«Стеклянный ангел»

Стеклянный ангел (fb2) - Стеклянный ангел 1226K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Зухра Сидикова

Зухра Сидикова СТЕКЛЯННЫЙ АНГЕЛ

Часть первая АНГЕЛ

На поворотах электричка сбавляла ход, и вместо сплошной черной пелены на той стороне тусклого стекла проявлялись зыбкие силуэты деревьев, дрожащие пятна фонарей, мелькающие столбы. В темном зеркальном полотнище окна, словно вставленном в старую испещренную иероглифами раму, она видела себя — уставшее лицо, поникшие волосы. Девушка вглядывалась в свое отражение, и ей казалось, что оно словно струится на фоне деревьев, зыбкого тумана, наступающей ночи. Становилось жутковато, будто она находилась в каком-то незнакомом искривленном пространстве, и она оборачивалась, чтобы убедиться, что не одна.

Людей в вагоне было немного. Старик с какими-то тюками, корзинами и мешками, несколько рабочих, играющих в карты, юная влюбленная парочка, всю дорогу целующаяся взасос, мужчина в кепке, сидящий у самого входа, продавщицы, возвращающиеся с городской работы в супермаркетах и на рынках в свои крошечные хрущевки в пригороде.

На коленях у девушки лежал раскрытый журнал, она рассеянно перелистывала его, пытаясь читать, но ее то и дело отвлекал разговор двух женщин на соседнем сиденье.

Они говорили о том, что полиция никак не поймает серийного преступника, орудующего в округе вот уже несколько месяцев. Журналисты уже дали убийце зловещее прозвище — «Маньяк с последней электрички». Этот самый неуловимый маньяк нападал на одиноких женщин, возвращающихся домой, и стражи правопорядка уже давно признались в своем бессилии: не приставишь ведь по полицейскому ко всем бабам, которым вздумалось шляться по темноте.

— Вот он мне прямо так и сказал: «Нечего, говорит, тебе, Татьяна, ночами таскаться, возвращайся засветло».

— А я ему говорю: «Какое там засветло, если у меня работа в восемь кончается? Пока до вокзала доберешься, а потом сколько станций пилить?» Эх! Вот так и нарвешься на маньяка, пропадешь зазря.

— Ну почему ж зазря? — толкнула ее в бок приятельница, шепнула что-то на ухо, и они засмеялись, отворачиваясь друг от друга и краснея под толстым слоем дешевого тонального крема.

Девушка опустила глаза в журнал. С глянцевой страницы на нее смотрел известный актер, про которого писали тут же под фотографией, что он пьяница и дебошир. Длинным наманикюренным ноготком девушка начала сдирать краску с изображения, так, что скоро вместо красивого лица у актера осталось белое махристое пятно.

Наконец, объявили конечную. Девушка встала, одернула юбку, перекинула длинные светлые пряди волос на спину и пошла к выходу. Журнал остался лежать на сиденье, перелистываемый легким ветерком, залетевшим в открытую дверь из тамбура.

Прижимая локтем сумочку к боку, не оглядываясь, девушка торопливо пошла через небольшой парк, прилегающий к станции, по направлению к огням, мерцающим за лесопосадкой, в просвете которой одиноко чернела трехэтажка, построенная когда-то для семей железнодорожников.

Остальные сошедшие на конечной станции пошли совсем в другом направлении — к поселку, приветливо подмигивающему желтыми окнами домов.

Услышав за спиной шаги, девушка обернулась, и, слегка втянув голову в плечи, сильнее прижала к себе сумку. Следом за ней по темной, чуть освещенной тусклым фонарем, алее шел человек. Она узнала его. Это был тот мужчина в кепке, что сидел в электричке у самого входа. Она остановилась, прижала левую руку к груди, в которой гулко, поднимаясь к горлу, громыхало сердце, а правой что-то поискала в сумочке, которую так и не сняла с плеча.

Мужчина сделал шаг вперед. В темноте она совсем не видела его лица, и ей вдруг показалось, что кто-то просто сковырнул его ногтем.

Вокруг не было ни души. Только где-то очень далеко в сырой тьме осеннего сумрака захлебывалась судорожным лаем потревоженная собака.

Глава первая

— Пожар! Пожар! Помогите!

Сквозь тяжелый мутный сон Николай услышал отчаянный пронзительный крик.

Во сне он все еще был в гостях у соседей — на дне рождения хозяйки Анны Сергеевны. Руки и ноги его продолжали двигаться, он, словно плыл в мутной толще голосов, вскриков и ругательств, перед глазами его мелькали скалящиеся рожи, хохотала, белея мелкими зубами, пьяная Анна, потом картина сменялась, и он видел заплаканные глаза жены Лидии, хмурые лица детей. На мгновенье это возвращало его в реальность, он приподнимался на локте, силился открыть глаза, но вновь валился на подушку, не в состоянии удержать тяжелой головы. Смутно вспоминалось, как ночью жена и старший сын тащили его домой огородами, стыдясь перед соседями. Он вспоминал, как сопротивлялся, цеплялся ногами, падал навзничь в мокрый, раздирающий разгоряченное лицо, снег, рычал и орал непотребное. Лидия плакала, сын Ленька молчал, и в этом молчании старшего сына чувствовал Николай презрение и даже ненависть к себе, и ему хотелось выругаться, и даже вдарить разок промеж глаз для понятия, чтобы помнил, что отца почитать требуется. Но он еле держался на ногах, земля кружилась под ногами, то и дело меняясь с небом местами, два раза его вывернуло наизнанку, и когда, наконец, Лида и Ленька дотащили его до дома, и, сняв с него загвазданную, насквозь провонявшую самогоном и рвотой одежду, свалили в старую панцирную койку, вынесенную в сени специально для таких случаев, он провалился в тяжелую мутную тьму, в которой барахтался и возился всю ночь до той поры, пока не разбудили его крики.

Теперь он зажимал уши и тряс головой, стараясь избавится от назойливых воплей, и от этого перед глазами у него пробегали огненные зигзаги, а в голове пронзительно и больно стреляло.

С огромным трудом, превозмогая боль, он открыл глаза, застонал, с усилием приподнял голову.

Крики становились сильнее. Он, наконец, понял, что это не сон — кричали наяву, где-то рядом с домом.

— Лидка! — сиплым сорванным голосом позвал он. — Лидка! Где ты, курва?

Словно в ответ за окном раздался отчаянный крик жены:

— Пожар! Пожар! Люди, помогите!

Пронзительный и тонкий этот звук вонзился в висок. Николай вскочил. Путаясь в штанинах, натянул брюки, накинул байковую рубаху. Лидка всегда оставляла ему пьяному чистую одежду на стуле возле койки. Так уж у них повелось. Она все еще пыталась сохранить видимость благопристойности для соседей, хотя ни для кого уже давно не были тайной его буйные отвратительные запои.

Обычно детей жена отправляла к матери на другой конец деревни, оставались только старшие — Ленька и Светка. Помочь матери в случае чего. Да и те старались утром уйти куда-нибудь, не попадаться ему на глаза. Сейчас в доме тоже никого не было.

Держась за стенку, он доковылял до входной двери, которая почему-то оказалась распахнутой настежь. Пахло морозом и гарью.

— Лидка, дрянь, — проскрежетал он, — дом выстудишь…

Он вышел за порог и ослеп на мгновенье от неожиданного яркого света, заслонил глаза ладонью, задохнулся испугом, и только потом сообразил: Пожар! Пожар!

Горел крайний справа, последний в ряду деревенских строений, дом, за которым тянулись поля, петляла неширокая проселочная дорога, оканчивающаяся на подходе к березовой роще. Огромные огненные всполохи лизали чернеющие на глазах бревна довоенного еще, но крепкого и ладного сруба. Высветлив темное зимнее утро, полыхало громадное зарево, над крышей поднимался клубящийся столб густого черного дыма. Горел дом Аньки Ермиловой, той, что вчера шумно и пьяно, с криками и драками, с ором на всю деревню отмечала свое тридцатилетие.

— Е-мое, — прохрипел Николай, приседая и хватаясь за голову, — как же так? Как же это, а? — И заорал на весь двор:

— Лидка! Лидка!

Жена не отозвалась. Он влез в валенки, стоявшие на пороге, сорвал с крючка старый ватник, в котором Лидия ходила доить корову, и, одеваясь на ходу, побежал к полыхающему дому.

Со всех сторон бежали люди, и, несмотря на ранний час, у дома собиралась большая толпа.

Народ сбегался к пожару с той готовностью помочь, навалиться всем миром, которая так свойственна деревенскому люду. У многих в руках были ведра, кто-то сразу бежал к колонке, возвращался с водой, но, оказываясь возле дома, люди останавливались в растерянности: дом был полностью охвачен огнем, к нему нельзя было подступиться.

Здесь вблизи Николай услышал сплошной гул. Это гудело пламя.

Помимо этого мощного монотонного гула, в воздухе стоял ужасающий треск. Вверх в небо вместе с черно-красными клубами дыма летели искры. Снег чернел на глазах от сыплющегося сверху пепла.

От дома шел сильный жар, Николай чувствовал, как горит лицо, в то время как тело бил озноб, так, что стучали зубы.

Вдруг послышались громкие звуки, похожие на выстрелы: загорелся шифер. Люди вокруг закричали, стали отбегать в сторону.

— Пожарную вызвали?! — крикнул Николай в толпу.

— Вызвали, — ответила стоящая рядом тетя Груня, школьная повариха. — Да толку-то? Пока доедут из Озерска, сгорит все.

— Да как же так? Люди ведь там! Анька, дочка ее Надюшка — сгорят ведь! — Николай рванулся к дому, но в лицо ему полыхнуло нестерпимом жаром, показалось даже, что опалило брови и усы. Закрыв лицо руками, он попятился назад.

— Куда ты?! Уймись! — схватила его за рукав неизвестно откуда взявшаяся Лидка. — Сгоришь ведь, косточек потом не соберем!

— Поздно уже! — крикнула тетя Груня. — Поздно! В одну минуту все вспыхнуло, не успеть уже.

— Так они там пьяные, небось! — крикнул кто-то из толпы. — Вчера всю ночь гуляли! Там мужики, наверное, еще кроме Аньки с дитем-то! Уснули вповалку, все скопом и сгорят!

Люди кричали, волновались. Николай стоял, вглядываясь в пламя. Ему было жаль красивую непутевую Аньку. И девчоночку ее, тихую безответную Надюшку, было жаль. Он вспоминал, как вчера, когда они гуляли у Аньки, девочка, которую мать отослала на кухню, время от времени заходила в комнату. Серьезно от порога глядела на орущих песни, матерящихся мужиков, пьяную мать, а когда кто-то из взрослых подзывал ее — иди, мол, покушай, — она молча отворачивалась и уходила.

Образ девочки все еще стоял у него перед глазами, и он почти не удивился, когда сквозь тяжелый похмельный морок ему вдруг почудилось, что в одном из еще уцелевших от огня окон, том, что находилось с торца с подветренной стороны, мелькнуло детское лицо.

Он мотнул головой как лошадь, вцепился зубами в кулак, завыл, застонал. Потом громко заматерился, выхватил топор у впереди стоящего мужика и побежал, на ходу стаскивая с себя ватник.

Лицо опалило жаром, он накинул ватник на голову, топором разбил стекло, просунул руку, открыл шпингалет.

Услышал крики за спиной. Пронзительный вопль Лидки: «Коля-я-я-я!» Но в следующее мгновенье все звуки исчезли в яростном гуле безудержно полыхающего пламени.

Хватаясь за раму с ощерившимися осколками стекла, раня руки в кровь, он влез в окно. Ему показалось, что у него на голове загорелся ватник.

— Где ты? Где ты, Надюшка?! — крикнул он и, вытянув перед собой руки, стал пробираться куда-то вперед.

Девочка не отзывалась.

— Где ты?! Где ты, Надя?! — кричал он. И пробирался все дальше сквозь дым и всполохи огня, обжигающие его.

— Иди ко мне! Не бойся! Не бойся!

Девочка закричала, он услышал ее голос и пошел на этот еле слышный угасающий звук. Он уже ничего не видел из-за черного дыма, разъедающего глаза, но продолжал идти на ощупь.

— Где ты?!

Что-то мягко стукнулось ему в живот, обхватило цепко. Наклонившись, он схватил ребенка в охапку, прижал к себе, спрятал маленькое чумазое лицо у себя на плече. Больше всего он боялся, что она успела надышаться этим черным ядовитым дымом. Надюшка обняла его за шею, и сквозь горячий черный туман он пошел назад — ощупью, наугад.

Подошел к окну, просунул девочку, чьи-то руки подхватили ее. Теряя сознание, он вывалился в оконный проем в черный раскисший снег.

Свежий воздух ворвался в легкие. Кто-то схватил его за ноги, потащил прочь. Он закашлялся и окончательно потерял сознание.

* * *

Из больницы Николая забирали жена Лидия и старший сын Ленька.

Комкая в руках шапку, Николай остановился на больничном крыльце, чуть облокотился о стену. От морозного воздуха закружилась голова.

— Отец, — сказал Ленька, — шапку-то надень, застудишься.

И Николай, который две недели без единой жалобы переносил мучительные перевязки на обожженных руках, — медсестра отдирала бинты с прилипшим на них мясом, — теперь не сдержался и заплакал: Ленька не называл его отцом два года, с тех пор как вернулся из армии.

До вечера в дом Кузнецовых приходили люди, благодарили, хлопали Николая по спине. Женщины нанесли всякой снеди, мужики самогону — как же без выпивки?

Вокруг суетилась Лидка. Она подкладывала мужу на тарелку лучшие куски, оглаживала по спине, улыбалась счастливо. Рассказывала, что сегодня, когда мужа выписывали из больницы, приезжали большие люди из районной администрации, благодарность объявили, сказали, что медалью наградят.

— Какой еще медалью? — возмущались мужики. — Орден, орден ему положен. Не побоялся, вон, как руки обгорели-то! Орден — не меньше.

Говорили о сгоревших. Об Аньке и двух дальнобойщиках без роду без племени. Уж теперь милиция будет доискиваться — кто такие, и откуда.

— Бог наказал, — качали головами соседки, — бог наказал…

— Хорошо, что Николай девчонку спас — безвинную душу. Есть бог на небе, он все видит, — сказала тетя Груня.

— Как там Надюшка-то? — спросила Лидка. — Прям, душа за нее изболелась.

— Ничего, — вздыхала тетя Груня, — звонила вчера в больницу. Оклемалась, говорят, кушать начала, ожоги у нее несильные, заживают. И шрамов, врач говорит, не останется. Шрамы-то вот где, — тетя Груня постучала себя в грудь, — вот где те шрамы, всю жизнь заживать будут, и не заживут, может, никогда. Ничего, ничего … без такой-то матери ей лучше будет.

— Правда твоя, Груня, — поддакивали женщины, — чем такую мать, лучше никакую.

Николай сидел тихо, уставившись в новую, постеленную по торжественному случаю, клеенку, густо пахнущую чем-то синтетическим. Большие его руки, перевязанные бинтами, смирно лежали на расставленных коленях, светлобровое широкое лицо тоже было непривычно спокойным. Он почти не разговаривал, ел мало, от самогона отказался, даже не взглянув на поднесенную стопку.

Его снова и снова просили рассказать, как он решился, и что он чувствовал, боялся ли, верил ли в спасение. В ответ он усмехался, говорил, что ничего не помнит.

— Отстаньте от него, — беспокоилась Лида, заботливо поправляя ворот мужниной рубахи, — дайте человеку отойти, видите, не в себе еще. Ешьте лучше, пока горячее.

А он и, правда, был не в себе. Чувствовал, что в том пожаре словно сгорела дотла вся его прежняя жизнь. И что вместо прежней неизбывной дури родилась в нем великая жалость — жалость к жене Лидке, к детям, к самому себе. И к другим, которые вот собрались в его доме и хвалят его, и благодарят… За что? Он не чужую жизнь спас, он себя спас.

Он все вспоминал ту девочку — усталое больное личико, взрослые глаза из-под спадающих на большой лоб нечесаных волосиков, тоненькие ручонки.

Лида хотела, чтобы они проведали ее сразу после его выписки. Детская больница недалеко, только дорогу перейти. Но он не захотел. Побоялся чего-то.

То ли взгляда ее — тяжелого, взрослого, то ли того, что не сдержится, расскажет все Лидии, а та уж по всему селу разнесет. Знамо дело — баба…

А ведь он дал обещание… Самому себе поклялся, что будет молчать. Что ни единая живая душа никогда не узнает о том, что, в то мгновенье, когда он поднял девочку и прижал к себе, радуясь ее спасению, она заплакала, и, задыхаясь, выкрикнула тоненько:

— Не спасай меня, дядя Коля! Не спасай! Это я их сожгла! Не спасай меня!

Глава вторая

Губу разбили, гады… Миша отчаянно заматерился. Попался бы ты мне один в чистом поле, наследничек! Я бы тебе задал, расколошматил бы морду твою бесстыжую! Так что папочка родной не узнал бы. А то окружил себя мордоворотами, не подступишься. Охранники, мать вашу, телоспасатели! Этот толстый так кулаком в лобешник въехал, что искры из глаз посыпались — синяк теперь будет. И здесь под глазом… Миша взглянул в зеркало заднего обзора. Ну и рожа! Теперь недели две в эфир не выпустят.

И главное — фотоаппарат разбили, беспредельщики. Орудие производства, средство существования. Почти новый — полгода всего пользовался, опять придется кредит брать. Но больше всего жалко даже не камеру, а снимки — драгоценные, эксклюзивные снимки. Неужели пропали? Тарас Борисович шуток не любит — по столу стукнет, снова увольнением грозит начнет.

Нет, карта памяти все-таки цела. Уф, но хоть так. Можно будет вывести фотографии на редакционный комп.

В принципе он должен был понимать, что рано или поздно это случится. Журналистов Сенин не жалует, близко к себе не подпускает. Особенно сейчас, когда вляпался по самые яйца. Из зала суда вышел совсем озверевший, вот и натравил своих бульдогов. Самое обидное, что подловили они Мишу в тот момент, когда он за машину зашел, то есть тогда, когда никто не мог увидеть, что они ему врезали. Мише очень хотелось физиономию Сенинскую в объектив схватить — вот именно такую: хмурую, помятую, и, что уж тут говорить, малость перепуганную. И такой кадр удалось поймать, даже волоски на руках встали дыбом от восторга, но щелкнуть не успел — почувствовал сильный удар под дых. А следом и в лоб.

— Еще раз сунешься, — прорычал бульдог, — урою.

Миша потом минут десять в себя приходил, разогнуться не мог — воздуха не получалось глотнуть как следует, в груди кололо, и круги пошли перед глазами огненные. Напоследок успел заметить ухмылку Сенина, залезающего в свой БМВ. Миша в очередной раз почувствовал, как ненавидит этого человека. Всей душой ненавидит. Так как никого и никогда.

«Дался тебе этот Аркадий Сенин, — иногда выговаривал ему Тарас Борисович, — ну мажорит себе, и пусть мажорит, чего ты к нему привязался, сам доиграешься, и меня под монастырь подведешь. Сенина-старшего злить — все равно, что с огнем играть, сгоришь рано или поздно!»

Но удержаться от соблазна показать что-нибудь жаренное Тарас часто был не в силах, пропускал в эфир добытый Мишей компромат на папенькиного сынка, но поджилки тряслись — ходил потом по своему кабинетику за стеклянной перегородкой, сам с собой разговаривал, доказывал своему внутреннему трусливому «я» необходимость обличительных процессов в современном информационном поле.

Миша и сам себе, пожалуй, не смог бы дать вразумительного ответа: почему так предвзято относится к этому парню, любимчику придурошной, конкретно незрячей, Фортуны? И в самом деле, ну не один же он такой, вон их сколько богатых лоботрясов, на которых природа основательно отдохнула. Болтаются без дела, шляются по барам и ресторанам, бьют свои и чужие машины, калечат жизни других людей. Почему же с маниакальным упорством Миша преследует именно одного из них — Аркадия Сенина? Сына того самого владельца заводов и пароходов, который весь город держит на своих якобы благодеяниях, а фактически, — Миша в этом не сомневался, — просто обделывает свои делишки, прикрываясь благотворительностью. Зачем караулит его у злачных мест, первым приезжает к месту очередного дорожно-транспортного происшествия, очередного скандала с участием Сенина-младшего? И фотографирует, и снимает на камеру, свою или редакционную, — спасибо Радику-оператору, — рискуя нарваться на серьезные разборки. До поры до времени он ускользал от кулаков Сенинских охранников, и только посмеивался издалека, но знал, если достанут — ему не сдобровать. Вот как сегодня — Миша снова потрогал разбитое лицо. Ну, ничего, он все равно не отступит. Сенину-старшему всегда удается отмазать своего непутевого отпрыска, но Миша уверен: час расплаты настанет, он все для этого сделает.

И даже себе самому Миша никогда бы не признался в том, что главной причиной того, что он преследовал Аркадия Сенина, было желание оказаться на его месте.

Они родились в один и тот же год — двадцать шесть лет назад. Но судьба уже при рождении наделила их отнюдь не равными возможностями. Вернее, одного она наделила, а другого обделила. Аркадий Сенин, сын преуспевающего бизнесмена, родился и вырос в огромном загородном доме, а Миша Плетнев, который отца своего и в глаза не видел, в однокомнатной хрущобе на рабочей окраине. Аркадий учился в элитной школе, Миша — в дворовой обшарпанной коробке, и не раз возвращался домой с фингалом под глазом, поставленным за то, к примеру, что хорошо учился, или за то, что не курил за гаражами, не выпивал в подворотнях, за то, что отказывался подчиняться районной шпане. Закончив десятый класс, Аркадий отправился в Лондон, а Мишу замели в армию, по причине того, что в первый год он не прошел по конкурсу на журфак — завалил препод по истории, хотя именно этот предмет Миша знал преотлично. Сенин разъезжал по городу на черном Бумере, имея в запасе Бентли и Порш, а Миша возился со старой девяткой, купленной в долг. Сенин обитал в квартире на двести квадратов в центре города, а Миша продолжал жить с мамой в однокомнатной квартире за ширмой. В общем Сенин жил, а Плетнев выживал.

Но удачливого своего сверстника ненавидел Миша не за то, что тот был богаче, не за его материальное перед собой преимущество, а за то, что имея все, Сенин прожигал свою жизнь, уничтожая ее день за днем, как кучу мусора на городской помойке. А ведь сколько всего мог бы сделать, в том числе и для других. Сколько всего сделал бы Миша, окажись он на месте этого выродка, которого, тем не менее, любил отец, всегда выгораживающий, вытаскивающий сыночка из всех его мерзейших передряг, прощающий все его подлые выходки, позорящие пусть не честное и не уважаемое, но имеющее немалый вес в этом городе имя Сенина-старшего.

Неужели из последней передряги младшему Сенину снова удастся выбраться? Судя по растерянным физиономиям самых лучших адвокатов города, по тому, как нервничает Сенин, вполне вероятно, что мажорику грозит реальный срок. Неужели опять выкарабкается?

В этот раз все обстояло гораздо серьезнее. Аркадий Сенин сбил молодую девушку. Ночью, недалеко от собственного дома. Свидетелей происшествия не оказалось, сам же он утверждал, что девушка выскочила ему навстречу и бросилась под колеса. Разгорелся такой сыр-бор — весь город гудит. Но Миша предчувствовал — негодяю опять все с рук сойдет.

Михаил терпеть не мог разговоры о том, что бедно живут только лодыри, те, что целый день валяются на диване и пьют пиво. Он точно знал, что это неправда. Что можно всю жизнь горбатиться и ничего не иметь. Вот как, мама, например, детский врач с двадцатилетним стажем, или как сосед Гавриил Аронович, сорок пять лет прослуживший в театре, а теперь живущий на мизерную пенсию. И, конечно, как сам Миша, который на диване лежит только шесть-семь часов, отведенных на сон, пива не пьет, и вообще не употребляет алкоголь, целыми днями носится по городу, ночами сидит за компьютером, занимается монтажом, сводит материал, собранный за день, просматривает и отбирает фотографии. Но зарплата, которую он получает, неизменно оказывается смехотворной, и позволяет лишь платить за квартиру, за кредиты, да кое-что остается на еду и одежду.

Денег катастрофически не хватало. А ведь запросы у Миши не ахти какие, вполне себе скромные… Во-первых, приличное жилье, хотя бы двухкомнатная вместо теперешней однушки. Во-вторых, хорошая машина — и не нужно ему ничего особенного, но так, чтобы прилично и удобно. В-третьих, возможность возить маму на курорты: наработалась бедная, пора бы и отдохнуть. Она ведь за всю жизнь выбралась на море всего лишь раз вместе с маленьким Мишей. До сих пор вспоминает: «А помнишь, как мы на море…». Миша после этих маминых слов каждый раз чувствует себя так, словно что-то украл у нее. Взрослый мужик, а заработать не в состоянии. Из-за того, что Мишиных заработков не хватает на жизнь, мама каждый день вынуждена ходить на работу — в поликлинику, где все уже давно перевернулось с ног на голову. Мама каждый день приходит расстроенная, и весь вечер украдкой пьет на кухне валерьянку.

До недавнего времени Миша свято верил, что труд и упорство обязательно приведут его к успеху. Но с того самого дня, когда ему объявили, что на должность корреспондента новостного канала, на которую он претендовал, взяли не его — пришедшего из армии, имеющего опыт работы в армейской многотиражке, два года корреспондентом в газете и внештатником на криминальном канале, — не его, чьи фотографии выигрывали конкурсы, а некую девицу — заочницу журфака, за которую замолвил словечко какой-то дядя, то ли родственник, то ли любовник, — Миша поник, загрустил, становился все мрачнее, и в итоге просто перестал верить в себя, в то, что может изменить свою жизнь.

Он продолжал ходить на работу, продолжал фотографировать, рассылал резюме, но что-то в нем надорвалось, появилось ощущение бессмысленности, никчемности всего, что он делает, всего, что с ним происходит.

Этого самого Аркадия Сенина Миша видел в самом неприглядном виде — пьяного, неадекватного, и даже голого: как-то следом за нарядом полиции Миша успел на разборки в сауне — с визжащими проститутками и совершенно невменяемым Сениным-младшим.

Вот тогда-то, наблюдая за этим счастливчиком, Миша сначала запрезирал его, а потом и возненавидел.

Если бы мне, думал он, досталась хотя бы треть того, что имеет этот безмозглый везунчик, разве я стал бы тратить жизнь так бездарно, так бессмысленно?

Возвращаясь в свою тесную квартирку, съедая скромный ужин, приготовленный уставшей после изматывающего рабочего дня мамой, он уходил за ширму, растягивался на своем старом диване, и принимался мечтать о том, как много бы сделал, если бы ему посчастливилось оказаться на месте Аркадия Сенина.

Первым делом, окончил бы где-нибудь в Америке толковые курсы по фотографии, научился бы всем тонкостям мастерства. После этого отправился бы в путешествие, может быть в Африку, снимал бы бесконечно.

И вообще занялся бы сотней нужных дел — столько в мире всего интересного, неизведанного… Столько всего важного…

За окном гудел ветер, за ширмой вздыхала устало мама, и Мише, которому неизменно приходилось возвращаться из своих мечтаний в действительность, становилось грустно от того, что он ничего не может изменить.

Вот и сейчас, рассматривая свое лицо в зеркале заднего обзора — ублюдки, такой синячище оставили! — Михаил думал о том, что жизнь его уперлась в тупик, из которого ни вперед, ни назад…

* * *

Губа распухла, хорошо, что зуб не выбили. Что теперь делать? Заявляться с такой физией в редакцию? Ладно, не в первый раз. Тарасу звонить нужно. Миша попытался набрать номер. И с рукой похоже нелады — видимо, кисть вывихнули, холуи чертовые, даже номер набрать трудно.

— Алло, Тарас Борисыч, это я — Михаил. Снимки? Сделал… Правда, камеру мне разбили и лицо… Да не провоцировал я никого, ну что вы меня не знаете? Еду уже… Постараюсь…

Вот старый хрыч, надоел со своим увольнением. Тут уж заикаться о компенсации за фотоаппарат не смей. Откажет, железно… Не стоит и унижаться.

В редакции Миша отдал карту памяти компьютерщику Владу, дружески побеседовал с секретаршей шефа Валентиной Васильевной. Выпил чашку растворимого кофе, отдающего жженной резиной. Хотелось есть, но нельзя было уйти, Тарас Борисович велел ждать — подыскивал задание. Потруднее и подальше, предчувствовал Миша.

Предчувствия его не обманули. До одиннадцати вечера ему пришлось торчать с оператором Радиком на городской окраине в общежитии подшипникового завода, где подвыпившая компания устроила поножовщину. Обошлось без серьезных жертв, зато ора, мата и ругани хватило на двадцать минут эфирного времени, которые обещали вставить в утренний выпуск. Комментируя события, Миша старался держаться в тени, — прятал фингал, полученный Сенинским мордоворотом, — но уверенности в том, что его не примут за одного из участников общежитского побоища, у него не было.

* * *

Каждый раз возвращаясь домой, а это почти всегда было за полночь, он старался не шуметь. Осторожно открывал дверь, осторожно входил, разувался. В общем, старался не производить лишнего шума, хотя знал: мама все равно не спит, ждет его.

Вот и сегодня она выглянула в прихожую.

— Привет, мам! — он постарался встать так, чтобы разбитая сторона лица оставалась в тени. — Ты почему не спишь? Поздно уже…

— Ты ведь знаешь — я без тебя не усну. А что это у тебя с лицом? Ну-ка, ну-ка, покажи!

— Да ничего страшного, мам!

— Как это ничего страшного? Посмотри: синяк под глазом, и губа разбита!

— Это я о дверь стукнулся… случайно!

— Ой, смотри, Миша, — не доведет до добра тебя эта твоя работа! Сколько раз я тебя просила: бросал бы ты ее. Нужно поискать что-то другое.

— Что другое, мама? У меня журналистское образование. Я — журналист. Кем я могу еще работать.

— Ну не знаю, — вздыхает мама. — Не в школе, конечно.

— Да уж… Одного бюджетника в доме достаточно, — он целует маму в голову. — Иди спать, я ведь уже дома, можно не беспокоиться, и завтра у меня выходной. Хочешь — сходим куда-нибудь?

— Выходной… Ты всегда так говоришь, а потом снова срываешься куда-нибудь.

— Вот честное слово — завтра буду дома! С утра схожу в бассейн, что-то спину прихватывает, а вечерком сходим. Хочешь, я билеты в театр возьму?

Мама недоверчиво покачала головой.

— Вот балаболка. Ну ладно, поешь — на кухне оставила. Пюре с котлеткой и винегрет. Как ты любишь, — мама улыбнулась с порога комнаты.

— Спасибо, мамочка! Ты у меня просто прелесть!

После ужина он сел за компьютер, немного поработал. Очень хотелось спать — тяжелый все-таки выдался денек.

Перед сном принял душ, улегся в постеленную мамой чистую постель. Вытянулся во весь рост, чувствуя, как сладко заныло тело — каждая мышца, каждая клеточка требовала отдыха. Засыпая, с радостью подумал: завтра — выходной. Единственный за неделю. Долгожданный.

Глава третья

Серое и тусклое утро не предвещало ничего хорошего. В квартире стояла тишина, только ходики на тумбочке звонко отсчитывали секунды. Неужели мама ушла на работу? Точно, вот записка: «Убегаю на дежурство, сменщица заболела». Вот те на, а как же театр? Бедная мамуля…

Миша встал. Потянулся, побрел на кухню, поглаживая ноющую поясницу и шаркая тапочками.

На кухне вкусно пахло печеным, на столе стояла тарелочка, прикрытая салфеткой, под которой аппетитной горкой лежали румяные тоненькие блинчики. Рядом в белой пиале с золотым ободком — сметана.

— М-м-м-м! — замычал Миша и подсел к столу, — мамулечка, какая ты у меня молодец!

Чайник под расшитым петухом-грелкой был еще горячий, и Миша с удовольствием позавтракал.

Потом не спеша оделся, покрасовался чуток перед зеркалом — симпатичный малый, несмотря на синяк и разбитую губу, — и спустился по лестнице, мурлыча под нос любимую мелодию, лифта ждать не стал — нужно немного размяться перед занятиями.

Старушка-девятка, словно не желая портить ему выходной, завелась с первого раза. Он мысленно поблагодарил ее, и поехал по мокрому асфальту мимо намокших зданий, мимо людей, спешащих куда-то под блестящими от дождевых капель зонтами.

По дороге заехал в Маркет, и, не мудрствуя лукаво, купил точно такой же фотоаппарат, который разбили вчера Сенинские прихлебатели. Ежемесячный платеж в фонд богатых мира сего увеличился на энную сумму. «Эх, — подумалось с отчаянием, — расходы растут, а доходов никаких!»

Хорошо, что занятия в спортзале были для него бесплатными. Сам он ни за что не стал бы покупать абонемент в этот фитнес-центр. Оплата за месяц занятий здесь была больше его ежемесячной зарплаты раза в три. Но ему повезло. Зато не повезло мужику, спьяну утонувшему в бассейне центра. Миша по наводке одного из осведомителей Тараса Борисовича подскочил к «Олимпу», ловко пробрался за спинами полицейских к месту происшествия и наснимал как следует. А снимать было что — перепуганная директриса держала ответ перед двумя мальчишками-полицейскими. Те поддали жару, с пристрастием допрашивали: каким же это образом пьяный человек мог пройти мимо охраны в бассейн? Бедная мадам лепетала, бледнея, какие-то оправдания, а Миша стоял в сторонке, и, невинно улыбаясь, держал камеру наперевес. Фиксировал и запоминал. Она потом догнала его в коридоре. Этакая фря, жена богатого мужа, открывшая свой бизнес и безмерно гордящаяся этим. Лет сорока, но моложавая, подтянутая во всех отношениях: то есть лицом и телом… Прижала его с камерой в угол, просто задвинула бюстом определенного размера, дрожащим голоском попросила не выдавать компромат в эфир: «Клиенты, понимаете, разбегутся, а ведь мы только на посещаемости держимся», — и вот тут-то и вручила ему, несгибаемому и принципиальному, его первую и пока единственную взятку: годовой абонемент, который по сути приравнивался к вступлению в некий элитный клуб.

Миша абонемент взял, была у него такая мечта-идея — завязать полезные знакомства, совмещая это с тренировками на тренажерах и плаванием в бассейне. Дело об утонувшем алкоголике замял, — просто сказал Тарасу, что ничего интересного заснять не удалось, — и теперь регулярно, два раза в неделю, приезжал в этот центр.

Все здесь, конечно, функционировало на уровне мировых, так сказать, стандартов. Вода не хлорированная, а ионизированная, зеркала по стенам, красивые ухоженные женщины. Знакомств, правда, завести не удалось, с этим вышла промашка. Оказалось, что Миша не умеет, да и не хочет навязываться, а те, от кого могло зависеть его продвижение по карьерной лестнице, подходить к нему не торопились. Женщины, правда, поглядывали — молодой, симпатичный — но не более того. Где уж ему идти в сравнение с богатыми дядьками и их перспективными сынками.

Вот и сейчас, подъехав к «Олимпу», Миша поставил свою девятку на окраине парковки — не хотелось, чтобы кто-нибудь из тех, с кем он здоровается на тренажерах, видели, на чем он передвигается, — и пошел мимо Лексусов, БМВ и Мерседесов к зеркальному входу.

Стоп — знакомая машинка! Значит, и Сенин-младший тут. Очень некстати — Миша потрогал разбитую губу — раньше его наглой физиономии здесь не наблюдалось.

Вернуться что ли, не ходить? Не хочется опять на бульдогов нарываться… Миша остановился, потоптался в нерешительности. «Ну нет, — подумал со злостью, тряхнул головой, — пусть только посмеют!»

Сенина он увидел сразу, как вошел в здание. Тот стоял в коридоре у входа в женскую раздевалку и разговаривал с Алисой, фитнес-инструктором. Девушка, опустив глаза, с улыбкой слушала Сенина, а он слишком близко, как показалось Мише, стоял рядом, и что-то говорил. И при этом глаз не спускал с ее открытой шеи и груди, обтянутой черной футболкой.

Мише отступать было некуда. Это был единственный путь в мужскую раздевалку. Они так увлеклись разговором, что заметили его только тогда, когда он громко поздоровался. Вскинули глаза одновременно. Миша заметил, как перекосилась Сенинская физиономия. Тот, конечно, не ответил на Мишино приветствие. Алиса ласково улыбнулась и поздоровалась.

У самого входа в раздевалку, Миша не удержался и обернулся. Увидел бешенный Сенинский взгляд. Алисы рядом с Сениным уже не было.

Миша позанимался в тренажерном зале. Затем спустился в бассейн. Плавал с удовольствием, чувствуя, как расслабляются мышцы, успокаиваются нервы. Потом перевернулся на спину, и, покачиваясь на воде, мысленно послал все к чертям: и работу, и Тараса Борисовича.

— Как у вас дела, Михаил? Что-то давненько вы у нас не были, — услышал за спиной, и чуть не захлебнулся от неожиданности. Перевернулся, ушел под воду, наглотался воды. Вынырнул с вытаращенными глазами.

Алиса засмеялась:

— Ой, простите, я, кажется, вас напугала!

— Нет, нет, что вы! — отплевываясь и понимая, что выглядит совсем глупо, выпалил Миша. — Я просто задумался… Очень рад вас видеть! У меня все нормально, работы много было. А вы как? Как ваши бабулечки?

— Ничего, — засмеялась девушка, — танцуют.

Миша исподволь наблюдал, как она спускается по хромированной лесенке в бассейн. Как голубоватая вода поднимается от стройных ног к высокой груди, на этот раз красиво обтянутой серебристым купальником.

«Повезло же кому-то», — с сожалением подумал он, вспомнив, как с первого дня начал оказывать знаки внимания симпатичному фитнес-инструктору из соседнего дамского зала, где она преподавала пилатес престарелым дамочкам.

Девушка иногда занималась в тренажерном зале во время своего перерыва или купалась в бассейне, и Миша старался подгадать часы своих занятий, чтобы оказаться с ней рядом. Ему импонировали ее открытость, дружелюбие. Он попытался признаться ей в чувствах, но она виновато улыбнулась и вежливо сообщила Мише, что, к сожалению, сердце ее занято.

Миша очень огорчился, но центр не бросил. Во-первых, еще оставалась надежда на нужное знакомство, а во-вторых, у него временами побаливала спина — сказывались последствия армейской службы — и невропатолог посоветовала ему специальные упражнения на тренажерах и плаванье в бассейне. Что ж теперь, благоразумно подумал он, из-за отвергнутой любви совсем загнуться?

В общем, расстраивался он недолго, и утешился довольно скоро — девушки никогда не оставляли его без внимания. Но на Алису все еще поглядывал с вожделением, и она это замечала. И всегда улыбалась, когда его видела. Снисходительно так улыбалась, с сочувствием.

Девушка, соединив руки перед грудью, плавно вошла в воду. Сильное натренированное тело устремилось вперед, к противоположному бортику. Миша вздохнул и тоже спустился в воду.

Поплыл следом. Догнать ее никак не удавалось, она отлично плавала, гораздо лучше Михаила. Он совершенно запыхался. Она ждала его, прислонившись спиной к лесенке. Снова улыбалась, капельки воды блестели на загорелых плечах.

— Алиса, — сказал Миша, стараясь не глядеть на нее так же, как только что глядел Сенин, — не связывайтесь с этим человеком. Он девушек как семечки щелкает.

Алиса понимающе улыбнулась. Видимо подумала, что это он из ревности.

— Нет, нет, — смутился Миша, и почувствовал, что краснеет: вот черт, этого еще не хватало! — я совсем не поэтому… вы неправильно меня поняли! Это очень нехороший человек, разве вы не слышали? Он недавно женщину сбил… на машине…

Вот этого говорить не стоило. Глупец, ну хоть иногда можно включать мозги? — ругнулся про себя.

— Спасибо вам, Миша, — Алиса тронула его за плечо. — Не беспокойтесь за меня. Я уже большая девочка.

— Я просто хотел вас предупредить. Если он назначил вам свидание…

— Не назначал он мне никакого свидания, — засмеялась девушка, — просто ищет тренера по индивидуальным занятиям. Хочет, чтобы тренер к нему домой приходила. Я сказала, что индивидуальными не занимаюсь и посоветовала ему другого инструктора.

— И что, он согласился на другого инструктора?

— Он просто меня поблагодарил за рекомендацию. Я ему посоветовала Лилю. Она — лучший тренер по индивидуальным. Правда берет очень дорого, но у него денег много, я думаю. Ну, а теперь, извините, мне нужно идти. Бабулечки заждались.

Она легко вышла из воды, и пошла по краю бассейна, словно русалка, только что получившая свои маленькие красивые ножки. Михаил вздохнул и, не выдержав этого умопомрачительного зрелища, нырнул под воду.

Глава четвертая

Вера Алексеевна Романова, директор Озерского детского дома, обходила свои владения. Близился Новый год, и поэтому ей хотелось удостовериться, что подготовка к празднику идет полным ходом, что все ее поручения выполняются так, как надо.

Все было вычищено, вымыто, блестели окна и полы, вкусно пахло борщом и котлетами, в актовом зале лучшие воспитанники наряжали елку, остальные наводили порядок в комнатах. В кабинете музыки готовились к генеральной репетиции новогоднего концерта, на котором должна была присутствовать очередная комиссия.

Детский дом, который возглавляла Вера Алексеевна, считался образцово-показательным в области, различные делегации из центра, комиссии всех мастей и рангов в первую очередь доставлялись сюда к этой миловидной энергичной женщине, в эти чистенькие уютные комнатки, к улыбающимся, поющим и танцующим детишкам.

Руководство приписывало заслугу себе, и в самом начале своего правления детским домом Веру Алексеевну это обижало, ей так и хотелось крикнуть: «Да что вы хвастаетесь новой крышей, ведь я у вас целый год всеми правдами и неправдами шифер вымаливала! Как вам не стыдно?!», но потом она привыкла и научилась не обращать на это внимание.

Благополучие дома было полностью ее заслугой: умением договариваться с нужными людьми, находить спонсоров, воспринимать дела подведомственного ей учреждения, как свои собственные, личные. У нее не было семьи, и детский дом она вела, как вела бы свое собственное хозяйство.

Про детей, вверенных ей государством, она, пожалуй, не смогла бы сказать того же. Нет, к своим, наверное, относятся по-другому: жалеют больше, иногда дают слабину. Она своих детдомовцев не жалела, знала, что жизнь их потом не пожалеет.

Все в ее Доме было поставлено так, чтобы дети научились обслуживать себя сами, приобретали профессию. Девочки работали в швейной мастерской, мальчиков учили основам токарного и слесарного дела, в старших классах — автоделу. Более способных детей освобождали от всего, кроме учебы. С ними проводились дополнительные занятия.

И все дети без исключения занимались художественной самодеятельностью. Вера Алексеевна считала, что детдомовским детям особенно необходимо умение преподнести себя, не стесняться. А эти качества лучше всего приобретаются на сцене. Но самое главное — творческая одаренность ее детей являлась наиболее наглядным показателем благополучия казенного учреждения, его, если говорить по-современному, рекламой. На всех мероприятиях района и области выступали детки из Озерского детского дома. Дяди и тети умилялись, и уже можно было подойти и что-нибудь попросить — краску для веранды, обои для спален, новые маты в спортзал.

Здесь был ее дом. Просторная двухкомнатная квартира в центре Озерска, которую она получила несколько лет назад, чаще всего пустовала. Вера Алексеевна оставалась ночевать у себя в кабинете, на диване. Зачем куда-то ехать, и потом всю ночь переживать: как там? не случилось ли чего?

Одно время она с радостью спешила домой, там ее ждал Симаков, который иногда что-то врал жене и оставался на ночь, но потом эти встречи становились все реже, потом сошли на нет, и она опять стала ночевать у себя в кабинете.

Она заглянула в актовый зал, где дети наряжали елку. Залюбовалась ими — это были лучшие ее воспитанники, отличившиеся в учебе, в мастерских, на сцене. Хорошие умные детки, они могли бы стать гордостью родителей, но оказались не нужными. Она очень не любила отдавать детей на усыновление, не верила в то, что кто-то из этих женщин и мужчин может полюбить чужого ребенка, как своего. Совсем крошечного, может быть, но немного подросшего, уже со сложившимся характером… Нет, в это она не верила, и часто видела тому подтверждение, когда кого-то из ребят возвращали обратно.

Конечно, ей и самой иногда хотелось усыновить или удочерить кого-нибудь из деток, так, чтобы стать единственной для ребенка. Вот хотя бы эту девочку Ясю — Ядвигу Войтковскую, польку по национальности. Просто ангел, а не девочка, голубоглазый белокурый ангел, умненькая, спокойная, ласковая. Вера Алексеевна вспомнила, как приходил дед Яси, седой сгорбленный поляк, плакал, просил не отдавать девочку на удочерение. Принес в подарок удивительно красивую вазу собственного изготовления — с летящими птицами на прозрачных, сияющих множеством кристалликов, боковинах.

Она пообещала и никогда не выводила Ясю к усыновителям, но сама не раз испытывала соблазн: такой дочкой можно гордиться. Правда, наследственность у нее нехорошая — мать руки на себя наложила, утопилась в реке, когда Яся была совсем маленькой. А ведь склонность к самоубийству передается по наследству, психолог Лариса Николаевна часто говорит об этом. Яся несколько раз убегала к деду на окраину Озерска. Это даже не дед ее, а прадед, мама Яси приходилась ему внучкой. Когда девочка пропадала, в детдоме особенно не беспокоились, знали, где ее искать. Вера Алексеевна сама ездила за ней, находила ее всегда в стекольной мастерской Войтковского, и нередко, посадив девочку на колени, завороженно наблюдала, как старик выдувает свои чудесные прозрачные изделия.

Да, с Ясей было все не так просто. Пожалуй, она не смогла бы стать полностью ее дочерью. Она помнила свою маму, очень любила деда, знала свою родословную по его рассказам.

Наверное, если бы Вера Алексеевна хотела кого-нибудь усыновить, она выбрала бы Рому Легалова. Отличный мальчишка, симпатичный, умница, спортсмен. Рому подбросили на крыльцо детского дома сразу после рождения.

Нет, нет, выделять кого-то из этих детей, значит, других обижать. Лучше уж пусть будет, как будет. Стало быть, судьба у нее такая — быть общей мамой, то есть ничьей…

Она еще зашла к повару обсудить меню новогоднего вечера, и только потом, накинув на плечи пальто, вышла во двор. Воздух был такой вкусный, морозный. Она перевела дух, улыбнувшись нахлынувшему вдруг предчувствию чего-то радостного, того, что должно было вот-вот случиться, и ускорила шаг. Оставалось еще одно дело, и оно являлось для нее сейчас, пожалуй, самым важным. Она вздохнула и быстрым шагом пошла по расчищенной дорожке в глубь школьного участка, где желтело окнами небольшое одноэтажное строение: здесь находились квартиры работников детского дома.

Когда-то Вера Алексеевна сама жила здесь — пока не получила отдельное жилье. Прежде это было ветхое здание, но ее стараниями его отремонтировали, и теперь в нем стало уютно и удобно. Три однокомнатные и две двухкомнатные квартиры, большая кухня и санузел, правда, общего пользования, но все в отличном состоянии.

Она вошла в небольшой холл, оклеенный светлыми обоями, остановилась у открытой двери одной из комнат, в которой две женщины мыли окна.

— Ну как дела? — спросила с улыбкой.

— Нормально, уже заканчиваем.

— Славно, славно, — сказала Вера Алексеевна, прошлась по комнате, подняла глаза к потолку.

— Ниночка, — обратилась она к полненькой женщине, стоявшей на стремянке, — завтра привезут мебель: диван, стол со стульями, шкаф. Проследите, пожалуйста, чтобы все расставили. Лукич выдаст занавески и люстру, пусть Сергей все повесит.

— Конечно, Вера Алексеевна, прослежу, не беспокойтесь. Все будет сделано, как надо.

— Спасибо, девочки. В этом году выделяю премию особенно активным работникам, вас обеих уже внесла в список.

— Спасибо, Вера Алексеевна, вот, кстати, к праздникам! — заулыбались женщины.

— Ну, я пошла, мои хорошие, дел еще невпроворот.

— Тут Марьяша снова приходила, — негромко сказала полненькая Нина.

— Правда? — Вера Алексеевна подошла к женщине ближе. — Наверное, вещи забирала?

— Да, она оставляла тут кое-что у соседей. К нам заглянула, жаловалась опять. Говорит, жить теперь негде.

— Ну как это негде? Это неправда! Тетка у нее одна в трехкомнатной, это всем известно! — возмутилась Вера Алексеевна. — Она и так долго прожила здесь, больше пяти лет. Ведь это жилье только для новичков, для тех, кого приглашаем на работу, и кому на первых порах действительно жить негде. Марьяше давно уже пора за ум взяться. Что ж теперь ходить жаловаться? Выставляет меня на каждом углу злодейкой какой-то. Забыла уже, как я ее приняла без опыта работы, сразу после института, жильем обеспечила. Оклад приличный назначила. Ах, да ну это все! Не хочу об этом — давление опять подскочит. Прощайте, девочки, некогда мне, дел еще выше крыши.

Вера Алексеевна вышла во двор, постояла немного на крыльце, пытаясь успокоиться. Разговор о Марьяше расстроил ее. Она не любила быть несправедливой, и сейчас у нее кошки скребли на душе. Ей было жалко Марью Васильевну, которую все называли Марьяшей, — толковую молодую воспитательницу, но по-другому она поступить не могла.

Интересы детского дома были превыше всего. Комната нужна была для человека, на которого Вера Алексеевна возлагала большие надежды.

Месяц назад ее пригласили на конференцию в Москву. Она взяла билет в комфортабельное двухместное купе — она не экономила на дороге, по сути это была единственная возможность отдохнуть. Шел одиннадцатый час ночи, она переоделась, улеглась с книжкой, мечтая о том, что сейчас немного почитает, а потом уснет под мерный успокаивающий стук колес.

И тут в купе вошел мужчина. Она недовольно ойкнула, села, запахнув халат, и уже собиралась идти к проводнице выяснять, почему к ней подселили мужчину, но он приложил руку к сердцу и сказал жалобно: «Милая дама, не прогоняйте меня, я очень опаздываю. Последние деньги потратил на билет, очень тороплюсь. Я вам не помешаю! Вот лягу сейчас, отвернусь к стенке и буду лежать тихо-тихо. Вы даже не заметите моего присутствия».

Слова эти он произнес с такой забавной интонацией, что Вера Алексеевна засмеялась и сменила гнев на милость.

Звали мужчину Павел Сергеевич, он оказался на редкость милым человеком, и они проговорили всю дорогу.

Он рассказал, что действительно потратил последние сбережения на то, чтобы все-таки попасть в срок на просмотр в московский цирк, откуда он внезапно для себя в совершенно уже отчаянном положении получил приглашение. Вера Алексеевна узнала, что Павел Сергеевич — цирковой акробат, что цирк, в котором он проработал много лет, закрыли, по причине возраста его не берут в другие коллективы, и что это приглашение — его последний шанс, если его не возьмут и в этот раз, жизнь его будет кончена, он станет безработным и бездомным.

Вера Алексеевна глядела в его глаза, в которых она ясно читала тоску и одиночество, глядела, как он ест котлеты и пирожки с капустой, которые она выложила перед ним, как задумывается иногда, подперев кулаком подбородок, и вдруг почувствовала к этому человеку жалость, сильную женскую жалость, желание помочь и еще что-то такое, чего не чувствовала уже несколько лет, с тех пор как рассталась с Симаковым.

На вокзале они попрощались. Павел Сергеевич посетовал, что не может проводить ее: «Нельзя опаздывать», задержал ее руку в своей, спросил, явно смущаясь, может ли он ей позвонить, а она вдруг перевела дух и решительно сказала:

— Павел Сергеевич, вот вам моя визитка, и знаете что? Если вас не примут, приезжайте к нам! Приезжайте! Я обеспечу вас и жильем, и работой. Будете молодежь учить своему мастерству. Зарплата у нас небольшая, но жилье бесплатное, питание хорошее. Вы ведь сами хвалили и котлеты, и пирожки… А главное, талант ваш не пропадет даром — вы детей, брошенных детей, хорошему научите! Здоровыми их сделаете, сильными!

Он заулыбался, растерянно замотал головой. Но она не дала ему и слова сказать.

— А вы не отказывайтесь, сразу не отказывайтесь! Подумайте, а я буду ждать.

Потом она поцеловала его в щеку и быстро ушла, чувствуя, что он смотрит ей в спину.

И вот две недели назад он позвонил, сказал, что если она не передумала, он приедет к Новому году.

Конечно, она не передумала, и ждала этого звонка, и надеялась. Ей казалось, что с приездом Павла Сергеевича все изменится, и не только в жизни детского дома.

Вера Алексеевна вернулась в свой кабинет, ей хотелось немного посидеть в тишине — от усталости болела голова. Ей хотелось отвлечься, перестать думать, перестать, наконец, беспокоиться обо всем и сразу — доставят ли вовремя подарки, будет ли вездесущий Симаков в сегодняшней комиссии, успеет ли дворник очистить дорожки от снега — вон его сколько навалило за ночь.

— Там девочку привезли, Вера Алексеевна! — прервала ее размышления Рудакова, ее заместитель по воспитательной работе. Она кричала из коридора, еще только по пути в кабинет директора.

— Какую еще девочку? Дарья Михайловна! Можешь ты войти, и нормально объяснить? Что ты все на бегу?

— Извините, Вера Алексеевна, столько дел, я как белка в колесе, — Рудакова запыхалась, тяжело опустилась на стул.

— Какую девочку, я тебя спрашиваю?

— Ну эту, после пожара которая… Вчера ведь Симаков звонил, ругался — сколько, мол, мне еще ее в больнице держать?

— Ах да, — Вера Алексеевна вздохнула, вспомнив неприятный разговор с главврачом поселковой больницы Симаковым. Отчитал ее как девчонку, даром, что столько лет твердил, что любит… Теперь, когда они расстались, — не захотела она больше слушать его обещания, оставила его жене, — Симаков как с цепи сорвался, при каждом удобном случае норовит задеть ее. Встречаться им приходится нередко на различных собраниях-совещаниях, да иногда бывает, кто-то из ребятишек в больницу попадет — слава богу, не часто…

Вот и сейчас, неужели не мог подержать девочку у себя? Знает ведь, что у Веры комиссия — столько хлопот! А тут новый ребенок, да еще из неблагополучной семьи, после такой трагедии! Думала, после праздников и заберет. Так нет же, обвинил ее в бессердечии, кричал, что у нее совести нет — ребенка в Новый год в больничных стенах оставляет! Праздник она, видите ли, ребенку хочет испортить. И как, мол, она не понимает, что праздник в кругу детей — самое подходящее время для адаптации. Девочка такое пережила: мать в огне погибла, нужно сделать так, чтобы она хоть немного отвлеклась.

Ему хорошо рассуждать, они там всем отделением с ней одной возились. А у нее этих гавриков здесь триста душ, и к каждому подход нужен.

— Ладно, приведи ее ко мне, — устало сказало Вера Алексеевна. Рудакова скрылась за дверью.

* * *

Вошла, встала на пороге. Худенькая, непричесанная, одета в старое застиранное платьице на два размера больше.

— Проходи, — сказала Вера Алексеевна, — не бойся. Как тебя зовут?

— Надя, — прошептала еле слышно.

— Говори, пожалуйста, громче. Как ты себя чувствуешь, Надя?

— Хорошо, — сказала девочка и опустила голову.

— Пойдем со мной, — сказала Вера Алексеевна, взяла девочку за руку и удивилась: какая хрупкая у нее ладошка, почти невесомая. Нужно будет усиленное питание ей выписать. И приодеть, конечно. Ничего, недели через две будет такой же бойкой и веселой, как все ребятишки в этом доме.

Она привела девочку в актовый зал. Дети как раз включили гирлянду, и Надя застыла на пороге и даже рот открыла, уставившись на яркие переливающиеся огоньки.

— Яся! — позвала Вера Алексеевна одну из девочек, стоявших возле елки. — Подойди ко мне.

Белокурая девчушка подошла и серьезно взглянула большими голубыми глазами.

— Ясенька, это Надюша, — Вера Алексеевна чуть подтолкнула новенькую вперед, — пожалуйста, отведи ее к Тамаре Евгеньевне, пусть подберет одежду. Платье, пижаму и остальное, что нужно. Скажи, я прислала.

— Хорошо, Вера Алексеевна, — ответила Яся и, улыбнувшись, протянула новенькой руку, — пойдем?

Надя глядела на белокурую девочку во все глаза, ей казалось, что к ней с неба спустился один из тех ангелов, про которых когда-то, очень давно, рассказывала перед сном бабушка, пока еще была жива.

Глава пятая

Телефонный звонок взорвал тишину. Миша сел на кровати и долго соображал, на каком свете находится. С ним бывало такое при резком пробуждении. В первое мгновенье на грани сна и действительности он терял ориентацию в пространстве и времени, и даже ощущение собственного «я» было настолько стертым, что ему казалось, что он сливается с темнотой, лишь слегка разбавленной тусклым светом, проникающем в комнату сквозь неплотно зашторенные окна.

Это было очень недолгое ощущение, почти мгновенное, но довольно неприятное. Миша пошарил на тумбочке, наконец, ему удалось схватить гладкий, все время норовящий выскочить из ладони, пластиковый прямоугольник.

— Кто это? — спросил с раздражением.

За ширмой зажегся свет, это мама включила лампу над своей кроватью. Ну вот, разбудили человека, а ведь маме с утра на работу.

— Кто это? — повторил снова, готовясь послать звонившего по известному адресу.

— Миша, доброе утро. Это я, — услышал хорошо знакомый дребезжаще-въедливый голос.

— Тарас Борисович? Что случилось? У Сенина что-то?

— Нет, — говорит Тарас Борисович, — и не забывай, что я приказал тебе временно к нему не соваться. Не нарывайся, Миша.

— Помню, Тарас Борисович, вы поэтому мне звоните?

— Нет, не поэтому. Мне сейчас позвонил один человечек — в посадке у станции тело мужчины обнаружено. Может статься — что-то интересное. Слетай, будь другом. Камеру я туда отправить не могу, сразу погонят, а ты аккуратно своим фотоаппаратиком — щелк-щелк. Парочку снимков и несколько строчек — и хватит с тебя…

— Да что там может быть интересного? Наверняка обычный бомж! — Мише ужасно не хочется вылезать из теплой постели.

— Нет, человечек намекнул, что саму Разумовскую вызвали, ту, что серийными занимается.

— Да? — многозначительно переспрашивает Миша. — Жанну Александровну?

— Жанну Александровну. Говорят, у вас симпатия обоюдная?

— Бессовестно врут…

— Ну, ну, не скромничай! И давай, — одна нога здесь, другая там.

— Хорошо, Тарас Борисович, уже бегу, — обреченно вздыхает Миша.

* * *

Ночью подморозило, и шоссе, которое до этого два дня неустанно поливал дождь, превратилось в каток.

К счастью машин было еще немного, и Миша, сцепив зубы и молясь про себя, гнал по этому сияющему в свете фар полотнищу, каждую секунду ощущая, что может просто слететь в овраг, который тянулся, чернея крутыми берегами, вдоль загородной трассы.

Нужно сбавить скорость, думал он, нельзя так рисковать, ради мамы нельзя, но в то же время понимал, что должен успеть, что ему нельзя опоздать ни на минуту. Такова уж его профессия, его ноги кормят. Если он сейчас опоздает, приедет к шапочному разбору, Жанна Александровна ни за что не позволит ему фотографировать. Прикажет прогнать, такое уже бывало, и не раз. Вообще-то Разумовская ему нравилась, она не была такой жесткой и непримиримой к журналистам, как ее коллеги-мужчины, которые, не разбираясь, гнали взашей. Если он приезжал вместе с ней или даже до нее, бывало и такое, — у Тараса Борисовича были свои люди, тщательно засекреченные, и в прокуратуре, и в угрозыске, — то Жанна Александровна качала головой: «Какой вы прыткий, Плетнев!» и разрешала ему сделать несколько кадров. Но уж если он приезжал во время составления протокола, то тут Жанна Александровна была неумолима — мешать ей было нельзя. Молодчики в форме бесцеремонно прогоняли Мишу и пару раз даже запирали в каталажке, а однажды он провел целую ночь в следственном изоляторе.

Нужно спешить, нужно успеть во что бы то не стало, они, наверное, еще на полпути к месту происшествия, и скорей всего они не гонят так как Миша, поэтому есть шанс успеть.

Пару раз девятку заносило, визжали колеса, Мишино сердце проваливалось куда-то в тошнотворную пустоту, он до боли сжимал руль, и, выравнивая машину, снова несся по шоссе, ничуть не сбавляя скорость.

Овраг закончился, словно провалился в темноту, мимо побежал лес, черными остроконечными верхушками сосен выделяясь на сером прозрачном небе. Шоссе оставалось пустынным, лишь изредка в темноте вспыхивали фары едущих по встречке автомобилей.

Вдруг свет выхватил из темноты небольшую фигурку женщины, стоявшей на обочине. Она протянула руку, голосуя. Миша затормозил, скорее от неожиданности, чем по зову сердца. Откуда здесь женщина, удивился он, до ближайшего жилья десятки километров, вокруг лес. Только потом заметил автомобиль на обочине.

Женщина подбежала к его машине, он открыл окно.

— Здравствуйте, вы не подбросите нас до Алексеевки? У нас машина сломалась.

— Доброе утро, Жанна Александровна, — засмеялся Миша, — конечно, подвезу.

— Плетнев! Это вы?!

— Я, Жанна Александровна. Садитесь, а то вон замерзли совсем. Довезу вас до Алексеевки. Я как раз туда еду.

— Ну, кто бы сомневался, — язвительно заметила женщина. — Семен, Семен! — позвала она кого-то из темноты, — ты посмотри! Это Плетнев, представляешь?!

К машине, переваливаясь на коротеньких толстеньких ногах, подошел мужчина. Миша узнал его — это был Решетников, эксперт-криминалист, почти всегда сопровождавший Разумовскую на выездах.

— Ну вот ты скажи, — расстроено заговорила Жанна Александровна, — как они все пронюхивают раньше, чем нам известно становится? Вот откуда вы здесь, Плетнев? — снова наклонилась она к открытому окну. — Отвечайте, откуда вам стало известно, если я сама полчаса назад всего узнала? А потом удивляемся: как оперативные данные попадают в новости? — Жанна Александровна сокрушенно развела руками.

— Ладно, — ворчливо пробасил Решетников, — потом разберемся. Давай к нему в машину, холодно — сил нет. Пусть послужит Родине, раз уж все равно здесь оказался.

— Толик! — крикнул он в темноту, туда, где стояла машина, — а ты жди аварийку. Обещали прямо сейчас приехать!

— Жанна, ты вперед садись, вдвоем мы не уместимся.

Кряхтя и постанывая, толстяк расположился на заднем сиденье, Жанна Александровна села рядом с Михаилом. Миша почувствовал легкий запах духов вперемешку с запахом осеннего холодного утра.

Он улыбнулся: этот нежный женский аромат никак не вязался ни с тем делом, по которому они ехали по темному скользкому шоссе, ни с той профессией, которой посвятила себя эта тоненькая, очень симпатичная женщина.

— Жанна Александровна, вы, наверное, очень замерзли? Там где-то сумка с термосом и бутерброды. Угощайтесь, пожалуйста, кофе горячий, сразу согреетесь.

— Нет, Плетнев, зря стараетесь, — сказала Разумовская, — я взяток не беру.

— Ой, — на заднем сиденье зашевелился Решетников, — а я не такой щепетильный, и с удовольствием угощусь. Мы с Жанной замерзли как черти, пока попутку ловили. И позавтракать я не успел. Ведь мне тоже можно, господин журналист?

— Конечно, можно, Семен Палыч, угощайтесь на здоровье!

Решетников прошуршал бумагой, открыл термос. В салоне сильно запахло кофе.

— М-м-м-м… — погрустнела Жанна Александровна, — что же вы творите, Семен? Потрясаете основы правосудия… Такой запах — я просто не выдерживаю!

— А ты не кочевряжься, Жанночка, — посоветовал Решетников, — выпей глоточек, пока никто не видит.

— Даже не знаю, — удрученно вздохнула Разумовская, — Плетнев ведь потом с меня не слезет.

Миша засмеялся:

— Вы правы, Жанна Александровна, ни за что не слезу, дайте только залезть!

— Вот видишь, Семен, он уже себе двусмысленные шуточки позволяет.

— Пей, — Решетников протянул ей пластиковый стаканчик, — мы потом с ним разберемся. Тебе сейчас ясная голова нужна. Дело-то какое предстоит.

— Ой, не говори, — вздохнула Жанна Александровна и аккуратно отхлебнула из стаканчика. — Как вкусно, и не растворимый кофе, а натуральный! И когда вы успели его приготовить, Плетнев?

— Да это ему мама готовит, уверен на все сто, — пропыхтел на заднем сиденье Решетников, уминая очередной бутерброд.

— Да что уж сразу мама? Он, наверное, женат, — Разумовская осторожно двумя пальцами вынула из бумажного пакетика бутерброд с сыром.

— Нет, Жанна Александровна, я пока не женат.

— Неудивительно, — усмехнулась Разумовская, — кто ж за такого пойдет? Вы, наверное, и дома не ночуете? Как не посмотрю — вы все время со мной на выездах.

— Ну, вот видите, — заулыбался Миша, — может быть, поженимся? Ведь мы и так неразлучны.

— Наглый вы, Плетнев, — убежденно сказала Жанна Александровна. — И проныра, каких свет не видывал.

— Да будет тебе, — примирительно сказал Решетников, — не ругай его. Он нас от холода и голода спас, пусть немного пофотографирует. Жалко тебе, что ли?

— Ладно, — вздохнула Разумовская, — на месте посмотрим.

Впереди замаячила огнями станция. Загудел состав. Миша поехал быстрее, ему хотелось проскочить переезд до того, как заморгает семафор. Не успел. Опустился шлагбаум, пронеслись, загрохотали вагоны. И еще долго, отдавая эхом в морозном стылом воздухе наступающего утра, был слышен этот звук — медленно удаляющийся, затихающий, ритмично разбивающий тишину на мелкие дробные осколки.

* * *

— Понятых пригласили? — спросила Жанна Александровна местного участкового, совсем молодого парня с забавно торчащими из-под новенькой форменной фуражки ушами.

— Да, да, — старательно закивал тот, — конечно. Вот Пикалов Матвей Ильич, а это Родин Петр Сергеевич. Они живут здесь, вот в этом доме, — участковый кивнул на темнеющее сквозь парковые деревья трехэтажное здание, — согласились прийти, проявили сознательность, — добавил он, особенно выделив голосом последние фразы. Видимо понятых — двух рабочих-железнодорожников, заспанных, смолящих сигарету одна за другой, — пришлось долго уговаривать.

— Кто обнаружил убитого? — Жанна Александровна зябко повела плечами. Пальто на ней было тоненькое, заметил Миша. И почему она на выезды так одевается — словно на банкет какой-то собралась? Черное приталенное пальто, яркий шарфик, сапожки на каблуке, и эти черные колготки, которые Мише покоя не дают. Часто отвлекают на заданиях, временами ему кажется, что он только эти ноги и фотографировал бы. Наверное, иногда ему не удается справиться с этим желанием, судя по тому, как качает головой Тарас Борисович, просматривая в редакции его снимки.

Вот и участковый этот лопоухий совсем ошалел. Глаз с Разумовской не сводит. То краснеет, то бледнеет. Хотя это уже Мишины фантазии. Света здесь маловато, один единственный фонарь, да еще фары Миша оставил включенными.

— Кто обнаружил? — переспрашивает участковый и заглядывает в свой блокнот. — Павелецкий Прохор Семенович. Я его сейчас отпустил домой, перекусить. Он на ногах еле держался. Говорит, испугался очень. Он со смены возвращался, и в темноте наткнулся на него, — участковый кивнул в сторону чего-то темного, лежащего под сосной. Миша еще не подходил, ждал разрешения Жанны Александровны. — Позвонить что ли, позвать?

— Позже, — сказала Разумовская, — пусть пока в себя приходит. А сейчас позвольте представиться, — Жанна Александровна подошла к участковому, протянула руку. — Разумовская Жанна Александровна — старший следователь прокуратуры. Это эксперт-криминалист — Решетников Семен Павлович, это… — она оглянулась на Мишу и сделала паузу, — … наш помощник Плетнев. А вы?

— Шибакин Андрей Петрович! — участковый вытянулся в струнку.

— Скажите, Андрей, — серьезно спросила Разумовская, — ведь вы студент-заочник? Правильно?

— Правильно, — заулыбался лопоухий Андрей Петрович, — а как вы догадались?

— По интеллекту в глазах, — засмеялась Жанна Александровна. — Шучу, конечно, — успокоила она насупившегося парнишку. — Просто мне, кажется, я вас видела в институте, я право читаю на старших курсах. Вы, впрочем, наверное, еще на первом учитесь, или на втором?

— На втором, — смущенно признался участковый, — я как с армии пришел, решил совмещать работу с учебой.

— Похвально, — одобрила Разумовская, — по всей видимости, это первое убийство в вашей практике?

— Первое, — с сожалением ответил участковый-заочник.

— Ну, вот и хорошо, будем учиться составлять протокол. Вот вам бланк, давайте подойдем уже, наконец, к объекту… как бы ни хотелось портить это прекрасное утро, но работа есть работа… садитесь, Андрюша, вот на этот пенек, начнем писать, а то у меня руки немного замерзли… — с извиняющей улыбкой добавила она. Повернула голову в сторону Решетникова, стоящего над телом. — Семен Палыч, приступайте! Мы готовы записывать. А вы, Плетнев, — она взглянула на Мишу, который с улыбкой наблюдал эти ее кульбиты по очарованию еще одного лица мужского пола, — не путайтесь под ногами. И предупреждаю, — сказала она чуть тише, только ему, — вы можете сделать два снимка, — она показала два пальчика, — учтите, только два.

И затем снова, мило улыбаясь, ерзающему на пеньке участковому:

— Итак, Андрей, приступим.

— Осмотр места преступления, — начала диктовать она, а Миша вынул фотоаппарат из футляра и стал выбирать ракурс, размышляя о том, как справиться с недостатком освещения.

— Ну что там, Семен? — спросила Жанна Александровна.

— Мужчина тридцати пяти, сорока лет, — начал Решетников, — одет в куртку демисезонную, кожаную. Голова откинута назад.

Лопоухий участковый, старательно наклонившись очень низко, записывал, шевеля при этом губами.

— В радиусе двух метров обнаружена кепка, — продолжал Решетников.

— Похож на «маньяка с последней электрички» — сказал участковый, явно стараясь произвести впечатление на Жанну, — у нас в кабинете фоторобот висит.

— Ну, пока не будем спешить с выводами, — заметила Разумовская, — а то некоторые, — она многозначительно взглянула на Мишу, — могут преждевременно всполошить общественность. Думаю, гражданин Плетнев, вы уже закончили свою работу, и можете подождать в машине. Что зря мерзнуть?

Миша послушно пошел в сторону своей девятки, но когда Жанна Александровна повернулась к участковому, вернулся и тихонько встал у сосны, облокотившись на холодный шероховатый ствол.

— На шее следы, — сказал Решетников, — по-видимому удушение… Слышишь, Жанна, удушение веревкой, тонкий отчетливый след.

— Ладно, — сказал Разумовская, — будем думать, Семен. Потом, как вернемся… По отпечаткам посмотрим. Вполне, вполне возможно…

— В правой руке обнаружен… — снова наклонился над телом Решетников. — И вдруг позвал взволнованно. — Жанна, Жанна, иди сюда! Посмотри-ка! Неужели снова?

Разумовская быстро пошла к нему, старательный участковый слетел с пенька и рванул за ней, Миша неслышно подошел сзади.

Решетников разжал ладонь мужчины, и Миша, увидел, что в ней что-то блеснуло. Он вгляделся, вытянув шею — это была фигурка стеклянного ангела. Миша навел фотоаппарат и щелкнул.

— Что вы делаете?! — вскрикнула Жанна Александровна. — Я ведь вам сказала: ждите в машине! Семен, осторожно запаковать и убрать. Смотри, чтобы не разбился. Андрей Петрович, — обратилась она к участковому, — пожалуйста, дайте понятым подписаться под протоколом и отправьте их домой, а сами идите к свидетелю, тому, кто обнаружил убитого. Возьмите у него показания и потом возвращайтесь сюда. И не торопитесь, запишите все подробно. А вы, Плетнев, — она уничтожающе посмотрела на Мишу, — идите со мной!

Она быстро пошла к машине, Миша поплелся следом. Больше всего он боялся, что Разумовская прикажет ему уничтожить фотографии.

Она села на переднее сиденье и с силой захлопнула дверь, так, что бедная девятка задрожала. Миша не отважился сделать ей замечание, видел, что она сердита на него.

Но Жанна Александровна очень спокойно сказала:

— Бр-р-р, холодно как! Остался у вас еще кофе?

— Сейчас посмотрю, — настороженно ответил Миша. К счастью на дне термоса плескалось некоторое количество кофе, и Миша налил его в чистый пластиковый стаканчик. Жанна Александровна снова похвалила:

— Какой все-таки аромат и вкус.

И начала пить потихоньку, попутно дыша на пальцы.

— Зря я так легко оделась, — сказала она, — замерзла совсем. Чувствую — заболеваю, а ведь мне нельзя на больничный, столько работы.

Мише вдруг очень стало жаль ее. Такая хрупкая, красивая, ей бы сейчас спать в тепле, в объятиях любящего мужчины, а она трупы осматривает на собачьем холоде. Он взял ее руку, стал согревать в ладонях.

— Послушайте, Плетнев, — она мягко отняла руку, — вы свои фотографии как пересылаете в редакцию? Сейчас техника такая — не знаю, может быть, вы прямо из фотоаппарата своего на компьютер редакционный отправляете? Честно говоря, не сильна в этом, плохо разбираюсь во всех этих технических новинках.

— Нет, обычно я сам фотографии в редакцию отвожу, — ответил Миша, не понимая еще, к чему она клонит.

— Но вы ведь, наверное, звоните сначала шефу, сообщаете — стоящее дело или нет?

— Ну да, звоню. Говорю, что к чему, и пока еду с фотографиями, в редакции думают — ставить мой материал в эфир или нет?

— Ну так вот, Плетнев, сейчас вы позвоните и скажете, что ничего стоящего нет, что в эфир пускать этот материал не стоит, что ничего интересного — так, бомж без роду и племени. Скончался, допустим, от отравления алкоголем.

— Но… — начал Миша.

— Никаких но, Плетнев, — строго сказала Жанна Александровна, — или вы звоните, или я вас не только к своим выездам близко не подпущу, но и вообще сделаю так, что вы не сможете работать по профессии. Вы просто будете опальным журналистом.

Разумовская была очень решительно настроена. Миша не понимал еще, с чем это может быть связано, но интуитивно понимал, что перечить ей сейчас не стоит.

— Хорошо, — вздохнул он, — но учтите, я сделаю это не потому, что испугался, а исключительно потому, что вы мне нравитесь.

— Ну, вот и хорошо, — улыбнулась Разумовская, — я рада, что мы с вами договорились.

— И еще… — добавила она, и Миша напрягся, предвидя, что последует за этим «еще», — я хочу, чтобы вы уничтожили фотографии.

— Жанна Александровна… — робко попросил Миша.

— Плетнев, — голос Разумовской угрожающе зазвенел, — мы ведь договорились.

— Ну, хорошо, — обреченно сказал Миша и достал фотоаппарат. Вздохнул и нажал кнопку «удалить».

Жанна Александровна улыбнулась, поправила волосы.

— Вы, Плетнев, езжайте домой. Мы здесь надолго. Езжайте. Увидимся еще, я думаю, — она вздохнула, повела плечами, перевела дух, словно уговаривая себя, и открыв дверцу, снова вышла в холодное утро, оставив после себя легкий терпкий аромат духов, который Миша, откинувшись на сиденье и прикрыв глаза, вдохнул ошалело, удивляясь тем ощущениям, которые этот запах у него вызывал.

* * *

— Что действительно ничего стоящего? — Тарас Борисович был на взводе. — Надо же а, я надеялся… Разумовскую никогда по пустякам не отправляют, — он недоуменно пожимал плечами и мерил шагами небольшой редакционный кабинет. — Что-то здесь не так. Что-то не так… Ты уверен, что там не происходило ничего интересного? — в который раз переспрашивал он Мишу.

— Да уверен, уверен, — отмахивался Миша, — обычный бомжара.

— Странно, странно, — отрывисто бормотал Тарас Борисович, нарезая круги перед Мишиным столом, была у него такая привычка, своеобразная манера обдумывания, — до меня дошли сведения, что Разумовская сейчас каким-то делом серьезным занимается, возможно, серийными убийствами… Но, видимо, не хотят, чтобы просачивалось в прессу… как же подобраться? Говорят что-то особенно занимательное, убийца что-то вроде визитной карточки оставляет, а вот что именно — неизвестно… Честно говоря, надеялся, что на этот раз… Ты точно видел, что ничего такого там не было?

— Не было, — соврал Миша, честно глядя в маленькие, пронзительные как буравчики, глазки шефа.

— Ну ладно, может они сами обознались. Ты давай, Миша, работай. Жду от тебя чего-нибудь этакого… — Тарас Борисович сделал в воздухе замысловатое движение пальцами, сплошь унизанными массивными серебряными перстнями. — А то гляди: у меня сокращение намечается, всех непроизводительных безжалостно уволю.

Тарас Борисович ушел к себе, а Миша еще долго сидел перед включенным компьютером, не притрагиваясь к клавиатуре, думал о том, что за дело ведет Жанна Александровна, и почему она заставила его уехать, и участкового услала, и что за фигурка была в ладони убитого. Он пытался вспомнить, как она выглядела: стеклянная, прозрачная, и еще он успел разглядеть крошечные весы в руках ангела. Не особо надеясь на удачу, набрал в поисковике: «Стеклянный ангел».

Глава шестая

— Яся! Яся! — кричала Надя и бежала, косолапо загребая ногами теплую золотистую пыль, вдоль буйно цветущего, осыпающегося зрелой пыльцой, пахнущего медом и солнцем, луга.

— Яся! Яся!

— Надя!

Девочки в одинаковых ситцевых платьицах, с одинаково заплетенными косичками, только одна темненькая, другая светлая, с разгона обнялись, схватились за руки, закружились, громко смеясь, и выкрикивая имена друг друга.

— Яся, как ты далеко ушла! Насилу тебя догнала… — говорит темненькая девочка. Она запыхалась, лицо у нее раскраснелось.

— Ты ведь не хотела идти, — отвечает светленькая. — Почему передумала?

— Не знаю почему. Передумала и все. Ой, Яся, попадет нам теперь. А вдруг Вера Алексеевна узнает, — Надя делает большие глаза, — вдруг из-за этого запретит на тренировки ходить?

— Ну что ты, не запретит. Наш интернат акробатикой этой славится, а мы там самые главные. Особенно сейчас, когда Павел Сергеевич нас в цирковое училище готовит. Ты лучше скажи, где ты Ромку потеряла? — смеется Яся. — Он ведь все время за тобой ходит, как привязанный.

Надя краснеет, досадливо отталкивает руку подружки, отбегает в сторону.

— Ненавижу, когда ты дразнишься. Он за тобой ходит, а не за мной.

— Ну что ж ты сердишься, глупая? — примирительно улыбается Яся. — Я просто пошутила. Ты ведь знаешь, мне он нисколечко не нравится, забирай его себе.

— Не пойду я с тобой. Сама иди к своему деду, — Надя срывается с места и убегает по пыльной дороге.

— Подожди, подожди, Надя! — светленькая девочка догоняет подружку, обнимает ее. — Ну что ты? Еще из-за Ромки будем с тобой ссориться. Ну не обижайся, я никогда больше не буду так шутить.

— Ладно, пойдем, — вздыхает темноволосая, — идем быстрей. К ужину надо вернуться, а то нас снова в кладовке запрут.

Дорога еще долго тянется вдоль луга. Потом спускается к обрыву, и полого сбегает к реке — неширокой и тихой. Девочки неторопливо идут по песчаному берегу. Тихо плещется волна, солнце играет в светлой переливчатой ряби.

— Яся, а правда говорят девчонки, что твоя мама… — Надя испуганно замолкает, понимая, что сказала лишнее.

— … утонула в реке? — спокойно подхватывает Яся, — правда… в этой самой реке, там повыше, недалеко от дедушкиного дома.

Яся пристально глядит на воду.

— Дедушка говорит, чтобы я не плакала, что мама превратилась в русалку и смотрит на меня из воды, но только я уже не верю в это, не маленькая. Не хочу об этом… — Яся вздохнула, помолчала. — Давай искупаемся, вода как молоко… теплая, теплая…

— Нет, нет, — говорит Надя, с опаской поглядывая на воду.

— Боишься, что русалки утащат? — хохочет Яся и, стянув платье через голову, в одних трусиках бежит в реку.

Длинные светлые волосы красиво спускаются по ее спине, она такая стройная, тоненькая. У Нади перехватывает дыхание.

— Ты такая красивая, Яся. Неудивительно, что в тебя все мальчишки влюблены.

Яся улыбается.

— Дед говорит, что это плохо. Что мама тоже была красивой, из-за этого все ее несчастья.

— Разве могут быть несчастья из-за красоты? — удивляется Надя.

— Дед говорит, что у красивых люди все время хотят забрать побольше — больше любви, больше красоты — все себе, себе. Так что красивым уже самим ничего не остается… и души их пустеют… Понимаешь?

— Понимаю, — кивает Надя.

— А твоя мама? — Яся смотрит на подругу из под распущенных, падающих на лицо влажной светлой волной, волос. — Ты про нее не рассказываешь никогда. Ты ее помнишь?

— Нет, — Надя покачала головой, — не помню, и не хочу вспоминать.

— Она обижала тебя?

Надя промолчала, отвернулась. Яся видела, что подруга с трудом сдерживает слезы, тронула ее за плечо:

— Извини, зря я спросила. Пойдем?

— Пойдем!

Они снова идут по пыльной, теплой под босыми ногами, дороге.

Дом Ясиного деда стоит на самой окраине поселка. Это покосившийся сруб, с подслеповатыми маленькими окнами.

Надя задерживается у калитки, не решаясь войти. Яся бежит через двор и останавливается у небольшого строения, с одной стороны примыкающего к дому, с распахнутыми настежь гаражными воротами.

Она оборачивается к Наде, кричит, машет рукой.

— Надя, Надя, иди сюда, иди, не бойся!

Через заросший бурьяном двор Надя, высоко поднимая ноги, идет к Ясе.

Ветхое строение оказалось мастерской, в которой несмотря на летнюю жару, топится огромная, до самого потолка, печь. В круглой открытой топке полыхает, ворочается огонь.

Высокий худой старик в темных, похожих на мотоциклетные, очках что-то вертит на длинном шесте, который он то и дело направляет в самое пекло.

— Скорей, иди сюда, Надя! — потянула ее за руку Яся. — Смотри, смотри, дедушка делает ангела!

Высокий старик продолжает колдовать со своим шестом у самого огня. И Надя, видит, как сначала надувается стеклянный шар, как принимает он затем причудливую форму.

Девочки завороженно наблюдают за действиями старика.

— Все! Готово! — наконец выдыхает он. — Теперь пусть остывает!

Он подходит к ведру, стоящему в углу на табурете, зачерпывает ковш воды. Пьет неторопливо.

— Опять купалась, — бормочет сердито, бросая хмурый взгляд на мокрые косы Яси, — сколько раз я тебя просил не подходить к реке.

Яся обнимает старика за шею, шепчет что-то ему в ухо.

— Нельзя, нельзя, — громко говорит старик и добавляет что-то на незнакомом Наде языке.

Яся смеется, прижимает свое нежное личико к его темной морщинистой щеке.

— Ну, дедушка, я только у самого берега чуть-чуть поплескалась, далеко не заплывала.

— Ладно, идите в дом, — говорит старик, — чайник ставьте. Я сейчас умоюсь и приду.

— Идем! — Яся тащит Надю в дом.

В доме чисто и прохладно, пахнет хлебом.

— Дедушка испек, — говорит Яся, — ждал меня! Сейчас чаю попьем с вишневым вареньем и свежим хлебом! Знаешь, какая вкуснотища! Ты посиди здесь, — Яся усаживает Надю на старый диван, а сама начинает накрывать на стол, открывает дверку серванта, чтобы достать чайный чашки.

— А это что? — спрашивает Надя, кивая головой на стеклянные фигурки, выстроившиеся стройным рядком в глубине полки.

— Это? — Яся берет в ладошку одну из фигурок, — это — ангелы. Видишь? Погляди внимательно.

— Ангелы? — переспросила Надя. — Никогда таких не видела.

— Это — рождественские, — с увлечением стала объяснять Яся, — это — свадебные. А это — мои самые любимые! Сколько их здесь! Дедушка заказ получил, теперь целыми днями в мастерской. Осторожно, осторожно, Надя! Они очень хрупкие… и дорогие! Дедушка говорит: за этих ангелов больше всего платят. Возьми вот одного, посмотри! Видишь, какие крошечные весы у него в руке? Это — Ангел покаяния. Дедушка точно такого же сейчас делал.

— Ангел покаяния? — Надя вертит в руках прозрачную фигурку. — А почему они так называются?

— Я и сама точно не знаю. Дедушка говорит, что я еще мала, чтобы понять. Но я слышала, как он разговаривал с одной женщиной, она из Москвы приезжала… Дедушка говорил — она пишет книгу об ангелах. И она рассказала, что Ангел покаяния прощает грехи, и его дарят людям, которые совершили что-то плохое, и теперь им нужно раскаяться.

— А если какой-то человек сжег дом и людей… — чуть слышно шепчет Надя, — такому человеку этот ангел поможет?

— Не знаю… Поможет, наверное, — Яся внимательно смотрит на подругу.

— А твой дедушка может подарить такого ангела мне?

— Тебе? А разве ты сделала что-то плохое?

Надя не успела ответить, в комнату вошел старик.

Сели за накрытый стол, пили чай, ели, действительно, очень вкусный душистый хлеб с вишневым вареньем.

— Дедушка, — попросила Яся, — подари Наде одного ангела. Ей очень нужен Ангел покаяния.

— Правда? — старик серьезно взглянул на темноволосую девочку. — Разве ей есть в чем каяться?

Надя кивнула, опустила голову.

— Хорошо, — сказал старик, — возьми одного. Только запомни, это не игрушка, его нужно беречь.

Надя взяла гладкую фигурку в ладошку, аккуратно обернула носовым платком, прижала к груди.

— Спасибо, — прошептала она, — я очень сильно буду его беречь.

Глава седьмая

Запрос о стеклянных ангелах не выдал ничего путного. Миша полчаса тыкался в какие-то новогодние игрушки, кружки «умелые руки», самодельные подвески, потом плюнул, закрыл поисковик и пошел завтракать — самому ведь так и не удалось попробовать свои бутерброды и кофе.

В кафе встретил секретаршу Тараса Борисовича Валентину Васильевну, даму в возрасте, но хорошо сохранившуюся, отчаянно молодящуюся — чего только стоили ее серебряные лодочки на высоченных шпильках! — и с замечательным чувством юмора. Посмешил ее анекдотами и попутно выведал о планах шефа.

Валентина Васильевна рассказала, что в деле Сенина, по всей видимости, появился новый свидетель. Из провинции приехала мать сбитой девушки и она утверждает, что ее дочь и Аркадий Сенин были знакомы. Хотя на допросе Сенин утверждал обратное.

Тарас Борисович все утро проходил из угла в угол в своем кабинете, но потом строго приказал в это дело не вмешиваться. Боится, сказала Валентина Васильевна, чего-то боится наш Тарасик.

Миша равнодушно покивал, а про себя подумал: «Нет уж, Аркаша, на этот раз тебе, подонок, сухим из воды не выбраться. Пусть не в телевизионном выпуске, пусть хоть в самой захудалой желтой газетенке, но новость эту я на свет божий выпущу, не отвертишься!»

Он собрался в несколько минут, и поехал в больницу, в которой вот уже который день лежала в коме девушка, сбитая Аркадием Сениным.

* * *

Женщина сидела в вестибюле больницы. Это была обычная женщина из глубинки, рано постаревшая, с поникшими плечами, увядшим лицом. Вся жизнь ее — неудавшаяся, проходящая мимо — много лет была сосредоточена на дочери, которая уехала в город в поисках лучшей доли, но вместо того, чтобы учится, связалась с городским подонком, и вот лежит теперь в этой огромной холодной больнице, вся утыканная проводами, и ничего не видит, и не слышит, лежит как неживая, не чувствуя горючих материнских слез на исколотых капельницами тонких руках.

Женщина сидела, сгорбившись, и глядела в цементный пол горестным застывшим взглядом. Миша сел рядом, она и не заметила этого, настолько была погружена в свои горькие мысли.

— Здравствуйте, — сказал Миша.

Она повернула к нему уставшее, в ранних морщинках, лицо.

— Здравствуйте. Вы — Светочкин друг? Однокурсник?

Миша секунду помедлил, и, немного замявшись, запинаясь, сказал:

— Да, я Светин друг. Михаил меня зовут.

— Спасибо, что навещаете мою Свету, что не забываете ее. Сегодня днем девочки приходили.

Женщина немного оживилась и даже улыбнулась. Наверное, присутствие людей, хороших людей из настоящего дочери, делало ее горе не таким отчаянным, не таким одиноким.

— Как она? — спросил Миша, ненавидя себя за свое вранье.

— Все так же, — сказала женщина и дрогнула лицом, — без изменений…

— Ничего, — сказа Миша, — все наладится, вот увидите, это очень хорошая больница.

— Правда? — спросила женщина с надеждой в голосе, и Миша увидел, что в ее глазах заблестели слезы.

Он кивнул, чувствуя, как у него перехватило горло, а женщина тихонько заплакала, опустив голову на руки.

«Сволочь ты, Сенин, — подумал Миша, — подожди, за все ответишь!»

Он погладил женщину по плечу, успокаивая, произнес слова, которые говорят в таких случаях. Она понемногу успокоилась. Перевела дыхание, улыбнулась виновато.

— Сюда сегодня Сенин приходил, не так ли? — спросил Миша, стараясь не выдать волнения.

— Кто? — переспросила женщина.

— Сенин… ну тот, который… — Миша не мог подобрать слов.

— Тот, что сбил ее? — помогла ему женщина. — Да, приходил. Прощения просил, денег предлагал. Говорит, оплачу все, что нужно. К главврачу ходил, договорился обо всем. Еще пообещал, что найдет клинику в Германии, оплатит лечение полностью. Денег видно у него много. Очень много… — женщина задумчиво покачала головой.

— Вы согласились? — осторожно спросил Миша.

— Согласилась? — переспросила она и задумалась надолго. — Не знаю я, не знаю. Обещает все оплатить, врачей лучших… Если со Светой случится что-нибудь… — севшим, уставшим от невыплаканных слез, голосом произнесла она — … Хотя с ней с ней уже давно случилось… Она на звонки перестала отвечать. Я приехала к ней в общежитие, сказали — она уже две недели не появлялась. Потом девочка — ее соседка — отвела меня к ней. В какую-то квартиру съемную. Света вся взведенная была, нервная. Зачем, говорит, ты приехала, мама? Уезжай!

Раньше мы с ней дружно жили. Отец ее непутевый, сгинул где-то, давно уже, ей только пять годков исполнилось, так мы все время вдвоем. Мы хорошо жили, — повторила она, и взглянула на Мишу, словно тот не верил, а она старалась его убедить, — излишеств, конечно, не могли себе позволить, но всем необходимым я ее обеспечивала. Не стоило ее так далеко одну отпускать, доверчивая она у меня слишком, вот и этому доверилась. И вот оно как все обернулось. Зачем она ему под колеса бросилась? Зачем?

— Вы считаете, у них что-то было с этим человеком, который сбил ее?

— Было, — уверенно сказала женщина. — Но только я никому не говорила об этом, вот только вам… Я их видела вместе в тот день, когда она меня прогнала. Я сидела на площадке детской, никак не решалась уехать, оставить ее, а тут она из дома вышла, не заметила меня, к нему в машину села, потянулась к нему, видно, поцеловать хотела, а он отвернулся.

Я уехала, а сердце-то не на месте. Через неделю снова приехала, а она вся в синяках. Я за всю жизнь я ее пальцем не тронула, а тут… Говорю ей: поехали домой, Света. Разве можно позволять так обращаться с собой? А она снова начала кричать на меня: «Не вмешивайся, мама, я его люблю. Это всего один раз было, он уже прощения попросил».

Я тогда не знала, что мне делать, умоляла ее ехать со мной домой, но она сказала, что беременна, и что они скоро поженятся, и чтобы я не мешала. До сих пор ругаю себя, что поверила ей и уехала.

Женщина замолчала, и в этом молчании Миша почувствовал всю силу ее горя. Ему хотелось поддержать ее, рассказать о своем намерении разоблачить Сенина. Но чтобы она сказала, если бы узнала, что он просто журналист, который врет ради горячего материала?

— Скажите, — спросил он, — ведь Сенин, наверняка, просил вас никому не рассказывать о том, что он был близок с вашей дочерью?

— Да, просил… — забеспокоилась женщина, — правда, просил, а я разболтала… — Она взглянула на Мишу испуганно. — Что же теперь будет? Вдруг он теперь денег на лечение не даст? Как же так? Но ведь вы ее друг, значит, вам можно было… — растерянно говорила женщина и в смятении глядела куда-то через Мишино плечо.

Миша обернулся.

Прямо на него шел Сенин.

Один, без охранников.

И Миша не придумывает ничего лучше — он начинает фотографировать Сенина и эту потерянную несчастную женщину, у которой на лице такое отчаяние, что Мише хочется провалиться сквозь землю, но он продолжает делать свою работу, свою чертовую проклятую работу.

Сенин был гораздо ниже Миши, и поэтому удар пришелся в подбородок. Миша больно прикусил язык, и явственно услышал, как лязгнули зубы. Он переложил фотоаппарат в левую руку, а в правую вложил всю свою ненависть, накопленную за несколько лет. Сенин отлетел к стене.

Женщина закричала.

На шум изо всех дверей посыпались медсестры, нянечки, санитарки, и среди всего этого галдящего возмущенного женского царства вышагивал по коридору пожилой очкастый доктор в халате с вышитыми на кармашке буквами и тростью, на которую он опирался, слегка прихрамывая.

— Тамара Петровна! — на весь коридор закричал доктор, — Тамара Петровна, вызывайте полицию!

* * *

— Эй ты, журналист, журнали-и-и-ст! Как там тебя, Плетнев что ли? Плетнев! Вставай. Слышишь, тебе говорю, поднимайся.

— Ну чего еще? Чего вы поспать не даете, оборотни в погонах? Ну, куда еще ты меня гнать собираешься? На допрос что ли? Ты учти, служивый, я и под пытками свою вину не признаю.

— Пошуткуй мне еще, пошуткуй. Вот сейчас составлю протокол, что хулиганишь, служебное помещение освобождать не желаешь. Так еще на пятнадцать суток задержишься.

— Да ладно тебе, гражданин начальник, я ведь так — развеселить хотел, а то сидишь здесь, скучаешь.

— Иди, иди, не разговаривай!

— Куда идти-то? В Сизо что ли меня?

— Какое еще Сизо? Сизо ему… Выматывайся, давай, пока не огреб по полной! Звонили тут нашему начальству, велели тебя освободить. Шуруй, давай, пока не передумали.

— Фотоаппарат мой верните, будьте добры.

— Какой еще фотоаппарат?

— Тот, что забрали, когда меня скрутили.

— Не знаю я ни про какой фотоаппарат, проваливай, давай.

— Я отсюда не уйду без своего фотоаппарата, и не настаивайте. Дайте мне бумагу и перо, я буду писать ноту протеста. Да, — Миша ощупал карманы, — и телефона нет. Дайте мне две бумаги и два пера, я буду писать две ноты протеста.

— Локотков, Локотков! — зычно позвал выведенный из себя представитель закона.

— А! — отозвался кто-то в коридоре.

— Вышвырни этого шутника на улицу, только смотри не угробь, а то перед начальством придется отвечать.

За Мишиной спиной с оглушительным шумом захлопнулась дверь полицейского участка, куда привезли его сразу после драки в больнице.

Подрались они основательно, успели подправить друг другу лица, неизвестно чем бы закончилось это побоище, но тут подоспел полицейский наряд, вызванный пожилым дядечкой-доктором, который все бегал вокруг них, тыкал им в спины своей палкой с крупным таким набалдашником, — довольно чувствительно получалось, — и верещал интеллигентным, поставленным на начальственной работе голосом, звонко так с перекатами: «Прекр-р-р-ратить, а ну пр-р-ре-кратить!

Но драчуны, дорвавшиеся за несколько лет взаимной ненависти до реального выяснения отношений, не прекращали, пока их не растащили в разные стороны бравые полицейские: Мишу в участок, а Сенина, по всей видимости, в отчий дом.

«Вот тебе еще одна несправедливость, — думал Миша, обходя заледеневшие лужи на асфальте, — нет, чтобы наоборот: отморозка этого в участок, и надолго, лет так на десять, а меня домой, к маме, которая волнуется сейчас, наверное… очень волнуется». Он соображал, как добраться до дома. Автобусы уже не ходят, это факт, двенадцатый час ночи. На такси, — он похлопал себя по карманам, — не наскрести.

И тут со спины его осветили фары. Скользнули по стене тени, и, вихляя, убежали прочь, куда-то за подворотню, в черноту ночи.

Два бугая схватили Мишу за руки, потащили к машине.

— Эй, вы чего? — закричал Миша, но тут его скрутили и втолкнули в открытую дверь.

Бугаи сели по бокам, и теперь вблизи Миша узнал в одном из них бульдога-охранника, того, что наддавал ему у здания суда.

«Понятно, — подумал Миша, — к Сенину везут». И даже не стал ничего спрашивать у парней, а чего спрашивать: из машины они его все равно не выпустят.

Странно, но страха Миша не испытывал. Не посмеет, думал он, сегодня столько свидетелей наблюдало их драку, не посмеет.

Маме, наверное, с ума бедная сходит, позвонить бы, предупредить, успокоить.

— Слушай, друг, — повернулся он бугаю, сидевшему слева, — дай позвонить. Очень нужно.

Бугай кулаком так ткнул Мишу в бок, что он задохнулся и долго приходил в себя, открыв рот и вытаращив глаза.

— Ну, ты, — неожиданно вступился Сенинский бульдог, — ты чего это руки распускаешь? Герман Олегович не велел его и пальцем трогать.

— А че он… — лениво пробасил бугай.

— Да ниче, я тя щас за это из машины выкину.

— Да ладно, Стас, — примирительно сказал бугай, — не буду больше.

Глава восьмая

Ехали долго — в городе пробки, за городом — мокрая дорога, дождь, все сильнее хлеставший по лобовому стеклу — так, что дворники не справлялись.

Миша узнал дом, к воротам которого его привезли. Дом Сенина-старшего, в прошлом году Миша караулил вот за этими березками, ждал своего подопечного, обвинявшегося в изнасиловании, и прятавшегося от правосудия и журналистов в отцовском доме. Через два дня девушка забрала заявление, оскорбление было компенсировано крупной суммой, и Миша злился — опять подонку сошло с рук.

Мишу завели во двор, он шел по выложенной гранитом алее, и думал о том, что во дворе их многоэтажки ночами собираются алкоголики, которые сломали все деревья и качели на детской площадке, которые мочатся в песочницы, и которых бесполезно увещевать, бесполезно им бить морды. Потому что они как птица-феникс возрождаются вновь и вновь, только не из пепла, а из грязи, которая чавкала под ногами и липла на обувь, когда Миша возвращался домой после работы и обходил алкоголиков стороной, потому что один в поле не воин, потому что против лома нет приема, потому что дома ждала мама, и он не имел права рисковать жизнью из-за песочницы. А здесь — Миша вдохнул полной грудью — такой чистый воздух и так волшебно пахнет хвоей. Это запах сосен, что темнеют в глубине участка, отделенного от леса только декоративной решеткой. Вокруг аллеи высажены вечнозеленые кустарники, в темноте белеет беседка, есть даже небольшой ручей с каменным мостом и ажурными перилами.

В огромном доме, больше похожем на замок, стояла тишина. Вслед за охранником, которого Миша про себя называл Бульдогом, он поднялся по лестнице, следом напирал бугай, который врезал ему в машине. Миша чувствовал себя арестантом, но старался не поддаваться страху, который, тем не менее, ледяной иглой покалывал в сердце.

Второй охранник остался у лестницы, Бульдог повел Мишу дальше. Они еще немного попетляли по коридорам, и, наконец, остановились перед высокой дубовой дверью с резными вставками по углам.

«Совсем зажрались, нувориши гребаные! — раздраженно подумал Миша, — только лакеев в ливреях не хватает!» — и спросил у Бульдога, который уже поднял свой кулак размером с маленький арбуз, чтобы постучать в дверь:

— Слушай, брат, ты в каком институте учился?

— А тебе какая забота? — спросил Бульдог с подозрением.

— Да вот узнать хотел, где таких холуев преданных готовят, может тоже надумаю.

— Ну ты, — Бульдог угрожающе развернул арбузный кулак в Мишину сторону, но тут из-за двери раздался спокойный, четко проговаривающий все звуки, голос:

— Это ты, Стас?

— Да, Герман Олегович. Разрешите?

Бульдог распахнул дверь и втолкнул Мишу в комнату. У порога Миша споткнулся о ковер и растянулся во весь рост, при этом пребольно ударившись коленом.

— Вставай, вставай! — зашептал Бульдог, поднимая Мишу за шиворот.

Но Миша вставать отказался наотрез и для пущей убедительности еще и заверещал:

— Ой, больно! Ой, больно, не могу!

— Что там у вас? — спросил голос из глубины комнаты.

— Ну, ты, козел, поднимайся! — зашипел Бульдог и, с усилием рванув Мишу вверх, поставил его на ноги.

— Все в порядке, Герман Олегович, — совсем по-другому, вежливо и почти интеллигентно, ответил охранник и подтолкнул Мишу вперед, — вот привел, как вы велели.

— Хорошо, ступай, позову, когда понадобишься, — сказал голос, и Стас ретировался, для верности ткнув Мишу кулаком в лопатку.

— Будьте добры, молодой человек, подойдите к столу, — попросил голос, и Миша сделал несколько шагов вперед.

Из темноты выступило кресло, в котором сидел Герман Олегович Сенин собственной персоной.

Миша узнал это лицо — волевой подбородок, виски с проседью. Сенин-младший, кстати, совсем не похож на отца.

— Мне рассказывали о вас, как о талантливом молодом человеке, но я не подозревал, что у вас ко всему прочему такие недюжинные артистические способности, — сказал Сенин-старший с этакой снисходительной иронией в голосе.

— Да я еще и не так могу. Хотите арию Ленского спою? — сказал Миша и заорал на всю комнату:

— Куда, куда вы удалились?!

Сенин-старший только рассмеялся:

— Я давно за вами наблюдаю, молодой человек, и могу сказать: вы мне нравитесь.

— Звучит угрожающе, — сказал Миша и уселся без приглашения на стул, стоящий чуть наискосок от кресла. По всей видимости, он и был приготовлен для собеседника, но Сенин-старший пригласить Мишу сесть не успел, а может просто выдерживал паузу. Есть такой приемчик давления на психику. Миша это знал, понабрался опыта при общении с разного рода начальничками.

— Да, нравитесь, — повторил человек в кресле. — Вы активны, решительны, не боитесь проигрывать. Удивляюсь, почему вы так долго на таком неприглядном месте работаете? Все-таки после окончания вами института прошло достаточно времени. А у вас не наблюдается никакого подъема по карьерной, так сказать, лестнице.

— А я и не тороплюсь, — сказал Миша.

И не сказать, чтобы его особо уязвили эти слова, но неприятно ему было выслушивать такое от этого человека.

— Вы знаете, а ведь я могу вам посодействовать, — сказал Сенин-старший.

«Решил не тянуть кота за хвост, — подумал Миша, — решил сразу без обиняков. Правильно, зачем ему хороводы вокруг меня водить? Не велика птица, так, наверняка, рассуждает».

— Можете посодействовать? — переспросил он. — В самом деле?

Сенин-старший кивнул.

— В обмен на что? — спросил Миша.

Сенин усмехнулся, встал, подошел к столу, переложил какие-то бумаги с места на место и только потом сказал, серьезно глядя Мише прямо в глаза:

— В обмен на то, что вы отстанете от моего сына.

Миша глаза не отвел, хмыкнул, закинул нога на ногу.

— А если не отстану? — с нарочитой развязностью спросил он, стараясь придать голосу больше наглости, сыграл, как говорит Тарас Борисович, в хама.

— А если не отстанете, — сказал Сенин, и Миша просто физически ощутил, как взгляд этого человека леденеет, просто замораживает, аж до мурашек по спине, — в таком случае вы столкнетесь с большими трудностями и в работе, и в личной жизни.

— Вы мне угрожаете? — усмехнулся Миша.

— Угрожаю, — Сенин-старший вытянул руки поверх стола, скрестил пальцы в замок, все так же не сводя с Миши глаз.

— Ну что ж, — сказал Миши и встал, с шумом отодвинув стул, — в таком случае позвольте откланяться, а также поставить вас известность, что угроз ваших я не боюсь, и от сына вашего не отстану, чего бы это мне не стоило.

— Не отстану, — повторил он, смотря прямо в мрачнеющее лицо Германа Олеговича, — пока он не перестанет сеять вокруг себя зло, не перестанет калечить человеческие жизни.

Миша повернулся и пошел к выходу, ожидая чего угодно: того, что со спины нападут охранники, и, повалив на пол, забьют ногами, того, что запустят в голову той тяжелой хрустальной пепельницей, что стоит на столе, и даже того, что выстрелят в спину, — а кто его знает, может у них это как пить дать? — но только не этого спокойного голоса, который четко и раздельно произнес:

— Что, парень, зависть покоя не дает?

Миша застыл, потом повернулся, подошел к столу.

— Зависть? Какая зависть? О чем это вы?

— Да ты просто завидуешь моему сыну, завидуешь всем, кому повезло больше чем тебе, неудачнику, и это мерзенькое меленькое чувство прикрываешь негодованием об оскорбленном человечестве. Знаю я таких — натура у вас гнилая. Сами ничего добиться не можете, вот и пакостите.

— Да вы вообще о чем? — Миша почувствовал, что у него стало подергиваться левое веко. Так бывало при сильном волнении. Этого еще не хватало. Он сжал зубы, пытаясь унять тик.

— Ты просто завидуешь, — равнодушно повторил Сенин. — Ты — неудачник. Самый настоящий неудачник.

Словно отхлестал словами по лицу.

— Чему завидую? — спросил Миша. — Тому, что ваш сын подонок и мерзавец?

— Тому, что у него есть огромный дом, дорогие машины, счет в банке. А ты — нищий идеалист. Нищий и завистливый.

— А вам известно, что ваш сын периодически совершает что-либо гнусное, аморальное, противозаконное — аварии, изнасилования, избиения, оскорбления чести и достоинства? Конечно, известно. Ведь вы сами выгораживаете его, спасаете от реальных сроков, кидаетесь на защиту.

— Даже если так — кто тебе дал право выносить свои вердикты? Ты что — судья? Представитель небесной фемиды? Народный мститель?

— Нет, я просто ненавижу несправедливость, ненавижу подлость.

— Ну, вот и ненавидь себе, пожалуйста, кто ж тебе мешает? Всяких там бомжей, пролетариев общежитских, проституток с трассы. У тебя это хорошо получается, видел как ты по телевизору распинаешься. А от сына моего отстань, понял? Если еще раз подойдешь близко…

— Подойду, — перебил его Миша, — подойду. Буду снимать его, буду обо всех его мерзостях сообщать, буду за каждым шагом его следить.

— Слушай, парень, похоже, ты не понимаешь, с кем имеешь дело.

— Прекрасно понимаю, — Мишу охватила такая ярость, что ему уже было все равно, что с ним будет, — вы достойный отец своего сына.

Сенин ничего не ответил, откинулся в кресле, прищурился, потом позвал:

— Стас!

Стас вошел мгновенно, видно стоял за дверью.

— Отвезите молодого человека домой, — сказал Сенин.

— Вот возьми, — Стас протянул Мише черный пакет. Миша приоткрыл его и на дне пакета увидел свой фотоаппарат и телефон.

— И вот это тоже тебе, — сказал Бульдог и со всего размаху врезал Мише под дых, — от Германа Олеговича и от меня лично.

* * *

— Ты почему не спишь, сынок?

— Не спится, мама.

— И за компьютером не сидишь, как обычно, — Мама присела на край дивана, потрепала Мишу по волосам. — Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Все в порядке.

— Но ведь я вижу. И синяки опять. Ты даже в детстве так не дрался. Расскажи мне, что происходит? Я очень волнуюсь.

— Да нечего рассказывать, мамочка, — Миша привстал на постели. — Обычные рабочие дни. А то, что физиономия в синяках — так это издержки профессии. Кому ж понравится, что его фотографируют в самом непотребном виде? Вот и бьют… Только не говори мне, чтобы я нашел другую работу. Не сейчас, прошу тебя.

— Хорошо, не буду, — вздыхает мама, — а давай-ка лучше мы с тобой чаю попьем. Я печенье испекла — очень вкусное.

— Нет, мама, не хочется.

— Ну, как знаешь, сыночек. Не переживай так сильно, и постарайся заснуть. Хорошо?

— Спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи.

Мама укрыла его, подоткнула ему одеяло, как в детстве, еще раз погладила по голове.

— Послушай, мам, — окликнул он ее, когда она уже скрылась за ширмой. — Почему мы никогда не говорим об отце?

За ширмой несколько минут было тихо.

— А что о нем говорить, Миша? Я не знаю, о чем говорить… Все, что нужно было, я тебе рассказала.

— Ты, правда, не знаешь, где он сейчас?

Он слышит, как мама вздыхает.

— Может быть, мы не будем об этом говорить? Это не очень легко… Я ведь тебе уже рассказывала… Правда, ты был еще маленьким, наверное, не все мог понять. Но ведь мы еще тогда с тобой договорились, что не станем больше обсуждать эту тему.

— А мое отчество? Матвеевич…

— Нет, Миша. Это имя твоего деда. Ты ведь знаешь… Зачем снова спрашивать?

Мама снова помолчала. Потом заговорила, и по ее голосу Миша почувствовал, как она волнуется, как ей тяжело.

— Я тогда была очень молодой, не понимала, что происходит. Мне было девятнадцать, и он был первым, и казался особенным. Самым умным, самым красивым, самым лучшим.

— А потом это оказалось не так?

— А потом оказалось, что он женат, и что его жена скоро родит ему ребенка. Он ушел и больше не искал со мной встреч. Наверное, таких как я, у него было много.

— И ты не пыталась его найти?

— Зачем? Если бы он захотел, он и сам мог бы меня найти.

— Но он не захотел.

— Не захотел… — сказал мама, и снова помолчала. — Но я ни о чем не жалею, слышишь, ни о чем. — Миша увидел, что она улыбается. — Ты самое лучшее, что есть в моей жизни.

— Прости меня, мама, я не буду больше говорить о нем.

— Спокойной ночи, дорогой, отдыхай, и постарайся ни о чем не тревожиться.

— Спокойной ночи, — сказал Миша и выключил ночник.

Поворочался, посчитал до ста, представил, как прыгает с парашютом, как летит над землей, раскинув руки. Обычно это помогало уснуть, но сейчас сон не шел. В ушах все время стоял голос Сенина-старшего:

— Ты просто неудачник! Ты — неудачник…

Глава девятая

Тарас Борисович — маленький, кругленький, волосики гелем зализаны на бочок — похож на колобка, который целый день катается по редакции, раздавая указания налево и направо.

Сегодня колобок был не в духе, он смотрел поверх Мишиной головы, избегая смотреть в глаза. Мишу охватили недобрые предчувствия.

— Ты чего это вытворил вчера? Я тебя просил, чтобы ты не лез больше к Сенину?

— Тарас Борисович, там интересный материал. Эта девушка оказалась любовницей Аркадия Сенина, она беременна от него.

Тарас Борисович вдруг покраснел, набычился, бровки поползли вверх под прилизанную челочку. Он в негодовании замахал на Мишу руками:

— Тише, тише ты!

— Вы понимаете, Тарас Борисович, у меня и снимки были. Я снимал в больнице крупным планом — лица… этой женщины — матери, и этого подонка. Но эти ублюдки — его охранники — уничтожили фотографии, просто удалили из фотоаппарата. Очень удачные, уникальные можно сказать кадры… — торопливо говорил Миша, словно этим можно было остановить то, что последует дальше.

— Не нужны мне твои кадры, — сказал Тарас Борисович. — Уходи, Миша, уходи.

— Что случилось, Тарас Борисович? Что-то я не пойму.

— Да чего здесь понимать? Я тебя увольняю. Увольняю, Плетнев. Из газеты и с канала. Забирай манатки и проваливай.

— Тарас Борисович, как же так?

— А вот так. Уходи немедленно. Не расстраивай меня.

«Быстро же ты подсуетился, олигарх сраный», — подумал Миша. Он совершенно не знал, что ему теперь делать.

— Как же вы без меня? — он криво ухмыляется, так что сам себе противен, и говорит дурашливо:

— Ведь я спец по эксклюзиву!..

— Иди отсюда, прошу тебя! — прошипел Тарас Борисович. — Мне скоро из-за твоего эксклюзива башку оторвут. Зарплату потом передам через кого-нибудь. Иди, и чтоб ноги твоей больше здесь не было.

Миша вышел. Что ж теперь по полу валяться, в ноги упасть? Молить о прощении? Вот так вот, через три года служения верой и правдой, постоянного риска, недосыпания… Черт с тобой, урод прилизанный… Иуда, предатель… Сдал с потрохами и спасибо не сказал… А я задницу рвал, пахал как лошадь.

Миша постоял в коридоре за закрытой стеклянной дверью, через которую видно было, как бывшие сослуживцы перешептываются, поглядывая на него. Потом уныло поплелся к выходу. В голове гудело, уши горели.

«Вот гад, — бормотал он, — гад, скотина, ублюдок, — и неясно было о ком это он, о Тарасе Борисовиче или о Сенине-старшем.

Надо бы вернуться, выяснить все до конца, но не хотелось устраивать разборки при коллективе. Может потом, — хотя какой в этом смысл? Тараса уже не переубедить, и унижаться Миша не хотел.

— Мишаня! Мишаня! Подожди! — услышал он голос за спиной.

Секретарша Валентина Васильевна, цокая шпильками, торопилась к нему по коридору.

— Вот возьми, — она протянула конверт, — это твое выходное. Колобок передал.

Миша стоял с опрокинутым лицом, и она его пожалела. У нее на лице была написана эта жалость. Жалость к лузеру.

— Послушай, Миша, — сказала она и сочувственно похлопала его по плечу, — не расстраивайся так сильно.

— Не понял, что произошло… — Миша и сам до всего уже дотумкал, не дурак, да и вчера ему недвусмысленно все объяснили, но он хотел услышать подтверждение своим предположениям от официального, так сказать, лица.

— Звонили от Сенина, — сказала Валентина Васильевна, — от Сенина-отца, сказали, что если Колобок тебя не уволит, наш канал прикроют. Навсегда.

— Вот оно что, — усмехнулся Михаил, — теперь понятно.

Он вспомнил, какое было лицо у Сенина, когда он говорил о том, что Миша не понимает, с кем имеет дело. Теперь Миша понимает — его теперь вообще не возьмут ни на один канал, ни в одну газету. Сенин выписал ему пожизненный волчий билет.

— Ну, пока, Миша. Звони, если что, — Валентина Васильевна поцеловала его в щеку и зацокала прочь на своих высоченных шпильках.

И этот цокот показался Мише барабанной дробью, которую выбивали в давно минувшие времена при исполнении смертного приговора.

«Доигрался, Мишаня, — подумал он, — где теперь бороться за справедливость будешь? Не иначе в Макдональдсе за прилавком… А можно еще пылесосы продавать. Если возьмут, конечно. С твоим-то гуманитарным…»

На улице накрапывал холодный осенний дождь. Засунув руки поглубже в карманы старой ветровки, и подняв воротник, Миша поплелся прочь от здания редакции, которое, казалось, глядело ему вслед подслеповатыми окнами и то и дело разевало хлопающие двери, словно беззубый рот, скривившийся в усмешке:

— Неудачник! Неудачник!

Глава десятая

Камера уныло болталась за плечом, на куртке-ветровке сломалась молния, и ветер без стеснения врывался в ее и без того холодное нутро, выдувая последние остатки тепла.

Машина не завелась, черт бы ее побрал, пришлось бросить на парковке. Ну ее эту рухлядь, пусть и остается там, пока не сгниет.

Переполненные автобусы проходили мимо, не останавливаясь. Чертовый час пик, и не уедешь, а он так замерз, даже зубы стучали.

В кафе что ли зайти, горяченького пожрать? Выпить хоть граммулечку. Ну ладно — не выпить, и не граммулечку, мама расстроится, не любит, когда он выпивший, ну тогда хотя бы чая горячего, пельменей каких-нибудь, или лучше супчика с зеленью, с черным перцем. Домой торопиться не стоит, сначала нужно успокоиться, иначе мама все по лицу прочтет.

Вон знакомое кафе в переулочке светит приметными окнами с китайскими фонариками. Фонарики китайские, а еда самая что ни на есть русская.

— Девушка, мне, пожалуйста, борща тарелочку! И сметанку не забудьте, будьте любезны, и зеленюшечки! — Миша сглотнул слюну и потер ладони.

В дальнем углу кафе темнокожие студенты отмечали какое-то событие, должно быть чей-то день рождения. Белые рубашки, белые зубы, а лица грустные, несмотря на то, что вроде положено веселиться. Парень в шляпе на курчавых волосах, судя по всему именинник, подперев кулаком подбородок, печально и протяжно пел на незнакомом гортанном языке. Остальные тихонько подпевали, покачиваясь и хлопая себя по коленям.

«Бедняги, — подумал Миша, — холодно им в России. Холодно и одиноко. Совсем как мне».

Официантка поставила перед ним тарелку огненно-красного варева с расплывшимся пятном сметаны. Миша вдохнул чудесный запах, плотоядно щелкнул зубами и взялся за ложку.

— Плетнев? Ты? — кто-то похлопал его по плечу.

Михаил обернулся, неловко встал, чуть не опрокинув при этом тарелку с заветным борщом.

— Какие люди и без охраны! — воскликнул, раскинув руки, и самого аж передернуло от дурацкой заезженной фразы. «Только тебя, рыжий, здесь не хватало!» — подумал про себя, а вслух сказал:

— Здорово, Андрюха. Какими судьбами?

— С человеком одним должен был встретиться, видно, разминулись. А ты чего здесь?

— Да вот погреться зашел. Может, присядешь?

— Нет, извини, тороплюсь! Ты где сейчас?

— А нигде! — неожиданно для самого себя сказал Миша, хотя Андрюха Рыжов был последним человеком, которому следовало знать, что он, Михаил Плетнев, в полном ауте. Бывший сокурсник и вечный соперник — более удачливый, как это ни прискорбно. Работает на Главном Новостном, не то, что Миша — поскакушка на побегушках…

— Как это нигде? — Рыжов поджал тонкие губы. — Я ведь тебя видел на каком-то канале, не помню, правда, на каком…

Не преминул все-таки поддеть, это уж обязательно — по правилам давней игры.

— Турнули, — сказал Миша, — только что.

Ну, понеслось. Нашел перед кем откровенничать, но есть в нем такая особенность характера — если уж вожжа под хвост попала, считай все. Случалось с ним такое.

Рыжов не стал спрашивать, за что турнули с работы его друга Плетнева Мишу, вместо этого сделал озабоченное лицо и взглянул на часы.

— Слушай, мне некогда — спешу! Звони, если что, увидимся, — пожал руку, пошел к выходу.

Миша сел доедать борщ. Борщ остыл, покрылся неаппетитной жирной пленкой. Миша поглядел на нее задумчиво и откинулся на спинку стула.

Африканцы за соседним столиком совсем загрустили, похоже даже обилие на столах русской водки не спасало их от осенней хандры.

— Послушай, Миха! — кто-то опять постучал по плечу, Плетнев повернул голову: это Рыжов вернулся. Может, хочет заплатить за остывший борщ?

— Вот моя визитка, возьми. Ну, возьми же. Даю тебе сроку две недели — у нас на канале открывается вакансия штатного фотожурналиста. Если за это время подготовишь и принесешь что-нибудь стоящее, составлю тебе протекцию. Приличный оклад, командировки в Европу. Второго декабря в 9.00. Адрес, надеюсь, знаешь. Две недели, слышишь? Время пошло!

Рыжов уже исчез за дверью, а Михаил все сидел с повернутой в сторону ушедшего приятеля головой. Было неудобно, затекла шея. В голове громко ворочались мысли. О чем это говорил Андрюха — о командировках в Европу?

Миша поборол ступор, который ранее поборол его, медленно встал из-за стола, мысленно попрощался с так и не попробованным борщом, потом — мысленно же — с грустными африканскими студентами, и, так и не поужинав, с завывающим вслух желудком вышел в холодный осенний вечер — сырой и неуютный.

Чернокожий именинник стоял на крыльце и на чистом русском языке вдохновенно материл кого-то по телефону.

* * *

Прошло два дня, а Миша так ничего и не придумал. Бесцельно шатался по городу, утром второго дня даже сел в электричку и ехал до последней станции, наблюдая, как за окном уныло тянутся бесконечные серые поля и теряющие листву перелески. Две недели на то, чтобы достать что-нибудь стоящее — где его достать стоящее-то? Люди вон вокруг какие — скучные, предсказуемые, обычные. Тетки с сумками, плохо пахнущие мужики, безвкусно одетые девчонки. Ясень пень он не там ищет, но доподлинно знает, убеждался не раз — где-нибудь на тусовке в верхах тоже самое: тетки с сумками, вонючие мужики, и безвкусно одетые девчонки — только мишуры побольше да понтов гламурных.

В городе зарядили дожди — поздняя осень, самое мерзкое время года: слякоть, голые деревья, куцые унылые дни. Сам воздух серый, тусклый, неприятно влажный. Казалось, изморось оседает на легких мутной слизью. Скорее бы зима, скорее бы насыпало снега, прикрыло сияющей белизной эту черную грязищу, эти мокрые неопрятные крыши, этот асфальт с намокшими комьями липкой земли и бурыми пузырчатыми лужами, отражающими свинцовое низкое небо.

Мама все беспокоится, все расспрашивает, что с ним, почему такой расстроенный, почему не ходит на работу, все заглядывает к нему в комнату с озабоченным лицом: Мишенька, может быть, чаю? Мишенька, может быть, бульончика? Мишенька, может, котлет? Он раздражался и даже заорал один раз, чтобы она оставила его в покое. Бедная мама расстроилась, задрожала лицом.

Какой он все-таки подлец! Нельзя так с ней. Маму все время жалко, все время хочется сделать что-нибудь для нее. С тех пор, как он себя помнил, он знал, чувствовал: мама несчастна, и он ничего не может с этим поделать.

Он старался: был примерным сыном, хорошо учился, не шлялся вечерами с дружками, не бухал пиво во дворе, не водился с испорченными девчонками. В общем, не делал ничего такого, что могло бы огорчить маму.

Разве может он сейчас сказать, что его уволили? Что он не знает, как ему быть, что делать. Что у него нет средств к существованию, и он не может придумать, чем теперь он будет зарабатывать на жизнь.

Не везло ему в профессии, явно не везло, а ведь так все хорошо начиналось: школа с золотой медалью, институт с красным дипломом. Но все было впустую. Все это оказалось никому ненужным. В этой профессии нужны связи, а связей у него как раз и нет. Он перебивался, переходил с места на место — внештатником, фрилансером. Неудачник с красным дипломом, светлая, но невостребованная голова.

То, что предложил Андрюха Рыжов, — огромный шанс, огромный… ему бы только попасть туда, только зацепиться! А дальше все пойдет как по накатанной, он-то знал, был твердо уверен: ему нужен только шанс — один единственный! — оказаться в нормальном месте, повариться в нормальном деле, тогда он сможет себя проявить. У него для этого есть все: мозги, внешность, грамотная речь, креативность. Все, о чем пишут в требованиях к претендентам — а потом прокатывают без зазрения совести, потому что объявление об открытой вакансии служит всего лишь прикрытием для высшего начальства, требующего принимать по конкурсу, а на самом деле местечко уже заготовлено для кого-то своего. Отсюда на экране повсеместно эти совершенно несимпатичные рожи с явными проблемами дикции.

Где найти материал? Что придумать? Что предпринять?

К концу второго дня, он так измучил себя этой постоянно прокручивающейся в голове мыслью, что почувствовал, что если не отключится, просто не выдержит — крыша съедет. Решил расслабиться. В кино сходить что ли? Может, пригласить кого-нибудь? Он зашел в новый торговый центр, взглянул на афишу. Шел какой-то американский боевик. Ну что ж самое то. До сеанса час, позвонить Катюшке — должна успеть, если захочет. С последним, то есть хотением, могут, конечно, возникнуть проблемы — он не звонил ей уже недели три, но стоит попробовать — одному идти в кино как-то совсем неприлично.

— Катюша, привет!

— Привет, — Катин голос не предвещал ничего хорошего.

— Слушай, ты извини, я не звонил давно — дела были.

— Ну?

— И в тот день, когда ты мне звонила, я не мог разговаривать. У меня планерка была.

— Ну?

— Извини, говорю, — Миша почесал голову. Похоже, разговор зашел в тупик.

— Дальше.

— В общем, я хотел тебя в кино пригласить.

— Да ну?

Миша помолчал. Он конечно никогда не заблуждался насчет Катюшкиных умственных способностей, — красивым девушкам это где-то даже мешает, — но чтобы вот так?

— Ты прямо как Эллочка-людоедка, — сказал он.

— Какая еще Эллочка? — с угрозой в голосе спросила Катя.

— Я тебя в кино приглашаю… от всей души… — решил не нарываться Миша. — А после сеанса мы могли бы к тебе зайти. Твоя подружка еще не вернулась из отпуска?

— А не пошел бы ты? — почти дружелюбно спросила Катя.

— Куда? — спросил Миша, хотя уже догадывался.

— Хочешь, я тебе адрес пришлю эсэмэской? — великодушно предложила Катя.

— Нет, спасибо, — вздохнул Миша и нажал отбой.

Боевик был настолько кровавым, что Мишу затошнило. Герой подстреливал всех налево и направо, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Похоже, это просто доставляло ему удовольствие. Миша этого удовольствия не разделял, поэтому встал и пошел к выходу. На него зашипели и зашикали. Кому-то он отдавил ноги, и этот кто-то так в отместку двинул кулаком ему по колену, что он громко ойкнул и хотел уже затеять драку в темноте, но тут подошла тетечка, проверяющая билеты при входе, и строгим голосом попросила его выйти из зала.

Миша решил не связываться и, прихрамывая на одну ногу, заковылял к выходу.

Немного посидел у маленького фонтанчика, дно которого было завалено монетками. Глупцы, подумал Миша, неужели они бросают монетки для того, чтобы еще раз сюда вернуться? Потом решил съесть гамбургер в Макдональдсе на втором этаже. Странное дело — вне дома его всегда тянуло слопать что-нибудь вредное, от чего потом ныл желудок, за который так беспокоилась мама.

Великое изобретение человечества эти торговые центры. Под одной крышей кафе, рестораны, магазины, курсы иностранных языков, парикмахерские, фитнес. Он шел к эскалатору, на ходу читая вывески. «Магазин подарков и сувениров, антиквариат». Остановился, разглядывая выставленные на витрине забавные вещицы — нэцкэ, миниатюрные шахматы, стеклянные фигурки — жирафов, оленей, бабочек и ангелов: толстенькие прозрачные карапузы со стрелами в красных коробочках в виде сердечка, всевозможные ангелы на елку — с разноцветной подсветкой и с приделанными к кудрявым головкам петельками, в которые продета серебряная нить. И в самом центре витрины — в стеклянной коробочке, украшенной маленькими хрусталиками звезд, — ангел с распростертыми за спиной крыльями, с нимбом на прозрачных слоистых кудрях, и с крошечными весами в правой руке, — точно такой же ангел выпал из ладони убитого в железнодорожной посадке человека.

Миша настороженно прислушался к неясной, нечеткой еще, какой-то скользкой, неопределенной идейке — чуть-чуть забрезжившей, чуть-чуть клюнувшей в висок.

Он быстро вошел в магазин, попросил женщину-продавца показать стеклянного ангела в коробочке.

Она осторожно открыла дверцы шкафа, тоже стеклянного, бережно взяла коробочку и на сложенных лодочкой ладонях поднесла к прилавку, вынула фигурку, поставила перед ним.

— Точно такой же, — сказал Миша, — я беру.

Женщина назвала цену, и ему показалось, что он ослышался.

— Сколько, сколько? — спросил он.

Она повторила.

— Почему так дорого? — удивился он.

Очень дорого — почти столько лежало в боковом кармане куртки, на которой мама вчера вручную починила замок. В боковом кармане, в белом конверте — его выходное пособие, последние его деньги.

— Это эксклюзивная работа, — сказала женщина, — таких больше нет, нигде не купите. Этот ангел, скажу по секрету, из личной коллекции одного человека, он просто нуждался в деньгах, поэтому совсем недавно принес, пару дней назад. Его быстро купят, коллекционеры выкупают их сразу, вам еще повезло.

— А что в нем такого эксклюзивного? — спросил Миша. — Стекло как стекло, ничего особенного.

— Ну что вы, — снисходительно улыбнулась продавщица, — взгляните: это ручная работа. Таких ангелов делал только один мастер, он умер около десяти лет назад, и больше таких не делает никто. Это так называемый Ангел покаяния. Он оберегает человека от совершения грехов, наставляет его на путь истинный. Берите, Михаил, это очень хороший подарок.

— Вы меня знаете? — Миша удивленно посмотрел на женщину. — Извините, что-то не вспоминаю.

— Знаю, конечно. Кто же вас не знает? Я каждый вечер «Перехват» смотрю. Жестковато, конечно, бывает иногда. Но вы так уморительно рассказываете, что просто смех разбирает. Ну вот недавно, сюжет про торговцев, которые на рынке из-за места подрались. Вы так забавно рассказывали про то, как они на рассыпанных апельсинах поскальзывались, что мы с мужем просто животы надорвали от смеха. Так смешно у вас получилось.

«Да, смешно получилось, — с запоздалым раскаянием подумал Миша, — особенно, если учесть, что двое из этих апельсиновых торговцев попали в больницу с ножевыми ранениями».

— Ну что ж, если вы меня уже знаете, может быть, и мне стоит узнать ваше имя? — Миша умеет быть галантным, когда захочет.

— Марина, — улыбнулась продавщица.

— Послушайте, Марина. Я как раз сейчас готовлю репортаж о различных коллекционерах, хорошо, что я встретил такого знающего человека, как вы. Не могли бы вы мне рассказать об этом ангеле побольше? — спросил Миша. Он врал без зазрения совести, идея в его голове расправляла крылья, как этот самый Ангел покаяния из хрустальной коробочки. Возможно, покаяние придет позже, а сейчас ему во что бы то ни стало нужно было за что-то зацепиться.

— К сожалению, я не очень много знаю. Вот если бы вам с Всеволодом Витальевичем поговорить. Это коллекционер, который принес фигурку. У него огромная коллекция старинного фарфора, хрусталя, стеклянных изделий. Все это он, кстати, завещал музею, наследников у него нет, он один. Но дать его координаты я не имею права. Он будет очень сердиться. Начальству моему пожалуется.

— Послушайте, Марина. А ведь вы очень фотогеничны. Давайте, я вас сфотографирую на фоне этой витрины, вот так, голову немного вправо, подбородочек выше. У вас очень красивые глаза. Так, и еще раз. Вашу фотографию я обязательно поставлю в самое начало статьи.

— Ну, хорошо, — сдалась польщенная продавщица. — Я вам запишу его адрес, но уж вы меня не выдавайте…

— Нет, ну что вы, ни в коем случае! Спасибо огромное.

— Ну что ж, тогда я убираю ангела. Как бы не разбить.

— Нет, постойте, постойте. Я куплю его.

Миша полез в карман за деньгами. Гамбургера ему сегодня не поесть, и вообще теперь придется конкретно экономить. Черт, обычное стекло, а как дорого! Ну ничего, авось окупится.

Глава одиннадцатая

На следующий день Миша отправился к антиквару. Тот жил в центре, в старом трехэтажном доме с колоннами.

Он долго не хотел открывать дверь. Миша слышал, как он шаркает шлепанцами в коридоре, включает и выключает свет, рассматривает гостя в глазок. Мише делал серьезное лицо, кланялся, улыбался, и еле сдерживался, чтобы не скорчить рожу пострашнее.

— Всеволод Витальевич, здравствуйте! — крикнул, в конец потеряв терпение. — Откройте, пожалуйста. Я — журналист, вот мое удостоверение.

Миша прижал раскрытую книжицу к глазку.

За дверью наступило молчание, потом дверь приоткрылась, звякнула цепочка. В узкую щель дверного проема выглянуло смуглое морщинистое лицо.

— Здравствуйте, Всеволод Витальевич. Я — журналист, Михаил Плетнев, журнал «Наши будни», вот мое удостоверение. Я собираю материал о замечательных людях нашего города. Хочу написать о вас. Ваше решение безвозмездно отдать свою бесценную коллекцию музею — пример гражданской ответственности, великодушного служения обществу, пример для подрастающего поколения.

«Боже мой, что я несу?» — подумал Миша. Но старику, видимо, его речь понравилась, он скинул цепочку и распахнул дверь.

— Проходите, — неожиданно бодрым голосом сказал он.

Миша вошел в квартиру.

Высокие потолки с лепниной, старинная мебель, картины на стенах, множество статуэток, шкафы со стеклянными дверцами, позолоченные ручки дверей, гнутые ножки столов. Все как должно быть в пристанище настоящего хранителя старины. И сам хранитель выглядит совсем хрестоматийно — плюшевый заношенный халат, курительная трубка с янтарным мундштуком, седые волосы, зачесанные назад.

— Присаживайтесь, молодой человек.

Концом трубки антиквар указал на кресло в стиле какой-нибудь мадам Помпадур, — Миша слабо в этом разбирался, то есть вообще не разбирался, — а сам сел на что-то вроде узкой кушетки с подушками, расшитыми золотыми вензелями.

— Так вас из музея направили? — спросил старик, выбивая пепел из своей трубки в какую-то плоскую серебряную плошку, судя по всему старинную пепельницу. — А ко мне вот только вчера вечером заходила барышня из музея. Составляла перечень коллекции. Милая такая девица, вежливая, знающая. Стеклом все больше интересовалась, много сама мне нового рассказала о моей же коллекции стеклянных ангелов. Мне казалось, я все знаю. Представляете, полностью описала процесс изготовления Ангела покаяния. Сначала я засомневался, конечно. Откуда такие сведения, спрашиваю. Оказывается, она сама из тех мест, и ребенком наблюдала за работой стеклодува, который создавал этих ангелов, великого мастера Тадеуша Войтковского. Сына знаменитого польского стеклодува Яна Войтковского, выдувавшего своих ангелов еще до революции. Удивительно она рассказывала, я просто заслушался. Мы с ней два часа проговорили. Когда узнала, что я одного из ангелов продал, очень расстроилась. «Что же вы наделали, говорит, Всеволод Витальевич, не нужно было его продавать, музей бы его выкупил. Взяла адрес магазина, убежала. Не знаю — успела ли?

«Не успела, — подумал Миша, ощупывая карман пиджака, в котором лежала коробочка с ангелом, купленным вчера в магазине подарков и сувениров.

— Послушайте, Всеволод Витальевич, может быть, начнем как раз с этой коллекции ангелов? Все-таки скоро Новый год, потом Рождество. Представьте, как это будет эффектно выглядеть в глянце — ангелы в преломлении света, сверкающие посланники неба и на фоне всей этой красоты вы в этом прекрасном кресле, с этой трубкой.

«Не перебарщивай, Миха», — одернул он себя, но старичок не замечал Мишиного пафоса, похоже перспектива, нарисованная журналистом, ему нравилась, он даже приосанился.

— А после этого вы расскажете о себе, о своем нелегком жизненном пути, — Миша решил ковать железо горячим, то есть действовать, пока старик не опомнился и не захотел внимательнее вглядеться в его удостоверение. Черт же дернул Мишу придумать такое дурацкое название для журнала «Наши будни». Надо хватать быка за рога, пока правда не раскрылась. Что-то на метафоры потянуло, не иначе творческий кризис.

— Или, если желаете, — Миша заискивающе улыбнулся, — можно сделать наоборот, расскажите сначала о себе. Читателям будет интересно…

— Что вы все читатели, читатели, — пробурчал Всеволод Витальевич, — вам-то самому что интересно?

— Мне все интересно, — Миша огляделся, — у вас здесь как в музее.

— Ну что вы, у меня здесь гораздо более ценные экспонаты, чем в музее, — не преминул похвастаться старичок. — Одна коллекция советского фарфора чего стоит.

Миша понимал, что нужно быть очень осторожным, как бы не вызвать подозрение излишним любопытством, и он в течение получаса слушал лекцию о советском фарфоре. Потом старательно фотографировал какие-то тарелки, супницы, салатники.

И только потом снова заикнулся об ангелах.

— Вообще-то, — привстал старик, — я не люблю вынимать эти фигурки, они очень хрупкие. Исключительно ради того, чтобы люди как можно больше интересовались прекрасным. Вы меня понимаете.

— Конечно, я вас очень понимаю, — вскочил Миша.

— Вот они мои красавцы, — сказал старик, и стал вынимать фигурки одну за другой.

— Это рождественские ангелы, это Ангел света, Ангел милосердия, Ангел благодати, свадебные ангелы — Вера, Надежда, Любовь, это… Постойте, что же это такое? Что-то не пойму? Господи, боже мой … Где он? Где он?

Старик схватился за сердце, повалился в кресло, зашептал побелевшими губами: «Господи, господи…»

— Что случилось, Всеволод Витальевич? — испугался Миша. — Что с вами?

— Ангел покаяния… Ангел покаяния… — еле слышно прошептал старик. — Она украла его, украла…

— Кто украл, что украл? Не понимаю… — Миша наклонился к антиквару.

Старик не мог говорить еще несколько минут, потом вдруг встал, и все еще держа ладонь на груди, пошел в сторону коридора.

— Надо позвонить… надо позвонить… вызвать милицию… украла… украла… воровка… — бормотал он.

Миша услышал, как старик снял телефонную трубку, начал набирать номер.

— Подождите, Всеволод Витальевич, — крикнул он, — да вот же! Вот ваш ангел! Посмотрите, вот он! Вы его на полке оставили.

В коридоре стало тихо, потом энергично зашаркали шлепанцы.

— Где? Где? — руки у старика тряслись, подбородок дрожал. Увидев ангела, он сел в кресло и заплакал.

— Ну что вы, Всеволод Витальевич? Разве можно так волноваться?

— Голубчик, голубчик мой, — счастливым голосом проговорил старик, — если бы вы знали, как я испугался… Думал — богу душу отдам, нехорошее подумал про эту девочку из музея. Ай-я-яй, как нехорошо! Обозвал воровкой! Старый, слепой дурак! Но вы уж, голубчик, не говорите ей, не передавайте.

— Ну что вы, Всеволод Витальевич, конечно, не передам.

— Вы знаете, ведь это самый ценный, самый дорогой ангел. И дело даже не в его стоимости, — есть у меня предметы и подороже, — а в том, что этот ангел достался мне от моей матери. Вообще в моей коллекции было два Ангела покаяния. Это ангелы работы еще Яна Войтковского. Они оцениваются дороже ангелов Тадеуша Войтковского, именно потому, что их очень мало осталось. Может быть, эти два моих ангела — последние. Ведь это стекло, а оно, как вы понимаете, имеет обыкновение биться. Взгляните сюда, я вам расскажу об отличии между ангелами Яна Войтковского и ангелами Тадеуша Войтковского. Видите, у моего ангела кончики крыльев закругленные — такими их создавал Ян Войтковский. А у этого ангела работы пана Тадеуша — взгляните на фотографию! — заостренные. Знающий коллекционер сразу скажет — чьей работы ангел перед ним. Моей маме эти ангелы с закругленными крыльями достались по наследству от ее отца, крупного промышленника — но это к делу не относится. Так вот одного ангела мама подарила мне, другого моему старшему брату. Брат много лет назад умер, его ангел остался у меня. Недавно мне пришлось продать его, пенсия у меня маленькая, деньги понадобились — на лекарства, на питание. Цены ведь как растут. И душа болела, но пришлось. Остался у меня один — мой собственный ангелочек. И представьте, когда я увидел, что его нет… Ох, до сих пор в себя прийти не могу.

— Я вам воды принесу, Всеволод Витальевич.

— Не надо, все в порядке. Хорошо, что вы оказались рядом. Если бы это случилось, когда я был один, не знаю — остался бы я в живых… — старик перевел дух, потер ладонями лицо.

— Как я мог его не заметить? Наверное, задвинул его в самый угол.

— Да, — сказал Миша, — я, действительно, нашел его в самой глубине шкафа.

— Вы просто спасли меня! Уф, до сих пор в себя прийти не могу!

— Какой интересный ангел, — Миша повертел фигурку в руках, — никогда не видел такого. Это и есть Ангел покаяния?

— Да, это так называемый Ангел покаяния, а эти весы в правой руке — символ того, что количество дней, отведенных человеку, ограниченно. Как говорится в одной древней мудрой книге: «Всевышний на весах взвесил век сей, и мерою измерил времена, и числом исчислил часы». Это не просто фигурка. Ее дарят близким людям, которых хотят оградить от ошибок, от нравственного падения. Часто вручают заключенным. Людям, преступившим закон, для того, чтобы они покаялись. Мама отдала нам этих ангелов, потому что боялась, что мы повторим судьбу отца, — старик помолчал, — он был преступником… сидел в тюрьме… Теперь вы, понимаете, почему я так всполошился, Миша? Можно мне вас так называть?

— Да, конечно, — ответил Миша, думая о том, как, не вызвав подозрений выспросить у антиквара имя девушки, последней рассматривающей коллекцию.

— Глупый я старик, — Всеволод Витальевич сокрушенно покачал головой, — подумал на эту барышню музейную. Как я мог? Человек, который столько знает об ангелах, не мог украсть.

— Действительно, Вера Полежаева не могла этого сделать. Она очень хорошая девушка.

Миша назвал первое, пришедшее ему на ум, имя, но доверчивый антиквар проглотил наживку.

— Нет, нет, ее не так звали, у меня даже записано. Вот, — старик достал из кармана халата скомканную бумажку, — Елизавета Иванченко.

— Ах, Лиза? Ну, конечно, рыженькая такая, полноватая?

— Светленькая, стройная, в очках.

— Понял, понял, про кого вы говорите. Точно, Лиза Иванченко, она у них новенькая, поэтому я сразу не сообразил. Да, она — очень знающий, грамотный специалист!

Похоже, обычные способности к вранью перерастали у Миши в ярко выраженный талант. Ну что ж делать? Приходилось изворачиваться. Как иначе можно узнать правду? Только посредством вранья. Миша за годы своей журналистской карьеры, убедился, что это зачастую единственный действенный способ.

— Нехорошо как получилось, — снова забеспокоился старик. — Вы уж ей не передавайте, ради бога.

— Не беспокойтесь, Всеволод Витальевич. Все останется между нами. Ну а теперь, когда мы все выяснили, можно мне пофотографировать?

Миша сделал несколько снимков, особенное внимание, конечно, уделил Ангелу покаяния, поговорил со стариком об искусстве — и засобирался домой.

Простились дружески, Миша пообещал зайти еще, принести снимки. Старик долго не хотел его отпускать. И уже в коридоре продолжал говорить о своей коллекции, о том, как тяжело доставались некоторые экспонаты, вспоминал прошлую жизнь.

Одиноко живется старику, подумал Миша. Он похлопал антиквара по плечу, пожал сухощавую руку, закрыл за собой дверь, по старой деревянной лестнице, скрипевшей у него под ногами, спустился в маленький двор, и, через некоторое время, проплутав переулками, вышел к скверу, в центре которого все еще стоял, протянув руку в будущее, бронзовый Владимир Ильич.

Миша поздоровался с ним, как со старым знакомым, и сел на скамейку напротив. Это была его любимая скамейка. Каждую новую девушку он приводил сюда. И каждый раз Владимир Ильич был свидетелем первого поцелуя. Иногда горячего, иногда не очень. Это, как правило, зависело от настроения Миши и темперамента девушки. Сейчас Миша сидел один, и ему казалось, что взгляд, устремленный в будущее, полон сочувствия: что, мол, брат, совсем замерз без любви и без денег? Миша вздохнул, а с побледневшего неба вдруг посыпался снег, первый в этом году. Снежинки все летели и летели, пытаясь покрыть собой сухую обледеневшую землю, но соприкоснувшись с черной твердой поверхностью, тут же таяли. Миша сунул руку в карман и вынул коробочку. Он раскрыл ее, долго рассматривал гладкое прозрачное дно. Теперь у него не было ни фигурки, ни денег. Хорошо еще, что удалось подсунуть своего ангела вместо украденного. Вовремя он сообразил, хотя денег жалко, и фигурка для наглядности не помешала бы. Ну ладно, снимки есть. В разных ракурсах, с увеличением, все подробности зафиксированы. Денег все-таки жалко. Сколько можно было купить нужного. Он надеялся, что после расследования продаст фигурку, вернет деньги. А теперь… Но что ему еще оставалось делать? Старик позвонил бы в полицию, и все было бы испорчено, дело выскользнуло бы из рук как мокрая скользкая рыбка. Золотая рыбка, — с радостью подумал он, — золотая! У него теперь есть идея для репортажа! Есть! Есть! И какая идея! Его охватило возбуждение. Он вскочил, потер ладони, согревая их, — его знобило, тонкая куртка совсем не согревала, — и быстрыми шагами пошел по аллее, вымощенной квадратными плитами. Мимо пустых скамеек, застывшего фонтана, замерзших деревьев, чернеющих голыми, остекленевшими от легкого морозца, ветвями.

Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Миша, старался не обращать внимания на холод. И на то, что уши, казалось, сейчас просто отвалятся. Впопыхах он забыл утром надеть шапку, и теперь голова со всеми ее выступающими частями — ушами, носом, губами — быстро покрывалась снежинками. Снежинки таяли, и голове становилось все холоднее, хотя казалось, что дальше уже некуда. Мише хотелось завизжать как в детстве, и кинуться в первый попавшийся подъезд — к трубе парового отопления, и прижаться к ней, и стоять, пока не наступит лето. Но нужно идти, нужно спешить — две недели короткий срок, а сделать нужно немало.

Итак, что мы имеем… Убитый в посадке у станции человек, возможно серийный маньяк, в руке которого каким-то образом оказалась стеклянная фигурка Ангела покаяния. Да не каким-то образом, ясно каким — тот, кто убил, тот и оставил на месте преступления эту фигурку. Скорей всего, этим самым преступник хотел сказать нечто важное. Ангел покаяния, раскаяния в грехах. Очень интересно. Репортаж можно назвать: «Дело о стеклянном ангеле». Должно получиться, должно… Необычная, незаурядная тема… Должно выйти… Нужно только приложить максимум усилий… Итак, что же мы имеем? У антиквара пропала точно такая же фигурка ангела — очень редкий экспонат, антиквар говорил об этом… Возможно, преступник украл фигурку, может быть, не преступник, а сообщник, сообщница… чтобы совершить еще одно преступление. Точно! Значит, скоро будет совершенно еще одно убийство, и в руке жертвы окажется Ангел покаяния… Покаяние, раскаяние, расплата. Наказание за грехи… Так, так… Кто украл у старого антиквара фигурку? Девушка из музея, больше некому… Ведь старик сказал, что, кроме нее больше никто не приходил… Девушка из музея — светленькая, стройная. Елизавета Иванченко… Следовательно, она как-то связана с преступником… А может быть, она сама… Нужно все выяснить… В музей, в музей сейчас же… Как раз и согреюсь, черт, зуб на зуб не попадает! Столько денег потратил на этого ангела, а ведь нужно было куртку зимнюю купить. Ладно, ничего, все будет окей, когда-нибудь будет, нужно только поднажать… Так, еще один квартал, и музей. Ну, еще немного, еще чуть-чуть… Интересно, есть ли там поблизости кафешка, чайку бы горячего. Мама дорогая, как холодно! А ведь только начало декабря. Сколько там еще до весны?

Глава двенадцатая

Ну вот и все, почти закончила. Осталось только пол помыть теплой водой. Ну, это она скоренько. Хорошо, что краска так быстро высохла. Прошлую ночь ей пришлось спать в комнате отдыха, на стульях, которые то и дело разъезжались.

Ох, и нелегкая выдалась неделька. Надя трудилась без сна и отдыха, приводя в порядок эту небольшую комнату, которую им дали с Ясей в общежитии циркового училища. Когда они вошли в нее первый раз, Надя ужаснулась — неужели в таких условиях можно жить? Яся только рассмеялась и пожала плечами. Она никогда не придавала значения таким вещам.

Пол какого-то серого цвета — то ли от грязи, то ли от того, что в последний раз его красили, наверное, при сдаче объекта. Желтые обои в подтеках, заляпанные окна. И самое страшное — три железные койки с панцирными сетками.

Яся с Ромкой пошли изучать окрестности, а она принялась за дело. Самое трудное было договориться с комендантшей о том, чтобы одну койку вынести и никого к ним больше не подселять. На это ушло два дня и почти все деньги, которые у них с Ясей были. Но это стоило того: комендантша дала клятвенное обещание, что никого к ним подселять не будет, третью койку вынесли, и Надя получила фронт работ.

Первым делом она сорвала обои.

— Не буду тебе мешать, — сказала с улыбкой Яся и ушла. Надя видела в окно, как они с Ромкой, обнявшись, ушли куда-то в город, в августовскую теплынь нового города, новых впечатлений. На миг кольнуло в сердце, она оперлась на подоконник, пытаясь сдержать слезы, потом огляделась, увидела ободранные стены, вздохнула и принялась за работу.

Через час на вахту общежития позвонил Ромка, Надю позвали, и она, сильно прижимая трубку к уху, слушала Ромкин голос — такой близкий, словно он стоял рядом, и все же далекий, потому что рядом с ним была не Надя, а Яся — Надя слышала ее смех. Ромка сказал, что они с Ясей проведут несколько дней на даче у однокурсника, с которым Ромка познакомился на вступительных экзаменах.

Наде стало так горько, что в какое-то мгновенье ей захотелось бросить все и уехать куда-нибудь к чертовой бабушке. Куда-нибудь на край света, подальше от этих влюбленных эгоистов. Но пока собирала чемодан, успокоилась, остыла и поехала в город искать хозяйственный магазин.

На новые обои и краску для окон и пола ушли оставшиеся от подкупа комендантши деньги.

К концу третьего дня Надя почувствовала, что у нее болят все мышцы. Но она не сдавалась — нужно было успеть до тридцать первого августа. Ей хотелось, чтобы их с Ясей учебе ничего не мешало.

Ну вот, теперь все готово.

Она присела на табурет у двери и с удовлетворением оглядела комнату. Она покрасила оконные рамы белой краской, разместила на подоконнике два горшка с красиво вьющейся традесканцией — выпросила у бабули-вахтерши, — повесила тюль и занавески, вымыла стекла, до блеска натерла их газетами. В комнате стало светло и уютно. Спинки коек она тоже покрасила белой краской, заправила новенькую, крахмально хрустящую постель, сверху застелила яркими цветными покрывалами. Мысленно она снова и снова благодарила Веру Алексеевну, директора детского дома, которая на прощанье вручила им троим огромные сумки, в которые, как она сказала, целуя их на прощанье, собрали все, что нужно на первое обзаведенье: шторы, постель, покрывала, пара кастрюлек, чайный и столовый сервизы. Яся замахала руками:

— Ну что вы, Вера Алексеевна, куда нам все это? У нас ведь и дома нет! Куда мы все это денем?

— Ничего, — ответила Вера Алексеевна, — будет, будет дом.

И, обняв Надю, добавила:

— Ты уж, милая, позаботься там о ребятах. Ты теперь вроде как за старшую.

Надя кивнула, улыбнулась. «Да, — подумала она, — теперь я за старшую». И дело было не в возрасте, они трое были одногодками. Дело было в другом. Вера Алексеевна, столько лет наблюдавшая за этой неразлучной троицей, давно поняла, что к чему.

Теперь все, что они получили в приданное, очень пригодилось. Надя перевела дух, и залюбовалась: как же стало уютно и красиво в этой казенной, прежде такой неприглядной комнатке. Яся не узнает ее, когда вернется.

Жалко, что Ромке нельзя жить здесь. Его поселили в мужской корпус. А впрочем, это, наверное, к лучшему. Надя не смогла бы спокойно спать, зная, что Ромка рядом. И Яся, наверное, тоже.

«Нужно навести порядок на полочках», — подумала Надя, и пошла распаковывать заветную коробку, спрятанную на самом дне огромного, занимавшего всю торцевую стену, старого шкафа, который Надя обклеила обоями, и теперь он почти сливался со стеной.

На местной барахолке у бородатого мужичка Надя купила очень недорого две книжные полки, еле дотащила их до общежития — везла сначала на трамвае, потом добиралась пешком от остановки. Потом еще целых полтора часа потратила на то, чтобы их повесить, — гвозди никак не хотели вбиваться в бетонную стену.

Теперь на одной из этих полок Надя расставила книги — их было совсем немного: Яся совсем не читала, а Надя любила, и еще с детского дома начала собирать книжки, в основном недорогие, в мягком переплете.

На другую полочку, ту, что висела над Ясиной постелью, Надя решила расставить стеклянную коллекцию. Это было все, что осталось Ясе от ее деда. Надя вспомнила, как внешне спокойно Яся восприняла известие о смерти старого стеклодува. На похоронах она стояла с окаменевшим лицом и только сильно сжимала Надину руку, так что у той потом еще долго болели пальцы.

После кладбища отправились на окраину, к ветхому дому с пристроенной мастерской, побродили по двору, зашли в комнаты. Яся как села у входа на покосившийся стул, так и сидела, не вставая все то время, пока они были в доме.

Вера Алексеевна сказала, что нужно собрать самое ценное. Яся не сдвинулась с места, а Надя быстро прошлась по дому, соображая, что можно взять.

Вера Алексеевна тоже открывала шкафы, перетряхивала постель, потом села рядом с Ясей, сказала, вздохнув: «Да тут и взять ничего, все рухлядь…»

Потом взглянула на Ясю, вспыхнула, запричитала: «Прости, девочка, прости родная!», обняла ее. У Яси слезы покатились из глаз, а Надя достала из шкафа какой-то старый ящик и стала складывать в него стеклянные фигурки. Она помнила: дед говорил, что некоторые из них очень дорогие.

В детдоме она выпросила у завхоза коробку от нового телевизора, подаренного спонсорами. И старательно упаковала все фигурки, обложив их ватой и старыми газетами. Спрятала под свою кровать, пусть лежат до поры до времени.

Теперь, пожалуй, пришло время. Теперь у них с Ясей свой дом, пусть даже временный, и теперь можно извлечь всю эту красоту на божий свет.

Надя аккуратно расставила на полке фигурки, переливающиеся в солнечном свете, проникающем в комнату через вымытые окна, и только шесть одинаковых стеклянных ангелов с крошечными весами выставлять не стала, полюбовалась только и снова убрала. Она хранила их отдельно в коробке из-под туфлей, подаренных ей в детдоме на выпускной после окончания девятого класса. Туфли оказались малы, уезжая, она подарила их девочке-восьмикласснице, а вот коробка пригодилась.

И был у нее еще один стеклянный ангел, свой собственный Ангел покаяния — тот, которого подарил ей Ясин дед. С этим ангелом она никогда не расставалась, носила всегда с собой в сумочке или в кармане, и без него из дома никогда не выходила.

— Вот это да! Надя, как тебе это удалось?

На пороге стола Яся.

Светлые легкие волосы падали на плечи, загорелая кожа светилась, мило морщилась переносица. Она улыбалась, и все в ней улыбалось, улыбались голубые глаза, улыбались розовые губы.

На нее невозможно было сердиться, и вся обида, которая копилась у Нади в течение этих авральных дней, тут же куда-то исчезла.

— Тебе нравится? — спросила она.

— Спрашиваешь! Когда ты только успела? Спасибо тебе, у тебя руки золотые… и руки и голова… Что бы я без тебя делала? — Яся прошлась по комнате, легко до всего дотрагиваясь. — Мне очень, очень нравится.

Она встала перед зеркалом, расчесала волосы.

— Ромка зовет нас прогуляться по городу.

— Вы еще не нагулялись? — Надя старалась не злиться, улыбалась через силу.

— Но ведь сегодня последний день перед учебой, — протянула Яся, — я тут с одним старшекурсником познакомилась, он говорит, что во время учебы невозможно будет никуда вырваться. Так что собирайся скорей! Где твое голубое платье? И давай я тебя причешу как следует.

— Нет, я никуда не пойду, — сказала Надя и легла на свою кровать у окна поверх пушистого в пунцовых розах покрывала. — Я устала, и тебе тоже не мешало бы отдохнуть. Ты хоть спала на этой даче?

— Почти нет, и мне не хочется, только голова звенит. На даче было здорово, мы в лес ходили за грибами, представляешь, набрали полную корзину. Потом жарили с луком и картошкой, так вкусно было. Вечером на речку пошли, разожгли костер огромный, плясали вокруг. Весело было, я танцевала, танцевала! — раскинув руки, Яся закружилась по комнате.

— А Ромка? — спросила Надя.

— Ромка? Ну ты же его знаешь, ходил мрачный, как Отелло, ревновал ко всем, в драку лез. Генка пригласил меня танцевать, так Ромка чуть его не прибил. Почему, говорит, он тебя лапает? Я психанула и убежала.

— Куда убежала?

— А куда глаза глядят. По берегу… Уже темно было, там коряги какие-то на берегу, лодки старые. Потом дождь начался, я спряталась в каком-то сарае лодочном, развалившемся. Села и реву, а тут Ромка… Он нашел меня, представляешь? Ночью, посреди всего этого хлама…

— И что потом? — спросила Надя, все больше мрачнея.

— Потом… — Яся усмехнулась, — потом все и случилось.

— Что — все?

— Ну что ты все выспрашиваешь? Сама не понимаешь, что случилось? — засмеялась Яся. — Он просто сумасшедший какой-то! Синяков мне понаставил, до сих пор все тело болит… Ты чего на меня так смотришь? Не смотри так! Сейчас испепелишь меня взглядом.

Надя отвернулась к стенке.

— Ты расстроилась? — спросила Яся. — Хочешь, я поговорю с Ромкой? Он и твой первый раз сделает незабываемым.

Надя резко повернулась, села на кровати.

— Какая ты, — принужденно рассмеялась она, — не поймешь у тебя никогда, шутишь ты или серьезно. Даже сердится на тебя не могу.

Яся подошла, присела рядом, обняла подругу за плечи:

— Я знаю, что ты не меня никогда не рассердишься, вот и несу, что в голову взбредет. Не обижайся, ладно? — она прижалась щекой к лицу Нади. — Я ведь знаю: сильнее, чем ты, никто меня любить не будет.

— Привет, красавицы! — раздался голос у двери. Девушки обернулись.

На пороге стоял невысокий плечистый парень — синеглазый, светловолосый. Девичья присуха, как называла его Вера Алексеевна.

— Ну что, девчонки, собрались?

— Надя отказывается идти с нами, — улыбаясь, сказала Яся.

Надя встала, отошла к окну.

— Почему отказываемся? — Ромка прошелся вокруг Нади. — Почему ударники труда не желают отдохнуть?

Надя не ответила. Она всегда терялась в его присутствии.

Ромка взял со стола яблоко, сел на койку рядом с Ясей.

— У вас здесь теперь… как у бабушки, — он притянул девушку к себе.

— У какой еще бабушки? — серьезно спросила Яся.

— У какой-нибудь.

— Глупый ты, — сказала Яся, и они поцеловались.

Надя отвернулась. Там за окном не было ничего интересного. Пустырь, автобусная остановка. На горизонте две высоченные фабричные трубы.

— Яся, ты есть будешь? — спросила она, царапая стекло ногтем. — Я щи приготовила.

— Ух ты! Щи? — Ромка встал, подошел к Наде. — Я люблю щи! Почему ты мне не предлагаешь?

— Пожалуйста, — стараясь казаться равнодушной, пожала плечами Надя, — мне не жалко, я полную кастрюлю сварила.

— А какие щи? — спросил Ромка. — Диетические?

— Вегетарианские, — поправила она его, — нам за весом следить надо. Тебе, кстати, тоже не мешало бы.

— Что это ты имеешь в виду? Хочешь сказать, что я толстый?

Он расстегнул рубашку, встал перед Надей:

— Потрогай, ни грамма жира! Одни мышцы!

Наде очень хотелось потрогать, но она заметила насмешливый взгляд Яси и сказала:

— Вот именно одни мышцы, и в голове, похоже, тоже.

Ромка начинал злится, у него даже желваки заходили. Надя видела, что он сдерживается, чтобы не нагрубить ей в ответ.

— Ну хватит вам, — сказала Яся, — опять вы ругаетесь. Ну, давайте щей поедим что ли? Кушать уже хочется.

— Нет, — запротестовал Ромка, — каких еще щей? Там уже ребята ждут. Пошли, поедим пиццы, немного выпьем. Когда еще придется?

— Я не пойду, — Надя упрямо сжала губы.

— Ну и оставайся, — усмехнулся Ромка, — а мы пойдем.

— Нет, — сказала Яся, — я без нее тоже не пойду.

— Ну ты чего? Договаривались ведь.

Когда Ромка расстраивался, у него становилось такое забавное лицо — совсем как у маленького. Надя не могла смотреть на него без улыбки. Она опустила голову, чтобы он не заметил, какой у нее взгляд.

— А ты уговори ее, — сказала Яся, — может, получится.

— Пойдем, Надя, — попросил Ромка. — Ну чего дома сидеть?

Надя отрицательно покачала головой.

— Она хочет, чтобы ты ее поцеловал, — неожиданно вставила Яся, — и тогда она пойдет. Она сама мне об этом сказала.

Надя от возмущения даже не нашлась, что ответить, чувствуя, как загорелось лицо и уши.

Ромка усмехнулся и пошел на нее.

Надя испугано смотрела на него и молча отступала к стене.

Он встал перед ней, взял ее за плечи и прижался губами к ее губам. У Нади перехватило дыхание, ей показалось, что она сейчас упадет. Но Ромка очень крепко ее держал и целовал так, словно сейчас наступит конец света.

Наконец она пришла в себя, оттолкнула его. С негодованием взглянула на Ясю и выбежала из комнаты.

* * *

Яся нашла ее в каморке под лестницей. Надя сидела на колченогой табуретке среди веников и тряпок и в который раз прокручивала в голове эти несколько секунд. Ромкины теплые губы, его крепкие руки и это невыносимое чувство любви к нему, любви, которую ни в коем случае нельзя показывать, и о которой все равно знают… И Яся, и Ромка… Знают и смеются…

— Надя, — Яся прикоснулась к ее плечу, и Надя вздрогнула от неожиданности. Она не слышала, как Яся вошла.

— Прости меня, прости, пожалуйста, не знаю, что на меня нашло, — она погладила Надю по волосам. — Пойдем, я твое платье голубое приготовила. Пойдем. Ромка нас на улице ждет.

Глава тринадцатая

В музее стояла тишина, и, проходя один за другим пустые залы, Миша слышал, как звучным гулким эхом отзываются в этой тишине его шаги. Видимо, встревоженная этим гулом, из одной из закрытых дверей выглянула женщина в синем халате.

— Вам чего, молодой человек? У нас сейчас перерыв. Осмотр начнется минут через двадцать.

— Простите, мне нужна Елизавета Иванченко.

— У вас индивидуальная экскурсия?

— Да, да, — кивнул Миша, — точно, индивидуальная экскурсия.

— Посидите вот здесь. Я ее позову.

Миша сел на скамеечку у окна. Прямо напротив него стояла старинная карета — самая настоящая — с позолоченным орнаментом, деревянными, словно отполированными колесами, замшевым потертым сиденьем.

У Миши гудели и побаливали ноги — сколько километров он пробегал за день! — и, закрыв глаза и облокотившись на удобную спинку, он представил себе, как неторопливо, чуть подпрыгивая на неровностях дороги, несет его эта карета куда-то далеко-далеко, туда, где теплый дом, уют и покой. За окном неспешно пробегают поля, пахнет дымком, и так приятно вздремнуть под неторопливый негромкий скрип колес…

— Здравствуйте! Это у вас индивидуальная экскурсия?

Миша вздрогнул и проснулся. На фоне кареты, которая только что везла его куда-то в дальние края, стояла женщина — высокая, темноволосая, лет так под пятьдесят и килограмм этак под сто, — и на бейджике, приколотом к необъятной груди, Миша, щуря заспанные глаза, прочел: «Елизавета Иванченко — экскурсовод».

Полчаса он ходил за ней по залам, и не знал, как приступить к разговору. Ну как сказать человеку, что некто, прикрываясь его именем, совершил преступление? Что некая женщина проникла в квартиру уважаемого антиквара и обокрала его, назвавшись сотрудником музея Елизаветой Иванченко. То есть вот этой тетечкой, так увлечено рассказывающей о гжели и хохломе.

— Скажите, — осторожно спросил Миша, — а стеклянные ангелы у вас есть?

— Есть, — сказала женщина и повела его к огромным шкафам, прятавшимся где-то самом конце этой гулко звучащей анфилады просторных пустых залов с высоченными алебастровыми потолками.

— Вот, взгляните, — начала женщина, — эти экспонаты датируются…

— Извините, — перебил ее Миша, — мне хотелось бы взглянуть на Ангела покаяния.

— Нет, к сожалению, именно Ангела покаяния у нас нет. Надо же, — заметила женщина, — вы уже второй за эту неделю, кто интересуется.

— Правда? — Миша сделал удивленное лицо, — а я думал, что в наш век прогресса это искусство никому не нужно. Вот я коллекционирую стеклянных ангелов много лет и очень редко встречаю единомышленников, — Миша сокрушенно покачал головой. — А вы не расскажете, кто еще интересовался Ангелом покаяния? Может быть, удастся побеседовать о возможностях обмена.

«Боже мой, сколько же приходится врать в последнее время, — подумал Михаил, — у меня скоро нос вырастет как у Буратино!»

Тетечка оказалась просто сущим кладом. Доброжелательно ответила на все интересующие проныру-журналюгу вопросы.

— Девушка интересовалась. Как выглядела? Блондинка, волосы длинные. Как зовут? Ой, сейчас и не вспомню. Оксана, по-моему, или нет — Ксения. Точно Ксения. Но только она не коллекционер. Ей этот ангел не для коллекции нужен был. Она сказала — жених у нее в тюрьме. Она хотела ему ангела отвезти — чтобы он покаялся в содеянном. Сказала — он за убийство сидит.

— Жалко ее, — сказа Миша, — может быть, ей удалось достать все-таки этого ангела. Может быть, она у Всеволода Витальевича смогла купить?

— У Всеволода Витальевича? Вы тоже про него знаете? Этого я и боялась. Похоже, все коллекционеры как только прознали о том, что его уникальное собрание завещано музею, начали свою охоту. Иногда, и нечестную. Простите, если я вас задела. Нет, не думаю, что она смогла купить у него ангела. Очень на это надеюсь. Я ей так сразу и сказала. Не продаст он ей эту фигурку. Хотя, конечно, гарантий нет. Пока Всеволод Витальевич может делать со своей коллекцией все, что ему заблагорассудится. Мы, естественно, заинтересованы в том, чтобы она перешла к нам полностью, и если он сейчас начнет все распродавать…

— Да, действительно. И вы больше не видели эту девушку?

— Нет, не видела.

— Ну что ж, — Миша приложил ладонь к груди, — огромное спасибо за интересную и познавательную экскурсию. Очень рад знакомству с таким замечательным знатоком искусства и просто очаровательной женщиной.

Тетечка заулыбалась, и даже слегка покраснела.

Миша раскланялся и убрался восвояси, дабы не смущать больше служительницу прекрасного своим неотразимым мужским обаянием. Да и лимит вранья, честно говоря, на сегодня у него был исчерпан.

* * *

— Здравствуйте, Мариночка.

— Ах, здравствуйте, Михаил. Вы снова к нам? Как я рада вас видеть! Что-нибудь приглянулось, будете покупать?

— Нет, нет, Мариночка, на этот раз не буду. Я ваши фотографии принес. Вот, пожалуйста, презентую.

— Ох, какая прелесть! Неужели это я! Надо же, я и не знала, что я такая красавица! Вы просто волшебник, Михаил.

— Ну что вы, какой из меня волшебник? Просто вы удивительно фотогеничны, ведь я говорил вам об этом. И потом вы и в жизни такая же красавица, не только на фотографиях.

— Какой вы милый, даже не знаю, как вас благодарить.

— Не надо меня благодарить, Мариночка. Лучше скажите: за ангелом, которого я у вас вчера купил, никто не приходил?

— Вы знаете, приходили. Через полчаса, как вы ушли. Девушка приходила. Ой, так сокрушалась, что не успела. Спрашивала, кто купил. Хотела перекупить. Сказала, двойную цену даст.

— Вот оно что. И что же, вы рассказали ей обо мне?

— Рассказала… Извините меня… Не надо было? Я просто проговорилась, что фигурку купил известный журналист, а потом, кажется, и имя назвала… Простите, ради бога!.. Я не подумала…

— Ничего, ничего, Мариночка. Ничего страшного. Я, может, и на самом деле продам этого ангела. А как она выглядела, эта девушка?

— Такая невысокая, стройная. Симпатичная, пожалуй. Волосы светлые, длинные, до пояса.

— Она не сказала, как ее зовут?

— Сказала. Имя какое-то не наше, не русское. Я сейчас и не вспомню.

— Пожалуйста, Мариночка, вспомните, пожалуйста.

— Сейчас, сейчас. Как же? М-м-м-м… По-моему Милана, или Милена. Как-то так.

— Спасибо, дорогая Марина. Всего вам хорошего. Очень рад был знакомству.

— Заходите почаще. Буду ждать вас.

Конечно, зайду как-нибудь. Как только разберусь с этой девушкой. Невероятно странной, загадочной девушкой… Светловолосой, стройной, симпатичной… Девушкой, которая интересуется стеклянными ангелами и почему-то представляется разными именами.

Глава четырнадцатая

Дверь распахнулась, и он увидел Жанну Александровну. С распущенными волосами, в коротком халатике. «Пожалуй, она моя ровесница, — подумал Миша. — Вот уж никогда не подумал бы…»

— Что вы здесь делаете, Плетнев? Как вы меня нашли? — она смотрела на Мишу хмуро и устало.

Он засмеялся:

— Здравствуйте, Жанна Александровна. А у вас лифт не работает. Пустите передохнуть?

Она покачала головой, и ответила — не сразу, он даже слегка напрягся: неужели прогонит?

— Что с вами поделаешь? Входите.

Маленькая квартирка. Скромно обставленная. Диван, торшер из Икеи. На журнальном столике перед телевизором чашка кофе и тарелочка с печеньем.

— Да, да! — сказала Жанна Александровна, заметив его взгляд. — Собралась отдохнуть после трудовой недели, выдался единственный свободный вечер. Хотела фильм посмотреть. Поэтому буду очень благодарна, если вы управитесь за пару минут. Говорите быстрее, что вам нужно, и уходите. Если я не отдохну, еще одну рабочую неделю не вытяну.

Миша поставил на столик коробку с тортом и бутылку вина.

— Неужели вы меня прогоните? На улице такой холод…

Жанна Александровна снова покачала головой:

— Ладно уж, садитесь, раз пришли. Вам чай или кофе?

— Мне, пожалуйста, кофе. Но только позже. А сейчас может быть вина?

Жанна Александровна ушла на кухню. Принесла штопор, села, устало опустив руки.

Миша открыл бутылку, разлил вино по бокалам.

— Ну что, за знакомство?

— За какое знакомство, Плетнев? Я вас уже два года знаю. Мне кажется, ни один мой выезд без вас не обходится.

— Два года знаете, а имя мое так и не запомнили. Разрешите представиться: Михаил, можно просто Миша.

Она взглянула на него, поджала губы.

— И правда. Что это я вас все время по фамилии? Приятно познакомиться, Михаил.

— Лучше все-таки — Миша.

— Пусть будет Миша, — она вздохнула.

Он подумал, что ему следовало бы убраться, не надоедать измученной женщине, но отступать было поздно. И не хотелось ему уходить. Хотелось обнять ее, прижаться губами к этой нежной щеке, на которую упала каштановая прядь.

— Как вы меня нашли? — снова спросила она.

— Очень просто, Жанна Александровна. Я ведь журналист. Проныра, как вы сказали однажды. Помните?

— Помню, — она, наконец, улыбнулась. — Ну что ж, давайте выпьем, и вы мне расскажете: зачем пришли.

— Я вообще-то не пью, — сказал Миша, — но ради вас…

— Я уже поняла, что вы хороший мальчик. Но на меня это не действует, не старайтесь.

Миша засмеялся. И смутился под ее взглядом. Отпил из бокала. Вино было терпким с горчинкой. Приятно потеплело в груди. А она все смотрела на него, и он мучительно подыскивал слова, не зная с чего начать.

— Меня сегодня с работы уволили, — сказал наконец.

— За что? — спросила она серьезно.

— За то, что совал нос не в свои дела.

— А разве ваша работа не в этом заключается?

— В этом.

— А почему же вас уволили?

— Видимо, я слишком глубоко его засунул.

Она усмехнулась:

— Так вы еще и шутите. Видимо, все не так уж и серьезно.

— Более чем серьезно… Дело в том, что у меня определенные трудности с работой… С хорошей работой… Чтобы зарплата, возможности и все такое… не получается у меня… и уже давно… а тут подвернулся шанс… и мне… — Миша давился словами, не зная, как вырулить. Покраснел, и, чувствуя себя дураком, махнул рукой:

— А ну его! Не хочу вас обременять.

— Говорите уже, раз пришли, — Жанна Александровна смотрела очень внимательно.

— Мне нужна ваша помощь.

— Я слушаю. Говорите.

— Я знаю, что вы расследуете дело о серийных убийствах, — запинаясь, пробормотал Миша. — Тогда в лесопосадке… Этот человек с ангелом в руке… В общем, мне нужна информация, — выдохнул Миша.

— Да вы с ума сошли! — с раздражением в голосе воскликнула Жанна Александровна. — Пришли ко мне в выходной день, притащили это дурацкое вино! — она со звоном поставила бокал на стол. — Наврали с три короба, еще и какую-то информацию вам подавай! Вы отдаете себе отчет, о чем вы меня просите, Плетнев?! Или как вас там — Миша?! Идите-ка подобру-поздорову, Миша, пока я полицию не вызвала!

Она встала.

— Жанна Александровна, — Миша схватил ее за руку, — пожалуйста, прошу вас… Мне очень нужна ваша помощь!

Пытаясь отбросить его руку, она сжала его запястье, но он крепче стиснул пальцы, встал с кресла, и они оказались слишком близко друг к другу.

Она все пыталась разжать его ладонь, он не поддавался, его губы касались ее волос и, когда она подняла к нему свое разгоряченное лицо, ему оставалось лишь слегка наклониться. Он прижался губами к ее губам. От неожиданности она отпустила его руку, и он смог обнять ее так крепко, насколько у него хватило сил.

* * *

Самое лучшее, что есть в этом мире — думал он, глядя на спящую рядом Жанну, — это женщина. Теплая, нежная, слабая. Любящая женщина, ласкающая, целующая. Какое счастье эти руки, эти губы, это гладкая кожа, шелковые волосы, тихое дыхание.

Она проснулась от его взгляда, улыбнулась.

— Ты почему не спишь?

— Любуюсь, — прошептал он.

— Скажешь тоже, — тихо засмеялась она, — чем там любоваться? Целыми днями на работе, времени на себя совсем не хватает.

— Ты все равно самая красивая, — сказал Миша. — Когда я смотрю на тебя на этих выездах, мне не по себе становится. Ты такая нежная, хрупкая, а ходишь там среди всего этого, смотришь, трогаешь. Неужели тебе не страшно, не противно? Неужели не хочется домой — к телевизору, к своему печенью?

— Хочется иногда, — вздыхает Жанна. — Но ведь я училась столько лет и ничего другого не умею. Да и потом: кто-то ведь должен делать и эту работу.

— Ну и пусть кто-то делает, только не ты.

— Ты говоришь как мужчина… — сказала она.

— Расскажи мне о себе, — попросил Миша. — Я совсем ничего о тебе не знаю.

— Что тебе рассказать?

— Ну, например, сколько тебе лет. Откуда ты родом?

— Мне двадцать семь, — она погладила его по щеке. — Я из маленького городка, которого даже нет на карте… Закончила школу, поступила в институт, получила диплом и теперь работаю… Работаю и работаю… Но это ты уже знаешь… Послушай, Миша. Объясни толком, что у тебя случилось?

— Нет, — замотал он головой, — теперь не стану.

— Это почему?

— Потому что получится, что я с тобой из-за этого… А я совсем не из-за этого. Я уже давно…

Она прикрыла его губы ладонью, засмеялась.

— Тихо, тихо… Глупый… Молчи… Не надо об этом. Просто расскажи, что случилось.

И он рассказал. Рассказал обо всем — и о Сениных, и о маме, и об однокомнатной квартире. О бесперспективной работе внештатным корреспондентом, об увольнении, об отчаянии, о Рыжове и, наконец, о стеклянном ангеле, купленном в антикварном магазине. О том, что сенсационный сюжет о серийных преступлениях поможет получить место на Главном новостном канале, и не нужно будет больше крутиться как загнанная белка в колесе, можно будет заняться делом — чем-то большим, чем подвальные бомжи и драки в общежитиях.

Она внимательно слушала, и он не мог прочесть на ее лице ни сочувствия, ни осуждения. Она просто слушала, смотрела поверх его головы и гладила по волосам.

— Я не могу, Миша, — сказала тихо и серьезно. — Ты не представляешь, о чем ты просишь. Информация об этих преступлениях не должна просочиться в прессу. Если станет известно, что сведения исходили от меня, для меня все будет кончено. Меня вышвырнут с позором.

— Я понимаю, — сказал Миша и обнял ее.

Они помолчали, потом Жанна отстранилась, полежала на спине, закинув руки за голову. Встала, даже не взглянув на Мишу.

— Тебе пора. Мне нужно хотя бы немного поспать. Завтра у меня очень тяжелый день. Я вызову такси, одевайся.

Она вышла из комнаты.

Прощаясь, Миша поцеловал ее. Она прижалась лицом к его плечу. Он чувствовал ее теплое дыхание на шее.

— Я пойду, — сказал Миша, — такси ждет.

Он переступил через порог и обернулся, чтобы взглянуть на нее в последний раз.

Она быстрым движением вынула из кармана халата какие-то листочки, сложенные вчетверо.

— Вот, возьми… Но смотри, чтобы ни одна живая душа не узнала, что это от меня.

И прежде, чем он успел сказать слова благодарности, она закрыла перед ним дверь.

Глава пятнадцатая

В клубе орала музыка, свет слепил глаза, людей набилось как селедок в бочке. Наде немедленно захотелось домой, но со спины ее подталкивал Ромка, и она уныло поплелась следом за Ясей, энергично пробивающей дорогу к столикам.

Все столики оказались занятыми, и в Наде затеплилась надежда, что они вернутся в общежитие, но тут Ясю окликнули.

— Привет! — звонко поздоровалась она, стараясь перекричать музыку. — Можно к вам?

Их тоже было трое, но только соотношение было другим — два парня и девушка.

«Теперь все поровну, — подумала Надя, — мне, по всей видимости, этот маленький, веснушчатый».

— Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть, — высокий кудрявый парень не сводил с Яси глаз.

— Здравствуй, Марик, — улыбнулась Яся. — А я всегда появляюсь там, где меня не ждут. Рома, Надя, это Марк, я вам о нем рассказывала. Он в этом году оканчивает наше училище.

Скоро все перезнакомились, выпили шампанского, стало веселее.

Яся разговаривала с Мариком, Ромка заметно нервничал.

— Пойдем, потанцуем, — он решительно потянул Ясю за рукав.

— Ты разве не видишь: я разговариваю, — ласково ответила та, — иди лучше с Надюшей потанцуй, а то она что-то совсем заскучала.

— Пошли, — Ромка выдернул Надю, допивающую шампанское, она едва успела поставить фужер на стол, — и потащил ее в самую гущу танцующих. Крепко прижал к себе. Надя взглянула в его мрачное лицо, почувствовала, как напряжено его тело.

То ли от шампанского, то ли от того, что он держал ее так крепко, так близко, она совсем потеряла голову. Она ощущала его руки на своем теле, ее волосы касались его щеки. Вспомнила, как днем в общежитии он поцеловал ее. Сейчас его губы были совсем близко — можно просто прикоснуться.

Но Ромка был не здесь, не с ней, он был там за столиком, возле Яси.

Надю это разозлило.

— Боишься, что уведут?

— Что? — переспросил он, хотя Надя видела: он прекрасно все слышал и в первый раз.

— Уведу-у-у-т… — коснувшись губами его уха, сказала она.

— Ну и пусть, — ответил он и прижал ее к себе сильнее, — пусть уведут. Тогда я гарантированно с тобой останусь. Ты ведь этого хочешь?

Он вдруг поднял руку с ее талии и погладил ее грудь.

Ей нужно было оттолкнуть его, но она просто оцепенела и продолжала двигаться в такт музыке, чувствуя его жесткие сильные пальцы через тонкую ткань платья.

— Ну, что? — спросил он, и она услышала злость в его голосе, — нравится, когда тебя лапают?

— Нет, — сказала она, глядя ему прямо в глаза, — когда ты лапаешь, не нравится. Так же, как и Ясе, поэтому она сейчас с другим. Теперь он будет ее лапать, а ты ей просто надоел.

— А ты, оказывается, дрянь … — сказал Ромка и так стиснул ее грудь, что она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Потом оттолкнул ее и ушел, оставив стоять среди этой грохочущей музыки, мелькающих световых пятен, скачущих пьяных лиц.

Какой-то парень преградил ей дорогу и, дурачась, стал просить, чтобы она с ним потанцевала. Она пыталась освободиться, но он хватал ее за руки и умолял остаться. От него пахло алкоголем, и глаза были ненормальные. Наконец она вырвалась, но теперь не могла вспомнить, в какой стороне находится их столик — от шума и шампанского она совсем потеряла ориентацию.

Когда она, наконец, добралась до места, она увидела, что за их столом остался только веснушчатый парень. Он грустно смотрел на танцующих и, похоже, плохо соображал, где находится. Немудрено, подумала Надя: на столе стояли три пустые бутылки из-под шампанского. И когда они только успели?

— А где все? — спросила она.

— Яся и Марик пошли воздухом подышать, — сказал веснушчатый и икнул, — а этому здоровяку не понравилось… пошел разбираться.

Надя побежала к выходу. Неужели подерутся? Еще учебный год не начался, а Ромка с Ясей уже приключения на задницу ищут.

Они стояли у лестницы, ведущей куда-то вниз, и целовались. Не обращая внимания на людей, не обращая внимания на Надю.

Она прошла мимо, стараясь не глядеть на них. Направилась к выходу, обещая себе, что завтра же, без промедления, как только рассветет, уедет из этого города, уедет навсегда…

— Надя, подожди, — услышала она Ясин голос за спиной, — куда же ты?

— Домой, — резко обернулась Надя, — домой! Куда еще я могу идти? — Ромка не сводил с нее насмешливого взгляда. — Поздно уже, завтра занятия.

— Вместе пойдем, — сказала Яся, освобождаясь от Ромкиных объятий, — мне тоже не хочется здесь оставаться. Лучше посидим у нас в комнате.

— И щей диетических похлебаем, — вставил Ромка, — а то я этой пиццей совсем не наелся.

— Ой, — забеспокоилась Яся, — я свою сумочку забыла на столике. Ромочка, сбегай, пожалуйста! У меня там ключи от комнаты!

— Я мигом, — сказал Ромка, — поцеловал Ясю в щеку и убежал.

— Я на улице подожду, — буркнула Надя. Ей почему-то неприятно стало находится рядом с Ясей. Она боялась, что Ромка рассказал, как он тискал ее во время танца. Ей казалось, что подруга смотрит на нее с насмешкой.

— Пойдем вместе, — как ни в чем не бывало, сказала Яся и взяла Надю под руку, — здесь так накурено, голова разболелась.

Они вышли на крыльцо, в лицо пахнуло прохладой, уже отдающей осенними туманами и дождями.

За их спинами распахнулась дверь, с криком и гамом вывалилась пьяная матерящаяся компания.

Один из мужчин остановился возле девушек.

— О, девчонки, привет! А вы что скучаете одни? Поехали с нами?

Надя сделала несколько шагов вперед, потянув за собой Ясю.

Мужчина перегородил им дорогу.

— Поехали, красавицы, — повторил он, — весело будет, обещаю.

— Нет, спасибо, — вежливо ответила Яся, — мы уже домой собираемся.

Он подошел ближе, заглянул ей в лицо.

— Слушай, ты такая красивая… Не видал еще таких… Ты откуда? Приезжая?

— Да, — кивнула Яся, отодвигаясь от него.

— Извини, я выпил, но я сейчас на свежем воздухе протрезвею. Поехали со мной! А? Поехали?

— Нет, — Яся совсем не боялась, смотрела ему в лицо. А Надю почему-то охватило беспокойство. Она все время оборачивалась на дверь, ждала — сейчас выйдет Ромка. Лучше бы он подольше искал эту сумку…

Мужчина схватил Ясю за руку.

— Я от тебя теперь не отстану! Послушай, у тебя такие глаза! Ты просто куколка! Поехали, я для тебя ничего не пожалею… я на машине… хочешь только вдвоем поедем? Ко мне? У меня квартира отличная!

— Но ведь я уже сказала: нет, нет! — Яся пыталась освободиться.

— Я тебя не отпущу, — бормотал мужчина, язык у него совсем заплетался, — не отпущу… Поехали!.. Поехали со мной…

Он потянул Ясю вниз со ступенек. Она, упираясь, воскликнула:

— Я же вам сказала: оставьте меня в покое!

— Ну ладно тебе, поехали! Я тебя сам потом привезу, — он все тянул Ясю вниз, она упиралась, отдирала от себя его руки. На Надю нашло какое-то странное оцепенение, она почему-то не могла даже пошевелиться, не могла заставить себя сделать хотя бы шаг в сторону подруги, помочь ей.

И тут появился Ромка.

Надя почувствовала: сейчас произойдет что-то непоправимое.

Ромка не стал ничего говорить. Просто подошел и врезал со всего размаха. Яся отлетела в сторону, вскрикнула. Мужчина молча повалился назад — головой на ступени.

Словно в замедленной съемке Надя видела искаженные лица людей, расплывающиеся пятна автомобильных фар… На мгновенье ей показалось, что она оглохла, так тихо стало вокруг. Стихла музыка в кафе за спиной, стихли голоса пьяно галдящей компании, рассаживающейся по машинам.

И вдруг среди этой абсолютной оглушающей тишины раздался пронзительный крик Яси:

— Что ты наделал, Ромка?! Ты убил его!

Глава шестнадцатая

«Первое зафиксированное убийство произошло три года назад. В своей квартире обнаружен задушенным мужчина, в руке зажата фигурка стеклянного ангела. Милошин Эдуард Николаевич, директор средней школы, женат. Никаких зацепок в этом преступлении не выявлено. Никаких следов и отпечатков. Убитого обнаружила жена. Она находилась в отъезде, вернулась в квартиру рано утром, сразу позвонила в полицию.

Второе убийство произошло через два года после первого, то есть год назад. Мужчина тридцати пяти лет найден задушенным в своей квартире, в ладони — фигурка стеклянного ангела. Ганищев Петр Владимирович. Годом ранее обвинялся в убийстве жены, вина не доказана. Его жена утонула в реке, будучи мастером спорта по плаванию. В момент гибели рядом с ней в воде находился муж. Следователь, который вел дело о причастности Ганищева к смерти женщины, был уверен, что тот сам утопил свою жену. Были кое-какие косвенные улики — незадолго до смерти их видели ссорящимися, у женщины были синяки на руках и ногах. Но все это не удалось приобщить к делу, и Ганищев вышел сухим из воды. В буквальном смысле. Когда приехала скорая помощь и полиция, он сидел рядом с телом жены в сухой одежде, рядом на кусте висели его мокрые плавки.

В ходе следствия по делу убийства самого Ганищева выяснилось, что в ту ночь в квартиру была вызвана проститутка. Ее нашли, но она утверждала, что не поднималась в этот вечер в квартиру, якобы клиент позвонил ей, когда она уже входила в подъезд, отменил свидание. Вернулась домой на такси, таксист подтвердил, что она села к нему в машину в ноль-ноль пятнадцать. Соседка убитого так же подтвердила, что в ноль-ноль двадцать он был еще жив. Курил на лестничной площадке.

Третье преступление — совершено через полгода после второго. Все по той же схеме. Мужчина тридцати лет найден задушенным в своей квартире, в руке — ангел. Боровиков Вениамин Витольдович. Специализировался на молоденьких выпускницах детских домов, обещал жениться, уговаривал продать квартиры, выделяемые государством. На эти деньги ни в чем себе не отказывал — покупал машины, отдыхал на курортах. Как только деньги заканчивались, находил себе другую жертву. Одна из ограбленных им женщин — девятнадцатилетняя Анна Пороховщикова покончила с собой. Также находился под следствием, но суд вину не установил, все потерпевшие подписывали договор купли-продажи добровольно.

Последнее четвертое убийство. Убитый обнаружен в лесопосадке в нескольких метрах от конечной станции пригородной электрички. Так же, как и прежние жертвы, задушен. По отпечаткам пальцев идентифицирован серийный маньяк, орудующий в данной местности несколько лет. Журналисты дали ему прозвище — «Маньяк с последней электрички». Настоящее имя — Суздальцев Илья Владимирович. На лице убитого были выявлены следы применения перцового аэрозоля — по всей вероятности преступник перед тем, как задушить Суздальцева, брызнул ему в глаза из газового баллончика.

В течение двух дней после убийства пассажирам пригородных электричек показывали фотографии Суздальцева. Две женщины вспомнили, что в тот день, когда его обнаружили убитым, они ехали с ним в одном вагоне, а также описали другую свою попутчицу — девушку, по описанию похожую на тип женщин, на которых нападал Суздальцев. Выяснилось, что девушку с похожими приметами видели и в другие дни в электричках, следующих последними вечерними рейсами. У следователей сложилось впечатление, что неизвестная девушка словно искала Суздальцева, хотела спровоцировать его нападение, ловила его на живца. Возможно, благодаря журналистам, которые подробно освещали преступления в прессе, она знала, как выглядели жертвы «маньяка с последней электрички». Приметы девушки: невысокая, стройная, с длинными светлыми волосами. Была одета: в короткую юбку, черные сетчатые колготки, на лице — яркий вызывающий макияж».

В квартире стояла тишина. Давно уснула за ширмой мама. Мерно тикали часы на стене, утробно урчал холодильник, в черном квадрате кухонного окна, залитого мерзлой темнотой осенней ночи, отражался белый шар люстры, и казалось, что это луна повисла на тонком проводе, свисающем с черного неба.

Миша расправил на столе смятые листы, разгладил их, поднес к лицу. Они пахли духами Жанны. Когда Жанна успела их распечатать? Пока он одевался? Пока торчал в ванной, стараясь оттянуть момент расставания?

Значит, ей не все равно. Значит, он ей не безразличен.

Он закрывал глаза и снова вспоминал ее прикосновения, ее поцелуи.

Она захотела помочь, и рисковала многим ради него. Значит, теперь с удвоенной силой он должен взяться за дело. Не только ради себя, и мамы, но и ради нее. Во что бы то ни стало он должен получить работу на Главном Новостном Канале.

Глава семнадцатая

Саня Втулкин появился в Мишином восьмом «А» в середине учебного года. Вместе с матерью он приехал из какой-то отдаленной деревушки, которую они, как потом выяснилось, в спешке покинули, спасаясь от окончательно свихнувшегося отца-алкоголика. Мать устроилась дворничихой, получила комнатку в полуподвальном помещении, примыкающем к ЖЭКу, и отправила сына-подростка в ближайшую школу.

То, что новенький Втулкин почти сразу стал объектом насмешек и издевательств со стороны не только одноклассников, но и великовозрастных оболтусов из старших классов, Миша поначалу даже не заметил. У него в то время завязывался первый в его жизни роман. С девятиклассницей Диной Синеглазовой. Глаза у Дины, надо сказать, были вовсе не синие, а карие. Но от этого они были ничуть не хуже, а даже лучше. Они были бархатными, как у княжны Мери, — в восьмом классе как раз проходили Лермонтова.

Эти глаза очаровали Мишу, и кроме них он не замечал ничего вокруг.

Но там, где первая любовь, там и первое разочарование. В один из снежных декабрьских дней Миша застал Дину в школьной гардеробной целующейся с Пашкой Строевым из десятого «Б». Пашкина лапа с обгрызенными ногтями по-хозяйски лежала на Динином бедре, обтянутым коротким форменным платьем, отросшие неопрятные патлы закрывали часть нежной девичьей щеки. Этот Пашка был капитаном баскетбольной команды, был старше Миши на два года и во время большой перемены курил на школьном крыльце, нисколько не боясь учителей. Видимо эти обстоятельства и послужили приоритетом в глазах коварной Дины Синеглазовой.

Миша сжал кулаки и молча пошел прочь. Он даже не пытался набить морду Строеву, знал, что, во-первых, получит сам, а во-вторых, Дину этим он не вернет.

Он шел, пытаясь переварить жестокую обиду, перебирая в уме все Динины недостатки: и чуть-чуть полновата, и ноготь на большом пальце левой руки некрасивой формы… И в то же время понимал, какая она все-таки хорошенькая и соблазнительная, и как здорово было бы вот так стоять с ней и целоваться, и держать руку на ее бедре.

И тут он увидел Втулкина. Тот сидел на снегу и собирал учебники, разбросанные вокруг. Из разбитого носа текла кровь, и Санька то и дело вытирал ее рукавом старой куртки какого-то немальчишеского бирюзового цвета.

— Ты чего здесь сидишь? — спросил Миша. — Упал что ли?

Втулкин ничего не ответил, сунул учебники в портфель, поднялся и молча заковылял прочь.

— Постой, — сказал Миша, — у тебя штаны сзади порваны.

Втулкин потрогал рукой штаны, и вдруг присев на корточки, зарыдал во весь голос.

— Ты чего? — растерялся Миша. — Ты чего?

— Ничего, — пробормотал Втулкин свозь слезы, — иди куда шел.

Но Миша не ушел. Ну не мог он оставить человека в таком состоянии. Совесть не позволяла.

— Пойдем ко мне, — предложил он, — я в этом доме живу. Пойдем! Умоешься и штаны зашьешь.

Втулкин перестал плакать, посмотрел на Мишу.

— А мать твоя ругаться не станет? — спросил он.

— Не станет, — успокоил Миша. — Она на работе. Дома нет никого. Пошли.

В квартире Втулкин умылся и сел на кухонный табурет, наблюдая, как Миша накрывает к обеду. Светлые почти белые волосы он аккуратно причесал на бочок, крупные веснушки покрывали все его лицо. Круглый нос немного распух, под глазом темнел, приобретая лиловый оттенок, большой фингал.

— Кто это тебя так? — спросил Миша, ставя чайник на плиту.

— Русаков и Корытин, — вздохнул Втулкин, — проходу не дают. Дразнятся, обзывают… Говорят, что от меня воняет, что я с матерью на помойке роюсь. Это неправда, просто дворники должны следить за чистотой и возле мусорных баков тоже убирать. Я моюсь каждый день.

В глазах Втулкина снова появились слезы.

— Я сейчас нитку с иголкой принесу, — поспешно сказал Миша и ушел в комнату. Было неловко глядеть на плачущего Втулкина.

— Иди сюда, — позвал он через несколько минут.

Втулкин, прикрывая зад руками, вошел в комнату.

— Вот смотри, — Миша стоял перед открытым шифоньером, — эти джинсы очень хорошие, но мне малы. Я их не ношу. Возьми себе. Прямо сейчас и надень. Возьми, возьми. Мне все равно они уже не нужны. Посмотри, какие клевые! Мамина сотрудница привезла из Германии. Жалко, что так мало удалось поносить. Я за это лето так вытянулся! Просто пожарной каланчой сделался, вот они и стали мне коротки. Надень прямо сейчас! И эту куртку возьми. Она совершенно новая. Мне ее тетушка прислала, она в Чите живет. Она меня совсем маленьким последний раз видела, трехлетним. И конечно не угадала с размером! Не знала, что я такой дядя Степа!

Миша засмеялся, не зная, как сгладить неловкость, возникшую вдруг от того, что он боялся обидеть Втулкина, оскорбить тем, что он предлагает ему свои вещи.

— Видишь, рукава какие короткие? А тебе будет в самый раз. Давай примерь, а я пакет принесу — сложишь свои вещи, а в этом пойдешь.

Куртка и джинсы оказались в пору. Втулкин стоял перед зеркалом и молча разглядывал свое отражение.

— Слушай, — наконец выговорил он, — а мать тебя не точно не заругает? За то, что ты вещи свои раздаешь?

— Не заругает. Наоборот, рада будет. Ведь они место занимают, а выбросить, — тоже не выбросишь, — новые ведь. А теперь пригодились хорошему человеку.

— Откуда ты знаешь, что я хороший? — спросил Втулкин.

— Знаю, — Миша похлопал его по плечу. — А теперь пошли есть, я с голоду помираю. Суп, наверно, уже согрелся. Чувствуешь, как вкусно пахнет?

Они пообедали, и Втулкин ушел, на прощанье крепко пожав Мише руку.

На следующий день Саня Втулкин в школу не явился. И на второй день не явился тоже. Миша узнал адрес у классной руководительницы и после уроков отправился разыскивать прогульщика.

Он нашел Втулкина во дворе соседней девятиэтажки. С огромной лопатой в руках тот чистил от снега площадку перед домом.

— Привет, — сказал Миша.

— Чего тебе? — спросил Втулкин. — Мамка заругала? За вещами пришел?

— Пришел спросить — почему в школу не ходишь?

— Не пойду больше, — сердито буркнул Втулкин, — на работу к матери устраиваюсь.

— Дворником? — искренне удивился Миша.

— Нет, блин, директором, — съязвил Втулкин и смачно сплюнул в сторону.

За их спинами просигналила машина. Мальчишки посторонились, пропуская великолепный, защитного цвета, Хаммер.

— Вот это да! — восхищенно проговорил Втулкин. — Видал вездеход?! Вот бы на таком проехаться! Он, наверное, и в грязь и в снег!.. А мотор у него, знаешь, какой мощный?! А коробка передач?!

— Хочешь, и у тебя такой будет? — спросил Миша.

— Как это? — удивился Втулкин.

— А вот так… Лет так… — Миша поднял глаза в небо, производя в уме какие-то свои подсчеты, — …лет так через восемь. Ну, может, не совсем такая, но не хуже. И квартира трехкомнатная в центре.

— Ну, хочу, — сказал Втулкин, — и что с того?

— Хотеть мало, — заявил Миша. — Надо действовать. Согласен — действовать под моим руководством?

— Вот еще, — с недоверием и некоторым страхом глядя на Мишу, протянул Втулкин. — Я на глупости не подписываюсь. Иди дурака в другом месте ищи.

С усердием начал скрести лопатой, потом остановился, снова взглянул на Мишу. Покачал головой.

— Отличник, а туда же… Мне уже предлагали недавно на стреме постоять. Нет, я на такое не подписываюсь. И вещи свои забери. Я сейчас вынесу.

— Да постой ты! — загорячился Миша. — Ты подумал, что я тебе на преступление предлагаю пойти? Ну ты даешь? Как тебе в голову пришло такое? Я просто говорю о том, что человек — хозяин своей судьбы, и если чего-то сильно хочешь, всего можно добиться. Вот скажи, ты действительно хочешь дорогую машину и квартиру в центре?

— Хочу! — почти с вызовом ответил Втулкин.

— Тогда нужно действовать. Произвести правильные расчеты, все запланировать и действовать согласно этому плану. И тогда все получится! Я могу помочь с планированием и дальнейшими шагами. Поэтому и спрашиваю: согласен ли ты идти к намеченной цели под моим руководством?

Втулкин перестал скрести, внимательно посмотрел на Мишу, и вдруг откинул лопату в сторону. Та, жалобно звякнув, отскочила от твердой льдистой поверхности.

— Согласен, — заметно волнуясь, сказал Втулкин и, шумно набрав воздуха, решительно повторил:

— Согласен!

— По рукам?

— По рукам!

— Но только пообещай, что будешь слушаться меня во всем.

— Обещаю!

Нас следующий день после уроков снова зашли к Мише, съели по тарелке куриной лапши, — причем Втулкин охал, и закатывал глаза, сетуя на то, что его мамка так вкусно не варит, — и сели за Мишин письменный стол. Миша достал новую общую тетрадь, красным фломастером поделил пополам первую страницу, на левой половине сверху написал: «Цели и задачи», на правой — «Шаги (действия) по достижению».

Потом повернулся к Сане, у которого было уморительно серьезное лицо, и который, насупившись, сосредоточенно смотрел в тетрадь.

— Вот скажи, — спросил Миша, — что ты любишь больше всего?

— Больше всего? — Втулкин засопел, напряженно хмуря лоб. — Пирожки с капустой, мороженое, и вот лапша мне понравилась очень.

— Да я не об этом, — засмеялся Миша, — я о том, что ты больше всего любишь делать, какой род деятельности тебя привлекает? Чем бы хотел заниматься всю свою жизнь?

— Не знаю, — сказал Втулкин, — может быть, на стройку пойду каменщиком. Или водителем троллейбуса. Объявление видел — приглашают.

— Нет, — покачал головой Миша, — все это совершенно бесперспективно. Будешь пахать сто лет, и, в крайнем случае, купишь девятку и однушку на Компрессорном.

— А что же делать? — удрученно спросил Саня.

— Я уже все продумал. Смотри. Ты любишь автомобили. Ведь так?

Втулкин кивнул.

— Профессия автослесаря — одна из самых оплачиваемых в нашей стране. Следовательно, мы должны найти учебное заведение, в котором готовят таких специалистов, выяснить, какие экзамены нужно сдать для поступления, и оставшееся время усердно заниматься. План ясен?

— Ясен, — неуверенно проговорил Втулкин.

На каникулах они съездили в автотранспортный техникум. Все лето и весь следующий год Миша натаскивал Саньку по предметам, необходимым для сдачи экзаменов. После девятого класса Втулкин успешно поступил, и стал учиться заветной профессии.

Теперь к двадцати шести годам, у Александра Втулкина был собственный автосервис — один из лучших в городе, трехкомнатная квартира в центре, защитного цвета Хаммер, и глубокая уверенность в том, что если бы не Миша, он так и остался бы дворниковым сыном, от которого воняет помойкой.

* * *

— Привет, Санек!

— Здорово, Миха! Сколько лет, сколько зим?! Давненько не заглядывал! Совсем забываешь, друг. Когда соберемся, поговорим за жизнь? Столько надо тебе рассказать.

— Соберемся как-нибудь, Санек. Времени нет совершенно. Столько проблем. Я вот тебе свою развалюху привез. Сделай что-нибудь, прошу тебя.

— Не знаю, Миха, что с ней еще можно сделать? Сколько раз тебе говорил: давай возьмем хотя бы поддержанную иномарку, я тебе ее в порядок приведу, будет как новенькая. Сколько можно на этой колымаге убиваться?

— Денег у меня нет, понимаешь? Совсем нет. С работой конкретные нелады.

— Так какие проблемы? Я займу, ведь говорил тебе сколько раз. Потом когда-нибудь рассчитаешься. Не к спеху. Почему ты отказываешься все время?

— Слушай, Санек. Я как раз к тебе с этим. Мне деньги очень нужны. Жизнь решается, иначе не обратился бы, ты меня знаешь.

— Да нет проблем, Миха. Скажи сколько, я привезу.

— И старушку мою нужно реанимировать, чтобы хоть немного поездила. Очень надо. Дня за два сможешь?

— Ну что делать, постараюсь.

— Спасибо, друг. Я знал, что могу на тебя рассчитывать.

— Да не за что, Миха. Всегда обращайся, помогу, сам знаешь.

«Знаю, Саня, знаю. И еще знаю, о чем ты думаешь, когда смотришь мне вслед. Думаешь, почему я и себе не составил план действий, и сижу сейчас в полном дерьме — без приличной машины, без квартиры, без копейки денег? Был у меня план, Санек, был — куда же без него? — да вот только провалился он с громким треском. И такое бывает…»

Часть вторая Я иду тебя искать

Глава первая

Дом, в котором произошло первое убийство, — убийство директора школы, — находился в старой части города, и Миша долго плутал в лабиринте дворов, прежде чем оказался перед четырехэтажной сталинкой с облупившейся желтой краской, лавочками у подъездов, заросшими неухоженными палисадниками под окнами первых этажей.

Он вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, постоял, не решаясь позвонить. Пожалел, что послушался Жанну и не смастерил себе на принтере какое-нибудь удостоверение.

Дверь открыл толстый дядька в семейных трусах, над которыми тугим барабаном, натягивая майку-алкоголичку, торчало солидное пузо.

— Чего тебе? — недовольно спросил толстяк, почесывая выпирающую солидность.

— Мне бы поговорить с Милошиной Людмилой Евгеньевной.

Толстяк немного помолчал, изучая Мишу из под кустистых седоватых бровей, потом произнес недовольным хрипловатым баском:

— Не живет она здесь, съехала.

— Как съехала? Куда? — забеспокоился Миша.

— А я почем знаю? Не докладывалась…

— А вы?.. — неуверенно спросил Миша.

— А я теперь хозяин. Живу я здесь, ясно? Ходят тут всякие — спать мешают, — толстяк смерил Мишу с ног до головы уничтожающим взглядом и захлопнул дверь.

Миша постоял в растерянности: ну и что теперь делать? куда идти? вот тебе и расследование, а ведь только начал…

Развернулся, пошел по лестнице вниз, но потом передумал, вернулся, постоял перед дверью, но позвонить не решился. Вздохнул и позвонил в соседнюю квартиру.

Через пару минут на пороге стояла бабулька в огромных очках.

— Пришел? — сказала она неожиданно звонким голосом. — Заходи!

Миша потоптался в прихожей.

— Ну чего ты там? — крикнула старушка. — Иди уже!

Миша пошел на голос.

— Вот, гляди, — сказала старушка, — двенадцать метров, окно во двор. Восемь тысяч в месяц. Водку не пить, девок не водить.

До Миши дошло, наконец. Бабуля сдает комнату и с кем-то его перепутала.

Он не стал ее переубеждать. Ему нужно было задать несколько вопросов. Пожалуй, бабулечка сможет ему помочь. Старушки всегда все знают.

— Хорошая комната, — подыграл Миша, — и прекрасный вид из окна.

Под окном дрожало на ветру тщедушное сборище рахитичных берез.

— Дороговато только, — добавил Миша, — боюсь, не осилю.

— Чего говоришь? Ты погромче, я слышу плохо! Аппарат есть, так я не ношу, ну его, пищит все время! — выдала старушка скороговоркой.

— Дорого, говорю! — прокричал Миша.

— Да как же дорого! Восемь тыщ всего прошу! И рынок рядом, и вокзал, и магазинов полно, — заволновалась старушка, — не найдешь лучше!

— А ну, положь! Кому сказано — положь! — раздался вдруг за спиной Миши зычный баритон.

Миша вздрогнул, быстро оглянулся. В комнате кроме них с бабулей никого не было.

— Что это? — спросил он у хозяйки, которая никак не среагировала на таинственный голос, похоже, просто не услышала.

— Чего? — спросила она, наморщив лоб под цветным ситцевым платочком, умильно повязанным вокруг личика, похожего на печеное яблоко.

— Кто это разговаривает?

— Разговаривает? — удивилась бабуся. — Кто разговаривает? Я одна живу. Может, телевизор? Так я его и не включала нынче.

— Ложь, кому сказано! — повторил голос.

— Да вот же, — сказал Миша, озираясь, — снова кто-то разговаривает.

— Да это за стенкой, — успокоила его старушка. — Не бойся. Сосед. Голос у него больно громкий. Я-то глухая, не слышу, а вот Ольга жаловалась. Говорила, спать не дает. Съехала вот из-за этого, теперь приходится квартиранта искать. А где его найдешь? С рынка-то полно приходят, да я боюсь. Одного пустишь, а потом орава целая поселится. Женщина одна приходила с ребенком, отказала я. Этот ребятенок носится как оглашенный повсюду, он мне здесь всю посуду побьет. Не надо мне этого, — бабуля вздохнула. Пригорюнилась. — Мне одинокого надо, положительного. Вот такого как ты. Работаешь или студент?

— Работаю, — сказал Миша.

— Ну вот и живи, — разрешила старушка, — вот и живи! Что ж не жить? Вокзал рядом, и рынок, и магазинов полно. Если дорого, так я сбавлю. За семь восемьсот сдам. Себе в убыток.

За стеной кто-то трубно высморкался, что-то заскрипело.

— Слышимость какая! — удивился Миша. Подошел к стене, постучал — раздался глухой звук. — Из картона как-будто.

— Не из картона, — сокрушено призналась старушка, — а из этого, как его? Гипсоблока, что ли? Тут раньше начальник жил. Давно, когда только дом построили. У него две квартиры в собственности были. Стенку сломали между квартирами — одна большая комната получилась. А потом начальник то ли съехал, то ли помер, не помню уже. Квартиры снова разъединили. Вот и стенку сделали, чтобы побыстрей, из этого гипсоблока. Мужу моему эту квартиру на заводе дали. Тридцать годков тому уже.

Раньше тихо было. Директор школы здесь жил с женой, а потом убили его. Да, да, милок, убили. А кто, зачем — неизвестно. Людмила, жена-то его, квартиру и продала этому толстому-то. Бирюк, не здоровается даже. Пошла я к нему как-то, когда Ольга моя засобиралась, съезжать надумала. Стала я его просить, чтобы не шумел так шибко, так он выпроводил меня, и так дверью пред носом хлопнул, что даже у меня, глухой, уши заложило.

Старушка сокрушенно покачала головой.

— Оставайся, ты — молодой, крепкий. Поговоришь с ним по-мужски, может, притихнет, — с надеждой взглянула она на Мишу.

— А Ольга вдруг вернется?

— Не вернется. Ходила я к ней рынок, — она на рынке медом торгует, — нет, говорит, уже другую квартиру нашла, хоть далеко, но тихо, никто не шумит. Хорошая девка, молодая, но уважительная. Два года у меня жила. Помогала, и с рынка, опять же, то картошку принесет, то лук, если попрошу. А теперь одна я совсем, — снова загрустила старушка.

Словно в ответ за стеной заорал телевизор.

— Так, значит, там еще и убийство произошло? — осторожно спросил Миша, опасливо взглянув на стену, очень не хотелось спугнуть словоохотливую старушку.

— Да уж, — ответила та, присев на край аккуратно заправленной кровати, вплотную придвинутую к злополучной стене, расправила на коленях голубой в цветочек фартук, — сама до сих пор в себя прийти не могу. Уважаемый человек, директор школы. Такой серьезный, вежливый. Первый здоровался. Сумки иной раз до двери доносил. Не то что этот…

— И что, вы ничего не слышали в тот день, — кивнул Миша на стенку, — в день убийства?

— Нет, не слышали. Я-то уж ясно, глухая. И Ольга не слышала. Они вообще тихо жили. Никогда нас не тревожили. Тут милиционеры ходили, все выспрашивали. Нет, ничего такого мы не слышали и не видели. Да ты не сомневайся, заезжай, живи. А этого бирюка, усмиришь, ты вон крепкий какой.

— Ладно, — сказал Миша, — я подумаю еще. Если что, зайду.

— Подумай, подумай, — вздохнула бабуся. — Что ж не подумать? Комната хорошая. Рядом вокзал, рынок, магазинов полно. И вид из окна…

Миша вышел из подъезда, посидел на лавочке. Нужно подумать, нужно хорошо подумать. Обобщить, сделать выводы. Времени мало, поэтому нужно соображать быстрей.

Может быть, зря он все это затеял? Может, ну его это дело. Перекантоваться пару дней, отдохнуть, набраться сил, успокоить нервы, и вперед — на штурм редакций. Может, удастся в какую-нибудь газетенку, — да хоть в рекламный отдел, — пропихнуть свое туловище, свой мегамозг? Или просто свадьбы начать снимать. А, Мишаня, слабо? Слабо да по свадебкам, да по корпоративчикам? Гордость свою в одно место, и амбиции забыть крепко-накрепко?

Нет, нет, нельзя сдаваться… только чуть-чуть подумать, пораскинуть мозгами. Получится, все получится.

Стена в этой квартире… стена, сквозь которую все слышно…

Может быть, эта Ольга слышала что-нибудь? Что-нибудь важное?

Нужно найти ее! Найти без промедления.

Глава вторая

Вся трудность заключалась в том, что он не знал, как разговаривать со свидетелями. С бабулей прокатило, а с остальными как? На каком основании сейчас, например, он будет допрашивать эту девушку? Если, конечно, найдет ее на этом рынке.

— Не подскажете?.. здесь где-то рынок рядом… как пройти?

Женщина взглянула на него из-под лохматой шапки и почему-то улыбнулась. Хотя вроде ничего смешного он ей не сказал. Был вполне серьезен, и даже грустен. Навеяло размышлениями о собственной неудачливой судьбе.

— Прямо, потом налево, мимо школы и снова налево.

— Спасибо.

— Не за что, — она снова улыбнулась.

Ну и ладно, хоть у кого-то хорошее настроение.

Что он скажет этой девушке-квартирантке? Надо было все-таки у Жанны удостоверение фальшивое выпросить. Прикинулся бы следователем по особо важным делам. Имел бы полное право задавать вопросы.

Вот она, школа, значит, сразу за ней и налево. Холодно, черт возьми! Нужно куртку теплую покупать, холод до костей пробирает…

Вот и рынок. Где же ее здесь искать? Где здесь медом торгуют?

Миша долго ходил от ряда к ряду, пока, наконец, не увидел перед собой баночки всех размеров и всех оттенков янтаря. Запах стоял такой густой, что хоть ножом режь — насыщенный, приторно сладкий.

— Берите, молодой человек, — слышал он со всех сторон, — вот липовый, а вот цветочный, гречишный! Вот, попробуйте! Ну что же вы уходите? Попробуйте!

Он кланялся, сконфуженно улыбался, скользил глазами по грудям за цветными фартуками, читал имена на бейджиках: Вера, Оксана, Наталья, Гаянэ, Ольга.

Стоп! Вот она, Ольга!

Миша поднял глаза.

Симпатичная. Только одета не очень. Слишком скромно, старомодно даже — платочек, серая курточка и юбка, наверное, в пол, хотя ему не видно — прилавок скрывает.

Лицо без косметики, глаза светлые и губы не накрашенные, бледные. А в общем, ничего. Маме бы понравилась. Она часто говорит сыну, что хотела бы для него простую девушку, что ее пугают эти современные эмансипе.

Так, с чего же начать? Неудобно уже таращиться. Что ж ты молчишь, красавица? Товар свой не нахваливаешь?

— Девушка, почем мед?

— Там цены написаны, — ответила, и голову опустила. Глаза долу, ресницами прикрылась. Боже мой! И где такие экземпляры еще произрастают? Не иначе на полях, заросших медвяными травами, где гуляет ветер в диких зарослях, и где юные девы чисты, словно горный поток… Стоп, дружок, что-то тебя не в ту степь понесло…

— А какой мед самый вкусный?

— Они все вкусные, — глаза так и не поднимает. Покраснела как маков цвет. Стесняется. Вот те на! С каких все-таки гор спустилась такая чистота? Нужно брать дело в свои руки.

— Девушка, посоветуйте мне мед от… простуды! Что-то я себя не важно чувствую.

— Ну, вот липовый, — лепечет еле слышно.

Интересно, кто ее поставил торговать? Если она от всех покупателей мужского пола в ступор впадает, наверняка, к вечеру у нее дебет с кредитом не сходится.

— А попробовать можно? — спрашивает Миша.

— Пробуйте…

Открывает баночку, набирает крохотной пластмассовой ложечкой тягучее и ароматное, протягивает ему через прилавок, поджимая бледные розовые губы.

— Да нет, — озадаченно тянет Миша, — так я не распробую ничего. Может быть, у вас где-нибудь здесь кафе есть?

Наконец, взглянула на него. Глаза такие светлые — до прозрачности. На лице недоумение плюс (и это плюс в копилку Мишиного обаяния) любопытство. Ура, — возликовала Мишина журналистская душонка, — есть контакт!

— Кафе там, — кивает головой, — возле выхода.

А выражение на лице такое, мол, не понимаю: какое отношение ваш вопрос имеет к моему меду, к этой баночке с написанной на ней синим маркером немыслимой (по крайней мере, для безработного Миши) цифрой? И это все не вслух, а телепатически — поверх Мишиной головы. Хорошо, что Миша — знаток женской психологии, и иногда, — по настроению, — улавливает флюиды.

— Может быть, сходим вместе чаю попьем с вашим медом? Я заплачу, естественно. А если мне понравится мед — целую банку куплю. Вот эту! — Миша показывает на трехлитровый жбан. «Блин, где вот только денег взять? — думает он про себя. — А черт с ним, может до этого не дойдет…»

Девушка смотрит на него непонимающе.

И тут неожиданно на помощь приходит соседка слева. Милая тетечка необъятных размеров, стоящая за соседним прилавком, так же сплошь заставленным золотыми баночками.

— Сходи, сходи, Оленька, ты ведь и не завтракала сегодня. Сходи, а я покараулю. Ну, иди же, — продолжая улыбаться Мише, она толкает девушку в бок.

Та краснеет, слегка сопротивляется, но тетечка чуть ли не силой выталкивает ее из-за прилавка:

— Иди, я покараулю. Не волнуйся, цены знаю.

Девушка берет с прилавка маленькую баночку меда, быстро идет в сторону выхода, Миша торопливо следует за ней.

А юбка на ней и вправду длинная — в пол.

В кафе было малолюдно. Они сели за столик у окна, выходящего на рыночную площадь.

— Надеюсь, нас здесь не отравят, — спрашивает Миша. Это скорее риторический вопрос, на который он не надеется получить ответа. И вообще, — подумалось уныло, — как выудить информацию из этой тихони?

Но девушка неожиданно подает голос.

— Не отравят, — говорит она, — это семейное кафе. Здесь одна и та же семья работает много лет. Готовят очень вкусно, по-домашнему.

— Ну что ж, — говорит Миша сдержанно, так как боится спугнуть барышню, — что будем заказывать?

Девушка пожимает плечами:

— Я есть не буду. Только чаю попью.

— Здравствуй, Оленька, — к ним подходит пожилая женщина в белом халате, — позавтракать пришли?

— Да, тетя Галя, — улыбается девушка, и Миша вновь убеждается: она, действительно, ничего, вот только подкрасить бы и приодеть, — мне, пожалуйста, один чай.

— Может, пирожка с яблоками, Оленька? — заговорщицки спрашивает хозяйка. — Только испекла. Горячие еще, а вкусные! Сама знаешь.

— Ну, хорошо, — кивает девушка, — и один пирожок с яблоками. А ему… А вам что? — спрашивает она у Миши, по-прежнему не глядя ему в глаза.

— И мне тоже самое, — говорит Миша, и вздыхает с облегчением. Слава богу — на это у него денег хватит.

Пирожки и вправду были свежими и вкусными, чай настоящий, заваренный в чайнике, а не пакетик в пластиковом стаканчике. А уж мед — тут вообще все определения меркли. Мед просто таял во рту, оставляя на языке привкус лета, солнца и этих самых медвяных трав, которые приходили Мише на ум, когда он смотрел на эту медовую продавщицу.

Она все так же избегала на него смотреть. Миша знал почему: некоторые не очень уверенные в себе девушки считают его слишком симпатичным, — Миша покосился на свое отражение в блестящем медном пузе огромного самовара, из которого хозяйка разливала кипяток в разноцветные чайники, — и конфузятся. А уверенные в себе, особенно взрослые женщины, вроде той в лохматой шапке, у которой он спрашивал дорогу, наоборот начинают вести себя чересчур фривольно. Мама часто подшучивает над Мишей, когда приходящие к ней дамы, начиная от девочек-практиканток, над которыми она шефствует, заканчивая ее коллегами, чопорными докторшами, начинают на него реагировать и ерзать на своих стульях. Но разве он виноват в том, что оказывает такое воздействие на женский пол?

Все это, конечно, ерунда, так — для собственного приободрения. Никогда не воспринимал он всерьез свой успех у женщин. А сейчас ситуация более чем серьезная — шутки шутками, а разговорить эту барышню как-то надо.

Отпивая маленькими глотками обжигающий небо чай, Миша соображал: с чего бы начать? В голову ничего путного не приходило.

— Очень вкусный мед, — наконец, сказал он, — гречишный? Или этот, как его? Акациевый?

— Нет, липовый, — ответила девушка.

— Липовый? Значит, ненастоящий?

— Как это ненастоящий? — возмутилась девушка. — Самый настоящий! Вы пробуйте хорошенько!

«Наконец-то ожила», — подумал Миша и сказал как можно более задушевно и проникновенно:

— Правда? А то я тут недавно купил мед, а он оказался подделкой. Элементарно смешали сахар с водой, а выдавали за чистый мед с горных вершин, — сокрушенно поделился Миша и горестно вздохнул. — Столько денег вбухал зря. А ведь говорят, что подделку легко можно определить.

— Конечно, как же вы так попались? — девушка сочувствующе покачала головой. — Настоящий мед не стекает с ложки, а поддельный…

И она стала рассказывать Мише, как определить подделку.

И даже улыбнулась два раза.

— Вы так много знаете, — выразил свое восхищение Миша. — Я ни за что бы все это не запомнил.

— Это нетрудно, — смущенно сказала девушка. — Просто нужно быть внимательнее.

Так, так… подбираемся ближе…

— Меня Миша зовут, — он не стал протягивать руку. Боялся, что она всполошится и упорхнет как испуганная горлинка, или как там их в медвяных зарослях. Лови ее потом по всему рынку. Просто улыбнулся сдержанно.

— А меня Оля, — сказала девушка и зарделась.

Да, маме она определенно бы понравилась.

— Красивое у вас имя, — сказал Миша. — Очень вам идет.

Тихо, тихо, аккуратнее на поворотах. Сейчас сгорит, только пепел розовый останется.

— Ну что вы, — шепчет еле слышно, — обычное имя.

Они проговорили еще полчаса.

— Было очень вкусно, — Миша решил приступить к главному, — тем более, вы знаете, я не завтракал и, честно говоря, не ужинал.

Девушка взглянула на него с явным сочувствием.

— Понимаете, я расстался с девушкой, ушел из дома, мы с ней квартиру снимали. Всю ночь провел на вокзале. А до этого весь вечер после работы шлялся по городу. В итоге простыл, — Миша покашлял для убедительности. — Ума теперь не приложу, что делать? Где искать квартиру?

Миша пригорюнился, опершись на руку.

Девушка помолчала, потом нерешительно сказала:

— Вы знаете, я могу вам подсказать адрес. Но только сомневаюсь, подойдет ли вам.

— Неужели вы знаете кого-то сдающего квартиру? — Миша очень старался, чтобы его физиономия изобразила радость вперемешку с надеждой.

— Не квартиру, а комнату. И там не очень удобно… но может быть на первое время вам бы подошло. Если совсем уж жить негде.

— А что там не так? Хозяева — алкоголики?

— Да нет, хозяйка — хорошая бабушка. Но очень шумные соседи.

— И что, действительно, очень шумно? — загрустил Миша. Получилось очень естественно.

— Шумно, но дело даже не в шуме, — она снова покраснела, Миша даже подумал, что она не зря этим злоупотребляет, знает, что ей очень идет. — Дело в том, что сосед женщин к себе приводит… И там… неприличные вещи происходят… Но вы мужчина… — она совсем засмущалась, — может быть, для вас это не так страшно… Мне пришлось уйти. Хотя мне здесь близко, и с хозяйкой я подружилась.

— И долго, — осторожненько так спросил Миша, — вам, бедной, приходилось это слушать?

— Он совсем недавно заселился. До этого было как-то… — девушка вдруг замолчала.

— Тихо? — подсказал Миша, и замер: вот оно — то, зачем он сюда пришел.

Девушка как-то задумалась. Он заметил, что она в явном замешательстве. Взглянула на него, и словно подбирала слова. Словно боялась сказать лишнее, показалось ему.

— Да, раньше было тихо… А с его приездом совсем невмоготу стало. Я к приятельнице переехала. Жалко было, конечно, бабулю обижать, но я не могла больше оставаться.

— А что — прежние жильцы съехали? — спросил Миша, чувствуя, как в голове уже что-то звенит от напряжения.

— Да, — она снова задумалась, потом сказала, — вы все равно потом узнаете, если захотите там жить. В соседней квартире убийство произошло.

— Убийство?

— Да, мужчину убили. А жена его потом квартиру продала и уехала.

— А за что убили? Бандит какой-нибудь?

— Нет, не бандит. Директор школы. Эта школа здесь недалеко, совсем рядом с рынком. Вы, наверное, как раз мимо нее проходили.

— И за что же его?

— Я не знаю. Меня не было тогда. Я уезжала.

— В отпуск, наверное. Домой, к маме? Далеко живете?

— Далеко, — сказала Оля и отвернулась к окну. Потом встала:

— Мне пора. Дать вам адрес той квартиры? И телефон могу дать.

— Да, пожалуйста, диктуйте, я запишу, — Миша полез в карман куртки, и спросил наудачу, очень волнуясь (вот она уйдет сейчас, а я так ничего и не узнал!):

— И что, вы ничего подозрительного не видели? Все-таки два года рядом жили. За стенкой…

— Нет, — она взглянула вдруг прямо в его глаза, и он снова удивился: какие светлые у нее глаза, словно льдинки, — ничего не видела и не слышала. Мне пора, спасибо за угощение.

— Ну что вы, это вам спасибо. Очень вкусный мед. Я заплачу пока за баночку. А баллон я куплю обязательно, но только немного попозже. Сейчас с деньгами трудно.

— Хорошо, — кивнула она, — если будете звонить бабушке, скажите, что от меня. А хотите, я сама позвоню — попрошу за вас?

— Нет, нет, не надо! — сказал Миша, а сам подумал: если она позвонит бабусе, то, конечно, все поймет про него. Поймет, какой он бессовестный и наглый врун. Ну что же делать? Профессия у него такая — врать людям, глядя им в глаза. В их чистые, прозрачные, голубые глаза.

— Вот, — протянул он листочек, который успел вырвать из блокнота, пока они пили чай, и чиркнуть на нем своим (курица лапой!) почерком несколько циферок, — мой телефон. Может, позвоните мне как-нибудь? Когда захотите чаю попить.

Она пожала плечами:

— Не знаю. Наверное, это не очень удобно?

— Почему не удобно? — мягко спросил он, уже испытывая перед ней чувство вины за свой обман. — Очень даже удобно. Я ваш номер не буду брать, чтобы не быть навязчивым, но вы, если захотите, всегда можете мне позвонить.

Она еще раз пожала плечами, но листочек взяла. И ушла. Неслышными легкими шагами. Назад, в свои медвяные травы.

А Миша пошел в другую сторону. К выходу. В осенний холод, в эту чертовую, надоедливую, промозглую слякоть.

Глава третья

У двери школы его встретил молодцеватый дедуля в форме охранника.

Стал выспрашивать, к кому да зачем, потребовал документы.

«А где я возьму тебе эти документы? — подумал Миша. — Паспорт как назло остался в старой куртке, липовым удостоверением, открывающим все двери, еще не обзавелся. Скоро как в мультике, придется усы и хвост предъявлять, впрочем, и этого добра у меня тоже не водится».

— Не пущу, — решительно сказал дед, — без документов не велено.

И пришлось бы Мишане убираться восвояси, — ну не драться же с этим сушеным боровиком, — но тут к его счастью подоспела помощь.

Высокая грузная женщина, проходящая мимо, остановилась, привлеченная громким разговором. Миша, все еще не теряя надежды, уговаривал деда, уже явно собирающегося применить насилие по отношению к непрошенному гостю.

— Что у тебя там, Степаныч? — спросила женщина.

— Да вот прет без документов! — возмущенно поделился дед.

Женщина строго взглянула на Мишу и вдруг заулыбалась.

— Ой, а я вас узнала! Проходите, проходите, пожалуйста! Пропусти его, Степаныч, что же ты?!

Степаныч недовольно хмыкнул и слегка двинул Мишу в спину.

— Иди уже! В следующий раз чтоб с документами был!

Миша благодарно улыбнулся женщине:

— Мне бы директора, — ласково попросил он и с опаской оглянулся на бдительного дедулю. У того был такой вид, словно он сейчас даст Мише пинка под зад.

— Идемте, я вас провожу, — любезно сказала женщина и быстрым шагом направилась к лестнице. Миша двинулся за ней.

В приемной сидела молоденькая секретарша. Мишина спасительница что-то шепнула ей на ухо, та взглянула на Мишу и смущенно заулыбалась. Вскочила, придвинула стул.

— Садитесь, пожалуйста.

«Да уж, — подумал Миша. — Вот она — волшебная сила популярности. И хотя денег от нее никаких, но хоть какая-то польза…»

— Юлия Сергеевна здесь где-то, пойду поищу, — сказала спасительница и ушла, оставив Мишу наедине с окончательно засмущавшейся секретаршей. Миша видел, что она хочет заговорить с ним, но никак не решится. Телефонный звонок спас бедную девушку от обморока.

Она слушала кого-то в телефонной трубке и послушно кивала, иногда испуганно взглядывая на Мишу.

Потом положила трубку, откашлялась и торжественно сказала:

— Юлия Сергеевна просит вас подождать у нее в кабинете. Проходите, пожалуйста.

Миша вошел в небольшой кабинет. Секретарша тихонечко затворила за ним дверь.

Прошло минут пятнадцать. Миша заскучал, у него затекли ноги.

«Интересно, когда Санек старушку мою отремонтирует? — подумал он, — столько беготни, никаких ног не хватит…»

Подошел к окну, постоял, задумавшись, наблюдая как в школьном дворе мальчишка в голубой курточке играет с щенком.

Голос за спиной раздался так неожиданно, что он вздрогнул.

— Ну, здравствуй, Михаил Плетнев.

Он узнал этот голос. Низкий, с хрипотцой. Он узнал бы его из тысячи других голосов.

Он резко повернулся, так что в шее даже что-то щелкнуло и … застыл на месте. Просто окаменел. И глаза, небось, вытаращил как камбала без кислорода. И, наверное, впервые в жизни не поверил своим глазам, пусть даже и вытаращенным.

Юлия Сергеевна… Юлия Сергеевна? Юлия Сергеевна! Юлька… Юлька…

Е-мое-е-е… Юлька Григорьева!

— Юля, — сказал он сипло, во рту пересохло, — Юля, это ты?

— Я, как видишь, — сказала весело Юлька Григорьева. — Не узнал? Неужели так сильно изменилась?

— Нет, что ты, совсем не изменилась!

— Ну да, — хмыкнула она, — совсем не изменилась! Врешь ведь?

Действительно врет, ни за что бы не узнал ее, если бы встретил на улице.

Да и как узнать в этой женщине с высокой прической а-ля чиновница семидесятых, в синем костюме, похожем на эмансипе-униформу, с этой сногсшибательно безвкусной ниткой искусственного жемчуга поверх пышного белоснежного жабо ту глазастую тоненькую девчонку, с которой он до беспамятства целовался тем далеким летом? Сколько лет-то уже прошло — семь, восемь?

Она изменилась, очень изменилась… Повзрослела. Красивая, конечно, кто ж спорит? Но совсем, совсем другая… Только голос остался прежним. Когда-то он и выбрал ее за этот голос. Он бы и внимания не обратил на эту провинциалочку. Девчонка как девчонка, но вот голос… как только она тогда заговорила с ним, он почувствовал, что она — особенная. Она спросила что-то про экзамены, а у него моментально среагировало что-то внутри именно на этот тембр, такой своеобразный, непохожий на другие. Он предложил ей позаниматься вместе. Это были две незабываемые недели… Незабываемое, жаркое до одури, лето…

А потом она куда-то исчезла, растворилась в институтском коридоре, словно ее и не было никогда.

Он до сих пор помнит ощущение своей полной растерянности в тот момент, когда он стоял у списка поступивших и повернулся в ее сторону, чтобы крикнуть ей: «Вот он я, смотри!» — и даже палец еще держал на своей фамилии, а ее уже не было рядом. Вот только что стояла, касаясь его худым, немного острым плечом, и вдруг пропала. Он выбрался из толпы, окружившей стенд с вывешенными списками. Кинулся по коридору, отыскивая ее глазами. Потом к выходу во двор, по-летнему шумевший разросшейся листвой высоченных лип. Но напрасно — она исчезла.

Он вернулся назад, протиснулся ближе к стенду, изучил все списки, не нашел ее фамилии и понял: она не поступила и поэтому ушла.

Он кинулся в общежитие, рванул мимо кричавшей что-то вахтерши, взбежал по лестнице, распахнул дверь в комнату. Ее кровать была пуста. Свернутый рулоном матрас и серая подушка без наволочки ожидали какую-то другую счастливицу — поступившую.

Ни соседки по комнате, ни вахтерша, отругавшая его за беготню по лестницам, — «Ишь, умный какой выискался, кто позволил без разрешения?!» — не знали, куда исчезла абитуриентка Юлия Григорьева.

Он погоревал неделю. Потом уехал в совхоз на подработку. Вспоминал еще пару месяцев ее сухие потрескавшиеся губы, гибкое податливое тело, а потом завертелась студенческая жизнь, и короткая экзаменационная любовь как-то выветрилась из памяти. Как, оказалось, не окончательно. Иначе с чего это он так разволновался?

— А вот ты совсем не изменился, — Юля улыбается и, оглядывая его, обходит вокруг. — Все тот же Мишаня Плетнев. И все так же на барышень действуешь. Катя моя вон в полном ступоре, — кивнула она в сторону приемной и засмеялась.

«И смех у нее изменился», — с сожалением подумал Миша. В те дни она смеялась по-другому, негромко, чуть отворачивая лицо. Он это точно помнил. А сейчас смеется уверено и твердо, по-директорски.

— Не ожидал тебя здесь увидеть, — говорит Миша, и разводит руками, словно и ее приглашает удивиться вместе с ним. — Вот уж не ожидал.

— И я тебя не ожидала здесь увидеть, — в тон ему отвечает Юля. — Что же привело криминального журналиста в мою школу?

Ого, как это у нее прозвучало! Не хило! Моя школа! Получается же у некоторых: растаяла на пороге института в стареньких застиранных джинсах и возникла спустя несколько лет в образе руководителя учебного заведения. Уметь надо… Молодец, конечно, не то, что Миша. А ведь это она не поступила. Он-то поступил. И что в итоге? У нее — целая школа в подчинении, а он непонятно кто, непонятно что, непонятно где…

Все это конечно не вслух, вслух другое:

— Ну, я не только криминальный журналист. Я сотрудничаю с одним каналом, который сейчас запускает серию программ о передовых технологиях в школах. Вот мне и дали поручение прийти именно в эту школу и соорудить, так сказать, репортаж на злобу дня. Скажем так — предварительный репортаж. Пока только с фотографиями. Оператора с камерой потом привезу. Когда уже наметим примерный план съемок. А фоторепортаж, кстати, может быть, пойдет в журнал, с которым я так же сотрудничаю.

— Тебе действительно посоветовали мою школу? — улыбнулась Юля, а Миша подумал, что эту улыбку без преувеличения можно было назвать самодовольной.

— Действительно, — соврал Миша. И в который раз успокоил себя: «Не буду больше врать, никогда! Клянусь! Последний раз! Сдам материал Рыжову и больше никогда врать не буду».

— Ну, хорошо, пойдем, — Юлька потянула его за рукав, — пойдем, я тебе все покажу. Начнем со спортзала. Его совсем недавно отремонтировали. Если бы ты знал, скольких нервов мне это стоило!

Целый час она водила его по школе.

И целый час он фотографировал, и не уставал удивляться, восхищаться, прицокивать языком.

И все-таки сплоховал. Обложался, как говорит Санек. И даже не заметил, в какой момент потерял бдительность. Так бывает, когда человек думает, что он умнее других. Это уже мамины мудрые слова.

— И что, — воскликнул он якобы пораженный, — ты все это сделала за один год? Ведь тебя на это место сразу после убитого директора поставили?

Юля внезапно остановилась, внимательно на него посмотрела. Поджала губы, сузила глаза.

— Вон оно что? — сказала со злостью, и ему показалось, что она борется с желанием немедленно вышвырнуть его в окно. Как раз распахнула настежь створку, чтобы продемонстрировать, какие отличные, а главное, дорогущие окна, ей удалось выклянчить у спонсора.

— Что? — Миша состроил удивленную физиономию, а сам крыл себя последними словами: «Вот дебил, так подставиться!»

— Так ты из-за этого здесь? Из-за убитого директора? А я-то, дура, распинаюсь… Убирайся отсюда немедленно! Убирайся, пока я охрану не вызвала!

Миша вспомнил сердитого дедулю-охранника и невольно засмеялся, чем разозлил ее еще больше. Она взглянула на него в бешенстве, развернулась на каблуках, быстро пошла прочь по коридору. Миша кинулся следом.

— Юля! Ну, Юлька! Ну, подожди же!

— И как я повелась, — говорила она, каблуки стучали в такт словам, — трепло ты, Плетнев! Был им и остался, ничуть не изменился!

— Ну, Юля, не сердись! Прошу тебя! Ну, работа у меня такая! Ну, остановись, давай поговорим!

Она резко остановилась, — была у нее в характере некоторая резкость движений, стремительность, — он это помнил, еще с того времени помнил. Неужели хотя бы ради того времени она ему не поможет?

— О чем мне с тобой говорить, Плетнев? Ты зачем сюда явился? Здесь тогда уже была полиция, и твои собратья по перу — журналюги поганые, да, да, — энергично закивала она головой в ответ на его укоризненный взгляд, — поганые! Мы все, что знали, им рассказали. А тебе-то что нужно? И почему снова все это всплыло? Три года прошло! Убийц нашли?

— Нет, не нашли. Поэтому я здесь, понимаешь?

— Не понимаю, — резко ответила Юля, — не понимаю, и не хочу понимать.

— Я провожу журналистское расследование, Юля, помоги мне, — задушевно попросил ушлый Мишаня.

— А ты не мог мне сразу сказать? — Юлька опять внезапно остановилась, и Миша, чуть не сбив ее с ног, схватил ее за плечи.

Юлька растерялась на мгновенье, потом оттолкнула его.

— Это что такое? Не хватало еще…

— Ну, прости меня, Юля. Прости. Нужно было сразу тебе сказать.

— Я как дура перед ним распинаюсь… — с обидой повторила Юлька.

— Ну, прости, я просто не знал, как начать.

Они дошли до кабинета.

— Катя, кофе мне! Покрепче, — строго обронила Юлия Сергеевна, проходя мимо стола вновь засмущавшейся секретарши.

Миша вошел следом. Встал на пороге, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Юля села за свой рабочий стол, стала перебирать бумаги.

Потом подняла на него глаза. Щеки у нее горели, а в глазах засверкало такое негодование, что Миша даже поежился.

— Не смею тебя больше задерживать.

— Ну, Юля, прости меня.

— И я ничем не могу тебе помочь.

— Да ладно тебе, Юлька, — он подошел к ее столу, наклонился к ней. — Понимаешь, у меня ситуация совершенно критическая. Я работу потерял. От этого репортажа зависит все мое будущее. Это правда, без трепа.

Он губами прикоснулся к ее волосам. Когда-то это срабатывало.

В это время вошла секретарша. Застыла, оторопев, на пороге.

— Катя, ну что вы встали? — нетерпеливо воскликнула Юлия Сергеевна, — несите кофе!

Катя поставила поднос на стол и быстро ретировалась.

Юля выпила свой кофе, Мише не предложила.

А он и не просил, решил посидеть тихонечко — пусть успокоится.

Десять минут прошло в полной тишине, было слышно только тиканье часов, висевших над полированным директорским столом.

Наконец она заговорила:

— Я все равно ничего не знаю об этом убийстве. И никто в школе не знает.

— А ты не могла бы просто рассказать мне о бывшем директоре?

— Что я могу тебе рассказать? Я его не очень хорошо знала. Его сверху спустили, он всего год поработал директором нашей школы, а потом его…

Она многозначительно поглядела на Мишу.

— А как ты здесь оказалась? Ты тогда так внезапно исчезла. Я искал тебя, и потом ждал, что ты объявишься.

— Да уж, — усмехнулась она, — представляю себе…

— Я серьезно, — Миша изобразил обиду, — ты даже не попрощалась, ничего не объяснила.

— А что там было объяснять? Не поступила и все, меня из общежития сразу выперли. Пришлось на вокзал ехать.

— Но все-таки ты могла бы… После всего, что было между нами… — укоризненно начал Миша.

— Ладно тебе, — перебила его Юля, — думаю, ты недолго расстраивался.

— Не в этом дело.

— Да, не в этом! — Юлька вспылила, вскочила с места, заходила, звонко отстукивая каблуками по кабинету. — Не в этом! А в том, что я не могла остаться. Негде было и не на что. С трудом наскребла денег на билет в ближайший областной городишко, туда и поехала. К счастью меня приняли в местный пединститут, общежитие дали. Сначала сильно горевала — амбиции и все-такое, и тебя вспоминала, но потом как-то все быстро наладилось. Втянулась, пошла работать в школу. Оказалось, что у меня недюжинные организаторские способности. Я придумала несколько педагогических фишек. Родители повалили со всего города в ту школу, в которой я работала. Уже на четвертом курсе я завучем стала, меня на всех совещаниях расхваливали. Талант, мол, наше будущее.

— А как же ты здесь оказалась?

— Как-то меня на семинар послали общероссийский, и на этом семинаре я познакомилась с одним пожилым человеком. И он меня к себе на работу позвал, вот в эту самую школу. Сказал, что уходит на пенсию через год и хочет за этот год меня подготовить и оставить после себя директором. Конечно, я отнеслась к этому с большим воодушевлением, все бросила, прилетела сюда просто на крыльях. Целый год мы с ним работали, планов было громадье… А тут этот карьерист, бездельник хренов!.. Спустили его сверху… Директор! Тот еще проходимец! Я за него пахала, отдувалась, а он только бумажки подписывал да наверху моей работой хвастался, выдавая за свою.

— И когда его не стало, ты заступила на это место?

— Да, на свое законное место.

— И что, хорошее место? В плане карьеры?

— Нормальное. При определенной сноровке и трудолюбии, и связях, конечно, можно пойти наверх. Сначала в РОНО, потом, глядишь, и в министерство. Если подсуетишься. Так, по крайней мере, рассчитывал наш директор.

— И ты видимо тоже?

— И я видимо тоже.

— Значит, тебе выгодно было…

— Ты шутишь, — она нахмурилась.

— Шучу, конечно, — хмыкнул Миша. — Послушай, а враги у него были?

— Враги? Не знаю… Не любившие были.

— Не любившие? А за что не любившие?

— Скользкий был тип, неприятный. Обожал только себя, говорил только о себе, школа его мало интересовала.

— Ты что-нибудь знаешь о его семье? У него ведь жена была, кажется?

— Кажется, была… Но я ничего, совершенно ничего не знаю. Мы с ним только по работе общались. Скажи, ты все это хочешь у себя в передаче показать?

— Что все? — насторожился Миша.

— Все, что я тебе рассказала о нашем директоре?

— Да нечего пока показывать, я еще только собираю материал.

— Ладно, — Юля встала, — я здесь с тобой болтаю, а у меня совещание через час. Отвезешь меня? Не хочу до остановки переться по лужам, а потом еще в автобусе трястись.

— У меня машина в ремонте, — смутился Миша.

— Что-то у тебя все не так, машины нет, работы нет… А я-то думала… — она смерила его взглядом с головы до ног.

Миша выдержал этот взгляд. Наверное, попривык все-таки к роли неудачника. Оказывается, к этому можно привыкнуть.

Ну, пойдем? Хоть до остановки проводишь, — вздохнула Юлька.

На улице она взяла его под руку, неожиданно прижалась к его плечу.

— Послушай, давай пройдем через рынок. Кофе хочу купить. Там в одном магазинчике замечательный кофе в зернах.

Он обернулся, увидел близко ее лицо, и эти губы, теперь уже совсем не такие, как тем летом.

— Я рад, что ты больше не сердишься, — сказал он и удивился, что не чувствует больше волнения от ее присутствия, слишком уж сильно она изменилась.

— Не сержусь, — улыбнулась Юлька, — ты ведь просто на работе, а работу надо выполнять или хорошо, или никак.

Идти на рынок Мише не хотелось, он опасался того, что медовая девушка его увидит.

Так и случилось, почувствовал: кто-то смотрит в спину.

Обернулся. Так и есть, замерла на месте, с баночкой в руках, глаз с него и Юльки не сводит.

Ну и ладно, все равно уже поздно. Увидела, так увидела. Они, наверное, и не встретятся больше никогда, а жаль, хорошая девочка, и маме бы понравилась.

После того, как Юля уехала, он еще немного постоял на остановке, зачем-то вспоминая то лето, те поцелуи.

Потом вздохнул и поплелся на маршрутку.

Серый осенний день наваливался на город всей своей холодной скучной неотвратимостью. До девяти-ноль-ноль второго декабря оставалась ровно неделя.

Глава четвертая

Утро следующего дня было воскресным и, проснувшись, Миша полежал несколько минут с ощущением блаженного расслабления во всех уставших накануне частях своего молодого, но основательно утомленного тела. Даже не глядя в окно, Миша точно знал: на улице прекрасная погода. Он чувствовал это. Разве в воскресенье может быть иначе? Даже если слякоть, даже если холодный дождь — все равно чудесная погода. И пусть он безработный, и для него сейчас, что понедельник, что воскресенье — одинаково, дело в самом ощущении выходного дня, маленького праздника. Миша еще не совсем забыл, как в детстве просыпался вот так же воскресным утром и несколько минут лежал в своей постели абсолютно счастливый, прислушиваясь к тому, как мама весело звенит посудой на кухне, готовя ему завтрак. Вот как сейчас. Он слышит звук приемника. Какой-то радиоспектакль передают мамочке на радость. Она любительница театральных постановок, но, к сожалению, последнее время Миша не так часто приглашает маму в театр, как хотелось бы им обоим. Цены на билеты очень выросли.

Что там передают интересно? Девичий голосочек звенит колокольчиком. Из какого это спектакля? Сейчас и не вспомнить. Миша снова потягивается — ох, как же хорошо! Его ноздри чуют самый главный атрибут воскресного утра — умопомрачительный запах свежей выпечки, который беспрепятственно залетает к Мише за ширму и будоражит все его обонятельные рецепторы.

Миша спускает ноги на пол, обувает свои любимые заношенные тапочки, что что, а в этом он консерватор, мама уже его не уговаривает — знает, что он привыкает к вещам так, что клещами не отодрать, — и прямо в трусах идет на кухню — поживится чем-нибудь вкусненьким.

И только встав на пороге кухни, прищуривая сонные припухшие глаза, соображает — это не радиоспектакль, голоса были самые что ни на есть реальные. За маленьким столом, покрытым белой в синий горох скатеркой, сидела мама — очень оживленная, — а напротив нее — свежеликая, розовая как бутон горной розы, — тьфу ты черт, почему при одном взгляде на нее такой бред в голову приходит? — в общем, напротив мамы сидела она — медовая девушка и маленькой серебряной ложечкой — той, что подарил сосед Гавриил Аронович на первый Мишин зубок, — ела мед из фарфоровой розетки из сервиза на двенадцать персон, а на столе стояла трехлитровая банка желтого меда, и мама то и дело притрагивалась к банке и охала в восхищении, и качала головой.

Увидев Мишу, медовая девушка из розовой стала пунцовой, ложечка застыла на пути к хорошенькому рту, глаза сначала округлились, а потом зажмурились. Она еле слышно пискнула и покачнулась на стуле.

Чуткая мама всплеснула руками и вскочила:

— Миша! Ну, ты что?! В одних трусах при гостях-то!

Миша опустил голову вниз и, кажется, тоже покраснел, по крайней мере, уши загорелись точно. Трусы были несерьезные, не предназначенные для обозрения их скромными девами.

— Носи на здоровье! — сказала Валентина Васильевна, когда в прошлый День Защитника вручала Мише шуршащий пакет, перевязанный голубой ленточкой. — Отличный трикотаж, хотя и турецкий.

Трикотаж, и правда, был отличный, не тянулся, катышков не образовывал, не линял. Вот только дизайн был слишком уж фривольный — одна сторона трусов была сплошь покрыта пурпурными сердечками, а на другой — толстенький амур целился из лука, и надпись кудрявилась над его головой: «От меня не уйдешь!»

Бедная девушка… Что должно было происходить в ее нежной душе, после того как она узрела почти голого молодца в таком провокационном исподнем?

— Пардоньте, — сконфузился Миша и срочно ретировался за ширму — привести себя в достойный вид.

Влез в джинсы, натянул футболку и только потом удивился: откуда она здесь взялась? Может, я еще сплю, и она мне снится?

Потряс головой, потер глаза и даже ущипнул себя за ягодицу. Нет, не снится. Вот же звенит голосочек на кухне, оклемалась сердечная после того как узрела раздетого, вернее неодетого, мужчину.

Миша вошел и сел напротив. Мама налила ему чай.

— Кушай сынок, такой вкусный мед принесла Оленька, просто дух захватывает — такой аромат! И оладушки, пожалуйста, кушай. Мне вот Оля рассказала один секрет, оказывается, в тесто нужно капельку дрожжей добавлять, тогда оладьи будут пышными. В следующий раз обязательно попробую.

Миша запихнул в рот сразу два оладушка и взглянул на Олю, все еще раздумывая: не фантом ли она?

Она взгляд выдержала, глаза не опустила, смотрела очень серьезно, не улыбаясь.

— Так вы Оленька издалека приехали? — спросила мама и многозначительно поглядела на Мишу: мол, чего сидишь букой? Развлекай гостью!

— Да, — кивнула девушка, — издалека.

— Значит, вы продаете такой замечательный мед на рынке? И чей же это мед? Наверное, у ваших родителей пасека?

— Нет, не у родителей, — Оля продолжала смотреть на Мишу.

А у него от ее взгляда застревали в горле медовые оладушки. Он закашлялся, мама постучала по спине.

— Не торопись, Миша, никто не отнимет! — она засмеялась и посмотрела на Олю, приглашая и ее посмеяться над Мишиной неуклюжестью.

Оля улыбнулась из вежливости. Конечно, хорошая девушка — скромная, вежливая. То-то мама такую активность развела, раньше такие барышни к ним домой не приходили, все больше наведывались современные эмансипированные девицы, которых мама боялась как огня, ей казалось, что одна из них охмурит Мишу, отберет у них единственную квартиру, и им придется скитаться по чужим углам. Видимо, вспомнив об этом, мама все-таки решила узнать побольше об Олиных родителях, мало ли, внешность бывает обманчива.

— Скучаете, наверное, по маме с папой? Такая молоденькая, и совсем одна в таком большом городе.

— А я, — улыбается Оля, — совсем не одна, Андрей Ильич приезжает раз в неделю. Это тот человек, пасечник, от которого я на рынке торгую. Иногда Маруся с ним приезжает, это его жена. Иногда я к ним в деревню езжу, помогаю. У них ведь восемь детей, да хозяйство большое, помощь нужна.

— Они — ваши родственники? — интересуется любопытная не в меру мама. Миша тихонько под столом наступает маме на тапочек, перестань, мол, выспрашивать.

— Нет, не родственники, — поясняет Оля, — я с Марусей в поезде познакомилась, она меня к себе позвала. Я и жила с ними, а потом попросилась в город на рынок. Они хотели чужого нанять, а я сказала: зачем чужого? Чужой обмануть может, а я никогда не обману.

«Да, — подумал Миша, — с такими глазами, наверняка, никого не обманет».

Мама, видимо, тоже так подумала, потому что подлила Оле чай и придвинула вазочку с конфетами. Миша просто физически ощутил мамины мысли: «Такая милая, спокойная, в скромном наряде — белый верх, темный низ, боже мой, какая прелесть! Знает, как печь оладушки! Это ж надо, в наше-то время! А главное, как на Мишу смотрит, а он как на нее…»

И все-таки жизнь научила маму не доверять первым впечатлениям.

— А почему же вы дома не живете? — спросила мама. — Только вы не подумайте, Оленька, что я излишне любопытствую. Просто удивляюсь, как вас родители отпустили.

— Они меня не отпускали, — улыбнулась Оля, — я сама сбежала, как только немного подросла и поняла, что если останусь, беда какая-нибудь случится.

— Беда? — переспросила насторожившаяся мама.

— Ну да, — кивнула Оля, — пьющие они у меня, алкоголики. Сейчас много таких в деревнях. Вы, может, не знаете?

— Знаем, знаем, — заволновалась мама. — Конечно, знаем.

— Ну, так вот, я и ушла, боялась, что от злости могу сделать с ними что-нибудь. Злость у меня на них была сильная, я их сжечь хотела разом. Сжечь прямо в дому, чтобы не было их больше.

Мама притихла.

Миша не сводил с девушки глаз.

— Так вы сейчас с ними не общаетесь? — спросила мама.

— Нет, — Оля разглаживала на столе фантик от конфеты, — их, может, уже и в живых нет. Мне, если честно, все равно. Я их тогда уже похоронила, когда из дома ушла. Но вы не думайте, я совсем не одинока. Маруся и Андрей Ильич ко мне очень хорошо относятся, и потом я, кроме рынка, еще в одном месте работаю — в Центре «Благое дело». Не слышали? Этот центр занимается благотворительностью. И я там не последний человек. На мне, знаете, сколько одиноких стариков, детей из неблагополучных семей? И всех нужно накормить, обогреть, и просто поддержать добрым словом. Так что мне совершенно некогда вспоминать свою прошлую жизнь.

Мама покачала головой, сочувственно погладила Олю по плечу.

— Ну ладно, — сказала она, — вы чай пейте, а я к соседке Марине зайду, она меня вчера на пасьянс звала.

Бедная мама, подумал Миша, он-то знал, что мама ничего не понимает в картах, а соседку Марину слегка презирает за то, что та периодически меняет любовников.

Он вышел за ней в коридор.

— Я пойду, Миша, — сказала она шепотом, — а ты подумай, подумай, как следует. Девушка, конечно, хорошая, но ведь с наследственностью не поспоришь.

— Хорошо, мам, я подумаю, — серьезно отозвался Миша и тихо спросил:

— Мамуль, а где у нас денежки? Я сейчас на мели, а за мед расплатиться надо.

— Там в серванте, в голубой сахарнице, надеюсь, хватит, бери, у меня зарплата скоро. Ну, я пошла, а ты подумай.

Когда Миша вернулся на кухню, медовая девушка все так же прямо сидела на табурете и разглаживала блестящий конфетный фантик на любимой маминой скатерти.

Он снова сел напротив, налил себе чаю, зачерпнул большой ложкой мед, почавкал, надеясь, что она улыбнется. Но она не улыбнулась.

— Ну, — сказал Миша и отхлебнул чай, — и как же вы меня нашли?

— Очень просто, — ответила она, разворачивая еще одну конфету, — шла за вами до самого вашего дома.

Миша поперхнулся и зашелся в кашле. Она быстро встала, подошла к нему и изо всех сил стукнула кулачком по спине так, что он снова поперхнулся.

Она села на место, подождала, когда он перестанет кашлять.

— У вас в подъезде дверь не запирается, и я шла за вами до самой квартиры. А вы и не заметили.

Миша уставился на нее, не зная, что сказать. Потом его снова разобрал кашель.

— Собираетесь спросить, зачем я за вами шла?

Миша кивнул.

— Хотела предупредить вас.

— О чем? — с трудом произнес Миша, пытаясь отдышаться, — о господи, сколько раз мама просила: не болтать с набитым ртом. Так и на тот свет можно отправиться!

— О том, чтобы вы не доверяли этой женщине.

— Какой женщине? — Миша состряпал недоуменное лицо.

— Новому директору тридцатой школы.

— А вы с ней знакомы?

— Нет, не знакома, но я видела несколько раз, что она приходила домой к нашему соседу.

— Правда? Ну что ж, думаю, что ничего странного в этом нет. Они ведь работали вместе.

— Но она к нему ночью приходила. И только тогда, когда его жены не было дома.

Теперь Мише не пришлось ничего делать со своей физиономией, потому что она сама по себе, не спрашивая у хозяина разрешения, выразила огромное удивление.

— А вы уверены? — переспросил он. — Как вы могли ночью узнать ее? Вы что в глазок подглядывали?

Девушка пожала плечами:

— И в глазок тоже. А еще я однажды через стенку услышала, что они прощаются, и вышла на лестничную площадку. Встретилась с ней лицом к лицу.

— И что же она?

— Ничего. Сделала вид, что меня не заметила.

Миша помолчал, переваривая услышанное.

Потом встал, ушел в комнату, вернулся с деньгами. Положил их перед ней на стол, прямо на цветные фантики, из которых она составила узор в виде цветочка.

— Вот возьмите, это за мед.

— Вообще-то, это подарок, — обиженно сказала она.

— Вообще-то, я от женщин подарки не принимаю, — сурово ответил Миша. — Вы меня извините, но мне нужно идти, позвольте я провожу вас до остановки?

— Я и сама дорогу знаю, — пожала она худеньким плечиком и, стараясь не задеть его, бочком выскользнула из кухни.

Пока он напяливал на себя куртку, возился с поломанным замком на сапоге, черт бы его побрал, ну почему всегда в самый ответственный момент? — ее уже и след простыл.

Он оглядел улицу — свинцовые тучи, угрожающе низкие, и воздух такой холодный, что нос моментально стал красным, — и отправился на остановку, где прозябали в прямом и переносном смысле такие же безлошадные горемыки, как он.

И только в тот момент, когда к остановке подъехал автобус, до Миши дошло:

«Е-мое, а куда ехать? Куда ехать-то? Адреса-то я не знаю…»

Вдохновенно и красиво поматерившись, — старался шепоточком, но дама в клетчатом пальто, стоявшая рядом, перешла на другой конец остановки, и уже там на безопасном расстоянии укоризненно покачала головой, — Миша стал перебирать варианты выхода из создавшегося положения. Сгонять в школу? Нет, сегодня выходной, школа закрыта. Отложить до завтра? Нет, с Юлькой нужно поговорить сегодня, времени-то конкретно в обрез.

И вдруг кто-то постучал его по спине. Он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Ах, ну надо же, снова голубоглазая и медовая.

— Могу показать, где она живет.

Миша уже ничему не удивлялся.

— Покажите, — вздохнул он, — будьте добреньки.

Она встала рядом с ним, демонстративно отвернулась.

— Нам на какой автобус? — спросил он.

— На тридцать пятый, — буркнула она еле слышно, даже не повернув к нему головы.

Внезапно одна из свинцовых туч разродилась, и с неба посыпались крупные хлопья.

Нужный автобус все не шел, у него замерзло лицо, и ноги. Господи, когда уже это все закончится? Придется потратиться и из тех денег, что обещал привезти Саня, купить себе нормальную зимнюю одежду.

— Оля! — позвал он, намереваясь спросить, откуда ей все-таки стало известно, где проживает Юлия.

Она обернулась, и Миша улыбнулся. На ресницах снежинки, и шапочка в снегу, и шарфик. Очень миленько, прямо Снегурочка. Не стал портить момент, просто спросил:

— Можно я вас сфотографирую?

Она пожала плечами:

— Пожалуйста, если хочется. Мне не жалко.

Пока ехали в автобусе, Миша все посматривал на нее, потом не выдержал, поинтересовался:

— Как вы узнали, где она живет?

— Очень просто, — ответила девушка. — Однажды, когда она вышла от соседа, я за ней проследила.

Действительно — очень просто. Куда уж проще. С этой девушкой явно что-то не так.

Очень долго шли от остановки. Вокруг — новостройки, спецтехника, подъемные краны. Несмотря на выходной, работа кипела вовсю, видимо, торопились управиться до настоящих морозов.

Шли через парк, скорее уцелевшую часть некогда обширного леса, посреди которого блестело одинокое озерцо. И в этом озерце, в незамерзшей еще полынье, плавали две утки.

— Взгляните, Оля, — удивился Миша, — зима, а они все не улетают.

— Уточка ранена, — пояснила девушка, — видите, как крылышко держит, чуть-чуть в сторону? А селезень не хочет ее оставлять.

— Вы и это знаете? — многозначительно спросил Миша.

— Знаю, — сказала Оля, — я как-то здесь прохаживалась, и мне мальчишки здешние рассказали. Они сами эту уточку и подбили.

— Надеюсь, вы их отругали?

— Нет, не ругала. Просто сказала, что за все в этом мире отвечать нужно, и им когда-нибудь придется ответить за содеянное.

Миша даже не знал, что сказать на это. Просто шел рядом. Конкретно озадаченный.

Наконец, девушка остановилась перед желто-коричневой нарядной новостройкой.

— Вот здесь. Третий подъезд, второй этаж, дверь налево, — сказала она. — Но вы можете не подниматься, она через пять минут сама выйдет. Она каждое воскресное утро в этом парке бегает. Вы ее подождите, а я пойду. Мне на рынок надо вернуться.

Не стал Миша спрашивать, откуда ей известно про воскресные пробежки в парке. Что тут спрашивать — и так все ясно. Ясно то, что все еще больше запуталось. И похоже дело о стеклянном ангеле плавно перетекает в другое: в дело о чудаковатой девушке и ее странной привычке следить за окружающими.

Она ушла, а Миша смотрел ей вслед и соображал: что бы все это значило?

Глава пятая

Ровно через пять минут, как и пообещала медовая девушка, дверь подъезда распахнулась, и в мир, украшенный чудесным белым снегом, вышла Юлька. Юля Григорьева. Юлия Сергеевна. Впрочем, сейчас она мало походила на Юлию Сергеевну. На ту солидную гранд-мадам в суровом костюме и с налаченной башней на голове. Сейчас на ней были голубенькая шапочка, светлый спортивный костюм и нарядные белые кроссовки.

Побежала легкой трусцой по пушистому белому снежку. В парк, девственно белеющий серебристыми кронами деревьев. Еще одна, блин, Снегурочка. Вот только Мишаня до Деда Мороза явно не дотягивал. И не в смысле возраста, а смысле жизненного оптимизма.

Вот что теперь делать? Бежать следом? В этих расхлябанных сапогах с поломанным замком? В этих чертовых джинсах, намертво стянувших подмерзшую мошонку?

Нет, нужно спуститься к озерцу, сделать вид, что занят кормлением бедных уточек, а когда она пару кругов нарежет, возникнуть нежданно-негаданно. Здравствуй, мол, Юленька, ясный свет, а вот и я, сколько лет, сколько зим!

Мужик сказал, мужик сделал! По обледеневшим ступеням, едва не навернувшись, Миша с большим трудом спустился вниз на узкую кромку берега, присел на корточки. Из этого положения, не очень удобного кстати, если учесть все те же чертовски узкие джинсы, можно было увидеть бегущую вокруг озера Юлю. Если немного вытянуть шею, конечно. Главное, не свалится при этом в воду.

Здорово бежит, легко. Пятки только так мелькают. И видно, что ноги сильные, и спина крепкая. А ведь тем летом у нее даже косточки хрустели, когда он обнимал ее. Он это точно помнил. Тоненькая была, нежная. Как олененок. А сейчас… Такая любого мужика завалит, глазом не моргнет. Неужели она могла грохнуть этого директора?.. Да нет, не может этого быть.

Завидев приближающуюся девушку, он активно начал имитировать кормление уток. Хорошо, что рядом никого не было, приняли бы за сумасшедшего: взрослый дядька вынимает несуществующие крошки из пустого кармана, совершает энергичные бросательные движения, словно кидает гранату, и при этом оживленно приговаривает: Цыпа! Цыпа! Цыпа! Чарли Чаплин отдыхает, а Джим Керри нервно курит в сторонке.

Снег еще не успел покрыть землю слоем, достаточным для того, чтобы приглушить шаги, и он отчетливо слышал, как звонко стучат по замерзшей земле Юлькины кроссовки. «Никогда не кричи на морозе, сынок», — просила мама своего упрямого Мишеньку в детстве, но в этот раз великовозрастный оболтус проигнорировал мамин добрый совет, «ради благой цели, мамочка!», — и, заорал, что было мочи, рискуя подхватить воспаление легких:

— Привет! Привет, Юля!

Она остановилась, прищурила глаза.

— Плетнев, а ты что тут делаешь?

Мише часто задавали этот вопрос, — издержки профессии, видимо, — поэтому ответ был наготове:

— Да я тут, совершенно случайно, мимо проходил.

Юлька не поверила, усмехнулась.

— Куда это ты, — совершенно случайно, — мимо проходил?

— Туда… — мотнул головой в сторону автострады Миша. И добавил, сконфуженно улыбаясь:

— Ну не совсем случайно, конечно… В общем, я тут репортаж готовлю о верной и чистой любви.

— О какой еще любви? — благодушно спросила Юля. Видимо, наконец, пришла к правильному выводу: с Плетневым никогда и ничему не стоит удивляться.

— Об утиной. Взгляни, — Миша, цепко хватаясь за холодные перила, поднялся по лестнице вверх к Юле, — селезень не хочет покидать раненую подругу. Представляешь, какие страсти в мире животных.

— Представляю, — усмехнулась Юля, — очень романтично. Извини, но мне некогда утками любоваться. Побегу, мне еще три круга.

— Юля, Юля, подожди, а как же я? Думал — пообщаемся.

— Ну, догоняй, если хочешь, — через плечо крикнула Юля и втопила так, что снова только пятки замелькали. Миша, обреченно вздохнув, побежал следом.

Конечно, он легко догнал бы ее, и перегнал бы при большом желании, даже несмотря на свои сапоги.

Но это было не в его интересах. Медленно пробежав один круг, он остановился, перегнулся пополам, схватившись за бок, и сделал такое несчастное лицо, что Юлька, обогнавшая его на целый круг, вынуждена была остановиться.

— Ты чего? — обеспокоенно спросила она.

— Ой, не могу… сердце… — задыхаясь, простонал Миша.

— Слушай, Плетнев, ты мне все планы ломаешь. Я сегодня рассчитывала на полноценную пробежку.

— Ой, ой, Юлечка, — простонал Миша, — не могу, воздуха не хватает! Если сейчас не выпью чашечку кофе, умру прямо у тебя на глазах! Пожалуйста, отведи меня вон в то кафе! Умоляю! Сам не дойду!

Юля сердито покачала головой, но потом не выдержала, рассмеялась:

— Какой ты, Плетнев — все-таки клоун! Ни капельки не изменился.

Через пять минут они сидели в кафе.

Официант отправился за заказом, а Юлька сняла свою заснеженную шапочку. Темные волосы красиво рассыпались по плечам. Миша оценил. Два подвыпивших мужика за соседним столиком тоже оценили. Притихли, заерзали на стульях.

Потом один взволнованно предложил тост за красивых женщин, второй так же взволнованно поддержал.

Юлька улыбнулась довольная, настроение у нее явно улучшилось, и Миша не преминул этим воспользоваться. Спросил прямо в лоб, без обиняков, чтобы не успела отвертеться.

— Этот бывший директор был твоим любовником?

Юлька побледнела. Он это видел. Даже несмотря на то, что за окном шел снег, обесцвечивая все вокруг, он увидел как розовое от мороза, пробежки и горячего кофе лицо Юльки стало белым как эти кружащиеся хлопья за окнами кафе.

— Ты сдурел? — спросила она. — Журналист поганый! Так ты за этим сюда явился?

Она резко встала, уронила стул. В кафе стало тихо, все посетители смотрели на них.

У подвыпивших мужиков за соседним столиком лица стали трезвыми. Наверняка они подумали, что погорячились с предыдущим тостом.

— Прости, Юля, я сам не знаю, что болтаю. Сядь, сядь, пожалуйста, — Миша, ругая себя за поспешность последними словами, потянул ее за рукав, пытаясь усадить. Он боялся, что она выльет ему на голову горячий кофе или опрокинет на него стол, — такое у нее было лицо, — но она как-то быстро успокоилась. Села, снова взяла свой кофе, принялась его пить. На Мишу не смотрела, лицо стало совершенно спокойным, только тонкие, очень темные брови хмурились.

— Прости меня. Я — болван! Я неправильно выразился!

— Откуда ты узнал? — перебила она его.

Миша оторопел. Не ожидал, что она так быстро признает эту связь.

— Соседка рассказала.

— Какая соседка? Бабуля — божий одуванчик?

— Нет, не бабуля.

— Уж не та ли моль бесцветная в платочке? Она ненормальная, ты ее побольше слушай.

— Почему ненормальная? — заступился Миша. — Вполне себе адекватная девушка.

— Адекватная? Ты знаешь, что она следила за мной?

— Не может быть! — притворно удивился Миша.

— Может. Она и к Эдуарду приходила домой и угрожала.

— Как это угрожала? Чем она могла ему угрожать?

— Гиеной огненной.

— Чем, чем?

— Да, да, ты не ослышался. Я ведь говорю тебе — у нее не все дома. Она ему проповеди читала о недопустимости прелюбодеяния и все такое …

— А он что?

— Что он? Выгнал ее. Она ему сказала, между прочим, что он непременно будет наказан.

— За что будет наказан? За то, что с тобой встречался?

— И за это тоже.

— И за это тоже? А еще за что?

— Он жену свою бил. Разве эта сектантка не рассказала тебе?

Миша вспомнил, какое лицо стало у Ольги, когда он спросил, слышала ли она что-нибудь.

— Он бил свою жену?

— Да. Бил. И не слабо бил. Он очень вспыльчивый был. У него периодически приступы возникали.

— Какие еще приступы?

— Приступы ярости, агрессии. Не знаю… Он и меня пытался воспитывать таким образом… но я пресекла это сразу. А та размазня терпела.

«Вот оно что, — подумал Миша, — а ведь стенки в квартире тонкие. Значит, Ольга не могла не слышать. Почему же не сказала? Значит, она угрожала Милошину? Грозила наказанием. Неужели… Нет, не может этого быть…» — перед глазами снова возникло милое девичье личико.

— Неужели, тебе нравилось встречаться с таким?

— Представь себе, нравилось, — с вызовом ответила Юлька. — Мне вообще нравятся острые ощущения, ненавижу все пресное! Ну ладно, хватит с тебя! Мне домой пора, завтра на работу, и писанины еще на весь день.

Она стремительно встала и ушла, хлопнув стеклянной дверью так, что в кафе зазвенело все, что могло зазвенеть.

Теперь уже конкретно подвыпившие мужики за соседним столиком понимающе переглянулись. Один из них сочувственно поднял кулак, показывая Мише «но пасаран», держись, мол, браток… от бабья подальше, бери с нас пример! — так, по крайней мере, понял Миша.

Как в плохих фильмах о хорошей жизни он бросил деньги на столик, зажулив чаевые, — самому, блин, наскрести бы на проезд! — и кинулся вслед за Юлей.

Она шла быстрым шагом, резко взмахивая руками.

Миша догнал ее, схватил за локоть. Она сердито оттолкнула его:

— Не трогай меня! И вообще исчезни туда, откуда появился!

— Юлька, ну прости меня! Ты ведь понимаешь, я на работе!

— Омерзительная у тебя работа! — в сердцах сказала она.

— Уж какая есть, — пролепетал Миша, и на душе стало так паршиво. Замедлил шаг, поплелся следом, не надеясь уже догнать, не надеясь что-то объяснить.

Она сама остановилась, подождала, когда он поравняется с ней, пошла рядом.

Молча дошли до подъезда.

— Поднимешься? — неожиданно спросила Юлька.

Миша взглянул на нее и внезапно понял, о чем она подумала в тот момент, когда предложила ему подняться к ней. Попытался вспомнить те далекие летние дни и ночи, но не получалось: мешало что-то в Юлькином взгляде, в линии ее губ — что-то неуловимо жесткое.

— Нет, — сказал он, — поеду. Мама дома ждет, волнуется.

— Мама? — удивилась Юлька. — Ты до сих пор с мамой живешь?

— Да, — сказал Миша, — до сих пор живу с мамой. И она сейчас, наверное, места себе не находит. Я ее не предупредил, что задержусь, и телефон как назло разрядился. Так что я поехал.

— Ну, ну, — усмехнулась Юля, — езжай. Только не смей больше ко мне приходить со своими подозрениями! Заявишься — с лестницы спущу!

Она вынула из кармана ключи. Что-то, глухо звякнув, упало на пол. Миша нагнулся и поднял.

— Что это за баллончик? Зачем это тебе? — удивился Миша.

— Для самообороны, — резко выхватила из рук, — а то ходят тут всякие!

И ушла, хлопнув дверью.

Миша облокотился спиной о холодную стену подъезда, перевел дух.

Тому маньяку в лесопосадке, прежде чем его удушили, тоже брызнули в глаза из перцового баллончика.

Глава шестая

Телефон не отвечал. Длинные гудки, затем — отбой. Миша нервничал. Как же так, ведь сегодня воскресение, у нее должен быть выходной. Ему очень нужно увидеть ее. Нужно рассказать обо всем, что он узнал. Может, она посоветует что-нибудь. Может, и ей пригодилась бы информация, которую ему удалось заполучить.

Да и вообще, он очень сильно соскучился. Так хочется снова увидеть ее, обнять, поцеловать.

Он решил пойти к ней домой, и дождаться ее, во что бы то ни стало.

Подходя к серой панельной девятиэтажке на проспекте Чкалова, он взглянул на окна на восьмом этаже. Жаннина квартира выходила окнами на проспект, и сейчас все три окна светились ярко и приветливо. Вдруг она ждет Мишу, ждет и скучает. А телефон просто разрядился? Бывает ведь и такое.

У подъезда стояла машина представительского класса, рядом скучал толстый мужик в черном костюме. Личный водитель какого-то баблоруба или шишки на ровном месте, мордоворот, такой же толстозадый, как бездельники в охране Сенинского папаши.

Он набрал на домофоне номер квартиры и кнопку вызова. Домофон радостно запиликал, но ответа не последовало. Он нажал еще раз, безуспешно.

Водитель-толстяк подозрительно взглянул на него. Уж не к Жанне ли этот шоферюга привез своего босса?

Черт, почему она не открывает? Может, случилось что-нибудь? Он ведь точно видел: в квартире Жанны светились окна, вдруг, и правда, что-нибудь случилось? С ее то работой…

Он снова обошел дом, взглянул на окна. Свет горел, а вот и тень мелькнула за занавеской. В квартире кто-то есть, а дверь не открывают. Что-то здесь не так.

Миша вернулся к домофону. Шоферюга бросил сигарету, и сделал шаг по направлению к Мише. Миша нервно сжал кулаки. К счастью, — наверное, все-таки Мишиному, толстяк все-таки был на пару центнеров тяжелее, — к подъезду подошла пожилая женщина с собакой. Она открыла дверь своим ключом, и Миша ловко проскользнул следом.

Женщина вошла в лифт, Миша тоже намеревался, но собака угрожающе зарычала.

— Подождите, молодой человек, — сказала женщин, — поедете следующим рейсом. Я с незнакомцами в лифте не езжу.

Она так и сказала: следующим рейсом. И что в головах у этих бабуль? Насмотрятся сериалов, а потом выдают перлы.

Когда теперь будет следующий рейс? Нет, нужно по лестнице. Мало ли что там могло случиться у Жанны.

Миша побежал по лестнице, на подходе к четвертому появилась легкая одышка, на подходе к шестому — тяжелая, на площадке между седьмым и восьмым Миша остановился подышать. Благо форточка была открыта. Позорище, вот что значит забросить спортзал.

Сверху раздались голоса, и он узнал голос Жанны.

Он украдкой выглянул из-за лестницы. Украдкой — не потому, что хотел подсмотреть, просто мешать не хотелось. Ведь она просила его…

Они стояли у двери в ее квартиру и целовались. Жанна и какой-то седой мужик.

За широченной спиной, обтянутой черным сукном, ему не было видно Жанну. Но он узнал ее руку, лежавшую на плече этого… Миша даже не знал, как его обозвать.

Он отпрянул назад. Сжал кулаки, борясь с двумя желаниями: кинуться вниз и никогда больше здесь не появляться, или набить этому седому морду.

Пока он раздумывал, послышался лязг и скрежет лифта, и звук закрывшейся двери. Сладкая парочка распрощалась. Видимо, до следующего свидания.

Миша в три шага перемахнул оставшийся пролет и забарабанил кулаками в дверь.

Дверь тут же распахнулась.

— Ты что-то забыл? — На пороге улыбалась Жанна.

Впрочем, когда она увидела Мишу, улыбаться она перестала.

— А, это ты? Извини, я сегодня не могу, занята.

И она стала закрывать дверь прямо у него перед носом.

Мишу окончательно добило это пренебрежительное: «а это ты?» — и он потерял последние остатки ума, чести и совести.

Вставил в проем закрывающейся двери раздолбанный носок своего раздолбанного сапога.

— Ты что не понимаешь? — ласково спросила Жанна, — я ведь сказала: я занята.

Миша с силой толкнул дверь, так что Жанна немного попятилась, вошел в коридор, спросил язвительно:

— И чем же это ты, позволь узнать, занята? Любовничков принимаешь?

Жанна так удивилась, что не смогла сразу ответить зарвавшемуся журналюге. То, что он зарвавшийся, Миша узнал спустя несколько мгновений после того, как Жанна пришла в себя.

Но Мишу уже было не остановить, опять вожжа под хвост попала. Он скинул ненавистные сапоги, прошел в комнату. Вид накрытого стола, интимно придвинутого к дивану, взбесил его еще больше.

Он сел, закинул нога на ногу.

— Та-а-а-к, коньячок значит пьем!

— Хватит, — резко прервала его Жанна, — хватит, Миша!

Он была в легком коротком платьице. Сквозь тонкую ткань просвечивали соски. Это и возбуждало его, и злило одновременно. Для кого она так оделась? Сейчас еще будет доказывать ему, что у нее с этим седым ничего не было. А, впрочем, не будет она ничего доказывать, плевать она хотела на Мишу и его чувства.

— Я пойду, — буркнул он.

Пошел в прихожую, начал напяливать свои дурацкие сапоги. Замок никак не застегивался. Она вышла следом, стояла, прислонившись к дверному косяку, наблюдала за его мучениями.

— Подожди, я тебе помогу.

Присела перед ним на корточки, сама начала застегивать замок. Сидела, наклонив голову, так близко… Он смотрел сверху, волосы у нее отливали каштаном, блики от электрического освещения играли в волосах. Стараясь справиться с замком, она прижалась головой к его груди, и он почувствовал, как бухнуло, обожгло сердце. Она, наверное, тоже почувствовала, подняла голову, улыбнулась:

— Не застегивается.

— Оставь, — сказал он, — я сам.

Он знал, что у него на лице написано сейчас все то, что чувствует его тело.

Она засмеялась, потянула его за руку:

— Не уходи так быстро, побудь немного со мной.

Он скинул сапоги, послушно поплелся следом.

— Садись, — показала она на диван.

Он сел. Она забралась на диван с ногами, обняла его сбоку, прижалась головой к плечу.

— Давай посидим вот так тихонечко. Как хорошо… Я очень, очень устала, только домой вернулась. В такую глухомань ездили, еле выбрались потом, еще и участковый такой тупой попался.

— Но сегодня ведь воскресение.

— Бывает иногда и в воскресение.

Миша отвернулся, замолчал. Перед глазами стояла навязчивая картинка: то, как она целовала чужого мужика, положив руку на мощное плечо. Старик, а такой здоровый. Не то, что Миша — каланча субтильная. И денег, наверняка, немерено. Крутая машина, личный шофер. Куда безработному журналисту до такого дядечки.

— Я пойду, — сказал он, — не буду тебе мешать.

— Ну, перестань, Миша. Не выдумывай ничего такого. Я только с работы вернулась, пошла в душ, а тут он приехал. Он совсем недолго пробыл.

— Он целовал тебя, я видел.

— Целовал. Ну и что? Мы давно не виделись, и неизвестно, когда увидимся в следующий раз. Он все время занят, и я занята. Ничего такого нет в том, что он меня поцеловал. Он всегда целует меня на прощанье.

— Да кто, кто он такой?

— Это важный для меня человек.

— Я понял, — сказал Миша, — это твой босс.

— Можно и так сказать, — Жанна пожала плечами.

— Скажи, все женщины спят со своими боссами? — спросил Миша.

Он вспомнил Юльку с ее директором, и так погано стало на душе. От Жанны он этого не ожидал.

— Если ты собираешься говорить в таком тоне, лучше уходи, — сказала Жанна.

Миша зло вскочил на ноги, рванул к двери. Потом вернулся, налил себе коньяк в рюмку. Залпом выпил, снова сел на диван.

— Извини меня, извини, пожалуйста, я был не прав.

Она снова села рядом, снова обняла его сбоку, положила голову на плечо.

— Ты ведь не пьешь?

— Не пью… Из-за тебя изменяю многолетним принципам.

Она тихонько засмеялась, прижалась тесней.

— Этот человек мне очень помог в свое время, и все, что у меня есть, все это благодаря ему.

Миша промолчал, только скрипнул зубами.

— Ты знаешь, когда я поступала на юридический, конкурс был бешенный, а курс набирался всего в пятнадцать человек. Я, конечно, старательно готовилась, но куда мне было тягаться с городскими… С их репетиторами, с их блатом. Приехала с одним пакетом, в котором два платья и пара туфель. Жила в общежитии с такими же провинциалками, мечтающими звезду с неба достать.

Мои соседки по комнате повылетали после первого же экзамена. Я продержалась до конца, но баллов мне могло не хватить. На этом последнем экзамене я должна была получить максимум — пятерку. Только в этом случае меня бы зачислили.

Пришла утром — в голове молнии от бессонной ночи. Всю ночь зубрила, держалась на крепком чае, почти чефире.

И сдавала последней, в коридоре на подоконнике еще доучивала. Зашла в кабинет уже никакая, с ног валюсь, еще чуть-чуть и в обморок грохнусь.

Видно, у них уже все решено было, квоту свою выполнили, набрали блатоту, а я так для проформы — не выгонять же. Женщина-экзаменатор говорит:

— Вы, Сергей Яковлевич, принимайте, а я пойду уже — чайник поставлю. И улыбается ему, мне показалось — заговорщицки.

Ну, тут я сразу и поняла: не будет мне никакого юридического. Домой придется в свою мухосрань побитой собакой ехать.

А он мне:

— Садитесь, Разумовская, берите билет.

Я села и на него глаз не могу поднять. Взяла билет, руки трясутся.

Готовьтесь, говорит. Полчаса вам на подготовку.

С трудом вчиталась в билет. Два вопроса знаю прекрасно, а вот по третьему не могу ничего вспомнить. В голове как будто ластиком стерли.

Не знаю, сколько там прошло — полчаса или час?

Позвал он меня отвечать.

Села, взяла себя в руки, ответила два вопроса без запинки. Старалась глаза не отводить. Еще в детстве прочла в одной умной книжке, что сильные люди не любят, когда им в глаза не смотрят. Вот я и смотрела. Глаза у него такие темно-серые, словно свинцовые. И сам представительный такой, виски седые, слушает внимательно, не перебивает.

— Хорошо, говорит, отвечайте на третий вопрос.

А я смотрю на него, пытаюсь хоть что-то вспомнить, хоть что-то сказать, и не могу.

И тут у меня слезы из глаз полились сами собой. А ведь никогда до этого не плакала, и сейчас никогда не плачу. Но тогда что-то во мне перевернулось. Как представила эту дорогу домой, эту жизнь без надежды.

Он черкнул что-то в экзаменационном листе и холодно так, равнодушно говорит:

— Идите, Разумовская, вы свободны.

Вышла я, в коридоре уже нет никого, все разошлись. Шаги мои эхом по пустому зданию раздаются.

Доплелась еле до выхода, а здесь свежий воздух, ветерок такой ласковый, деревья шумят, и лето… Я пока готовилась, ничего этого не замечала, а теперь вроде как все, некуда спешить. Села я прямо на ступеньки, посидела немного. А потом гляжу, а в ладони все еще лист экзаменационный зажат. Я его разгладила на коленке, взгляну, думаю, может, хотя бы тройку поставил — не двойку. Так не хотелось совсем уж с позором возвращаться.

Смотрю и глазам своим не верю! Он мне пятерку поставил! Представляешь?! Пятерку! Я вскочила и бегом по улице! Сама не знаю куда! Бегу, бегу, сердце колотится… Неужели, думаю, поступила? Неужели, поступила? Поступила… Через два дня списки вывесили, и моя фамилия значилась в числе пятнадцати зачисленных.

Я его потом иногда в коридоре встречала, здоровалась. Но он никогда не отвечал мне и не взглянул ни разу. А на третьем курсе стал вести у нас лекции по праву. Я тихонечко сидела на своей последней парте. Я вообще тогда старалась не высовываться. Однокурсники мои меня в свою компанию не брали, да я не очень-то и стремилась. Соблюдала дистанцию… Знала свое место…

И вот на первой лекции он задает вопрос аудитории. Действительно, сложный вопрос. Все молчат. А он усмехается. Так, словно и не сомневается, что никто из присутствующих не ответит.

И тогда я со своей последней парты тихо сказала ответ. Просто так совпало, что я его знала.

Все немедленно обернулись, и он так внимательно поглядел на меня. Не знаю, вспомнил ли он, как поставил мне на вступительных пятерку?

Кто это у нас такой умный, спрашивает, ну-ка, повторите, что вы сказали. Только встаньте, встаньте! Мы все хотим вас видеть!

Я встаю, ноги дрожат, лицо просто пламенем горит.

А он выслушивает ответ и говорит, громко так, на всю аудиторию: «Браво, молодец!»

И с тех пор так у него и повелось: на каждой лекции он задавал сложный вопрос. И всегда смотрел на меня. И все смотрели. Мне приходилось отвечать. Я, конечно, старалась. Горы литературы перелопатила, ночами не спала. И, знаешь, почти никогда не ошибалась.

На четвертом он взял меня к себе на кафедру, и потом так и держал рядом.

Сам поднимался, и я с ним. И работа благодаря ему, и все остальное…

— Так ты из благодарности с ним трахаешься, — неожиданно даже для самого себя сказал Миша. Видимо, коньяк дал о себе знать. Он тут же очень пожалел о сказанном, но было поздно.

— Пошел вон, — сказала Жанна, — немедленно пошел вон.

Миша встал. И она встала.

Они стояли и смотрели друг на друга.

Ему показалось, что она сейчас ударит его.

Но она просто отошла к окну.

— Я насчет расследования хотел поговорить, — тихо сказал Миша.

— Что там с расследованием? — устало проговорила Жанна. Миша видел, что слова даются ей с трудом. Он обидел ее. Как он мог, придурок…

— Понимаешь, там открылись новые сведения.

— Что там нового могло открыться?

— Есть две женщины, которые могут быть причастны к убийству… Одна из них, наверняка, могла свести счеты с этим директором школы.

Жанна усмехнулась:

— Для того, чтобы убить человека, нужен мотив. Веский мотив. И возможность, в том числе и физическая. Ты считаешь, что одна из этих женщин могла вот так, запросто, убить мужчину?

— Мне кажется, что мотив мог быть и у одной, и у другой. Я еще толком не разобрался, но…

— Вот когда разберешься, — прервала его Жанна, — тогда и поговорим. А теперь, иди, пожалуйста, домой. Мне нужно лечь.

Миша подошел к ней, прикоснулся к ее плечу, не решаясь обнять.

— Можно я останусь? Я не буду тебе мешать.

— Нет, нельзя.

От замерзшего окна веяло холодом, и от нее веяло холодом.

— Прости меня… Я не хотел этого говорить, просто приревновал.

Она подалась назад, прижалась к нему спиной. Он повернул ее к себе и поцеловал.

Она отстранилась, посмотрела ему в глаза, погладила по щеке:

— Иди… Я очень устала.

— Можно, я останусь?

— Нет, Миша, иди.

— Ну, пожалуйста.

— Нет, я устала. Лягу спать.

Он снова потянулся к ней, но она мягко отстранилась:

— Уходи, Миша.

Он вышел из ее квартиры, но еще долго сидел на ступеньках, ждал — вдруг позовет.

Скрежетал лифт, хлопала форточка, ступеньки были холодными, но он ничего этого не замечал. Ждал, что откроется дверь, и она окликнет его.

Когда ночными улицами он возвращался домой, ветер пронизывал его насквозь, и его бедное глупое сердце тоже пронизывала насквозь непонятная незнакомая ему прежде боль.

Глава седьмая

Утром Санек пригнал отмытую и отремонтированную девятку, пообещал, что недели две, по крайней мере, она пробегает и торжественно вручил ему толстенькую пачку денег. Теперь Миша сидел в чистом (спасибо, друг!) салоне своей многострадальной старушки, читал распечатку, которую дала ему Жанна, и соображал, как по-умному подступиться ко второму делу.

«Ганищев Петр Владимирович, тридцать пять лет. Обнаружен задушенным в собственной квартире по адресу: ул. Королева 35, квартира семьдесят один. Находился под следствием по подозрению в убийстве жены. Освобожден за недоказанностью вины.

Рыхлина Анна Федоровна, пенсионерка, адрес проживания: ул. Королева 35, квартира семьдесят два. Свидетельские показания. Сообщила, что в ночь убийства в двадцать четыре двадцать видела соседа в дверной глазок курящим на лестничной площадке.

Прозорова Виолетта Альбертовна. Место работы — массажный салон «Аэлита». Адрес проживания: ул. Шоссейная, квартира сорок восемь. Свидетельские показания. В ночь убийства направлялась в квартиру Ганищева П.В. Ганищев позвонил ей и отменил встречу. Вернулась домой на такси. Водитель такси Чумаков Р.М. подтвердил, что Прозорова находилась в его машине с двадцати четырех пятнадцати до двадцати четырех сорока пяти. Отвез свидетельницу по выше указанному адресу проживания».

* * *

— Алло…

Голос был таким томным и завораживающим, что Миша забеспокоился: как бы с него денег не сняли за секс по телефону.

— Это Виолетта? — спросил он, стараясь не поддаваться на провокацию.

— Да, — так же томно протянул голос, — вы от кого?

— Я от Феликса Эдмундовича, — сказал Миша и запаниковал: блин, с языка сорвалось! что ж это такое! сейчас ведь пошлет его на...

Но девушка, по-видимому, не обременяла себя излишней информацией и кто такой Феликс Эдмундович не знала.

— А, — сказала она, — я правда его не помню, но раз вы говорите… Наверное, это тот из банка. Точно, точно я вспомнила — из банка. Вам сума известна?

— В общих чертах, — сглотнул Миша, надеясь, что денег хватит, — если можно, уточните.

Девушка уточнила.

Мише поплохело, но отступать было некуда. И некогда — время поджимало.

— Хорошо, — сказал он, — я согласен. А когда? Только мне очень срочно нужно, лучше сегодня.

— Ну, я не знаю… вообще-то я сегодня хотела отдохнуть. Ну ладно, если срочно. У вас или у меня?

— У вас, у вас! И будьте добры, продиктуйте адрес. У меня есть, но для верности…

* * *

В назначенное время Миша звонил в тяжелую дубовую дверь. Живут же люди, завистливо подумалось ему. Элитный дом, элитный подъезд, лестница — мраморная, лифт с зеркалами. Не то, что в Мишином доме — лифт обоссаный, и то и дело застревает между этажами. Сосед Гавриил Аронович говорит: потому и обоссаный, что застревает. Кто ж вытерпит, пока упившийся на пару с сантехником лифтер соизволит явиться на выручку?

Здесь же, словно и не в той же стране. Хорошо устроились буржуи. Даже проститутки у них живут лучше, чем работяги, вроде Миши, вкалывающие день и ночь.

Дверь ему открыла ни много ни мало сама Афродита. Вышла из пены морской в голубом кружевном пеньюаре, с белокурыми локонами, рассыпанными по плечам, в синих бархатных туфельках с белыми пушистыми помпонами.

Миша потерял дар речи и не заметил, как оказался сидящим на краю постели, на которой возлежала Афродита.

— Ты на время или на ночь? — спросила она, и Миша, немного пришедший в себя, отметил: голос такой же томный и возбуждающий, как по телефону.

— Я… не знаю… — растерянно сказал он, и начал лихорадочно соображать, с чего начать разговор.

Афродита тем временем придвинулась поближе и кончиком белокурой пряди пощекотала ему шею.

— Оставайся на ночь. Ты такой ми-и-и-лый.

«На ночь у меня, пожалуй, денег не хватит», — подумал Миша, и осторожненько так спросил:

— Послушай, Виолетта, а у тебя бывало так, чтобы клиенты платили тебе не за это… — Миша не смог подобрать приличного слова, — а за другое…

— А, понятно… — улыбнулась Виолетта-Афродита, показав милейшие ямочки на щеках, — «боже мой, подумал при этом Миша, и зачем такие идут в проститутки? Ведь могла бы осчастливить любого мужика». — Просто поговорить хочешь?

— Ага, — сказал Миша, — просто поговорить.

— Ну что ж, — Виолетта расслабленно вытянула длинные ноги и вздохнула: Мише показалось с облегчением, — только учти: такса та же самая, и денежки вперед.

— Конечно, конечно, — Миша проворно отсчитал деньги и положил рядом с гладкой, отливающей загорелым перламутром (Ах, Миша, тебе бы в поэты!), стройной ножкой.

Виолетта потянулась за деньгами, обдав Мишу обильным цветочным ароматом, потом снова откинулась на подушки.

— Ну, говори, — флегматично произнесла она. — Что, жена не удовлетворяет? Перестала следить за собой? Не возбуждает больше?

«А голос-то, — умилился Миша, — полон непритворного сочувствия. Да за такое и денег не жалко».

— Да нет у меня с этим все в порядке, — заверил он. — Я просто хотел тебя спросить, — Миша слегка замешкался, и — эх, была, не была! — продолжил:

— Помнишь такого — Петра Ганищева?

— Ты кто такой? — Виолетта села на кровати, нахмурила брови. — Полицейский, что ли?

— Да нет, — сказал Миша, — не пугайся. Я — не полицейский.

— Слушай, а ведь я тебя узнала! — вдруг вскочила на ноги Виолетта. — Вот сейчас, когда ты вот так улыбаешься! Узнала! Ты — журналист! Тот самый, что в «Перехвате» болтает! То-то я смотрю — рожа знакомая!

Мишу немного покоробило просторечное определение — рожа, вообще-то он был лучшего мнения о своих внешних данных, но вступать в пререкания он не стал. Сейчас важнее было успокоить девушку и уговорить ее помочь ему.

— Слушай, возьми свои деньги и убирайся, — сказала рассерженная Афродита и твердо протянула ему пачку, хотя и с явным сожалением.

Миша это сожаление уловил и тут же, скрепя сердце и скрипя зубами, вынул из кармана и отсчитал еще несколько крупных купюр. «Е-мое! — екнуло в груди. — На что деньги идут? Прямо как в переделанной песенке про Мишку, который потерял улыбку. Гавриил Аронович ее иногда насвистывает. Как там было? Самая нелепая ошибка, что ты деньги тратишь на бл…ей? Если бы Саня знал, ни за что бы не одолжил свои кровные. Но что делать? Будем считать это инвестициями в будущее».

Виолетта заинтересованно поглядела на деньги, немного помялась, потом решительно присовокупила новую пачку к прежней, поглядела на все это дело и сказала:

— А черт с тобой! Валяй, спрашивай! Будь, что будет!

— Да ничего не будет, — заверил ее Миша, — обещаю тебе. Все это останется между нами, конфиденциально. Это не для эфира, для личного пользования.

— Да ладно, валяй, говорю. Я, если решила, так все — окончательно.

— Вспомни, пожалуйста, когда ты шла к Ганищеву, не заметила ничего подозрительного? Странного?

Она пожевала хорошенькие губки, почесала хорошенький носик.

— Заметила.

— Что, правда? — в нетерпении заерзал Миша.

— Правда.

— Ну, говори, — Мише показалось, что голова у него сейчас лопнет от напряжения.

— Он в тот вечер мне не звонил, — произнесла Виолетта и замолчала, наблюдая, какое воздействие произвели ее слова.

— Как не звонил? Ведь ты сказала следователю, что Ганищев позвонил и отменил свидание.

— Нет, не звонил и не отменял.

— А почему же ты к нему не пошла? Деньги не нужны были?

— Деньги мне всегда нужны, — многозначительно заметила Виолетта, — я на квартиру коплю. Свою хочу, не съемную.

— Так почему же ты не пошла к нему?

— Из-за денег и не пошла.

— Как это? Ты можешь толком объяснить?

— Могу, конечно, что уж теперь. Слушай, а меня не арестует за дачу… как это?.. ложных показаний?

— Не арестуют, — сказал Миша, хотя уверенности у него не было. Это уж как Жанна решит, ей-то придется все рассказать. Ладно, это потом, сейчас главное, чтобы эта Виолетта тире Афродита раскололась.

— Я когда к нему поднималась по лестнице, — я на лифтах не езжу, худею, — на площадке между вторым и третьим женщина стояла. Я только ногу на ступеньку поставила, а она как кинется ко мне, как зарыдает.

Я перепугалась, отскочила от нее, а она ревет в голос и умоляет меня, умоляет.

— О чем умоляет? — спросил изумленный Миша. Такого оборота он не ожидал. Неужели прямо сейчас все дело и раскроется, и он все-таки получит это место на канале.

— Умоляет, чтобы я нему не ходила. К ее Петеньке. Чтобы оставила его ей.

— Ты серьезно? — не поверил Миша.

— Серьезно, стала говорить, что любит его больше жизни, и чтобы я шла домой. И деньги мне сует, много денег, гораздо больше, чем бы я за вызов получила.

— И что?

— Взяла я деньги и убралась, как говорится, восвояси.

— А потом?

— А потом, я узнала, что его грохнули, и решила молчать подобру-поздорову. Меня-то сразу выявили — через службу такси. У них все адреса, по которым они выезжают, в базе хранятся. Вот полиция и подсуетилась — выяснила, кто в ту ночь приезжал к этому дому. Таксист меня и сдал. Нагрянули прямо в массажный салон — позорище! Я о том, что собиралась к Ганищеву, сообщила, а вот о той чокнутой промолчала. Мало ли что у нее на уме, вдруг бы она и со мной расправилась? Да и деньги возвращать не хотелось. Их бы сразу к вещдокам приобщили. А мне неохота было с ними расставаться. И дальше надо было молчать, а я дура тебе все рассказала.

— И правильно сделала, что рассказала, — успокоил Миша, — быстрей на квартиру соберешь. А как она выглядела? Сможешь описать ее внешность?

— Да я особо ее не разглядывала. Женщина как женщина, обычная. В очках таких, знаешь, в которых глазки такие м-а-а-а-ленькие становятся. И белобрысая, по-моему. С фигушкой такой на затылке.

— А одета во что была?

— Ну, ты тоже спрашиваешь. Я и не помню. Во что-то простое. По-моему, юбка и кофточка, вроде того, я не обратила внимания. А что это так важно? — она вдруг села к нему очень близко и подула в ухо.

Миша сначала оторопел, потом забеспокоился. Что это с ней? Может деньги отработать хочет? Так не надо, у него этого добра скоро навалом будет.

— Ну, ладно, ты отдыхай, а я пойду, — сказал он и задом стал отступать к выходу.

Виолетта встала, пошла за ним.

— Слушай, может, останешься? Ты такой симпатичный.

— В следующий раз, — заверил Миша, рванул на себя дверь и сиганул по лестнице так стремительно, что чуть ноги не себе не переломал.

Глава восьмая

Больше всего на свете Гавриил Аронович любил шахматы. Мог говорить о них часами, и разыгрывать свои мудреные партии мог без устали. Да вот только не с кем было. Поэтому периодически он заходил к Мише и умолял уважить, сразиться в партию-другую.

Миша соглашался, — не хотел обижать старика, глядевшего на него глазами грустного клоуна, — хотя шахматы ненавидел с детства. С тех пор как на школьном турнире с позором продул Славику Абрамскому из параллельного класса.

Гавриил Аронович в прошлом актер русского драматического театра. В детстве он смешил Мишу до колик, разыгрывая перед ним целые представления в лицах.

Миша знал: если кто и поможет ему загримироваться, так что мама родная не узнает, так это Гавриил Аронович.

Мама родная действительно не узнала, когда, войдя в квартиру, увидела брюнета с тонкими усиками, в огромных допотопных очках, за которыми прятались маленькие хитрые глазки. Брюнет сидел на кухне и пил чай с маминым печеньем. Мама вскрикнула и хотела бежать звонить в полицию, но тут брюнет дико расхохотался и знакомым голосом завопил:

— Мамочка, да это же я!

Маму пришлось успокаивать полчаса, она то смеялась, то ругалась.

Миша рассказал маме историю о том, что у него сегодня любительский спектакль в подшефном клубе юных туристов. Маме очень хотелось верить Мише, и она почти поверила. Спросила только: «Разве сейчас есть шефы?»

Миша чмокнул маму в щеку и убрался восвояси, удивляясь тому, как взрослые люди могут верить всякой ерунде. Гавриилу Ароновичу, например, он доверительно сообщил, что конспирация и изменение внешности ему нужны для того, чтобы проследить за любимой девушкой, которая, кажется, изменяет Мише с криминальным авторитетом по кличке «Гога конопатый». Гавриил Аронович поверил, проникся сочувствием, выпростал все свои закрома, в которых отыскался черный парик, маленькие усики, которые сажались на клей, и очки с толстыми стеклами, меняющие Мишу до неузнаваемости. Также Миша позаимствовал у Гавриила Ароновича темно-серый костюм, который оказался почти впору, только брюки были слегка коротковаты.

Теперь Миша чувствовал себя вполне готовым к тому, чтобы отправится на поиски истины в дом номер сто тридцать три по проспекту Победы, в котором произошло третье убийство. Он решил опросить соседей. Кто как ни соседи знают, что происходит в квартирах, расположенных рядом с ними, под ними, над ними. Кто-нибудь что-нибудь да слышал. Наверняка. Что-то такое, что осталось неизвестным полиции и прокуратуре. И Миша докопается до сути. Обязательно.

Камуфляж же нужен был для того, чтобы в самый ответственный момент кто-нибудь снова не заорал: «То-то я смотрю — рожа знакомая!»

* * *

Мальчик смотрел внимательно и изучающе. Большие, темные, в длинных пушистых ресницах, глаза словно существовали отдельно от лица. Словно только в этих глазах присутствовало то настоящее, что сформировалось в этом ребенке, чем наделил его Господь, а немощность и неподвижность бедного искривленного тела являлась случайным стечением обстоятельств, зачем-то вторгшимся в жизнь и судьбу маленького человека.

— Здравствуй, — сказал Миша. — А взрослые дома?

Ему стало не по себе от этого взгляда, стало неловко за эти фокусы с переодеваниями и наклеенными усами. Вдруг почувствовал себя клоуном, шуткам которого никто не смеется, и который вызывает в зрителях только досаду и недоумение.

Мальчик нажал на какую-то кнопку на ручке инвалидного кресла, в котором он сидел, и оно, мягко жужжа, отъехало вглубь коридора.

— Мама, — позвал мальчик, — голос у него был приглушенный, сипловатый. Было заметно, что ему трудно говорить.

В коридор вышла невысокая худенькая женщина с полотенцем в руках.

— Ой, Алеша, — заволновалась она, — ты почему же открыл дверь и не позвал меня? А я стираю и не слышу, что звонят. Здравствуйте, вы из ЖЭКа?

— Здравствуйте, — сказал Миша, — я из прокуратуры. Он вытянул перед собой удостоверение следователя, бессовестно состряпанное вчера на принтере и приклеенное в красную книжицу старого студенческого билета.

Женщина на удостоверение даже не взглянула, охнула, прижала полотенце к лицу:

— Проходите, проходите в комнату. А ты, Алешенька, иди к себе. Можешь включить компьютер.

Кресло снова зажужжало, и мальчик, едва не задев Мишу, выехал из комнаты.

— Садитесь, пожалуйста.

Женщина и мальчик были очень похожи. Грустные глаза, хрупкие фигуры, и что-то еще, что безошибочно позволяет определить людей, не единожды битых жизнью.

— Я знала, что рано или поздно все раскроется, — сокрушенно сказала женщина.

«Ого, — подумал Миша, — неужели предчувствия меня не обманули?»

— Я знала, что рано или поздно все станет известно, — повторила женщина, опустив руки, комкающие полотенце, и села на табурет у окна.

— Рано или поздно все становится известно, — глубокомысленно произнес Миша, все еще не веря в свою удачу.

— И что же, теперь мне придется возвращать все деньги? — спросила женщина.

— Это будет зависеть от вашего желания сотрудничать со следствием, — строго сказал Миша.

— Хорошо, — вздохнула женщина, — я все расскажу. Но только здесь с самого начала нужно рассказывать, иначе не получится.

— Рассказывайте с самого начала, — разрешил Миша, и подумал о том, как ему не хочется быть разочарованным, а ведь все, о чем она собиралась ему поведать, могло не иметь отношения к убийству в соседней квартире.

Женщина заговорила, и по мере того, как вырисовывалась суть произошедшего в день убийства, Мишина душа все более радовалась и торжествовала. Его мелкая журналистская душонка. «Да ладно тебе, — он постарался унять угрызения совести, забеспокоившейся некстати, — ведь ради дела, не просто так, я здесь людям голову морочу».

— Раньше в этой квартире жила нормальная семья. Мария Васильевна и сын ее Володя. Мы с Володей выросли вместе, ходили в одну школу, играли во дворе. Он меня и замуж звал, но я тогда уже с отцом Алеши встречалась, отказала. Он тогда обиделся очень, на север уехал. Когда вернулся, Алеше уже восемь лет было, а мужа у меня уже не было. Он сбежал сразу, как только узнал, что ребенок у него — инвалид. Володя, когда вернулся, зашел, Алешу моего увидел…

Он отвернулась к окну, Миша увидел — сдерживает слезы. Помолчала немного. Затем, справившись с волнением, снова заговорила:

— Ну, в общем, он снова меня замуж позвал. Только я отказала: зачем я больного ребенка буду ему на шее вешать? Он помогал мне, очень помогал. Но потом женился, и съехали они с этой квартиры на другой конец города. Марию Васильевну с собой взяли — внуков помогать растить, двое у него родились. Слава богу, здоровые.

— Ну, вот после них и въехал в их квартиру этот… не знаю даже как его назвать?

— Что, плохой был человек? — Миша приготовился: вот оно сейчас будет самое главное. То, зачем он сюда пришел.

— Плохой… — сказала женщина. — Бог ему судья, на том свете с него спросится за то, что он моего сын ублюдком и дебилом назвал.

— Неужели такое возможно? — спросил Миша.

— Получается, что возможно… — вздохнула женщина. — Вы видите, какая у нас квартира? Два окна и оба выходят на стену соседнего дома. Алеша целыми днями в замкнутом пространстве, и даже в окно не может видеть деревья, детей, облака, дождь. А для ребенка это очень важно, вы понимаете?

— Понимаю, — кивнул Миша, и обернулся в сторону коридора. Что сейчас делает в своей комнате за закрытой дверью этот мальчик в инвалидном кресле?

— Выходить на улицу мы не могли, коляски тогда у нас не было. То есть коляска нам полагалась, но она была такая огромная, неповоротливая, что я даже забирать ее не стала, отказалась. И держать ее было негде, сами видите, квартира крошечная. Купить нормальную коляску — современную, мобильную — было не на что.

Окно подъезда выходит во двор, на детскую площадку, там всегда дети играют, собаки бегают, красивые машины, жизнь, в общем. Я Алешу выносила в подъезд, и он там сидел на стульчике, смотрел в окно.

— Как выносили? — Миша с сомнением поглядел на худенькую женщину.

— А вот так… Сначала стул, потом Алешу. Тяжело, конечно, было, спина болела. Но что поделаешь? Ради ребенка пойдешь на все.

— Алеша сидел в подъезде часок, потом я его забирала. Ну, видно, чем-то помешал он этому… соседу нашему. Тот и высказал все, что думает о моем ребенке и таких, как он. Я в это время как раз вышла забрать его и все слышала.

— Вы ответили соседу?

— А что я могла ему ответить? Вы знаете, я так растерялась, что и слова не сумела произнести. А он зыркнул на меня глазищами своими наглыми и убрался в свою квартиру. Я Алешу схватила, еле до квартиры доволокла. Свалилась на диван и так я плакала, как никогда в жизни, думала — сердце разорвется. Алеша, бедный мой, утешает меня, гладит по голове, а у меня желание — пойти и убить этого подлого, гнусного человека.

Она взглянула на Мишу.

«Не может быть, — подумал он, — только не это…»

— Вы сейчас подумали, что это я его убила? Нет, не я… но мне его совсем не жалко было, понимаете? Я в первую же минуту, как узнала, что его задушили, подумала: поделом тебе. Хотя это не по-божески, не по-человечески.

— Вы знаете, кто его убил… — с уверенностью сказал Миша. Он вдруг понял, что она знает.

— Да, — сказала женщина, — знаю.

Она встала, вышла в коридор. Подошла к двери комнаты сына, прислушалась.

Вернулась, встала у окна.

— Не хочу, чтобы он слышал.

Помолчала, вздохнула глубоко, налила чай себе и Мише. Придвинула вазочку с печеньем.

— Угощайтесь, пожалуйста, за этими разговорами, забыла совсем.

— Спасибо, очень вкусное печенье. Вы рассказывайте, пожалуйста. Я внимательно вас слушаю.

Она кивнула, отпила глоток из своей чашки. Откашлялась. Видно было, что очень волнуется.

— Это началось где-то за две недели до убийства. Я тогда почувствовала неладное. Вижу с Алешей что-то происходит. Принесла его как-то из подъезда домой, вижу он беспокойный какой-то, встревоженный. Сразу за свой блокнотик схватился, что-то писать начал. Я потом подошла потихоньку, пока он спал, почитала. Стихи это были, — она улыбнулась, — просто стихи… О теплых руках, о лучистых глазах. Он ведь уже большой мальчик, понимаете? Четырнадцатый год ему, и несмотря ни на что, он ведь все-таки — мужчина. Вы понимаете? — слезы снова появились в ее глазах.

— Я понимаю, — сказал Миша.

— Я тогда осторожно начала его выспрашивать: не случилось ли чего, пока он в подъезде сидел. Не сразу, конечно, но не удержался, рассказал. Поделиться ему очень хотелось.

Женщина замолчала, а Миша испугался, вдруг не захочет дальше рассказывать. Именно сейчас, когда тайное вот-вот станет явным. Он задержал дыхание, боясь спугнуть, боясь не дождаться признания, и с облегчением перевел дух только тогда, когда она продолжила:

— В тот день, самый первый день, когда он ее увидел, шел дождь. Я помню, не хотела его относить в подъезд. Посмотри, говорю, Алеша, как льет, ничего же не видно. Посиди лучше дома, почитай. А он: «Нет, мамочка, посижу немножко, хочу посмотреть на дождь».

Ну, я его посадила, как обычно у окна, пошла в квартиру — обед готовить.

А эта девушка как раз поднималась в ту квартиру, к соседу нашему, и остановилась возле Алеши, и заговорила с ним.

А ведь до этого никто никогда с ним не разговаривал, кроме врачей и преподавателей в реабилитационном центре.

А тут девушка. Молодая, красивая. А может, она просто показалась ему красивой. Он, когда мне рассказывал о ней, так волновался, так радовался.

Она поговорила с ним о дожде, на прощанье пожала руку.

Ему впечатлений хватило на несколько дней, до следующего ее прихода. В этот раз она снова остановилась, и снова с ним поговорила.

— А вы сами видели ее? — стараясь не высказывать нетерпения, спросил Миша.

— Только в глазок.

— В глазок? — теперь уже пришлось скрывать разочарование. Неужели только в глазок? Разве можно рассмотреть человека через это маленькое, искажающее реальную картинку, отверстие в двери?

— Да, только в глазок. Специально как-то подкараулила. Выходить не стала, не хотела ее смущать. И спугнуть, знаете, не хотела. Алеша мой так счастлив был в то время. Настроение у него стало более ровным, упражнения начал делать. А раньше часто просто молчал, отказывался от занятий, плохо кушал. А в те дни его было не узнать. Я знала, что долго это продолжаться не сможет, но не хотела мешать тому хорошему, что происходило с моим сыном. Поэтому не хотела показываться ей на глаза.

— Вы в глазок хотя бы немного смогли ее разглядеть? — Миша все-таки надеялся.

— Нет, к сожалению, лица ее я так и не увидела. Она была в куртке с капюшоном, и волосы, знаете, у нее такие длинные были, как сейчас девушки носят, и на лицо ей падали. Так что я ничего толком не рассмотрела. Кроме того, пожалуй, что она была стройная, не очень высокая, но и не маленькая. И еще, вы знаете, я поняла, что она хорошенькая. Я почти уверена в этом. Ведь это даже по походке видно, по движениям. Красивая женщина и двигается особенно. Вы, мужчина, понимаете, наверное, о чем я?

«Да уж, — подумал Миша, — по этим делам я спец…»

— И что же, — спросил он, — вы видели, что она вошла в соседнюю квартиру?

— Да, она позвонила, ей открыли, и она вошла.

— Вы заметили, сколько раз она приходила к вашему соседу?

— Два раза в неделю. Во вторник и четверг.

— Все это продолжалось…

— Три недели.

— Значит, всего шесть раз?

— Да. Шестой раз был последним.

— Расскажите, пожалуйста, об этом последнем дне.

— Я отнесла сына в подъезд без пятнадцати четыре. Она всегда приходила к четырем, и Алеша уже заранее начинал готовиться, волновался очень. Просил меня всегда именно без пятнадцати четыре его выносить.

Потом я ушла и ровно в четыре видела в глазок, как она позвонила в его дверь, и он ее впустил.

Она обычно выходила где-то через полтора часа. Раньше я Алешу через час забирала, но с тех пор, как она появилась, он стал просить меня, чтобы во вторник и четверг я его позже забирала. Ему хотелось видеть ее еще раз, когда она уходила. Но в этот день она, видимо, задержалась. Когда я через полтора часа вышла за ним, позвала его от двери, но он мне знаками показал, чтобы я позже его забрала. Я вернулась за ним минут через десять, и увидела, что он плачет. Держит в руках какой-то конверт и плачет.

Я испугалась, подняла его со стула, отнесла домой. Усадила на диван, спрашиваю: «Что, Алешенька, что? Болит что-нибудь?»

А он слова сказать не может, и конверт мне протягивает.

Я конверт открыла, а в нем деньги. Много, много денег. Столько я за всю свою жизнь не видела.

Спрашиваю: «Сына, что это? Кто тебе это дал?»

А он бедный все плачет. Позже, когда немного успокоился, рассказал, что она поцеловала его на прощанье, сказала, что больше не придет. И дала ему этот конверт.

Несколько недель грустил мой Алеша, все просил, чтобы я его в подъезд выносила по вторникам и четвергам без пятнадцати четыре. А потом как-то успокоился, и ждать перестал. Недавно сказал мне, что когда-нибудь, когда выздоровеет, обязательно ее найдет.

— Вы больше ее не видели?

— Нет, не видела. Вечером полицейские заходили, спрашивали. Я сказала, что ничего не видела, Алешу не разрешила тревожить, сказала, что он ничего не понимает, плохо говорит.

— И все-таки, почему вы думаете, что это она… Может, кто-то другой?

— Я когда Алешу забирала, заметила, что дверь квартиры соседской приоткрыта. Я потом вернулась…

— И что?

— Вернулась, и заглянула в квартиру. Из коридора комната просматривалась… И там он лежал… Боровиков… без движения.

— Но почему же вы ничего не рассказали полиции?

— Вы, наверное, думаете, что я из-за денег промолчала, из-за денег покрывала преступницу?

Миша ничего не ответил, просто не нашелся, что сказать.

— Я не знаю, почему она убила его, — сказала женщина, — знаю только, что она не может быть плохим человеком. Она не пожалела для моего сына не только денег, она доброты своей не пожалела для него. За всю его жизнь она стала первым человеком, которого он полюбил. Кроме меня… Я не хотела ее выдавать… Если бы вы не пришли ко мне, я сама никогда бы не призналась. И не из-за денег, поверьте, совсем не из-за денег. Хотя, конечно, они нам очень помогли. Я на эти деньги купила Алеше коляску. Самую лучшую, японскую. Он теперь и по дому сам передвигается, и на улицу мы выходим, коляска легко в лифт заходит. Мой сынок теперь свежим воздухом дышит, и деревья видит вблизи, и цветы. Компьютер купили, для него это словно окно в мир, он на нем и стихи пишет, и рисует, и фильмы смотрит.

Жизнь Алешина гораздо лучше стала благодаря деньгам этой девушки. Разве я могла ее выдать? И сейчас не надо было… Но вы и сами узнали…

Миша молчал, собирался с мыслями.

— Значит, теперь придется все возвращать? — расстроено спросила женщина.

— Нет, не придется, — сказал Миша, — но вы никому больше не должны рассказывать о том, о чем рассказали мне.

— Хорошо, не стану, — пообещала она.

— Скажите, ваш сын мог бы узнать эту девушку по фотографии?

— Нет, не думаю. Я просила его описать ее. Но он просто говорит, что она красивая. Прошу вас не нужно его тревожить. Боюсь, что все это может очень расстроить его.

— Хорошо, не будем его расстраивать. Скажите, как вы думаете — кем она приходилась Боровикову? Зачем она его навещала? В определенные дни, по графику?

— Не знаю.

— Ну, может быть, у вас есть свои предположения? Как вы думаете, могла она быть девушкой по вызову?

Ее лицо вдруг вспыхнуло. Словно ей неприятно было это предположение, словно оно касалось лично ее. Миша понял: это из-за сына, из-за Алеши. Ей не хотелось думать, что рук ее мальчика касались руки проститутки, и что его первой любовью стала порочная женщина.

— Нет, нет, не думаю, — почти с испугом сказала она. — Я думаю, она была тренером. Он часто в спортивном костюме ходил, бегал по утрам. Как-то я визитку нашла возле его двери. Визитку спортивного клуба.

— А где эта визитка? Вы ее не сохранили?

— Нет, конечно, выбросила. Зачем мне ее сохранять?

— Может, все-таки вспомните название клуба. Пожалуйста.

Она наморщила лоб, нахмурилась. Потерла переносицу.

— Клуб «Олимпийский» по-моему.

— Может быть, «Олимп»?

— Да, точно «Олимп».

— Ну что ж, большое спасибо. Вы мне очень помогли, — сказал Миша. Потом неловко потоптался на месте, и протянул женщине несколько купюр, которые давно уже мял в кармане пиджака, не зная, как отдать ей, чтобы не обидеть:

— А это, пожалуйста, возьмите для Алеши. Может быть, ему нужно что-нибудь. Здесь, правда, не очень много.

— Что вы, что вы, — запротестовала женщина, и очень смутилась, покраснела до слез. — Мы не нуждаемся, у нас все есть. Вы неправильно подумали…

— Я знаю, знаю, что у вас все есть, — сказал Миша, и сам очень смутился, не привык он к таким поступкам. — Но, пожалуйста, не отказывайтесь. Мне хотелось бы, чтобы вы купили что-нибудь для Алеши.

— Ну хорошо, спасибо вам большое, — сдалась женщина, видимо, тронутая его просительным тоном, — я ему краски профессиональные куплю. Он уже давно просит, а цены на них… Спасибо Вам.

Она с благодарностью улыбнулась Мише, а он запоздало подумал, что даже не спросил, как ее зовут.

Попрощался, вышел в коридор.

Он уже взялся за ручку двери, когда за его спиной раздалось жужжание.

— Подождите, — услышал он тихий голос. Обернулся.

Мальчик протягивал ему лист бумаги:

— Пожалуйста, — если увидите ее, передайте вот это.

— Хорошо, — сказал Миша и спрятал листок в папку, с которой пришел. — Если увижу, обязательно передам.

В машине, перед тем как завести мотор, он вынул лист из папки.

Это был рисунок.

На фоне огромного панорамного окна, занимающего все пространство листа, стояла девушка. Длинные волосы волной спадали на хрупкие плечи и спину. За оконным стеклом, отражающим темноту комнаты, в которой она находилась, горел и переливался мерцающими огнями ночной город.

Миша долго глядел на рисунок, и чем дольше он всматривался в него, тем все более отчетливым становилось ощущение, что все это он уже где-то видел. И этот тонкий силуэт, обведенный размытым контуром ночного сумрака, и копошащийся неоновый муравейник за окном, и бледно-лимонный круг луны, на который неотвратимо наползала густая черная тень.

Он встряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, спрятал рисунок в папку и завел машину.

Заканчивался девятый день его поисков. До собеседования в Телецентре оставалось совсем немного.

Глава девятая

Шел второй час ночи. Медленно, словно засыпая, гасли фонари, обрамляющие неширокую улицу. И только перед самым входом в общежитие качался и скрипел одинокий труженик, выхватывая из темноты колышущийся треугольник света, в котором живой и отвесной стеной летели бесконечные белые хлопья.

Снег шел уже несколько часов, замело дорожку, ведущую через палисадник к двери общежития, замело ступени. Старый клен, растущий на той стороне улицы, с которым девушка здоровалась, касаясь рукой шершавого ствола, когда по утрам бежала на остановку, здесь из окна казался огромным существом, сгорбленным под тяжестью белого мехового одеяния.

Чайник кипел уже в третий раз, от пара запотевали окна, и девушка, уже в который раз выводила на стекле имя — по краям букву, похожую на человечка, выставившего в танце ножку, и посередке тонкий округливший спинку полумесяц. Буквы таяли, она стирала их ладошкой, с тревогой вглядывалась в темноту, наступающую за границей, очерченной светом фонаря, и, вздохнув, отходила от окна к столу, где на маленькой электроплитке подогревалась кастрюлька с рассольником — уже в который раз.

Иногда она ложилась на кровать, поверх покрывала, чувствуя, как наваливается усталость, накопившаяся за день, как гудят ноги, слипаются глаза. Но она снова открывала их, следила, не появятся ли на темной стене съезжающие тени и всполохи от приехавшей машины, и, боясь уснуть, снова вставала. В комнате было прохладно, она зябко куталась в оренбургский платок, накинутый на плечи, ей хотелось залезть под одеяло, чтобы согреться, но, поглядывая на часы, она снова и снова подходила к окну. И снова на затуманенном стекле писала имя.

И все-таки она уснула, когда прилегла всего лишь на минутку, пообещав себе, что сейчас же встанет, всего лишь минуточку полежит. Разбудил ее звук открываемой двери. Она вскочила, села на кровати:

— Яся, почему так поздно?

Вошедшая девушка вся была в снегу. На волосах, на ресницах, на воротнике светлой искусственной шубки таяли крохотные прозрачные звездочки.

— Ты сумасшедшая, Яся, — укоризненно сказала ей подруга, и сняла с нее шубку. — Почему ты без шапки? Воспаление легких прихватить хочешь?

— Ой, Надечка, — сказала вошедшая девушка приятным грудным голосом, — там и не холодно совсем! Снег идет и идет, и ни конца ему, ни края. Мне пришлось пешком идти от поворота, машина не прошла, забуксовала — там такие заносы. Не знаю, как Владик бедный теперь выберется? — девушка вздохнула. — Он меня домой прогнал, боялся, что я замерзну. А шапку я у него в номере оставила.

— Ой, Надя, — девушка улыбнулась, — признавайся, чем это у нас так вкусно пахнет? Я голодная как волк.

— Что ж он не покормил тебя? — спросила Надя.

— Мы только чай попили, — смутилась Яся. — Он меня в ресторан приглашал, но я не захотела. Мне хотелось просто побыть с ним вдвоем.

Яся подошла к окну и стала обводить буквы, написанные Надей.

— Если бы ты знала, Надя, какой он хороший.

— Ладно, садись, кушай пока горячее. Тебе согреться надо, а то и вправду заболеешь.

— Надечка, рассольник мой любимый! Какая ты все-таки молодец. Нет, только без хлеба, ты меня скоро так закормишь, что я на трапецию не влезу. М-м-м-м! Как вкусно! Что я буду без тебя делать?

— Как это без меня? — спросила, нахмурившись, Надя. — Когда?

— Когда замуж выйду… — ответила Яся, улыбаясь.

— Замуж выйдешь? За кого это?

— За Владислава, — тихо, но твердо ответила Яся.

— А как же Ромка? — Надя не сводила с подруги глаз.

— Ромка? — переспросила растерянно Яся. — А причем тут Ромка?

— Как это причем, Яся? Как это Ромка причем?

— Думаю, что с Ромкой все кончено… — сказала Яся и не стала больше есть, отодвинула тарелку, встала из-за стола. Подошла к своей кровати, сняла покрывало. И только потом добавила:

— Я полюбила другого человека, я хочу с ним строить свою судьбу, свою карьеру. Мы вместе поставили грандиозный номер, вместе будем выступать. Скоро начинаются гастроли, сначала по России, потом возможно удастся прорваться в Европу. Зачем я тебе все это говорю, ты и сама прекрасно все знаешь. Разве ты, каждый вечер выходя на канат, рискуя своей жизнью, не мечтаешь о том же? Чтобы твой труд, твоя работа, вознаграждались достойно, по-человечески? Ты должна понимать — человек должен двигаться вперед, должен идти к своей цели. Ромка… что Ромка? Да, мы с ним с детства были неразлучны и я люблю его… Но не так, понимаешь, не так… Не так как Владислава. Влад — настоящий мужчина, с ним я чувствую себя такой… сильной, способной многое сделать. А Ромка, Ромка он всю жизнь будет просто Ромка, просто хороший парень. Он никогда не будет хватать звезд с неба.

— Но ведь он ничего не знает. Он думает, что ты ждешь его.

— Ну так ты напиши ему, чтобы он не думал больше… не думал обо мне.

— Как я могу ему такое написать, Яся? Ведь это он из-за тебя в тюрьму попал.

— Нет, Надя, не из-за меня, не из-за меня. Он всегда сначала делает, а потом думает.

— Но ведь он вступился за тебя.

— Я его об этом не просила. Ничего бы этот мужчина мне бы не сделал, поговорил бы и ушел.

— Разве ты не помнишь, что он тебе говорил?

— Ну и что? От этих разговоров не жарко, не холодно. Это всего лишь слова. Я их постоянно слышу за спиной, ну и что? Красивым женщинам всегда это предлагают, зачем он в драку полез, зачем он убил этого парня?

— Он не убивал его, ты ведь знаешь, это был несчастный случай.

— За несчастный случай восемь лет не дают. И вообще перестанем об этом, все давно решено, я люблю другого человека, неужели ты не понимаешь?

— Я ничего не понимаю, Яся, не понимаю.

— Нет, ты все прекрасно понимаешь. Извини меня, но ты просто придуриваешься. Впрочем, как и всегда. Только не говори, пожалуйста, что ты расстроена из-за того, что я его разлюбила. Ты любишь его с тех самых пор, как я тебя знаю. Думаешь, я была слепой дурой, и ничего не видела? Думаешь, он ничего не видел? Ты любишь его!

— Я люблю вас обоих, и хочу, чтобы вы были счастливы.

— Ну, конечно, а ты будешь со стороны смотреть, как мы будем счастливы. Будешь нам постельку стелить и свечку держать.

— Перестань, Яся.

— Это глупо, понимаешь, глупо! Ты не хочешь жить своей жизнью. Ты живешь моей! Это неправильно, понимаешь, неправильно! Я люблю тебя и благодарна тебе за твою заботу, но нельзя так, нельзя! Ты должна жить своей собственной жизнью. Ты любишь тех, кого я люблю, ненавидишь то, что я ненавижу. Ты все время беспокоишься обо мне, ходишь за мной по пятам. Я больше так не могу!

— Ладно, — сказала Надя, — я больше не буду тебя беспокоить. Освобожу тебя от себя.

Она оделась у двери. Обуваясь, немного помедлила, ждала все-таки, что Яся остановит ее. Но та легла под одеяло и укрылась с головой.

Надя вышла, осторожно прикрыв за собой дверь, спустилась во двор.

Снег все падал и падал. Она спустилась по ступенькам и пошла вперед, проваливаясь в сугробы. Обернулась на окно на втором этаже, единственное, которое светилось. Постояла немного, и пошла назад.

Открыла тяжелую дверь и вошла в холл. И здесь на нее налетела Яся.

— Надя, я так испугалась, что ты уйдешь. Прости меня, пожалуйста, прости. И не уходи от меня. Как я буду жить без тебя? Я не смогу…

— И ты меня прости, Ясенька, — Надя обняла подругу, — и я без тебя не смогу…

Снег шел до самого утра, и до самого утра Надя не могла уснуть, все прислушивалась к дыханию безмятежно спящей Яси.

Глава десятая

На следующий день он отправился в «Олимп». Два часа истязал себя тренажерами, изредка поглядывая через стеклянную стенку в соседний зал, где Алиса в обтягивающих лосинах и золотистой маечке учила группу женщин, как бороться с ненавистным целлюлитом.

После тренировки Миша заглянул к директрисе. Та вспомнила его, сначала заулыбалась, потом встревожилась.

— Что-нибудь случилось? Есть какие-нибудь жалобы?

— Нет, нет, — успокоил он ее, — все в порядке. У вас замечательный зал, и вы отличнейшая хозяйка. Злата Юрьевна, я к вам с просьбой.

— Да, да, пожалуйста, Михаил, слушаю вас внимательно, чем могу, помогу.

— Злата Юрьевна, я хотел узнать об индивидуальных занятиях. Хотелось бы еще дома позаниматься. Не могли бы вы посоветовать мне личного тренера?

— Личного тренера? К сожалению, Лилечка — наш лучший тренер — уехала в Испанию, и неизвестно, когда вернется. У Оли загрузка полная. Может быть, Артем или Жора.

— Нет, нет, — протестующе засмеялся Миша, — мне только девушку.

— Девушку… — озадаченно проговорила директриса, — где же вам взять девушку? У меня девочек молодых много, но ведь вам нужно опытного тренера. Не могу ведь я вам послать кого попало.

— Вообще-то мой приятель, который брал у вас в клубе индивидуальные занятия, посоветовал мне одну девушку-тренера, очень хвалил. Но вот я забыл, какое он имя называл. А теперь не могу до него дозвониться. Вы не помните такого — Боровиков Вениамин Витольдович?

— Нет, что-то не припоминаю. Я сейчас в журнале посмотрю, у меня все клиенты и их тренеры записаны. Так, Боровиков Вениамин Витольдович… Нет, такой в моем журнале не числится.

— Странно, — совершенно натурально удивился Миша, — наверное, я что-то напутал. А может быть, ваши тренеры занимаются в обход клуба? Ведь так, наверняка, выгоднее. Делиться не нужно, сумму, выплаченную клиентом, можно целиком оставлять себе.

— Вообще-то мы это не приветствуем, но вы правы, бывает и такое, конечно. Мы ведь не можем контролировать наших работников вне клуба. Бывают, они знакомятся здесь с клиентом, а потом домой к нему ходят заниматься.

Злата Юрьевна явно расстроилась. Впрочем, ненадолго. Вспомнила, наверное, что от огорчений появляются морщины, с которыми она так мужественно воюет последние десять лет.

— Знаете, как мы с вами сделаем, Михаил? Приходите через месяцок, и я обязательно найду для вас самого лучшего тренера. Договорились?

— Договорились! — бодро ответил Миша, а про себя подумал: «Елы-палы, и где ж мне теперь искать эту красотку, которая вместо того, чтобы научить клиента делать ласточку, придушила его, как собаку?

* * *

— Подождите, Миша! — услышал он голос за спиной.

Обернулся. К нему шла Алиса. В легком плащике, волосы развеваются по ветру. Улыбается так, что сердце замирает.

— Миша, я вас попросить хотела…

Состроила милую гримаску, губки сложила бантиком. «М-м-м, — мысленно облизнулся Миша, — так бы и съел…»

— Не смогли бы вы отвезти меня в одно место? Опаздываю страшно. Даже такси не успею вызвать. Меня один человек обещал отвезти, но видимо забыл, — она досадливо пожала плечами. — Очень подвел.

Миша с тоской взглянул на свою развалюху, незаметно пнул колесо ногой. Чертова колымага, встанет где-нибудь по дороге, позора не оберешься. Санек правда обещал, что какое-то время старушка продержится — может, рискнуть?

— Да, конечно, — ответил с улыбкой. А что делать? Разве можно ей отказать. Эх, будем надеяться, что старушка-развалюшка хотя бы на этот раз не оконфузит.

Девятка не подвела, довезла без особых эксцессов, пару раз только фыркнула недовольно, да на повороте заглохла. Но, Миша быстренько подсуетился, тронули дальше.

Алиса указывала дорогу.

Подъехали к одноэтажному зданию. В окнах пламенел электрический свет, съезжались машины.

— Спасибо, — сказала Алиса, — вы просто спасли меня.

— А что у вас здесь? — полюбопытствовала Миша. — Свидание?

— Почти… По крайней мере в рифму. Соревнование.

— Соревнование? — удивился Миша. — Ой, как интересно! А мне можно?

— Ну, если хотите. Можете войти. Там, правда, по приглашениям, но я скажу охранникам. Вы проходите и садитесь. Поближе к сцене. А я побежала. Я первая выступаю.

Она убежала. Миша, закрыв машину, отправился следом.

В просторном зале полумрак, зрители сидят полукругом вокруг небольшой сцены, в центре которой — шест.

Миша присел на свободное место во втором ряду. Завертел головой, любопытствуя: что за местечко? Приготовил потихонечку фотоаппарат. Интересно — не прогонят, если он пару раз щелкнет? Похоже, нет, — подумал с облегчением, — вон еще кое у кого камеры. Значит, можно.

— Это что стриптиз? — услышал он слева. Спрашивал интеллигентного вида парень в очечках у своей соседки, блондинки в черном кружевном платье, больше похожем на пеньюар.

— Нет, это не стриптиз, — горячо возразила блондинка. — Это спорт, понимаешь? Самый настоящий спорт. Сейчас мы увидим соревнования по стриппластике. К стриптизу все это имеет самое отдаленное отношение.

— Но ведь это шест. Такой же, как в стриптиз-шоу, — настаивал парнишка.

— Ну и что?

— И они почти голые, посмотри.

— Так положено, им должно быть удобно. И потом: так лучше видна работа мышц тела.

Неожиданно погас свет. Зрители затихли.

Вступила музыка. Большое желтое пятно вспыхнуло в дальнем, самом темном углу сцены и, медленно подрагивая, поползло в центр, туда, где прижавшись к шесту, грациозно выгнув спину, так что длинные волнистые волосы касались пола, стояла девушка. Миша не сразу узнал Алису.

Он никогда не видел ее в таком образе, и теперь почувствовал, что внутри него словно что-то замерзло, и этот снежный, колющийся, впрочем, приятно, комочек медленно сползает от груди к животу и ниже, туда, где…

Он свел колени и конфузливо огляделся — не заметил ли кто из соседей этой его ненормальной реакции на то сногсшибательное, что происходило на сцене.

Алиса в черных обтягивающих трусиках и черном бюстгальтере кружилась вокруг шеста. Свет рампы золотил ее волосы. Она обхватывала шест ногами, изгибалась, взлетала вверх, держась только на руках, и снова срывалась вниз, опускаясь на колени. Золотисто-русые волосы мягкими локонами падали на лицо и грудь.

В ее танце не было ничего вульгарного, ничего двусмысленного, и в то же время движения ее были чувственны и непреодолимо сексуальны.

Несмотря на свой почти обморок, Миша сделал еще несколько снимков.

Выступление закончилось, зрители захлопали, Алиса послала в зал воздушный поцелуй, и тут на сцену выскочил какой-то ковбой с огромным букетом цветов.

«Придурок, — подумал Миша, — в театр пришел что ли? Букеты раздает…»

В глубине души ему стало досадно, что это не он Алисе цветы преподносит. Ну да ладно, успокоил он себя, в следующий раз обязательно.

Зрители засмеялись, захлопали. Алиса пожала плечами, но букет взяла. Пошла куда-то в темную глубину сцены. Придурок ринулся было за ней, но охранники, выдрессированные, по-видимому, на борьбу с неадекватной реакцией на красоту, быстренько выпроводили его обратно. И только, когда он стал спускаться по ступенькам, и свет рампы осветил его лицо, Миша узнал в дарителе своего любимого подопечного: Сенина-младшего.

А вот Сенин, судя по наглой ухмылке в Мишину сторону, соперника заприметил давно. Выразительно показал Михаилу средний палец и направился к выходу.

«Ну, это мы еще посмотрим», — подумал Миша.

* * *

Они стояли возле своих автомобилей, и, словно два кавалера из рыцарских времен, ожидали, когда появится прекрасная дама и решит их участь.

Входная дверь находилась от каждой из машин на равном расстоянии, примерно посередине, и когда она распахнулась, и в светящемся прямоугольнике появилась стройная фигурка Алисы, кавалеры замерли и обоюдно послали друг друга к чертям собачьим. Не вслух, конечно, мысленно. Телепатически.

Алиса сделала несколько шагов по прямой, — Миша и Сенин оцепенели, — и… повернула вправо, то есть в Мишину сторону.

«Умойся, сеньор помидор!» — злорадно подумал Миша, распахнул перед Алисой скрипнувшую дверцу (у-у, проклятый металлолом!), усадил девушку, победоносно поглядывая на ошеломленного Сенина, окоченевшего возле своего БМВ, сел за руль и молясь всем автомобильным богам, чтобы старушка-развалюшка не рассыпалась на глазах у поверженного соперника, рванул с места.

Несколько минут ехали молча. Миша не мог и слова вымолвить, во рту пересохло от волнения.

Первой не выдержала Алиса.

— Ну как, понравилось вам мое выступление? — спросила она.

— Очень, — выдохнул Миша, — так понравилось, просто нет слов. Вы были просто… не знаю даже как выразиться поприличней… вы были ошеломительно прекрасны.

Она тихонько засмеялась:

— Я рада, что вам понравилось. Мне было важно, чтобы именно вы оценили.

— Почему: именно я?

— Не знаю, — она пожала плечами, — вы не такой как все эти…

— Все эти?.. — переспросил Миша.

— Ну да, все эти… кто пристает, не дает прохода.

— Понятно, — кивнул Миша, — в связи с этим, можно мне спросить у вас кое-что?

— Спросите…

— А что там делал Сенин? Вы говорили, что вас кто-то должен был подвезти. Он?

— Допустим, — ответила Алиса, и отвернулась к окну, перестала смотреть ему в щеку, отчего она у него горела не хуже верхнего круга светофора.

— А помните, я вам говорил, что он злой дядька и питается маленькими девочками?

— Помню. Но я не Красная Шапочка. Да и он не Волк.

— Это точно, он не волк, он — шакал.

— Почему вы его так не любите?

— Наверное, потому, что вы его любите.

— Вот еще, выдумали. Вовсе я его не люблю. Просто не знаю, как от него отделаться.

— Может, мне с ним поговорить?

— Нет, не нужно. Я со своими проблемами привыкла сама справляться. И потом — он мне пока нужен.

Мишу царапнуло это «пока нужен», он даже повернулся к ней, рискуя загнать машину в сугроб на обочине. Но тут она вскрикнула, испугавшись того, что их слегка занесло. И он снова вцепился в руль, и постарался забыть и эти слова, и тон, которым они были сказаны.

У самой двери он обнял ее и стал целовать. Ему непременно хотелось коснуться ее колен, которые некоторое время назад так соблазнительно обхватывали металлическую покатость блестящего гладкого шеста.

Он все тянулся, приподнимая полы ее мягкого бежевого пальто, но она тихонько смеясь, отталкивала его руку.

Он прижал ее к двери, чтобы все-таки достичь желаемого, и вдруг совсем рядом кто-то сказал:

— Хватит пыхтеть-то. Чего по подъездам зажимаетесь, людям спать не даете?

Миша понял, что голос доносится из-за той двери, к которой он прислонил Алису.

— Кто это? — с опаской спросил он.

— Это моя квартирная хозяйка, — прошептала Алиса. — Она берет за отличную комнату очень недорого, но главное, она — бывшая балерина, и иногда, по настроению, может посмотреть номер и дать парочку советов, которым цены нет. Не хочу ее злить, побегу. Спокойной ночи, Миша.

— Алиса, ну так нечестно! Сначала раздразнили, а теперь… Я сейчас просто сгорю, останется после меня горстка пепла прямо вот здесь на вашем пороге, и утром дворничиха меня просто сметет в свое ведро. И развеет по двору, у вас под окнами… Поцелуйте меня.

Он обнял Алису покрепче, но она, смеясь, высвободилась, и скрылась за дверью, за которой, как оказалось, стояла крашенная белокурая дама в каком-то бордовом балахоне и с сигареткой в зубах. Видимо, та самая бывшая балерина.

Миша не успел даже поздороваться, дверь с грохотом захлопнулась у него перед носом.

Он обречено вздохнул и поплелся вниз по ступенькам. Идти было очень неудобно. Что-то конкретно мешало. «Вот всегда так, — подумал Миша. — Может, жениться пора?»

Глава одиннадцатая

На улице его встретил нежданчик. Это слово Миша позаимствовал из Сашкиного лексикона. И оно как нельзя лучше подходило к тому, что происходило или собиралось произойти в этот тихий ноябрьский вечер, который как в мамином любимом фильме, вдруг перестал быть томным.

— Ну что, Михаил Плетнев, поговорим, — сказал Сенин, и, цыкнув, сплюнул сквозь зубы, явно метясь на Мишин ботинок. Миша успел убрать ногу, и ответил, все еще стараясь быть вежливым и доброжелательным:

— Говори. Только быстро. Я тороплюсь.

— Не здесь, — сказал Сенин. — Садись в машину, съездим в одно местечко.

— Не поеду я с тобой никуда, — сказал Миша, и демонстративно засунул руки в карманы брюк. Посвистывая, пошел прочь.

— Сышь? — презрительно хмыкнул в след Сенин.

Миша замедлил шаг, уговаривая себя не вестись. Но как говорится — «Не вынесла душа поэта…», обернулся, переспросил вежливо.

— Что ты сказал? Повтори…

— Бздишь, говорю, в смысле — очкуешь? В том плане, туалетную бумагу нести уже или обождать?

— Это ты сейчас с кем разговариваешь? — поинтересовался Миша. — В смысле — на каком диалекте гутаришь, в том плане, что если вас не затруднит, сир, извольте перевести на русский.

— Ах, да, ты же у нас мастер слова, по-простому не понимаешь, — издевательски осклабился Сенин. — Хорошо давай по интеллигентному. Боишься, мальчик? Слабо тебе со мной сейчас в одно место съездить, поговорить?

— Не слабо, — сказал Миша, — поехали.

Через пять минут они неслись по скользкому шоссе в Сенинском внедорожнике, и Миша проклинал себя за то, что повелся как последний лох. Не вслух, конечно.

Ехали довольно долго. Куда-то за город. Миша вглядывался в темноту за окном, но различал только черную гряду лесопосадки вдоль шоссе и огни, иногда мелькающие в просвете деревьев.

— Куда едем? — спросил он у Сенина.

— На Кудыкину гору! — хохотнул тот.

Сейчас завезет в лес, грохнет без свидетелей, — мелькнула в Мишиной голове беспокойная мыслишка. Он ощупал карманы в поисках чего-нибудь подходящего для защиты.

Сенин свернул на проселочную дорогу, Миша понял это по осторожному шелесту колес. «Какая все-таки отличная машина, — подумал почти с завистью, — не то, что моя колымага».

Наконец внедорожник остановился.

— Приехали, — сказал Сенин. — Давай на выход.

Дом стоял в чистом поле. Высокий и узкий как свечка. Чудо современной архитектуры. Вернее несуразное дитятко какого-то горе-архитектора. Пизанская башня из сплошного бетона и стекла посреди поля в окружении леса.

— Пошли, — Сенин отправился к единственному подъезду.

— Здесь недострой еще, — любезно сообщил он, — под ноги смотри, а то убьешься. Отвечай потом за тебя. Лифт пока не работает. Давай пешком. На двадцатый.

Миша проклял все на свете, пока они шли по лестнице. А Сенин ничего — как огурчик, дыхание ровное, цвет лица чистый. Еще и поглядывает сверху вниз на Мишу с издевкой.

— Это моя берлога, — сказал Сенин, — никто о ней не знает, кроме тебя. Смотри, не проболтайся. Я здесь один бываю, совершенно один. Отпускаю охранников в городе — и айда! Никто здесь, кроме меня, не имеет права быть. Девчонок иногда привожу, это да. Здесь удобное место для этого дела. Ну, ты меня понимаешь, — он подмигнул, — наедине с природой…

И загоготал идиотским смехом.

Квартира оказалась одной огромнейшей комнатой с громадными окнами. Миша восхищенно замер — вот это вид. Темная стена леса, над которой по темно-синему небу рассыпаны крупные голубые звезды, и чуть сбоку — нежным сиянием сливочно-желтая луна. В городе такого не увидишь.

— Это еще что, — добродушно заметил Сенин, — ты еще вид с террасы не заценил. Иди взгляни. А я пока на стол накрою.

Миша вышел на террасу, и у него захватило дух. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись и тянулись поля, сверкающие чистым, словно первозданным снегом, дальше — бескрайняя и бесконечная чернота лесов, и над всем этим — бездонное звездное небо. Теперь понятно, почему Сенин забрался в такую глухомань.

— Полетать не хочешь? Могу подсобить… — услышал он голос за спиной.

Миша на всякий случай отодвинулся подальше от перил. Кто его знает, дурака? Еще сбросит! И ничего ему за это не будет.

— Пошли выпьем, — сказал Сенин.

Миша пошел следом, удрученно размышляя над тем, что же задумал этот невменяемый мажорик, и, ругая себя последними словами за то, что согласился сесть к нему в машину.

На столе стояла бутылка коньяка и банка икры.

— Я не пью, — предупредил Миша.

— Как это? — не понял Сенин.

— А вот так, — сказал Миша, — вообще не пью. И не уговаривай.

— Да я не собирался, — обиделся Сенин, — просто хотел поговорить.

— О чем?

— О жизни, о любви.

— Ты меня для этого сюда привез?

— А для чего еще?

— Ну, говори, слушаю.

— Не, ну так неинтересно. Давай хоть по одной.

— Нет! Сказал же — не пью!

— Ну посиди. Может, захочется. Смотри, — он поднял рюмку вверх, прищурил одни глаз. — Видишь: на просвет янтарем отливает? Отличнейший коньяк! Выпили бы, поговорили, как следует. Без коньяка я не могу, доверие не включается. А мне хотелось бы узнать, что ты за фрукт. Или овощ…

Сенин довольно хохотнул, наверное, посчитал, что отлично пошутил.

— Я думал, ты меня бить будешь. Или убивать, — сказал Миша.

— А че, может, и надо было? — ухмыльнулся Сенин. — Чтоб под ногами не мешался.

— Какой здесь адрес? Я такси вызову. Мне пора.

— Сиди еще, я тебя сам отвезу.

— В таком состоянии? Ты — пьяный.

— Ну и что, в первый раз что ли? Вот ты скажи: ты чего ко мне привязался?

— Хочу, чтобы ты стал человеком. Чтобы перестал гадить, понял?

— О-о-о, да ты прям как мой отец. Тот тоже всегда — будь человеком, будь человеком. Еще и мать вспоминает, мол, весь в нее. Тоже, говорит, когда-нибудь пьяный на машине разобьешься… А ведь о покойниках или хорошо, или никак… Тебя, кстати всегда в пример ставит. Гляди, говорит, как парень бедняга весь день крутиться белкой в колесе ради куска хлеба, а ты, лоботряс, — деньги отцовские проматываешь, да еще и отца позоришь на весь город!

«Мне он совсем другое говорил», — подумал Миша.

— Я ему говорю, — горячился Сенин, — ну и бери его себе в сыночки… тебя, то есть… А он мне по шее. Козел старый!

— Я пойду, — сказал Миша и встал.

— Нет, погоди. Вот скажи, если бы у тебя были деньги, ты что — сидел бы дома? Мирно, чинно, благородно? Неужели был бы паинькой? Да не верю. Все так говорят, потому что нищие и ничего не могут себе позволить. Если бы ты был на моем месте…

— Я никогда не буду на твоем месте.

— Вот и прекрасно. Выпьем за это. За то, чтоб каждый сверчок знал свой шесток. Во, слушай, прям в тему. Я про девчонку эту, стриптизершу. Она мне нравится, понял? Поэтому — отвали! Слышишь? Иначе, и правда, убью.

Через полчаса Сенин нажрался как свинья. И заснул, забыв про гостя. После бесплодных попыток вызвать такси, — по телефону ответили, что так далеко не поедут, — Миша вышел из квартиры, спустился по лестнице, к первому этажу уже почти не чувствуя ног, и зашагал в сторону шоссе — голосовать. Ночка предстояла еще та — со свежим воздухом, легким морозцем, от которого и без того убитые ноги окончательно онемели, с опасными незнакомцами в машинах с заляпанными номерами. И ведь каждый из этих незнакомцев мог оказаться маньяком… Или маньячкой.

Глава двенадцатая

— Здравствуй, Миша.

— Здравствуй. Даже не верится, что ты позвонила.

— А мне верится. Хочу пригласить тебя сегодня на свой день рождения.

— У тебя сегодня день рождения? Поздравляю. От всей души…

— Спасибо. Ресторан «Магнолия» девятнадцать ноль-ноль. Придешь?

— Приду. Обязательно приду.

— Ну так я жду. До встречи?

— До встречи…

В цветочном магазине он долго выбирал букет. Вспомнил: Жанна говорила, что любит белые розы. Долго приценивался и купил семь штук — самых красивых, самых дорогих.

Жанна была в сиреневом длинном платье с открытой спиной и, когда, взяв у него букет, она повернулась к официанту, который о чем-то ее спрашивал, у Миши перехватило дыхание от вида этой нежной, с родинками, спины.

В это время внесли огромную корзину с такими же белыми розами, но только в Мишином букете было семь роз, а в этой корзине их насчитывалось штук сто.

Гости заохали, окружили Жанну, кто-то взял у нее из рук Мишины розы, чтобы не мешали демонстрировать корзину всем гостям.

Миша нахмурился, и отошел в сторону, мучаясь тем, что все гости заметили, как на фоне этой грандиозной корзины жалко выглядел его букет, теперь благополучно заброшенный на рояль, что стоял у самого входа. На этот рояль гости складывали свои подарки.

— И от кого же это, Жанночка? — спросила дородная тетка в синем велюровом платье с огромными красными бусами на монументальной шее.

— Сейчас узнаем, — смеясь, сказала Жанна. Открыла конверт, вложенный в корзину, прочла негромко:

— Дорогой имениннице от С. Я. Зандера.

«От Зандера! От Зандера!» — заговорили в зале.

— А что же он сам? Не будет? — озабоченно спросила толстуха в синем.

— Нет, — сказала Жанна, — он сейчас в отъезде.

— Ну что ж, друзья! — она улыбнулась, и раскинула руки, словно обнимая всех, — давайте начнем! Пока все с пылу, жару!

Гости оживились, начали рассаживаться.

Мише сел рядом с Решетниковом в самом конце зала. Иногда поглядывал на Жанну, которая все время смеялась и была совсем на себя не похожа.

Ее приглашали танцевать, она танцевала, и Миша все время отводил глаза, стараясь не смотреть, как чужие мужские руки обнимают ее обнаженную спину.

За все это время она ни разу не взглянула на Мишу.

Решетников после того как подчистую съел все, что находилось в пределах досягаемости, стал грузиться шампанским.

— А вы, господин журналист, почему не танцуете? — икнув, спросил он Плетнева.

— Не с кем, — ответил Миша, — всех красивых женщин расхватали.

— А почему вы не привели свою красивую женщину? Или у вас таковой не наблюдается?

— Я сейчас в поиске, — вздыхает Миша. — У меня, как говорит моя мама, круговорот девиц в природе. Никак не могу выбрать и остановиться на одной. Ну как можно выбрать, если их вон сколько?! И все до одной — хорошие, красивые, сексуальные.

— Это, по-моему, эротомания называется, — сказал Решетников, рассматривая сложное многослойное пирожное.

— Эротомания? — удивился Миша, — я как-то не смотрел на это дело с такой стороны.

— Точно, точно, — заверил Решетников и взял в толстые пальцы крошечную позолоченную ложечку. — Эротомания сродни чревоугодию.

Он направил ложечку прямо в центр замысловатого десерта.

— Вы их пробуете, смакуете. Вот как я это пирожное. Вас прельщает именно разнообразие вкусов.

— И что же, — загрустил Миша, — это не лечится?

— А зачем? — спросил Решетников и осторожно положил кусочек в рот. И зажмурился, и причмокнул. — Зачем? Кому это мешает?

«Действительно — подумал Миша, — кому это мешает?»

Вот Жанне, например, абсолютно все равно. Танцует себе, смеется, а на Мишу ноль внимания.

— Скажите, Семен, а каково лично ваше мнение об этом деле со стеклянными ангелами? Ваше мнение именно как специалиста? — осторожно спросил Миша. Решил ковать железо, пока горячо. И раз развлечься у него не получается, и его так принципиально игнорируют, нужно хоть какую-то пользу извлечь. И не то, чтобы он хотел воспользоваться тем, что Решетников пьян, просто чувствовал, что Жанна многого ему не договаривает. А ведь ему необходим этот материал. Сроки поджимают, он должен предоставить его через четыре дня. Может быть, Решетников что-нибудь подскажет?

— О стеклянных ангелах?.. — теперь Решетников пытался вилкой подцепить ускользающую оливку, — …нет уж, господин журналист, я хоть и пьяный, а ни гу-гу… Жанна предупредила, что вы будете подкатывать.

— Да ладно вам, Семен! Жанна уже давно мне все рассказала, ведь я помогаю ей в расследовании. Мне просто интересно ваше мнение.

— А-а-а… — протянул Решетников, — вы и ее записали в свой послужной список эротомана? Думаете, я не вижу, как вы на нее поглядываете? Она, конечно, лакомый кусочек… — Он, наконец, поймал оливку и отправил ее в рот — …но вот только никому доставаться не хочет. Я бы ее и сам съел, но…

— Семен, а тебе не достаточно?

Жанна появилась неожиданно. А ведь только что стояла у окна рядом с той толстухой в синем велюре. Миша специально посмотрел, когда начал разговор о стеклянных ангелах.

Села, как ни в чем не бывало, за их столик, подперла кулачком подбородок, улыбается. Миша напрягся, сейчас ему не хотелось ни смотреть на нее, ни, тем более, разговаривать. Он взял нож, вилку, и сделал вид, что занят бифштексом.

— А я что?… — пьяно заулыбался Решетников, — … я ничего… Мы вот с господином журналистом беседуем. Он у меня все о стеклянных ангелах выспрашивает, а я ни словечка… как ты и велела…

Жанна быстро взглянула на Мишу. Он отвел глаза.

— И про лонжу ни-ни… — икнул Решетников, и, вытянув губы, потянулся через стол. — Жанночка, дорогая моя, разреши тебя поздравить…

— Семен, тебе домой пора, — сказала Жанна, — я такси вызову. А вам, Плетнев, стыдно должно быть подпаивать человека, чтобы выведать у него…

Миша со злостью швырнул нож на стол. Зазвенела посуда, гости стали на них оборачиваться.

Он встал и пошел к выходу.

Проходя мимо рояля, заваленного разноцветными коробками, он увидел букет белых роз, которые так тщательно выбирал в цветочном магазине. Розы подвяли, потемнели. Мише стало жаль потраченного на них времени, и внезапно, с безудержным раздражением, денег, выброшенных на ветер.

* * *

Он сел в машину. На душе было муторно. Муторно и обидно до слез. Черт, не хватало еще разреветься. Вот почему мужики курят и водку глушат. Чтобы не плакать. А он сам себя добровольно лишил этого утешения в угоду маме. Бедной, бедной маме, которая пашет днями и ночами, пока ее бестолковый сын возится с красивой бесчувственной дурой. Зачем позвала его, ведь он не напрашивался? И этот взгляд, полный презрения… Не буду больше ей звонить. Никогда больше не приду, и не позвоню. Пусть катится к чертям собачьим. И стекляшки эти проклятые пусть катятся. Завра же пойду искать работу. Не нужно мне от нее ничего.

Кто-то постучал в окно, издавая звенящий и чуть царапающий звук. Миша поднял глаза. Жанна скребла по стеклу согнутым пальчиком. Это от кольца получался такой звук. Миша помнил это колечко с зеленным камушком. Когда она гладила его лицо в прошлый раз, он чувствовал его прохладную гладкость.

Он открыл окно, но сидел молча и не смотрел на нее.

— Ты почему так рано уезжаешь? — спросила она.

— Мне пора, — сказал он, стараясь казаться как можно более равнодушным.

— Ты обиделся? — она протянула руку и потрепала его по волосам, и от этого прикосновения его словно обожгло внутри.

Но он отвел голову. Отстранился слегка.

— Нет. На что мне обижаться? Все правильно. Только не понимаю, зачем ты меня позвала, если у тебя даже минутки на меня не нашлось?

Она открыла дверь, сказала просто:

— Подвинься.

— Зачем? — спросил он холодно, обида все еще переполняла его.

— Ну подвинься, — мягко попросила она.

Он подвинулся, не понимая, чего она хочет.

Она села на его место, пристегнулась. Потом повернула к нему освещенное светом уличного фонаря лицо:

— И ты пристегнись, а то знаешь: я — недисциплинированный водитель, нарушаю иногда.

Он пристегнулся, и она тронулась с места.

— А как же твои гости? — спросил он, все еще пытаясь сохранить суровость, но в душе уже ликуя, уже предвкушая.

— Ничего, — улыбнулась она, — им уже и без меня весело.

Он решил, что они поедут к ней на квартиру, но через пару поворотов она выехала на проспект, ведущий к загородному шоссе.

Он не стал ничего спрашивать, пусть будет, как она хочет. Ему было очень хорошо ехать вот так рядом с ней, чувствовать запах ее духов, касаться ногой ее колена и иногда, поворачивая голову, видеть ее профиль.

Она сосредоточено смотрела на дорогу и, чем дальше они отдалялись от города, тем больше набирала скорость.

— Лонжа — это веревка, — неожиданно сказала она.

— Что? — удивился он.

— Лонжа — это веревка. Для страховки. Используют воздушные гимнасты в цирке.

— И что, это относится к делу о стеклянных ангелах?

— Относится, — сказала Жанна, — в одном из случаев на месте преступления обнаружили кусок веревки, которой был задушен потерпевший. Обычно никаких следов убийца не оставлял, кроме фигурки ангела. Но в этот раз его спугнули, и он не успел снять веревку с шеи. У Семена друг один есть — он в детстве в цирковой школе занимался, вот он и подсказал, что гимнасты используют такую веревку для страховки. Но это только предположение…

— В каком случае? — спросил Миша.

— В случае с Боровиковым.

— Ясно, — сказал Миша и подумал о том, что он-то знает, кто спугнул убийцу. Соседка, которая вышла на лестничную площадку, чтобы позвать мальчика-инвалида. Говорить об этом Жанне или подождать? Пожалуй, лучше повременить с этим. Так не хочется портить эту близость, это очарование, это счастье просто быть рядом с ней.

— Почему ты все-таки рассказала мне? Ты ведь запретила Решетникову?

— Ничего я ему не запрещала, просто хотела сама рассказать. Семен вечно все путает. Ты ведь сам видел, в каком он иногда бывает состоянии.

— Может, есть еще какая-нибудь информация? Мне бы пригодилась.

— Пока ничего нового нет, кроме того, что я тебе уже рассказала. Появится, сообщу, если, конечно, не передумаешь.

— Не передумаю.

— Хорошо. Только давай не будем больше об этом, ведь сегодня мой день рождения.

— Не будем, — сказал Миша и отвернулся к окну.

У нее сегодня день рождения… И зачем нужно было приглашать эту кучу народа? Могли бы провести этот день вместе, только вдвоем. Еще эта злосчастная корзина от этого С.Я. Зандера, черт бы его побрал. И жалкий увядший букет, ненужный Жанне, как и сам Миша.

Через некоторое время Жанна свернула с шоссе на какую-то проселочную дорогу, потянулись темные поля, где-то в самом конце которых расплывались, дрожа, пятна желтых огней, которые все приближались, пока машина, наконец, не въехала в какой-то поселок или деревню.

Здесь Жанна скинула скорость, и они медленно двинулись по, видимо, центральной улице вдоль темнеющего ряда домов с мерцающими проблесками желтых окон.

Доехали до самого конца улицы, потом поднялись в гору. Пару раз машина пробуксовывала, и Миша переживал, что встанут. Но все обошлось, Жанна оказалась отличным водителем. Здесь стоял небольшой, крытый черепицей, отливающей красным в матовом лунном цвете, дом, с трех сторон огороженный невысоким дощатым забором, а четвертой стороной глядящий на лес, уходивший остроконечной громадой куда-то в стылую темноту.

Жанна остановила машину у самых ворот.

— Ну что пойдем? — спросила негромко.

— А где это мы? — отозвался Миша.

— Пойдем, я тебе кое-что покажу. Жанна вышла из машины, толкнула незапертую калитку и исчезла в темноте, окружавшей дом.

Миша заторопился следом.

Жанна стояла на крыльце и отпирала замок, висевший на тяжелой деревянной двери. Дверь тихо заскрипела, пропуская их в дом.

— Осторожно, — сказала Жанна, — не споткнись. Здесь порожек высокий.

— А свет нельзя включить? — поинтересовался Миша, которому как-то не по себе стало в этой темени, в незнакомом месте.

— Здесь нет электричества, — ответила Жанна, — дай мне руку.

Она крепко сжала его ладонь и повела куда-то в темноту комнат.

— Подожди, я свечи найду.

Жанна отпустила его руку, и Миша остался стоять один. Ему совершенно ничего не было видно, и это было странное ощущение, словно погружение во что-то черное, беззвучное.

Раздался щелкающий звук, это Жанна зажгла свечу от зажигалки. Комната осветилась слабым колеблющимся светом.

— Иди сюда, садись.

Миша присел на край широкой, стоявшей вплотную к бревенчатой стене, кровати.

— Куда это ты меня привезла?

— Не нравится? Хочешь, вернемся в город?

— Нет, нет, нравится. Только здесь как-то темно и холодно.

— Я сейчас камин затоплю. Здесь отличный камин, и дров сколько угодно.

Через десять минут запылали, потрескивая дрова, приятно запахло дымком.

— И все-таки, где мы?

— У меня дома, — просто ответила Жанна.

— Я думал — твой дом на проспекте Чкалова.

— Нет там служебная квартира, а здесь мой дом.

— Это дом твоих родителей?

— Нет, это мой дом. Купила этим летом.

— Купила? Странная ты… Я совсем тебя не знаю.

— Мы недалеко от этой деревни расследование проводили, и когда проезжали мимо этого дома, я увидела табличку: «Продается». Потом отдельно сюда приехала. Оказалось, что дом стоит как раз столько, сколько у меня сбережений, совсем недорого. Я как увидела эти комнаты, этот камин, этот яблоневый сад… Захотела, чтобы все это стало моим. Теперь выбираюсь сюда при первой возможности, прячусь от всех. Никто не знает, кроме тебя. Смотри не проболтайся, — улыбнулась она и отвела волосы от лица.

«Совсем, как Сенин, — подумал Миша, — тот тоже просил, никому не проболтаться о своей берлоге».

— Почему здесь света нет?

— Дом без хозяев стоял долго, а я не стала подключать. Зачем? Свет только мешает. Я свечи зажигаю, и от камина светло.

Она присела рядом.

— Согрелся немного?

— Согрелся. Иди ко мне.

— Телефон выключу, а то сейчас начнут доставать… Ты тоже выключи.

— Хорошо, только маме напишу, чтобы не волновалась.

Миша отправил сообщение, отключил телефон.

Жанна засмеялась:

— Так ты у нас маменькин сынок?

— Ну да, — смутился Миша.

Она повалила его на кровать, оказалась неожиданно сильной. Легла сверху, прижалась крепко. Он видел ее лицо, освещенное пламенем свечей. Оно казалось ему безумно красивым. Настолько, что все обожгло внутри.

— Я люблю маменькиных сынков, — серьезно сказала она и крепко прижалась губами к его губам, так, что стало больно.

— Почему ты все время меня отталкиваешь? — проговорил он, задыхаясь, как только она оторвалась от него, — почему так мучаешь меня?

Она покачала головой, приложила ладонь к его губам: тихо, тихо, молчи, не говори ничего.

И снова прижалась губами, прижалась всем телом.

У него бешено загорелось внизу живота, он уже не владел собой, перевернул ее на спину, навалился сверху.

И не отрывая взгляда от ее лица, от ее губ, стал раздевать ее, стремясь как можно скорее удовлетворить это мучительное желание подчинить ее себе, сделать покорной, сделать так, чтобы она перестала все время ускользать от него.

Она подчинялась и шептала ему на ухо слова, от которых у него просто крышу сносило.

— Не хочу, не хочу, — стонал он, вдавливаясь в ее губы, в ее тело, — не хочу, чтобы ты уходила. Не уходи больше, никогда не уходи, останься со мной. Прошу тебя, прошу тебя…

Она не отвечала, зажимала ему рот ладонью. Он слегка кусал ее пальцы, она вскрикивала, тянула его за волосы. Он откидывал голову, она снова притягивала его к себе, обнимая его так, что у обоих захватывало дух.

Пламя свечей дрожало на стенах, в камине пылали, потрескивая дрова, и квадрат окна понемногу светлел, пропуская сквозь тусклое мерзлое стекло туманный отблеск занимающегося рассвета.

Он уснул моментально, словно провалился в сон, а когда проснулся, ее рядом не было. Он провел ладонью по постели, складки сбившейся простыни еще хранили тепло ее тела, но ее не было…

Он сел, тихо позвал ее, она не отозвалась.

Дрова в камине догорели, серая горка пепла, наверное, была еще теплой, и в комнате еще было тепло. На столе, покрытом простой белой скатертью, в треснувшем блюдце оплывала горячим воском белая свеча.

Он встал, оделся, все время прислушиваясь: может быть, она где-то в соседней комнате? Но было очень тихо: ни шороха, ни звука…

Половицы жалобно скрипели у него под ногами, когда он ходил из комнаты в комнату. Дом был пуст… Ее не было, словно ему все приснилось.

Рядом со свечой он нашел записку — листочек, вырванный из блокнота.

Почерк у нее стремительный, строчки то и дело взлетают, словно хотят оторваться от бумаги.

«Извини, я уехала. Срочно вызвали на работу. Ключ оставь под крыльцом. Жанна».

И все. Ни «целую», ни «до скорого».

Миша отпустил руку с запиской, закрыл глаза.

Вот ее лицо, озаренное колеблющимся пламенем, вот ее глаза, вот ее губы.

Вот еще ее запах на руках.

А ее нет.

Не разбудила, не поцеловала напоследок.

И как она выбралась из этой глухомани? Наверное, машину прислали… Но он бы проснулся от шума мотора…

Он заправил кровать, еще раз прошелся по дому — пустому, холодному, неуютному. Такому же брошенному, как он сам.

Потом вышел, запер дверь, оставил ключ под крыльцом.

Уже в машине набрал ее номер, так хотелось снова услышать ее голос. Тот голос, что ночью говорил ему слова, от которых хотелось умереть, или убить ее, или задушить в объятиях.

Но из черной телефонной пустоты раздался чужой равнодушный голос: «Абонент находится вне зоны доступа…»

Глава тринадцатая

Дома он немного успокоился. Всегда так было, стоило ему переступить порог их маленькой квартиры, его охватывало некое умиротворение. Мир извне, так часто враждебный к нему, оставался снаружи, за дверью, обитой коричневым, покрытым трещинами, дерматином, и за окнами, которые мама держала всегда чистыми до прозрачности. Дома вкусно пахло пирогами, на диване ждал старенький клетчатый плед, под которым так уютно было вздремнуть, на прикроватной тумбочке горбатилась любимая, перечитываемая бесконечное количество раз, книжка — и было так спокойно, так легко.

Вот и сейчас Миша закрыл дверь на замок и на цепочку, прислонился к дверному косяку и перевел дух. Он слышал — мама возилась на кухне.

— Привет, мам! — крикнул он из коридора.

— Здравствуй, Мишенька! Я сейчас! Духовку только проверю!

— Не торопись, ма! Я пока к себе, у меня работа.

— Хорошо, я позову, когда накрою.

Миша пошел к компьютеру, нужно было просмотреть фотографии.

Как обычно некоторые из них казались идеальными, некоторые не очень. Мишу радовало то, что некачественного материала становилось все меньше.

Он всматривался в экран, в уме составляя фоторепортаж, выбирая наиболее подходящие снимки.

В дверь позвонили. Мама пошла открывать, он слышал, как она разговаривала с кем-то в прихожей.

— Сынок, — крикнула она, — это к тебе! Проходите, Гавриил Аронович.

— Здравствуйте, Миша. Не помешал? Простите старика, не усидел дома. Такую партию разыграл в уме, а реализовать не с кем. Всего одну партию, будьте великодушны.

Старик выглядел смущенным, и Мише стало жаль его. Впрочем, как всегда. Старость всегда вызывала в нем сочувствие. Тем более такая — одинокая, неустроенная.

— Здравствуйте, Гавриил Аронович. Конечно, сыграем. Проходите, присаживайтесь. У меня тут работы на полчасика, как закончу, так и сразимся.

— Гавриил Аронович, — позвала из кухни мама, — идите пока ко мне, я вас угощу. У меня сегодня пирог с капустой.

— Дорогая моя, вы меня осчастливите. Таких пирогов, как у вас, я за всю свою жизнь не едал.

Старик зашаркал на кухню.

Миша просматривал фотографии, и краем уха слышал, как на кухне Гавриил Аронович рассказывает маме очередную историю из своей далекой и очень бурной по его словам молодости. Мама тихонько смеялась. Бывший актер был прекрасным рассказчиком, знал об этом, и частенько этим злоупотреблял. Если его не остановить, мог рассказывать часами.

На экране компьютера, сменяя друг друга, проходили кадры фотохроники последней сумасшедшей недели. Миша внимательно просматривал их, что-то отметая сразу, на чем-то задерживаясь. Долго смотрел на фотографию Жанны. Она стояла вполоборота, поправляла волосы. Так грустно и пронзительно было смотреть на эти тонкие руки, на эти нежные улыбающиеся губы…

Вот фото, сделанные в музее, в подъезде у Боровикова, вот Ольга, засыпанная снежком, Юлька в строгом учительском костюме, Алиса, изогнувшаяся у шеста… А вот снимки, сделанные у антиквара. Он сам, сидящий в своем роскошном кресле, советский фарфор всех цветов и видов, хрустальные и фарфоровые статуэтки. И ангелы, много ангелов — рождественские, свадебные… И самый главный ангел, самый важный — Ангел покаяния. С распростертыми прозрачными крыльями и маленькими золотыми весами в правой руке.

— Какая прелесть, — услышал он за спиной, — простите, Миша, я, наверное, мешаю вам.

— Нет, Гавриил Аронович, не мешаете. Садитесь рядом, я уже заканчиваю.

— Вы очень талантливый фотограф, Миша. Настоящий художник. Уж я то в этом разбираюсь. Вас ждет грандиозный успех. Позвольте, мне рассмотреть эту фотографию. Очень она меня заинтересовала. Какая филигранная работа этот ангел.

Гавриил Аронович водрузил на свой большой нос очки, и придвинулся ближе к компьютеру.

— Что это? Неужели простое стекло?

— Да, Гавриил Аронович, это стеклянный ангел.

— Стеклянный ангел. Как красиво звучит. Вы знаете, по этому поводу я вспомнил одну историю. Трагическую, надо заметить. Позвольте, расскажу.

— Расскажите, — улыбнулся Миша. «Ну, это минут на сорок», — подумал он, но без раздражения. — Пусть рассказывает. Сидит бедный один целыми днями в своей крошечной неухоженной квартирке. И слово сказать некому. Пусть рассказывает».

— Вы знаете, — начал Гавриил Аронович, — история, действительно, трагическая. Лет восемь-девять назад ездил я навестить друга, ныне, к сожалению покойного… Он в то время работал в цирке, отвечал за художественную часть. Цирк у них в городе был преотличный, на всю страну знаменитый. Теперь этого цирка уже нет, закрыли за ненадобностью. Мы с моим другом, значит, и на рыбалку съездили, и на природе отдохнули, и несметное количество партий шахматных разыграли. И под самый конец, уже перед отъездом, пригласил он меня в свой цирк на представление. Много чего там было: и львы, и слоны, и атлеты — те, что грузовики на себе тягают. И уже после антракта во втором отделение показали самое прекрасное шоу, которое я когда-либо видел. Замечательный номер воздушных гимнастов-эквилибристов. Представьте — выключили свет, и вдруг все вспыхивает множеством искр. Все блестит, переливается, словно из-под купола снег летит, сверкающий на солнце. А вокруг летают гимнасты в белоснежных и тоже сверкающих костюмах, юноши и девушки. И под самым куполом, высоко-высоко, так что приходилось сидеть с задранной головой, — помню, шея здорово затекала, а глаза отвести невозможно, — была натянута проволока, а на ней две юные девушки, красоты просто невероятной, одна светлая, другая темноволосая. В полупрозрачных одеяниях, и с крыльями, распростертыми за спиной. И вот эти прекрасные создания начинают делать на проволоке немыслимое: кружиться, танцевать, взлетать в воздух и снова опускаться. Красиво было — не описать словами. Зрители поминутно охали … И вдруг … чтобы вы думали?.. — Гаврил Аронович выдерживает артистическую паузу, — …вдруг одна из девушек, сорвалась и камнем упала вниз, на арену. Весь зал вскрикнул, вскочил в едином порыве. Что тут началось! Люди плакали, кричали. Кто-то ринулся к выходу, кто-то к арене.

Друг мой, Константин Львович, помню, все сокрушался, говорил: «Такая хорошая девочка, и такая страшная смерть». Эта гимнастка была студенткой циркового училища, очень молоденькая, восемнадцати ей еще не было.

Миша ошарашенно смотрел на Гавриила Ароновича, до него медленно доходила вся суть рассказанного, и он почти не удивился, когда услышал то, что и предполагал услышать.

— А знаете, как номер-то назывался? — спросил довольный произведенным эффектом Гавриил Аронович. — Номер назывался «Стеклянные ангелы».

«Вот почему лонжа, — подумал Миша, — вот почему она душит именно лонжей. Теперь все ясно. Теперь все ясно…»

— Скажите, Гавриил Аронович. А что, этот цирк действительно закрыли?

— Действительно, года три назад. И по телевизору о его закрытии сообщали. Он стал нерентабельным, здание реконструировали и отдали то ли под склад, то ли под строительный рынок. Не помню точно.

— Помните, Гавриил Аронович, я рассказывал вам, что хочу написать книгу или снять хороший фильм?

— Конечно, помню, Миша, и верю, что у вас все получится. Вы одаренный молодой человек. Это я знал, когда вы еще под стол пешком ходили. Уж простите меня за фамильярность.

— Меня очень заинтересовала эта история, Гавриил Аронович. Вы так захватывающе ее рассказали. Я тут подумал: из нее мог бы получиться отличнейший сюжет.

— Вы так считаете? Ну что ж, очень рад, что помог вам.

— Как было бы хорошо, если бы я смог поговорить с кем-нибудь, кто знает эту историю изнутри, с кем-нибудь, кто работал в цирке в то время. Может быть, вы кого-нибудь вспомните? Я бы отправился на встречу с этим человеком прямо сейчас, без промедления. Я сейчас без работы, мне позарез нужен хороший сюжет.

Гавриил Аронович задумался.

— Постойте, постойте. Возможно, я смогу вам помочь. Да, я вспомнил одну женщину. Мы были у нее в гостях с Константином Львовичем. Приятная женщина. Очень пожилая, правда. Не знаю, жива ли она сейчас. Но тогда она была еще активной, разумной дамой, много и интересно рассказывала. Она преподавала в местном цирковом училище. Эта погибшая девочка была ее ученицей.

— Гавриил Аронович, если вы скажите, что у вас нет ее адреса… — взмолился Миша.

— Вам повезло, молодой человек. Дважды повезло. Во-первых, потому, что с памятью у меня еще полный порядок, а во-вторых, потому, что у этой бабульки — легко запоминающийся адрес: Дорожная 1.

Адрес действительно был нетрудный, но на всякий случай Миша сохранил его в телефоне. И имя сохранил — Звонарева Джульетта Николаевна.

Минут через пятнадцать, когда они уже сидели над шахматной доской и Миша отчаянно проигрывал, он все-таки спросил:

— Вы забыли сказать, Гавриил Аронович, какая из девушек разбилась: светленькая или темненькая.

— Светленькая, — сказал Гавриил Аронович и поставил Мише заковыристо-красивый мат.

Глава четырнадцатая

Проблема заключалась в том, что Плетнев панически боялся летать самолетами. Может быть, потому, что до двадцати лет он практически никуда не выезжал за пределы родного города. И впервые поднялся в воздух взрослым человеком. На третьем курсе отправился на олимпиаду по истории среди студентов ВУЗов. Летели самолетом. Пятеро олимпиадников и сопровождающий преподаватель. Миша выглянул в иллюминатор и увидел, как под крылом самолета о чем-то поет зеленое море чего-то там. Слова песни так и не вспомнились, потому что Мише стало очень плохо, и чем-то зеленым тут же покрылись и его брюки, и брюки его соседа. Это мамин зеленый борщ, которым она накормила сына на дорожку, сказал «адье» бедному Мишину желудку.

Миша был чрезвычайно сконфужен, долго извинялся перед соседом, коим оказался как раз таки сопровождающий преподаватель. Потом пришлось идти в туалет переодеваться. Это отвлекло, но, когда он вернулся на свое место и снова взглянул в иллюминатор, последовало позорное продолжение.

Закончилась эпопея тем, что Миша занял последнее место на олимпиаде и на обратном пути трясся трое суток в обшарпанном плацкарте, тогда как остальные летели самолетом. С тех пор ни разу его нога не ступала на трап, ведущий в облака, вызывающие тошнотворный — в прямом смысле этого слова — страх.

Сейчас, когда катастрофически поджимало время, Миша подумал, может все-таки полететь самолетом? В этом случае он обернется за день, максимум за два. Он хорошенько поразмыслил, взвесил все за и против и… поехал на железнодорожный вокзал. Купил билет в купе, рассчитывая на верхней полке хорошенько обдумать план действий и выспаться.

Он так и сделал: устроился поудобней и приготовился вздремнуть. Подумать решил позже.

Но тут дверь плавно отъехала в сторону, и раздался неслабый рыкающий возглас:

— Вот это аппарта-а-аменты!

Именно так с ударением не на «е», на третьем «а».

Миша открыл один глаз и посмотрел вниз. Прямо перед его глазами, отражая свет лампы, блестела абсолютно лысая макушка.

Следом за блестящей макушкой вошли: косынка леопардовой окраски и голубая шапочка с помпоном.

— Здрасьте, — вежливо сказал Миша.

Все трое подняли на него глаза.

— Как же так? — жирным баском сказала леопардовая косынка. — Мужчина посторонний в купе. Как же мы с дочей переодеваться будем? Пойду проводницу найду.

— Да я отвернусь, — заверил Миша, но его слова были проигнорированы. Косынка пошла искать проводницу.

Лысина и шапочка с помпоном сели друг напротив друга и дружно вздохнули.

Из-под шапочки с помпоном на Мишу взглянули карие глаза над пухлыми щеками. Миша подмигнул. Глаза стали больше. Миша подмигнул еще раз. Пухлые щеки стали розоветь, и тут Миша отвернулся, не стал провоцировать обладателя блестящей лысины, который встал, подбоченившись и подозрительно уставился на попутчика.

Пришла проводница, конвоируемая дамой в леопардовой косынке. Проверила билеты у Миши, сообщила почтенному семейству, что все в порядке, молодой человек занимает свое место на законных основаниях, согласно приобретенному билету, и переселить его она не может, так как все купе заняты.

Дама попыталась выразить свое возмущение, но проводница посоветовала летать самолетами аэрофлота, и ушла, понимающе улыбнувшись Мише.

Михаил отвернулся, и снова попытался заснуть. Уснуть ему не удалось.

Сначала они час тасовали туда-сюда чемоданы, потом что-то ели, потом пытались запихнуть на верхнюю полку папу, потерпели неудачу, стали подсаживать маму, та кряхтела, кряхтела, но так и не забралась.

Пришлось девушке, оказавшейся толстенькой коротконожкой с румяным лицом-яблочком ложится на верхнюю полку на немыслимо близком расстоянии от постороннего мужчины.

Вдобавок ко всему посторонний мужчина повернулся и снова нагло подмигнул. Мише опять вожжа под хвост попала.

Девушка замерла и крепко зажмурилась. Потом отвернулась к стенке, укрылась с головой. Под казенным клетчатым одеялом рельефно обозначились монументальные формы, взращенные, по всей видимости, мамиными пирогами и блинчиками.

— Ты спи, Тонечка, спи, а мы покараулим, — сказала мама в леопардовой косынке, которую она, впрочем, уже скинула, обнаружив под ней крутую химзавивку а-ля овечка Долли.

Под ее грозным взглядом Миша теснее прижался к прохладной стенке купе и уснул, убаюканный мерным стуком колес. И, пожалуй, это была самая спокойная ночь за всю эту сумасшедшую тревожную неделю.

Он проснулся от голоса проводницы:

— Молодой человек, чайку будете? Крепкий, горячий!

Миша продрал глаза. Утренний свет пробивался сквозь мутное стекло не очень чистого захватанного окна. Девушки напротив не было, равно, как и не было ее родителей.

Три полосатых матраса, свернутые толстыми рулонами, сиротливо покоились на оставленных спальных местах.

Миша даже показалось на мгновенье, что странноватая троица ему приснилась. А ведь и вправду было в них нечто сюрреалистическое: эта сверкающая лысина, эта леопардовая косынка, этот огромный помпон…

Но проводница рассеяла его сомнения в здравости и ясности собственного ума.

— Я их в соседнем купе разместила. Час назад освободилось. Мамаша всю ночь ко мне ходила. Вы, говорит, нам маньяка подсунули, мы спать боимся. Бывают же люди, — проводница сокрушенно покачала головой, насмотрятся по телевизору ужастей всяких, а потом добрым людям голову морочат. Чаю нести, что ли?

— Несите, — разрешил Миша, — а лучше кофе покрепче и печеньица какого-нибудь.

Через пять минут завтрак был на столе, купе было предоставлено в полное Мишино распоряжение, и те два часа, что остались до его конечного пункта прибытия, он надеялся провести в полном спокойствии.

Кто-то постучал.

— Да, — крикнул он, — входите, пожалуйста.

В дверь заглянула женщина в форме проводницы. Наверное, она работала в соседнем вагоне.

— Вас зовут Михаил Плетнев? — спросила она.

— Да, — ответил он встревоженно, — это я. Что-нибудь случилось?

— Нет, нет, все в порядке. Вам тут записку передали.

— Записку? Кто передал?

— Девушка передала.

— Какая еще девушка?

— Вам виднее, какая, — проводница понимающе улыбается.

Но Миша в отличие от проводницы совершенно ничего не понимает.

— Она в вашем вагоне едет? — спрашивает он.

— Нет, она не из моего вагона.

— А из какого? — допытывается Миша.

— Не знаю я, из какого она вагона. Я от начальника поезда шла, в свой шестой, а она в тамбуре курила. Вот и попросила передать. Вагон пятый, купе седьмое, Михаилу Плетневу. Не безвозмездно, конечно. — Проводница показала новенькую пятисотку. — Надеюсь, вы не возражаете?

— Не возражаю, — покачал головой все еще ничего не понимающий Миша.

Проводница закрыла дверь с той стороны, а Миша стоял столбом, не решаясь развернуть тетрадный листок, аккуратно сложенный вчетверо.

Пятьсот рублей за то, чтобы передать записку? Нехило. Что в этой записке-то?

Он осторожно развернул листочек и прочел четыре слова, написанные крупными и круглыми, с явным наклоном влево, буквами: «Восьмой вагон, третье купе».

Странно — что вообще происходит? Нужно немедленно выяснить.

Минут через семь он стоял у третьего купе восьмого вагона. Вежливо постучался.

— Кто там? — спросил мужской хрипловатый голос.

— Мне тут записку передали, — громко сказал Миша.

Дверь плавно отъехала в сторону и Мишиному напряженному взору предстала картина из жизни отдыхающих: четверо здоровых мужиков играли в карты, под завязку накачиваясь пивом.

— А где девушка? — спросил Миша.

— Какая еще девушка? — один из мужчин, самый накачавшийся, и возможно, поэтому самый хамоватый, встал со своего места и сделал пару шагов по направлению к Мише. Так как выглядел мужчина довольно недружелюбно, Миша поспешно ретировался, понимая, что никакой девушки в этом купе нет, и быть не может.

По пути в свой пятый вагон, Миша заглянул к проводнице шестого и поинтересовался, как выглядела девушка, передавшая ему записку, и услышал ответ, от которого у него без преувеличения по спине побежали мурашки.

По словам проводницы, девушка была симпатичная, стройненькая, с длинными светлыми волосами.

В полном недоумении он дошагал до своего купе, открыл дверь, да так и остался стоять с открытым ртом, в еще большем недоумении, к которому добавился некоторый испуг и паническое настроение.

Его дорожную сумку основательно выпотрошили, вещи были разбросаны по всему купе, телефон, который он забыл на столике, валялся на полу, и самое главное, от чего ему хотелось кричать и материться: из его фотоаппарата таинственная длинноволосая девушка вынула и забрала карту памяти, на которой хранились все фотографии, сделанные им за последнюю неделю, и которые он, в спешке убегая на вокзал, не успел скинуть на компьютер.

Глава пятнадцатая

Чужой город встретил его дождем. Здесь на юге страны осень все еще не уступала позиций, цеплялась черными пальцами-ветвями за серое небо, за твердеющую от ночных заморозков почву, за промозглый холодный воздух. Трудно было поверить, что где-то идет мягкий и легкий снег, и девушки в белых шубках и шапочках бегут по улицам по своим важным девичьим делам, сливаясь с этим снегом и ощущением близкого праздника.

Миша поежился и поднял воротник куртки, сырой осенний ветер пронизывал его до костей. Вышел на привокзальную площадь, где его сразу окружили таксисты, наперебой предлагая отвезти дорогого гостя, куда его душа пожелает.

Миша выбрал пожилого мужчину с большими ассирийскими глазами, именно за то, что тот не набивался, просто стоял в стороне и курил.

Ехали молча, Миша глядел в окно и боролся с унынием. Кража карты памяти из фотоаппарата совсем выбила его колеи. Настроение было ужасное, хотелось домой, хотелось плюнуть на это — совершенно бесперспективное теперь, без всех его снимков — дело. И еще с некоторым страхом, тщательно скрываемым даже от самого себя, — от самого себя, пожалуй, в первую очередь: стыдно было бояться женщины! — он не переставал думать о том, каким образом она могла оказаться в том же поезде?

Получается она следила за ним? Шла по пятам от самого его дома, может быть, стояла за его спиной в билетной кассе на вокзале? Скорей всего, так и было. Иначе как бы она узнала, в какой поезд он собирается купить билет? Потом она обманом выманила его из купе и украла карту памяти.

Что еще она задумала? Может быть, и сейчас она едет за ним в какой-нибудь из этих машин? Он отодвинулся подальше от окна и вжался в сиденье.

Здесь сильнее чувствовалась провинция — дома с палисадниками, пустынные улицы. И на всем лежал тот отпечаток грусти и особенной осенней безысходности, который так свойственен среднерусским городам и городкам.

Миша попросил отвезти его в какой-нибудь торговый центр — нужно было купить новую карту памяти.

Он потратил час, споря с продувным продавцом, пытавшимся всучить ему вместе с картой памяти какой-то навороченный недешевый причиндал, якобы жизненно необходимый для хорошей работы фотоаппарата. Еле отбился, оказался должен таксисту за простой нешуточные деньги, и в препаршивейшем настроении поехал искать улицу Дорожную.

* * *

На мокрой щербатой дорожке, ведущей к дощатому крыльцу, сливаясь с серостью дождливого дня, сидел дымчатый кот.

«Кис-кис», — позвал Миша, — позови хозяев! Слышишь? Эй, позови кого-нибудь!

Кот серьезно взглянул на Мишу через плечо, мяукнул и ушел в приоткрытую дверь маленького белого дома.

Через некоторое время дверь заскрипела, и на крыльцо вышла худая старуха. Миша усмехнулся — котяра оказался говорящим и позвал хозяйку? Старуха, — а это была именно старуха, а не старушка; старушка — это ведь что-то маленькое в платочке с добрым лицом, эта же была очень высокая, с короткой седой стрижкой, в накинутом на плечи черном мужском пальто, — очень долго шла к калитке, опираясь на палку, шаркая поминутно, останавливаясь передохнуть. Миша уже начал терять терпение, ему казалось, что она никогда не дойдет.

Наконец, дошла. Долго рассматривала его из-под кустистых седых бровей, потом спросила хриплым надтреснутым голосом:

— Чего тебе?

Миша растерялся от безаппеляционности и невежливости вопроса. Вся заготовленная речь вылетела у него из головы.

— Я, — запинаясь, проговорил он, — журналист.

— Ну, — сказала старуха, — чего тебе?

— Я хотел взять у вас интервью.

— Какое еще интервью?

— Я из журнала, хочу написать о вас.

— Некогда мне, — буркнула старуха, — ходят тут всякие.

Она повернулась и пошла прочь, все так же шаркая и поминутно останавливаясь.

— Джульетта Николаевна, — крикнул Миша, — наш журнал готов хорошо заплатить!

Старуха остановилась, медленно, помогая себе палкой, развернулась, пошла назад к калитке, молча отперла ее.

Миша вошел, все еще продолжая говорить о том, что известный журнал, который представляет он, журналист Михаил Плетнев, заинтересован в таких знаменитостях, как Джульетта Николаевна.

— Не тараторь, — сказала старуха, — и калитку запри на щеколду. Наркоманы здесь всякие шляются, ворье поганое.

Миша засеменил следом за старухой, чувствуя себя наркоманом и поганым ворьем одновременно.

— Дров захвати, — старуха ткнула палкой в кучку дров, сваленных у порога, — печку затопим. Озябла, сил нет.

В доме, и правда, было холодно и сыро, пахло мышами и немного плесенью. И, несмотря на то, что явного беспорядка не наблюдалось, повсюду ощущалась та неопрятность, которая почти всегда сопровождает одинокую старость.

— Топи, печь, а я посижу немного. Ноги болят, — сказала старуха и устало опустилась в продавленное кресло, покрытое вытертой плюшевой накидкой.

Миша свалил дрова у печки, присел на корточки, открыл заслонку. Понятное дело — топить печь ему еще не приходилось. Никогда в жизни. Он просунул в закопченное отверстие пару поленьев, втиснул между ними клочок порванной газеты, которую нашел на полу, зажег спичку.

— Ты что, полоумный? — спросила бабуля. — А заслонку кто открывать будет?

— Какую заслонку? — Миша завертел головой в поисках неведомой заслонки.

— Да вот же, над головой!

— А-а… ясно… — Миша совершил необходимое действие по открытию заслонки.

Снова опустился на колени, зажег спичку. Обрывок газеты нехотя занялся маленьким синеватым огоньком, который тут же потух. Миша подул в черное отверстие, потрогал дрова.

— Ты бы ещё бревно туда сунул, — критически заметила старуха. — Ну и молодежь пошла! Ничего не умеют. Безрукие все… Уйди!

Миша отошел в сторону, и бабуля, кряхтя и причитая, сама растопила печь.

Через некоторое время, разомлевшая от тепла и, наверное, поэтому заметно подобревшая Джульетта Николаевна снисходительно взглянула на сконфуженного Мишу и сказала:

— Сейчас чай будем пить. Вот только немного передохну. Тяжело-то уже топить, возраст не тот. Нынче и через день топить можно, а вот зимой приходится и утром, и вечером. Ой, не знаю, как я зиму зимовать буду?

— Вам газ нужно провести, — заметил Миша, — с газом удобнее.

— Ой, какой умный-то, — съязвила Джульетта Николаевна, — а то я без тебя не знаю. Ясное дело, что с газом теплее. Да где денег столько взять? Соседи у меня давно уже провели, а у меня финансов нет. Вот и живу, как пещерный человек.

Взглянула на него, усмехнулась:

— Думаешь, я всегда такой была? Бабой-ягой в избушке на курьих ножках? Не-е-е-т, я когда-то блистала на манеже. Ах, какой у меня был номер… Я под самым куполом летала! Вся в блестках!.. А сейчас … Эх, — она с досадой махнула рукой.

— А почему цирк не выделил вам нормальную квартиру? — спросил наивный Миша.

То, что он наивный, он понял по взгляду Джульетты Николаевны.

— Какую квартиру? О чем ты говоришь? Квартиру… — она снова досадливо махнула рукой. — Я сорок лет в гостинице цирковой прожила. Это она так только называлась громко: «гостиница!», а фактически самая настоящая общага. В свое время я и детей из-за этого не решилась завести. Вот теперь сижу, кукую одна. Потом, когда перестройка грянула, буржуй какой-то нашу гостиницу прихватизировал, да и погнал всех поганой метлой. Пришлось по квартирам скитаться. Потом домишко этот в наследство мне достался, тетка двоюродная отписала. Какой никакой, а свой угол. Никто не погонит. Мне бы еще газ провести. Зажила бы припеваючи.

Джульета Николаевна пригорюнилась, подперев сморщенный подбородок темным сухим кулачком.

— И что, нет никакой возможности провести? — проявил заинтересованность Миша, уговаривая себя: давай, начинай спрашивать, время идет!

— Девчонка эта из собеса, что сегодня приходила, обещала. Говорила, на днях зайдет к начальству, похлопочет. Не знаю, верить или нет?

— К вам сегодня кто-то еще заходил? — насторожился Миша.

— Ну, я же говорю — девчонка из собеса. Ну как девчонка… это я по сравнение с собой, а так-то уже не девчонка — женщина молодая. Вежливая, обходительная. Села, поговорила со мной, выслушала. Обещала помочь.

«Где то я уже это слышал….» — подумал Миша и с тревогой вспомнил старого антиквара. Девушка, приходившая к нему из музея, тоже обещала помочь. И точно так же была очень внимательна к стариковским проблемам.

— Все на мои афиши удивлялась, ахала, охала, — добавила Джульетта Николаевна.

— Какие афиши? — спросил Миша, чувствуя неприятный холодок в сердце.

— Да те, что в той комнате.

— А мне можно посмотреть? — спросил Миша. — Мне нужно для статьи. Очень даже хороший материал может получиться.

Он приготовил фотоаппарат.

— Ну ладно, пойдем, покажу. А потом чай будем пить. Она мне полный пакет сладостей принесла. Ох, как я люблю! И как они в собесе только разузнали о том, что я сладкое люблю.

Опираясь на палку, Джульетта Николаевна с трудом поднялась и пошла в соседнюю комнату. Миша, охваченный недобрыми предчувствиями, осторожно пошел следом.

— Свет зажги, там слева выключатель.

Миша нащупал выключатель, под потолком загорелся голубой треснувший плафон. Все стены этой небольшой комнаты были увешаны яркими плакатами. И тут Миша увидел, и Джульетта Николаевна увидела, что на месте одной афиши зияет большая белая дыра с остатками обоев и пятнами осыпавшейся штукатурки.

Джульетта Николаевна охнула, покачнулась. Стала оседать по стеночке. Хорошо, что Миша среагировал и успел ее подхватить.

— Глазам своим не верю, — проговорила бедная бабуля, — и зачем ей эта афиша понадобилась?

— А что было на этой афише?

— Стеклянные ангелы были, — сказала она, и теперь Миша не поверил, но только своим ушам.

— Что? Что вы сказали?

— Стеклянные ангелы, номер такой был в цирке. Она, как вошла в комнату, сразу сюда, к этой афише. Все выспрашивала, что да зачем. Я из комнаты первая вышла, она еще оставалась. Вот тогда, наверное, и содрала… В милицию, в милицию звони! Вон телефон на тумбочке! Звони, скорей! Нет, постой, я сама!

Она встала, заковыляла к телефону. Схватила трубку. Что-то шумно упало на пол.

— А это что такое? — старуха ткнула палкой в какой-то сверток. — Пакет какой-то. Не твой?

— Да нет, что вы? — Миша подошел ближе. — Я ведь не заходил сюда. Только сейчас с вами.

— Что там внутри? Подними, дай сюда, — велела Джульетта Николаевна. — А это что? Записка какая-то. Не вижу без очков… А это… Деньги!

На пол посыпались разноцветные купюры. Миша заметил, что все они крупного достоинства.

— Деньги… так много… — бормотала старуха, — так много…

— Прочти записку-то, — обернулась она к Мише, — что сидишь, как неродной? Читай скорей!

— Тетя Джулия, — прочитал Миша, — простите меня за то, что я взяла афишу. Оставляю вам за нее деньги.

Почерк был тот же самый — крупный и круглый, с наклоном влево.

— Так получается, она не из собеса? А кто же она?

Мише тоже интересно было бы узнать, кто она? Девушка, выкравшая у него карту памяти. И каким-то образом опередившая его и оказавшаяся здесь, у Джульетты Николаевны. То, что она опередила его, неудивительно — пока он бегал по вагону в поисках проводницы, пока они вместе искали того, кто мог его обокрасть, пока он спорил в магазине с продавцом, у нее была масса времени, чтобы успеть добраться до старушки. Но как она узнала адрес?

— Тетей Джулией меня назвала, — продолжала бормотать старуха, машинально складывая рассыпавшиеся деньги в пакет, для чего ей пришлось встать на колени, помощь Миши она отвергла: «Сама, сама», — так меня уже лет десять никто не называл. Только девочки мои из училища, но не все, не все. Только самые близкие. Несколько их было… Тетя Джулия… То-то мне голос ее показался знакомым. Но не узнаю… не узнаю… не помню…

— Ох, — вдруг схватилась она за сердце, — плохо мне… плохо что-то с сердцем…

Миша поднял ее с пола, довел до кровати. Она прилегла, все еще крепко прижимая к себе пакет с деньгами.

— Слушай, — сказала с беспокойством, — надо деньги посчитать. Считай! Нет, нет, не надо! Я сама! А ты лучше иди! Иди! Я ведь тебя не знаю, вдруг ты тоже вор, — на морщинистом ее лице отразилось сильное волнение. — Вдруг, ты с ней заодно? Может, вы задумали чего?

Она попыталась встать, забормотала в тревоге:

— В милицию, в милицию надо. Нет, нет, нельзя в милицию! Деньги отберут!

Она откинулась на подушки, застонала. Миша испугался, что она сейчас, прямо у него на руках, отдаст богу душу.

— Тише, тише, Джульетта Николаевна, — заговорил он. — Никакой я не вор, я — журналист, вот мое удостоверение. А деньги спрячьте, я выйду из комнаты, а вы как спрячете, меня позовите. Я не могу вас в таком состоянии оставить. Может быть, скорую вызвать?

— Нет, постой. Дай-ка свое удостоверение. Нет, не вижу ничего. И очки где, не вспомню. Ладно, верю тебе, верю. Лицо у тебя хорошее. Возьми, пересчитай! Сколько там?

Бабуля заметно успокоилась. Приподнялась на локте, наблюдая за тем, как Миша отсчитывает купюры.

Когда Миша назвал сумму, она охнула и откинулась на подушку. Миша опять испугался. Сейчас точно отправится на тот свет!

Но она полежала несколько минут с закрытыми глазами, потом встала, прижав к себе сверток, пошла на кухню. Миша вышел следом.

— Давай чай пить, — сказала бодро, и Миша удивился, как быстро она пришла в себя.

Сели за стол. Джульетта Николаевна принесла большой цветной пакет, стала выкладывать из него коробки с конфетами, печеньем, зефиром, баночками кофе и чая.

— Видишь? Видишь, сколько нанесла? Задобрить хотела. А денег сколько! И все из-за какой-то старой афиши! Столько денег! — старушка произнесла цифру как заклинание. А ведь она мне сказала: я вам помогу, вы скоро сможете газ провести. А я ей не поверила, врет, подумала…а оказалось, правду говорит. Теперь и газ проведу, еще и на похороны останется.

Она закрыла глаза, сложила руки на животе, словно уже примеривалась…

— Так вы ее раньше не видели? — спросил Миша.

— Нет, не вспомню. Может, и видела. Что-то как будто знакомое.

— А как она выглядела?

— Белесая такая, волосы длинные. Из-за них и лица-то толком не разглядела.

«Понятно, — подумал Миша, — теперь все понятно. Там в поезде она не только выкрала карту памяти, она еще и в телефоне моем успела записи проверить. Наткнулась на этот адрес, и бегом сюда. Но афишу зачем сорвала?»

— А кто был на той афише изображен? — спросил он у задумавшейся о чем-то своем Джульетты Николаевны. — Вы?

— Нет, не я. Племянник мой Владислав Звонарев. И номер, который он поставил. Красивый номер, и название красивое — «Стеклянные ангелы».

— Расскажите, — попросил Миша, — очень интересно. А я запишу. Читателям нашего журнала будет интересно.

— Расскажу, — сказала ушлая бабуля, — но только ты того …денежки-то вперед!

Миша достал деньги, не преминув про себя удивиться: Вот Баба-яга! Столько денег ей отвалили, а ей все мало. Но уговор дороже денег, тем более ему позарез была нужна хоть какая-то информация.

— Я из старинной цирковой династии, — начала предприимчивая старуха, — из очень известной династии. Было время по всему Союзу гремела наша фамилия: Воздушные эквилибристы Звонаревы! Слыхал, может быть?

— Конечно, — кивнул Миша, — как не слыхать?

— Врешь, небось? — не поверила бабуля. — Ну да ладно, не в этом суть. Летала я под куполом, и муж мой летал, пока другую не нашел и не сбежал с ней в Киев. Ну да это к делу не относится, — причмокнула она губами, — ты чай-то пей, и ешь, конфеты вот и зефиру. Куда мне столько одной? Ну так вот, как не смогла я больше летать по возрасту, пошла в училище, что при нашем цирке функционировало, стала преподавать. Ничего, хорошая была должность, ответственная. Сколько молодых артистов прошло через мои руки! Не сосчитать теперь, и всех не вспомнить. В году этаком, — дай бог памяти, незадолго до пенсии, — лет десять тому назад, написал мне мой приятель старый — Павел. Мы в одной труппе работали. После того как все начало разваливаться, поехал он по России пробоваться в другие цирки. И пишет, мол, так и так, Джульетта Николаевна, работаю в детском доме в городе Озерске, учу детей акробатике, походатайствуйте, мол, за моих детей, в училище ваше поступать хотят. Отличные ребята, талантливые. Я написала в ответ, пусть, мол, приезжают.

Приехали. Трое. Две девчонки и парень. Посмотрели их, и правда, способные, перспективные ребята. Экзамены сдали, прошли отбор. Общежитие им выделили, все как положено. Павел мне звонил потом, спасибо, мол, никогда не забуду.

И тут не успела еще учеба начаться, беда приключилась с теми ребятами. Мальчишка на танцульках каких-то человека убил. Суд состоялся, такой скандал! Как же так, заслуженное цирковое училище, и такое происшествие. Ору было! Меня саму чуть не поперли, кого, мол, приняла? Малолетних уголовников! Посадили мальчишку. На девчонок тех смотреть было жалко. Особенно на одну из них: Надей ее звали. Вторая, та, что покрасивше была, потоньше, — из-за нее говорили и полез мальчишка в драку, — та спокойнее казалась. Все ходила так горделиво, мужики все головы сворачивали в ее сторону. А Надя все плакала, помню, и долго еще горевала.

Девчонок выгонять все же не стали из училища, утрясли как-то этот вопрос. Оставили обеих, уж больно фактурные были, красивые обе, гибкие как змеи.

Со второго курса уже их в номер взяли. Племянник мой и взял, Владислав Звонарев. Сын моего брата. Он совсем еще мальцом выступать начал, и пяти лет ему не исполнилось — а он уже с нами летал, и на трапеции такое выделывал.

Когда эти девчонки появились, тридцать пять ему исполнилось, и он уже матерый заслуженный эквилибрист был. И номер прекрасный поставил, и девчонок этих задействовал. Зрелище было неописуемое, скажу тебе. Народ в цирк валом валил, чтобы на них посмотреть.

Если бы не несчастье, которое произошло с ним и с этой девочкой, выступали бы они сейчас где-нибудь в Берлине или Париже, не меньше.

— Несчастье произошло? — тихим послушным эхом отозвался Миша, и даже вздохнуть было страшно: как бы не спугнуть…

— Несчастье… — закивала грустным болванчиком старуха. — Девочка эта Ядвига на представлении сорвалась и погибла.

— Разбилась?

— Да.

— Случайно?

— Не знаю, не знаю. До сих пор не знаю, — задумчиво произнесла старуха, уставившись куда-то в себя своими старыми тусклыми глазами. Наверное, глядела в прошлое, искала там ответ.

— Администрация настаивала на несчастном случае, девчонка вторая, Надя, все кричала, что это самоубийство. Недолго правда кричала, первые несколько минут. Потом замолчала, и как будто сама не своя сделалась, точно в уме повредилась. Все сидела в своей комнатке в общежитие и ни с кем не разговаривала, дверь никому не открывала. А потом и вовсе исчезла.

— Исчезла? — снова эхом повторил Миша.

— Как сквозь землю провалилась. У меня тогда племянника моего Владислава убили, так что я не сразу и заметила, что она пропала.

— Вашего племянника убили? Того самого, что работал в номере с этими девочками?

— Того самого.

— И кто же это сделал?

— А кто ж его знает? Милиция все кружила, кружила, да так ничего и не выяснила.

— А у вас самой не было никаких предположений? Насчет того, кто мог это сделать.

— У меня-то были предположения, да только я ими ни с кем не делилась.

— Неужели, вы знали, кто убийца?

— Точно не знала, конечно. Но поняла, что это кто-то из наших — из цирковых. Когда убили Владислава, приятель его Митька Семин, наш осветитель, — он его обнаружил, — перво-наперво мне позвонил. Все-таки тетка я Владиславу, единственная родная душа. И вот, когда я вошла в комнату и увидела его неживым, тогда-то и я поняла…

Миша сидел, затаив дыхание, не сводя с Джульетты Николаевны глаз, не в силах выговорить ни слова.

— …тогда то я и поняла, что убил его кто-то из своих.

— Почему же вы так подумали? — спросил Миша и за секунду, до того как она заговорила, уже знал, что сейчас услышит.

— Потому что в руке у него стеклянный ангел был зажат, фигурка такая маленькая. Я тогда, как увидела этого ангела, так и подумала: кто-то свой убил, и с намеком. Ведь девчонку эту погибшую, Ядвигу, все ангелом стеклянным звали. За хрупкость ее, за красоту… Он спал с ней, и все цирковые об этом знали. А ей еще и восемнадцати не было.

Старуха задумалась на мгновенье и снова закивала головой, словно китайский болванчик.

— Если бы я не знала наверняка, что она разбилась тогда, много лет назад, подумала бы, что это она ко мне приходила.

Глава шестнадцатая

— Привет… — сказал он, и она увидела в его глазах разочарование. И в голосе его было разочарование.

Он не ждал ее. Он не ее ждал.

— Здравствуй, Ромка, — сказала она и взяла его руки в свои. Его руки были горячими, чуть шершавыми, крепкими. Она смотрела на него и словно вбирала в себя его лицо, потемневшее осунувшееся. И глаз не могла отвести — словно магнитом тянуло — от его губ, сухих и обветренных. Один раз в жизни он поцеловал ее, один только раз, но она навсегда запомнила тогдашнее обморочное свое состояние.

И сейчас ей хотелось поцеловать его, припасть к его губам. И этим дать ему утешение, успокоение. Она знала, какую страшную весть она ему привезла, и не знала, как он воспримет ее, выдержит ли?

— У вас десять часов до восьми утра. Время пошло, — строго сказал охранник и ушел, щелкнув замком. Они остались одни. Одни в целом мире. В опустевшем мире. Мире без ангела, без Яси. Но он еще не знал этого.

Не знал, и поэтому хмурился, не понимая, почему приехала она… она, а не Яся.

Он так и спросил, как только за охранником закрылась дверь.

— А почему Яся не приехала?

— Давай сядем, — сказала она и притянула его к кровати. Он сел, и она почувствовала, как он напряжен. Его рука, которую она обхватила в запястье, была как каменная.

— Она что, заболела? — с нетерпением, уже раздражаясь, спросил он.

— Я тут тебе вкусненького привезла, — вспорхнула она к столу, внутренне содрогаясь в ожидании того исступления, которое, как она предполагала, последует скоро. — Вот пирожки, вот сыр, шоколад. Специально привезла тот, что ты любишь, по всему городу искала.

Она все говорила, говорила, и спиной чувствовала его взгляд, прожигающий ее насквозь.

Она вздрогнула, когда он встал за ее спиной. Она ощущала его дыхание на своей шее. Он стоял очень близко, почти касаясь ее спины своей одеждой.

Повернул ее к себе, больно схватив за плечи, тряхнув так, что у нее лязгнули зубы.

— Я тебя спрашиваю — что случилось?

Она смотрела в его глаза, в самые зрачки, в которых отражалась она, она, а не Яся, и понимала, что не может ничего ответить ему: слова застревали у нее в горле.

— Ну, ну, говори же! — он снова больно сдавил ее плечи.

«Синяки будут», — зачем-то подумала она и сказала, стараясь не отводить глаз, стараясь смотреть прямо в эти серые с золотистым ободком зрачки, словно заглядывая в его душу, словно этим она сможет облегчить его боль, его страдания.

— Яси больше нет. Она погибла. Разбилась во время представления.

Она видела, как его лицо становится пепельным, она даже не знала, что такое бывает, только в книжках читала, он, словно опрокидывался назад, в то время как продолжал стоять, крепко держась за ее плечи, как будто боялся упасть.

— Как это? — прошептал он. — Что ты такое говоришь?

Она повторила.

Он сел на скрипнувшую кровать и застыл.

Он молчал, уставившись в пол, разглядывая полустертые узоры на старом линолеуме, потом поднял руки, повернул ладонями вверх, медленно поднес их к лицу, словно собираясь молиться, и закрыв лицо руками, вдруг заплакал, захлебнулся слезами.

Она села рядом, обняла его, стала укачивать как ребенка. Она не знала, как еще может ему помочь.

— Почему ты приехала? — говорил он сквозь рыдания. — Почему ты приехала? Я хотел, чтобы приехала она, я так ждал ее, готовился. Почему ты приехала? Почему?

Внезапно он перестал плакать, поднял лицо.

— Лучше бы это ты… — начал он, и не договорил, и посмотрел на нее так, что она все поняла. Он хотел, чтобы это она разбилась. Она, а не Яся.

И тогда злое отчаяние охватило ее, и она не справилась с ним, и сказала то, чего не хотела говорить, то, чего говорить не следовало.

— Она не сорвалась, она специально упала, отстегнула лонжу и прыгнула вниз.

Он замотал головой:

— Нет, нет!

— Да! — сказал она, — да! Она покончила с собой.

— Почему? — прошептал он чуть слышно, так, что она только по губам его шевелящимся догадалась.

— Она полюбила мужчину, а он обманул ее.

— Полюбила мужчину? — переспросил он, и ей захотелось кинуться к нему, обнять его, утешить, стереть с его лица это безумное жалкое выражение, которое не шло ему, которое меняло его до неузнаваемости.

Но она, не желая этого, но уже не в состоянии остановиться, продолжала наносить ему удар за ударом.

— Да, она полюбила, а он посмеялся над ней и выгнал ее, бросил беременную.

— Беременную… — повторил он и больше ничего не говорил, просто смотрел.

— И она убила себя и этого ребенка. И я не успела, не успела, понимаешь? — она хотела крикнуть, но горло словно кто-то сжал железной рукой, и она прошептала:

— Я не успела… протянула руку за ней, сорвалась сама, но меня вытянули на страховке. А я не хотела, не хотела, чтобы меня вытягивали. Я хотела с ней, с ней… туда вниз… хотела с ней…

— Ты завидовала ей, — вдруг сказал он, — завидовала всю жизнь. И радовалась, наверное, что она… Радовалась…

Она посмотрела на него, и в ее глазах был такой упрек и такая боль, что он не выдержал, отвернулся.

— Как ты можешь такое говорить? — сказала она горько. — Как ты можешь? Она была всем для меня. Она была ангелом, который спас меня…

Она помолчала и добавила задумчиво:

— Она и разбилась как ангел… Стеклянный ангел…

Она наклонила голову и заплакала. Ромка обнял ее. Она повернула к нему лицо, он приблизился, и она, наконец, смогла дотянуться до его губ. И она прижалась к ним, зажмурив глаза, отдаваясь этому долгожданному поцелую, и, несмотря на душевную боль, раздирающую ее грудь, в этот момент вдруг почувствовала себя беспредельно, сумасшедше счастливой.

Он вцепился пальцами в ее плечи, опрокинул ее навзничь, навалился, словно хотел раздавить, вжать в эту койку, выпирающую панцирной сеткой, больно впивающейся в спину.

Это больше походило на борьбу, чем на любовные объятия. Они так крепко обнимали друг друга, что у обоих перехватывало дыхание. Они впивались друг другу в губы, вцеплялись в волосы, втискивались друг в друга плечами, животами, грудью, словно хотели оставить частицу себя в теле другого. Словно хотели почувствовать, что они-то еще живы, не умерли, не перестали дышать, несмотря на то, что самого главного в их жизни больше не было.

Потом, обессиленные, долго лежали молча. Он глядел в потолок, она, лежа на его плече, смотрела сбоку на длинные ресницы, выбритую щеку, подбородок с ямочкой.

— Не хочу жить без нее… — сказал он.

— Не говори так, — попросила она, — ведь еще я осталась. Я буду ждать тебя, чтобы не случилось, помни об этом, пожалуйста, и возвращайся.

— Я вернусь, чтобы убить его, — сказал он очень тихо, почти прошептал, — вернусь, чтобы убить…

Она помолчала, погладила его по лицу, по шее, скользнула пальцами вниз, задержала ладонь на его груди, чувствуя, как бьется его сердце. Привстала на локте, наклонилась над ним, поцеловала. Его губы были жесткими и сухими. Ее уколола щетина, которая успела прорасти за ночь сквозь поры его все еще нежной юношеской кожи. Она прижалась к нему, обхватила руками, и не могла оторваться, словно навсегда хотела запомнить…

Утром пришел охранник.

Ромка привычно заложил руки за спину, пошел к выходу.

У самой двери остановился, повернулся к ней, и сказал хрипло, не глядя ей в глаза.

— Не приезжай больше, не хочу тебя видеть.

Глава семнадцатая

Весь путь до Озерска Миша проспал. Не было у него сил ни думать, ни решать. Провалился в сон, словно в тяжелую рыхлую перину, и проснулся только тогда, когда водитель автобуса потряс его за плечо.

На ватных ногах он дошел до стоянки такси, и попросил первого же попавшегося ему на глаза водителя довезти его до детского дома.

— Я мог бы тебя, конечно, сейчас по кругу повозить, — сказал таксист, — и денег содрать немерено. Ну да ладно, я человек честный! Иди по этой аллейке, свернешь за угол, там и найдешь искомое.

Детский дом действительно находился сразу за углом. Добротное трехэтажное здание приветливо глядело на Мишу новенькими пластиковыми окнами.

Кудрявая толстенькая женщина внимательно выслушала его и сказала:

— Веры Алексеевны, — директора нашего, — сейчас нет на месте. Она еще вчера в область уехала на совещание руководителей. Сегодня должна приехать, вот только не знаю, когда… Я сейчас ей позвоню, а вы здесь подождите — в холле. А уж потом как она скажет: скажет принять — примем, скажет гнать — уж не обессудьте — погоним.

— Вы скажите ей, что я с Главного Республиканского канала, — соврал Миша, — что мне нужно срочно снять самый лучший в стране детский дом.

Через несколько минут кудрявая женщина вернулась.

— Вера Алексеевна будет где-то через час, — сказал она. — Просила, чтобы вы ее подождали. А пока велела вас накормить. Идемте, я провожу вас в столовую.

Предложение поесть прозвучало весьма кстати. Миша не ел толком со вчерашнего вечера, с тех пор как мама накормила его на дорожку варениками с творогом. С тех пор он два раза перекусывал в привокзальных буфетах, а что там за еда всем известно, — Миша поморщился при воспоминании о жидком чае и заскорузлом бутерброде, — до сих пор желудок печет.

Детей, наверное, кормят, если уж не вкусной, то здоровой пищей. Похоже, все-таки и вкусной тоже, — Миша уловил умопомрачительный запах тушенной с мясом капусты.

Столовая была небольшая, но уютная, больше походила на хорошее кафе, чем на помещение приема пищи в детдоме. Репродукции на стенах, яркие матерчатые абажуры на столиках, крахмальные скатерти.

За несколькими столами доедали обед дети лет шести-восьми, рядом ходила молодая женщина в голубом халате. Малыши дружно обернулись на Мишу.

— Ну-ка, не отвлекаемся, — громко сказала воспитательница, — все смотрим в свои тарелки.

Мишу усадили за столик у окна, и начали кормить. Чего здесь только не было! Миша и не предполагал, что в детском доме могут так кормить. И не только его, как гостя, — он вытянул шею посмотреть, что едят малыши: оказалось, то же самое.

Он взял ложку и немедленно приступил к обеду. На первое — суп с пельменями, на второе — та самая капуста с мясом, аромат которой он почуял еще в вестибюле, на третье — два стакана вкуснейшего клубничного компота и целое блюдо с выпечкой. Каких только пирожков здесь не было — с ливером, с луком и яйцом, с картошкой. И отдельно на маленькой тарелочке — кусочек лимонного торта. М-м-м-м, Миша почувствовал как с каждой ложкой, каждым кусочком уходит усталость, накопившаяся за полтора дня беспрерывной бестолковой беготни.

Женщина в голубом халате построила пообедавших детишек парами и повела из столовой.

Миша, увлеченный обедом, сразу и не заметил, что возле его столика стоит мальчик лет шести и смотрит на него большими черными глазенками.

— Привет! — сказал Миша. — Как дела?

Мальчик не ответил, только застенчиво улыбнулся. Потом протянул руку к тарелке с пирожками и взял один.

— Ты что, голодный? — спросил Миша. — Бери, бери! Ешь на здоровье!

Мальчик, все так же улыбаясь, протянул руку за еще одним пирожком. Теперь в каждой руке у него было по пирожку, но судя по взгляду, который он не сводил с оставшихся на блюде пирожков, останавливаться на достигнутом он не собирался.

Он положил свою добычу за пазуху и снова протянул руку, но тут за его спиной возникла светленькая девочками с косичками:

— Степка, ты опять? — строго спросила она.

— Кушать хочу, — прокартавил малыш.

— Кушать, кушать… — по-взрослому проворчала девочка. — За обедом две тарелки супа съел, и второе, и компот, и пирожок с картошкой. Хватит с тебя! Живот лопнет! Отдай пирожки обратно!

— Не отдам, — сказал мальчик, подбородок его задрожал, и Миша понял: сейчас маленький обжора разревется.

— Нет, нет, пусть берет! Мне и этого хватит, — заверил он девочку.

— Это Степка, мой брат, — пояснила девочка, — он все никак не налопается. Мы здесь недавно, два месяца всего. Мамка нас голодом морила и дома запирала, мы по три дня ничего не ели. Вот он и боится, что еда кончится.

— Танюша! Опять за братишкой не углядела? Ну-ка веди его в комнату.

Высокая женщина в темном костюме ласково улыбалась детям.

Ребята взялись за руки и побежали прочь. Мальчик повернулся и помахал Мише маленькой ладошкой.

— Здравствуйте! — высокая женщина энергично пожала Мишину руку. — Журналист? Ну что ж, журналисты у нас частые гости. Наверное, успели уже заметить — хвастаться нам есть чем.

— Да, — Миша уже понял, что перед ним директор Вера Алексеевна, — замечательный у вас дом!

— Вы очень правильно сказали — дом! Не просто детский дом, — казенное название, не правда ли? — а именно дом, дом с большой буквы, дом вот для таких ребятишек — обездоленных, преданных самыми родными людьми.

— Девочка рассказала, что мать их голодными оставляла. Это правда?

— Правда, конечно. Она еще не все рассказывает, выгораживает мать и отца. Ничего, здесь ребята оттают, и мальчик когда-нибудь наестся. У нас еды вдоволь. Вас хорошо покормили?

— Да, да, спасибо! Очень вкусно! Прямо по-домашнему, как у мамы.

Директриса довольно рассмеялась:

— И снова вы правильно сказали: как у мамы! К этому мы и стремимся. Ну что, пойдемте, я вам все покажу!

Мише это очень напомнило то, как показывала ему свою школу Юлька, и даже внешне — повадками, походкой, тембром голоса — эта женщина напоминала Юльку. Может быть, все женщины на руководящих постах говорят и двигаются одинаково?

Все было идеально — спальни, игровые, кабинеты. Хорошие ковры на полу, добротная мебель, и всюду дети — жизнерадостные, активные, ухоженные.

— Здесь им лучше, чем дома, — заметил Миша. — Думаю, многие дети, живущие в семьях, с родителями, не отказались бы у вас поселиться.

— Это кажущаяся жизнерадостность, ответила Вера Алексеевна, — все они подранки, и что у некоторых из них в душе, — какая боль, какая обида на мир, — даже самым лучшим из моих воспитателей никогда до конца не выведать.

Пока они ходили по Дому, Миша все время слышал музыку, плавно льющуюся из динамиков.

— Что это за музыка у вас какая-то… — начал он и замолчал, подбирая определение.

— Какая? — с улыбкой спросила Вера Алексеевна.

— Н, какая-то… м-м-м… как бы сказать…

— Несовременная?

— Да, извините, несовременная.

— А что вы называете современной музыкой? То, что звучит в наше время по телевизору, по радио? Разве это можно назвать музыкой? Музыка — это как раз то, что вы слышите сейчас. Самая настоящая музыка. Разве не красиво?

— Красиво, — согласился Миша, прислушиваясь к мелодичному женскому голосу, удивительно чистому и нежному.

— И дети тоже понимают, что это красиво.

— Это на итальянском?

— Нет, на испанском.

— А почему на чужом языке?

— Почему? А вот вы послушайте и скажите: как вы думаете, о чем она поет?

— Наверное, о любви, о море, о солнце…

— Вот видите, — засмеялась Вера Алексеевна, — незнакомый язык развивает воображение. Хочу, чтобы дети мои, слушая эту песню, научились мечтать и здесь в казенных сенах, когда за окнами сырость, слякоть, холодные дожди, они научились мечтать о море, о солнце, о любви. Если ребенок с детства мечтает о хорошем, он и сам будет хороший. И в жизни далеко пойдет.

— Да у вас целая система, — улыбнулся Миша.

— А вы как думали! Не зря наш Дом самый лучший. Ну что, пойдём дальше?

Они ходили, смотрели, а песня о море, о солнце и любви все звучала.

В актовом зале занимался театральный кружок. Ставили музыкальную сказку, девочки лет десяти-двенадцати, грациозно двигаясь, изображали то ли лесных фей, то ли русалок.

— Какие у вас талантливые дети! — похвалил Миша.

— Очень талантливые. У нас дети и пляшут, и поют, а раньше даже существовала акробатическая студия. Она была моей гордостью. Наши маленькие акробаты на всех смотрах блистали. Слава тогда о нас гремела не только по области, мы несколько раз в Москве призовые места брали.

— А потом? — спросил Миша, чувствуя, что вот теперь, может быть, подобрался совсем близко… к разгадке той тайны, за которой приехал в такую даль.

— А потом руководитель студии Павел Сергеевич, к сожалению, бросил нас и уехал. А без него все рухнуло в одночасье. Сколько не пыталась кого-нибудь найти на его место, не удалось.

— А что случилось? — спросил Миша, опасаясь, что голос выдаст его, — почему он вас бросил?

— Горе у нас случилось. Дело в том, что троих ребят — учеников Павла Сергеевича, самых лучших и самых талантливых, — мы отправили по его рекомендации в цирковое училище в другой город. А там сначала мальчика нашего Рому Легалова в тюрьму посадили, потом Ясенька-красавица, любимица и моя, и Павла Сергеевича, — как он убивался, бедный, словами не передать! — разбилась прямо на представлении. Сорвалась с каната. Не выдержали у него нервы, пить сильно начал, а потом и совсем уехал.

— А что же со второй девочкой случилось?

— Со второй девочкой? С какой еще девочкой?

— Вы сказали, что троих отправили.

Миша проболтался. Она не говорила, что была еще вторая девочка. Она просто сказала, что отправили троих ребят… У него замерло сердце: ох, хоть бы пронесло, хоть бы не заметила!

Вера Алексеевна и вправду не заметила, только заметно загрустила.

— А вторая девочка — Надя Ермилова — пропала.

— Как пропала?

— Вот так… После гибели подруги исчезла. Сгинула. Искали мы ее, запросы подавали: ни слуху, ни духу.

— Какая интересная история, — задумчиво произнес Миша.

— Ну что вы, — расстроено сказала Вера Алексеевна, — эта история не интересная, а трагическая. Яся погибла, Рома умер в тюрьме, Надя сгинула. А ведь такая дружная троица была, и ребята все как на подбор — умненькие, красивые.

— А у вас нет их фотографий? — осторожно спросил Миша.

— Есть, конечно. У меня фотографии всех наших деток есть. По выпускам. Пойдемте ко мне в кабинет.

— Вот, — она потянулась к шкафу, — вот альбомы по годам. Их выпуск был… сейчас вспомню… да, да, где-то здесь должен быть. Так, здесь нет, здесь нет, что за… Глафира Степановна, — крикнула она в секретарскую, — ты здесь в альбомах порядок не наводила? Что-то я одного альбома не найду!

— Нет, я не трогала альбомы, — Глафира Степановна, дородная женщина в красном вязаном костюме, встала в дверях. — Я уходила, отчет в РОНО носила. Только пришла.

— А Дарья Михайловна где? Что-то я ее целый день не видела.

— Так она ушла. Часа полтора назад.

— Куда ушла?

— Тут посетительница к вам приходила. Они немного у вас посидели, и Дарья Михайловна пошла ее провожать. Да вот она сама.

— Дарья Михайловна, что за посетительница была? И что-то я альбом один никак не найду. Тот — самый большой, в коричневом переплете, с тиснением.

— Да там он, там. Мы его только что смотрели.

— Только что смотрели? Кто это мы?

— Я и Надя.

— Какая Надя?

— Ермилова Надя, Вера Алексеевна.

— Надя Ермилова? Так почему же она меня не дождалась? И альбом куда подевался?

— Альбом должен быть там. Она попросила меня… фотографии посмотреть. Я говорила ей, конечно, чтобы вас дождалась, так она — некогда, мол, самолет скоро. И она еще хотела к дому старика-стеклодува, Ясиного деда, зайти… Нашли альбом-то?

— К какому дому? Дом разрушен давно! Как же она меня не дождалась! И куда же альбом делся? Нет его нигде, Дарья Михайловна!

— Но как же?! Там он был! Не могла же она его взять!

«Могла, — подумал Миша, — могла…»

Значит, Надя Ермилова и есть та девушка, которую он ищет. Девушка со стеклянными ангелами…

Стараясь не привлекать к себе внимания, он вышел в коридор, на цыпочках побежал к выходу. Ему нужно было успеть застать ее в том самом разрушенном доме старика-стеклодува.

Глава восемнадцатая

Дорогу до дома поляка-стеклодува он выведал у старушки, торговавшей на углу всякой всячиной: яблоками, разрезанной на куски тыквой, увядшими пучками петрушки. Для того, чтобы ее разговорить, ему пришлось купить кило яблок и рассовать их по карманам.

Получив крупную купюру и услышав от покупателя великодушное: «Сдачи не надо», — старушка разговорилась и подробно объяснила путь. Довольно толково все объяснила — ему везло в последнее время на толковых старушек — и он достаточно быстро отыскал старый дом, который, действительно, оказался почти разрушен.

Забора не было, раскуроченные ворота повисли на проржавевших столбах. Не было окон, не было дверей. В наступающих осенних сумерках дом казался ослепшим стариком, в предсмертной муке распялившим беззубо чернеющий рот. «Ну у тебя и ассоциации, Мишаня, — Сальвадор Дали позавидовал бы», — подтрунил над собой Миша, а у самого подленько зашевелился где-то под желудком липкий страх.

«И зачем я сюда приперся? — тоскливо подумал он. — Ведь где-то здесь она бродит, убийца. Надя Ермилова, которая четырех здоровых мужиков за нечего делать веревочкой придушила. Правда, в последнее время у нее истощился запас стеклянных фигурок, которыми она бедных убиенных снабжала. Но кто ее знает — вдруг придет сюда за ними? Может, они у нее где-то здесь спрятаны? Может, смыться подобру-поздорову, пока не поздно?

Нет, все-таки нужно войти и взглянуть — что к чему.

Миша сфотографировал дом, и вошел в зияющий пролом, когда-то, по всей видимости, бывший дверью.

Под ногами хрустнуло стекло.

Ему показалось: под кроватью что-то блеснуло.

Он присел на корточки, наклонился.

Сильный удар в спину, судя по всему ногой, опрокинул его навзничь. Он уткнулся носом в пол, пахнущий глиной, и тут же почувствовал сильные руки на своих плечах, и в то же мгновенье обжигающей саднящий болью захлест на шее. Он хватанул воздух и почувствовал, как в голове надувается и вот-вот лопнет огненный шар. Воздух, который он набрал, не смог спуститься ниже в гортань. Он почувствовал страшное удушье, вцепился костенеющими пальцами в жестко натянутый жгут. Замычал отчаянно, замотал головой.

За прикрытыми от боли и страха веками, на фоне уходящей в перспективу черноты, побежали огненные зигзаги, стали лопаться и взрываться горячие багровые пузыри, но в следующее же мгновенье все исчезло, и он провалился в безмолвную черную пустоту…

* * *

Над его запрокинутым лицом, над глазами, которые он старался держать открытыми, но которые то и дело закрывались, мутно светлело небо.

Он резко зажмурился, потом открыл глаза, стараясь навести фокус, прояснить картинку. Глаза заслезились, и он снова зажмурился.

По тому, как еле уловимо пахло сырой землистой свежестью, он понял, что наступило утро.

Сильно болело горло, казалось, оно распухло изнутри, и осталась только тонкая воспаленная щель для воздуха, и каждый вздох отдавался болью.

Он с трудом поднял руку, коснулся шеи. Веревки не было… Значит, забрала с собой… Как всегда… И ангела не оставила… Конечно, не оставила. Она ведь его не убила… Пока, пока не убила… Она хотела, чтобы он понял: она не убила его в этот раз, но убьет в следующий. Если Миша не перестанет совать нос не в свои дела. Это было ясно, как божий день.

И о чем он думал? Как он мог подвергнуть свою жизнь опасности? Реальной опасности? Эта женщина могла убить его. Что было бы с мамой, если с ним что-нибудь бы случилось? Разве она смогла бы это пережить?

Надо уходить, немедленно уходить. Улететь первым же самолетом. К черту страх, лучше разбиться, чем быть задушенным. Теперь он это точно знал. Быстрей, быстрей отсюда!

Опираясь о железную раму койки, он встал, чувствуя, как дрожат колени. Постоял, стараясь усмирить дрожь, и пошел прочь, прочь от этого места. На пороге, правда, не удержался: трясущимися руками поднял фотоаппарат, навел объектив. Сдержанно взвизгнула вспышка, на миг осветив темные стены, грязный пол и осколки стекла, блеснувшие, словно рассыпанные убегающей Золушкой бриллианты.

На автомате добрался до какого-то перекрестка, долго стоял под качающимся фонарем, гоняющим по мокрому асфальту дрожащий овал света. Зубы стучали, то ли от холода, то ли от пережитого страха. Он привалился к какому-то забору. Забрехала потревоженная собака.

Внезапно его ослепил свет фар, он закрыл ладонью глаза, и вытянул руку, машина резко затормозила, едва не раздавив колесом выставленную вперед, дрожащую в колене, ногу.

Вероятно, на какое-то время Миша выпал из времени, и пространства, потому что в следующее мгновенье обнаружил себя уже в машине, крепко перетянутым ремнем безопасности.

Попытался что-то сказать, но из воспаленного горла вырвался лишь писк.

— Очнулся, браток? — спросил водитель, молодой парень. — Что, совсем плохо? Куда тебя? В больницу, что ли?

— Н-н-нет-т-т, — с трудом выдавил из себя Миша, — мне на вокзал… пожалуйста… заплачу…

Когда приехали на вокзал, Миша не смог самостоятельно выйти из машины, ноги совершенно не слушались, дико кружилась голова.

Парнишка по его просьбе сбегал в кассу, купил ему билет в плацкартный вагон. О том, чтобы ехать в купе, не могло быть и речи, — Мише было страшно, так страшно, как никогда в жизни. Ему казалось, что в купе с ним может случиться то же самое, что случилось в заброшенном доме. Вдруг она проберется к нему в купе и задушит его ночью. В плацкартном много людей, она не посмеет.

Он понимал: с головой что-то не так, но ничего не мог с собой поделать, мысли путались…

Парень довел его до вокзального кафе, заказал ему кофе и бутерброд, посидел рядом, пока Миша медленно приходил в себя. Шея все еще болела, но крепкий кофе сделал свое дело, мысли постепенно прояснялись.

Парнишка положил перед ним билет и сдачу:

— Спрячь хорошенько. Смотри, чтобы не выпали.

— Спасибо тебе, — пролепетал Миша, — сколько я тебе должен? Вот возьми, друг, не знаю, чтобы бы я без тебя делал…

— Не надо, брат, — серьезно сказал парнишка. — Я тебе помог, ты кому-нибудь другому поможешь. Я пойду, мне на работу. Бывай. Твой поезд через час, не пропусти.

Он пожал Мише руку и ушел.

Миша посмотрел ему вслед и неожиданно для себя заплакал, наклонив голову. Отхлебнул остывающий кофе. Пожилая женщина за соседним столиком посмотрела на него с осуждением. Наверное, подумала, что пьяный.

Все двадцать три часа, пока он ехал в поезде, — остаток ночи и весь день, — он не спал. Боялся, что Надя Ермилова подкрадется к нему во сне и задушит его жесткой, как проволока, жгучей, как крапивный хлыст, веревкой.

Глава девятнадцатая

Страх не оставил его даже тогда, когда он уже шел по знакомому перрону родного города. Такси взять побоялся, вдруг пришло в голову, что она может спрятаться на заднем сиденье и накинуть ему веревку на шею. Несмотря на то, что он ясно понимал всю абсурдность этого опасения, пошел на автобусную остановку, все время оборачиваясь.

В автобусе было тепло, он согрелся и немного успокоился. Облокотился на стекло, замер, наслаждаясь покоем. За окном медленно проплывал вечерний город, переливающийся неоновыми огнями. Мерцающий фарами поток машин, подвижный, словно ртутный ручеек, плавно перетекал по изгибам улиц в широкий желоб главного проспекта, словно вбирающего в себя всю энергию затихающего к ночи города.

Хорошо, что он успел позвонить маме днем. Сейчас волновалась бы, что телефон не отвечает. Оказалось, что зарядку Миша в спешке оставил дома, и теперь телефон мертво лежал в боковом кармане джинсов. Но маму он предупредил, и сейчас она спокойно ждала сына в маленькой квартирке на окраине, готовила ужин, слушала радио…

Радость от возвращения домой охватила Мишу, ненадолго вытеснив этот липкий тошнотворный страх. Ему хотелось верить, что здесь в родном городе с ним ничего плохого не случится.

Но, как только он вышел из автобуса, страх вернулся.

Чтобы попасть домой, нужно было пройти квартал. Дальше начинался темный узкий проулок, с одной стороны ограниченный глухой стеной длинного жилого дома, именуемого в народе «китайским», с другой — забором заброшенной стройки, нависающей над кварталом уродливыми бетонными горбылями.

Миша осторожно ступил в этот узкий темный коридор, лишь слегка освещенный фонарем-доходягой, который неистово скрипел под порывами гуляющего здесь сквозняка где-то в самом конце переулка, там, где притулился к забору ночной ларек. Вокруг не было ни души. Он пошел, сутулясь, подняв плечи, стараясь как можно быстрее пройти этот сырой, воняющий мочой, тоннель. И вдруг, словно в ответ на свой липкий потный страх, услышал шаги за спиной. И тут же — бешеный, отдающий в голову, стук собственного сердца. За ним кто-то шел! Выпавший недавно снег скрадывал звук, но он отчетливо уловил его. Это был звук шагов… женских шагов… Слишком частый, почти дробь. Словно кто-то бежал на каблуках.

Он прижался спиной к забору, застыл в оцепенении, чувствуя, что ноги снова отказывают. В голове все перемешалось: от бесполезного призыва быть мужчиной, не бояться, вмазать этой суке! — до панического вопля: Беги, беги, придурок! Не стой! Но он уже не пытался разобраться в этом хаосе мыслей и чувств. И ничего не мог с собой поделать. Панический страх парализовал тело.

Усилием воли он заставил себя выставить перед собой сумку и приготовиться обороняться.

— Добрый вечер, Михаил! А я за вами от самой остановки иду, — сказала преследовавшая его женщина, подойдя к нему вплотную.

Миша ничего не ответил. Ему хотелось засмеяться, но почему-то снова очень сильно заболело горло.

— А я вашей маме заходила. Она сказала, что вы будете в девять. Вот я и ждала на остановке. А телефон у вас не отвечает.

— Оля, — наконец выдохнул он, — какого черта вы по ночам шляетесь?

— А вы что, испугались?

— Ничего я не испугался, — Миша, наконец, опустил сумку. — Чего мне бояться?

— Просто у вас такое лицо…

— Обычное лицо, — буркнул Миша.

— Я вам адрес принесла.

— Какой еще адрес?

— Адрес Людмилы. Жены того человека, директора школы. Того, которого задушили.

Мишу передернуло от одного этого слова: «задушили». Почему-то затошнило и сильно заболел живот. Он согнулся пополам. Черт, этого еще не хватало! Неужели отравился? Так ведь не ел ничего почти сутки… Ох, как больно!..

— Что с вами? — Ольга кинулась к нему, — вам плохо?

— Нет, нет, все нормально, — сказал Миша и выпрямился. Уф, вроде отпустило. Поскорее бы домой, к маме.

— Где вы взяли адрес этой Людмилы?

— Я ее случайно на улице встретила и проследила за ней. Шла до самого дома.

— Господи, Оля, что у вас за странные наклонности? Почему вы за всеми следите?

— Вовсе не за всеми, — обиделась она, — я думала: вам нужно. Если не нужно, я порву…

— Нет, нет, подождите. Мне очень нужно. Спасибо, я перед вами в долгу. Даже не знаю, как вас благодарить? Может, я заплачу вам за проделанную работу?

— Вот еще, — хмыкнула Ольга, — не надо мне ничего. Просто хотела вам помочь.

— Спасибо огромное. Уже поздно, хотите я такси вам вызову? Или у нас останетесь. Я на кухне лягу, а вы…

— Нет, спасибо. Автобусы еще ходят. Я пойду.

— Но ведь уже поздно. Вы не боитесь?

— Не боюсь, — она махнула рукой и быстро пошла вдоль забора, отбрасывающего черную тень на узкую полосу подсвеченной фонарем заснеженной тропинки, словно мокрая вата поглотившей ее шаги.

— Я вам позвоню! — крикнул он вслед, взглянул в темноту, отделяющую его от дома, и пожалел, что не уговорил ее пройти вместе с ним остаток пути. Оставшиеся несколько метров вдоль черного забора, безлюдный неосвещенный двор, три лестничных пролета — интересно, не вывернули ли снова лампочку? — ему предстояло пройти одному.

Он глубоко вдохнул, и быстро, стараясь не оборачиваться, пошел вперед.

* * *

Мама набрала ему пенную ванну, и, пока он отмокал и приходил в себя, через дверь рассказывала ему последние новости. Миша слушал ее голос, особо не вдаваясь в смысл, взгляд его расслабленно блуждал и останавливался на всех подробностях маленькой ванной комнаты, знакомых ему с детства и досконально изученных, — трещина на плитке, подтек на потолке, отколотый уголок ванны, и чувствовал, как постепенно затуманивается, словно отходит на задний план все, что случилось с ним в далеком городке, в старом заброшенном доме. Будто это не с ним произошло, а с кем-то другим, а он был всего лишь свидетелем, сторонним наблюдателем. Он представлял все происшедшее в виде фотоснимков: щелк, и он на полу, щелк, и цепкие руки на шее, щелк, и он один в холодном доме, щелк, и лицо парнишки-водителя крупным планом.

Он крикнул, чтобы мама принесла ему шарф. Мол, горло немного застудил в поездке. Мама всполошилась, забеспокоилась, начала выспрашивать, заохала, заахала.

Миша ее успокоил, болит, мол, совсем чуть-чуть.

Он просто хотел спрятать шею. В зеркале он видел темный след от веревки.

Старый шарф, — из настоящей английское шерсти, о чем с гордостью каждый раз сообщала мама, непременный атрибут лечения ангины еще с детства, — надежно прикрыл все это дело от маминых глаз.

Миша сидел на кухне, ел картофельное пюре с меленькими тефтелями и чувствовал, как притуплялся, становился не таким острым этот тошнотворный унизительный страх — страх быть убитым, задушенным, страх умереть отвратительной, гадкой смертью. Как будто смерть может быть другой…

Глава двадцатая

Он проспал до двенадцати часов дня. Мама ушла на работу, и он сам заварил себе крепкого чая. Теперь на выспавшуюся, и наконец, здраво соображающую голову, при свете дня, он мог поразмыслить над тем, что с ним произошло, и что теперь делать.

Итак, первое — на него было совершенно покушение. Видимо, с целью запугать его. Второе — до собеседования оставался один день, и сейчас он должен был решить — продолжать, или послать все к черту. Сдаться, отказаться от мечты или идти напролом.

И еще, он боялся думать о том, о чем думал с того момента, как увидел на стене в комнате Джульетты Николаевны обрывки сорванной со стены афиши… Эта девушка со стеклянными ангелами, безжалостная и хитрая преступница… Это кто-то из его окружения, кто-то, кого он знает в лицо. В этом уже нет сомнения. Поэтому исчезли фотографии из детского дома. Она не хотела, чтобы он узнал ее.

В итоге после получасового обдумывания он принял решение: он будет продолжать, чего бы это ему ни стоило.

Ехать нужно было за город, по жуткому гололеду. Старушку-девятку то и дело заносило. Миша чертыхался. Но плохая дорога и необходимость контролировать машину спасали от страха, который снова и снова подступал и холодил сердце.

Вероятно невроз, успокаивал себя Миша, просто нервишки не выдержали. Ничего — все кончится, все наладится, все будет окей.

И все же, когда он поднимался по лестнице, этот страх заставлял его поминутно оборачиваться. В памяти то и дело всплывало это пакостное ощущение жгучего прикосновения веревки.

Заранее приготовив липовое удостоверение, протянул руку к звонку. На месте звонка торчали два провода. Он негромко, но настойчиво постучал в дверь.

— Кто там? — раздалось глухо из-за двери.

— Откройте, пожалуйста, — сказал Миша, — я из прокуратуры.

За дверью немного помедлили, видимо, разглядывали его в глазок, потом дверь приоткрылась, и Миша увидел молодую женщину.

— Здравствуйте, я из прокуратуры, — повторил Миша, — вот мое удостоверение.

Она даже не взглянула, и лицо ее не выразило никакого волнения.

— Из прокуратуры? — переспросила она. — Что-то я не понимаю.

— Я по поводу вашего мужа, — как можно более уверенно сказал Миша.

— Моего мужа убили год назад.

— Именно поэтому я здесь.

— Нашли убийцу?

— Еще нет. Ищем.

— Я тогда рассказала следователям все, что я знаю.

— Ввиду вновь открывшихся обстоятельств мне необходимо задать вам пару вопросов.

Эту фразу Миша услышал в каком-то телевизионном боевике, и теперь она оказалась как нельзя кстати.

— Ну хорошо, — сказал женщина, — входите.

Следом за ней Миша вошел в комнату. Видимо, это было съемное жилье. Это было понятно по какой-то безликости. Никаких фотографий, личных вещей. Простые обои, выцветшие занавески, разложенный диван, покрытый пледом с чудовищными гигантскими маками.

— Присаживайтесь, — сказала женщина и указала ему на стул у двери. Сама осталась стоять, прислонившись к дверному косяку.

Только сейчас Миша взглянул на нее внимательнее и удивился. Женщина, показавшаяся ему какой-то тусклой, выцветшей, под стать своей безликой квартирке, оказалась красавицей. Миша подумал, что более красивой женщины он не видел никогда в своей жизни.

Одета она была в какой-то невнятный бесформенный халат, волосы гладко зачесаны и стянуты в низкий хвост на затылке, на лице ни грамма косметики, и лицо такое безжизненное, застывшее, словно маска, и, несмотря на это, изумительной, почти совершенной красоты.

Заметив ошарашенный Мишин взгляд, женщина нахмурилась.

— Слушаю вас, — сказала она, и это прозвучало у нее так, словно она хотела сказать: спрашивай и выматывайся!

— Можно я сяду за стол? — попросил Миша.

Женщина пожал плечами.

Он сел за стол, достал листок бумаги, ручку, стал писать какую-то ерунду, типа — протокол допроса гражданки такой-то… Ему нужно было выгадать несколько минут, чтобы сосредоточиться.

Женщина села на край дивна, лицо ее продолжало выражать безразличие.

— Почему вы не рассказали, что муж избивал вас?

Она вздрогнула и взглянула на него. Теперь ее лицо перестало быть маской.

Миша готов был поклясться, что в ее глазах вспыхнула ненависть. Да, именно вот так, по-книжному. Именно вспыхнула! Такое было безразличное выражение лица, а теперь скулы напряглись, глаза сузились. Но всего лишь на мгновенье, в следующую же секунду лицо снова стало равнодушным.

— Это неправда. Кто вам сказал такое?

— Ваша соседка. В той квартире стены очень тонкие, так что отрицать бессмысленно.

Она помолчала. Миша, продолжая писать свой дурацкий протокол, украдкой рассматривал ее. Бывают же такие красавицы… Кожа гладкая, чуть смуглая, брови точно вырезанные, ресницы черные пушистые, а ведь видно, что не накрашенные, губы пухлые розовые. А руки такие, словно она в своей жизни палец о палец не ударила, так и сидела, сложив их на коленях. Но это совершенно безучастное выражение лица, как будто на нее маску алебастровую надели.

— Соседка, — усмехается вяло, — да у нее с головой не все в порядке.

— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался Миша.

— Вы знаете кого, — сказала она и отвернулась к окну, — только это никого не касается. Это мое личное дело.

— Уже нет, — сказал Миша, стараясь, чтобы голос звучал строже, — ведь ваша ненависть к мужу может рассматриваться как мотив.

Она снова вяло усмехнулась:

— Никого не нашли? Решили на меня повесить? Если бы я хотела… или могла его убить, я бы сразу убила… В первый же год… Или в первый день.

Теперь усмешка получилась горькой, возле четко очерченных, словно контурным карандашом, губ явно обозначилась морщинка.

«Досталось тебе», — подумал Миша и спросил, не сводя с нее глаз:

— А можно узнать, где вы с ним познакомились?

— А что, это тоже интересует прокуратуру?

— Прокуратуру все интересует.

— Он преподавал в школе, где я училась. Сразу после выпускного он забрал меня, и мы уехали.

— Он был вашим учителем? — удивился Миша.

— Да, был… — она снова отвернулась к окну.

— Вы сказали, что если бы могли, то убили бы его уже в первый год. Он бил вас с самого начала вашей совместной жизни?

— Что вам нужно? — спросила она. — Я уже тогда все рассказала.

— Но вот о том, что он издевался над вами, не рассказали.

— Это к делу не относится.

— Очень даже относится. Вы первая нашли его в тот день, когда все случилось?

— Да.

— Расскажите еще раз подробнее.

— Я вошла в комнату, а он лежит на кровати. Я сразу позвонила в полицию и все.

— Значит, в момент убийства вас не было дома?

— Да.

— Где же вы были, позвольте поинтересоваться.

— Просто уехала на электричке, куда глаза глядят.

— И часто вы так уезжали?

— Нет, не часто. Иногда… когда он меня просил.

— Просил, чтобы вы уехали?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю, не интересовалась.

— То есть вы хотите сказать, что он выпроваживал вас из дома, а сам… Он с кем-то встречался в вашей квартире?

— Не знаю. Наверное.

— А вы?.. Вы разрешали?

— Я не могла разрешать или не разрешать. Я делала так, как он велел.

Миша уставился на нее. Она раздраженно отвернулась.

— Больше мне нечего сказать, я устала, хочу лечь.

Миша убрал листок в портфель. Пошел к входной двери, ругая себя на чем свет стоит: Вот болван, ничего путного не узнал!

Она пошла следом, сверлила его взглядом, пока он обувался.

И тут, следуя какой-то интуитивной мысли, Миша проговорил:

— А ведь вы не все рассказали.

— Все, — неприязненно сказала женщина.

— Вы не рассказали, что незадолго до убийства познакомились с молодой женщиной.

Она помолчала, потом сказала растерянно:

— Да, но разве это имеет какое-то отношение к убийству?

— Имеет, — твердо произнес Миша, — рассказывайте.

Она снова помолчала, устало облокотившись о дверной косяк, потом, сутулившись и опираясь рукой о стенку, точно у нее внезапно кончились силы, пошла в комнату.

Миша начал разуваться.

Когда он вошел в комнату, она стояла у окна, обхватив себя за плечи.

«Да, — подумал он, — у этого директора губа не дура. Такую женщину себе отхватил. Вот только почему избивал ее, и, при такой красавице, водил других женщин в дом? И почему она терпела все это?»

Он осторожно сел на стул.

— Ну что же, — спросил негромко, — где вы ее встретили?

— На мосту, — сказала она, не оборачиваясь.

— На каком мосту? — удивился Миша.

— На железнодорожном.

— А что вы там делали?

— Броситься хотела.

Миша помолчал, соображая.

— Вы хотите сказать, что намеревались покончить с собой?

— Намеревалась.

— И что же дальше?

— Я уже наклонилась, оставалось чуть-чуть, только перегнутся сильнее, но тут кто-то схватил меня за плечи, оттащил. Я пыталась вырваться, но эта женщина была очень сильной.

— И что же было потом?

— Она меня посадила в машину, повезла домой. Я ей адрес сказала.

— Она вас до самой двери довела?

— Нет, до лестничной площадки. Я открыла дверь своим ключом. Она смотрела, пока я не вошла.

— Вы разговаривали с ней? Она вас спрашивала, почему вы хотели броситься с моста?

— Спрашивала.

— Вы рассказали?

— Да, рассказала.

— А она что?

— Попросила больше этого не делать.

— Можете описать ее?

— Молодая, голос такой… низкий…

— Вы бы смогли узнать ее по фотографии?

Она повернулась, взглянула на Мишу:

— Нет, не смогла бы.

— Почему?

— Я потом пыталась ее лицо вспомнить и не смогла. На ней очки были темные… И волосы такие длинные светлые… на лицо падали. И потом, я не смотрела на нее, тяжело было, стыдно…

— Вы ее после этого видели?

— Нет, не видела. Никогда больше не видела.

«Никогда больше не видела. И описать не может. Неужели, и этот визит напрасен?» — думал Миша, спускаясь по ступенькам, и чувствуя спиной тяжелый взгляд молодой женщины, растоптанной и раздавленной плохим человеком, которого убила та, кого он ищет. Что же теперь делать? Где искать эту таинственную убийцу или спасительницу? Где же ты, Надя Ермилова? Отзовись, покажись на мгновенье. Раз, два, три, четыре, пять… я устал тебя искать…

Глава двадцать первая

Жанна! — окликнул он.

Она обернулась:

— Ты зачем здесь?

— Не могу до тебя дозвониться. У тебя все время телефон отключен.

— Если отключен, значит, у меня нет времени на разговоры.

— Но Жанна, мы так давно не виделись. Я соскучился очень-очень.

Она внимательно смотрит на него, и он смотрит. На секунду их взгляды словно сцепляются между собой, и у Миши в груди такое нестерпимое чувство притяжения к ней, что еще секунда, и он кинется и начнет ее целовать. Начнет целовать это такое холодное, такое равнодушное лицо.

— Миша, мы, кажется, договаривались…

— О чем, о чем договаривались? — спрашивает Миша в отчаянии.

— О том, что никто не будет знать, никто не будет видеть. У меня дела, понимаешь?

— Понимаю, — Миша покорно кивнул. — Сенин тоже здесь? Я его машину видел на парковке.

— Да, здесь. Меня срочно вызвали, сорвали с дела. Опять к нему.

— Хотя бы на это раз ему срок грозит?

— Если бы… Отмазался как всегда. Потерпевшая вышла из комы и отозвала заявление. В обмен на крупную сумму денег. Просто анекдот.

— И что теперь?

— Что теперь? Ничего. Как обычно сухим из воды выберется. Надоело уже с ним возиться. И никто же не грохнет мерзавца этого! Кто-нибудь вроде твоего стеклянного маньяка. Как, кстати, твое расследование продвигается?

— Я еще и поэтому хотел поговорить с тобой…

Миша взял ее руку, и почувствовал странную грусть. Почему-то получалось так, что он все время ей мешает. У нее всегда находятся дела поважнее…

— Привет, голубки! Воркуете?

Жанна вздрогнула, быстро отняла свою руку, нахмурилась, поджала губы.

Миша взглянул поверх ее головы. Сенин-младший собственной персоной, стоит, скалит зубы:

— Как приятно наблюдать содружество меча и орала!

И где только набрался, придурок конченый? Интересно — сам соображает, что говорит?

— Жанна Александровна, а я вас так и не дождался. Со мной другой следователь побеседовал. Вы уже можете не торопиться, — он глумливо хохотнул, — до следующего раза… А в этот раз меня отпустили за неимением, так сказать, состава преступления. Не удалось вам, Жанна Александровна, и в этот раз меня прищучить. Ха-ха!

— И напрасно вы, милочка, с этим журналистиком связались, — добавил он, противно усмехаясь, — он тот еще сердцеед! Поматросит и бросит, это как пить дать!

Жанна ничего не ответила, холодно кивнула Мише, — лицо у нее при этом было такое равнодушное, что Мишу больно укололо где-то в середке, там где, наверное, и обитает та самая душа, — и ушла. А Мишу словно магнитом тянуло и, даже чувствуя на себе насмешливый Сенинский взгляд, он все смотрел и смотрел ей вслед.

— Влюбился, Плетнев? — Сенин тоже обернулся. — Ничего, конечно, огурчик, да только твердоват. Смотри, зубы обломаешь!

— Кто бы уже тебе зубы пообломал? — со злостью, уже явно не контролируемой, с удовлетворением отметив это про себя, сказал Миша.

— Да ладно, — примирительно заявил Сенин, — не ругайся. Это я так… любя! — он фамильярно похлопал Мишу по плечу. — Меня это даже радует. Значит, ты больше на танцы ходить не будешь!

— На какие еще танцы? — не понял Миша.

— На те самые, — Сенин подмигнул. — Мне вообще-то с тобой сейчас некогда болтать. Пойду готовиться. У меня вечерочком занятия индивидуальные.

Он довольно потер руки.

Миша слушал его вполуха. Он наблюдал за Жанной, которая остановилась у входа в здание прокуратуры, и разговаривала с высоким блондинистым парнем. Лицо у нее при этом было очень оживленным. Она улыбалась.

Миша зло ударил по колесу своей девятки, и не глядя на Сенина, поспешил убраться подобру-поздорову, пока хватало благоразумия держаться и не поубивать здесь всех к чертовой матери, включая и этого мажорика Сенина, и того Бреда Пита в синей прокурорской форме. И откуда их таких набирают в прокуратуру?!

* * *

Телефон не отвечал. Абонент снова был недоступен. И недоступна была для Миши нежность этого абонента, шелковистость кожи, глубина глаз, сладость губ.

Миша сидел в машине у знакомого подъезда, и не сводил глаз с темного квадрата слепого, глухого и мертвого окна. Снова и снова набирал номер ее телефона, тупо выслушивая отвратительный бабский голос, сообщающий ему про недоступность канувшего в неизвестность абонента.

Видимо он задремал на какое-от время. Просто отключился от усталости. Неудивительно, трехдневная изматывающая беготня дала о себе знать.

В полусне почувствовал какое-то движение и свет, словно мазнувший по сомкнутым векам.

Открыл глаза. Так и есть. Вот она — эта гребаная машина представительского класса. А вот и пижон престарелый, и Жанна, конечно. Вышла, хлопнула дверью, стоит, хохочет, запрокинув голову.

Взяла своего Зандера под руку, скрылись в подъезде. А вот и мертвое окошко зажглось, ожило.

Интересно сразу лягут или сначала чаю попьют?

Миша заскрипел зубами, со всей силы заехал по рулю, в кровь разбил кулак.

Завыл, застонал, заматерился. А толку-то? Подняться, что ли, морду набить? Вот только кому? Старику этому пижонистому? Или ей? По гладкому нежному личику, которое она сейчас подставляет для поцелуев?

Черт, как же плохо… Такое ощущение беспомощной злобы… что, что делать? Заставить ее?.. избить?.. убить?..

За что она так? Сначала приближает, потом отталкивает.

Миша откинулся на спинку сиденья, не замечая, как по лицу текут злые беспомощные слезы.

Запиликал телефон. Миша быстро нажал кнопку, не глядя на высветившийся номер, в полной уверенности, что это она, Жанна. Увидела, что он звонил весь вечер, и решила набрать его. Может быть, разрешит ему подняться…

— Алло, алло, — прокричал в трубку, — Жанна?

— Какая еще Жанна? Мишаня, это я — Юлия.

Разочарование было таким сильным, что Мишу затошнило.

Злоба и отчаяние тысячами мелких иголок забуравили кожу головы, рук, спины.

— Чего тебе? — ответил почти грубо.

— Мишаня, Мишаня… — протянул голос, и Миша понял: Юлька безбожно пьяна.

— Мишаня, приезжай, пж-жалста, а то я не знаю, что сейчас сделаю… из окна выпрыгну… или в ванной утоплюсь… чесслово… Приезжай, умоляю… Спаси меня…

* * *

Входная дверь была открыта, Юлька в одном белье лежала на разложенном диване, головой свесившись до самого пола.

На столе полупустая бутылка вина, по всей комнате разбросаны какие-то папки, исписанные листы бумаги.

Миша приподнял ее, уложил поудобнее, под голову пристроил маленькую подушку.

— Что случилось, Юля? Что произошло?

— Миша, — она с трудом разлепила веки, — Мишаня! А ты что здесь делаешь? Как ты здесь оказался?

— Ты мне сама позвонила, просила приехать.

— Да-а-а-а? — удивилась Юлька и икнула. — Не помню.

Села, замотала головой. Каштановые волосы закрывали лицо, каскадом сыпались на плечи.

Достала из-под подушки шоколадную конфету, развернула, шурша оберткой, не торопясь, съела.

Взглянула на Мишу заплаканными глазами.

— Меня с работы уволили.

— Как уволили?

— А вот так. Пришел на мое место пентюх какой-то, вроде того убитого. Меня в РОНО вызвали. Говорят, поработайте пока учителем, а там видно будет. Учителем… Какой из меня учитель? Я руководить должна, понимаешь? Руководить! Я столько сделала для этой школы! Ночами не спала! А они, сволочи, на мое место очередного мажорика… Ух, как же я их ненавижу! Поубивала бы всех!

— Слушай, — она внимательно посмотрела на Мишу, — может быть, этого урода тоже кто-нибудь пришьет? Может, мне самой его грохнуть? Придушить? Как того придушили?

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Налей мне вина.

— Может быть, хватит уже?

— Нет, не хватит, — всхлипнула Юлька, — не хватит. Налей!

Миша плеснул немного в бокал, протянул ей, покачав головой:

— Ну, ты даешь.

— И себе тоже. Себе тоже налей. Выпей со мной.

— Я не пью, — сказал Миша.

— Язвенник-трезвенник? — усмехнулась Юлька.

— Нет, принципиально.

— Пр-р-рынципиально! — передразнила она. — Прынципиально!

Язык у нее заплетался, поплывшая от слез тушь обрамляла глаза черной траурной рамкой, что делало ее похожей на порочную женщину из старых черно-белых фильмов.

— И не надоели тебе твои прынцыпы? Не надоели, а? Хорошо тебе с ними живется? С голым задом? Без работы, без машины, приличного жилья? Зато с пры-ы-ы-нципами, — она пьяно захохотала, а Миша разозлился, вскочил на ноги, сжав кулаки: да как она смеет!

Но сразу сник, устало опустился в кресло. А ведь Юлька права, кому нужны эти его гребанные принципы? Не пить, не курить, не ругаться матом, не обижать людей, не поступаться идеалами… Кому это все нужно? Для чего? Для того, чтобы маму не расстраивать лишний раз? Надоело все, надоело.

Он налил себе полный бокал вина. Выпил. Налил еще. Снова выпил. Сразу стало легче.

— Во! — засмеялась Юлька, — наш человек! Иди сюда!

Она похлопала по дивану, указывая на место рядом с собой.

Миша снял куртку, лег рядом. Закинув руки под голову, уставился в потолок.

Юлька наклонилась над ним. От нее пахло вином и духами. Она стала целовать его, расстегнула на нем рубашку, стала гладить его грудь, прижимаясь все телом, и при этом шептала ему на ухо. Миша с трудом различал слова, но догадывался: что-то неприличное.

Вино ударило ему в голову. Выпил на голодный желудок, поэтому такой быстрый эффект. Приятное расслабляющее тепло окутало тело, мягко стукнуло в ноги, а тут еще ерзающая на нем Юлька с голой грудью, то и дело выглядывающей из кружевного лифчика, и главное — эта жгучая обида на Жанну.

В общем, он сдался, не стал сопротивляться, позволил Юльке делать с ним все, что она захочет. Он просто закрыл глаза и подумал: «Ну и пусть!»

Юлька стащила с него всю одежду, разделась сама. Тело его под воздействием вина и, наверное, усталости было расслаблено до такой степени, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Правда, под умелым Юлькиным руководством чувствовал, что вся сила и мощь его тела сосредотачивается в одном месте.

И вот наступили последние секунды перед тем моментом, когда эти мощь и сила должны были вырваться наружу. И в эти самые последние секунды Миша вдруг почувствовал, что на его шею мягко легло что-то легкое и гладкое. В следующее же мгновение он ощутил, что это легкое и гладкое стало затягиваться все туже и туже, и вот он уже не может вздохнуть, он задыхается!

В панике он открыл глаза. Юлька сидела на нем и затягивала на его шее что-то белое — то ли шарф, то ли веревку.

Он почувствовал, что теряет сознание.

Глава двадцать вторая

Она сидела одна на этом забытом богом вокзале, в этой покинутой богом дыре, в которой, после того как она сядет в поезд, несчастный раздавленный горем Ромка останется совсем один. Ромка, прогнавший ее, отвернувшийся от нее.

Мимо сновали люди, снаружи гудели уходившие в неизвестность поезда, а она все сидела, уставившись в грязный с разводами пол.

«Вернусь, чтобы убить… — сказал Ромка. — Вернусь, чтобы убить…»

Ромке не придется никого убивать… не придется…

Дело уже сделано…

Она вспомнила внезапно лицо того человека, в тот момент когда она… Это было несложно, хватило и нескольких секунд… Она посмотрела на свои руки. Руки не подвели, они у нее очень сильные и не подвели. Одного ангелочка пришлось оставить ему… Чтобы он покаялся, пусть даже после смерти… Никогда не поздно покаяться…

Ясю все равно не вернешь… и Ромка больше не хочет ее видеть. Как ей теперь жить? Как ей жить теперь?

— Скучаешь? — молодой мужчина присел рядом. — Одна, что ли?

Надя взглянула на него и отвернулась.

— И я один, — продолжал мужчина, которого, похоже, совсем не смутило ее молчание. — Освободился вот и еду. Дом у меня есть, и работа имеется, все как у людей. Вот приеду, отдохну недельку, отосплюсь, отъемся и за штурвал. Водитель я, оступился по глупости. А так парень я верный, не сомневайся.

Надя молчала.

— Тебя как зовут? — не сдавался мужчина.

Надя повернулась к нему, равнодушно назвала имя. Не свое, чужое… Зачем она назвалась чужим именем, она не знала. Тогда еще не знала.

— Ну что ж, — сказал он, — хорошее имя, красивое. Очень приятно, а я — Виктор, будем знакомы, — он протянул ладонь.

Надя помедлила, потом нехотя вынула из кармана руку, подала ему.

Он пожал некрепко, рука у него была сильная, мужская.

Она взглянула ему в лицо. Чем-то на Ромку похож. Лицо скуластое, улыбчивое. Только немного постарше Ромки. Ромочка, застучало в виске, и слезы сами собой побежали по щекам.

— Ты чего плачешь? Случилось чего?

Надя не сдержалась, уткнулась ему в плечо, заплакала.

— Случилось чего? Не плачь, не плачь! Обидел кто? Ты скажи, я ему морду набью.

Она вздохнула, вытерла слезы:

— Нет, все в порядке, извините.

Снова отвернулась.

— Поехали со мной? Поехали, а? Я хороший парень, надежный. Одному как-то не по себе. Дом пустой стоит. Поехали, не обижу. Поедешь?

Она снова взглянула на него. И глаза серые, как у Ромки.

— Поеду, — сказала тихо, — но только я паспорт потеряла.

— Ну это ничего! Ничего! — обрадовался тому, что она согласилась. — Это беда поправимая. Кореш у меня есть, спец по документам. Он нам в три дня новый паспорт справит. А хочешь, он тебе аттестат соорудит с одними пятерками, или дипломчик какой-нибудь? Хочешь? Значит, сейчас мы к нему. Пока он будет работать, перекантуемся где-нибудь поблизости, а потом на поезд и ко мне. Согласна?

— Согласна, — сказала Надя. — Мне в туалет надо.

В туалете она вынула из сумочки паспорт, взглянула в последний раз на фотографию. Вспомнила, как они втроем ходили к фотографу. Как долго он их усаживал, а они хохотали, как сумасшедшие. Старик-фотограф рассердился и хотел их прогнать, но Яся уговорила его. Надя на фотографии смешная, губы сжала, чтобы не рассмеяться. Глупая бедная девчонка… Прощай, прощай навсегда… Она изорвала паспорт на мелкие кусочки, спустила в унитаз. Взглянула в зеркало, подкрасила губы.

— Осторожно, — сказала она Виктору, когда он поднял ее чемодан, — осторожно, там стекло.

Глава двадцать третья

— Ты что, дура?!

Он стряхнул ее с себя, вскочил с дивана, стал собирать разбросанную одежду, не замечая, как комично выглядит: голый, с трясущимся подбородком.

— Вот дура! — повторял, касаясь рукой шеи, вертя головой, словно пытаясь освободиться от тех неприятнейших минут дежавю, когда вокруг шеи захлестнулась жгучим прикосновением веревка. Быстро оделся, пристально вглядываясь в Юлькино лицо, соображая, могла ли она… Неужели? Юлька?

— Ненормальная, ты что, убить меня хотела?!

Юлька лежала, раскинувшись на диване, совершенно не стесняясь своей наготы. Потом потянулась за сигаретами, закурила. Снова легла, пуская дым в потолок.

— Подумаешь, паникер! Нужно было просто немного подождать, когда этот момент совпадет с удушением. Знаешь, какой кайф словить можно?

— Вот дура, — повторил Миша, — и кто тебя этому научил? Уж не директор ли твой бывший?

Он это так сказал, к слову. Но она вдруг ответила:

— В точку попал, он и научил.

«Так, — подумал Миша, — а вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее!»

— Когда это он тебя научил? — спросил осторожно, стараясь покрепче ухватить догадку, мелькнувшую в уме.

— Когда научил? — переспросила, усмехаясь Юлька. — Тогда, когда мы у него дома занимались этим самым… Отчего ты сейчас так пр-р-р-ы-нципиально сбегаешь!

— И часто он практиковал такой метод ловли кайфа?

— Часто. Последнее время почти всегда.

— И кто кого душил?

— Пару раз он меня. Но мне не понравилось. Чаще просил, чтобы я его лего-о-о-нько так придушивала. Говорил, что у него так чувства обостряются.

— А ты не знаешь, он это только с тобой практиковал? Или с женой тоже?

— С женой точно нет. Она отказывалась. Он ее еще и за это дубасил. Знаю, что он иногда водил к себе кое-кого.

— Проституток?

— Нет, не проституток. Боялся заразу подхватить. Танцовщицу какую-то из стриптиз-клуба.

— Танцовщицу из стриптиз-клуба? — у Миши похолодело внутри.

— Ну да. Такую, знаешь — в кожаном костюмчике, с хлыстиком. Он танцы любил смотреть, вообще эстет был. Просто так этим делом не занимался, вначале надо было его эстетически ублажить. Рассказывал, как его этот костюмчик заводит.

— Ты видела ее?

— Нет, не видела. Он не спешил нас знакомить.

— Ну, вспомни хотя бы название этого стриптиз-клуба.

— Нет, не вспомню. Ты спрашиваешь, потому что все еще этим расследованием занимаешься?

— Да, Юля, и ты мне очень поможешь, если вспомнишь, где выступала эта девушка.

— Нет, не вспомню. Только знаешь, мне кажется, он ее не в стриптиз-клубе подцепил. Он ее на каких-то соревнованиях увидел. Все доказывал мне, что это не стриптиз, а самый настоящий спорт. Сейчас вспомню… Соревнования по стрип-пластике. Да, точно. Вот как это называется: стрип-пластика!

Миша выдохнул, и спросил, не надеясь особо… И все-таки надеясь…

— Может быть, ты и имя ее знаешь?

— Знаю, — пожала плечами Юлька, — обмолвился как-то, кот мартовский, — она усмехнулась, — все хотел на ревность меня раскрутить. Ублюдок…

— Так как ее звали? — спросил Миша, чувствуя, что голова сейчас просто лопнет от напряжения.

— Алиса ее звали, — сказала Юлька, и налила себе вина. — Алиса. Тебе это имя о чем-нибудь говорит?

* * *

Ну и что? Что теперь?

Как вообще все это может быть, и, главное, что со всем этим делать?

Миша сидел в своей машине и пытался хоть как-то собраться с мыслями.

Стриптезерша по имени Алиса, игравшая с директором школы в опасные эротические игры, и девушка-тренер из клуба «Олимп», которая приходила к Боровикову. Как со всем этим разобраться? Имеет ли это отношение к Алисе, которая заворожила его тогда в темном зале у подсвеченного рампой шеста?

Он набрал ее номер. Гудки отзывались в мозгу гулким камертоном.

Наконец он услышал ее голос.

Слышимость была отвратительная, голос то исчезал, то снова появлялся. Миша с трудом разбирал слова.

— Алло, алло? Миша, это вы? Здравствуйте, как у вас дела? Куда же вы пропали? Совсем забыли про меня!

— Здравствуйте, Алиса, — он старался говорить как можно более спокойно. Боялся, что голос выдаст его. Может быть, мы встретимся сегодня? Очень хочу вас видеть.

— Очень жаль, но именно сегодня я не могу, — сказала девушка. Видимо, связь, на какое-то время установилась, и теперь ее голос звучал ясно и отчетливо. — Я сейчас в поезде, и очень далеко от вас. Дня чрез три вернусь.

— Как жалко, — сказал Миша. — Куда же вы едете?

— Я еду на соревнования, в город… — Алиса не договорила, связь окончательно прервалась.

Миша откинулся на спинку сиденья, ему нужно было подумать.

* * *

Быстро смеркалось. Окно на третьем этаже за опущенной розовой шторой продолжало светиться мягким приглушенным светом.

Надо подняться, решил Миша, вдруг подфартит! Если дело выгорит, можно будет отправляться к Рыжову.

Дверь открыла та самая дама в бордовом, которая в прошлый раз помешала ему целоваться с Алисой.

Она и сейчас была в бордовом, только на этот раз это был не пеньюар, а брючный плюшевый костюм.

Миша поздоровался, спросил Алису.

— А ее нет, — ответила женщина, и оценивающе оглядела Мишу с ног до головы, — и она еще не скоро будет.

— Как же так? — развел Миша руками, в одной из которых были цветы, в другой пакет с банальным джентельменским набором, купленным в ближайшем супермаркете: бутылкой вина и коробкой конфет. — И куда теперь все это? — Миша состроил жалостливую щенячью физиономию. — А я так рассчитывал посидеть в приятной женской компании.

— Так какие проблемы? — пожала плечами дама в бордовом. — Велком!

Мише снова пришлось выпивать. Уже второй раз за такой короткий срок он изменял своим принципам. Испытывая довольно чувствительные угрызения совести, он старался пить маленькими глотками, в то время как бордовой даме подливал и подливал.

Они мило беседовали обо всем на свете, выпили на брудершафт. Дама просила называть ее Викторией, и очень хорошо отзывалась об Алисе, называя ее талантливой девочкой и танцующим ангелом.

Слово «ангел» снова напомнило подвыпившему Мише, зачем он пришел в эту маленькую розовую квартирку.

И он еще энергичнее стал подливать даме в бордовом в ее тонконогий чешский бокал.

Скоро цвет лица бедной, ничего не подозревающей женщины стал приближаться к цвету ее одеяния, и она отпросилась припудрить носик.

Миша подошел к двери ванной, прислушался к шуму воды и на цыпочках прокрался по коридору к комнате Алисы.

Осторожно вошел, стараясь не стукнуть дверью.

Огляделся, кинулся к маленькому светлого дерева секретеру. Почему-то был уверен: именно в нем найдет то, что хотя бы на шаг приблизит его к разгадке. Но в выдвижных ящиках не было ничего, что могло бы помочь. Ничего, кроме журналов, дисков, косметики.

Осторожно, прислушиваясь к звукам, доносившимся из ванной, распахнул дверцы шкафа, и здесь, среди женской душистой одежды обнаружил то, от чего у него вырвался вздох разочарования. Наверное, в глубине души ему хотелось, чтобы все это оказалось неправдой. Но теперь не могло быть никаких сомнений: аккуратно расправленный на плечиках висел кожаный костюм, состоящий из трусиков и корсета, здесь же Миша нашел серебристый шуршащий пакет, в котором хранилось не что иное, как несколько париков, в том числе и с длинными белокурыми волосами.

Он выглянул в коридор, услышал, как открывается дверь ванной комнаты. Осторожно на цыпочках перебежал в гостиную. Сел в кресло, взял бокал.

Вскоре появилась смущенная Виктория. Похоже, Мишино супермаркетовское вино не пошло ей впрок. Видно было, что ей хочется уже прилечь, отложив до следующего раза молодых симпатичных мальчиков.

— Я, наверное, уже пойду, — виновато сказал Миша, — поздно уже.

— Ладно, — разрешила Виктория, — идите. Но только обещайте, что придете непременно, на мой день рождения. Посидим втроем, отметим.

— Обязательно, загляну, — пообещал Миша, и осторожно, бочком, протиснулся мимо Виктории. Честно говоря, он побаивался пьяных женщин. Кто знает, что у нее на уме. Вдруг схватит его сейчас и потащит в спальню. Б-р-р, от одного предположения уже мурашки по спине.

— Жалко, что Алисочка уехала, — на прощанье пожав ему руку, так что свело пальцы, сказала дама в бордовом, — втроем было бы веселее!

— Мы и вдвоем не грустили, — игриво заметил Миша, и спросил как бы мимоходом:

— И в какую страну чудес отбыла наша Алиса? Вроде она что-то говорила о соревнованиях. Вот только не помню, в каком городе.

— Да нет, соревнования у нее только через два дня. У нее поезд завтра в час. А сегодня она куда-то загород поехала. На индивидуальные занятия. У нее там какой-то клиент богатенький появился.

— Правда? — как можно более равнодушно переспросил Миша, еще ниже наклоняясь к ботинку, на котором завязывал шнурок. — А куда именно загород?

— Ох, как же это? Иваново? Или Степаново? Я ведь не совсем местная, для меня эти названия… сейчас вспомню… Васильево! Точно — Васильево! Сказала, что задержится, может, даже заночует. Ой, я, наверное, зря вам это сказала. Но вы не ревнуйте, это ведь просто работа.

— Конечно, — сказал Миша, и сам удивился, насколько безмятежно прозвучал его голос. — Я понимаю. Это просто работа.

На лестничной площадке он прислонился к стене и несколько минут приходил в себя.

Васильево, Васильево… То-то его словно током шибануло. Васильево… Там квартира Сенина-младшего… И в то же мгновение в ушах зазвенели слова, которым он совершенно не придал значения, там на стоянке, возле прокуратуры, поскольку все его внимание было занято Жанной:

«У меня вечерочком занятия индивидуальные!»

Теперь все понятно. Боже, до какой же степени он был слеп!

Бегом! Бегом! Может быть, он еще успеет.

«Ах, Алиса, Алиса, в страну каких чудес завели тебя твои стеклянные ангелы?» — горько усмехнувшись, подумал Миша, и, молясь про себя, чтобы старушка-девятка не развалилась на полпути, рванул в сторону загородного шоссе, ведущего к поселку городского типа с типично российским, зауряднейшим названием — «Васильево».

Глава двадцать четвертая

А снег все валил и валил. Машину то и дело заносило, и Миша прилагал невероятные усилия, чтобы удержать ее на нереально скользкой дороге. И молил бога, чтобы его не остановил какой-нибудь припозднившийся гаишник, которому ничего не стоило спалить Мишу на предмет алкогольного опьянения, достаточно было только принюхаться, не говоря уже о специальном приборчике. А ведь всего-то бокал красного… Всего-то… А стоить этот бокальчик может целой жизни. Да и вообще целой жизни может стоить любая оплошность, любая непредвиденная мелочь. Если его остановят, если он вылетит с дороги в кювет, если заглохнет его многострадальная старушка — все, на карьере можно поставить крест. Не будет никакого горячего репортажа, не будет этого золотого местечка на раскрученном канале. Можно будет закопаться в ближайший сугроб на обочине, и больше никогда из него не вставать. Он должен, должен успеть. Должен застать ее на месте преступления, сделать несколько снимков, а потом позвонить Жанне и сообщить сногсшибательную новость. Интересно, что она скажет, если он задержит серийную преступницу, которую доблестная прокуратура не может найти вот уже несколько лет?

Давай, давай, старушка, не подведи! Совсем немного осталось! Вон уже пизанская башня светит огнями, словно одинокий маяк в ночи.

Несколько машин на стоянке, вот и сенинский красавчик БМВ, значит, Миша не ошибся — Сенин все-таки здесь. Окна светятся на двадцатом этаже, Миша хорошо запомнил этот балкон, с которого Сенин грозился его скинуть.

Домофон так и не установили, и Миша беспрепятственно вошел в подъезд. Сердце бухало в груди, дыхание перехватывало, а ведь еще на двадцатый этаж тащится по лестнице. Нужно спешить, возможно, именно в эту секунду она накидывает веревку на шею бедолаги Сенина … Он вспомнил собственные ощущения, и его прошиб пот. Сенин, конечно, придурок, но такого и врагу не пожелаешь… Может быть, лифт уже включили? Пешком на двадцатый, это уж слишком! Миша боялся, что свалится на полпути, а если и дойдет, то в таком состоянии, что его и душить не придется, сам окочурится там же на пороге квартиры. Не надеясь особо, он нажал кнопку лифта, и тот вдруг загудел, разъехались, зашипев двери. Миша вскрикнул от радости, вот это удача, сейчас он скоренько, в один миг!

Лифт довез его только до семнадцатого, напрасно Миша тыкал во все кнопки, лифт сердито гудел и не хотел ехать дальше, видимо, его еще не до конца отрегулировали. Три этажа нужно было пройти на своих двоих, которые от волнения и страха, что уж тут скрывать — Миша не привык врать самому себе, — слегка дрожали и подгибались. Он очень жалел, что оказался таким непредусмотрительным и ничего не прихватил с собой для того, чтобы защититься. Вдруг придется драться? Драться? С женщиной-то? Да ты что, Мишаня, с каких это пор? Он хотел приободрить себя, но вспомнил, с какой неженской силой она затянула веревку на его шее в том старом доме поляка-стеклодува. Ему стало не по себе, холод пробежал по спине. Да, нужно было что-нибудь взять с собой, камень с земли подобрать, палку, а еще лучше железяку какую-нибудь. Но сейчас уже поздно возвращаться, придется идти так.

Стараясь ступать бесшумно, Миша подошел к знакомой двери.

Она была приоткрыта совсем чуть-чуть, но при виде этой узкой темной щели, Мишу охватил еще больший страх. Он понимал, что двери обычно не оставляют открытыми просто так, если только не случилось что-нибудь непоправимое.

Он опасался, что дверь заскрипит. Она действительно заскрипела, но обратной дороги уже не было, и Миша вошел в темную прихожую.

В квартире стояла тишина — ни звука, ни шороха…

Он помнил расположение комнат, и теперь на цыпочках пошел по коридору, который вел в гостиную. Дверь в эту комнату оказалось плотно закрытой, и лишь у самого пола пробивалась узенькая полоска света.

Миша снова прислушался… Абсолютная тишина… Он слышал только свое дыхание… Крепко сжал в руке фотоаппарат и потянул ручку двери к себе.

Яркий свет ослепил его, он зажмурился, и, прикрывая лицо ладонью, медленно открыл глаза.

То, что он увидел, навсегда запечатлелось в его памяти. Для этого и фотоаппарат бы не понадобился, и все-таки, преодолевая оцепенение, вдруг сковавшее тело, он сделал шаг вперед, навел объектив и несколько раз щелкнул: ведь он пришел сюда именно за этим.

Сенин лежал лицом вниз, уткнувшись в ковер. Правая рука была неестественно вывернута, словно кто-то намеренно повернул ее ладонью вверх…

Намеренно повернул… чтобы фигурка стеклянного ангела удобно поместилась в этой ладони и была видна всем, кто заглянул в эту комнату по своей ли, по чужой надобности…

На Мишу снова нашло оцепенение, он стоял, прижав фотоаппарат к груди, и смотрел на эти пальцы, словно нехотя сомкнувшиеся вокруг стеклянной, поблескивающей в ярком электрическом свете фигурки. Это был ангел, украденный у антиквара, в этом не было никаких сомнений. Миша боялся подойти ближе, но даже со своего места видел: кончики прозрачных ангельских крыльев были закруглены.

Вдруг он услышал за спиной какой-то звук, какой-то шорох — еле уловимый, осторожный, вкрадчивый…

— Она здесь, — подумал он, и мерзенький липкий страх снова пополз по его спине.

Он кинулся к двери, закрыл ее, навалился всем телом, в голове стучала одна мысль: "Она здесь, она убьет меня!" Но он сделал над собой усилие, встряхнул головой, пришел в себя. «Бабы испугался, бабы испугался!» — твердил он себе, словно уговаривая, потом решительно распахнул дверь и вышел снова в этот темный коридор.

Услышал, как в подъезде открылись двери лифта, и метнулся вон из квартиры. У самой двери внезапно остановился, схватился за голову, кинулся обратно в гостиную.

На журнальном столике, накрытом, видимо, к ужину, — шампанское, фрукты, пирожные, два фужера, наполовину полные или наполовину пустые, это уж кому как, Сенину уж точно все равно, — он увидел то, за чем вернулся: ключи от машины.

Стараясь не глядеть на тело, он схватил ключи и снова кинулся вон.

Эта минутная заминка позволила тому, кто вошел в лифт, беспрепятственно поехать вниз.

Мише пришлось галопом нестись по ступенькам.

Между пятым и шестым этажом он зацепился носком сапога за какой-то выступ и рухнул с высоты своего немаленького роста, больно ударившись коленом о край ступени и громко взвыв от боли. Но самое плохое заключалось в том, что при падении он выронил телефон, и тот, отскочив от твердой поверхности, упал в бесконечный, зияющий чернотой, пролет, и был навсегда потерян. Миша еще несколько секунд наблюдал за его полетом в сквозной прорехе между серых бетонных плит лестничных секций.

Можно было вернуться в квартиру Сенина и взять его телефон, — Миша видел его на том журнальном столике, — но в этом случае время будет безнадежно упущено, преступница скроется, и тогда останется только звонить в полицию и тупо дожидаться помощи.

Нет, своего Миша теперь не упустит, он догонит ее, задержит, сделает отличный репортаж и получит свое место под солнцем. Заслуженное место!

Лестница, казавшаяся бесконечной, наконец, закончилась.

Он бросился к лифту, но ярко освещенная кабина, разумеется, была уже пуста. Птичка вылетела из клетки.

Миша кинулся во двор. Одна из машин, ослепив его фарами, с ревом рванула со стоянки.

Миша бросился к Сенинскому БМВ, руки не слушались, тряслись. Наконец, ему удалось открыть дверь, он сел, завел мотор. Только бы справится с управлением, только бы справиться! Он никогда не водил такую машину, но раздумывать некогда, авось вывезет!

На большой скорости, рискуя побить машины на парковке, он отчаянно вырулил и рванул следом за автомобилем, стремительно исчезающим в темноте наступающей декабрьской ночи.

Глава двадцать пятая

Он старался не выпускать машину Алисы из виду. И еще боялся, что не справится с внедорожником, который, казалось, еще не остыл от прикосновений хозяина… убитого… убитого хозяина. У Миши было ощущение, что он угнал чужую машину, и теперь не он гонится за убийцей по этой опасно скользкой дороге, а за ним гонятся. Он вцепился в руль, руки дрожали от напряжения. Мимо окна мелькали деревья и столбы, снег падал сплошной мутной пеленой, видимость была отвратительная, и Миша с трудом различал два петляющих, дрожащих, безудержно несущихся вперед огня.

Из-под колес летели облака снежной пыли, подсвеченные светом фар, вдоль дороги тянулась темная полоса леса, мерно и солидно гудел мотор, снег все налипал и налипал на лобовое стекло, так что отчаянно елозящие дворники уже не справлялись. Фары выхватывали из темноты лишь маленький островок дороги, а на остальном безгранично окружавшем ее пространстве была только тьма и тьма, и резал глаза этот пронзительный контраст между темным, плотно нависающим над землей, небом и белым рыхлым полотном убегающего вдаль шоссе. Фары встречных машин вспыхивали внезапно и тревожно, и тут же стремительно уносились прочь, в ту темноту, что исчезала за спиной.

А впереди все петляла и летела бесконечная белая дорога, и все полыхали, вихляя и дрожа, огненные зигзаги фар уходящего от погони автомобиля, в котором была она — Алиса… Алиса…

БМВ послушно отзывался на каждое его движение, и Миша впервые с тех самых пор, как получил права, почувствовал, что значит хороший автомобиль, действительно хороший, не развалюха на колесах, не кусок ржавого металла, за который иногда бывало так мучительно стыдно, а настоящий друг и помощник мужчины, который весь день вынужден крутиться как белка в колесе и поспевать в сто мест разом. Впрочем, мгновенно сообразил Миша, людям, которые могут позволить себе такое авто, нет нужды крутиться и поспевать, они могут просто наслаждаться этим комфортом у себя под задницей и двигаться в нужном им направлении в прямом и переносном смысле.

На какое-то мгновение Миша выпал из времени и пространства, на доли секунды забыв, что он мчится в погоне за убийцей, что у него расследование, что у него карьера под угрозой, и жизнь, наверняка, тоже под угрозой. Ему вдруг непреодолимо захотелось плюнуть на все это: убийства, погоню, работу, и просто ехать, ехать, ехать, вдыхая запах дорогой кожаной обивки, чувствуя свою спаянность с этим мощным и грациозным металлическим созданием, и ехать, куда глаза глядят, подальше от всего, что окружало его прежде: суеты, страха, неустроенности. Пусть все катится к чертям, а впереди пусть будет только дорога… Белая, беспредельная, нескончаемая дорога…

Фары уходящей от погони машины вдруг нырнули вниз и исчезли. Это неожиданное обстоятельство моментально выдернуло Мишу из иллюзии, навеянной плавным ходом Сенинского внедорожника, и вернуло к действительности.

Он резко притормозил, дал задний ход, даже не вспомнив о том, что следом за ним могли ехать другие машины, и ему грозило реальное, с серьезными последствиями, столкновение. Ему повезло, что в это время шоссе было почти пустынно. Он обнаружил, что вниз спускается неширокая проселочная дорога, занесенная снегом, и что машина Алисы отъехала уже на порядочное расстояние: габаритные огни различались едва-едва. Взревев, внедорожник рванул следом.

Минут пятнадцать Миша ехал по петляющей дороге, то теряя убегающие огоньки фар, то вновь цепляясь за них взглядом.

Снег и бездорожье мешали набрать скорость, и еще он очень боялся перевернуться, слететь с дороги, так как в какой-то момент обнаружил, что с одной стороны она обваливается оврагом, который, впрочем, скоро закончился, сменившись опушкой темнеющего острыми верхушками деревьев леса.

Наверное, в какой-то момент преступнице стало трудно ехать, колеса ее машины стали пробуксовывать, и Мише, наконец, удалось догнать ее. Теперь фары, все это время служившие ему маяком, были совсем близко. Он увидел, что это вишневый опель.

«И что теперь?» — подумал он и стал лихорадочно соображать, как остановить ее автомобиль. Ударить? Жалко гробить таких красавцев. Может быть, обогнать? Он стал примериваться с какой стороны начать маневр, и тут автомобиль Алисы внезапно остановился. От неожиданности Миша резко свернул в сторону, и БМВ, вздыбив вокруг себя снежные фонтаны, неуклюже уперся в сугроб. Краем глаза Миша увидел, что от того, другого, автомобиля отделилась фигура и побежала в сторону, туда, где в белесом тумане высилось что-то неясное и темное.

Он с трудом выбрался из внедорожника и, превозмогая боль в колене, — вдобавок к ушибу, полученному при падении на лестнице, он еще пребольно ударился ногой, когда БМВ резко встал, — побежал следом.

В это время как по команде прекратился снег, сквозь тающую пелену снеговых туч проступила неяркая зимняя луна, словно кто-то там, на небе, приказал включить рампу, чтобы зрителям, сидевшим в партере, и в лучших ложах, и на балконе удобнее было наблюдать за происходящим.

И тусклый свет этой рампы-луны, и белесое сияние снега, и неясная темная стена, угрожающе нависающая над Мишей, вдруг действительно показались ему декорациями к фильму ужасов, он даже представил себе саунд-трек к этому фильму, что-нибудь из «Агаты Кристи», любимой Сашкиной ретрогруппы: «Облака в небе спрятались, звезды пьяные смотрят вниз, и в дебри сказочной тайги падают они…» И у него, у Миши, по всей видимости, в этом фильме главная роль — роль простачка-простофили, вечно сующего нос не в свои дела, и которого вот-вот прихлопнут за его неуемное любопытство. В какое-то мгновенье ему снова захотелось все бросить, забраться в теплый душистый салон угнанного суперавтомобиля и рвануть отсюда куда подальше, — ну хотя бы в ближайшую кафешку, — но усилием воли он заставил себя подойти ближе к темной стене.

Зловещая стена оказалась всего-навсего кирпичным забором, и Миша, переведя дух, наощупь, дотрагиваясь до холодной шероховатой поверхности, пошел вдоль него и скоро обнаружил, что забор во многих местах разрушен, и в третьем по счету проломе он, посветив себе фонариком, найденным в бардачке БМВ и благоразумно прихваченным с собой, заметил свежие следы, отпечатавшиеся на снегу, и пошел по ним, то и дело встряхивая мигающий, видимо, в последних конвульсиях фонарик, в котором, очевидно, садились батарейки.

Шагов через пятьдесят он снова уперся во что-то огромное и кирпичное.

Это был дом. Самый настоящий дом-призрак из фильма ужасов с обвалившейся крышей и чернеющими провалами окон. Миша замер, соображая, что это, и где он находится. Ему было здорово не по себе, и конкретно хотелось проснуться.

Хоть бы ущипнул кто-нибудь, с тоской подумал он. Вдобавок ко всему он вдруг понял, что вокруг всего этого мрака и ужаса шумит лес, и ему даже почудилось, что совсем рядом воют волки. Или одичавшие собаки. И неизвестно еще, что страшнее.

— Дурак, — засмеялся он, стараясь приободрить себя, но смех раскатистым эхом отразился от старой замшелой стены, и стало как-то еще больше не по себе.

Он вгляделся в темноту, которая внезапно перестала быть темнотой, или, по крайней мере, стала не такой насыщенной и густой, во-первых, привыкали глаза, а во-вторых, молочное свечение снега и бледно-желтый свет луны постепенно разбавляли ее плотность. Смутное ощущение чего-то знакомого вдруг охватило его. Где-то он уже все это видел. Эту дверь и веранду, и широкую заасфальтированную площадку перед ней, а вон там, если пройти несколько шагов и подсветить себе фонариком, на том деревянном щите можно будет прочесть надпись… надпись… что же это за надпись?.. Точно, так и есть! Вот оно! Мечта, мечта… точно «Мечта!» Это же пионерский лагерь! Зловещая песенка Агаты Кристи в ушах внезапно прервалась, и вместо нее грянуло веселое «Вместе весело шагать». Лагерь «Мечта», в котором он отдыхал одним летом… Ему было тогда одиннадцать или двенадцать… Точно, это просто заброшенный лагерь, и боятся тут нечего!..

Так, надо успокоиться, взять себя в руки… и вспомнить, вспомнить, как здесь все расположено, и где она могла спрятаться.

Прислонившись к холодной стене, он закрыл глаза, и вместо этой непроходимой ночи и нескончаемого снега перед глазами вдруг включилось солнце, разом осветившее и зеленую траву, шуршащую под ногами, и желтые цветы, вплетенные в простенький венок, и смешную девчонку с обветренными губами и хитрющими глазами. И почему у него всегда и всюду девчонки, Миша усмехнулся, девчонок сейчас не нужно… не нужно… Нужно другое… Вот он главный корпус, это он сейчас стоит кирпичным монстром-уродцем без окон и дверей, беззубый старый свидетель далекого лета, жарких дней, детского смеха, плескания в ручье… Точно, за корпусом — ручей, и мостик, и несколько дощатых домиков, и танцплощадка… Сохранился ли этот мостик? Нет, нет, туда она не пойдет… она здесь в корпусе.

«Нужно идти, нужно идти!" — шептал он себе, но ноги не шли… и не слушались.

Вдруг он услышал шум у себя над головой. Оттолкнувшись от стены, взглянул вверх. Прямо над ним зияло черной дырой окно, ощерившееся осколками стекла. Кто-то ходил за этим окном, и этот кто-то наступал на разбитое стекло, по-видимому, сплошь усеявшее пол. Это оно так противно хрустело, и ходил не кто-то, а она… Она — девушка с обложки… Девушка с шестом… Алиса из той страны чудес, в которой мужиков за людей не считают и за малейшую провинность накидывают крепкую веревочку на их бедные накаченные шейки.

И вот к этой самой Алисе он и должен идти, и должен что-то сделать, что-нибудь ей сказать, схватить, связать, позвонить, куда следует. Ах, Мишаня, Мишаня, и куда это ты ввязался?

Он достал фотоаппарат, сделал пару снимков разрушенного главного корпуса, и, держа камеру наготове, смело, по крайней мере, ему хотелось так думать, вошел в здание.

Здесь было темно, лишь призрачно светлели пустые квадраты окон.

Миша направил вперед фонарь. Кругляш света озарил серые, в пятнах сырой известки, стены, скользнул по полу, блеснув на осколках стекла, и вдруг, судорожно моргнув в последний раз, погас.

Все, батарейки сдохли… И что же теперь делать, в темноте? Он щелкнул фотоаппаратом, вспышка выхватила раскорячившуюся железную койку с продавленной панцирной сеткой, пару почти целых стульев у самого окна… Он сделал несколько шагов вперед. Замер, прислушиваясь. Ему показалось, что за спиной кто-то стоит. Страх ознобом пробежал по спине. Он заставил себя обернуться… И тут на его голову обрушился страшный удар, и он, теряя сознание и хватаясь закатывающимися под лоб зрачками за ускользающую реальность, еще успел подумать о том, что он, кажется, оставил ключи в замке зажигания… Оставил ключи… Такая неосмотрительность…

Глава двадцать шестая

Как тихо. Как непривычно тихо. Надя приподнялась на локте, прислушалась. Тихо. Значит, ушел. Она снова откинулась на подушку.

Как хорошо лежать вот так одной в полной тишине. В полном одиночестве. Без этого сверлящего взгляда, без этих терзающих рук.

Ушел. Запер ее, как всегда. Ненадолго ушел, наверняка на несколько минут. Боится оставлять ее одну, боится, что сбежит. И правильно, что боится. Она все равно рано или поздно сбежит. Может быть, даже сегодня.

Наверное, вышел за сигаретами. Вернется совсем скоро. Может быть, уже по лестнице поднимается. Вот сейчас ключ в замке заскрежещет в унисон ее зубовному скрежету.

Нельзя спать… нельзя… что же она лежит?.. ведь у нее, может быть, совсем не осталось времени.

Надя с трудом разлепила веки. Опять вчера заставил ее пить, и мучил всю ночь, и снова бил.

Надо встать… надо встать…

Она спустила ноги на пол, посидела, напрягая все силы для того, чтобы подняться. Держась за спинку кровати, сделала рывок вперед. Постояла, пытаясь унять головокружение. Сильно тошнило, во рту было сухо и горько.

Она сделала несколько шагов и снова остановилась. Ей послышался шум в коридоре. Она испуганно прислушалась, но это был всего лишь кот.

— Дурак Котька, — прошептала она и снова пошла, держась за стену. Дошла до коридора. Отдохнула немного, привалившись к входной двери, и дрожащими руками, все время прислушиваясь, стала собирать вещи в потрепанную дорожную сумку.

Сначала все было нормально, по крайней мере, так казалось ему. Она же просто закрывала глаза и представляла себе, что это Ромка. Потом представлять стало все труднее, он требовал, чтобы она держала глаза открытыми, а это уже было невозможно. Он быстро понял, что противен ей и стал избивать ее. А она, словно впала в ступор, у нее не было ни желания, ни сил сопротивляться. Словно это была не она. Словно она осталась где-то там с Ясей и Ромкой.

Ей нужно к врачу. Обязательно нужно к врачу. Она хотела убедиться, что не ошиблась, что это правда.

— У вас все ноги в синяках, — сказала доктор, маленькая женщина с твердыми холодными руками, — может, вам нужна помощь?

— Нет, спасибо, — сказала Надя, — я просто часто падаю.

— Теперь вам нельзя падать, — сказала докторша, — у вас беременность три месяца.

«Три месяца, три месяца», — повторяла Надя все то время, пока шла по белому больничному коридору, потом по пустынной деревенской улице до маленькой почты, утопающей в кустах буйно цветущей сирени. На почте должен быть телефон, ей очень, очень нужно позвонить. Нужно, чтобы Ромка узнал, что у него будет ребенок.

Она ни на мгновенье не сомневалась, что это Ромкин ребенок. Конечно, Ромкин, иначе и быть не могло. Три месяца прошло с той ночи, когда они с Ромкой так любили друг друга. И хотя она помнила, что Виктор в первый же вечер после того, как привез ее к себе, накинулся на нее, она знала, что забеременела от Ромки.

Номер телефона она выпросила тогда в тюрьме у молодого охранника, провожавшего ее на свидание, и потом сочувственно глядевшего на нее после, когда Ромка уже ушел, так беспощадно, так неотвратимо запретив ей приезжать. Спросила, можно ли будет позвонить, справиться о здоровье. Охранник кивнул, молча протянул ей клочок бумаги.

Она выучила эти цифры наизусть, и три месяца, пока Виктор, держал ее взаперти, мечтала, как наберет заветный номер и спросит о том, как живет заключенный Роман Легалов.

Теперь она не только поинтересуется его здоровьем и настроением. Теперь она попросит того, кто возьмет трубку, передать заключенному Легалову, что он скоро станет отцом.

Когда она поднималась по дощатым ступеням почты, у нее бешено колотилось сердце.

Через пятнадцать минут она вышла. Ноги не держали ее. Подкашивались. Черная земля, кусты сирени с остро пахнущими гроздьями, деревенские дома, тянущиеся рядком вдоль улицы, верхушки тополей, облака, все кружилось у нее перед глазами. Кружилось и кричало, кричало вразнобой. С присвистом, гиканьем, нарастая и ширясь, выдавливая мозг, который пульсировал и бился в ее пылающей огнем боли голове.

Пытаясь сдержать судорожно рвущийся из горла вой, она добрела до скамейки, подпирающей чуть покосившуюся стену почты, и рухнула на нее, и закрыла глаза, мечтая только об одном: умереть, перестать чувствовать невыносимую, разрывающую изнутри боль. Умер, умер, стучало в голове, умер… Заключенный Легалов скончался два с половиной месяца назад… Скончался… скончался… Нет его больше, нет… Ромка… Ромка!.. Ромка!..

Напротив нее остановилась машина. Надя равнодушно скользнула по ней глазами. Она не осознавала, где находится.

И вдруг прямо перед ней возникло ненавистное лицо, искривленное в злобной усмешке.

— Вот ты где, гадина! Я тебя по всему поселку ищу! Тебе кто разрешил выходить? Кто разрешил?

Он схватил ее за плечи, стянул со скамейки, дернул на себя, зашипел, дыша в лицо перегаром: «Убью, стерва!» и поволок к машине. Швырнул на заднее сиденье.

— Сиди! Только посмей шевельнуться! Убью шалаву!

На выезде из поселка он свернул налево, и по разбитой дороге поехал в сторону леса, густо темнеющего у самого горизонта. Она поняла — домой не повезет, повезет туда, где ему никто не помешает, а там или изобьет до полусмерти, или вообще убьет.

Не сводя глаз с его бритого каменного затылка, она тихонько, старясь не шуметь, открыла сумку, и среди платьев, сложенных так, чтобы не помялись, — в детдоме научили, — нащупала веревку: обрывок лонжи, той самой, от которой отстегнулась Яся, прежде, чем шагнуть в бездну…

Немного привстав, она одной ногой крепче оперлась на сиденье, перекинула веревку через его голову, мгновенно зафиксировала на шее и быстрым сильным движением рванула на себя. Он резко откинулся и захрипел.

Машина завиляла, запетляла, так что Надя чуть не потеряла равновесие. Она машинально ослабила лонжу, он наклонился вперед, поднял руку, чтобы схватить веревку, но она успела изо всех сил дернуть на себя, и он снова захрипел, забился. И мгновенье спустя затих.

Машина взвизгнув, чуть подпрыгнула, словно взлетела, накренилась влево и перевернулась на крышу. Надя ударилась головой и потеряла сознание.

Когда через несколько мгновений она очнулась, то с ужасом увидела, что подол ее платья в крови. И она поняла, что все кончено. Все кончено для нее — навсегда. В ней больше не было Ромкиной любви, в ней больше не было Ромкиного сына. И она завыла, словно дикий зверь, чувствующий приближение смерти.

Потом вынула из кармана стеклянную фигурку и вложила ее в темную безжизненную ладонь. С трудом выбралась из машины и пошла к реке, тяжело перекатывающейся на черных, заросших лишайником, валунах.

Река приняла ее. И обмыла своими теплыми водами. И утешила. И успокоила.

Она больше не плакала, слезы каменным сгустком застыли где-то в самой глубине ее мертвого сердца. Не торопясь, она вышла на берег, переоделась во все сухое и чистое, и глухой проселочной тропой отправилась туда, где по широкой пыльной дороге ехали большегрузы, державшие свой путь в далекий чужой город, призывно сверкающий разноцветными огнями. Туда, где ждала ее другая жизнь.

Глава двадцать седьмая

«Задумывая чёрные дела, на небе ухмыляется луна, а звёзды, будто мириады стрел…» В ушах звучала музыка, словно радио, которое забыли выключить. Ужасно болела шея, видимо от того, что голова его в тот момент, когда он был без сознания, сильно наклонилась вперед, так что подбородок упирался в грудь, и находилась в таком положении неизвестно сколько времени. Наверное, очень долго.

В окно, словно иллюстрация к песне, звучащей в ушах, светила луна. Не черная, конечно, обыкновенная — желтая. Но только огромная… Неестественно огромная. Миша прищурился: может быть, это оптический обман? Удивился: какая ерунда лезет в голову, а главное ускользает.

Главное же состояло в том, что он сидел, привязанный к стулу, руки были отведены назад и крепко связаны. Он почти не чувствовал кистей, они онемели. Он попытался пошевелить ими и не смог, ни один палец не двигался. Ноги тоже были крепко привязаны к стулу, так, что если бы он, в попытке освободиться, стал бы ерзать и прыгать, он непременно опрокинулся бы вместе со стулом назад и ударился бы головой о бетонный пол. И неизвестно, чем бы это могло закончиться.

Рот был заклеен скотчем, внезапно он почувствовал, как трудно ему дышать, и запаниковал, замычал, затряс головой. Холодный воздух обжигал носоглотку и, казалось, совсем не попадал в легкие.

Он замерз, он очень замерз. На улице, наверное, градусов пятнадцать мороза, а здесь, как на улице, ведь все окна разбиты, и дверей нет, и холоду ничего не мешает проникать в это пустое здание и заполнять собой все пространство вокруг неподвижно сидящего человека.

Скоро, совсем скоро он окоченеет и погибнет.

Неожиданно на одной из стен, просматриваемых с того места, где стоял его стул, в уходящей перспективе комнат, следующих одна за другой, он увидел мелькнувший свет.

Он замычал, но это был такой глухой и тихий звук, что он в отчаянии замолк, и только ждал, когда же свет приблизится. Он боялся одного, что это всего лишь галлюцинация, иллюзия расстроенного воображения.

Потом страх другого рода охватил его. "Это она, она возвращается!" — пронеслось в мозгу и обожгло ледяной волной ужаса. Она возвращается, чтобы завершить начатое — прикончить его.

Узкий луч света — скорее всего это был свет фонаря — приближался. Миша в оцепенении ждал, и вот луч заскользил, зашарил по его телу, по его лицу, словно змея, выискивающая, куда бы укусить. Кровь застучала в висках злой барабанной дробью, и дышать стало еще труднее.

Он подумал о том, что самое ужасное заключается в том, что он не сможет сопротивляться, не сможет бороться за свою жизнь до самого конца. Что он беспомощен… и жалок сейчас.

— Алиса, Алиса… — промычал он и тут же умолк, охваченный неистовой, сумасшедшей радостью: это была не Алиса! Не Алиса! Это была Жанна! Она пришла за ним! Она спасет его!

Он засмеялся беззвучно, и заплакал, затрясся всем судорожно сжатым телом.

Она подошла к нему и резким движением рванула скотч на его лице, и он, вскрикнув от боли, глубоко вдохнул и захлебнулся холодным обжигающим воздухом.

— Жанна, Жанна! — простонал он. — Слава богу, слава богу — это ты!

— Тихо, тихо… — сказала она и прижала его голову к своей груди, — тихо…

Потом она отошла от него и исчезла в темноте коридора. Он, замерев и прислушиваясь, ждал ее возвращения.

Она долго не возвращалась, его охватило беспокойство, но он боялся крикнуть, позвать ее, боялся пошевелиться, чтобы не привлечь внимание той, другой, которая, может быть, затаилась где-то рядом и ждет удобного момента, чтобы напасть. С тревогой вслушивался в отдаленный тихий звук, который медленно, по нарастающей, становился громче и отчетливее. Это была нечастая дробь впечатывающихся в пол тонких высоких каблуков.

Кто это идет к нему? Жанна или Алиса? Жанна или Алиса?

Он выдохнул заветное, любимое имя, как только совсем рядом стихли шаги, и он увидел ее силуэт в черном дверном проеме.

— Осторожно, — зашептал он, — осторожно! Здесь где-то Алиса. Она — убийца! Это она — убийца! Она здесь! Я преследовал ее. Она убила Сенина. Будь осторожна, я уверен — она еще здесь!

Жанна подошла к окну, и, слегка перегнувшись, выглянула на улицу.

Она молчала, и его начало тревожить это молчание.

Она стояла у самого окна, и неестественно огромная луна освещала ее фигуру, словно обведенную черной тенью, отчего она казалась выше и тоньше. И в этот момент Миша, который не сводил с нее глаз, вдруг почувствовал и понял: что-то здесь не так, что-то неправильно. «Почему она не развязала мне руки?» — подумал он. И только хотел попросить ее об этом, она заговорила. Он с облегчением услышал ее голос.

— Сегодня, когда мы встретились, я не успела тебе сказать. Появилась новая информация. Восемь лет назад в одном уральском поселке произошло событие. Случилась авария, и когда сотрудники прибыли на место, они обнаружили странную картину: водитель погиб, но не от травм, полученных в аварии, а от удушения. И в руке у него был стеклянный ангел. Этому делу долго не давали ход, не знали, за что зацепиться. Свидетелей не оказалось. Незадолго до аварии видели с ним женщину. Но кто она, откуда взялась, никто не знал. Она бесследно исчезла. Вот видишь, — добавила она и нахмурилась, — я от тебя ничего не скрываю. Надеюсь, угодила тебе? Теперь в твоем журналистском расследовании будет еще одна яркая страница. Так, кажется, у вас говорят? Ты рад?

Он промолчал, не зная, что ответить, вновь понимая, что происходит что-то неправильное, нелогичное, мешающее ему рассуждать. Почему она не торопится развязывать его? Стоит у окна, и смотрит так серьезно, так пристально. Он вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, что происходит, на минуту забыв об опасности, которая существовала где-то рядом, в сырой молчаливой темноте. «Как она узнала, что я здесь? Ведь я не успел отправить ей сообщение. Как она узнала, что я здесь?»

Внезапно среди тишины раздалась мелодия, и оба вздрогнули от неожиданности. Нежный женский голос запел на чужом языке, и даже без перевода становилось понятно, что это песня о море, о солнце, о любви.

Жанна торопливо вынула из кармана телефон, нажала отбой. Миша подумал, что раньше никогда при нем телефон Жанны не звонил. И в ту же секунду вдруг, неожиданно и бесповоротно, он понял все. Все стало на свои места. Как в детстве, когда на своем первом стареньком фотоаппарате ему удавалось правильно навести резкость, и расплывчатая мутная картинка становилась ясной и отчетливой. Теперь он не удивлялся тому, что она никак не догадается развязать ему руки.

Он заговорил, теперь уже громко, не таясь. Потому что теперь не нужно было бояться того, что где-то в темноте стоит Алиса.

— Эта мелодия в твоем телефоне… я ее уже слышал. В одном детском доме. И Вера Алексеевна — ты ведь знакома с ней, не правда ли? — сказала мне, что эта песенка учит ее воспитанников мечтать. А ты, Жанна, или нет, Надя, о чем ты мечтаешь? Мечтаешь убить меня? Так же как убила всех этих людей? Эта песенка в твоем телефоне для вдохновения? Чтобы не разучиться мечтать?

Она усмехнулась. Он это ясно видел. Луна освещало ее лицо, делая его каким-то нереальным — голубовато-бледным и неживым. Словно это была не Жанна, а кто-то другой — принявший ее облик.

— Не нужно было тебе вмешиваться во все это, — сказала она негромко, — не нужно было, Миша. Я ведь просила тебя.

— А теперь ты не знаешь, что со мной делать? Может, просто придушишь? Ведь ты поэтому не развязываешь мне руки?

— Тебе этого не понять, не понять! — заговорила она, и отошла от окна, заходила вокруг него, стуча каблуками. — Ты живешь в другом, совершенно ином мире! Ты не видишь всего того, что вижу я. Подлость, низость, предательство! День за днем, день за днем!

— Я вижу! Вижу так же, как и ты. Разве ты не помнишь, чем я занимался столько лет? Я вместе с тобой видел все то, о чем ты говоришь.

— Нет, ты видишь совсем не то, что вижу я! Ты и тебе подобные из человеческой трагедии создаете зрелище. Вы рекламируете зло! Да, да, не перебивай меня! Так и есть! Вы способствуете тому, что зло становится обычным явлением, оно становится развлечением. Оно будоражит нервы, и люди хотят еще и еще, не задумываясь о том, что происходят реальные несчастья с реальными людьми! Зло становится нормой! А оно не может быть нормой! Он должно быть наказано. Тихо наказано, без афиширования, крепкими, сильными руками. Я наказывала тех, кто заслужил наказание. И тех, кто нуждался в покаянии.

— Это убийство, Жанна. Неужели ты не понимаешь, что ты сама творила зло, о котором говоришь. Нельзя убивать без суда и следствия. Нельзя. Ты сама стала такой же. Ты сама распространяешь зло.

— Что ты можешь понимать в этом? Ты, разбалованный глупый мальчишка? Думаешь, удастся спрятаться от жизни за своими шуточками? Думаешь, если будешь хохмить, проживешь, горя не зная? Я не знаю, не знаю, зачем тогда дала тебе эти листы с информацией? Пожалела. Думала — поиграешься и бросишь. Не ожидала, что ты подойдешь так близко. Что у тебя хватит ума, хватит смелости. Зачем ты сунулся в это дело? Кто тебя просил? Ради теплого местечка на телевидении? Если я сейчас развяжу тебя, побежишь со своими фотографиями разоблачать убийцу в погонах? Продашь меня со всеми потрохами? Ради того, чтобы потом с упоением показывать во всех подробностях убийства, ограбления, избиения? Показывать несчастья человеческие, превращая их в балаган? Зло не надо показывать, его надо уничтожать! Я была ребенком, когда мою мать грязные подонки …

Она замолчала, и он понял, что она пытается справиться с рыданиями. Он не встревал, и ничего не говорил, понимая, что ему нечего сказать.

— Я тогда расправилась с ними, — снова заговорила она. — Ночью подожгла дом. Пыталась разбудить мать, чтобы увести ее, но не смогла. Сил у меня не хватило, а она была пьяной, спала крепко. Я долго не могла себе этого простить… Потом в моей жизни появился свет. Девочка, моя подруга. Я любила ее больше всего на свете, больше, чем любила бы сестру, ребенка, мать. На все была готова ради нее. Потом ее у меня отняли, потом отняли еще одного любимого человека. Люди отняли… Все, кого я убила, не заслуживали того, чтобы жить. Они заслуживали только покаяния. И я дала им возможность раскаяться. Я и мои ангелы. Шесть ангелов я раздала тем, кто нуждался в прощении. И одного ангела мне пришлось украсть, для того, чтобы человек, разрушающий вокруг себя все живое, не остался без покаяния. Теперь у меня остался только один ангел. Посмотри на него хорошенько, он — твой.

Миша взглянул на маленькую прозрачную фигурку у нее на ладони, не решаясь взглянуть в ее лицо. Он молчал, и она снова заговорила.

— Когда-то он был моим. Мне дал его человек, который и создавал этих ангелов, ангелов покаяния. Я тоже нуждалась в покаянии. Потому что я убивала. Но теперь он — твой. Я оставила его для тебя. Он — последний. Больше у меня нет. Тех, кто нуждается в покаянии, гораздо больше.

Она немного помолчала, потом подошла к нему, прижала его голову к своей груди, погладила по волосам. Он слышал, как бьется ее сердце.

— Я обещаю, Миша, что этот ангел будет твоим. Я никому его не отдам. Он — твой. Не нужно было тебе мешать мне. Ведь я предупреждала тебя. Ты должен был понять это еще тогда, когда в поезде у тебя пропала карта памяти. Но ты не понял. И даже, когда ты сунулся в дом Тадеуша Войтковского, и мог бы расстаться с жизнью, все равно не понял. Не понял, что это предупреждение. Что мне теперь делать с тобой?

Она подошла к нему очень близко. Положила руки ему на плечи. Ему стало страшно, так страшно, как если бы человек, которого он очень любил, и который умер, оплакиваемый им и похороненный, вдруг ожил бы и пришел к нему, требуя любви, требуя объятий и поцелуев.

Это была не Жанна, это была совсем другая женщина, женщина, которую он не знал. Убийца. И имя у нее было другое: Надежда, Надежда Ермилова. Жанны больше не было.

Он почувствовал ее теплые, нежные руки у себя на шее. И замер в оцепенении и ожидании, он и сам не знал чего: любви или смерти… Он закрыл глаза и мысленно попрощался со всем, что было у него в этой жизни — хорошего и плохого… Приготовился к тому, что сейчас на шее захлестнется веревка…

Неожиданно она наклонилась к нему и поцеловала в губы, прошептала еле слышно:

— Он будет со мной, пока не понадобится. Пока не станет нужным тебе. Я обещаю, что этот последний ангел — только для тебя.

Через мгновенье он открыл глаза и увидел ее удаляющуюся тень на серой стене …

И долго-долго, уже после того как стих в темной анфиладе полуразрушенных комнат глухой удаляющийся звук ее шагов, он все прислушивался и ждал. И сам не знал, чего ждал…

Глава двадцать восьмая

Он очнулся в машине скорой помощи. Рядом сидела молоденькая девушка в белом халате. Он смотрел на ее профиль, — розовую в крохотных веснушках щеку, курносый нос, накрашенные ресницы, — не понимая, что с ним и где он находится.

Она заметила его взгляд, наклонилась над ним, радостно сказала кому-то:

— Марк Петрович, он очнулся!

— Замечательно, Леночка, — ответил кто-то басом, — подъезжаем уже.

Он вздохнул и закрыл глаза, стараясь не думать, стараясь не вспоминать.

Машину трясло. Он никак не мог согреться. У него сильно стучали зубы, за закрытыми веками неотступно стоял темный силуэт на фоне освещенного лунным светом окна, и, когда девушка, сидящая рядом, касалась его лба теплой рукой, ему казалось, что он все еще там, в этом черном доме, и та, о которой он боялся думать, еще рядом… еще рядом…

Наконец машина остановилась.

— Куда же его, Марк Петрович? — спросила веснушчатая девушка. — Все палаты переполнены. В коридоре и то мест нет!

— Куда, куда? — проворчал бас. — Ко мне положим, что ж теперь…

— Так вы опять спать не будете? Вторые сутки уже.

— Ничего, на стуле посплю, — пробурчал неизвестный, невидимый Мишей, Марк Петрович.

На носилках Мишу внесли в небольшое одноэтажное здание, вероятно какую-то сельскую больницу, затем в маленький закуток с крошечным оконцем под самым потолком в самом конце длинного, пахнущего хлоркой, коридора. Очевидно, это и было пристанище Марка Петровича — отгороженный фанерным листом угол с узенькой кушеткой и маленьким столиком, на котором стоял старый телевизор.

Мишу положили на койку, укрыли толстым одеялом.

— Капельницу ставить? — спросила Леночка.

— Не надо никакую капельницу.

Марк Петрович оказался мужчиной небольшого роста с окладистой бородой и выпирающим из под белого халата животиком.

— Он и без капельницы справится, зачем зря лекарства переводить? У него просто переохлаждение, да и стресс, видимо. Согрей ему супу, там в столовке осталось, и чаю горячего пусть попьет. Сразу оклемается. И мне чаю, и еще, сама знаешь что.

— Может не надо, Марк Петрович? Вы сегодня и так уже два раза — сами знаете что.

— Надо, Леночка, надо. Ты думаешь, с чего я держусь-то вторые сутки? Надо, непременно надо! — Марк Петрович вздохнул и вышел.

Леночка подоткнула одеяло, снова прикоснулась к Мишиному лбу, и тоже вышла.

Через несколько минут она вернулась с подносом, на котором стояла дымящаяся тарелка и маленький граненый стакан с чем-то прозрачным.

— Давайте я вам помогу, — сказала Леночка, — привстаньте. Вот так, вот так.

Она усадила Мишу, поправила подушку у него за спиной.

— Ну вот, а теперь выпейте вот это.

— Что это? — спросил Миша. — Вода?

— Да нет, это лекарство.

— Какое лекарство?

— Ну вы что, по запаху не чуете — какое? — засмеялась Леночка. — Пейте, пейте! Это Марк Петрович из своих запасов выделил, а это знаете, дорогого стоит. Он редко с кем этим добром делится. Пейте, сразу согреетесь. Зубы вон до сих пор стучат. Залпом пейте, вот и хлебушком закусите.

Миша выпил, сморщился, быстро откусил душистый темный хлеб.

— А теперь ешьте суп. Только он горячий, осторожно. Подождите, я вас сама покормлю.

Она поднесла ложку к его губам. Суп был удивительно вкусный — наваристый, с маленькими кусочками мяса, мелко нарезанной зеленью.

Чрез несколько минут Миша откинулся на подушку. Ему и вправду стало заметно лучше.

— Какой вкусный суп у вас готовят. Вот уж никогда не подумал бы, что в сельских больницах так хорошо кормят.

— Да нет, что вы! — улыбнулась Леночка. — Это не из столовой. Тот суп есть невозможно! Это я из дома принесла, себе на ужин, а поужинать не успела. Но это к лучшему, вот вас угостила. Правда, вкусный? Это мамочка моя готовила. Она у меня так готовит, пальчики оближешь!

«Мама! — вспомнил Миша. — Мама! Боже мой, она там с ума сходит! Нужно срочно позвонить! Но ведь телефон…»

— Леночка, — взмолился он, — у вас есть телефон? Мне очень нужно позвонить!

— Есть, конечно. Вот, пожалуйста, — она протянула ему телефон-раскладушку.

Миша набрал номер.

— Да, — услышал он мамин встревоженный голос, — слушаю!

— Мама, это я!

— Миша! Господи, я уже места не нахожу! Где ты? С тобой все в порядке?

— Все в порядке, мама. Я по работе задержался, у меня срочные дела, ночевать сегодня не приду, позвоню утром. Хорошо?

— Хорошо, сынок! Ты себя хорошо чувствуешь?

— Да, мамулечка, все нормально. Пока!

— Пока, милый.

Миша вернул телефон девушке, откинулся на подушку.

— Спасибо вам, Леночка, вы просто спасли меня.

— Я? Нет, это не я вас спасла. Вас спас Марк Петрович.

— Марк Петрович? — переспросил Миша, думая о том, что до девяти ноль-ноль второго декабря осталось шесть часов.

— Вам повезло, что сегодня его дежурство, — сказал Леночка. — Если бы сегодня Марья Степановна была, или Геворкян, вы, наверное, до сих пор бы сидели, привязанным к стулу.

— Неужели? — вяло поинтересовался Миша. — Значит, я обязан Марку Петровичу?

— Только ему. Он у нас этот… как его? Фили… фила…

— Филантроп?

— Точно, филантроп. Он на все выезды без разговоров отправляется, и меня с собой тащит. Говорит, мы на посту и должны исполнять свой долг. Любого бомжа, последнего забулдыгу спасет и вылечит. Как только позвонили с городской, сразу же и помчались в этот лагерь заброшенный. Толик, наш шофер, умолял его дать ему доесть, он как раз ужинал, так Марк Петрович отругал его. Пока, говорит, ты здесь жрешь, человек умереть может! А потом, когда мы в этот лагерь добирались, всю дорогу занесло, мы три раза в снегу вставали. Толик опять: поехали, мол, назад, полиция разберется. Так Марк Петрович нет, пока ваша полиция, говорит, доедет, человек на морозе богу душу отдаст.

— Полиция? — с беспокойством переспросил Миша.

— Ну да, полиция. Нам ведь положено полицию вызывать. Они вообще застряли в самом начале, а мы добрались. Там у самого въезда в лагерь машина ваша красная стояла поперек дороги, так пришлось пешком идти. Потом бегать по этому зданию с фонариком, искать. В общем, натерпелись мы, пока вас вызволяли.

— Красная машина? — спросил Миша. — А та вторая?

— Какая вторая? Там была только одна машина. Красная такая, или скорей вишневая, да? Ведь вы на ней приехали? Она перевернутая лежала, ее здорово снегом засыпало.

Миша промолчал, не стал больше выспрашивать про вторую машину, но что-то екнуло: догадка или опасение…

— Леночка, — попросил он, — а можно мне телевизор посмотреть? Хочу немного отвлечься, голова побаливает.

— А как вы себя чувствуете? Лучше вам?

— Намного, намного лучше. Благодаря вашим умелым ручкам.

Миша и вправду чувствовал себя лучше. Водка и суп сделали свое дело: перестали стучать зубы, больше не кружилась голова, сознание прояснилось. Нужно было срочно решать, что к чему, пока не стало поздно.

— Ну ладно, — смутилась Леночка от Мишиного комплемента, — смотрите, пока Марк Петрович занят. Думаю, он через полчасика зайдет вас проведать.

— И как вас угораздило в этом лагере оказаться? — все-таки задала она вопрос, видимо, мучающий ее с тех пор, как она села рядом с Мишей в машине скорой помощи. — И что за нелюдь вас в такой мороз к стулу привязал?

— Я потом вам все расскажу, Леночка, — слукавил Миша, которому просто нужно было выиграть время, — обязательно расскажу. Вот только отдохну. Вы ведь еще зайдете ко мне? Обещайте, что зайдете. Я буду скучать.

— Зайду, — тихо сказала Леночка, и снова покраснела так, что отчетливее выступили веснушки, — отдыхайте пока.

Как только дверь за девушкой закрылась, Миша включил телевизор. Для этого и вставать не пришлось — докторская келейка была настолько тесной, что стол и кровать стояли вплотную друг к другу.

Мише нужны были новости, и на одном из каналов он нашел то, что искал. Он был уверен, что услышит то, на что рассчитывал. Слишком уж известной личностью был Сенин-младший. То, что с ним случилось, должно быть в новостях. Если, конечно, его уже обнаружили. Могло быть и по-другому. Ведь об этой квартире мало кто знал. Сенин сам говорил об этом. Если только Алиса… Ведь она должна была прийти к нему в этот вечер.

Вот! Вот оно! Нашли все-таки!

Знакомая физиономия… Шурик Шпажников с Девятого канала. Когда-то они вместе сидели в коридорчике, ждали своей очереди на собеседование. Это было первое в Мишиной жизни серьезное собеседование. Сразу после института. Тогда взяли Шурика, потому что у него было преимущество: три месяца американской стажировки. И вот теперь, именно от первого своего конкурента, тоже, впрочем, далеко не ушедшего, — так и работает всего лишь криминальным журналистом, — Миша услышал новость, от которой сейчас зависело главное: удасться ли ему выпутаться, немного потянуть время? Оно нужно было Мише — это время. Он должен был успеть к Рыжову на собеседование. Должен был принести фотоотчет о своем собственном расследовании до того, как начнется расследование официальное. То, что шанс на отсрочку у него появился, Миша понял после того, как Леночка рассказала ему, что у входа в лагерь стояла только одна машина. Если пойдет по-другому, если сейчас узнают о том, что он был у Сенина на квартире, если узнают раньше времени о Жанне, ни о каком собеседовании не будет и речи. Его запрут в каталажке, и прощай золотое местечко. Миша вглядывался в нещадно рябивший экран, нервно сжимая пальцы.

— Сегодня ночью, — тараторил слегка картавый Шурик, — в одном из элитных домов поселка Васильево в своей квартире был обнаружен сын известного в нашем городе предпринимателя и общественного деятеля Сенина Германа Олеговича Аркадий Сенин со следами насильственной смерти.

— Как вы можете сейчас видеть, — обернулся Шурик на дом, оцепленный полицейскими, — нас не пускают к месту происшествия. Известно только то, что погибшего обнаружила девушка, личный тренер Аркадия Сенина, которая пришла, чтобы провести занятие.

— А вот машина убитого, — добавил Шурик, и Миша услышал, как Шурик, который, видимо, так и не стал профессионалом, шепчет своему оператору: «Веня, Веня, возьми крупнее!», и увидел черный БМВ, который он оставил у ворот заброшенного пионерского лагеря.

Значит, Леночка сказала правду — второй машины не было. Был только вишневый опель, на котором приехала Жанна, или Надежда, или как там ее еще. БМВ, на котором догонял убийцу Миша, каким-то образом вернулся на стоянку к Сенинскому дому.

Внезапно Миша услышал голоса, доносящиеся из коридора. Он быстро выключил телевизор и лег, притворяясь спящим.

В дверь постучали, затем в палату вошли двое мужчин. Один из них доктор, благодаря которому Миша остался жив. Второй — крепыш в форме полицейского. У Миши екнуло сердце. Чур меня, чур, подумал он. Чувство юмора возвращалось к нему, а это уже был хороший признак. Ничего, прорвемся, успокаивал он себя. Главное — не переиграть.

— Как себя чувствуем, больной? — спросил Марк Петрович, который был заметно под шафе, но изображал суровость. — Голова не кружится? Ноги, руки чувствуем? Онемения нет в конечностях? Отогрелся? Вот товарищ или гражданин, — уж не знаю как там у них? — хочет тебе несколько вопросов задать. Ты как? В состоянии? Если нет, я его погоню вон, — на суровом лице изобразилось подобие улыбки, — потом придет.

— Нет, что вы! Я готов ответить на все вопросы, — Миша приподнялся в постели.

— Ладно, Спиваков, работай! — сказал доктор. — Только сильно его не утомляй. Слаб еще. Видишь — кожные покровы немного бледные.

— Не буду, — серьезно заверил полицейский, и неожиданно заискивающим тоном спросил: — Марк Петрович, так я тещу приведу?

— Приводи, только не сегодня. Завтра.

— Хорошо, завтра. Я сейчас закончу с пострадавшим, и зайду к вам. Разговор есть, — заговорщицки подмигнул полицейский.

— Жду, только не затягивай. Спать скоро лягу, — сказал Марк Петрович и закрыл за собой дверь.

Полицейский взглянул на Мишу, посуровел лицом, сел за стол, открыл папку.

— Ну-с, молодой человек, рассказывайте: каким образом оказались в лагере?

Миша знал: главное сейчас — не торопиться и не наговорить лишнего.

— Дело в том, что я журналист, — осторожно начал он.

— Имя, фамилия, отчество, — спросил полицейский.

— Плетнев Михаил Матвеевич, — сказал Миша, и добавил: — Я — криминальный журналист. Мы с вами в каком-то роде — коллеги.

— Место работы? — полицейский был очень серьезен и на слово «коллеги» никак не среагировал.

— Дело в том, что я временно не работаю. То есть официально я нигде не числюсь. Я сейчас на фрилансе.

— На чем, на чем? — приподнял брови Спиваков.

— Я свободный журналист.

— Ясненько. Безработный, значит.

— Не совсем так, — замялся Миша, — скажем так: я работаю сам на себя.

— Как вы оказались в лагере?

— Вчера вечером мне позвонила неизвестная мне женщина и предположила встретиться, чтобы поделиться со мной сенсационным материалом. Назначила мне встречу. Мы с ней встретились, а потом она отвезла меня в этот лагерь. Под предлогом того, что там у нее этот материал и хранится. А уже там в пустом здании ударила меня по голове, в бессознательном состоянии привязала к стулу и ушла.

— Ушла? Странно как-то. Что же ей нужно было от вас?

— Не знаю, может, припугнуть хотела. У меня, знаете, врагов много. Как у всякого журналиста. Можно я свой чай допью?

— Можно, допивайте на здоровье, — разрешил полицейский. — Значит, вы на своей машине доехали до остановки 585 километр, оставили там машину и поехали с ней на ее автомобиле? Правильно я записываю?

Миша поперхнулся, чай пошел не в то горло. Кашлял он долго и натужно. Спиваков встал, аккуратно похлопал его по спине.

— Осторожно, куда торопитесь?

— Простите, — сказал Миша, — я еще не совсем пришел в себя.

— Конечно, столько времени просидеть в таком холоде. Машину ваши нашли в целости и сохранности. Спасибо ребятам, оперативно сработали, иначе гопота местная увела бы. Потом заберете со стоянки, дня через два, не раньше. Пока протокол составим, пока разберемся.

— Спасибо вам, — сказал Миша.

— Да не за что. Работа у нас такая. Вот вы журналисты ругаете нас, а зря. Мы ведь день и ночь работаем.

— Я вас не ругаю, товарищ капитан, — поторопился заверить Миша, — наоборот всегда хвалю и сотрудничаю.

— Это правильно, — сказал Спиваков, — дело трудное, должен вам сказать. Женщину эту, скорее всего мы найти не сможем, это я вам откровенно говорю. Опель вишневый мы пробили по базе. Угнанный он. У хозяйки местного продуктового магазина угнали. Положительная женщина, в возрасте уже, под шестьдесят ей. Поставила на стоянку возле дома вечером, а через полчаса вышла, машины нет, угнали. Чисто сработали и отпечатков не оставили. Приметы вашей похитительницы сообщить сможете?

— Вы знаете, я ее не очень разглядел. Темно было, и потом она в очках была, и по-моему, в парике. Но молодая, конечно, не шестидесяти лет. Лет двадцати пяти, наверное. Ничего больше добавить не могу.

— Ну вот, видите? Сами понимаете — это все равно, что иголку в стоге сена искать. Подпишите здесь, и впредь советую быть осторожнее, в подобные авантюры больше не пускаться.

— Конечно, — сказал Миша, — спасибо вам.

— Да не за что, бывайте здоровы. Пойду, мне еще к доктору.

Он ушел, а Миша остался и долго лежал, уставившись в потолок. Значит, она уехала на машине Сенина, оставив угнанный опель у ворот лагеря. Затем она отогнала БМВ к Сенинскому дому и пригнала Мишину девятку на остановку «585 километр». Интересно, удалось бы ей провернуть эти пертурбации, если бы не Мишина дегенератская рассеянность, из-за которой он частенько оставлял ключи в замке зажигания. В этот раз так и получилось, он оставил ключи и в старушке-девятке, когда спешил Сенину на помощь, и в БМВ, когда кинулся за преступницей в лагерь.

Зачем она все-таки затеяла этот трюк с машинами? Для чего ей нужны были все эти сложности? Неужели, для того, чтобы никто не знал, что он заходил в квартиру Сенина? Зачем ей? Чтобы выгородить его? Так ему и так ничего не грозит, он всего лишь свидетель. Ну затаскают, нервы потреплют, но разберутся ведь рано или поздно. Нет, не для него она старалась. Для себя… Видимо, не хотела, чтобы он указал на нее, не хотела, чтобы он ее выдал. Неужели, еще собирается работать в прокуратуре? После всего, что натворила? И снова нет: если бы она хотела, чтобы никто не узнал, она просто убила бы его, и тогда никто бы про нее не узнал.

Зачем тогда все эти движения с автомобилями? Может быть, хотела сразить его благородством, кто их знает, что у этих маньяков серийных на уме. А может быть у нее чувства… Ха, самому смешно… Неужели она рассчитывает, что он в ответ на ее широкий жест, ничего не расскажет? Нет, с ним этот номер не пройдет. Разве она не понимает, что сейчас решается его судьба. Сегодня у него поистине судьбоносное собеседование. Он должен рассказать все, что узнал. Он должен предоставить материал, сенсационный материал. Они там рты поразевают, место ему гарантировано.

Осталось два часа до собеседования, надо ехать, надо как-то отсюда выбираться.

И тут Мишу пронзило. Боже мой, какой же он идиот! Где его фотоаппарат! Где его фотоаппарат! Без него ничего не выйдет — никакого сенсационного материала!

— Леночка! — закричал он. — Леночка!

Чрез минуту он услышал шаги в коридоре, Леночка распахнула дверь.

— Больной, вы чего это так расшумелись? Перебудите всех!

— Леночка, простите меня, у меня фотоаппарат пропал, через плечо был перекинут! Вы не видели, не знаете, где он?

— И стоило так кричать из-за какого-то фотоаппарата! Я его в письменный стол заперла в приемном покое. Принести что ли?

— Да, пожалуйста, будьте добры! Хорошая моя, неужели вы и фотоаппарат мой сберегли?

— Скажите тоже, — фыркнула Леночка, — а вы что ж думали? Что мы вас обокрали. Вот еще!

Она принесла фотоаппарат. Миша схватил его, стал проверять — все ли на месте.

Ну вот все в порядке, через два часа он будет на собеседовании.

И тут он испугался: а вдруг она снова вынула карту памяти! Он стал лихорадочно крутить фотоаппарат, пытаясь проверить, руки дрожали, не слушались, и тут он заметил, что к фотоаппарату прозрачной полоской скотча что-то приклеено. Он осторожно отодрал скотч. Это был маленький черный квадратик — карта памяти, и он понял — это Жанна вернула ему то, что украла тогда в поезде. Но зачем? Зачем? Ведь она знает, что он предоставит этот материал на телевидение. Может быть, ей хочется, чтобы все узнали о ней, и ее преступлениях? Существует ведь определенный тип преступников, работающих на публику. Он это знает не понаслышке, приходилось с такими иметь дело. Их хлебом не корми, дай покрасоваться перед камерой. Может, и Жанна из таких?

Он встал с постели, начал собираться.

— Куда вы, больной? — спросила Леночка. — Вы еще слабы, вам нельзя вставать.

— Мне нужно ехать, Леночка. Срочно нужно ехать.

— Да вы что? Я сейчас доктора позову.

— Марк Петрович! — крикнула она, но Миша подошел к ней, крепко поцеловал в губы и вышел из каморки, плотно затворив за собой дверь. Быстро зашагал прочь по узкому коридору, тускло освещенному одной единственной лампочкой под серым больничным потолком.

Глава двадцать девятая

До города он добрался на попутном грузовике, водитель которого всю дорогу травил байки, несмотря на то, что Миша ни разу не засмеялся, только вежливо растягивал в улыбке потрескавшиеся от мороза сухие губы. Грузовик довез его до окраины города, где находилась какая-то строительная база. Потом Миша долго шел пешком. Ему пришлось преодолеть порядочное расстояние, прежде чем ему удалось поймать такси. Он долго уговаривал таксиста, который заламывал немыслимую цену, в итоге отдал все деньги, что у него были, и наконец, без пяти минут девять стоял у входа в Телецентр.

— Ну у тебя и видон, — удивился Рыжов, — ты что с театра боевых действий?

— Почти, — устало проговорил Миша.

— Надыбал что-нибудь или так на авось? — поинтересовался Рыжов, усмехаясь.

— Надыбал, — сказал Миша.

— Стоящее что или так фуфло ярморочное?

— Стоящее.

— Что-то ты немногословен, друг мой! Колись, а то не пропущу дальше. Там серьезные люди сидят.

— Пойдем, там и расскажу.

— Нет, ты сейчас расскажи. Мне ведь нужно тебя как-то заявить.

— Аркадий Сенин, — сказал Миша.

— Чего-чего? — недоверчиво протянул Рыжов, — Аркадий Сенин? Да его только что убили. Остыть еще не успел, а ты уже материал принес! Гонишь?!

— Не только что, — многозначительно произнес Миша.

— О чем это ты? — прищурился Рыжов.

— Я говорю, не только что убили. А вчера в двадцать три сорок пять, или двадцать три сорок шесть.

Рыжов уставился на Мишу, даже рот приоткрыл.

— Ну, пошли! Посмотрим — что к чему!

Серьезных людей оказалось двое: женщина лет сорока с белыми, словно седыми, волосами и небритый неопрятный мужик в клетчатом пиджаке.

Миша, конечно, узнал их сразу. Женщина — популярная ведущая Ангелина Голосова, мужик — Петр Селезнев, Генеральный директор канала, даже несмотря на свой весьма затрапезный вид.

— Вот это и есть Михаил Плетнев, о котором я говорил, — сказал Рыжов, как-то неестественно, с напряжением, улыбаясь, — заявляет, что принес сенсационный материал.

В голосе Рыжова Михаил услышал заискивающие нотки, и это его покоробило. Он не хотел, чтобы Рыжов ради него унижался, понимал, что вовек потом не расплатится.

— Сенсационный материал, это хорошо, — промурлыкала Голосова, — это конечно бонус. Но вы посмотрите на него! Куда его с такой смазливой физиономией на криминал? Ведь женская половина зрителей вместо того, чтобы бояться, будет видеть его в эротических снах.

И она хохотнула, жеманно поведя плечами.

— Да уж, — сказал директор, — не айс. Нам бы чего попроще, чтобы морда кирпичом. К примеру, как у тебя, Рыжов.

Теперь они хохотнули оба.

Рыжов побагровел, особенно шея и уши, и тоже вымученно засмеялся.

«Бедный Рыжов, — подумал Миша, — нелегко быть клоуном, даже за большие деньги».

— Может, нам его сразу завернуть? — предложила Голосова. — Ну его этот сенсационный материал. Что там у него? Проворовавшийся директор автобазы или отравление в школьной столовой? Он нам не подходит. Я его видела в новостях, вспомнила теперь. Он об аварии рассказывал. Юморил там, где нужно было трагедии напустить. В общем, он мне не нравится. Слишком бойкий и слишком смазливый.

Они говорили о Мише, словно его и не было здесь, словно это не он стоял тут перед ними, словно он был не живой человек, а так картинка на экране, которую можно, не стесняясь, обсуждать и издевательски комментировать, и отпускать идиотские шутки.

Рыжов наклонился к Генеральному и что-то прошептал на ухо. Миша услышал фамилию Сенина. Генеральный заерзал на стуле и в свою очередь что-то тихо сказал Голосовой.

— Да не может этого быть, — сказала Голосова, — и ты ему веришь?

— Ну-ка, покажите свой материал, — проговорил Генеральный, и Миша уловил в его маленьких глазках интерес и что-то еще, от чего вдруг вспомнились слова Жанны:

«Ты и тебе подобные делаете зрелище из человеческих трагедий».

Миша сделал шаг вперед и неожиданно для самого себя сказал:

— Я сделал фоторепортаж о том, как зоотехник колхоза «Заря» Петухов завалил доярку Курицыну прямо на рабочем месте, в стойле. Сделал ей ребенка, а теперь отказывается и даже анализы на ДНК не признает. Показать фото?

Генеральный покраснел, как индюк, а Голосова откинулась на спинку стула и захохотала:

— Во дает!

— Ты кого привел, Рыжов?! — зарычал Генеральный. — Ему здесь что, цирк?! А ну, гони его в шею! И сам убирайся, чтобы глаза мои тебя не видели.

В коридоре взмыленный Рыжов схватил Мишу за грудки:

— Ты что наделал, дурак?! Шут гороховый! Ты не только себя, ты и меня под монастырь подвел! Сволочь ты! И зачем только я за тебя впрягся?! Сидел в дерьме и сидел бы! Я еще в институте знал, что ты неудачник! Что ты, кроме того, что баб трахать, больше ничего и не умеешь!

Миша дал ему в морду. Фасонистые очечки слетели с запотевшего бледного носа. Рыжов близоруко захлопал белесыми ресницами, нагнулся, зашарил ладонью по полу, выложенному мраморной плиткой, и только взялся за дужку, Миша усмехнулся и наступил грязным нечищеным сапогом на эти белые, в рыжих волосках, пальцы и на золоченую тонкую дужку дорогущих, наверное, очков.

Хрустнуло стекло, Рыжов вскрикнул, затопали бегущие к ним охранники, а Миша повернулся и пошел прочь. Он шел ровно, стараясь не наступать на линии стыка голубовато-серых, в черную крапинку, плит.

Услышал, как Рыжов истерически завопил за спиной:

— Охрана! Выкинуть его вон отсюда! И не церемоньтесь с ним, он у Генерального деньги украл!

Через сорок секунд, — ровно столько понадобилось двум дюжим молодцам, чтобы дотащить его до входа и швырнуть на заледенелый тротуар, — Миша лежал лицом в холодный твердый снег, чувствуя, как заплывает глаз, в который локтем нечаянно или намеренно попал один из охранников, и как саднит щека, которой он пропахал ноздреватый, застывший ледяной коркой, снег.

Он сел, поднес руку к лицу. Из носа текла кровь. Он вытер ее рукавом куртки и только тогда заметил, что фотоаппарат, который он до этого все время держал в руках, лежит на самом краю проезжей части. Машины пролетали мимо, и каждая секунда могла оказаться последней.

Миша встал и на подгибающихся ногах — бедное многострадальное правое колено! — пошел вперед, протягивая руку к фотоаппарату. Ему оставалось совсем немного, — всего-то пара шагов, — когда мимо пронеслась зеленая мазда, и мгновение спустя он увидел, что от фотоаппарата со всем тем драгоценным материалом, за которым он охотился две немыслимо тяжелые недели, остались только пластиковые осколки. Все было кончено, и не тогда было кончено, когда он, сам не зная почему, глупо схохмил и тем самым потерял место на престижном канале, а именно сейчас, когда под колесами машины разлеталась в пух и прах его последняя надежда.

Надежда… как символично, что настоящее имя Жанны было — Надежда. В его жизни надежды больше не было — ни с большой, ни с маленькой буквы. Он сел на тротуар и, обхватив голову руками, засмеялся тихим и горьким смехом.

Прохожие обходили его стороной, и очень скоро поток людей, спешащих по своим неотложным и очень важным, как им всем ошибочно казалось, делам, разделился на два ручейка поменьше. И в самом центре этого человеческого хаоса сидел он — бывший журналист Михаил Плетнев, теперь уже навсегда неудачник, без надежды, без веры, без любви. И даже без покаяния.

Глава тридцатая

Домой он пошел пешком. Денег на автобус не было. Последние отдал тому ушлому таксисту.

Но это даже лучше, трясся бы сейчас в автобусе, набитом раздраженными потными обывателями, такими же неудачниками, как он сам. Неустроенными женщинами, спешащими на ненавистную работу, облезлыми мужиками, настолько никчемными, что не в состоянии даже в кредит купить себе самый занюханный авто, бедными студентами, которых просто жалко за их пустые надежды, которые у девяноста процентов не сбудутся.

Миша шел по утреннему, копошащемуся, как обосанный муравейник, городу, и думал о том, как никчемно прошла его молодость — все чего-то пыжился, тужился, а итоге — пшик, клоунада на грани фола, которая ни к чему хорошему его не привела — сам себе противен, даже несмотря на то, что эта клоунада была единственным доступным способом защиты, защиты от пошлости, мерзости, несправедливости того, в чем приходилось крутиться.

«Э-э-э, куда это тебя понесло, браток?!» — подумал он с усмешкой и подмигнул намалеванной девице, скользящей на нереально высоких каблуках куда-то по своим птичьим делам. Девица расплылась в ответной смущенной улыбке, но даже это не помогло. На душе было все так же паршиво.

В подъезде на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами стояла троица и без стеснения бухала, разложив на подоконнике закусон в виде трех корочек хлеба, посыпанных раскрошенным бульонным кубиком. Амбре стоял на весь подъезд. Миша знал, что в их с мамой квартиру через хлипкую дверь запах проходит беспрепятственно, так что через пару часов одежда, висящая в прихожей, вся пропитается этим мерзким запахом.

Он встал напротив троицы и сжал кулаки, сдерживая ярость и примериваясь, кого ударить первым.

— А, Мишаня! — ласково сказал один из них, длинный и тощий, и Миша узнал соседа со второго этажа — вечного забулдыгу и ханурика по прозвищу Штырь. Миша даже имени его не помнил, а этот, поди ж ты, знает Мишино имя.

— Выпьешь, Мишаня? — спросил Штырь. — Согреешься сразу, вон нос — красный.

— Выпью, — сказал Миша, и залпом вылил в себя протянутый Штырем стакан. В глазах защипало, а в душе потеплело.

— А закусить? — заботливо спросил другой, пожилой толстяк в рваном, словно изодранном собакой, пальто.

— Не, спасибо! Я не закусываю, — ответил Миша, пожал всем троим руки и пошел домой.

«Привыкай, — стукнуло в голову выпитое, — привыкай, лошара, это теперь твоя жизнь».

Мама сидела на кухне перед остывшей чашкой чая, смотрела телевизор.

По телевизору шли новости, и Миша снова видел нелепую пизанскую башню и черный Сенинский БМВ.

Мама была чем-то удручена и, похоже, даже не заметила изменений в Мишином облике.

— Кушать будешь? — спросила она, все еще не отрывая взгляда от экрана.

— Буду, — сказал Миша, — после душа.

И уже из коридора спросил:

— Ма, ты сегодня не на работе?

— У меня отгул, — сказала мама.

«Странно, — подумал Миша, — мама ни разу в жизни не брала отгул».

Он услышал, как она мешает чай, ложечка стучала о края чашки, и это тоже было странно: мама никогда не пила чай с сахаром.

— Ты не заболела? — спросил он, когда вернулся после душа.

— Нет, что ты, — ответила она и, наконец, словно проснулась, взглянула на Мишу, охнула:

— Что у тебя с лицом, сынок?!

— Все в порядке, мамуля. Поскользнулся и упал. Ты ведь знаешь, как у нас чистят тротуары.

— Нужно продезинфицировать, — сказала мама, — перекисью.

— Я уже, — ответил Миша, — не беспокойся.

— Спиртом не надо было, — сказала мама, — можно кожу сжечь. Запах какой резкий, у нас разве спирт есть?

— Есть немного, — соврал Миша, стараясь не выдыхать в мамину сторону. — Пожалуйста, мамочка, свари овсянки! Очень хочется!

Мама стала варить кашу.

Миша задумался, подбирал слова. Как сказать, что она оказалась права, когда отговаривала его поступать на журфак? Когда говорила, что ни к чему хорошему этот выбор не приведет. Что теперь в двадцать шесть лет он остался ни с чем — без денег, без работы. С никчемным, идиотским, никому ненужным дипломом. Не зря говорят, что журналист — вторая древнейшая. И о чем он раньше думал? И что делать теперь? Может к Саньку в помощники? Или в школу учителем? Бла-бла-бла, дорогие детки, читайте побольше и будете получать поменьше.

На экране маленького кухонного телевизора появился Шурик Шпажников и доверительно сказал маме и Мише:

— Только что стало известно, что Герман Олегович Сенин попал в больницу. Предположительно у него случился инфаркт, наступивший в результате переживаний по поводу гибели его единственного сына Аркадия Сенина. Мы ведем свой репортаж из Института Кардиологии, в котором находится господин Сенин, и готовы ежечасно информировать наших зрителей о состоянии больного.

Мама уронила тарелку с кашей и заплакала.

Миша кинулся к ней:

— Мама, ты что? Обожглась?

— Нет, нет, Миша, — всхлипывала она, — нет!

— Но что случилось? Почему ты плачешь?

— Миша, Миша! — мама задыхалась, и Миша испугался, усадил ее на табуретку, кинулся к крану, набрал воды.

— Выпей! Выпей, мама!

Мама поднесла стакан к губам, зубы застучали о край стакана, издавая стеклянный звон.

— Не могу, не могу, подожди, Миша…

— Мамочка, что случилось? Тебе плохо? Может, скорую вызвать?

— Нет, не надо… Миша… Мишенька…

— Что, что, мамочка?

— Это твой отец, Миша. Это твой отец… Он умирает…

— О чем ты, мама? Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Он умирает, Миша! Твой отец умирает! Нужно срочно ехать в больницу! Миша, собирайся скорей! Ну что ты так смотришь на меня? Да, да! Это правда! Герман Сенин — твой отец! Прости меня…

Часть третья ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Глава первая

— Михаил Германович, к вам посетитель.

— Я ведь говорил: меня ни для кого нет! Если это снова Рыжов, гони его!

— Это не Рыжов… Простите, но этот человек уже полчаса сидит в приемной. Не уходит.

— Хорошо, пусть войдет.

— Здорово, Миха!

— Здорово, Санек! Это ты?! Сколько зим, сколько лет?!

— К тебе не пробьешься! Охрана, секретарша!

— Извини. Тебе нужно было сразу фамилию свою назвать. Проходи, садись. Как ты?

— Да все нормально. Вот решил зайти, год уже не виделись.

— Много дел теперь, сам понимаешь. Тебе деньги передали?

— Передали… Но только я ждал, что ты сам зайдешь, а ты прислал этого верзилу.

— Это мой охранник. У меня сейчас ни минуты свободной.

— Понятно… У матери твоей был. Она говорит: ты совсем не заходишь.

— Ну не то, чтобы совсем не захожу. Но часто не получается.

— Ты теперь занятой человек… и важный… Такой огромный кабинет… и по телевизору тебя все время показывают.

— Журналисты достали, не поверишь! Да что мы все обо мне и обо мне! Ты как? Рассказывай! Как бизнес, как вообще дела?

— Ничего, все нормально. Ты знаешь, зачем я к тебе пришел?

— Сейчас узнаю!

— Вот — приглашение принес.

— Приглашение на свадьбу? Женишься?! Поздравляю!

— Спасибо… Ну так я тебя жду в следующую субботу? Форма одежды парадная.

— В следующую субботу? Подожди, дай подумать… Нет, Санек, извини, но в следующую субботу не могу — срочные дела.

— Как так, Миха? Мы ведь еще тогда говорили об этом, помнишь? Еще когда в школе учились… Что будет свидетелями друг у друга.

— Нет, Санек, я не могу… Вот, возьми, это от меня! Возьми, возьми! Купишь сам что-нибудь… Себе и невесте… Возьми, ты чего?

— Не надо…

— Почему?

— Не надо… И ладно… Давай!.. Будь здоров.

— Ну, ты чего, Санек? Обиделся что ли? Санек!

— Наталья, ко мне никого не пускать больше! Уволю!

— Хорошо, Михаил Германович, простите, больше этого не повторится. Вам мама звонит.

— Скажи, что у меня совещание на весь день.

— Хорошо.

— Нет, постой! Скажи, что я вечером заеду, после восьми.

* * *

Когда же кончится эта слякоть? Пронизывающий холод, этот бесконечный дождь? Не надо было шофера отпускать, сейчас сидел бы на заднем сиденье, смотрел бы в окно. Хотя чего там смотреть? Осень и осень, самое премерзкое время года. Мир становится таким маленьким, неуютным, серым. Поскорее бы снег — белый, чистый.

Нужно было махнуть все-таки с отцом в Эмираты. Был бы песок — белый и чистый. И синий океан, и никакой тебе слякоти и дождей. Но там Ирина. Так надоела! Перед отцом стыдно. И хотя он все посмеивается, но Миша-то видит, как ему неприятна вся эта ситуация.

И почему нормальные мужики выбирают таких стерв? Только за то, что они красивы и молоды? Ирина — почти ровесница Миши. Моложе отца на тридцать лет. Интересно, к Аркадию она тоже приставала?

Отец никогда не говорит об Аркадии. Велел продать все его машины и квартиры. Миша получил все новое: квартиру в городе, дом на водохранилище, две машины, должность генерального директора в самой процветающей отцовской фирме. Все новое, все свое.

Миша знал: отец им гордится… Всегда радушно его встречает, ни в чем ему не отказывает, дает множество дельных советов, которые Миша выполняет беспрекословно, и когда представляет его новым людям, всегда говорит с гордой улыбкой: это мой сын! Но любит ли он Мишу так, как любил Аркадия? Этого нельзя было ни узнать, ни почувствовать. Мише казалось, что отец, несмотря на свое несомненно хорошее к нему отношение, все-таки держится немного отстранено.

Миша не осуждал отца, он ведь и сам чувствовал себя при отце скованно. И разве могло быть по-другому? Тот другой мальчик был рядом с этим человеком много лет, и другого мальчика он держал на коленях, бегал взапуски, дурачился, валяясь на ковре. Как-то отец велел разыскать один важный документ в своем кабинете, и Миша, роясь в письменном столе, нашел фотографии. Они были вложены в простую картонную папку, на которой отцовским почерком было выведено: Аркаша. И просматривая эти фотографии, Миша понял, что он никогда не станет для отца тем, кем был погибший сын. Это очень огорчало его, и он старался об этом не думать.

В мамином подъезде все так же воняло сырым подвалом и мочой. На подоконниках так же валялись окурки, углы были заставлены пустыми бутылками. Ничего не изменилось с тех пор, как он ушел из этого грязного дома, собранного из насквозь проплесневевших бетонных панелей, в другую, совершенно другую жизнь. Он ушел, а мама осталась. Сколько он ни уговаривал ее переехать в новую квартиру, которую отец специально купил для нее, она отказывалась и приходила в ярость при первом же Мишином упоминании об этом отцовском подарке.

И эта ярость, и крик, и поднятые брови были так непохожи на прежнюю маму, что Миша начал избегать визитов в этот старый дом, в свою старую квартиру, в которой прежде ему было так хорошо и спокойно, несмотря на убогость и тесноту: ведь рядом была мама, ее любовь, ее забота. Теперь же все изменилось. И мама изменилась, и Миша изменился. Все изменилось. У Миши началась другая жизнь, а у мамы осталась прежняя — без Миши. И никто не был в этом виноват.

Перед дверью маминой квартиры он постоял несколько минут, морально готовясь к очередному нелегкому разговору. Открывать дверь своим ключом не стал, больше не чувствовал, что имеет на это право.

— Проходи, — сказал мама, — извини за беспорядок. Я только с работы.

Дома было не убрано, неуютно. Мама перестала следить порядком, и пирогами больше не пахло. Пахло одиночеством и плесенью.

— И угощать тебя нечем. Я не успела приготовить. Впрочем, ты, наверное, в ресторане поужинал?

— Нет, я еще не ужинал. Может, сходим куда-нибудь вместе?

— У меня нет лишних денег на эти твои куда-нибудь!

— Перестань, мама, прошу тебя! Ну почему одно и то же каждый раз? Давай сходим в хороший ресторан. Отдохнешь. Поговорим.

— Я не устала, и мы уже обо всем поговорили.

— Здесь очень холодно, — сказал Миша, чтобы сменить тему. — Отопление еще не включили?

— Нет, не включили. Авария там какая-то.

— Но ведь так невозможно! — не выдержал Миша. — Ты живешь в ужасной дыре! И это при том, что пустует отличная квартира!

— Я ничем не заслужила эту квартиру.

— Заслужила. Заслужила. Ты родила ему сына.

— Я очень жалею, что сказала ему об этом.

— Как ты можешь так говорить? Человек был несчастен. Ты спасла его. Ты и меня спасла. Благодаря тому, что отец принял меня, я живу настоящей полноценной жизнью, и тебя призываю к тому же. К чему этот глупый пафос? Кому и что ты хочешь доказать? Бросай эту дыру, бросай свою работу за копеечную зарплату! Переезжай в новую квартиру, у тебя будет все, что ты захочешь! Будешь ездить отдыхать за границу, на море. Будешь хорошо одеваться, водить собственную машину. Я попрошу отца, он не откажет.

— Попросишь отца? Нет, уволь! Мне ничего, ничего не надо от этого человека! Я работаю, я люблю свою работу. Пусть мне платят за нее копейки, но я знаю, что делаю нужное дело и не сижу ни у кого на шее. Мне не нужны его подачки, и он меня не купит. Достаточно того, что он тебя купил…

— Он меня не покупал, и все, что я от него получаю, я получаю по полному праву, потому что я его сын.

— Нет, он купил тебя! Купил! Я очень раскаиваюсь, что в тот день поддалась минутной слабости, пожалела его. Посмотри, что он с тобой сделал! Из-за этих проклятых денег ты отвернулся от меня, своей матери!

— Я не отворачивался от тебя, мама! Я предлагал тебе жить со мной, но ты отказываешься!

— Я тебе еще раз говорю: мне не нужно ничего от этого человека! Мне не нужны его ворованные деньги! Как ты не понимаешь! Ведь он вор, вор! И тебя сделает вором!

— По-твоему, все у кого есть деньги, воруют? Это неправда! Я и сам раньше так думал, а теперь вижу, что это неправда. Он очень много работает. Он…

— Возвращайся, Миша, — перебила его мама, — возвращайся, сынок. Бросай все и возвращайся. И будем жить по-прежнему.

— По-прежнему?! По-прежнему?! Я не смогу жить по-прежнему! Как ты этого не понимаешь? Жить в нищете, от одной мизерной зарплаты до другой? Считать копейки? Чувствовать себя нищим?

— Он просто купил тебя со всеми потрохами! Просто купил тебя!

— Перестань, мама! Ты просто злишься на него! Злобствуешь, что он не кинулся в твои объятия! Ты думала, что приведешь к нему сына, и он бросит свою молодую жену и женится на тебе? Только за то, что ты родила и вырастила его ребенка? Должно быть, все эти годы ты лелеяла эту мечту. Выжидала удобный момент! Но он не сделал этого, поэтому ты и бесишься. Поэтому ты так оскорблена. И не можешь просто порадоваться за меня. А чего ты хотела? На что рассчитывала? Посмотри на себя! Посмотри, как ты одета, посмотри на свои волосы, на свои руки! Посмотри на себя, мама! Ты ведь уже и на женщину не похожа!

— Замолчи!

Она ударила его по лицу. Первый раз в жизни. В его и ее жизни. У нее дрожали губы, но глаза оставались сухими, и в них он видел только гнев.

Он повернулся и вышел, закрыв за собой дверь, и не услышал, как она заплакала, прислонившись к этой, как ей показалось, навсегда захлопнувшейся двери.

Глава вторая

Эта черненькая на левом шесте очень даже ничего. Ножки, грудки и все остальное. Кривляется только слишком. Так вертит задом, что сейчас он, пожалуй, отвалится. Ха-ха! А вот блондинка справа толстовата. Определенно толстовата. Хотя на мордашку ничего себе. Послушай, паря, плесни еще. Оглох что ли? Повтори, говорю, то же самое! Только льда поменьше, а то в итоге одна вода остается. Вот жулье, все обмануть норовят — пойла чуть-чуть на дне, зато льда как в Антарктиде. Наливай, говорю! Чего, чего? Ты меня еще учить будешь? Указывать: хватит мне или нет? Да я сейчас пару звонков сделаю, и вашу помойку закроют навеки вечные! Наливай, а то хуже будет! Вот!.. А теперь давай — проваливай!

И почему в этих клубах всегда так музыка орет? Голова сейчас просто лопнет! И столько придурков на один квадратный метр! Столько бездельников обдолбанных! Ксс-кс! Красавица, иди сюда! Привет! Садись ближе! Как зовут? Алиса? Постой, постой! А-а-а!.. Вот теперь узнаю! А как же! А ты чего здесь такая раздетая? Работаешь? М-м-м… А как же спорт? Ты ведь, кажется, спортом занималась? Надоело? Здесь больше платят? Понятно, понятно… А ты все такая же красотка! Конфетка! Ням-ням, так бы и съел! Почему не звонил? Некогда было. Очень много дел навалилось. Слышала? Смотришь телевизор? Это правильно. Молодец! Ты по какому номеру звонила? О, да это старый номер! Теперь у меня другой. Теперь у меня все другое! Жизнь другая! Послушай, может, сразу поедем ко мне? Так я не об этом. Не-не, никакого интима. Обещаю… Только танцы… Будешь танцевать только для меня. Поехали — у меня места много! Для танцев, конечно. А ты что подумала? Поедешь? Хорошо, подожду. Только очень много на себя не надевай, все равно снимать придется. Ха-ха! Шучу, конечно. Беги, жду. Официант, повтори! Кто еще там? Тихонько, у меня плечо не казенное, не надо по нему так стучать! А, это ты… Ты чего здесь? Тебе спать еще не пора? Я ведь говорил тебе тыщу раз, чтоб прекратила меня преследовать. А мне плевать! И не надо мне сцены ревности устраивать. Не надо! Тебе-то что за дело? Знакомая. Ну и поедет, тебе-то что? Отстань, говорю! Кира, иди домой! Чего? Беременная? Три месяца? А ты уверена, что от меня? Ничего, беги — расскажи мамочке. Она знает, что делать в таких случаях. Возьми вот денег. И больше не звони. И хватит караулить возле дома! И в офис прекрати таскаться. Не трогай меня, Кира! Не трогай, говорю! Отстань! Ах ты, дрянь! Все лицо исцарапала! Пошла вон! Пош-ш-шла! Официант, налей еще! Ну и что? Упала так упала! Встанет. Не надо меня стыдить! Пусть плачет, ей не привыкать.

Послушай, что это за женщина там у стойки? Смотрит на меня… Не может быть… Какие у нее глаза… Неужели? Вот — снова смотрит… Жанна! Жанна! Подожди! Подожди, прошу тебя! Не уходи! Мне нужно сказать тебе!.. Постой! Отстаньте от меня, гады! Мне нужно бежать! Бежать за ней! Да вот вам ваши деньги! Не задерживайте меня! Жанна! Жанна! Подожди!

* * *

Он пришел в себя уже в самом конце улицы, по которой бежал, пытаясь догнать женщину в темном плаще в полной уверенности, что догоняет Жанну.

Она шла, не оборачиваясь. Ветер развевал полы ее плаща и длинные волосы, распущенные по плечам. Теперь он засомневался, замедлил шаг. Да нет, это не она. Совсем не похожа… С чего он взял? Эта, кажется, выше, и волосы другие, и походка… Или она? Вот когда встряхивает головой… и это движение рукой… когда поправляет волосы… Миша снова побежал, и расстояние между ним и женщиной значительно сократилось. И вдруг она свернула в переулок и исчезла в темноте, словно ее и не было. Он вошел в этот черный тоннель, — образованный кирпичными стенами и аркой, тяжело нависающей над головой и опасно осыпающейся кусками отсыревшей штукатурки, — в конце которого мерцал голубоватый свет. Прошел его и оказался в старом дворе, со всех сторон окруженном серыми приземистыми домами. Здесь было сыро и душно как в колодце. Голубоватый свет исходил от неоновой вывески, прикрепленной над массивной железной дверью крайнего слева подъезда. «Бюро ритуальных услуг», — гласила вывеска. Миша оглядел безлюдный и тихий двор. Угрюмо темнели окна домов. Миша вгляделся и понял: дом необитаем, его готовят под снос. В некоторых окнах были выбиты стекла, и теперь торчащие, словно острия ножей, осколки стекла чуть блестели в мерцающем голубом свечении. Жителей, очевидно, выселили в новые дома, в новые квартиры. В тех новых квартирах, — подумал Миша, — наверняка, больше света и воздуха, чем здесь. Только эта похоронная контора продолжала делать свое дело в самом подходящем для этого месте. В месте, в котором больше не осталось людей… не осталось жизни…

Где тут могла спрятаться Жанна? В одном из этих сырых темных подъездов? Миша сделал несколько шагов вперед, и вдруг из самого дальнего, оставшегося неосвещенным, угла — свет неоновой вывески туда не доходил — раздался глухой урчащий звук. В следующее мгновенье, резко вспыхнули фары, и мимо, чуть не сбив его с ног, пронесся и скрылся в черном тоннеле автомобиль. Миша стоял, зажмурившись, ослепленный этим внезапным ярким светом, и чувствовал как рвется из груди, загоняясь, сердце, и холодный ноябрьский воздух застревает в горле, словно кто-то невидимый затянул на шее жгучий хлыст, не оставляя ни малейшего просвета для глотка живительного кислорода, для глотка ускользающей жизни.

Глава третья

Нужно было поговорить с Семеном. Нужно было выяснить, во что бы то ни стало, что происходит. Сходит ли Миша с ума, или действительно Жанна вернулась? Семен должен знать хоть что-нибудь, ведь они с Жанной были друзьями.

Миша знал, где искать Решетникова. Следующим же вечером он отправился в маленькое кафе недалеко от здания Прокуратуры. Он чувствовал себя усталым и опустошенным, после того как целый день в офисе раздавал поручения, и делал вид, что прекрасно ориентируется в этом хаосе цифр, сводок, отчетов, хотя очень хотелось послать все это к чертям собачьим, и вырваться из скучной душной пустоты на свежий воздух, на свободу. Хотелось взять фотоаппарат, сесть на электричку, и ехать, ехать куда-нибудь туда, где нет этих кислых рож, вымученных улыбок. Хотелось снова стать тем нищим Мишей Плетневым, который был свободным. Но фотоаппарата у него больше не было. Зато были деньги, машины, недвижимость, положение. И понимание того, что с минутной слабостью нужно бороться. И с безумными мыслями тоже.

Он увидел Решетникова сразу. Тот сидел в самом углу, у окна, и, низко наклонившись над столом, что-то увлеченно ел. Миша подошел поближе и увидел это что-то, оказавшееся огромной, зажаренной целиком, рыбиной, обложенной помидорами и кольцами маринованного лука.

— Добрый вечер, Семен, — поздоровался Миша. — Можно к вам?

— Здравствуйте, Плетнев, — с набитым ртом ответил Решетников. — Конечно, можно.

— Спасибо, — сказал Миша. Сел напротив, щелкнул пальцами официанту. — Только я теперь не Плетнев.

Решетников уставился на Мишу, вилка застыла в воздухе на полпути к жующему рту.

— Точно, точно. Как же это я? Вы у нас теперь Сенин. Сенин Михаил… Германович? Если не ошибаюсь.

— Не ошибаетесь, — сказал Миша и повернулся к подошедшему официанту:

— Принеси-ка мне, милейший, водки, граммов двести.

— О, так вы теперь и выпиваете? — изумился Семен, сам бывший заметно навеселе.

— Теперь выпиваю, — сказал Миша. — Теперь я все делаю.

— Вот Жанна удивилась бы, — сказал Решетников, — она мне все время вас в пример приводила. Вы у нее были самый, самый. Мальчик-одуванчик.

Решетников засмеялся и принялся за рыбную голову.

— Ничего нового не слышно? — спросил Миша.

— Нет, — вздохнул Решетников, — ничего. Зандер все управление на уши поднял — весь город прочесали, и окрестности, и область. Ничего. Как сквозь землю провалилась. Как вышла в тот день с работы, так больше никто ее не видел.

Помолчали. Официант принес водки, Миша разлил себе и Семену, молча выпили.

— Нет ее уже в живых, — сказал Решетников, — ведь целый год уже прошел. И косточек, наверное, в земле уже не осталось. А он все ищет, не сдается.

— Любил, значит, — усмехнулся Миша.

— Любил… Так ведь и я любил. Да. А ты не знал? Любил. А вот сдался. Сразу. Потому что знал, что все. Все кончено. Не такой она была человек. Если сразу же не объявилась, значит, случилось то, что случилось. Врагов у нее много водилось. Она принципиальная была, спуску не давала. Вот и поплатилась за это.

— А кто ведет сейчас то дело о стеклянных ангелах?

— Да никто не ведет. Новых случаев больше не происходило. А со старыми возиться некому. Людей как всегда не хватает.

Семен взглянул на Мишу.

— А мне знаешь без нее все не в радость, ни работа, ни жизнь. Даже жратва перестала прельщать. Жру на автомате. А удовольствия не получаю. Когда она была рядом, все в кайф было. Даже работенка моя пакостная. А без Жанны все в моей жизни смысл потеряло.

«И в моей…» — хотел сказать Миша и не сказал, снова налил водки. Себе и Семену.

Выпили. Словно помянули.

— И что же, — спросил Миша, — зацепок вообще нет? Ни единой?

— Нет, все глухо. Правда, недавно, Васек, водитель наш примчался с вытаращенными глазами. Я, говорит, по-моему, Жанну видел. Мы все к нему. Где, мол, рассказывай немедленно. Начальство прибежало. На АЗС, говорит, машину заправляла. Он к теще на дачу ездил. Я, говорит, не сразу понял, что это она. А когда дошло, машину развернул и назад. Да где там, ее уже и след простыл. Послали людей на ту заправку с фотографией. Заправщик смотрел, смотрел, потом говорит: «Не знаю, может, она, а может, нет. У меня за день сотни людей заправляются, где тут всех упомнить». Никто, конечно, не поверил, что это могла быть Жанна. Даже, если она потеряла память, что маловероятно. Сколько искали ее… Если бы она была жива — рано или поздно что-нибудь да нашлось бы. Нет ее уже, нет…

— А где это место? Где эта дача находится?

— Какая дача?

— Ну, дача тещи этого Васька? Водителя. На какой заправке он ее увидел?

— А, вот ты о чем? В Светлогорском районе. Там недалеко деревня — Ивантеевка называется. Ты искать ее надумал? Напрасно. Напрасно. Поверь бывалому человеку.

— Пойду я, — сказал Миша, — мне завтра на работу. Выспаться нужно. Завтра важные дела.

— Ну, ну, — сказал Решетников, — ты сейчас и сам человек важный. Видел тебя по телеку. Вот Жанна бы удивилась.

Миша пожал Семену руку, расплатился с официантом. И, едва отошел от столика, услышал бормотание в спину:

— Посмотрела бы, как ее мальчик-одуванчик водку хлещет!

Глава четвертая

На улице Миша позвонил своему водителю, попросил приехать забрать машину. Не решился ехать пьяным. Похвалил себя за благоразумие. Усмехнулся, вспомнив, как однажды, сильно нетрезвый, врезался в столб. Отец тогда ничего не сказал, просто взглянул так, что Миша понял: отцу это не понравилось. С тех пор всегда вызывал такси. Или шел пешком.

До дома, в котором теперь жил Миша, оставалась пара кварталов, когда он спросил у водителя, здоровяка в кожаной куртке:

— Случайно не знаешь, где находится деревня Ивантеевка?

— Случайно знаю, — ответил тот, — Ивантеевка рядом с Покровкой. Той Покровкой, в которой монастырь. Только Покровка налево, а Ивантеевка направо.

— Останови машину… пожалуйста… — попросил Миша.

— Что случилось? Плохо стало?

— Ничего, ничего… — задыхаясь, проговорил Миша, — сейчас пройдет. Просто выпил лишнего. Сейчас пройдет.

Он вышел из машины, глотнул холодного сырого воздуха. Постоял минуту, пытаясь справиться с головокружением. «Она вернулась, вернулась, — в висках пульсировала болью одна единственная мысль. — Она вернулась в тот дом. Вернулась…»

Он сел в машину, пристегнулся.

— Отвези меня в Покровку. Плачу по двойному тарифу. Если довезешь часа за полтора — по тройному.

Ехали быстро. Водитель оказался опытным. Миша всматривался в темноту за окном и все более отчетливо вспоминал ту поездку в старой девятке, и свое волнение и свое отчаяние, и то мгновенье, когда, прижимаясь коленом к теплой коленке Жанны, он краем глаза успел прочесть на промелькнувшем мимо дорожном указателе «д. Покровка».

— Останови здесь, — попросил он, когда они проехали центральную деревенскую улицу и достигли холма, сразу за которым стоял дом. Этот дом он вспоминал почти каждую ночь. Много раз на протяжении этого года хотел приехать сюда. Но что-то удерживало. Страх удерживал. Воспоминание о сдавившей горло веревке.

Он походил вдоль забора, подошел к калитке, осторожно откинул жалобно звякнувшую щеколду.

Дом стоял темной горой, и только в одном окне, в самой глубине отражающего ночь стекла, горел слабый свет. Такое мерцающее колеблющее свечение дает зажженная свеча.

Он подошел к входной двери, чуть приоткрытой, словно приглашающей его, и даже не удивился тому, что тот, кто находится в доме, не запер дверь. Он был уверен — здесь его ждали. Задержав дыхание, прислушался. Было так тихо, что он услышал гулкий стук собственного сердца, отдающий в уши и в голову, вдруг ставшую тяжелой от прилившей крови. Он закрыл глаза, перевел дух и толкнул дверь. Потом разулся и осторожно на цыпочках пошел на свет.

Она сидела за столом, на котором горела свеча и что-то писала, наклонившись к столу.

— Жанна, — позвал он тихо, — Жанна.

Больше всего на свете ему хотелось сейчас увидеть ее лицо, освещенное дрожащим пламенем свечи так же, как в ту ночь, когда они были вместе, когда любили друг друга. Он стал забывать это лицо, и с каждым днем его черты становились все более размытыми, неопределенными, словно кто-то стирал ластиком рисунок, когда-то отчетливый и яркий, а теперь тающий на глазах, безвозвратно исчезающий с равнодушно белого листа.

— Жанна!

Она обернулась, вскочила, и только тогда он увидел, что длинные волосы, рассыпанные по плечам, светлые. Светлые. И глаза, уставившиеся на него, не карие, а голубые. Этого он сейчас не видел, слишком тусклым было освещение, но он помнил, помнил, что у этой, другой девушки, глаза голубые. Голубые и прозрачные.

— Миша?! — воскликнула она. — Как вы здесь оказались?

Он закусил губу, разочарование оказалось настолько сильным, что несколько секунд он не мог говорить. Казалось, весь мир рухнул, все потеряло смысл вместе с этой надеждой, такой маленькой, но такой внятной. Ах, если бы эта девушка оказалась Жанной!.. Он обнял бы ее, прижал к себе сильно-сильно, и никогда больше не отпустил. Никогда.

— Я дверь не закрыла! — всплеснула руками голубоглазая девушка. — Вот балда! Совершенно вылетело из головы. Как же вы меня нашли? Поняла, поняла! Вам, наверное, в нашем Центре сказали адрес? Вы решили помочь, я не ошибаюсь? Теперь, когда вы так богаты…

— Оля, — устало выдохнул он, — как вы здесь оказались?

— Я? — переспросила девушка и засмеялась. — Ничего не понимаю. Значит, вам не в Центре сказали? А как же вы узнали?.. Вы не из-за меня здесь. Вы кого-то другого надеялись здесь увидеть.

— Надеялся… проговорил Миша, — вот именно, надеялся… кого-то другого… Того, кому этот дом принадлежит.

— Дело в том, что этот дом принадлежит мне.

— Этого не может быть.

— Я правду говорю. Мне. Со вчерашнего дня.

— Со вчерашнего дня. Вы шутите?

— Нет, не шучу. Сама бы не поверила. Если бы собственными глазами не увидела дарственную.

— Какую еще дарственную?

— Дарственную от неизвестного лица на мое имя. Пришло на адрес Центра. Юридически заверенное. Все по правилам, абсолютно законно. Мне подарили этот дом. Просто так. Представляете? Я от счастья чуть с ума не сошла. Сразу же сюда рванула. Только рассвело, а я уже была здесь! Целый день ходила по саду, по дому. Окрестности все облазила. У меня ведь никогда, никогда не было ничего своего, — она прижала руки к груди, засмеялась. — А теперь свой дом, свой сад. Но только вы не подумайте, что я все это хочу только для себя. У меня такие грандиозные планы! Я вот сейчас сидела, записывала. Во-первых, конечно, провести свет. Во-вторых, газ. В-третьих, соорудить во дворе детскую площадку. Ведь этот дом будет для детей. Летом — речка, грибы, ягоды. Зимой — лыжи, санки. Ведь у большинства опекаемых нами детей нет возможности выезжать на отдых, и на каникулах они остаются в душных городах. А теперь столько места! Каждый месяц можно по двадцать детей принимать! Ой, простите, я здесь тараторю, вам неинтересно?

— Нет, — сказал Миша, — неинтересно.

— А зачем же тогда вы приехали?

— Но ведь я вам уже объяснил. И если бы вы помолчали немного, объяснил бы еще раз. Я ищу женщину, которой раньше принадлежал этот дом.

— Дарственная была от неизвестного лица, — растерянно сказала Оля.

— Значит, вы не знаете, от кого получили этот подарок?

— Знаю. Я сходила в сельсовет, и председатель рассказал мне, что этот дом полтора года назад купила молодая женщина. Ее имя — Надежда Ермилова. Но она не жила здесь, приезжала всего несколько раз, да и то ночью. Ее толком и не видел никто. И где она сейчас, председатель не знает. Уведомление о том, что дом передан мне, он тоже получил по почте. Я эту женщину искать не собираюсь, хотя, конечно, можно было бы спасибо сказать. Но мы должны уважать ее желание остаться неизвестной. Я думаю, она не ради благодарности сделала этот подарок.

— А ради чего? — спросил Миша, которого царапнуло это имя: Надежда Ермилова. Оно было чужим. Чужим и опасным. В отличие от другого имени, которое он любил, которое шептал ночами, призывая в свои сны.

— Она знала, что если подарит этот дом мне, он обязательно будет приносить пользу бедным людям, обездоленным детям. Она знала, что благотворительность — дело всей моей жизни, и что именно через меня добрый поступок, который она совершила, принесет свои плоды. Вы тоже могли бы внести посильный вклад. Честно говоря, когда я узнала, что ваша жизнь кардинально изменилась, я обрадовалась. Звонила вам, несколько раз записывалась на прием. Считала, вы не откажитесь помочь нам, раз уж у вас появилась такая возможность. К сожалению, меня к вам не пустили.

— Я сам отдал приказ вас ко мне не пускать.

— Почему? — она искренне удивилась.

— Потому что я не занимаюсь благотворительностью. Считаю это пустой тратой времени и денег.

— Неужели вы говорите серьезно?

— Серьезнее не бывает. И прошу вас впредь не звонить мне, и не искать встреч.

Быстрым шагом он направился к выходу. Все напрасно, думал он. Все напрасно. Она приезжала сюда только для того, чтобы избавиться от дома. Не имеет смысла искать ее здесь. И нужна ли ему эта женщина, Надежда Ермилова? Убийца, преступница? Прочь, прочь из этого дома! Пусть эта Оля остается здесь со всеми своими униженными и оскорбленными. А с него довольно!

— Вот уж никогда бы не подумала, что вы станете таким!

— Каким? — он резко повернулся, не в силах сдержать раздражение. — Каким?

— Таким бирюком. Самым настоящим буржуем.

— Недорезанным, хотите вы сказать?

— Не я это сказала, заметьте, — сказала она насмешливо, и этим окончательно вывела его из себя.

— Вы, наверное, очень гордитесь собой? — спросил он, еле сдерживая нарастающую злость, которая пришла на смену разочарованию, разъедающему его изнутри. Ведь он и предположить не мог, что женщина, освещенная зыбким магическим пламенем свечи, горевшей на столе в одиноко стоявшем у темного леса доме с незапертой дверью, окажется не ожидающей его Жанной, а этой наивной девчонкой, так нелепо и смешно рассуждающей о любви к ближним.

— Горжусь собой? Что вы хотите этим сказать?

— А то и хочу сказать, что вы носитесь со своей благотворительностью как с писаной торбой. Вот, мол, люди добрые, посмотрите, какая я хорошая и великодушная. Помогаю обездоленным, не жалею себя, отдаю последнее. А нужна ли этим обездоленным ваша помощь? Может, это у них доля такая — быть обездоленными? Может, они на свет божий родились, чтобы понять, осознать что-то важное? А вы своим глажением по головке им жизненные карты путаете, мешаете замыслу, в который вас не просили соваться! Думаете, мне денег жалко? Не жалко! Просто каждый получает в жизни то, что заслужил. Они привыкают к тому, что им все вокруг должны, и уже без стеснения ходят, просят. Создают свои попрошайнические фонды!

— Вот вы как заговорили! — она подошла к нему очень близко, зло прищурила глаза, говорила торопливо и громко, почти кричала. — Быстро усвоили! Ведь это типично буржуйские отговорки, чтобы не думать о тех, кто живет хуже, кто живет совсем плохо. Чтобы без зазрения совести воровать у других воздух, жрать икру, пока другие голодают!

— Причем тут икра? — поморщился Миша. — Что за ерунду вы несете?

— При том, — воскликнула Ольга, — при том! У меня одна подопечная живет только на детское пособие, все деньги уходят на съемную квартиру. Недавно пришла ко мне и в обморок упала, от того, что не ела три дня! Вы и вам подобные в ресторане за один только вечер прожираете столько денег, сколько ей хватило бы на месяц! Как вы можете быть таким равнодушным? Ведь вам ничего не стоит помочь хотя бы одной, двум семьям!

— Достаточно того, что вы помогаете, — саркастически заметил Миша.

Он понимал, что злится сейчас не на эту девушку, — отстаивающую, наверное, что-то свое — сокровенное, — а на Жанну, обманувшую его, покинувшую его без единого ответа на вопросы, которые весь этот год он вынашивал в своей больной уставшей душе.

— Хотите, Оля, я подскажу вам более действенный способ? Может быть, лучше пойти по другому пути? Не помогать хорошим и несчастным, а начать убивать тех, кто делает этих людей несчастными? Да, да! Что вы так смотрите? Убивать тех, кто поступает подло, кто обижает слабых, ворует, не делится! Очистить от них землю! Вы знаете, что женщина, которая подарила вам этот дом, так и поступала — убивала плохих людей? Она была преступницей, убийцей, но действовала из тех же побуждений, что и вы — хотела сделать мир лучше.

Она слушала его, широко раскрыв глаза, и в этих глаза Миша видел дрожащее пламя свечи, и это напоминало ему о других глазах, и злило еще больше.

— Если это правда, — сказала она и в сердцах отшвырнула стул, — если правда то, что вы говорите об этой женщине, — я не останусь здесь. Уеду. Утром уеду.

— Глупости все это, — устало проговорил Миша, — человек самого себя не может сделать лучше. Где уж ему с другими справиться? То, чем вы занимаетесь — ерунда, гордыня, которая ведь тоже считается грехом. Выходили бы лучше замуж, рожали бы своих собственных детей. Мать — вот главное предназначение женщины. Не с миром воевать, не с чужими детьми возиться, а своих воспитывать. И воспитывать как надо, как положено. А, что с вами говорить? — махнул он рукой. — Разве вы поймете?

Он с вызовом посмотрел на нее и негромко добавил:

— Хотя вы правильно делаете, что своих не рожаете. Зачем плодить себе подобных? Разводить нищих, которые потом, так же как и вы, будут ходить с протянутой рукой?

Она не отвечала, только смотрела на него. И этот ее взгляд — словно она видела перед собой жабу или мокрицу — болезненно раздражал, словно в незажившую рану безжалостно тыкали палкой с заточенным острием.

— И не вздумайте мне звонить. И приходить ко мне не смейте, — повторил он напоследок, — благотворительностью я не занимаюсь, и заниматься не буду! Я лучше себе еще одну машину куплю! Или проститутке заплачу за ночь!

— Вы сейчас на Аркадия Сенина похожи, — вдруг сказала она, — как будто это не его убили, а вас. Вас, Михаила Плетнева, порядочного, хорошего парня убили, а он, подонок и мерзавец, остался жить. И стоит сейчас передо мной.

Его передернуло, судорожным ознобом свело руки и ноги. Он встряхнул головой, словно пытаясь сбросить с себя ее тяжелый взгляд, и сказал, криво улыбаясь:

— А хотите, я вам заплачу? За ночь? Всего один раз, и вы сможете купить своим подопечным пару мешков муки! Ну, соглашайтесь! Ведь вы ради них на все готовы, а я утолю свой сексуальный голод.

— Пошел вон, — хрипло сказала она и отвернулась.

И он пошел. С этой прилипшей к губам кривой улыбкой, от которой самому было тошно. Долго плутал по деревне, путаясь в переулках, потом вышел к шоссе, ведущему в город, и еще около часа шагал по обочине, подставив опущенную голову холодному моросящему дождю. Занимался осенний рассвет. Небесный свод, окаймленный по линии горизонта черным кружевом леса, понемногу светлел, становясь прозрачнее. А он все шел и шел, и был противен сам себе. Как никогда в жизни.

Наконец рядом с ним остановилась машина. Женщина лет сорока пяти, короткой стрижкой и быстрым говорком остро напомнившая ему маму, отвезла его в медленно просыпающийся город, нахохлившийся мокрыми крышами домов, словно взъерошенный воробей, безропотно ожидающий неотвратимо надвигающиеся холода.

Глава пятая

— Михаил Германович, сейчас звонил Герман Олегович. Они с Ириной Владимировной прилетают завтра утром.

— Хорошо, Наталья, запишите мне номер рейса. Я их встречу. В чем дело? Почему вы так смотрите на меня? Что-нибудь случилось?

— Дело в том, что Герман Олегович просил его не встречать… и…

— Ну, ну, продолжайте!

— Велел не беспокоить его дня три. Сказал, что будет отдыхать.

— Он велел лично мне передать? Ну что ж, я понял. Можете идти, Наталья.

— А вы еще не пойдете домой? Уже очень поздно. В целом здании никого нет, кроме охранника на первом. Все разошлись. Завтра ведь выходной.

— Я еще задержусь на часок. Работы много. А вы идите. Уже действительно очень поздно.

— До свиданья, Михаил Германович.

— До свидания.

* * *

Вечерний город за огромным, занимающим всю стену, панорамным окном, сиял и переливался огнями, словно гигантский неоновый муравейник.

Миша сидел в кресле, придвинутом вплотную к окну, и, вдавливаясь лбом в холодное стекло, думал о том, что этот город и этот блеск, всего лишь пошлая мишура, за которой нет ничего настоящего, одно вранье, и голая, ничем не прикрытая, фальшь.

Целый год он прожил в этой фальши, и только сейчас понял всю сущность этого глянцевого никчемного мирка.

Отец не хотел видеть его, и даже не соизволил позвонить и сказать ему об этом лично, передал через секретаршу. Никогда Миша не станет для этого человека тем, кем он был для мамы. Для мамы, которую он предал, чтобы угодить этому толстосуму, для которого он, Михаил Плетнев, — всего лишь слабое утешение в его горе. Или постоянное болезненное напоминание о том, другом, любимом, сыне.

Бедная мама… Одна в своей убогой квартирке. Наедине со своими горькими мыслями. Может быть, она права, что не желает переезжать в хоромы, которыми откупился отец. Да, права… Ведь пока живешь в панельке на окраине города, можешь мечтать о чем-то лучшем, большем, чем роскошная квартира и машина последней модели. О чем-то большем, чем деньги, на которые можно купить все, кроме настоящего… кроме главного…

У Миши было это главное и настоящее, а он и не знал. Он потерял все, что у него было в погоне за этой блескучей пустой мишурой. А взамен получил то, что нельзя превратить в любовь, преданность, верность. И как обменять обратно, как вернуть то настоящее, он не знал.

Он снова прислонился к холодному стеклу, и все глядел на этот город, когда-то полный жизни и надежды, а теперь такой опустевший и чужой.

Сегодня первый день зимы, а снега все нет, и тяжелое темное небо низко нависает над землей, и даже отсюда с десятого этажа видно как безжалостно терзает ветер беззащитные голые тела молоденьких лип в маленьком парке у самой автострады.

Ему вдруг захотелось оказаться на улице, захотелось, чтобы ветер рвал полы его дорогого плаща, хлестал по лицу, пронизывал до костей. Захотелось вернуть ощущение жизни, настоящей жизни. Вернуть прошлое, когда он мерз на ветру, когда еще умел плакать, смеяться, любить. Когда жил. Жил, а не притворялся.

Он вышел из кабинета, пошел по длинному коридору, минуя лифт, начал спускаться по серой мраморной лестнице, останавливаясь на каждой площадке и смотрясь в темную гладь окон, в которых на фоне пульсирующих неоновых линий и разноцветных дрожащих огней, отражался он сам, кажущийся себе незнакомцем в этом длинном черном плаще, с кейсом в руках.

На выходе он кивнул охраннику и направился к боковой двери, ведущей в подземную парковку.

— Михаил Германович! — позвал его охранник. — А девушка останется в офисе?

— Какая девушка? — обернулся Миша.

— Девушка, что прошла к вам минут пятнадцать назад. Сказала, что вы ее ждете. Что ей назначено. Она пришла сразу после ухода Натальи.

— Послушайте, — раздраженно сказал Миша, — а разве я не предупреждал, чтобы эту девушку не пускали ко мне ни под каким предлогом? Ведь я вам лично говорил об этом, Алексей. Вам что не нравится ваша работа? Увольнения хотите?

— Простите, Михаил Германович, — охранник покраснел и вытянулся в струнку, — но это была не та девушка! Не та! Я помню, о ком вы меня предупреждали. О высокой брюнетке с короткой стрижкой. Зовут Кира. Кира Полунина. Очень хорошо помню. Вы и фотографию мне показывали. Но это была не она. Это была другая девушка.

— Другая? — Михаил подошел ближе. — Она представилась?

— Нет. Сказала только, что вы ее очень ждете. Она так одета… ну вы понимаете… Короткая юбка, волосы светлые длинные… Я подумал, что это… Помните, как в прошлом месяце? Вы тоже вызывали девушку… именно в это время. Просили не мешать… Я думал, это тот же случай… Простите меня, виноват! Хотите, я схожу, найду ее?

— Нет, не надо, я сам поднимусь. Наверное, мы с ней разминулись, — сказал Миша. — Вы не волнуйтесь, Алексей, я вспомнил. Я действительно назначил встречу на это время. Заработался, из головы вылетело. Ведь сегодня первое декабря, и я действительно ожидал визита. Я пойду, а вы… — он подмигнул, и улыбнулся, — вы нам не мешайте и ни в коем случае не поднимайтесь.

— Хорошо, Михаил Германович, — серьезно сказал охранник, — ни в коем случае!

Миша вернулся к лестнице, чувствуя, как страх и радость одновременно сводят мышцы спины и ног, делая каждый шаг мучительно трудным.

В безлюдных, слабо освещенных коридорах, которые он проходил один за другим, было очень тихо. Он знал, что она где-то здесь, она пришла за ним. Он помнил, что последний стеклянный ангел, которого она унесла с собой, предназначался ему. И только ему. Она обещала и теперь пришла, чтобы выполнить свое обещание.

У него дрожали руки, было трудно дышать, и он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и расслабил галстук. Потер горячей ладонью шею и сжал ее, словно приближая тот последний миг, когда молодая длинноволосая женщина подойдет к нему и сделает то, за чем пришла в этот первый день зимы.

Может быть, она позволит ему обернуться и увидеть свое лицо, а может быть, так и останется всего лишь призрачной тенью, исчезающей в то же мгновенье, как только протянешь к ней руки.

Проходя эти пустые коридоры, эти мраморные лестничные пролеты и огромные холлы, он не задавался целью найти ее. Он знал: это ни к чему. Она сама найдет его, а ему остается только ждать. Ждать ее приближения.

Сегодня ровно год с того дня, когда он, привязанный к стулу, последний раз почувствовал ее губы на своих губах. Если бы снова можно было вернуться в тот день… все повторить… Он сказал бы ей то, что не успел сказать тогда…

Он вошел в свой кабинет и, не включая света, снова сел в кресло у окна. Внизу все так же переливался, мерцая огнями, город, пересеченный линиями автострад, расчерченный квадратами площадей и скверов.

Миша ждал, прислушиваясь к тишине, бесконечной и камерной, как ночь за стеклом, таким прозрачным, что казалось: его нет, что оно иллюзия, и что стоит немного подастся вперед, и тут же сорвешься и полетишь в эту фиолетовую ночь, в этот сверкающий, бурлящий неоном котел.

Прошло совсем немного времени, — несколько секунд или несколько часов, — и вот в темной всепоглощающей тишине он услышал шаги. Тихие и легкие. Ее шаги — он знал это точно. Она пришла за ним. И принесла с собой фигурку стеклянного ангела. Последнего ангела, предназначавшегося для ее последнего дела.

Он замер. Он не думал больше ни о чем, только о ней. О ее руках, которые сейчас к нему прикоснутся, о ее губах, которые, может быть, прижмутся к его губам. Как в тот день, когда он видел ее в последний раз… первый день прошлогодней зимы…

Ничего больше не существовало в целом мире. Только она. И звук ее шагов у него за спиной.

Но внезапно этот звук, гулко отзывающийся в пустом здании, стал затихать и постепенно исчез, словно растаял. Напрасно он прислушивался, сдерживая в себе желание вскочить, побежать, догнать.

Нельзя этого делать, уговаривал он себя, нельзя бежать за ней. Если он это сделает, он окончательно ее потеряет. И он ждал, все еще надеясь, что она вернется.

Она не вернулась, и он почувствовал, как вязкая тишина снова обступает его со всех сторон. Устало прислонившись лицом к стеклу, он закрыл глаза.

Он так долго хотел этого, так долго ждал… но ничего не случилось… Она не дошла до него всего несколько шагов. Она не захотела… Она снова оставила его одного. В этой пустоте, в этой бессмысленности. Среди сотни вопросов, которые он задавал себе, и не мог найти ответа.

Весь последний год его вывернутой наизнанку жизни был всего лишь попыткой вернуть Жанну. Ведь она обещала последнего ангела ему. Разве теперь он его не заслужил? Теперь, когда он стал тем, кого еще так недавно презирал?

В эти несколько минут, оцепенело зависших между его прошлым и его настоящим, он принял окончательное решение. Он будет терпелив, он будет ждать столько, сколько нужно. И, может быть тогда, — подумал он, с надеждой всматриваясь в заоконный сверкающий город, — может быть тогда, он, наконец, дождется того, чего ждет так долго. Прикосновения теплых рук на своей шее и гладкой прохладности стекла в своей ладони. И того мгновенья, когда стеклянный ангел с золотыми весами в правой руке коснется его своим прозрачным легким крылом. Коснется и не улетит. Останется рядом. Надолго. Навсегда.

Вглядываясь в темноту за окном, он крепко задумался, и не сразу заметил, как на его плечи опустились легкие, но сильные руки. Он хотел повернуть голову и взглянуть в лицо, наклонившееся над ним, но не успел.

Кресло, придвинутое к окну, все больше погружалось в темноту, заливающую, словно чернила, пространство по ту сторону оконного стекла. Город устало гасил огни и затихал в ожидании скорого утра. Резкий порыв ледяного ветра внезапно разорвал надвое рыхлую дымчато-серую тучу как раз в том месте, где на десятом этаже зеркально-бетонного гиганта у самого окна стояло кресло. И на мгновенье яркий отблеск луны, вдруг показавшейся в этой небесной расщелине, осветил и само кресло, и человека, сидящего в нем, и фигурку стеклянного ангела, бережно покоящуюся на раскрытой ладони.

Эпилог

Этот парень напротив не сводит с нее глаз. Смешной… Совсем молодой еще, наверное, и двадцати нет. Щетина только-только начинает пробиваться сквозь нежную мальчишескую кожу. Совсем как у Ромки… В ту ночь, когда она видела его в последний раз.

Зал ожидания наполнен людьми. Живыми, живыми людьми. А она все грезит о мертвых, любит мертвых, служит мертвым. Тем, кто давно уже превратился в прах. В туман, похожий на тот, что стелется мутным невесомым облаком по взлетному полю аэродрома.

Огни самолетов дрожат и расплываются пятнами то ли от тумана, то ли от слез. А мертвецы, любимые мертвецы, все тянут к ней руки, все зовут ее сквозь туман, не отпускают.

Она пытается удержать в памяти их лица, их голоса. Но с каждым днем их образы все больше тускнеют, все больше покрываются туманом.

Тот парнишка напротив все глядит на нее. И неудивительно. Она научилась быть красивой. Такой же, как Яся. Научилась так же говорить, так же двигаться, так же улыбаться. И одевалась она все эти годы не так, как одевалась бы Надя — скромная детдомовская девочка, а так, как одевалась бы Яся, на которую всегда оборачивались мужчины. И часто в зеркальном отражении, особенно если на ней был светлый парик, она видела не себя — не детдомовскую девочку Надюшу Ермилову, не следователя прокуратуры Жанну Александровну Разумовскую, а погибшую много лет назад подругу. Ясю, Ясеньку, Ядвигу Войтковскую.

Ей нравилось примерять на себя образ Яси, особенно в те дни, когда нужно было в очередной раз вручить кому-то ангела. Ей казалось, что подруга рядом, что она незримо стоит за спиной, что она помогает.

Парнишка собирается с духом, чтобы подойти к ней, заговорить. Она видит это по тому, как он сжимает губы, слегка хмурит брови. За годы своей работы она научилась читать по лицам. Проклятая работа, не оставляющая выбора. Зло должно быть наказано. Непременно должно быть наказано… и ангел неизменно должен привести преступившего черту к покаянию.

Там на десятом этаже бетонной высотки остался ее последний ангел. Она закончила свою работу, и теперь она свободна.

Как же она устала. Как же хочется оказаться где-нибудь в глуши, подальше от людей, наедине с собой, наедине с памятью.

Скоро объявят посадку. И все будет кончено. Где встретит ее утро, ей уже все равно.

Напрасно он так глядит на нее, этот мальчик с блестящими глазами. Все это бессмысленно, все бесполезно. Если бы любовь могла что-то изменить, Надя осталась бы там — на десятом этаже. Рядом с тем, кому предназначался последний стеклянный ангел. Иногда в его объятиях она чувствовала, что живет, и что еще совсем немного, и все переменится, обретет новый смысл.

Но он оказался таким же, как все. Он подался соблазну.

Вот и посадку объявили. Нужно идти. Туман все не рассеивается, становится гуще, плотнее, и когда самолет, взлетая, начинает набирать высоту, ей кажется, что она и сама вот-вот растворится в этом тумане. И еще она точно знает, — никуда уж от этого не деться, — что все время полета, до самой последней минуты, до того мгновенья, когда, взревев, кинется навстречу черный асфальт посадочной полосы, она будет думать о человеке, оставшемся на десятом этаже бетонного здания, в кресле, придвинутом вплотную к стеклянной стене, за которой остывает, превращаясь в мираж, серебристо-неоновый город.

* * *

Он вздрогнул и проснулся.

Это был сон. Всего лишь сон. Ее шаги давно стихли, их далекий приглушенный звук растворился без следа в зыбком тумане предрассветного сумрака.

А может быть, все это просто привиделось? Почудилось от долгого ожидания? Такое случается — когда очень долго ждешь, когда очень долго надеешься. Гонишься за призраком, протягиваешь руки. Пытаешься настигнуть, обнять, прижать к сердцу. Но призрачная тень ускользает, проходя сквозь тебя, словно мерзлый поток воздуха, сотрясая тело, леденя кровь, забирая душу. Пустота и ночь… И ее нет больше… Ее рук, ее губ. Все приснилось. И смерть приснилась.

Охранник что-то напутал. Не было никакой девушки. Вернее приходила, но наверх она не поднималась. И, конечно, это была не Жанна. Это была какая-то другая девушка.

Он устало поднялся. Опустив плечи, медленно пошел к выходу. Пора домой…. Да, пора домой. В настоящий дом, в прежнюю жизнь, в тесную квартирку, в которой его ждет мама. Все еще ждет. К черту эти деньги, к черту чужого человека, не считающего его сыном, к черту ненавистную чужую фамилию. Домой, домой! В прежнюю счастливую жизнь!

Он сбежал по ступенькам, и все повторял — сначала шепотом, потом все громче и громче:

— Домой! Домой!

За стеклянными стенами фойе занимался рассвет. Медленно, словно кофе, в который тоненькой струйкой добавляли молоко, белела ночь, разбавляемая первыми слабыми лучами холодного зимнего солнца.

С улыбкой кивнув охраннику, вскочившему при его появлении, Миша быстрым шагом направился к выходу.

Он уже взялся за ручку двери, когда услышал за спиной:

— Послушайте, Михаил Германович, тут эта девушка… Она велела вам передать…

Миша медленно повернулся, и, не чувствуя ног, словно в продолжающемся сне, сделал несколько шагов обратно, снова переступив черту, которую несколько секунд назад мысленно провел за собой, решив, что больше никогда сюда не вернется. Ему пришлось вернуться… Пытаясь справиться с волнением, пытаясь совладать со своим голосом и разумом, которые перестали его слушаться, он спросил:

— Что вы сказали?

— Она ушла минут десять назад. Вот передала вам, — охранник протянул небольшой сверток.

Миша взял сверток, и, прижав его к груди, пошел к двери. Вон из этого огромного бетонного монстра, уже готовящегося поглотить первую парию человеческих душ, которые через час или два явятся в это логово, набитое деньгами, продавать себя за тридцать жалких серебряников.

Он отошел подальше, в маленький парк, засаженный чахлыми деревцами, присел на скамейку с выломанной спинкой. Покачиваясь, скрипела на ветру мусорная урна, до отказа забитая пустыми пивными бутылками, земля вокруг была усеяна подсолнечной шелухой и окурками, у гнутой чугунной ножки скамьи сиротливо валялся использованный презерватив. Рядом с клумбой, желтеющей останками летнего великолепия, спал бомж, прикрывшись ободранной цигейковой шубой.

С колотящимся сердцем Миша развернул бумагу. Он и без этого знал, что там находится… но ему нужно было увидеть… Маленький ангел, прозрачные крылья… еще несколько минут назад он был в ее руках… в ее милых, любимых руках…

Он сидел, застыв на скамейке, в этом убогом чахлом парке. Несчастный и совсем одинокий, как Робинзон на своем острове. А вокруг ворочался и просыпался город, словно безжалостный и равнодушный океан, который, разозлившись, мог смести все на своем пути. И Мишу, и спящего бомжа, и ангела с прозрачными крыльями. За этот год новой Мишиной жизни город стал чужим, это был уже не его город.

— Эй, друг, прикурить не найдется?

Миша обернулся. Это проснулся бомж, который теперь сидел на земле, с накинутой на плечи шубой, и близоруко щурил на Мишу глаза под опухшими синеватыми веками. Судя по его ничего не выражающему голосу, он и не надеялся, что Миша угостит его сигаретами, он похоже, вообще уже ни на что не надеялся, и спросил, скорее всего, по многолетней привычке, доведенной до автоматизма, — нужно ведь хоть как-то выживать. Миша это понял, почувствовал. И вдруг обрадовался тому, что почувствовал. Значит, он еще не умер. Значит, еще не все потеряно.

Он взглянул через плечо на серое здание, оставшееся за спиной, на десятом этаже которого находился его роскошный кабинет. Прежний кабинет. Больше он туда не вернется.

— Ну, так как, браток? — просипел бомж. — Как насчет сигаретки? Найдется?

— Найдется, — сказал Миша и вынул из кармана портмоне.

Пухлый кожаный квадрат, описав в воздухе плавную линию, шлепнулся на сырую землю прямо у края вытертой цигейковой полы. Бомж протянул пальцы с черными ногтями, но тут же отдернул руку и недоверчиво взглянул на Мишу.

— Тебе, тебе, не сомневайся, — сказал Миша. Увидев ошеломленное лицо человека, он засмеялся и быстро пошел прочь, туда, где над мокрыми от осевшего тумана крышами вставало малиновое декабрьское солнце.

Начинался новый день. И все еще было впереди.

Оглавление

Часть первая АНГЕЛ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

Часть вторая Я иду тебя искать

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

Часть третья ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg