«Как умереть легко»

Как умереть легко (fb2) - Как умереть легко 724K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Семён Александрович Данилюк

С. А. Данилюк Как умереть легко

Часть 1. Фосфорные спички

1

Что такое супружество? Когда по учащённому дыханию жены ты безошибочно определяешь, о чём пойдет речь, и с какой целью заводится разговор. А по морщинке на переносице догадываешься, что она пытается от тебя скрыть.

Когда жена на кухне подняла зазвонившую трубку и не сразу ответила, Заманский напрягся от нехорошего предчувствия. Когда она сдавленным голосом произнесла: «Витя, возьми! Это из России», — он понял, что случилось несчастье. А когда прибавила: «Лёвушка звонит», — сердце Заманского сжалось. С Лёвушкиным отцом, Зиновием Иосифовичем Плескачом, он в последний раз общался по скайпу два месяца назад. За год до того внезапно умерла жена Зиновия, Лидушка, — во сне оторвался тромб. Смерть её обрушилась на Зиновия, будто цунами на сонный пляж. Известный тульский антиквар, по-еврейски умудрённый, устойчивый к ударам судьбы, впал в глубочайшую депрессию. Заманский на похороны не успевал и добрался до России лишь на сорок дней, — и то по настоянию Лёвушки, напуганного беспробудной скорбью, в которую погрузился отец. Заманский и сам не на шутку перепугался, когда в аэропорту вместо полнокровного пятидесятилетнего сибарита с неизменной ироничной складочкой возле губы встретил его поникший, осунувшийся подстарок. Натужная улыбочка на измождённом лице казалась наспех приклеенной. Зиновий привёз друга в свой стилизованный под з а мок коттедж, стены и лестничные проёмы которого оказались увешаны фотографиями и портретами покойной. Со скорбным видом провёл Зиновий гостя по этажам. Заводил в гостиную, показывал на китайскую вазу: «Эту вещь Лидушка особенно ценила», — и по ложбинкам впалых щёк стекали слезинки. Садились за стол, он оглядывал приготовленные приборы, возмущенно хватал вилку: «Как можно! Это ж её любимая!» И спешил переложить в отдельное, потаённое место.

— Видишь, как оно перевернулось! — простонал он. Заманский увидел, — Зиновий Плескач превратил собственный дом в пантеон, в котором медленно угасал, вяло барахтаясь в сладкой патоке воспоминаний. — Значит, так, немедленно выбираемся из этой клейкой паутины, — рубанул наутро Заманский. — Хочешь — ко мне в Иерусалим. Антиквару там раздолье. Нет, двинь в кругосветное путешествие эдак на полгодика. Лучшего лекарства от хандры человечество не придумало. Плескач вяло соглашался. И продолжал соглашаться последующие месяцы, что общались они по скайпу. Но все усилия Заманского вывести друга из состояния апатии оставались тщетны. После смерти жены Зиновий разошёлся с многолетним партнёром по бизнесу, оставив ему общий магазин; в комплексе «ИнтерСити» купил под антикварный салон двухсотметровое помещение, расставил по стеллажам экспонаты и часами просиживал в разлапистом, времён Георга Второго, кресле. Разглядывал альбомы или переводил оцепенелый взгляд с бронзовых канделябров на торшеры в стиле Рококо, со столового серебра на голландскую акварель. Зачастую там же и ночевал. Особенно по будням, когда не ждал приезда сына. Лёвушка по окончании политехнического университета поступил в аспирантуру МГУ, осел в Москве, в квартире, купленной для него родителями. А в Тулу приезжал на выходные поддержать безутешного отца. К антикварному делу совершенно равнодушный, он грезил необыкновенными научными изысканиями — с Нобелевской премией на выходе. Отец, мечтавший о продолжателе династии, увлечение сына не понимал и не принимал категорически, оценивая едва ли не как предательство.

Как-то в разговоре с Заманским он обмолвился, что из-за Лёвушкиного отступничества жизнь окончательно оскудела, и он всё чаще обращается к мыслям о смерти. — О чём ты? — возмутился Заманский. — Станет сын антикваром — не станет, но без тебя ему в жизни придётся совсем худо. Сам же плакался, что в двадцать пять он всё тот же неприспособленный домашний ребёнок. Да если бросишь его одного на этом свете без опоры, как думаешь, какими звездюлями тебя Лидушка на небесах встретит? Заманский обратил разговор в шутку. Но страх за друга поселился в нём нешуточный. Он связался с Лёвушкой и принялся уламывать ради отца вернуться на время в Тулу и хотя бы попробовать вникнуть в антикварное дело. А там чем чёрт не шутит… Лёвушка полагал, что чёрт уже подшутил над их семьей, и подшутил жестоко. Но всё-таки, сам ли или поддавшись на уговоры Заманского, перебрался в Тулу. Возвращение сына, и, главное, согласие его перенять отцовскую профессию, подействовало на Зиновия самым целительным образом. Он воспрял духом, заговорил о совместных семейных проектах, расхваливал смышлёного, на лету схватывающего Лёвушку. Мечтал, как станет потихоньку передавать наследнику наработанные связи. Даже поведал, что поддался на уговоры сына поездить по миру, и на днях они вдвоём улетают в тур по Италии. «Особенно жду — не дождусь Флоренции. Представляешь, галерея Уффици — своими глазами?!» В надтреснутом голосе его Заманский расслышал хорошо знакомые по прежним временам нетерпеливые звонкие нотки. Казалось, кризис миновал. И вдруг — этот звонок. Заманский безысходно поднял трубку. — Отец? — бросил он в пустоту. — Да, — глухо ответил Лёвушка. — Сердце? Лёвушка замешкался. — Не понял? Сердце? Инсульт?! Ну!.. — Сам, — прошелестело издалека. — Покончил с собой. Отравился коллекционными спичками. Лёвушка подождал, выжидая реакции собеседника. Заманский молчал, подавленный. — Хотим похоронить как можно быстрее, желательно завтра. Папа сутки пролежал на жаре в салоне, — пояснил Лёвушка. — Впрочем, сейчас уточню…Да, следователь не возражает. Дядя Вить, может, хотя бы на девять дней успеете? В Тель-Авиве же проблем с билетами нет, — голос его просел. — Вылечу как только смогу, — пообещал Заманский, разъединяясь. Он так и не выбрался на помощь к живому. Оставалось воздать почести умершему.

— Что, господин следователь, помчишься дело расследовать? Застоялся за пять лет, — жена распахнула платяной шкаф и, полная сарказма, постучала по тремпелю, на котором побрякивал медальками парадный мундир полковника юстиции.

Намёк был прозрачен: в прежние времена Заманский под видом оперативных дежурств и засад не раз и не два исчезал из дома на несколько суток.

— Да нет никакого дела! — буркнул он. — Зиновий сам… свёл счёты с жизнью.

Сконфуженная жена задвинула мундир на место. — Значит, не смог-таки без неё, — завистливо рассудила она. В глазах читался упрек: ты-то, случись что со мной, небось, живо отхватишь бойкую бабёнку, да и заживёшь в своё удовольствие.

— Вешаться бы точно не стал, — подтвердил её худшие опасения Заманский.

Не в силах снести такую обиду жена вспылила.

— Прям завтра и полетишь? Уж забыл, что обещал Аську свозить на Мёртвое море. Она ткнула пальцем на комнату, в которой отсыпалась дочь. — Мёртвое море может подождать! — огрызнулся Заманский. — Это мертвец может подождать! — Никто ждать не будет, — на пороге своей спаленки в пижаме потягивалась со сна дочь. Девчушка, которую пять лет назад ввезли они в Израиль шустрым пятнадцатилетним огоньком, вытянулась и обратилась в стройную, много выше приземистых родителей, рыжеволосую деву. Только-только отслужила она в Израильской армии. Впереди ожидали каникулы и — мамины кнедлики. Так полагал Заманский. Своенравная Аська рассудила иначе. — Я лечу с тобой в Тулу, — объявила она отцу. — Пора побывать на исторической родине. Заодно одноклассниц бывших повидаю. Ссылки на мрачный повод поездки действия на упрямую Аську не возымели. Да и жена тут же поддержала её. Присутствие дочери было для неё гарантией, что, оказавшись за две с половиной тысячи километров от дома, блудливый муж будет, хоть под каким-то, но присмотром. 

2

Долговязый следователь Лукинов, примостившись за ломберным, восемнадцатого века, столиком, корпел над протоколом осмотра места происшествия. Краем уха прислушивался к телефонному разговору, что вёл сын покойного, двадцатипятилетний очкарик Лев Плескач. Длинный и нескладный, как пожарная кишка. Дождался, когда он разъединится.

— Не с Заманским, часом, разговаривал? — полюбопытствовал Лукинов. Лёвушка, несколько удивленный, кивнул. — Приезжает, стал быть? — Они с папой друзьями были. — Что ж? Имеет право. Граница пока не на замке, — непонятно констатировал Лукинов. В следующую секунду, ощутив приближение рвотных потуг, нашлёпнул на нос влажный платок.

За прошедшие жаркие сутки тело самоубийцы подверглось стремительному разрушению. Несмотря на распахнутые окна, в антикварном салоне стоял сладковатый запах разлагающейся плоти.

Понятые — секретарши из соседнего офиса — жались к входной двери, поближе к коридору, где можно было глотнуть свежего воздуха. Казалось, от смрада страдал и сам покойник, утонувший в георгианском кресле. Редкие волосы слиплись на округлом черепе кружочками лука на промасленной сковороде. Правая рука вцепилась в львиную морду на поручне, свесившаяся левая уперлась в застекленный журнальный столик, на котором меж бокалом виски и блюдцем с салями и баклажанами валялась красочная старинная коробка с длиннющими, размером с карандаш, спичками. Судмедэксперт Брусничко, массивный, бородатый, потряхивая седыми патлами, увлеченно копался пинцетом в распахнутом, будто топка, рту покойного. В углу обширного салона пухлотелый эксперт-криминалист Родиченков водил кисточкой по подоконнику. Вроде бы в поисках отпечатков пальцев. Но на самом деле кисточкой махал совершенно механически, не глядя, — будто двор подметал. Затуманенный взгляд Родиченкова метался по стеллажам меж пузатыми надраенными самоварами, потрескавшимися иконами в тусклых окладах, старинными картинами в богатых, орехового дерева, рамах. Особенное внимание его привлекала расставленная на отдельном стеллаже экзотическая коллекция нэцке, изображавших сцены совокупления. На округлой физиономии криминалиста блуждала предвкушающая улыбка. Подметивший это Лукинов обеспокоенно нахмурился: тридцатилетний капитан полиции уже дважды попадался на мелких кражах с места происшествия. — Много пальчиков наснимал? — прикрикнул Лукинов, возвращая криминалиста к действительности. Родиченков неохотно отвлёкся от созерцания чужого богатства. — Откуда здесь посторонним пальчикам взяться? Только реактивы изводить. Кто в эдакий бункер, кроме своих, проникнет? Он принялся закручивать и метать в пузатый портфель разбросанные по подоконнику баночки, ухитряясь не побить одну о другую. — Вот почему так по жизни? Одним всё, а другие — склянки вонючие на себе таскают, — пожаловался Родиченков. — Да ещё от такого богатства и — чтоб добровольно концы отдать! Уму непостижимо. — Уж ты бы нашел, как распорядиться, — не отрываясь от работы, уел его Брусничко. — Чего хитрого? — замечтавшийся Родиченков даже не заметил издёвки. — Распродать на барахолке, и до конца жизни живи-припевай. — Кто б сомневался, — хмыкнул Лукинов. — Панорамный снимок не забудь сделать, — напомнил он. — Как раз собирался, — соврал Родиченков; с кряхтением извлёк из баула фотоаппарат. В салон, перемигнувшись с симпатичными понятыми, вошел длинноногий опер из местного райотдела. Молча протянул следователю набросанную от руки справку. Не дожидаясь вопроса, отрицательно мотнул головой. Лукинов по косой проглядел справку. Опрошены соседи по этажу, уборщицы, ночные сторожа. Осмотрен журнал на вахте. Прокручена видеозапись на входе в подъезд. Все входившие и выходившие в вечернее время идентифицированы как сотрудники магазинов и офисов на нижних этажах. Никого, кто гипотетически мог бы оказаться посетителем антикварного салона, среди них не выявлено. Самого Плескача в последний раз видел вахтёр четвертого подъезда. С его слов, Зиновий Плескач вместе с сыном вошел в здание восьмого июня, в районе десяти часов утра. В потоке людей прошли к лифту. Младший Плескач через час вышел из здания, сел на стоянке у подъезда в свой внедорожник и уехал. Старший до конца дежурства, а именно — до восьми утра девятого июня, не спускался. Вахтёр совершенно этому не удивился, — все знали, что Плескач нередко ночует у себя наверху. Лукинов кивком отпустил опера. Для очевидного самоубийства работу тот проделал вполне качественную. Да и остальным пора сворачиваться, пока от трупного дурмана сами не окочурились. Он заставил себя вернуться к протоколу осмотра места происшествия, который из-за духоты давался с трудом. «Так, — забормотал Лукинов, перечитывая написанное. — Стало быть, прямоугольное помещение 200 квадратов; стальная дверь со сложной системой запоров без признаков внешних повреждений. Четыре окна размером…, витые решётки, запертые изнутри. Система сигнализации не нарушена. Видимых следов проникновения нет. Внешний порядок в салоне не нарушен. Со слов сына и компаньона покойного, все предметы антиквариата на месте». На лист бумаги плюхнулась и растеклась жирная капля пота. Лукинов досадливо отёр лоб. — Подтверждаешь, стал быть, что из ценностей ничего не пропало? — уточнил он у Лёвушки. — Визуально как будто всё на месте. Но у папы для меня был приготовлен подробный список. Вот! — Лёвушка, торопясь, извлёк из секретера свёрнутую, стилизованную под свиток длинную опись антиквариата. — Всё требовал, чтоб я его чуть не наизусть выучил. Получается, — готовился. Плескач-младший взрыднул. — Ну, будет, будет. Все равно не вернёшь, — неловко утешил Лукинов. — Давай коротко пробежимся по твоим показаниям. Он извлёк заполненный протокол допроса потерпевшего. — Стал быть, восьмого утром выехал в Белёв в командировку. В течение дня и вечера отец не отвечал на звонки. — Был вне зоны действия сети, — подправил Лёвушка. Лукинов не возражая внёс поправку. — Сам не звонил, — продолжил он скороговоркой. — К ночи обеспокоился, поскольку отец после смерти матери легко впадал в депрессию. Прервав дела, под утро девятого выехал в Тулу. — Перед этим среди ночи позвонил нашей уборщице, — напомнил Лёвушка. — Она ждёт под дверью. — Да, да, — согласился Лукинов. — Едва въехав в Тулу, — сразу в салон. В восемь утра, открыв, обнаружил тело отца. Рядом коллекционную коробку с фосфорными спичками девятнадцатого века. Всё так? Лёвушка подтверждающе кивнул. — Подписывай. Внизу. «С моих слов записано верно, мною прочитано». Поскольку самоубийство сомнений не вызывает и заявлений о пропаже ценностей не поступило, салон опечатывать не буду. После нашего ухода запрёшь дверь, решётки, поставишь опять на сигнализацию. И можешь заниматься похоронами. А дня через два заедешь, подробно передопрошу…Что-то не так? — встревожился он. Лёвушкины губы задрожали. Зрачки от ужаса расширились. Следуя его взгляду, Лукинов увидел, что Брусничко, сопя, навалился на мёртвое тело, вжал его коленом в кресло, и со скрипом и скрежетом орудует во рту покойника увесистым скальпелем. Ухватистые руки хирурга ходили рычагами.

— Отставить! — рявкнул следователь. Брусничко оглянулся недоумённо. Наткнулся на ошарашенное, готовое взорваться воплем лицо сына, на глазах которого глумились над телом отца. Лёвушка, обхватив пальцами виски, выбежал из комнаты.

— Палыч! Мозги иногда включать надо! — жёстко выговорил медику Лукинов. — Да у него одного жевательного зуба нет. Туда спичка угодила, — без инструмента не вытащишь. — А в морге это сделать было нельзя? Ты б ещё при сыне грудину ему пилить начал. — Увлёкся, — скупо повинился суд — медэксперт. С площадки этажа донёсся хрипловатый басок. Лукинов раздосадованно поморщился, — он надеялся закончить до появления начальства. В салон вошел руководитель следственного управления области Геннадий Иванович Куличенок. Человек без шеи. Лысый череп мыслителя казался вколоченным прямо в крутые плечи. — За лифтом еврейчонок рыдает. Сын, что ли? — обратился он к Лукинову. Тот хмуро кивнул. — Что ж? Его дело — рыдать, а наше дело — закрыть дело, — нехитро скаламбурил Куличенок. Прошёлся вдоль стеллажей. Остановился перед коллекцией эротических нэцке. — Ишь каковы, — подивился он. — Совокупляются прилюдно. В прежние времена автора за порнуху бы посадили. А ныне: на тебе — искусство! На такое искусство мы сами большие искусствоведы. Куличенок, пребывавший в хорошем настроении, сально гоготнул. — Между прочим, больших денег стоит, — Лукинов в списке отчеркнул нужную строку, показал шефу. — Иди ты! — поразился Куличенок. — За что только люди готовы деньги платить. Не без усилия отвёл взгляд от фривольных фигурок. — Ну что, Лукинов? Похоже, картина ясная? Самоубийство?

— В хрустальной чистоте, — подтвердил следователь. Из дальнего угла донеслось язвительное кхеканье Родиченкова. На него удивленно обернулись. — Говорят, Заманский прилетает, — Родиченков, добившийся всеобщего внимания, повёл пухлым плечиком. — Как бы он это самоубийство наизнанку в убийство не перелицевал. Как все бездельники, Родиченков, вроде, не прислушиваясь, слышал всё, что говорится другими. — Как Заманский? Почему?! Откуда? — Куличенок, дотоле благодушный, всполошился. — Ну, приезжает! Что с того? — Лукинов неприязненно зыркнул на болтуна. — Заманский — друг покойного. И приезжает на похороны. Только и всего. — Вот как, — Куличенок озабоченно поскреб лысину. — Так точно, что отравился фосфорными спичками? — по-иному, требовательно обратился он к Брусничко. — Вдруг напутали? Брусничко насупился. Патологоанатом с тридцатилетним стажем, он имел репутацию профессионала вдумчивого и глубокого. Больше того, история самоубийств была его страстью. Говорят, старый циник не засыпал, не почитав на ночь «Анализ соматической патологии при завершенных суицидах». Или хотя бы, — не полистав картинки. Но и своенравием славился непомерным. Попытка поставить под сомнение сделанное им заключение выводила Брусничко из себя. Особенно, если исходила от человека, по его мнению, мало смыслящего. Отложив пинцет, он демонстративно оглядел начальника следствия. — Я к тому, что больно способ чудной, — теряясь под насмешливым взглядом, объяснился Куличенок. — Это ж надо, — спички фосфорные раздобыл. Будто никаких других путей, чтоб в мир иной уйти, не существует. — Живут не как все. И даже в мир иной не по— людски уходят, — поддакнул Радиченков. — Ишь ты, — «не как все». Суетимся, собственного прошлого не ведая, — назидательно произнес Брусничко. — Вот и изумляемся всякий раз, когда с необычным сталкиваемся. А это необычное, к вашему сведению, в девятнадцатом веке, пока не появились серные спички, чуть ли не основным способом самоубийств слыло. Особенно среди молодёжи, — на почве любовных психозов. Страшная штука была. Те, кто на их производстве работал, поголовно, говорят, от некроза челюстей умирали… Видали, какие звери? Разгрызи головку и — привет. Он вынул из коробки здоровенную спичку, продемонстрировал. — Одной такой за глаза бы хватило. А он аж три штуки для верности запихал. — Так, может, всё-таки насильно? — вновь вскинулся Куличенок. Нижняя губа Брусничко оскорбленно наползла на верхнюю. — Будя воздух-то молотить, — не считаясь с начальственным авторитетом, рубанул он. — Сам подойди глянь, если чего понимаешь. Ты попробуй такую махину взрослому мужику меж зубов запихать, и чтоб бесследно? А тут ни пятнышка, ни ссадинки, ни гематоминки ни на шее, ни на теле, ни на запястьях. Конечно, в морге с лупой прошарю. Но и без того очевидно, что всё сам проделал. Самоубийство как конфетка. Аж в обёрточке…Несите в труповозку. Он разрешающе кивнул мнущимся санитарам с носилками. Потянул с рук перчатки, — свою работу он закончил. Куличенок успокоился, — хоть и сварлив по — стариковски патологоанатом, зато дотошен. Заключению его можно было смело довериться, — за тридцать лет ни одного прокола.

И всё-таки весть о приезде бывшего «важняка» лишила начальника следственного управления равновесия. В дверях приостановился. Не повернув головы, погрозил толстым пальцем в сторону Лукинова. — Заманскому ни под каким предлогом, никакой информации! Приехал хоронить, вот пусть и хоронит! Он вышел. — Пять лет прошло, а до сих пор дрейфит, — ухмыльнулся Брусничко. — Станешь дрейфить, когда с такой сволотой, как Заманский, столкнёшься, — неожиданно вступился за начальника следствия Радиченков. — Хоть меня возьми. Сколько из меня этот жидяра при осмотрах места происшествия крови попил! Чуть не так, начальству стучал. А не так, по-евонному, всякий раз выходило. Вроде, стараешься. А у него всё претензии. И то, что в иудейство своё отбыл, так по мне и слава Богу. Был бы патриот, разве б слинял? А так: раз Родина по фигу, то и катись. Не велика потеря.

Лукинов и Брусничко недобро переглянулись. Медик разлапистой походкой подошел к криминалисту.

Ухватив за пухлое плечо, рывком развернул.

— В хлебальник хошь? — задушевно поинтересовался он. — С чего это? — Радиченков перетрусил. О могучей силе старого врача рассказывали притчи. — С того, что патриот. Нынче что ни бездельник, то обязательно патриот. Штучных профессионалов выживают, а раздолбаи вроде тебя тихой сапой до пенсии проваландаются. Не сдержавшись, тряхнул так, что Радиченков клацнул зубами. — Покалечишь, облом! — закричал он в страхе. — Гляди, а то могу и рапорт! Кое-как вывернулся, обернулся за подмогой к Лукинову. — Не видел и не слышал, — отрубил тот неприязненно. — И вообще, забирай вещдоки и чтоб к завтрему все следы были обработаны. А то я тебя похлеще Заманского отбуцкаю. Радиченков нащупал портфель, с оскорбленным видом ретировался к лифту. Дождался, когда раскроются створки. — Надо же. Вроде, не евреи. А как нерусские! — почувствовав себя в безопасности, выкрикнул он, уже через закрывающуюся дверь. Из опустевшего коридора донёсся всхлип. Лукинов вышел. На табуреточке, под дверью, сидела, сгорбившись, ширококостная молодая женщина. Угрюмое выражение некрасивого лица и черный, накинутый на голову платок придавали ей скорбный, монашеский облик. — Ах, да! С тобой ещё! — спохватился следователь. — Валентина Матюхина? Ничего нового не скажешь? — Он всё для меня, для малыша моего… — не поднимая головы, выдохнула та. — И платил…Я на основной работе меньше получала. — Ладно. Запиши координаты и — свободна. Понадобишься — вызову, — Лукинов отпустил удручённую уборщицу. Вернувшись, увидел, что Брусничко извлёк из баула трехсотграммовую флягу со спиртом, разлил спиртное по золоченым коллекционным стопкам. — Работу, можно сказать, закончили, — он протянул стопку следователю. — Осталось вскрыть, сактировать и — в архив. Тут даже Заманскому не над чем будет поурчать. За него? — За него, — охотно согласился Лукинов. Выпил, продышался. — Я, Палыч, мудрые слова недавно услышал: историю пишут победители. Брусничко недоумённо отёр бороду. — Это я к тому делу скинхедов. Куличенок напортачил так, что поганой метлой гнать надо было, а его — в начальники подняли. А лучшего следака, который загубленное дело вытянул и раскрыл, из органов выдавили. И фамилию Заманского если и поминают, то ругательно. А случись наоборот, и окажись тогда наверху Заманский… — А мог оказаться наверху? — усмехнулся, наливая по второй, Брусничко. Лукинов сбился. Вопрос оказался в самую точку, будто игла в нерв угодила. 

3

Самолёт летел в ночи. Дремали укрытые пледами пассажиры. Кто-то храпел — с посвистом и бульканьем. О тгородившись от внешнего мира наушниками, безмятежно подмурлыкивала плейеру Аська. Потом и она, ткнувшись головой в отцовское плечо, засопела. А вот к Заманскому сон не шёл.

Ещё пять лет назад он совершенно не помышлял об увольнении из органов и уж тем более — об отъезде из России. Всё произошло в одночасье.

В Привокзальном районе, в Нижней Китаевке, ночью, на стройке, ударом ножа был убит молодой узбек-гастарбайтер Хикмат Усманов. Страдающая бессонницей старушка видела, как в час ночи сосед по дому Бароничев в возбуждённом состоянии выбежал из подъезда и пошёл в сторону стройки, а полчаса спустя вернулся обратно. Была допрошена тридцатилетняя сожительница Бароничева, которая призналась, что состояла с Усмановым в интимной связи, о чём сожитель узнал и угрожал ей и любовнику расправой. Сам пятидесятилетний Иссак Бароничев подтвердил, что действительно после очередной ссоры с сожительницей вышел на улицу и минут сорок отсутствовал в квартире. Но ходил не на стройку, а в продуктовую палатку за ней, где можно было в ночное время купить выпивку. Причастность свою к убийству отрицал категорически. На молокозаводе, где Бароничев работал завпроизводством, его характеризовали, как спокойного, бесконфликтного человека. Изъятый в доме Бароничевых нож к раневому каналу убитого не подошёл. Других доказательств вины не было. Тем не менее Бароничев был арестован. Областным судом признан виновным в убийстве и осужден к десяти годам лишения свободы. Следователь Куличенок за оперативное раскрытие неочевидного тяжкого преступления был поощрён и повышен в должности.

Два года спустя в производстве следователя по особо важным делам Заманского оказалось уголовное дело по осквернению могил на мусульманском кладбище. Группа скинхедов валила и разбивала ломами памятники. Зачинщики были арестованы. В ходе расследования двое из них среди прочего признались в убийстве Усманова — из националистических побуждений. Меж тем невиновный человек вот уж два года отбывал наказание за преступление, которого не совершал. Заманского пригласил к себе вице-губернатор, курирующий правоохранительные органы, посетовал на верхоглядство и разгильдяйство Куличенка, который за допущенный ляп будет строго наказан. Но, доверительно объяснил он, самому Заманскому необходимо понять, что случившееся бросает тень не только на халтурщика Куличенка, но на репутацию областных правоохранительных органов в целом. Потому к Заманскому есть приватная, пустяковая просьбишка: эпизод с убийством Усманова из обвинения скинхедов аккуратненько исключить. Им и без убийства мало не покажется. С Бароничевым же будет решён вопрос об условно-досрочном освобождении, после чего его втихую выпустят на свободу. Надеюсь, нет возражений? Заманский энергично потёр подбородок, что делал в минуты чрезвычайного возбуждения, не попрощавшись, покинул здание администрации. После чего приложил все усилия, чтобы добиться оправдания Бароничева. Цели он достиг: приговор с шумным скандалом — через Москву — был отменён, невиновный освобождён. Но закончить дело скинхедов Заманскому не довелось. По указанию руководства, оно было передано Куличенку — должно быть, в качестве наказания. Заманский, к тому времени увлечённо работавший над раскрытием теракта на железной дороге, не слишком огорчился, тем более, что расследование по скинхедам было по сути закончено. Оставалось составить обвинительное заключение.

Через три месяца был оглашён приговор областного суда, — всем подсудимым, включая убийц Усманова, — по три года лишения свободы. Вот тут Заманского, что называется, зацепило. Он отправился к прокурору области, поддерживавшему обвинение в суде. Они были знакомы лет двадцать, приятельствовали, по молодости гуляли в общих компаниях и дотоле, казалось, оставались единомышленниками. Но в этот раз разговор вышел скомканным. На вопрос Заманского, почему по тяжкому, опаснейшему преступлению, за которое тихий обыватель был осужден к десяти годам, здесь, при групповом, на националистической почве, убийстве запрошен столь смехотворный срок, прокурор нахмурился, попытался отшутиться: больно, мол, родители убедительно просят. Увидел, что скользкая шутка не воспринята. Насупился. Наконец, у него раздраженно сорвалось с языка: «Да чего там? Ну, переборщили пацаны. Ты ж что хотел, то сделал. Своего отбил так, что всей области мало не показалось. Я не в обиде: понимаю и даже уважаю, — за единоплеменника встал. Здесь-то чего за этого снулого узбечонка хлопочешь? Не еврей же!» Сказано это было с простодушной доверительностью, как говорят меж своими. Заманский разом понял: в стране не просто сгустился воздух, о чём говорили все вокруг. Произошли тектонические сдвиги. Сместились пласты. И места среди них для себя Заманский больше не видел. Он подал в отставку и в тот же год с семьёй выехал в Израиль. 

4

Едва пересекли границу России, началась болтанка. Будто неприветливая Родина пыталась завернуть перебежчика. Но зато когда, покружив и дважды ухнув в воздушные ямы, всё-таки приземлились, Шереметьево показалось Заманскому родней родного. Прилетели сразу два рейса. В зоне погранконтроля образовался с десяток очередей. Клубясь и извиваясь, они едва продвигались к окошечкам. Прошёл слух, что четыре из шести пропускных пунктов закроют. Давление в котле тут же поднялось. Задние принялись поджимать передних. Наиболее ретивые попёрли без очереди. Послышались раздраженные крики, детский плач, пьяные матюги. Как водится, зачалась драка. Но отгороженные стеклом невозмутимые погранцы всё с той же неспешностью принимали паспорта и цепким взглядом изучали каждого. В родной отчизне ничто не менялось, — собственные граждане, стремящиеся вернуться на Родину, по-прежнему находились под подозрением.

Зато немногочисленные иностранцы беспрепятственно протекали через изолированный коридор к отдельному, гостеприимному окошку.

Ладная девчушка в сержантских погонах приняла от Заманских паспорта, ловко раскрыла их на нужной странице, впечатала сочные визы. Расплылась в радушной улыбке. — Рада приветствовать вас на территории России! — Слышал, папка? Нам снова рады. Ради одного этого стоило сменить гражданство, — прокомментировала ехидная Аська. В зал прилёта отец с дочерью вышли, ещё покачиваясь после болтанки. Заманский усомнился, распознает ли Аська среди встречающих Лёвушку. Когда-то школьницей Аська за ним хвостиком бегала. Всё пыталась обратить на себя внимание. Но тот, на пять лет старше, только отмахивался от нескладного подростка. Аська, сощурившись, вглядывалась в лица встречающих. — Бери выше, — подсказал дочери Заманский. — Он за эти годы сантиметров на двадцать вымахал.

— Случаем, не тот птеродактиль? — глазастая Аська ткнула в толпу, над которой покачивалась аккуратно подстриженная, в очочках голова. — Ты только ему подобное не брякни. Это с виду фитиль. А на деле папин-мамин баловень. И сейчас, когда ни мамы, ни папы вдруг не стало, ему худо. — Ладно, не совсем дура. — Не совсем, — согласился отец. Аська фыркнула оскорблённо. Заманский поднял палец. Лёвушка выпрастал вверх руку и радостно замахал в ответ. Зажатая в ладони барсетка болталась над головами, будто яблоко на длиннющей, подсушенной ветке.

Едва Заманские выбрались на свободное место, Лёвушка подбежал и, изогнувшись, припал на плечо приземистого Заманского. Выглядел он потерянным . Д аже не сразу заметил поджидающую девушку. — Моя дочь Ася, — представил Заманский. — Не помните друг друга?

Лёвушка невнимательно кивнул. — Два дня как похоронил, — голос его булькнул. — Как он сам завещал, — с мамой в одной могиле.

Заманский потрепал склонившуюся стриженую голову. Стало заметно, как трудно даётся сиротство этому двадцатипятилетнему дылде.

На автостоянке их поджидал могучий «Рэнд ровер». Заманский заметил, что большинство машин по соседству тоже относились к внедорожникам и кроссоверам. Кажется, все россияне из тех, что посостоятельней, стремились хотя бы на лишние сантиметры оторваться от родимой земли. Едва тронулись, Аську на заднем сидении сморило, — подложив под голову подушечку, забралась с ногами и затихла.

Заманского же сон по-прежнему не брал, — слишком велико оказалось возбуждение, да и о многом хотелось расспросить за два часа, что занимала дорога до Тулы. Лёвушка отвечал на расспросы охотно. Необходимость пересказывать обстоятельства происшедшей трагедии как будто облегчала его страдание.

Когда Лёвушка вернулся из Москвы в отчий дом, отец заметно взбодрился, принялся вовлекать сына в антикварное дело. Завалил книгами по искусству, потихоньку принялся сводить с клиентурой. Сам Зиновий начинал с «окучки» — скупки по деревням старинных самоваров, которые после, дома, разбирал до винтика, реставрировал и выставлял по московским салонам. Со временем стал считаться одним из первых «самоварщиков» России. И даже спустя два десятка лет именно самовары составляли цвет разросшейся его коллекции.

С этого же, по воле отца, начал и Лёвушка. Несколько раз съездил в район Белёва. Останавливался в гостинице. Днем мотался по деревням, к вечеру возвращался в райцентр. Получалось удачно. Отец оставался доволен. Восьмого июня, в день трагедии, как раз отправился в очередную поездку. Отцу позвонил по приезде в Белёв, но телефон оказался «вне зоны действия сети». Особенно не взволновался, так как означало это то же, что и прежде: когда сына не было в городе, Зиновий часто оставался ночевать в салоне, в кухонке, на узеньком канапе. Дозвониться туда было невозможно, — звукоизолирующие стены экранируют и поглощают сигнал. — А если отец сам хотел с тобой поговорить? — уточнил Заманский. — Выходил в коридор, к лифту. Там связь брала.

День прошёл в хлопотах. Но к вечеру спохватился, что отец, вопреки обыкновению, ни разу не вышел на связь. Принялся названивать. Увы! Аппарат устойчиво оставался вне зоны действия сети. К полуночи попытался заснуть, но не смог, — заволновался всерьёз. На всякий случай позвонил соседке по коттеджному посёлку, надежной женщине, которая присматривала за их домом, в отсутствие хозяев. Та сходила, через десять минут подтвердила, что коттедж пуст. Позвонил Валентине, уборщице в салоне. Раз в неделю мыла и чистила полы, стены и мебель. Всё, кроме экспонатов, за которыми ухаживал сам отец. Ключей от салона она не имела. Потому убиралась в присутствии либо Зиновия, либо Лёвушки. Всего ключей от салона было три комплекта. Третий, контрольный, хранился во вневедомственной охране, на пульте. — В общем, — продолжил Лёвушка. — Валентина должна была восьмого убираться в салоне, но приболел сынишка — он у неё под Узловой, у родителей, и она накануне, с папиного разрешения, укатила к ним в деревню. Туда ей и дозвонился. Хотя после моего звонка тоже обеспокоилась. Через час перезвонила сама. Сказала, что первой электричкой выезжает в Тулу. Рано утром вновь звонок от неё, уже из Тулы. Говорит, вместе с вахтёром барабанят в дверь салона. Достучаться не могут. Папины телефоны по-прежнему не отвечают. Я перезвонил на пульт. Подтвердили, что объект с охраны снят.

Тут уж ждать было нечего. Вскочил в джип и — погнал по трассе. Хорошо, что раннее утро, — шоссе полупустое. Как идиот, набирал папин номер, всё заклинал: «Ответь». Не ответил, конечно. Когда примчался, Валентина так и ждала под дверью, прикорнув на табурете. Как только отпер салон, в нос шибануло. Дальше — знаете. — Что-то необычное, как открыл дверь, показалось?

— Ещё бы, — Лёвушка шумно задышал. — Папа мёртвый. Что уж необычней.

С заднего сидения сочувственно хмыкнули, — Аська, оказывается, уже не спала и прислушивалась.

Заманский, в котором пробудился следователь, принялся расспрашивать в подробностях.

Лёвушка, хоть и через силу, но отвечал обстоятельно: про в и ски, про спички, про заветренный салями и баклажаны на тарелочке, тронутые плесенью. Что, где, положение рук, головы. Даже о том, как патологоанатом выковыривал спички.

— Ты раньше эти спички видел? — следователь внутри Заманского всё не хотел утихомириться.

— Понимаете, папа для меня опись экспонатов приготовил. Хотел, чтоб изучил. Так вот спичек в том списке не было.

— Что это значит? Узенькое Лёвушкино плечо недоумённо поползло вверх. — Либо папа их уже кому-то пообещал, либо не рассматривал как антикварную ценность. Хотя спички эти, как выяснилось, редкость необычайная.

Вопросы Заманского иссякли. Все обстоятельства, подробно описанные Лёвушкой, с несомненностью свидетельствовали, — Зиновий Плескач в самом деле покончил с собой. — …Но почему?! — с неистовостью выкрикнул Заманский. Так что Лёвушка едва не выпустил на скорости руль. Машину «болтануло». Подскочила на заднем сидении перепуганная Аська.

— Так мама! — неуверенно напомнил Лёвушка.

— Год! — Заманский потряс пальцем. — Такие вещи делаются быстро или не делаются вовсе. Если б сразу после её смерти или, допустим, на поминках, ну — срыв на эмоциях! Но ведь перетерпел. Да! Последний год общаться с твоим отцом даже по скайпу было удовольствием сомнительным. Будто с сомнамбулой. Все попытки расшевелить впустую! Но у него оставался ты. Как якорь, что удерживал на грунте. А после того как ты вернулся, да ещё компаньоном, он и вовсе ожил. И — на тебе… Я ж его уломал съездить за границу! — припомнил он. — Он мне обещал!

— Ездили! — подтвердил Лёвушка. — Двухнедельный тур по Италии. Папа сам выбрал, чтоб Рим, Флоренция, Венеция. Автобусная экскурсия. — И что? — Да так, — Лёвушка замялся. — Сначала будто взбодрился. А вернулись домой, опять та же хандра. И вот… — Лёвушка тяжко вздохнул, скрывая смущение. За смущением этим Заманский угадал какую-то недосказанность.

— Стало быть, ты окончательно убедился, что вся коллекция в сохранности? — уточнил он.

Лёвушка кивнул.

— Когда звонил вам, ещё не был уверен. А после прошёлся по описи. Ну, разве какой-то мелочи тыщ на пятьдесят долларов не достаёт. Да и они скорее по магазинам расставлены… Нет, банкротом папа, если вы об этом, точно не был. Наоборот, можно сказать, процветал. Так что из-за денег покончить с собой не мог. Вот уж о чём Заманский совершенно не думал. Трепетного отношения к деньгам в Плескаче не было ни в далёкой молодости, когда подрабатывал извозом, ни позже, когда погрузился в бизнес. На его глазах Зиновий трижды терял нажитое, и даже близкие друзья об этом не догадывались. Лишь разбогатев вновь, задним числом подшучивал над своей незадачливостью. Еврей, научившийся вставать после самого жестокого падения, отряхиваться и продолжать путь, не станет из-за денег сводить счёты с жизнью.

Но какая-то причина должна быть! — Кстати, ты ведь теперь у нас богатый наследник, — припомнил Заманский. — Какие планы насчёт коллекции? Или всё-таки почувствовал вкус к отцовской профессии?

— Папа очень, очень хотел, чтобы я перенял его дело. И, поверьте, я старался.

Лёвушка отчего-то зыркнул через плечо и понизил голос.

— Говорят, девять дней души бродят среди близких, а мне не хотелось бы огорчать папу.

Аська всхрюкнула. Лёвушка скосился с укоризной. — Ну, какой я антиквар? — умоляюще произнёс он.

— Стало быть, будешь распродавать? Лёвушка мелко закивал, будто признаваясь в чем-то непристойном.

С шоссе на Косую Гору свернули на гравийную дорогу, ведущую к коттеджному посёлку. Попетляв, уткнулись в высоченный кирпичный забор, за которым в кромешной тьме угадывался домина с башенками на макушке, — з а мок, о котором всю жизнь мечтал Зиновий Плескач. Строил под будущих внуков, под друзей, что станут собираться под его крышей. Кажется, совсем недавно сам Заманский дневал и ночевал здесь. Бывало, не один. И покрывали его не только хозяин, но и радушная жена его, Лидушка. И вот земля пару раз крутнулась вокруг солнца, и обоих уж нет. Лёвушка дважды нажал на пульт. Распахнулись ворота, заиграли весёлые фонарики у бассейна, заискрились лампочки на серебристых елях, забликовали огромные, мозаичные окна. Открылся въезд в подземный гараж.

Коттедж ожил. Поднимались по парадной лестнице. Как и год назад, со всех пролётов и стен гостей встречали размноженные портреты и фотографии умершей Лидии. Подле, вдоль плинтусов, стояли наготове фото самого Зиновия. Семейный пантеон расширялся.

В гостевой комнате на верхнем, четвёртом этаже, где Лёвушка приготовил ужин, не чокаясь, выпили по рюмке виски. — Как же я рад, дядя Вить, что вы приехали, — стесняясь, признался Лёвушка.

Заманский, дотянувшись, потрепал его по волосам.

Сейчас, забравшись с ногами в кресло, скрадывавшее рост, потерянный Лёвушка в этих гулких метражах казался ребёнком, брошенным родителями и отчаянно пытающимся не выказать испуга. Даже ехидна Аська поглядывала на него с сочувствием. 

5

На следующее утро Заманский, взяв ключи от машины Зиновия, отправился на кладбище. Лёвушка вызвался сопровождать. Но Заманский попросил его провезти по Туле Аську, чтоб помочь немного освоиться в городе, из которого та была увезена школьницей. А к обеду предложил встретиться у антикварного салона. Лёвушка неохотно согласился. Дождливым будничным утром на Смоленском кладбище было пусто. У центрального входа, обычно забитого посетителями, примостились на скамеечке бок о бок две укутанные в дождевики цветочницы да на крыльце ритуальной мастерской меж мраморных заготовок почёсывался мужик в несвежей голубой майке. Задрав к небу острый небритый кадык, он с видимым удовольствием слизывал с губ дождевые капли. На автостоянке мокла одинокая старенькая «Шевроле» с московскими номерами.

Похороны жены не просто на престижном кладбище, а на центральной, «козырной» аллее, меж героями Чечни, цыганским бароном и застреленным вице-мэром, несомненно, обошлись Зиновию в увесистую копеечку. Но, как выяснилось, и здесь ловкий бизнесмен не переплатил. Теперь вот и сам упокоился подле своей Лидушки, уже на халяву. Заманский аж головой мотнул, отгоняя недобрые мысли. Оказывается, он всерьёз злился на умершего без спросу товарища.

Безлюдной выглядела и территория кладбища. Может, оттого, едва Заманский прошел через ворота, глаза сами выхватили единственную фигуру, — навстречу неспешно, погруженная в свои мысли, шла холёная, лет под сорок женщина в лёгком кожаном пальто с длиннющим, перехваченным на шее шарфом.

Замшевые сапожки её, несмотря на дождь, не были покрыты грязью. Значит, с центральной, асфальтированной аллеи она не сходила. Заманский окинул «центровые» захоронения, хорошо видимые от входа. На единственном холме, заваленном подвядшими охапками цветов, жёлтой заплаткой выделялся положенный сверху свежий букетик с неразмокшим целофаном. Незнакомка, несомненно, приезжала на могилу Плескача. Желая разглядеть её получше, Заманский остановился, делая вид, что роется в карманах. Собрался заговорить. Но женщина ускорила шаг и, слегка отвернувшись, прошла мимо, обдав его терпким ароматом духов.

Завёлся двигатель. «Шевроле» отъехал со стоянки. Заманский подошел к могиле. С увеличенной фотографии разглядывал его с укором Зиновий Плескач.

— Опоздал я, — повинился Заманский. — Не успел…Как же ты так, Зинка?! Ведь слабаком-то не был. Ещё и Лёвушку своего ненаглядного на произвол судьбы бросил. Ответь одно, — почему?!

Не ответил ему друг. Только въедался взглядом и бередил душу.

Разыскивая на забитой парковке «ИнтерСити», куда бы ткнуться, Заманский заметил Лёвушкин внедорожник, который как раз заруливал на одно из огороженных мест — для своих.

Лёвушка махнул рукой и, сняв цепь, освободил место по соседству.

— Это папино! — объяснился он. — Асю я оставил на Гоголевской, сказала, что дальше сама доберётся. В какую она у вас, однако, бедовую девку превратилась!

По его восхищенному тону Заманский угадал, что в списке Аськиных почитателей добавился ещё один. Угадал и посочувствовал. Поклонники своенравной дочери лёгкой жизни не ведали. Четвёртый подъезд, как и всё многоэтажное здание Делового центра, будто улей сотами, было начинено бесчисленными магазинчиками и офисами.

На входе у вертушки подрёмывал вахтёр из отставников. Людские ручейки беспрепятственно втекали и вытекали мимо.

Бездеятельность секьюрити компенсировалась наличием камер слежения.

Многие здесь знали друг друга. С Лёвушкой здоровались. Щебечущая у лифта девичья группка при виде его зашепталась. Кто-то скороговоркой пробормотал слова соболезнования. Остальные подпустили на румяные личики скорби.

Объёмистый лифт трудился вовсю. Надсадно постанывая, останавливался на каждом этаже. Будто насос, выдыхал приехавших, и тут же засасывал следующую партию. На седьмом лифт опустел. На восьмом вышли последние пассажиры — Заманский с Лёвушкой. В пустынный коридор.

Заманский удивленно огляделся.

— Это этаж не для чужих, — объяснил Лёвушка. — Все площади выкуплены в собственность. В основном под склады… Папа же салон под широкую публику не планировал. А эксклюзивные заказчики, наоборот, уединённость ценили.

— И много их было, эксклюзивных?

— Папа говорил, что эксклюзива много не бывает. На то он и эксклюзив. Перед стальной дверью в начале длинного коридора Лёвушка принялся манипулировать засовами, по привычке закрывая замковые коды спиной.

Налёг плечом. Тяжеленная сталь легко подалась.

Несмотря на распахнутые окна, внутри всё ещё ощущался кисло— сладкий трупный запах. Пока Лёвушка снимал помещение с сигнализации, Заманский прошёлся вдоль стеллажей, заставленных экспонатами.

Приподнялся на цыпочки, заглянул на верхний стеллаж, выискивая следы снятых предметов. Но по стеклу уже прошлись влажной тряпкой. — Это я пыль протёр, — объяснился Лёвушка. — Здесь стояла коллекция нэцке. Перед вашим приездом я её как раз продал папиному бывшему партнеру Порехину. Изогнувшись, он покопался в ящике кряжистого, обтянутого бильярдным сукном стола, выудил скреплённые, испещрённые галочками списки. Одну из ксерокопий передал Заманскому. — Это и есть папина опись. Всё сошлось. Если хотите, можем ещё раз вместе перепроверить. Но это на сутки работы.

Заманский отмахнулся, заглянул в бытовой закуток, где на шести метрах втиснули холодильник, электроплитку, шкаф для посуды и узенькое канапе. Холодильник оказался пустым и идеально чистым.

— Неужто продуктов вообще здесь не держали? — удивился он. — Были, конечно, — подтвердил Лёвушка. — Я их после папиной смерти сгрёб. Следователя спросил. Он ответил: «Чего уж теперь? В дерьме жить?» Вот и выкинул. Дотошный визитёр скрупулёзно обшаривал салон. Сунул нос в кастрюльки, повертел сковороду.

Приподнял корзину для мусора, затянутую изнутри чистым пакетом.

Осмотрел роковое кресло, так и стоявшее посреди зала по соседству с журнальным столиком. Он поймал себя на том, что, несмотря на очевидность самоубийства, по привычке всё перепроверять выискивает следы чужого присутствия. Их не было.

Зиновий покончил с собой. И это больше не обсуждается. Но вот почему?

Можно, конечно, переговорить с Лукиновым. Но на этот вопрос Лукинов ответа ему не даст. Лукинов — неплохой следователь. Даже очень неплохой. Но для него история закончилась, как только версия самоубийства, подтверждённая совокупностью доказательств, сложилась в пазл. Повод для самоубийства тоже выглядит достаточно очевидным, — депрессия после смерти жены. Но даже если толчком послужило что-то иное, для следователя это уже не принципиально. По той ли, иной причине, но человек добровольно ушёл из жизни. Стало быть, состава преступления не усматривается, и можно смело прекращать уголовное дело. Что Лукинов, скорей всего, уже сделал. А вот его, Заманского, эта история не отпустит, пока не разберётся, что именно подтолкнуло руку Зиновия к злополучным спичкам.

— Крепко отец на тебя напирал, чтоб в свою веру обратить? — поинтересовался Заманский у Лёвушки. — Я-то помню, что антикваром ты, можно сказать, против собственной воли стал, — чтоб отца из психологической ямы вытащить. Лёвушка замялся. — Вы ж знаете папу. Коли на чём зациклится, то будет сверлить, пока дырку не просверлит. Переубедить невозможно. Но у нас была изначальная договорённость. Если не втянусь, то он меня опять отпустит в аспирантуру. Он сам предложил, чтоб всё по-честному!

— Восьмого с отцом именно об этом разговаривали?! — прозорливо догадался Заманский. Лёвушка нехотя кивнул. — Мне накануне научный руководитель позвонил. Появилась возможность под мою тему гранд пробить, с поездкой на годовую стажировку в Штаты. У них там такая аппаратура, что нам не снилось. И к тому же как раз полгода подошли, о которых мы с папой договаривались. — И всё это ты вывалил отцу. И что он? Поднял шум? Лёвушка вздохнул подтверждающе: — Велел в Белёве поправить голову и больше с глупостями его не донимать. Сказал, что таких как я, будущих неудачников, в науке — не перечесть. А антиквары — интеллектуальная элита. В общем как обычно. — Выходит, перед твоим отъездом в Белёв вы с отцом повздорили. Потому он и не звонил. Потому и ты не дёргался. Знал, что отец сердится. Так? Лёвушка втянул голову в плечи.

— Так не мог он из-за этого?…Ты ведь из-под него главную мечту выбил. — Не-ет! — перебил Лёвушка с горячностью, подтвердившей: мысль эта не отпускает его самого. — Я ж окончательно не отказал. Только на обсуждение. Да и папа, мне кажется, про себя начал смиряться. Клянусь, дядя Вить, не из-за меня он! — Лёвушка приложил руки к груди.

— Ну нет, так нет, — отступился Заманский. Петляющий стиль его не изменился. Как прежде на допросах, он подбирался к главному, а потом вдруг, сбивая подследственного, на время переключался на другое. — Будем считать, с местом происшествия ознакомился. Напоследок ещё раз цепким взглядом пробежал по салону, стараясь накрепко запомнить детали. У подъезда поинтересовался планами Лёвушки на остаток дня. Лёвушка смутился.

— Да вот, Асю обещал провести по достопримечательностям. Всё-таки по законам гостеприимства… — он сбился. — Или не надо?

— Отчего же? Валяйте, — разрешил Заманский. — Хоть что-то по законам.

Расстались до вечера. 

6

Заманский шёл по центру Тулы, где прежде не мог пройти сотни метров, чтоб не наткнуться на знакомого. Ныне, неузнанный, прошёлся по бульварам, пересек центр, оставив в стороне РОВД, в котором пять лет назад был завсегдатаем. Неподалёку, на Фрунзе, разместили после создания Следственный комитет по Тульской области. Поколебался, не завернуть ли к Лукинову. Но придётся говорить о Зиновии, а обсуждать болезненную тему с людьми, безразличными к его смерти, не хотелось.

Мысленно он прокручивал последний разговор с Лёвушкой. Когда тот вскрикнул, что отец покончил с собой не из-за него, Заманский укрепился в предположении, что сын догадывается об истинной причине. Но отчего-то молчит.

Заманский очутился на улице Пирогова. Спроси, почему ноги понесли именно в эту сторону, он бы не ответил. Просто шёл на автопилоте. Но, видно, автопилот, который у людей называется интуицией, способен подменять отключившийся разум, — через пару сотен метров Заманский обнаружил себя перед знакомой вывеской «Антиквариат».

На высоком крыльце перед распахнутой дверью в магазин скучающе налёг на перила многолетний компаньон Зиновия Плескача рыжеволосый Петюня Порехин. Сорокапятилетний Петюня, кажется, не изменился. В неизменной клетчатой фланельке, с округлыми, налитыми румянцем щеками, он всё ещё выглядел на бойкие тридцать пять.

Петюня, в свою очередь, всмотрелся, оторвался от перил и с видом совершенного радушия раздвинул руки навстречу нежданному гостю. — Виктор Григорьевич! Смотрю и млею. Вы ли? Заманскому почудилось, что всё повторится как много раз прежде . Он обменяется приветствиями с Петюней, войдет в прохладный магазинчик, из подсобки выскочит Зиновий. Они включат кофеварку, и Зиновий, в котором причудливо уживались мудрость и наивность, напустится на друга с очередной завиральной концепцией преобразования российской экономики. — На могилку Осича, поди, приехали? — догадался Петюня.

Заманский кивнул.

— Был, как же. Знатные похороны, — Петюня с чувством причмокнул. — Это любой себе пожелает. Такие похороны — помереть не жаль. Шутка ли — вице-губернатор почтил. И даже чего-то прочувственное выступил. Не, у Осича, как ни поверни, жизнь удалась. И распорядился ею, как захотел. Захотел свести счёты, свёл влёгкую. Конечно, лучше бы попозже. Но тут уж кому как подопрёт. Не бывает, чтоб сплошная лафа.

Из магазина вышла аккуратная старушка с потёртой хозяйственной сумкой, в которую она на ходу укладывала что-то завёрнутое в тряпицу.

— Не надумала? — неприветливо произнёс Петюня — в своей манере тыкать всякому, кого не почитал за начальство или за нужного человека.

— Подожду, пожалуй, — старушка виновато улыбнулась. — Всё — таки — мужнина память.

— Ну, и дура! После спохватишься, но такой цены уж не дам. Тут подмётки рвать надо, а она старьё жалеет.

— Подожду всё-таки, — старушка поспешно, будто боясь поддаться соблазну, спустилась с крыльца и завернула за угол. — Шляется мелюзга. Только работать отвлекают, — не регулируя тембр, резанул Петюня. — Зайдите, Виктор Григорьевич. Посидите, как бывало, в подсобочке. Раньше всё нас о следственных делах просвещали. А сейчас, может, про Израильское житьё-бытьё расскажете. Камилавку-то ещё не купили? Петюня сочно хохотнул.

Заманский зашёл в магазин и, поражённый, остановился. Из подсобки на звук шагов высунулся рыжий и конопатый Петюня. Тот же самый, только ещё помолодевший. Заманский даже оглянулся через плечо.

— Савка! Сын, — представил Петюня. Савка изобразил подобие улыбки, зыркнул по пустому салону. Оборотился к отцу. — Чего? Отпустил?!

— Куда она денется? Пенсия кончится и — как миленькая… Пусть ещё чуток подумает.

— А если денется?! И чего там думать? Уйдут часы. «Буре», между прочим. Ну? Батянь, разреши. Догоню— ошкурю!

— Ладно, валяй, — стесняясь Заманского, разрешил отец. — Только чтоб без экстремизма!

Последнее предупреждение кануло в пустоту. Нетерпеливый Савка уже перемахнул через прилавок, следом — через перила. И — был таков.

— Молодая поросль. На ходу подмётки рвут, — сконфуженно прокомментировал Порехин-старший. Заманский сдержал улыбку, — именно так говаривал Зиновий Плескач о самом Петюне.

Удивительный это был симбиоз. Хамоватый Петюня Порехин, по виду, — прораб со стройплощадки, и ироничный, вдумчивый интеллектуал Зиновий Плескач. С момента открытия магазина странному союзу предрекали быстрый разрыв. Но проходили годы, а магазинчик «Антиквариат» всё так же распахивал по утрам свои двери. На крыльце неизменно шебуршил нетерпеливый Петюня — паук, радушно приглашающий мошек заглянуть в паутинку.

А в глубине с чашечкой кофе и тонким разговором отборную клиентуру встречал Зиновий Плескач.

— А чего? Я об Осиче и сейчас жалею, — разгадал мысли Заманского Петюня. — По правде, всегда удивлялся, как вы столько лет вместе продержались.

— В смысле лаковая туфля да валенок? — Петюня необидчиво хохотнул. — Это меня так ловко валенком Циридис определил…Грек. Вице— президент Ассоциации антикваров, — пояснил он. — Да многие меня за прилипалу держали. А на самом деле мы классной командой были. Он по интеллигенции да по начальству специализировался. А я шелупонь подгребал. Локомотивом, понятно, Осич пёр. Но и я со временем обуркался. Главное, чтоб обид не было, каждый свою роль понимать должен. А я понимал, что по сравнению с ним, — чмо болотное. Потому у нас и консенсус установился.

Осич, он любые объёмы поднимал. Смотришь, приходит клиент с таким закидоном, что ни один из нас слыхом не слыхивал. Я, конечно, сразу в отказ. Мол, здесь тебе, дядя, не проханже. Гуляй по другому адресу. А Осич, у того чутьё на завлекалово. Туда-сюда, баранки к чаю. Что думаете о падении Доу Джонса? А новый фаюмский портрет в Пушкинском музее успели повидать? Клиент аж мёдом истекает. А по вашему вопросу, кстати, телефончик или е-мэйл оставьте. Я, мол, пока пробью. Через неделю гляжу: Осич с ним лопочет так, будто всю жизнь из этой темы не вылезал. Отсюда и уровень. Аж из Москвы к нему барахлишко на оценку привозили. И оценка эта заместо экспертизы шла, — Плескач сказал! Это, я вам скажу, особое клеймо.

— Вы ж сразу после Лидиной смерти разбежались? — припомнил Заманский. — И это хреново. У него фишка появилась — чтоб сына в дело подтянуть. Под это он и салон в «ИнтерСити» откупил. И со мной из-за этого по бизнесу разошёлся. Чтоб Лёвку, значит, взамен. А какой из Лёвки антиквар? Наше дело зубастое. А из него за версту ботаник прёт. Я-то Осича отговаривал. Да и — чего врать? — страшно было. За ним-то куда как надёжно. Ещё б не надежно. Порехин всё норовил словчить, из-за чего возникали конфликты то с налоговиками, то с экономической безопасностью. Нашкодив, Петюня прятался, а разруливать ситуацию предоставлял партнёру. Не раз приходилось выручать друга и Заманскому. Впрочем, когда жизнь заставила, Петюня и сам научился находить «коны» во власть. По информации Заманского, даже сошёлся с начальником следственного комитета Куличенком. Якобы на почве увлечения нумизматикой. Хотя, сколько помнил Заманский, из всех денежных знаков Куличенок предпочитал те, что печатал центробанк. — После Лидиной смерти часто виделись? — спросил Заманский.

— А то. Приходил, сидел. Садился в «лапу», — кресло у нас стояло разлапистое, восемнадцатого века. Всё никак не продавалось. После в салон свой перетащил. Вот в нём и сидел. Совсем переменился, — обмякнет и часами молчит. Распугивал клиентов унылым видом. Но — не гнать же. Тоже с понятием. Да и разошлись по-честному.

— Полностью?

— Ну, не сразу, — Петюня замялся. — Что-то на реализации, по запасникам. Не кусок баранины — пополам не разрубишь. Но потихоньку рассчитывались. Проблем не возникало. Да и Осич, надо признать, не шкурничал. А уж как жену похоронил, будто по фигу метель стало.

Заманский отвёл глаза, чтоб не выдать плещущегося в глазах вопроса: сколько на этом разделе ухватил лишнего оборотистый Петюня.

— Да не больно наварил, — всё-таки при внешней простоватости Петюня был тонким психологом. Без этого не стал бы успешным антикваром. — Кстати, после-то, как сына из Москвы заманул, Осич вроде как оправился. Даже коллекции подбирать начал. Я ж ему и спички эти треклятые под заказ уступил. — Как спички?! — ахнул Заманский.

— Так мои же. В Алексине у одной старухи отшкурил. Да и отшкурил-то так, на всякий случай. По иконам крутился. Руку за образа. И вдруг — нате! Гляжу — длиннющие, головка — как набалдашник. А картинка на коробке — мама дорогая! Может, сто лет там пролежали. Прихватил! Всё искал, куда сплавить. И тут Осич, — мол, уступи: появился клиент в эту тему. Поломался для виду. Но не чужие. Если в этом навстречу не идти… Правда, и он, не скупясь, взамен пару своих фирменных самоваров выставил. Так что в накладе не остался.

— Может, догадываешься, кто клиент? — Заманский заволновался. — Мало ли? В разговоре упомянул?

— Чего клиент? — не сразу понял Петюня. — Да какое там? Сам он клиентом и оказался. Это я уж после по факту въехал, что под себя брал. Вместо самострела. А о клиенте наверняка для отвода глаз запустил. Хотя и настоящий заказчик появился. Осич пару раз вскользь проговорился. — Кто?!

Петюня осклабился.

— Кто ж скажет? Тут у каждого свои концы. И ты их от других прячешь. Ну, у Осича, понятно, клиентура не чета моей была. Если только Циридис подскажет — может, последний заказ Осич как раз с его подачи получил? Они ж меж собой вась-вась были. Говоря, Петюня достал из ящика пачку визиток, шустро, будто карточкую колоду, перетасовал. Отобрал нужную, с золотым тиснением, передал Заманскому. — От Осича осталось. На обороте личный мобильник Циридиса, — для самых близких. Хотя вряд ли захочет влезать, — Петюня раздумчиво причмокнул. — Если и знает что, смолчит. Больно мудёр. — Сам же говоришь — «вась-вась». — Живого подпирал. А самоубийство, да ещё хрен знает почему, — спокойней в сторонке отмолчаться. — Стало быть, тоже не веришь, что из-за жены помереть надумал? — Полагаю, всё-таки из-за сына, — предположил Петюня с важностью. — Уж очень мечтал Лёвушке своему дело передать. Да, видно, дошло наконец, что тот по другой теме. Вот и захандрил заново.

Из-за угла вынырнул Савка с тряпицей подмышкой.

— А ты говорил? Ещё на десяток баксов уронил, — торжествующе уел он отца и скрылся с добычей в подсобке. Заманский протянул руку для прощания. — Кстати, — Петюня придержал его ладонь. — Я тут до вашего приезда у Лёвки нэцке прикупил. Давно на них любовался, да Осич не отдавал. Так вот передайте Лёвке: если и дальше отцовскую коллекцию распродавать надумает, я бы поучаствовал. 

7

Ужинали втроём в коттедже.

Аська вполне освоилась на новом месте и вовсю насмешничала над кротким хозяином. Заманский поразился, как многого достигла юная обольстительница за столь короткое время.

Лёвушка, при встрече в аэропорту безысходно мрачный, оттаял, млел под градом подначек и охотно улыбался остротам, на вкус Заманского, не слишком удачным. Увлечённый гостьей, Лёвушка не сразу расслышал, о чём спрашивает Заманский. А спрашивал тот, не собирал ли отец перед смертью коллекцию под заказ.

Лёвушка с усилием припомнил, что в последний месяц отец и впрямь несколько раз обмолвился о каком-то крупном заказе. Но подробностей в голове не отложилось.

Заманский положил перед ним опись антиквариата, рядом ручку. — Отметь предметы, что добавились за последнее время, — потребовал он. Лёвушка неуверенно поставил пару галочек. Но из кухонки донёсся голос напевающей Аськи, притягивавший его как пение сирен Одиссея. С виноватой гримасой он отодвинул список. — Да не очень помню я, дядя Вить! Были и были. — Ну, а заказчиков хотя бы можешь вспомнить? — настаивал Заманский. — С кем-то отец тебя знакомил. — Хотел, да. Но как-то всё не доходило. Он исподволь скосился в сторону кухни. О чём можно говорить с юнцом, в глазах которого плещется Эрос? Заманский отпустил страдальца. Прошёл в кабинет Зиновия, повертел полученную от Порехина визитку Циридиса, набрал телефон для своих . Долго играла мелодия «Сиртаки», — видно, номер а , с которых могут звонить, были наперечёт. И теперь владелец, глядя на дисплей, соображал, от кого может исходить непонятный звонок.

Наконец установилось соединение. И — выжидательное молчание. Следовало поторопиться.

— Прошу прощения за поздний звонок, господин Циридис. Моя фамилия — Заманский — вряд ли вам что-то скажет…

— Нэ скажет! — подтвердил насторожённый мужской голос с тёплым гортанным акцентом.

— Я — друг Зиновия Плескача. Мобильный этот, написанный от руки, как раз считал с его визитки.

— Да!? Огромная жалость, — скорбно произнёс Циридис. — Плескач в нашем деле — фигура серьёзная. А уж среди самоварщиков — из первых. Венок от Ассоциации направили.

— Бог с ней, с Ассоциацией. Мне важно, что Вы лично были дружны с Зиновием, — Заманский постарался сбить опасливого собеседника с официально-отстраненного тона. Упреждая вопрос, пояснил. — Узнал об этом от его бывшего компаньона. От него же, — что вы помогали Зиновию с клиентурой.

— Порехину-то почем знать? — раздраженно отреагировал Циридис. — Этому пустобреху крепко повезло, что Плескачу на хвост сел. Тот его на приличные деньги вытащил. И вообще — не понимаю цель разговора. — Я, видите ли, в прошлой жизни следователь. Пытаюсь для себя уяснить…

— Самоубийство вызывает сомнения? — Циридис насторожился. — Не само по себе. Его причина. Уверен, что подтолкнуть Зиновия к тому, чтоб отравиться, могло что-то чрезвычайное. Возможно, связанное с работой. Но сам я от вашего антикварного мира далёк и без опытного лоцмана запутаюсь. Готов подъехать, куда скажете.

На той стороне установилось выжидательное молчание.

— Не представляю, чем смогу помочь, — Порехин оказался прав: опасливый грек попытался увильнуть от разговора. — К тому же у меня очень плотный график.

— У вас график, у меня, — с негодованием перебил Заманский. — Потому что живые. А вот Зиновию спешить больше некуда. Отстрадался.

— Отстрадался, — согласился Циридис с новой, заинтересованной интонацией. — Так о чем хотите говорить?

— О дружбе, — брякнул Заманский. — О той, что после смерти сохраняется. Циридис хмыкнул.

— Завтра улетаю в Лондон на Сотсби. Но с девяти до одиннадцати буду в офисе. Если успеваете, предупрежу секретаршу.

— До встречи, — не дал ему передумать Заманский.

В девять утра, бросив машину у метро на окраине Москвы, Заманский добрался до Пушкинской.

— Вы — из Тулы? — уточнила пожилая секретарша и, игнорируя прочих дожидающихся приёма, приоткрыла перед ним дверь.

Навстречу Заманскому поднялся облысевший пятидесятилетний грек с лохматыми нависающими кустами бровей. По застывшей маске доброжелательности на мясистом горбоносом лице было заметно: хозяин кабинета уже сожалеет о том, что согласился на встречу. Потому Заманский с места в карьер приступил к главному.

— Оказывается, фосфорные спички Плескачу уступил как раз Порехин, — объявил он. — Тот ему сказал, будто собирает коллекцию под заказ. Правда, сам Порехин уверен, что насчёт коллекции Зиновий придумал для отвода глаз. Но и в разговоре с сыном Зиновий упоминал о каком-то крупном заказе.

— Это что-то меняет? — бровяные кусты Циридиса сдвинулись в сплошной кустарник, выдав раздражение. — Или — самоубийство всё-таки под сомнением?

Взгляд его выжидающе сверкнул.

— Да самоубийство, конечно, — неохотно признал Заманский. — Отравление белым фосфором без признаков насилия. Тут и обсуждать нечего. Но остаётся вопрос вопросов: почему? Одно дело человек заблаговременно готовится к уходу в мир иной. Совсем другое — если решение импульсивное. Разные мотивы. Я, правда, последний раз общался с Зиновием два месяца назад. Но даже тогда показалось, что он оживает. Видите, на заказ подрядился. И вдруг в одночасье всё порушил. Сын у него после смерти жены и вовсе свет в окошке был. Так даже записки не оставил.

Циридис, как бы ненароком скользнул взглядом по напольным, в золоченом корпусе часам. — Положим, я и сам не верю в самоубийство из-за жены, — признался он. — Но раз Зиновий не оставил записки, значит, хотел, чтоб другие так думали. И не друзьям в этом ковыряться. Он протянул руку для прощального рукопожатия.

Но не для того Заманский отмахал под двести километров, чтоб покорно убраться восвояси. Он придержал руку, пригнулся голова к голове.

— Пойми ты! Мы с Зиновием дружбаны с детства, — произнёс он проникновенно. — Это ж всегда был жизнелюбивый сибарит. Всё прикидываю, как он сидит один в своём салоне, как пьёт в и ски. Со спичками вприкусочку. И — не сходится! Только если решение внезапное. Но тогда к этому кто-то подтолкнул. Потому и важно разобраться, покупались ли спички для коллекции, а в порыве использовались как способ самоубийства, или изначально — чтоб свести счёты с жизнью.

— Нэ вижу разницы, — буркнул Циридис. — Разница пресущественная. Чтоб человека на тот свет отправить, не обязательно пистолет к виску приставлять. Можно каким-то страшным известием оглоушить. Может, сидит где-то сейчас стервец да посмеивается своей ловкости. Неужто спустим? Конечно, действуя в лоб, Заманский рисковал. Ведь сам Циридис мог оказаться той самой тайной причиной гибели Зиновия.

— Чем я-то могу?.. — Циридис с усилием выпрастал ладонь. — Не выходит из головы этот заказ. Лёвушка отцовских клиентов, кроме «самоварников», не знает. А вы в центре этого мира. Всё про всех знаете. Вас уважают, считаются.

Циридис остался бесстрастным. Но какой южанин равнодушен к лести? Щёки его заалели. — Опись при вас? — он протянул руку, в которую Заманский вложил ксерокопию акта.

Они уселись в кресла у журнального столика.

Циридис, придавив двумя пальцами список, неспешно двинулся вниз по тексту. Затем раскрепил листы, разложил перед собой. Подключились другие пальцы на обеих руках, и он уже принялся перебирать ими, перебегая с листа на листок, будто наигрывающий гамму пианист. Темп всё ускорялся. И по тому, как бегло перемещались пальцы с букинистических книг на бронзу, с картин на фарфор, с монет на иконы, с часов на царские ордена, Заманский увидел, что, во-первых, с салоном Плескача хозяин прекрасно знаком; во-вторых, перепрыгивая вроде бессистемно от одной номенклатуры к другой, нацеленно ищет подтверждение какой-то своей догадке.

Не долистав до конца, Циридис принялся озабоченно выбивать чечётку подушечками пальцев. Брови сдвинулись, лицо побагровело. Хитроумный грек нашел разгадку, — понял Заманский, — и разгадка эта его напугала. Теперь было важно, захочет ли ею поделиться. — Что-то неприятное?

Циридис задумчиво кивнул. Медленно пожевал сочными губами. — Если я прав, коллекцию Плескачу поручили собрать очень дорогую и очень…специфическую. Подобные коллекционеры — тоже надо понимать — люди закрытые. Заманский недоумённо вскинул подбородок — Высокопоставленные из новых, — в голосе Циридиса, дотоле благодушном, пробурилось внезапное ожесточение. — Халявные деньги обрушились как лавина. У людей головы посносило. Не знают, куда распихать, чтоб подороже. Многие в антиквариат вкладываются. Но так, чтоб об этом никто не знал. Порядок цен в десятках миллионов. А это, попади в руки недруга, — существенный компромат. Они ж там меж собой, как в серпентарии. Захочет ли такой человек выйти из тени? А контакт — это всегда опасность…. Так что неудачный вопрос дорого стоит. Бывает, и жизни. — Я не боюсь! — заверил Заманский. Циридис поморщился: — С вас-то что за спрос? В ответе кто свёл. Страх его навёл Заманского на новую мысль. — Полагаете, что-то могло не заладиться с заказом, и Зиновий из-за этого?.. — Нэ утверждаю. Но если что-то пошло не так? Или о заказе кто-то ненужный пронюхал и надо спрятать концы? — Вы прямо как о братках, — недоверчиво хмыкнул Заманский. — С братками как раз проще, — холодно объяснился Циридис. — А здесь, если что втемяшится: задолжал — отвечай всем имуществом и всем коленом. Может, Зиновий таким путём сына из-под удара выводил? Заманского перетряхнуло. — Это я так — с перебором, — оборвал себя Циридис. — Но прощупать попробую. В память Зиновия. Конечно, такие вещи быстро не делаются. Не меньше недели для согласования потребуется. Это ещё, если сумею до Лондона связаться. Так что… номерок оставьте.

На границе Тульской области Заманского достал звонок. — Виктор Григорьевич! — послышался женский голос. — Господин Циридис просит вас срочно подъехать. Он перенёс вылет и будет ждать вас в офисе до семнадцати часов.

Ещё не разъединившись, Заманский пересёк сплошную полосу и, развернувшись на Москву, резко нажал на акселератор. Времени, чтоб успеть, оставалось всего ничего.

Он опоздал на полчаса, но Циридис дождался. Знакомым жестом пригласил за тот же столик, на сей раз накрытый. Гостя дожидалась ваза с фруктами и бутылка армянского коньяка.

Циридис подрагивающей рукой разлил по рюмочкам. Выпил мелкими глоточками, как делают малопьющие люди в состоянии возбуждения. Выказывая расположение, самолично подложил на блюдо Заманского кисть пунцового винограда.

— Разговор состоялся, — объявил он, пытаясь за рублеными фразами скрыть волнение . — От контакта с Вами человек отказался. Но в остальном — встреча поразительная. Заказ, как и думал, серьёзный, денежный. Спички — часть общей тематической коллекции… Не в том суть, — перебил он себя. — За неделю до смерти Зиновий подъезжал к нему на виллу отчитаться о том, что успел сделать. Так вот клиента встреча очень насторожила. Заманский понятливо закивал.

— Как раз наоборот! — воскликнул Циридис. Губы его, полные и сочные, как раскрытая устрица, подрагивали. — Во-первых, Плескач предъявил спички и предложил их забрать! Понимаете? Он не держался за них! Это клиент отказался. Заявил, что примет всё целиком. А главное, выглядел Зиновий оживлённым и! — Циридис торжественно поднял толстый, в массивном перстне, палец, — праздничным. Восторженно рассказывал о загранпоездке по Италии. Бурлил планами. Стихи читал.

Заманский вытаращился.

— Свои! — добил его Циридис. — Вы слышали, чтоб мудрый Зиновий читал стихи? Может, прежде пис а л?

Заманский лишь мотнул короткой шеей, — об одном ли и том же человеке они говорили?.

— Читал! А потом и вовсе проговорился, что в поездке влюбился в гидшу. Не другу! Просто деловому клиенту. То есть его распирало! Представляете? Сидит высокопоставленный чиновник, у которого день поминутно расписан, и выслушивает восторги пятидесятилетнего сбрендившего антиквара. Даже, говорит, закралось подозрение, не подсел ли тот на наркотики или транквилизаторы. Потому и на встречу со мной согласился, не откладывая. Он ведь даже не знал о смерти Плескача. Но что точно: менее всего Зиновий был похож на человека, надумавшего свести счёты с опостылевшей жизнью.

— Что это значит?

— Вот и мне интересно. Похоже, вы были правы, и что-то переменилось совершенно внезапно, — Циридис поднялся. — Во всяком случае, главное — заказчик к смерти Зиновия отношения не имеет! — повторил он с нескрываемым облегчением. — Так что — ищите в другом месте. Нагадаете что, поделитесь.

Заманский выхватил листочек, наскоро написал: «Шевроле», ниже номер, что запомнил на Смоленском кладбище; в нетерпении протянул хозяину кабинета: — Пробей!.. Установить владельца можешь? А скорее, — владелицы. Циридис потянулся к телефону.

Через десять минут в лифте, спелёнутый набившимися людьми, Заманский в нетерпении теребил в кармане адрес владельца автомашины. Та оказалась зарегистрирована на ОАО «Мегаполис экспресс». 

8

Туристическая компания «Мегаполис экспресс» располагалась на первом этаже высотного здания на Якиманке. Заманского проводили в отдел, занимающийся континентальной Европой. В кабинете на пять столов клиентов не было. Но было шумно. Демонстрировались обновки. Кудрявая девчушка, водрузив ногу на стул, критически разглядывала ажурные колготки.

На скрип двери все обернулись. Девчушка поспешно одёрнула юбочку. Правда, по наблюдению Заманского, юбчонка от этого длинней не стала.

— Девочки! Помогите, красавицы, — когда нужно, Заманский умел растечься обаянием. — Мне нужно увидеть гида, что в прошлом месяце возила группу по маршруту Рим — Венеция. Едва договорив, он разглядел ту, которую встретил на Смоленском кладбище. Среди молоденьких сослуживиц, скорее раздетых, чем одетых, она выделялась ладным на ней клетчатым костюмом.

Женщина тоже узнала его. — Пойдемте в комнату переговоров, — поспешно, под любопытствующими взглядами, она вывела Заманского в коридор, провела в остеклённое помещеньице с круглым столом, заваленным рекламными проспектами.

— Вы, видимо, друг, что из Израиля? Мне Зиновий вас именно таким описал.

— Что ж тогда на кладбище не признали? — Не хотелось ни с кем общаться! Заговори Вы со мной, верите, убежала бы. Заманский поверил: и сейчас она говорила каким-то затёртым, лишенным интонаций голосом, как говорят безмерно утомлённые люди. Просто отсюда бежать некуда. — Судя по встрече на кладбище, мы оба опоздали на похороны, — посетовал Заманский.

— Почти так. Десятого пыталась дозвониться Зиновию. Потом набрала сына, Лёву. От него и узнала. Может, и успела бы. Но Лёва просил не приезжать. Настоятельно просил. Заманский не скрыл удивления.

Она присмотрелась к собеседнику.

— Зиновий вам вообще что-нибудь обо мне рассказывал? — произнесла она с внезапной догадкой. Увидела, что нет. Хмыкнула озадаченно.

— Тогда представляюсь. Зовут м еня Елена . — Елена Прекрасная. Овладевшая сердцем… — Елена, приносящая несчастье! — раздраженно оборвала она витиеватый комплимент. Извиняясь за резкий тон, примирительно приподняла руку. Сдвинула к центру стола кипу буклетов, освободив место для пепельницы. — А я ведь ещё на кладбище поняла, что вы меня найдёте. Зиновий говорил, вы — в прошлом следователь.

— Да, — подтвердил Заманский. — Но почему я должен был обязательно вас разыскивать? — Да потому что, если б не я, Зиновий был бы жив! Похоже, физиономия Заманского вытянулась. Елена горько усмехнулась. — Поразительно, — произнесла она. — И то, что случилось. И то, что всё это уместилось в какие-то три недели. Она закурила, прикрыла припухлые веки.

В тот раз Елена повезла очередную группу по Италии. В сущности это была последняя поездка. Всё больше времени отнимал фонд борьбы с детской онкологией, с которым после смерти ребёнка активно сотрудничала.

Программа стандартная: Рим — Флоренция — Венеция. Забитый до отказа туристический автобус. На одном из задних кресел оказались Плескачи: отец с сыном. Поначалу больше внимания привлекал сын: длинный, несуразный, мягко улыбчивый, — такой ребёнок-переросток. Старший же, напротив, производил впечатление тягостное. Сидел, ссутулившись. Погружённый в себя. Будто между ним и действительностью установилась плёнка, через которую с трудом пробивались голоса.

Во время вводной экскурсии вдруг раздраженно пошутил. Потом ещё раз перебил гида. Так что сыну пришлось успокаивать. Елена ещё подумала, что с этим ершистым дедком натерпится. Узнав, что он владелец антикварного магазина, даже окрестила про себя менялой.

— Знала бы я, насколько и как именно натерплюсь от этого менялы, — хмыкнула она.

Разместились в Риме, в дорожном отеле. Поздно вечером Елена спустилась в ресторанчик. Рассчитывала, что измотанные туристы к этому времени завалятся спать и можно будет перекусить в одиночестве. Она почти угадала, — один всё-таки не спал. У барной стойки сидел старший Плескач и угрюмо крутил на просвет бокал с плещущимся на дне коньяком. Хотела уйти, но передумала. Если назревает конфликт, лучше попытаться погасить его в зародыше. К тому же Плескач был трезв. Потому решилась подсесть.

Он махнул бармену принести ещё коньяку.

— Только плачу сама, — предупредила Елена.

— Эва, как напугал, — Плескач мягко улыбнулся, сделавшись похожим на своего сына. — Не надо мне было ехать. Лёвушка настоял. Да и друзья достали. Поезжай, мол. Заграница лечит. Поразительно: все всё за других знают. Послушался — поехал. Теперь вам ни за что ни про что досталось. Вы не обижайтесь на меня за сегодняшнее. Небось, всяких чудиков повидали. Так уж перетерпите. Хотя гид вы на самом деле замечательный.

— Вы хоть что-то слышали? — не поверила Елена.

Он кивнул:

— Да. В конце стал слушать. И даже увлёкся. Вы, правда, умница. А насчет меня, — обещаю впредь не допекать. В крайнем случае, если уж вовсе станет невмоготу, сяду на самолёт да улечу в свою берлогу. Лады?

В сущности разговор можно было закончить, — Елена поняла, что с этой стороны неприятностей больше не будет. Но — он поднял глаза. Такие больнющие! И она не удержалась — спросила:

— Что у вас случилось?

Елена прервала рассказ, загасила сигарету, тут же закурила следующую. В упор глянула на Заманского:

— У вас бывали чирии?

— Что? — оторопел тот.

— Чирии. Перезревшие. Набухшие. С головкой. Зудят непрестанно. Вдруг нажал — и брызнул гной.

— У Зиновия так и было? — догадался Заманский.

— Именно такая ассоциация мне и пришла в голову, когда он начал говорить. Не говорить — выплёскиваться. Будто трубу под давлением прорвало.

Говорил о покойной жене. Какие-то мелочи, которые только для двоих, да и попробуй ещё вспомнить. А тут всё подпирало и требовало выхода. И о своей вине перед покойной. Вообще-то обычный разговор мужиков, что на старой беде пытаются закадрить новую пассию. Но здесь всё было с такой натуральной экспрессией, болью. Потом так и оказалось, — год в себе копил. К тому же мне всё это оказалось близко. Я ведь за пять лет до того малыша потеряла. Вот под минуту — утешить, что ли, захотелось или в свою очередь выплеснуться? — рассказала. Даже не заметила, что говорю уже я, а он как-то затих и неотрывно смотрит.

Спохватилась:

— Что-то не так?

— Какая вы, оказывается, — выдохнул он. Разошлись в два ночи.

На следующее утро, когда Елена зашла в автобус, семейство Плескачей сидело на ближайшем к гиду сидении (потом узнала, что семейной паре, с которой поменялся местами, Плескач-старший компенсировал стоимость поездки). И Зиновий так открыто, заговорщически улыбается, что все туристы вокруг нехорошо переглянулись. Дальше — хуже. На глазах у всех принялся ухаживать за гидом как ухаживают за своей девушкой.

Если при выходе из автобуса моросил дождь, бросался открыть над гидом зонтик. Во время обедов норовил подхватить поднос, сесть поближе. На экскурсиях не отходил ни на шаг. Поразительно, но пятидесятилетний мужчина повёл себя как старшеклассник в состоянии первой влюблённости. По ночам писал восторженные стихи, а утром спешил подсунуть их под дверь номера возлюбленной.

Он был настолько распахнут в своей влюблённости, что остаться незамеченным такое не могло. В группе его прозвали крези антиквар. Но больше всего преображение Плескача потрясло его сына. Воспитанный в почтении к родителям, он не решался бросить отцу публичный упрёк. Но от этого страдал ещё сильнее. Во время поездки сидел, отвернувшись к окну, всем своим видом выказывая неодобрение происшедшей в отце перемене. Изредка, когда оживление отца зашкаливало, бросал недобрые взгляды на Елену, кажется, совершенно уверенный, что меж гидом и его отцом установилась интимная близость. Хотя вся близость стихами и ограничивалась.

Во Флоренции у Елены заболело горло. Зиновий вызвался подменить её на экскурсии. И рассказывал так увлечённо, с таким знанием деталей, что не только туристы, — сама Елена боялась пропустить малейшее слово. Какой там антиквар-меняла? Искусствовед высочайшего уровня!

Так что, поначалу измотанная назойливым ухаживанием, к концу поездки Елена сама ощутила признаки влюблённости. Должно быть, поэтому в аэропорту на просьбу Зиновия о встрече отделалась обещанием как-нибудь увидеться.

Срок «как-нибудь» для влюбленного Плескача оказался вполне конкретным. Уже на следующее утро он появился в офисе компании, попросил её спуститься вниз. У подъезда стоял новенький кроссовер. «Твоя!» — объявил с торжеством. Принялся совать ключи, документы. Увидев прикушенную губу её, начал уверять, что от чистого сердца, безвозмездно. Что ничего за это не требует. Просто его подарок чудесному гиду.

— Какое же разочарование меня охватило! — Елена покачала головой . — За эти итальянские дни и впрямь уверилась, что в меня влюбился необыкновенный человек. А получилось, что сам он купчишка-меняла, и я для него та же проститутка. Только цена дороже. В общем выплеснулась от души. Сказала, что у нас в фонде десяток больных лейкемией детей в очереди на операцию. Их мамы молятся на какого-нибудь доброго дядю, что расщедрится и спасёт их дитятко. А в это время безумные антиквары, которым некуда девать деньги, мечут их в дорогие машины, чтоб бабу в койку затащить… И тут глаза у него радостно расширились, будто внезапно решилась недающаяся задачка. «Сколько нужно?! — закричал он. — Миллиона долларов для начала хватит?»

— Верите, у меня испарина по лбу пошла. Ведь не шутит. «Пару недель можно подождать?» — «Господи! Годами ждём». — «Тогда я побежал, чтоб не терять времени! Машину-то заберите. Хотя бы для вашего фонда». Я отказалась. Уехал, огорчённый. Признаться, не знала, что думать. Больно крутые перепады. Через два дня позвонил, встретились в ресторане. Сказал, что запустил процесс. И в течение двух недель деньги будут непременно. И всё в деталях, заинтересованно. «Но я вам лично ничем не обязана», — подстраховалась я на всякий случай. Ответил он, по-моему, пронзительно. — Поймите, со смертью жены я перестал понимать, для чего жить. И тут встреча с Вами. Должно быть, душа за этот года истосковалась, и — всё совпало, так что влюбился я в Вас и впрямь неистово. И, если смогу, добьюсь. Но деньги на больных детей — это совсем другое. Это как начать жить заново. Потому что всему, что делаешь, — иная цена.

За эти дни мы встречались ещё трижды. Он очень красиво ухаживал. Стихи, само собой. Много своих. Слабенькие, на мой, да на любой, вкус. Но по содержанию такие необычные образы, мысли удивительные. Что-то вроде философских эссе. А главное, я поняла, что никакой это не псих. Просто ранимый, беззащитный человек, которого несчастье сбросило с наезженной колеи и лишило прежних стимулов. А после нашей встречи вновь возникла тяга к жизни. И всё то, что обычно прячется внутри, устремилось наружу. Уверял, что я обязательно полюблю его, что его страсти нельзя не ответить, и будем счастливы. Я и сама стала подумывать, что, быть может, и впрямь появился мужчина, с которым смогу что-то выстроить. Знаете хорошо известное: женщина любит ушами. Так и есть. На третий день — а я знала, что, проводив меня, мчится по ночной трассе в свою Тулу, чтоб следующим вечером вернуться, — оставила его у себя. И двое суток были наши! Мне показалось, что во мне зарождается то, о чем уж не мечтала: новая судьба.

Она уныло выдохнула.

— А затем этот треклятый телефонный звонок! Он заговорил виновато, сбивчиво, что с деньгами затягивают, но он всё порешает. Должно быть, вот это новоязовое «порешаю» и вывело меня из себя. Решила, что все обещания были враньём, чтоб затащить очередную дуру в койку. Что и удалось. Да ещё, доверившись, я запустила на одну из пациенток больничный процесс, и девочку уже в Москву привезли. В общем в сердцах брякнула что-то о пустобрёхах, бросила трубку. На следующий день опомнилась, позвонила. Но — телефон не отвечал. А потом вместо отца ответил Лёвушка. От него и узнала, что Зиновий отравился.

В горле у неё клокотнуло. Заманский потянулся к минералке на подоконнике, но Елена жестом остановила.

— Как же я не подумала, насколько в нём все шлюзы открыты! Что он без кожи живет. Только-только нарастать начала.

— Значит, полагаете, из-за вас? — уточнил Заманский.

Горькая усмешка Елены была ему ответом.

— Может, и ситуация с сыном усугубила, — предположила она. — Зиновий как-то пригласил в ресторан. Я пришла, а он с Лёвой. Он-то хотел нас сблизить. А получилось, — хуже некуда. Тот тоже не ожидал, — лицо перекосило.

— Как думаете, Лев знал о деньгах, что обещал вам отец?

— Наверняка, — она повела округлым плечом. — Зиновий всегда с гордостью упоминал его как своего компаньона и наследника, из которого вырастит настоящего антиквара. Полагаю, у них не было денежных тайн. К тому же за столом он напрямую заговорил, что собирает деньги для фонда.

— И как отреагировал сын?

— Смолчал. Но так, что лучше б высказался. Прошёлся по мне взглядом, будто наждаком. Не думала, что домашний ребёнок, каким он мне казался, так умеет. Да и в фонд он, как я поняла, ни в какой не поверил. Если б не для детишек, сама б отказалась.

— После смерти Зиновия не пытались сыну об этих деньгах напомнить?

— С чего бы? — Елена удивилась. — Во-первых, это была воля Зиновия, а не сына. Если б посчитал нужным, завещал бы исполнить. Зиновий согласно кивнул, — и сам об этом подумал.

Елена поднялась, подняв тем и собеседника. Собралась выйти, но не смогла, слишком клокотало внутри.

— Как же так бывает! — простонала она. — Пять лет не живешь — пребываешь в безысходности. Вдруг — вспышка, озарение, пров и дение новой жизни. И тут же опять исчезает. А ты остаёшься в своей унылости. Потому что к тебе с распахнутым сердцем и содранной кожей… А ты, почитающая себя за утончённую натуру, на поверку оказалась дура из дур.

В горле её заклокотало. С усилием перевела дыхание. Приостановилась в дверях. — Может, помните у Гёте знаменитое? Что было сначала — «слово» или «дело»? Так вот слово и есть дело. Страшное по своим последствиям…Теперь с этим жить! Знаете, как Зиновий о себе острил? Дожитие мое! Вот и я отныне в дожитии.

Спохватившись, вытащила из сумочки визитку, положила на край стола. Коротко кивнув, вышла. 

9

К коттеджу Плескачей Заманский подъехал к двум ночи.

Дом был тёмен. Лишь в холле верхнего, гостевого этажа угадывался приглушённый свет.

Зиновий был хорошим хозяином, — даже половицы под ногами не заскрипели. Потому на гостевой этаж Заманский поднялся незамеченным и неуслышанным. Ася и Лёвушка, забравшись с ногами в одно кресло и тесно прижавшись друг к другу, склонились над планшетником. На журнальном столике стояла початая бутылка «Кинзмараули». При виде внезапно возникшего отца Аська отпрянула в сторону, Лёвушка змеиным движением вспрыгнул на подлокотник. Щёки обоих алели. Аська первая взяла себя в руки.

— Ну, ты даёшь, зелёный, — скрывая смущение, она постучала по часикам. — В твоем возрасте по ночам отсыпаться надо, а не по трассе гонять. — Иногда и проехаться небесполезно, — хмурый Заманский открыл бар, плеснул себе с полстакана в и ски, махнул залпом. Ася и Лёвушка озадаченно переглянулись. — Ты не ложилась, волнуясь за меня? Теперь можешь ложиться, — предложил он дочери. — Как скажете, — обиженная Аська вспорхнула из кресла. — Ужин, кстати, в гостиной. Два раза грела. Спрашивается, чего ради?

Начал подниматься Лёвушка. — А ты задержись, — остановил его Заманский. — Разговор предстоит…Только с ним! — поторопил он дочь. — Какие мы умеем прокурорские интонации подпускать, — Аська , презрительно пофыркивая, удалилась. Лёвушка проводил взглядом покачивающиеся бёдра, сглотнул.

— Дядя Вить! Вы не подумайте насчёт Аси чего плохого…

— Почему сам не рассказал?! — резко перебил Заманский.

Лёвушка, всё понявший, съёжился. — Значит, всё-таки виделись с этой ?

Лицо его, обычно по-детски доверчивое, приобрело неприятное, озлобленное выражение. — Не знаю, что она вам наговорила. Но она стерва. Присосалась к папе из-за денег. — Почему знаешь, что из-за денег? — А из-за чего ещё?! Холёная, вся из себя фифа. И — к старику! Просто так, что ли? — Кем-кем, но стариком твой отец не был! — возразил Заманский. — Так это каким вы его помните! А за последний год, — волосы пучками, щёки синюшные, обвисли, голос охрипший! И вдруг — здрасте, любовь! Ночью проснёшься. А он не спит. Что-то бормочет возбуждённо. Утром стихи мне читает. «Как думаешь, — ей понравится?» А мне? На мамины фото смотреть перестал. Будто и не было. Я папу сколько умолял. А он как зомбированный… Из-за неё наверняка и с собой покончил. Седьмого, накануне, из Москвы вернулся, белый весь.

— Почему не рассказал?! — упрямо повторил Заманский.

— Потому и не рассказал! — выкрикнул на нерве Лёвушка. Вспомнив об Аське, зажал рукой рот. Зашептал. — Не хотел, чтоб папино имя с грязью мешали. Так — умер и умер. Все знают, что тосковал по маме. Все сочувствуют. Вроде Тристана и Изольды. А если как на самом деле? Это ж позору на весь город. Втрескался в первую же подвернувшуюся сучку. Его и так в тургруппе знаете как называли? Крези антиквар. Это папу-то! Мудрейшего из мудрых. Думаете, не больно? Но там хоть замляков не было. А если здесь дознаются, как машины к ногам кидал, лишь бы дала. От такого позора — самому в петлю впору.

— Мне надо было рассказать! — отчеканил Заманский. — Что за деньги отец собирался передать в детский онкологический фонд?

Лёвушка смешался.

— Ты знаешь про это? — поднажал Заманский.

— С него могло статься.

— Но ты знаешь?!

— Папа говорил, — неохотно подтвердил он.

— Ты же уверял, что все вещи на месте.

— Так и есть!

Заманский поцокал насмешливо.

— Да я правду говорю! — взмолился Лёвушка. — Папа упомянул только, что у него должны появиться деньги. А я не уточнял. Если начистоту, мы после Италии не очень общались. Всё больше стихи писал, — не удержался он. — До этого попросил у него пятьдесят тысяч долларов на дефицитный прибор. Я ж диссер не забрасывал. Не насовсем. В долг хотя бы! Нету, — отвечает. — Всё в деле. И так сухо. Вроде, моё дело — не дело. А для этой аж лимон нашёл! Мне потому и больно. Я, когда в Белёв уезжал, он накричал. Так кричал! — Лёвушка зажмурился.

— Хотя бы после смерти не пытался уточнить, о каких деньгах речь? Ведь где бы ни были, — это часть твоего наследства. Лёвушка энергично замотал головой. Слишком энергично, на взгляд Заманского. — Лёва! — решился он. — Ты ведь первым тогда в салон зашел, когда никого ещё не было. Точно, что отец не оставил никакой записки? — подождал ответа, но не дождался. — Ладно, ступай спать. Скоро рассвет. А наутро у меня, похоже, много работы. Повернулся выйти.

— Дядя Витя, — остановил его голос Лёвушки. — Прошу вас. Не надо никому насчет папы и этой. Пусть всё как есть.

— Спокойной ночи, — скупо пожелал Заманский.

Он уже знал, что сам до утра не заснёт. Что-то в этой смерти не сходилось. Что-то брезжило совсем рядом. Вот-вот ухватишь. Только надо попробовать зайти с другой стороны. Перебрать заново факты, как перебирают в поисках причины поломки двигатель автомобиля. Заманский всё лежал в темноте с закрытыми глазами, подложив руки под голову. Наконец задремал. В семь утра, будто по звонку, глаза его распахнулись. Сомнения сложились в версию. Он вскочил и заходил по комнате, в нетерпении подгоняя стрелку будильника. 

10

Брусничко обедал на рабочем месте, в морге при горбольнице. Прямо в халате, в котором проводил вскрытие. Единственно, кинул на спинку стула резиновый фартук. Надо было бы добросить его до раковины, тем более что с краю подкапывало. Но вставать было лень. И Брусничко продолжал меланхолически поглядывать на разрастающееся бурое пятно на линолеуме.

Не привычная к мертвечинке молодёжь в лице стажёра и двух санитарок умчалась в больничную столовую. Он же, по обыкновению, подкатил к дивану каталку для трупов, накинул поверх клеёнки заветную скатёрку, расставил на ней принесённые из дома разогретые судки, с удовольствием обнюхал. Из увесистой, прикрытой резиновой пробкой колбы отлил в стакан спирта. Оттягивая сладкий миг возлияния, оглядел на просвет.

Задняя дверь морга, прикрытая на наброшенный изнутри крюк, от сильного толчка с лязгом распахнулась.

— Ничто не меняется. Так и не починили, — пробурчал знакомый голос, при звуках которого Брусничко начал подниматься. В предбанник через служебный вход вошёл Заманский.

— Ах ты, дружище-раздружище! — массивный судмедэксперт облапил приземистого гостя, оглядел с высоты собственного роста. — Вижу, прежнего чутья не утратил. Точнёхонько к стакашку спикировал. Присоединяйся! — широким гостеприимным жестом повёл в сторону каталки.

На ощупь подлил спирту во второй стакан. Заманский заколебался, — стакан был в липких потёках.

— Избаловались, Ваше благородие! — подметил Брусничко. — Пей смело. Спирт всё обеззаразит, — приподнял свой стакашек. — Ну-с, как в старые добрые времена.

Чокнулись. Выпили. Брусничко — с наслаждением, Заманский — через силу. Ещё не поставив стакан, потянулся к алюминиевой кружке с водой.

Брусничко, не запивая, зачерпнул лапой квашеной капусты, бросил в запрокинутую щербатую пасть. Несколько капустин повисли на бороде.

— Соболезную, — прорычал он. — Сам едва не каждый год друзей на небеса провожаю. Сперва самолично полосую. После провожаю. И твоего полосовал.

Заманский перевернул кисть ладонью кверху.

— Брусничко, не вставая, дотянулся до стеллажа, из папки с копиями актов вскрытия безошибочно вытянул нужную, передал Заманскому.

— Вообще-то не положено, но для тебя заначил. Знал, что появишься. Приподнял склянку со спиртом: — Ну что, как обычно, — между первой и второй перерывчик небольшой? Но Заманский, нацепив на кончик носа очочки, уже углубился в чтение.

Брусничко налил себе, тяпнул. Обнаружив на бороде прилипшую капусту, ею же и закусил.

— Муха не подкопается, — благодушно заверил он. — Помня тебя как зануду, всё перепроверил. Лично три спичечных головки из зубов выковырял… На самом деле он в себя лошадиную дозу вкачал. Видно, чтоб не передумать. Ещё позавидовал, — красивое самоубийство. Принял ядку, выпил, закусил баклажанами с салями. Прям римский патриций.

— Обломки сохранил или Лукинову переправил? — Заманский снял очки, задумчиво потер переносицу.

— Ему-то зачем? У него полкоробка целых изъято. Себе на память оставил. Тоже, знаешь, коллекцию веду, вроде кунсткамеры. Не каждый день такие фордебобели обнаруживаются.

Заманский, будто что-то припомнив, вновь потянул к себе акт. Брусничко кольнуло нехорошее предчувствие.

— К чему насчёт обломков спросил? — забеспокоился он. Уж очень не понравилась ему появившаяся складка на переносице гостя, — по прежним временам верный признак, что следователь по особо важным делам Заманский обнаружил что-то, что прошляпили другие.

Заманский поднял колбу, разлил остатки спирта.

— Не тяни, Христа ради! — взмолился Брусничко.

— Вот ты пишешь в заключении, что в желудке вместе с фосфором кашица…

— Баклажаны с маслом. По баклажанам я тоже на всякий случай перестраховался. То, что оставалось на блюде, отправил на экспертизу. Чисто. Без примесей. — То, что на блюде, — без примесей, — согласился Заманский. — А то, что в желудке, было изначально отравлено…Подменили, понимаешь? Отравили, а потом блюдце помыли да для нас с тобой чистеньких баклажанов положили. Брусничко насупился. — Ты говори, да не завирайся! Совсем старика Палыча за неумеху держишь. Я голову даю, — в желудке белый фосфор! От него и смерть наступила.

— Наверняка фосфор! — согласился Заманский. — Только не из спичек. Зачем Зиновию понадобилось спички в зубы всовывать? — А чтоб наверняка. У него снизу одного зуба не было. Вот туда и напихал. Одна сволочь глубоко засела.

— Глубоко засела, — задумчиво повторил Заманский. Вытащил из кармана коробок, протянул пару спичек эксперту. — На! Воткни себе поглубже.

— С какого рожна?… — отстранился Брусничко. — Вот и покойный мазохистом не был. Положим, решил покончить с собой. Но зачем же спички в собственные дёсна чуть не вколачивать? Облизал, погрыз ядку для верности. И — выше крыши.

— Ты хочешь сказать?… — от внезапной догадки Брусничко вспотел.

— Отправь спички на химию, Паша. Яда на них не обнаружат, — Заманский выдохнул, судорожными глотками допил. Забегал рукой по столу в поисках кружки с водой. Брусничко, вцепившись в подлокотники, подался вперёд. — Я, Паша, и сам поначалу на этот трюк купился. А с утра, прежде чем к тебе ехать, два часа в медицинской библиотеке просидел. Оказывается, чтоб фосфор сохранил свои ядовитые свойства, спички эти надо было держать в банке со специальным раствором. А на воздухе, да ещё за сто пятьдесят лет, — наши обычные серные и то опасней для здоровья.

— Но тогда!..

— Его отравили, Паша . Как раз белым фосфором. А фосфорные спички для прикрытия. Потому и напиханы меж зубов, чтоб патологоанатом, не дай Бог, по разгильдяйству не проглядел. — Блин! — медведем взревел Брусничко. — Да ведь баклажаны на масле — лучшее прикрытие для яда. Отбивают запах! — А зачем нужно отбивать запах, если ты этот яд добровольно принимаешь? — Как же я лажанулся! — запричитал Брусничко.

В сердцах смёл несъеденные судки. С жалобным звоном железо задребезжало о стены.

— Теперь выметут на пенсион. Давно меня этот подсиживал! — он ткнул в сторону шляпы на вешалке. — Всё по начальству суетился. Только зацепиться, кроме как за возраст, было не за что. Сам знаешь, никогда никаких проколов. Самые сложные экспертизы мои были. А тут! Как только откроется, что я лажанулся и убийство не разглядел, — приходи, кума, любоваться! Пинком под зад.

Заманский меж тем в третий раз с удручённым видом вчитался в заключение.

— А ты не открывай, — предложил он. — Как это? — Да так. Кроме нас с тобой, никто не знает. Вот и не сообщай. По крайней мере до моей отмашки. — Это ж вроде как убийство покрыть, — осторожно напомнил Брусничко.

— Но ведь для всех-то как было самоубийство, так и останется.

— Чего-то я тебя не пойму? Сам раскрываешь, и сам же вроде как покрываешь… — Брусничко пытливо вскинулся: — Ты на кого думаешь-то?

Вгляделся в пасмурного приятеля. Догадавшись, замотал ошарашенно головой.

— Ну, если на самом деле так, то это прям Шекспир какой-то, — пробормотал он. Поскрёб бороду. — Стало быть, предлагаешь затихарить? А он там, на небесах, тебе ай-я-яй не скажет?

— О нём и думаю, — объяснился Заманский. — Так что?

— Ну, если тебе по фигу метель, так мне-то и вовсе… В конце концов все мы рождаемся, чтоб умереть. А тем ли, иным способом…Одним убийством больше, одним меньше, — тьфу по сравнению с вечностью.

Подведя такую немудрящую идеологическую базу под банальную фальсификацию, старый циник оттопырил средний палец и показал его шляпе.

Часть 2. Счет к оплате 

11

Во второй половине дня Заманский позвонил Лёвушке и предложил срочно приехать в коттедж.

— Но у меня переговоры, — смешался тот.

— Встреча со мной для тебя важнее. Жду немедленно.

— Раз настаиваете, — услышал он неуверенное.

В коттедже Лёвушка появился в сопровождении Аськи. Должно быть, с нею и переговоры вёл.

— Ты нам все планы обломал, — заявила с порога Аська. — Как раз уболтала Лёвку отвезти меня в Свято-Никольский женский монастырь. Мало ли, думаю, как жизнь сложится. Присмотрюсь заранее.

— Ступай собирайся, — приказал дочери Заманский. — Жизнь сложилась так, что мы отсюда уезжаем.

Ася переглянулась с растерявшимся хозяином.

— С чего вдруг? Мы ж на неделю планировали. И билеты ещё не заказывали.

— Ступай к себе! — не терпящим возражения голосом потребовал Заманский. — А я пока с этим господином переговорю.

Лёвушка съёжился.

— Пап! Ты чо вдруг? — поразилась Аська. — То весь из себя пушистый, а то какую-то жуткую нюню изображаешь?

Уловила умоляющий Лёвушкин взгляд.

— А вот не уйду! — дерзко возразила она. — Ты с ним вчера без меня так переговорил, что я его полдня отпаивала. А теперь — здрасте, опять сначала. Говори при мне. Чтоб без недомолвок.

В сущности дочерино упрямство могло оказаться кстати. Нельзя было не заметить, что Аське младший Плескач приглянулся. И даже к лучшему, что суровое объяснение произойдет при ней, — если что, не останется иллюзий и недомолвок.

— Что ж, поприсутствуй, — согласился Заманский. — Но, если встрянешь в разговор, выставлю прямо за холку.

Аська демонстративно пересела на ручку кресла, в котором сгорбился Лёвушка.

Заманский подступился с расспросами: как питались с отцом? Кто готовил?

Лёвушка, ждавший совсем другого, тем не менее, хоть и недоумевая, ответил обстоятельно. Отец после маминой смерти, бывало, забывал поесть. Потому, уезжая в Москву, Лёвушка всякий раз забивал холодильник. Когда возвращался, половина продуктов оставалась — стухшими.

— А когда вы стали вместе работать, и ты уезжал в командировку? — продолжал наседать Заманский.

— То же самое. — Готовил в коттедже или в салоне?

— Обычно в коттедже. Но в салоне обязательно что-то оставлял. Папа без меня чаще там ночевал, чем дома.

— Баклажаны, что в желудке отца обнаружены, тоже ты готовил?

— Ну да. Папа очень любил баклажаны. Ещё со времён мамы. Она и меня их готовить научила, — подтвердил Лёвушка — с непроходящим удивлением.

— Ещё раз спрашиваю: на кухне, кроме тебя и его, кто-то мог хозяйничать?

Лёвушка переглянулся с Аськой.

— Дядя Вить! — взмолился он. — К чему вы всё это?

— К тому, что твой отец Зиновий Иосифович Плескач был убит! — впившись цепким взглядом в Лёвушку, отчеканил Заманский.

Лёвушка посерел. Аська вскрикнула.

— Отравлен белым фосфором, — уточнил Заманский.

— Так спички же! — напомнил Лёвушка.

— Спички — прикрытие. Они уж лет сто безвредны. Яд был подмешан в баклажаны… А ты не знал? — снасмешничал Заманский.

Лёвушка обмер. Машинально отёр пот со лба.

— Дядя Вить, что вы так смотрите? Вы на меня, что ли?.. — выдохнул он.

Беспомощно глянул на Аську.

— Представляешь! Кажется, он решил…Будто я папу!

— Пап! Ты чо, сбрендил? Если прикол, то лажовый, — Аська, не стесняясь, постучала пальцем по виску.

Нетерпеливым жестом Заманский заставил дочь замолчать.

— Тогда оправдайся, — потребовал он. — Где ты находился с восьмого вечера до девятого утра?

— В Белёве, — нервно ответил Лёвушка.

— С какого времени и где именно?

— Пожалуйста! В четыре состоялась последняя встреча с поставщиком. Погулял и — в гостиницу.

— От Белёва до Тулы сто пятнадцать километров. За семь-восемь часов можно обернуться. Потому повторяю вопрос! Кто в Белёве может подтвердить, что с вечера восьмого по утро девятое ты безвылазно был там?

Лёвушка скосился на впившуюся в него взглядом Асю. Отрицательно мотнул шеей.

— Я связался с Белёвом. Там начальником мой бывший ученик, — сообщил Заманский. — Они опросили сотрудников гостиницы. Ключ от номера провисел до утра на доске. Со слов дежурной по этажу, находилась безотлучно на рабочем месте. Утром сдала пост. Категорически утверждает, что господин Плескач в её смену на этаже не появлялся…Ну же! — потребовал он. — Опровергай! Может, хоть кто-то тебя видел?! Пусть не в гостинице.

Лёвушкины плечи обмякли.

— Стало быть, алиби нет, — констатировал — для дочери — Заманский. — Папа! — Аська всё-таки вмешалась. — Но если бы Лёва появился в это время в «ИнтерСити», его бы увидел охранник или камера сняла… Ведь так?! — обратилась она к Лёвушке. Но тот лишь сильнее сжался.

— Что отмалчиваешься, урод?! — выпалила она в сердцах. — Он же тебя в страшном заподозрил!

— Нечего ему сказать, — ответил за Лёвушку Заманский. — Меж подъездами сквозные проходы. Чтоб попасть в салон, вовсе не обязательно проходить именно через свой подъезд. К тому же у постоянных посетителей есть ключи от задних дверей, где камер вообще нет. Открывай любую и проходи, никем не замеченный. На этаже все офисы закрываются к семи вечера. Уборщицы приходят после семи утра. То есть с семи вечера до семи утра проходишь бесконтрольно. Времени уйма.

— Да что вы на меня танком наезжаете?! Итак тошно, — взрыднул Лёвушка. — Мало ли народу, из своих, в папином салоне бывало? И кто угодно мог зайти с бутылкой, подмешать что-то в эти баклажаны злосчастные.

— Зиновий был малопьющим и уж точно не хлестал с кем попало! — сурово напомнил Заманский.

— Так это прежде, при маме, было! — страдающе вскрикнул Лёвушка. — А последнее время не раз, возвращаясь, и бутылки пустые видел, и следы посиделок.

— Допустим, что так, — согласился Заманский. — Но ты должен понимать, что из всего мутного списка главным подозреваемым становишься ты сам. Отравить Зиновия мог либо тот, кому он открыл, — а пускал он только своих, — либо тот, у кого был ключ. И — в любом случае тот, кто знал о существовании спичек, и в ком достало фантазии, чтоб придумать экзотическое самоубийство. — Но я-то не знал!.. — Лёвушка, наткнувшись на прищуренный взгляд Заманского, осёкся.

— Конечно, теоретически можно допустить, что не знал, забыть, что во время убийства отца сам ты таинственным образом дематериализовался, — отреагировал Заманский с той насмешливой интонацией, что всегда сбивала с толку самых упёртых подозреваемых. — Всё можно. Но — как говорят, — ищи мотив.

— Какой же нужен мотив, чтоб родного отца на тот свет отправить! — пылко вступилась Аська.

— Самый что ни на есть прямой! Наследство! Заманский только что не прожигал Плескача-младшего взглядом.

— И не в день отъезда вы поссорились. Все последние дни ссорились, и преизрядно. Потому что отец тебе ультиматум выдвинул: коллекцию, если откажешься продолжить его дело, передаст в Союз антикваров для реализации в пользу детского онкологического Фонда…

— Как же, — Фонда! — огрызнулся Лёвушка, внезапно сделавшись похожим на большую крыску. — Сказал бы сразу, что для этой!.. Да, угрожал! И я сразу ему ответил, чтоб делал со своей коллекцией, что хочет! Хоть под блузку этой… — он осёкся. — А мою душу отпустил на покаяние.

— Ой ли! — не поверил Заманский. — Ты ведь у него деньги на свои опыты просил. А коллекция по ценности, на минуточку, многократно перевешивала и коттедж, и наличность. Тем паче из наличности, как выяснилось, миллион долларов отец тоже планировал отдать Фонду. Тут и босяком можно остаться. Вот и мотив!

— Как хотите, — устало возразил Лёвушка. — Другого сказать нечего.

— Я все-таки надеялся, что защитишься…Не хотел думать… — тяжко произнёс Заманский. Аська вскинула на отца больные глаза. — Что ж, подведём итог. Дело свершилось злое и противоестественное. Но отец любил тебя пылко. В чём точно уверен, что даже сейчас, глядя на нас с высоты, не хотел бы видеть тебя в тюрьме. И быть посему. Об истинной причине смерти Зиновия знаем только я да патологоанатом. Патологоанатом, тот будет молчать. Мы с Асей, само собой, немедленно съедем. А ты…живи как сможешь! Лёвушка, будто заржавелый складной нож, разогнулся.

На неверных ногах принялся спускаться по лестнице.

— Лёвка! — окликнула Ася. Хотела побежать следом, но отец силой усадил её на место.

— Чего уж теперь? Внизу хлопнула входная дверь, донёсся звук гаражных запоров.

— Он же разобьётся! — Аська зарыдала.

— Мне жаль, доча! Честное слово, — лучше б не приезжал. — Заманский огладил Асину копну волос.

Ася вырвалась.

— Этого не может быть! — выкрикнула она.

— Но ты ж сама слышала.

— Плевать! О ссорах с отцом он мне рассказывал. Не тебе — мне. Тот его достал этим антикварством. Они на полгода договорились попробовать, а когда увидел, что Лёвушка не готов, стал этим наследством шантажировать. Просто заколебал! Нельзя человека через колено.

— Доча! Хоть ты-то не трави душу! — простонал Заманский.

— Но он и другое вспоминал! — страстно выкрикнула Аська. — Как папа в детстве, чуть приступ астмы, хватал его в охапку в машину, и через город сквозь пробки пробивался к экстрасенсу, что приступы снимал. А после ночами у кроватки дежурил. И так до четырнадцати лет. Вот скажи как следователь: станет убийца обременять себя такими воспоминаниями? Наоборот ведь, постарается вывернуть всё плохое наружу, чтоб самооправдаться. Неужто способен в такое поверить?!

— Способен — не способен, — страстная Аськина убеждённость смутила Заманского. — Собирайся, доченька. Мне и самому тошно.

Аська ещё долго рыдала. И со сборами закопалась. Может, дожидалась возвращения хозяина, чтоб объясниться? Заманский её не подгонял. Спустя два часа отец с дочерью всё ещё не выехали из угрюмой обители.

— У тебя мобильник на нижнем этаже разрывается! — раздраженно крикнула ушастая Аська.

Заманский неспешно дошел до телефона, — в надежде, что умолкнет. Когда собирался в Россию, в нетерпении высчитывал дни до встречи со старыми друзьями. Но сначала было некогда, а после того, как вскрылась ужасающая правда об убийстве Зиновия собственным сыном, желание общаться с кем бы то ни было иссякло.

— Слушаю, — выдохнул он.

— Здравствуйте, бывший важный, а ныне хоть и бывший, но наиважнейший следователь Заманский, — донёсся до него хрипловатый голос, — ёрнические интонации Лукинова он и спустя пять лет распознал безошибочно.

— Здравствуйте, бывший стажёр, а ныне следователь по особо важным делам Лукинов, — ответил он в тон.

— Я всегда говорил, что с твоим отъездом в следственном комитете драйв пропал, — сообщил Лукинов. — Не вернись ты, так бы и затихарилось, что Зиновий Плескач убит.

Заманский непроизвольно икнул. Лукинов расхохотался.

— Не Брусничко, — ответил он на незаданный вопрос. — Этот старый лепило до второго пришествия бы не сознался, что лажанулся…Явился Лев Плескач. Он и рассказал об убийстве.

— Плескач арестован? — сдавленным голосом произнёс Заманский.

Из своей светёлки выскочила Аська и замерла с выпученными глазами.

— С чего бы? — деланно удивился Лукинов.

— Явился-то с повинной? — Окстись! У Плескача алиби.

— Как алиби? — поразился Заманский. — Я ж это алиби из него клещами вытягивал.

— То-то что клещами. Да ещё в присутствии юной барышни, в которую малый, похоже, втюхался. Может, потому и говорить с тобой не захотел. Утратили вы, уважаемый бигбосс, прежнюю хватку. А с людьми нынче надо помягше. И на жизнь глядеть потоньше, — продолжал куражиться Лукинов. Поняв, что перебарщивает, посерьёзнел. — Лев Плескач сутки с восьмого на девятое провёл в Белёве в частном доме у разведёнки, к которой ездит пару раз в месяц. Отец его в Туле так зажал контролем, что парню даже по бабам приходилось втихаря, за сто двадцать километров гонять. Информация перепроверена и подтверждена соседями. Пять человек видело. И даже есть которые слышали. Старуха-соседка. Стены-то бумажные. Готова, говорят, перечислить, сколько раз кончили.

— Где он? — перебил Заманский весельчака.

— Плескач, что ли? — вроде, не сразу понял Лукинов. — Допросил в качестве потерпевшего и собираюсь отпустить. А вот вам за «темноту» огромаднейшее спасибо. Я уж Куличенку доложил, что у нас «висяк» нежданно-негаданно образовался. Так тот, как узнал, кто нам его привёз, так, веришь, пятнами пошел. — Верю, — не усомнился Заманский.

На самом деле Лукинов сделикатничал. Узнав, что факт убийства выявлен Заманским, начальник следственного комитета процедил сквозь зубы: «Всё-таки иудейские корни — как их ни прячь — наружу прут. Не поленился из Тель-Авива приехать, чтоб следственным органам подлянку бросить».

— Подъехал бы, Григорьич. Заварил кашу, так, может, и расхлебать поможешь?

— Подъеду, — пообещал Заманский. — А пока подзови Плескача к телефону.

— Которого из двух? — не удержался-таки от ёрничества Лукинов. Всё это время Заманский стоял, загородившись локтем от огненного взгляда дочери.

— Вот ведь какая штука приключилась: Лёвушка сам к следователю явился, — произнёс он. — И?!..

— Проверили. Оказалось, сутки с восьмого на девятое он в самом деле провёл в Белёве.

— Т-ты!..Я ж убеждала, — Аська подскочила к отцу, в сердцах постучала сжатыми кулачками ему по груди. — Как же ты теперь ему в глаза?…

— Не знаю, доча, — Заманский опустился на стул, прикидывая, как будет извиняться. — Слушаю, — донёсся Лёвушкин голос.

— Ты чего вытворяешь? Тут Аська с ума сходит, — буркнул Заманский.

— Вы ей не сказали? — настороженно уточнил Лёвушка.

— Нет, конечно. Передаю трубку.

Дочь жадно выхватила мобильник, убежала в соседнюю комнату. Вернулась счастливая.

— Я его здесь дождусь! — объявила она. Снисходительно оглядела отца. — Ну что, съел?! Жопа ты железная, папка!

— Похоже, на то, — согласился Заманский, ничуть не обидевшись. Он и сам не мог понять, как ему втемяшилось в голову возвести страшный поклёп на кроткого Лёвушку. 

12

— Великому сенсею! Наше гип-гип! — Лукинов вскинул руку в пионерском приветствии. За столом напротив над листом бумаги склонился унылый Брусничко. При виде Заманского изобразил вялый жест, — то ли приветствия, то ли укоризны. Опершись на стол, с усилием поднялся.

— Оставайтесь на месте, гражданин Брусничко, — осадил его Лукинов. — Ты у меня отсюда не уйдешь, лепило, пока в подробностях свой прокол не опишешь.

— И как это вышло? — в сотый, должно быть, раз сокрушился старый эксперт.

— Вот посажу за ложное заключение, живо сообразишь, как портачить, — пригрозил следователь. — На себя погляди, Пинкертон хренов! — огрызнулся Брусничко. Выволочки, да ещё прилюдной, не терпел. Размашисто подмахнул текст с показаниями и шаркающей походкой двинулся к двери. Крупная фигура его, едва вмещающаяся в дверной косяк, со спины выглядела неожиданно рыхлой. Изобразив общий разудалый привет, Брусничко удалился. — Переживает, — заметил Лукинов. — Стареет, — с горечью подправил Заманский. Лукинов согласно кивнул. — Зря я напустился на деда, — пожалел он. — По сути все мы в этом деле с ног до головы обделались. Больно гладкое самоубийство получалось, — объяснился он перед Заманским. — А ныне — ситуация аховая. Единственный идеальный подозреваемый, у которого сходятся и мотив, и возможность беспрепятственного проникновения в помещение, имеет безупречное алиби.

— Значит, у кого-то должен быть другой мотив!

— Какой?! — Лукинов подхватил файлик с описью коллекции, с чувством потряс в воздухе. — Кому нужно было это «мочилово», если ничего не похищено? Всё до последней монетки и статуэтки на месте!? — Но подо что-то Зиновий брал две недели, чтоб собрать деньги, — напомнил Заманский. — Значит, всё-таки откуда-то их ждал. Вот тебе и пазлик!

— Будет тебе, Григорьич! Нет никакого пазла! — Лукинов досадливо поморщился. — Лёвка мне про эту гидшу рассказал. Скорей всего, как он сам думает, так и было: понравилась баба, вот и хлестанулся, чтоб склеить в койку. Извиняемся, — обаять.

Заманский поморщился. Да и трепачом Зиновий не был. — Надо искать деньги, — повторил он. — Найдем деньги, найдем мотив. Найдем мотив, найдем убийцу.

От двери донеслось скептическое кхеканье. Вошедший незаметно Куличенок завистливо почмокал: — Счастливые вы, отставники, люди. Времени как грязи. Что нам лишние месяц — другой? О таком понятии как прокурорские сроки и думать забыл? — с натужной улыбкой он протянул Заманскому руку, которую тот без охоты пожал. — В бумажках копаться — это долгонький путь. А для меня, практика, ключевое здесь, что доступ в салон имели только близкие. Посему очерчиваем круг знакомых и компаньонов. Кто где и с кем был восьмого. Начнем с самых ближних и двинемся в глубь, пока не выйдем на подозреваемого. А как выйдем на того, что без алиби, — тогда и мотивчик выскочит. Тем паче Лукинов с помощью сына покойного предварительный список набросал. Так, Лукинов? Следователь скупо кивнул.

— Вот таким, стало быть, ходом и пойдем, — определился Куличенок. С язвительной улыбкой оборотился к Заманскому. — А ты отдыхай, гость заморский. Своё дело сделал, — работёнку нам подбросил. Довольный собой, собрался удалиться. — Геннадий Иванович, — задержал его Лукинов. — Считаю, нам надо привлечь Виктора Григорьевича к расследованию. Куличенок насупился негодующе. — Погиб его друг, — напомнил Лукинов. — И, сколько помню, не в правилах Виктора Григорьевича отступаться, не закончив расследования. Глупо получится, если…

Лукинов намеренно не договорил, но сметливый Куличенок намёк понял. Он уже получил выволочку от руководства и стал предметом насмешек в администрации, — пенсионер, прогуливаясь по скверам, походя обнаружил убийство, не замеченное огромным следственным аппаратом. И если он — в пику органам — ещё и убийцу установит, так тут одним позором не отделаешься. Можно и кресло потерять. — Что ж, — буркнул он. — Раз сам не умеешь работать, давай, привлекай — под твою ответственность. Естественно, без официального оформления. На том и порешили: Лукинов работает «по людям», Заманский берёт на себя поиск «мифического» миллиона долларов. Лукинов был следователем дотошным, напористым. К тому же уязвлённый допущенной в начале расследования промашкой, в дело впился бульдожьей хваткой. Перерыл записные книжки, переписку в интернете, расшифровал распечатку телефонных переговоров и электронных контактов. В результате родился длинный список фигурантов, по которому он азартно двинулся, отбрасывая одну фамилию за другой. Но по мере того, как список сокращался, всё пасмурней становился Лукинов.

Не слишком преуспел в поисках денег и Заманский. Он рьяно взялся за изучение найденных контрактов индивидуального предпринимателя Плескача. Перепроверил счета. Денежки на них подкапывали. Но долларового «лимона» близко не было. Оставался ещё вариант, что платежи проводились через офшорные, недоступные фискальному аппарату счета. Привлечённый к розыску документов Лёвушка обнаружил в гараже, на отдельной полке, под ворохом бумаг папку Кипрской офшорной компании, бенефициарами которой значились Плескачи — старший и младший. По телефону связались с адвокатом — секретарём компании. Увы! Компания оказалась пустышкой. Вот уж три года на единственном активном счёте значилась сумма в пределах двадцати тысяч евро, предназначенная для оплаты услуг аудита и секретаря. Стало очевидно то, что можно было предвидеть изначально, — как и все российские предприниматели, Плескач, таясь от алчности государства, основные расчеты проводил кэшем. Но откуда взяться крупной наличности, если вся антикварная номенклатура налицо? Увесистым пакетом котирующихся акций, который мог бы быть быстро реализован, Зиновий Плескач, как выяснилось, тоже не владел. Быть может, Зиновий выставил на продажу какую-то недвижимость, приобретённую без ведома близких? Выглядело это предположение достаточно надуманным. Приобрести что-то, скажем, за границей, Зиновий мог, — не его одного в этой стране свербила мысль о том, что с Родины с её разгорающимся антисемитизмом однажды придётся эвакуироваться. Но чтобы такой новостью он не поделился с женой и с сыном, — это уж было вовсе не похоже на Зиновия, несшего каждую веточку в семейное гнёздышко.

Оставалась ещё одна версия: в поисках «быстрых» денег Плескач мог попытаться получить банковский кредит. Заманский отправился в областной банк Регионального развития, где много лет обслуживался Зиновий Плескач. Сначала как совладелец ЗАО «Антиквар», затем — как индивидуальный предприниматель. Ему не пришлось даже предъявлять соответствующую доверенность. Возле поста охраны его встретил старый знакомый — вице-президент Константин Фетисов. Свою банковскую деятельность Фетисов начинал в инвестиционном управлении «Менатепа», и в середине двухтысячных прошлое едва не аукнулось ему. Как и многих сотрудников Ходорковского, Фетисова примеряли на хищения. Примеряли топорно. Словно двоечники, которым учитель подсказал решение, подгоняли доказательства под готовое обвинение. Просто брали зафиксированные в банковских приказах должностные полномочия каждого и, не мудрствуя лукаво, переписывали в текст обвинения как эпизоды хищения. Фетисову повезло больше, чем другим. Среди привлеченных в бригаду региональных следователей оказался Заманский, который уголовное преследование в отношении молодого инвестиционщика быстренько прекратил, а самому ему посоветовал затаиться где-нибудь в глубинке. Фетисов последовал совету и уехал в Тулу. Впрочем, треволнения даром для него не прошли. Вместо худого и смешливого мальчишки, каким Фетисова запомнил Заманский, встретил его сухопарый, неулыбчивый чиновник. Подхватив гостя под руку, Фетисов провёл его в свой уставленный букетами кабинет и только здесь, один на один, принялся горячо трясти руку. — Вчера сорокалетие отметил, — кивнул он на цветы. — А ведь, если б не вы, Виктор Григорьевич, ныне на зоне бы отмечал. Так что — ваш вечный должник. Сменил тон на деловой: — Чем могу? О смерти Зиновия Плескача Фетисов, естественно, слышал, тем более, что и Плескач, и его бывший компаньон Порехин числились по разряду вип-клиентов, курировал которых как раз вице-президент. Хотя в привилегированном банковском списке оба оставались скорее в силу сложившихся личных отношений, — обороты по счетам были практически нулевыми.

— Мы с Зиновием Иосифовичем лет пять назад сдружились. Заводной человек, он и меня в коллекционирование вовлёк, — признался Фетисов. — С его подачи, монеты собираю. Увлекательнейшее оказалось дело! Особенно если подбирать по годам чеканки. А коллекционеры, с которыми он меня свёл! Поразительные, совсем иного калибра люди. В общем сам превратился в страстного нумизмата. Раньше голову на работе на разгибал. А ныне тороплю выходной, чтоб в Москву, на Таганку, к своим.

Фетисов сладко зажмурился. Вопрос, не обращался ли Плескач за крупным кредитом, вице-президента озадачил, — с чего бы? Антиквары свои проблемы без банков решают. Чтоб не светиться. Правда, припомнил он, не так давно неожиданно обратился за кредитом Порехин. Но это было уж после того, как Плескач вышел из его бизнеса.

— На какую сумму? — невнимательно поинтересовался Заманский.

Фетисов щёлкнул по клавише, скосился на экран.

— Вообще-то это конфиденциальная информация, прямого отношения к счетам Плескача не имеющая, — вроде как заколебался он. — Но кредит все равно взят не был. Так что… — он склонился. — Да, точно: тридцать три миллиона рублей плюс-минус копейки.

От предчувствия удачи у Заманского заныли зубы, — по курсу получался как раз искомый миллион долларов.

— На что брался?

— На пополнение оборотных средств. Обычная формулировка, когда хотят замутить истинную цель. Но мы не вникали. Кредит планировался под залог недвижимости с двухсотпроцентным запасом, так что банковских рисков не было.

— Почему ж не выдали?! — Заманский едва удерживал волнение.

— Порехин сам отозвал заявку. Вроде как пропала необходимость.

— Когда это было? Когда?!

Фетисов наконец ощутил его нетерпение. — Чёрт! Всыпят мне за утечку информации, — посетовал он.

— Не всыпят! Сегодня же получите официальный запрос по уголовному делу, — успокоил Заманский.

— Что ж, другому бы отказал, — Фетисов в полоборота повернул экран монитора.

Заявка на кредит поступила в банк спустя неделю после возвращения Плескача из Италии. Кредитное дело было почти полностью оформлено, осуществлены необходимые проверки, осталось провести решение через кредитный комитет, что выглядело формальностью. Но одиннадцатого июня, через два дня после гибели Плескача, Порехин заявку внезапно отозвал.

Это уже было горячо. Заманский ощутил зуд, как всегда, когда вставал на след.

Прямо из кабинета Фетисова он позвонил Лукинову, потребовал бросать все дела и ехать в Региональный банк.

Разъединившись, зашагал по кабинету под удивленным взглядом Фетисова. — Понимаешь, какая штука, Костя, — объяснился Заманский. — Незадолго до смерти Плескач как раз ждал откуда-то миллион долларов. А тут… Или совпадение?!

— Тогда наверняка те самые, — с внезапной уверенностью подтвердил вице-президент. — Видимо, Порехин решил срочно рассчитаться с компаньоном.

— Так они ж год как разошлись, — напомнил Заманский.

— В антикварном деле, бывает, годами расходятся. А уж у них объем выставленного на продажу был немалый.

— Но чтоб на миллион? — усомнился Заманский.

— Что миллион? Наверняка много больше, — Фетисов, удивлённый наивностью следователя, снисходительно улыбнулся. — Я едва не каждую неделю по московским комиссионкам да антикварным салонам мотаюсь. Так вот редкий салон, где до сих пор их общие вещи не расставлены. Проедьте — сами убедитесь. А поройтесь в интернете по сайтам крупных аукционов. Во многих обнаружите. А там любая вещица в сотнях тысяч пляшет.

— Но, если так, должны быть хоть какие-то следы?! Договор между ними! Или хотя бы плохонький акт! — воскликнул Заманский. — А мы все углы перерыли — ни-че-го! Не может же такая сумма — и чтоб нигде не зафиксирована! — Нигде не может! — хладнокровно согласился банкир. — А где-то обязательно! Он склонился над селектором: — Я спущусь в депозитарий. В кабинете мой личный гость. Принесите пока кофе и… да, да, весь набор! Вице-президент, довольный тем, что может отслужить человеку, которому был обязан, вышел с предвкушающей улыбкой. Следом появился дышащий нетерпением Лукинов. У самого Лукинова дела шли неважно. Монотонно, одну за другой, перебирал он кандидатуры из списка и — одну за другой отметал. Просвета не виделось. Находка Заманского обрадовала его необычайно, потому что, во-первых, забрезжила перспектива раскрытия «висяка», и, во-вторых, если восторжествует версия Заманского, то это будет такая пика нелюбимому начальнику… Лукинов аж сладко зажмурился.

Заманский едва успел пересказать Лукинову услышанное от вице-президента, как вернулся сам Фетисов с толстым журналом подмышкой. С видом триумфатора раскрыл его перед следователями. — Вот полюбуйтесь, как я и думал. Банковская ячейка, заложена в прошлом году. Условия вскрытия — совместно Порехин и Плескач. Ячейка узенькая. Деньги не уместятся, — он почти вплотную сблизил два пальца. — А вот ценный документ припрятать — лучше не бывает. Полагаю, это то, что вы ищете. — А один без другого может вынуть? — быстро среагировал Заманский. — Такая оговорка есть, — подтвердил Фетисов. — По истечении трёх лет, если до того ни один не потребовал досрочного расторжения. Лукинов напрягся, соображая. — Это значит, — со скрытым торжеством разъяснил ему Заманский. — Что, поскольку Плескач умер, через пару лет Порехин вынет втихаря документы, уничтожит и концов не останется. Будто и не было долга. Лукинов жадной рукой потянулся к журналу. Фетисов, дотоле доброжелательный, построжел. — Сначала — прошу предъявить официальное постановление по уголовному делу, — напомнил он.

Заманский согласно кивнул, придержал горящего нетерпением приятеля: — Ну, что? Вернёмся в прокуратуру? Оформишь честь по чести, изымем содержимое ячейки и назавтра вызовем Порехина? — Ещё чего? Время терять, — с негодованием отмёл предложение Лукинов. Он только что не перебирал каблуками. — Прямо в магазине тёпленьким возьмём, чтоб не успел очухаться. А бумаги от нас и так не уйдут. 

13

За час до закрытия магазина Петюня Порехин в вечной фланельке, облокотившись на перила крыльца, выглядывал переулок. Только привычного хищнического азарта ни в позе, ни во взгляде Заманский не заметил. Напротив, малиновый румянец полинял, да и сами наливные щечки одрябли, будто прихваченные внезапным морозцем. Глубокая, как ров, морщина прорезала гладкий, безмятежный лоб. Всего за несколько дней моложавый Петюня резко сдал. Тяжкая дума грызла изнутри преуспевающего антиквара.

— А, господа следователи, — вяло поприветствовал он подошедших. — Наслышан, Виктор Григорьевич, как вы измышлённое самоубийство вскрыли. Это вы ловкий молодец.

— Надо поговорить, — З аманский, безразличный к лести, жестом предложил зайти в магазин. Не спрашивая, прикрыл дверь, перевернул табличку надписью «закрыто» наружу, заглянул в подсобку, убеждаясь, что пуста. Лукинов с той же целью прошёлся по торговому залу. Порехин, примостившись на поручне плетёного кресла-каталки, безучастно наблюдал за суетящимися следователями. — Вы уж лучше прямо говорите, с чем пришли. Может, и так подскажу, — предложил он.

— Мы из банка…Оказывается, меж вами и Плескачом большие деньги оставались, — Заманский решил сократить дистанцию допроса.

Порехин прикрыл глаза.

— И документы по депозитарию тоже видели! — напористо добил его Лукинов.

— Вскрыли, что ли?

— Пока нет. Но вскроем.

— Что ж тогда воду в ступе толочь? — Петюня усмехнулся. — У нас с Осичем, когда разбегались, порядка семи миллионов баксов общака оставалось. За год на миллион распродали. Я свою долю в офшор забрасывал, Осич — в новьё вкладывался. Оставалось на круг где-то по три «лимона». После Италии Осич предложил отдать ему разом «лимон», а остальное тогда — моё. Дураком надо быть, чтоб не согласиться. Под это и кредит оформлял.

— Но не оформил.

— Так Осич к верхним людям ушел. «Лимон» после этого стал ни к чему.

— Но ты и про остальные деньги не обмолвился . Решил «заиграть»?! — рубанул Лукинов.

Похоже, угодил в точку, — Петюня запунцовел.

— Скажу, что нет, — кто поверит? — процедил он. — Получается, хотел. — Почему ж сам Зиновий никому об этих деньгах не рассказывал? — спросил Заманский.

— А с какого перепугу? Меньше болтаешь, меньше внимания привлечёшь. Товар, считай, — неучтёнка.

— Кто-то, кроме вас двоих, об этой договорённости знал? — поднажал Заманский.

— Н-нет! — Заманскому почудилось, что Петюня споткнулся. Но в следующее мгновение голос Порехина окреп. — Кто ж о таких вещах говорит! Это между двумя. Потому и акт составили в одном экземпляре и — в ячейку. С одной стороны, — чтоб без обмана. Ну, и третий не доберётся.

— И ещё удобство, — ехидно продолжил за него Лукинов. — Если один вдруг в мёртвых окажется, другому всё достанется! — Вот вы с какого боку подбираетесь, — не слишком удивился Порехин. — Так сразу и понял. Только тут вы промазали. Я всю неделю на выставке антиквариата в Доме художников на Крымском валу от и до провёл. У нас там стенд был. С утра до вечера на глазах. Да и по вечерам, считай, до ночи на людях. В Тулу вернулся к похоронам. Так что заворачивайте свой подкоп в другое место…Да впрочем, чего вам на слово? Сейчас визиток насобираю, — захотите, поспрашайте. Он вышел в подсобку. Заманский обескураженно закрутил лобастой головой, — надёжная, казалось, ниточка оборвалась. Лукинов, сам огорчённый, сочувствующе потрепал его по плечу. — Что ж, Григорьич, ты всё, что наметил, сделал. Даже деньги, в которые никто не верил, нашёл. А то, что денежки эти оказались с убийством не связанные, так на то и версии, чтоб не все верные были, — как умел, утешил он. — Будем считать, что эту тему до донышка вычерпали.

С пачкой визиток вернулся Порехин, передал их Заманскому. Сокрушенно скривился:

— Мне, Виктор Григорьевич, без убийства позору хватит. На всю Тулу ославлюсь. Да что Тула? Вся антикварная Россия не спустит. В нашем деле многое на добром слове держится. А я, выходит, жлобом обернулся. Резко затрезвонил мобильник в кармане Лукинова.

— Куличенок звонит! — определился следователь. — Как чувствует, если где прокол… Слушаю, Геннадий Иванович. Через десяток секунд выражение досады на его лице сменилось нетерпением и азартом. — Понял, понял. Буду немедленно… — Лукинов отсоединился. Зачем-то показал отключенный мобильник Заманскому. — Вот ведь какое дело. Пришла установка на Валентину Матюхину — ту, что уборщицей в салоне. Уборщица-то эта, оказывается, с высшим образованием. И самое интересное: знаешь, какое у неё основное место работы? — он выдержал интригующую паузу. — Лаборанткой в химлаборатории политеха!..Если фосфор не оттуда, можете меня самого травануть. Из груди Порехина вырвался тоскливый, звериный стон.

— Говори! — мгновенно насел Заманский. — Что так напугало? Порехин слегка пришел в себя.

— Лёвка, похоже, доигрался! — объяснился он. — Он же за неё хлопотал, чтоб взять в магазин на подработку. Вот и схлопотал. Если и впрямь она Осича траванула, получается, Лёвка собственному отцу подсуропил. — А могла? — впился в него Лукинов. Но Порехин уже окончательно оправился.

— Могла-не могла, не знаю. Напраслину возводить не стану, — хмуро отрезал он. — Только я сразу был против, чтоб её брать. Чернавку эту грёбаную — любой подтвердит — на дух не переносил! Вроде, не урод девка. Но вечно смурная, будто монашка. Не люблю угрюмых. Смешливые, они всегда понятней. Даже если подлец с веселинкой, так и то лучше. Хоть сразу виден. А эта! Зайдет в магазин и — брр делается… — он передернул плечами. — Когда Зиновий её с собой забрал, — такое облегчение испытал!

Он намекающе подошёл к входной двери. Дождался, пока следом поднимутся визитёры.

— Кстати, насчёт Лёвки, чтоб знали. Деньги эти, отцову долю, — верну по-честному. До копья! — с силой заверил он на прощанье.

Вечером Заманский подробно, не раскрывая причины интереса, порасспрашивал у Лёвушки о Валентине Матюхиной. Откуда взялась? С чего решил похлопотать за неё?

Оказалось, Матюхина бывшая Лёвушкина однокурсница. — Амур, поди? Лёвушка так искренне удивился, что необходимость копать в этом направлении отпала. — Какой там амур? Несчастная, в сущности, девчонка, — объяснился он. — Из тех, что рождены для материнства, но чаще остаются незамужними. И не сказать, чтоб с изъяном. Лицо-то, хоть мужиковатое, но правильное. Только вот неулыбчивая, нелюдимая. Однокурсников сторонилась. Ну, и её, правда сказать, обходили. И вдруг на втором курсе забеременела, родила. Весь курс отпал. Но от кого, так и не дознались. Молчунья. Задалась целью ВУЗ закончить, а с ребёнком на руках куда? Отвезла его к родителям, под Узловую. А сама заметалась в поисках заработка. Каждую заработанную денежку в клювик и — малышу. Понятно, все старались ей пособить с халтурой. Папа с дядей Петей, тогдашним компаньоном, как раз подбирали уборщицу в магазин. Я попросил за неё. Подошла. Аккуратная, честная, не нытик. Платили прилично. Прижилась. Когда папа с дядей Петей разошлись по бизнесу, папа взял её к себе. Больше, чтоб не бросать. В салоне и так всегда вылизано было.

— А где у неё основное место работы? — как бы невзначай спросил Заманский.

— Н-не помню, — Лёвушка напрягся. — Где-то, говорили, в политехе. А вот где? Если хотите, позвоню нашим. Может, кто в курсе? — Могла она отца отравить? Лёвушка аж язык прикусил. — Как это?.. Да и зачем? Ей же папа, считай, ни за что по пятьсот баксов платил. Это вроде как сук под собой рубить. Заманский озадаченно закивал: в самом деле — зачем? 

14

На следующее утро сразу две опергруппы параллельно выехали на тульскую квартиру, неподалёку от Политехнического университета, где Валентина Матюхина снимала комнату, и в деревню Высокуши под Узловой, по адресу её родителей. На съёмной квартире в Туле Матюхину не застали. Не оказалось её и на работе. Как выяснилось, сразу после похорон Плескача Матюхина взяла отпуск за свой счёт и уехала. Более удачливой оказалась группа, выехавшая в район Узловой. Самой Валентины в деревне Высокуши, где проживали родители и сынишка, не оказалось, — с утра уехала на станцию, в аптеку, за лекарством.

Мать Валентины утверждала, что в ночь с восьмого на девятое июня дочка гостила у них, спала в комнате вместе с ребёнком. И только под утро, после внезапного ночного звонка на мобильный телефон, сказала: «Там что-то случилось», — и выехала на первой электричке в Тулу. Водитель рейсового автобуса на Узловую, проезжающего через Высокуши, подтвердил, что Валентина Матюхина действительно изредка ездила на его автобусе до станции. Но никогда этого не было на первом, пятичасовом рейсе.

Следовательно, если Матюхина, как утверждала мать, в самом деле выехала в Тулу рано утром, то должна была воспользоваться услугами кого-то из деревенских шофёров. Чаще всего подвозил её Иван Бакушев, бывший одноклассник по сельской школе. Он и впрямь, как оказалось, подвёз старую приятельницу до станции. Но было это не девятого утром, а накануне, восьмого, в четыре вечера.

Самое же главное, — мать, не посвященная в планы Валентины, упорно настаивала на показаниях, о которых, похоже, с дочерью сговорились заранее. Зато, стремясь уверить полицейских в полной своей откровенности, в подробностях рассказывала о вещах, как ей казалось, для дочери благоприятных. О болезненном внуке, которому нужны деньги на дорогостоящие лекарства. О том, какая чудная мать её дочь, всякую копейку несшая родителям для внука. Даже обновку на себя не купит, чтоб не тратиться. Старьё донашивает. Она охотно показала одежду и вещи, что дочь держала у родителей. На обшлаге рукава махеровой кофты и на подкладке дамской сумки обнаружили следы белого фосфора.

Через полчаса участковый остановил рейсовый автобус, в котором возвращалась со станции Валентина Матюхина, и, пересадив в полицейскую машину, повёз в Тулу, в следственный комитет.

За это время Лукинов успел побывать в лаборатории. Сослуживцы относительно происхождения обнаруженного у Матюхиной фосфора ничего существенного не пояснили. На официальные вопросы отвечали уклончиво. Но в разговорах «не под запись» намекнули, что в сущности лаборант при известной ловкости имеет доступ к любому из реактивов. Даже к тому, с которым не работает. Когда Лукинов вернулся в следственный комитет, доставленная Матюхина уже дожидалась его в коридоре. В состоянии озлобленном.

Валентину ввели в кабинет. — Вы что вытворяете?! — закричала она с порога низким голосом. — Я ж неделю назад с вами вместе в салоне виделась. Чего тогда не допросили? А теперь нате — втемяшилось. Аж машину за сто километров сгонять не пожалели. У меня сын больной. Мне денно и нощно думать надо, как на ноги его поднять! Даже лекарства завезти не дали. Сейчас, наверное, бегает, — куда мамка подевалась.

— Присаживайся, Мать-Тереза, — любезно перебил её следователь. — Да я у вас уж два часа в машине просидела и час под дверью сижу, — огрызнулась Матюхина.

— Пока не сидишь. Но сядешь! И — накрепко! — пообщал Лукинов. — И чем дальше будешь завираться, тем глубже!.. Так что не будем терять времени, — кайся, — разрешил он милостиво.

Матюхина возмутилась: — Гляньте, какой поп выискался! Не в чем мне перед вами каяться. — А вот и проверим, — из папки с уголовным делом Лукинов вытянул верхний лист. Пробежал глазами. — В комнате, где живешь у родителей, на обшлаге твоей кофты обнаружен белый фосфор. Откуда? В лице Валентины промелькнуло тревожное выражение. Но впрочем она достаточно уверенно объяснилась: следы, несомненно, из лаборатории. Реактивы хранятся в запертых спецшкафах. Хотя сама с белым фосфором не работает, но могло случайно попасть при общении с коллегами. Неужто не понятно?

— Как не понять? — закивал следователь. — Пришла на работу. Надела халат и пошла по лаборатории гулять. А там порошок горстями рассыпают. Бывает.

Матюхина, распознав насмешку, набычилась.

— Могу вовсе не говорить. — Могла бы, — кротко согласился Лукинов. — А вот про другое сказать придётся. Каким образом тот же фосфор оказался у тебя на подкладке дамской сумки. Или с сумой по лаборатории пошла?!

— Какой сумки? — сбилась подозреваемая.

— Той самой, что в шкафу на третьей полке! — Лукинов обежал стол, уселся с другой стороны вплотную к подозреваемой. От благодушия его не осталось и следа. — Ты ведь с ней ездила восьмого июня в Тулу!

— Это… после звонка Лёвушки?

— Не после. А на самом деле — накануне. Так с ней?..Твоя мать подтвердила, что с ней, — сообщил он, не давая заново завраться.

— Ну, может…

— А на чём, кстати, ехала?

— Я уж говорила, — утром на рейсовом, — неуверенно произнесла Матюхина.

— Это как же ты так ловко обернулась, если Ванька Бакушев тебя накануне, восьмого, в четыре вечера на станцию отвозил? А назад ни он, ни рейсовый не забирал… Или врут, стервецы?

Матюхина смотрела на следователя расширенными глазами, провела языком по губам, слизнув остатки помады.

— На самом деле, когда Лев Плескач тебе звонил, ты уже была в Туле, — участливо подсказал следователь. — Так? Нет? Матюхина заколебалась. — Так — не так. Вам-то какая разница? — буркнула она. — И чего вам этот фосфор дался? Ну, допустим, взяла немного. Признаю. Что с того? Нате-судите. Она сорвалась на крик. Лукинов не обрывал. Матюхина бурлила, негодовала, он благосклонно кивал головой. Давая подозреваемой выплеснуться. Раскрыл уголовное дело и углубился в него. Через пятнадцать минут выкрики сделались беспорядочными.

Умудрённый следователь понял, что подозреваемая выдохлась.

— Ну так как, готова покаяться? — напомнил он.

— Вы вообще хоть что-то слушали?! — обиделась Валентина. — Я уж вам призналась, что взяла на работе немножко порошка. Для чего? Хотела фейерверк ребёнку смастерить. Устраивает?

— Буде Ваньку валять! — Лукинов, дотоле благодушный, пристукнул по столу. — От белого фосфора погиб Зиновий Плескач. — Так спичками отравился! — напомнила Матюхина. — Не спичками, а порошком из твоей лаборатории! И не отравился, а был отравлен. Как говорится, — почувствуйте разницу… А то ты не знала! Жестом пастыря с амвона Лукинов ткнул в пол, будто огненным перстом прожигал грешнице дорогу в преисподнюю. Матюхина помертвела. — Может, ошиблись? — прохрипела она. Лукинов хмыкнул: — Понимаем-с. Была уверена, что не догадаемся. Ан догадались. Потому на всё, что ты тут наговорила, — наплевать и забыть. Рассказывай, как отравила своего работодателя. Матюхина обхватила голову руками, всхлипнула тихонько, и, будто первая капля вызвала ливень, зарыдала в голос — басом. — Достоверно играешь, — уважительно подметил Лукинов. Дождался, когда всхлипы сделались глуше. — А теперь давай облегчимся по пунктам: когда на самом деле приехала в Тулу, под каким предлогом пришла в салон, как подмешала, как отравила. — Господи! Да зачем же мне его травить-то было?! — А вот это ты и расскажи. Чтоб и я, и все остальные поняли. — Додумались, в чём обвинить. Только и дел у меня — людей травить, — сорвалась Матюхина. — Не на кого свалить, так нашли побеззащитней. Думаете, прокуроров на вас нет? Следователь расхохотался. Слёзы на лице подозреваемой высохли. Глаза потухли, отчего лицо сделалось угрюмым. — Не стану я вам ничего говорить, — объявила она. — Вообще не стану. Думайте что хотите. Она сгорбилась, уткнулась взглядом в пол. Как ни бился Лукинов, как ни подступался с неопровержимыми уликами, упрямая женщина так и не произнесла больше ни слова, и просидела в той же безысходной позе, не реагируя ни на угрозы, ни на уговоры. В конце дня Матюхина была арестована. 

15

На следующий день в следственном изоляторе подозреваемую передопросил сам Куличенок. И к вечеру вернулся с признанием. Показания подозреваемой состояли из трёх предложений: признаю, что отравила. Сделала это из личных неприязненных побуждений. Как мать малолетнего ребёнка прошу о снисхождении. Заманский, просмотрев куцый протокол, пренебрежительно откинул его в сторону: — Узнаю лаконичный стиль товарища Куличенка.

— Да. Не густо, — согласился Лукинов. — Но не всё сразу, — раскрутим потихоньку. Хотя она и без признания вся в уликах. Не понятно, правда, почему убила. Отправим, конечно, на психиатрическую экспертизу, но… ищи то, что хотят скрыть. Насчет ребёнка, что поднимает изо всех сил, — правда. Пацан слабенький. Я побывал в поликлинике. У мальчишки открылся туберкулёз. Нужны витамины, лекарства, прочая дорогостоящая бодяга. А кардинально — надо срочно на полгодика везти в горный санаторий. Это вообще запредельный для них порядок цифр. А мать она оглашенная. Фанатичка. Такая, если заинтересовать, на всё пойдёт.

Лукинов не договорил, но Заманский услышал. Если в действиях Матюхиной не обнаружится прямой мотив, то основной становится версия заказного убийства. А стало быть, вновь на первый план выходит Лёвушка Плескач. Уже в качестве заказчика. Потому что для Лукинова и любого другого на его месте именно Плескач-младший выглядел идеальным организатором преступления.

— Куличенок настаивает на прежней версии, — об убийстве Плескача сыном, — подтвердил худшие его опасения Лукинов. — Только теперь чужими руками.

— О Лёвушке думать забудь! — энергично отмёл предположение Заманский.

Лукинов смолчал, — позой напоминая, кто первым заподозрил младшего Плескача.

— Потому и не хочу больше лажануться! И тебе не дам, — страстно, но неубедительно объяснился Заманский.

— Вера в человека — это хорошо. Это звонко, — оценил горячность товарища Лукинов. — Мне и самому парнишка показался симпатичен. Но мы следаки. И если отвлечься от симпатий и допустить, что Плескач — младший — не робкий Лёвушка, каким хочет казаться, а тайный волчара, то всё сходится. Исполнитель — бывшая однокурсница из химлаборатории, которую когда-то сам внедрил и которая явно нуждается…Да и повод налицо.

— Что ещё за повод?! Куличенок чего-нибудь нафантазировал? — огрызнулся Заманский, больше всего опасаясь, как бы дотошный Лукинов не прознал про ссору отца и сына. И — будто накаркал.

Оказалось, энергичный Лукинов заново передопросил всех арендаторов с восьмого этажа. И — кто ищет, тот обрящет — обнаружил ранее не опрошенного соседа, вернувшегося из отпуска. — Так вот, — Лукинов со значением побарабанил пальчиками по обложке уголовного дела. — Восьмого утром человечек этот проходил по коридору мимо салона Плескачей. Дверь у них сейфовая — сам видел. Обычно наглухо заперта, а тут кто-то не додавил и — осталась приоткрытой. — Ну?! — Он слышал возбуждённые голоса отца и сына. С его слов, Зиновий истошно кричал, как человек, выведенный из себя. Грозил, что лишит наследства. — А что сын? — Это он не разобрал. Огрызался глухо. Но главное-то он расслышал! — Мало ли какой отец сыну в сердцах не грозит! — вяло возразил Заманский. — Может, и так. Только Лев Плескач об этой ссоре не упомянул. А разговор-то всё переворачивает. Тут не просто мотив — чистый огурчик! В общем, Куличенок настаивает на аресте Льва Плескача как организатора убийства. Он убежден, что в СИЗО додавит его очными ставками и расколет обоих — и убийцу, и заказчика. — Этот, да. Этот расколет, — неприязненно процедил Заманский. — Этот, если надо, кролика расколет, что тот по пьянке медведя удавил. А ты сам?! Неужто поверил? — Знаешь, Григорьич, — Лукинов виновато вздохнул, — похоже, в этот раз Куличенок прав. Всё на младшем Плескаче сходится. Это Заманский и сам видел. — К тому же, если я не выполню указание начальника следствия, Куличенок заберёт дело к своему производству и арестует сам. Честно говоря, только и ищет повод лавры на себя перетянуть. Тем более, когда осталось, считай, дырку для ордена просверлить. Не каждый раз такое звонкое убийство раскрыть удаётся. Представляешь, какой общественный резонанс? Еврей-сын коварно убивает еврея-отца из-за мошны. По нынешним временам, — в самый цвет. Он зло сцыкнул.

Заманскому сделалось скверно. Зная цепкость Лукинова, можно было не сомневаться, что дело вскоре обрастёт множеством косвенных улик против младшего Плескача. И если даже сомнение поселится в Лукинове, то это чувство неведомо его начальнику. Лукинов прав: шанс раскрутить резонансное дело Куличенок не упустит, а значит, из этой паутины Лёвушке выбраться не удастся. И всё это случилось усилиями самого Заманского. Мало того, что он не оказался рядом с другом, нуждавшимся в его помощи, и друг погиб. Так после его гибели прилетел за тысячи километров, не пожалев времени и денег, — и для чего? Получается, чтоб безвинно засадить в тюрьму его любимого сына. Вот уж удружил, так удружил. — Дай мне пару дней, — попросил Заманский.

Лукинов нахмурился.

— Ты моей интуиции ещё веришь? Так вот, Лёвушка к убийству отца не причастен! На лице Лукинова появилась кислая мина. — Хотя бы день!.. Лукинов безнадёжно вздохнул. — Что ж, — нехотя согласился он. — Впереди выходные. Смоюсь втихаря на фазенду. Хотя, конечно, после наполучаю полной мерой…. Если что, вот мой резервный телефон. На твой звонок отвечу. Заманский неловко улыбнулся. Улыбка эта Лукинову решительно не понравилась. — Имей в виду, если подозреваемый сбежит, меня уволят, — скупо напомнил он. Заманский, подхватив барсетку, заспешил к выходу. — Я на Узловую, — бросил он на ходу. Его нагнал унылый голос Лукинова. — Когда меня вызвездят с работы, приеду к тебе в Израиль, — трудоустроишь евреем.

Заманский с притворной бодростью взметнул кулак.

…Он едва успел отпрыгнуть в сторону. Дверь распахнулась от сильного толчка снаружи. В проёме, тяжело дыша, опиралась на деревянную клюку костистая женщина лет пятидесяти с морщинистым скуластым лицом. Мокрая косынка сползла с головы и едва держалась на плече старенького пальто. Но женщина этого не замечала.

— Кто здесь?… Мне к следователю надо, — низким прерывающимся голосом объявила она. Блуждающим взглядом оглядела обоих мужчин. Определила в Лукинове, сидящем за столом, главного. — Валька, она что, впрямь?..Позвонили, будто в тюрьме…

Следователи переглянулись: нетрудно было догадаться, что перед ними стояла мать Валентины Матюхиной.

— Надо же. А я как раз к вам собирался, — обрадованный Заманский подхватил стул, усадил на него потрясённую женщину.

Та неловко, опираясь на клюку, сползла на сидение: — Так за что?!

Лукинов заглянул в бамаги. — Вы Анна Геннадьевна Матюхина? — уточнил он. — Давай уж: Нюра, — поправила визитёрша. — Всю жизнь в Нюрах прожила, обвыклась. — Ваша дочь арестована за убийство антиквара Зиновия Плескача.

— Как это за убийство?.. — губастый Нюрин рот в поисках глотка воздуха широко раскрылся, глаза налились кровью. — Вы что ж это: если власть, так всё можно? Управы уж нет? У девки дитё больное в доме, без мамки не засыпает, а вы её, безвинную… Списать, что ль, больше не на кого?! Да я по всем прокурорам пройду!..

— Ваша дочь сама призналась в убийстве, — Лукинов положил на стол протокол допроса подозреваемого. Перевернув, отчеркнул пальцем строчки признания.

Нюра непонимающе посмотрела на следователя, прищурившись, склонилась над текстом. Тяжко разогнулась. — Без очков я…Ой, дурища девка! Ой, дурища! — запричитала она. — Головой в омут!.. Или, може, пытали?

Лукинов хладнокровно заверил, что ни пыток, ни насилия не было.

— Тогда чего ж на себя наговорила? Нюра посребла голову. — Валька не убивала, — объявила она решительно. — Это всё наша карельская порода. Можете мне поверить. Лукинов усмехнулся. — Какая ж вам вера, если вы, чтоб дочь выгородить, соврали, будто она ночевала у вас, когда на самом деле она была в Туле? — Так я разе про убийство соврала? Кто ж тогда такое мог подумать?..Это всё из-за пачкуна.

Следователи выжидательно подсели поближе. Нюра заколебалась:

— Вкрутит мне после Валька, что без разрешения…Ну, да не о том нынче страх. Пачкун — это ейный городской хахель. Она ещё раз прервалась. Задумчиво огладила распухшее колено правой, выставленной вперёд ноги. Наконец решилась. Через год после поступления в политехнический университет Валентина забеременела. Как ни настаивала мать, как ни грозила отходить дрыном, имени отца ребёнка дочь не назвала. Объявила только, что тот ни в чем не виноват, вроде, как сама напросилась, и даже забеременела помимо его воли. Поэтому, мол, никаких претензий. Так и родила матерью-одиночкой. А после растила у родителей недоношенного, болезненного сына. При этом денег вечно не хватало, дочь в поисках заработка сбивалась с ног. А таинственный отец — которого Нюра иначе как пачкун не величала, — мало что ни разу не удосужился приехать глянуть на дитё, так и материально не помогал. При этом и с дочерью не порвал. Как у них ныне говорят, — дружат. И, видать, что прилипла к нему накрепко: тот свистнет по телефону — эта всё бросает и бежит. Изредка то с той, то с другой стороны Нюра подступалась к дочери с разговорами об алиментах. Но всякий раз дело оборачивалось криком. Де— не твоего ума, сама всё знаю! Лучше его в мире нет. Будешь лезть, заберу ребёнка, уйду из дома. Отступалась, конечно. Видела, что дочь полностью под влиянием пачкуна. Сначала думала, что такой же бедный студент, как и дочь. Но потом, когда туберкулёз обнаружили и без денег совсем зарез стало, — взяла грех на душу, порылась в тайне от дочери в её записях, нашла бывших подружек по общежитию, повидалась. Они-то пачкуна и обнаружили. Действительно, оказался ихний бывший однокурсник. Только никакой не бедный, а, наоборот, из богатеев. Отец — антиквар.

Заманский помертвел.

— Лев Плескач? — подсказал Лукинов.

Нюра сбилась.

— Отчего Плескач? Плескач — это ж который покойник. Порехин егонная фамилия. Савелий. Они его все Савкой зовут.

— Не путаешь? — Лукинов нахмурился.

— Чай, не поленом ушибленная, — обиделась Нюра.

— Почему на него думаешь? — А тут и думать нечего. Я ж с ним виделась. Пачкун завилял, что вроде как женатый. Но я пригрозила, что если на дитё не поможет, так на весь свет ославлю. Он тут же на попятный, что вроде вот-вот появятся деньги и тогда заплатит. Валька после сильно на меня истерила, — де-как посмела. Но вскоре и впрямь позвонил ей, вызвал в город. Сказал, будто раздобыл деньги на пацана.

— Значит, считаешь, что дочь отравила Плескача по указке Савелия? — подсказал Лукинов.

— С чего это?! — Нюра возмутилась. — Ты как себе это представляешь? Валька, конечно, оглашенная, не без того, — такая уж наша карельская порода. Поленом в сердцах зашибить может. Но чтоб вот так втихую… Говорю же, наговаривает на себя, пачкуна прикрывает. Может, оттого, что денег на ребёнка обещал, а может, из жалости. Присохла к нему, дурища, уж так присохла! А я с дитём, получается, страдай!

Она подобрала губы, требовательно посмотрела на Лукинова.

— Вот что, везите меня к ней. Вам, може, по упрямству не скажет. А я её, профуру, так отхожу, что враз поумнеет.

Она погрозила клюкой. Следователи переглянулись, и, не сговариваясь, согласно кивнули. 

16

Но выйти из здания следственного комитета тотчас не удалось.

В вестибюле, у застеклённой входной двери, столпилось несколько чинов в полицейской и прокурорской форме. Они явно что-то пережидали. Нетерпеливый Заманский сначала решил, что на улице хлещет дождь. Но, когда протолкался вперёд, остановился, поражённый. По Фрунзе, разлившись во всю уличную ширину, шествовала молодёжная группа в пять-шесть десятков человек. День выдался ветреный и дождливый. Но большинство шли, по пояс обнажённые, с майками, завязанными на бёдрах, крепко впечатывая в мокрый асфальт микропоры высоких шнурованных ботинок. Впереди шествовало двое накачанных бритоголовых молодцев лет по двадцать пять в кожаных, инкрустированных металлом безрукавках — с татуированными бицепсами. То и дело один из них взметал к небу сжатый кулак, и шедшее следом пятнадцати-семнадцатилетнее пацаньё восторженно, надрывая глотки, стремясь перекричать друг друга, скандировали: «Спа-ар — так — это Я! Спартак — это МЫ! Спартак — это лучшие люди страны!» Вновь взлетал вверх кулак — на этот раз в кожаной перчатке, и те же глотки исступлённо орали: «Россия — для русских!» Упоённые собственной молодой безнаказанной удалью, они с вызовом поглядывали на здание следственного комитета. Многие, различив силуэты в форме, с гоготом поднимали вверх оттопыренный средний палец. Один-двое, подзадоривая друг друга, подбежали к ограде в поисках камней для метания. Но тут из двора напротив вышли трое таджиков в строительных комбинезонах. — Братва! Азики! — раздался захлёбывающийся мальчишеский голос. Посеревшие таджики, развернувшись, бросились в глубь двора. За ними с охотничьим улюлюканьем припустило человек десять. Остальные, по знаку лидеров, продолжили шествие и через минуту скрылись на Тверском проспекте, откуда ещё долго доносились азартные выкрики. Лишь после этого полковники и подполковники спустились с крыльца и, неловко отводя взгляды друг от друга, разошлись по своим делам. — Ишь как! — озадаченная Нюра поскребла затылок. — Похоже, вас самих в оборотку взяли. Заманский усмехнулся, — мудрая женщина точно угадала подоплёку. Снисходительная прокуратура и впрямь приложила руку к появлению дикого воинства. Вожак в кожаных перчатках был скинхедом, убившим Хикмата Усманова.

В следственный изолятор поехали на машине Заманского. По дороге Заманский при Лукинове позвонил Лёвушке. Включив внешнюю связь, спросил, как давно он знаком с Савелием Порехиным и что может о нём рассказать. — Савка, что ли? — удивился вопросу Лёвушка. Но, привыкнув к неожиданным вопросам Заманского, ответить постарался обстоятельно. Учились на одном факультете, но через полтора года Савелий Порехин неожиданно перевёлся в другой ВУЗ. Поговаривали, — что-то связанное с женитьбой. Признаться, о нём не жалели, — редчайший паскудник и жлобина. В устах воспитанного Лёвушки «паскудник» и «жлобина» звучали трёхэтажным матом. — Жлобина — это не перебор? — нарочито — для Лукинова — поднажал Заманский. — Может, преувеличиваешь? — Если только преуменьшаю, — буркнул Лёвушка. — Вы-то его отца знаете. Савке ни в чём отказа не было. А вот скидываемся в общаге на какую-нибудь посиделку, старается увильнуть, чтоб на халяву. Напомнишь, похихикает и — вроде как шутка. В теннис играть начали. Собираемся на корте, Савка приходит без мячей. Стоит ждёт, когда другие вынут. А сам только с Доминиканы прилетел. Это ж поездка от пяти тысяч долларов по минимуму. И на стапятидесятирублёвых мячах экономит. Где что плохо лежит, он тут же подсуетится. Он даже девчонок отбирал поплоше, чтоб без претензий и не тратиться… Знаете, дядя Вить, — спохватившись, оборвал себя Лёвушка. — Похоже, я в сердцах перегнул. Неловко наговаривать на общего знакомого, да ещё за спиной. А хорошего о нём не скажу. Так что, если хотите подробней, однокурсников наших порасспрашивайте, — телефоны я вам дам. Заманский скосился на Лукинова, — тот внимательно слушал. — А тебе известно, — произнес Заманский, стараясь говорить отчетливо, — что Савелий — отец рёбёнка Валентины Матюхиной? На том конце установилось озадаченное молчание. — Не шутите? — выдавил наконец из себя Лёвушка. Понял, что нет. — Такого даже я представить не мог. Она ж на его глазах металась в поисках денег на ребёнка. На его же ребёнка!.. У Лёвушки сбилось дыхание. — И как ты это объясняешь? — нажал Заманский. — Это пусть психиатры объясняют! Понимаете, дядя Вить, есть такая порода, — сто миллионов имеют. И все равно за один удавятся. Так вот это Савка! Последняя фраза получилась снайперски точной. Именно миллион оказался ценой жизни Зиновия Плескача. — А я вам чего говорила, — пачкун и есть, — прокомментировала с заднего сидения Нюра.

В той части СИЗО, где находились следственные кабинеты, стояла тихая прохлада. До конца месяца, когда следователи штурмуют сроки и сутками допрашивают подследственных, оставалась ещё неделя. Да и рабочий день далеко перевалил через экватор. Кто и был с утра, разбежались. Так что кабинеты пустовали.

Пока оформлялись, пока один за другим перед ними отпирали и следом запирали тюремные засовы, Нюра зябко ёжилась, опасливо косилась на строгих прапорщиков за стеклом, вздрагивала от щелкающих звуков за спиной.

— Будто корову кнутом, — прокомментировала она. В отведённой для допроса комнате Нюра огладила решётку на окне, сокрушённо лизнула ржавый след на пальце:

— Вон где, стало быть, довелось побывать. Страшно-то как.

Из коридора донеслись гулкие шаги. Шаги замерли у двери. Нюра, переменившись в лице, начала непроизвольно приподниматься.

— Лицом к стене! — раздалась команда. В кабинет заглянул полнокровный прапорщик. — Арестованная Матюхина для допроса доставлена! — доложил он. Лукинов кивнул. Прапорщик шагнул в сторону. В кабинет вошла сгорбившаяся Валентина. За сутки, проведённые в заключении, задиристость сошла с неё, как облезает непрочный загар под первым нажимом пемзы.

— Мама! — вскрикнула она при виде Нюры. Та покачалась, придерживаясь за стол, оттолкнулась и без клюки, приволакивая ногу, шагнула к дочери. Обхватила её широкими, как лопаты, руками.

— Бедная ты моя! — вскрикнула она. — Мама! Рыжик, он как? — А как думаешь, без мамки?

Обе, обнявшись, зарыдали в голос.

Из протокола допроса Валентины Матюхиной:

«Савелий Порехин — мой первый и единственный любовник и отец моего ребёнка, с которым до последнего времени продолжала поддерживать интимные отношения. По требованию Савелия, который, как оказалось, женат, наши отношения мы скрывали. Ребёнка я родила вопреки желанию Савелия, поэтому претензий по усыновлению и уходу за дитём к нему не имела, хотя сильно его любила. Денег на содержание сына от него никогда не получала, и сам он не предлагал. В мае у сына обнаружилась начальная стадия туберкулёза. Ребёнка необходимо было на полгода отправить в горный детский санаторий, на что требовались деньги, для нашей семьи огромные. Моя мать, Анна Геннадьевна, без моего ведома разыскала Савелия и потребовала у него тридцать тысяч долларов (это цена лечения, нам объявленная). Савелий очень рассердился, но пообещал деньги найти. В начале июня Савелий попросил у меня достать из лаборатории белого фосфора. Я испугалась, так как белый фосфор очень ядовит. Но Савелий объяснил, что фосфор нужен его знакомому для опытов: якобы, хочет сделать ёлочную хлопушку наподобие гранаты. Этот человек, со слов Савелия, обещал дать ему денег, часть которых он передаст на сына. Привыкнув во всём доверять Савелию, переспрашивать не стала. При удобном случае я похитила фосфор и отвезла его в сумочке в Лихославль.

Восьмого июня, с обеда, я собиралась в Тулу, так как по графику должна была вечером убираться у Плескачей. Ключей не имела, но знала, что, раз Лёва уехал в Белёв, его отец наверняка в салоне.

В Туле, на вокзале, меня встретил Савелий, которому я передала фосфор. Мне пора было ехать в салон, Савелий вызвался поехать вместе со мной. Сказал, что ему надо повидаться с Зиновием Иосифовичем.

До того я Савелия в салоне у Плескачей ни разу не видела.

В «ИнтерСити» мы, по настоянию Савелия, вошли незамеченными через служебный вход, ключ от которого у меня был. Зиновий Иосифович открыл мне дверь. Увидев Савелия, удивился. Но тот объяснил, что пришел по поручению отца, который просил передать, что через два дня деньги будут. Плескач очень обрадовался. Савелий сказал, что такой повод положено отметить. Тем более сам он хочет сосредоточиться на скупке самоваров и нуждается в советах знатока. После чего достал бутылку коньяка, разлил. Я собралась начать уборку, но Савелий отозвал меня и попросил уйти, чтоб они могли поговорить вдвоём. Сказал, что приедет ко мне следом и останется на ночь. После этого я, с разрешения Зиновия Иосифовича, уехала к себе и стала ждать Савелия.

Через три часа приехал Савелий, крайне взволнованный. Он сказал, что произошло несчастье. Плескач, выпив, впал в депрессию, заплакал, начал вспоминать покойную жену, заявил, что жизнь без неё утратила смысл. Послал ещё за коньяком, а так как был уже пьян, даже отдал ключи от всех дверей. Поиски хорошего коньяка затянулись. А когда вернулся в салон, увидел, что Плескач мёртв. Во рту его были обломки коллекционных фосфорных спичек.

Савелий потребовал, чтоб я немедленно возвращалась в деревню и никому не рассказывала, что была в салоне, иначе нас обоих могут заподозрить, потому что спички Плескачу продал отец Савелия. Но ехать я не могла, так как меня всю трясло. Савелий остался со мной до утра.

Когда позвонил Лёвушка Плескач, я на самом деле была не в Высокушах, а в Тульской квартире.

Вопрос следователя: Неужели вы не догадались, что Плескач был отравлен тем фосфором, что вы передали Савелию Порехину?

Ответ: Сначала именно этого я и испугалась. Но Савелий убедил меня, что это совпадение. А потом в салоне, в моём присутствии, врач при осмотре тела определил, что смерть наступила от фосфорных спичек. Все с ним согласились, и я успокоилась.

Лукинов вслух перечитал написанное, посмотрел на арестованную. Та утвердительно кивнула, потянулась подписать. — Зачем же вы в прошлый раз признались в убийстве? — спросил он строго. Валентина смутилась. — Так ваш этот…Подпиши, говорит, пока. Мы тебя до суда к ребёнку отпустим. А там, мол, потихоньку разберёмся. А я так по Рыжику соскучилась! Следователи недобро переглянулись. — С Савелием Порехиным после этого виделись? — уточнил Заманский. — Нет. Правда, как-то позвонил и подтвердил, что вскоре найдёт деньги, что мне обещал. Но не тридцать тысяч — это непомерно много — а пятнадцать.

— От прохиндей! — не удержался Заманский. Неожиданная догадка мелькнула у него, — вспомнился ужас Петюни, когда тот услышал, что отравительницей может быть Валентина Матюхина. — Скажите, отец Савелия знал о ваших с ним отношениях? — Да, — выдохнула Валентина. — Он нас как-то застал в магазине. Пришел неожиданно…Уж так он меня по-всякому! — А о том, что у вас сын от Савелия, вы ему говорили? Валентина отрицательно мотнула шеей. — Если только сам Савелий отцу признался. Она нашла взглядом мать, которая, с разрешения следователя, сидела тут же и во время рассказа дочери без устали причитала.

— Говори до конца! — потребовала Нюра.

— Позавчера он приезжал, прямо в Высокуши, — неохотно сообщила Валентина.

— Машина пребольшущая, прям — сарай, — вмешалась Нюра. — А вышел, — гляжу, лица на мужике нет. Думала, не из больницы ли.

Лукинов нетерпеливым движением осёк её, вновь обернулся к дочери:

— Рассказывай.

— Сначала сына моего захотел посмотреть. Всё вертел и так и эдак. Потом отвёл меня в сторону. Потребовал рассказать, что на самом деле было. Я ему как вам: что было, то и рассказала. Правда, тогда ещё не знала, что Зиновий Иосифович…ну, не сам отравился. Но тот, по-моему, и без меня всё понял. Потому что сперва зубами заскрипел, процедил, что породил гадёныша. А после тут же, где стоял, на скамейку по брёвнам осел. Голова откинулась, лицо налилось, белки красные. Мы перепугались, мама за фельдшером побежала. Думали — скорую придётся. А когда она ещё с Узловой-то…Но — отошёл, слава Богу.

Валентина неуверенно скосилась на мать.

— Всё, доча, до исподнего! — потребовала та.

— В общем, когда оправился, велел мне вместе с мамой собираться с ребёнком на полгода в санаторий. Он сам его нашёл, оплатил, и там как будто нас ждут. Только… — Валя поколебалась. — Потребовал, чтоб завтра же с утра уезжали.

— А мы вот прособирались, клуши, — посетовала Нюра. — На огороде то-сё. А то б сейчас уж… Она с беспокойством заметила, что следователь нажал на кнопку вызова. — Вы её — то, Вальку, рази не прямо сейчас отпустите? Дитё-то ждёт.

— Не всё сразу, вот разберёмся малёк, — хмуро пообещал Лукинов. Заманский, избегая молящего Валиного взгляда, отвёл глаза. 

17

Из следственного изолятора Лукинов с Заманским только что не выбежали и быстрым шагом устремились к внедорожнику, — торопились до конца рабочего дня перехватить Савелия Порехина в магазине, — было чрезвычайно важно закрепить показания Матюхиной. Увы! Окна магазина оказались задраены жалюзи. На запертой двери наспех было приторочено скотчем рукописное объявление — «Продаётся». Мобильные телефоны обоих Порехиных оказались отключенными.

Установили по адресному местожительство. Оказалось, отец и сын проживали по одному адресу: в коттеджном посёлке близ вокзала.

Домчались — уже в сумерках. Коттедж был погружён во мглу. От соседей узнали, что Порехины всем семейством ещё позавчера отъехали куда-то за границу. Впрочем, старший Порехин как будто задержался в городе. Но где именно находится и приедет ли ночевать, не знал никто.

— Дёру, стал быть, решил дать Савушка! — констатировал Лукинов, уже в машине, — Заманский взялся подвезти его до работы. — За границей думает отсидеться. Ну, и хрен с ним!

Он широко, от души зевнул.

— Никуда не денется. Объявим в международный розыск. И папашу его хутромудрого разыщем. Может, ещё и самого за укрывательство отбуцкаем.

Машина прижалась к ограде. Впереди стоял припаркованный огромный Hummer Петюни Порехина.

— О! На ловца и зверь, — обрадовался Лукинов. Он полез из машины. Но Заманский, придержав, показал ему на крыльцо Следственного комитета: из здания как раз выходил Пётр Порехин — под руку с Куличенком. Лукинов посерел. — А вот это уже поворотец. Похоже, Порехин за подмогой прискакал, — процедил он озадаченно. — Ты погляди на них: прям шерочка с машерочкой. Не зря, видать, говорили, что Порехин Куличенка на прокорм взял. Поджав губы, он полез из машины. Петюня, увидев спешащего к ним Лукинова, переменился в лице.

Но Куличенок коротким кивком отпустил его, а сам шагнул к следователю и, подхватив под локоть, повлёк в здание прокуратуры, на ходу что-то настойчиво выговаривая.

Заманский распахнул дверцу, прижав её к ограде, так что спешивший к Хаммеру Порехин поневоле остановился. Разглядел за рулём Заманского.

— Вы, Григорьич? — выдохнул он. Заманский поразился, как сильно сдал Порехин даже по сравнению с последней их встречей.

Щёки обвисли брылями, воспалённые глаза слезились, голова непроизвольно подёргивалась. Даже вечная фланелька обвисла, будто надетая с чужого плеча. Перед Заманским стоял тяжело больной человек. За какую-то неделю цветущий Порехин превратился в собственные руины.

— А мы тебя как раз искали, чтобы допросить, — объяснился Заманский.

— Уже допрошен, — Порехин кивнул на окна кабинета Куличенка. — Сына за границей, конечно, спрятал? — Заманский прищурился. — Бесполезные это хлопоты. Его завтра же в международный розыск объявят. — А может, и не объявят, — Петюня мрачно усмехнулся. Со стоном выдохнул. — Хотите, Григорьич, как на духу? Официально не скажу, а так, чтоб вы один знали: я б этого паскудника сам сдал, к чёртовой матери. Потому что мало — свою! он мою жизнь в сортир спустил! Это ж он меня подбил, чтоб долю Зиновия после его смерти затихарить. Мол, Лёвка лох, а другие знать не знают. Я и повёлся. А оказалось, целую партию разыграл, на три хода вперёд. Сам же убил, зная, что отец-скряга наживку заглотит. Но из-за чего всё?! Ещё бы понял, если хотя б из-за десятки, а из-за грёбаного «лимона»!..

Петюня быстро, коротко задышал, — похоже, его начала мучить одышка. Заманский про себя подметил: в страстном, обличительном этом монологе прозвучало многое: сожаление о собственной корысти, досада на сына— убийцу. Не нашлось разве что места сочувствию убиенному компаньону.

— Сдал бы! — Петюня отдышался. — Но…Жена моя только сыночком и дышит. А она едва после криза выходилась. О бабке его, моей матери, если узнает, вообще разговора нет, — та уж лет пять на честном слове доживает. Да и внукам каково расти при отце-убийце? Так что — прощайте, Григорьич. — У тебя ещё внук есть, — напомнил Заманский. — Обо всех позабочусь, — прохрипел Петюня. Протиснулся мимо распахнутой дверцы. Заманский, озадаченный путаной этой исповедью, смотрел ему вслед, пока могучий Хаммер не вырулил на дорогу.

На другой день, когда Заманский как раз рассказывал Лёвушке об обстоятельствах убийства его отца, в коттедж Плескачей ввалился угрюмый Лукинов.

Произошло то, чего Лукинов опасался: уголовное дело по факту убийства Зиновия Плескача начальник следственного управления у Лукинова изъял и принял к своему производству. Лукинов открытым текстом пригрозил, что не позволит покрыть настоящего убийцу и напишет рапорт с требованием объявить подозреваемого Савелия Плескача в розыск. Но в то же утро Куличенок в следственном изоляторе провёл очную ставку между Валентиной Матюхиной и Плескачом— старшим. Как именно проходила очная ставка, неизвестно: посторонних при этом не было. Но в ходе её Матюхина вновь изменила показания, признавшись в отравлении Зиновия Плескача. Причем, в отличие от первого протокола допроса, в деталях описала механизм преступления. Целью отравления Матюхина назвала желание похитить коллекционные монеты и нэцке, чтобы потом их продать и выручить деньги на лечение сына. Не украла, так как после убийства ей послышались шаги на лестнице. Испугавшись, убежала через чёрный ход. Что же касается Савелия Порехина, то последнего она оговорила, так как, будучи отцом её ребёнка, Савелий отказывался давать деньги на его содержание и лечение.

— Складный сочинитель господин Куличенок, — Заманский брезгливо поморщился. — И рассчитано безупречно. Ни одной прямой улики против Савелия Порехина нет, ни одного свидетеля, кто хотя бы видел его в эти часы… — Один есть, — ехидно подправил его Лукинов. — Пётр Порехин подтвердил, что как раз в эти часы сын заезжал к нему в Москву на выставку. — А поскольку подозрение основывалось на показаниях Матюхиной, которая от них отказалась… — протянул Заманский… — Уголовное преследование против Савелия Порехина будет немедленно прекращено, — закончил за него Лукинов. — И никаких шансов до него дотянуться, — Заманский скрежетнул зубами. Кровожадно насупился. — Разве что самого фосфором накормить. — И без того изнутри сгниёт, — мрачно предрёк Лукинов. Лёвушка, дотоле слушавший, будто окаменелый, недоумённо вмешался:

— Но, позвольте, зачем же Валентине-то на себя наговаривать? Ведь это ж — тюрьма!

— Догадаться не трудно, — едва не в унисон ответили оба следователя. Заманский жестом предоставил право ответа Лукинову. — Наверняка Пётр Порехин принял на себя содержание внука, — разъяснил тот.

Запутавшийся Лёвушка недоумённо замотал головой.

— Так, может, в самом деле убийца — Валентина? Не станет же следователь заведомо невиновного сажать.

Лукинов с Заманским переглянулись с тонкой язвительностью.

Ответы на все вопросы были получены позже, когда объединённое семейство Заманских-Плескачей уже обустроилось по соседству в пригороде Иерусалима.

Сначала пришел е-мэйл от адвоката, представлявшего Лёвушкины интересы в уголовном процессе:

Тульским областным судом Валентина Матюхина признана виновной в убийстве Зиновия Иосифовича Плескача. В судебном заседании подсудимая вину признала полностью. С учётом смягчающих обстоятельств: наличие малолетнего ребёнка, установленные судебно-психиатрической экспертизой отклонения в психике, — Матюхина осуждена к шести годам лишения свободы.

Спустя короткое время с Заманским по скайпу связался вице-президент Регионального банка Фетисов, конфиденциально сообщивший, что в банке на имя Валентины Матюхиной открыт счет, на который положены триста тысяч евро. Доверенность на пользование счетом выдана её матери, Анне Геннадьевне.

Ответ на последний вопрос был получен спустя ещё полгода. Вице-президент Ассоциации антикваров Василис Циридис, распродававший, по просьбе Лёвушки, Плескачовскую коллекцию, вместе с очередным отчётом прислал информацию с сайта одного из аукционов. Самая высокая цена была предложена за уникальную коллекцию эротического нэцке, выставленную на продажу малоизвестным тульским собирателем Геннадием Куличенком.

К О Н Е Ц

Оглавление

Часть 1. Фосфорные спички

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Часть 2. Счет к оплате 

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg