«Кто рано встаёт, тот рано умрёт»

Кто рано встаёт, тот рано умрёт (fb2) - Кто рано встаёт, тот рано умрёт 679K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Евгеньевич Россик (Вадим Росс, Алексей Макеев)

Кто рано встаёт, тот рано умрёт Вадим Россик

© Вадим Россик, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Благодарности

Выражаю признательность всем тем замечательным женщинам, Танюшке, Аннушке, Наде, Зое, Маринке-льдинке, Елене-Sole, Оле, Свете-конфете, Ланке-хулиганке, Виктории благодаря которым я стал тем, чем стал и благодаря которым появилась эта книга. Благодарю их за любовь, нежность, понимание и поддержку.

Благодарю своего отца и брата.

Благодарю Флору и Фридриха Шерер, Татьяну и Йоханнеса Поль, Наталью и Александра Поль, Ойгена и Валентина Поль.

Благодарю своего замечательного преподавателя немецкого языка господина Бернхарда Ланга, весёлые байки которого, мне очень пригодились при написании этой книги.

Отдельное спасибо Иде, Кокосу и Эдику.

Большое спасибо вам всем. Женственным женщинам и мужественным мужчинам. Будьте счастливы.

Автор

***

«Воображение — это то, что стремится стать реальностью».

Андре Бретон

Глава 1

Начало марта.

Над всей Баварией безоблачное небо. Или на местном диалекте: над Байроном. Суетясь в безоблачном небе, птицы свиристят как сумасшедшие. Вот дуры! Хотя, почему обязательно дуры? Просто у них есть серьёзный повод для радости. Начался период токования, да и погода стоит замечательная. Слякотная германская зима миновала, и природа ликует в ожидании скорого лета. Правда, лично у меня особого повода для ликования нет. Я же не птица, а скорее рожденный ползать. Прошло десять месяцев с того страшного утра, когда с помощью инсульта я едва не отправился из Яви в Навь. Оказывается граница между ними весьма проницаема. Эта зыбкая граница называется смерть. Однако я обманул инсульт и после недели пребывания в коме остался жить дальше. Вообще-то, это ещё нужно определить: кто кого обманул? Инсульт забрал у меня здоровье, оптимизм и наполеоновские планы на будущее, взамен оставив вопрос: почему это случилось именно со мной? Нет, вру. Ещё у меня остались два отверстия в черепе, закрытые пластиной. Но всё равно не так уж много.

Светлая птичья музыка отвлекает меня от тёмных мыслей. Напоминаю себе, что я на ежедневной утренней прогулке. Свежий воздух – – это главное лекарство из арсенала медицины для бедных. Богатые вынуждены мучиться в спа-салонах, санаториях и реабилитационных центрах. Говорят, этих несчастных там мажут грязью, заваливают горячими камнями, накачивают минеральной водой. Тренируют перед адом?

Неторопливо шагаю дальше. Неторопливо, потому, что не могу передвигаться быстрее сонной улитки. И не из-за мрачного настроения. Просто я болею. После инсульта у меня оказался нарушен вестибулярный аппарат. Пропало взаимопонимание между право и лево, верхом и низом. Мне часто кажется, что это не я приближаюсь к зданию, а оно надвигается на меня. Впрочем, мой домашний врач фрау Половинкин утверждает, что я – уникальный случай чудесного исцеления. Как правило, люди в моей ситуации не выживают в принципе или, в лучшем случае, становятся овощами и фруктами. Оказывается, мне ещё посчастливилось. С грустью размышляя над своим везением, на ходу машинально постукиваю пальцами по каменной стене, вдоль которой гуляю. На моём тайном языке это означает: «Ну вот, поныл, и легче стало».

Несмотря на то, что я родился и вырос в России, мой мозг утёк за рубеж и теперь я живу в маленьком баварском городке. Между собой мы его так и зовём – Наш Городок. Наш Городок уютно устроился среди невысоких холмов, заросших тёмно-зелёным курчавым лесом. Это так называемый Ведьмин лес – часть обширного природного парка. Через Наш Городок лениво течёт Майн, на высоком берегу которого высится величавый квадратный замок. Замок как замок: островерхие крыши, четыре высокие башни по углам. В башнях червяками свернулись узкие винтовые лестницы соединяющие этажи. Над воротами полощется на ветру бело-голубой байронский флаг. У замка, конечно, есть по-немецки длинное, сложное название, но можно и не заморачиваться. Для меня эта надменная глыба просто Замок.

С трёх сторон Замок окружают виноградники, с четвёртой стороны к каменной громаде прилип лабиринт городских улочек. В подвале – гараж для машины управляющего. Как и положено величавым замкам, в нём есть тайный подземный ход. Давно всем известный тайный ход начинается в гараже и ведёт к реке. Этот Замок, являющийся визитной карточкой Нашего Городка, был выстроен в каком-то лохматом году тогдашним баварским королём. С тех пор Замок не раз горел, восстанавливался и перестраивался. После войны его признали шедевром крепостной архитектуры …надцатого века. Теперь в Замке расположена библиотека и картинная галерея. В западном крыле находятся парадные залы с интерьерами в стиле классицизма конца восемнадцатого века и собрание произведений искусства. Есть даже несколько полотен Лукаса Кранаха Старшего, Ганса Бальдунга, Маттиаса Грюневальда. В библиотеке хранятся первые печатные книги и рукописи из Майнца. В северном крыле можно помолиться в замковой церкви перед богато украшенным алтарём из мрамора и алебастра работы Ганса Юнкера, а также, если захочется похулиганить, звякнуть в колокол на колокольне.

В одной из башен живёт со своей семьёй управляющий Замком герр Эрих Ланг, а в другой я – некий герр Вадим Росс – малоизвестный писатель из России. Разумеется, я не имею никакого отношения к баварскому королевскому дому. Не Виттельсбах. Как же я поселился в Замке? Да очень просто. Случилось так, что на три недели я остался дома один. Мою жену Марину – казахстанскую немку, благодаря браку с которой я оказался в Нашем Городке – доктора отправили в санаторий. На «кур» – как принято говорить у моих новых германских родственников. Маринин старший сын Саша только что получил квартиру и сейчас очень занят её обустройством. Ежедневно после работы, он отправляется туда. Клеит обои, красит, устанавливает мебель. Возвращается к маме на Песталоцциштрассе только переночевать. Своего младшенького – Лукаса, Марина на все каникулы запихнула в спортивный лагерь. Лукас играет в футбол в местном спортобществе. Правда без особой охоты, но зато «по улицам не шляется, с плохими компаниями не водится» (цитирую слова Марины). В общем, внезапно оказалось, что обо мне заботиться некому. Супруга уже успела по этому поводу вся испереживаться, но тут, узнав о проблеме, Маринин знакомый Эрих Ланг предложил ей, чтобы на время отсутствия жены я пожил в Замке.

– Соглашайся, родной, – начала за завтраком уговоры Марина. – Я уверена, что там тебе будет хорошо. Жена Эриха Лиля Ланг – моя старинная подруга. Она позаботится о том, чтобы ты с пользой провёл эти три недели. Лиля родом с Украины. Очень образованная женщина. Знает украинский, русский, немецкий, английский, даже японский языки. Она работает гидом – проводит экскурсии по Замку. При картинной галерее действует художественная студия. Познакомишься с нашими художниками. Эрих сказал, что скоро они устраивают выставку своих работ. Посмотришь картины, отвлечёшься. Может быть, и книжку, какую-никакую, напишешь. Там же атмосфера: живопись, творческие люди, Средневековье. Ну, соглашайся уже!

– И почему я не могу просто жить дома? – кисло возразил я. – Мне не нужны украинские няньки!

– Ну, уж нет, дорогой! О том, чтобы оставить тебя одного, не может быть и речи! – заявила Марина. – Мне достаточно прошлого раза, когда я на месяц уезжала к сестре. Питаешься ты, как попало, таблетки пить вовремя забываешь, регулярно не гуляешь, а вот на приключения тебя тянет. Нет, нет и нет! Пока окончательно не встанешь на ноги, ни одного дня без присмотра!

Правило номер один нашей семейной жизни гласит, что моя жена всегда права. Правило номер два: если жена не права, смотри правило номер один. Пришлось на неё навсегда обидеться (Ты меня совсем не любишь!), но после обеда всё же нехотя согласиться на переезд в Замок. Что-что, а готовить Маринка умеет! Особенно ей удаются фаршированные перцы. Таким вот бесцеремонным образом меня передали из одних ласковых женских рук в другие. Из Марининых в Лилины. Вообще надо признать, что в Германии матриархат рулит. Даже бундесканцлер и министр обороны и те женщины.

Короче говоря, сегодня утром я проснулся на новом месте, в замковой башне, где Эрих выделил мне комнату с зарешёченными окнами на все четыре стороны и дверью в полу. За ночь комната основательно промёрзла – вечером я забыл включить электрообогреватель. Моё жилище оборудовано скромно: аскетичная односпальная кровать, шкаф для одежды, стол, на который я положил свой ноутбук, пустая книжная полка над столом, два деревянных стула. Узник замка Иф в каменной клетке. Если по скрипучей лестнице спуститься этажом ниже, то оказываешься в коридоре, ведущем к следующей башне. С внутренней стороны Замка в коридор выходят двери бесчисленных покоев. С внешней стороны в толстых стенах через равные промежутки проделаны узкие бойницы для всего, из чего они тогда стреляли друг в друга. На каждом этаже коридор идёт через весь Замок. Всего этажей три. Во внутренний двор можно попасть через огромные двухстворчатые ворота, обычно запертые. Двор замощён булыжником, ставшим от времени гладким и скользким. На высоких каблуках в эти коварные камни лучше не забредать. Сбоку от ворот, сразу за порогом находится входная дверь во внутренние помещения Замка. При входе расположен офис управляющего с кассовым аппаратом и грудами ярких рекламных буклетов для туристов.

Продолжаю обязательную прогулку. Марина будет довольна. Пошатываясь, бреду по террасе вдоль восточного крыла. Разглядываю фасад из тёмного известняка, выступающие карнизы, каменный орнамент в стиле маньеризма. Щурюсь от яркого солнца.

Я знаю, что восточное крыло Замка временно закрыто для посетителей. Городские власти выделили деньги на ремонт, поэтому днём в восточном крыле лениво возятся несколько мужиков-турков. Там посреди зала на первом этаже стоит большой чан с известью, у стен – металлические стремянки, на полу валяются доски, инструменты, ну и всё такое прочее. Обитатели Замка в восточное крыло тоже не ходят. Только Эрих по долгу службы время от времени навещает стройплощадку. Управляющий всегда возвращается оттуда хмурый. Представления о быстрой и качественной работе у баварцев и мужиков-турков совершенно иные. Сказывается разность менталитетов.

Заунывный колокольный звон, тянущийся в воздухе, как расплавленный сыр, напоминает мне, что пора заканчивать утренний моцион. Скоро второй завтрак – ленч. Я вздыхаю. Отныне моя жизнь делится на части с помощью завтраков, ленчей, обедов, и ужинов. Ночные походы к холодильнику не в счёт. Вместе с едой обязательный прием осточертевших таблеток. «Мне очень жаль, но лекарства вам придётся принимать пожизненно», – сказал, спасший мне жизнь, эскулап в клинике Нашего Городка. Интересно: в моём случае пожизненно – это очень долго?

Навстречу мне из-за угла выходит Лиля Ланг. За ней, как утята за уткой, спешат туристы, нагруженные фотоаппаратами, видеокамерами, электронными планшетами. Судя по росту и скуластым лицам – из глубин Азии. Сегодня понедельник и посетителей в Замке не много. Лиля останавливается; ждёт, когда вокруг неё соберётся вся группа. Окружённая кольцом маленьких людей, Лиля по-английски рассказывает историю создания шедевра крепостной архитектуры, указывает на достопримечательности, отвечает на вопросы. Любознательных азиатов интересует буквально всё: с помощью каких спецсредств в старину пытали пленников, появляется ли в Замке безлунными ночами какое-нибудь кошмарное привидение без головы, много ли замуровано в стенах несчастных красавиц, ну и так далее и тому подобное. Я не слушаю. Ухожу.

Поднявшись в свою комнату, опускаю себя на стул перед ноутбуком. За окном всё ещё плавает отзвук колокола. Или это у меня в ушах глюки? Не удивительно. У нас дома на Песталоцциштрассе церковь прямо перед окнами. Старинная, из больших красноватых камней. Её колокола нам вообще пощады не дают – молотят каждые пятнадцать минут. Но я привык. Теперь здесь, в Замке, машинально вслушиваюсь. Видимо подсел на звуковой наркотик.

Открываю ноутбук, включаю, смотрю на оживший экран. Надо бы что-нибудь написать. Недавно я закончил большой криминальный роман, на который возлагаю большие надежды, отправил его в издательство и теперь с замиранием сердца проверяю электронную почту. Жду беспощадный приговор редактора. Нельзя сказать, что я перегружен талантом, но свято верю в то, что мой роман будет издан. Напоминаю себе о звонке Марине на «кур» – нужно доложить обстановку. Хотя я уверен, что она и так уже всё знает. Не зря же Лиля ее старинная подруга. Маринины глаза и уши. Лучше-ка я свяжусь с братом. Передам привет отцу. Бросаю взгляд на время. У Баварии с Уралом разница в четыре часа. Значит, ещё не слишком поздно. Мой младший брат Агафон преподаёт в университете. Всю свою жизнь Агафон прожил с родителями, а после смерти мамы живёт вдвоём с отцом. Женат не был, детей нет, не состоял, не привлекался, в порочащих связях не замечен. Единственное тёмное пятно в его биографии – это наличие родственника за границей, то есть меня. Но тут уж ничего не поделаешь – родственников не выбирают.

Вызываю Агафона. Он моментально откликается на звонок. На экране ноутбука появляется знакомая комната, небритый брат в майке-алкашке, непременный бардак за его спиной.

– Привет!

– Привет!

– Чем занят? Всё с папой горе мыкаешь?

Агафон пожимает худыми плечами.

– А куда ж его девать? На диване лежит в своей комнате.

Я с надеждой интересуюсь:

– Может, мою книжку читает?

Зря надеюсь. Агафон пренебрежительно кривится.

– Папа занят более важным делом. Сейчас ему не до таких писателей прафсё, как ты. Он смотрит в потолок.

Я разочарованно ворчу:

– Тогда ладно, не мешай папе смотреть. Вдруг он на потолке что-то увидит и спасёт человечество?

Агафон важничает:

– Спасать человечество – моя миссия. Мне поручено срочно написать диссертацию с рецептом выхода мировой экономики из кризиса. Иначе скоро всё полетит к чёрту! Вот чем сейчас занимаются серьёзные люди, а ты всё дешёвые детективчики кропаешь.

Как обычно плюнув мне в душу, Агафон отключается. После разговора про папу, смотрящего в потолок, сам некоторое время пытаюсь прочитать там что-нибудь, написанное невидимыми буквами, но напрасно. Я прихожу к выводу, что всё-таки брат смотрит на жизнь мрачновато. Так нельзя. Есть же и светлые стороны в нашем убогом существовании. Например, второй завтрак. Про ленч я вспоминаю не просто так. Снизу Лиля зовёт меня спуститься в столовую. Выключаю ноутбук, поднимаю себя со стула, спускаюсь. Иду по коридору к столовой. По дороге размышляю о том, что великий писатель непременно должен быть голодным и умереть в нищете под забором. Горький вывод: в сытом Байроне стать великим писателем мне не дадут.

В сводчатой столовой перед едва тлеющим камином сидит в полном составе немногочисленное семейство Лангов: управляющий Замком Эрих, экскурсовод Лиля и их дочка Алинка. Алинке недавно исполнилось два с половиной годика. Очаровательный ребёнок. На столе, длинной в километр, стоят тарелки с оливками, овечьим сыром, хлебом и бутылка красного вина. Ни сливочного масла, ни ветчины, ни сосисок. Просто какой-то завтрак Геракла, а не баварский ленч! Утром хоть кофе и куриные яйца всмятку были!

– Халло!

– Халло!

Пожелав присутствующим приятного аппетита, я сажусь рядом с Эрихом. Скептически оглядываю завтрак Геракла. Настоящему баварцу здесь делать нечего.

– А варёной колбасы у вас нет? – спрашиваю у Лили. Наверное, зря спрашиваю. Лиля таращится на меня с таким ужасом, как будто я попросил варёного младенца.

– Что вы, Вадим! Меня Марина специально предупредила, что вам нельзя колбасу. Это же холестерин!

Столкнуться за одним столом с поклонницей здорового питания – это самое худшее, что может случиться со мной в Замке. И спорить бесполезно. Мне уже знаком иррациональный страх жителей Германии перед холестерином. Поэтому я замолкаю и с несчастным видом жую безвкусный овечий сыр. С завистью смотрю на Алинкину мордашку, перемазанную клубничным йогуртом. Я тоже йогурт люблю. Эрих пытается завязать со мной разговор, но я не в настроении. Управляющий понимает это, поэтому покорно умолкает. Эриху уже под шестьдесят, но он крепок, как деревенский кузнец. Невысокий, коренастый, жилистый, с седым ёжиком на большой голове. Эрих немного говорит по-русски и украински. Это, несомненно, облагораживающее влияние жены. Беда лишь в том, что он путает языки между собой. У Эриха есть хобби – винографолия, а проще говоря, коллекционирование винных этикеток.

Когда на тарелке сыра больше нет, Лиля в знак поощрения наливает мне бокал вина.

– Попробуйте, Вадим. Десятилетнее вино из наших виноградников. В магазинах такое не купите.

Делаю маленький глоток. М-м-м… Совсем не плохо. Чувствуется привкус земляники, вино терпкое, но я такое и люблю.

– Сегодня вечером с нами будет ужинать доктор Бахман, – вдруг объявляет Эрих. – Он и его жена приедут в Замок для организации выставки картин.

– Доктор Бахман руководит художественной студией Нашего Городка, – добавляет Лиля, вытирая бумажной салфеткой Алинкино улыбающееся личико. – Она занимает небольшой зал в южном крыле. Вы, наверное, видели афишу возле наших ворот о выставке живописи? Открытие в субботу.

Киваю. Афишу я видел.

После ленча Эрих предлагает мне посмотреть коллекцию винных этикеток. Не желая его обижать, я соглашаюсь. Мы отправляемся в башню, где находится квартира управляющего. Лиля с Алинкой остаются в столовой. Постоянная женская трудповинность – наводить порядок после мужиков.

Цепляясь за перила, с трудом карабкаюсь следом за Эрихом наверх. Как же здесь всё неудобно устроено! И вечная сырость от камня. Проклятое Средневековье! Управляющий проводит меня в свой кабинет и показывает на планшеты, висящие на стенах. В планшетах под стеклом хранится его сокровище – бесчисленные бутылочные этикетки со всего мира: немецкие, итальянские, французские, испанские, португальские, австрийские, венгерские, болгарские, югославские, североамериканские, австралийские… Я обращаю внимание на «Рижский чёрный бальзам».

– О, у вас и советские этикетки есть? – радостно спрашиваю Эриха, чтобы доставить ему удовольствие. Пусть думает, что по миру бродят и другие сумасшедшие вроде него. Управляющий с энтузиазмом отвечает, пересыпая немецкую речь русскими и украинскими словами:

– Разумеется, мой друг. Разрешите мне вас так называть, Вадим? Вот, например, этикетка советской водки, крепостью двадцать градусов. В честь одного из советских лидеров народ назвал ее «рыковкой».

Эрих с усилием выговаривает трудное русское слово. Потом победоносно смотрит на меня, жестом приглашает присесть на диван и продолжает лекцию:

– Надо признать, что винографолия – неисчерпаемый кладезь удивительных знаний. Библия приписывает честь открытия вина Ною. Вы помните, мой друг? «Обрабатывая пашню, Ной обнаружил виноградные ягоды – вытиснув вино, пил этот напиток».

Я киваю с оскорбленным видом. «Обижаете, герр управляющий? Ну, разумеется, помню!»

– Историки считают, что первые названия вин появились ещё в Древней Греции, – просвещает меня Эрих. Слушая его, я поудобнее устраиваюсь на мягком диване. Видно, что управляющий сел на своего любимого конька, а на любимом коньке, как правило, скачут долго. – Древние эллины получили виноградную лозу от финикийских купцов в десятом веке до нашей эры. Греки поделились секретом изготовления «божественного напитка» с римлянами. Римляне смогли поднять виноделие на невероятную высоту. Им были известны около ста восьмидесяти пяти сортов вина! Представляете, мой друг? До нашего времени дошли произведения древнеримских поэтов, воспевающие италийские вина: альбанское, цетинское, фалернское, массикское, фаустинское, цекубское, соррентийское…

– А как с этим делом обстояло у славян? – спрашиваю я Эриха о том, что мне ближе.

– Восточные славяне впервые попробовали вино во время своих походов на Византию. Водку изобрели в Арабском халифате в восьмом веке, а пиво – в Скандинавии.

– А где появились первые винные этикетки?

Эрих обводит влюбленными глазами свою коллекцию.

– Бумажные этикетки изобрели достаточно поздно, не ранее семнадцатого-восемнадцатого веков. Сначала вместо бумажных этикеток использовали клейма на пробках амфор, пифосов, кувшинов, бутылок. На клеймах стояли знаки или инициалы виноделов. Когда в Китае в сто седьмом году нашей эры изобрели бумагу, новый материал быстро распространился от Китая до Среднего и Ближнего Востока. В тринадцатом веке крестоносцы завезли бумагу из Палестины в Европу. Европейские виноделы придумали сведения о своем товаре указывать на бумаге и приклеивать рукописные этикетки к сосудам. Вот так и появились винные этикетки, мой друг.

Эрих рассказывает интересно. Я даже задремал. В полусонном состоянии благодарю за увлекательное путешествие в мир винных этикеток, прощаюсь с гостеприимным хозяином «Чюсс! – Чюсс!» и шагаю восвояси. Добравшись до своей башни, вспоминаю, что до сих пор не позвонил Марине. Мой «косяк»! Сонливость сразу проходит. Усаживаю себя за стол, беру в руки мобильник. Сейчас исправлюсь.

Набирая номер, ловлю себя на мысли, что, хотя мы расстались всего сутки назад, я уже соскучился по жене. Марина вошла в мою жизнь недавно, но, надеюсь, навсегда. Я собираюсь вместе с ней состариться. Признáюсь, что бывшая супруга Виолетта ещё занимает какое-то место у меня в голове, но в сердце её, вроде бы, больше нет. Для неё моё сердце заперто навсегда и ключ от него выброшен. Впрочем, Виолетте от этого ни холодно, ни жарко. Сейчас она уверенно строит новую семью с новым мужем. В соседней федеральной земле, далеко от Нашего Городка. Далеко по германскому счету. Километров за сто. Барабаню пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «Не психуй, чудик! Это жизнь».

Марина рада моему звонку, хотя Лиля ей уже доложила, что я утром гулял и ел хорошо.

– Как ты? – спрашиваю жену.

– Всё нормально. Что может быть в санатории? Лечебные процедуры, прогулки, приём пищи, – смеётся Марина.

– Почти, как у меня, – замечаю я. – Только вместо процедур – уроки винографолии.

– Это что ещё за хрень? – беспокоится Марина. – Тебе хоть нравится в замке? Нашёл общий язык с Лилей, Эрихом?

– За меня не переживай, – успокаиваю жену. – Замок – место вполне приятное для обитания.

Вру, конечно. На самом-то деле, моя жизнь на ближайшие три недели – сплошные лестницы и завтраки Геракла, но Марина в этом не виновата. Она же хотела как лучше.

Хочу закончить контрольный звонок, однако не забывающая ничего на свете жена с тревогой в голосе задаёт вопрос:

– Ты уже выпил свои таблетки после ленча?

Я вздрагиваю. Как говорят в таких случаях немцы: «Шайсэ»1! Совсем об этом забыл! Но я же не компьютер, а просто человек, однажды потерявшийся между Явью и Навью. Приходится снова соврать, чтобы Марина не нервничала.

Глава 2

Время до обеда я провел с несомненной пользой. Сначала с помощью электрообогревателя хорошенько прогрел остывшую ночью комнату и с усердием принялся добавлять свои пять копеек в сокровищницу мировой литературы. Проще говоря – писать новый роман. Я возлагаю и на него большие надежды. Ведь мои романы – это мои следы на земле. Материальный отпечаток краткого присутствия в Яви. Кто-то оставляет после себя сына, кто-то дом, кто-то дерево, кто-то всё это вместе, а я оставляю книги. Полагаю, что это тоже не плохо, хотя у меня есть и сын. В каждом романе живёт частичка моей души. Вот когда раздам всего себя без остатка, тогда можно будет навсегда уйти в Навь. А пока, перефразируя слова поэта:

Писать всегда, писать везде, до дней последних донца, писать — и никаких гвоздей! Вот, лозунг мой — не солнца!

За окнами стоит тишина, нарушаемая время от времени протяжным звоном колокола замковой церкви. По этому звону можно сверять часы – ведь колоколом управляет электронный таймер. Другие звуки не в состоянии проникнуть за толщу древних каменных стен. Писателю крайне важна возможность побыть наедине с самим собой. Чтение, прогулки, общение с людьми, участие в повседневной жизни дают мне те кирпичики, из которых я потом строю здание своего романа. Но для самогó процесса строительства необходимы покой и одиночество. Для сбора строительного материала я использую органы чувств, а для написания книги – возможности мозга.

На мгновение отрываюсь от работы, чтобы поискать на столе непременную чашку кофе. Обычно я ставлю её справа от себя, но на этот раз чашки там нет. Даже пустой. И слева нет. Отсутствие кофе насильно возвращает меня из романа в комнату. С удивлением смотрю на стол. А, ну да! Откуда же здесь взяться кофе? Я ведь не дома.

Отругав себя за неорганизованность, обещаю капризничающему как маленький организму после обеда запастись для него горячим кофе. Вместительный термос из нержавейки у меня есть. Можно бы и не ждать обеда – сходить в столовую прямо сейчас, но лень. Как представлю себе эти крутые лестницы… Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на лестницы. О’кей, организм, будь паинькой. Потерпи немножко.

Смотрю в монитор на текст романа. Вижу отражение своего лица на стекле. Угрожающе хмурю брови. Никакой тебе пощады, кофеман! Пиши-пиши! Иначе мир может недосчитаться бессмертного литературного шедевра. Тяжело вздыхаю. Без кофе мне писать шедевры сложно.

Впрочем, кофе – это ещё ничего. Агата Кристи, например, сочиняла свои детективы, лежа в ванне, а Джон Чивер – обладатель Пулитцеровской премии – снимал всю одежду и писал, сидя в нижнем белье. Эксцентричный Оскар Уайльд прогуливался по улице с лобстером на поводке. Я лобстеров не люблю – они похожи на гигантских тараканов, однако надеюсь, что тоже вскоре прорвусь в великие писатели, и мои романы не будут выходить в рулончиках и без текста.

Эти честолюбивые мечты прерывает звонок мобильника. Звонит Саша – сын Марины от первого брака. Саша трудится механиком на небольшом заводике. Во время работы ему запрещено пользоваться телефоном, но сейчас у него перекур.

– Халло!

– Халло! Привет, Вадим!

– Что нового в экономике?

Саша смеётся. Он вообще смешливый парень.

– У нас в экономике полный порядок. Вчера пришло письмо из АРГ. Фрау Адамс приглашает тебя завтра к восьми ноль-ноль.

Не очень приятное известие. Я до сих пор не знаю, что скрывается за таинственной аббревиатурой – АРГ. Это строгое учреждение занимает несколько зданий в центре Нашего Городка. Именно АРГ озабочено моим трудоустройством. Каждые полгода я подписываю с фрау Адамс соглашение, по которому обязан еженедельно отправлять не менее шести своих резюме в адрес потенциальных работодателей. Адреса я должен искать где угодно сам и, кроме того, не могу отказаться от вакансий предлагаемых мне АРГ. За это фрау Адамс выплачивает мне пособие на жизнь, платит за квартиру и страховые взносы. Так это здесь устроено. Социальное государство, ясен пончик!

– Понял, – говорю я. – А как мне туда добраться? Попросить Катю, чтобы отвезла меня?

Катя – это сестра Марины, женщина с котом. У её кота нет имени. Этот деспот, тиран, угнетатель и просто постоянно голодная скотинка откликается только на призыв «Иди, жри!». Бедная Катя тратит большую часть зарплаты на «Иди, жри!», проходят годы, но он остается всё таким же мелким, худым, сереньким и вечно больным существом. Видимо не в кота корм.

Саша с сомнением хмыкает.

– Вряд ли Катя сможет помочь. У неё же кот. Мама на «куре». Я работаю. Попроси Федю.

Федя – ещё один родственник Марины. Это её младший брат. Вообще-то он Фридрих, но для своих – Федя. Жена – Дженнифер, дочь – Ванесса, а ещё у Феди есть маленькая дача, на которой мы регулярно собираемся, чтобы погрилить мясо.

– О’кей, попрошу Федю, – не спорю я.

– Тогда чюсс!

– Чюсс!

Саша возвращается к своим делам, а я звоню Феде. Отрываю того от работы и договариваюсь с ним о поездке завтра утром в АРГ. Федя совсем не против. Он человек общительный и во вторник начинает работу во второй половине дня.

– Я сам собирался тебе позвонить, но раз уж ты меня опередил, тогда слушай, – торопливо говорит Федя. – В воскресенье моей Ванесске стукнет десять лет. Днюха! Сам понимаешь – такую дату нельзя не отметить. Все наши собираются на даче. Присоединяйся. Жаль, конечно, что Марины не будет. Пожарим шашлыки, посидим, выпьем по пять капель. Ты как?

– О чём речь? – соглашаюсь. – Конечно, я буду.

– Отлично! Саша тебя привезёт и увезёт. Я сам ему вечером позвоню.

– Договорились.

– Лады. Больше я не могу разговаривать. Шефиня рядом ходит. Чюсс!

«Шефиня!» Я же говорю: «Матриархат рулит!»

– Чюсс!

Кладу замолчавший мобильник в карман. Ну вот. Ещё одно дело улажено. Поставив локти на стол и сцепив пальцы, смотрю на ноутбук. Ноутбук смотрит на меня. Ладно-ладно, хитрец! Не подмигивай мне лампочками. Я и так знаю, что меня ожидает роман. Придвигаю ноутбук к себе и снова поднимаюсь над суетой. До обеда.

Обед проходит, как и ожидалось, под сводами мрачной замковой столовой. Правда на этот раз Лиля побаловала меня украинским борщом со сметаной. Несмотря на присутствие разожжённого камина в столовой сыро и холодно. Брр! Все-таки ещё только март. Налегаю на горячий ароматный борщ. Эрих от меня не отстает. Лиля носится с посудой из кухни в столовую и обратно. Ей и без камина жарко. Алинка не боится холода. Щедро нам улыбаясь, совершенно голенькая девочка прыгает на цыпочках вокруг стола. Она уже наелась манной каши и радует собой мир.

– Алинка, надень платьишко! – ворчит Лиля на дочь. Всё напрасно. Алинка посылает в ответ сияющий лучик своей улыбки, которым лишает силы мамкину строгость. Лиля не выдерживает и тоже улыбается.

– Вы не обращайте внимания на то, что Алинка всё время бегает на цыпочках нагишом, – говорит мне Эрих. – Мы с Лилей даже водили её к врачу, но врач нас успокоил. Он сказал, что с возрастом это у неё пройдет.

Я молча киваю. Мне сейчас не до детских отклонений. Борщ уж очень вкусный. Настоящий украинский красный борщ. Эрих берёт на себя роль виночерпия и наполняет бокалы замковым вином, которое не купить в магазинах. Поднимаем бокалы.

– Прозт! – дружно произносим мы с Эрихом традиционный немецкий тост. Выпиваем вино. На душе у меня теплеет. Или это в желудке? Да какая разница! Роскошный Лилин обед полностью реабилитирует завтрак Геракла.

– Сегодня к нам на ужин приедет доктор Бахман с женой, – напоминает Эрих, – а завтра в Замке соберётся городская студия живописи. Все тринадцать человек. Они устраивают здесь большую выставку своих работ. Это важное событие в жизни Нашего Городка. На открытие приглашено много влиятельных гостей. Будет даже бургомистр. На всё время проведения выставки художники поселятся в Замке. Ради такого мероприятия они взяли отпуска и оплатили свое проживание здесь. Мы уже приготовили для всех участников выставки комнаты в южном крыле. Художники – публика, конечно, беспокойная, но я надеюсь, Вадим, что вам они не будут мешать.

– Сколько времени продлится выставка?

Эрих снова наполняет бокалы. Поднимаем. «Прозт!». Выпиваем.

– Сама подготовка к выставке займёт четыре дня. План примерно таков. Завтра во вторник вся студия собирается здесь и до субботы занимается организацией мероприятия, размещением своих работ, ну и так далее. В субботу – открытие выставки. Торжественные речи, пресса, местное телевидение, бургомистр. Через неделю в воскресенье – закрытие выставки. В понедельник – подведение итогов, уборка помещений и разъезд участников по домам.

Я молча киваю. А что мне остаётся делать? Выбора-то нет. Итак, меня ждут две недели жизни с безумной оравой творческих личностей. Что такое творческие личности я знаю по себе. Ничего приятного. Самовлюбленные болваны с гипертрофированным чувством собственного величия. Талантищи, таланты и талантики! Легко постукиваю кончиками пальцев по столешнице. На моём тайном языке это означает: «Не было слёз, да чёрт нанёс!»

После обеда с национальным колоритом прошу Лилю налить мне в термос крепкого кофе. Объясняю хозяйке, что это одна из немудреных писательских радостей. Кроме того, я же не могу пообещать что-то своему организму, а потом просто от него удрать. Догонит и отомстит. Лиля берёт в одну руку мой термос, в другую – недовольно запищавшую Алинку и скрывается в недрах кухни.

Тем временем слегка окосевший Эрих наливает по третьему бокалу; затем переходит к своей любимой теме: коллекционированию винных этикеток. Я охотно выпиваю с ним вино (Прозт!), но слушаю управляющего вполуха. Иначе мне грозит серьёзная опасность. Если я выдержу Эриха эти три недели, то, пожалуй, сам начну собирать винные этикетки.

Управляющий плетёт мне об этикетке редкого монастырского вина под кощунственным, на мой взгляд, названием «Молоко Богородицы». Это вино производится только в Вормсе из винограда, на который падает тень от монастырских стен и башен.

– То «Молоко Богородицы», которое вы, мой друг, можете увидеть в любом магазине – откровенная и наглая подделка! – негодует Эрих, хватая бутылку. Чтобы смягчить горечь осознания того, что всё в этом обманчивом мире совсем не то, чем оно кажется, выпиваем ещё по бокалу нашего замкового вина. По крайней мере, в нём-то можно быть уверенным!

Подчиняясь замысловатому полёту нетрезвой мысли, управляющий внезапно меняет тему разговора. Оказывается Эрих родом из Саара. Он вырос в маленькой деревушке на границе с Францией. Отец Эриха – старый Ланг – провёл все шесть лет Второй мировой войны на фронте. С сорок первого – на Восточном. Был семь раз ранен, но выжил и вернулся к семье. Настоящий сверхчеловек. После войны старый Ланг стал заместителем бургомистра и вырастил ещё шестерых сверхчеловечков. Пятерых мальчиков и одну девочку. Сам Эрих – предпоследний ребёнок. Его младшая сестра умерла в прошлом году от рака. На похороны собралась вся многочисленная родня. Даже брат из Канады прилетел.

Вспомнив о бедной сестрёнке, Эрих вытирает рукой навернувшуюся слезу, наливает нам ещё и «Прозт!» – мы осушаем по четвёртому бокалу.

– Сейчас таких людей нет, – бормочет заплетающимся языком Эрих. – Немцы стали толстыми, ленивыми, без автомобиля шагу не сделают, а я помню, как отец после войны добывал уголь в шахте за сорок километров от нашей деревни. В пятидесятые годы транспорта не было, и он каждую пятницу, закончив последнюю смену, пешком возвращался домой, проводил с нами выходные, а в воскресенье после обеда опять уходил на всю неделю. Вы только представьте себе, Вадим! Пешком за сорок километров!

Смотрю на пьяного Эриха. Как непредсказуема судьба! Я воспитан в ненависти к врагам, когда-то пришедшим на нашу землю с огнем и мечом, а теперь вокруг меня потомки тех, кто убивал моих предков. Угощают вином с привкусом земляники. Я слежу мутными глазами, как управляющий в очередной раз наполняет бокалы и спрашиваю:

– Отец рассказывал вам о войне?

Эрих отрицательно мотает головой.

– Никогда. Ни единого слова.

– Как так? – удивляюсь я, принимая из рук Эриха бокал с вином.

– Вот так, – лаконично отвечает мне управляющий. Он поднимает свой бокал, с опасным звоном чокается с моим, едва не расплескав вино, и добавляет:

– Впрочем, мой дядя, младший брат отца, рассказывал, что, когда отец в сорок втором году долечивался дома после ранения, дядя – тогда ещё совсем мальчишка – спросил его, сможет ли Германия победить?

– И что он ответил?

Эрих смотрит мне прямо в глаза и неожиданно чётко произносит:

– Знаете, мой друг, отец был глубоко верующим человеком. В тот раз он сказал только одно: «Если мы победим – значит, бога нет».

Вот такие кренделя. Больше я ничего не говорю. Из кухни появляется Лиля в сопровождении голой Алинки, подаёт мне полный термос кофе и вредным голосом велит нам заканчивать свои посиделки. А мы и не спорим. Всё равно вина больше нет, зато чувствуется настоятельная потребность полежать.

Сердечно обнявшись на прощание, мы с Эрихом покидаем столовую. Несмотря на то, что меня болтает, как щепку в бурном море, я упорно двигаюсь верной дорогой по коридору и через какое-то время достигаю своей комнаты. Сначала аккуратно ставлю термос на стол, потом неаккуратно роняю себя на кровать, куколкой заворачиваюсь в одеяло. Ещё успеваю подумать: «С борщом надо бы быть поосторожней. Какой-то он пьяный». Внезапно мне в сознание вламывается кто-то весь в черном. Это сон.

Несмотря на расслабляющее действие борща (ну или, допускаю, вина), через три часа я снова в игре. Еле-еле разлепив глаза, поскорее наливаю в крышку термоса крепкий кофе без сахара и возвращаю себя в скучную действительность. Горячий напиток струится по довольному организму, изгоняя похмелье. Так-то лучше! Уже осмысленным взглядом смотрю на время – семь часов вечера. Значит скоро ужин с доктором Бахманом. Надеваю скромный костюм – униформу разочарованных в жизни писателей. В качестве намёка на то, что для меня ещё не всё потеряно, цепляю на шею галстук оптимистичного персикового цвета. Этот галстук мне подарила Марина на прошлый день рождения. Он отлично смотрится в сочетании с голубой рубашкой. Оглядываю себя в зеркале. Что там из меня получилось? Получился загадочный мужчина с грустными глазами. Шутю.

После непродолжительного ожидания спускаюсь в столовую. Снаружи сгущаются сумерки, поэтому в камине трещит огонь, а на столе горят свечи в массивных подсвечниках. Лиля бегает с посудой между кухней и столовой. Накрывает к ужину. Алинка в нарядном платьице путается у неё под ногами. Как может, участвует в материнских хлопотах. Инстинктивно проявляет женскую солидарность. Эрих, тоже в костюме, представляет меня высокому, костлявому, безукоризненно одетому джентльмену с трубкой в зубах.

– Познакомься, Никлас. Это герр Росс. Герр Росс – писатель и сейчас гостит в Замке. Герр Росс. Это доктор Бахман.

Я сердечно улыбаюсь и жму докторскую руку – будто стиснул пучок мокрых веток.

– Мне очень приятно, – сдержанно произносит Бахман, проводя голосом границу в наших отношениях. Вроде того, что мы тут слуги истинного искусства, а ты не пошёл бы к чёрту, добрый человек.

– Взаимно, герр Бахман, взаимно, – бормочу я, думая о том, что посылать меня к чёрту поздно. Кто не знает: я уже оттуда.

Эрих продолжает исполнять роль хозяина. Он кивает мне в сторону стола. Только теперь я замечаю, что над столешницей едва возвышается макушка крохотной женщины с узкими глазками.

– А это фрау Бахман. Понтип – из Таиланда. Прошу любить и жаловать!

Фрау Бахман приветливо улыбается и машет мне рукой.

«Халло! – Халло!»

В отличие от своего замороженного мужа фрау Бахман весьма непосредственная особа. Такой вывод я делаю, заметив, что она сбросила легкие сандали и устроилась на стуле, скрестив ноги по-азиатски. Что ж. У немцев есть пословица: «Andere Länder – andere Sitten» или в вольном переводе на русский: «Каждый сходит с ума по-своему».

В этот момент Лиля заканчивает беготню, и ужин переходит в новую фазу. Мы рассаживаемся за столом вперемежку – мальчик-девочка, мальчик-девочка. На этот раз меню радует даже меня. На первое – мадрилен со сметаной, на второе – утка с грибами и рисом. Есть ещё печёные булочки с куриными кнелями, а на десерт – лимонный пудинг с соусом из жжёного сахара. Если так пойдет и дальше – три недели я как-нибудь продержусь.

Эрих потчует собравшихся замковым вином. Как и положено серьёзному руководителю, доктор Бахман не пьёт ни капли спиртного. Зато крошечная, как бюджет Гаити, Понтип с удовольствием пробуёт всё и безостановочно нахваливает угощение, вгоняя Лилю в краску смущения. Не отказывается весёлая тайка и от вина. С мелодичным звоном вчетвером сдвигаем хрустальные бокалы: Эрих, Лиля, Понтип и я. Бахман с осуждением смотрит на нашу оргию, глодая утиную косточку. Ну и чёрт с ним! Я не собираюсь брать Бахмана на шпагу. Каждый сам творец своего несчастья. Просто в отместку за высокомерие не буду называть его доктором.

– Надеюсь, Эрих у тебя всё готово к приёму моих коллег? – задаёт Бахман вопрос управляющему, когда мы переходим к кофе. Лиля ставит на стол вазы с конфетами и фруктами. Алинка радостно пищит и тянет ручонки к сладостям.

– Разумеется, Никлас, – отвечает Эрих. – Для каждого участника выставки приготовлена комната в южном крыле. Для семи мужчин на третьем этаже, для четырёх женщин – на втором. Как раз над вашей студией. А ты с Понтип будешь жить рядом с башней – жилищем герра Росса. Мы отвели вам большую комнату – когда-то владетелю Замка она служила спальней.

Бахман милостиво кивает.

– А где будет размещена собственно выставка? – интересуюсь я.

– На первом этаже западного крыла, – сообщает мне Лиля. – Как раз под замковой картинной галереей.

– Мы с Никласом решили, что работы наших художников будут смотреться очень гармонично в старинных интерьерах, – говорит Эрих, опять подливая всем вина.

– Восточное крыло так и не закончили? – снова спрашивает Бахман.

Управляющий отрицательно крутит большой головой.

– Ещё не совсем. Я на время проведения выставки закрыл доступ в восточное крыло и отпустил рабочих. Думаю, так будет лучше. Не хочу, чтобы они попали на глаза бургомистру.

– Что же, это разумно, – замечает Бахман.

– Мы можем завтра с утра осмотреть помещения для выставки, – предлагает Эрих. Бахман опять кивает, берёт свою трубку и принимается набивать её табаком. Эрих закуривает сигарету. Понтип тоже достаёт сигареты. Я не курю, поэтому никотин заменяю кофеином – наливаю себе чашку кофе. Лиля уносит недовольно захныкавшую Алинку спать. Впрочем, Лиля быстро возвращается, присоединяется к нам и прикуривает сигарету о ближайшую свечку. За окнами уже совсем темно. Поднявшийся к вечеру ветер воет в трубах. Каменная громада Замка начинает гудеть, как огромный орган. Несмотря на эти тревожные звуки, в столовой уютно. Мы молчим, наслаждаясь исходящим из камина теплом. Косматые облака табачного дыма плавают в мерцающем свете сгоревших до половины свечей.

Я с тревогой замечаю, что Эрих начинает беспокойно ёрзать на своём месте. Явно назревает новая лекция про винографолию, но Лиля спасает положение. Он тихо просит Бахмана:

– Никлас, расскажите нам о вашей выставке.

Тот пожимает плечами.

– Что вы хотите знать, моя дорогая?

– Над чем сейчас работают ваши художники? Какие работы они хотят выставить? Мне всё интересно.

– Не забывай, Никлас, что Лиля у нас гид, – улыбается Эрих. – Именно она будет проводить экскурсии по вашей выставке.

– Для посетителей я специально приготовил целую стопку рекламных проспектов с цветными иллюстрациями и пояснениями, – говорит Бахман, – а что касается творчества нашей студии, то мы считаем себя продолжателями так называемой Дунайской школы.

– Что это за Дунайская школа? – интересуюсь я. Мне действительно любопытно, ведь моя мама была художницей.

Бахман снисходительно смотрит на меня, попыхивая трубкой.

– Дунайская школа живописи и графики – особое течение немецкого Возрождения. Она появилась в первой половине шестнадцатого века. Самыми яркими представителями Дунайской школы являются Дюрер, Кранах Старший, Альтдорфер, Грюневальд, Хубер и кое-кто ещё.

«И кое-кто ещё! Уж не себя ли имеет в виду этот напыщенный сухарь?»

– Чем же эта школа характерна? – поддерживает интеллигентную беседу Лиля.

– О, моя дорогая, это сказочный мир, в котором вымысел переплетается с реальностью, библейские легенды объединяются с точными зарисовками природы, причудливость переплетается с простотой.

– Боже, как интересно! – восклицает Лиля. – Я с нетерпением жду этой выставки!

– Скоро сами всё увидите, – обещает Бахман, выпуская густые струи дыма, кажется, даже из ушей.

Эрих принимается составлять с Бахманом план мероприятий на завтра, но я их не слушаю. Я устал и хочу домой. Выбрав подходящий момент, встаю, благодарю Лилю за чудесный ужин. Прощаюсь: «Чюсс! – Чюсс!»

Откланявшись, выхожу в холодный коридор. В нём царит мрак. Лишь через бойницы падает рассеянный лунный свет. Путь в свою башню занимает несколько минут. Карабкаюсь по лестнице в комнату. Неожиданно меня охватывает рабочее настроение. Включаю настольную лампу и сажусь к ноутбуку. Сочинять бессмертный литературный шедевр.

Когда я работаю, то совершенно забываю о времени. Так и на этот раз. Пишу, забыв обо всём на свете, пока, наконец, печальный звон колокола не отрывает меня от ноутбука. Я смотрю на часы. Ого! Полночь. Жуткое время, когда вся нечисть выходит на охоту за грешниками. Я в нечисть не верю. Чтобы добавить себе работоспособности, постановляю выпить допинг, но оказывается мой термос не бездонный. Кофе в нём больше нет. Теперь придётся идти в столовую. Отругав себя за неорганизованность, спускаюсь по лестнице в коридор и, стараясь не шуметь, почти на ощупь пробираюсь во мраке. Все обитатели Замка спят. В Германии принято рано ложиться и чуть свет вставать. Меня окружает гробовая тишина. Лишь время от времени в какой-то щели тоскливо завывает ветер. Сырость и сквозняки – постоянная проблема Средневековья.

Вот я уже у двери столовой. Лиля её никогда не закрывает. Поднимаю ногу, чтобы пересечь порог и замираю на месте. Не знаю, что это было – просто я вдруг совершенно точно почувствовал, что в коридоре кто-то есть. А может быть, это сработало шестое чувство? Так или иначе, но теперь я стою в нелепой позе с поднятой ногой, судорожно сжимаю вспотевшими руками термос и изо всех сил вглядываюсь и вслушиваюсь во тьму коридора. Боюсь пошевелиться. Сам не знаю почему. Выждав бесконечную минуту, я набираюсь безумной храбрости и нарушаю гробовую тишину:

– Кто здесь?

Должен признаться, что мой голос слегка дрожит. Впрочем ответа я не получаю. Мрачный Замок по-прежнему нем. Стонет только ветер. Видимо моё шестое чувство решило пошутить. Тогда несколько раз глубоко вздохнув, я успокаиваюсь и, наконец, опускаю уставшую ногу. Во второй раз собираюсь войти в столовую, но опять замираю на том же самом месте. Шестому чувству нужно доверять! Чёрное пятно на полу в конце коридора у поворота в следующее крыло внезапно двигается с места и бесшумно исчезает за углом. В одно мгновение меня пронзает ужасная догадка: это не просто пятно, а чья-то тень! Всё это время кто-то прятался за углом в нескольких метрах от меня. Партизанен или ещё хуже? Собрав свою железную волю в кулак, я не ору от страха и не шевелюсь. Голову переполняют кровожадные образы призраков, вампиров, Бабы-яги… В этой проклятой темноте не видно, где кончается реальность и начинается фантазия. Честно скажу, что у меня не возникает желания броситься следом за тенью и узнать, кто это был или что это было. Я же вам не Ван Хельсинг.

Даже не знаю, сколько бы я торчал на пороге столовой, как задумавшаяся сороконожка, если бы не пустой термос. Он выскальзывает у меня из ослабевших пальцев и с оглушительным грохотом катится по каменному полу.

Глава 3

– Ну и устроили вы ночью переполох, мой друг, – укоризненно говорит мне Эрих, наливая вина, которого не купить в магазинах.

Семь часов утра. Сыро и прохладно. Мы завтракаем.

– Простите меня, ради бога, – корчу я виноватое лицо. – Проклятый термос разбудил весь Замок. Я сам не ожидал от него такого эффекта. Он выглядел вполне безобидно.

– Этот адский грохот мёртвого бы поднял, – замечает Лиля. – Я крепко спала и вдруг ба-бах!

– А потом ещё и бах-бах-бах-бах! – весело подхватывает Понтип. Она опять сидит с ногами на стуле. Её сандалики валяются под столом. Видно этим тайцам всё равно – что бамбуковая хижина, что памятник крепостной архитектуры.

Лишь Бахман молчит. Продолжатель славных традиций Дунайской школы занят яичницей с беконом. Алинки с нами нет. Ребёнок еще спит.

Ночью мой термос натворил дел. В одну минуту к столовой сбежались все обитатели Замка. Насколько я помню, первым примчался Эрих с фонарём в руках. За ним из мрака одновременно возникли взлохмаченные Понтип и Лиля. Обе – в наспех наброшенных домашних халатах. Очень миленьких, между прочим. Я уже во всю оправдывался и извинялся, когда к столовой величаво подошёл Бахман с незажженной трубкой в зубах. Оглядев собравшихся, он сердито спросил меня:

– Какого чёрта вам понадобилось ночью в столовой, герр писатель?

– У меня кончился кофе, – кротко объяснил я.

Бахман с сомнением посмотрел мне в лицо, но встретил только открытый честный взгляд. Может быть, чуточку слишком честный. Я не стал сообщать о загадочном пятне на полу, исчезнувшем за углом. Да и было ли оно? Утром я начал в этом сомневаться. Возможно, что воображение просто сыграло со мной злую шутку, и я принял движение лунного света в темном коридоре за чью-то тень. Ну, в самом деле! Кому придёт в голову шляться ночью по пустынному Замку? Эриху? Лиле? Их гостям? И зачем? Я-то кофе захотел, а они чего? И ещё мне не дает покоя вопрос: почему внезапно поднятый с постели Эрих появился в коридоре одетым в тот же костюм, в котором он был на ужине? Управляющий даже спит в костюме?

После завтрака все расходятся по своим делам. Лиля с Эрихом отправляются в офис у ворот – встречать первую экскурсию. Бахман и Понтип идут с ними. Я же возвращаюсь в свою башню. Через полчаса я должен быть в АРГ у фрау Адамс. Едва успеваю поднять себя по лестнице в комнату, как звонит Федя.

– Халло!

– Халло! Выходи. Я у ворот.

– О’кей!

Опять спускаюсь в коридор, потом ещё ниже до первого этажа, прохожу вдоль всего крыла к офису. Там Эрих озабоченно обсуждает что-то с Бахманом и Понтип. Лили нет. Видимо она уже водит посетителей по территории. Машу на прощание рукой художникам и через ворота покидаю Замок. На улице зябко. Возле ворот стоит белый мерседес-внедорожник. Это Федин. Карабкаюсь на сиденье возле водителя. Федя сердечно жмёт мне руку, затем рывком трогает с места тяжелую машину. Он не умеет ездить плавно. Совсем как одна моя знакомая. Знакомую зовут Лана. Женщина-кошка. Погибель для мужчин. Полгода назад у меня с ней случился краткий роман. Сейчас Лана в Лондоне – учится в школе биржевых брокеров. Из Лондона она позвонила мне только один раз.

«Халло, мой Повелитель! Как дела? Всё так же талантлив до неприличия? Что пишешь?»

«Зачем звонишь?» – с пересохшим от волнения горлом спрашиваю я. Вот дурак!

Лана мгновенно меняется. Совсем как раньше. Она обиженно ворчит своим низким голосом: «Ну, ты и хрюня! Может же девушка соскучиться?»

«Извини. Просто ты меня смутила».

Лана довольно хихикает. Вот ведь вредина!

«Ах, смутила?! Скромник! А ты не забыл, смущительно-смущалочный мурмужчина, как вдохновлял меня на сложноконструктивные ласковости?»

Я вздыхаю. Да, ласковостей с ней хватало. Сложноконструктивных.

Заметив моё рассеянное состояние, Федя озабоченно спрашивает:

– Что вздыхаешь, Вадим? С тобой всё в порядке?

Я с усилием отвлекаюсь от прошлого.

– Всё в норме. Готовлюсь к встрече с фрау Адамс.

Возле АРГ автомобильная парковка запрещена и часто ходят так называемые «вайнахтсманы» – служащие муниципалитета прозванные народом дедами морозами. Вайнахтсманы призваны городской администрацией штрафовать наглых водителей. Федя знает про эту беду, поэтому скоренько высаживает меня возле стеклянного здания АРГ, а сам едет дальше в поисках легальной стоянки.

Вхожу. Лифт мягко поднимает меня на третий этаж. Покидаю прозрачную коробку и, не обращая внимания на разношёрстную очередь к стойке дежурной, достигаю кабинета фрау Адамс. Возле знакомой двери сидит толстая тётка-турок в чёрном платке по самые брови. Рядом с ней вертится во все стороны круглоголовый мальчишка-турок лет семи. Непоседливый сорванец поминутно вскакивает с места, беспокойно озирается, что-то бубнит, потом опять с размаху плюхается на, обтянутую кожзаменителем, лавочку. Тётка не обращает никакого внимания на выкрутасы своего отпрыска. Я здороваюсь с согражданами:

– Халло!

Тётка что-то буркает себе под нос. Я не понимаю. Может, она по-турецки? Бросив на меня исподлобья быстрый взгляд, проказник тоже теряет ко мне интерес и опять скачет как кенгуру. Ну и аллах с ними!

Дверь кабинета распахивается и в коридор выглядывает очкастая фрау Адамс.

– Сервус, герр Росс. Прошу вас.

В Нашем Городке, приходя в государственное учреждение, барабанить в двери не принято. Чиновники сами приглашают войти. Такое правило. Наполовину уничтоженный злобным взглядом тётки-турка, захожу в кабинет, сажаю себя к столу фрау Адамс. Она приветливо улыбается, не отрывая очков от экрана монитора. Пальцы так и прыгают по клавиатуре. Именно очкастая фрау Адамс занимается выплатой пособий. Чахнет над златом.

– Как ваше здоровье, герр Росс? – наконец, спрашивает меня фрау Адамс. Разумеется, она в курсе всех моих умираний и воскрешений.

– Не так хорошо, как бы мне хотелось, – бормочу я. Чтобы фрау Адамс были видны масштабы катастрофы, протягиваю перед собой дрожащие руки. Она сочувственно цокает языком.

– Мне очень жаль, герр Росс, но вы же понимаете, что моя задача заключается в том, чтобы вытолкнуть вас на работу.

Фрау Адамс виновато смотрит на меня, оторвав очки от монитора. Я согласно киваю, однако у меня припрятан козырь.

– Должен вас предупредить, что я, по совету моего домашнего врача, фрау Половинкин, подал заявление на признание меня ограниченно трудоспособным.

Фрау Адамс облегченно переводит дух.

– Это совсем другое дело, герр Росс! Как только получите решение – копию сразу пришлите мне.

– О’кей! Я могу идти?

– Да, конечно. Чау!

– Чау!

Прозрачный лифт возвращает меня туда, где и подобрал – в вестибюль АРГ. Выхожу на улицу, сажусь на деревянную скамейку у входа. Подставляю лицо прохладному ветерку. В воздухе вкусно пахнет сдобой. Значит, где-то недалеко отсюда есть кондитерская. Вокруг цветут тюльпаны и магнолии. По камням мостовой весело прыгают чёрные дрозды. Мимо меня бесконечной вереницей несутся блестящие авто. Весна. Хорошо!

На другом конце скамейки дед в полосатых шортах громко болтает по телефону на странном шипящем языке. Невольно начинаю гадать: турок, югослав, поляк? Кого только здесь нет! Кто не знает: сейчас в Нашем Городке живут люди из ста тридцати восьми стран мира. Понаехали.

Всё! Я догадался. Дед болтает по-португальски. Успокаиваюсь и звоню Феде, чтобы забрал меня. Он обещает подъехать через минуту. Кстати, о шортах в марте. Я уже давно не удивляюсь тому, что местные жители щеголяют в летних футболках и шортах, едва температура поднимается чуть выше нуля. Зимой неоднократно видел мамаш с детскими колясками, в которых спали их чада в летних сандаликах на голых ножках. Конечно, зима в Байроне не похожа на уральскую морозяку. Здесь сопли не замерзают на лету, но тем не менее. Я бы не стал разгуливать по городу в одной рубашке с короткими рукавами при трёх градусах тепла. А здесь некоторые разгуливают.

– Ну, что? Закончил с «геморроем»? – спрашивает Федя, когда я устраиваюсь рядом с ним.

Киваю.

– Сегодня фрау Адамс была лаконична.

– Пособие-то она продолжит платить или отправит тебя на каучуковые плантации?

Снова киваю.

– Мой скромный золотой парашют остается при мне.

– Это самое главное.

Федя доставляет меня обратно к Замку. Он спешит – ему скоро на работу. Я жму Феде руку, даю честное слово, приехать в воскресение на день рождения Ванесски, передаю привет Дженнифер и – «Чюсс! – Чюсс!» – отчаливаю.

В Замке бушует сутолока и бестолочь. Каменная громадина наполнена внутренней борьбой и противоречиями. Какие-то люди носят завернутые в серую упаковочную бумагу картины, шумят, ссорятся. Возле офиса стоит Бахман с дымящейся трубкой в руках и озабоченно жуёт нижнюю губу. Всё понятно – началось нашествие художников.

Чтобы не мешать творческому беспорядку, я пробираюсь в свою комнату, ложусь на кровать и умираю от переутомления. К жизни меня возвращает звонок Марины. Смотрю на часы. Ого! Незаметно подкралось время ленча. Беру свой мобильник. Марина сходу даёт мне указания: во-первых, съездить к фрау Половинкин и сдать кровь на анализ. Между прочим, я это и так делаю регулярно. Раз в месяц фрау Половинкин с удовольствием выкачивает из меня красную жидкость. Правда, анализы показывают, что пока результаты так себе.

– Попроси Федю, чтобы отвез тебя к врачу, – требует Марина. – Нет, лучше я сама позвоню брату. Ты же, как маленький. Совсем меня не слушаешься!

Я обиженно надуваю губы. «Вот еще командирка нашлась на мою седую голову!»

– Во-вторых, не забудь съездить на «фенишки», – продолжает руководить мной жена. Кто не знает: «фенишки» – это социальный центр Нашего Городка. Что-то типа бесплатного универмага для малоимущих. Я – малоимущий малоизвестный писатель, поэтому имею право три раза в неделю отовариваться там продуктами и одеждой. Кто и почему назвал социальный центр «фенишками», я не знаю. На мой вопрос об этом Марина ответила просто: «Все так говорят, и я говорю». Что ж – «фенишки» так «фенишки».

– Сам не съешь – Саша поможет. Ладно, всё. Целую! – выдаёт на прощание Марина и отключается. Ей пора идти на ленч. Впрочем, мне тоже. Завтрак Геракла зовёт.

На этот раз в сумрачной столовой малолюдно. Только Лиля кормит голенькую Алинку йогуртом. Эрих, видимо, занят размещением художественной студии. Я здороваюсь с обеими дамами, ставлю на стол термос-предатель, устраиваю себя на стуле и приступаю к пресному овечьему сыру.

– Хотите, я наберу вам в термос кофе? – предлагает Лиля.

– Да, пожалуйста, если вам не трудно.

Лиля оставляет дочь одну и, схватив термос, исчезает в кухне. Алинка улыбается мне, показывая милые редкие зубики. Потом она принимается размахивать ложкой, как саблей. Брызги йогурта летят во все стороны.

– Алинка! Не балуйся! – строго говорит девочке Лиля, возвращаясь в столовую с потяжелевшим термосом. – Вот сделаю тебе а-та-та!

В ответ Алинка звонко смеется. У нее всегда хорошее настроение.

Лиля тоже улыбается.

– С завтрашнего дня начну водить Алинку в детский сад. Ничего с ней не успеваю! Сейчас весна – начало туристического сезона. Посетителей с каждым днём всё больше, да ещё эта выставка. Голова кругом идёт!

Я знаю, что детский сад недалеко. От соседней автобусной остановки к нему ведут большие следы босых ног, нарисованные яркой белой краской на тротуаре. Словно прошёл снежный человек. Следуя этим знакам, даже самые маленькие детки не заблудятся. Мне нравится такая забота о карапузах.

Забрав термос с кофе, я отправляюсь к себе. В коридоре звучат резкие голоса, стук молотков, гул и грохот, но в моей комнате тихо. Включаю обогреватель, сажусь к ноутбуку, проверяю электронную почту. Пока ничего нового. Жаль. Рассеянно барабаню пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «А не выпить ли мне таблетку?»

Что же, сказано – сделано. Опрометчиво запиваю лекарство горячим кофе. Фу, гадство! Обжёгся и едва не захлебнулся. Вот, не зря я не верю в силу таблеток!

Строго-настрого велю себе больше не отвлекаться, а целиком сосредоточиться на романе. До обеда можно и поработать. Один германский литературный критик как-то сказал, что есть два вида писателей: свиньи без таланта и свиньи с талантом. Я пока не определился, поэтому старательно пишу.

Лиля, поднявшись к открытому дверному люку в полу, зовёт меня обедать. Спускаюсь. В столовой опять никого нет.

– А где Эрих, Бахманы? – спрашиваю Лилю, хлопочущую у стола.

– Они занимаются делами, но вечером в столовой соберётся вся студия. Я хочу на ужин приготовить голубцы. Вы любите голубцы, Вадим?

Голубцы я люблю. Правда, идея ужина в обществе сумасшедших невольников мольберта мне не очень нравится. Слушать их пустой трёп про кисти и краски? Но действительность опять не предоставляет мне выбора. Однако, как же часто оказывается, что у нас нет выбора! С этой неутешительной мыслью занимаю своё место и осторожно пробую борщ. Он не горячий, но, обжёгшись на молоке – дуешь на воду. Эриха нет, поэтому некому угощать меня замковым вином. Рядом Лиля торопливо опустошает свою тарелку – её ждут туристы. Алинки не видно и не слышно да я про неё и не спрашиваю.

Расправившись с борщом, ковыляю в свою башню. В комнате подхожу к окну, забранному ажурной решёткой, и любуюсь живописной панорамой: плавный изгиб серой реки, оба берега которой покрыты изумрудными купами деревьев, чёрная чёрточка моста вдалеке, тёмно-зеленые горбы холмов, окружающие Наш Городок. Пожалуй, жаль, что я не художник.

Глядя на открывающийся с башни вольный простор, я вдруг чувствую, как мною овладевает тоска-печаль. Острое чувство одиночества пронзает насквозь. Работать над романом я больше не могу и не хочу. Разворачиваю стул к окну, сажаю себя, откинувшись на спинку, кладу ноги на широкий подоконник. Бездумно глазею на бледное прохладное небо с экономным на тепло германским солнцем, тихо бормоча себе под нос: «Чому я не сокил, чому не летаю? Чому мени Боже ти крилець не дав? Я б землю покинув и в небо злитав!» Дальше слова песни я не помню, поэтому повторяю снова и снова прицепившиеся строчки. Вот такая блажь.

Мне плохо. После инсульта я чувствую себя никчемным, ни на что не способным калекой. «Не обращай внимания, чудик – это просто хандра», – уговариваю себя. Начать, что ли, собирать винные этикетки? Мне не нужна вечная игла для примуса. Я не собираюсь жить вечно, но пока меня не обнял Кондратий, должен держаться. Держаться даже когда скрипят зубы, сами собой льются слезы и останавливается сердце. Держаться! Например, стать великим писателем. С лавровым венком на башке. А что еще остается? У вас есть другое предложение?

Наверное, я уснул. Хотя мне казалось, что только на секунду прикрыл глаза – просто моргнул, но когда их открыл и посмотрел на часы – был уже вечер. Небо за окном потемнело, солнце спряталось. Комнату наполняет таинственный сумрак, в котором легко можно нафантазировать себе всё, что угодно. Например, загадочную тень на полу. Но мне не хочется фантазировать. Мне хочется кофе.

Я, кряхтя, встаю с неудобного стула и потягиваюсь несколько раз, чтобы восстановить кровообращение в затёкшем теле. Потом включаю свет, наливаю кофе, с вызовом смотрю на ноутбук.

«Не вешать нос, гардемарины!»

Сделав несколько глотков ароматного допинга, я чувствую, что жизнь налаживается. Хандра на время отступает и затаивается в недоступных для меня уголках сознания. Вот, пусть там и прячется, стерва! А я, пока ещё не поздно, потолкую с Агафоном. У него-то уже ночь.

Включаю ноутбук, звоню брату. Он тут как тут. Человек из моего прошлого.

– Привет, баварец!

– Привет, уралец! Как ты? Как паппа мио?

Агафон страдальчески закатывает глаза.

– Можешь не спрашивать. Ты же знаешь, что папа у нас «грузин». Грузит и грузит…

– Крепись, брат, – серьезно говорю я. – Это не надолго.

А про себя вздыхаю. «К сожалению не надолго».

Агафон кривится.

– Тебе-то легко говорить, а у меня каждый день дома игра в «старики-разбойники». Папа то газ забудет выключить, то воду, то полсотни гостей запредельного возраста приведёт. И неизвестно, что хуже. Нормальных вариантов он мне вообще не предлагает.

– Ищи во всём хорошую сторону, – советую я. – Оптимисты утверждают, что можно даже в аду найти плюсы.

– Это какие же плюсы в аду? – интересуется Агафон.

– Ну, там всегда тепло и компания хорошая.

Смеёмся. Своими ежедневными звонками я даю Агафону возможность выпустить пар. Кому ещё кроме меня он пожалуется на свою житуху с бестолковым папкой? Внезапно наш семейный тет-а-тет прерывает Эрих. Управляющий высовывает голову из двери в полу и произносит извиняющимся тоном:

– Вы будете с нами ужинать, мой друг? Все уже собрались в столовой. Не хватает только вас.

Отказаться от Лилиных голубцов было бы верхом безумия! Торопливо прощаюсь с Агафоном, выключаю ноутбук, надеваю пиджак (какая это всё-таки морока – выглядеть прилично!), спускаюсь следом за Эрихом в тёмный коридор и кое-как спешу на ужин. Ибо общеизвестно, что голод – не тётка. Голод – дядька.

Глава 4

Под низкими сводами мрачной столовой действительно полно людей. Проголодавшиеся живописцы сидят вдоль километрового стола и ведут творческие разговоры. Когда я появляюсь в дверях, они направляют свои взоры на меня. Выдавливаю из себя ритуальное «халло!». В Нашем Городке постоянно здороваются все со всеми. Даже на автобусных остановках и в самих автобусах. Такое правило. Получаю в ответ разноголосые приветствия: «халло!», «хай!», «сервус!», «грюсс готт!» и даже русское «привет!». Ага, значит, русаки здесь тоже присутствуют.

Закрепляю себя на свободном месте между тучной африканкой в рыжем парике и зелёном сверкающем золотыми блёстками балахоне до пят и бойким немолодым мужчиной. Это он поздоровался со мной по-русски.

– Эдик Трепнау! – тут же протягивает мне руку мужчина. Я вяло пожимаю.

– Вадим.

– Я Ида, – сообщает мне африканка, тоже обмениваясь со мной рукопожатием. Я с трудом её понимаю, но она уверена, что говорит по-немецки.

– Ида Баклажан, – хихикает Эдик. И заметив мой удивлённый взгляд, поясняет: – Так мы её называем между собой – Баклажан!

Ида действительно похожа на крупный баклажан с женскими формами: невысокая, с гладкой фиолетовой кожей. Женщина с экватора. Я оглядываю полутёмное помещение. В начале стола важно надувает щёки Бахман с неизменной трубкой в зубах. Возле костлявого маэстро из-под столешницы выглядывает миниатюрная Понтип, а с другого бока задумчиво подпирает ладонью голову высокая симпатичная девушка: прямой аккуратный носик, дерзко очерченный рот с яркими крупными губами, прекрасные синие глаза, прямые брови. Правда, на мой вкус у неё плечи чуточку широковаты. Видимо, для того, чтобы не прятать от восхищенных взоров лебединую шею, русые волосы красавицы заплетены на затылке в сложный узел.

– Это Мари Бахман, дочь доктора от первого брака, – тут же информирует Эдик, перехватив мой взгляд.

Лиля неутомимо летает с посудой из столовой в кухню и обратно. Под ногами у неё на цыпочках крутится голенькая Алинка. Длинный стол уставлен множеством блюд с голубцами, салатами, соусами. Там и сям между тарелками высятся винные бутылки и горящие свечи. Эрих на правах хозяина занимает место во главе пиршества. Он легко стучит чайной ложечкой по бокалу, привлекая к себе внимание. Разговоры умолкают и все головы поворачиваются в его сторону. Лиля с Алинкой на руках тоже присаживается к столу.

– Приветствую всех участников художественной выставки, и давайте поскорее ужинать! – гостеприимно улыбаясь, произносит управляющий. Публика откликается на его незамысловатое вступительное слово жидкими аплодисментами. Приступаем к еде.

Напротив меня сидит какой-то сутулый тип средних лет с лицом брюзги и заметной плешью. Тип одет в тёмно-синий костюм из дорогой ткани. Под большим кадыком аккуратно повязан галстук-бабочка. На носу модные очки в тонкой оправе. Плешивый брезгливо ковыряется вилкой в салате. Рядом с ним клюет голубец маленькая остроносая женщина с серой кожей и чем-то вроде мокрой мочалки в качестве причёски. Наверняка заядлая курильщица.

Вопросительно смотрю на Эдика. Тот понимает меня с полувзгляда и наклоняется к моему уху.

– Это Кельвин. Кельвин Рихтер – налоговый консультант из Соседнего Городка. Вы же знаете, что в Байроне практикует масса всевозможных консультантов: налоговых, юридических, финансовых, страховых… Кельвин один из них. Сразу предупреждаю: Кельвин не любит африканцев, азиатов, индейцев, полицейских, пожарных, почтальонов, жокеев, врачей и других консультантов. Возможно, я кого-то упустил. Кстати, если интересно – он из этих самых – любителей стучать не в ту дверь. Ну, вы меня поняли? Из заднеприводного меньшинства.

– А его соседка?

Эдик небрежно замечает:

– Селина? Просто мать-одиночка из Польши. Вечно рассказывает про своего сына. Видите ли, её Мирко – мальчик-индиго, альтернативно одарён, а по-моему, по-простому – обыкновенный дурачок. Впрочем, яблочко от вишенки недалеко падает.

Эдик корчит глупое лицо. Мне постепенно становится интересно. Я же писатель, ёшкин кот! Где ещё мне брать персонажи для своих романов как не из окружающей среды? Перевожу глаза на пару мужчин сидящих напротив друг друга в начале стола. Возле красавицы Мари громко разглагольствует какой-то юный дуралей, бурно размахивая руками. Молодой парень с чёрными пластмассовыми катушками в ушах, тремя серебряными бусинками в уголке рта, длинными волосами покрашенными в разные цвета – оранжевый и фиолетовый. Сразу заметно, что творческая натура. Птицу видно по полёту, а доброго молодца по соплям. Впрочем, надо признать, что если не обращать внимания на вызывающее оперение, парень вполне симпатичный.

– Кто это сияет возле дочери Бахмана? – задаю я вопрос своему говорящему справочнику.

– Это же наш Харди! – отвечает мне Эдик таким тоном, словно все на свете должны знать Харди.

– А чем Харди ещё знаменит, кроме имени?

Эдик хихикает.

– О, Харди у нас талант! Настоящее дарование. Говорят, что он получил приглашение работать в Нью-Йорке. Когда-нибудь Харди прославит Наш Городок.

Визави талантливого Харди выглядит его полным антиподом. Бледный худосочный юноша в постоянно сползающих по длинному угреватому носу очках с толстыми линзами.

– А кто тот молодой человек, загоревший в лунном свете? – не очень тактично спрашиваю я Эдика.

– Цедрик Никс. Вечный неудачник на социальном пособии. Хотя не без способностей.

Надо же. Я не ошибся. Поворачиваю голову в другую сторону. За моей экзотической соседкой Идой жадно поглощает голубцы лысый толстяк средиземноморского облика. За ним виден коренастый азиат неопределенного возраста. Как и положено азиату, он невозмутим. Напротив этой парочки расположился ещё один южанин и утомленная солярием, стриженная под мальчика, крашеная блонди лет тридцати, чьи бицепсы, шея и плечи покрыты цветными тату. Красная майка не скрывает её мускулистые руки. Я уверен, что где-то уже видел эту загорелую мужеподобную блондинку. Наш Городок ведь небольшой. В конце стола Лиля сюсюкает с очаровательно улыбающейся Алинкой. Вот собственно и все участники ужина.

– А как зовут… – начинаю я вопрос, но Эрих опять звенит ложечкой по бокалу. Все умолкают. Я тоже.

– Предлагаю поднять бокалы за успех вашей выставки, дамы и господа! – с энтузиазмом восклицает управляющий.

Всеобщее оживление. Если ты настоящий художник, за такой тост не выпить нельзя. Присутствующие торопливо разливают замковое вино по бокалам. Мне, плешивому Кельвину и Селине любезно наливает Эдик. Я поздравляю себя с тем, что уселся далеко от Эриха. С такого расстояния лекция про винографолию после четвёртого бокала мне не грозит.

– Ну, поехали! – говорит Эдик по-русски, чокается с теми до кого может дотянуться и одним мощным глотком осушает бокал.

– Прозт! – остальные маленькими глоточками смакуют редкое вино. Я тоже не спешу побыстрее нажраться. Неторопливо ублажаю свой организм виноградным нектаром. Один Бахман скучает с кока-колой.

– Однако какой изысканный букет! Такого сказочного вина нет даже в винной конторе Гадельмана, – уважительно произносит Эдик, разглядывая этикетку на бутылке. Похоже, что он знаток алкогольных напитков.

После первого бокала довольно прохладная атмосфера застолья становится теплее. Даже недружелюбный Кельвин слегка оживает и саркастично скрипит, сверля нас с Эдиком светло-голубыми глазками:

– А вот мне кажется, что идти в Замок со своими картинами, всё равно, что в крематорий со своими дровами. Здесь и так есть замечательная картинная галерея, не так ли?

Я пожимаю плечами. Эдик не слушает плешивого консультанта. Он протягивает мне вновь наполненный бокал.

– Как говорят у нас на стройке: «Между первой и второй наливай ещё одну!» Кельвин, Селина! Присоединяйтесь.

Кельвин отрицательно качает головой. Селина отвечает Эдику фальшивой улыбкой, но свой бокал подставляет. А по мне так лучше на лицах фальшивые улыбки, чем искренняя ненависть. Баклажан со своей стороны тоже не прочь выпить. Эдик наливает и ей.

«Поехали! – Прозт!»

Вкушаем.

Селина с проснувшейся симпатией смотрит на меня заблестевшими глазами.

– Вы не поляк, Вадим? В вашем немецком слышен польский акцент.

– Нет, я из России.

– О, настоящий русский! – громко удивляется Баклажан. Она с недоумением разглядывает меня. Видимо русского она представляет себе этаким бородатым мужиком, в кумачовой рубахе, в каку пьяного, с балалайкой в волосатых лапищах и ручным медведем на плече.

– А чем вы занимаетесь? – спрашивает Селина. Вино развязало ей язык.

– Пишу детективы, – неохотно признаюсь я. Не люблю говорить о своей работе.

– Как интересно! – хлопает в ладоши Баклажан и невзначай прижимается ко мне плечом. Даже через пиджак чувствую, какое оно горячее.

– Значит, вы писатель детективов? – продолжает пытать меня Селина. – А что вы делаете в замке?

– Это страшный секрет, Селина, но тебе я скажу. В замке Вадим собирает материал для нового детектива, – Эдик заговорщицки подмигивает любопытной польке. Он уже снова налил нам вина. Ужинающие разбились на группы и болтают между собой. В столовой стоит ровный гул, как в пчелином улье.

– Вы здесь ничего не найдете, – бурчит плешивый консультант. – В этом замке нет пищи для автора криминальных историй и никаких преступных деяний произойти не может, не так ли?

– Ну и слава богу, – замечает Селина.

– Давайте лучше выпьем, – предлагает Эдик.

Пьём.

«Поехали! – Прозт!»

Кельвин синхронно нашим глоткам дёргает кадыком, с завистью смотря, как мы осушаем бокалы, но для него хороший понт дороже денег. Отказался так отказался. Не так ли?

Лысый толстяк расправился с целой горой голубцов на своей тарелке и с маслянистой улыбкой придвигается ближе к соседке – Баклажан. Африканка демонстративно отодвигается от толстяка и снова прижимается к моему плечу. От Иды разит потом вперемежку с духами, зато она призывно мне улыбается фиолетовым ртом.

– Кто этот боров? – интересуюсь я у Эдика, тщетно стараясь найти для себя свободное местечко. Но не зря говорят, что Европа тесная.

– Албанец из Косово. Живёт в общежитии для беженцев, в азюльхайме. Мы зовём его Кокос. Мне он не нравится – скользкий какой-то, как гололёд.

– Этот Кокос тоже художник? – с сомнением спрашиваю я.

– Как вам сказать. И да, и нет. За год он накокосил несколько балканских пейзажей. Сами видите, от вдохновения даже волосы выпали. Значит, художник. Вообще-то мы тут все любители.

– И Бахман?

Эдик слегка обижается за своего учителя.

– Ну что вы! Доктор Бахман настоящий художник. Мастер. Некоторые его работы выставлены в галереях Берлина, Мюнхена, Кельна.

– А его дочь?

– Мари? Она, конечно, не ровня Кокосу, Баклажану или мне, но больших успехов пока не достигла. Ей некогда заниматься рисованием. Она сохнет по Харди, а дурачок Никс сохнет по Мари.

– Откуда такая осведомлённость?

Эдик хихикает.

– Старушка-нашепташка нашептала.

Пока Эдик сплетничает, толстый Кокос начинает что-то бубнить Баклажану на ухо. Африканка кривит толстые губы.

– А кто те люди? – киваю я на азиата, южанина и крашеную блонди. Кстати, блондинку я узнал. Она сидит на кассе в самом большом продуктовом магазине Нашего Городка, в «Кауфланде». Между прочим, там в фирменном платьице блонди казалась моложе.

Эдик уже под хорошим градусом, но наливает ещё по одному бокалу. На этот раз к нам присоединяются и Кельвин с Кокосом. Нашего полку прибыло.

«Поехали! – Прозт!»

Промокнув бумажной салфеткой губы, Эдик продолжает:

– Кореец – это Круглый Ын. Он работает на шроте и всегда молчит.

Кто не знает: шрот – это что-то вроде городской свалки. У меня там есть знакомый – бывший югославский полковник Бажу. Впрочем, это уже совсем другая история.

– Круглый Ын рисует только какие-то значки, – вставляет Баклажан, отмахиваясь от надоедливого Кокоса.

– Это не значки, а китайские иероглифы, – поправляет Селина. – Он пишет их на рисовой бумаге. Получается очень красиво. Мой Мирко тоже рисует похожие каракули.

Федя сердито смотрит на женщин. Вечно эти трещотки влезают в мужской разговор! Затем заканчивает свой обзор:

– Напротив Круглого Ына сидит итальянец Стефано Почемутто. Правда, прикольная фамилия? Все называют его на немецкий манер Штефаном. Он живёт в Байроне уже лет двадцать, работает поваром в пиццерии.

– Я видел эту блондинку в «Кауфланде» – говорю я, принимая от Эдика очередной бокал с вином. Уже не помню, который по счёту.

– Точно. Урсула там работает. Её один раз увидишь – никогда не забудешь. Видите, какая она крутая?

Эдик понижает голос:

– Я слышал от одного знакомого, что Урсулу в детстве изнасиловал какой-то педофил, поэтому она не любит мужчин. Только больше никому об этом.

Я понимающе прикладываю палец к губам. Могила!

– Вообще-то Урсула нормальная баба, – заплетающимся языком признаётся Эдик. – Только немного нервная. Любой стал бы нервным после изнасилования педофилом. Как-то Урсула поссорилась в автобусе с контролёрами. Слово за слово и те вызвали полицию. Ну, сами знаете, как это у нас бывает. Приехали два полицая, стали на остановке выводить Урсулу из автобуса, но вывели её из себя. Она же нервная. Взяла и набросилась на полицаев. Полицаи закрылись от неё в машине, видят дело плохо – вызвали подкрепление. Приехал целый автофургон полицаев в касках и бронежилетах. Тут фортуна Урсуле изменила. Полицаи всей толпой отдубасили дубинками нашу Урсулу – думали, что мужик. Потом посмотрели её удостоверение личности, а имя-то Урсула!

Эдик хихикает. Я тоже. Мы оба сильно пьяные. Глядя на нас, начинает хихикать и Баклажан, хоть и не понимает ни слова по-русски. Селина и Кокос тоже подхватывают наше веселье. Даже плешивый Кельвин и тот непроизвольно дернул одной стороной брюзгливого рта.

– Сейчас спою! – решительно объявляет Эдик.

– Давай лучше выпьем, – выдвигаю я альтернативу.

– Давай выпьем, друг! – соглашается Эдик. – Сейчас добьем пузырь и ляжем спать.

Теперь вино разливаю я. Мой новый друг не в форме и может пролить драгоценную влагу мимо бокалов. К нам с Эдиком опять присоединяются остальные участники нашей тёплой компании: Кельвин, Селина, Баклажан и Кокос. Никого не забыл? Хотя мне простительно – я же после инсульта.

«Поехали! – Прозт!»

Выпив, Эдик решает отдохнуть, кладёт отяжелевшую от голубцов голову на руки и тут же начинает похрапывать. Сексуально озабоченный Кокос снова нашёптывает сальности Баклажан, утопив свои глаза в глубоком вырезе её балахона. Там есть на что посмотреть. Селина курит. Так я и знал! Кельвин тупо уставился на пустой бокал. Наверное, придумывает, как выгнать всех женщин на женскую половину страны. Оглядываю остальное застолье. Видно плохо. Камин и догорающие свечи дают мало света. Тьма стирает очертания предметов. Всё же разглядел, что Понтип скинула сандали, села на стул по-восточному и стала немного повыше. Эрих горячо о чем-то спорит с сосущим трубку Бахманом, приводя доводы из винографолии. Мари, накручивая на палец локон, внимательно слушает разговор Харди и Никса. Я тоже прислушиваюсь.

Никс:

– Сейчас в нашей студии тринадцать человек. Прямо Иисус Христос и двенадцать апостолов на тайной вечери. Но чёртова дюжина плохое число. Боюсь, что скоро нас останется двенадцать.

Харди:

– А кто же среди нас Иуда?

Никс:

– Можешь без труда и сам догадаться.

Харди:

– На что ты намекаешь, Цедрик?

Никс:

– Сам знаешь.

Харди:

– Ты про Мари, что ли?

Никс:

– Не прикидывайся идиотом!

Харди:

– Не брызгай на меня слюной, Цедрик!

Наверное, в этот момент Никс хочет грязно выругаться, но не умеет. В полемическом задоре молодые люди постепенно повышают голоса. Явно назревает ссора. Соседи начинают обращать на них внимание. Замолкает и недоуменно оглядывается Эрих. Бахман строгим взглядом старается остановить нарушителей спокойствия, но они ничего не замечают. Мари не вмешивается. Видимо, она придерживается мнения, что мужики сами разберутся. Наконец, вышедший из себя Никс хватает со стола стакан и с яростным воплем: «На, получай!» плещет минералкой в лицо Харди. Мокрый красавчик вскакивает со стула, намереваясь оторвать очкастому наглецу уши и повесить себе на шею, но отомстить за унижение ему не позволяет Эрих. Он как клещами сжимает Харди в своих объятиях. Пока жертва худосочного Никса тщетно бьётся в тисках управляющего, Мари, симпатично зарумянившись, выговаривает очкарику, грозя пальчиком у него перед длинным носом. Странно, но мне кажется, что она довольна. На губах Мари мелькает улыбка, в голосе не слышно злости. В конце концов, взбешённый Харди покидает столовую, громко хлопнув дверью вместо «чюсс!».

– Я прошу у всех присутствующих прощения за этот неприятный инцидент, – говорит Бахман, поднявшись с места. – Харди, конечно, мерзавец, но он очень талантлив.

Харди? Интересно, почему Харди? Ссору же затеял Никс.

– Пустяки, Никлас. Я в молодости тоже был огонь, – добродушно отвечает управляющий, отдуваясь.

Лиля многозначительно улыбается мужу. Ясно, что Эрих и сейчас ещё если не пылает, то хотя бы искрит.

Между прочим, пока я отвлекся на поединок, шаловливая ручка Баклажана нашла мое колено и принялась его поглаживать. Отступать мне некуда – позади спит Эдик. «Иде больше не наливать!» – принимаю я жестокое, но справедливое решение. А что ещё делать? Расслабиться и постараться получить удовольствие?

Водевиль окончен, в Нашем Городке уже ночь, в столовой совсем темно. Во тьме мелькают красные точки сигарет. Народ наелся, напился – курит. Лиля уносит давно уснувшую Алинку и приносит ещё несколько свечей. Становится чуть светлее. Вообще-то пора и честь знать. Я чувствую, что сильно устал, но темпераментная Баклажан вцепилась в моё колено и просто так не отпустит. Хорошо одному Эдику – сейчас выспится; потом сможет хоть всю ночь куролесить.

– Расскажите нам что-нибудь интересное о Замке. Какую-нибудь древнюю легенду, связанную с этим местом, – просит управляющего Селина. Выпитое вино и ночной сумрак настроили её на романтический лад.

Эрих морщит лоб.

– Что же вам рассказать? Впрочем, может быть, легенду о Полоумной Марии?

– Кто такая Полоумная Мария? – задает вопрос Селина.

– И что значит «полоумная»? – спрашивает Кокос.

Эрих оглядывает притихших гостей.

– Это, действительно, очень старое предание. Уже несколько столетий рассказывают историю про привидение сумасшедшей старухи, так называемой Полоумной Марии. О ней даже есть запись в средневековой летописи Нашего Городка, которая хранится в замковой библиотеке. В записи говорится о Марии – дочери одного придворного. Она была так прекрасна, что в неё влюбился королевский сын. Король разгневался на принца и сослал Марию в наш Замок. Долгие годы она стояла в башне и с тоской смотрела на Майн. Всё ждала своего возлюбленного. Но он быстро забыл о ней. В конце жизни Мария сошла с ума и повесилась. С тех пор её призрак бродит тёмными ночами по Замку и ищет своего неверного принца. Тот, кто встретит привидение, должен его поцеловать, а иначе умрёт на месте. Вот такая история про Полоумную Марию.

– Какая страшная сказка, – зябко ёжится Селина. Я вижу, что с лица Понтип легенда о Полоумной Марии стёрла постоянную улыбку. Рассказ Эриха произвёл впечатление и на Баклажана. Африканка даже оставляет моё колено в покое.

– А известно, в каком помещении Замка жила эта Полоумная Мария? – спрашивает Бахман.

Эрих отвечает с заметной неохотой:

– Полоумная Мария состарилась в той самой комнате, где на время выставки разместилась Мари. Там даже сохранился крюк, на котором повесилась эта несчастная.

– Какой ужас! – закрывает себе рот обеими руками Селина. – Я ни за что бы не стала жить в таком жутком месте.

– Эрих, зачем ты всех пугаешь? – недовольно вмешивается Лиля. – Не верьте ему, девочки. Он любит страху нагнать.

– Послушай, Мари. Если ты боишься, я могу поменяться с тобой комнатами, – предлагает Урсула.

Мари звонко смеётся.

– Спасибо, дорогая Урсула, но я не верю в привидения. Там мне вполне удобно. И как знать? Может быть, мы с Полоумной Марией найдём общий язык? Вдруг я сама ведьма и по ночам катаюсь на завитке поросячьего хвостика? Правда, папа?

Бахман молчит, пыхтя трубкой как локомотив. Позже я много раз вспоминал эти слова красавицы, но той ночью не обратил на них внимания.

После затянувшегося ужина долго измеряю наношагами дорогу в свою башню. Наконец, забираюсь по лестнице в комнату, роняю себя в кровать и всё: заблудился во сне.

Глава 5

Протяжный звон колокола заставляет меня открыть один глаз. Кажется правый. Умная мысль, видимо, догонявшая меня ещё со вчерашнего вечера и утром, наконец-то, догнавшая, дятлом долбится в сонной голове: «Нельзя себя так запускать».

Открываю второй глаз, смотрю на часы. Шесть. Боже, какая рань! В комнате холодно и сыро. Впрочем, в марте среди груды камней это нормально. К тому же вчера мне было не до обогревателя. Переворачиваюсь на другой бок, но сна уже нет. Дятел в голове вспугнул. Значит, пора заканчивать с тюленингом и вставать.

Поднимаю себя с постели, одеваюсь, чувствуя недомогание – я же ещё не ел, слезаю вниз в коридор, иду в санузел. Делаю там всё, что положено делать по утрам, принимаю душ и, уже бодро напевая себе под нос «фа-фа, ля-ля», плетусь на завтрак.

Несмотря на раннее утро в столовой царит деловой настрой. Лиля бегает с посудой, Алинка, одетая в короткие штанишки и кофточку, прыгает на цыпочках у мамки на дороге. Эрих и Бахман пьют кофе, намечая план сегодняшних действий. Остальные участники выставки мирно завтракают. Нет только Мари, Харди и Никса.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт! Привет!»

Завидев меня, Баклажан в том же рыжем парике и зелёном балахоне машет рукой, приглашая на свободное место рядом с собой. Другой рукой она отталкивает Кокоса, жмущегося к ней с другой стороны. Делаю вид, что не замечаю пылкую африканку и сажусь рядом с помятым Эдиком. На этот раз напротив меня устроилась Урсула в оранжевой майке. Она едва заметно кивает мне и возвращается к яичнице с ветчиной. Ну и ладно.

– Пока тебя не было, Эрих предложил нам помирить Харди и Никса, – сообщает мне Эдик. – Я тоже думаю, что пацанам надо помочь.

– А что на это сказал ваш корифей?

– Наш уважаемый доктор Бахман лишь кивнул.

В столовую Мари вводит за руки надутых Харди и Никса. Оба молодых человека стараются не смотреть друг на друга. Улыбающаяся Мари подводит их к Бахману. В это утро девушка чудо как хороша. Хотя на ней обычные бледно-голубые джинсы и свободный бордовый свитер до колен, но настоящую красоту ничем не испортишь. Её русые волосы заплетены в одну толстую косу.

Бахман встаёт со стула, расправляет кости, вынимает трубку изо рта и нудным, как шотландская волынка, голосом произносит:

– Коллеги! Я прошу вас во имя нашего великого дела забыть о своих раздорах и здесь перед всеми пожать друг другу руки. Наша выставка – это праздник. Не нужно омрачать его личной неприязнью. Вы – люди искусства. Вы должны быть выше этого.

Мари сама соединяет упирающиеся ладони соперников. Харди и Никс неохотно обмениваются холодным рукопожатием. Дружеским его уж точно не назовёшь. Впрочем, обычное дело: вечером перебранка, а утром братание. Остальные люди искусства хлопают в ладоши. Эдик ехидно шепчет мне в ухо:

– Миру мир, войне пиписька!

– Золотые слова, герр Трепнау, – соглашаюсь я с приятелем. – Такие слова хоть к ране прикладывай.

После завтрака отправляю себя гулять вокруг Замка, а то Марина будет ругаться. Погода не очень: ветрено. Несмотря на то, что с реки тянет прохладой, природа оптимизма не теряет. Птицы занимаются устройством летних дач, травка зеленеет, солнышко блестит. Выхожу на террасу. Сорока метрами ниже находиться замковая автостоянка. На ней уже стоят двухэтажные туристические автобусы. Несколько разноцветных легковушек художников разнообразят невыразительный пейзаж. За автостоянкой тянется пустынная набережная Майна. С террасы на автостоянку можно спуститься по узкой каменной лестнице, украшенной тяжёлыми вазами с декоративными растениями, но все жители Нашего Городка знают, что туда же ведёт подземный ход из подвала Замка. Правда, ход с обеих сторон постоянно закрыт чугунными решётками, запертыми на висячие замки.

Остановившись на террасе, задираю голову вверх и глазею на башенный кран, торчащий над острыми крышами. Этот кран уже стал неотъемлемой частью ландшафта, как гора с Тремя Крестами. Кстати о Трех Крестах. Кто не знает: в окрестностях Нашего Городка есть высокая гора, на вершине которой в незапамятные времена были установлены три высоченных чёрных креста. Говорят, что это портал в другой мир. Ворота из Яви в Навь. Правда это или нет – не скажу, не знаю. Уж не взыщите. За что купил, за то и продаю.

Оказывается, я зря задираю голову. Через секунду теряю равновесие. Баланс между верхом и низом нарушен и мне необходимо присесть. Хорошо ещё, что баланс нарушился возле мраморной скамьи, а то бы я свалился как куль. Осторожно сажаю себя на ледяную скамью, постепенно возвращаю своему миру устойчивость. В холодном небе плавает звук колокола. От него веет тоской и одиночеством. В голову лезут дурацкие мысли.

Религия уговаривает меня любить Отца Небесного, но как можно любить кого-то, с кем не знаком? Мне говорят, что Он создал мир, в котором я живу. Доказательством служит то, что этот мир существует. Согласно такой логике я должен любить и полулегендарного царского воеводу, который основал мой родной город на Урале. Город ведь тоже существует. Мне говорят, что Он твой Отец, поэтому ты должен его любить и почитать. А кто тогда тот беспомощный старичок, который в эти минуты далеко отсюда изводит своими причудами Агафона? Я люблю этого старичка.

Вздыхаю. Впрочем, зачем я напрасно волнуюсь? Нас окружает множество нелепиц, которых мы не замечаем. Кто придумал, например, что Киев – мать городов русских? Киев же мужского рода.

Сижу, лениво поглядываю по сторонам. Здесь тихо, шумные экскурсанты пока сюда не добрались. Сейчас Лиля водит их по помпезным залам западного крыла. Это долгая история. Там есть на что посмотреть.

Тихий рокот справа привлекает моё внимание. Поворачиваю голову. Это робот-газонокосильщик, похожий на плоский пылесос, подстригает лужайку. Умная машинка трудолюбиво ползает по мокрой траве и уперевшись носом в край участка, разворачивается назад. Господи, до чего дошёл прогресс!

Надо заметить, что немцы вообще не любят напрягаться. Например, они никогда не носят в руках тяжёлые сумки и пакеты. Такое правило. Если увидите подобного бедолагу, будьте уверены – это иностранец.

Рассеяно барабаню пальцами по скамье. На моём тайном языке это означает: «А не пора бы тебе домой, болезный?» Подчиняюсь своему тайному языку, встаю и двигаю себя в обратном направлении. Как робот-газонокосильщик.

Едва забираюсь в свою комнату, звонит мой мобильник. Это Катя – Маринина сестра. Женщина в оковах обожания его величества императора «Иди, жри!». Любой его каприз – закон для подневольной Кати. Безусловный, как гравитация.

– Халло, Вадим!

– Халло, Катя! Как дела? Как поживает твой пёс?

Катя обижается:

– Про какого пса ты говоришь? У меня кот.

Я примирительно бормочу:

– Не сердись. Должен же я был проверить.

Катя не сердится. Она вообще-то добрая, если, конечно, не задевать «Иди, жри!».

– Марина мне позвонила и попросила передать, чтобы ты не забыл сегодня съездить на «фенишки». Утром она не смогла до тебя дозвониться.

Хлябь твою твердь! Я ничего не слышал. Видимо Маринка звонила мне, когда я грезил на скамье.

– Сейчас свяжусь с Федей, – обещаю я, – и договорюсь с ним.

– Тогда ладно. Чюссхен!

– Привет коту. Чюсс!

Звоню Феде, отрываю его от работы.

«Халло! – Халло!»

Узнаю, что сегодня Федя работает до полудня и, как близкий родственник и отзывчивый по натуре человек, согласен отвезти меня на «фенишки».

– После ленча я буду ждать тебя у ворот.

– О’кей!

– О’кей, чюсс!

– Чюсс!

Смотрю на часы. Пока трепался по телефону, наступило время ленча. Просто удивительно, как быстро пролетает жизнь. Оказывается, даже по германскому счёту. Так не успеешь оглянуться, а уже «всё пройдет, как с белых яблонь дым». Сергей Есенин.

На этот раз завтрак Геракла состоит не только из овечьего сыра и оливок. Для негераклов Лиля приготовила ещё какое-то неаппетитное блюдо с овощами. В полутемной столовой несколько художников торопливо едят, пьют чай, кофе или минералку. Набираются вдохновения. Жирный Кокос сверкает лысиной рядом с Почемутто. Вижу плешивого Кельвина с элегантной бабочкой на шее. Селина рассказывает Понтип об одарённом мальчике Мирко. Но многие отсутствуют: Урсула, Баклажан, Никс, Мари, Харди. Видимо, не могут оторваться от работы. Бахмана и управляющего Замком тоже не видно. Алинка, наверное, в детском саду.

Я пристраиваю себя между Эдиком и Круглым Ыном. Эдик вертит в руках скучный стакан с чаем. Круглощёкий кореец невозмутимо уминает тушеные овощи. Круглый Ын явно не Геракл. А вот я кладу в рот кусочек овечьего сыра. И вообще, сейчас время жевать, а не говорить.

Слышу, как мобильник Эдика начинает требовать по-русски: «Эй, возьми трубку. Мама звонит!» Слыхали? Мама звонит! Я же говорю: «Матриархат!»

– Это моя жена Танюшка, – сообщает мне Эдик, хотя я не спрашивал. Начинается обычное воркование мужа и жены. Объяснения, оправдания, обещания с одной стороны. Упреки, претензии и слёзы с другой. Ну, как всегда. Жёны со стажем любят такие разговоры. Я не слушаю. Меня больше занимают вчерашние слова Бахмана о Харди: «Он, конечно, козёл, но очень талантливый». Что-то в этом роде.

Почему-то меня напрягает, что в реакции Бахмана на вчерашнюю ссору молодых людей нет логики. Скандал устроил Никс, но виноватым Бахман посчитал Харди – того самого красавчика по которому сохнет Мари. Что-то в этом не так. Хотя, какое мне собственно дело до чужих судеб? Со своей бы нормально разобраться.

Мысленно отмахиваюсь от Бахмана, от неясной ночной тени в коридоре, от вопроса, почему Эрих был одет в полночь и от других головоломок. Машинально стучу кончиками пальцев по столу На моём тайном языке это означает: «Не гоняй напрасно ветер, чудик».

Если вовремя не остановиться, то так недолго и с Полоумной Марией столкнуться у себя в башне. Начнёшь бояться в зеркало смотреть. Вдруг из-за твоего уха выглянет жуткое лицо да как хрюкнет! Нет уж! Мне нужно сосредоточиться на недописанном романе, а не на чертовщине из заплесневелых летописей. В старину народ был суеверным. Ещё и не такие страсти-мордасти сочинял.

Рядом со мной Эдик, наконец, делает то, что до него делали пятнадцать тысяч поколений мужей. Он уверенно врёт в трубку:

– Я должен идти, родная. Меня зовёт руководитель. Нет, без меня не обойдётся. Ты же знаешь, что доктор Бахман без моего одобрения шагу не ступит. Я перезвоню тебе, золотко. Да, стофунтово. Целую.

Эдик облегчённо переводит дух, запихивая мобильник в карман. Я усмехаюсь про себя. Тоже мне, великий мистификатор! Однако ведь сработало. Хотя, почему бы и нет? Если срабатывало с пятнадцатью тысячами поколений жён, то почему бы не сработало с Танюшкой?

Смотрю на время. Поднимаю себя со стула. Пора ехать на «фенишки», иначе Сашу в скором времени ожидает экономическая лепёшка. Обустройство квартиры требует больше денег, чем у него есть. На еду и пиво с друзьями по выходным практически ничего не остаётся.

Миную офис с гомонящей на разных языках толпой желающих приобрести на память сувенирную бутылочку замкового вина. По пути сочувственно киваю Эриху, которому приходится крутиться тут одному. Бургомистр не выделяет средств на продавца, а у Лили своих хлопот невпроворот.

Выхожу из Замка на улицу. Ёжусь в тонкой ветровке под пронизывающим ветром с Майна. Утром такого ветра не было. У ворот фотографируются туристы. Большинство из них составляют пенсионеры. Аккуратные старички и старушки громко восхищаются стенами и башнями Замка, рекой, холмами, окружающими Наш Городок. Вид действительно живописный.

Федя точен. Он уже ждёт меня в белом внедорожнике. Жмём руки (Халло! – Халло!) и вперёд за зипунами! Несмотря на то, что в населённых пунктах Германии разрешена скорость до пятидесяти километров в час, Федя ведёт машину гораздо медленнее. Родственник постепенно багровеет и тихо матерится, но держится на границе тридцати километров в час. Я его понимаю. Как-то Марина получила по почте квитанцию об оплате штрафа за превышение скорости. Её «щёлкнула» видеокамера неподалёку от Песталоцциштрассе. Причём прибор зафиксировал скорость в сорок три километра в час. Марина написала гневное письмо в полицию с требованием объяснить, в чём было её нарушение, так как вдоль всей улицы нет ни одного знака ограничивающего скорость. Ей любезно ответили, что городской совет на днях установил скорость движения в Нашем Городе не выше тридцати километров в час, поэтому знаки нужны только там, где разрешено ездить быстрее. Как известно, незнание законов не освобождает от ответственности. Пришлось штраф заплатить.

Подъезжаем к железнодорожному вокзалу. Это красивое современное здание появилось совсем недавно. Год назад старенький вокзал снесли и на его месте моментально возвели модерновое строение с магазинами, кафе, удобным залом ожидания, подземным переходом к платформам, лифтами для инвалидов-колясочников, автоматами по продаже билетов. Собственно, весь район, прилегающий к вокзалу, построен уже после войны. Он был полностью уничтожен бомбардировками союзной авиации. В местных газетах писали, что при строительстве вокзала было найдено несколько неразорвавшихся авиабомб.

Федя высаживает меня возле узкого прохода между домами, ведущего к «фенишкам», а сам отъезжает на парковку у ближайшего магазина. Сжимая в кулаке пару пакетов, топаю по проходу. Городской социальный центр занимает скромный двухэтажный домик в середине прямоугольника жилых домов. На первом этаже находится продуктовый магазин, на втором – вещевой. У дверей дежурит уродливый мужик инвалидно-бездомного облика. Пропускает малоимущих в рай. Там они обретают благодать. Марина мне говорила, что в социальном центре трудоустроены исключительно инвалиды. Оно и видно.

На моё счастье сегодня очереди нет. Я подхожу к бомжеватому мужику, который следит, чтобы на «фенишки» не проник кто-нибудь с пулемётом в штанине, показываю ему пропуск и беспрепятственно попадаю внутрь. К моим услугам большой выбор почти просроченных продуктов из магазинов. Народа немного. Несколько мусульманских женщин в платках бродят среди полок, разглядывая товар. Пожилая интеллигентная дама (по виду из России) роется в груде пластиковых упаковок с нарезанной колбасой. Пара небритых потрепанных цыган радостно набирает в грязный мешок картошку из большого ящика. Глядя на них, понимаешь, что для счастья достаточно стать бедным, голодным, бездомным, гонимым, а потом просто в тепле пожрать и искупаться.

Складываю в свои пакеты сыр, рыбу, сосиски, масло, молоко, хлеб, сладкие булочки, абрикосы, сливы, бананы, печенье, шоколад, йогурт. Это для Саши. Парень – молодой, как бамбук, растущий организм. Для себя беру большую банку с растворимым кофе, сливки и таблетки заменителя сахара. Сахар я не ем. Фрау Половинкин считает, что у меня в организме нарушен баланс: избыток углеводов. Так как баланс – это всё, теперь я употребляю только подсластитель.

На выходе плачý пятьдесят евроцентов уродливой особе с широкой спиной уборщицы. Во дворе опускаю тяжёлые пакеты на землю, звоню Феде, чтобы подъезжал. Над моей головой через весь двор весело перекрикиваются две подружки. Девчонки лет двадцати в небрежной упаковке выглядывают из мансардных окошек противоположных домов и что-то горланят друг другу. Я невольно прислушиваюсь. И кто придумал, что немецкий язык грубый? Наоборот, мягкий и певучий. «Tinaa! Wo sind die Kondoomee?2» Слыхали? Не язык, а музыка!

Выхожу на улицу, оглядываюсь. Странно. Федя заставляет себя ждать. Это на него не похоже. Я начинаю было нервничать, но через несколько минут белый мерседес всё же появляется из-за поворота. Внедорожник тормозит возле меня. Я кладу громоздкие пакеты на заднее сиденье и сажаю себя рядом с водителем.

– Извини. Я немного задержался, – говорит Федя, трогаясь с места. – Квас пил. Ты хочешь попробовать русского кваса? Вот прямо сейчас?

Я удивленно смотрю на Федю. И попадаю под его влияние.

– Хочешь.

Мы сворачиваем в боковую улочку и по ней выезжаем на маленькую тихую площадь. Посреди площади стоит знакомая с детства жёлтая металлическая бочка. Её круглые бока украшает надпись по-русски «Квасс». Именно так – с двумя «с». Возле бочки курит на табуретке толстая баба в белом халате поверх пуховика.

– Прикинь, Вадим, что я тут надыбал, – с торжеством восклицает Федя. – Настоящий русский квас из настоящей русской бочки!

Глазам своим не верю. Квас в марте?!

– А беляши здесь не продают? – спрашиваю я Федю. Человеку же всегда хочется большего. Впрочем, может быть, это у меня белковое голодание после завтрака Геракла.

– Беляши есть в русском магазине. Будешь пробовать квас?

Про беляши – чистая правда. Кто не знает: у нас в городе работают три русских магазина. Там продают и беляши. Вынимаю себя из внедорожника, покупаю минимальную порцию черного как деготь пенистого напитка. Федя стоит рядом и с интересом смотрит на мое лицо. Баба в халате тоже с интересом смотрит. А лицо никак не может решить – пить или не пить.

Наконец, делаю глоток ледяной жидкости и сразу вспоминаю свою прошлую смерть. Газы чуть не отрывают нос. Ртом надолго завладевает отвратительная кислятина. Напиток для самоубийц. Что-то тут Федя не дотянул или очень давно не пил квас из бочки. Эта дрянь действительно «квасс». Всё без обмана. Как корабль назовешь, так оно и поплывёт.

– Ну, как тебе? – спрашивает Федя. – Забористая вещь!

– Знаешь, дело вкуса, – отплёвываюсь я. – По мне так уж лучше берёзовый сок с мякотью.

Федя ржёт, откинув назад голову.

Возвращаемся к Замку.

– Мне звонила Марина, – говорит Федя, пока мы стоим перед пешеходной зеброй, по которой неспешно плывёт африканка в два раза больше Баклажана. Вокруг необъятной маммы танцует визжащий хоровод курчавых ребятишек. Их папуасистость зашкаливает. Новые баварцы.

– И что?

– Сестрёнка просила свозить тебя к Половинкиной. Давай завтра с утра?

– Давай.

Через несколько минут Федя останавливается у замковых ворот, где всё так же толпятся туристы. Я выбираюсь наружу, прижимая к груди кофе, сливки и подсластитель. Федя машет мне на прощание рукой. Машу в ответ банкой кофе. «Чюсс! – Чюсс!» Родственник жмёт на газ и исчезает. Мы договорились, что вечером он отвезёт пакеты с продуктами Саше.

В Замке продолжается аврал. Стучат молотки, воют свёрла, орут люди.

Трудовой десант живописцев готовит свои шедевры к выставке. Им нужно торопиться. До открытия остаётся всего лишь два дня.

Мне торопиться некуда. Обед сегодня, но ещё не скоро. Добираюсь до своей комнаты, ставлю добычу на книжную полку, сажусь к ноутбуку. Проверяю почту. Ого! Власти прислали что-то интересное. Разбираю длинный текст, состоящий из непролазных канцелярских оборотов. Под текстом стоит печать и чья-то подпись. А, понял! Это решение о признании меня на пятьдесят процентов нетрудоспособным. Ну, вот. Теперь я официальный инвалид.

Постановляю отметить это дело в узком кругу, то есть сам с собой. Хочу налить себе кофе, но термос пуст. Огорчаюсь: термос постоянно меня подводит! Значит, придётся ползти в столовую. Кроме того, горло всё ещё мучит кислятина от «квасса». Уж лучше пить «кровь Микки Мауса» – кока-колу. Хотя я и живуч как клоп, но после кружки такого «квасса», боюсь, мне придётся усаживаться на облаке и думать: «Что же я натворил?»

Отправляю себя за кипятком. Кофе теперь у меня есть свой. В коридоре натыкаюсь на Иду и Урсулу. С трудом дыша, женщины тащат навстречу мне большущую картину, закрытую тряпкой. Урсула в оранжевой майке, Баклажан в зелёном балахоне и рыжем парике набекрень. Я прижимаюсь к стене, пропуская их, но художницы останавливаются возле меня. Они ставят картину на пол, и Урсула говорит, отдуваясь:

– Как хорошо, что мы вас встретили, герр писатель. Помогите нам донести эту тяжесть до столовой.

О, нет! Мне становится неловко. Наверное, даже краснею от стыда. Разумеется, в душе я глубоко поддерживаю и широко одобряю аксиому о том, что мужчины должны носить женщин на руках вместе с их ношей вот только в реале помочь Урсуле и Иде ничем не могу. Вынужден отменить гуманизм.

– Мне очень жаль, но я болею.

Сам чувствую, что мямлю неубедительно. Урсула окидывает меня презрительным взглядом и раздраженно бормочет: «Мужчины! У них вечно что-нибудь болит! Берись, Ида!»

Женщины отрывают картину от пола и, пыхтя, тащат её дальше. Мне уже не до кофе. Возвращаюсь в свою холодную светёлку в башне, со злостью бросаю пустой термос на кровать, включаю ноутбук. Обойдусь без допинга! Всё равно горячий, ароматный, крепкий кофе невероятно вреден. Это доказали британские учёные. Лучше буду работать над романом, который прославит моё имя в веках. Впрочем, нищие всегда мечтают о будущем, а богатые живут настоящим.

Могу признаться, почему я пишу именно романы. По-моему только крупные произведения существуют долгое время, а малые формы быстро исчезают. Люди во всём мире до сих пор читают романы Сервантеса, Свифта, Дефо, Льва Толстого, Дюма, Шолохова. Тот же Гоголь больше известен «Мёртвыми душами», а не «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Правда его «Вий» продолжают читать и даже экранизировать, но с ним-то понятно – атмосферный ужастик, как сейчас говорит поколение воспитанное попкорном.

От благородных намерений меня отвлекает мобильник. Звонит Марина.

– Поздравляю, дорогой.

– С чем? – недоумеваю я. До моего дня рождения ещё далеко.

– Сегодня же Всемирный день писателя.

Точно! Я совсем забыл об этом. Хорошо, что Марина ничего не забывает.

– Спасибо, милая.

– А ты таблетки утром выпил? – меняет тон жена.

Я выкручиваюсь:

– Мне некогда было. Я же ездил на «фенишки». Выпью в обед.

– Ты, как дитё малое! – возмущается Марина. – Обязательно в обед прими таблетки. Я позвоню Лиле и попрошу её проследить за тобой.

– Ну, Мариночка! Не надо звонить Лиле, – хнычу я. Даже самому противно. – Честное слово, я их скоро выпью!

– Обещаешь?

– Клянусь! Всё будет чётко.

– Посмотрим. Да! И не забудь завтра сдать кровь у Половинкиной!

– Сдам. Меня Федя отвезёт.

Торопливо прощаюсь с любимой женой, пока она ещё чего-нибудь не вспомнила.

Опять погружаюсь в свой роман. Больше меня никто не беспокоит и до обеда время пролетает незаметно. Опять оказываюсь в комнате только тогда, когда совсем позабытый желудок напоминает о себе жалобным урчанием. Смотрю на часы – пора на борщ со сметаной. С сожалением прерываюсь на середине главы. Термос пускает солнечный зайчик мне в глаза. Забираю его с кровати. Так и быть, предатель, пойдёшь со мной. Если вдуматься, то кофе не такой уж и вредный напиток. Это доказали другие британские учёные.

Обед проходит без эксцессов. Народу немного. Справа от холодного камина к стене прислонена картина, которую принесли Урсула и Баклажан. Картина по-прежнему закрыта тряпкой. На сегодня в столовой установлен сухой закон, и никто больше минералкой не брызгается. Хотя, если придерживаться концепции, что наша реальность – это всего лишь дедушкин сундук набитый хорошими и плохими вещами, то замковое вино скорее вещь хорошая. Только не нужно делать из вина культ карго.

Недалеко от меня сидит Кельвин Рихтер. Он намазывает масло на хлеб, а потом тщательно удаляет масло с хлеба обратно в маслёнку – холестерин! Кельвин отказался от борща и лакомится чем-то похожим на овечий выкидыш, запивая эту пакость молоком. Я надеюсь, что плешивый консультант хорошенько продрищется и, наконец, узнает, для чего мужику нужна задница.

Но я отвлёкся. Брошенная на полдороги глава романа не даёт мне покоя, поэтому я, не вступая в общение с творческими людьми, торопливо съедаю борщ, наливаю в термос кипяток и лечу обратно. «Лечу» – это, конечно, гипербола – стилистическая фигура явного и намеренного преувеличения, с целью усиления выразительности и подчёркивания сказанной мысли.

В комнате завариваю себе кофе. Потом, с наслаждением прихлёбывая ароматный допинг, заканчиваю главу. Пробегаю глазами готовый текст ещё раз и устало откидываюсь на спинку стула. За окнами вечереет. В пасмурном небе висит бледный лунный диск. Сил больше нет. Решаю принять ванну. В Замке я ещё ни разу не мылся. Спускаюсь в сумрачный коридор, захожу в санузел. Включаю свет, набираю горячей воды, раздеваюсь, закрываю ванну шторкой, чтобы не разглядывать унитаз и ложусь. Мягкая истома охватывает тело. Вода успокаивает и расслабляет. Я кайфую.

Не знаю, сколько проходит времени. Внезапно я чувствую, что рядом со мной кто-то есть. Резко отдёргиваю шторку – о, ужас! – на крышке унитаза сидит безобразная старуха в окровавленном тряпье и в упор сверлит меня бездонными черными глазами. Я покрываюсь гусиной кожей.

– Вы кто? – с трудом выговариваю непослушными губами.

– Не узнаешь, Вадинька? Я твоя мама.

Глава 6

Сижу рядом с Эдиком, нанизываю на вилку один за другим вареники со сладким творогом. Ужин. В столовой горит яркий электрический свет. Лиля ходит с посудой, голенькая Алинка играет с куклой на полу. Лепечет что-то милое, детское. Утомлённые художники едят, почти не разговаривая друг с другом. Я их понимаю: выбрать подходящие места для нескольких десятков полотен, повесить их в определённом порядке, снабдить надписями – работа не для ленивых.

Безукоризненный Бахман курит трубку. С одной стороны от него Мари улыбается сидящему напротив неё Харди, с другой стороны маэстро ужинает тощий Никс, время от времени поднимая от тарелки угрюмый взгляд на своего более удачливого соперника.

Эрих рассказывает Почемутто про появление первых гастарбайтеров-итальянцев в своей родной деревне. Прислушиваюсь.

– Мне было тогда шесть лет, Штефан. В наших краях мы никогда не видели иностранцев. Вся округа – одни добрые заарландцы. Даже соседи-французы, к нам не забредали. Такая это была глухомань.

– Я в Сааре не был, – замечает Почемутто на беглом немецком с заметным итальянским акцентом. – Моя жена – баварка.

– В те времена Франция пыталась присоединить Саар к себе, – продолжает Эрих, – и делала всё, чтобы усилить французское влияние. В нашей школе ввели обязательное изучение французского языка. Честно скажу, все ребятишки его ненавидели.

Эрих хихикает.

– Мой отец был заместителем бургомистра, поэтому, когда однажды рано утром в нашу дверь робко постучали, мы не удивились. К отцу часто приходили люди в самое неурочное время. Вся семья сидела за завтраком и меня, как самого младшего, послали открыть дверь. До сих пор помню своё удивление. На нашем крыльце стояли два молодых парня. Я таких людей никогда до этого не видел. Смуглые, черноглазые брюнеты. Оба с небольшими усиками. На ломаном немецком они объяснили, что хотели бы видеть заместителя бургомистра. Я позвал отца.

Алинке надоело возиться на полу с куклой и она залезла на колени к Эриху. Управляющий нежно обнял дочь. Последний ребёнок – самый любимый.

– И что это были за парни? Итальянцы? – спрашивает Почемутто.

– Да. Это были у нас первые гастарбайтеры. Ребята из Италии. Отец поговорил с ними, оформил документы и парни ушли. Они стали работать на лесопилке.

– У этих итальянцев не было семей? – задаёт вопрос Лиля, ставя перед Почемутто новое блюдо с горячими варениками.

– Откуда? – пожимает плечами Эрих. – Это были совсем ещё молодые парни. Тогда гастарбайтерам вообще запрещалось привозить с собой жён и детей. Им давали разрешение на работу сроком только один год. Через год они обязаны были покинуть Германию. Впрочем, это правило быстро отменили.

– Эти итальянцы вернулись на родину? – спрашивает Почемутто. Эрих мотает большой головой.

– Нет. Они так и остались в нашей деревне. Когда гастарбайтерам разрешили жить с семьями, парни съездили в Италию, женились там и вскоре вернулись вместе с жёнами. Я знаю всё точно, потому, что отец оформлял их документы. Сейчас по деревне бегают уже их внуки. Итальянского языка они не знают, болтают на нашем диалекте. Такая вот история про твоих земляков, Штефан.

– А все наши, кто не уехал в Германию, перебрались из Талды-Кургана в Калининград. В болото, – говорит мне Эдик.

Сообщаю Эдику о «квассе». Оказывается, он тоже видел жёлтую бочку. Я давно убедился, что Эдик знает о Нашем Городке всё. Тем более, он живёт возле железнодорожного вокзала.

– Послушай, Вадим, – озабоченно произносит Эдик. – Я должен тебя предупредить. Это какая-то левая бочка с левой продавщицей. Лучше у неё ничего не покупай.

Ругаю себя за доверчивость. Поздно. Я уже купил.

– А ты знаешь, почему Баклажан таскает на голове дурацкий рыжий парик? – меняю я тему беседы. Намного приятнее обсуждать чужую глупость.

Эдик хихикает.

– Конечно, знаю.

Кто бы сомневался!

– У нас в Германии всем больным раком, проходящим химиотерапию, бесплатно выдаётся парик. Баклажан как раз недавно завершила курс лечения. Вот откуда у неё это страшилище.

Баклажан легка на помине. Приветливо улыбаясь мне толстыми фиолетовыми губами, дородная африканка занимает место напротив. Рядом с ней пристраивается Кокос с масляными глазками.

«Халло! – Халло!»

Новоприбывшие художники с аппетитом принимаются за ужин. Ида убирает в себя вареники так, словно участвует в конкурсе обжор. Кокос ей не уступает. Видно, что оба любят покушать. Не пойму, почему албанский колобок не нравится женщине с экватора? Родство душ, тел и интересов налицо. Постукиваю пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «Не лезь не в своё дело».

Набив полный рот, Баклажан что-то невнятно произносит сквозь пищу. Я не понимаю ни слова. Африканка по-прежнему уверена, что владеет немецким, но я так не думаю. От Иды резко пахнет потом и варениками.

– Что ты сказала?

Эдик хохочет. Я вопросительно смотрю на него. Человек-справочник должен знать ответ.

– Ида говорит: «Люблю русских. У них всё большое и толстое».

Баклажан с улыбкой кивает, хоть и не понимает по нашему. Я вздыхаю. Видимо, это такой комплимент.

– Расслабься, Вадим! Она же про вареники, – видя моё кислое лицо, ещё громче хохочет Эдик.

После ужина карабкаюсь с термосом полным кипятка в свою комнату. Лестница под ногами злорадно поскрипывает, я про себя ругаюсь. Ну и удружила мне Марина! Целый день вверх-вниз. Если сложить вместе все мои подъёмы, я, наверное, уже добрался до Луны. Гагарин.

В комнате сажусь к ноутбуку. Нужно бы ещё поработать. Свет не включаю. Чувствую себя не важно. Встреча с безобразной старухой в ванной выбила из колеи.

« – Вы кто?

– Не узнаёшь, Вадинька? Я твоя мама.

Старуха тянет ко мне скрюченные пальцы с обломанными ногтями. Я кричу изо всех сил:

– Не правда! Моя мама умерла!

Крикнул и проснулся. Оказывается, я задремал. Вода совсем остыла. Лежу, как дурак, в холодной воде, дрожу. Шторка всё так же задёрнута. С опаской выглядываю из-за неё. Страшной старухи нет. Стуча зубами от озноба, поскорее выбираюсь из ванны. Привидится же такое!»

Сижу в темноте, смотрю в монитор, но текст романа не вижу. Из ниоткуда мне улыбается мама. Из Нави в Явь. По-прежнему молодая и красивая. Моя мама была потомственной петербурженкой. Она обожала родной Санкт-Петербург и никогда не называла его Ленинградом. Часто повторяла, особенно в последние годы: «Могла бы – на коленях в Питер поползла». Ах, если бы не война, не блокада, в которую умерли все наши родственники!

С детства я слышал от мамы «сайка», «парадное» и другие петербуржские слова. Она была совсем не похожа на уральский рабочий класс. Художница. Помню небогатое советское прошлое. Детский садик, варенье на хлебе, чай. Каждый вечер сердечко сжималось от страха: вдруг мама за мной не придёт? Она называла меня «мамкин сын».

Моргаю – вдруг защипало глаза. Эх, мама-мама! Зачем же ты умерла и оставила своих троих мальчиков одних? Папу, меня и Агафона. Безжалостный рак съел её за полгода. В моих ушах бьётся последний мамин вскрик: «Пропадаю я, Вадинька!»

Сердито вытираю мокрые щёки. Это после инсульта я стал такой чувствительный. Жёстко внушаю себе, что это болезнь выдавливает солёную влагу, а я железный! Стальной солдат! Ну, или, по крайней мере – оловянный солдатик. Как сказала мне фрау Половинкин: «Вы обладаете способностью быстро оправляться от ударов судьбы».

Всё, хватит распускать нюни! Прости, мама. Решительно встаю, включаю свет. Не могу оставаться в башне. Мне не хватает воздуха. Несмотря на тьму за окнами, решаю пройтись по Замку. Всё равно на улицу не выбраться. Эрих, наверняка, уже запер все двери. Кстати, посмотрю будущую выставку. А если не повезёт, то и Полоумную Марию встречу. Шутю.

Беру с собой фонарик, который мне одолжил Эрих, чтобы я, где-нибудь споткнувшись в темноте, больше не будил весь честной народ. Спускаюсь из своей комнаты в пустынный коридор. Если сложить вместе все мои спуски, я, наверное, уже достиг дна Марианской впадины. Капитан Немо.

В Замке, как и положено во всех приличных замках, сыро, холодно, мрачно, жутко. Тем не менее, я включаю фонарик и бодро, как паралитик-оптимист, плетусь по коридору к лестнице, ведущей вниз. В темноте равновесие сохранять труднее, но я стараюсь баланс не нарушать. Загадочных теней вроде бы больше нет. Вернее теней-то в ночном сумраке полным полно, но они не загадочные. В общем, «в Багдаде всё спокойно»: ни тусклых привидений, ни летающих гробов, ни леденящих сердце воплей из подвала, ни других таких же замечательных вещей.

Светя себе под ноги фонариком, шагаю по узкой винтовой лестнице. Стараюсь не касаться влажных стен. От них веет ледяным холодом, в гробовой тишине слышно, как где-то капает вода. Пахнет затхлостью. Как в склепе. Наверное, так пахнет вся история человечества.

Открываю низкую дверку – передо мною тонет во мраке анфилада залов западного крыла. Направляю фонарик перед собой и двигаюсь через бесконечные помещения. Комнаты меблированы антиквариатом, стены увешаны картинами в роскошных резных рамах, окна полузакрыты тяжёлыми бархатными шторами. Здесь ещё темнее.

Слабый луч фонаря выхватывает из мрака фрагменты старинных полотен. Толстых господ в камзолах, широких кружевных воротниках и блинообразных шапках. Изящных охотничьих собак, бешено изогнувшихся в погоне за испуганным оленем. Измождённых библейских старцев… Отпечатки далёкого прошлого в моём настоящем. Меня охватывает ощущение нереальности происходящего. Сами посудите. Я прожил почти пятьдесят лет в большом уральском городе, а сейчас пробираюсь по спящему средневековому замку в центре Европы. Как будто попал в чужой кошмарный сон.

Пройдя всё крыло, спускаюсь по другой винтовой лестнице на первый этаж. Именно здесь уже два дня Бахман со своей командой украшает древние стены современными шедеврами. Вот и полюбуюсь ими в гордом одиночестве. Я делаю пару шагов вперёд и сразу убеждаюсь в своей наивности. Какое уж тут одиночество!

Из темноты до меня доносятся звуки, совершенно неуместные в таком месте. Мужчина ритмично пыхтит, женщина постанывает. Выключаю фонарик и подкрадываюсь на цыпочках ближе. Ну не живется мне без кнопки на стуле! Звуки раздаются из маленькой комнатки, возможно, когда-то служившей альковом. Осторожно заглядываю внутрь. На одном из антикварных диванчиков «бутербродиком» расположились двое. У них эротика уже перешла в порнографию. Судя по всему, озорная парочка занимается не скромным сексом «на полкарасика», а довольно масштабным развратом. Причем я угадал на основную часть программы. Вглядываюсь в тёмные фигуры. Кто же это может быть? Неужели Кокос и Баклажан, наконец, договорились между собой?

Мне становится стыдно. Даже вспотел. Докатился! Прячусь во мраке и подглядываю за чужим интимом. Хочу незаметно уйти, но, едва шевельнувшись, замираю на месте. В алькове вспыхивает яркий свет. Я инстинктивно зажмуриваюсь. Свет нестерпимо режет привыкшие к темноте глаза. Слышу, как двое на диванчике испуганно вскрикивают. Чуть размыкаю веки. Любопытно же! Так вот, кто это. Всё ясно. Водевиль. Акт второй.

На диванчике, зардевшись, как маков цвет, тщетно пытается прикрыть свой прелестный стриптиз Мари. Харди, путаясь в штанинах, натягивает на себя джинсы. Перед застигнутыми врасплох влюбленными возбуждённо приплясывает Никс. Это он появился с другой стороны коридора и включил хрустальную люстру под потолком. Глаза тщедушного очкарика горят ненавистью.

– Я убью тебя, Харди! – брызгает слюной Никс. – Порву как газету!

Харди, наконец, надевает джинсы ширинкой вперёд и резким движением застёгивает молнию. Теперь он готов дать отпор наглецу.

– Лучше не начинай то, чего не сможешь закончить. Я ещё простужусь на твоих похоронах, Цедрик.

Никс:

– Мари, как ты можешь спать с этим негодяем? У него же нет никаких моральных принципов!

Мари:

– Пойми, Цедрик, жизнь-то проходит. Вдруг я заболею или стукнет тридцать? И что тогда? Значит, жизнь прошла зря?

Харди:

– Ну, что, неврастеник? Вырвал у Мари секрет?

Никс:

– Ты подонок, Харди! Ты – гнусный тип!

Харди:

– Почему ты такой дикий, Цедрик? И с каждым днём становишься всё хуже. Скоро тебе еду на лопате будут подавать.

Никс бросается на Харди с кулаками, но красавчик гораздо крепче мозгляка. Куда уж этому очкарику тягаться с Харди. Тот уворачивается от неловкого удара и сам бьёт Никса прямо в очки. Благородный порыв грубо остановлен. Охнув, Никс сгибается вдвое, закрывает лицо руками. Мари кричит:

– Прекрати, Харди! Хватит уже.

Харди изо всех сил толкает Никса к выходу из алькова.

– Исчезни, карикатура!

Никс с грохотом падает на каменные плиты пола. Не дожидаясь финала поединка, я отступаю к винтовой лестнице. Какое мне дело до чужого любовного треугольника? Они взрослые люди. Богема. Их удел: алкоголь, наркотики, бабы, психушка.

Едва успеваю уложить себя в постель, как в окна начинает яростно стучать дождь. Замок мгновенно превращается в гудящий орган. Ветер воет, свистит, плачет на разные лады. Под эту печальную музыку я и засыпаю. Прощай среда – здравствуй четверг.

Глава 7

Потом, уже задним числом я понял, что всё произошло на рассвете. Однако тогда я, конечно, ни о чем таком не догадывался.

Меня будит ровный шум падающей с небес воды. Открываю глаза. Полпятого утра. За окнами пытается начаться новый день, но его не пускает холодный дождь. Силюсь припомнить, что я видел во сне. Бесполезно. Во сне я спал. Встаю, иду в санузел. Страшной псевдомамы на унитазе нет, поэтому я с лёгкой душой оккупирую его своей особой. Затем умываюсь, чищу зубы, бреюсь, причёсываюсь, возвращаюсь в башню.

На кой чёрт я поднялся в такую рань?! Даже церковный колокол ещё спит. И до завтрака целых два часа. Смотрю на мокрые окна. Одно хорошо – пока я занимался утренним туалетом, дождь кончился. В комнате прохладно и неуютно. От древней сырости пропитавшей каменные стены мой жалкий электрообогреватель не спасает. Силёнок маловато. Переворачиваю термос вверх ногами. Он пуст. Значит, до завтрака кофе не будет. Возможно, оно и к лучшему.

Барабаню пальцами по подоконнику. На моём тайном языке это означает: «Можешь пожаловаться в министерство счастья». Чтобы не хандрить, постановляю отправить себя на прогулку вокруг Замка. Хоть свежим воздухом подышать, пение птиц послушать, раз кофе нельзя выпить. И Марина будет довольна. После завтрака времени на погулять нет. Меня ждёт фрау Половинкин с длинной иголкой для забора крови из вены. Я знаю, что полшестого Эрих открывает дверь в воротах уборщицам, сантехникам, электрикам и тому подобному рабочему люду. За час они должны заменить сгоревшие лампочки, проверить канализацию и водопровод, смахнуть пыль, помыть полы, собрать мусор, оставленный посетителями. Замок – этот состарившийся аристократ – капризно требует постоянного ухода.

Надеваю непромокаемую ветровку, кожаную кепочку – зонтики я не признаю. Оглядываю себя в зеркале. Готов? Готов. Спускаюсь в тёмный коридор. Серый свет струится из узких бойниц, почти не рассеивая сумрак. Бреду сквозь этот сумрак к винтовой лестнице. А там новая неожиданность. Едва приоткрываю низкую дверку, как слышу чьи-то торопливые шаги навстречу. Кто-то, тяжело дыша, быстро взбирается на третий этаж. Господи! Это в полшестого утра! У меня не возникает ни малейшего желания сталкиваться на узкой лестнице с электриком или уборщицей. На этой лестнице и один-то с трудом проходит. А может быть, это привидение? Хотя, мне кажется, что все потусторонние сущности должны двигаться бесшумно.

Оглядываясь по сторонам, я пячусь от дверки. Куда бы мне на минутку спрятаться? Шаги всё ближе. Наконец, сообразил. Напротив санузла призывно темнеет ниша. Бойница в этой нише заложена кирпичом. Непроглядный мрак заполняет нишу. Лучшего места для игры в прятки с привидениями не найти. Да и времени на раздумье не остаётся – шаги гремят уже за дверкой. Я скрываюсь в нише, прижимаюсь спиной к ледяной стене.

Оказывается, даже рано утром жизнь полна неожиданностей. Раздаётся скрип дверки, лихорадочный топот и мимо ниши проносится маэстро Бахман с длинной алебардой в руках. Я в шоке. Бахман с алебардой! Ну, нафига попу наган, если он не хулиган? Обычно невозмутимый, безукоризненно одетый маэстро на сей раз чрезвычайно возбуждён, всклокочен, неряшлив. Он врывается в санузел и захлопывает за собой дверь. Слышу, как резко клацает задвижка.

Сказать, что я удивлен, значит, ничего не сказать. Зачем Бахман бегает со старинным оружием по Замку в пять утра, мне совершенно непонятно. И что он делает с алебардой в туалете? Сомневаюсь, чтобы такие пробежки были для него прозой жизни. Между прочим, я заметил, что с широкого лезвия что-то капало на пол. Покидаю нишу, нагибаюсь. В сумраке с трудом различаю на плитах пятнышки какой-то жидкости. Трогаю пальцем, нюхаю. Знакомый запах. Пахнет побелкой. Вроде бы известь.

Когда я оказываюсь на первом этаже, там уже вовсю хлопочут какие-то нерусские уборщицы. Наверное, румынки. «Сервус! – Сервус!» Прохожу мимо них к выходу. В офисе ещё никого нет. Эрих, видимо, в ожидании завтрака любуется своей коллекцией винных этикеток, а Лиля возится на кухне. Художников тоже пока не видно. Творческие люди любят поспать. Выхожу из ворот, заворачиваю за угол и вот я на террасе. Всё же нашел местечко, где никого нет. На террасе пахнет свежей зеленью. В затянутом тучами небе чирикают птицы. Подо мной медленно несёт свои свинцовые воды Майн. Бесконтурные холмы теряются в мутной дымке. И ни души вокруг. Лепота!

Неторопливо ковыляю взад-вперёд. Всё равно быстрее не могу. Лениво размышляю над увиденным в последние дни. Оказывается, в Замке тоже активно действуют все известные человеческие мотиваторы: голод, холод, страх и трах. Казалось бы, творческие люди, не от мира сего, а какие страсти у них кипят на бытовой почве! Эмоции перехлёстывают через край: любовь, ревность, прущая напролом сексуальность… Мне любопытно, но не очень. Впрочем, понаблюдать можно. Всё равно телевизора у меня нет. Да и что смотреть в этой зомбоустановке? Мячепинание миллионеров-ногоболистов? Или как по экрану мечется какой-нибудь голубой глист? Или «модели разделись в знак протеста.., модели разделись в поддержку.., модели разделись ради…». Да эти модели вечно раздеваются! Торгуют телом. Психология у них такая. Склад характера. А всё-таки, кто знает, почему Бахман носился утром с алебардой?

Я покидаю террасу, заворачиваю за угол, прохожу вдоль высокого корпуса, делаю ещё один поворот и оказываюсь у задней стены Замка. Здесь никто не ходит. Подножие стены сплошь заросло кустами с густой листвой. Сквозь кусты тянется еле заметная тропинка. Шагаю по ней дальше, поминутно оступаясь и убирая руками от лица мокрые ветки.

Случайно мое внимание привлекает какой-то предмет, темнеющий в глубине кустов. Я ничего не заметил бы, если бы солнечный луч, не упал на него. Яркий блеск и привлек мое внимание. Раздвигаю тонкие, гибкие стволы в рост человека и осторожно проникаю вглубь зарослей. Передо мной ещё одна загадка. У стены стоит велосипед. Самый обычный велосипед для взрослого человека. Чёрная рама, хромированный руль, багажник отсутствует, педали и колеса покрыты слоем грязи. Вполне годится для такси в Афганистане. Одно только странно: такую грязь в Нашем Городке не найдёшь. У нас везде камень и асфальт.

Внимательно осматриваю велосипедные шины. К ним прилипла хвоя. Применяю метод дедукции и делаю вывод: элементарно, Ватсон! Владелец велосипеда катался по лесу. Ведьмин лес совсем рядом. Но чей же это велосипед? Кто и почему его тут спрятал? Колокольный звон напоминает мне, что пора бы и подкрепиться. Смотрю на часы: время завтрака. Оставляю бесхозный велосипед в покое и направляю себя в столовую.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт! Привет!»

Несмотря на многолюдье, в промозглой столовой отнюдь не оживленно. Присутствующие сонно возят ложками в своих тарелках. Общее уныние оживляет только Лиля, летающая с посудой, да улыбающаяся Алинка, уплетающая манную кашу. Ребёнок полностью одет и готов к походу в детский сад. В детском саду тоже дают завтрак, но Лиля предпочитает кормить девочку дома. Кто его знает, поест Алинка там или нет? Воспитательница-турок не очень-то заботится о чужих детках.

Я занимаю место возле Эдика, беру зерновой хлеб, масло, солонку, пару яиц. Завтрак чемпионов. Чищу яйцо от скорлупы и между делом оглядываю длинный стол. Безупречный Бахман рядом с управляющим. Маэстро опять обрёл всю свою величавость. Алебарды при нём нет. Коротышка Понтип между Почемутто и плешивым Кельвином. Невозмутимый Круглый Ын, остроносая Селина в тесных лосинах с разноцветными штанинами: одной чёрной, другой красной. Дольчин с Габбановым отдыхают. Баклажан в бесформенном зелёном балахоне и Урсула в жёлтой майке. Не видно Кокоса, Мари, Харди с Никсом. Впрочем, а вот и Кокос. Толстенький албанец проскальзывает в столовую и, разумеется, садится возле Баклажана. Куда ветер, туда и дым, но африканка демонстративно поворачивается к Кокосу спиной.

Урсула насмешливо интересуется у запыхавшегося толстяка:

– Почему опаздываешь? Ида вся извелась тут без тебя.

Кокос бурчит, жалобно глядя не на Урсулу, а в неприступную спину Баклажана:

– С трудом встал с постели. Спина болит после работы.

Презрительно смерив албанца взглядом, Урсула бросает:

– Болит спина? Настоящий мужчина!

Зная про вчерашнюю стычку в западном крыле, я не удивляюсь отсутствию на завтраке любовного треугольника. Однако Эрих спрашивает Бахмана:

– А где молодёжь?

Бахман пожимает плечами.

– Мари.., э-э.., не совсем хорошо себя чувствует, а почему нет Харди и Цедрика, я не знаю.

– Ладно, найдутся, – успокаивающе машет рукой управляющий.

Я согласен с Эрихом. Здесь молодым людям невозможно долго дуться и избегать друг друга. Слишком тесный у нас мирок.

– Что это у тебя, Ида?

Кокос бесцеремонно цепляет пальцем небольшой холщовый мешочек, висящий на шее Баклажана. Африканка раздраженно вырывает мешочек из рук албанца.

– Не смей прикасаться! Это гри-гри!

– А что такое гри-гри? – спрашивает Эдик. Оказывается, говорящий справочник может чего-то не знать.

Баклажан не отвечает. Она крепко прижимает мешочек к пышной груди.

– Это такой амулет для защиты от нечисти, – подсказывает Лиля, проносясь мимо стола с горой грязных тарелок. – Из культа вуду!

– Зачем тебе этот амулет? – удивляется Селина.

Баклажан серьёзно смотрит на польку. Улыбка больше не освещает её полное лицо. Такой я её ещё не видел.

– Это место захвачено злом! – дрогнувшим голосом говорит Баклажан, испуганно оглядываясь. – Утром я встретила привидение!

– Юп! Да что ты? – насмешливо улыбается Урсула. – И где же ты с ним столкнулась?

– В коридоре на втором этаже. Там, где наши женские комнаты.

– Вот здорово! И какое оно из себя? – спрашивает Селина. От любопытства она вся подаётся вперёд, нервно теребя мокрую мочалку на своей голове.

Баклажан таращит на нас кроткие чёрные глаза.

– Я видела только тень.

Урсула, Эдик и Кокос дружно фыркают, сдерживая смех. Селина разочаровано откидывается на спинку стула.

– Тень?! Ты испугалась простой тени? Ну, Ида, ты даёшь!

– Откуда ты знаешь, что это было привидение? – задаёт вопрос Эдик.

– Я встала сегодня очень рано, – почти шепчет Баклажан (Я с трудом понимаю её своеобразный немецкий). – Почему-то мне не спалось. Решила сходить на выставку, посмотреть, как выглядят мои работы в утреннем свете. Вышла в коридор, а там.., там…

– Что там? – снова наклоняется вперёд Селина. – Ну, не тяни, Ида! Говори уже!

– Я увидела в конце коридора чёрную тень на полу. Не было слышно ни малейшего звука, и в этой тишине тень вдруг двинулась с места и исчезла за поворотом. Меня охватило такое чувство, будто вот-вот должно случиться что-то ужасное. Возможно, это была та самая Полоумная Мария, про которую позавчера рассказывал герр управляющий.

Баклажан обводит нас взглядом.

– Нет уж! Больше я одна по этому проклятому замку ходить не буду!

Навязчивый Кокос с готовностью предлагает:

– Ида, я в твоём полном распоряжении!

Баклажан брезгливо кривится. Все хохочут. Все, кроме африканки, Кокоса и меня. Я-то верю Баклажану. Тоже видел в коридоре загадочную тень.

Белый Федин мерседес уже на старте, когда я после завтрака чемпионов выбираюсь наружу. Сам Федя весел, бодр и полон интереса к жизни. Даже завидно немного.

«Халло! – Халло!»

Еду погибать к Половинкиной. За окном внедорожника мелькают пустующие биргартены. Кто не знает: биргартены – это пивные на открытом воздухе. Просто несколько столов под навесами – сиди хоть всё лето, наливайся пивом под самое горлышко. Сейчас ещё холодно, поэтому за столами никого нет.

Кабинет моего домашнего врача или по местному «праксис» прячется на маленькой улочке возле вокзала. У незаметной двери невзрачного трёхэтажного домика висит скромная вывеска «Мухаммед и Половинкин. Врачи общей практики». Мухаммеда я тоже знаю. Иногда, когда фрау Половинкин в отпуске, меня принимает он – невысокий живой араб, похожий на американского актёра Дэвида Сюше, играющего сыщика Эркюля Пуаро в сериале по произведениям Агаты Кристи. Только в отличие от Пуаро Мухаммед не носит усов.

Федя высаживает меня прямо у двери праксиса, а сам остаётся ждать в мерседесе. Вообще-то стоянка на узкой улочке запрещена. Здесь тоже постоянно ходят добрые вайнахтсманы с толстой пачкой штрафных квитанций. Однако если водитель сидит в автомобиле, они вежливо попросят его уехать. Такое правило.

Праксис занимает несколько небольших комнат на втором этаже. В регистратуре мне приветливо улыбается белобрысая медсестра-немка. Я здесь уже как родной. Почти год регулярно хожу. Сдаю кровь, прохожу обследования, получаю направления к узким специалистам и рецепты на таблетки. Постоянный надёжный клиент.

– Халло, герр Росс! – воркует медсестра.

– Халло!

Протягиваю медсестре электронную карточку медицинской страховки. Медсестра точным движением вставляет карточку в терминал. Щёлк! Деньги с моего счёта уходят на счёт праксиса. Я не против: если доктор сыт, то и больному легче. К тому же за меня платит фрау Адамс из АРГ.

– Пожалуйста, подождите несколько минут, – ласково произносит медсестра, возвращая мне карточку. – Фрау Половинкин вас сейчас примет.

Усаживаю себя в комнате ожидания. У противоположной стены пластиковые стулья занимает османская семья: папа-турок, мама-турок, мальчик-турок, девочка-турок. Чернявым глазастым малышам лет по пять-шесть.

– Халло! – говорю я на всякий случай. В восточном этикете я не силён, но у немцев принято здороваться, заходя в комнату ожидания.

– Халло! – к моему удивлению дружным хором отвечает мне вся фамилия.

Едва протягиваю руку к груде журналов, лежащей на столике посреди комнаты, как слышу своё имя. Прохожу в кабинет врача.

«Халло! – Халло!»

Фрау Половинкин указывает мне на стул, возле своего стола, уставленного страшными медицинскими штуками. Подаю ей решение о своей пятидесятипроцентной нетрудоспособности. Мой домашний врач бегло просматривает бумагу.

– Ну, как ваше самочувствие, герр Росс?

Пожимаю плечами.

– Трудно сказать. Больше не пью чай – противен, онемела верхняя губа, забываю слово «абрикос», а во всём остальном ужасающе здоров.

Про абрикос я не вру. Действительно, есть такое дело. Половинкина успокаивающе пожимает мне руку.

– Вы должны понимать, герр Росс, что инсульт не может пройти совсем без последствий. Вам нужно тренировать память. Например, начать учить какой-нибудь иностранный язык.

Молча киваю.

Закусив от усердия губу, фрау Половинкин меряет мне давление, температуру, потом ловко протыкает иглой вену на внутренней стороне локтя. Я даже пикнуть не успеваю. Смотрю, как стеклянный шприц заполняется тёмной жидкостью. Это моя собственная кровь.

– Мы сделаем анализ на холестерин и я позвоню вам, если что-то будет не в порядке, – говорит фрау Половинкин, заклеивая место прокола кусочком пластыря.

– А что с таблетками?

– Пока оставим всё как раньше.

Ну, что же. Всё ясно. Буду продолжать трогательное угасание. Я поднимаю себя со стула.

– О’кей, чюсс!

– Чюсс!

Время до ленча я убиваю с исключительной пользой. Отключаю свою сверхчеловеческую проницательность, чтобы не отвлекаться на чужую жизнь и занимаюсь собственной – работаю над романом, который взметнёт меня к вершине успеха. Неохотно отрываюсь от книги только тогда, когда Лиля зовёт на завтрак Геракла.

На всякий случай осматриваю себя в зеркало. По моему костюму плачет утюг, поэтому, наплевав на этикет, я надеваю джинсы и толстовку. Зато в такой одежде на ленче не окоченеешь. Спускаю себя вниз.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт! Привет!»

В столовой собрались уже почти все. Даже угрюмый Никс с опухшей губой здесь. Пьет кофе. Из партнеров по соитиям присутствует одна расстроенная Мари. Красавица сидит возле бесстрастного отца и без аппетита ест оливки. Тихо. Слышно лишь позвякивание столовых приборов.

Заботливо устраиваю себя рядом с Эдиком. Щедро намазывая масло прямо на сыр, новый знакомый приветствует меня:

– Ну, как твоё «хорошо»?

– Моё «хорошо» – хорошо, – рассеяно отвечаю я, соображая, чтобы такое съесть, чтобы не остаться голодным.

– Друзья, прошу минуту внимания! – нарушает тишину Бахман. – Кто-нибудь сегодня видел Харди?

Художники переглядываются, пожимают плечами. Похоже, что Харди никто не видел.

– И на завтраке его не было, – замечает Селина.

– Нужно сходить к нему. Вдруг он заболел, – предлагает плешивый Кельвин.

Кокос вскакивает с места.

– Я сейчас сбегаю! Харди – мой сосед.

Бахман удовлетворённо кивает.

– Спасибо. Узнайте, пожалуйста, почему Харди не выходит из комнаты. Может быть, ему нужна какая-то помощь?

Кокос выскальзывает из столовой. Остальные неспешно продолжают трапезу. Я с трудом жую овечий сыр, уверяя себя, что он невероятно полезен.

– Скажи, Вадим. Ты сидишь на социале? – задаёт мне вопрос Эдик. Он прикончил здоровенный кусок сыра с маслом и теперь не прочь поболтать.

Киваю. Отвечать не могу: рот заполнен вязким сыром. Эдик продолжает:

– Один мой коллега на стройке всё мечтает: вот возьму кредит, построю дом, выплачу кредит и на социал сяду – работать больше не буду. Я ему говорю: «Тебя сначала заставят дом продать, эти деньги проесть, а потом уже пособие платить начнут. Ты же не турок».

Я опять киваю. Эдик грустно вздыхает.

– Турку, может быть, удалось бы, а нам русакам вряд ли.

Я опять киваю. Эдик опять вздыхает.

– Да… Мечты, мечты, где ваша сладость?

Впрочем, Эдик не может долго грустить. Иначе он не был бы Эдиком.

– Вообще-то наши русаки тут жгут, – через секунду начинает Эдик историю повеселее. – Такие затейники! Как-то вечером мои друзья в честь победы российской футбольной сборной выехали с триколорами на круговой перекрёсток, и давай по нему задом круги наворачивать. Фанаты же! И надо ведь было такому случиться, что в этот момент какой-то немецкий пенсионер свернул на этот перекрёсток. Естественно он тут же налетел на машину одного русака. Как и положено, ошарашенный пенсионер вызвал полицию, но полицаи ему не поверили. Сказали, что таких ненормальных нет, чтобы ездить задом. И признали пенсионера виновником аварии.

Эдик хихикает. Я хочу улыбнуться, но не успеваю. В столовую торопливо входит Кокос. Он ещё не успевает ничего сказать, но у меня уже появляется ощущение надвигающейся беды.

– Ну, что? Где Харди? – спрашивает албанца Бахман.

– У него заперта дверь, – встревожено отвечает Кокос. – Я долго стучал, звал Харди, но он не открывает и не откликается.

– У меня есть запасной ключ, – сообщает Эрих. – Нужно сходить, проверить, в комнате ли ваш молодой человек.

– Наверное, Мари может ему позвонить? – замечает Урсула.

Бахман вопросительно смотрит на дочь. Мари послушно вынимает мобильник, набирает номер, слушает гудки, приложив телефон к уху.

– Харди не отвечает, – говорит красавица. Она заметно нервничает.

– Значит, необходимо проверить его комнату, – решает управляющий.

– Я пойду с вами, – поднимается со своего места Бахман.

За Эрихом и руководителем студии увязываются Кокос, Селина и я. Да-да. Я тоже решаю пройтись, нацепив на лицо маску «безвредный идиот». Овечий сыр с оливками и манящая улыбка фиолетовых губ Баклажана – это не повод надолго задерживаться в столовой.

Разумеется, я сразу отстаю от группы живописцев, возглавляемой управляющим Замка. Когда я настигаю их на третьем этаже южного крыла, Эрих уже открыл своим ключом комнату Харди и все четверо заглядывают внутрь.

– Ну, что? Харди там? – робко спрашивает Селина у Бахмана. Невозмутимый маэстро вынимает трубку изо рта.

– Вы же сами видите, Селина, что в комнате никого нет.

– Пойдемте на парковку. Посмотрим, там ли родстер Харди, – услужливо предлагает Кокос. Бахман недовольно косится на толстого албанца.

– И что это нам даст? Даже если Харди уехал, ничего никому не сказав, то это, в конце концов, его личное дело. Наверное, вернется к началу выставки.

– Давайте всё же сходим на автостоянку, – говорит Эрих. – Я проведу вас коротким путём через подземный ход.

– Ого, настоящий подземный ход?! – восклицает Селина. – Как романтично!

Спускаемся в подвал, где стоит большой зелёный бмв управляющего. В дальнем углу подвала видна простая железная решётка. За решёткой – непроглядная чернота. Это и есть начало овеянного легендами подземного хода нашего Замка. Солидная табличка с чёткими бронзовыми буквами рассказывает любопытным историю создания этого сооружения.

Эрих берёт фонарь, висящий на стене, отпирает решётку, и мы вступаем вслед за ним в воняющий чем-то противным туннель. Я хромоного шагаю последним, вслед за Селиной. Спешу, словно Ломоносов за обозом с рыбой. Всё время боюсь потерять равновесие, упасть и остаться один во мраке. К тому же в подземелье дует, как на вентиляторном заводе. И полно пауков и мокриц. Бе!

За время недолгого пути ничего интересного нам не встречается. Ни пожелтевших скелетов, прикованных цепями к сундукам с сокровищами, ни самих сундуков. Я замечаю только вялую облезлую крысу. Крыса тупо смотрит на нас, не делая попытки убежать. Их здесь, наверное, травят. Мораль проста: быть крысой не есть хорошо!

Управляющий открывает точно такую же, как в подвале, решётку на другом конце туннеля, и мы оказываемся на автостоянке. По ней гуляет свежий ветер. После затхлого воздуха в туннеле он кажется особенно сладким и приятным. С жемчужно-серого неба светит солнце. За нашей спиной вздымается холм, вершину которого венчает надменный Замок. Перед нами, там, где парковка заканчивается, широкий Майн катит меж заросших берегов свои холодные волны.

– Ну, что, Никлас. Ты видишь машину Харди? – нетерпеливо спрашивает Эрих. Бахман с трубкой в зубах выходит вперёд, оглядывает полупустую парковку и на его худом лице появляется выражение смутного неблагополучия. Маэстро неохотно изрекает сквозь зубы:

– Его родстера здесь нет.

Глава 8

Обед. Все обитатели Замка опять собрались в столовой, но теперь нас на одного человека меньше. Харди всё ещё нет. Разговор не клеится. Сидим рядком за длинным столом, как в унылом скандинавском детективе. Молча хлебаем Лилин борщ со сметаной. Маленькая Алинка в садике и некому согреть солнечной улыбкой нашу замёрзшую компанию.

Я думаю, что Харди уехал домой из-за драки с Никсом. Хотя по логике вещей – это Никс должен был с позором бежать из Замка и прятаться от синих очей своей дамы сердца. Очкарик же, наоборот, сидит за столом, победно поглядывая через толстые стёкла на расстроенную Мари.

После похода через подземный ход на автостоянку, я вернулся в свою башню и опять взялся за роман. Правда, всласть поработать мне не дал звонок Марины. Жена на «куре» подыхает со скуки, поэтому обзванивает всех, кого только можно.

– Ты таблетки пьёшь? – задает Марина сакраментальный вопрос. Мамка, блин!

– Ну, что ты, золотко! Как можно не пить? Принимаю по половинке ежедневно во время еды, – обижаюсь я, сердито разглядывая коробочки с лекарствами, давно забытые мною на подоконнике.

– Ох, не верю я тебе, дорогой! – отчего-то сомневается в моих словах Марина. – Позвоню-ка я Лиле. Пусть она за тобой проследит.

Меня охватывает паника. Матриархат рулит!

– Не надо впутывать сюда Лилю! Ты меня унижаешь своим недоверием. Я сам вполне могу о себе позаботиться.

– Знаю я, как ты можешь! – спорит Марина.

Я злюсь. Женщины! Им лишь бы всех опекать. А у моей жены вообще очень развит материнский инстинкт. Я вспоминаю, как Марина катила меня в инвалидном кресле из клиники к машине, как надевала мне ботинки, кормила, купала, бегала в аптеку… Всё-всё! Я больше не злюсь.

Сидящий рядом Эдик неожиданно пускается в грустные воспоминания, отвлекая меня от моих собственных мыслей:

– Знаешь, Вадим, лет десять назад я купил дом в Нашем Городке. Домишко был так себе – настоящая развалина. Дом требовал капитального ремонта, зато и стоил не дорого. Пришлось мне тогда попотеть. С утра я работал на стройке штукатуром-маляром. Десять часов каждый день, кроме субботы и воскресенья. После стройки – ещё три часа у одного крестьянина. Подрабатывал. Богатый был мужик – имел две тысячи свиней.

– И что ты там делал? Свиньям задницы мыл? – спрашиваю я.

– Ну ты скажешь! Нет, конечно, – хихикает Эдик. – Ферма полностью автоматизирована. А я делал всё, что придется. Мастер на все руки.

– Ты рассказывал про дом, – напоминаю я.

Эдик кивает.

– Так вот я и говорю, после подработки у крестьянина шёл строить свой дом. До поздней ночи отделывал, перестраивал. Потом немного спал и опять на стройку. Работал до посинения. Поверишь ли, нет, но я часто плакал от боли в коленях – приходилось подолгу стоять на коленях, когда полы менял.

– А оно того стоило?

Эдик с удивлением смотрит на меня.

– А как же! Сам подумай. Кем бы я был в «совке»? В лучшем случае вкалывал бы на заводе инженегром. Зарабатывал бы на кулёк семечек и пирожок с капустой.

– А здесь?

– Здесь я хотя и работаю штукатуром на стройке, но за толстую зарплату и плюю на всё с большой ёлки. Здесь у меня есть собственный дом с садом, две машины в гараже, жилой прицеп на площадке возле входа. В цокольном этаже – бильярд и сауна. Под крышей – моя художественная мастерская. Своим родителям я выделил уютную квартирку с отдельным входом. У дочери тоже своя комната. Нет, я жизнью доволен.

Я думаю про себя: «Ну и ладно. Интересно, а я своей жизнью доволен?» Ответить на вопрос мне не позволяет Эдик. Он продолжает повествование:

– После того, как я отремонтировал развалину и превратил её в конфетку, мне пришло в голову, что часть расходов можно компенсировать. Я посоветовался со своей Танюшкой и мы сдали второй этаж одной турчанке – тучной, желчной, пожилой бабе с двумя детьми. Её мальчику было пятнадцать, а девочке шестнадцать лет.

– И что же вышло из вашего бизнеса?

Эдик машет рукой.

– Ничего хорошего не вышло. Пролетели мы с Танюшкой, как стая трусов над баней.

– А что случилось?

– Днём наших жильцов было не видно и не слышно. Зато вечером к нашему дому собиралось по три-четыре машины. С визгом тормозов. И начинался концерт: музыка орёт, гогот, песни до утра. Соседи стали мне жаловаться. Я пошёл к турчанке и предупредил, что если она не перестанет собирать у себя шумную компанию, я её выселю. Она утихла на один день. А потом всё началось снова. Да ещё и платить перестала. Говорит мне: «Денег нет». Тогда я сказал: «Выметайтесь. Иначе я вызову полицию».

– Подействовало?

– Да. Полиции они боятся. Баба собрала своих земляков и в тот же вечер выехала. Не поверишь, выносили они холодильник – как будто моих квартирантов в нём тошнило и всё это там засохло – запах стоял на всю улицу. Электроплита была вся в жире, из рук у них выскользнула и ступени едва не расколола. В общем, нелюди.

– Как музыкантов не сажай, лес и горы не запляшут, – туманно соглашаюсь я с Эдиком. Он с безнадёжным лицом снова машет рукой.

– А это чья работа, Никлас? – интересуется Эрих у Бахмана, указывая на закрытую тряпкой картину, которую вчера притащили в столовую Урсула и Баклажан. Полотно всё так же стоит, прислонённое к стене.

Маэстро недоуменно смотрит на картину, потом на управляющего.

– Я не знаю.

На помощь отцу приходит Мари.

– Это моё произведение, – смущённо говорит красавица. – Я хотела сделать подарок.

Никс сразу навостряет уши. Очкарик даже жевать перестал.

– И кому же? – с удивлением спрашивает Бахман.

– Забудь. Это уже неважно, – коротко отвечает Мари.

Никс разочарованно опускает длинный нос в тарелку. Его тяжёлые очки сразу же сползают вниз, но он подхватывает их, не позволяя упасть в борщ.

– Послезавтра открытие выставки, – нудит плешивый Кельвин, – а часть наших полотен мы ещё не повесили. В том числе и добрую половину картин Харди. Что мы будем делать, если этот шалопай и завтра не появится?

– Я не понимаю такой его безответственности, – раздражённо заявляет Урсула. – Всё бросил на полдороги и исчез. Мужчина!

Недовольство Урсулы разделяет и Селина. Остроносая полька злобно открывает и закрывает рот, но я ничего не слышу. Возможно, что Селина свистит ультразвуком словно дельфин. Баклажан согласно кивает в такт словам Урсулы, сжимая в пухлой руке гри-гри. К жирному лицу Кокоса приклеилась недовольная мина. Крошечная Понтип улыбается и молчит. Почемутто укоризненно стрекочет по-итальянски. Наверное, ругается. Круглый Ын остаётся невозмутимым. Но в целом понятно, что творческие люди негодуют.

– Давайте не будем терять здравый смысл, друзья мои, – немного взволновано произносит Бахман. – Я думаю, что Харди непременно скоро вернётся в Замок. Если не сегодня к вечеру, то завтра утром. Времени в нашем распоряжении, действительно, остаётся не так уж много. Мы все понимаем, что эта выставка – важный итог нашего большого труда, поэтому необходимо провести её невзирая на любые трудности. Я уверен, что всё будет хорошо. А теперь за работу, коллеги!

Воодушевив пламенной речью творческих людей, маэстро со смаком раскуривает трубку. Все дружно встают с мест. Я тоже, хоть и не художник.

Поднимаю себя в башню, держа в руке термос с кипятком. Постоянная практика в подъёмах и спусках по разнообразным лестницам Замка явно закалила меня. Пожалуй, ещё неделя такой практики и можно поступать в пожарники. Впрочем, в Нашем Городке полубольных пожарников не держат. Такое правило.

Комната встречает меня холодом и неприютом. Смотрю в окна. Погода совсем раскисла. Баланс между сухим и сырым сильно нарушен. По стёклам опять бегут дождевые слёзы. Тоже мне весна! Какая-то сестра-близнец осени. Барабаню пальцами по подоконнику. На моём тайном языке это означает: «Не хандри, чудик. Ведро воды заменяет стакан сметаны».

Замковый колокол печально напоминает, что пора бы заняться делом. Отругав себя за неорганизованность, включаю электрообогреватель, сажусь к ноутбуку, звоню Агафону. Может быть и с папой поговорю. Мы уже давно не общались друг с другом.

Нажимаю кнопку вызова. На экране возникает гордость экономической науки – небритый, непричёсанный Агафон. Впрочем, какая экономика, такая и гордость.

– Привет, братан!

– Привет!

– Как ты? Как паппа мио?

Агафон косится в сторону. Я знаю, что там у них прихожая.

– Папа ушёл гулять. Вернее, он думает, что ушёл.

– Ты говоришь загадками, Агафон.

– Папа стоит одетый возле двери и роется в карманах. Но думает, что уже ушёл.

Я вздыхаю. Старость – не радость.

– Ладно. Не мешай ему, возможно, это очень важно.

Агафон снова смотрит в прихожую и недовольно морщит нос.

– Папа – носитель убивающих запахов. Как авианосец для самолетов.

– Не драматизируй ситуацию.

– Он – рассадник!

Я слышу, как где-то в далекой от меня реальности Агафона хлопает дверь.

– Ушёл?

– Ушёл!

Обмениваюсь с братом ещё парой ничего не значащих фраз и прощаюсь. Случайно мой взгляд приземляется на подоконнике. Там валяются коробочки с ненавистными таблетками. Скоро они покроются паутиной. А может, удивить себя и выпить полтаблетки, как я обещал Марине? Обещать-то я обещал, но землю же не ел. Решаю вместо бесполезной таблетки приготовить чашку полезного кофе. Тем более, что без кофе мой нетленный роман способен получиться вполне тленным. Вожусь несколько минут с термосом. Потом пробую горячий допинг на вкус. Обалденно! Почему врачи не прописывают кофе в качестве лекарства?

После кофе я снова готов к бою. К тому же электрообогреватель успешно выполнил свою задачу. Теперь в комнате тепло. Открываю роман, но никак не могу сосредоточиться на перипетиях сюжета. Меня отвлекают маленькие загадки, которые каждый день подбрасывают мои соседи по Замку. Для того, чтобы очистить от них голову, записываю мучающие меня вопросы по порядку. Вот, что получается:

Первое: чью тень я видел возле столовой в понедельник ночью?

Второе: почему тогда, несмотря на полночь, управляющий был полностью одет, хотя на шум он прилетел первым.

Третье: почему Бахман так недоброжелательно отозвался о Харди, хотя это очкастый Никс затеял ссору.

Четвёртое: почему Бахман бегал сегодня утром по Замку с алебардой и для чего закрылся с ней в туалете?

Пятое: Бахман сказал за завтраком, что Мари плохо себя чувствует, поэтому её нет. А откуда же Бахман узнал об этом? Получается, что он успел увидеться и с Мари?

Шестое: чья тень так напугала Баклажана?

Седьмое: почему уехал Харди?

Восьмое: кто и почему оставил велосипед в кустах?

Девятое: что всё это вместе может означать?

Несколько раз подряд перечитываю вопросы. Интересно, узнаю я когда-нибудь ответы на них? Скорее всего, нет. К сожалению, я не обладаю даром предвидения, иначе понял бы ещё тогда, что в скором времени ответы на эти вопросы станут насущной необходимостью.

Сохранив на всякий случай список вопросов, я снова принимаюсь за свою книгу. Наконец-то, работаю, забыв обо всём на свете. В Замок меня грубо возвращает звонок мобильника. Пластмассовый поганец злорадно трясётся на столе. Поднимаю его, смотрю на экранчик. Это мой домашний врач фрау Половинкин.

– Халло!

– Халло, герр Росс! Звоню, как обещала. К сожалению, анализ вашей крови показал высокое содержание холестерина.

Я раздосадован: «Ну вот, то понос, то золотуха!» Половинкина добросовестно выдаёт мне кучу рекомендаций по снижению холестерина и умолкает. Её рабочий день вот-вот закончится.

Смотрю на время, потом на окна. На улице стемнело, плаксивый дождик утихомирился. В мутном небе тускло блестит луна. Мне становится плохо. Одиноко, как луне в мутном небе. Где же моя Маринка? Что она делает? Совсем меня забыла. Хотя это и глупо, но я всё равно сержусь на жену. Наверняка она сейчас болтает по телефону с младшей сестрой. А у Кати одна-единственная тема: повелитель «Иди, жри!» и его болячки.

Внезапно слышу, как за моей спиной, открывается дверь в полу. Я резко поворачиваюсь вместе со стулом, готовый увидеть мерзкую харю какой-нибудь нежити, но нет – это всего лишь Лиля. Она пришла звать меня на ужин.

– Спасибо, сейчас спущусь, – бормочу я, чувствуя, как по спине скатываются горячие струйки пота. Успокоенная Лиля исчезает внизу. Недовольно смотрю ей вслед, в тёмный провал двери. Что-то у меня совсем нервы разболтались.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт! Привет!»

Несмотря на бодрые приветствия, в столовой царит похоронное настроение. Резко трещат свечи. В щелях тоскливо воет ветер. Даже тушёная капуста с мясом не прибавляет мажора мрачному застолью. Творческие люди в тягостном молчании ужинают, не глядя друг на друга. Чувствуется напряжение. Кажется, звякни кто-нибудь нечаянно посудой, и все заорут от ужаса. Алинки за столом нет. Видимо, уставший за день в детском саду ребёнок уже спит. Место Харди по-прежнему пустует.

Безвольно жму бессильную длань Эдика, усаживаю себя рядом с ним, накладываю в тарелку из большой сковороды немного капусты, принимаюсь за еду. Мой друг непривычно молчалив и хмур. Напротив меня Селина равнодушно жуёт, поминутно поправляя свои мелкие кудряшки. Урсула в жёлтой майке больше пьёт, чем ест. Почемутто уныло тычет вилкой в своей тарелке. Единоличник Кельвин опять питается чем-то особенным. На этот раз плешивый консультант заказал в ресторане какой-то отвратительный деликатес, напоминающий печеный зародыш макаки, и наслаждается. Только Баклажан с Кокосом – наши толстячки – уминают за обе щёки простецкую капусту с кусочками говядины. Круглый Ын остаётся как всегда невозмутимым.

– Харди так и не нашёлся? – тихонько спрашиваю Эдика. Тот пожимает плечами.

– Вообще ноль. Ни слуху, ни духу. Доктор Бахман весь день обзванивал родных, друзей и знакомых Харди. Никто его не видел. Такое впечатление, что парень взял и испарился.

– И что теперь будет с вашей выставкой?

– Не знаю. Конечно, работы Харди самые лучшие, но как можно их выставлять без автора, я не понимаю. Впрочем, пусть об этом болит голова у доктора Бахмана. Смылся, ну и скатертью по заду!

Я замечаю, что Кельвин, расправившись со своим сомнительным кушаньем, не отрывает глаз от Бахмана. Плешивый так долго сверлит глазами руководителя студии, что я тоже начинаю смотреть на маэстро. Сначала Бахман не замечает упорного взгляда консультанта, но через несколько минут всё же спрашивает:

– Вы хотите что-то мне сказать, Кельвин?

Плешивый нервно поправляет очки на носу, галстук-бабочку под кадыком и раздражённо говорит:

– Я желал бы узнать у вас, доктор Бахман, увидим ли мы когда-нибудь ещё вашего любимчика Харди?

Бахман с удивлением оглядывает Кельвина. В знак своего внимания к вопросу он даже вынимает незажжённую трубку изо рта.

– А что такое? Почему вы об этом спрашиваете?

– Признаюсь, что я недавно имел глупость одолжить этому оболтусу значительную сумму. И мне очень не нравится, что он вдруг исчез.

– Как же вы могли дать деньги такому ненадёжному человеку? – громко хохочет Никс. – Все давно знают, что Харди обормот, которому нельзя верить. А ещё налоговый консультант! Хих!

Кельвин, как ужаленный, поворачивается к нахальному дистрофику и даёт резкую отповедь:

– А вас я не спрашивал!

Никс хочет что-то ответить, но Мари устало произносит:

– Прекрати, Цедрик!

Кельвин снова обращается к Бахману:

– Я согласился помочь молодому человеку, потому, что его пригласили в Нью-Йорк. Одна известная галерея решила приобрести несколько картин Харди. Он поклялся мне, что после нашей выставки получит аванс и вернет долг с процентами.

Я не хочу слушать дальше неприятный разговор. Меня совершенно не касаются дела участников художественной студии, поэтому незаметно покидаю столовую, забираюсь к себе в башню и мало что соображающий, в полуобморочном состоянии укладываюсь в постель. Я в полном изнеможении, но теперь моему счастью нет предела. Уже засыпая, говорю себе, что в таком изнеможении кроется большой недостаток. Если за мной придёт смерть, я буду такой усталый, что сил уже не хватит, чтобы умереть красиво и печально. Такая вот чушь.

Глава 9

Пятница, как и положено нормальному несчастливому дню, начинается не с традиционного дремотного пробуждения, а с сумасшедшего стука в мою горизонтальную дверь. Я открываю глаза. За окнами хмурится мартовское утро, но дождя нет. Скидываю одеяло, рывком поднимаю себя с нагретой постели и ёжусь в стылом воздухе. Вот, гадство! Вчера вечером опять забыл включить на ночь обогреватель.

Дав слово позже отругать себя за неорганизованность, поспешно натягиваю одежду. Когда торопишься, вещи из вредности вступают против тебя в заговор. Так и сейчас: никак не могу найти носки, которые прячутся от меня в штанинах, рубашка коварно норовит вывернуться наизнанку, молнию джинсов заедает. Пока я борюсь с одеждой, паническое колотилово не прекращается. Дверь дрожит, но мощная стальная щеколда не даёт ей распахнуться. Криво застёгивая второпях рубашку, кричу:

– Кто там?! Что случилось?

За дверью наступает тишина. Слышу срывающийся голос Лили:

– Вадим, вставайте скорее! У нас несчастье.

Открываю дверь, снизу на меня смотрит Лиля. Бледное лицо искажено, в глазах стоят слёзы. Она одета в домашний халат. Волосы не убраны. Руки заметно трясутся. Иллюстрация из учебника психиатрии: «женщина на грани нервного срыва».

– Лиля, успокойтесь, – говорю я негромко. – Что произошло?

Смотрю на часы. Пять минут седьмого. Тем временем Лиля немного приходит в себя, поднимается ко мне в комнату и уже более уравновешено произносит:

– Харди нашёлся. Вернее его нашли.

– Что вы хотите этим сказать?

– Толстый албанец, художник, хотел набрать себе извести на стройке в восточном крыле. Ну там, где идёт ремонт, вы же знаете, Вадим.

– Да?

– Он снял крышку с чана с известью, а в чане Харди!

Лиля снова на грани. Я наливаю воду в свою кофейную чашку и подаю ей. К утру вода в термосе совсем остыла. Лиля судорожно глотает её.

– И что случилось дальше? – задаю я вопрос всё таким же спокойным тоном.

– Албанец разбудил доктора Бахмана, они вдвоём сходили на стройку, посмотрели, а потом примчались к нам. Эрих тут же выпроводил всех подсобных рабочих, которые уже начали ежедневную уборку, закрыл ворота, позвонил в полицию, а мне велел всех жильцов собрать в столовой.

Лиля умолкает и выжидательно смотрит на меня. Я успокаивающе улыбаюсь ей.

– Что ж, всё ясно. Я сейчас приду.

– Вадим, вы понимаете, что в нашем Замке произошло убийство? Это же ужасно!

Молчу. А что тут скажешь? Предчувствие беды меня не обмануло. Потрясённая женщина уходит. Я на минутку сажусь к столу, чтобы собрать вместе разбежавшиеся мысли. Любопытно, почему убийца любезно не оставил труп на видном месте, а утопил Харди в чане с известью? Машинально постукиваю пальцами по столешнице. На моём тайном языке это означает:»?!».

Когда я добираюсь до столовой, под её низкими сводами собрались уже практически все. Этим утром никаких «халло!», «хай!», «сервус!», «грюсс готт!», «привет!» Густой табачный дым заполняет помещение. Это Урсула в зелёной майке курит в углу вместе с Селиной и Понтип. Женщины собрались в кучку и испуганно шепчутся. Баклажан в своём экзотическом балахоне тоже топчется рядом с ними. Бахман в одиночестве сидит у камина и во всю пыхает трубкой. В это серое утро руководитель студии кажется мне ещё более измождённым, чем раньше. Если дело пойдёт так и дальше, то он скоро высохнет до состояния мумии.

Оглядываю остальных. Никс нервно облизывает опухшую губу возле Мари, которая замерла на стуле, уставившись на камин. Плешивый Кельвин устроился подальше от остальных. Его лицо брюзги застыло. Зато смуглая физиономия Почемутто непрерывно меняется. Итальянца переполняют эмоции. Забыв от волнения немецкий язык, он непрерывно говорит на родном певучем наречии, бурно жестикулируя. Полусонный Эдик сочувственно кивает, не понимая ни слова. Хитрые глазки Кокоса перебегают с одного лица на другое. Толстый албанец тоже держит в руке зажжённую сигарету, хотя раньше я не замечал, чтобы он курил. Один Круглый Ын невозмутим.

– А где Эрих? – спрашиваю я Лилю, бегающую с посудой из кухни в столовую и обратно.

– Эрих ждёт полицию у ворот, а Алинка ещё спит. Разбужу её через полчаса и сразу уведу в садик.

Несмотря на окружающие нас толстенные стены старинной кладки, в столовую доносятся полицейские сирены, приближающиеся к Замку. Все напряжённо прислушиваются. Через минуту тревожные сирены умолкают, значит стражи порядка прибыли на место преступления.

Мы ждём ещё минут пятнадцать. Видимо, за это время полицейские вместе с управляющим побывали в восточном крыле и убедились, что вызов не ложный. И вот, наконец, в столовой появляется Закон. Первым, нагнув голову, в низкую дверь входит настоящий великан в штатском костюме со злым багровым лицом, бородавкой на носу и колючими глазками. Наверное, при виде такого верзилы крысы разбегаются с испуганным писком по норам, а пауки побыстрее закутываются в свои паутины. В одной руке гигант держит портфель, другой сжимает ключи от автомобиля. За великаном следует Эрих, за управляющим – несколько мужчин и женщин в плохо сидящей жёлто-зелёной униформе.

– Меня зовут инспектор криминальной полиции Дирк Сквортцоф, – басит верзила, угрожающе сверля нас глазками. – Теперь ваша очередь, дамы и господа.

В отличие от рыхлых добродушных полицаев из немецких сериалов инспектор Сквортцоф прям и прочен, словно рельс, да ещё свиреп, как невыспавшийся крокодил.

Эрих представляет инспектору присутствующих. Услышав, что в Замке собралась вся художественная элита Нашего Городка, Сквортцоф оживляется:

– О, художники?! По-моему, это самые главные бездельники. Вся эта братия: художники, артисты, музыканты – просто тунеядцы. Как и цыгане.

– А писатели? – робко подаю я голос.

Громадный инспектор пренебрежительно смотрит на меня, как искушённый грибник на мелкую червивую свинушку, и безапелляционно изрекает:

– И писатели тоже!

Пообщавшись со Сквортцофым, я теперь знаю, каким быть нельзя. С таким характером только казни смотреть. Честно признаюсь, что с полицией Нашего Городка дел я имел мало. Одно время был знаком с неприятным комиссаром Крюклем (но тот уже на пенсии) и продолжаю водить знакомство с действующим комиссаром Улем. Должен ответственно заявить, что хороших детей приносят аисты, но Хеннинга Крюкля, похоже, приволокли злые пингвины. А вот комиссар Уль вполне себе ничего. Интерпол! Это, пожалуй, все мои связи с местными правоохранительными органами.

К месту вспоминаю Маринин рассказ о том, как её престарелая мама однажды села не на тот автобус. Проехав несколько остановок, старушка поняла, что заблудилась. Она вышла на незнакомой улице, села на лавочку и заплакала. Какая-то женщина попыталась узнать у неё, что случилось, но Маринина мама не смогла ничего объяснить. По-немецки старушка почти не говорила. Тогда женщина позвонила в полицию. Наряд примчался очень быстро, тут же по удостоверению личности определил место жительства потерявшейся мамы и на полицейской машине с мигающими маячками, включенной сиреной и комфортом доставил её домой.

Смотрю на свекольную физиономию инспектора Сквортцофа. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что такой тип не доставил бы старушку домой. В этот момент управляющий знакомит верзилу с Мари. Инспектор кивает красавице и выдавливает улыбку. Увидев эту улыбку, решаю, что я никогда не буду так противно улыбаться.

Постепенно доходит очередь и до меня. Узнав о том, что я из России, Сквортцоф с подозрением смотрит мне в лицо.

– У вас тоже вроде русская фамилия, герр инспектор, – бодро говорю я. – Ваши предки из России?

Наверное, зря говорю. Дирк Сквортцоф выпячивает и так бочкообразную грудь ещё сильнее, надувает щёки и багровеет ещё гуще.

– Мои предки – настоящие баварцы! Я не имею никакого отношения к России, герр писатель.

Видимо по привычке инспектор подбрасывает ключи от машины в воздух, но поймать не успевает. Упс! Ключи со звоном падают на каменный пол. Я отворачиваюсь от верзилы. Ну и ладно. Не вопрос. Считай себя настоящим баварцем, раз так нравится. Только зачем подбрасывать ключи, если ты такой большой и неуклюжий? Как будто мыло ловит! Лучше бы вышиб пару дверей.

Эрих заканчивает называть полицейским имена присутствующих. Последним он представляет невозмутимого Круглого Ына. Повинуясь жесту управляющего, все рассаживаются за длинным столом. Слово берёт Сквортцоф.

– Вы все, наверное, уже знаете, что сегодня утром в восточном корпусе Замка обнаружено тело вашего коллеги Бернхарда Курца. Кто-нибудь может сообщить мне что-либо по этому поводу?

Сквортцоф дырявит злыми глазками растерянно переглядывающихся живописцев. Однако все молчат, пожимая плечами.

– Понятно, – басит великан. – Тогда у меня есть просьба. Сейчас необходимо опознать труп. Кто из вас может это сделать?

Опять молчание и растерянные лица. Не дождавшись добровольца, инспектор спрашивает:

– Герр управляющий?

Эрих открывает, было, рот, но тут решительно вмешивается Лиля.

– Это исключено! У моего мужа слабое сердце. Пусть это будет кто-нибудь другой.

Лилю перебивает Селина:

– Я тоже не могу! У меня дистония. Кроме того, уже заранее руки-ноги трясутся!

Баклажан судорожно стискивает свой гри-гри (Интересно, что у неё в этом мешочке?) и только кивает, соглашаясь с Селиной. Говорить она не в состоянии. Урсула лучше владеет собой, но отрицательно качает головой. Мари сидит возле камина – изящное лицо побледнело, взгляд застыл. Красавицу можно и не спрашивать. Сразу видно, что на неё рассчитывать не стоит. Крошечную Понтип Сквортцоф игнорирует, а может быть, просто не замечает, поэтому начинает терроризировать мужчин.

– Доктор Бахман?

Бахман вынимает изо рта трубку. У него заметно дрожат руки.

– Увольте. Я уже видел Харди. Теперь эта картина будет преследовать меня всю жизнь.

Короче говоря, мужчины один за другим тоже отказываются идти в страшное место. Даже Никс. Тогда инспектор поворачивается ко мне.

– Ну, что же. Остался только герр писатель. Надеюсь, вы-то, герр Росс, не откажете полиции в помощи?

Все в напряженном ожидании смотрят на меня. Лиля с отчаянием в голосе произносит:

– Соглашайтесь, Вадим! Иначе придётся идти Эриху, а ему категорически нельзя волноваться. Ну, пожалуйста, соглашайтесь.

Когда на меня женщина смотрит такими умоляющими глазами, я почему-то всегда теряю здравый смысл. Вот и теперь вместо того, чтобы отказаться от ужасной процедуры, покорно говорю Сквортцофу:

– Хорошо, пойдёмте, герр инспектор.

Пообещав позже отругать себя за бесхарактерность, следую за непомерно широкой спиной гиганта в восточное крыло. За нами шагает пара полицейских: мужчина с головой черепахи и женщина с головой мужчины. Спускаемся по винтовой лестнице на первый этаж и оказываемся в большом, залитом светом зале. В высокие стрельчатые окна ярко светит солнце. Оказывается, уже наступил день, а я и не заметил. Несмотря на солнечный свет в зале холодно, пахнет сырой извёсткой. Среди нагромождения стремянок, банок с краской, бумажных мешков со строительными смесями и тому подобных необходимых для ремонта предметов, топчутся люди в жёлто-зелёной форме. Грязный пол завален пластиковыми вёдрами, мастерками, рассыпанными гвоздями, досками. В центре возвышается огромный чан, накрытый крышкой. От входа до чана постелена узкая полиэтиленовая дорожка.

– Коллеги, откройте чан, – командует Сквортцоф.

Несколько человек, натянув резиновые перчатки, осторожно поднимают тяжёлую крышку и кладут её на пол.

– Подойдите ближе, герр писатель, – приглашает меня инспектор. – Осторожно! Не сходите с дорожки. Вы узнаёте этого человека?

Я делаю несколько шагов к роковому чану, в котором Харди прошёл свой путь в никуда. Из Яви в Навь. Смотрю. Запоздалое сожаление о своём безволии охватывает меня. Явственно чувствую, как холодеет спина, седеют волосы, и начинает дёргаться веко. Водевиль превратился в триллер. Бахман был прав. Зрелище, конечно, на любителя. Теперь это искажённое лицо без глаз, похожее на жуткую маску, плавающую в покрасневшей от крови извести, будет преследовать и меня.

– Это Харди, – говорю я, поспешно отводя взгляд от чана.

– Вы уверены, герр Росс? – спрашивает Сквортцоф. – Смотрите внимательно. Сейчас его узнать не легко.

Мне приходится снова посмотреть на мертвеца.

– Уверен. Волосы покрашены в два цвета – оранжевый и фиолетовый, пирсинг в углу рта, катушки в ушах. Да и вообще… Это Харди.

Я отхожу от чана.

– Что с его глазами?

– Известь выжгла, – лаконично басит Сквортцоф.

– Уже известно, отчего он умер?

– Пока нет. Эксперты с минуту на минуту прибудут и начнут свою работу. Подпишите протокол опознания и возвращайтесь в столовую.

Под унылый звук колокола в одиночестве плетусь обратно. Медленно преодолеваю винтовую лестницу и вот я опять в столовой. Несмотря на то, что никому пища не лезет в горло, Лиля всё же организовала завтрак. Когда я вхожу, художники, все как один, перестают заниматься своими делами и смотрят на меня.

– Ну, что там, Вадим? Это Харди? – задает вопрос Эрих. Я молча киваю.

– Разумеется, в чане труп Харди, – недовольно произносит Бахман. – Я же не мог ошибиться.

– Я тебе верю, Никлас, – оправдывается управляющий, – но просто до последнего надеялся, что это не он.

– Такой молодой, – вступает в разговор Селина. – Бедняжка. Как он погиб?

– Полиция пока не знает, – отвечаю я польке. – Приедут эксперты – разберутся.

Сажаю себя за стол. Есть мне совершенно не хочется. Передо мной всё ещё стоит жуткая маска с кляксами извести в глазницах.

– Послушайте, доктор Бахман, – вдруг обращается к руководителю студии Эдик. – Мне необходимо покинуть Замок.

Маэстро вопросительно смотрит на Эдика, не выпуская трубки изо рта. Эдик смущённо объясняет:

– По решению суда, мы с женой обязаны по пятницам посещать курсы для неблагополучных родителей.

– Что это ещё за курсы? – не могу я удержаться, чтобы не спросить. Это, конечно, не моё дело, но почему бы и мне не сунуть нос в чужие дела, как всякому нормальному человеку?

Эдик принимается рассказывать, спеша, путаясь и сам себя перебивая:

– Это всё из-за учительницы нашего сына. Его Стивен зовут. Он в пятом классе. На уроке учительница задала вопрос: «Дети! Кем вы хотите быть, когда вырастите?» Ну, все, конечно, заорали: «Я – врачом! Я – пилотом! Я – водителем автобуса!», а наш Стивка возьми и брякни: «А я хочу быть серийным убийцей!» Да ещё прибавил, что учительница станет его первой жертвой. Эта истеричка вызвала полицию. Полицаи ещё нашли у Стивки в мобильнике фотографии голых баб, и дело закрутилось. Полиция вместе со школой подали на меня с Танюшкой в суд. Типа мы – нерадивые родители. Суд приговорил нас к восемнадцати часам занятий на специальных курсах. Теперь учимся, как бороться с собственным ребёнком. Очередная лекция начинается через полчаса.

– Я советую вам получить разрешение у инспектора, – сухо говорит Бахман. – Сейчас здесь всем распоряжается Сквортцоф.

Верзила лёгок на помине. Он просовывает голову в дверь и молча манит Кокоса пальцем, похожим на варёную сардельку. Толстенький албанец вскакивает с места и, как бильярдный шарик, катится к инспектору. Затем великан и его жертва скрываются в сумраке коридора.

– Кокоса, наверное, забрали на допрос, – замечает Эдик.

– Это естественно. Он же первым обнаружил тело Харди, его первым и допрашивают, – говорит Урсула, закуривая, один бог знает, какую по счёту сигарету. К Урсуле тут же присоединяется Селина. Лиля уходит к себе, присмотреть за Алинкой. Творческие личности тихо сидят, погруженные в свои мысли. Все чего-то ждут.

Наконец, в столовую возвращается Кокос. За ним входит инспектор Сквортцоф. Он обводит нас подозрительным взглядом и произносит:

– Вы можете разойтись по своим комнатам, но прошу никого не покидать Замок без моего ведома. Каждый из вас будет сегодня вызван для дачи показаний.

Эдик, как первоклассник, поднимает руку. Сквортцоф вскидывает брови, и Эдик сообщает инспектору о курсах для недобросовестных родителей.

– О’кей, – милостиво кивает гигант. – Если вам нечего сообщить полиции о смерти Бернхарда Курца, то можете идти. Надеюсь, что к обеду вы вернётесь.

– Конечно, герр инспектор! Это же совсем рядом с Замком.

Обрадованный Эдик убегает.

– А как быть с нашей выставкой? – спрашивает Бахман. Маэстро оставила его обычная невозмутимость. Он нервно стискивает зубами мундштук своей неугасимой трубки.

– Какая ещё, к чертям, выставка?! – раздражённо рявкает Сквортцоф. – Что за нелепый вопрос? Видимо вы пока не осознали, что здесь произошло убийство? Зверски убит один из ваших коллег, доктор Бахман, а вы думаете о какой-то выставке!

Выйдя из ступора, Мари берёт отца за руку и успокаивающе гладит её. Меня удивляет такое открытое проявление дочерних чувств. Для Мари это довольно необычно. Бахман не находит слов, чтобы возразить инспектору и прячется в густом облаке табачного дыма.

Наш запоздалый завтрак заканчивается тем, что Эрих уходит с инспектором, а остальные разбредаются кто куда. Бессовестно пользуясь тем, что Лили нет, я забираю из столовой электрический чайник и уношу его к себе в комнату. Мне не очень стыдно за свое мародёрство – всё равно в кухне есть ещё один. В конце концов, кофе для меня не прихоть, а необходимый элемент бытия.

Карабкаюсь к себе в башню, завариваю кофе, сажусь за стол, включаю ноутбук, открываю список вопросов, который я вчера составил. Перечитываю список. И что? Какая связь может быть между ночной тенью и трупом, лежащим в чане с известкой? Из-за чего Харди – этот дуралей, мог быть убит? Что такого важного он мог знать? Может, в Замке спрятана знаменитая Янтарная комната? Или склад нацистского чудо-оружия оставшийся со времен войны? А может быть, здесь действует сеть торговцев детьми на органы? Легко постукиваю пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «Ну что за чушь лезет тебе в голову!»

Кстати, вопросник можно дополнить. Если Харди был убит вчера, тогда кто угнал его родстер со стоянки? А если это сделал сам Харди, то, как он вернулся в Замок? На спрятанном в кустах велосипеде? Наверное, всё произошло в ночь со среды на четверг или рано утром в четверг. Возможно как раз тогда, когда Бахман бегал по Замку, размахивая дурацкой алебардой, с лезвия которой капала известь.

Отпиваю глоток кофе. Кофеин стимулирует воображение. Так кто же у нас тут душегуб? Бахман? Бахман явно не любил Харди. Но неприязнь к человеку – это ещё не повод засовывать кого-то в известь. Иначе каждый мизантроп является потенциальным серийным убийцей. Правда, есть очкастый Никс, который постоянно нарывался на ссору с более счастливым соперником. Ревность – штука опасная. Может довести и до чана в восточном крыле. А плешивый Кельвин? Он признался, что одолжил Харди деньги. Большой долг – это достаточное основание для убийства или нет? Налоговые консультанты тоже люди. Могут и пришить вгорячах. Однако логичнее было бы не резать курицу, несущую тебе золотые яйца. Рубаха-парень Эдик? Штукатуру-маляру тема извести профессионально близка. На стройке он как дома. Правда ли, что Эдик ушёл на курсы? Может быть, просто сбежал? Да и Кокос с хитрыми маслеными глазками мне не очень внушает доверие. Зачем он в такую рань полез в чан? Извести себе набрать? Тырит всё, что не приколочено? Впрочем, найдутся и другие кандидаты на роль убийцы: Эрих, обслуживающий персонал, остальные участники выставки. А вдруг Харди убил кто-то абсолютно посторонний? Полоумная Мария? Ну вот, опять чушь в голову лезет!

Резкий стук в дверь заставляет меня подпрыгнуть на стуле. Нервы у меня уже совсем не те, что были всего четыре часа назад. Однако пугаюсь я напрасно – это женщина-полицай с головой мужчины пришла звать меня к Сквортцофу. Значит, дошла и до меня очередь.

Глава 10

С неудовольствием понимаю, что сотрудница полиции держит путь в опостылевшую столовую. Заходим. В столовой никакого разнообразия: всё так же мрачно и холодно. Низкие своды давят меня, словно злобный домовой на груди. За длинным столом, как пятая замковая башня, возвышается Сквортцоф. Напротив инспектора сидят Эрих и Бахман. Все трое курят. В сторонке полицай с черепашьей головой перебирает лежащие перед ним бумаги.

– Садитесь сюда, герр писатель, – показывает Сквортцоф на своих визави. Я устраиваю себя на стуле между управляющим и руководителем студии. Теперь я нахожусь прямо перед багровой физиономией инспектора, и могу любоваться его бородавкой сколько угодно.

– Повторяю свой вопрос, – официально басит Сквортцоф. – Что вы можете сообщить по поводу смерти Бернхарда Курца?

Я пожимаю плечами.

– Да, собственно, ничего. С покойным я знаком не был. Даже не обменялся с ним ни единым словом. Кто его мог лишить жизни, не знаю.

Замечаю, что полицай в сторонке прилежно записывает мои слова. Я надеюсь на этом разговор закончить, но от инспектора так просто не отделаться. Он недоверчиво смотрит мне в лицо. Я отвечаю ему взглядом, чистым, как роса на траве. Или опять чересчур чистым?

– Когда вы в последний раз видели Курца?

Я не хочу рассказывать Сквортцофу о моей эротической прогулке, закончившейся наблюдением за дракой Никса с Харди. Неудобно перед Бахманом, да и я сам выглядел не очень красиво, подглядывая за сексом молодых людей. Подумают ещё, что слежу тут за всеми, вынюхиваю, поэтому:

– Последний раз, насколько я помню, мы сталкивались на ужине в среду.

– И после этого вы Курца больше не видели?

– Вроде бы нет.

– Вроде бы или нет?

– Нет.

Сквортцоф морщит лоб. Видимо соображает, о чем бы ещё спросить.

– Уже известно, когда и как был убит Харди? – задаю я вопрос инспектору.

– Заколот точным ударом в левую подмышку, прямо в сердце, – к моему удивлению не скрывает данные Сквортцоф. – Убийца использовал длинный клинок с острым концом. Вероятно нож типа кинжала или кортика. Эксперт предполагает, что смерть наступила больше суток назад, но не более двух. Вскрытие и исследование тканей позволит сказать точнее. Я лично думаю, что Курца убили на рассвете в четверг. В среду после полуночи его видел сосед – толстый албанец. Курц заходил в свою комнату и был вполне жив.

Значит, Харди убили не алебардой. Тогда при чём здесь она?

Сквортцоф умолкает и опять морщит лоб. Я снова прихожу ему на помощь. Есть вещи, которые меня самого интересуют. Например, список вопросов в моём ноутбуке.

– Ещё, герр инспектор, я хотел бы узнать, почему вчера утром доктор Бахман посетил санузел на третьем этаже с алебардой в руках. Какая опасность заставила уважаемого доктора ходить в туалет вооружённым?

Бахман судорожно сжимает зубами мундштук трубки. На его узком лице вздуваются желваки. Сквортцоф внимательно смотрит на маэстро.

– Это правда, доктор?

Бахман неохотно цедит:

– Действительно, вчера рано утром я решил спуститься к Мари, чтобы поговорить с ней. На лестнице лежала алебарда. Когда я поднял её, то увидел, что она испачкана известкой, поэтому мне пришлось подняться опять на третий этаж в наш санузел. Там я вымыл алебарду под краном. Не хотел, чтобы Эрих подумал, что это безобразничают мои художники.

Слушая Бахмана, управляющий укоризненно качает своей большой головой.

– И куда вы её потом дели?

– Опять спустившись на второй этаж, я приставил алебарду к статуе в рыцарских латах, которая стоит в нише. Затем зашёл к дочери.

– Вы угадали, Никлас. Эта статуя всегда была с алебардой, – замечает Эрих.

– А почему вы мне сразу не сказали об этой чертовой алебарде?! – ревёт вдруг Сквортцоф, приподнимаясь. – Возможно, вы уничтожили важную улику!

Бахман с испугом глядит на рассвирепевшего великана.

– Я просто забыл… Не придал значения… Смерть лучшего моего ученика… Поймите, я сейчас не в том состоянии…

Бахман замолкает. У него дрожат руки. Плюхнувшись обратно, Сквортцоф сердито задает новый вопрос:

– А о чём вы хотели поговорить с дочерью?

На худом лице маэстро появляется знакомое мне выражение высокомерия.

– Это наше семейное дело, не имеющее никакого отношения к убийству, герр инспектор!

Лично я не верю Бахману. Любой, кто видел его тогда, не поверил бы сейчас маэстро. Слишком уж он был взволнован и расхристан.

– Что ещё вы заметили, герр писатель? – спрашивает меня Сквортцоф. Сообщаю ему про велосипед в кустах. Инспектор немедленно поднимается с места. «Можете показать?»

Вчетвером идём на выход из Замка. Полицай с бумагами остаётся в столовой. Спускаемся вниз, проходим по коридору до офиса управляющего. В офисе расположилась парочка коллег Сквортцофа. У каждого на коленях лежит включённый ноутбук. Коллеги пьют кофе из картонных стаканчиков и азартно рубятся в какую-то компьютерную игру. Увидев грозного шефа, полицаи напускают на себя деловой вид, однако разноцветные танчики на мониторах выдают их с головой. Сквортцоф хмурит брови, но ничего не говорит. Нам некогда. Открываем дверь и покидаем офис. Объявление у входа информирует, что Замок временно закрыт для посещения. «Надеемся на ваше понимание!» Выходим из ворот, поворачиваем за угол, пересекаем террасу. Ещё один поворот, потом последний угол и мы почти на месте. Гуськом пробираемся по заросшей тропинке.

– Кажется, велосипед стоял там, – неуверенно говорю я, раздвигая густые кусты. Сейчас у стены пусто.

Сквортцоф с трудом залезает в глубь зарослей. Потом присев на корточки, он старательно разглядывает влажную землю, ковыряет пальцем, подносит к глазам какие-то травинки. Остальные стоят на тропинке и терпеливо ждут инспектора. Погода вроде наладилась: солнышко пригревает, флора цветёт, лёгкий ветерок ласково шевелит волосы. Лишь замковый колокол уныло звякает не в тему. Напоминает, что скоро завтрак Геракла. Сейчас бы полчасика задумчиво посидеть на террасе. Наконец, Сквортцоф поднимается с корточек.

– Ничего здесь нет. Вы уверены, герр писатель, что вам не померещилось?

– Уверен.

В ответ Сквортцоф недоверчиво хмыкает, ещё раз оглядывает кусты и басит:

– Предлагаю вернуться в столовую.

Пройдя тем же путём обратно, опять оказываемся в сумрачной столовой. Занимаем свои места.

– С велосипедом вы, герр Росс, промахнулись. А может быть, никакого велосипеда и не было? – говорит Сквортцоф, доставая сигареты.

– Велосипед или что-то подобное просто обязано быть, – отвечаю я.

– Вот как? Это почему же? – усмехается верзила.

Нет, я так противно улыбаться точно не буду!

– Автомобиля Харди на стоянке нет. Отсюда следует, что молодой человек уехал ночью или рано утром в четверг. Согласно расписанию на остановке, первый автобус останавливается у Замка в пять сорок. Слишком поздно. С полшестого внизу уже полно людей. Работают уборщицы. Харди не смог бы проскочить незамеченным. Значит, ему нужно было транспортное средство для того, чтобы вернуться в Замок раньше пяти. Пусть не тройка с бубенцами, но велосипед вполне бы подошёл. Конечно, если Харди не привезли сюда уже мертвым.

Хотя Сквортцоф и слушает меня, на его багровом лице гуляет снисходительная улыбочка.

– Не волнуйтесь, герр писатель. Полиция ищет родстер. Если он не на дне Майна, то мы его найдем. А что касается вашего мифического велосипеда, вы не скажете, для чего Курцу нужно было проделывать этот трюк?

Я пожимаю плечами. Вот тут Сквортцоф меня, действительно, уел. Я не понимаю, зачем Харди оставлять где-то свою машину и приезжать в Замок на велосипеде. А может быть, всё это сделал не он?

Поняв, что от меня больше ничего путного не узнать, Сквортцоф заканчивает допрос. Подписываю протокол и – «Чюсс! – Чюсс!» – возвращаюсь в свою каменную клетку. А в ней, как во дворце Снежной королевы. Поспешно включаю обогреватель. Давай-ка, дорогой, поработай! Усаживаю себя к ноутбуку. Включаю его и, пока компьютер загружается, думаю.

Что мы имеем? По словам Сквортцофа Харди был убит вчера утром. Кто-то очень злой на шалопая заколол его ударом в сердце и спрятал труп в чане с известью. Видимо убийца хотел, чтобы известь уничтожила тело или хотя бы следы. Значит, убийца знал о том, что ремонт во время выставки проводиться не будет. Он ничем не рисковал. В чан не заглядывали бы полторы недели.

Не отвлекаясь от своих размышлений, завариваю себе кофе. Не откажу-ка я себе в допинге. Пробую. Ну, вот. Так-то лучше!

С кофе можно спокойно рассуждать дальше. Кокос утверждает, что видел, как после полуночи Харди заходил в свою комнату. Если Харди ночевал у себя, то зачем он встал так рано? Кто рано встаёт, тот рано умрёт. Кстати, неплохое название для детективного романа. Вряд ли Харди убили в постели, а труп потом тащили через весь замок в восточный корпус. Одному человеку с этим, пожалуй, не справиться, если он, конечно, не такой здоровый бугай, как Сквортцоф.

Следующий факт: родстер Харди исчезает с автостоянки, зато в кустах появляется велосипед. Я заметил его в четверг. Разумеется, велосипед мог стоять там и раньше, но все жё такое совпадение очень интересно.

Следующий факт: драка Никса с Харди. Никс был унижен на глазах Мари. Не очкарик ли отомстил своему сопернику? Интересно было бы узнать, как Никс провел роковое утро?

Следующий факт: Бахман находит на лестнице испачканную извёсткой алебарду. Какую роль в этой головоломке играет алебарда? Зачем она вообще нужна? Ведь алебардой можно только рубить, а Харди закололи острым клинком.

Следующий факт: тело обнаруживает Кокос, и он же утверждает, что Харди накануне вечером был ещё жив. Можно ли доверять показаниям этого скользкого албанца?

Я смотрю на свой список вопросов. Вроде я ничего не прошляпил? А Замок-то оказался вовсе не скучным местом! Древняя каменная громада полна загадок и жути: безглазый труп в чане, таинственные ночные тени, непонятные поступки обитателей, да ещё, говорят, привидение Полоумной Марии бродит ночами по тёмным залам. Чем не сюжет для романа?

От размышлений меня отрывает Лиля. Время ленча. С сожалением покидаю едва успевшую нагреться комнату. Прохожу привычным путём и вот: я снова в столовой.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт!»

На первый взгляд в мрачном помещении ничего не изменилось: также холодно и неприютно. Камин, долгий стол, картина у стены. Лиля опять с посудой, Эрих с Бахманом, Мари с Никсом, Баклажан с Кокосом, Алинки нет, остальные кто где. Творческие люди стараются не смотреть на пустой стул, на котором позавчера сидел Харди. Эдика тоже не видно. Видимо слушает лекцию, как из своего оболтуса сделать праведника. Занимаю место возле остроносой Селины и Урсулы в зелёной, как хлорофилл, майке. Оглядываю стол. Меню завтрака Геракла остаётся без изменений: оливки, малоаппетитный овечий сыр, зерновой хлеб и вино из замкового виноградника. Печально. На такой диете я скоро заблею, как недовольный баран.

Бахман вдруг звенит ложечкой по пустому стакану, привлекая к себе взгляды присутствующих.

– Внимание, коллеги! Я должен сделать важное объявление.

Все поворачивают головы к руководителю студии. Я тоже.

– В связи с произошедшим ужасным преступлением, решено отложить проведение нашей выставки.

– Отложить? – перебивает Бахмана плешивый Кельвин. – На какое время отложить?

– Ничего определённого сказать не могу, – пожимает плечами Бахман. – Видимо, до конца расследования.

– И сколько оно продлится? – спрашивает Урсула. – Через неделю я должна выйти на работу.

Продавщицу поддерживают остальные:

– И я! И я! И я!

Бахман поднимает руку, прося тишины.

– Я понимаю, что все мы долго готовились к выставке, специально взяли отпуска, но смерть Харди нарушила наши планы.

– И что же теперь с нами будет? – подаёт голос Мари.

Бахман некоторое время молчит, сжимая губы в тонкую линию. Творческие личности ждут в напряжённом молчании. Маэстро делает пару коротких затяжек, окутывает себя облаком дыма и, наконец, произносит из этого облака:

– Скорее всего выставку разрешат провести только после поимки убийцы.

Сразу поднимается шум и гам. Художники наперегонки негодуют. Их можно понять. Работать несколько лет над своими произведениями, лелеять надежду, что скоро их труд будет по достоинству оценён и вот на тебе: такой феерический облом! Конечно, несчастного Харди всем жаль, но и со своими мечтами о славе никто просто так расставаться не хочет.

– Какое безобразие и попрание наших прав! – повышает голос Кельвин. – Может быть, потребовать от инспектора отменить запрет на проведение выставки? Или обратиться прямо к бургомистру!

Бахман отрицательно крутит головой.

– Я уже пытался говорить со Сквортцофым, но он и слушать ничего не хочет. Похоже, этот грубиян считает, что убийца один из нас.

– Но это же абсурд! Так думать может только тот, кто совершенно не разбирается в людях искусства! – кричит Кельвин, нервно теребя галстук-бабочку на горле. Плешивый пижон разъярён. Другие участники выставки реагируют по разному. Селина ошарашено моргает. Урсула недоверчиво усмехается, глядя на пасмурного Бахмана. Никс поправляет очки, которые как раз сползли на кончик длинного носа. Баклажан прижимает к груди гри-гри и, зажмурившись, быстро-быстро шевелит толстыми губами. Наверное, шепчет молитву. Слава богу, теперь пылкой африканке не до меня. Бегающие глазки Кокоса бегают по столовой ещё проворнее. Почемутто возводит руки к небу. В гуле голосов я различаю только: «О, мадонна…» Это на языке Страны макарон. Не человек, а настоящий Везувий! Маленькую Понтип мне видно плохо. Мари… Мари? Дочь Бахмана занята тем, что наливает себе полный стакан вина. Любопытная реакция. И только Круглый Ын остаётся невозмутим.

– Послушайте меня! – раздаётся голосок Селины, когда шум достигает кульминации. Полька вскакивает с места. Громкий беспорядочный разговор утихает. Художники поворачивают головы к Селине.

– Нам нужно самим разобраться в этом деле! – волнуется Селина. – Провести своё приватное расследование. Если мы быстро узнаем, кто убил Харди, и сообщим полиции, тогда нашу выставку не отменят!

– И сколько же на это понадобится времени? – скептически кривит лицо Кельвин.

– Ну, я не знаю, – теряется Селина. – День-два? Вам, мужчинам, виднее.

– А кто из нас возьмётся за расследование? – задаёт новый вопрос Кельвин.

– Я могу! – неожиданно заявляет Никс, но Урсула перебивает очкарика: – Нет, Цедрик. Это обязательно должен быть кто-то посторонний. Лицо незаинтересованное.

– Ваша идея, Селина, не сработает. Никто из нас не имеет опыта раскрытия преступлений, – кисло замечает Бахман.

– Вы правы, доктор, но к счастью, здесь есть писатель детективов! – не сдается Селина. – У него всегда задумчивое лицо. Я уверена, этот человек обладает необходимым опытом! Мы могли бы попросить герра Росса помочь нашей студии.

Бедная Селина. Задумчивое лицо ещё не признак ума, но я жалею о том, что рядом нет жены. Марина постоянно ворчит на меня: «Ты сам вечно лезешь в передряги!» Вот и убедилась бы в своей неправоте. Однако Марины рядом нет. Рядом только Селина, которая уже обращается ко мне:

– Герр писатель, вы же не откажете нам?

Странная вещь, но когда на меня женщина смотрит умоляющими глазами, я всегда теряю здравый смысл. Впрочем, я это уже, вроде, говорил.

– Можно попробовать, – бормочу я. Придется позже как следует отругать себя за бесхребетность. С другой стороны, раз уж сочетание слабоумия и любознательности привело меня к страшному чану, то возможно я по непонятной причине несу теперь ответственность перед усопшим?

– Слышите? Теперь у нас есть свой собственный детектив! – восторженно восклицает Селина.

– А в самом деле? Почему бы нам не провести свое расследование? – поддерживает польку плешивый Кельвин. – Я лично не хотел бы ни с чем возвращаться домой.

– Давайте проголосуем, – предлагает Урсула. – Кто за предложение Селины?

Кто не знает: мы здесь живём в демократическом обществе и все важные вопросы решаем с помощью голосования. Такое правило.

Сама Урсула, Селина, Кельвин, Круглый Ын, Почемутто, Баклажан и Кокос поднимают руки. Остальные медлят. Понтип уже вроде бы подняла свою ладошку вверх, но, посмотрев на хмурого мужа, поспешно опустила её.

– А я против! – заявляет Никс. – Не хочу, чтобы кто-то ещё копался в нашем дерьме! Мне достаточно полиции.

– А ты, Мари, почему не голосуешь? – спрашивает Урсула красавицу. Мари уже осушила стакан вина и пьяно улыбается. Она не закусывает. Видимо сторонница теории, утверждающей, что закуска градус крадёт.

– Мне всё равно, моя дорогая. Харди ведь не вернёшь.

Мари наливает себе новый стакан. Бахман недовольно косится на дочь, но его отвлекает Урсула.

– А вы, доктор?

Бахман пожимает плечами.

– Я просто сомневаюсь, что идея Селины что-то нам даст. Буду с вами откровенен, коллеги. Я полагаю, что если уж полиция с её мощным аппаратом не сможет найти преступника, то тем более какой-то писатель.

«Я полагаю…» Тоже мне Рембрандт нашёлся. Почему-то мне кажется, что этот сухостой хотел сказать: «Какой-то писатель из России». Легко барабаню по столу. На моём тайном языке это означает: «Вот гад!» Я злюсь?

– Так давайте попробуем, – решительно говорит Урсула. – Или, по-вашему, лучше напрасно просидеть в Замке неделю, а потом со своими никому не нужными картинами по домам? Мы же так ждали этой выставки! У нас есть только один шанс: немедленно найти убийцу!

– Действительно, Никлас, – вдруг подаёт голос Эрих. – Это, конечно, не моё дело, но что ты теряешь? Пусть Вадим ищет преступника параллельно с инспектором.

Слова управляющего решают дело. Несколько мгновений Бахман смотрит на Эриха непонятным взглядом, потом без охоты поднимает руку.

– Ну, хорошо. Я тоже за это безумие.

Вслед за мужем вскидывает ручку и Понтип. Она радостно улыбается. Мари тоже грациозно поднимает руку со стаканом вина, как будто чокается с присутствующими. Урсула с насмешкой смотрит на оставшегося в одиночестве Никса.

– А ты, что тянешь, Цедрик? Или чего-то боишься?

Никс поправляет очки и раздражённо бурчит:

– Ничего я не боюсь. Что ты ко мне пристала? Как все, так и я.

Урсула подводит итоги голосования:

– Таким образом, решение принято единогласно. С нами нет только герра Трепнау. Его мы спросим потом, но, я уверена, что он тоже будет не против.

– Можете приступать к расследованию, герр Росс, а мы все будем вам помогать, – подбадривает меня Селина.

Я молча киваю. Ей-то легко говорить: «приступай». Ну, откуда остроносая полька взяла, что у меня есть опыт детектива? Нужно найти убийцу! Проще найти тех, кто мешает легализации публичных домов в России.

Одинокий удар колокола ставит точку в наших дебатах. Ленч закончен.

– Когда начнёте ваше расследование, герр писатель? – с едва скрываемой издевкой спрашивает меня Никс.

– Мне нужно подумать над этим делом, – корректно отвечаю я наглому говнюку. – Предлагаю всем заинтересованным лицам собраться за обедом и поговорить.

– О’кей. Так и сделаем, – величественно кивает мне Бахман.

– Тогда чюсс?

– Чюсс! И хорошего дня!

Ага, как же.

Глава 11

Карабкаюсь по лестнице к себе в комнату. Термос я больше с собой не таскаю. Теперь у меня есть трофейный чайник. Едва захлопываю за собой дверь в полу, как раздается телефонный звонок Марины. В трубке звучит беспокойство жены обо мне и сакраментальный вопрос о таблетках. Чувствую себя кругом виноватым. Жена переживает, а я сегодня утром даже не гулял. «Мужчины!» – сказала бы Урсула.

Про убийство я Марине не говорю. Зачем её волновать? Пусть спокойно восстанавливается в санатории. Делаю себе заметку в памяти: нужно попросить и Лилю пока помолчать.

Заканчиваю разговор с женой обязательным «чюсс!», откладываю телефон, завариваю кофе, сажусь за стол, включаю ноутбук. Изготовился. Принял низкий старт. Вот только для чего? Для подумать? Смотрю в монитор на удлинившийся список вопросов. Хорошо, буду думать.

Неприятно об этом говорить, но по всему выходит, что убийца – один из моих милых, забавных, талантливых, увлечённых своим искусством сотрапезников. Один из творческих людей – на самом деле нелюдь с инстинктом убийцы. В пользу этой версии говорит сам способ совершения преступления. Всё же хладнокровно заколоть человека и спрятать его в извести, может лишь тот, кто заранее всё обдумал. Это не спонтанное нападение. Ведь если бы кто-то из утренней обслуги польстился на серебряные бусинки или катушки в ушах Харди (я шучу), то его бездыханное тело лежало бы в постели. А Харди утром покинул свою комнату. С кем он хотел встретиться в такую рань? Да и пирсинг с катушками остались на своих местах.

Я начинаю печатать перечень имен. Сначала мужских: Эрих, Бахман, Кокос, Кельвин, Почемутто, Эдик, Круглый Ын, Никс. Затем женских: Лиля, Понтип, Урсула, Мари, Баклажан, Селина.

Итак, что мы имеем? У нас есть любовный треугольник: Мари, Никс и покойный Харди. Есть скользкий Кокос, оказавшийся там, где он не должен был находиться и обнаруживший убитого. Есть плешивый Кельвин, одолживший Харди деньги. Есть Бахман с алебардой, Есть Эрих безупречно одетый в полночь. Есть подозрительно невозмутимый Круглый Ын. Есть загадочные ночные тени. И, в конце концов, есть труп без глаз.

От расследования меня отвлекает звонок Агафона. Отзываюсь. Брат улыбается мне с экрана. Я разглядываю его небритое лицо, мятую майку. Неужели его реальность тоже существует в этом измерении? И Агафон сейчас на самом деле сидит на диване перед своим компьютером? Где-то за четыре тысячи километров от Нашего Городка? Почему-то мне это кажется совершенно невозможным. Наверное, я просто старый? Слишком долго живу, чтобы спокойно воспринимать стремительно меняющуюся жизнь? Вот наш маленький Лукас не парится. Он просто на «ты» с современной техникой. Постоянно возится с игровыми приставками, телевизором, спутниковой антенной, цифровым фотоаппаратом… Заодно подсказывает нам с Мариной, как их включать-выключать.

– Привет, братан. Как твоя миссия по спасению мировой экономики?

Агафон морщится.

– Миссия невыполнима. Несмотря на все мои усилия мировая экономика упорно катится в пропасть.

Беспросветный пессимизм брата мне знаком с детства, поэтому я не пугаюсь, а наоборот – подбадриваю маловера:

– Мне кажется, ты слишком мрачно настроен, Агафон. Улыбнись. Вспомни, как это делается.

Агафон демонстративно скалит зубы.

– Ладно, сойдёт. А что поделывает паппа мио? Как его красивый закат?

Агафон корчится от смеха.

– Какой закат?! Ты о чём вообще? Лихорадочные поиски руководящей работы! Папа по телефону всем врёт, что ему за шестьдесят. А ему уже далеко за восемьдесят! Ну, пригласят его на собеседование и что дальше?

– И что дальше?

– Придет такой чудной старикан в офис: всклокоченный, в подвёрнутых, как у ковбоя грязных штанах и, как ты думаешь, что будет?

– Что будет?

– Офис сразу переедет в другой офис, вот что будет!

Агафон прав. Сейчас никому не нужны опытные работники на руководящую должность с радикулитом, глубоким маразмом, в грязных подвёрнутых штанах и за восемьдесят. Время славных свершений для этого поколения миновало.

Колокольный звон оповещает меня, что пора идти обедать и срывать покровы. Ох, уж эта Селина! Ну и удружила же мне остроносая полька! Прощаюсь с братом, бросаю последний взгляд на вопросы без ответов, список знакомых имён и отчаливаю в столовую.

Под низкими сводами всё, как обычно. Лиля спешит туда-сюда с тарелками. Ближе к камину расположилось руководство в лице Эриха и Бахмана. Возле отца – бледная Мари, с тёмными кругами вокруг глаз. Рядом с красавицей сверкает очками Никс. Ну и так далее. Отсутствует один лишь Эдик. Несмотря на горячий ароматный борщ настроение у творческого сообщества минорное.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт!»

Эрих приглашает меня к камину. Я устраиваю себя между управляющим и Понтип. Дюймовочка из Таиланда сидит с ногами на стуле и приветливо улыбается. Впрочем, она всегда улыбается. Лиля ставит передо мной борщ. Благодарю нашу хозяюшку, тщательно размешиваю в тарелке сметану, приступаю. Между делом краем уха слушаю, как Бахман рассказывает Эриху о Харди. Это не удивительно. Наверное, сейчас мысли каждого обитателя Замка сосредоточены на несчастном парне. Из слов маэстро следует, что Дунайская школа понесла невосполнимую утрату.

– Харди был достойным продолжателем целой плеяды наших крупных художников. Юноша удивительно тонко чувствовал гармонию природы и человека. Его картины связаны с мистическими учениями, проникнуты духом бунтарства и высоким накалом чувств. Он был наделён поистине огромной силой воображения, этот Харди Курц.

– И, тем не менее, его убили, – замечает Эрих, удручённо качая своей большой головой.

Бахман тяжело вздыхает, но его лицо аскета остаётся неподвижным. Этот человек хорошо умеет владеть своими чувствами.

«Верно, маэстро. Харди был достойным продолжателем плеяды крупных художников, – думаю я, – а теперь он мёртвый достойный продолжатель плеяды крупных художников».

– Ну что, Вадим? Вы уже придумали, как будете ловить убийцу? – обращается ко мне управляющий.

– Не обижайтесь, герр писатель, но я считаю, что ваша игра в Шерлока Холмса – глупая затея, – сухо замечает Бахман. – Я фаталист. Верю в судьбу. Её не изменить, что бы мы не пытались сделать.

Я не могу сдержать улыбку.

– Интересно, почему люди, которые думают, что всё в жизни заранее предначертано и что с этим ничего нельзя поделать, смотрят по сторонам, прежде чем перейти дорогу?

Бахман открывает рот, чтобы мне возразить, но секунду подумав, затыкает его трубкой. Я доволен: «Получил, фаталист, гранату?»

– Инспектор уже всех опросил? – спрашиваю, ни к кому конкретно не обращаясь.

В ответ Баклажан выпаливает:

– Этот Сквортцоф – настоящий расист! Рычал, как голодный пес. Требовал рассказать ему всё, что я знаю, а иначе вышлет меня на родину. Значит, если у человека черная кожа, то на него орать можно?

– Ну, что вы, Ида, – говорит Эрих. – Успокойтесь. Никто вас не вышлет. Это не Сквортцофу решать.

Баклажан вдруг принимается всхлипывать.

– Я совершила большую ошибку, приехав в Германию!

С одной стороны несчастную женщину с экватора обнимает Селина, с другой – Урсула: закрывают собой от беженских невзгод и злого инспектора полиции. Там много есть, чего закрывать. Кокос тоже сочувственно тянется к Баклажану, но она сердито отталкивает его. Никс хихикает. Круглый Ын остается невозмутим.

– Я думаю, Сквортцоф поговорил с каждым из нас, – произносит Бахман, раскуривая трубку.

Художники кивками и возгласами подтверждают слова своего руководителя. Тем временем обед подходит к концу. Лиля собирает со стола посуду. Хочешь не хочешь, а пора начинать следствие.

– Я хотел бы узнать, где каждый из вас находился утром в четверг, – говорю я.

– В какое время? – уточняет Эрих.

– Примерно с четырёх до шести утра.

– Я поднялся в пять. Полшестого открыл ворота, впустил уборщиц. Затем вернулся к себе. Лиля с Алинкой спали до шести. Потом встали и Лиля начала готовить завтрак. Всё, как обычно.

– Спасибо, – благодарю я управляющего. – А вы Урсула?

– Я спала до полседьмого. Моя работа в магазине начинается с пяти утра, поэтому хочу в отпуске выспаться. Ненавижу рано вставать.

– Ясно. Вы Понтип?

– Спала до шести. Когда проснулась, Никласа рядом не было.

– Я уже говорил при вас инспектору, что в это время разговаривал с дочерью, – напоминает мне маэстро. – Не так ли, Мари?

Не глядя на нас, Мари кивает. Она сидит, уперев взгляд в стол.

– Да-да, ваши показания Сквортцофу я помню. Вы обсуждали с Мари какое-то ваше семейное дело, не имеющее никакого отношения к убийству.

Боюсь, что мою иронию поняла даже Баклажан, несмотря на свой своеобразный немецкий. Бахман прячется в клубе дыма и оттуда сухо произносит:

– В основном мы говорили о выставке. Не так ли, Мари?

Мари снова молча кивает. Тогда я спрашиваю её:

– Вы не помните, в котором часу к вам пришёл отец?

Красавица поднимает синие очи. Она смотрит на меня с легким удивлением, как будто только теперь заметила моё присутствие рядом с собой.

– Точно не могу сказать.

– А хотя бы примерно? В четыре? В пять? В шесть?

– Около пяти. Не раньше.

– О’кей. Вы Селина?

Полька смущённо теребит мочалку, заменяющую ей нормальную причёску.

– Я была в постели до шести.

– Хорошо. Ида?

Баклажан стискивает обеими руками мешочек-амулет.

– Папа Легба, отвори ворота и дай мне пройти! Я совершила большую ошибку, приехав в Германию!

Я вздыхаю. Иной менталитет. Трудно, но нужно попробовать.

– Во сколько вы встали в четверг, Ида?

– Ровно в четыре. Я всегда встаю в одно и то же время.

– А во сколько вышли из своей комнаты?

– Примерно через сорок минут.

– Значит, без двадцати минут пять вы вышли в коридор. И что случилось потом?

Баклажан с испугом смотрит на меня. Смешной рыжий парик придает ей комичный вид, но я не улыбаюсь. Мне не до смеха. Кто-то из художников лжёт. Одного из них не было в комнате. Он в это время вонзал острое лезвие в тело своего товарища. Раз! И концы в известь.

– В коридоре было ещё темно. Неожиданно я заметила тень. В самом конце, там, где винтовая лестница. Я остановилась. Вспомнила о Полоумной Марии. Мне стало так страшно, что ноги ослабели. А тень вдруг двинулась и пропала. Не помня себя, я кинулась обратно в комнату и закрылась на ключ.

– И что было дальше?

– Достала из чемодана гри-гри, надела его на себя, потом стояла на коленях и молилась Папе Легбе и Огу Феру. Бедный Харди. Видите? Я была права. Это место захвачено злом!

– Значит, больше из комнаты вы не выходили и к семи часам пошли на завтрак?

– Да.

– Спасибо, Ида.

Я оглядываю стол. Остались мужчины.

– Герр Никс?

Дохляк поправляет очки.

– Спал до шести, как убитый. Потом встал, умылся, побрился. Всё.

Я настораживаюсь: «как убитый?»

– А разбитая губа вам не мешала?

Никс с обидой бурчит:

– Нисколько, герр писатель!

– О’кей. Герр Рихтер?

Плешивый консультант краток:

– Встал в шесть. До завтрака никуда не выходил.

– Благодарю.

Вопросительно смотрю на невозмутимого корейца. Круглый Ын едва шевелит губами:

– Спал до полседьмого. Потом завтрак.

– Герр Почемутто?

– Встал в полшестого. К семи часам пошёл в столовую.

– Понятно, синьор.

Теперь последний художник. Смотрю на Кокоса. Никак не могу поймать ускользающие глазки толстого албанца.

– Я тоже спал почти до завтрака.

Вроде бы всё ясно. Таким способом мне убийцу не поймать.

– Ноуп! – восклицает вдруг Почемутто. – Не ври, Кокос! Тебя в комнате не было!

Так! Это уже интересно! Все смотрят на Кокоса, которого крючит на стуле.

– Откуда ты знаешь? – задаёт вопрос итальянцу Урсула.

– Я заходил за Кокосом перед завтраком, – взволновано тараторит Почемутто. – Колотил в дверь, но мне никто не открыл. В комнате его не было!

– А где же ты был? – спрашивает Урсула толстяка, который ёрзает с несчастным видом.

– Что ты от нас отворачиваешься? Лучше скажи, а то хуже будет! – грозит албанцу Баклажан.

Поднявшийся было шум, заглушает выкрик Селины:

– Ну, что вы пристали к человеку! Он у меня был!

Вау! Раскрыв рты творческие люди пялятся на остроносую польку. Её серая кожа розовеет от смущения, но Селина, с вызовом глядя на присутствующих, громко произносит:

– Всю ночь! Если кому-то интересно, то могу даже время назвать. С часа ночи до полседьмого утра.

Я так же поражён, как и другие. Вот вам и Селина! Вот вам и увядшая герань! Недаром говорят: «В тихом омуте черти водятся». Околдовала таки пылкого косовара своей мочалкой! А может, у польки есть скрытые достоинства, которые смог разглядеть лишь Кокос? Однако, как бы то ни было, у толстого развратника и Селины теперь есть алиби.

Замковый колокол велит нам освободить столовую. Какой всё-таки нудный металл этот чугуний! Всколыхнувшаяся было общественность нехотя расходится. Я тоже. Конвоирую себя в башню. Мне нужно крепко подумать. Предаться глубоким размышлениям о хитросплетениях отношений творческих личностей. Головоломка становится ещё головоломнее. Понятно, что её решение не лежит на поверхности или просто мне до настоящего детектива так же далеко, как таракану до луны.

Сажусь к ноутбуку, включаю, однако погрузиться в хитросплетения отношений творческих личностей мне не даёт мой горячо любимый сын. Он на связи. Роберт как-то незаметно вымахал за два метра, но для меня остался всё тем же кудрявым крохой, которого я таскал подмышкой.

– Привет, батя!

– Привет, сын!

– Как твоё здоровье?

– Скриплю.

Роберт сияет улыбкой. У него красивая улыбка, да и вообще он видный парень. Весь в отца.

– Чем ты занимаешься? Как Ира? Жениться не надумал?

Роберт беззаботно хохочет. Всё ясно. Не надумал.

– Ира учится в финансово-экономическом. Ты же знаешь. Решили подождать, когда она закончит институт.

– Разумно.

– А ты, батя, всё пишешь?

– Пытаюсь. С музой на коленках.

– Наверно, ужастики сочиняешь?

Я усмехаюсь, хотя перед глазами возникает всплывающая из извести страшная маска. «Ужастики сочиняешь?» В нашем Замке сочинять не нужно.

– Типа того. Ты с мамой-то общаешься?

Зря спрашиваю. Тема Виолетты для нас обоих неприятна.

– Нет. Знаю, что она приезжала недавно, но мы не встречались.

– Понял.

Заканчиваем разговор. Вздыхаю, глядя в монитор, в глубине которого растворился Роберт. Сам знаю, что я плохой родитель, но отчаянно хочу верить, что нужен сыну. Мне же нужен мой старый папка. И всегда будет нужен.

Заставляю себя сосредоточиться на преступлении. Что я узнал? В то роковое утро Лиля, Урсула, Понтип, Никс, Кельвин, Круглый Ын и Почемутто спали в своих комнатах. Если не лгут. Кокос развлекался с Селиной. Мари была у себя. Баклажан выходила в коридор только на минутку. Дольше всех отсутствовал дома Эрих, который открывал ворота и Бахман, бегавший по Замку с алебардой. Пока неизвестно, чем занимался мой новый друг Эдик. В общем, список потенциальных убийц достаточно обширен. Самый многообещающий кандидат в душегубы – это, конечно, маэстро Бахман. Вот только я никак не могу придумать, из-за чего он убил Харди.

Несмотря на то, что до ужина остаётся всего ничего, завариваю кофе. Прихлёбывая горячий допинг, смотрю в окна. Снаружи на работу выходит вечер. Стылое светло-голубое небо постепенно темнеет. Сухо. Дождь сегодня даже не показывался. Я машинально постукиваю кончиками пальцев по столу. На моём тайном языке это означает: «Эй! Пора уже называть имя убийцы, а ты всё горизонт разглядываешь!»

От созерцания неба меня отвлекает Лилин голос, приглашающий в столовую. Голос сливается в унисон с печальным колокольным звоном. Я одеваю тёплую толстовку. Сами знаете, что в столовой – этом каменном мешке – холодно, как в Сибири.

Спускаюсь по скрипучей лестнице, со скоростью нокаутированной улитки преодолеваю коридор и вхожу в столовую. Там уже почти все. Эрих увлечённо рассказывает рассеянно слушающему Бахману что-то захватывающее из области винографолии. Обворожительная, несмотря на бледность, Мари сидит возле отца и задумчиво смотрит на камин. Её пальцы накручивают светлый локон. Напротив красавицы торчит Никс. Длинный нос очкарика совсем опрыщавел, но лицо постоянно расплывается в глупой улыбке. Остальной список потенциальных убийц расположился вдоль длинного стола и ужинает. Голенькая Алинка танцует на цыпочках возле мамки. Мамка Лиля еле ползает с посудой. Устала за день. Эдик отсутствует. Это начинает настораживать. А не проверить ли снова чан с известкой? Шутю.

Сегодня на столе царит бигос или бигус. Кто не знает – это квашеная капуста с картошкой, морковью и мясом. Лиля однажды уже готовила что-то подобное, но тогда это было блюдо из свежей капусты. Вполне вкусно, сытно и отлично поддерживает жизнь, что подтверждает вся многовековая история кулинарии.

Лично у меня бигос отторжения не вызывает, поэтому, не чинясь, накладываю себе полную тарелку. Однако насладиться ужином мне не даёт Эдик. Он вваливается в столовую. Пропавший штукатур-художник с трудом удерживает на плече уличную скамейку из деревянных досок. Он сбрасывает скамейку на пол и, отдуваясь, шлёпается на неё. Плюпс! Пока утихает грохот, Бахман обретает дар речи. Маэстро вынимает трубку изо рта.

– Зачем вы принесли сюда скамейку, герр Трепнау?

Не обращая внимания на вопрос, Эдик долго сосредоточенно роется в карманах, наконец, достаёт скомканную пачку сигарет. Громко рыгает.

– Пардон! Друзья, я не опоздал к ужину?

Эдик пьян, но доволен, как нализавшийся соли олень. С четвёртой попытки он прикуривает от зажигалки кривую сигарету и с удовольствием выпускает дым.

– Вы пропустили обед, – сухо замечает Бахман.

– После занятий я встретил друга, – размашисто жестикулируя, принимается рассказывать Эдик, – Мы с Ванькой вместе работаем на стройке. Ну, завернули в заведение, взяли по пиву и немного посидели по-человечачьи.

– А скамейка откуда?

– Оттуда, а что? Удобно ведь. Устал идти, сел, покурил, дальше пошёл.

Тут Эдик замечает сосущую палец Алинку и показывает на неё дымящейся сигаретой.

– Смотрите, друзья, совсем как мой Стивка! Он точно так же в детстве пальцы сосал и на цыпочках ходил.

– Я прошу вас воздержаться от появления здесь в таком вызывающем виде, – ещё суше произносит Бахман. – Отправляйтесь спать, герр Трепнау. Поговорим завтра.

– Все равно пить не брошу, а курить буду! – упрямо заявляет Эдик, покидая столовую. Скамейку он оставляет там, где уронил.

Что касается меня, то я доволен, что Эдик жив. На радостях беру себе добавку. Эрих поднимает Алинку на руки и, попрощавшись, уходит. Творческие люди тоже один за другим исчезают из столовой. Длинный стол пустеет. «Чюсс! Чау!» Вижу, как Бахман встаёт со своего места и направляется к выходу. Держится тощий маэстро прямо, словно прусский гренадер. Посади такого гренадера даже на кол, у него лишь выправка станет строже. Внезапно мне в голову приходит мысль. Не знаю, умная она или нет, но я уже решительно торможу руководителя студии.

– Один момент! Не могли бы вы мне помочь?

Бахман с удивлением оглядывается.

– Что вы имеете в виду, герр писатель?

– Я хотел бы посмотреть выставку картин вашей студии. Прямо сейчас.

Бахман задерживается на пороге.

– Но мы не успели повесить все работы. Впрочем, большая часть готова к выставке.

Я согласно киваю. Подумаешь. Напугал осла морковкой.

– Значит, посмотрю те, что уже можно.

Бахман нерешительно глядит на меня, но тут же соглашается.

– Ну, хорошо. Идите за мной.

Проходим тёмным коридором до винтовой лестницы, спускаемся на первый этаж. Несколько шагов и мы в большом зале западного крыла. Маэстро протягивает руку к электрическому выключателю, чтобы зажечь свет, но я поспешно останавливаю его. У меня состояние дежавю. Я второй раз пытаюсь посмотреть чёртову выставку, и второй раз натыкаюсь на неожиданное препятствие. Ну, что за непруха такая! На этот раз меня выводит из равновесия какой-то тип, который, судя по всему, яростно мастурбирует во мраке, бесконечно повторяя: «Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!..» Тип стоит на коленях перед небольшой картиной, прислоненной к стене, задыхается, всхлипывает.

Извращенцу хватает минуты, чтобы закончить своё циничное действо. Он издаёт стон удовлетворения, тщательно вытирает носовым платком картину, поднимается на ноги и почти бегом покидает место преступления. Когда знакомая фигура растворяется в темноте, я поворачиваюсь к своему безмолвному спутнику.

– Вы тоже узнали его?

Бахман кивает.

– С ним необходимо поговорить. Немедленно! Вы знаете, где его комната?

Бахман мнётся.

– Но сейчас уже поздно, герр писатель. Давайте лучше завтра? Рано утром. До завтрака.

Я усмехаюсь. Поздно по немецким меркам. В Байроне после восьми вечера в гости не ходят.

– Кто рано встаёт, тот рано умрёт.

– Поймите. Сейчас я просто не в состоянии. Столько всего ужасного произошло за последние дни. Голова кругом идёт.

Я сдаюсь.

– О’кей. Пусть будет по-вашему.

Мы подходим к картине, которую только что осквернил паршивец. Бахман достаёт зажигалку и подносит синеватый огонёк ближе к полотну. С холста нам, как живой, улыбается Харди Курц.

Глава 12

Вот и наступила суббота. Напрасно мы надеялись, что к завтраку инспектор Сквортцоф триумфально прискачет в Замок на белом коне с головой преступника, насаженной на остриё копья. Не тут-то было. Когда я, зевая во весь рот, добираюсь до столовой, меня встречают всё те же невесёлые лица: Бахман с трубкой, Эрих с большой головой, Лиля с посудой, Алинка с вымазанной манной кашей мордашкой, Понтип с сандаликами под столом, Кельвин с галстуком-бабочкой, Никс с большими очками, Эдик с похмельем, Почемутто с итальянским темпераментом, Кокос с блудливыми глазками, Круглый Ын с невозмутимым видом, Селина с мокрой мочалкой вместо причёски и Урсула в голубой майке. Весь мой список потенциальных убийц налицо. Не хватает только Баклажана и Мари. Видимо, девушки ещё пудрят носики.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт! Привет!»

С сочувствием жму безжизненную руку Эдика и устраиваю себе гнездовье рядом. Мой друг скукожился в печали. Впрочем, это не удивительно, если вспомнить его вчерашнее состояние. Дружба дружбой, а похмелье врозь. Пока я занимаюсь куриным яйцом, Эдик наклоняется к моему уху и шепчет, обдавая запахом перегара:

– Вадим, ты не знаешь, какой идиота кусок приволок в столовую скамейку с улицы?

– Это был ты, – лаконично отвечаю я. Эдик недоверчиво смотрит на меня.

– Точно? Или шутишь?

– Точно. Точнее теста на беременность.

– Да я её, наверно, и с места-то не сдвину! – всё ещё сомневается Эдик.

– Не скромничай, богатырь. Это сегодня ты не сдвинешь скамейку, а вчера ты был реальным мачо. Запросто мог могучей дланью горы двигать и реки останавливать.

Эдик смущённо опускает взгляд.

– Честно сказать, я плохо помню, как добрался до Замка.

– Зато остальные запомнили на всю жизнь твоё эффектное появление со скамейкой на плече. Зрелище потрясающей красоты и силы. Теперь будут передавать из поколения в поколение. Поздравляю, ты стал ещё одной легендой Нашего Городка.

Эдик только вздыхает.

Очищаю яйцо от кожуры, стараясь не встречаться глазами с Бахманом. Сегодня утром к осквернителю портрета Харди мы не пошли. Это я виноват. Проспал.

Пока я обдумываю, как мне без потерь для имиджа договориться с Бахманом о встрече с извращенцем, события принимают новый трагический оборот.

В столовую с криками ужаса врывается Баклажан. Она одета в короткую цветастую тунику. Первый раз вижу Баклажана без зелёного балахона: Оказывается, африканка такая кривоногая, как будто в сырую погоду на бочке сидела. Но я отвлёкся.

– Что случилось, Ида? – первой реагирует на появление Баклажана Селина.

– Скорее! Мари повесилась!

Все вскакивают с мест, окружают Баклажана. Женщина с экватора без сил падает на стул. Кто-то протягивает ей стакан воды. Африканка жадно пьёт.

– Ида! Говорите толком! Что произошло? – нервно требует Бахман.

Баклажан отрывается от стакана. На её полном лице написан такой испуг, что Селина тоже начинает бояться. Она трясёт Баклажана за плечо.

– Не молчи! Что там?

– Я же говорю! Сейчас постучала в дверь Мари, чтобы вместе идти на завтрак, а дверь не заперта. Я заглянула, а она висит! Повесилась на крюке!

Художники устремляются вон из столовой. Первым несётся Бахман, за ним Эрих, потом остальные. Я, как могу, тоже тороплюсь следом за всеми. Прикладываю нечеловеческие усилия, чтобы не отстать, почти молниеносно сползаю по проклятым лестницам и таки догоняю обитателей Замка возле комнаты Мари. Южное крыло, второй этаж, коридор. Я здесь ещё не был. Коридор сырой и мрачный, как и весь Замок. В нише сверкает начищенными латами фигура рыцаря с алебардой.

Бахман распахивает дверь и входит в комнату. Остальные – гуськом за ним. Нас встречает чудовищная картина. К несчастью, Баклажану не померещилось. Из-за плотных штор в комнате стоит полумрак. Мари в длинной ночной рубашке висит у стены. Из-под подола окоченело торчат ступни. Смерть ей не к лицу. Впрочем, она никому не к лицу. Мари больше не красавица. Голова под неестественным углом свёрнута набок. Синие глаза вылезли из орбит. Вместо изящного изгиба рта синий распухший язык свисает на подбородок. Русые волосы тусклыми лохмами почти закрывают лицо.

– Мужайтесь, Никлас. Я вызову полицию, – сдавленно произносит Эрих и поспешно уходит.

Бахман с деревянным лицом стоит не шевелясь. Он не отрывает глаз от мёртвой дочери. Шок? Я беру его за руку и настойчиво тяну к выходу.

– Пойдемте. Здесь ничего нельзя трогать.

Бахман покорно позволяет вывести себя в коридор. Передаю его подоспевшей Понтип. Художники покидают комнату, где хозяйничает смерть. Кельвина тошнит в коридоре. Бледный Почемутто тоже чувствует себя не хорошо. Селина плачет. Урсула обнимает её. Баклажан с нами не пошла – осталась в столовой с Лилей и Алинкой. Замечаю, что Никс в комнату не стал заходить. Очкарик лишь бросил туда короткий взгляд из коридора и отошел от двери подальше. Так же сделали и Круглый Ын с Кокосом.

– Да, дела… – говорит Эдик. – Как думаешь, Вадим. Это она сама?

Пожимаю плечами. Откуда мне знать? Снова переступаю порог и внимательно оглядываю обстановку. Под ногами Мари лежит опрокинутый стул. Рядом с незаправленной постелью на полу валяется бордовый свитер, бледно-голубые джинсы и узкий кожаный ремень. На постели – скомканный домашний халат.

Делаю пару шагов к телу. На чём же повесилась красавица? Очень похоже, что на тряпичном поясе от халата. Пояс достаточно длинный и прочный. Вполне подходит для сведения счетов с жизнью. Смотрю на свет серого утра за единственным окном. Позавчера таким же пасмурным утром убили Харди. А сегодня на рассвете покончила с собой Мари. Вот уж поистине: «Кто рано встаёт, тот рано умрёт!»

Понтип куда-то уводит Бахмана. Наверное, в свою комнату. Слышно, как на улице тоскливо воют полицейские сирены. Вскоре перед нами появляется огромный инспектор Сквортцоф со своим портфелем, ключами от машины, помощниками в униформе и Эрихом. По его насупленному багровому лицу видно, что со вчерашнего дня настроение у верзилы нисколько не изменилось. Он остаётся все таким же неприятным грубияном. Бородавка тоже на месте.

– Что тут у вас опять случилось? – басит Сквортцоф, неприязненно оглядывая нашу компанию.

Эрих проводит полицейских в комнату Мари. Через минуту Сквортцоф выглядывает в коридор и спрашивает:

– Кто обнаружил тело?

Услыхав, что это была Баклажан, он посылает за африканкой женщину-полицая с мужской головой, а остальным приказывает вернуться в столовую и ждать его там. Что мы и делаем.

Сквортцоф отсутствует около часа. В течение этого времени только одинокий удар колокола нарушает тишину. Лиля куда-то уносит Алинку и возвращается в столовую. Почемутто непрестанно курсирует взад и вперёд. Селина продолжает тихо плакать. Её острый нос распух и покраснел. Урсула подаёт ей бумажные салфетки. Никс о чём-то перешёптывается с плешивым Кельвином. Эдик жадно курит. Один Круглый Ын остаётся невозмутим. Я думаю над самоубийством Мари. Существует множество способов лишения себя жизни. Можно, к примеру, покончить с собой с помощью горы абрикосовых косточек, но Мари сунула голову в петлю. Почему девушка это сделала? Весь свет стал не мил без любимого? Или что? Возможно, есть другие причины. А если это не самоубийство?

Ну вот, наконец-то, и Сквортцоф. Великан выглядит чернее тучи, если можно так выразится о его физиономии цвета кирпича. За ним следует Баклажан с гри-гри на груди, затем Эрих, полицаи. Последними заходят Бахманы. Видимо, великан позвал и их.

Сквортцоф занимает место во главе стола, кладёт на соседний стул свой портфель. Творческие люди тоже садятся. Инспектор окидывает всех колючим взглядом.

– Вы уже знаете о смерти Марии Бахман, – басит верзила, – а я хочу знать, видел ли кто-нибудь из вас или слышал что-либо относящееся к этому событию?

Художники молчат. Выждав минуту, Сквортцоф начинает поимённый опрос.

– Доктор Бахман?

Видно, что маэстро с трудом держит себя в руках. Тем не менее, он корректно отвечает инспектору:

– Я не верю, что Мари покончила с собой.

Понтип кивает, соглашаясь с мужем. Дюймовочка больше не улыбается.

– Герр управляющий?

Эрих отрицательно качает большой головой.

– Фрау Ланг?

Лиля неуверенно отвечает:

– Может быть, всему виной смерть её молодого человека? Мари и Харди были красивой парой.

– Герр Никс?

– Не знаю. Наверно, фрау Ланг права. Это из-за Харди.

– Герр Рихтер?

Плешивый Кельвин недовольно кривится.

– Я с Мари вообще не общался.

– Фрау Калиновски?

Селина, закрывая лицо промокшей салфеткой, невнятно произносит:

– Не могу поверить, что всё это происходит на самом деле! Какой-то кошмар!

– Герр Трепнау?

– Ничего не могу сказать. Может, правда, из-за Харди?

– Герр Почемутто?

Эмоциональный итальянец воздевает руки к небу и обрушивает на инспектора водопад слов, из которых я понимаю только: «О, мадонна!» Сквортцоф нетерпеливым рыком прерывает излияния Почемутто:

– Ясно. Фрау Крюгер?

Урсула пожимает мощными плечами.

– Не представляю себе, чтобы совершенно нормальная девушка покончила с собой из-за такого повесы, как Харди.

Сквортцоф сверлит взглядом людоеда жильцов азюльхайма: Кокоса, Круглого Ына и Баклажана. Все трое заявляют испуганным хором:

– Ничего не знаем, не видели, не слышали, не трогали.

Верзила разворачивается вместе со стулом в мою сторону. Так сказать поворачивает целый комбайн ради одного колоска.

– Герр Росс?

Я бестрепетно встречаю тяжёлый взор Сквортцофа своими правдивыми очами.

– А вы уверены, герр инспектор, что это не убийство? Впрочем, я не настаиваю.

Великан с подозрением разглядывает меня.

– Вы что-то знаете, герр писатель?

– Я видел комнату Мари. Некоторые детали показались мне необычными.

Сквортцоф заметно напрягается. Его лицо ещё больше наливается кровью, а бородавка на носу наоборот белеет.

– Какие такие детали?

– Вы ведь тоже осматривали комнату, герр инспектор?

– Разумеется.

– Мне бросился в глаза халат, лежащий на постели.

– А что в нём необычного? Халат как халат.

– Я вообразил себе такую картину. Рано утром некто стучит в дверь. Мари просыпается, накидывает халат на ночную рубашку, подпоясывает его и открывает дверь. Видимо, этого человека она знает. Некто входит. Он убивает девушку, снимает с неё халат, бросает его на постель и, используя пояс от халата, подвешивает тело на крюк. Инсценирует самоубийство.

– Но может быть, Мари вообще не одевала халат?

– Тогда бы он, скорее всего, находился на стуле возле постели. На том самом единственном в комнате стуле, на котором до смерти девушки висели джинсы, свитер и ремень.

– Откуда вы знаете, герр писатель, что, где находилось?

– Потому, что одежда лежала на полу возле опрокинутого стула. Вероятнее всего, халат лежал бы там же.

Сквортцоф противно ухмыляется.

– Убеждаюсь, что воображение у писателей действительно развито, но кое в чём вы правы. Мария Бахман не покончила с собой. Мне очень жаль, доктор, но ваша дочь сегодня утром была убита.

При этих словах, несчастный Бахман вскакивает с места и кричит:

– Что за чушь вы несёте, инспектор?! Кому понадобилось убивать мою девочку?

Не смущаясь, Сквортцоф басит:

– К моему глубокому сожалению, герр Бахман, это правда. Наши эксперты сразу установили, что ваша дочь была сначала задушена кожаным ремнём, а уже потом повешена на поясе от халата.

Маэстро на грани истерики. Под нашими сочувственными взглядами Понтип и Лиля уводят бедолагу.

– Такая трагедия! Мари была его единственным ребёнком, – шепчет мне Эдик.

– Я точно совершила большую ошибку, приехав в Германию! Папа Легба, отвори ворота и дай мне пройти! – бормочет Баклажан на своём своеобразном немецком.

Сквортцоф начинает долгий, нудный и бесполезный допрос. Речь идёт о том, где сегодня находился каждый из нас с пяти до семи часов утра. Как и следовало ожидать – это ничего не даёт. Все утверждают, что спали до шести-полседьмого, а потом потянулись на завтрак. Алиби на время до семи часов нет ни у кого. Даже сексуально озабоченный Кокос на этот раз ночевал один.

После того, как допрос бесславно окончен, Сквортцоф начинает морщить лоб и чесать затылок. «Чего бы ещё такого спросить?»

– Я хочу немедленно покинуть этот проклятый Замок! – заявляет Селина.

Поднимается всеобщий крик:

– И я! И я! И я! И я!

Желающих оставаться в страшном месте нет. Сквортцоф поднимает свою лапищу. Творческие люди умолкают и выжидательно смотрят на инспектора.

– Это уже второе убийство. Несомненно, что преступник находится в Замке. По этой причине я не могу отпустить вас домой. Вы разъедетесь, а мне, что делать? Гоняться потом за убийцей по всему городу?

– Вы хотите, инспектор, чтобы нас здесь всех перебили? – спрашивает плешивый Кельвин. – Кто останется последним, тот и убийца? Такая ваша тактика?

Сквортцоф лишь пожимает широкими плечами.

– Я буду жаловаться прокурору! – кричит консультант. – Мы все будем жаловаться!

– Это ваше право, а пока вы остаётесь в Замке. Вы все находитесь под подозрением в двойном убийстве!

Кое-кто из художников ещё пытается спорить с инспектором, но я убеждён, что это бесполезно. С разрешения Сквортцофа покидаю столовую. (Чюсс!) Взбираюсь по лестнице в свою комнату. Втыкаю в розетку шнур электрообогревателя, сажусь к столу, завариваю себе кофе. А за окнами-то идёт дождь! На стёклах извиваются водяные пиявки. Непогода добавляет безнадёги в нашу и так тяжёлую атмосферу. Значит, сегодня гулять я не пойду.

Включаю ноутбук. Проверяю электронную почту. Там нет ничего стоящего. Ну и ладно. Мне не дают покоя велосипед и алебарда. Эрих сказал, что фигура в доспехах была и раньше вооружена алебардой. Значит, Бахман угадал, возвращая оружие на место, или он лгал о том, что нашёл алебарду на лестнице? Если так, то он просто взял её там, у комнаты Мари, а потом поставил обратно. А зачем брал? Ведь Харди был убит клинком. Выходит, нужно осмотреть статую в рыцарских доспехах.

Я гляжу на окна. Наблюдаю, как мокрая весна сменяет мокрую зиму. Высокая влажность в Замке вызывает к жизни плесень и нездоровые инстинкты. Мои мысли постоянно возвращаются к полутёмной комнате с висящим на крюке трупом. Что касается смерти Мари, то она была сразу не похожа на самоубийство. Классика суицида такова: веревка, мыло, табуретка, ручка, клочок бумаги, а тут… Никакой записки с объяснениями, обвинениями и прощаниями. Сам факт использования для убийства Мари её же ремня и пояса свидетельствует об отсутствии умысла. Вряд ли убийца мог заранее рассчитывать на то, что найдёт орудие убийства в комнате своей жертвы. С Харди было совсем не так. Первое преступление тщательно продумано, второе – скорее спонтанно. А может быть, это орудуют разные убийцы? Хотя мне трудно себе представить, чтобы в Замке одновременно оказались два чудовища. Если эти смерти связаны между собой, то как?

Кофе выпит. Отставляю в сторону пустую чашку, выключаю ноутбук. До ленча у меня ещё есть немного времени. Вот и потрачу его на осмотр рыцарских доспехов у комнаты Мари. Сказано – сделано. Спускаю себя в коридор, топаю к винтовой лестнице. Мне нужно на второй этаж, туда, где три часа назад мы нашли висящую в петле Мари.

Возле зловещей комнаты кипит особенная жизнь. Люди в форме и штатском снуют туда-сюда, громко переговариваются, деловито возятся с какими-то мудрёными приборами. Понятно, что полицейские добросовестно работают на месте преступления. Стараясь не обращать на себя внимания, подхожу к нише со статуей.

Фигура рыцаря едва достаёт мне до плеча. Я знаю, что жители Средневековья были щуплыми, невысокими человечками. Внимательно разглядываю блестящие доспехи, щит с замысловатым гербом, алебарду. На поясе статуи висит кинжал. Обёртываю рукоятку кинжала носовым платком и осторожно вынимаю его из ножен. Узкий, остроконечный клинок. Таким клинком в старину наносили так называемый «удар милосердия» – добивали поверженного противника. Им вполне можно было отправить и Харди в мир иной. У меня в мозгу мелькает догадка, зачем Бахману понадобилась алебарда.

– Что вы тут делаете, герр писатель?

Оглядываюсь. Это Сквортцоф. Он неизбежен, как понос после молока с солёными огурцами. Протягиваю великану кинжал.

– На вашем месте, герр инспектор, я отдал бы этот предмет на исследование. Если вы ещё не нашли орудие убийства Харди, то, вполне вероятно, что молодой человек был убит именно этим кинжалом. Да и алебарду прихватите.

Сквортцоф небрежно забирает у меня оружие, крутит в руках, подносит к глазам. Я ожидаю, что дотошный верзила лизнет лезвие языком, но напрасно. Инспектор подзывает одного из подчинённых и передаёт ему кинжал.

– Возьмите ещё алебарду и немедленно отправьте оружие в лабораторию!

Сквортцоф провожает взглядом помощника, который бросается выполнять приказ, потом насмешливо обращается ко мне:

– А на вашем месте, герр Росс, я бы не путался под ногами у полиции. Я слышал, что вы взялись за частное расследование убийства Бернхарда Курца? Напрасно. Лучше занимайтесь своими книжками или прогуляйтесь по террасе. Подышите свежим воздухом. Будет больше пользы.

Сквортцоф машинально подбрасывает ключи от машины в воздух. Коварные ключи пролетают мимо подставленной ладони инспектора и со звоном падают на пол. Упс!

Моя гордость уязвлена. Похоже, что эта гора сосисок с картофельным пюре издевается надо мной? «Прогуляйтесь! Подышите свежим воздухом!» Между прочим, на улице льёт как из ведра! Мне очень хочется побарабанить пальцами по столу. А ещё лучше – по квадратной башке инспектора. На моём тайном языке это бы означало: «Вот ведь гадёныш!» Однако ближайший доступный стол стоит у меня в комнате, а до башки не дотянуться. Утешает одно: таким большим поганцем я точно никогда не вырасту! Со сдержанным достоинством киваю заднице Сквортцофа, который нагнулся, чтобы подобрать ключи, и, кипя от возмущения, тащусь обратно в свою башню.

В комнате без сил падаю на кровать. Всё! Меня больше не трогать, но при пожаре выносить первым. Засыпая, слушаю ровный шум дождя за окнами. Мне кажется, что это не капли молотят по стёклам, а Харди и Мари бледными пальцами стучатся из Нави в Явь. Они хотят мне сказать что-то чрезвычайно важное, но я не успеваю узнать, что. Проваливаюсь в глубокий сон. Последняя мысль в гаснущем сознании: «Не забыть сегодня же поговорить с извращенцем!»

Глава 13

Ленч я проспал. Спускаю себя в столовую только к обеду. Поредевшая студия живописи уже там.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт! Привет!»

– Я заглянула к вам, Вадим, чтобы позвать на ленч, но вы так сладко спали, что я не стала будить, – виновато говорит мне Лиля, пробегая мимо с тарелками в руках.

Ну и ладно. Всё равно у меня не было желания дегустировать очередной завтрак Геракла. Ещё немного и мне станет близка Северная Корея с их травяной диетой. Положение спасают только неизменный борщ на обед и ужины строгой украинской направленности.

Оглядываю столовую в поисках интересующего меня человека. Ага! Мастурбатор, изгадивший портрет Харди, здесь. Смотрю дальше. Алинки нет. Баклажан опять в зелёном балахоне. В начале стола возле камина сидит прямой, как прут арматуры, Бахман. Дымит трубкой. У маэстро такой угрюмый вид, что Эрих больше не решается приставать к нему со своей винографолией. Малютка Понтип сострадательно поглядывает на мужа и украдкой вытирает глаза. Она больше не улыбается. Остальные кандидаты в убийцы молча уплетают борщ, салаты, пьют чай, кофе, колу, минералку. Желания заниматься пустопорожней болтовнёй нет ни у кого. Даже у Эдика. Он молча пожимает мне руку и возвращается к борщу. Что ж. Есть время, чтобы опорожнять желудок, а есть – чтобы его наполнять. Устраиваю себя возле Эдика. Осваиваюсь. Наполняю желудок.

Трапеза подходит к концу, когда я вспоминаю про велосипед. Я так и не спросил художников, видел ли кто-нибудь из них эту штуку. Почему бы не спросить сейчас? Сказано – сделано.

– Прошу минуту внимания, – повышаю я голос. Творческие люди поворачивают головы в мою сторону. На многих лицах испуганное выражение. Заметно, что в Замке привыкли к плохим новостям.

Задаю вопрос, мучающий меня с четверга. Художники недоумённо переглядываются, пожимают плечами. Все молчат. Вдруг Эдик тычет пальцем в Кокоса.

– Я недавно видел, как он ехал на велике с чёрной рамой.

Я с облегчением перевожу дух. Ходячий справочник Нашего Городка не подвёл.

– Когда ты видел Кокоса?

– По-моему, это было позавчера. Точно! Позавчера, после обеда. Я вешал картины на первом этаже и случайно взглянул в окно. Кокос как раз проезжал мимо на велосипеде. Я ещё удивился. Откуда у него взялся велик? Он же в Замок приехал на автобусе.

Эдик говорит по-русски, поэтому Кокос не понимает о чём идёт речь. Однако он не настолько туп, чтобы не догадаться, что мы говорим о нём. Толстенький албанец вскакивает со стула. Он хочет скрыться из столовой, но путь ему преграждает Сквортцоф. Кокос пытается проскочить мимо великана, но не тут-то было.

– Держите его, герр инспектор! – кричит Эрих. – Этот человек забрал велосипед!

Сквортцоф проявляет неожиданное проворство и ловит Кокоса за руку. Тот жалобно морщится от боли. Из такой лапищи не вырвался бы даже носорог.

– Кто-нибудь может мне толком объяснить, о каком велосипеде идёт речь? – рявкает инспектор, не отпуская Кокоса.

– О том самом, про который вам говорил герр Росс, – волнуясь, отвечает Эрих. – Герр Трепнау только что подтвердил, что видел, как этот человек ехал на велосипеде в четверг после обеда.

Эрих упорно называет Кокоса «этот человек» видимо потому, что не знает настоящего имени албанца, а произнести вслух прозвище у воспитанного управляющего язык не поворачивается. Впрочем, Сквортцофа такая куртуазность не тяготит, поэтому он громогласно спрашивает бедного косовара:

– Ну-ка, Кокос, признавайся! Зачем ты спрятал велосипед в кустах?

– Я не прятал! Я его там нашёл! – лепечет толстяк. – Я верну велосипед! Обещаю!

– Так ты его украл?! – в ярости рычит великан, наливаясь краской. – Кража велосипеда – это серьёзное преступление в Байроне! Это не Балканы! Придётся теперь тебе ночевать не в Замке, а у нас в полиции.

Кокос начинает всхлипывать. Я опускаю глаза. Жёваный стыд! Вроде здоровый мужик, а распустил сопли, как первоклассник.

– Я не крал велосипед! Просто случайно нашёл и взял себе. Всё равно, он был никому не нужен! Валялся в кустах!

– А куда ты его дел?! – трясёт Кокоса Сквортцоф. – Где велосипед сейчас?

– Продал. В азюльхайме. За полтинник.

– Кому?

– Одному земляку.

Сквортцоф отпускает растрёпанного Кокоса.

– Сейчас ты поедешь со мной в азюльхайм и покажешь своего земляка.

Решив с албанцем, инспектор поворачивается к Бахману.

– Вообще-то я за вами, доктор. Собирайтесь.

Бахман вынимает трубку изо рта.

– С какой стати, герр инспектор? Мне пора звонить адвокату?

Сквортцоф сверлит худого маэстро злыми глазками.

– Адвоката можно не беспокоить. Просто у нас появились новые данные. Соответственно возникли новые вопросы. Необходимо с вами поговорить.

Бахман недоуменно пожимает плечами, но поднимается с места и идёт к выходу. Подталкивая в спину Кокоса, Сквортцоф следует за ним. Народ начинает расходиться. Я тоже покидаю столовую – «Чюсс! – Чюсс!» – и возвращаюсь к себе. Подхожу к окну с видом на серую гладь реки. Снаружи доносятся слабые голоса птиц. Дождь закончился, но в моей комнате всё, как обычно: холодно, сыро, мерзко. Поспешно включаю электрообогреватель, сажаю себя к ноутбуку.

Итак, что мы имеем? Сквортцоф не зря забрал Бахмана в полицию. Я и сам всё больше думаю о роли маэстро в трагедии с Харди и Мари. Эти его гонки по этажам с алебардой в утро убийства парня, его попытка скрыть от полиции этот факт вызывают большое подозрение. Зачем Бахману могла понадобиться алебарда, я догадываюсь. С другой стороны, неужели он задушил ремешком собственную дочь? Трудно представить себе такое злодейство.

Хорошо хоть, что теперь стало ясно, куда делся из-под стены загадочный велосипед. Оказывается, это Кокос его нашёл, присвоил и «толкнул» за пятьдесят «евреев». Кажется, этот оборотистый малый продал бы даже свою прабабушку. Остаётся точно установить, кто и зачем оставил велосипед в кустах. В хронике событий четверга, которая у меня постепенно складывается из отдельных кусочков в единую картину, велосипед занимает важное место, однако, это всего лишь мои предположения. Каюсь, я сразу исключил версию о том, что убийцей мог быть кто-то посторонний. А вдруг, напрасно?

Внезапно мне становится плохо. Бесконечно одиноко. Я совсем один в этом сыром каменном монстре. И Маринка вот не звонит. Спросила бы про таблетки. Отругала за что-нибудь… Много ли мужику надо?

Постановляю заменить отсутствующую жену чашкой кофе. Конечно, замена не равноценная, но лучшей всё равно нет. После глотка горячего напитка становится чуть легче. Мужаюсь.

Никс тоже замечательно подходит на роль убийцы Харди. Есть мотив: месть за унижение и борьба за девушку, но тогда зачем ему понадобилось расправляться с Мари? Тем более, в тот момент, когда соперника уже нашли в чане с извёсткой. Не очень логично. Кроме того, как Никс мог подстроить так, чтобы Харди пришел в такую рань на стройку? Наверное, Бахману это было бы сделать легче. Всё-таки руководитель студии, отец любимой…

Кокос? Хитрый лысый жуир с непреодолимой тягой к Баклажану и недостаточно хорошо лежащим чужим вещам? На утро четверга у албанца есть алиби. Он был с Селиной. Да и какой у Кокоса мог быть мотив? Убивают умышленно, нечаянно или на всякий случай. А почему убили Харди и Мари? Я не могу себе представить, где Харди с Мари перешли дорогу албанцу.

Другие мужики? Кто? Всегда невозмутимый Круглый Ын? Экспансивный Почемутто? Компанейский Эдик? Может быть, плешивый консультант? Какие факты есть против Кельвина? Кое-что есть. Кроме того, он одолжил Харди денег, да и вообще мне не нравится. Я строго вопрошаю себя: «Почему это тебе не нравится Кельвин?» И отвечаю, не кривя душой: «Потому что!»

А может, убийца женщина? Чем плоха, например, Урсула? Она – баба крепкая и волевая. Вполне в состоянии засунуть тело Харди в чан или подвесить мертвую Мари на крюк. Селина для этого слишком слаба. Про Понтип вообще речи нет. Баклажан? Тоже вряд ли. Людей убивать, не бананы собирать. Кто ещё?

Собственно остались только Эрих, Лиля и я. Я, разумеется, сразу отпадаю. Эрих и Лиля? Во время убийства Харди Эрих ходил открывать ворота. Лиля оставалась в комнате одна. Значит, ни у управляющего, ни у его жены алиби нет. Впрочем, его нет и у всех остальных, кроме Селины и Кокоса. С убийством Мари дело обстоит ещё хуже. Там алиби нет вообще ни у кого.

Вздыхаю и возвращаюсь к своим вопросам, записанным в ноутбуке. Ответ у меня есть только на один вопрос. Теперь я знаю, куда пропал велосипед. Все остальные вопросы так и остаются без ответов. В общем, что там не говори, но пока Бахман – самый вероятный кандидат в убийцы. Барабаню пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «Да, ума у тебя палата да ключи потеряны десять месяцев назад».

Я стараюсь рассуждать трезво – я же не Эдик, который вечно под хмельком. Оставлю на время смерть Харди. Подумаю об убийстве Мари. Многое указывает на то, что оно было совершенно неожиданно для самого преступника. Например, отсутствие заранее приготовленного орудия преступления. Хотя, это ещё не факт. Может же быть так, что некто давно задумал прикончить Мари, но ждал подходящего момента? Этот дьявол хладнокровно ждал, когда обстоятельства позволят нанести удар. И сегодня утром дождался. На первый взгляд неизвестный совершил импровизированное убийство, а на самом деле это было предумышленное преступление. А кто может позволить себе долго ждать? Только тот, кто всё время находится рядом с жертвой. К примеру, строгий отец ветреной дочери.

Чугунный звон за окнами отрывает меня от размышлений. Вот-вот Лиля прибежит, звать на ужин, а я ещё не поговорил с извращенцем. Значит, встречусь с ним после ужина. Едва успеваю принять решение, как Лиля заглядывает в мою горизонтальную дверь.

– Вадим, вы идёте в столовую?

Иду.

Вечером и без того тёмная столовая выглядит совсем мрачно. Эрих из экономии выключил электрический свет, поэтому, как сто лет назад, творческие личности сидят при стеариновых свечах. По камням стен и пола прыгают зловещие тени.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт! Привет!»

Судя по аппетитному запаху, народ въедается в жаркое. Я присоединяюсь. Кокос уже вернулся в Замок и с чавканьем уплетает огромную порцию жаркого. А Бахмана-то нет! Одна Понтип сидит с ногами на стуле. Ноосферу никто не засоряет – ужинают молча. Внезапно гробовую тишину в столовой нарушает Кокос. Успев очистить полтарелки, он вдруг пронзительно кричит Лиле, которая хлопочет на кухне:

– А что это за мясо, фрау Ланг?!

Что за несносный тип! Все вздрагивают от неожиданности. Баклажан и Селина испуганно вскрикивают. Никс машинально втягивает голову в плечи. Почемутто роняет вилку под стол. Кельвин давится куском и натужно кашляет. Один Круглый Ын остаётся невозмутим. Я недовольно оглядываюсь на психованных баб. Разорались, дуры. Нервы и так у всех на пределе. Лиля появляется в дверях, устало сдувает в сторону прядку волос, упавшую на лицо.

– Не беспокойтесь. Это говядина.

Довольный Кокос с ещё большим усердием принимается уминать жаркое. Всем известно, что говядина с картофелем и специями укрепляет тело и поднимает настроение. Эдик наливает мне и себе по бокалу замкового вина. Я не отказываюсь. Вино и вправду отличное.

– Как ваше расследование, Вадим? – неожиданно спрашивает меня Эрих.

– Спасибо, потихонечку, – дипломатично отвечаю я, чокаясь с Эдиком.

– Уже есть какие-то подозреваемые?

Я многозначительно подмигиваю управляющему.

– Конечно.

– И кто это? – тут же интересуется Селина, наставив на меня свой острый нос.

– Пока это секрет. Ещё рано называть имена.

– Ну и когда же вы сможете сказать, кто из нас прикончил Харди и Мари? – насмешливо задает вопрос Кельвин.

– Надеюсь, что скоро, – уклончиво отвечаю я плешивому.

– Бросьте вы говорить о плохом! Давайте лучше выпьем, – предлагает Эдик. – Кто со мной? Селина? Урсула? Коллеги?

Кое-кто протягивает бокалы – в Германии не принято отказываться от халявы – но на самом старте пьянку прерывает Бахман, входящий в столовую.

– Добрый вечер, Никлас! – радостно приветствует Эрих маэстро. – Как хорошо, что ты опять с нами.

– Я тоже этому рад, – сдержанно отвечает Бахман другу. Он занимает своё место возле Понтип и достаёт трубку.

– Как всё прошло? – спрашивает Эрих.

Бахман пожимает плечами.

– Как тебе сказать? Сквортцоф бесчинствовал. Видимо, инспектор решил, что это я убил своего лучшего ученика и собственную дочь. Большей нелепости я и представить себе не могу.

– Невероятно! – возмущается Эрих. – Полиция хоть что-нибудь узнала о преступлениях?

– Сквортцоф сказал, что к ране в подмышке Харди подошел кинжал, который он обнаружил на фигуре рыцаря возле комнаты Мари.

Я усмехаюсь про себя. «Сквортцоф обнаружил! Как же!»

– Следов на кинжале нет, остались лишь микроскопические капли извести в резьбе рукоятки. Инспектор считает, что Харди был убит этим кинжалом. Затем кинжал был погружен в известь для уничтожения отпечатков пальцев и крови. И, наконец, кинжал был отмыт от извести, и возвращен на место.

Я про себя соглашаюсь со Сквортцофым. На этот раз наши версии совпадают во времени и пространстве.

– А про алебарду Сквортцоф ничего не говорил? – задаю Бахману вопрос на засыпку. В конце концов, детектив я или просто полетать захотел?

Теперь Бахман смотрит прямо на меня непонятным взглядом.

– На алебарде тоже найдены следы извести и больше ничего. Впрочем, у полиции есть успехи. Они нашли машину Харди.

– Вот, как? И где же? – оживляется Эрих.

– Его родстер стоял на заброшенной дороге в самой чаще Ведьминого леса. От Замка десять минут хода.

– Значит, совсем рядом с нами, – задумчиво произносит управляющий.

– Совсем рядом, – эхом повторяет Бахман. Он замечает, что Лиля ставит перед ним тарелку и отрицательно качает головой.

– Не нужно, моя дорогая. Я не голоден.

– Ты должен есть, Никлас, – настаивает Эрих. Понтип тоже трогательно складывает ладошки перед собой, умоляюще глядя на мужа, но маэстро только гуще окутывает себя клубами табачного дыма.

Печальный колокол за окном рекомендует нам заканчивать трапезу. Пора, мол, и честь знать. Один за другим сытые художники начинают расходиться.

«Чюсс! – Чюсс!»

На вечер у меня запланировано еще одно дельце, поэтому, попрощавшись со всеми, я выхожу в коридор, но не поднимаюсь к себе, а караулю чету Бахманов. А вот и маэстро с Понтип.

– Вы помните наш вчерашний уговор, герр Бахман?

С заметным нежеланием Бахман останавливается. Потом строго говорит крошечной супруге:

– Иди одна, дорогая. Мне нужно поговорить с герром писателем.

Понтип покорно уходит, часто оглядываясь на мужа. Не зря считают, что азиатские жёны самые послушные.

– В столовой извращенца уже нет, – говорю я. – Предлагаю навестить его в комнате.

Бахман молча кивает. Поднимаемся на третий этаж, туда, где живут мужчины из художественной студии. В тёмный, с затхлым воздухом коридор выходит несколько одинаковых дверей. Подходим к одной из них. Бахман знает, куда идти. Он резко стучит в дверь костяшками пальцев. Через пару мгновений дверь распахивается. В проёме сутулится, удивленно моргая близорукими глазами, плешивый Кельвин. Очков на нём нет. Консультант в одной рубашке, воротник расстёгнут, галстук-бабочка отсутствует. Сразу видно, что в Байроне после восьми часов вечера гостей не ждут.

– Можно к вам? – спрашивает Бахман.

Растерянный Кельвин делает приглашающий жест рукой. Мы входим. Оглядываюсь. Обстановка в комнате плешивого такая же спартанская, как и у Мари.

– Чем обязан?

Бахман не отвечает. Он смотрит на меня. Все ясно. Маэстро устраняется. Я понимаю: тонкая душевная организация. О’кей. Неприятный разговор начинаю сам:

– Мы хотим с вами поговорить, герр Рихтер.

– О чём же?

– Об одном вашем поступке.

– Каком поступке?

– Скажу прямо. Вчера вечером в помещении выставки вы совершили некий акт над портретом покойного Харди Курца. Очень хотелось бы знать, что сие действо означает?

– Какое ещё действо? – начинает горячиться Кельвин. – Я не понимаю, о чём идёт речь!

Плешивый хватает со стола очки и, в спешке немного криво, надевает их на нос. Теперь он может лучше видеть, с кем ругается.

– Вам напомнить? В Библии это действо называется, если не ошибаюсь, «грешить ононом», а в просторечии «дрочить»! Теперь вам понятно, герр консультант?

Брюзгливое лицо Кельвина покрывается красными пятнами. В гневе он кричит:

– Что вы такое несёте, герр писатель?! Вы решили меня оскорбить? Тогда придумайте что-нибудь поправдоподобнее! Доктор! Неужели вы верите этому бреду?

Бахман, наконец-то, тоже вставляет слово:

– Бесполезно отрицать, Кельвин. Я был там и всё видел.

Гнев плешивого онаниста внезапно испаряется. Кельвин опускает руки и всем весом плюхается на стул. Ноги не держат? Я продолжаю:

– Сейчас перед нами стоит выбор: или мы узнаём здесь, что заставило вас поступить с портретом зверски убиенного молодого человека таким оригинальным образом и, возможно, всё остается между нами, или вы нас разочаровываете, и мы сообщаем об этой некрасивой истории инспектору Сквортцофу. Пусть тогда полиция разбирается, если вы предпочитаете такой вариант.

– Пожалуйста, не нужно в полицию, – жалобно канючит дрожащим голосом Кельвин.

С удовлетворением смотрю на Бахмана. Всё, сдулся консультант! Не надолго хватило плешивому его наигранного негодования.

– Тогда сами расскажите.

Кельвин в смущении смотрит на нас, потом тихо произносит, запинаясь:

– Мне очень стыдно… Я и Харди… Мы… Есть вещи, которые многие люди не одобряют…

Даже Бахман не выдерживает.

– Перестаньте тянуть время, Кельвин! Что было у вас с Харди?

– Мы были любовниками.

Бахман недоверчиво вглядывается в лицо брюзги.

– Любовниками?! Кельвин! Я не могу в это поверить.

Плешивый устало выдавливает из себя:

– Это чистая правда. Мы регулярно встречались. Поэтому я и дал Харди денег, когда он попросил. Вы же знаете, доктор, что мой отец всю жизнь торговал произведениями искусства. Сейчас он отошел от дел, но у него остались связи, и это он организовал для Харди приглашение в Нью-Йорк.

Я удивляюсь:

– А зачем же вы так вчера?.. На портрет… Что это значит?

Кельвин вздыхает, прячет глаза.

– Просто сорвался. Как последний идиот разозлился на Харди.

– За что?

– За то, что он меня хотел бросить. Мы ведь ещё раньше крепко поссорились, когда я узнал, что Харди втайне от меня попросил отца помочь ему уехать в Америку. Я тогда понял – он просто доит меня, использует, а ведь я его по-настоящему любил. В отличие от меня, у Харди были большие амбиции. Он часто говорил, что должен пробиться на самый верх. Стать великим. А в Нашем Городке это сделать невозможно.

– Вы помирились?

– Да. Более-менее. Я даже дал ему денег, как он просил. Он клятвенно обещал вернуть, когда получит из Нью-Йорка.

Кельвин вытирает пальцами глаза за очками.

– А теперь Харди больше нет. Он все-таки оставил меня. Вот я и сорвался.

– Вы не знаете, кто мог желать Харди зла?

Лицо Кельвина перекашивает гримаса бешенства.

– Не знаю! Если бы знал, сам бы убил эту свинью! Найдите убийцу, герр Росс! Я вас прошу: найдите убийцу!

Больше здесь делать нечего и мы уходим.

В моей башне опять холодно. Включаю обогреватель, подхожу к окну. В ночном мраке видны далёкие огни города, разноцветное мерцание реклам, доносится рокот моторов. Наш Городок ещё не спит.

Вообще-то я не люблю странных людей – всяких там магов и ясновидящих, религиозных фанатиков и политических экстремистов, неформалов и представителей сексуальных меньшинств, ну и тому подобных феерических личностей, но, признаюсь, Кельвин меня тронул. Тоже ведь человеческая трагедия.

Тушу свет, укладываю себя в ледяную постель, как могу, расслабляю натруженное за долгий день тело. Комнату мягко освещает призрачный лунный свет. Он, как живое серебро, переливается на потемневших от времени стенах, потоком течёт по доскам пола. Вдруг я замираю. Мне боязно. Ну, вот! Так и знал. В самом тёмном углу на стуле горбится невесомая пугающая фигура. Черты лица не различимы, но я уверен – это Харди.

– Почему ты позволил мне умереть?

Начинается! Я ещё и виноват.

– Почему ты позволил мне умереть?!

– Отстань! Не все истории заканчиваются счастливым концом. Ты уже едешь в деревянном чемодане на тот свет, а у меня завтра новый трудный день. День рождения Ванесски. Нет времени дискутировать. Я должен хорошенько выспаться. Изыди и чюсс!

Глава 14

Весна. Март. Яркое воскресное утро. Я гуляю на террасе Замка. Глубоко вдыхаю чистый воздух, доброжелательно щурюсь на солнышко, слушаю весёлые голоса птиц. Их здесь так же много, как солдат перед войной. Подхожу к балюстраде, смотрю вниз на берег Майна. По распоряжению властей Замок закрыт для посетителей и двухэтажные туристические автобусы сначала как обычно заезжают на автостоянку, но, увидев грозное объявление, тут же разворачиваются и покидают запретное место.

Тёплый ветер мягко шелестит вечнозелёной листвой. Я удовлетворённо вздыхаю. Боже, как хорошо! Прошедшая зима выдалась суровой. По немецким меркам. На Рождество даже выпал снег. Пришлось надевать шапку и перчатки, чтобы во дворе вместе с Лукасом запускать в воздух петарды, фейерверки и прочую китайскую пиротехнику. Устраивать салют. Но теперь жестокие морозы до минус трёх давно в прошлом. Впереди нас ждёт лето. Я радуюсь этому вместе с флорой и фауной. Впрочем, я же сам часть фауны, а иногда и флоры. Дуб дубом, если говорить прямо.

Замковый колокол бодрым тренькаем созывает всех голодных в столовую. Хотя я и голоден, но на завтрак решаю не ходить. Всё равно с минуты на минуту за мной приедет Саша. Сегодня Федя устраивает у себя в саду гриль-парти в честь дня рождения дочери. Ванессе исполняется десять лет. Дата. Юбилей. И отличный повод для взрослых, чтобы вместе вкусно поесть и крепко выпить. Что же касается сквортцофского запрета покидать Замок без его разрешения, то я уже попросил полицая на входе, позвонить своему гигантскому шефу. Полицай – облегчённая версия Сквортцофа – оперативно связался с инспектором, доложил о моей просьбе и, получив «добро», молча мне кивнул: «Вали, мол». Так что, у меня здесь тоже всё схвачено.

Мобильник пытается разорвать мне карман и вырваться на волю. Это звонит Саша – он ждёт у ворот в нашем стареньком синем форде. Тащусь на выход из Замка.

– Халло!

– Халло!

Кроме Саши в машине сидит Катя. На её коленях серым клубочком свернулся «Иди, жри!» Услыхав наши приветствия, кот открывает один глаз. Наверное, я должен быть польщён таким вниманием августейшей особы. Но я проявляю, свойственное всем плебеям, неуважение к монарху.

– Халло, дармоед! Ещё хвост не отвалился?

«Иди, жри!» тут же закрывает глаз, делая вид, что мои слова к нему не относятся. Ну и ладно. Устраиваю себя возле Саши. Едем.

Садовое товарищество, в котором находится Федина дача, совсем небольшое. На дальней окраине Нашего Городка в строгом немецком порядке располагаются несколько десятков одинаковых одноэтажных домиков. Участки – четыре-пять соток. Вокруг домиков разбиты ухоженные клумбы с цветами, посажены декоративные кусты, плодовые деревья, из травы улыбаются глиняные гномики, вращают лопастями игрушечные мельницы, журчат крошечные водопады в бетонных чашах. Над крышами развеваются разноцветные флаги: американские, итальянские, хорватские, греческие, какие-то ещё. Летом на многих участках устанавливают надувные бассейны, батуты, качели для маленьких детей. Взрослые дети от тридцати и старше тоже с удовольствием качаются на качелях и прыгают на батутах, вопя от радости на все окрестности.

Оставляем форд на парковке перед чугунными воротами, проходим по песчаной дорожке к знакомому домику, входим в гостеприимно открытую калитку на участок. На веранде царит деловая суета. Федя возится с камином. Ему помогает Гена – сосед по саду. У круглого пластикового стола жёны обоих дачников – подтянутая Дженнифер и Люся, чья талия далеко выходит за пределы спортивных шароваров, – нанизывают куски мяса на шампуры. Юной именинницы не видно.

– Доброе утро, Германия! – весело приветствует нас Федя.

– Халло!

– А где Ванесска? – интересуется Катя, спуская на землю «Иди, жри!».

– Она с подружками в детском развлекательном парке, – отвечает Дженнифер вместо мужа. – Пусть там бесятся на аттракционах, а мы спокойно погрилим в саду.

– Тогда передавай Ванесске наши подарки.

Катя протягивает Дженнифер большую пёструю коробку, Саша – новенькую доску скейтборда и пышный букет цветов.

– Спасибо! Ванесса будет очень рада. Она давно уже просит скейтборд.

Саша принимается колоть топором деревянные чурки для камина. Федя и Гена устанавливают коктальницу – железный бочонок с крышкой. Женщины достают из сумки огромного сазана. Сегодня кроме мяса будет коктал. Кто не знает, коктал – казахстанское блюдо. Что-то типа рыбы горячего копчения.

Я сажаю себя в сторонке на лёгкий белый стульчик. Всё равно на гриле толку от меня мало. Вдруг «Иди, жри!» дугой выгибает спину и злобно шипит, прячась за Катины ноги.

– Что случилось, сына? Ты на кого хвост пружинишь? – спрашивает своего питомца Катя, тревожно оглядываясь.

Из полуоткрытой двери домика робко выглядывает ушастая собачья голова с грустными глазами. Крупный ирландский сеттер не решается подойти к нам из-за рассерженного кота. Я всегда задаю себе вопрос: почему у собак такой грустный взгляд? Возможно, Екклезиаст был прав, говоря: «В многой мудрости много печали». Что же собаки знают такое, отчего их взор навсегда утратил ликование?

– От блиндерский поезд! Это же наш Яволь! – оглушительно сообщает Люся. – Иди ко мне, мой мальчик! Не бойся!

У Люси есть один недостаток, сводящий к нулю все её очевидные достоинства. Она говорит. Нет, не так. Она ГАВАРИТ!!!

Катя снова берёт на руки «Иди, жри!» и уносит его за домик. Тогда, дружелюбно виляя хвостом, Яволь выходит на веранду. Сеттер подходит ко мне. Я протягиваю собаке руку. Яволь вежливо здоровается, ткнувшись холодным мокрым носом мне в ладонь. Глажу его за ухом. «Хороший мальчик, хороший!» Сеттер блаженно прикрывает глаза и улыбается, высунув до земли язык.

– Наверно, дорого держать собаку? – задаю я вопрос Гене. Люсю не трогаю, боюсь оглохнуть.

– Да, налог очень большой, – соглашается со мной Гена, выкладывая на решётку ломти мяса.

– А мы не ставим Яволя на учёт! – громогласно вмешивается Люся. – Соседи у нас хорошие – не сдают. Они сами тоже держат нелегальных пустолаек!

– Смотрите, узнают власти – мало не покажется, – предупреждает Саша.

Хотя Люся оставляет его слова без внимания, по-моему он прав. Есть время воровать яблоки, и есть время получать за это по заднице. Евангелие от Вадима.

Когда решётка заполняется мясом, сосисками, багетами, бананами её отправляют в камин. Тем временем женщины разжигают коктальницу.

– Обожаю коктал! – заявляет Федя. – Только рыбы здесь такой нет, как у нас на Иртыше.

– Куда уж Майну до Иртыша, – соглашается Катя, появляясь из-за угла.

– А где твой кот? – спрашивает её Дженнифер.

– Оставила на солнышке подремать. Там за домом хорошо.

Действительно, солнце начинает припекать. Я блаженствую. Залитая светом Федина дача – разительный контраст с мрачным промозглым Замком, наполненным жуткими тенями из прошлого и покойниками из настоящего.

– Казахстан, конечно, наша родина, но немцы должны жить в Германии, – говорит Федя и командует: – Садитесь за стол, друзья. Пикник на лоне природы начинается!

Садимся к столу. Пикник начинается. Федя разливает по рюмкам баварский энциан – шнапс, настоянный на корешках жёлтой горечавки. Выпиваем за здоровье Ванесски. Все морщатся. Шнапс оставляет во рту стойкий травяной привкус.

– Зато полезно для желудка! – недовольно замечает Федя, видя наши гримасы. – Это вам не казахстанская балбесовка!

– Федя! Раз пошла такая пляска по второй наливай шантре! – горланит Люся, запихивая в рот сразу целый кусок мяса.

Бурных протестов не слышно. Французский коньяк «Шантре» – горячо любимый всеми нами напиток. Источник богатырского здоровья и прекрасного настроения. Федя наполняет рюмки густым коричневым эликсиром. Не откладывая в долгий ящик, пьём коньяк за здоровье родителей именинницы.

– Вас, Вадим, АРГ ещё не отправило сквер осваивать? – проявляет ко мне интерес Люся.

– Нет, мне до пенсии, как до Сатурна, – отвечаю я. Лукавлю, конечно. На самом-то деле Сатурн гораздо дальше.

– Вам надо было поменять свидетельство о рождении с паспортом и в новых указать другую дату рождения, – назидательно произносит Люся. – Так сделали многие наши русаки перед выездом в Германию. Приехали сюда, сразу оформили пенсию, теперь наслаждаются жизнью. Подрабатывают, конечно, по-чёрному, втихаря то есть.

– А разве возможно подделать документы? – удивляется Катя.

– В России всё возможно. (Я забыл сказать, что Люся и Гена москвичи) Страна неограниченных возможностей, блиндерский поезд!

Дженнифер не понимает по-русски, поэтому лишь растерянно улыбается, слушая наш разговор. Яволь жалобно скулит под столом. Напоминает недогадливым хозяевам, что сеттеры тоже употребляют в пищу жареное мясо. Гена с недовольным ворчанием: «На, возьми, скотино волосатое!» бросает себе под ноги несколько кусочков шашлыка. Мясо сразу прекращает собачьи страдания, и из-под стола раздается счастливое чавканье.

На веранду важно вступает «Иди, жри!». Кот сонно жмурит глаза, но не может устоять перед вкусными запахами, кружащими голову. Он повелительно мяукает несколько раз – где, мол, моя королевская доля? Катя щедро накладывает в плошку целую горку жаркого и ставит перед своим любимцем. «Иди, жри!» сначала недоверчиво снимает пробу, потом принимается за еду всерьёз. Катя облегчённо вздыхает. «Ну, слава те господи! Кушает».

Федя снова наливает всем шантре. Чокаемся, «накатываем». Алкоголь струится по жилочкам, мягкий прохладный воздух не даёт вспотеть, пернатые дают концерт в нашу честь. Обалденно!

– А что там с нашим сазаном? – спохватывается Катя. – Надо бы проверить. Наверное, он уже готов.

Необъятная подобно степи Люся, вздымается с места, осторожно открывает крышку горячей коктальницы.

– Сочная! Сáмо то! Пора рыбку вынимать!

С помощью Кати и Дженнифер сазан ловко извлечён из коктальницы и уложен на большое блюдо. От рыбины поднимается аппетитно пахнущий пар. Федя радостно потирает руки.

– Ох, и люблю же я коктал! Аромат от него точно такой же, как в детстве. Помню, как-то раз, мы с отцом рыбачили на Иртыше…

Рассказывая, Федя не забывает наполнять рюмки, поэтому к концу длинной рыбацкой истории мы уже никакие. Люся умяла полдюжины шашлыков. Остальные тоже показали себя с лучшей стороны. От сазана остались хребет и голова.

– А что у вас за ядерная война с председателем садоводства? – спрашивает Федя соседей. Гена морщится, как после энциана. Люся пренебрежительно машет круглой рукой.

– Да какая там война? Я тебя умоляю, Федя! С этим карликом? Он же полтора метра ростом! И стар, как кусок берлинской стены!

Люся презрительно показывает ладонью высоту своего врага. По её оценке председатель не выше стола.

– Всё же из-за чего разгорелся конфликт?

– Да, ерунда! Просто герр Гросс повадился называть меня русской немкой. Какое он имеет право? Я просто немка! Не хуже него самого! Я предупредила, что если он ещё раз назовёт меня так, то я его тоже как-нибудь назову. Ну, этот дурак и решил насмерть обидеться.

– Что же он такой обидчивый? – удивляется Саша.

– Так он же шваб! Ищь бин швоб!3 – подражает Люся шипящему произношению швабов, – а они все вредные.

– Вы правы. Байронцы гораздо дружелюбнее, – соглашается Саша.

– Я слышала, что Сабина родила вам внучку? – переводит разговор на другое Катя.

Люсино широкое лицо расплывается в блаженной улыбке.

– Нам уже скоро полгодика!

– Как назвали?

– Фабьенн.

– Это что за имя такое странное? – опять удивляется Саша.

– Ничего не странное! Нормальное французское имя. Сабинкин-то хахаль хоть и негр, но из Франции. Вот они и решили назвать девочку по-французски.

В беседу вступает Дженнифер, и женщины начинают горячо обсуждать свои женские дела: пелёнки, кормление, потница, сопли… Я их не слушаю. Сонно клюя носом, разглядываю «Иди, жри!», вольготно устроившегося на лохматом пузе Яволя, который развалился на веранде. Оба зверя наелись до отвала и теперь сладко спят, но я им не завидую. Мне тоже классно.

День в самом разгаре. Весенний добрый день. Интересно, сколько ещё будет у меня таких дней? Хотя десять месяцев назад мне удалось обмануть безносую с косой, я ни на минуту не забываю о том, что даже если опоздал на свои собственные похороны – огорчаться не стоит. Всё равно обязательно будут следующие.

Мне нравятся немецкие сады: чинно, благородно, нордично. За высокими кустами негромко переговариваются дачники. Они пьют пиво на верандах, качаются в гамаках, возятся в цветочных клумбах. В Нашем Городке по воскресеньям установлен всеобщий день тишины. Власти запрещают включать инструменты, забивать гвозди, всячески шуметь, слушать громкую музыку. Такое правило. Людям нужно отдохнуть перед рабочей неделей. А что? По-моему, логично.

У нас шуметь уже некому. Все наелись-напились и отвалились от стола. Гена ушёл к себе, переваливаясь с боку на бок, как парусник в неспокойном море. Саша с Федей занимаются догорающим камином. Дженнифер и Катя уединились в домике – рассматривают подарки Ванессе. Даже Люся угомонилась. Она подпёрла рукой буйну головушку и дремлет. Глаза закрыты, богатырская грудь вздымается и опадает.

– Укатали сивку крутые горки, – пьяно бормочет Федя, не отрывая взгляда от Люсиных «крутых горок».

Федины слова вызывают Люсю к жизни. Она распахивает глаза и рявкает:

– Эй, сосед, а я всё слышала!

Федя с виноватым видом двигает к Люсе рюмку с шантре.

– Пьём или вечер пропал?

– Пьём, блиндерский поезд!

…

Вот так, слово за слово, рюмка за рюмкой, еще много утекло «огненной воды». Вечером собираемся по домам – всё равно в саду ночевать запрещено. Радостный Яволь крутится у нас под ногами, размахивая ушами, крутя хвостом и нетерпеливо взлаивая. Надоело в гостях.

Саша с ветерком доставляет меня к Замку. Выбираюсь из машины, прощаюсь с водителем и пассажирами: «чюсс!». Через минуту рубиновые стоп-сигналы форда гаснут за поворотом. Я остаюсь один. Вокруг ни души. Больше нет толчеи туристов, разноязыкого говора, фотовспышек.

Быстро темнеет. С неба смотрят равнодушные звезды. Вечерний ветерок трогает моё лицо холодными губами. Начинает накрапывать противный мелкий дождик. Я непроизвольно поёживаюсь, подняв воротник ветровки. Куда же ты делся – ласковый солнечный денёк?

Подхожу к Замку. Каменная громадина высокомерно разглядывает меня-букашку сотней стрельчатых окон. Света в них нет. На душе скребут кошки, озябшие руки трясутся, походка морская. Под жалобный звон колокола нажимаю на звонок у входа. Как говорит Баклажан: «Папа Легба, отвори ворота и дай мне пройти!»

Глава 15

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт! Привет!»

В мрачной столовой мрачные художники мрачно двигают челюстями. Мрачная Лиля понуро таскает посуду. Сразу заметно, что в Замке наступили трудные времена. Положение не спасают даже горящие свечи, щедро расставленные по столу и Эрих опять с энтузиазмом втирающий Бахману что-то о винных этикетках. Аскетичный маэстро, попыхивая трубкой, равнодушно внимает управляющему. Его мысли где-то далеко. Алинки нет. Да и что делать милому улыбчивому ребёнку среди тринадцати невинных овечек и одного волка? Или волчицы.

Занимаю ставшее привычным место возле небритого Эдика и Баклажана в зелёном балахоне. Не обращая внимания на льнущего к ней Кокоса, африканка призывно мне улыбается белоснежными зубами, а Эдик по-простецки трясёт руку. Проверяю, что лежит у них на тарелках. Ага! Сегодня вечером в нашем меню тушёная с галушками курица и котлеты. Не знаю, по-киевски или полтавские. В сортах котлет я не очень разбираюсь. Это же не пельмени, Похоже, что на этот раз украинская кухня покорила всех обитателей Замка, так как даже плешивый Кельвин ест то же, что и простые смертные. Больше никаких удивительных блюд, напоминающих отходы зверофермы. После Фединого гриля я не голоден, но, тем не менее, стараюсь не отрываться от земли – пробую всего понемногу. Вкусно!

Постепенно ощутив влияние еды, сдобренной бокалом замкового вина, сотрапезники немного оживляются. Люди не могут долго оставаться в нервном напряжении. Понтип начинает робко улыбаться. Слегка порозовевшая Селина принимается рассказывать Урсуле о грандиозных успехах своего Мирко в школе для дефективных. Урсула в синей майке слушает остроносую польку с сочувственной миной. Почемутто темпераментно посвящает Лилю в тонкости приготовления пиццы с пармезаном и трюфелем. Никс крутит своим лицом цвета прыщавой овсянки в разные стороны, прислушиваясь одновременно ко всем разговорам сразу. Один лишь Круглый Ын остаётся невозмутим. Видно, что наши проблемы его не трясут.

Перебираю в голове вопросы, на которые нужно найти ответы. Я догадываюсь, чья тень напугала меня ночью в понедельник возле столовой. Могу предположить, чью тень заметила Баклажан. Знаю, куда делся Харди – он был убит утром в четверг и плавал в чане с известью до пятницы. Впрочем, теперь это все знают. Понятно, зачем был спрятан в кустах велосипед. Убийца угнал родстер Харди в лес, оставил его там, а затем вернулся в Замок на велосипеде. В свою очередь лысый жулик Кокос украл бесхозный велосипед и продал его в азюльхайме.

Эдик наливает мне бокал вина. Я благодарю его улыбкой. Чокаемся, опрокидываем. О’кей! Так на чём я остановился? Ах, да! Вопросы. Мне всё ещё не понятно, почему в полночь Эрих был полностью одет, хотя на шум он примчался первым. Где он был и что делал той ночью? Правда, тогда в Замке ещё не было никого из художников, но, тем не менее, мне хотелось бы это выяснить.

Пока я не знаю, почему Бахман назвал Харди мерзавцем и почему бегал в роковой четверг по Замку с алебардой. В его объяснение я не верю. У меня есть своя догадка о роли маэстро с алебардой в произошедшем преступлении. В общем, постепенно список сокращается, но появляются новые вопросы. Смерть Мари меняет весь мой расклад. Теперь версий у меня, как у дурака стекляшек. Но подозреваемых не так уж много. Казус Кокоса разгадан, и мои мысли вращаются вокруг двоих: Бахмана и Никса. Однако против Никса есть много возражений. Одно из них: вряд ли красавчик Харди поднялся бы чуть свет, чтобы встретиться с очкастым дохляком на стройке. Что же касается Мари, то тут Никс тем более ничего не выигрывает. Просто-напросто навсегда теряет любимую девушку. А может быть, я ошибаюсь? Вдруг жестокий убийца – это невозмутимый Круглый Ын? Или татуированная Урсула? Мне ведь ничего неизвестно про связывающие их всех отношения. Что заставило кого-то из них дважды совершить чудовищное преступление?

– Эрих, скажите, пожалуйста, трудно ли попасть постороннему человеку в подземный ход? – спрашиваю я управляющего. Эрих недовольно оглядывается. Пусть он будет недоволен, зато, наверное, Бахман мне признателен – энтузиаст винографолии уже чуть было не открутил пуговицу на пиджаке маэстро.

– Вообще-то решётки с обеих сторон хода заперты на висячие замки.

– А у кого хранятся ключи?

– В Замке есть два комплекта ключей. Один комплект у меня, один запасной – в офисном сейфе.

– Есть ещё?

Эрих мнётся в нерешительности.

– Как вам сказать? Один комплект я отдал доктору Бахману.

Упс! Вот это да! Кажется, я попал в десятку! Смотрю на маэстро. Маэстро смотрит на меня взглядом, непроницаемым словно мутная вода. Творческие люди дружно поворачивают головы к Бахману. Им интересно, чего это я пристал к их кормчему.

– Оказывается, у вас есть ключи от потайного хода? – задаю вопрос Бахману. Тот молча кивает, выпуская из трубки густой клуб дыма. Пока маэстро в нём не спрятался, я уточняю: – Они и сейчас при вас? Можно взглянуть?

Бахман лезет в карман и достаёт два самых обычных ключа, висящих на кольце.

– Пожалуйста, герр писатель.

Бахман передаёт зазвеневшую связку Никсу, тот – Эдику, а Эдик – уже мне. Беру у него ключи, верчу их так и сяк. Ну и что? Ключи как ключи. Через Эдика и Никса возвращаю их Бахману.

– Вы удовлетворены осмотром, герр детектив? – спрашивает Бахман. Мне кажется, что в его бесстрастном голосе звучит насмешка. Ну, Рембрандт, погоди! Я злюсь?

– Вы никому не давали ключей?

В моём вопросе скрывается ловушка, но маэстро в неё не попадается.

– Когда?

Я продолжаю расставлять капканы.

– Вам лучше знать, когда. Ну, предположим, с неделю назад.

Бахман пожимает худыми плечами.

– Нет, герр писатель. Ни неделю назад, ни месяц. Эти ключи всегда находились у меня.

– А зачем они вам?

Эрих опережает маэстро.

– Вы же знаете, мой друг, что доктор Бахман руководит здесь художественной студией. После занятий он часто задерживается в Замке допоздна. Чтобы меня не беспокоить, он уходит через подземный ход на стоянку, садится в машину и уезжает домой. Это ведь так, Никлас?

В знак согласия со словами управляющего, Бахман кивает и выпускает ещё один клуб дыма.

– Вот видите, Вадим, – волнуется Эрих. – А почему вас так заинтересовал наш подземный ход?

– Возможно, что убийца проникал в Замок через туннель и тем же путем возвращался.

Веко Бахмана начинает дёргаться.

– Повторяю: я никому ключи не давал!

Интересно, почему маэстро так нервничает?

– И у вас нет никаких предположений, почему убили вашу дочь?

Бахман измеряет меня враждебным взглядом и цедит бескровными губами:

– Никаких. Поймите, герр писатель. Мне всё равно, кто быстрее найдёт мерзавца – вы или полиция. Важно одно: найти его и покарать. Кто бы он ни был, этот негодяй убил мою дочь. Мари была хорошей девочкой, хотя и своенравной. Она не заслужила такой участи.

Я согласно киваю. Тем временем Эдик снова наполняет бокалы: мне, Селине, Урсуле, Кельвину, Баклажану, Кокосу и себе. Всем, кто сидит рядом. Эрих в начале стола наливает вино из другой бутылки своим соседям. Только Бахман предпочитает кока-колу. Я принимаю из рук Эдика бокал для Баклажана и передаю по адресу. Баклажан наклоняется к моему уху и шепчет на своём своеобразном немецком:

– А я знаю, кто это сделал!

– Что сделал?

Женщина с экватора многозначительно выпучивает глаза, прикасаясь пальцами к гри-гри.

– Убил Харди и Мари!

Я недоверчиво смотрю на Баклажана. Может, я ослышался?

– И кто же это?

– Вы мне всё равно не поверите. Тень зла легла на Замок.

– Я вам верю, Ида. Говорите.

Баклажан открывает рот, чтобы назвать имя злодея, но тут Эдик встаёт с места, поднимает свой бокал и провозглашает тост:

– Я предлагаю всем выпить за то, чтобы добро восторжествовало, зло было наказано, ну и, конечно, за живопись – наше вечное искусство! До дна! Прозт!

– Прозт!

Художники громкими возгласами выражают одобрение, пьют. Я тоже осушаю бокал и снова поворачиваюсь к Баклажану.

– Ида, что с тобой?! – вдруг пронзительно взвизгивает Селина.

Едва выпив половину, африканка вдруг роняет бокал на пол. Лицо Баклажана сводит судорога, глаза выкатываются из орбит, зубы жутко скалятся. Она хватается руками за живот и валится лицом на стол. Из-под рыжего парика бежит тонкая струйка тёмной крови. Баклажан хрипит. Её кожа стремительно сереет. Пот выступает крупными каплями. Я в растерянности замираю на стуле. Кокос, испуганно вскрикнув, инстинктивно вскакивает и отбегает от женщины своей мечты.

– Скорее! Врача! – кричит Урсула.

Эрих торопливо достаёт мобильник и набирает номер. Пока он разговаривает, остальные окружают Баклажана. Слышно, как африканка тяжело дышит. Мы не решаемся прикоснуться к ней, пока, наконец, Лиля, решительно растолкав сгрудившихся художников, не щупает Баклажану пульс.

– Сердце бьётся. Она просто потеряла сознание.

– Скорая помощь и полиция сейчас будут здесь, – сообщает Эрих, пряча телефон.

– Зачем ты вызвал полицию? – спрашивает Бахман.

Эрих с удивлением смотрит на друга, потом сердито отвечает:

– В Замке за три дня убили двух человек. Только что отравили третьего, а ты спрашиваешь, зачем нужна полиция? Я тебя не понимаю, Никлас!

– Вы думаете, что Баклажана отравили? – подаёт голос Никс.

– Ну, а что же ещё можно здесь думать? – огрызается управляющий.

Селина нагибается и протягивает руку, чтобы поднять бокал, валяющийся под столом. К счастью, он не разбился.

– Ничего не трогай! – одергивает польку Урсула. Селина испуганно отскакивает назад.

За окнами раздается знакомое завывание сирен. Эрих выбегает встречать врачей и полицейских. Через несколько минут в столовую врывается целая бригада деловитых людей в броской одежде скорой помощи. Следом за ними вваливается краснолицый истинный ариец с русской фамилией. Инспектора Сквортцофа сопровождает собственная команда помощников. И начинается! Медики проворно оттесняют нас от стола, разворачивают свои приборы и принимаются спасать Баклажана.

– Где я могу провести опрос свидетелей происшествия, герр управляющий? – басит Сквортцоф. – Мне нужно помещение, в котором поместятся все.

– Я открою вам зал рядом со столовой, – отвечает Эрих. – Он достаточно велик.

С эскортом из полицаев мы проходим по коридору (хоть по лестницам лазить не нужно!) и оказываемся в большой комнате, такой же сумрачной, как и столовая. В помещении пахнет так, словно где-то рядом сдохла крыса. Эрих включает свет и открывает окна. Вдоль стен стоят длинные лавки, в центре – квадратный стол. Вокруг стола четыре стула. Здесь холодно и безнадежно, как в пустом холодильнике.

– Располагайтесь! – приглашает Сквортцоф, занимая место за столом. Он вынимает из своего портфеля какие-то бумаги и кладёт их перед собой. Мы рассаживаемся по лавкам. Полицай с головой черепахи охраняет дверь.

В зал вбегает врач скорой помощи. О чем-то быстро пошептавшись с инспектором, он задаёт нам несколько вопросов о том, как всё случилось и выскакивает за дверь. Видимо, с Баклажаном дела плохи.

Узнав от Эриха, что африканка потеряла сознание после замкового вина, которое наливал Эдик, а передавал ей я, Сквортцоф отпускает художников.

– Я прошу задержаться только вас, герр Трепнау, вас, герр Росс, и вас, герр Ланг, – рычит великан, грозно нахмурив брови.

Первым с лавки срывается Никс. Он поправляет, скатившиеся на кончик носа очки, и устремляется вон из вонючего зала. За хлюпиком следуют остальные художники. Я с тоской смотрю им вслед, но не трогаюсь с места. Ничего не поделаешь. Желание полиции – закон для байронца. Такое правило.

– У меня складывается впечатление, что убийца задался целью ухлопать всю художественную студию Нашего Городка, – бурчит Сквортцоф. – У вас есть что сказать по существу? Где вы взяли эту бутылку, герр управляющий?

Эрих качает большой головой.

– Там же, где всегда. В винном погребе.

– Бутылка была запечатана?

– Совершенно верно. Мне пришлось повозиться, чтобы вытащить пробку.

– Герр Трепнау?

На Эдика жалко смотреть: помятый, небритый, поддатый. Настоящий художник.

– Я всем наливал вино из одной и той же бутылки, а плохо стало только Иде, – лепечет он. – Не понимаю, как такое возможно.

– Герр писатель?

– Я тоже не могу понять, что произошло. Если вы думаете, что я что-то добавил в вино, то ошибаетесь. Бокал я держал в руках одну секунду. На виду у всех.

– И тем не менее, этой женщине внезапно стало плохо! – угрожающе наводит на меня палец верзила.

Я недоумённо пожимаю плечами, думая о том, что если так пойдет и дальше, то мне скоро придётся спать с пулеметом под подушкой. Эдик сидит рядом со мной и дрожит от испуга. Эрих благоразумно помалкивает.

– Это не Замок, а какой-то заповедник для психов! – в сердцах рявкает Сквортцоф.

Наш разговор прерывает коллега инспектора. Он неслышно появляется в зале, подходит к Сквортцофу и тихо что-то говорит. Гигант кивает с недовольным видом. Потом басит:

– Всё ясно. Продолжайте работать.

Закончив доклад, коллега исчезает за дверью. Сквортцоф некоторое время молча нас разглядывает. Мы ждём. Решив, что достаточно нас помучил, великан с неохотой произносит:

– В бокале и бутылке следов посторонних веществ не обнаружено. Врач говорит, что это не отравление. Больше у меня вопросов нет. Вы свободны.

Эдику дважды повторять не надо. Он тут же выскакивает в коридор. Эрих тоже покидает зал. Полицай у двери их не задерживает и, повинуясь жесту инспектора, выходит следом. Мне не меньше других хочется на свежий воздух, но я продолжаю сидеть на неудобной лавке.

– Вы хотите мне что-то сказать, герр писатель? – спрашивает Сквортцоф, складывая бумаги обратно в портфель.

Я передаю инспектору последние слова Баклажана. Сквортцоф впивается в меня сердитыми глазками.

– Вы уверены?

– Иду не так просто понять, но на этот раз я убеждён, что она сказала именно это: «Я знаю, кто убил Харди и Мари».

Физиономия великана наливается кровью. Я уже знаю: инспектор размышляет. Почтительно молчу, чтобы не нарушать хрупкий мыслительный процесс. Подумав с минуту, Сквортцоф задаёт неожиданный вопрос:

– Доктор Бахман не мог дотянуться до чёртовой бутылки?

– Это совершенно исключено. Бахман сидел далеко от нас. Да и причём здесь бутылка? В вине же не было яда.

Сквортцоф хмурит брови.

– Вы правы, герр писатель. Бутылка явно не при чём.

– Может быть, Ида пришла в сознание и её можно спросить? – осторожно задаю я вопрос инспектору. Тот машет огромной ручищей.

– Не выйдет. Вашей беженки уже нет в Замке. Её увезли в клинику. Когда она придёт в себя, мне сообщат.

– А что с велосипедом? – набираюсь я нахальства.

– Мы нашли его. Сейчас устанавливаем, кому он принадлежал.

Внезапно гигант хлопает ладонью по столу.

– Давайте начистоту, герр писатель.

Я гляжу прямо в кирпичную физиономию Сквортцофа. Он тоже не сводит с меня глаз.

– Хорошо. Давайте начистоту, герр инспектор.

– Признавайтесь, что вы тут нарыли? Кого сами-то подозреваете?

Я усмехаюсь.

– А если ошибаюсь? Подведу невинного человека.

Сквортцоф кривит губы в ответной усмешке. Нет, так я тоже усмехаться не буду.

– Не считайте полицию наивной, герр Росс. У меня уже есть версия, подкреплённая доказательствами, но хотелось бы услышать ваши соображения.

Я пожимаю плечами.

– Вполне возможно, что мы оба подозреваем одного и того же человека.

– Вы имеете в виду доктора Бахмана?

Я осторожно киваю. Ну вот. Имя злодея, наконец, произнесено вслух. Мне действительно очень подозрителен руководитель художественной студии.

– Я в сложной ситуации, – доверительно басит Сквортцоф. – Бургомистр давит на моё начальство – фрау Кукертц, а она на меня. Необходимо, как можно быстрее, раскрыть это дело.

Слыхали? Фрау Кукертц! Я же говорю: «Матриархат!»

– Против Бахмана свидетельствует многое, – признаю я.

– Что, например? Как, по-вашему, развивались события?

– Я допускаю, герр инспектор, что могло произойти следующее. По неизвестной мне причине, Бахман решил убить Харди Курца.

– Заранее?

– Да. У Бахмана были ключи от подземного хода. В прошлый понедельник, накануне приезда в Замок художников, он поздно ночью осмотрел место действия и спланировал преступление.

– Откуда вы знаете?

– Я видел чью-то тень в коридоре.

– Вы уверены, что это был доктор?

– Я уверен – это были не глюки. Полагаю, что это вполне мог быть убийца. Возможно, Бахман. Кто ещё будет по ночам шляться по Замку? Или вы верите, герр инспектор, в легенду о Полоумной Марии?

– Допустим, это был Бахман. Что дальше?

– На следующий день убийца прячет с лесу велосипед, на котором вернётся в Замок после преступления.

– Отлично. Я тоже так думаю.

– Затем убийца назначает Харди встречу. Рано утром в четверг они встречаются на стройке в восточном крыле, и убийца закалывает Харди кинжалом. Потом прячет труп в чане с известью, чтобы скрыть следы.

– Бахман не отрицает, что утром отсутствовал в своей комнате, – напоминает Сквортцоф.

– Да, как раз в это время я встретил его в коридоре с алебардой в руках.

– Наши эксперты утверждают, что алебарда побывала в известке, – замечает инспектор.

– Я долго думал, при чём здесь алебарда, ведь Харди был убит кинжалом.

– И к какому выводу вы пришли?

– Убийца зачем-то окунал алебарду в извёстку. Может быть, с её помощью заталкивал тело поглубже. Или доставал кинжал, который уронил в чан. Руками ведь копаться в извести невозможно. В общем, как-то использовал.

– Я думаю, – сказал Сквортцоф, – что кинжал остался в теле Курца и доктор с помощью алебарды поднял его на поверхность.

– Вполне возможно. Потом Бахман помчался в туалет, чтобы смыть с оружия кровь и известь. Там я его и встретил.

– Но кинжала вы у него не заметили. Почему?

– В коридоре было темно. Такой большой предмет, как алебарда, не мог не броситься мне в глаза, а на другое я и не смотрел. Бахман очень быстро пробежал мимо меня. Вся сцена заняла несколько секунд.

– Понятно. Что же случилось потом?

– Затем доктор возвращает кинжал и алебарду туда, откуда их взял – статуе рыцаря возле комнаты Мари.

Хотя инспектор и хмурит брови, но видно, что он со мной согласен. Однако я догадываюсь не обо всём.

– Не понимаю, когда убийца успел отогнать родстер Харди в Ведьмин лес и вернуться на велосипеде обратно в Замок? Что-то здесь не сходится.

Сквортцоф опять противно усмехается.

– Всё очень просто, герр доморощенный детектив. У доктора был помощник. Вернее помощница. Я уверен, что Бахману ассистировала его жена. Эта маленькая азиатка.

– Разве Понтип умеет водить машину?

– Разумеется, я всё проверил. У неё есть водительские права. Выданы в позапрошлом году. Так что, герр писатель, я на верном пути!

– А мотив? Зачем солидному уравновешенному человеку убивать своего лучшего ученика?

Сквортцоф басит с видом превосходства:

– Я знаю причину.

Неужели намекает, мол, не один ты с крыльями?

– И какую же?

– Герр Никс сообщил, что Бернхард Курц и Мария Бахман были любовниками. Сначала Курц соблазнил Марию, а потом хладнокровно бросил, ради своей карьеры в Штатах. Вывод очевиден: отец отомстил за дочь. Герр Никс утверждал также, что Бахману Курц никогда не нравился. Больше того, герр доктор ненавидел этого ловеласа и очень любил Марию.

Я скептически хмыкаю.

– Вы всерьёз считаете, герр инспектор, что после казни негодяя, совратившего Мари мстительный отец расправился со своей любимой дочерью? И выдал убийство за самоубийство?

– Один дьявол знает, что творится в головах этих художников, – сердито бурчит Сквортцоф. – Это же настоящие безумцы! Я никогда не понимал, как взрослый человек – не дитя сопливое – тратит жизнь на малевание картинок.

Я привожу ещё один довод против:

– Понтип утверждает, что вчера до завтрака Бахман не выходил из комнаты.

– Вы верите этой азиатке? Бросьте, герр Росс! Они сговорились. Как говорят у вас в России: «Муж и жена – одна сатана!»

Победоносно глядя на меня, верзила подбрасывает ключи от машины в воздух и роняет их на пол.

Упс! Но и я повергнут в шок.

Глава 16

Под траурный звон колокола опять наступает понедельник. Оказывается, уже прошла целая неделя, как я поселился в Замке. Так, не успеешь оглянуться, и наступит последний понедельник твоей жизни. Вы спросите, как можно понять, что это последний? Ну, если на вас будет нестись паровоз или вы будете смотреть на океан в иллюминатор падающего авиалайнера, то вы поймёте.

Между прочим, сегодня Международный женский день. Несмотря на то, что в Германии его не отмечают, я поздравляю Марину с праздником – посылаю ей смс-ку. Постановляю купить жене цветы, когда она вернется с «кура». Прежняя супруга, Виолетта, разбила мне сердце, а Марина склеила его, как смогла. Теперь живу со склеенным.

За окнами моей комнаты колышется густой утренний туман. Словно к стёклам прилипла ватная борода Деда Мороза. Туман поднимается от реки и заполняет собой всё окружающее пространство. В голове у меня тоже туман. Вчерашний разговор с инспектором его нисколько не развеял. Убийца – Бахман? Не знаю. Я не так категоричен, как Сквортцоф. Это гигант не ведает сомнений. Сомнения ведут к разладу, разлад к унынию, а уныние – как учит нас Библия – грех. Сквортцоф старается жить без греха уныния. Ему, похоже, уже всё ясно. А мне нет. Может быть, Баклажан, когда придёт в себя, поможет распутать это преступление?

Без пяти минут семь. Спускаю себя по лестнице в коридор – заодно тренирую вестибулярный аппарат – и «мчусь» на завтрак. С каждым утром народа в столовой всё меньше. Как в английском детективе. Ходульный сюжет. Таинственный убийца трудолюбиво сокращает количество едоков до тех пор, пока не перебьёт всех. Читал – знаю. На этот раз кроме Харди, Мари и Баклажана отсутствует ещё чета Бахманов.

«Халло! – Халло! Хай! Сервус! Грюсс готт!»

Приземляю себя возле Эдика. Тот энергично пожимает мою ладонь.

– Привет, Вадим! Отлично смотришься в оптическом прицеле.

Эдик явно воспрял после вчерашнего шока: умыт, побрит, причёсан и благоухает лосьоном после бритья, а не перегаром. Мой друг с аппетитом уплетает яичницу с помидорами. Я не люблю помидоры с жареными яйцами, поэтому придвигаю к себе блюда, наполненные красиво нарезанной колбасой, сыром, зерновой хлеб и баварское крестьянское масло. Настоящий океан холестерина! Кельвин с ужасом таращится на моё безрассудство. Я подмигиваю консультанту. «Не боись, плешивый! Настоящим мужикам холестерин необходим».

Вокруг все свои. Эрих с большой головой, Лиля с горой посуды, Алинка на цыпочках, Урсула в фиолетовой майке, остроносая Селина, одинокий Кокос, вертлявый Никс, Почемутто, Круглый Ын. Завтрак проходит непривычно спокойно. Больше никаких трупов, плавающих в извёстке или висящих под потолком. Кому как, а мне это нравится.

– А где ваш Леонардо да Винчи с супругой? – спрашиваю Эдика.

Человек-справочник обязан знать всё. Он и знает.

– Доктора Бахмана и Понтип вызвал к себе Сквортцоф. Я видел, как их увозили четверть часа назад в полицейской машине.

– А о Баклажане новостей нет?

Эдик радостно улыбается.

– Есть! Она звонила Селине из клиники.

Селина, услыхав своё имя, тут же ввинчивается в разговор.

– Вы о Баклажане? Да, ей уже лучше.

– Она сказала, что с ней случилось?

– Внезапно открылась старая язва в двенадцатиперстной кишке. От этого резко упало давление, и Баклажан потеряла сознание. Вот был ужас! Слава богу, вчера вечером ей язву заклеили. Современная методика! Сейчас она чувствует себя хорошо. Передаёт всем привет.

– Ее можно навещать?

Селина оживляется.

– Даже нужно! Коллеги! Если кто-нибудь соберётся к Баклажану – я приготовлю вещи, которые она просила.

– Какие проблемы? Давай, я съезжу, – предлагает Эдик, – и всё ей отвезу.

– А меня возьмёшь с собой? – интересуюсь я. Глупо упускать такой случай.

– О чём речь? Конечно, поехали.

– Сначала нужно спросить разрешения у инспектора, – брюзгливо напоминает нам Кельвин.

– Сами знаем, не маленькие, – грубовато отвечает Эдик плешивому.

Я машинально постукиваю пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «Что, скушал, извращенец?»

После завтрака стою у ворот Замка, наслаждаюсь унылым колокольным звоном. Пять минут назад, по моей просьбе полицай – облегчённая версия Сквортцофа – позвонил инспектору. Сквортцоф попросил передать трубку мне и, выслушав, отпустил к Баклажану.

– Но если узнаете что-нибудь интересное – сразу же сообщите! – пробурчал он на прощание.

А вот и Эдик. Оказывается, мой друг является обладателем смарта – крошечной двухместной машинки. За последнее время их стало много в Нашем Городке.

– Добро пожаловаться, Вадим! – приветствует меня Эдик, едва я просовываю голову в дверку. – Устраивайся в моём «сморчке» поудобнее, пристёгивайся и погнали!

– Надеюсь, ты знаешь дорогу к клинике? – задаю я вопрос, когда мы трогаемся.

– А что тут знать? Сначала граданём, потом курванём, а дальше всё прошильдовано.

– О’кей.

Эдик общается со мной на жаргоне, принятом среди германских русаков. Хотя и с задержкой, но я его понимаю. В переводе на нормальный русский язык, это означает: «Сначала едем прямо, потом свернём, а дальше везде есть указатели».

Клиника расположена далеко за городом, на вершине высокого холма. Далеко по германскому счёту – пять минут езды по автобану плюс десять минут по местным дорогам.

Яростные порывы поднявшегося ветра разгоняют хмурую пелену тумана, и Эдик едет быстро. Примерно сто сорок километров в час. Удивительно, что наша табуреточная поповозка вообще способна развивать такую скорость. Мы даже обгоняем стремительный красный ламборгини. Вообще-то, «итальянец» неторопливо двигается по правой полосе. Его водителя не раздражают огромные ленивые фуры с номерами евростран, ползущие перед самым носом.

– Теперь можешь хвастаться, что ездишь быстрее ламборгини. Я смогу подтвердить, – улыбаюсь я.

– Он просто ждёт, когда крайняя левая полоса станет свободной, – хихикает Эдик. – Вот тогда и «утопит» педаль в пол.

Я тут же убеждаюсь, что мой приятель опять прав. Не успевает он закончить фразу, как мимо нас с рёвом проносится ламборгини и пропадает впереди, в нашем будущем. По сравнению с «итальянцем» наш малыш стоит на одном месте. Эдик испуганно шарахается вправо и «сморчок» начинает пересчитывать белые полоски разметки. Полоски предупреждающе сигналят (есть у них такая функция – будить уснувших за рулём водителей), а я сконфуженно молчу.

– Вообще-то можно и не говорить никому, что потом уже он нас обогнал, – как бы, между прочим, замечает Эдик, возвращая «сморчок» на прежнее место.

Мы сворачиваем с автобана на узкую местную дорогу. Справа и слева за проволочной оградой расстилаются полосатые поля. Вот промелькнула знакомая будка с заметной издалека надписью «цветы». Прошлой осенью мы с Сашей здесь останавливались. В этом месте один предприимчивый фермер выращивает цветы на продажу: георгины, гладиолусы, какие-то ещё. Есть даже подсолнухи и тыквы. Впрочем, на тыквенных грядках тогда торчал колышек с запиской: «тыквы не рвать!». Будка – это касса. В двери, закрытой на замок, проделана щель для денег, над ней скотчем приклеена картонка с ценами, рядом висит банка, полная маленьких острых ножиков. Ножики – для того, чтобы было удобнее срезать цветы. На банке надпись: «Верните, пожалуйста, нож обратно». И на несколько километров вокруг никого.

Помню, как я сидел в машине, ожидая, пока Саша соберёт цветы для мамы. Сидел и размышлял о разнице менталитетов. Здесь фермер приезжает на своё поле лишь вечером, чтобы забрать накопившиеся за день деньги. Закономерно, что доверие к тебе вызывает ответное желание пойти навстречу, не брать лишнее, не уехать не заплатив. А в России рано или поздно, но обязательно вырвали бы все цветы, вытоптали грядки, сломали будку и нагадили в неё. Такое правило. Всё же мы очень разные – жители противоположных сторон Европы.

Эдик паркует подуставший «сморчок» на стоянке перед главным входом в клинику. Отсюда летом Марина забирала меня домой. Вывезла из широких стеклянных дверей в инвалидной коляске – нелепого, с дурацкой повязкой на просверленной голове, беспомощного как идиот. Это теперь я снова герой, а тогда – только, что слюни не пускал. Ладно, проехали.

В сторонке стоят рейсовые автобусы. Клиника Нашего Городка обслуживает весь округ, поэтому здесь, на вершине холма, заканчиваются несколько маршрутов. Возле автобусов кучка водителей, ёжась на ветру, болтает о чём-то своем, водительском. Водители автобусов в Нашем Городке – это солидные дядьки в возрасте, при галстуках, с подстриженными усами и аккуратными причёсками.

Заходим с Эдиком в просторный вестибюль. У самого входа торчит нагоняющий тоску автомат с дезинфицирующим составом. Каждый посетитель клиники может бесплатно уничтожить опасные бактерии на своих руках. Самые осторожные смазывают даже лицо. Эдик автомат игнорирует, я тоже. Зараза к заразе не пристанет! Что мы не русские, что ли?

В вестибюле бодро чирикает стайка неугомонных тинейджеров. Их кеды завязаны разноцветными шнурками. Один кед красным, другой черным. Такая сейчас странная мода у молодежи.

Подходим к регистратуре. «Халло! – Халло!» Эдик узнаёт, в какой палате лежит Баклажан. Наша женщина с экватора находится на минус первом этаже. «Чюсс! – Чюсс!» Шагаем по широкому светлому коридору мимо кафе и залов ожидания к лифту, уворачиваясь от больных в инвалидных колясках.

Сразу заметно, что клиника построена недавно. Всё вокруг новенькое, современное, модное. Значит, у города деньги есть. Бавария – это самая зажиточная земля Германии. Донор федерального бюджета. За счёт Баварии не плохо живут и восточные земли. Баварцы, конечно, ворчат, но терпят. А как же иначе? И ежу понятно, что германское единство стоит денег.

В прозрачном лифте вместе с нами едет настоящий старик Хоттабыч. Высокий арабский дед закутан в длинное белое одеяние, на голове красуется огромная тоже белая чалма. На чалме сверкает какой-то серебристый знак. Ну, очень представительный старикан! На минус первом этаже мы с Эдиком выходим, а Хоттабыч спускается дальше. Я знаю, что ниже располагается реанимация. Я сам гостил в ней прошлым летом. Настоящая юдоль скорби. Чистилище. Оттуда только два пути: наверх – к жизни или ещё ниже – в морг.

Широченные двери, даже не двери, а ворота, автоматически распахиваются перед нами. В них автокран может проехать. За воротами – ещё одна регистратура или как там это у них называется? Из-за стекла на нас смотрит медсестра-турок. Она выглядит так, словно на двенадцатом месяце беременности. «Халло! – Халло!» Не задерживаясь, проходим мимо безразмерной медсестры. Доступ к больным здесь свободный, поэтому не обязательно общаться с персоналом. Мы и так знаем, куда идём.

Эдик стучит в дверь и, не дожидаясь разрешения, входит. Я следую за ним. Оглядываюсь. Палата как палата. Ничего особенного. Я сам лежал в такой же. Две кровати с тумбочками, стол возле окна, у стола два стула. Над каждой кроватью висит монитор компьютера. Есть встроенный в стену шкаф для одежды и санузел. В окно светит солнце.

Помню, как я десять месяцев назад очутился в подобной палате. Едва за доставившими меня сюда из реанимации медиками закрылась дверь, я встал и, держась за стену обеими руками, попёр в санузел. Пол качался, как палуба корабля в штормящем море. Весь мир переворачивался вверх дном. Но, сжав зубы, я дошёл. Вцепившись одной рукой в специальный поручень возле раковины, другой рукой зачерпнул холодную воду и провёл несколько раз по обросшему лицу. Стало чуть легче. Обратная дорога была такой же долгой и тернистой. Когда я, наконец, уронил себя на кровать, сосед – пожилой немец с удивлением спросил: «Слушай, русский, почему ты всё делаешь сам? Для чего такое упрямство? Может быть, лучше вызвать медсестру? Она тебе поможет». Я тогда ничего не ответил, потому, что горло вдруг сжал спазм, а на глазах отчего-то появились слезы. В моей просверленной голове бесконечно повторялась одна фраза: «Поэтому мы вас и победили!», но я промолчал.

Ну, вот! Вспомнил и опять комок в горле и глаза становятся влажными. Сердито тру их ладонями. После инсульта я стал чересчур нежным!

Баклажан лежит одна. Вторая кровать пока пуста. На тумбочке свернулся глупый рыжий парик. Увидев нас, африканка садится в постели. Её курчавые волосы коротко острижены, широкий нос закрывает пластырь. Ясно. Расквасила себе нос о стол, когда потеряла сознание.

– Халло, Ида! – бодро восклицает Эдик. – А мы решили тебя навестить!

Я присоединяюсь:

– Халло!

– Халло, коллеги!

Видно, что Баклажан нам рада. Хотя её обычно тёмно-фиолетовое лицо теперь серо, словно книжная пыль, африканка улыбается.

– Как ты себя чувствуешь? Всё о’кей? – заботливо спрашивает Эдик, оглядываясь в поисках стула. Я уже занял один. Эдик берёт второй и двигает его ближе к кровати.

– Всё о’кей, – говорит Баклажан на своём своеобразном немецком. – Врач обещает через пару дней выписать.

– Что с тобой случилось? Ты всех напугала.

Баклажан устало улыбается.

– Прошу прощения. У меня же хроническая язва. Вчера вечером она снова открылась. В клинике меня заставили проглотить какую-то гадость. Сказали, что это специальная заплатка на рану. Я проглотила и язва заклеилась. Вот и всё.

– Отлично! – радуется Эдик. – Мы привезли твои вещи. Селина собрала, как ты просила.

– Спасибо. Положите пока в шкаф.

Баклажан снова нам улыбается. В этой улыбке нет ничего от ее прежней чувственной. Одна простая человеческая благодарность.

– А где твой амулет? – бесцеремонно интересуется Эдик.

Баклажан поднимает руку. На запястье намотан шнурок со знакомым мешочком.

– Гри-гри всегда со мной.

– А что в нём, Ида? – спрашиваю я. Меня давно изводит эта загадка.

Африканка понижает голос.

– В моём гри-гри лежат концы листьев клёна, растущего на кладбище. Это очень сильная защита от зла.

Баклажан прижимает амулет к сердцу и торжественно произносит:

– Папа Легба, отвори ворота и дай мне пройти!

Эдик насмешливо фыркает. Баклажан укоризненно смотрит на штукатура-художника. Я тоже злюсь. Нашёл время для веселья над чужой верой! Увидев наше недовольство, Эдик строит покаянную мину и разводит руками. Извиняйте, мол. Не попал в колею.

– Послушайте, Ида, – поскорее перевожу разговор на то, ради чего приехал. – Вчера за ужином вы сказали, что знаете, кто убил Харди и Мари.

Баклажан крепче прижимает гри-гри к сердцу.

– Вы мне всё равно не поверите!

Она бросает сердитый взгляд на Эдика.

– Я вам верю, Ида, – говорю я особым голосом, который использую, когда хочу завоевать доверие. – Преступник должен быть пойман и наказан. От вас зависит, чтобы это случилось раньше.

– Не робей, Ида! Лучше расскажи, если, действительно, что-то видела, – присоединяется Эдик к моим уговорам.

Баклажан несколько минут молчит. Собирается с духом. Мы терпеливо ждём. Наконец, африканка решается. Она жестом просит нас подойти и наклониться к ней. Так мы и делаем.

– Я знаю, кто расправился с бедными ребятами, – хрипло шепчет Баклажан.

– Кто же? Это один из художников? – тоже шёпотом спрашиваю я.

Африканка отрицательно качает головой.

– Нет-нет, это Полоумная Мария встретила Харди и убила его. Я сама видела её жуткую тень в то утро. Потом Харди забрал свою любимую с собой на тот свет. Я-то поклялась Огу Феру больше никогда не возвращаться в проклятый Замок, а вот вы будьте осторожны. Там всё кажется не таким, как оно есть на самом деле! Одна ошибка и Полоумная Мария доберётся до вас!

Эдик ошарашено смотрит сначала на взволнованную Баклажана, потом на меня. Я вздыхаю. Ну, что тут поделаешь? Вуду!

На обратном пути Эдик предлагает заехать к нему – посидеть, как люди, но я, расстроенный и разочарованный, отказываюсь. В отместку за несбывшиеся ожидания Эдик всю дорогу дуется на меня. Молча высаживает у замковых ворот и уезжает на автостоянку возле реки. Там он держит свой «сморчок». Ну и ладно.

Под трагический колокольный звон забираюсь в свою башню. В ней – без изменений. Всё так же холодно и сыро. Поскорее включаю обогреватель, сажаю себя к ноутбуку. Устал. Скудный завтрак Геракла и обед с горячим борщом прошли, а до ужина у меня ещё есть время. Трясущимися от слабости руками завариваю кофе – личное средство возгонки настроения. Рассуждаю сам с собой. Я признаю, что всё моё, так называемое, расследование – капитуляция здравого смысла перед мечтой. Куда уж мне тягаться с инспектором Сквортцофым. За ним стоит огромная организация, а за мной – только чашка кофе.

Я поднимаю себя с места и подхожу к окну. Стою, вцепившись в подоконник. Смотрю на Майн. Невзрачный понедельник угасает. Снова появляется туман. Он клубится, разрастаясь, густея прямо на глазах, и постепенно скрывает от меня тусклую бесприютность реки далеко внизу.

Так убийца – вызывающе безупречный Бахман? Бахман убивает Харди, чтобы отомстить за дочь. С горя Мари вешается. Нет, не подходит – Мари ведь тоже убита. Значит, это папуля превратил смазливое личико дочери в чудовищную маску смерти с вытаращенными глазами и свисающим языком? Неужели такое возможно? Или я мыслю слишком плоскостопно? Ведь не зря Сквортцоф сегодня утром вызвал в полицию маэстро и его жену. Может быть, как раз в эти минуты Бахман бесстрастно признается инспектору в двух зверских преступлениях, а я напрасно ломаю над ними голову? Внезапно мне вспоминаются слова Баклажан, сказанные ею всего два часа назад: «В Замке всё кажется не таким, как оно есть на самом деле». Я вздрагиваю. А если я ошибался с самого начала? В голове коротко тренькает тревожный звоночек. Мелькает какая-то смутная мысль, догадка, но её напрочь стирает Лиля, которая медленно, словно её накачивают насосом, поднимается во весь рост в квадратном проёме моей горизонтальной двери.

– Извините, Вадим, что помешала. Вы идёте на ужин?

Глава 17

В столовой стоит полумрак. Лишь камин мигает горячим красным глазом, как циклоп, да свечи, треща, сокращают себе свой короткий век. С удовольствием ем голубцы. На этот раз Лиля завернула начинку не в капустные листья, а в виноградные. Тоже здорово. Эдик всё ещё хандрит, поэтому я посадил себя ближе к камину. Справа от меня ужинает Эрих, слева – Кельвин. Напротив нас сверкает толстыми стёклами очков на угрястом носу Никс. Ну а дальше по порядку все остальные: Селина, Кокос, Почемутто, Круглый Ын, Урсула. Алинки в столовой нет. Лиля сказала, что ребёнок уже спит. Умаялся за день в детском садике.

– Как там Ида? – негромко спрашивает меня Эрих.

– Почти в норме.

Никс вклинивается в наш разговор:

– Значит, скоро Баклажан вернётся в Замок?

Я пожимаю плечами.

– Вряд ли. По её мнению, Замок захвачен злом и она поклялась больше здесь не появляться.

– А я полностью согласен с этим дитём природы, – желчно произносит Кельвин, нервно поправляя галстук-бабочку. – Удивительно, как нас ещё всех в постелях не перерезали!

– Без паники, Кельвин! – насмешливо бросает Урсула со своего конца стола.

Плешивый консультант высокомерно отворачивается от продавщицы.

– Не волнуйтесь. Полиция скоро во всём разберётся, – примирительно говорит Эрих.

– К тому же у нас есть свой детектив, – совершенно неуместно (на мой взгляд) вставляет Селина.

– Детективов-то много. Только проку от них нет, – бурчит Кельвин.

Кажется, это камешек в мой огород? Позорный онанист! Я открываю рот, чтобы достойно ответить извращенцу, но тут же захлопываю. В столовую входит чета Бахманов, а за ними появляется целая армия. Впереди огромный краснолицый Сквортцоф, за ним старые знакомые: мужчина-полицай с головой черепахи, женщина-полицай с головой мужчины и полицай-облегчённая версия Сквортцофа. Потом любители компьютерных танчиков из офиса. Последними – ещё несколько представителей закона, которых я не помню. Идут и идут. Кажется, что им не будет конца.

– Сервус! Халло!

– Халло! Сервус!

Полицейская армия стремительно оккупирует столовую. Коллеги Сквортцофа перекрывают двери, занимают свободные места за столом. Теперь добрая половина находящихся здесь людей одета в жёлто-зелёную форму. Бахман и Понтип устраиваются рядом со мной и Эрихом. Понтип тут же снимает сандалики и забирается с ногами на стул. Маэстро достаёт неизменную трубку. Я невольно морщусь. Сейчас задымит как заводская труба! Лиля хочет уйти на кухню, но инспектор раздражённо останавливает её:

– Прошу вас тоже сесть!

Лиля испугано плюхается возле мужа. Эрих протягивает ей свой бокал с замковым вином.

– Выпей, дорогая. Это тебя успокоит.

Лиля послушно делает несколько глотков. Тем временем Сквортцоф, проходя вдоль стола, медленно оглядывает присутствующих. На некоторых лицах его свирепые глазки задерживаются лишь на мгновение, на других дольше. Все молчат – ждут каких-то слов от Сквортцофа, но верзила не спешит. Мотает нам нервы, гад.

– Чем обязаны столь позднему визиту, герр инспектор? – наконец, нарушает тишину Эрих.

На губах Сквортцофа появляется та самая неприятная улыбка, которой я поклялся никогда не улыбаться.

– У меня неожиданно появилась необходимость задать несколько вопросов.

– Кому же?

Сквортцоф останавливается напротив Никса.

– Что у вас с губой, герр Никс?

Очкарик невольно трогает опухоль.

– Ничего серьёзного. Возможно, герпес. Здесь очень сыро.

Великан наклоняется к дохляку.

– Вот как? Герпес? А у меня есть другие сведения о вашей разбитой губе.

– Какие сведения? – заметно нервничает Никс. Его очки сползают на кончик носа, и он поскорее отправляет их обратно.

– После обнаружения тела Бернхарда Курца Мария Бахман рассказала мне, что накануне убийства вы подрались с Курцем, и он разбил вам губу. Что вы на это скажете, герр Никс?

Никс пытается вскочить с места, но полицай с большими, как сабли, усами кладёт ему руку на плечо, заставляя сидеть. Сквортцоф грозно ревёт:

– Почему вы не сообщили мне о драке?!

Никс растерянно бормочет:

– Мне просто было стыдно. Признаю, Харди ударил меня. Ну и что?

– Куп! – удовлетворённо восклицает инспектор. – К вашему сведению, молодой человек, в полиции есть протокол допроса Марии Бахман. Она утверждала, что это вы напали на Курца!

– Это была обоюдная драка! – защищается Никс. – Он меня вынудил! Постоянно издевался!

Никс кричит, брызгая слюной. Бледное лицо очкарика краснеет. Чтобы очки не слетели, он придерживает их рукой.

– А что вы можете сказать по поводу ваших волос, найденных в комнате Марии Бахман? – наносит новый удар Сквортцоф.

Никс дёргает узкими плечами.

– Волосы ничего не доказывают. В Замке мы живем довольно тесно. Я постоянно общался с Мари. И в столовой всегда сидел рядом с ней. Каждый может это подтвердить.

– Вы умеете водить машину? – задает инспектор следующий вопрос.

– Прав у меня нет.

– Не лгите, герр Никс! – гремит Сквортцоф. – Не так давно за езду в нетрезвом состоянии вы были лишены водительского удостоверения, но, думаю, что из-за этого машину вы водить не разучились. Не так ли?

Никс подавлено кивает.

– Вы обвиняете Цедрика в двух убийствах, герр инспектор? – робко подаёт голос Селина. Сквортцоф поворачивается к ней и с презрением разглядывает остроносую польку с высоты своего великанского роста.

– Вы необыкновенно проницательны, фрау Калиновски.

– Что за дикие предположения?! – подпрыгивает Никс. – Я никого не убивал! Ни Харди, ни, тем более, Мари! Я любил вашу дочь, герр доктор!

– Спокойнее, молодой человек, – ухмыляется Сквортцоф. – Ваши соседи опознали велосипед.

– Какой ещё, к дьяволу, велосипед?! – кричит Никс, трясущимися руками поправляя очки. На него жалко смотреть.

– Тот самый. Который вы спрятали в кустах.

Не находя больше слов, Никс с недоумением молча смотрит на торжествующего инспектора. Теперь Сквортцоф объемлет небо и землю.

– Сегодня мы показали найденный у стены велосипед вашим соседям, герр Никс. Они в один голос утверждают, что он принадлежит вам. Рама покрашена в чёрный цвет, без багажника. Вспоминаете?

– У меня есть чёрный велосипед, – произносит Никс. – И что? Это преступление?

В ответ великан басит:

– Экспертиза установила, что на колёсах вашего велосипеда засохла земля из Ведьминого леса, а именно там мы нашли автомобиль Курца! Вы ещё не решили сознаться в убийствах?

Но очкарик не сдаётся.

– Даже если вы нашли мой велосипед, это ещё не значит, что я убийца! Он хранится в общем подвале вместе с соседскими велосипедами. Перед выставкой я туда неделю не заглядывал. Его мог взять кто угодно!

– Но взяли его вы! – грохочет Сквортцоф. – Я расскажу, как было дело. После опроса ваших знакомых у меня сложилась полная картина преступлений. Может быть, тогда вы поймёте, что ложь вас не спасёт.

На это Никс ничего не отвечает. Остальные творческие личности тоже молча ждут.

– Я так понимаю, что вы, герр Никс, давно затаили зло на вашего более удачливого соперника – Бернхарда Курца. В самом деле! Перед нами классический любовный треугольник. Два школьных товарища и их одноклассница. Один – парень из обеспеченной семьи, красив, талантлив, пользуется успехом у женщин. Второй – беден, неудачлив, не может похвастать симпатичной внешностью. Вас сжигала бешеная зависть, герр Никс. К зависти добавилась ревность, когда Мария Бахман полюбила Курца.

Никс хочет что-то сказать, но великан останавливает его жестом своей лапищи.

– Помолчите, молодой человек! Сейчас говорю я. Так вот. Вы задумали устранить соперника перед открытием художественной выставки. Для этого в понедельник ночью вы пробрались в Замок, чтобы заранее осмотреть его. Вы решили убить соперника в закрытом на ремонт восточном крыле. Подобрали себе оружие – кинжал у фигуры рыцаря на втором этаже в южном крыле. Затем перед приездом в Замок вы спрятали велосипед в Ведьмином лесу.

– Боже, какой бред! – восклицает дрожащим голосом Никс и закрывает лицо руками.

– Это не бред, герр Никс! – рявкает, как медведь, Сквортцоф. – Вас тогда заметил герр писатель. Кроме того, каждое мое слово подтверждают результаты экспертизы, показания свидетелей или людей, хорошо вас знающих. Я собрал достаточно доказательств для вашего ареста и осуждения.

Я удивлён, но не очень. Значит, это была тень Никса, а не Бахмана? Что ж. Вполне возможно.

– Я думаю, Цедрик, что вам нужен хороший адвокат, – скрипит Кельвин. – Могу порекомендовать.

– Давайте сначала выслушаем инспектора, – перебивает Эрих плешивого консультанта. Кельвин с недовольным видом замолкает.

– Адвокат молодому человеку, разумеется, скоро понадобится, – ухмыляется Сквортцоф, – но я продолжаю. Слушайте!

Гигант угрожающе нависает над плюгавым Никсом.

– Итак, у вас всё готово: велосипед стоит в укромном месте, найдено оружие, выбрано место убийства. Однако ваша ненависть к Курцу требует выхода, и в среду за ужином вы затеваете с ним безобразную ссору.

– Харди сам виноват, – тихо говорит Никс. Но Сквортцоф его не слушает.

– После ужина вы, герр Никс, подкарауливаете своего врага в коридоре и снова бросаетесь на него с кулаками. Курц наносит вам встречный удар, разбивает лицо и прогоняет прочь. Затем он провожает Марию в её комнату, а сам возвращается к себе на третий этаж. Его видел вон тот албанец.

Сквортцоф показывает пальцем на Кокоса, который испуганно начинает оглядываться вокруг себя.

– Да-да! Этот самый толстяк видел Курца в полночь ещё живого. Я не знаю, как вам удалось договориться со своей жертвой, герр Никс, но факт остается фактом: чуть свет Курц пришёл на стройку, где его ждали вы. С кинжалом!

– Неправда! – протестует Никс. – Я спал в своей комнате!

– И вы можете это доказать? Нет? Ну, вот, видите. Тогда я продолжаю. Судя по всему, Курц не ожидал беды. Вы убиваете его, забираете ключи от машины и сваливаете труп в чан с известью. Потом при помощи алебарды заталкиваете тело поглубже. Вам ведь известно, что известь уничтожает любые следы.

Слушая суровый бас инспектора, Никс только беспомощно качает головой и стонет:

– Бред!

– После убийства вы хотите вернуть оружие на место, но на винтовой лестнице в башне слышите шаги. Кто-то спускается навстречу. Тогда вы оставляете на ступенях алебарду, выходите через подземный ход на стоянку и уезжаете на родстере Курца в Ведьмин лес. Там вы прячете машину в зарослях, чтобы все думали, будто Курц уехал домой. Затем возвращаетесь на велосипеде в Замок и, пока все завтракают, избавляетесь от кинжала: засовываете его обратно в ножны на поясе рыцаря. Ведь вы в то утро не были на завтраке, герр Никс, не так ли?

– Я плохо себя чувствовал, – бормочет несчастный дистрофик. – Сильно болела голова. Этот скот Харди мне прилично врезал. Губа сильно опухла. Я не хотел показываться в таком виде перед всеми. Но я не убивал Харди!

Сквортцоф оставляет слова Никса без внимания и продолжает победоносно гудеть на всю столовую:

– Как видите, я проследил каждый ваш шаг! Вы не смогли скрыться от карающего меча германского правосудия! Но это ещё не все ваши преступления, герр Никс! Сейчас я так же детально опишу убийство Марии Бахман. Хватит ли у вас совести, чтобы отрицать и это? Хватит ли бессердечия, чтобы спокойно посмотреть в глаза её отцу?

– Скажите мне правду, Цедрик. Это вы убили Мари? – спрашивает выцветшим голосом Бахман. Понтип вцепилась в руку мужа, словно боится, что маэстро может броситься на очкарика. Её глаза сейчас совсем не кажутся узкими. Никс отворачивается от своего учителя.

– Почему вы молчите, Цедрик?

Никс с трудом выдавливает из себя:

– Это не я. У меня же нет ключей от подземного хода.

Бахман секунду ловит ускользающий взгляд очкарика, потом твёрдо произносит:

– Вы забыли, Цедрик, что ещё в прошлый понедельник взяли у меня эти ключи?

Решающие слова прозвучали. Ошеломлённый Никс откидывается на спинку стула. Сквортцоф довольно потирает руки.

– Что вы на это скажете, герр Никс?

Никс жалобно смотрит на великана.

– Я же не для себя. Меня попросила Баклажан.

Сквортцоф издает короткий смешок.

– Хорошая отговорка! Но я вам не верю.

Инспектор поворачивается к Бахману.

– Напомните-ка мне, герр доктор, когда молодой человек вернул вам ключи?

– Он мне их не возвращал, – тихо говорит Бахман, всё так же пристально глядя на Никса. – Ключи мне отдала дочь в четверг после обеда. Она сказала, что Цедрик, попросил её это сделать.

– Так вы ещё не убедились, герр Никс, что запираться так же бессмысленно, как есть манную кашу палочками? – самодовольно басит Сквортцоф. – Тогда продолжим дальше!

Однако на этом слабая психика Никса окончательно сдаёт. Он в последний раз поправляет очки, потом, всё же обманув бдительность полицая за спиной, вскакивает со стула и пронзительно вопит:

– Вы все сговорились против меня!

К изумлению собравшихся заморыш вытаскивает из кармана маленький блестящий пистолетик, похожий на китайскую игрушку. Но это вовсе не игрушка. Первым убеждается в этом полицай с большими усами. Едва он делает шаг к Никсу, как тот трясущейся рукой направляет на него пистолетик и нажимает на курок. Раздаётся неправдоподобно громкий выстрел. Все дружно ахают. Полицай с руганью отскакивает назад. По его щеке течёт кровь. Помутившийся рассудком очкарик продолжает палить. Женщины начинают визжать первыми. Секунду спустя к ним присоединяются мужчины. Художники наперегонки с полицейскими лезут под стол. Возможно, что только Круглый Ын остаётся невозмутим, но мне не до него.

Я не визжу вместе со всеми. Я же мужчина! Просто, как и остальные, проворно отправляю себя под стол. Надеюсь, что при этом на моём задумчивом лице не дрогнул ни один мускул. Рядом со мной на полу сидит Кельвин и стучит зубами от страха. Слышу, как Селина бьётся в истерике. Похоже, она не знала, что занятия живописью могут быть настолько опасны.

Никс продолжает стрелять, укрывшись за косяком двери, ведущей в кухню. Пули со свистом прошивают воздух во всех направлениях, рикошетируя от непробиваемых стен. Полицаи пока не отвечают. Между выстрелами сбрендивший дохляк орёт из кухни, перекрывая вопли творческих людей:

– Мари сама была виновата!

Выстрел.

– Я думал, что Харди сбежал от неё навсегда и поэтому пришёл к ней рано утром в субботу! Предложил пожениться и завести ребёнка, но Мари высмеяла меня!

Выстрел.

– Чего вы ждёте? – спрашиваю я Сквортцофа, который тоже прячется под столом. Инспектор рявкает мне прямо в лицо:

– Жду, когда у паршивца кончатся патроны, герр писатель!

В этот драматический момент оживает мой мобильник. Я вытаскиваю его из кармана. Это Марина. Выбрала же время, когда позвонить!

– Привет, родная, – говорю я, стараясь, чтобы жене были не слышны крики и выстрелы. – Что у тебя нового?

– Я хочу поблагодарить тебя за поздравление, – щебечет Марина. – Очень приятно, что ты не забыл про Восьмое марта!

Потом до жены всё же доносятся какие-то звуки, потому что она с подозрением спрашивает:

– Слушай, дорогой муженёк, ты чем там занимаешь? Что это за баханье?

– Мари сказала, что беременна от Харди! Девушка, которую я боготворил со второго класса оказалась обычной блудницей! Художницей лёгкого поведения! – выкрикивает Никс. – Я потерял самообладание! Просто рехнулся от злости! И задушил её! Её же ремнём, который висел на спинке стула!

Выстрел.

– Художники отмечают открытие выставки! – тороплюсь я закончить разговор. – Вечеринка в самом разгаре! Они так шумят, что ничего не слышно! Сама понимаешь – богема! Я тебе позже перезвоню!

– Когда я пришёл в себя и увидел что натворил, я был в панике! – голосит Никс. – Крюк, торчащий из стены, напомнил мне легенду о Полоумной Марии! Я решил сбить полицию со следа! Пусть думают, что Мари покончила с собой! Я снял с Мари халат, надел ей на шею петлю, сделанную из пояса и подтянул её тело на крюк! Она сама во всём виновата!

Выстрел.

– Гадкий клоп! У него было всего пять патронов, – свирепо рычит Сквортцоф, отважно вставая. – Это конец, герр Никс! Бросайте оружие! Вы арестованы!

Но очкарик не собирается сдаваться.

– Не подходите, инспектор! Я вас застрелю!

Сквортцоф только скалится, как голодный крокодил. Он медленно приближается к кухне. С тыла инспектора прикрывает его армия. Поняв, что уговорами этот таран не остановить, Никс отступает назад. Теперь мне его не видно, поэтому я могу только представить, как он, отойдя от двери, приставляет пистолетик к виску и нажимает на курок.

Выстрел.

Последний.

Тишина.

Бледный инспектор нерешительно заглядывает в кухню и растерянно говорит нам охрипшим голосом:

– Я ошибся. Оказывается, это шестизарядный пистолет.

Глава 18

Мне снится Кассандра. Правда, я никак не могу её толком разглядеть. Она всё время ускользает, очертания её лица не имеют определенности, фигура расплывается, но знаю, что мне снится Кассандра. Долгий, нудный, тяжёлый сон. «Стой! Зачем ты это делаешь?» – кричу я ей и просыпаюсь. Открываю глаза. А завтрак-то, похоже, я проспал. В окна уже вовсю светит солнце. Лежу весь мокрый от пота в стылой комнате. Вспоминаю сон. «Зачем ты это делаешь?» О чём это я? И вообще, кто такая Кассандра? Вестница несчастья? А может быть, это Полоумная Мария? Страшная старуха на моём унитазе? Нет, её же давно закопали. Или красавица Мари? Тоже нет. Мари умерла и больше не красавица. Тогда, может это Лана, потерявшаяся в хитросплетениях лондонской жизни? В уши бьётся насмешливый голос: «А ты угадай! Угадай!» Опять открываю глаза. Похоже, я снова уснул?

Протяжный звон колокола намекает, что пора вставать. Усилием воли поднимаю себя из влажной липкой постели. Включаю обогреватель. Медленно веду себя в санузел. Вторник. Начало ещё одного моего дня в Замке.

Впрочем, я уже убедился, что вставать с первыми лучами солнца вредно для здоровья. Вон Харди проснулся однажды рано и где он теперь? А Мари? Вывод: кто рано встаёт, тот рано умрёт.

В общем-то, совершенно не удивительно, что я встал так поздно. Вчера Сквортцоф надоел всем до тошноты, собирая свидетельские показания. Как будто он сам ничего не видел и не слышал. Закончил инспектор далеко за полночь. Творческие люди и я, в том числе, валились с ног от усталости и ничего не соображали. Тем не менее, когда Сквортцоф объявил, что следствие закончено, поэтому каждый имеет право отправляться куда захочет, все живописцы единодушно решили немедленно покинуть зловещее место. Начались суматошные сборы и через четверть часа никого из участников художественной студии в Замке уже не было.

Выхожу на пустынную террасу. Здесь хорошо. Жаркое солнце греет древние камни, дует тёплый ветерок, в голубом небе снуют птицы, с реки доносится глухой гул моторов самоходных барж. Я расстёгиваю куртку и подставляю ветру лицо. Неделя прошла. Не простая неделя. Что ж. Подведём итоги. Вчера чудовищная цепь смертей закончилась самоубийством Цедрика Никса. Очкарик признался, что задушил Мари, а то, что он убил и Харди Сквортцоф докажет без труда. Инспектор собрал против Никса достаточно доказательств. Значит, следствие действительно закончено? Убийца покончил с собой и дело закрыто? Зачем же тогда в последнюю минуту перед расставанием я выпросил у Селины телефон Баклажана? Постукиваю пальцами по балюстраде. На моём тайном языке это означает: «Всё ещё не научился не лезть не в своё дело, чудик? Пропадёшь».

Рассеянно слежу за чайками, парящими на широких крыльях над водой. Виолетта всегда называла чаек помойными птицами. Мол, они хуже голубей. Все городские помойки заселили.

Кстати, утверждение Мари, что она беременна от Харди оказалось ложью. Вскрытие неопровержимо это доказало. Я слышал вчера, как Сквортцоф успокаивал опечаленного Бахмана. Напрасно Никс так расстроился. Великан успел побывать и в клинике, но Баклажан его разочаровала. Его реакция на моё упоминание об африканке свелась к короткому рыку: «Чокнутая баба!» Впрочем, мистические воззрения Баклажана сразу стали неважны, как только Сквортцофу сообщили, что велосипед принадлежит Никсу. Инспектор прямо из клиники ринулся в Замок.

Конечно, хотелось бы жить более интеллектуальной жизнью, но, как оно получилось, так и получилось. Теперь Никс лежит в морге с раздробленным черепом и клеймом убийцы-психопата. Харди и Мари скоро похоронят рядышком на старом кладбище в центре Нашего Городка. Несчастные влюблённые голубки, павшие от руки злодея. Наверное, так эта история будет преподнесена обывателям местными газетами. Затем появится ещё одна городская легенда, подтверждающая недобрую славу Замка. Вроде всё так, но почему у меня на душе скребут кошки?

Достаю свой мобильник и набираю номер Баклажана. У меня есть к ней вопрос, который не даёт мне покоя. Минуту слушаю короткие гудки, потом прекращаю мучить телефон. Ладно, позвоню позже.

Возвращаю себя обратно в башню. Проходя через офис, здороваюсь с Эрихом, который занят разговором с какими-то людьми. «Халло! – Халло!» Лили не видно. Она где-то в бегах. Я знаю, что завтра Замок снова открывается для посетителей и у персонала полно хлопот.

Наворачиваю круги против часовой стрелки по винтовой лестнице. Второй этаж. Зачем-то дохожу по длинному коридору до южного крыла. Здесь тихо. Передо мной череда одинаковых дверей, за которыми прячутся одинаковые комнаты. Тут жили женщины: Селина, Урсула, Баклажан, Мари. В тёмной нише по-прежнему блестит латами рыцарь. Только теперь он безоружен: кинжал и алебарда хранятся в полиции.

Что я здесь делаю? Нерешительно нажимаю на ручку одной из дверей. Заперто. Позавчера там внутри умерла Мари. Всего два дня назад, а кажется, что прошла вечность.

Заставляю себя покинуть место трагедии. Поднимаюсь по лестнице в свою комнату, сажусь к ноутбуку, включаю. Агафон тут как тут. Приветствую его из своего далёка:

– Привет, братан!

– Привет, братан! – отвечает мне Агафон словно эхо с другого конца света. – Что нового?

Я лукавлю:

– В нашей жизни нового мало. Как паппа?

– Папа всё пугает людей своим трудоустройством. Давит телефонными звонками средний и малый бизнес.

– Это в общем, а в частности?

– В частности отныне он моет колбасу хозяйственным мылом. С этого понедельника папа чистоплотен до омерзения.

Я вздыхаю.

– А что ты хочешь? Бриллиантовый возраст.

Пообщались, обсудили отца, обругали правительства, обменялись впечатлениями о погоде, разъединились. Агафон остаётся по ту сторону экрана бороться с неудобной папкиной старостью, а я опять набираю номер Баклажана. И опять напрасно. Едва кладу мобильник на стол, как снизу звучит голос Лили:

– Вадим, вы идёте на ленч?

Конечно, иду. Такое правило. И в любом случае завтрак Геракла лучше беспорядочной пальбы.

В столовой непривычно пусто. По укоренившейся за неделю привычке сажаю себя на прежнее место. С одной стороны должен быть Эдик, с другой – Баклажан, напротив меня – Кельвин. Сейчас в сумрачном помещении я кукую один. Лиля гремит посудой на кухне. Каково ей топтаться на том самом месте, где несколько часов назад бился в агонии Никс? Брр!

Что-то есть мне совсем не хочется. Тем более, неаппетитный овечий сыр и безвкусные оливки. Ругая себя за излишнюю чувствительность, наливаю в чашку горячий кофе. Сахар, сливки. Пробую, взбадриваюсь. Так-то лучше!

– Кушайте, Вадим! Это очень полезно. Минимум холестерина, – кричит с кухни Лиля.

Недовольно смотрю на скромное угощение. Что б тебя твои дети так кормили!

Сдержанно поблагодарив Лилю за ленч, возвращаю себя в нагретую комнату. Едва успеваю перевести дух, как мобильник громко сообщает, что звонит Марина.

– Как дела, милый? По дому ещё не соскучился?

– Соскучился, – плаксиво бормочу я. – Ну, когда ты заберёшь меня из этих руин?

– Могу тебя обрадовать, – смеётся супруга. – Лукас завтра возвращается из спортлагеря. Саша закончил ремонт своей квартиры. Переедет туда, как только я вернусь с «кура». Если хочешь, поживи две недели с мальчиками, а там и я подскочу. Лады?

Я рад. Хватит с меня этой кровавой средневековой романтики.

– Лады.

– Ты, правда, больше не хочешь гостить в Замке? – спрашивает Марина.

– Здесь очень холодно и сыро, – давлю я на жалость. – По утрам просыпаюсь покрытый инеем, а это вредно для здоровья.

– Значит, договорились, – решительно заявляет Марина. Она вообще такая: командирка. – Я позвоню Саше и договорюсь с ним, чтобы завтра утром он отвез тебя домой. О’кей?

– О’кей, солнце!

– А ты меня любишь? – интересуется Марина. Я понимаю, даже командиркам необходимо, чтобы их любили.

– Конечно, Маринка. Ты же знаешь, что для тебя я луну разломаю.

Довольная жена уже хочет проститься со мной, но у неё не к месту включается материнский инстинкт.

– А таблетки ты пьёшь?

– А у меня, действительно, всегда задумчивое лицо?

Марина снова смеётся.

– Кто тебе это сказал? У тебя лицо человека, который никак не может что-то вспомнить. Пьёшь таблетки?

– Как ты можешь сомневаться? – обижаюсь я, сердито глядя на подоконник, где покрываются пылью коробочки с лекарствами. Ну а что? Я ведь уже отругал себя за неорганизованность. – Мужик сказал – мужик сделал, Марина. Если не сделал, женщина задолбала – мужик сделал.

– Ладно, поверю на слово. Тогда целую и чюсс! – заканчивает муторный для меня разговор Марина.

– Чюсс!

Мой обед опять проходит в одиночестве. Лиля сообщает, что Эрих уехал по делам и, поставив на стол тарелку с борщом, убегает в офис. Скорбное дребезжание колокола настроение не повышает. Да ещё не вовремя вспоминаю, как вчера художники прощались со мной, своим бестолковым детективом. Торопливые рукопожатия. Небрежные «чюсс!». Укоризненные взгляды. Хорошо хоть не отлупили. Зато на Сквортцофа творческие люди смотрели с обожанием. Было понятно, что они благодарны инспектору за то, что он так быстро нашёл убийцу и им больше не нужно хоронить себя заживо в Замке. А вот я их надежд не оправдал. Обидно, конечно. Я вздыхаю. Ну и ладно!

Лили всё нет, поэтому после еды я сам отношу посуду в кухню. Невольно разглядываю пол. Он чисто вымыт. А что я хотел увидеть? Лужу крови и брызги мозгов на каменных плитах?

Возвращаю себя сытого в комнату. Завариваю кофе. Мне нужно хорошенько подумать, а без допинга это сделать не легко. Меня не оставляет чувство, что Сквортцоф поторопился. Неврастеник Никс ведь признался в убийстве Мари, но не Харди. А что, если убийца красавчика сейчас готовится к выставке, которая все-таки пройдет в Замке? Но чтобы разобраться, мне необходимо поговорить с Баклажаном.

Опять звоню неуловимой женщине с экватора. Есть! Я уже и не надеялся услышать её своеобразный немецкий. Однако Баклажан на связи.

– Халло, Ида! Это Вадим.

– Халло! Какой Вадим?

– Писатель из России.

Голос Баклажана меняется. Представляю, как она улыбается сахарными зубами.

– Ах, это вы? Очень приятно!

– Мне нужно узнать у вас одну вещь. Это важно.

– Да?

– Цедрик Никс сказал, что в понедельник взял у вашего руководителя для вас ключи от подземного хода. Это правда?

– Не совсем.

– Что значит «не совсем»?

– Очень просто. В прошлый понедельник доктор Бахман, Понтип, Цедрик, Урсула, Мари и я работали в нашей студии на первом этаже южного крыла. Отбирали работы для выставки. Доктор Бахман и Понтип уже поселились в Замке. Вечером они засобирались на ужин, а мы хотели задержаться. Она попросила меня взять ключи у доктора Бахмана, чтобы потом сразу попасть на автостоянку у реки. Доктор и Понтип уже вышли из студии, поэтому я сказала Цедрику. Он догнал их в коридоре и принёс ключи мне, а я отдала ключи ей.

Похоже, что Баклажан ещё не знает о смерти Никса, потому что спокойно обо всём рассказывает.

– Кому вы отдали ключи?

Баклажан называет имя. Неожиданное имя.

– Вы уверены?

– Конечно. Цедрик вскоре тоже ушёл, а мы все втрое поздно вечером вышли через тоннель на стоянку.

– И что было дальше?

Баклажан смеётся над моей недогадливостью.

– А вы как думаете? Поехали по домам. Урсула подвезла меня до азюльхайма.

– Спасибо, Ида. Вы мне очень помогли.

Баклажан торопливо говорит, боясь, что я откланяюсь:

– Я рада, что оказалась вам полезной, герр писатель. Если бы вы не были таким букой, мы могли бы познакомиться поближе.

Это уже зов джунглей. Действительно, разговор пора заканчивать. Всё что мне было нужно, я узнал.

– К несчастью я именно такой бука, Ида. Ещё раз спасибо. Чюсс!

Пока обдумываю неожиданные сведения, услышанные от Баклажана, незаметно, как старость, наступает время ужина. Подчиняясь Лилиному призыву, конвоирую себя в столовую. Это мой последний ужин в Замке. Завтра утром Саша увезёт меня домой на Песталоцциштрассе. К солнечному свету и рольставням на окнах, которые нужно каждое утро поднимать, а каждый вечер опускать. Как флаг на корабле. Такое правило.

На этот раз в столовой я не один. У камина сидит усталый Эрих. Вокруг стола бегает на цыпочках улыбающаяся Алинка. Опять без одежды. Лиля с трудом носит посуду. Тоже утомилась за эту сумасшедшую неделю.

Планирую на свободный стул возле управляющего, сообщаю ему о том, что это наш прощальный ужин

– Жаль, Вадим, – говорит Эрих, разливая по бокалам вино. – Действительно, очень жаль. Я не успею показать вам последние свои приобретения. Они придут на днях. Десять винных этикеток из Бразилии. Настоящее сокровище!

Я сокрушённо развожу руками. Ну, что поделаешь? Жизнь – жестокая штука.

Эрих зовёт к столу Лилю, подаёт ей бокал.

– Давайте выпьем за наше здоровье, друзья, – волнуясь, произносит управляющий, – и за то, чтобы встретиться ещё много раз!

– Прозт! – поддерживает мужа Лиля.

– Прозт! – не остаюсь я в долгу.

Пьём. Едим жареного угря с гарниром из овощей.

– Ну, вот и всё, – вздыхает Эрих, когда ужин закончен и вечерняя тьма наполняет столовую.

Я качаю головой. Почему-то я не уверен, что это всё.

– Вы можете ответить мне на один вопрос? – тороплюсь спросить я управляющего, пока он не ушёл.

– Разумеется, Вадим.

– Вы помните ту ночь, когда я уронил термос возле столовой и устроил переполох на весь Замок?

Эрих собирает лоб складками.

– Да-да, припоминаю. Что-то такое было.

– Тогда на шум вы прибежали первым. Потом в коридоре появились Лиля с Понтип, а последним пришёл Бахман.

– Возможно, мой друг. И что вас интересует?

– Мне любопытно, почему вы в полночь были одеты в костюм. Почему не спали?

Эрих несколько мгновений молча смотрит мне в лицо. Хмурит брови. Видимо, напрягает память. Потом его лоб разглаживается.

– Вспомнил! Это было в ночь на вторник, не так ли?

– Совершенно верно.

– Я тогда ещё не лёг. Разбирал свою коллекцию этикеток и так увлёкся, что не заметил, как наступила полночь. Ну, а потом ваш несносный термос оторвал меня от любимого занятия.

Я вздыхаю. Вот так всё просто. А я неделю ломал голову над этой загадкой. Чёрт побрал бы этих коллекционеров!

Эрих встаёт со стула и сердечно трясёт мне руку.

«Чюсс! – Чюсс!»

Пожелав мне спокойной ночи, Эрих и Лиля с Алинкой на руках покидают столовую. Я остаюсь сидеть, подперев руками голову. Думаю. Обширное помещение погружено во мрак. Лишь на столе мерцает свеча. У стены возле погасшего камина угадываются очертания картины Мари, которую так и забыли в столовой. Беру свечу, подхожу к картине. Ставлю свечу на пол и, ругая себя за неуместное любопытство, снимаю с картины тряпку. Это большое полотно, на котором изображена женщина, гордо стоящая над окровавленным телом мужчины. У женщины в руках меч. Внизу на раме название: «Юдифь и Олоферн». Известный библейский сюжет. Я придвигаю свечу ближе, чтобы рассмотреть лица. Так я и думал. Фотографического сходства, конечно, нет, но узнать всё же можно.

Наконец-то меня осенило! Теперь я знаю, кто убил Харди. Не зря Баклажан говорила, что в Замке всё кажется не таким, как оно есть на самом деле. Действительно, нужно просто посмотреть с другой стороны. Отвлечься от того образа, который был подсунут. И тогда всё становится на свои места.

Я снова закрываю картину тряпкой и спешу к выходу. Теперь у меня есть ещё одно неотложное дело. Гоню себя в башню, забираюсь по лестнице в комнату, задыхаясь, падаю на стул, звоню.

– Халло, герр Бахман!

– Халло! Кто вы?

– Писатель из России. Мне нужно с вами поговорить.

– О чём вы хотите поговорить, герр Росс?

– Об убийце Харди Курца.

Бахман произносит скрипучим голосом:

– Цедрик Никс застрелился. Я не хочу больше слышать об этом негодяе.

– Речь идёт не о Никсе, а о том человеке, который на самом деле убил Харди. Ведь вы же его знаете.

Бахман молчит. Потом, запинаясь, говорит:

– О чём вы? Я не понимаю вас, герр писатель.

Вот, змий! Пусть засунет себе свою хитрость туда, где солнце не светит. Я злюсь?

– Вы всё прекрасно понимаете! Или мне лучше встретиться с инспектором Сквортцофым?

Я знаю, что это дешёвый шантаж. Инспектор отличается лютым самомнением и жгучей ненавистью к чужому, отличному от его собственного, мнению, однако после короткой паузы Бахман говорит:

– Это не телефонный разговор. Вы всё ещё в Замке?

– Да.

– Тогда, если вы не против, через несколько минут я буду у вас.

Я не против.

– О’кей. Жду.

В ожидании маэстро завариваю себе ещё одну чашку кофе. Не знаю уже, какую по счёту. Сижу перед ноутбуком и перечитываю список своих вопросов. Сейчас ответы на них мне известны, но встреча с Бахманом может расширить границы моих знаний. Задумавшись, я совершенно не замечаю, что в проёме моей горизонтальной двери безмолвно застыл руководитель студии, и только случайно встретившись с ним взглядом, вздрагиваю и прихожу в себя. А вы бы не вздрогнули? Представьте себе, что это из вашего пола торчит высокая пугающая фигура. Бахман одет во всё чёрное, руки в карманах длинного пальто, в зубах трубка, глаза на изнурённом лице холодно смотрят на меня.

– Вы хотели со мной поговорить, герр писатель?

Глава 19

Начало апреля.

Одиннадцать часов. Марина и Лукас на кухне лепят манты на обед. Из висящего над ними радиоприёмника угрожающе гремит «Ты сейчас в армии» британской рок-группы Статус-кво.

Я сижу в зале за своим рабочим столом. На столе стоит включённый компьютер. Справа от него чашка с горячим кофе. Слева – ваза с красными розами. Я же обещал купить Марине цветы, когда она вернётся с «кура». Ну и вот. Мужик сказал – мужик сделал. Как говорит Федя: «Всё по-пацански».

В комнате уютно и тепло, потому что окна плотно закупорены. Утром, я было их распахнул, но старички в соседнем домишке как раз затопили печь. Домишко задымил как крематорий. Весёлый ветер погнал смрадный чад в нашу сторону. Пришлось срочно окна закрыть. Смотрю на соседскую трубу, над которой по-прежнему поднимается столб густого дыма – готовый ответ на Маринин вопрос: «Почему ты не проветрил квартиру, засранец?»

Я занят – читаю газету. Кто не знает: «Майн Курир» выходит в Нашем Городке и всегда в курсе всех местных сплетен. Недавно мы с Мариной закупались в «Кауфланде» и там нас поймал энергичный менеджер газеты. Он уговорил Марину подписаться на бесплатную двухнедельную рассылку. Попробовать. Супруга меня и подписала. Теперь каждое утро из нашего почтового ящика торчит толстенный бумажный рулон. В ящик он не помещается. Да ещё нам регулярно звонят из редакции – узнают, довольны ли мы доставкой. Звериный оскал байронского капитализма. Яростная борьба за клиента.

Колокола церкви напротив нашего дома лупят что есть мочи. Это вам не жалкое бренчание замковой колокольни. Я теперь знаю, что если колокола звонят в неурочное время, значит, на городском кладбище опускают в землю гроб. Такое правило.

В сегодняшнем номере газеты напечатана трескучая статья об инспекторе Сквортцофе. С его портретом. Статья о том, как инспектор месяц назад блестяще раскрыл чудовищное двойное убийство в Замке. Автор статьи не поскупился на восторженные эпитеты и восклицательные знаки: «мощный интеллект!», «огромный опыт!», «неистощимая энергия!», «невероятная проницательность!», «непревзойдённое мужество!». Бумажный Сквортцоф угрюмо смотрит с газетного листа, словно спрашивает читателей: «А вам слабо?» По-моему в этой мрачной истории один он получил все ништяки.

Теперь только два человека знают правду о том, что случилось в Замке. Один из них я, другой – Бахман. В ту ночь, когда мы последний раз встретились, маэстро рассказал мне всё. Всё, как было. Ничего не скрывая. Выслушав Бахмана, я решил не выдавать его тайну. Любить свою дочь – это не преступление. По крайней мере – не всегда.

Сквортцоф был прав, когда объяснял нам в столовой, как произошло убийство Харди Курца. Он ошибся в одном – обвинил в этом преступлении Никса. Это был не очкарик. Это была Мари. Да-да, та самая девица, по уши влюблённая в Харди.

Все мы воспринимали как само собой разумеющееся то, что Мари и Харди любят друг друга. Никто не мог заподозрить Мари в том, что это она расправилась со своим любимым. На этом и строился её план. Даже отец не знал, насколько гордая красавица была оскорблена решением Харди расстаться с ней и уехать в Америку. Ведь ради этого шалопая она бросила всё: учебу, карьеру. Только ради того, чтобы быть всегда рядом с ним. Не обращала ни малейшего внимания на задиристого Никса, боготворившего её. И вот внезапно Мари узнала, что любовь всей её жизни предпочла ей престижную работу в Нью-Йорке. Что все её надежды – лишь мыльные пузыри. Мари не смогла понять, принять и простить. Она решила отомстить. Отомстить страшно. Обвенчать Харди со смертью. Как сказал мне Бахман: «Мари была хорошим человеком, но из-за Харди стала плохим».

Известно, что месть – это блюдо, которое подают холодным. Мари сделала вид, что в их отношениях с Харди ничего не изменилось, а сама стала готовиться к убийству. Завладев в понедельник с помощью Никса и Баклажана отцовскими ключами от подземного хода, она ночью осмотрела Замок. В восточном крыле Мари заметила чан с известью и решила убить Харди там. Она знала от отца, что на всё время выставки ремонт остановлен, значит на стройке неделю никого не будет. Тогда же она нашла и подходящее оружие – острый кинжал на поясе статуи рыцаря в нише на втором этаже южного крыла. Я едва не столкнулся с Мари возле столовой. Мой упавший термос своим оглушительным грохотом предупредил её об опасности и она поспешно скрылась через подземный ход.

Во вторник перед приездом в Замок Мари спрятала велосипед Никса в Ведьмином лесу. Ей несложно было украсть велосипед, так как она много раз бывала дома у своего одноклассника и прекрасно знала, где что хранится. На ужине хитрая красотка изо всех сил заигрывала с Харди – создавала впечатление у присутствующих, что между влюбленной парой нет ни малейшего облачка. Самоуверенный балбес охотно принял её игру. Они довели болезненно ревнивого Никса до белого каления и тот плеснул в лицо Харди минеральную воду. Произошёл скандал. Мари это было только на руку. Впрочем, этого ей показалось мало. Коварная красавица продолжала последовательно создавать себе алиби, а Никса превращать в главного кандидата на роль убийцы.

Соблазнив Харди в картинной галерее, вскружив шалопаю голову Мари договорилась с ним о свидании рано утром в зале, где идёт ремонт. Там им никто не помешает заниматься сексом. Даже придурок Никс. Харди, желая хорошенько развлечься напоследок, охотно согласился.

Мне кажется, что, всё же, Мари до последнего момента колебалась. Об этом свидетельствует её картина «Юдифь и Олоферн», которую она хотела подарить. Я полагаю, подарить Харди. А кому ещё? На картине была изображена сжимающая меч Юдифь с лицом Мари и поверженный Олоферн с лицом Харди. Этот библейский сюжет мстительная барышня посчитала самым подходящим для своего полотна.

Напомню сюжет. После того, как ассирийское войско под командованием некоего Олоферна осадило родной город Юдифи, она, как это водится у женщин, умылась, накрасилась, надушилась, нарядилась и отправилась побеждать врагов. Олоферн, восхищённый её красотой, хотел сделать Юдифь своей любовницей. И совершенно напрасно, между нами, мужиками, говоря. Юдифь не будь дурой поощряла знойные мечты страстного Олоферна. Игриво подмигивала, многообещающе улыбалась. В общем, заигрывала, как уж умела. На радостях простодушный ассириец устроил бурную попойку и когда нетрезвый заснул, Юдифь отрубила мечом его глупую голову. Вот такая поучительная история. А мораль сей басни такова: смотри, с кем пьёшь.

Наверное, Мари думала, что картина будет всегда напоминать Харди о его предательстве. Или о расплате, которая его ждёт. Кто знает? Но в случае убийства, эта картина выдавала Мари с головой. Теперь я уже никогда не узнаю, что творилось в её хорошенькой головке в те дни.

Так или иначе, но Мари решила воплотить в жизнь свою ужасную творческую фантазию, и наступил четверг – решающий день. Я могу только предполагать, что произошло. Скорее всего, дело было так: рано утром Харди встретился с Мари в пустующем зале, возле чана. Мари попросила доверчивого шалопая закрыть глаза. Возможно, показывая, что хочет его поцеловать. Харди выполнил её просьбу, поэтому не видел, как Мари достала спрятанный кинжал. Он поднял руки, обнимая девушку. В следующую секунду мстительница ударила Харди кинжалом в левую подмышку. Длинное лезвие пробило сердце – неверный возлюбленный умер мгновенно. Мари с детства занималась плаванием, поэтому могла ударить достаточно сильно. Она вытащила из кармана покойника ключ от его машины, перевалила тело с торчащим из него кинжалом в известь, накрыла чан крышкой, выбралась из Замка через подземный ход на автостоянку и уехала на родстере Харди в Ведьмин лес. Там оставила родстер, а сама помчалась на велосипеде под холодным дождём обратно в Замок. Через подземный ход проникла внутрь, вышла на террасу, спрятала велосипед в зарослях у задней стены и вернулась в свою комнату.

По моим прикидкам на совершение убийства Мари потребовалось не более тридцати минут. И всё было бы замечательно, но тут в дело вмешался его величество случай. Перед дверью своей комнаты задыхающаяся от бешеного бега, дрожащая от холода, промокшая до костей, вся в брызгах чужой крови Мари столкнулась с отцом. Бахман пришел поговорить о её романе с Харди. Маэстро был очень недоволен поведением дочери. Бахман сам мне об этом сказал. В качестве избранника дочери Харди ему не нравился. Он не понимал, почему Мари продолжает миловаться с легкомысленным красавчиком, хотя всем уже известно, что тот скоро уедет в Америку.

Что было дальше, я знаю со слов Бахмана. Увидев состояние дочери, маэстро был поражён. Мари измучена, мокра, на ней кровь и она не в себе. Бахман потребовал, чтобы Мари немедленно рассказала, что случилось. Нервы девушки не выдержали. Рыдая, она призналась отцу в том, что только что заколола Харди и спрятала труп с орудием убийства в чане, наполненном известью. Бахман велел дочери закрыться в комнате и не выходить оттуда, а сам, выхватив алебарду из руки рыцаря, стоящего в нише возле комнаты Мари, побежал в восточное крыло, чтобы достать кинжал. В этот момент его тень заметила Баклажан, которая как раз вышла в коридор.

Бахману повезло. По дороге он никого не встретил. С помощью алебарды ему удалось приподнять труп и вытащить кинжал из раны. Затем Бахман поспешил в санузел на третий этаж. Он хотел смыть любые следы с оружия. Тогда-то я и увидел растрёпанного маэстро. Прополоскав лезвия в горячей воде, Бахман снова спустился к комнате дочери. Не мешкая, он вернул алебарду и кинжал на место. Потом в своей комнате привел себя в порядок и вместе с Понтип явился на завтрак.

Пока художники завтракали, Мари постирала свою забрызганную кровью Харди одежду. На завтрак она не пошла. После всего пережитого, девушка не могла спокойно сидеть со всеми за столом и делать вид, что ничего не случилось. По словам Бахмана у неё была истерика.

После завтрака Бахман снова встретился с дочерью. Мари рассказала всё без утайки. Маэстро решил увезти велосипед из Замка, но, когда он, улучив момент, вечером обыскал заросли, то ничего не нашёл. Вездесущий Кокос после обеда случайно наткнулся на велосипед и уехал на нём в азюльхайм.

Бахман оказался в невероятно сложном положении. Он боялся за дочь, которой грозило пожизненное заключение, и не хотел, чтобы выставку, к которой вся студия готовилась несколько лет, отменили, поэтому принял решение скрывать до последней возможности смерть Харди. Бахман надеялся, что тело Харди обнаружат только после выставки. К тому времени следы будут уничтожены известью, и никто никогда не сможет найти убийцу. Наивный маэстро! Наверное, прав был Альберт Эйнштейн сказав, что существуют две бесконечные вещи: Вселенная и человеческая глупость.

Между прочим, когда Мари была убита, Бахман с самого начала подозревал Никса – этого злобного психопата, помешанного на своей безнадёжной любви к недостижимой красавице. Всё же полной уверенности в виновности Никса у него не было. Его сбивал с толку то восхитительно порочный Кокос, то сомнительный Кельвин.

От печальных воспоминаний меня отвлекает истеричный хохот Марининого мобильника. Это у него такой сигнал – громкий дурацкий хохот.

– Марина! Твой хэнди! – кричу я жене.

Марина делает радио тише и входит в зал, оставив Лукаса один на один с мантами. Коротко с кем-то поговорив по мобильнику, она сообщает:

– Аунсы к себе зовут. Через месяц у них юбилей – тридцать лет совместной жизни. Снимут халле, закажут для нас гостиницу. Поедем?

Аунсы – хорошие люди, Маринины односельчане. Их семья так велика, что кажется целым племенем. Они живут очень далеко от нас, поэтому видимся мы редко. Разумеется, очень далеко по германским меркам – целых шесть часов езды на машине. Кстати, кто не знает, халле – это зал для проведения торжеств. В Байроне принято праздновать дни рождений, бракосочетания, праздники и тому подобные мероприятия в халле. Конечно, если нет кучи денег на ресторан.

– Я в доле, – соглашаюсь я. – Едем. Движение – это жизнь.

– Кстати о движении, – говорит Марина. – Я тут подумала, что тебя обязательно нужно свозить в Лурд. Попьёшь из святого источника исцеляющей водички и, может быть, твои тараканы из головы пропадут! Слышишь меня, Вадим? Ну, о чём ты вечно думаешь?

Лурд? Я хмуро смотрю на учебник французского языка, праздно валяющийся на подоконнике. Это домашний врач фрау Половинкин как-то порекомендовала мне изучение иностранных языков для лучшего восстановления деятельности мозга и памяти. Марина притащила мне потрёпанный учебник французского. Мало ей таблеток, которые я ненавижу почти год. Теперь я ненавижу ещё и французский язык.

Не дожидаясь моего ответа, Марина возвращается на кухню к мантам. Ну и ладно. Компьютер докладывает, что получено электронное письмо. Открываю его. Это короткое сообщение из издательства о том, что мой роман, про который я совсем забыл из-за всей этой суеты с убийствами, им понравился и будет издан в конце года. Ура! Я люблю тебя издательство!

Восторг переполняет меня. Обомлеть! Ну, наконец-то! Поднимаю себя с места. Скорее на кухню! Нужно поделиться радостной новостью с Мариной. Ах, да! Я же не закончил про Бахмана. Ну не донёс я на него и что? Есть хорошая немецкая пословица. В примерном переводе она звучит так: «Ты должен только умереть. Всё остальное можешь делать или не делать». Вот я и не стал этого делать. Разумеется, Харди убила Мари, Мари убил Никс, но правда уже никому из них не поможет. Их души давно отправились в Навь, а тела гниют на кладбище Нашего Городка. Сейчас только Бахман может пострадать из-за моей правды. Маэстро хоть и сухарь, но человек порядочный, к тому же потерявший любимую дочь. Да и есть ли у меня право вмешиваться в чужую судьбу? Ведь я всего лишь малоизвестный писатель, с трудом скитающийся по Яви. Впрочем, мне здесь нравится. Машинально барабаню кончиками пальцев по столу. На моём тайном языке это означает: «Чюсс!»

© Vadim Rossik

Примечания

1

Scheiße – дерьмо (нем.)

(обратно)

2

Тина! Где презервативы? (нем.)

(обратно)

3

Я шваб! (нем.)

(обратно)

Оглавление

Благодарности

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg