«Полукровка. Крест обретенный»

Андрей Константинов, Дмитрий Вересов, Игорь Шушарин Полукровка. Крест обретенный

ГЛАВА ПЕРВАЯ ХОТЬ ЧУЧЕЛОМ, ХОТЬ ТУШКОЙ…

Последующие три дня, после вчистую выигранной «Пулковской баталии», обернулись для адвоката Габузова полным Ватерлоо: Сергей совершенно не представлял, что ему делать дальше. Последние события, происходившие вокруг Самсут Матосовны и ее таинственного наследства, увы, заставили его потерять уверенность в собственных силах. Но и просто сидеть — ждать у моря погоды, а из Греции — известий, было невыносимо. Душа просила романтики, задница — приключений, а ноги — движения. Но — куда и каким образом двигаться? Тем более, что скорости, с которой госпожа Головина перемещалась в пространстве, мог бы позавидовать даже неоднократный призер «Формулы-1». Оставалось одно — страдать. На службе — страдать фигней, а всё остальное время — душой. Габузов пробовал даже начать пить горькую, но вовремя притормозил. По опыту бывших прокурорских коллег он прекрасно знал о присущем алкоголю дуализме: спиртное есть не только идеальный способ решения проблем, но и не менее идеальный источник их образования. Обзаводиться же новыми проблемами Габузову не климатило — он и старые-то не знал куда девать.

Наконец, на четвертый день ему на трубку позвонил Толян и, дежурно поинтересовавшись делами, предложил встретиться. Намекнув на некие новые всплывшие обстоятельства. Причем встретиться следовало прямо сейчас, так как ближе к вечеру опер со своими архаровцами должен был ехать в область на задержание.

Сергей поморщился: буквально этим утром у него состоялся весьма неприятный разговор с Михал Михалычем. Отчитав Габузова за систематические отлучки с работы и отвратительные показатели по итогам первого полугодия, директор конторы почти в открытую предупредил о неполном служебном соответствии. Сергей клятвенно, хотя и без азарта, пообещал «рвать жилы». И вот теперь… Впрочем, деваться было некуда. Ибо сейчас Габузова по-настоящему занимало и волновало лишь одно дело — дело Самсут Матосовны.

— Хорошо. Через полчаса, в «Колобке», — подтвердил свое присутствие Сергей.

— Есть контакт. Только давай не в «Колобке», а в той пивнушке, на Разъезжей, 3, помнишь? Я сейчас как раз в этих краях обретаюсь… Да, и еще, Серый, будь поосторожней.

— В каком смысле?

— В таком, что Шверберг в курсе, что ты в курсе.

— Ни хрена не понял.

— А ты пока не анализируй. Просто прими к сведению. Всё, амиго, до встречи…

Сергей выключил компьютер и вышел из кабинета, тщательно захлопнув за собой дверь. Проходя по коридору, он неожиданно столкнулся нос к носу со Швербергом, который буквально прожег его взглядом. Причем, как показалось Габузову, взглядом не просто злым, а просто-таки ненавидящим.

— Вы куда это собрались, Сергей Эдуардович? — отвлекшись от пасьянса, окликнула его на выходе секретарша Лариса. — До обеда еще сорок минут.

— А и я не на обед. На встречу с клиентом.

— Погодите, я сейчас запишу. Фамилия клиента, регистрационный номер дела?

— Это еще зачем? — удивился Сергей. — Что за бюрократические фокусы?

— Михал Михалыч распорядился фиксировать все ваши перемещения в рабочее время. И в конце каждой недели подавать ему отчет. Так к какому клиенту вы отправляетесь?…

В этот момент дверь в подвальчик распахнулась и в помещение ввалилась всклокоченная старушенция с увесистой клюкой в руках. Обведя взглядом приемную, она выцепила глазами Габузова и решительно направилась к нему.

— Ах, вот вы где! Ну, наконец-то. Сколько вы мне еще будете голову морочить, а? Такие деньжищи дерут, а работать не хочут! Больше месяца прошло, у меня за это время уже Васенька околел, а вы тут и не чешетесь. У-у, буржуйское отродье!

— Это кто? — испуганно спросила Лариса, инстинктивно прячась за спиной Габузова. — И кто у нее околел?

— Успокойся, это гражданка Блендеева. А околел у нее, судя по всему, один из трех десятков котиков. Что ж печально, но — все мы смертны.

— Я вот те щас покажу «смертны»! — джедайски потрясла клюкой старуха. — А ты чо там стоишь, пялишься?

Сообразив, что последняя фраза адресована не ему, Габузов обернулся: Шверберг по-прежнему стоял в коридоре и с немалым удивлением наблюдал за происходящим в приемной.

В мозгу Сергея мгновенно щелкнуло решение и в уголках глаз тут же вспыхнули лукавые искорки:

— Простите, уважаемая, но в вашем случае имеет место быть классическая «ошибка в объекте», — бархатным голосом произнес Габузов и галантно чмокнул старушенцию в сморщенное запястье.

— Чего имеет? — опешила та.

— С вашими кошками это теперь уже не ко мне. Виноват, не справился. Не оправдал высокого доверия. А ведь, помнится, предупреждал меня профессор Хрюкин: не прогуливайте, молодой человек, лекции по животному праву, ей богу, пригодится. Э-эх, грехи молодости…

— А к кому же мне тогда? — грозно спросила старуха, снова потрясая клюкой.

— Лариса, не вспомните, кому после меня отписали дело гражданки Блендеевой? — любезно спросил Габузов.

— Я точно не помню, — пролепетала секретарша. — А разве его у вас…

— А вот я прекрасно помню, — перебил ее Габузов. — Вот, Марья Иванна, как говорится, на ловца и зверь бежит. Прошу любить и жаловать: адвокат Шверберг, большой профессионал в своем деле. Кстати сказать, специализируется на защите прав животных. Вернее — всякого скота.

Илья Моисеевич испуганно попятился назад. Немая сцена — просто изумительно! Однако досматривать ее до конца времени не было. А посему Габузов — бочком-бочком — двинулся к выходу: на волю — из душного, спертого подвального воздуха в объятия аномально-жаркого питерского лета.

Регистрироваться в секретарском «журнале убытия» он посчитал ниже своего достоинства.

* * *

— …Угощайся, амиго, — Толян подвинул к Габузову пивной бокал, ласкающий взгляд приятной запотелостью стекла. — С удовольствием составил бы тебе компанию, но перед большой вечерней прогулкой лучше не злоупотреблять.

— Благодарю. Но, насколько я помню, сегодня моя очередь проставляться.

— Зачем обижаешь дарагой, э? Мои джигиты тебе не бокал — бочку пива подогнать обещали.

— Это за что ж такая честь?

— Да за наколку по Швербергу.

— Что, есть результаты?

— Не то слово! Всего третий день слушаем, а по двум «глухарям» уже вполне конкретно продвинулись. Если такими темпами пойдет, глядишь, к ноябрьским и сдюжим. С гидрой-то преступности.

— Я не вполне понял твою давешнюю фразу. Насчет «Шверберг в курсе».

— Есть такое дело, — помрачнел Толян. — Сегодня утром наши перехватили звоночек. Коротенький, но при этом весьма содержательный. Ильей Моисеевичем буквально было сказано следующее: «С этим засранцем»… прошу пардона… «Габузовым надо что-то решать. Иначе могут возникнуть ненужные хлопоты. Которых у нас их и без того хватает». Ответ был еще более лаконичен: «Понял. Сделаем». В общем, даже не то плохо, что «в курсе». Но вот это — «сделаем» — меня немного напрягает.

— Абонента установили?

— Естественно.

— Я так понимаю, человек серьезный?

— Более чем. Рысев Евгений Владимирович. Погоняло, как не трудно догадаться, «Рысь». Дважды судим, причем оба раза — за тяжкие телесные. По оперативной информации, был причастен к громкому убийству бизнесмена Кульчицкого, имевшему место в мае 1997-го. Дело до сих пор не раскрыто.

— Под кем ходит?

— На данный момент — вроде как птица вольная. Раньше, входил в бригаду Сибиряка. На вот, полюбуйся, — Толян протянул Габузову фотографию. — Извини, подарить не могу — оригинал. В общем, если где-то в непосредственной близости заметишь эту рожу, сразу звони мне или моему заму — Андрюхе Кутепову. Запиши телефон… Извини, амиго, но пока это всё, что я могу для тебя сделать… Слушай, а может тебе рвануть когти и где-нить переждать весь этот шухер? Хотя бы недельку-другую? Куда-нибудь к тетке, в глушь, в Саратов?… Да вот хотя бы к родителям, в Нижний?

— Я подумаю.

— Мудро гутаришь, подумай.

— Так это все «новые всплывшие обстоятельства»? — мрачно поинтересовался Сергей, потягивая пиво. Озвученная приятелем информация, настроения ему не подняла.

— Почти. Есть и еще кой-какие крохи. Вчера был зафиксирован очень любопытный звоночек господина Шверберга во Францию, адресованный некоему Перельману.

— Что ж ты молчишь, свинья ты эдакая! — вскинулся Габузов. — Давай, показывай свои крохи!

— «Тише, девушка! женщину украшает скромность. К чему эти прыжки?», — усмехнувшись, процитировал Толян, и, порывшись в барсетке, протянул Сергею три смятые странички текста.

Габузов нетерпеливо прогрузился в чтение:

РАЗОСЛАТЬ: Экз. един.

Кириллин С.А. секретно

Линчевский Л.Э.

Ульченко В.А.

СВОДКА № 2 Рег.№ 04361

По объекту 86-М8709-04 за 17.06.2001

Количество листов: 3

*** 607 ***

Вх. номер телефона 8-58-33-1-984-19-85

(Шверберг (Ш) разговаривает с Перельманом «П»)

17:23:37 — 17:31:15

Ш — …Господин Перельман?

П — … О, Илья Моисеевич, ну наконец-то. Признаюсь, вы заставили всех нас немного понервничать. Ваш человек в Афинах звонит мне буквально каждые два часа. Он просит указаний, но я не могу отдать никакого распоряжения, не выслушав сначала ваших рекомендаций. Кстати, мой Патрик жалуется, что этот ваш протеже ведет себя слишком вызывающе.

Ш — В каком смысле «вызывающе»?

П — Не в меру агрессивен, а потому они уже дважды лишь чудом смогли избежать конфликта с полицией. Насколько мне известно, у вас, в России, таких людей принято называть «замороженными»?

Ш — Отмороженными… Хорошо, я поговорю с ним. Однако другого человека для вас у меня все равно нет. Видите ли, у нас в стране не так-то просто найти человека из уголовной среды, владеющего хотя бы азами английского… Ну да, к делу. Что, Головина по-прежнему гостит на вилле Тер-Петросяна?

П — Да. Нам удалось подкупить кухарку, и та рассказала, что русская мадам живет в доме на положении vip-персоны. Более того, на кухне судачат, что старик воспылал страстью к вашей соотечественнице.

Ш — Удалось что-либо узнать о цели ее приезда в Афины?

П — Увы. Как вы понимает, кухарка не входит в круг посвященных. Но при этом она божится, что никто из обслуги ранее никогда не видел и ничего не слышал ни о Головиной, ни о связях семьи Тер-Петросянов с Петербургом.

Ш — Между тем кой-какая связь все же имеется.

П — Неужели? Так рассказывайте же скорее, Илья Моисеевич, не томите.

Ш — Сначала я хотел бы поблагодарить вас за очень качественное досье. Признаться, был весьма удивлен, обнаружив, что за столь короткий срок можно было собрать столь подробную информацию. Причем практически на всех членов семьи. А семья у этого Самвела, надо признать, весьма немаленькая.

П — Весьма польщен. У нас действительно очень солидная контора.

Ш — Чего не могу сказать о своей. Толковых людей катастрофически не хватает. В итоге все, даже любую мелочь, приходится делать самому.

П — Мы обязательно учтем это при окончательных расчетах. Кстати, вы получили аванс? Мне говорили, что в России сейчас большие проблемы в части банковских проводок.

Ш — Благодарю, получил. А большие проблемы у нас, в России практически в любой части… Так вот. Изучив ваше досье, я поначалу решил сделать ставку на этого финна… Как его?

П — Эрки Кукконен.

Ш — Да, Эрки. Он курирует Северо-Западный регион, а часть поставок соков «Фюмэ» ведется транзитом через наш морской порт и далее в Скандинавию. Как мне сообщили, бизнес идет не слишком успешно. Отчасти — из-за проблем с обслуживающей стивидорской компанией.

П — Так. И что?

Ш — Если бы он оказал нам маленькую услугу по выселению гражданки Головиной из этого почтенного дома (а это, скорее всего, и в его интересах), то здесь, в Петербурге, я бы мог попытаться решить его проблему со стивидорами.

П — И каким образом?

Ш — Например, поменять ему обслуживающую компанию.

П — А разве он не может сделать это самостоятельно? Мне кажется, обслуживать такого солидного клиента почтет за честь любая фирма.

Ш — Нет, не сможет, поскольку этого нельзя сделать без разрешения «крыши».

П — А что есть «крыша»?

Ш — Бандиты. Рашен мафия.

П — О, Боже, какое варварство. Итак, вы считаете, что нам следует выходить на Эрки?

Ш — Нет, в последний момент я обнаружил более интересный вариант. Оказывается, один из родственников Самвел-аги, некий Савва Кристионес, себе, в середине 80-х учился в нашем городе в «холодильнике»

П — А что есть «холодильник»?

Ш — Ленинградский институт холодильной промышленности. Поскольку я давно приятельствую с проректором этого института, я немедленно подъехал к нему и тот, представьте себе, вспомнил этого студента. Наверное, потому что студенты из Греции для нашего города все-таки редкость. Не то что вьетнамцы и китайцы, которых здесь пруд пруди.

П — О да, у нас во Франции это тоже очень большая проблема.

Ш — Так вот, оказывается в юности Савва Кристионес был весьма любвеобильным молодым человеком и соблазнил немало юных студенточек. А на пятом курсе он вскружил голову одной девице, пообещав по окончании института увезти ее из дождливого Петербурга в солнечные Афины. Вот только диплом эта студентка защитить не успела, поскольку в день защиты находилась в родильной палате.

П — Дальше можете не продолжать. Савва Кристионес собрал свои вещи в охапку и первым самолетом улетел на родину, даже не взглянув на свою малютку. Кстати, кто у него родился? Мальчик или девочка?

Ш — Девочка. Очаровательное создание, которому недавно пошел уже тринадцатый годик. Я встретился с ее матерью и даже выпросил фотографию дочурки. Она как две капли воды похожа на своего греческого папашу.

П — Вы хотите шантажировать Савву Кристионеса, пригрозив ему судебным разбирательством и перспективами единовременной выплаты алиментов за тринадцать лет?

Ш — В том числе. Хотя я думаю, что куда больше его напугает перспектива объяснения со стариком Тер-Петросяном, который, судя по вашим описаниям, семейные ценности ставит выше ценностей материальных. Наверняка его хватит кондрашка, если он узнает, что у его зятя в России есть двенадцатилетняя дочь, которой он за всю свою жизнь не помог ни центом. И даже не приехал на ее крестины.

П — Блестяще. Кстати, Илья Моисеевич, а что есть «кондрашка»?

Ш — Что-то типа инфаркта.

П — О, это было бы совсем замечательно. Если бы со стариком случился сердечный приступ, мы могли связать его со стараниями госпожи Головиной. Представьте себе заголовки газет «Русская авантюристка замучила в постели почтенного главу клана Тер-Петросянов».

Ш — Да уж, такое может придти в голову только французу. Впрочем, мне кажется, что наш первоначальный вариант смотрится предпочтительней. Заурядное обвинение в краже фамильных ценностей, русская воровка, позорное выдворение из родового гнезда. Газетная шумиха в данном случае нам ни к чему. А далее все просто — могла же русская элементарно заблудиться в большом незнакомом городе?

П — Конечно.

Ш — Вот и заблудилась. Убежден, что в этой части наши с вами эмиссары наконец-то смогут реабилитироваться.

П — Ах, Илья Моисеевич, если бы в данный момент я был в шляпе, то непременно снял бы ее перед вами. Просто превосходный план. Как скоро вы сможете переслать мне фотографию дочери этого Кристионеса?

Ш — Прямо сейчас и отправлю.

П — Отлично. Тогда мы сразу же возьмемся за работу. Буду немедленно звонить в Афины вашему рейнджеру. Удачи вам и еще раз огромное спасибо.

Ш — И вам удачи. Но как говорят: из спасибо шубу не сошьешь.

П — Что это есть?

Ш — Рашен пословица. Юмор.

П — О, я очень люблю юмор. Еще раз всего доброго. До связи…

«Копий не снимать, аннотаций не составлять!»

* * *

«Копий не снимать, аннотаций не составлять», — перечёл последнюю строчку Габузов и невольно хмыкнул, так как в данный момент держал в руках самую что ни на есть копию секретного документа. Затем он бегло взглянул на шапку справки-сводки и недовольно поморщился:

— А вчера ты мне не мог об этом сказать? Уже почти сутки прошли.

— Ну, извини, амиго. Они ж на аглицком шпрехали, а у меня в отделе с лингвистами, сам понимаешь, полная засада. Без словаря — только на матерном. Так что пришлось напрягать стажерку из канцелярии. Так и та над тремя страничками текста всю ночь просидела… И чему их только в школах милиции учат?!

— Мог бы и мне позвонить. Я бы подскочил, сам перевел.

— Ну, извини. Как-то не сообразил, что ты у нас грамотный.

— Ты обратил внимание на фразу «ваш человек в Афинах звонит мне каждые два часа»? — тревожно поинтересовался Габузов.

— Естественно. Равно как на «буду звонить вашему рейнджеру».

— Думаешь, тот самый? Наш кипрский клиент?

— Уверен. Миссия Шверберга слишком деликатна и дорогостояща, чтобы раскидывать целую сеть своих агентов по всей Европе. Так что, думаю, это всё та же сладкая парочка — французский урка и, соответственно, его русский коллега.

— Но как они узнали, что Самсут Матосовна в Греции? — в отчаяньи взорвался Сергей. — Ведь даже люди Оболенского, и те, в ту ночь потеряли ее след!

— Ну, Серый, ты и вопросики задаешь. «А я почём знаю, что это написано?»… Здесь ведь вариантов, самых разных, что называется — до звезды… Да и вообще: лично меня, в данном случае, куда больше интересует персоналия этого шверберговского рейнджера. Помнишь, реакцию Ильи Моисеевича по поводу пяти исправительно-трудовых классов?

— «Благодари Бога, что не десять?» — вспомнил Габузов.

— Точно так. Короче, я попросил своих девочек посмотреть уголовные дела по тяжким преступлениям (пять полновесных папок — это тебе не кот начихал!), которые в последние годы сопровождал Шверберг. А работа сия, доложу тебе, хотя и бумажная, но не менее каторжная…

— Да давай ты, рожай скорее, старый политкаторжанин!..

— Ямщик, не гони! — осадил Габузова опер и, демонстративно закуривая, намеренно выждал небольшую «толяновскую» паузу. — Так вот: в не славном, но зато весьма лихом 1994 году Шверберг в суде защищал некоего Диму Богомола — достаточно молодого в ту пору человека. Тем не менее, этот молодой человек еще в своем родном Тольятти успел заработать себе биографию. А после того как он перекочевал к нам в Питер, биография эта вскоре потянула уже на полновесный десятерик, по столь редкой в наши дни статье «бандитизм». Однако стараниями Ильи Моисеевича «бандитство» в суде отпало: переквалифицировавшись сначала в «вымогательство», а затем и вовсе — в «самоуправство». Последнее, вкупе с неосторожно найденным при обыске оружием, в сумме и дало те самые 5. Которые вполне могли быть 10… Заинтересовавшись столь любопытным совпадением, я залез в систему «Экспресс-2» и выяснил, что господином Богомоловым приобретался авиабилет до станции Стокгольм-товарная… Шучу, просто Стокгольм…

— На какое число? — напрягся Габузов.

— 11 июня, первый утренний рейс… То бишь на паром «Стокгольм-Хельсинки», которым в тот вечер должна была отбыть госпожа Головина, теоретически, Богомол вполне себе успевал. Другое дело, что, не без помощи товарища Оболенского, на этот самый паром Головина в тот раз так и не села.

— Ч-черт! Надо срочно организовать запрос твоим знакомым киприотам-полицейским, — не на шутку запаниковал Габузов. — И чтоб обязательно с его фотографией!

— А смысл? Если эти парни уже в Греции, то с какой стати менты Кипра будут напрягаться по этой истории?

— Но надо же что-то делать?

— А хрен тут что сделаешь! Единственный вариант — заморачиваться через Интерпол. Но ты же понимаешь, пока все эти инстанции, все процедуры согласования пройдешь, уже и надобность отпадет. Или пан, или… Фотку, конечно, можно было им показать. Так, на всякий случай. Вот только у нас его карточка совсем старая. Та, где он еще вполне себе ничего, не квазимодный.

— В каком смысле?

— Мне знакомый уфсиновец рассказывал, что на зоне у Богомола какой-то конфликт с блатными приключился. То ли баланду не поделили, то ли еще что… Вот ему в морду черпаком кипятка и плеснули… Богомолу после этого случая блатные еще одну кличку добавили — «Танкист».

— А почему Танкист?

— Так у него на всю правую скулу след от ожога остался. Такой, знаешь, словно бы человек в танке горел…

Габузова словно подбросило изнутри. Сергей вдруг отчетливо представил себе мужчину со шрамом от ожога на лице и в фирменной спецовке «ЛГТС», мимо которого он поднимался в квартиру Самсут Головиной. Помнится, тогда он еще отчего-то предположил, что телефонист, скорее всего, из бывших сидельцев. «Сидел по малолетке?…».

— Э-э, амиго, ты что?

— А чего я? — напрягся Габузов.

— Да отраженье вдруг с лица изрядно взбледнувши.

— Слушай, Толян, а вот «ЛГТС» — она по-прежнему всеми городскими телефонами заведует, или как? — по-еврейски, вопросом на вопрос откликнулся Сергей.

— О, вспомнила бабка, як дiивкой була! Твою ЛГТС еще при Собчаке раздербанили на две компании — одна внутригородской связью занимается, другая — междугородкой. А ты это к чему? Неоплаченные квитанции сыскались?

— Вроде того, — неохотно слукавил Габузов.

Сейчас он уже почти не сомневался, что мельком виденный им «телефонист» и Дима Богомол, он же Танкист, суть одно лицо. И занималось это, обезображенное ожогом лицо, выражаясь высокопарным юриспруденческим штилем, «несанкционированным подключением к телефонной линии». Так вот откуда Шверберг и его люди узнали и о существовании Карины, и о его, Габузова, причастности ко всей этой истории! Они просто-напросто фиксировали входящие звонки, устанавливая таким образом круг знакомств и связей госпожи Головиной.

«Что же такое, граждане, в моей камере происходит?! 1 Прямо какой-то дешевый шпионский сериал: первый подслушивает второго, второй — первого, ну а третий — скопом всех… Но в одном Толян прав — при таких раскладах действительно лучше всего на время исчезнуть. Но, конечно, не к мифической чеховской тетке. И не к родителям в Нижний Новгород, где он, свинтус такой, не появлялся уже бог знает сколько лет…»

Скомкав остаток разговора, Сергей, сославшись на некие нетерпящие отлагательств адвокатские дела, раскланялся с приятелем, спешно покинул распивочную и быстрым шагом направился в сторону Кирочной. С недавних пор этот квартал, примыкающий к финскому консульству, облюбовали всевозможные туристические фирмочки и агентства, специализирующиеся на оформлении виз. «Еду! Хоть чучелом, хоть тушкой, но ехать надо!!!» — бормотал себе под нос Габузов. Поставив перед собой цель, которой нужно добиться во что бы то ни стало и обязательно сегодня, он прокладывал курс, лавируя между потоками людей и машин, лишь каким-то чудом не сталкиваясь с ними. В ответ и те, и другие злобно огрызались ему вослед.

* * *

В «Магазин горящих путевок» Сергей вошел твердой походкой человека, точно знающего, что ему нужно.

— Мне в Грецию! Срочно! Есть что-нибудь?

— Ну, вообще-то… — замялась крашеная блондинка с бейджиком «Ева». — Только срочно не получится. Визу оформлять не меньше недели. И еще — греки, с тех пор как в Шенген вошли, требуют справки о доходах и всякое такое. Список принести?

— Черт, как же тогда?!.. Стойте, вы что-то сказали про Шенген? А это, может быть, сойдет как-нибудь?

Сергей протянул девице свой загранпаспорт.

Охранная фирма, в которой недолго проработал Габузов перед тем, как податься в адвокатуру, в числе прочего занималась сопровождением грузов, идущих из Петербурга в Финляндию и обратно. С северным соседом у главы фирмы было, что называется, «все схвачено», и всем сотрудникам почти автоматически ставилась годичная финская мультивиза. Из фирмы Габузов давно уволился, в финку прокатился лишь единожды, а вот виза так и осталась в его паспорте, причем была действительна еще целых три месяца.

— Ну не знаю… — протянула белокурая Ева, возвращая Габузову паспорт. — Это если только лететь в Грецию через Хельсинки. У нас таких туров нет.

— И что, ничего нельзя сделать? — упавшим голосом спросил Сергей. — Совсем-совсем ничего?

Вид у него был настолько несчастен, что туристическая дева смилостивилась и подсказала решение:

— На автобусе доезжайте до Хельсинки, там садитесь на «евротакси»…

— До самых Афин на такси? — не понял Габузов.

— Не такси, а «евротакси». Это специальные авиарейсы из любой столицы Евросоюза в любую другую столицу. Жутко дешевые — двадцать или тридцать долларов. Только здесь таких билетов не купить, да и там надо бронировать за несколько месяцев.

— Так что же делать?

— А покупать прямо перед рейсом. Места всегда остаются, многие не приходят на регистрацию — планы изменились, то се. Для европейцев это ведь гроши, так что не жалко.

— Вот спасибо, дорогая… Ну что, давай билет на Хельсинки. На сегодня. У окошка.

— Это не ко мне. Касса через дорогу. А еще лучше — часикам к девяти вечера подъезжайте на площадь Восстания, к гостинице «Октябрьская». Оттуда автобусы и маршрутки народ до Хельсинки набирают, очень дешево получается.

— Спасибо за консультацию, милая. На вот, купи себе шоколадку.

Габузов широким жестом извлек из кошелька бумажку в пятьдесят рублей и вручил своей спасительнице — все равно эти крохи ничего не решали. Теперь перед Сергеем стояла новая задача — срочно перехватить где-то немного денег. Потому что ехать за границу с тремястами долларами в кармане (теми самыми, на которые он намеревался, да так и не собрался приобрести короткоствол), представлялось крайне неразумным. Но Габузов уже знал, у кого он попросит эти деньги. В конце концов — былой долг, он платежом красен. К тому же офис, в котором трудилась Каринка, располагался в каких-то десяти минутах ходьбы.

После некоторых раздумий Сергей все-таки решил не говорить, зачем ему на самом деле срочно понадобились деньги. Пусть Карина и дальше думает, что ее любимая подруга Сумка продолжает безмятежно кайфовать под греческим солнышком. Ведь одному Богу известно, что может выкинуть темпераментная армянка, если вдруг узнает, какую паутину-интригу сплел вокруг госпожи Головиной старый паук Шверберг. В общем, пришлось сочинять на ходу и врать, что сто пятьдесят долларов жизненно необходимы на срочный ремонт машины. Которой, на данный момент, уже и в природе-то не было…

Деньги Карина дала, срок отдачи уточнять не стала, только заметила с некоторой укоризной:

— Эх, Сережка, Сережка, и что ты держишься за эту свою рухлядь? Сдал бы ты ее лучше в утиль…

«Да я так и сделал!» — чуть было не ляпнул Габузов, но вовремя прикусил язык.

— …а сам летел бы на теплое море, к нашей Сумке под бочок, — игриво продолжила дразниться Карина. — Кофе будешь?

— Да нет. Побегу. Спасибо. Дела…

* * *

Обратно в контору Сергей возвратился лишь в пятом часу. Поначалу думал было и вовсе там не появляться, а просто информировать Михал Михалыча о срочном убытии в отпуск за свой счет — по телефону и задним числом. Но в служебном компьютере хранились файлы, которые обязательно требовалось «измельчить в щепу». Габузов не сомневался, что после его исчезновения люди Шверберга изыщут способ основательно порыться в скудных адвокатских закромах. Да и оригиналы записей прослушек не худо было перепрятать в более надежное место, нежели видавший виды казенный сейф. К тому же Сергей не исключал существования второго комплекта ключей, который вполне мог храниться у секретарши.

Кстати о секретарше: толкая массивную входную дверь, Габузов заранее скривился, понимая, что миновать всевидящего ока Ларисы ему едва ли удастся. Между тем времени на препинания со вздорной полюбовницей шефа катастрофически не было. Вот только… Представшая перед Габузовым картина была столь неожиданна и невероятна, что ноги сами потянули своего хозяина в сторону вечно распахнутой двери приемной. А все потому, что в данный момент в холле, на продавленном сотнями задниц посетителей и клиентов из разряда «далеко-не-vip» диванчике, вольготно раскинувшись, сидел никто иной, как господин Рысев Евгений Владимирович, собственной персоной. Внезапное явление Сергея заставило того с недовольным видом оторваться от коробочки электронного тетриса. И, едва лишь они встретились глазами, как Габузову сделалось ясно: эта Рысь явилась сюда по его душу.

От испуга в животе у адвоката неприятно похолодело, от поясницы к затылку побежали мурашки, а между лопаток мгновенно потек пот. Но уже в следующую секунду он подобрался, придал выражению лица эдакую офисную деловитость и, чуть убыстряя шаг, направился к Ларисе, громко интересуясь:

— Лариса Ивановна, меня никто не спрашивал?

— Еще как спрашивал! Михал Михалыч каждые полчаса справлялся: где вы и что вы? Я вам, между прочим, раз сто на трубку звонила…

— Виноват, батарея разрядилась, — развел руками Габузов. Он действительно забыл поставить с утра мобильник на зарядку. — Шеф у себя?

— Уехал на коллегию. Чернее тучи. Думаю, в этом месяце премия вам опять не светит.

— Да и черт с ней. Знаете, как говорил мой дед? «Не дал бог ста рублей, а пятьдесят — не деньги»… Скажите, Лариса, — Сергей слегка склонился над столом секретарши и заговорил тише, — а что это за тип сидит у нас в холле?

— Это к Илье Моисеевичу, клиент. Уже часа полтора дожидается. Кстати, Шверберг тоже несколько раз звонил, интересовался, вернулись ли вы. Наверное, хочет разобраться с вами по поводу этой чокнутой старухи с кошками. А вы тоже хороши! С виду серьезный человек, а ведете себя… Зачем вы наврали, что дело Блендеевой передано Швербергу? Я проверяла по базе, оно с апреля месяца лежит у вас.

— Я не наврал, я просто запамятовал, — Габузов выпрямился и перешел на исходную тональность, — Так во сколько, вы говорите, вернется Михал Михалыч?

— Обещал часам к семи.

— Превосходно. Если к семи, то я обязательно его дождусь. Как раз успею дописать отчет, которого он очень ждет. Так что, прошу вас, Лариса Ивановна, постарайтесь, чтобы все это время меня никто не тревожил.

Габузов развернулся на каблуках и, стараясь не смотреть в сторону Рысева, прошествовал в свой кабинет, тут же заперся изнутри и только теперь облегченно выдохнул. С этой минуты оставалось лишь надеяться, что Рысь клюнул на его скороспелую импровизацию, и значит у Сергея имеется, минимум, двухчасовая фора по времени.

* * *

На копирование информации, заметание файловых следов и мобилизационные сборы у Сергея ушло, в общей сложности, минут сорок. Теперь оставалось реализовать вторую часть плана под кодовым названием «Бегство мистера Мак-Кинли». Габузов обвел прощальным взглядом свой убогий кабинетишко, по старой русской традиции «присел на дорожку», тяжело вздохнул, поднялся и, щелкнув шпингалетом, из всех сил потянул фрамугу на себя. По причине полуподвального размещения, небольшое, вечно грязное окно в его адвокатской келье едва возвышалось на землей. Так что когда створка давно не открываемого окна нехотя распахнулась, в кабинет ворвался отнюдь не вожделенный свежий воздух, а удушливая смесь из пыли, тополиного пуха и выхлопных газов.

Напевая под нос песенку из далекого детства («…в позапрошлый понедельник — в семь пятнадцать — я покинул детский сад — через окно») 2, Сергей подставил стул и, стартовав с него, кряхтя, выбрался на свободу. Воспользовавшись столь нетривиальным способом оставления помещения, он немного рисковал, так как окно выводило прямиком на автопарковку. В случае, если у Рысева имелись сообщники, те вполне могли дожидаться его в одной из зачаленных здесь машин. Ну да обошлось. Даже случайные прохожие и те, не обратили на Сергея Эдуардовича ни малейшего внимания. Словно бы хождение через окно людей в офисных костюмах являлось делом самым естественным.

Габузов прикрыл створку окна, отряхнул испачканные брюки и шустро покинул потенциальный сектор обзора и линию огня соответственно. Дойдя до ближайшего перекрестка, он тормознул первую подвернувшуюся машину и уже через семь минут доехал до здания «элитного спецподразделения». Здесь он оставил дежурному увесистый пакет с доказухой для Толяна, сопроводив его по-телеграфному лаконичной пояснительной запиской: «Ушел от Рыси. Уехал в Грецию. Позвоню».

Заезжать домой Сергей не рискнул и оставшиеся полтора часа посвятил вынужденному шоппингу. Самой дорогой покупкой стала дорожная сумка, за которую пришлось выложить почти полторы тысячи рублей. Остальная куча необходимого для поездки барахла обошлась примерно в такую же сумму. Пара рубашек, шорты, шлепанцы («хвала сэконд-хэнду»!), несколько пар носков, плавки, паста, зубная щетка, солнечные очки да томик детективов Андрея Константинова — что еще нужно холостому мужчине, чтобы отправиться в заграничное путешествие?…

С автобусом в финку всё сложилось в точности так, как и предсказывала белокурая барышня Ева из «Горячих путевок». Габузов продемонстрировал водителю свою финскую визу, отсчитал двадцать пять евро и немедленно заполучил вожделенное место, к тому же еще и у окна. Минут через сорок автобус тронулся и Сергей, мысленно перекрестившись, устало потянул на себя подголовник кресла.

Через несколько минут адвокат Габузов спал таким же крепким богатырским сном, как и его мобильник. Который он, по запарке, так и не удосужился подзарядить.

Уйду, не останусь здесь.

Куда уйду, и там не останусь.

Пойду в страну греков,

сделаюсь изгнанником, никогда не вернусь.

Если придут и скажут тебе, где я,

далеко буду — еще дальше уйду.

Если придут и скажут, где ты,

буду в цепях — разорву и приду.

ГЛАВА ВТОРАЯ ПОЛЕТЫ ВО СНЕ И НАЯВУ

Путешествие Габузова из Петербурга в Афины заняло в общей сложности два дня — и то были, скажем так, памятные денечки.

Начать с того, что на рейс «евротакси» он банально опоздал — не хватило каких-то полутора часов, а следующий рейс намечался только через трое суток. Впрочем, добрые люди подсказали Сергею, что в его ситуации лучше всего лететь на Берлин, откуда эти самые «такси» летают в Грецию по три раза на день.

Утреннего рейса на Берлин Габузов дожидался, скрючившись в позе эмбриона в «курительном отсеке» — стеклянном аквариуме посреди огромного зала ожидания. Заснуть мешал элементарный голод. Больше всего он ругал себя за то, что не догадался прикупить перед посадкой в автобус каких-нибудь сосисок в тесте или хотя бы бутылку воды — цены в международном аэропорту казались запредельными. Тем более что торговали там только на финские марки, а доллары обменивались в другом конце зала по совершенно грабительскому курсу. Дошло до того, что в пятом часу утра Сергей пробрался в безлюдное кафе и стащил со столика оставленные кем-то упаковку чипсов и несколько пакетиков сахара. Все это он с жадностью слопал, запив водой из-под туалетного крана.

Сия немудреная трапеза несказанно взбодрила его, а посему перспектива протомиться в аэропорту еще три с половиной часа до той минуты, когда начнут продавать свободные билеты на Берлин, уже не казалась столь удручающей. Габузов с комфортом устроился на диванчике курилки и раскрыл предусмотрительно купленный русско-греческий разговорник…

* * *

Запаса оптимизма хватило ровно до середины полета — выяснилось, что на «такси» сервиса в виде завтрака, напитков и мест для курящих не предусмотрено. Так что в берлинском аэропорту Тегель, благополучно миновав паспортный и прочие контроли, Габузов первым делом ринулся в «вексельштубе» и разменял десять долларов на дойчмарки. А вторым — рванул в буфет, где воздал должное восхитительным тюрингским колбаскам с парой бутылок и вовсе умопомрачительного баварского «Пауланера». Жить стало лучше, жить стало веселей… И даже то обстоятельство, что «евротакси» на Афины, как выяснилось, летают не из Тегеля, а из бывшего гэдээровского Шонефельда, расположенного на другом конце объединенного Берлина, настроения особо не ухудшило, тем более, что как-то само собой образовались попутчики — человек пять лохматых хиппи, кажется, из Амстердама. Узнав, что этот тощий усатый незнакомец с красными глазами — из России, хиппи страшно оживились, принялись хлопать по плечу, угощать пивком и забрасывать вопросами: что там, на родине медведей, думают по поводу «лигалайза», метадоновой терапии и прогрессивных форм химического расширения сознания?

По всем этим поводам Габузов не думал ничего хорошего, но очень не хотелось обижать славный молодняк, и поэтому адвокат (теперь уже, скорее всего, адвокат бывший) лишь ласково мычал что-то все менее и менее вразумительное — ибо хипаны оказались ребятами широкой души, и пиво лилось рекой.

Забирал их старенький, «кислотно» раскрашенный мини-вэн, в который осоловевшего Габузова загрузили вместе с двумя ящиками того же пенистого зелья. В дороге пили, орали песни — причем в честь Сергея Эдуардовича была исполнена с трудом узнаваемая «Калинка-малинка». Лакали пивко, догоняясь косячком по кругу…

* * *

Очнулся Сергей в полицейском участке аэропорта Шонефельд. Участливый шуцман 3.1 напоил страдальца водой и на сносном английском поведал душераздирающую историю о том, как пятеро «грязных обдолбанных швулей 4» порывались протащить «герр Габузофф» через таможенный контроль в качестве ручной клади, и как службе безопасности пришлось применить силу.

— Они… улетели? — срывающимся голосом спросил Габузов.

— Так точно, после уплаты штрафа. В Катманду, крутить мельницы и звонить в колокольчики. Вам туда надо?

«Ага… Катманду, Третья улица Строителей, дом 15…» — ни к селу, ни к городу вспомнил Габузов, а вслух заявил:

— Мне надо в Афины!

— Так-так-так… Что ж, платите штраф — и летите.

— Я? Штраф? — настроение Сергея, и так бывшее на нуле, упало до отрицательной величины. — Я что, тоже… применял силу?

— О нет, вы были не в состоянии. Поэтому я выписываю вам минимальный штраф в пятьдесят марок. Отплатить можно в окошечке «Берлинер-Банка», это рядом с билетными кассами.

Полицейский вручил Габузову квитанцию, а потом пододвинул к нему дорожную сумку и прозрачный полиэтиленовый пакет, в котором находилось содержимое карманов Сергея Эдуардовича вкупе с описью, составленной по-немецки.

— Прошу проверить, все ли на месте, и расписаться.

Габузов едва заглянул в сумку — едва ли кому могли глянуться его треники с пузырями на коленях, лохматая зубная щетка или смена ненового белья. Зато деньги пересчитал тщательно, в уме вычитая из них пресловутые пятьдесят марок. Получалось меньше, чем хотелось бы, но в принципе терпимо — в конце концов, дорога на такси из одного аэропорта в другой вряд ли обошлась бы ему в меньшую сумму, а если еще присовокупить все пиво, выжранное им на халяву…

При мысли о пиве Габузов издал тихий стон и блюститель порядка с подозрением покосился на него:

— Вы уверены, что вам не требуется медицинская помощь?

— Нет-нет, спасибо, я уверен… Благодарю за заботу.

«Еще только загреметь в германский лазарет не хватало!»

Сергей с достоинством распихал свои принадлежности по карманам, взял сумку и откланялся. Полицейский кивнул в ответ и углубился в свои бумажки.

Габузов вышел в зал, поискал глазами окошечко банка и двинулся к нему, но тут же едва не был сбит с ног какими-то рослыми черноволосыми юнцами. Оба, почти не оборачиваясь, буркнули что-то извиняющееся, пробежали дальше и остановились у кассы, над которой весело переливалась золотом бегущая строка: «Eurotaxi — Athens! Eurotaxi — Athens! 13:45! Eurotaxi — Athens…»

Габузов посмотрел на свои массивные «командирские» часы (между прочим, наградные, нечто вроде прокурорской премии по итогам года): до вылета оставалось двенадцать минут.

Он припустил вслед за юнцами, оказался у кассы третьим и через пять минут стал обладателем счастливого билета на Афины.

О неуплаченном штрафе он вспомнил, когда «Боинг» уже набрал высоту…

* * *

«…Ну всё, докатились до правонарушений, — с тоскою думал Сергей. — Интересно, меня объявят в международный розыск или ограничатся запретом на въезд в Германию?»

Эта мысль почему-то ужасно развеселила его.

На его смешок ответил дружелюбным подмигиванием сосед — сравнительно светлокожий негр в кремовом летнем костюме и пижонском переливчатом бадлоне. Шею соседа украшала массивная золотая цепь, украшенная золотым же замочком.

Габузов улыбнулся и получил в ответ широкую белозубую улыбку, моментально сделавшую соседа удивительно похожим на Эдди Мэрфи, что не преминул заметить вслух Сергей Эдуардович.

— А я он и есть! — ответил негр по-английски с каким-то удивительно родным акцентом и полез во внутренний карман. — Коньячку?

«Ахтамар?… Ах, Тамар… Ой, Самсут…» — пронеслось в голове у Габузова, и он, крякнув, махнул рукой.

— А давай! Подлечимся.

Это он произнес по-русски, чем вызвал небывалый восторг соседа.

— О, землячок! Дык тогда сам Бог велел выпить, — к полному изумлению Габузова воскликнул он с отчетливым южнорусским говорком.

На свет была извлечена плоская позолоченная фляжка, к которой душевно приложились оба.

— Со знакомством! — смачно выдохнул негр. — Я, между прочим, Жора. Из Одессы.

Он протянул руку, Габузов с чувством пожал ее.

— Сергей. Из Петербурга.

— Не бывал, но уважаю…

И потекла нормальная беседа двух русских мужиков, прерываемая, как и положено при подобной беседе, на очередной глоток из заветной фляжки…

Жора оказался сыном матросика из Африки и официантки прибрежной пельменной с гордым названием «Прибой». В общем, обычная для любого портового города история. Морячил с юности, после развала Союза пристроился на греческое суденышко, ходившее под либерийским флагом и промышлявшее незаконным ловом рыбы и мелкой контрабандой. Посудина именовалась «Калэ», то бишь «Красавица», что действительности не соответствовало нисколько. Едва не затонув в последнем рейсе, «Красавица» была вынуждена встать на ремонт в пирейский док, а Жора воспользовался передышкой и по дешевке слетал в Германию к подруге детства Софе с Гитлер-штрассе…

— С какой-какой штрассе? — изумленно переспросил Габузов.

— Да с Гитлер-штрассе. Так при немцах звалась наша Дерибасовская… Ах, Софа, Софа, моя кошерная свинка, девяносто килограммов чистого любовного огня! Мы славно покувыркались, но все хорошее быстро кончается. Море зовет, ядрена кочерыжка… Слышь, братан, а ты-то за каким делом к родным оливам прешься? Если за шубами, могу дать одну наколку…

— Не за шубами. Мне надо срочно разыскать одну женщину.

— Только одну?

— Жора, тут дело нешуточное.

— Как скажешь. Местная, приезжая?

— Приезжая, тоже из Питера.

— В каком отеле остановилась, знаешь?

— Она не в отеле. Она на вилле у одного семейства.

— Уже неплохо. Что за семейство?

— Армянское. Тебе фамилия «Тер-Петросян» говорит что-нибудь?

Жора присвистнул и, прищурившись, всмотрелся в лицо Габузова.

— Самвел Тер-Петросян?

Сергей Эдуардович кивнул.

— Ну ты даешь! Личность известнейшая! Богатейший старик, миллионер, если не миллиардер! Соки «Фюмэ», слыхал?… Не слыхал? Странно, вся Европа завалена. И не только соки… Лично я с ним не знаком, но все говорят о нем только уважительно. Кремень, скала, старой закалки человек… Твоя баба у них что — в прислугах?

— Во-первых, не баба, а женщина, а во-вторых, не в прислугах, а в гостях. Вроде как родственница.

Жора присвистнул еще раз.

— Однако! И почему при таком круге знакомств вы, мусью, не летите бизнес-классом?

— Мы, в общем-то, незнакомы…

Жора вновь внимательно оглядел Габузова — его небритую, помятую физиономию, не слишком презентабельный гардероб.

— М-да… Боюсь, что без рекомендательных писем, тебе, Серега, к Тер Петросянам и на пушечный выстрел…

— Прорвемся как-нибудь. Ты мне лучше скажи, не было ли в последние дни каких-то скандалов, связанных с семейством Тер-Петросянов?

— А я почем знаю? Хотя, погоди, это ж такое семейство… Короче, они всегда под прицелом прессы, всякие там папарацци, мамарацци. Так что, если бы что-то случилось, обязательно раструбили на всю Грецию. А я, пока в аэропорту парился, от нечего делать все греческие газеты, что были, пролистал. Ни строчки про Тер-Петросянов. Значит, надо так думать, ничего такого, как говорится, места быть не имело. А тебе зачем?

— Да так, есть кое-какие опасения…

— Какие, если не секрет?

— Да так… личного свойства.

Габузов решил, что откровенничать с пусть и симпатичным, но малознакомым человеком неразумно.

— Ага, дело ясное, что дело темное. — Жора широко улыбнулся, показывая, что ничуть не уязвлен недоверием, и вновь протянул фляжку. — Добиваем?

— Спасибо, мне хватит.

— Как знаешь.

Двумя мощными выхлебами Жора опустошил фляжку, отдышался.

— Нормальный ход! Заходим на посадку, стало быть, имеем реальные предпосылки добавить до нужной кондиции…

— А может, ну ее, эту кондицию?

— Обижаешь! А отвальная? Мне завтра с утреца в море, так что имею право с земляком посидеть по-человечески… А армяне твои подождут, ничего с ними до завтра не сделается. И с бабой твоей тоже.

— Она не моя и не баба.

— А кто ж она тогда?

— Она — Женщина!..

* * *

На землю Эллады Габузов ступил успокоенным, благостным и слегка поддатым. Главное — он, похоже, не опоздал, и с Самсут пока ничего не случилось. Жора с возгласом «Жди меня — и я вернусь!» быстренько проскочил паспортный контроль через будочку «Для граждан ЕС». А вот Сергей застрял капитально — здесь очень долго пропускали многочисленное арабское семейство. Пришлось даже специально вызывать контролера-женщину, дабы многочисленные жены высокомерного, как верблюд, главы семейства, смогли открыть перед ней лица, спрятанные под паранджой, для сличения с паспортными фотографиями.

«Оно и к лучшему, — с некоторым облегчением подумал Габузов. — Устанет ждать матросик, да и отчалит без меня. Ой, не время сейчас в загул пускаться…»

В зале прибытия Жоры не было. Сергей вышел из здания через стеклянную дверь и его мгновенно обдало тропической жарой, особенно ощутимой после кондиционированной прохлады аэропорта.

«Ну, и куда теперь? — слегка подрастерялся Габузов. — До города, похоже, изрядно, надо бы узнать, где тут остановка. Должен же здесь ходить хоть какой-нибудь автобус…»

Он двинулся вдоль пандуса, полукружьем описывающего залитую солнцем площадь. Где-то впереди, за стеклянной будкой-холодильником, маячила желтая табличка с прописной буквой «А». Под табличкой не было никого, из чего Сергей заключил, что автобус — если это и вправду была автобусная остановка — будет не скоро.

Он остановился возле холодильника, забитого всевозможными, особо лакомыми в такую жару, прохладительными напитками, растерянно осмотрелся в поисках продавца — и краешком глаза заметил, как возле выхода из зала прибытия лихо притормозило желтое, сверкающее мытыми стеклами такси. Из распахнутой задней дверцы выпрыгнул легко опознаваемый моряк Жора, в руке у которого была зажата внушительных размеров бутылка. Сергей сиганул за стеклянный ящик и присел, наблюдая из своего ненадежного укрытия за действиями одесско-афинского Эдди Мэрфи. Оглядевшись по сторонам, Жора исчез в здании аэропорта, и только тогда Габузов позволил себе выпрямиться.

В мозгу мгновенно ожило воспоминание, как еще в студенческие времена он провожал в рейс Севу Гонашека — одноклассника, подавшегося после армии на «килькин флот». Начали они тогда скромно, примерно с полудюжины пива в «Жигулях». А потом было «Застолье» с хересом, вслед за ним «Баку», где друзья выглушили три бутылки шампанского, а четвертую вылили на голову какому-то хмырю, который Севе жутко не понравился. Затем — драка, милиция, протокол, докладная в деканат… Студенту Габузову влепили строгача по комсомольской линии и пропечатали в стенгазете. Ему еще повезло — случись эта история несколько месяцев спустя, после появления на свет знаменитого антиалкогольного указа, вышибли бы из университета несмотря на круглые пятерки…

— Еще три минуты — и он меня выследит, — пробормотал Габузов, отмахиваясь от воспоминаний. — Пора делать ноги…

Он вышел на край тротуара и поднял руку. Тут же, словно ниоткуда, к нему лихо подкатил фиолетово-зеленый таксомотор. Небритый водитель несколько цыганского вида проворно выскочил из машины и, подобострастно улыбаясь щербатым ртом, подхватил сумку Габузова и погрузил ее в багажник.

— Хайре! — блеснул познаниями Сергей Эдуардович, усаживаясь на заднее сиденье, и замолк. Наспех заученные фразы из разговорника куда-то мгновенно улетучились, едва дело дошло до практики.

Неновый «Опель», рыкнув мотором, сорвался с места.

— Keine Problemen! — заверил водитель. — Ich spreche Deutsch, Englisch…

— Английский, — радостно кивнул Габузов и «заспикал». — Мне в отель, пожалуйста.

— «Хилтон»? «Холидей Инн»?

— Чего-нибудь подешевле, пожалуйста.

— Очень подешевле? — без тени ехидства поинтересовался водитель.

— Ну да…

Сергей не знал, сколько дней ему придется проторчать в Афинах, так что перспектива остаться в чужой стране без гроша, протратившись на гостиницу, его не очень радовала.

— Из приличных есть «Элизия», «Посейдон». Двенадцать тысяч драхм за номер с кондиционером.

— А если без?

— Десять тысяч.

«Десять тысяч… — лихорадочно прикидывал Габузов. — Много это или мало?…»

В разговорнике о курсе местной валюты ничего не сообщалось, а в аэропорту подобного рода информация ему на глаза не попалась.

— А в долларах это сколько?

— Сорок-пятьдесят, в зависимости от того, где менять. Лучше в банке, в гостиницах курс невыгодный.

«Многовато, — решил Сергей и, немного помявшись, спросил:

— А еще дешевле? Типа…

Он едва не ляпнул про «Collective farmers’ house» (Дом колхозника), но вовремя сообразил, что едва ли будет понят в здешних палестинах, и тут же поправился:

— …типа молодежного общежития.

Замолчав, Габузов поймал в зеркале заднего вида изучающий взгляд водителя.

— Есть одно местечко получше, частный пансион, — чуть понизив голос, ответил наконец шофер. — Отличные комнаты по пять тысяч драхм. Но владелец — мой друг, и с вас будет полцены.

«Примерно десять долларов, — прикинул Габузов. — Воображаю, что за дыра! Да ладно, хрен с ними, с удобствами, нам, рожденным в СССР, к бытовым трудностям не привыкать».

— Это в Пирее, около порта, до центра далековато, сорок минут автобусом, сорок минут автобусом.

— Вези! — Сергей Эдуардович откинулся на спинку сиденья и предался созерцанию пейзажа.

Созерцать особо было нечего: двух-трехэтажные бетонные коробки с антеннами и нагревательными баками на плоских крышах, стройплощадки за бетонными заборами, вывески, большей частью на фанерке, кусках картона, тряпочках. Впрочем попадались и вполне солидные рекламные щиты, и каждый второй — на тему «Кока-колы» и «Макдональдс». «Почти как у нас теперь», — вздохнул Сергей Эдуардович и прикрыл глаза, приготовившись к долгой поездке…

* * *

Доехали, однако, быстро. Домик, возле которого остановилось такси, стоял на тенистой, обсаженной апельсиновыми деревьями, мощеной улочке, и выглядел вполне пристойно, если не сказать живописно — стены крупной каменной кладки, узкие стрельчатые окна с голубыми ставенками, розовые кусты по сторонам от входа.

Водитель достал из багажника габузовскую сумку, перекинул через плечо и бодрым шагом направился к дверям пансиона. Сергей еле поспевал за ним.

Пока глаза его привыкали к полумраку холла, водитель устремился к стойке, из-за которой выскочил лысоватый мужчина в черном костюме. Они обнялись, облобызались и принялись быстро, эмоционально тараторить по-гречески, оживленно жестикулируя и то и дело показывая на остановившегося в легкой растерянности Габузова.

Водитель обернулся, жестом подозвал туриста к себе.

— Кирьос Пападакис, хозяин, — показал он на человека в черном и тот церемонно протянул Габузову узкую ладонь, холодную и вялую. — Я обо всем договорился. Дайте ему ваш паспорт.

Получив паспорт, Пападакис удалился за стойку и принялся что-то писать в большой конторской книге.

— Присядьте пока, — сказал водитель, показывая на диванчик в углу.

Габузов устроился на диванчике, осмотрелся.

Холл был небольшой, но чистенький. Ковры, растения в кадках, лубочные картинки с черноокими пышнотелыми красавицами, над стойкой — клетка с крупным зеленым попугаем. Мягко жужжал кондиционер, навевая приятную прохладу. За низким столиком у самого входа двое мускулистых молодых людей сосредоточенно разыгрывали шахматную партию.

— Эй, эй, кирьос Габус, — позвал из-за стойки Пападакис. В руке он держал какую-то бумажку.

Габузов подошел к стойке и хозяин пансиона показал ему, где следует поставить подпись. Сергей посмотрел в протянутый листочек, испещренный греческими буквами и поинтересовался: нет ли бланка на английском?

Пападакис с сожалением пожал плечами.

— Охи инглиш, охи…

Габузов вгляделся в бумажку, узнал свои паспортные данные, вписанные от руки, сегодняшнюю дату и цифру — «2.000».

«Даже меньше десяти баксов выходит, — с удовольствием подумал он. — Не обманул водила. Кстати, надо бы расплатиться…»

— Пардон, айн момент, — по-международному сказал он Пападакису, устремился к выходу, распахнул дверь и огляделся: узкая, извилистая улочка, если не считать ковылявшей куда-то старухи в черном, оказалась пуста в обоих направлениях. Зеленого с фиолетовым такси — и след простыл.

— Чудеса да и только… — пробормотал Сергей Эдуардович и инстинктивно нащупал бумажник во внутреннем кармане. Тот был на месте, пухлый по-прежнему. «Почему же тогда таксист укатил, не рассчитавшись? Может, просто рассеянный?… Э-эх, жаль номера не запомнил. Ну да ничего, он же знает, куда меня привез. Вспомнит — заедет за денежкой…»

Успокоенный, он возвратился в холл, оставил свой автограф на гостиничной карточке и двадцать долларов задатка. Пападакис с улыбкой принял деньги, выписал чек, вручил Габузову вместе с пластиковой карточкой под цифрой «7», и перевел взгляд на парней, сидящих у входа.

— Костас!

Один из атлетов неспешно поднялся, подхватил сумку Габузова и двинулся к витой лестнице, расположенной слева от стойки. Сергей Эдуардович последовал за ним.

На лестнице он замешкался, пропуская спускавшуюся даму неопределенного возраста в легкомысленном розовом платьице-мини, открывавшем тощие, узловатые ноги. Дама подмигнула ему и призывно улыбнулась, отчего обильно нарумяненные щеки тут же пошли трещинами. Габузов вспыхнул — не столько от смущения, сколько от отвращения, и отвел взгляд. Дама хмыкнула и с нейлоновым похрустыванием пошла дальше, обдав его волной приторного парфюма.

Костас открыл дверь с номером «7», поставил сумку возле кровати, и повернулся к вошедшему следом Габузову. Тот не сразу, но сообразил, чего от него ждут, достал бумажник и вынул две долларовые бумажки.

— Эфхаристо… — Костас снисходительно улыбнулся и с намеком на поклон удалился.

Сергей Эдуардович осмотрел номер. Нет, на какой-нибудь портовый клоповник обстановка ничуть не походила: чисто, нарядно, относительно просторно, светлая, почти новая мебель, окна в сад, в углу — большой телевизор. Разве что несколько смущала будуарная, кремовая с розовым, цветовая гамма, вкупе с пухлыми амурчиками со стрелами на развешанных по стенам акварельках… «Не Амуры, а Эроты, — поправил он сам себя, — это же Греция. Должно быть, они меня поселили в номер для новобрачных. Видать, сейчас не сезон, страна патриархальная, свадьбы играют по осени, когда собран урожай…»

Габузов снял ботинки и джинсовую курточку индийского производства, и с блаженным стоном плюхнулся на кровать. Мягчайшая перина приняла его в свои объятия, и Сергей мгновенно заснул…

* * *

Проснулся он, когда за окном стояла непроглядная темень, нарушаемая лишь светом созвездий — крупных, как виноградные гроздья, да редких желтых фонариков. Габузов встал, почти наощупь добрался до выключателя И во вспыхнувшем свете торшеров полюбовался на себя в зеркало. «Надо бы привести себя в порядок», — решил он и направился в ванную.

Четверть часа спустя, намытый, гладко выбритый, благоухающий кедровым шампунем, облаченный в белейший гостиничный халат, он вновь лежал на кровати и щелкал кнопками телевизионного пульта. Впрочем, на всех каналах показывали одно и то же — желтые буквы на синем фоне. Сергей Эдуардович догадался, что это, скорее всего, информация о том, что услуга платная. «Да и черт с ним! Не телевизор же я сюда приехал смотреть. А вот перекусить не мешало бы. Интересно, чем у них тут кормят?»

Он переоделся и спустился в холл. Здесь никого не было, но откуда-то снизу лилась негромкая музыка, и розовый свет освещал ступеньки вниз, в подвальное помещение. Габузов решил заглянуть туда: если окажется, что это какой-нибудь навороченный стрип-бар или что-то в подобном роде, он просто узнает, где можно покушать без затей — и уйдет. Ну, может быть, для приличия возьмет самый дешевый, желательно безалкогольный, напиток.

Когда он приоткрыл дверь и заглянул внутрь, опасения его несколько развеялись. Никаких стробоскопов, никаких шестов с извивающимися стриптизершами — просто тихий, уютный барчик с приятным приглушенным светом, темной деревянной мебелью и плавно журчащим блюзом Каунта Бейси. И вокруг практически ни души, только за стойкой — благообразный седобородый господин в смокинге, да у дверей все те же два атлета за шахматами. Один из них, уже знакомый Габузову Костас, поднял голову, широко улыбнулся и изобразил плавный, приглашающий жест. Седобородый господин вышел из-за стойки, щеголяя военной выправкой, пересек зал и с поклоном застыл перед заезжим туристом.

— Съесть бы что-нибудь… — начал Габузов по-английски, не будучи уверенным, что его поймут, но твердо зная, что по-гречески он сам не поймет ни слова.

Его поняли.

— Следуйте за мной, сэр, — сказал седобородый. — Для вас — лучший столик.

Он щелкнул пальцами — и тут же, как черт из табакерки, выскочил вертлявый молодой человек с обликом типичного «полового» из фильмов про дореволюционную жизнь — жилетка, прямой пробор, угодливая улыбка, перекинутая через руку салфетка, карандашик за ухом. Картинными движениями смахнув несуществующую пыль с углового, и впрямь лучшего, с диванчиком, стола, «половой» развернул перед Габузовым меню в массивном кожаном переплете с золотым тиснением. Перечень предлагаемых блюд, впрочем, уместился на одном развороте.

Сергей с важным видом погрузился в изучение меню, больше внимания уделяя правой колонке, мысленно переводя драхмы в доллары, доллары в рубли. Получалось не сказать чтобы дешево, но в целом терпимо. Конечно, каждый раз так не пожируешь, но в день приезда все-таки можно себе позволить…

Официант между тем поставил на столик перед Габузовым бутылку с яркой этикеткой и, прежде чем клиент успел что-то сказать, ловко выкрутил пробку и наклонил бутылку над бокалом.

— Стойте! — испуганно вскрикнул Сергей Эдуардович чуть громче, чем собирался.

— Мастика, мастика, — с поклоном проговорил официант, не убирая бутылку.

— Но я не заказывал…

— Включено в обслуживание, сэр, — пророкотал из-за стойки седобородый. — Не беспокойтесь.

Габузов пожал плечами и дал наполнить бокал, после чего заказал салат с понравившимся ему названием «Критика», а также сравнительно недорогой «Эскалоп Хофманн» и самый дешевый из всех имевшихся в наличии напитков — некое загадочное «физико-металлико непо».

* * *

Вино было густым, пряным и сладким, «физико-металлико» оказалась обыкновенной минеральной водой, а «Критика» — стандартным по составу, но необыкновенно вкусным «греческим салатом»: помидоры, оливки, брынза, зелень. Еще подали теплую пышную лепешку и Габузов предался блаженному чревоугодию. Воздав должное салату, он сыто вздохнул и с наслаждением закурил в ожидании эскалопа…

— Сигареткой не угостите?

— Пожалуйста… — Сергей машинально протянул пачку и лишь потом вздрогнул от неожиданности — просьба прозвучала на чистом русском языке без малейшего намека на акцент.

Он поднес девушке зажигалку и, пока та прикуривала, внимательно всмотрелся. Внешность была явно не русская — скорее нечто неопределенно-южное, что лишь подчеркивалось явно крашеными огненно-рыжими волосами. Грузинка, турчанка, возможно, даже армянка? Молода и была бы вполне себе хороша собой, если бы не бледная одутловатость лица и общая болезненно-водянистая полнота.

— Как вы догадались, что я русский?

Девушка усмехнулась и без приглашения уселась напротив Габузова.

— А кто ж еще будет тут «Петра» смолить?

— Это верно… Может быть, вина? — Он кивнул на бутылку.

Рыжая поморщилась и покачала головой.

— Мне нельзя мастику. Вообще нельзя сладкого. Болею.

Она щелкнула пальцами, и проворный «половой» тут же поставил перед барышней бокал с желтоватой прозрачной жидкостью.

— Ну, давай что ли, за встречу!

Бокал в ее руке с легким звоном соприкоснулся с бокалом Габузова. Оба сделали по глотку. Девушка медленно выпустила струйку дыма и задумчиво протянула:

— Домом пахнет…

— А вы что, тоже из Питера?

— Из Ростовской области. Ладно, проехали… — Она подняла бокал. — Меня Лианой зовут. А тебя?

— Сергей.

— Со знакомством!

Они чокнулись снова. Лиана допила вино до дна и вопросительно глянула на Сергея. — Ну что, Сережа, сегодня гуляем?

— Извини, Лиана, не могу. Дела.

— Деловые. Все такие деловые… — Лиана вздохнула и вытянула из пачки Сергея еще одну сигарету.

Подали эскалоп. Сергей посмотрел на исполинскую отбивную, щедро дополненную картошкой фри и свежими овощами.

— Хочешь? — предложил он. — Все равно один не справлюсь.

Она грустно улыбнулась, сделавшись на миг беззащитной.

— Лучше в вас, чем в таз, да, Сереженька? Ты кушай, кушай, мне все равно нельзя. Фигуру берегу, ха-ха-ха… Возьми мне лучше еще критского.

Габузов кивнул, и перед Лианой вновь образовался полный бокал белого вина…

Сергей жевал мясо, запивая минералкой. Лиана курила его сигареты, понемногу прихлебывая вино и уходить, похоже, никуда не собиралась. Беседа не клеилась.

— Ладно, — сказал он, отодвигая тарелку с наполовину недоеденным эскалопом и нетронутым гарниром. — Пора мне, пожалуй… Счет, будьте добры! — обратился он по-английски к седобородому бармену.

Тот важно кивнул и удалился в неприметную дверку за стойкой.

— Слушай, а давай возьмем с собой фруктиков и еще бутылочку критского? — неожиданно предложила Лиана.

Габузов опешил.

— В каком это смысле — с собой? Мы что, куда-то собираемся вместе?

— К тебе, в седьмой номер. Или для начала хочешь прогуляться?

— Для начала чего?! — Сергей начал заводиться. — И вообще, Лиана, не знаю, что ты там себе надумала, только я должен сказать тебе…

— Что я не в твоем вкусе? Хай, ладно, тогда скажи, кого хочешь? Если несовершеннолетнюю или мальчика — плата дополнительно.

— Чего ты городишь? — вконец возмутился Габузов. — Какого еще мальчика?! Никого я не хочу! Хочу в свой номер! Спать!

— Один?

— Представь себе, один!

Лиана пожала плечами и ответила непонятно:

— Как знаешь, Сереженька, денежки-то твои… Будь здоров!

Она поднялась, и в этот момент услужливый «половой» подал счет. Сергей заглянул в нее и недоуменно протер глаза.

— Здесь… здесь какая-то ошибка… Лиана, погоди!

Она обернулась и с усмешкой посмотрела на него.

— Что, Сереженька, передумал?

— Нет… Вот, посмотри, — он протянул ей счет. — Скажи им, что они напутали…

Лиана едва взглянула на счет.

— Ничего они не напутали. Вода, салат, горячее, два бокала кипрского — это, если ты такой жмот, могу оплатить сама. Плюс обслуживание. Итого шестьдесят тысяч драхм.

— Вы что, с ума здесь все посходили?! Какое-такое обслуживание?! За триста баксов!..

— Такие расценки, Сереженька. А обслуживание — это бутылка мастики плюс девочка на ночь. То есть, я — или не я.

— Ты, не ты! На фиг вы мне все сдались! Ужин оплачу, мастику отплачу, но девочка!..

— Извини, Сережа, здесь ночной клуб — и правила здесь свои. Эти правила и на входе висят, и в меню прописаны. Пришел, заказал — значит, согласен.

— Но откуда я знаю, что там по-вашему написано!

— Твои проблемы.

— Да катитесь вы ко всем чертям!

Габузов, красный как рак, вскочил, оттолкнул Лиану и бросился к выходу. Путь ему преградили два атлета, синхронно поднявшиеся из-за столика с шахматами. Костас улыбался, поигрывая неизвестно откуда взявшейся бейсбольной битой.

Сергей притормозил, беспомощно оглянулся.

— Они могут вызвать полицию, а могут и не вызвать, — холодно сказала Лиана. — Что для тебя хуже — я не знаю. Но лучше для тебя — заплатить.

— Сука! — выдохнул Габузов. — Ну ты и сука!

— А я-то тут при чем? — хмыкнула Лиана и отвернулась.

Под веселыми взглядами мускулистых шахматистов Сергей Эдуардович подошел к стойке и швырнул бумажником в невозмутимого бармена.

— Благодарю вас, сэр! — седобородый положил перед собой счет, достал калькулятор, пробежал пальцами по клавишам. — Итого с вас двести восемьдесят восемь долларов шестьдесят пять центов по сегодняшнему курсу Национального Банка.

Он достал купюры из бумажника Габузова, быстро разложил на две неравные кучки, большую положил в ящик кассы, меньшую возвратил в бумажник, присовокупив две мятые греческие бумажки и несколько монет.

— Сдача в драхмах, сэр. Желаете копию счета?

— Желаю! — заявил Габузов. — Предъявлю в суде!

— Прошу вас, сэр! — бармен приложил к бумажке фиолетовую печать и отправил в бумажник вслед за купюрами. — Не желаете ли чего-нибудь еще?

— Не желаю! — рявкнул Сергей и бросился наверх.

Оказавшись в номере, он побросал в сумку те свои вещи, которые успел оттуда извлечь, и вышел, хлопнув дверью.

— Р-развели! — злобно рычал он, перескакивая через ступеньки. — Развели, как лоха последнего! Я еще до вас доберусь! Не знаю как — но доберусь!..

* * *

Однако это было еще не всё. В холле его встретил господин Пападакис собственной персоной.

— Кирьос Габус… — начал он.

— Паспорт мой пожал-те! — рявкнул Габузов, не размениваясь на политесы и иностранные языки. — Паспорт, ферштейн?! Съезжаю я от вас, гниды позорные! Счастливо обосраться!

Но вместо паспорта Пападакис выдал ему очередную бумажку.

— Это еще что за хрень? Сказано тебе — паспорт гони!

Он перегнулся через стойку и попытался дотянуться до тощей шеи Пападакиса, но взявшиеся неизвестно откуда Костас с напарником отодрали его от стойки, протащили через холл и бросили в кресло.

Один остался сторожить пленника, глыбой нависая над вжавшимся в кресло Габузовым, а другой бросился куда-то и через несколько минут возвратился, ведя с собой Лиану. В руке она держала бутылку с яркой этикеткой.

— Снова ты, Сереженька? — кривя рот, проговорила она, и Сергей понял, что бывшая соотечественница пьяна в стельку. — Опять бузишь?

— Спроси, чего им от меня надо! — выкрикнул Габузов.

— А всё того же. Того же самого, голубь мой. Заплати за проживание — и катись на все четыре.

— За какое еще проживание?! Я этому хорьку лысому днем двадцать долларов дал!

— Маловато, Сереженька, маловато.

— Маловато! — Сергей Эдуардович вскочил как ужаленный, но был тут же возвращен в кресло самым неделикатным образом. — Но в бумажке, что я подписавал было черным по белому «две тысячи драхм». Это меньше десятки, а я двадцать…

Лиана хрипло расхохоталась, перевела дух, что-то объяснила троим грекам.

Теперь хохотали все — кроме Габузова, естественно. Тот лишь переводил растерянный взгляд с одного на другого.

— Уф-ф! — Лиана отдышалась. — Ну ты, Сережа, юморист… Две тысячи драхм — это за час, не за сутки. Здесь по часам считают. Здесь ведь не гостиница, а совсем наоборот… В общем, сам догадался, что здесь. Два часа ты оплатил, теперь, будь любезен, отплати еще одиннадцать. Тридцать восемь минут хозяин тебе прощает… Двадцать две тысячи. Сто «бакинских», короче. А винище можешь забрать с собой, ты его оплатил…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ БИНДЮЖНИК НИЗКОЙ КВАЛИФИКАЦИИ

Первые лучи утреннего солнца застали Сергея Эдуардовича Габузова сидящим на бетонной тумбе возле пыльного апельсинового дерева. Перед ним раскрывался роскошный вид на гавань, залитую утренним солнцем. Вот только российскому адвокату сейчас было не до видов: он тихо стонал, раскачиваясь и обхватив голову руками.

«Вот и съездил господин защитник в Европу! Посетил, так сказать, колыбель цивилизации… И что теперь прикажете делать? Идти в посольство, просить помощи в доставке ограбленного в публичном доме российского туриста на родину? Или в аэропорт — ждать халявного «евротакси» на Хельсинки?… Ну, дотуда положим, хватит, а дальше, до Питера?… Или все-таки предпринять последнюю попытку добраться до Тер-Петросянов, до Самсут? Ведь все неприятности, происшедшие с ним, не отменяют той опасности, что грозит ей… Что делать?… А также — кем быть и кто виноват? И есть ли в данную минуту на белом свете кто-нибудь несчастнее его, адвоката Габузова из Сейнт-Питерсберг-Раша?»

Прерывистые стоны, доносившиеся откуда-то из-за апельсинового дерева, подсказали, что на последний вопрос, возможно, имеется утвердительный ответ.

Сергей встал, обошел дерево — и обомлел…

Под сенью апельсиновой листвы, скорчившись и держась за живот, лежал темнокожий матросик Жора. Но… в каком виде!

Пижонский кремовый костюм изгваздан до неузнаваемости, на почти оторванном рукаве зияла громаднаяч прореха, золотистый бадлон перепачкан кровью и еще чем-то. А когда Жора поднял голову и посмотрел на Габузова мутным, непонимающим взглядом, стало видно, что физиономия его украшена двумя здоровенными фингалами и запекшейся ссадиной на скуле.

— Привет, морячок, — Габузов протянул руку, помогая Жоре подняться…

— Какая мерзость! — мрачно ответствовал Жора, высосав последние капли из предложенной Сергеем бутылки с мастикой. — Но хоть начинаю соображать, на каком я свете… Слушай, откуда ты взялся, а? Мы же вроде в аэропорту разминулись… Или не разминулись?

— Разминулись, разминулись.

— Вот! Это я точно помню, а дальше как-то урывками… К Федьке на Плаку заезжали, потом к Никосу на Афина-Омония… Потом не помню… Узо с пивом оливками закусывали… На пароходе катались… Или не катались?… Ничего не помню… Где голду посеял — тоже не помню, — Жора с печальным видом потер шею, где еще вчера болталась златая цепь. — Может, сперли, пока я тут валялся, это здесь быстро… Но в целом — отдохнул неплохо… Ты как?

— Так себе… Попал я, Жора, как последний Пападакис, будь он неладен!..

* * *

Выслушав историю Габузова, Жора лишь развел руками.

— М-да, так сразу и не скажешь, кому из нас больше повезло… Что теперь делать думаешь?

— Не знаю. А ты?

— А я что? На старушку «Калэ», и — в море за кефалью… О черт, у тебя часы есть? Сколько натикало?

— Без четверти шесть.

— По местному?

— По местному. Я еще в аэропорту перевел.

— Бли-ин, мне же бежать надо! Через полтора часа отчаливаем.

— Слушай, Жора, — Габузов замялся, — а у тебя не найдется немного денег? В долг. Я обязательно отдам. Вышлю там или у кого-то из знакомых оставлю. Мне бы только до этих чертовых Тер-Петросянов добраться.

— Э-э, Серега, я б с удовольствием, но ты же видишь — полковник Кудасов нищ. В карманах ни драхмы, и посланы нах мы.

— А может у кого-то из твоей команды перехватить?

— Да ты что, старик?! Там такая отборная сволочь подобралась, за грин удавятся.

— Ч-черт, что же делать?

Жора задумался было, но тут же с довольным видом изрек:

— Короче, Серый, в долг я тебе дать не могу. А вот помочь заработать, пожалуй. Правда, придется немножко попотеть. И отнюдь не в койке с дамочкой. Но двадцатку баксов в день срубить можно.

— Это как?

— А так. Помантулишь малость гастарбайтером. Ничего страшного, я сам с этого начинал. Ну так как, согласен?

Габузов молча кивнул, хотя и очень плохо себе представлял в какую очередную авантюру он сейчас вписывается.

— Тогда я полетел, а ты сиди здесь и никуда не уходи. Лады? Пришлю тебе человечка, он поможет…

С завидной для его нынешнего состояния резвостью Жора ускакал, а Сергей вновь сел на тумбу, запрокинул голову и решил все дальнейшее предоставить судьбе. «Пусть она действует самостоятельно, мне теперь уже все равно», — подумал незадачливый адвокат. В конце концов, разве он не в Греции — не в стране, где столько лет людьми управляли всесильные боги, и, насколько он помнит по школе, все человеческие попытки устроить что-либо самостоятельно, всегда наталкивались здесь на непреклонные желания, воли или прихоти обитателей Олимпа?

По всей видимости, решение Сергея оказалось не только абсолютно искренним, но и чрезвычайно правильным, поскольку буквально через пять минут судьба подошла к нему в обличье вертлявого черноглазого и черноволосого паренька. «Посланец богов» слегка пихнул понуро созерцающего пыльный гравий дорожки Габузова в бок и что-то быстро залопотал на греческом.

— Дэн каталавэно, — механически ответил Сергей заветно-затверженную греческую фразу.

Пацан снова затараторил и Габузов, выхватив из потока греческих слов лишь знакомое «Жора», сообразил, что «посланец богов» и есть тот самый человечек, которого ему обещал прислать земляк.

Сергей кивнул и тогда парень осторожно, не дотрагиваясь, повел его куда-то вниз, к бетонной поилке, жестами объясняя, что неплохо бы привести себя в порядок. Габузов послушно повиновался, после чего новоявленный Гермес потащил его за собой дальше — прямо в лабиринты гор из сахарного песка, апельсинов, рыб, банок и ящиков.

— Англика? — неожиданно спросил вдруг посланец.

Сергей помотал головой.

— Франсика? Словеника? Булгарика?

Наконец, дошли до «россики». Габузов устало кивнул, но парень с сомнением покачал головой. Тогда Сергей гордо ткнул себя пальцем в грудь и решительно заявил:

— Армянин!

Ответом ему был гомерический хохот. Сергей Эдуардович обиделся и надменно замкнулся в себе. Наконец, джунгли товаров поредели, и они оказались около какого-то ярко-красного домика из гофрированного железа, из которого несло жареной рыбой.

— Псаротаверна 5, - хмыкнул посланец и подтолкнул неведомого гостя его страны внутрь.

Испуганный услышанным словом, Сергей протиснулся в двери с большой осторожностью. Собак он боялся с детства. «А тут, наверное, их кормят, и потому все псари и псины здесь, наверняка, злые. В чем я их, кстати сказать, прекрасно понимаю: когда поголодаешь даже с пару дней, потом свою миску никому не отдашь… И все-таки: неужели у них собак кормят рыбой?» Мысли Габузова ужасно путались. Да, странная страна Греция!

Однако, к немалому его облегчению, никаких собак внутри домика не оказалось. Перед Сергеем на проваленном и засаленном, но явно когда-то дорогущем диване, за столом из ящиков восседал колоритный дядька с усами, который весело и хищно посмотрел на него и на мальчишку.

«Посланец богов» что-то объяснил более старшему богу, и тот снизошел до Сергея Эдуардовича, произнеся несколько фраз на ужасном, но вполне внятном для несчастного адвоката английском языке.

— Привет, приятель. Кифа говорит, что ты русский, а ты утверждаешь будто армянин.

— Я и есть русский армянин, — обрадовался Сергей Эдуардович, ловя себя на том, что говорит с такой напряженной артикуляцией, словно бы объясняется с двухлетним ребенком.

— Ты мне не крути, — пригрозил бог. — Я сам понтиец, и армян на своем веку перевидал столько, сколько ты девок не перещупал. Армяне — они во! — Бог изобразил что-то важное, подвижное и… возвышенное. — А ты — во, — и он сразу сник, скрючился, почти исчез.

— Я, между прочим, адвокат, — обиделся Сергей Эдуардович.

Бог расхохотался еще обиднее своего посланца.

— Ладно, черт с тобой, адвокат — так адвокат… Но здесь-то, в Афинах тебе что нужно?

— У меня здесь важное дело, — заторопился навстречу пониманию Сергей. — Очень важное дело, от него зависит человеческая жизнь…

— Дело? Это хорошо. А деньги у тебя есть?

— Были бы деньги — разве бы я стоял тут перед тобой?

— Тоже верно. Но без денег, сам понимаешь, никуда. Это тебе не ваш Советский Союз. — Сергей Эдуардович согласно и постыдно наклонил голову. — Что ты умеешь делать?

— Я… Я… я в стройотряде свинарник строил! И еще грибы хорошо умею собирать. Ягоды хуже, — честно добавил он после некоторой заминки.

— Да, негусто. Ну-ка, покажи руку. — И бог без всякого стеснения закатал рукав Сергея Эдуардовича. — И тут негусто. Ладно, там поглядим. Эй, иди, сбегай, приведи сюда Сократа, — приказал он посланцу.

«Ну, вот, теперь, кроме богов, пошли и философы», — скептически заметил поуспокоившийся и начинающий пробуждаться к новой жизни Сергей Эдуардович, понявший из слов, обращенных к мальчишке, лишь одно…

Через полчаса могучий Сократ вручил Габузову складывающийся картонный домик на одного человека и показал место за бочками с жирными зелеными оливками.

— Место фартовое, не пожалеешь. А насчет одежды — тебе ее выдавать не нужно, у тебя в самый раз, — медленно, с расстановкой проговорил Сократ. Во всяком случае, именно так понял его слова Габузов. — Расчет у нас ежедневный, вечером по окончании рабочего дня. Если не будешь халтурить и постоянно устраивать перекуры, сможешь заработать порядка пяти тысяч драхм.

— У меня и сигарет-то не осталось, — проворчал Сергей, включив в башке калькулятор.

После сложных математических подсчетов получилось что-то близкое к обещанным Жорой двадцати долларам. В принципе, не так уж и плохо. Вполне соизмеримо с оплатой труда не хватающего звезд с неба питерского адвоката.

— Как долго планируешь у нас задержаться? День? Два? Неделю?

— Там поглядим, — буркнул Габузов, копируя своего нового босса и уже через полчаса влился в пеструю, веселую, злую и бесшабашную толпу пирейских биндюжников…

* * *

Физическая работа на свежем воздухе пошла ему заметно на пользу. Уже к полудню весь похмельный синдром вышел с трудовым потом, и только тогда Габузов ощутил, насколько чертовски голоден. Теперь запахи, доносящиеся из псаротаверны, были восхитительно-манящими и вызывали обильное слюноотделение. Однако же денег не было ни гроша, и пришлось ограничиться теми самыми оливками из бочек, заедая их мятыми помидорами, подобранными из какого-то бесхозного ящика.

Вечером, получив от Сократа дневной заработок — четыре мятых бумажки номиналом в тысячу драхм 6, - Сергей немедленно одну из этих бумажек проел. После лепешек, брынзы и сувлаки, запитых уже знакомой «физико-металлико непо», бывшего адвоката так сморило, что он еле-еле доковылял до своей хибарки.

Однако ночью Габузов спал плохо, а потому он выполз из своего домика еще затемно. Нетренированные мышцы адски болели после вчерашней нагрузки, и Сергей решил немного прогуляться перед началом нового трудового дня. Он побродил по причалам, пробубнил что-то про «розовоперстую Эос» и свернул к дощатому строению, откуда одуряющее пахло свежезаваренным кофе и свежеиспеченными лепешками.

Позавтракав, Сергей потратился еще и на пачку греческих сигарет, привлекших его как сравнительной дешевизной, так и совсем не греческим, а наоборот, почти петербургским названием «Карелия». Он с наслаждением затянулся и заказал еще чашечку густого бодрящего кофе.

«А что?! — подумал в этот момент Габузов. — В принципе, так жить можно. Убедите меня, что здесь хуже, чем в подвале у Михал Михалыча… Но долго засиживаться здесь времени нет… Ч-черт, надо срочно найти способ связаться с Головиной и предупредить ее… Но как? Рассказать все этому усатому, из псаротаверны? Он здесь самый главный, может, чем и поможет?… Ладно, постараюсь при случае разыскать его…»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПОГЛЯДИ, СЕСТРА МОЯ, ПОГЛЯДИ!

Несколько дней, проведенные на шикарной вилле Тер-Петросянов, пролетели словно волшебный калейдоскоп. Самсут постоянно куда-то возили, чем-то кормили, что-то показывали, с кем-то знакомили, во что-то одевали. Время неслось настолько стремительно, и дни ее были настолько насыщены событиями и впечатлениями, что бедная петербургская учительница падала каждый вечер в свою постель и засыпала без задних ног от усталости…

Но, естественно, никак не могла Самсут Матосовна знать о том, что в то же самое время хозяин фирмы, старый Самвел-ага, с каждым днем все больше и больше терял голову. Улыбка, голос, тело, и все движения этой неожиданно свалившейся на его голову русско-украинской армянки все сильнее и сильнее волновали его кровь.

Вот и теперь он бродил по бескрайним просторам своего сада, и жгучая южная августовская ночь не давала старому Самвелу уснуть. Возбужденный магнат бродил по своим огромным владениям, словно пытаясь убежать от самого себя, и нигде не находил покоя. «Ах, пожалуй, зря все-таки эта неугомонная Сато уговорила Самсут остаться, — в который уже раз с досадой твердил он сам себе. — Надо бы поскорей отправить эту русскую прочь, бежать от нее, как от чумы!».

Самвел зло ударил кулаком по стволу оказавшегося рядом кипариса. Но внезапное озарение вдруг придало его мыслям другой оборот: «Стоп, почему же все-таки прочь?! И почему — русскую? Ведь именно потому, что она до дрожи напоминает мне мать — белокурую армянку с Кавказа — я и не могу противиться соблазну… Нет, никуда она не уедет! Какое препятствие могут представлять для меня ее сын и мать? Что она все твердит про них? Одно мое распоряжение — и оба будут здесь, в благословенной Греции, где даже воздух над островами целебен и пьянящ магией двух тысячелетий…»

Ах, Сато, ах, неугомонная сестра! Тогда, узнав о ее поступке, он устроил ей страшную сцену, кричал, топал ногами так, что притихла вся вилла и, если бы не Нуник-ханум, рассерженной птицей вылетевшая на защиту своей любимицы Сато, он, может быть, даже и ударил бы ее! Но Сато, как всегда, была невозмутима. Она только посмотрела на него своими бездонными глазами и прошептала: «Ты спас меня не для того, чтобы я позволяла тебе быть несчастливым. Ты же знаешь, вся моя жизнь — это служение тебе».

Самвел тяжело вздохнул. На это ему было нечем крыть. Сато, сделавшая на всю жизнь своим девизом лозунг: «За тебя, моя душа, крест приму», действительно всю себя посвятила ему. И тогда, когда они бездомными малышами болтались по Александретте, и потом, когда случайно обнаружившиеся богатые родственники взяли Сато к себе, как родную дочь, а Самвела отправили учиться в Эчмиадзин — в самую большую армянскую духовную семинарию. Перед окончившими это прославленное заведение открывался путь к высшим ступеням иерархии григорианской церкви, и даже муштра там была сравнительно мягкой. Но Самвел все-таки сбежал оттуда на третьем году обучения, ибо он хотел объять весь мир. И крошка Сато убежала вместе с ним, плюнув на красивые платьица и шоколад по утрам. Самвел вспомнил, как справлял свое восемнадцатилетие, бродя по Эрзеруму, как быстро исчез с грязных улиц, оказавшись в тюрьме, как потом стал «иншаат табури» — презренным солдатом нестроевого рабочего батальона, маршировавшего под страшные песни турецких солдат «Kesse, kesse surur jarlara» 7, как потом работал сапожником и как потом, уже в тридцать шестом, вырвался в Грецию, где и сумел сколотить небольшой капитал. Но, видно, не суждено было Самвелу Тер-Петросяну обрести легкую жизнь: после знаменитого октябрьского дня «Охи», когда Иоаннесс Метаксас ответил «нет» Гитлеру на его предложение о капитуляции, началась война, все пошло прахом, и они с Сато оказались в рядах греческих партизан на Афоне…

И за все это время она ни разу не оставила его. Гордая Сато отказалась от всех партий, которых у нее, как редкой красавицы, было немало. И всю свою жизнь она посвятила только ему, обожаемому старшему брату, учителю, спасителю.

«И все же она неправа, — с горечью и досадой думал старый магнат. — Не держат жар-птицу в клетке силой…»

* * *

Через пару часов небо пронзительно вызвездилось, пахло уже не только соснами, но орхидеями, тимьяном, розмарином, фисташником — всеми теми растениями, которые он приказал насадить вокруг виллы в память о маленьком доме сапожника на правом берегу реки Иссос. Нет, хватит бередить память, надо взять себя в руки и отправляться спать — сегодня его ожидает очень важная встреча в бельгийском посольстве. Но уходить из-под мерцающих звезд ему почему-то не хотелось. Самвел прислонился спиной к кипарису, достал из кармана небольшое паспарту, раскрыл.

На фотографии, среди виноградных лоз, с усиками которых сплетались пепельные пряди, смеялось лицо Самсут. И пусть это лицо мало соответствовало канонам классической европейской или восточной красоты, в нем светились жизнь и душа, в нем таился неиссякаемый, еще так мало востребованный запас любви и нежности…

«Вах, глупый старик! Глупая девочка, шохик-хури 8. Не бывает ночи без рассвета», — пробормотал Самвел, спрятал паспарту обратно и решительным шагом направился к вилле. Но, уже подходя к центральному входу, он боковым, все еще безукоризненным зрением, вдруг увидел, как за бассейном вспыхнул и погас огонек сигареты.

— Кого это еще в такую ночь мучают воспоминанья? — озабоченно пробормотал Самвел, и скорее от любви к порядку, чем от любопытства направился в сторону небольшой, немного углубленной в парк ротонды, устроенной за бассейном, куда многие обитатели виллы любили уходить в жаркие дни.

На перилах, обхватив колонну рукой, сидел зять его младшей и самой любимой дочери Манушак.

— Хайре. Что с тобой, Савва? Кажется, ты никогда не отличался склонностью к романтике, а? Или Манушак опять отправилась по своим феминистским делам на Скирос?

— Нет, кирьос Самвел, Манушак ждет не дождется меня на нашем этаже.

— Так что же ты сидишь здесь, негодник, и заставляешь мою дочь так долго ждать тебя?

— А разве вас утром не ждут ответственные переговоры на площади Омония? — чуть усмехнулся Савва, и его глаза-маслины вспыхнули на мгновенье.

— Дела не женщина, они могут и подождать, — в тон ему ответил Самвел.

— Кстати, о делах и женщинах вместе взятых, — неожиданно совсем иным тоном сказал Савва. — Они, по-моему, как-то не очень хорошо соединились в этой русской авантюристке, которая с такой легкостью осталась у нас.

— У меня! — нахмурился старик. — К тебе она не имеет никакого отношения.

— Но я такой же член нашей компании, как все ваши дочери и зятья. И мне глубоко не безразлично, что в ней происходит.

— А должно быть безразлично, — сказал, как отрезал Самвел. — Пока еще хозяин дела я — и никто другой! Ишь, какой шустрый. Еще курицей не стал, а уже яйца несет.

— Но ведь недоволен ситуацией не я один, кирьос — мне уже жаловались Шушик, Эрки, Саломэ, Карл…

— Хватит!!! — Самвел уже занес было кулак, чтобы ударить по мраморному ограждению ротонды, но в последний момент, сдержался, и опустил руку.

— Нет, не хватит, кирьос Самвел! — Савва, всегда говоривший тихо и вкрадчиво, вдруг повысил голос. — Это касается и моих детей, и ваших внуков, между прочим!.. Какая-то проходимка бесстыдно лезет к вам в постель, а все мы должны спокойно на это смотреть! Эти иностранки на все способны ради денег! А если она забеременеет?…

В глазах у Самвела вспыхнули снопы ярких разноцветных брызг, и тяжелая густая волна злобы поднялась в нем. Он прекрасно знал, что это означает: с того самого полдня в доме отца, когда он кинул кувшином в турецкого заптия 9, чувствуя схожий прилив ненависти, он становился невменяем. Сколько раз Самвел страдал от этого в молодости, но и до сих пор, до самой глубокой старости, так и не научился управлять собой. Правда, до сих пор это свойство его характера не доставляло ему проблем, но лишь потому, что причины для таких припадков просто практически исчезли.

И вот теперь, когда этот молокосос оскорбляет ту, что так похожа на его мать, а тем самым — оскорбляет его самого…

— Молчать, проклятый щенок, византийская душонка! — приглушенно выдохнул он и рванулся к греку в классическом приеме уличного драчуна.

Но Савва только сузил глаза и, практически не меняя позы, лишь изо всех оттолкнул старика ногой в грудь. Самвел отлетел и, зацепившись за ступеньку, со всего размаху грохнулся спиной и головой на мраморные плиты. Раздался сухой неприятный звук, как будто треснул спелый арбуз, и из-под седых кудрей засочилась на белый мрамор черная в лунном свете струйка крови.

Грек кошкой спрыгнул на плиты террасы и, словно не веря своим глазам, склонился над стариком. Черные незакрытые глаза не двигались, и в них отражалась утренняя звезда. Он приник к груди старика — но то был уже скорее жест отчаяния, чем необходимости.

А вокруг стояла самая плотная предрассветная тишина, когда еще спят даже птицы, и самые крошечные лесные существа…

* * *

Это было хуже чем катастрофа — это было отцеубийство, ибо со дня своей свадьбы Савва Кристионес почтительно называл Самвел-агу отцом.

Ему сделалось страшно. Жизнь, которая до этого момента протекала легко и беззаботно, вдруг дала трещину схожую с той, что кровоточила сейчас на черепе холодеющего на глазах старика. Хотя нет, черные буревестники появились на горизонте Кристионеса еще несколько дней назад. Появились в образе респектабельных незнакомцев, которые подкараулили Савву в афинском ресторане и выложили перед ним фотосвидетельства его бурной молодости. Шантажисты вели себя дерзко и нагло, и Кристионес ничуть не усомнился в том, что у них могут быть и другие, компрометирующие его материалы. Даже страшно подумать, какой скандал закатила бы его благоверная, узнав, что в далекой России он прижил себе ребенка и столько лет скрывал это от нее. А уж возможную реакцию на это со стороны отца и представить невозможно. Да теперь и не получится, поскольку старик теперь мертвее мертвого. И убил его он, Савва Кристионес.

Хотя, почему собственно он? Его убил рок, фатум, случай. Но кто сказал, что рок не может являться к нам в женском обличьи? Особенно к такому сладострастному грешнику, каковым наверняка был покойный? Незнакомцы приказали, чтобы Савва инсценировал кражу с участием русской гостьи. Ну так будем считать, что он с лихвой перевыполнил эту задачу. Уж теперь-то они наверняка от него отстанут. И вообще, как говорится, нет худа без добра. Со смертью Самвел-аги перед Саввой наконец открываются новые бизнес-перспективы. И, чем черт не шутит, почему бы ему не попробовать побороться теперь с остальными наследниками за право персонального управления империей «Фюмэ»?

Эта нехитрая мысль немедленно завладела всем сердцем Кристионеса. Его пальцы перестали нервно дрожать, а мозг сделался холодным и заработал исключительно в рациональном направлении. Воровато оглянувшись по сторонам, Савва ловким движением сдернул со скрюченных в последнем движении жизни пальцев покойник массивный бриллиантовый перстень и огромными прыжками помчался к вилле.

Пройдя боковым входом, он неслышно взлетел на третий этаж и, затаив дыхание, открыл дверь в студио. Самсут спала без одеяла, как подросток, повернувшись на живот и подтянув одну ногу к груди. Какое-то мгновение грек даже заколебался: а не плюнуть ли на всё, и не упасть ли прямо сейчас на это сладкое зрелое тело? Но, разумеется, это было бы полным безумием. «Эх, жалко, старик пришел так поздно — в противном случае у меня хватило бы времени и на то, и на другое», — с сожалением подумал Савва. Затем, пошарив взглядом по студио, нашел на столике маникюрные ножницы.

Всё остальное было делом одной секунды: пепельная прядь незваной гостьи оказалась у него в руках, а перстень старика — в сумочке Самсут. Уже уходя, он увидел, как что-то блеснуло на туалетном столике у входа — то была золотая зажигалка, недавно подаренная Самвелом своей новой пассии. «Все те, кто по молодости в грязи валялся, к старости начинают сорить деньгами, — невольно вздохнул Савва, вспомнив, как возмущалась этим подарком Манушак, и с удовлетворением и чувством выполненного долга прихватил с собой и этот восьмигранный кусочек золота. — А теперь надо поторопиться! Пока неугомонная Сато не проснулась, поднятая своим проклятым чутьем!»

Он вышел на свежий воздух. Вилла по-прежнему стояла, погруженная в темноту. На ходу Савва вытащил из кармана пачку сигарет «Митос», которые иногда покуривал и старик, отдыхая от сигар, вытряхнул сигарету и аккуратно положил туда пепельный локон, побоявшись, что вложить волосы просто в пальцы не удастся. Впрочем, уже у самого трупа его эстетическое чувство все же воспротивилось задуманному: женский локон, отдающий сигаретами — фи, дурной вкус!

Савва вытащил тонкую прядку и ловко пихнул ее в нагрудный карман рубашки Самвел-аги. При этом его движении тяжкий вздох вырвался их груди старика. Савва отпрянул в ужасе, но быстро сообразил, что этим своим движением он просто помог выйти последнему воздуху, который еще оставался в легких мертвого старика.

— Тьфу, рюпос! — чертыхнулся грек и прикинув куда бы могла упасть брошенная женщиной в разыгранном возмущении зажигалка, устроил ее не далеко, не близко, а как раз так, чтобы ее нашли, но не сразу, в траве лимонной мяты…

* * *

Самсут в эту ночь снился страшный сон: где-то под самыми небесами пронзительно и противно выла военная труба, а вокруг грохотала барабанная дробь, сыпавшаяся на маленькую деревенскую площадь черным градом. И град этот становился все сильнее, все гуще. Наконец, он превратился в безумно дикий рев, а изнутри домов на площади которому вторили отчаянные крики, грохот и звон разбиваемой посуды. Потом окна вдруг распахнулись настежь и из них полетели ковры, одеяла, подушки, циновки, иконы, зеркала, лампы, кувшины, посуда. Всё это с дребезгом разбивалось на мелкие осколки, и осколки эти со свистом улетали в бездонное небо, в котором по-прежнему, мучая слух и душу, гремела воинственная музыка даулов 10.

Самсут открыла глаза и некоторое время все никак не могла понять, почему вся эта какофония не улетучилась враз, как это обычно всегда бывает после пробуждения. На этот раз всё было наоборот — ощущение какой-то дикой суеты вокруг не проходило, а лишь усиливалось. Вдруг она явственно поняла, что находится в своей комнате не одна, и услышала резкий окрик:

— Лежать, не двигаться!

Поначалу ей показалось, что это все еще продолжается неприятный сон, который всего лишь принял несколько иное направление. Однако громкий властный голос говорил по-английски, а прикосновение холодных рук было слишком реальным. Ее, полуголую, деловито обыскивала женщина в форме, а в это время остальные двое полицейских ловко обшаривали студио. Один из них вытащил из ее сумочки бриллиантовый перстень, который она сама еще вчера вечером, прощаясь, видела на левой руке Самвела.

Через несколько минут Самсут все-таки пришла в себя и, сев на кровати, довольно жестко потребовала сказать, что, собственно, происходит.

— Вы обвиняетесь в убийстве господина Самвела Тер-Петросяна!

Самсут покачнулась. В первые секунды она поняла не всю фразу, а только то, что Самвел убит. По какой-то странной игре судьбы или природы, подобно тому как он увидел в ней воплощенную память о своей так рано ушедшей в небытие матери, так и Самсут в конце концов начала чувствовать в нем лишь только несколько раз виденного ею родного деда, о котором всегда мечтала. Конечно, в глубине души она понимала, что со стороны Самвела за их отношениями так или иначе стоит чувственность. Да и сама она порой не могла не признать, что в старике все еще горит если не чисто мужская привлекательность, то во всяком случае — сильное обаяние. Им было непросто, но хорошо друг с другом. Самвел часто мог бросить дела и повезти ее куда-нибудь на Санторин, который так любил Наполеон, или на Сарос, похожий на удивительный лиловый цветок, чудом поднявшийся посреди моря. Они поднимались к Парфенону, и он объяснял ей, что вся прелесть храма заключается в том, что в нем нет ни одной правильной линии, все они немного изогнуты, скошены, выпуклы или вогнуты, что и создает ощущение жизни и легкости. А самое главное — он много рассказывал ей об Армении, о той настоящей Армении, которая оказалась когда-то под пятой османов. Эти рассказы были увлекательными и жуткими, но Самсут впивала их, как впивают чистую родниковую воду — и глаза ее становились ярче, спина прямей, а лицо нежнее. И, засыпая, она часто повторяла так понравившееся ей стихотворение, которое старик читал ей на ночь вместо «спокойной ночи»:

Погляди, сестра моя, погляди,

Ранен в сердце я, тяжким окутан мраком,

Исцели эту рану в моей груди

Ах, утешь меня. Я так много плакал.

Слезы доброй рукой сотри с очей,

Не давай мне плакать, я столько плакал,

Ото лба туман отгони, развей,

Пожалей меня. Я так много плакал 11.

И под эти убаюкивающие слова Самсут сама начинала тихонько плакать, но не печальными слезами взрослых, а так, как плачут в ранней юности, о том, что все еще впереди и чего-то важного все никак не догнать, не схватить, не понять…

И вот теперь ничего этого не будет! Но кому понадобилось убивать его? Наверное, это конкуренты, ведь в капиталистических странах всегда так, никто ни перед чем не остановится?

— Прошу вас встать и следовать с нами!

Ах, Боже мой, ведь в этом обвиняют ее, Самсут, которая, кроме нежности и благодарности, ничего не испытывала к знаменитому соковому магнату!

В каком-то оцепенении она вышла из виллы под конвоем трех полицейских, а около бассейна уже стояли все её обитатели, и их молчание было гораздо хуже криков, проклятий и угроз, которыми, казалось, так и были переполнены все вокруг. Почти машинально Самсут выхватила из толпы окаменевшее от горя лицо Нуник-ханум и заплаканное — младшей дочери, Манушак. Но нигде не было видно ни Сато, ни Саввы…

* * *

Самсут уже который час смотрела в окно, толком даже не осознавая, что она там видит. А там, как раз напротив полицейского управления, где находились камеры предварительного заключения, располагался дворец Правительства. И перед ним сутки напролет, сменяясь каждые два часа, несли службу эвзоны — солдаты национальной греческой гвардии. Поначалу Самсут, еще находясь в состоянии шока, никак не могла понять — кто эти люди? Что, впрочем, немудрено, ибо греческие воины были одеты по какой-то старинной военной моде: в белые шерстяные юбки и в кожаные туфли с носами, загнутыми, как у гауфовского Карлика-носа… Ах, как они с маленьким Ваном смеялись и плакали тогда над злоключениями несчастного карлика — не к месту вспомнилось Самсут, и она снова заплакала. Кто бы мог подумать, что заграница, из которой столько ее знакомых приезжало с самыми радужными впечатлениями, для нее обернется угрозами, насилиями, погонями и тюрьмами.

«Может, это все моя несчастная армянская судьба? — опять не к месту подумалось ей. — Ведь армяне всегда были несчастными, изгнанниками. Как там говорила бабушка?… Пандухты? Да, и еще была какая-то поговорка на эту тему, что-то про еду… А, вот — «хлеб пандухта горек, а вода — отрава». Вот именно. Самое главное, что необходимо человеку в жизни — хлеб и вода.

Впрочем, кормили здесь, как и в кипрской камере, вполне прилично и даже на обед давали местное пиво «Альфу». Честно говоря, так Самсут не питалась даже дома. Здесь, в смысле разнообразия продуктов, особенно овощей, фруктов и всяких даров моря…

Первый день Самсут еще кричала, что-то доказывала, требовала российского посла и просила связаться с Овсанной Симеоне из таможенной полиции Кипра в Ларнаке. Но бесстрастные греческие полицейские выглядели в своей черно-синей форме словно истуканы, и упорно делали только то, что считали нужным. А именно:

— водили ее на допрос к толстому веселому следователю, глаза которого ужасно напоминали глаза-маслины грека Саввы;

— приносили еду три раза в день;

— молчали, как рыбы.

За эти несколько дней Самсут даже научилась разбирать в их легкой, торопящейся гортанной речи отдельные слова, вроде «калимэра» 12 и «калиспэра» 13 и подозрительно знакомое словечко «эфхаристо» 14. Но ведь, кажется, это было какое-то церковное слово. И совершенно непонятно: почему здесь оно слышалось от всех направо и налево?

Но самые ужасные секунды Самсут пережила тогда, когда после одного из допросов за дверью оказалась гомонящая толпа журналистов, заблестели вспышки камер и фотоаппаратов. Причем среди греческих слов Самсут явственно различила и английские, и русские. Конечно, едва ли подобное известие дойдет до глухого украинского села Ставищи, но по каналу новостей в Питере мелькнуть очень даже может. А там, дома, достаточно увидеть подобный сюжет хотя бы кому-нибудь одному из ее знакомых… Самсут густо покраснела, не только лицом, но и плечами, и грудью, и инстинктивно попыталась закрыть лицо руками. Это в чем-то было даже хуже того, когда ее, еще лежавшую на постели с закрытыми глазами и переживавшую неприятные ощущения сна, вернул в реальность вежливый, но жуткий оклик полицейского.

Потом ее еще два раза возили на виллу, к несчастной беседке, где укладывали бутафорское тело, и заставляли показывать, где и как она стояла в ту ночь, как толкала, как снимала кольцо, как при борьбе была выбита у нее из руки золотая зажигалка… Чудовищная нелепость происходящего убивала Самсут, и она теряла всякую способность к размышлению, к логике, впадая в какую-то прострацию. Единственное, что она твердо заучила и запомнила, так это требование посла. Поэтому она упрямо повторяла его на каждом допросе.

Наконец, на третий день, ее вызвали к жизнерадостному следователю господину Харитону, и там, в кресле у стола, оказался еще один человек, в безличном костюме и с таким же безличным лицом разведчика.

— …Второй секретарь посольства Российской Федерации Николаев, — представился он, едва приподнимаясь. — Я предпочел бы остаться с подозреваемой Головиной вдвоем.

Харитон с радостью ушел (вероятно, отправился в близлежащую псистарью 15), оставив у дверей только двух молчаливых полицейских.

— Я готов выслушать ваши пожелания, Самсут Матосовна, — не меняя интонации, предложил второй секретарь.

— Вы, что, действительно верите в весь этот бред? — ужаснулась Самсут.

— Выбирайте выражения, Самсут Матосовна! Речь идет о правосудии дружеского государства, имеющего с нами…

— Да знаю я, знаю! Но вы сами подумайте, зачем мне его убивать?… Я от него ничего, кроме добра, не видела! Он предложил мне такую работу, он ко мне… как к дочери относился!

— Однако в деле, насколько я знаю, есть показания, что у вас с хозяином фирмы была интимная связь. Или, во всяком случае, убитый ее домогался.

— А, может быть, что это я… домогалась? — зло огрызнулась Самсут.

— Это там тоже есть, — спокойно ответил секретарь. — Старик был холост, богат… Иначе, зачем же вам было дарить ему прядь своих волос?

Самсут в отчаянии закрыла лицо руками.

— Вы, наверное, все-таки ознакомились с моей жизнью в России… Разве я похожа на авантюристку и убийцу? — наконец, выдавила она последний аргумент.

— Но ведь история с вашим появлением здесь тоже имеет под собой какую-то основу? — невозмутимо вопросом на вопрос ответил бесстрастный Николаев. — И потом что это за странные разговоры о каком-то баснословном наследстве?

Отвечать было нечего.

— Но разве вы не обязаны просто защищать своих граждан? Ведь американцы давно бы уже такой скандал подняли!

— Обязаны. И защищаем. Но надежды, Самсут Матосовна, прямо вам скажу, мало — все улики против вас, вы сами видите.

— Но хоть вы-то как русский человек, верите, что я тут не при чем? — всхлипнула Самсут, уже просто всячески оттягивая тот момент, когда беседа закончится, и она снова окажется в камере — теперь, вероятно, уже надолго, если не навсегда.

— Я верю только фактам, — отрезал второй секретарь и поднялся, давая полицейским понять, что уходит.

И тут на какие-то короткие секунды в Самсут проснулась ее древняя горячая кровь: она вдруг выпрямилась и сверкнула черными глазами.

— Никогда, никогда Россия не будет великой страной, пока ее представляют вот такие вот ничтожные, равнодушные ко всему люди, как вы, господин Николаев! Спасибо, мне больше не нужна ваша помощь!

Однако секретарь российского посольства не обратил на ее слова никакого внимания…

* * *

Вернувшись в камеру, Самсут снова встала у зарешеченного окна и уставилась на эвзонов, похожих на игрушечных солдатиков. Она смотрела на них и не видела их. Несчастная Самсут чувствовала сейчас лишь то, что стоит на краю какой-то бездны: ветер трепал и заворачивал одежду. Внизу шевелились клочья тумана, то собираясь в клубы, то расползаясь, то переплетаясь, кружили друг возле друга, время от времени открывая кусок ярко-синего моря.

А бескрайнее море лежало гладкое, манящее, вечное, и откуда-то с горизонта приближался к ней прекрасный белопарусный корабль…

ГЛАВА ПЯТАЯ РЮПУС НЕ ТОНЕТ?

Прошло несколько дней, а «усатый из псаротаверны» так и не появлялся. Подзаработавший немного денег Габузов сегодня намеревался активизировать его поиски, однако еще до обеда всемогущий Сократ вдруг взял да и послал Сергея совершенно в другую часть порта на разгрузку не судов, а, наоборот, трейлеров с суши.

Эта портовая зона оказалась гораздо чище и считалась аристократической. Неподалеку швартовались «крылатые дельфины» 16 с туристами, и совсем рядом был Зеа Марис (Пасалимани) — один из самых больших терминалов Средиземноморья.

Сергей тихо и покорно включился в новую работу, перетаскивая в кузов небольшого автофургона красивые плетеные ящики с каким-то дорогим вином, и совершенно некстати вспомнил любимую поговорку деда насчет того, что «вино раз — хорошо, два — достаточно, а три — горе». И вдруг ни с того, ни с сего ему отчаянно захотелось выпить. Отгоняя такое вот наваждение, он заставил себя оторвать глаза от передаваемых ящиков, издававших тонкий пленительный аромат и случайно перевел взгляд на водителя с экспедитором. Те устроились в тенечке от кузова и что-то оживленно обсуждали, качая головами, цокая языками и тыча пальцами в громадную цветную фотографию на первой полосе развернутой перед ними газеты.

Габузов заглянул экспедитору через плечо — и в следующее мгновение ящик с драгоценным вином вдруг выпал из рук Сергея и грохнулся на мостовую. Бутылки разбились вдребезги. По мостовой потекли лиловатые струйки, а сиреневые брызги расцветили ему лицо. Но он уже не чувствовал ничего и не слышал грозных ругательств подскочившего начальства…

* * *

Благоухающий ароматнейшим элитным вином Габузов застыл над разбитой стеклотарой в позе «ку», а к нему уже со всех ног, смешно подпрыгивая, несся местный бригадир — подтянутый и форсисто одетый турок Ала Каджи. Источая слюну и проклятья, он орал на прекрасном, столь не вяжущимся с его внешним обликом английском и это немного комичное зрелище помогло Сергею выйти из ступора. Более того, в душе его вдруг всколыхнулась целая волна и отнюдь не положительных эмоций. Габузов выпрямился, побелевшими от бешенства глазами посмотрел на Ала и тщательно выговаривая слова на причудливом суржике из портового-греческого и университетского-английского произнес:

— Если ты, худородная туретчина, еще раз поднимешь на меня хотя бы голос… — Но в тот же момент, оценив масштабы содеянного, Габузов покраснел, внутренне сжался и уже куда как менее уверенно закончил: — К сожалению, вышло недоразумение… Я готов… Готов возместить убытки…

Затормозивший было Ала Каджи самодовольно улыбнулся и счел, что не до конца понятые им слова Габузова ему просто померещились. Однако следовало немедленно составить докладную, дабы всемогущий Посейдон — грек Евтифрон — наказал как следует этого зарвавшегося сомнительного типа, который, неизвестно каким образом, попал на столь аристократический участок работ.

— Чтобы покрыть убыток, тебе придется бесплатно работать как минимум полмесяца! Жди меня здесь и не вздумай удрать!

Развернувшись, турок на ходу что-то гортанно бросил грузчикам, и двое самых рослых и мускулистых подошли к Габузову и встали по обе стороны, как полицейские с поразившей его фотографии в газете.

Сергей усмехнулся и жестами, как мог, показал, что никуда бежать не собирается. Потому как все равно некуда. Он присел рядом с шофером и экспедитором и, тоже жестами, попросил у них газету. Те переглянулись, пожали плечами, но газету дали и Габузов вгляделся в фотографию, занимавшую едва ли не всю первую полосу «Ангелиофороса».

Да, тот первый, случайный (будь он неладен!) взгляд через плечо его не обманул. Лицо с первой полосы он узнал сразу, хотя никогда прежде этой женщины не видел. Вернее, не видел вживую. Но это была она — Самсут, дочь Матоса, каким-то чудом перенесшаяся через без малого сто лет с той самой старинной желтой фотографии, которую показывал маленькому Серёже дед Тигран. Те же черты, те же огромные темные глаза, те же пепельные волосы. Вот только на газетной фотографии черты эти были скованы выражением застывшего испуга, смешанного с растерянностью, в глазах стояли слезы, а чудные волосы были растрепаны то ли ветром, то ли резким, непроизвольным движением. Однако даже в своем отчаянии лицо это было пронзительно-прекрасно.

И еще одно — эта нынешняя Самсут была в наручниках, а с обеих сторон ее обступили угрюмые полицейские, мужчина и женщина…

Габузов имел самое смутное представление о греческом алфавите, но фамилию «Тер-Петросян» в жирно напечатанном заголовке разобрать сумел. Сомнений не осталось — это была она, Самсут Матосовна Головина. И это означало, что циничный план Шверберга сработал. Пока он, Габузов, осваивал новую для себя профессию портового биндюжника, охотники за чужим наследством времени даром не теряли.

Сергей поднял голову, обвел взглядом грузчиков, шофера, экспедитора. Показал на газету.

— Кто-нибудь может мне перевести, что здесь написано? — спросил он по-русски, затем по-английски. — Это очень важно… Прошу вас…

Портовые люмпены переглянулись, обменялись какими-то фразами, после чего смущенно развели руки в стороны. Габузов вздохнул и вновь обратился к фотографии. И… Как обухом по голове! Две верхние пуговки на блузке Самсут были расстегнуты, из-под белой ткани выбился нательный крестик. Простой, но вместе с тем очень необычный по форме. И — явно не ширпотреб.

«Неужели та самая семейная реликвия? Щепочка из обшивки мифического Ноева ковчега? Значат все-таки не «В гостях у сказки», а самое натуральное очевидное-невероятное?» — Сергей закрыл глаза и в ушах тут же зазвучал скрипучий голос деда:

«…Вместе с невестой Геворка шла Егинэ, мать Дживана — и надо же тому случиться, что именно ей, коварной змее, Дживан рассказал, что Егинэ уносит с собой величайшую ценность нашего рода — чудотворный крестик, много веков назад вырезанный из обшивки борта Ноева ковчега…

Караван ушел из города, и долго о нем ничего не было слышно. Отбив первое нападение турок, часть наших воинов, в их числе и Геворк с Дживаном, отправились вслед за женщинами и детьми, желая защитить их в трудном и опасном пути.

И вот отряд входит в одно заброшенное горное селение — и их взорам предстает ужасная картина: десятки человеческих тел, изуродованных, с отрубленными руками, с перерезанными горлами. Дживан окаменел от горя, увидев среди убитых свою мать Егинэ — у нее тоже отрублены руки и перерезано горло, а чудотворный крестик исчез.

И тут из-под груды трупов выполз хромой мальчик, чудом уцелевший в побоище. Он рассказал, что с ними была и невеста Геворка, только она уехала из селения с каким-то русским казаком, а потом тот казак вернулся один, снял крестик с шеи Егинэ, и вновь ускакал прочь. Этого Дживан уже не мог вынести. Рассудок его помутился, он с криком выхватил кинжал и набросился на лучшего своего друга Геворка — ведь это он убедил Дживана отправить мать вместе со своей невестой, обещая, что девушка присмотрит за больной и слабой женщиной. Геворк успел достать свой кинжал из ножен, но в дело пустить не успел — Дживан нанес ему удар прямо в сердце, и доблестный Эллеон умер на месте. Подоспевшие товарищи связали Дживана и привезли к его отцу, старому Левону — пусть тот решает, как поступить с убийцей товарища. Выслушав все, суровый Левон попросил дружинников отпустить Дживана — однако с тем условием, чтобы тот немедленно отправлялся на поиски предательницы и покарал ее, а святой крестик вернул в семью. Дживан тут же отправился в путь, и больше никто и никогда его не видел.

Я сам, тогда еще мальчишка, своими глазами наблюдал отцовский суд над Дживаном.

Старый Левон с оставшимся семейством покинул Ван одним из последних. Вскоре город захватили турки и сожгли дотла. Семье повезло — все они целыми и почти невредимыми добрались до города Батума, что на Черном море. И как-то в Батум приехал к родным священник из города Карс, и священник тот рассказал, что несколько месяцев прожила в его доме молодая армянка, которую привез русский казачий офицер, что родила та армянка девочку, а совсем недавно уехала вслед за полком этого офицера куда-то на север, и что сам священник видел на ее шее деревянный крестик.

Выслушав этот рассказ старый Левон застонал в бессильной злобе. Подтвердилось самое худшее — это исчадье ада в женском обличье сгубила всех — и Дживана, и Егинэ, и Геворка — и вместе с проклятым русским украла драгоценнейшее сокровище семьи.

И тогда Левон опустился на колени прямо посреди двора и проговорил — нет, прорычал те страшные слова, которые спустя шестьдесят лет повторил в присутствии своего внука Тигран, самый младший из его сыновей:

«Будь ты проклята Самсут, дочь Матоса! Будь прокляты твои лживые уста, твое черное сердце, твое нечестивое лоно! Да изольется на тебя вся горечь гнева Господня, да не будет тебе ни мира, ни успокоения, ни благоденствия ни в земной жизни, ни в вечности. Да будут прокляты потомки твои до седьмого колена, и да не познают они ни рода своего, ни родины своей, ни семьи своей…»

«…Неужели тот самый крест? А если — да, то знает ли сама Головина, ЧТО она носит на шее? И знает ли она каким подлым способом эта реликвия досталась ее предкам? Если знает, то почему, повзрослев, она даже не попыталась найти наших — деда Тиграна, отца, меня наконец? Чтобы извиниться, вернуть крестик и тем самым снять наложенное на ее семью проклятие. Хотя… кто в наши дни всерьез верит в проклятия? Тем более, когда речь идет об уникальнейшей ценности, которая в своем денежном эквиваленте наверняка сопоставима с французским наследством… Н-да, экий вы прыткий, Сергей Эдуардович, сразу все на деньги переводите, тут же счетчик в башке закрутился. А если она, в отличие от вас, не такая? Может, и пыталась искать? Искала, но не нашла. У вас же на физиономии ничего не написано о принадлежности к роду славного Левона. Даже в паспорте, в графе «национальность» было сказано — «русский»… Э-эх, не то говорите, Сергей Эдуардович, не то… При желании — вполне могла бы найти. Питер — город маленький. Настолько маленький, что у вас с Головиной имеется даже общая знакомая — Каринка. Значит… значит, просто не захотела?…»

Когда в далеком детстве маленький Сережа впервые услышал кровавую семейную легенду, то просто вскипел от негодования и, сурово наморщив лоб, пообещал деду Тиграну, что когда вырастет, обязательно найдет и вернет семье фамильную ценность. Даже если придется вызвать обидчиков их рода на дуэль.

Дед тогда, помнится, только усмехался в усы, но, похоже, тайно гордился внуком. Потому как отец Сергея, Эдуард Тигранович, всерьез никогда не воспринимал все эти «бабушкины сказки» — его вообще мало занимала история семьи. К тому же, будучи атеистом, коммунистом, материалистом и прочая, он, естественно, не верил, что подобные реликвии вообще существуют на свете. А вот маленький Сережа, напротив, отнесся к рассказу деда со всей той серьезностью, которая вообще может быть присуща десятилетнему пацаненку. И позднее, когда в гостях у приятеля ему посчастливилось посмотреть по видику фильм про Индиану Джонса и утраченный ковчег, он еще больше уверился в том, что рассказ деда Тиграна вовсе не миф и не сказка, после чего решил основательно готовиться к будущему поединку с продолжателями рода дочери Матоса Самсут. Дабы когда их пути пересекутся, встретить «врагов» во всеоружии. Именно с этой целью он упросил родителей записать его в секцию фехтования при Ленинградском Дворце пионеров. Да, собственно, и последующий выбор юридического факультета отчасти был связан с его, Габузова, детскими и, как впоследствии выяснилось довольно наивными, представлениями о справедливости, добре и зле.

Вспомнив сейчас свою пылкую детскую клятву, Сергей невольно усмехнулся. «Что ж мне теперь, Самсут Матосовну Головину на дуэль вызывать? Мужа-то у нее, по словам Каринки, вроде как нет». Он снова посмотрел на развернутый газетный лист. Интересно, что бы сейчас сказал о «бабушкиных сказках» Эдуард Тигранович? Как с позиций науки и здравого смысла он бы объяснил факт существования фамильного крестика, покоящегося ныне меж весьма привлекательных холмиков вполне реальной женщины? С которой, кстати сказать, выяснять отношения, да еще и на рапирах, Габузову почему-то совсем не хотелось. Не испытывал он сейчас к Головиной ни ненависти, ни неприязни. Скорее наоборот. Очень даже наоборот.

Сергей снова всмотрелся в миловидное лицо Самсут Матосовны. «Ах, если б она еще и была добра… Стоп, Серега, это же князь Мышкин говорил. По поводу Настасьи Филипповны… Да уж, из меня нынче тот еще князь…»

* * *

Размышления «несостоявшегося князя» внезапно прервало появление Ала Каджи в сопровождении мрачного Сократа.

— Держи, Макар 17, - буркнул Сократ и сунул Габузову какую-то бумажку.

— Это надо подписать, — с усмешкой добавил Каджи, протягивая ручку. — Это расписка в том, что ты обязуешься погасить ущерб в пятьдесят две тысячи драхм в течение месяца. Сократ будет высчитывать из твоих заработков по две тысячи ежедневно… А твой русский паспорт побудет пока у меня.

Каджи похлопал себя по нагрудному карману щеголеватого комбинезона.

Габузов посмотрел в бумажку, испещренную цифрами и греческими словами, перевел взгляд на Сократа. Тот чуть виновато кивнул: мол, подписывай, брат, куда деваться. И тогда Сергей с обреченным вздохом оставил свой автограф внизу листочка, передал расписку Каджи и поднялся.

— Куда? — язвительно осведомился Каджи.

— Полчаса, — пробурчал Габузов. — Мне нужно полчаса. Умыться, перекусить…

Каджи пожал плечами.

— Вообще-то «на перекусить» ты сегодня еще не заработал… Ладно, иди. И помни: не отработаешь в срок — будут проблемы. И не вздумай сбегать — найдем.

Габузов презрительно сплюнул в песок и, засунув руки в карманы, нарочито не спеша направился в сторону псаротаверны. Если ему сейчас и могли в чем-то помочь, то только там. В самом деле, не в консульство же идти — «братья-товарищи, одолжите до получки за пролитое вино»…

Ему повезло. Усатый «старший бог», носивший, как знал теперь Габузов, звонкое имя Евтифрон, сидел на своем кожаном диване. Перед ним стоял кувшин вина.

— Калимэра, Макар, — улыбнулся Евтифрон. — Присаживайся. Вина?

— Нет, спасибо… — Габузов положил перед греком газету фотографией вверх. — Кирьос Евтифрон… не могли бы вы мне, хотя бы приблизительно сказать, что здесь написано?

Евтифрон едва глянул на газетный лист и тут же отодвинул от себя.

— Известно что, — сказал он и неспешно отхлебнул вина. — Об этом со вчерашнего дня трубят на всех перекрестках. Убили почтенного Самвела-агу, миллионера, армянина, прямо на собственной вилле. И убила его эта самая баба, — грек ткнул в фотографию. — Приехала из России какая-то, то ли родственница, то ли нет, пожила с недельку, а потом бах! — и камнем по башке благодетеля. Еще и бриллиантовый перстенечек взяла на память… Странный вы все-таки народ, русские.

— Это ложь!!! — взвился Габузов, и снова жуткое непонятное чувство потери, несправедливости и ненависти охватило его. — Это все подстроено! Это ловушка!

— Ты что, знаешь ее? — удивленно спросил Евтифрон. — Или просто за русских обиделся? Если так, то не бери в голову, Макар… Бабы, они ведь во всем мире одинаковые. И что им в любой момент может взбрести — никто не знает.

— Да, я знаю ее. Но это не она. В смысле — она не убивала.

— Может, ты еще знаешь кто убил?

— Знаю.

— И кто же?

— Скорее всего, один из зятьев Самвела. Некий Савва Кристионес…

При упоминании этого имени лицо Евтифрона мгновенно скривилось, будто бы он лимон съел. Грек поднес палец к губам и внимательно посмотрел на Габузова. Потом налил полный стакан вина и протянул Сергею.

— Выпей, Макар… Похоже, ты действительно что-то знаешь, раз так говоришь. Но как сказано в Святом Писании, во многих знаниях много печали.

Сергей вопросительно посмотрел на собеседника.

— Человек, чье имя ты только что произнес, очень хорошо знаком всем нам. Только здесь его чаще называют не Савва, а Рюпос.

— А что такое Рюпос?

— Это его любимое словечко. И, кстати, удивительно ему подходит. Переводится как «дерьмо».

— Ого! Даже так?

— Именно так. В бизнесе покойного Тер-Петросяна он ведает всей логистикой, в том числе портовыми погрузками. По большому счету, он-то и есть наш главный босс… Начальник порта ему в рот заглядывает: лучшие причальные стенки, лучшие подъездные пути, лучшие люди — все ему. Как Рюпос скажет, так оно и будет. При этом — законченный мерзавец. Нас, докеров, за людей не считает, платит сущие гроши. А рыпаться не смей — вмиг рассчитают. Здесь же на одно место — десять желающих. Причем половина из них — оборванцы, вроде тебя, Макар. Готовые работать за миску похлебки и стакан вина.

— А как же профсоюз? Я слышал, у вас в Европе с этим делом строго, — поинтересовался Габузов, проглотив обидное для себя «оборванцы».

— Вся верхушка профсоюза давно у него в кармане, так что жаловаться некуда. А до хозяина, Самвел-аги, хотя он-то как раз порядочный и всеми уважаемый человек… был… просто так не доберешься. А теперь и подавно, — махнул рукой Евтифрон и одним махом осушил свою кружку. — Значит, если я тебя правильно понял, Макар, ты знаешь что-то такое, что может очень не понравиться Рюпосу?

— Ты меня правильно понял, Кирьос Евтифрон.

— Люди говорили, что когда ты у нас появился, назвал себя адвокатом. Это правда? Или так? Павлин хвост распускал?

— Это правда.

— Значит, сможешь доказать, что это Рюпос, а не русская Самвел-агу убил?

— Я… могу попробовать. Вот только… языком я не владею. Да и к делу как подобраться? У меня ведь даже паспорта нет. И турку вашему теперь кучу денег должен.

— Знаю, люди Каджи мне уже шепнули про твои подвиги. Но если возьмешься, эти проблемы мы решим. Надеюсь, что адвокат из тебя лучше, чем грузчик. А если ты Рюпоса за решетку отправишь, обещаю, мы тебе всем портом скинемся. Хватит не только за погубленное вино заплатить, но еще останется… Ты какие машины больше любишь — немецкие, японские, итальянские?

— Я?… Даже не знаю. Итальянские, наверное…

— Замётано! — Евтифрон протянул Габузову свою волосатую лапищу, и тот постарался не сморщиться от чересчур крепкого рукопожатия. — Собирайся, Макар, отведу тебя к одному уважаемому человеку.

— Да, но… — замялся было Сергей Эдуардович. — Я ведь всего на полчаса отпросился. Мне работать надо.

— Успокойся, я все улажу. Считай, что теперь ты работаешь на всех нас…

* * *

Очередная таверна была старая, грязная и ветхая, и никак не оправдывала своего названия «Калэ нэсос» 18. По внешнему виду — нечто среднее между убежищем контрабандистов из советских кинофильмов и притоном на Лиговке из недавней питерской жизни.

Внутри оказалось прохладно, полутемно и пусто, если не считать сидевшего в самом углу здоровяка. Он уписывал мусаку, жадно запивая ее вином, а рядом на столе, словно краб, чернела разлапистая полицейская фуражка. «Похоже, местная красная крыша», — подумал Габузов. Он в нерешительности остановился на пороге, не зная как вести себя дальше, но Евтифрон толкнул его вперед, успев при этом ловко опередить и первым подскочить к толстяку.

— Калимэра, Арам. Вот этот сумасшедший, о котором я тебе говорил. Мы все — я, Сократ, Симон, Никомах и остальные — за него просим и ручаемся. Он парень честный, хотя и Макар. Ты же нас знаешь, Арам, мы зря и за кого ни попадя просить не станем.

— Грек? — важно проронил толстяк, непонятно к кому обращаясь, не то к Евтифрону, не то к Габузову.

— Я — армянин, — ответил Сергей, пытаясь придать голосу и позе как можно больше достоинства.

В ответ на него обрушился поток фраз, из которых он с трудом выхватывал знакомые армянские слова. В последней из них ему снова почудился вопрос, и он повторил как можно значительней:

— Я — армянин!

Полицейский посмотрел на него как на идиота и перешел на греческий. Снова ничего не понявший Габузов в третий раз, словно попугай, повторил:

— Я — армянин! — и только теперь сообразил, что все это время отвечал «бывшему коллеге» по-русски.

— Так какого же черта говоришь на какой-то тарабарщине?! — вскипел уже по-английски полицейский. — Говори, как есть, кто ты и откуда?

Он раздраженно отодвинул мусаку и выпил весь стакан залпом.

— Я русский армянин, из России и, между прочим, в прошлом ваш коллега, то есть юрист, следователь. Сейчас я попытаюсь вам все объяснить…

Былое смущение Сергея Эдуардовича вдруг резко сменилось профессиональным ментовским нахальством. Не дождавшись приглашения, он подвинул стул, уселся рядом с полицейским и даже щелкнул пальцами куда-то в пустоту, требуя вина. Как ни странно, но вино мгновенно принесли, и окончательно успокоенный одним лишь его видом, Габузов вкратце изложил ситуацию и свои соображения по поводу Рюпоса. Естественно, умолчав при этом о целом ряде моментов, выкладывать которые первому встречному полицейскому было бы верхом неразумия…

Из сбивчивого повествования Габузова страж местного порядка мало что понял. Разве что убедился, что странный русский действительно «в теме» и при этом наверняка знает больше, нежели рассказал. Но поняв это, полицейский не разозлился, а, напротив, впервые взглянул на Сергея с оттенком уважения. Из чего Габузов сделал вывод, что перед ним — настоящий профи. Нет, безусловно, «оборотень в погонах», но при этом профи.

Между тем полицейский перекинулся парой фраз с Евтифроном. И хотя из их краткого диалога Сергей Эдуардович сумел распознать всего лишь два знакомых ему слова — «Самвел-ага» и «Рюпос», судя по итоговой реакции греческий мент окончательно потеплел душой.

— Ну, что ж, парень. Не могу сказать, что я полностью тебе поверил, но… В общем, считай что тебе повезло. У Арама всякие люди есть, и тот, который тебе нужен, тоже имеется.

— Правда?! — встрепенулся Габузов и едва не опрокинул стоящий перед ним стакан с вином.

— У нас в Греции говорят, что налитое вино надо выпить, — назидательно произнес Арам и Сергей послушно сделал два больших глотка. — Скажу честно, мне нет дела до того, виновна твоя русская в смерти уважаемого Самвел-аги или нет. Но… Здесь — моя территория. И люди, которые на ней работают — мои друзья… Вернее, скажем так: большинство из них мои друзья… И если мои друзья говорят мне, что по отношению к ним совершается большая несправедливость, я опечален не меньше, чем они. И если ты берешься им помочь, я не только не буду препятствовать тебе в этом — я помогу… Так вот, слушай: есть здесь такой Ангелос Ставраки, понтийский грек, но еще из старых, неиспорченных. Он у нас считается специалистом по России — сколько себя помню, постоянно защищает ваших нелегалов, туристов, нарушивших закон. Наверняка защиту этой русской девицы поручили именно ему. Свести тебя с Ангелосом — дело пяти минут. И если я лично попрошу его о твоем участии в этом деле — Ставраки не откажет.

— Попросите, уважаемый, — клятвенно сложил руки на груди Габузов. — Видит Бог, я сумею… я постараюсь отблагодарить.

— Ну, с этим успеется, — благосклонно похлопал его по плечу Арам. — Как говорят у вас в России, не будем заранее делить шубу неубитого медведя.

— У нас говорят шкуру, — поправил его Сергей Эдуардович. — Хотя… греческие шубы в России в последнее время идут на ура.

— А мне нравится этот парень! — захохотал Арам, обращаясь к Евтифрону.

Евтифрон дежурно улыбнулся. Сообразив, что дело, вроде как пошло на лад, и можно, наконец, оставить своего недотепистого подопечного одного, он поклонился Араму, подмигнул Сергею и вихрем унесся по каким-то своим особенным делам — доступным только посланцам истинных богов…

ГЛАВА ШЕСТАЯ ИЗ БИНДЮЖНИКОВ В СУТЯЖНИКИ

Через каких-то пару-тройку дней Сергея Эдуардовича было не узнать. И дело было вовсе не в том, что он сменил свое рубище грузчика на более-менее приличный костюм. Просто впервые за последние несколько лет Габузов вновь стал ощущать себя приличным, а самое главное, нужным человеком. Хотя, чего уж там кокетничать? — Ощущать себя профессионалом!

Отныне в полном его распоряжении имелся специально выделенный кабинет с шикарной мебелью, прекрасным кондиционером и прочими изысканными аксессуарами. Вполне достойными того, чтобы служить предметом черной зависти для Шверберга и иже с ним. Но то была лишь внешняя сторона его временной адвокатской медали. Окунувшись в перепетии греческого уголовного процесса, посредством изучения пухлого дела Самсут Матосовны Головиной (бумагооборот в местной правоохранительной системе мог бы дать сто очков вперед родной отечественной, аналогов которой, казалось бы, в мире просто нет), Габузов не без гордости осознал, что ленивая афинская полиция, не говоря уже о прославленном адвокате Ставраки, по сравнению с ним — выпускником ЛГУ — «щенки и сопляки». Совершенно неожиданно выяснилось, что на столь клятом им юрфаке учили все-таки отлично и профессию в руки давали железно.

С самого первого дня Габузов обнаружил в уголовном деле столько процессуальных нарушений, что в какой-то момент дыбом у него встали не только волосы на голове, но и усы. Однако он разумно не стал тыкать в горбатый греческий нос следователя, ведущего дело Головиной, многочисленными просчетами и огрехами следствия. Напротив, в ходе личной встречи с представителем прокуратуры с невозможным именем Харитон, Сергей с лисьей хитростью расточал пред ним елей и беспрестанно цокал языком, восхищаясь прозорливостью и профессионализмом греческого следствия. По итогам этой встречи Харитон наверняка сделал вывод о том, что привлеченный Ставраки «русский специалист» не опасен: подобострастный и заискивающий вид Габузова окончательно убедил следователя в том, что все усилия стороны защиты будут сосредоточены исключительно на том, чтобы максимально смягчить приговор клиентке, в виновности которой Харитон абсолютно не сомневался. Ну да, как говорил дед Тигран, «худа та мышь, которая только одну лазею знает». Следователь вел дело формально, спустя рукава, а потому совершал одну ошибку за другой. Габузовым же ошибки эти тщательно отмечались и откладывались в особый сундучок, как золотые дукаты скупым рыцарем.

Следует признать, что подобного уголовного дела в следственно-адвокатской практике Сергея Эдуардовича еще не было. С одной стороны, лично зная всю подноготную этой истории (а точнее будет сказать, оперативной комбинации), он ни на секунду не сомневался в невиновности своей подзащитной. Но с другой — одно лишь это знание к делу не подошьешь, а нынешний его, достаточно скользкий статус, дополнительных активных следственных действий ну никак не допускал. Рекомендованный Арамом «русский юрист Макар» проходил у них всего-навсего консультантом, наблюдателем, если угодно — этаким консильери. Да и то, на общественных началах. Официальным же процессуальным лицом являлся Ангелос Ставраки, который в деле защиты Самсут Матосовны Головиной, мягко говоря, жилы не рвал. Побывав на вилле Тер-Петросянов и пообщавшись с домочадцами покойного, Ставраки хотя и сделал для себя вывод, что вина подзащитной отнюдь не очевидна, но при этом понял, что больших денег на этой теме не срубить. Да, похоже, вообще никаких не срубить. А посему смысла особо напрягаться Ангелос не видел. Тем более, что разработка версии о причастности к убийству кого-то из родных, на которую особо напирал Габузов, ничего кроме неприятностей пожилому адвокату не сулила. Так, что русская «стрелочница» в данном случае устраивала почти всех… Такова жизнь! Как говорится, «случись беда — все на немого свалят».

Между тем, от скрупулезно собранных Сергеем нестыковок и противоречий, «сундучок скупого рыцаря» распух уже совсем до неприличия. Отныне у Габузова имелось всё необходимое, дабы на судебном процессе камня на камне не оставить от доказательной базы стороны обвинения. Вот только доводить дело до суда Сергею очень не хотелось. Во-первых, он прекрасно понимал сколь тяжелым испытанием, каким неимоверным стрессом для невиновного человека является сам факт судилища. То бишь судебной процедуры как таковой. Оно конечно — освободить-то освободят, да вот только рубец в душе после этого останется на всю жизнь. А во-вторых, существовало ведь еще и незаконченное дело о наследстве. Время шло, и с каждым днем, фора, невольно предоставленная Швербергу и его французским партнерам, возрастала. Последнее обстоятельство особенно подстегивало, заводило и злило Габузова. Уж такую ненависть он нынче испытывал к Илье Моисеевичу, коварный план которого в очередной раз предсказуемо-удачно сработал, что даже «кушать не мог». В этом смысле, свое участие в процессе Головиной питерский адвокат рассматривал не как интеллектуальное состязание с греческой системой правосудия, а скорее как юридический поединок лично со Швербергом. Словом, никакого бизнеса — только личное! Сергей Эдуардович неутомимо плел свои сети, ездил на виллу в Кифисию, на перерабатывающий завод, в магазины, порт, псаротаверну и слушал, слушал, слушал…

Самое удивительное, что в своих многочисленных беседах как-то совсем незаметно для себя и за очень короткий срок Габузов прилично поднаторел в английском, греческом и армянском. Впрочем, у него с ранних лет наблюдались способности к языкам. Теперь же произношение трудных, но красивых армянских слов стало ему отнюдь не в тягость, а напротив, доставляло все большее наслаждение… И почему он так мало занимался с дедом? В эти дни Сергей все чаще вспоминал его хитрую улыбку сквозь седые усы и гортанную присказку деда: «Сар джур хмох — сирд ховацнох! 19» В такие моменты убитый соковый магнат Самвел Тер-Петросян на мгновение представлялся Габузову его родным дедом, и еще сильнее овладевало им желание отомстить Савве Кристионесу и нанести, наконец, ответный, решающий удар. И вот в какой-то момент Сергей Эдуардович вдруг сам для себя отчетливо осознал — всё, пора!

Наиболее трудным оказалось решить единственный организационный момент. Дело в том, что разработанный Габузовым план мог сработать лишь при условии, что на очередную встречу стороны защиты со следователем явится представитель потерпевшей стороны. И не абы кто, а именно Савва Кристионес. Он же Рюпос. Так что пришлось втемную задействовать Ангелоса Ставраки, который дозвонился до безутешного в своем горе зятя и со всем уважением попросил его подъехать к Харитону для согласования некоторых вопросов.

И, к вящему удовольствию Габузова, Савва согласился. Видимо, самонадеянно посчитал, что адвокаты собираются выбросить белый флаг и начать торги за смягчение участи своей подопечной. А вот Сергей считал… перпендикулярно. Ибо задуманная им разводка, в случае успешной реализации, должна была, как минимум серьезно испортить настроение Рюпосу. А как максимум — защелкнуть на его руках наручники прямо там, в кабинете следователя Харитона.

* * *

Утренняя встреча в полицейских верхах, которую сам Харитон поначалу окрестил формальной, продолжалась уже более часа. Причем последние минут двадцать вниманием немногочисленной аудитории полностью завладел Габузов. «С чувством, с толком, с расстановкой» он методично плёл словесную вязь, которая, судя по выражению лица Саввы Кристионеса, нравилась ему всё меньше. Не нужно быть профессиональным физиономистом дабы понять, что Рюпос уже не раз пожалел о своем авантюрном решении приехать в полицейский участок.

— …В этом мире, а особенно в криминальных его проявлениях, ничего случайного не бывает, — с пафосом вещал тем временем Сергей. — Соответственно, нельзя не учитывать того факта, кто в результате этой смерти выиграл, а кто проиграл. И тут перед нами складывается весьма странная картина: Самсут Матосовна Головина, которую обвиняют в убийстве, потеряла в результате внезапной смерти Самвела Тер-Петросяна всё, что имела. Плюс — всё то, что в обозримом будущем могла получить от покойного. Причём, получить даром.

— Да, но насколько я помню, изначально уважаемый Ангелос настаивал на том, что ваша подзащитная могла совершить это преступление, находясь в состоянии аффекта? — резонно остановил Габузова следователь. — А раз так, то в тот момент она едва ли раздумывала о том, что приобретает, а что теряет.

«Ч-черт, как же я забыл? До того как я подключился к этому делу, Ангелос действительно строил линию защиты именно с этих позиций. Самый оптимальный вариант для адвоката, который не собирается рыть землю в поисках доказательств невиновности клиента, — пронеслось в голове Сергея Эдуардовича. — Н-да, по этой линии у меня явный незачет. Ладно, пойдем другим путем»:

— Совершенно с вами согласен. Но всё дело в том, что «аффект» являлся всего лишь одной из первоначальных, рабочих версий защиты. Изучив же все обстоятельства дела, мы с коллегой отныне пришли к окончательному выводу, что наша клиентка вообще не имела отношения к этому убийству.

— А кто же тогда по-вашему имел? — с хорошо уловимой истерический ноткой в голосе поинтересовался Рюпос.

— До этого мы еще дойдем, — невозмутимо ответствовал ему Габузов. — А пока позвольте еще один факт, незаслуженно, на мой взгляд, обойденный вниманием уважаемого следствия. В момент задержания Головина спала в своей постели крепким сном праведника. Спала в доме человека, которого якобы только что убила. Расчетливо, случайно ли — но убила. А после этого вернулась к себе в комнату, спокойно переоделась в ночную рубашку…

— А причем здесь ночная рубашка?! — горячась, снова опередил следователя Рюпос. — И вообще! Всё, о чем вы здесь говорите, на самом деле свидетельствует только об одном: эта русская совсем не глупа и прекрасно понимала, что в такой ситуации ей выгоднее притвориться. Вы же знаете, как умеют притворяться все эти женщины…

Последний пассаж был адресован Харитону, который не без интереса наблюдал за разгорающейся перепалкой.

«Головина не такая!» — едва не вспылил Габузов, но вовремя взял себя в руки и продолжил гнуть свою линию:

— Хорошо, допустим. Но всё же, давайте вернемся к сути, и не будем строить наши обвинения на шатком фундаменте человеческих характеров. Тем более что есть в этом деле еще одна маленькая закавыка. А именно — золотая зажигалочка…

Харитон заглянул в лежащие перед ним бумаги:

— Она была обнаружена…

— Вот именно, неподалеку от места преступления. Но почему? Вот в чем вопрос.

— То есть как, почему? — удивился следователь. — Ясное дело, зажигалка была в руке у женщины и в момент борьбы упала в траву.

— А зачем она была в руке у женщины, которая не курит? Курил, насколько я выяснил, сам Самвел-ага. Но разве такой мужчина будет просить зажигалку у женщины?… Это, во-первых. А во-вторых, я уверен, что зажигалку Головина с собой вообще не носила. А ведь вы об этом ее даже не спросили, почему-то считая наличие зажигалки у женщины делом вполне естественным и обыденным. Между тем она постоянно хранилась в комнате подозреваемой. Функционально зажигалка для Головиной была бесполезной вещью. Не более чем знак памяти.

— Интересно, а вы-то откуда это знаете? — злобно сверкнул на него глазами Рюпос.

— Представьте себе, знаю. Мне рассказала об этом сестра покойного, уважаемая Сато Тер-Петросян… Буквально за пару дней до убийства Самсут перед сном показала ей злополучную зажигалку, и они немного поговорили об этом странном подарке.

— А как вы вообще проникли на виллу? Ваше имя не внесено в составленные для охранников списки.

— Это было несложно. Охране и домочадцам меня любезно рекомендовала ваша кухарка, — мстительно парировал Габузов. — Ну да вернемся к разговору двух женщин. «Зачем он мне подарил такую дорогую вещь, которая к тому же мне не нужна?» — спросила Головина у госпожи Сато. «Не беспокойся, он любит дарить хорошим людям разные дорогие безделушки. Так что оставь ее себе на память. Бог даст, еще раз выйдешь замуж и подаришь ее своему мужу»… После этого, по словам уважаемой Сато, Головина сказала, что «никуда не будет брать ее с собой, чтобы не потерять. Все-таки такая дорогая вещь», и положила зажигалку на свой туалетный столик, прямо перед зеркалом.

— И что же из этого? — пожал плечами следователь.

— Всё ещё не догадываетесь?… Между тем, сестра покойного очень удивилась, увидев зажигалку в траве. Ей это показалось подозрительным. Так же как и мне.

— Но ведь это же ничего еще не доказывает. Они могли…

— …Да, они могли зайти в студио, взять зажигалку и пойти разбираться на северную террасу, — бесстрастно закончил Габузов.

На какое-то время в кабинете воцарилась тягучая пауза. Следователю никак не удавалось придумать правдоподобную версию, а Сергей, наслаждаясь явным триумфом, закурил. Ангелос хмурился, силясь понять, куда собственно клонит его русский помощник. Наконец, схожие проблемы занимали сейчас и Рюпоса. Правда, совсем по другим причинам.

— Надеюсь, что не на одном только этом факте вы намерены строить свою защиту? — произнес, наконец, Харитон.

— Согласен, на одном этом защиты не построишь. Но у нас есть и другие улики, — многозначительно ответил Габузов.

Ставраки удивленно вскинул брови. О том, что «у них», оказывается, есть и другие улики, он слышал впервые.

Сергей же на секунду запнулся: он всё еще не был полностью уверен в том, что именно сейчас и следует выкладывать свой главный козырь. Вернее, «блеф-козырь». Потому как озвучивать его, исходя из былого следственного опыта Габузова, следовало лишь тогда, когда клиент окончательно дошел до нужной кондиции. Как приснопамятный Семен Семеныч Горбунков.

— Это какие ещё улики? — неожиданно возвопил Савва Кристионес, обращаясь к следователю Харитону. — Почему мне… Почему родным покойного до сих пор ничего не сообщили о каких-то там новых уликах?! И что здесь вообще делает этот русский?! И почему мы все должны слушать его бредни?!

«Есть контакт, — удовлетворенно констатировал Сергей Эдуардович, глядя на беснующегося Рюпоса. — Клиент дозрел. Пора окучивать».

— Вам, к сожалению, не повезло, дорогой кирьос Кристионес, — сочувственно начал Габузов. — В этом густонаселенном раю оказался человек, который видел, как ранним утром на террасе вы столкнули Самвела-агу на мраморные ступени, и в результате падения он получил не совместимую с жизнью травму… Более того, этот же свидетель видел, как потом вы, исчезнув ненадолго, снова вернулись к телу уважаемого Самвел-аги.

— Зачем? — в один голос вопросили потрясенные таким поворотом событий следователь Харитон и Ангелос Ставраки.

— А затем, что господину Кристионесу совсем не хотелось садиться в тюрьму за убийство. Тем более за убийство тестя. Поэтому он побежал к дому, поднялся в студио, срезал у спящей Самсут Матосовны Головиной прядь волос (ведь волосы были именно отрезаны, а не оторваны — экспертиза это подтвердила) и для пущей достоверности прихватил с туалетного столика золотую зажигалочку… — развязным тоном, глядя прямо в глаза Рюпоса, выпалил Габузов, с удовольствием отмечая, как все сильнее и сильнее расширяются зрачки несчастного.

— Вы хотите сказать, что в данном случае имел место несчастный случай? Вернее, убийство по неосторожности? — осторожно поинтересовался слегка пришедший в себя следователь. — Ведь не станете же вы утверждать, что кирьос Кристионес имел умысел на убийство отца своей жены?

— Утверждать не стану. Хотя, всякое могло быть.

— Да что вы его все слушаете? Этот русский, он же настоящий псих! — завопил Рюпос. — Подумайте сами, ну зачем?… Ну, какого черта мне понадобилось убивать своего тестя? А?! Ведь мы же полноправные партнеры! Убивать Самвел-агу — это все равно что рубить сук, на котором сидишь!

— Действительно, господин Габу… Габузофф, объясните, что имели в виду под этим вашим «всякое могло быть?

— Извольте, — кивнул довольный Сергей Эдуардович. Довольный, поскольку объяснение случайно оброненной им фразе он придумал буквально только что. Объяснение это внешне звучало вполне убедительно, при том что проверить его было фактически невозможно. Вот она, «школа высшего блефанажа»:

— Дело в том, что незадолго до рокового дня портовые рабочие решили составить подробную петицию на имя уважаемого Самвел-аги, в которой взялись описать все те безобразия, что творятся в порту с ведома господина Кристионеса. Речь, в том числе, шла и о финансовых махинациях, которые тот прокручивал в тайне от своего тестя и, по совместительству, босса. Зная вспыльчивый характер Тер-Петросяна, нетрудно предположить, что, проверив изложенные в петиции факты, Савва Кристионес вполне мог лишиться своего тепленького местечка.

Собеседники, включая самого Савву, слушали Габузова, открыв рот. А окрыленного безоговорочным успехом у аудитории Сергея Эдуардовича, как когда-то Остапа, несло:

— …Более того, я могу даже предположить, почему именно госпожу Головину, а не кого-то другого он выбрал на роль потенциального убийцы. Здесь вообще всё просто. Узнав, что Самсут Матосовна приехала из Санкт-Петербурга, он испугался, что той может быть что-то известно о судьбе его внебрачной дочери, которую господин Кристионес двенадцать лет назад бросил в этом городе в буквальном смысле на произвол судьбы. Естественно, утаив сей позорный факт от своей будущей супруги — дочери достопочтенного Самвел-аги… Итак, я кончил господа. Вопросы?

С этими словами Габузов обвел собравшихся торжествующим взглядом, нарочито долго задержавшись на бледно-покойницком лице осунувшегося в кресле Рюпоса.

— И что вы на это скажете, кирьос Кристионес?

Это со своего места подал голос Ставраки, сообразив, что негоже чтобы лавры победителя в этом раунде достались только лишь его русскому коллеге-выскочке.

— Я… Мне… Мне нужно в туалет, — пролепетал горе-зять и умоляюще посмотрел на Харитона.

— Понимаю, — кивнул ему все еще пребывающий под впечатлением габузовской речи следователь. — По коридору до конца, последняя дверь. Надеюсь, по возвращении вы сумеете нам все объяснить, поскольку, аргументы, которые здесь привел господин Габузофф, более чем серьезны.

— Да-да, конечно, — замотал головой Рюпос и пулей вылетел за дверь.

— Наверное, полные штаны наложил со страху, — усмехнулся Харитон и, открыв коробку сигар, протянул ее Габузову. — Угощайтесь, настоящая «Гавана».

— Нет, спасибо, предпочитаю свои. Не столь крепкие.

— А вот я, с вашего позволения, угощусь, — откликнулся на предложение Ставраки и запустил в коробку свою влажную пятерню.

«Ишь, разволновался старик, — глядя на него, с насмешкой подумал Габузов. — Небось переживает, что я у него хлеб отбиваю».

Трое мужчин с явным наслаждением задымили.

— А ведь я вас, признаться, недооценил, — после пары затяжек разоткровенничался Харитон. — Вы какое учебное заведение заканчивали?

— Ленинградский государственный университет. Юридический факультет. Кстати, в свое время его заканчивал и наш новый президент.

— О, Путин! Кей-Джи-Би! Понимаю!

Здесь Сергей смекнул, что его личный рейтинг в местной правоохранительной системе подскочил еще на пару пунктов. «А может остаться в Греции и сделать карьеру по юридической части? То-то бы мои ребята из горпрокуратуры повеселились!»

Между тем, прошло уже больше пяти минут, а Рюпос всё не возвращался. Харитон нервно взглянул на висевшие на стене часы, поднялся из-за стола и, попросив адвокатов подождать, вышел из кабинета.

— Я думаю, что на сегодня наша с вами миссия окончена, — весело подмигнул Габузов своему греческому коллеге.

— В каком смысле?

— А в таком, что сбежал наш кирьос Кристионес. Вот как пить дать — сбежал.

— Ну что вы, как можно? Такой достопочтенный человек, отец двоих детей…

— А давайте забьемся? На пятьдесят долларов? — озорно прищурился Габузов.

Пьянящее ощущение выигранного поединка как-то сразу и вдруг погрузило его в состояние неимоверной легкости бытия. Сергею Эдуардовичу подумалось, что именно теперь и сейчас, с этого кабинета, с этого рубежа, в его непутевой жизни идущие было одна за одной черные полоски наконец-то сменили свои знак и цвет на долгожданный противоположные…

* * *

Габузов вышел из полицейского участка полный решимости если не нажраться в хлам, то хотя бы крепко выпить. Так, знаете ли, вдумчиво и с оттяжечкой гульнуть по-питерски. На пятьдесят долларов. «Или и правда воздух в Греции какой-то особенный, от которого мудреешь, как утверждает Евтифрон — или я и впрямь становлюсь с каждым днем умнее», — усмехнулся в усы Сергей. Он почти кокетливо сделал ручкой эвзонам, присвистнул и бодро зашагал в направлении Пирея.

У «старшего бога», которому вестники, видимо, обладавшие истинно божественной скоростью и умением узнавать для всех еще неизвестное, уже донесли о победе Габузова, его шумно встречали. Вино полилось рекой: выпили и за таланты Габузова, и за красоту Самсут, и за упокой Самвела Тер-Петросяна, и за прекрасную Грецию, и за суровую Армению. Даже, по старой памяти, за Советский Союз. Под это дело расчувствовавшийся Сократ пообещал даже свозить Сергея Эдуардовича на Афон, а Евтифрон хитро подмигнул и показал руками, будто крутит баранку автомобиля.

Короче, жизнь и вправду налаживалась. Вот только не следовало столько пить! А ведь еще многоопытный бесшабашный матросик Жора предупреждал его, что молодое домашнее вино — вино коварное. Дескать, оно, как и шампанское, насыщено газом, а потому многократно усиливает эффект опьянения. Так что в какой-то момент Сергей ощутил, что при кажущейся ясности ума, его ноги и тело вырубились напрочь.

А вскоре настал черёд и её… ясности… уф-фф… занавес…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ НЕ ЗАБУДЬ, СТАНЦИЯ ЛУГОВАЯ!

В тот момент, когда люди Евтифрона еще только откупоривали в ангаре самый первый бочонок вина, готовясь петь заздравицу Габузову, дверь в камере Самсут распахнулась и в дверной проем вкатился толстяк-следователь. Расплывшись в желтозубой улыбке до ушей, он затораторил на дичайшей англо-греческой тарабарщине, из которой четкий слух Самсут тем не менее выхватил самое главное — «liberty».

Да, это была она — Свобода! И абсолютно не важно, что в ее случае она явилась не в образе нагой красавицы с цветами, а в виде горбатоносого потного чиновника прокуратуры, сущность от этого ничуть не пострадала. Она — свободна. Ее больше не считают убийцей. Значит, есть еще на этом свете правда. И бог тоже есть. И он не отвернулся от нее. Как там любила говорить бабушка Маро? «Бог захочет, так и хромая со слепой невестами станут?»

Через пятнадцать минут, подписав необходимые бумаги-формальности, выслушав и приняв велеречивые многословные извинения чуть ли не от лица греческого правительства, Самсут вышла из здания полицейского управления всё под те же вспышки теле- и фотокамер. «И куда мне теперь?» — растерянно подумала она, но в этот момент из толпы папарацци отделилась сухонькая фигурка Сато в траурном облачении. Она призывно взмахнула рукой и Самсут, расталкивая назойливых газетчиков, кинулась к ней, упала на грудь и разрыдалась.

— Пойдем, детка, — нежно погладила ее по голове Сато, утешая. — Эрки нас отвезет. Сначала примешь душ, переоденешься, поешь хорошенечко. А потом мы поедем, навестим нашего несчастного Самвела…

* * *

Кладбище было полупустым, белым и торжественным. И потому на нем особенно остро и горько смотрелись фигуры в черном, сами похожие на мраморные изваяния. Самсут тоже чувствовала себя окаменевшей. Что были все ее мучения в полиции перед тем горем, которое испытывали эти люди вокруг? Она даже боялась посмотреть в сторону Сато: старая женщина с момента гибели брата перестала разговаривать, почти ничего не ела и пила лишь крепкий густой кофе. Она упорно приходила на могилу каждый день и одна просиживала там часы. Сегодня, встретив Самсут, триумфально выходящую из полицейского участка, она повезла ее с собой.

Самсут долго думала, какие цветы положить ей на могилу того, виновницей смерти которого она стала, пусть и невольно. Ах, зачем, зачем она оказалась здесь?! Да пусть будет проклят тот, из-за чьей идиотской шутки это произошло! И, хотя все слезы были выплаканы бедной петербургской учительницей еще в полиции, Самсут упала на кровать в своем прежнем студио и заплакала самыми тяжелыми — сухими слезами. И заказала по телефону вербену — сладкие и бессильные цветы смерти и памяти. И вот теперь она клала их белый букет на свежую могилу.

— Отныне Афины навсегда останутся твоим домом, — раздался вдруг тихий голос Сато. — Нет места ближе, чем то, которое связано кровью. Но помни — ты ни в чем не виновата, и пусть душа твоя будет свободна. Лети, куда хочешь, только прилетай к нам порой… — и вдруг, опустив сразу потемневшие глаза в землю, глухо добавила: — Скоро и я лягу с Самвелом рядом.

И, как ни странно, почти не понимая слов, Самсут поняла все, что хотела сказать ей старая женщина, она ощутила ее состояние и ее мысли всей своей душой, всей своей кровью.

И эта не то армянка, не то украинка, не то русская, каким-то неведомым ветром занесенная на благодатную греческую землю, всхлипнула и бросилась к Сато на грудь. Они долго стояли, словно проникаясь друг другом, и так и не разомкнув объятий, дошли до машины. Потом, пока женщины ехали до виллы, а затем долго и тоже молча сидели внизу, в той самой комнате, где когда-то Самсут рассказывала им свою историю, им уже не нужно было никаких слов. Только перед самым уходом губы Самсут неожиданно вымолвили такое, чего она никогда не могла себе представить:

— Бабушка, — прошептала она, — бабушка Сато! Я всегда буду помнить вас.

И в ответ бабушка… Маро тихо улыбнулась ей из туманной дали детства и вечности.

* * *

Вернувшись с кладбища, Самсут поднялась в свою комнату и принялась собирать вещи. Оставаться здесь дальше было нельзя. Даже если не удастся вылететь домой прямо сегодня, можно будет найти какую-нибудь недорогую гостиницу неподалеку от аэропорта…

Неожиданно она услышала, что сверкающий, белый, словно из какого-то фильма о будущем, всегда молчавший в ее комнате телефон давно заливается трелью. Поначалу она даже не поверила своим ушам и на всякий случай выглянула в окно. Однако, сомнений быть не могло — это звонил именно телефон. «Наверное, кто-нибудь ошибся, или давно не звонил», — лениво подумала она и сняла трубку.

— Алло?!

(Неужели она могла кому-нибудь здесь понадобиться — и, главное, зачем?!)

— Привет, Самсут, — раздался в трубке нежный, ни с каким другом голосом не сравнимый голос Овсанны, в котором так удачно соединились армянские, русские и греческие нотки. — У тебя всё хорошо?

— Да… То есть не совсем… Впрочем, все уже как будто в порядке… Но как ты узнала мой телефон?

— Так да или нет? — мгновенно взволновалась чуткая Овсанна, проигнорировав вопрос.

— Да, да, — успокоила девушку Самсут, а сама печально подумала, что вот так мы и предаем память умерших. Но, с другой стороны, слава Богу, что вся эта газетная шумиха вокруг убийства Самвел-аги, каким-то чудом обошла ее кипрскую подругу стороной. — Всё хорошо.

— Получила свое неслыханное наследство?

— Нет, конечно. Это совсем другие люди, но очень хорошие. Знаешь соки «Фюмэ»?

— Разумеется, но на Кипре предпочитают свои или сирийские.

— Я рада, что ты меня застала. Я ведь уже сегодня возвращаюсь в Ленинград.

— В Петербург? Ах, как хорошо, что я успела! Слушай меня внимательно и, очень прошу, по своей русской привычке не переживай, что тратится много денег. Это служебный телефон, я в аэропорту, на работе. Так вот, нас всех ужасно заинтересовала твоя история, даже, честно говоря, больше маму, чем меня. Она все рассказала отцу, и он поднял свои связи… В общем, началась настоящая заварушка, у нас дома прямо целое семейное расследовательское бюро. Ну, и результат докладываю. За последние два года ни одна мало-мальски заметная армянская семья в Европе полностью не погибала, ни в авто, ни в авиакатастрофах, ни от чумы, ни от СПИДа…

— Слава Богу! — вырвалось у Самсут.

— Конечно, слава Богу. Но ведь подобные случаи все-таки происходят! И папа со своей пунктуальностью проверил каждую историю отдельно…

— И, что, их много? — в ужасе спросила Самсут.

— Нет, не очень, и не в этом дело. Так вот, среди прочих, два года назад какой-то французский миллионер Симон Луговуа утонул, катаясь на яхте под Альбораном…

— А это где?

— Ох, господи, Самсут, ну, зачем тебе знать, где это! Где-то между Испанией и Африкой, кажется. Утонули все: его старушка жена, и дочь, и племянник с женой и сыном, словом, вся семья…

— А, что, других детей у них разве не было?

— Ну, значит, не было, раз за два года никто не появился, и в завещании никого, кроме них, упомянуто не было.

— Хорошо, только я-то тут при чем?

— В общем, конечно, не при чем… Но тут за дело взялся наш Евагор, ты же знаешь, он такой въедливый, считает себя умнее всех и во все лезет…

— У него просто возраст такой, Овсанна!

— Ладно, не защищай его, он в этом совершенно не нуждается! Но в данном случае он-то и заметил, роясь в этой чертовой всемирной помойке, я хотела сказать, паутине, что миллионер был родом с Украины, а ты же сама говорила, что у тебя мама украинка.

— Да, но они были из самых простых, какие миллионеры? У них же, знаешь, тоже братство почти, как у армян, они бы как-нибудь объявились, ну, хотя бы уж после перестройки. У нас в Питере много таких случаев было. Не таких, конечно, но объявлялись, увозили… И, вообще, знаешь, Овсанна, не хочу я больше никого искать…

— Ты устала?

— Нет, не устала. Я просто поняла, что не надо лезть в ту жизнь, которая тебе не предназначена — иначе ты нарушаешь не только свою, но и ту, чужую. Я побывала за границей и больше не хочу. Я хочу домой, к маме, Ваньке, Каринке. Я только сейчас осознала, как мне было с ними хорошо. Мне… мне больше ничего не нужно.

Голос Овсанны как-то сник.

— Ну, ладно. Но главное ты помни: мы все тебя очень любим и ждем в любое время. И еще, только по секрету от мамы: после твоего визита ей вдруг ужасно захотелось съездить в Питер, только не в отель, а так, будто по-родственному. У нее же там никого не осталось… Не станешь возражать, если она у вас ненадолго остановится?

— О чем ты говоришь, Овсанна! Всегда! Когда хочет! С кем хочет! На сколько хочет! Это будет так здорово!

— Спасибо. Ну, тогда счастливого тебе полета, мне вон опять какого-то китайца привели. Но на всякий случай все-таки я тебе скажу, что наследники могут предъявить свои права только до двадцатого сентября. Запомни, до двадцатого сентября!!!

На этом раскалившаяся уже трубка также неожиданно, как начала говорить, замолчала. Однако Самсут еще долго держала ее в руке, но потом все же решительно положила обратно и принялась энергично собираться.

Но жизнь никогда не дает человеку насладиться вполне — и только размягченная Самсут вышла из покоев Сато, как в холле ее остановил крошечный человечек в безукоризненном костюме, но в какой-то странной шапочке.

— Простите меня, мадам, но я вынужден еще немного задержать вас. Меня зовут Дереник Дарецан, я юрист Тер-Петросянов в части наследственных отношений, и мне необходимо переговорить с вами еще до вашего отъезда, который, насколько мне известно, должен произойти сегодня вечером.

— Но я никоим образом не родственница, — сухо отрезала Самсут.

— Я в курсе. И все же дело есть дело, оно не зависит от наших эмоций. Пойдемте же, я не задержу вас долго…

Проделав недлинный, но чрезвычайно извилистый путь, они оказались в святая святых виллы — кабинете покойного, куда не допускался практически никто. Почему-то только маленькая Заро, правнучка, могла заходить туда, когда ей заблагорассудится, и в углу солидного кабинета до сих пор стояли кукольные кроватка и комод. При виде их слезы почему-то снова навернулись на глаза Самсут.

— К сожалению, ввиду неожиданности смерти, мой патрон не оставил на ваш счет никаких распоряжений, но я полагаю, что не нарушу его воли, если поступлю просто в строгом соответствии с нашим гражданским законодательством.

— Да ничего мне не надо, поймите! — с тоской воскликнула Самсут. — Или вот если только… Какую-нибудь вещь на память о Самвеле-ага, простую, книгу или там сувенир…

Крошка-адвокат рассмеялся дробным рассыпчатым смехом.

— Это не по моей части, мадам! Обратитесь к сестре, невестке или дочерям покойного. Ах, да, кстати, полицией мне возвращены материальные доказательства, временно приобщенные к делу, и теперь я с радостью готов вернуть вам в качестве памятного подарка ту самую злополучную зажигалку. Ведь она ваша по праву, поскольку Самвел-ага подарил вам ее сам, еще при жизни, — нотариус уже потянулся к карману, но Самсут в ужасе протестующе выставила вперед руку.

— Нет, нет, только не это!

— Как хотите, — вздохнул тот, так и не успев залезть в карман. — Итак, перейдем к делу. На следующий день после вашего приезда Самвел-ага поручил мне заняться вашей историей с возможным наследством в Европе… Я не буду рассказывать вам о своих методах, хотя как вы понимаете, что это было совсем непросто. Ну да не важно… Словом наша контора проделала большую работу и, кажется, мы напали на след. Скажите, вам о чем-нибудь говорит слово… как это правильно по-русски — «луговая»?

— Луг, луг, Луговая… — повторила она, словно пробуя слово на вкус.

«Что это такое? Что-то такое с этим связано противное… Кажется, у меня болело горло, и заставляли пить это мерзкое молоко с барсучьим жиром… И бабушка была чем-то недовольна, как я молоком… Господи, что за чушь!.. Хотя… Погодите-ка…»

…В тот год осень стояла ужасно холодная, и маленькая Самсут простудилась, съев эскимо за одиннадцать копеек по дороге из школы. Она все хотела тогда оттянуть неприятный момент, когда придется отчитываться дома за полученную двойку по ботанике. Да, точно, мороженое продавалось в тележке прямо у бывшей часовни на Большом, и тетка была всегда красная и злая. Самсут заболела прямо в тот же вечер, и ее фактически почти не ругали — зато это обернулось проклятым жиром, которым бабушка Маро лечила вся и всех, свято веря в его великую исцеляющую силу…

А заболела она совсем некстати, потому что назавтра приехали две какие-то горластые тетки с Украины — мамины родственницы, которых бабушка втайне, а отец явно — презирали. Отец сразу же сбежал в театр, а бабушка переселилась на эти дни на свою биостанцию, и тетки заполонили собой всю квартиру. От них пахло салом, луком, самогоном и какими-то цветастыми тряпками. Честно говоря, они не нравились и Самсут, но в них было что-то яркое, непривычное, и она с любопытством наблюдала за ними. В первый же вечер все засиделись на кухне допоздна, мать выпила, оживилась, и как-то неожиданно расковалась в отсутствии свекрови и мужа.

— Эка дывна дывчына! — рассмеялась старшая из приехавших. — Ну, вылитый Сёмка в молодости!

Мать сразу же как-то закрылась, посерела и поспешила перевести разговор на другое. Ах, как глупы и нечутки всегда взрослые, считая, что дети мало что слышат и еще меньше понимают из услышанного! Наоборот, дети всегда чутко ловят каждое непривычное слово, каждую нестандартную интонацию, каждый необыкновенный жест и толкуют их потом так, как взрослым и не приснилось бы. Так и маленькая Самсут весьма удивилась, не помня среди маминых родственников, о которых она всегда громко и многословно рассказывала, никого с подобным именем. А главное, что засело у нее в мозгу — странная мамина реакция. Однако скоро Самсут отвлеклась, очарованная украинскими песнями, которые «заспивали» гостьи, а потом ее и вовсе погнали спать.

И вот теперь Самсут как сейчас вспомнила ту огромную бабушкину комнату в призрачном свете фонаря под окном, ее пахнувшую тонким сандаловым саше постель, куда она по случаю вседозволенности этих дней забралась, и противное ощущение колючей сухости в горле. Тогда она уже почти совсем засыпала, как вдруг внимание ее привлек разговор за стеной в родительской спальне. Хохлушки говорили громко, а мамы было почти не слышно.

— … Я ж тэбе и говОрю, что позор был — аж подумать страшно! Небось, нынешним такого и не представить, не то что розумети! Ох, и позор, батюшки мои свиты! Вся Шкандыбка, як улей, гудела, а Грунькин дом стоял, як чумной! Помню, мы с девчатами вечерами тайком туда пробиралися, щоб подывыться на предателеву жинку. Луна, роса по колено, и мы через плетень шмыг…

— Хватит, Оксана, я знать ничего не хочу об этом, — раздраженно и вместе с тем опасливо ответила мать.

— Да чего уж, дело то прошлое, а на Семку ты вправду похожа. Ой, красавец был, половина Шкандыбки за ним бегала, и на-а-глый… Как наденет свою моряцкую форму да пройдется по деревне — ни одна не могла устоять. Много через то Грунька-то глаз проплакала…

— Хватит, тетка Оксана, я же просила…

— Чего ж деда-то родного стыдиться! — возмутилась вдруг гостья. — Чай, сейчас не тридцать седьмой!

У Самсут от поднимавшейся температуры и ужаса поплыла голова. Что за чушь городит эта крикливая чужая тетка, когда всем известно, что дедушка ее был знаменитый на всю Полтавщину комбайнер Тарас Галушко, имел много грамот и наград, с которыми мама в детстве давала ей играть. И отчество у нее — Тарасовна… А гостья всё продолжала плести свой дикий бред и все сильней казалась маленькой больной Самсут огромным пауком, оплетавшим сетью и маму, и всю их квартиру. Ах, зачем только бабушка Маро ушла?

— Так ведь я что говорю? Что хлопец-то он был вполне справный, газеты читал, деньги привозил, подарки там заграничны, всяко разно. Ты ведь в детстве, як куколка ходила, в заморских тряпках, мы Груне все говорили, чтоб не баловала так девку, куда ж по назему-то в туфельках лаковых!

— Как видишь, это меня не испортило, — с легким раздражением, сквозь которое все же прорывались и кокетство, и гордость, перебила ее мать.

— Да уж куда там, живешь, как барыня… Тут тебе и Питер, и квартира, и тиятер.

— Да если бы вы только знали, как мне это далось все, после Ставищ этих! — вдруг в сердцах бросила мать. — После дыры этой, после папочки нового, от которого махоркой воняло! После того, как мать стала, как мышь, всего бояться и от всякого шороха трястись, слова никому не могла поперек сказать, унижалась!

— Дак-от что? Тебя б на ее место, Галю! Тебя б в это страшное кагебе таскали, всю подноготную выпытывали, корили-стыдили! Тебе б ни на улице, ни на ферме головушки не давали поднять, пальцами тыкали, ворота дерьмом мазали…

— Хватит! — уже почти истерически выкрикнула мать. — Я его помнить не хочу, не заставляй! Все равно ненавижу! За ту жизнь, которую он нам устроил! Моряк хренов! Все, молчи, тетка Оксана, я его из памяти резинкой стерла и на то место плюнула, все!

Самсут почувствовала, как ей становится совсем уже дурно от непонятного слова «кагебе», угластого и бессмысленного, и от вымазанных нечистотами ворот, а главное, от такого человека, которого вот так вот просто взяли и стерли резинкой, как ошибку или плохую отметку. Однако болезнь и ночь все же тогда взяли свое, и последнее, что она запомнила из того разговора, была загадочная фраза:

— А все-таки ты Луговая, луговая и есть…

Наутро Самсут снова вспомнила весь этот вечерний бред, но, конечно, так и не решилась ничего спросить о нем у матери, боясь — а вдруг все это ей только почудилось. Потом тетки уехали, вернулась Маро, но и у бабушки она ровным счетом ничего не спросила — на этот раз, боясь наказания за подслушивание. А потом все это, разумеется, забылось, и Самсут, еще иногда вспоминая непонятную историю, все же пришла к окончательному выводу, что это был бред из-за болезни, ибо в реальной жизни ничего подобного произойти не может. Да и фотографии бравого комбайнера Галушко красовались на месте в мамином семейном альбоме и отдельно, и с маленькой мамой на коленях…

И вот теперь, через двадцать с лишним лет Самсут, как ни странно, вдруг вновь вспомнила этот ночной подслушанный разговор. И вспомнила его так отчетливо, словно бы он происходил вчера.

— …Симон Луговуа — это Семен Луговой? — неуверенно озвучила она мелькнувшую в мозгу догадку.

— Ага! Значит, вы всё-таки знаете чуть больше, нежели говорили до этого?! Поздравляю, у вас завидная выдержка!.. Именно так, Симон Луговуа, — удовлетворенно подтвердил, хлопнув рукой по столу Дарецан. — Короче, времени даром мы не теряли, поэтому всё уже подготовлено.

— Что подготовлено?

— Вам надо немедленно лететь в Париж. Вот билет, вылет через три с половиной часа… Вот, на всякий случай, координаты тех людей, которые будут встречать вас в Париже. Вот некоторая сумма денег…

— Я не могу принять это от вас. Я ведь даже не знаю, когда смогу расплатиться. И смогу ли вообще?…

— Во-первых, мои скромные услуги были неплохо оплачены уважаемым Самвелом, а во-вторых, если вы считаете, что этой суммы недостаточно для приличного времяпровождения в Париже, я могу ссудить вам деньги из личных средств сверх того. И поверьте, с оплатой готов подождать.

С этими словами коротышка напыжился и театральным жестом подал Самсут чек.

Самсут почти машинально сложила обе суммы цифры — и обомлела окончательно. С учетом денег, остававшихся на карточке, подаренной отцом, общая сумма складывалась в поистине гигантскую.

— Спасибо, но я ничего… я не стою… зачем… — залепетала она.

— Вы ошибаетесь: вы стоите весьма дорого, — усмехнулся крошечный юрист, и усы его зашевелились, словно в подтверждение сказанного. — А потому — прошу вас взять и мою визитку — как знать, быть может, я вам еще и понадоблюсь.

Он улыбнулся еще шире, сверкнув ослепительными зубами.

«Прямо конек-горбунок какой-то! — с внутренней улыбкой подумала Самсут. — Или нет, так, кажется, говорил не конек-горбунок, а волк. На волка он, конечно, не похож, а за волчка с такими зубами вполне сойдет…»

— А вот скептически улыбаетесь вы зря, — назидательно пробасил волчок-горбунок. — Своей судьбы никто не знает. Всего доброго, мадам.

С этими словами юрисконсульт семьи Тер-Петросянов снова еще более театрально поцеловал Самсут руку.

— Спасибо… — только и смогла произнести окончательно растерявшаяся Самсут.

Выйдя из кабинета она вдруг почувствовала себя такой разбитой, такой старой и мудрой, словно сама вдруг стала старухой Сато. Видно и вправду человек взрослеет не годами, а событиями, душевным опытом. А какой опыт был у нее до сих пор? Только общение с бабушкой, короткий роман с отцом Ванна, преподавание в школе. Ах, да, еще был институт, но ведь это не опыт, а знания. Нет, еще воспитание сына! Но много ли она его действительно воспитывала?… Самсут села на кровать и запустила пальцы в русые, совсем выгоревшие на жарком солнце волосы. И это опыт за всю жизнь — неудивительно, что теперь жизнь решила взять свое и отыграться на ней за все упущенное и недоданное. Только как-то уж слишком разом и сполна. Зато теперь она будет другой, совсем другой, мудрой, прощающей, понимающей. А главное — теперь она будет ясно сознавать всегда и везде, что любое мгновение неповторимо…

Потом Самсут взглянула на часы и принялась быстро собираться — времени до парижского рейса оставалось не так уж много.

* * *

Из ангара Габузов выбрался только за полночь. Погода портилась: тучи ползли по небу медленно и скучно, но в гавани, несмотря на суда, молы, причалы и волнорезы, уже неотвратимо зарождались барашки, обещавшие буквально через несколько минут стать валами в зеленоватой пене бешенства и гнева. Что-то гнетущее повисло в воздухе, и сердце Сергея смутилось. То ли от нервного напряжения последних дней, то ли от выпитого, он ощутил себя словно в какой-то прострации. И тогда, под завывание штормового ветра, ему вдруг стало казаться, что чувство, влекущее его к Самсут, не есть обычная любовь, какую он испытывал когда-то к жене и к немногим другим женщинам — то было нечто гораздо большее, и в то же время меньшее, нежели Любовь. В нем было не столько вожделения, сколько блаженства, в котором купались не только тело, но и душа, и ум… Быть может, это неведомая любовь далекого кровного родства? И не столько желание соединиться в будущем, сколь уверенность в том, что они когда-то были едины в прошлом? Ведь именно испытывая чувство к не ведающей о нем Самсут, он в полную силу ощущал в себе свою армянскую кровь, свои корни, свое неведомое прошлое…

Сергей запрокинул свою не буйную, но основательно хмельную голову, подставляя лицо ветру, и увидел, как в небе, рассекая тучи и оставляя короткий след, прямо над ним пролетает белой, крохотной точечкой самолет. «Курс на север-северо-запад, — машинально подумал Габузов. — Наверное, во Францию. Или в Англию… Там хорошо, но мне, увы, туда не надо».

Высоко плывущая луна,

передай моей красавице много приветов.

— Как я передам ей приветы -

я не знаю, где живет красавица.

— Поднимись над городом,

увидишь высокую стену и за стеной дерево.

Она сидит под тенью дерева,

пьет из светло-синей чаши.

Пьет и поет айрен

«Как прекрасны любовь и вино…» 20

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ОДНИМ — «О, ШАНЗЕЛИЗЕ», ДРУГИМ — «WHAT IS IT?»

Самолет медленно заходил на посадку, а Самсут всё никак не могла поверить, что с минуты на минуту окажется в Париже. Подобное не могло ей присниться даже в самом отчаянном сне. Когда-то, еще совсем девчонкой она, как и все советские дети, читая «Трех мушкетеров» и «Графиню де Монсоро» ничуть не сомневалась в том, что как только вырастет, обязательно попадет в этот сказочный город. Но время шло, безальтернативная советская действительность брала свое, и ни о каком Париже даже мечтать не приходилось. А потом, когда безапелляционная хватка советской власти сменилась жестокими понятиями меркантильного мира, мечтать об этом стало и вовсе бессмысленно. И Самсут давно уже не мечтала не только о Париже, но и о загранице вообще.

И вот теперь она подлетала к столице Франции, к запретному, в мечтаниях, городу. В сознании это никак не укладывалось, а потому всё существо бывшей воспитанницы целомудренных советских задворок бунтовало и трепетало одновременно. Но вскоре к бушующему смятению медленно, но верно, начал примешиваться страх: а что если ее не встретят, как обещал этот хитрый волчок-горбунок? Куда она, в таком случае, денется? Что будет делать?… Ошеломленная Самсут совершенно забыла, что сейчас у нее в сумочке лежала банковская карта с весьма солидной суммой на счету, плюс чеки на целое, по нынешним ее меркам, состояние, а потому продолжала мыслить как человек, у которого в кармане едва-едва хватает на то, чтобы дожить до завтрашнего дня.

Наконец, самолет благополучно приземлился. Стюардесса на прощание мило улыбнулась, и вот Самсут уже медленно шла вдоль толпы встречающих, всеми силами сдерживая нервную внутреннюю дрожь. С каждым новым шагом страх окутывал ее все сильней и сильней. А вдруг это никакие не встречающие там стоят, а просто такие же пассажиры, как и она? «Ах, если бы и правда — как и она!»

При этой мысли Самсут вдруг поймала себя на ощущении, что она разительно отличается от всех других находящихся здесь людей, и на нее все смотрят, словно на какое-то заморское диво. Ей в данные мгновения было совсем невдомек, что это, разумеется, являлось совершенной ошибкой: на самом деле по аэропорту шла интересная женщина, с загаром, удачно оттенявшим серебро волос, а слегка более, чем необходимо, широковатые бедра эффектно подчеркивали законченность ее женственности. И можно сказать даже более того: ясностью, непосредственностью и открытостью лица она явно выделялась из большинства окружающих ее людей.

Именно по этому-то ее выражению призывного ожидания и неведения и узнала раньше всех других эту неожиданную гостью хохотушка Ануш.

— Смотрите, смотрите, это точно она! — защебетала Ануш, вся так и вытянувшись навстречу Самсут. — Ни у кого из француженок не может быть такого искреннего лица! — рассмеялась она затем, как бы поясняя причины своей уверенности, и потянула двух своих подружек — Габриэль и Берту — за собой.

Все трое заканчивали армянскую школу в Париже и были неразлучны. Все трое не были похожи на француженок ни внешностью, ни темпераментом, а друг от друга отличались лишь разной степенью армянской крови. Ануш, младшая сестра Дарецана, была чистокровной армянкой, Габриэль — квартеронкой, а Берта запуталась в своих армянских родственниках еще где-то в середине девятнадцатого столетия. Впрочем, все это не мешало девушкам дружить, а главное с ума сходить по армянской культуре. И поэтому звонок Дереника из Афин привел Ануш в настоящий восторг. Как же, помочь человеку, который ищет свои армянские корни, да еще и русской армянке, которых они никогда еще не видели. А к тому же — показать Париж тому, кто в нем еще никогда не бывал! Задача выпала на их долю упоительная, и Ануш тут же мобилизовала своих подруг придумывать всевозможные развлечения, благо стояло лето. Брат предлагал прислать по и-мэйлу фотографии приезжающей, но Ануш гордо отказалась: ей ли, армянке, не узнать соплеменницу? Нет, нет и нет! Только чутье и наитие! И она ни за что не ошибется! Тем более, если что, у нее двое помощниц. Дереник хмыкнул, но на всякий случай добавил, что ни французского, ни армянского клиентка не знает, и, вообще, с этими сумасшедшими русскими надо держать ухо востро. Ануш в ответ тоже хмыкнула и заявила, что ключик подобрать можно к каждому.

И вот теперь она сияла от гордости — уверенность в собственных силах не подвела ее, и она сразу же безошибочно угадала гостью. И в следующую секунду на Самсут обрушился плеск летних платьев, мелькание тонких загорелых девичьих рук и море какого-то птичьего языка, в котором смешивались русские, французские, английские и армянские слова. Впрочем, сами девушки в первый момент и вообще показались ей какими-то экзотическими птицами. Одна — черная, как смоль, крошка, — в ней Самсут сразу узнала сестру волчка-горбунка; другая — среднего роста и рыжая; а третья — высокая узкая блондинка. Все они говорили, перебивая друг друга, и все сияли большими черными глазами.

* * *

— …А что, у вас много вещей? Быть может, нам и не заезжать домой, а сразу отправиться в ночной Шанзелизе? — радостно поинтересовалась рыжая, и слова ее для Самсут прозвучали настоящей сладостной песней.

«Шанзелизе, ах, Шанзелизе…» Сладкая песня… Джо Дассен… Конец семидесятых… Только-только начинающаяся юность… В ту пору это слово казалось ей каким-то загадочным заклинанием. Лишь много позже она узнала, что это и не слово вовсе, а название места. Да к тому же еще и состоящее из дух слов — «Champs» и «Elysees» (Елисейские поля). «Но, черт, эти проклятые чемоданы!»

— Ты с ума сошла, Габриэль! — тем временем одернула подругу рассудительная Ануш. — Я всегда говорила, что квартероны — везде самые бешеные. Сначала надо дать человеку привыкнуть. И вообще, может быть человеку сейчас нужно просто элементарно выспаться? Вы не забыли, что на дворе, между прочим, ночь?… Скажите честно, Самсут, вы хотите спать?

— О нет! Ни в коем случае! — решительно запротестовала Самсут. — Я в Париже — вот это для меня самый настоящий сон! И едва ли я смогу когда-нибудь к нему привыкнуть.

— Армянам с их историей надо уметь не привыкать, а мгновенно встраиваться в ситуацию, — вдруг серьезно заметила блондинка. — Так что лучше и вправду отправимся прямо сейчас в «Ля Дюре»…

— Нет уж, лучше сначала в «Фуке»!

— О, нет, туда наша гостья отправится тогда, когда выиграет свое дело!

Блондинка вдруг рассмеялась.

— Этак нам придется ждать слишком долго. Помните Лину Рено? Сколько десятилетий она судилась, чтобы доказать свои наследственные права на девяносто девятый дом? Всю жизнь на это положила — нет, тогда и правда лучше в «Дюре».

Мимолетное замечание о несчастной женщине, потратившей на доказательства своих наследственных прав всю жизнь, весьма не понравилось Самсут. Уж она-то никогда не сделает такую глупость! Да и вообще, она в глубине души очень надеялась — через пару дней опять выяснится, что все это лишь очередное заблуждение, ошибка, розыгрыш, и она, спокойно погуляв по великому городу, уедет с чудесными подарками для мамы, Вана и Каринки в свой родной и до боли знакомый Питер…

— Все вы говорите глупости, — наконец, остановила подруг рассудительная Ануш. — Какие рестораны с нашими деньгами…

— У меня есть деньги. Я могу заплатить… — осторожно предложила Самсут, еще сама не совсем веря тому, что говорит, но прекрасно помня, как ей самой в семнадцать лет страшно хотелось попасть в какой-нибудь ресторан.

— Глупости. Не обращайте внимания, это они просто дурачатся. Им прекрасно известно, что даже не знающему восьмой округ в любое время суток можно найти на Полях место, где можно славно покушать. Надо просто попристальней вглядеться в объявления на переносных раскладушках и на третьей-четвертой непременно найдешь то, что нужно.

— То есть как? — ничего не поняла Самсут.

— А так, что за парадными фасадами, во двориках вполне офисных домов и во чреве пассажей масса кафе, которые пытаются привлечь народ всеми правдами и неправдами.

— Только не надо поддаваться на всякие провокации, — опять важно заметила блондинка. — Они вылавливают простачков при помощи всяких диких предложений, вроде «Съешь столько карпаччо, сколько сможешь, по цене одной порции!» И все клюют, а карпаччо — это сырое мясо, хотя и с соусами. Но вы не покупайтесь, — добавила она Самсут, как старшая младшей.

— Ни за что! — пообещала, рассмеявшись Самсут, которой вдруг стало с этими девчонками хорошо и просто, словно она знала их весь век и словно самой ей тоже теперь было семнадцать, а не вдвое больше. — Только надо сначала получить чемоданы и… — несколько погрустнев, добавила она.

— Чемоданы? Тяжелые? — и, не дожидаясь ответа на свои непосредственные вопросы, Ануш сразу же потащила компанию к месту выдачи багажа. — Решено, мы закинем вещи домой…

— И отправимся на Шанзелизе… в ресторан, — решительно закончила Самсут Матосовна.

Дальнейшее утонуло в общем оживленном смехе и щебете возбужденных неожиданно выпавшим на их долю шикарным событием подружек…

* * *

Гроза пробушевала всю ночь, а поздно утром Сергей, немало помятый после вчерашних бесчинств, явился в контору Ставраки и с удивлением обнаружил, что его кабинет закрыт. Немного поразмышляв о том, что бы это могло означать, Габузов поднялся на второй этаж и толкнул дверь приемной Ангелоса.

— Доброе утро, мистер Габузофф, — приветливо улыбнулась ему миловидная секретарша. — Проходите, вас уже давно ждут.

Еще более озадаченный, Сергей прошел в кабинет, в котором, помимо самого шефа, находился незнакомый ему тощий грек в какой-то полувоенной форме. Выражение лица не оставляло сомнений в том, что незнакомец принадлежит к местной чиновничьей касте.

— Присаживайтесь, кирьос Габус, — даже не поздоровавшись начал чиновник, тем самым дав понять, что сейчас в этом кабинете банкует именно он. — Я пригласил вас сюда, чтобы…

— …сообщить пренеприятное известие, — неожиданно закончил Сергей Эдуардович по-русски, стараясь сдержать улыбку.

— Что такое? — вскинул угольные брови грек, посмотрев на Ангелоса. Тот гортанно затараторил ему в ответ и чиновник удовлетворенно кивнул.

— Вы удивительно догадливы, и это облегчает мою задачу.

Чиновник полез в портфель и выудил из него авиабилет с пришпиленной квитанцией:

— Это ваш билет до Хельсинки. Ведь именно эта страна выдала вам визу на посещение Евросоюза? К тому же, оттуда рукой подать до вашего Петербурга.

— Но позвольте… — начал было Габузов, но толстяк прервал его:

— Простите, кирьос Габус, но нам известно всё, что вы можете сказать по этому поводу… Да, мы в курсе, что на территории Греции вы находитесь совершенно легально. Однако права на работу в нашей стране вам никто не давал. Это серьезное нарушение, кирьос Габус, и если вы не воспользуетесь нашими рекомендациями и не покинете страну в течение двадцати четырех часов, мы будем вынуждены принять меры.

Габузов взял билет, повертел его в руках и вдруг совершенно растерянно, как маленький ребенок, спросил:

— А как же Самсут Матосовна?

Чиновник равнодушно посмотерл на него и пожал плечами.

— Я — свободный человек, и сам волен решать, когда мне уезжать. Кроме того, мы с господином Ангелосом ещё не закончили одно очень важное дело. И как мне кажется, в интересах греческого правосудия…

— Греческое правосудие вполне способно обойтись своими силами. Без привлечения иностранцев, которые так и норовят сунуть свой нос туда, куда их не просят, — с раздражением произнес чиновник.

— Очень сомневаюсь! — с вызовом парировал Габузов.

— Успокойтесь, Сергей, — встрял в их диалог Ставраки, опасаясь как бы разговор на повышенных тонах не перерос в банальный мордобой. — Поверьте, всё хорошо. Считайте, что ваша миссия благополучно исполнена. Вот, смотрите… Если хотите, могу перевести, но по-моему, здесь и так все понятно.

Ангелос протянул ему утренний номер «Ангелиофороса», с первой страницы которого на Габузова глянуло растерянное, но, в общем, счастливое лицо Самсут, стоящей на пороге полицейского управления под вспышками репортерских блицев.

— А Рюпоса?… Вернее, Савву Кристионеса нашли?

— Его задержали вчера вечером. А сегодня утром суд счел возможным избрать для него в качестве меры пресечения домашний арест.

— Подозреваемого в убийстве на подписку? Похоже, у ваших судейских котелок совсем не варит.

— Это я убедил уважаемый суд, что нет особой необходимости изолировать от общества кирьоса Кристионеса. Во-первых, он уже искренне раскаялся…

— Погодите-погодите, так вы?…

— Со вчерашнего вечера я — официальный адвокат Саввы Кристионеса, подозреваемого в непреднамеренном убийстве Самвела Тер-Петросяна.

— М-да… «И как ты только, Борщев, все успеваешь? И в фонтаны нырять и на танцах драться!» — пробормотал Габузов.

— Простите, что? — удивленно переспросил старый лис-адвокат, явно не знакомый с творчеством режиссера Данелии.

— Да так, ничего, проехали… Что ж, как говорится, суду все ясно. Вы нашли себе денежного клиента, после чего решили подстраховаться и выдворить меня из страны, дабы я не путался под ногами… Вот ведь, блин: Россия, Греция — вроде как страны разные, а порядки везде одинаковые.

— Неужели вы такого дурного мнения об эллинском правосудии?

— Наоборот, весьма почитаю законы Драконта, Солона и Перикла. Вот только полагаю, что нынешние гелиэи 21 действуют по другим правилам…

Увы, но эрудиция Сергея Эдуардовича не произвела никакого впечатления ни на Ставраки, ни на чиновника. Последний, напротив, лишь набычился и важным тоном произнес:

— Дело в том, кирьос Габус, что мы нация небольшая, и потому не можем себе позволить разбрасываться своими людьми. От вас требуется всего-навсего молчание, а оно…

— Знаю, знаю, слово — серебро, а молчание золото, — подхватил за ним Сергей.

— Вы удивительно понятливый господин, поэтому считаю дальнейший разговор бессмысленной тратой времени.

С этими словами чиновник кивнул Ангелосу, и тот вынул из ящика стола золотистую папочку, и подал ее Сергею Эдуардовичу.

— Здесь ваш гонорар за участие в деле Головиной.

— В долларах? — нагло осведомился тот.

Чиновник вспыхнул праведным негодованием.

— Мы нация небольшая, но гордая. Потому заокеанская валюта…

— Все ясно, — Габузов церемонно поклонился и направился к выходу.

— Всего доброго, кирьос Габус. И помните, что самолет на Хельсинки вылетает из аэропорта Элефтерия через шесть часов…

Не успел Сергей Эдуардович выйти в коридор и поинтересоваться, во сколько же Эллада оценила его молчание, как вслед за ним выскочил Ангелос Ставраки. Он отвел Габузова в сторону и зашептал ему на ухо:

— Сергей, я хотел бы решить с вами вопрос с единственным свидетелем.

— Каким еще свидетелем?

— Ну, тем самым, который наблюдал всю сцену убийства. Помните, там, в кабинете Харитона, вы рассказывали…

— Ах, этого! — протянул Габузов из-за всех сил сдерживаясь, дабы не расхохотаться в полный голос. Оказывается, не только Рюпос, но и сам Ставраки купился на такую банальную разводку. «Да, батенька, у нас в Питере тебя из адвокатов в два счета поперли бы», — подумал Сергей и, придав своей физиономии интимно-заговорщицкое выражение, также шепотом спросил:

— И как бы вы хотели решить вопрос со свидетелем?

— Так же как и с вами. Полюбовно.

— Насколько я понимаю, вам бы не хотелось, чтобы этот человек фигурировал в деле?

— Вы меня правильно понимаете. Более того, мой клиент готов заплатить некоторую сумму…

— В принципе, он человек нуждающийся, а посему… Хорошо, давайте, я ему всё передам, — в уголках габузовских глаз зажглись хитрые огоньки, однако Ставраки был так взволнован, что просто не обратил на них внимания.

— Но, быть может, лучше мне сделать это лично?

— Этот человек не станет с вами встречаться, — продолжал вдохновенно врать Габузов. — У него прежде были некоторые неприятности с законом… Ну, вы понимаете?… И с тех пор он предпочитает общаться с представителями судопроизводства исключительно через посредников.

Какое-то время Ангелос колебался, но потом все же собрался с духом и, озираясь по сторонам, проворно сунул в карман пиджака Габузова весьма увесистый конвертик.

— Что ж, я надеюсь на вашу порядочность.

— Даю слово чести, что этот человек не появится на вашем горизонте ни до, ни во время, ни после судебного процесса, — пообещал Сергей и, словно невзначай, поинтересовался: — Скажите, Ангелос, а ваш подзащитный, случаем, ничего не говорил о попытках шантажировать его некими нелицеприятными подробностями из своей прошлой жизни?

— Нет. А что, у вас имеются какие-то сведения на этот счет?

— Увы! Просто я всё никак не могу определиться с мотивацией его поступка. Все ж таки старик был его благодетелем, родственником в конце концов…

— В первую очередь Самвел-ага был стариком вздорным, с безумно скверным характером. О чем мною уже собрано немало свидетельств… Вы в курсе, что именно старик первым напал на моего подзащитного, после чего тому ничего не оставалось как защищаться? — обозначил свою немудреную линию защиты Ставраки.

В ответ Сергей лишь равнодушно пожал плечами. Дескать, темна вода во облацех.

Завершив явно неприятную для себя процедуру, Ставраки еще какое-то время рассыпался в велеречивых греческих благодарностях, вертелся ужом, тряс руки и лез целоваться. Странное дело, но никаких угрызений совести Габузов при этом почему-то не испытывал. Полученные не самым честным способом деньги он расценивал как боевой трофей. К тому же это были деньги дурака Рюпоса. А дураков, как известно, надо учить…

Расставшись с Ангелосом, Габузов вышел на площадь Омония. Да, ничего больше сделать здесь ему уже не удастся. Он, увы и ах, вовсе не вездесущий посланец неумолимых богов. Более, того он даже не успеет заехать попрощаться с Евтифроном и остальными — а ведь что бы он делал без них? Кстати, итальянская тачка от портовых грузчиков ему теперь также не светит. Отмажут господина Кристионеса, это уж к гадалке не ходи.

«А, может, плюнуть на все, да и прожить весь век нелегалом в порту? — подумалось вдруг Габузову. — Да куда там! Греческая полиция — это вам не европейская. Разбирается она круто, как уже не раз доводилось слышать от своих соратников по Пирею». И по привычке, забыв, что у него в карманах отныне водятся деньги, Сергей Эдуардович побрел пешком на остановку троллейбуса до аэропорта.

«Стоп, Серега! А как же Самсут?… Нет, ни фига! Настоящая одиссея заканчивается только тогда, когда главный герой все-таки добирается до своей Пенелопы. А уж теперь сам Бог велел повстречаться. Чай, отныне Габузов ей не чужой человек — можно сказать из греческих застенков вытащил… Сколько там у нас до отлета?… Пять с половиной часов?… Так отсюда до Кифисии на тачке минут двадцать, не дольше. Так что успею. А если нет, то и ладно — полечу следующим рейсом. Вполне могу себе позволить, я теперь человек состоятельный. И вообще, как говорит Толян, дайте же человеку раз в жизни спокойно!»

* * *

Первые часы, проведенные в Париже, промелькнули для Самсут, как картинки в калейдоскопе. Толпы народа, бешеные огни реклам, чехарда особняков и дворцов, слепящие струи фонтанов. Про последние она, правда, с торжеством отметила, что Петергофские-то будут явно побогаче.

Прогуляв и прокутив всю ночь и всё утро, они лишь к полудню добрались до дома Габриэль на фешенебельной авеню Ваграм, в двух шагах от площади Звезды.

— Родители где-то в Ираке, в командировке, места много.

— А все-таки правильнее было бы, если бы Самсут поехала ко мне, ведь как-никак это дело Дереника, — вздохнула Ануш.

— А я вообще-то учу русский, — неожиданно ни к тому ни к сему вставила Берта.

— Ваши доказательства ничего не стоят! — победно парировала Габриэль. — Зато у меня никого нет, кроме приходящей горничной, — заключила она, и все признали этот довод неоспоримым, ибо в семнадцать лет он действительно перевешивает все остальные за и против.

Тут раздалась трель телефонного звонка, Габриэль вышла в другую комнату и сняла трубку.

— А на завтра перенести нельзя? — услышала Самсут ее капризный голос и почувствовала некоторую гордость: все-таки не совсем забыла французский язык, бывший у нее в «Герцовнике» вторым после английского…

— …Самсут, дорогая, наши планы на вечер, к сожалению, меняются, — доложилась Габриэль, возвратясь в гостиную. — Сейчас вы примете душ и ляжете отдохнуть. Вам обязательно нужно поспать, хотя бы часика три-четыре. Потом мы попьем чая, а после чая нам предстоит еще одна прогулка — Мэтр Шарен ждет вас в своей конторе на Фобур-Сент-Оноре, пять.

— А кто этот господин?

— О, это известный в Париже адвокат, бывший однокашник Дереника по Сорбонне, он ведет все громкие дела парижской армянской общины… Конечно, лучше бы вами занимался сам Дереник, он просто душка и умница, но почему-то не любит Парижа. Он с самого детства так и бредил Элладой, и сразу по окончании туда и подался. Благо, у нас есть связи по всему миру. Теперь его оттуда и медом не выманишь, приезжает только на дни рождения родителей и своей дорогой сестренки Ануш… Ох, а ведь мы в детстве все в него были безумно влюблены! Правда, девочки?…

* * *

В полдень у ворот виллы Тер-Петросянов остановилось такси, из которого выскочил высокий, худой молодой человек. Он подбежал к воротам, нажал на кнопку звонка и в ответ в коробке динамика зазвучал недовольный голос охранника.

Габузов не понял ни слова, но как можно медленнее и четче произнес:

— Кирья Самсут Головина, параколо…

Динамик разразился совсем уж неразборчивой тирадой.

— Дэн каталавэно… — в отчаянии произнес Сергей. — Speak English, please.

— Дэн каталавэно, — эхом отозвался динамик и заглох.

Габузов в отчаянии забарабанил в ворота, но никакой реакции не последовало.

Сергей Эдуардович постоял минутку-другую, плюнул и понуро направился к терпеливо ожидающему такси.

Но тут в самом центре ворот бесшумно отворилась калитка, и показался низкорослый человек в высокой феске. Коротышку сопровождал, поигрывая желваками и резиновой дубинкой, хмурый амбал в черном. Амбал ткнул дубинкой в направлении Габузова, после чего человек в феске и Сергей сделали по несколько шагов в направлении друг к другу.

— Вы спрашивали про мадам Головину? — поинтересовался коротышка по-английски.

Габузов молча кивнул.

— Вы журналист? Учтите, что никаких сведений для прессы мы не даем.

— Я не журналист. Я адвокат, из Петербурга, и мне надо срочно переговорить с Самсут Головиной.

— Адвокат из Петербурга? — переспросил коротышка и неожиданно улыбнулся. Улыбка его была теплой, лучистой. — Уж не тот ли самый легендарный Макар из порта, неофициальный помощник старины Ангелоса?

Габузов вновь кивнул.

— Наслышан, наслышан… Благодаря вашим усилиям справедливость восторжествовала. Сожалею, что до сих никак не представлялось случая выразить вам глубочайшую благодарность от лица семьи, которую я имею честь представлять… — человечек в феске с важным видом протянул пухлую ладошку. — Дереник Дарецан, ваш коллега. Позвольте засвидетельствовать вам свое глубочайшее профессиональное восхищение. Ради своей клиентки вы проделали невозможное. Поверьте, я говорю это абсолютно искренне, даже несмотря на то, что именно ваше расследование уже спровоцировало немалый скандал вокруг нашего семейства… Впрочем, я всегда недолюбливал Савву — очень уж скользкий тип.

— Благодарю вас, — прервал красноречивого поверенного Габузов. — Но сейчас мне очень нужно увидеть ее.

— Увидеть мадам Головину? К сожалению, это невозможно.

— Это крайне важно! Где она?!

— Она в Париже. Вылетела вчера последним рейсом.

— В Париже?!

Сергей застонал, обхватив руками голову. Опоздал, опять опоздал. И чтобы по этому поводу сказал Джеймс Бонд? Один раз — невезение, два раза — совпадение, а три раза — лох?

— Что с вами? — участливо осведомился Дарецан. — Почему вас так расстроило это известие?

Габузов окинул собеседника изучающим взглядом. Он не знал, может ли доверять этому человеку. А вдруг этот лощеный лилипутик заодно со всей этой кодлой — Саввой, Швербергом, Оливье? Но в таком случае он должен был бы всячески препятствовать тому, чтобы Самсут добралась до Парижа, а тут…

Сергей решил рискнуть и набрал в легкие побольше воздуха.

— У меня есть достоверные сведения, что ей по-прежнему угрожает серьезная опасность.

— Опасность? В Париже? — брови Дарецана взметнулись вверх. — Вот что, дорогой мой, давайте-ка пройдем ко мне в кабинет и всё обсудим.

И бесцеремонно отодвинув одной рукой амбала в черном, другой сделал приглашающий жест в направлении раскрытой калитки.

* * *

Как известно, пробуждение после трех с небольшим часов сна — дело тяжкое и заведомо неблагодарное. Самсут чувствовала себя абсолютно разбитой и сейчас ругала себя за то, что поддалась на уговоры девочек. «Лучше бы и вовсе не ложилась», — мрачно думала она, перетряхивая сумочку в поисках спасительной таблетки «цитрамона». Впрочем, отнюдь не лекарства, а шикарный обеденный «перекус» примирил Самсут с окружающей действительностью и подействовал на нее самым целительным образом. Не то чтобы она была яростным поклонником французской кухни, просто, как вывел еще старик Сократ, самая лучшая приправа к пище — это голод.

— …Ну и вот, а Шарен… — продолжала болтать Габриэль, не забывая тем временем подсовывать Самсут бесконечные разнообразные булочки то с джемом, то с паштетом, то с сырами, то с соусами. Все эти булочки выглядели настолько аппетитно, что отказаться от них не было никакой возможности. «Ах, Париж, Париж, — подумала уписывающая их Самсут. — Ты беда петербургских девочек». И все-таки уже где-то на одиннадцатой булочке Самсут сломалась:

— О, нет, нет, спасибо, не могу больше, — в смятении отказалась она, отодвигая очередной аппетитный калачик.

— Шарена я не очень люблю, — не обратив на эти ее слова никакого внимания, продолжала тем временем щебетать Габриель. — Он, вообще-то не Шарен, а Чаренц, но предпочел сделать из своего имени фамилию на французский лад. Помешан на Франции, хотя родители его — выходцы, кажется, из Сирии. А я все думаю, что это, наверное, непатриотично! Так вот, он, разумеется, согласился представлять тут ваши интересы по просьбе Дереника, а это значит… это значит… — промычала она облизывая баночку из-под джема, — без родителей, конечно, хорошо, но вечно приходится питаться одними полуфабрикатами!

— Так что же это значит? — уточнила Самсут.

— А, вы про Шарена? — вернулась откуда-то из уже далеко унесших ее мыслей легко увлекающаяся квартеронка. — Да только то, что дело это наверняка сулит немалые деньги. За другие он не берется, а нюх у него классный, прямо, как у нашей Ануш.

По правде сказать, это утверждение не очень обрадовало Самсут, которая уже предвкушала свободу, веселую неделю в Париже и, может быть, немного в Нормандии, а затем — отъезд домой. А теперь наверняка не избежать всяких долгих скучных формальностей, добывания каких-то бесконечных справок и свидетельств, очередей у нотариусов, которые всегда наводили на Самсут поистине метафизические тоску и ужас… Брр!

— Может быть, прогуляем? — как заговорщица, подмигнула она Габриэль.

— Ой, что вы, не получится, — вздохнула та. — Ануш не позволит, она ни в чем не отступит от указаний братца.

И Самсут под конвоем Габриель отправилась на улицу Фобур-Сент-Оноре. Как не трудно догадаться, по пути к ним присоединилась неразлучная сладкая парочка…

* * *

На втором этаже напыщенного желтого особняка их встретила полная противоположность Дарецану — высоченный, плотный, если не сказать толстый, плечистый господин лет сорока с уже наметившимся брюшком. Поблагодарив девичью гвардию одним только небрежным жестом, мэтр отпустил их до девяти вечера.

— И это — как минимум! А лучше бы вы и вовсе отправились по своим делам. Мы пообедаем с мадам Головиной в «Ледуайене» и без вас.

— Глупости! — отрезала непреклонная Ануш. — Дереник велел мне всюду сопровождать Самсут, и я не уступлю своего права ни на йоту. Правда, девочки?

— Правда! — хором ответили Габриэль и Берта, и через долю секунды к хору присоединилась и Самсут.

— Брысь! — притопнул сверкающим ботинком Шарен, и девушки исчезли. — Как вы их выдержали почти целые сутки, мадам?

— Ничего страшного, я же учительница по профессии, — скромно потупилась Самсут. — Но я вас слушаю, — сразу же приняла она серьезный деловой тон взрослого человека.

Самсут Матосовна и важный Шарен устроились в низких креслах. Самсут, только что употребившая массу таких вкусных булочек, решительно отказалась даже от кофе и, вздохнув, приготовилась слушать историю своего прошлого, и — как знать? — возможно, и будущего.

Шарен, уже успевший войти во все обстоятельства дела, принялся рассказывать. Делал он это столь обстоятельно и сочно, словно бы сам был участником всех, описываемых им событий…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ

— …Ну, и что из всего этого следует? — едва только мэтр Шарен закончил свое повествование, перешла прямо к делу Самсут.

Адвокат удивленно поднял черные брови, отчего лицо его сразу сделалось добрее и проще.

— Нет, это я хочу услышать, что скажете вы, — с легким недоумением возразил он. — Ваши доказательства, предположения, сомнения и прочее… Причем, без утайки желательно.

— Вы разве врач или священник? — улыбнулась Самсут.

— В наше время от адвоката зависит порой гораздо больше, чем от них. А в вашем случае — особенно.

— Видите ли, то, что я могу вам рассказать, относится в большей степени к смутному воспоминанию детства, чем к фактам… Я имею в виду то, что касается моих реальных отношений с этим покойным миллионером. Впрочем, если это действительно нужно, я попытаюсь рассказать.

И Самсут в двух словах, поскольку большего там вряд ли и набралось бы, передала адвокату свое детское воспоминание, с такой яркостью всплывшее у нее перед отъездом с виллы Тер-Петросянов…

* * *

— …Впрочем, вы должны понимать, что во многом это может быть просто бред, спровоцированный болезнью или страхом маленькой советской девочки.

— Да-да, я знаком с трудами Фрейда, Юнга и этого, как его… Райха. В общем, всех этих штучек можете мне больше не напоминать. Меня все это мало интересует. А вот фактики, фактики… — адвокат раскрыл лежавшую у него на коленях папку и принялся перебирать бумаги:

— Как вы назвали это поселение? Шкан-дiy-б-ка? — с трудом выговорил этот важный парижский метр странное иностранное слово.

— Да, именно так. Впрочем, наверняка можно посмотреть в паспорте у мамы. Она же там и родилась.

— Непременно. Непременно… А, кстати, вы случайно не знаете, не увлекался ли он футболом?

— Футболом? Да помилуйте, какой футбол в забытой богом украинской дыре? Впрочем, я вообще о нем ничего не знаю. И, честно говоря, и знать-то не очень хочу.

— Ах, что вы говорите?! Послушали бы вас французские футбольные фанаты лет так сорок пять назад! В клочья бы разорвали, ведь Симон Луговуа был один из лучших хавбеков марсельской «Виржины»! Ну, потом, конечно, как все русские, зазвездел, распоясался, обленился… и выкатился под справедливые крики болельщиков от пинка тренера.

— А как он вообще попал во Францию? Из Союза ведь никого не выпускали, тем более на Запад.

— Ну, кое-кто сюда попадал по работе — дипломаты, журналисты…

— Неужели он был дипломатом? Из Шкандыбки-то?

— Нет, разумеется. Он был моряком торгового флота. Сошел на берег в увольнение, отстал от группы, загулял с какой-то портовой девкой. А утром, когда девка его вышибла, оказалось, что пароход уже ушел. Тогда-то он и решил бежать. Но не в консульство и не в представительство Морфлота, а в полицию, просить политического убежища. Спонтанное, импульсивное решение. Едва ли в тот момент он помнил про свою женщину и дочь, оставшихся дома.

— И что потом? — вдруг тихо прошептала Самсут, которая только сейчас в полной мере осознала, что речь, собственно говоря, идет о ее родном деде. И ведь, похоже, что точно он. Потому что это именно у нее в роду все мужчины ненормальные. Что один, что другой, что третий. Неужели теперь и Вана, не приведи Господи, в будущем тоже ожидает что-нибудь подобное? «А ведь задатки у него к этому есть, ох, как еще есть!» — сокрушенно подумала Самсут, и неожиданно спросила:

— А можно мне увидеть, как он выглядел?

— Почему нет? Перед нашей встречей я, разумеется, достал старые журналы, и надо сказать, вы меня не разочаровали.

— То есть?!

— То, что кровное сходство вполне прослеживается, краниологические параметры, надбровные бугры… — Шарен сдвинул брови и принялся шарить по Самсут холодным взглядом.

Она поежилась, чувствуя себя препарируемой мышью, но адвокат и ухом не повел.

— Да-да. Третичное расположение носогубных складок… Откиньте-ка волосы, мадам. Именно. Именно! Постановка второго ушного хряща. Блестяще. Опустите.

— Хватит! — разозлилась Самсут. — Я, кажется, просила вас показать фотографии. Я, кажется, все-таки и в самом деле наследница!

— Безусловно! — совершенно не реагируя на ее тон и продолжая что-то домысливать, согласился Шарен. — Прошу.

И с этим словами он протянул Самсут несколько старых журналов, а заодно и целую пачку переснятых фото.

Какую-то долю секунды Самсут, не двигаясь, смотрела на протянутые ей фотографии. Нужно ли поднимать то прошлое, которое всё равно прошло и в котором уже ничего не изменишь — ни плохого, ни хорошего? Она всю жизнь прожила без этого знания — и ничего.

«Вот именно ничего! — вдруг оборвал ее сомнения ее же собственный внутренний голос, до боли знакомым хрипловатым баском покойного Самвела-аги. — А из «ничего» и выходит ничего — древняя истина. А ведь все могло повернуться по-другому — и, может быть, и сейчас еще не поздно… Не трусь, солнце души моей. Армянам не пристала трусость!»

И Самсут решительно высыпала фотографии на столик…

* * *

Сначала на нее посмотрело простое русское лицо типичного человека пятидесятых годов, с которого простоватости и хитроватой наглости не убрали ни заграница, ни деньги, ни слава. Это был тот распространенный тип мужичка, который, что называется, всегда «себе на уме», внутренне уверенный в своем превосходстве над всеми — будь то французский президент или великий философ. Честно говоря, Самсут терпеть не могла этот типаж, которого от Достоевского до наших дней полно по всем русским деревням, да и городам тоже. Надо же, и это — ее предполагаемый настоящий дед?! Ни красоты, о которой говорила тогдашняя гостья, ни сходства с собой она явно не видела. И Самсут почти разочарованно отложила фото.

— Может быть, он вам больше понравится в деле? — усмехнулся Шарен, заметив ее реакцию. Самсут нехотя взяла журналы. — Седьмой номер за пятьдесят седьмой год, страница тридцать семь.

Здесь дело обстояло уже лучше: человек был сосредоточен на своей работе, которую, по всей видимости, и впрямь делал неплохо. Больше того, в его лице явно сквозила целеустремленность и вера в удачу. Посмотрев на этого азартного и одновременно серьезного футболиста, Самсут едва не со смехом подумала, что именно такое выражение лица всегда присутствовало у матери, когда та собиралась в магазин с твердым намерением во что бы то ни стало купить ту или иную модную тряпку.

— О, я вижу, теперь вы более удовлетворены, — тоже улыбнулся все подмечающий Шарен. — В таком случае можно продолжить… Видите ли, такие молодцы нигде не пропадают — разве только в вашей дикой советской стране. В любом цивилизованном государстве они так или иначе пробивают себе дорогу, и наш клиент тоже недолго пребывал в безвестности. Впрочем, во Франции для спортивного и не очень принципиального мужчины всегда есть какой-нибудь выход. Например, иностранный легион. И Симон… тогда еще, кажется, Семен… не преминул им воспользоваться. Тем более, тогда был Алжир…

— Так, может быть, он служил там с самим Аленом Делоном?! — вдруг неожиданно даже для самой себя ахнула Самсут.

— Не исключаю, мадам, не исключаю и этой возможности. Но смею заметить, сослуживцев у Алена Делона с каждым годом становится все больше, — усмехнулся он, отрезвляя собеседницу. — Однако вернемся к нашим баранам… ах, простите мне эту двусмысленность… В Алжире было тогда действительно жарко, и французы драпали, задрав, пардон, хвост. Семен же, как большинство русских, был человек, в общем-то, добрый, и, когда мог, как говорят, помогал и беженцам, и алжирцам. Где-то уже под Блидой ему попался потерявший голову от страха клерк немалого ранга по фамилии Марсиласи, который хотел одновременно спасти и жизнь, и важные документы, бывшие в его ведении. Дело почти безнадежное в той ситуации, и, скорее всего, несчастный Марсиласи сгнил бы где-нибудь в сточных канавах Блиды, но на его удачу ему попался ваш, пока еще гипотетический, дедушка… Или уж он попался дедушке — теперь это покрыто мраком… Суть, однако, заключается в том, что добрый Семен умудрился вывезти из горящего города не только дрожащего чиновника, но и его машину с документами. Марсиласи получил за этот подвиг орден «Почетного легиона», а вот про унтера Иностранного легиона при этом все забыли.

— Но ведь это несправедливо! — вырвалось у Самсут невольное.

— Но, мадам, разве существует справедливость на войне?… Впрочем, не переживайте так, справедливость все-таки восторжествовала. Просто она, как всегда, сделала для этого некий финт, пойдя, так сказать, обходной дорогой. Франция забыла бравого вояку, но не забыл о нем спасенный Марсиласи. О, нет, французы — люди не настолько неблагодарные! И спасенный клерк оставался благодарен спасителю до конца своих дней. Правда, дней этих Господь отмерил ему не так уж много. И все же Марсиласи успел пригласить Семена к себе в Руа, где у него был неплохой домик, и кормил его там и поил на славу несколько месяцев, уговорив уйти из Легиона и стать у него садовником. Должность непыльная, розы, отдельный домик, жалованье и заграничная жизнь, которой к тому времени беглый русский моряк, по всей видимости, еще не насытился. Но тут снова вмешалась судьба, на этот раз явившаяся в виде брата Марсиласи, Жана-Луи Топэна…

Шарен вдруг умолк и внимательно посмотрел на Самсут. Та молчала в полном недоумении.

— …Так вот, повторяю, к Марсиласи в гости приехал его единоутробный брат Жан-Луи Топэн…

Самсут подавила зевок и украдкой посмотрела на часы: скоро должны были подойти девочки, с которыми ей было гораздо проще и веселей, чем с этим Шареном, с его надменной презрительностью и самодовольством.

— …Да, так вот: этому самому Жану-Луи Топэну вдруг пришла в голову мысль заехать на денек к брату в Руа, — в третий раз повторил Шарен.

— Ну и что? — едва не вспылила Самсут. — Я это уже слышала, трогательная дружба двух братьев… И что с того?

— Как? — опешил Шарен. — Вы не знаете, кто такой Жан-Луи Топэн?!

— Понятия не имею! А что, это какая-то суперзвезда?

— О, Господи! — театрально воздел руки к небу адвокат. — Но это же известнейший промышленник, владелец шестидесяти процентов акций парфюмерной фирмы «Герлен»!

— А-а! — только и могла ответить Самсут, лишь последние годы пользовавшаяся продукцией фирмы «Эйвон», которые доставала ей Карина, а до этого знавшая исключительно свердловскую «Калину» или мамин крем под странным названием — «Спермацетовый».

— Нет, это не «А», это почти весь алфавит французской косметики! — почему-то даже обиделся Шарен. — Это колоссальное состояние. В акциях, в недвижимости, в ссудах!

— Хорошо, хорошо, я вам верю, — поспешно согласилась Самсут. — И вот он приехал. Наверное, чтобы отдохнуть от забот на лоне провинциальной природы?

— Да, видимо, что-то в этом духе. И брат, разумеется, рассказал ему о спасителе и представил его. А Семен был в то время в лучшей своей форме. Вот посмотрите, — Шарен порылся в оставленных Самсут на столике без внимания фотографиях и вытащил одну. — Убедитесь: служба в Легионе не проходит даром!..

* * *

Теперь на Самсут смотрело уже иное лицо: тайная уверенность в превосходстве не ушла, а только превратилась во внешнее сознание собственной силы и возможностей. К тому же, жаркое солнце Алжира, видимо, высветило в Семене украинскую кровь, и он уже выглядел, скорее, бравым югославом, чем гарным хлопцем. «В общем, это уже ничего. Только бы наглости поменьше», — подытожила про себя Самсут.

— Вероятно, они разговорились, и в разговоре спаситель брата понравился Топэну еще больше. Разумеется, все это могло закончиться в лучшем случае тем, что он устроил бы Семена к себе на хорошие деньги — и всё. Но судьба снова выкинула фортель и устроила так, что за папашей совершенно незапланированно явилась дочь, чтобы поскорее увезти его в Канны, поскольку там начинался фестиваль.

— И они полюбили друг друга с первого взгляда! — весело закончила Самсут.

— Не совсем так, мадам, не совсем так, — несколько осадил свою странную клиентку адвокат. — Это справедливо лишь с одной стороны, ибо полюбить Маргерит Топэн было не под силу даже русскому, прошедшему сталинскую Россию и Алжир.

— Но ведь у ее папы едва ли не лучшая в мире косметическая фирма! — не веря своим ушам, воскликнула Самсут, как все женщины, выросшие при советской власти, свято верившая во всемогущество французской косметики. — С ней ведь могли что угодно сделать!

— Вероятно, делали, но безуспешно, — скорбно опустил уголки рта Шарен. — И к тому же, порой красота — это девяносто процентов обаяния. А в Маргерит не присутствовало, пожалуй, и сотой доли одного процента.

— Но у них же были деньги, в конце концов!

— Вот тут вы смотрите в корень, мадам. Но наследница все-таки на то время была еще весьма молода, а на дворе стояли не нынешние годы, а ханжеские пятидесятые. Словом, Топэн, видимо, в те дни еще не особо переживал за будущее своей дорогой дочери… И вот она явилась забрать папашу, а… осталась с ним там едва ли не на неделю. Семен потряс ее воображение: славянин, герой, бежавший из страшной коммунистической России, спортсмен, легионер, спаситель дяди! Было от чего потерять голову. К тому же, как вы могли заметить, в нем было что-то этакое. Посыл, так сказать…

— Да, тетка Оксана говорила. То ли он не мог пропустить ни одной девки, то ли ни одна девка его…

— Вот видите. Словом, возникла банальная ситуация: «Папа, хочу только эту игрушку и ничего больше!»

— «А то, чего требует дочка, должно быть исполнено. Точка», — процитировала неожиданно вошедшая во вкус беседы Самсут, и Шарен одобрительно хмыкнул.

— Словом, не прошло и полумесяца, как состоялась свадьба. Правда, не очень афишируемая.

— А вы-то откуда все это знаете? — искренне удивилась Самсут. — Вы же, кажется, в тот год, как у нас говорят, еще под стол пешком ходили?

— Я родился в пятьдесят восьмом, — улыбнулся Шарен. — Но адвокат — это не только профессия, это образ жизни…

— В смысле, адвоката ноги кормят? — уточнила Самсут где-то однажды слышанной фразой.

— Не без того, но дело не только в этом — вы должны жить своим делом, проживать его со сторон всех участвующих лиц. Уметь перевоплощаться. Как актер. Ну, и так далее. Это старая школа, кстати, во многом — русская… Я еще застал на первом курсе вашего профессора из Петербурга, тогдашнего Ленинграда. Его вышвырнули из вашего университета за какую-то подложную ерунду, и он благополучно перебрался к нам в Сорбонну. Цивилист. Гениальный цивилист!.. Полные идиоты у вас там в советское время делами заправляли, извините. Какие он читал лекции! Мы с Дереником только благодаря ему и стали цивилистами… Впрочем, я отвлекся. Итак, продолжим. У молодых через девять месяцев родилась дочь. Я полагаю, ваш дедушка, в сомнительности родства которого я с каждой минутой разговора с вами сомневаюсь все меньше, решил как можно скорее исполнить долг и развязать себе руки.

— Моя тетя… — вслух задумалась Самсут. — Интересно, похожа ли на маму?

— Если вы похожи на свою мать, то могу решительно уверить, что не похожа. Дочь, увы, получилась еще страшнее мамаши — посмотрите.

Шарен достал из другой папки фотографию, и Самсут искренне пожалела изображенную на ней девушку. Такое убожище можно было придумать только нарочно.

«Наверное, сам Бог сжалился над ней и, в конце концов, утопил, — не очень-то милосердно подумала Самсут и тут же одернула себя. — Но ведь так вдруг взяла и пресеклась целая семья, и бедный старик Топэн остался без дочки и без внучки…»

— Старик Топэн умер скоро после рождения Флоранс и не увидел всего этого безобразия, — словно читая ее мысли, пояснил Шарен. — Таким образом, наследников первой очереди не осталось.

— Так в чем же тогда дело? — вздохнула Самсут, которой вдруг порядком надоела и эта беседа, и сам лощеный Шарен, и даже перспектива оказаться наследницей богатой, но на самом деле несчастной семьи. Она откровенно посмотрела сначала на часы, затем на дверь.

Адвокат снисходительно улыбнулся, будто снисходя к шалости маленькой девочки.

— Дело прежде всего, мадам! К тому же, всё равно я дал распоряжение не пускать сюда этих вертихвосток, пока мы не закончим. Тот, кто торопится, чаще всего опаздывает… К делу, мадам. К делу. Итак, кровных родственников не осталось, но существуют ведь и иные. В нашем случае это — муж Флоранс.

— Она тоже умудрилась выйти замуж за какого-нибудь славянского героя? Или за африканского?

— Если бы, мадам, если бы! Флоранс оказалась не только пострашнее мамаши, но и поухватистей: ее избранником стал граф Огюст Жиль Вернон де Шанси де Рец!!!

* * *

Это имя Шарену не пришлось повторять дважды, ибо оно произвело на Самсут впечатление, несравнимое с тем, что вызвало упоминание Топэна. На бывшую бедную петербургскую учительницу так и повеяло Дюма, Бальзаком и Мопассаном, вместе взятыми… Впрочем, в это литературное благозвучие тут же вкралась какая-то тревожная нотка. Кажется, было в истории связано с этой фамилией что-то нехорошее, но что — неискушенная во французской истории Самсут вспомнить никак не могла. На ум ей пришла только одна, неизвестно откуда выскочившая строчка:

— В альбоме старом Жиль де Реца… — задумчиво произнесла она.

— Да-да, именно потомок того самого Жиль де Реца, — снова пугая ее своей цепкой внимательностью к каждой мелочи, сообщил Шарен.

Самсут из гордости сразу же сделала важное лицо, говорившее, что она все прекрасно знает и понимает. И адвокат продолжил:

— Но тут, слава Богу, они оказались подходящей парой: граф тоже не блистал красотой, добавив к прелестям супруги свою хромоту и кривобокость. Его фотографии у меня, к сожалению, нет, поскольку граф уже давно ведет исключительно замкнутый образ жизни в одном из своих замков в окрестностях Парижа… В свете не появляется, в печати тоже. С Флоранс они прожили всего несколько месяцев, и она сбежала от него, как ошпаренная. Ну, вы понимаете… — Шарен сделал значительное лицо, и Самсут в ответ тоже важно кивнула, хотя на самом деле и не поняла ничего. — Однако развода вашей тетушке так и не удалось добиться. А может быть, она особо и не добивалась его. Ведь титул греет порой не меньше состояния.

— Значит, теперь все отойдет этому затворнику-графу?

— Нет, не всё. Половина в лучшем случае. У нас есть возможность доказать несостоятельность брака или его фиктивность. К тому же срок давности… Но это уже вас не касается, — вдруг оборвал он сам себя. — Итак, времени у нас немного. Поэтому теперь позвольте мне задать вам несколько вопросов. Во-первых, где сейчас ваша мать, и как быстро можно будет доставить сюда ее и ее документы? Я имею в виду свидетельство о рождении, об усыновлении, архивные материалы.

Самсут растерялась.

— Честно говоря, я вообще сомневаюсь, чтобы они где-то были. Наверное, украинская бабушка Аграфена их все уничтожила… А мама с Ваном сейчас в Ставище…

— Ставишче? А где это, поточнее?!

— Ставище. Это такая… такое место на Полтавщине… Только туда автобус ходит из райцентра раз в неделю. Да и то неизвестно, пойдет ли?

— То есть, дорога становится непроходимой? — понимающе уточнил Шарен.

— При чем тут дорога? — удивилась Самсут. — Дорога как была трясучка грейдерная, так и остается. А просто он то ходит, то не ходит. Мало ли, водитель заболел. Или у него нет настроения. Так что этого никто не знает до самой последней минуты.

Теперь, наконец, настал черед растеряться и адвоката.

— Но почта, телеграф, телефон?

— Ой, что вы, издеваетесь? — почти с обидой, впрочем, смешанной с некоей гордостью, возмутилась Самсут. — Какая почта? Какой телефон?! Ближайшее почтовое отделение в Курвихе, за семь километров… Туда даже срочные телеграммы-молнии приносят хорошо если на третий день… А телефон на этой почте тоже может запросто не работать. Или город связи не дает, или еще что-нибудь.

— А в самих… Стависчах?

— Где? У белки в дупле, что ли?

— А мобильная связь? — из последних сил старался держаться Шарен.

— Мобильная? — Самсут звонко рассмеялась. — Мобильная! Вот насмешили! Я думаю, там о ней только слышали. В лучшем случае — видели по телевизору.

— Вы решительно смеетесь надо мной, мадам! — рассердился Шарен. — А в нашем случае это неуместно. Время не ждет. Граф, я думаю, тоже.

— Но что же я могу сделать?! Я говорю вам чистую правду! Всё вместе — с извещением мамы, ее приездом и поисками документов, если они только есть, — займет никак не меньше нескольких месяцев.

— Что-о-о? — Шарен простонал и откинулся в кресле так, что Самсут показалось, будто ему стало плохо. — Дереник съест меня с потрохами… К тому же завтра у нас встреча с Оливье, и на руках у меня должны быть все козыри!..

— Извините, но всё, что я могу сейчас сделать — дать вам все наши координаты. На Украине и в Питере. — Самсут старательно продиктовала все адреса и возможные телефоны. Вспомнив даже номер своей жилконторы с паспортным столом. — А кто такой Оливье?

— Дело в том, что вопросами наследства Симона Луговуа, вообще-то, занимается известная парижская юридическая фирма «Зискинд и Перельман», и завтра мы должны встретиться с ее младшим компаньоном Оливье Перельманом. Я представлю вас не только как простого клиента, но еще и буду позиционироваться как представитель армянской диаспоры в Париже, помогающий своей соотечественнице.

— А здесь что, действительно много армян?

— Армян в Париже, конечно, меньше, чем в Лос-Анджелесе и Ереване — но не заметить их невозможно. Чего стоят одни только армянские лавочки с пряным суджуком, бастурмой и листьями для долмы. Все парижане сходят по ним с ума. А армянские антикварные магазины!

— А сколько их вообще? — неожиданно снова оживилась Самсут.

— Чего? Магазинов?

— Нет, — рассмеялась Самсут, — не магазинов, армян.

— Ну, вообще-то, это зависит от того, кого считать армянином. Если только тех, у кого фамилия заканчивается на «-ян», то, быть может, немного. Впрочем, есть люди с армянской фамилией, которые весьма удивятся, если им скажут, что они — армяне! — сел на любимого конька Шарен, с упоением продолжая. — Вообще, самая большая армянская диаспора находится, кстати, у вас, в России, там армян больше всех. Вторая в Америке, и только третья — во Франции. Считается, что армян во Франции теперь где-то около полумиллиона. Больше всего армян в Марселе, потому что этот порт был первым городом во Франции, куда после турецкой резни попали беженцы, в том числе и мой дед. Многие так и остались в Марселе и, вообще, на юго-западе. После этого пошла волна на север. Кто-то осел в Лионе, на полпути к Парижу, кто-то — совсем поблизости от Парижа. Так что до сих пор, в основном, это и есть три центра проживания армян во Франции.

— Вы говорите, что не всегда можно точно определить, кто же, собственно, армянин, а кто нет. Но вот, например, про Шарля Азнавура все знают, что он армянин. А есть ещё такие знаменитые армяне во Франции?

— Да, например, знаменитый кинорежиссёр Анри Верней. Он просто «офранцузил» свою фамилию. Или Мишель Легран. Этот знаменитый француз наполовину армянин. Его дед — Саркис Дер Микаэлян — в 1915 году бежал во Францию из-за геноцида. Или вот руководитель телекоммуникационного концерна Alcatel… Это крупный промышленник — Серж Чурук. А также знаменитый Анри Труайя, член Французской академии по французской словесности. Он происходит из семьи армянских купцов первой гильдии Тарасовых. Кстати, Артем Тарасов тоже относится к отпрыскам этой большой армянской семьи, которые после революции уехали во Францию. Ну и, — снова блеснул глазами Шарен, — очень известным армянином, прямо-таки гордящимся своей национальностью, хотя он не полностью армянин, а у него только мама была армянка, является и чемпион мира по футболу Джоркаефф, член сборной Франции. Турки даже Сборную мира не хотели пускать в Турцию, если Джоркаефф будет играть, потому что он всегда участвовал во всех антитурецких манифестациях в день геноцида, 24 апреля.

— И у армян есть места во Франции, где они встречаются?

— Естественно. Но в основном они встречаются в церкви. В Париже есть несколько армянских церквей. Главная церковь была построена, кажется, в начале еще прошлого века в армянском стиле. Каждую неделю в ней проходят службы, на которые приходят сотни людей. Есть армянские католические и протестантские церкви, в том числе и вокруг Парижа. И главное место встречи членов общины — это всё-таки церковь. Правда, есть в Париже два-три культурных центра. Там люди также встречаются, но только если, например, проводится выставка или какое-нибудь другое мероприятие.

— А они как-то связаны с исторической родиной и с армянами, живущими в Армении?

— Здесь опять же всё зависит от того, насколько армянин себя считает причастным к армянской общине. Многие ведь «офранцузились». Впрочем, как всегда, достаточно какого-нибудь происшествия, чтобы каждому вдруг вспомнилась его, так сказать, внутренняя история. Например, встретив какую-нибудь армянку из Армении, «офранцузившийся» армянин предпочитает жениться именно на ней, — тут Шарен как-то хитро взглянул на Самсут. — Такие случаи бывают. Либо кому-нибудь вдруг захочется поехать в Армению, познакомиться со страной, и это служит как бы толчком к возврату к своим корням. Есть также клуб предпринимателей, который ориентируется на армян, на связи с Арменией и армянской общиной…

— Интересно, — задумчиво сказала Самсут, которая на самом деле вдруг почувствовала себя уставшей.

Шарен, прекрасно все замечавший и понимавший, наконец, смилостивился и отпустил ее…

* * *

Не успела Самсут выйти в приемную, как на нее налетел черно-бело-рыжий вихрь, который сразу же принялся рвать ее в разные стороны.

— Пойдемте в Латинский квартал!

— Нет, на Монмартр!

— Лучше в Сен-Жермен!

— Глупости! — остановил их баритон Шарена. — Я поступился ради вас удовольствием отужинать с мадам в «Ледуайене». Поэтому первым делом ведите ее в ресторанчик без названия, что прямо за «Тара Джармон». Там подают восхитительные фуа-гра. Дарю идею и место — ну, вперед!

И вся четверка, включая Самсут, которая по поведению и настрою сейчас ничуть не отличалась от этих веселых семнадцатилетних девушек, снова помчались на бесконечные Елисейские поля.

— …Ах, Шанзелизе, Шанзелизе, — вздохнул адвокат. — Только там можно попасть в рай, не умерев. — После чего, уже закрывая за собой дверь офиса, мечтательно добавил: — Да еще и с такой женщиной… — и, плотоядно облизнувшись, пошел перекусить в ближайшее бистро напротив.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ДВОЕ НЕИЗВЕСТНЫХ (один из которых до боли знаком)

Теперь же, оказавшись в квартире Габриэль, она отказалась от чашечки чая «на сон грядущий» и упала замертво, несмотря на то, что честно хотела обдумать завтрашний разговор и понять, как лучше вести себя с этими людьми. Да и вообще, хорошенько поразмыслить о своем будущем. Впрочем, в последний миг перед тем, как провалиться в сон, она вспомнила бабушкино любимое «от судьбы не уйдешь» и, мысленно махнув на все рукой, заснула почти с чистой совестью.

Самсут видела себя в предрассветных сумерках, живительный горный воздух, свежий ветер и шум прибоя сменили бесконечное давление огромного шумного города. Даль манила своим бескрайним простором, однако едва она осторожно сделала несколько шагов вперед, как вдруг обнаружила, что стоит на безумной высоте, и с одной стороны перед ней расстилается равнодушное море, а с другой — выжженная солнцем равнина. И то, и другое выглядело враждебным, таящим какую-то незримую опасность. Голова у нее закружилась, а вместе с ней закружились и горизонты, и море, и горы. Весь мир вдруг сделался неотвратимым вихрем, и первые громовые раскаты в нем прозвучали, как объявление войны.

И сразу же каждое деревцо вокруг, каждый миртовый куст превратились во встрепенувшийся ужас. Все окуталось клубами удушливой пыли, все зазвенело, жалобно завыло, опрокинулось, завертелось ужасными смерчами и унеслось прочь. Самсут осталась одна, совсем одна, и тело ее тронули первые капли, и она опустилась в раскисшую от воды землю, уже не обращая внимания на ливший, как из ведра, дождь. Мимо с ревом покатились потоки, то кроваво-красные от пыльцы цветущих где-то деревьев, то белесые, как разбавленное молоко. Но когда она, опустив в поток руку, поднесла ее ко рту, губы ее ожгла горькая соль…

Она проснулась рано утро и снова совершенно разбитая. Габриэль еще спала, и тогда Самсут пришла в голову прекрасная идея — пройтись по улицам Парижа ранним-ранним утром, одной, почувствовав себя одновременно и королевой Марго, и Жанной де Бопертюи, и какой-нибудь графиней из Бальзака, и Гаврошем, и десятком героинь виденных ею французских фильмов. Она наскоро оделась и беззвучно выскользнула из квартиры. Встреча с Оливье Перельманом была назначена на десять утра, и времени у нее было предостаточно. Только уже отойдя от дома, она подумала, что одета совершенно не для деловой встречи и совершенно не накрашена. Но возвращаться означало испортить всю прогулку, и Самсут беспечно махнула рукой. Ну, не откажут же ей из-за этого в наследстве, если уж оно действительно ей полагается!

Еще прохладные улицы встретили ее той самой знаменитой сиренево-серой предутренней дымкой, о которой говорят все, кто побывал в Париже. И, вообще, здесь царили бесчисленные оттенки серого цвета, перетекающие от насыщенного темного мокрого асфальта до едва уловимого перламутра. И даже лица прохожих казались ей сейчас какими-то призрачными. Самсут бездумно шла мимо серо-зеленых оград, скользила взглядом по золотисто-сероватым фигуркам каких-то святых, рядом с которыми тени деревьев сливались с тенями от крестов. Юные уборщицы, поднимаясь на цыпочки и являя всем ухоженные ножки, мыли витрины, и все поголовно казались Самсут феями, стекла новых домов бликовали, и уже начинавшие появляться на порогах кафе официанты с их бабочками смущали Самсут откровенными взглядами…

* * *

Через пару часов упоительно-бессмысленного брожения по Парижу, совершенно потеряв ориентацию, Самсут почувствовала, что голодна, и уперлась взглядом в первое попавшееся кафе, около которого стояло всего три столика с ярко-красными скатертями. Тоже красные буквы над входом гласили «Au Pere Tranquille». Даже с ее скромным знанием французского Самсут поняла, что речь здесь идет об отце и о спокойствии. «Это, кажется, как раз для меня!» — рассмеялась она и села за крайний столик. Кроме нее, через столик, сидела еще девушка, в пушистом шарфе на плечах, но босиком и читала книжку. И столько в ней, в ее позе и грации, с какой она переворачивала страницы и почесывала одну ножку другой, было истинной естественности и беспечности, что Самсут вдруг успокоилась окончательно. «Будет то, что будет, судьбу не обманешь и не умолишь. А это утро мое и уже никто никогда не сможет у меня его отобрать», — улыбнулась Самсут, посмотрев на столик девушки, точно так же заказала кофе, маленькую бутылку минералки и бриоши с джемом и маслом.

Все было удивительно вкусно, и пока она завтракала, шальная мысль о том, что можно доесть и не идти ни к какому Перельману, а просто затеряться в этом городе, стать такой, как девушка напротив, и не лезть ни в какое наследство, не раз приходила ей в голову. Честно говоря, Самсут побаивалась этих сумасшедших денег и всего, что с ними связано. Как только дело доходило до какой-либо бухгалтерии, подсчетов и расчетов, она инстинктивно сворачивалась, словно улитка в своем домике. А ведь если на нее действительно свалится наследство, надо будет как-то с ним разбираться — налоги, пошлины, нотариусы…

«Бр-р-р! Но постойте! — Самсут даже не донесла до рта бриошь. — Ведь прямая-то наследница не я, а мама! Значит, и возиться со всем этим придется ей, а не мне! А уж Гала развернется на славу! Надо действительно срочно позвонить Каринке, чтобы та любыми способами искала связи со Ставищами — всяко это будет быстрее, чем все эти официальные пути».

По советской привычке Самсут решила, что сделать это надо непременно с какого-нибудь главпочтамта, как это всегда принято у нас, и уже собралась спросить официанта, где в Париже этот самый главный почтамт, но, поглядев на часы, увидела, что времени до встречи осталось совсем впритык. «Ладно, как только, так сразу, — решила она и побежала искать тот неведомый «Тур д'Аржан», в котором была назначена встреча.

В поисках его Самсут пришлось пройти все семь кругов ада, поскольку она произносила название так, что ни один француз не мог понять, что ей нужно, а ничего другого, кроме названия, она не знала. Она металась, как в западне по узким улочкам и проспектам, растрепанная, ненакрашенная, в футболке, уже подозрительно начинавшей пахнуть, и мятых льняных брючках. Наконец, над ней сжалился некий благообразный старичок в белоснежной кепке, путем долгих окольных вопросов понявший, что ей нужно, и даже сопроводивший ее до места.

Самсут порывисто чмокнула старика в одеколонную морщину на щеке и случайно увидела себя в стекле ближайшей витрины. Зрелище, на ее взгляд, было чудовищным, но Самсут вдруг почувствовала себя уже наследницей миллионного состояния, которой сам черт не брат, и нахально шагнула внутрь.

* * *

В вестибюле нервно расхаживал Шарен, в первое мгновение ее просто не узнавший.

— Мадам… — растерянно пробормотал он и повторил совсем уже жалобно. — Мадам… Вы… вы меня решили без ножа зарезать… Моя репутация, боже! Ведь завтра весь город начнет говорить, что Шарен обслуживает каких-то маргиналок!

— Глупости! — неожиданно веско одернула его Самсут. — Многие миллионеры как раз предпочитают одеваться, как придется, во всякую рвань, я сама читала. И, вообще, вам важна не я, а мои деньги. Вот и все, поэтому прекратите ныть!.. Ну, где ваш Оливье, или Перельман, или как там его еще? Ведите меня к нему!

Ошалевший от подобного натиска Шарен выругался себе под нос по-армянски, однако повел клиентку в заранее заказанный кабинет.

Навстречу им из-за столика поднялся сухонький, будто весь на шарнирах, господин с лисьей мордочкой. Он быстро окинул Самсут взглядом, но в отличие от Шарена, остался, кажется, вполне доволен. Многолетний опыт подсказывал ему, что, если клиент может позволить себе явиться в таком виде в такое место, да еще и опоздать, дело с ним иметь не только можно, но и нужно. Он быстро склонился над рукой Самсут и будто клюнул ее носом.

— Чрезвычайно рад видеть вас, мадам Головина, — прошуршал он на безупречном английском. — Или предпочитаете разговор на каком-либо другом европейском языке? Может быть, испанский?

— О, нет, благодарю, английский меня вполне устраивает, — как можно более светски произнесла Самсут, окончательно укрепляясь в роли миллионерши с причудами и непринужденно села в кресло. — Я прошу вас изложить ваши соображения как можно лаконичнее — у меня мало времени.

Шарен, наблюдая за своей столь неожиданно изменившейся клиенткой, все никак не мог взять себя в руки и даже забыл поджать нижнюю губу.

— …А вы, что же, мсье Шарен, садитесь, без вас я, как без рук, — ослепительно улыбнулась ему Самсут и почесала сандалией лодыжку точно так же, как делала это девушка в кафе. Губа у Шарена отвисла еще больше.

Насладившись триумфом, хотя внутренне и обмирала от своей наглости, Самсут, наконец, дала мужчинам заговорить. Из всех хитросплетений их заковыристых фраз и юридических терминов, которыми наперебой щеголяли адвокаты, она поняла лишь то, что наследство у ее блудного дедушки колоссальное, не один, не два, а много миллионов, и что они с матерью действительно являются единственными наследницами, поскольку злополучный граф де Рец уже давно признан ограниченно дее- и правоспособным по многим причинам, в том числе и из-за своей засвидетельствованной врачами психопатии. Самсут попыталась представить себе этого несчастного подагрика, который, как в романах Бальзака, дотягивает свою неудачную жизнь где-нибудь в разоренном поместье в Оверни или Руссильоне — и ей даже стало его жалко.

Между тем Перельман стал задавать ей всевозможные вопросы, на которые у нее явно не было ответов, вроде того, как называлось судно, на котором плавал Семен Луговой, его должность, порт приписки, кем он там числился, в каком примерно году он познакомился с Аграфеной Брынько, кто были его родители, где был во время войны и тому подобное. Ответить Самсут могла только на вопрос о дате рождения матери.

Скоро ей стало совсем скучно, поскольку мужчины опять погрузились в юридические тонкости. Внимательный Перельман тут же заметил ее состояние и снова клюнул ей руку.

— Вижу, вижу, мадам, что вы теряетесь в наших лабиринтах. Посему скажу вам совершенно просто и откровенно: и вы, и ваша, уверен, не менее очаровательная мать имеете все права на наследство моего покойного патрона. Для окончательного решения вопроса необходимо лишь представить определенные документы, подтверждающие родство — но о них, насколько я понял, уже позаботился глубокоуважаемый коллега Шарен. Времени у нас предостаточно, почти две недели. И в связи с этим, я полагаю, что вам не нужно утомлять себя присутствием здесь. Такой женщине, как вы, надо не сидеть в строгости кабинетов, а полнокровно жить нашим прелестным городом… Отправляйтесь в Пасси, в Лувр, куда угодно и наслаждайтесь жизнью, а скучную работу предоставьте нам с коллегой. Я верно говорю, мсье Шарен?

Шарен склонил голову — видимо, присутствие такой Самсут ему все-таки очень мешало, даже несмотря на явные восторги Перельмана.

— Я свяжусь с вами, как только буду иметь на руках документы, но в любом случае всегда рад вас видеть. — С этими словами Шарен подал ей визитку, по-видимому, вдруг сообразив, что не вечно же Самсут будет ходить по Парижу с девчонками. — Я бы посоветовал вам, как человеку из России, сейчас пойти посмотреть на мост Александра Третьего, говорят, он лучше ваших знаменитых петербургских мостов.

— Ах, не слушайте его, мадам, — вдруг живо вмешался Перельман. — Этот мост — позолоченная уродина. Лучше просто пройдитесь по набережной Сены от Сите до Сен-Луи. Сите расскажет вам, с чего начинался Париж, а Сен-Луи просто очарует…

* * *

@Snoska = Совет Перельмана пришелся Самсут больше по душе, и она оставила мужчин обсуждать в подробностях ее будущее. Пройдя по какому-то безыскусному мосту, где вместо привычных невских изысканных ограждений была простая сетка, как на дачных заборах, она увидела парочку, сидевшую на ней, как птицы, и остановилась неподалеку. Впереди, рассекая реку, будто носом корабля, поднимался знаменитый остров. Лютеция, могущественная корпорация лодочников, завещавшая городу свое имя, свой герб и свой девиз «Fluctuat nec mergitur» 21,1 Казалось, действительно ничто не может уничтожить этот крошечный клочок земли, этот вечный корабль, охраняемый святой Девой в соборе, носящем ее святое имя.

Зрелище было воистину незабываемое. Дерево на самом углу острова казалось рострой, оно мерцало и плавилось в лучах полуденного солнца, и вода Сены в бесчисленных отражениях уносила его вперед, в даль, в вечность. Оторваться от зрелища этого острова было невозможно!

Самсут была наедине с сердцем Парижа и сливалась с ним, а потому даже не могла заметить, как сзади бесшумно остановился черный, ничем не примечательный «Рено». Так же неслышно из него выскользнули двое неизвестных, неся на вытянутых вперед руках что-то белое. И это белое невесомой птицей взлетело над головой Самсут и опустилось ей на лицо удушливым сладковатым запахом хлороформа. Она дернулась, еще видя сквозь тонкую марлю смутные очертания исчезающего Сите и… очертания лица — отталкивающего, но при этом до боли знакомого; лица из столь недавней и, вместе с тем, такой давней петербургской ее жизни. «Откуда он здесь взялся?» — удивилась Самсут, одновременно теряя сознание и почву под ногами.

В следующую секунду ее подхватили под локти две пары железных рук. Вероятно, для далеких редких прохожих все это выглядело вполне обычной сценой. Двое мужчин — один из которых был евроафриканцем, а второй — славянином, с некрасивым шрамом на лице, — пришли на помощь потерявшей сознание женщине, доволокли ее до машины и повезли, должно быть, в ближайший госпиталь.

Маленький остров в последний момент вспыхнул золотом крыш и пропал в душной темноте…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ОПЯТЬ ОПОЗДАЛ!

Весь перелёт от Афин до Парижа Сергей Эдуардович прометался, словно в бреду, представляя Самсут то купающейся в бриллиантах свалившегося состояния, то лежащей на оцинкованном столе парижского морга, то млеющей в объятиях наглых парижских красавцев. А еще он раз за разом прокручивал в голове разговор с Толяном — вчера вечером, с любезного разрешения господина Дарецана, Габузов наконец-то сумел добраться до телефона и впервые за всё время своего пребывания в европах дозвонился до Питера.

— …Толян, привет. Габузов беспокоит. Помнишь еще такого?

— Серый?! Ты?!! Мать твою!!! Ну, ты и с-скотина!.. Мы ж тебя тут почти похоронили!.. Где ты? Что ты?!!

— Как где? В Греции! Я ведь оставил тебе записку.

— Да пошел ты знаешь куда со своей запиской?!! Я буквально завтра уже собрался Рысь приземлять и начинать его колоть на признанку в убийстве! В твоем, между прочим, убийстве?! У меня, вон, на столе ордер на арест, прокурором завизированный, лежит.

— Ну, извини!

— Да пошел ты!!! Хоть бы эсмээску прислал, свинья ты эдакая!

— Толян, дружище, вот клянусь тебе — до сих пор не было ни единой возможности. Мой мобильник еще в Питере сдох. А зарядное устройство я, как назло, оставил в своем кабинете. Просто не до того было — сам еле ноги унес… Я ведь даже в конторе никого не предупредил о своем отъезде. Небось, они там обыскались меня.

— Обыскались — не то слово. Заявление о твоей пропаже в близлежащий околоток подали уже на следующий день. За подписью директора, но думается, что прежде всего здесь Шверберг подсуетился. Честно говоря, вплоть до этой минуты я был уверен, что он таким нехитрым способом пытался обеспечить себе алиби. Дескать, вместе со всеми скорблю и не теряю надежды. А теперь, выходит, Илья Моисеевич просто-напросто хотел запеленговать твои координаты, прибегнув к услугам оперов из розыскного отдела. Наивный человек, даром что модный адвокат! Насколько мне известно, основные оперативно-розыскные мероприятия завершились исключительно на этапе опечатывания квартиры.

— Чьей квартиры?

— Твоей, чьей же еще. Сразу после твоего убытия… Слушай, а где ты встретился с Рысевым?

— В собственной конторе. Он приехал туда вскоре после нашего с тобой разговора, и все это время, меня дожидаючись, работал легенду «истомившийся клиент Ильи Моисеевича».

— И как же тебе, в такое разе, удалось уйти?

— Закрылся в своем кабинете, а потом свалил через окно.

— Толково придумано. А почему мне не позвонил?

— Пытался, но ты упорно находился вне зоны доступа.

— Точно, было такое дело. Блин, на дворе — двадцатый первый век, а отъедешь от города семьдесят километров на восток, и всё — «глухомань и глухомать». Кстати, о сотовой связи. Уже на следующий день после твоего исчезновения Шверберг, словно бы что-то такое почуяв, поменял сим-карту. Так что отныне в эфире — тишина полная, информации — ноль. Ну, скажем так, почти ноль. Все-таки не прослушкой единой жив опер.

— Толян, ты так и не рассказал, что с квартирой?

— Подломили твою хату, той же ночью. Всё вверх дном перевернули, явно что-то искали. Скорее всего, пакет, который ты на вахте дежурному оставил. Молодец, хоть на это ума хватило.

— Вот гады!

— Сомнению не подлежит. Я, как только узнал, сразу отправил туда своих хлопцев: поводить жалом, поинтересоваться что да как. Так вот старуха из 34-й квартиры…

— Марь Иванна?

— Не помню, наверное. Так вот старуха рассказала, что весь вечер на лестничной площадке крутились двое подозрительных. Ребята показали фотки и одного она уверенно опознала.

— Рысев?

— Он самый. Так что мы уже через пару дней ноги выписали 22 — и за Рысевым, и за Швербергом.

— Удалось установить что-нибудь интересное?

— Скорее — да, чем нет. Раз уж прокурор дал добро на задержание.

— А Шверберг?

— С этим жуком сложнее. Пока железобетонно ему можно предъявить только посредничество при получении взяток. Но и здесь, как ты понимаешь, не все так просто.

— 52-я глава УПК? 23

— Во-во. Ну да лиха беда начало. Ты мне лучше скажи: сам-то ты как? Встретился, наконец, со своей миллионершей?… И что она?… Вы уже — того самого?… Или до сих пор в стадии прелюдии? Только, чур, не врать! Меня на бикини не проведешь.

— Завтра встретимся. В Париже. Утром вылетаю.

— Знаешь, амиго, если бы в твоем ответе не прозвучало географическое название «Париж», я бы решил, что ты — клинический неудачник. Какого хрена ты там делал столько времени? Груши… или что там у них? Оливки причинным местом околачивал?

— Я работал. Сначала грузчиком в порту, потом — адвокатом.

— Головокружительная карьера! И что, много заработал?

— На Париж, как видишь, хватило.

— Блин, я балдею с тебя, амиго. Ну, давай, не томи, рассказывай!

— Толян, я вообще-то по чужому телефону звоню. От человека, которого впервые увидел каких-то три часа назад. Так что все подробности — при личной встрече. Сейчас — просто неудобно. Ты лучше вот что: запиши на всякий случай телефон моего французского коллеги. Его зовут Шарен… Первая «Ш», как Шверберг. Готов? Диктую…

Прокручивая в мозгу вчерашний разговор с Толяном, Сергей вдруг подумал о том, что слишком уж самоуверенно он объявил приятелю о предстоящей встрече с Самсут. Конечно, вероятность таковой была сейчас как никогда велика, и все же… Слишком часто в последнее время на их пути вставали два величества — Их Величество Случай и Их Величество Облом. Габузов решил, что если и на этот раз не судьба будет им встретиться в Париже, он первым же рейсом рванет домой. И — слово чести! — по возвращении в Питер самолично разберется с господином Швербергом, невзирая на 52-ю главу УПК. На заветный короткоствол деньги у него теперь есть, а дальше — будь что будет…

* * *

После трех часов лета невыспавшийся, а потому зеленый, будто огурец, Габузов вывалился в аэропорту Орли, добрался до города и, не видя ничего из соблазнов Парижа, первым делом дорвался до телефона-автомата и набрал номер адвоката Шарена. Офис не отвечал.

Тогда, вспомнив давнюю присказку деда, что наглый присмиреет только в могиле, он рискнул позвонить по мобильному.

— Слушаю, — раздался недовольный бас.

— Ай… Ай… вонт… — от волнения все английские слова вылетели у Сергея из головы, — вонт… Самсут Матосовну Головину…

— Вы Габузофф? — спросил бас. — Дереник предупреждал, что вы свяжетесь со мной. С мадам Головиной мы только что расстались, она вышла прогуляться. Скорее всего, через некоторое время она вернется домой. Записывайте адрес… — Сергей лихорадочным движением достал из кармана шариковую ручку и принялся царапать диктуемый адрес под телефоном Шарена. — Вы из Орли? Тогда садитесь на РЭР, на «Севр-Бабилон» пересядете, выйдете на станции «Этуаль». Там недалеко. Хозяйку квартиры зовут Габриэль, она дальняя родственница Дереника…

«Понятно, едем в адрес, — пробурчал Габузов, вешая трубку. — Только я про этот самый «Рэр» ничего не понял… Ладно, разберемся по ходу дела…»

Он поискал глазами знакомое слово «Exchange», обменял сто долларов на шестьсот франков (даже паспорт предъявить не попросили!), по неоновой надписи отыскал тот самый «РЭР», купил билет, представляющий собой голубой прямоугольник с магнитной полосой посередине и с третьей попытки прошел через турникет.

Следуя стрелочке-указателю, Сергей поднялся на длиннющий виадук, перекинутый через железнодорожные пути. Внизу он видел бесконечное плетение рельсов, пучки пожухлой травы между шпалами, раздолбанный товарный вагон, ржавую цистерну. Открывшаяся картинка была настолько русской, что у него защемило сердце, будто именно в этот момент его настиг воспетый Шопеном миг прощания с родиной.

«Выше нос, старик! — подбодрил он сам себя. — Ты как-никак в Париже, это тебе не халам-балам».

Сидя у окна пригородного экспресса, почти без остановок проскакивающего пригороды, не примечательные ничем, кроме обилия граффити на всех пригодных для этого поверхностях, Габузов изучал маршрут следования, вывешенный рядом с дверью. Баньо… Парк де Со… Со… [Есть не только «Парк де Со», но и «Со»?] Монсури… Ага, Монсури — это название он помнил по путеводителю, проштудированному накануне так и не состоявшегося семейного путешествия. Парк Монсури, рядом корпуса Сорбонны. Это уже Париж.

Но перед самым городом электричка, неожиданно для Сергея, нырнула под землю и превратилась в обыкновенный поезд метро. Ему это не понравилось: из-под земли Париж не увидишь, а первое впечатление — самое важное, и остается порой на всю жизнь.

На станции «Денфэр-Рошро» он вышел, обошел круглую площадь, полюбовавшись причудливым скульптурным ансамблем посередине, и повернул на улицу, показавшуюся ему наиболее живописной. Через квартал Сергей понял, что идет по бульвару Распай, сразу напомнившему о романах Сименона. «Примерно район Монпарнаса, — сообразил он, вновь припомнив карту в путеводителе. — Как все мы мечтали в юности побродить здесь, посидеть в знаменитой «Ротонде», где собиралась эмигрантская богема. Лифарь, Цветаева, Эренбург…»

Вот по правую руку показалась гостиница «Лютеция», вычурный фасад которой он сразу узнал по множеству фильмов, французских и американских. Приосанившись, Сергей свернул к сверкающему стеклом подъезду и подождал, пока бородатый швейцар в красной ливрее с галунами откроет перед ним широкие двери — и, желательно, с поклоном. Ладно, легкий кивок можно условно посчитать поклоном. Габузов не собирался останавливаться в этом, конечно же, безумно дорогом отеле, просто хотел, пусть только на полчасика, почувствовать себя если не истинным парижанином, то хотя бы полноценным европейцем.

Он небрежно продефилировал по необъятному холлу мимо монументальной стойки зеленого мрамора, полюбовался стеклянными стендами ювелирных бутиков и, заметив в углу белую с черным эмалированную табличку с понятным на любом языке словом «BAR», направился туда, с достоинством опустился на плюшевый диванчик и заказал подошедшему негру в белой униформе пачку «Житан», эспрессо и пастис — как он где-то читал, самый французский напиток в мире. Кофе был отменный, а вот с пастисом Сергей явно погорячился. Ему принесли густой янтарной жидкости на донышке коньячного бокала и воду в химической колбе. Мысля логически, он эти ингредиенты смешал и получил полный бокал молочно-белой жидкости, остро припахивающей детской грудной микстурой. Неаппетитно на вид, да и на вкус не сказать, чтобы приятно.

«Зато кашлять не буду», — утешил себя Габузов, закурил непривычно короткую сигарету и, естественно, тут же зашелся в кашле. В общем, с парижанством пока как-то не срасталось. «Да и черт с ним! В конце концов, я приехал не анисовку вонючую распивать! Еще раз позвонить Шарену — или сразу к этой, как ее, Габриэль?»

Он расплатился, вышел на Распай и двинулся по направлению к Сене. Вскоре, оставив позади дом Пикассо, Сергей оказался на площади с фонтаном. По правую руку высился громадный темный собор и ноги словно бы сами подвели его ко входу.

Изнутри собор казался еще больше, чем снаружи, может быть, из-за полного отсутствия людей. Лишь по периферии вокруг нефа лепились маленькие, невысокие ниши, каждая со своим алтарем, со своими плитами и надгробиями, со своими статуэтками и барочной живописью на библейские сюжеты, замещающей в здешних церквах иконы. Сергей, человек совершенно невоцерковленный, не знал, как они, эти ниши, называются — в голове вертелись какие-то «притворы» и еще «базилики». Он подошел к огромному ларю в центре зала, взял свечу, бросил в щелочку для монет положенные десять франков. В этот момент ему некстати вспомнились две комсомольские дуры из курсового бюро, тайком бегавшие на Смоленское кладбище писать записочки Ксении Блаженной. «Ксюшенька, помоги спихнуть диамат!.. Ксюшенька, сделай так, чтобы Петров на меня посмотрел…»

«Ксюшенька, помоги мне…»

Габузов зажег свечу зажигалкой, какой-то родовой памятью вспомнив, что именно так и надлежит зажигать свечи во храме — не спичкой, а кремнем и огнивом, — и медленно двинулся вдоль ниш.

«Ксюшенька, помоги мне…»

Он поставил свечу рядом с другими, крепко вжав ее в углубление.

«Ксюшенька… или кто там еще… сделай так, чтобы с Самсут ничего не случилось!»

Он поднял голову, и уперся взглядом в ровную, девственно белую стену.

Наверху, почти под самыми сводами он увидел деревянный барельеф.

Держа в руках младенца и попирая босой ногой голову змея, стояла на огромном яблоке… Самсут и чуть заметно улыбалась ему.

Сергей тряхнул головой, сбрасывая морок.

Ну, конечно — то была вовсе не Самсут, а сама Дева Мария.

Впрочем, это уже не имело никакого значения…

* * *

…Габриэль оказалась очаровательной рыжеволосой красоткой совсем не армянского типа. Сергея она приняла любезно, провела в комнату Самсут, предложила вина.

— Ой, так вы друг Самсут из Петербурга?! — щебетала Габриэль, наполняя бокалы густо-алым бордо. Честный Габузов хотел было внести поправку, но предпочел отмолчаться. — Ой, она такая милая, мы все в нее просто влюбились… Ах, какой для нее будет приятный сюрприз, когда она вернется и увидит вас…

«Сюрприз-то да, а вот приятный ли?» — усомнился Габузов, принимая бокал.

— А вы в первый раз в Париже? — сыпала вопросами Габриэль. — А где остановились? Пока нигде? Тогда можете жить прямо здесь — если, конечно, Самсут будет не против.

«Конечно, будет. С какой бы стати ей быть за?» — с грустью заметил Сергей.

— Вы же давно знаете Самсут. Расскажите мне про нее — всё-всё-всё!

— Ну… — Габузов откашлялся. — Она работает учительницей, преподает английский. У нее есть сын Иван, десяти лет…

— Это я знаю! Расскажите, что она любит? Какую музыку, какие фильмы, какие духи?

— Духи? Вообще-то я про духи не того… — смутился Габузов. — А живет она на Петроградской.

— Что есть Петроградская?

— Старейший район Петербурга. Именно отсюда начался город — Петропавловская крепость, домик Петра…

— А кто такой Петр?

Чрезвычайно довольный тем, что ему удалось так ловко сменить тему разговора, Сергей прочитал целую лекцию по истории родного города, неоднократно прерываемую восклицаниями экспансивной Габриэль.

— Ах, я хочу в Петербург! Хочу! Вы рассказываете так, будто это самый красивый город на свете.

— Так и есть.

— А Париж? Никогда не поверю, что ваш Петербург красивее Парижа!

— Мне трудно сравнивать. Париж я знаю только по фильмам и фотографиям. Сегодня, правда, немножко прошелся по Распай…

— Что может быть интересного на Распай? Вы непременно должны побывать в…

От перечисления местных достопримечательностей Габриэль отвлек телефонный звонок. Она вспорхнула бойким рыжим воробушком.

— Минуточку! Это, наверное, Самсут. Я ей расскажу… Нет не расскажу, пусть будет сюрприз…

Габриэль убежала, а Габузов отставил недопитый бокал и оглядел комнату: арочное окно в затейливом металлическом переплете, белый шкаф во всю стену, кокетливые розовые обои, повсюду фотографии, картинки в рамочках, яркие постеры. Столик, кровать. У кровати стоит раскрытая дорожная сумка. Сергей всмотрелся: из сумки торчала прозрачная папка, в ней несколько листочков бумаги, на листочках какой-то текст.

Рука сама собой потянулась к сумке, слегка вытянула папку за корешок. Текст был на русском, глаза моментально выхватили фамилию «Тер-Петросян».

Габузов прислушался — из-за стены слышался бойкий голосок Габриэль.

Воровато оглядевшись, он вытащил листочки из папки, поднес к глазам.

«Лейтенанту Тер-Петросяну Алоше Петровичу, моему сыну

Дорогой сынок Алоша! Вот уже полгода, как нет от тебя вестей — вести, особенно добрые, не спешат в наш осажденный город. Каждый день возношу молитвы Господу нашему и его ангелам за тебя и твоих товарищей, доблестных русских воинов.

Пишу в надежде, что когда-нибудь…»

Голос в соседней комнате резко прервался, и тут же послышался приближающийся стук каблучков. Сергей мгновенно сообразил, что не успеет убрать листочки в папку, и в последний момент сообразил запихнуть их себе под пуловер.

В комнату вбежала Габриэль. Она была страшно взволнована: глаза округлились, щеки пылали. Девушка схватила Габузова за руку и потянула к выходу.

— Едемте, едемте немедленно! С Самсут случилась беда! Она пропала…

* * *

Через полчаса они уже сидели в кабинете Шарена, которому Сергей рассказал все, что ему было известно из материалов Шверберга. Теперь Габузов молча курил одну за одной, а Шарен до боли в пальцах нажимал кнопки всевозможных телефонов, пытаясь достучаться до своего неуловимого однокурсника Дереника…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГРАФ ДРАКУЛА

Первым, что всплыло в затуманенном сознании Самсут, был плывущий навстречу вечности остров Сите. Но золотое пламя его не светило ровным светом, а как-то рвано мигало. «Вот и Сите погиб…» — совершенно спокойно и безразлично подумала Самсут, и слова эти никак не отдались в ней — ни сожалением, ни болью. Отчего-то ей было всё равно.

Тело немного ныло и казалось ватным. Не открывая глаз, она попыталась пошевелить руками — к ее удивлению, руки двигались вполне свободно. Она проделала ту же операцию с ногами — результат тот же. Но Самсут все равно не решалась открыть глаз. Вместо этого она попыталась, пощупав рукой, определить, на чем лежит, и неожиданно обнаружила сухие суставчатые трубочки соломы. Она чуть повернула голову — действительно пахло сеном, причем свежескошенным. Ей неожиданно вспомнилось детство в ЦПКиО, где всегда летом косили Масляный луг, и детям разрешали выдергивать из маленьких ароматных стожков крупные соломинки. Ах, как здорово было, расщепив их на конце, пускать радужные мыльные пузыри! У Вана через пластмассовые трубочки никогда таких не получалось! А какое сено бывало в Ставищах…

Стоп! Это до боли знакомое название мгновенно привело Самсут в чувство. Не в Ставищах же она, в конце концов! И, сначала решительно зажмурившись, готовая к самому худшему, она в следующее мгновение резко раскрыла глаза.

Готовилась она, как оказалось, правильно: перед ней как раз и оказалось именно то — самое худшее. Такое, что хуже не бывает, если, конечно, не считать книжно-киношного помоста с палачом и секирой. Некоторое время Самсут лежала не шевелясь и только исподволь обводила глазами открывшееся ей зрелище. Несмотря на действительный ужас положения, как ни странно, первым делом в голову ей полезли всяческие литературные сравнения, вроде замка Иф, крепости, куда заточили несчастного дель Донго, или темницы Фан-Фана. Ничего не попишешь — Самсут все-таки была начитанной ленинградской девочкой! А помимо того, она вспомнила, что никогда сразу не надо показывать, что ты пришел в себя, поскольку где-то рядом может быть твой невидимый тюремщик, и эти вырванные несколько минут надо постараться как можно лучше использовать в своих целях. И она их использовала.

В это было трудно поверить, но она действительно находилась в самом настоящем подземелье — или, во всяком случае, в месте, точно его копирующем: невысокие изъеденные временем и прокопченные сводчатые потолки, каменный пол в обрывках соломы, вделанные в стены тяжелые чугунные кольца, на которых кое-где свисали остатки цепей. Цепи, правда, были явно проржавевшие. У самой дальней стены в нескольких местах на полу что-то белело. Окон, разумеется, не было. И все это великолепие освещалось парой дымных факелов, воткнутых в специальные розетки. Самсут осторожно скосила глаза на свое ложе и обнаружила, что лежит на единственной каменной узкой скамье у стены, на охапке сена. «Хорошо хоть сена додумались подстелить, — неожиданно удовлетворено подумала она, — а то в пять минут заработаешь цистит, ревматизм, если ни чего похуже». Видимо, тюремщик — или непосредственный исполнитель этой странной акции — был человеком все-таки добросердечным…

Она слегка повернула голову и уперлась взглядом в прямоугольник двери в стене. Дверь оказалась деревянная, с железными полосами крест-накрест и без ручки. Выйти отсюда без посторонней помощи представлялось делом явно невозможным.

Тут, неожиданно для самой себя, Самсут рассмеялась и рывком села на своем убогом ложе. Все это, конечно, сон, бред, абстракция. Какое подземелье в начале ХХI века? И кто она такая, чтобы держать ее здесь? Наследства-то она еще не получила! Уж если бы она представляла какую-нибудь ценность, то, разумеется, ее заперли бы не в таком доисторическом месте, а сунули во вполне современный кабинет или тюрьму, вроде афинской. Значит, либо это сон, — а он раньше или позже закончится, — либо ошибка, которая скоро обнаружится, и ее выпустят…

* * *

Время шло, нехороший сон не сменялся здоровой действительностью, никто не являлся и, судя по всему, не торопился ее выпускать. Часов на руке тоже не оказалось и, самое мерзкое, становилось по-настоящему холодно. Вековая сырость медленно, но верно заползала в самое нутро новоиспеченной миллионерши и лишала ее надежды на скорое избавление. Чтобы как-то согреться, она попыталась сжаться, свернуться в комочек, повернувшись на бок и поджав коленки — и бедром наткнулась на что-то твердое. Удивленная Самсут полезла в карман и обнаружила хрустальную печатку Самвела. Точно, она летела в Париж как раз в этих самых брюках, куда и сунула сувенир, отданный волчком-горбунком. Тогда, в предчувствии Парижа, она забыла про него и вот теперь принялась рассматривать со смущением и любопытством.

Печатка представляла собой перевернутую усеченную пирамидку с плоским кружком на конце. Свет факела переливался в хрустале, и печатка казалась разноцветной. Самсут повернула ее кружком к себе и увидела на нем резко очерченный профиль, чем-то напоминавший профиль самого Самвела. С обеих сторон красовались две армянские буквы, а внизу шла микроскопическая вязь надписи, кажется, по-гречески. Увы, ни букв, ни слов прочитать она не могла. А вдруг, если бы могла, если бы знала армянский, эти слова и буквы дали бы ей какой-нибудь ключ к разгадке или даже к освобождению, как обычно бывает в сказках? Но смысл оставался мертвым и не мог помочь своей обладательнице.

Уверенность Самсут медленно, но неизбежно начала меняться на противный липкий страх — первый предвестник паники. Помнится, так бывало, когда на каникулах в Солнечном мальчишки порой запирали ее в старом чулане на чьей-то пустующей даче. Поначалу все было нормально, можно было даже отдохнуть от их вечного гвалта и множества ребяческих проблем. Но потом Самсут начинало казаться, что о ней забыли; что бабушка Маро уже бегает по поселку и зовет ее; что уже вызваны спасатели искать труп на пляже, что мама не переживет… И тогда Самсут начинала от ужаса орать в полный голос, и мальчишки, всегда находившиеся где-то поблизости, немедленно прибегали и со словами «Во, скаженная!» выпускали ее на свободу. И все страхи исчезали до очередного пленения.

Почему бы не попробовать разыграть эту карту и здесь? Все равно, если это подземелье настоящее, ее никто не услышит и ничего она не потеряет. Но если это лишь декорация — прибегут непременно.

Набрав в легкие воздуху побольше, Самсут заорала благим матом, выделывая голосом всевозможные фиоритуры.

* * *

Как ни странно, прием сработал: дверь без ручки стала медленно, с чудовищным скрипом открываться.

«Ага, — подумала Самсут, не переставая кричать, — поскольку никакого поворота ключа не было слышно, значит дверь даже не была заперта, а тюремщик находился явно поблизости».

Она удвоила свои старания и вдруг поймала себя на том, что весь ее страх странным образом пропал. Во всяком случае, ей стало гораздо менее страшно, чем той ночью на кипрской вилле, и уж совсем несравнимо с тем ужасом, который она испытала, шествуя с конвоем полицейских под взглядами онемевшего семейства Тер-Петросянов. Самсут стиснула заветную печатку, и на этот раз такое простое действие каким-то образом придало ей бодрости, словно бы старик накинул на нее теплый войлочный плащ, отодвинув прочь все ее неприятности, все страхи и невзгоды.

Дверь продолжала медленно открываться и, наконец, в ее черном проеме появилось бледное лицо. В первое мгновение Самсут показалось, что лицо это существует само по себе, без туловища, и она невольно смолкла. Зрелище, что и говорить, было жутковатое: под самой притолокой неслышно передвигалось белое, как снег, лицо. И лицо это было красиво той неземной сказочной красотой, которую любому человеку трудно вынести из-за совершенства реальности. «Вот я сжала печатку — и сказка-то и началась!» — мелькнуло в мозгу у Самсут, но думать дальше было уже невозможно. К ней приближались огромные темно-синие глаза в густых ресницах, темные локоны на мраморном лбу, породистые ноздри, матовая кожа, резной рот и только подбородок немного портил картину, слишком поспешно убегая вниз в черноту.

— Кто вы? — не выдержала Самсут.

Лицо загадочно улыбнулось, к ужасу Самсут обнажив страшные, изъеденные кариесом зубы, и придвинулось еще ближе. Только теперь она поняла, что странный субъект был просто-напросто одет во все черное. И этот его костюм, представлявший собой неимоверно древний камзол и обтягивающее трико, выглядел вполне под стать подземелью. Самсут невольно отодвинулась в угол.

— Что это за маскарад?… — начала она резко высказывать свое возмущение, но сразу осеклась, увидев, что приближающаяся фигура как-то сильно скошена на левый бок и заметно хромает на левую же ногу.

«Просто обыкновенная чертовщина!» — попыталась образумить себя Самсут. Но вышло у нее это плохо, а потому страх, вместо того, чтобы исчезнуть, стал еще сильнее.

Мужчина остановился в полушаге от Самсут и снова улыбнулся. От него явственно пахло пачулями и серой.

— Не надо бояться, крошка, — хриплым и, что называется, весьма сексуальным голосом прохрипел он довольно чисто по-английски, но с явным французским грассированием. — Вы в полной моей власти!

— Где я? — стараясь не обращать внимания на смысл его слов, потребовала Самсут.

— Разумеется, в Анжони, где же еще? — улыбнулся полупризрак, уже не обнажая зубов. — В моем любимом замке, в Оверни.

— В Оверни? — не веря своим ушам, переспросила она.

Овернь, Овернь… Кажется, совсем недавно она уже слышала это название… Или оно просто приходило ей на ум? Но, парализованная одновременно страхом, отвращением и красотой, Самсут никак не могла вспомнить.

— Да-да, мадам, так и есть, — продолжал меж тем странный призрак. — Вы находитесь в краю озер и мрачных лесов, где живы лишь римские виадуки и серый камень романских аббатств. В краю ледяных туманов и скал…

Голос незнакомца словно пел старинную легенду, будто паутиной оплетая сознание вконец растерявшейся женщины.

— Отсюда, мадам, никто не возвращается тем, кем был. Если вообще возвращается…

— Что вам от меня надо?! — из последних сил напрягая улетучивающийся разум, выкрикнула Самсут, как бы пытаясь разорвать это оплетающее ее колдовство.

— Крови, моя сладкая, крови, — пропел в ответ голос. — Иди ко мне! И ты узнаешь, как сладко бывает прикосновение зубов, когда они вонзаются в бархат кожи, рвут нежную плоть, как упоительна первая кровь, как она обжигает горло и распаляет чувства… Отведай этой боли, отдай свои плечи моим безжалостным клыкам…

Последнее предложение было совершенно лишним: Самсут, уже, как в гипнозе, почти тянувшаяся к хозяину замка, вдруг ясно представила себе его испорченные зубы под прекрасными алыми губами и содрогнулась от отвращения.

— Прекратите!!! — и она замахнулась, разгоняя наваждение. — Это же комедия! Тоже мне, граф Дракула!

Хозяин неожиданно обиделся.

— Граф Дракула — щенок. А вы — неразумная идиотка. Я предлагал вам прекрасную смерть, мадам, но вы сами отказались. Придется прибегнуть к другим мерам, гораздо более неприятным, смею вам заметить. Впрочем, конечно, кому — как. Эй, сюда!

И не успела Самсут ничего сказать, как в подземелье вбежали две высокие фигуры в черных рясах с капюшонами на головах, скрывающих лица. Они схватили Самсут и вывели ее на середину подвала. Понимая, что теперь кричать бессмысленно, она молчала и не отбивалась, всю свою волю направив только на то, чтобы более не поддаваться странной магии красоты этого лица, принадлежавшего явному психопату. Главное — сохранять ясность ума и тогда можно бороться. Здравый рассудок, несмотря ни на какие романтические бредни, еще никогда не подводил ее. Самсут стала внимательно наблюдать за происходящим, стараясь держаться не жертвой, а просто сторонним наблюдателем происходящего. Где-то она читала, что такое поведение есть последнее прибежище обреченного…

На плечах хозяина, откуда ни возьмись, появился длинный черный плащ, скрывший физическое убожество его тела, а в руках — подобие огромного деревянного фаллоса. Факелы задымили и погасли, оставив в темноте только слабо мерцавшие головешки. Пряный голос затянул странную песню, и все в мире завертелось в головокружительном напеве.

— Вся земля одета в белый саван, скована ледяным покровом, застыла в безжалостных кристаллах… Но на востоке уже поднимается несравненная заря, пронизывающая густой туман, она подносит нам пенящийся кубок жизни…

Фаллос, раскачиваясь, стал медленно подниматься в руках безумного.

— …Из недр земли несется откровение природы, оно грозит разорваться от избытка сил, князь ночи наполняет лона снами и ложью… Кричи, проклинай! Одна буря вызовет другую, незаметен переход от отвращения к сладострастью…

Самсут снова почувствовала, как несмотря на все старания начинает терять ощущение реальности и самой себя…

— А теперь от тебя требуется один поцелуй! — раздался громовой голос. — Один поцелуй, с которым ты отдашь все, стыдливость, достоинство, волю. Я жду твоего жертвоприношения, деревянное божество примет тебя, как некогда Пан…

Самсут почувствовала, как молодцы мягко тянут ее вперед, к фаллосу, выставленному вперед человеком в плаще. Прекрасное лицо его сверкало непереносимой победной красотой…

* * *

Резкий электрический свет полоснул ее по глазам, и Самсут невольно потянула руки к лицу. Сквозь раздвинутые пальцы она неожиданно обнаружила, что сидит в том же подземелье, но сверху, из-под сводов льется беспощадный голубой цвет множества галогенных ламп. Напротив, на стуле сидел все тот же человек, в совершенно современном костюме и рассматривал Самсут с презрительным любопытством, как насекомое. Она прикусила губы и не стала отнимать руки от лица.

— Ну, что? Надеюсь, вы все-таки поняли, что я и в самом деле могу сделать с вами все, что мне заблагорассудится? — по-прежнему улыбаясь гнилыми зубами, спросил незнакомец. Красота его не исчезла, но стала выглядеть более обыкновенной, поскольку черные локоны оказались париком.

— Нет, не поняла!

Человек угрожающе приподнялся.

— То есть я хочу сказать, что здесь какая-то ошибка. Вероятно, вы меня с кем-то спутали, — гася страсти, поспешила оправдаться Самсут.

— Самсут Матосовна Головина из Петербурга, наследница Симона Луговуа?! Наконец-то, я могу лицезреть вас. Теперь и при дневном свете.

— Так это ваш человек связывался со мной в Петербурге?! — ахнула она.

— Что за бред? — искренне удивился незнакомец. — Мои люди лишь доставили вас сюда.

— Зачем?

— Как вы недогадливы!.. Чтобы вы перестали быть наследницей — всего лишь. Неужели вы действительно подумали, что я польщусь на ваши зрелые прелести?

Самсут вспыхнула:

— Ах, значит, вы и есть тот самый вырожденец, психопат и, как я теперь догадываюсь, еще и импотент?

— Граф Огюст Жиль Вернон де Шанси де Рец, к вашим услугам. Поймите меня правильно, в сложившейся ситуации виноваты исключительно вы сами. Вашей неумеренной, уж не знаю, славянской ли, армянской ли активностью, мадам, вы не оставили мне иного выбора, кроме похищения. Я вынужден был это сделать, чтобы вы не натворили еще чего-нибудь. Например, не сумели добраться до вашей мамаши и вызвать ее в Париж…

«Ах, я ведь как раз собиралась пойти позвонить Карине, чтобы она добралась до мамы…», — вспомнила Самсут и уже не знала, радоваться или печалиться тому, что не успела этого сделать.

— Иначе пришлось бы «нейтрализовывать» не только вас, но и ее. А это уже имело бы гораздо более тяжелые последствия…

Самсут снова не поняла, для кого подобные последствия оказались бы более тяжелы, и поэтому промолчала.

— Сделайте два шага, мадам, и я покажу вам эти прелестные последствия!

Граф галантно подал своей пленнице руку и подвел ее к той самой дальней стене, где в темноте ей еще при первом пробуждении померещилось что-то белое.

— Смотрите, — на полу лежали кучки какого-то белесого порошка, но, приглядевшись, Самсут поняла, что это рассыпавшиеся от времени кости. — Видите? Это дело рук моего прапрапрадеда, знаменитого барона Жиль де Реца. Надеюсь, о нем-то вы знаете?

— Нет, — растерялась Самсут, но память, встряхнутая сильным впечатлением, подсказала ей строки, которые она не могла вспомнить в офисе Шарена. — Только стихи, — быстро поправилась она.

Мне нынче труден мой урок,

Куда от странной грезы деться?

Я отыскал сейчас цветок

В процессе старом Жиль де Реца…

— А дальше не помню… Это Гумилев.

И она поспешно перевела строчки на английский.

Поминание предка, а заодно и «странной грезы» в стихах русского поэта, видимо, помаслило болезненное самолюбие графа, и он заговорил мягче:

— Впрочем, не смотрите на это более, достаточно. В конце концов, все мы люди цивилизованные и всегда можем договориться, не так ли?

— Разумеется.

— Отлично. Тогда прямо сейчас и здесь вы напишите под мою диктовку письмо вашей уважаемой матушке, а потом подпишите нужные мне бумаги.

Он помахал листами роскошной веленевой бумаги с графскими коронками наверху.

— И после этого вы доставите меня обратно в Париж? — подобралась Самсут.

— О, не так быстро. Некоторое время до принятия мной наследства вы поживете здесь, под присмотром двух моих мальчиков. Между прочим, им пришлось немало потрудиться, чтобы доставить вас сюда. Поверьте, гоняться за вами по всей Европе — удовольствие не из дешевых. Впрочем, у вас еще будет достаточно времени, чтобы с ними познакомиться.

— Я не собираюсь ни с кем знакомиться!

— А вот горячитесь вы напрасно. При известной вашей сговорчивости, мадам, вы будете поселены в апартаментах наверху. И, быть может, мы с вами еще не раз устроим какое-нибудь действо в духе «Молота ведьм», Себешского замка или элевсинских мистерий… — почти с надеждой добавил граф.

— И сколько же времени будет длиться моя… изоляция? — стараясь не показывать ни отвращения, ни страха, уточнила Самсут.

— О, только до тех пор, пока мне не привезут подписанное вашей матерью заявление с отказом от прав наследования. Я надеюсь, мадам, что ваша мать — человек не менее разумный, чем вы.

«Ох, если бы!» — вздохнула Самсут, на секунду представив возможную реакцию Галы на необходимость отказаться от такого наследства.

— Я тоже надеюсь. Ну, где ваши бумаги и перья?…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ К БАРЬЕРУ, ГРАФ!

Семнадцатый округ Парижа спал, погруженный в предутренние, самые сладкие сны. Особенно дышал покоем богатый, спокойный и тихий парк Монсо, мало изменившийся с тех пор, когда здесь жил Марсель Пруст. Роскошные особняки утопали среди красивейшего английского парка, мерцали пруды, щебетали птицы, и солнце едва играло на зеркальных окнах, листьях и только-только начавших кое-где появляться машинах.

По парку шли трое в низко надвинутых на глаза шляпах, причем в руках одного болтался нелепейший пакет с непонятной надписью «Универсам Северный». Троица перебегала от дерева к дереву, от дома к дому, и можно было подумать, что взрослые дяди прямо посреди улицы ни с того ни с сего вдруг принялись играть в индейцев. Впрочем, публика в Монсо привыкла ко всяческим странностям богатых жильцов с их причудами, да и самой публики на улицах было пока мало. Троица привлекала внимание не только своим идиотическим поведением, но и, так сказать, составом: один из мужчин был высокий и тощий, другой высокий и толстый, а третий — совсем коротышка. Так что, неудивительно, что вместе они смотрелись уморительно. И потому редкие прохожие парка Монсо провожали троицу: кто с любопытством, кто со смехом, а кто просто покрутив пальцем у виска.

* * *

Особняк Оливье Перельмана стоял немного в глубине от общей линии домовых построек, однако придомовой гараж был уже открыт неким любителем ранних подъемов. Коротышка на хорошем галопе охотничьей собаки обежал вход, сделал стойку, повел носом, словно работал верхним чутьем, и затем махнул остальным. Через несколько секунд все трое скрылись в недрах гаража и мгновенно растворились там в темных углах, куда не доставал свет лампочек. Немного освоившись в полумраке, тот, что с пакетом, вытащил из него три черных балахона весьма кустарной работы и распределил между остальными. Переодевшись, троица стала выглядеть еще более непрезентабельно, поскольку малышу балахон оказался велик, а толстяку мал и короток. Каждый пробурчал себе что-то под нос на разных, но подозрительно «не-французских» языках и приготовился ждать.

Ждать пришлось достаточно долго — похоже, господин Перельман любил понежиться.

— …Он, что, недавно женился, что ли? — не выдержал тот, что с пакетом, и высунул в отверстие для глаз большой нос, чтобы подышать. — Чертовы тряпки!

— А куда ему торопиться? — пробурчал коротышка, нервно поддергивая подол балахона, явно ему мешавший. — Да теперь и зачем?

— Мсье Перельман не женат, не пьет и не курит, — сообщил третий, задыхавшийся в узком ему одеянии, словно в коконе.

Солнце теперь жарило вовсю, и несколько человек уже забрали из гаража свои машины. На приколе оставались лишь серо-стальной «мондео» знаменитого адвоката и чей-то лиловый «ягуар».

— Только бы они не явились разом! — прохрипел толстяк и добавил в полном изнеможении. — Говорил же этим вертихвосткам, чтобы не жалели тряпок!

В тот же миг, словно на его мольбу, дверь гаража разъехалась, и на фоне проема появилась невысокая тоненькая фигурка мсье Перельмана. Он улыбался, потирал сухонькие ручки и прямо-таки излучал довольство жизнью.

— Приготовились, — выдохнул тот, что с пакетом, который сейчас лежал у него в ногах. И, едва только ничего не подозревавший адвокат шагнул к дверце машины, на лицо ему легла могучая пятерня, ноги опутали цепкие ручки, а под ребра уперся неприятно холодный ствол.

В следующее мгновение несчастного адвоката оттащили в глубину гаража, и он, наконец, разглядел три нелепейших фигуры в сшитых на живую нитку «ку-клукс-клановских» балахонах из дешевого сатина. Только не белых, а черных. Происходящее, равно как и вся эта троица, выглядело столь нелепо, что Перельман, будучи человеком умным и многое повидавшим в этой жизни, нашел в себе силы рассмеяться.

— Господа, давайте прекратим эту комедию. Я понимаю, прелестное утро, всем вам, вероятно, надоела ваша рутинная работа в каком-нибудь скромном офисе, где не устраивают ни корпоративных вечеринок, ни тимбилдингов… Ваше желание поразвлечься вполне понятно, но всему есть предел…

— Тимбилдинг тебе в задницу! — прорычал рассерженный коротышка. — Молчать!

Одновременно с этими словами для пущей убедительности тощий недвусмысленно пощекотал Перельмана дулом по животу.

Нужно было менять тактику. Модный адвокат перестал смеяться, стер с лица улыбку и как можно серьезней и, главное, доверительней, сказал:

— Хорошо, господа. Я понимаю и это: играть — так до конца. Деньги и кредитки у меня в кармане. Забирайте. Я даже не стану жаловаться на вас в полицию. Давайте сочтем, что все мы сегодняшним утром достаточно вбрызнули в свою кровь адреналина.

— Подавись ты своими деньгами! — снова прорычал коротышка по-французски, но с каким-то гортанным акцентом. — И хватить болтать — мы не в суде!

Дело принимало непонятный, а значит, и совсем неприятный для адвоката оборот. Неизвестно, какой тактики он стал бы придерживаться далее, если бы тощий снова не ткнул его пистолетом, на этот раз прямо под подбородок, и не произнес на незнакомом Перельману языке:

— Садитесь в машину. За руль. И без глупостей.

В голосе говорившего в отличие от коротышки звучали не раздражение и не угроза, а явная брезгливость. Неудивительно, что, не поняв языка говорившего, опытный Перельман тем не менее сообразил, что спорить не следует, а благоразумнее всего — послушно исполнить сказанное.

Так он и поступил. Рядом с ним поместился тощий, а двое остальных плюхнулись на заднее сиденье, причем, коротышка так запутался в своем балахоне, что едва не упал. Кусок черного сатина так и остался прихлопнутым дверцей и всю дорогу гордо развевался на ветру, будто пиратский флаг. Как только «мондео» выбрался на свет божий, тощий стянул колпак и оказался вполне приличным на вид, хотя и плохо выбритым человеком, с пышными усами и усталыми глазами. И в этих усталых черных глазах мудрый Перельман прочел все: и цель своего нынешнего путешествия, и отчаянную решимость новоявленного Зорро. Не говоря ни слова, адвокат свернул к южному выезду из Парижа и погнал машину через Фонтенбло, Монтаржи и Невер, к Виши.

Двое на заднем сиденье пыхтели, возились, но балахонов все-таки не снимали, и, несмотря на постоянную воркотню коротышки на скверном французском и его очевидную брань, опять-таки на неведомом Перельману языке, толстяк упорно хранил молчание. Тощий же сидел неподвижно, прямо и лишь изредка прикусывал черный ус и барабанил пальцами по бардачку.

Они въехали в Овернь, суровую, как старая крепость. Когда-то здесь обитали сказочные звери да молчаливые крестьяне и очень редко встречались безопасные дороги. Вплоть до девятнадцатого века путники передвигались здесь с опаской, по пустынным местам рыскали волки, ночной туман порождал мрачные виденья, а непроходимые леса частенько поглощали путников навсегда. Да и теперь, несмотря на прекрасные дороги и оставшиеся только в преданиях ужасы, эта область Франции кажется по-прежнему диковатой. К тому же, солнце поглотили надвигающиеся грозовые тучи, и вокруг стало совсем мрачно, даже несмотря на вспыхивающие огни многочисленных гидроэлектростанций и свет голубоватых озер. «Бред, полный бред!» — мотнул головой Перельман, еще крепче вцепившись в баранку своей машины. Это было совершенно невероятно, но в данную секунду ему показалось, что в воздухе явственно витал… запах серы.

* * *

Габузов — а именно он ехал рядом с Оливье — смотрел на проносящиеся за стеклом разбросанные среди складок застывшей лавы деревни, которые упрямо цеплялись за склоны. Всюду преобладало сочетание серого, черного и темно-синего цветов, и что-то в этом скудном гордом пейзаже брало Сергея за душу. «Наверное, именно так или очень похоже выглядит и никогда не виденная мной родина — Армения», — подумал он, и радость, смешанная со страхом за Самсут сжала его сердце. Кто бы мог предположить, что судьба занесет его в места, так напоминающие ему Армению? Во всяком случае, ту Армению, какой она ему представлялась по разным описаниям?

Они мчались по сумрачной Оверни, грозовые облака обволакивали вершины, и порывистый ветер через приоткрытое стекло бросал им в лицо стойкий запах трав и сырой земли торфяных болот.

Габузов вопросительно-сурово посмотрел на Перельмана, подкрепив свой взгляд упертым в шею дулом, и тот на пальцах показал, что осталось еще совсем немного. Вскоре и в самом деле в долине показался четырехугольный, небольшой, но при этом кажущийся абсолютно неприступным замок.

— Анжони, — выдохнул Перельман, уже окончательно перестав сомневаться в происходящем. Все-таки опыт и чутье у него были громадные.

— Что? — не понял Сергей.

— Анжони. Если я не ошибаюсь, именно это — цель вашего путешествия.

Перельман еще находил в себе силы иронизировать.

— А, трах-тарарах! — раздался у него за спиной. — Чтобы сюда войти, нам нужна маленькая армия!

— Ничего. Войдем! — ответил тощий, и в его голосе Перельман услышал непоколебимую решимость.

Габузов достал балахон, на котором он просидел всю дорогу, посмотрел на него почти с нежностью и выбросил в окно. Маскарадная шмотка легла сиротливой черной лужицей. Сергей проводил ее взглядом, после чего набрал в легкие побольше воздуха, словно перед глубоким нырком и, может быть, в последний раз оглянулся, дабы на всю жизнь запомнить местность, в которую занесла его судьба.

То было странное место — красивое и жуткое одновременно, трагическое и величественное в тот же час. Судя по всему, бьющие из-под земли воды некогда разорвали скалы, развалив их на части и избороздив глубокими трещинами. Вся местность была иссечена глубокими пропастями, в глубинах пещер открывались совершенно сюрреалистические картины, которые век за веком создавало терпеливое время. Слева от замка вдалеке возвышался фантастический лес из сталагмитов, справа странные цветные натеки создали в воображении самые неожиданные образы, а впереди далеко за самим замком возвышался призрачный город, выросший, вероятно, из этих самых разрушенных скал. А посреди, словно в зеленой колыбели, покоился сам замок, у которого, казалось, нет ни входов, ни выходов, и только его четыре яркие черепичные крыши горели в воздухе, как четыре огромные свечи.

* * *

«Мондео» медленно подъехал по пустому травяному пространству к малозаметному высокому прямоугольнику в стене, являвшему собой, по-видимому, ворота. Габузов обратил внимание, что трава, по которой они ехали, была девственно непримята — значит, сюда давно никто не приезжал и отсюда не уезжал. «Тем лучше», — подумал он и бросил многозначительный взгляд на остальных своих спутников.

— Я так и думал, — пробасил коротышка, а толстяк понимающе кивнул головой. — Ну, мы ныряем.

И с этими словами оба втиснулись между сиденьями.

Перельман подал условный сигнал, выдув клаксоном весьма затейливую мелодию, и, по прошествии невыносимо долгой минуты, на высоте, вдвое превышающей человеческий рост, распахнулось крошечное окошко.

— Вас я узнаю, мсье Перельман, — послышался грассирующий голос. — Но кто с вами?

Лицо Сергея Эдуардовича стало каменным, и лишь рука с пистолетом еще сильнее ткнула дуло под правый локоть Перельмана.

— Ах, Франсуа, — натужно рассмеялся пленник-адвокат, — разве его сиятельство [светлость — обращение к герцогу/князю]не сообщил вам, что без официально приглашенного нотариуса невозможно подписание никаких документов? Как он становится забывчив! Но, в конце концов, на то у него и существую я. Знакомьтесь: это — мсье Нектер Трюйер, почтенный юрист из старинного дома нотариусов «Трюйер», которые занимаются своим делом еще со времен короля Генриха Четвертого. Я подумал, что графу не нужны всякие там современные выскочки…

Сзади послышалось старательно приглушаемое хрюканье: кто-то из пассажиров явно давился от смеха.

— Хорошо, мсье Перельман, — прервал его охранник, бывший по жизни скорее сторонником решительных действий, нежели долгих разговоров. Однако прошло еще несколько минут, прежде чем невидимая дверь, наконец, медленно отъехала в сторону, и «мондео» въехал в небольшой внутренний дворик, состоявший из одних голых вековых булыжников.

— Все двери открыть, — шепотом приказал Габузов и продублировал свой приказ жестами. — Идем пока только мы. Вы, мсье Перельман — первый.

Пистолетное дуло досказало все остальное.

Если всю дорогу Перельман крепился и бодрился, надеясь на свои везение, опыт и, может быть, деньги, то, чем ближе наступала роковая минута встречи с заказчиком, тем неуверенней становились его движения.

— Послушайте, — прошептал он, оказавшись уже непосредственно перед массивными, цвета можжевельника дверями, — может быть, мы все-таки закончим эту игру? Я с удовольствием прокатился с вами до Оверни, но с удовольствием не меньшим отвезу вас обратно. По дороге, кстати, можем заехать в курзал в Виши — всем после такой встряски неплохо бы выпить по паре-другой стаканчиков минералки. Или вам все-таки нужны деньги? Так они тоже к вашим услугам… Опомнитесь, молодой человек — вы, кажется, немного заигрались. Я не хотел бы потом, чтобы вы горько раскаивались…

— Мсье Перельман, вам известна поговорка: «у кого длинный язык, у того жизнь короткая»? — вслед за этим вопросом последовал все тот же, даже еще более выразительный тычок дулом в спину.

Перельману ничего не оставалось, как неверной рукой взяться за дверной молоточек и постучать тоже каким-то замысловатым образом. Однако сделал он это как можно тише.

— Не поможет, — прошипел Габузов и ловко в точности повторил удары адвоката, правда, в три раза громче.

Дверь раскрылась, являя на пороге высокого мускулистого лакея. В первое мгновение Сергей даже опешил: лакей оказался именно таким, как в исторических фильмах — в парике, в ливрее и в белых блестящих чулках, выразительно обтягивающих мощные икры. Честно говоря, Габузов в этой ситуации рассчитывал встретить максимум старичка-охранника, в силу пенсионной невостребованности подрабатывающего у барина. Но отступать было поздно — да и немыслимо.

— Здравствуйте, Батист. Я к его сиятельству… Со мной нотариус… Франсуа, надеюсь, предупредил вас…

Хмурый лакей с тем же выражением лица, молча пропустил Перельмана вперед и, не обратив внимания на такую мелкую сошку, как какой-то нотариус, на мгновение повернулся спиной. В ту же секунду горло его было сдавлено болевым приемом, а под мышку уперся пистолет. Ах, не зря до третьего курса Сергей Эдуардович «контрабандой» ходил на занятия восточными единоборствами, которые велись только для особой, шестой группы каждого курса, где обосновывались одни стукачи и гэбэшники! Какое унижение он испытывал, когда его с легкостью укладывала по традиции единственная девушка в группе Ленка Стехина! А ведь она была к тому же еще и красавица, по которой он тогда тайно вздыхал… Кто бы мог подумать, где и как пригодится ему этот, пусть и жалкий, но все же опыт!

— Молчать! — прошептал он и зачем-то добавил всплывшую из «Дубровского» фразу. — Если жизнь дорога!

Батист пожал плечами и расслабился. Сергей уже хотел было торжествовать победу, но тут увидел, что с лестницы навстречу им спускается еще один лакей — по комплекции абсолютно такой же. Перельман поспешно отскочил в сторону и Габузов понял, что это — конец! С двумя амбалами ему просто не справиться. А значит, — о, ужас! — придется стрелять… и, может быть, даже убить… Он зажмурился.

Но сзади уже грохотали две пары ног — это шли на подмогу Дереник и Чаренц, причем последний, из конспиративных соображений так и не снявший своего балахона, лопнувшего по швам во многих направлениях, оказался весьма не лишним в сложившейся критической ситуации.

— Ура! — сорвавшимся голосом крикнул Сергей Эдуардович и едва не прокусил губу, чтобы не крикнуть классическое продолжение «За Родину!». Но вместо этого, видя, что Дереник и особенно внушительный в черном колпаке Чаренц скручивают Батиста и второго лакея, снова схватился за Перельмана.

— Где она?!

— Вы не в двухкомнатной квартире! — огрызнулся тот. — Это Анжони! Здесь двести с лишним помещений да еще донжон, чердаки и конюшни! Нет уж, ищите сами, молодой человек. Может быть, та, кого вы ищете, и вообще уже не здесь, у Реца есть еще один замок, в Лангедоке.

Габузов побледнел. Неужели старая лиса навела их на ложный след?! С отчаянием обреченного, он крикнул Деренику и Чаренцу, чтобы те связали лакеев, а сам быстро взлетел по лестнице и оказался в круглом зале с колоннами, откуда в восемь сторон лучами расходились длинные коридоры. Куда бежать, если каждый коридор в свою очередь несомненно разветвляется на еще более мелкие? А ведь там еще могут быть и ловушки, всякие западни, проваливающиеся полы, захлопывающиеся стены… Другие лакеи, в конце концов! На мгновение Сергей Эдуардович застыл посередине, но тут вдруг ему на память пришла какая-то детская статья из журнала «Костер», где рассказывалось, как обходить лабиринты. Надо все время держаться одной рукой за стену, не отрываясь, и тогда, в конце концов, все равно выйдешь к тому месту, откуда начал, при этом обойдя-таки все. И поскольку в правой у Сергея Эдуардовича по-прежнему был пистолет, привезенный из Афин запасливым Дереником, он двинул в левую сторону и сразу попал в огромный зал, с рогами по стенам и мертвым камином. Решив, что потайных дверей здесь нет, он сунулся в следующий, неожиданно оказавшийся спальней: посредине величественно возвышалось старинное ложе под бархатным синим балдахином. Синее же покрывало краем неосторожно сползло на пол, и Сергей Эдуардович сжался от ревности. Может быть, здесь, да, да, именно здесь этот граф, этот проклятый французский хлыщ обнимал Самсут, обнимал насильно… А если не насильно?! Какой кошмар! И с удвоенной энергией Габузов помчался дальше.

* * *

Сергей уже сбился со счета комнат, залов и каких-то клетушек, но нигде не было видно даже слабого признака обитания человека — все было пусто, пыльно, мертво. Что, если действительно, Самсут не в Анжони, а в другом замке? Тогда все! Они не успеют… Раздавленный этой мыслью, он стал уже почти механически обследовать попадавшиеся помещения, держа оружие не наготове, а в опущенной руке. Вот еще столовая, кажется, уже третья по счету, вот пятая спальня, вот…

Неожиданно резкий удар выбил из рук Сергея Эдуардовича пистолет и, подкинутый ногой в черном ботфорте, он улетел в дальний угол зала. Раздался леденящий душу смех.

«Привидение!» — в первую долю секунду подумал Габузов, и действительно перед ним возникла странная фигура в алом камзоле, в белоснежных брыжах и в высоких кавалерийских сапогах. Лицо человека было неправдоподобно красиво, но в этой красоте сквозил какой-то изъян преувеличения: волосы были слишком черны, глаза слишком сини, губы — красны, а черты — идеально правильны. В то же время незнакомец был скрючен на один бок и явно подволакивал ногу.

— Кто вы такой? — опешил Сергей.

Лицо снова рассмеялось сатанинским смехом и обнажило отвратительные гнилые зубы.

— В приличных домах принято сначала представляться гостям.

— А! — взревел Габузов и бросился на графа. — Так вы хозяин?! Где она? Где?!

Но де Рец совершенно спокойно и легко увернулся от прыжка и снова оказался перед Сергеем, продолжая все так же мерзко ухмыляться.

— Она? Кто она? Кухарка? Прачка? Одна из наложниц?

Слово «наложница» прозвучало для Габузова, словно удар по лицу плетью. Значит, это правда, эта тварь вынудила Самсут спать с ним, угрожая убить…

— Подонок! — выкрикнул он самое сильное свое ругательство, поскольку никогда, даже в самые лихие студенческие годы не прибегал к мату, накрепко запомнив слова деда, что матерная брань унижает только произносящего ее. А затем неожиданно выкрикнул, будто подбадривая сам себя:

— Все равно она лучше всех, и я найду ее!

На лице графа выразились удивление, любопытство и наслаждение одновременно.

— А, так вы еще и кавалер! Влюбленный рыцарь, потерявший голову паж! Как интересно! Какой неожиданный и приятный оборот! Я даже не думал, что дела пойдут таким образом. Прелестно, прелестно…

Несмотря на физическую ущербность, граф кошкой маячил перед Сергеем, то отступая, то приближаясь, словно танцуя, и Габузов с ужасом начал понимать, что ни в каком даже самом отчаянном прыжке он его не достанет. Скоро таким образом они оказались в самом дальнем конце зала, но, к несчастью, противоположном тому, где лежал пистолет. Здесь неуловимым движением хозяин замка выхватил откуда-то две шпаги и презрительно бросил одну из них Габузову.

— Рыцарь должен уметь владеть настоящим оружием, а не этой железной вонючкой. Защищайтесь!

Шпага оказалась старинная, настоящая, тяжелая, и ее резная рукоять сама легла в ладонь Сергея Эдуардовича. Ощущение было не только забытое, но и непривычное. И он вспомнил…

Когда-то давным-давно еще совсем маленький Сережа ужасно страдал от своего невысокого роста и худобы, мама, взяв его за руку, привела в фехтовальную секцию Дворца пионеров. И выяснилось, что мешавшая ему в других видах спорта внутренняя сосредоточенность здесь оказалась явным преимуществом. К тому же гибкость, юркость, легкость ценились в фехтовании весьма высоко, и маленький Габузов стал быстро делать успехи. Через год он уже поменял простую рапиру на электрическую, обыкновенную рукоять на так называемый «пистолет» и принялся ездить по юниорским соревнованиям. Ах, Колпино, Красное Село, Пушкин! Владимир! Ранние подъемы, страх неудачи, узкая дорожка под ногами, мир через клетку маски… Но день за днем он рос, рос… и вырос. Кроме того, сменился любимый тренер, и постепенно интерес к фехтованию у Сережи затух.

Все эти воспоминания промелькнули в памяти Сергея в один короткий миг, в тот самый, в который тяжелая, совсем не спортивная рукоять легла ему в руку. Что он помнит? Да практически ничего! Первая позиция, гардэ, рипост — вот, пожалуй, и все. Нет, так ничего не получится! Единственный способ — полностью расслабиться, чтобы тело само вспоминало некогда им наработанное. И, не задумываясь, Сергей встал в позицию и сделал первое движенье.

Впрочем, граф уже был готов. И поначалу хорошо еще, что памяти тела Габузова хватало на то, чтобы отбиваться, медленно отступая. Граф гонял его по всему залу с ловкостью фокусника, но все же мог наносить пока только мелкие царапины. И все-таки было ясно — еще пара минут, и, окончательно прижав Габузова к стене, де Рец, в конце концов, прикончит своего неловкого противника. Вот уже и действительно, гораздо быстрее чем через пару, граф сделал красивый и мощный выпад, едва не выбив шпагу из руки Сергея, онемевшей с непривычки, и Габузов, едва не упав, спасся только отчаянным прыжком в сторону.

— Школа д’Аргентюэля! Королевский клуб Лангедока! — усмехнулся де Рец. — Вы готовы принять последний удар милосердия? Или предпочитаете еще немного помучиться?

— Лучше, конечно, помучиться, — автоматически среагировал Габузов, понимая, что сейчас ему и впрямь следует поменять тактику. Единственное, что ему оставалось — не гнаться за победой, а изматывать противника физически. С такой ногой и скрюченным боком долго простоять трудно, а тем временем, глядишь, сюда доберутся Дереник или Чаренц. И Габузов стал тупо, но верно «мочалить» противника. Это возымело действие, хотя не физическое, как предполагал Габузов, а скорее, психологическое: разъяренный тем, что ему все никак не удается расправиться с врагом, которого он к тому же считал полным профаном, де Рец начал делать ошибку за ошибкой. И вот когда он с кривой усмешкой вдруг сделал резкий выпад, вознамерившись все же покончить с затянувшимся поединком, Сергей ловко парировал удар, нырнул и, сам не зная как, выбил у графа шпагу.

— Фехтовальная секция ленинградского Дворца пионеров! — торжествующе вырвалось у него.

Граф де Рец на мгновение опешил, и этого замешательства Габузову хватило, чтобы приставить острие шпаги прямо к его груди. Граф уткнулся спиной в стену, и Сергей жестко произнес.

— Вы проиграли, граф. Где она?

— Какая пошлость! — вдруг вздохнул де Рец. — Вы испортили мне всю игру. Откуда вы, вообще, взялись?

— Из Парижа, — честно ответил Габузов. — То есть из Афин.

Вид поверженного графа теперь вызывал у него отчего-то только жалость.

— Разве не из Стависч?

— Откуда?!

— Из Юкрейн… Украины…

— При чем тут Украина? Я — за Самсут Матосовной. Она дорога мне…

— Ничего не понимаю… Впрочем, теперь все равно.

— Послушайте, граф! — начал понемногу заводиться Сергей. — У вас два уха и только один рот, поэтому два раза послушайте и один раз скажите. Мне нужна Самсут Матосовна. Где она?

— Вы долго бы ее искали, кавалер, — после краткого удивленного раздумья ответил граф. — Но я проиграл поединок, и… — она в донжоне. Вот ключ.

С этими словами де Рец снял с шеи связку ключей и подал Габузову.

— Что еще?

— Увы, я вынужден связать вас, граф, — извиняющимся тоном пролепетал Сергей Эдуардович. — Чем бы можно было это сделать?

— Кретин! — бессильно выдохнул граф. — И это влюбленный кавалер! Que diable! Снимите шарф с камзола!

Габузов последовал совету хозяина шарфа и постарался завязать его руки как можно деликатней.

— Батиста, Жермона и Франсуа рассчитаю к чертовой матери, сволочей, — отвернувшись, добавил граф. И уже в спину убегавшему Габузову крикнул: — А могла бы ведь жить в апартаментах, если бы не уперлась!..

После того как Сергей исчез в коридорах замка, Дракула подошел к окну, отодвинул массивную гобеленовую штору и три раза подряд с силой потянул спрятанный под ней шнурок — секунду спустя в домике привратника, что стоял в глубине замкового подворья, раздалась настойчивая трель колокольчика.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ТРИ МУШКЕТЕРА И КНЯЖНА ТАРАКАНОВА

— Эй, Беттина! Беттина! — тихонько позвала Самсут, и сероватое пятнышко неуверенно отделилось от стены. — Иди, иди сюда, не бойся! У нас сегодня на завтрак телятина и отличные пирожные!

Пятнышко, словно и в самом деле все понимая, приблизилось и оказалось небольшой серой крысой с удивительно симпатичной мордочкой и умными черными глазками навыкате.

— На, лакомись, когда еще так поешь, — и Самсут на ладони протянула ей угощение. Беттина проворно взобралась на каменную скамью и с должным уважением, аккуратно и чисто стала наслаждаться лакомством…

С крысой они познакомились вчера вечером. После того как Самсут решительно отказалась перебираться наверх, она оказалась полностью предоставленной сама себе. Впрочем, жаловаться особо было не на что: де Рец прислал вниз хорошее и теплое постельное белье, да и еды тоже доставлялось вдоволь. Причем такой, какую Самсут не едала и в ресторанах. Единственным неудобством было умывание из таза и противная дырка в полу для всего остального. «Сюда бы какого-нибудь поэта или философа, — размышляла она. — Настоящие условия для творчества, а я, можно сказать, зря занимаю здесь место!» А вот о книгах, к несчастью, граф не позаботился. И после нескольких долгих часов отчаяния Самсут поняла, что надо придумать себе какое-нибудь занятие — иначе можно свихнуться. Она не сомневалась, что рано или поздно ее отсюда вызволят. Вопрос только во времени. А поскольку ее не морят голодом и не бьют, она вполне способна продержаться здесь две недели. Ведь Перельман тогда ясно сказал — «у нас целых две недели». По всей видимости, он имел в виду, что по истечении этого срока наследство автоматически перейдет полусумасшедшему графу.

«Э-эх, — вздохнула Самсут, — наследства, скорее всего, теперь, конечно, не видать. Ну, да и Бог с ним!» Она уже и так испытала из-за него в жизни столько плохого, что воистину права была бабушка Маро, когда говорила: «У кого деньги есть — ума нет, у кого ум — денег нет». «Но у меня, кажется, нет ни того, ни другого», — вдруг рассмеялась Самсут. Смеяться в ее положении было просто необходимо, иначе можно было совсем побелеть от злости. Или позеленеть от тоски. Подумать только — находиться целых две недели во Франции и просидеть все это время в сыром подземелье! Ради такого сомнительного удовольствия достаточно было добраться до Алексеевского равелина Петропавловки. «Ах, уж на этот счет мы непременно похохочем вместе с Каринкой!» — весело подумала Самсут. Насмеявшись вдоволь, а затем, вздохнув по поводу явного идиотизма ее последнего приключения, она, в конце концов, спокойно заснула.

Проснулась же Самсут от странного ощущения, что на нее кто-то смотрит. Неужели опять несчастный граф? В глубине души Самсут было даже немного жаль этого калеку. Как это ни странно, она не испытывала к нему ни злобы, ни желания отомстить. Однако перед ней оказался совсем не граф: на нее, скрестив на груди лапки, смотрела небольшая изящная крыса. Самсут, в отличие от большинства девочек, никогда не боялась ни лягушек, ни ящериц, ни крыс, а наоборот, испытывала к ним горячую симпатию. Она бы давно завела какую-нибудь декоративную крысу, но было даже страшно представить реакцию Галы на появление в доме животины из семейства грызущих! Но другое дело здесь. Узнику просто положено приручать крыс, и Самсут откровенно улыбнулась маленькому существу. Улыбнулась, веря, что любое теплокровное животное понимает идущее от человека настроение и точно оценивает его. Просто не надо лгать и притворяться.

И крыска действительно приблизилась, с любопытством оглядывая Самсут. Женщина осторожно протянула раскрытую ладонь… Так через полчаса они вполне подружились, и Самсут за рассудительность назвала подружку Беттиной в честь мудрой жены и любовницы немецких философов. Неожиданная дружба явилась для одинокой узницы настоящим спасением. Самсут принялась обучать свою новую подругу всяким трюкам, вроде прыжков через ложку, прятанья под подушкой, а главное — научила ее отзываться на имя…

* * *

— Беттина, Бетти, — снова и снова звала Самсут, протягивая кусочек круассана, но крыска так и не вышла на ее зов. Самсут расстроилась, а потом, увидев, что черные глазки поблескивают то здесь, то, там, но при этом к ней не приближаются, заволновалась. В умных книжках написано, что крысы предчувствуют всякие разные катаклизмы за несколько часов до их наступления. А что, если начнется землетрясение, и ее завалит в этом подвале? Или еще того хуже, какое-нибудь наводнение — и она, Самсут Матосовна Головина, разделит участь княжны Таракановой. «Так тебе и надо — ведь княжна Тараканова тоже была самозванкой!» — обругала она себя. А вдруг этот безумный де Рец все-таки задумал ее убить, поскольку Гала не намерена отказываться от таких денег? Нет, глупости, за сутки они никак не могли добраться до Ставищ, если только им не помогла в этом какая-нибудь нечистая сила, как черт Вакуле-кузнецу! «Однако, де Рец не Вакула-кузнец», — усмехнулась Самсут неожиданно родившемуся афоризму и снова стала звать Беттину. Но крыса упорно не выходила из своего убежища, даже несмотря на предложенный пахучий сыр.

Самсут забилась в угол своего ложа и приготовилась к самому худшему. Задорное личико Вана поплыло у нее перед глазами — разве он виноват, что мать у него оказалась сумасшедшая? И тут неожиданно для себя Самсут заплакала, заплакала в голос, в полную силу, всласть, как не плакала даже в афинской тюрьме. За этими так неожиданно нахлынувшими на нее рыданиями она не услышала ни торопливых шагов по лестнице, ни звука открываемой двери. Даже не увидела, как открылся дверной проем, и в нем появилась высокая худая фигура, нелепо размахивавшая руками…

— …Вы здесь? Вы живы! — прогремело вдруг прямо у нее над самым ухом.

Самсут от неожиданности вздрогнула на своем ложе и оторвала от подушки зареванное распухшее лицо.

— Кто вы и что вам надо? — почти зло огрызнулась она, и только тогда поняла, что ее спрашивают, и она, в свою очередь, отвечает на чистейшем русском.

— Об этом после, — мотнул головой пришедший. — Главное вы живы! Скажите, он мучил вас… домогался?

— Да нет, — удивилась Самсут. — Он же несчастный, убогий…

В голосе Самсут прозвучало такое искреннее сожаление, что лицо незнакомца огорченно вытянулось.

— Значит, я зря с ним так?… Я ведь мог заколоть его шпагой…

— Какой шпагой?! — вскинулась Самсут. — Вы, что, тоже из таких же сумасшедших, играющих в вампиров и мушкетеров?

— Наверное… — окончательно растерялся спаситель. — Но нам, честное слово, надо бежать отсюда. Граф придет в себя, распутается. Да и лакеев у него, наверное, еще много… Надо спешить!

— Ага, — вдруг рассердилась Самсут. — Я отсюда сейчас убегу, а потом меня прихлопнут где-нибудь, как муху… «при попытке к бегству», — неожиданно прицепилось в конце ее фразы нелепое казенное определение. — Это же законы капитализма, здесь из-за денег сделают все, что угодно, и глазом не моргнут!

— Не сделают! — в голосе незнакомца прозвучало горячее убеждение. — Им крыть нечем! Дело чистое — граф еще десять лет назад признан недееспособным, но это держалось в тайне. Чаренц все раскопал…

— Шарен?

— Ну, да, но вообще-то он Чаренц, он же армянин… как мы все, — смутившись и даже как-то вдруг густо покраснев, закончил неизвестный.

— А, так вы спасаете меня, так сказать, по национальному признаку? — рассмеялась Самсут. — Но сам-то вы кто? — неожиданно подозрительно посмотрела она в черные блестящие глаза.

— Да… это неважно… — опять покраснев, замялся неизвестный. — Теперь это совсем не играет роли… Главное — уходим отсюда! Разрешите… я вынесу вас на руках? — вдруг брякнул он, окончательно превратившись в пунцовый мак, на котором грозно топорщились черные густые усы.

— Да, пожалуйста. Если вам это так интересно… — хмыкнула Самсут.

Человек осторожно подхватил обескураженную женщину на руки, и в его прикосновении было столько осторожной, но горячей нежности, что Самсут вдруг на мгновение почувствовала себя пятнадцатилетней девочкой. Она блаженно прикрыла заплаканные глаза. Ах, как нес ее тогда на руках по берегу звонкой речки Дряжны Павлик Кавторский, десятиклассник, приехавший отдохнуть из Москвы… Какие робкие и жадные были у него руки…

Они уже подходили к двери, как вдруг Самсут дрыгнула ногами.

— Стойте! Остановитесь! Никуда я без Беттины не пойду! Отпустите меня, я сейчас ее выманю!

— Вы разве не одна? — оторопело спросил освободитель. — Но, кажется, наследников больше нет…

— Как же нет! Есть, есть! — Самсут проворно опустилась на колени и тихо поскребла пальцами по камню. — Беттина, Беттина, выходи! Решается твоя судьба! Ты поменяешь мрачный замок на самый чудесный город в мире! — незнакомый с удивлением человек смотрел на происходящее, и на его лице явно мешались непонимание и ужас. — Ну, не бойся! Не могу же я тебя оставить тут!

Наконец, Беттина осторожно вышла, подозрительно сверкая бусинками в сторону неведомого ей существа с топорщащимися усами.

— Вот и молодец, — Самсут прижала крысу к груди, и та смущенно юркнула ей за пазуху. — А теперь можете нести меня дальше!

* * *

Габузов осторожно вынес свою драгоценную ношу во внутренний дворик. Здесь, устало покуривая, прямо на капоте машины сидели двое: распаренный коротышка и высокий толстяк в черном балахоне. Освободившись из рук своего неожиданного спасителя, Самсут, не веря своим глазам, узнала в коротышке афинского волчка-горбунка.

— Господин Дарецан! — ахнула она.

— С благополучным освобождением, — заулыбался тот и подскочил, намереваясь поцеловать ей руку. — И не думайте, что оно далось нам легко. Вот мой коллега до сих пор не может в себя прийти после усмирения трех лакеев. Да снимешь ли ты, наконец, этот дурацкий прикид, Чаренц?

— Пока меня может увидеть эта старая лиса Перельман — нет, — в ответ буркнул тот. — Иначе завтра же весь Париж узнает о моих приключениях — и конец моей карьере!

— Ну, с этим господином я сам поговорю! — важно заявил самсутовский избавитель и ринулся обратно в замок.

Самсут ликовала: солнце светило вовсю, дул сладковатый освежающий ветерок, Беттина уютно ворочалась за пазухой, рядом были знакомые, веселые, честные лица — вот как она выглядит, настоящая свобода!

— Но как вы меня нашли?

— Известно как, — проворчал Чаренц, уже озверевший в своем костюме. — Эти балаболки примчались через час после того, как вас похитили. А я к тому времени уже обнаружил свидетельство о недееспособности де Реца. Оставалось лишь сопоставить факты. А тут еще появился этот ваш сумасшедший. Ну, и оказался удобный самолет из Афин, быстро доставивший к нам и Дереника.

— Он не мой! — удивилась Самсут. — Я его впервые вижу!

— Кто? Что? М-да… — как-то сразу растерялся Шарен.

— Так сказать, раз уж мы в такой исторической обстановке, три мушкетера, к вашим услугам, — добавил, смеясь, Дарецан и, галантно склонившись, представился:

— Арамис.

Затем, шутливо скосив глаза, хлопнул по спине толстого человека в балахоне и пробасил:

— А это — Портос.

— Но кто же все-таки «он»? — улыбнулась Самсут, и Дереник раскрыл уже было рот, намереваясь что-то объяснить, но вдруг будто споткнулся и растерянно посмотрел на своего коллегу. Они-то сами надеялись узнать от госпожи Головиной, что это за д’Артаньян свалился им вдруг на голову, так как самим выяснять это просто не пришло в голову из-за чудовищного лимита времени. А тут, на тебе!..

В следующий момент Самсут, резко изменившись в лице, в отчаяньи вскрикнула и закусила нижнюю губу. Она не была готова к тому, что ей пришлось увидеть. Да и никто из них не был готов. Ибо из дверей замка медленно вышел их знакомый незнакомец со сведенными на затылке руками, сразу за которым показались двое крепкого телосложения парней с пистолетами в руках. Замыкал эту странную процессию адвокат Перельман, почтительно ведущий под руку сумасшедшего старца-графа.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ЯВЛЕНИЕ КИЛЛЕРА

Двое с пистолетами являли собой весьма колоритную парочку: здоровенный, обнаженный по пояс негр, лоснящийся торс которого походил на освежеванный комок мускулов, и почти не уступающий ему в росте и мощи белокожий напарник с отвратительным ожоговым пятном на лице. Этот ожог Самсут узнала сразу. А узнав — вздрогнула, и инстинктивно отпрянула назад, спрятавшись за спиной Шарена. Впрочем, даже при немалых габаритах мэтра юриспруденции, нечего было и помышлять о том, чтобы попытаться оказать сопротивление: даже и без огнестрельного оружия, эти двое выглядели настоящими «терминаторами».

— Эй вы, клоуны! Быстро повернулись! Руки на машину, ноги шире! — скомандовал негр. — И без глупостей!

Дереник и Шарен нехотя подчинились. Негр сунул пистолет за пояс и умелыми движениями обыскал раскорячившихся адвокатов. Оружия не нашел, но зато поживился мобильными телефонами и пухлыми бумажниками, которые небрежно отбросил на капот. После чего не менее ловко выудил из кармана брюк наручники и сцепил правую лодыжку Дереника с левой ногой Шарена:

— Отдыхайте, парни! Теперь вы у нас просто — не разлей вода! — хохотнул негр и смерил взглядом фигуру Самсут, которая стояла рядом ни жива, ни мертва. Задержавшись похотливыми глазками на ее высоко вздымающейся груди, он обнажил белые зубы и плотоядно причмокнул:

— А вас, мадам, я обыщу чуть позже. И с особым пристрастием. Обещаю, что от моего досмотра вы получите немалое удовольствие. Граф, — обернулся в полоборота чернокожий, — хотя бы теперь вы позволите нам занять на пару часов одну из ваших роскошных спален?

— Можешь начинать получать удовольствие прямо сейчас! — зарычала Самсут и что есть силы двинула захватчика ногой в пах. Тот завопил от боли, но обладая отменной реакцией успел-таки садануть ее кулаком в лицо, прежде чем обеими руками схватился за причинное место и скорчился в позе эмбриона. От удара Самсут отшвырнуло к машине: она ударилась затылком о стойку и сползла на траву. Два «брата-адвоката» попытались было подхватить ее, но, забыв про координацию движения скованных конечностей, сами рухнули на землю. В свою очередь Габузов, воспользовавшись общим замешательством, нырком ушел с линии огня вправо, и развернувшись, попытался выбить оружие из рук «меченого». Но тот опередил его буквально на долю секунды — круговой удар носком левой ноги в лицо отправил Сергея в глубокий нокаут. Довершив тем самым создание эпической живой картины «Куча-мала».

— У этого русского неплохо поставлен удар, как вы находите, граф? — поинтересовался Перельман, с живейшим интересом наблюдавший за ходом мини-баталии.

— Пожалуй, я соглашусь с вами, — важно кивнул де Рец. — Вот только… Бить женщину по лицу, да к тому же гостью, — это, на мой взгляд, абсолютно неблагородно.

— Вы как всегда правы, уважаемый.

Перельман подошел к машине, брезгливо переступив через катающегося по траве негра, и остановившись напротив Самсут, учтиво протянул ей руку:

— Мадам, тысяча извинений. Дело в том, что Патрик лишь недавно освободился из тюрьмы Санте 24, в которой провел долгих четыре года. А посему немного подзабыл правила хорошего тона при обращении с прекрасным полом.

— Идите вы к черту, вместе с вашим Патриком! Равно как вместе с этим полоумным стариканом и с этим отмороженным шпионом и подонком, — прохрипела Самсут, не принимая руки Перельмана. — Я уже подписала все бумаги! Что вам еще от нас нужно?

— Позвольте, но ведь вовсе не я был инициатором данного насилия. Напротив, это вашим друзьям вздумалось поиграть в благородных рыцарей, — наигранно пожал плечами Перельман. — Интересно, и кто эти отважные люди, вступившиеся за вашу честь и ваши деньги?… Так-так, посмотрим: ну, господина Дарецана я помню еще по Афинам, а вот кто же у нас скрывается под этой то ли рясой монаха-доминиканца, то ли балахоном члена трибунала «ку-клукс-клана»?… Мне даже страшно представить! Неужели?… Неужели, сам мсье Шарен?! — Перельман картинно закатил глаза. — Бог ты мой, кто бы мог подумать! Преуспевающий парижский адвокат, вступив в сговор со своим братом и с неким наемником, организует похищение конкурента, угон его автомобиля, а также незаконное вторжение в чужое жилище и нанесение легких телесных повреждений обслуживающему персоналу… Вот уж действительно — «старость не радость, маразм — не оргазм»… Да, кстати, о наемнике… Друг мой, — обратился Перельман к «меченому». — Не сочтите за труд, проверьте карманы у этого молодого человека. Возможно, в них сыщутся какие-нибудь документы?

«Меченый» обшарил с трудом приходящего в сознание Габузова, нашел во внутреннем кармане куртки заграничный паспорт, и увидев российскую обложку, с удивлением присвистнул.

— Мсье Перельман, — позвал он через пару секунд. — Идите-ка сюда.

— Обнаружили что-то интересное? — поинтересовался адвокат, подходя.

— У меня есть четкие инструкции от Ильи по поводу этого типа. Вот уж никак не думал, его здесь встретить.

— Он что, тоже русский?

— Ага.

— И какого рода инструкции?

— Мочить.

— Что есть «мочить»? — переспросил Перельман, начиная, впрочем, догадываться. «Меченый» тут же подтвердил догадку, изобразив характерный жест, понятный во всем мире безо всяких языковых барьеров.

— Ах, как это некстати, — досадливо поморщился адвокат. — Вы же умный человек, и понимаете, что все остальные, в таком случае, становятся потенциальными свидетелями.

— Значит, и их тоже, — беспристрастно повторил «Меченый» и посмотрел на Перельмана таким взглядом, что тому сразу сделалось ясно — спорить и что-либо доказывать бесполезно.

— Тогда всех, кроме женщины. Ее мы пока оставим на попечительство господина графа.

— Хорошо, оставим. Но лишь после того, как мы с Патриком ее трахнем.

— Друг мой, но…

— Мы гонялись за этой сучкой почти месяц. По-вашему, мы не заслужили права первой ночи?

— А, делайте что хотите, — махнул рукой адвокат и, достав чуть подрагивающей рукой сигарету, нервно закурил. — Только подождите, я сначала уведу графа в дом. Он слишком сентиментален для подобных зрелищ. Да и прислугу не худо бы на время где-нибудь запереть. В Батисте я уверен, он будет молчать, но вот остальные… Или вы собираетесь вырезать весь замок?

— Десяти минут вам хватит?

— Вполне.

— Отлично. Граф, помнится вы говорили, что где-то на территории есть заброшенный колодец? — обратился «меченый» к де Рецу.

— О, да! Он находится за конюшнями. Колодец был вырыт почти четыреста лет назад. Старинное предание гласит, что на его дне хранятся кости казненных и сброшенных туда гугенотов.

— Прекрасно, именно в этом качестве он меня и интересует. Пойдемте, покажете.

— Эта стерва приготовила мне глазунью в штанах, — проскрежетал приковылявший к ним Патрик. — Боюсь, у меня теперь долго ни на кого не встанет.

— У тебя очень скоро будет шанс это проверить, — усмехнулся «меченый». — Присмотри пока за этими доходягами. Я сейчас вернусь, после чего нам предстоит небольшая грязная работенка. Но зато когда закончим — расслабимся по полной. Идемте, граф…

* * *

— Как вы? — Самсут участливо склонилась над Габузовым, который все еще не мог собраться с силами и заставить себя подняться.

— Спасибо. Если честно — хреново.

— Бедный, — она нежно погладила его по голове. — Потерпите еще немножко. Шарен сказал, что ровно через семь минут весь этот кошмар закончится.

— А что случится через семь минут? Прилетит волшебник в голубом вертолете?

— Я не знаю. Но он постоянно смотрит на часы и уверяет нас, что ситуация под контролем.

— Ну-ну… Интересно, куда это направились старик с Богомолом?

— С кем?

— Этого парня зовут Дмитрий Богомолов. Кличка «Танкист».

— Он ведь из Петербурга?

— Да. А откуда вы знаете?

— Я дважды сталкивалась с ним там, дома. И потом еще один раз на Кипре. Я такая дура, что мне даже и в голову не пришло сообразить, что это вовсе никакая не случайность.

— Вы не дура, просто люди, которые отправили Богомола следить за вами, они — совсем-совсем и очень-очень не дураки.

— Кто вы? Откуда вы столько знаете? — опешив, спросила Самсут. — Да, а ведь мы даже толком еще и не познакомились. Меня зовут Самсут.

— Я знаю, — улыбнулся Габузов. — А меня зовут Сергей. Я…

Но докончить фразу он не успел — спешным шагом к ним возвращался «меченый», отчитывая на ходу Патрика за то, что тот позволил женщине отойти от машины.

— Ты, — он ткнул пальцем в Самсут, — возвращайся на место. А ты — вставай и пошли.

— Куда вы хотите его увести?! — похоже, госпожа Головина не собиралась выполнять чужих приказаний.

— Мне что, попросить Патрика, чтобы он занялся тобой?

— Самсут Матосовна, делайте как он велит, — постанывая, поднялся с земли Габузов. — Не волнуйтесь, со мной все будет нормально.

Самсут ему конечно же не поверила, однако молча вернулась к машине, к друзьям-адвокатам, которые волею судьбы сейчас исполняли роль сиамских близнецов.

— Мне как, кроссовки снимать, или так сойдет? — хмуро поинтересовался Сергей у Танкиста.

— Зачем снимать? — не врубился тот.

— Ну, за амбар обычно босиком по росе выводят. Вы ж, я так понимаю, расстреливать меня собрались.

— Извини, брателло, — виновато развел руками Танкист. — У меня к тебе ничего личного. Просто приказ. Просто бизнес. Я не могу оставить тебя в живых — я профессионал.

— Хреновый у тебя бизнес. И профессионал ты тоже хреновый.

— В каком смысле?

— В прямом, — зло огрызнулся Сергей. — Идиот! Я срубил тебя еще тогда, в Питере. Когда ты врезался в распределительный щиток в подъезде Самсут Матосовны, помнишь? С этого момента все твои телодвижения, равно как телодвижения и переговоры твоего босса Шверберга, фиксировались. И в Швеции, и на Кипре, и в Греции. Включая эпизод вашего шантажа в отношении Саввы Кристионеса.

— Не гони! — удивленно выгнул брови Танкист. — Этого не мог знать никто!

— А ты думаешь, почему Самсут Матосовну отпустили и сняли с нее обвинение в убийстве?

— Просто адвокат хороший попался.

— Этим адвокатом был я! — торжествующе произнес Габузов, гордо вскидывая подбородок. Когда тебе остается жить всего несколько минут, пускай хотя бы одна из них станет минутой твоей подлинной славы.

— Своими откровениями ты лишь облегчил мне задачу, — медленно, растягивая слова произнес Танкист. — Я убил бы тебя безо всякого удовольствия. А теперь, напротив, сделаю это с удовольствием. Пошли, я присмотрел для вашей гоп-компании неплохое местечко. Рядом с гугенотами.

— Не пойду. Хочешь стрелять — стреляй здесь, — решительно мотнул головой и демонстративно скрестил руки на груди.

— Пошли! — угрожающе взвел курок Танкист. — Я не собираюсь триста метров волохать твой труп.

— Твои проблемы!

— Если ты не пойдешь, я прикажу Патрику и, прямо сейчас, на твоих глазах, он трахнет эту сучку. Мы все равно это сделаем, но у тебя есть шанс избежать подобного зрелища. Ну так что? Хочешь посмотреть, как твоя армянка станет подмахивать негру?

Глаза Габузова мгновенно налились кровью, сердце бешено заколотилось.

— Еще одно слово! — прорычал он. — Еще одно только слово, и я…

И в этот момент раздался вселенский грохот! Протаранив высоченные внешние железные ворота, на территорию замка влетел… полицейский броневик. Чудом не снеся на своем пути «Мондео», броневик резко притормозил у бассейна. Люки распахнулись, и из них горохом посыпались флики в бронежилетах, вооруженных гладкоствольными боевыми ружьями Valtro PM-5.

— Мать твою! Что это?!! — потрясенно спросил Танкист.

— Это он! — не менее потрясенно ответил Габузов.

— Откуда здесь ОМОН?

— Не ОМОН, а ОН! Волшебник в голубом вертолете!.. Семь минут… Ай да, Шарен! Ай да, сукин сын!..

* * *

«Мондео» вырвался на простор каменистой долины. За рулем сидел Шарен, наконец-то сбросивший ненавистные балахон и колпак. Самсут и Габузов уютно устроились сзади, и на каждом повороте его плечо невольно прижималось к ее обнаженному плечику, а ее золотистые волосы, раздуваемые ветром, щекотали его губы.

— Шарен, может, хотя бы теперь ты объяснишь нам, откуда явились эти ангелы-телохранители? Причем, в строгом соответствии с озвученным тобою расписанием? — шутливо поинтересовался Дереник. — У тебя что, заключен долгосрочный контракт с небесами?

— У меня заключен контракт не с небесами, а всего лишь с родным братом начальника полицейского управления провинции Овернь. Я с самого начала понимал, что наша операция — чистой воды авантюра, а потому в ней могут иметь место самые разные неожиданности. В том числе, весьма неприятные. Поэтому с утра я дозвонился до Николя, и, в общих чертах обрисовав ему ситуацию, попросил его о небольшой услуге. Мы договорились, что если станет совсем жарко, я отправлю ему эсэмэс-сообщение с одним только словом: «Derriиre» 25. Всё это время мобильник с заранее набранным номером лежал у меня в кармане, и когда нарисовались эти вурдалаки, мне оставалось всего лишь нажать кнопку, чтобы оно улетело к адресату. Ну, и после этого следить за часами — Николя клятвенно заверил, что его подчиненные домчатся до Анжони ровно за 15 минут. Так оно и случилось. Обожаю пунктуальных людей!

— Господи, какой же вы мудрый, мсье Шарен! — не удержавшись, всплеснула руками Самсут.

— То, что наш Шарен чертовски умен и хитер, это правда, мадам, — важно прокомментировал ее слова Дереник. — Но вот до мудреца ему еще расти и расти!

— Но ведь это именно он спас всех нас!

— Да, спас. Потому что умный человек всегда найдет выход из любого сложного положения. Другое дело, что мудрый в этом положении просто не окажется. Это ж надо было додуматься — отправить вас, одну, без сопровождения, именно в то место, которое указал эта каналья Перельман! Слава Богу, что вовремя подоспели материалы по графу.

— А все-таки, — осторожно поинтересовалась Самсут, — объясните мне, зачем он все это устроил? И подвал, и письмо на Украину?

Ответом ей стал дружный смешок с переднего сиденья.

— По глупости, мадам, по глупости, — пророкотал волчок-горбунок. — Он надеялся просто напугать вашу уважаемую матушку, а вас задержать до открытия наследства. Ведь он — наследник третьей очереди, и при наличии наследников первой, каковыми являетесь вы с вашей матушкой, ему не достается ровным счетом ничего. В противном же случае — то есть в случае пропуска вами срока открытия, все миллионы попали бы к нему, несмотря на недееспособность.

— Бедняга! — фыркнул Шарен. — Но и в этом случае ему ничего бы не досталось, поскольку за похищение человека, являющееся уголовным преступлением, он все равно потерял бы права на наследство.

— Так, значит… все старания были напрасны? — Самсут искоса посмотрела на сидевшего рядом Сергея и слегка покраснела.

— О, нет! — ответил ей слаженный мужской хор, и машина помчалась еще веселее.

— Ибо все это и являлось частью обширного плана господина Перельмана, служащего не только на благо своего старшего компаньона, кстати, весьма почтенного и добропорядочного юриста, но и некоей конторы «Золотой рассвет», специализирующейся на доверительном управлении имуществом, — пояснил Шарен. — Именно там и был написан весь сценарий — сначала отсечь вас, а потом упрятать в психушку этого ненормального и самим наложить лапу на наследство. Они вошли в доверие к нему, заставили поверить, что действуют исключительно за комиссионные, всячески демонстрировали ему отчеты о проделанной работе, заставляли подписывать груды бумаг, смысл которых он не всегда понимал. В том числе — подсунули и бумагу, по которой поверенным в его делах становится человек из их конторы. После того как его обвинили бы в преступлении и из-за недееспособности поместили бы в психушку до выздоровления, представляете, как они могли порулить его хозяйством? Эта схема была опробована ими как минимум в трех случаях и всегда действовала безотказно. Но прокол случился лишь сейчас — зря они связались с армянами. К тому же с русскими армянами.

— И что теперь? Их арестуют, как мошенников?

— Боюсь, сделать это будет трудновато — разве что граф подаст иск. Но есть еще такое понятие как репутация. Им придется отказаться от подобных афер, пока этот инцидент не забудется, а это произойдет не скоро. Но вот у тех двоих мерзавцев шансы провести за решеткой ближайшие лет пять, не меньше — весьма высоки. Особенно у русского. Благодаря Сергею в полиции уже знают, что он въехал во Францию по поддельным документам. За это у нас полагается очень серьезное наказание…

Они приближались к Бурбоннэ. Рыжие скалы выглядывали из пышной зелени, небо сияло безупречной голубизной, яркое солнце освещало крошечные деревушки, лепившиеся на скалах. В воздухе пахло дягилем и дроком.

— Как в Армении, — вдруг тихо произнес Дарецан.

— А вы там были? — в один голос ахнули Самсут и Габузов.

— Да, я специально ездил туда пять лет назад, но, к сожалению, был только в турецкой части.

— И Арарат видели?

— Да, стоял у подножья.

Он умолк ненадолго, и все уважительно ждали продолжения.

— Незабываемое ощущение. Словно бы прикоснулся к вечности — и одновременно к живому истоку. Знаете, после этой поездки я стал как-то мягче к людям, стал мудрее, что ли. Честно признаться, и в нашу авантюру ввязался отчасти из-за того, что предстояло путешествие в Овернь — эти места мне ужасно напоминают Армению. Даже созвучие какое-то странное есть в названиях. Да и люди здесь так же суровы и так же сотворены по образу и подобию земли.

— Ну, да, — вмешался Шарен, — еще не так давно овернцы решали свои споры с помощью дубинки, но при этом всегда предпочитали бить по голове, а не по ногам: головы здесь крепкие, а вот со сломанной ногой не выживешь.

— Да, чтобы выжить в этих краях, требуется большое упорство, нужен твердый, неуступчивый, честный характер. Овернцы именно такие, и поэтому очень близки мне. Помните песню Брассенса? — неожиданно спросил Дерецан и тут же запел:

Elle est а toi, cette chanson,Toi l’auvergnais, qui sans faзon 26…

— Красивая песня. Я тоже очень люблю ее, — подхватил Шарен.

— Овернцы — они словно наше европейское отражение, — вернулся к прерванной и, видимо, излюбленной теме Дереник. — Я рад, что снова побывал здесь, хотя и по не очень приятному поводу.

— Но ведь теперь все хорошо, — улыбнулась Самсут и почти бессознательно прижалась к твердому плечу рядом.

— А вот мне не довелось побывать в Армении, — снова вмешался Шарен, — но у меня есть одно любимое стихотворение неизвестного трубадура тринадцатого века об Оверни, и когда я повторяю его, мне всегда кажется, что это сказано об Армении:

«О, бедная страна моя, я обошел твои горы, твои скудные равнины, я созерцал небо в твоих ручьях, и сегодня я клянусь тебе: ты моя мать, и я тебя почитаю, ты любовь моя, и я трепещу пред тобою…»

— Ты любовь моя, и я трепещу пред тобою… — в унисон повторили Самсут и Габузов.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ НА ХОЛМЕ МУЧЕНИКОВ

Сразу по возвращению из Оверни Самсут закрутило в таком бешеном вихре восторгов и поздравлений, в котором не то что поговорить, но даже подумать о чем-либо было невозможно. После предъявления ей Шареном всех неоспоримых документов, касающихся наследства, она совсем потеряла голову — но не от счастья, а от того, что все никак не могла представить себя в роли миллионерши. Получается, всё оказалось правдой. Но кто же все-таки тот неведомый питерский незнакомец? Где он? Откуда он узнал? И, по большому счету, какую-то часть наследства обязательно надо отдать ему, ибо без него Самсут не оказалась бы в Европе, и не потянулась бы эта причудливая ниточка ее приключений, приведшая, в конце концов, в Париж. Разумеется, Самсут было не жалко денег, но все же оставался какой-то неприятный осадок недоговоренности и нечестности, и эта червоточинка отравляла ей радость освобождения и перспективы дальнейшей, и без того непонятной, жизни.

Вплоть до открытия наследства Шарен предложил ей снять на свои деньги отличный номер, но Самсут решительно отказалась — ей приятней и проще было оставаться у Габриэль. Которая, помимо любви к армянской истории и культуре, оказалась еще и большой любительницей крыс.

— …А ты знаешь, что борьба человечества с крысами первыми безнадежно проиграна? — первым делом огорошила она ее брутальным вопросом.

— То есть как?

— А так, что никто никогда их не вытравит. И после ядерной катастрофы останутся только они и тараканы.

— Брр, — поежилась Самсут, при этом все же не забывая гладить Беттину по мягкой шерстке.

— И это справедливо! — с жаром продолжила неистовая квартеронка. — Они же умницы, красавицы. Правда, алкоголики.

— То есть?…

— В прямом смысле. Если хоть раз попробовали — все! У меня кобель был — попробовал кларета как-то и пропал. Так и спился. Так что, смотри, у твоей-то как с этим? Она ведь из замковых подвалов, там всегда полно бочек с разными винами. Может быть, она к такому привыкла, что в России и днем с огнем не найдешь! — рассмеялась девушка.

Самсут даже расстроилась, но, осмотрев Беттину, Габриэль сказала, что крыса еще очень молода, и надавала Самсут уйму советов касательно того, как кормить и содержать, чего делать и чего не делать. Выяснилось, что непременно нужны перепелиные яйца и свежие веточки тамариска, не говоря уже о поилках, корзинках, колесах и прочем оборудовании. Самсут послушно купила все это, причем сама Беттина ничуть не удивилась произошедшей метаморфозе, а вполне освоилась в парижской квартире и бегала по ней, как по замку, в любую минуту откликаясь на имя.

В общем, Беттине было легко и весело, а вот на душе у ее хозяйки — тяжело и грустно. Самсут пугало будущее. Скоро сюда приедет мать, которая, конечно, не возьмет с собой Вана из каких-то там одной ей понятных педагогических соображений, а оставит мальчика у какой-нибудь подруги. Начнутся хождения по всяким официальным местам, репортажи, назойливые корреспонденты. Недаром Шарен уже несколько раз заговаривал о том, что неплохо бы заказать несколько платьев для официальных случаев. А девчонки, то и дело, словно случайно, затаскивали ее в какой-нибудь бутик. Но Самсут только привычно ужасалась ценам и побыстрей выходила на улицу.

* * *

Все это время Габузов жил у Шарена, где остановился и Дереник — и туда, несмотря на многочисленные приглашения новоявленных друзей, Самсут не заходила.

Но вот однажды она не выдержала и все-таки пришла к Шарену в офис.

— Вы так помогли мне, — начала она, отказавшись от кофе и коньяка. — Но, может быть, вы не знаете всей моей истории? Ведь все началось с телефонного звонка, анонимного. Незнакомец говорил о каком-то заграничном наследстве, но ни слова не сказал про Луговуа. Все это походило на дешевый детский розыгрыш, но подруга убедила меня, что речь может идти о какой-то моей родне по армянской линии. Тем более что звонивший назвал себя Хоровац.

— Хоровац? — Шарен хмыкнул. — Смешно!

— Смешно. Только мне было не до смеха… Я в двух словах рассказывала это еще господину Дарецану. Я понимаю, теперь это уже не имеет значения, но все-таки… Мне бы очень хотелось узнать, кто же звонил мне тогда, и зачем?… И еще… — Самсут густо покраснела. — Нет, все-таки дайте мне немного коньяку. — Она залпом выпила рюмку и закончила. — Откуда он взялся, этот Габузов? Кто он? Он ведь русский…

— Он квартерон, как и вы, армянин на четверть. — Шарен выразительно потер роскошные брови. — А вообще-то он, оказывается, наш с Дереником коллега, юрист из Петербурга. Его помощь оказалась весьма кстати. И я честно вам скажу, Самсут-джан, если бы не он…

— Ах, вот как… — растерялась Самсут. — Так он юрист из Петербурга… Ну, спасибо вам, я пойду…

Это известие окончательно ее запутало. «Юрист…Стал бы нормальный юрист начинать дело о наследстве со столь нелепого звонка? К тому же, юрист из Питера…». Те несколько часов в машине по романтическим дорогам Оверни и Шампани что-то изменили в ней. То ли пьянящий воздух свободы, стал причиной тому, то ли разговоры об Армении, то ли просто пряный запах трав и… любви. В любом случае теперь Самсут никак не могла забыть того ощущения твердого горячего плеча рядом и большой руки, случайно накрывшей ее ладонь. «Ты любовь моя, и я трепещу пред тобою…»

Поначалу Самсут отнеслась к своим чувствам со смехом — надо же, взрослая тетка грезит такими романтическими бреднями после одной-единственной поездки на машине рядом с мужчиной. Но ощущения не отпускали, наоборот, забирали у нее все больше и больше времени и сил. Самсут не могла отвязаться от них ни ночью, ни даже днем; они, как невидимый огонь, распространялись по всему ее существу, жгли и требовали какой-то определенности. Самсут вынуждена была себе признаться, что влюбилась, как девчонка, неизвестно в кого. Пребывая в полном смятении, она боялась своего чувства, не верила в него и до последнего откладывала встречу со своим избавителем, Нет уж, скорее бы приезжала Гала, все завертелось бы вновь, отвлекло ее от всех этих глупых мыслей, и они… поскорее вернулись бы в Питер.

Возвращение домой, как ей казалось до этого времени, окончательно решало все вопросы. Но теперь, когда Самсут узнала, что Габузов тоже ленинградец, все ее расчеты пошли прахом. Может быть, все-таки лучше увидеться с ним наедине здесь, в Париже, в городе, где она чувствует себя чужой, не совсем уверенной? Но тут вдруг ей пришла в голову и другая мысль. А как же любовный воздух Парижа, места, где все дышит соблазном? Словом, Самсут никак не могла решить, что предпринять и шла, сама не зная куда.

Она пришла в себя, оказавшись под аркой какого-то небольшого моста, на набережной с могучими липами. Набережная была уютной и почти пустой, машины шли далеко вверху, над стеной со старинными медными кольцами, а здесь было тихо, и пахло водой, но не невской острой и волнующей, а чужой, сладковатой.

Самсут присела на низенький парапет и не знала, радоваться ей или грустить. Полностью менять свою жизнь в тридцать с лишним уже не так просто и увлекательно, как в двадцать… Ах, если бы сейчас была рядом бабушка! Как сидели бы они вдвоем на этой парижской набережной, как, смеясь, обсуждали бы эти ее неожиданные приключения, а потом… А потом Самсут прижалась бы к пахнущему неизменными духами «Белая сирень» бабушкиному курчавившемуся виску и шепотом рассказала бы ей о той сладкой лихорадке… И Маро непременно обняла бы ее и нашла нужные, единственно правильные слова, которых ей теперь так не хватает. Сколько было бы сейчас Маро? Восемьдесят пять? Вон Сато больше, а Самвелу было еще больше… Ах, как ей не хватает мудрой поддержки старших, ведь это только кажется, что, когда человек взрослый, он все знает и все может решить — нет, ему точно так же, как малышу, как подростку бывает нужен добрый совет любящих и заботливых старших…

* * *

— …А я думал застать вас у Габриэль, — раздался у нее над головой словно чуть надтреснутый голос. — Завтра я собираюсь возвращаться, но не мог уехать, не встретившись с вами.

— Уезжаете? Как? Почему? Ах, извините, это совершенно глупые вопросы. Просто я немного задумалась, а вы…

— Простите, что я столь бесцеремонно прервал ваше уединение, но я уже минут десять стоял и смотрел на вас: думал вот вы пойдете, тогда и я подойду. Но вы все сидели, и я не выдержал…

— Да-да, вы правильно сделали, Сергей… Можно мы будем называть друг друга по именам, тем более что здесь все так друг к другу и обращаются? А то мне в школе уже так надоело «Самсут Матосовна да Самсут Матосовна»! Пойдемте же куда-нибудь, — поспешно предложила она, хотя ей больше всего хотелось бы так и оставаться здесь, в тишине и уединении этого моста. И еще… чтобы снова его горячее плечо касалось ее белой футболки…

— Да-да, вы правы, надо пойти, — заторопился Габузов, снедаемый той же мыслью. — Давайте пойдем на Монмартр, я там еще не был.

И они двинулись на север какими-то неизвестными улочками, слепо минуя все достопримечательности, дворцы и музеи. Наконец, впереди засверкал белоснежный Сакре-Кёр, и потянулись карабкающиеся вверх извилистые неровные улицы с узкими лестницами-тротуарами, нескладные домишки с раскрашенными ставнями, крошечные бистро и каменные ограды, у которых сидели художники.

Они шли по Монмартру и воистину ощущали, что это место подходит им, как нельзя лучше — поскольку оба мучились сомнениями, недоговоренностями, стыдом и неуверенностью.

— Прямо как у нас на Невском, — первой нарушила долгое молчание Самсут.

— Только здесь все одеты поярче. А рисуют, мне кажется, все одно и то же. Послушайте! — вдруг остановился Габузов. — А, может быть… они нарисуют вас? И я бы увез портрет в Питер, а то у меня только это…

С какой-то детской беззащитностью заглянув в глаза Самсут, он полез во внутренний карман и вытащил оттуда вырезанную из «Ангелиофороса» фотографию.

— Что это? — оторопела она. — Откуда это у вас? Вам Дереник дал?

Габузов покачал головой.

— Погодите, неужели вы… Вы, что, там были?!

— Я был… я не мог не… — залепетал Сергей Эдуардович

Странные мысли пронеслись в голове Самсут.

— Вы что, следили за мной?!

— О, нет, нет! Я просто на память…

— Пойдемте! — Самсут дернула его за рукав. — Пойдемте, сядем в какое-нибудь кафе и поговорим, наконец, начистоту!

И они почти бегом поспешили сквозь окутывавшую их невидимыми пряными путами сиреневую дымку, сквозь запахи кофе и ликера, «голуаза» и седых камней. Не замечая никого вокруг, они проскочили площадь Тертр с ее красными зонтиками и, инстинктивно стремясь уединиться, остановились у трех каменных тумб, перекрывавших тротуар, за которыми начиналась зеленая с желтым изгородь. За ней виднелся невзрачный красноватый домик с зелеными ставнями и трубой, на котором в стилизованном картуше золотилась надпись «Au Lapin Agile» и чуть пониже «Cabaret».

— Сюда! — решительно потянула Самсут. — Я один раз уже завтракала у какого-то отца, теперь поужинаем у какого-то кролика.

— Но ведь тут написано «кабаре», — засомневался Габузов.

— Кабаре — это не кабаре, а кабачок, — уверенно сказала Самсут, уже наученная Габриэль, Ануш и Бертой разбираться в подобных заведениях.

Они зашли через скрипнувшую дверь и оказались в полумраке, впрочем, забитом туристами весьма плотно, ничуть не меньше, чем кафе на площади.

— Все равно! — отрезала всякое возможное отступление Самсут. — Сядем.

К счастью, нашелся свободный столик в самом углу, и на вопрос подошедшего официанта Габузов равнодушно махнул рукой:

— А! Не имеет значения! Принесите, что сочтете нужным.

Привыкший ко всему официант пожал плечами.

Они сидели друг напротив друга, и Самсут все старалась подальше подогнуть ноги, чтобы не коснуться колен в потертых джинсах.

— Честно говоря, я очень рада, что мы можем, наконец, объясниться, — начала она первой, потому что понимала, что еще несколько минут такой вынужденной близости, и ощущения, снедающие ее уже несколько дней, до конца завладеют ею. И вместо того чтобы что-то выяснить, она отдастся им полностью и, забыв обо всем на свете, будет просто смотреть в черные глаза напротив.

— О, да! — не поверил ушам Сергей Эдуардович, который тоже очень хотел высказать Самсут свои чувства, но так и застыл с полуоткрытым ртом, потому что далее речь пошла совершенно не об этом.

— Я хочу, наконец, узнать, кто вы, откуда на самом деле взялись и почему принимаете столь живое участие во мне?

— Я… Я… потому, что вы мне дороже всего на свете! — выпалил Габузов, словно бросаясь в холодную воду.

Самсут прикусила губы и зажмурилась. Нет, не слышать этого, ничему не верить, пока она не добьется правды, какой бы ужасной она ни оказалась!

— Я не об этом. Откуда вы вообще про меня узнали? Подождите-ка… Так Хоровац — это вы?

Габузов виновато кивнул.

— Понимаете, все началось с ремонта в моем кабинете… Ну, в нашей юридической консультации. Меня попросили пересесть в кабинет Шверберга… коллеги, а тут как раз на его имя пришел очень подозрительный факс. Из Парижа. Я сразу почувствовал, что дело нечисто и постарался разузнать побольше…

— И узнали.

— Ну да… Заглянул в его компьютер.

— Вас, я вижу, влечет к чужим тайнам.

— Но… — Габузов замялся. — Понимаете, я сразу почувствовал, что дело нечисто. И тут как раз незадолго до этого позвонила одна моя знакомая и пожаловалась, что ее подругу не пускают за границу. Просила помочь…

— Так вы и Карину знаете? Очень интересно. Продолжайте!

— Она продиктовала имя. Ваше имя. Но в документе Шверберга в качестве одной из наследниц тоже упоминалась Самсут Матосовна Головина. Определенно речь шла об одном и том же человеке…

— И решили действовать? Позвонили мне, назвались дурацким именем, ничего толком не объяснили… Короче говоря, сделали все, чтобы я приняла вашу историю про наследство за чей-то глупый розыгрыш.

— Я хотел все сказать вам при личной встрече. Но вы не пришли…

— А во второй раз не пришли вы! И я приняла за вас совсем другого человека. И улетела на Кипр, где меня… где я… Впрочем, это неважно. А потом я попала в Грецию, где… впрочем, это вы знаете… Кстати, а вы почему оказались в Греции?

— Я прочел запись разговора Шверберга с Перельманом, узнал, что вы там и что вам грозит опасность, хотел предупредить. Но опоздал…

— О, Господи! — простонала Самсут. — Сначала вы опоздали в икорный бар. Потом опоздали в Греции, потом здесь — позволили похитить меня этому маньяку де Рецу, который мог сделать со мной все, что угодно… Ну кто вас просил лезть в мою жизнь?! Ну, не получила бы я этот чертов паспорт, не узнала бы про это чертово наследство, сейчас отдыхала бы себе спокойно на Полтавщине, с сыном, с мамой… Скажите на милость, зачем, зачем вам это было нужно? Чтобы получить часть денег, да?

После этих ее слов Сергей из красного сделался белым, запыхтел, заерзал.

— Ну, и сколько же вы хотели? — устало спросила Самсут, понимая, что все рухнуло, не начавшись, что ее просто обманул дикий воздух Оверни и лживый… аромат Парижа. — Половину?

— Нет… дело не только в деньгах… совсем не в деньгах, но… — Габузов запнулся, не зная, с чего бы половчей начать объяснение. Все так сложно переплелось: прошлое, настоящее, деньги, проклятие, любовь… Любовь… — Понимаете, ваша прабабушку тоже звали Самсут Матосовна, и у нее…

— Еще и прабабушку приплели! При чем здесь моя прабабушка?!.. Стойте, а откуда вы про нее узнали?

— Я… — дрожащей рукой Сергей достал из внутреннего кармана смятые листочки и протянул их Самсут, — я прочел это… прочел и понял…

Взглянув на листки, Самсут побелела.

— Вы… вы рылись в моих вещах! Подглядывали, подслушивали — а теперь еще и это! И все ради каких-то гнусных денег! Забирайте хоть все! — вдруг, не сдержавшись, крикнула она, чувствуя, как к горлу подступают не только злые слезы обиды, но и неуправляемый гнев, приступов которого она в детстве так боялась у отца.

Она вскочила, роняя хрупкий трехногий стульчик.

— Все забирайте! Я здесь не при чем! Я вообще не наследница! Вот приедет Гала — разбирайтесь с ней!.. Она, кстати, еще совсем ничего, особенно для таких молодчиков, как вы! В самый раз! Женитесь на ней и получайте свою половину! А то и больше!.. Хапайте! Все! Все! Но только… — Самсут изо всей силы ударила по столу, и крошечная сиреневая лампочка, подпрыгнув, полетела на пол с жалобным звоном. На них уже смотрели с интересом. — Только не смейте мне даже на глаза показываться, папочка новоявленный!..

Спотыкаясь и задевая посетителей, Самсут рванулась к выходу. Встревоженная Беттина вылезла из-под ворота футболки и тоненько запищала, тычась усами в шею Самсут.

— Бедные мы с тобой, бедные, — всхлипнула та. — Никому мы не нужны! Ни в Париже, ни в Питере!

Остановив первую попавшуюся машину, Самсут поехала к Габриэль с решением сегодня же ночью исчезнуть из Парижа, никому не сказав ни слова. Все! Хватит с нее приключений! А уж в Питере никто не станет ее доставать со всякими наследствами и с продажной любовью!..

* * *

Бросив на столик какие-то деньги, Габузов выбрался из «Юркого кролика» и поплелся, сам не зная куда. Каким-то неведомым образом он спустился с Монмартра и, миновав Гранд-Опера и площадь Согласия, оказался на другом берегу Сены, проходя через которую ему не раз являлась удобная мысль спрыгнуть вниз — дабы разом со всем покончить. Там он прошел весь бульвар Сан-Мишель, углубился в Люксембургский сад и упал на скамью.

Итак, теперь Самсут потеряна для него безвозвратно. Что ж, так ему, старому дураку, и надо, ибо сколько раз говорил ему дед, что начатое с дурными мыслями, окончится дурным делом… Хорошо еще, что Европу немного посмотрел. Но дальше, что дальше? Сергей вдруг с ужасающей отчетливостью представил себе, что ждет его дома: ни денег, ни работы, пустая квартира-хрущевка на задворках Лиговки и никаких перспектив в жизни. И это после того, как он был близок к счастью — ведь Самсут явно симпатизировала ему, он не мог ошибиться. Эта дорога до Парижа на заднем сиденье, эти взгляды, да и Чаренц с Дереником хором твердили ему о том, что спасенная пленница явно к нему неравнодушна.

Габузов уже давно не думал про наследство — теперь оно представлялось ему только каким-то чудовищем, выползшим на пути его счастья. «Что мы с ней и без наследства бы не прожили? — с тоской думал он. — Миллионы живут без миллионов и счастливы, а тут теперь все, все потеряно!».

— Ох, Самсут, Самсут, — бормотал он, оперев руки о колени и зарыв в ладони встрепанную голову.

Какая-то сердобольная старая дама в букольках тронула его за плечо.

— Qu'est-ce que vous avez mal? 27

Габузов промычал в ответ что-то невразумительное, и старушка, отпрянув, быстро ушла. Однако это простое человеческое участие почему-то так тронуло его, что Сергей даже всхлипнул. В этот момент он неожиданно почувствовал, что в кармане у него что-то тревожно дрожит и бьется. Он испуганно вскочил, хлопая себя по бокам, и вдруг вспомнил, что еще перед поездкой в Овернь Чаренц выдал ему новый мобильный телефон, про который Габузов совершенно забыл, поскольку до сих пор еще никто ему не звонил. И которым он до сих пор еще ни разу не воспользовался.

Но теперь этот маленький зверек трясся в его кармане и требовал внимания. Выхватив изящный предмет, Габузов принялся тыкать непонятные кнопки, ибо модель была новая и совершенно ему неизвестная. А мобильник орал и трясся, что ужасно нервировало Габузова. Наконец, ему удалось попасть в нужную кнопку.

— Вы, что, любовью занимаетесь, что ли? — раздался в ухе веселый голос Шарена. — Где вы?

— Я в… — сухо начал отвечать Сергей, но, обведя глазами деревья, не смог назвать места. — В общем, где-то за Сеной.

— Один? — удивился адвокат.

— Она ушла, — честно признался Габузов, не умевший да и не хотевший притворяться.

— Вернется! — голос был беспечным и уверенным.

— Много вы понимаете! Она… не такая, как все, она гордая! Да и зачем ей я? — Габузов решил не вдаваться в причину их ссоры с Самсут, но тут его против воли понесло. — Она — миллионерша без пяти минут, а я — человек без работы и без положения, так, жалкий бывший прокуроришка и адвокатишка.

Трубка вдруг поперхнулась, и голос Шарена стал совсем иным, важным и официальным.

— Знаете что, мсье бывший жалкий адвокатишка, берите-ка себя в руки и приезжайте ко мне…

— Я и так собирался, — буркнул Сергей. — Только вот сейчас куплю билет до Питера и… «Шипру» побольше.

— А на Кипр-то зачем? — не понял Шарен.

— Затем.

— Ладно, дело ваше, но с билетами все же рекомендую пока подождать. Сначала заезжайте ко мне и… смотри там, без глупостей по дороге.

— Без глупостей, без глупостей, — согласился Сергей Эдуардович и нехотя поплелся ловить такси.

Мир я взял в ладони, заглянул в него, как в зеркало, И отвел взгляд — не нашел человека, которого полюбил бы всем сердцем. С людьми моего временинельзя есть хлеб-соль, Так они клевещут на человека, что ложь становится правдой 28.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ С ПАРИЖСКИХ НЕБЕС НА ПИТЕРСКУЮ ЗЕМЛЮ

Несостоявшийся адвокат, он же бывший следователь прокуратуры и бывший портовый грузчик Сергей Эдуардович Габузов сидел на скамейке в Юсуповском садике и, подставив лицо под июльское питерское солнышко, неторопливо посасывал пиво из жестяной баночки. Торопиться ему было абсолютно некуда, поскольку неделю назад он получил полный развод с адвокатским подвальчиком Михал Михалыча. Развод получился скандальным: Габузова уволили не по обоюдке, а по «нехорошей статье», что называется, с вручением «волчьего билета». Так что отныне на адвокатской карьере Сергею можно было смело ставить жирный крест. А все потому, что явившись в отдел кадров за трудовой, Габузов, походя, заглянул в кабинет модного адвоката Шверберга и, безо всякого уведомления и объяснения причин, смачно засветил Илье Моисеевичу в левый глаз, по сути, совершив тем самым поступок, граничащий с террористическим актом. Дежурные охранники с трудом утихомирили разбушевавшегося экс-сотрудника и, по-отечески пожурив, выкинули за дверь. Туда же, через пару минут была отправлена и его трудовая книжка.

Любой другой, окажись на месте Габузова, скорее всего впал бы в панику либо в глубокую депрессию. Оно и понятно, ведь этому самому другому не приходилось ночевать в картонном домике в афинском порту, сходиться в очном состязании с греческой прокуратурой, скрещивать шпагу с графом де Рецем и стоять под дулом пистолета наемного убийцы. За последние полтора месяца в жизни Сергея Эдуардовича произошло столько невероятнейших событий, а на его несчастную голову свалилось столько разнообразнейших неприятностей, что отлучение от не шибко любимого рабочего кресла на этом фоне смотрелось невинным пустячком. К тому же, имевшейся в распоряжении Габузова «афинско-парижской» наличности при разумном подходе хватало на месячишко-другой вполне сносной жизни. Так почему бы, собственно, не махнуть рукой, понадеявшись на извечный русский «авось», а что будет потом… Вот потом и поглядим. Разве что пришлось потратиться на приобретение средства самозащиты в виде травматического пистолета «Удар» — зная характер Шверберга, равно как характер его связей, Габузов понимал, что «ответка» с его стороны последует обязательно…

* * *

Сергей сделал очередной большой глоток и едва не захлебнулся, вздрогнув и подскочив от неожиданности. Мобильный телефон разродился мелодией из раннего Джо Дассена, напомнив хозяину о своем существовании. Все это время Сергей методично ставил аппарат на подзарядку и постоянно таскал его с собой в ожидании одного-единственного звонка. Звонка от Самсут. Увы, но и на этот раз чуда не произошло: на том конце провода (хотя, какого на фиг провода? связь-то мобильная) оказался французский знакомец Шарен.

— Сергей?

— Я. Здорово, дружище! Как сам? Как Париж?

— Спасибо, Сергей, у меня все неплохо. Да и у Парижа, наверное, тоже.

— Завидую белой завистью.

— А что, у тебя какие-то проблемы?

— Да нет, скорее, проблемки. Но все решаемо, Шарен, так что особых причин для беспокойства нет. Вот сижу, пивко попиваю.

— Надеюсь, эльзасский «Кроненбург»?

— Ну что ты? Откуда у нас такое великолепие. Всего лишь «балтику три».

— А почему три?

— А черт его знает, если честно. Просто так называется.

— Сергей, ты давно видел Самсут Матосовну?

— Давно, — помрачнел Габузов, — представь себе, еще в Париже. А что?

— Мне очень жаль, Сергей.

— Да ладно, проехали. Так что случилось?

— В том-то и дело что ничего. С нашей стороны все договоренности исполнены: все процедуры благополучно завершены, документы собраны, необходимые подписи поставлены. Все — кроме одной. Представляешь, Самсут Матосовна внезапно улетела на родину. Буквально на следующий день после тебя. Причем улетела, не поставив меня в известность, не оставив никаких распоряжений. А теперь я элементарно не могу с ней связаться: звоню ей каждый день, но дома никто не берет трубку.

«Я знаю, — мысленно подтвердил Габузов. — Сам ежедневно совершаю такой же ритуал, но неуловимая и неутомимая Самсут в очередной раз куда-то испарилась».

— Ты меня слышишь, Сергей?… Так вот, в результате — всего одна подпись тормозит все дело. Пойми, ведь я не один вел это дело: заряжена целая команда юристов, проделана огромная работа… Я уже вынужден был выплатить немалый аванс своим служащим. Из своего, заметь, кармана.

— Сочувствую.

— Но дело не только в этом. Не может, ну просто не может судьба столь огромного состояния зависеть от прихоти, от каприза одной женщины! Хотя бы она и являлась прямой наследницей. Ведь состояние покойного Симона Лугов — это не только деньги на банковских счетах и акции. Это еще и работающий бизнес, это производства, на которых, между прочим трудится более трех тысяч человек. Людям нужна стабильность, им необходима уверенность в завтрашнем дне, ты меня понимаешь?

— Я понимаю, вот только… А я-то что могу сделать?

— Найди ее, Сергей. Умоляю, отыщи Самсут Матосовну и объясни ей сложившуюся ситуацию. Передай, что с ее стороны вообще не требуется приложения каких-либо усилий. Единственно — подпись, росчерк пера, после чего она вступает в права наследства. Более того, ей нет нужды снова лететь в Париж. Наш человек готов по первому звонку вылететь к вам в Россию. Все необходимые документы можно подписать непосредственно в консульстве… Словом, Сергей, не сочти за труд, разыщи Головину. Может быть, есть смысл как-то воздействовать через мать? Может, хотя бы она окажется более разумным человеком? Тем более что не суть важно кто из них официально вступит в права наследования. Формально у них равные доли…

— Что ж очень может быть. Хорошо, Шарен, я попробую. Есть тут у меня одна задумка.

— О, огромное спасибо, Сергей! Если все получится, с меня поход в «Мулен Руж».

— Со стриптизом?

— О чем ты говоришь, Сергей! Две… Нет, три… да что там! Пять обнаженных мулаток исполнят для тебя приват-танец со всеми вытекающими последствиями.

— А какие последствия при этом вытекают? — рассмеялся Габузов.

— О, такие, от которых даже русские медведи зимой выходят из спячки.

— Тогда считай, что подпись Головиных у тебя уже в кармане. Если это семейство продолжит артачиться, то я элементарно подделаю их автограф.

— Как можно, Сергей, ты же адвокат, — на полном серьезе попытался укорить его француз.

— В том-то и дело, что уже нет. Все, Шарен, до связи, — усмехнулся Сергей Эдуардович и отключил трубку. Он допил пиво, отставил пустую банку и повертел в руках мобильную чудо-технику.

«Так-так, вот она, блин, сказочка про барана и новые ворота. Интересно, и где же это у него кнопка?» — взялся размышлять Габузов, до сих пор так и не удосужившийся разобраться в функциях своего телефона. «Воистину Россия без дураков — унылая Европа».

Он покрутил головой по сторонам.

— Эй, пацан, подь сюды на минуточку, — окликнул он подростка, лихо укрощавшего неподалеку свой скейт. Тот не без опаски но подошел. — Ты в мобильниках разбираешься?

— Ну, типа. А чего?

— Не знаешь, какую кнопочку надо нажимать, чтобы позвонить?

— А у вас какая модель?

— А бог ее знает. Если честно, я в этом не очень разбираюсь. Кажется, «Сони».

Пацан, осмелев, подошел ближе, с видом профессионала взял в руки мобильник:

— Вау! Sony J5, с полифонией! Классная труба. Я таких еще и не видал.

— Так значит не знаешь?

— Почему не знаю? Это ж элементарно: набираете номер, а потом нажимаете вот эту зелененькую трубочку.

— И все? Так просто? — искренне удивился Габузов.

— Ну да. А когда поговорите, нажмете красненькую трубочку.

— Ну это я и без тебя знаю, — с этими словами Сергей Эдуардович забрал у него мобильник. — Ладно, все, спасибо за консультацию.

— Да пожалуйста, — пожал плечами пацан и двинулся в сторону тусовавшейся там же стайки подростков-скейтбордистов с явным намерением поведать товарищам историю про «крейзанутого дядьку с навороченной мобилой».

А Габузов тем временем набрал, строго в соответствии с полученными инструкциями, телефонный номер Каринки.

— Привет!

— Ой, Сережа? Это ты? Привет! А у меня такой странный номер сейчас высветился, будто кто-то из-за границы звонит. Я уж подумала было, что это Сумка…

— А она что, снова по зарубежам мотается? — осторожно поинтересовался Габузов.

— Ну да. Теперь, правда, по ближним. Она на Украину уехала, в Ставище. К маме и сыну.

— С ней все в порядке?

— Ох, и не знаю, Сережа, можно ли это назвать «порядком». Представляешь, целый месяц ни ответа ни привета. Потом вдруг свалилась как снег на голову, позвонила, мол-де: привет, подруга, я вернулась, жива-здорова, но уже взяла билет и вечером еду к своим.

— Представляю.

— Да что ты там можешь представлять, адвокатишка несчастный! Ты вот все это время со своей тачкой железной провозился, сам ни разу не объявился, не поинтересовался — что да как? А тут, между прочим, человек, можно сказать, погибает.

— Так уж и погибает? — невесело усмехнулся Сергей.

— Да, погибает! Любовь у нее, причем любовь несчастная. Ну да, где там тебе понять.

— Так уж и любовь?

— Ты меня что, совсем за дуру принимаешь? Короче, я ей тогда говорю: э-э нет, подруга, теперь ты просто так от меня не сбежишь. В общем, встретились мы с ней в кафешке на Загородном, буквально за час до поезда.

— И что?

— И то! Забегаю в кафешку — сидит. Платье — настоящий «Диор», не какой-нибудь там китайский. На пальце — перстенечек, с виду неброский такой, но мне-то не знать, сколько такая цацка может стоить. Куча пакетов импортных с подарками, чемодан буржуйский на колесиках. В общем, экипирована на пару штук баксов минимум. Но при этом сама — бледнющая, под глазами вот та-а-кенные круги, вся какая-то осунувшаяся… Я немного припозднилась, заскакиваю, а она уже кофе заказала. Сидит, курит (представляешь? Сумка, и вдруг курит!), на плече натуральная, живая крыса (фу, мерзость какая!). И самое главное, сидит себе, наша Сумка, и читает. А знаешь, что читает?

— Неужели «Три мушкетера»?

— Исаакяна!

— Ненаказуемо, — попытался пошутить Габузов.

— Очень смешно! — возмутилась Карина. — Я ж тебе серьезно говорю, а ты…

— Все, молчу-молчу. И что же она тебе рассказала?

— Да в том-то и дело, что почти ничего. При том что, только представь себе, за это время она умудрилась не только в Швеции-Кипре-Греции побывать, но еще и в Париж смоталась. Обалдеть, правда?

— Правда.

— Ну, так вот. Все, что я смогла из нее вытянуть: что ничего хорошего в этой загранице нет, но что при этом съездила она не впустую. Вроде бы, надежда на наследство действительно есть, но это уже, якобы, не ее дело, а исключительно Галы Тарасовны. Но рассказывать ей о наследстве Сумка принципиально не хочет, потому что боится, что если дело не выгорит, то мать потом ее всю жизнь попрекать будет. Ну, не бред ли?

— Бред, — подтвердил Габузов. — И что, так больше ничего и не рассказала?

— Ничегошеньки. Я, говорит, безумно устала и по сыну очень соскучилась. Я ей говорю: «Подруга, я же вижу, тебя что-то гнетет. Расскажи — легче будет». А она мне в ответ: «Ну, что вы ко мне все пристали? То кричали, что нет личной жизни, а как она появилась — давай выкладывай. Личная — она на то и личная, чтобы ее скрывать. Хотя, и скрывать-то нечего»… В общем, я сразу сообразила — дело тут нечисто. В смысле, это любовь. Неразделенная, несчастная, неправильная, но — любовь. И это бы ладно — с любовью мы как-нибудь разберемся. Но вот наследство… Эта же та еще тютя! Ей только волю дай, действительно, все на свете профукает. Короче, сначала надо с миллионами разобраться, а уж потом…

— Так я тебе, собственно, по этому поводу и звоню, — нетерпеливо перебил Каринку Габузов. — Вот только давай сразу договоримся, пока не спрашивай меня откуда я это знаю и почему я в теме, лады? Отлично. Теперь, запиши-ка телефон. Пишешь?… Это Франция, адвоката зовут Шарен. Он ведет наследственные дела твоей Сумки. Так вот: тебе, кровь из носу, нужно постараться сделать следующее…

* * *

— …А вот на этот счет, Сережа, ты можешь быть совершенно спокоен! — с ноткой металла в голосе заявила Карина, подведя черту монологу Габузова, в котором в общих чертах обрисовал ситуацию вокруг наследства госпож Головиных. — Отныне за это дело берусь Я! И, уж поверь, что НАШЕ наследство никуда от нас не денется. Но в одном ты абсолютно прав — решать такие вопросы с Сумкой совершенно бесполезно. Нас спасет только Гала Тарасовна. Поэтому я сейчас же подниму в ружье Арама и Рубена. В конце концов от Полтавы до этих дремучих Ставищ каких-то три часа езды.

— А кто такие Арам и Рубен?

— Наши знакомые украинские армяне. Короче, диаспора. Местная спюрк.

— Понятно, что-то типа армянской мафии? — восхищенно уточнил Сергей.

— Еще круче, Сережа. Разве ты не знал, что наши люди есть везде? В общем, завтра, в крайнем случае послезавтра, они доставят Галину Тарасовну в Питер. Естественно одну, без Сумки и Вана, а я, тем временем, высвистаю сюда к нам этого Шарена. Кстати, ты не знаешь, он женат?

— Честно говоря, не знаю. А что, это важно?

— Глупый ты человек, Сережа… Да, ладно, не обижайся, я тебя все равно люблю… И все-таки мне страшно интересно: ты-то каким боком во всей этой истории замешан?

— Много будешь знать, джан, скоро состаришься. И не видать тебе тогда будет парижского адвоката — они любят исключительно молодых красоток, — ушел от ответа Габузов. — Ты мне лучше скажи: под каким предлогом ты собираешься ее выманить с Украины? Да еще так, чтобы твоя Сумка ни о чем не догадалась?

— Элементарно, Ватсон! Распечатаю ей на принтере липовое именное официальное приглашение на юбилей ее Консерватории. Обязательно купится. Что я, Галу не знаю? Она обожает подобного рода корпоративчики.

— А разве в Консерватории намечается юбилей?

— Ты не только глупый, но еще и навный человек, Сережа. И как ты умудрился столько лет следователем проработать, абсолютно не понимаю.

— Эй-эй, поосторожнее на поворотах! А то ведь я и обидеться могу.

— Да ладно тебе… «Старуха три года на мир сердилась, вот только мир того не ведал». Все, Сережа, как у вас говорят: пост сдал — пост принял. Я взялась за это дело, а потому считай, что золотой ключик у нас в кармане. Не боись, когда станем обмывать наследство, мы тебе обязательно позвоним.

— Да уж надеюсь, — буркнул Габузов.

Впрочем, этих последних его слов Каринка уже не слышала — умчалась «спасать свою королеву». Сергей Эдуардович же поднялся со скамейки, добрел до ближайшего ларечка, купил очередную баночку «балтики три» («а ведь действительно: почему собственно «три»?) и неспеша поплелся на выход. Мавр сделал свое дело — мавр может отвалить. Как бы ему, мавру, того не хотелось.

«Э-эх, Самсут, дочь Матоса, снова тебя…черти носят».

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ВСЕ МИЛЛИОНЕРШИ ДЕЛАЮТ ЭТО

Петербург, разумеется, встретил их дождем, грязью и неприветливыми лицами. Глядя на все это, Самсут невольно вспомнила полузабытую старую песенку про дождь на Неве, и промурлыкала «Мне повезло, я опять среди вас», но сердце ее не очень-то успокоилось от этих слов. Будучи в другом месте, всегда мечтаешь о родном доме, забывая, что именно там-то тебя и ждут самые сложные вопросы.

Самсут и Ванька, не без труда выкатив раздавшийся вширь от банок с вареньями чемодан, вышли из вагона и оглядели перрон. Галы, столь внезапно и стремительно покинувшей Ставище, сославшись на какой-то юбилей Консерватории, который «без нее — ну просто никак», среди встречающих не было.

— Проспала бабуля! — лукаво усмехнулся Ван, за лето возмужавший и выгоревший до белобрысости. — Или с юбилеем своим закрутилась. Ну что, мам, в метро ныряем, или берем мотор?

— Да, пошли на стоянку.

— Едем в таксо! Крра-сота! — натуральной Эллочкой-людоедкой завопил Ван и, подхватив чемодан, покатил по перрону.

— Ванька! Поставь! Тяжелый ведь… Постой… — причитала Самсут, не поспевая за сыном.

Выйдя с платформы на площадку перед зданием вокзала, Ван вдруг поставил чемодан и бросился обниматься с теткой в немыслимом прозрачном розовом плаще и радужных сапогах на каблуках. Издалека тетка очень напоминала леденец «Театральный», только увеличенный в размерах раз в пятьдесят.

Самсут подошла поближе.

— Ванька, кто это?… Ой, мама… Что с тобой?

— Ах, вот и ты, путешественница! — Гала решительно шагнула к дочери и обняла ее. — Ты сумку-то поставь, Герберт отнесет… Гера!

Высокий плечистый человек в очках и кожаной куртке легко поднял сумку и чемодан, и зашагал к Загородному проспекту. Они двинулись за ним.

— Мама, я ничего не понимаю, что это за Герберт и откуда взялся?

— Ха!.. Хорош, да? Сама не нарадуюсь — крепкий, непьющий, обходительный. Он латыш наполовину. Настоящий мастер своего дела. Мы с ним уже несколько дней вместе.

— Ма, а он не… не слишком молод для тебя?

Гала остановилась, уперла руки в бока своего несусветного розового плаща и захохотала.

— Да шофер он, шофер! А ты что подумала?… Я его вместе с лимузином арендовала.

— Так ты это… на лимузине? — оторопела Самсут.

— А на чем же еще?!

— А с тобой все в порядке? — осторожно уточнила дочь.

— Еще в каком!..

Лимузин был белый, сверкающий, длиной с автобус. Самсут остановилась у дверцы, услужливо открытой Гербертом, а обалдевший Ван уже проворно прошмыгнул внутрь.

Лишь теперь она все поняла.

— Юбилей в Консерватории, говоришь? — требовательно поинтересовалась Самсут, устраиваясь рядом с матерью в просторном, пахнущем кожей и хвойным освежителем салоне.

— Ну… я просто не хотела тебя понапрасну баламутить… В общем, приезжаю я в Питер, и уже на следующий день вручают мне депешу. Да не Арька, почтальонша наша, а приезжий какой-то, на иномарке… и конверт такой важный, толстый, глянцевый, весь в печатях!.. И вот прихожу я по указанному адресу, и встречает меня иностранец. Голос бархатный, будто медовый, и весь он такой представительный, гладкий, Шареном зовут… Очень представительный мужчина, на отца твоего в юности похож…

— Да знаю я его, мама, — вздохнула Самсут, но Галина Тарасовна, увлеченная рассказом, не обратила на эти слова никакого внимания.

— А внутри, внутри-то как! Блеск, все вышколенные. Кто бы мог подумать, когда я девчонкой в затрапезке бегала, что вокруг меня вся инъ-юр-кол-ле-ги-я станет бегать!

— Ну, и что ты намерена делать дальше? — устало спросила Самсут, уже давно все понявшая: Шарен своего добился, Перельман и его хозяева посрамлены, кривобокий красавец-урод остался только при своих замках. Но ее в этой истории сейчас больше всего занимало отнюдь не свалившееся наследство, а то, что раз сюда приезжал Шарен, то он наверняка виделся с Габузовым. А следовательно, она вполне могла бы и…

Все эти дни, проведенные в бездельной неге в патриархальной тиши Ставищ, Самсут постоянно думала о Сергее. «И что с того, если даже все это он проделал ради денег? — всякий раз спорила она сама с собой. — Но ведь при этом он вел себя в высшей степени благородно: спас меня сначала от тюрьмы, а затем, возможно, даже и от смерти… Ну, а то что в сумке копался — так ведь потому что искал подсказку, где меня найти, а вместо этого нашел дневник прабабушки. И вообще… он все равно хороший. Да, да, как я могла не заметить этого тогда?! Как смела бросать ему в лицо какие-то упреки?! Как могла, не дослушав его объяснений, наорать, закатить истерику, а потом еще и сбежать?… Господи, ну, почему чтобы в последнее время не происходило в моей жизни, все обязательно заканчивается бегством?… Может, так происходит потому, что все мы на этом свете только странники, а уж армяне — особенно? Пандухты и есть пандухты… Но ведь не торопятся никуда ни этот Шарен, ни Дарецан, ни девчонки… Не торопились никуда и Тер-Петросяны, только я одна, как неприкаянная, все бегу и бегу. Может быть, на самом деле я просто бегу от себя? То есть, пытаюсь убежать?… Ох, Сереженька, какая же я дура! Это я, одна только я виновата во всем! Но я исправлюсь, я найду его, и все ему скажу…»

— …А что, этот парижский адвокат уже уехал? — спросила Самсут, постаравшись придать голосу интонацию безразличия.

— Что ж ему тут делать, доченька, в помойке нашей? Что же касается дальнейшего… — Гала понизила голос. — Не хотела сейчас говорить, думала вам с Ванькой сюрприз устроить, но просто не могу удержаться. В общем, присмотрела я нам новую квартирку: два уровня, пять комнат, вид на Карповку, джакузи. Еще и зимний сад на крыше имеется: рододЕндроны всякие, азалии, аквитании…

— Аквилегии, мама, — механически поправила Самсут. — И рододендрОны.

— Нехай аквилегии, — согласилась Гала. — Короче, пока взяла на полгода в аренду. С правом дальнейшего выкупа. Если вам понравится.

Самсут вдруг в ужасе представила, что никогда больше не увидит своей милой квартиры, бабушкиной комнаты, сирени в окне и… Эта квартира, в котороя прошла вся ее жизнь, была не просто жилищем, не стенами с потолком — она была частью ее самой. Причем, далеко не худшей частью.

— Да что ж ты плачешь? — искренне удивилась Галина Тарасовна. — Ох, надо тебя срочно в какой-нибудь швейцарский санаторий отправлять, нервишки подлечить. Вернешься оттуда как новенькая. Да и квартирка-то почти рядом с нами, всего через речку…

— А наша? — с замиранием сердца спросила Самсут.

— Наш-то сарай? Да куда он денется! Сдавать будем. Сейчас на Петроградке знаешь, сколько такая роскошная квартира стоит, в четыре комнаты-то?!

— Нет, там буду жить я.

— Будешь, будешь. Только сначала на новую посмотришь, а там и решишь…

* * *

Нельзя сказать, что новая квартира не понравилась Самсут: такое не понравиться просто не могло, но эти роскошные пространства просто еще не были оживлены духом времени и любви. Разумеется, два просторных этажа с лестничками — то винтовыми, то угловатыми, хайтековскими, — привели в полный восторг Вана, который только и делал, что носился вверх-вниз, не веря свалившемуся счастью. Он сразу решил сделать из своей комнаты подобие морской каюты. Надо ли говорить, что при таком подходе норка Беттины должна была скорее напоминать пещеру средней руки тролля?

— Ну что, берем? — Гала опустилась на один из диванчиков огромного холла рядом с тихой, погруженной в противоречивые переживания Самсут.

— Как скажешь…

— Что-то я не пойму… Такое счастье привалило, а ты, вроде, как и не рада. Такая квартира! Не хуже чем в какой-нибудь Швеции!

(Столько лет прошло, но былая обида все еще жила в Галине Тарасовне.)

— Мама, я рада… Просто задумалась. Учебный год начинается, а я еще никуда не устроилась. А главное — Ваньку не устроила…

— Ну вот что — в школу ты не вернешься, еще чего придумала! Вообще работать не будешь! При таких деньжищах еще и работать!

— Да я с ума сойду от скуки!

— Ну, бизнесом каким-нибудь займешься. Ювелирный салон откроешь, или там — модный журнал. «Лапочки» какие-нибудь, или «Лапушки».

— А Ванька? Ему же учиться надо.

— Это здесь, что ли? В наших школах задрипанных?! Я тут с Шареном переговорила, есть несколько неплохих школ в Париже… О-ох, вообще-то, Англия выше котируется. Нет, надо его в какой-нибудь Оксфорд пристроить.

— Оксфорд — это университет.

— Ну хай будет в Кембридж… Ладно, придумаем что-нибудь. А пока, на днях, такое новоселье закатим!..

— Мама, вы тут с Ванькой побудьте, а я пока домой сбегаю, ладно? Мне там нужно кое-какую одежку забрать…

* * *

Родной двор встретил Самсут блестящими лужами, а квартира холодом и тем милым с детства знакомым запахом, который бывает только у летней квартиры, когда возвращаешься в нее неожиданно с дачи. Прямо на нее из зеркала посмотрела большеглазая, уставшая, но все же почему-то неуловимо счастливая женщина. Это зеркало не могло лгать — оно никогда не лгало и не умело этого делать. И вот это выражение счастья на собственном лице неожиданно поразило Самсут — значит… значит, она все-таки счастлива, счастлива… ибо любит. И это впервые отчетливо и честно названное слово сразу поставило все на свои места.

А со стены все также грустно и требовательно на нее смотрела бабушка Маро.

— Запуталась я, ба, — совсем, как в детстве, доверительно прошептала Самсут, упав на кровать. — И что мне теперь делать?

«Просто жить», — улыбнулись большие и грустные бабушкины глаза.

Просто жить… Но получится ли теперь просто жить — без любви, которую она обрела столь внезапно, и так же внезапно потеряла из-за собственной глупости и несдержанности?

Ее грустные раздумья прервал звонок — в дверях стояла Карина.

— Ой, Каринка, как хорошо, что ты пришла, а то я тут совсем голову потеряла…

— Потеряла ты ее давно, джан, еще с того звонка. А вообще-то я собиралась пойти встречать тебя, но уже перед самым выходом мне позвонил один мой приятель.

— Какой приятель? — напряглась Самсут.

— Ну, помнишь, он тебе еще паспорт помогал выправлять?

— Что-то такое было, — соврала Самсут, но сердце ее при этом бешено заколотилось. — И что же приятель?

— «Что-то такое было», — передразнила Карина. — Ты, между прочим, ему до сих коньяк не отдала… Короче, протрепались с ним, и я уже чувствую, что на вокзал не успеваю. Так что решила сразу сюда, к вам. Вернее, я сначала на новую квартиру заскочила.

— А, так ты уже все знаешь?

— Вах, что я знаю? Я ничегошеньки не знаю, кроме того, что ты у нас теперь завидная невеста. Ну, давай, не томи, рассказывай все по порядку. Только сначала ответь на самый главный вопрос: кто он?

— Он? Он — это Сергей, — печально выдохнула Самсут.

— Какой Сергей? — опешила Каринка.

— Твой приятель. Тот самый, которому я должна «Ахтамар».

— Силы небесные! Господи, ну какая же я дура! Ну, конечно! Ай да, Серега, ай да тихоня прокурорская! А теперь, подруга, давай, все подробно, ничего не пропуская. Обожаю истории про любовь с приключениями.

— В том-то и штука, что с приключениями, — невесело улыбнулась Самсут и начала рассказывать. Когда в своем рассказе она дошла до объяснения на Монмартре, Карина аж подскочила:

— Ну, ты идиотка! Клиническая! Я немедленно звоню Сергею!

Однако квартирный номер Габузова молчал, а его нового мобильного номера Карина не знала.

— Может, в магазин вышел? Ладно, перезвоним через полчасика. А сейчас поднимайся и марш на улицу.

— Зачем?

— А затем. Тебе, между прочим, тоже в магазин сходить не мешало бы. В доме шаром покати, а ребенок двое суток в поезде. Небось одними сникерсами да чипсами питался. Давай-давай, одна нога здесь — другая там. А я пока на кухне по сусекам пошарю, может, хоть какую корочку для твоей крысы найду.

Самсут послушно кивнула и одела туфли. Каринка, как всегда была права, отдых закончился — пора было начинать впрягаться в рутину домшних дел. Пока Ванька не раскрутил бабушку на заказ пиццы на дом или поездку на лимузине в «Макдональдс».

Она вышла во двор и…

* * *

… У чугунного литья забора, с букетом алых роз в руке, стоял Сергей Эдуардович Габузов. Собственной персоной.

— Это вы? — воскликнула Самсут. — Но что вы здесь дела…

— Я… я ждал вас… Хотел подняться, но все не решался…

Самсут вдруг расхохоталась так заразительно и звонко, что Сергей засмеялся тоже. Правда, не совсем весело, еще толком не понимая, что к чему.

— Вы… Вы… букет, как будто веник… Вы… — вдруг она так же резко перестала смеяться и, густо покраснев, сказала: — Вы простите меня, Сергей. Я была неправа тогда. Вы… Вы ни в чем не виноваты — это все моя глупость. Я… — Она подошла и положила руки ему на плечи. — Я люблю вас. Вот так. А теперь можете отдать цветы, раз уж купили, и уходите. Я знаю, я вам не нужна. А деньги за помощь я вам отдам. Столько, сколько надо, честно…

Рука Габузова с букетом растерянно поднялась, словно защищаясь.

— Самсут! — прошептал Сергей, и оба в поцелуе забыли про все. Даже про Беттину, весьма заинтересовавшуюся цветастым габузовским галстуком.

Но не успели они насладиться этим первым поцелуем, как откуда-то из кустов послышалось шуршание, и вкрадчивый старушечий голос произнес:

— А, вот ты и попался, голубчик! Я уж за тобой давно приглядываю, как ты тут по кустам шарисся! Меня не проведешь! Я все вижу, все помню! Где шыпр обещанный, а?! Отвечай!

И Сергей Эдуардович, поднимая Самсут на руки и чувствуя, что начинается новая жизнь, весело сказал, глядя в подозрительные старушечьи глаза:

— Приходи к нам на свадьбу, бабка — все тебе будет, слово даю.

— А куда приходить-то? — соседка была человеком дотошным.

— В армянскую церковь, даи. В ту самую, что на Невском.

— А когда приходить-то?

— Через три дня! Больше я просто не выдержу!..

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ПОСЛЕДНЕЕ ТУШЕ 29

Сентябрьское солнце медом заливало город, когда Самсут стояла перед своим знаменитым старинным зеркалом, готовясь к первой в своей жизни настоящей свадьбе. И не просто свадьбе — к венчанию.

Конечно, Сергей слегка погорячился, и через три дня никакой свадьбы не получилось — но вовсе не из-за того, что в ЗАГСе была очередь. Во-первых, Габузов сразу заявил, что всякие там дворцы и ЗАГСы им не нужны — они будут венчаться. И непременно в армянской церкви. Во-вторых, Самсут сама решила, благо отныне средства позволяли, попробовать созвать на свадьбу всех тех, кто помог ей обрести себя в это необыкновенное лето. А в-третьих, Карина заявила, что раз уж ее лучшая подруга выходит замуж за человека, который на четверть армянин, да еще и венчается в армянской церкви, просто необходимо, чтобы и невеста была одета в национальный подвенечный костюм. Разумеется, на все это ушло немало времени.

Самсут с Габузовым старательно пытались не пропустить никого, и в результате количество гостей неумолимо подкатывалось к сотне с лишком. Одни афинские Тер-Петросяны занимали список в пол-листа (за минусом, естественно, господина Рюпоса). За ними, уступая лишь совсем немного, шли пирейские докеры Сергея с примкнувшим к ним рыбаком Жорой, кипрские силы правопорядка, представленные Овсанной и ее родней (местные представлял Толян, назначенный шафером), интербригада адвокатов, парижанки Габриэль, Ануш и Берта. Примчался из Кепинга Матос — к глубокому облегчению Самсут без новой супруги. (После того как Самсут рассказала матери о своей шведской встрече с отцом, Гала Тарасовна прорыдала всю ночь. А на следующий день они с Матосом, выпав из социума, проболтались неизвестно где, вернувшись лишь глубокой ночью. При этом глаза у Галы блестели будто у нашкодившей кошки). Наконец, Габузов умудрился даже отыскать престарелого правого крайнего нападающего из команды Марселя, некогда игравшего вместе с покойным Семеном Луговуа.

Все эти люди прибывали в Петербург и останавливались: кто в гостиницах, кто у Габузова, а кто и в обеих квартирах Самсут, которые очень скоро превратились в настоящие проходные дворы. Словом, суматошная жизнь била ключом. Но на последнюю ночь Карина решительно выгнала всех из старой квартиры Самсут.

— Надо же девичник устроить, — смеялась она. — Нам с Сумкой напоследок тоже о многом поболтать хочется.

В эту ночь они действительно переговорили о многом.

* * *

— …Видишь, я же говорила тебе, что счастье можно найти только через обретение себя, а себя обрести — через корни. Ты вон, гляди, совсем другая стала, самостоятельная, смелая, настоящая армянка.

— Да все это не так просто, Каринка. Корни — корнями, но скорее все произошло из-за того, что мне встретилось столько разных и замечательных людей.

— И все армяне, заметь! — не унималась Карина.

— Да брось ты, — рассмеялась Самсут. — Прежде всего, они просто хорошие люди. А хорошие люди, как и плохие, есть среди всякого народа. И вот без этих хороших людей я не узнала бы о себе так много нового, не открыла бы в себе того, чего и не подозревала никогда, понимаешь? Доброта вызывает доброту, благородство влечет за собой благородство, смелость чужого поступка — свое собственное мужество. Я в последнее время все вспоминаю одного старика…

— Какого? Самвела-агу что ли?

— Нет, не его, а совершенно незнакомого старика-армянина, которого видела однажды около моей бывшей школы. Когда в начале лета я шла увольняться и ужасно, честно говоря, трусила, а он согнал с газона какого-то нового русского с его навороченной машиной. И ведь совсем старый был, а не побоялся, и парень, не поверишь, послушался! И это так тогда меня собрало, подстегнуло, что ли. И тогда-то, наверное, все и началось.

— А все-таки здорово, что Сергей — тоже квартерон, — гнула свое непробиваемая Карина. — Значит, в детях ваших крови-то будет уже половинка!

— А мне говорили, что полукровки — это самые неустойчивые существа на свете, кровь их в разные стороны так и тянет.

— Глупости! Раз на раз не приходится! Наоборот, они все талантливые и умницы! Короче, надо тебе армянский учить.

— Наверное, придется, — вздохнула Самсут, у которой армянские буквы всегда вызывали восхищение, но, так сказать, эстетическое, при этом выучить их ей всегда казалось делом немыслимым. — А то и правда, все вокруг, вроде, говорят, только мы с Сергеем, как рыбы молчим.

— Ну, Сергей-то, не в пример тебе, многое понимает и даже говорит, он вообще к языкам способный. А бабушка твоя, помнишь, как пела! — вдруг вздохнула Карина и посмотрела на портрет, тускло мерцающий в окружающей полутьме. — Помнишь, про волка?

— Про волка? Это про которого ты тогда Нине Ивановне сказала?

Как-то раз, когда в десятом классе глупая училка по географии в очередной раз занудила про ответственность, значимость и долг партии, Каринка свела черные брови в тонкую полоску и буркнула: «Ну, пошла волку Евангелие читать!» Самсут тогда сразу представила себе величественную географичку, в позе пастора потрясающую огромной книгой над головой съежившегося, но, тем не менее, внимательно смотрящего исподлобья, как бы половчее ее цапнуть, волка — и громко рассмеялась. С тех пор это выражение, так поразившее Самсут своей образностью, стало одним из ее любимых, и она научилась прикрываться им, как щитом, от всяких занудных, но неизбежных вещей.

— Да нет же! Это всё ерунда. А вот у твоей бабушки заклинание было классное! — И Карина с таинственным лицом зашептала скороговоркой:

Восемью пальцами, двумя ладонями, Гривой лошади Саргисовой, Тем жезлом ли Моисеевым, Тем копьем ли свят-Егория, Той ли верой свят-Григория, Богоматери святым млеком…

Самсут почувствовала, как ее охватывает самая настоящая жуть — но бабушка Маро на стене все так же слегка улыбалась беспечно и ласково.

— А вот дальше не помню, — вздохнула Карина. — Думала, может, ты знаешь?

— Нет, — с искренним сожалением ответила Самсут. — А ведь надо все это обязательно помнить. И помнить всех, тогда и нам будет лучше и легче. А Саргис — это кто?

— Как? За Саргиса замуж идешь, а не знаешь! Вай! Саргис, Сумка — это святой Сергий, вот кто!.. А вообще я давно хотела тебе сказать. Помнишь про таинственную лампаду?

— Нет, и про лампаду не помню, — окончательно смутилась Самсут.

— Тоже Маро Геворковна рассказывала. Что, мол, горит в горах Арагаца загадочная лампада. Кто уж ее зажег, не помню, то ли сам Господь Бог, то ли Григорий Просветитель, но дело в том, что увидеть ее может только чистый сердцем. Так вот, ты, Сумка — как та лампада: к тебе только чистые душой люди тянутся… Настоящая ты, Самсут, живая.

Самсут счастливо покраснела от такой, по ее мнению, совершенно незаслуженной похвалы и поспешила перевести разговор на другое.

— Послушай, а что же у нас на свадебном столе разве никто хаш не сделает? Ведь если по-армянски, то…

— Вон что вспомнила, джан, — хмыкнула Карина. — Так ведь хаш должен делать глава семейства, да и то по субботам. Это, как я понимаю, чтобы все могли похмелиться и достойно закусить.

— А знаешь, мне тут один старичок рассказал… — начала Самсут.

— Какой старичок, тот самый, который нового русского с «мерседесом» построил?

— Нет, того я с тех пор больше не видела. Другой. Мы как-то случайно разговорились в очереди в аэропорту и он рассказал мне легенду про то, как родилось блюдо.

— Да что ты?!

— Ага! Представляешь, давным-давно у одного богача было три сына. Все они были толстые и постоянно болели всякими болезнями. А у бедняка, что жил напротив, было шесть сыновей, все тощие, и никто ничем не болел. Ну, вот богач однажды вызывает этого бедняка, и спрашивает: «Как это так получается, Саркис-ага, мои дети едят самую жирную и хорошую пищу и постоянно болеют, а твои гложут одни кости, а здоровы как быки?»

— Дурак какой этот богач, право слово, — проворчала Каринка. — Сегодня любому известно, что от жирной пищи один вред.

— Так это сегодня, а тогда в древности, — продолжала Самсут, — никто не знал ничего этого.

— Как не знал! Небось бедняк этот ему и объяснил.

— Да, бедняк и объяснил, — подтвердила Самсут, — и стали с тех пор богатые армяне…

— Хаш готовить, — рассмеялась Карина. — Тьфу, ерунда какая, прости Господи!

Так они и проболтали бы до утра, если бы Карина вдруг не спохватилась и не сказала, что надо спать, поскольку день завтра предстоит тяжелый.

— Знаешь, как говорят, самое трудное — это быть невестой на собственной свадьбе! Так что спи.

И они заснули, а фонарь все светил в незашторенное окно.

И старый портрет улыбался, не смыкая глаз и храня их сон…

* * *

И вот теперь Самсут стояла перед зеркалом, а над ней колдовали Карина и старая Сато. Карина нервничала и уже окончательно замучила бы Самсут, если бы не мудрое спокойствие старухи.

— Разве ж так невесту к алтарю собирают? — тихо говорила она. — Каждое движение значенье должно иметь, во всем смысл должен быть. Ведь прелесть такого костюма в чем? — учила она, поправляя на Самсут длинную белую рубашку и протягивая взятый из рук Карины длинный, открытый на груди и с разрезами по бокам архалук. — В том, что он всех красит, кто замуж идет: и девочку тоненькую, и зрелую женщину. Вот так, повернись, внучка. А теперь давай сначала шарф, чтобы талию обрисовать, а поверх нее пояс серебряный… Что ты мне даешь, вай! — вдруг нахмурилась она. — Это разве пояс?! Это веревка, на которую только барана привязывать! — старуха тяжело встала и ушла в отведенную ей бывшую комнату Маро.

Самсут и Карина переглянулись.

— А ты сама-то знаешь, как во все это одеваться?

— Вроде, знаю… — неуверенно протянула Карина. — Давай попробуем, нам все равно ничего не остается.

Но только она стала безуспешно пытаться повязать Самсут пояс, из комнаты вновь выплыла Сато, неся в руках нечто сверкающее и скользящее.

— Вот тебе пояс — мой подарок. Его мне брат купил, когда замуж собиралась, еще в Александретте. Но не могла я поменять брата на яра, а тебе никого менять не надо, джан. Пусть твой будет, в память о Самвеле…

— О, бабушка! — только и прошептала Самсут, и на талию ей лег легкий, чеканный, отливавший всеми цветами радуги серебряный пояс. И тотчас в фигуре новоиспеченной невесты появились и законченность, и грация.

— А теперь голова! — и голову Самсут облек тонкий шелковый платок под названием пали, который Карина раздобыла у кого-то в общине. Платок был старинный, расшитый мелким цветочным узором и обрамленный кружевами, которым возраст придавал благородный цвет слоновой кости. Потом Сато подала ободок с вышитой лентой, прижавший платок, который лег, как влитой. На шею, холодя, опустилось давно приготовленное тяжелое, и так же, как и пояс, серебряное ожерелье Маро, тоже единственное, что осталось у нее от родителей.

— Славное ожерелье, — оценила Сато. — Старое, сразу видно работу мастеров с берегов Ерахса! — с этими словами величественная старуха снова поднялась, ушла в комнату и, вернувшись, обрызгала Самсут водой изо рта. — Это чтобы каджи 30 не тронули, святой водой с Афона ограждаю тебя.

Наконец, Самсут смогла посмотреть на себя и сама — и на нее глянула из зеркального проема какая-то незнакомая прекрасная женщина, в больших глазах которой светились надежда, благодарность и любовь.

Вошедший в комнату Габузов только ахнул.

* * *

Все близлежащие к Армянской церкви Святой Екатерины места были заполнены машинами и любопытствующими, а уж во внутреннем дворике было и вовсе не протолкнуться. Стоял глухой сдерживаемый говор на множестве языков, и выходившей из машины под руку с Габузовым Самсут показалось, что они словно бы окунулись в какой-то странный древний мир смешения языков, в котором сама она — единственная и несравненная владычица. Из глубин памяти неожиданно всплыли строки старинного церковного песнопения, которое Маро изредка напевала. Бабушка и сама-то его слышала лишь в глубоком детстве, когда еще со своей матерью ходила в церковь.

— Тайна глубокая, непостижимо ты безначальна! Ты украшаешь горние царства, словно предвестие недоступного света. Ты украшаешь великою славой и блескомВоинство сил светоносных…

До начала церемонии оставалось еще немного времени. «Безлошадные» гости, которых здесь было большинство, спешили избавиться от свадебных подарков, дабы войти в храм с пустыми руками и с открытым сердцем. На правах шафера, Толян решительно отсек дарителей от брачующейся пары и приказал складывать дары в багажник свадебного лимузина — к машине тут же выстроилась немалая очередь. Заядлый курильщик Матос, потянул без пяти минут зятя за рукав, предлагая «пыхнуть по последней холостяцкой». И хотя Сергею очень не хотелось даже на несколько минут расставаться со своей возлюбленной, желание отца было законом. Да и нервишки, в общем-то, тоже требовалось слегка успокоить.

Ошеломленная, близкая к полуобморочному состоянию невеста, не успевала принимать поздравления и поцелуи — родные, знакомые, незнакомые лица мелькали перед ней словно в калейдоскопе. Самсут не успевала их запоминать, поскольку в эту минуту она не чувствовала ничего, кроме переполняющего ее неправдоподобного, безбрежного чувства счастья.

— Царю что дам я, с ним что схоже, с его зеленым солнцем схоже? Не гамаспюр ли, что не вянет, не вянет, с этим солнцем схоже?

Самсут вздрогнула, услышав некогда запавшие в сердце строки, и обернулась в сторону их произносящего. После чего вздрогнула снова: перед ней стояла та самая блаженная старуха-армянка с печальными глазами мадонны. В руках у нее был маленький букетик фиалок, которые она протянула невесте.

— Это вы?! — прошептала потрясенная Самсут. — Я… Я столько дней и ночей думала о вас. Я… Я даже не знаю, как вас…

— Тсс! — тихо произнесла блаженная и приложила сухонький старческий палец к губам. В следующую секунду этим же пальцем она молча указала в сторону свадебной машины. Самсут обернулась: какой-то мужчина, отстояв свою очередь, аккуратно присовокупил к растущей горе подарков небольшую белую коробку, перевязанной алой, цвета крови лентой, и, продираясь сквозь гостевую толпу, быстро зашагал прочь, в сторону Невского. Близоруко всмотревшись, Самсут явственно разглядела знакомый шрам на правой скуле.

— Сережа! — испуганно закричала она, и Габузов, отбросив сигарету, в несколько прыжков подскочил к ней.

— Что случилось, милая? Да на тебе лица нет!

— Вон там! Человек уходит, видишь?

— Где уходит? Кто уходит? Никого не вижу. По-моему, наоборот, все идут только сюда.

— Это был он!!

— Да кто он?

— Человек со шрамом. Богомолов. Ты еще, кажется, называл его танкистом.

— Ф-фу! — облегченно выдохнул Габузов. — Успокойся, тебе просто почудилось. Нет и не может здесь быть никакого Танкиста, поскольку в настоящее время он находится за тысячи километров отсюда, в тюрьме в Оверни. Это всё от нервов…

— Да нет же, говорю тебе, я узнала его! — Самсут беспомощно сжимала в руках букетик невесты, с ужасом думая о том, что Сергей и вправду может ей не поверить. — Это был он! Он положил в машину белую коробку, перехваченную алой лентой… Бабушка, ну хоть вы ему скажите! — она судорожно покрутила головой по сторонам, но старухи-армянки уже нигде не было. — Сережа, ну что же ты?! Ведь ты мой муж! Ты обязан, ты должен мне верить!

— Ну, хорошо, — растерянно пробормотал Габузов. — Подожди здесь, я сейчас… Толян! — быстро подошел он к приятелю, который в данный момент был занят наведением мостов с красоткой Ануш. В роли переводчика любезно выступал сам мсье Шарен. — Ты мне нужен срочно! И ты Шарен тоже!

— Чего, пора начинать? — проворчал Толян, нехотя покинув общество парижанки.

— Да-да, Сергей. Я тоже так считаю, пора, — подтвердил Шарен. — Если подтянется еще хотя бы десяток опаздывающих гостей, мы все просто не поместимся внутри.

— Погоди, Шарен. Скажи лучше, какая последняя информация у тебя имеется по русскому киллеру со шрамом.

— А, так ты в курсе? — помрачнел лицом Шарен.

— В курсе чего? — напрягся Сергей.

— Извини, просто не хотел до свадьбы рассказывать… В общем, этот ваш русский оказался чертовски удачливой канальей: две недели назад ему удалось сбежать при перевозке из Оверни в Париж. Его сейчас активно разыскивают, но…

— Что «но»?

— Есть сведения, правда, пока еще не вполне подтвердившиеся, что ему удалось покинуть Францию.

— Зашибись! И это называется европейская полиция! — мрачно констатировал Толян. — Теперь всё, пиши пропало. Хрен ты его где найдешь.

— Несколько минут назад его видели, — севшим голосом произнес Габузов.

— Где?!!

— Здесь. Самсут уверяет, что он был в толпе гостей. Положил в машину какой-то сверток, типа подарок, и спешно удалился.

— Пиздец! Приплыли тапочки к обрыву! Вот только новых башень-близнецов нам здесь и не хватало!..

В отличие от Габузова и Шарена, пребывавших в состоянии полнейшего ступора, Толян, которому было не в первой попадать в подобного рода критические ситуации, повел себя делово и решительно.

— Значит так, братцы мои, никакой паники! Иначе — здесь начнется настоящая Ходынка. Засим, срочно начинаем венчание! Абсолютно всех загоняем внутрь и закрываем двери. Шарен, ты — заходишь последним и, соответственно, за тобой контроль выхода. Пока я лично не дам добро, из церкви никого не выпускать.

— Понял, костьми лягу, — мрачно подтвердил француз.

— А вот костьми ложиться не хотелось бы. По крайней мере, сегодня… Да, еще одно: перед началом таинства обязательно предупреди батюшку… или как он там у вас называется?… чтобы церемония продолжалась строго до тех пор, пока я не дам соответствующую отмашку.

— Как ты себе это представляешь? — очнулся наконец Габузов. — Это же церковный обряд! Он должен длиться ровно столько, сколько должен. Это тебе не лекция в сельском клубе!

— Если понадобится для дела, пусть читает лекцию! Стихи, притчи, байки, пересказывает историю Армении от Ноя — не важно что. «Корону российской империи» помнишь? «Авраам родил Иссака, Исаак родил Иакова…» Вот, примерно в таком ключе.

— Я не позволю устраивать из нашего венчания цирк! — заупрямился Сергей.

— Амиго, согласись: уж лучше Шапито, чем братская могила! Всё, по коням парни, время дорого. Теперь, как говорила старушка Каплан, главное не испортить замысел исполнением… Да и водителя лимузина с собой забирайте. Объясните ему, дескать, обычай требует. Только пускай он мне ключи от тачки оставит. И давайте-ка сверим часы: на моих сейчас 14:03…

Через несколько минут площака перед храмом опустела. Закрывая за собой тяжелые двери, парижский адвокат бросил прощальный взгляд на Толяна, но тому было не до Шарена — раскалившийся добела мобильник опера отчаянно слал в эфир сигналы тревоги и общего сбора.

*14:21*

Взрывотехник Лёша Геращенков прибыл на место через восемнадцать минут. Прибыл в крайней степени раздражения. Во-первых, звонок Толяна выдернул его прямиком из кинотеатра «Аврора», в котором чета Геращенковых с азартом следила за приключениями героев фильма «Парк Юрского периода-3». Во-вторых, Алексей, так же как и его коллега-опер, терпеть не мог непрофессионализма в работе. А потому являться к месту предполагаемого заминирования с голыми руками считал хреновой, мягко говоря, идеей. Правда, по пути он заскочил в пикет милиции на станции метро «Гостиный двор», где под расписку выцыганил у дежурного постового изделие «Анкер» 31. Не бог весть что, но — всё лучше, чем ничего!

— …Ты, Толяныч, по ходу, совсем с глузду съехал! Невский, центр! Да сюда надо срочно команду эфэсбэшников вызывать! Население из близлежащих домов эвакуировать!!

— Спокойно, Лёха. Не ссым с Трезором на границе! И он не ссыт, и я не ссу… Для начала мы всего лишь аккуратненько проверим-посмотрим. Может, я зря панику поднял. Так чего служивый народ в выходной день туда-сюда гонять?

— Ага, а я, значит, не народ? Меня, значит, можно из киношки выдергивать? — не унимался Геращенков. — Ну, и кто ты, спрашивается, после этого? Скотина форменная! И это, в твоем случае, еще самое ласковое!

— Да не убивайся ты так, Лёха! Я тебе этих динозавров на видео подарю, у меня есть… В общем так: подь сюды, смотри, — оперативник осторожно открыл багажник. — Взрывное устройство может находиться в белой коробке, перевязанной красной лентой. Я тут пошукал немного и насколько понимаю, речь идет вот об этой — вон, под кофеваркой, видишь?

— О, господи! Он пошукал! — картинно закатил глаза Алексей, однако взгляд пытливый сейчас заметил бы сверкнувшие в них искорки делового азарта. — И как таким кретинам личный состав доверяют?! А ну отвали отсюда, Христа ради, не мешай! Лучше проследи, чтобы сюда какого случайного туриста не занесло…

Толян послушно отошел от машины и, наблюдая за отработанно-отточенными движениями взрывотехника, нервно закурил. Тем временем Алексей, проведя предварительное сканирование, аккуратно разобрал завалы подарков, осторожно вытащил коробку и, отойдя на середину двора, бережно положил ее на асфальт. После чего встал на колени и продолжил колдовать «Анкером».

А в кармане у Толяна завибрировал мобильник.

— Мы нашли его! — раздался в трубке взволнованный голос Андрюхи Кутепова. — «Копеечка». Припаркована возле «Пассажа». Танкист внутри, на водительском сидении, один.

— Понял тебя. Теперь главное — не вспугните.

— А как у вас? Нашли что-нибудь?

— Пока не знаю, перезвоню. Андрей, умоляю — только не потеряйте!

— Обижаешь, начальник…

Через пару минут, Геращенков, наконец, выпрямился, на негнущихся ногах подошел к оперативнику и заметно дрожащими пальцами тоже потянулся за сигаретой. Иных комментариев не требовалось — это была она, бомба.

— Всё, вызываем ФСБ, — хрипло произнес Лёха после двух глубоких затяжек. — Твою мать! Вечно с тобой вляпаешься в такое дерьмо!

— Что там?

— С вероятностью девяносто девять процентов — объектное взрывное устройство.

— Насчет «объектного» — поясни?

— Внутри часовой замедлитель. Взрыв производится по истечении заданного промежутка времени или подачей управляющего сигнала по проводам или радиолинии.

— И каков заданный промежуток?

— Ты вообще с головой дружишь, или как? — вспыхнул Геращенков. — Откуда я знаю! Я что, по-твоему, способен видеть сквозь плотный картон?

— Значит, надо открыть коробку и посмотреть, — беспечно констатировал Толян.

— Идиот! А если там стоит дополнительный взрыватель на разрыв? На открывание?! В конце концов, я тоже мог ошибиться. Здесь, чтобы быть уверенным на все сто, нужна специальная аппаратура! А не эта эбонитовая палочка!

— И все-таки, я считаю, что там только таймерный вариант.

— Что, имеешь богатый взрывотехнический опыт? — огрызнулся Алексей.

— Имею богатый опыт. Но — сугубо жизненный. Объясняю: мои парни засекли объекта, который заложил эту хреновину в машину. Находясь в непосредственной близости, он довольно серьезно рискует, однако почему-то не уезжает. Вопрос: почему?

— Ну, и почему?

— Он намеревается лично убедиться в том, что адская машина сработала. Причем, сработав, достигла нужного результата. Его цель — молодожены. Но после церемонии венчания они не полезут в багажник разглядывать подарки — они поедут кататься по городу, а к четырем выдвинутся на банкет. Значит бомба сработает в момент движения лимузина. Сколько может длиться стандартная церемония венчания? Ну, сорок минут, ну час. Вот для чего и нужен таймер… Сейчас, у нас 14:34, следовательно, полчаса, как минимум, до взрыва у нас с тобой есть. Логично?

— Может, оно и так, — нехотя согласился Геращенков. — Вот только у этого твоего объекта вполне может иметься дополнительный электронный детонатор. На случай необходимости досрочной детонации.

— Ах вот как? Блин, спасибо что предупредил. Ну эту-то проблему мы сейчас постараемся исключить.

Толян набрал номер Кутепова:

— Андрей, Танкиста надо срочно крепить. Попробуйте вариант с гаишником, чтобы наш хрюн сначала вылез из машины. Важный момент — при задержании в первую очередь блокируете ему конечности. Хоть «ласточку» из него делайте, но руки обязательно замком и за спину. После хорошенько обшмонайте — в противном случае могут быть сюрпризы. Когда закончите — сразу дай знать. Всё, удачи…

*14:43*

На лбу оперативника мелкой сеточкой выступили блестящие капельки пота. В висках сотней маленьких молоточков пульсировала-стучала кровь. Толян мотнул головой, пытаясь стряхнуть с себя липкий страх, но мокрые ладони, сжимавшие крышку коробки, все равно продолжали подрагивать, а молоточки, казалось, заколотились с удвоенной силой. «Бог не выдай, свинья — побрезгуй», — прочел последнюю мантру Толян и, зажмурившись, открыл крышку.

Секунда… вторая… десятая… Вся жизнь перед глазами так и не промелькнула, и теперь, их, глаза, можно было безбоязненно открывать. Толян осторожно приоткрыл сначала правый — зеленые электронные циферки таймера крутились, наступая друг на друга, торопясь к выставленному сбоку времени «Ч». Таковым было назначено 16:30. Опер бросил взгляд на кисть левой руки — 14:48.

— …Ну ты и мудак, Толян! — восхищенно протянул Геращенков, заглядывая оперативнику через плечо. — Тебя надо срочно на ПФИ 32 отправить и комиссовать с белым билетом. Как человека, хронически контуженного на всю голову.

— Странно, я был уверен, что фора по времени у нас окажется гораздо меньшей, — проигнорировав ремарку товарища, задумчиво проговорил Толян. — Ни хрена не понимаю!

— А чего тут понимать? Просто дуракам — счастье. Еще успеешь заскочить в церковь и поставить здоровенную свечку за здравие.

— Со свечкой это успеется. Главное, чтобы не глицериновая от начальства. Сейчас надо ковать железо, пока не остыло. Слушай, Леха, как эта хреновина в принципе выключается?

— Я так понимаю, чтобы обнулить, нужно просто опустить тумблер вниз. Достаточно примитивная модель, хотя заряд вполне себе серьезный. Если сугубо на глазок — полкило в тротиловом эквиваленте, не меньше.

— Мерси за консультацию, — Толян аккуратно закрыл коробку и взял ее в руки.

— Осторожно! Не картошка!

— Да ладно тебе, не учи убогого. Ты сейчас куда?

— Если я тебе больше не нужен, пойду верну метрополитеновским «Анкер» и двинусь на воссоединение с семьей.

— Валяй. И — спасибо за помощь.

— Одним спасибо не отделаешься.

— Заметано. Украду тебе со свадебного стола бутылку армянского.

— Две! И еще, Толян, не вздумай проболтаться! Меня здесь не было, я тебе не видел. Если до моего руководства дойдет слушок, что я участвовал в этой вашей авантюре, боюсь, одним неполным служебным не отделаюсь. Я по твоей милости сегодня нарушил минимум двадцать параграфов служебной инструкции.

— Брось! Тормоза придумали трусы, а инструкции — крысы. Штабные, — автоматически отшутился Толян. В данный момент опера большего всего тяготила неукладывающееся в его изначальное логическое построение время взрыва — 16:30. Если следовать сценарию свадьбы, в это время вся их гоп-компания, включая молодых, уже вовсю будет кутить в ресторане.

Перехватив коробку подмышку, Толян двинулся к своим. А взрывотехник Геращенков побрел в сторону метро, размышляя о том, что перед тем как воссоединиться с семьей, ему жизненно-необходимо махнуть соточку. А то и все сто пятьдесят…

*14:51*

Дима-Богомол сиротливо раскинулся на заднем сидении «копейки» в позе распятого на кресте ветерана восстания Спартака — в данный момент его руки были зафиксированы «браслетами» к противоположным дверцам машины. На лице — скорбь, под носом — красная юшка, на устах — беззвучные проклятия. «Ваша поза меня удовлетворяет», — процитировал своего любимого Бендера Толян, по-хозяйски усаживаясь спереди и водружая себе на колени коробку с «адской машинкой». Настроение у опера сейчас было приподнятое, ибо одного только беглого взгляда на Танкиста хватило, чтобы разрешить головоломку с выставленным на бомбе таймером.

— Везем в контору? — поинтересовался у начальника Андрюха Кутепов, рожа которого буквально светилась от удовольствия. Еще бы: за каких-то полчаса столь легко и изящно срубили даже не «палку», а целую «палицу»! Правда, на дырку для ордена, всё одно, не тянет, но вот на премию в приказе — вполне.

— Погодь чутка. У меня тут одна мыслишка появилась… Кто там с тобой на дежурной приехал?

— Стандартный набор: Додик, Симпсон и Михальченко.

— Во, Симпсон самое то. Отправь-ка ты его в «Пассаж», пусть купит диктофон.

— Чего купит?

— Диктофон. Ну и батарейки к нему, соответственно. Только предупреди: чтобы одна нога здесь — другая там. Как никак бомбу везем. И она, сука такая, между прочим, тикает.

— Ага, легко сказать купи. А на какие шиши?

— Одолжим. Вон, хотя бы у Дмитрия Леонидовича. Ему теперь все равно деньги долго не понадобятся, — Толян перегнулся и, сноровисто обшарив карманы задержанного, жестом заправского фокусника выудил пухлый лопатник. Богомол зыркнул злобно, но комментировать происходящее не стал — берёг лицо и нервы…

*15:17*

— …Теперь куда?

— Давай, сворачивай на Минеральную, там до конца и налево. Аккурат в пустырь упрешься.

— Понял, делаю.

— Мужики там как, не отстали?

— Все нормально, висят на хвосте… Сюда что ли?

— Во-во. И до упора…

Через пару минут вишневая «копейка» остановилась посреди огромного пустыря, расположенного на территории одной из городских промзон. Метрах в пятидесяти от нее притормозила служебная «девятка» с непримиримыми борцами с организованной преступностью внутри.

— Так, Андрюха, теперь дуй к нашим. Скоренько обеспечьте подобие оцепления. Дабы сюда бомжара какой или собачник случайно не забрел. А мы тут пока с Дмитрием Леонидовичем пообщаемся.

Кутепов подорвался исполнять приказание, а Толян с явным облегчением убрал с коленей коробку и положил ее на водительское сидение. Пошарив в бардачке, он выудил из него замасленную тряпку и вытер свои, вспотевшие от напряжения, ладони.

«Распятый» Танкист молчал и лишь бросал косые нервные взгляды на левое запястье с «Лонжином».

— Хорошие часы, — похвалил оперативник. — Почем брал?

— Пошел ты!..

— Понял. В таком случае лирику опускаем, переходим к суровой прозе. Сейчас я задам тебе несколько вопросом, а ты мне на них ответишь: честно, обстоятельно и под диктофон.

— Да пошел ты!.. — повторил Танкист и снова скосился на часы.

— На самом деле, по закону жанра, сейчас ты должен был задать мне вопрос: «А что будет, если я не отвечу?», — спокойно напомнил Толян.

— И что же будет? — оскалился Танкист.

— Я пойду к своим покурить, а тебя оставлю здесь. И через… э-э… девять минут и ты, и машина рассыпетесь на атомы. Впрочем, если ты веришь в загробную жизнь, возможны и иные варианты. Но все они, на мой взгляд, довольно паршивые.

— Ты — мент. Ты этого не сделаешь. Просто испугаешься ответственности.

— Во-первых, я не просто мент, а мент отмороженный. А во-вторых, какая тут может быть ответственность? Взяли мы тебя случайно, официально пока не оформляли. С гаишником всяко договоримся, а других свидетелей нет. Опознают тебя по генетическому материалу, да и спишут дело по-тихому, в архив. Велика беда — еще одной мразью на земле меньше стало?… Итак, твой выбор?

— Спрашивай, — проскрежетал зубами Танкист.

И Толян немедленно включил диктофон…

*15:24*

— …А как ты без документов умудрился сдёрнуть из Франции?

— Ксиву липовую выправил.

— Каким макаром?

— Перельман подсуетился. Это адвокат местный, у него в Париже своя контора. Называется…

— Я знаю кто такой Перельман. Он тебе что, за одни только красивые глаза взялся помочь?

— Просто мы там с одним негром накосорезили немного. В общем, в интересах Перельмана было, чтобы я убрался куда подальше.

— Понятно. Дальше?

— Его люди перевезли меня в закрытом фургоне в Германию. Оттуда, по паспорту французского подданого, самолетом улетел в Киев. А уже из Хохляндии к себе, в Тольятти.

— У родителей остановился?

— Охренел? Я ж в розыске! Так, знакомые ребята приютили.

— Что за ребята?

— Из «рузляевских» 33.

— Ясно. Потом?

— Позвонил в Питер, Швербергу. Попросил денег — я ж вообще без копья вернулся! А он мне — мол, заказ не исполнен, гуляй лесом.

— Логично.

— Короче, та еще тварь! Но через пару дней сам перезвонил. Дескать, есть возможность одним махом убрать обоих. Оплата, соответственно, тоже двойная. Я согласился. Жрать-то ведь надо что-то.

— А какой резон Швербургу их теперь ликвидировать? С парижским наследством все равно обломилось?

— А я откуда знаю? Но, по ходу, чувствую, зуб у него нехилый на эту парочку имеется. Особенно на мужика, который Габузов.

— Когда объявился в Питере?

— Сегодня, утренним рейсом. В «Пулково» меня встретил человек Шверберга.

— Имя?

— Он не представлялся. Отвез меня на улицу Типанова. Там «копейка» эта стояла, а коробка с бомбой была уже внутри. Мне велели ехать на Невский, к Армянской церкви и ждать поблизости до тех пор, пока не подъедет свадебный кортеж. Ну, а дальше — по обстановке. Я поначалу хотел просто коробку где-нибудь в церкви зашхерить, но потом подумал — не, не стоит, грех это.

— Я сейчас расплачусь от умиления!

— А когда все понесли подарки в лимузин складывать, тут я и… Короче, выставил таймер на полтора часа вперед. Так, чтоб с запасом, — здесь Танкист бросил взгляд на свой «Лонжин» и вскинулся, — Всё, начальник, снимай браслеты. Две минуты осталось!

— Извини, брателло, не могу, — равнодушно сказал Толян, выключая и убирая диктофон в карман.

— ЧТО?

— Рука не поднимается. Сам себе не прощу, если такую сволочь как ты, оставлю по этой земле ползать, небо коптить.

— Сними браслеты, СУ-У-КА!!!

— Оскорбления пропускаю мимо ушей: брань на вороту не виснет. Ну, а тебе — добро пожаловать в Ад! — с этими словами оперативник вышел из машины и громко хлопнул дверцей…

*15:31*

Докурив сигарету, Толян вернулся к машине, заглянул в салон со словами «Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера!» и в следующую секунду искренне пожалел о сказанном. Поскольку шутка получилась слишком жестокой и в данной ситуации абсолютно неуместной. Танкист смотрел на опера совершенно безумным взглядом, по щекам градом текли слезы, но при этом он истерично хохотал, кривя рот в жуткой улыбке. Кисти рук Танкиста были вывернуты чуть ли не на сто восемьдесят градусов, а на джинсах расплылось грязное пятно, распространяющее по салону далеко не озоновый запах.

— Извини, брателло, — чуть смущенно сказал Толян. — Просто хотелось, чтобы ты, хоть на минуту, примерил на себя то, что ты готовил для других.

— С-с-с-сука, — заикаясь и захлебываясь слюной заголосил Танкист. — Т-т-ты, т-ты отключил мех-хханизм, д-д-да?

— Нет. Я это сделаю только сейчас, — Толян открыл коробку (в этот момент Танкист рефлекторно дернулся) и щелкнул тумблером: продолжавшие свой бег зеленые циферки мгновенно затухли.

— Н-но п-ппочему? П-почему ж-же тт-тогда она н-не сраб-бот-тала?

— Твои часы, — опер кивком головы указал на «Лонжин», — сегодня утром, по прилету, ты просто забыл их перевести. Разница между Питером и Тольятти составляет +1 час. Сейчас у нас не 16:30, а 15:30. Врубаешься, нет?

На мгновение в воздухе повисла тягучая пауза, после которой Танкист затрясся в новом припадке истерического хохота, деликатно пережидая который, опер успел выкурить еще одну сигарету. Да и салон в «копейке» не худо было проветрить — а то, знаете ли, попахивает…

*15:36*

— …А теперь, Дима, слушай меня очень внимательно. Сейчас я уже не блефую, а предлагаю вполне реальную, взаимовыгодную сделку. У меня есть к тебе маленькая, ровным счетом ничего не стоящая просьба. Да что там — даже не просьба, а так, просьбишка. Если пойдешь мне навстречу, я не стану оформлять протокол задержания на нашу контору, а просто сдам тебя на руки эфэсбэшникам. Причем, преподнесу как явку на стадии добровольного отказа от доведения теракта до конца. К ним же уйдут твои показания на Шверберга: у этих парней он стопудово пойдет как заказчик и получит много больше, чем ты. До суда будете комфортно жить в одиночках в изоляторе на Захарьевской. Не доводилось бывать? Нет? Три звезды, не меньше!.. Так вот: это вариант номер раз. Но если мы с тобой не договариваемся, то в действие мгновенно вступает вариант номер два. А именно: мы закроем тебя прямиком в «Кресты». А вскоре до местных сидельцев дойдет информация о том, что крутой пацан Дима-Богомол, он же Танкист, мало того, что сдал своего подельника, так еще и обосрался от страха перед ментами. Представляешь, сколь страшная смена имиджа ожидает тебя в этом случае?

— Что тебе нужно? — полушепотом, обреченно спросил Танкист. И когда Толян вкратце разъяснил, что именно ему предлагается сделать, он устало запрокинул голову назад, зажмурился, и с усилием выдавил: — Я согласен. Банкуй, мент, твоя взяла… Только браслеты все-таки растегни, больно… Куда я теперь денусь, в таком-то виде?…

*16:08*

Церемония венчания супружеской четы Габузовых продолжалась третий час. Даже самые истовые верующие уже слушали священника в пол-уха, поскольку ноги от столь длительного стояния давно начали подкашиваться, а духота внутри святого помещения становилась просто невыносимой. При этом любые попытки открыть двери храма, не говоря уже о том, чтобы выйти на улицу, решительно пресекались бдительным Шареном и пришедшим ему на помощь Матосом, которого адвокат посвятил во все обстоятельства проблемы. Для преодоления неминуемого языкового барьера мсье Шарену требовался надежный соратник, коего он без труда нашел в лице отца невесты.

Но вот, наконец, тяжелая храмовая дверь легонько скрипнула и в образовавшемся проеме нарисовалась фигура русского полицейского. Адвокат посмотрел на него с плохо скрываемой тревогой, но в ответ лицо полицейского расплылось в довольной улыбке, а два пальца правой руки вскинулись в победной «виктории». Шарен и Матос облегченно выдохнули и синхронным жестом смахнули пот со лба.

— Матос Иванович, мне бы Серегу с Самсут Матосовной на минутку сюда высвистать, а? — шепотом попросил Толян.

— Как вы себе это представляете? — также шепотом спросил Матос. — Это же церемония, обряд! В конце концов, таинство!

— Очень нужно! Ровно одна минута, не больше. Тем более что батюшка в курсе, он поймет.

— Ну, хорошо. Я попробую, — пожал плечами Матос и нырнул внутрь, растворившись в толпе гостей и прихожан.

Через какое-то время, щурясь от дневного солнца, из храма вышли крайне удивленные уже супруги Габузовы. Толян шустро прикрыл за ними дверь, и громко скомандовал:

— Андрюха, «запускай Берлагу!» 34

После этих странных слов из припаркованной во дворике «копейки» вылез… Танкист и медленно направился в их сторону. Увидев его, Самсут страшно испугалась и инстинктивно вцепилась в локоть мужа. Между тем опасаться было решительно нечего, поскольку руки Танкиста были сцеплены наручниками, а в горсти сведенных таким образом ладоней он неуклюже тащил роскошный букет.

— Это вам. Поздравляю, — хрипло произнес Танкист и протянул цветы ошеломленной Самсут. Освободившись от букета, он, не без труда извернувшись, выудил из кармана наручные часы и отдал их Сергею.

— А это вам. Поздравляю.

— Ну, и наконец — апофеоз, — напомнил Толян.

Танкист скривился, опустил глаза в землю и тихо продекламировал:

— Вас с венчаньем поздравляю! / И желаю, и желаю: / Вам зачать на радость нам / Новых питерских армян!!!

— Прелестно, — смахнул фальшивую слезинку опер. — А теперь: брысь обратно в машину. Сейчас поедем.

Танкист с видимым облегчением ретировался, а Толян приобнял молодых и расцеловался с каждым поочередно: с Габузовым — по-мужски сдержанно, с Самсут — по-мужски с удовольствием.

— Други мои! У меня не было для вас достойного свадебного подарка. Поэтому срочно пришлось организовать такой вот перформанс. Как говорится, «чем богаты».

— Толян, ты… ты… — Сергей запнулся, потому что обычные слова благодарности не выразили бы и тысячной доли того, что сейчас чувствовал и испытывал Габузов по отношению к своему другу. К своему единственному настоящему другу. Зато нужные и правильные слова быстро отыскались у Самсут:

— Спасибо вам! Вы сделали для нас самый лучший подарок. Вы прогнали из наших душ страх, а ведь, как говорят армяне «где страх, там и стыд». Я очень, я очень-очень рада, что у моего мужа есть такой друг.

Толян аж зарделся от смущения:

— Я тоже, тоже безумно рад, что у моего друга появилась такая… Такая красивая и такая разумная жена… Прошу прощения, но сейчас я вынужден покинуть, буквально на пару часов. Надеюсь, что к моему возвращению еще не весь коньяк будет выпит?

— Боюсь, что того количества спиртного, которое доставили нам наши греческие гости, не осилить и за целую неделю, — улыбнулась Самсут.

— …Дочь, Сергей, надо идти! — показалась в дверях голова Матоса. — Иначе, боюсь, у гостей начнутся повальные обмороки.

— Мы уже идем, папа! — Самсут помахала рукой оперативнику и они с Сергеем вернулись в церковь. Но перед этим в ближайшую урну отправился букет, а вслед за ним и навороченный швейцарский «Лонжин»…

* * *

Город пах окончательно вступившей в свои права осенью, и ветерок с Невы гнал желтые и красные листья. Все вокруг, сам воздух, казалось, был пропитанным сбывшимися мечтами и человеческой добротой. Они вышли на залитый солнцем Невский, к спешащему и летящему им навстречу городу, словно бы в новую набегающую жизнь и сразу оказались в кольце разнообразных, радостных, сияющих лиц.

Вот ясные открытые глаза Овсанны и ее матери: одни — впервые, а другие — лишь долгие годы спустя увидевшие Петербург. И, кажется, в них, в этих глазах, отражается и весь город, и все счастье Самсут. А вон маленький волчок-горбунок Дарецан, на котором висят три парижские хохотушки. Вот компания греков — ужасно важных и усатых, а неподалеку изысканный Шарен в сногсшибательном костюме. Вот щедро одаренная «шипром» соседка Ирина Васильевна. Вот печальная и вечная, как памятник армянской скорби и мудрости Сато. Смущающиеся ставищанки и шкандыбчанки. Гала, Матос, Ванька. Родители Сергея. Дядька в прокурорской форме. Незнакомый лощеный господин адвокатской наружности. Еще какие-то неизвестные Самсут люди.

Но все они улыбаются. И все они счастливы…

ЭПИЛОГ

Машина стремглав промчалась по воскресному городу, но, выехав на шоссе, уже не торопясь, покатила в сторону Всеволожска. Мимо замелькали чахлые сосны, брошенные дачные времянки, уже то тут, то там загоревшийся осенними красками лес. Самсут и Сергею теперь не было никакого смысла спешить, ибо они уже не ехали в новую жизнь — они уже жили в ней.

— Скажи, а зачем ты тогда назвался шашлыком? — вдруг вспомнила Самсут.

— Каким шашлыком, когда? — удивился Сергей.

— Ну, тогда, в том письме ты еще подписался — Хоровац.

— Ах, тогда… А разве «хоровац» — это шашлык?

— Да, мне Каринка тогда сразу сказала.

— Надо же, а я и не знал. Тогда мне просто слово понравилось. Кстати, мне недавно рассказали рецепт шашлыка по-армянски.

— А разве по-армянски он как-то особенно делается?

— Да, не надо никакого уксуса, который я — ведь и не зря же — ужасно не люблю. Просто берешь мясо, лук и лимоны, режешь все кружочками и выкладываешь в большую посудину слой за слоем. Потом накрываешь все какой-нибудь досочкой и кладешь груз. И держать не надо целыми сутками, несколько часов прошло и достаточно.

— Мы непременно как-нибудь попробуем, — задумчиво сказала Самсут. — Но смотри, мы, кажется, уже подъезжаем.

Сергей достал карту.

— Да, судя по всему, это должно быть где-то здесь.

Сосен стало больше, они гигантскими свечами поднимались в небо, вырастая прямо из изумрудного мха, и от свечения коры воздух между их стволами казался золотисто-розоватым.

— Как в сказке, — завороженно прошептала Самсут.

И вот среди этого волшебного соснового леса показались напоминавшие его продолжение красноватые небольшие здания. Самсут молчала, глядя на крест над церковкой. А потом дотронулась до груди, кожей ощутив доброе тепло, исходящее от частицы священного дерева, запечатленной в божественном символе.

— Сережа, — начала она, — я должна сказать тебе…

— Я знаю, милая. Все хорошо. Все правильно. — Габузов накрыл руку жены своей ладонью. — Вот я и выполнил обещанное, дедушка Тигран — крестик бабушки Егинэ вернулся в нашу семью…

Они вышли и, не спеша, двинулись внутрь лабиринта краснокирпичных зданий. Им некуда и незачем было торопиться — перед ними была вся жизнь. Повсюду были сосны, и камни, и высокое небо. По пустынной дорожке они прошли в небольшой церковный дворик, беспокоясь о том, как бы двери храма не оказались закрытыми. Но двери, как и положено любому храму в любое время, стояли открытыми. Они легко подались, и Самсут с Сергеем оказались в прохладной тишине церкви. На них требовательно, как портрет бабушки Маро, смотрели черные глаза святых, и тихо потрескивали свечки, воткнутые в песок. И здесь, в храме было то же ощущение чистоты пространства и помыслов, ничего лишнего, камень и воздух. Сергей перекрестился и, увидев у стены слева столик, на котором лежали свечи, подошел, взял две и опустил в железную банку с прорезью последние остававшиеся у него деньги.

Они подошли к алтарю, поставили свечи перед распятием и стали молиться, каждый о своем, но зная, что другой молится о том же…

— Давай поклянемся здесь, что обязательно съездим с тобой в Армению! — невольно вырвалось у Самсут. — И тогда мне перестанут сниться сны, которые снятся с детства: все эти безмолвные камни, ручьи и потоки, солнце до рези в глазах…

— Мы обязательно поедем в Армению, — тихо и торжественно повторил Габузов.

Помолившись, они уже собрались покинуть храм, как вдруг в углу зашевелилась даже незамеченная ими в полутьме черная фигура, оказавшаяся стариком в монашеском одеянии. Старик ласково оглядел их и тихо спросил:

— Я вижу, у вас праздник?

— Да, — откликнулась Самсут и вдруг у нее сами, откуда-то из глубины прапамяти вырвались слова. — Благословите нас.

Священник медленно перекрестил их.

— Бог да благословит вас, дети мои. Любите друг друга до конца дней своих и никогда не делайте друг другу больно.

— Мы любим друг друга, святой отец, — жарко подхватил Габузов.

— Вот и хорошо. Да благословит вас Господь Бог наш. Будьте счастливы в браке вашем…

Сергей и Самсут вышли на улицу и в задумчивом молчании обошли вокруг эту маленькую, но такую уютную и домашнюю церковь. Потом они снова углубились в крошечные улочки маленького городка, затерявшегося посреди соснового леса. И редкие прохожие, и люди в окнах ласково улыбались этой ничуть не казавшейся здесь странной паре: прелестной женщине в национальном армянском костюме и высокому мужчине с густыми усами. В этом армянском уголке они вдруг почувствовали себя дома и шли к мотелю уже как к родному жилищу.

Перед мотелем оказался и крошечный магазинчик.

— Он, наверное, тоже армянский, — улыбнулась Самсут. — А ведь за мной должок — я так и не проставила тебе обещанную бутылку «Ахтамара» за паспорт.

— Точно! — Габузов хлопнул себя по лбу. — С шипром я рассчитался, теперь очередь за тобой.

Они вошли, и перед ними замерцали пузатые бутылки, в которых, казалось, были заключены не напитки, а само жаркое солнце.

— Вот он, «Ахтамар»! — рассмеялся Сергей, деликатно выбирая самую маленькую бутылку. — Я тут подумал, потом еще и посоветовался с Шареном, — вдруг, как мальчишка раскраснелся он, — а давай все наши деньги вложим в коньячное дело и создадим напиток еще лучше — и он будет называться «Охсамсут»! Правда, здорово звучит?

И они оба расхохотались, пугая задремавшего продавца.

А потом они вошли в мотель и оказались в номере, словно перенесенном сюда с подножья Арарата. Невысокие беленые потолки с мощными дубовыми балками, шероховатые стены, дающие прохладу в жару и тепло в стужу, простая кованая мебель, синие подушки, алое одеяло…

Я молод, и ты молода — настала пора любви. Твой стан как лук, сколько ни тяну — сгибается. Твоя грудь как сад, груди — кисти винограда. Твоя грудь как утро, чем больше ее обнажаю, тем больше светает 35.

И они были одни, двое, ставшие единой плотью.

И ярко сияющее солнце Армении всю ночь грело их под темным северным небосводом… А внизу на полу лежала выпавшая хрустальная печатка, на которой тонкой вязью горели слова:

«Непостижимому в нас и над нами»

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ ХОТЬ ЧУЧЕЛОМ, ХОТЬ ТУШКОЙ…

ГЛАВА ВТОРАЯ ПОЛЕТЫ ВО СНЕ И НАЯВУ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ БИНДЮЖНИК НИЗКОЙ КВАЛИФИКАЦИИ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПОГЛЯДИ, СЕСТРА МОЯ, ПОГЛЯДИ!

ГЛАВА ПЯТАЯ РЮПУС НЕ ТОНЕТ?

ГЛАВА ШЕСТАЯ ИЗ БИНДЮЖНИКОВ В СУТЯЖНИКИ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ НЕ ЗАБУДЬ, СТАНЦИЯ ЛУГОВАЯ!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ОДНИМ — «О, ШАНЗЕЛИЗЕ», ДРУГИМ — «WHAT IS IT?»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ДВОЕ НЕИЗВЕСТНЫХ (один из которых до боли знаком)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ОПЯТЬ ОПОЗДАЛ!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГРАФ ДРАКУЛА

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ К БАРЬЕРУ, ГРАФ!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ТРИ МУШКЕТЕРА И КНЯЖНА ТАРАКАНОВА

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ЯВЛЕНИЕ КИЛЛЕРА

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ НА ХОЛМЕ МУЧЕНИКОВ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ С ПАРИЖСКИХ НЕБЕС НА ПИТЕРСКУЮ ЗЕМЛЮ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ВСЕ МИЛЛИОНЕРШИ ДЕЛАЮТ ЭТО

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ПОСЛЕДНЕЕ ТУШЕ 29

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg