«Смерть на Параде Победы»

Смерть на Параде Победы (fb2) - Смерть на Параде Победы 954K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Ярославович Кузнецов

Андрей Кузнецов СМЕРТЬ НА ПАРАДЕ ПОБЕДЫ

Мир должен родиться от победы, а не от соглашения.

Марк Туллий Цицерон, из письма Луцию Мунацию Планку от 20 марта 43 г.

1

Георгий выстрелил через семь секунд после того, как махнул рукой Алексей. Усовершенствованный «Панцеркнакке-3», попав в окошко водительской дверцы первого из трех автомобилей, легко пробил восьмисантиметровое, особой прочности стекло и взорвался в салоне.

Коротко полыхнуло пламя, тяжелый автомобиль невысоко подбросило в воздух (не было бы на нем брони, так в сторону бы улетел) и развернуло поперек дороги. Водитель второго автомобиля среагировал мгновенно — ас из асов, другого на такую машину не посадили бы. По всем законам физики, ему полагалось таранить подбитый автомобиль, по тому что на такой скорости да при такой массе за две-три секунды сделать ничего нельзя, но он все же сделал — крутанул на полном ходу руль, пытаясь объехать препятствие. Но не объехал, потому что объехать не смог бы никакой ас. Второй «паккард» ударил первый не передом, а правым боком. И тут же получил заряд в лобовое стекло…

Ознакомив подчиненных с планом акции, Алексей предложил им высказаться. В абвере свои порядки. При железной субординации (не железной у немцев не бывает, на том до сих пор и держатся) каждый может сказать дельное и это дельное будет услышано. Абвер — не гестапо, где положено вытягиваться в струнку и орать: «Jawohl, mein Führer!» [1]Абвер — это абвер, и этим все сказано.

— Почему не сразу во вторую машину? — спросил Георгий. — Зачем в первую? Он едет во второй, верно?

— А охранников можно снять потом, — пробасил Павел.

— Если они не удерут! — хохотнул, осмелев, Иван.

— Кто даст гарантию, что машины не меняются местами? — Алексей обвел всех потяжелевшим взглядом. — Кто-то может дать гарантию?

— Тот, кто боится опасности, будет сидеть в средней машине… — Георгий не возражал и не спорил, а просто думал вслух.

— Если бы поступки Объекта были бы столь легко предсказуемы, — голос Алексея зазвенел от сдерживаемой ярости, — то я бы сейчас ходил по Москве в форме, а не в этом вонючем тряпье!..

Вонючее тряпье было добротным ватником, немного поношенным, немного замасленным (как и положено рабочему человеку), но совсем не вонючим.

— Первый выстрел — в первую машину, второй во вторую, третий — в последнюю! — продолжал Алексей. — Георгий стреляет, Остап страхует, а Константин, Иван и Николай дают им возможность обстрелять машины. На моей памяти никогда еще не было такой простой задачи. Три крупные цели, по одному попаданию в каждую цель — и можно возвращаться домой!..

«Домой» больно кольнуло внутри. «Где теперь мой дом? — подумал Константин. — Где вообще мой дом? Там, где родился? Тогда я дома, ну — почти дома. Или там, где пригодился? Но там уже дома нет. Не считать же домом комнату в казарме…»

— Наша задача проста — каждая из трех машин должна получить в салон по заряду! — повторил Алексей и, в нарушение всех правил, предписывающих во вражеском тылу говорить только по-русски и называть друг друга только русскими псевдонимами, скомандовал, понизив голос до шепота: — Rührt Euch!.. [2]

Второй автомобиль взрывом развернуло так, что третий врезался ему прямо в середину, слева. Третий «паккард» получил два заряда — Остапу тоже захотелось выстрелить хотя бы разочек. Понятное желание, даром что ли тренировался столько времени.

Константин переглянулся с Алексеем и понял, что тому тоже не нравится легкость, с которой удалось выполнить задание. Слишком уж гладко все получилось — подъехали со стороны пригорода, выстрелами из бесшумных пистолетов сняли охрану, полежали пару минут на обочине, дождались, подбили… Сейчас подъедет Павел, отъехавший на километр назад, и заберет их. Обычный на вид сто первый «ЗИС» стараниями Павла и Николая превращен в наземный самолет без крыльев. Их никто не догонит, а для тех, кто попробует встать поперек дороги, у Георгия с Остапом хватит «панцеркнакке», у Георгия осталось семь зарядов, а у Остапа — девять…

Из подбитых автомобилей валил густой черный дым. По цепочке рвануло трижды и блеснули три сполоха пламени — взорвались бензобаки. Никто не пытался выйти наружу, да и некому было выходить. Константин зябко поежился, представляя, каково там, в салоне, после попадания «панцеркнакке». Адский ад…

Послышался шум приближающегося автомобиля.

— Получилось! — заорал Иван, вскакивая на ноги и потрясая в воздухе автоматом. — Б… буду, получилось!

Боковым зрением Константин увидел, как Алексей поднимает свой автомат, и подумал, что Иван заслуживает пули. Сволочь, уголовник, отребье, да еще и дисциплина хромает. Такое дерьмо незачем тащить обратно. В рейхе своего дерьма хватает, хоть лопатой греби.

Георгий тоже вскочил, и еще в движении (он все делал легко, сноровисто) успел вставить в ствол новый патрон. Теперь и до Константина, расслабившегося на мгновение, дошло, что приближающаяся машина шумит как-то не так, странным двойным звуком.

То и впрямь был двойной звук, потому что со стороны, противоположной Москве, приближались сразу два автомобиля — «свой» «ЗИС», если можно считать своим украденный автомобиль, и чужой грузовик (такие здесь называли «полуторками»), кузов которого был набит солдатами. «ЗИС» солдаты не обстреливали и остановить его не пытались, не иначе, как приняли за чекистский. Логично — он же едет к месту событий, а не прочь от него.

Отчего-то вспомнилось, как Иван сказал про «ЗИС»: «Какой-то фраер двадцать семь косарей заплатил, а мы с Кольшей даром взяли!». Была у Константина такая особенность — в ответственные моменты лезла в голову всякая белиберда, отвлекала. Это, наверное, от привычки много думать. Плохая привычка.

Алексей с Константином готовили операцию несколько дней. Выбрали место для засады на Можайском шоссе, в двух километрах от поворота к резиденции. Хорошее, удобное место, почти не охраняемое — всего-то семерых чекистов положить пришлось. Сначала хотели напасть в городе, где проще отходить, но быстро поняли, что в городе ничего не получится. Сидя в доме на набережной [3]легко фантазировать, придумывая отходы по крышам или подземной системе подвалов. Поди-ка поднимись на эту крышу или спустись в подвал, сразу же узнаешь почем фунт лиха. За городом проще — как увидишь, что чекисты выходят на шоссе, отсчитывай положенные минуты и начинай акцию. Машина едет к Москве, убирая по пути охрану правительственной трассы из бесшумного оружия (Георгий и Остап — стрелки от Бога), затем высаживает группу, а сама отъезжает немного назад, чтобы не вспугнуть кортеж. Константин с Николаем в чекистской форме встают по обеим сторонам шоссе, остальные ложатся на землю и ждут. Алексей долго возился с расчетами — скорость движения автомобилей, расстояние до них от места засады, углы стрельбы, время для отхода… Кажется, времени для отхода уже нет. Что ж, сначала было гладко, теперь станет жарко. Главное, что задание уже выполнено.

Георгий повел стволом, целясь, а с полуторки на ходу уже спрыгивали солдаты. Они же и первыми начали стрелять. Стреляли скупыми, короткими очередями, как стреляют хладнокровные, бывалые вояки. Георгий успел выстрелить и тут же упал. Полуторка подпрыгнула высоко в воздух, перевернулась, выбрасывая тех, кто не успел выпрыгнуть, и загорелась. Иван, Константин, Остап и Николай начали стрелять в ответ. Видимость была плохой, но дым с одной стороны мешал, а с другой помогал.

Алексей, пригибаясь, подбежал к Георгию, упал возле него, потрогал рукой, а затем прижал ствол своего ППШ к голове Георгия и выстрелил.

Николаю везло — в него чекисты не стреляли, видимо, все еще продолжали считать своим. «ЗИС» развернулся, остановился рядом с Алексеем, приглашающе раскрыл обе задние дверцы. Не дожидаясь команды, потому что если все спланировано заранее, то команды не требуются, члены группы начали по одному забираться в салон. Алексей сел последним. От машины и из нее уже не стреляли, чтобы не провоцировать вспышками ответный огонь, который мог бы повредить «ЗИС». Только когда уже невероятно быстро, набирая скорость, проезжали мимо лежащих на земле чекистов, Иван высунулся из окна чуть ли не по пояс и полоснул длинной очередью.

— Суки легавые! — крикнул он, уже вернувшись на свое место. — Получай!

Алексей, сидевший слева от Константина, брезгливо поморщился. Константин увидел в руках командира гранатомет Георгия. Подумал — молодец, и в горячке боя не забыл прихватить секретное оружие, чтобы оно не досталось врагам. Подумал и только тогда вспомнил, осознал, что случилось с Георгием, Мишкой Звягиным, единственным и настоящим другом, человеком из той, прошлой, счастливой жизни, в которой ему довелось прожить почти десять лет, а Мишке всего шесть. И теперь Мишки уже нет. Его убил командир. Правильно сделал, если и попадать в руки врагу, то только мертвым. Так всем спокойнее и лучше, и нам, и ему.

— Артерию пробило, — негромко сказал командир.

Какую именно артерию, Константин уточнять не стал, да и если бы захотел, не успел, потому что Павел крикнул:

— Перети!

С русским языком у Павла, коренного рижского немца, было плохо, а с финским хорошо, поэтому по документам он был карелом. Павел Иоганович Прокконен, пролетарий в седьмом колене, «рабочая косточка», как говорят товарищи.

Впереди, навстречу, на огромной скорости шли две черные легковые машины.

— Тормози! — скомандовал Алексей. — Остап, дай один заряд! Первая моя, вторая твоя!

Павел затормозил плавно, спокойно, так, что никого из пассажиров вперед не кинуло, и пригнулся, давая возможность выстрелить Остапу, делившему с Иваном переднее сиденье. Оба заряда попали в цель. Так же спокойно Павел тронул с места.

«Мишки больше нет! — стучало в висках у Константина. — Мишки больше нет! Почему не Иван и не Николай, почему Мишка?»

Заученно-механически, не отдавая себе отчета в поступках, но в то же время делая все правильно, он вышел из машины, когда та остановилась, переоделся в заранее припасенную штатскую одежду — пиджак, старые, довоенные еще, галифе с выцветшим кантом, ватник, и вместе с Павлом пошел через лесок к железнодорожному переезду.

— Теперь все будет хорошо, — по-немецки сказал Павел. — Мы отрубили голову чудовища и…

— Надо еще свои головы унести! — по-русски оборвал его Константин. — А потом уже говорить «хорошо»!

— Та, надо, — перешел на русский Павел и заискивающе добавил: — Не кавари «гоп» пока не перепрыгал.

Под ногами отвратительно чавкала оттаявшая апрельская земля, в которой не ощущалось ничего родного. А в двадцать седьмом, кажется, ощущалось, не так остро, как в восемнадцатом, но все же… «Глупости! — одернул себя Константин. — Земля — это почва, просто почва. Чернозем, суглинок, солонцы…»

2

Переломанные пальцы трупа торчали в разные стороны, словно ветки на дереве. Высохшее старческое лицо исказила гримаса боли, сильной боли. Рот перекосился, глаза, казалось, вот-вот готовятся выпрыгнуть из орбит, на нижней губе — след от десен. Убитый закусывал губу деснами, зубные протезы лежали в стакане с водой, стоявшем на тумбочке.

— Пытали, — глубокомысленно, явно рисуясь перед стажером Семенцовым, сказал старший оперуполномоченный майор Джилавян, белокурый нордический красавец, в котором армянского было только имя с фамилией. — И так пытали, что сердце не выдержало.

Скорее всего, так оно и случилось, потому что шея покойника не свернута, ножевых или пулевых ран, могущих привести к смерти, на привязанном к креслу трупе видно не было, но главная заповедь сыщика гласит: «Не спеши с выводами». Хотя бы до осмотра тела врачом. А если уж и делаешь выводы, то делай их как следует, учитывай все.

— Профессионально пытали, — уточнил оперуполномоченный капитан Алтунин, указывая пальцем на сорванные ногтевые пластинки, валявшиеся на полу, возле кресла. — Осторожно, Гриша, не наступи.

Семенцов пришел в МУР из беспокойного девятнадцатого райотдела — Бутырский хутор, Марьина роща, окрестности Рижского вокзала. Начальника райотдела майора Кочергина Алтунин знал еще с довоенных пор. Хорошо знал, со всеми, как говорится, потрохами. Тот еще куркуль был Кочергин, снега зимой не допросишься. Если ребята устраивали складчину по какому-то поводу, то у него не было «ни харчей, ни мелочей», если собирали деньги на подарок, то он просил кого-то отдать за него и возвращал долг после многократных напоминаний. Да что там деньги или харчи — он ни одного урку ни разу папиросой не угостил, чтобы контакт наладить. А без контакта с контингентом какая работа? Одно очковтирательство. Но у некоторых получается, вон до майора дорос, райотделом командует. Алтунин сразу заподозрил, что Кочергин спихнул лейтенанта Семенцова в МУР из соображений «дай вам Боже то, что нам негоже». С отличными, как полагается, характеристиками. Так и получилось, уже через неделю стало ясно, что опер из Семенцова, как из фекалии боеприпас — тугодум, тетеха, но заносчив и самолюбив до невозможности. И подхалим. Прилепился к Джилавяну, ходит за ним тенью, поддакивает, чайком-сахарком норовит угостить.

— Профессионально, — тоном знатока согласился Джилавян, перешедший в МУР из госбезопасности в феврале сорок первого при разделе наркомата; [4]видимо, были у него на такой переход, по сути дела, — понижение, веские причины. — Но не очень. У профессионалов люди во время допросов не умирают. Да еще так скоро.

Сорвали только четыре ногтевые пластинки — с большого, указательного, среднего и безымянного пальцев левой руки.

— Четкая работа, — похвалил судебный медик Беляев, подняв с пола пинцетом окровавленную скорлупку. — Дантистская.

— Почему дантистская, Валентин? — сразу же насторожился Джилавян. — Хочешь сказать, что убийц среди коллег искать надо?

Убитый, Арон Самуилович Шехтман был известным на всю Москву зубным врачом. Даже Алтунин, у которого с зубами проблем пока не было, если не считать двух выбитых при задержании банды Паши-Карася, слышал о Шехтмане. Говорили о нем с придыханием, закатывая глаза кверху: «Ах, Семен Самуилович, золотые руки!». Арон Самуилович, насколько понял Алтунин, был и швец, и жнец, и на дуде игрец — ставил пломбы, вырывал зубы, делал коронки и протезы. Вот эти коронки проклятые его и сгубили. Где золото, там до беды недалеко. Особенно по нынешним голодным временам.

— Потому что четкая, — проворчал Беляев, рассматривая пластинку на свет. — Хороший дантист так зубы рвет — раз и нету!

— Хороший дантист сначала зуб туда-сюда поворачивает, а потом уже рвет, — тоном знатока заметил Джилавян. — И с ногтями так же надо — поддел, потянул, в глаза посмотрел, вопрос задал… Спешить нельзя. Ногтей всего десять.

— Это на руках, — влез с уточнением Семенцов. — А на ногах еще десять!

Джилавян посмотрел на него тем специфическим, полным презрительного недовольства, взглядом, каким солдаты смотрят на найденных вшей.

— А чо? — засуетился Семенцов. — Я ж правду сказал. Вот и доктор подтвердит, верно Валентин?

— Кому Валентин, а кому и Валентин Егорович, — Беляев не терпел панибратства, не любил ночной работы, недолюбливал Семенцова. — Гриш, тебе сказали, чтобы ты не топтался почем зря! Тебе что, больше делать нечего? Ступай, соседей опроси!

— Так спят же еще соседи, — возразил Семенцов и для верности посмотрел на свою трофейную «Сельзу» с удобным для ночных засад черным циферблатом. — Четверть пятого.

— А ты разбуди, — не сдавался Беляев. — Хоть что-то полезное сделаешь.

— Кончай прения! — на правах старшего, распорядился Джилавян. — Дима, ты со столом закончил?

— Угу! — отозвался эксперт научно-технического отдела Галочкин, сосредоточенно посыпавший графитовым порошком черный телефонный аппарат, который стоял на прикроватной тумбочке.

«Как у большого начальника», подумал Алтунин. В его представлении держать телефон возле кровати могли только те, кому звонят ночами. Кто, интересно, звонил покойному? Срочный вызов? Добрый доктор, спасите-помогите, зуб болит так, что мочи нет? Навряд ли Шехтман был из таких, кто по ночам к пациентам бегал. К нему, небось, в очередь за два месяца писались. А аппаратов два — один в прихожей на стене, другой — в спальне. Зачем? Странно, непонятно.

Все странное и непонятное Алтунин привык прояснять. Профессиональная привычка, иначе в сыщицком деле нельзя.

— Гриша, садись, писарем будешь! — распорядился Джилавян.

Семенцов без особой охоты присел к столу, положил на него свой новенький кожаный планшет, щелкнул еще не разработанным и оттого звучным замочком…

— А вот кто мне скажет, на хрена нашему покойнику такие тайники?! — громко поинтересовался из глубин платяного шкафа капитан Данилов. — Не закончись война и не будь он евреем, то я бы поставил стакан против бутылки, что здесь рацию прятали!

— На антресолях тоже емкий тайник, — отозвался Алтунин. — И под кухонным подоконником целый чемодан можно спрятать.

— Может, он там журнальчики похабные держал, заграничные, — сказал в пространство Беляев. — Служивые их из Европы пачками везут. Одинокий старичок вполне мог развлекаться…

— Женатый он был, — подал от двери голос дворник-понятой. — Семейный. Дочка замужем, отдельно живет, а жена в клинике лежит, с желудком у нее что-то. В четвертой.

— Из-за журнальчиков его убили? — Джилавян саркастически усмехнулся. — Ты, Валентин, думай, а потом говори!

— Это уже целая похабная библиотека получится! — хохотнул из шкафа Данилов. — Только вот не слышал я еще, чтобы за такую пакость убивали и чтобы ее выдавали под пытками тоже не слышал. Нет, ребята, тут золотишком и камушками пахнет. Прямо вот чую знакомый запашок.

Золотом из шкафа не пахло, а вот нафталином очень даже. Покойник явно был бережливым и аккуратным человеком, пересыпал вещи горстями, чтобы моль к ним даже подступиться не могла. Алтунин подошел к шкафу и остановился за широкой спиной Данилова. Тот сразу же оглянулся, подался назад и сделал приглашающий жест рукой.

— Сам погляди, тайник ровно на кубометр.

Трудовую деятельность Данилов начинал грузчиком на базе Мосгортопснаба и там навострился точно определять на глазок любой объем. Алтунин заглянул в нишу, устроенную за фанерной стенкой шкафа. Действительно около кубометра — высокая, широкая, неглубокая. Большой чемодан влезет спокойно, если поставить его на попа. А вот рацию сюда не впихнуть, аппараты не любят, когда их набок ставят. Чемоданчик с золотишком? Это сколько же будет, если на пуды перевести? Нет, наверное, все же не с золотишком, а с деньгами — личная домашняя касса. Это сколько же, если, скажем, тридцатками чемодан набить? Три чемодана? Да это же Крез какой-то, а не дантист! Дантист-аккуратист!

— Он давно в этой квартире проживал? — спросил Данилов у дворника.

— При мне все время жил, — степенно отвечал дворник, явно проникшийся важностью своего положения. — Но я тут недавно, с лета сорок четвертого, после демобилизации, еще полного года не исполнилось.

— Давно, — сказал Алтунин, вылезая из шкафа. — Лет пятнадцать, если не все двадцать.

— Это он сам тебе сказал, Вить? — поддел Джилавян. — А почему мы не слышали?

— Табличка на двери сказала, — ответил Алтунин, и не дожидаясь дальнейших вопросов, пояснил: — Старая, тяжелая, вся в завитушках, по краю узор из листочков. Двадцатых годов табличка. Нынешние потоньше и шрифт четкий, без излишеств.

Джилавян с Даниловым вышли посмотреть на табличку.

— Точно! — объявил, вернувшись, Джилавян. — Сплошные вензеля, отрыжка старого режима! Значит, его это тайники, Арона Самуилыча.

— Обеспеченный был человек, — подала голос вторая понятая, соседка, вызвавшая милицию. — Но не транжира. Деньгами не швырялся, как некоторые…

— Как кто? — спросили одновременно Джилавян и Алтунин.

— Как некоторые, — уклонилась от прямого ответа соседка, но потом добавила: — Которые при вагонах-ресторанах ошиваются…

— Мы с вами еще побеседуем, Анна Трофимовна, — пообещал Джилавян. — Про все побеседуем, и про вагоны-рестораны тоже. Наши люди деньгами не швыряются. Наши люди деньгам цену знают, потому как зарабатывают их трудом.

— От трудов праведных не наживешь тайников каменных, — неудачно сострил Галочкин, перемещаясь от тумбочки с телефоном к окну, точнее — к подоконнику.

— Дантисты — они как завмаги и интенданты, — скривился Джилавян, — если год поработал, то смело можно сажать, будет за что. Но это не наше дело, а соседей с пятого этажа. [5]Наше дело — убийц найти. Банду!

В том, что здесь работал не один человек, а целая группа, сомнений не было. И по общей картине, и по тому, что один человек вряд ли бы смог унести содержимое трех объемистых тайников, а главное, потому, что соседка слышала, как по лестнице спускались несколько человек. «Вроде бы трое, — неуверенно говорила она. — Или, может, четверо… Но точно не один!». Услышала, выглянула на лестничную площадку, сунулась в приотворенную соседскую дверь и обнаружила труп. Еще теплый. Если бы сразу вызвала, а то взяла и в обморок хлопнулась. Часа три потеряли, по горячим следам преступников уже не возьмешь. Разве что по теплым. Но они, сволочи, нигде не наследили, ничего не обронили. И вообще действовали аккуратнее некуда, никакого беспорядка не наделали, ничего не разбросали. На полу только ногти покойника лежали и деревянная шкатулка, в которой, скорее всего, супруга Арона Самуиловича хранила свои цацки-побрякушки, легальную, так сказать, бижутерию.

— Циркачи! — сказал вслух Алтунин.

Слово «циркачи» стало у него нарицательным в тридцать восьмом году, когда взяли братьев Летягиных, воздушных гимнастов, в перерывах между выступлениями грабивших квартиры в центре Москвы. Действовали братья нагло и ловко — лазали по пожарным лестницам, высматривали пустые квартиры с незакрытыми окнами-форточками (дело было летом), забирались в квартиры, быстро хватали что поценнее и так же, по лестницам, уходили, не оставляя никаких следов. Три-четыре, а то и пять краж в день, милиция на ушах стояла. Очевидцы, если таковые имелись, вспоминали, между прочим, что видели на пожарной лестнице щуплого подростка. Трясли уголовную шпану, но никто не спешил сознаваться. Всплыли, было, на Тишинке две серебряные ложки, украденные в Даевом переулке, но того, кто их принес на рынок и пустил в оборот, найти не удалось. В один прекрасный день (августовский денек был действительно хорошим, солнечным, теплым) Алтунин, вспомнив про пожарные лестницы, подумал о цирке и отправился на Цветной бульвар. Да так удачно пришел, что сумел понаблюдать за репетицией двух субтильных братьев-акробатов. Внутри екнуло — они, но Алтунин не стал торопиться. Уделил братьям два дня, а на третий вместе с напарником Жорой Анчуткиным взял их в Безбожном переулке «на горячем», то есть — с поличным. С тех пор и появилась у Виктора привычка звать «циркачами» ловких воров. Про себя звать, втайне, чтобы честных цирковых артистов понапрасну не обижать. Цирк он любил.

— Мастаки! — поддержал Джилавян и начал диктовать Семенцову протокол.

— Я бы наведался в Первый Спасоналивковский к Тольке-Гривеннику, — шепнул Алтунину Данилов. — Чую — ст о ит.

— Чую — зря пробегаешь, — так же шепотом ответил Данилов. — Не Толькины масштабы. Это тебе не академик Изюмов с его столовым серебром. Такой жирный хабар Толику не понесут. Он же кто? Гривенник. Кличка сама за себя говорит. Ты лучше на Трифоновский сходи, к Сильверу.

— И то верно, — согласился Данилов. — Схожу…

Одноногого скупщика краденого Борю Сопова прозвали Сильвером не за «специализацию» на серебре-золоте и прочих драгоценностях, а в честь стивенсонсовского героя, мастерски сыгранного артистом Абдуловым. Как вышел в тридцать седьмом на экраны «Остров сокровищ», так и пошли появляться Сильверы да Билли Бонсы. В Москве, как и положено столице, Сильверов было аж целых три — одноногий барыга с Трифоновского, хромой урка с Зацепы и одноногий чистильщик обуви из Столешникова айсор Каламанов.

— Слева от окна, вплотную к стене, стоит прямоугольный стол, покрытый чистой зеленой скатертью. В скобках укажи — вязаной… А что у нас на столе, Гриша?

— Стакан в подстаканнике с жидкостью, похожей на чай, — ответил Семенцов, выражая лицом и тоном недовольство по поводу того, что его, словно мальчишку, экзаменуют на людях, весьма умеренное, сдержанное недовольство.

В одном из первых своих протоколов Семенцов недолго, по обыкновению своему, думая, написал: «В ушах убитой золотые серьги с рубинами». Протокол попался на глаза начальнику МУРа комиссару третьего ранга Урусову и так ему понравился, что он зачитал его на совещании. С тех пор Джилавян, которому влетело за недогляд (надо же читать, что пишут стажеры), не упускал момента макнуть Семенцова носом в лужу.

— А на блюдце что? — прищурился Джилавян.

— Немного красного вещества, по виду напоминающего малиновое варенье.

— Молодец! — похвалил Джилавян. — Пиши.

— Может, я это… подпишу там внизу и пойду? — подал голос заскучавший дворник. — А то сейчас управдом проснется, увидит, что меня во дворе нет и сразу начнет орать. Управдом у нас лютый!

— Аспид! — подтвердила соседка. — Я, может, тоже пойду?

— Подождите оба! — осадил их Джилавян. — Мы скоро закончим.

Дворник вздохнул, соседка недовольно поджала губы. Они еще не знали, что Джилавян заберет их с собой в МУР, чтобы допросить как следует и составить впечатление. Он их и в понятые пригласил только для того, чтобы были на глазах. Тот, кто нашел труп, всегда на подозрении, а дворники, они или в сообщниках-наводчиках у бандитов состоят или видели что-то интересное…

Самое интересное выяснилось на утреннем совещании у начальника отдела. Оказалось, что гражданин Шехтман Арон Самуилович, одна тысяча восемьсот восемьдесят третьего года рождения, место рождения город Шклов Могилевской губернии, еврей, беспартийный, из мещан, находился под пристальным наблюдением УБХСС.

— Крупнейший московский валютчик, — рассказывал пришедший от соседей сотрудник в щегольском люстриновом костюме с широченными лацканами. — Акула, зубр. Мы его пасли аж с декабря сорок третьего, связи выявляли. Буквально на днях собирались накрыть всю шайку разом — в Москве, в Батуме, в Ташкенте и в Свердловске…

Капитан Данилов уважительно присвистнул, отдавая должное масштабам, и тут же наткнулся на строгий начальственный взгляд, посвисти, мол, у меня.

— По имеющимся у нас данным, Шехтман готовился залечь на дно, — продолжал сотрудник. — Две недели назад он приобрел у известного нам и вам гражданина Везломцева по кличке Пономарь два поддельных паспорта, два диплома, две трудовые книжки, два военных и профсоюзных билета… короче говоря — два полных комплекта документов на фамилии Пытель и Кобуладзе…

Тимофей Везломцев, он же трижды судимый рецидивист по прозвищу Пономарь, изготовлял поддельные документы высочайшего качества и не оформлялся на четвертую ходку только потому, что о каждом покупателе исправно сообщал в милицию. В МУРе шутили, что Пономаря пора принимать в штат, столько раскрытий он обеспечил. Пономаря берегли, брали его клиентуру не сразу, чтобы не создавалось впечатления насчет того, что Пономарь ссучился и стучит. Сотрудничать с органами Пономарь начал по причине ослабшего здоровья, когда понял, что со своим туберкулезом четвертого срока уже не потянет.

— Но кто-то вас опередил! — начальник отдела майор Ефремов хлопнул по столу своей широкой ладонью и обвел сотрудников многозначительным взглядом. — Кто? Я, товарищи, не могу исключить утечки. Не могу!

Сотрудники согласно закивали — да, бывает. Как не приглядывайся к людям и их анкетам, в душу им все равно не заглянешь. В прошлом году в МУРе выявили сразу двоих «паршивых овец» — капитана Воронина из отдела по борьбе с мошенничеством и старшего лейтенанта Замарова из отдела по раскрытию краж. Воронин состоял на довольстве у шайки Кости Фиксатого, был кем-то вроде штатного информатора, а Замаров самолично сколотил и возглавил банду, грабившую продовольственные склады. Сорок два ограбления за полгода, восемнадцать трупов, тонны украденного продовольствия — не фунт изюму!..

После совещания Алтунина перехватил в коридоре эксперт Левкович, за худобу и сутулость прозванный Знаком Вопроса. Ухватил под руку (тощий, а сила в руках есть), отвел в уголок и, уводя, по обыкновению, глаза в сторону, спросил:

— Ты, говорят, на Вторую Мещанскую ночью ездил? К Шехтману?

— К трупу Шехтмана, — уточнил Алтунин. — А что?

— Да так, — замялся Левкович. — Он мой знакомый, не очень близкий, но все же знакомый… В гости мы друг к другу не ходили…

— Зубы у него, что ли, лечил?

— Зубы, — кивнул Левкович. — Что же еще лечить у Арона Самуиловича. — И я лечил, и мама моя лечила…

Левкович, несмотря на то, что ему уже перевалило за сорок, был холост и жил с матерью.

— Золотые руки! Это же были золотые руки! В прямом смысле слова…

Алтунин подумал о том, что прямой смысл у каждого свой, но комментировать не стал. Не положено посвящать посторонних в обстоятельства дела, пусть это даже и Фима Левкович, эксперт НТО, [6]свой в доску. Таковы правила.

— А кто это его — не ясно еще? — Левкович удивил заинтересованностью в голосе и тем, что, вопреки своей привычке, посмотрел прямо в глаза Алтунину. — Кто убил Арона Самуиловича, Вить?

— Пока нет никакой ясности, — ответил Алтунин и добавил свое обычное присловье: — Будем работать.

— Ты уж держи меня, по возможности, в курсе дела, ладно? — попросил эксперт. — Не чужой ведь человек, нам с мамой будет приятно… то есть — нам очень важно знать, что убийцы пойманы и понесут…

— Заслуженное наказание! — докончил Алтунин. — Я тебя понял, Фима. Как поймаем убийц — шепну. Только ты меня больше в коридоре не подстерегай, ладно? Не люблю я, когда на меня засады устраивают.

— Да я просто мимо шел! — загорячился Левкович. — Мимо шел, вижу ты идешь дай, думаю, спрошу…

— Я видел, как ты шел, — перебил его Алтунин. — Ты стоял у стены, Фима, и делал вид, что интересуешься наглядной агитацией. А когда увидел меня, то пошел мне навстречу. Кому ты врешь, Фима? Мне? Постыдился бы…

Левкович зарделся, словно девица на выданье, виновато вздохнул и развел руками, изображая раскаяние.

«Что у тебя за интерес? — подумал Алтунин, наблюдая за тем, как задергалось левое веко собеседника. — Когда Валю-буфетчицу на Неглинной зарезали, ты, друг ситный, обстоятельствами и поимкой убийц не интересовался. Несмотря на то, что с Валей у вас был недолгий роман и порции она тебе по старой памяти накладывала царские. А тут вдруг — не чужой ведь человек, зубы я у него лечил…»

3

Согласно инструкции, во время перевозки ценных грузов можно игнорировать сигналы орудовцев, если того требует обстановка. Тебе доверили — так довези по назначению, ты за груз головой отвечаешь. И головой же соображай, когда стоит останавливаться, а когда нельзя. Но старшина-орудовец, стоявший на пересечении Большой Черкизовской и Халтуринской был один, никого вокруг — ни людей, ни машин, подлянки можно не опасаться. К тому же выражение лица у старшины было тревожное, напряженное, и жезлом своим он махал строго-престрого. Ясно — что-то случилось впереди, может, — авария, может, — оцепление выставили, а может, и самолет упал, такое тоже случалось, аэродром-то рядом.

— Останови, — коротко приказал старший лейтенант, и сержант-водитель послушно нажал на педаль тормоза.

Двигатель, однако, выключать не стал. Бойцы, дремавшие на заднем сиденье, встрепенулись и взяли автоматы наизготовку. Никто не собирался выходить навстречу орудовцу, дверцы оставались закрытыми, только водитель наполовину приспустил стекло со своей стороны.

— Впереди авария, товарищи! Дорога перекрыта! — кричал орудовец, приближаясь быстрым шагом. — Автобус перевернулся!

— Какой еще автобус? — удивился водитель. — Рано еще…

Для рейсовых автобусов действительно было рано — половина пятого утра, но кроме рейсового транспорта существует еще и разный другой. Старший лейтенант открыл было рот, чтобы сказать это водителю, но не успел, потому что встревоженный старшина вдруг скинул с себя мешковатую гимнастерку и дал по машине очередь из неизвестно откуда появившегося у него автомата…

— Там будут четверо, — инструктировал Иван. — У всех — ППШ, люди серьезные, такие сначала стреляют, потом уже думают, что случилось. Учти, Кольша, ты должен выстрелить первым!

— А почему я? — спросил Николай, которого невероятно раздражало это дурацкое «Кольша». — Остап стреляет лучше меня, я — технарь, а не стрелок.

Иван не Алексей, с ним можно и поспорить. Хотя бы для того, чтобы немного сбить с него спесь. Удивительный все же народ, эти урки. Перед Алексеем бегает на цыпочках, лучась преданностью, а сейчас раздухарился, командира из себя корчит, даже, кажется, ростом выше стал.

— Остапа нельзя, — покачал головой Иван. — Такого бугая увидят — сразу насторожатся. Нужен какой-нибудь хлюпик, чтобы не вызывать подозрений. Хлюпик на ровном месте… Ха-ха-ха!

Недалекие люди плоско пошутят и сами же посмеются над свой шуткой.

— Да ты не хмурься, Кольша! — сдал назад Иван, заметив, как изменилось лицо Николая. — На ровном месте — это в смысле чтобы все вокруг хорошо просматривалось и ничего не настораживало. Чтобы пальцы на спусковых крючках не держать… Ну, ты меня понял.

Николай все понял — его элементарно подставляли под пули. Ловля инкассаторов на живца, только вместо мелкой рыбешки он, Валентин Андреевич Дробышев по кличке Николай, агент несуществующего уже абвера, солдат капитулировавшей армии, неудачник, которому так нравилось ощущать себя победителем. Да и сейчас нравится, иначе бы не связывался с Иваном и Остапом.

— Твоя задача — остановить их и сделать так, чтобы они не смогли ехать дальше, — объясняя задачу, Иван невольно подражал Алексею, старался говорить четко, веско, но получалось у него не очень убедительно. — Первым ты должен завалить водилу. С трупаком на водительском сиденье никуда они не денутся, а пока вытолкнут его, да пересядет кто — мы уже будем тут как тут…

Ничего принципиально нового Иван придумать не мог, только обезьянничал. Тот же план, что был у Алексея при апрельской акции, — машина стоит в отдалении и подъезжает после того, когда цель остановилась. Но там было одно, а здесь другое… Плохо, конечно, что нельзя обстрелять машину инкассаторов на ходу, не останавливая, не приближаясь. Но так легко можно остаться без добычи. Во-первых, инкассаторы могут уйти. Эмка не самая быстроходная машина, но все же… Во-вторых, и это главнее даже, чем, во-первых, может пострадать груз. Это же один-два ящика, деревянных или металлических, а может быть, просто опечатанный чемодан. Если машина перевернется, то добычу придется собирать по всей Большой Черкизовской. Точнее, не придется, потому что никто не даст этого сделать, — «налетят и повяжут», как выражается Иван. А если пуля попадет в бензобак, то и собирать будет нечего… Поэтому надо сделать так, чтобы инкассаторы остановились и не смогли бы поехать дальше.

— На все про все у нас будет не больше трех минут! — заключил Иван.

— Я бы даже сказал — не больше двух, — поправил его Остап. — Две точно есть — пока услышат выстрелы, да сообразят, да подъедут… Но нам хватит, верно, Николай?

— Должно хватить, — поосторожничал Николай.

На подходе к инкассаторской эмке к кобуре лучше вообще не тянуться — застрелят. Да и толку от пистолета будет немного, здесь нужен автомат. И вешать на себя его не стоит. Иван прав — орудовец должен выглядеть безопасным.

Среди многочисленного арсенала группы было четыре маленьких автомата МР-100, внешне похожих на столь полюбившиеся чекистам маузеры. Удобная штука. Сделана под люгеровский патрон, [7]двадцать штук в магазине, весит меньше двух килограмм, можно в кармане спрятать, если карман достаточно велик, но при том прицельно бьет на двести метров.

В знакомом еще с довоенных пор скобяном магазине на улице Кирова Николай купил несколько кожаных ремешков и сделал из них нечто вроде набедренной кобуры. Нацепил на левое бедро, приладил автомат, натянул галифе, придирчиво оглядел себя в зеркало. Сойдет, если не садиться, а садиться он не станет. Сделал на левой штанине галифе продольный прорез, симметрично прорезал гимнастерку. Лезть в карман, задирая гимнастерку, нельзя, это все равно же, что в кобуру лезть, — пристрелят. А вот незаметно рукой скользнуть вполне можно — не заметят. Не должны заметить, потому что внимание будет отвлечено на жезл в правой руке. Внимание всегда отвлекается на правую руку. Бессознательно. На этом вся система ножевого боя основана. И не ножевого тоже. А потом отшвырнуть жезл, перехватить автомат обеими руками и выстрелить. Доли секунды, неуловимые мгновения.

Николай немного потренировался вытаскивать автомат. Сначала стоя, потом — на бегу. Буквально с третьей попытки выработался автоматизм, словно всю жизнь этим занимался. В свое время радиодело давалось куда труднее.

Риска Николай не боялся, он вообще был не из трусливых. Среди радистов, которых очень часто «берут» во время радиосеансов, трусов практически не бывает, потому что трусам в радисты путь заказан. Да и в абвер тоже заказан. В лучшем случае трусов отправляют обратно в лагерь, обрекая на медленную смерть, в худшем, если трусость проявилась не сразу, расстреливают на месте. Или пристреливают. Немецкие командиры очень любят это дело — достать из кобуры парабеллум и застрелить провинившегося. Вся их хваленая германская дисциплина на страхе стоит. Ну и на таких упертых кретинах, как Алексей. Война уже закончилась, война уже месяц, как проиграна, а ему, видишь ли, надо выполнить задание. У них с Константином, видите ли, со Сталиным свои счеты. Смешно! Иван, хоть и урка, отброс общества, а на жизнь смотрит правильно, с практической точки зрения. О будущем думает, о том, как жить дальше. И, несмотря на три свои отсидки и расстрельный приговор, личных счетов к Сталину не имеет. Ну какие тут могут быть личные счеты? Это у фюрера со Сталиным могли быть счеты, как у равного с равным.

Иван и Остап задумку одобрили, а Павел, осмотрев кобуру, качнул головой, что означало у него, рыбьей души, высшую степень восхищения, и сказал:

— Телай патент!

«Ну его на хрен, этот патент, — подумал Николай. — Если все пойдет, как задумано, то я и без патентов проживу припеваючи. А если нет, то на нет, как говорится, и суда нет».

Алексею сказали, что заместитель директора Конышев просил съездить на денек в Карачарово, помочь его знакомому директору инструментального завода с наладкой оборудования. В пятницу после обеда уехали, в субботу, к обеду же, обещали вернуться. На самом же деле ни в какое Карачарово тащиться не стали, а перебрались в Измайлово, в сарай к какому-то Иванову знакомому, седому горбоносому старику, которого Иван называл папашей, — то ли уважение проявлял, то ли кличка у старика была такая. Выпили по сто пятьдесят за успех будущего дела, закусили как следует, поспали и выдвинулись «на позиции».

Алексей поверил и возражать не стал, потому что пролетарии, отказывающиеся от выгодных подработок, вызывают закономерные подозрения у окружающих. Это в книжках все сознательные надрываются за идею, а в реальной жизни страной правит не идея, а рубль. С Конышевым Иван договорился, чтобы подтвердил, если Алексей будет его спрашивать. Иван с Конышевым старые приятели, хоть и непонятно, что может быть общего у заместителя директора завода с вором-рецидивистом. Впрочем, у самого Николая с Иваном тоже ничего общего по идее быть не должно. А ведь есть. Общее дело, даже целых два общих дела…

Водитель и старший лейтенант были убиты наповал. Ближний к Николаю боец, сидевший на заднем сиденье, принял в себя все пули, благодаря чему его товарищ остался жив. Мертвый подался вперед, уперевшись головой в спинку водительского кресла, а живой, прячась за ним, как за укрытием, короткой очередью выстрелил в Николая.

Одна пуля попала в шею, а другая в грудь. Николай не сразу понял, что его ранили. Боли в первый момент не было, просто земля вдруг ушла из-под ног, опрокинулась, а голубое небо опустилось так низко, что до него можно было достать рукой. Николай так и сделал — протянул вперед правую руку, но небо, словно дразнясь, ушло куда-то назад и стало черным. Глаза заволокло черной тьмой, уши заложило ватой, но тренированное сердце конькобежца-разрядника пока еще продолжало биться.

Оставшийся в живых боец выскочил из салона, дал две короткие очереди в воздух и присел возле открытой дверцы, ожидая дальнейших событий. Если бы он побежал прочь от эмки, то мог бы спасти жизнь, правда, ненадолго. Оставлять ценный груз без охраны категорически запрещалось, нарушителей приказа ждал расстрел. Подъехавшую эмку, тоже черную, как и большинство эмок, боец принял за подмогу и потому стрелять по ней не стал.

Остап снял бойца одним метким выстрелом, сделанным еще на ходу. Вторым выстрелом он уложил на землю мужчину в военной форме без погон, который, скорее всего, прибежал на шум от стоящих невдалеке двухэтажных бараков. Павел остался сидеть на своем месте, а Иван с Остапом подбежали к машине инкассаторов и споро, не сделав ни одного лишнего движения, перегрузили из нее в свою тяжелый деревянный ящик зеленого цвета с белой надписью: «УПУ Госбанка СССР» на крышке. Удача возбудила их настолько, что они не сразу услышали шум подъезжающего мотоцикла, и только громкий окрик Павла привел их в чувство.

— Пыстро! — поторопил Павел.

— Стоять! — оглушительно, на всю улицу, крикнул милиционер, сидевший в коляске мотоцикла, и выстрелил в воздух из пистолета.

Это было ошибкой — следовало стрелять в Ивана, который еще не успел сесть в машину. Иван скосил обоих милиционеров длинной очередью, опустился на сиденье рядом с Павлом, и не успел еще хлопнуть дверцей, как машина сорвалась с места и помчалась в сторону Просторной улицы. Пока Иван стрелял по милиционерам, Остап дал очередь по лежащему навзничь Николаю и уселся на заднее сиденье. Дуло автомата он выставил в открытое окно и прикрыл рукой.

Пронесло. Погоня не увязалась, только возле завода «Красный богатырь» наперерез эмке выскочил милиционер, звания которого никто не разглядел. Павел, не потеряв ни капли самообладания, слегка вильнул рулем влево и милиционера отшвырнуло прочь.

— Ловко! — похвалил Иван, научившийся водить машину в разведшколе, но так и не полюбивший этого занятия.

Павел никак не отреагировал. Зато Остап сдержанно порадовался:

— Ящик вроде тяжелый был. И делить теперь на троих…

— На четверых, — не оборачиваясь, поправил Иван. — И погодь радоваться, сначала надо посмотреть, что там внутри.

— Даже если только золото! — страх отошел, дело сделано, добыча взята, и настроение Остапа улучшалось с каждой секундой. — Даже если на четверых, то все равно хорошо! Добавить к тому, что в прошлый раз взяли, — и можно жить!

— Жить?! — удивленно переспросил Иван после небольшой паузы. — Ты что, смеешься? Ящик весит столько же, сколько начинка, если не больше. На настоящую жизнь, такую, чтобы ни в чем себе не отказывать, этого не хватит. На настоящую жизнь нужно гораздо больше. Верно я говорю, Паша?

— Верно, — кивнул Павел, не отрывая взгляда от дороги. — Чем больше, тем лучше. Торога тальняя, места незнакомые…

— Люди вокруг чужие, — подхватил Иван. — И вообще, другого шанса у нас не будет, так что этот мы должны использовать на всю катушку. Клещ мне еще две наводочки обещал дать.

— Какие? — заинтересовался Остап.

— Разве ж он скажет? — обернулся Иван. — Пока свою долю не увидит, ничего не скажет. Клещ не фраер. Но твердо обещал.

— Унесем ли все? — рассмеялся Остап.

— Свое не тянет! — сверкнул фиксой Иван. — Унесем. Было бы что нести. Тем более, что не пешком на ту сторону ломанемся. Денег много не бывает. Слыхал такую поговорку?

— Слыхал.

Иван сел ровно, хлопнул себя ладонью по колену и напомнил:

— Алексею говорим, что обратно возвращались порознь. Николай уехал первым и больше мы его не видели. Как собирался ехать, он нам не сказал.

— Не сказал, — повторил Остап.

Павел кивнул, давая понять, что все понял.

Объяснение было предельно простым и не вызывающим подозрений. Обычно так и перемещались по городу — порознь или, максимум, по двое. Толпа из четырех человек невольно обращает на себя внимание. Ушел Николай — и пропал. Мало ли что.

Убиваться или печалиться по погибшему никто не собирался. Потери неизбежны, можно только радоваться тому, что смерть сегодня пришла за другим. И тому, что неожиданно увеличилась твоя доля.

Некоторое время ехали молча.

— Куда машину? — спросил Павел, когда проезжали Сокольники.

— Брось где-нибудь, — велел Иван. — На новое дело на новой машине поедем. Так риска меньше.

— Береженого и Бог бережет, — поддержал Остап.

Осторожничали по привычке, уже давно ставшей инстинктом. Все трое были уверены, что никто, кроме покойников, их не видел и описать не сможет, но велик ли труд украсть автомобиль? Для рискового и умелого человека — никакого труда.

Никто из троих не сомневался в том, что Николай мертв. Во-первых, лежал он без движения, не шелохнувшись, во-вторых, Остап, из предосторожности, добил его.

Алексей воспринял исчезновение Николая на удивление спокойно. Даже не спокойно, а безразлично. Всех удивило, что командир не приказал перебираться на новое место, хотя, по правилам, после исчезновения одного члена группы полагалось переходить на новое место. Полагалось, но Алексей не стал торопиться, потому что с надежными местами в Москве было плохо, можно сказать, — совсем никак. Первую явку оставили после апрельской акции и больше на ней не появлялись, перешли на запасную — частный дом в подмосковном Загорске и стали готовиться к уходу. Когда же выяснилось, что акция провалена, возникла потребность в новом убежище, таком, откуда можно беспрепятственно уходить и столь же беспрепятственно туда возвращаться в любое время, таком, где группа из семи человек могла провести некоторое время, не вызывая особых подозрений. Дом в Загорске для этой цели не годился совершенно сразу по трем причинам. Во-первых, сильно нервничал хозяин, старый, еще с дореволюционного времени, сотрудник немецкой разведки. Пережив одно поражение Германии, он уже был не в силах пережить второе. Второго мая пал Берлин, и у хозяина явки случилась истерика. Пришлось от него избавиться и уйти. В запасе было еще три явки, но две из них оказались проваленными, не было там условленных знаков безопасности, а третья встретила свежим пепелищем — агент явно запаниковал, поджег свой дом и подался в бега.

Московский информатор с жильем помочь не мог. Или не хотел помогать, потому что это не входило в его прямые обязанности. С другой стороны, надежные явки создаются загодя, а не так вот, в экстренном порядке. Неожиданно выручил Иван, оправдывая предусмотрительность начальства, включившего его в группу. Нашел через одного старого знакомого чудесное место, идеальное со всех точек зрения, с какой не взгляни. Большая территория, которую невозможно незаметно блокировать, множество выходов на разные улицы — через забор перелезть ничего не стоит, сразу две железнодорожные ветки рядом и убедительное, ситуационно верное, основание для пребывания. Не убежище, а мечта диверсанта. Если несколько раз подряд не везет, то потом повезет непременно — проверено на собственном опыте. К тому же, внезапное исчезновение семерых человек могло вызвать подозрения у дирекции и повлечь за собой нежелательные последствия. Объяснить же отсутствие одного Николая нетрудно. Можно сказать, что у Николая заболела жена и он был вынужден срочно уехать. Алексей прислушался к своей интуиции, которая никогда его не подводила. Интуиция предпочла промолчать. «Сбежал, негодяй, просто взял и сбежал», — решил Алексей и не стал срываться с удобного, обжитого места в никуда. Некуда идти, не по вокзалам же, в конце концов, разбредаться.

Алексей никогда не доверял русским. Сотрудничал, использовал, но не доверял, считая всех не-арийцев недостойными доверия. Исключение мог сделать лишь для избранных, таких, как Константин, людей старой, имперской, закалки, людей твердых взглядов, чье сознание не замутнено, не отравлено красной пропагандой. Пропаганду Алексей не жаловал никакую — ни красную, ни нацистскую, ни англо-американскую. Пропаганда предназначена для быдла, настоящие люди знают свой долг и умеют следовать ему во что бы то ни стало. Всегда, при любых обстоятельствах…

Нападение на инкассацию Управления полевых учреждений Госбанка, перевозившую трофейные ценности на сумму в восемьсот шестьдесят семь тысяч рублей девяносто четыре копейки, это не просто происшествие, а Происшествие с большой буквы, из числа тех, о которых докладывают на самом верху. Три часа понадобилось для того, чтобы проверить паспорт Николая, узнать о том, что такой гражданин никогда не был прописан в подмосковном Реутове ни по улице Ленина, ни по какой-то другой улице и что паспорт у него поддельный. Не краденый с переклеенной фотографией, а именно поддельный. Качественную немецкую работу сразу видно.

Николая, стараниями энкаведешных медиков пришедшего в сознание, передали товарищам из НКГБ. Из-за тяжести состояния арестованного перевозить его из одной тюремной больницы в другую не рискнули, просто выставили дополнительный караул у дверей палаты. Отвечать на вопросы «по-хорошему» Николай не пожелал. Пересыпая речь блатными выражениями, не всегда употребляемыми в правильном ключе, он пытался сойти за уголовника, честного вора, не желающего выдавать своих подельников. Ему не поверили. Тяжесть состояния Николая сузил арсенал спецсредств до минимума, то есть — до психотропных веществ. Получив в вену два кубика амиталамина, [8]Николай сделался разговорчивым, назвал свое настоящее имя и рассказал о том, что является членом диверсионной группы, заброшенной в апреле этого года с заданием убить товарища Сталина. Рассказал он и о неудавшемся покушении в четверг двадцать шестого апреля, и о том, что, несмотря на окончание войны, готовится новое покушение во время Парада Победы.

— Замечательная задумка! — восхищенно, взахлеб, частил Николай. — Просто замечательная! Война закончилась! Парад! Никто не ждет! Но войны никогда не кончаются! Войны только начинаются! Война не может закончиться, пока жив хотя бы один солдат! Победа — это миф! Победа — это не точка, а запятая! Запятая!..

Амиталамин улучшает настроение и вызывает огромное, непреодолимое желание разговаривать. Полезная информация перемежается с обилием ненужных слов, настоящим словесным поносом, и с этим приходится мириться.

Когда действие препарата пошло на спад, майор, проводивший допрос, приказал ввести еще одну дозу амиталамина. Перед глазами майора уже маячили комиссарские погоны, а врач прослужил в системе достаточно долго и твердо усвоил, что приказы никогда не обсуждаются.

— Где ваше логово? — спросил майор, невольно впадая в совершенно неуместный пафос.

— Логово? — заулыбался Николай. — Разве мы звери? Это у медведя логово, он там лапу сосет. А у нас с продуктами все в порядке, едим досыта…

На лбу его выступила испарина, бледное лицо посерело, голос стал тише, язык начал заплетаться.

— М-мы не м-медведи, м-мы в-волки, цепные п-псы фюрера…

— Где?! — нетерпеливо тряхнул за плечо майор.

— В п-п…! — нецензурно срифмовал Николай, который на самом деле был не Николаем, а Валентином и, будучи не в силах что-то утаивать от столь внимательных слушателей, добавил: — В М-марьиной Роще, г-где т-темные ночи…

Глаза Николая закатились вверх, он хрипло вздохнул, замер на мгновение и безвольно откинул голову вправо, словно отвернулся от допрашивающего.

Более получаса медики, подстегиваемые истеричными выкриками майора, пытались вернуть Николая к жизни, но их усилия не увенчались успехом.

— Сука фашистская! — колотил кулаками по подоконнику майор. — Улицу бы еще сказал и номер дома… Гад!

4

Берия вошел в приемную и по взгляду поднявшего голову Поскребышева [9]понял, что Сталин еще занят. Часы показывали два часа ночи.

— Кто? — спросил Берия.

— Молотов и Маленков, — ответил Поскребышев и снова уткнулся в бумаги.

Берия сел на стул, положил на колени свою черную кожаную папку, с которой практически никогда не расставался, прикрыл глаза и стал ждать.

Ждать пришлось недолго — через пятнадцать минут Молотов с Маленковым ушли. Молотов кивнул Берии, он всегда кивал при встрече или тянулся рукой к шляпе, сколько бы раз на дню они ни встречались, а вот рукопожатий по старой интеллигентской привычке избегал. Маленков предпочел притвориться погруженным в собственные мысли. Не так давно, в марте, у Берии был с ним разговор, касающийся недостатков в снабжении фронта самолетами. Маленков, то ли желая выслужиться, то ли из-за своей самонадеянности, хватался за многое, но не на все его хватало. Секретарь ЦК, начальник Управления кадров ЦК, руководитель Комитета по восстановлению освобожденных районов, руководитель Комитета по демонтажу немецкой промышленности, куратор авиационной промышленности и ответственный за снабжение армии самолетами… Взялся — так тяни. Летчики не раз и не два жаловались на то, что часть новых самолетов приходит с заводов в состоянии, негодном к эксплуатации, приходится уже на месте доводить их до ума. Видно было, что это не отдельные случаи, а система — халатность или нечто большее. Маленков обещал разобраться, только руки у него, вечно занятого, все никак не доходили до самолетов. Пришлось напомнить. С тех пор Маленков обиделся и свел общение с Берией до минимума. Обращался только по работе и то предпочитал переписку разговору. «Обижайся, не обижайся, — подумал Берия, провожая взглядом широкую мясистую спину Маленкова, — а за ошибки отвечать придется. Война закончилась, а вопросы остались…»

Когда Берия вошел, Сталин раскуривал трубку. Малахитовая пепельница, подарок свердловских рабочих, была полна пепла и пустых папиросных гильз. Однажды, во время совещания, Каганович то ли в шутку, то ли всерьез сказал, что надо дать указание директору табачной фабрики «Ява», чтобы наладил выпуск трубочной «Герцеговины» в коробочках. Так, мол, проще и удобнее. «Когда народу будет надо — наладит», ответил Сталин, давая понять, что из-за одного человека, кем бы он ни был, налаживать выпуск новой продукции не стоит.

— Что у тебя? — устало спросил вождь, указывая глазами на один из двух ближних к нему стульев, что протянулись в две шеренги вдоль стола для совещаний.

Берия сделал вид, что не заметил приглашения. Докладывать он предпочитал стоя. Сидя можно совещаться, обсуждать вопросы.

— Товарищ Сталин, — сказал он негромко. — Сегодня, то есть — уже вчера утром, в четыре часа тридцать пять минут на пересечении Большой Черкизовской и Халтуринской улиц было совершено нападение на машину инкассаторов Управления полевых учреждений Госбанка, перевозившую трофейные ценности на сумму в восемьсот шестьдесят семь тысяч рублей девяносто четыре копейки с аэродрома Чкаловский в здание Гохрана в Настасьинском переулке. При нападении убиты все четверо сопровождавших груз. Был захвачен один из нападавших, раненый в перестрелке. Им оказался Валентин Петрович Дробышев, одна тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения, житель города Москвы, призванный в августе сорок первого в тридцать первый отдельный саперный батальон четырнадцатой армии и пропавший без вести седьмого января сорок второго года во время Медвежьегорской наступательной операции…

— Дробышев? — перебил Сталин, пыхнув трубкой. — Есть у нас такой картограф, профессор Дробышев, [10]знаешь?

— Не родственник, — ответил Берия. — Совсем другой Дробышев, отец математику в школе преподавал, умер в марте сорок второго, а мать жива до сих пор, работает корректором в редакции газеты «Вечерняя Москва». Сына не видела со дня призыва. И уже не увидит, потому что вчера вечером в семнадцать двадцать Дробышев умер…

— Восемьсот шестьдесят семь тысяч рублей девяносто четыре копейки — большая сумма, — сказал Сталин. — Уже нашли?

— Ищем, товарищ Сталин, но я пришел по другому вопросу. Во время допроса в больнице Дробышев признался в том, что является членом диверсионной группы абвера, заброшенной в апреле сорок пятого года на нашу территорию с задачей убить вас.

— Какой задачей? — переспросил Сталин.

— Убить вас, товарищ Сталин! — немного громче повторил Берия и рассказал все, что удалось узнать от вражеского агента.

Сталин выслушал, затянулся трубкой, выпустил клуб ароматного дыма и сказал:

— Да ты сядь, Лаврентий, не стой над душой! В ногах правды нет.

От прямого приглашения отказываться было нельзя, да и доклад закончился, поэтому Берия сел. Папку он положил перед собой, но раскрывать не спешил.

— Тогда, в апреле, — это были они? — спросил Сталин.

В апреле сорок пятого года на Можайском шоссе неизвестные лица напали на резервный кортеж вождя. Быть в резерве не означает бездействовать. Подобно тому, как запасные игроки тренируются вместе с остальными, резервные автомобили регулярно выезжают «на линию», причем выезд этот обставляется точно так же, как и реальный выезд вождя, разве что охраны может быть чуть меньше.

Чуть… Но не треть от реального состава. И нельзя расслабляться во время учений, иначе потом начнутся проблемы в бою.

В тот день слетело с плеч много погон. Тревога не бывает ненастоящей, даже если она учебная. К обеспечению проезда резервного кортежа надо относиться столь же ответственно, как будто в нем едет вождь.

— Вероятно, — осторожно ответил Берия. — Нападавшие оставили после себя один труп с наполовину обезображенным пулевым ранением лицом. Мужчина лет тридцати пяти — тридцати семи, не проходивший по приметам и отпечаткам пальцев ни по одной из картотек. Предположительно славянин, но это еще бабушка надвое сказала. Это гитлеровские шарлатаны с помощью циркуля определяли национальность, мы так не умеем.

— И никого больше не нашли? — удивился Сталин.

Берия отрицательно покачал головой.

— А я думал, нашли, — губы вождя тронула усмешка, почти незаметная под густыми усами. — Раз не докладывают, значит, все в порядке. Никого больше не взяли?

— Предположительно думали на одну группу, которую ликвидировали второго мая в Серпухове, — сказал Берия не ради того, чтобы как-то оправдаться перед вождем, а просто вводя в курс дела. — При них обнаружили два облегченных гранатомета, конструкция которых была принципиально схожей с теми, что попали в наши руки в сорок третьем. Эксперты подтвердили, что заряд из такого гранатомета мог бы пробить стекло особой прочности, как это случилось со всеми тремя машинами. Но, поскольку живым никого из диверсантов мы взять не смогли, уточнить информацию было невозможно. Но поиски продолжаются…

— Тэвзи цкалши ар дапасдеба, [11]— сказал по-грузински Сталин, которому эта пословица нравилась больше русской про шкуру неубитого медведя, да и смысл у нее был другой, а затем снова перешел на русский: — Если тогда не докладывал, то зачем сейчас пришел? Работайте, ищите, я же вам не мешаю…

— Я по поводу парада пришел, товарищ Сталин, — сказал Берия, чувствуя, как внутри потянуло холодком.

— А что с парадом? — прищурился Сталин. — Советуешь отменить, потому что какой-то диверсант чего-то там наговорил?

Берия встал и одернул на себе китель.

— Товарищ Сталин! — громче обычного сказал он. — Делается все возможное для того, чтобы диверсанты были обезврежены как можно скорее. Но никто не может гарантировать, что в наше поле зрения попадут все диверсионные группы врага. Все мы знаем, что перед крахом Гитлер шел на любые ухищрения, лишь бы отсрочить свой неминуемый конец. Не исключено, что диверсионных групп могло быть несколько…

— Не исключено, — согласился Сталин и тоже встал. — Продолжай, Лаврентий, только покороче.

— Считаю целесообразным просить вас, товарищ Сталин, не принимать личного участия в параде! — выпалил Берия и замер в ожидании реакции вождя.

Реакция могла быть разной, очень разной, но он никак не мог ожидать того, что Сталин начнет смеяться и даже ладонью на него укажет, так, как это делают в Грузии, когда хотят сказать: «Эй, люди, посмотрите на этого чудака!»

— Не принимать, говоришь? — спросил, отсмеявшись, Сталин. — Отсидеться здесь, а потом посмотреть кинохронику? Разве я, как Верховный Главнокомандующий, не заслужил чести увидеть наш парад победителей? Ты не заболел, Лаврентий? Не переутомился? Может, тебе стоит в Крым съездить, отдохнуть хотя бы пару недель, а?

Берия стоял навытяжку и молчал.

— Не слышу ответа, Лаврентий, — Сталин начал расхаживать по кабинету. — Понимаю так, что тебе нечего ответить. Тогда слушай, что я скажу. Хорошо еще, что ты не предложил отложить парад на месяц-другой. Это уже ни в какие ворота не полезло бы. Люди готовятся, люди ждут, а мы им скажем: «Извините, товарищи, в связи с тем, что наши доблестные органы не успели переловить всех вражеских недобитков, парад откладывается». Смешно? Подожди, не возражай! Я помню, что ты предложил не отменять парад, а провести его без меня. И как мы это объясним народу? Солдатам как объясним? Они пройдут по Красной площади и не увидят своего Главнокомандующего? Что они подумают? Что мне неинтересно? Что я занят более важными делами? Что я заболел?

Сталин раздраженно пыхнул трубкой.

— Я думал об этом, товарищ Сталин, — воспользовавшись паузой, быстро сказал Берия. — У нас есть актеры, например Гольдштаб или Геловани, коммунисты, надежные люди…

— В этом кабинете, Лаврентий, шутить не принято! — повысил голос Сталин. — Шутить надо за столом, в перерывах между тостами. Я буду на параде независимо от того, сколько диверсантов вы успеете поймать. Это не обсуждается! Хочешь сказать что-то еще?

— Нет, товарищ Сталин! — ответил Берия, понимая, что возражать бесполезно. — Разрешите идти?

— Не разрешаю, — строго сказал Сталин. — Поедем на Ближнюю дачу, покушаем, там меня Жуков с Новиковым [12]и Артемьевым [13]ждут, заодно и о подготовке к параду поговорим.

5

Указание пришло откуда-то сверху и было оно конкретным до предела — искать в Марьиной Роще бандитов, совершивших второго июня нападение на инкассаторов Управления полевых учреждений Госбанка. Ну и по всей Москве тоже искать, не на одной Марьиной Роще белый свет клином сошелся.

— Захваченный налетчик оказался немецким диверсантом, товарищи, — сказал на совещании в понедельник начальник отдела. — И успел, пока был жив, сообщить, что банда обретается где-то в Марьиной Роще. Мог и соврать, но все же есть приказ прочесать Марьину Рощу и прилегающие к ней районы частым гребнем.

— А в тех прилегающих районах вся Москва с пригородами, — проворчал заместитель начальника майор Гришин, желчный, въедливый, вечно чем-то недовольный.

Алтунин помнил его другим — таким же въедливым, но более веселым и дружелюбным. Душой компании Гришина нельзя было назвать, но и молоко в его присутствии не скисало от уныния. Но в мае сорок первого Гришина бросила жена, которую он очень любил, причем бросила некрасиво. Сначала долго изменяла ему, потом, видимо, желая оправдать измену, начала устраивать громкие выяснения отношений, которые были слышны на всех пяти этажах милицейского общежития на Пневой, и в конце концов ушла к летчику Рудковскому, герою Халхин-Гола, красавцу и бабнику. С тех пор Гришин и изменился. Замкнулся в себе и с каждым годом мрачнел все больше. Урки боялись Гришина, как огня, потому что знали — ни сострадания, ни снисхождения, ни вхождения в положение от него ждать не стоит, и надеяться на то, что он что-то упустит-проглядит, тоже нельзя, не тот человек. Алтунин уважал Гришина за профессионализм, справедливое отношение к людям и честность, но недолюбливал за чрезмерную категоричность в суждениях. Гришин признавал только два цвета — белый и черный, других цветов, каких-либо полутонов для него не существовало. Украл, значит, — вор. Но воры разные бывают. Один по глупости будку чистильщика обуви подломит, соблазнившись на мелочь, а другой ящиками с продсклада консервы крадет. Нельзя же всех на один аршин мерить, однобокая тогда получается справедливость, неполная какая-то…

— Мы как называемся? — усмехнулся начальник отдела и сам же ответил на свой вопрос: — Московский уголовный розыск. Стало быть, по всей Москве нам искать и положено. Кто желает сузить территорию, может присмотреть себе райотдел и подать заявление о переводе.

Желающих не нашлось. Разве можно сравнивать работу в райотделе с работой в МУРе? Престиж, романтика и все такое прочее, вплоть до перспектив.

После собрания Алтунин задержался на минуту.

— Что-то меня Левкович из НТО беспокоит, Алексей Дмитриевич, — сказал он, смущаясь от того, что приходится вот в таком ракурсе обсуждать своего товарища, сотрудника, пусть даже и не оперативника, а эксперта. — Какой-то подозрительный интерес у него к делу Шехтмана. Каждый день с вопросами пристает, хотя сам никакого отношения к этому делу не имеет.

— Чем мотивирует?

— Знакомством. Зубы лечил у убитого.

— Может, так оно и есть? — предположил начальник.

— У него какой-то очень интересный интерес, — скаламбурил, сам того не заметив, Алтунин. — Очень выраженный, детализированный… Нашли уже какую зацепку? А соседи ничего интересного не рассказали? А что в поликлинике говорят? А известно ли мне, что Шехтман раньше в другой поликлинике работал, возле Курского вокзала? Вы меньше этим убийством интересуетесь, чем Левкович.

— Это упрек? — с усмешкой спросил начальник.

— Это факт, наводящий на размышления, — ответил Алтунин, не принимая шутки. — Я не первый день в органах и не страдаю чрезмерной подозрительностью, но интерес Левковича кажется мне подозрительным. А если вспомнить, кем оказался Шехтман и что он был убит накануне своего ареста, то…

— Предполагаешь, что Левкович — информатор бандитов? — нахмурился начальник. — А не очень ли ты хватил? Я Левковича не первый год знаю и никогда ничего такого за ним не замечал. С чего бы ему в бандитские информаторы подаваться?

— Сам не знаю, потому и советуюсь, — честно ответил Алтунин. — И доказательств у меня нет, одни подозрения. Но подозрения такие, от которых не получается отмахнуться. Может, раньше случая не было, может, соблазн какой появился, женщина, например, а может, просто я — дурак контуженный.

— Дураки мне в отделе ни к чему, — покачал головой начальник. — Дураков у нас принято в ОРУД сплавлять, но тебе вроде как пока туда рано. Голова-то как, все болит?

После того, как Алтунина контузило взрывной волной, у него часто болела голова. Длинными приступами, которые не брали ни анальгин, ни водка, только от свежего воздуха становилось немного легче. Врачи разводили руками и обещали, что со временем боли уменьшатся, но точных сроков не называли. И при каждом приступе, в качестве дополнительной нагрузки, возникало у Алтунина чувство неловкости. Снаряд разорвался рядом с «виллисом» начальника дивизионного СМЕРШа, в котором ехали сам начальник, майор Попельков, начштаба полка Сафиуллин, Алтунин и попельковский водитель Максим. Трое погибли, Алтунин остался жив, и было ему неловко перед погибшими, особенно перед Сафиуллиным, у которого остались в Казани жена и четыре дочери, за свою везучесть. Непонятно чего, а стеснялся, как будто струсил или предал.

— Побаливает иногда, — небрежно ответил Алтунин, не уточняя, — что «иногда» — это через день, а то и по нескольку дней кряду. — Так что же с Левковичем делать?

— Попробуй добиться какой-то конкретики, — после небольшой паузы ответил начальник. — Спроси его в лоб, послушай, что ответит. Я пока на основании того, что ты мне рассказал, ни выводов сделать не могу, ни совета дать. Или ты думаешь, что я его сюда приглашу, кулаком по столу стукну и он мне так, с ходу, всю правду выложит, потому что я — начальник отдела по борьбе с бандитизмом?

— Я просто хотел посоветоваться, — повторил Алтунин, вставая. — Голова пухнет от мыслей, хочется посоветоваться, а с кем по такому деликатному вопросу посоветуешься? Не к Сальникову же идти…

Секретаря парткома подполковника Сальникова в управлении не любили за карьеризм, равнодушие, склонность к демагогии и высокомерие. Некоторые даже высказывали эту нелюбовь открыто, на что Сальников без всякого смущения отвечал: «Я вам не червонец, чтобы всем нравиться!» и сразу же интересовался: «Что, принципиальность моя поперек души встала?»

— К Сальникову с подозрениями лучше не соваться, — веско и со скрытым значением сказал начальник. — Попробуй вызвать Левковича на откровенность, а там решим.

«Отвали, капитан, и без тебя дел хватает», перевел Алтунин.

К обходу домов сотрудников МУРа не привлекали, не та весовая категория. Обходом занимаются райотделы, в первую очередь — участковые, которые только и делают, что обходят свои участки. Но опрос информаторов, которые хоть краем, хоть боком имели касательство к Марьиной Роще, пришлось провести не откладывая. У Алтунина таких информаторов было четверо — продавщица Зинаида из гастронома на Бахметьевской улице, разбитная аппетитная вдовушка, не раз делавшая ему намеки на нечто большее, что вполне возможно между ними; Моисеич, сторож детского парка имени Дзержинского, перешедший парку по наследству от Лазаревского кладбища, бывшего раньше на этом месте; мойщица Бахметьевского автобусного парка Елизавета Васильевна, мать вора Васи-Сапога, которого Алтунин в сороковом году пожалев, вывел из обвиняемых в свидетели, и Верка-Этажерка, нескладная колченогая дылда, торговавшая своим телом и, в придачу, разным барахлишком сомнительного происхождения.

С Верки Алтунин и начал. Явился прямо домой, к большому Веркиному неудовольствию («Компроментируешь, начальник», сказала Верка, исковеркав трудное слово), подробно расспросил, можно сказать, — всю душу вытряс, но ничего интересного не узнал. Из пришлых, обретающихся на местных малинах, Верка назвала двух приехавших из Ульяновска сестер-татарок, активно скупавших краденые часы, золотые и обычные, а также однорукого вора Ахмеда из города Дербента, который приехал в Москву по каким-то непонятным делам.

— Не то он долг с кого-то получает, не то с кого-то спросить хочет, — Верка равнодушно пожала костлявыми плечами и еще плотнее закуталась в длинную, с кистями, вязаную шаль. — Но он один приехал, никакой кодлы при нем нет. И старый он уже, лет шестьдесят, не меньше…

Возраст — это не показатель. На фронте Алтунин пару раз задерживал сильно пожилых шпионов. Опять же, некоторые намеренно могут стариться, в целях маскировки. И отсутствие конечностей не является помехой как для выполнения шпионско-диверсионных заданий, так и для нападения на инкассаторов. Алтунин взял однорукого на заметку и на всякий случай спросил у Верки, не видела ли она Ахмеда в прошлые пятницу и субботу.

— Видела, как вас вижу, товарищ капитан, даже еще ближе, — улыбнулась Верка, плотоядно ощерив желтые от табака зубы. — Они ко мне в пятницу вечером с Тимохой-Плотником пришли, потом Тимоха ушел, а Ахмед ночевать остался. За-а-амучил совсем, только на рассвете уснули.

— Вместе спали? — бесстыдно, по работе ведь, спросил Алтунин.

— Вместе! — тряхнула кудряшками Верка. — До половины восьмого, пока соседи дверями хлопать не начали.

Алтунин пока что отодвинул однорукого Ахмеда на задний план. Верка вроде бы не врала, незачем ей врать, да и проверить легко, стоит только опросить соседей и карманника Тимофея Кутьина по прозвищу Плотник.

Елизавета Васильевна, как обычно, начала с жалоб на непутевого сына, которому алтунинская снисходительность впрок не пошла. Вместо того чтобы взяться за ум, Вася продолжал воровать и сейчас мотал семерик где-то под Омском. Алтунин терпеливо выслушал старуху, зная по опыту, что Васильевна пока не выговорится, дельного не скажет, но только зря потратил время, потому что ничего дельного она ему не сказала. А могла бы, потому что работала санитаркой в приемном покое девятого роддома на Второй Ямской. Весь день на людях, да к тому же характер общительный и ум приметливый — кладезь информации, да и только.

Моисеич с утра пораньше успел где-то «остограммиться», погрузился в воспоминания о былых временах, да и увяз там. Вспоминал арестованного десять лет назад медвежатника Ваню Першина, банду Клюквина, прославившуюся дерзким ограблением мехового комбината в подмосковном Ростокине, вора и убийцу Федю-Половника, расстрелянного в сорок первом году, и многих других. Вспоминая, Моисеич качал головой, ронял слезу (глаза у него слезились постоянно) и приговаривал: «Эх, были люди… Какие были люди…». Алтунин, по понятным причинам этого сожаления не разделяющий, плюнул в сердцах на грязный пол моисеичевой каморки и ушел, несолоно хлебавши, в магазин к Зинаиде. Та сообщила, что к ней в последнее время заходят отоваривать карточки два незнакомых мужика, причем заходят регулярно, через два дня на третий. То есть, заходит один, а другой ждет у входа, папиросу курит.

— Блондинчик симпатичный такой, на артиста Кадочникова похож, — тараторила Зинаида вежливый, только заикается слегка…

Один заходит, другой у входа страхует — явная бандитская или шпионско-диверсантская повадка. А блондин, небось, заикается, чтобы акцент скрыть. Или умышленно себе особую примету создает. Все кинутся искать блондина-заику, а на говорящего без запинки шатена внимания не обратят. Старая уловка… Смущали только карточки, потому что не положено немецким агентам, да еще и таким, которые инкассаторов грабят, связываться с карточками. На карточках спалиться — раз плюнуть. Они то и дело меняются, отоваривают их обычно свои, знакомые продавцам, люди, и каждый чужак с карточками заведомо настораживает — уж не с фальшивыми ли, купленными на Тишинке, он приперся? Нет, вражеским агентам положено на рынке харчи покупать, так спокойнее… Хотя, кто их знает, сукиных детей. Может, у них деньги закончились, а новых уже никто не подкинет, со связным не пошлет, вот они и грабить-воровать начали да карточки краденые отоваривать. А что им еще остается делать? Набрать добра да лечь на дно…

Алтунин побывал в девятнадцатом райотделе, долго искал на территории сначала одного участкового, затем второго, но в итоге выяснил, что заикающийся блондин и его нелюдимый спутник не диверсанты, а демобилизованные фронтовики из бригады, производящей ремонтные работы в двести тридцать седьмой школе. Во время войны учеников раскидали по другим школам, а здесь устроили госпиталь. В апреле этого года госпиталь ликвидировали и начали приводить школу в порядок. К огромному недовольству строгой пожилой директрисы, Алтунин оторвал от работы обоих и повел в магазин к Зинаиде. Та опознала обоих и игриво поинтересовалась у нелюдимого: «А чего вы в магазин никогда не заходите?». Услышав в ответ: «А чего к вам заходить?», поджала сочные губы и снова начала строить глазки Алтунину. Так вот день и прошел в пустой беготне. Выругавшись про себя, Алтунин поехал на Петровку, где сразу же был перехвачен Левковичем.

— Бегаем? — с показным равнодушием поинтересовался Левкович.

— Волка ноги кормят, — в тон ему ответил Алтунин и коварно закинул крючок: — Фима, а ты сегодня дежуришь?

— Нет, — ответил Левкович. — Послезавтра мне на сутки. А на сегодня я уже все закончил, уходить собирался, да вот тебя увидел…

«Врешь», — отметил в уме Алтунин. Просто так, без дела, мог слоняться по коридору Управления кто-то из оперов, хотя никто не слонялся, потому что у всех всегда были дела. Кто-то из оперов, но не эксперт. Лаборатории научно-технического отдела находились в отдельно стоящем двухэтажном здании. Эксперт, желая перекинуться словечком с коллегой, мог заглянуть в соседнюю лабораторию, но в «большом» здании ему без причины не оказаться.

— Вот и я скоро освобожусь! — деланно оживился Алтунин. — Отдохнуть немного хочется. Давай это, сообразим с тобой на двоих… У меня дома. У меня поллитровочка припасена, картошка есть, луковица найдется…

После демобилизации Алтунин жил один. Отец погиб под Москвой в сорок первом, мать умерла от пневмонии в эвакуации в Челябинске, и в пустой комнате ему было как-то неуютно, не привык еще. Поэтому он был не прочь приглашать к себе в гости товарищей, если выдавалась такая возможность. Левкович, правда, ни разу у него не бывал, но почему бы и не скоротать вечерок с хорошим человеком Фимой Левковичем?

— Я недалеко живу, на углу Дегтярного и Малой Дмитровки, добавил Алтунин, еще не привыкший называть родную Малую Дмитровку Чеховской улицей.

— А почему бы и нет?! — просиял Левкович и Алтунин понял, что наживка проглочена, можно подсекать. — Только давай сначала ко мне зайдем, я тоже недалеко живу, в Третьем Колобовском, рядом с бюро находок…

В этом бюро находок до войны работала зеленоглазая девушка Люба с милыми ямочками на щеках. В тридцать девятом у Алтунина чуть было с ней не сложилось. Чуть… «Надо бы как-нибудь заглянуть в бюро мимоходом, — подумал Алтунин и подчеркнул зачем-то: — Просто так заглянуть, любопытства ради…» Если ради этого самого любопытства, составляющего суть оперативно-розыскной деятельности, целыми днями и ночами тоже бегаешь по Москве, то почему бы не заглянуть в восьмой дом по Третьему Колобовскому переулку?

— Я на секунду, только маму предупрежу и воблу возьму, у меня така-а-ая вобла, — Левкович аж зажмурился от удовольствия. — Чистый омуль! Ты омуля ел, когда-нибудь?

— Ел, — кивнул Алтунин, — только это было так давно, что я уже забыл, какой он на вкус…

«Чистый омуль» оказался мелкой плотвой, но по голодным временам вполне мог сойти за омуля. Рыба, картошка, лук — это было просто царское застолье. Поллитровка (неприкосновенный запас Алтунина на всякий пожарный случай) закончилась быстро. Левкович разрумянился, расслабился и сам сунул лапу в капкан.

— Как идет работа по убийству Шехтмана, Вить? — спросил он, словно только что вспомнил. — Есть новости?

Только что, ага, вопрос этот так и читался в его взгляде весь вечер. Момент удобный все никак не подворачивался, а тут вот подвернулся.

— Есть! — не моргнув глазом, соврал Алтунин. — Точнее — будут с минуты на минуту.

— Это как? — не понял Левкович.

— Очень просто, — Алтунин слегка отодвинулся от стола, обеспечивая себе свободу маневра на тот случай, если Левковичу вдруг взбредет в голову наброситься на него. — Сейчас ты, Фима, расскажешь мне, почему и для чего ты так пристально интересуешься убийством Шехтмана. И учти, что в сказочку про то, что это был твой любимый дантист, я не верю. Ни на столечко не верю.

Продемонстрировав Левковичу для наглядности кончик мизинца, Алтунин взял с тарелки недоеденную картофелину (ели по-холостяцки, без вилок), откусил от нее немного и стал жевать, внимательно наблюдая за выражением лица Левковича. С одной стороны, вроде как дружеский разговор, а с другой — почти допрос.

Хмеля от выпитого Алтунин не чувствовал. Так было всегда — в возбужденном состоянии водка его не брала, только настроение немного улучшалось. Полезное качество для оперативного работника, которому иногда приходится пить с осведомителями, а то и с бандитами. В банды Алтунина до войны засылали трижды — один раз в Ленинграде, один раз в Туле и один раз в Твери. Для засылки принято приглашать сотрудников из других городов, которых местные урки в лицо не знают. Москва, на что уж большой город, а все сотрудники органов давно «срисованы».

Левкович заметно напрягся, стрельнул глазами влево-вправо, поиграл желваками, изобразил нечто вроде улыбки и сказал:

— Да ну тебя, Вить, не выдумывай. Я просто спросил, любопытно же.

Алтунин не торопясь доел картофелину и сказал, глядя в глаза Левковичу:

— Завтра утром я доложу о твоем интересе, Фима. Не обижайся, я обязан это сделать. Твое упрямство не оставляет мне выбора.

Левкович вздрогнул и начал бледнеть.

— Посмотрим, что ты скажешь под протокол, — жестко закончил Алтунин и встал, давая понять, что дружеские посиделки-разговоры закончились.

У Левковича было три пути — сказать правду, попытаться купить молчание Алтунина и попытаться заставить его замолчать навсегда. Последний вариант Алтунина сильно не беспокоил, хоть здоровье уже не то, что раньше, но на Левковича его хватит. Можно было и оскорбленную невинность изобразить, но этот вариант, годный только для дураков, Алтунин даже не рассматривал. Фима Левкович был умным человеком и на такое бы не пошел.

— Сядь, — дрожащим голосом попросил Левкович. — Сядь, пожалуйста…

Алтунин сел. Сидящему легче вцепиться в глотку, но Левковичу явно было не до этого. У него дрожали не только голос, но и руки, и губы, и черты лица, казалось, дрожали, и от того выглядели какими-то расплывчатыми. «Поплыл человек», называл подобное состояние начальник отдела. Поплыл — это хорошо, больше шансов, что правду скажет.

— Ты, Вить, чего не надо не думай, — Левкович заискивающе улыбнулся и как-то по-собачьи преданно посмотрел на Алтунина, — а то, небось, в бандитские пособники меня уже записал…

— Пока еще не записал, — ответил Алтунин, сделав ударение на слове «пока».

— Дело в том… — Левкович нервно сглотнул и с видимым сожалением покосился на пустую бутылку, — дело в том, Витя, что Арон Самуилович — мой отец. Настоящий отец. Такие вот дела…

Много чего мог ожидать Алтунин, но не такого.

— Туфту гонишь! — вырвалось у него сгоряча.

Начальство время от времени начинало бороться с употреблением словечек и выражений из блатного жаргона, но это рвение быстро иссякало. Да, сотруднику органов не к лицу изъясняться на фене, да, все понимают разницу между нами и ими, но что уж поделать — с кем поведешься, от того и наберешься, как гласит народная мудрость. Само начальство в гневе или раздражении тоже переходило на «музыку». [14]Во время недавнего собрания, посвященного предстоящей отмене комендантского часа, комиссар Урусов сказал: «Я с вас с живых не слезу, если преступность хоть на полпроцента вырастет». Вроде бы не выросла, если судить по маю, даже снизилась немного, не иначе как угроза подействовала.

— Не гоню! — ответил Левкович, и прозвучали эти слова так, что Алтунин ему поверил. — Арон Самуилович, папой я его так называть и не научился, был знаком с моей мамой с детства, мама ведь, тоже из Шклова. В Москву она приехала уже будучи замужем, но встретила старую любовь и все закрутилось по новой. Отец мой, то есть мамин муж, Наум Левкович, ничего не знал, или, может, только притворялся, что не знает. А мне мама сказала, когда Наум Янкелевич умер. И познакомила меня с настоящим отцом. Не скажу, что мы с ним сильно сблизились, но родственную душу сразу чувствуешь…

Левкович всхлипнул раз, всхлипнул другой, а потом закрыл лицо ладонями и совсем не по-мужски разрыдался. Чужие слезы Алтунина давно не трогали, на допросе плачет или пытается пустить слезу каждый второй, но это был особый случай. Неловкий случай. Пригласил человека в гости, подпоил и начал пугать. А человек свой, сотрудник НТО Фима Левкович, не урка какой-нибудь… У Фимы, оказывается, драма — отца убили. Фима, конечно, тоже дурака свалял, мог бы и сразу правду выложить, не юлить. Сын за отца не ответчик, это сам товарищ Сталин сказал, но Фиму понять можно — неудобно как-то… А он, чудило гороховое, начальнику отдела про Фимин интерес уже рассказал. Кругом нехорошо вышло.

Алтунин похлопал Левковича по плечу, принес ему с кухни свежей воды, спустил хорошенько, чтобы ржавчиной не отдавала, а когда тот немного успокоился и отнял руки от лица, сказал, надевая пиджак:

— Ты посиди немного, я сейчас.

Левкович кивнул.

— Ты чего лишнего не думай, — обернулся с порога Алтунин, сообразив, что его отлучка может быть истолкована превратно — например, как попытка тайком вызвать наряд от соседей. — Я чего-нибудь выпить принесу.

— Хорошо бы, — выдохнул Левкович и полез в карман за деньгами, но Алтунин уже ушел.

Тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить рано ложащуюся соседку Анисью Николаевну, Алтунин прошел по коридору, тихо открыл дверь, тихо вышел, и так же тихо притворил ее, но не до конца, чтобы не щелкать зря защелкой замка и не греметь ключами — за минуту ничего не случится. Затем он спустился по лестнице на первый этаж и трижды позвонил в дверь второй квартиры.

Он не успел отнять палец от звонка, как дверь открылась, но не совсем, а примерно наполовину.

— Что такое? — удивилась краснолицая толстуха в неопрятном фланелевом халате и с волосами, накрученными на самодельные газетные папильотки. — Я вообще-то уже спать ложусь, Виктор Саныч.

— Зачем так официально, Алевтина? — в свою очередь изобразил удивление Алтунин. — Свои же люди, соседи. Через порог пообщаемся или войти пригласишь?

— Входи, раз уж пришел, — женщина отступила на шаг и открыла дверь пошире.

Алтунин вошел, закрыл за собой дверь, достал из кармана пиджака три красные тридцатки и протянул их Алевтине. Та изобразила лицом крайнюю степень удивления и брать деньги не спешила.

— Меня человек ждет, Алевтина, — немного раздраженно сказал Алтунин. — Не ломай комедию, я же не оформлять тебя по сто второй пришел, а торговлю твою незаконную поддержать.

— А при чем тут сто вторая? — сварливо поинтересовалась Алевтина. — Я же не с целью сбыта, а исключительно для личного пользования. Ну, и если соседа когда угостить…

Взяв у Алтунина деньги, она хмыкнула, вернула ему одну купюру, ушла куда-то в глубь квартиры, хлопнула дверью и вернулась с полулитровой бутылкой, в которой плескалась мутная жидкость.

Самогон оказался неплохим, во всяком случае, с души от него не воротило. Алевтина соображала, кому что продавать, и соседу, да еще и капитану милиции, настойку на курином помете подсовывать никогда бы не стала.

Махнув залпом полстакана, Левкович заметно приободрился и, считая, что незачем что-то утаивать, когда Рубикон уже перейден, разоткровенничался.

— Я несколько раз оказывал Арону Самуиловичу услуги — проверял по его просьбе подлинность драгоценностей. По родственному, бесплатно. Ему больше не к кому было обратиться…

Может, и не к кому, потому что в годы войны почти все экспертные конторы эвакуировались, а может, просто Арону Самуиловичу не хотелось светить цацки сомнительного происхождения.

— В марте месяце, когда я работал с золотым браслетом, в лаборатории вдруг появился Джилавян. Ему что-то срочно понадобилось от Овчинникова, но тот уже ушел. Джилавян увидел браслет и пристал ко мне с расспросами — что за вещица, с какого дела… — Левкович вздохнул и развел руками. — Ты же знаешь Джилавяна, он если прицепится, то уже не отцепится. Пришлось сказать ему, что это меня попросил один знакомый…

— Имя ты ему называл?

— Вырвалось, — Левкович снова вздохнул и махнул рукой, словно говоря — все вы одним миром мазаны, пока все не выспросите, не отстанете. — Случайно… Ничего же ведь особенного. Не положено, конечно, но ведь не чужой человек попросил. Про то, что Арон Самуилович — мой отец, я не сказал, я это никому не рассказывал, тебе первому… Это сугубо личное…

— И чем же у вас разговор закончился?

— Джилавян сказал, что я теперь его должник. Ну, вроде как за то, что он меня не станет закладывать.

— Как же ты расплачиваешься? — заинтересовался Алтунин. — Деньгами? Или экспертизы ему без очереди делаешь?

— Он пока еще ничего не просил. Только смотрит ехидно, когда мы с ним сталкиваемся, — Левкович попытался изобразить взгляд Джилавяна, но у него это не получилось.

— А браслет дорогой был?

— Да, — кивнул Левкович, — очень. Старой работы, массивный, восемьдесят три с половиной грамма червонного золота, шесть чистейших бриллиантов по два с половиной карата и два по три с половиной плюс мелкая россыпь… Арона Самуиловича дешевые вещи не интересовали.

«Ничего себе „колесо“, — подумал Алтунин. — Недаром Джилавян как увидел его, так сразу стойку сделал»

6

Начальник отдела не спросил на следующий день, разговаривал ли Алтунин с Левковичем и каким был итог разговора. А должен был поинтересоваться, в МУРе полагалось доводить до конца любое дело, большое или маленькое, важное или не очень. Поставь точку — и тогда уже успокаивайся. Если случился разговор и что-то осталось невыясненным, то у разговора должно быть продолжение. «Продолжение следует», как пишут в журналах, публикуя повесть или роман в нескольких номерах.

Но продолжения не последовало. На утреннем совещании Джилавян с Алтуниным получили нахлобучку за отсутствие должного рвения по делу Шехтмана, но остаться начальник попросил Семенцова, а Алтунину махнул рукой — иди, мол, работай. Алтунин все понял — начальник откуда-то знал про Левковича, про то, что тот был внебрачным сыном убитого Шехтмана, поэтому и не заинтересовался алтунинским сообщением. Но и сам ничего говорить не захотел, посоветовал «расколоть» Левковича и получить информацию, так сказать, из первых рук. Оно и верно — так лучше, и ясность внесена и отношения стали более дружескими, более доверительными. А в коллективе, да еще таком особенном, отношения между людьми решают все. «Кадры решают все!» — сказал десять лет назад товарищ Сталин и как всегда попал в самую точку. Именно кадры все и решают. Но если эти кадры разобщены, не сплоченны, если они относятся друг к другу с подозрением или неприязнью, то разве смогут они работать с полной отдачей? Да никогда в жизни! Если бы начальник проинформировал Алтунина сам, то между Алтуниным и Левковичем осталась бы напряженность, неловкость, которая рано или поздно чем-нибудь да подгадила бы. А откуда начальник узнал, если Левкович никому не рассказывал? Да мало ли откуда, недаром же говорится, что в МУРе секретов нет.

— Сейчас Дмитрич Гришу раскочегарит и он нам сразу убийство Шехтмана раскроет, — сказал Джилавян, идя по коридору.

«Раскочегарить» — это был такой особый метод, заключавшийся в ободрении и одновременном раззадоривании новичка. Чтобы человек поверил в себя и показал, на что он способен. Некоторые, попав в круг маститых спецов, робеют, тушуются и оттого совершают разные промахи, а порой, и откровенные глупости. Другие просто не знают с чего начать. Работа в МУРе существенно отличается от работы в райотделе. «Принципы едины, а подход разный», говорит начальник отдела, и он тысячу раз прав. Подход действительно разный, более масштабный, что ли.

— Хорошо бы, — сказал Алтунин, не веривший в то, что Семенцова можно раскочегарить.

Никаких улик преступники в квартире Шехтмана и возле нее не оставили. Несознательные люди… То ли дело Митя-Маленький, который в тридцать девятом подломил продмаг на рабочей улице и, кроме отпечатков пальцев, оставил в кабинете завмага свой паспорт. Устал, ковыряясь в сейфовом замке (медвежатник из Мити был никудышный, одни дешевые понты), решил перекурить, достал из кармана папиросы, да не заметил, как паспорт выронил. А тут — ни отпечатков, ни окурочка.

Выходить на бандитов через подводчика? [15]Да тут подводчиков можно считать десятками. Все знали, что Шехтман обеспеченный человек. Известный на всю Москву дантист бедствовать по определению не будет. И золотишко у всех дантистов, которые коронки ставят, имеется. То есть навести могли и коллеги из поликлиники, и соседи по дому, и многочисленные клиенты, и знакомые. Широко жил покойник, не в смысле того, чтобы швыряться деньгами, а в смысле знакомств-контактов. Это с одной стороны, так сказать, — официальной. Преступники могли прийти за ценностями и «приятно удивиться», то есть увидеть, что ценностей этих гораздо больше ожидаемого.

А с другой, неофициальной, и того хуже. Если Шехтмана в уголовной среде знали как богача, то подвод мог вылезти откуда угодно. Один сболтнул, другой услышал… Для того чтобы вломиться ночью в квартиру и запытать хозяина до смерти, много ума не требуется, здесь дерзость нужны с жестокостью. Ну и какая-нибудь уловка, чтобы хозяин открыл дверь. Знал Алтунин такую уловку, срабатывающую почти безотказно. Называлась она: «Откройте, милиция!». Поддельное удостоверение, липовый ордер на обыск, суровая решимость на лице… Это уж насколько безгрешным надо быть, чтобы заподозрить подвох или ошибку и не открыть дверь. А один-двое могут и в форме быть, для пущей убедительности. Нападения на сотрудников милиции с целью завладения табельным оружием и форменной одеждой случаются ежемесячно, и не одно. Июнь толком и начаться не успел, а уже на Большой Угрешской участкового убили и раздели. Человек в марте демобилизовался по ранению, только работать начал…

Пройти войну со всем ее ужасом и погибнуть в мирном городе в мирное время было не просто обидно или несправедливо. Это было вопиюще обидно и ужасно несправедливо. Это было настолько неправильно, что и поверить невозможно. Четыре года, четыре долгих года Алтунину, как и всем советским людям, казалось, что после Победы наступит совсем другая жизнь, светлая, счастливая, в которой радости будет столько, что хоть ложкой ешь, хоть лопатой греби. И как можно в такое счастливое время гибнуть от бандитской пули или воровского ножа? Однако же вот гибнут люди…

— Ничего, скоро всех переловим, — подумал Алтунин, не замечая, что думает вслух.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — поддел его Джилавян, думая, что речь идет об убийцах Шехтмана.

В комнате отдела шел жаркий спор между Даниловым и Беляевым. Когда только начать успели, удивился Алтунин, совещание всего-навсего минуту назад закончилось.

— Ты мне, Валентин Егорович, лапшу на уши не вешай! — кривился Данилов, иронично величая Беляева по имени-отчеству, хотя обычно они обращались друг к другу по именам даже на собраниях. — Я ж в конце концов не совсем чужой авиации человек…

— Не совсем чужой! — срывался на дискант Беляев. — Два раза в парке с вышки прыгал! [16]Мне серьезный человек сказал, летчик!

— Да он тебя разыграл, чудак-человек! Увидел очкарика-лопуха и решил подшутить!

— Что за шум, а драки нет? — поинтересовался Джилавян.

— Гражданин Беляев, — «гражданин» — это была крайняя степень цензурного сарказма у Данилова, — утверждает, что наши умные конструкторы придумали для нашей доблестной авиации самолет без крыльев, а я прошу его не вешать мне лапшу на уши, а класть в тарелку…

— Мне знающий человек сказал, он испытывал… — встрял Беляев, но Данилов не дал ему договорить.

— Тот, кто испытывает новое оружие, по бильярдным и пивным языком трепать не станет. А самолет без крыльев, если хочешь знать, уже сто лет как изобретен!

— Да ну! — всплеснул руками Беляев. — Что ты говоришь?

— Что знаю, то и говорю, — уголки губ Данилова предательски задергались. — Этот самолет называется снаряд! Круглый, без крыльев, и в воздухе летит!

Беляев покраснел, но смеялся вместе со всеми. Сторонниками прогресса были все, но Валентину Егоровичу скорее подходило определение «фанатик». Ни бельмеса не смысля в технике (как говорится — доктору докторово, слесарю слесарево), Беляев с видом знатока-эксперта рассуждал о новых танках и самолетах, о снарядах, которые могут долететь из Москвы до Парижа, о гиперболоидах, марсианских кораблях и прочих выдумках, причем выдумки эти выдавал за уже сбывшуюся реальность. «Мне тут один знающий человек сказал», многозначительно начинал Беляев, и окружающие знали — сейчас доктор выдаст очередной анекдот. Главное было — слушать, не возражая и не сомневаясь, потому что возражения и сомнения Беляев встречал в штыки.

Семенцов пришел от начальника угрюмым, видать, тот его не столько «раскочегаривал», сколько «песочил».

— Виктор, бери Гришу и поезжай в клинику к вдове Шехтмана! — на правах старшего распорядился Джилавян. — Я в воскресенье был у нее, но она толком ничего не говорила, только плакала, а потом ей плохо стало, и меня доктора выставили. Хорошо хоть успел список ее украшений получить, которые дома в шкатулке лежали, а то совсем зря время бы потратил. Но вчера, как сказали врачи, ей уже стало лучше, так что давай, действуй. Заодно и Грише опыт передашь. А я с соседями помозгую насчет шехтмановских криминальных связей. Список, кстати, вызубрите, мало ли что…

Список был небольшим, всего двенадцать пунктов, что там зубрить — разок взглянул и все. Пункт первый — «серьги заграничные из золота 750-й пробы с бриллиантами каплевидной формы по два карата каждый», пункт двенадцатый — «бриллиантовая брошь с жемчугом и эмалью в форме бабочки, подарок моего отца на нашу свадьбу, пробу и достоинство камней не знаю, поскольку ни разу ее не оценивала». Алтунин подумал о том, считается ли бриллиантовая брошь приданым или идет по особой статье. Иногда ему приходили в голову совершенно глупые мысли.

По уму в больницу надо было ехать Джилавяну. Раз уж начал контактировать с человеком, так продолжай. Но приказания не обсуждаются, да и контакт мог, что называется, «не пойти». А может, Джилавяну непременно нужно самому пообщаться с бэхаэсовцами…

— Ты, Гриш, пока узнай у доктора, как с больными общаться надо, — сказал Алтунин Семенцову, — а я отлучусь на минуточку.

— Куда? — поинтересовался Джилавян, привыкший, чтобы его распоряжения выполнялись незамедлительно и беспрекословно.

— На минуточку, — повторил Алтунин, создавая впечатление, что ему приспичило отлучиться по нужде. — Я быстро, одна нога еще здесь, другая — уже здесь.

Вместо туалета Алтунин заглянул к кадровикам. Перемигнулся с усатым майором Семихатским, тот сразу вышел в коридор и спросил хриплым басом:

— Чего тебе надобно, старче?

В кадрах, начиная с начальника, подполковника Филатова и заканчивая машинисткой Аллочкой, все были сухари и буквоеды, к которым в обход инструкций не подступиться. Только Семихатский выделялся среди кадровиков добродушием и снисходительным отношением к просьбам личного характера. Разумным просьбам — справочку нужную выдать сразу без этого вечного «приходите завтра», шепнуть о том, что отправили представление к награждению, выписать новое командировочное удостоверение взамен потерянного, не сообщая об этом начальству, и прочее в том же духе.

— Ты сегодня надолго задержишься? — ответил вопросом на вопрос Алтунин и добавил: — Дело у меня есть, маленькое, но личное.

— До восьми точно просижу, — воздерживаясь от дальнейших вопросов, ответил Семихатский. — А позже — это уж как дело пойдет. Ты заглядывай, Алтунин, личные дела — это мой профиль.

— Это ты, Назарыч, в самую точку сказал, — туманно ответил Алтунин, прикидывая в голове план сегодняшних дел, смещенный поручением Джилавяна. — Бывай тогда, до вечера.

— И тебе не болеть, — подмигнул Семихатский.

По территории четвертой больницы пробегали с полчаса, путаясь в изобилии корпусов и никак не находя нужного. Наконец какая-то смешливая девица в заплатанном ватнике, накинутом поверх белого халата, сжалилась над заблудившимися в трех соснах и привела их к нужному корпусу.

— Дай те бог, добрая девушка, жениха богатого, круглую сироту, — поблагодарил ее любимой бабушкиной присказкой Алтунин. — Выручила ты нас, а то ведь до темноты бы пробегали.

— Главное, чтобы любил, — рассудительно ответила девица, прыснув в кулак, и сразу же, совсем по-старушачьи, вздохнула. — Где они, те женихи?

— Демобилизации ждут! — бодро заверил ее Алтунин. — Пряжки с пуговицами драют, да сапоги начищают до зеркального блеска!

Увидев, что Алтунин сегодня в хорошем настроении, дурак Семенцов решил вызвать его на разговор по душам. Как и положено дураку, не только глупость сделал, но и время с местом выбрал не самое подходящее.

— Я все спросить хотел, — начал он, поднимаясь за Алтуниным по лестнице. — А как так получилось, что вы, Виктор Александрович, ушли на фронт капитаном и капитаном вернулись?

«А как так получилось, что вы, Григорий Григорьевич, дураком родились и дураком, как я погляжу, помрете?», хотел спросить Алтунин, останавливаясь на площадке между первым и вторым этажом. Но вместо этого он улыбнулся Семенцову (того аж перекосило от этой улыбки) и добрым, даже в какой-то мере, ласковым тоном сказал, глядя в его блеклые рыбьи глаза:

— А вот это, Гриша, не твоего ума дело. Ты меня понял или повторить?

— Понял! — дернулся Семенцов и сразу же начал оправдываться: — Только вы не подумайте плохого, Виктор Александрович, я же от чистого сердца спросил…

— Не усугубляй! — посоветовал Алтунин, чувствуя, как боль начинает распирать голову изнутри.

Семенцов понял, что лучше заткнуться и умолк.

«Капитаном! — раздраженно думал Алтунин, поднимаясь по высоким старорежимным еще ступенькам. — Мог бы и рядовым вернуться, а мог бы не вернуться вообще…»

Не вернуться вообще — это проще простого. Возьми та пуля чуть левее или угоди тот снаряд на два метра правее — и все! Грызли бы сейчас черви Витьку Алтунина и жаловались бы друг дружке, что толком погрызть нечего — одни кости. Что поделать, Алтунины все мосластые да жилистые, порода такая.

Есть в жизни белые полосы, а есть черные. До войны Алтунину везло, попутный ветер дул в служебные паруса, и он в двадцать семь лет уже был капитаном. Хвастаться особо нечем, летчик-герой Кравченко в этом возрасте комдивом стал, но все же… А как война началась, так вся жизнь наперекосяк пошла — и в личном плане, и в служебном. Отец погиб под Москвой. Мать умерла в Челябинске. В декабре сорок второго два бойца из роты, которой командовал Алтунин, ушли к фрицам. Вроде бы командир тут ни при чем, моральным обликом личного состава замполиту заниматься положено, но, тем не менее, соответствующая запись в личном деле не могла не появиться. В марте сорок третьего, при форсировании Днепра, Алтунин был тяжело ранен — фашистская пуля прострелила навылет правое легкое. Вдобавок развился гнойный плеврит, оставивший после себя спайки, мешающие дышать полной грудью. Собирались комиссовать вчистую, но Алтунин к кому только не обращался с просьбой оставить его на службе, с кем только не советовался, в том числе и с госпитальным особистом, неплохим мужиком, бывшим коллегой — опером из Киева. Тот замолвил, где надо, словечко, и капитан Алтунин продолжил службу в СМЕРШе. В своем же родном сорок шестом гвардейском стрелковом полку, где половина народу была знакомой, повезло. Служба в СМЕРШ — это та же розыскная работа, только в полевых условиях, Алтунин старался, и у него получалось. Во всяком случае, начальник СМЕРШа дивизии майор Попельков был Алтуниным доволен, похвалил пару раз и как-то раз даже насчет погон с двумя просветами намекнул. [17]А потом была Нарвская операция, когда войска левого фланга Ленинградского фронта перешли в наступление. Нарву освободили, но Алтунин этого не увидел, потому что снова угодил в госпиталь… И дальше уже не помогли никакие уговоры и просьбы «дать довоевать до конца». «На гражданке довоюешь, капитан!», — ответил председатель комиссии, подполковник медицинской службы Франгулов (вот ведь врезалась в память фамилия).

А между намеком на погоны с двумя просветами и освобождением Нарвы случилась еще одна история, едва не стоившая Алтунину звания. Пришла к нему сверху бумага о том, что родной брат капитана Савина, командира третьего батальона, во время оккупации Ростова служил в полицаях и, как было с пафосом написано в бумаге, «обагрил свои руки кровью советских граждан», за что и был повешен. Прочитав бумагу, Алтунин крепко задумался. Сын за отца не отвечает, а брат за брата — это все так. Но брат-полицай никому еще личного дела не украсил, только наоборот. А Савин — офицер хороший, храбрый, толковый, и солдаты его уважают. Не стал Алтунин сообщать про савинского брата ни командиру полка, ни, тем более, замполиту, а подшил бумагу в положенную папочку и сделал вид, что забыл про нее, тем более, что отвечать на нее не требовалось. Через две недели Савин погиб в бою, героически отбиваясь от немецких танков, и его посмертно представили к ордену. Представление ушло наверх, кто-то там докопался до савинского брата, и заварилась кутерьма, потому что не дело это, награждать родственников фашистского прихвостня орденами. Пусть даже и заслуженно. Кутерьма эта могла бы закончиться очень плохо, но майор Попельков, в глубине души хорошо понимая Алтунина, свел возможные последствия к минимуму — ограничился устным матерным внушением плюс выговором с формулировкой «за нарушение правил ведения делопроизводства». Пронесло, короче говоря, но о погонах с двумя просветами лучше было не вспоминать.

Семенцов, сам того не желая, разбередил душу. Разговаривая с вдовой Шехтмана, Алтунин имел печальный, если не мрачный вид. А какой еще будет вид, если душа болит, голова болит, и за стенкой кто-то громко стонет? Вдова приняла мрачность за выражение сочувствия и отвечала на вопросы охотно и подробно, за язык тянуть не приходилось. Дала описание своих драгоценностей, перечислила всех друзей и знакомых, бывавших в доме за последние три года (дальше углубляться не было смысла), усердно вспоминала всех, пришедших случайно, — водопроводчика, девушку из домоуправления, стекольщика… И от Семенцова польза была — он быстро и старательно записывал вопросы и ответы. Совсем как школьник — голову склонил набок, кончик языка от усердия высунул, чтобы удобнее было карандаш облизывать. [18]

— А зачем вам стекольщик понадобился, Роза Исааковна? — спросил Алтунин. — В окнах стекла побили? Кто?

Вопрос был не праздным, Алтунин вообще не признавал праздных вопросов. Но приход стекольщика может быть следствием семейной ссоры с битьем окон, стрельбой в квартире или чьей-то попытки проникнуть в квартиру через окно. Мальчишки-футболисты отпадали, потому что жили Шехтманы на третьем этаже, достаточно высоко, да и двор их дома был маленьким, не футбольным.

— Арик покурил дома и открыл окна, проветрить, чтобы я его не ругала, — вздохнула Роза Исааковна. — Я не выношу табачного дыма. Открыл, а в это время я и вернулась. Сквозняком створки захлопнуло, и два стекла вывалились наружу, хорошо, что никто не пострадал…

На вопрос о тайниках Роза Исааковна ответила лаконично:

— Не знаю ничего об этом.

И повторила те же самые слова, когда Алтунин спросил, не собирался ли ее покойный муж куда-то уезжать в ближайшее время. Не исключено, что врала. А может, и не врала, по-всякому в жизни бывает. Вон соседи рассказывали, как во время обыска у известного спекулянта Трошина его жена, увидев, сколько всего припрятал тайком от нее муж, набросилась на него с кулаками и причитала: «За семь лет нового платья справить не могла, а он вон сколько добра собрал!»

Короче говоря, — ничего интересного и полезного Алтунин от вдовы не узнал, разве что кроме подробного списка драгоценностей, которые могут где-то всплыть. Ну и списка знакомых, над которым надо было бы помозговать на досуге. Чтобы не по алфавиту начинать расспросы, а с наиболее перспективных персон. Впрочем, интуиция подсказывала Алтунину, что от названных вдовой людей ниточки к бандитам не потянется.

Закончив беседовать с вдовой, Алтунин ушел из отделения не сразу. Пообщался с лечащим врачом Розы Исааковны, со старшей медсестрой отделения, с дежурными медсестрами. Надо же узнать, как ведет себя Роза Исааковна, кто ее навещает. Может, это при них с Семенцовым она изображала вселенскую скорбь, а в другое время веселится. Да и посетители могут приходить самые разные. Но все в один голос говорили, что Роза Исааковна все время пребывает в печали, часто плачет, а из навещающих назвали только дочь…

Сказав «а», надо говорить «б», поэтому прямо из больницы Алтунин отправился в скупочный магазин на улице Герцена, в котором работала заместителем заведующей дочь Шехтмана Софья Ароновна, получается — родная сестра Фимы Левковича. Ехал наудачу, без предупреждения, потому что где же быть заместителю заведующей днем во вторник, как не в магазине? Похоронами отца Софья Ароновна заниматься не могла, потому что тело Шехтмана еще не отдали родственникам. Ну а если даже и окажется, что Софья Ароновна уехала в торг на какое-нибудь совещание, то можно пообщаться с ее сослуживицами. Близких родственников убитых надо всегда отрабатывать на предмет причастности к убийству, как бы глупо это на первый взгляд ни выглядело. Зачем далеко ходить? В феврале этого года в Староконюшенном переулке дочь (не какая-нибудь бандитка, а школьная учительница математики) убила кухонным ножом отца-пенсионера и коварно попыталась свалить это убийство на непросыхающего соседа по коммунальной квартире. Подкинула к его кровати окровавленное орудие убийства, благо дверь свою пьянчуга никогда не запирал, поставила перед убитым папашей стакан, в который плеснула самогонные опивки, опять же взятые из комнаты соседа, и рассказала приехавшему наряду сказку насчет того, что батя с соседом пили вместе, да по ходу дела поругались, и вот до чего дошло. Больше никого из соседей в квартире не было, сосед, проснувшись, ничего бы, наверное, не вспомнил, так что расчет у убийцы был довольно верным и мог себя оправдать, если бы Алтунин не заглянул бы в соседние квартиры, где бдительные старушки в два голоса рассказали ему, как громко ссорились три часа назад отец с дочерью. Отцу не нравился дочкин кавалер, потому что у него не было руки, потерянной на фронте, а дочери не нравилось, что отец вмешивается в ее личную жизнь и поливает ее любимого матом. Вот и убила.

С Софьей Ароновной разговора не получилось совсем, как и с ее сослуживицами. При упоминании об отце она сразу же начинала плакать, а другие сотрудницы магазина кидались ее утешать, неодобрительно косясь при этом на Алтунина с Семенцовым. Как будто они ради своего удовольствия явились Софье Ароновне душу теребить, работа такая. Но можно было сказать одно — или Софья Ароновна сильно любила своего отца, что исключает всяческую причастность к убийству, или же она превосходила талантом Любовь Орлову, Марину Ладынину, Валентину Серову, Веру Марецкую и любимую Алтуниным Фаину Раневскую вместе взятых. Уж что-что, а отделять притворное от искреннего Алтунин успел научиться. Во всяком случае, сам он считал, что успел…

В половине восьмого вечера Алтунин снова появился в кадрах. Майор Семихатский сидел в кабинете один, другой сотрудник, судя по пустоте на его столе, уже ушел домой. В МУРе, как и во всех органах, бытовало строгое правило — не оставлять ничего не столе без присмотра, кроме папирос. Да и папиросы лучше не оставлять. Даже если документ не имеет секретного грифа, его все равно стоит прибрать под ключ, подальше от посторонних глаз. Во-первых, и несекретные документы должен читать только тот, кому это положено, а, во-вторых, если начать халатно относиться к несекретным документам, то рано или поздно эта халатность распространится и на секретные. Лиха беда начало, лучше совсем не начинать.

— А что это ты с пустыми руками пришел? — по-доброму, без подковырки, удивился Семихатский, большой любитель выпить и закусить.

— За мной не пропадет, Назарыч, зуб даю, — Алтунин лихо чиркнул себя ногтем большого пальца по шее, а потом коротко цапнул этим же ногтем верхний резец. — У меня к тебе весьма деликатное дело, я прямо не знаю, как и подступиться…

— Если сватать меня пришел, — улыбнулся Семихатский, — то напрасно. Я убежденный холостяк, идейный, можно сказать.

— Кто бы меня сосватал, — с непритворной грустью сказал Алтунин. — Я к тебе, Назарыч, с другим вопросом. Хочу попросить тебя показать мне личное дело майора Джилавяна. Очень мне хочется хотя бы одним глазком в него заглянуть. Можешь даже в руки не давать, только покажи…

Просьба была из ряда вон выходящей. Алтунин сознавал это и очень стеснялся. Но желание ознакомиться с послужным списком Джилавяна и еще с кое-какими материалами, которые могли бы оказаться в деле, пересиливало стеснение. Весь сегодняшний день мысли его то и дело возвращались к Джилавяну, и возникшее утром подозрение не ослабевало, только усиливалось. Уж не Джилавян ли навел бандитов на Шехтмана? Да так подгадал, чтобы это случилось в его дежурство? Сам навел, сам и расследую — козырный расклад!

— Ты, Алтунин, совсем того? — Семихатский перестал улыбаться и покрутил пальцем у виска. — Или у тебя контузия прогрессирует? Ты что несешь? Какое личное дело? Может, тебе еще и твое личное дело показать?

— Мое личное дело мне без надобности, Назарыч, — сказал Алтунин, отводя взгляд в сторону. — Ты мне джилавяновское покажи.

— Зачем? — нахмурился кадровик. — Что тебе от него надо?

Вопрос был закономерным, и отвечать на него следовало честно.

— Я собираюсь найти там какие-нибудь несостыковки или ниточки, — сказал Алтунин, встречаясь взглядом с собеседником. — Я думаю, что они там есть. Может, я ошибаюсь, но я сам хочу убедиться в этом… Мне бы только взглянуть…

Информация — ключ к размышлению. Чем больше узнаешь о человеке, тем лучше его узнаешь. Этот афоризм Алтунин придумал сам, но все никак не мог определиться, умное он придумал или глупость. Джилавян никогда никому ничего о себе не рассказывал. Это не Семенцов, который в первый же день выложил всю свою подноготную, начиная с годовалой дочки Иринки и заканчивая тещей, работавшей санитаркой в тубдиспансере.

— Какие ниточки? — Семихатский, казалось, не мог решить, что ему делать — сердиться или удивляться. — Какие несостыковочки? Несостыковочки в личных делах — это по нашей части!

Семихатский начал вставать из-за стола, но вдруг передумал, опустился на жалобно скрипнувший под его весом стул, махнул рукой и сказал:

— Уйди, Алтунин! Сгинь с глаз долой! Будем считать, что никакого разговора между нами не было!

Алтунин понял, что сейчас и впрямь лучше уйти.

7

— Вот нахрен кому понадобились эти перворазрядные рестораны! — сетовал Данилов. — Разве советский человек может ночью в ресторане сидеть? Советский человек ночью спит, потому что утром ему на работу! Или если не спит, то работает! У станка или как мы, например! А не девок по задницам гладит!

— Ты что-то путаешь, Юра, — не поворачивая головы, сказал водитель. — Ночами самое время девок гладить. Разве тебе взрослые не объяснили?

Старшинское звание не мешало водителю Василию Кондратовичу тыкать лейтенантам, капитанам, майорам и даже подполковникам. Дело же не только в звании, но и в возрасте, в опыте. Пятидесятишестилетний Кондратыч, как его все звали, был одним из старейших сотрудников МУРа и считался не только кем-то вроде аксакала, но и был своеобразной единицей измерения времени. «Это еще до Кондратыча было» говорили сотрудники, когда хотели сказать, что речь идет о чем-то давнем-предавнем. Кондратыч тыкал даже секретарю парткома подполковнику Сальникову, а когда тот разок попробовал возмутиться, срезал его вопросом: «Тебе что, Михаил Сидорыч, моя пролетарская прямота не по душе?» Утвердительный ответ на этот вопрос означал кучу неприятностей, вплоть до потери секретарской должности вместе с партбилетом, а то и вместе со званием. Сальников мгновенно сдулся (он умел раздуваться и сдуваться мгновенно) и больше к языкатому Кондратычу не цеплялся. Наоборот, даже молодым в пример ставил — учитесь, мол, у старшины Сырова знанию Москвы и умению предугадывать действия преступников. По части предугадывания Кондратыч действительно был докой. Если преследовал кого, то не всегда тупо ехал следом, мог просчитать расклады, поставив себя на место удирающего, свернуть в какой-нибудь переулок и выехать ему наперерез. А в сорок третьем отличился особо — в одиночку задержал трех ночных грабителей, один из которых оказался давно разыскиваемым рецидивистом Яковом Бузовым по кличке Полчервонца. «Я, собственно, ничего такого и не сделал, — удивлялся Кондратыч, — иду себе домой, в кои-то веки отпустили отоспаться в кровати, а эти гаврики магазин подламывают. Я им: „Стой!“, а они в ответ стрелять. Ну, пришлось и мне выстрелить». Стрелявшего Кондратыч уложил наповал, а двоим его подельникам, одним из которых оказался Бузов, всадил по пуле в ноги, чтобы не рыпались, и передал их подбежавшему наряду. Опера Чуплашкина, который ловил Бузова полгода, да все никак не мог поймать, беззлобно подкалывал весь МУР. Ему советовали пройти стажировку у Кондратыча или же поменяться с ним местами. В сорок четвертом Чуплашкин погиб на задержании.

— Я имел в виду не постель, а рестораны! — огрызнулся Данилов. — Мало было нам своих печалей, так еще одну добавили…

Год с лишним назад, весной сорок четвертого, в Москве начали открываться (да как начали — один за другим, один за другим!) рестораны, которые работали до пяти часов утра. Работали по-шикарному — с непременным оркестром и певцами, богатым ассортиментом, услужливыми официантами. Разумеется, кроме деятелей искусств и прочей официально зажиточной публики, там сразу же начала собираться всякая блатная шушера. Самым беспокойным из новых стал ресторан «Волга» на Северном речном вокзале, переплюнувший даже любимую уголовниками «Звездочку» на Преображенской площади. «Звездочка» закрывалась в полночь и до такого лихого разгула, как в «Волге», там почти никогда не доходило.

— В этом есть своя польза, Юр, — возразил Алтунин. — В эти шалманы наши клиенты слетаются, как мошкара на огонек. Так бы мы Грача по всей Москве ловили бы, по чердакам да подвалам лазили, а сейчас приедем и возьмем его теплого, в чистом, светлом месте.

— В людном, — проворчал Данилов.

В людном, это, конечно, нехорошо. Но свой человек из официантов, сообщивший, что Грач пришел и подсел за стол к двум незнакомым посетителям, не из числа завсегдатаев, позвонил около часа назад. Да ехать осталось никак не менее десяти минут. За это время Грач успеет как следует выпить, расслабится, и взять его можно будет без труда. Ну а если достанет шпалер, то никто с ним церемониться не станет — вина Грача доказана, все члены его банды уже сидят на нарах в ожидании суда и усердно топят друг друга, так что живым его брать совсем не обязательно, потому что никого он не сдаст, некого уже ему сдавать, и ничего нового не расскажет.

Москва еще хранила на себе печать войны, и ночью это ощущалось даже острее, чем днем. Привыкнув за четыре года к светомаскировке, москвичи продолжали плотно задергивать шторы и после того, как война закончилась. Таблички с номерами домов и названиями улиц не освещались, освещение на улицах тоже еще не успели наладить. На дорогах, до которых во время войны не доходили руки, ямы чередовались с ухабами. Всякий раз, когда эмку как следует встряхивало, Кондратыч, старавшийся объезжать все, что только возможно объехать, неласковым словом поминал чью-то матушку, но скорости не сбавлял. Кто его знает, Грача, сколько он сегодня намерен просидеть в «Волге». Если бы дежурная эмка завелась бы сразу, не дурила бы, то сейчас уже ехали бы обратно и на ходу, «по-горячему», расспрашивали бы Грача о чем-нибудь. Хотя бы о том, не знает ли он, кто убил тихого дантиста Шехтмана, по совместительству оказавшегося крупнейшим московским валютчиком. Или, может, у кого-то на руках какие-то интересные драгоценности видел. Если нет необходимости спрашивать бандюгана о его собственных делах, так чего бы не спросить о чужих, тем более, что о чужих делах люди всегда рассказывают охотно.

— Нам бы третьего! — вслух помечтал Данилов и тут же пояснил, чтобы товарищи не подумали, что он трусит, хотя в пояснениях не было нужды. — Там же еще два каких-то хмыря с Грачом.

— Давайте я с вами схожу, — с готовностью предложил Кондратыч.

— Ты лучше в машине останься, — сказал ему Алтунин. — За входом присмотришь, да и не стоит у такого злачного места ночью машину без присмотра оставлять.

— Может, кого из знакомых задержишь — Валеру Синего или, там, Кирю-Лодочника, — подколол Данилов, назвав наугад двоих числившихся в розыске бандитов.

— Ты, Юра, сначала прослужи с мое в МУРе, а потом уж подъе…ай, — нахмурился Кондратыч, которому уже давно надоели подобные шуточки. — Ничо, может, кого из наших там встретите…

— Кого там можно встретить? — на пару, хором, удивились Алтунин и Данилов.

Однако Кондратыч как в воду глядел, потому что первым, кого Алтунин увидел в зале, был майор Джилавян, сидевший за ближним столиком у окна в компании смазливой пышной блондинки. Встретившись взглядами с Алтуниным, Джилавян вопросительно повел бровями — что, мол, случилось? Алтунин, уже высмотревший в глубине зала встающего из-за столика Грача, едва заметно качнул головой, давая понять, что все в порядке и помощь не требуется. Блондинку, однако, срисовал, срисовал и то, что было на столе — графин с коньяком (чай, как известно, по графинам не разливают), заливное, соленые огурчики, котлеты с гарниром из печеного картофеля. Широко гуляет товарищ майор. В том, что гуляет именно товарищ майор, а не его спутница, у Алтунина никаких сомнений не возникло. Спутница была не из тех, кто угощает мужчин, — типичная дамочка «облегченного» поведения с плутоватыми, стреляющими по сторонам глазками, причем не блатная, а из так называемых «приличных».

Удача перла на всех парах — оперативники появились в зале в тот момент, когда Грач надумал облегчиться. Переглянувшись на ходу, Алтунин с Даниловым лениво развернулись, словно каждый из них (шли порознь, двумя проходами) передумал здесь ужинать и решил уйти. Спустились за Грачом в туалет, дали ему отлить (бандит тоже человек, хоть и живущий по волчьим законам, да и за мокрое сиденье Кондратыч головы поотрывает) и «приняли в руки», что означало самый гладкий и беспроблемный вариант задержания. Когда выводили к машине, наткнулись на Джилавяна.

— Кого это вы? — полюбопытствовал он. — А-а, Грача. А я его не признал, надо же. Отожрался, гад, на воле, вон какую ряху наел. Один был?

— Не один, — ответил Алтунин. — Там, в зале, еще двое…

— А у меня встреча, — слово «встреча» Джилавян произнес многозначительно-серьезно, давая понять, что это не просто встреча, а встреча по службе, ради получения ценной информации. «Ври-ври, — подумал Алтунин, — во-первых, в таких местах, на виду у всей блатной Москвы, с источниками никто не встречается — легко спалить, а во-вторых, никакому источнику такой щедрый стол не накрывают. Даже исходя из щедрых армянских традиций».

Но вслух говорить ничего не стал, сделал вид, что поверил.

Джилавян остался возле машины с Кондратычем приглядывать за Грачом, а Алтунин с Даниловым снова поднялись в зал. По-хорошему, на такие задержания (опасный бандит плюс два неустановленных сообщника) действительно полагается выезжать целой группой. Неофициальное «золотое» правило гласит, что агентов должно быть, как минимум, на одного больше, чем «клиентов», да как это требование соблюсти при катастрофической нехватке кадров? Вот и приходится одному работать за троих, а то и за четверых.

Спутников Грача выдернули из-за стола, обыскали прямо на месте и решили задержать, несмотря на «чистые», внушающее доверие документы. Один назвался музыкантом, виолончелистом из филармонии, а другой водителем директора Кировского райпищеторга. Задержанных вывели из зала и отвели в пустовавшую по ночному времени бухгалтерию, единственное помещение с решетками на окнах, ключ от которого неохотно выдал гардеробщик. Алтунин остался сторожить их, Джилавян, в помощи которого необходимости не было, вернулся к своей заскучавшей было даме, а Данилов повез Грача в управление, чтобы потом вернуться за Алтуниным и задержанными. Единственный оперативный автобус, заслуженный трудяга «ГАЗ-03-30», стоял на ремонте — меняли прошитый очередью радиатор, единственную фару и стекла. Хорошо еще, что никто из сотрудников не пострадал от бандитских пуль — пригнувшись выскочили из автобуса, рассредоточились и методично перестреляли всю банду.

«Интересно, как будет Джилавян объяснять завтра свое пребывание в „Волге“? — думал Алтунин, наблюдая за задержанными, апатично сидевшими с „обнарученными“ руками на жестком „канцелярском“ диване. — Придется же объяснять. Если не объяснять, то выводы напросятся сами собой…»

На утреннем совещании у начальника отдела свежий и бодрый (словно и впрямь спал всю ночь, а не по ресторанам отирался) Джилавян доложил:

— По полученным мной этой ночью сведениям, банда Корецкого вместе с ним самим, обитает в подвале мастерской «Металлоремонта» в Карманицком переулке. Подвал очень удобный, помимо основного входа, есть еще потайной лаз из кабинета директора мастерской и ход в проходящий мимо коллектор. Директор мастерской — не то троюродный брат Жорика, не то дружок закадычный. Сведения верные, нужно брать банду, пока она не сорвалась с места.

Жорик Корецкий по прозвищу Утюг и три его подельника занимались всем, что под руку подвернется, — грабежами, кражами, убийствами на заказ. Одну молодящуюся даму Жорик за круглую сумму избавил от пожилого мужа, известного архитектора. Тот уличил супругу в неверности и собрался разводиться, но не успел. Директор второго гастронома, что на Смоленской площади, заплатил Жорику за убийство своего заместителя. Наверняка, были и еще эпизоды, о которых в МУРе пока не знали.

— Давай, начальник, вали на Сеню все до кучи вместе с Азовским банком!

— От кого сведения? — хмуро спросил начальник, у которого утренняя хмарь означала разыгравшуюся язву.

— От одной болтливой сороки, — ушел от прямого ответа Джилавян, заговорщицки подмигнув Алтунину, — мол, от той самой, которую ты видел.

Ничего странного в таком поведении Джилавяна не было — от руководства скрывать источники не положено, но и называть имена информаторов во всеуслышание, на совещании, не обязательно. Береженого и Бог бережет.

«Как он ловко выкрутился, — подумал Алтунин. — Пойди, проверь теперь, от женщины из ресторана он узнал о Корецком или откуда-то еще». Но надо было признать, что информация оказалась ценной — ради такой можно и в ресторане встречу назначить… Но деньги? Вечерок в Волге — это половина джилавяновского оклада, если не больше. А у него же еще семья, жена и двое сыновей, которых он в августе сорок первого отправил к родне в Нахичевань, подальше от войны. Эх, была не была!

Прямо с совещания Алтунин снова отправился в кадры к Семихатскому. Майор, увидев его, насупился, но все же соизволил выйти в коридор.

— Ты мне работать дашь? — без капли радушия осведомился он. — Сказал же уже…

— Одним глазком, — улыбнулся Алтунин. — Я все понимаю, но это же сущая мелочь. Сделай исключение Назарыч, будь ты человеком. Мне ж для дела, а не просто так, чтобы было о чем с ребятами лясы точить.

— Не имею права! — уперся Семихатский.

— Я тебя когда-нибудь о чем-то просил? — мягко укорил Алтунин.

— Некоторые так за характеристикой приходят, — проворчал Семихатский. — Я ж никогда ни о чем не просил! Я вот тебя тоже никогда ни о чем не просил, а ведь могу попросить. Ты, говорят, ночью Петра Грачева арестовал?

— Было дело, — скромно ответил Алтунин, удивляясь тому, как быстро, прямо-таки молниеносно, распространяются по Управлению новости.

— Устрой мне с ним свиданку, — попросил Семихатский. — И сделай так, чтобы то, что я ему передам, он смог бы в камеру пронести.

— Я тебе, Назарыч, про Фому, а ты мне про Ерему! — рассердился Алтунин. — Я тебя прошу папочку мне показать, а ты какую-то хрень выдумываешь! Как будто первый день служишь и не знаешь, как что делается!

— Но я же тебя ни разу ни о чем не просил, — на лице кадровика заиграла довольная улыбка. — А?

— Я к тебе по-человечески… — начал было Алтунин, но продолжать не стал — посмотрел укоризненно Семихатскому в глаза, махнул рукой и ушел…

Спустя час к Алтунину, допрашивавшему задержанного этой ночью виолончелиста, пришла секретарша начальника МУРа, полногрудая и очень серьезная девушка Вера, уже который год готовившаяся поступать на юридический.

— Что трубку не берете? — строго поинтересовалась она. — Александр Михайлович немедленно вас требует!

Алтунин снял трубку со стоящего на столе аппарата, поднес ее к уху, но ничего не услышал. В последнее время телефоны то и дело выходили из строя. Завхоз, в ответ на претензии, разводил руками и заводил речь о грядущей замене линии, но сроков предусмотрительно не называл.

В приемной начальника МУРа Алтунин увидел майора Ефремова.

— Вас тоже вызвали? — вырвалось у него.

Память лихорадочно перебрала грехи и упущения, из-за которых могло нагореть обоим. Вроде бы ничего такого в этом году не случалось. Странно.

Ефремов не успел ничего ответить, потому что Вера уже открыла дверь, ведущую в кабинет, и сухо пригласила:

— Проходите, товарищи.

Прошли, то есть вошли, сели по обе стороны длинного стола для совещаний.

— Курите, — буркнул комиссар и, подав пример, задымил «Герцеговиной».

Майор Ефремов тоже закурил. Алтунин не курил с тех пор, как пуля пробила ему легкое. Попробовал, было дело, невзирая на запреты врачей, но сразу же начал задыхаться и вообще было невкусно.

— Догадываетесь, зачем вызвал? — тоном, не предвещавшим ничего хорошего, спросил комиссар. — Какие будут предположения?

Примерно так спрашивают у задержанных преступников: «Ну, ты, конечно, догадываешься, почему тебя арестовали?» Бывает, что преступники ловятся на удочку и признаются в чем-то таком, о чем органам еще не известно. Опытные же отвечают нечто в таком духе: «Ты, начальник, меня задержал, тебе и предъявлять». Комиссару так не ответишь, догадки строить тоже не хотелось, поэтому Алтунин предпочел промолчать.

— Ладно, — спустя две затяжки, сказал комиссар. — Капитан, объясните нам, зачем вы пытались получить доступ к личному делу майора Джилавяна? Какие у вас были причины?

8

Начавшись с неприятного сюрприза, день закончился сюрпризом приятным. Алтунин шел домой под назойливо моросящим дождиком и заново переживал события сегодняшнего дня.

— Первое предупреждение, оно же и последнее, — сказал комиссар. — Вы, капитан, теперь у меня на карандаше. [19]

— Спасибо, Алтунин! — сдержанно поблагодарил начальник отдела, которому тоже досталось от комиссара. — Удружил, нечего сказать. Ты эти свои смершевские шуточки брось, здесь тебе МУР, а не фронт. И за порядком есть кому присмотреть! Гляди у меня, Алтунин, и если что, не обижайся.

— Ты что себе позволяешь?! — прошипел Джилавян, грозно вращая глазами, как это умеют делать только восточные люди, все же что-то армянское помимо имени и фамилии в нем было. — Ты думаешь, что ты вообще творишь?! Что за дикая выходка?!

Откуда Джилавян узнал о выходке, можно было не гадать — Семихатский, гадюка, заложил. Ни комиссар, ни майор Ефремов не стали бы сеять раздор в отделе, они наоборот, старались не допускать раздоров и счетов между сотрудниками.

— А что я мог сделать? — с вызовом спросил Семихатский, когда Алтунин пришел посмотреть в его бесстыжие подлые глаза. — У тебя своя должностная инструкция, у меня своя. О любом проявлении неправомочного интереса к секретной документации со стороны сотрудников обязан доложить руководству.

Что на это можно ответить? Ничего. Был хороший человек Назарыч, свой в доску, да весь вышел, исчез. Остался только майор милиции Семихатский, должностное лицо, соблюдающее установленные инструкции. Тело, одним словом. Не раз так случалось в жизни Алтунина — люди куда-то исчезали, оставляя вместо себя или на память о себе тела. Хуже всего, когда так поступали любимые женщины. Алтунин пережил подобное дважды, нелегко пережил, и очень надеялся, что отмучился на всю оставшуюся жизнь. Семихатский — что? Пустяки. Вот когда любимые предают, это да, это трагедия!

Настроение было поганым, но стоило только вспомнить, что война закончилась, как на душе сразу же посветлело, как будто свежим ветерком сдуло всю хмарь. «Войну пережили, — подумал Алтунин, улыбаясь девушкам в одинаковых синих беретах, шедшим ему навстречу. — А это и подавно переживем». Девушки переглянулись, рассмеялись и убыстрили шаг, потому что дождику надоело моросить и он припустил как следует. «А Семихатский все равно паскуда, — мысленно продолжил Алтунин. — Инструкции он соблюдает. Интересно, что говорят инструкции относительно употребления спиртных напитков на работе?»

Все управление знало (и комиссар, наверное, тоже знал), что в ящике стола у майора Семихатского лежит трофейная немецкая медицинская фляга М-31 без чехла, который в кабинете совершенно ни к чему, и в той фляге всегда плещется что-то бодрящее — водка, коньяк или, например, грузинская чача, до которой Семихатский был великий охотник. Знали, но мер не принимали, потому что был в ходу такой каламбур — «к тем, кто знает меру, меры применять не стоит», а Семихатский меру знал очень хорошо. Глотнет разок с утреца, другой раз в обед, ну и вечером приложится, когда работу закончит, документы по сейфам разложит, ключи в стакан положит и опечатает, чтобы в таком виде дежурному сдать. С другой стороны, если на кого наградной приказ пришел или очередное звание дали, то Семихатский не просто ознакомит под роспись и руку пожмет, но непременно нальет «по сто грамм» и произнесет тост. Пустячок, а душевно.

— А у тебя, Витюша, гость! — прошептала Анисья Николаевна, проворно выскакивая из своей комнаты на шум открываемой двери. — На кухне сидит.

— Угадай, кто? — донесся с кухни знакомый бас.

— Дед Пихто! — ответил Алтунин. — Оружие на землю, руки вверх!

Боязливая и простоватая Анисья Николаевна, услышав страшные слова, юркнула в свою комнату. Алтунин услышал, как она задвигает засов.

— А поворотись-ка, сын! — мощный удар отшвырнул Алтунина назад, к входной двери. — Экой ты смешной какой!

— Полегче, майор! — сказал он, потирая ушибленное плечо. — Вы не на ринге.

Майор Ряботенко, старший оперуполномоченный отдела СМЕРШ дивизии, до войны серьезно занимался боксом, не раз медали на соревнованиях брал.

— Подполковник! — поправил Ряботенко.

Одет он был в простецкий диагоналевый костюм, брюки заправил в сапоги. Алтунин скосил глаза на вешалку — так и есть, там висела серая, в тон костюму, кепка, а в углу под ней примостился потертый линялый солдатский вещмешок. «Маскарадничает Коля, — догадался Алтунин. — Неспроста».

Ряботенко был франт. На фронте неизменно щеголял в новой, подогнанной по фигуре форме, а сапоги носил шевровые, генеральские, сшитые на заказ. Но эта привычка к щегольству не мешала ему быть дельным, умным и хватким оперативником. Тех же, кто упрекал его в излишнем внимании к собственной внешности, Ряботенко разил наповал известной чеховской фразой: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

— Был сегодня на штамповочном заводе, — сказал Ряботенко, словно прочитав алтунинские мысли. — А потом решил тебя навестить. Дай, думаю, посмотрю, как там мой старый друг Витька Алтунин поживает!

Решил, узнал адрес, пришел, ждал на кухне… Впрочем, сказка предназначалась для ушей Анисьи Николаевны, которая (Алтунин голову прозакладывал бы, что это так) сейчас непременно подслушивала за дверью.

В вещмешке у Ряботенко нашлось умопомрачительное — бутылка армянского коньяка «Юбилейный», две банки американской свиной тушенки, банка солонины, галеты, плитка шоколада…

— Чай, я надеюсь, у тебя найдется? — спохватился гость. — Забыл я чаю взять…

— Найдется, — успокоил Алтунин и пошел на кухню ставить чайник.

Керосинка у них с соседкой была одна на двоих. Зачем нужны две керосинки старухе, которая почти ничего не готовит, и мужику, который совсем ничего не готовит, только картошку варит да чай заваривает? Одной вполне достаточно. Керосинкой заведовала Анисья Николаевна. Алтунин раз в месяц отдавал ей свои талоны и деньги на покупку трех литров керосина.

Когда стол был накрыт, Ряботенко потянулся к бутылке, но Алтунин остановил его.

— Сначала давай дело.

— Дело? — переспросил гость с таким удивлением, словно никакого дела у него не было. — У меня к тебе не дело, а огромная дружеская просьба. Ты, насколько я помню, собирался после демобилизации к нам в контору…

Была у Алтунина такая мысль. Но в Управлении НКГБ по Москве и Московской области. [20]ему дали от ворот поворот, сказали, что рады бы, но по здоровью он не проходит никак. А в МУР обратно взяли, посомневались немного, но все же взяли. «Здоровье у меня ничего себе, — думал Алтунин. — Ну — дыхалка слабовата, ну голова иногда побаливает, так и возраст уже соответствующий — четвертый десяток пошел». Насчет четвертого десятка это он так, утрировал, что называется, потому что на самом деле считал себя молодым.

— Собирался, — подтвердил Алтунин и не удержался от колкости. — Но с моим здоровьем можно только урок ловить… Хотя и в МУРе диверсантами интересоваться приходится. Тоже…

— В курсе, — коротко сказал гость, и Алтунин почему-то подумал, что сегодняшний маскарад Ряботенко и его посещение завода тоже, наверное, имеют отношение к поиску тех самых диверсантов. — А не хотел бы ты еще и шпиона поймать? Матерую такую сволочь, завербованную еще до войны, лет восемь назад. Не засланную, а завербованную — учти!

Засланных вычислять проще, чем завербованных. Особенно, если есть время. Заподозрил — скрупулезно вгрызись в биографию и найдешь белые пятна или какие-то провалы. Примерно то же самое собирался Алтунин сделать с Джилавяном, но майора он подозревал не в шпионаже, а в связях с бандитами. И больше всего интересовала его не сама биография, а кое-какие документы — приказы или, скажем, объяснительные, могущие пролить свет на переход Джилавяна из госбезопасности в уголовный розыск. Такой перевод — несчастье, с какой стороны не взгляни. И работа в МУРе более хлопотная, это раз. И очередные звания присваиваются не так скоро, это два. И зарплата ниже, это три. И материальное обеспечение хуже… Есть только два момента, когда несчастье становится благом, — если в старой конторе что-то стряслось и приходится срочно переводиться в другое место, куда подальше, чтобы не пострадать, и, если сотрудник тесно стакнулся с уголовниками. Зашантажировали, скажем, или подкупили, или еще как-то склонили к сотрудничеству. Предателю, состоящему на службе не только в органах, но и у преступников, лучше МУРа места себе не найти. Здесь, в МУРе, сосредоточена вся интересующая уголовный элемент информация. Свой человек в МУРе — это ж мечта! Вечный праздник! Возможность быть в курсе оперативно-розыскных действий, возможность долго (ничего вечного под луной, как известно, не существует) уходить от наказания.

— Я просто мечтаю! — улыбнулся Алтунин.

— Не ерничай! — осадил его Ряботенко. — По нашим данным, у вас на Петровке, возможно, что и в самом МУРе, работает старый немецкий агент. Данные получены из разных источников, достоверность их высока, но мы не знаем ни имени, ни должности агента. Я так предполагаю, что сейчас он чувствует себя в безопасности. Война закончена, хозяева исчезли, пронесло, можно сказать. Но! — Ряботенко поднял вверх указательный палец. — Ни одна сволочь не должна уйти от возмездия! И, думаю, что не надо тебе объяснять, что у любой сволочи рано или поздно найдется новый хозяин! Скорее — рано. Союзники одной рукой подкармливают, — Ряботенко опустил руку и покосился на вскрытые консервные банки, — а в другой камень держат. Скажу тебе по секрету, что создание атомного оружия идет полным ходом. Не исключено, что американцы обнаглеют настолько, что осмелятся применить его где-нибудь, скорее всего — против Японии, чтобы напугать нас. Напугать, конечно, не напугают, потому что мы сами с усами, но всякая сволочь может питать надежды…

Слово «сволочь» у Ряботенко было синонимом слова «враг», в обиходе, как ругательное, он его не употреблял.

— Мы не можем подступиться к вам вплотную, потому что боимся спугнуть врага, — продолжал Ряботенко. — Да и непонятно пока, как подступаться, найти одного человека среди сотен без каких-либо признаков. Мы даже не знаем, кто он, — может быть, делопроизводитель, а, может, и сам начальник.

— Ну, это уж ты хватил! — Алтунин никак не мог представить комиссара Урусова в роли вражеского агента. — Начальник у нас, конечно, не сахар медовый, но чтобы комиссар третьего ранга…

— Власов генерал-лейтенантом был, — напомнил Ряботенко. — Сталин ему руку жал, Жуков о нем хорошо отзывался… Но это не помешало ему в подходящий момент проявить свою сволочную сущность. Мы, Вить, всех сволочей поймаем, ни одна не уйдет. По весне мы, конечно, увидим, кто где срал, но до весны еще дожить надо. Что — не знаешь такую поговорку? Я ее от деда своего слышал. Но хотелось бы, Вить, пораньше, особенно сейчас, когда в Москве копошится спецгруппа абвера, готовящая покушение на самого товарища Сталина!

— На товарища Сталина? — недоверчиво переспросил Алтунин.

— На товарища Сталина, — повторил Ряботенко. — Для некоторых война, оказывается, не закончилась. Ты про готовящийся парад знаешь?

— Вся Москва знает, — удивился вопросу Алтунин. — Солдаты целыми днями маршируют, готовятся, возле чернышевских казарм на днях поляков видел в этих, квадратных, как их…

— Конфедератках! — подсказал Ряботенко.

— Да, в конфедератках. А ты спрашиваешь, знаю ли я.

— Так вот, — лицо Ряботенко посуровело и стало каким-то другим, незнакомым. — Скажу тебе под большим секретом. По имеющимся у нас данным, вражеские диверсанты готовят покушение на товарища Сталина во время парада!

— Во время парада на Красной площади? — Алтунин попытался понять, насколько это правдоподобно. — Неужели?

— Именно так, — кивнул Ряботенко. — Мало им черного дела, им еще и политический резонанс нужен! И есть подозрения, переходящие в стойкую уверенность, что человек из вашей конторы связан с этими вот диверсантами. Я еще знаешь почему к тебе пришел? Мы подозреваем всех, а вот в тебе я уверен на все сто, потому что мы через многое прошли вместе. Был бы ты, Витя, фашистским прихвостнем, хоть раз бы да проявил себя там, на фронте… Были же возможности, верно?

— Были, — согласился Алтунин. — Конечно, я помогу, Коль. Ставь задачу.

— Найти врага. Срочно найти. Это дело из тех, которые еще позавчера надо было сделать. Связь со мной. Запиши телефоны…

— Я запомню, — сказал Алтунин, и Ряботенко продиктовал ему три номера.

— Если меня нет на месте, как оно чаще всего бывает, то назови фамилию и попроси оставить тебе два билета на завтрашний спектакль. Я срочно с тобой свяжусь. Ну, как только смогу.

— Два билета на завтрашний спектакль? — переспросил Алтунин.

— Очень удобные слова, — заметил Ряботенко, улыбаясь. — У окружающих не должно возникнуть никаких подозрений.

— В моем случае как раз возникнут, — проворчал Алтунин.

— Это ты напрасно, — оглядев хозяйские хоромы, гость скептически покачал головой. — Война еще оправдывала холостое бытие, но сейчас…

— Вот выловим всех сволочей — и женюсь! — шутя, пообещал Алтунин.

— На ком? — сразу же заинтересовался Ряботенко.

— Пока еще не знаю, но завтра найду, на ком, — Алтунин взял бутылку и разлил коньяк по тонконогим рюмкам, которые по такому торжественному случаю, как приход старого друга да еще с коньяком были извлечены из буфета. — А теперь давай выпьем.

— За тех, кого нет с нами, — вставая, провозгласил Ряботенко.

Выпили не чокаясь и сразу же налили по второй — за победу. Третий тост, по обычаю, был за Верховного Главнокомандующего, четвертый за встречу, пятый за то, чтобы сбылись мечты, а все остальные тосты отложили до следующей встречи, потому что коньяк закончился, а перебивать благородный напиток соседкиным самогоном не хотелось. Впрочем, по особому заказу Алевтина изготовляла и коньяк, точнее, нечто отдаленно похожее на коньяк. Настаивала первач на сушеной рябине, затем «заправляла» жженым сахаром (сахар у нее всегда водился) и добавляла немного дефицитнейшей ванили, которую покупала у знакомых спекулянтов. «Сахаром оно, конечно, дороже, чем чаем, — с гордостью говорила она, — но он вкус дает и в осадок не откидывается». Но, несмотря на все ухищрения, получавшемуся напитку до коньяка было далеко, как Алтунину до маршала. Цветом вроде похож, а как шибанет в нос самогонной ядренью, так сразу понимаешь, что напиток с расейских, а не с Елисейских Полей.

На следующий день, после утреннего совещания, майор Ефремов попросил Джилавяна с Алтуниным задержаться.

— Ну вот что, — начал он, переводя тяжелый взгляд с одного на другого. — По уму мне полагается развести вас в разные стороны, чтобы вы как можно меньше соприкасались по службе. Но у меня такой возможности нет, поэтому будете работать как работали. Ты, майор, не свирепствуй и зла не держи, а ты, капитан, так больше не делай… Черт! Чувствую себя воспитательницей детского сада! Короче говоря, — объяснитесь друг с другом и постарайтесь забыть о случившемся! Это приказ!

Приказ оказался как нельзя кстати. В своей новой роли Алтунину стоило поддерживать со всеми хорошие отношения и прикидываться простаком. Деятельным, усердным, но не слишком-то проницательным. К тому же, если рыба сорвалась с крючка, надо немного выждать, и только потом забрасывать наживку по новой. Он и сам хотел после совещания поговорить наедине с Джилавяном, а тут еще более удобный случай представился.

— Ты прости меня, Арменак Саркисович, — покаянно сказал он, глядя прямо в глаза Джилавяну. — Нечистая сила, как говорили раньше, меня попутала. Один засранец шепнул, что у тебя со Славкой-Черепом какие-то дела были, и сразу после этого я тебя вдруг в ресторане увидел…

— Что, позавидовал? — Джилавян неприятно искривил тонкие губы.

— Не без того, — признался Алтунин, вспоминая о том, как вчера Ряботенко сказал: «Поинтересуюсь я твоим Джилавяном». — Ты уж прости.

— А кто сказал про меня и Славку?

То, что подобный вопрос будет задан, сомнений не было, поэтому Алтунин заготовил подходящую легенду. Ссылаться на Левковича было бы неправильно. Правильнее сослаться на кого-нибудь из блатных, а в «конфиденты» Джилавяну выбрать какого-нибудь бандитского главаря из самых неуловимых. Четырежды судимый Вячеслав Паливода, прозванный Черепом за привычку к бритью головы, как нельзя лучше подходил на роль конфидента. Череп славился не только дерзостью, но и коварством. Самый тот типаж.

— Коля Стулов с Зацепы. Мы с ним на рынке столкнулись, поговорили…

— Ешкин кот! — не стесняясь начальника отдела, Джилавян ударил кулаком по столу. — И ты, Алтунин, с Колиных слов заварил эту кашу?! Ты разве не знаешь, что Коля с сорокового года не в себе, с тех пор, когда его в Таганской тюрьме на прав и ло поставить. [21]собирались? С него свои же урки теперь не спрашивают, потому что знают, что он того! — Джилавян остервенело крутанул указательным пальцем у виска. — А ты ему поверил?!..

Валить на Колю Стулова можно было без опасений — какой с дурачка спрос.

— Я погляжу, у тебя эта подозрительность начала в систему входить! — очень кстати вставил начальник отдела, довершая образ свихнувшегося на бдительности бывшего смершевца.

— В систему? — Джилавян вопросительно посмотрел на начальника, но тот махнул рукой, отстань, мол.

— Больше не повторится! — гаркнул Алтунин, вставая по стойке смирно.

— Будет работа из-за ваших выкрутасов страдать, три шкуры спущу! — пообещал начальник.

Учитывая его настроение, Джилавян воздержался от своего обычного присловья: «Хрен с ними со шкурами, погоны бы сберечь». Выйдя от начальника, он посмотрел на Алтунина и многозначительно произнес:

— Ладно, будем работать. Езжай-ка на Преображенский рынок и разберись, что за банда там объявилась.

В суточной сводке было сообщение о том, что вчера вечером четверо мужчин в низко надвинутых на лицо кепках, угрожая оружием, вынудили торговцев мясом, медом и табаком-папиросами, то есть наиболее богатых, отдать им дневную выручку. При этом, один из грабителей заявил, что, начиная с июля, дань в виде однодневной выручки должен будет платить им весь рынок. Местный райотдел прозорливо усмотрел в этом нападении бандитский промысел с покушением на святое — государственную монополию по выдаче разрешений на торговлю и сбору установленной платы, и просил МУР забрать дело. Начальник отдела считал, что сначала нужно вникнуть, разобраться, а потом уже забирать. Вдруг это шпана для форсу наговорила торговцам всякой устрашающей ереси, а некоторые товарищи уже кричат во весь голос о появлении в Москве новой банды. В Москве и так банд хватает, а скоро будет еще хуже, потому что хлынут потоком демобилизованные, а среди них всякие люди попадаются.

Рынок встретил многолюдьем и гомоном, от которых сразу же разболелась голова. Превозмогая боль, Алтунин обходил пострадавших торговцев и просил каждого вспомнить хоть что-нибудь кроме одинаковых модных «лондонок» [22]и пугающего заявления.

Торговцы отмалчивались, не иначе как опасались бандитской мести. А может, со страху просто ничего не запомнили. У страха же только в одном смысле глаза велики. Алтунин, было, приуныл, но тут мясник-татарин вспомнил, что видел у одного из бандитов, того, который брал деньги и совал их в подставленный напарником мешок, на руке была татуировка «Саша» — по букве на палец.

— Он руку-то ладонью кверху норовил держать, но я все равно углядел, — говорил мясник, сокрушенно вздыхая чуть ли не через слово. — А что толку? Саша — это как Вася, тысячи их…

Тысячи — не тысячи, а все же зацепка. Алтунин приободрился и продолжил свой обход. Спустя полчаса толстая одышливая махорочница в благодарность за то, что Алтунин терпеливо выслушал ее многословные причитания, сказала:

— Маленький этот, который с мешком ходил, споткнулся, а тот, что повыше, ему сказал: «Снасилую тебя», не спотыкайся, значит. И дальше пошли, а тот, который с автоматом, как встал вон там, так и стоял…

— Снасилую? — удивился Алтунин нехарактерному обещанию. — А вы не путаете, гражданка? Обычно в уголовной среде снасиловать другими словами обещают.

— А то я не знаю! — фыркнула торговка. — Махрой же торгую, не фильдеперсом! За день тут чего только не услышишь! Но он именно так сказал — «снасилую»! Или что-то похожее…

— Может, «асилас»? — предположил Алтунин, вспомнив сержанта-литовца Рузгиса и его любимое словцо.

— Ой, похоже! — обрадовалась махорочница и наморщила лоб, соображая. — Так это что же получается — немцы, что ли…

«Вот так и рождаются слухи, — устало подумал Алтунин. — А завтра вся Москва начнет судачить о том, что недобитые фашисты грабят столичные рынки».

Сегодня, в седьмом трамвае, на котором Алтунин ехал от Трех вокзалов, обсуждали очередное самоубийство певицы Лидии Руслановой.

— У нее с Рокоссовским был роман, — громко, на весь вагон, говорила сухопарая очкастая женщина интеллигентного вида, внешностью и манерой похожая на школьную учительницу. — Очень уж они друг друга полюбили, а муж ее, генерал Крюков, сказал, что развода ей не даст! Она, бедная, вся на нервах, пошла и повесилась в спальне на собственных же чулках!

— На чулках! Подумать только! — заахали другие пассажирки.

— Дуры вы, бабы! — констатировал пожилой мужчина с деревянным чемоданчиком в руках. — Как есть, дуры! Вы сами-то когда пробовали на чулках вешаться?! Что, в доме у генерала и заслуженной артистки веревки не найдется, а? Да и зачем ей вешаться, если развестись можно и против воли мужа?! Не крепостная чай!

— Вы ничего не понимаете! — набросились на мужчину возбужденные пассажирки. — У нее нервы! Нервы! Чурбан!..

— Никакие это не немцы, а обыкновенные урки, — веско, уверенно сказал Алтунин. — А слова они коверкают, чтобы окружающим непонятней было. Захотел обозвать ослом, а сказал «асилас».

Действительно, урки и из начинающих, неопытных, неумных. Умный бы перчатки надел, чтобы наколотое на пальцах имя не светить. Небось, только на рынке сообразил, бедолага.

Быстро закончив обход, Алтунин поехал в местный райотдел. Пообщался с замещавшим начальника капитаном Ашметковым, с которым несколько раз приходилось пересекаться по службе, расспросил сотрудников и выяснил, что им знаком знаток литовского языка по имени Саша и известно, где он проживает. В бараке на Пугачевской улице накрыли всю шайку, отсыпавшуюся после отмечания удачного налета. Обрадованный Ашметков долго тряс Алтунину руку и ругал своих сотрудников.

— Новых людей много, еще не научились работать как следует. Уж я им задам!

— Не свирепствуй, — посоветовал Алтунин. — Они ж вчера опрашивали, сразу после налета. Потерпевшие были возбуждены, вот и не вспомнили ничего толком.

— Я сейчас твоему Ефремову позвоню! — горячился Ашметков.

— А вот это — непременно, — улыбнулся Алтунин. — Мне самому-то хвастаться не с руки, а тебе меня похвалить можно.

Выйдя из райотдела, Алтунин ощутил сильный голод и понял, что до Управления он не дотерпит. Да и не факт еще, что в родном отделе не развернут с порога на очередное преступление.

Метрах в ста от райотдела виднелась вывеска столовой, в которую Алтунин и направился. Вошел в заполненный народом зал, изучил коротенькое меню, выбрал борщ, картофельные оладьи и вместо чая яблочный компот, расплатился, взял тарелки и начал оглядываться в поисках свободного места. Изучив обстановку, Алтунин направился к угловому столу, за которым сидел белобрысый мужчина в видавшем виды синем бостоновом костюме. Увидев приближающегося Алтунина, белобрысый придвинул ближе к себе тарелку со вторым — свекольные котлеты с картофельным пюре — и приглашающее мотнул головой, садись, мол, товарищ.

Алтунин поблагодарил его кивком, поставил тарелки на стол и сходил за компотом и приборами — ложкой и вилкой. Пока он ходил, блондин уже успел расправиться с первым и занялся вторым. Если борщ он ел быстро, ложка так и мелькала в воздухе, то сейчас принялся смаковать — ковырял вилкой котлету, подцеплял маленький кусочек, отправлял в рот и сосредоточенно жевал, прикрыв глаза.

— Любите свеклу? — спросил Алтунин, потому что как-то неловко было подсесть к человеку за стол и не перекинуться с ним словечком-другим.

— Терпеть ненавижу, — белобрысый широко улыбнулся, демонстрируя крупные, ровные зубы. — Пытаюсь внушить себе, что ем мясо.

— Теперь уж недолго ждать осталось, — обнадежил Алтунин. — Скоро и мясо будет, и сало, и селедка с колбасой.

— Конечно, будет, — согласился белобрысый. — Задавили фашистскую гниду, теперь все у нас будет.

— Воевал? — спросил Алтунин.

— Воевал, — ответил блондин. — Три года, пока под Минском снарядом не контузило.

Общие невзгоды способствуют сближению.

— Надо же! — удивился Алтунин. — И меня, представь себе, тоже снарядом контузило. Только под Нарвой. С тех пор башка трещит периодически, напоминает о себе. А у тебя не трещит?

— У меня припадки бывают, — погрустнел белобрысый. — То ничего-ничего, а то хлопнусь в обморок, как институтка при виде мыши. И ничего не помню, где я, что со мной.

— Живы остались — и славно! — приободрил собеседника Алтунин и протянул ему руку. — Виктор!

— Николай! — представился белобрысый.

Рукопожатие у него было крепкое. Силен мужик, сразу видно, но силой своей не бахвалится, пальцы в лепешку, как майор Горчаков из отдела по борьбе с мошенничеством, сплющить не пытается.

За знакомство хлебнули компота, чокнувшись в шутку стаканами.

— Сахаринчику бы сюда добавить не мешало бы, — сказал белобрысый, поставив стакан на стол.

— Мне один знакомый доктор сказал, что сладкое вредно для организма, — авторитетно заявил Алтунин. — И соленое, кстати, тоже вредно.

— А что не вредно? — поинтересовался белобрысый.

— Горчица. От нее, матушки, организму сплошная польза, особенно при простуде.

— Особенно с сальцем, да под водочку, — поддакнул белобрысый.

Про вред сладкого и соленого рассказывал доктор Беляев. Всякий раз рассказывал, когда одалживался у кого-то солью или сахарином. А про горчицу Алтунин придумал сам, он любил горчицу.

После обеда голод исчез, но зато навалилась усталость. В трамвае она навалилась так сильно, что Алтунин чуть было не заснул стоя. Пришлось щипать себя за мочку уха, чтобы прогнать сонную истому, но та все никак не желала уходить. Дошло до того, что женщина, рядом с которой стоял, а, точнее, — висел на ручке Алтунин, попыталась уступить ему место.

— Садитесь, товарищ! — предложила она, поднявшись.

Алтунин смутился. Смущал сам факт того, что женщина пытается уступить ему, мужчине, капитану милиции, место. Кроме того, женщина была красивой, из тех, на кого хочется смотреть и с кем так и тянет познакомиться. Высокая, немного широкоскулая (самую чуточку) шатенка с точеной шеей и длинными изящными пальцами. Высокий лоб, синие глаза-омуты, которые можно смело назвать бездонными, слегка вздернутый нос, манящий изгиб полных, чувственных губ, четко очерченный подбородок… То был полный, можно сказать, исчерпывающий, набор качеств, которые делали женщину привлекательной в глазах Алтунина. И вместо того, чтобы проявить к нему женский интерес, такая красавица уступает ему место, словно какому-то деду.

— Спасибо, девушка, но не надо! — решительно отказался Алтунин, досадуя на то, что из русского языка исчезло слово «сударыня».

«Девушка» звучало пошло, «товарищ» выглядело бы совсем неуместно, «подруга» чересчур фамильярно, а назвать девушку «гражданкой» у Алтунина язык бы не повернулся.

— Не стесняйтесь, — настаивала красавица, приветливо улыбаясь. — Я же вижу, что вы устали…

Во взглядах окружающих виделась Алтунину ироничная насмешливость.

— Пьяный он, а не усталый! — протиснулась откуда-то сзади тетка в латанном-перелатанном платке и не менее ветхой кофте. — Постой, соколик, а я уж посижу, а то так устала, что ноги из жопы выворачиваются!

Тетка села и уставилась в окно. Девушка улыбнулась, следом за ней заулыбались и другие пассажиры. Алтунину захотелось провалиться сквозь землю, хотя он ничего такого не сделал — стоял себе и стоял. На ближайшей остановке он протиснулся к выходу, несмотря на то, что ехать ему оставалось еще две остановки.

9

Двое шли по переулку порознь, каждый сам по себе, но в магазин зашли вместе, один за другим. Когда первый задержался возле входа, сделав вид, что рассматривает витрину, второй, державший в правой руке небольшой саквояж, из тех, с которыми ходят доктора, ускорил шаг. Как только он подошел к витрине, первый потянул на себя тяжелую дверь.

Дверь установили неправильно, так, чтобы она открывалась наружу, а не вовнутрь. «Как в булочной, честное слово! — возмущался заведующий магазином. — Но у нас же не булочки, а драгметаллы и камни! Как так можно?!» Возмущаться и удивляться можно было сколько угодно и все без толку, потому что приемная комиссия, в которую заведующего не включили (невелика птица заведующий магазином, чтобы его к таким делам допускать, это прерогатива замначальника торга) подписала акт о приемке без задержек и проволочек. Да и какие могли быть проволочки, если с самого верха, с заоблачных кремлевских высот было велено в кратчайшие сроки восстановить торговлю ювелирными изделиями в довоенном объеме. Народ должен видеть, что жизнь налаживается.

На дверь махнули рукой, хотя заведующий был прав. Согласно инструкции, выход из магазина, торгующего особо ценными товарами (а ювелирные изделия относились к таковым), должен быть затруднен, то есть выходящий должен остановиться и потянуть дверь на себя, а не выламываться на бегу наружу.

Впрочем, грабителям выламываться не понадобилось. Все произошло иначе. Они вошли, с напускной ленцой оглядели зал, на самом деле производя рекогносцировку, потому что с улицы, через витрину, обзор был затруднен, и остановились у прилавка — один в дальнем левом углу, а другой ближе к двери.

Один из продавцов, самый старший и опытный, обслуживал покупателей — вальяжного пожилого мужчину и его молоденькую спутницу, которые никак не могли выбрать кулон к уже присмотренным серьгам. Двое других откровенно скучали, но на вошедших внимания обращать не спешили, потому что не увидели в них покупателей. Таких интересующихся за день проходило больше сотни, и продавцы шутили между собой, что пора вводить плату за вход в ювелирный магазин в размере двадцати-тридцати рублей и засчитывать ее при совершении покупки. Подобная мера могла бы отвадить тех, кто приходил не для того, чтобы купить, а для того, чтобы поглазеть. Ладно бы еще молча смотрели, а то ведь некоторые еще и вопросами замучают. И слова им поперек не скажи — чуть что начинают требовать книгу жалоб. На это требование у продавцов всегда был готов заученный ответ: «В настоящее время книга находится на проверке в вышестоящей организации».

Вошедшие не собирались задавать вопросов или как-то еще отвлекать продавцов от безделья. Простояв несколько секунд, они переглянулись, первый едва заметно кивнул, второй столь же сдержанно кивнул в ответ. Затем они молча и сноровисто выхватили из-под пиджаков пистолеты с непропорционально длинными стволами и столь же сноровисто перестреляли всех, находившихся в торговом зале. Первый убил продавцов, которые не то чтобы ойкнуть, понять не успели, что происходит, а второй выстрелил в затылки женщине и ее спутнику, а когда они упали на пол, всадил пулю в переносицу третьему продавцу.

Выстрелы прозвучали тихо, как хлопки в ладоши, и не привлекли постороннего внимания.

Сунув пистолет обратно за пояс, второй запер входную дверь, перевернул висевшую на ней табличку с «Открыто» на «Закрыто», а первый выглянул в расположенный за торговым залом коридор, убедился в том, что там никого нет, выключил свет в торговом зале и тоже убрал оружие, только не за пояс, а в наплечную кобуру, совершенно не заметную под мешковатым пиджаком.

Около трех минут понадобилось преступникам для того, чтобы сгрести с витрин в саквояж все более-менее ценное (серебром они побрезговали). Футляры не брали — только изделия, экономили место, но все равно последние горсти колец пришлось распихивать по карманам. Магазин заполнили товаром «под завязку», и добыча оказалась обильнее, чем ожидали преступники. Под прилавком, протянувшимся вдоль стен буквой «П», стояли аккуратные стопочки футляров с изделиями, аналогичными тем, что лежали наверху под стеклом.

— Тот хабар хорош, какой, не обжегшись, возьмешь! — сказал первый, выйдя из магазина на улицу.

— Не говори «гоп», чтоб не дали в лоб, — так же складно и столь же непонятно ответил второй, придерживая дверь, чтобы тугая пружина не хлопнула ею.

Уходили так же порознь, как и пришли, только на этот раз второй с саквояжем шел впереди, а первый следовал за ним, отстав на пять шагов и немного опасался того, что его напарник может юркнуть в какую-нибудь подворотню и удрать от него по дворам. «Дернется — замочу», думал он, ощущая под левой рукой успокаивающую тяжесть парабеллума. Но второй не собирался убегать с добычей. Он шел прямо по переулку, помахивал саквояжем, игриво подмигивал идущим навстречу девушкам, а некоторым даже оборачивался вслед. То и дело оглядывающийся человек невольно внушает подозрение окружающим, но если мужчина оглядывается на хорошенькую женщину, то это выглядит вполне естественно.

Трупы лежали на своих местах, убийцы не стали терять время на то, чтобы оттащить их в подсобку или хотя бы затащить за прилавок. Дверь они оставили незапертой, но табличку так и не перевернули. Вскоре после их ухода к двери подошли две хорошо одетые женщины интеллигентной наружности. Увидев надпись «Закрыто», они не стали ломиться в магазин — посмотрели на часы и начали ждать. Скоро к ним добавилась третья женщина, постарше. Она и возмутилась, прождав около пяти минут:

— Что они себе позволяют?! Перерыв давно закончился!

Требовательный стук в дверь остался без ответа. Женщины выждали с минуту, постучали снова, рассердились окончательно, и та, что постарше, взялась за ручку и потянула дверь на себя. Дверь подалась. Разгневанные женщины вошли внутрь, увидели лежащие на полу трупы и хором завизжали. Нервы у них были достаточно крепкими для того, чтобы не упасть в обморок при виде убитых, но недостаточно крепкими для того, чтобы замолчать.

Крики привлекли внимание прохожих. Из своего кабинета в торговый зал вышел заспанный заведующий…

— Кто бы мог подумать, что рискнут ограбить магазин, находящийся по соседству с райотделом?!

Неподалеку от ювелирного магазина, на углу Петровки и Столешникова, прямо напротив известного на всю Москву мехового магазина находилось пятидесятое отделение милиции, в просторечии называемое «полтинником».

— Это же… Это же я не знаю, что такое!

Семенцов удивлялся долго и как-то радостно, словно в лотерею выиграл.

— Не знаешь, так помолчи! — осадил его Данилов, сидевший на корточках рядом с трупами покупателей. — Лучше встань-ка вон туда, в уголок… Левее… Вот так и стой…

— Юра, а я здесь встану, — сказал Данилову Алтунин, догадавшись, что товарищ хочет выстроить картину преступления. — Так они и стояли. Тот, за которого Гриша витрину рассматривал, а тот, который на моем месте стоял, небось кошелек искал по карманам или на часы смотрел…

— Зачем? — спросил Семенцов.

— Затем, что им надо было осмотреться и действовать синхронно, чтобы никто не успел убежать или закричать, — пояснил Алтунин. — Но это я так, умничаю, для поимки преступников совершенно не имеет значения, смотрел ли один из них на часы перед тем, как начать стрелять, или не смотрел.

— Ничего! — не обращаясь ни к кому конкретно, сказал расхаживающий по торговому залу Джилавян. — Поймаем мы этих гавриков, скоро поймаем! Как только они первое же колечко с рук сбыть попытаются — им хана. Я сегодня же шепну, кому следует, что за выход на тех, кто ювелирный в Столешниковом ограбил, от МУРа великая признательность будет!

— Это вроде как поймаем и отпустим, если что? — поинтересовался Семенцов.

— Ты, Григорий, словно первый день в органах! — назидательно сказал доктор Беляев, по очереди осматривавший трупы. — Даже я, человек далекий от оперативной работы, знаю, что великая признательность МУРа идет не дальше оформления явки с повинной вместо задержания. Ну и курево в камеру, это само собой.

— А что, разве мало? — хмыкнул Джилавян. — При явке с повинной суд дает по нижней планке. Награда за помощь органам.

— Можно и не шептать никому, — сказал Алтунин, не глядя на Джилавяна. — Незачем.

— Ты уже знаешь, кто? — Джилавян остановился посреди зала и обернулся к нему. — Откуда?

— Я уже понимаю, что сегодняшняя добыча у наших барыг не всплывет, — спокойно начал Алтунин. — Ее взяли, чтобы за кордон увезти. Смотрите сами. Выстрелов было пять, так, ведь, Валентин?

— Пять, — подтвердил Беляев.

— Стреляли скорее всего двое, — продолжил Алтунин. — Или — трое, третий тогда стоял рядом с Гришей. Но это не столь важно, важно, что их было больше одного, то есть выстрелы могли сливаться. А за стенкой — ателье, а напротив — магазин, а на улице — люди… Вариант со стрельбой через подушку отпадает, не иначе как преступники использовали приспособление для бесшумной стрельбы. Немцы своих агентов такими снабжали, сам видел у задержанных. Набалдашник примерно вот такой длины…

Алтунин поднял правую руку и развел большой и указательный пальцы, показывая размер прибора.

— На улице — шум, в ателье — машинки швейные стучат, в магазине продавцы с покупателями лаются, — возразил Джилавян. Что же касается подушки, то ты, Алтунин, наверное, не знаешь банду Варфоломея, мы ее в сорок третьем брали. Так вот у них был особый почерк — старались стрелять через мешок, в котором подушка лежала. В мешке подушку можно спокойно таскать, не привлекая ничьего внимания.

— Можно, — согласился Алтунин. — Только вот быстро, так чтобы с места сойти не успел, через подушку пять человек не перестреляешь. К тому же, Столешников — не улица Горького, шума здесь немного, а в соседнем ателье с двух до четырех никто на машинке не строчил, я уже успел узнать… Про магазин я ничего не скажу, потому что не знаю. Но скажу другое. Вас дерзость преступников не удивляет?

— Настораживает! — ответил Данилов.

— Увидели столько ценностей и голову потеряли! — Джилавян сделал рукой жест, похожий на вкручивание лампочки в патрон. — Звери же, не люди! Инстинктами живут, не умом! Разве ж нормальный вор средь бела дня в центре Москвы на гоп-стоп с мокрухой отважится? Да ни в жисть! Потому что опасно, потому что это верный расстрел, потому что после такого вся милиция на уши встанет и землю рыть будет!

— Тут политический аспект просматривается невооруженным взглядом! — тоном знатока сказал Семенцов. — Идеологическая диверсия!

— Наглость, однако, примечательная, — сказал эксперт Галочкин, осматривавший валявшиеся на полу футляры от изделий. — Это даже уже и не вызов — вот мы какие лихие ребята, под самым носом у легавых ювелирный грабанули! Это полное пренебрежение, уверенность в своей удачливости, в своей безнаказанности. Это — неспроста!

— Полностью с вами согласен, Арменак Саркисович, — сказал Алтунин. — Нормальный вор на такое не решится. А вот уверенный в себе немецкий диверсант — может решиться. Потому что хорошо стреляет, хорошо бегает, хорошо просчитывает расклады. Да — рискованно, малейший шум, малейшая тревога — и «пожалуйте бриться», как любит говорить наш начальник. Но не было никакого шума. Вошли, заперли дверь, положили из бесшумного оружия троих сотрудников и двоих покупателей, сгребли все самое ценное, что было в торговом зале, и ушли. В подсобные помещения благоразумно соваться не стали, там замки, а замки — это время. Скорее всего ушли, не уехали, потому что никто из опрошенных свидетелей не вспомнил, чтобы возле ювелирного стояла какая-то машина. Машина же, как я думаю, стояла за углом, на Петровке или же на Пушкинской. Я бы встал на Петровке, там больше машин и меньше к ним внимания. Стало быть, они со своей добычей преспокойно прошли мимо пятидесятого райотдела. А что такого? Идет себе по улице гражданин с чемоданчиком или с мешком на плече, не торопится, не толкается, ничего не нарушает… Кто на такого внимание обратит? Никто. А если бы кто-то попытался бы им помешать, они бы его пристрелили не задумываясь. Им главное ноги унести с места преступления, сбыт украденного их не волнует, потому что они в скором времени рассчитывают удрать куда-нибудь за кордон.

— Почему рассчитывают удрать? — спросил Джилавян. — Может, на дно залечь собираются? С чистыми документами?

— Если бы собирались на дно залечь, то деньги в кассе не оставили бы, — Алтунин кивнул в сторону стоявшего на прилавке «Националя», [23]ящик которого был выдвинут не преступниками, а заведующим магазином.

С заведующим в его кабинете общался капитан Бурнацкий, человек неимоверного терпения и неимоверной же въедливости, мастер допросов. Поймать человека на противоречиях просто, но их же надо предварительно собрать, просеяв пуды, если не тонны, словесного мусора. Алтунин присутствовал в самом начале разговора Бурнацкого с завмагом. Заведующий утверждал, что во время налета сидел в туалете и ничего не слышал. Начал бормотать невнятное про колиты, запоры, свеклу тертую зачем-то приплел, которую называл панацеей. Бурнацкий посмотрел на его покрасневшие глаза, на мясистый нос, покрытый сетью красных прожилок, подумал немного и сказал:

— Колит у вас, может, и имеется, гражданин Чихачев. И свекла тертая несомненно полезна для организма, потому что в ней сахар и витамины. Только вот ни за что я не поверю, чтобы вы водочку свеклой закусывали. Скорее огурчиком, верно?

— Водочку? — лохматые седые брови завмага поползли вверх. — Какую водочку, товарищ? Вы о чем?

— Предпочитаете коньячок? — Бурнацкий вежливо улыбнулся. — Ну да, в ювелирном магазине, среди всей этой бриллиантовой роскоши коньяк как-то уместнее. Бутылку где прячете?

— Что значит прячете?! — попробовал возмутиться завмаг. — Я ничего не прячу! Держу определенный запас для особых случаев… Исключительно в представительских целях!

— А после обеда — это особый случай или как? — поинтересовался Бурнацкий уже другим, сухим, официальным тоном. — Я, знаете ли, гражданин Чихачев, не первый день на свете живу и ни за что не поверю, что, сидя на толчке, вы не слышали шума в торговом зале. Падающие тела, открываемые витрины, стук ссыпаемых изделий… Опытный человек сразу понял бы, что творится неладное… Да и один из грабителей непременно должен был заглянуть в коридор. Для порядка, для спокойствия, чтобы убедиться в том, что там никого нет. И если бы в туалете горел свет, то… Думаю, что продолжать дальше нет смысла, потому что ход моих мыслей и так ясен. Ясен или нет?

Завмаг закивал с таким рвением, что впору было испугаться, как бы у него не оторвалась голова.

— А вот если запереться в кабинете, накатить стакан да подремать, тогда совсем другой коленкор. Верно, Виталий Мефодьевич?

Психология — сложная наука, но действенная. Сначала назови человека гражданином, как бы намекая на то, что он тебе не товарищ. Поговори ласково, потом построже, а потом перейди на душевный тон и назови по имени-отчеству. В восьми случаях из десяти сработает. Ну, а с оставшимися двадцатью процентами разговор пойдет другой. Настоящий. Игра в кошки-мышки по высшему разряду.

Завмаг, еще недавно пытавшийся хорохориться, сник, увял лицом и тихо сказал:

— Ваша правда, гражданин начальник. Есть за мной такой грех — люблю выпить. Но — без ущерба для дела…

— И с пользой для здоровья, — добавил Алтунин, имея в виду, что если бы не этот грех, то вместо пяти трупов было бы шесть. — Вы, Виталий Мефодьевич, зря туману напускали, нам надо правду говорить, какой бы она ни была. А то видите, как получается — пытались скрыть маленький грех, да чуть в большой не вляпались. Знаете, кто обычно при налетах в живых остается? Соучастник, наводчик…

— Как вы могли такое подумать?! — простонал завмаг, хватаясь руками за голову. — Чтобы я… О-о-о!

— Вы усердно наталкивали нас на эту мысль, — укорил Бурнацкий и, верный привычке подтверждать догадки вещественными доказательствами, попросил: — Водку-закуску покажите, Виталий Мефодьевич.

Завмаг полез в тумбу письменного стола и выставил на него две поллитровки водки — полупустую и полную, запечатанную. Рядом поставил тарелку с закуской — соленый огурец, вареное яйцо, подсохшая горбушка. Небось, на вечер приберег.

«Хорошо живут заведующие ювелирными магазинами, — не столько позавидовал, сколько констатировал Алтунин. — Интересно, какой у него тут может быть гешефт? Дефицитные колечки из-под полы толкает или с пересортицей балуется?»…

Поздно вечером собрались у начальника отдела. Настроение было неважным. По горячим следам дело раскрыть не удалось, а для кропотливой работы не было никаких зацепок, кроме изучения биографий и круга общения сотрудников магазина, как живых, так и мертвых. Нередко бандиты убивали своих наводчиков во время преступления. Это удобно — концы в воду, да и делиться ни с кем не надо. Но надежды на биографию и круг общения было мало. Почти все понимали, что в магазине, скорее всего, побывали диверсанты. Не исключено, что те самые, которые напали на инкассаторов Управления полевых учреждений Госбанка.

— По обоим делам работаем сообща, — подвел итог начальник отдела.

На принятом в МУРе языке это называлось «условное объединение», когда два дела формально ведутся по отдельности, но реально рассматриваются как два эпизода одной и той же преступной группы.

— Я одного понять не могу, — сказал капитан Данилов, — где они могут прятаться? Мы ищем, чекисты ищут, в Москве ищем, в области ищем, сорок два человека из находящихся в розыске задержали, а эту гоп-компанию никак нащупать не можем. Что за непруха такая? Это же, если хотите знать, противоречит основам диалектического материализма…

— Не заговаривайся, капитан! — одернул начальник отдела, не любивший подобных высказываний, уцепившись за которые, при желании можно было раздуть из мухи слона, то есть — состряпать политическое дело.

— Я к тому, что любой труд должен приносить свои плоды, — поспешно добавил Данилов. — А тут, как говорится, «ищут пожарные, ищет милиция…»

— «Ищут фотографы в нашей столице» [24]— подсказал Алтунин.

— Ступайте работать, декламаторы! — хлопнул ладонью по столу начальник.

10

Опаздывать в МУРе не принято. Здесь, впрочем, никто никогда не опаздывал, разве что задержаться мог по внезапно возникшему срочному делу. Мало ли что может случиться. Едет сотрудник, к примеру, на работу, и видит, как какой-то тип лезет соседу в карман. Как не скрутить вора и не доставить в ближайший райотдел? Или же кто-то из объявленных в розыск на улице повстречается… Всякое бывает, поэтому, когда майор Джилавян не явился утром на работу, поначалу никто не встревожился. Ближе к полудню начали удивляться — куда это, мол, запропал Арменак Саркисович? — а в два часа начальник отдела отправил к Джилавяну домой Семенцова, потому что на звонки по домашнему номеру никто не отвечал.

Жил Джилавян недалеко от Петровки, в Козицком переулке, поэтому Семенцов вернулся быстро, не прошло и часа. Вернулся он «с пустыми руками» — дверь в квартиру целехонька и заперта, соседи в эвакуации, Джилавян живет в четырех комнатах один и сегодня утром его не видели ни управдом, ни дворник. Даже работавшие во дворе электрики не припомнят, чтобы мимо них проходил милиционер с погонами майора. Впрочем, Джилавян мог и в костюме на работу уйти, не обязательно в форме.

Начальник отдела обругал Семенцова ослом и отправил обратно, велев пригласить участкового с управдомом и в их присутствии вскрыть дверь в квартиру Джилавяна. Если сотрудника, дисциплинированного, организованного сотрудника полдня нет на работе, то это означает, что случилось что-то чрезвычайное. Если бы Джилавяну приспичило срочно разбираться с каким-то делом, то уж за шесть часов он бы нашел время и возможность позвонить в отдел.

Еще через два часа Семенцов доложил, что квартира, в которой жил Джилавян, им осмотрена, что там никого нет, а в комнате у Джилавяна полный порядок, никаких следов борьбы нет, окна целы, шторы задвинуты. Майор Ефремов выругался и пошел докладывать комиссару.

У каждого из сотрудников могла бы появиться своя особая версия, объяснявшая исчезновение Джилавяна, но люди в МУР работают серьезные, не склонные к безудержному фантазированию. Поэтому версия была одна на всех — вечером на возвращавшегося с работы майора напали неизвестные, убили, а труп спрятали где-то неподалеку, чтобы на тротуаре не валялся. Мотивов могло быть два — месть или стремление завладеть оружием, удостоверением и форменной одеждой. Больше склонялись к мести, потому что нападать на милиционеров преступники предпочитали в более глухих местах, нежели Петровка или Бульварное кольцо.

Один только Алтунин допускал, что майор Джилавян мог податься в бега, опасаясь разоблачения, но мысли свои до поры до времени держал при себе. Спустя двое суток после того, как тело пропавшего майора не было найдено ни на территории от Петровки до Козицкого, ни в моргах, версия с бандитским нападением отпала. Территорию осмотрели тщательно, заглянув в каждый дровяной сарай, в каждый подвал, чердаки и то осмотрели для порядка, несмотря на то, что никакой убийца в здравом уме не стал бы тащить труп по лестнице на чердак. Но существовала вероятность, что Джилавяна могли заманить на чердак, например криками о помощи, и там уже убить. На все неопознанные трупы, значившиеся в сводке, начальник отдела отправлял Семенцова — опознавать. Вдруг Джилавян отправился куда-то по своим делам и там его убили. На телеграмму, отправленную в Ереван, жене Джилавяна, пришел ответ: «Не имею сведений местонахождении мужа волнуюсь».

Два дня — достаточный срок для того, чтобы делать выводы, хотя бы предварительные.

У Алтунина по поводу Джилавяна состоялся разговор с начальником отдела. Тот вызвал к себе и в лоб спросил:

— На каком основании ты заподозрил Джилавяна? Байку про Колю Стулова я помню, меня правда интересует. Что у тебя на него было?

— Ничего, кроме подозрений, — попробовал было уйти от ответа Алтунин.

— Выкладывай все! — потребовал начальник. — И чтобы без утайки, иначе разговор у меня с тобой будет другой, совсем неласковый.

Угроза Алтунина не испугала, но он понимал, что начальник имеет основания настаивать. Исчезновение сотрудника при невыясненных обстоятельствах — это ЧП. А уж если этот сотрудник подозревался кем-то в связях с преступниками, то ЧП в квадрате. Поэтому Алтунин рассказал то, что узнал от Левковича. Про родство эксперта с убитым дантистом-валютчиком упоминать не стал, потому что к делу это не относилось. Вызванный Левкович подтвердил слова Алтунина и сообщил, что до сегодняшнего дня Джилавян к нему ни с какими просьбами не обращался.

— Развели бардак! — проворчал Ефремов. — Вот скажу вашему Плавунову, пусть обратит внимание на то, что у него под носом творится…

Левковича угроза не испугала. То ли не верил, что Ефремов наябедничает его непосредственному начальнику, то ли Плавунов был в курсе того, что его сотрудники идут навстречу своим знакомым. С одной стороны, — нарушают, с другой стороны, без знакомых не проживешь, потому что в годы войны то дефицитную серную кислоту, без которой в лабораторном деле никак и никуда, приходилось добывать по «своим» каналам, то не менее дефицитный эфир, то еще что-то.

Отпустив Левковича, начальник отдела по-простецки почесал затылок и упрекнул:

— Что ж ты мне, Алтунин, сразу-то всего не сказал? Развели, понимаешь, детский сад с песочницей и качелями.

Почему сад непременно должен был быть с песочницей и качелями, для всех оставалось загадкой.

— Не хотелось при Джилавяне Левковича закладывать, — ответил Алтунин, — да и вообще… Вы же человек занятой, а у меня одни домыслы были…

Не то, чтобы упрекнул, а так — упомянул для порядка.

— Чтобы старый проверенный сотрудник… — начальник оттянул пальцем воротник гимнастерки и повертел головой. — Он же с самим Менжинским начинал!

— С кем Троцкий начинал, помните? — тихо поинтересовался Алтунин, не любивший ни козыряния громкими именами, ни упоминания их в таком вот контексте. Какая разница, кто с кем начинал работать? Дурак при любом начальнике останется дураком, а подлец — подлецом.

Начальник отдела сделал круглые глаза и покачал головой, словно хотел сказать — ну ты хватил, Алтунин! Но вместо этого сказал другое.

— Раз уж ты поднял, то тебе и нести. Порасспрашивай джилавяновских соседей на предмет странных знакомых нашего майора. Жил он один в большой квартире, ни жены, ни соседей, так что вполне мог принимать у себя разных знакомых. Особенно при наличии такого пережитка старины, как черная лестница, по которой можно приходить и уходить незамеченным…

Черными лестницами, предназначенными для прислуги, люди давно уже отвыкли пользоваться, превратив свободное пространство в некое подобие склада. Выносили туда сундуки, предметы мебели, короче говоря, все то, что в квартире мешало, а выбросу не подлежало.

— На работе он осторожничал, а дома вполне мог расслабиться, — продолжал начальник отдела. — Ты поспрашивай народ, вдруг что узнаешь…

— Алексей Дмитриевич, а теперь, в рамках моего задания, я могу взглянуть на личное дело Джилавяна? — спросил Алтунин.

— Какой ты настырный, однако, — усмехнулся начальник. — Думаю, что не можешь, потому что его дело уже должно быть там…

Он неопределенно махнул рукой. Алтунин так и не понял, кто именно затребовал дело.

— Но с послужным списком могу тебя ознакомить, — предложил начальник отдела, — правда, в нем нет ничего интересного. Завод «Серп и молот», ГПУ и так далее… Обычная карьера сотрудника.

— А к нам он как попал? Точнее, — по какой причине?

— Его непосредственный начальник был арестован как сообщник Буланова. [25]Видимо, Джилавян решил, что в госбезопасности ему оставаться опасно, и перешел к нам. А может, просто с новым начальником не сработался…

Алтунин скептически хмыкнул. По его мнению, Джилавян был не из тех, кто меняет место службы из-за разногласий с руководством. Джилавян бы нашел способ, избавился бы от неугодного начальника при помощи доноса или еще как. А вот если на старом месте, и вообще — в старой конторе, начало припекать, то тогда ничего не поделаешь, надо уносить ноги. А можно просто предлог подыскать для того, чтобы перейти туда, куда нужно… Предлог всегда найдется, было бы желание.

Хорошо было, что начальство приняло точку зрения Алтунина. Ну, хотя бы перестало считать его контуженным маньяком, которому повсюду мерещатся предатели. Плохо было то, что отработку джилавяновских соседей приходилось вести в качестве некоей общественной нагрузки, то есть — в свободное от основной работы время. А много ли у сотрудника МУРа этого свободного времени? Хорошо, если четыре часа на сон выкроить получается, ну а если все пять-шесть подушку давить, так это вообще царская жизнь! Сразу по двум десяткам дел приходится работать, начиная с поисков неуловимых диверсантов и заканчивая убийством дантиста Шехтмана. Да еще каждый день подкидывает новые дела…

Иногда Алтунин позволял себе помечтать. Представлял себя начальником паспортного стола в каком-нибудь небольшом, не тронутом войной городишке, сочетающем городскую благоустроенную и окультуренную сущность со всеми деревенскими благами — чистым воздухом, красивыми пейзажами, речкой, изобилием грибов и ягод… Чтобы все были знакомыми, чтобы кража курицы была самым крупным происшествием (там, где все свои, обычно так и бывает), чтобы в девять ноль-ноль приходить на работу, а в восемнадцать ноль-ноль уходить домой… Минут десять, а то и пятнадцать мечтал так Алтунин, а потом ему становилось стыдно за свое махровое мещанство, и он выносил самому себе строгий приговор — сто приседаний и сорок отжиманий. Не очень-то много, но большего героизма дыхательная система не позволяла. Увы.

Большие надежды Алтунин возлагал на дворника. В шутливом выражении: «Дворник — первый друг милиционера» не было даже доли шутки, одна только правда. Так уж исторически повелось, еще с царского времени, что дворники следили за порядком во вверенных им домах в качестве внештатных сотрудников полиции. Советская власть забрала у дворников часть их полномочий и передала управдомам, но управдом-то он больше по сбору сведений специализируется, потому что целыми днями с народом общается, сплетни разные слушает. А дворник — по наружному наблюдению. Он же целыми днями во дворе торчит, должен все примечать.

К огромному сожалению, дворник дома, в котором жил Джилавян, оказался слепым. Не совсем, но сильно незрячим — носил очки с толстенными стеклами, да и в них-то ни черта не видел. Бывший типографский наборщик, у них зрение быстро портится, работа такая.

— Так-то я все вижу — сор, дерьмо всякое, людей, — перечислял по мере убывания важности дворник, — но вот черты лица не особо различаю. Арменака Саркисовича в форме я издалека замечал, а если он в костюме, то пока вот так близко как вы, товарищ, не подойдет, то я его и не узнаю. А кто чужой — так вообще без разницы, тем более, что место у нас бойкое, проходное, толпы ходют. И каждый норовит окурок себе под ноги кинуть, нет бы до урны донести. Только подметешь чисто-начисто — и снова метлой махать приходится.

Однорукий управдом с орденом Отечественной войны второй степени на лоснящемся от времени пиджаке тоже не порадовал. Изо всех сил старался угодить, по лицу было видно, что старается человек, хочет помочь, но так ничего полезного и не вспомнил. Самым ценным его сообщением было то, что к Джилавяну иногда, вроде как нечасто, поздно вечером приходили молодые женщины. Когда они уходили, управдом не видал, одна ли и та же женщина приходила или разные, тоже сказать не мог. Да и вообще эта информация могла бы быть интересной только жене Джилавяна, Алтунину она ничего не говорила.

Соседка из квартиры напротив, кокетливо щурясь, пыталась выспросить у Алтунина, вернется ли жена Джилавяна, а если нет, то кому достанется жилплощадь. О приходивших к Джилавяну отзывалась обобщенно-расплывчато:

— Это были сплошь приличные люди, по одежде видно, но лица я не разглядывала, неприлично…

Дворовые мальчишки в обмен на выдуманную прямо на ходу историю из сыщицкой жизни сообщили Алтунину, что во второй подъезд, тот самый, в котором проживал Джилавян, регулярно, но не очень часто, примерно раз в неделю, по утрам наведывался приблатненного вида парень с заостренным птичьим лицом. Ненадолго наведывался, минут на десять-пятнадцать. Мальчишки видели его, потому что с приходом весны решили серьезно заняться физическим развитием, ввиду чего с утра пораньше, еще до завтрака, бегали во дворе и делали сообща гимнастику.

— Одному лень, — признался один из мальчишек, — а коллектив дисциплинирует.

Регулярные визиты приблатненного парня, да еще с утра пораньше (когда еще застать сотрудника МУРа дома, как не рано утром?) выглядели весьма подозрительно. Алтунин расспросил мальчишек поподробнее, двое вспомнили, что видели парня на Лужниковской улице около девятнадцатого дома. В девятнадцатом доме никого похожего местный участковый не припомнил, но зато предположил, что приблатненный с птичьим лицом мог быть Данькой Прощалыкиным по кличке Хорек с Летниковской улицы. Тратить время на опознания было жаль, колоть Хорька по-умному было лень, поэтому Алтунин поступил так, как обычно никогда не поступал, — предъявил Хорьку удостоверение, грозно сверкнул глазами, цыкнул зубом, сказал как бы про себя: «Надо же, такой молодой, а уже не жилец» (многозначительно так сказал, тихо, но с выражением) и поинтересовался, готов ли «уже не жилец» рассказать, к кому и зачем шастает он по утрам в Козицкий.

Хорек затряс поджилками, застучал зубами и дрожащим, то и дело срывающимся на сип голосом («Переборщил я что-то», досадливо подумал Алтунин), рассказал, что ходит он не к кому-нибудь, а к родной тетке, сестре матери, которая подкидывает ему по-родственному продуктовые карточки. Алтунин поинтересовался, откуда у тетки образуется излишек, Хорек всхлипнул и сдал родственницу с потрохами:

— Теткин хахаль, Мишка, он художником на заводе имени Сталина работает, наделал разных клише, вот и печатает…

Так часто бывает — работаешь по своему делу, а мимоходом зацепишь другое. Алтунин задержал Хорька, доставил в Управление и передал начальнику отдела по борьбе с мошенничеством подполковнику Пятерикову.

— С вашего отдела нашему, Павел Калинович, причитается! — пошутил он.

— Раскроем и мы вам какое-нибудь дельце, — пообещал Пятериков, радуясь подарку. — По-соседски. А то и целых два.

С изготовителями и сбытчиками фальшивых карточек не церемонились — брали в оборот жестче жесткого, не как уголовников, а как настоящих врагов народа. Суды отвешивали им по-максимуму, расстрельные приговоры не были редкостью. Это же не просто покушение на народное добро и дезорганизация снабжения граждан, а подрыв основ социальной справедливости. За такое не наказание полагается, а возмездие.

Так что, какая-то польза, хоть и косвенная, от работы с соседями Джилавяна все же была. Не совсем напрасно потратил время Алтунин в Козицком переулке. Диалектический материализм правильно учит, что любой труд приносит пользу.

11

Поп был немолодым и каким-то невзрачным, блеклым. Бледное лицо, бороденка клочками, потертая, вылинявшая ряса, сапоги каши просят — левый так вообще проволокой подвязан. Только глаза живые, пытливые, как у молодого. Глядя на него, Александр почему-то вспомнил другого попа, того, которого они с Виктором и Димкой встретили в двадцать седьмом году на Кексгольмском тракте. Тот шел быстрым семенящим шагом, то и дело оглядываясь, как будто опасался погони, хотя его никто не преследовал. «Батюшка-то ряженый, — сказал приметливый Димка. — Дерганый, суетливый, ненастоящий». «Привыкай, — посоветовал ему Виктор. — Они здесь все такие, те, кто жив остался…» Потом они увидели этого же попа в трактире на станции, он сидел на веранде, пил пустой чай и что-то тихо говорил степенному бородатому мужику. Тот все оглаживал свою бороду и согласно кивал. «Говорил же я вам, — шепнул Димка. — Вот, к связному на встречу пришел». Тихая беседа за дальним столом действительно походила на встречу двух агентов. Впрочем, Димке таинственное мерещилось постоянно. Не человек, а ходячая пещера Лейхтвейса. [26]Парабеллум за поясом, граната в кармане — благородный рыцарь Ланселот двадцатого века. Проклятый век, все перевернулось с ног на голову, кто был ничем, тот стал всем, а кто был всем, тех уже нет… Двадцать седьмой год… Хорошее было время, тяжелое, но «надежное», как говорил Виктор, имея в виду, что смотрит он в будущее с надеждой. Ничего, что война проиграна, тогда товарищи оболванили мужика, заморочили ему голову идеями — бери даром землю, паши, хозяйствуй… Землю-то дали, но все, что эта земля приносила, начали отбирать. У товарищей всегда так — необходимость и сознательность, а кто не проявляет сознательность, когда приходит необходимость, тому пулю в лоб или в затылок. В восемнадцатом году в Белоострове кожаный комиссар стрелял врагам революции в затылок. Выхватывал их из толпы желавших перейти на финскую сторону, отводил на десять шагов в сторону, ставил на колени и «исполнял», как принято выражаться у товарищей, из маузера. Долго он потом снился матери, этот комиссар. Бедная мама… Так вот. В двадцать седьмом была надежда на то, что все наконец-то вернется на круги своя, обманутый народ скинет богопротивную бесовскую власть, и Россия возродится. «Мы не объект взрывать идем, — говорил Виктор. — Мы Россию взрывать идем! Россия сегодня сидит на пороховой бочке, совсем как в семнадцатом году. Достаточно одной искры…» И в двадцать восьмом была надежда, и в тридцатом, и в тридцать третьем… А к тридцать пятому она иссякла, улетучилась вся, даже маленькой капельки не осталось. Если бы осталась хоть капелька, разве пошел бы он, Сергей Соловьев, потомственный дворянин, сын полковника русской императорской армии, служить немцам? Оксюморон какой-то — гауптманн Соловьев, вроде «живого трупа». Сергей Соловьев этих немцев ненавидел всеми силами своей детской души, начиная с шестилетнего возраста. А в десять лет, когда погиб отец, возненавидел еще сильнее, хотя дальше уже, казалось, ненавидеть было некуда. Это уже после, почти через год, в Гельсингфорсе, мать рассказала, что отца убили не немцы, а свои же русские солдаты, распропагандированные большевиками. Готовилось большое наступление, а солдаты отказывались воевать. Отец попытался образумить их, но они подняли его на штыки. Бедный папа, это же так больно… После такого не то что немцам, Сатане пойдешь служить, если тот станет воевать с товарищами. Впрочем, не станет, потому что они и есть Сатана. «Вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными…». [27]Когда-то спорили с Мишкой до одурения по поводу этого отрывка. Мишка был буквоедом и все удивлялся, почему в Библии сказано про четвертую часть, если Россия — шестая часть суши. А он возражал Мишке, что не в цифрах, не в дробях дело, а в сути. Только сейчас понял, что в Писании нет ничего лишнего и ничего ошибочного — товарищи победили, захватили половину Европы и теперь правят на четвертой части суши. Товарищи победили? Или все-таки народ победил? В конце двадцатых народ и товарищи были порознь, это бросалось в глаза всем, и тем, кто жил в России, и тем, кто приходил из-за кордона. Виктор, перед переходом границы, намеренно тренировался перед зеркалом, вырабатывал соответствующее выражение лица, чтобы во френче да с портфелем в руке выглядеть настоящим товарищем. Ничего, получилось, и у Сергея получилось, и у Димки. Взорвали партийный клуб в самой «колыбели революции», напротив «Авроры», можно сказать, большевистского фетиша, и живыми, без единой царапины, вернулись обратно. Радостные вернулись от своей удачи и грустные от того, что стало с Россией… А сейчас какое-то странное впечатление от России — то ли товарищи стали как народ, то ли народ стал как товарищи. Сразу и не разберешь, сгладилось все, переплавилось. Нет, попадаются такие, на которых посмотришь и сразу понимаешь, что перед тобой товарищ. Это все равно, как в Бильфингере виден немец. Пусть он в ватнике, в кирзачах, с недокуренной беломориной в углу рта, а все равно порода проглядывает. Странно, что этого никто из местных не замечает. Долго пришлось привыкать называть его Алексеем, язык все время сбивался на Фридриха…

Летом сорок второго в Майкопе был хаос, и в этом хаосе все смешалось настолько, что не было возможности понять, насколько за двенадцать лет изменилась Россия. Прифронтовая полоса не дает впечатления о стране, там все по-другому. Но одно бросалось в глаза сразу — скрытая ненависть в глазах людей. В сорок втором люди смотрели на своих освободителей точно так же, как смотрели мужики на комиссаров в двадцатые годы. Это было непонятно, это удивляло, огорчало… но тогда еще можно было списать все на большевистскую пропаганду, выставлявшую немцев совершенными зверями. Немцы, конечно, не ангелы, но и не все сплошь поголовно звери, серединка на половинку, как и все прочие народы. В сорок втором удалось списать все на пропаганду… Но в сорок пятом, здесь, в Москве, объяснить все одной лишь пропагандой было невозможно. По логике вещей, победа над немцами, означающая упрочение власти большевиков, должна была восприниматься народом сдержанно, без особой радости. Чего овцам радоваться тому, что медведь задрал волка? Но то, что случилось, нельзя было назвать радостью, это было настоящее всенародное ликование, когда стар и млад, невзирая ни на возраст, ни на партийность, ни на что другое кричал «Ура! Победа!», и было видно, что ликуют они по зову души, а не напоказ. Возле Белорусского вокзала к ним с Фридрихом подбежал патруль. Они чуть было отстреливаться не начали, но солдаты и не думали проверять документы — хлопали по плечам, лезли обниматься, поздравляли, кричали «ура», а потом немолодой капитан пустил по кругу фляжку со спиртом. Бильфингер в первой же подворотне сунул в рот два пальца, чтобы выблевать спирт, выпитый за победу над Германией. Небось и от него ждал того же, но как-то не тянуло блевать по подворотням, да и спирт уже успел всосаться. «Радуются, что остались живы», сказал Бильфингер, когда они вышли на улицу. Это само собой, но то, что творилось, нельзя было объяснить столь просто. Да — война кончилась, да — живы остались, но ликование было чем-то большим. Подумалось, что так, должно быть, радовалась Москва изгнанию поляков в далеком шестьсот двенадцатом году. Но в шестьсот двенадцатом не было большевиков, Михаил Федорович правил, первый из Романовых…

— С вами все в порядке?

Судя по озабоченному выражению лица, поп задавал этот вопрос не в первый раз.

— Простите, батюшка, задумался.

— Задумываться — это хорошо, — одобрил поп. — Человеку положено думать. Так вы ко мне или просто спросить чего хотели?

Спросить хотелось много чего. В первую очередь, хотелось спросить, настоящий ли батюшка или же большевистский агент в рясе. Есть же такие, у которых под рясой партбилет спрятан. Но спрашивать нельзя, надо самому разобраться. Взгляд у попа добрый, участливый, да и выглядит он плоховато для большевистского агента. Уж что-что, а новые сапоги ему бы товарищи выписали, да и рясу бы получше нашли. Нарочно плохо одет? Для маскарада? А зачем здесь маскарад?

Из предосторожности церковь была выбрана дальняя, в городе Бабушкине. Из новых, сразу видно, что ей не более четверти века, но действующая. Типичный храм в захолустье, неприметный, малолюдный.

— Исповедоваться у вас можно?

Вопрос прозвучал грубовато, по-пролетарски, но поп нисколько не обиделся.

— Исповедоваться можно, — кивнул поп. — Я чувствую, что вы давно не исповедовались…

Уточнять, что не был на исповеди более пятнадцати лет, не хотелось, достаточно просто кивнуть.

— Может, мы поговорим сначала, — предложил поп и посмотрел на небо. — Денек-то какой пригожий! Пойдемте, присядем…

Возле трех чахлых яблонь, призванных изображать сад, была вкопана в землю новенькая лавочка, крашенная светло-зеленой краской.

— Благоустраиваемся, — подтвердил поп, поймав взгляд собеседника. — Война закончилась, пора. Вас как зовут?

— Николай… то есть — Сергей.

— Давайте я к вам по крестильному имени обращаться буду, — мягко сказал поп, садясь на лавочку и делая приглашающий жест рукой. — Не опасайтесь, краска уже высохла, не пачкается.

— Сергей я, — Сергей сел рядом с попом. — Николай — это так…

— Псевдоним, — подсказал поп. — А я отцом Владимиром зовусь.

Сергея передернуло. С чего это батюшка про псевдоним упомянул. «Псевдоним» — слово из шпионского лексикона. У блатных или, скажем, у партийцев — клички и прозвища. Или у партийцев тоже псевдонимы? Ленин — это псевдоним Ульянова или прозвище?

— Вроде того, — согласился он и замолчал, не зная с чего начать.

Отец Владимир смотрел приветливо и ждал.

— Я недавно в Москву вернулся… — наконец начал Сергей и снова умолк.

— Я тоже, — сказал отец Владимир. — В августе сорок четвертого.

— Воевали? — вырвалось у Сергея.

— Строил, — коротко ответил отец Владимир, но по тону, каким было сказано это слово, и по тому, как на мгновение затуманился взор, Сергею стало ясно, что речь идет о каторге, которую большевики называют исправительно-трудовыми лагерями.

— Я ничего не строил, — на всякий случай уточнил Сергей. — Я воевал. А сейчас вот исповедоваться надумал…

— Нельзя надумать исповедоваться, — ласково-увещевающе перебил отец Владимир, — можно захотеть. Исповедь, она идет от сердца, а не от ума. С Богом часто беседуете?

— Каждый день по нескольку раз, — честно ответил Сергей и столь же честно уточнил: — Только он мне ни разу не ответил!

— Он отвечает всегда! — отец Владимир покивал головой в подтверждение своих слов. — Только мы не всегда слышим.

— А вы, батюшка, хоть раз слышали? — Сергей испытующе посмотрел священнику в глаза. — Только честно!

— Каждый день по нескольку раз слышу, — ответил отец Владимир словами Сергея. — Вот совсем недавно, как только вас увидел, то сразу же услышал: «Поговори с человеком, надо ему»…

— Это не то, — перебил Сергей. — Я вам про Бога, а вы мне про мысли. Подумали вы, что если я к храму пришел, то, значит, мне надо с батюшкой поговорить, и подошли ко мне. Какой это Бог?

— А вы как хотите? — улыбнулся в редкую бороденку отец Владимир. — Чтобы как с Моисеем? Чтобы куст огнем горел или молнии с неба падали? Так редко бывает… Вы, Сергей, прислушайтесь хорошенечко — и услышите. Отрешитесь от суетного, обратитесь мыслями к Богу и услышите.

— Я и сейчас к нему обращаюсь, — проворчал Сергей, недовольный тем, что вместо исповеди, которую он так давно ждал, случился странный разговор с поучениями.

— Сейчас вы не к нему обращаетесь, а смотрите, не идет ли кто сюда, и думаете больше о том, чтобы пистолет успеть выхватить, — все так же спокойно сказал отец Владимир. — Не волнуйтесь, пожалуйста, меня эти ваши дела не касаются. Я, как принято говорить нынче, представляю другое ведомство. Небесное…

— И не боитесь? — возбужденно спросил Сергей, самообладание которого было поколеблено последними словами священника.

— Кого мне бояться? — искренне удивился отец Владимир. — Вас? Я вижу, что вы человек неопасный. Для меня, во всяком случае. А потом, у меня есть защитник. Это вы боитесь, напряжены, как струна. Я же недаром вас в храм не повел, а на улице посидеть пригласил, чтобы вы видели, что вокруг никого нет, и успокоились.

— Вам бы, батюшка, в НКВД служить, с вашей-то проницательностью, — сказал Сергей, чувствуя себя окончательно сбитым с толку. — Может, еще что про меня скажете?

— А надо ли? — прищурился отец Владимир. — Что же касается НКВД, то мне с этой конторой не по пути. Не имею душевной склонности. Бог миловал…

— А скажите! — попросил-приказал Сергей, машинально, сам того не заметив, расстегивая обе пуговицы на пиджаке.

— Что можно сказать, когда видишь вооруженного и настороженного человека, который не похож ни на уголовника, ни на сотрудника органов? — прищур собеседника стал еще заметнее. — Вы сами, Сергей, на моем месте что бы подумали?

Отвечать было нечего, вот Сергей и не стал.

— По хорошему-то надо было бы вам подготовиться, — отец Владимир протяжно вздохнул. — Но вы ведь больше ко мне не придете. Вы же не из тех, кто два раза в одно и то же место ходит, верно?

Сергей кивнул.

— Так что придется сегодня, — развел руками батюшка. — Раз другого раза не будет…

По окончании исповеди Сергей приложился к наперсному кресту, протянутому отцом Владимиром, и прислушался к себе — отпустило ли? Увы, не отпустило, стало только немного спокойнее на душе, но этому скорее всего поспособствовали общение с батюшкой и умиротворяющая атмосфера храма.

— Я буду молиться за вас, — твердо, так что стало ясно — действительно будет, — сказал отец Владимир. — Буду просить Господа, чтобы он помог вам… Он всем помогает.

— Больше вы мне ничего не скажете?

Сергею непременно хотелось услышать что-то еще. Не какие-то общие слова, а что-то личное, в тон его переживаниям.

— Скажу, — немного подумав, ответил отец Владимир. — Россия не погибла, она была, есть и будет. И каждый русский человек решает для себя — враг он своей родине или друг. Люди совершают ошибку, отделяя власть от страны… Вы, я надеюсь, не подозреваете меня в коммунистической пропаганде?

— Никоим образом, — подозрения в отношении отца Владимира исчезли еще до исповеди.

— Так вот, власть неотделима от той страны, в которой она установлена. Нельзя в наше время, когда все уже решилось и состоялось, быть врагом Советов и другом России. Поймите меня правильно, Сергей, я вас не в партию вступать агитирую, я вас с пагубного пути увести хочу. Я сам знаете где к этой мысли пришел? На нарах, в Норильске, во время строительства комбината. Самые подходящие условия для того, чтобы из простого антисоветчика превратиться в махрового, а у меня, представьте, пошел обратный процесс…

«Смерть на Параде Победы станет актом возмездия, который прозвучит на весь мир и войдет в историю! — зазвучал в ушах Сергея отрывистый металлический голос Бильфингера. — Придет день, и восхищенные потомки поставят нам памятник на Опернплац!». [28]

Сергей представил себе, как на постаменте среди прочих имен будет написано: «Hauptmann Sergei Soloviev», и ему стало не по себе.

12

В скромном улыбчивом гардеробщике театра имени Ермоловой невозможно было узнать знаменитого налетчика Илью Бусловича по кличке Гнедой. Прозвали так Илью не за рыжие волосы (он был блондин), а за ум, потому что на фене «гнедой» означает «хитрый». Хитрость Бусловича заключалась в том, что работал он в одиночку, объекты выбирал с умом, и брал только деньги. Если работать в одиночку, то никто тебя не сдаст. Если твоя добыча — деньги, то со скупщиками краденого тебе связываться незачем, а ведь через этих самых скупщиков большинство воров и погорает. Если выбирать для налета небольшие магазины, стоящие где-нибудь на отшибе, то риск попасться сводится к минимуму. За свою длинную нетрудовую жизнь Буслович попадал за решетку всего дважды, и то первый раз можно было не считать, потому что впервые Бусловича арестовали еще при царском режиме, в шестнадцатом году. «Бес попутал, — качал лысой головой Буслович. — Нужен мне был этот галантерейный на Остоженке, как собаке пятая нога». Второй раз Бусловича арестовали в тридцать третьем. Его угораздило нарваться в булочной на продавщицу, оказавшуюся подругой сотрудницы транспортно-складского треста, в котором Буслович служил курьером. Очень удобная, к слову будь сказано, была работа, непыльная, нетрудная, нервотрепки никакой и полезная для его «основной» профессии — пока конверты с документами по Москве развозишь, можно подходящий объект для нападения присмотреть. Да и выглядеть рядовым обывателем, ведущим трудовой образ жизни, очень полезно, чтобы ни соседи, ни милиция не интересовались, на какие шиши ты живешь. Свои связи с уголовным миром Буслович старался не афишировать, по малинам не пьянствовал (он вообще пил мало), а если и пересекался с кем, то чисто по делу.

Если бы они узнали друг друга сразу, то никакого грабежа, конечно же, не состоялось бы. Буслович совсем не признал в продавщице виденную мельком пару раз в тресте женщину, тем более что к подруге она приходила расфуфыренной, а в булочной убирала волосы под колпак и не пользовалась помадой да румянами. А продавщица, оправившись от испуга, вспомнила, что грабитель как две капли воды похож на курьера из треста на Малой Грузинской улице. Сколько веревочке ни виться, а концу все равно быть, это так. Буслович от звонка до звонка отсидел небольшой срок (дали три года), и завязал с грабежами навсегда. Кураж иссяк, улетучился, как газ из бутылки шампанского, да и возраст перевалил за полтинник, пора было подыскивать себе занятие поспокойнее. Он устроился гардеробщиком в театр (непыльное и неплохое место — чаевые какие-то капают, деньги от проката биноклей, процент от продажи программок) и начал давать деньги в рост. Буслович был бережлив, успел кое-что скопить и сумел припрятать так, чтобы уберечь от возможных конфискаций. Связывался он только с приличными людьми, конспирацию соблюдал строжайшую (любой бы подпольщик позавидовал), на рожон не лез и надеялся на спокойную старость. Надеялся, до тех самых пор надеялся, пока в сороковом по слезной просьбе артистки Козородецкой не ссудил деньгами ее хорошего, как она выразилась, друга, приехавшего в Москву в командировку из Куйбышева, бывшей Самары. Друг прокутил в Москве все деньги, включая и те, что ему надавали знакомые, просившие сделать кое-какие покупки. Куйбышевское снабжение не шло ни в какое сравнение со столичным, возвращаться без обещанных покупок было нельзя, вот и заложил «хороший друг» у Бусловича золотые часы-луковицу и перстень с печаткой. Козородецкая сама занимать деньги не захотела, а чужим, да еще иногородним, Буслович без залога не ссужал ни копейки. Какими бы «хорошими знакомыми» его знакомых они ни рекомендовались.

Спустя два дня к Бусловичу пришли сотрудники МУРа и поинтересовались часами и перстнем. Золотишко оказалось нехорошим, «мокрушным», взятом при ограблении квартиры конструктора Кочина, в ходе которого сам Кочин и жена были убиты. Стараниями Алтунина, всегда поступавшего по справедливости, а не так, как проще и как выгодней, Буслович прошел по делу свидетелем, хотя уголовное прошлое так и тянуло его в сообщники, если не в организаторы. Людям свойственно помнить добро, особенно, если оно исходило от человека, который может еще пригодиться, поэтому Буслович начал снабжать Алтунина информацией, когда ценной, а когда и не очень, но несколько преступлений с его помощью Алтунину раскрыть удалось. Была от Бусловича и иная польза, личного, так сказать, характера. Он мог устроить билеты в театр, не только в свой, но и в любой другой, и не куда-нибудь на галерку, а в первые ряды партера. Этой пользой Алтунин пока не пользовался, потому что некого ему было водить по театрам, но в виду имел. На будущее.

Днем, пока не было зрителей, Буслович читал газеты, которые театр выписывал, что называется, сплошняком — от «Правды» до «Рабочего и искусства», и общался с людьми. Общаться он любил.

Алтунину, как человеку уважаемому, в некоторой степени — благодетелю, к разговору полагался чай с сахаром и малой толикой коньяка. Сей животворящий напиток Буслович называл «настоящим чаем», в отличие от чая простого, пустого, не заправленного коньяком. «Сейчас мы с вами выпьем настоящего чайку», — торжественно объявлял Буслович, раскочегаривая свой зычный, гудевший как-то по-особенному сердито, примус. Имелись у него и галеты, и шоколад. Алтунин подозревал, что помимо ростовщичества Буслович занимается и спекуляцией, но прояснять этот вопрос не считал нужным.

— Насчет ювелирного в Столешниковом ничего не знаю, — предвосхищая вопрос, сказал Буслович, когда чай был готов. — Вся Москва гудит, люди удивляются…

— Я в курсе, — Алтунин, не утерпев, отхлебнул маленький глоточек ароматного чая, обжегся и отставил стакан до поры до времени в сторону. — Ты мне лучше скажи, Илья Петрович, никто из старых знакомых не объявлялся в последнее время?

В Москве бурно обсуждали случившееся, блатные разводили руками и клялись страшными клятвами, что ни сном, ни духом не ведают о том, кто ограбил магазин. Версия с неуловимыми немецкими диверсантами выдвинулась на первый план, но была в ней одна загвоздка… Алтунин мерял по себе — вот он, капитан милиции и бывший смершевец, при несколько иных обстоятельствах, вполне мог оказаться во вражеском тылу с каким-нибудь заданием. Но как бы ни повернулись, как бы ни извратились обстоятельства, он бы никогда не стал грабить магазины и нападать на инкассаторов. Врага бы убил любого, а продавца, штатского человека, ради ограбления — никогда.

Фашисты, они, конечно, сволочи и гады, это давно всем известно. Но преданность делу фюрера и его великой Германии еще не означает готовность к совершению сугубо уголовных преступлений. «Курица не птица, Жучка не Барбос», как говорил покойный начальник отдела СМЕРШ дивизии майор Попельков. Чувствовал Алтунин, что были среди диверсантов блатные, а блатные эти могли оказаться только своими, бывшими советскими людьми, потому что немецким уголовникам в ведомство адмирала Канариса. [29]путь был заказан, их в СС привечали, разумеется, при наличии правильной арийской родословной. А вот «советских» урок в абвер брали охотно — ценный материал, знатоки советской жизни, в любом месте своих найдут. Брали, обучали и использовали на всю катушку. Если эти дерзкие налеты дело рук диверсантов, то без уголовников здесь никак не обошлось. Причем из числа московских уголовников, потому что агентов стараются забрасывать в знакомые места, где им легче выполнить задание, легче спрятаться, легче оторваться от погони. Вот и интересовался Алтунин блатными, которые вдруг появились в Москве после длительного отсутствия, возникли, так сказать, из небытия.

Такие объявлялись едва ли не каждый день, но все, о ком узнавал Алтунин, появлялись не с запада, а с востока — после отбытия наказания.

— Валерка Кузьмин объявился, — с готовностью стал вспоминать Буслович, — приемщиком он теперь служит, на Зацепском рынке, в палатке «Утильсырья»…

— Самое то место для барыги, — заметил Алтунин, уже знавший, что потомственный скупщик краденого Кузьмин Валерий Васильевич две недели назад вернулся из мест лишения свободы и начал честную трудовую жизнь. Только честную ли?

— Ирка Часовенная вернулась, будет теперь на Москве одной малиной больше…

Ирке-бандерше в тридцать восьмом дали семь лет за убийство сожителя, носильщика с Лениградского вокзала. Отбыла, значит.

— Костю-Босого люди видели, Андрюху Девяткина… — перечислял Буслович уже слышанные недавно Алтуниным имена, — Федю Половника, Фрол Бахарев, говорят, тоже появился, видели его на Цветном. Тепло уже совсем, а он почему-то в бурках был войлочных, не иначе как ноги отморозил на Колыме…

— Постой-ка, постой! — встрепенулся Алтунин, вспомнив, что про Половника упоминал недавно Моисеич, сторож детского парка имени Дзержинского. — Федю Половника, говоришь? Так его же еще в сорок первом расстреляли! Кто его видел?

— Кого расстреляли или за кем Загиб Петрович пришел, это мне без разницы, — немного обиженно, словно Алтунин обвинил его во лжи, ответил Буслович. — Только видела Федю одна моя знакомая, дама с хорошим зрением и трезвой памятью. Ей померещиться не могло.

— Что за дама? — Алтунин достал из наружного кармана пиджака блокнот и карандаш. — Я ее знаю?

— Сальникова Тамара Гавриловна, работает медсестрой в венерической больнице на Второй Мещанской…

«И Шехтман жил на второй Мещанской», отметил в уме Алтунин.

— Ох, Илья Петрович, — с улыбкой поддел он, — я просто вообразить не мог, что у такого солидного человека знакомства в венерологических клиниках имеются. Богемный образ жизни ведете?

— Если бы, — грустно вздохнул Буслович. — Мы с Тамарой живем в соседних комнатах. А Половник перед войной, пока его не арестовали, с ней шуры-муры крутил. Тамара — умопомрачительно вкусная женщина, мужчины вокруг нее так и вьются, как кобели около течной суки…

— Илья Петрович! — укорил Алтунин. — Что за лексикон применительно к умопомрачительным женщинам? Что за сравнения? Тем более, что мы с вами в театре, храме Мельпомены!

— В храм нас все обещают переселить, — ничуть не смутившись, сказал Буслович, — но пока не переселяют. То до конца войны откладывали, теперь до следующего года, а там еще какую-нибудь причину для проволочки придумают. А сравнение мое верное, ну хотите, скажу: «Как кобели вокруг кобелихи», чтобы вас не шокировать… Что же касается Тамары, то на прошлой неделе приходит она с суточного дежурства, я как раз завтракал на кухне, швыряет сумочку свою в один угол, шляпку в другой и говорит мне: «Какие же вы, мужики, бесчувственные скоты!». Я, естественно, удивился, но не обиделся, потому что есть у Тамары такая привычка наговорить с три короба ни за что ни про что. Оказалось, что встретила она на улице своего бывшего любовника Федю Половника, а он даже поздороваться не соизволил, сделал морду кирпичом и прошел мимо, как будто они не знакомы и вместе никогда не спали. Разве Тамара могла спокойно вынести такое пренебрежение? Она же к другому обращению привыкла…

— Она сегодня дома или на работе?

— На сутки ушла утром.

Алтунин в три больших глотка допил немного остывший чай, не чувствуя ни вкуса, ни бодрящей крепости, и ушел.

Он быстрым шагом, почти бегом, шел по Пушкинской и освежал в уме все, что знал о Половнике. Убийца, грабитель, вор, уважаемый блатными за дерзость и жестокость, три ходки, два побега, в 1941 году вроде как приговорили к высшей мере, только судили не в Москве, а в какой-то из соседних областей, куда Половник выезжал на «гастроли», — грабить сберкассы и прочие «деньгохранилища», кажется, в Калининской. Точно, — в Калининской!

Буслович не соврал нисколько — и впрямь Тамара оказалась умопомрачительной женщиной, высокой, статной, полногрудой, большеглазой, с пленительно-многообещающе изогнутыми губами, в которые так и хотелось впиться. «Что-то я того, оголодал без женской ласки, — неодобрительно констатировал Алтунин, ощущая тесноту в брюках, вызванную Тамариным присутствием. — Это не дело…»

— Сукин он сын, змей подколодный! — гневно сверкала глазами Тамара. — У меня, может, к нему чувства были! Я, может, рыдала, когда про него вспоминала! Слухи ходили, что расстреляли Федьку… Я, может, всей душой к нему устремилась! «Федя!» — ору на всю Колхозную площадь! А он взглядом по мне скользнул, как по пустому месту, отвернулся и ходу прибавил! А можно узнать, зачем вы его ищете?

— Чтобы расстрелять, — просто и правдиво ответил Алтунин, удивляясь тому, что такая красавица, как Тамара, питала и, судя по всему, продолжает питать какие-то чувства к недостреленному бандиту Половинкину, личности во всех смыслах отталкивающей.

Что это — любовь зла, полюбишь и козла? Или то, что Половник на воле всегда был при больших деньгах, сыграло свою роль? Или что-то другое, о чем Алтунин не знал, послужило причиной?

Запрос в Калининскую область отправили, не откладывая, но бумаги, хоть и с пометкой «срочно», идут долго, поэтому Алтунин уселся за телефон в кабинете начальника отдела и при помощи просьб, мольб, а местами и откровенного шантажа, за какие-то полчаса с небольшим выяснил, что Федор Тихонович Половинкин, приговоренный судом к высшей мере социальной защиты, ожидал исполнения приговора в тюрьме города Зубцова Калининской области. Из-за халатности начальника тюрьмы, впоследствии за это расстрелянного, заключенные не были своевременно эвакуированы в тыл и находились в тюрьме вплоть до одиннадцатого октября сорок первого года, когда в Зубцов вошли немцы.

«Вроде бы свет забрезжил», подумал Алтунин и тут же суеверно постучал по деревянной столешнице, чтобы не сглазить. Один-единственный проблеск — это еще не свет.

13

От угла улицы 25 Октября и Большого Черкасского переулка до площади Дзержинского, на которой находится Народный комиссариат государственной безопасности СССР — два шага. Продавщицы галантерейно-парфюмерного магазина Особторга, [30]расположенного в доме 10/2 по улице 25 Октября, такому соседству радовались — порядок, спокойствие, да и покупателей мужского пола больше, чем в других магазинах. Администрацию магазина соседство с наркоматом держало в постоянном тонусе, потому что с НКГБ шутки плохи. Грязь, хамство продавцов, провалы в ассортименте могли обернуться не жалобой с выговором, а более значительными неприятностями. В московской конторе Главособторга магазин считался образцовым, передовым. Можно было прийти сюда, замучить улыбчивых продавщиц вопросами, ничего не купить, но все равно услышать в спину не грубое «зачем приперся», а то и чего похуже, а вежливо-приветливое «приходите к нам еще».

Два шага до площади Дзержинского, пять минут идти до Красной площади, на каждом перекрестке по милиционеру в форме, сотрудники органов в штатском туда-сюда прохаживаются, охраняют дальние подступы к Кремлю… Окурка на тротуар не бросить без того, чтобы не взяли тебя тут же крепкой рукой под локоток и не сказали негромко, но веско: «Нарушаете, гражданин». А уж чтобы магазин ограбить, самый лучший в Москве…

— Три дня такой хорошей торговли — псу под хвост! — по-женски заламывал руки дородный директор магазина. — Триста сорок тысяч! О-о-о!

Галстук директора сбился набок, пиджак был застегнут не на ту пуговицу, редкие волосы, прикрывающие розовую лысину, растрепались, руки тряслись, зубы выстукивали на стакане с водой, из которого директор то и дело пытался пить, барабанную дробь.

— Успокойтесь и объясните, почему выручка за три дня хранилась в магазине! — строго сказал майор Ефремов, лично выехавший на место преступления.

— В сейфе она хранилась, товарищ полковник! — взвыл директор, повышая начальника отдела сразу на два звания, — то ли в погонах плохо разбирался, то ли тонко подхалимничал. — В опечатанном сейфе, в бухгалтерии! За семью, то есть — за четырьмя замками — два сейфовых и два дверных! Кто бы мог подумать?! О-о-о! Ну кто…

— Почему выручка за три дня хранилась в магазине?! — гаркнул майор, выходя из себя. — Возьмите себя в руки и отвечайте!

Окрик подействовал не хуже оплеухи, которой принято купировать истерики. Директор на полуслове оборвал свои причитания, громко икнул два раза и наконец-то смог отпить воды из стакана. Затем он опасливо покосился на Ефремова и Алтунина и достал из ящика стола пухлую серую коленкоровую папку с разлохматившимися завязками. Развернул, порылся в бумагах и протянул Ефремову лист с круглой синей печатью и россыпью канцелярских штампов.

— Новый приказ… — залепетал он. — В связи со сложившейся обстановкой… В целях усиления безопасности инкассации… Ездят теперь на двух машинах… С дополнительной охраной… Людей не хватает…

— Я бы таких дураков расстреливал, как вредителей, — тихо сказал Алтунин, читая приказ через плечо начальника. — Лишь бы отреагировать, обозначить меры. Инкассацию они усилили, придурки, а о том, что в магазинах крупные суммы соберутся, никто не подумал!

— Если дураков начать расстреливать, то пуль не хватит, — процедил сквозь зубы Ефремов. — Дураки и дороги — это наша вечная головная боль. Дороги потихоньку в порядок приводим, а вот с дураками сложнее…

— У нас сторож ночной, как положено! — зачем-то сказал директор магазина.

Магазин ограбили утром, во время подготовки к открытию. Заместитель директора Аниканова вместе с заведующей парфюмерной секцией Литвяковой проверили печати на двери торгового зала, отпустили сторожа, впустили в зал уборщицу Камаеву и занялись своими делами в ожидании остальных сотрудниц… К приходу первой из продавщиц никого живых в магазине не было. Уборщица лежала недалеко от входной двери в луже воды, справа от нее валялась швабра, а слева — опрокинутое при падении ведро. Удар в висок тяжелым предметом проломил череп. Заместитель директора была найдена в бухгалтерии, возле открытого сейфа, тоже с проломленным черепом. Заведующую парфюмерной секцией убили в коридоре, между бухгалтерией и служебным входом. Ее не били по голове, а ударили в сердце чем-то похожим на стилет, скорее всего — кустарной воровской заточкой. Все замки были целы. Выходило так, что преступники хитростью или угрозами проникли в магазин вскоре после ухода сторожа, убили заведующую секцией и уборщицу, заставили заместителя директора открыть сейф и потом убили и ее.

— Сторож у нас хороший, ответственный, непьющий… — нес свое директор.

— Все они ответственные да непьющие, — хмыкнул Ефремов.

Чувствовалось, что директор магазина, несмотря на постигшее его горе, не вызывает у начальника отдела никакой симпатии. Виноват в этом был сам директор, который вместо «Здравствуйте, товарищи», сказал: «Совсем разболталась милиция, бандитов не ловит». Алтунин к подобным заявлениям относился довольно спокойно, привык, а вот начальник отдела за всю свою долгую службу в милиции к ним привыкнуть не смог. Он взял директора за лацкан пиджака, посмотрел ему в глаза и тихо сказал, что от таких вот обобщений попахивает очернительством, а то и чем-то большим. Директор сразу сник, а Ефремов так же тихо поинтересовался, уж не хочет ли гражданин директор сказать, что советская милиция даром ест свой хлеб. С нажимом на слова «гражданин» и «советская». Гражданин директор затряс лысой головой столь энергично, словно хотел сбросить ее с плеч, и пустил слезу. На том инцидент можно было считать исчерпанным.

— Наш сторож — на самом деле ответственный! — робко возразил директор. — Фронтовик, гвардии старший сержант, дисциплинированный, аккуратный. Если бы не нога, разве бы он пошел в сторожа?

— А что у него с ногой? — поинтересовался Алтунин.

— Колено прострелено, не сгибается.

Директор вытащил из кармана пиджака смятый носовой платок и принялся обстоятельно вытирать пот со лба и шеи.

Алтунин вышел в торговый зал. Там работали Данилов, Беляев и Левкович. Семенцов в красном уголке опрашивал сотрудниц. Это ему можно было поручить, потому что все сотрудницы, кроме убитых, пришли на работу после преступления и ничего ценного сказать не могли. Впоследствии, когда наметятся какие-нибудь линии, с ними можно будет пообщаться более предметно.

— Аккуратисты, — неодобрительно проворчал Левкович, поймав взгляд Алтунина. — Хоть бы в какое-нибудь дерьмо наступили для разнообразия.

— Даже по намытому ни разу не прошлись, Ефим? — спросил Алтунин.

— Да она еще и мыть-то не начинала, — Левкович мотнул головой в сторону убитой уборщицы, возле которой сидели на корточках Данилов и Беляев.

— А я думал, что уже заканчивала, — немного удивился Алтунин. — Судя по положению трупа.

— Есть все-таки на белом свете вещи, которых не знает капитан Алтунин! — поддел Данилов, вставая. — В приличных магазинах, с целью приманки покупателей, полы всегда моют от входа, а не к входу. Это еще со времен царя Гороха повелось, старинная традиция.

— Вот оно как! — хмыкнул Алтунин. — Что ж, буду знать. А шуточки твои, Юра, неуместны, потому что я никогда из себя всезнайку не корчил…

Сразу же после того, как были увезены трупы (как будто специально дожидались!), начали прибывать начальники всех мастей — заведующий отделом горкома партии, два полковника и один генерал из НКВД, полковник из НКГБ, зампред Моссовета, какие-то деятели из Особторга. Приехал и начальник МУРа. Пока он с майором Ефремовым занимался «дипломатией», то есть общался с незваными гостями, Алтунин расхаживал по магазину, заглядывая буквально во все дыры и во все щели. В подвал тоже спустился и осмотрел его так же досконально, удивляясь чистоте и отсутствию сырости. Сегодняшнее происшествие выбило директора магазина из привычной колеи, да и не могло не выбить, но видно, что дело свое мужик знал как следует. Дождавшись, пока Семенцов закончит опрос сотрудниц, Алтунин поговорил с заведующей галантерейной секцией Гурвич и старшим продавцом парфюмерного отдела Пионтковской. Семенцов, увидев это, надулся, не иначе как подумал, что Алтунин ему не доверяет, если переделывает за ним, но Алтунин дружески ткнул его пальцем в живот и сказал:

— Ты что такой серьезный, Гриша? Расслабься, товарищ. Будь проще, и к тебе потянутся люди…

Семенцов от такого неожиданного дружелюбия немного растерялся.

— Тебе, я смотрю, нет равных в работе со свидетелями, — продолжал лить патоку Алтунин. — Год-другой и ты самого Бурнацкого в этом превзойдешь…

Семенцов смутился и запунцовел.

— Только тебе могу поручить, больше некому, — доверительно признался Алтунин. — Бери-ка, Гриша, в бухгалтерии лист ватмана, там лежат на шкафу, я видел, сажай рядом товарища Гурвич и черти схему взаимоотношений между сотрудниками магазина. Знаешь, как это делается?

Семенцов отрицательно мотнул головой.

— Фамилии с должностями пишешь в столбик посреди листа, — объяснил Алтунин. — Тех, кто дружил, соединяешь линиями справа, тех, кто враждовал — линиями слева. Когда закончишь, возьмешь кого-нибудь из сотрудниц и пройдешься с ней по схеме еще раз, вдруг Гурвич что-то забудет. И крестиком отметь тех, кто сейчас здесь.

— Будет сделано! — просиял Семенцов, явно опасавшийся подвоха в виде какого-нибудь трудного поручения. — Когда надо?

— Час назад, — Алтунин хлопнул Семенцова по плечу и ушел на обход квартир, находившихся на втором этаже над магазином.

Тактически обход оказался удачным, потому что во всех квартирах кто-то был, причем — кто-то трезвый и без признаков маразма, что не могло не радовать. Стратегически же обход можно было бы считать бесполезным, потому что никто из семи человек, с которыми разговаривал Алтунин, ничего подозрительного или необычного не видел и не слышал.

— Ну, хоть кого-то из незнакомых людей сегодня утром во дворе можете припомнить? — настаивал Алтунин.

Люди пожимали плечами и разводили руками. Центр Москвы, проходной двор, кто ж тут на незнакомцев обращает внимание? Суетливый, угодливо заглядывающий в глаза, дворник тоже ничем не порадовал.

— Я на мусор всякий по утрам смотрю, а не на людей, — повторял он. — Мне, пока человек не сорит, до него дела нет… Вы уж извините, товарищ капитан…

— Крепите бдительность! — посоветовал дворнику Алтунин и вернулся в магазин.

Довольный Семенцов показал ему готовую схему. Алтунин с минуту поизучал ее, цепко фиксируя в памяти то, что считал интересным, похвалил Семенцова, думая о том, что секретарь из него, усердного, но безынициативного, получился бы хороший, и нашел среди сотрудниц продавщицу галантерейной секции Фалалееву.

— Умного человека, Мария Васильевна, по глазам видно, — польстил он угрюмой, «каменнолицей», как сказала бы покойная мать, сорокалетней женщине. — Да и сотрудник, который с вами беседовал, отзывается о вас наилучшим образом, а уж он-то в людях разбирается…

Лесть — лучшая отмычка к сердцу человека, особенно такого, как Фалалеева. На схеме, которую нарисовал Семенцов, линии к ее фамилии тянулись только слева. Ни с кем не дружила Мария Васильевна, а враждовала со многими. Почти со всеми, за исключением директора, его погибшей заместительницы и своей заведующей секцией Гурвич. У привычного ко всему Алтунина после пятиминутного общения с Фалалеевой осталось такое неприятное ощущение, будто его выкупали в помоях. Беседа с продавщицей из парфюмерной секции Клинковой слегка сгладила это впечатление, но не до конца.

Большинство начальников, обозначив свое усердие, быстро разъехались. Остался только комиссар Урусов, который собрал сотрудников в красном уголке на совещание.

— Преступников надо найти в кратчайшие сроки, товарищи! — сказал он. — Я понимаю, что вы все будете стараться изо всех сил, но призываю вас удвоить старания, потому что сами видите, сколько шума наделало это дело. А теперь излагайте ваши мысли.

Сразу же поднялся майор Ефремов.

— Я так понимаю, — начал он, обводя взглядом присутствующих. — Скорее всего, преступники были одеты в милицейскую форму и предъявили какие-то удостоверения. Вряд ли погибшие могли бы впустить кого-то постороннего. Все сотрудники в один голос утверждают, что двери были заперты, они звонили в звонок служебного входа, изнутри смотрели в глазок и только после этого открывали. Посторонний просто так войти не мог.

— Можно, товарищ комиссар третьего ранга? — спросил с места Алтунин и, получив разрешение-кивок, встал и сказал: — Люди в милицейской форме обычно привлекают внимание окружающих. Ни дворник, ни один из опрошенных мною жильцов дома никаких милиционеров не вспомнил. У меня все.

Алтунин сел.

— Могли и в штатском прийти, с удостоверениями, — задумчиво сказал комиссар. — Предлог тоже придумать несложно… Тем более, что, как я понял, у здешних сотрудников сложилась м-м… некоторая благодушная беспечность… Я не спорю, расположение вблизи здания НКГБ служит дополнительной гарантией безопасности, потому что только самые отчаянные преступники могут решиться на преступление там, где ходит и ездит много сотрудников органов, но, тем не менее… Я склонен думать, товарищи, что след немецких диверсантов, о которых в последние дни столько говорится, четко прослеживается и здесь. В первую очередь, об их причастии свидетельствует дерзость… Вы поймите меня правильно, я вас не призываю работать только в этом направлении, я просто делюсь своими мыслями. Возможно, немецким агентам, оставшимся без источников снабжения, понадобились советские деньги, много денег для каких-то целей. Им же проще ограбить магазин, нежели нести на рынок или к скупщикам что-то из прежней добычи. Риску меньше…

Алтунин подумал о том, что высказывание мнений надо начинать с самых младших по званию, как это было принято на флоте в царское время. Сначала выступали гардемарины, потом мичманы, а уже под конец высказывались капитаны и адмиралы. Так правильнее — младший говорит без оглядки на старшего, говорит то, что думает, а не то, чего от него хотят услышать. Комиссар оговорил, что он просто делится мыслями, но, все равно, если после его выступления высказать прямо противоположную точку зрения, то это будет выглядеть не очень хорошо. Получится, что он, капитан Алтунин, хочет показать себя умнее комиссара милиции, начальника МУРа. Спрашивается, если ты такой умный, то почему не начальник? Нет, теперь остается только одно — дождаться конца совещания и действовать по своему усмотрению.

Так думал Алтунин, а вот доктор Беляев возразил комиссару.

— Мне кажется, Александр Михайлович, что немецкие диверсанты должны орудовать не заточкой, а чем-то более…

— Немецким? — подсказал комиссар.

— Да, немецким. Заточка, она больше для блатных…

— А вы не думаете, Валентин Егорович, что это мог быть офицерский кортик? — спросил майор Ефремов.

— Кортик? — задумался Беляев. — Вполне вероятно, впрочем, только после замеров, произведенных на секции, можно будет сказать точно…

— Вскрывайте тела безотлагательно! — распорядился Урусов. — Постарайтесь получить как можно больше данных об оружии, которое использовали преступники… Сколько, кстати, по-вашему, их могло быть?

— Двое или трое, — не раздумывая, сказал майор Ефремов.

«Двое, — подумал Алтунин. — Скорее всего их было двое…»

Совещание закончилось быстро, через четверть часа. Комиссар пожал все руки, словно говоря: «Надеюсь я на вас, ребята» и уехал.

— Могу располагать собой до завтрашнего утра? — спросил Алтунин у начальника отдела.

— Можешь, — сказал тот, прекрасно понимая, что Алтунин отпрашивается по делу, и спросил: — Есть какие-то соображения?

— Соображений у меня, как всегда, куча, только почти все они бестолковые, — пошутил Алтунин и, переходя на серьезный тон, добавил: — Хочу проверить окружение Литвяковой.

— Думаешь? — поднял кустистые брови начальник.

— Крепко подозреваю, — ответил Алтунин и добавил: — Никакие это не диверсанты, Алексей Дмитриевич, а наши московские урки. Чтоб мне сержантом помереть, если не так!

— Ты, Алтунин, словосочетание «чтоб мне помереть» из лексикона исключи, — посоветовал Ефремов без тени улыбки. — От греха подальше… И поосторожней там, не лезь на рожон. У меня на тебя появились особые виды, так что береги себя.

— Какие виды, товарищ майор милиции? — от удивления Алтунин перешел на официальный тон.

— Гришин скоро на повышение уходит, вот я и подыскиваю себе заместителя, — начальник едва заметно улыбнулся. — Ну а старшим оперуполномоченным и начальником отделения можешь считать себя с понедельника, приказ уже подписан. Будешь без «ио». [31]Ты уж не подведи меня…

После исчезновения Джилавяна исполнение его обязанностей было возложено на Алтунина. Формально, по приказу, потому что на деле эти обязанности перепутались так, что без поллитры не разберешься, кто что должен делать. Как говорил предыдущий начальник МУРа: «Это у буржуев Шерлоки Холмсы да Наты Пинкертоны, а советский розыск, товарищи, дело коллективное».

— Не подведу, — пообещал Алтунин, удивляясь про себя тому, как переменчива жизнь — совсем недавно едва не выгнали из МУРа ко всем чертям с матерями, как выражался поэт Владимир Маяковский, а теперь повышать собрались.

— Только подумать!.. — снова донеслось из директорского кабинета. — В самом центре, возле площади Дзержинского…

Из самого центра Алтунин поехал к черту на кулички, в район Калужской заставы, домой к убитой Литвяковой. Пока трясся в переполненном двадцать шестом трамвае, удивлялся тому, как далеко от работы жила убитая. При своем-то довольно высоком торговом положении (завсекцией в таком шикарном магазине!) Литвякова могла бы сменять свою комнату куда-нибудь в центр с доплатой. Уж деньги-то на доплату у нее должны были водиться, судя по золотым сережкам, увесистой цепочке с сапфировым кулоном и кольцам на руках, Литвякова не бедствовала. В торговле вообще никто не бедствует, там, как принято говорить, «кто не при делах, тот при наваре». Опять же — связей куча. Это если опером из МУРа представиться в незнакомом обществе, то все тускнеют, скукоживаются и на контакт не идут. А к торговым работникам просто льнут, заискивают перед ними, подружиться пытаются.

Дверь открыла женщина, смутно показавшаяся Алтунину знакомой.

— Литвякова Полина Федоровна здесь проживает? — спросил Алтунин, предъявляя свое удостоверение.

— Здесь, но она сейчас на работе, — ответила женщина, отступая на шаг. — Если желаете, можете ее подождать, но придет она поздно, не раньше девяти.

«Она больше не придет», чуть было не вырвалось у Алтунина, но вместо этого он сказал с напускной равнодушной беспечностью:

— А Полина Федоровна мне не нужна, у меня к соседям ее разговор. Вы ведь соседка?

— Да, — кивнула женщина. — Лапина моя фамилия, Лапина Надежда Степановна… А вы, случайно, не наш новый участковый? Лицо у вас знакомое, но…

— Вы ж мое удостоверение только что читали! — улыбнулся Алтунин и вспомнил, где они встречались. — Вы мне недавно в трамвае место уступить хотели, помните?

— В седьмом?! — после секундного замешательства вспомнила женщина.

— Так точно! — подтвердил Алтунин, и усердно зашаркал ногами по половичку, готовясь войти. — В седьмом, по дороге к Трем вокзалам.

Разговаривать с Надеждой Лапиной было одно сплошное удовольствие, и Алтунин постарался растянуть его подольше. Во-первых, Надежда, при более близком рассмотрении, оказалась не просто красивой, а очень красивой. Во-вторых, она правильно отвечала на вопросы — четко, немногословно и по существу. В-третьих, у нее в комнате было очень уютно — трогательные вязаные салфеточки, рисунки по стенам, цветы на подоконнике. В четвертых, она, несмотря на горячие протесты, угостила Алтунина чаем и даже поставила на стол баночку с сахарином, которую Алтунин, из деликатности, предпочел не заметить.

Догадка подтвердилась — у Полины Литвяковой в конце мая появился новый кавалер, о котором она никому ничего не рассказывала, хотя про предыдущих рассказывала довольно много. Лапина видела его пару раз, когда он приходил к соседке в гости.

— Солидный такой мужчина лет сорока, немного полноватый, с залысинами, в очках, — рассказала Надежда. — Костюм, сорочка, галстук, обувь — все новое и добротное. Вежливый, но необщительный — поздоровается, и идет к Полине в комнату. Оба раза цветы приносил, большие такие букеты гвоздик. Полина очень любит, когда ей цветы дарят. Я так, про себя, решила, что он какой-то секретный научный работник, конструктор или просто ученый. А что, с ним что-то не так? Он обманул Полину? Вы знаете, она такая доверчивая! То есть, вообще-то не очень доверчивая, но верит в любовь с первого взгляда и прочую чушь…

Алтунин подумал, что он, кажется, тоже в это верит. Может, не с первого, а со второго, но первый раз был столь мимолетным и не располагающим к проявлению каких-либо чувств, кроме стыда, что его можно не принимать в расчет. Очень хотелось спросить, почему Надежда считает любовь с первого взгляда чушью, но вместо этого он спросил о другом.

— Можете получше вспомнить этого представительного друга, Надежда Степановна? Мне может пригодиться все, любая, даже самая незначительная мелочь. Шрам на щеке, картавость, хромота…

— Что-то серьезное, да? — снова спросила Надежда.

— Я сейчас не могу вам всего сказать, не имею права. Но как только смогу, то приду и все расскажу, договорились? — предложил Алтунин.

Как у него вырвалось это «приду и все расскажу», осталось загадкой. Сроду ни у Алтунина, ни у кого-то из его коллег не было заведено приходить и рассказывать свидетелям, чем закончилось дело. Кому надо — на суде узнает. А тут — на тебе. И ведь не обманывал нисколько, собрался прийти и рассказать на полном серьезе. Чудеса!

— Хорошо, — кивнула Надежда и наморщила лоб, вспоминая.

Обычно, наморщив лоб, люди дурнеют, становятся похожими на обезьян, но ей шло даже это — как-то очень мило получалось и очень непосредственно.

— С речью у него все было в порядке, хромать он не хромал и шрамов никаких я не заметила, но левый глаз у него, кажется, был меньше правого… — сказала она спустя минуту. — Или это из-за очков мне так показалось… Нет, точно, — левое веко у него было опущено. Так, что на зрачок наползало. Да, точно.

— Левый, Надежда Степановна, не правый? — на всякий случай уточнил Алтунин.

— Точно левый, — подтвердила Надежда.

Ехать с Надеждой в МУР, чтобы предъявлять ей там фотографии для опознания, означало бы катастрофическую потерю времени. Но на этот случай у Алтунина был свой прием. Спасибо традиции развешивать повсюду и печатать в газетах портреты руководителей партии и государства.

— Надежда Степановна, а вот если представить себе лицо товарища Жданова, но без усов и с залысинами, то не будет ли оно похоже на лицо этого человека? В очках и с опущенным веком?

— Будет, — после небольшой паузы кивнула Надежда. — Только этот Полинин друг чуть помоложе. Лет на пять-семь.

Алтунину захотелось вскочить, подхватить Надежду на руки, расцеловать и закружить по комнате. Но вместо этого он встал и церемонно распрощался:

— Спасибо за чай и ценные сведения, Надежда Степановна. Вы очень помогли следствию. В скором будущем мы с вами непременно встретимся, и тогда я отвечу на ваши вопросы. А сейчас, извините, служба! Вынужден бежать! Спасибо вам. Кстати, а где вы работаете?

— Преподаю русский язык и литературу в двадцать шестой школе на Якиманке.

— Русский язык и литературу? — переспросил Алтунин. — Замечательные предметы! Самые мои любимые!

Соврал, потому что самым (и единственным) любимым его предметом была история, но соврал так убедительно, что сам себе поверил.

— И школу вашу знаю прекрасно! — продолжил радоваться Алтунин. — В ней Валерка… Извините. Мне пора.

Вовремя спохватился — вряд ли педагогу было бы приятно напоминание о том, что в его школе учились юный, но очень наглый и жестокий бандит Валерка Ветлугин по кличке Гугенот (редкая кличка, Валерка сам ее себе придумал), а также двое его сообщников.

Из ближайшего телефонного автомата Алтунин, всегда имевший при себе запас пятнадцатикопеечных монет, позвонил в МУР дежурному и попросил выслать двоих, а лучше — троих человек в парк Горького к ресторану «Дон».

— Если я к тому времени не успею подъехать, пусть заходят и берут Леонида Гомозова, кличка Снайпер…

— Кличку Лени мог бы и не говорить! — хохотнул дежурный. — Кто ж его не знает! Что он натворил?

— Кассу магазина Особторга взял сегодня утром.

— Вот как! Высылаю группу…

При развитом мышлении и хорошем знании обстановки легко выстраиваются правильные версии. Ясно было, что открыла дверь преступникам Литвякова, открыла и была сразу же убита. Кому из посторонних она могла открыть дверь? Только кому-то из близких, пришедших по срочному делу, — что-то передать, забрать ключи от квартиры или, скажем, попрощаться перед отъездом. Родственников у Литвяковой в Москве не было, но продавщицы Фалалеева и Клинкова сообщили, что у нее недавно, после перерыва в несколько месяцев, появился какой-то мужчина, с которым она ходила в театры и рестораны, но рассказывать о нем не рассказывала, только подарками хвасталась, в частности, сережками и шарфиком. Упоминала она и о какой-то «роскошной чернобурочке», которую ей тоже подарил кавалер.

Узнать по характерной примете рецидивиста Гомозова по прозвищу Снайпер не составило труда. Правда, Гомозов никогда не носил очков, но и ежу было ясно, что он нацепил их только для маскировки, чтобы не так сильно был заметен его полуприкрытый левый глаз, за который Леня и получил свою кличку. Ну, а зная Ленины привычки и принимая во внимание его ум и тертость, можно было с уверенностью предположить, что сразу после дела Леня никуда не подорвет, а будет тихо отсиживаться в Москве. После любого более-менее громкого дела участковые, да и вся остальная милиция тоже, обращают самое пристальное внимание на то, кто из уголовного элемента внезапно сорвался с насиженного места и ударился в бега. «Побег служит косвенным доказательством вины», не столько в шутку, сколько всерьез говорят сотрудники органов. С другой стороны, Леня просто не мог не «обмыть дельце» в своем любимом ресторане. Девяносто процентов за то, что его можно будет взять там, и десять за то, что он пьянствует у себя дома на углу Трубниковского и Дурновского переулков.

Алтунин торопился. Он остановил проезжавший мимо грузовик, показал удостоверение и велел везти себя в Парк Горького. Порожний грузовик ехал быстро, но тем не менее, Алтунин успел к шапочному разбору — к тому моменту, когда Леню и еще одного незнакомого Алтунину мужика, коренастого скуластого брюнета, сажали в автобус. Лица обоих были украшены ссадинами и кровоподтеками.

— Сопротивлялись, гады, драться полезли, — гордо сообщил Алтунину Семенцов, раскрасневшийся, но очень довольный.

Колоться Леня начал еще в автобусе, причем по собственной инициативе. Обещал сдать все взятое и возместить сумму, которую уже успел спустить, из лагерного заработка.

— Не волнуйся, Леня, — спокойно, по-свойски, сказал ему Алтунин. — То, что ты потратил, государство спишет в расход. Вместе с тобой.

В его понимании не было хуже дела, чем вот так, как Леня, втереться в доверие к женщине, изображать любовь, а потом хладнокровно убить. Это уже не преступление, а фашизм какой-то.

14

Это был маленький личный триумф со всеми полагающимися атрибутами — скупой похвалой руководства, одобрительным: «Умеешь, Алтунин» от начальника отдела, поздравлениями товарищей, фотографией для статьи в стенгазете… Заголовок «Пришел. Увидел. Раскрыл» Алтунину не нравился, но все остальные одобрили.

— Что не так, Вить? — удивился заместитель начальника отдела майор Гришин. — Истинная же правда — пришел, увидел и раскрыл.

Даже майор Семихатский явился в отдел «наводить мосты». Смущенно улыбнулся в усы, пожал плечами и попросил не держать зла. Алтунин сказал, что зла не держит, да и действительно зло уже прошло, только вот былая приязнь не собиралась возвращаться. Семихатский улыбнулся посмелее и шепнул, что к седьмому ноября можно вертеть новую дырку на кителе.

— Сначала дождусь, а потом проверчу, — рассудительно ответил Алтунин. — А то как пересчитают мои нераскрытые дела…

— Всему свое время, — обнадежил Семихатский.

Он поднял, было, руку, но похлопать Алтунина по плечу все же не решился. Изобразил нечто вроде прощального жеста и ушел.

— Полюбило тебя начальство, — иронично сказал Данилов. — Назарыч, он как барометр, точнее, — флюгер. Куда ветер дует, туда и он смотрит. Обрати внимание на то, что он с Сальниковым перестал за руку здороваться. Кивнет и пройдет мимо. Не иначе как скоро попрут нашего Михал Сидорыча из секретарей…

По делу Шехтмана возникло одно обнадеживающее обстоятельство. В Иркутске ребята из БХСС задержали некоего Баранника, тоже крупного спекулянта драгоценностями и валютой, у которого с Шехтманом, как сказал капитан Щерба из УБХСС, «были нелады, переходящие в выраженную личную неприязнь». Не исключалось, что Баранник мог быть причастен к убийству Шехтмана.

— В такую щель забился, что еле выкурили, — сказал Щерба. — По чужим документам устроился кладовщиком на склад треста очистки. Самая что ни на есть неприметная должность. Но мы его все-таки взяли!

— Каким образом? — поинтересовался Алтунин.

— Письма до востребования он на почтамт ходил получать раз в месяц, — Щерба улыбнулся, демонстрируя зубы ослепительной белизны, среди которых не было ни одной щербинки. — Бороду отпустил, сутулиться начал, короче говоря, — все приемы школьного драмкружка использовал, но его все-таки узнали.

Письма до востребования — известная уловка преступников. Им кажется, что это очень удобный и надежный способ связи. Органы тоже считают этот способ связи удобным, потому что он помогает им в работе. Если знаешь, что преступник ждет письмо до востребования, то бери под наблюдение все крупные, многолюдные почтовые отделения — центральное, да те, что возле вокзалов, и жди. Знать, где ждать, это уже полдела, остается только дождаться.

Левкович уже ничего не спрашивал, только смотрел вопрошающе. Алтунин предпочитал не замечать этих взглядов и успокаивал себя тем, что сколько бы веревочке ни виться, конец у нее всегда будет. Процент нераскрытых преступлений, скакнувший, было, наверх во время войны, скоро начнет снижаться и снизится до нуля. Иначе и быть не может, не должно быть иначе.

Триумф длился недолго — примерно с девяти утра до часу дня, точнее, — до тринадцати часов тринадцати минут. В это дважды несчастливое, если верить суевериям, время поступило сообщение о вооруженном нападении на экспедиторов, доставивших в Москву алмазы с Урала…

Командировка была секретной, точнее, — особо секретной, и знал о ней только узкий круг лиц, имеющих первую форму допуска, — трое экспедиторов, их непосредственный начальник, начальник непосредственного начальника, заместитель начальника Алмазного бюро Комитета по делам геологии при СНК СССР, заместитель начальника Управления НКВД по Москве и Московской области и три шифровальщика, зашифровывавшие и расшифровывавшие сообщения. Старший лейтенант, командовавший сопровождением, и четыре подчиненных ему милиционера знали только то, что им предстоит сопровождать ценный груз, но что собой представлял этот груз и какова была его ценность, они не знали и ничего особенного в своем задании не видели. Ценных грузов по Москве перевозилось великое множество — столица как-никак. В назначенное время они приехали на военный аэродром в Кубинке на черном ЗИС-101. В приказе особо было оговорено, что машина сопровождения не должна иметь никаких надписей. Спустя полчаса приземлился ПС-84. К нему тут же подъехал другой 101-й «ЗИС», тоже черный, но новый, модернизированный, с форсированным двигателем. За рулем сидел военный в форме лейтенанта войск связи. Минутой позже оба «ЗИСа» покинули аэродром и на большой скорости поехали по Минскому шоссе к Москве. Груз следовало доставить на Остаповское шоссе, в хранилище Геокомитета, замаскированное под обычную воинскую часть.

Секретарша заместителя начальника Управления НКВД по Москве и Московской области комиссара милиции второго ранга Алхутова тщательно скрывала правду о своем отце, жандармском ротмистре. Пусть он и не преследовал революционеров, а охранял порядок на Екатерининской железной дороге, одно слово «жандарм», ставшее после революции нарицательным, уже говорило само за себя. Вместо отца-жандарма девушка придумала себе другого отца, рабочего с Пресни, участника обеих революций, [32]героически погибшего в Гражданскую войну. Извещение с подписью командира и печатью Первой Московской рабочей дивизии обошлось ей дорого — пришлось отдать бриллиантовые серьги, но работа того стоила, поддельный документ не вызывал подозрений нигде. Более того, стараниями одного знакомого, сотрудника общего отдела исполкома Моссовета, дочери погибшего бойца Красной Армии была назначена пенсия, пусть и небольшая, зато полностью легализующая ее в новой социальной роли. Суматоха тех времен, когда делопроизводство велось из рук вон плохо, старые архивы разорялись, а новые еще не научились беречь, позволяла подобные изменения биографии при условии строгого соблюдения тайны. Все было хорошо до поры до времени, до тех пор, пока к «дочери красного бойца», в ту пору работавшей делопроизводителем в Управлении НКВД, не подошел один из сотрудников и не поделился сокровенным знанием подробностей ее биографии. В обмен на свое молчание сотрудник потребовал снабжать его информацией, содержащейся в секретной переписке. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Так продолжалось несколько лет, секретарша постепенно перестала бояться и даже стала находить определенные преимущества в своем положении, потому что в обмен на информацию она получала неплохое денежное вознаграждение, значительно превосходившее ее оклад со всеми надбавками. Человек, который ее шантажировал, был умен и понимал, что на одном кнуте далеко не уедешь, нужны еще и пряники. За информацию о маршруте экспедиторов, везущих в Москву алмазы с Урала, он пообещал секретарше «премию», но на самом деле больше ничего ей выплачивать не собирался. Скоро ему предстояло исчезнуть, а перед этим следовало «зачистить концы», то есть устранить нескольких человек, в число которых входила и секретарша…

Место, которое выбрал Иван, не понравилось ни Остапу, ни Павлу.

— Это все равно, что руку в капкан совать, — сказал Остап. — Может, где-то за городом их остановим? Возле аэродрома?

— Здесь лучше! — тоном, не допускавшим возражений, сказал Иван. — Уходить отсюда легко. И взять получится легче — поедут они медленно, потому что Остаповское шоссе днем не пустует, машин на нем много, перекресток рядом, один железнодорожный переезд позади, другой впереди. К тому же они уже будут расслабленные, ведь ехать им останется всего ничего. Кто может ожидать нападения в таком месте? Никто! Мы их сделаем так, что они чихнуть не успеют! Да ты не ссы, керя, шоссе недаром твоим именем названо — удача нам здесь будет!

На самом деле Остапа звали Петром, и он не верил в приметы такого рода, потому что не был суеверным.

— Ноги унести отсюда проще, — согласился он. — А взять проще за городом…

— За городом ноги унести тоже можно, — сказал Павел. — Можно хитрость сделать — поехать не к Москве, а в другую сторону. Никто не будет ожидать.

— Там дороги никудышные, — отмахнулся Иван. — Быстро ехать не получится, быстро можно только к Москве ехать, да и потом за городом мы будем как на ладони… Потом не забывай, что как только взрыв услышат, так сразу все дороги перекроют. Не дожидаясь команды. А здесь, во-первых, не сразу и сообразят, что к чему, — подумают, что на заводе что-то грохнуло или на железной дороге, а во-вторых, нам долго гнать не придется. Проедем вперед мимо трамвайного круга, свернем направо, в переулках за стадионом остановимся и разойдемся дворами на все четыре стороны.

— А если переезд будет закрыт? — спросил Остап.

— Еще лучше! — хмыкнул Иван. — Он же не только нам будет закрыт, но и всем, в обе стороны. Тогда мы разбежимся перед переездом. Пройдем порознь через пути, а там — хочешь, к стадиону иди, хочешь — в сторону кладбища…

— Оружие бросим? — удивился бережливый Павел. — А что командиру скажем?

— Бросим, — подтвердил Иван, — с оружием спалиться — раз плюнуть. А командиру скажем что-нибудь… На Николая свалим, скажем, что один «кнаке» и два автомата он куда-то перепрятал, а куда, нам сказать не успел. Чистил, смазывал, в порядок приводил и перепрятал. Да и что нам теперь командир, когда мы сами себе командиры! Война закончилась, рейх накрылся м…ой, мы теперь сами себе хозяева. Возьмем алмазы — и можем уходить.

— Не даст, — усомнился Павел.

— Нас трое, а их двое, — недобро ухмыльнулся Иван. — Даже полтора, потому что Костя, небось, тоже на сторону смотрит. Он же русский, у него этой тупой немецкой упертости нет…

— Я тоже немец, — обиженно напомнил Павел, — но…

— Забудь об этом! — посоветовал Иван. — Германия кончилась! Ты теперь свободный человек без роду и племени. Никому ничего не должен — красота! Поселишься где-нибудь в Аргентине, станешь помещиком…

— Я лучше магазин автомобильный открою, — Павел мечтательно прикрыл глаза. — И мастерскую при нем…

— Будет вам! — одернул их Остап. — Знаете, как у нас говорят? Не дошел до реки, не закатывай портки! Вот уйдем за кордон, тогда и помечтаем…

На этот раз все трое сидели в машине, потому что укромного места для засады на шоссе не было. Павел, надвинув на лицо кепку, притворялся спящим, но двигатель не глушил. Остап с гранатометом наготове лежал на заднем сиденье, прикрытый клетчатым пледом, который очень удачно обнаружился в украденной «эмке». Иван, сидевший впереди, рядом с Павлом, делал вид, что читает газету, но развернутая «Правда» служила ему только прикрытием, отгораживала от посторонних глаз его самого и пристроенный в ногах автомат.

Время рассчитывал Павел, проехавший накануне по маршруту экспедиторов и сделавший поправку на максимально допустимую скорость их передвижения. Тем не менее, приехали на полчаса раньше расчетного времени, хоть это было и рискованно, ведь чем дольше стоит автомобиль, тем больше вероятность того, что им заинтересуется какой-нибудь милиционер. Просто так, от нечего делать, потому что Павел припарковался культурно, в разрешенном месте и никому не мешал.

Ошибиться они не боялись, потому что знали утвержденный маршрут движения, марки машин, их цвет и даже номер милицейской машины сопровождения. Боялись не догнать.

— Успеешь? — в который уже раз спрашивал Иван.

— Должен, — так же лаконично отвечал ему Павел, не отрывавший взгляда от зеркала заднего вида.

Увидев в нем два черных «ЗИСа», Павел, ни говоря ни слова, тронул машину с места и переместился в левый ряд. Иван опустил газету, схватил автомат и выставил ствол в окно. Остап сел, сбросив с себя плед, и выставил в окно гранатомет.

Иван дал очередь с таким расчетом, чтобы захватить и водителя первой машины, и колеса. Остап всадил заряд во второй «ЗИС».

Взрыв в городе, среди зданий, всегда звучит громче, чем в чистом поле, но на этот раз звук был не просто оглушительным, а таким, что едва не сбивал с ног. Даже флегматичный Павел вздрогнул, и «баранку» в его руках повело не в ту сторону, но он тут же исправил это и остановил машину там, где и собирался ее остановить, — у обочины, метрах в тридцати впереди первого «ЗИСа».

Они действовали не раздумывая, автоматически, так, как договаривались. Сказывалась выучка, немецкие инструкторы хорошо знали свое дело и умели организовывать самых неорганизованных людей. Когда Павел остановил машину, Иван тут же выскочил из нее, пригнулся и, продолжая стрелять, бросился к остановившемуся «ЗИСу». Остап сменил гранатомет на автомат, вышел из машины и начал оглядываться по сторонам. Рядом остановилась полуторка, оттуда выскочил водитель и побежал к остановившимся «ЗИСам». Остап подсек его короткой очередью, а затем, выстрелил по другой полуторке, водитель которой хотел проехать мимо, и по самосвалу «ГАЗ-410», ехавшему по встречной полосе. Самосвал бросило вправо и развернуло поперек дороги. В него тут же врезался «малышок» «ГАЗ-М-415», груженный ящиками с какими-то деталями. Затор на шоссе затруднял погоню и отвлекал внимание.

Шоссе затянуло дымом от горящего «ЗИСа». Остап сменил магазин. Подбежал Иван с черным портфелем в левой руке. Оба быстро сели в машину. Павел рванул с места. Иван сунул портфель в заранее припасенный мешок и положил на колени.

Переезд оказался открыт, и они проехали его беспрепятственно, но сразу за переездом на дорогу выскочил милиционер с пистолетом в правой руке и замахал руками, требуя остановиться. Павел напротив поддал газу. Милиционер успел отскочить и дважды выстрелить вслед машине, которую тут же увело вправо. Остап, подумав, что милиционера собьет машиной Павел и оттого замешкавшийся на мгновение, выстрелил в него длинной, истеричной очередью. Милиционер, прошитый пулями, вскинул руки и упал навзничь.

— Колесо, — простонал Павел, выкручивая руль.

Несмотря на его старания, «эмка» все же врезалась в столб, но врезалась боком, и сам удар был не очень сильным — Иван даже не приложился лбом к ветровому стеклу, хотя при другом раскладе имел все шансы выбить его головой.

— Маты моя, шо ж ты наробыла… — прошептал Остап, чувствуя, что все пошло наперекосяк.

Иван, не говоря ни слова, выскочил из машины первым и, громко стуча подошвами своих добротных сапог, побежал в глубь квартала по широкому проходу между домом и сквериком. Мешок с портфелем он держал в правой руке, немного на отлете, словно боялся запачкаться о него. Остап побежал следом за Иваном, лихорадочно ища глазами, куда бы свернуть.

— Держи вора! — громко закричал кто-то из сквера, должно быть, решил, что Иван украл у Остапа мешок.

Павел поступил иначе — он пересек проезжую часть, едва не угодив под трамвай, и скрылся в подворотне, над которой висела облезлая ржавая табличка «Ремонт противогазов». Один двор пробежал, в другом перешел на быстрый шаг, а когда вышел в переулок, то пошел по нему не торопясь. Сердце бешено стучало, слух был напряжен до предела, в глазах мельтешили стеклянные червячки, руки пришлось сунуть в карман пиджака, чтобы дрожащие пальцы не привлекали внимания прохожих. Павел, которого на самом деле звали Карлом, был технарем до мозга костей. Он уверенно чувствовал себя за рулем автомобиля, столько же уверенности придавал ему пистолет за поясом или автомат на плече, но, лишившись техники, он терял и уверенность… Ампула с ядом, вшитая в воротник пиджака, не успокаивала, а нервировала. «Проклятье!», злился Павел, хоть и понимал, что передвигаться по городу, да еще после такого шухера, лучше без оружия. Документы у него замечательные, ни один проверяющий ничего не заподозрил, легенда крепкая, так что бояться ему нечего. А вот если обыщут, да найдут парабеллум, тогда — все. Как развязывают языки в тюрьмах Павел-Карл знал хорошо, овладение техникой допроса входило в число предметов, преподаваемых в разведшколе абвера, находившейся неподалеку от Таллина в местечке Кейла-Иоа…

— Характерная дерзость и высокая стоимость перевозимых алмазов дают возможность заподозрить, что нападение совершено теми самыми диверсантами…

Слово «диверсанты» уже стало нарицательным в МУРе. Не от хорошей жизни, от хорошей их следовало найти еще полторы недели назад.

— Информация о доставке алмазов была особо секретной, можно пересчитать по пальцам тех, кто знал о ней…

«Одиннадцать трупов, — думал Алтунин, холодея от ненависти. — Одиннадцать человек! И один, водитель самосвала, в тяжелом состоянии в больнице. Гады!»

— Но, тем не менее, преступники ждали именно ту машину, которая перевозила алмазы. Они знали все — время, маршрут, наличие машины сопровождения. Они не знали только одной маленькой детали того, что алмазы будут лежать в планшете одного из экспедиторов, а в опечатанном портфеле у другого будет находиться документация по разработкам. Преступники забрали портфель, а на планшет не обратили внимания. Это наводит на мысли о том, товарищи, что утечка имела место не в Комитете по геологии, а в НКВД!

Слова начальника отдела падали тяжело, словно камни.

— Может, впопыхах не то схватили? — предположил майор Гришин.

Начальник отдела покачал головой.

— Такие типы впопыхах ничего не делают, — сказал он. — Устроили настоящий бой близко к центру Москвы и сумели скрыться с добычей. Одну ошибку они все же совершили, дали нам наконец в руки ниточку, но какой ценой за эту ниточку пришлось заплатить! Сколько человеческих жизней, а?! Одиннадцать пишем, да один в уме? А какие последствия может иметь нарушение спокойствия в столице незадолго до парада в честь нашей победы?! Уже поползли слухи… Ладно, оставим лирику и вернемся к делу. Что мы имеем, товарищи? Отпечатки пальцев рецидивиста Половинкина по кличке Половник и газету с карандашной пометкой а-эр три дробь пять. Не очень густо, но и не пусто. Улиц, начинающихся на «Ар», в Москве не так уж и много. Сравним почерки почтальонов, найдем похожий, проверим дом. Знакомых Половинкина опросим… Капитан Алтунин уже начал заниматься Половинкиным, ему и продолжать…

Половник свалял большого дурака — во-первых, прихватил газету с почтальонской пометкой, во-вторых, трогал ее без перчаток, в-третьих, забыл ее в машине и на самой машине тоже оставил свои пальчики. Зачем ему понадобилась газета, ясно — морду он ей прикрывал, пока в машине сидел. Почему он был без перчаток, тоже ясно — когда держишь перед мордой газету, видны руки. Перчатки в июне выглядят подозрительно… Да и не предполагали они, что так все получится. Небось, рассчитывали доехать до какого-нибудь тихого места, оставить там машину, протерев предварительно ручки, рулевое колесо и рычаг коробки передач, и уйти дальше своим ходом. Газету бы тоже не оставили, а оно вон как вышло, спасибо старшине Макаренкову, который в колесо попал, молодец. Жаль только, что нельзя сказать ему это спасибо и руку пожать. Интересно, наградят ли его посмертно? Если бы подстрелил кого из бандитов, то точно бы наградили, а так — бабушка надвое сказала. А не могла ли беспечность Половинкина быть обусловлена предстоящим отъездом из Москвы? Да, могла. Сейчас они могут податься в бега, даже если пока не планировали отъезда. А что их держит в Москве? Желание набрать побольше ценностей или же покушение на Сталина во время парада, о котором говорил Ряботенко? И кто же на самом деле предатель, связанный с диверсантами? Может, это и не Джилавян, ведь он уже не мог получить информацию о том, что в Москву везут алмазы. Или мог? Вдруг, информация о доставке алмазов прошла три недели назад? Или, может, у него сообщники-помощники есть?

— Меня подгоняют, но я вас подгонять не стану, — сказал в заключение начальник отдела. — Вы и так работаете с полной отдачей, я же вижу. Но учтите, что времени у вас в обрез. До парада на Красной площади осталось восемь дней! — Ефремов посмотрел на висевшие над дверью часы, показывавшие половину первого ночи. — Да — восемь дней. И за это время мы должны поймать диверсантов. Суббота — крайний срок. Такое указание, товарищи, поступило свыше. Если подведем, то… Думаю, что нет смысла объяснять вам, что тогда будет.

«Суббота — крайний срок, потому что они или какие-то другие диверсанты готовят покушение на товарища Сталина во время парада, — подумал Алтунин. — Нет, это, наверное, все-таки другие диверсанты. Покушение такой сложности требует тщательной подготовки, а эти тратят время совсем на другие акции».

— Разрешите, товарищ майор?! — спросил Семенцов, поднимаясь и вытягиваясь по стойке смирно, хотя майор Ефремов этого от подчиненных никогда не требовал.

— Разрешаю!

— Надо проверять те улицы, которые начинаются на «ар» не только в Москве, но и в Подмосковье!

— Спасибо за подсказку, Семенцов! — съязвил начальник отдела. — А то бы мы не догадались! Конечно же, надо, и областная милиция это сделает. Еще какие ценные соображения есть?

Сконфуженный Семенцов сел.

— В понедельник, в восемнадцать ноль-ноль партсобрание! — напомнил начальник перед тем, как отпустить сотрудников. — Явка строго обязательна, никакие отговорки во внимание не принимаются.

15

Арбат, Арбатецкая, Первый и Второй Арбатецкие переулки, Арбузовский переулок, Аристарховский переулок, Армянский переулок, Первый Архивный…

Никто из почтальонов не признал надпись за свою, но на этом проверка не закончилась. Представляясь контролерами Управления связи, проверяющих работу почтовых отделений, сотрудники МУРа посетили пятые квартиры в домах номер три, поговорили с жильцами, выписывающими «Правду» (в каждой квартире хотя бы один такой человек находился). Везде обращали внимание на номер от тринадцатого июня, тот самый, который был оставлен в машине преступниками. В субботу, когда многие люди были дома, всех удалось застать на месте. Если дом номер три был нежилым, как, например, в Армянском переулке, то его вычеркивали, потому что трудно, почти невозможно было бы предположить, что преступники взяли газету в какой-нибудь конторе. Что им там делать? Кто бы им газету дал? Газеты — они ведь для сотрудников выписываются, а не для посетителей. Единственное исключение было сделано для автобазы, находившейся по адресу: Арбузовский переулок, дом три дробь пять. Во-первых, автобаза место бойкое, кого там только не бывает, во-вторых, газету мог взять почитать кто-то из водителей, а у того ее мог позаимствовать какой-нибудь пассажир. Ни один водитель при случае не упустит случая слевачить. В-третьих, почтальон, разносивший почту в Арбузовский переулок, был единственным, кто на предъявленную ему фотографию надписи на газете, сказал:

— Может, и моя рука, товарищи. Впопыхах пишем, один раз так выходит, другой раз — этак.

Дежурные диспетчера автобазы и начальник моторного цеха, бывший в субботу за старшего, по поводу газет ничего сказать не могли, потому что ими занималась секретарша директора. Секретаршу, пожилую, болезненного вида женщину, срочно вызвали на работу и попросили показать номер газеты «Правда» за тринадцатое июня. Секретарь язвительно осведомилась, стоило ли из-за газеты вызывать ее из дома, но достала подшивку «Правды», пролистала ее и сказала:

— Нету, наверное, директор взял или секретарь парткома для политинформации.

— Но вам этот номер доставляли? — спросил Алтунин, отрабатывавший Арбузовский переулок.

— Доставляли, — уверенно ответила секретарша. — Иначе бы я позвонила на почту. Я слежу за тем, чтобы нам приносили всю прессу.

Вызвали директора и секретаря парторганизации. Директор сказал, что в среду он, как обычно, прочел передовицы в «Правде» и «Известиях», а затем вернул обе газеты секретарше.

— Не помню только — в руки ли отдал или на стол положил, — добавил он.

Секретарь парторганизации в ответ на вопрос виновато развел руками и сказал:

— Со вторника, товарищи, по пятницу, комиссия из райкома у нас была, учет проверяли и все остальное. Поэтому на работе мне было не до газет, и «Правду» я читал дома. Я домой много газет выписываю, у нас семья читающая…

По просьбе Алтунина директор с секретарем парткома проверили свои кабинеты, секретарь заодно и в Красном уголке посмотрел, но номера за тринадцатое июня нигде не было.

Алтунин не знал, радоваться такой удаче или огорчаться. С одной стороны, вроде как удача, попадание, нить. С другой стороны, сейчас придется гадать, кто мог взять эту газету и в какой день — в среду, в четверг или же в пятницу. Да, и в пятницу утром, часов до двенадцати, преступник мог раздобыть газету, если не сделал этого накануне. Нападение-то случилось уже после полудня. Значит, надо проверять три смены, но не всех, а только тех, кто приходил в приемную директора.

Немного подумав, Алтунин поинтересовался у секретарши директора, когда именно она подшивает газеты и делает ли она это ежедневно.

— По-разному получается, — ответила женщина, — когда время есть, но непременно в тот же день. У меня привычка такая — уходить от пустого стола, чтобы ничего на нем не лежало. Вы же видели, когда пришли, что у меня кроме телефонов и письменного прибора ничего нет. Подшиваю и в шкаф кладу.

Можно было ограничиться одной средой.

— Вы меня простите великодушно, Прасковья Васильевна, — сказал секретарше Алтунин. — Вам, может, кажется, что я из-за какой-то блажи людей в выходной день на работу дергаю…

— Ну что вы… — вежливо возразила секретарша, хотя по выражению ее лица было заметно, что именно так она и думает.

— Но речь идет о деле особой важности, поверьте, — Алтунин положил правую ладонь на середину груди. — Газета — это ниточка к опасной банде. Я не могу вам всего рассказать, сами понимаете, но прошу понять меня и отнестись к моей просьбе очень серьезно. Давайте мы с вами, Прасковья Васильевна, постараемся вспомнить всех, кто побывал в приемной в среду. С утра, с момента доставки почты, и до того момента, как вы подшили газеты. Только поподробнее вспоминайте, не пропустите никого.

— С момента доставки вспоминать не надо, — возразила Прасковья Васильевна. — Утром газеты брал Евгений Владимирович. Надо с десяти часов, он раньше десяти газеты никогда не возвращает. Но, знайте, товарищ капитан, что я несколько раз за день отлучалась в туалет ненадолго и один раз по поручению Евгения Владимировича ходила на склад запасных частей за старшим кладовщиком Агейкиным, до которого нельзя было дозвониться, потому что он впопыхах плохо положил трубку на аппарат. Я примерно на четверть часа отлучилась, и все это время в приемной никого не было, а на телефонные звонки отвечал Евгений Владимирович.

— И обедать, наверное, ходили, — предположил Алтунин, думая о том, что стянуть газету из пустующей приемной проще простого.

— Я здесь обедаю, товарищ капитан, с собой приношу. У нас столовая, знаете ли, не из лучших, никакой сытости, одна изжога. Значит, записывайте — наша бухгалтер Вартик приходила, после нее кадровичка Пахотина, затем водители Феонова и Сироткина вместе пришли, но их можно в расчет не брать, потому что я их с порога развернула и отправила в кадры к Пахотиной, она по их поводу приходила к Евгению Владимировичу…

Последняя фамилия в списке оказалась тридцать восьмой по счету. «Они тут ничем больше не занимаются, кроме как к директору шастать», — с тоской подумал Алтунин и попросил Прасковью Васильевну вычеркнуть тех, кто никак не мог взять газету, иначе говоря, тех, про кого она точно помнила, что они не подходили к ее столу, как водители Феонова и Сироткина, или уходили без газеты в руках или, скажем, в кармане пиджака. Прасковья Васильевна наморщила лоб, погрызла кончик карандаша и вычеркнула из списка целых семнадцать фамилий. Из оставшихся сотрудников пятерых — трех ремонтников и двоих водителей — Алтунин нашел на территории автобазы. Все они наотрез отрицали, что брали газету, смотрели при этом прямо в глаза, не запинались и вроде как не врали. Во всяком случае, Алтунин не почувствовал, что ему врут.

Причину интереса он объяснил просто — дескать, засунула секретарша случайно в газету совершенно секретное письмо из горкома партии, настолько важное, что его поисками озаботилась милиция. Люди верили, жалели Прасковью Васильевну и, кажется, ничего не заподозрили. Секретное письмо — важная штука, почему бы милиции его не искать? Чтобы люди не пугались, что их могут обвинить в краже секретного документа (мало ли что?), Алтунин особо подчеркивал, что речь идет о помощи, ни о чем более, и говорил, что за помощь в поисках директор выпишет премию аж в размере двух месячных окладов. Если бы кто-то помог, навел бы на след бандитов, не будучи причастным к их делам, то премию ему Алтунин бы обеспечил. Вместе с благодарностью от Управления НКВД и каким-нибудь ценным подарком.

Оставшихся шестнадцать, несмотря на то, что проживали они не слишком далеко от автобазы, в южной и юго-восточной частях Москвы (только двое водителей, братья Малышковы — в подмосковном Коломенском), Алтунин в одиночку окучить бы не сумел. Он позвонил в отдел, очень удачно застал там Данилова и продиктовал тому восемь адресов. Себе оставил семь, но зато один дальний, в Коломенском, к двум братьям. Загадал, чтобы все оказались бы дома, поблагодарил Прасковью Васильевну за помощь и поехал по адресам. Начал с дальнего, в Коломенском. Четыре или пять раз останавливал попутный транспорт, предъявлял удостоверение и просил подбросить. Очень удачно застал дома всех без исключения. Рассказывал байку про секретное письмо, расспрашивал, обещал премию, но так ничего и не узнал. В одиннадцатом часу вечера приехал в МУР, злой и уставший настолько, что голода не чувствовал, хоть и ни ел ничего весь день. Минут через двадцать приехал Данилов, тоже злой, уставший и ни с чем. Спать хотелось ужасно, но Алтунин с майором Гришиным до четырех часов утра рылись в оперативно-справочной картотеке, выбирая оттуда возможные связи Феди Половника. Гришин занимался «подвигами» Половника до войны и много чего помнил, память у него была отменная.

— Особое внимание обрати на эту особу, — посоветовал он, передавая Алтунину очередную карточку. — Вера Станиславовна Будницкая, сценический псевдоним Ванда. Поет в «Метрополе», проституцией тоже не гнушается. Холеная такая особа, изображает из себя аристократку, светскую даму. Федя с ней не то чтобы роман имел, но навещал время от времени. Думаю, что он с ней сейчас может встречаться…

— Почему? — спросил Алтунин. — Ресторан при центральной гостинице — место людное, надо ли Половнику там светиться? Или…

— А кто его там знает, кроме Будницкой? — ответил вопросом на вопрос Гришин. — Ему по малинам светиться не захочется, чтобы свое «воскрешение» из мертвых не афишировать, а в «Метрополь» можно. Да и не обязательно в «Метрополь», можно Ванду дома навещать, в Большом Каретном, дом семнадцать. Наверняка утверждать я не возьмусь, но вероятность того, что Половник встречался с Будницкой есть. Опять же — у нее широкие связи в самых разных сферах, Федя может с ней не только приятно время проводить, но и с пользой. Хочешь смейся, хочешь верь, но какое-то шестое чувство на седьмом киселе подсказывает мне, что гражданку Будницкую стоит поспрашивать…

Всего набралось восемь карточек. Алтунин списал себе в блокнот данные, вернулся в отдел, сел на неудобный жесткий диван, который сейчас показался мягче мягчайшей перины, и тут же заснул крепким сном, несмотря на светящую прямо в глаза лампочку.

Ему приснился сон. Танцплощадка в Парке Горького, задорная музыка вальса, партнерша в белом платье, которую Алтунин легко кружил в танце. Все было хорошо, все было замечательно, только вот лица партнерши он никак не мог разглядеть, то тень на него падала, то она отворачивалась в сторону и Алтунин видел только алебастровое точеное ухо и трогательный завиток светлых волос. Так и проснулся, не поняв, с кем же он все-таки танцевал во сне. Удивился тому, что может сниться человеку без всякой связи с действительностью и забыл про сон, словно его и не было.

Ровно через неделю, в следующее воскресенье, на Красной площади должен был состояться парад в честь Победы.

Одна неделя…

Семь дней…

Сто шестьдесят восемь часов…

Десять тысяч восемьдесят минут…

Это не отрезок времени, а так — сугубая мимолетность. Раз — и прошла!

16

Солнце светило ярко, небо было безоблачным, люди — улыбчивыми, и оттого день казался особенно радостным. Алтунин вдруг почувствовал, не понял, а почувствовал, скорее даже — прочувствовал, что война действительно закончилась. Когда война длится четыре года, к ее окончанию непросто привыкнуть. Понимаешь — да, мы победили, вспоминаешь салют по случаю Победы, радуешься этой Победе вместе со всеми, но не можешь так вот сразу перестроиться на мирный лад. Включаешь репродуктор — и удивляешься тому, что вместо сводки Совинформбюро транслируют оперу «Князь Игорь»… Встречаешь увешанного наградами соседа, обнимаешься с ним, расспрашиваешь о фронтовом житье-бытье и хочешь уже спросить, когда ему ехать обратно, но вспоминаешь, что война закончилась… Придешь заполночь домой и, прежде чем включить свет, проверишь, плотно ли задернуты шторы. А потом вспомнишь, распахнешь не только шторы, но и окно распахнешь настежь, включишь свет и просидишь битый час на подоконнике, думая обо всем и в то же время — ни о чем… Увидишь во сне отца и мать, подумаешь, что вот, война же закончилась, скоро вернется отец с фронта и мать из эвакуации, а утром проснешься — и как головой в вязкий холодный омут. Война закончилась, но многие с нее не вернулись, многие ее не пережили. Для них она не закончится никогда…

Но сегодня, несмотря на усталость и прочие обстоятельства, к Алтунину окончательно вернулось ощущение светлой мирной жизни и той легкой беззаботности, которая ее сопровождала. Ему захотелось немного размяться, подышать свежим воздухом, особенно вкусным после прокуренного воздуха кабинетов, да и с мыслями перед разговором с Будницкой собраться не мешало. Поэтому, выйдя на улицу, он не стал поворачивать направо, к Среднему Каретному переулку, а пошел налево, к бульвару, радуясь, как ребенок, каждому увиденному проявлению мирной жизни.

Женщина, сдирающая бумажные полоски с окна, — что может быть лучше этого зрелища? Алтунин невольно загляделся на красавицу в голубеньком халатике, мывшую окно на втором этаже, и едва не налетел на сурового вида старуху в низко подвязанном назад черном платке и черном платье. В руках у старухи был огромный, тяжелый, еще дореволюционный, примус.

— Давайте, бабушка, я вам помогу, — от чистого сердца предложил Алтунин. — Далеко вам?

— На кудыкину гору! — проскрипела старуха, покосившись на Алтунина. — Иди, милок, своей дорогой, а то милиционера кликну!

— Не надо милиционера, — попросил Алтунин и свернул в Третий Колобовский.

Проходя мимо бюро находок, подумал, что как-то совсем забыл в суете последних недель о зеленоглазой девушке Любе с ямочками на щеках. Возле дома Левковича вспомнил о том, что убийство Шехтмана до сих пор не раскрыто. Видимо, соседи из БХСС ничего не смогли пока узнать от арестованного в Иркутске валютчика Баранника, иначе бы сразу сообщили.

С Будницкой Алтунин решил начать не потому, что она казалась ему наиболее перспективной, а потому, что она жила ближе всех остальных «контактов» Половника, в двух шагах от Управления. Наиболее перспективным Алтунин считал рецидивиста Солодовникова по кличке Ельшан, проживавшего в подмосковном селе Карачарово. Ельшан родился в Одессе, ходил по молодости на каботажных судах до тех пор, пока поножовщина не привела его за решетку. До войны он часто наведывался в Одессу по делам и считался своим у тамошних воров. Алтунин не представлял, что случилось с теми ворами за время оккупации, но не исключал того, что Половник может обратиться к Ельшану с просьбой помочь бежать за границу. Побег в трюме какого-нибудь судна — это практически единственная возможность бежать из Советского Союза. К возможности благополучного перехода границы по земле Алтунин, как бывший сержант погранвойск, отслуживший срочную на финской границе, относился скептически. Если повезет, то конечно можно, но для этого надо и навыки соответствующие иметь, и проводника хорошего. А то некоторые наденут на ноги обувку, имитирующую кабаний след, и чешут в ней человеческим шагом, упуская из виду, что у кабана шаг куда как меньше. Да и куда он махнет через границу? К финнам? Те его назавтра же выдадут, без вопросов. Попробует пробраться на территорию Германии, чтобы перейти к союзникам? Да он дальше Белостока не доберется, в самом наилучшем случае. Нет, если уж за кордон, так по морю — из Одессы, Симферополя, Сухума или Батума…

Будницкой следовало звонить два раза. Алтунин позвонил, выждал минуту, затем позвонил снова. За дверью послышались шаркающие шаги, щелкнул замок, лязгнула, падая, цепочка. Когда дверь открылась, Алтунин увидел перед собой женщину средних лет в строгом синем платье с белым воротником. Волосы женщины были собраны в тугой узел на затылке, половину лица закрывали очки в массивной оправе. Фотография Будницкой в картотеке была плохонькой, но Алтунин и без нее догадался бы, что перед ним не Вера Станиславовна.

— Здра… — бодро начал Алтунин.

Женщина не дала ему договорить, прижала палец к губам, шикнула и указала рукой на ближнюю дверь в длинном коридоре. Коридор в этой квартире не был загроможден всяким хламом, как это обычно бывает. «Интеллигенция», уважительно констатировал Алтунин, и вошел, вытерев ноги о половик тщательнее обычного.

— Муж спит, — тихо пояснила женщина, закрыв дверь. — С дежурства пришел.

Алтунин от чистого сердца позавидовал тому, кто может утром прийти домой и спокойно завалиться спать, зная, что кто-то из близких станет охранять его покой.

Женщина ушла. Алтунин негромко постучал в дверь. Скорее даже не постучал, а поскребся, словно кот. Раз, другой, третий… Если бы Будницкой не было дома, то соседка сказала бы об этом. Раз не сказала, значит, надо до нее достучаться. Мелькнула мысль, что Будницкая может быть не одна, но Алтунин отогнал прочь смущение. Дело у него важное, не одна, так не одна. А если там у нее Половник, так совсем хорошо.

Пистолет Алтунин доставать не спешил и становиться сбоку от двери тоже не стал. Если, допустим, сейчас у Будницкой находится Половник, то никто не мешает ему подглядывать в какую-нибудь незаметную Алтунину щелочку. Если увидит перед дверью незнакомого мужчину в мятом костюме, то может и насторожиться, но не сильно. А вот если незнакомец встанет к двери бочком со стволом в правой руке, то тут уж все ясно — надо валить мента и уносить ноги. Пуговицы на пиджаке Алтунин расстегнул еще когда поднимался по лестнице, расстегнул машинально, не задумываясь, сработала старая привычка. Старший лейтенант Федорович из шестого райотдела вшил в каждую полу пиджака по увесистой гайке, утверждая, что этот груз помогает быстрее откинуть полу и, следовательно, быстрее выхватить пистолет. В марте сорок первого Федоровича, возвращавшегося домой с дежурства, задавило полуторкой — пьяный водитель не справился с управлением. Никто не знает, как и от чего он умрет. Оно и к лучшему…

— Боже мой! — наконец-то раздалось за дверью. — Кого это принесло в такую рань?

Алтунин машинально вскинул левую руку. Часы показывали без пяти десять. Какая же это рань? С другой стороны, Будницкая до утра поет в ресторане, так что по ее меркам сейчас где-то около трех часов ночи, самое сонное время. Ладно, переживет.

— Вера Станиславовна, я из домуправления, — негромко сказал Алтунин. — Извините за беспокойство, но куда-то пропал ваш ордер. Меня прислали уточнить…

— Сами потеряли и еще беспокоите! — возмутилась Будницкая, но дверь открыла. — Заходите, раз уж пришли!

В комнате у нее было как на сцене. Бронзовая люстра на три лампочки с цветными стеклянными висюльками, роскошное, чуть ли не во всю стену, трюмо, торшер с бахромчатым абажуром, две ширмы, расписанные китаянками или японками с зонтами в руках, бархатное покрывало на кровати, картины на стенах, ваза в виде сказочного цветка на столе. И очень приятно пахло — пряными духами, табачно-боярышниковым духом, который бывает только от заграничных сигарет, и еще чем-то неуловимо дразнящим.

Сама Будницкая, оказавшаяся в жизни гораздо красивее, чем на фотографии, выглядела бледной и немного раздраженной. Придерживала рукой у горла ворот шелкового халата, смотрела настороженно, сесть не предложила. Когда Алтунин без приглашения прошел через комнату к окну (надо же было убедиться, что за ширмами и за окном, на карнизе никто не прячется), Будницкая недовольно фыркнула.

— Я вас слегка дезинформировал, Вера Станиславовна, — сказал Алтунин, предъявляя удостоверение. — Не хотелось, чтобы соседи слышали. Дело у меня к вам деликатное… Можно присесть?

Будницкая дернула головой, что можно было расценивать как разрешение, села на край кровати и закинула ногу на ногу. Пола халата съехала, обнажив красивое молочно-белое колено, но Будницкая не обратила на это внимания, а может, сделала намеренно. Алтунин сел на стул.

— Я уже говорила вашему товарищу, что лимитными книжками [33]никогда не интересовалась! — Будницкая уперлась руками в кровать и вызывающе посмотрела на Алтунина. — И кто ими спекулирует, я не знаю. Я — певица, мое дело петь… Я же уже все объяснила!

— Я не по поводу лимитных книжек, Вера Станиславовна, у меня более важное дело, — Алтунин помолчал несколько секунд, решая, как лучше сказать, и решил переть напролом, потому что время дорого, и вообще, с такими вот дамочками, искушенными в увертках и прочем коварстве, «напролом» лучше. «Напролом» почти всегда лучше, за редким исключением. Сила солому ломит. — Меня, Вера Станиславовна, интересует гражданин Половинкин Федор Тихонович, он же Федя-Половник. Вы его знаете, не так ли?

— Что-то смутно припоминаю… — Будницкая картинно подняла вверх правую руку и коснулась лба хрупкими изящными пальцами. — Был у меня такой знакомый. Давным-давно…

Тон, которым было произнесено «давным-давно», наталкивал на мысль о том, что на самом деле Будницкая видела Половинкина недавно. Да и вся эта наигранная жеманность служила прикрытием для лжи. «Что-то смутно припоминаю…» Ах, скажите пожалуйста!

— Послушайте, что я вам скажу, Вера Станиславовна…

— Может, просто Вера? — перебила Будницкая. — Или уж «гражданка Будницкая», если на то пошло! Я не настолько стара, чтобы то и дело вспоминать мое отчество!

— Не стары, — согласился Алтунин. — Тридцать семь лет, это разве старость? Это ж самый расцвет! И жаль мне будет, гражданка Будницкая, если вы не доживете до тридцати восьми!

— Вы мне угрожаете? — Будницкая повела головой и высоко вскинула тонкие, выщипанные в ниточку брови.

— Что вы! — разыграл удивление Алтунин. — Всего лишь предупреждаю! Возможно, вы действительно не видели в последнее время Федора Тихоновича Половинкина. Тогда мы на этом можем закончить. Я еще принесу вам извинения за беспокойство, встану и уйду…

Вставать и уходить Алтунин не спешил.

— Но если окажется, что вы с Половинкиным продолжаете знакомство, что он вас навещает, что вы знаете, где он проживает, то тогда я, гражданка Будницкая, не дам за вашу жизнь ломаного гроша.

Алтунин выждал небольшую паузу. Отметил, как раскрылись и заблестели глаза Будницкой, как дрогнули ее губы, как порозовели щеки и понял, что стоит на верном пути. «Яблочко созревает на глазах», говорил в таких случаях майор Ефремов.

— Половинкин — не просто бандит, а фашистский диверсант, заброшенный к нам с очень важным заданием, — продолжил Алтунин. — Ему терять нечего, к высшей мере его приговорили еще в сорок первом, только вот приговор в исполнение привести не успели, а жаль. Половинкин знает, что мы его ищем, он собирается покинуть Москву, но перед этим он непременно «зачистит концы», то есть уберет всех, кто хоть как-то может на него вывести. Это первая причина, по которой я не дал бы за вашу жизнь ломаного гроша. Если вы встречаетесь с Федей, то одна из ближайших ваших встреч станет роковой. Вторая причина — если у нас будут доказательства того, что вы являлись пособницей фашистского диверсанта…

Будницкая вздрогнула и затрясла головой.

— Пособницей фашистского диверсанта! — повторил Алтунин, повысив голос. — И, возможно, укрывательницей! Это вам, гражданка Будницкая, не шутки-хаханьки. У нас для пособников и укрывателей вражеских диверсантов предусмотрено всего одно наказание — высшая мера социальной защиты! Сегодня арестовали, завтра осудили, после суда исполнили. Снисхождения не будет, поверьте.

— Я не знала! — всхлипнула Будницкая, заламывая руки. — Я думала, что он отсидел и теперь работает по снабжению! Он предлагал мне в Ленинград с ним ехать! В Театр комедии обещал устроить, у него там знакомства! Я же актриса…

Из красивых глаз Будницкой хлынули слезы. Она повалилась на бок и громко зарыдала, закрыв лицо руками. Алтунин совершил традиционно полагающиеся действия — открыл форточку, обеспечивая доступ свежему воздуху, сел рядом со стаканом воды в руке, улучив момент, передал стакан Будницкой, которая тут же вылила его на покрывало, говорил что-то успокаивающее… Ничего не помогло, Будницкая успокоилась только через четверть часа. Умолкла, потерла ладонями лицо, буркнула что-то и убежала умываться. Вернулась не скоро, Алтунин успел заскучать, но зато держалась спокойно, только нижняя губа едва заметно подрагивала. Снова села на кровать, напротив Алтунина, вздохнула и спросила:

— Вы мне правду про Федора сказали или на понт взяли, как последнюю дуру?

— Как я могу вас за дуру считать? — в том же духе ответил Алтунин. — Все, что я сказал, — истинная правда. Иначе бы я к вам и не пришел. Отдел по борьбе с бандитизмом, Вера, не интересуется отбывшими наказание снабженцами… Где сейчас Половникин?

— Не знаю, — пожала плечами Будницкая. — Он говорил, что живет в каком-то общежитии у черта на куличках, на Мироновской улице, кажется. Там нет телефона. Он сам приходит. Сюда, не в ресторан, в ресторане он всего один раз был, когда объявился весной. Звонит из автомата на углу, и если я одна дома, то поднимается. Последний раз был в среду. Пришел утром, в половине одиннадцатого, ушел в два…

Будницкая сделала правильные выводы. Рассказала все, что знала, и показала Федины подарки — бусы из крупного жемчуга, золотые серьги с бриллиантами и золотой браслет, тоже с бриллиантами. «Серьги заграничные из золота 750-й пробы с бриллиантами каплевидной формы по два карата каждый» вспомнил Алтунин пункт первый из перечня драгоценностей, составленного женой дантиста Шехтмана. «Повезло, — подумал он. — Это называется: „Раз — и в дамках!“».

Алтунин вышел в коридор, позвонил в МУР, попросил прислать двух человек для засады в квартире, где жила Будницкая, и пошел на кухню знакомиться с соседкой, открывшей ему дверь. Заодно познакомился и с третьей жительницей квартиры, учительницей немецкого из двадцать девятой школы на Смоленском бульваре. В двух словах, не особо вдаваясь в подробности, описал им ситуацию, предупредил о том, что в квартире будет организована засада, попросил не волноваться и никому посторонним ничего не рассказывать, а затем попросил взять паспорта и пройти в комнату к Будницкой. Для составления протокола изъятия вещественных доказательств требовались двое понятых…

Половник появился в Большом Каретном в понедельник, восемнадцатого июня, в половине восьмого вечера. На Петровке в этот момент только что закончилось партсобрание. Подполковник Сальников, лишившийся величественности вместе с секретарской должностью, в одиночестве спускался по лестнице, стараясь не слушать, как наверху сотрудники поздравляют с избранием старшего оперуполномоченного отдела по борьбе с мошенничеством майора Камардина. Алтунин тоже был в толпе, окружившей Камардина. Люди вокруг громко шумели, и он не сразу понял, что говорит ему Семенцов и почему тот настолько возбужден, словно это его избрали секретарем парторганизации…

В молодости, в самом начале бандитских дел, у Федора Половинкина была другая кличка — Борзач. Получил ее Федя не за свою прыть, а за замечательно острое обоняние. Он мог с завязанными глазами определить, кто из дружков-товарищей стоит перед ним, мог, понюхав щепоть махры, сказать, чего и сколько в нее подмешали, ну а тухлую селедку чуял за километр. Кличка Федору не нравилось, да и какому вору могло оно прийтись по душе? «Борзач» сильно смахивало на «легаш», а «легашами» зовут известно кого. Поэтому, попав в первый раз за решетку, Федя стыдной клички сокамерникам не назвал, и те, по созвучию с фамилией, прозвали его Половником. Половник — нормальная кличка, ничего позорного в ней нет, никаких постыдных ассоциаций она не вызывает. О своем чутком обонянии Половинкин впредь предпочитал не распространяться. Те, с кем он начинал, давно сгинули, кто от воровского ножа, кто от милицейской пули, кто от пьянства.

Неладное Половник почуял сразу, как только Верка, у которой сегодня был выходной, открыла ему дверь. Из квартиры, в которой жил только один мужчина, некурящий доцент МГУ, не пахло, а прямо-таки несло запахом мужских тел и дешевого табака. Оперативники, сидевшие в засаде, несколько дней подряд не попадали домой и не имели возможности ни помыться, ни сменить одежду. Оба они были курящими, но выходить курить на лестницу не имели права и потому смолили по очереди в открытую форточку. Часть дыма при этом распространялась по кухне и коридору. Можно было предположить, что к кому-то из Веркиных соседей, про которых Половник у нее заранее все выспросил, пришли гости, но гости интеллигентных людей пахнут иначе. Да и в Веркиных бесстыжих глазах сегодня плескалась не страсть, а страх. Как-то затравленно смотрела она на Федю, не по-обычному, не так, как всегда.

Соображал Половник быстро, и реакция у него была отменная, потому-то до сих пор землю топтал, несмотря на всякие передряги. Выхватив парабеллум с навернутым на ствол глушителем, Половник дважды выстрелил в Будницкую и по одному разу в выскочивших на ее вскрик оперативников. Одному попал в переносицу, другому — в правый глаз, еще раз доказав, как был прав преподаватель стрельбы гауптманн Ахляйтнер, когда называл его «Das As der Asse». [34]Заодно и порадовался тому, что пришел сегодня к Верке с оружием. Ввиду частых проверок документов, которые иногда сопровождались беглым обыском (милиционеры Отдела наружной службы по привычке продолжали нести службу по законам военного времени), Половник предпочитал передвигаться по Москве без огнестрельного оружия. Для того чтобы отбиться от патруля, ему хватило бы и совершенно безобидного на вид складного ножа, который он имел при себе постоянно. Но сегодня в полночь, после Верки, Половнику предстояло встретиться с московским агентом абвера, а к тому без парабеллума приходить не хотелось — уж больно мутный и опасный он был человек.

«Кто навел? — свербела в мозгу одна-единственная мысль, пока Половник шел по Большому Каретному и нервно сосал незажженную „казбечину“. — Какая падла?»

По всем прикидкам и раскладам выходило, что сдать его мог только московский агент, с которым Половнику сегодня предстояло встретиться, больше некому. Только он знал про Верку. Половник сам сдуру сказал, что в самом крайнем случае (хрен его знает, как все теперь может обернуться) связь с ним можно держать через Веру Будницкую, певичку из «Метрополя». Вот его чуть у Верки и не повязали.

— Неделей раньше, неделей позже, какая на хрен разница? — сказал вслух Половник, сворачивая на Садовое кольцо.

Он выплюнул размякшую от слюны папиросу, достал на ходу из пачки новую, остановился, чтобы прикурить, и подумал, какой же все-таки гнилой народ эти бабы. Могла бы намекнуть, когда он звонил ей и спрашивал, можно ли зайти. Замялась бы на секунду, прежде чем ответить, или вместо своего обычного «Да, конечно» сказала бы как-то иначе. Он бы понял и не стал бы соваться в ловушку.

О том, что сам собирался прикончить Верку перед тем, как рвануть из Москвы, Половник даже не вспомнил. В его системе понятий все, что делалось ради собственного блага, проходило особняком и воспринималось как должное.

— Кент, угости папиросочкой, — попросил разбитной парень при кепке и блестящих хромовых сапогах, подпиравший фонарный столб.

— Твои кенты в овраге лошадь доедают! — не останавливаясь, бросил ему Половник.

Не папиросы ему было жаль, а репутации. Авторитетному блатному западло с разными сявками кентоваться, пусть даже и на словах.

Резкий ответ оскорбил парня, но тон, каким он был произнесен, не вызывал желания продолжать диалог. Парень счел за благо промолчать.

17

Во вторник утром майор Ефремов опоздал на совещание, чего с ним обычно не случалось.

— Был у начальника, — хмуро сообщил он. — А он только что вернулся от Самого. Сказать, что там, — начальник ткнул указательным пальцем в потолок, — недовольны нашей работой, это ничего не сказать. И не надейтесь на строгачи, [35]товарищи, в случае чего, строгачами вы не отделаетесь. Самые везучие пойдут в управдомы, а те, кому повезет меньше, пойдут под суд. Не Дуньку Хренову ловим, сами понимаете.

— За что нас-то под суд? — Семенцов вздохнул так горько, словно по бокам от него стояли конвоиры. — Ловля вражеских агентов — не наша сфера…

Данилов удивленно посмотрел на Алтунина и повертел указательным пальцем возле виска — совсем, мол, сбрендил Гриша.

— Зато ловля бандитов — наша сфера! — жестко сказал, как отрезал, начальник и добавил после небольшой паузы: — Всем достанется на орехи, товарищи. Позвольте на этой торжественной ноте закончить лирическую часть и перейти к работе. Давайте подведем итоги…

Итоги были настолько неутешительными, что их и итогами считать не стоило. Единственный шаг вперед это установление причастности Половника к убийству дантиста Шехтмана. Вдова и дочь убитого, уже свыкшиеся со своим горем, опознали серьги и жемчужные бусы, которых не было в списке похищенных драгоценностей. На вопрос Алтунина: «Почему не было? Забыли?», вдова ответила: «Да, забыла. Это же такая безделица…» Ничего себе безделица! Жемчуг натуральный, морской, крупный, шестьдесят две бусины! Мысли свои Алтунин оставил при себе, кому что безделица — это дело ребят из БХСС. Каждый должен заниматься своим делом.

Установление причастности Половника к убийству дантиста Шехтмана — актив, как выражаются бухгалтеры. Пассив — три человеческие жизни, Будницкая и два сотрудника, старший лейтенант Великодный и лейтенант Старых. «Не иначе, как Будницкая занервничала, открывая дверь, вот Половник и догадался о засаде, — думал Алтунин. — Ребята маху дали, надо было им выходить к двери вместе с ней, а не ждать на кухне. Эх… Да что теперь говорить, задним умом все мы крепче крепкого…»

Еще пассив — ни в Марьиной Роще, в которой так долго и тщательно искали, ни по адресам «Ар… и так далее, дом три, квартира пять» в Москве и ближнем Подмосковье так ничего и никого не нашли. Ничего, в смысле, номер газеты «Правда» за тринадцатое июня нигде не пропадал. С автобазой в Арбузовском переулке тоже вышла пустышка. В понедельник утром в МУР позвонила директорская секретарша Прасковья Васильевна и сообщила, что «Правду» от тринадцатого июня взяла секретарь комитета комсомола Демидова.

— Вы понимаете, она заходила, когда меня не было, — смущенно бубнила в трубку Прасковья Васильевна, хотя бы приблизительно представлявшая, сколько хлопот доставила втихаря взятая газета сотрудникам МУРа. — Там была статья про водителей Ладоги, а Валентина как раз готовит доклад по этой теме. Я ее так ругала, так ругала… Вы даже представить себе не можете, как я ее ругала… Как можно брать без спроса и забывать вернуть? Теперь я подшиваю все газеты сразу же, как только Евгений Владимирович прочтет, так и подшиваю…

За газетой съездил Семенцов. Привез номер от тринадцатого июня, на котором была карандашная пометка «АР 3/5». Только карандаш побледнее, буквы немного мельче, и если рядом положить обе газеты да приглядеться, то заметно, что написаны они разной рукой. И между буквами и цифрами на газете с автобазы был небольшой промежуток, а на той, которую бандиты оставили в машине, цифры шли сразу за буквами.

— Надо было не розыски устраивать, а тащить почтальона, который руку свою собственную узнать не может, в МУРе и вызывать почерковеда для срочной экспертизы, — укорил Алтунина майор Гришин.

— А то я не знаю наших экспертов! — резонно возразил Алтунин. — Они по четырем буквам ничего определенного не скажут. Им несколько строчек подавай, на меньшее они не согласны. Ну, притащил бы, ну вызвал бы, ну получил бы заключение, в котором «возможно» на «вероятно» сидело бы и «можно предположить» погоняло бы. И что бы я делал с таким заключением? Подтерся бы и побежал газетку искать.

Гришин вынужден был согласиться, что Алтунин прав.

Фотографию Половинкина разослали по всем райотделам, раздали орудовцам, Управление НКГБ распространило ее среди своих сотрудников… Но возлагать много надежд на то, что Половника узнают на улице, не стоило. Во-первых, фотография была старой, еще довоенной. Во-вторых, внешность изменить до неузнаваемости не трудно — челочку на лоб или, наоборот, побрить голову, усы отпустить, щуриться или, скажем, нижнюю губу выпячивать. Ухищрений столько, что их все сразу и не перечислить… А можно просто отпустить щетину, выпачкать лицо и руки машинным маслом, плеснуть на спецовку пять граммов бензина вместо одеколона, чтобы пахло, и ходить так. Никто не узнает в работяге, идущем на работу или возвращающемся домой, личность, объявленную в розыск. По работе в СМЕРШ Алтунин знал, что внимание привлекают хорошо и опрятно одетые люди, офицеры в высоких чинах и красивые женщины… На бойца в застиранной гимнастерке или на какую-нибудь замарашку с грязным узлом в руках мало кто обращает внимание. На том враг и строит психологический расчет.

Исчезнувшего майора Джилавяна так и не нашли. Ни концов, ни следов. «Ни тела, ни дела, а одна головная боль», как говорит начальник отдела.

Как ни крути, а получалось так, что газета оставалась единственной ниточкой, ведущей к диверсантам. Семенцов, правда, высказал предположение, что бандиты-диверсанты могли оставить газету в машине намеренно, дескать, Половник или кто-то из его сообщников мог купить «Правду» в киоске, сделать на ней пометку карандашом и оставить, чтобы запутать след, направить розыск по ложному пути. Ну, Семенцов он на то и Семенцов, чтобы пороть всякую чушь. Бандиты не могли знать, что им прострелят колесо, а брошенную где-то в городе машину милиция могла бы и не связать с нападением на экспедиторов Геокомитета. Искали бы угонщика. И никогда бы не стал Половник оставлять отпечатки своих пальцев на газете, предназначавшейся сыщикам. Не мальчик, матерый бандит, да еще и особой абверовской выучки. Нет, газета настоящая, настоящий след, не ложный. Только как его взять?

— Я отлучусь на полчасика, Алексей Дмитриевич? — спросил Алтунин после того, как совещание закончилось.

— Куда? — поинтересовался начальник отдела.

Полчасика — странный временной промежуток.

Для какого-то дела мало, для того чтобы сходить в НТО — много.

— Хочется на бульваре с книжкой посидеть, подумать, — честно признался Алтунин. — В отделе не думается, мешают.

— Ты, Алтунин, совсем заработался, — на осунувшемся от усталости лице начальника промелькнуло сочувствие. — Я бы тоже посидел на бульваре с книжкой… Какая книжка-то хоть, интересная?

— Телефонный справочник, — ответил Алтунин. — Не дает мне этот проклятый адрес на газете покоя, Алексей Дмитриевич…

— Полчаса — разрешаю, — коротко сказал начальник и уткнулся в разложенные на его столе бумаги…

По утреннему времени бульвар был малолюдным, свободных скамеек — хоть отбавляй. Алтунин облюбовал одну из них, сел, сделал несколько глубоких вдохов, порадовался жизни, которая при всех своих сложностях дело хорошее, и начал думать. Растрепанный телефонный справочник до поры до времени положил рядом на скамейку.

Газету выписывают армяне из дома 3/5? Что это за почтальон такой, который идентифицирует жильцов на своем участке подобным образом? Бред…

Газету выписывают какие-нибудь Архиповы или Арбузовы из дома 3/5? Ну, это в какой-то маленькой деревушке почтальон может знать всех по фамилиям… В Москве подобное невозможно. Адрес это, адрес! Только какой?

Надпись на газете намертво отпечаталась в памяти. «А»? Это точное «а», без вопросов, «р» — тоже без вопросов. Арбуз, Аргумент, Ариадна… Чушь! Тройка, конечно, похожа на восьмерку, но… Но если это не тройка, а буква «з»?! А черточка — дробь это вместо значка номера? АРЗ номер пять?

АРЗ?

«РЗ» — это «ремонтный завод», ничего другого на ум не приходит. «А» — «автомобильный» или «авиационный». «Авиационный»? Скорее всего «автомобильный». Их в Москве несколько, и в Люберцах тоже есть, перед самой войной открыли. А пятый — это как раз в Марьиной Роще, в каком-то там проезде, в шестом или в восьмом…

— Марьина Роща? — вслух спросил самого себя Алтунин. — Это же замечательно!

Проходивший мимо седой как лунь старик с массивной тростью в правой руке, посмотрел на него с недоумением, но Алтунину было не до старика и вообще не до прохожих. Он схватил справочник, раскрыл его, лихорадочно перелистал, нашел нужную строчку на нужной странице и коротко подытожил:

— В цвет! [36]

Начальник отдела алтунинского энтузиазма не разделил. Выслушал, помолчал, обдумывая, и сказал:

— Наведайся осторожно под видом пожарного инспектора, посмотри, что и как, а там решим…

Удостоверение инспектора группы профилактики Отдела пожарной охраны НКВД [37]было у каждого оперативника МУРа. Для конспирации. Очень удобное удостоверение, с которым можно приходить куда угодно и совать нос во все места, не вызывая никаких подозрений. Ну, разве что руководителя учреждения или домоуправа штрафом напугать. У запасливого Алтунина на всякий случай имелось еще несколько удостоверений — санитарного инспектора, инструктора горкома комсомола, инспектора городского комитета Осоавиахима. [38]Никогда не знаешь, в какой роли удобнее будет выступить. Но на авторемонтный завод лучше всего прийти в качестве пожарного инспектора, этакого дотошного, любопытного, недалекого говоруна. Пожарный инспектор на заводе может спокойно соваться в любое помещение, в любой уголок, в любой подвал и никто ничто не заподозрит. Главное, чтобы все вокруг понимали, что перед ними пожарный инспектор…

Директор завода сплавил Алтунина своему заместителю. Даже принять не соизволил, бюрократ хренов, но Алтунин был не в претензии. Пока хмурая секретарша из приемной (была она одна на двоих — на директора и на его заместителя) ходила к директору, Алтунин взял с ее стола свежий номер «Правды» и увидел на нем знакомую, хорошо запомнившуюся надпись карандашом. «Запахло паленым», — подумал он, возвращая газету на место и радуясь своей догадливости. Радовался, впрочем, не особенно, потому что надо было найти диверсантов, а не газету.

Заместитель тоже не пожелал возиться с такой мелкой сошкой, как инспектор из пожарной охраны, и отправил Алтунина к главному инженеру. Главного инженера на месте не оказалось, он уехал в трест добывать какие-то дефицитные запчасти. Тогда секретарша привела Алтунина в крошечный кабинет завхоза. Завхоз, занятый какими-то очень важными делами, передал Алтунина к главному энергетику — отвел, познакомил и сказал сакраментальное: «Пожары, это по вашей энергетической части, Иван Семеныч». Главному энергетику Ивану Семеновичу то ли деваться было некуда, то ли делать нечего, но он не стал отфутболивать Алтунина дальше, а повел его по территории. Алтунин сразу же завел разговор о футболе, Иван Семенович оживился и сказал, что болеет за «Спартак», Алтунин ответил, что хоть ему, как человеку из пожарной охраны, а, стало быть, из системы НКВД, ближе и роднее «Динамо», но «Спартак» он уважает как крепкую, основательную команду и что в прошлом году только придирки судей помешали «Спартаку» выйти в финал розыгрыша Кубка СССР. [39]Иван Семенович просиял и пригласил в обед отметить знакомство «чем бог послал». Алтунин приглашение принял, но с оговоркой: «Делу — время, потехе — час».

— Сначала территорию обойдем, — сказал он и доверительно понизил голос до шепота, хотя шли они по двору и рядом никого не было, кроме какой-то любопытной дворняги. — Готовится городская проверка, если после меня найдут чего, то мне — хана.

Угрызений совести по поводу своего вранья Алтунин не испытывал. Ничего страшного, если в ожидании мнимой проверки руководство завода приберет территорию и помещения — избавится от залежей сломанной тары, расчистит проходы между корпусами, обеспечит цеха баграми, лопатами и ящиками с песком. Пугать проверками только во благо. А то вон в кузовном цеху целую гору промасленной ветоши в углу набросали, осталось только бычок кинуть, чтобы загорелось.

За кузовной цех Алтунин отчитал Ивана Семеновича как следует, хотя тот был ни при чем, уборка территории в обязанности главного энергетика не входит. Но раз уж назвался груздем, то есть если сопровождаешь инспектора по территории в качестве представителя администрации, то изволь выслушать замечания и по назначению передать.

— Вот еще что-то — и будет вам акт со штрафами! — пригрозил Алтунин и перешел к делу, ради которого он и явился. — Я еще в кадры схожу непременно, инструктаж проверю. И если хоть один человек работает без инструктажа, то не обессудьте тогда.

— В кадрах у нас — полный ажур! — уверенно ответил Иван Семенович.

— Ой ли? — с прищуром бывалого человека, усомнился Алтунин. — Прямо-таки ажур? Небось, половина рабочих толком не оформлена, в грузчиках местная алкашня подвизается, а на уборку территории поденно нанимаете? Знаю я все нюансы, не первый день на свете живу…

— Ну зачем сразу нюансы? — расстроился Иван Семенович, качая лысой головой. — Все у нас оформлены, как надо, с алкашней мы дел не имеем, а уборку территории проводят наши сотрудники. Не верите, так сами убедитесь.

— И ни одного постороннего человечка на заводе? — недоверчиво поинтересовался Алтунин. — Ты меня, Семеныч, не раззадоривай, а то ведь найду. Хоть это в мои прямые обязанности и не входит. С другой стороны, — бдительность…

— Бздительность, — передразнил главный энергетик, но тотчас же вернулся к серьезному тону. — Посторонние у нас есть, пять или шесть гавриков, но они не совсем посторонние, оформлены как временные сотрудники приказом директора по просьбе главного инженера Матвея Яковлевича. Мы же эвакуировались в Свердловск, там нас сначала объединили с одним из местных заводов, затем разъединили обратно, а там и в Москву возвращаться пришла пора… В результате мы имеем большую головную боль со станками. Свои не все после переезда запущены, да и трофейное оборудование начинает поступать. Налаживать станки надо, в работу пускать, а все рукастые наши кадры после обратного разъединения на свердловском заводе остались, так вот получилось… Не хватает рабочих рук, ой как не хватает. А тут — свободная бригада наладчиков подвернулась. Заместитель директора, Сергей Макарович ихнего бригадира с Матвеем Яковлевичем познакомил. Люди толковые, работящие, на Крайний Север завербовались, завод оборонного значения запускать, но документы им бюрократы из главка долго оформляют. Согласования, разрешения, то да се. Вот они пока у нас и работают, станки в порядок приводят. И живут тоже у нас, выделили им помещение…

— Разве так можно? — удивился Алтунин, чувствуя, как забилось в груди сердце. — Завод — не общежитие.

— А где людям жить? — удивился в ответ Иван Семенович. — Общежития у нас нет, средств на оплату гостиницы — тоже. Зато есть помещение, тюфяки остались с войны, когда люди в цехах спали… тебе хорошо рассуждать, инспектор. С тебя план не спрашивают, из графика ты не выбиваешься…

«А ларчик, оказывается, открывался так просто, — с радостью, к которой примешивалась тоска, подумал Алтунин. — Прочесывали жилой сектор в Марьиной Роще, и никто не подумал о предприятиях. Там же свои порядки, да и не живет никто — отработали смену и разошлись по домам. А оказывается… Пять или шесть гавриков? Ладно, сейчас взгляну на них краем глаза и из заводоуправления позвоню в отдел. Неужели это они? Ефремов от радости с ума сойдет…»

В том, чтобы взглянуть на «гавриков» краем глаза, Алтунин ничего опасного не видел. В отличие от майора Гришина или начальника отдела, он Половника ни разу не задерживал и не допрашивал. Можно допустить, что когда-то давно Половник мог видеть его в коридоре на Петровке или где-нибудь в милицейской форме, но и что с того? Внешность у Алтунина самая заурядная, неброская — светловолосый, курносый, голубоглазый, из особых примет только шрам после удаления аппендицита, но его под одеждой не видно. Можно не опасаться быть узнанным. А взглянуть надо, чтобы убедиться, что они здесь, чтобы оценить обстановку, чтобы составить план по захвату, пока будет ехать подмога.

— У меня свои планы и свои графики, — нахмурился Алтунин. — И спрос с меня о-го-го какой, не знаешь, Семеныч, так не говори. Что же касаемо ваших гавриков, то я про них в отчете ничего писать не стану, не моя это епархия, но вот как они живут, увидеть должен. Может, у них там примус в производственном помещении или плитка самодельная… Погорите, а мне потом неприятности. Вон, в марте в мастерской по ремонту пишущих машинок, той самой, которая в подвале здания Моссовета находится, один …удак, уходя с работы, паяльник забыл от сети отключить. Да вдобавок сигнализация не сработала, и у машины, которая первой приехала, насос не работал… Что у нас творилось, Семеныч, этого и врагу не пожелаешь, разве что только фашистам. Нет, я пока своими глазами не увижу, как там у ваших постояльцев с противопожарной безопасностью, не успокоюсь!

— Да нормально там все, — скривился главный энергетик. — Никаких примусов с керосинками, и плиток самодельных тоже нет. Питаются они в столовой, профком им талоны выдает, и кипяток у нас в столовой круглосуточно, в три смены ведь работаем… Пожарная безопасность у нас на высоком уровне. Директор строго следит за тем, чтобы везде порядок был…

Слово «порядок» главный энергетик любил и употреблял часто.

«Вижу я, как он следит, чтобы везде порядок был, — иронично подумал Алтунин. — Территория замусорена, завод в общежитие превратил, и это называется порядок?»

Иван Семенович вел Алтунина к приземистому одноэтажному корпусу. Когда они почти уже дошли до входа, навстречу им вышел высокий мужчина в синем костюме и кепке. Не в блатной малокозырке, а в кепке старого образца, без пуговки на макушке и с большим козырьком, такие еще назывались «партийными», потому что их любили носить многие руководители, в первую очередь — Ленин.

— Вот, это один из наших наладчиков! — обрадовался Иван Семенович и обратился к мужчине в кепке: — Константин, а я к вам пожарного инспектора веду…

Константин узнал Алтунина первым. Ни сказав ни слова, развернулся и побежал к высокому глухому забору, огораживавшему заводскую территорию. Бежал он быстро, большими скачками, да еще и вилял на ходу то влево, то вправо, чтобы попасть по нему было сложнее.

У Алтунина первым делом сработал рефлекс «догони убегающего», и лишь припустив за Константином, он вспомнил, что видел его в столовой, в тот день, когда ездил на Преображенский рынок по делу об ограблении торговцев, и даже разговаривал с ним…

Бегать после ранения и плеврита было тяжело, метров через сто Алтунин начал задыхаться. Константин или как его там, фашистова сына, уже подбежал к высокому деревянному забору. Вот он подпрыгнул, чтобы ухватиться за верх и подтянуться, но впопыхах не допрыгнул.

— Стой! — прерывисто крикнул на бегу Алтунин, доставая из наплечной кобуры табельный ТТ. — Стой, гад!

Гад припустил вперед вдоль забора. Не иначе, как оценил скорость бега Алтунина и решил увеличить дистанцию, чтобы без помех перелезть через забор. Или же просто сообразил, вражина, что лучше прыгать с забора не на Складочную улицу, а к железной дороге. Там проще будет скрыться, и догонять там сложнее, ни машина, ни мотоцикл не проедут, только на своих двоих, а гад резв и прыток, хоть уже и не мальчишка…

Жадно хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, Алтунин бежал за Константином, который продолжал петлять по-заячьи, но, увы, от этого расстояние между ними не сокращалось. Стрелять не было никакой возможности, разве что в воздух, потому что после пробежки о прицельной стрельбе, да еще по такой сложной в смысле поражения цели, не могло быть и речи. Но в воздух Алтунин пальнул на бегу два раза, привлекая внимание, а шесть патронов благоразумно оставил для дела.

Константин на выстрелы за спиной никак не отреагировал. Бежал себе и бежал, а потом остановился у забора и подпрыгнул… Алтунин, поняв, что враг сейчас уйдет, взвыл от ярости и прямо на бегу выстрелил по нему шесть раз подряд. Пан или пропал, то есть — или попал, или не попал, а стрелять надо, потому что догнать уже не получится.

Брал Алтунин ниже пояса, потому что мертвому врагу грош цена, одно моральное удовлетворение, а раненому цена рупь-целковый, потому что раненый враг непременно что-нибудь да расскажет. Пять раз промазал, а на шестой раз попал. Чудом. И так удачно попал — в мякоть правой руки, сантиметров на десять выше локтя, не задев ни плечевой кости, ни артерии. Захочешь, так не попадешь.

Константин упал не сразу, а повисел секунду-другую на левой руке, но сил не хватило, и он упал на землю. Застонал от боли, попытался подняться, но не смог. Когда-то, очень давно, дай бог памяти в каком это году, Алтунин играл в футбол в нападении. С тех пор многое изменилось, но удар с обеих ног получался у него замечательно, особенно с разбега. Да если еще вместо легкой бутсы на ноге увесистый сапог, то после такого удара сопротивление уже невозможно. Константин потерял сознание. Алтунин первым делом убедился в том, что рана на задержанном одна, и она не опасная, затем и перевязал гаду руку поверх рукава пиджака своим собственным носовым платком, а затем связал ему руки спереди его ремнем, не свой же на это пускать, хватит с врага и носового платка капитана Алтунина.

Сбежавшиеся рабочие окружили их плотным полукольцом.

— Милицию уже вызвали, — доложил кто-то.

Алтунин подумал, что счет пока не в его пользу.

Одного врага удалось задержать, а четверо подались в бега. Не успело повезти, как опять не повезло. Ясное дело — Константин, или как его там, узнал в пожарном инспекторе человека из столовой, решил, что это не совпадение, хотя это было чистейшей воды совпадение из тех, что бывает одно на миллион, и попытался убежать. Кто мог подумать? Кто мог предугадать?

Алтунин поднялся с колен, отряхнулся и сказал рабочим:

— Волоките этого типа в заводоуправление.

Стоило встряхнуть задержанного, как он пришел в себя. Посмотрел на Алтунина, дернул щекой, изображая презрение, и процедил сквозь зубы:

— Холуй!

— Сам ты холуй! — ответил ему Алтунин. — Гитлеровская шавка!

— Так это шпион?! — заволновались рабочие. — Не вор?!

Задержанный получил несколько увесистых тумаков.

— Попр-р-рошу без самосуда, гр-р-раждане! — раскатисто рявкнул Алтунин, вставляя в ТТ полную обойму. — Он свое получит, не волнуйтесь.

18

Остальных диверсантов искала сборная команда из прибежавших на выстрелы милиционеров девятнадцатого райотдела, в котором раньше служил Семенцов, заводской охраны и рабочих. Алтунин в поисках участия не принимал — сторожил задержанного. Лучше синица в руках, чем журавль в небе (синица-то такая резвая, что, глядишь, и с подбитым крылом упорхнет), да и не осталось на заводе никого из диверсантов — ушли после первого выстрела.

Обыскав задержанного, Алтунин нашел паспорт на имя Коростылева Константина Ивановича, 1908 года рождения, прописанного в подмосковном Подольске на Комсомольской улице. Национальность — русский, социальное положение — рабочий, невоеннообязанный. Паспорт Алтунин рассмотрел очень внимательно, каждую страничку на свет, фотографию ногтем подковырнул и признал, что фальшивка (а это была несомненная фальшивка) изготовлена великолепно. Комар носа не подточит. И выглядел паспорт согласно дате выдачи — августу 1944 года — не потрепанным, но и не очень новым. В паспорт была вложена сложенная вчетверо справка с печатью Московского областного научно-исследовательского клинического института. Согласно справке, датированной мартом этого года, Константин Иванович Коростылев страдал заболеванием с мудреным названием. Алтунин разобрал только слово «эпилепсия». Молодцы, знают свое дело, все у них по уму. Раз невоеннообязанный, то в паспорте справочка. Во избежание лишних вопросов.

Оружия при задержанном не оказалось. Старый складной нож с клеймом ХТЗ [40]хоть и был остро наточен, но для рукопашного боя не годился, потому что лезвие не фиксировалось в раскрытом состоянии. Хлеб таким резать можно, противника — нет.

«Вот остановил бы я для проверки документов такого гражданина, и чего? — подумал Алтунин, раскрывая и складывая нож. — И ничего. Говорит по-русски без акцента, выглядит как все, документы в полном порядке, прописан в Подольске, ни ствола, ни финки при нем нет…»

Не все диверсанты были столь предусмотрительны, особенно на фронте. Начав отступать, фашисты занервничали и изменили подход к подготовке разведкадров. Раньше он у них был прямо-таки ленинским, «лучше меньше, да лучше», на подготовку ни времени, ни сил не жалели, а тут начали массово засылать едва-едва обученных дилетантов. Совсем до смешного доходило — обыщешь бойца, возвращающегося в свою часть из госпиталя, и найдешь у него в вещмешке складной немецкий стропорез, нож парашютиста. Спросишь «откуда?», а в ответ: «Сосед по палате подарил на выписку». Ага, сейчас…

Кроме документов и ножа, Алтунин нашел початую пачку Казбека, коробок спичек и химический карандаш. Папиросы безжалостно разломал, но ничего, кроме табака, в них не нашел. Хорошо зная вражеские повадки, прощупал воротник рубашки задержанного, а также воротник и лацканы его пиджака, но безрезультатно — ампул с ядом там не было.

Пока местная фельдшерица перевязывала ему руку, задержанный молчал. Когда же девушка ушла, посмотрел на улыбающегося Алтунина и снова начал обзываться.

— Радуешься, холуй? Ну-ну, радуйся. Только помни, что цыплят по осени считают.

Сидели они в Красном уголке. Алтунин на стуле у двери, спиной к ней, а задержанный — в углу, на тяжелом кондовом табурете, к которому Алтунин привязал его ноги. Веревку кто-то из заводских принес крепкую, не разорвешь, да и вязать Алтунин умел, но ТТ на всякий случай держал в руке наготове. Задержанного предупредил, чтобы тот не рыпался не только с целью побега, но и с целью самоубийства, потому что пулю тогда он получит не в лоб, а в колено. Короче говоря, — на трибунале все равно присутствовать придется, но, возможно, с одной ногой вместо двух. Задержанный в ответ посмотрел на Алтунина как солдат на вошь (иными словами порцию презрения, плескавшуюся в его взгляде, описать было нельзя) и некультурно сплюнул на пол вязкой тягучей слюной.

— Так ведь сейчас самая осень, хоть и лето на дворе! — еще шире улыбнулся Алтунин. — Наша взяла, вашей больше нет. Как же не радоваться? И я не «холуй», а капитан милиции. Ясно тебе, предатель?

— Я никого никогда не предавал! — огрызнулся задержанный.

— Неужели? — не поверил Алтунин. — Я, к твоему сведению, во время войны в разведке был, да в СМЕРШе. У что-что, а немца, в совершенстве знающего русский, от нашего шкурника сразу отличу. Ты — самый настоящий предатель.

— Я — не предатель! — повторил задержанный. — Ты меня с Власовым и Трухиным [41]не путай! Это они предатели и шкурники!

— Вот в этом я с тобой полностью согласен. Только понять не могу, чем ты от них отличаешься? Они хоть солдаты, воевали с оружием в руках, а ты — диверсант…

— Они — подонки! — запальчиво перебил задержанный. — Особенно — Трухин! А я не такой!

— Вот с этого пункта попрошу объяснить подробнее, — попросил Алтунин. — Чем это Власов лучше Трухина и почему ты не такой? В смысле — не генерал? У тебя звание-то какое? Обершарфюрера [42]небось выслужил?

Поддел, конечно, намеренно, потому что видел, что перед ним не менее, чем капитан, а то и выше.

— Звание мое — гауптманн! — с вызовом сказал задержанный. — Власов лучше Трухина тем, что один раз присягу нарушил, а не два! Трухин сначала императору присягнул, потом вам, а потом немцам! А я присягу никогда не нарушал! Кому присягнул, тому и служу!

— Кому же? — ехидно поинтересовался Алтунин.

— России! — с гордостью ответил задержанный, вскидывая подбородок и выпрямляя спину — вариант стойки «смирно» в привязанном к табурету состоянии.

— Тебе бы в цирк поступить клоуном, — сказал на это Алтунин. — Далеко бы пошел, это я тебе точно говорю. Умеешь насмешить, умеешь. России он присягнул в абвере, ну и ну! Ребятам расскажу — со смеху лопнут.

— Абвер — это так, — нервно дернул головой задержанный. — Всего лишь средство… Ничего… Два раза вам повезло, а на третий не повезет… Бог троицу любит! Сотрут вас американцы с англичанами в порошок!

— Не сотрут, — спокойно возразил Алтунин. — Вспомнят, что случилось с Гитлером, и поостерегутся. А ты, я так понимаю, дворянин и монархист? Эмиграция, белой акации гроздья душистые, боже, царя храни и так далее? Ну и каково тебе на родине?

Задержанный отвернулся, демонстрируя нежелание продолжать разговор.

— Злишься, — констатировал Алтунин. — Злись на здоровье. Когда аргументов нет, остается только злиться. Ладно, соберись пока с мыслями, а потом мы продолжим. Уже не на отвлеченные темы станем говорить, а по делу.

Задержанного урку Алтунин начал бы «колоть» прямо сразу и уже бы, наверное, расколол. Попадались ему на фронте шпионы с диверсантами, которые раскалывались так вот, сразу. Но по Константину было видно, что с ним такой номер не пройдет, даже если вывести во двор и поставить к стенке, он не скажет больше того, что хочет сказать. Да и не стоило допрашивать его прямо здесь, на заводе, где легко могут подслушать. Вот в муровском автобусе уже можно будет начинать. Но для порядка Алтунин все же добавил:

— В любом положении всегда еще можно что-то поправить. Даже в твоем.

— Я вам помогать не собираюсь!

— Не столько нам, сколько себе самому, — поправил Алтунин. — Мы, как видишь, и сами с усами, почти месяц вас пасем…

Враг думает, что встреча в столовой была не случайной? Ладно, пусть думает. Хороший оперативник отличается от плохого умением извлекать пользу из любых обстоятельств.

— Дурак местный нас немного подвел, есть такое дело, — продолжал Алтунин. — Но тебя взяли и всех твоих подельников тоже возьмем. Начиная с Федьки-Половника и заканчивая вашим старшим, как его там…

Нехитрая хитрость не сработала. Задержанный не подсказал, как зовут главного и никак не отреагировал на упоминание Половника. То, что главным был не он, Алтунин чувствовал интуитивно, но наверняка. Главари диверсионных и шпионских групп — особенные люди. Есть у них в глазах что-то этакое, непередаваемое, но легко уловимое. Своеобразная властная твердость или, скорее, не твердость, а упорство.

Коллеги приехали вчетвером — Гришин, Бурнацкий, Семенцов и водитель Кондратыч. Гришин одобрительно хлопнул Алтунина по плечу, молодец, мол, а на высказанное сожаление насчет того, что взять удалось лишь одного диверсанта, ответил: «Лиха беда начало». Алтунин даже немного удивился такому оптимизму.

Вместе с Константином забрали еще троих — директора завода, его заместителя и главного инженера, успевшего вернуться из треста. Константина усадили на заднее сиденье между Алтуниным и Семенцовым, а заводскую администрацию разместили впереди. Наручников в наличии оказалось всего три пары, поэтому Гришин одни надел на Константина, а при помощи двух оставшихся сковал в цепочку руководителей завода. Директор всю дорогу вздыхал и сердито косился на своего заместителя. Главный инженер удивил всех — привалился к пухлому директорскому плечу и захрапел. Не притворялся, а на самом деле заснул крепким сном. «Этого можно сразу отпускать, — подумал Алтунин. — Он явно не при делах, иначе не был бы так спокоен» На его памяти такое было впервые, чтобы задержанный заснул по дороге в отдел.

В отделе узнали от начальника сногсшибательную новость.

— Семихатского убили, — объявил майор Ефремов, глядя на Алтунина. — Дома застрелили. Он еще вчера на работу не вышел, но вчера в кадрах решили, что он загулял по поводу дня рождения, и шума поднимать не стали. Свой же человек, не чужой. Написали от его имени заявление на отгул, подшили в папочку, приказом провели — все чин-чинарем. Им за эту инициативу особо влетит. Ну а сегодня всполошились и послали к нему домой Аллочку. Она приходит, дверь открыта, Семихатский в коридоре лежит с дыркой во лбу. Такие вот интересные у нас дела…

«Что он на меня так смотрит? — удивился Алтунин. — Уж не думает ли, что это я Назарыча убил? В порядке личной, так сказать, мести?»

Оказалось, что у начальника другие мотивы. Отпустив остальных сотрудников, он помолчал немного и обложил Алтунина отборным матом.

— Зачем ты туда сунулся? Сообщил бы, окружили завод, муха бы не пролетела… — примерно так можно было перевести то, что он сказал.

— Да я же все как положено сделал… — начал было Алтунин. — Пожарная инспекция, все путем. Не первый же раз противопожарное состояние проверяю. Кто мог подумать, что я с этим гадом в столовке за одним столом ел! Вспомнить тошно!

— В столовке? — заинтересовался начальник. — Это когда? И почему я об этом ничего не знаю?

Алтунин рассказал. Начальник похекал в кулак, что заменяло у него смех, и пошутил:

— Эх, Алтунин, Алтунин! Везения у тебя много, а интуиции никакой. Как же ты его не почуял…

— Теперь, как зайду куда, всех буду арестовывать и вести в дежурную часть, — пообещал Алтунин.

День выдался богатый событиями, как выражался капитан Бурнацкий, «приключенческий». Пока начальник отдела с заместителем допрашивали задержанного диверсанта, МУР облетела очередная новость. При обыске дома у Семихатского (жил он один в собственном доме за Рогожской заставой) были найдены портативная коротковолновая рация немецкого производства, могущая работать как от батарей, так и от сети, запасные комплекты батарей к ней, шифровальные таблицы, немецкий радиоприемник «Тефаг Т50», коробочку с сильнодействующими ядами, несколько пистолетов (парабеллум, два ТТ, компактный ТК, вальтер) и один наган. В тайнике между потолком и полом чердака лежали фибровый чемодан и кожаный саквояж, набитые рублями, рейхсмарками, долларами, фунтами стерлингов, драгоценностями и золотыми монетами. В толстой полке старинного комода Семихатский хранил запасные документы — паспорта, трудовые книжки, военные билеты, профсоюзные удостоверения. Все со своей фотографией и на разные фамилии — Грунин, Жариков, Чертенков, Талагаев, Копелян.

Находки озадачили тех, кто производил обыск. Они позвонили в Управление и заново осмотрели дом, теперь уже не просто тщательно, а сверхтщательно. Усердие дало результаты — в погребе, возле одной из стен, щуп, втыкаемый в землю, наткнулся на что-то твердое. Начали копать и выкопали труп. Одежды на трупе не было, как не было и документов, но он был относительно «свежим» и, благодаря тому, что был зарыт глубоко в глинистую почву, хорошо сохранился. Настолько хорошо, что сотрудники, производившие обыск, сразу же узнали недавно исчезнувшего майора Джилавяна. Причиной смерти, вне всяких сомнений, стало пулевое ранение в голову. Пуля вошла в правую глазницу и вышла в левой части затылка.

«Ешкин кот! — подумал Алтунин, узнав новость. — Вот тебе и Назарыч!»

Никогда и ни за что не заподозрил бы он Семихатского в сотрудничестве с фашистами. Да и никто бы не заподозрил. Назарыча можно было заподозрить только в чрезмерной любви к водочке и более ни в чем. А была ли любовь к водочке на самом деле или это всего лишь часть маскировки? Свойский мужик, добродушный, не семи пядей во лбу… Интересно, что у них произошло с Джилавяном? Теперь уже и не узнать. Должно быть, Семихатский узнал о том, что в Управлении ищут немецкого агента или почувствовал неладное, у шпионов интуиция тоже развита хорошо, и решил отвести подозрения, то есть направить их на майора Джилавяна, которого ему так вовремя «подставил» Алтунин. Классика шахмат — жертва фигуры ради выигрыша инициативы. Неизвестно, продолжало ли искать шпиона Управление НКГБ, а вот сам Алтунин после исчезновения Джилавяна больше ни к кому не приглядывался. Раз исчез Джилавян, значит, — неспроста.

— Грош нам всем цена, как сыщикам, если мы у себя под боком шпиона проглядели, — в сердцах сказал Данилову Алтунин. — Хоть бы кто заподозрил…

— Некоторые, брат, и не в таких местах годами работают, — ответил Данилов. — В домоуправлении шпионам делать нечего…

— Тут ты ошибаешься, — со знанием дела возразил Алтунин. — В домоуправлениях шпионам самое место. Им там медом намазано и сверху сахарком присыпано. Домоуправление — это широкие контакты, близкое знакомство с паспортисткой, печать, возможность выписывать разные справки… Немцы нередко так делали — засылали первым делом «онкеля», так сказать, «дядюшку», который устраивался куда-нибудь в инстанции на мелкую должностишку, такую, чтоб биографию особо не проверяли, и начинал «племянничков» устраивать. Однажды начальнику штаба нашей тридцать первой армии водителя своего подсунули, представляешь? Специально убили старого, чтобы подсунуть своего. И не так вот, с бухты-барахты, а кружным путем, через штаб фронта… А ты говоришь — домоуправление.

— Что-то ты заговариваешься, Алтунин, — покачал головой Данилов. — Начал про домоуправление, а закончил водителем начальника штаба армии. Это как моя бабушка говорила: «Где имение, а где наводнение».

— У твоей бабушки было имение? — оживился Алтунин. — Большое? Где?

— В …де! — грубо, но зато в рифму ответил Данилов. — Ну, ты, Алтунин, совсем того. Гляди — комиссуют. Это же поговорка такая!

— Нельзя мне комиссоваться, Юр, — серьезно возразил Алтунин. — Особенно теперь. Вот дождусь майора за поимку вражеского диверсанта и тогда уж подумаю, комиссоваться или еще послужить…

— Смотри, как бы до лейтенанта не разжаловали за то, что остальных спугнул, — усмехнулся Данилов.

Допрос задержанного диверсанта закончился довольно быстро, собственно и допроса-то никакого не было. «Никакого диалога, один монолог», как иногда говорил сам начальник отдела.

— Настоящая фамилия моя Соловьев, — сказал задержанный в самом начале допроса, — зовут Сергеем Константиновичем. Родился в девятьсот седьмом году, дворянин, отец был полковником русской армии. Больше я вам ничего не скажу.

— Ну, раз уж имя настоящее назвали, то, может, еще что-то рассказать захотите, — сказал начальник отдела. — Или…

— Или! — кивнул Соловьев. — Хоть на куски режьте, хоть что — больше я ничего не скажу. Имя-то только для того назвал, чтобы потом меня в ваших архивах нашли.

— Кто вас будет искать? — поинтересовался Ефремов.

— Хочется верить, что кто-то будет, — криво усмехнулся Соловьев.

На все остальные вопросы он не отвечал. Сидел на стуле, смотрел в глаза допрашивающим и молчал. Призывы образумиться, понять, что игра проиграна и постараться облегчить свою участь на него не действовали.

— Вот передадим вас госбезопасности, тогда держитесь! — пригрозил в сердцах майор Гришин.

— Хоть самому Сатане! — дерзко ответил на это Соловьев. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Было видно, что он не бравирует, не хорохорится, а действительно не желает сотрудничать.

— Ну и черт с ним! — сказал Ефремов, когда Соловьева увели. — Готовь документы на передачу в НКГБ, только потребуй, чтобы они прислали за ним своих людей. Так и скажи — нет у нас свободных сотрудников, ни свободных машин! А то мало ли что…

— Будет сделано, — понимающе кивнул Гришин.

В апреле 1943 года немецкие агенты напали на машину, в которой из МУРа в московское Управление НКГБ везли предателя Довыденкова, начальника производственно-распорядительного отдела в Наркомате среднего машиностроения. Его задержали по подозрению в убийстве любовницы, а во время досмотра вещей нашли в потайном кармане пиджака копии секретных наркоматовских сводок.

Казалось бы, чего тут везти, с Петровки на улицу Дзержинского? Рукой подать, что тут может случиться в центре Москвы среди бела дня? Однако же напали, перебили охрану и убили самого Довыденкова. Убили не случайно, а намеренно, потому что собирались не спасать предателя (кому он нужен без своей должности?), а убить его, чтобы он никого не выдал. Последствия были крупными — несколько человек, в том числе и начальник МУРа, лишились своих должностей, а двое угодили под суд.

19

Узнав от Гришина, что задержанный отказался отвечать на вопросы и что через полтора часа за ним приедут из Управления НКГБ, Алтунин явился к начальнику отдела и попросил не по-уставному, а по-человечески:

— Алексей Дмитриевич, разрешите поговорить с диверсантом, пока его не увезли.

— Что так? — недобро удивился Ефремов. — Если делать нечего — помоги Бурнацкому и Семенцову остальных задержанных допрашивать.

— А что там помогать? — удивился Алтунин. — Они у него сидят по разным комнатам и пишут в три руки чистосердечное, начиная с выноса из роддома. А Семенцов ходит от одного к другому, делает страшные глаза и бурчит под нос про высшую меру социальной защиты. Так что там все в ажуре. Я не просто так прошу, я его слабину знаю. Успел почувствовать.

— Если знаешь, то почему мне не сказал? — еще более недобро спросил начальник. — Хотел показать, что ты умнее меня? На мое место метишь? Что-то это на тебя не похоже, капитан.

— Да как вы могли!.. — Алтунин едва не задохнулся от обиды. — Просто я не подумал… то есть — думал, что вы сами поймете… Вы же это… на три аршина в землю видите…

— Ты меня с геологом перепутал, — тон ефремовского голоса немного смягчился. — Ладно, чем черт не шутит. Тебе кабинет уступить?

— Ну зачем же вы так, товарищ майор? — упрекнул Алтунин. — То в больные на всю голову записываете…

— То в очень здоровые, — сказал начальник отдела и снял трубку аппарата внутренней связи…

Диверсант не выказал никакого удивления по поводу столь скорого вызова на повторный допрос. Вошел, сел и с таким вниманием уставился на стену, словно там висел не плакат с суровым красноармейцем и вопросом: «Ты чем помог фронту?», а васнецовские «Богатыри», любимая картина Алтунина.

Начальник отдела выразительно посмотрел на свои наручные «Командирские», которыми его наградили в сорок втором за обезвреживание банды Родиона Малофеева по кличке Крот. «За личное мужество», гласила надпись на корпусе. Личное мужество заключалось в «чистом» взятии тремя сотрудниками восьмерых вооруженных до зубов бандитов. «Чистое» означало без потерь среди сотрудников, двух особо резвых бандитов, в том числе и самого Крота, положили на месте. Остальных расстреляли двумя неделями позже.

Алтунин едва заметно кивнул, понимаю, время, но разговор начинать не торопился, давал задержанному «дозреть» до нужной кондиции. Допрос, он же чем-то сродни рыбалке — поспешишь подсечь, рыба сорвется с крючка и уплывет. Жди потом, пока снова клюнет… Когда же решил, что пора, сказал:

— После драки кулаками не машут. Русский человек должен знать такую пословицу.

Задержанный продолжал рассматривать плакат.

— Был бы какой-нибудь фон-барон или, хотя бы, безмозглый мюнхенский лавочник, я бы тебя еще понял, — ничуть не смутившись молчанием собеседника, продолжил Алтунин. — После нас — хоть потоп. Гитлер так же думал со своей бандой, когда мальчишек и стариков под танки бросал. А ты ведь не такой…

Левая щека задержанного, обращенная к Алтунину и начальнику отдела, слегка дернулась.

— Не такой, — уверенно повторил Алтунин. — Говорят, что ты имя свое настоящее назвал, чтобы впоследствии тебя можно было бы в архивах найти. Значит, о чем-то ты там себе думаешь… А если думаешь, то почему продолжаешь убивать, когда война уже закончилась? Почему?

Соловьев-Константин перевел взгляд на Алтунина.

— Кого я убиваю? — спокойно поинтересовался он тоном взрослого дяди, разговаривающего с несмышленым ребенком. — Сижу вот тут перед вами. В наручниках…

— Ты — сидишь! — согласился Алтунин. — А дружки твои пока еще на воле гуляют. Готовятся к очередной акции, а попутно грабежами и убийствами занимаются! Сколько трупов за вами, вы не считаете?! Нет у вас такого реестрика, чтобы на том свете перед хозяевами вашими отчитываться?! Канарис там ваших отчетов заждался уже небось!

Пронять проняло, но не тем, чем собирался пронять Алтунин.

— Грабежами?! — вскинулся Соловьев. — Вот этого, пожалуйста, не надо! Я знаю, что у вас принято на одного арестанта все нераскрытые преступления вешать, но…

— Откуда такие сведения? — прищурился Алтунин. — От Федьки-Половника небось?

— Не знаю я никакого Федьку-Половника!

— Сейчас узнаешь! — пообещал Алтунин, вставая. — Разрешите отлучиться на минуту, товарищ майор?

— Разрешаю, — буркнул начальник, которому ход допроса явно не нравился.

Не прошло и минуты, как Алтунин вернулся с папками в руках.

— Узнаешь друга Федю?! — спросил он, показывая Соловьеву фотографию Половинкина. — По глазам вижу, что узнал. А вот этого старика узнаешь?! А покупательницу из Столешникова?! А старшину с Остаповского шоссе?! А ребят, которые ценности везли, узнаешь?! А этого узнаешь?!

Алтунин немного увлекся, показывая фотографии, дошел до состояния, близкого к истерике. Спасибо начальнику отдела, перехватившему инициативу допроса подобно тому, как перехватывают из рук раненого бойца знамя. Ефремов хлопнул ладонью по столу и рявкнул:

— Хватит! Нечего с ним тут рассусоливать! С такими один разговор — девять граммов свинца в затылок и во рву закопать! Героя он мне тут будет строить!

Рявкнул он больше для Алтунина, чтобы тот в чувство пришел поскорее, но задержанный вдруг обиделся.

— Что вы на меня кричите?! — возмутился он, не замечая того, что сам сорвался на крик. — Я вам не подчиняюсь! Я, как военнопленный, с вами вообще никакого дела иметь не желаю!

— Военнопленный?! — возмутился в свою очередь Алтунин. — Бандит ты, а не военнопленный! Война закончилась, а ты…

В приоткрывшуюся дверь заглянул один из доставивших задержанного сержантов. Увидел, что вмешательства не требуется, и закрыл дверь.

— Моя война с вами никогда не закончится! — выкрикнул задержанный, брызгая слюной на три метра. — Даже когда я умру!

— Вот тебе! — Алтунин сложил пальцы правой руки в кукиш и сунул под нос задержанному.

Велик был соблазн съездить гада по морде, но удалось сдержаться.

— Капитан Алтунин! — начальник ударил кулаком по столу. — Сесть и молчать!

Команда была неуставной, но Алтунин подчинился. Даже что-то вроде «извините» пробормотал, несмотря на приказ молчать. Задержанный тоже умолк. Сидел раскрасневшийся, снова смотрел на плакат, явно стараясь казаться спокойным, но вот с пальцами рук ничего сделать не мог — то сплетал их, то расплетал обратно.

— Вам, капитан, я объявляю выговор, — сказал начальник отдела, не глядя на Алтунина. — А вам, Соловьев, я хочу сказать одно — вы подонок и мразь, не заслуживающая даже обращения «гражданин». Вы — кусок дерьма, которое смыло половодьем. В архивах мы все сохраним, все, как было, запишем. Так что можете не беспокоиться.

Соловьев молчал, но теперь уже смотрел в пол.

Начальник отдела нажал кнопку звонка, укрепленную на стене, с таким расчетом, чтобы ее не было видно под столешницей.

— Увести! — сказал он вошедшим сержантам.

Соловьев продолжал сидеть в той же позе. Пальцами уже не дрыгал. Сержанты подошли к нему и уже собирались поднять и увести силой, когда он сказал:

— Я буду говорить…

Ефремов мигнул сержантам и те вышли.

— Только не подумайте, что я рассчитываю на снисхождение или очень волнуюсь по поводу того, что вы напишете в моем деле. Но вот к этому, что вы мне сейчас показали, я не имею никакого касательства… И вообще ничего об этом не знаю. Догадывался, что Иван с Павлом и Остапом что-то делают тайком от нас, но не мог предположить…

— Одну минуточку, — попросил начальник, вставая из-за стола. — Алтунин, садись сюда, здесь писать удобней…

Алтунин пересел, положил перед собой несколько чистых листов бумаги (бланков вечно не хватало), макнул в чернильницу перо и застыл в позе прилежного ученика. Начальник выглянул в коридор, приказал конвоиру снять с Соловьева наручники, угостил его папиросой, сел на тот стул, где раньше сидел Алтунин, и начал задавать вопросы.

— Сколько человек в вашей группе?

— Семь, — ответил задержанный и тут же поправился. — Было семь. Сейчас остались четверо. Одного убили, другой, мы думали, что исчез, но вы мне сейчас его фотографию показали, значит, — он у вас, я тоже у вас.

— Назовите всех.

— Командир «Алексей», но на самом деле он Фридрих Бильфингер, майор, пришел в абвер из люфтваффе. Второй — это я, мое звание гауптманн. Я заместитель командира. Третий — «Георгий», лейтенант Звягин Михаил Аристархович, погиб в апреле этого года на Кунцевском шоссе. Четвертый — «Иван», его настоящего имени я не знаю. Он вор-рецидивист откуда-то из Замоскворечья, знаток Москвы. Пятый — «Павел», на самом деле он рижский немец Карл Граль. Он и шестой — «Николай», фотографию которого вы мне показали, специалисты по техническим средствам. А седьмой — «Остап», он же Петр Карпенко, киевлянин, боксер, чемпион каких-то соревнований. Силен и ловок, но умом не блещет.

— А кто блещет?

— Бильфингер. Он очень умен и очень предан Великой Германии… — Соловьев загасил папиросу в пепельнице и поправился: — Идее Великой Германии.

— К какой структуре вы относитесь?

— Абвер. Восьмисотая дивизия особого назначения «Бранденбург». Восемьсот первый полк, специальная группа «Йот-Фау-Цет-один».

— Ваше задание?

— Убить Сталина.

Перо зацепилось за бумагу, и Алтунин посадил небольшую кляксу. Осторожно промокнул ее уголком папье-маше и продолжил писать. Краем глаза заметил, как вытянулось лицо начальника отдела. В МУРе информация о готовящемся покушении на Сталина, про которое Алтунин узнал от Ряботенко, не озвучивалась.

— Как вы собирались это сделать? — продолжил допрос майор.

— Один раз, в апреле, напали на машины кортежа на Кунцевском шоссе, подбили все три, но оказалось, что мы ошиблись. Сталина там не было. Непонятно почему. Потом человек Бильфингера, у него есть человек в московской милиции, старый агент…

Алтунин и Ефремов переглянулись.

— Так вот, этот человек подтвердил, что Сталин жив. Кто-то из вашего руководства был у него в Кремле. Мы обосновались на заводе и начали подготовку к новой акции. То, что война закончилась, не имело никакого значения. Для Бильфингера. И для меня тоже, во всяком случае, мне так казалось…

— Как вы очутились на авторемонтном заводе?

— Иван привел. Заместитель директора — какой-то его знакомый, вместе когда-то делали дела. Могу только догадываться, какие. Явки абвера стали опасными, потому что документация могла попасть в ваши руки… Иван сказал, что у него есть подходящее место. Бильфингер согласился. На заводе как раз требовались рабочие руки, надо было налаживать станки. Мы устроились туда под видом техников и инженеров, документов у нас не спрашивали… Нет — спрашивали, при знакомстве заместитель директора просмотрел паспорта. И больше ничего. Иван сказал, что сделанное нами будет зачисляться в наряды другим людям, а деньги за работу будут идти нам. Ну и заместителю директора тоже что-то причитается…

«Сука! — подумал Алтунин, вспомнив надменную брыластую физиономию заместителя директора завода. — Ну тебе теперь из мягкого кресла прямая дорога на лесоповал. Лет на десять как минимум».

— Я не знаю, я не вдавался в эти расчеты. Деньги меня не интересовали. Мы с Бильфингером готовили акцию, остальные работали под руководством Карла, который «Павел». Он — корифей, любую технику знает отменно. Главный инженер его чуть ли не каждый день уговаривал остаться на заводе. Сразу обещал должность главного механика, комнату в заводском доме и прочие социалистические блага…

Про «социалистические блага» Алтунин пропустил, неважно.

— Мы с Бильфингером целыми днями рыскали по Москве, а они, оказывается, вон чем занялись… — Соловьев покачал головой. — Вот чувствовал я, что эти их отлучки для наладки оборудования на других предприятиях — только предлог, но доказательств у меня не было. «Иван» на все вопросы отвечал: «Подозрительно будет, если откажемся, деньгу зашибить все хотят»…

— В чем суть акции? Что вы собирались сделать?

— Бильфингер собирался. Я только проводил рекогносцировку и заводил знакомства. Он собирался в это воскресенье, в день парада утром угнать с одного из аэродромов самолет и таранить мавзолей во время парада…

— Что?! — хором спросили Ефремов и Алтунин.

— Угнать самолет, — повторил Соловьев. — Желательно — бомбардировщик с грузом бомб, но можно и любой. Бильфингер — ас, он летает на любой модели и на небольшом расстоянии сможет обойтись без штурмана. Как-то он сказал: «Над Москвой может заблудиться только слепой». И спикировать на Красную площадь. Прямо на мавзолей. Бильфингер уверен, что ему это удастся…

— Ты пиши, Алтунин, записывай! — сказал начальник, видя, что Алтунин перестал писать и только слушает.

Он протянул задержанному пачку, сам тоже взял новую папиросу, чиркнул спичкой и сказал:

— Теперь рассказывайте подробно — с какого аэродрома ваш командир собирается угнать самолет? С кем он там связан?

— Я подробно рассказываю, — выпустив одно за другим три кольца из дыма, ответил Соловьев. — Самолет он будет угонять в Кубинке, но больше я ничего не скажу, потому что подробностей не знаю. Кубинку и Тушино Бильфингер разрабатывал самостоятельно, я изучал аэродромы в Щелкове, Измайлове и Раменском, а Иван занимался Центральным аэродромом или просто делал вид, что занимается. Но Центральный отпал быстро, там очень сильная охрана, да и неудобно с него взлетать. На Тушинском шли репетиции парада, не до спокойного внедрения. У вас вообще трудно внедряться куда-то. Мне не удалось познакомиться с кем-то из тех, кто мог бы быть нам полезен, Бильфингеру тоже не удалось. Люди замкнуты, боятся заводить знакомства, разговаривать с незнакомыми. Болтун — находка для шпиона, так ведь?

— Наши люди соблюдают необходимую осторожность и не имеют склонности открывать душу первому встречному, — строго поправил Ефремов.

— Бильфингер решил напасть на аэродром. Тот, что в Кубинке, по его мнению, лучше всего подходит для нападения. В воскресенье предстояла акция. Подробностей я не знаю, но про то, что объектом нападения станет аэродром в Кубинке, он говорил. И мне говорил, и всем остальным. Подробности обещал сказать непосредственно перед акцией. Бильфингер кроме себя никому не доверяет…

«И правильно делает», — подумал Алтунин, быстро водя пером по бумаге.

— А еще он обещал перед акцией дать канал для ухода. Ему-то уже уходить никуда не понадобится, он с небес прямо на небеса отправится, а вот нам… То есть им… Ну, короче говоря, тем, кто останется жив… Эту информацию он обещал дать перед акцией.

— Где сейчас группа?

Дверь без стука приоткрылась, и в нее просунулся Семенцов.

— Товарищ майор, там приехали за…

— Пусть ждут! — не глядя, ответил Ефремов.

Семенцов исчез.

— Где сейчас группа? — повторил Ефремов.

— Не знаю. У Бильфингера осталась одна законсервированная явка, настолько секретная, что он не давал нам адрес. Последняя явка. Мы договорились, что в случае каких-то чрезвычайных происшествий будем искать друг друга на Центральном рынке…

— Рынок большой, — хмыкнул начальник отдела. — Где именно?

— У входа, там, где табаком торгуют. В пять часов вечера или в десять утра. Если Бильфингер не придет, то все. Тогда каждый сам за себя…

Все посмотрели на висевшие над дверью часы, а начальник отдела еще и на наручные, для пущей верности. Часы показывали двадцать минут девятого…

В половине одиннадцатого смертельно уставший, но очень довольный Алтунин вышел из Управления, пересек наискосок пустую Петровку и свернул в Успенский переулок. Он шел, наслаждаясь прохладой и тишиной. Начальник отделения на прощанье пригрозил: «Придешь завтра раньше десяти — арестую!», а сам остался работать.

Алтунина терзали два взаимоисключающих желания. Хотелось на днях наведаться в гости к Надежде Лапиной и пригласить ее пойти вместе с ним на парад. Ну и погулять потом, в кино сходить, например… А еще хотелось попасть в число тех, кто в ночь с субботы на воскресенье сядет в засаду возле военного аэродрома в Кубинке. Но туда хрен пустят, поимкой диверсантов ребята из госбезопасности займутся. Допросят еще раз Соловьева, наверное, — уже допрашивают, и организуют засаду по всем правилам оперативной науки. Значит, проблема решается сама собой — на парад с Надеждой. Тем более что на воскресенье начальник твердо обещал выходной. Так и сказал: «Заслужил, Алтунин». Значит, так тому и быть.

Не успел определиться с планами, как засвербела в душе новая мысль — а ну как Надежде Лапиной есть с кем по выходным гулять? Воображение сразу же нарисовало образ воображаемого соперника — высокого, мужественного красавца с отменной, хоть в чемпионы по бегу, дыхалкой и головой, не болящей даже с похмелья. И при хорошей, «благородной», как выражается майор Ефремов, работе — доцент какой-нибудь, или главный инженер на заводе. На худой конец — директор школы. В шляпе и с новеньким кожаным портфелем…

Алтунин машинально потрогал свой видавший виды планшет, вспомнил о том, что у него нет ни нового, ни старого кожаного портфеля, только отцовский дерматиновый — память. Погрустил немного о том, что не стать ему ни чемпионом по бегу, ни доцентом, ни главным инженером, ни, тем более, директором школы. Хорошо было идти по пустой, еще светлой, по июньскому времени, ночной Москве и грустить. Кажется, у поэтов это называется лирическим настроением. Но очень скоро грустить надоело.

— Разве мало на свете хороших девушек? — громко спросил непонятно у кого Алтунин, берясь за ручку двери своего подъезда. — Пора уже, наверное?

Отвечать на эти философские вопросы в безлюдном переулке было некому. В подъезде тоже никого не было, дом спал.

20

Осенило Алтунина во сне, совсем как великого химика Менделеева. Приснился ему фашист в серой полевой форме вермахта с «голой» майорской плетенкой погон. Фашист громко смеялся, запрокидывая голову, и показывал Алтунину кукиш. Алтунина даже во сне озадачило, что фашист, в котором он неизвестно как узнал никогда не виденного им Бильфингера, показывает настоящую русскую дулю. А когда проснулся — задумался совсем о другом.

Кубинка?

Тушино?

Щелково?

Измайлово?

Раменское?

Центральный аэродром?

Насчет Центрального аэродрома Соловьев все верно сказал — неудобное для нападения место. Охраняется он хорошо, даже очень хорошо, потому что рядом с аэродромом находятся секретные конструкторские бюро. Допустим, что аэродромами в Щелкове, Измайлове и Раменском занимался Соловьев, а Бильфингер изучал аэродромы в Кубинке и в Тушине. Соловьев, судя по всему, не врал, кто врет, тот столько всего не рассказывает… Да и видно по человеку. Собирался бы дезинформировать — сразу же после задержания «петь» бы начал. «Я вам все скажу, только жизнь сохраните!» — универсальное прикрытие, под которым можно сливать любую дезинформацию.

Нет, Соловьев не врет.

А вот Бильфингер, никому не доверяющий, готовящий акцию строго самостоятельно и не оглашающий ее плана заранее, вполне может врать. Более того, — должен врать. На всякий случай, из предосторожности, вдруг кто-то из его «птичек» запоет, попав в руки врага. Как, вот, например, Соловьев. Совсем ничего не говорить об акции нельзя, люди должны морально подготовиться, свыкнуться с мыслью о том, что им предстоит сделать. Но подменить одно место другим можно. Разницы, собственно говоря, никакой. «Что Тверь, что Рязань, лишь бы чаем напоили», как иногда шутил отец.

На Тушинском аэродроме готовились к параду войска. Сегодня, то есть уже вчера, должна была состояться генеральная репетиция, после которой все аэродромные службы должны расслабиться, отметить окончание репетиций и начало обычной спокойной жизни. Непременно должны отметить, потому что ежедневное присутствие самого высокого начальства и множества солдат доставляло им множество хлопот. Отметят и расслабятся. Количество самолетов на аэродроме из-за репетиций уменьшено, но какие-то есть. И, насколько знал Алтунин, инструкции запрещают держать на поле самолеты с пустыми баками. Какое-то минимальное количество горючего должно в них быть всегда. На случай срочного перелета с одного аэродрома на другой при пожаре, вражеском налете или каком другом чрезвычайном происшествии. На то, чтобы долететь до Красной площади, горючего по-любому хватит, там всего около двадцати километров по прямой должно быть.

На Тушинский аэродром они полезут! Факт!

Часы показывали половину четвертого. Оказывается, и проспал-то всего-ничего, каких-то два часа. Во втором часу Алтунин вернулся домой, предвкушая суточный отдых, да еще, возможно, очень приятный. Вечером из Управления он позвонил Надежде (номера телефона он у нее не спросил, но при наличии адресного бюро узнать его по адресу не проблема) и пригласил ее завтра «на парад и вообще погулять». Надежда немного удивилась, чувствовалось по голосу, но приглашение приняла охотно. Договорились встретиться в половине девятого возле станции метро Охотный Ряд на площади Свердлова. Алтунин на всякий случай сказал, что он будет в коричневом костюме, и услышал в ответ комплимент: «Такого представительного мужчину в любой толпе видно». Так удивился, что, закончив разговор, с минуту разглядывал себя в зеркало, ища эту самую представительность в облике. Не нашел ничего, кроме широких плеч и четкой линии подбородка, решил, что женщинам виднее, и вернулся к писанине. Перед выходным начальник велел привести папки с делами в порядок.

Алтунин умылся, побрился, съел без какой-либо охоты, больше для порядка, подсохшую горбушку, запил ее водой, потому что заваривать чай и ждать, пока он остынет, будет некогда, и начал одеваться.

С выбором одежды возникла загвоздка, как у какого-нибудь буржуя, обладателя двух дюжин костюмов и фраков. По уму надо было надевать праздничный коричневый костюм, довоенный, почти не ношенный, сидевший на отощавшем Алтунине мешковато, но в целом приемлемо. С полуботинками на шнурках, тоже купленными еще весной сорок первого и надеваемыми только по случаю. Но интуиция отчего-то побуждала обрядиться в повседневное — «рабочий» пиджак, галифе, сапоги. Поколебавшись немного, Алтунин выглянул в окно, увидел, что рассветное небо сплошь затянуто тучами, и сделал выбор в пользу обычной одежды с сапогами. Ну его к чертям, это щегольство! Под дождем выходной костюм быстро потеряет свой вид, в полуботинках шлепать по лужам неловко, а к повседневному можно не надевать галстук, потому что галстуки с галифе не сочетаются. Галстуки Алтунин не любил — красиво, но неудобно.

Пока одевался, еще раз прокрутил в уме возникшие соображения, и окончательно убедился в своей правоте. До Управления не шел, а почти бежал, запыхался, конечно, но не очень.

Начальник отдела еще не приехал на работу, начальника МУРа тоже не было, но был его заместитель, полковник Зинич, недавно перешедший в уголовный розыск с партийной работы. За три месяца Зинича в МУРе оценить еще не успели, времени мало, да и не сделал он ничего такого, по чему можно было составить о нем мнение. Держался в тени, на совещаниях помалкивал, видимо, понимал, что диплом по специальности «юриспруденция» это одно, а розыскной опыт — совсем другое.

Зинич выслушал Алтунина не перебивая, только в блокноте остро заточенным карандашом что-то черкал. Когда Алтунин закончил, покачал головой и сказал:

— Что ж, в ваших рассуждениях, товарищ капитан, есть определенный резон. Я позвоню дежурному по НКГБ. Подождите пока в коридоре.

То, что его выставили из кабинета, Алтунину не понравилось, зачем? Пораскинув мозгами, он решил, что Зинич может приписать догадку себе. Ну и черт с ним, главное, что понял, согласился и звонит в НКГБ. Уже за эту свою понятливость может забирать себе все лавры. Интересно, включат ли сотрудников МУРа в группу, которая блокирует аэродром в Тушино? Может, и включат. В преддверии парада в НКГБ все заняты… В МУРе лишних людей тоже нет, но можно снять хотя бы двоих из дежурной смены, добавить к ним капитана Алтунина и… Больше всего, конечно, Алтунину хотелось поучаствовать в поимке вражеских агентов, вспомнить СМЕРШ… Ради этого он был готов пожертвовать даже таким зрелищем, как Парад Победы и свиданием с Надеждой. Надежда все поймет, она из тех, кто понимает, это сразу чувствуется, непонятно почему и как, но чувствуется.

Зинич выглянул из кабинета через четверть часа и приглашающее кивнул Алтунину. Возвращаться на свое место он не стал — подождал у двери, пока Алтунин войдет, и протянул ему руку.

— Спасибо, товарищ капитан!

Рукопожатие у него было прочувственным, торжественным, со встряхиванием и взглядом в глаза. Разве что по плечу не похлопал.

После рукопожатия возникла пауза — стояли и смотрели друг на друга. Зинич нарушил молчание первым.

— Идите, товарищ капитан, я вас больше не задерживаю.

— Товарищ полковник! — желая смягчить нарушение субординации, Алтунин встал по стойке «смирно». — Разрешите узнать, что вам ответил дежурный по Управлению НКГБ?

— Что принял мое сообщение к сведению и что охрана всех аэродромов усилена по распоряжению командующего войсками Московского военного округа! — в голосе Зинича отчетливо зазвучало раздражение. — А чего вы, собственно, ожидали, товарищ капитан?

— Этого недостаточно, товарищ полковник! — возразил Алтунин. — Простого усиления охраны недостаточно. Это же элита абвера, восьмисотая дивизия «Бранденбург»! Это же специально обученные люди… Я понимаю, задержанный агент сказал про Кубинку, все думают о ней, спланировали операцию, но… Там же, небось, все расслабились… Репетиции к параду закончились… Жизнь входит в берега…

Сам не заметил, как начал цитировать поэтов. [43]

— Я передал ваши соображения дежурному по Управлению НКГБ! — Зинич немного повысил голос. — Там разберутся!

— Разберутся, — согласился Алтунин. — Только поздно будет!

— Уж не хотите ли вы сказать… — начал Зинич, но осекся и приказал: — Идите, капитан!

Алтунин понял, что ничего не добьется, и ушел. Из отдела позвонил домой начальнику. Тот ответил после второго гудка, не иначе, как держал телефон рядом с кроватью. Выслушал, одобрил и посоветовал идти досыпать.

— Но как же так, Алексей Дмитриевич? — удивился Алтунин. — Я так понимаю, что они не собираются принимать никаких мер! Со мной даже поговорить никто не захотел!

— Чего им с тобой разговаривать, если ты все объяснил Зиничу так, как мне, а он им передал? — в свою очередь удивился начальник отдела. — Тебе ж сказали — охрана усилена, и вообще, в НКГБ работают серьезные люди. У тебя, Алтунин, как я погляжу, мания величия начала развиваться, умнее всех себя считаешь…

Явка была очень удобной — подвал старого, построенного в конце прошлого века, двухэтажного дома на Садовой-Самотечной. Отсюда можно было пройти в подвалы соседних домов.

— Двери там хлипкие, — заверил хозяин явки, местный дворник. — Ногой запросто выбить можно.

Бильфингер проверил. Да, действительно, можно выбить с одного удара. Дворник вообще заслуживал доверия. Он был завербован еще во время прошлой войны и все это время служил верой и правдой. Маленький незаметный человечек в самом сердце вражеской столицы может принести больше пользы, чем целая танковая дивизия.

Легенда была простой — сотрудники НКВД выполняют в подвале специальное задание руководства, а какое именно, никому знать не положено. В стране, помешанной на секретности, никто не станет утруждать себя проверками, если документы «сотрудников» не вызовут подозрения. А документы не вызовут. Незадолго до собственной ликвидации агент Вэлс снабдил группу двумя комплектами удостоверений, настоящих удостоверений с настоящими печатями московского Управления НКВД и настоящими подписями его руководства. Вэлсу доверяли настолько, что ему не составляло труда подсунуть в стопку только что выписанных удостоверений еще одно или два. Формой Вэлс тоже обеспечил. Полезный был сотрудник, даже очень. Но верность его не прошла испытания поражением, и он погиб. Иван по своим каналам (уголовники знают все о милиции) узнал, что майор Семихатский застрелился у себя дома. Трус. Сом — трусливая рыба. [44]Или это Иван убил его, чтобы похоронить их дела? Возможно, ну и ладно…

Ночью перед акцией Бильфингер не мог заснуть. Глупо тратить время на сон, если скоро собираешься заснуть навечно. Страха не было, страх он изжил в себе еще в юности, волнения тоже не было, потому что тот, кто поступает правильно, никогда не волнуется. Просто захотелось посидеть в тишине и повспоминать, перебрать свою жизнь… Такую долгую и такую короткую… Руки матери… Маленький городок Целле в Нижней Саксонии… Унылый университет в Геттингене, где он смог выдержать только один семестр… Школа люфтваффе в Вердер-Хафеле… Зачисление в разведывательную группу главного командования люфтваффе… Первый Железный крест… Переход в абвер… Центр абвера в Бреслау… Норвежский рейд и второй Железный крест, с дубовыми листьями… Севастополь… Разгром штаба югославского сопротивления… Арест Канариса повлиял на все представления к награждению, и те, что были поданы до, и те, что подавались после, а то можно было бы рассчитывать и на третий крест — с листьями и мечами… Черный день двадцать третьего февраля сорок пятого года, когда почти четыре сотни английских бомбардировщиков нанесли удар по мирному Пфорцхайму и убили почти двадцать тысяч человек, в том числе мать, переехавшую жить к овдовевшей сестре, сестру и обеих племянниц… Первое марта сорок пятого, встреча с Шелленбергом, [45]новое задание, последнее задание…

«Все хорошо, — думал Бильфингер, напряженно вслушиваясь в ночную тишину, разрываемую редкими всхрапываниями Ивана. — Все было бы еще лучше, если бы получилось встретить смерть в парадной форме люфтваффе, в белой рубашке с черным галстуком, со всеми наградами на груди и с кортиком на поясе… Где сейчас те награды? Что стало с домом на набережной Тирпиц? Что стало с Берлином? Что стало с Германией?.. Враг готовится праздновать победу? Будет ему праздник!»

Поддаваясь охватившему его чувству, Бильфингер достал из-за голенища сапога нож и вырезал на сыроватой кирпичной стене ровным готическим шрифтом: «Tod auf der Siegesparade». [46]Под надписью вырезал свастику, отер нож о тюфяк, на котором сидел, и убрал обратно. Очень хотелось написать и свое имя, но имя найдется кому увековечить, а он и так основательно нарушил правила. Достаточно.

В пять часов Бильфингер вошел в соседнее помещение, где спали Иван, Остап и Карл. Поморщился от тяжелого перегарного духа (пили в последние дни много, совершенно не стесняясь командира, а тому хватало ума не возмущаться) и громко, отрывисто скомандовал:

— Wecken! [47]

Если уж нельзя надеть свою форму в свой последний день, то хоть скомандовать можно на родном языке.

Павел вскочил, словно подброшенный пружиной, а Иван и Остап поднимались медленно, будто нехотя. «Что ни говори, а немецкая кровь есть немецкая кровь», — подумал Бильфингер, глядя на Карла, и окончательно определился с выбором жертвы.

Без жертвы не обойтись, ничто так не мобилизует людей, как смерть ближнего. Лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать, говорят русские. После того, как рейх, словно в насмешку названный тысячелетним, пал, просуществовав всего двенадцать лет, поддерживать дисциплину среди подчиненных стало очень трудно. Бильфингер прекрасно знал, что четверо — Иван, Остап, Павел и Николай — обманывают его, но виду не подавал, притворялся занятым делом и оттого невнимательным ко всему остальному. Покойный адмирал учил, что если враг или друг затеял свою игру за твоей спиной, то следует затеять свою игру у него за спиной. В результате он переиграл их всех, жаль, что Иван об этом уже не узнает. Было бы интересно увидеть выражение его лица в тот момент, когда он узнает, что все его богатство исчезло…

Логичнее было бы принести в жертву Павла, самого слабого физически из троих, но разве можно жертвовать наиболее дисциплинированным из оставшихся в твоем распоряжении подчиненных? И к тому же Иван — лидер, а от таких надо избавляться в первую очередь. Кнутом по Ивану, потом показать пряник остальным — и можно отправляться на акцию. На последнюю акцию.

Иван поднялся последним, да еще и не отказал себе в удовольствии потянуться на глазах у командира. В этом потягивании виделся столь откровенный вызов, что даже если бы Бильфингер собирался принести в жертву, в назидательную жертву, кого-то другого, то сейчас бы передумал.

Получилось немного театрально. Бильфингер подскочил вплотную к Ивану, сбил его с ног мощным ударом в челюсть, пнул обутой в сапог ногой под ребра и крикнул:

— На том свете будешь потягиваться, русская свинья!

Так вжился в обстановку, что собирался крикнуть по-немецки, а машинально вышло по-русски. «Русскую свинью» Бильфингер приплел намеренно, зная, что это понравится Павлу и Остапу. Оба они ненавидели русских так же, как и он.

Иван попытался лягнуть Бильфингера босой ногой, но промахнулся. А вот Бильфингер не промахнулся. Выхватил из кармана галифе «вальтер» с коротким, всего в пять сантиметров, глушителем (такой был только у него, очень редкая штука) и дважды выстрелил в голову Ивана. Хватило бы и одного выстрела, потому что вторая пуля попала уже в мертвеца, но почему-то захотелось выстрелить два раза.

Остап и Павел застыли на месте.

— Ruehrt Euch! [48]— скомандовал Бильфингер, на всякий случай, не убирая пистолета, и перешел на русский. — Вот что я вам скажу, идиоты. Вы что, всерьез надеялись обвести меня вокруг пальца? Вы что, думали, что я не знаю про ваши дела? Вы считали себя богатыми людьми?..

Павел вздохнул и потупил голову. Остап же пялился на Бильфингера, не моргая, и всем лицом своим изображал преданность. Бильфингер с неприязнью подумал о том, что фюрер совершенно напрасно ставил украинцев на более высокую ступеньку своей расовой пирамиды, над русскими и поляками.

— Знаете, почему командиром назначили меня, а не кого-то из вас? — вопрос был сугубо риторическим, поэтому Бильфингер не стал дожидаться ответа. — Потому что я умнее вас, унтерменши! [49]

Павел вздрогнул. Это не укрылось от Бильфингера, не слишком-то жаловавшего разных фольксдойче. [50]

— Вы думаете, что ваши сокровища до сих пор лежат там, где вы их спрятали? В старом сарае недалеко от школы номер семьдесят восемь?

Теперь вздрогнули оба, а затем переглянулись растерянно. Поняли, что командир не шутит. То-то же.

— Я их перепрятал в другое место, а куда — скажу после того, как дело будет сделано. Поделим на троих…

Бильфингер врал. Во-первых, в другое место он ничего не переносил, еще чего не хватало — таскаться по Москве с таким грузом. Да и незачем ему ценности, их даже оставить некому… Он взял лопату и зарыл то, что нашел в углу сарая. Хорошо зарыл, глубоко, землю затоптал и завалил мусором. Пусть лежат сокровища одинокого Нибелунга. Во-вторых, после того, как дело будет сделано, Бильфингер уже ничего никому не смог бы сказать, но подчиненным об этом знать незачем. Бильфингер сказал им, что, направив самолет на цель, выпрыгнет с парашютом. Идиоты, не понимающие того, что для точного попадания в цель машину надо направлять до последней секунды, поверили. Бильфингер даже назначил им место и время встречи — два дня подряд, двадцать четвертого и двадцать пятого числа, с половины седьмого до семи часов вечера возле кинотеатра «Форум». Пусть ждут…

— Я — ваша единственная надежда, поэтому берегите меня как… — Бильфингер запнулся, вспоминая трудное слово. — Как зеницу ока. Не будет меня, не будет ваших сокровищ. Ясно вам?

Оба идиота дружно кивнули. «Молодец! — похвалил себя Бильфингер. — Напугал, поманил пряником, выправил практически безнадежную ситуацию».

Wo ein Wille ist, ist auch ein Weg. [51]

Воля — это самое главное. Есть воля — есть все, нет воли — ничего нет.

На взмах руки человека, одетого в форму майора НКВД, принято останавливаться, не раздумывая. Бильфингер сел на переднее сиденье, подождал пока сядут его спутники (оба были капитанами), сунул в лицо водителю «эмки» раскрытое удостоверение, хоть в этом и не было особой нужды, и приказал:

— В Тушино, к аэродрому, и побыстрее!

Времени в запасе было предостаточно, но офицерам НКВД, занятым делами по горло, положено торопиться. Так правдоподобнее…

21

На аэродроме все было так, как и предполагал Алтунин. Возле ворот стоя дремал часовой, в караульной будке спали два его напарника. Человек в штатском для военных — никто, но удостоверение сотрудника МУРа, а также поток непечатной брани возымели действие. Один из караульных сбегал за начальством и привел сразу всех скопом — пожилого сухопарого подполковника, высокого капитана лет тридцати, и еще одного капитана, постарше, со шрамом над левым глазом. Подполковник оказался начальником, высокий капитан замполитом, а капитан со шрамом — дежурным. Все они представились, но фамилий Алтунин не запомнил. Несмотря на дождь, прибивающий запахи к земле, спиртным духом разило от всех троих неслабо. Да и лица были красными, «праздничными».

— Имею достоверные сведения, что на ваш аэродром в ближайшее время будет совершено нападение с целью захвата летной техники! — сказал им Алтунин. — Немедленно усильте охрану аэродрома и вообще, делайте все, что положено у вас делать! Учтите, что нападать будут не просто недобитые фашисты, а асы-диверсанты! Передайте всем, чтобы глядели в оба! А то я смотрю, что у вас тут… благодать!

— У нас тут — военный аэродром! — ледяным тоном отчеканил подполковник, бледнея на глазах, то ли сердился, то ли просто трезвел. — А откуда сведения, товарищ капитан?

— Источники оперативной информации разглашать не имею права, — ответил Алтунин. — Но за достоверность ручаюсь.

— Сергиевский! — рявкнул подполковник, оборачиваясь к пожилому капитану. — Все слышал?! Объявляй тревогу!

— А вас я попрошу показать мне план аэродрома и ответить на несколько вопросов, — поспешно сказал замполиту Алтунин.

— Хорошо, — без какого-либо энтузиазма согласился тот. — Пойдемте.

Тихий аэродром ожил на глазах. Крики, команды, топот ног, лязг железа. Пока шли к одноэтажному штабному зданию, Алтунин увидел, что на летном поле не так уж мало самолетов. На ходу, дважды сбиваясь, он насчитал шестнадцать. Были здесь «пешки», [52]«горбатые», [53]Ли-2 и еще какие-то. Как и любой фронтовик, Алтунин неплохо разбирался в марках самолетов, как наших, так и немецких, но по одному лишь хвосту, да еще и в рассветной пасмурной хмари, определить самолет не мог.

Одного взгляда на карту Алтунину оказалось достаточно для того, чтобы принять решение. Излучина Москвы-реки предоставляла прекрасную возможность для скрытного проникновения на аэродром, тем более что со стороны воды не было забора. Забор хорошему диверсанту не помеха, но все же препятствие, а если вдоль забора натыканы караульные вышки и с них наблюдают за обстановкой часовые, то препятствие становится серьезным. Замполит, словно прочитав мысли Алтунина, дважды повторил, что вдоль берега ходит патруль. Толку-то с того патруля. Выход оставался один — идти к самолетам, выбрать один, который повыше других или стоит удобно, в качестве наблюдательного пункта, забираться на него и бдить. Всех, кто попытается подойти, останавливать, а если не остановятся, то отстреливать. Попросив у замполита в помощь двух солдат, Алтунин так и сделал. Придя к самолетам, он быстро понял, что здесь нет точки, обеспечивающей полный обзор, и решил, что лучше всего ходить взад-вперед, причем не разделяясь. Одиночку эти гады снимут легко и бесшумно, а вот с троими у них такой фокус не пройдет. Солдат Алтунин предупредил, чтобы они были начеку. Солдаты были молодыми, призванными осенью сорок четвертого и не успевшими понюхать пороху. Про таких бывалые фронтовики говорили: «Не боец, а человек с автоматом». Аэродромная охрана, одним словом.

На суету вокруг Алтунин внимания не обращал, только попросил солдат высматривать незнакомых и сразу же останавливать их. От стоявших в отдалении ангаров к самолетам прибежали рядовой и ефрейтор.

— Это наши, — сказал один из солдат, сопровождавших Алтунина.

«Пять человек — это уже хорошо, — подумал Алтунин. — Да еще и аэродром на ушах стоит. Жаль, конечно, что живьем всех взять не удастся, для этого больше народа требуется, ну и ладно… Главное, чтобы не взлетел никто».

Полчаса прошло в тревожном ожидании. Один раз прошел мимо начальник аэродрома в сопровождении двоих незнакомых Алтунину офицеров в кожаных куртках и летчицких шлемах с очками, проходили еще какие-то офицеры, проехал старшина на мотоцикле с коляской. Судя по реакции солдат, все это были свои, знакомые им люди.

Дождь тем временем усилился, уже не шел, а поливал. Алтунин поблагодарил свою интуицию за то, что она отговорила его надевать выходной костюм. Хорош бы он сейчас был, да еще и в ботинках вместо сапог. Велик был соблазн укрыться под одним из крыльев, но соблазны на то и существуют, чтобы их перебарывать.

— Не полетят, — сказал один из солдат, в очередной раз взглянув на небо.

— Не полетят, — согласился другой и вздохнул с сожалением.

— Кто не полетит? — спросил Алтунин.

— Авиация на параде не полетит, — объяснил первый солдат. — Тучи.

— Но ведь вообще-то летать можно? — на всякий случай уточнил Алтунин.

— Вообще-то, конечно, можно, — сказал второй солдат, — но с земли не увидят.

Время тянулось медленно и вообще было как-то уныло, пасмурно, совсем не празднично. Словно и не ожидалось сегодня никакого Парада Победы. Алтунин то и дело смотрел на часы, как будто диверсанты назначили ему здесь встречу в определенное время. Когда вспомнил, что Надежда будет ждать его сегодня напрасно, настроение испортилось окончательно. Надо было сообразить и позвонить ей из штаба, ничего, даже если бы и разбудить пришлось. А теперь уже поздно.

В семь тридцать пять пришел начальник аэродрома с тремя офицерами НКВД — майором и двумя капитанами.

— Вот, ваши товарищи прибыли, — сказал он Алтунину.

— Майор Полуэктов, — представился первым майор и, прикрыв сверху ладонями, как козырьком, чтобы не намокло, показал Алтунину удостоверение.

«Особая группа при управлении НКВД…» — прочел Алтунин. Зинич, видимо, одумался и принял меры или просто решил подстраховаться на всякий случай. Все, которые с партийной работы приходят, подстраховываться умеют.

Удостоверение у майора было настоящим, с соблюдением всех хитрых тайных условий, известных лишь посвященным, — и нужный завиток в начальственной подписи присутствует, и печать поставлена так, что у правого края фотографии буква «в» находится, и над строчными буквами «т» стоят старомодные черточки, а вот под строчными «ш» их никогда не будет.

У капитана Дрюкова и капитана Ткаченко удостоверения тоже были в полном порядке. Лица, правда, незнакомые и фамилии тоже, но особая группа она потому и особая, чтобы заниматься выполнением особых заданий в условиях строгой секретности. На общие собрания сотрудники особой группы не ходят, да и базируются они не в Управлении, а где-то в другом месте. Молодец Зинич, кого надо прислал, серьезных матерых мужиков, такой один троих стоит.

— Кто вас прислал? — поинтересовался Алтунин, предъявляя в ответ свое удостоверение.

— Начальство, — коротко ответил майор, будто по носу щелкнул за излишнее любопытство и перешел к делу. — Есть предположение, что нападение на аэродром будет совершено с реки. Час назад был обнаружен убитым сторож лодочной станции Центрального морского клуба. Исчезли две моторные лодки и несколько канистр с горючим. Подозреваем, что это неспроста.

— Неспроста, — согласился Алтунин, прикидывая в уме расклады.

Красть моторную лодку в Москве глупо — найдут за сутки, максимум, за двое. Не так уж их-то и много, моторок в Москве. Убивать ради кражи двух лодок и какого-то количества бензина — глупо вдвойне. Убийство плюс кража государственного имущества в крупных размерах — это уже высшей мерой пахнет. А выгоды — ноль. Куда выгоднее продуктовый склад грабануть, хоть понятно, за что рискуешь.

— Хорошо, что вы здесь, — продолжил майор. — С вами останется капитан Ткаченко…

— Бойцов я бы тоже оставил, — быстро сказал Алтунин.

— Пусть остаются, — согласился начальник аэродрома, переглянувшись с майором Полуэктовым и уточнил: — Те, что с вами.

Ефрейтору и рядовому, которые стояли поодаль, он скомандовал: «За мной».

— Есть тут кто еще из наших? — спросил Алтунин у Ткаченко, когда начальство удалилось.

— Периметр охраняют четверо, — ответил тот, доставая из кармана самодельный фронтовой алюминиевый портсигар с выдавленной на крышке пятиконечной звездой. — Ну и мы значит. Угощайтесь, товарищи…

Оба бойца, заметно стесняясь (нечасто ведь капитаны НКВД папиросами угощают), взяли по штучке. Алтунин отказался.

— Спасибо. Не курю после ранения.

Ткаченко курил жадно. Затягивался, что есть мочи, задерживал на секунду-другую дыхание и пускал вверх мощную струю дыма, тотчас же разбиваемую дождевыми каплями вдребезги.

— Где воевал? — поинтересовался Алтунин, запросто переходя на «ты», потому что служили они в одном ведомстве и были в одном звании, что тут «выкать» друг дружке?

— Брянский, Воронежский, Первый Украинский, — перечислил Ткаченко.

— А я на Ленинградском, — сказал Алтунин. — Сначала в разведке, а после первого ранения в СМЕРШе. Ну а под Нарвой пришлось мне войну закончить. А ты докуда дошел?

— До Вислы, — коротко ответил Ткаченко, не обнаруживая желания вспоминать войну.

— Чуток подальше моего, — констатировал Алтунин и дальше разговора продолжать не стал.

Восемь часов, половина девятого, девять… Алтунин не расслаблялся ни на мгновение, ходил взад-вперед по летному полю как заведенный и смотрел по сторонам. То же самое делали капитан Ткаченко и оба бойца. Разговаривать почти не разговаривали, разве что капитан, поглядывая на небо, пару раз проворчал себе под нос что-то про «цей клятый дощ». [54]

«Еще, как минимум, два с половиной часа», — подумал Алтунин, в который раз глядя на свою трофейную «Гельвецию» [55]с черным циферблатом и светящимися стрелками.

Парад по его прикидкам должен был длиться около двух часов, то есть — до полудня. Лету до Красной площади минут десять, с прогревом моторов и всем прочим, что там полагается у летчиков, — двадцать минут. Стало быть, до половины двенадцатого можно ожидать нападения… Но по уму оно должно состояться раньше, рассчитывать под самый конец враги не станут.

Стрелять у реки начали ровно в десять. Одиночный пистолетный, еще один, короткая автоматная очередь. Алтунин с Ткаченко выхватили свои ТТ, а бойцы взяли наизготовку автоматы.

Две длинные очереди. Еще одна. Какие-то крики.

— Сбегай посмотри, что там! — приказал Ткаченко одному из бойцов. — Только осторожно.

Боец побежал в сторону реки, низко пригибаясь. Стоило ему отбежать метров на сто, как Ткаченко повел себя очень странно — выстрелил в затылок второму бойцу и повернулся к Алтунину, но второго выстрела сделать не успел. Служба на заставе, оперативная работа, дивизионная разведка и СМЕРШ выработали у Алтунина одно весьма полезное качество — в определенных ситуациях сначала стрелять, а потом уже рассуждать. После того, как Ткаченко рухнул на мокрую от дождя траву, Алтунин догадался, что правильными документами диверсантов должно быть снабдил ни кто иной, как майор Семихатский. Одного уложил, остались двое. Те, кто якобы охраняют периметр, явно существовали в воображении Ткаченко. Периметр? «Дурак ты, Витек, — досадливо упрекнул себя Алтунин. — Мог бы и раньше догадаться, что перед тобой враг! Наш человек скорее скажет „охраняют подступы“, или „охраняют снаружи“, или „забор сторожат“, чем „охраняют периметр“. „Периметр“ — это же любимое немецкое слово, кому, как не тебе, бывшему смершевцу, знать это?»

Долго предаваться самокритике не пришлось. Откуда-то сбоку выскочил какой-то плечистый боец с висящим на шее автоматом, и, едва не сбив с ног Алтунина, побежал к ангарам.

Где-то слева послышался лязг металла и глухой топот сапог по мокрой вязкой земле.

На какие-то доли секунды Алтунин утратил чувство реальности. Странное ощущение посетило его, словно все происходило не с ним и не с его участием. Такое случалось иногда после контузии, но быстро проходило. Прошло и на этот раз, потому что впереди, в каких-нибудь пятидесяти метрах, сверкнуло желто-белое пламя. Алтунин сначала упал на землю, а потом уже понял, что это стреляют по нему.

В отдалении снова послышались выстрелы — очередью и одиночные. Воздух, казалось, ожил, встрепенулся ото сна и заговорил грохотом выстрелов.

Какие-то крики. Выстрелы. Снова крики. Снова выстрелы. Сдвоенная вспышка впереди. Всхлип пуль, увязших в мокрой земле.

«Один отвлекает внимание, а другой пытается подстрелить меня», сообразил Алтунин, отползая за шасси ближайшего самолета.

Было жаль автомата, оставшегося на убитом бойце.

Радовала фронтовая привычка иметь при себе как минимум две запасные обоймы. Пусть они тяжелы и создают определенное неудобство — натирают ляжку, протирают карман, но в свое время с тремя запасными обоймами в кармане ты можешь чувствовать себя хозяином положения. Если, конечно, тебя еще не застрелили…

— Не дайте ему забраться в кабину! — услышал Алтунин.

Можно было бы подивиться коварству врага, но тому, кто был знаком с абвером, удивляться не приходилось. Немцы, что бы о них ни говорили, достойные противники, а в абвер попадали достойнейшие из достойных. Дураков в абвере не было, это знал любой смершевец. Дураки служили в гестапо, в егерях, в министерстве восточных территорий, но не в абвере.

— Я свой! — крикнул он, не очень надеясь на то, что ему поверят. — А вот майор и капитан — вражеские диверсанты.

В ответ получил две недлинные очереди…

Откатился в сторону, услышал, как слева вязко чавкнули пули. Быстро отполз назад. Стрелять не стрелял, потому что не хотел обозначать себя и хотел стрелять наверняка…

Сколько тут всего народу? Человек сорок-пятьдесят, не больше… Да какое там сорок-пятьдесят… Тридцать от силы, вместе с офицерами. Сколько-то уже положили, остальных натравили на него…

Вспышки слева, вспышки справа…

Вспышки приближаются… Чавканье — это пули вязнут в земле… Лязг — это пули попадают в железо самолетов…

Наверное, самое время молиться. Жаль только, что не знаешь ни одной молитвы…

— Господи! — прочувственно прошептал Алтунин, бывавший в церкви только в детстве, когда мать водила. — Господи! Помоги мне, пожалуйста! Нельзя же так!

Еще выстрелы… Вспышки все ближе…

Осталось две обоймы…

— Сдавайся, фашистская собака!

«Это они мне? — удивился Алтунин. — Неужели?»

Последняя обойма… Осталось восемь патронов…

Шум мотора слева… Ли-2… В кабине один человек…

Майор НКВД, только без фуражки…

Это и есть главный… Как его? Кажется, Бильфингер…

Прицелиться как следует… Второго шанса у тебя не будет, Алтунин…

От сознания величайшей ответственности перестает биться сердце и останавливается дыхание. Весь мир уменьшается и умещается на мушке твоего ТТ, не самого лучшего пистолета для прицельной стрельбы…

Рука дрожит… Выстрел… Еще один… Человек в кабине падает вперед…

— Не стреляйте! — что есть мочи орет Алтунин, отшвыривая прочь ненужный уже пистолет. — Свой я! Свой!

Он поднимает обе руки вверх и успевает заметить время на циферблате…

Десять часов двенадцать минут… Всего-то… Интересно, Надежда еще ждет или уже ушла?

Надежда — хорошее имя.

22

Полки выстроились на Красной площади к восьми часам утра. Стояли под дождем, но дождя не замечали. Зрители тоже начали собираться загодя. К девяти часам гранитные трибуны у Кремлевской стены заполнились зрителями, среди которых было много иностранных гостей. Без четверти десять на Мавзолей поднялись Сталин и остальные члены Политбюро.

Командующий парадом маршал Рокоссовский скомандовал:

— Парад, смирно!

Войска застыли, словно единое целое. Зрители начали аплодировать.

В десять часов, едва только начали бить куранты, от Спасских ворот на коне выехал принимающий парад маршал Жуков. Рокоссовский поскакал ему навстречу.

Конь Жукова был серебристо-белым, редкий окрас, цвет славы. Сталину хотелось, чтобы на этом параде все было особенным, и он предложил поискать для Жукова серебряного, а не просто белого жеребца. Таких немного, но ничего, нашли. Если хорошенько поискать, то все можно найти, даже совесть у богача, как утверждает народная грузинская мудрость. Хорошего коня нашли, новой, социалистической терской породы, и имя у него хорошее — Кумир. Под командующим парадом маршалом Рокоссовским был конь караковой масти, вороной с подпалинами. Красивый контраст — один маршал на серебряном коне, другой на черным с золотыми сполохами. Хорошее сочетание.

Оба маршала объехали войска. Жуков приветствовал участников парада и поздравлял с победой над Германией. Полки отвечали громовым и протяжным «Ура!» Затем Жуков поднялся на трибуну Мавзолея.

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, сержанты и старшины, офицеры армии и флота, генералы и адмиралы! — начал Жуков свою приветственную речь. — Товарищи рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники науки, техники и искусства, служащие советских учреждений и предприятий! Боевые друзья!

От имени и по поручению Советского правительства и Всесоюзной Коммунистической партии большевиков приветствую и поздравляю вас с великой победой над германским империализмом…

Сталин посмотрел на затянутое тучами небо и недовольно нахмурился. Дождь параду не помеха, и не такие трудности преодолели, но обидно, что из-за дождя пришлось отменить воздушную часть парада. Неправы некоторые летчики, такие, например, как сын Василий, когда говорят, что современная война есть война воздушная, но в воздухе воевать приходится много. Без авиации в наше время ничего не навоюешь.

— Надо дать ученым поручение — пусть придумают, как избавляться от туч, — сказал Сталин стоявшему рядом Молотову, который курировал советскую науку. — Человек — хозяин природы. Уверен, что есть способ.

— Найдут, — кивнул Молотов.

— Подлые немецкие захватчики разделили участь всех прочих захватчиков, посягавших на нашу священную Землю. Подняв меч против нас, немцы нашли гибель от нашего меча…

Сталин вспомнил другой парад, 7 ноября 1941 года, когда прямо с Красной площади бойцы уходили на фронт. Как давно это было. Целую вечность назад. А вспомнишь, и кажется, что вчера.

— Из тяжелой войны, которую пришлось нам вести, Советское государство вышло еще более могучим, а Красная Армия — самой передовой и сильной армией в мире…

— Красивые мундиры, Вячеслав, — сказал Сталин, окидывая взором ряды солдат в новой парадной форме. — Тебе нравятся?

— Цвет морской волны смотрится лучше серого, товарищ Сталин.

— Я не спросил, что лучше смотрится. Я спросил — нравится тебе или нет.

— Очень нравится. Красиво. Танкистам только не повезло — в комбинезонах они.

— По такой погоде в комбинезонах удобнее, — полушутя-полусерьезно сказал Сталин.

— Да здравствует наша победа! Слава победоносным воинам, отстоявшим честь, свободу и независимость нашей Родины! Слава великому советскому народу — народу-победителю! Слава вдохновителю и организатору нашей победы — великой партии Ленина-Сталина! Слава нашему мудрому вождю и полководцу, Маршалу Советского Союза великому Сталину!

Этими словами Жуков закончил речь. Сводный военный оркестр, в котором были тысяча четыреста музыкантов, исполнил Гимн Советского Союза. Затем раздались пятьдесят залпов артиллерийского салюта и снова пронеслось по Красной площади троекратное «Ура!».

Маленков предложил собрать на параде все технические новинки, но Сталин твердо сказал: «Никаких новинок! Это парад нашей победы, а не выставка новейших достижений оборонной промышленности! С чем победили, на то и посмотрим. Иначе это получится не парад, а очковтирательство. Может, тогда и фронтовиков не надо, артистов по театрам наберем? Это особый парад, и в нем будут участвовать представители всех фронтов, всех родов войск и вся техника, которая воевала…». Больше к этой теме Маленков не возвращался.

Для юных барабанщиков, воспитанников второй Московской военно-музыкальной школы, было сделано исключение. В войне они не участвовали, но в том, что они, молодое поколение, прошли по Красной площади первыми, сразу же за маршалом Рокоссовским, был особый смысл.

За барабанщиками пошли сводные полки фронтов — Карельского, Ленинградского, 1-го Прибалтийского, 3-го, 2-го и 1-го Белорусских, 1-го, 2-го, 3-го и 4-го Украинских, сводный полк Военно-Морского Флота… Впереди каждого полка шли командующие фронтами и армиями. Героям Советского Союза доверили нести знамена наиболее прославившихся частей и соединений. Полки шли на небольшой дистанции друг от друга, для каждого из них оркестр играл особый марш. Полки шли по порядку, согласно их расположению на фронте, с севера на юг. Этот порядок невольно заставлял вспомнить карту военных действий и каждый из военачальников вспомнил ту огромную радость, с которой начали переставлять, перетыкать флажки на оперативных картах справа налево.

Сталинград, Новороссийск, Курск, Ленинград, Минск… Каждый город, как веха военного времени, этап большого, тяжелого пути. Солдаты шли по Красной площади легко и, в то же время, величественно, шли молодцевато, но суровая печать войны на их лицах придавала этой молодцеватости тяжесть, ту особенную тяжесть войны, которую в полной мере могут оценить и прочувствовать лишь те, кто воевал…

«Как мы можем продемонстрировать наше великое презрение к врагу и его воинским реликвиям?» — спросил во время одного из совещаний Сталин. «Топтать ногами!» — предложил Ворошилов. «Клим, это не трактир, где пьяные пляшут гопака, а Красная площадь, — напомнил ему Сталин. — И, потом, в армейском уставе нет такого ритуала, как „попрание ногами“. Надо что-то другое. Склонить и как-то еще подчеркнуть презрение». «Пусть те солдаты, которые понесут немецкие знамена и штандарты, наденут перчатки, — предложил Молотов. — Это будет означать, что им противно прикасаться к вражеским реликвиям голыми руками». «А на Красной площади можно сделать деревянный помост для них, — подхватил Берия. — Чтобы не пачкали нашу землю, да еще в таком месте!» «А после парада сжечь помост вместе со всем, что на нем будет, и перчатки тоже сжечь!» — сказал Ворошилов. «Хорошо, — одобрил Сталин, — только сами знамена мы сжигать не станем. Оставим в музее, пусть потомки видят».

По распоряжению Генерального штаба в Москву доставили около тысячи немецких знамен и штандартов и сложили в огромном спортзале Лефортовских казарм. Специально назначенная комиссия из СМЕРШ отобрала для парада двести штандартов. Двести солдат стояли у храма Василия Блаженного с опущенными знаменами и штандартами поверженного врага и ждали, пока пройдут полки, а марши сменятся торжествующе-строгой барабанной дробью. Некогда эти полотнища развевались гордо и победительно, а сейчас, склоненные и намокшие от дождя, выглядели жалко, словно разноцветные тряпки. Первым к подножию Мавзолея был брошен штандарт дивизии СС «Адольф Гитлер». Зрители зааплодировали и продолжали аплодировать до тех пор, пока не было брошено последнее знамя. Они аплодировали так громко, что дробь восьмидесяти барабанов не могла заглушить аплодисменты…

Завершали парад части Московского гарнизона. Замыкали колонну юные воспитанники суворовских училищ. За ними красивой слаженной рысью проскакала сводная конная бригада. Все заметили, как заулыбался при ее появлении старый конник маршал Буденный, стоявший на трибуне Мавзолея.

После лошадей настал черед техники. Ровными рядами проехали машины с зенитными установками и застывшими возле них расчетами. За зенитчиками потянулась остальная артиллерия, после минометов проехали по брусчатке мотоциклисты, бронемашины, овеянные славой танки Т-34 и ИС…

— Хороший получился парад, — сказал Сталин Жукову, когда, завершая парад, шел по Красной площади сводный оркестр. — В Москве провели, теперь надо бы в Берлине, у рейхстага. Вместе с американцами, англичанами и французами. Вернешься в Берлин — предложи. Уверен, что они не откажутся…

«А если и откажутся — невелика беда», подумал Жуков, но вслух этого говорить не стал.

В восемь часов вечера того же дня в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца состоялся правительственный прием в честь командующих войсками Красной Армии — маршалов Советского Союза Жукова, Конева, Буденного, Тимошенко, Рокоссовского, Малиновского, Толбухина, Говорова, адмирала флота Кузнецова, главного маршала артиллерии Воронова, главного маршала авиации Новикова. Место для приема было выбрано не случайно, в первую очередь не из-за размеров зала, а из-за его духа, духа воинской славы и служения Отчизне. Недаром же зал получил свое название от ордена Святого Георгия и считался главным церемониальным помещением Кремля.

— Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост, — сказал Сталин в конце застолья.

Он встал, взял со стола свой бокал и подождал, пока то же самое сделают остальные. Сталин уже сказал пять тостов, а всего их было произнесено около тридцати.

— Я, как представитель нашего Советского правительства, хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа…

Переждав длительные аплодисменты, перемежаемые криками «Ура!», Сталин продолжил:

— Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны…

Сталин обвел взглядом зал. Статуи на колоннах с лавровыми венками в правой руке и со щитами в левой символизировали победы русского оружия. Возможно ли сделать статую, которая станет олицетворением этой Победы? Навряд ли. Ни в одной статуе ни один гений не сможет этого передать. Союз архитекторов еще в сорок втором году объявил конкурс на лучший проект памятника Победы, но ни одна из представленных работ Сталину не понравилась. Все было хорошо, но величия не хватало. Не размеров, не монументальности, а величия. Такого, например, как у памятника Тысячелетию России в Великом Новгороде.

— Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеются здравый смысл, общеполитический здравый смысл и терпение…

Сказать хотелось многое, но разве можно уместить все то, о чем думал четыре года, в один тост? Да и тост затягивать не следует, в Грузии правильно говорят, что длинный тост уныл, как пустой стол.

— За здоровье русского народа! — Сталин поднял свой бокал еще выше, выждал несколько секунд и под оглушительные аплодисменты выпил его до дна.

23

Обольщаться не стоит никогда, потому что все познается и оценивается по завершении. Доброе или относительно неплохое начало еще не гарантирует хорошего конца. Многое в жизни Сергея начиналось хорошо и заканчивалось плохо, да и сама жизнь тоже. Детство было безоблачно-волшебным, жил, как в сказке, юность сумбурной, а до старости он, кажется, не доживет. Не дадут дожить…

Хорошие условия содержания — одиночная камера, сносное питание, папиросы, вежливость следователя, надзирателей и конвоиров — не могли обмануть, потому что были обусловлены ситуацией, а не отношением. Вражеских агентов, в отличие от уголовников, в общих камерах держать не принято, незачем им общаться друг с другом. Арестант ведет себя дисциплинированно, не раздражает тюремный персонал, отвечает на вопросы следователя, ничего не утаивая, — с чего бы к нему плохо относиться? Но сколько веревочке не виться, а концу все равно быть.

Конец тут мог быть всего один — головой в петлю. Хотелось попросить следователя Петра Ермолаевича, чтобы повешение заменили на расстрел, но все никак удобного случая не представлялось. Разницы, по большому счету, никакой, но смерть от пули считается более почетной. Да и выглядит она более эстетично, нежели дрыганье в петле. С другой стороны, с такой просьбой уместнее обращаться к судьям, но будет ли суд? По большому счету, никакого суда не требуется, потому что обвиняемый полностью признает свою вину, а другого наказания, кроме смертной казни для таких, как он, не предусмотрено. И обольщаться не стоит, потому что высшую меру социальной защиты Сергей Иннокентьевич Соловьев определенно заслужил. Одного подорванного партийного клуба в Ленинграде хватит для высшей меры. А была еще акция по устранению начальника ОГПУ в Петрозаводске, был Майкоп, где спецподразделение под командованием лейтенанта фон Фелькерзама, переодевшись в советскую форму, посеяла панику среди защитников города, в результате чего Майкоп был взят без боя… С одной стороны, эта акция сберегла много человеческих жизней, потому что Майкоп и так был бы взят, только с большими потерями с обеих сторон, а с другой… Гуманизмом тут не оправдаться, да и не было никакого гуманизма-то, да и оправдываться не хотелось. Хотелось только размышлять о том, как же все неоднозначно на белом свете.

Этим-то Сергей и занимался в перерывах между допросами — размышлял. Когда надоедало — читал, благо библиотека здесь была неплохая и книг выдавали сколько угодно. Весьма интересно было читать романы и повести про новую жизнь. Ясно, что в книгах все несколько приукрашено, насколько-то преувеличено, но все равно было интересно. Интересно и как-то созвучно после трех месяцев пребывания в Москве.

Жаль только, что покоя на душе не было. Лучше бы провести последние недели жизни умиротворенно, спокойно, готовясь ко встрече с вечностью. Увы, вместо этого терзали сомнения напополам с сожалениями, огорчало несовершенство бытия, свербело в потаенных глубинах желание пожить еще, чтобы наконец-то рассмотреть собственными глазами новую Россию. Не ту, которую потеряли, не ту, которую выдумали, а ту, настоящую, кусочек которой он уже успел увидеть. То был не страх смерти и не жажда жизни, а обостренное любопытство зрителя, который очень долго ждал возможности увидеть картину, дождался, купил билет, занял место в зале, увидел первые кадры, но… Но спустя пять минут изображение на экране исчезло, а киномеханик объявил, что аппарат сломался. Или как будто у тебя украли недочитанную книгу, которую ты только-только начал читать… Украли? Сам же ты ее у себя и украл! Винить некого. Что-что, а все решения в жизни принимались самостоятельно, никто их не навязывал и никто не препятствовал их принятию. Только мать однажды, в далеком двадцать седьмом, посмотрела в глаза и спросила: «А может не надо, Сережа?». Услышала в ответ по-мужски сдержанное: «Прости, поступить иначе я не могу» и больше никогда таких вопросов не задавала.

К следователю обычно вызывали во второй половине дня, после обеда, но в этот раз увели утром. Изменение привычного порядка немного озадачило. Идя по коридорам, Сергей гадал о том, что могло случиться. Просто так гадал, чтобы не скучно было идти. Пришел к выводу, что скорее всего его передали новому следователю, который предпочитает проводить допросы с утра пораньше, и сначала подумал, что не ошибся, — за другим столом в другом кабинете сидел незнакомый человек с майорскими погонами на плечах. Присмотревшись, Сергей узнал в нем Виктора, того самого, с которым познакомился в столовой. Он же — капитан Алтунин, то есть, уже не капитан, а майор.

— Хорошо выглядишь, — сказал Виктор, окидывая Сергея взглядом. — Как рука-то?

— Вы, гражданин майор, тоже неплохо выглядите, — ответил Сергей, обозначая дистанцию холодно-вежливым «вы», нечего панибратство разводить, не тот случай. — Рука в порядке, благодарю за заботу.

Рука действительно была в порядке, рана зажила без каких-либо осложнений, только свежий рубец время от времени зудел.

— Так мы же вроде на «ты» были! — притворился удивленным майор. — К чему ненужные церемонии? Я, как ты видишь, протокол не пишу, а просто хочу поговорить…

— По душам? — саркастически осведомился Сергей.

— По душам, — не моргнув глазом, подтвердил майор, пододвигая к Сергею пачку «Казбека», коробок спичек и металлическую пепельницу. — Закуривай, если хочешь. Я сам не курю, здоровье не позволяет, но люблю, когда рядом дымком пахнет. Сейчас нам еще чайку принесут…

Здоровье у майора на вид было отменным, даже легкий румянец на щеках присутствовал. «Все ясно, — подумал Сергей. — Чаек, папиросы, душевный разговор со старым знакомым… Интересно, когда здесь казнят? И где?»

Почему-то хотелось бы, чтобы казнили на рассвете и непременно во дворе. Чтобы была возможность вдохнуть напоследок свежего утреннего воздуха. Тридцать семь лет — хороший возраст. Успел пожить, называется. Пушкин тоже погиб в тридцать семь лет. Только он многое успел, Пушкин.

«Чайку» это было скромно сказано, потому что незнакомый сержант принес не только чай, но и снедь к нему — белый хлеб, настоящее сливочное масло, вазочку с вареньем.

— Малиновое, — сказал майор, указывая глазами на вазочку. — Лучше нет…

Сергей покосился на фуражку с малиновым околышем, лежавшую на столе, по правую руку от майора. Алтунин заметил это, но от комментариев воздержался.

Начинать разговор Алтунин не спешил. Неторопливо отхлебнул обжигающе горячего чаю, подавая пример, взял ломоть хлеба, намазал маслом и вареньем, надкусил разок. Сергей сидел, не притрагиваясь к угощению, и смотрел в потолок с таким напряженным интересом, словно пытался прочитать там свою судьбу. Алтунин собирался начать разговор издалека, но, поглядев на Сергея, решил действовать в лоб. Щелкнуть кнутом и сразу же показать пряник. Обойтись без кнута было бы нельзя, это выглядело бы ненатурально, по-детски, и отдавало бы скрытым подвохом. А подвохов на самом деле не было — Алтунин пришел с предложением о сотрудничестве.

— На три расстрела ты делов натворил, конечно, — сказал он, подпуская в голос нотку сочувствия, и сделал небольшую паузу.

— Не пугай, — лениво огрызнулся Сергей. — Больше одного расстрела я все равно не переживу.

Переход на «ты» Алтунина порадовал — контакт, кажется, начинал устанавливаться.

— До расстрела можно и не доводить, — сказал он. — Мы живем по гуманным принципам и стараемся дать каждому возможность искупить свою вину. Если, конечно, человек хочет искупить и может это сделать. Бывшему генералу Власову и прочим предателям мы такой возможности не представляем, потому что предателям веры нет. А вот таким, как ты…

— А я, выходит, не предатель? — наигранно удивился Сергей. — Тогда зачем меня здесь держат?

— Ты дурочку-то не ломай! — посоветовал Алтунин. — Я не сватать тебя пришел, чтобы передо мной выкаблучиваться! Хотя, в какой-то мере, это дело напоминает сватовство. Но выкаблучиваться все равно не надо! Ты не предатель, а враг! Ну, с моей точки зрения и с точки зрении некоторых товарищей, — бывший враг, потому что вину свою ты уже начал искупать, сделал первый шаг. Тебе дают возможность сделать…

— Не надо играть словами — враг, предатель! — раздраженно перебил Сергей. — Ты еще супостатом меня назови и анчуткиным семенем! Как у вас там говорится — хрен редьки не слаще?

— Это не у вас, а у нас так говорится! — построжал Алтунин. — В народе! И никакими словами я не играю, это только тебе, дураку, так кажется. Предатель — это особая категория врага, который предал и стал врагом. А ты никого не предавал. Тебе, если хочешь знать, просто не повезло. Как у нас говорят: «не поняв ни х… угодил в жернова». А когда понял, сделал правильный вывод! Поэтому у тебя есть шанс!

— Сделал! — хмыкнул Сергей. — Предал своего командира…

— Твой командир был фашистским ублюдком! — Алтунин стукнул кулаком по столу, да так сильно, что чай едва не выплеснулся из стаканов. — Зверем в человеческом обличье! Ты что, забыл о том, что он собирался сделать?!

— Он воевал! — возразил Сергей. — На войне все средства хороши!

— Война уже закончилась! — напомнил Алтунин. — Насчет средств — это отдельный разговор! Но война уже закончилась. Генерал-полковник Йодль — знаешь такого? — подписал акт о капитуляции! Все, баста! Если бы твой командир был честным солдатом, он бы сложил оружие! Хреново у него было с дисциплиной, как я погляжу, а еще немец!

— У него были к вам свои счеты!

— А у тебя?! — Алтунин еще раз стукнул по столу, но на сей раз уже ладонью и не столь сильно, как будто запятую в разговоре поставил, отделяя главное от второстепенного. — У тебя к родине есть счеты?!

Сергей молчал.

— Отвечай! — потребовал Алтунин. — Это очень важно.

— Не знаю, — пожал плечами Сергей. — Все так сложно… Я много думаю об этом. Это не очень важный вопрос, это самый главный вопрос, на который я никак не могу найти ответа. То есть… мне кажется… Счеты? Когда-то они были… Обида, скорее, а не счеты. Но со временем все проходит, и начинаешь смотреть на вещи по-другому. Ладно, не буду говорить глупости.

— Нет уж, скажи, — потребовал Алтунин. — Вдруг это и не глупость вовсе.

— Все очень сильно изменилось. И я изменился. Настолько изменился, что сейчас, сидя в тюрьме, чувствую себя дома. Да-да, дома. Это непередаваемое ощущение дома… Его не было с семнадцатого года, нигде не было — ни в Гельсингфорсе, ни в Мюнхене, ни в Берлине… И когда я переходил через границу с заданиями, оно ни разу не появлялось… Мне казалось, что я стал настоящим космополитом, перекати-полем, гражданином мира. А этой весной все изменилось. Я шел в апреле по Сретенке и вдруг ощутил, что я дома, хотя именно с этой улицей у меня никаких воспоминаний связано не было. Тогда я решил, что это сентиментальность, признак надвигающейся старости… Теперь мне кажется, что это что-то другое… Или просто свое последнее место жительства человек волей-неволей воспринимает как дом…

— А ты уже в апреле знал, что прибыл на последнее место жительства? — поддел Алтунин.

— Это я про камеру. В апреле я еще надеялся вернуться к… немцам.

— Неужели надеялся? — не поверил Алтунин. — Мы вышли к Берлину, а ты все надеялся?

— Ну… немцы тоже до Москвы доходили в сорок первом. Чуть-чуть и…

— Хреново у тебя с логикой, — вздохнул Алтунин. — За нами в сорок первом вся страна была, а у Гитлера в апреле что осталось? Берлин и бункер? Тебе, кстати, в гитлеровском бункере бывать не приходилось?

— Нет, а что?

— Любопытно, — улыбнулся Алтунин. — Там, небось, обстановка была специфическая, гнетущая, логово фашистского зверя…

— Да не было никакого зверя! — непонятно почему вспылил Сергей. — Что ты заладил — зверя, зверя. Везде были люди. Разные люди. Что, думаешь, среди немцев нормальных людей нет?

— Есть, конечно, — ничуть не кривя душой, ответил Алтунин. — Был случай убедиться, даже не один раз. Но что-то у нас с тобой разговор в сторону ушел, а чай тем временем стынет. Давай к делу. Ты мне глупость какую-то обещал сказать, помнишь?

— Помню, — Сергей выждал немного, собираясь с мыслями. — Впечатление у меня странное. Как будто в другую Россию я попал. И очень она похожа на ту, в которой я родился, хотя на самом деле нисколько на нее не похожа. Не похожа, потому что все совершенно другое, но в то же время… Нет, это надо Львом Толстым быть, чтобы такое словами выразить. Или, скорее, Достоевским, тот любил души наизнанку выворачивать.

— Хороший писатель, — кивнул Алтунин. — Глубокий. Час читаешь, три часа думаешь. Но ты никакой глупости не сказал. Ты действительно попал в другую страну. То, что есть сейчас, нельзя сравнивать ни с двадцать седьмым, ни с семнадцатым годами. Я же вижу, это все на моих глазах происходило. Ну и ты поумнел с возрастом, годы — они ума добавляют. На немцев тоже, небось, достаточно насмотрелся. Скажи, сделай милость, а как ты себе представлял победу Гитлера? Вот захватили, представим, немцы Советский Союз. И что дальше? Вам, эмигрантам, власть дадут или сами править станут? Как показывает опыт, над бургомистром из наших всегда стоял комендант из немцев, да еще и гестапо рядом присутствовало. Для порядку. Славяне же недочеловеки, унтерменши, им ни власти, ни воли давать нельзя. Тебя это не задевало ни разу? Или ты считал, что немецкая форма сделала тебя немцем?

— Меня другое задело, — тихо сказал Сергей. — Раньше… Когда отца на штыки… В июне семнадцатого… А нас потом… Да ладно, чего это я? В деле моем все написано, я ж ничего не скрываю… А становиться немцем я никогда не собирался, даже в мыслях не было. Просто когда-то мне казалось, что мне с ними по пути, а потом я уже шел по этому пути, не особо задумываясь о том, куда и зачем я иду… По инерции, что ли, да и казалось, что другого пути у меня нет…

— Я понимаю, — Алтунину захотелось найти какие-то особенные, самые искренние и самые убедительные слова, но в голове вертелись только простые, обыденные. — Но и ты пойми… Да ты, наверное, уже и сам все понял, иначе не было бы у нас с тобой этого разговора… Знаешь, я сам когда-то думал, а почему все вдруг так изменилось. Предпосылки, кризис — это само собой, но главное в том, что люди не хотели жить по-старому. Кормить вшей в окопах, тянуться перед всяким благородием, чувствовать себя абы кем… У нас, может, сейчас и не все в ажуре, но нет ни благородий, ни превосходительств. У нас никто не чувствует себя последним с конца, и, может, это и есть самое главное достижение… То есть, конечно, я никого не оправдываю и не могу оправдывать, но понять могу. И тебе советую. А еще очень советую смотреть не назад, а вперед… Черт! Столько всего хочется тебе сказать, а слов нужных найти не могу! Одно скажу — ты прислушайся к себе и решай. Знаешь, если бы я не чувствовал, что ты меня поймешь, то и не пришел бы сегодня…

Это была правда. Алтунин сам вызвался поговорить с Соловьевым. «Я, может, на сегодняшний день самый близкий ему человек, — сказал он руководству. — Что-то вроде крестного отца». Руководство посомневалось, поколебалось, потому что не каждый склонен доверять тому, кто его задержал, но разрешило. С оговоркой, что попытка не пытка. Не пытка для того, у кого язык подвешен, как нужно, точно не пытка. А для тех, кто двух слов связать не может, очень даже пытка. То есть — проблема. Сидит перед тобой человек, ты чувствуешь его настроение, понимаешь его состояние, а достучаться до него не можешь. Эх, недаром подполковник Ниеловский на занятиях по тактике и психологическим основам допроса говорил: «Торопыга ты, Алтунин, быстрохват. Медленнее надо, въедливее. Чужая душа — потемки, а ты фонариком, фонариком посвети». А что тут светить? И так все ясно. Расклад налицо, дело только за тем, по душе ли этот расклад Соловьеву или не по душе.

— Ты чай-то пей, остынет.

Подавая пример, Алтунин взял в одну руку стакан, а в другую недоеденный бутерброд с вареньем. Сергей никак не отреагировал на предложение, казалось, он вообще не услышал его. Алтунин доел бутерброд, допил чай и решил уже, что лучше будет продолжить разговор завтра, когда Сергей сказал:

— Я хочу искупить. Я очень хочу, если это вообще возможно. Не подумай, что я говорю это ради того, чтобы…

— Я так не думаю, — поспешил сказать Алтунин. — Да и дело-то такое, серьезное. Тут уж или да, или нет. Юлить-ловчить нельзя. Второго шанса не будет.

— Я понимаю, — кивнул Сергей. — И я действительно хочу искупить вину, стереть прошлое из памяти и вообще… Что я должен для этого сделать?

— Для начала — поесть, — улыбнулся Алтунин. — А потом как следует выспаться, потому что завтра с утра пораньше я приеду за тобой, товарищ Соловьев, и нас будет ждать весьма хлопотный день. У нас, в НКГБ, все дни хлопотные, служба такая. Но зато скучать некогда, весело живем. А вечерком, если сложится, мы с тобой посидим в ресторане, отметим, так сказать.

— Мне пока отмечать нечего, — резонно заметил Сергей.

— Зато мне есть что отметить, — Алтунин поднял вверх руку и начал считать, загибая пальцы. — Личную благодарность товарища Сталина — раз! Красную Звезду — два! Майорские погоны — три! Я ведь столько в капитанах проходил, вспомнить страшно. Другие столько не живут. Ну и в госбезопасность перешел из МУРа, на должность старшего оперуполномоченного — это четыре! Как такое не отметить? А ты, в определенном смысле, этому поспособствовал — своевременно снабдил меня оперативной информацией исключительной важности. Так что готовься!

Алтунин почувствовал, что взятый им легкий тон не совсем соответствует торжественности момента и решил исправить оплошность. Он встал, одернул на себе гимнастерку, дождался, пока Сергей тоже встанет, после чего протянул ему руку и сказал:

— Поздравляю! Можно считать, что сегодня у тебя второй день рождения!

Примечания

1

Так точно, мой командир! (нем.)

(обратно)

2

Вольно! (нем.)

(обратно)

3

Имеется в виду дом М974 на набережной Тирпица в Берлине, где находилась штаб-квартира Абвера.

(обратно)

4

3 февраля 1941 Указом Президиума Верховного совета СССР НКВД был разделен на два самостоятельных органа: НКВД (нарком — Лаврентий Берия) и Наркомат государственной безопасности СССР (НКГБ).

(обратно)

5

Имеется в виду УБХСС — Управление по борьбе с хищениями социалистической собственности, находившееся на пятом этаже здания Главного управления милиции.

(обратно)

6

Научно-технический отдел.

(обратно)

7

Пистолетный унитарный патрон 9x19 мм парабеллум, разработанный в 1902 году австрийским оружейником Г. Люгером под пистолет «Люгер-Парабеллум».

(обратно)

8

Название вымышленное.

(обратно)

9

Поскребышев Александр Николаевич(1891–1965) — личный секретарь Сталина, заведующий канцелярией генерального секретаря ЦК ВКП(б), заведующий особым сектором ЦК ВКП(б).

(обратно)

10

Имеется в виду Федор Васильевич Дробышев (1894–1986) — советский геодезист, картограф, специалист в области фотограмметрии.

(обратно)

11

Рыба, плавающая в воде, ничего не стоит (груз.).

(обратно)

12

Главный маршал авиации Александр Новиков.

(обратно)

13

Генерал-полковник Павел Артемьев командующий войсками Московского военного округа.

(обратно)

14

Блатной жаргон.

(обратно)

15

Подводчиком на блатном жаргоне называется лицо, собирающее сведения об объекте преступления. Подвод — подготовка к преступлению.

(обратно)

16

Большая популярность парашютизма в СССР в 1930-е годы привела к появлению в городских парках культуры и отдыха парашютных вышек, с которых мог прыгнуть любой желающий.

(обратно)

17

То есть — о присвоении звания майора.

(обратно)

18

Семенцов пишет так называемым «химическим» карандашом, кончик которого облизывали для того, чтобы он оставлял след, похожий на чернильный.

(обратно)

19

«Взять на карандаш» — выражение, означающее пристальное внимание с целью принятия каких-то мер в дальнейшем.

(обратно)

20

Отдельного управления по г. Москве в те годы не существовало.

(обратно)

21

То есть судить сообща за прегрешения перед братвой.

(обратно)

22

«Лондонка» — модная в те годы кепка-восьмиклинка с маленьким козырьком и пуговкой на макушке, сшитая из ткани типа «букле».

(обратно)

23

Марка американских кассовых аппаратов широко использовавшихся в советской торговле вплоть до конца 50-х годов прошлого века.

(обратно)

24

С. Я. Маршак.Рассказ о неизвестном герое. 1937 г.

(обратно)

25

П. П. Буланов(1895–1938) — деятель ВЧК-ОГПУ-НКВД. Расстрелян по обвинению в измене родине.

(обратно)

26

«Пещера Лейхтвейса» — приключенческий роман немецкого писателя В. А. Редера (псевдоним, настоящее имя не установлено), бестселлер начала 20-го века.

(обратно)

27

Откровение св. Иоанна Богослова 6:8.

(обратно)

28

Неофициальное название берлинской Бебельплац, площади Бебеля. В 1911–1947 годах она носила имя императора Франца-Иосифа.

(обратно)

29

То есть в абвер. Вильгельм Канарис(1887–1945) — немецкий адмирал, начальник абвера с 1935 по 1944. Казнен по обвинению в заговоре против Гитлера.

(обратно)

30

Особторг— сокращенное название Главособторга при Наркомате торговли СССР — сети коммерческих продовольственных магазинов, промтоварных универмагов и ресторанов, решение о создании которой было принято СНК СССР 18 марта 1944 года.

(обратно)

31

И.о. — сокращение, ставящееся перед должностью и означающее «исполняющий обязанности».

(обратно)

32

То есть революций 1905 и 1917 годов.

(обратно)

33

Лимитные книжки— разновидность карточек, по которым можно было производить покупки в магазинах или питаться в ресторанах Главособторга по особым, «льготным» ценам (обычно экономия равнялась 50 %). Выдавались ограниченному кругу лиц — руководящим работникам, генералам и маршалам, видным деятелям искусств и т. п. Были предметом спекуляции.

(обратно)

34

Ас из асов, самый лучший (нем.).

(обратно)

35

Обиходное название строгого выговора.

(обратно)

36

Безошибочно, точно, к месту (уголовный жаргон).

(обратно)

37

В то время пожарная охрана входила в систему НКВД.

(обратно)

38

ОСОАВИАХИМ — Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству (1927–1948) — общественно-политическая оборонная организация, в 1948 году переименованная в ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту).

(обратно)

39

Кубок СССР по футболу — футбольное соревнование, проходившее в СССР с 1936 по 1992 год, один из самых главных футбольных турниров наряду с чемпионатом СССР. Московская команда «Спартак» выигрывала кубок 10 раз.

(обратно)

40

Харьковский тракторный завод.

(обратно)

41

Трухин Федор Иванович(1896–1946) — генерал-майор (1940). Участник «власовского» движения. Начальник штаба вооруженных сил Комитета освобождения народов России (КОНР). Казнен в 1946 году.

(обратно)

42

Обершарфюрер (Oberscharführer) — звание в СС и СА, которое существовало с 1932 по 1945 год и соответствовало званию фельдфебель в вермахте.

(обратно)

43

«Жизнь входит в берега…» — цитата из стихотворения С. А. Есенина «Мой путь» (1925).

(обратно)

44

«Wels» в переводе с немецкого означает «сом».

(обратно)

45

Вальтер Шелленберг(1910–1952) — начальник внешней разведки службы безопасности (SD-Ausland — VI отдел РСХА), бригадефюрер СС (с 1944), позднее — преемник адмирала Канариса на посту руководителя абвера, военной разведки Третьего рейха.

(обратно)

46

Смерть на параде победы (нем.).

(обратно)

47

Подъем! (нем.)

(обратно)

48

Вольно! (нем.)

(обратно)

49

Untermensch — недочеловек (нем.),расистско-евгенический термин национал-социалистической расовой теории.

(обратно)

50

Volksdeutsche — немцы, живущие за пределами Германии.

(обратно)

51

Там, где есть воля, есть путь (или способ). (нем.)

(обратно)

52

Пе-2 — советский пикирующий бомбардировщик времен Второй мировой войны.

(обратно)

53

Ил-2 — советский штурмовик времен Великой Отечественной войны, прозванный так за характерную форму фюзеляжа.

(обратно)

54

Этот проклятый дождь (укр.).

(обратно)

55

Марка швейцарских часов.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg