«Автономный рейд»

Андрей Таманцев Автономный рейд

Вы все хотели жить смолоду,

Вы все хотели быть вечными, —

И вот войной перемолоты,

Ну а в церквах стали свечками.

А.Чикунов

Господи!

Прости за просьбу мелкую, но научи Ты мя радоваться, ибо нового пути не ведаю...

Глава первая. Муха в свободном полете

Наверное, я боюсь летать, поэтому в аэропорту меня тянет пофилософствовать. Смотрю на вяло ползающие по Шереметьеву самолеты и думаю: если жить в постоянной опаске — запросто свихнешься, а размякнешь и возрадуешься передышке — тут же какая-нибудь пакость догонит.

Размякнуть и возрадоваться я вознамерился в малом спецзале Шереметьева. В том, на третьем этаже, где на скромных бордовых диванчиках под коричневатым светом притененных ламп дожидаются посадки фельдъегеря и охранники. Сами VIP (вери импотент персон — весьма важные персоны) кайфуют за барной стойкой в зале своего имени, а сопровождающие их — тут, по соседству.

Завели такой порядок недавно. После того как за дверью для VIP встретились два корефана авторитета. Слово за слово, рюмка за рюмкой, поспорили они, чьи «быки» круче. Чтобы решить проблему, устроили конкурс.

«Быкам» хоть бы хны, а какому-то подвернувшемуся под руку министру, летевшему улаживать чреватый крупными неприятностями конфликт на Балканах, досталось как следует. Понятно, что с подбитым глазом и сломанным ребром не до международных споров. В результате на Балканах рост напряженности вплоть до военных действий. Вот аэропортовское начальство и решило, что лучше, когда те, кого охраняют, ждут вылета отдельно от тех, кто охраняет.

Осталось к табличке: «Вход с оружием запрещен» сделать приписочку:

«...включая одушевленное». То есть «...живое».

Поскольку я сегодня летел сам по себе, никого не сопровождая, мне не приходилось беспокоиться о подопечном: не слишком ли налижется и не подружится ли с кем-нибудь опасным. Сегодня я отвечал только за металлический, обтянутый черным дерматином чемоданчик, прикованный к моему запястью. Я тихо стоял возле сплошного, от потолка до пола, окна, небрежно покачивал кейсом и поглядывал на выруливающие под низким пасмурным небом лайнеры. Ползали они нехотя. Им-то и на декабрьской земле было холодно, а уж за облака, где вообще жуткий колотун и скорая ночь, тем более не тянуло.

Естественно, любуясь пейзажиком, я небрежно посматривал и на отражения в стекле, благо мой малый рост и худосочная комплекция позволяли присматривать за окружающими, не ворочая головой. Знакомых никого, но, как обнаружилось, кое-кто из присутствующих за мной следил, как и я за ними.

Нормально. Пятеро с разномастными кейсами или брезентовыми, вроде как инкассаторскими мешками. Семеро с пустыми руками, но тоже в пиджаках и куртках характерного покроя, способствующего сокрытию оружия и соответствующей сбруи. Все схожи маловыразительностью почти сонных физиономий. Это у них шик такой, специфика службы. На самом же деле они цепко присматривают за обстановкой, на всякий случай подозревая в злоумыслии всех и каждого.

Разглядывая их, а заодно и себя, я подумал, что годы свое берут. Вот как шевелюра редеет, сквозь кудри уже лампы бликуют. Скоро надо будет что-то насчет лысины соображать. Тут в дальнем углу приотворилась узкая и неброская служебная дверца, и в зал проскользнула она .

Я сразу ее узнал. Будто кто-то шепнул: «Смотри, а ведь это Регина!»

Эту суку я где угодно узнаю. И даже не из-за соломенно-рыжей челки, лихо спадающей на левый от меня глаз. А благодаря походке сосредоточенной мамаши — она, мол, так обременена потомством, что на все прочее ей глубоко плевать. Как же, держи карман шире! Регина чуяла, видела и примечала все, что творилось вокруг. Мне это точно известно, поскольку и мне в числе прочих ее незаурядные способности не раз спасали здоровье. И сейчас, уверен, она засекла меня раньше, чем я ее. Но виду, конечно, не подала.

Сначала она, таща за собой неменяющегося хмуро-сонного сутулого проводника по прозвищу Поводок, прочесала зигзагом зал. И только потом, убедившись, что тут все чисто, подвела его ко мне, ткнулась дерматиновым носом в мою правую руку, озадаченно подняла на меня фиолетовые глаза, фыркнула и села, слегка похлопывая рыже-желтым хвостом по серому полу.

— Ой, Муха! — только тогда узнал меня Поводок и обрадовался. — Здорово, Муха! Видишь, она удивляется, что у тебя взрывчатка в правой руке.

А чего ты тут вообще-то? Летишь куда?

Из этих двоих — колли Регины и уволенного в запас сержанта спецназа ВДВ Митьки Кузмичева, получившего свое прозвище еще в армии, умнее, внимательнее и осторожнее, была, безусловна, она. Поэтому на ее вопрос я и обратил внимание первым делом:

— Какая взрывчатка? Много?

— Почем я знаю? — спокойно дернул плечом Поводок. Глаза у него чуть навыкате, но вечно полуприкрыты, отчего кажутся не бессмысленными, какими являются на самом деле, а мечтательными. — Может, СИ-четыре, может, гексоген или тол. Марки она мне не докладывает. Так ты куда летишь-то?

Поводок — он и есть Поводок, и где витают его мозги во время исполнения служебных обязанностей, знает только Регина. Но она его никогда не выдаст. То, что псина обнаружила запах взрывчатки на давнем сослуживце, само по себе для Поводка роли не играло. Ведь колли села передо мной на пол хотя и удивленно, но без опаски и даже хвостом вильнула с симпатией. Вот если бы Регина на меня оскалилась, то и он бы тогда окрысился. И не поглядел бы, что мы когда-то Чечню вместе прошли. В этой парочке Регина принимает решения, а Поводок всего лишь исключительно точно угадывает настроения и мысли своей «начальницы», за что и ценим всеми нами такой вот ангел-хранитель.

— Я не о марке спрашиваю, — объяснил я, продолжая для всех окружающих изображать безмятежное удовольствие от встречи с приятелем. — Старая она или свежая?

— Кто свежая? — Поводок недоуменно повернулся к собаке. Та выразительно взглянула на него и зевнула, показав желтоватые клыки над нежно-розовыми деснами. — А-а-а, взрывчатка-то? Свежая совсем. Часа два-три, не боле. И пахнет, как я понимаю, чуть-чуть. Будто ты не ее непосредственно касался, а, скажем для примера, упаковки от нее.

В том, что касается перевода мыслей Регины, Поводок, вне сомнений, достиг вершин. Ребята судачили, что это оттого, что собственных мыслей у него отродясь не было, так что ее мнение у них одно на двоих, и тут никакой путаницы быть не может. Если Регина считала, что я некоторое время назад соприкоснулся с ВВ, то так оно и есть. Но где и как это могло случиться, она, естественно, знать не могла. А я тем более.

* * *

Неделю назад в наше частное детективно-охранное агентство «MX плюс» обратилась фирма «Изумруд», специализирующаяся на торговле ювелирным антиквариатом. Пришедший от них невысокий лысый дядечка попросил нас доставить в Тбилиси особо ценное ожерелье. Оно когда-то принадлежало царице Тамаре, которая им отметила особо заслуженного перед Грузией воина. После революции у его потомков это сокровище то ли купили, то ли конфисковали.

Фирма «Изумруд» откопала его где-то в США и по заказу московских грузин купила. Намерение было — преподнести ожерелье президенту Шеварднадзе. В знак и во имя. Осталась сущая малость: доставить эту штучку в Тбилиси.

— А чего ж вы не сами? — лениво спросил осторожный Боцман. В тот день была его очередь демонстрировать бдительность. — Неужто у вас или у грузин доставить его некому?

Боцман массивен и осанист, голос имел басовитый, так что вопрос его прозвучал вполне начальственно.

— Мы бы и сами, — сокрушенно ответил лысоватый круглолицый дядечка, представившийся как Владимир Захарович Артемов, заместитель генерального директора «Изумруда». — Но компания, в которой застраховано ожерелье Тамары, нашим людям не доверяет. «Резо-гарантия» — слышали о такой? Они дали нам список охранных фирм, которые пользуются у них авторитетом. Вы в нем есть. Поэтому мы к вам и обратились.

— Далеко у вас этот списочек? — все еще сверля гостя подозрительным взглядом, поинтересовался Боцман.

Поскольку в тот день за директорским столом сидел он, я скромно притулился в кресле рядом и в разговор не вмешивался. Видел, что Боцману клиент не нравится. Мне он тоже не нравился. Мне вообще клиенты не нравятся. У них у всех отвратительная привычка: за свои деньги заставлять людей работать. Даже такое впечатление складывается, что они специально и платят, чтобы заставить кого-нибудь работать. Да еще не просто работать, а рисковать своей шкурой. Будто нельзя отдать деньги просто так или поручить охранному агентству что-нибудь простенькое. Вроде перевода старушек через дорогу.

Толстенький распустеха Артемов с его добродушным щекастым лицом любителя покушать тоже не производил впечатления человека, который отдает деньги ради незнакомых старушек.

Однако о страховой компании «Резо-гарантия» мы слышали только хорошее.

Ее хозяин, кажется грузин, вроде бы увековечил в ее названии свое имя и свое мнение о собственной персоне. У Резо были основания доверять нам: у нашего агентства «MX плюс» был договор со страховой компанией «Россия» по поводу страхования рисков наших клиентов. А «Россия» в кругу специалистов котируется очень серьезно. Иными словами, случись нам обмишулиться, клиент получит компенсацию за убытки обязательно. Не от нас, так от «России». Это в нашей работе многим нравилось.

— Понимаете, господин Хохлов... Дмитрий... э-э?

— Дмитрий Александрович, — сурово напомнил Боцман. — Так что насчет списочка?

— А товарищ ваш... э-э? — улыбнулся вежливый Артемов в мою сторону.

— Мухин! Мухин Олег Федорович мой товарищ, — сурово сказал Боцман. — Наши фамилии и образуют «MX» в названии фирмы.

— А «плюс» — что? — проявил любознательность гость.

— Не что, а кто. «Плюс» — это плюс наши друзья-совладельцы.

— Понятно... Видите ли, Дмитрий Александрович и Олег Федорович, — вздохнул Артемов, — поймите меня правильно. Мы пока только ищем по списку клиента тех, кто нас самих устроит. И обратимся, как вы понимаете, не только к вам. Поэтому мне бы не хотелось на этом этапе обременять вас лишней информацией.

— То есть, — вступил в разговор я, изображая само добродушие, — вы боитесь, что мы договоримся с коллегами. Чтобы содрать с вас побольше?

— Нечто в этом роде я допускаю, — опять улыбнулся Артемов, который своей непрошибаемой вежливостью начинал мне нравиться. Человек, умеющий держать себя в руках, не любит авантюр, что редкость среди нынешних российских нуворишей.

— Тогда я предлагаю компромисс, — продолжил я. — Мы сразу вам говорим, что запросим за работу не более пяти тысяч долларов, и вы...

— Пять тысяч?! Да тут работы на день, максимум два! Отвезти и вернуться. Нет, господа, боюсь, нам такая цена не по карману.

Он так убежденно это сказал, что я почти успокоился. У наших недругов — а их в небезуспешной работе родного агентства хватало — стало хреновой традицией предлагать, не торгуясь, бешеные гонорары. С явным прицелом на то, что либо платить не придется, либо позже, когда наши тела охладеют, удастся забрать авансы назад. Правда, до сих пор нам удавалось и деньги получить, и шкуры уберечь. Хотелось бы эту славную традицию продолжить. Но сколько можно ходить по грани? Пора привлекать заказчиков без двойного дна.

Но такие-то как и раз жмутся, считают копейки.

— Ну мы же говорим «не более», — подключился вполне согласный со мной Боцман. — Значит, если убедите нас, что риск невелик, может быть и меньше.

Артемов даже не представлял себе, до какой степени это может быть меньше. Мы уже больше года на рынке охранных услуг, а очередь жаждущих нашей защиты все не выстраивается и не выстраивается. Хорошо, кое-какие накопления у нас есть — с голоду не помираем. Но и без постоянных заказов сидеть поднадоело.

— Да какой тут риск? Мы в офисе вручаем вам чемоданчик с ожерельем, — объяснил Артемов. — Вы везете его в аэропорт. Ваш человек садится на самолет, а в Тбилиси прямо возле трапа его встречают люди президента.

— А на сколько застраховано ваше ожерелье? — уже улыбаясь, спросил Боцман.

Гость чуть замялся, но признался:

— На полтора миллиона долларов.

— Хм, и вы считаете, что за такую сумму не могут найтись желающие напасть? Извините, на столь наивного человека вы не похожи. Кроме того, мы не специализированная фирма по перевозке ценностей. Значит, придется до аэропорта нанимать броневик. А это тоже деньги.

— Но не пять же тысяч! Нет, извините, нам это не подходит.

— Ну не подходит, так не подходит... — Боцман уперся своими лопатообразными ладонями в стол, чтобы встать в знак окончания разговора, и тут я снова проявил инициативу:

— А сколько вам подходит? Боцман с весьма натуральным возмущением покосился на меня, но смолчал.

— Помимо аренды броневика, билетов и прочих накладных? Максимум две с половиной, — все так же вежливо выложил Артемов.

— Сколько?! — возмущенно переспросил Боцман. — А страховка? Вы знаете, сколько стоит страховка человека, который охраняет полтора миллиона баксов?

И переночевать, покушать ему в Тбилиси надо? Надо! Четыре пятьсот!

— Две семьсот пятьдесят...

Мы оба с Боцманом любим поторговаться. Но по разным причинам. Я как человек приземленный и меркантильный — в расчете на финансовый выигрыш. А он как натура возвышенная — исходя из того, что ни в чем суть человека не выражается настолько явственно, как в торговле. Наш гость торговался с большим умением: он и деньги хотел сэкономить, и старался при этом не рассердить потенциальных партнеров. Он был из тех, кто не плюет в колодец и не изображает из себя халифа (кстати, с последними потом вечно проблемы из-за оплаты).

— Четыре двести пятьдесят! — прихлопнул Боцман по, столу так, что подпрыгнула компьютерная клавиатура.

— Три ровно... — сказал Артемов и вежливо хмыкнул:

— Давайте не будем?

Мы же не дети. Предлагаю прокалькулировать: машину, командировочные, суточные и все прочее. Из расчета тридцать долларов в час.

— Ладно! Ради хорошего человека — пятьдесят в час, и по рукам? — почти согласился Боцман и напомнил:

— Да, а список?

— Дался вам этот список, — досадливо крякнул Артемов, но полез в портфель и достал прозрачную папочку с несколькими листочками бумаги. На верхнем под грифом «Резо-гарантии» выстроился столбик из «Щитов», «Защит» и «Безопасностей Лтд». Почти о всех нам было известно, что они тоже застрахованы в «России». Наш «MX плюс» находился в середине между «Мечом» и «Надежностью».

— Ого, — удивился Боцман. — И вы их всех обошли?

— Почти, — улыбаясь, кивнул клиент. — Мы решили уж заодно выбрать для себя агентство, с которым и в дальнейшем будем иметь дело. Да и вы правы: полтора миллиона кому попало не доверишь.

— Ото ж! — поднял Боцман к потолку свой мощный палец.

Вот так это началось. И сперва ничего чрезвычайного не наблюдалось.

Коллеги из указанных — вплоть до «Меча» — фирм подтвердили, что «Изумруд» к ним обращался. В регистрационной палате они значились, их офис на Новом Арбате производил впечатление солидности, в банке «Микон» о фирме тоже отозвались уважительно. В общем, мы подписались.

Везти груз должен был Боцман. Однако за день до поездки некий чайник влетел на своей «копейке» в бок его «форду-скорпио», покорежив машину и сотряся могучий мозг моего друга. Боцман уверял, что чувствует себя прекрасно и что готов в полет. Но мы решили не рисковать. Не война, чего горячиться. Поэтому в Тбилиси выпало отправиться мне.

Передача «Изумрудом» ожерелья Тамары была обставлена как полагается.

Сначала в офисе на Арбате двое экспертов, приглашенных покупателями, в перчатках, с лупами и химикатами обнюхали каждый камешек в полосе из чеканных золотых прямоугольников. Потом сокровище запаяли в прозрачный полиэтиленовый чехол и уложили в футляр с полупрозрачной крышкой. Потом футляр еще раз обтянули прозрачным полиэтиленом и уложили в металлический кейс.

Получив под расписку чемоданчик с ожерельем, я пожал продавцам и покупателям руки и на арендованном броневике благополучно добрался до Шереметьева. Артист явно для всех сопровождал меня в стальном кузове, а Док, маскируясь, следовал позади на своем стареньком «мерее». В аэропорту Артист, по обыкновению щедро одаривая пассажирок и служительниц авиасервиса комплиментами, проследил, как я прохожу контроли, просветки и, кстати, даже обнюхивания на предмет наркоты. Я помахал ему рукой, прошел через таможенников в малый спецзал и только-только осмотрелся в ожидании приглашения на посадку, как и объявились Регина с Поводком.

* * *

Пока я соображал, что бы все это могло значить, Поводок объяснил мне, что они с Региной после дембеля работают тут. Ненавязчиво проверяют, так сказать, для страховки, VIPов и их сопровождающих на тот случай, если даже после всех просветок кто-то из них умудрится протащить или заполучить по дороге нечто незаконное или опасное. Вернее, работает, конечно, Регина, а он состоит при ней в роли переводчика.

То ли Регина хорошо запомнила мой запах, то ли нюх у нее был куда чутче, чем у других ее хвостатых коллег, то ли чувство ответственности, закаленное в боях, оказалось мощнее, но она сумела у меня на руке засечь следы взрывчатки. Уловила те ничтожные молекулы, которые только и могли там остаться после недавнего мытья рук в туалете. Из-за этих-то вот молекул мне и приходилось теперь в темпе ломать себе башку.

Объяснить этот факт можно тысячью способов. Ну например. Незадолго до нас броневик кто-то использовал для перевозки ВВ. Или саперов. Пылинки осели в кузове или остались на ручках после прикосновений взрывников, а я их нечаянно подцепил. Или даже еще проще: у нас в офисе я взялся за какой-то предмет, на котором до этого оставил следы ВВ наш Боцман. Он у нас главный технический спец и такой большой любитель разминировании, что недавно опять занимался на курсах повышения саперской квалификации.

Главное, что у меня не было никаких оснований подозревать наличие взрывчатки внутри прикованного к моей руке кейса, ибо я в него руками не лазил. Только заглянул, когда не сводил глаз с ожерелья в полупрозрачном, да еще и запаянном в полиэтилен футляре. Так что смешно поднимать панику из-за какого-то несолидного запашка.

И поскольку веских поводов для тревоги нет, надо лететь.

— Пусть она проверит кейс, — попросил я Поводка, и Регина, не дожидаясь его дубляжа, привстала и обнюхала чемоданчик, начиная с ручки и кончая петельками на донце. Свою скептическую реакцию она сделала ясной даже для меня.

— И как ты считаешь, — спросил я вроде бы у Поводка, но глядя на Регину, — это опасно?

— Откуда мне знать? — пожал плечами простодушный сержант, но его опекунша кратко рыкнула, и он уточнил:

— Вообще-то, по-моему, она тебе не советует. Видишь, как смотрит по сторонам: от кого-то в этом зале несет злостью и опасностью для тебя.

Кто-то именно тебя пасет.

Если я не полечу, вернусь и все окажется шухером на пустом месте, расходы на аренду броневика однозначно попадают на наш бюджет, как и стоимость билета, и штрафные за задержку и срыв сроков доставки, что сразу сделает эту поездку убыточной, а меня идиотом. Трусливым причем.

С другой стороны, Регина столько раз нас выручала, предупреждая порой даже о снайперах, что не верить ей я не мог. Как жить, если уж и однополчанам не верить? Или однополчанкам? Собственно, на нас всех, и на меня в том числе, ей было плевать. Фактически эта сука по-настоящему оберегала одного только Поводка, заботиться о котором привыкла с самого раннего щенячьего возраста. Своего, вестимо: сам Поводок из своей щенячьей инфантильности до сих пор не выбрался. Причем Регина думала не только о его телесной целости, но и о его карьере и пропитании. Поэтому я был склонен доверять ее женско-материнскому чутью больше, чем собственной логике или экономической целесообразности.

Но если Регина права и за мной тут присматривают, то просто так мне не смыться. А вдруг, чем черт не шутит, в моем кейсе ВВ с радио-взрывателем? И ну как его запустят? Нет, мне не хотелось рисковать подобным образом, пока кейс ко мне прикован. И вообще, есть такой в нашем деле постулат: когда некое истолкование событий принято за базовое, вести себя надлежит так, будто никаких сомнений уже и не существует. По полной программе и с максимальной бдительностью.

— Мить, — попросил я, — щелкни себя по горлу и кивни на ту дверь, из которой вы пришли.

— Ты что? Я ж на работе! — возмутился он, но Регина дернула ухом, и он повиновался, звучно щелкнул себя по гортани.

— А, черт с ними, с приказами! — Как бы поддаваясь на его призыв, я громко засмеялся и обхватил Поводка. При нашей разнице в росте обхватить мне его удалось только на уровне талии. — Пошли квакнем! Время еще есть.

Пока Регина вела нас по каким-то коридорчикам и зальчикам, я скороговоркой объяснял диспозицию. Броневик должен ждать, пока Артист не убедится, что я сел в самолет и тот взлетел. Но те, кто, допустим, затеял нехорошее, тоже наверняка присматривают и за Артистом, и за броневиком.

Уловив идею. Поводок и псина отвели меня к малозаметному выходу в зал ожидания. Погранцы, таможенники и авиационные барышни на нас внимания не обращали. Регину и Поводка тут знали, и знали, что работники они безупречные.

Но когда я, пробормотав «Спасибо вам, ребята. По гроб обязан!», заторопился к телефону-автомату, Регина вдруг рыкнула мне вслед. Я недоуменно обернулся, и Поводок, недоуменно пожав плечами — дескать, он тут ни при чем, — перевел мне этот рык, потерев палец о палец. Я спохватился и отдал подопечному Регины полсотни баксов. Сержант сделал было вид, что отказывается, но сука рыкнула и на него. Женщина — она и есть женщина, она гораздо практичнее мужика в том, что касается обеспечения семейного будущего и благополучия ее щенка...

Мне нужен был Артист: у него была глушилка. Но до Артиста у меня дозвониться не вышло: занято. Наверняка трепался с кем-то из своих пассий.

Тогда я позвонил Доку и вкратце объяснил ему ситуацию. Он согласился, что рисковать не стоит. И согласился также с мыслью, что в броневик мне возвращаться не стоит. Если дело хреново, за ним наверняка следят. Мы договорились, что он заберет у Артиста глушилку и будет ждать меня возле выхода из таможни.

Сказано — сделано. Когда я нырнул в его серо-перламутровый «мерседес-230», то первым делом убедился, что глушилка действует. Это сейчас главное: ведь если, паче чаяния, в моем кейсе есть радиовзрыватель, при ней он не сработает. В эфире столько всяких помех от раций, радиотелефонов, ЛЭП и подстанций, что пришлось разработать специальные глушилки, создающие вокруг радиовзрывателей такое плотное «облако» помех, что сквозь него не прорвется никакой сигнал. Правда, это хотя и гарантировало от случайного взрыва, но ни в коей мере не гарантировало от той же беды, если кроме радиовзрывателя имелся еще и какой-нибудь другой.

Химический, например. Короче, у меня были все основания стремиться как можно скорее избавиться от кейса. Но Док повел машину в сторону Зеленограда. На всякий случай. На тот же случай Артист как ни в чем не бывало изображал безмятежное ожидание моего отлета. Уверен, что он это делал качественно. По системе Станиславского.

В Москву мы вернулись, сделав кругаля через Дедовск и Опалиху. Тогда я и спросил:

— Куда рулишь?

— Вот я и думаю, — отозвался Док. — Куда нам рулить?

Сами мы с Доком местные и в саперном деле понимаем, но для такой тонкой работы — маловато. Он по причине того, что и в самом деле был по основной специальности врачом-хирургом, с недавних пор занявшимся психологией. Я, как и мой тезка, гранатомет «муха», предпочитал в основном взрывы масштабные. Фугас там, граната... От Артиста тоже в этом деле толка не было, поскольку он как сапер еще хреновее, чем Гамлет. Наш кэп Пастух находился далеко, на своей лесопилке в Затопине. Единственный, кто среди нас не соответствовал своему прозвищу, поскольку никогда не служил во флоте, а лишь в морпехе, и отлично умел разминировать все, что заминировано, — Боцман. Но он нынче валялся дома с подозрением на сотрясение мозга. Так что в наш офис возле метро «Коньково» нам соваться не резон...

Но куда-то податься надо было!

И вот тогда Док догадался:

— А если бы ты нас пас, ты бы телефоны наши слушал?

— Наверняка, — согласился я. — Но тогда почему они нас не перехватили?

— А когда? Переговаривались мы кодом. Не сразу поймешь. Потом, так быстро все провернули, что инструкции на этот случай им получить было некогда.

— Значит, им остается только следить, — закончил я его мысль.

Мы проверили, но слежку обнаружить не смогли: час пик. В потемках и сполохах реклам даже цвет машин не поймешь толком, а уж чтобы засечь ту, которая тебя ведет, — тем более. А если их к тому же несколько, вообще глухой номер. Док молчал. Он хоть и был когда-то старше меня званием и до сих пор существенно опережал в возрасте, но знал, когда нужно приказывать, а когда нет.

— Ну что ж, — вздохнул я, припоминая кстати боцмановское словечко. — Пойду-ка я в автономный рейд. Пока вы со связью определитесь и сообщите мне на пейджер.

— Согласен, — сказал Док. — Ну что, рулим к метро?

Мы выбрали подходящий момент, и возле «Сухаревской» он прижался к бровке, а я метнулся в арку, где «Медицинская газета». Я уже столько раз пользовался тамошним хитрым проходом, что, хотя до сих пор не читал этого издания, абсолютно уверен в его важности и полезности.

В метро, а также в иные публичные места, включая общепит, мне с, возможно, черт-те чем в кейсе соваться было никак нельзя. Даже при наличии глушилки. Так что через полтора часа я основательно задубел, петляя в своей хилой замшевой курточке по дворам. Я ж не планировал работать на свежем декабрьском ветерке — как-никак собирался лететь на юг. Кстати, я бывал в молодости в Грузии. Ох и хорошо же там! Тепло и весело. Правда, это было еще в советские времена. И летом.

Нет-нет да и мелькала у меня малодушная мыслишка вызвать на связь генерала Голубкова, дабы прибегнуть к помощи родного УПСМ. В конце концов, мы их столько раз выручали, почему бы и им мне не помочь? Но тошнее всего для меня была мысль о том, что все мои теперешние действия и мучения основаны фактически на мнении собаки! И если эта сука Регина, предположим, напустила туману, решив по-легкому срубить полсотни баксов, то я-то в каком виде окажусь?

Приходилось выкручиваться в одиночку.

Глава вторая. Генерал Голубков и УПСМ

В то время, когда замерзший Муха слонялся по вечерней Москве, в Управлении планирования специальных мероприятий (УПСМ) заканчивалось совещание начальников отделов. Шло оно на втором этаже скромного особнячка, якобы принадлежащего небольшой коммерческой фирме «Контур». Но и здание, и само управление могли называться как угодно. Например, «Управление поставками смазочных масел» или «Комитет независимого туризма». Суть бы от этого не изменилась. УПСМ было спецслужбой, независимо от ФСБ и ФАПСИ предоставлявшей администрации президента информацию, которая могла улучшить управление страной. А еще УПСМ по приказу Самого или по собственной инициативе вмешивалась в определенных случаях в ситуации, которые представляли угрозу России.

Начальник УПСМ генерал-лейтенант Александр Николаевич Нифонтов, заканчивая совещание, сделал паузу и с легким вздохом объявил:

— Товарищи офицеры, вынужден вас огорчить. И прошу проинформировать своих подчиненных, присовокупив, что только крайняя необходимость вынуждает меня на этот шаг. Денежное довольствие за декабрь будет выплачено в половинном размере. То же самое за январь.

В узком зале вокруг широкого и длинного овального стола сгустилась тишина. Почти все присутствующие уже знали о предстоящем. На то они и разведчики, чтобы знать о событиях заранее. Но все равно многие надеялись, что уж перед Новым-то годом их эта неприятность минует.

— Это связано с тем, — выложив самое трудное, Нифонтов почувствовал себя свободнее, — что нам необходимо срочно закончить работы по экранизации здания. А бюджетное финансирование практически заморожено. Вам не надо объяснять, как важно обезопасить наши компьютеры, наши собственные системы связи и прочую электронику. Посему уверен, что вы и ваши люди правильно поймете ситуацию. Даю слово офицера, что в феврале — марте все задолженности будут погашены. Причем с учетом инфляции. Вопросы есть? Все свободны, Голубкову остаться.

Мрачновато покидали подчиненные Нифонтова защищенный от всех видов прослушивания зал для заседаний. Генералу-то что — он проинформировал их и забыл. А им еще смотреть в глаза своим подчиненным. И так же сухо, делая вид, что ничего особенного не случилось, сообщать, что праздник у них будет куцым. А после Нового года вообще придется опять жить, занимая у гражданских знакомых. А потом начальникам отделов предстояло самое тяжкое: прийти домой и там доложить женам и тещам, что надо затягивать пояса.

Причем женам и тещам не объяснишь, что их деньги уйдут на меры по безопасности от ЭМБ, к тому же эта новая напасть — электронно-магнитные бомбы — секретна. Придется мямлить что-нибудь об общей экономической и финансовой напряженности в стране.

ЭМБ — это в принципе простые устройства, которые могут мощным бесшумным и невидимым импульсом не просто стереть все данные из имеющихся в радиусе сотен метров компьютеров, но и полностью вывести их из строя. А в компьютерах УПСМ много чего такого, что обеспечивает безопасность страны и стабильность ее руководства. Допустить их повреждение — значит нанести урон в тысячу крат больший, чем стоит надежная экранизация помещений, где установлены основные серверы. Притом что погибшие уникальные данные в деньгах можно оценить лишь весьма приблизительно: ведь многое из того, что хранится в этих компьютерах, оплачено усилиями суперагентов УПСМ, их здоровьем, а иногда и жизнями...

Но все равно, единственное, что облегчало душу покидавшим помещение офицерам, — это уверенность, что и сам генерал-лейтенант выпишет себе такую же неполную получку, как и всем прочим. Утешение слабое, но все же лучше, чем никакого...

Нифонтов же, озвучив неприятное решение, тут же о нем совершенно забыл. Он считал, что всякая служба чревата лишениями. Как на фронте случается и поголодать из-за перебоев в снабжении, так и спецслужбистам не зазорно на время ужаться в получке. Поэтому реплика генерал-майора Голубкова его в первый момент озадачила:

— И как же ты, интересно, собираешься компенсировать инфляцию? — спросил начальник оперативного отдела УПСМ. — Да тебя финансовое управление с дерьмом за это смешает. Нет ведь правительственного разрешения на сей счет...

— Инфляцию? Какую инфляцию? — недоуменно спросил генерал-лейтенант. — А-а, ты еще об этом. Очень просто. Кто-то из наших обратится в суд. И суд меня обяжет выплатить задолженность с учетом инфляции. Никакая ревизия не придерется!

Нифонтов был горд своей идеей, но Голубков снова удивился:

— В суд? Военнослужащий? И кто ж на это решится?

— Кто угодно. Кому прикажу. Ты, например. Судебное заседание будет закрытым. Собственно, чего там заседать, если судья свой человек, а я не против иска?

— Не боишься прецедента? — ругая себя за свой язык, сомневался Голубков. — А ну как все войдут во вкус и начнут сутяжничать?

— А кто узнает? О судебном решении будут знать четверо: ты, я, зампофин и судья. Ладно, хватит об этом. Ты мне лучше объясни, что у тебя с резидентом по Кавказу?

— Все в порядке, — доложил Голубков. — Встретились. Материалы он мне передал, но там пока мало конкретики. Что воруют — очевидно. А данные о бронетранспортерах, которые ушли в Армению, и о зенитных пулеметах, переправленных в Чечню, — пока еще на уровне предположений и домыслов. Из боксов и со складов техника исчезла, — это факт. Но, понятно же, что, проведи мы там проверку, окажется, что все погибло под селями и обвалами либо списано как отслужившее моторесурс.

— А в Абхазии?

— В Абхазии тем более. Боевые действия, ты ж понимаешь. Сгорел вертолет. А там иди разберись, подбили его сепаратисты или грузины? Или, наоборот, купили те или другие.

— Ну и каковы твои предложения? — кивнул, соглашаясь, Нифонтов. — Что мне докладывать куратору?

— Есть пока две зацепки. У резидента на примете один зампотех, который через пару месяцев увольняется в запас по выслуге. Вроде бы он не против в обмен на гарантию амнистии и выплаты всего, что ему причитается за службу, дать показания. Свидетель он мощный: у него будут не только детальные списки, личное свидетельство, но и ксерокопии подделанных документов.

Вторая — через грузин. У меня есть надежный выход на канцелярию Шеварднадзе. Если там удастся, то их контрразведка может нам много чего сообщить полезного. И не только о хищениях и коррупции.

— Я-асно, — задумчиво протянул начальник управления. — Только вот что... Давай-ка мы это как-нибудь похитрее залегендируем. Не надо, чтобы это выглядело как наше сотрудничество с ними. Понял? Пусть это будет как бы работа у них нашего крота.

Голубков кивнул. Ему не надо было напоминать, что предыдущий президент России недолюбливал президента Грузии. Тот еще во время их совместного пребывания в Политбюро ЦК КПСС не слишком высоко оценил деловые качества будущего реформатора России. Шеварднадзе, опытный, но жестковатый грузин, слишком четко понимал, к чему могут привести амбиции без понимания сути событий. И вот из-за прошлых обид, злопамятности высшего чиновника России и обострившегося положения в Абхазии два православных народа оказались в конфронтации: Но Нифонтов и Голубков были служивыми людьми, а служивые командующих себе не выбирают, служивым приходится исходить из того, что есть. Выкручиваться.

— Понял, — резюмировал генерал-майор. — Оформим моего человека как крота, имя засекретим, выпишем вознаграждение. Доклад представлю, как результат агентурной разработки, так?

— Так. Теперь вот что еще. Как, Костя, ты объяснишь мне вот это? — И Нифонтов достал из лежавшей под его тяжелой волосатой рукой густо-зеленой папки ксерокопию заметки из англоязычной газеты, к которой был подколот отпечатанный на принтере перевод.

"Как сообщил источник в Кремле со ссылкой на генерал-майора К. Д.

Голубкова, работающего в одном из подразделений ФСБ или ФАПСИ, отношения России и Грузии будут обостряться, пока у власти в Грузии находится «рвущаяся в НАТО клика тирана Шеварднадзе». Об этом генерал-майор заявил на встрече ветеранов Вооруженных сил СССР в клубе «Щит Родины». Это неформальная организация, объединяющая бывших сослуживцев, ныне оказавшихся разведенными по армиям СНГ и других стран ближнего зарубежья России.

Генерал Голубков, в частности, заявил и о том, что не понимает, почему ликвидаторы катастрофы на Чернобыльской АЭС, которую до сих пор лживо называют «аварией», получают пенсию не в зависимости от того, несколько эффективна была их работа по ликвидации последствий катастрофы, а от того, насколько сильно они при этом пострадали. На том же заседании один из сослуживцев Голубкова капитан-спецназовец Пастухов поднял тост «За братство русских и грузин, живущих в Москве...»

— Бред, — нахмурился Голубков. — В клубе был. По твоему заданию. Отчет об этом уже у тебя. Однако о Грузии — во всяком случае, в таком разрезе — речи не шло. О Чернобыле вообще не говорилось. Ни слова. А Пастухова так и вообще на том сборе не было. Он никогда никакого отношения к «Щиту» не имел. Это провокация.

— Я и без тебя знаю, что провокация, — поморщившись, как от изжоги, буркнул Нифонтов. — Я тебя про другое спрашиваю: как ты это можешь объяснить? Мы взялись с тобой расследовать коррупцию в российских войсках на Кавказе, в частности в Грузии. И тут же тебя выставляют как обвинителя Шеварднадзе. Совпадение? Упреждающий удар? Или крючок на будущее? А Пастухов? Он тут каким боком? Не в связи ли с ликвидацией его группой того террориста... Пилигрима, да? Это тоже ведь кавказский след, так?[1]

— А что за газета? За какое число? — не найдя названия и числа на ксерокопии, спросил Голубков.

— Это я тебе пока не могу сказать, — мотнул лобастой головой Нифонтов.

— В печать заметка не пошла, удалось в последний момент вытеснить какой-то сенсацией. Однако полностью изъять эту дезу не представляется возможным.

Она еще может вынырнуть где угодно. И чего я уж совсем никак не могу понять, при чем тут Чернобыль? А знаешь, твоя интонация в этой реплике поймана очень точно. Вот буквально слышу твой голос. Может, ты где-то в ином месте и по другому поводу говорил что-то похожее?

— На хрена, извини за выражение, мне такое болтать? Да я, признаться, и не думал никогда об этом — о том, кто и сколько получает за чернобыльские дела... Как-то это все очень далеко от меня...

— Я слышал краем уха, — сообщил Нифонтов, — что в правительстве собираются пересматривать размеры пенсий для ликвидаторов.

— Да? Понятия не имею.

— И все-таки... Ради чего это все накапано? Есть связь с нашей темой или другими делами? Какими? Зачем?

Голубков задумался. Потом нерешительно сказал:

— Есть одно рабочее соображение... Ты помнишь... Чтобы выманить Пилигрима, мы через ФСБ устроили для чеченцев утечку фальшивой объективки о группе Пастуха.

— Да, конечно, помню. Что-то там о перерождении и рвачестве. Она ведь тогда и сработала как приманка, та объективка. Ну что в этой связи?

— Просто, несколько я могу судить, — Голубков умолк, прикидывая формулировку: то, что вырисовывалось, ему очень не нравилось, — эта объективка — единственный вышедший от нас документ, в котором моя и его фамилии присутствуют одновременно. И кто может гарантировать, что Пилигрим не поделился этой дезой с кем-то еще, кроме чеченцев? Никто не может. Но если тот документ всплывет вкупе с этой вот заметкой, то получается, что Пастух по моему заданию что-то затевает в Грузии. Причем заодно с теми грузинами, которые прячутся от Шеварднадзе в Москве!

Это полностью совпадало с тем, что думал сам Никифоров, но генерал-лейтенант предпочел воспользоваться правом начальника задавать вопросы, когда ни у кого нет готового решения:

— И что ты предлагаешь?

— Что я могу предложить, если я об этом только что узнал?.. А что, если нам посодействовать публикации этой заметки? И поскорее?

— Ты хочешь сделать вид, что мы ни о чем не подозреваем, и дать им возможность продолжать? — Нифонтов был явно не в восторге от этого предложения, уже хотя бы потому, что ему предстояло вслед за благодарностью резиденту, сумевшему предотвратить провокационную публикацию, сразу же давать команду о содействии этой самой провокации. — Ты все прикинул? И тот скандал, который разразится, если это перепечатают в Грузии? Не заиграемся?

— Можем, конечно, и заиграться, — согласился Голубков. — Но в случае скандала у нас будет возможность для опровержения — раз. А во-вторых, как еще можно обнаружить того, кто приготовил этот удар, если не приоткрыться?

— Тебе легко говорить — приоткрыться! А ты представляешь, как я буду выглядеть, когда все это придется объяснять наверху?

Но, хорошо зная Нифонтова, Голубков сразу понял, что последний пассаж — риторический. Начальство вообще любит, когда поставленный ими вопрос из сферы их компетенции ставит хуже информированных подчиненных в тупик.

— Впрочем, выкручусь, — посоображав, признал начальник УПСМ.

Предоставлю куратору самому выбирать, что это — нечаянная откровенность в духе ельцинской неприязни к Шеварднадзе или намеренная утечка, дабы просечь расклад. Лады. А что думаешь предпринять в первую очередь ты?

— Съезжу к Пастуху. Пусть присмотрятся ребята. Если и возле них идет возня, можно напрячь их, чтобы конкретизировали след. Они сейчас охранным бизнесом занялись, так что могут сразу и не распознать, что их втягивают в провокацию...

— Этого мало. Обрати внимание на тост. — Генерал забрал у Голубкова заметку с переводом и прочел:

— «За братство русских и грузин, живущих в Москве...» Это что? Явный намек на то, что мы покровительствуем тем, кого Шеварднадзе просит ему выдать. А в чем он их обвиняет, помнишь?

— В подготовке переворота и покушения.

— Вот именно. Значит что?

Голубков опять промолчал. При всем его немалом опыте ему еще не приходилось быть обвиняемым в подготовке покушения на президента соседней державы.

Нифонтов испытующе посверлил Константина Дмитриевича взглядом и сам обрисовал перспективы:

— Если заиграемся, быть тебе обвиненным в международном терроризме. И хрен тогда докажешь, что ты не верблюд, а вся наша управа — не верблюжатник. Уверен, что не дашь себя затянуть в ловушку?

— Постараюсь.

— Вот-вот. Всегда ты так. Тут стараться мало. Уверен, что у тебя получится?

Нифонтов и Голубков не знали, что в это самое время в Тбилиси летит самолет, на котором по всем документам находится Олег Мухин. Что сам Олег в это время скитается по вечерней Москве, не в силах придумать, куда ему деваться и что делать с подозрительным кейсом. Знай они все это — быстро бы избавились от предположений и разгадывания загадок вслепую. Они сразу поняли бы, что игра против них идет уже давно. Что роли и ходы в ней распределены так основательно, что вопрос о том, чтобы не быть в нее втянутым, уже не стоит. Мало того, теперь даже просто физически уцелеть становилось для них проблематичным. А уж сохранить должности и погоны — вообще фантастика.

Но руководители УПСМ ничего этого пока не ведали. А чего не знаешь, то и не беспокоит и, как ни парадоксально, не мешает принимать действенные меры. Правда, при этом надо быть очень уверенным в тех, кто с тобой в одной упряжке. А как можно быть уверенным в том, кто о своем участии в твоей судьбе даже и не подозревает?

Никак нельзя.

Глава третья. Муха и юный химик Полянкин

Оказывается, если к руке прикован взрывоопасный чемоданчик, окружающая действительность существенно преображается. Промозглый ветер становится щемяще нежным. Бабы, и ранее-то вполне притягательные, вдруг делаются ошеломляюще прекрасными и отвечают на твои взгляды с изумительной отзывчивостью. Окна домов сияют уютной жизнью в кругу добрых домашних. И даже бурая каша, называемая в столице снегом, чавкает под ногами поэтично.

Особую остроту восприятию придавала глушилка для радиовзрывателя. Ее аккумуляторы почти выдохлись. То есть милиционеры еще вздрагивали от истошного рева, которым их рации реагировали на мое появление, но я-то знал: глушилка может отказать в любой момент. А что затем произойдет, представлять не хотелось категорически.

Вот к чему приводит стремление иметь деньги, не стоя ежедневно у станка. Невольно думалось о том, так ли я жил? Не настал ли момент, когда как раз и будет мучительно больно за прожитые в кайфе годы? А ведь меня предупреждали! Но сколько часов, недель и лет я провел в праздных развлечениях, вместо того чтобы учиться, учиться и еще, и еще учиться!

Учиться взрывному делу, радиоделу, физике, химии и искусству конспирации надо было. Тогда бы не маялся, не зная, куда деваться. Как всегда бывало, когда я чуял на себе внимание сторонников теории «Нет человека — нет проблемы», во рту появился мерзкий привкус меди. Нет, вы подумайте: приговорить к смерти из-за какой-то музейной дряни! Варвары. Подошли бы вежливо, попросили бы спокойно — я, скорее всего, и так бы все отдал.

Зимой прохожие особенно торопливы и, когда тебе некуда спешить, среди них чувствуешь себя совершенно неприкаянным.

Ходу в общественный транспорт, в заведения общепита и во дворы, где могут быть энергоподстанции, мне не было. Радиовзрыватели способны на любые фокусы. Особенно если эти вороги для экономии использовали китайскую продукцию. Случалось, китайский товар срабатывал от искр в системе зажигания авто или на линии электропередачи. Собственно, даже просто на улице мне находиться небезопасно. Ведь любая искра издает еще и радиоимпульс, а трамваи так и сыплют фейерверками. Будто к Новому году репетируют. Странно, раньше мне это зрелище казалось красивым.

Устав месить грязь, я взял в киоске горячего кофе, сосиску в тесте и притулился возле заиндевелого столика. Прохожие шли мимо с такими рожами, будто все они безмятежно счастливы. Сосиска была дрянь, но стоило вспомнить, что она, возможно, последняя в моей жизни, как она стала изумительно вкусной. Впрочем, так случается и когда у тебя весь день во рту куска не было. Где-то высоко в черном небе летел мой заранее оплаченный самолетный ужин.

Оставалось утешиться тем, что не бывает, чтобы вся работа целиком проходила без сучка без задоринки. Где-то, в чем-то, хоть чуть-чуть, но обязательно подставишься. Обязательно. Поэтому непременно нужна заначка — запас времени, денег и прочих ресурсов. С другой стороны, пока не узнаешь, в чем осечка, неопределенность давит. Поэтому когда я еще в аэропорту понял, в чем сегодня вышла промашка, то даже слегка обрадовался. Ясность — она вдохновляет. Главный на сегодня, казалось, прокол состоял в том, что мы с Боцманом недоучли вероятность подлянки от заказчика. Однако этим выводом я не ограничился. Я пошел дальше: только круглый идиот примет за случайность покушение на Боцмана, главного нашего сапера.

У Дока был свой взгляд на вещи, и, пока мы с ним колесили, у него вырисовалась такая версия: кто-то решил слямзить музейную ценность и полтора миллиона долларов. Эти кто-то наняли наше «MX плюс» для перевозки, а потом подменили ожерелье, впихнув вместо него в кейс бомбу. Вероятно, запустить дьявольскую машинку планировалось в момент взлета, когда горючего больше всего, или в полете над горами. Взрыв, катастрофа, пожар — поди разбери в этой каше, кто там есть кто. Ожерелье пропадает, а злодеи получают наличные от страховой компании. Попозже, когда все утихнет, смогут еще и само ожерелье толкануть. Чем не версия? Полтора миллиона баксов — для отморозков достаточная причина, чтобы похоронить кучу людей. Осечка у них вышла из-за того, что тот, кто снаряжал бомбу, не отказал себе в удовольствии попрощаться со мной за руку. Вежливый такой гад. Но бдительная сука Регина запах ВВ просекла, чем и предотвратила злодейство. Правда, пока только в отношении самолета.

Версия как версия, хотя меня смущал малый вес кейса. Я нисколько не сомневался, что там находилась взрывчатка, но для самолета маловато... На что Док, тоже тот еще сапер, сослался на научно-технический прогресс.

Который-де уже такого наизобретал, что нам, давно не просвещавшимся, и не снилось.

И вот теперь я вульгарно не знал, куда деваться. Первое, что приходило в голову, — кинуться к друзьям. К Пастуху, например, в его Затопино, поскольку больного Боцмана тревожить не с руки: наверняка эти деятели его пасут, если уж не поленились подстроить аварию; Док с Артистом тоже наверняка под колпаком. Да и визит к Пастуху не самое мудрое из возможного.

Первые порывы души слишком легко просчитываются противником. Поэтому к друзьям соваться нельзя. Если уж нас решили подставить, то наверняка многое про нас знают. Исходить следовало из того, что следят за всеми нашими. И ждут меня возле них. Если версия Дока хоть на пятьдесят процентов близка к истине, то ради сокрытия концов такого преступления заодно со мной могут положить кого угодно.

Не стоило соваться и в УПСМ: во-первых, кто я им, а во-вторых, им своя секретность ближе к телу. Особенно если следом за мной к ним заявится милиция.

Ей-то уже наверняка обо мне заявили. Нынче я по всем формальным признакам — человек, который свистнул ожерельице ценой в полтора лимона баксов. По всем документам я покинул «Изумруд» с висюлькой царицы Тамары. С коим, получается, и сбежал из аэропорта. Так что если сейчас у меня в кейсе вместо драгоценности — бомба, то весь спрос с меня. Такая работа. Такая милиция. Но если меня сгребут одного, то у ребят будет возможность меня выручить. А вот если я и их за собой потяну, то мы все сгнием в следственном изоляторе. В нашей стране сажать человеков в тюрягу гораздо легче, чем не сажать...

Короче, я обязан суметь выкрутиться самостоятельно. Муха я или кто?

Однако самый существенный наш с Боцманом прокол заключался в том, что мы даже не подумали о маршрутах отхода. Расслабились, забыли, в какое время живем. И вот теперь я мерзну, не зная, куда податься. Разумеется, как у каждого нормального холостяка, у меня имеются кое-какие явки. И кое-что еще. Так что если бы требовалось просто отсидеться, выкрутиться — нет проблем. Даже с комфортом. Но эта проклятая взрывчатка! И эта моя лень, помешавшая как следует изучить саперное дело. Впрочем, как и радио, как и физику, и химию, и все прочее. Ведь я не могу сейчас даже браслетку наручника отпереть, распилить или перекусить. Вдруг от этого включится взрыватель? Очень, знаете, не хотелось остаться как минимум без руки, а то и вовсе без ливера.

И вдруг что-то у меня в голове такое мелькнуло... Когда я пожалел о том, что плохо учил взрывное дело, радио и физику, что-то определенно забрезжило в памяти. Ах да, химия! Есть же, есть у меня один знакомый, который как раз химией увлекается. Мишаня Полянкин. Это вариант.

Осталось только сообразить, кого мне сейчас следует бояться больше: бандитов, милиции или Полянкина?

* * *

Познакомился я с Михаилом Федоровичем Полянкиным года два назад. Тоже зимой и тоже при романтических обстоятельствах. Две девицы трудной судьбы, но легкого поведения заловили его, подвыпившего, неподалеку от платформы Домодедово. Пьяные — всегда желанная дичь для прохиндеев любого пола. А уж нынче охота на них открыта весь год круглосуточно. Желающие поиметь одинокого пьяненького, включая ментов, чуть ли не в очередь выстраиваются.

Вот и эти, хихикая и вихляя прелестями, затащили прилично одетого, нетвердо стоявшего на ногах, но жаждавшего любви Полянкина в темень и там вместо обещанных утех угостили кастетом, чтоб не рыпался, пока у него изымают деньги. Обнаружив, что его карманы практически пусты, и войдя в раж, телки принялись месить его ногами. Забили бы насмерть, если в не самопожертвование одного товарища, то бишь мое.

Неподалеку от того закутка, где Полянкина учили уму-разуму, я караулил клиента. Он посещал маму-старушку, а я обеспечивал безопасность.

Расправляясь с Мишаней, шалавы подняли такой гам, включавший ругань, смачные удары и стоны, что я, естественно, заподозрил во всей этой возне отвлекающий меня маневр. Правило-то при охране VIP-персоны простое: пусть у тебя на глазах хоть детский сад на колбасу режут, тебя это не касается.

Твое дело — хранить тело клиента. Однако Полянкин так жалобно стонал, что мой вышедший к машине клиент проникся сочувствием. Велел спасти. Поскольку с ним были двое «быков», я повиновался. Клиент велел мне доставить Полянкина по месту жительства, а сам с «быками» сгреб шалав и отправился их наказывать. Наказал, кстати, он самого себя: подхватил одновременно СПИД, от чего несколько позже и помер. Мораль: наказывать баб — себе дороже, и чем меньше заботишься о справедливости, тем дольше живешь.

Ну а мне в тот вечерок пришлось попотеть. Мишаня, который к этому времени начал подавать признаки жизни и трезветь, оказался на голову выше меня и толще раза в три. Погрузил я его в машину и довез, следуя его мычанию, до поселка Палаховка. Без особых хлопот довез. Но потом, когда пришлось тащить через весь узкий длинный участок до крыльца, взмок изрядно.

Зато в домике меня ждал сюрприз. Когда я, воспользовавшись ключами и маловразумительными инструкциями Мишани, вспотевший и злой, с трудом открыл дверь ветхого полутораэтажного строения и зажег свет — я обомлел. Решил, что Мишаня по пьяни завел меня куда-то не туда. Было полное впечатление, что в домишке этом лет десять уже никто не живет. Пыль, грязь и запустение на каждом квадратном сантиметре. Будто даже бичи этим сараем пренебрегли.

Но Мишаня, обнадеживающе мне мыча, на карачках дополз до перекошенной двери маленькой, почти пустой кладовки. Из последних сил он нажал и повернул один из торчавших среди ободранных обоев гвоздей, и тогда в полу с легким щелчком обнаружилась щель. Я намек понял, поднял люк и увидал лестницу, над которой тут же сам собой зажегся свет. Становилось интересно. Я сволок Полянкина по трем пролетам, потом помог ему, опираясь на меня, пройти по извилистому коридору и в конце пути узрел настоящую пещеру сокровищ.

Под массивными бордово-кирпичными сводами автоматика почему-то свет не включила. Не рискнув шарить по стенам в поисках выключателя, я воспользовался фонариком. И чего я только не увидал в белом, пляшущем от моего изумления овале: штабеля стройматериалов, которых хватило бы на пятиэтажку; автомашины, включая два «газона», «зилок», «виллис» и, вроде бы, «хорьх» (немецкий вариант «роллс-ройса» времен войны); залежи запчастей, из которых можно, наверное, собрать еще по парочке таких машин; ящики и коробки с медикаментами, бинтами и прочим; массу автопокрышек; штабеля ящиков с консервными банками, многие из которых были бомбажными.

Оружие тоже имелось в разнообразии, включая противотанковую сорокапятку, не говоря уж о мелочевке вроде ППШ и пулеметов Дегтярева. Был там даже авиационный пулемет ШКАС, способный очередью перерезать бревно чище, чем циркулярка. Несколько казематов занимали металло-и деревообрабатывающие станки. Больше половины их покрывала густая смазка, прослоенная, как потом оказалось, газетами разных лет: с 1932 по 1986-й. Имелись отсеки с колбами, ретортами и прочими прибамбасами для химических дел. Виднелись еще какие-то двери и ворота, но слишком далеко я не заходил. Опасался заблудиться. Все содержалось в образцовом порядке на просторных аккуратных стеллажах. Только восхищением я могу оправдать то, что это обстоятельство — образцовый порядок — не насторожило меня в должной степени.

Нагулявшись, насмотревшись, измаявшись от любопытства, я устроил хозяину чертогов водные процедуры вкупе с первой медицинской помощью. С помощью нашатыря и оплеух помог ему прийти в себя. Оклемавшись, но еще не до конца протрезвев, Мишаня проникся ко мне благодарностью и угостил по первому разряду. Вино, настоящее французское бордо урожаев тридцать шестого и тридцать девятого годов, которым он меня потчевал, сейчас можно достать только за бешеные деньги. Немудрено, что оно развязало ему язык и утроило мое внимание.

Когда-то на заре советской власти здесь, в тогдашнем медвежьем углу Подмосковья, располагались склады, а при них — красноармейская часть.

Склады были подземными и очень секретными. Командовал ими дед Полянкина.

Обеспечивал сохранность и тайну всякого хранившегося в обширном трехэтажном подземелье военного барахла. От кальсон до противогазов, от трехлинеек до гаубиц...

Потом подступили немцы.

Пока наши верили, что врага скоро будут добивать на его же территории, имущество не вывозили. Потом хоть и перестали верить, что победа случится не сегодня завтра, все равно не вывозили. Потому как забота о народном добре без приказа — это паникерство и пораженчество. А может даже, и тривиальная измена Родине. Когда же приказ наконец спустили, вывезти удалось далеко не все. Не на чем было. Да и некогда. Начальство драпало из Москвы, а фашистские танкисты уже видели ее в бинокли. Посему велено было все взорвать. Чтоб врагу ни крошки, ни тряпочки. Однако в самоотверженном деде Полянкине заговорили кулацкие крови. Такому легче в гроб, чем от добра избавиться. Он рискнул и взорвал лишь наземные сооружения. Оставил подвалы заваленными, но в целости. Риск его был не в том, что немцы раскопают, хотя вокруг кишмя кишели настоящие вражеские шпионы. А в том, что отрапортовал: взорвано, мол, все. То ли он так верил в нашу победу, то ли наоборот.

Потом он геройски участвовал в войне, инвентаризируя трофеи, поступавшие не только из Европы, но и из Китая.

Параллельно он сумел тихо откопать доступ в казематы и начал набивать их трофейным барахлишком. Особую прелесть этому интендантскому подвигу придавало то, что фактически имеющийся склад юридически напрочь отсутствовал — вот как дед его засекретил!

— Ты думаешь: псих, да? Думаешь, ворюга? — опасно размахивая изумительной красоты и древности бокалом, спрашивал с пьяной обидчивостью Мишаня. — Сами вы все психи. Он добро спасал! Целесообразность, понял — нет? Время было такое: чтобы спасти, приходилось тащить. Причем эшелонами.

Куда деваться? Осознанная необходимость пролетарской сознательности. Свыше миллиона трехсот тысяч жилиз... же-лез-но-до-рожных эшелонов наши вывезли из Германии. Контрибуция — ударная стройка послевоенной пятилетки! Куда все это было девать, а? Кругом же разруха! Кругом же какой пейзаж? Что наши при отступлении не успели взорвать, то немчура изничтожила. А тут — эшелоны, а в них ткани, ковры, фарфор, хрусталь, янтарь, книги, летописи, картины...

Эх, это ж на снег и под дождь нельзя. Погибнет. А за простой вагонов знаешь что? Простой — это саботаж, а за саботаж — к стенке! Вот и приходилось деду эшелонами и колоннами добро сюда везти и здесь сберегать. Дедуля сообража-ал. Если гаечку или болтик тащишь — это всякий заметит. Посадят. А вот когда грузовик или, лучше, автоколонну? Шиш кто чего заподозрит. Усек — нет? Думаешь, ему эти пушки-пулеметы и станки были нужны? Ни фига! Но что он мог поделать, если все в одном эшелоне? Нельзя же одно забрать, а другое бросить мокнуть и ржаветь?! Вот и старался, понял — нет. Присвоил шифр этому складу, высшую секретность, ревизоров возил только ночью и в зашторенных машинах. По спискам все сходилось до гвоздика. Какие могли быть претензии? Никаких. Если какой предмет или вагон оказывался на учете и его требовали, выдавал. Если про что забывали, то, есес-сно, оседало. Ну а потом всякие инвин... ин-вен-та-риза-ции, индустриализации, и все списалось на подотчет тех, кто все равно проворовался или даже оказался врагом народа. Так это дело и замылилось...

После войны дедуля Полянкин долго и плодотворно заведовал некими ХОЗУ, обеспечивая славный советский генералитет пайками, стройматериалами и прочим смыслом жизни. И задолго до выхода в запас каким-то макаром обеспечил себе отвод данного участка под частное домовладение. Для маскировки соорудил из всякой рухляди неброское строение типа дачки. И остаток жизни посвятил тому, что таскал и таскал в закрома все, что мог утащить из подведомственных ему частей, сооружений и ведомств. Все что ни попадя. Похоже, его свело с ума желание во что бы то ни стало заполнить склады целиком.

И сын дедули Полянкина Федор, Мишанин отец, тоже в этой колее действовал. Семейную традицию продолжал. Он, правда, большим командиром предусмотрительно не стал. Всегда довольствовался должностью заместителя.

Зато именно по воровской, по хозяйственной то есть части. Получилась преемственность скопидомства. Болезненного уже потому хотя бы, что использовать то, что накопили два поколения Полянкиных, в те времена не было никакой возможности. Да и необходимости.

Я с наслаждением попивал коллекционное винцо и слушал, поддакивая и поражаясь имеющим у нас место чудесам. Видно было, что владеть в одиночку родовой тайной Мишаня устал. Выкладывал он мне ее с восторгом и гордостью.

Мне по-человечески приятно было видеть, как он радуется возможности похвастаться семейными подвигами и накоплениями. Полянкин даже признался, что верит отцу, который клялся, что он все это собирал и хранил на случай атомной войны. Зато совершенно не представляет, на кой черт все это затеял дед-основоположник.

Любуясь Мишаней, я невольно думал о той эпохе. Тогда даже тысячная доля накопленного могла привести все семейство не просто в могилу, а в жуткие лагеря. Кардинально тогда боролись с «вещизмом». С другой стороны, диалектика в том, что и за колосок, за перемерзшую картофелину с колхозного поля наказание тоже было запредельным. Следовательно, какая разница, за что пропадать? За то, что с голодухи горсть жмыха сунул за пазуху, или за то, что целые казематы барахлом набил? Тут, по крайней мере, грандиозность содеянного предполагала благородное мученичество. Почему и прошел номер.

Да, видать, неизбывна тяга к накоплению, запрограммированная в человеке... Как тут не поверить, что из всех идеологий сильнейшей является та, которая поощряет стремление набрать, накопить и спрятать? На зиму, на старость, на черный день, на молочишко детишкам. Пусть дед тихо почил от старости, так и не вкусив от спрятанных благ. Пусть папаша Полянкин тоже ими не попользовался. Скончался от черепно-мозговой травмы в перевернувшейся по пьяному делу машине еще до расцвета кооперативов и приватизации. Пусть и нынешний хозяин подземного гнезда Полянкиных не отличался мотовством, резонно полагая, что стоит хоть кому-то узнать о его сокровищах, как жить ему останется всего ничего. Но зато, возможно, когда-нибудь некий потомок Мишани войдет в историю как новый Третьяков. Он явит миру экспонаты немыслимой древности и ценности.

Сам же для себя Мишаня, с детства привыкший к сухому тихому уюту кирпичных сводов, вовсю пользовался ассортиментом, упиваясь таинственностью сокровищ. Избавленный от необходимости заботиться о пропитании (подозреваю, дед с папашей припасли на его долю и некие менее габаритные вещицы), Полянкин-младший ударился в изобретательство. В силу необходимости складировать прибывавшие из Германии эшелоны с контрибуцией полностью дедуля Полянкин вынужден был скоммуниздить и оборудование нескольких химических и физических лабораторий. А также их архивы. На тот момент они являли собой завтрашний день науки: ведь немцы, пока воевали, много чего наизобретали впереди планеты всей. Внучку было с чем разбираться. Тут тебе и взрывчатки всякие, и психотропные препараты, и яды в неописуемом разнообразии.

Имеющиеся в подземелье ресурсы позволяли многое, но Мишаня, расконсервировав лишь часть оборудования, сконцентрировался на взрывчатке, сыворотках правды, оружии, ловушках-капканах, замках-ключах и прочих хитростях для всякого рода нападения и, напротив, охраны. Меня особенно порадовало, что, как и я, он с отвращением относится к любым убийствам и основное внимание уделяет причиндалам, позволяющим нейтрализовать противника, не лишая его жизни.

Потом мне несколько раз довелось попользоваться его изделиями и снадобьями, и, должен сказать, все было на весьма высоком уровне. Денег за них Полянкин брал мало, честно предупреждая, если штучка еще не была обкатана. Потом требовал подробного отчета о том, что да как сработало.

Предполагалось, что сам факт изготовления этих уникомов, которые великолепно работают, греет его больше, чем деньги. Я в этом сомневался.

Предполагал, что являюсь для него чем-то вроде подопытного, входящего в систему отработки новшеств.

Официально Мишаня числился то ли завлабом, то ли заведующим отделом в каком-то номерном химическом институте. Благодаря своей одаренности и, наверное, немецким наработкам он стал большим авторитетом в науке. Но потом, когда госзаказы резко сошли на нет, плюнул на этот свой авторитет и прочно ушел в надомники. Его приглашали поработать за границу, сулили немало. Но куда ж он от своих сокровищ? Никуда.

Постепенно, как единственный посвященный в тайну, я стал для Полянкина основным собеседником. Сам-то я практически не пил, хотя рад был перепробовать все имеющиеся в наличии исключительной выдержки коньяки и вина. Зато сам Михаил Федорович, пользуясь возможностью больше не скрытничать при собутыльнике, отводил душу. Ни с кем больше, боясь сболтнуть лишнее, он выпить от души не смел. А пить в одиночку по пресловутой российской традиции стеснялся. Немало обсудил он со мной проблем, сидя за столиком невесть какого по счету Людовика, попивая из бокалов с вензелями самих Медичи. Широколицый, кряжистый, с мощной грудью, обтянутой старого образца гимнастеркой-"чеше" (ч/ш, «чистошерстяной»), он плавно жестикулировал. Объяснял неизбежность деградации нравов в период первоначального накопления капитала буржуазией и знатью.

Конечно, имелись у Мишани тайны, в которые он меня не посвящал.

Например, я никогда не встречал у него дам. А вот следы женских трудов наблюдались. На Полянкине всегда была свежая рубашка. Гимнастерки времен войны, которые он использовал в качестве домашней одежды, были не только чисты. Он не транжирил попросту дедовы запасы. На «хэбэ» и «чеше» замечалась аккуратная штопка. Если случалось припоздниться, он иногда угощал меня ужином, и еда была явно домашней. Притом что я ни разу не видел и следа приспособлений для стирки или готовки.

Кстати, он меня в глубь казематов не допускал, принимая в их самой верхней, приспособленной под жизнь части. И отнюдь не факт, что настоящая его фамилия была Полянкин. Я знал только, что у него есть паспорт на это имя и что паспорт прописан по адресу той самой хибары, что наверху. Успел убедиться в самый первый визит, пока хозяин пребывал в отключке. Да и бог с ним, думал я. Что мне до того, как он решает свои бытовые и сексуальные проблемы? Мне от него ничего, кроме пользы по сносной цене, не требуется.

Ведь и Полянкину обо мне тоже мало что было известно. Я придуривался, общаясь с ним, изображал мелкого прохиндея, искренне восхищенного образованностью и богатством старшего приятеля. Паритет взаимонезнания меня вполне устраивал. До тех пор пока не случилась ситуация, в которой Мишаня вдруг открылся мне с неожиданной стороны.

Однажды, надегустировавшись более обычного, он вдруг набычился и начал бормотать о том, что верить никому нельзя. Что если родная сестра может предать, то уж чужой шибздик-уголовник — тем более. А посему, мол, хотя я, Олег, ничего лично против тебя не имею, но очень боюсь, что ты сболтнешь о моем, так сказать, наследстве. Говоря все это, он нервно крутил в ручище обоюдоострый коллекционный кинжал, изукрашенный золотом и рубинами. Тут-то до меня и дошло: назревает типичная бытовуха. Это когда слово за слово — и собутыльник режет друга, а наутро искренне удивляется, как оно все это вышло, и не верит, когда ему рассказывают — как. Поскольку дело происходило не на типовой кухоньке, а бог знает в какой глубине, имелись основания полагать, что если он меня сейчас прирежет, то наутро обо мне напомнить Мишане будет некому. Меня это не устраивало.

Мужик он, спору нет, здоровущий, но приемов не знает, да и выпил изрядно. Так что я тогда ему ножичком попользоваться не дал, маленько его поучил и больше в гости к нему не захаживал.

А вот как приперло со взрывоопасным кейсом, так я Полянкина и вспомнил. Замерзнув до состояния звонкого пельменя и не желая впутывать в эту передрягу друзей, решил плюнуть на осторожность, поскольку без помощи Мишани мне с взрывоопасным приложением все равно не разобраться. И двинул к нему. Тем более что скоро улицы опустеют и мной начнут усиленно интересоваться как служители правопорядка, так и их антиподы.

...Я купил в газетном киоске конверт, прямо на улице написал на нем затопинский адрес Пастуха, вложил кратенькую записочку с указанием места, в которое собираюсь, и бросил письмо в ящик. Первая заповедь разведчика: держи командира в курсе своих планов. Потом поймал «рафик» с эмблемой какого-то банка и на нем добрался до платформы Палаховка. Отогревшись в машине, я с удовольствием от ходьбы шагал со станции, вглядываясь и вслушиваясь в сумрак. Здесь зима похожа на зиму: снег, как полагается, бел и пушист; ветви деревьев оконтурены светлым, поблескивающим в лунном свете пунктиром. Немного попетляв и не обнаружив слежки, опорожнил в сугроб невесть от чего переполнявшийся на морозце мочевой пузырь. Вот она, солдатчина — облегчился и рад. На природе, при виде леса даже и облегчаешься с душевностью. Забросав снежком свой грешок, отправился на улицу Третью Восьмомартовскую к дому Полянкина. Левой рукой я сжимал ручку злополучного кейса и поддерживал сумку с глушилкой, а правой мягко баюкал в кармане дубленки взведенный «Макаров». Боевое оружие мне было положено в силу профессии, а что номер у Докова ПМ не тот, что в моем удостоверении, — так то дело десятое. Для себя я решил так: если Мишаня проявит враждебность, то его я просто нейтрализую. А вот если у него объявятся помощники — этих уложу всех, к чертовой матери...

Возле знакомой калитки в перекошенном щелястом заборчике я вроде бы невзначай нагнулся и крутанул неприметную деревяшечку, скрытую за сугробом.

Подал Полянкину сигнал, что к нему во двор пробирается свой. Он меня строго-настрого предупредил, чтобы я не забывал о сигнале. У него, дескать, для незваных гостей и мины под снежком припасены. Правда это или нет, я не гадал. Предупредили — и на том спасибо. Всегда готов соблюдать правила чужого распорядка. В Чечне необходимость этого очень популярно объясняли невзрачные такие хлопушки — «пальчиковые» мины. Махонькие, с пистолетным девятимиллиметровым патроном и разрывной пулей. Звук у них тише, чем когда комара пришлепнешь, зато ноги или гениталий — как не бывало. Так что до крылечка я шел осторожно, стараясь не сойти с плохо различимой тропки.

Нехорошие у меня были предчувствия. Противоречивые. Но других вариантов я для себя не видел. Некий хронометр отстукивал безопасные секунды, приближая стрелку к красному сектору. И в то же время ноги наливались тяжестью. Хуже нет этого внутреннего «стой там, иди сюда!». Кто знает, какие сюрпризы ждут своего часа в кейсе, который я тащу? Чем да как встретит меня наследственный жадюга? Тем более что в подземелье у него хватало места, чтобы припрятать не одного жмурика. Но деваться некуда.

От самого себя прежде всего. Самое для меня мучительное — это жалеть об упущенных возможностях. Гадай потом, что было бы, если бы рискнул. Иной раз липнет какая-нибудь лахудра. Ни кожи ни рожи. Только соберешься вежливо отвертеться, как тут же спохватишься: а вдруг это именно Она? Вдруг именно без Нее вся жизнь впустую? Ну и пробуешь. Чтобы потом наверняка знать: зря надеялся.

На крылечке я опять последовал наказу хозяина и, привстав на цыпочки, нашарил и вдавил некий сучок. Только потом толкнул дверь. Она оказалась запертой, как всегда, если приходишь без предварительной договоренности. Но и на этот случай были инструкции. Я, пару раз подпрыгнув, достал с притолоки ключ. Опять поймал себя на мысли, что напряженно прислушиваюсь и приглядываюсь, фиксируя каждое свое движение. Как на тропе войны. Похоже, подсознание очень обеспокоилось и включило старые рефлексы.

Не прибавляя темпа, я осторожно открыл лаз, спустился и вошел под кирпичные своды. Интерьер здесь здорово изменился за тот годик, что я не появлялся. Коридор появился другой. Тоже из красного кирпича, но более светлого и гладкого, чем старый. Сначала ход был прям, как проспект, на пятнадцать-двадцать метров, потом начал делать резкие повороты через каждые два — три метра. Грамотно: тут каждый кирпич может закрывать бойницу, из нее пульнут в тебя в упор, и ты ничего не заметишь. Не говоря уж о минах, газах и прочих возможных сюрпризах, на которые Мишаня был мастер. Пистолет я опустил. Пошел, непринужденно помахивая пустой правой. Эдакий беззаботный.

Я давно уже прикинул, что подземелье выходит за пределы участка Полянкиных — в сторону взгорка, на котором стояли городские хрущевки. Это ж как глубоко нужно было врыть все сооружение, чтобы даже строители, копая фундаменты, ничего не обнаружили? Наверняка и выходов тут несколько. Но куда и как далеко они ведут — то одному Мишане ведомо. Когда дошел до конца коридора, до массивной, как в бомбоубежищах, крашенной суриком двери из брони, дергать ее не стал. Спокойно ждал под обычным, в пожелтевшем пластмассовом корпусе репродуктором. Рассматривал «заплатку» возле нижней петли. Пять кирпичей, заметно более четких и светлых, чем родные. Мастер клал их аккуратно и точно. Минут через пять послышался треск и хриплый, как со сна, голос Полянкина:

— Какой гость пожаловал... А чего не предупредил?

Ни лязга, ни скрипа — дверца приоткрылась легко и бесшумно.

Только сейчас мне пришло в голову подумать: сколько из года в год нужно тратить сил, времени и средств, чтобы содержать все обширное подземное хозяйство в порядке?

Встречая меня, Полянкин радости не проявил. Хмурился, жаловался на насморк, хлюпал носом и тер его платком. Впрочем, он всегда нелюбезен, если прибываешь без предварительного уведомления. И, как всегда, я начал молоть языком, едва переступил высокий порог:

— Извините, Михал Федорыч, за беспокойство! Но деваться некуда. Вы нужны позарез. Если не поможете — кранты. Кроме вас, некому. Это только вы обмозговать сумеете. Прижало меня, значит, так, что хоть репку пой... — Я частил, став, как обычно становился с Полянкиным, суетливым мужичком, работающим на подхвате у более крутых.

Болтлив и легковерен, но не без хитрецы и подловатости, Мишаня давно поверил, что превосходит меня во всем. Сильнее, умнее, богаче и удачливее.

Да и как не поверить, если он старше на пятнадцать лет, тяжелее втрое и выше на четверть метра? От нас, недомерков, не требуют, чтобы мы обманывали. Нам только подыграть, и любой, кто длиннее, поверит, что он — выше.

— Но вы не сомневайтесь, — заискивающе долдонил я, идя за ним следом, сначала влево, а затем и назад, по направлению к дому. — Все как следовает проверял. Никто за мной не увязался. Никаких хвостиков.

Он привел меня в «гостиную». Стоявшие здесь раньше антикварные диванчики и столики исчезли. Появилась выгородка из двух советских еще, но прилично глядящихся диванов, широкого низкого крытого пластиком под мрамор стола и тумбочки-бара на колесиках. Я повесил на круглую стоячую вешалку шапку и шарф, расстегнул дубленку с оттянутым пистолетом карманом и в ней сел на краешек дивана. Кейс, не пряча браслета, положил на колени.

— Ну-ну, — как забавного зверька осмотрел меня Михаил Федорович Полянкин, выпячивая живот. За то время, что мы не виделись, живот у него надулся сильнее, а лицо стало гораздо шире. — Что ж ты, Олег, такого наворотил, что все-таки отважился зайти?

Хозяин насмешничал, при этом налил мне, даже не спросив, кипятку в обычную фаянсовую кружку, пододвинул банку с кофе. Эти жесты гостеприимства обнадеживали.

— Че «отважился»? — на самом деле не сразу врубился я. Порой мне думается, что и не играю я вовсе в простачка, а как раз таковым и являюсь.

— А то! Сперва бежал как оглашенный, будто его резать собирались.

Прятался почти год где-то, а теперь пожаловал. Не боишься, значит? Стало быть, приперло, раз отважился! Я так и знал, что еще свидимся и что я пригожусь.

Кажется, он всерьез на меня обиделся, что я тогда не дал ему себя зарезать. Или намаялся, оттого что не стало слушателя и не с кем было столько времени как следует выпить.

— Так чего мне прятаться-то от вас? — довольно искренне изумился я. — Здорово! Да я от вас-то и не прятался. Наоборот, боялся вас подвести.

Вдруг, думаю, следят за мной? Не-е, не такой я человек, чтобы вас, великого специалиста, каких в Москве других нет, подставить из-за ерунды!

Я тараторил, хотя знал: чем больше говоришь, тем больше вероятность брякнуть лишнее. А с другой стороны, тот, кто больше молчит, тот и больше опасений вызывает, верно? Привлекает больше внимания к каждому своему слову, так? А при моей комплекции и при очень среднем, хоть и весьма специальном образовании чем меньше внимания и опаски провоцируешь, тем дольше живешь. К тому же когда кто-то много натараторил, поди-ка еще выдели из мешанины суть.

— Ты за меня не бойся, — недовольно буркнул Полянкин, набычив лобастую с проплешинами голову. — Обо мне есть кому беспокоиться. Ты лучше скажи: почему убег тогда и чего тебе сейчас понадобилось?

Актерское мастерство мне преподавал старший лейтенант Семен Злотников, у которого лучше получалось входить в дот с гранатометом, чем в образ Гамлета, отмахивающегося от любвеобильной Офелии. Но у Семена незаконченное высшее театральное образование, благодаря чему он не только стал называться Артистом, но и мог рассказать-показать много-много чего интересного. А между прочим, далеко не все учителя сами умеют делать то, чему учат. Сема был замечательный наставник. Я знаю, что я не Смоктуновский и не Гафт, мне и крошечную ролишку не сыграть на сцене. Но только благодаря Семиным урокам я и не тщусь кого-то изображать. Просто выпячиваю ту собственную черту, которая мне в данный момент выгоднее. Или проще. А главное — не вру.

Я действительно люблю иногда поболтать. И умом, коль влип в такую историю, не отличаюсь. А поскольку Полянкин мне действительно позарез нужен, я и сам верю, что у него нет оснований меня опасаться, и его в этом убеждаю. Кого опасаться: болтуна-недомерка, который наивно старается притворяться простодушнее, чем он есть? Ну уж эти-то мои потуги от зоркого глаза Михаила Федоровича не укрываются.

«Что бы ты ни делал, ты заставляешь окружающих вначале подыгрывать твоей роли, потом поверить в нее, а потом так привыкнуть к ней, что она в их глазах из роли уже становится твоей сущностью». Это — тоже из наставлений бывшего лейтенанта Семена Злотникова, то бишь Артиста. Нас тогда очень плотно зажали, и мы путешествовали с ним по Европе, не зная, из-за какого куста по нам шандарахнут из гранатомета.

Но сейчас мне такой правды образа даже и не надо. Я просто хочу, чтобы Михуил ибн Федорович был уверен: он в любой момент и — что особенно важно — легко меня обдурит или согнет в бараний рог. Много ли, мол, надо для хилого дурачка? Пока он так считает, мои шансы выкрутиться высоки. А поскольку поводов убедиться в собственной глупости у меня хватало более чем, я, не боясь переборщить, строил дурачка:

— Чего тогда сбег, спрашивается? Я потому сбег, что за вас испугался.

Во, думаю, обидел хорошего человека, он щас грех на душу возьмет. А кто будет виноват? Я и буду. Лучше, подумал, уйти по-хорошему, не доводить до греха. Пральна?

— Что-то ты шибко много думаешь, — нехорошо усмехнулся Полянкин. — Только, боюсь, не то думаешь. Понял — нет? Ты думаешь, ты Колобок, что ли?

Раз уже от дедушки ушел и еще раз уйдешь?

Не понравился мне такой поворот. Тем более что именно так я и прикидывал поступить в дальнейшем. Но, увы, я чувствовал, что устал. Все ж таки весь день на ногах да по морозу. Очень хотелось расслабиться и подремать. Даже кофе меня не взбодрил. К тому же, с другой стороны, хорошо, что у Михаила Федоровича появился лишний повод блеснуть превосходством в уме. Этому мы оба рады. Он — потому что приятно опять оказаться мудрее другого, а я — потому что поточнее узнал о его умонастроении. При таком раскладе лишней информации не бывает.

— А может, я и уходить не хочу? — растерялся я. — Чего мне уходить, если я только пришел? Но если не вовремя, то я...

— Сиди уж, — как бы добрея, успокоил Полянкин. — Чего ты такой напуганный?

— Похоже, подставили меня... Мы с приятелями подрядились выполнить одну работенку. Отвезти кое-что. Но собака учуяла бомбу. Тогда я и подумал...

— Погоди-погоди, — поморщился Мишаня. — Не части. Давай по порядку.

Все сначала...

Он глядел на меня начальственно, будто я обязан его слушаться. Похоже, принцип у него такой: раз тебе надо, значит, ты подчиняешься. Я не спорил.

Хотя Мишаню, конечно, развезло: «Все сначала». Если все, да еще сначала, то надо от самого рождения начинать: «Слишком маленьким я уродился...» И для почина я протянул ему руку с браслетом.

— А не жахнет ли это хозяйство, пока я исповедоваться буду?

* * *

Слишком маленьким я уродился, чтобы жить легко и просто. Посему большую часть жизни приходилось выкручиваться в одиночку. Человеку нормальному, среднего роста, никогда не понять всего, что чувствует низкорослый, или, если называть все своими словами, недомерок, коротышка.

Наверное, только евреи ощущают нечто похожее. Они знают, каково это: быть по сути как все и всегда хоть чуть-чуть, но другими.

Неприятно думать, что меня гнетет комплекс неполноценности. Надеюсь, что если и есть в моем случае какой-то комплекс, так это комплекс своеобразия. Но не уверен. Хотя многое, что случается со мной, можно понять, только учитывая особенности моего телосложения.

Я — Олег Федорович Мухин. Двадцати восьми лет от роду. Метр шестьдесят два ростом. Бывший школьник, бывший курсант, бывший лейтенант, бывший спецназовец. А ныне свободный предприниматель. Из тех, о ком говорят «метр с кепкой». Вопрос на сообразительность: угадайте с трех раз, как меня звали в школе?

А в военном училище?

А в особом разведовательно-диверсионном отряде капитана Пастухова?

Вот именно.

Всегда и всюду — Муха.

И те, кто меня любил, и те, кому было на меня плевать, и те, кто уважал, и те, кто презирал, зовут меня Мухой. Фамилия точно накладывалась на рост, а я отдувался. Не могу сказать, давно сбился со счета, сколько раз я слышал похвалу:

— Ну, Муха, молодец. Как приложил! Не ожидал...

Или:

— Вы не глядите, что Муха. В деле он — ого-го!

— Ну ты и хитрый! Кто бы мог подумать?

Всего-то четырнадцати сантиметров не хватает мне до нормальных ста семидесяти шести. Но из-за них многие слова, незаметные обладателям среднего роста, для меня хуже серпа у того самого места. Только однажды в жизни я без драки ударил женщину. Она сказала мне в жарком постельном сумраке:

— Ты — прелесть. Вот уж не ожидала от такой шмакодявки...

А раз не ожидала, чего легла со мной? Из жалости? Из любопытства?

Хотя, конечно, бить дам нехорошо. Очень извиняюсь.

С детства учеба не требовала от меня особых усилий: нравилось учиться, вот я и держался в отличниках. Старался не соответствовать прозвищу. Ну и добился: начал фигурировать как «малявка с мозгами». Потом некое время надеялся, что если буду силен и ловок, то смогу заставить относиться к себе с уважением. Качал мышцы, набрался опыта, занимаясь боксом и охотно ввязываясь в драки. Освоил массу подлых приемчиков. Мог осилить практически любого сверстника.

И что? Все без толку. Невозможно заслонить одно другим. Если ты сморозишь глупость, тебе не скажут просто «тупой», обязательно дополнят:

«тупой коротышка». Если ум проявил: «Мал золотник, да дорог». Получалось, что больнее и чаще обижали не тогда, когда язвили, а как раз похваливая.

Как симпатично-то уродца.

Но я адаптировался. Настолько, что считал свою озлобленность нормальной. Считал, что все живут, как я. Днем, на глазах у взрослых, паиньки, а по вечерам с куском кирпича вылавливают обидчиков. Поодиночке.

Моих мозгов тогда хватало только на то, чтобы понять: в группе и попасться легче, и все равно никому доверять нельзя. Ты к нему со всей душой, а он тебе: «Муха» да «Му-у-уха!» В общем, тяжко мне жилось до тех пор, пока не понял: любить и уважать себя за отличную учебу и душевную отзывчивость никого не уговоришь. Никогда. Коль ты с виду муха, то в орлы тебе не выбиться. «Аякс нон каптат мускас!» — на латыни. Одна врачиха научила — «Орел не ловит мух». Это к истории вопроса. Значит, любить не заставишь.

Но вот заставить бояться — можно. Есть такая муха — цеце называется.

Так ей и слона завалить как нечего делать. Жутко ядовитая. Мои собственные способности в этой области дошли до меня в двенадцать лет с небольшим.

Когда я, воюя со всем миром, впервые сознательно хотел искалечить человека.

Человека звали Вальком — то ли от Валентина, то ли от Валерки, уже не помню. Был он старше меня на пару лет и длиннее сантиметров на двадцать.

Так вот, Валек звал меня не Мухой. Он другую кликуху мне приклеил: Клитор.

Я тогда еще не знал, что это такое, но смеялся вместе со всеми. Смеяться первым — самый эффективный способ обуздать злоязыких: они ж не для того тебя цепляют, чтобы ты радовался. И если ты в ответ на укусы смеешься, у них весь кайф пропадает, и они от тебя отстают. Но в данном случае этот прием не сработал. Они видели, что я не понимаю, о чем речь. И им это ну о-очень нравилось.

Пока я выяснил — а было это в те времена непросто, — что такое клитор, время ушло. Объяснять Вальке, что не нужно меня так называть, было поздно.

Он уже и сам привык, и дружков приучил. Почему-то они никак не хотели понять, насколько это не правильно: дразнить и унижать. Почему-то им нравилось делать больно. Все садисты душой рабовладельцы. Унижая — владеют.

Самым кайфом для Валька и его шпаны было позвать меня: «Эй, Клите-ро-о-ок!»

— когда я болтал с девчонками.

Сначала я хотел просто сбежать. Но сменить район и школу матушка не могла. Наш барак уже лет десять как планировался под снос, а снос означал приличную квартиру. Тогда я начал прогуливать школу: пока дразнильщики учились, я гулял, а когда гуляли они — сидел дома. К счастью, меня понял один человек. Яков Львович Гершензон. Историю преподавал. Не он был у нас классным руководителем. Но вот именно он мне меня и объяснил. Специально пришел к нам домой, когда матушки не было, и сказал:

— Ты свою жизнь сам выбираешь. Хочешь сбежать от проблемы — твое право. Но ты вот сначала такую задачку реши. Допустим, идет военная эскадра. Четыре корабля. У самого лучшего скорость — сорок узлов. У второго — тридцать, у третьего — двадцать, а у четвертого — десять. Спрашивается, с какой средней скоростью идет эскадра?

С арифметикой у меня никогда проблем не было, и я быстренько сосчитал в уме, едва успев удивиться легкости вопроса:

— Сто на четыре — двадцать пять узлов. Среднее арифметическое.

— Ну да? Это как же может быть, если четвертый корабль может дать только десять?

— Ну десять. — Мне стало обидно, что так легко купился. — При чем тут это?

— А при том, — вздохнул Яков Львович, — что средняя скорость группы и жизнь племени определяется самыми слабыми. Поэтому гнобить, кусать и унижать самого слабого, медлительного или глупого — закон стаи. Закон природы, которая ни греха, ни жалости не ведает. У нее порядок простой: не можешь выжить — загибайся, но не мешай другим. Иначе как заставить людей делаться сильнее? Уговорами и жалостью? Но можно ли уговорить изначально ленивого человека крутиться быстрее? Нет, пока он сам этого не захочет. А ты представь, что та эскадра не просто так гуляет, а спешит на помощь целому городу? Не успеют — тысячи женщин и детей погибнут. Но достаточно адмиралу бросить самый хреновый корабль, и скорость остальных сразу вырастет вдвое! Ты бы, если в твою маму шли спасать, как решил?

Я промолчал.

— Хотя экипажу тихохода, конечно, обидно, — признал Гершензон. — Но что поделаешь? Во всяком случае, останавливаться, становиться второгодником — совсем глупо. Самого себя топить? Мало того что самый слабый, так еще и самым тупым делаться? И еще. Ошибка думать, что тебе плохо — как никому больше. Ты просто представь себе: сколько тысяч и миллионов мальчишек в мире травят дразнилками. Представь хотя бы тех, кого и симпатизируя зовут «жиденок»?

В общем, убедил он меня. Хотя и не совсем в том, в чем собирался.

В честной драке мне Валька бы не одолеть. Он не из слабаков был, плюс два года и двадцать пять килограммов в его пользу. Но не арифметика, вывел я, тут решает. Я устроил ему засаду между гаражами. Сначала оглоушил (носок с песком), а потом сбросил с крыши гаража кирпич и сломал ему ногу.

Укоротил как бы. Анатомию я тогда знал слабо и перестарался так, что уложил его в койку на три месяца. Переборщил, но не угрызаюсь. Вернее, не очень. А еще точнее: редко. А если уж совсем честно: сейчас меня смущает только то, что все это я из-за самого себя сделал.

Подозрениям Валька на мой счет никто из взрослых не поверил. Отличник, малявка — и такое? Быть того не может!

Зато до ребят предупреждение дошло. С одного раза. Забавно, но если в меня сейчас так прозвали, я бы, может, и не возникал.

Но с тех пор запомнил крепко: если вляпался и тянешь группу назад — выкручивайся сам.

Короче, в военное училище я поступал не только потому, что там пайка и форма, а матушке моей было трудно заработать на двоих. Я туда пошел ради особого армейского братства. Насмотрелся кино и верил, что оно там в обязательном порядке. Естественно, братства в скудной и тоскливой курсантской, а потом гарнизонной жизни оказалось не больше, чем в любом московском дворе. «Кто с нами не пьет, тот против нас». Вообще армия в мирное время в нищей стране — это среднее арифметическое из лизоблюдства и неутоленных амбиций. Банка варенья и чайная ложка дерьма.

Еще я шел в армию наперекор. Потому что предупредили: могут не взять — из-за роста. Взяли. Обучили. Но там-то я и понял, что никогда не стать мне полноценным офицером. Врубаетесь? Рост везде имеет значение, но в армии — особенно. И фразочкой «расчет окончен», и осознанием того, что на правом фланге смешней меня не выглядит никто, я насытился по горло. Все прекрасно знают, что мозги и способности от роста не зависят. Однако если ты невысок, ты всего лишь Теркин, Швейк... Везде, во всем мире так. Ах, да знаю я, знаю, что и Наполеон, и Суворов, и Сталин, и масса других низкорослых докарабкались до самого верха. Но меня-то карьера ради компенсации четырнадцати сантиметров не привлекала. Усилия слишком непропорциональны цели. Мне всегда хотелось сущей малости: быть как все. В единстве формы (роста) и содержания (мозгов). Стать для ближних обычным, а не малявкой, который — смотри ж ты! — может то же, что и нормальные. И даже — сверх того.

С годами желание доказывать недоказуемое пропало. По-прежнему первым и громче всех смеялся я над намеками и подколками насчет своего роста и субтильной на вид комплекции. Но уже не выслеживал обидчиков. Всех не перекалечишь.

Правда, позже, когда попал в Чечню, а там мне выпало попасть в спецотряд Пастуха, повезло. Если такое можно считать везением. На войне армия поляризуется: варенье отдельно, а дерьмо — подальше от боя, поближе к начальству и складам. Нормальный процесс. Не всегда, конечно. Есть варианты. Но все ж таки там от друга, прикрывающего тебе спину, зависела не карьера и не только жизнь. Но и смерть. Кто там побывал, тот знает, какой разной она может быть. К тому же Пастух помог мне осознать ценность моих особенностей. Он меня, именно меня искал для своего спецотряда. Потому что в каждой боевой части, а особенно в спецназе, в разведке, просто необходимо иметь хотя бы одного маленького, узкого и верткого, но умного. Просто ради выживания группы необходимо.

Любого здоровяка можно заменить, взявшись вдвоем или втроем. А малявку как заменишь? Распочкуешься, чтобы в щель пролезть или на ветке притаиться?

Когда меня стали по-настоящему ценить именно за комплекцию, пришло умение ею пользоваться и несколько даже гордиться.

А потом когда Пастух с нашей помощью разоблачил высокопоставленных жуликов в чеченских мундирах, весь наш спецотряд с треском вышибли из армии. За неподчинение боевому приказу. Наверное, я был единственным из нас семерых (нас тогда еще было семеро), кто этому обрадовался. Когда армия решила, что ей без меня проще, я уже знал, что мне-то без нее и вообще лафа. И не потому, что война в Чечне что-то постыдное. Война у каждого своя. О тех, кто других за нефть или свои амбиции на смерть посылает, я говорить не буду. Я о своей войне скажу. О том, почему мне за нее не стыдно, хотя там я в дом, из которого стреляют, предпочитал входить так: сначала граната, потом очередь, а уже потом я.

В сорок первом — сорок четвертом годах наши летчики и свои города бомбили, в которых их же дети оставались. В сорок пятом, когда Берлин громили, тоже гибли женщины и дети. И немок некоторые наши, в тоске по женскому, дрючили почем зря. Чего ж никто Жукова не позорит за это, а?

Потому что была расплата за то, что они делали с нами, потому что никто не хотел в рабство или в лагерный крематорий... А в яме выкупа дожидаться, ишачить за миску помоев на его свободолюбивое горское величество кому-нибудь хочется? А выкуп перед видеокамерой вымаливать? Мне — нет. И помочь тому, кто в ту яму попал, — мой святой солдатский долг. Помочь тем, что есть у тебя, солдата, в руках, помочь тем, что стреляет и режет.

Кто-то, возможно, умеет перевоспитать рабовладельца словами. Я — нет.

Это не к тому, что на войне все можно. Наверное, бывает, что и не все.

Пленных, например, не дело стрелять. У них информации полно. А информация жизней стоит.

Это мое личное, и ничье больше, мнение. Я говорю только за себя.

А вообще-то я все это к тому, что, прежде чем солдата хулить, ты представь себя самого один на один с тем, с кем твой солдат воюет. Вот так — просто: ты в яме, представь, а он, она или они — сверху на тебя мочатся.

Потому что ты пить попросил(а). Потому что беззащитен(тна). Беззащитность — достаточное основание для рабовладельца, чтобы тебя гнобить: насильничать и издеваться.

Представишь это, тогда и решай: Аллочке Дудаевой сочувствовать или той Марии Ивановой, которая в качестве весточки из дудаевских краев палец сына получила. А пока ты решаешь, Иванова мечется, чтобы деньги собрать на выкуп сына. Про голову твоего брата или сына, заботливо снятую на видео, говорить не буду. Такое не каждый представить сможет.

Кстати, многие немцы, чьи дома были разрушены, а семьи пошли по миру, хотя они никакого отношения к концлагерям и печам для людей не имели, искренне себя тогдашних стыдятся. Может, и те горцы, что покрывали соседей-рабовладельцев, тоже этому научатся? Немцев, напомню, в чувство привели бомбежки и солдаты.

В общем, спасибо общественности за поддержку, а армии — за выучку, за то, что свела меня с теми, кому я пришелся по душе. Но воевать мне поднадоело. Уж больно стремно было в девяносто пятом. У него на указательном пальце мозоль, у него под глазом синяк от оптического прицела, он тебя на голову выше, силен как бык, у его мамаши в погребе трое рабов, а ты его утешай за то, что ему четырнадцать или двенадцать лет? Чтобы он в свою безнаказанность уверовал? Нет уж. Вы вначале разберитесь: мы воюем или мы уговариваем, а потом и зовите. Либо солдат, либо уговорщиков.

* * *

Разумеется, всего этого я Полянкину выкладывать не стал. Глупо распахиваться перед тем, кому, может, еще и горло рвать придется. И хотя от усталости и тепла меня очень в откровенность потянуло, сдержался.

Ограничился, кофеек прихлебывая, беглым пересказом истории нашего агентства «MX плюс». Но историю с ожерельем Тамары изложил подробно. Полянкин слушал внимательно и без скепсиса. По ходу моего монолога осмотрел браслет и кейс, отцепил меня от них и ловко подключил глушилку к сети. Наконец-то я смог снять куртку и чуть отойти от жары. Насколько в моей замше холодно на улице, настолько душно тут.

Когда я иссяк, Михаил Федорович насупился, пряча радостно заблестевшие глазки. Сурово отчитав меня и моих приятелей за верхоглядство, принялся въедливо выпытывать: кому я рассказывал о нем и его казематах вообще и о сегодняшнем к нему визите в частности? Настал момент из тех, которыми так густа моя работа: дурить голову тому, кто старается тебя обуть. Хотя сегодня, пожалуй, я с удовольствием бы и без этого. Притомился. В сон тянуло так, будто сотню кэмэ по горам отчапал. А Полянкин все приставал с расспросами.

Сначала я старался спрятать глаза, но потом как можно честнее, едва ворочая вялым языком, забожился, простодушно уставившись на Полянкина:

— А как же! В смысле никому и никогда . Ей-богу! Что я, дурак? То есть, конечно дурак... Что так вляпался... Но не совсем же?! Никому я о вас не говорил, и что я с этим кейсом тут, тоже ни одна живая душа не знает.

Самое смешное, что все это было чистой правдой. Вот много я в своей жизни разного делал, но выдать того, кто мне персонально доверился, никак не могу. Даже самым близким друзьям. Не могу, и все. Слова поперек горла встают. Единственный, кто слышал от меня кое-что о Полянкине, да и то не конкретно, без координат, а как о курьезе жизни, — это Боцман. Он тоже скопидомистый, и я его однажды поддразнил, рассказав, как люди копить умеют. Что до посланного Пастуху письма, так оно еще не дошло. Значит, и то, что никто не знает о сегодняшнем моем визите, тоже правда.

— Это как же тебя твои дружки одного да с такой ценностью отпустили? — не унимался Полянкин.

— Какая ценность, если там бомба? И они ж не отпускали! — Я замялся, как бы стараясь побыстрее придумать убедительное объяснение. На самом-то деле у меня было время версию сочинить заранее. — Я сам! Сам, да. Хотел узнать: нельзя ли как-нибудь так посмотреть, что внутри кейса, чтобы не рвануло? Вдруг там такое, на чем мы еще копеечку ухватим?

— А ты не думал, что за эту «копеечку» тебе шею могут свернуть? — вроде бы из сострадания, но больше от желания показать мне мою же глупость спросил Полянкин. — А заодно и мне вместе с тобой и твоей шайкой, понял — нет?

— Так мы, может быть, еще ничего не возьмем... — искренне удивился я.

— За что ж сворачивать? Но если там бомба, то с того, кто ее всунул, по понятиям можно неплохую компенсацию слупить, верно?

— А что с тебя самого компенсацию со шкурой слупят, об этом ты не подумал? — рассудительно осадил меня хозяин берлоги.

Я чуть не зауважал его за осторожность. Но даже за километр было видно, как ему самому хочется посмотреть: что же там, в кейсе, из-за которого такая суета?

Душевные терзания Полянкина явно были из тех, о которых говорится «хочется и колется». Если он откроет, а там нечто достаточно ценное, то тогда от меня стоит избавиться. Вдруг я все-таки хоть кому-то сболтнул о нем? Хозяева ценности явятся сюда, и тогда дело всей династии Полянкиных пойдет коту под хвост. Но если я о его подвале и на самом деле молчал, то тогда, если Михаил не рискнет открыть кейс, получится, что он глупо отказался от барыша. Решиться при такой скудной информации на риск — глупость. А не решиться — для человека его привычек значит отдать себя на съедение дальнейшим сожалениям. Не одна ведь совесть из отряда грызунов — у жадности тоже зубки ого-го. На моих глазах Мишаня из благообразного Михаила Федоровича превращался в махрового Михуилищу.

Полагаю, сейчас он скорбел, что я, знающий его тайну, зажился на свете. Возможно, он давно ждал как раз такого момента, чтобы и от меня избавиться, и выгоду от этого существенную поиметь. Я тоже жалел — о том, что поленился заблаговременно высветить его подноготную. Ох и достанется же мне за это от Пастуха и всего нашего «MX плюс»!

Так мы и терзались, сидя друг против друга. Пока Михуил наконец не определился:

— Ничего пока не обещаю. Надо сначала твой чемоданчик осмотреть.

Снаружи. Погоди-ка тут... — И пошел к узкой фанерной дверце, за которую раньше меня еще ни разу не приглашал.

Его возросшее вдруг доверие меня весьма насторожило. Но я чувствовал себя усталым настолько, что хоть спички под веки вставляй. Старею, видать.

Уходит выносливость.

Дверца оказалась липовой. За ней скрывалась мощная стальная дверь, как в бомбоубежищах. С хитрыми запорами, которыми хозяин клацал, заслонив их собой. Отворив массивную дверь — так же легко и плавно, как и другие, — Полянкин нырнул в проем, исчез на полминуты, а потом позвал:

— Неси сюда свое барахло. Только осторожно — тут у меня тесно...

Отправляясь к нему со своим багажом, я пистолет из куртки забирать не стал, а вот небольшой ножик, таящийся в ножнах чуть выше кисти на левой руке, снял с предохранителя. Это орудие — трофей, который я прихватил на Кипре у одного соотечественника. Он с дружками так хотел заграбастать наши доллары, что отвязаться подобру-поздорову никак не получалось. В конце концов двумя неопознанными покойниками на тамошнем дне стало больше.

Нож невелик, тонок, чтобы не прощупывался сквозь одежду. Отлично сбалансирован для бросков. Ножны особые: когда изогнешь кисть, рукоятка сама соскальзывает в ладонь. Можешь метнуть, а можешь, если не брезгливый или когда уж совсем приперло, и так.

Был у меня и маленький четырехсотграммовый револьвер SW-380 в кобуре на голени, которым я тоже разжился у Дока. Но на этот кольт я особенно не рассчитывал. Благодаря приборам все обыскивающие научились его находить чуть ли не раньше, чем основной ствол в руке. Но раз есть возможность, надо использовать. Авось и выручит когда-нибудь. Хотя бы ослабив внимание обыскивающего.

Подшаркивая, чтобы показать, как вымотался сегодня, я потащился к новым приключениям. За дверью оказался коридор. А из него — ход в следующий отсек. Помещение немалое, но почти все занято верстаком вдоль стен. Только посредине оставалось сравнительно небольшое место для прохода и для вертящегося стула на колесиках.

Голова Полянкин, удобно устроился. Повернулся налево — папки, бумаги, ручки, повернулся направо — компьютер и десятки телеэкранов вокруг него, которые нынче все выключены. Экраны очень меня огорчили. Укрепили подозрение: не мог Михуил Федорович при таком обилии наблюдательных экранов всюду один успевать. И верстаки такие мастерить, и кирпичи укладывать, и штуки хитрые придумывать, да еще и за окрестностями по теликам приглядывать... А раз не мог, значит, имел помощников, которых предусмотрительно от меня скрывал. Я ведь потому на его одиночество рассчитывал, что тогда, в последний раз, очень легко от него ушел. А теперь то ли обстановка тут поменялась, то ли я и тогда чего не понял. Однако теперь разобрался: могли у него тут быть и не только помощники.

С чего это я вообще решил, что у Федора Полянкина был один сынок? И кто меня убедил, что покойный Федор и внуков не дождался? Ничего не имею против больших семей, но в данном случае эти размышления меня вовсе не окрыляли. Нет, надо было мне посоветоваться с Пастухом о Полянкине гораздо раньше, надо. Да только что уж теперь. Одно утешает: если я тут завязну, ребята мое письмо не завтра, так послезавтра получат, разберутся.

Сразу не увидев в отсеке хозяина, я решил было, что он таится у меня за спиной, в какой-нибудь нише. На этот случай с трудом обратился в слух.

Что-то и реакция у меня нынче совсем вялая. Но голос Михаила Федоровича раздался издалека. То, что я впереди, в углу, принял за густую тень, оказалось проходом в другую комнату.

— Что ты там топчешься? Тащи все сюда! — По голосу Полянкина я понял, что он уже подготовился там к чему-то и сердится, меня дожидаючись.

Порой я изумительно догадлив. Особенно задним числом. Да делать нечего. Пошел. Просторно тут все-таки: пусть я худощав, да ведь у меня и сумка с подзаряженной глушилкой на отлете, и кейс в руках, и пошатывает; но я нигде ничего не задел, не споткнулся. И чисто — ни пыли, ни грязи на бетонном полу. Большое, видать, семейство у Полянкина, есть кому убираться.

В дальней комнате было очень светло. Потолок по всему периметру — в тихо жужжащих лампах дневного света.. Узнаю советское качество. Вдоль стен здесь тоже стол-верстак, но с инженерным уклоном. Паяльники, пассатижи, отвертки, осциллографы, приборчики со стрелочками. А еще большой куб из толстого стекла, внутрь которого засунуты резиновые рукава с перчатками.

— Ставь чемоданчик сюда, — кивнул Полянкин на свободное место по соседству с кубом. — Осторожнее, не задень ничего!

Я расслабился, ибо нападения пока не предчувствовалось, неуклюже поставил сумку на стол и привычно заерничал:

— Не извольте сумлеваться, Михал Федорыч, все будет ништяк! Я и не думал, что у вас тут такое...

— Чего — «такое»? — Стоявший боком Михуил Федорович покосился на меня угрожающе.

— А хозяйство! Да тут, чтоб такую чистоту содержать и прочее, цельную толпу помощников надо иметь, не иначе?

— Дошло наконец, — вздохнул Полянкин, явно потеряв интерес к разговорам. — Я ж тебе говорил, и не раз: обо мне есть кому позаботиться.

И что характерно, сказал он это так, будто не он здесь главный. Или — не один в старших ходит.

Полянкин повозился, подсоединяя к кейсу какие-то провода и датчики.

Похоже, просвечивал. Потом вдруг выругался нецензурно. Схватил кейс и быстро сунул его в массивный железный ларь под верстаком. Крышку ларя запер мощными косынками. Нажал кнопку, и железная махина куда-то провалилась. Я подивился автоматизации, а он беспокойно отошел к стулу на колесиках и сел.

Закурил «беломорину», пустил, прищурившись, дым в потолок и задумался, упорно не глядя в мою сторону. Поскольку ни гордость, ни выдержка в мои доблести для него не входили, я позволил о себе напомнить:

— А что именно вы обложили по матушке, Михал Федрович? И чем, интересно, вас эта матушка так возбудила?

— Ты это... — разозлился он, — волю языку дашь, когда я тебе разрешу!

Приволок мне бомбу на полкило и еще спрашивает. Раньше спрашивать надо было. Не хрен было меня в свои делишки втягивать!

— Ну-у... — Крыть мне было нечем. Похоже, на сей раз влип я в огромную кучу дерьма. Как бы не утонуть в расцвете сил. И, думая об этом, я спросил:

— А если рискнуть?

— Давай, — устало согласился Михуил Федорович, — рискуй. Залезай в ящик, ты там поместишься. Ковыряйся. Только скажи: кому твои яйца потом отдать на память?

Если первое было так, словами, то «кому отдать» явственно говорило: вопрос «кто еще знает, что ты пошел ко мне?» его интересовал всерьез. И я не собирался его разочаровывать.

— Нет проблем: напишу адресок приятеля, он знает, кому их вручить.

Только пока они мне и самому пригодятся. В комплекте с прочим... Ну, Михаил Федорович, неужели вы — вы! — ничего не придумаете? Не может такого быть.

Льстя, главное — говорить с убежденностью. Тогда самый-самый умник тебе поверит.

— Может, парень. Все бывает... Но делать нечего, припер ты меня.

Придется ломать голову. И — быстро. А ты пока подождешь.

— Конечно! Я пока смотаюсь домой, поем, переоденусь. А завтра...

— Никаких «завтра»! — прежде Полянкин говорил со мной хоть через губу, но достаточно вежливо. Как с гостем, пусть и незваным. Теперь его голос звучал с хозяйской категоричностью:

— Ждать будешь тут, у меня. И не пытайся буянить. Ситуацию это упростит, но, думаю, совсем не в нужную тебе сторону... Понял — нет?

— Так чего ж тут непонятного? Я с радостью. Че мне буянить? Ежели, конечно, пожрать дадите. А то я с утра ни маковой росинки...

«Росинкой», похоже, я его доконал.

— Слушай, — почти добродушно попросил он, — кончай придуриваться, а?

Мы оба знаем: ты не такая дешевка, какой притворяешься. Сейчас игра очень серьезная началась. Я, конечно, сам виноват... Но и ты круто завернул.

Теперь сам по себе кейс — не главное. Вот что мне с вами обоими — вместе или врозь — делать?

— А че делать? Ничего не делать. Вы, Михаил Федорович, в доле, я друзей не накалываю. Вы уж извините, если что не так сделал. Но, может, еще и выгодой все обернется? — Я упорно делал вид, что не понимаю угрозы.

Старался, чтобы Михуил ибн Полянкин сказал побольше.

— Кончай. — Он придавил высосанную до мундштука папиросу и встал. — Не мальчик, должен понимать: я тебя почти год ждал, не зная, что да кому ты сболтнешь. И теперь я тебя отпустить уже никак не могу. Не имею права. Так что иди за мной. И... — Он тяжело покачал лобастой, поблескивающей залысинами головой, — очень тебя прошу: не глупи. Все еще может обойтись.

— Не, Михал Федорыч, я в порядке! Надо идти? Куда? Ага, уже иду...

Надо подождать? Я подожду. Какие мои годы! Вот когда меня первый раз в камеру на губе сунули — вот тогда я понервничал, а тут, у вас, я все ж таки надеюсь на обхождение...

Не слушая меня, он только бросал за моей спиной короткие реплики:

«Погоди», «Тут налево», «Стой», «Иди»... В гостиную мы с ним не вернулись.

Кстати, тот люк, через который мы вошли, оказался заперт, хотя я отлично помнил, что не без умысла оставил его полуоткрытым. Мы свернули в еще один новый для меня коридор со штабелями вполне современных картонных коробок из-под компьютеров и запчастей к ним. Потом спустились по довольно широкой, как в хрущевке, лестнице и, миновав несколько стальных дверей, остановились посреди полутемного коридора возле кирпичной стены. Кирпичи были новыми.

Полянкин нажал на что-то, часть стенки отъехала. Внутри была обыкновенная круглая ручка замка. Он повернул ее, толкнул, и кусок стены, в которой я бы ни за что не угадал дверь, открыл нам еще один коридорчик с еще одним стальным люком в конце. Да тут одного железа у него на тысячи и тысячи.

За люком обнаружилась вполне обычная камера: тусклая лампа в нише, забранной стальной решеткой, бетонный пол, топчан с полосатым весьма замызганным матрасом, столик с алюминиевой миской и эмалированной кружкой.

Ох, как сразу есть захотелось — так в животе засосало, что на мгновение я даже перестал гадать: во что же еще я сейчас-то вляпался?

Глава четвертая. Генерал Ноплейко и Родина

У генерал-лейтенанта Ноплейко Ивана Васильевича мощный без единого волоска мудрый череп. И хотя глаза Ивана Васильевича чуть слезятся, а голос чуть дребезжит, когда ему возражают не по делу, выглядит он все равно орлом. Честным, неподкупным и несгибаемым. В своем кабинете на третьем этаже монументального здания Службы анализа и предупреждения Федеративной службы охраны (САИП ФСО РФ) Российской Федерации генерал Ноплейко пребывает только в форме. Причем форма эта выглядит непробиваемым панцирем из-за обилия военных знаков и орденских планок, из-за того ворот и плечи мундира генерала на размер-другой больше его тела. Болтающаяся в этом вороте тонкая морщинистая шея, едва, кажется, выдерживающая мощную голову, лишь подчеркивает: этот человек отдал всего себя службе. Всем, знающим генерала, известно: так разительно он похудел из-за облучения, полученного при ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС. Каждая из наград Ноплейко более чем заслужена и почти каждая связана с эпизодом, когда Иван Васильевич рисковал жизнями или отдавал жизни. Это, как и практически все в своей безупречной биографии, он делал по приказу Родины и ради Родины.

Собственно, он и сам почти в любом разговоре упоминает: «Когда мы приступили к ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, то...» Продолжение зависит от конкретной ситуации и мысли, которую нужно подчеркнуть или доказать: «...то ни на минуту не забывали: за нами — вся страна!» или «...то особое внимание уделяли духовно-моральному уровню личного состава!».

Сейчас, поздним декабрьским утром, Иван Васильевич, глядя на свое отражение в светлой полировке шкафа, вполголоса произносил:

— Когда мы приступили к ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, то никто из нас не спрашивал, чиво нам может дать Родина. Кажный из нас думал только о том, чиво он сам может дать Родине! Потому мы не только выстояли, значит, но и не допустили всемирной катастрофы. Хотя и рисковали жизнями...

Нет, лучше так: потому мы и смогли, рискуя жизнями, предотвратить всемирную катастрофу! Да, так — четче. Чтоб знали эти неблагодарные собаки.

Генерал готовился к выступлению в суде. Он вел огромную общественную работу, способствуя патриотическому воспитанию молодежи. И, конечно, с радостью согласился, когда прокуратура пригласила его блеснуть в качестве общественного обвинителя. Некий сопляк отказывался служить в армии. Якобы убеждения этого труса и неженки настолько расходились с тем, что делает российская армия, что он предпочел сидеть неделями в промороженном карцере тюрьмы. Лишь бы не быть с теми настоящими париями, которые его, подлеца, в это время охраняют и защищают.

— Товарищ генерал-лейтенант! К вам подполковник Катков просится, — доложил селектор звонким голосом адъютанта.

— Я занят! — Иван Васильевич, пафосные мысли которого перебили на самом подъеме, рассердился. — Пусть попозже зайдет. Часика через два. Или три.

— Но, товарищ генерал! Он говорит, что это к сегодняшнему докладу. И — важно.

Адъютант считал, что тонко льстит начальнику, называя его просто генералом. Такое обращение как бы напоминало Ноплейко, что ему уже чуть-чуть до звания «генерал армии». Расчет тут и впрямь был тонкий. Не то чтобы Ивана Васильевича так уж грели звезды на плечах. Нет, просто он стремился сделать как можно больше для родной страны. А чем больше погоны — тем больше и дела. Аксиома.

Еженедельный доклад куратору был не так волнующ, как публичное выступление в суде. Но гораздо важнее. Поэтому Ноплейко раздраженно велел:

— Зови! И чаю мне.

И тут же подполковник Катков, пройдя просторный тамбур, четко зафиксировался на пороге кабинета. Его лысоватая круглая голова сидела на короткой шее так прямо, точно сам вид начальника привел Каткова в полное обомление. Если бы его сейчас увидел Муха, Олега бы удивило, насколько строевым может выглядеть тот самый щекастый распустеха, который в «MX плюс» представлялся ему заместителем гендиректора фирмы «Изумруд» Артемовым.

— Чего ты там встал? — сердито рявкнул генерал. — Давай докладывай, что у тебя?

Катков четким шагом подошел к его столу и положил перед генералом стопку бумаг в прозрачной пластмассовой папке. Самым верхним был лист принтерной распечатки перевода с английского небольшой заметки из американской газеты. Той самой, о которой предыдущим вечером говорили в УПСМ Нифонтов и Голубков. На предложенной генералу Ноплейко версии перевода некоторые слова и фразы были отмечены маркерами. Слова, якобы сказанные Голубковым о Грузии — желтым, а о Чернобыле — красным.

— Получены свежие данные касательно ситуации на Кавказе и в Грузии.

— Да? — рассеяно переспросил генерал, вчитываясь в якобы сказанное Голубковым о ликвидаторах чернобыльской катастрофы и быстро багровея по мере того, как суть фраз прояснялась. В представленном ему варианте перевода было написано:

"Как сообщил источник в Кремле со ссылкой на генерал-майора Голубкова, «отношения России и Грузии надо укреплять, чтобы президенту Шеварднадзе не приходилось думать о вступлении его страны в НАТО». Об этом генерал-майор заявил на встрече ветеранов в клубе «Щит Родины». Это пацифистская организация, объединяющая тех, кто предпочел служить в армиях стран СНГ и других стран ближнего зарубежья России. Генерал Голубков, в частности, заявил и о том, что понимает, почему ликвидаторы катастрофы на Чернобыльской АЭС требуют явно завышенных пенсий: «Ведь никто до сих пор не говорит о том, насколько неэффективны были их действия по ликвидации последствий катастрофы, им платят только за то, что они пострадали из-за отвратительной организации работы и собственного непрофессионализма». На том же заседании коллега Голубкова, бывший капитан-спецназовец Пастухов, поднял тост «За братство русских и кавказцев...»

— Мерзавцы! Ничего святого! — вскипел, дочитав, генерал. — Ты как думаешь, это связано с тем, что гады в правительстве хотят моим хлопцам пенсии сократить?

В заботе Ноплейко о тех, с кем он вместе облучился в Чернобыле, не было ничего лично меркантильного. Парадокс пока действующего закона о льготах и пенсиях ликвидаторам был в том, что генералу по нему причиталось вчетверо меньше, чем тем, кто служил под его началом. Но Иван Васильевич готов был мириться с этим. Он вообще почти не заботился о собственных льготах. Все его мысли были о том, чтобы побольше получали герои, которые по его приказу и по зову сердца, почти не понимая, что такое радиация, разгребали лопатами смертельные осколки графита. Но, похоже, все получалось наоборот: вместо того чтобы увеличить пенсии всем чернобыльцам, правительство ради грошовой экономии решило сократить выплаты тем, кто по праву получал больше других.

— Конечно, точных данных у меня нет... — как бы задумавшись, сказал подполковник Катков, — но можно предположить, что так.

— Но на кой?! Неужто этим гадам, которые тратят миллионы на свои зимние зады на дачах, жалко денег для героев? — Голос Ивана Васильевича задребезжал, выдавая неподдельное возмущение.

— У наших аналитиков есть версия, что УПСМ проводит на Кавказе широкомасштабную операцию, направленную на сплочение антироссийских сил.

Можно предположить, что снижение пенсий чернобыльцам может подтолкнуть некоторых из них на выдачу секретов спецслужбам наших потенциальных противников. В частности, грузины ради вступления в НАТО готовы на все.

— Да?! Ну конечно! — При всем своем опыте и уме генерал Ноплейко особой образованностью не отличался. Он свято верил, что все беды России идут от изощренных происков жидомасонов, американских империалистов и продажных журналюг. При этом принадлежность к врагам определялась им просто: те, кто с ним не согласны, и есть гады. — Но мы же не собираемся с этим мириться?

— Никак нет, товарищ генерал! Прикажете разработать план контропераций по предотвращению утечки информации?

— А ты думал! И чтоб — живо, а то я знаю, как вы тянете. Вам лишь бы в компутеры свои играться. А толк где? Нету толка!

Ноплейко в свое время глубоко разочаровался в электронике, которая плохо работает при сильном радиоактивном излучении. Тогда-то в фольклор ликвидаторов и вошла его фраза о том, что «тысяча солдат с лопатами заменит не только десяток радиоуправляемых роботов, но и любое число компьютеров!».

Но генерал был последователен. Теперь он как лев бился за пенсии тем из «тысячи» солдат, кто еще пока был жив. И брал на карандаш тех, кто ему в этом мешал. Критиканов всяких.

— Но мы прогнозируем, товарищ генерал, оголтелое противодействие жидомасонов из УПСМ. Есть мнение, что они с помощью своих людей в окружении Шеварднадзе пытаются ускорить вступление Грузии в НАТО.

— Не понял? — насторожился Ноплейко. — А при чем тут ихняя Грузия-то?

Иван Васильевич был прекрасным, исполнительным и энергичным служакой, который ради личного примера и в самом деле первым хватался за лопату, чтобы собрать разбросанный взрывом реактора радиоактивный графит. Но в том, что касалось политики, генерал был наивен до неприличия. Его фанатизм основывался на том, что общественное Должно быть выше личного. Причем гораздо выше. И на том еще стоял Ноплейко, Что умереть за Родину — высшее, самое счастливое счастье для настоящего человека. Человека с большой буквы "Ч". Тем же, что при всей свой политической девственности генерал занимал один из ключевых постов в сложном пасьянсе спецслужб, он был обязан одному турпоходу и одному несостоявшемуся штурму.

Однажды давным-давно полтора десятка уральских подростков отправились на несколько дней в лес. Руководил ими рослый и сильный парень, который при этом неважно ориентировался на местности. Но юный Ваня Ноплейко его охотно слушался: в друге Борисе ему нравилась несокрушимая уверенность в своей правоте и прочная память на тех, кто эту его уверенность не разделял. С помощью Вани Борис сумел наладить в своей тургруппе четкую дисциплину. В результате вместо трех-четырех дней, как планировалось, пацаны блуждали по лесу более трех недель. Но поскольку чудом никто из них не погиб, этот поход сочли пионерским подвигом.

Верного соратника по лесным блужданиям Ваню Борис запомнил.

Гораздо позже спецотряд ФСК отказался взять в ножи окопавшихся в Белом доме мятежных, несмотря на всенародную избранность, депутатов. И тогда именно тот же Ваня, не рассуждая и не медля, устроил танковый обстрел.

Обстрел обошелся во много, много тысяч пенсий, но зато предельно наглядно продемонстрировал: он, Иван Васильевич Ноплейко, по-прежнему предпочитает плутать, ведомый своим другом Борей, нежели не плутать в компании с его, Бори, недругами. Такое, понятное дело, не забывается. Чистоплюйский спецотряд ФСК разогнали, а Ноплейко стал не только генерал-лейтенантом, но и возглавил созданную САИП ФСО РФ. Однако надежность не гарантирует эффективности. Друг Боря вскоре устал от маловразумительных докладов свежеиспеченного гэбэшника, и с некоторых пор Ноплейко до Самого стали допускать чрезвычайно редко. Так товарищ генерал уверился, что все неприятности друга Бориса и России от того, что президента окружили и охмурили проклятые жидомасоны. Сам Ноплейко продаваться категорически отказывался. Он наотрез отказался и от четырехкомнатной квартиры, и от огромной дачи, и от всех прочих подлостей, коими и развращают, затягивая в свои сети, сионисты.

Все это было прекрасно известно начальнику Кавказского направления САИП подполковнику Каткову. Он, в отличие от своего начальника, не чурался материально-финансовых радостей бытия. Хорошо разбираясь в перспективах современной политики и своей собственной карьеры, он умело научился манипулировать начальником.

— В ентой Грузии, — сухо подделываясь под речь генерала, доложил Катков, — много предателей, которые хотят пустить нефть через Турцию, входящую в НАТО.

— Та-ак, — протянул потрясенный открытыми ему горизонтами генерал Ноплейко. — Так что, они нас, что ж, совсем обложили и — никуда? Чего ты, понимаш, там у себя кота за хрен тянешь? Я ж на тебя, п...ка, представление сразу на генерал-майора подписал, а ты? Уволю, гад! Почему они безнаказанно... безнаказанно хищничают?!

— Суверенитет, товарищ генерал. Но меры мы принимаем. Нужна ваша санкция, товарищ генерал! — верноподданнически побледнев, выгнулся подполковник. — Мы ваши идеи по предупреждению жидомасонского проникновения в Грузию включили в план мероприятий по коренному изменению обстановки. Но нужна ваша личная санкция.

— Ну так давай, где она тебе нужна? — Заметно остывая, генерал протянул через стол свою усохшую, как птичья лапка, кисть.

Но, взяв у подчиненного бумаги, он не спешил поставить роспись в левом верхнем углу первого листа, где было отпечатано: «Утверждаю. Начальник САИП ФСО РФ генерал-лейтенант Ноплейко И.В.» Уж цену личной подписи он знал прекрасно и до разговора с куратором вообще ничего не собирался подписывать. А вот поговорить с куратором надлежало так ловко, чтобы в случае чего даже эти вкопавшиеся в Кремле жидомасоны ни в чем не смогли бы его, генерала, обвинить.

Ибо при всем личном бесстрашии и бессребреничестве Ноплейко все же кое-чего боялся. Ни радиация, ни бомбы, ни пули не пугали так ветерана, как гнев начальства. Ибо начальство могло одним жестом не просто отправить в отставку — ни самой отставки, ни связанных с нею лишений и неудобств Ноплейко тоже не боялся. Он боялся того, что его могут — р-раз! — и объявить предателем и мерзавцем. Он слишком хорошо запомнил, как отдавших всю душу и жизнь служению стране и партии людей по прихоти или недоразумению объявляли предателями и ворами. Их смешивали с грязью так, что даже внуки стеснялись носить их фамилию и признавать с ними родство.

— Изложи на словах, — рассеянно пролистывая пухлый план, велел генерал, — что тебе надо в первую очередь. Деньги опять будешь клянчить?

В свое время, прекрасно зная неподкупность и личную щепетильность друга Вани, друг Борис раз и навсегда распорядился финансировать работу его ведомства вне всяких рамок и законов. Этот порядок сохранился и до сих пор, хотя друг Борис когда еще отправил себя на пенсию. Так что если на представлении Ноплейко окажется виза куратора, знал Катков, любые суммы на любое дело САИП ФСО РФ получит вне всякой очереди. Но чтобы начальник мог получить эту визу, подполковник постарался обосновать реальность и значимость угрозы.

— Чтобы нейтрализовать террористов, которые готовят подрывные операции на территории нашей страны, нам нужно официально задокументировать их планы, — объяснил Катков. — А это возможно лишь в том случае, если они увидят деньги. Большие деньги. Как бы в качестве аванса.

— Какие еще террористы? — удивился генерал. — Это Голубков, что ли?

Голубков не террорист, хотя и хитрый, как змей. Не знаешь, у него в роду жидов не было?

— Бабка у него еврейка, — уверенно придумал Катков и для правдоподобности добавил:

— Со стороны отца.

— Вот! Так я и знал! Но сам Голубков на такое не пойдет, ты зря. Они хитрые, всегда нашими руками норовят.

— Конечно, сам-то не пойдет, — охотно согласился Катков. — А вот его подручные еще как пойдут. Уже пошли. Вы почитайте, что он сам о них пишет.

— Где? — спросил генерал. — Ага, вот. Нашел. Ну-ка, ну-ка...

Генерал Ноплейко внимательно прочитал дезинформацию, которую Голубков готовил год назад, чтобы выманить на группу Пастухова, как на живца, профессионального террориста Пилигрима. Пилигрим на эту дезу клюнул. И привлек тогда Пастухова и его друзей к захвату атомной электростанции, что и привело к провалу всей задуманной акции. Но всего этого Катков, разумеется, Ноплейко докладывать не стал. Не потому, что хотел обмануть, нет. Врать начальству слишком опасно. Просто, считал подполковник, чем лаконичнее информация, тем она доходчивее для генералов. Потому что генералы всегда предпочитают иметь право на отговорку. Мол, им всего не доложили. К тому же в САИП напоминать о том захвате АЭС считалось столь же неприличным, как говорить о воде в доме утопленника.

— М-да, бандюги еще те... — Дочитав, Ноплейко довольно шмыгнул носом.

— И ты хочешь, чтобы мы за счет бюджета, за счет пенсионеров и инвалидов платили деньги этим башибузукам? Не будет этого!

— Никак нет! Не за счет бюджета, товарищ генерал, — держась в рамках субординации, возразил Катков. — Мы просто позволим им получить деньги от таких же, как они сами, бандитов. А потом на этом и поймаем всех — с поличным!

— А если они того, уйдут? Представляешь, сколько крови и шума будет?

— Так точно, представляю. Но это, товарищ генерал, будет не наша, а его кровь, того предателя и националиста, против которого Пастухов и его головорезы совершают теракт. Да и не уйдут они....

— Уверен?

— Так точно!

— Ну, тогда ладно. Тогда доложу.

У Каткова были все основания радоваться успешному развитию операции.

Но когда он вернулся в свой кабинет с окнами на мэрию и уже почти решил принять коньячку для съема напряжения, звякнула рация. На него вышла Ларочка из наружки. Уже в самом обращении старлея прямо из Тбилиси через голову своих начальников был признак ЧП.

— Как это не прилетел? — не успев еще разозлиться, опешил Катков. — Куда же он делся? В самолет-то он сел!

— Никак нет, — сообщила Лариса Курбанова, не слишком-то боясь его гнева, поскольку за ней вины не было. — Они довели его только до спецзала ожидания. И уехали.

— Значит, в самолет его не посадили? — еще не веря, уточнил подполковник.

— Так точно, не посадили.

— Та-ак... Слушай внимательно, — быстро соображал Катков. — Сделай, чтобы по всем документам Мухин в Тбилиси прилетел. Пусть пройдет там таможню или что там у вас они проходят. И сразу давай сюда, в Москву.

— Есть, чтобы Мухин прилетел и все прошел, — подтвердила приказ старлей.

А подполковник ошалело тер лоб. В один миг все, что только что казалось ему катящимся как по маслу, превратилось в груду обломков. Только потому, что наружка поленилась дождаться отлета самолета.

Опасно судить о других по себе. А Муха с друзьями как раз в эту ошибку и впали: когда они, теряя время, петляли и пытались уйти от наблюдения, за ними на самом деле никто не следил. Переоценили противника.

Так люди сами себя и загоняют в угол.

Глава пятая. Муха и сладкие грезы

Я никогда до сих пор так явственно не ощущал себя именно мухой, как в те минуты, когда Михуил Федорович Полянкин вел меня в предназначавшуюся мне камеру. Мухой, которая чем больше трепыхается, тем крепче увязает. В камере, конечно, никаких окон. Зато под потолком чернело пятно вентиляционного отверстия. Маленького, мой кулак и то с трудом протиснешь.

В углу на выступающей из стены трубе тускло желтел старинный латунный кран.

Под ним лежала крышка от большой кастрюли, наверняка закрывавшая очко параши.

Жутковатое место: случись что с гостеприимными хозяевами, так и сдохнешь в безвестности — если не от жажды, так от голода. Но вообще-то удобнее, чем на гарнизонной губе. Гораздо.

— Начальник... — Я мгновение поколебался, но не стал брать хозяина за горло:

Пока шли, я хорошо расслышал страшное эхо у его шагов. Тот, кто крался за нами, был ловок, хотя и тяжел. Мне же сейчас, в этой неразберихе, кровь и трупы были совсем ни к чему. Разобраться бы в обстановке без них. Да и не в моих правилах лезть в драку с неизвестным противником. А при той вялости, которая навалилась на меня, так и в особенности. Точно сутки вагоны разгружал...

— Да у вас тут совсем как в ментовке, — вздохнул я, блаженно усаживаясь на топчан. — А прогулки будут?

— Нагуляешься еще, — то ли угрожая, то ли обнадеживая, буркнул Мишаня.

— Оружие есть? Дай-ка мне.

И тут я сделал то, на что до сих пор считал себя органически неспособным. Послушно отцепил от руки ножны с уютным режиком, потом нагнулся и снял с голени кобуру с SW-380. И почти подобострастно протянул все это Полянкину. Смотри, мол: так устал, что возражать такому милому и гостеприимному хозяину как бы уже не имею сил...

— Все отдал? — спросил он и, удовольствовавшись моей ухмылкой, вышел, не добавив больше ничего и затворив люк перед моим носом.

А я с наслаждением рухнул на топчан, откинулся на спину и тут же радостно уплыл в ласковый сон.

* * *

Скинули, есть такой анекдот, мужика с двадцатого этажа. Он летит, а между десятым и девятым думает себе: «Ну что ж, пока все идет неплохо». Вот так и я подумал, когда проснулся.

Лежал себе, потягиваясь, на топчанчике, смотрел в халтурно оштукатуренный потолок камеры и думал, что у меня все не так уж и погано.

Решилась проблема с взрывоопасным кейсом, нашлось где отсидеться, пока меня ищут бандиты и милиция. И ребят не подставил. Голова, правда, слегка побаливала. Но это ничего. Сейчас бы еще пожрать — и вполне можно наслаждаться жизнью.

Но сначала — то, что всегда приятно и необходимо после хорошего пересыпа. Отведя душу, я разделся до пояса и ополоснулся. Армейская привычка: мыться и есть надо не тогда, когда хочется, а когда есть возможность. Прополоскав рот и посетовав про себя, что помимо оружия не привык таскать с собой зубную щетку и пасту, я улегся подумать, ожидая дальнейших событий. Дальнейшие события начались часа через три, когда я уже устал гадать, чем сей расклад чреват и с каких таких коврижек я вчера смиренно выложил Полянкину все свое вооружение.

То, что Полянкин без серьезных оснований не станет меня убивать, я знал твердо. Его лозунг: «Нет человека — некого использовать!» Вариант, понятно, на любителя, поскольку использовать человека можно по-разному. Но меня лично он обнадеживал. Как говорила одна знакомая училка английского: меня имеют, следовательно, я существую. Будучи существующим, с течением времени можно обмануть любого. Беда в том, что я никак не мог придумать: что бы мне Полянкину посоветовать. В смысле как мне помочь ему обеспечить мою верность, чтобы он мог отпустить меня на волю без страха.

Деньги? Хорошая привязка. Ему есть что мне предложить. Пара ящичков из его кладовых способна обеспечить скромного человека на много лет. Но учтем и то, в какую заваруху я влез. Птицу видно по полету, добра молодца по соплям, а ОПГ, организованную преступную группировку, по имеющимся у нее ресурсам. Завязать страховщиков, безупречную фирму «Изумруд», подготовить документы, снарядить бомбу, которую не сумели обнаружить никакие просветки, не пожалеть самолета с пассажирами... — эти ребятки орудуют с размахом.

Такие, попади к ним в руки, на ремни порежут, и тогда все деньги мира не обеспечат моего молчания. Значит, покупать меня Михуилу бесполезно.

Вообще-то у меня была на тот случай, если из меня начнут резать ремни, страховка, но о ней я Михуилу говорить не собирался.

Страх? Запугать меня, чтобы я даже пикнуть о нем не смел, да? Ну и чем Полянкин может меня напугать? Единственный близкий мне человек — матушка.

До нее ему добраться нелегко. Даже если бы он узнал, что она живет в деревне Калужской области у тещи Боцмана. Тот купил теще фазенду, чтобы держалась подальше от дочкиного семейства. Вот на этой фазенде наши старушки и балуются при свежем воздухе с курами, поросятами и коровой.

Живности, собственно, немного — ровно столько, чтобы не скучали без смысла бытия, но и не перенапрягались. Неподалеку от них фермерствует Боцманов брат. Тоже хлопчик решительный и умелый. Мы его обеспечили небольшим арсеналом. Не знаю, как управляется брат Коля с трактором, но зато с «шоком» или «узи» не оплошает точно.

Есть ли резон Полянкину долго — авось пригожусь — держать меня в этой камере? Как ни крути — тоже вариант. Я бы на его месте, наверное, так и поступил. Если выждать, жизнь в конце концов подскажет целесообразное решение. Но мне этот вариант очень не нравился. Во-первых, отыскивая меня якобы за кражу ценности, те, кто меня нанимал, подключат органы, которые начнут баламутить моих знакомых, а там, глядишь, доберутся и до матери. Та заведет брата Колю, тот — Боцмана, Боцман — Пастуха, а тому только дай повод. Он и так, получив мое письмо, такой круговорот органики в природе устроит, что не дай бог! И где тогда гарантия, что кто-то из наших не сложит голову? Пастух же и представить не может, сколько здесь у Михуила оружия, и какого, да и о лабиринтах тутошних понятия не имеет...

Может, я просто старею? Что для боевика, что для опера, что для скотовода двадцать шесть — солидный возраст. Кому расцвет, кому начало заката. Но во всяком случае я возраст чувствую. Вот говорят, что дьявол к старости становится монахом. И верно говорят: мне даже кого-то чужого ставить в опасную ситуацию уже не по нутру. А уж тем более подставлять близких. Вот, кстати, почему я в последнее время люблю работать один.

Технологически, если бы деваться было некуда, вырвать глотку Полянкину и проткнуть кадык его сопровождающему — несложно. Полянкин и те, кто с ним, явно в этих делах не профи. Мое главное оружие — усыпляющая чужаков беззащитность — всегда при мне. Одна вот беда: что-то стал я такой чувствительный, что мне мой ножик, если начистоту, нравится больше всего как раз тем, что на нем пока ни капли человеческой крови. По крайней мере, той, о которой бы я знал. О его бывшем хозяине не сожалею, потому что он начал первый, да еще так шустро, что разбираться было некогда. Не в том самая мука, что убивать нехорошо и что жить убийцей тошно. А в том, что ничто другое меня так не заводит, как искусство нападать и ускользать. В схватке, в броске на штурм, в уходе от погони, в хитрости, с которой морочишь противнику голову. Есть азарт и адреналин. Это интересно. А вот в нудном ожидании, пока ситуация созреет, для меня только тоска и нервотрепка. Тут я пас, тут я слаб...

Я думаю, в эти дебри самокопания завели меня голод ну и тоска из-за отсутствия рядом какой-нибудь теплой, мягкой подруги. И еще из-за той гадости, которой меня давеча напичкал юный химик Полянкин. В том, что в кофеек он мне что-то добавил, сомневаться не приходилось. Только этим могу объяснить и странную свою вялость, и покорность, и сам мертвый сон в незнакомом, опасном месте.

Я почти скулил мысленно от голода и скуки когда, наконец мягко клацнул запор. Пришел за мной не Полянкин, а тучный, очень бледнокожий мужик: метр семьдесят пять — семьдесят шесть, лет сорока пяти. Одет, естественно, в камуфляж. Не профессионал, но кой-какой опыт тюремщика у него проявлялся.

Двигался он легко, несмотря на комплекцию, и по шелестящему звуку его шагов я узнал в нем того, кто вчера подстраховывал Михуила. Кивком пригласив на выход, он посторонился" поглядывая на мои руки и ноги опасливо и с тем предвкушением наслаждения властью, которое свойственно тюремщикам. Им в кайф подраться с тем, кто заведомо слабее и беззащитен. Тюремщики особые люди. Узаконенные рабовладельцы. Вот и этот выжидательно потаскивал толстыми пальцами специальную электрифицированную дубинку. Ткнешь такой — и человека скрючит от удара тока. Потом ею же можно и по голове, и по ребрам, и по почкам. Менты называют это свое орудие производства «сывороткой правды». Чтобы он не пустил ее с перепугу в ход, я изо всех сил постарался продемонстрировать, какой я милый, забавный и совсем безопасный паренек.

— ...Знаешь, кореш, а твой полнокровный облик меня радует, — дружелюбно зубоскалил я по дороге, старательно делая вид, что не помню, куда и когда надо поворачивать. К тому же приходилось маскировать внимание, с которым я высчитывал шаги от поворота до поворота. Проверял свои вчерашние наблюдения. — Похоже, если судить по тебе, что голодом здесь не морят... Кстати, а не ты тут за повара?

— Не-е, — вырвалось у него хрипловато, и я, не давая ему понять, что любое общение с охраняемым обезоруживает охраняющего, перебил:

— И правильно! Картошку лучше есть, чем чистить. Уж я-то ее в армии наскоблил — даром что в стройбате числился... Тебе вот кирпичи класть приходилось? А?

Моя гулкая и тупая после химии голова упрямо бастовала, не желая заниматься арифметикой. Но некий воспитанный тренировками диктатор во мне настаивал, и мозг, чуть ли не скрипя от натуги, подчинялся. Суммировал: от люка до фальшивой кладки на петлях — полтора метра, секунда из-за высоких порогов; ширина коридора напротив входа — полтора метра; налево до первого поворота — одиннадцать метров, три секунды, пока не разогнался. Считать, запоминать, болтать и слушать одновременно трудновато, но выбирать не из чего. Бестолковка у меня одна-единственная, приходится обходиться ею.

— Не-е, я — фрезеровщик... — не без гордости признался конвоир.

— Да ты че? Это — да, это — квалификация, братишка. А я в стройбате не столько клал кирпичи, сколько тянул, что подвернется. Сечешь? Тоже — профессия. Ox! — Преувеличивая слабость, я оперся на стенку.

Прикинул краем глаза высоту, на которой приделана под потолком телекамера, и минимальную мертвую зону под ней.

— Видал, меня уже шатает с голодухи? По приказу отцов-командиров, говорю, тырил стройматериалы. Им ведь на дачки-гаражики много чего нужно было. Вот и грузили, и возили, и ложили без передыху... Так что с картошкой даже в наряде без очереди было лучше. Тепло, светло, болтаем. Кто-то и за бутылочкой слетает.

Тут мой сопровождающий так выразительно сглотнул слюну, что и нарколога не нужно было, чтобы понять, какие такие фрезы он предпочитает всем остальным.

— Ох, люблю я беленькую под картошечку! Потную, из холодильничка... — развивал я тему по молчаливой просьбе горячо сопереживающего слушателя. — А если еще огурчики да с грибочками!

Тут я мечтательно прервался, поскольку мы почти дошли до поворота к гостиной. Хозяин ждал нас именно там — сидел на диване вальяжный, распаренный, точно из бани, смаковал папиросу и прихлебывал пивко из весьма, к слову, антикварной кружки. Тут же стояла и бутылка водки. Таким умиротворенным, будто после бабы, я Полянкина еще не видел.

— Добрый день, Олег. — Он радушно кивнул и хитровато спросил:

— С провожатым не познакомился? Нет? Молодец, — похвалил он неизвестно кого и вежливо представил нас друг другу:

— Это — Сергей. Сережа, а это — Олег Федорович, наш будущий герой и сподвижник. Так что поесть ты ему принеси побольше и на тарелке. Кофейку прихвати. Наш Олег кофеек предпочитает. Ну иди-иди.

Бедный Сергей очнулся от транса, в который впал, увидев на столе водку, и, неуверенно покачиваясь, вернулся куда-то в глубины полянкинских руд. Не профессионалы мои тюремщики. В смысле — самоучки. Но опыт в повадках просматривается. Специфический, мне непонятный. Сергей очень похож ухваткой на тюремщика, но все-таки не тюремщик. И не охранник. А кто ведет себя как тюремщик, но таковым не является? Не знаю. И почему вдруг этот скопидом стал так благодушен? Может, он уверен, что додумался, как меня повязать? Или думает, что сообразил, на чем я непременно спасую?

— Пивка, Олег, хочешь?.. Ну как хочешь. Посмотри пока вон там, на столике. Раскурочили-таки мы твой чемоданчик. В тот самый момент, когда часики кварцевые последние минуты тикали! Почти полкило взрывчатки. Знаешь, как бы тут все разнесло? Так что с тебя причитается.

— Так я ж разве что? Всегда готов! — Послушно свернув к столику на колесиках, я изобразил почтительный интерес к разложенным на нем предметам.

— Да я бы все вам отдал, если бы не долг перед дружками и не трудности после дефо... дефолта... В общем, если в не общая проруха. А что это за коробки? — Я внимательно, ничего не трогая, осмотрел разложенное.

Возле остова кейса, с которого содрали весь дерматин, среди электронных плат и блоков бросался в глаза брусок, похожий на хозяйственное мыло. И хотя в нем было провернуто отверстие для детонатора, да и сам детонатор лежал рядышком, сразу стало понятно, что это туфта. То, что я сам не умею кое-какие устройства разминировать, еще не значит, что я уж совсем дурак. Я столько раз помогал Боцману, да и сам минировал, когда попроще, что кое-чего нахватался. И сейчас видел: дурят меня внаглую. Все, что лежало передо мной, действительно было взрывоопасно. Но не могла вся эта трехомудия разместиться в кейсе. Все это весило раза в полтора больше, чем весь кейс, когда я его сюда принес. Михуил хотел произвести на дилетанта впечатление — и перестарался. Это обнадеживало: кого хотят устранить, того впечатлить не пытаются.

Стараясь не выдать свою озабоченность, я пытался сообразить, к чему идет дело. Мешали необходимость придуриваться и новый приступ головокружения. Да, в таком состоянии я не боец, это точно.

— Кризис тут ни при чем, — свысока и лениво, как пацану, объяснял Полянкин. — Ибо все проще. Просто жаден ты, Олег, до денег, как муха до дерьма.

Я, конечно, человек в целом добрый, но натощак презрительную снисходительность воспринимаю с изрядным раздражением. Невольно подумалось, как бы он изумился, получив вдруг ни с того ни с сего — на его взгляд — по лбу бутылкой. Он бы и понять ничего не успел, скрючился бы связанный с залитой кровью мордой между колен, с вывернутыми и привязанными к щиколоткам руками. В такой позе не шибко поумничаешь.

Однако неизвестность по поводу его дальнейших замыслов на мой счет удержала меня от резких движений. Тем более что становилось очевидным, что в число здешних обитателей кроме пьянчуги Сереги и самого Полянкина входят еще, по крайней мере, человека три-четыре. И среди них — очень умелые каменщик и электронщик. Не зная, на что они способны, защищая хозяина, не резон с ними связываться. Не устраивать же захоронение на манер древнескифских, когда кроме скончавшегося хозяина укладывали в могилку и самых ценных его подручных.

Меня и без того со вчерашнего утра многовато людей ищет. И что особенно обидно: до сих пор неизвестно, за что именно.

— ...Но она-то и обнадеживает, ибо жадность, Олег, — продолжал делиться мудростью Полянкин, — гораздо более природное, человеческое и тонизирующее чувство, чем любое другое. Надеюсь, что тебе удастся не профукать имеющийся в тебе, несомненно, потенциал. Именно он пробудил в тебе чутье, подсказал, что мимо тебя может хо-ороший кусок проскочить.

Понял — нет? — В роли кайфующего лектора Полянкин был гораздо противнее, чем в личине угрюмого скопидома. И я окончательно решил перекрестить его в Михуила.

Мысленные клички, предназначенные для сугубо моего внутреннего употребления, позволяют точнее настроиться на волну оппонента. Чтобы не только понимать, но и предчувствовать его действия. В «Мишане» есть уважительная ласковость, которая в решающий момент может и с толку сбить. А в «Михаиле» содержалась та самая противная осклизлость, которая вдруг из Полянкина полезла. Такое... В руки брать противно, но и из поля зрения лучше не выпускать. Особенно раздражал меня сейчас Михуил тем, что знал нечто, крайне важное для меня, но не спешил, стервец, этим знанием поделиться.

— Это барахлишко из чемоданчика непростое: два радиомаяка, причем один из них был во взрывчатке, что свидетельствует о явной неоднородности... группы, так сказать, товарищей. Была даже ампулка с газом парализующего свойства. Серьезным, в смертельной дозе... Так что то, что ты не полез в чемодан напролом, убедительно говорит о том, что кроме жадности, которой уже никого не удивишь, имеется в тебе еще и... А вот и твой обед... Сережа, хочешь рюмочку?

— Да я ж...

— Нет проблем! Заслужил. Мы все заслужили, имеем право сегодня попраздновать. Да не торопись ты так, больше прольешь... Давай, Олег, присоединяйся к нам. За встречу и за наш прочный союз в дальнейшем!

Мы опрокинули, и я, не дожидаясь приглашения, набросился на еду — нежно притушенную капусту с биточками. Порция была отменно велика. Отрезая себе хлебушка, подивился либерализму, с которым пленнику тут предоставляли возможность пользоваться вполне убойного размера кухонным ножом. А когда еще и Серега ушел, вымолив влажным взглядом еще одну дозу, стало ясно:

Михуил вполне уверен, что я теперь у него на прочном, обеспечивающем мою лояльность крючке. Это воодушевляло. Полянкин разливался бархатистыми трелями. Видать, в каждом из нас есть некая кнопка, которая дает пуск извержению словесного поноса о самом важном, сокровенном. Или он просто намолчался, не имея с кем пооткровенничать.

— И... на сколько эти штуки потянут? — При всем моем вроде бы безразличии голос у меня почему-то сел. — Если продать?

— Это? — безразлично отмахнулся Михуил. — Это, парнишка, копейки!

Главная ценность вон в том сверточке. Посмотри, посмотри, не изображай безразличия, я ведь знаю, как у тебя сердце екает... Кстати, не вздумай планировать чего-нибудь лихого. Знаю я про твою любовь к ножикам. Но тут у меня насчет безопасности все схвачено.

Если бы не был я так занят тем, что предельно осторожно, то ли опасаясь подвоха, то ли боясь порушить некую немыслимую ценность, разворачивал белую финскую бумагу, я бы посмеялся его наивности. Даже дурак с одним ножом — а их в поле досягаемости было аж целых два, — который прижат к горлу хозяина, имеет очень большие шансы выйти из любого подполья.

Если это безопасность, то мы в Чечне на курорте пребывали... «Стоп! — сказал я своей хвастливости. — А не развезло ли тебя от еды, водочки и блеска камушков?» Потому что на белейшей финской бумаге лежало то самое ожерелье, которое на моих глазах укладывали в кейс эксперты-ювелиры.

Сейчас, без футляра, оно казалось огромной, сияющей золотом и разноцветьем рубинов, изумрудов и бриллиантов змеей. Тем более что застежка у него была в форме змеиной головы, с необычными желтыми бриллиантами в глазницах. Наверное, это потому, что змея всегда считалась символом мудрости, да и сейчас считается у некоторых... Да, вблизи эта хреновина производила впечатление. И делала вранье Михуила еще непонятнее. Какой же идиот сунет в кейс с таким сокровищем взрывчатку? Радиомаячок, пусть даже и два, понятно. Но взрывчатку?

Ничего не понимаю.

— Что это? — Челюсть у меня отвисла: подыграл Михуилу, наблюдавшему за мной с хитрой усмешечкой. — Подделка?

— Нет! Золото и камешки настоящие! — радостно, как Якубович в «Поле чудес», заверил Полянкин.

— Тогда... Зачем было это минировать? Оно ж сколько стоит!

О том, что весило все, что он мне показывал как содержимое кейса, уже раза в два больше, чем весил кейс, я ему говорить не стал. Тот, у кого хватает ума помогать считать себя дурнем, имеет в таких играх больше шансов.

Михуил довольно захохотал:

— Мина-то и есть главное сокровище твоего чемодана!

Я молча вернулся к столу и к тарелке. Что-то мне обрыдло играть идиота. Сам расскажет, его уже не остановить. Но по некотором размышлении все же сделал над собой усилие и с набитым ртом опять изобразил изумление.

Это крайне обрадовало Михуила.

— Ото ж, парниша! Это тебе не ноги в руки — и бежать. Тут просто мозгов мало. Нужны жадность и интеллект! Только этот сплав дает необходимую интуицию, понял — нет? С первым у тебя порядок, а второе... Если не предашь и не струсишь — научу. Такому научу, что тебе никто другой не в силах дать.

Только держись за меня...

— Да что же это, Михал Федорыч, разгадай загадку!

— А ты прикинь: на кой минировать драгоценность, которая стоит полтора миллиона долларов? Ну?

Я на это, вполне искренне недоумевая, выпятил губу и задумался. Но схема-картинка сложилась в голове так быстро, что еле сдержался, чуть не брякнул, о чем подумалось. Нам, дуракам, так редко приходит что-то светлое в голову, что очень трудно не похвастаться открытием. Задним числом я с холодком порадовался тому, что мне повезло ускользнуть от заказчиков в аэропорту. Знал бы, в чем дело, — наверняка не ушел бы. Осознание опасности странным образом притягивает ее, вот еще почему неумейкам да наивным всегда везет. Они не знают, чем рискуют. Идут над пропастью, аки по земле. Вот и я целый день, как дурак, шарахался по городу, даже не подозревая, что ношу в кейсе.

Михуила, видать, тоже вдруг озарило. Он почти восторженно — на него водочка подействовала — вскричал:

— Ты посмотри, как все повторяется? А?! Ты только посмотри!.. Слушай, ты читал «Золотой теленок»?

Меня слишком изумили его всхлипы, чтобы огрызнуться — некогда, мол, мне было читать, когда я ради чьего-то золотого тельца чеченцев дырявил. Не до книжек как-то, если очень внимательно приходится с утра до вечера озираться. Чтобы благодарные за визит аборигены не отплатили соответствующей монетой. Впрочем, у меня вообще на беллетристику рефлекс.

Полстранички любого текста, если это не приказ об очередном задании и не оперативная информация, вгоняют в глубокий и душевный сон.

— Не читал? Ильфа и Петрова?! — изумился Полянкин. — Как я тебе завидую! Хотя, конечно, сейчас многое иначе смотрится... Жаль, теперь тебе не оценить... — И он неожиданно впал в хмурую задумчивость.

— Чего не оценить? — попытался я его расшевелить.

— А-а-а, так... Мелочи! — Он опять налил себе и мне, чокнулся и, опрокинув, резко выдохнул:

— Хорошо... Доел? Тогда пошли, пора работать.

Вернее, мне — работать, а тебе — развлекаться... Поверь, Олег, не всем так везет, как тебе. Ой не всем. И не в том, что именно подвернулось счастье. А в том, что есть кому тебе подсказать, в чем оно, твое счастливое везение.

Серьезнейшая проблема: людям везет гораздо чаще, чем большинство из них думает! — Как обычно, новая порция водочки дала импульс его языку. — Но мы все — ярлычники. Ловишь мысль, нет? Язычники-ярлычники! Замечаем только то, где есть этикетка. « Везение , артикул такой-то. Хватать обеими руками. И зубами!» А если судьба-хулиганка пошутила? Отодрала правильную бирку и прилепила другую? Обходим сторонкой услужливо расстеленную соломку, предпочитая материться, когда чуть позже шмякаемся...

Эк его повело. Но и меня что-то разморило. Голова задубела, подташнивало. Тарелка уже давно опустела, а вкус капусты во рту вдруг стал сильным и приторно-резким, смешавшись с памятью о вчерашней немочи. Я скривился от желания почистить зубы.

— Не веришь? Ну и зря, — превратно истолковал мою мимику Михуилище. — Тебя прозомбировали жить по чужим указкам, ты и рад стараться. Если даже на раю будет вывеска «Сортир», такие, как ты, там из чувства долга нагадят.

Вам хоть кол на голове теши. А прилепят к унитазу ярлычок «Счастье в широком ассортименте» — оближешь с наслаждением...

Полянкин замедленно поднялся, расплываясь в моих глазах и нависая надо мной необъятным пузом. Где-то вверху чернела маленькая головка с губастым ртом, похожим на алчное влагалище... Ой, повело меня куда-то не туда...

Неужели эта сволочь опять меня какой-то дрянью напичкала? Точно подсыпал чего-то. Угораздило же меня, как подопытному кролику, попасть в кружок этого юного химика.

— Ладно, пошли. Пошли-пошли! Я тебя с настоящим раем познакомлю. Сам дойдешь?

Я попытался сказать «смотря куда», но вместо слов из глотки вырвалось нечто совершенно невнятное. Я откашлялся и попробовал еще раз:

— Шмотя... Шмутря... к-куд-ра! Ты есть ды... дыйду...

Язык задеревенел и словно встал поперек рта. Я осторожно поднялся.

Ноги держали хорошо, несмотря на сумбур в голове и в глотке. Идя за вяло туманящейся спиной Ми-Хуи-Ла Полянкина — забавную ему я кликуху приклеил, верно? — я сосредоточился на шагах. Пытался их ритмом упорядочить кашу в мыслях и вернуть их к делу.

"Допустим, что кейс все-таки был заминирован. Пусть не столь обильно, как представляет для того, чтобы меня запугать, Михуил, но допустим. На кой взрывать ожерелье царицы Тамары, которая вроде была бабой неземной красоты с широкой жопой... Стоп, жопа — не по теме. Ага... Полтора лимона минируют только тогда, когда не хотят, чтобы их мог получить кто-то чужой. Значит, на того, кто в кейс без спросу залезет, был прицел, а не на самолет...

Кстати, я как-то в самолете дрючился с одной Катей-Катюшей. В сортире. Там все дрожало-вибрировало. На нее вибрация влияла возбуждающе, и она кончала, как тот ракетный гвардейский миномет. А меня эта дрожь сбивала с ритма. И я никак не мог достичь завершения, хотя в дверь уже ломились другие жаждущие... Чего? А, наоборот: жел... лающие... При чем тут лай, если Катюша своими нежными губками... Стоп! Опять на порнуху потянуло. А что?

Хорошая вещь... Вещь? О каких это я вещах сейчас думал? Чего я на эту Катюшу-то перешел? На самолет?

Ага: ожерелье — кейс — мина. Значит, кто-то очень боялся, что некто чужой доберется до этого ожерелья. Что же в нем может быть такого?

Микропленки с военными секретами? Компроматы? Тьфу ты, черт, опять вляпался в шпионские игры или в политику. Значит, Михуил сообразил это и нашел то самое нечто, что не дешевле самого драгоценного ожерелья. И он что, решил, дурак, этим торгануть?

Совершенно непонятно, как он не соображает: такие люди не платят. Они соглашаются заплатить, а потом — раз, и убивают... Вот бабы — те наоборот.

Они всегда сначала отнекиваются, делая вид, что трахаться им не хочется.

Мне это нравится. Если, само собой, неискренне отказываются. Тех, кто действительно не любит этого дела, я не понимаю. Зато с теми, кто любит, — кайф! Сначала: «Нет-нет». Потом:

«Ладно уж...» Потом: «Еще!» и, наконец: «А-ах!..» Забавно они корчатся от наслаждения..."

Сначала шагалось тяжело, мутило. Потом кровь и водочка во мне объединились, запульсировали в такт шагам. Появилась игривая легкость в мышцах. Мысли пошли странные. Вот знаю, что мысли заняты какой-то ерундой, а все равно думаю именно о ней. Координация движений полностью наладилась, но стала злить походка Михуила. Плетется как кляча, только жопой виляет.

Прямо видно, как по-бабьи ходят ягодицы: одна вверх, другая — вниз. Трутся друг о друга... Ну, блин, и эротика! Тьфу, привидится же такое, волосатое!

* * *

С потенцией у меня проблемы чуть не с детства. Не в том смысле, что ее нет, а в том, что слишком много. Все размеры, если понимаете, о чем я говорю, у меня пропорциональные, но аппетит — неизбывный. Про чтение книжек я раньше не всю правду сказал. Те, что про гармонию брака, про секс или там вульгарную порнуху, я с детства обожал штудировать. Странно было читать, как мужиков уговаривают после оргазма не отворачиваться ради храпака к стеночке, а еще какое-то внимание уделить партнерше для разговора. У меня всегда наоборот было: после акта мне хочется следующего, а она отворачивается и норовит заснуть. Устала, мол. Мол, болит у нее уже. А если туда, где еще не болит? «Потом!» А мне как этого «потом» дожидаться? Узлом завязать?! Эгоистки.

Тут ведь еще одно до кучи... Правильно, мои метр шестьдесят два.

Тянуло меня всегда («тянуло» — еще мягко сказано) к женщинам крупным, полным, сисястым и задастым. Светловолосым. А получалось в основном с маленькими, худенькими брюнетками с капризными тонкогубыми ртами. Этих уговаривать не приходилось. Сами порой на шею вешались. А крупные — нет.

Их, наверное, природа специально нацелила, чтобы они искали себе под стать.

Или они стеснялись ходить с недомерком? Одна Маргарита мне выложила, когда я уже почти на нее влез:

— Хороший ты парень, Олег. — С сожалением, но властно сняла меня со своих упоительных бедер. — Потенциал в тебе чувствуется. Только как представлю... Иду я с тобой, точно с бобиком на прогулке. Ты уж извини — смешно делается. Как «комарики на воздушном шарике». Не моего романа ты герой.

Пару раз, когда случалось заполучить габаритных подруг, я так старался им угодить, так старался. Буквально словно готовил наглядное пособие: «Как лелеять женщину, доводя ее до бешенства». Эти, что еще радовало, не роптали на усталость и болезненность. Комплекция, она ведь позволяет и даже требует контакта в соответствующих дозах. Но были они — обе — ну такие тупые и жадные, что, когда мацать или иметь их было нельзя, глаза в мои на них не глядели. А они ж чувствуют твою зависимость! Тут как в джунглях: кто слабее, того и грызут. Большие тетки, они едва свою силу ощутят, сразу начинают спекулировать. Мол, не сделаешь по-моему — титьку полапать не дам.

А когда тебе позволяют вроде бы из милости или в обмен, удовольствие уже не то. Совсем не то. Не ручной же я зверек, чтобы такое терпеть. Ну а как до них доходило, что веревки из меня вить не получится, либо сами сбегали, либо меня прогоняли.

Вообще-то с годами многое становится проще. В том числе и с бабьем. Я уже давно не стесняюсь, привстав на цыпочки, шепнуть на ушко:

— Внешние габариты обманчивы... Когда вы меня вполне распробуете, вы поразитесь.

Впрочем, делаю я такое лишь при одноразовых контактах, снимая телку на ночь. Я как тот карлик из анекдота. Готов бегать и кататься по такой лапоньке, распевая: «И это все — мое !» Знаю заранее: если такая женщина влюбится настолько, что мне захочется на ней жениться, я обречен всю жизнь ловить любопытствующие, забавляющиеся, насмехающиеся взгляды. Есть опыт. У меня ни одного конфликта с законом из-за работы — только по поводу свернутых рож непрошеных комментаторов. Но и это в прошлом. Теперь я умею смеяться и в такой ситуации. Смешно представить, во что превратятся их рожи и яйца, если комментаторы перегнут палку.

* * *

Пока мы до моей камеры добрели, я Полянкина здорово возненавидел.

Очень захотелось сбить его на пол. Потоптаться на его яйцеобразном брюхе.

Потом поставить гада на колени, располосовать горло от уха до уха и прижать подбородок к груди. Чтобы полюбовался напоследок, как его кровища хлещет на пузо.

Никогда со мной такого не бывало, чтобы смертоубийство представлялось с таким смаком. Но тут уж очень захотелось. Из песни слов не выкинешь, а мыслям не прикажешь. Какие хотят, такие и приходят. Михуил же как почувствовал что. Пропустил меня вперед и, не заходя в комнату, люк у меня за спиной быстренько захлопнул.

Только в тот миг мне уже не до него стало. Периферия поля зрения расплывалась в радужной дымке, а вот в центре, резко, как на голограмме, возлежала голая мечта всей моей жизни! Это было настолько кстати и настолько неожиданно, что я вначале решил, что у меня глюки. На почве полового воздержания в течение последней недели.

Поперек топчана и матраса, налитая бело-розовой беспомощностью, опираясь затылком и выгнутыми плечами на стенку, восседала бесстыже распахнутая голая бабища.

Полные гладкие груди покоились между раскинутых круглых колен, будто вопили: «Потискай нас!» Великолепные неохватные ляжки вздымались врозь, будто упрашивая: «Воткнись между нами!» Руки ее были привязаны к щиколоткам, которые распирала, не давая сдвинуть ноги, какая-то круглая палка. И в довершение всего эта обильная пампушечка, едва увидев меня, задергала бедрами и титьками, стараясь сдвинуть колени и жалобно причитая:

— Не трогайте меня! Не надо, прошу вас, не надо меня трогать...

Умоляю, пожалуйста... Развяжите меня, умоляю!

Ага, сейчас, разбежался. Вот, значит, какой подарок приготовил мне Мишаня в благодарность за содержимое взрывоопасного кейса. Молодец.

За это его стоит оставить в живых.

Да если в он у меня прямо спросил, чего мне хочется, я бы просто не сообразил попросить такое. Мне бы и в голову не пришло, что тут можно организовать подобное. Но это было самое то. Вот о чем, оказывается, я мечтал: толстые стены, непроницаемые для воплей, обильное беспомощное тело и роскошная безнаказанность.

Тут же забыл обо всем, что осталось за бронированной дверью-люком, ощутив особенный уют от укрывающего нас с этим телом наедине массива кирпичей. Я встал перед ней и, не спеша, предвкушая, принялся бесцеремонно рассматривать ее упоительно трясущиеся телеса. Своими воплями, чередующимися с придушенными стонами, она отвлекала меня, заставляя видеть и мокрые от слез щечки, и точеный с изящно вырезанными ноздрями носик.

Волосы — русые, густые, прилипшие ко лбу — какое-то время скрывали ее лицо, но вот она опять дернулась в безнадежной попытке свести ляжки, и я увидел ее глаза.

Это было как сполох — открытие: не просто телеса корчились передо мной. Тут передо мной беззащитно раскорячилась именно Она, та, о которой я мечтал!

Даже залитые ужасом и слезами, ее глаза оставались глубоки и прекрасны. И каким великолепно гордым и одухотворенным даже в панике было ее умное, знающее себе цену лицо... Именно такую бабу я воображал себе еще подростком, именно о такой мечтал, имея тощих, но сговорчивых шалашовок.

Вот та, которая никогда не снизошла бы до меня по доброй воле. Вот Она, Богиня, пунцовая от стыда, дрожащая от страха перед тем, что я могу и хочу с нею сделать. Но Она не представляет себе и десятой доли того, что я навоображал себе за предыдущую жизнь. Годами я представлял себе позы, в которых хотел бы иметь ее роскошное тело, а в реальности вынужден был даже в самом лучшем для меня случае довольствоваться лишь вялой покорностью...

Но оказывается, не зря я фантазировал. Вот Она — ожившая, одушевленная стерва, которой было позволено столько времени пренебрегать мной. Что ж, Она своим правом на отказ попользовалась. Всласть. Теперь наконец-то настал мой черед попользоваться. Ею.

Больше всего я боялся, что Она вдруг замолчит и закроет глаза. Во мне было столько воющего бешенства, что тогда я мог бы ногтями разодрать ее веки с длиннющими, пленительно загнутыми на кончиках ресницами... Как Она дергалась в плаче, пытаясь отвернуть лицо и выгибая молочную шею! Я впивался губами в солоноватый атлас под розовым ушком, наваливался и на теплую обильную гладь...

Тогда Она обмякла, решив испортить мне удовольствие своей безучастностью. В тишине где-то вверху за моей спиной послышался легкий и нежный шорох, точно амурчики толстопузые надо мной вились. Я слышал его, но мне было на него наплевать.

Я стиснул ногтями ее сосок, и обильное тело, в котором я тонул, опять задергалось в конвульсиях. Не-ет, милая, тебе придется поучаствовать во всех моих затеях. Я купался в ее боли и страхе, зная, что теперь и сейчас никакие «устала — не хочу больше — тебе только это и нужно — отстань, у меня болит...» недействительны. Впервые в жизни я не проклинал бешеную ненасытность своего естества и не каялся в нем. Все позволено. А что затем — плевать. Пусть даже не будет больше ничего.

Совсем ничего.

...Когда я вынырнул из обморока, Она, тихая и придушенная, лежала подо мной и вокруг. Первое, что подумалось: «Это — не сон, не фантазия. Она — твоя!»

Словно напряжение прежних двадцати шести лет жизни изошло, освобождая меня. Никогда прежде я не испытывал такого всемогущего восторга. Хотя бы оттого, что, чувствуя опять нарастающее желание, твердо знал, что смогу его тут же... прямо сейчас удовлетворить, никого ни о чем не прося. Не выпрашивая. Наверное, я несколько обманул ее надежды на покой. Во всяком случае, она очень громко негодовала, когда я, упирая ее нежное личико в замусоленный матрас, располагал ее на коленях и объяснял, в чем и как Она провинилась. Она, впав в ярость, называла меня подонком, мерзавцем и прочими словами, а я, впитывая ее подзадоривающие вопли, брал свое. И странным образом именно то обстоятельство, что ей мои игры абсолютно никакого удовольствия не доставляли, меня заводило особенно.

Ей выпало еще немало поводов проклинать и умолять меня, пока я не почувствовал, что наконец-то получил сполна и наконец-то вполне сыт. И вообще, и Ею именно. Я даже поблагодарил Ее, представился и пригласил заходить еще. Даже пообещал впредь быть гораздо ласковее.

Засыпая, лениво думал, что вот и попался мне человек, не будь которого я так бы и сгинул, не узнав настоящего наслаждения. Спасибо Михаилу Федоровичу Полянкину, благодетелю. Но еще большее спасибо Ей — за то, что Она есть, за то, что моя. Легкой тенью мелькнуло в мыслях: любому, кто попробует отнять Ее — к слову, звали ее Ира, Ирина, Ирочка! — с наслаждением горло порву.

И в данном очень конкретном случае перспектива прекратить чье-то существование никаких неприятных ощущений во мне не вызвала. Скорее наоборот.

Глава шестая. Не звонит почтальон в России

В юности Маргариту Павловну Попкову в родной деревне звали Королевой Марго. Высокая, статная, с тугой толстой косой, закинутой через плечо на высокую грудь, она была словно рождена для того, чтобы символизировать образ передовой советской доярки. Таковой ее и сделали. Ибо иногда принцип «от каждого по способности, каждому — по труду» в СССР работал. Хотя бы отчасти. Бригада, которую якобы возглавляла Попкова, регулярно давала рекордные надои. Они происходили оттого, что коров в ней было втрое больше, чем официально числилось. А сама Королева Марго в это время без устали представительствовала на пленумах РК, ОК и ЦК ВЛКСМ, РК, ОК и ЦК ВЦСПС, на слетах передовиков и вручала в аэропорту и на ж/д вокзале важным гостям хлеб-соль по русскому обычаю. Редкий высокий гость не желал потом побеседовать о проблемах сельского хозяйства непосредственно с рекордсменкой. И редкому гостю она отказывала во встрече тет-а-тет. Но не в силу ветрености, а в силу сознательности. Люди эти были так важны и могущественны, что для них ничего не стоило приказать построить мост через речку, заасфальтировать дорогу до райцентра, выделить фонды на новый коровник, сделать прямой автобусный маршрут, открыть в деревне музыкальную школу и многое что еще, без чего скудна жизнь советского колхозника.

Вот и старалась Королева Марго угодить, добросовестно ублажая власти предержащие.

Она никогда ничего не просила для себя лично. Ни дома, ни денег, ни машины, ни хлебной должности. Довольствовалась тем, что подбрасывали председатели колхоза, делавшие с ее помощью карьеру.

Поэтому когда порядки в стране круто поменялись, Попкова стремглав превратилась в Ритку. Это в глаза, а за глаза так и вовсе в «обкомовскую подстилку». Быстро забылось, благодаря кому в ее родной Зареченке появились трехэтажная школа, двухэтажный сельмаг, газ, мост, спрямляющий дорогу втрое, и многое прочее. Все это оказалось приватизировано теми, кто к их выбиванию и строительству отношения не имел, но зато умел не растеряться, когда добро кидают толпе, чтобы ухватили те, кто понаглее.

И осталась Ритка Попкова в сорок пять лет, грузная, с толстыми от водянки, как диванные валики, икрами и щиколотками, совсем никому не нужная. Даже регулярно запивавшему мужу, даже пристроившимся в столице детям. Хорошо еще, что по старой памяти дали ей работу почтальона. Многие ее сверстницы и этого не имели, а жили, когда колхоз растащился, вообще непонятно на что.

Почту Попкова возила на стареньком дребезжащем велосипеде «ХТЗ», Харьковского тракторного завода. Поэтому справлялась со службой без особой натуги, хотя и было на ней теперь аж три деревни. Впрочем, выписывать сельский люд стал по бедности совсем мало, письмами тоже не шибко друг друга баловал. Почтальонская сумка на багажнике стала совсем легкой.

Естественно, почту Ритка возила не по мере поступления, а по мере накопления и целесообразности. Чего ей, допустим, в Затопино один конверт этому ставшему новым русским Пастухову тащить, если туда больше ничего нет?

Нечего. Поэтому Попкова дожидалась, когда либо еще парочка писем поднакопится, либо пенсии затопинским бабкам или дедкам подоспеют. Ясно дело, когда пенсии привезешь, только редкий по глупости или жадности человек тебе из нее рублишко-другой не отстегнет, зная о скудости казенных получек.

Вообще-то письмо для Пастухова не было никакой необходимости везти в Затопино. Жена его, городская гордячка Ольга, учила музыке детишек неподалеку от дома Попковой. Легко и просто было бы письмо отдать ей. Но имелся один очень существенный нюанс. Пастухов, сам деревенский, даром что нынче и лесопилку прибрал к рукам, и всех затопинских мужиков запряг на себя вкалывать, понимал жизнь. И когда Ритка привозила ему почту, он всегда щедро благодарил ее за оперативность. А вот Ольга его, раскатывавшая на собственной белой «Ниве», жизни не понимала. Думала, фифа городская, что если она богачка, так прочие должны ее даром обслуживать. И если Ритка отдавала почту ей, Ольга только буркала «Спасибо вам большое!» и — все.

Лыбилась, будто на ее большое спасибо можно прохудившуюся крышу подлатать.

Так что Маргарита Павловна Попкова письмо от Мухина Ольге не отдала.

Она положила его в горнице, чтобы дождаться оказии и тогда уж самому Пастухову и отвезти. Он с понятием, отблагодарит.

Стара Ритка нонче стала, чтоб за так добро людям делать.

* * *

А тем временем Боцман, Док и Артист совещались в офисе «MX плюс» неподалеку от метро «Коньково». Они ломали головы над тем, что за катавасия приключилась в связи с невинным вроде бы заказом на перевозку в Тбилиси ценного ожерелья и куда мог подеваться их боевой друг Муха.

Но вскоре пейджер Боцмана подал сигнал, и на нем вырисовалось сообщение:

«Я уже в Тбилиси. Все в порядке. Отдохну тут пару недель. Муха».

Сообщение несуразное: не было никакого разговора об отдыхе, но раз человеку приспичило... Слава богу, хоть объявился...

Глава седьмая. Муха как об стекло

Спалось мне долго и крепко.

Но когда я открыл глаза и узнал потолок камеры, грудь моя не вмещала смеси горя и ужаса, в первый момент непонятного, но такого сильного, что еще чуть-чуть — и взорвет ребра изнутри.

Если бы сверху на меня смотрели — наверное, зрелище открылось бы то еще: подрагивающие от холода жилистые голые плечи, опухшие, с трудом приоткрывшиеся глаза, потрескавшиеся от жажды губы. И в довершение композиции — торчащий, вновь готовый к действиям болт. Обнаружив, что нахожусь в камере один, я испуганно осмотрел руки. Убедившись, что следов крови на них нет, с облегчением перевел дух, ощутив, как бьющий дрожью озноб мгновенно сменился жарким липким потом.

Слишком явственно виделась мне в давешнем бреду чья-то глотка, вырванная моей рукой. Сердце никак не могло успокоиться. Саднящая боль в паху — все ж таки, дорвавшись до лакомого, в азарте я себе кое-что натер — и пятна на полу, на матрасе доказывали, что сладкий кошмар был наяву. Но вот как и с кем — затруднялся толком вспомнить. Или боялся? А самое страшное, я не знал, чем мои бредовые сексуальные игры закончились. Что-то подсказывало, что кончиться они могли очень даже паршиво. И уже одно то, что нигде не виднелось следов кровопролития, успокаивало. Хотя и немного.

Помнились томный беззащитный изгиб нежного горла, один теплый запах которого доводил до исступления, и тут же — маниакальное желание чье-то горло то ли перерезать, то ли вырвать, то ли просто перегрызть. Мысли такие для меня несвойственны, но то, что я их помнил как свои — факт. Очень-очень захотелось, чтобы все это оказалось приснившимся кошмаром. Ах, вот проснуться бы сейчас у себя дома, и чтобы ничего не было! Но следы на матрасе и нытье в паху эту отчаянную надежду отодвинули сразу и безоговорочно. Похоже, здешний кружок юных химиков давеча превзошел все мыслимое. Голова не болит, но на душе так паскудно, словно ребенка обидел.

И — одновременно — дурацкий сказочный восторг. Тут меня опять прошибло потом: в памяти мелькнуло какое-то полудетское лицо, беспомощное и прекрасное, в которое я... Боже ты мой!

Вот чем этот сучий порох придумал меня повязать.

Я, не скрываясь, обшарил взглядом стены: телекамеры нет, точно. Ага, есть зато пятачки деревянных попиков под потолком, а в них — точки отверстий от шурупов. Я подпрыгнул, заглянул в темный зев отдушины. Там блеснул штепсельный разъем для телекамеры.

Вот как это, значит, тут делается: приходишь — пусто; потом тебя выводят на часик, возвращаешься, а тут уже все готово для видеосъемок.

О-о?! И распахнулась тотчас в памяти картина с варварски связанным телом поперек топчана. И ненавидящие изумрудные глаза, в которые я был бы счастлив глядеть всю оставшуюся жизнь.

Добро пожаловать в мир животных — ты, скотина!

Может, мысль о видеозаписи подействовала, может, еще что, но вспоминал я сотворенные ночью свои зверства не изнутри происходящего, а словно бы зритель, со стороны. Мучительно захотелось все-все забыть, прогнать из памяти. Не получалось. Это большая творческая удача Михаила Федоровича Полянкина, что его не было в пределах достижимости именно в те час-полтора, которые я переваривал все сотворенное мною в бреду, все, что осмелился вспомнить. Иначе он бы не просто принял смерть, он принял бы смерть лютую.

Но вскоре до меня дошло, что химия, которой меня напичкали, химией, а только если в не было в моей подкорке соответствующих мыслей, я просто бы не смог так изгаляться над зеленоглазой. Никакой наркотик не заставит тебя делать то, что уже не содержится в твоих мыслях или мечтах. Не желай я сам насилия, полянкинская наркота самое большее бы что сделала — заставила бы меня трахнуть тетку против ее воли. Не более того. Я и трахнул. Но ведь этим же не обошлось. Я издевался над ней, причем с таким наслаждением, что и до сих пор все внутри дрожит от восторга и желания повторить... Выходит, вот за что я хозяина своего сверхгостеприимного к лютой смерти приговорил.

За наслаждение свое. За то, что он и сам за моими гнусностями подглядывал, и кому-то еще подглядывать позволил, снимая на видео.

Я, старый, трепаный и дырявленный не раз драчун, в глубине души считал себя сильнее и чище если не всех, то многих. Искал адреналиновый кайф под пулеметными очередями и перед прицелами гранатометов. А главное, оказывается, мое наслаждение — в понюшке наркоты и в беззащитности скорченной женщины. Да ведь... С этой дорожки, разок на нее попав, уже не сворачивают...

Представил: сейчас повернусь, а Она опять — рядом. Голая и беспомощная... И понял: на коленях ее молить готов. Не знаю о чем. Пусть не о прощении, такое простить невозможно, но хотя бы о том, чтобы поверила: это не я ее терзал, а наркотик во мне.

Вот так, с резкими перепадами — от злобного желания вырезать все здешнее подземное поголовье, чтобы в одиночку и безнаказанно пользоваться телом вдруг обретенной мечты, до слезного моления о прощении и шансе все искупить, — я и провел часа четыре. В долгом поту и ознобе, в долгом отчаянном бешенстве. И уже не понимал: где тут я сам, где остатки наркотика в крови или в душе, где что. И как похмелье мучила жажда — убить-растерзать хоть кого-нибудь. Пытался успокоиться, уговорить себя, убедить в том, что с первого раза не втягиваются.

Не помогало.

Пришел за мной опять Серега. Смотрел опасливо, молчал, но явно ждал моей реплики, чтобы поговорить. Однако на сей раз не было у меня на него сил. Возможно, как вполне вероятному свидетелю моего срама, ему и жить-то осталось в пределах целесообразности. А беседовать с тем, кого приговорил, противно, как с трупом. Но я шел по коридорчикам и лестнице сосредоточенно, освежая в памяти свои вчерашние замеры и предвкушая встречу с жирным хозяйчиком подземелья.

В гостиной меня ждал сюрприз: возле рюмки водки стоял бытовой репродуктор, от которого телефонный провод уходил куда-то в глубь казематов. Водку я пить не стал, поозирался, отыскивая телекамеру.

Обнаружил аж две — всю комнату они простреливали. На сей раз меня тут, похоже, всерьез опасались. Значит, знал, сволочь, чем потчевал.

— Алло-алло, — сказал из динамика низкий, но чистый, без помех голос Полянкина. — Слышно меня?

Я молчал, разглядывая ногти: кусочков крови и чужой кожи под ними вроде не было.

— Ну и чего ты дуешься? — прямо-таки с отцовской укоризной спросил подонок. — Я ж и не скрываю: да, хотел тебя приобщить. Да, мне нужно было тебя привязать к себе. Да, снималось все, что ты вытворял. Дело есть дело, да? Не мог же я тебя отпустить просто так. И это не самый, согласись, тяжкий случай... Другие бы тебя кровью замазали. А я в душегубство тебя не втягивал. Заставил тебя прыть проявить? Заставил, да. Но ты-то сам развлекался? Еще как развлекался. И нечего на меня злобиться, усек — нет?

Нам еще вместе дело с твоим чемоданом, вернее, с его содержимым расхлебывать.

Он говорил, а я себя уговаривал. Мне сейчас, как никогда, нужно было собрать все силы. Собрать всю выдержку и хитрость, которые во мне имелись, чтобы если не исправить — такое не исправишь, — так хотя бы выпутаться.

Полянкин, похоже, уверен, что сделал достаточно, чтобы меня уговорить.

Значит, нужно очень правдоподобно уговориться. Значит, нужно постоянно напоминать себе: я сам виноват. Не он. Я — сам.

— Чего молчишь? Я тебя за язык не тянул! — уже негодовал Михуилище. — Сам ко мне пришел, сам просил помочь. Вот я тебе и помогаю. Не кровью — кайфом своим платишь. Или ты думал — бесплатно будет, без гарантий? Чего молчишь? Ты прикинь: если просто запись с твоими фокусами показать, то ничего тебе, кроме славы, не будет. Секс-гигант ты наш. А вот если ты залупаться начнешь, да если где-нибудь трупешник Принцессы — ну той бабы — с твоим ножичком в горле отыщут, вот тогда — да, тогда тебе пожизненное гарантировано. Не доводи до крайности, возьми себя в руки. К тому ж для чего эта запись? Чтобы ты знал: как только хоть словечко лишнее про меня сболтнешь, меня подставишь — тут же и сам залетишь по полной программе. Мы теперь в одной лодке, парнишка!.. Ну, коль хочется, подуйся, подуйся... Не век же тебе чистенькой девочкой ходить. Не кривись. У каждого из нас есть такое, чего вспоминать не хочется, понял — нет? Или, наоборот, хочется и вспомнить, и повторить. Но чтобы без свидетелей... А?.. Захочешь — обеспечим. Вопросы есть?

«Если в я хотел получить от тебя ответы, — подумал я, с наслаждением предвкушая, как он будет расплачиваться за все, совершенное мной, — ты бы уже плакал от желания поскорее их выложить». Но верно, дело есть дело. Надо выждать — буду ждать. Всему свой срок. И еще об одном я подумал: он назвал зеленоглазую Принцессой. Интересно, это кликуха, или Михуил ляпнул так, от широты эмоций?..

— Пожрать дадите? — уставился я в ближайшую камеру, на которой контрольная лампочка не горела, но зато двигался окуляр трансфокатора.

— Нет проблем. Сейчас Сережа тебе принесет. И без добавок — нам с тобой сейчас ясные головы нужны. Понимаешь... Поверь, я в самом деле хочу быть с тобой откровенным. Мне проще и интереснее, если партнер не требует вранья, понял — нет? А ты пока его добиваешься. Если обижаешься на меня за правду, значит, добиваешься, чтобы я тебе врал. Если настаиваешь — буду. Но ты прикинь: тебе от этого лучше станет? Сейчас — да, я тебя спровоцировал.

Но честно, не скрывая. И ты теперь знаешь: если выдашь мою берлогу властям — загремишь на много-много лет. До этого только я от тебя зависел, а ты от меня нет. Стоило тебе погореть — и я тоже в заднице. А теперь ты в моей безопасности заинтересован так же, как в своей. Согласись, все честно, да?

Вошел Сергей, неся тарелку так, что половина его большого пальца была в супчике. Он поставил супчик передо мной, вытащил ложку из кармана.

— Слушайте, — спросил я у камеры, — а с вашими людьми только через вас или напрямую можно?

— Как хочешь... Давай напрямую.

— Ты, Серега, больше так не делай, — попросил я тихо и очень вежливо, понимая, что срываю зло на первом попавшемся. — Я ж не виноват, что меня самого на кухню не допускают и тебе носить приходится?

— А чего? — удивился алкаш. — Принесу, ничего... Или супа не хошь?

— Я говорю, что после пальцев твоих в тарелке, — медленно, как ребенку, объяснил я ему, — вкус не тот. И ложку мне из кармана не давай — кто его знает, что там у тебя еще лежало. Будь другом, вспомни о гигиене. Я ж не ананасов прошу, верно?

— А-а, — закивал мужик. — Чего ему, — спросил он у телекамеры, — на подносе теперь нести?

— Неси на подносе, если человек просит, — хохотнул Михуилище.

Сергей рыпнулся забрать тарелку, но я не дал. И он ушел как бы недоумевая, почему мне одной тарелки мало.

— Принеси сигарет! — крикнул я ему в спину, но он не отреагировал, и я не понял: услышал или нет? — Мне бы зубную щетку и пасту, — сказал я камере, отвлекая внимание Полянкина от просьбы о сигаретах.

Курить я бросил, но где сигареты, там и зажигалка, а она — серьезное оружие.

— Нет проблем, — отозвался репродуктор. — Ну, ты уже способен о делах говорить? Или тебя еще поуговаривать? Смирись. Каждый такое пережил. А ты — наемник, ты такие дела выполнять берешься, такие тайны узнаешь, что просто обязан и работодателю дать на себя компромат.

— Ничего себе, — пробурчал я, демонстрируя неохотное примирение с его правотой и стараясь на самом деле ощутить что-то похожее. Угроза убить ту, над кем я из-за наркоты измывался, долголетия ему не прибавила. Зато мне добавила осторожности. Действительно ведь сам пришел. Действительно, если не хочешь, чтобы тебе врали, не выдавай, насколько тебе не по нутру правда.

— Во что же я, интересно, превращусь, если каждый наниматель... захочет меня в дерьмо перед видеокамерой окунуть? Это что же: «Перед употреблением подержать в дерьме»?!

Михуил хохотнул, радуясь завязывающемуся разговору.

Логики и целесообразности в его трактовке событий — на вагон и маленькую тележку. Если трезво рассуждать, мне и в самом деле, кроме себя, кроме собственного верхоглядства, винить некого. Что не означало, будто практические последствия моих промахов сойдут Полянкину с рук. Чихал я на причины, заставившие его раззявить пасть на кусок, который ему не по зубам — а я себя по-прежнему считал таковым. Но мне сейчас важнее всего вызнать: что за человека я мучил, где она, и что с ней сейчас, и что Михуил уготовил ей в будущем? Но прояснять все надлежало так, чтобы он и не заподозрил о моей, пока Она в его руках, зависимости от него. Пусть приписывает мою покладистость компромату, на который мне в данный момент чихать. Я своих чувств еще не понимал, но знал: пока насчет этой женщины все до конца не пойму, уже не успокоюсь.

Серега притащил поднос, на котором кроме новой тарелки и чистой, надеюсь, ложки лежала пачка «Явы» с разовой зажигалкой. Я осторожно зачерпнул, подул, попробовал, внешне лениво слушая монолог новоявленного диктора, мать его так... Очень интересно он перешел на «мы», давая понять, что за ним — сила.

— ...и поняли, что дело, в которое ты встрял, слишком денежное, чтобы проигнорировать. Начали с простого, сделали поиск по компьютерным базам данных. Оказалось, что с ожерельем, которое тебя наняли отвезти, все не однозначно. Такое впечатление, что до недавних пор никто о нем ничего не слышал. То есть само изделие — подлинное. Сделано ориентировочно лет четыреста назад. Но имеет ли оно хоть какое-то отношение к царице Тамаре — большой вопрос. Хотя самое забавное знаешь что?

Я прожевал и послушно спросил:

— Что?

— А то, что... Ты знаешь, сколько взрывчатки достаточно, чтобы убить человека?

Я знал, но не счел нужным это показывать:

— Граммов сто?

— Три грамма! А в этом ожерелье, в трех бляшках из тех, на которых крепятся камешки, под золотом было пятьдесят! Причем располагались эти заминированные звенья возле застежки. Ты понял? Наденет ожерелье нужный человек, кто-то нажмет кнопочку, и — бэмс! Голова с плеч. А кому его собирались надеть? Президенту Грузии Шеварднадзе. Сечешь фишку?

Доедая супчик и чувствуя, как после горячего и сытного снова тянет в дрему, я старался слушать внимательно. Прислушивался и к своим ощущениям.

Но ничего, свидетельствующего о «добавках», не уловил. С жалостью к себе покосился на сигареты. Мне с таким трудом удалось бросить курить, что начинать опять просто не хотелось. В смысле хотелось курить, но еще сильнее хотелось жить без этой привычки. Вообще ненавижу зависимость от чего-то или от кого-то.

— Ну что? Попробуем наложить руку на страховочку? — добивался моего участия в разговоре Михуил. — Ты представляешь, как все просто? Звоним тем, кто тебя нанимал, и говорим: вы нам полстраховки, которую получите, а мы вам ожерельице назад. И никто не узнает о его начинке. А будете залупаться — ожерелье отдадим самой страховой компании. Она, чтобы сэкономить, не откажется выложить за него полсуммы. Но уж тогда, простите, про некую дозу взрывчатки могут узнать многие! Понял — нет? Куда им деваться-то?!

Беспроигрышное дело. Из семисот пятидесяти тыщ — семьдесят пять, то есть десять процентов, твои. А? Неплохо за недельку работы?

Мне надо было наладить с ним новые отношения, и я честно попытался это сделать:

— Михал Федорыч, конечно, я мало чего понимаю. Но если вам интересно... Очень прошу, давайте вернем им все? Будто ничего не поняли! Из таких дел живым выходит один на сотню, а то и на тысячу. — Я говорил горячо, хотя и знал, что впустую.

— Перестань! — не желал слушать Михуил. — Как они нас найдут? Как?

Деньги мы возьмем либо налом, либо так со счета на счет перекинем, что никто и опомниться не успеет.

Те, кого заворожили деньжищи, даже самосохранение теряют, не то что слух. Да, есть люди, которых шанс урвать сказочный куш буквально сводит с ума. Поэтому прочим лучше всего держаться от них подальше. Если, как у меня сейчас, это нереально, то надо думать только о том, как сорваться с крючка побыстрее и с наименьшими потерями. Только круглый болван или одержимый не поймет: как бы Полянкин ни изгалялся, а те, кто позолотил ВВ, чтобы убить Шеварднадзе, просто обязаны убить не только его, но и всех, кто оказался в курсе. При современном уровне техники выйти на шантажиста — плевое дело.

Ну, к примеру, деньги-то куда-то должны ведь попасть, верно? Сказочки о том, что можно незаметно заначить семьсот пятьдесят тысяч долларов, для наивных дурачков. Нал — еще опаснее. В любую пачку влепят микрочип. Ты их еще и пересчитать не успеешь, а тебе уже ствол в лоб ткнут. В итоге Полянкин не только ни гроша не получит, но потеряет и эту свою пещеру Аладдина, и жизнь в придачу. Оно ему надо?

Мне, пока у него в руках изумрудноглазая Ирина, она же Принцесса, тем более. И как объяснишь, докажешь, что весь состав «MX плюс», кроме меня, о шантаже ни сном ни духом? А у Боцмана двое детей, у Пастуха — дочь. Да и сами ребята не бронированные.

Но ничего этого я объяснять Полянкину уже не стал. Знаю я таких «партнеров»: привилегию говорить неприятную правду они оставляют себе, заставляя других врать только приятное. И вообще, с сумасшедшими надо соглашаться. Для начала испуганно посомневаться, а потом тоже загореться жадностью.

— ...Ты прав, Олег, — наконец вздохнул Михуил. — Небольшой шанс свернуть себе шею тут имеется. Но ведь выхода-то у нас все равно нет! Ты сам нас втравил по самые уши. Теперь что вернем мы эти камешки даром, что не вернем — твою фирму все равно в покое не оставят. Они просто обязаны считать, что вы все просекли. Значит, либо мы трясемся, живем, поджав хвосты, ожидая, когда до нас доберутся, и тогда даром принимаем нелегкий конец. Либо... Либо мы осторожно и скромно берем свою долю, понял — нет?

Неужели мы не сообразим, как получить свой кусок и чтобы наверняка, а? Как тебе такой вариант?

Говоря «мы», когда речь шла о риске, он, естественно, имел в виду меня. И там, где о куске, тоже меня — уже поиметого... Я, очень жалея, что не сдержался и чуть не выскочил из роли продувного, но жадного неудачника, ответил испуганно — пусть непрошеный «компаньон» побольше о своих творческих планах выскажется:

— Из меня Джеймс Бонд, как из валенка — смокинг... Жить хочу, Михал Федорыч. Я лучше на дно уйду. Авось у этих падл более важные дела найдутся.

Не выйдет скрыться, так хоть в крайнем случае — попытаюсь.

В репродукторе раздался протяжный вздох:

— Как ни понимаю я тебя, Олег, но вот этого тебе позволить не могу.

Такой шанс не то что раз в жизни... Нет, он даже не в каждой жизни бывает!

Иметь случай срубить три четверти миллиона, а то и весь миллиончик за пару пустяков — и упустить его? Это, парень, признать себя мелюзгой. Ты этого не поймешь, но я такого допустить не могу...

Я прямо видел, как он там слюни пускает. Не мне, понятно, сейчас на здравый смысл ссылаться, да только я на таких ловцов жар-птиц уже насмотрелся. Обычно они встречаются в двух ипостасях. С горящими глазенками и азартно трясущимися губешками — первая. Вторая, итоговая — свежий, воняющий кровью или разложившийся, воняющий тухлятиной труп. Про который и не подумаешь, что и «это» тоже когда-то ходило и дышало.

Но — молчу-молчу. Радуюсь, что главное уже понято: эта охота за грузинскими побрякушками послана мне не ради них самих.

* * *

На войне атеистов нет.

Я не верю, что есть хоть один солдат на свете, который бы не молился, не взывал к Богу. Как он его при этом называет: Христос, Отец небесный, Аллах, Судьба, Рок, Кисмет, Природа — дело десятое. Какой душе какое слово ближе.

Когда вокруг сумасшедшая и нелепая смерть, гораздо легче ощутить над собой некую силу. Потому что если и не бывает ситуаций беспроигрышных, зато безвыигрышных — сколько угодно. А какая кому ситуация выпадет, решает — Он.

И как, зачем Он решает то так, то эдак, понять не дано. Поэтому новичкам действительно везет: они ведь начинают, зная и веря только в то, что «надо попробовать». Вот Он им и дает фору. Наверное, хочет, чтобы мы все перепробовали. Наркодилеры тоже первую дозу часто дают даром.

Одно хорошо в моей профессии: точно знаю, что когда-нибудь убьют.

Это помогает быть настороже. Постоянно. Обычный человек, не чуя за собой вины или охоты, мало бережется. Ему кажется, что его обязан беречь Он. Таких и машины грязью забрызгивают, и мильтоны, поймав пьяненькими, мордуют, и жулье на каждом углу обдирает. А я, неся другим в силу профессии то горе, то смерть, знаю, что хожу по краешку. Каждого встречного вначале вижу как потенциальную угрозу.

Я выбрал способ жить, высматривая удачу. А чтобы Он ее позволил, нужно очень старательно прислушиваться к Его правилам и советам — ведь у Него для каждого из нас особые, индивидуальные правила. Одного он за нечаянно придавленного муравья в порошок сотрет, другому миллионы людей вроде бы прощает. Когда я это понял, перестал смотреть назад, спрашивая «почему?».

«Почему — я?» «Почему — меня?» И тому подобное... Все это поиск ответа в прошлом. А прошлого-то уже нет, сгинуло. Чего о нем гадать? Что, интереснее и полезнее знать, почему тебя вчера не убили? Или — отчего завтра жив останешься? Нет, если хочешь пожить, спрашивать надо: «Зачем?»

Когда смотришь вперед, в будущее, меньше шансов упускаешь. Основное — догадаться: «зачем» именно ты Ему именно в данной ситуации нужен. И не спутать — Его «зачем» с «зачем» какого-нибудь Полянкина или с собственным.

Около Биноя, например, был у меня случай. Это километров девяносто от Грозного. Долбанули там боевики колонну военторга. Грамотно управились — раздробили и, пока каждый осколок вкруговую сам себя защищал, уволокли десяток баб. Нас, пастуховцев, на вертушке вдогонку кинули. Догнали мы, высадились, преследуем. Шансы у нас хорошие: теперь, у них в тылу, это как бы уже мы партизаны, а не они...

Для справки. Наверное, у каждого солдата своя война. Я знаю ребят, которые бились за то, чтобы дожить до следующего обеда. За погоны. За деньги. А кто-то хотел всего лишь получить еще одно письмо от девушки.

Пастух научил меня воевать с рабством. И с теми, кто его покрывает, прикрывает и оправдывает. И с теми, кому собственное невежество дороже жизни.

Это при том, что понимаю: как бы там наши вояки ни причитали, что в Афгани и в Чечне политики победу отняли, когда она вот-вот закончиться должна была, — трепотня. И Лебедь поступил как настоящий генерал. Он после захвата территории заставил взяться за работу политиков. Не его вина, а наша общая, что мы себе выбрали таких политиков, которые умеют только врать и брать. Или наоборот.

Армия — не скальпель, а кувалда. В антипартизанской войне она не выиграет никогда. Не знать этого — попусту подставлять под пули мальчишек, которые, чтобы выжить, вынуждены звереть. Особенно если мы, допустим, в приличном доме приличной вроде бы чеченской семьи вдруг находим яму, в которой рязанский мужик пятый год рабство отбывает. Будь я ментом или судьей — я бы припомнил какие-нибудь параграфы. А я солдат. Я на войне.

Беру гранату, и то, что мой земеля для них наишачил, взлетает обломками и пылью.

И лучше при этом хозяину дома, хозяйке и их детишкам резких движений не делать.

Не нравится? Так езжайте туда сами. Проводите разъяснительную работу, что рабство — это не есть хорошо. С ними, с рабовладельцами. Из ямы вас хорошо будет слыхать. А мне про то, что дети не виноваты и жены тут ни при чем, не надо. Потому что у меня в голове армия не мысли, а рефлексы воспитывала. Сначала стрелять и только потом, если время будет, смотреть, в кого попал. И я, в свою очередь, не разъяснения, а рефлексы внедряю. Чтобы с детства запомнили: если в яме один русский сидит, то обязательно и второй придет. Ага, на танке или с гаубицей. И тогда уж, если сам ты никого в яму не сажал, не обессудь: учись выбирать соседей.

Конечно, ихнему населению это не нравится, конечно. У рабовладельцев души тонкие и чувствительные. Конечно, наши отцы-командиры послушно разъясняют, что зазря пострадавшие жители плодят мстителей-партизан. Но у них, у командиров то есть, плохо получается. Тут ведь вот какое дело: те, кто способен эти разъяснения воспринимать всерьез, быстро попадают либо в землю, либо в рефрижератор. А выживают только невосприимчивые к подобным словесам. Поэтому как наш Пастух действовал, когда надо было спешно куда-то добраться? Он сажал на броню нашего бэтээра самого уважаемого местного старика. Старейшину тейпа. И все ихнее мирное население знало: вторая пуля — старикова. И не было случая, чтобы при таком раскладе мы на засаду напоролись. За что моя мама и я лично Пастуху очень и очень благодарны.

Живу вот.

Но — правда: оккупация не победа, а затишье. Если его не использовать, чтобы мирное население зажило по-человечески, чтобы научилось рабовладельцев презирать и бандитов ненавидеть, ничего путного не будет. Но ведь у нас до сих пор как: кого освободили из рабства, тех по телику показывают. А тех, кто ими пользовался, их жен и детишек — нет. Почему?

Чтобы наши солдаты зверьем казались. Так пацифистам проще. У них ведь тоже восприятие черно-белое: вот пусть все будет хорошо, по закону, но без насилия. Ага. Разбежался. Что-то не припомню гневных речей московских чеченцев против рабства, как такового. А вот что антиконституционная регистрация в Москве их возмущает — слышал. Но о рабстве в Ичкерии они что-то помалкивают. Законники. Может, поэтому и рабов в Чечне не регистрируют?

Суки.

Так их всех Пастух идентифицирует, уточняя: "Увидел ствол — сади!

Пусть лучше его мама плачет, чем твоя".

Аминь.

И Аллах тоже, разумеется, акбар.

Очень мне его модель рая нравится.

* * *

Однако в том частном случае, возле Биноя, роли поменялись. Бандиты на маршруте, то есть их цель — идти к определенной точке; они пленных взяли, что для партизан последнее дело, да еще — женщин... А мы в тот момент в роли партизан. У нас забота святая: мирное население от захватчиков спасти.

Задача при этом только одна: максимальный урон противнику, трофеи (пленных) сгрести и — ходу. Никаких территориальных притязаний. Ну и минус партизанский — тоже наш: времени в обрез. Потому что супостатам ничего не стоит пленных порешить. Не обсуждая, но давая себе отчет во всем изложенном, мы на это дело, на освобождение пленных то есть, шли с энтузиазмом.

Поэтому Пастух, рискуя чуть сильнее обычного, высадился с нами вплотную к ихнему арьергарду и попер почти в лоб, связывая заслон. А майор Куликов, тоже наш, спецназовский, со своими контрактниками во второй вертушке — наперерез. Только у него не получилось. Задергалась, задымилась их машина, а потом огненный столб на склоне — и все. Мусульмане грамотно так отходят. Мы им не нужны, и нам по всем канонам ловить уже вроде бы нечего, только баб-то жалко. Свои ведь. Они за денежкой, квартирками и мужьями сюда приехали, не за муками. И к тому же местность эту мы случайно хорошо знали: в прошлом году чечены наш батальон тут, возле спаленной турбазы, крепко приперли, а все потому, что одним хитрым распадочком воспользовались. Вот Пастух меня, Боцмана, Артиста и еще одного бойца, Васильева, по нему и послал. Задачу поставил ту же, что была у куликовского неудачливого взвода: обойти, связать боем до подлета подкрепления.

Партизанить, короче.

Остальные в это время должны видимость производить, будто наседают они по обязаловке и вот-вот намерены отойти.

Мы вчетвером удачно большую часть пути прошмыгнули, а когда уже чуть-чуть осталось, снайпер уложил Васильева, который шел последним. Я сперва услышал, как он упал. Оборачиваюсь: полчерепа снесено, хрипит и ногами сучит. Все. Остальное все вокруг тихо и неподвижно. Впереди — голый откос, поджимающий фактор времени, и совсем непонятно, где тот снайпер.

Слева ложбинка, еще с прошлого раза выжженная, извивается. Я — туда, потому как мельче и юрче. Пыхчу вверх, вдруг слышу бряк какой-то за спиной и мушку меж лопаток чую. Я на такую ситуацию уже тренирован — мигом руки вверх, встаю, рот набок, чтобы поиспуганнее казаться, и поворачиваюсь. А сзади — пацан.

Натуральный мальчишка лет четырнадцати, палец на курке карабина, вторая рука, держащая цевье, удобно так локтем на камушек опирается, левый глаз прижмурен. Он только чуть-чуть промедлил. Потом рассмотрел меня: маленького, не выше его самого, дрожащего, ну и перестал щуриться.

Размечтался пленного привести. Денежку, может, потом за меня слупить.

Встал, дурачок, винт у пояса держит, стволом дергает — брось автомат, мол.

Моя рука машинально действует. Вроде просто снимаю лямку своего АКМ, но прихват такой, что мне его срезать — полсекунды.

И вдруг мне как голос в ухо: «А зачем этот парнишка тебе встретился?»

Про жалость не буду. Маленький он там или большой, не с ним воюю, а с его карабином. Какая разница, сколько лет тому пальцу, который на курок нажмет? Не будь этого вопроса — «зачем?», я бы его срезал и не каялся. Но коль вопрос проявился, всякие «почему» побоку. Все еще «панически» дрожа, откладываю автомат подальше. При этом движений делаю много, беспорядочных и суетливых. Чуток жду, а когда ствол его карабина пошел вниз, взвиваюсь в косом прыжке и врезаю ребром сапога мальчишке в грудь. Он — на спину, головой о камень. Я его винтовку отбросил, посмотрел: еще дышит.

Опять-таки, думаю, раз он мне для чего-то нужен, надо тащить. Зачем — не ведаю, но раз нужно... Руки-ноги стянул, на хребет взвалил и — дальше.

Карабкаюсь, задыхаюсь. Возле гребня опять крутая голая плешь. Делать нечего. Без ноши я бы ее втрое быстрее, зигзагами, проскочил. Но — тащу. И тут на полпути снайперская пуля. В метре от головы — так каменной крошкой и брызнула. Вспотел я так, что аж в сапогах захлюпало, но не верю, что он просто промахнулся. Пугает! Чтобы просто пацана пожалел — вряд ли: война.

Но коль он мажет, то, не тратя сил на петли, жму прямиком. Он еще пару раз пугнул, даже ляжку мне задел, но это я уже по другую сторону гребня заметил.

Скатился за гребешок, вижу внизу теток наших — табунком сбились. И всего двое «чехов» с ними. Один причем какую-то уже завалил и жизнерадостно трахает. Судя по мордам и чалмам — иноземные. Арабы какие-то. Мусульмане — они ребята горячие, когда на бабу залазят, так просто живут этой минутой.

Впрочем, как и все другие наемники тут: никто ж точно не знает, какая именно у него минута выдастся последняя. Но мусульмане — разговор особый. В мусульманских краях острейший дефицит на свободных баб. Больших денег там это удовольствие стоит. Для них женщины, что для наших — водка. Если в наши ящик белого отхватили, неужто не остограммились бы первым делом? Мусульмане сами почти не пьют и наемникам своим запрещают. Больше о малодоступном для них сексе мечтают. Вот и напарник трахальщика — не столько стерег, озираясь по сторонам, сколько бесплатной эротикой наслаждался. Сплошная заря цивилизации, естественный отбор: победитель урвал самку и спешит осеменить, пока цел. Война.

Мальчонку я сбросил в ложбинку, так, чтобы и скатиться не мог, и не нашумел. Сам же проскользнул вниз, быстренько от сторожей избавился, а баб матюгами и пинками назад погнал, к Боцману с Артистом. Однако тетки не хотели в сторону стрельбы бежать. Как своего увидели, так сразу же и возомнили, что кого-то интересует их мнение. Вот есть у баб нутряная потребность права качать — с теми, кто им это позволяет. Только что стояли и ждали, не рыпаясь, пока их разложат, а стоило русскому мужичку появиться — и закудахтали. В основном о том, что, мол, лучше бы отсидеться в кустиках. Да и мой невзрачный вид уверенности в них не усилил. Но когда они узрели здоровяка Боцмана, когда Артист им лучезарно обрадовался, воодушевились и зашевелили задами охотнее.

...Я так и не знаю точно, почему та снайпера меня упустила. Потом мы на ее лежке нашли осколки зеркальца со следами пудры — от косметички. Бабы есть бабы, они чего только с собой не таскают. Однажды возле одной снайперши, разметанной прямым попаданием, мы нашли целехонький маникюрный набор, инструментов на тридцать.

Боцман, романтик, теорию выдвинул, что снайпера та — мамаша или сестра моего юного пленителя и он у нее — последний. Не знаю. Да и плевать. Мне другое существенно. Опять подтвердилось: каждый, кто мне попадается под Его присмотром, может от чего-то или кого-то меня заслонить. С тех пор я стараюсь твердо придерживаться пределов необходимости. Убийства в большинстве случаев от «почему». Для будущего же, ради «зачем», они бесперспективны. Потому что ничего не дают, а только отбирают. И жизнь, и возможности.

* * *

Помалкивая в ожидании, когда Полянкин родит что-нибудь конструктивное, я слушал его вполуха. Сосредоточился на попытке разглядеть хоть какой-то смысл в этом ералаше с кейсом, подпольем, сексом, шантажом и грузинскими драгоценностями. Искал хоть какую-то взаимосвязь, позволяющую высчитать цель событий. Еда помогла, информация отвлекла, и мысли о зеленоглазой куда-то нырнули. Утихла смута, возникшая от желания опять ее увидеть и почувствовать.

Понять — «зачем» для меня означало выяснить, как мы все в этой истории взаимоувязаны. Что мне-то самому делать — и в первую очередь сейчас, и вообще. Зачем мне Полянкин с его страстным желанием наложить лапу на деньги покушавшихся на Шеварднадзе? И зачем те, кто заготовил эту бяку, наше «MX плюс» выбрали?

— ...придется тебе мне помочь. Не даром — ручаюсь, что свою долю получишь. Только не вздумай дурить: кроме видеопленки, которая тебе срок за изнасилование гарантирует, будет еще и трупешник. С тем ножичком, который ты на руке носил, — это верное пожизненное. Или пуля при попытке к бегству.

Если вынудишь... С другой стороны, все, что у меня есть, в твоем распоряжении. Включая телок — в любом виде и любой масти-размера. Я так понял, что они, после денег разумеется, представляют для тебя главный интерес?

Откровенно хмурясь, когда он пугал, на последних словах я расцвел.

Пора соглашаться — якобы от того, что некуда деться и от перспективы заработка. Оживившись, дал понять, что начинаю серьезный торг:

— Бабы, конечно... Это хорошо. Но интересно: что другое из того, чем вы, так сказать, располагаете, в моем распоряжении конкретно. В денежном, так сказать, выражении?

— А зачем тебе деньги? То бишь ты о каких деньгах?

— Как о каких? Почему всего десять процентов?

— А кто тебя спас, разминировав и во всем разобравшись? Я ж не один тут. Да и подстраховать тебя нужно будет. Вот и получается, что всего, с тобой, нас десятеро. Ну и всем поровну.

Так. Значит, те, кто видео налаживал, тоже в доле. Это хорошо.

Но важно было показать, что я всерьез проникся его замыслом. А когда проникаются всерьез, хотят получить побольше:

— А кейс-то кто добыл?! Мне ж еще друзьям нужно отстегнуть: они ж тоже засветились. На них же тоже охота пойдет!

— Так мы же кейс вернем, забыл, что ли, бестолочь? — не на шутку разозлился Михуил.

— Ага, я — бестолочь. "Так, мол, и так, — скажу я своим парням, на которых заказчики наедут. — В кейс я заглянул, но что увидел, вам не скажу!

Сам получу кусок, а вы пока тут, в уголке, тихонько посидите, не мешайте".

Ну и кто я буду после этого? Да и вы — долго ли протянете?

Повисла такая пауза, что я чуть не рассмеялся: мордатый Михуил явно забыл о моих соратниках.

Интересно, с чего это он мне баб чуть ли не по каталогу предлагает? У него что здесь, особый бордель, что ли? Вот тихушник. Никогда бы про него такого не подумал. Бордель — это серьезно: с одной стороны, засветиться легче легкого, но с другой — богатые связи, опыт и вышибалы всякие. Короче, змеюшник. Похоже, влип я по самую маковку.

— Гхм-гм! — откашлялся наконец репродуктор. — Ты говоришь о своих компаньонах по охранному агентству?

— Ну!

— Боишься их?

— Не то слово! — Я поежился, не боясь переиграть. Мне ли не знать, каковы мои друзья во гневе.

— Тогда... Давай считать, что все вы в доле. А ты просто один из них.

Чего молчишь?

— А что тут говорить? Я за них решать не могу. Но очень сомневаюсь, чтобы они при таком раскладе согласились на одну десятую.

— Сколько же вам нужно? — Голос Михуила изменился.

Посуше стал, собраннее. Появилось ощущение, что до этого я в нем ошибался: не забывал он о моих друзьях. Ждал, гад, когда и в связи с чем я сам о них вспомню. Проверял. Если так, то его заинтересованность во мне становилась понятнее, а тот, кто за ним, кто решал и ниточки дергал, делался опаснее. Не верил я, что и бордель, и странные, походящие и непохожие в то же время на тюремщиков охранники — это дело рук Михуила. Все ж таки, болтая за выпивкой, человек хорошо раскрывается. Не похож Полянкин на человека, способного организовать подобное. Попользоваться — верю, может. А создать — вряд ли.

— Почем я знаю? — Я сыто зевнул. — От условий зависит. Обычно Пастух спрашивает: приглашаете или нанимаете? Если нанимаете, вся добыча — ваша, но и все расходы тоже. И гонорар само собой...

— Не тяни. А что означает, что вас «приглашают»?

— Обычно, извините, он на это отвечает: «Либо добыча пополам, либо пошли вы со своими приглашениями в...» В общем, недалеко, но поглубже.

В репродукторе щелкнуло, и еле слышный фон пропал. Отключили там микрофон. Стало быть, Михуил не из страха со мной дистанционно беседовал. У них там целый хурал возле микрофона собрался. Ладно, пусть посоветуются.

Репродуктор опять зашипел и голосом Михуила проявил скептицизм:

— Насколько можно на твоего Пастуха положиться?

Я захохотал. Этот вопрос Михуил явно от себя, не согласовав, брякнул.

— Чего ржешь, Олег? Забываешься!

— Михал Федрыч, любезный! Пастух не пионер. Он никогда не скрывает: каждый — за себя, один Бог — за всех. У нас просто: хочешь — верь, хочешь — нет. Хорошо заплатил — хорошо служим. А при плохой оплате мы и не беремся.

— Так сколько это — «хорошо»?

— Ну я ж сказал: половина. Игра в открытую: я прихожу к своим и говорю, что затевается. Все говорю.

— А если они откажутся?

— Если откажутся, тогда и подумаем.

— Тогда... — И опять мертвая тишина в динамике. — В общем, иди к себе.

Там тебе опять игрушка приготовлена. А я — подумаю. Иди, чего сидишь?

— Если, Михал Федрыч, мы партнеры и все такое, то... Чего ж вы меня в камере маринуете? Как зэка. Даже хуже. Ни чайку попить, ни телик посмотреть. Даже мыла, простыни и одеяла нет! Я ж тоже человек, почему со мной — так?!

На последней фразе голос мой натурально дрогнул. Но не от обиды. Вдруг подумалось: не преувеличиваю ли я содержание человеческого в себе самом? У меня зудело внутри от желания мчаться сломя голову в камеру. Чтобы увидеть Ее.

— Что? А... Вот еще напасть на мою голову — комфорт тебе обеспечивать.

Хорошо, посиди пока, где сидишь.

Поскольку еще одно оружие никогда не лишнее, то я открыл сигареты, достал одну и прикурил, сунув потом пачку и зажигалку в карман брюк. Пыхнул дымком, старательно не затягиваясь, и задумался. Вернее, попытался. Мне казалось, что моя головенка вот-вот лопнет от обилия всего, что требовалось разложить по полочкам, потом препарировать, а потом по-новому разложить и сцепить. Так, чтобы получился хотя бы один вариант, при котором я смогу выпутаться сам и выпутать Ирину.

И одновременно — неведомая мне прежде легкость. Даже — одухотворенность в теле. Словно отвалилась висевшая все эти годы между ног гиря. Я и не подозревал о ней, пока она не исчезла. Несмотря на кислое положение, душа наслаждалась. Даже страхом, что наткнусь на омерзение зеленоглазой, наслаждалась! Ведь в любом страхе и — надежда. Пусть не знаю, как долго продлится эта эйфория. Все кончается. Сейчас, кроме этой надежды, другого смысла в моем существовании не было. Выживать ради надежды на встречу с Ней мне нравилось.

Одна из телекамер тихонько зажужжала, повернулась, меняя сектор, и я пожалел, что не согласился вернуться в свою конуру. «Свою»! — быстро же я обживаюсь. Во всяком случае, там тихо, покойно и обстановка столь бедна, что не отвлекает. Можно не спеша обсудить расклад с Пастухом. Мысленно.

Репродуктор опять отхаркался, и неприятно оживленный голос Михуила сообщил:

— Ну что, Олег, готовы твои новые апартаменты. Иди устраивайся.

Сергей, проводи. Хотя подожди. Ты учти: то снадобье, которым я тебя угостил, экспериментальное. Могут быть побочные эффекты. Вроде эйфории и даже горячей страсти к объекту. Так что учти: это не любовь. Это — химия, парнишка.

Он мерзко захихикал. Алкаш Серега вынырнул из тени прохода и ждал, щурясь на меня. Я фыркнул, но от комментариев воздержался. Очень уж ехидный тон был у Полянкина, и я побоялся выдать вгонявшую меня в краску надежду.

Да, в сравнении с прежней камерой это были апартаменты, хоть и точно так же упрятанные в кирпичные подземные толщи. После нар и параши роскошью кажется типичный одноместный номер средней советской гостиницы. Обои с ярким цветочным орнаментом, полутораспальная тахта, тумбочка у изголовья с настольной лампой и пепельницей. Шторы, из-за которых пробивался свет «дневной» лампы, сопровождаемый характерным противным зудом, почти новые. В углу телевизор — импортный, с дистанционником, но из дешевых. Стул, стол — помесь обеденного с письменным; слева от входа — дверь в совмещенный сортир, но сама туалетная комната большая и очень белая, облицованная отличным кафелем. Два нюанса отличали этот номер от обычного гостиничного: за шторой не было окна в силу подземного расположения; и попрек тахты лежала на спине, вздев к потолку колени, голая женщина, с руками, привязанными к щиколоткам, распертым короткой палкой. Но не та, что в прошлый раз. Не Принцесса. Сначала я не знал, легко осилив чахлое, как зуд, томление между ног: радоваться этому или печалиться. Стараясь держаться естественно, обошел номер, обследуя его на предмет микрофонов и объективов.

Отыскав две видеокамеры и три микрофона, громко сказал:

— Мне надоело быть этим... порнозвездой! Если за пять минут всю — всю, говорю! — трехомудию электронную не уберут, я ее сам раскурочу... Хотя добро, конечно, и жалко. Партнеры, мать вашу!

И чтобы не терять времени, принялся простукивать и прощупывать стены.

Нашел отлично заделанную небольшую дверцу и странный прямоугольник в стене напротив кровати. Вероятно, односторонне прозрачное окно. Женщина напряженно следила за каждым моим движением, стараясь дышать неслышно.

Минут через пятнадцать, когда я уже выдрал вместе с куском провода микрофон из-под раковины в сортире, появился Серега. Встал на пороге, безразлично глянул на женщину и удивленно — на меня:

— Пойдемте, Олег Федорович. Хозяин велел.

Ишь ты, по имени-отчеству.

Не столь я наивен, чтобы предположить, будто моя строптивость произвела впечатление. По жизни, не в кино, строптивых либо ломают, либо списывают в расход. Винтику, который не то что капризничать, а даже всего собственное мнение позволяет себе иметь, живо шляпку сворачивают. Но тому, кто очень нужен в данный момент, хотя и намечен в перспективе на устранение, могут дать послабление в мелочах. Чтобы расслабился, порадовался вниманию. От этого рвения инициативы у него будет больше, а осторожности — меньше. Было бы глупо с моей стороны забыть об этом, оказавшись в роли вербуемого. Но я, качая права, пытался показать, что считаю себя не их, а Пастуха человеком. То есть пусть не меня самого, а его — через меня — вербуют. Чувствовал, что чем больше накручу путаницы, тем мне будет лучше.

Я пошел за Серегой. Стоило усилий, чтобы не бросить прощальный взгляд на тахту. Но удержался. Хотел убедить самого себя, что без наркоты я от баб с ума не схожу. В новом номере все было как в предыдущем, но ни видеокамер, ни микрофонов. Ни бабы на тахте. Жалко, но понятно — воспитывают: меньше послушания — меньше и угощений. Пока наполнялась ванна, я почистил зубы, а потом с наслаждением улегся в горячую воду. Об упущенной возможности порезвиться жалел не очень, но отдавал себе отчет, что это я так себя ощущаю без той химии, которой меня угощали ранее. А с ней — кто знает?

Кстати о химии. Что-то случилось с моими волосами. Я и раньше, на ощупь, чувствовал странное, а сейчас, благодаря зеркалу, убедился: борода стала расти стремительными темпами. Раньше такой длины волосы вырастали у меня за полторы-две недели. И еще они сделались тоньше и шелковистее. Честно говоря, мне это понравилось: бородка получалась пушистая, как у поэта.

Такого в склонности к насилию не заподозришь.

Да и должен ли вообще человек нести моральную или юридическую ответственность за то, что вытворял, будучи против воли напичкан наркотиками? Не уверен, что мне суждено дожить до суда, который бы смог решить данную проблему, но самому для себя это понять бы хотелось. Виноват ли я за то животное, которое обнаружилось во мне? Ведь сумасшедших, что бы они ни вытворяли, не судят. А чем я отличался от обычного сумасшедшего?

Только тем, что меня таким сделали.

Приятная дремота окутывала меня, и я, как Док учил, нацеливал подсознание на решение насущных проблем:

— чем именно мы привлекли хозяев заминированного ожерелья?

— какую роль они нам уготовили?

— как выйти на тех, кто нас нанял через «Изумруд», чтобы не погореть при этом?

— как выйти на Шеварднадзе, если без этого не удастся обойтись?

— как выйти на Голубкова из УПСМ, поскольку, когда речь идет о международных отношениях, моих мозгов явно не хватает?

— стоит ли на самом деле втравливать в это дело Пастуха и остальных?..

И так далее. Ответы пока не проявлялись, но я готов был подождать.

Более того, я впервые ждал будущего с такой надеждой. Еще не знал, от чего или от кого сможет защитить меня Полянкин, но зачем он мне послан, было уже очевидно. И как бы я его ни опасался и ни ненавидел, я был благодарен судьбе за ясность, орудием которой он стал. Интересно, а я в отношении Полянкина — зачем? Орудием чего я стану в его судьбе? Из ванны вылез полусонный, предчувствуя озарение. Почти не вытираясь, вытянулся поверх одеяла в жестковато накрахмаленном пододеяльнике и погрузился в медитационный сон. Уже почти автоматически проходя все заученные стадии, сосредоточился на желтом тепле, растекавшемся от солнечного сплетения к сердцу — навстречу мягкому холодку над переносицей...

* * *

Однако ничего, кроме той жертвы, Ирины, мне не приснилось. Но вид у нее был почти веселый. Не смеялась, но смотрела на меня с явной симпатией.

Наверное, поэтому, хоть я проснулся и без всяких конструктивных идей, настроение у меня стало просветленным. Воздух в камере-номере оказался по-утреннему свеж. Отличная вентиляция.

Пользуясь надеждой на отсутствие телеглаз, после душа сделал двухчасовую разминку по полной программе и даже похулиганил, трижды гладко проведя кульбит. Осмелев, решил посидеть в позе лотоса — иной раз она закрепляет хорошее настроение. Но едва уселся, дверь без стука открылась, и на пороге появился неряшливый Серега. На мое счастье, он слишком сосредоточился на заставленном тарелками подносе, поэтому до того, как он поднял на меня глаза, я успел вытянуть ноги, притворяясь скучающим. Коль начал косить под простачка — придерживайся этой роли до последнего.

Упрямство вознаграждается.

Завтрак на этот раз был не просто обильным — томатный сок, капустный салат, пшенная каша, оладьи, джем и отличный растворимый кофе с пакетиками сливок и сахара отдельно, — но и аккуратно, по-женски сервированным. Жалко было такой лепоты, но поскольку лучше поголодать, чем жрать химию, пришлось все, кроме салата, перемешать, размять в руках и аккуратными порциями спустить в унитаз.

Классическая технология обмана в основе проста: меняй все местами и содержанием. Больно — демонстрируй наслаждение. Силен — показывай, что слаб. Голоден — демонстрируй сытость. Ненавидишь — старательно объясняйся в любви. Любишь — кривись от омерзения. Коль вступил на этот путь — не сворачивай, не пренебрегай мелочами. Особенно если не ты первый начал и твой обман ответный. Не мести ради — месть дело прошлого.

У меня пока не случалось возможности усомниться в практичности этих советов. Зато хватало поводов поблагодарить за науку. Поэтому выработался рефлекс: когда, как сейчас, все непонятно и становится все равно, что делать, я вспоминаю какой-нибудь рецепт и тщательно ему следую. Пока могу.

Чтобы поиметь ясность о планах моих тюремщиков, лизнул несколько раз размусоленную руками смесь. Подозрительных привкусов не ощутил. Значит, пока я предоставлен сам себе. Есть такая тактика: не обращать внимания на вербуемого. Пусть он изводит себя вопросами, предположениями и страхами.

Либо у Михуила есть головастый и опытный в этих подлостях помощник, либо даже не в Михуиле дело, а в настоящем хозяине здешних мест. Зачем скопидом помогает ему под себя копать? Пусть он сумасшедший, но не дурак же. Легко сообразить, что при моем участии в игре его шансы становятся го-ораздо выше. Почему? Да потому что кейс и ожерелье — все улики у них. Вроде бы запросто могут обойтись без меня. Но нет, не хотят. Значит, есть во мне нечто такое, без чего им никак. А подходы ко мне — только у Михуила.

Ломать обо всем этом голову мне скучно не было. Я мог бы помолиться, но не стал. Снайпер, к примеру, ведь тоже молится. И тоже — Ему. Хотя и с прямо противоположной просьбой. Ну и зачем заставлять Его выбирать, кто из двоих Ему нужнее? Забот у Него много. А впопыхах любой может ошибиться.

Даже Он.

Лучше самому поработать мозгами.

Глава восьмая. Хитрая правда

Те, кто считал генерал-лейтенанта Ноплейко Ивана Васильевича, начальника Службы анализа и предупреждения (САИП) ФСО РФ, громко и внятно проповедующего патриотизм, дураком, крупно ошибались. Генерал был очень смышленый и в некоторых областях даже весьма талантливый человек. А смышленый человек отличается умением приспосабливаться к любой обстановке.

Не его вина, если время, которое ему выпало, отличается дурью. Если страна, которой ему выпало служить, гордится дурацкими порядками. Если сама военная «отрасль», которая ему досталась — гражданская оборона, изначально была дурацкой. Сейчас-то это уже забылось, а ведь во времена всемирного ядерного энтузиазма, в середине XX века, многие страны захлестнула паранойя.

Американцы на полном серьезе строили под своими фанерными домиками бетонные норы, запасали в них продукты, дабы уцелеть при ядерном взрыве и после него. Русские рыли коллективные норы под общежитиями — помельче и похуже.

Но с той же целью.

До последнего дня существования СССР на каждом предприятии имелся минимум один штатный инженер по гражданской обороне и десятки внештатных санинструкторов. Плюс поселковые, районные, городские, областные, республиканские штабы и базы гражданской обороны. Плюс мелкие и масштабные учения. Под вой сирен все в обязательном порядке дисциплинированно бросали работу и бежали в ближайшее убежище. Там слушали лекции и смотрели фильмы о поражающих факторах ядерного взрыва. Кинохроника неопровержимо доказывала: если у военных в случае ядерной войны есть хотя бы минимальный шанс уцелеть, то у гражданских — шансов никаких. Если же кто-то в этом сомневался, то ему заодно показывали фильмы о возможностях химического и бактериологического оружия. Возможности были впечатляющие, тем более что и зафиксированы на пленке, и прокомментированы они были и вовсе архивпечатляюще.

Надо было оставаться круглым идиотом, чтобы, посмотрев такое кино, не напиться, а идти назад, к станку, чтобы точить запчасть к этой самой бомбе.

И надо было оказаться очень незаурядным человеком, чтобы не спиться в такой обстановке. Так вот, только благодаря недюжинному уму, воле, характеру и вере в торжество мира во всем мире Иван Васильевич Ноплейко сумел и в таких обстоятельствах и карьеру сделать, и не свихнуться, как многие прочие.

Его ум, помноженный на патриотизм, блестяще проявился во время чернобыльской катастрофы. Как раз того самого события, к которому эсэсэсэровская ГО (гражданская оборона) готовилась, не покладая рук, аж тридцать семь лет. Результат был великолепен. Стоило случиться настоящему ядерному взрыву, как все спецы многочисленных штабов всех уровней сделали все, чтобы ни одна сирена, тщательно смазываемая тридцать семь лет, даже не пикнула. Десятки, сотни тысяч убежищ, десятки миллионов противогазов и прорезиненных накидок были надежно заперты от населения. А радостные колонны тщательно обученных санинструкторов тащили своих детей под радиоактивный дождик.

Короче, когда друг Боря дал другу Ване погоны генерал-лейтенанта и вручил ему бразды правления спецслужбой, новоиспеченный генерал-лейтенант Ноплейко воспринял это нормально. Кому, как не ему, ни черта не понимающему в шпионствах, шпионствами и руководить? Ну не спецам же, которые то реакторы взрывают, то пароходы топят, то цены отпускают, то в законодательном органе сочиняют законы, которые не нравятся прочим органам?

Нет, пришло время таких, как он, Ноплейко, которые если и представляют работу спецслужб, то только по американским боевикам и отечественным книжкам, где сотрудники КГБ и ФСБ стреляют, взрывают, пытают и следят с такой легкостью и простой, точно они не чиновники, а психопаты.

Естественно, подчиненных себе Иван Васильевич подбирал по тому же принципу, что и друг Боря, — по принципу личной преданности. Пусть до САИП подчиненный сидел в штабе ГО в каком-нибудь Нюхосранске. Зато там, в штабе, у него было время эти самые книжки и газеты о тайнах спецслужб читать.

Однако в любом деле есть свои законы. Не в смысле «правил», а в смысле объективных и необходимых проявлений природы, данных нам в ощущениях. Одним из основных законов выживания умного человека в дурацких условиях было всемерное уважение к документам. Документ — это любая бумажка с любым текстом или изображением, подшитая в любую папочку, но задействованная не в любой, а в самый нужный момент.

В папочке с грифами «САИП ФСО РФ. Строго совершенно секретно».

"Направление «Грузия», которые Ноплейко сам придумал и сам же внедрил, в середине декабря появился новый документ. Это был цветной снимок 13 на 18, на котором генерал Голубков из конкурирующей в борьбе за доверие друга Бори организации — УПСМ — радушно улыбался некоему высокому стройному светловолосому мужчине с холодными серыми глазами. Для порядка на обороте снимка было написано: «дер.Затопино Зарайского р-на; генерал Голубков и бывш.капитан Пастухов». И число.

Для специалистов-умников в этом снимке не было ничего особенного. На то Голубков-де и сотрудник спецслужбы, чтобы встречаться и улыбаться всем, от кого может получить информацию.

А вот для генерал-лейтенанта Ноплейко в нем, в этом фото, был глубочайший смысл и большая творческая удача. Ибо в той же папочке несколько ранее был подшит иной документик. Докладная этого самого Голубкова:

"На запрос, поступивший от ССБ ФСБ РФ, докладываю...

Оперативный отдел УПСМ располагает определенной информацией о группе бывших российских военнослужащих, привлекших к себе внимание ССБ..."

«ССБ ФСБ»? — задумался Ноплейко. «Сверхсекретная база»? Или «Совершенно секретная база»? Иван Васильевич мог бы нажать кнопку селектора и спросить у адъютанта. Но этого делать было нельзя. Начальник не может быть глупее или необразованнее подчиненного. Зато он должен быть хитрее.

Ноплейко нажал кнопку селектора и сказал:

— Слушай, у меня тут в документе плохо отпечатано: то ли СВБ ФСБ, то ли ССБ ФСБ... Ты как думаешь?

— Наверное, это ССБ, товарищ генерал. Ихняя служба собственной безопасности.

— Да знаю я, что у них есть Служба собственной безопасности. Ты в корень зри. Не могли ли они там завести себе еще какую-нибудь Службу внутренней безопасности, а?

Адъютант несколько секунд переваривал глубокую мысль начальника, потом послушно вздохнул:

— Так точно, товарищ генерал, могли. Они все могут.

— Да? Тогда ладно. Ты проследи, чтобы дневальные пыль с подоконников в коридоре как следует вытерли. А то просто срам.

— Так точно, есть проследить!

Генерал успокоенно вернулся к чтению. Он из фильма о Штирлице знал, что всегда запоминается окончание разговора. И кончал свои разговоры с подчиненными так, чтобы те запоминали то, что нужно. А то, что не нужно, не запоминали.

Адъютант посмотрел на погасшую кнопку селектора и вздохнул. Он только что был на грани провала. Трое его предшественников вылетели с этого теплого местечка в столице из-за чрезмерной образованности. Один из них даже осмелился подсказать другу Ване, что «стеганография» — это не о стеганых китайских куртках, а об одном из методов шифрования. Ну и где нынче этот умник? Этот умник в Петропавловске-Камчатском. Служит особистом при голубом командире полка, который обожает новобранцев. Об этом уже знает вся Камчатка, поскольку мамы новобранцев заколебали Генштаб и МО жалобами.

А кто виноват? Виноват сам особист, допустивший утечку сверхсекретной военной тайны. И журналюги, которые позорят славные ВО.

Так, с облегчением вздохнул Ноплейко. Значит, Голубков из УПСМ пишет в службу собственной безопасности ФСБ. Закладывает кого-то, значит.

Интересно:

"...о группе бывших российских военнослужащих, привлекших к себе внимание ССБ.

А именно: о бывшем капитане спецназа Пастухове С.С. (позывной Пастух), 1970 г.р., прож. в дер.Затопино Зарайского р-на Московской обл.; о бывшем капитане медслужбы Перегудове И.Г. (Док), 1963 г.р., прож. в г.Подольске; о бывшем старшем лейтенанте спецназа Хохлове Д.А. (Боцман), 1968 г.р., прож. в г.Калуге; о бывшем старшем лейтенанте спецназа Злотникове С. Б. (Артист), 1969 г.р., прож. в г.Москве; о бывшем лейтенанте спецназа Мухине О.Ф. (Муха), 1972 г. р., прож. в г.Москве..."

Ноплейко нахмурился, споткнувшись на вранье.

Минутку. Хохлов проживает в Калуге? Чепуха. СНН (служба наружного наблюдения) САИП ему докладывала, что Хохлов, он же Боцман, живет в Москве.

Вот он, рапорт старшего лейтенанта Л.П.Курбановой, — точно, в Москве живет этот Хохлов. Значит, Голубков к тому же и врет. И кому врет? Он самой ФСБ врет. Непорядок. Конечно, Иван Васильевич мог бы посмотреть на дату докладной и догадаться, что, когда она писалась, Хохлов вполне мог жить еще в Калуге. Но генерал был умен. Он знал, о чем догадываться нужно, а о чем надо заставить человека оправдываться. Голубкову скоро много за что предстоит оправдываться, и тут кашу маслом не испортишь.

Удовлетворенно поерзав тощим задом в кресле, генерал закурил и продолжил чтение:

"Все вышеперечисленные проходили службу в Чечне и принимали непосредственное участие в военных действиях в составе специальной диверсионно-разведывательной группы, которую возглавлял Пастухов С.С.

Операции группы отличались чрезвычайно высокой результативностью, что было неоднократно отмечено командованием. Все члены группы имеют ордена и медали РФ, а Пастухов С.С. награжден также американским орденом «Бронзовый орел» за освобождение захваченных боевиками сотрудников Си-Эн-Эн Арнольда Блейка и Гарри Гринблата..."

Ноплейко на мгновение поднял голову и глянул на портрет друга Бори, так и не замененный портретом нового президента. Диверсанты-разведчики.

Очень кстати, очень. Американских шпионов они, значит, выручают.

"Весной 1996 г. все члены группы во главе с Пастуховым приказом замминистра обороны РФ были разжалованы и уволены из армии «за невыполнение боевого приказа». По неизвестным причинам какая-либо информация о случившемся полностью отсутствует.

Летом 1996 г. в силу сложившейся ситуации оперативный отдел УПСМ привлек Пастухова и членов его бывшей команды к участию в мероприятии, требующем высокой профессиональной подготовки и полной непричастности исполнителей к спецслужбам. Поставленные задачи были выполнены весьма успешно. Это побудило нас и позже иногда прибегать к услугам группы.

Все они являются профессионалами чрезвычайно высокого класса, в совершенстве владеют всеми видами огнестрельного и холодного оружия, боевой и гражданской техникой, исключительно эффективными приемами рукопашного боя, обладают навыками оперативной работы и т.д.

Однако внутреннее духовное перерождение, происшедшее после увольнения из армии во всех фигурантах, а особенно в Пастухове, вынудило нас принять решение полностью отказаться от любых форм сотрудничества с вышеперечисленными лицами.

Первой причиной является их непомерно возросшая алчность. Даже за участие в операциях, не связанных с риском для жизни, они требуют не меньше 50 тысяч ам.долларов на каждого, причем наличными и вперед".

Вот оно как! Генерал довольно хмыкнул. Он всегда говорил, что заигрывания с контрактниками к хорошему не приведут. Туда, где больше деньги, всегда слетаются рвачи и лодыри. А куда рвачи, лодыри и другие потенциальные предатели не идут? Туда, где платят мало и нерегулярно.

Значит, по логике, там будут служить за идею. Логично? Еще как! Не случайно нищие русские солдаты всегда били сытых иностранных наемников. Потому что наши воевали за Родину, а те — за гонорар.

Историю Ноплейко изучал в общих чертах. Умные люди понимают вредность избыточной информации.

"Второе. При выполнении поставленной перед ними задачи они проявляют далеко не всегда оправданную обстоятельствами жестокость, а порой и вовсе выходят за рамки закона.

Третье. Беспрекословно подчиняясь своему командиру Пастухову, они слишком часто игнорируют указания руководителей операции, достигая цели методами, которые им самим кажутся наиболее оптимальными.

Четвертое. Несмотря на то что уже в течение довольно длительного времени оперативный отдел УПСМ не привлекает их к сотрудничеству и, следовательно, никаких гонораров не выплачивает, все фигуранты, судя по всему, не испытывают недостатка в финансовых средствах, хотя только один из них, Пастухов, работает в построенном им столярном цехе. Возможно, они выполняют конфиденциальные поручения частных лиц или коммерческих структур, но нельзя исключать и их связи с крупным криминалитетом — связи если еще и не существующей, то вполне вероятной в будущем.

Мне не было разъяснено, чем конкретно был продиктован запрос ССБ, поэтому я лишен возможности дать более подробные комментарии.

Начальник..."

"Вот Голубков и попался, — аккуратно прокалывая дырочки на полях фото, улыбнулся Ноплейко. — Значит, сам же пишет о моральном перерождении и сам же с перерожденцами заигрывает. Комментатор хренов. А для чего заигрывает?

Понятно, что не ради Родины. Ничего, недолго тебе осталось умничать, профи гребаный. Всех вас САИП выведет на чистую воду. А потом, когда вы попадете в руки Ноплейко, он вам и объяснит, как надо с продажными контрактниками и их покровителями поступать".

Профессионалов генерал очень не любил. И не только потому, что от них, если вникнуть, все беды державы. А и потому еще, что они наблатыкались, сволочи, на каком-то особом птичьем языке выражаться. Таком, что нормальному человеку и не понять. А то, чего не понимаешь, вызывает естественные чувства отторжения, неприязни и опасения. Ничего. Ноплейко покажет вам эту вашу стеганую графию...

Глава девятая. Плохой кролик из Мухи

Я пытался придумать, как бы вызвать из тени настоящего дирижера всего происходящего со мной в казематах у Полянкина, когда наконец опять явился Серега. Он пришел с новым подносом и забрал старый. На сей раз сервировка была небрежной. В супчике и в котлетах-биточках ощущался тот же привкус, который предшествовал приступу агрессивного секса. Замысел неясен: то ли привыкание вызывают, то ли новую провокацию затеяли, то ли еще что-то.

Тайны мадридского двора не мое амплуа, мне бы чего попроще: минометный обстрел, снайпер на господствующем чердаке, на худой конец — патруль, когда ты в самоволке с бутылками в карманах. А вообще-то подумал упростить ситуацию до подобной не столь уж мудрено.

Достаточно взять Михуила в заложники и так, держа его за яблочко, то ли рвануть отсюда когти, то ли сойтись нос к носу с тем, кто дергает за ниточки. Но супчика я все же с аппетитом отхлебнул, котлеток отведал. Пусть далеко не все, что принесли, я стал есть, по-дружески поделившись с унитазом, но все же и принятое должно было сказаться. Однако за мной долго не приходили. Минут двадцать пять. И все это время я чувствовал, будто в моем паху сжимается пружина. Уж я постарался, чтобы со стороны казалось, будто я опять до полной потери рассудка одержим сексуальным бешенством.

Продемонстрировать это было не слишком сложно: видать, хорошо наложилось снадобье подземных химиков на мою истинную сущность. Во всяком случае, на ее похотливую часть. И вот я уже готов, торчу, как гаишник посреди льдины на Москве-реке, а за мной все не приходят и не приходят.

Они что? Эксперименты на мне ставят, как на собачке Павлова? Так мой рефлекс уже, как говорится, буквально рвется из штанов! Может, им надо, чтобы я сам себя вручную обслужил? Кстати, непонятно: как можно привыкнуть, то есть воспылать страстью, к снадобью, от которого ощущаешь себя тупым голодным кобелем, которому цепь не дает дотянуться до сучки?! Между прочим, закрепление рефлекса предполагает удовлетворение потребности. Может, мне им тут короткое замыкание устроить, чтобы напомнить: держать в четырех стенах сексуально озабоченных людей по Женевской конвенции черт-те какого-то года не полагается?! Или пора раскурочить стальной карниз, на котором занавески висят, и самому их вшивый замок отпереть? Приди Серега минут на пять позже — он свое лиричное «Пойдем, а?» договорить бы не успел. Потому что трудно разговаривать, заглотнув собственный кадык. Но судьба его хранила, и я ограничился лишь тем, что, пулей вылетев в коридор, кровожадно спросил:

— Куда, твою мать, «пойдем»? И не умничай, пальцем покажи — так быстрее будет!

Ошалело отвесив челюсть, он ткнул пальцем в сторону того номера с телекамерами, от которого я давеча гордо отказался.

Дверь его была приоткрыта, и, влетев туда, я, не оборачиваясь на тут же щелкнувший за спиной замок, уставился на связанную красотку. Новенькая.

Третья. Старовата. Лет тридцать пять — сорок. Титьки висят плоско, кожа желтовата. Перепугана. Не плачет даже, а лишь тоскливо подвывает с противным, но неизбывным бабским: «Ой, дура я, дура... Ой, сволочи вы все, сволочи!» Мало того что волосы сальные и нечесаные, так еще и запахи: до двери потом шибает, будто не мылась от рождения. Я чуть не замахнулся, чтобы врезать ей за вопиющее пренебрежение гигиеной, но тут до меня дошел юмор ситуации.

Она ж не виновата, что она — не Ирина.

И надо сказать, что подобная острота ощущений была внове для меня.

Конечно, мне приходилось и раньше чувствовать запах женщин, но прежде внимание на этом как-то не концентрировалось. Даже если что-то и не нравилось, оно скользило мимо. Вероятно, снадобье на сей раз, без водки, обострило мое обоняние.

И не только его. Бросалось в глаза, насколько ей больно от суровой сцепки, теоретически возбуждающей зрителя, а практически вызывающей в нем омерзение, чуть-чуть разбавленное жалостью.

Нечто похожее я испытал как-то летом в Грозном — еще до всех дудаевских штучек с рабовладельческим государством Ичкерия. В общественном туалете возле рынка. Зашел, потому что приспичило. А там такая — буквально — куча, обставленная по периметру (местная специфика) бутылками с водой, такая вонь, что у меня разом все потуги пропали. С тех пор уверен: игры в независимость, как и то, что прикрывают словами о борьбе за целостность, — одна большая куча дерьма, обставленная бутылками для подмывания тех, кто ее наложил. И каковы же сволочи те, кто вынуждает людей подобное разгребать?

Не к столу будет сказано. Не прошу у пацифистов прощения за фекальные детали. Какая обстановка, такие и подробности. Пусть скажут спасибо, что не описываю, каково прятаться от пуль за обделавшимся трупом того, с кем на пару минуту назад мечтал попить пивка на Арбате.

Наслаждаясь такими ассоциациями, я достал ножик, заначенный еще во время торгов с Михуилом. Увидев в ее округлившихся глазах готовность к истошному воплю, предупредил:

— Сейчас шнур разрежу... — Мог бы и развязать, но лень было возиться, да и не нужен он мне в таком количестве.

Пока она, услышав мой голос, переваривала смысл сказанного, мои действия показали, что кричать уже незачем. Что не разрезал — отмотал, и по тому, как она кряхтела и ежилась, понял, что ей в этой позе недолго пришлось корчиться. Она больше изображала муки, чем их испытывала.

Любопытно... Я снял с нее обрывки веревки, подивился тщательному малиновому маникюру и, когда она опять уставилась на меня, теперь уже с недоумением, дал вводную:

— Брысь в ванную. Вымойся. И чтобы без халтуры, а то задницу ампутирую!

— Спасибо, — ошарашенно отозвалась она и, держась за стеночку, заковыляла в санузел.

Со спины фигурка ее смотрелась лучше. Упруго, хоть и в синяках, как лошадь в яблоках. В походке, несмотря на обстоятельства, ощущалась грация, бедра качались аппетитно, но я, давя в себе предвкушение, собирал веревки.

Один подходящий кусочек сунул в нагрудный карман рубашки, остальные положил в тумбочку. Аккуратист я не только по роли. Мне, как и многим дуракам, нравится педантичность.

Потом разделся, складывая брюки и прочее на столе, не стесняясь демонстрировать камерам, что во всеоружии готов к совокуплению, и ставку делая на то, что вряд ли главарь сам сейчас следит за мной. Нет у него времени на непосредственное наблюдение А для рядового наблюдателя что завлекательного в том, как голый мужик под одеяло залезает? Наверное, они другого ожидали и слегка разочарованы, гадают: извращенец я в конце концов или нет? Вот пусть и маются. Никакими особыми зрелищами я их сегодня не порадую. Обман чужих ожиданий — тоже ведь обман.

Лежал и сам себе удивлялся: впервые, готовясь к приходу бабы в койку, я чувствовал что-то подобное. Кто бы раньше рассказал — не поверил бы.

Зная, что мне предстоит, именно сексуальную часть предстоящего я воспринимал как скучную необходимость. Лень мне было ее иметь, вот что. И это — радовало. Потому что позволяло надеяться, что приводящая меня в смятение неожиданная, непривычного накала тоска по зеленоглазой — не от наркоты только, но и по желанию собственной души.

Слегка колотил озноб от злобы, которую возбуждала гуляющая в крови химия и которую приходилось сдерживать. А то бы просто так, для разрядки, располосовал подушки. Почему-то вспомнился инструктор, предупреждавший: если делаешь обыск, имитируя воровство, непременно учини приметы варварства. Разбей что-нибудь, поломай, изрежь. Внешне — бессмысленно, но чтобы бросалось в глаза: вор боялся и потому крушил все вокруг, чтобы разрядку себе дать. Вор вынужден ненавидеть тех, кого обворовывает.

Наконец вода в ванной смолкла.

Я подмигнул камере: вам, мол, ребятки, только смотреть, а я сейчас всласть побалдею на шару. О, чуть не забыл. Привстал и из стоявшей на тумбочке бутылки наплескал полстакана водяры. Экспериментировать так экспериментировать.

— И мне можно? — робко попросила освежившаяся партнерша, подходя к кровати.

— А как же! — оживленно отозвался я, наливая ей побольше, чем себе.

Все в рамках: самец, возжаждавший на сей раз взаимности, поит жертву для раскрепощения. — Ты профессионалка?

Она, опрокинув, вернула мне стакан и, вытирая губы ладошкой, на всякий случай удивилась:

— Я? — Стояла, влажная, чуток косолапя, не пытаясь скрывать плоские груди и треугольник под пупком. Но и не слишком демонстрировала ранимые места, боясь спровоцировать неприятности. Как все-таки женщины быстро осваиваются, чутьем находя самый оптимальный для момента стиль. Что ж, придется ее несколько припугнуть.

— Иди сюда. — Я приглашающе откинул одеяло слева от себя.

Она обошла тахту замедленно, и я с трудом проглотил желание рявкнуть, чтобы не тянула время. Сейчас мне на руку любые затяжки, нагнетающие скуку у возможного зрителя. Авось начнет отвлекаться. Вряд ли тот экран, на котором я, единственный перед ним.

Улеглась настороженно, но именно так, как мне требовалось: теперь к первой камере, у фальшивого окна, она была спиной, а от второй, у двери, ее лицо заслонял я. Бурление под одеялом должно было показать, что я с энтузиазмом лапаю ее, но на самом деле дергался только локоть, а пальцы мои мягко легли ей под ухо и притиснули горло. Стоило некоторого труда не дать волю жадному позыву стиснуть его со всей силой.

Я зарылся лицом в ее мокрые волосы — запашок стал гораздо меньше, но все равно ощущался, — накрыл нас с головой одеялом и сухо спросил:

— Понимаешь, что сейчас тебя прикончить — шесть секунд? Кивни.

Она не только кивнула, но и умудрилась прохрипеть:

— Не надо... Я все... сделаю... Я ослабил хватку:

— Гладь меня... Энергичнее!.. А теперь... — Да что она, экономила шампуни, что ли, которых в ванной хоть залейся? От корней волос тянуло какой-то тухлятиной, хоть посылай ее перемываться. Чтобы сдержаться, напомнил себе, что это не она, это мой обострившийся нюх виноват. — Излагай, что здесь за сумасшедший дом?

— Ну... Просто частный экспериментальный.

— Что-о? Тут и в самом деле дурдом?

Так вот оно что. Серега — не тюремщик. Он профессиональный санитар психушки. Правильно говорят, что форма содержательна. Хоть и схожая работа, а все ж таки если в белых халатах, то специфика иная.

— А на кой он? — спросил я. — Зачем такой нужен?

— Ну лечат здесь. Психов. Опыты ставят.

— А бабы? Ты здесь что делаешь?

— Ну мы тоже — для опытов.

— Так вы добровольцы, что ли?

— Ну не совсем.

Интересно, но в такой манере она мне будет год сказки рассказывать.

Маленько придушил и рявкнул шепотом:

— Быстро и четко! Кто ты, как тут оказалась, что знаешь об этой берлоге и что здесь видела... Тихо, по порядку и не забывай шевелиться!

Профессионалки хороши тем, что на своей шкуре выучили: бывают ситуации, когда нельзя выкобениваться. Опять-таки опыт: их не раз допрашивали и хозяева-сутенеры, и в милиции, так что — привычка. Да и навыки, конечно. Они в автоматическом режиме, не затрудняя голову, делают все, что клиенту требуется.

Однако у этой ничего похожего не замечалось. Неуклюжие руки ее не столько гладили, сколько опасливо шарили по мне. Наверное, так ведут себя жены с пьяными мужьями, когда боятся не уступить, хоть и противно. И вроде она искренне удивилась моим вопросам:

— Как это «кто я»? — У нее даже некоторый интерес ко мне выступил поверх страха и неприязни. — Мэнээс, конечно.

— Что это такое?

— Младший научный сотрудник, конечно.

Издевается она, что ли, над нашпигованным химией страдальцем?

И я опять придушил ее, заставив поизвиваться не столько от нехватки воздуха, сколько от испуга:

— Как зовут?

— Марина.

— Чья ты? Откуда?

— Я не знаю, чего вы... — она захныкала, — хотите. Как это — «чья»?

— Слушай, — я осип от злости, чувствуя выходящую из-под контроля судорогу под животом и невольное удовольствие от ее панических конвульсий, — отвечай по-хорошему, но очень тихо: как ты сюда попала? Кто тебя мне подсунул?

— От-пус...ти-те. — Она, пунцовея, втягивала голову в плечи, и ее неподдельный ужас, резко отличающийся от притворства повидавших всякое шлюх, не только убедил меня в искренности ее недоумения, но и странным образом успокоил мой зуд. Это обрадовало. Вероятно, я боялся насильника в себе не меньше, чем она — моей жестокости.

— Говори.

— Но я не знаю, что вас интересует. Я тут работаю. — И она плаксиво, но шустро, как заученное, протараторила:

— Провожу лабораторные опыты по изучению воздействия психотропных и других препаратов на пробуждение и закрепление патриотизма в лицах с неустойчивой политической ориентацией и с травмированной ПТС психикой. С учетом полученных результатов вношу рекомендации по синтезации дополнительных ферментов с целью получения устойчивой реакции на раздражители...

На половине ее тирады я потерял нить, и ее слова скользнули, как мыло под ванну. Тут уж я ее придушил всерьез. Нашла когда и с кем шутки шутить.

Но все ж таки было в этой стерве некое обаяние. Как в человеке, который не теряется в нештатной ситуации.

— Для чего я тут? Отвечай, сука, по существу, или я тебе такой лабораторный опыт устрою!

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы отдышаться. Потом она урезонивающе, так, как говорят с опасными сумасшедшими, объяснила:

— Вы — травмированная ПТС личность, которой для стабилизации психики нужна стабилизация нравственно-политических критериев.

Та-ак. Наших ученых хоть убивай, хоть режь, хоть души, но по-человечески просто они и слова не скажут.

— Что такое ПТС? — Я решил разбираться по фрагментам.

— Посттравматический синдром. Наблюдается у тех, кто пережил сильную физическую или психическую травму. Пожар, автокатастрофу, чернобыльскую аварию, войны в Афганистане или Чечне. ПТС иногда называют по географическому названию места, в котором он получен. Вьетнамский синдром.

Афганский синдром. Он характеризуется нестабильностью состояния, бессонницей, кошмарами, приступами истерии...

— А кто здесь Полянкин? — перебил я лекцию.

— Михаил Федорович? Мой научный руководитель.

— Так это он тебя заставляет под этих, под травмированных, ложиться?

— Ну-у... Видите ли...

Она явно придумывала, как бы соврать. И я от навалившихся непоняток и ее упрямства разозлился всерьез:

— А ведь если я тебя убью, мне, как психу, хуже уже не будет!

— Вы не понимаете. Если вы меня убьете, вам начнут колоть...

Вот когда я ее действительно придушил! И прошипел:

— Вот убью и узнаю. А ты, если хочешь жить, кончай вилять!

Она заплакала. Искренне, но как-то не без удовольствия. Неужели я на мазохистку нарвался?

— Кто тут главный? Ну?!

— Подполковник Катков.

— А это кто?

— Военпред. У нас же госзаказ, а он осуществляет общее руководство и контроль за результатами.

— И что... Вы, научные сотрудники, обязаны с психами ложиться?

Я почему-то испугался, что и зеленоглазая Ирина — какая-нибудь такая, научная.

— Понимаете... — Она поняла, что соврать ей не удастся, и выложила:

— Вообще-то для этого есть фонды... на лаборанток. Ну берут девушек с Тверской или от сутенеров. Но если сама, то тогда эти деньги... Зарплаты у нас маленькие, а вы были так осторожны в прошлом эксперименте...

— Стоп!

Услышанное так меня озадачило, что я просто не мог сообразить, что теперь предпринять-то? Удивляясь между делом своему хладнокровию, стал дергаться, изображая оргазм. Мне определенно требовалась передышка, чтобы переварить информацию. Отрычав, я высунулся из-под одеяла, откинулся на спину и якобы обмяк с облегчением. Женщина — как ее? Марина — повернулась ко мне дрожащей от плача спиной и свернулась калачиком. Машинально стараясь ее хоть как-то утешить, я положил ей руку на плечо, слегка сжал.

Не знал уже, что и думать о Михуиле Полянкине.

А соображать приходилось быстро. Стоит наблюдателю догадаться, что я не насилую, а информацию собираю, они — если во всем рассказанном Мариной есть хоть часть правды — живо к иным методам перейдут. Но, согласитесь, трудно привести мысли в порядок, даже если речь идет о спасении своей шкуры, когда то, что между ног, требует своего до стона, в крови беснуется наркотик, а все, что вокруг, открывается с такой неожиданной стороны — как обухом по затылку.

Выходит, у Михуила тут научная лаборатория? Психушка, госзаказ, военпред, фонды? И я у них как подопытный?

Охренеть можно.

Впрочем, чего тут хренеть. Над всей страной опыты ставят, как над кроликами, и ничего. Кролики голосуют, как надо.

Суки.

И те суки, и эти.

Из всех банд казенные самые страшные. Эти уж если следы зачищают, так зачищают. Не думаю я, что девочки с Тверской, попавшие сюда, потом назад, на Тверскую возвращаются. Может, и зеленоглазую Ирину они тоже у какого-то сутенера умыкнули и теперь используют как «лаборантку»? Почему-то мне это нравилось меньше, чем роль шлюхи-актрисы, которую ей отводил прежде. Но нет, о ней сейчас лучше не надо.

Так, значит, госбанда. Этого мне только не хватало. Если Марина, конечно, не врет. Вроде бы уже навидался и наслушался всякого, но в такое верилось с трудом. Конечно, люди способны и на более жестокие штуки, но...

И тут я понял, почему меня сомнения обуревали: с Михуилом это скотство никак не совмещалось. Трезвый у него все-таки ум для подобного. Тут требуется оголтелость, которой в Полянкине не чувствовалось. Хотя кто этих ученых знает? Они ради опытов и атомные бомбы на Урале среди живых деревень взрывали. Естествоиспытатели х...вы. Зато, если к тому, с кем он давеча советовался у микрофона, примерить, все очень совмещается. Вполне.

Подполковник Катков, значит. Запомним.

Значит, гослаборатория. Это не меньше шести-восьми стволов. Плюс научный персонал. Да, похоже, тут, в подземелье, народу — как тараканов в бараке. Я давно подозревал, что влез не в свои сани, но что настолько — даже думать не мог. Тут мне ни опыта, ни квалификации не хватало. Не получалось даже сообразить: выгодно мне или нет то, что сейчас узнал, и как я это могу использовать. Проклятая химия. Просто не могу отвести свои мысли от лежащего рядом голого, доступного тела.

Могу сколько угодно обзывать себя тупым похотливым животным. Но вместо того чтобы анализировать услышанное или хотя прикинуть, удастся ли уйти отсюда живым, лишь ждал, когда она хоть малость подуспокоится. Чтобы... чтобы продолжить эксперимент! Вот что значит недобрать наркотика. Знал, насколько это омерзительно, у самого не было желания трахаться под приглядом да в смятении мыслей, но настолько хотелось разрядиться, кончить, что всякие напоминания о достоинстве соскальзывали как с гуся вода. Слишком туго, холодно и пусто мне было сейчас вне бабы. Оправдывая себя тем, что необходимо продолжать игру перед телекамерами, иначе будет хуже не только мне, но и ей, я прижался к ее спине. Сказал громко и развязно:

— Как, крошка, отдышалась?! — И гораздо тише, якобы под влиянием химии тиская ее груди, а на самом деле занимаясь этим с удовольствием, шепнул на ухо:

— Кончай реветь! Давай-ка на спину и рассказывай, какая тут система охраны.

Если кто думает, что это метко — вести допрос, заучивая наизусть ответы, и одновременно дергать задом на уже ставшей очаровательной, доверчиво обнимающей тебя женщине, — пусть сам попробует. Выяснит, например, сладострастно кряхтя, кулинарные рецепты у своей законной.

Стараясь дышать ровно, чтобы не раззадориться окончательно, я мысленно повторил ее сбивчивые объяснения. За каким-то чертом, она все равно врала.

Я это понимал так ясно, точно кроме нюха у меня еще какое-то чутье появилось. Но ведь и вранье — информация, если грамотно ставить вопросы:

— Как вооружена охрана?

— Ну дубинки, — сказала она правду.

— Пистолеты есть?

— Нет, — соврала зачем-то. Присягу они тут, что ли, дают?

— Как сюда попадают?

— Нас в автобусе возят. Зашторенном. — А вот это непонятно у нее получилось: и правда вроде, и в то же время вранье.

— Номера какие на автобусе?

— Не знаю... Не останавливайся! Не останавливайся, я тебе все-все расскажу! — заверещала она, впиваясь в мои бедра.

Вот же гадство: тут такие дела, такая информация, а ей кончать приспичило. Но рефлекторно послушался, начал тешить ее, ворочая бедрами из стороны в сторону, и она заверещала без притворства, со всхлипами. Потом обмякла и — привычная история — по-домашнему, как своего, сонно попросила:

— Не надо больше, пожалуйста! — вывернулась из-под меня, легла на бочок, подтянув ноги к груди, и затихла. Мэнээс и есть мэнээс: я свое урвала, а ты хоть узлом завяжи.

Но в данный момент оно и к лучшему. Из меня от услышанного все сексуальные намерения как вымело. Голова наконец разошлась с физиологией.

Физиология торчала сама по себе, мысли роились сами по себе. Легонько шлепнув Марину по на удивление молодой заднице и как бы горделиво неся свой еще вздыбленный инструмент, я пошел в сортир — отлить, мол. Пока лил — спускал — полоскал, лихорадочно наводил порядок в голове, где все нагромоздилось, как в кошмаре.

Называется: убежал от опасности с кейсом.

Нет, если наградит Он талантом впутываться во все тяжкие, то это на всю жизнь.

Однако Михуил и, видимо, его шеф-военпред всерьез нацелились на деньги грузинских заговорщиков. А где деньги (а тут ведь не просто деньги, а очень большие), там сумма обстоятельств не для слабонервных. Значит, должны быть у них для меня спецсюрпризы. Химия химией, а военные больше верят в силовое воздействие. Вряд ли они ограничатся деликатностями. Так что главное для меня? Главный вопрос: где Ирина и кто она? Нет! Что я несу? Главное: будут ли они или грузины тянуть в эту кашу ребят? Случайно вышли на «MX плюс» или с конкретным прицелом?

Эх, сейчас бы сесть за стол и на листочке бумажки все упорядочить, разложить. Но не дадут мне на это времени, голого возьмут, прямо после акта... Голые да расслабленные сексом, резко брошенные на допрос, колются быстрее.

И точно в воду смотрел.

Дверь нараспашку: двое бугаев в камуфляже, сапожищами меня по ногам, руки завернули, потащили почти что на весу, я только попискивать и успевал.

Грамотно ломают. Есть у американцев такое выражение «Селф-мэйд-мэн» — человек, сделавший сам себя. Полное дерьмо. Не может человек сам себя сделать. Хоть при папе-маме, хоть при пробирке, а все равно чья-то помощь требуется. Другое дело, что одним эта помощь впрок, а другим мимо ушей.

После того как я в руках у чеченов побывал, мне на тренинг по пыткам, который Док усиленно рекомендовал, соглашаться очень не хотелось. Но все же дал себя уговорить, так что теперь вопил, брыкаясь, как учили:

— Стойте, сволочи!.. Отпустите, суки! Я вам глотки перережу!.. — В общем, изображал панику и ошеломление, старательно присматриваясь, куда меня волокут.

Волокли меня по коридору мимо номера, одарившего спокойной ночью, куда-то в новый для меня отросток бункера. Через три распахнутые стальные двери, все молчком, только пиная и руки на излом выворачивая. Втащили в просторную камеру, бросили под слепящей лампой на деревянное холодное кресло, кисти и предплечья притиснули зажимами, ноги тоже притянули к ножкам. И — ничего.

Только слепящий свет, холод пронизывающий и гулкая тишина.

Это мы тоже проходили.

Поэтому я пытался озираться, сыпал угрозами и проклятиями. А как еще вести себя напуганному психу? Я именно псих. Маленький, плюгавенький, напуганный и очень, очень слабый.

Вдруг из тьмы выскочила холеная рука с малиновыми ногтями и меня за яйца — цоп! И под выверт, от которого я криком зашелся, в ухо визжит незнакомый мужской голос:

— Как тебя зовут, покойник?!

— А-а-атпусти!

— Как зовут?! Щас кастрирую!

— Му-ухин!.. Олег! А-а-атпусти! — корчился и вопил я без всякой системы Станиславского. Вот Гамлета бы так, за гениталии, и спросить: «Быть или — не быть, сучонок?!» — все бы выложил и не маял публику три часа.

— Врешь, сволочь! Кто заказал перевозку?

— «Изумруд»!

— Кто там главный?

— Не знаю!

— Врешь, сволочь! Где взрывник, который ожерелье заряжал?! Кто он? Где прячется?!

Стоило ногтям сжаться еще на миллиметр, и все мои сексуальные проблемы окончились бы разом. Ну и черт с ними, лишь бы эта рвущая боль и одновременно эти тиски отпустили.

— Не знаю! Меня втемную зарядили! А-а-атпусти! — И тиски, даря блаженство, разжимались.

Как мало нужно для счастья. Но как оно коротко! Я и двух раз не успел вдохнуть полной грудью, как баба опять сжала свою лапу и все мое, бывшее в ней.

— У-у-у-у! — взвыл я.

А мужик опять завопил:

— Как ты сбежал от них?! Откуда?!

— У-у-у-у! — Вот сейчас я понимал Пастуха вполне: этих тварюг надо давить еще до того, как они получат малейший шанс появиться на свет!

Клянусь, что буду пристреливать любого, а главное — любую, которая... — У-у-у-у-у!

— Откуда удрал, мразь?

— Из Шереметьева...

И так далее. И тому подобное.

Выложил я им все, о чем знал наверняка, что это беды не прибавит, а потом мой мочевой пузырь, словно гася бушевавшую в паху боль, разрядился сам собой. Баба отдернула обмоченную руку. И, даже не врезав мне по роже, помчалась мыться-вытираться, а я, молча благословляя ее брезгливость, облегченно расслабился, выливая под себя остатки. За кругом света высокий мужской голос резюмировал:

— Пусто. Этот ничего не знает толком — шестерка.

Я возликовал — маленькая, голая, мочащаяся под себя Муха.

Но высокий голос и не подумал заткнуться на этом:

— Выбейте из него, как они держат связь с этим своим Пастухом.

— А на кой он нам? — высунулся на свет сутулый от мышц мужик, которого высокоголосый Катков назвал Барсиком.

— Пригодится. Знание — сила, слыхал? И еще узнай: говорил ли он Пастуху что-нибудь о Полянкине. В общем, все об их шайке-лейке.

От услышанного я бы еще больше сник, но дальше уже просто некуда было.

Потом меня били дубинками и спрашивали, потом опять били, порой не обращая внимания на ответы. Обсуждали услышанное и опять били. Сколько мог, терпел, чтобы хоть что-то понять из вопросов. Но если они планировали, что я буду терпеть долго, — крупно ошиблись. Когда кто-то во тьме очередной раз замахнулся, я, решив, что с меня хватит, тут же впал в отключку. И сколько бы они меня потом ни приводили в сознание, сколько бы ни замахивались, бить им приходилось в основном уже бесчувственное тело. Психотренинг стоил мне недешево, но, приходя периодически в себя, я превозносил его за сомнительную пользу, а Дока за мудрый совет.

Бильщики матерились, но в конечном счете бросили это дело. Списали свою неудачу и мою слабость на мой стресс и свой наркотик. Тем более что я и так много выложил: телефоны Пастуха, кодовые фразы и расписание связи. Я даже честно предупредил их, что ближайшую неделю Пастуха в Москве не будет.

У него, дескать, рабсила на лесопилке саботажничает, добиваясь повышения зарплаты.

Им эта информация, несмотря на абсолютную точность, почему-то так не понравилась, что кто-то из тьмы совершенно неожиданно наградил меня плюхой по загривку. Боль была такой, что я вырубился вполне традиционным самотеком, без всякого психотренинга.

* * *

Очнулся в своей самой первой камере. От боли, в которой барахталось мое измочаленное тело. Еще не вполне очухавшись, чтобы не застонать во все горло, поскреб ногтями жалкий замызганный матрас. Похоже, у меня входило в привычку просыпаться на нем голышом с торчащим аксессуаром. Тело болело нестерпимо. Минимум пара ребер сломана. Почкам и печени тоже досталось.

Затылком чуя над собой взгляд телекамеры, я без всяких усилий делал вид, что совсем измочален и нахожусь в полной отключке. Шевелил только глазами и кончиками пальцев. Одежда моя валялась рядом, на полу. Те, кто меня сюда притащил, прекрасно понимали, что после той мясорубки, через которую они меня пропустили, я буду способен хотя бы на минимальное сопротивление не раньше чем через три недели в госпитале с уходом по максимальной программе.

И это их совершенно верное мнение было сейчас моей единственной надеждой. И никакого оружия. Кроме себя самого.

Я пытался собрать оставшиеся в себе силы, словно стягивал царапающую внутренности пружину. Старался понять: на кой они меня оставили в живых?

Дожил, называется: настораживает, что не убили, хотя могли. Все запутали откровения этой тетки, Марины. Сначала была чахлая надежда, что половину она наврала. Но когда мне тут же устроили кровавую баню и взяли меня за яйца, чтобы выяснить все о грузинах, о Пастухе и об остальных, многое сошлось. Вопросы уже и сами по себе — информация. Что я из них понял?

Понял, что эти вояки из какой-то госспецконторы решили срубить денежку по-легкому, но страшно боялись, что раззявили пасть на то, что не смогут проглотить.

Особенно меня удивили вопросы о Голубкове и УПСМ.

Не исключено, что я сам им о них и выложил. После психотропных препаратов откровенничавший не помнит того, что говорил. Нет, правда, после той химии я и в самом деле был как дурной. Но часть вопросов показала, что они знают больше, чем я сам. Значит, у них есть и другие источники. А это уже непонятно. УПСМ-то им на кой? Пастух на мое письмо не прореагировал. И не важно, связано ли это с Голубковым, или попросту письмо не дошло. Надо выпутываться самому.

Попробовав на мне все: и ласку, и деньги, и баб, и привязку к преступлению, и допрос с пристрастием, они теперь сами выйдут на грузин, одновременно выбивая из меня все, что мне может быть известно. А когда выбьют все, что смогут, они от меня избавятся. Это без вопросов. Очень легко представить, что они со мной сделают. И, боюсь, убедить их в своей абсолютной безвредности мне уже не удастся. Но ни на что не годен я стану гораздо раньше.

Поэтому я и лежал, упорно не подавая признаков жизни, хотя мочевой пузырь уже переполнился, и мне пришлось лить под себя, на матрас.

То, что жесткие допросы всегда, пусть и поздновато, но кончаются, — не единственная их прелесть. После них появляется некоторая раскрепощенность в методах — любые, даже самые жесткие из них, автоматически становятся ответными и в силу этого справедливыми. Можете считать такое суждение суеверным заблуждением, но для меня это важно. Почему? Да потому что лично мне Он превентивной жестокости не прощает. Зато в ответной совершенно не ограничивает.

Я лежал, как лежат в беспамятстве, ничком и почти не дыша. Тело выло от боли все сильнее и сильнее, но сдерживаться пока было просто, достаточно было напоминать себе: если я не смогу вырваться сейчас, то после еще одного такого допроса я уже не вырвусь никогда.

Наконец телекамера над моей голой спиной все-таки ожила, зажужжав трансфокатором.

Наверное, сейчас мое хилое избитое тело занимает весь экран. Мне бы очень помогло, если бы наблюдатель не изменил фокусировку до появления... А вот и желанный шлепок засова, дуновение сквознячка. Пришли двое: один в бутсах, другой как-то странно шаркает. Когда топавший бутсами положил мне руку на плечо, у смотрящего на экран телевизора сложилось впечатление, что он одним мановением смахнул меня на пол.

И, в общем, так оно и было: он дернул, я поддался, соскальзывая на пол в мертвую для камеры зону. Он наклонился, но моя рука метнулась, втыкая указательный палец в его левый глаз.

Благодаря высокой скорости и отработанному направлению удара палец пробил глазное яблоко, тонкую кость за ним и погрузился в мозг.

Инстинктивно отшатнувшись, он выпрямился уже мертвым. И еще падал, когда моя пятка взлетала в переносицу второму... А вторым был Серега. Черт бы побрал этого увальня-алкаша, однако, увидев знакомого, я рефлекторно дернулся, направляя ногу повыше, в лоб. Он отлетел и приложился затылком о стену, сполз по ней, изумленно глядя на меня. По-моему, он даже испугаться не успел.

Вообще-то по справедливости его надо было убить.

Если уж ты вошел в компанию, которая пытает, калеча, людей, то будь готов к любой жестокости в отношении себя самого. Даже если ты просто стоял рядом. Или не стоял. Тебе заплатили за мою кровь? Это твой должок мне.

Отдашь своей. Не потому, что мщу за прошлое. Потому что оберегаю себя на будущее. Во всяком случае, я так считаю и до сих пор — жив. Если для вас это не аргумент — попутного ветра.

Но убивать Серегу я не стал. Из деловых соображений. Не одним днем живу. Я знаю алкаша-санитара, знаю, как найти. Он знает меня. Считай, он уже почти что мой агент. Вот если не оправдает — тогда и убью.

— Если хочешь жить, постарайся на часик потерять сознание перед этой камерой! — шепнул я ему, быстренько натягивая штаны.

На Сереге были разношенные китайские тапки, так что пришлось мне снимать бутсы с покойника. Не понимаю, на кой им камуфляж в подвале, если только не ради формы? Но что это за форма, если не предусматривает никакого путного оружия, кроме дубинки с электрошоком? Только и разжился, что ремнем с хорошей солдатской пряжкой. Еще из советских запасов Полянкина пряжка, со звездой. Из-за обуви я провошкался, но недолго и, когда добежал до главного коридора, услышал впереди топот. Пришлось подождать в мертвой зоне под телекамерой, пока навстречу выскочат двое топотавших. Один, оказавшийся тем самым могучим Барсиком, держал в руках «Макаров», у другого, незнакомого, было помповое ружье.

У них была слишком большая скорость, чтобы мгновенно затормозить, и слишком мало страха перед разукрашенным синяками малявкой, размахивающим пряжкой намотанного на руку ремня. Поэтому один приостановился, чтобы прицелиться, а другой, предоставив работу первому, начал плавно переходить на шаг, задирая «помпу» на плечо. Я чуть пригнулся, ускоряя бег, нацеливаясь Барсику, который ловил меня стволом пистолета, в грудь, и он решил, что снимет меня в темечко. Однако, поскольку я уже стелился над полом в позе, чем-то напоминающей шпагат, пуля прошла выше, а вот бутс мой не промахнулся. Удар жесткой подошвы сломал Барсику колено и опрокинул его на пол. Второй, не уразумев происходящего, еще тупо таращился, когда ребро пряжки врезало ему по левому глазу.

Быстротечен рукопашный бой. И кровав. Барсику повезло, что не успел опомниться и не попытался воспользоваться пистолетом вторично. Я тихонько поднял выпавший из его руки ПМ и дал добрый совет:

— Смотри, не обижай больше маленьких! — ив качестве ответной услуги попросил показать, где гараж. Он все еще ошарашенно глядел на воющего приятеля, ухватившегося за пустую, залитую кровью глазницу. Похоже, сам Барсик был в шоке и боли пока не чувствовал. Он только кивнул в ту сторону, откуда они бежали.

Решив, что одноглазому не скоро захочется пострелять, я забрал его «помпу» и помчался в указанном направлении. Не назад же в камеру мне было возвращаться? Телекамера, ничего не видевшая под собой, но прекрасно расслышавшая вопрос, любознательно повернулась мне вслед. Через пару поворотов я увидел еще одну, и коль эта была по ходу, а я еще не опробовал «помпу», то и выстрелил в камеру на бегу. Не повезло машинке: калибр двадцать три миллиметра с картечью не щадит оптику. Что оказалось злободневно и в связи с тем, что аккурат за этой камерой была развилка.

Вообще-то отступать тем путем, которым пришел, не по правилам: слишком вероятна засада. Но у меня выбора не было: уж лучше маршрут опасный, но знакомый. Перейдя на скользящий шаг, я свернул на лестницу, ведущую наверх, к гостиной Михуила.

Навстречу мне грохотал по ступенькам очередной бугай. Этого тоже не научили уступать дорогу маленьким. Но, встретившись промежностью с прикладом «помпы», он понятливо притормозил и даже посторонился, давая мне пройти. Уже не надеясь на его воспитанность, предполагая, что он может захотеть выступить в роли непрошеного провожатого, я познакомил с прикладом и его череп. Не собирался жалеть, но, надеюсь, получилось не смертельно. И уверен, что не столь болезненно, как досталось мне.

А вот тому, кто сунулся во второй от лестницы дверной проем, не повезло. Эти двери от бомбоубежищ имеют характерную особенность: чтобы в нее пройти, надо либо нагнуться, либо присесть. Из-за высокого порога, который хочется видеть, чтобы не споткнуться, многие привыкли нагибаться. В нас Пастух, тренируя штурмовать бункеры, упорно искоренял такой рефлекс. У этого встречного командиры были похуже, поэтому когда он, находясь враскоряку — одна нога еще там, а другая уже здесь, — поднял наконец глаза, то совсем неожиданно для себя узрел мой просветленный лик. Чего-то испугавшись, мужик дернулся вверх, и безобидный в общем-то удар приклада, нацеленный ему в лоб, угодил в нос, нечаянно породив как раз тот случай, когда собственная тонкая косточка занозой проникает в мозг человека и погружает его в вечное небытие.

Соболезновать было некогда, а вот прихватить вывалившуюся из его рук еще одну «помпу» я не преминул. Как и горсть кумулятивных патронов из его наколенного кармана. Выстрелов не было, я топал знакомо, бутсами, так что диспетчерша, сидевшая перед телеэкранами в комнатке за гостиной, даже не повернула голову, увенчанную телефонными наушниками с толстыми пишурами.

Может, она вообще ничего в них не слышала. Экраны перед ней мельтешили полосками. А диспетчерша — та самая Марина — орала в маленький микрофон:

— Он в гараж бежит, не открывайте этих чертовых ворот!..

Кто-то ей, видно, возражал, потому что она снова заблажила:

— ...На хрен черножопых! Подождут, потом откроем... Болван! У него уже два ствола! Не хватало только, чтобы он нам еще и клиентов порешил. Мать твою перемать! Еще побазлаешь — и яйца вырву!..

Не стоило ей упоминать при мне о своей страсти к неделикатному обращению с мужскими половыми органами. Я и подумать ничего не успел, как угостил ее прикладом в висок. Очень резко и очень болезненно. Ее швырнуло в сторону, только взвился выдравшийся откуда-то телефонный шнур. Он оказался очень кстати: веревочка-то моя осталась в камере, вместе с рубахой. Шнуром я сначала связал ее руки за спиной, а потом, обернув Марину дугой вокруг ножки стола-верстака, стянул ее руки с щиколотками.

Пишуры — это такие каучуковые диски, которые надевают на телефоны-наушники, чтобы не царапать уши и улучшить слышимость. Из них отличный кляп получается — рекомендую.

Кстати, стволы мои она посчитала не правильно: все двери-люки до этого мне приходилось запирать за собой, а рукояти двух из них я счел нужным застопорить тем, что оказалось под рукой: одну «Макаровым», другую карабином. Так что в наличии у меня осталась только одна «помпа»... Впрочем, нет. Все-таки женщина и тут оказалась права: еще одним стволом я разжился, вытащив его из ее кобуры — что-то заграничное, неизвестной мне марки. Уловил только, что без предохранителя.

Повинуясь импульсу, я расстегнул ее камуфляжные брюки и спустил их ниже колен. Мельком отметил, что она обходится без трусиков. Открылись знакомые ляжки — молодые, упругие, — а на левой, чуяло мое сердце, — кобура на тугих матерчатых подвязках. И опять какой-то неведомый загранпистолет — мордастенький, плоский, теплый. Я как раз засовывал его в бутс под штанину, когда услышал, как стукнула о стол распахнувшаяся в углу дверь и до боли знакомый голос вопросил:

— Что тут у вас, черт побери, за шум? — Ого, оказывается, Полянкин тут и серчать имеет право?!

Сам Полянкин сначала узрел смотрящий ему в лоб ствол карабина, а уж потом мое многострадальное личико. Почему-то, увидав меня, он не обрадовался облегченно и не возмутился долгой разлукой, а, напротив, напугался, точно перед ним был покойник. Зато я радовался за двоих.

— А я как раз к вам, Михал Федорыч! Что-то тут у вас непорядок. Вы что, не сказали этим, что мы с вами — партнеры? Обижают гостя!

— Что?.. Ты?! Откуда, то есть... Что ты тут творишь?

— Так грубят же, Михал Федорыч! Эта вот, — я отложил «помпу» в сторону и мимоходно с удовольствием пнул уже приходящую в чувство Марину в тугой зад, — не поверите, пытки затеяла устраивать! Уж я ее так ублажал, так старался, а она — за яйца хватать. Чес-слово!

Он глянул на пол, на свирепо извивающуюся бесштанную бабу, и замер с отвалившейся челюстью. Прямо как монах при виде голозадого Диавола.

— Это же сама Девка! — пискнул он и тут же присел, потому что мне пришлось выстрелить поверх его плеча.

К нам на шум беседы заглянул еще один закамуфлированный. Стрелял я из большого пистолета Девки, с оружием, естественно, был знаком недостаточно и вместо правого плеча угодил камуфлированному в правый глаз. Не везет сегодня здешним ребятам со зрением. Что ж, лучше пусть я на свечки разорюсь, чем они. Полянкин обернулся и остолбенел, увидя сползающий по косяку обезображенный труп, а на косяке — какой-то прилипший страшный шмат.

Мозг стекал следом за хозяином. Он ведь, по сути, кашеобразный, мозг-то...

Валерьянки под рукой не было. Пришлось быстренько сунуть в рот Михуилу воняющий гарью ствол пистолета и грозно рявкнуть:

— Сколько их еще в той части, ну?!

— Т-ты не понимаешь... Они тебя на куски! Это же Девка!

— Слушай, Михал ибн Полянкин! Не они меня, а я тебя! Причем прямо сейчас! По стенке размажу! Если не возьмешь себя в руки! Кончай мямлить, мразь, говори: сколько там, впереди, еще охранников! Ну?!

Наверное, я ему поцарапал десну, потому что на губах у него запузырилась окровавленная слюна, когда он прошамкал сквозь ствол:

— Нет больше никого... Только Паша... был... Зачем ты его? Они же не шутят! Это страшные люди, Олежек... Ты нас обоих погубишь! — Похоже, он собирался заплакать.

Понимаю: с непривычки тяжело. Только что он говорил с человеком, с этим вот Пашей. Вдруг какой-то миг — и он уже лежит неживой, и голова в кровавой луже. Вот не отобрали бы они у меня моего револьвера — был бы Паша жив. Не шибко здоров, но ведь, главное, живым бы остался. Но только разве этим что-то объяснишь? Они тебя сначала загонят в угол, а потом так искренне обижаются, глядя на покалеченных или убитых приятелей, что прямо хочется посочувствовать.

— Да, с Пашей неловкость вышла, — согласился я, вытащив из его рта ствол и вытирая о его же рубашку. — Что же вы меня не предупредили, что, мол, Паша это? Что, мол, он хороший.

— Да-да, — горестно закивал шоково моргавший Полянкин, — не успел...

— Вот, в следующий раз успевайте. Так, уточняю. Больше там никого нет?

Точно?

— Н-нет.

— Это хорошо. А ход туда другой есть — мимо нас? Ну из гаража?

— Есть, — кивнул он, и у меня внутри екнуло, но он тут же забормотал виновато:

— Но его затопило. Позавчера. То ли грунтовые воды, то ли плывун.

Старое все-таки сооружение...

— Погодите. Пройти там можно?

— Нет, что вы! Затопило же... — похоже, Михуил повысил меня в ранге — уважительнее стал. А может, просто считает, что я не один: я да ствол — вот нас и двое.

— Это утешает. Слушайте, тут у вас есть где-нибудь карта или схема этого сооружения?

— Тьфу! Я тебе, гаденыш, яйца выдеру! — снова вступила тут со своей коронкой Марина — она же Девка. Хуже нет бабы, ожиданий которой ты не оправдал. А Девка была не просто баба, о ней я кое-что уже слышал. Ходили, ходили по Москве слухи про какую-то суку, открывшую охранное агентство. То есть вначале это была просто ОПГ, в которой верховодил ее хахаль, Димыч-Косарь. Но когда Косаря на очередной стрелке пришили, его подруга взяла власть в свои руки и тут же легализовала банду, основав охранную фирму. Слух был, что отличается она редкой наглостью и очень любит убивать не устроивших ее любовников. Но я ж не знал, что это она. «Марина» да «Марина». Сказала бы «Девка» — я бы уж постарался.

И хотя извиняться мне было не с руки, я все же присел на корточки, краем глаза следя за Полянкиным, который не должен был, но мог потянуться за отложенной мной «помпой». Собрав в кулак все терпение, я объяснил сердитой женщине:

— Еще раз откроешь пасть без приглашения, и я тебе все пальцы, которыми ты мои яйца тискала, откочерыжу. Поняла? Нет, скажи только «да» или «нет». Одно лишнее слово — один палец. Ясно?

Девка о других по себе судила, поэтому хоть и вращала устрашающе глазищами, но тем не менее все же ограничилась рубленым «да!». А глаза у нее хороши, страстные. Хотя голосу явно недостает лиризма. Я впихнул назад выплюнутые ею пишуры и, красноречиво погрозив пальцем, встал.

— Так... На чем мы остановились? Карта есть?

— Есть. — Полянкин поозирался, вспоминая, где что находится, и, похоже, начинал выходить из шока. — Там, перед экранами, под стеклом. А вы что собираетесь делать?

Вот уж чего-чего, а собираться-то мне было некогда: на экранах с десяток крепких парней метались, уже сообразив, куда я делся, но еще не определив, кто из них сейчас тут главный.

— Что делать-то? Только уйти отсюда поскорее, — признался я. — Надоело мне тут. Скучно...

Карта была скорее схемой. Не такой, скажем, четкой, как гостиничные «Пути эвакуации на случай пожара», но на безрыбье и такая сойдет.

Главное, что на ней были указаны все помещения и двери и даже имелась примитивная привязка к местности. Гараж был на самом краю — метров сто двадцать извилистого коридора. Минут через пять до силуэтов на черно-белых экранах должно дойти, что стоит прихватить из гаража кувалду, чтобы разблокировать закрытые мною двери. Пока решат, кому идти, пока найдут и принесут — минут пятнадцать у меня есть.

В камерах, которые тоже были видны на экранах, происходило много странного, но Ирины я нигде не заметил. Серега лежал, где я его оставил.

Такой послушный мальчик, как же это он умудрился спиться?.. Так, подумал я.

Не можешь отнять, попробуй купить. Я повернулся к Полянкину и тихо спросил:

— А где, Михал Федорыч, ожерелье и прочее? Он зыкнул глазами на левую стенку, потом уставился в пол, пожевал губами и уже приготовился сказать что-то вроде «не знаю», но, посмотрев на меня, понял, что врать не стоит:

— Там — сейф. — Он показал носом на энергощит на стене.

— Ключи?

— Там не ключи... Там шифр.

— Какой?

— Не знаю, — чистосердечно обрадовался он, но тут же испуганно уточнил, дрогнув подбородком:

— У нее.

— Идите к сейфу, — приказал я Полянкину. Он послушался, а я опять присел возле морозившей голый зад на бетонном полу Девки, внимательно посмотрел на ее малиновое личико и вытащил кляп:

— Слушай, подруга. У тебя есть шанс остаться живой, несмотря на все твои пакости. Но нужен шифр от сейфа. Как думаешь, договоримся?

— Ты далеко не уйдешь... — начала она шипеть, но я погрозил кулаком и напомнил:

— Пальчики! Куда ж тебе, мэнээсу, без пальчиков-то? Можешь мыслить рационально? Способна — сейчас? Вы тут меня кой-чему научили, помнишь? Мы оба знаем, что шифр ты все равно скажешь. Не поджимай губки. Ты сама знаешь — скажешь. Вопрос лишь в том, сколько от тебя до этого момента останется...

Итак?

Она молчала, потому что уж очень ей не хотелось помогать мне даже такой малостью. Я не обиделся, просто меня поджимало время. Поэтому взял «помпу», взвел ее, зловеще клацнув подствольной накладкой, и медленно повел стволом по ее левой груди, по животу, по ляжке, остановился было на колене, но решил, что для первого выстрела это все же крутовато. Решил начать со ступни — ходить потом сможет, а вот...

— Семнадцать — двадцать — пятьдесят один! — на долю секунды упредила она выстрел. Наверное, следила за пальцем на курке.

Отлично расслышавший цифры Полянкин так удивился Девкиной отзывчивости, что сразу взялся за диск солидного, японского наверное, сейфа. Пока он щелкал, я опять отложил карабин и достал из-под верстака какой-то мешок. Оказалось, что это объемистый вещмешок времен войны. Из таких, которые без завязок. У них горловину затягивают лямками. Полезная вещь. Когда все дверцы сейфа были отперты, я жестом попросил Михуила отойти в сторонку и, подставив сумку под ящик, сгреб в нее все, что там было.

Бумаги, видеокассеты и деньги. Не побрезговал какими-то целлофановыми брикетами. Оставил только радиоблоки. Даже взрывчатку с детонатором прихватил. Потом спохватился и вытащил чуть было не забытые кассеты из трех видиков, стоявших возле диспетчерского пульта. Вот тут-то Полянкин дозрел, дернулся, придвигаясь к «помпе». Я укоризненно врезал ему по печени, и он, все поняв, сник.

Поскольку штурма еще не начали, я, делая вид, что щелкаю тумблерами просто так, от скуки, попытался разобраться в пульте управления телекамерами. Снова прошелся по камерам и отсекам. Ирины опять нигде не обнаружил. Наткнулся на камеры внешнего обзора. Двое в разномастных пальто, но в камуфляжных штанах принужденно прогуливались в приметном переулке.

Там, надо полагать, и был въезд в тот самый гараж. Сами по себе охранники особого опасения не внушали, но я наткнулся на еще одну камеру и увидел у ворот гаража джип и троих лиц кавказской национальности. Вокруг тихо сияли свежие сугробы. Вряд ли тут тщательно чистят улицы. По навалившему за эти дни снежку мне от джипа уйти будет проблематично.

— Ну, Михал Федорыч, как посоветуете покинуть ваш приют?

Он пожал плечами, но соизволил ответить: человек, видящий, как ты выбиваешь нужное тебе из других, считает своим долгом помочь, даже когда его самого просишь вполне вежливо:

— Есть еще ход. Те могут его не знать. Только вот она и... еще несколько человек, но их тут сейчас нет.

— Спасибо. Покажите его на схеме.

— Но я же и говорю: он там не нарисован.

— Покажите пальцем...

Он показал.

Потом Полянкин помог мне найти мало-мальски подходящие по размеру рубашку и свитер, проводил меня в гостиную за моей дубленкой. Сама она оказалась слишком мала для здешних служащих, а вот карманы они вычистили.

— А где второй сейф, Михал Федорович?

— Какой второй?

— Та-ак. Мне что, повторить?

— Не знаю, это — у нее...

И опять я пошел на поклон к голозадой женщине:

— Скажи, красавица, где второй сейф и как его открыть?

— Размечтался!

— Михал Федрыч, подайте-ка мне паяльник. Где-то я его у вас тут видел... Опять грубишь, девонька? Слушай, ты хоть догадываешься о том, что я могу с тобой сделать и какое у тебя после этого будет самочувствие?

Всем своим видом выражая, что совершенно не тороплюсь, что времени у меня — вагон, я трепетно погладил ее обнаженное бедро. Кожа ее под моими пальцами стала, как изморозью, покрываться пупырышками. Голубая нитка на ее виске пульсировала и набухала, заплывающий глаз сверкал. Похоже, ласковое мужское прикосновение было для нее хуже раскаленного железа. Бедная Девка, волчонок в овечьем теле.

— Ты хоть понимаешь, если твои гаврики увидят тебя... Стоящую раком нарастопырку? Поиметую во все дырки паяльником? Всю обтруханную? И долго они после этого будут тебя слушать?

Потискав ее бедро, и не без удовольствия, я по косился на ее мясистый лобок, приготовился привстать, чтобы дотянуться до паяльника, уже поднесенного Полянкиным, и тут-то, весьма кстати, заметил, что теперь мой неудавшийся партнер, пряча глаза, косится на тот люк, из которого давеча выскочил покойный Паша. Да, если он успеет туда прошмыгнуть и запрется — я в ловушке.

— Убью сразу, — ласково предупредил я его, и он все понял.

А тут и Девка сломалась: знает, как я понял, что одно дело, когда она сама даст, кому и как захочет, и совсем другое — когда ее кто-то силком загнет. Под такой братва ходить не будет. Или сами пришьют, или конкурентам сдадут. Вот мне и репутация сексуального маньяка пригодилась. Девка скрипнула зубами, уставилась ненавидяще на Полянкина, буркнула:

— В моем столе. Слева. Ключи в брюках. Воздержавшись от комментариев, я прощупал ее штаны и обнаружил в наколенном кармане искомое.

— Где ее стол?

— Там... — Михуил кивнул в сторону люка за трупом Паши и понурился. По пути, значит.

— Что ж, пойдем? — пригласил я его, и он, притихший и совсем сгорбившийся, бочком проскочил мимо остывающего Паши. Я уже тоже был возле него, когда неугомонная баба опять напомнила о себе, поклявшись мне вослед:

— Из-под земли достану, ублюдок! Ты еще пожалеешь, что не прикончил меня!

Я обомлел. Такую фразочку даже Голливуд уже не стал бы использовать.

— Да? — Я заинтересованно замер. — Ты уверена?

— Коротышка! Тварь, насекомое! Растопчу!

Интересно, с чего она так? Чем это я сумел ее так достать?

Я вернулся, натянул на ее бедра и застегнул штаны. Никакого благородства — стратегическая мудрость: подготовь противнику приемлемую дорогу к отступлению, не зажимай его в угол.

— А я бы вот считал за удачу поработать с тобой в одной команде. Под твоим началом.

— Размечтался!

— Не я — судьба нас развела, милая!

— Коротышка! Говна кусок!

— Жаль.

Другой бы, наверное, ее пристрелил. На всякий случай. И ради высшей справедливости. Но мне, чувствую, нельзя ее убивать. Может, потому, что в каком-то смысле она — пленная.

— Еще встретимся, сволочь!

Тут я и выстрелил. На этот раз патрон был с обычной пулей, но когда «помпа» вдарит возле уха, потом еще минут пять в голове стоит звон. Она удивленно заткнулась, а я немного разрядился. Да бог с ним, с последним словом. Пусть оно будет за дамой. Если это сделает ее счастливой...

— Зачем вы стреляли? — обеспокоенно спросил Полянкин, которого я держал под прицелом, пока он дошел до середины следующего отсека. Здесь он энное время назад прятал в стальной ларь снятый с меня взрывоопасный кейс.

— Так. Девка дала мне один хо-ороший совет... Но я им не воспользовался. — Боюсь, он не поверил ни тому, ни другому.

До Девкиного сейфа добраться оказалось непросто; потом пришлось повозиться с ключами: пока это мы доперли, что оба нужно крутить одновременно. В общем, когда я кончал выгребать из него деньги, бумаги, компьютерные дискеты, свой ножик с наручными ножнами, обоймы с патронами и прочие женские мелочи, пол слегка дрогнул. Я ошибся: камуфляжники не стали возиться с кувалдой, а рванули первую дверь гранатой.

Приходилось поторапливаться. Одного вещмешка мне не хватило, пришлось заставить Полянкина одолжить мне еще и сумку.

Вел меня он по слякоти, близко к поверхности. Запасной ход представлял из себя обыкновенную глубокую канаву, накрытую сверху просмоленными бревнами и петлявшую, как заяц. Но ведь вот умели строить сталинисты?

Столько лет прошло, а канава до сих пор вполне проходима.

Выбрались мы в подвале вполне приличного, но тоже нежилого частного домишки еще, наверно, довоенных времен. По тому, как затоптался во дворе Полянкин, я почуял удачу.

— Где машина-то, Михал Федорыч?

— В сарае... Должна быть.

— А ключи?

— Не знаю... Я не умею водить.

Пока я возился с дверцей, потом с сигнализацией, а после с проводами зажигания, он мялся рядом, тоскливо поглядывая на бледную трапецию дня меж перекошенными дощатыми воротами сарая. Когда «жигу ль», который умная Девка приготовила для своего отступления, простуженно скрежетнув, зафырчал, я решил дать ему прогреться. Да и вопросы у меня к спутнику остались.

— Так какие же у вас дела с Девкой и Катковым? — спросил я, затащив на правое сиденье вещмешок и сумку со всеми трофеями.

— Никаких!.. То есть они у меня арендуют помещение.

— А госзаказ?

— А-а... Ну-у... в общем, я им продаю кое-что из своих разработок.

— Михал Федорыч... Со мной вы и ваши друзья не слишком ласковы были.

Устал, нервы ни к черту. Не тяните, а?

— Я правду говорю! Еще они, конечно, в курсе того дела с грузинами. Но мне это не нужно, это — их инициатива. Они меня заставили вас заставлять!

— Вы знаете, как называют людей, которые ставят эксперименты на живых людях?

— Но я тут ни при чем! Это все Девка с Катковым. Их дела. Но это не уголовщина... То есть я хочу сказать, все не так просто... Они этих женщин не заставляли, у них брали подписки о добровольности, понимаете? Им даже платили. Я сам видел. Олег Федорович, не убивайте меня, пожалуйста. Я вам никакого зла не хотел.

— А они знают о ваших сокровищах?

— Нет.

— Как это?

— Они думают, что это были пустые сооружения. Я замуровал те отсеки, где хранилище.

— А где та женщина, с которой меня снимали?

— Не знаю. Я ничего про них не знаю. Девка их приводит и уводит.

Катков поставляет пациентов. Мое дело — только научное руководство опытами.

Честное слово. Меня не за что убивать! Ну, какой вам от меня вред?

Отпустите, пожалуйста!

— Что у них с хозяевами ожерелья, с грузинами?

— Не знаю. Они мне сказали только, что связь наладили, но с деньгами придется подождать.

— Значит, так, я принял решение.

Разумеется, если с ним плотно побеседовать, вдумчиво и не спеша, можно выдавить еще кое-какие существенные подробности. Но времени у меня не было, пятки уже жгло. Да и сил возиться с ним, если честно, не осталось. Тащить его с собой?

— Я-то, Михаил Федорович, вас отпущу — с большим «спасибо» за все доброе. Но о том подумайте, что отныне друзья ваши будут искать крайнего.

Будут! И вы на эту роль — первый кандидат.

— Почему?! Я ведь ничего!

— По кочану. За любой прокол кого-то нужно наказать. А вы им нужны только для работы. Но если они деньги огребут и после моего бегства — на кой им эта работа?

— Вы не понимаете! Вы знаете, какие у нас результаты? Стопроцентный фанатизм в двадцати восьми случаях из сорока! Семьдесят процентов, представляете? Этого еще никогда и никому не удавалось. В тех бумагах, которые вы взяли, есть подробные описания. Вы сами убедитесь: это настоящий эликсир единства нации и подлинного, без экивоков, патриотизма и энтузиазма. А в личном плане? Почти моментальное отвыкание от табака и любых наркотиков. Вы представляете? Мы добились, что происходит моментальное запоминание учебного материала любой сложности. Вы только представьте себе: одна таблетка — и вы за год отлично усваиваете весь университетский курс. Но это же только начало!

— Да? А лично для меня какие последствия будут?

— У вас, к сожалению, реакция нестандартная. Вы не вошли в те двадцать восемь удач. У вас возможно некритическое отношение к объекту, приступы агрессивности к потенциальным соперникам. Но это временный эффект. Кстати, — он неожиданно хихикнул, — я на той вашей даме попробовал слабый раствор одного совершенно нового препарата. Так что, возможно, у нее к вам привязка будет еще больше, чем у вас к ней. Забавно, что у нее при этом явная предрасположенность к полигамии. Так что возможны очень и очень парадоксальные отдаленные результаты...

Блаженны нищие духом, ибо не ведают они, что творят. Ну что с этим престарелым ребенком сделаешь? Он просто не понимает, что делает.

— Противоядие есть? — небрежно поинтересовался я.

— Мм, арбузы, вероятно, лучше всего.

— Что? Какие... Где я вам в декабре арбузы возьму?

— Ну попробуйте другие мочегонные.

— Ладно. Но вы все-таки подумайте как следует: куда вас эти опыты заведут и что с вами потом обязательно сделают во избежание утечки...

— Но как же... Я не могу все бросить! То ли от усталости, то ли от черствости, но я не стал его больше уговаривать. Он к своему подвалу как каторжник к тачке прикован. Все-таки скопидомы, сколько бы пользы они ни приносили, всегда сумасшедшие.

Да и польза от них очень неоднозначная. Я отошел в уголок сарая, помочился себе в ладоши, обмыл лицо и, не дожидаясь, пока моча, с нежным пощипыванием дезинфицирующая ссадины, высохнет, залез в машину. Сквозь ветровое стекло выжидательно посмотрел на Полянкина. Тот покачал головой — отказывался со мной ехать. И, слегка приподняв руку, то ли попрощался, то ли пожелал удачи. Заложникам свойственно чувство сродненности с теми, кто их захватил и с кем они вместе рискуют. А то, что рискуют они из-за них же, при этом почему-то забывается. Помните, как в Буденновске бабы, выходя из роддома, отзывались о чеченах? Чуть ли не с благодарностью. А мы для них были почти врагами. Мало того, что для начала их не уберегли, так потом еще, стреляя в бандитов, стреляли и по этим теткам. То есть с их точки восприятия мы стреляли именно по ним. Такая война. Может, и не Великая, но тоже — Отечественная. Мэйд ин Раша, короче.

И мне кажется, что она не кончится никогда. Во всяком случае, при моей жизни.

Сумерки густели. Пока не стало совсем темно, я, едва добравшись до ближайших стен-башен эпохи излета застоя, свернул в подходящий, заставленный машинами двор и выбрал «жигу ль», похожий цветом на Девкин и подходяще расположенный. Встал вплотную, радиатор к радиатору. Открыл проволочкой багажник, отыскал в нем ключ 10 на 14 и пассатижи. Почти не таясь — спокойная суета человека, который не озирается по сторонам, внимания не привлекает, — поменял номера. И поехал дальше. Мечтал я о том, как доберусь до койки и буду спать, а потом лечиться-отлеживаться и обдумывать случившееся не меньше трех суток.

И вот тут Судьба наконец мне улыбнулась. Хотя и не без ехидцы.

Глава десятая. Друзей на день рожденья не зовут

Генерал Голубков несколько раз проверился на предмет хвоста, пока ехал в Затопино к Пастухову. Вроде бы и не было прямых причин для этих предосторожностей, а все же так спокойнее. Последнее время вокруг УПСМ все явственнее намечался тот чиновничий вакуум, который в бюрократических системах лучше и раньше всего прочего сигнализирует о монаршей немилости.

Чиновники гипертрофированных госаппаратов вследствие естественного отбора — иные в такой системе не выживают — по легкому дуновению, по взмаху начальственных ресниц чувствуют приближение грозы. И умеют угадывать, в кого ударит молния.

Бывая в кабинетах смежников и иных, совершенно открытых структур, Голубков ощущал, что не только над УПСМ как службой, но и над ним самим сгущаются тучи. Это было тем более странно, что дела шли на удивление хорошо, а результаты говорили сами за себя. Только нейтрализация опаснейших террористов, готовивших захват Северной АЭС, и пресечение утечки сверхсекретных технологий к афганским талибам более чем оправдывали существование УПСМ. Впрочем, можно допустить, что это-то и таило опасность.

Российская госмашина уже давно, с войны, не работала на результат. Высшие эшелоны власти совершенно не зависели от плодов своих усилий. Школьные учителя могли загибаться в нищете, медики могли голодать в знак протеста, но в зимних садах президента мило пели птички, а иностранные рабочие тщательно покрывали позолотой Кремль. Народ при этом услужливо голосовал за тех, кому на него было плевать.

Происходило это в силу всеобщей сознательности. Поскольку все знали, что выборы стоят больших денег и нельзя их срывать, строка «против всех» в бюллетенях популярностью не пользовалась. А согласившись выбирать из всех зол наименьшее, как ни крути, выбираешь все-таки именно зло...

В сущности, рулевые госмашины не столько исполняли свои многотрудные обязанности, сколько ревностно следили за тем, чтобы никто не покушался на их место в окружении Самого. И в этой системе любой человек, любая структура, которая привлекала к себе внимание четкостью работы, вызывала у других страх за свои места. Голубков это знал. Его с детства смущала концовка сказки Андерсена о голом короле. Все там вроде бы просто и понятно, кроме одного маленького нюанса. Буквально маленького. Совершенно не сказано о дальнейшей судьбе того мальца, который объявил, что король гол. И сейчас Голубков, думая о сгущающихся неприятностях, полагал, что дело все в том, что УПСМ, в котором он отвечал за оперработу, выставило кого-то в голом виде, вот только никак не мог высчитать, когда и кого именно. Вернее, кто обиделся сильнее других? Успехи УПСМ высветили огрехи массы других служб и ведомств. Какое из ведомств решило отомстить, определить было непросто.

Когда генерал Голубков прибыл в Затопино, вся команда Пастухова была уже в сборе. Сидели у Пастуха за столом, и сероглазый хозяин дома устало объяснял темно-русому Артисту, ехидно поблескивающему своими еврейскими глазами, что если он закроет ставшую по зиме убыточной столярку, то затопинским мужикам просто нечем будет заработать себе на жизнь.

— Но они ж и так не зарабатывают, — недоумевал Семен Злотников, который после всех своих театральных мытарств лучше всего научился играть одну роль — роль Артиста. Причем не того, который в театре, а того, который артист спецназа. — Они просто потихоньку ковыряются, ожидая твоей подачки, и таким образом растаскивают то, что ты получил за спецоперации. Рискуя, между прочим, жизнью. И не только своей.

— Ну так тоже нельзя, — степенно вступился за командира Дмитрий Хохлов, такой могучий и плечистый, что только страсть к белым костюмам помогала ему не выглядеть слишком громоздким. Страсть эту он принес из морской пехоты, благодаря службе в которой и заслужил прозвище Боцман.

— Как нельзя, хозяйственный ты наш? — копируя Гафта, спросил Артист.

— А вот так: «растаскивают», — вздохнул Боцман. — Они мужики отличные.

Пить вон у Сережи все бросили. — А то, что не привыкли еще сами крутиться, предпочитают ждать, когда добрый дядя чего-нибудь подкинет, так это оттого, что они еще советские люди. Им время нужно, чтобы отвыкнуть...

— Согласен! — Семен Злотников для пущей убедительности прижал к груди мозолистые ладони, ребрами которых проламывал двухдюймовые доски. Он, как многие служители муз, обожал внешние эффекты. — Согласен стопроцентно!

Вопрос только в том, какое им для этого нужно время. Время, когда из-за лени и воровства они бедствуют, или время, когда они сыты благодаря нашему другу меценату? А?

— Не любишь ты, Артист, пролетариат, то бишь трудовое крестьянство, — обвинил Боцман, и Артист умолк в удивлении. Он пытался сообразить: это Боцман от себя сказал насчет пролетариата или процитировал Швондера из «Собачьего сердца»? Так и не решив этой загадки. Артист схитрил, обратившись к Ивану Перегудову:

— Док, скажи ты ему. Как по психологии: можно любить пролетариат или это извращение?

Перегудов был самым «старым» в группе, возраст его приближался к сороковнику, и запальчивость в спорах была давно ему неведома, равно как и безоглядный азарт в рукопашной. Зато в главном он брал верх другим: уверенностью, выносливостью и профессиональными навыками. Одно слово — военно-полевой хирург, попавший в спецназ. Правда, в последние годы, занимаясь реабилитацией инвалидов, прошедших горячие точки, он действительно специализировался на психологии. Может, еще и поэтому знал: лучший способ победить в споре — это не спорить. Вот Перегудов и ответил Артисту, кивая на входящего Голубкова:

— Если что-то мне и кажется извращением, так это не вставать, когда входит старший по званию.

— Вольно! — пошутил в ответ Голубков. — Я к вам на поклон, так что о званиях лучше не будем.

— Да? Докладай тогда, сынку, — заерничал Артист. — Хто тама в Кремле чиво непотребное опять отчебучил?

— Если в я знал хто? — вздохнул Голубков. — Сережа вам рассказывал о последних событиях?

— Нет, — сказал Пастухов. — Я просто объяснил, что надо встретиться. У нас тут тоже, оказывается, начались непонятки. Вы давайте о своих, а потом мы их с нашими состыкуем.

— Принято. — Голубков машинально достал блокнот, ручку и нарисовал размашистую единицу. — Во-первых, в западной печати появилось несколько материалов, в которых фигурируем мы с Пастуховым. Причем оба говорим при этом тексты касательно Грузии. Тексты, которых на самом деле никогда не говорили. И произносили их на сборищах, на которых никогда вместе не появлялись. И тексты эти имеют специфичный душок, который легко истолковать как угрозу Шеварднадзе, который якобы не хочет дружить с Россией.

— А он хочет? — полюбопытствовал Боцман.

— Дружить? Хочет. Но не очень пока может, — ответил Голубков. — Второе. Как показало наше расследование, единственное документальное свидетельство того, что между УПСМ, мной и вами, то есть Пастухом персонально, есть связь, — это та дезинформация, которую я сочинил, когда — помните? — выводил на вас Пилигрима. Мы тогда подозревали крота в ФСБ и одним махом убили двух зайцев: и крота засветили, и вас Пилигриму подсунули. Значит, можно предположить: предлагая свои услуги. Пилигрим показывал эту дезу не только чеченцам, которые его наняли взорвать АЭС. Но и кому-то еще. Возможно, что и в Грузии. И вот теперь кто-то или пытается повесить на нас каких-то собак — каких, мы пока не знаем, — или же...

Голубкову вдруг вспомнился начальник САИП генерал-лейтенант Ноплейко, который, как опытный чернобылец, отвечал за безопасность и охрану Северной АЭС. Друг Ваня, как прозвали генерала за дружбу с Самим и за редкостную наивность в оперативной работе, очень тогда возмущался, что его сразу, еще на стадии подготовки операции, не поставили в известность. Тогда начальник УПСМ Нифонтов даже не счел нужным ему объяснять, что о ревизиях предупреждают только в торговле. И то в проворовавшейся.

— Или что? — прервал его затянувшееся молчание Артист. Он да Муха всегда играли в группе роль самых нетерпеливых.

— Или дело сложнее. Кто-то привлекает ко мне и к Пастуху внимание, чтобы пустить кого-то по ложному следу. Вопрос ко всем: было ли что-то в последнее время, что в этой связи выглядело бы подозрительным или тревожным?

— Еще как было! — помрачнел Артист. — Еще как подозрительно и еще больше — тревожно. Муха пропал!

— Как пропал? — удивился Пастух. — А почему я ничего не знаю?

— Потому что ты так занят своей лесопилкой и своими односельчанами, что велел не обременять тебя делами «MX плюс», — почти нежно объяснил Артист.

— Это ж Муха, — пробасил Боцман смущенно. — Что он, маленький, не понимает? А не сообщали потому, что мы все ждали: он вот-вот объявится. А он, с тех пор как расстался с Доком, прислал мне на пейджер всего одно сообщение: что уже в Тбилиси, что чуток отдохнет в Грузии, а дальше — все, молчок. Уже неделю. Но клиент из «Изумруда» претензий никаких не предъявлял, сказал, что все в порядке, всем доволен, деньги заплатил. Вот мы и не суетились.

Задним числом бездействие при тревожных обстоятельствах всегда кажется особенно глупым.

Первейшая заповедь разведчика — немедленно сообщать товарищам о новой информации, ибо даже ближайшее будущее разведчика непредсказуемо. Та информация, которую ты добыл, но не успел передать, возможно, будет стоить жизни тебе и твоим товарищам. Муха в этих вопросах был редкостным формалистом. Он, даже в магазин отправляясь, обязательно сообщал Боцману, который больше остальных занимался вместе с Олегом делами агентства, куда идет и когда вернется. Но если Муха неделю не давал о себе знать, то это означало лишь одно: что он просто не мог дать о себе знать.

Но это стало ясно только сейчас, после сообщения Голубкова. До этого всем: и Боцману, и Доку, и Артисту — казалось, что Муха действительно решил расслабиться. Артист когда-то, в советские времена, очень любил отдыхать в Тбилиси и считал, что Муху тоже покорил этот великолепный город. А грузины-де так умеют взять гостя в оборот, что дни и недели для него летят как секунды.

— Та-ак, минутку! — сказал Пастух и вышел на кухню. — Оля, — спросил он там у жены, — нам была какая-нибудь почта? — И, вернувшись, мрачно сообщил остальным:

— И мне Муха ничего не присылал.

* * *

Сельский почтальон Маргарита Павловна Попкова, прозванная в юности Королевой Марго, даже зимой развозила почту на велосипеде. Шины у ее «ХТЗ» были широкие, рельефные. Ничего, нормально. Она как раз и катила, покачивая объемистыми, как переметные сумы, бедрами на узковатом для нее седле мимо дома нового русского Пастухова. Заметив возле его крыльца несколько машин, а среди них большой и черный джип самого Пастухова, она было дернулась свернуть туда. Но спохватилась. Свернуть бы хорошо, да уж такая сегодня незадача: именно пастуховское письмишко она и забыла прихватить. Вот как ее заморочил внук Васька, которому вынь да полож водяной пистолет. Ну и ничего, как-нибудь найдется случай вручить адресату письмо, которое больше недели лежало у нее за иконкой...

Вот послезавтра она опять пенсии затопинским бабкам повезет, тогда и письмо прихватит.

Невелики баре, потерпят.

Да и письмишко-то тонкое, без печатей, ничего важного в нем быть не может. С днем Конституции небось поздравляют. Или теперь уже не в декабре Конституцию отмечают? Черт-те что натворили в стране. Все праздники поперепутали. Дерьмократы проклятые. Вот был бы Сталин — товарищ Сталин бы им показал...

Глава одиннадцатая. Муха и Принцесса

До сих пор у меня все катилось в общем-то ровненько: особых неудач не было, но и веских чудес тоже не случалось. С одной стороны, только плоды моей же глупости, а с другой — их последствия и попытки вывернуться. А ведь Он, уверен, дает нам каждый день ради какой-то грандиозной или небольшой, случайно-слепой или старательно выстраданной удачи. И хотя, похоже, я чаще всего не умею или не успеваю ее разглядеть, однако всегда знаю точно, что она где-то рядом, возможно, даже прямо под ногами.

На сей раз она оказалась над головой. Я въезжал под мост, а Она шла по нему.

Не рассуждая — Удача этого не любит, — я въехал на откос. Врубил аварийку, машинально подхватил сумку с вещмешком и, проклиная все свои ноющие болячки, помчался наверх, к выходу с моста. Сердце бухало, тяжеленная ноша цеплялась за ноги. Когда сообразил повесить сумку на плечо, стало заносить вправо. И сразу вспомнилось, что давно не жрал, что вымотался донельзя, что посидеть довелось только в машине и только с полчасика. И еще пугало, что я совершенно не представляю, что Ей сейчас скажу. Но все равно ковылял, да так горячо, что уже готов был бросить сумищу со всеми моими трофеями к черту. Но, к счастью, этого не понадобилось: Она шла не спеша. По плечам и развороту головы чувствовалось, что не просто идет — проверяется на предмет хвоста. Еще бы: мост — самое подходящее, как в прописях, место для слежки и преследования...

Ладная, крепкая. Откинутый капюшон с меховой опушкой оттеняет гордую золотистую гриву. Кожаная куртка до середины бедер венчает сильные длинные ноги. Сапожки на устойчивых широких каблуках подчеркивают крепкие круглые икры. Она не просто шла, ступая ногами по асфальту. Она гарцевала сама для себя, излучая силу, энергию и шарм. Зацепив меня краем глаза. Она остановилась, на мгновение застыла и настороженно обернулась. Я, чтобы не напугать ее, перешел на шаг. Постарался улыбнуться, чувствуя, как из чуть подживших ссадин тут же пошла кровь.

Ну и что мне Ей сейчас сказать: «Извините, будьте любезны... Я — тот, кто вас давеча того... маленько насиловал. Окажите любезность, полюбите меня!»? Но ведь десять миллионов людей в Москве — 10 000 ООО! И что, просто так двое из них, самые нужные друг другу, вдруг пересеклись именно в тот момент, когда мне без нее хоть волком вой?!

Разве это не Чудо? Разве не Судьба? Разве не Его воля?

Ира всплеснула руками и вдруг бросилась на меня. Когда приблизилась, я инстинктивно поднял локоть, чтобы уберечь глаза от ногтей. Но Она отвела мою руку, как ватную, схватила дубленку за лацканы и рывком подняла меня вместе с перекосившей плечо ношей к своему лицу. Почувствовав, что ноги оторвались от земли, что от неожиданности и усталости я вял, как тряпка, мокр от пота и страха... я решил, что сопротивляться поздно. И только тогда до меня дошло, что она говорит:

— Миленький... Не верю своим глазам... Живой! Избили-то тебя как, идиоты. Я говорила им, предупреждала. Слава богу, вырвался! — Она терлась об меня, держа на весу, целовала и облизывала лицо шершавым, как у кошки, языком. — Какой ты вкусный! Сладкий! Олежек, какое ты чудо! Успел. И меня встретил, радость моя. Да что же это я, дура?! Ты ведь не знаешь ничего!..

— Она растерянно оглянулась. — Где бы нам... Куда бы?

— Машина... — с трудом вытолкнул я из себя. — Под мостом.

— Ой, как хорошо! Какой ты молодец! Пойдем... — Она, ничуть не запыхавшись, поставила меня на землю, одернула вздыбившуюся у меня на груди дубленку, поправила сбившуюся на затылок шапку. Все она делала быстро, споро, как хлопотливая мамаша, обихаживающая сына-первоклассника. А я, ошалев от ее натиска, от неожиданности ее слов, покорно сносил эту заботу и ласку. Но когда она потянула руку к сумке, очнулся:

— Я — сам! — И это тоже вышло так по-детски, что я тут же заткнулся наглухо. Бог мой, какая она большая! Какая теплая и уютная.

— Как хочешь, дорогой. Я просто хотела помочь. Как они тебя, идиоты...

Ничего, зато им сейчас не до нас! Трупы небось считают, да?

О трупах она сказала со смешком. Как ребенок о новогодних подарках.

Может, еще и потому тоже, что не было во мне опаски. Головой понимал: чистая шиза пошла, путает она меня с кем-то, а может, свихнулась даже на почве моего злодейства или Михуилиной химии. Был момент, где-то в глубине подняла голову подозрительность: «А что она тут делает? А почему свободна и проверяется профессионально?» Но душа была спокойна и уверена в хорошем.

Хотелось улыбаться, слышать Иру и откровенно блаженствовать.

Мы быстро — за несколько ее фраз — дошли до тропинки, по которой я поднимался из-под моста. На гребне стало видно, что, выдав Удачу, Он меня тут же щелкнул по носу. Или подсунул работенку. Возле брошенного мной с открытой левой дверцей «жигу-ля» топтались под длинношеим фонарем два мента. А чуть поодаль мигала блямбой на крыше их иномарка.

Впрочем, подумал я, неприятность эту мы как-нибудь переживем. Я придержал Иру, собиравшуюся круто повернуть назад.

— Идем как ни в чем не бывало. Сейчас чего-нибудь поймаем... Не обращай на них внимания: все равно на машине чужие номера. Дай бог, чтобы это была самая большая неприятность на ближайшее будущее.

Последней фразой я, наверное, все и сглазил. Мы уже почти прошли мимо них, когда один из ментов громко высказался:

— Смотри-ка — парочка: козел и ярочка! — Они паскудно заржали, но меня сейчас это даже не царапнуло.

Слишком, наверное, устал. Да и привык. Когда всякий раз, идя с дамой выше тебя на голову, слышишь подобное, оно цепляет тебя все меньше и меньше. Тем более от ментов. Известное дело, тактичному человеку в ментуре делать нечего. Лишь бы они не обращали внимания на мою поклажу, напичканную деньгами, оружием, взрывчаткой и не знаю чем еще. Но Ирина, которую переполняла жажда действий, решила иначе. Вертанулась на каблуках столь резко, что моя рука успела схватить только воздух, и прогарцевала до ребят с кокардами.

— Ты чего тявкнул, козел? — спросила она с хрипотцой.

— А чего ты залупаешься? — угрожающе-томно проворчал тот, что постарше. — Канай, пока жопа цела!

Я опустил сумку и вещмешок на снег и двинулся к ним, со страхом чувствуя, что едва волоку ноги. Боец из меня в нынешнем состоянии, после допроса и прорыва, как из Венеры Милосской — швея. Ноги еле переставлялись, и я не успел — Ира взяла нахамившего ей мента за ухо, нагнула, повернула к себе спиной и от души пнула в задницу. Только снежная крупа взвихрилась там, где он мордой пропахал склон. Его напарник едва приподнял дубинку, как удар Ириного кулака в ухо отправил его к приятелю. Тот как раз начал приподниматься с перепачканным не слишком белым тут снегом личиком. Я вернулся к сумке и сел на нее, чтобы смотреть с удобствами. Да и сил стоять уже не было. Заметно было, что Ирина не просто дерется, а играючи ведет учебный бой, вразумляя братьев своих меньших.

Милиционеры, не поумнев, все же поднялись и двинулись к ней. Крича что-то о документах и крутом возмездии, они попытались обойти ее с флангов.

То есть это они так полагали, что обходят. На самом деле решалось, кто именно и где именно первым пропашет снег носом на этот раз. Выпало опять старшему. Но теперь и младший тоже получил по заднице, оставив Ире свою дубинку. Она стояла, похлопывая ею по раскрытой ладони, чуть картинно расставив ноги. И только тут до меня дошло: да ведь это представление в мою честь. Современная женщина демонстрирует мужчине, что в случае чего сумеет его защитить.

Или она доказывала мне, что не так слаба, как казалось, когда была связана? Но почему — мне-то? Ведь не могла она воспылать ко мне чувствами за одну, да еще такую пакостную, ночь. Совсем не похожа она на психопаток, которые балдеют от могучих волосатых мучителей! Да и я не таков.

Урок опять не пошел впрок взмокшим, сбивчиво матерящимся грубиянам в форме. Им вздумалось достать пистолеты. Оказалось, что и это не шибко удачная мысль. Она просто отобрала у них стволы, сложила мужиков на землю, уселась на них и некоторое время читала им мораль. Мне показалось, что она придавила им уши каблуками: уж слишком смирно и почтительно они слушали.

Движение под мост было невелико, но все же было. В любое мгновение мог появиться другой патруль. Вряд ли ему эта композиция покажется безобидной предновогодней кучей-малой. Лекция Ирина до меня доносилась с пятого на десятое, однако я не собирался засвечивать свою физиономию, подходя ближе.

Ира говорила об уважении к налогоплательщикам вообще и к женщинам в частности, о форме, которая не индульгенция на хамство, а как раз наоборот, обязанность блюсти честь. И прочее такое же.

Получалось очень доходчиво.

В завершение лекции, когда менты почтительно извинились, она выщелкнула обоймы из их ПМов, кинула патроны в их машину, а сами стволы забросила подальше, в снег, и пошла ко мне. Она возвращалась на фоне копошащихся мужланов, прекрасная и непобедимая. До меня наконец дошло, зачем была вся эта возня с грузинским ожерельем, взрывчаткой и Михуилиными опытами. Чтобы я мог встретиться с Ней. Единственное, чего я пока не понимал: за что такое счастье — и мне.

Зато в том «зачем?» вопроса не было.

Выяснить бы вот только скорее, с кем она меня спутала?

— Ну как я их? — подбоченясь, спросила, и по дрогнувшим ресницам стало видно: боится, что выступила не по делу. Но я уже знал: для меня, что бы она ни сделала, все будет хорошо и правильно.

— Прекрасно! Только... — Я собирался с силами, чтобы встать.

— Что — «только»? — Она пригнулась ко мне. Вся — внимание.

— Хорошо, если в ты сначала поинтересовалась, что у меня в сумках.

— Ой! — закрыла она рот щепоткой. Оглянулась на поверженных ментов, потом осмотрелась вокруг и, как рьяный новобранец, приняла позу для высокого старта. — Делаем ноги?

И мы их сделали.

Сравнительно недалеко — до Новогиреева. У меня там была снята квартира как раз на такой случай. Едва внесли вещи и я пристроил на вешалку свою куртку, Ира сказала, что здесь очень миленько и что она сейчас сбегает за едой, вином и лекарствами. И — ускакала, не дав мне и пикнуть. Я настолько устал, что даже удивиться ее прыти не успел. Оставил дверь незапертой, откинулся в кресле и, держа в каждой руке по пистолету, выжидал в тупой прострации. Тут же в голове закопошились здравые мысли о том, что она пошла звонить своим хозяевам, от которых я сбежал... Или тем, о ком я не знаю, но кому тоже хочется спустить с меня шкуру. Я ждал и дождался — она впорхнула, заснеженная, румяная, с двумя тяжеленными полиэтиленовыми сумками. Отнесла их на кухню, заперла входную дверь, подошла ко мне, встала возле кресла на колени и призналась:

— Я нарочно от тебя сбежала! Потому что боюсь твоих вопросов... У меня такое... Мне даже кажется, я как увидела тебя там, у моста, так и сошла с ума. От счастья. Спятила и боюсь напугать тебя своим сумасшествием. Дура, да?

Я выслушал ее с блаженной улыбкой, но язык уже мне не повиновался.

— Ты — прелесть, — едва выговорил я. — Но я больше не могу... — И отключился.

Потом, на мгновения выныривая из тягучей сонной тины, я понимал, что она меня осторожно раздевает, шмыгая носом, протирает чем-то щиплющим мои раны и синяки. Каждое ее прикосновение, даже вызывающее боль, окатывало мой затылок блаженной истомой, и я безуспешно пытался не засыпать, чтобы продолжать чувствовать и слышать ее рядом.

...Когда я проснулся, было около семи утра. В квартире — тишина и темень, а мою стянутую бинтом грудь переполняли энергия и жгучее желание немедленно убедиться, что Ира мне не приснилась. Убедился сразу, едва глаза открыл: она крепко спала рядом со мной. Лежала на боку ко мне лицом.

Светлогрудая и большая. По-девчоночьи посапывала. Не было красивее и желаннее человека в мире.

Тут же вторая мысль: где оружие и боеспособно ли оно?

Оба пистолета, большой и маленькой, лежали на придвинутом к дивану стуле. Я осторожно поднялся, взял их и свою рубаху из древнего шифоньера, проскользнул в прихожую. Постоял, прислушиваясь: кроме рокота холодильника, журчания воды в бачке и нормальных трелей сработавшей автомобильной сигнализации во дворе — ничего. Надел рубашку, шлепанцы и пошел в туалет.

Зажег свет, проверил обоймы, потом, пардон, оправился, как по утрам положено.

Благодаря отдыху и, видимо, квалифицированной медицинской помощи я вновь был способен соображать здраво. Отличная у меня в этом смысле профессия: инстинкт самосохранения обостряется до паранойи. Даже сейчас, когда я млел от близости божественной женщины, мозг одновременно просчитывал на всякий случай варианты, при которых известные мне факты сплетались в самом прискорбном для меня сочетании. Если она позвонила, сообщая адрес, Девке и К°, то налет возможен в любой момент. Наверняка им очень хочется вернуть все, что я у них уволок. И меня самого. Кстати, я еще не знаю, что именно уволок. Если она звонила кому-то другому, то, возможно, сначала она меня расспросит, а уж потом решит давать сигнал, чтобы меня брали, или пасти еще какое-то время.

То есть я любил ее совершенно безумно, но одновременно помнил, что ей-то испытывать ко мне аналогичные чувства не с чего.

Следуя советам недремлющего внутреннего голоса, мне бы следовало быстренько связать Иру и с помощью любых способов и предметов расколоть, выясняя, на кого и зачем она работает и чем это грозит мне в ближайшее время. О том, что работает, двух мнений быть не могло. То, как она проверялась на мосту, как играючи образумливала хамоватых солдат правопорядка, словно сдавая экзамен на надежную боевую подругу, как приводила в порядок мое тело, выдавало выучку и опыт, которых не получишь в обычном вузе. А подобный комплект навыков непременно включает в себя и дисциплинированное стремление докладывать о любой новой информации.

Опять же, рассуждал я, если наблюдение и допросы разных степеней не дали эффекта, самое разумное — подсунуть объекту якобы влюбленную в него бабу. Это беспроигрышный вариант даже без всякой химии.

Любой мужик априори уверен, что есть красавицы, способные сходить по нему с ума. Только оттого, что он — это он. А стоит человеку хоть чуть-чуть поверить в любовь к себе, как включается мощный механизм ответного чувства: наслаждать, защищать и поучать. Если она — враг, со мной этот номер уже прошел. И это при том, что я уже достаточно хорошо обмят жизнью и помню, что мои главные достижения — пронырливость, цинизм и хладнокровная жестокость — не из тех, что вызывают трепетную привязанность. Да и Она маловато походит на сдвинутую по фазе самочку, способную воспылать страстью от тошнотворного насилия. И тем не менее я купился. Притащил ее на самую надежную и удобную свою квартиру, идиот.

К счастью, в отличие от многих других мужиков в меня вбито: даже и влюбившись, надо прежде всего помнить о своей безопасности и защите. В том числе и от предмета вожделения. Потому что любить, как я это понимаю, могут только живые.

Так что надо бы мне Ирину допросить. Но!

Под всем подписуюсь, все понимаю, но пытать то божественное существо, которое сопит в моей постели, не способен. По крайней мере пока.

Оправдал эту отсрочку тем, что жрать очень хотелось.

Плотно притворив двери комнаты и кухни, я задернул толстые шторы и зажег свет на кухне. Потом достал с антресолей запасную экипировку — костюм, сооруженный по-спецназовским ноу-хау, но внешне довольно цивильный.

Он и в хорошем кабаке не привлечет внимания. Опять поблагодарил Судьбу за свою худосочность. Благодаря ей бронежилет ни в малейшей степени под одеждой не угадывается. А ведь в училище ВДВ, помнится, я плакать был готов по молодости из-за того, что никак не мог накачать красивую мускулатуру. Ел за троих, пробежками, турником и гирями выматывал себя больше, чем кто-либо другой, и все бесполезно. Мой организм все перерабатывал в жилы и выносливость, что внешне никак на мне не отражалось, благодаря чему никто не видит во мне серьезной опасности.

Если в не это, фиг бы я подманил неудачливого Серегиного напарника.

Упокой, Господи, его душу.

Надев на себя все, что надо, кроме куртки и рюкзака, я разложил по кобурам и карманам оружие из своих тайников в туалете и на кухне.

Набил свой рюкзак всем, что могло потребоваться в ближайшее время.

Трофеи — магнитофонные и видеокассеты, бумаги — сунул, не сортируя, до кучи в надежде разобраться позже. И только подготовившись к мгновенному бегству или прорыву с боем, мысленно подвывая от сосущей нутро пустоты, позволил себе поставить чайник на плиту и залезть в холодильник. Но пока не за едой. Пятнадцать минут гонял во рту подсолнечное масло, вымывая остатки той химии, которой пичкали в подземелье. У нас под языком особое место, оттуда легче всего высосать накопившуюся в организме отраву. И только выплюнув в унитаз образовавшуюся в итоге этого полоскания ядовитую пену, тщательно прополоскав рот горячей водой и почистив зубы, я занялся едой.

Брал лишь то, что клал в холодильник сам, и то после тщательной проверки упаковок. Жевал, как перед боем: медленно, тщательно, давая слюне пропитать каждый кусочек. Параллельно, погасив свет, осматривал из окна двор. Когда за сорок минут не выявилось ничего подозрительного, проверил сумку. Сразу понял, что Ирина ее не открывала. Странно. Наверное, вымоталась с моими болячками.

Потом пришел черед моего напичканного самыми разнообразными добавками приемничка «Филипс». С его помощью я, насколько смог достоверно, убедился, что в захваченном мной из Михуилиного подполья барахле радиомаяков нет. В предвидении некоторых дальнейших шагов я, помаявшись немного с проводками и кабелечками, соединил свой «Филипс» с выводом от датчика, установленного на косяке входной двери.

Занудство, верно? Не жизнь, а сплошные предосторожности. Но она именно такова, если хочешь ее иметь долгой и счастливой. Это, между прочим, не только ко мне относится, но и вообще ко всем.

Я не говорю о тех липовых сиротах и инвалидах, выпрашивающих деньги в метро и электричках, о тех мамашах с папашами, клянчащих на улицах и в газетах деньги на тысячедолларовые операции, которые являются участниками большого и серьезного бизнеса. Но! Ведь и в самом деле есть инвалиды — обуза для себя и близких. Ведь и в самом деле есть люди, которые не могут оплатить операции, жизненно важные их детям. Полно погорельцев, которые оказались на улице голышом. Полно родителей, которым армия вернула их детей искалеченными. Почему же почти никто не страхуется? Хотя бы, к примеру, заведя в доме огнетушитель. Или позаботившись о приобретении профессии до ухода в армию. Или обзаведясь элементарным полисом страховой компании. Не знаю. Сам я предпочитаю быть занудой. Поэтому, помимо трех страховок, купленных, конечно, не только у российских компаний, я стараюсь ежеминутно страховать себя сам. А сейчас, когда у меня появилась внезапная надежда на любовь, буду особенно дотошен. Считаю за лучшее полагать, что все отпущенные мне лимиты глупостей и везения я уже исчерпал вчера, размякнув от встречи с Ириной.

Есть и чисто меркантильный резон.

Поиски вот этой квартиры с хорошим путем отхода, оснащение ее и содержание, словом, все то, что способно спасти мне жизнь, как таковую, обошлось мне не в одну тысячу баксов. Одни мои ботинки — боевой вариант, увеличивающий для маскировки мой рост на двенадцать сантиметров, — стоили больше четырехсот баксов. Да, мне очень хочется знать, что же я увел у Девки. Могу, конечно, прямо сейчас открыть сумку и поковыряться в ее содержимом, а через час по выламывающим дверь ударам понять, что мое лежбище таки засекли.

Вот и получается, что если я сейчас поспешу удовлетворить свое нетерпеливое любопытство, то рискну всем, что затрачено на эту квартиру. И выходит, всю ее потенциальную пользу я выброшу на ветер только потому, что поленюсь чуть-чуть поработать и проявить терпение. Ну уж нет! Достаточно и того, что я притащил сюда Ирину. Поэтому я написал записку, что скоро приду и чтобы Она ни в коем случае никуда не выходила, надел свою куртку, рюкзак, прихватил сумку и вышел на улицу. Обойдя весь микрорайон, я понял, что искал. Пролез сквозь пролом в бетонном заборе на территорию разграбленной в процессе приватизации автобазы, раскопал лаз, ведущий под все еще действующую подстанцию. Там, в натуральной берлоге, оборудованной когда-то совершенно сбрендившим позже алкашом, я и припрятал и сумку, и рюкзак, активизировав перед уходом некое сигнальное и некое пиротехническое устройства.

Когда я медленно обходил двор по периметру, высматривая непонятки, в кармане запикал многофункциональный пейджер: ну вот и сработал мой «Филипс», подал сигнал, что Ирочка решила-таки выйти из квартиры. Не удержалась, милая.

Два из трех висевших рядом с моим домом телефона-автомата раскурочила шантрапа, а третий — надеюсь, что Бог простит мне это вынужденное варварство, — временно вывел из строя я сам. Пришлось Ей идти к универсаму, но тут уж и я подоспел. Дождался, пока она приблизит пальчик к последней цифре и нажмет ее, дернул вниз рычаг трубки и потянул свою прелесть за локоток:

— Пошли, милая. Не надо сейчас звонить.

— Ой, Олежек! Ты такой хорошенький в бронежилете... Ты зря мне не веришь. Давай я позвоню, а когда вернемся, все тебе объясню... Куда ты так спешишь? Давай пройдемся, подышим?

— Наоборот.

— Что — наоборот?

— Сначала вернемся, ты объяснишь, а потом, может быть, позвонишь.

Скажи мне, только быстро: кому и о чем ты звонила вчера?

— Ой, да не могу я за минуту все рассказать... Не получится. Ты все не так поймешь!

— Кому. Звонила. Вчера. Что. Сказала. — Со спокойной, но вполне очевидной угрозой повторил я.

— Неужели ты мне совсем — ни вот столечко — не веришь? — Похоже, она и в самом деле расстроилась из-за моей подозрительности.

— Тебе я верю.

— Правда? Так дай мне позвонить, и я...

— Но я не верю твоему опыту и выучке. Совершенно! — сделал я существенное дополнение, обследуя ее одежду мини, детектором на предмет микрофонов и маячков.

— Ну и зря! Между прочим, я прекрасно слышала, как ты собирался, и знаю, куда ты ходил!

— Отлично. Только иди сама поживее и не заставляй меня себя тащить.

Втолкнув ее в магазин электроники с шикарными, от пола до потолка, незамерзшими витринами, я остановился возле стенда. Отсюда хорошо просматривалось и то строение, в подвале которого я побывал, и мой собственный подъезд.

— Олежек, ты должен мне верить! Если ты мне не поверишь, я... Не знаю тогда, как мне тебя спасти. Ты ведь даже не догадываешься, в какую мясорубку попал! Ты...

— Стоп. По порядку. Ты вчера адрес мой назвала?

— Нет!

— Врешь.

— Нет... Я забыла посмотреть номер квартиры и дома.

— А улицу, значит, сказала.

— Нет... Только номер автомата. Но этот человек...

Ах, как изящно и убедительно она врала. Высший класс. Что может быть очаровательней вранья любимой женщины? Уж только не ее же правдивость.

— Все понял. Слушай меня о-о-очень внимательно. Сейчас мы поедем в спокойное место. Там поговорим. Потом будем решать и звонить. Но до того момента ты либо быстро и точно делаешь все, что я велю, либо... Пошли.

— Либо — что?

— Либо не делаешь. Быстро выходим отсюда, но — спокойно.

Меньше чем через час мы были в некоем угловом доме на шоссе Энтузиастов.

Я позвонил в 83-ю квартиру.

— Кто там? — спросил из-за двери старушечий голос.

— Это я, Алексей, Мария Павловна.

— Какой Алексей? — уточнила хозяйка, потому и дожившая до шестидесяти семи лет в сравнительном достатке, что не ленилась уточнять.

— Леша, который вам письма от Василия приносит.

— А, Лешенька! — Мария Павловна обрадованно забрякала задвижками, цепочками и, отперев дверь, бросилась на меня с поцелуями. Я такой маленький, что с детства привык к тому, что женщинам с сильным материнским инстинктом нравится меня тормошить и тискать.

Останки сыночка ее, Василия, давно покоятся на дне Средиземного моря.

Это он со товарищи как-то полез на нас, когда мы на Кипре выполняли одно из заданий УПСМ. В результате остались после него на берегу только понравившийся мне ножик да документы. Проверяя, можно ли будет при случае воспользоваться последними, я и обнаружил Марию Павловну. Не то чтобы старушка бедствовала: пенсия, дочка и сдача внаем одной из комнат квартиры помогали ей жить да радоваться. Лишь беспокойство о непутевом сыне грызло.

Поразмыслив, я решил, что в этом случае от вранья большого греха не будет, и сочинил для Марии Павловны байку. Словно ее Вася, будучи за границей, в Германии, вляпался в историю и попал надолго в тамошнюю тюрьму, откуда и послал ей с оказией, то есть со мной, весточку.

Всему этому она легко поверила, потому что иллюзий в отношении сыночка не питала. Радовалась, что тюрьма приличная, европейская, и в ней к зэкам относятся по-людски. И она была права — это был бы для ее Васи самый лучший вариант. Со временем кроме денег я наловчился и записочки от сыночка приносить. Одно плохо: Мария Павловна, чуявшая женской своей интуицией мою специфику, никак не хотела поверить, что я — степенный инженер, лишь случайно познакомившийся с ее чадом. Поэтому, подозревая, что я из той же банды, что и он, очень старалась наставить меня на путь истинный, для чего неустанно искала мне обстоятельную и верную жену. Причем выбирала она претенденток исключительно среди брюнеток моего роста, согласных уже и на уголовника, и на алкаша, лишь бы покончить со скучным одиночеством.

Когда мы с Ирой разделись и разулись, я, передав Марии Павловне от Василия обстоятельный привет и конвертик с долларами, познакомил Марию Павловну со своей невестой и поинтересовался, не свободна ли у нее сейчас комната?

— Конечно, свободна. Мне сейчас, коли Вася помогает, и нужды нет сдавать. Хочешь пожить? Живи, сколько хочешь, что, опять мусора донимают?

— Что вы! Где вы и слов-то таких набрались, Мария Павловна? Просто соседи в моей коммуналке опять запили — гульба сплошная, перед Ирочкой вот неудобно.

— Да ну! Ерунда какая — соседи! — блестя изумрудными глазенками, подыграла мне Ира. — Чего мы Марию Павловну будем беспокоить?

— От Леши мне никакого беспокойства быть не может! — насупилась старушка. — Мне, девонька, если хочешь знать, от него столько радости, что и жить стало легче. Вот только боюсь, что Ваську моего выпустят — и опять начнется.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — поспешил я ее утешить, — ему еще долго сидеть.

— Так как он там? Учится хоть?

— Ну-у, понимаете...

— У, лодырь проклятый!

— Ничего, начальство там строгое — заставляют учить и язык, и автодело. На автослесаря учат...

— У них, поди, не забалуешь, у немцев-то?

— Не забалуешь, — охотно подтвердил я. — Ленится, но учится.

— А кормят там как? Хорошо? Он наедается?

— Еще и оставляет. Германия же! Они после войны такие человеколюбивые стали, что дай бог и нам такого.

— Ну и слава богу, слава богу! — Мария Павловна перекрестилась, промокнула глаза уголком платка и повела нас смотреть комнату.

Я здесь уже жил несколько раз — когда неделю, когда два-три дня, так что все необходимое у меня тут имелось.

Едва старушка нас оставила, лукаво приговаривая:

«Отдохните, отдохните, ваше дело молодое. Покувыркайтесь пока, а обед будет готов, я позову!» — я тут же обследовал нас обоих с помощью более мощного детектора. И прямо гора с плеч — чисто.

— Ты же уже проверял. Сколько можно? — опять попыталась закапризничать Ира. — Не будь параноиком.

Действительно, столько народа сейчас горит на этих маячках, микрофонах, чипах, датчиках и прочих электронных подлянках, что я скоро натуральным параноиком на этой почве стану.

— Лучше быть живым параноиком, чем больным и бледным лопухом.

— Тогда, — она прищурилась так же лукаво, как хозяйка, — может быть, для конспирации и в постельку залезем? Я не выспалась совершенно!

— Попозже, — уклонился я от этой темы, не зная, шутит она, заигрывает или издевается. — Расскажи-ка лучше мне все по порядку, как обещала.

— Я, между прочим, даже не завтракала еще. Сам-то поел...

Вообще-то разведка и прочие шпионства — женская работа. Они от природы к ней приспособлены. Если баба чего-то добивается всерьез, она не успокоится, пока не получит желаемого. Напролом или с дьявольской изобретательностью. Но когда ей что-то не по нраву, то хоть кол на голове теши, хоть на куски режь — вывернется. И всего три с точки зрения профессии природных недостатка: быстрое возникновение зависимости от алкоголя и других наркотиков, эмоциональная и интеллектуальная нестабильность в предменструальные дни (о которой они сами, как правило, не подозревают) и периодическая зацикленность на личных проблемах. Сейчас Ирине было нужно, чтобы я перед ней поизвивался. Благо что повод имелся:

— Слушай, лапонька... Прости меня, ради бога, а? За то, что я тогда, в подвале, натворил. Не в себе был. Напичкали меня чем-то...

— Я так и поняла. Прощаю. А кроме этого? Ты меня не помнишь?

Вот чего я боялся. Она путает меня с кем-то другим, когда-то ею встреченным. Разочаровывать неохота, но и врать бесполезно.

— Извини. Но не могу я тебя вспомнить. Сколько ни пытаюсь — не могу. И если не поможешь, так и не вспомню, поверь уж мне.

— Олежек... — Мое имя в ее устах прозвучало чарующе, но как совершенно чужое. Вообще-то меня тут надо было звать только Алексеем, но я не стал пока ее поправлять, боясь сбить. — Сколько же ты, милый, народу спас, если всех и не помнишь?

Ага... Ясно.

— Видишь ли, милая, моя работа не спасать, а, скорее, наоборот. Так и знал, что ты меня упорно с кем-то путаешь...

«Вот всех убитых, искалеченных мной я действительно, наверное, вспомнить не в состоянии. Да и не хочу», — подумал, но не сказал я при этом. К тому же многих из них я и не видел даже. Сколько было, например, чеченов в том бэтээре, который я вместе с мостом подорвал? Или сколько легло от моего пулемета в Грозном? Я научился только убивать, оставаясь живым в процессе и после оного. Запоминать убитых — такой задачи передо мной не ставилось.

— Разницу между психотиком и невротиком знаешь? — словно подслушав мои мысли, спросила она. Я знал от Дока, но пожал плечами: пусть говорит побольше.

— У психотика виноваты все, кроме него: и правительство, и погода, — поучала она, полулежа на тахте. — А невротик во всем винит себя: и в безденежье, и в неурожае, и в средневековой инквизиции, и в нищете пенсионеров. Это, конечно, крайности. Но ты очень близок к невротику.

Меня всегда умиляли люди, которые знают меня глубже и лучше, чем я сам. И слишком хорошо я помнил о долбо... шлепе в Кремле, который много чего украл и у меня, и у других, чтобы виноватить одного себя. Но спорить не стал и тут. В ее голосе тем временем прорезалась хрипотца:

— Я, Олежек, одна из тех девчонок, которых ты отбил возле Биноя.

Помнишь? Верку к тому моменту они изнасиловали и разрезали уже — от влагалища до горла... Все на наших глазах. Ленку начали насиловать. Они с рослых и светлых начали. Следующая была моя очередь. Нравятся им светловолосые... И вдруг ты. Как Бог!.. Она заплакала — внезапно, беззвучно, вздрагивая плечами, но не поднимая рук к хлынувшим из распахнутых глаз слезам. Только губы сомкнутые тряслись.

Я молчал, отвернувшись к суетящимся внизу на улице машинам.

Знакомая штука, посттравматический синдром называется. ПТС. Меня о нем еще Док просвещал, да и Марина-Девка недавно память освежила.

Два-три десятка обыкновенных бестолочей — всего-то два-три десятка на всю страну!

Но — в Кремле.

Но через них у миллионов людей этот вот синдром.

Я слышал за спиной придушенный подушкой девчоночий плач по невинно убиенным и столь же невинно озверенным. И опять, в который раз, подумал, что дорого готов заплатить за чудо, которое бы просветило и образумило болванов, не умеющих предотвращать войн. Чтобы знали, какая это прелестная штука — посттравматический синдром. И не только на своей, нет — на психике своих детей и жен. Пусть бы не Иванов, Петров, Сидоров, а какая-нибудь сволочь в Кремле каждый день вспоминала труп своего внука, присыпанный битым щебнем на пороге дома, разбомбленного «каким-то», «неизвестно чьим» самолетом.

Каждый день! Но не будет этого. Болваны-то они болваны, но своих внуков они заботливо прячут...

Впрочем, глупость все эти мои мечты. Не виноват человек, если его усадили туда, где он дурак-дураком. И зверья рождается слишком много, чтобы на всех предусмотрительности хватило.

Я бы и сам сейчас поплакал с радостью. После слез гораздо легче. Но у меня редко получается. Сентиментальности не хватает. А в данный момент и время поджимало: я шкурой чувствовал, что вокруг нас с Ириной сжимается нехорошее кольцо. Но не знал чье и зачем. Даже догадок пока не было...

После слез говорить Ирочке стало легче. Рассказала, каким прекрасным и всемогущим Избавителем запомнился я ей тогда, возле Биноя, когда она уже готовилась спровоцировать собственный расстрел. Это все было достоверно и объясняло ее чувства ко мне: в подобной ситуации и козел принцем покажется.

Потом, после госпиталя (ее тогда, под Биноем, зацепило осколком), она якобы пыталась меня найти. Но нас тогда отправили во внеочередную совершенно секретную яму с дерьмом, посему даже ее безыскусный интерес к моей персоне навлек на нее подозрения. Дескать, уж не любовница ли она моя, выведавшая в постели какой-нибудь важный «топ сикрет»? Пока держали, выматывая допросами, пока проверяли каждый день ее биографию, она волей-неволей столько тайн узнала, что у них другого пути, как ее завербовать, а у нее — как завербоваться, не осталось.

Отучилась в спецподразделении, потом отстажировалась в одной сопредельной, на всякий случай, стране. Потом ее перекидывали в связи с реорганизациями ФСК-ФСБ и т.д. и т.п. по всяким подразделениям и уголкам подусохшей, но все еще необъятной Родины. Все это время она пыталась меня отыскать. Но — невезуха. То я на задании, то невесть где, то ее отправляют невесть куда. А в довершение всего нас всех, во главе с Пастухом, из армии так резко шуганули, что почти никаких следов не осталось. Да и я, уходя от бывших и потенциальных претендентов на мое здоровье, основательно путал следы. Так, мол, и скиталась бедная влюбленная Ирочка по кличке Принцесса, тоскуя по суженому, в которого она влюбилась с первого же взгляда. По мне то есть. Что не мешало ей жить насыщенно и полнокровно. Наконец обосновалась она в некой Службе анализа и предупреждения Федеральной службы охраны (САИП ФСО РФ) Российской Федерации. У генерала Ноплейко. Трижды училась-стажировалась, в том числе и за рубежами. И выслужилась, между прочим, аж до майора.

Замужем не была, но дочь родила, чтобы не упускать самый детородный возраст... Мысленно меня ужасно тянуло называть ее Принцессой, я, собственно, так ее и назвал. Только не принцессой — это было очень длинно и как-то торжественно, — я окрестил ее «При». А что, по-моему, ничего, миленькое имя для весьма милой и большой принцессы-блондиночки...

О том, чем, собственно, занимается ее САИП, При так и не сказала.

Обошла. Сообщила только, что ее очередное задание было — внедриться в группу к Девке. Та действовала почти легально: прикрытие — охранное лицензированное агентство, основа же — бандформирование по наезду на должников и сшибанию любых денег, оказавшихся в пределах достижимости. Но, собственно, САИП-то привлекла подозрительная связь Девки с некой иностранной организацией. Что-то вроде «Мафиози всех стран, объединяйтесь!»

Попутно надлежало выяснить странные дела Девки, связанные с исчезновением психически больных бывших военнослужащих, а также дам легкого поведения. С Девкой При общий язык нашла быстро. У бандитки была слабость к сильным женщинам, умеющим быть и красивыми, и ловкими в драках.

По легенде для Девки При была бывшим капитаном милиции по кличке Припадок. У нее-де случались припадки бешенства, во время которых она мордовала подследственных и вообще любых мужиков, которые под руку попадались. История эта была как раз на Девку скроена и очень той понравилась — после всевозмбжных проверок, разумеется. Такая капитанша действительно была в Воронеже, но куда-то по воле САИП подевалась. Так что Девка, помимо прочего, использовала При как эксперта по допросам. И вот однажды Девка, не объясняя, в чем дело, показала ей через телекамеры меня.

И хотя я был голый и несчастный, При сразу узнала меня, своего спасителя, и конечно же поклялась мне помочь. Для начала она попыталась объяснить Девке и ее подручным, что таких худосочных шкетов, как я, нельзя вербовать силой.

Болевые воздействия либо, мол, ломают совершенно, либо озлобляют до крайности. Учитывая, что пленник был в прошлом спецназовцем, да еще с боевым опытом, следует, скорее всего, ожидать второго варианта.

Постепенно она узнала все: и что благодаря мне Девка заполучила музейную штуковину огромной ценности, и что я Девке еще буду нужен, что она планирует использовать меня как подставу для владельцев ожерелья, чтобы слупить с них выкуп; узнала, что, прислушавшись к ее совету — не ломать пленника, она решила испробовать на мне один из препаратов Полянкина. Суть его действия заключалась в том, что одурманенный им подопечный по уши влюблялся в первого же подставленного ему партнера. Правда, было у препарата еще не устраненное побочное действие: сначала под его воздействием подопытный на какое-то время словно сходил с ума от сексуального бешенства. Но зато потом — да — боготворил того, кого изнасиловал, и готов был ради него на все. Со мной, как я понял, сложность была в том, что у них не хватало времени на испытания и анализы. Некогда было выяснить необходимую мне дозу, хотя дело это сугубо индивидуальное.

Что одного убьет, другой и не заметит. Вот мне и вкатили, как лошади. Чтоб наверняка. Могли, наверно, и убить, сволочи, путем полового истощения...

Естественно, При не могла допустить, чтобы я влюбился в кого-то другого, и вызвалась добровольцем. Конечно, в мечтах При не совсем так собиралась благодарить своего спасителя, не такой представляла себе первую близость со мной, но за неимением лучшего, говорит, пыталась на полную катушку использовать и то, что ей досталось...

— Знаешь, — усиленно жуя, ворковала При, — телекамеры очень мешали. Да и ты иногда был таким грубым...

К этому моменту мы, в процессе ее рассказа, каким-то образом успели попасть в кровать и сгладить, неоднократно, ее впечатления от предыдущего свидания. Судя по ее реакции, даже нескольким, я себя в какой-то степени реабилитировал.

Во время передышки Мария Павловна, по-матерински квохча, принесла нам поесть — прямо в постель. Я жутко стеснялся, но Ира и хозяйка вели себя так, точно нет ничего естественнее двух голых молодых людей, обедающих в постели при заботливой мамаше. Ну, мы не совсем были голыми. Одеяло многое закрывало. Однако вот оно, тлетворное влияние западных видеофильмов на наших старушек...

— Но, наверное, — погрустнела на секунду При, — с этой работой я уже такого насмотрелась и натерпелась, что временами мне твоя грубость, твоя злоба были даже приятны. Чуть-чуть. А когда — нет, утешалась тем, что это — самое меньшее, что я могу для тебя сделать. Возможно, это для меня было даже менее больно, — ее челюсти задумчиво приостановились, — чем смотреть, как бы ты наслаждался с другой.

О том, что Девке, видевшей, как происходило то испытание чудо-препарата, тоже захотелось проверить на себе его действие, моя милая знала лишь понаслышке. Как выяснилось, ее уже не было тогда в подземелье: пришлось идти, докладывать начальству. Предполагалось по плану, что она вернется, когда я оклемаюсь, и уж тут-то я, сгорая от любви к ней, буду делать все, что Девке надо. Короче, все испортила жадность Девки, как считала При. И когда она говорила об этом, ее зеленые глазищи темнели, напоминая мне ту самую осоку, которая полосует кожу не хуже стального лезвия.

Да, Девка сама все испортила, говорила Ира. Близость с Девкой под воздействием все того же препарата частично стерла у меня впечатление от близости с нею, с При, а привязанности к Девке не получилось.

— Да недовольна, честно говоря, — недобро хихикнула При, — Девка тобой осталась. Не уделил ты ей того жара, что мне перепал.

О том, что и доза химии в тот раз была го-ораздо меньше, я ей говорить, конечно, не стал. Зачем?

Потом мы еще немного поласкались и обсудили кой-какие перипетии ее биографии. И она, вновь проголодавшись, взялась доесть оставшиеся от обеда чуть подсохшие бутерброды с колбасой.

В общем-то легенда ее была неплохо проработана. Романтично и с массой легко проверяемых деталей, что и надо для человека моего психотипа, который (психотип), как я подозревал, на всякий случай подробно описан в моем досье, хранящемся в недрах компьютеров той самой САИП, что распоряжалась судьбой При.

Порой я не слишком быстро соображаю. Маленькому телу легче быстро двигаться, чем хорошо думать. Но зато у меня быстро вырабатываются рефлексы. И навыки. С тех пор как, стараясь лучше послужить Родине, наш отряд вылетел из армии, меня настораживает все, что хоть на миллиметр приближает меня к спецслужбам, просто-таки вздыбливая волосы на загривке.

Тем более что кое в чем разработчик Принцессиной легенды напортачил.

Допускаю, что я мог тогда, под Биноем, не заметить убитую таким жестоким способом женщину. Мог не запомнить и физиономию Ирины: была перепугана, перекошена, чумаза от пыли и пота. Да и моложе теперешней почти на пять лет. Но чтобы я, гоня тех теток впереди себя, как ополоумевших от паники овец, не заметил и не запомнил этой тугой, гордо гарцующей задницы?! И потом не заглянул в личико, чтобы узнать, кто ее хозяйка?

Быть такого не может.

— Про что молчишь, милый? — перебила мои мысли При.

— Так... Про нас с тобой. Так, и что же дальше? Чего это они меня пытать вздумали? И при чем тут ювелирное изделие царицы Тамары?

— Дальше? Дальше мне пришлось опять бежать с рапортом к начальству, а у Девки, видимо, лопнуло терпение. Она тебе еще кого-нибудь не подсовывала?

— А что, это планировалось? — ушел я от ответа.

— Да кто эту Девку разберет? Могла. Чтобы увлечь тебя тамошними возможностями, да и самой покайфовать. Ума не приложу, с чего Девка взъярилась? Когда я пыталась с тобой пообщаться, она не дала. Потом прихожу, а на тебе уже живого места нет. Ну я и заметалась. У моего начальства просить, чтобы санкционировали налет на берлогу Полянкина, бесполезно. САИП сама заинтересована в его опытах. Я просто с ума сходила, не зная, как тебя выручить. А ты — чудо, ты сам вырвался. Не узнала бы от самой Девки — не поверила бы... До чего же гнусно работать с психами!

Кстати, у тебя что, пришить Девку возможности не было?

— Была.

— Жаль, что не пришил. Расклад мог бы поменяться очень интересно, и банда стала бы гораздо предсказуемой. Или... Ты, случаем, не проникся ли к ней страстью?

— Нет, — категорично отмел я такую возможность, хотя и сам уже не знал: где, собственно, я, а где — химия.

— Ага, ты ведь у нас гуманист, да? Обожаю! — Она, быстро вытерев ладошкой губы после бутерброда, кинулась лизаться.

— Подожди... — Я постарался очень тактично уклониться. — Когда я тебя... ну... в камере... Ты сильно мучилась?

— Олежек, если бы это был не ты, поверь, удовольствия он бы не получил. Кроме всего прочего, я была не так уж крепко связана, как казалось. Насилие, в которое женщина играет, и насилие натуральное — большая разница. Первое заводит, а второе радует только зверей. Не говорю за других, но зверю я член откушу или глотку перегрызу в шесть секунд!

— Это воодушевляет.

На самом деле я пытался понять: почему При так упорно молчит о некоем подполковнике Каткове, который вместе с Девкой и Полянкиным заправлял подземной лабораторией.

— А ты сам как думаешь: с чего Девке вздумалось тебя пытать?

Конечно, с того, что они с Катковым хотели убедиться, что моим ребятам ничего не известно о Полянкине. Так я подумал, но вслух сказал другое:

— Может, по видеозаписи Девка поняла, что ты немного играешь в насилуемую? И заподозрила, что толку не будет?

— Да? Возможно. Ну и что? Ей-то, извращенке, это бы показалось нормальным. Она по пьянке хвасталась, что любит сношаться с мужиком, который знает, что если не угодит ночью, то утром его прикончат. Для нее в этом особый кайф.

— Убивала?

— Не знаю. Говорит, что иногда.

— Жуть.

— Не бойся, тебе такое не грозит... Во-первых, я не по этой части. А во-вторых, у меня на тебя серьезные виды. Очень серьезные, на всю жизнь...

Кстати, учти: я ревнива. И Девка мне за тебя еще заплатит, коль ты сам ее простил. Чужого мне не надо. Но что мое — то только мое. Ты меня хорошо понял? Тебе, конечно, я зла не причиню. Ни за что. Но вот с нею разберусь обязательно. Чтобы знала, как на мое зариться... Боже ж ты мой, как мне с тобой хорошо!

Ну это мы проходили.

Клятвы о вечной любви — интересное и заразительное дело.

Очень приятно жить, зная, что кто-то от тебя без ума. Поэтому таким признаниям охотно веришь. В первый раз. Те, кто глуповат, верят и во второй. Совсем тупые, как я, — и в третий.

Но в пятый к ним уже невольно относишься скептически.

Хотя слышать их все равно приятно.

Глава двенадцатая. ПТС окончательный и обжалованию не подлежит

Генерал-майор Голубков, узнав об исчезновении Олега Мухина, устроил весьма обстоятельный разбор всех сопутствующих обстоятельств. И друзья-однополчане Мухи в нем охотно и заинтересованно соучаствовали.

Теперь им самим отсутствие друга уже не казалось просто загулом имевшего денежки холостяка. Когда Голубков сообщил, приехав к Пастухову в Затопино, что вокруг УПСМ началась подковерная возня и что она непонятным пока образом связана с Грузией, многое предстало в ином свете. Ведь Муха пропал после того, как в аэропорту Шереметьево — по дороге не куда-нибудь, а именно в Тбилиси! — на руках Олега неожиданно для него самого обнаружились следы взрывчатки. Теперь и то, что Муха не счел нужным созвониться с друзьями, а лишь отделывался маловразумительными сообщениями на пейджер, настораживало. Уточнив все детали и подробности, генерал попросил незамедлительно сообщать ему о любых новостях и отбыл.

Когда его служебное авто отъехало от дома Пастуха, Артист проводил взглядом особенно противный на фоне белейшего снега сизый выхлоп и спросил:

— Кто-нибудь верит, что Муха так влип, что не мог дать сигнал тревоги?

Я не верю. Боцман, а ты не замечал, что Муха в последнее время какой-то странный?

— Ну замечал. А кто сейчас не странный? — Боцман спросил об этом у Дока, но ответил себе сам:

— Я и на вас смотрю, удивляясь: под пулями вы вроде бы нормальнее были.

— А что именно у Мухи? — спросил Пастух, привычно пропустив реплику Боцмана мимо ушей. — Что с Олегом странного?

У повоевавшего человека многое смещается в восприятии жизни. Строго говоря, чтобы выжить на войне, надо быть очень ненормальным с точки зрения обычного штатского, никогда не нюхавшего пороха. А уж тот, кто умудрился выжить в войне без линии фронта, когда и бандит, и идейный террорист, и партизан, ставший таковым от безденежья или скуки, и мирный обыватель, лезущий в карман за документами, вместо того чтобы задрать руки вверх, выглядят одинаково, — так вот, тот, кто выжил в таких условиях, просто неописуемо странен. Мягко говоря. Ибо не шарахнуться в укрытие, на лету выхватывая пистолет, когда неподалеку хрястнула упавшая с крыши сосулька, — это убийственный стресс. Такой, весь в поту, дрожащий от невыплеснутого напряжения, человек боится самого себя. Пастух прекрасно знал это и считал, что проще об этом не говорить. Пережили, мол, и забудем. Другое дело — Артист, не чуждый самокопания, как и всякий, профессионально изучающий порывы души.

— Интересно, — удивился Артист реплике Боцмана, жестом попросив Пастуха дать ему разобраться. — Ну командир понятно: надо с глузду съехать, чтобы на свои деньги сначала закодировать от пьянства полдеревни, а потом еще и содержать вылеченных за свой счет. Ну а я-то чем тебя удивляю?

— А тем, — пожал плечами Боцман и, подумав, объяснил:

— А всем. Вот.

— Ребя-ата, — урезонивающе вмешался Док. — Старайтесь избегать негативных оценок. Полезная обратная связь не должна выражаться прямой критикой и выставлением оценок поведению товарища. Иначе ничего, кроме обид, не получится. К тому же обратная связь более репрезентативна и полезна, если исходит от большинства участников обсуждения.

Артист не меньше минуты, шевеля губами, переваривал услышанное. Потом вздохнул, сел на широкую желто-белую лавку рядом с Перегудовым и попросил, искательно заглянув в ему глаза:

— Повтори еще раз. Только помедленнее и по-русски. Что там насчет репрезентативности?

Боцман с Пастухом переглянулись, но промолчали. Боцман — потому что переживал стыд за то, что сам не сообразил поднять тревогу из-за пропажи Мухи. Пастух — потому что хотел еще разок мысленно пройтись по новой для него фактуре.

— Понимаешь, — сказал Док, — многие, когда хотят изменить чужое поведение, делают это, осуждая или выставляя оценки. Например: «Только круглый болван. Артист, будет, как ты, тратить все свои силы и деньги на погоню за театральными химерами и эффектами вроде спонсирования постановки „Гамлета“ или покупки дорогущего „мазератти“. Лучше бы ты семью завел...»

Понимаешь? Такая постановка вопроса обижает и вызывает желание спорить. Да и не правда это наверняка. Любая оценка грешит категоричностью. А вот если я скажу о своих чувствах, то это и не обидит, и будет бесспорно. Свои-то чувства я уж как-нибудь получше других знаю, так? Например:

«Знаешь, Артист, меня беспокоит, что у тебя до сих пор ни дома своего, ни семьи, ни детей. Я боюсь, что у тебя обострился ПТС. Многие в твоем положении стремятся поскорее спустить деньги, подсознательно боясь думать о завтрашнем дне. Им и спустя годы после войны кажется, что их вот-вот убьют»...

— Инте-ересно, — протянул Артист. — Значит, ты думаешь, что если я не хочу складывать деньги в чулок, то это во мне говорит посттравматический синдром?

— Нет, я не так думаю, — поправил его Док, — я думаю, что так может быть. Точно так же, как для меня самого, это проявляется в бегстве в чужие проблемы. У меня ведь тоже вместо дома и семьи — реабилитационный центр.

Получается, что мне легче думать о чужих болячках, чем разбираться в собственных. Но это только предположение. Причем только мое. И если ты один это подтвердишь, я могу отмахнуться. А вот если вы все или почти все мне об этом скажете, это вызовет у меня больше желания как-то изменить ситуацию.

— Ну и как, мужики? Вы тоже думаете, что я хочу сыграть Гамлета, потому что боюсь смерти? — стараясь выглядеть веселым, спросил Злотников у Пастуха и у Боцмана.

— Я не знаю, — признался Пастух. — В том, что человек хочет что-то оставить после себя, я ничего болезненного не вижу. А Гамлет это или непьющая деревня — какая разница? Но то, что у моего друга, Семена Злотникова, в тридцать лет нет детей, меня тоже беспокоит.

— Почему? — спросил Артист.

— Потому что ты хороший мужик, и жалко, если не дождешься внуков.

— Ясно, — кивнул Артист. — А ты, Боцман?

— А что я? Я скажу, что на детей работать лучше, чем на «мазератти». А ты отмахнешься. Скажешь, что детей тебе мешает завести предчувствие опасности из-за врожденного опыта вечно гонимого еврейского народа...

— Спасибо, я понял, — покивал Семен, прищуриваясь. — Умеешь ты, Боцман, быть доходчивым.

— Ребята, ладно, а? Давайте про Муху, — тут же предложил хитрый Боцман, но номер не прошел.

— А ты сам-то, Митя, — ласково сказал ему мстительный Артист. — Ты сам-то? Меня просто изумляет и беспокоит, как можно быть таким безнадежно нормальным. Одна семья, один дом, одна жена. Тебе не скучно? Все до копеечки в семью, жене в передник... Тоска-а-а!

— Нет, не скучно, — пожал плечами Хохлов. — Я вот читал, что когда генерал де Голль дал независимость Алжиру, его пол-Франции ненавидело. Тоже о целостности страны говорили. Зато сейчас рады до смерти, что от этой обузы избавились. Не говоря уж о том, сколько жизней сберегли.

— Сравнил! Где Франция и Алжир, а где твоя семья... — возмутился Артист.

— А я про другое: где Москва и где — Чечня? Хорошенькая аллегория!

— Сегодня мы Чечню отпустим, а завтра другие захотят!

— И пусть идут, — глядя в пол, буркнул Хохлов. — Из хорошего дома люди не бегут. И никакой Гамлет за тебя этого не решит.

— Так ты стараешься, чтобы от тебя дети не убежали? — догадался Артист. — Да ведь они все равно вырастут и захотят жить отдельно.

— Отдельно — это другое. Ну воевали мы там. Было. Что ж мы, теперь навечно кровью повязаны и думать иначе не можем? Лучше бы на зарплату учителям деньги потратили, чем на гробы.

— Так вы вот это с Мухой обсуждаете, пока клиентов ждете? — спросил Сергей Пастухов, озабоченно глядя в окно. Там по глянцево блестевшему снегу его одноклассник Мишка Чванов трудолюбиво погонял лошадь, волокущую в сторону его двора здоровенную лесину. Эту лесину Пастух припас, чтобы заменить стропилину в столярке.

— А что? И это тоже. — Боцман тоже обернулся к окну, заметил Чванова, но говорить ничего не стал. Он знал, что у недавних алкашей ПТС еще посильнее, чем у солдат. Чванов, беспробудно пивший большую часть жизни, теперь, оказавшись принудительно зашитым, помешался на обустройстве семейного гнезда, — А вообще-то, по-моему, все эти ПТСы выдумали, чтобы распущенность оправдать. Просто есть такие... очень нежные, кто себя слишком жалеет. Больше, чем других. А вот Муха, уверен, ничего нам не сообщает, потому что не хочет под огонь нас загнать.

— А сам он как, ты подумал? — спокойно спросил Пастухов. — Как он сам, один, будет выкручиваться?

— Знаешь, он уже почти год что-то такое... предчувствовал... — объяснил Боцман. — Квартиры себе запасные снимал, тайники мастерил. Костюмы особые шил, обувь специальную заказывал. Гранаты газовые и светошумовые запасал. Точно к осаде готовился.

— Не понял: он готовился, что его будут осаждать, или сам хотел кого-то? — спросил Док.

— По-моему, этого он и сам не знал.

— Так ты думаешь, что это у него ПТС так выражался? — уточнил Артист.

— В виде паранойи?

— Не-а, — покачал головой Боцман. — Это не он, не ПТС ваш сраный. Это — нормальное предчувствие. Он будто чуял, что ему это потребуется... Но ведь мы, ребята, знаем, кто здесь главная сволота. Артемов из «Изумруда»!

Он ведь, паскуда, меня заверил, что Муха привез его цацку в Тбилиси. Он, гад, клялся, что у Олега там все нормально.

— Это — кое-что, это — уже след, — согласился Пастух. — И отличный след.

Но предчувствия бывают не только у наших. У «ихних» тоже. Когда встревоженные друзья, отбросив все прочие дела, начали искать Муху, обнаружилось, что Артемов, замдиректора «Изумруда», бесследно исчез. А кроме него, в «Изумруде» никто ничего о доставке драгоценностей в Тбилиси не знал.

Тем временем Голубков по своим каналам выяснил, что все сообщения на пейджер, якобы пришедшие от Олега из Тбилиси, липовые.

Глава тринадцатая. Хуже лжи только правда

— А зачем это грузинское ожерелье вдруг потребовалось твоей конторе, САИПе этой самой? — спросил я у Принцессы простодушно. Спугнуть не боялся: слишком я был ей нужен зачем-то. Любые мои вопросы были в рамках ее сценария.

— Ты догадался, дорогой? Умница ты моя! — И опять поцелуи с нежными объятиями.

Хорошая выучка плюс опыт.

И так она была прелестна и беззащитна в своей откровенной игривости и нежности, что я почувствовал себя в долгу у авторов ее легенды. Могли ведь подсунуть и кособокую горбунью. Благо что химия Полянкина была на их стороне. Хотя уродок спецслужбы для подобных целей просто не имеют. А вот то, что на месте При могла появиться сущая стервоза, так это запросто.

Любовь, мать ее. Кого любят, тот и веревки вьет, и стервеет.

Но мне повезло. Мне досталась дама вдумчивая и нежная. Как непринужденно она, переняв эстафету у Полянкина, заводила меня с этим драгоценным ожерельем. Не тем заводила, что навязывала разговор, а, наоборот, разжигала любопытство, делая вид, что всемерно уклоняется от этой темы. Высший класс. Лапонька-кисонька. В эти мгновения я любил ее до таинственных, обращающих в блаженный столбняк мурашек по затылку. Забыл сказать: помимо крупных, меня приводят в восторг еще и умные женщины. То есть те, чей ум я способен понять и оценить.

— Кстати, а почему у тебя кличка — Принцесса?

— Тебе не нравится, дорогой?

— Слишком точно. Зная кличку, тебя легко высчитать.

— Льстец! Но все равно — приятно. Она мечтательно взгрустнула и, свернувшись у моего бедра, поцеловала мне руку:

— Ты такой ласковый. Ты знаешь об этом, дорогой?

— Угу, — буркнул я. Поглаживая ее тело, я думал о том, что повези мне быть художником, умей я рисовать и задайся целью нарисовать идеальную — для себя — женщину, то не смог бы нарисовать красивее и желаннее, чем она.

Каждый выступ, каждая впадинка и выпуклость, каждая складочка на ее теле были божественно прелестны и заставляли меня торчать со свирепо-нежным нетерпением. Если еще учесть, что она была не нарисованной, а находилась здесь же, в пределах досягаемости в натуральную и — немалую! — величину, то никакие художества сейчас не могли бы с ней, живой, сравниться.

— Кстати о планах. Твоих — на меня, — напомнил я ей.

— Что с ними? У тебя, дорогой, уже кто-то есть?

— Почему «уже»?

Она пребывала в замешательстве не более секунды, а потом решилась на правду:

— Потому что, дорогой, в справке месячной давности сказано, что постоянной пассии ты не имеешь.

Молодец. Поймали на слове — не стала врать. Быстро адаптируется. Это подкупает. Внимательно вглядываясь в нее, я старался прочно зафиксировать, прочувствовать то выражение ее глаз, мимику и позу, которые соответствовали вынужденно сказанной правде. Люди в таких деталях не меняются. Буду их знать, — значит, буду иметь еще один маленький ключик, чтобы ее понимать.

Но впервые, наверное, мне так сильно хотелось понять другого человека не для того, чтобы использовать это для себя. А чтобы суметь угодить ему, то бишь Ей.

— ...Я читала ее за час до встречи с тобой на мосту. САИП — дурацкая аббревиатура, мы говорим: Контора — еще месяц назад затребовала твое досье из архивов Генштаба, а потом обновила своими силами.

— Интересно. Чем это я уже тогда заинтересовал твою Контору?

— Не ты один, дорогой. Вы все.

— И чем же?

— Тем, что твоим Пастухом заинтересовалось общество «Резо-гарантия».

И точку поставила. Это называется: хочешь подробностей — спрашивай прямо, выкладывая при этом то, что тебе известно самому.

— Да? Ну это — понятно. Страховые компании любят знать подробности о тех, кому доверяются застрахованные у них жизни и ценности. Но я, собственно, о твоих планах. Если ты хочешь быть со мной только женщиной, то ты на правильном пути.

— И как... И кем же, дорогой, я еще могу быть?

— Кем? Можешь, я думаю, и, так сказать, коллегой.

— А-а. Это — обязательно? — Вот тут она немножко переиграла. Если уж вербуешь — чего притворяться.

— Девочка, для меня у тебя нет никаких обязательств. Ты мне желанна и такой, какая ты есть.

— Но? — спросила она.

— Что — но?

— По интонации, дорогой, должно последовать некое «но».

— Умница, красавица, да ты еще и слушать умеешь! Ты — прелесть. — Ее тело так отзывалось на мои прикосновения, словно она вот-вот замурлычет. И выпустит коготки.

— Да-да, вот там почеши, под лопаткой... И все-таки какое «но»? Хотело сорваться у тебя с языка.

— Тебе не нравится, когда недоговаривают?

— Очень.

— Не любишь, если манят, как кошельком на веревочке?

— Не-на-ви-жу!

— Смотри-ка! А ведь и я — тоже.

— А чего я недоговариваю? И этим — кошельком — маню?

— Ничего. Это я просто так, о совпадениях в наших характерах.

Она надула губки.

Приведите в дом щенка, кошку, женщину или любое другое живущее по законам природы существо, и они тут же начнут выяснять, кто в доме хозяин.

Кто тут кормежку делит. Кто вожак стаи. Если никого не обнаружится, если никто им не будет перечить, если никто не будет их наказывать, то хозяином-вожаком станет оно, это существо. Если уже имеющийся вожак слабее, новенький его развенчивает. Таков Его закон. И для жизни, и для любви.

Но если вожак уже есть и он сильнее новичка, тот смиряется.

Когда соотношение сил неопределенно, то начинается выяснение отношений. Всякое выяснение отношений начинается с оценки внешности. Мои преимущества — в росте и комплекции. Со мной, невысоким, тихим, женщина сразу инстинктивно берет на себя роль старшей, главной, опекунши. Тем более если она настолько крупнее меня. И я имею возможность сразу увидеть, как она себя поведет, если ей уступать.

Женщина, любимая и желанная, — наркотик. Так или Он, или Природа сама сделала. Порой я думаю, что Природа — это Его компьютер, который в автоматическом режиме исполняет всякую черновую тягомотину. А порой мне даже кажется, что и Он на самом деле не Он, а Она. Уж слишком много порой вокруг такого, что только женской логикой и объяснишь. Поэтому ничего не имею против женского руководства. Уверен, женщины намного мудрее мужчин.

Если мудры. А уж что мудреней — так это в любом случае. Ну, и когда у них опыта достаточно.

Но когда опыта маловато, то женщина и врет не по существу. Хочет убедить, будто за годы службы не привыкла замечать номер квартиры на явке.

Или бежит звонить, не подумав о слежке. Или от широты души ввязывается в драку с милиционерами. Или... И так далее... Так что прости, милая, но командовать собой я тебе позволить не могу. Мне моя жизнь, уж какая она ни есть, дороже и доступа к твоему телу, и тем более твоего самолюбия. Да и самой тебе, если я строптивость проявлю, уцелеть будет проще.

Тоже мне, майор. Легко у них там звания дают.

На этом месте раздался стук в дверь. Мария Павловна:

— Ребятки, я поеду к дочке, может, и не вернусь до завтра. Если что, Лешенька, помнишь, где ключ?

— Помню! Спасибо, Мария Павловна!

— Ничего. Милуйтесь, голубки.

Минут через пятнадцать При не выдержала:

— Пожалуйста, Олежек, не молчи так... Карающе. Я с тобой действительно какая-то ошалелая. Пойми, я не умею соображать так быстро, как ты. И не знаю, что сказать. Не знаю! Вранья, которое полагается по инструкциям, не хочу. А правду так долго и сложно объяснять.

— Не хочешь, не объясняй. Ты мне ничем не обязана. Ты есть, и слава богу. Ты со мной — я счастлив. Хочется или нужно соврать — соври. Только...

Слушай внимательно, повторить мне, возможно, и не удастся. Первое. Будешь врать — я привыкну тебе не верить. Логично?

— Логично, дорогой! — Она слушала, жмурясь, как кошка, лижущая сметану. Ласковая, абсолютно голая восьмидесятикилограммовая киска с упруго подрагивающими сметанистыми грудками.

— Привыкну не верить — привыкну и врать, — продолжал я занудничать. — Второе. Наверное, я забегаю вперед. Но что-то мне подсказывает: надо так.

Нельзя работать с человеком, от которого ждешь вранья и которому сам врешь.

Не «разрабатывать» — работать. Зачем-то я нужен твоей Конторе и тебе. Ну так не отталкивай меня. Говори на моем языке — без глупого вранья. Нельзя сказать правду — не знаешь или не можешь — так и скажи. В нашей с тобой службе если есть вранье, то и работа врозь. Значит, и жизнь врозь...

Слушай, я о тебе мечтал большую часть жизни. И мне, чем тебя потерять, лучше бы вообще не иметь.

— Ну ты и зануда!

Я только вздохнул в ответ.

Она права. То, что я ей говорил, полагалось бы сказать после долгой и разнообразной близости. Или вообще не говорить, если процесс окажется разочаровывающим. Но я чувствовал, что При сейчас решает нечто важное для нас обоих. Надеялся, что она видит, как трудно ей обмануть меня. Не из-за каких-то моих исключительных качеств, а в силу случайности. Просто я оказался для нее именно тем, кому ей трудно врать. И тем к тому же, кто отнюдь не уверен в своей неотразимости, а посему скептически относится к женской привязанности. А может, и Полянкин не соврал. Может, он и в самом деле не удержался и дал ей нюхнуть какое-то из своих снадобий. Он мне говорил об этом мельком, при прощании в сарае, и я ему сначала не поверил на всякий случай. Но теперь вижу: что-то она и в самом деле странновато держится.

— Ну? Третье будет?

— Уже есть. При, ты — гениальная актриса. Но когда нет пьесы и режиссера, когда ситуация тебе внове — неважная оперативница. Извини.

Где-то ты, может, и майор, но со мной будешь сержантом. Ладно, не дуйся — прапорщиком. Извини, но я хочу, чтобы ты жила подольше. Со мной.

— Красиво мотивируешь, дорогой. У Пастуха научился?

— Ты с ним знакома?

— Не довелось. Только по справке. А с чего ты решил, что я — плохая оперативница? — Она готова была всерьез обидеться. Даже опустила свое «дорогой».

— Понимаешь, ты горишь на системе Станиславского...

— Иди ты! Олег... Я, конечно, много от тебя ожидала. Но чтобы мне диверсант-разведчик Муха, которого даже Девка ненавидит, потому что побаивается... в постели — и про Станиславского?

— Тюлька ты, что ли? Не про Станиславского, а про его систему! — Быть с ней рядом, и не дурачиться, когда ей этого хотелось, я оказался не способен.

Она легла на спину и, выгибаясь, подкатилась под меня:

— А эта система в постели еще действует?

— Эта?

— Эта!

— Именно эта? — Боже, ни с одной женщиной не ощущал я столь опьяняющей нежности. Ни одна из них до сих пор не дарила такой мощной надежды на долгий путь вместе. Сука Полянкин. Как мне теперь понять: где мы с ней сами, а где за нас его химия говорит?

— Да! Да!

— Это не система Станиславского, — невольно подыгрывая ей, я тоже жеманничал, чуть ли не присюсюкивая. Есть удовольствие вести себя как болван и быть болваном ради удовольствия любимой.

— А чья?

— Это моя личная система.

— А она действует?

— А ты не видишь?

— Мало ли что я вижу. Я спрашиваю: она действует?

Вот и поговори с этим майором серьезно. Но одно ей удалось: я на целый день забыл обо всем, кроме нее, Ирины — Принцессы — При.

Потом мы спали в обнимку. Так нежно и уютно мне не спалось доселе никогда. Однако жизнь вторглась со всей присущей ей бесцеремонностью.

Запикал датчик моего пейджера: в квартиру, номер которой якобы не запомнила При, вошли. Я метнулся к своему чемодану, который хранился здесь, у Марии Павловны, под тахтой. Достал приемник с коммутатором и набрал панельный номер микрофона, притыренного в той самой квартире.

" — ...аю, что происходит, — громко раздалось в динамике. — Почти сутки никакого движения. Посылали почтальона — не открывают. А что мне было делать, товарищ подполковник?.. — Надо полагать, говоривший беседовал с кем-то по телефону. — Да не мог я до вас дозвониться! Последние шесть часов ни телефон, ни пейджер... Есть, не отвлекаться, товарищ подполковник.

Поскольку капитан Го... агент Принцесса не вышла на связь и пропустила контрольный срок, появилось мнение, что нужна помощь. Принял решение войти в квартиру. Да, никого... Нет, ошибка невозможна: Федеративный проспект, дом 19, корпус 3, квартира 29. Принцесса несколько раз повторила. Но здесь уже минимум полгода никто не был!.. Нет, никаких признаков ее пребывания тут. И его — тоже. Тут, в прихожей, пыли на полу полсантиметра — нетронутой... Есть, не оставить следов... Есть, выяснить у мужа Принцессы... Так точно... Есть, послать Гвоздя к Девке... Так точно... — И через паузу: Мудило! Ему хорошо там, в кабинете, командовать. Лучше бы на звонки отвечал.

— Чего ты кипятишься? Тебе говорили: не знаешь, что делать, — не делай ничего? И надо было тебе сюда лезть. Вот как теперь пыль восстановить? Мы тут натопали, как стадо слонов.

— Не знаешь? Правда не знаешь? Подмести надо, лапоть! Подмести всю квартиру, тогда новая пыль ляжет ровненько.

— А-а. Ну и что теперь? Только переполошил всех без толку. Подумаешь, сутки. Бывает, что агент и неделю не отзывается.

— Эй, Давыдов! Слушай, очень важно: подметешь тут аккуратненько, как у себя дома. Главное — везде. Понял?

— Так точно, товарищ майор, понял!

— Приступайте, строевой вы мой.

— Есть, приступить. Шум, топот, бряканье.

— Раньше... Бывало, конечно. Но раньше она не к Мухе шла. Ты справку об их шайке читал? Почитай! У Пастуха самое отборное зверье. На каждом крови, как на мяснике.

— Ну и что? Служба... Знала, на что шла. Да и умеет она из мужиков веревки вить.

— Понимаешь... У нас с тобой, Гриша, на этой бляди вся операция держится.

— Серьезно?

— Ты проверял здесь? Сам?

— Сразу, как только вскрыли.

— Чистенько?.. Если получится, Гриш, даже на одну сотую получится, считай, на всю оставшуюся жизнь никаких проблем. Ни с деньгами, ни с карьерой, понял? Это мне сам Каток гарантировал. Но если облажаемся — кранты. А без Принцессы облажаемся точно. Она же супер. В прошлую пятницу затрахала меня чуть ли не до смерти. Иду с явки, думаю: все, наелся, смотреть на нее больше не могу. А пришел домой, глянул на Верку — волосы колтуном, жопа под коленями висит... И так мне захотелось назад, услышать это ее коронное: «Что мое, то — мое, дорогой!» Я как чувствовал, не хотел, чтобы она сама с этим маньяком контачила. Ты посмотри: один, после Девкиной эстафеты — и что он им устроил? Три трупа, два инвалида. Девка остатки разума потеряла. Если он нашу блядь расколет — ты знаешь, что он с ней сделает?

— Да как же он ее расколет, если его напичкали этим, как его, ну психотропом новым? Он же должен быть от нее без ума?

— Ой, слушай, не верю я этим мудилам-химикам. У них как эксперименты — так все зашибись. А как на деле — перекос. И кто его, Муху этого долбаного, знает, на что он под наркотой способен?

Собеседник майора, переживавшего за участь Принцессы, откашлялся и нерешительно снизил голос до полушепота:

— Ты, Василий Николаич, вот что... Я, мгм, тоже. В общем, я тебе по-дружески: Принцесса — профи, понимаешь? Ее так и готовили, чтобы мужиков с ума сводила. Ты не о ней, ты о себе думай. Она не пропадет. Я — знаю, сам из-за нее чуть не того... Чуть от жены не ушел. Ты учти, она самому... стучит. Напрямую".

При лежала к нам с приемником спиной, накрывшись одеялом с головой. Но я знал, что ей и сквозь одеяло все было отлично слышно.

Наверное, проклинает коллег за болтливость. Но они не виноваты: проверяли они ту квартиру на наличие прослушивающих устройств тщательно.

Только техника не стоит на месте. Там я спрятал не простой радиомикрофон, а с компьютерной приставкой. Если в зоне ее действия включено что-либо, напоминающее детекторное устройство, микрофон не заработает. Обнаружить его можно, только содрав во всей квартире обои и вскрыв все половицы.

А вот этого они, конечно, сделать не могли. Потому и погорели.

"Пауза.

— Ну... Стучит. Все стучат, — отозвался наконец Василий Николаевич. — Сам же говоришь: служба.

— Ох, Николаич, извини. Послушай меня: без нее нам бы лучше. Сколько раз ты другим баб подкладывал? Ее же ведь и подкладывал! И потом колол на этом? Не бери ее всерьез — погоришь. И еще учти. То, что она тебе дала, — знак. Тебя на повышение готовят. Друг Ваня на ней самых перспективных проверяет. Мол, прошел Принцессу — черт ему не страшен. Не глупи, Николаич!

Тебе, возможно, резидентура светит. В Риге, а? Там этого добра — по производственной, естес-сно, необходимости. А то загремишь в Бишкек...

— Товарищ майор, ваше приказание выполнено.

— А?.. Угу. Ты, Давыдов, присядь и посмотри. Ну? Видишь, какие полосы.

Ты что, своим членом тут подметал? Переделать немедленно! Пошли, Гриша...

— Есть... немедленно... — Пауза. — Му-удак этот майор. Чтобы пыль потом ровно легла, ее не подметать, а мыть надо.

— Будем мыть?

— Приказано подмести, слышал? Вот и мети.

— Ты понял, кто влип? Принцесса!

— Ух ты! Которая Дубняка замочила?

— Это фигня... Она в прошлом году кроме Дубняка еще и Витька уделала, после того как он ей Дубняка сдал. Главное, что она с другом Ваней спит. Он нас за нее наизнанку вывернет.

— Ну?! Брось, он не может. У него после Чернобыля не стоит. Думаешь, чего он такой? Взбесишься, когда сплошной опал.

— Ну ты это брось. Она, говорят, такие штучки знает, что и у мертвого встанет. За что, может, ее друг Ваня и ценит.

— Все равно: мы с тобой — мелочь. Да и принцесс таких у друга Вани, как грязи. Вот, слышал, она сейчас по Грузии работает. Вот где фокус-то. За Грузию действительно вывернут. Если упустим...

— Ну, вы кончили? Живо теперь: маяк Принцессы в Бутове активизировался".

Я выключил микрофон. Все-таки меня грызло. Так это у нее ласково и призывно звучало: «до-ро-гой». Но, как я теперь знал, у нее это для всех призывно звучит. Обидно. И понимаешь, что дело житейское, работа у нее такая, а — обидно. Зато понятно, почему такая молодая, а уже — капитан. Не майор, И в этом наврала.

Можно прекрасно обо всем догадываться. Но если резко, как фейсом об тейбл, вдруг узнаешь, что твои подозрения более чем оправданы, бывает жутковато. Но к этому можно привыкнуть. Надо только учесть, что в таких ситуациях сильно курить хочется.

Зато еще один плюс нелегального, но всемерного использования электроники: вести о хреновом узнаешь до того, как оно случилось. Я взял плавки и пошел в ванную. Собственно, деловой информации в подслушанном разговоре крохи, зато дерьма нахлебался до отрыжки. Кто ж знал?.. Ладно, чего крутить перед собой. Знал прекрасно, поверить не хотел. По надежде соскучился... Эх, эх, а счастье было так возможно. Пока принимал душ, думал о том, что и так уж паршиво, а если При сейчас уйдет — станет еще хуже. И не уйдет если — полный абзац. Сколько все же от баб и из-за них сложностей и путаницы лишней...

Не вытираясь, натянул плавки — у Марии Павловны всегда жарко в квартире — и, захватив из прихожей пакет с едой, который мы принесли с собой, пошел на кухню. Поставил чайник, достал кофе.

— Ты очень зол на меня? — При, как статуя командора в белом саване, стояла на пороге кухни, завернувшись в одеяло.

— Нет.

— «Нет» или «не очень»?

— Не очень.

— Но я действительно присохла к тебе и действительно не хочу тебя терять.

— А уж как я не хочу...

Но окончание: «себя терять» — я проглотил.

— Но я правда майор! Этим говнюкам просто пока об этом знать не положено.

Я дернул плечами — какая разница? Профессионал не будет врать в ерунде и ради ерунды. Я и в самом деле не знал, кого из нас мне сейчас жальче.

Подойти бы к ней, утешить, что нет ее вины в том, что ее так глупо подставили. Но — не мог. Росточком не вышел, чтобы стоящих стовосьмидесятисантиметровых баб утешать. А сесть она все не догадывалась.

— Ну сплю, вернее, спала я с этим дерьмом! — начала она злиться. — И не только по работе — нравится мне это. А что? Это раньше, до тебя было. И убивать приходилось. Кому-то ведь нужно? Что ты, сам, что ли, не спал с кем попало и не убивал, что ли? Да таких, как эти сволочи-болтуны, и убить-то — мало... Так вот послушаешь — ужас. Блядь-блядью. Но разве ты не знал всего этого? Знал! Или догадывался. Слушай, но как ты это с квартирой провернул?

Классно надул. Я так и не поняла — как? И про то, что стучу, — вранье.

Докладываю рапортом, как положено. Внутреннее расследование — нормальное дело. Профилактика. Чего молчишь?

— Кофе будешь?

— Буду! Курить есть?

— В сумке.

— Мне без сахара. Тебе жалко, что засветил ту квартиру?

— Немного.

Окончание: «но ты того стоила!» — тоже проглотил.

Пусть выговорится. В таком, как у нее сейчас, настроении бабы могут много лишнего, но полезного сказать.

— Хочешь, чтобы я ушла?

— Нет.

— Думаешь, что сейчас, взбаламученная, больше расскажу? Ты тоже профи!

И тебе с бабой по работе переспать или просто так — раз плюнуть. Еще будешь рассказывать потом, как эти засранцы... Ну не была я в той группе, что ты отбил. В Чечне — да, была, а там — нет. Там сестра моя была. Ленка. Это она в тебя с лету втрескалась и потом столько лет искала, пока не свихнулась. У Полянкина, кстати, лечится. Я ее туда для знакомства с Девкой устроила и, видишь, сама с тобой вместо нее сошлась. Поэтому я... Это Ленка мне все уши про тебя прожужжала. Мне обидно было, что вот он ты, нашелся, а ее уже как бы нет. И что ты никогда про нее не узнаешь... не знакомить же тебя с сумасшедшей? Ну соврала. Так, немного. Запросто и я могла там оказаться. И ты в меня спас. Подумаешь, делов-то! Наврала!.. Прости, а? Жизнь у меня проституточья и вру, как проститутка! Чтоб покрасивее и пожалостливее.

Боялась ведь, тянула. Чуяла, что расколешь. Есть в тебе это: не дай бог такого, как ты, врага. Прости ты меня, дуру?! Сейчас хотела уйти, пока ты мылся. Но, думаю, погано, если ничего у нас с тобой не получится. Не по работе, а для себя. Ты и в самом деле — чудо. Не как мужик, как человек. Не только мужик. Чувствую я, веришь? Чувствую: ты — мой! Прости, что я все напортила, а? Дура, дура! Баба... Не хочу, чтобы с тобой не получилось — веришь?

— А ты?

Она не поняла меня.

— Я? На твоем месте? Не-ет, я бы не поверила. Сделала бы вид, что верю. Но сама — нет.

— Нет, как ты-то на своем месте? Ты сама-то себе — веришь?

— Чего мне верить? Я — знаю! И головой, и телом: ты — мой. А-а, ты думаешь — истерика? Думаешь, что сама себя накручиваю? Бывало. Ты правду сказал — актриса погорелого театра. Порой и сама не знаю, где я — это я, а где — по легенде. Но не сейчас. Сейчас мне страшно тебя потерять. Веришь?

Чего она пристала с этой верой? Верю. Я и сам так же чувствовал...

Дурацкая ситуация. Она мне нужна. И так, и эдак. И для дела, и для души. И для тела. Но получится ли у нас — не знаю. Если уже сейчас к ней спиной повернуться — глупость, то потом — как?

— Ты мне нужна.

— Спасибо, Олежек. Что бы ты сейчас там своим компьютером ни калькулировал, спасибо. Я надымила тут, да?

— Ничего. Можно.

— Хочешь, про Грузию расскажу?

— Расскажи.

— Информация — прежде всего, да? А когда расскажу, стану не нужна, да?

Ради этого терпишь!.. А если в ты меня с другим мужиком застукал, что бы ты сделал?

— Постарался бы, чтобы вы меня не заметили.

— Почему?

— Мгм... Зачем тебе удовольствие портить?

— А потом?

— Ит депенс — «это зависит...» В смысле: поживем — увидим.

Меня английским нашпиговывали под гипнозом, поэтому он порой прет из меня самовольно.

— А если в я — для работы?

— Это — святое.

— Какие вы, мужики, сволочи... Тот, кого он мужем назвал, — давно не муж. И не расписывались мы с ним. Только жили рядом. Плохо одной. Знаешь?

— Откуда?.. Давно за мной твоя Контора присматривает?

— Нет. Думаю, что с месяц. Узнаю, если хочешь... Я схожу в душ? Ты не уйдешь?

— Нет.

А была такая мысль. Уйти. Ух какая это, оказывается, мука любить профессионалку. Но у меня врагов уже — выше крыши. И о половине из них я ничего не знаю. Мало мне грузин, так еще и Контора эта, САИП. Принцесса хоть временный, хоть ненадежный, но все-таки союзник. Других в этом клубке не предвидится. Ребят мне втравливать в эту кашу никак нельзя. Наверняка их пасут. Но пока я на них не выхожу, трогать их резона нет никому.

Единственный способ выиграть войну — не воевать. Превратить противника в друга. Это не Христос сказал, это Сунь-Цзы, китайский полководец. Пятый век до нашей эры. Мне про него одна китаеведка рассказывала. А еще она из Сунь-Цзы цитировала, что, если ты натравишь своего противника на своего же врага, он тебе уже почти что друг. Если я При перевербую против ее Конторы, то...

Но если совсем честно, на самом деле я понадеялся, что мне удастся ее еще трахнуть.

Хотя бы разок.

Мылась она долго, и я, отнеся в комнату оставленное ею на кухне одеяло, успел обшарить ее одежду. И нашел два билета в театр Гоголя на 26 декабря. А сегодня? 1б-е. Лег на свое место, постарался расслабиться до дремоты. Не вышло, но тут главное — тренироваться. Во всяких ситуациях.

Когда При вернулась — волосы на голове влажным шлемом из тонких сосулек, — у меня совсем нестерпимо защемило в груди. Чтобы узнать, могу ли я верить тому, что она сейчас тут плела, достаточно посмотреть сначала на нее: восемьдесят кило неги, грации и прелести, а потом на меня — блеклого недомерка. Какой я ей «дорогой»? Рядом с ней и сам Киркоров — дешевка.

Она взялась за одеяло, но вдруг приостановилась и спросила:

— Можно, я тоже лягу?

— Конечно.

— Спасибо. Ты больше не сердишься на меня?

— Не знаю. Когда ты мне расскажешь наконец про эту Грузию?

— Э-э... А не дурил ли ты Гнома? Уж не надеешься ли сам урвать кусманчик? — От ее нежного теплого бока шло влажное возбуждающее тепло.

— Гном — это Полянкин? Михаил Федорович?

— Он.

— А это возможно — урвать кусманчик?

— Бред... — Она еще поколебалась, но, решив что-то для себя, начала говорить. Все еще с купюрами, но уже по существу.

...Итак, ее Контора — Служба анализа и предупреждения Федеральной службы охраны (САИП ФСО РФ) — создалась при развале КГБ и СССР. Вроде бы как, первоначально, для контроля за бывшими советскими республиками, отпочковавшимися в независимость. На самом деле получилось — для отслеживания того, как США и НАТО умело науськивают бывших братьев навек на Россию и сами подбирают к ним ключики. Поскольку наш тогдашний президент делал почти все, чтобы не только СССР, но и сама Россия раскололась на удельные княжества, то, кроме как следить, ничего САИП и не оставалось.

Финансирование было хилое, конкретного делового интереса в том, чтобы собрать размежевавшихся братьев до кучи, никакого. Достаточно примера с Белоруссией. Лукашенко и сам не мед, но бился о наших чинодралов, как рыба об лед.

И тут произошла очередная перетряска в правительстве. Не для дела, а так, чтобы напомнить, кто в доме хозяин. На САИП посадили генерала Ноплейко, и дела в Конторе оживились. Сам друг Ваня, как звали генерала подчиненные, мало что понимал в работе спецслужб, но зато был прекрасным политиком. То есть точно знал, чего хочет. А хотел он угодить Самому. Для таких, как Ноплейко, Родина и Начальник — близнецы-братья. С Самим, правда, были сложности. Он все реже и реже мог связно изложить, чего, собственно, ему хочется. Приходилось угадывать, в чем угодить. Принцесса всю эту кухню неплохо представляла. Она была на особом счету и не входила в службу внутренней безопасности САИП. Но нередко работала и на нее, всегда подчиняясь непосредственно генералу Ноплейко. Хотя те, подслушанные нами, болтуны и врали — с ним она не спала. Зато спала со многими другими коллегами, потому как ни с кем так не откровенен мужик, как с той, от кого стонет и рычит. Такой ведь не скажешь: «Отстань, не твое дело!» — обидится и больше не даст. А ее-то и хочется. В общем, в оперработе Принцесса и в самом деле была не очень искушена. Не ее это был профиль. Карьеру она делала через постель, что в спецслужбах деятельность не менее почетная, но куда более результативная, чем многие другие.

Принцесса как раз просвечивала подполковника Каткова, начальника Кавказского направления, тем, что спала с его замом, майором Лапиковым.

Майор — тот самый Василий Николаевич, разговорчивый поклонник Принцессиных прелестей, кандидат на резидентуру в Риге, — засек интересную непонятку.

Хозяин страхового общества «Резо-гарантия» Валентин Резоевич Викланидзе, замеченный в горячей нелюбви к нынешнему президенту Грузии Шеварднадзе, проявлял странный интерес к малозаметной новой охранной фирме «MX плюс». Он не сам, конечно, проявлял, а через свою СБ, в которой у Лапикова был информатор. На всякий случай об «MX плюс» навели справки. Когда выяснилось, что костяк нашего агенства — мы, включая Пастухова, и есть, САИП насторожилась. Тем более что за Грузией Ноплейко следил особо. Он знал, что Сам недолюбливает тамошнего главу. С тех самых пор, когда Сам был неудачливым первым секретарем МГК КПСС. Тогда Шеварднадзе, человек весьма опытный в борьбе с коммунистической коррупцией, осмелился ему кое-что посоветовать и даже покритиковал на правах старшего. Но наш Сам был не из тех, кто уважает старших, он был из тех, кто долго помнит критику в свой адрес.

Ноплейко взял разработку линии «Резо-гарантия» — «MX плюс» под личный контроль. И напрасно. Уже и президент страны сменился, а ничего интересного по этой линии так и не происходило.

Пока меня не дернуло заявиться к Полянкину с тем самым кейсом и ожерельем. А Михуил-то, свет Федорович, оказывается, давным-давно работал на САИП. Он ставил для них всякие опыты и помогал своей химией развязывать языки тем, кто откровенничать не желал. После моего появления с явным свидетельством того, что на президента Грузии готовится покушение, и родилась у подполковника Каткова могучая мысль через меня шантажнуть Валентина Резоевича Викланидзе. Денег этот Викланидзе, даром что не сек в бизнесе ни ухом ни рылом, нагреб много — было ему чем поделиться. Кстати, его нелюбовь к Шеварднадзе тоже шла с давних времен. Кого-то из его близких родичей принципиальный Эдуард упек на Колыму на о-очень долгий срок за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах. А ворье — оно на добро забывчиво, но зло помнит долго.

Вот тут-то, еще не зная, что я — тот самый Мухин, на которого запала ее сестра, Принцесса и сыграла свою роль. Заложила шефу САИП и Лапикова, и его начальника Каткова. Те, естественно, выкрутились. Мол, не корысти ради, а агентурной разработки для. Друг Ваня их послушал, поскольку в силу своей собственной личной честности был весьма доверчив, но тем не менее приставил к ним Принцессу. Ее сестру для лечения химиотерапией устроили к Полянкину — он и в самом деле чудеса творил с некоторыми психическими заболеваниями, — а саму При подставили Девке. Вот так моя милая и оказалась в роли оперативника...

Сейчас как раз генерал Ноплейко и подполковник Катков гадали, что им с информацией и ожерельем делать, коль уж удалось о них узнать. Однако я своим побегом из казематов, да еще со всеми уликами и со многими секретными документами по разработкам Полянкина для САИП, все запутал. Теперь САИП уже было не до Грузии. Теперь Контора только и думала, как бы ей вернуть собственные секреты.

И тут у них была большая надежда на так кстати подложенную мне Принцессу. А она, получается, ее не оправдала...

* * *

Да, серьезная организация эта САИП. Чем больше я слушал При, тем сильнее жалел, что в свое время бросил торговлишку турецкой кожей на «Спортивной». Стоял бы себе за прилавком и не знал бы никакой Конторы.

Потому как у ребят, служащих в подобных учреждениях, есть одна фирменная заповедь при завершении их операций: «Мавр кончил дело? Кончай и его самого».

Кстати о корнях традиции. «Нет человека — нет забот» — сформулировано сравнительно недавно и в США. Но это, в сущности, плагиат, это от товарища Сталина и Берии. А вообще-то в русском языке уже больше века назад убить человека называлось «порешить». Вроде и страна огромная — один человек на десяток квадратных километров в среднем, а все нам тесно. Все друг другу на ноги наступаем. Все надеемся: вот еще и этого, и к ногтю этих, и тогда — рай. Короче, очень мне в этих конторах не нравится их фирменный стиль — «Люди — дешевы, бабы еще нарожают!». Поэтому, едва пахнет чем-нибудь таким, у меня первое и самое горячее желание — оказаться подальше. Когда подобная Контора хочет тебя использовать — это уже приговор.

А меня еще и угораздило ихние секреты уволочь!

Нет, уж если суждено тебе влипать, то как ни берегись, а все равно влипнешь.

Я пригорюнился мысленно, стараясь хранить на физиономии спокойствие.

— Ты чего хмуришься? — тем не менее заметила моя лживая радость. — Выкрутимся!

Она расчет свой строила на том, что к ней генерал относится хорошо. Не «по-кобелиному», а почти что по-отцовски. То есть он считал нормальным, что ей приходится спать с объектами разработки, и в отличие от других коллег не думал, что это делает ее общедоступной, грязной и нуждающейся в жалости.

Короче, не проявлял той снисходительности, которая доводит профессионалок подобного рода до бешенства.

«Когда мы приступили к ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, — делился генерал Ноплейко своими размышлениями с Принцессой, — то нас тоже считали дураками и самоубийцами. Но мы их не слушали. Мы же патриоты! Так и ты. Ведь если тот же Джеймс Бонд спит с кем ни попадя, его не жалеют — ему завидуют. А если баба трахает любого, кого захочет? Если она вьет из мужиков веревки и тем самым служит Родине? Обыватели ее либо презирают, либо жалеют. Разве это справедливо? Нет, это — глупо и смешно. Поэтому, дочка, ты наплюй. Твоя служба — почти как у нас, чернобыльцев!»

— Ты согласен? — перебивая свой рассказ, потребовала моего мнения При.

Поскольку очевидно было, что ей хочется услышать, я не стал разочаровывать:

— Разумеется. Служба есть служба.

Но, конечно, меня не радовали ее рассуждения. Вообще, излишняя откровенность любимых — даже хуже их вранья. Намного хуже. Слишком явственно рисует перед воображением череду рук и прочих органов, которыми ею пользовались до меня. И слишком мало шансов, что это прекратится после.

Вот, блин, не повезло мне с призванием любимой! Да что ж теперь поделаешь.

Забыть хотя бы — так она ж и не дает: развезло вот ее на исповедь, и все тут. Намолчалась, а поделиться наболевшим каждому хочется. И каждой.

— Хотя, конечно, он дурак, — простодушно говорила Ирина. — Гнать солдатиков на радиоактивную крышу было все равно что затыкать ими амбразуры. Мне такого самоубийственного патриотизма не понять. Пусть я блядь, но уж лучше хорошо научиться гранаты бросать, да? Чем собой доты закрывать. Ты как думаешь?

— Ты не отвлекайся, не отвлекайся...

Вот так она и вызывает свои объекты на откровенность: «Сука наш шеф, правда?» «Есть немного». И конец карьере.

Поскольку При формально значилась в этой операции рядовой, то о присвоении ей майорского звания Ноплейко велел никого не извещать. Он не хотел лишать Лапикова иллюзии лидерства и наводить его на мысль, что При за ним присматривает. До меня как-то не дошел смысл этой путаницы, но, видимо, для Конторы она была в порядке вещей. Потихоньку я начинал подозревать, что интриги у них там самоценны.

Инструктируя При, Ноплейко предупредил:

— Лапиков не потому дурак, что разболтал тебе о желании погреть руки на ожерелье. А потому что не понял: эти семьсот или сколько там тысяч долларов — тьфу в сравнении с целой страной, которую можно за это ожерелье получить. Улавливаешь?

— Не очень, товарищ генерал, — призналась Принцесса.

— Да? Ну ничего. Какие твои годы. Еще станешь генеральшей, тогда и начнешь все понимать.

Когда она мне это рассказала, я хмыкнул. Узнаю наш народ. Он свято верит, что мозги прилагаются к должности.

* * *

Ноплейко после дозы, полученной в Чернобыле, отличался хилой комплекцией, засунутой в богатырский мундир. Он далеко высовывал лысую голову на морщинистой шее и, как упорная черепаха, водил перед собой руками в старческих пигментных пятнах. Разгребал аргументы и факты.

— Следи, — говорил он Принцессе, — за Лапиковым и за самим Катковым.

Тут начинаются типичные «Двенадцать стульев»... Смотрела кино такое?

— Конечно.

— Молодец, работаешь над собой, повышаешь культурный уровень — пригодится. Не вечно же тебе одним передком звездочки зарабатывать. Головой учись, головой работать.

— Но как мы теперь докажем, что это Викланидзе начинил ожерелье взрывчаткой, а не, допустим, мы сами? — как послушная ученица спрашивала При. — Даже если он и согласится выкупить его у Мухина, он всегда скажет, что ни о какой взрывчатке и не слыхал, а просто хотел вернуть ценную вещь, чтобы сэкономить на страховой выплате.

— Так в том-то и беда! — Дряблый генеральский кулачок с досады хряпал по столу. Когда-то, будучи в силе, он хряпал как надо, призывая к подвигам.

— Вот ты мне эти доказательства и раздобудь.

— Как?

— Вот и думай — как?! Для чего тебя учили? Ты же теперь майор! Поставь цель, разбей на задачи. И отрабатывай по ступенечкам. Первая задача — универсальная, основная для любой операции: прикрой свою задницу. Надо избавиться от горячей картофелины, подсунув ее другим, но из поля зрения не выпускать. Раз! Второе: добиться, чтобы те, у кого теперь картошка, ее не профукали. «Те» — это хлопцы того ренегата, Пастуха. Вот и внедряйся к ним, тут тебя учить не надо. Справишься?

— Не знаю.

— Да чего там знать? Все под носом! Ты согласна, что в этом ожерелье — ба-альшие возможности?

— Ну-у...

— Не стесняйся, говори. Намекал Катков, что и я захочу от него что-то пригреть себе?

— Не похоже на вас вообще-то.

— Молодец! От человека идешь, хорошим оперативником можешь стать. Ты, дочка, меня, старика, послушай: одной давалкой своей ты хорошей карьеры не сделаешь. Износишься, засветишься. Неравный обмен: ты им и тело свое, и удовольствие, а они тебе — только информацию. Да и то для других. Головой старайся работать. Тогда ты им — ничего, но они тебе — все, что тебе нужно... Во-первых, что бы ни случилось, мы ни при чем, а все огрехи на этом «MX плюс» и Пастухове. Во-вторых, не зря Викланидзе именно на них вышел. Не зря. Значит, надо его планы в отношении их высветить. Вот твоя главная задача. И третье: найди мне того, кто способен вытащить на свет божий Мухина, в какую бы щель он ни забился.

— Так это ж Пастух, наверное?

— Не получается у Пастуха, да и у прочих бывших сослуживцев Мухина.

Они ему уже весь пейджер призывами забили, а он и ухом не ведет. Но должен, должен быть у этой Мухи человек, к которому он помчится по первому зову. У всех такие есть. Вот и найди мне его.

— Наверное, мама?

— Не понимаешь. Если мы его мамашу зажмем, он же не дурак, сразу поймет, чья работа. А при его изворотливости это черт-те чем чревато. Нет, мне нужен такой человек, в зове которого Муха никак связи с нами не заподозрит. Никак. Ясно? Есть еще вопросы?

— Так точно, есть... Жаден Лапиков. Не захочет информацией делиться.

Все под себя загрести пытается.

— Знамо дело, жадный. Поэтому его кое-кто и выбрал. Думай. Такое твое домашнее задание: сделай так, чтобы желающие держать майора под колпаком засуетились. Все? Свободна!

Очень При повторы генерала про то, что она не головой, а «давалкой» работает, обидели. Только у нее хватило ума понять: ранит лишь правда. Боль от слов пропорциональна их точности. Поэтому она из принципа решила майора Лапикова от койки отлучить и вертеть им исключительно с помощью интеллекта.

— ...Знаешь, сейчас, когда у меня появился ты, дорогой, мне этого особенно хочется!

Я следил за ней краешком глаза и поражался тому, что она сама, наверное, сейчас верила в прочность своей ко мне привязанности. Она даже не понимала, как меня теперь корежит от ее «дорогого». Беда таких, по-мужски относящихся к сексу, баб в том, что они жаждут постоянства, не понимая: поезд ушел. Постоянство — удел и счастье неопытных. Гурман не в состоянии долго сидеть на сухарях. Как бы ни было это полезно.

Но сработал закон генерирования идей: если ты кому-нибудь говоришь о том, что тебя действительно волнует, то даже если твой собеседник ни ухом ни рылом не понимает в твоей проблеме, ты все равно невольно изрекаешь новые для себя самого идеи. Вот почему так туго и так некачественно думается в одиночку. Вот почему так легко раскалывают мужиков умелые бабы.

Человек и в мышлении, и в чувствованиях — животное общественное. При сама увлеклась собственным рассказом, стараясь в общении со мной заметить и понять то, что могло от нее ускользнуть раньше. И ведь что-то нащупывалось.

Но я уже чувствовал некоторый перебор по части информации. Поцеловал ее в щеку и попросил:

— Милая, у меня от подробностей уже голова пухнет.

— Устал, бедненький? Закругляюсь. Когда ты убег от Девки, она по злобе объявила на всю Москву, что ты уволок у нее кучу бабок и драгоценностей. Ну а теперь, когда ты и сам скрылся невесть куда, и меня неизвестно куда дел, Катков, чтобы отмазаться перед другом Ваней, наверняка объявил тебя в розыск. У меня все. Чего делать будем? Дай я тебя потискаю, мой до-о-орогой!

Я лежал, как пристукнутый.

Оказывается, пока я тут валяюсь, по моим следам и милиция, и бандюки рыщут! По мою душу охотится, почитай, треть Москвы, не считая окрестностей.

В Москве, наверное, уже просто нет стукача, милиционера, фээсбэшника или блатняка, который бы не знал примет Мухи, ухаря с полными карманами бриллиантов, точной описи которых у начальства нет...

Иными словами, тот, кто первый его пришьет, тот первый и урвет горсточку-другую себе на старость. А если и не пришьет, но узнает про него что-то — получит солидную награду от любой из заинтересованных сторон, а то и от нескольких. Сказать, что меня все это обрадовало, значило выразиться очень неточно. Нет, и до расклада, открытого мне При, я знал, что пахнет жареным, но что это жарят меня и настолько азартно и всесторонне — даже и не подозревал.

— Ну и чего ж ты все это время тянула-молчала?! — Я почти с ужасом посмотрел на женщину, которая своими ласками лишила меня целых суток.

Последнего, возможно, моего шанса на спасение.

Хотя... Если припомнить, что я с ней выделывал тогда в камере, то ее месть пропорциональна сотворенному мною...

Получалось, что мне лучше было остаться у Девки. Ее-то, возможно, удалось бы убедить в том, что Муха может ей пригодиться. А вот всем, кто сейчас меня ищет, я, разумеется, не нужен. Им нужно то, что я хапнул у Девки. А это большая разница. Для меня, во всяком случае. Но чего теперь об этом думать. Думать надо о том, в какую щель забиться. При правильно поняла мой взгляд, однако слез раскаяния лить не собиралась:

— Прости, милый. Но я ведь еще не знала, что влюблюсь в тебя! Думала: попользуюсь, сколько смогу, выясню, что сумею, а потом сдам тебя Конторе или кому-то еще.

— А что ты думаешь сейчас?

— Что ты мне и самой пригодишься... Давай поедим чего-нибудь.

— Поедим?!. Извини, но мне жрать некогда.

Да и Мария Павловна совсем не проста. И кто ее подруги, сестры, дочки, где и кем работают-подрабатывают мужья, братья и дети оных, я не знаю. А то, чего не знаешь, невольно пугает. Да и должно пугать.

Думая обо всем этом, я ускоренным образом одевался, заправляя куда следовало свой инструмент, предельно обостривший для меня эту ситуевину, но явно не желавший на этом успокаиваться. Боже, дожить бы до возраста, когда я превращусь в импотента и все женские прелести абсолютно перестанут меня волновать! Может, мне еще повезет, и шальная пуля произведет быструю кастрацию, позволяя хоть кусочек жизни прожить безмятежно? Займусь тогда шахматами, вышиванием, садово-огородными делами...

При тоже споро собиралась, с явным сожалением восприняв ту решимость, с которой я застегнул брюки. Стоя с голым бюстом, одной ногой в колготках, она вдруг продекламировала, патетически подняв гладкую полную руку:

Узнав, что муж собрался в бой

Идти с незащищенною мотнею,

Жена сказала: "Друг,

Прикрой бронею

Свой гульфик,

Столь любимый мною!..

Как эти существа чуют то, про что мы, мужланы, и подумать-то толком не умеем! Меня пугало, что Принцесса даже не думала о том, что, если ее накроют вместе со мной, от нее могут избавиться просто как от ненужного свидетеля. Еще до того, как я успею вставить словечко...

— Рабле, со школы запомнилось, — сообщила она, натягивая колготки на объемистые бедра. — Актуально. Ну и куда мы сейчас?

— В разные стороны! Мне нужно отлежаться. Дай свои координаты, сам выйду на тебя, когда смогу.

— Дорогой, я люблю тебя! И на всякий случай учти: коль не прогнал меня сразу — ты мой. А что мое, то — мое. Я не шучу.

«Так, подумал я, теперь есть и третья сторона, жаждущая меня найти и употребить, — Принцесса. Формально — одна, но уж она-то сумеет заставить поработать на себя всех остальных». Чемоданчик с электроникой, лежавший обычно под тахтой, любезно предоставленной нам мамашей бесславно почившего Василия, я засунул в пластиковый баул той расцветки, которая отчего-то полюбилась челнокам-торговцам. Все свое я решил пока забрать отсюда.

Нескоро я теперь посещу этот дом.

Благодаря При количество имевшихся в моем распоряжении укромных мест стремительно сокращалось.

...Все-таки Он ко мне очень снисходителен порой. Когда мы спускались, мимо нас проехал вверх лифт, как вскоре стало ясно, с Марией Павловной и сопровождающими ее лицами. С двумя физиономиями, подстраховывающими тех лиц на лестнице, мы столкнулись между четвертым и третьим этажами. Нелогично, но так повелось, что на подстраховку обычно посылают самых неопытных. На свое несчастье, они пыхтели, топая через три ступеньки и глядя себе под ноги. А мы — на свое счастье — шли, как нас учили: на цыпочках, бесшумно и глядя, куда идем.

Поймав взгляд При, я показал ей пальцем на парней, затем ткнул им в ее упоительную грудь, а потом показал на себя и за спину парням. Она понимающе кивнула и мгновенно бесшумно перемахнула через перила. Если с милиционерами она резвилась играючи, то тут, на беду здоровяков, — ах как любят авторитеты выбирать себе подручных помассивнее! — у нее на игры не хватало времени.

Она с маху приземлилась задницей на спину первого и тут же врезала обоими каблуками в морду второму. Это было столь четко исполнено, что, будь у меня хоть пара минут, я бы полюбовался на дальнейшее. Но приходилось спешить. Что-то все опаснее и опаснее становилось мне рядом с любимой.

Поэтому я дал деру.

Глава четырнадцатая. Вихри враждебные

Я промчался по лежавшему на спине бесчувственному телу отключенного Принцессой бандита, пролетел второй этаж, парадное и, успокоив дыхание, медленно вышел на улицу. Машина, иномарка, нагло стоящая на тротуаре с работающим движком, не могла быть ничьей иной. Задние дверцы никто запереть и не подумал, поэтому я просто уселся за спиной водителя, просто ткнул ему пистолетом в мозжечок, просто вытащил из-за его пазухи ствол — какая-то древность, чуть ли не наган — и просто вежливо попросил:

— Тихо, без резких движений, пересядь на правое сиденье. Нет, ключи не трогай... Так, осторожно, не ударься. Вот и молодец. Руки на колени. Теперь учти: дернешься — убью. Извини, нет времени тебя пугать и уговаривать. — Я перебрался на водительское место и спросил:

— Двое шли по лестнице, а в лифте?

— Тоже двое.

— Молодец. Теперь, если хочешь жить, замри! По затылку, чтобы оглоушить, я бить не люблю. Одна из моих бытовых проблем в том, что армия учила меня исключительно убивать. Ну в крайнем случае — калечить. Логика у инструкторов при этом проста: лучше всего делаешь то, что делаешь автоматически, рефлекторно, совершенно не думая. Для тех, кто дерется, у одного и того же движения два-три варианта — сильный, средний и слабый, например. Но при этом мозгу и мышцам требуются дополнительные доли секунды, чтобы разобраться, с какой силой и куда бить в данный момент. А за это время тот же «каштан», делающий девятьсот выстрелов в минуту, успеет всадить в тебя пять-шесть пуль. Дороговато за гуманизм. И я с инструкторами совершенно согласен. Потому что — живой. Теперь мои рефлексы включаются автоматически до того, как успею осознать, что делаю. Это меня спасло от смерти уже раз двадцать. Что еще больше, по принципу обратной связи, закрепило те самые рефлексы. И если бы я даже и захотел только оглоушить водителя, то девяносто девять и девять десятых шанса из ста, что это был бы последний удар, полученный им при жизни.

Выскочив на шоссе Энтузиастов, я пронесся до «Римской», и, останавливаясь возле входа в метро, спросил тихо сидевшего всю дорогу водилу — до него, вероятно, только возле метро дошло, что, собственно, с ним приключилось:

— Чьи вы люди?

— Мы? Чьи люди? — испуганно отпрянул он.

— Кто у тебя главный?

— Карась.

— А у него?

— Дымок.

— А у Дымка?

— Девка.

— Молодец. Твои шансы на жизнь все растут. Теперь быстро: как и от кого узнали, где я? Быстро!

— Бабка какая-то капнула. Мол, у нее шалашовка объявилась, которая от Девки сбежала. Подслушала бабка вроде что-то. Мол, она к бабкиному постояльцу приблудилась. Ну Девка и поняла, кто этот постоялец.

Ай да Марь Пална. Она четко нацелилась не отдавать такого завидного жениха, как я, в ненадежные чужие руки.

— Слушай, парень... — Я решил его отблагодарить. — Ты быстро соображаешь. И на твоем месте я бы поторопился назад, к подъезду. Но не говорил никому о том, что меня подвез. Второе. Если не дурак, то смывайся с этой работы, пока жив... Пушку я твою положу на багажник. Пока.

В переходе я чуть поработал над собой, глядясь в витрину незанятого ларька, и на площадь Ильича явился преклонным старикашкой лет шестидесяти: морщинистым, беззубым, еле волокущим сумку и очень вонючим. Но ростом я стал на двенадцать сантиметров выше. Поэтому мент, цепко перехвативший меня перед эскалатором, изучив мою пенсионную книжку труженика союзного значения, отпустил с миром.

Через два с небольшим часа, основательно присмотревшись к обстановке, я изъял из берлоги на старой автобазе свой рюкзак и сумку с захваченными у Девки трофеями.

Конечно, пришлось, проверяясь, попетлять по городу.

Только к ночи я согрелся в душе и смог наесться супчика у Катерины в районе «Бабушкинской». Работала Катя проводником, поэтому именно сегодня, по стечению обстоятельств и по графику, была в рейсе. Сын ее в такие дни находился у бабушки, так что Катина квартира до послезавтра была в моем полном распоряжении. Знаком я с Катериной еще со своих челночных времен.

Она ко мне хорошо относится, доверила ключ от квартиры и не обижается, если, переночевав в ее отсутствие, я, попользовавшись ее припасами, просто оставляю деньги.

Боже, какое спасение, что есть еще женщины, с которыми может быть так просто...

Но главной моей проблемой сейчас было определить: что из всего навранного мне Принцессой самое существенное? Пробежавшись и отдышавшись, я совершенно четко понял: она врала мне так обильно и порой неуклюже не по глупости. Наоборот. И уж тем более не от любви. Чертовка раскусила меня влет, поняла, что я ей не верю. И прятала самую существенную ложь среди той, что попроще и помельче. Иначе говоря, При программировала меня так, чтобы я делал то, что ей требуется, вне зависимости от того, верю ей или нет. Разве можно не восхищаться этой женщиной, щедро дарящей наслаждение и управляющейся с тобой так непринужденно, как училка с первоклашкой? Нельзя не восхищаться. Но жить все равно хочется. В моей головенке царил сумбур, как и в захваченных у Девки трофеях. Вот с них-то я и решил начать.

Монотонная работа помогает сосредоточиться.

Итак, обогревшись и отдышавшись в квартире железнодорожницы Кати, я наконец-то смог рассмотреть все, что хапнул у Девки. Оружие меня сейчас не интересовало, поэтому его отодвинул в сторону, не разбирая. Самое важное и срочное — бумаги. Тетради, папки, блокноты и записные книжки. Но слаб человек, и я начал с долларов. Подсчитал бабки, захваченные в казематах.

Банковские упаковки не рвал — прикинул по пачкам. Оказалось около шестидесяти тысяч — от Девки, и еще было две — из моей заначки в квартире Марии Павловны. Плюс это чертово ожерелье. Держа в руках все это богатство, я подумал о том, что Принцесса сумела довести до конца начатое Полянкиным: теперь я был совершенно уверен, что этот злодей и интриган хозяин «Резо-гарантия» Валентин Резоевич Викланидзе мне таки должен за беспокойство, раз он через свой «Изумруд» подставил наше агентство «MX плюс».

Что бы случилось, если бы мне не встретились в Шереметьеве Регина с Поводком? Я бы вполне официально привез заминированное ожерелье в Тбилиси.

А там — в зависимости от качества работы телохранителей Шеварднадзе. Либо меня и заодно всех наших обвинили бы в подготовке покушения, либо — в его осуществлении. И — тю-тю свобода и жизнь. За такие штуки надо платить, При совершенно права. Моральный ущерб дороже физического. Хотя и мои ноющие ребра обойдутся Викланидзе, как золотые.

С интересом поглядывая на деньги, я вдруг, как никогда раньше, понял, что имею возможность спрятаться в любой точке мира. Ведь у меня имеются и еще кое-какие сбережения. Если доберусь до них живым и достаточно здоровым, то лет десять смогу жить на них скромно, но сыто. Много ли мне надо? Это рассуждение сбивало с толку. Невольно наводило на мысль: а не пора ли уйти в кусты?

Таким богатым я еще никогда не был.

Допустим, я сдеру с хозяина «Резо-гарантии» тысяч семьсот — восемьсот зеленых. Это увеличит мои капиталы до миллиона. Искушение! Этого хватит даже на троих, включая При с дочкой. И на то, само собой, чтобы кое-что припрятать, основательно обеспечив мою матушку. Не правильно подумалось:

«припрятать» — как о вещи. Но при моих обстоятельствах, скрываясь, я вначале рискую матерью, а уж потом — самим собой. Это солидный минус моей работы: близкие и любимые автоматически становятся ее заложниками. Таскать маму с собой, не зная, где и в каком виде ты будешь через час, — жестоко.

Но и поселить ее где-то одну, оторвав от знакомых и родных, пусть и обеспечив деньгами, — тоже не лучше. Впервые меня испытывал столь сильный искус. Я не знал, что и думать.

Первым делом — риск. Он очень велик. Намного сильнее, чем в подвале у Гнома-Полянкина. Любой одиночка беспомощен перед такими организациями, как Контора. Но только в том случае, если у Конторы есть очень серьезный повод за одиночкой охотиться. А у них такие поводы есть: одна якобы имеющаяся у меня информация об их тайных экспериментах чего стоит. Тем более что тут помимо служебной надобности появляется и мощный личный стимул для всякого, кто пожелает на служебном рвении погреть руки. И что-то мне подсказывало, что таковых желающих окажется более чем достаточно.

А ведь есть еще милиция, грузины, Девка, страховые компании... Большая толпа, много прыти. В то же время у меня почти нет возможности обзавестись документами. Раньше для нас такие проблемы решал Голубков, УПСМ. Кстати, вот еще кого обязательно запустят, отыскивая меня. Может, использовать При?

Может, у нее отыщутся связи по части документов и безопасных явок?

Однако что-то после подставки, которую она мне так простодушно устроила — ну не совсем она, но с ее подачи, — и достаточно интенсивных постельных упражнений моя страсть к ней несколько поутихла. Опять-таки — дочка. Прятаться с двух-трехлетней крохой не мед. И захочет ли При ради меня оставить ее, даже если есть на кого оставить? Нет, При как соратник в такой игре в прятки — не лучший вариант. Забыть о ней? Пусть сама расхлебывает заваренную Конторой кашу? Могу. Нет, в самом деле, могу. Не может быть, чтобы она оказалась единственной на белом свете. Найдется со временем и другая... Обещаний я ей не давал, долгов перед ней за собой не знаю. Впрочем, вру. Если бы я мог ей поверить хоть на чуть-чуть, про все бы забыл и всех бы бросил. И матушку, и даже ребят. Лишь бы быть с ней, с При, вместе. Лишь бы видеть, слышать и осязать ее все время, каждую минуту.

Сука Полянкин, зря я тебя не убил.

Нет, не зря. Он меня на При посадил, как на иглу, он меня с нее и снимет. Только я еще не придумал, как это организовать.

Да, честно говоря, что-то и не хочется мне с нее сниматься.

* * *

Все эти размышления пронеслись в мозгу мгновенно и сгинули почти бесследно, оставив разве что пепелок легкого сожаления. Не верю я в честность вообще. Тем более в бескорыстную законопослушность. И сам — любовь любовью, дружба дружбой — больше полагаюсь на логику. Как мне не раз цитировала одна театралка из какой-то популярной некогда пьесы: «Говнюком быть невыгодно». Вот в этом вся мораль умных людей. Говнюком быть не некрасиво или там неприлично — невыгодно.

Учитывая, сколько придется тратить на обеспечение безопасности, надежной крыши, на переезды и обживание новых мест, моих денег хватит самое большее на пару лет. Пару лет прозябания в каких-нибудь отечественных или иностранных щелях. Чувствуя себя дичью не только для тех, кого я знаю сейчас, но и для тех, кого вынужден буду просить об услугах. Понятно, что за документами, например, придется не к ангелам обращаться. А ворье — оно везде ворье. Профессия такая: облапошивать любого, кто подвернется. А я в качестве жертвы окажусь лакомым куском. И все ради удовольствия самому оплачивать тот риск, который мне сейчас худо-бедно компенсируют другие? Не стоит овчинка выделки.

Ладно, помечтали — и за щеку.

Так, теперь бумаги. Наш человек генетически относится с почтением ко всякому документу, и поэтому в любом сейфе и тайнике всегда найдется нечто, способное надолго замуровать своего хозяина в тюрягу. Девка и иже с ней не были исключением. Например:

"Уважаемая Госпожа Д.! Податель сего должен передать Вам

25 (двадцать пять тысяч) долларов. В том числе:

3 — в качестве аванса за операцию в М. И

7 — окончательный расчет за К. С. В.,

6 — окон-й р-т за Т.Н.К.,

9 — окон-й р-т за Р., хотя Вы еще обязательно должны тщательно убрать за собой!

Прошу Вас предоставить подателю сего возможность познакомиться с тем, как убрано за Р. С уважением, Ваш К."

Были там и списки. На хорошей, принтерной бумаге, на обрывках писчей, на листах из тетрадей... Кому, когда, сколько.

Иногда и за что. И кто бы ни скрывался за инициалами и фамилиями, думаю, не зря все это хранилось. Видать, с помощью этих бумажек кого-то можно было крепко прихватить за задницу.

Некоторые списки и ведомости были написаны приметным почерком: четким, округло-женским, с прерывистой горизонталью, часто говорящей о вывихах в сексуальной сфере. Похоже, писала Девка. В чем в чем, а в предусмотрительности ей не откажешь. Даже когда предусмотрительность связана с риском иметь кучу неприятностей из-за обладания документальными свидетельствами. А куда деться? Чем крупнее и сложнее дела, чем больше народу, тем сильнее необходимость в записях. Обнаружилось три конверта с паспортами — б/у, полуфабрикаты и отличные подделки. В основном, правда, на женские данные, но это тоже ничего.

Что ж, все это представляло вескую основу для шантажа Девки и всех, кто в ее записях числится. Козырь. Надо только хорошенько обдумать, когда, с кем и как пограмотнее эту возможность реализовать. Разумеется, мне и в голову не пришло спешить с передачей Девкиных записей в милицию. При всем пиетете, с каким я относился к защитникам закона, сейчас любая помощь им — смертный приговор для меня. А самоубийство — это грех. Без шуток.

Больше всего здесь было бумаг с химическими формулами, дневниками опытов, схем и рисунков кровеносной системы и человеческого мозга.

Значительная часть — на немецком языке. Но даже то, что было на русском, понять в своем нынешнем состоянии я не мог. Поэтому с чувством исполненного долга я сложил бумажки и книжки в аккуратную стопку, с облегчением отложил в сторону видеокассеты и компьютерные дискеты, которые мне сейчас негде было прокрутить. В голове царил жуткий ералаш, а тело, битое и усталое, умоляло о покое.

И все-таки жаль, что При не было рядом. Зато шанс ее опять увидеть и поиметь во сне казался мне убедительно веским.

Глава пятнадцатая. Грязь в детской

Проснулся я в постели так кстати отсутствующей Кати среди бела дня. В «коктейльном» состоянии: голова стала ясной, жаждущей работы, а тело болело каждой клеточкой. К тому же мучила совесть за вчерашние и позавчерашние глупости. Тихо грело имеющееся у меня нынче богатство, ну не само пока богатство, но уже довольно веский намек на его вероятность. А еще до стона хотелось увидеть При.

Жизнь моя все больше разукрашивалась и осложнялась из-за присутствия в ней хитрой и бесшабашной, профессионально безнравственной и беспомощно-нежной, обольстительной и наивной Принцессы. Знаю, что дурак.

Давно считаю недоумками тех мужиков, которые из-за женщин теряют сначала голову, а потом готовы потерять и все остальное, включая и саму жизнь. И все же как это, оказывается, приятно: сначала думать-мечтать о При, а потом уже заботиться о своей безопасности и деньгах. Вот вдруг она — судьба моя?

«Суженая» — именно этого корня понятие. Предназначенная Судьбой. Вдруг другой такой я больше никогда не найду?

Кое в чем Гном-Полянкин прав: бывают шансы, которые только раз в жизни выпадают. Только единожды. Вот ведь как ни рискованны оказались сутки наслаждения с нею у мамаши покойного бандюги Василия, а не жалел я сейчас о тех часах. То есть жалел, но не о том, что они были, а о том, что они уже позади. Каждую секунду, проведенную с При, вспоминал, облизываясь и млея. А вот о том, что поосторожничал вчера и в запале сбежал от нее, уже жалел.

Умом понимал, что сейчас она бы только мешала, отвлекая от насущных забот и стараясь предать, но — жалел. И с удовольствием жалел. Плевать мне сейчас было на то, что кого-то она ласкала до меня и будет ласкать после или даже одновременно. Будь она сейчас в пределах достижимости — все бы бросил и, проверив, нет ли за ней хвоста, так бы навалился, что... И больше скажу: если ее не будет — на кой мне хрен тогда и голова, и деньги, и все прочее?

А еще говорят, что утро вечера мудренее.

Нет-нет, дико извиняюсь, жизнь мне нужна любая.

Да и то, что спала она с кем попало, хоть головой не осуждал, но сердцем почему-то воспринимал как предательство. Жалел, что узнал о ней такое. Раздражался на себя за то, что сейчас, когда у меня полно насущных бед и проблем, отвлекаюсь на бессмысленные грезы. Я тут о ней думаю, а она, может, как раз сейчас уступает кому-то — это в лучшем случае, а то и наслаждается — в силу служебного долга и природного призвания... Эта мысль хорошо меня отрезвила. Стоп, не мальчик уже. Хрен бы с ним, с ее белым телом. Лучше самого себя вручную обслуживать, чем гнить в какой-то яме. С памятником или без.

Волевым усилием я похоронил все сексуально-романтические позывы, снова прополоскал рот растительным маслом, сделал плотную зарядку и довольно удачно помедитировал. Полной ясности не обрел, но примерная канва действий наметилась. Пока пил кофе и изучал из-за занавесок ситуацию во дворе, еще раз прикинул свои шансы.

Эх, надо было бы сесть и на бумажке расписать-разложить все происходящее. Картировать ситуацию, как учили инструктора и командиры. Но у меня голова какая-то дурная в этом смысле. Она делает не то, что мне нужно по ситуации, а то, что ей хочется самой. Вот не лежала у меня сейчас душа к бумаге, и все тут. Просто зудело все внутри, так хотелось размяться-пробежаться, что-то делать, действовать. Матеря себя за неумение заставить жить по правилам, я нарядился старухой. Утешался тем, что если жить как надо, то какая это, на фиг, жизнь? Каторга это, а не жизнь.

Лукавил, конечно, перед собой. Знал, что когда прижмет, когда навалится все отложенное, когда обожжет все непродуманное, когда не продохнуть станет, вот тогда я все себе припомню. Умен и усидчив стану задним числом. В пальтишке и «дачных» ботах Катерины, выпятив горб-рюкзачок, в котором под пальто лежало, помимо содержащегося в той сумке, что я тащил в руках, кое-что из оборудования, запасной одежды и на всякий случай оружия, я проковылял в дальний конец микрорайона. Там, напротив гастронома, нашел подходящий телефон-автомат, давно выведенный хулиганьем из строя. Достал из сумки свой аппарат и, подключившись к линии, позвонил своей связной — инвалидке. Нехорошо так женщину называть, но так уж она в моих мыслях отпечаталась. Да вовсе и не уничижительно я ее назвал, а даже с уважением.

Инвалидка, но деятельная. Она ведь диспетчером на телефоне не только меня обслуживала, не один я не доверял пейджерам. Так что зарабатывала она достаточно, чтобы никому не быть обузой.

Минут пятнадцать я не мог дозвониться, потому что телефон у Любови Никитичны был непрерывно занят, а потом она наконец ответила.

— Здравствуйте, — откликнулся я высоким голосом. — Это Константин Васильевич. Есть что-нибудь для нас?

— Наконец-то! Масса звонков, а вы все не объявляетесь. — Любовь Никитична зашуршала записями. — Диктовать?

— Минуточку. — Я достал блокнотик и автоматический карандаш. — Давайте.

— Большинство звонков для Олега. Его спрашивал Пастухов, просил перезвонить. Телефон сказать?

— Говорите.

— Еще очень просил позвонить Николай Матвеевич, телефон... Успеваете?

— Успеваю.

— Гумеров — телефон... Солодухина — телефон... Архипкина — телефон...

Шмелев — телефон...

— Минутку, — попросил я.

Диктовала Люба четко, размеренно, но я ведь на весу писал, в продуваемой будке. Не хватало еще не правильно какую-нибудь цифру накорябать, а потом позвонить не туда. Хотя время и поджимало. То, что она произнесла слова «масса звонков», означало, что кто-то у нее обо мне выспрашивал. Раз так, значит, ее телефон вполне могли прослушивать и, может, сейчас уже кто-то определял, откуда я звоню.

— Извините. Скажете, когда можно будет продолжать.

— Повторите последний номер.

— Шмелев. Телефон... Зинуля — так эта дама назвалась: «Зинуля».

Телефон... Все.

— Спасибо.

— Это вам спасибо. С наступающим вас. Всего хорошего в Новом году, счастья и здоровья! Олегу тоже передайте мои поздравления.

Ничего себе — через полторы недели Новый год, а я даже и не думал об этом.

— Вам тоже всего наилучшего. — Я спешил, поэтому был суховато-вежлив.

— Счастья! До свидания.

Быстренько сложив в сумку свою технику и приготовив газовый пистолет, я засеменил прочь от будки. Потоптался на автобусной остановке, потом побрел к переходу и — в гастроном. С тех пор как я последний раз заглядывал в него, он здорово изменился. Теперь тут вдоль витрин понаставили киосков-прилавков, и улицу можно было разглядеть, только стоя между дверями. Туда я и вернулся. Ждал, делая вид, что отдыхаю, опираясь на дверь. Что взять со старого человека.

Они подъехали минут через шесть после окончания разговора.

«Самара» с незнакомым номером, который я, разумеется, постарался запомнить. Знать тех, кто за тобой охотится, очень полезно. Тачка встала метрах в двадцати от будки. Никто не вылез: осматриваются. Паршиво. Чем профессиональнее преследователи, тем паршивее. Дилетантам кажется, что телефон-автомат гарантирует анонимность. Фиг вам. Сейчас они осмотрятся, а потом начнут тщательно опрашивать всех вокруг автомата: а не запомнил ли кто-нибудь человека, который только что по нему звонил? И хотя телефон давно не работает, все равно кто-нибудь обязательно запомнил плюгавую старушенцию. И станет у меня одной маской меньше, а у меня их и так немного.

Уйти, раз все ясно? Рано. Надо дождаться, когда они вылезут из машины, чтобы запомнить физиономии.

И тут, как назло, возле меня притормозил долговязый подросток.

Выпятил губу и, нагло рассматривая шалыми глазами, прикидывал: есть ли у меня в сумке, чем поживиться, или нет. Вот юное отребье. Ему ничего не стоит от нечего делать обидеть старушку, отнять у нее сумку. А в сумке помимо телефонного аппарата грим для маски пропойцы, пара гранат и ПМ.

Не хватало мне еще токсикоманов вооружать. Не говоря уж о том, что о бабусе с таким снаряжением в округе трепаться начнут.

— Чего, бабка, устала? — завел он разговор, озираясь.

Точно, готовится. Дурацкая ситуация, а я к ней не готов. Сколько меня Пастух с Артистом предупреждали: маскируясь, просчитывай все возможности.

Но все не впрок. Я передвинул боты, наступая на свою сумку. И тут он ринулся. Правой рукой попытался отшвырнуть меня в сторону, а левой потянулся к сумке. Делать мне ничего не оставалось. В смысле выбор был невелик — пришлось мне звездануть его хорошенько по носу, чтобы образумить.

Но образумить не получилось.

— Ах ты!.. Сука старая! — возмущенно заголосил паршивец, изумленно хватаясь за окровавленную губу. Протекавший мимо народ начал притормаживать, но аккуратно: чтобы и в сути конфликта разобраться, и в его участники не влезть. — Шею сверну, падла!

И хоть бы кто заступился за бабушку. А хулиган орал, не обращая ни на кого, кроме меня, внимания. Привык уже к безнаказанности. Тут я заметил, что с улицы на его голос проталкиваются еще двое юных засранцев, а этот начал отводить назад ногу, чтобы пнуть осмелившуюся сопротивляться старушку. Народ потек мимо быстрее, делая вид, что не замечает. Но я знал: стоит мне успокоить этих гавриков, общественность тут же возьмется за меня.

Озверевшей пацанвы прохожие боятся, а вот того, кто против этой мелюзги выступит, живо скрутят за причинение травм растущей смене. Во всяком случае, попытаются скрутить. А там, глядишь, и милиция объявится.

— Ну-ка, ну-ка! — Расталкивая общественность, с улицы к нам продвигалась настоящая бабуся, мирно торговавшая до этого рядом со входом в гастроном сигаретами. Сама себя поперек шире, она сноровисто раскидала дружков нападавшего.

— Ты чего, шкура, к человеку пристаешь?! — напустилась она на моего обидчика и ловко, как в кино, подсекла его опорную, левую ногу. Парень взлетел и с маху приземлился на копчик. Я даже прижмурился, представляя, как ему сейчас больно.

А потом он дал деру.

Поскольку возле входа в магазин взбурлила суета, способная привлечь внимание приехавших на «Самаре», я ринулся к прилавкам. Покупателей в силу раннего послеобеденного времени здесь было негусто, так что спешащая старушка могла привлечь внимание многих. Этого мне совсем не хотелось. Я сбавил шаг, немного покрутился возле очереди в мясо-молочный отдел, а потом под ее прикрытием юркнул в служебный коридорчик. И уткнулся в тощую высоченную стерву.

— Куда?! Что тебе тут надо? — Лошадиная физиономия с тяжелым подбородком и громадными выступающими зубами излучала непримиримое желание поскандалить. И видно было, что она рада случаю поорать. А я всем нутром ощущал, как хлопчики из «Самары» берут магазин в клещи. На кой хрен я их ждал, идиот? Ну и что, потешил свою любознательность? Теперь тебе только еще стрельбу учинить, чтобы по НТВ в вечернем выпуске рассказали про пенсионерку-ковбойку...

— Золотис-ско! Золото, золото! — втянув голову в плечи, звонко зашепелявил я, перебивая стремление тетки поорать. И волшебное слово сработало:

— Какое золото? — Мегера заинтересовано снизила голос почти до шепота.

— Обручальное. Червонное колечко, хочешь? Дешево отдам, совсем дешево.

— Я крутился возле нее, просительно задрав голову и оттягивая собеседницу вглубь, к заднему входу.

— Покажи! — увлекаясь за мной, но не теряя бдительности, потребовала тетка.

— Так... Щас... — Я рылся в карманах, перекладывая из руки в руку блокнотик, скомканный дамский платочек и карандаш. Вот он, выход!

— Ой, забыла. Совсем, старая, из ума выжила — забыла свое колечко.

Дома забыла. Я скоро! Вот щас сбегаю...

Уже не слушая разочарованных проклятий тетки, я юркнул во двор. Быстро прикинул, с какой стороны сюда быстрее добираться с улицы, и почти помчался в противоположную. Донесся до ближайшего угла, свернул за голые, но вполне густые кусты, сбавил шаг и уже спокойнее поплелся прочь. Но я чуял, что расслабляться еще рано. Похоже, я — как бы нечаянно, тайком от себя самого — начинаю затягивать расставание с ожерельем. Шкурой рискую, а все не решаюсь его вернуть — грузинам или САИП. Выходит, что бы там о себе я ни думал, а Михаил был прав: есть во мне жадность, есть. Пусть и непростая. По сути, я и на учебу, и на явки-лежбища, и на оборудование потому и не жалел денег, что исподволь готовился к хорошему кушу. Чтобы разок рискнуть, а потом навсегда в кусты — бездельничать в свое удовольствие.

Но не в этот раз. Это барахлишко, что при мне, надлежало вернуть.

Хоть и не хочется делать это даром.

* * *

Добравшись до метро и переехав аж на «Черкизовскую», я между этажами в одном из подъездов, еще не оборудованных кодовым замком, переоделся в работягу-монтера. Примостив зеркальце на люке мусоросборника, сделал себе накладки на зубы, чтобы выглядели желтыми и прореженными возрастом, нос расширил, подкраснил. Курточка и простой костюмчик — чистенькие, хоть и не новые. Ботиночки, прибавляющие рост. Все без шаржа, в русле сегодняшней жизни.

Потом здесь же, в подъезде, влез в коробку, присоединился к чьему-то квартирному телефону и сделал тройку первоочередных звонков. Договорился о встречах. Со странно заикавшимся Владимиром Захаровичем Артемовым, замом генерального директора «Изумруда», условился на завтра, у него в офисе. А со Шмелевым, с которым подружился еще в период торговли кожтоварами и прочим ширпотребом на «Спортивной» и который прислал мне спешный вызов через инвалидку, договорились неопределенно. Нагряну к нему либо сегодня вечером, либо завтра. Шмель так возликовал, услышав меня, что готов был ждать, когда я к нему приду, совсем не выходя из дома. Что было странно.

Характер у него, как мне помнилось, был на редкость спокойный.

Работать и дружить-встречаться он предпочитал по принципу: «не последний день живем». Телефон, указанный Принцессой Любови Никитичне, не отвечал.

Вот как она меня заворожила: даже самый большой секрет, связь на самый крайний случай, я ей выложил. И совершенно не помню когда. Другой номер, который Принцесса сама мне дала, тоже молчал.

Накануне этого Нового года стояли такие холода, что даже в подъездах был жуткий колотун.

Задубел донельзя. Вернувшись к Катюше, наелся, отогрелся, укомплектовался и отправился наносить официальные визиты — теперь уже в парадном наряде Мухина, номинального директора агентства «MX плюс». Серые наутюженные брючки, черная рубашка с красным галстуком, замшевый пиджак и плащ с меховой подкладкой. Шляпа. Возможно, при моем метре шестидесяти двух это широкополое артистическое сооружение слишком бросалось в глаза, но на то и была ставка. Вряд ли такой облик ассоциируется с разыскиваемым боевиком. А физиономию свою я неузнаваемо округлил прокладками у десен и узенькими очками с толстыми стеклами. Изумительная штука: для зрителя глаза мои выглядели большими и чуть выпученными, а я, благодаря корректирующим линзам, все видел нормально, один к одному. Конечно, то, что всюду приходилось маячить самому, без курьеров, помощников, усиливало риск и стоило дополнительных хлопот и нервов. Но все равно этот риск был наименьшим из возможных. Сейчас ребята на меня наверняка кровно обижаются, но нет у меня иного выхода. Нет. Большинство конспирирующихся горят именно на контактах с помощниками и начальством. И сами горят, и друзей подставляют. Такая действительность. И за себя-то самого не всегда можешь поручиться, что обошелся без хвоста. Чего уж говорить о соратниках.

Нет уж.

Пусть рискую, мечусь в мыле, зато и завишу только от себя, и подставляю только себя. Кстати, это и азам обычного менеджмента соответствует: хочешь, чтобы было сделано хорошо, — делай сам.

Правда, в последние несколько дней не покидало меня странное ощущение.

Даже когда я доставлял удовольствие При и сам его получал от ее прелестей, такое впечатление у меня возникало, что чем изворотливее и тщательнее я действую, тем точнее вписываюсь в колею, определенную для меня кем-то другим. Оно бы ничего, если в знал то, что меня ждет в ее конце. И какие предстоят перекрестки. Значит, с Артемовым мы договорились встретиться завтра у него в офисе. Но на всякий случай я пренебрег игрой в респектабельного директора фирмы. Уж слишком легко и просто там было организовать мой арест или убийство, выставив меня кем угодно — хоть шантажистом, хоть грабителем. Поэтому я решил заявиться сегодня. И не в офис, а по-свойски: к Артемову домой. Еще до того, как согласиться работать на него, я поинтересовался, где он живет и с кем. Оказалось, что живет он в двух шагах от «Студенческой», с очаровательной женой-блондинкой и двумя детишками. Судя по тому, как они в выходной прогуливались по парку Горького, семью свою Владимир Захарович любит. Обычно такие люди по вечерам предпочитают находиться дома. А если и нет — я готов в случае чего и подождать, и поторговаться.

Роль мне предстояло у Артемовых играть, прямо скажем, неприглядную, но не я ж его в эту катавасию втянул, а он меня. Сам виноват, что мне теперь не до деликатности. В подъезд, оборудованный электронным замком, я вошел с помощью универсального ключа. Между этажами несколько преобразился.

Уже столько мусоросборников стали свидетелями моих превращений, что я давно перестал их стесняться. Убрал очки, накладки, галстук и шляпу.

Переобулся в прибавлявшие рост ботинки. Натянул на голову лыжную шапочку и превратился в отмороженного «пацана». Из тех, что оброк с киоскеров за крышу требуют. Прополоскал рот смесью водки с чесноком. И в довершение всего открыл дверь квартиры отмычкой.

В прихожей прислушался: супруга Артемова суетилась на кухне, детишки возились возле телевизора. Дочке лет шесть, мальчику не больше четырех.

Поздний брак, наверное.

Осмотрелся: из просторной прихожей налево ванная и туалет, коридорчик и кухня; впереди — раздвижные двери гостиной, слева и справа — две обычные двери. Присев на корточки, я открыл сумку и включил детектор подслушивающих и записывающих устройств. Чисто вроде бы. Повернул регулятор звукового сигнала на максимум: если что-то включится, я услышу в любой точке квартиры. Глубоко вдохнул, натянул шапчонку на лицо, как любят спецназовцы: не столько для неузнаваемости, сколько ради того, чтобы нагнать побольше страха. Достал веревку, газовик и пошел. Невольно подняв глаза на звук моих шагов и узрев меня на пороге кухни, женщина выпучилась, округлила рот, чтобы заорать, но я быстренько подскочил, крутанул ее к себе спиной и предупредил, закрыв ей рот всей пятерней:

— Не пугай детей, дура! — Встряхнул, стараясь отстраниться от ее зада.

Когда у тебя в руках грудастая, но в остальном миниатюрная красотка, невольно возбуждаешься. А мне ни к чему было, чтобы она вообразила, что ее собираются насиловать. Женщины в таких ситуациях непредсказуемы. Одна обмякнет, а другая начнет царапаться, шуметь, себе на погибель. — Я пришел только поговорить, поняла? Только говорить! А если начнешь выкобениваться — будут неприятности. С детьми. Поняла?

Она закивала. Но без паники, неискренне. Насмотрелась, наверное, боевиков или на каких-нибудь курсах самообороны позанималась. Пришлось прижать ей горло локтевым сгибом и сильно, до ссадины, вдавить ствол в щеку:

— Мне тебя шлепнуть — как два пальца обоссать! Без тебя — с одними детьми — проще... — Я сипло подышал на нее перегаром, давая домыслить сказанное. — Поняла?

Вот теперь она действительно испугалась. Недосказанность заставляет такого навоображать, что и профессиональный садист не придумает. Тут же, пока опять не захотела схитрить, я подсек ее и уложил грудью на пол.

Заткнул каким-то полотенцем рот, быстренько связал руки за спиной, стянул ноги. Потом поднял и осторожно, стараясь не касаться бедер и грудей, усадил на стул. Дети за телевизором ничего пока не услышали. Я плотно затворил кухонную дверь. Хорошо, что стекло в ней с плотным рисунком.

— Слушай внимательно. Мне только надо спокойно поговорить с Володей. — От этих слов глаза ее заметались, и я, решив, что теперь больших забот она мне не доставит, успокоил:

— Не паникуй! Если бы я хотел плохого — караулил бы на лестнице. Так?

Она кивнула.

— Он звонил? Скоро придет?

Я вытащил из ее рта тряпку.

— Чего ты хочешь? — Голос у нее оказался с хрипотцой, уверенный, правда, он немного прерывался, и вроде бы не от страха, а от ненависти.

— Мне нужно вернуть ему одну ценную штуковину.

— Тогда зачем все это? — Она поежилась, заодно проверяя прочность пут.

Быстро ориентируется.

— А затем, что нужно кое-что узнать. Надеюсь, ему хватит ума не доводить меня до крайностей. Так он звонил, что идет?

— Нет. То есть звонил, что задерживается. Будет через час.

— Ладушки. Тем временем ты мне кое-что расскажешь.

— Я ничего не знаю!

— Скажешь, что знаешь. Учти: есть два варианта. В обоих ты подробно отвечаешь. Но в первом я не прикасаюсь ни к тебе, ни к твоим детям, ни к Владимиру. Поняла? Не рискуй. То, что я говорю с тобой не как изверг какой-нибудь, ничего не значит. Твой Вовочка втравил нас... Он втравил меня в хреновую историю. А моя жизнь мне в любом случае дороже, чем твоя или твоих детей. Понимаешь?

— Но я действительно ничего не знаю о его работе!

Правильно было бы сейчас ей хорошенько вмазать, чтобы вспомнила, что деньги, которые ее муженек получает, других подставляя, ей тоже отрабатывать нужно. Еще пару недель назад я, может, так бы и сделал. Но после того, как у меня появилась При, совсем размяк. Не хотелось ее унижать до той степени, когда за это начинают ненавидеть своего мужика.

— Ты понимаешь, что будет... если твои дети просто увидят? Как их мать, связанную, дядька с пистолетом... мучает? Ты что, дура, что ли? Они ж калеки на всю жизнь! Ты про повышенную тревожность что-нибудь слышала? Про ПТС, посттравматический синдром? Они же ссаться в кровать будут до самой старости. Энурез, да? Если, конечно, до нее доживут.

— Заткнись! Сволочь! — Выплеснулась сквозь зубы и, как партизанка, нос в сторону.

Мне вдруг стало смешно. Кухня как стадион — метров восемнадцать.

Забита «мулинексами» и «филипсами». Одна посудомоечная машина чего стоит. Холодильник — как чулан у Катьки. А сволочь, выходит, тот, кто ради всего этого для нее своей шкурой рискует? Нет, иногда я очень понимал тех салаг, которые к коммунистам на выучку идут.

— Ага, сволочь, — согласился я с ней. — Но пока на словах. И я, между прочим, свою жизнь спасаю, а ты — что? Ради чего своими детьми...

— Мама?! Ты там чего? — Вот и они, легки на помине.

Уловили что-то непонятное и примчались. Голосок у девочки, правда, не столько испуганный, сколько удивленный. Пока.

— Ничего-ничего, Светик! — быстро нашлась она. Видно было по всему, что не простая она домохозяйка. — У меня тут гость. Идите в комнату.

— Пашка есть хочет!

— Света! В общем, я скоро. Подождите там!

— Я тоже есть хочу!

— Еще не готово. Сделаю — позову... Дочка, ну будь хорошей девочкой...

— Дети оттопали назад, в комнату, и она прошипела мне:

— Как только такие сволочи, как ты, живут на белом свете! Меня заело:

— Очень просто: они о своих Светочках и Пашках думают, а не только о твоих. — Но тут же ожесточился: какого я перед этой сучкой оправдываюсь? — Короче...

Видимо, мое лицо так изменилось, что она, дернувшись, предпочла приумолкнуть. А мне было отчего измениться в лице. На кухонном подоконнике лежала шикарная пачка фломастеров, а под ней альбом для рисования. И на обложке его было написано неровным детским почерком, что принадлежит он ученице нулевой группы такого-то лицея Светлане Владимировне Катковой.

Катковой!

Значит, мы давно знакомы с курировавшим опыты Гнома-Полянкина подполковником Катковым, только знакомство это до сих пор было несколько односторонним. Он, значит, знал, кто мы с Боцманом такие, а мы принимали его за Артемова. Вот, значит, как.

Выходит, Боцмана спасла случайность. Если бы то покушение на него удалось, то в лицо лже-Артемова знал бы только я. А я бы пух в Тбилиси. И все, концы в воду.

Ясненько. Надо было спешно менять план предстоящего разговора. А для этого неплохо бы хоть немного побольше узнать о противнике.

— Тебя как зовут? — стараясь улыбнуться, спросил я связанную.

— Валя... Валентина Олеговна! — Она почувствовала перемену во мне и, хоть не понимала ее причин, угадала, что лучше больше не залупаться.

— Так где ж, Валюха, твой подполковник до САИП служил? — И напоминающе потыкал пальцем ее бедро. Чтобы не забывала, чье тело сейчас в опасности.

Она правильно поняла момент: за Боцмана я бы сейчас ни ее саму, ни кого другого не пожалел.

Слово за слово, рассказала она мне кое-какие подробности.

При советской власти служил ее муженек в каком-то подразделении Генштаба. Курировал ВДВ — в основном по части политической подготовки.

Такие просветители в те славно-застойные времена любили говорить о том, что как стрелять — учит командир. А вот, дескать, в кого и зачем стрелять — это объясняют они. Но что-то Катков не так объяснил в Тбилиси. Там был приказ разогнать митинг и не допустить беспорядков. Понятия «митинг» и «порядок» в армейской голове не совмещаются. Поэтому разгон митинга десантники, за политико-моральное состояние которых в тот момент отвечал как раз Катков, начали с того, что окружили площадь. Естественно, вышел беспорядок под названием давка. Естественно, у солдатушек, некоторым из которых досталось по мордам, сработал рефлекс стаи. «Они бегут, мы — догоняем!» В результате — жертвы, а символом того периода стали саперные лопатки, которыми десантники орудовали ввиду отсутствия резиновых пуль и брандспойтов.

И Каткова шуганули. Инкриминировали аморалку: Валентина была тогда его секретаршей, но претендовала на роль второй жены. Которой и стала после его увольнения в запас. Семь бед — один ответ, мол. Официально его отстранили от политики, но неофициально продолжали использовать как специалиста по Грузии. А потом вернули на службу — в САИП. Редкий погоревший военный не мечтает о реванше. Мечтал и Катков. Чтобы стать наконец полковником, ему нужна была победа. И не где-нибудь, а именно в Грузии... Тут, на самом интересном месте рассказа его супруги, запиликал домофон.

Это возвращавшийся со службы хозяин открыл дверь подъезда.

Я быстренько сгреб Валентину в охапку и мимо ошарашенных детей утащил в спальню. Уложил на постель, долбанул рукояткой по стоявшему на тумбочке телефону, а потом отвел туда детишек, связывая им наскоро ручонки.

— Это игра такая: мама играла с веревочкой, запуталась, вот и вы теперь запутались. Играем: кто быстрее сам развяжется. Первому — приз! А мы пока с вашим папой поговорим... Ты учти, подруга: большинство заложников гибнет от пуль освободителей! Обеспечь мне полчаса спокойного разговора, и больше ты меня не увидишь.

Лифты нынче быстрые, я только-только успел продемонстрировать мамаше, как крепко, но, не причиняя боли, держу ее дочь, как из прихожей уже донесся встревоженный голос Каткова:

— Валя? Где вы?!

— Все в порядке, родной! — довольно жизнерадостно отозвалась она в полуоткрытую дверь комнаты.

Пацан весело помчался к отцу:

— Папа, папа! Ты принес?

— Все нормально. Толя, — сказал подполковник проводившему его до квартиры охраннику. — Свободен.

— Завтра как обычно? В семь тридцать?

— Разумеется. Ну, Пашуня, что я тебе должен был принести?

Дождавшись, чтобы за охранником-Толей захлопнулась дверь, я появился в прихожей вместе с девочкой. Пистолет, который я держал прямо над ее головой, смотрел в морду папаши:

— Полное спокойствие, Владимир Захарович. Все твои целы, живы-здоровы, а я принес посылку от Мухина.

— Да вы что?! Совсем оборзели?! — И он рефлекторно потянулся рукой под мышку.

— Не рискуй детьми, Катков! — Я бросил ему наручники, и он их машинально поймал. — Ты уже накрутил дел, которых Мухин не прощает. Но еще можешь откупиться! Надень наручники. Живо!

— Володя! С нами все в порядке! Не сопротивляйся... — очень кстати подала голос супруга, и он подчинился, надел наручники. Очень медленно, явно стараясь что-то придумать, но уже поняв, что бесполезно. Даже политработники знают: если вариант не отработан заранее, от экспромтов только лишние жертвы. А он, как и все лампасники, раньше и думать не собирался, что в его играх будут участвовать не только чужие, но и собственные дети.

— Как следует, как следует! Не тяни время! — давил я. — Не пугай своих гаденышей! Света, отведи Пашу к маме. Валентина Олеговна, мы очень надеемся на ваше благоразумие. Успокойте сына. Осторожнее, Катков! Отдаю тебе ожерелье, ты пишешь расписку за Артемова — все!

Я плотно затворил дверь спальни, не отводя ствола от его физиономии.

— Но мы же с ним договорились, с Мухиным! — начал соображать возмущающийся подполковник. Скованные руки он прижимал к груди, явно не теряя надежды погеройствовать. — Договорились на завтра. К чему этот налет?

— Жизнь внесла коррективы. Сядь на пол — боком ко мне, ногами к стене.

— Зачем? Да я и так напишу расписку, о чем речь?!

— Катков! Ты уже облажался. Не усугубляй. Там твоя жена, не моя.

Садись!

Когда он послушался, я зашел со спины и, стиснув его запястья наручниками потуже, вытащил из его наплечной кобуры пистолет.

«Беретта-компакт», неслабо. У меня скоро будет очень разнообразная коллекция огнестрельных трофеев. Потискав его руки, бока, бедра и ноги и убедившись, что другого оружия нет, я открыл его портфель. Увидев, что он забит бумагами и свертками, вывалил все содержимое на пол. Оружия не было.

Поворошил свертки. В одном две пачки долларов, в другом какое-то электронное устройство, запаянное в целлофан. Новенькое.

— Что это?

— Какое твое собачье...

Не дав ему договорить, я хрястнул его кулаком по носу. С хулиганами иначе нельзя. Не понимают они иначе.

— Не груби, гад. Думал, что Мухин в твою ловушку сунется? Да Мухин такой ушлый — то, что вы только еще изобретаете, он уже забыть успел! И даром он не работает. Или ты хочешь, чтобы мы для гарантии и кого-то из твоих прихватили?..

— Это сигнализатор. Емкостный. Там — инструкция...

Я нашел среди бумаг десяток чистых листов, ручку и протянул это сидевшему на полу холла-прихожей Каткову. Потом достал из своей сумки ожерелье Тамары.

— Смотри: вот эта висюлька, которую ты нам всучил, правильно?

Правильно, спрашиваю?

— Я не специалист, не ювелир. Может, это подделка?

— Как? Ты мне не веришь? Тогда слушай внимательно: в Мухе до сих пор столько препаратов, которыми его твой Гном напичкал, что ему и к твоей Вальке воспылать — как нечего делать! А ей — к нему. Он ведь у Гнома не только бумаги уволок. Позвать Муху? Его там с трудом удерживают. Так рвется к телу. Его и на тебя самого хватит. А времени у нас до полвосьмого утра.

Ты все понял?

— Да. Не надо! Я понял. Что я должен?

— Это то ожерелье?

— Да-да, это то самое ожерелье! Но какие же вы сволочи, какие сволочи...

Очень прочувствованно он это сказал. Очень. Эти люди почему-то свято уверены, что творимое ими с другими никогда не обернется против них самих.

Впрочем, не только они. Знавал я депутата, который призывал сбросить на Чечню атомную бомбу, но очень возмущался, когда братки сожгли его собственную дачку. Причем искренне возмущался.

— Хочешь еще и за «сволочей» ответить? — почти добродушно предупредил я Каткова. — Теперь пиши:

«Ввиду того что в ожерелье царицы Тамары, которое я вручил О.Ф.Мухину, было вмонтировано взрывное устройство...» Погоди-ка. Чего ты кровищей своей на расписку капаешь? Пасты в ручке не хватает? Где у тебя платок носовой?

На, утрись.

Скованными руками, да еще на ляжке, писать не слишком ловко, но мне важно было, что он, пока писал, успокаивался. Привычная канцелярская обыденщина располагает к сотрудничеству. Настраивает по-деловому.

— ...Теперь вот что. Добавь: «Это взрывное устройство было установлено...» Кем оно было установлено?

— Я не знаю ни о каком...

— Муху позвать? Валька твоя на кровати, готова к употреблению...

— Это — Викланидзе. Я только хотел получить доказательства его преступных умыслов.

— Ну так чего ж ты? Так и напиши: «Зная о взрывном устройстве, я тем не менее вручил это ожерелье О.Ф.Мухину, так как...»

Писать подполковнику пришлось много и долго.

О том, что он давным-давно контачил с мечтавшим о независимости Абхазии Викланидзе и с его помощью на время подменил настоящего Артемова из «Изумруда». О том, что на использовании именно «MX плюс» для перевозки взрывоопасного ожерелья настаивал сам Викланидзе. Ему, дескать, каким-то образом попала в руки фальшивая объективка, которую Голубков сочинил, чтобы вывести на нас террориста Пилигрима. И хозяин «Резо-гарантии» решил, что на нас очень легко будет свалить убийство Шеварднадзе. Заговорщики думали о будущем. Ведь одно дело, когда они сами убили предшественника, чтобы захватить власть, и совсем другое, когда они просто подхватят власть, ставшую вдруг ничейной.

Выяснилось, что Катков многое скрывал от своего начальника САИП генерала Ноплейко. Подполковнику хотелось стяжать лавры, самостоятельно разоблачив заговор. То, что при этом пострадают какие-то отщепенцы из «MX плюс», его нисколько не волновало.

Отдельно и тоже подробно он по моей просьбе описал программу экспериментов, которые под его присмотром вел Гном-Полянкин. Вот об этих делах генерал Ноплейко знал все и считал их весьма важными для Родины.

Все то время, пока подполковник строчил, мне приходилось утихомиривать то его чад, то его жену, то изображать, что в дальней комнате мой дружок сдерживает рвущегося отомстить Муху. Здорово вымотался. Разумеется, если в знать заранее, на встречу с кем я иду, я бы еще, наверное, приготовил кое-какие вопросы. Но мне и так срочно требовалось переварить все неожиданно открывшееся. Поэтому я решил закругляться. Впрочем, что-то мне подсказывало, что это не последний наш с Катковым разговор. Осталось только выяснить дальнейшие планы ихнего САИП насчет нас. Спросил:

— Что вы собирались делать, захватив Мухина в офисе?

— Только поговорить. Ну и вернуть, конечно, документы и препараты Гнома.

— Вот так просто побеседовать, и все? — спросил я с сарказмом.

— Нет, меры безопасности, конечно, предусматривались...

Дополнительные, — опять заюлил подполковник.

— Значит, так это теперь называется? Кончай крутить, сука!

Шантажировать собирались?!

— Нет. То есть... небольшое давление, конечно, предусматривалось. Вы не знаете: у спецслужб такое в порядке вещей. Компромат на каждого новичка необходим.

— Компро-о-ма-ат! — передразнил я этого слизняка. — Подставить это называется. И подставлял нас — ты! Чего мы тебе плохого сделали? Ты нанял — мы выполняли. А ты нам — бомбу, засады?!

— Но ведь все обошлось? Друг Ва-а... то есть генерал Ноплейко приказал, если вы вернете все, что взято у Гнома, забрать у вас подписку о неразглашении и сотрудничестве и отпустить. Ну еще только показания. Если суд над Викланидзе состоится.

В такой легкий исход что-то слабо верилось. Но у меня никак не получалось сообразить, как мне извлечь правду из Каткова. Самый четкий вопрос, который я сейчас мог родить: «Что ты, сука, от меня скрываешь?» Но вряд ли бы он мне на него подробно ответил. Хуже нет, когда не знаешь, о чем спрашивать. Пора смываться.

Ясно, что народ за меня взялся серьезный, располагающий очень разнообразными и обильными ресурсами. И очень квалифицированными кадрами.

Вряд ли такие люди оставили Каткова сегодня, накануне его завтрашней встречи с Мухой, без присмотра.

— А ты сам? Тебя они на чем завербовали?

— Зачем им это? Я еще сразу после академии подписку дал. А своей присяге Родине я не изменяю. Ишь ты, каков товарищ подполковник. Патриот.

— Вот и хорошо, значит, мы с вами, — я тоже перешел на вежливость, — на одно ведомство служить будем. Тогда тихо, по дружбе: какой у вас сигнал тревоги предусмотрен?

— Тревоги? — Он опять заюлил и, сам того не замечая, тут же втянул голову в плечи. Такой вот рефлекс на собственное вранье успел у человека выработаться.

— Ай-ай-ай, подполковник. К чему врать коллегам?

— Жалюзи на кухне — открыть. Или светом мигнуть.

Врет, конечно. Но некогда допытываться.

— Значит, так. Барахла у тебя тут плюс евроремонт — тысяч на тридцать, так? Мы тут у тебя в нескольких местах пару-тройку мин заначили. Так что жалюзями поиграешься не раньше, чем через пятнадцать минут после моего ухода. Или позже — когда я позвоню и скажу, где гостинец лежит. Ну а если нас возьмут, сам понимаешь: нам не до твоей квартиры будет. Представляешь: вся эта лепота и — в головешки, а?! Не горячись!.. А теперь нам пора прощаться. Чтобы не увидеть лишнего, ступай-ка ты в туалет. Как хлопнем дверью, все свободны... Да! Где у тебя патроны к стволу?.. Контрибуция, родной. Еще Муха велел тебя предупредить: теперь и сука твоя, и гаденыши — заложники. Чуть-чуть попробуешь смухлевать, они — первые.

Последние фразы я говорил в полный голос, чтобы Валентина тоже все хорошенько расслышала. Пока ее муженек на унитазе переваривал все нами друг другу сказанное, я сгреб его деньги из портфеля и вместе с пистолетом, патронами к нему, новым электронным блоком и кое-какими заинтересовавшими меня бумагами уложил в свою сумку-рюкзак. Если трофеев не брать, на кой тогда и боевые действия? Тем более что агрессор — не я.

В третьей комнате, оказавшейся детской, я высыпал на пол специально принесенную с собой в пакете грязь, растоптал и втер в коврик, чтобы казалось, будто здесь сидел в засаде еще минимум один человек. Бросил и пару окурков, прихваченных из урны на улице. А чтобы следаков не смущало, что дымом не воняет, распахнул балконную дверь. Наследил, в общем, как мог.

Глава шестнадцатая. Судьбы безвестные

Катков, а может, это его супруга образумила, проявил здравомыслие. Я вышел из их парадного, пересек двор и уже был на пешеходном мостике, когда наконец взревела, засияв фарами, чернявая иномарка у него под окнами. Пока она выруливала, пока кто-то из ее седоков топал по мосту, я уже скрылся среди заставленных вагонами тупиков Киевского вокзала. Потом выбрался на какую-то прилегающую вплотную к железной дороге улицу, соблазнил баксами частника, он газанул, и мы вскоре переулками да огородами ушли слишком далеко, чтобы из погони, если таковая имела место, получилось что-нибудь путное. Учитывая, что финансовое положение позволяло сегодня не экономить, да и притомившись, я прокатился на частнике до Казанского вокзала. Там забрал из камеры хранения свой оперативный сундучок, вернулся на Киевский, переоделся, сложил в сундучок все, что сегодня больше не потребуется.

Все! Сдав барахлишко в камеру хранения, я был свободен и мог отправиться к Шмелю, но, выходя из вокзала, не удержался и позвонил При.

Она ответила сразу, и меня бросило в дрожь, как пацана.

— Алло-алло?! — кричала она в трубке, а у меня сжало горло, и я никак не мог вспомнить, что нужно сказать.

— Ира...

— Олег, ты! Наконец-то. Я так истосковалась, словно год тебя не видела. Где ты? Как ты?

— Конечно, хочу!

Она засмеялась так, что у меня ноги подкосились.

— Так где ты сейчас?

— На вокзале. На Киевском.

— Почему... Ты куда-то собрался? — Голос ее упал.

— Нет. Просто следы заметаю. Отрываюсь от твоих коллег.

Ответил и замолчал, ожидая ее реплики. Мне очень хотелось, захлебываясь нетерпением и восторгом, выложить ей, как я измаялся без нее, как я мечтаю ее увидеть, обнять, потискать, ощущая всю ее, жаркую и нежную.

Но я молчал, потому что успел привыкнуть, что меня подслушивают все, кому не лень. А что нейтрального сказать — не знал. Высветить Киевский не боялся, потому что через минуту отсюда исчезну, а коль я был неподалеку, у Каткова, пусть думают, что все это время я тут и отсиживался.

— От каких коллег?.. Впрочем, ладно. — Чем-то ей мой тон не понравился, и она заговорила суше. А может, дошло, что нас вполне могли слушать посторонние. А может, она знала это совершенно точно. Бывает же, что молчание понимаешь лучше, чем слова. Кроме того, она ведь профи, ни к чему ей показывать коллегам, что она о ком-то скучает. Слишком легко насадить твою привязанность на крючок. В виде наживки. — Помнишь, я тебе говорила о своем шефе? Он хочет с тобой встретиться.

— Когда и где?

— А со мной ты не хочешь увидеться?! — Мгновенный этот вопрос прозвучал у нее с милой свирепостью.

— Когда и где? — повторил я.

— Сегодня! В любом парадном!

— Хочу, конечно...

— Ага, снова «но»...

— Но сегодня я очень поздно освобожусь.

— Слушай, Олег!.. — Она весьма красноречиво пошипела в трубку, а потом снова сухо закончила:

— Завтра буду ждать твоего звонка. Около одиннадцати.

— И отключилась. У меня от этого что-то оборвалось в солнечном сплетении.

Не было печали — так теперь на тебе почти наркотическую зависимость от настроений некоего взбалмошного майора.

Но даже негодуя, я был счастлив. Уж слишком давно я ни от кого не зависел. А у бесхозного положения есть и свои минусы. Однако это идиотское балансирование между восторгом оттого, что она по мне скучает, и раздражением от своей привязанности к столь малонадежной партнерше привело меня к мысли, что все это вполне может быть элементарной игрой. Какой самый простой и надежный путь для женщины, чтобы задурить голову мужику: закатывать глаза от того восторга, который он ей якобы доставляет. И это не помешает ей тотчас после подобной сцены нырнуть в койку к тому, кто либо люб по-настоящему, либо просто следующий на очереди. Думать об этом противно, но полезно. Приводит в чувство и помогает лучше настроиться на встречу со Шмелем.

Когда я накоплю достаточно денег, чтобы выбирать клиентов, я буду работать только в теплое время года. А зиму, конец осени и начало весны стану отсиживаться, изучая книжки возле уютного камина.

Пока я тихонько осматривал окрестности шмелевского дома — типичной хрущевки в районе «Чертановской», задубел в своем парадно-выходном одеянии до полной бесчувственности ступней. И хотя нужно было бы еще полчасика пооколачиваться, не выдержал. На кой такая осторожность, если из-за нее потом всю жизнь на протезах ходить придется? Но в прихожей Шмеля, доставая из сумки бутылку коньяка, не забыл включить детектор, непослушными деревянными пальцами убавив звуковой сигнал на ноль. Индикаторы и стрелку сразу зашкалило. Да, не пожалел кто-то жучков ради нашей со Шмелем встречи.

Евгений Аркадьевич Шмелев нравился мне давно. Здоровый, метр восемьдесят два — восемьдесят четыре, плечи налитые, как чугунные гантели, но силой и храбростью не козыряет. Мы с ним раза три вместе за товаром в Турцию и в Китай ездили, а там хватало приключений всякого рода. Он как-то умел и на рожон не лезть, и в то же время не суетиться, не заискивать перед всякой шантрапой, которая нас в вагонах и на таможне пасла. Надежный партнер. Когда он за спиной, можно не озираться. Не виделись мы с ним, по меньшей мере, полгода или даже больше, с тех пор как я последние остатки своих товаров толканул. И до меня не сразу дошло, что с первого же взгляда насторожило в его облике. Потом понял: у него на левом глазу появилась черная замшевая блямба.

— Ну, Олег, рад! Рад, что отозвался! — не скрывал энтузиазма Женя, предоставляя мне тапочки и сопровождая в комнату. — Вот, познакомься: Вера Ильинична моя.

— Здравствуйте, — радушно встретила меня его невысокая, всего на пять-шесть сантиметров выше меня, белокурая половина.

— Вот, Ильинична, знакомься: Олег Мухин! Мы с ним...

— Жень, — перебил я его. — Ты нас уже третий раз знакомишь.

— Разве?

— Да он такой склеротик, что я уже привыкла. — Ладно хоть Зиной по утрам не зовет, и то хорошо уже!

Мы посмеялись, хотя мои глаза так и притягивал кругляш на его лице.

Напросившись, чтобы меня принимали по-свойски, на кухне, а там, в свой черед, попросив зажечь конфорку, я блаженно отогревался, все больше убеждаясь в том, что хозяева об электронной начинке в своей квартире даже не подозревают. Пока супруга ставила на стол емкости и закуску и разогревала ужин, мы со Шмелем рассказали друг другу о том, кто, чем и как занимается, с чего живет. Правда, я наврал, что служу в охране, а сейчас нахожусь в затянувшемся отпуске в связи с кончиной нанимателя. Зато Шмель казался, на мой взгляд, совершенно откровенным:

— Как у меня эта гадость стряслась, как все пошло наперекосяк, тогда я о тебе и подумал...

— Извини. А какая «гадость»?

— Ну с глазом, конечно. Ты что, не знал?

— Да когда мы с тобой в последний раз виделись, этого не было.

— Ой, жутко даже вспоминать... — прокомментировала суетившаяся между холодильником и плитой Вера.

История со Шмелевыми, оказывается, действительно приключилась паскудная.

Женя и Вера приехали в Москву года два назад из Магадана. На заработки. Там у них, на Крайнем Севере, после внедрения рыночных отношений образовалась кошмарная масса лишних людей. Лишних не в смысле работы — ее хватало, а в смысле ее оплаты. Людей грабили все, кому не лень.

Государство, забиравшее у горняков золото, но не оплачивающее его, новоявленные хозяева предприятий, сулившие золотые горы, но зажиливающие зарплату.

Женя работал в объединении «Рыбпром», которое добывало рыбку по всему миру. Он как раз и ремонтировал ту технику, которой ее ловили. Потом предприятие приватизировали, новые хозяева часть кораблей распродали, а народ заставляли месяцами работать за жратву. Те ловили рыбу, начальство ее продавало, а выручка «рассасывалась». Проработав больше года без зарплаты, Шмелевы решили заняться куплей-продажей. Сначала потому, что зарплату выдали продукцией — консервами. А потом и пошло-поехало. Квартирку свою продали, деньги оборачивали, и все вроде шло ничего. Благо что детей не было: что-то его Вера застудила себе в молодости, на ударных стройках Чукотки.

В столицу они попали первый раз проездом в Турцию. И сразу поняли, что для бизнеса тут и рынок шире, и оборот быстрее. Притормозились. Квартиру снимали у родственников. Недорого сравнительно, но без прописки. Торговали с переменным успехом, но в основном с хорошим плюсом. И когда мы с ними в последний раз виделись, смотрелись они вполне преуспевающими. Все переменилось вдруг.

Шли себе Шмелевы по Чертановской, и за три минуты до поворота к метро «Южная» что-то хлопнуло Евгения по плечу. Будто мухобойкой приложили. Возле дома номер 15. Естественно, он встал как столб, начал озираться: рефлекса при любом непонятном первым делом искать укрытие у него не было. Тут-то его и ударило в глаз. Потом врачи достали и показали ему пульку от «воздушки».

От пневматической винтовки. Он до сих пор хранил ее в целлофановом пакетике. Показал и мне. «Кировчанка». Так называемая «усиленная», похожая формой на песочные часы. Пять миллиметров полого свинца. Они-то жизнь Шмелевым и переломили.

Прописки московской нет, за лечение пришлось платить. Чтобы спешно изъять деньги из товара, его пришлось продавать за бесценок. Пока Вера суетилась между Женей и врачами, пока его выхаживала из целого букета осложнений, склад, в котором большая часть их добра хранилась, обчистили.

Милиция, кстати, воров нашла. Наводчиком оказалась землячка Шмелевых, которую они опекали по доброте душевной. Ее ставка и была на то, что им из-за беды не до склада. Пока, мол, спохватятся, следов не останется.

Так оно и вышло, но воры по жадности и тот груз прихватили, который там родич одного из милицейских держал. Но все равно, когда виновных нашли, все украденное было уже распродано и пропито. В общем, когда Шмелев мало-мальски оклемался, остались они почти что голышом. Но рассказывал он об этом без надрыва и пьяных соплей. С иронией. Виня в основном самого себя:

— Это называется: «Добро пожаловать в капитализм!» Но что меня особенно заедает... Помнишь мужика, который к нам подходил насчет страховки в «России»?

— Еще в не помнить, — подтвердил я. — Он меня на двухтысячный взнос уболтал, да и на свободный счет я вложился.

— Во! Если в и я его тогда послушал — вот как судьба распорядилась, — я бы сейчас забот не имел. За этот глаз они бы мне минимум десять штук выложили. А теперь... Вот подойду иной раз к этому дому, номер пятнадцать по Чертановской... Поверишь, высчитать бы того пацана — я бы ему голыми пальцами глаз выдрал. С этими слизняками иначе нельзя. Нашли, понимаешь, себе игры.

Ну тут он, допустим, вряд ли прав. И что шляется там, рискуя второй глаз потерять. И в том, что на пацана грешит. Запросто мог и взрослый стрельбой по людям развлекаться. Знаю я таких. Да и вообще, я бы на его месте с той наводчицей побеседовал. Не удивлюсь, если случайным тот выстрел только выглядел. Судьба-то судьбой, а только у любого ее орудия, исполнителя то есть, фамилия есть.

— Мы даже в милицию не обращались, — словно подтвердила мои размышления Вера.

— Конечно! — криво ухмыльнулся Евгений. — Да я ментов теперь боюсь больше, чем бандитов. Ну что бандиты могут мне сделать? Искалечить, ограбить, убить. Все. А милиция — особенно из-за моего беспрописочного положения в Москве — не только искалечить, ограбить или убить, а еще и разорить, засунуть на годы в камеру к тем же бандитам, в полную их власть, заразить там туберкулезом или чем похуже, скомпрометировать на всю жизнь...

Короче, деньги нужно быстро заколачивать, чтобы хоть какая-то уверенность появилась. И в этом, Олег, прямо скажу, вся надежда моя на тебя!

На мгновение мне подумалось, что он хочет привлечь меня к поискам того стрелка. Даже прикинул машинально, как бы я за это взялся. Но тут же отмахнулся: бред.

— ...восстановить торговлю. Для этого на круг нам нужно для раскрутки и чтобы первое время перебиться тысяч семь. Три у нас есть.

А, деньги... Что ж, одолжить им четыре куска я могу надолго. Это не вопрос сейчас. Но ума не приложу: на кой черт кому-то понадобилось все это подслушивать?

— ...И я знаю, как заработать остальное. Нужен только надежный напарник, — продолжал между тем Евгений. — Сам понимаешь, после всего этого я к людям стал внимательнее присматриваться. А тебя — знаю. Ты-то как?

— Я? Женя, тебе я, чем могу, помогу. Деньги такие сейчас не проблема.

Только объясни все толком. Я ж тут тоже кручусь, и ехать куда-то у меня сейчас никак не получится.

— Ехать и не надо. В общем, надыбал я тут сделку. Ты, помнится, оружием интересовался как-то? Значит, суть поймешь. Есть один снаряд...

Чего ты? Куда?

Я резко встал, потом показал Шмелеву и увидевшей его смятение Вере прижатый к губам палец.

— Сейчас... Удобствами вашими воспользуюсь. — И пошел в туалет, оставив озадаченных хозяев переглядываться. К счастью, у них хватило сообразительности не обмениваться мнениями, пока я хожу.

Поклясться готов, что микрофоны сюда всунули без их ведома.

Я, безусловно, сглупил, когда так резко встрепенулся. По записи любой болван сообразит, что я догадался о прослушивании. Но позволять Евгению говорить дальше, — значит, подставлять его. Что бы он сейчас ни сказал — это уже статья, срок и конфискация. Там, где оружие, там и махровый криминал, и подставки по-крупному. Риск такой, что наши с ним приключения в Турции в сравнении с этим — леденцы на палочке. Мне очень нужно было хорошенько, но быстро поразмыслить.

Вот так: пару часов назад я запихнул в сортир Каткова, чтобы он посоображал, что к чему, а теперь и самому пришлось залезть в аналогичный «кабинет». И все в моей жизни так — баш на баш. Что я другим, то и Судьба — мне.

— Слушай, Жень, — предложил я, вернувшись на кухню из ванной. — Понимаешь, вооружением для рыболовецких флотилий: сетями там всякими, гарпунами-снарядами, тралами... — я уже давно не занимаюсь. Но могу поискать, кого это интересует. Это спешно?

— Че? — вылупился Шмелев. — Какие сети?

Я изо всей силы врезал ему по ноге, зажал рот и показал на уши:

«Подслушивают тебя, болван!» Вслух же сказал вполне миролюбиво:

— Какие скажешь — мелкозернистые или крупные...

— Мелкоячеистые, — машинально поправил меня Шмелев и обвел недоумевающим взглядом свою шестиметровую кухоньку:

— Так ты думаешь, что-о?..

— Кто его знает?! Давай, на всякий случай, ты на меня по этой части не очень рассчитывай. Это ты у нас морская душа, а я этим тогда так, между делом... — Я потряс в воздухе кистью, показывая, что хочу что-то написать.

— Ну-у... — мужик искательно посмотрел на супругу. Вот так всегда.

Вначале влезут по уши, а потом к бабе: выручай. И Вера не оплошала:

— Да, конечно, сети! Тралы всякие, Олег! — Она торопливо достала с полки телефонный справочник и карандаш. — Но ты уж постарайся помочь...

— О чем речь... — Я отыскал среди вложенных в книжку листиков сравнительно чистый. — Дело вы начинаете отличное. Денег я вам для начала одолжу.

«У вас дома полно микрофонов, — написал я между тем, — напросись меня проводить. На улице поговорим». А вслух спросил:

— Машина-то у тебя на ходу?

— Какой там! Пришлось продать. За копейки. У меня ж в глазу какое-то воспаление-осложнение началось.

— Ему черепно-мозговую операцию делали, — как-то испуганно вставила Вера. — Но вы не думайте, с головой у него все в порядке.

— Да что вы, я знаю! У Жени голова — дай бог каждому, — соврал я из вежливости.

Со мной-то все ясно, я меченый. Как в училище попал, так мне, видать, из этой кутерьмы до гроба не выбраться. Но что, кроме умопомешательства, может втянуть в оружейные махинации взрослых людей, доживших до седин вдали от криминала, — не знаю.

Поели мы со Шмелевыми, хоть и вкусен был незатейливый ужин, без аппетита. Я, рискуя обидеть хозяйку, но предполагая, что вскоре придется побегать, еле клевал. Пить отказался вообще. Вяло повспоминали общих знакомых. В основном они сейчас либо приткнулись служить куда-то, либо — самое удачливое меньшинство — сами уже не мотались и не мерзли за прилавками, а крутили большими деньгами, нанимая других. Торговля сейчас шла вроде неплохо.

Разумеется, самое правильное для меня сейчас было бы вежливо откланяться, пообещать, что позвоню, и исчезнуть надолго из поля зрения Шмелевых. Пусть сами выплывают. Тем более что их ситуация — не по моей части. Но и не хотелось бросать их одних в очень уж гнилой обстановке, которую, кстати, Евгений, было видно, несмотря ни на что, считал очень удачной. Но уж если я в этих делах дилетант, то он — тем более. И вообще не очень-то это по-доброму: тянуть за собой в трясину друзей. А они меня как раз таки тянули. И все же я мялся, не спешил откланяться. Зачем-то ведь состоялась у меня с ними эта встреча и именно теперь? Тенденция, однако. Я ведь уже говорил о своих чувствах? Так вот, по всем моим приметам, выходило, что я был просто обязан им помочь.

Вообще-то это закон: за помощью к тебе обращаются именно тогда, когда ты по самые уши занят своими проблемами. Но если ты откажешь, то по другому закону, закону компенсации и симметрии, когда и тебе кто-то нужен будет позарез (пусть и совсем не тот, кому ты отказал), он окажется слишком занят своими заморочками. Вы скажете, и это суеверие? Не спорю. Но — в окопах атеистов нет. А уж так, как я сейчас сидел в окопе, я и врагу не пожелал бы.

Когда я засобирался уходить, скомкав и забрав в карман листочек с предостережением о микрофонах, Евгений довольно натурально захотел меня проводить. Вера, решив, что его без пригляда теперь оставлять нельзя, тоже намерилась подышать на ночь свежим воздухом.

Вся моя надежда была на то, что, пока мы микрофоны не трогали, они не станут нас брать. Если Шмелевых пасла милиция, то мне при собственном нелегальном ПМ и катковской «беретте» с двумя запасными обоймами в сумке корячились очень крупные проблемы. Я подумал-подумал и решил, что сейчас для «опекунов», кем бы они ни были, самое разумное — отпустить Шмелевых, которым деваться некуда, а за мной проследить. И брать, когда выведу еще на кого-нибудь. Или когда укажу свое лежбище, чтобы суметь при обыске что-то найти или подложить. А если это не милиция и не другие органы, то каким-нибудь крутым тем более не было смысла нас всех цапать. Этим, если я только не переоценивал Девку и компанию, нужен был один лишь я.

В прихожей, дав Шмелевым одеться, я обшарил их детектором.

Супруга была чиста, а при нем отыскалось аж два жучка на булавках: один под мехом пыжиковой ушанки, второй — в рукаве пиджака. Классное место: рукава вместе с руками обычно смотрят в сторону собеседника. Надо запомнить. Жестами показав супругам, чтобы они ни в коем случае ничего не трогали, я в лифте и на улице отделывался междометиями.

Только в метро, подождав минут пять, чтобы через турникеты прошла вперед большая часть топтунов — если таковые имелись, — я, произнося всякую чушь о своих приключениях в торговле, написал им в своем блокнотике:

«Встретимся завтра или послезавтра. Жди звонка неотлучно. Постарайся надеть то, в чем ходишь очень редко!» Потом зашел с ними за пустой газетный стенд и за их спинами обследовал самого себя. Серьезно же за них взялись: кто-то в толчее успел прилепить мне на полу куртки жучка или маячок. Я показал находку Шмелевым и тут же, выбрав невысокого мужичка, сунул подарок в его карман.

— Ну ладно, ребята. Я поехал, — сказал я и ринулся мимо них прямо к выходу.

Ставил на то, что сколько бы ни было соглядатаев, но не миллион же.

Глава семнадцатая. Время и мочегонное — лучшие лекари

Я рассчитывал, что большая часть тех, кто следовал за нами от дома Шмелевых до «Южной», ждет меня внизу, на перроне метро. В сутолоке перехода они прицепили мне радиомаячок, который я успел «передарить» какому-то дядечке. Он уже спускался по эскалатору вниз. Но под землей от радиопеленга мало толку. Сигнал экранируется. Стоит оторваться, удрать на другую станцию, и хрен тебя кто засечет. Поэтому они просто обязаны были послать лучших заранее вниз. В метро не так-то просто следить незаметно, нужны классные спецы. Значит, наверху они оставили максимум парочку в переходе.

Ну и машина должна иметься где-то по соседству. На тот случай, если объект уйдет на транспорте. Это если Шмелевых обложили по всем правилам.

Самое простое и надежное в такой ситуации — уходить дворами, в которых негде развернуться на авто. Если меня запустили в метро, вряд ли наверху осталась группа захвата. Значит, имелся шанс без особых проблем взять языка наверху и спросить у него, кому обязан Шмелев таким вниманием. Вот я и метнулся мимо турникета к выходу, а там по переходу — вверх. Двигался полубегом, поэтому поспешавшую за мной парочку обнаружил быстро. Молодая женщина в спортивном прикиде и бичеватый мужик за сорок. Торопились они врозь, охватывая меня в клещи. Остудить преследователей труда не составляло. Но я боялся, что машина с группой захвата неподалеку. Не хотел открывать боевых действий первым. Да еще и не зная с кем. Микрорайона шмелевского я совсем не знал, несся наобум, мысленно вспоминая автомобильную карту.

Где-то там, за домами, должна быть «Чертановская», торговый центр и масса ларьков.

Чувствовал, что зверею. От усталости и перенапряжения, наверное.

Мало мне своих заморочек, так еще и Женька подсиропил.

Но с друзьями всегда так. Радости уравновешиваются заботами.

И все-таки достали меня ролью загнанного зайца! Хорош я сейчас: взмыленный, неуклюже придерживающий на бегу норовящую улететь широченную шляпу, с выскочившим из воротника, развевающимся за спиной шарфом. Очень, должно быть, похож со стороны на испуганную, впавшую в панику беспомощную дичь.

Я споткнулся, захромал, резко сбавив скорость, и начал сворачивать наперерез мужичку, когда прямо передо мной мягко засветился плафон в салоне какой-то иномарки. БМВ. Молодой изящный мужик раскладывал на заднем сиденье какие-то свертки. Погоня, увидев мою слабость и подворачивающийся мне шанс, прибавила ходу. Но — все еще молча, все еще без оружия в руках. Не милиция.

Те бы уже давно разорались или даже стрельбу открыли. Им, коль они передо мной обнаружились, скрывать от населения нечего, да и не умеют теперешние менты в массе своей тихушничать. Те, кто умел, ушли туда, где поденежнее или почище. А эти, мужик с бабой, тихо стараются взять, не привлекая внимания к себе. Либо урки, либо федералы из органов.

К милиции у меня отношение осторожное. Но не такое, как у Шмелева. Мне с ней дело иметь не страшно, а хлопотно. Она для меня — та же армия, в которой я хоть и бывший, а все ж таки офицер. Слишком много моих однополчан стало мильтонами, слишком тяжела и паскудна нужная их работа, чтобы я всерьез мог воевать со своими. Меня коробит, когда солдат зовут «мусорами» или «ментами». Не на облаке живу, никого не идеализирую. Но — коробит.

Предпочитаю знакомое с детства «мильтон». Все-таки не «мент». Приложить, если кто-то из них обнаглеет, — это одно, а вот калечить или поносить не могу. «Свои» они мне, так иху мать, власть советскую.

Органы — другое дело. Я сам себе орган. Тут мы на равных: они — те же урки, только при погонах и должностях. Однако если урки на закон плюют, но озираются, то эти — нет. Наоборот, он сам перед ними юлит. Да, хорошо бы с какой-нибудь такой «конторой» подружиться (кроме, конечно, родного УПСМ).

Лучшая крыша из возможных. В свете вышесказанного я демонстративно притормозил возле «бээмвухи» и вроде бы полез в салон. Ключи торчали в замке зажигания, что означало дополнительные возможности.

— Стой! — наконец выкрикнул бичеватый, но не в полный голос. А так, для понимающих, в чем смысл ситуации. — Лежать! Руки за голову! Стрелять буду!

Молодой хозяин машины решил, будто эти крики касаются лично его, и очень привычно повалился на пол салона. Подивившись его прыти, я испуганно бросил сумку рядом с машиной, задрал руки и повернулся к преследователю, наставившему на меня ствол.

— Не стреляйте! Что вам надо?! Я тут ни при чем. Я юрист, член коллегии адвокатов! — Я старался и держаться и думать соответственно: "Я маленький, взъерошенный. В панике. Руки трясутся. Чего тебе меня бояться?

Ты такой большой и сильный! Опытный очень. Я же от тебя убегал? Убегал.

Значит, боюсь без памяти!"

Он поверил. Пистолет держал уже стволом вниз, приближался хотя и настороженно, но вполне распахнуто. Женщина, увидев, что опасного сопротивления нет, резко сбавила шаг и оружия не достала. Далее все происходило, как в тренировочном зале. Когда его левая рука стала обхлопывать мою левую подмышку, я зажал ее предплечьем, одновременно врезая ему щепотью правой под ухо. Есть там точка, от удара по которой мышцы шеи сжимаются спазматически, забрасывая голову назад. Затем, повернув его к себе спиной, не обращая внимания на вывалившийся из его ослабевшей руки белесый ТТ, достал свой ПМ. Прихватив горло бичеватого в замок, я наставил «макарку» на опомнившуюся даму. Она уже и молнию куртки расстегнула, и левую руку за пазуху сунула. Света от лампы над подъездом и от окон мне хватало, чтобы видеть все четко. Я крикнул ей:

— Стоять! Руки вверх!.. Тебе, дура, что, стрельбы не хватает?.. Иди ближе. Да шевелись ты, пока ментовки не понаехали!..

Пошла живее. Выходит, я прав: шуметь и привлекать внимание им не хочется. Выправка у нее заметно строевая. Пока идет, бросаю быстрый взгляд назад. Так и есть: наш молодой человек зашебуршился, пытаясь что-то достать из-под водительского сиденья. Возвращая взгляд к женщине, бросаю ему через плечо:

— Ты бы лежал, а? Не по тебе базар!.. — И дамочке: Ну, шевелись, ты, кривоногая! — Пусть обидится и думает не обо мне, а о том, почему я ее кривоногой назвал. Судя по тому, как и какими микрофонами они нафаршировали шмелевскую квартиру, по изрядно истершемуся ТТ — не высокого класса исполнители. Или фирма бедная. Или руководитель странный. Или специально подставляются.

— Руки на капот, сука! Левой рукой документы, живо! — И в тот момент, когда она машинально опускает глаза на свою грудь, сую левую руку в нагрудный карман ее еще бесчувственного напарника, потом во второй. Сгребаю все обнаруженное вместе с бумажником и без всякой нежности роняю тело на тротуар. Швырнув добычу на заднее сиденье машины, подхожу к женщине вплотную:

— Не глупи: стреляю в живот! Она выкладывает перед собой на капот нечто, напоминающее служебное удостоверение.

— Теперь оружие, — командую я. — Правой рукой! Медленно!.. Отходи от машины. Повернись спиной.

Выкладывает пушку. Тоже ТТ.

Прижав ствол к ее затылку, обшариваю грудь, бока. Так и есть, еще один пистолет на пояснице. Сначала выдернул и сунул себе в карман этот ПМ, потом вытащил из кармашка на ее ремне электрошокер, а из нагрудных карманов остальные документы и какой-то приборчик. Из джинсов, ощущая ее тугое тело, достал связку ключей и пакетик с жучками. Рассовывая трофеи по своим карманам, попятился к капоту. Швыряю ее ТТ в кусты, потом — в другую сторону — ТТ мужика. Он уже хрипит и шевелится, приходя в себя. Обшариваю его карманы, прибавляю к своей добыче газовый баллончик, рацию и аналогичный пакетик с жучками. Потом возвращаюсь к тетке и прошу ее по-хорошему:

— Теперь успокойся. Скажешь, что преследуемых оказалось слишком много.

Ксивы твои тебе нужны? Говори — некогда!

— Нужны. — И она напрягла плечи, чтобы, вывернув мою руку с пистолем вверх, добраться до моей челюсти.

— Будешь дергаться — пристрелю. Говори адрес или телефон, чтобы мог вернуть по-тихому. А начальству скажешь, что была пустой. Быстрее, пока напарник не очухался!

Повторяя про себя названный ею номер, я вернулся к машине и стволом пригласил молодого человека на водительское место.

— Я могу и без тебя обойтись, но тогда ты свою тачку хрен уже увидишь.

Повезешь?

— Без проблем, шеф! — Видимо, он наблюдал за происходящим, и это его впечатлило. Как только он освобождает пол, укладываю туда свою сумку:

— Тогда без фокусов.

Он уселся, а я, стоя рядом, переложил ПМ в левую руку, а правой стиснул ему шею. Загривок у него накачанный, но при моей хватке только пальцы свести — и одеревенеет. Прижав чуть-чуть, чтобы дать ему это ощутить, скомандовал:

— Рук с баранки не снимай. Медленно объезжай ее — справа. Так... Еще немного. — Когда мы отъехали метров десять от женщины, я юркнул на заднее сиденье и, захлопывая дверцу, разрешил:

— Давай вперед. Быстро до улицы, но там — очень постепенно. Очень!

Выруливай на Варшавку и — к «Тульской». Все понял?

— Абсолютно!

Больно, до ссадины, стукаю его стволом:

— Не трогай зеркало! Чем хуже ты меня запомнишь, тем целее будешь.

— Извини, шеф.

Развалившись у него за спиной, зажигаю плафон и просматриваю документы. Женщина везде, в том числе и в паспорте, зовется одинаково:

Лариса Павловна Курбанова. А вот что касается должности... Она одновременно оказалась и лейтенантом угрозыска, и капитаном внутренних войск, и капитаном из службы охраны президента, и капитаном отдела внешней разведки ФСБ. Все липа. А значит, я имел полное право им сопротивляться. Уже легче.

С мужиком маленько по-другому: он то Свиридов, то Дмитриев. Но набор тот же. Вот еще совместители на мою голову! В реквизированной мной у парочки рации вначале кто-то кого-то материл и посылал писать рапорта, потом приказывал не спускать глаз, а потом потонул в шипении. Забросив трофеи в сумку, я ощупал хозяйские свертки, сваленные на заднем сиденье. Что-то твердое, прямоугольное. Спросил у водителя, чтобы разговор завязать:

— Слушай, а ты кого возишь?

— Я-то?.. Вице-президента банка «Молодая Россия», а че?

— Там, в Чертанове, кто живет: он или ты?

— Не, никто. Это я к дружку заезжал, кассеты брал. А че?

— Не дергайся. — Я через плечо обшарил его карманы.

Слава богу, хоть у этого все было на одно имя и на одну должность.

Визитку его я на всякий случай прихватил с собой. Мы немного попетляли по окрестностям Варшавского шоссе, и ничего подозрительного я не заметил. Но когда включил детектор для обнаружения электроники, его зашкалило. Неужели это активизирована изъятая мной у оперативников техника? Нет, детектор показывал, что маяк где-то в машине.

— Скажи-ка мне, приятель, — свирепея, попросил я водителя, — какую гадость ты здесь включил?

— Че? Ни фига я не включал!

— А то я не вижу? Не зли меня.

— Ну не знаю, не знаю я... А! Так это ж спутниковая охрана! Она всегда работает. У нас тут передатчик где-то, даже я сам не знаю, он на спутник передает. Это чтобы можно было найти машину, если угонят.

Тьфу, дьявол. Я тут кручусь-проверяюсь, а меня спокойненько на экране компьютера отслеживают.

— Рули к метро.

В первом же удобном переходе, в нише, осмотрел себя детектором — чисто. Некоторое время посидел на мраморной скамеечке, поглядывая на поезда и прохожих. Счастливые они люди. Как это здорово: брести, не глядя по сторонам и не озираясь, думая о чем-то приятном и делая только то, что хочется. По крайней мере, по вечерам и в выходные. После разговора с Женькой Шмелевым меня потянуло проинвентаризировать все имеющееся у меня барахло, что можно — реализовать без неприятностей и вернуться с имеющимся капиталом в нормальный бизнес. В торговлишку. Или в рекламу. Знаю одного головастого журналиста, который имеет хорошие идеи, но не умеет найти для них спонсора.

Если обеспечить его капиталом, то через годик-два можно будет неплохо жить на проценты. Если в еще и При была рядом, ничего больше и не надо.

Ладно. Как поет Алла Борисовна, это — завтра, а сегодня...

А сегодня нужно и самому выпутаться, и как-то со Шмелевым разобраться.

Не оставлять же супругов в положении живца.

«Живец живца любит до конца». Я зевнул и помотал головой.

Какая только чушь с недосыпа в голову не взбредет. Решено: на сегодня закруглюсь, завтра переговорю с При и ее шефом, сдамся им с добровольной и чистосердечной явкой, заложу Каткова, благо все его признания на бумаге и даже отксерены на всякий случай. А потом пару дней буду отсыпаться. Хотя нет, нужно еще с Евгением определиться. Может, мне генерал Ноплейко и в этом поможет? Но уж после этого — обязательно в спячку.

Я съездил на Курский вокзал, оставил там, в ячейке, лишнее, позвонил в адресный стол УВД и с помощью подаренного одним благодарным клиентом пароля выяснил адрес того телефона, который мне дала спортивная Лариса. Он совпал с адресом ее прописки. Значит, деваться некуда, надо ехать. Такие дела нужно распутывать сразу, пока все совсем не перепуталось.

Жила Лариса Павловна Курбанова на улице Стрелецкой, за Сущевским Валом. Купив на вокзале фонарик и батарейки, я доехал на такси до Полковой и пешочком, не спеша, вернулся на Стрелецкую. Окна были черны, но и времени почти полночь. Ее домашние могли уже спать. Преодолев кодовый замок и поднявшись на третий этаж, активизировал и сунул в замочную скважину трофейный микрофон. Выбрал, судя по величине, какой помощнее.

Послушал, как фырчит холодильник и барабанит по раковине вода из протекающего или плохо завернутого крана. Людских голосов, скрипов и дыханий не ощущалось. Выбрав из ее связки подходящие ключи, вошел тихонько.

Постоял в прихожей. Пахнет табаком, пудрой. Людей не чувствуется. В чем я и убедился, пройдясь по однокомнатной квартире лучом фонарика. Бедновато она живет. И одна.

Пока дожидался Ларису Павловну, успел слегка вздремнуть.

Вероятно, уж очень подробный рапорт заставили ее писать. Странно еще, что не сопроводили до дома, дабы убедиться, что документы ее в целости. А может, она и не стала врать, раскололась, не доверяя моему обещанию. Кто этих женщин-службисток поймет? Дверь она открывала какой-то отмычкой, очень раздраженно. Надеясь преподнести сюрприз, я не стал сразу объявлять о своем присутствии. Дал ей возможность расслабиться, сходить в туалет. После этой процедуры люди становятся гораздо миролюбивее. Потом хозяйка закурила на кухне и пошла в ванную.

Я тихо, как мышка, сидел между боковиной развернутого двуспального раскладного дивана и стенкой. Думал о том, как деформировалось после знакомства с При мое восприятие окружающего. За чахлой дверцей раздевается и моется баба, которая, возможно, в приступе благодарности за возвращенные документы не откажется от удовольствия. А мне хоть бы хны. То есть ну вот почти и не возбуждает перспектива. То есть возбуждает, но только на уровне физиологии. А душа молчит. В смысле — она не против, но только если уж очень будет нужно по делу.

Лариса Павловна босиком дошлепала до комнаты, зажгла свет и остолбенела, увидев на столике напротив двери кучку своих и соратника корочек и ключей. Отмычку, которая была у нее на кольце с ключами, я отцепил. Хороший инструмент, лучше моего. Приватизировал в качестве гонорара за свое великодушие. Я встал, хотел похвалить расцветку полотенца, в которое она была обернута от подмышек до колен, — люблю сочетание зеленого с красным — но, вместо того чтобы пролить слезы радости и восторга, она метнулась в прихожую. Вот и делай после этого добро людям.

Появилась через несколько секунд, наставив на меня давешний истертый ТТ.

Держала двумя руками, не обращая внимания на то, что полотенце ослабилось и вот-вот соскользнет. Симпатичная женщина. Метр семьдесят пять, поджара, на вид моложе своих двадцати девяти по паспорту.

— Кончай пялиться! Клади на пол — левой рукой — оружие!

Ага, нашла дурака. Пока она плескалась, можно было у целого полка оружие обеспатронить. Впрочем, в спешке и злобе она могла и не заметить разницы в весе.

— А поцеловать? — попытался я напомнить ей знаменитый анекдот про осеменителя. — Я ж все вернул. Почти. Лариса Павловна, давайте дружить!

— Заткнись! Оружие!

— А вот и не отдам! — сварливо отказался я и уселся на край дивана, нога на ногу. Помотал ступней в носках — обувь я воспитанно снял, хоть и не оставил в прихожей. И добавил миролюбиво:

— На кой тебе мое оружие? Ты чего за мной бежала — поговорить? Вот я и пришел — поговорить. В неформальной обстановке.

Она спокойно приблизилась и, прицелившись в мое колено, нажала курок.

Боек радостно клацнул. Тогда она боком подошла к столу и взяла трубку телефона. Полотенце наконец-то соскользнуло на пол, и я восторженно прицокнул языком. Женщинам нужно иной раз напоминать, что они — женщины.

Восхитившись, я красноречиво показал ей ее шокер. Эта хренотень размером с электробритву способна ударом тока в десять тысяч вольт весьма болезненно обездвижить человека. Не удержался и добавил:

— Если мне придется это применить, то боюсь, что потом не удержусь от фамильярности.

Только тут до нее дошло, что к чему. И все же она вытащила обойму, чтобы убедиться в ее пустоте. И снова вместо благодарности — грубость:

— Сволочь! — Она отложила бесполезную железку ТТ и нагнулась за полотенцем. Попа у нее была жилистей, чем у При, но тоже хороша. И вот что интересно: все меня обзывают именно сволочью. Не может же такое количество совершенно незнакомых между собой людей ошибаться или брякать такое слово просто так. Значит, есть, есть во мне нечто именно сволочное. Может, биография?

— Господи! — взмолился я. — Да в чем же я виноват, в конце концов?! Я, что ли, за вами гонялся?! Я, что ли, первым начал оружием махать? Я, наконец, что ли, вдвоем на одного напал? Имей же совесть! А будешь грубить — уйду. И трофеи свои заберу.

— Где мой «Макаров»?

— Ото-о ж!

Я слышал, что у оперативников есть такая манера: иметь с собой левый ствол, как бы ничей. Чтобы им можно было в случае чего безнаказанно воспользоваться. То ли для поражения противника, то ли чтобы, подсунув его трупу, обосновать необходимость самообороны. Вероятно, ТТ у них и были такими, левыми, а вот «макарка» являлся ее табельным, подотчетным оружием.

Но, видя растерянность обескураженной голой женщины, которой от меня и у себя дома нет покоя, я и в самом деле почувствовал себя сволочью.

— Верну, верну. Вы извините, Лариса, может, я того, неделикатен... Но тоже, знаете ли, мы ведь не на танцах познакомились.

— Что вам нужно? — устало спросила она и отправилась на кухню. — Идите сюда, я там не курю.

По дороге она зашла в ванную и накинула халат, длинный, но с разрезами. И на том спасибо. Впрочем, из-за халата она как-то особенно явственно вспоминалась голой. Наверное, я об этом думаю из-за того, что долго не видел При.

— Просто хотел бы знать, почему и зачем вы за мной гнались.

— Приказали, вот и погнались. Однако.

— Кто приказал?

Она молчала, сосредоточенно куря, словно ожидая, когда отвяжется надоевший муж. Нам обоим было ясно, что, если дойдет до силовых методов, я с ней справлюсь. Во всяком случае, именно сейчас. Говорить об этом смысла не было. Я подошел к ней, вытащил из-под стола табуретку, сел напротив — близко, но не касаясь ее коленями.

— Лариса Павловна. Так получилось, что я совершенно ни в чем не виноват. Просто пришел в гости к приятелю. Тоже очень порядочному человеку.

Законопослушному. Налогоплательщику, если это вам что-то говорит. И вдруг я нахожу на себе маячок. Вдруг за мной кидаются двое вооруженных людей, у которых потом обнаруживается куча поддельных документов. Они мне угрожают!

Но я сдерживаюсь. Я допускаю, что они люди подневольные. Выполняют чей-то приказ. Я стараюсь нанести им минимальный вред. В том числе и служебный.

Полагаю, что теперь я вправе в виде ответной любезности получить хоть какие-то объяснения. Вы согласны?

Она задавила в пепельнице окурок, но тут же прикурила другую сигарету.

Мы поиграли в молчанку. Долго. Наконец я дал себе слово, что, если сосчитаю до трехсот, а она не заговорит, буду давить.

Потом решил сосчитать еще до двухсот. На ста восьмидесяти шести она вздохнула и улыбнулась, искоса, с усталым лукавством осмотрев меня:

— Почему выбрали меня?

Я не сразу понял, что она имеет в виду.

— Да я не выбирал. Так получилось, что он оказался ближе. Его нейтрализовал, остались вы.

Ее обидело, что я, решив допросить ее, как бы счел ее менее сильной.

Вот только всякой этой феминистки мне сейчас и не хватает.

— Допустим, я согласна. Но сказать-то мне нечего. Вы правы. Чин у меня небольшой, человек я подневольный, знаю мало... Послали на наружное наблюдение в помощь МВД. Потом дали ваше описание. Приказали проводить до метро и там постеречь. Потом вдруг приказали задержать и выяснить личность.

Старшим был Дмитриев. Вот и все.

— Вам что-то говорит фамилия Катков?

— Нет. Не говорит.

— А Ноплейко?

— Тоже нет. Хотя... Вроде бы есть такой генерал. Заведует какой-то конторой.

— А Девку знаете?

— Такую знаю. То есть слышала.

— Что слышали?

— Что она имеет небольшую бандочку из своих любовников. Рекетирствует.

— Лариса, давайте поговорим как коллеги. Я — из фирмы Ноплейко. Ведь и раньше бывало так, что начальство выясняет, кто умнее, а мы, пешки, отдуваемся... Почему бы нам не поделиться — кулуарно — информацией? Вы, собственно, какими вопросами занимаетесь — ваше подразделение?

Она прикурила еще одну сигарету и уселась, тщательно прикрыв колени, на дальнюю от меня табуретку.

— Контрразведка... Внутренние, знаете ли, расследования. — Она еще была настороже, но уже не столь мрачно. Все-таки попасть в межведомственную разборку — совсем не то, что нарваться на вербовку оппонентов. О вербовке, даже если чистосердечно во всем признаешься, никогда тебе не забудут.

Одними объяснительными со свету сживут. Попробуй, например, доказать, что партнер, Дмитриев, сам нарвался, а не ты его подставила. На карьере после этого можно ставить крест. Тем более женщине. А если вот так, тет-а-тет, установить контакт со смежниками — за это могут еще и похвалить.

— Так за кем же вы возле «Южной» наблюдаете?

— Ну... Точно я не знаю. Наружка ведь. Куда пошлют. Нам же ничего толком не объясняют. Наше дело следить... Вроде бы есть сигнал, что идет утечка оружия в Чечню. Еще несерийного. Из какого-то НИИ... Все, больше не знаю. А вы тут как?

— Еще сам не знаю. Нет, правда! Просто зашел, как уже говорил, просто в гости к старому приятелю. А тут оружие, значит. Чечня... А Девка может иметь к этому отношение?

Она пожала плечами, встала и начала что-то доставать из холодильника и с полок:

— Кто его знает... Есть хотите?

— Ох, извините, но как-то не сообразил что-нибудь прихватить с собой.

— Ничего. Ну так будете есть?

— Извините, но не откажусь.

— Разносолов не обещаю. Так, что-нибудь на скорую руку... Вообще-то у Девки есть дела с Кавказом. Ее регион. Думаете, что это ее канал мы выследили?

— Не могу сказать точно, но... А вы не слышали, что Девка кого-то напряженно ищет?

— Нет.

— А милиция?

— Обычные перехваты. Грабиловка, бытовые убийства. А что?

Вот это мне Принцесса впарила на прощание залепуху, так впарила! Если бы на меня действительно устроили облаву со всех сторон, то уж сотруднице наружки ФСБ Ларисе это наверняка было бы известно. Конечно, и она могла врать. Но я видел, насколько она вымотана. В таком состоянии искусно врать крайне трудно. А самое главное, что подтверждало ее слова и обнаруживало ложь При: у тех, кто шел за нами со Шмелевыми от их дома, было время рассмотреть меня во всех подробностях. Зная о моем розыске, зная обо мне хоть что-то, они бы никогда не послали на мое задержание всего двоих, да еще обычных, наружников.

Мы ели, беседовали. Лариса даже достала бутылку «Котнари». Настоящего.

Оказалось, что в спецуху она попала вслед за мужем. Когда завод, где она после университета работала в юротделе, завял, он ее туда устроил. А потом он сгинул. Подробностей ей не сообщили, но судя по реакции начальства, погиб при исполнении. А если судить по слухам, донесенным ей доброжелателями, его сдали по чьей-то ошибке. Была у нее мать, жившая с братом в другом районе. Был друг — из женатых сослуживцев. Случалось чувствовать себя счастливой, хотя от работы особого удовольствия не получала.

Слава о Девке, по ее мнению, идет нехорошая. Начинала она в КГБ, вроде бы в Грузии. Из тех кабинетных кадровичек, которых брали ради статистики, — мол, женщин в СССР не зажимают.

После всяких сотрясений и реорганизаций попала Девка в оперативницы.

Подсунули ее какому-то авторитету, который занимался контрабандой стратегических материалов. Она там прижилась. А когда авторитета завалили коллеги по криминалу — заняла его место. До Ларисы доходили слухи, что Девка вроде бы легализовала свои дела и от спецслужб отошла. Насколько это возможно.

О генерале Ноплейко она слышала еще меньше. Когда-то он служил в системе гражданской обороны. Но после того как в Чернобыле посылал солдат почти голыми руками разгребать радиоактивные завалы, его заметили.

Повысили. Как о человеке, о Ноплейко говорили, что он из тех редких начальников, которые могут подчиненному в морду дать, но перед верхними не предадут.

Хорошо мы с ней поговорили, хотя тайн служебных она мне не выкладывала. Да они мне и не нужны были. Хотя, с другой стороны, если бы я разболтал кому о нашем разговоре — неприятностей ей бы хватило. Я ей тоже кое-что о себе рассказал. О спецназе и Чечне. Но без имен. Около трех ночи мы оба раззевались, и возникла некоторая неловкость. Мне было бы проще поехать к себе, то есть к Катерине. К тому же хотя «естество» было не против, но сердце не лежало к попыткам на большее сближение. Но после вина и душевного разговора меня разморило. На то, чтобы встать, одеться и уйти, сил не было.

В книжках и в кино в таких ситуациях женщина оставляет мужика ночевать, а потом сама к нему в постель приходит. Но у меня такого еще никогда не было. Вот не идут бабы в первый раз сами ко мне в постель.

Самому по первости приходится лезть, рискуя нарваться на оплеуху.

— Вам пора? — выразила Лариса свое отношение к этим перспективам, и я охотно согласился.

Откланялся, вернув ее ствол и пообещав положить патроны в ее почтовый ящик внизу.

...Вернулся я в Катину квартиру выжатым лимоном. Кое-как разделся, из последних сил сложив брюки по стрелкам, поставив будильник на десять, и вырубился. Внутренний будильник, как ни старался, мне в себе воспитать не удалось. Но зато воспиталось другое. Если я успевал сформулировать вопрос на той секундной грани, которая отделяет явь от сонного небытия, то наутро получал от подсознания хороший совет.

На этот раз мне спросонок думалось о При. Проснулся я с бодрой радостью и решением довериться ей. Но это, увы, не подсознание брало слово.

Это кобелиное во мне проснулось, после того как отдохнул. Не было у меня еще в жизни женщины, о которой бы я мечтал с таким нетерпением. Все ж таки профи есть профи. Или учат их этому, или это талант от Природы. И вот, даже зная всю лживость При, я продолжал надеяться на чудо и на хотя бы минимальную взаимность.

Каких мне усилий стоило не позвонить Принцессе — немыслимо объяснить.

Как у наркоши по дозе, так все мое тело корежилось и выло, лишь бы ее голос услышать.

И все-таки я удержался.

Решил, что слишком все непонятно и запутано с Принцессой, ее САИП, Гномом и Девкой. Тут мне без совета с Пастухом и ребятами никак не обойтись. А поскольку несколько моих осторожных призывов, посланных им на пейджер, отклика так и не поимели, я снарядил из львиной доли захваченного у Девки и Гнома посылочку и с краткой запиской отправил ее в реабилитационный центр. В тот самый, в котором Док возвращает сознание искалеченным жизнью и смертями солдатам. Отправителем указал урюпинский филиал общества дружбы «Россия — Лихтенштейн». Юмор.

Док поймет.

А пока, еще не придумав, как бы мне так с ребятами пересечься, чтобы их не подставить, решил заняться Шмелевым. Хороший такой есть принцип у прагматиков: одно дело за раз. Вот я одним этим делом и решил пока заниматься. Любовь подождет.

Говорят, именно временем ее лучше всего и проверять, проклятую.

Временем и мочегонным, как посоветовал мне Гном-Полянкин.

Я изрядно попетлял на всякий случай по городу, прежде чем подобраться поближе к дому Шмелевых и позвонить ему. На свидание со мной они опять отправились вдвоем. И хвост, естественно, за ними. Одной из следивших была Лариса. Вот этого я уже не понимал. Я мало знаю об организации слежки, но элементарный здравый смысл подсказывал, что, если человек засветился, его к тому же объекту нет смысла приставлять. Это же как афишу вывесить. Или у них с людьми острейшая нехватка, или я не знаю что.

Оделись Шмелевы по моему совету так, будто на дачу собрались.

Все такое потрепанненькое, только лопат да граблей не хватает. Оно и к лучшему. Когда я их в переходе на станцию «Библиотека имени Ленина» детектором осмотрел, нашел только по одному маячку на каждом. Маячки те я переадресовал другим, а мы с Верочкой и Женей, используя толчею, смылись и уединились в тихом и пустом служебном местечке под лестницей. Я его еще в те блаженные советские времена нашел, когда не знал, где зимой с девушкой уединиться.

Там, под лестницей, мне Евгений свою сделку века и обрисовал.

Обратился к ним дальний родич Веры Ильиничны — он тоже, как и она, из Воронежа, но только в столицу попал раньше. Сразу после института блеснул какой-то секретной разработкой электронной, вот его и пригрели на номерном заводе. Обратился он к Шмелевой потому, что, мол, обнищал совсем в своем военно-промышленном комплексе, а ничего, кроме как оружие изобретать, и делать не умеет. Вот и захотел для укрепления материального благополучия загнать какой-то интересный снаряд. Не чертежи секретные, а само изделие, заныканное им при испытаниях. Все равно кому, лишь бы заплатили не меньше десяти кусков. Сам покупателя найти не мог: слишком-де на виду он, под колпаком у первого отдела. Вера стала от родича отмахиваться, но Евгений, мучимый совестью за то, что разорил семью и оставил супругу ни с чем, отважился попробовать.

Обратился к Хрящу, которому во времена оные платил за крышу на «Спортивной». Тот его вывел на чеченцев. А те, когда ознакомились с информационной листовочкой, которую засекреченный родич на этот случай приготовил, восторженно пообещали за снаряд аж семьдесят пять тысяч! От таких перспектив у Шмелева последний глаз стал квадратным, и бросился он искать спонсора. Потому как не хотел сводить родича с покупателем. Потому как конспирация. И потому как знал, до чего легко в нашей стране игнорируют посредников при окончательном расчете. Ему нужны были еще семь тысяч — три он от чеченцев в виде аванса уже получил, — чтобы заплатить родичу за снаряд. Тот настаивал, чтобы деньги и товар были обменяны одномоментно, из рук в руки, баш на баш.

Что за снаряд — Женя толком объяснить не смог, а единственная листовка осталась у покупателей. Нечто самонаводящееся, бронебойное.

Излагал мне эту историю Шмелев с жизнерадостной наивностью идиота. Я, мол, даю ему семь тысяч, он берет у родича снаряд за десять, тут же отдает чеченцам за семьдесят пять, из коих двадцать одна — моя.

— Триста процентов за пару дней, а? Максимум за неделю! — блажил этот взрослый ребенок, и я заподозрил, что Вера не случайно упомянула о том, что Жене что-то в голове оперировали. Видать, все ж таки ему там либо что-нибудь вырезали, либо повредили, либо добавили...

Трудно поверить, что нормальный человек полезет торговать оружием. Да еще с бандитами. Да еще с чеченцами. Да еще секретным оружием. Бред какой-то. Меня решил подставить? Но на кой это Шмелеву? Да и знал я его бесхитростную физиономию наизусть. Оставалось списать все на ситуацию, когда люди как бы сходят с ума из-за денег.

— А, Олег? Рискнем?! Если нельзя, но очень хочется — можно попробовать, а? — заглядывал мне в лицо своим единственным глазом наивный здоровяк.

Супруга его стояла рядом с опущенными глазами, явно понимая, в какую клоаку затягивает их обоих новоявленный оружейный коммерсант. Вот она — типичная бабская тупость. Видит, что мужик сует голову в петлю, но заворожена, как кролик перед удавом. В таком состоянии бабы, бывает, и бутылку к празднику зашитому алкашу приносят. Чтобы отметить его воздержание. Я помолчал для вежливости. Потому что дело для меня это было ясное, проблему такую я давно себе решил кардинально: хочешь покончить с собой — твое право. Но без меня. И без моих комментариев.

Но тут не чужой ведь человек, да и Веру было жалко. Я отступил от принципов, хотя и знал всю бесполезность слов:

— Женя, ты целым из этой истории не выйдешь! Считай, что Хрящ тебя уже продал с потрохами. Ну ты подумай сам, ради бога! Ты бы за пятнадцать кусков снаряд отдал?

— Ну, поторговался бы, конечно.

— Нет, скажи: отдал бы?

— Ну, конечно. Все равно — прибыль. Но они ведь сами только полета предложили, это уж я до семидесяти пяти довел!

— Вот-вот. Сами! Потому и пообещали, что платить не собираются. Да и не могут они тебя после такой сделки в живых оставить. Это ж не ящик с патронами, которые по всей стране растекутся и на которых имен нет. Ты для них — след, столбовая дорога к ним! Ты подумай: для чего они эту штуку покупают?! Да за такие деньги можно роту гранатометами на целый год обеспечить! — Я говорил, но видел, как глаз прежде рассудительного Женьки лишь все сильнее наливается кровью. — Это какое-то покушение, к бабке не ходи. В таких случаях концы рубят кардинально. И тебя убьют, и Ильиничну твою. А вначале на куски порежут, чтобы узнать имя вашего родича.

— Да брось ты! Сейчас на любом базаре можно пулемет купить чуть ли не в открытую! — Женька просто оглох, а Вера лишь затравленно посматривала то на него, то на меня. — Ты ж пойми: я ведь слепну! У меня на второй глаз перекинулось. Еще год-два — и без провожатого ни шагу! Что мне, в метро милостыню просить?.. Да я потому тебя и прошу — ты ж спецназовец, неужто мы с тобой этих чурок не одолеем? Разговор-то простой: деньги на бочку, а тогда и товар.

— Верочка, — решил я обратиться напрямую к женскому разуму. — Но ты-то понимаешь, что в лучшем случае — если очень повезет! — вас всех ФСБ повяжет? Ведь за вами уже следят! Вы ж в микрофонах, как урки во вшах. Это же такой срок! Куда ему, слепнущему, еще и в тюрягу?

— Умник! — рассвирепел Шмелев. — А жрать нам что — законы твои?

— Тише, тише, — высказалась наконец и она. — Услышат же.

— Где они были, твои законы, — послушно сбавив голос до шепота, талдычил Шмелев, — когда меня среди города калекой сделали? А жрать-то мне теперь что?

— Ну с этим нет проблем. Я тебе эти деньги, семь тысяч, лучше на дело дам. На раскрутку. За пару лет можно неплохо наторговать. Ты же умеешь этим заниматься — ну и занимайся!

— Дашь? Давай! — ухватился Шмелев, и я заподозрил подвох.

— Дам, но так, чтобы ты не мог в эту аферу влезть. По тысяче в месяц.

Идет?

— Да иди ты со своими подачками! — обидевшись, что сорвалось меня надуть, махнул он рукой и потащил жену прочь. — Пошли, мать, обойдемся!

Больше от меня ничего не зависело. Я, как будто одеревенев, смотрел вслед еще одному другу, которого заглотнула жадность, и ничего не мог поделать. А может, и не просто жадность, а страх перед искалеченной жизнью?

Перед нищетой? Но разве не лучше бичевать, чем идти, как овца, на заклание ко всяким Хрящам?.. Стоп, сам себе думаю, как любит приговаривать Артист.

Не про меня ли речь? Не продаю ли я сам тоже свою жизнь — только за ласковые и патриотические призывы? Не втягивает ли и меня При в аферу, как этот самый родич супругов Шмелевых?

В общем, было мне о чем поразмыслить, ворочаясь ночью на Катерининой кровати. Но стоило мне задремать под утро, как и она сама явилась из рейса.

Не будя меня, Катюша продлила пребывание сына у бабуси еще на пару дней.

Вот эти-то пару дней мне и пришлось ее ублажать. Не скажу, что было трудно, напротив, Катя в постели человек нежный, и, в общем, досталось ей все то, что у меня к При накопилось, аж распирало всего. Но — скучновато себя чувствовал, не скрою. Как-то разом все женщины, кроме При, сделались пресными. Зато Катерина расцвела:

— Какой ты стал мечтательный, Лешенька! Люба моя, наконец-то ты вошел в солидность.

Катя была из той, третьей части моей жизни, в которой я, Алексей Демшин, служил сотрудником посреднической фирмы, бравшей у заводов задвижки для нефтеперерабатывающих и качающих предприятий и обменивавшей их на топливо, а топливо потом продавало и, рассчитавшись с производителями задвижек, имело на этом прибыль. Жуткая работенка, доложу вам: сплошные командировки. А сделки долгосрочные, навару мало, кидают часто...

— ...Бросай ты эти скитания, а? — рассудительно уговаривала Катенька.

— Живи у меня. Мне тут работу предложили в столовой. Сейчас вагоны пустые ходят, народ лишний. Ездить не буду. По вечерам и выходным — дома. Летом дачу поднимем. Парники сделаем. Разве не проживем? Еще как проживем!

Вот она — железобетонная мудрость. Тихо жить, никого не трогая, ничем не рискуя.

Отчего же так скучно и тошно соглашаться с ней?

— Ну что ты молчишь? — ластилась Катерина. — Нет-нет, перестань, не надо — я устала.

Вот: «устала». А мне что, узлом завязать?

Ну и как с ней после этого жить? Водку пить и по рыбалкам шататься, чтобы желание утихло?

То ли дело моя При, которая, как пионер, всегда готова.

Впрочем, с этим — моя она или чья еще — вопросов почти что и не осталось. Сердцем чувствовал: раз я отмалчиваюсь, решила При от меня отпочковаться. Ничего не поделаешь. Это их, женская мудрость. "И спрашивала шепотом: «А что потом, а что потом?..» Все кончается. И напоследок, как правило, боль от разрыва, неминуемого рано или поздно. Боль, которая всегда прямо пропорциональна радости от близости. Но вдесятеро сильнее. Кто разок такое пережил, очень хорошо всегда предчувствует повторение. А на мазохистку При не походила...

Я не лез к ней не из гордости. Говорил ведь уже, что, если мне нужно, я и в ножки готов поклониться. Просто знаю: любовь бесполезно выпрашивать.

Уши, хвосты щенкам и зависимость от бабы-профессионалки нужно рубить разом, не растягивая муку.

Пока Катерина отсыпалась после рейса, я от нечего делать почитывал копии бумаг, которые отослал Доку.

Все в них подтверждало давно ведомое миру: секс и власть — главные людские радости. Деньги в основной список входят лишь постольку-поскольку, как материальное обрамление двух основных радостей. А уж карты, водка, наркота и прочие заменители — вообще для тех, у кого нет ни того, ни другого, ни третьего. Но почему-то именно тех, кто предпочитает пользоваться этими природными радостями (сексом и властью, а также властью в сексе и сексом во власти) во всей полноте, в обычной жизни чаще всего называют извращенцами. Больше того, они и сами себя таковыми ощущают.

Задним числом мне стало понятно, над чем Девка, притворяясь младшим научным сотрудником Мариной, иронизировала, лежа со мной в постели. Гном же все предельно популярно изложил в докладной записке на имя генерала Ноплейко. Его чудо-снадобье, о немецком происхождении которого Полянкин, естественно, не сообщал, сулило переворот в деле воспитания и перевоспитания. Хотя, в сущности, такое уже давно известно под названием «приворотное зелье».

"На первом этапе, — писал Гном-Михуил, — мы научимся обеспечивать прочную сексуальную зависимость объекта от субъекта.

То есть достаточно будет нашему сотруднику (или сотруднице) незаметно угостить объект соответствующим препаратом и оказаться у него на глазах и в пределах достижимости в тот момент, когда препарат начнет действовать, и после этого объект просто не сможет жить без благосклонности субъекта. А следовательно, будет неукоснительно выполнять любые его распоряжения и пожелания.

На втором этапе — мы сможем обеспечить верность объекта и обезличенным, словесно выраженным и даже абстрактным принципам. Таким, как страсть к честному служению Родине, выполнению морального кодекса строителя новой России..."

После чтения подобного мое желание прибыть на встречу с генералом Ноплейко, и так-то не шибко горячее, быстро приблизилось к точке замерзания. Ведь им ничего не стоило устроить мне ловушку и зарядить «верностью абстрактным принципам». А мне хватало и того, что меня зарядили желанием видеть, слышать и чувствовать Принцессу.

Клин клином вышибают.

И я решил попробовать вышибить любовную тягу, несколько ослабевшую благодаря посильной Катюшиной помощи, верностью суровой мужской дружбе.

Коль сам Шмелев не хочет взяться за ум, коль и его жена предпочитает катиться по наклонной, то почему бы мне о них не позаботиться. И я позвонил Ларисе Курбановой. Попросил ее устроить мне встречу с кем-нибудь из тех, кто ведет дело Шмелева. У меня, мол, есть к ним деловое предложение. Но тут я несколько ошибся. Не учел, что предновогодние пьянки — святое дело и для шпионов, и для контрразведчиков. В стране, традиционно опережающей весь мир по числу выходных, отпусков и праздников на душу населения, под Новый год о работе никто думать не желал. Кроме главбухов, готовящих ежегодный баланс.

Коллеги Ларисы что-то тянули, не спеша выясняя, кому идти на встречу со мной и стоит ли вообще кому-то из них ко мне идти.

Поэтому я спокойно присматривал за Шмелевыми и теми, кто за ними следит, аж до 26 декабря.

От Екатерины мне к этому времени пришлось уехать в очередную командировку. Почувствовал в ней похолодание: притомленная моими сексуальными домогательствами, она намекнула, что временно раздумала строить со мной совместную жизнь. Решила, что мне нужно еще поработать над собой и чуток остепениться. Читай: сделаться тихим, сидящим по вечерам дома и пристающим не чаще раза в неделю импотентом.

Глава восемнадцатая. «Мы все пропьем, но флот не опозорим!»

Гвардии сержант Виктор Грибоедов флот не любил, потому что там дольше служат. Да и тошнило его от качки. Но выпить он любил, а выпивая, любил такой тост:

— Мы все пропьем, но флот не опозорим! Что полностью соответствовало действительности. Флот Витька опозорить не мог никак, а пропить мог все, что удавалось заполучить. Иных радостей в жизни, кроме как выпить, у него не осталось. В восемнадцать с небольшим, почти сразу после 11-го класса районной школы, его забрали в армию. Полгода учили в учебке бегать, подтягиваться на турнике, идеально ровно заправлять постель вокруг поролонового матраса и довольствоваться перловкой с примесью то ли комбижира, то ли солидола. Потом присвоили звание сержанта и отправили в Дагестан.

Там было не просто хреново, а очень хреново. Сержантом, конечно, немножко легче и интереснее, чем рядовым, но тоже погано. Вот когда Витька вспоминал муштру в новосибирской учебке как райскую жизнь. Там хоть девок можно было с вышки увидеть.

Служа в окрестностях Махачкалы, сидя в своей части почти, как зэк в тюрьме, безвылазно, Грибоедов настолько оборзел, что наврал писарю из штаба. Подвыпив смеси зубной пасты с одеколоном, сочинил, что его батяня — большой босс в завертаевской районной мафии и ворочает миллионами баксов.

Просто, мол, его новая жена — как бы мачеха Витьки — не пропускает к бате письма от пасынка. А вот если бы кто-то помог Витьке получить отпуск, то он бы сам прорвался к батяне и привез благодетелю во-от такой мешок баксов.

Писарь намека вроде бы не понял. Но вскоре устроил грибоедовскому отделению наряд на работу в городе. Чепуха там всякая — бордюр возле военной комендатуры выправить.

Вот там-то, пока отделение с ленцой таскало бетонные штуки, Грибоедова и украли. Он и пикнуть не успел, как ему сунули ствол пистолета под ребра и усадили в «жигу ль».

Потом был подвал, были жуткие побои. Тогда он, так и не сумев убедить похитителей, что его батя на самом деле никогда большим сокровищем, чем мотоцикл М-72 с коляской, не владел, и написал письмо мнимому мафиози о необходимости заплатить выкуп в один миллион американских долларов купюрами по десять и двадцать баксов. Единственным утешением Грибоедову служило только то, что его похитители были еще большими идиотами, чем он сам.

Поверить, что сын богача будет не только служить в армии, а еще и в Дагестане, могли только круглые абсолютные идиоты.

Но это утешало его недолго, потому что один из похитителей оказался не только идиотом, но еще и садистом. Он приходил в подпол к Витьке, обкурившись какой-то гадости, и измывался там над гвардии сержантом так, что до сих пор при одном воспоминании об этом Витька только лбом об стенку стучит от ненависти и унижения.

А потом, когда мудак-писарь перед возвращением в родную Рязань решил продать свою долю от грибоедовского миллиона, особисты Витьку нашли и освободили. Что, с одной стороны, было хорошо: все-таки избавили Грибоедова от сумасшедших пыток, как и от обвинения в дезертирстве. Но с другой — Витька, вынужденный дослуживать, к врачам попал только после дембеля, когда мать обнаружила, что в трезвом виде сынок больше часа не выдерживает, а в пьяном хватает нож и ищет кого-нибудь с черными волосами, чтобы перерезать ему, а потом и себе горло. Витьке врачи посочувствовали, а матери сказали честно, что если ее сына лечить так, как они умеют, то лучше бы Витьке сразу повеситься.

Чтобы не мучить мать, Грибоедов ушел бичевать. И как-то — он не помнил как и когда — попал он в Московский реабилитационный центр к доктору Ивану Григорьевичу Перегудову. Тут к нему нашли подход, даже начали учить регулярно работать, чего Витька отродясь не знал и не умел. Ему даже нравилось каждый день после сеанса групповой терапии идти в мастерскую, где он с такими же, как сам, страдальцами ремонтировал инвалидные коляски братьям по несчастью, а также собирал на конвейере газовые счетчики. Он настолько протрезвел, что начал задаваться вопросами. Как же это так, что его учат жить после того, как искалечили, а не до? И почему у страны есть деньги, чтобы не оставить ему иного выбора, кроме отбывания военной казармы, но нету, чтобы как следует застраховать его на случай несчастий?

Эти вопросы иногда донимали его настолько, что к нему возвращалась и память о подполе. Тогда Витьке начинало казаться, что где-то, в высоких кабинетах, собрались одни звери, которым в радость его несчастья. И тогда он сатанел, чувствовал, что взорвется, если не выпьет. Выпивка его размягчала, делая мир вокруг ласковым, а людей — приятными. Кроме чернявых, разумеется.

Вот в таком состоянии Витька Грибоедов вскрыл благодаря приобретенным в мастерской навыкам кабинет Ивана Григорьевича и обнаружил у того на столе принесенную сестрой-хозяйкой посылку. В посылке ничего не булькало, но поскольку все остальное в кабинете Витька уже обыскал, он заодно вскрыл и посылку. Там оказались только бумажки, половина которых была на иностранном языке, и какие-то пакеты с порошком. Однако наркоты Витька боялся. Поэтому он сложил все назад, в коробку, и спрятал ее под стоявший в углу лежак, на котором Иван Григорьевич иногда спал, задержавшись на работе.

Расчет Грибоедова был на то, что коробку найдут не скоро, а когда обнаружат, что посылку кто-то вскрыл, догадаться, кто это сделал, будет уже невозможно.

И его расчет оправдался вполне, что, как ни парадоксально, свидетельствовало о том, что парень на учился мыслить логично, планировать свои действия даже во время приступов и, следовательно, находился уже на пути к полному выздоровлению. Доку было чем гордиться.

Глава девятнадцатая. Театральные встречи

Жить, не видя Принцессы, было совершенно неинтересно и даже до боли под ребрами тоскливо. И я решил позволить себе некий компромисс. Помнится, когда мы с При кувыркались у Марии Павловны, я нашел в ее карманчике два билета в театр Гоголя. Вот я и отважился дать себе возможность посмотреть на мою «секс-зависимость» хоть издали.

26-го у Гоголя давали «Иванова». По Чехову. На мой вкус, спектакль был нудноват. Актеры не очень умели молчать, а пауз, когда им молчать все же приходилось, там хватало. Зато благодаря тишине на сцене я смог четко уловить несколько реплик, которыми обменялись двое сидевших передо мной женщин. Из обрывистых фраз стало понятно, что подруга При служит в ФСБ и способствует переходу моей ненаглядной в иное ведомство. Чем-то Ноплейко перестал нравиться ей, а она — ему. В чем именно между ними случился разнобой, дамы обсуждали в антракте, когда я никак не мог в своем старушечьем прикиде подобраться к ним поближе. Я издали пожирал свою прелесть взглядом, а она казалась такой унылой, что на мгновение я даже чуть не заподозрил, что это — из-за меня. Вернее, из-за моего отсутствия рядом.

После театра они поехали вместе на частнике. Он высадил их в районе «Серпуховской». Вероятно, там жила приятельница При. Когда женщины прогарцевали в арку, я, выжидая, пока отъедет привезший их частник, немного замешкался, не успел за ними. А потом и торопиться не стал.

Некая парочка привлекла мое внимание.

Мужчина под сорок и хмурая женщина лет тридцати, явно тяготясь обществом друг друга, прогуливались взад-вперед возле той арки, в черноту которой нырнула моя суженая. Мужчину я уже где-то видел... Но где, где?

Наконец вспомнил: видел я его, когда ко мне привязался хулиганистый подросток в гастрономе. Точно. Это был тот самый мужик, который в конце концов выскочил из «Самары», подъехавшей по следам моего звонка из телефона-автомата. Тесен мир. Разглядев мужика, я окончательно решил не спешить вслед за подругой, а по-старушечьи доковылял до ближайшей булочной.

И уже после, с торчащим из пакета французским батоном, вернулся к арке: бабка сходила в булочную и спешит домой. Я вернулся как раз вовремя, к самой захватывающей части событий. На этот раз При попались не простодушные мильтоны, во всем, что эти двое ей продемонстрировали, они действовали куда ловчее, чем изображали совместно гуляющую парочку.

Когда При проходила в двух шагах от них, женщина вдруг взвизгнула:

— Отстань от меня, мерзавец!

— Тише, сука, ты мне еще не все деньги вернула!

— Мне бо-о-ольно-о-о! Отпусти!

При очень грамотно отшатнулась подальше от скандалистов, норовя обойти их сторонкой. Но организаторами похищения предусматривалось и это. Вышедший из-под арки вслед за ней рослый мужчина, не обгоняя При, протянул вперед руку с баллончиком и пшикнул ей чем-то в лицо, тут же покрывшееся масляно-черной в свете фонарей маской. Но по тому, как При беззвучно выгнулась, хватаясь за лицо, я догадался, что пятно это на самом деле — алое. Сейчас бедняжке было очень трудно дышать, у нее болели глаза, а мужчина, спрятав свою пшикалку за пазуху, заботливо обхватил При за талию, натянул ей на голову капюшон куртки и резко впихнул ее корчащееся тело в распахнувшийся дверной проем очень кстати подскочившего микроавтобуса.

Обернувшись к нескольким ошарашенно замершим прохожим, мужчина развел руками:

— Ужены вдруг схватки начались. Хорошо, друзья вовремя подъехали. Все в порядке, мы — в роддом!.. — И нырнул в микроавтобус, который, набирая скорость, ринулся в сторону Большой Ордынки. Прохожие, коль шума не было, пошли своей дорогой. А мгновенно закруглившая свой скандал парочка притормозила возле витрины, непринужденно оглядываясь. Оба лишь по секунде уделили ковылявшей мимо них низенькой старушке с батоном и тут же развернулись в разные стороны, убеждаясь, что вокруг все тихо и спокойно.

Оно так и было. Старушка нырнула в арку, а когда возле той парочки притормозила приземистая светлая иномарка и мужчина галантно открыл перед помощницей дверцу, из арки к ним метнулся странно встрепанный подросток:

— Дяденька, там бабка помирает!

— Какая еще...

Что он там говорил дальше, подросток, то бишь я, не слышал: забросив в салон газовую гранатку, я захлопнул дверцу, а мужчину, резанув ему ногтями по глазам, бросил на колени и припер к машине лбом. Все дело в том, что я маловат ростом. У меня нет мощи на долгую драку. Поэтому, коль война началась, я стараюсь, чтобы первый удар в стычке был мой. И чем он подлее и болезненнее, тем он, извините, лучше.

— Куда ее повезли? — спросил я коленопреклоненного прямо в ухо.

Мужик выл, пытаясь поймать пальцами кровь, стекающую по лицу, и явно не желая давать интервью. Пришлось, достав у него из-за пазухи пистолет с глушителем, а из его кармана кастет, заняться пропагандой медицинских знаний:

— Если ты через пять минут не окажешься у врачей — ослепнешь на всю жизнь! Куда повезли?

— К врачу! Меня надо к врачу!

— Надо, надо. Но — потом! Вначале: куда ее повезли?

— Не знаю... К врачу, к врачу меня!

— Ага, сейчас. Кто заказал ее, ну?!

— Каток! Это Каток. Где врач?

— Сейчас... — Я обошел машину.

Водитель, у которого не было оружия, уже распахнул свою дверцу и теперь стоял рядом с ней на коленях, надрываясь так, будто старался выблевать легкие и желудок. Не мешая ему, я вытащил ключи из замка зажигания, дернул за рычаг, открывающий багажник, вытащил запаску и помог улечься туда первому пострадавшему. Захлопнул и взялся за водителя. Тот попытался притвориться изнемогающим от кашля, но угроза прострелить колено быстро сосредоточила его на моих вопросах. Он тоже назвал Катка. Добавил, что При повезли к нему, но куда — не знает. Им Каток приказал после операции разъезжаться по домам.

Прохожие, если и замечали, что происходит что-то необычное, слишком торопились по своим делам. Впрочем, звуки из багажника почти не доносились, а лежащее на тротуаре колесо давало некое объяснение суете вокруг машины.

Когда я, вырубив водителя ударом по затылку, уложил его на пол возле заднего сиденья, поближе к забившейся в угол салона женщине, я напоролся на нечто поразительное. Дамочка сидела, впав от газа в странное оцепенение.

Рвотная масса без судорог, мерными толчками поднималась по ее горлу, беззвучно вытекая на подбородок, а оттуда — на грудь. Глаза неподвижные, остекленевшие. Испугавшись, что у нее сердечный приступ, я взялся за ее запястье, но пульс у нее, насколько я мог судить, был почти нормальным.

— Эй, подруга! — Закрыв дверцы и не зажигая света в салоне, я сел рядом с ней, поставив ноги на водилу, и похлопал ее по щекам. — Ты в порядке?

— Я в порядке. — Голос у нее был сомнамбулический, как в трансе.

— Тебя же рвет?

— Да... — Она говорила, будто машинально, будто думая о чем-то более важном и совершенно не обращая внимания на рвоту.

С того момента, как машина с При уехала, прошло уже четыре минуты. Мне нужно было поторапливаться.

— Я тебе — не враг. Понимаешь?

— Да.

— Слушайся меня, и все будет тип-топ. Скажи, куда повезли... похищенную женщину?

— Нет.

— Что — нет?

— Это нельзя говорить. — Она произносила слова устало и безразлично, будто отвечая на вопросы в домоуправлении.

— Почему?

— Потому что может повредить.

— Кому повредить?

— Нет.

— Оружие есть?

— Да.

— Отдайте мне, — попросил я, держась настороже, но она совершенно спокойно, как подавала бы спички соседу по столику в ресторане, достала из рукава стилет с двадцатисантиметровым жалом и откуда-то из пазухи махонький револьвер. Помня, что людям свойственно забывать некоторые мелочи, я попросил:

— Поднимите-ка руки...

Она послушно развела локти, и почему-то не без смущения я быстро прощупал ее шею, плечи, потом сквозь пальто — маленькие груди в просторной сбруе, подмышки, бедра с обеих сторон и ноги до щиколоток. Она не выразила ни малейшего неудовольствия, словно и не чувствовала моих прикосновений. Я решил попробовать говорить с ней как с ненормальной: ничего лучшего в спешке просто не приходило в голову:

— Послушай... Если ты присоединишься к увезенной женщине, это может повредить?

— Нет.

— Что — нет? Не повредит?

— Да.

— Та-ак. А куда вас отвезти к этой женщине?

— В бар «Глобус».

— Адрес?

— Возле перекрестка улицы Каховка и Севастопольского проспекта.

— Вот и хорошо. Вы пока приведите себя в порядок, а я вас отвезу. И давайте закончим доставлять друг другу неприятности, ладно?

— Да.

— Вот и ладушки. — Я похлопал ее по тугой коленке и перелез на водительское место. Включив свет в задней части салона, чтобы она могла смотреться в свое зеркальце, пока утирается, я все время приглядывал за ней в зеркало заднего вида. Раньше походка, а сейчас посадка выдавали в ней человека, который умеет не только постоять за себя, но и причинить немало хлопот.

Да и обнаружившийся у нее стилет о многом говорил.

Это особое оружие. Редкое нынче. Оно для грамотного и беспощадного убийцы. Оставлять такого профи за спиной, сидя за рулем, глупо. Но газ очень странно на нее подействовал, и я побоялся, что, если суну ее в багажник или уложу связанной на пол между сиденьями, как водилу, она может захлебнуться собственной рвотой. Такое случалось: газ, как и прочая химия, действует на людей очень по-разному. И то, от чего один и не чихнет, для другого оказывается смертельной дозой.

Я заставил ее перебраться на переднее сиденье, и пока она справлялась с этой процедурой, волнение мое улеглось, и я начал рассуждать более осмысленно.

Какой смысл Катку силком похищать человека, которого он чуть ли не ежедневно, во всяком случае когда хотел, встречал в своей САИП? И с которым работает в бункере у Полянкина?

Если следовать логике, выбор возможных объяснений невелик. Либо случилось что-то из ряда вон, либо он решил побеседовать с ней втайне от прочих, либо таков итог ее разногласий с генералом Ноплейко. Ясно было только то, что с добрыми намерениями таким образом на рандеву не приглашают. И что же из этого следовало? Вот он, существенный минус работы в одиночку: не с кем посоветоваться, не на кого свалить головную боль.

Между тем решение по стрессовой ситуации, основанное на взгляде со стороны, зачастую самое трезвое из возможных. Тем более если исполнитель, как вот в данном случае я, лично затронут происходящим. И уж тем паче, когда явно не хватает информации. Но как бы то ни было, а оставлять При в недружественных ей руках я никак не мог.

Проверяясь, я выскочил на Ленинский, несколько раз перестроился и, не обнаружив ничего подозрительного, попросил «пассажирку»:

— Рассказывайте, как ехать. — Хоть я и знал примерно, как ехать, но, делая эту странную женщину в какой-то степени своей сообщницей, я надеялся упрочить наши отношения и по возможности что-то прояснить в обстановке. Она спокойно придвинулась, вглядываясь в ветровое стекло, и возле площади Гагарина посоветовала:

— Здесь налево, на Профсоюзную... — От нее сильно несло рвотной кислятиной, и я, достав из бар-дачка жвачку, припасенную водителем, протянул ей:

— Хотите?

— Не знаю.

— Возьмите.

Она спокойно достала «дольку» и, сунув ее в рот, принялась жевать — деловито, как послушный ребенок на глазах у строгого взрослого.

— Как вас зовут?

— Зоя Матвеевна Каткова... — прямо как солдат на плацу отрапортовала моя симпатичная, но странная спутница. Исключительно редкая для женщины привычка: точно и кратко отвечать на заданный вопрос. Мы, мужики, тоже часто мямлим вокруг да около. Но мы, как правило, от неумения формулировать, а они от желания узнать побольше.

Оп-па! — дошло до меня: сестра или жена? Вроде бы одну Каткову, Валентину, я уже имею честь знать. Я лихорадочно вспоминал отчество Катка.

Отвратительная у меня память на имена-отчества. Практики маловато. Все больше клички, звания да фамилии приходится запоминать. А, чего уж теперь:

— Кем вы подполковнику Каткову приходитесь?

— Его первой женой, — так же спокойно, без эмоций ответила женщина.

— Вы служите вместе с ним?

— Он привлек меня к операции «Первый этап».

В беспокойстве за При я уже не знал, что спрашивать. Возле площади Келдыша моя спутница без напоминаний подсказала:

— Направо.

Потом по ее указке я свернул во дворы, проехал между рядами гаражей какими-то полутропками-полудорожками и оказался во дворе длинного дома возле двери с козырьком. Судя по специфическим пристройкам и окнам, это был служебный вход в какое-то предприятие общепита.

Продолжая гадать: от чего будет больше вреда — от моего выжидания или от немедленного вмешательства, я обратился к Зое Матвеевне:

— Вам надо туда идти?

— Не знаю.

— Вас саму тут ждут?

— Не знаю.

Парадокс: чем четче отвечает человек на вопросы, тем труднее их формулировать. Обычно отвечающий подсознательно помогает спрашивающему, домысливая то, что того интересует. А когда вот так, строго по существу, — чувствуешь себя в тупике.

— Вы должны сюда явиться? После операции7 — Да.

Была не была. Не мог я оставить При в чужих руках, и все тут. Вот развяжусь с этой историей, тогда и думать о ней забуду. А сейчас, коль знаю, что она в неволе, не будет мне покоя. Да и вряд ли они сейчас ожидают моего появления.

— Значит, захваченную женщину привезли сюда? — еще чего-то выжидая, спросил я у Катковой № 1.

— Нет.

— Что нет?

— Нет. Ее еще не привезли.

— Почему вы так думаете?

— Потому что нет «рафика», на котором ее должны привезти.

Ай да умница. В ступоре-то она в ступоре, а как четко все замечает.

— А куда ее привезут? К каким дверям? Она показала мне люк, который предназначен для спуска продуктов в подвал. Я отвел присвоенную «тойоту» в дальний темный угол, глянул назад: водила лежал все так же бесчувственно. Я вылез наружу, огляделся по сторонам, постучал по ледяному багажнику:

— Если будешь вести себя тихо, то скоро выпущу.

Наврал, конечно. И, не обращая внимания на глухо доносящиеся вопли о враче и холоде, открыл правую дверцу и попросил Зою Матвеевну:

— Извините, мне нужно вас связать. Повернитесь ко мне спиной и сложите руки на пояснице.

Она тут же повиновалась. Сковав ее трофейными наручниками, я завязал ей рот ее же шарфиком и уложил между сиденьями. А потом, подняв воротник своего «подросткового» кожушка и надвинув на нос кепчонку, прислонился к стене рядом с люком, предварительно убедившись, что его створки не заперты.

Ждать пришлось минут двадцать. Видимо, умыкнув При, похитители крутились по городу, заметая следы и проверяясь на предмет слежки. Когда «рафик», обведя светом фар стоявшие по периметру дома, подкатил к люку, я как бы нехотя нагнулся и откинул створки. Сначала левую, потом правую, ближнюю к сдвижной пассажирской дверце микроавтобуса. Водитель счел мою помощь само собой разумеющийся, а вот тот, кто выволакивал почему-то хихикающую При из салона, насторожился:

— А ты кто такой?

И я, только уже дважды нажав на курок, вспомнил, что это именно он прыскал в лицо При ослепляющим и затыкающим рот «кремом». Не случайно подсознание выбрало в качестве первой мишени именно его. Тут же направив ствол на водителя, я велел ему негромко, но резко:

— Вылезай! Хочешь жить — давай без подвигов! Руки подними. Иди сюда.

Пока раненый громко матерился, нянча простреленный локоть, я целился в живот подошедшему водителю. Вообще-то надо кончать пользоваться чужими пушками без пристрелки. Вон ведь как — хотел попасть в плечо, а попал в локоть. И то со второго раза. Эдак и погореть можно.

— О-оле-е-жек? Ты-ы? — идиотски, будто спьяну, улыбалась, пошатываясь, При. — А они меня укололи, мер-рзавцы!

Картину она собой являла ужасную. Перекособоченная, с ошметками ярко-алого «крема» на лице, со скованными наручниками руками, с идиотической усмешкой. Самое малое, чем я мог отплатить ее похитителям, это угостить их тем же кремом и тем же уколом. Что я и сделал. Потом опять закрыл люк в подвал, чтобы не вызывать раньше времени тревогу, и за локоть потащил При к «тойоте». Снять с нее наручники я не рискнул: мало ли что она выкинет в таком состоянии. А бить я ее не смогу.

Мужик в багажнике успел капитально окоченеть и, когда я вываливал его на снег, даже не матерился. Но — дышал. Потом я выволок на снег мычащего водилу. Не всегда, но часто случается, что именно такие приключения помогают «пацанам» явственнее понять: нынешний их путь — не лучший из возможных. В погонях, арестах и прочих разных стычках есть некий кураж, который опьяняет, мешая думать трезво. А вот когда, например, лежишь, запертый в багажнике, на двадцатиградусном морозе, не зная, чего ждать: то ли пули в затылок на какой-нибудь свалке, то ли тихого конца от окоченения... Человеку в такие минуты свойственно молиться: «Если обойдется на сей раз, то я — никогда больше. Только спаси. Боже!»

Иногда после этого люди действительно начинают думать головой. Что способствует.

Зою Матвеевну я тоже вытащил и, показав ей на пытавшегося встать окоченелого, предупредил, что ее коллеги нуждаются в срочной помощи.

Особенно тот, у которого травма глаз. И еще есть один с ранением, в «рафике». Не знаю, как Каток привык поступать в таких случаях, но раз он их на похищение При подбил — пусть с ними и расхлебывается.

Принцессу мою, едва мы сели в машину, словно прорвало. То ли впрыснутый препарат оказался долгоиграющим, то ли сказывалось потрясение от нечаянного избавления. Она говорила, не умолкая, и я, хотя и нуждался как минимум в часе спокойных сосредоточенных размышлений, не в силах был ее утихомирить.

Да и не очень пытался, после того как, отъехав от «Глобуса» на пару улиц, мы остановились в некоем сумрачном дворе и минут двадцать исступленно целовались, как подростки после бутылки шампанского. Не зная, сколько нам осталось жить и какая это будет жизнь, я с нежным восторгом впитывал в себя ее губы, запах ее волос, тепло и роскошь сильного большого тела...

Оторваться я смог только тогда, когда сообразил, исцеловывая прекрасно-атласные груди: еще немного, и я либо лопну, либо разложу ее, сорвав одежду, прямо тут, в иномарке, посреди вечернего города, на глазах у выгуливающих собак окрестных жителей.

Кисловатые рвотные запахи в чужой машине мешали целиком сосредоточиться на любимом существе. Ненароком напомнив, что Каток мог ведь и погоню за нами отрядить, рассудительность взяла свое — и мысль о том, что машину и нас в ней уже ищут жаждущие реванша бандюги, слегка меня отрезвила. Маленько грызло душу то, что я дал волю эмоциям и походя искалечил двух человек. Впрочем, сейчас любая пара глаз или рук, на которую стало меньше у противника, — мой плюс. Вот так себя оправдывая, я рулил.

При болтала, и мы ехали.

Она то смеясь, то плача сообщала, как истосковалась по мне и по моей нежности; как пусто и одиноко ей, когда она не видит меня рядом, когда не уверена, что я помню о ней; как ненавидит мою слабость к любой юбке, хозяйка которой согласна раздвинуть передо мной ноги; как жалеет, что чуть раньше, в подвале у Катка, у нее не было под рукой пистолета, чтобы отстрелить мне именно то, что я сую куда ни попадя; что ей совершенно плевать, с кем я спал, сплю и буду спать, лишь бы я был жив и счастлив; что она и без пистолета обойдется и, как только выдастся минутка, просто отгрызет мне то, что любит, включая нос и уши...

Еще ее переполняли восторги по поводу Катка и влюбленных в него до беспамятства обеих жен, у которых великолепные улыбки и чудесные, все понимающие глаза. С обожанием вспоминала она и генерала Ноплейко, который правильно предупреждал ее о моей доверчивости ко всем шлюхам на свете и которому она немедленно должна сообщить, что с нами обоими все в порядке, потому что именно он, Ноплейко, пошел бы на хрен со своими подлыми дилетантскими штучками по химической обработке сотрудников...

Только минут за десять до того места в Новогирееве, где я планировал оставить машину, ее сморила реакция на препарат, который ей вкололи похитители, и моя ненаглядная При замолчала, уронив мне на плечо свою пшеничную гриву. Мы с ней слишком бросались в глаза и хорошо запоминались, чтобы пользоваться частниками. Так что пришлось, бросив «тойоту», тут же угонять другую машину. Я отвез свою радость в тайник возле «Кутузовской», оставил там, а потом отогнал угнанное авто на место... В общем, лечь к ней в постель я смог лишь под утро, вымотанный до такой степени, что вырубился, едва прижав голову к ее груди. Одетой, между прочим.

Раздеть ее у меня просто не хватило сил...

* * *

Пробуждение было жутким: кто-то меня душил, придавив живот и руки так, что я не мог шевельнуться.

Открыв глаза, я узрел свирепый, с ненавистью шипящий что-то лик моей ненаглядной. Ее массивные колени прижали к кровати мои предплечья, соответствующих габаритов ягодицы смяли живот, а цепкие тренированные пальцы стискивали горло...

В первое мгновение я подумал, что она сбрендила после той наркотической дряни, которую ей вкололи вчера. Бывает и такая реакция.

Потом разобрал, что она говорит:

— ...подонок! Я тебя задушу, тварь. Я говорила, что все мое?! А ты с этой шлюхой?.. Ты меня целовать лез, после того как эту б... вылизывал?!..

Ярость на себя самого, рассиропившегося вчера и не поленившегося с нее снять наручники, придала сил и позволила откинуть прочь всякие лирические фигли-мигли. Собравшись, я, беспомощный, малиновый от удушья, жалко втягивающий голову в плечи, чтобы ослабить ее тиски, жмурясь от неожиданной напасти и возбуждая ее бешенство своей беспомощностью, внезапным рывком выгнул шею и что было мочи впился зубами в ее запястье! Следом за тем, едва уловив инстинктивное смещение центра тяжести, я вывернул из-под ее колена правую руку и ткнул щепотью в горло. Она захрипела от боли, а я, освободив левую руку и с наслаждением воткнув указательный палец в парализующую точку возле ключицы, правой схватил ее за волосы и, дернув голову назад, опрокинул обезумевшую бабу на спину.

Отмахнулся от желания впиться поцелуем в упругую шею и еще раз воткнул указательный палец — теперь ниже и левее солнечного сплетения. Она беззвучно разевала рот от боли и удушья, не имея возможности даже скорчиться. А я рывком сбросил ее вниз лицом в пол и, навалившись коленом на позвоночник и заломив локти за спину, снова прихватил их наручниками, лежавшими под матрасом. Вслед тут же стянул ее щиколотки своей рубашкой, завязав рукава двойным узлом. Подождал, отдуваясь, пока ее почти лишенный притока кислорода мозг отключится, и только тогда помассировал ей точку под грудью, освобождая парализованные мышцы.

Она смогла начать дышать, а я, не оборачиваясь, пошел в совмещенный сортир. Голый, рухнул на унитаз, стараясь справиться с тошнотой и злобой.

Болван! Позволил себе расслабиться и чуть все не испортил.

Да разве можно надеяться на здравый смысл женщины, у которой в крови перемешаны горечь от измены только что обретенного любовника, умело раскочегаренная манипуляторами, и невесть какой наркотик? Болван, чуть нас обоих не погубил. Главная моя ошибка: тороплюсь везде успеть, жалея время на отдых. Хватит суетиться. Сейчас, как никогда, мне недоспать — хуже, чем недоесть. А живот, кстати, сводило так, будто он и забыл, когда ему в последний раз хоть что-то давали переварить.

Трудная жизнь у моего живота. Перед выходом на дело наедаться нельзя, чтобы не терять подвижности и не осложнять ситуации в случае ранения, особенно ранения в живот. Во время операции тоже нельзя, потому что либо не до того, либо неизвестно, чем накормят. После — на еду не остается сил. А едва отдохнешь — все сначала, пора на новую операцию... Но на душе, уразумевшей, что мои отношения с Принцессой далеко не так безоблачны, как я позволил себе надеяться, скребло еще сильнее. Вот она, ноша человечья: некого любить — тоска от пустоты, а полюбил — и до того наполнился разнополюсными «чюйствами», что опять-таки хоть в петлю.

Ну почему Господь не послал мне страсти к деньгам? Они хоть сами по себе надежны. В смысле — не поддаются ни наветам, ни наркоте. Хотя тоже склонны к измене и перемене. Курса.

Оклемавшись и смыв душем пот и сор последних суток, я, не заходя к При, окопался на кухне и основательно, но с соблюдением чувства меры набил живот. Дал себе слово ничего больше не предпринимать, пока не отдохну и не разберусь в происходящем. Потом навестил ненаглядную. Она тоже отдышалась и опять пыхтела от ненависти, но — молча. Смотрела презрительно. Решила, коль не вышло силой, взять меня гордостью. Не возражаю. Я пропустил между ее тугими ножками ножку тахты, защелкнул на ее изящных щиколотках еще одни наручники. Освободив свою рубашку, расположил на краешке кровати, к которой При была теперь присобачена, две кастрюльки одна в другой — на тот случай, если моя прелесть начнет буйствовать. А затем ушел в другую комнату досыпать.

* * *

Спалось великолепно: тонизировало само ощущение, что При, даже переполненная злобой ко мне, совсем рядом. Кастрюльки меня и разбудили. На сей раз я позволил себе потянуться, покряхтеть, будя и разминая мышцы. Ну и как там моя лапонька? У нее было достаточно времени, чтобы прийти в рассудок. Я подумал так и вспомнил одну знакомую филологи-ню, доказывавшую, что у каждого поколения свои слова-паразиты, которые подсознательно выдают главное настроение эпохи. Застой кончался с выражением «в этой связи».

Перестройка пропиталась словом «демократия». А в нынешнее, мол, время самый распространенный паразит — «достаточно». Я потом специально прислушивался и слышал даже такое: «...достаточно маловажное обстоятельство» и «...достаточно недостаточные для этого средства».

Лапонька встретила меня почти радушно. Едва я отворил дверь, попросила:

— Ты меня кормить собираешься? Да и «наоборот» мне давно пора... Не бойся, я уже смирная!

Но игры «ничего особенного не случилось, мы — друзья» я пока не принял. Молча отпер наручники, поднял с пола все, что она поскидывала, пытаясь освободиться, а потом предупредил:

— Ирочка, я тебя люблю в любом виде. Поэтому, если начнешь буянить, что-нибудь сломаю. На минутку. Это первое. Теперь второе. Я тебя действительно люблю, поэтому вопрос стоит так. Или ты со мной — вся, до донышка, или — сама по себе. Отдельно.

— Я-то — твоя? А вот ты-то — мой?

— Ты не моя, ты со мной. А я — только свой собственный. Но и тебе можно будет попользоваться. Если будешь хорошо себя вести.

— Ну ты и жмот! — Она, морщась, разминала основательно затекшие за несколько часов плечи.

— Это хорошо сказано, — похвалил я. — Но все же ты сперва поешь и подумай еще. А потом поговорим. Туалет и кухня вон там.

— Да уж сориентируюсь как-нибудь в этой хрущевке. — Из голоса ее исчезло ехидство, оставив в нем пустоту и усталую грусть.

Пока она ела, я пил рядом кофе и помогал ей решиться на обман:

— Всю жизнь мечтал о такой, как ты. Но чтобы была во всем заодно со мной. Чтобы мог положиться, не оглядываясь, не сомневаясь ничуть. Чтоб если ты уйдешь — сразу пустота: может, повезет еще раз, может, уже нет. Но быть с тобой, как с чужой, все время прислушиваться и присматриваться на предмет твоего вранья — не могу и не хочу... В нашей работе верить хоть кому-то — слишком большая роскошь. Вот о ней-то я и мечтаю...

Обставлять эту квартиру, которую я снял только потому, что уж больно дешево ее сдавали после «лиц кавказской национальности», я счел необязательным. Поэтому кухня была попросту убогой. Стены в ядовито-зеленой краске, потолок закопчен до коричневого. Обшарпанный стол, дряхлые разномастные табуретки, урчащая «Бирюса» в углу, чашки и тарелки — разномастные, в трещинах, как с помойки... И на фоне этого убожества — Она!

В моей рубашке, розово-обильная. И тут же я — плюгавенький, в одних плавках. Картина из цикла «Пожалей и обними, обманув из жалости». Но если расставаться — лучше уж так, сразу. Она снова закурила и, глядя в чашку с кофе, наконец ответила:

— Не верю ни одному твоему слову. Ты — хитрый и пронырливый подонок.

Наставишь мне рога, даже не дожидаясь, пока я отвернусь... Вообще-то у женщин бывают рога?.. Ну не важно... Но все равно в эти дни, — она уставилась мне в глаза, стараясь в них что-то прочесть, — я поняла, что без тебя не выживу. Нет меня без тебя. И пусть. Клясться не стану: я еще сама себя не понимаю... Меня предупреждали, вот сколько было курсов и тренингов, на каждом предупреждали: рано или поздно ты встретишь человека, мужчину, которому захочешь принадлежать вся. Знать будешь, что врет, что подлец, но — захочешь. Умные все-таки в нашей системе наставники. Попалась. Значит, и во всем остальном они не ошибались с прогнозами: потом, выжав, ты меня предашь. Если уже не предал. И, что опять-таки странно, мне на это плевать.

Лишь бы с тобой. Только я одного любить не умею, придется тебе подождать, пока научусь.

Я поверил. И даже если бы она не рассказала мне потом все, что знала, о кознях и планах Конторы, все равно бы поверил — до такой степени устал.

Наверное, от одиночества. А может, дело в том, что знал: даже если с меня потом из-за нее кожу живьем будут снимать, все равно не пожалею о том, что поверил. Судьба. Кисмет. Суженая.

Объяснив ей свою теорию о крайней необходимости отдыха и приведения мыслей в порядок, затянул ее в кровать. Она теорию одобрила так горячо, что только на следующее утро у нас выпала минутка, чтобы вспомнить о работе. Я в полудреме нежился у ее грудей, тая от прикосновений их мякоти к лицу, а крепких пальцев — к вискам, когда она спросила, массируя:

— Так для кого же все-таки ты меня вербуешь?

— А почему ты решила, что я тебя вербую для кого-то, а не для себя самого?

— Ну ясно же... Откуда у одиночки все это? Техника, оружие, машины, квартиры? Сколько бы ты ни зарабатывал, за всем этим, ясное дело, могут быть только ресурсы организации... ГРУ?

— Нет, милая, правда, я — сам по себе. Организации, да, использую. Но втемную. Кое-что они сами дают, думая, что я на них вкалываю. Кое-что сам беру в качестве трофеев. Ворую, короче...

Обо всех источниках своих ресурсов я пока решил ей не говорить, тем более что некоторые из них заставляли морщиться меня самого. В нормальном человеке силен инстинкт откровенности: мозгу трудно работать без открытого диалога с себе подобным. Но захотеть верить легче, чем научиться это делать после стольких лет дрессировки на скрытное одиночество. Непросто это. Я, к примеру, почему даже матери своих дел не раскрываю? Вовсе не потому, что ей неинтересно. О, мамуле только начни рассказывать — вопросами о подробностях замучает. Но я знаю: что как ни предупреждай, как ни заклинай, а все ж таки мамуля не сумеет удержаться и обязательно поделится-посоветуется с кем-то из подруг. Конечно, ради моей же пользы: вдруг они с подружкой придумают что-то очень для меня полезное? Кстати, мой опыт показывает, что большинство причиненных мне неприятностей проистекали из желания блага мне же...

В общем, даже любя При, как никого до сих пор, все ж таки не мог я пока выложить ей всего. И полчаса назад, глядя сверху на ее запрокинутое, сосредоточенное в наслаждении лицо, я вдруг понял, что мне мешает: страх за нее. Впервые в жизни я встретил женщину, счастье которой значило для меня больше, чем мое собственное. Нечто подобное у меня и в отношении ребят.

Но ради При я бы даже... Нет, не знаю.

Любить кого-то больше, чем себя, — потрясающее ощущение. Если бы я точно знал, что ей для счастья нужно, чтобы меня выпотрошили, — сейчас согласился бы и на это, честно. А уж все рассказать о себе и своих делах — вообще раз плюнуть. Но, уж не знаю, к счастью или к сожалению, я четко понимал, что спустя энное количество минут, часов, дней или недель, месяцев перспектива быть выпотрошенным ради ее счастья уже не покажется мне столь заманчивой...

Кроме того, какое-то нечто подсказывало мне из подкорки: ей, чтобы уцелеть, нужно знать о моих делах, в том числе и денежных, как можно меньше. Пока, во всяком случае.

— Дорогой, — она лизнула мое ухо, — про что молчишь?

— Про то, что... Не могу я тебе многое рассказать. Нельзя. А кое-что просто не умею.

— Почему... То есть зачем? — В разговорах между бешеными приступами страсти я успел просветить ее насчет своей теории разнонаправленных вопросов.

— Если в знал... Затем, например, чтобы ты больше любила меня.

Непознанное больше притягивает, чем прозрачное... Мужик хорош, пока загадочен. И чтобы больше слушалась: когда знаешь, что приказ основан на том, чего не знаешь, выполнять его легче, даже если он кажется глупым.

— Дорогой... — Она жалобно вздохнула и кокетливо взмахнула густыми пушистыми ресницами. — Больше, чем я тебя люблю, любить просто невозможно.

Не веришь, да?

— Допустим, в это-то я верю. Но я вижу, что ты еще не привыкла ко мне.

Не умеешь полагаться. Знаешь, у нас в училище случай был. Сам свидетель...

Рота отрабатывала команду «Разойдись!». Старшина добивался, чтобы через секунду после команды на том месте, где мы стояли, не оставалось никого.

Тренировались не на плацу, а на асфальтовой дороге между казармами. Чуть дальше, на взгорке, строили новый клуб. Так вот, однажды мы строились, чтобы идти на обед, а на взгорке стоял МАЗ-панелевоз. Ну и что-то случилось у него с тормозами. Попер, короче, вниз. Рота к нему стояла спиной, старшина — лицом. Он не сразу понял, что эта махина неуправляема. Когда понял, заорал: «Разойдись!» Из двухсот почти человек четверо слишком привыкли думать, прежде чем выполнять команду. Двоих из них МАЗ укатал в лепешку, двое остались калеками...

— Дорогой, я эту байку слышала раза три.

— Вот видишь? Я говорю: «Сам видел, был там», а ты — «байка»! Я ведь мечтал о таком напарнике, как ты. С твоей женской интуицией и спецподготовкой нам сам черт не страшен... — Я запнулся, чтобы не уточнить:

«Если этот черт не из коллекции Гнома и Катка». — Но сколько еще времени нужно, чтобы я сказал: «Прыгай!», а ты...

— Спрашивала бы только: «Как высоко». Да? Знаю я, дорогой, знаю. А что женщина тоже личность, тебе никогда в голову не приходило?

— Приходило. Но послушай меня!.. Вот это бабье «Я знаю лучше» и тебя, и меня может погубить!

— Не кричи на меня! — Она, отстранившись, легла на спину, натянула одеяло до подбородка.

— Дура! Да ты способна вообще хоть что-то слышать ?!.. Я не на тебя кричу, я сейчас тебе кричу! — Вот чего у меня не было — так это воспитательского терпения и смирения. Прекрасно знаю, что никакими воплями с рефлексом стервизма не совладаешь, но... — Учись свою всезнайку бабскую отключать и — слушать, слышать и слушаться...

— Я сейчас обижусь.

— Да хоть двести раз!.. Милая, обожаемая, любимая, да врубись же ты, дура, в ситуацию!.. — Я чувствовал, что перегибаю, но нам предстояли те еще деньки, и другого пути, кроме как выбить из нее своеволие, я не знал. — Чувство юмора наконец включи: я тебе, кадровому майору, должен объяснять, что ради одного случая в год... когда нет секунд на объяснение, выполнять приказ надо мгновенно, не думая!

— Да, я — майор. — Она села, вздев надо мной свой гордый упоительный бюст так резко, что он заколыхался. — А ты — лейтенантишка! Да и то отставленный за невыполнение приказа. И ты меня будешь учить приказы выполнять?

Вид ее тела действовал умиротворяюще. Чтобы сохранить право на свободный доступ к нему, я был способен и смириться.

— Лапонька, ты — майор по... — Черт, это тот случай, когда прямо назвать специальность — значит оскорбить. Даже самая раздолбанная проститутка не простит, если ее так назвать. Я, например, готов вырвать язык, назвавший меня убийцей или вором, хотя кто я иной есть? Любой наемник — вор и проститутка. Другой вопрос: а кто из нас, вкусно и регулярно питающихся, не наемник?

— Ага! Чего замолчал? Так и говори: «по блядству!» — Она закусила губу, поморгала, сдерживая слезы, и, повернувшись ко мне спиной, с головой накрылась одеялом.

— Я не об этом: что бы они еще с тобой сделали, чем бы напичкали, если в я случайно не оказался рядом? Но тебе захотелось покапризничать, ты ничего мне толком не объяснила по телефону и в итоге чуть не погорела.

Видишь, к чему приводят твои капризы?

— Мои капризы?! — Она высунулась из-под одеяла и сверкнула в меня лесной свежевымытой зеленью. — А кто, когда ночью звонил с вокзала, отказался встретиться? Кому некогда было?! А если меня утром почти что заперли и я ни позвонить, ни выйти не могла?

Ну не болван ли я, что мечтаю иметь напарницу, с которой — что в бой, что в койку?! Болван. Ибо сказано в уставе: не путай любовь с работой, не блуди на службе.

Битых полтора часа, вместо того чтобы обсуждать детали неотложных дел, мы потратили на ее капризы и мои объяснения, извинения и заискивания. Без толку. Она то плакала, то молчала глухо, как партизанка в гестапо. И я прибег к последнему в своем небогатом арсенале средству. Положил руку на ее круглое, нежное, но возбуждающе массивное плечо и сказал, не скрывая своего отчаяния:

— Или — или. Или ты сейчас же кончаешь свои штучки... Или мы вежливо расходимся. Я это уже проходил и знаю, что выжить, когда на одном теле две головы спорят, кто главнее, невозможно.

Нет, у меня в самом деле не было иного выбора. Будь я инженером-строителем, мог бы себе позволить любовницу или близкого партнера, у которой свое мнение о... о диаметре каких-нибудь патрубков. Но я хочу выжить там, где судьбу решает легкое нажатие на курок, даже просто взгляд порой. Ситуация так оборачивалась, что ей, возможно, чтобы спасти меня, придется стрелять в тех, кто ее выкормил. В того же генерала Ноплейко, например. И если она при этом, вопреки даже не слову, а взгляду моему, будет решать по-своему...

Хватит с меня.

— Если ты хочешь покончить с собой — твоя воля. Но — без меня. Какие мои годы, найду другую.

Она молчала, и я стал прикидывать: если При сейчас заставит меня уйти или уйдет сама, то мне уже плевать будет на судьбу ее сестрицы, оставшейся в руках у Гнома.

Да и вообще, все происки Катка станут мне по барабану.

Единственный, кому я остаюсь что-то должен, — Женька Шмелев.

Надо выручать паршивца и его слишком покорную жену. Вот бабы: никогда меры не знают. Ни в строптивости, ни в наоборот. А все-таки жаль, что с При не вышло. Я надеялся в делах Шмелева и на ее помощь...

Боль в груди была такая, словно из сердца шуруп вывинчивали.

По телику бы такое увидел — выключил бы. Но с При я иначе не мог. Все или ничего. Я не смотрел в ее сторону, уставясь в потолок, но внимательно слушал: сейчас шутки кончились, на войне как на войне. Не знал же я, какие еще инструкции на мой счет давали ей начальнички. Не знал сейчас даже: а в самом ли деле ее пытались похитить. Может, это все шуточки, чтобы выманить меня?

При встала, покопошилась в своем белье, щелкнула какими-то резинками.

"Одевается. Значит, решила. Надо приготовить колено и локоть — она теперь наученная, а при ее массе, если навалится всем телом, я уже не вывернусь...

Бог мой, неужели Ты заставишь меня убивать ее?" При, мягко ступая — как она умела сделать свое тело невесомым! — обошла изножье тахты, постояла мгновение надо мной и двинулась. Не я, не мозг — инстинкт, как пружина бойка, рванул меня в сторону и вверх, ставя на корточки и выбрасывая с беззвучным выдохом левый кулак вперед...

При стояла передо мной на полу — коленопреклоненная. Спрятав опущенное лицо за не чесанной после приступа страсти гривой. Молчала. Руки безвольно расслаблены. Торс обмяк. При такой позе быстро ударить невозможно: мышцы, напрягаясь под обнаженной кожей, выдадут малейшее движение за целую вечность до него. Издевается? Или решила поиграть в смирение?

— Прости, дорогой... Сама не знаю, что со мной. Но не могу без тебя...

Потерпи, а? — Она подняла лицо, посмотрела на меня сухими, шало поблескивающими зрачками и прижала к ключицам добела сжатые кулачки. — Не могу, не умею я — быстро... Тупая, да?

Последнее она произнесла, увидев мое изумленное остолбенение, и в этом она уже кокетничала. И это явное притворство подчеркнуло искренность предыдущего. И еще в ее изумрудных глазах мелькнуло настороженное внимание: а не слишком ли я торжествую, поставив ее на колени? Позерка. Актрисуля. Но фиг с ним, я был до того рад, что чуть не бросился ее целовать и поднимать с пола. Слава богу, хватило ума вспомнить, что женщина лучше знает, какого ей нужно. И уж коль она решила постоять на коленях, значит, ей сейчас требуется именно это. Поэтому я опустил руки и успокоенно сел перед ней на край кровати. Сказал, проталкивая сухой шершавый ком в глотке:

— Я люблю тебя... — Она слушала, читая взглядом движения моих губ. — Я хочу жить не просто рядом... Вместе с тобой. Понимаешь?

Она была завороженно неподвижна, и я повторил:

— Понимаешь? — Мой голос дрогнул, выдавая неуверенность. Сейчас так легко было сказануть что-то лишнее.

— Да-а, — наконец выдохнула она, освобождаясь от ступора и поднимая на меня свои изумрудные шальные глаза. — Я обожаю тебя, дорогой... Ради тебя — чтобы быть с тобой — я растопчу кого угодно... Плевала я на Контору! Не хочешь говорить, дорогой, и не надо. Буду служить, кому и как прикажешь.

«Врет! — подал во мне голос непрошеный страж. — Не может быть, чтобы смогла обойтись без дочери. Может, правду говорит о начальстве, но чего тогда так упорно домогаться: на кого я работаю? А ведь и в ее назойливом, общеупотребительном „дорогом“ есть смысл. Он как звоночек тревоги. Не спеши, мол, верить. Она много кому клялась в верности...»

— Лишь бы ты меня самого не растоптала, — кривовато улыбнулся я. — Я эгоист, милая... Как бы ты ни была мне дорога и нужна, себя-то я люблю больше.

Не вставая с колен, она чуть приподняла руки и тут же бессильно уронила опять, отчего атласные капли грудей маняще качнулись.

— Все вы, мужики, сволочи... Но ты хоть знаешь об этом.

Женщина всегда найдет, за что похвалить мужика. Как и за что проклясть.

Нет, я не знал, для чего моя истеричность. Но понимал, что именно заставляет брать ее за горло и требовать в третью нашу встречу клятв о вечной верности и послушании. Такого занудства я за собой раньше никогда не замечал. Не ожидал от себя такого даже. Ох уж эта сука Гном! Это он со своими экспериментами перемешал во мне все. Это его реплика о том, что и При тоже подопытная, заставляет меня на что-то надеяться и чего-то добиваться. Мне никогда прежде и в голову не приходило требовать клятв от близкой женщины. Зачем? Если надежна, оно и так будет видно, понятно, а если змеюка, так ей поклясться — что высморкаться. Меня самого мои капризы раздражали до желания уткнуться в ее роскошные ляжки и порыдать, целуя и кусая их до крови. Полное впечатление, что опять вкололи тот наркотик, которому я был обязан своей самой первой, полупозорной близостью с ней.

— Милая, прости, но ты на меня как наркотик действуешь. Или как звонок на собаку Павлова. Только у той слюни текли, а меня кусаться тянет. Я сам себя не узнаю: такой истеричкой заделался.

— Что ж, такое, значит, мое женское счастье... Я тоже эгоистка: хочу тебя всего. Я убью любого, любую, на кого ты положишь глаз, кто посмеет встать между мной и тобой... — И в ее устах эти слова не звучали сейчас обычным бытовым преувеличением. Она не обещала — она констатировала, предупреждая: убьет.

Я встал. Подойдя к При, поднял за подбородок ее лицо, поцеловал, словно молча клянясь в верности, ее блаженно сомкнувшиеся глаза и кончики губ. И тут вспомнил!

— Милая... С Новым годом!

С ней рядом мое время несется, как под откос.

— Что ты? Ой, уже первое?!

— Ну да. Это была самая сладкая новогодняя ночь в моей жизни. Я млею от тебя.

— Я тоже.

— Пойдем выпьем кофейку?

— Только я в душ схожу, можно?

— Можно. — Я кивнул, поддерживая обряд: «Все как велишь, дорогой!» И, не удержавшись, потискал атласное бедро с врезавшимся краешком трусиков.

Ни малейшего сексуального накала я в себе сейчас не ощущал. Зато видя, ощущая ее, переполнялся чисто эстетическим наслаждением. Торчал, прикасаясь к ней, как впервые познавший бабу подросток. Собственно, то, что я с ней чувствовал, и было впервые. Возможно, у других это случается в подростковом возрасте. А меня вот угораздило сейчас. На кухне я любовался тем, как При курит, чуть прихватывая фильтр губами, как отхлебывает кофе, глядя на меня поверх кружки, млел, предвкушая деловые разговоры. Одно дело, когда сортируешь и обсуждаешь информацию с напарником или партнером ради того, чтобы выжить или заработать. И совсем, оказывается, другое — когда говоришь с обожаемой женщиной о деле, которое вам обоим нравится.

Но, слушая ее повествование о кознях саиповских начальников, я все больше запутывался. По ее выходило, что дело вовсе не в нас, не во мне и не в Пастухе с ребятами, а как раз в УПСМ и генерале Голубкове, которые нас несколько раз использовали. Это УПСМ Ноплейко и Катков хотели подставить, втравливая его в грузинские дела. А ко мне они якобы привязались чисто случайно, потому что именно я подвернулся под руку, когда Боцман попал в действительно случайную аварию. Ну и, конечно, они всерьез взялись за меня, когда я уволок документы и химикаты у Полянкина.

— Гном прямо с ума сходит, дорогой, — покуривая, хихикала При. — Требует отобрать у тебя во что бы то ни стало те порошки, которые ты забрал из его сейфа. Это экстракты из каких-то там тропических растений. Без них у него все дела стоят.

Мой майор, похоже, решила все решения предоставить мне и спокойно отвечала на мои вопросы, стараясь лишь не упустить существенные детали.

Конечно, мне ее советы очень бы не помешали, но сейчас, чтобы не путать только-только утверждающееся и с таким надрывом завоеванное разделение полномочий, приходилось играть роль отца-командира.

— Но с чего они перестали доверять тебе?

— С того, что я отказалась привезти к Гному свою дочь.

— Дочь? А она им зачем?

— Он считает, что при ней сестре моей, Ленке, будет легче выпутаться из шизы. Ребенок, мол, родная кровь, материнский инстинкт и тэпэ.

— А САИП тут при чем? Генерал с подполковником?

— А они всегда при чем. Логика простая: сегодня я в семейных делах своевольничаю, завтра — Родину предам. Они ж как ты: либо все, либо в расход.

— Кстати, логика не лишена смысла, — не удержался я.

— Не лишена. Ну и как ты собираешься выпутываться?

— Понятия не имею. Добром же они тебя не отпустят? Не отпустят.

Значит, надо на них искать управу.

— Надеешься на свое УПСМ и на Голубкова?

— Возможно.

Кое-какие наметки у меня были. Клин клином вышибают. Чтобы с одной спецслужбой справиться, нужна помощь другой. Если бар стравить, то и холопские чубы могут уцелеть. Только вот УПСМ звать на помощь нельзя. Уж коль Ноплейко с Катковым на них нацелились, то наверняка держат под колпаком. Тут нужна третья, неожиданная для начальников При сила. У меня была такая на примете, но говорить о ней вслух я не стал. Не потому, что до сих пор не верил При. Это само собой. Но даже с теми, в ком абсолютно уверен, действует правило: не выдают люди только того, чего не знают.

— Извини, дорогой, но... — замялась, гордо колыхаясь надо мной своими божественными грудями, При. — Понимаю, ты не любишь, убивать и все такое...

Но ведь бывает? Словом, я могу тебе сделать доступ к нашему главному компьютеру. Ты оттуда уберешь все, что у них есть на нас с тобой. Потом пришьем Девку и Катка, и мы свободны. Ноплейко — дилетант, он один нам не страшен. У меня тоже кое-что накопилось. Около пятнадцати тысяч. Смоемся, а? Светку с Ленкой прихватим. Что, не проживем, что ли? Пойми меня, дорогой, ради бога, правильно: ты мне дороже, чем сто Катковых. И если нет у нас другого выхода... Ну что ты так смотришь?

— Договаривай, милая, договаривай.

— Чего тут договаривать?! Если они так в нас вцепились, что нельзя их оставить в живых, значит... Приходится устранять! Не мной это придумано.

Так было, есть и будет. Чего тут целку-то строить?

— Лапка... Ко мне кто-то там, наверху, неплохо относится. Во всяком случае, Он меня оставлял жить, когда другие ломали шею на ровном месте. Не делай вид, что тебе в глазик попало. Я серьезно говорю... Есть закон: если сегодня я кого-то пришью для упрощения ситуации, значит, завтра — меня ради того же.

— Не злись. Не хочешь, как хочешь... Но ведь ты вообще-то убиваешь?

— Только когда вынужден. Только! Оунли! Никак иначе. Это Он допускает:

«поднявший меч...» и все такое. Я и всегда хотел жить, а теперь, когда ты есть, вообще за каждый день, час даже, молиться готов. Пойми: можно рискнуть и попытаться обыграть твою Контору. Хотя лучше и не стоит: очень уж шансы невелики, но, возможно, есть смысл попробовать. А вот пытаться надуть Его — безнадега полная. У меня волосы дыбом, как подумаю, что Он может теперь меня заставить заплатить не собой, а, например, тобой. Будет ли ад потом, после смерти, не знаю, дело смутное. А вот то, что Он может и при жизни любому ад устроить, — это факт.

Она, видно было, не поверила, что я это всерьез, списала на типичные в нашем кругу суеверия. Молодая еще. Сказала успокаивающе:

— Ну хорошо, хорошо. Так что же делать? Отсиживаться?

— Может, и отсиживаться... Кстати, а где твоя дочь?

— У бабушки, в Воронеже.

— У твоей матери?

— Моя мать... Ты ж ничего, наверное, не знаешь обо мне? Наша мама оставила нас с сестрой, когда мне три года было, а ей — шесть. Да чего там... Бросила, короче. Бабки, тетки, детдом... В общем-то я тебе правду тогда говорила. Мы с сестрой по жизни — как близнецы. Внешне-то разные, а жили — ну точь-в-точь. И органы, и Чечня, и прочее.

Она заплакала, тихо и жалобно, выплакивая и не в силах никогда выплакать весь доставшийся им на двоих с сестрой ужас. А была ведь еще и память, никогда не покидающая ее память о том, что сейчас, сию минуту где-то там ее сестре приходится очень и очень худо.

Вот зачем я считаю себя вправе ненавидеть всякого, кто осмеливается даже просто предположить, что ему дано распоряжаться чужой жизнью.

И вот почему, наверное, у меня никогда не будет детей.

Обняв При, — это единственное, чем я мог сейчас ей помочь, — я гладил ее голую, покрывшуюся ознобистыми пупырышками спину, целовал солоноватый от слез висок и старался втянуть в себя, сквозь кожу, ее боль и горе. Она обхватила мою голову мягкими и такими нежными руками, словно на них истаяли вдруг заработанные в спортзале мозоли, и зашептала, дрожа:

— Не бросай меня, солнышко, никогда не бросай, я не могу без тебя... Я больше не могу никого терять! Я не могу одна.

Потом она дремала, чуть-чуть посапывая, а я грезил о нашем с ней будущем. Очень лазурное могло получиться будущее, если удастся до него дожить.

Нам с При, чтобы выжить сейчас, нужен союзник — большой и мощный. И нужно суметь как-то этому союзнику потребоваться. А чтобы выжить и потом, нужно суметь быть этому союзнику очень нужными и потом, а его врагам — наоборот, совсем не нужными ни сейчас, ни потом... Но вот как проскользнуть среди этих «потом», «сейчас» и «нужны — не нужны», у меня самого сообразить пороха не хватало, а При в этих делах советчик неважный.

В оперативном смысле она порой ведет себя как ребенок.

Потому что ее специализация, обостренная многократным обучением, — добыча информации под видом своей в доску. Она умеет обмануть, притворяясь влюбленной и страстной, глупой и доверчивой, лихой и жадной. Умеет, словечко за словечком, незаметно вытянуть все, что человек знает об интересующем ее предмете, как карманник — бумажник у собеседника. Ну ее еще научили, на всякий случай, полусотне приемов, позволяющих одолеть слишком назойливых ухажеров или соглядатаев. Но действовала она всегда только по чужим сценариям, зная только те крохи, без которых не могла выполнить свою, узенькую, задачку. И поэтому боится быть сама по себе.

Все эти спецагенты привязаны к своим «конторам», как больные к искусственным легким. Они слишком верят в эти басни о том, что «от нас можно уйти только на тот свет». Отсюда и ее «кровожадность». На самом деле она большой, грудастый и бедрастый ребенок. Она не смогла спеленать, чтобы сурово допросить, даже меня, человека намного слабее ее, но тренированного убивать. Потому что не привыкла сознательно причинять боль. Физическую. С чужой душевной болью она свыклась, как парикмахер с отрезаемыми локонами.

«Вот так-то, — предупредил я себя, — „дорогой“!»

И еще. Вспомнив кое-что из сказанного При и погрустнев, я признал: если я хочу без страха засыпать рядом с ней, мне следует забыть о других существах ее пола. Во всяком случае, как об объектах сексуального домогательства. Я видел по ТВ сюжет о студентке-медичке, которая отрезала у своего неверного дружка кое-что и подарила ему — заспиртованное в баночке.

Чутье подсказывало, что у той студентки и у При много общего.

Оставалось надеяться, что я-то не похож на того парня и не стану от добра искать добра.

Разве что в самом крайнем случае.

Глава двадцатая. «Был у нас грузин, и звали его Авас»

Начальник УПСМ генерал-лейтенант Нифонтов вызвал к себе Голубкова и сказал:

— Я тут попросил наших аналитиков поработать с прессой на предмет Грузии. Интересная картина вырисовывается. Вот послушай. А вы, если не затруднит, еще раз — с самого начала.

Подполковник Синцов из аналитического отдела, лысый коротышка с быстрой запальчивой речью, говорил о том, что ему самому было интересно:

— Сначала? Тогда я чуть-чуть напомню о том, что после распада СССР президентом Грузии был избран Звиад Гамсахурдиа. До избрания он слыл интеллигентным человеком, борцом за свободу, либералом. А после вступления на пост стал тираном и сумасбродом. К России он относился, как к воплощению всего худшего, что было в СССР. Тюрьма народов и все такое прочее. Наши в отместку, мягко говоря, не помешали возникновению грузино-абхазского конфликта. Впрочем, Абхазия все время рвалась из Грузии в РСФСР, как Прибалтика из СССР — в Европу. Но попутно, по принципу «кто с мечом придет», мы невольно посодействовали тому, что в Абхазии попробовали крови и приобрели боевой и террористический опыт те, кто позже вовсю пускал ее уже у нас дома, в Чечне.

Сами грузины тоже были от президента Гамсахурдиа не в восторге. Во всяком случае, в Грузии началась форменная гражданская война. Сторонники Гамсахурдиа потерпели поражение, сам Звиад вроде бы покончил с собой.

Оппозиция привела к власти Шеварднадзе, который позже был всенародно избран президентом. Но поскольку Шеварднадзе находился в конфронтации с президентом Ельциным...

— Гхм, — недовольно откашлялся Нифонтов. — Может быть, господин подполковник, мы не будем лезть в политику?

— Не понял! Я же должен анализировать мнение прессы?

— Это можно делать и поконкретнее.

— Есть. Как скажете... В общем, в постсоветский период в отношениях между Грузией и Россией назрело много широко обсуждаемых вопросов. В частности, Грузия давно и тщетно добивается, чтобы Россия выдала обвиняемого в терроризме некоего Гиоргадзе. Их спецслужбы уверены, что этот человек готовил покушение на Шеварднадзе, а сейчас находится в Москве и готовит новый теракт. Наши делают вид загадочный. То ли не могут его найти, хотя Гиоргадзе дает интервью газетам, обвиняя нынешнее правительство в коррупции; то ли не уверены в его виновности.

Напомню, что я излагаю разные точки зрения, нашедшие отражение в нашей прессе.

Итак, Грузия — это часть и особое сплетение жизненно важных для России проблем Кавказа и не только. Из девяти миллионов граждан бывшего СССР, вынужденных из-за вооруженных конфликтов покинуть свой кров — порой в чем мать родила, — по крайней мере, два миллиона — из Закавказья. Бурные потрясения, с которыми Грузия осваивалась в своей независимой роли, оставили в ней массу следов. Некоторые даже пишут о разрухе. И по сей день сторонники Гамсахурдиа, якобы забравшие с собой в Москву миллионы долларов, считают себя законной властью. А в Грузии до сих пор идут следствия по многим оппонентам Шеварднадзе в борьбе за власть.

Характерно, что столица, Тбилиси, некогда прекрасная и веселая, до сих пор выглядит затрапезной, тусклой и попросту темной. Электроэнергия в дома подается по строгому лимиту для каждого микрорайона. Всего на несколько часов в сутки. Магазины и точки общепита, которые себе это могут позволить, обзаводятся собственными генераторами.

Гостиница «Иверия», бывшая при советской власти лучшей и самой престижной, интуристовской, теперь набита беженцами... Кстати, власти передали беженцам из Абхазии практически все гостиницы в столице. В них уже по много лет живут семьи, которым выдают пособие на жизнь около одиннадцати долларов. Естественно, это — котел, давление в котором возрастает и способно сорвать крышку в любой момент. Сама жизнь, быт доводят людей до белого каления. А это — горячие, южные люди. Можно понять сторонников Шеварднадзе, которые не жалуют тех, кто ради личных амбиций способны проливать кровь и раскочегаривать топку под этим котлом.

И как всегда, для поиска объяснения всех невзгод ищут некоего внешнего врага, на чьи происки можно свалить и разруху, и все прочее. В том числе и подготовку покушения на президента. В этом отношении Россия, приютившая у себя воинственных оппозиционеров, упорно не идущая на дипломатическое разрешение накопившихся проблем, весьма подходит на эту роль. К тому же в Грузии расположены российские войска, что не всегда способствует... Дружбе, я имею в виду.

А недавно много шума в прессе наделало заявление посла Грузии в России Важа Лордкипанидзе. Он заявил, что готовится еще один теракт против президента Грузии Эдуарда Шеварднадзе. Несколько месяцев назад об этом же говорил и руководитель службы охраны президента Грузии Вахтанг Кутателадзе.

Спрашивается: есть ли для этого предупреждения основания? Или правы те российские газеты, которые приписывают его желанию решить таким образом внутренние проблемы страны: ведь неопровержимо доказать достоверность такого факта пока не удается, хотя властям Грузии этого очень хочется...

Вопрос спорный, но он стоит. Часть обозревателей допускает, что предупреждения о готовящемся покушении — способ давления на Москву.

Правда, нельзя забывать, что по числу покушений на Шеварднадзе он один из рекордсменов в мире и безусловный рекордсмен на территории СНГ.

Начались они еще в 1973 году, когда Шеварднадзе перешел из КГБ на партработу — стал первым секретарем ЦК КП Грузии. Он сразу развернул ожесточенную борьбу с грузинскими теневиками и взяточниками. Именно Шеварднадзе тогда приходилось предпринимать беспрецедентные в условиях СССР меры безопасности. Что не удивляет, если учесть, во сколько миллионов и рублей, и долларов оценивали состояния тех, кого брала за энные места госбезопасность.

И вот недавно — обратите внимание! — Шеварднадзе опять заявил о начале крестового похода против заправил теневой экономики, в руках которых, по его словам, около пятидесяти процентов внутреннего валового продукта республики. Легко понять, какие за этим стоят деньги и какие оружейные, людские ресурсы! Причем стиль Шеварднадзе уже давно ясен всем в Грузии: те, кто с ним не согласен, теряет не только деньги и свободу, но и жизни.

Причем сейчас возможности у террористов совсем не те, что были четверть века назад, да и обстановка совсем не та.

Следующая полоса покушений на Шеварднадзе началась осенью 1992-го, когда весной 1993-го в Абхазии, с помощью «точечных» ракетно-бомбовых и артиллерийских ударов, шла настоящая охота на Седого, как называли его в радиопереговорах.

Новый виток — покушение 29 августа 1995 года, когда была взорвана машина, мимо которой президентский лимузин выезжал с территории парламента.

Шеварднадзе легко ранило в лицо и руки осколками стекла. Это произошло накануне президентских выборов и приема Конституции. И вот тут впервые очень назойливо начали говорить о «руке Москвы».

Обвиняемый в этом покушении бывший руководитель национальной службы безопасности Грузии Игорь Гиоргадзе, по мнению грузинских следователей, мог работать по заданию или как минимум с ведома российских силовиков. Так, грузины считают, что перед покушением Гиоргадзе активно сотрудничал с начальником ГРУ в Закавказье полковником Евгением Марусиным и приезжал в Москву на встречи с руководителями спецслужб. Жил он тут, в Москве, якобы на Тверской, в служебных апартаментах генерал-полковника Трофимова, начальника ФСБ Москвы и Московской области. После неудачного покушения в 95-м Гиоргадзе, как пишут газеты, с личными охранниками прибыл к генералу Реуту, командовавшему тогда российской группой войск в Закавказье. Реут якобы предоставил Гиоргадзе и его людям свою машину, которая отвезла их на Вазианский военный аэродром. Оттуда якобы специально присланный самолет «Ил-76» отвез Гиоргадзе и его семью в Москву. Марусин также срочно покинул Грузию после теракта и более там не появлялся.

Вот с тех пор, по утверждению грузинских спецслужб, Гиоргадзе и скрывается на территории России. Тбилиси, как я уже доложил, настаивает на его выдаче, но наша прокуратура уверяет, что не может его найти. Хотя грузины называли и адреса, и телефоны Гиоргадзе и его сподвижников. В чем причины неуловимости? В том ли, что этот бывший сотрудник бывшей советской разведслужбы имеет немало влиятельных друзей в Москве? Или в том, что он может что-то поведать Грузии о своих московских друзьях? Или это капризы наших верхов, которые тешат свое самолюбие, игнорируя требования Грузии и Шеварднадзе, как до этого игнорировали Дудаева? А возможно, просто российским властям не до этого? Привыкнув заниматься только теми проблемами, которые уже обострены до крайности, наши высшие чиновники, возможно, просто не умеют или не хотят работать на упреждение...

Но скорее, полагают многие представители масс-медиа, это работа тех, кому нужна напряженность на Кавказе. Во всяком случае, в октябре 1997 года Шеварднадзе на саммите Совета Европы в Страсбурге сказал: «Нельзя осуждать насилие и убийства, но при этом укрывать у себя террористов». Кого он при этом имел в виду, очевидно. Как очевидно и то, что в Кремле его намек тогда опять проигнорировали.

Россия явно недостаточно внимания обращает на Грузию и практически не прикладывает значительных усилий для налаживания с ней добрососедских отношений. Километровые очереди машин на границе сами по себе говорят о многом. Российская Дума больше суетится по поводу эротики на НТВ, музыки и текста гимна, а также происков США в Ираке, чем из-за Кавказа, на котором уже сложили немало голов детей их избирателей. Так, во всяком случае, пишут газеты.

Но при этом, в том числе и в силу нашей неповоротливости, России крайне невыгодно устранение Шеварднадзе от власти.

Это политик, который на голову выше многих наших бывших секретарей обкомов — и государственным опытом, и знаниями, и связями. Если его уберут, мы потеряем собеседника, который прекрасно знает наши реалии, наше мышление. С которым, следовательно, нам проще достичь компромисса и вполне возможен консенсус. Напомню разницу. Компромисс — когда сторонам приходится в чем-то уступать друг другу, консенсус — когда уступать не приходится, когда интересы всех сторон прекрасно реализуются.

Сейчас Россия словно тянет время, чтобы дать иным странам укрепить свои дипломатические, политические, экономические и военные позиции на Кавказе. Россия одалживает бешеные деньги Беларуси и Украине, но практически не помогает Грузии. Зато ей старательно помогают США. Но ведь отвести глаза России от Кавказа, пригнуть еще сильнее уткнувшуюся в Чечню голову стоит немалого труда. Никто ж не будет трудиться просто так.

Политике России на Кавказе регулярно и последовательно не хватает ума, дальновидности и сдержанности... Это не я, — сказал Синцов, оторвавшись от текста и посмотрев на генералов. — Так пишут газеты.

В Грузии уверены, что российские военные оказывали помощь абхазским сепаратистам — боевой техникой, летчиками. И российские чиновники слишком поспешно уверовали, что каспийская нефть может идти только через Россию. А Гейдар Алиев твердо уверен, что стратегический путь большой каспийской нефти — только через Грузию. Россия при этом потеряет около ста шестидесяти миллионов долларов в год. Но МИД России столько внимания уделяет мировым проблемам, Сербии, Хорватии, Ираку, симпатизирующим НАТО Чехословакии и Прибалтике, что у него просто руки не доходят до Кавказа.

А может быть, наш МИД ждет, чтобы ситуация в Грузии как следует накалилась? Ведь множество наших политиков Ельцин приучил работать в условиях, когда то хвост увяз, то грива. Сейчас Кремль словно дразнит Шеварднадзе, укрывая обвиняемого в терроризме Гиоргадзе, как в свое время дразнил Дудаева, поддерживая армией его противников. Москва привела к власти Дудаева, Москва, по мнению сторонников Гамсахурдиа, привела к власти и Шеварднадзе. Мы додразнились с Чечней, можем додразниться и с Грузией, считают журналисты.

В таком случае нам необходимо четче сформулировать несколько парадоксальный вопрос: на кого может готовиться то покушение, о котором предупреждают грузины? На Шеварднадзе, занимающего пост президента, или именно на президента Грузии, у которого сейчас фамилия Шеварднадзе? И что является истинной целью предполагаемых главных организаторов предполагаемого теракта: смерть Шеварднадзе или само покушение? В конце концов, не так уж редки случаи, когда покушения организовываются сторонниками того, на кого покушаются.

Если мы так сформулируем вопрос, то сразу бросится в глаза, как старательно, пусть и скользко, делается акцент на возможной причастности к покушению на Шеварднадзе именно России, наших спецслужб и силовых структур.

Если же говорить об исполнителях возможного теракта, то многим представляется, что самая большая угроза лично Шеварднадзе, безусловно, исходит от грузинских политических и криминальных группировок, имеющих на него большой, все время растущий зуб действиям которых несложно придать «российский» оттенок. Гиоргадзе для них — пример безнаказанности, который способен вдохновить и сторонников Джабы Иоселиани и Тенгиза Китовани, слывших в свое время очень сильными людьми в Грузии. Китовани, например, был министром обороны. Они и привели к власти Шеварднадзе, изгнав «законного» президента Гамсахурдиа. После чего попали в тюрьму, без малейшего шанса, как считают обозреватели, выйти оттуда живыми.

Тут ведь не только борьба за власть, месть, но и самосохранение.

Шеварднадзе давит на Россию, и единственная для Гиоргадзе возможность прекратить это давление, спасти себя — смерть этого президента. Интересно, что, судя по имеющимся сведениям, недавно из Тбилиси в Москву спешно переехали родственники Игоря Гиоргадзе и его отца, лидера тамошних коммунистов.

Пикантность ситуации и в том, что у кого будет власть в варианте гибели Шеварднадзе — неизвестно. Вариант преемственности власти в Грузии в случае гибели президента или иной причины, не дающей ему руководить, не предусмотрен.

Еще один возможный источник угрозы для Шеварднадзе — Ичкерия. Да, ее руководители сейчас ратуют за дружбу и сотрудничество «между братскими народами Грузии и Ичкерии». Во время визита президента Ичкерии Аслана Масхадова в Нью-Йорк он говорил об идее передачи чеченского трубопровода под контроль «Евразийского (Кавказского) общего рынка». То есть чеченцы, похоже, не против отсоединиться от российской трубы и гнать каспийскую нефть через Грузию к черноморским портам. Но ведь грузины могут обойтись и без них, транспортируя каспийскую нефть мимо Ичкерии. Они ведь прекрасно помнят, кто посылал особый чеченский батальон в Абхазию, который там очень рьяно сражался с войсками грузинского правительства под руководством Шамиля Басаева. Его там даже прозвали «героем Гагр» за то, что он успешно штурмовал этот город.

В Ичкерии хватает горячих и злопамятных, мстительных людей, которые не прощают старых обид. Хватает там и тех, кто имеет огромные деньги на нефти.

Этим людям невыгоден нефтепровод в Грузии, идущий в обход Чечни. А устранение Шеварднадзе и грузинская внутриусобица сделают этот нефтепровод нереальным.

Надо помнить также, что на Кавказе, в той же Ичкерии например, объединяющая самостоятельная государственность только складывается. Дружить против кого-то и просто дружить — большая разница. На Кавказе у власти много людей, у которых зачастую психология удельных князей. Хорошо воюешь, умело грабишь врагов — хороший князь. Сил у них немного, тактика партизанская, значит, одним из главных их орудий является коварство. Есть чеченцы, которым кажется выгодной драка между Россией и Грузией.

Устранение Шеварднадзе выгодно и абхазским «ультра», которым ненавистно даже то шаткое равновесие, которое обеспечивает в решении абхазского вопроса этот политик с мировым именем.

Ссора Тбилиси и Москвы может быть чрезвычайно выгодна США, потому что она выводит Грузию из СНГ и отдает под контроль американцев нефтепровод Баку — грузинское побережье Черного моря. США помогают Грузии сотнями миллионов долларов в виде гуманитарной помощи. С пуском нефтепровода появятся дополнительные деньги, страна вздохнет свободнее и с благодарностью к тем, кто помог. Шеварднадзе уже высказывался в том духе, что проблемы с Абхазией нужно решать по примеру Боснии. Надо полагать, что появление в Грузии морской пехоты США ему нравится больше, чем пребывание российских войск. И тут, случись на него покушение с российской окраской, можно ускорить ввод первых и избавление от вторых.

А там и до НАТО недалеко — при таком якобы агрессивном, как пишут газетчики, покрывающем террористов соседе, как Россия. Иными словами, покушение на Шеварднадзе сыграет на руку и ему самому. Если, разумеется, оно не удастся. Способен ли он рискнуть своей жизнью? А почему же нет? Воля у него есть, что он уже не раз доказывал. Такие люди в случае необходимости не боятся вызвать огонь на себя.

Некоторым боком ситуация в Грузии затрагивает и Турцию. Есть вариант транспортировки каспийской нефти из Азербайджана через Грузию в турецкий порт Джейхан и далее. Но Грузия при Шеварднадзе склоняется за доставку нефти через Батуми и Одессу. В этом случае турки теряют около миллиарда долларов. Тоже достаточно большая сумма, чтобы помочь в случае чего расставить нужные акценты...

Следовательно, убийство Шеварднадзе может быть выгодно не только тем, кто хотел бы нового переворота в Грузии. А и тем, кому не мешает именно Шеварднадзе, но кому очень хочется основательно поссорить Грузию с Россией, подлить бензинчика в кавказский котел. У меня все.

Подполковник Синцов шумно выдохнул и вытер вспотевшую лысину большим ярко-оранжевым платком.

— У тебя есть вопросы? — спросил Нифонтов у Голубкова.

— Есть. Скажите: а ваше личное мнение каково?

— Мое мнение о чем? — недоуменно переспросил подполковник.

— О реальности покушения и о его организаторах? Каков ваш личный прогноз?

— Прогноз? Шеварднадзе вот-вот попытаются убить. Исполнителями станут его грузинские враги, которым помогут конкуренты России на Кавказе — через продажных или оголтелых российских силовиков. Причем они постараются оставить два четких следа: чеченский и московский. И московский будет вести к той спецслужбе, которая слишком мешает тем, кто греет руки на кавказских проблемах.

— А может спецслужбой, предназначенной для та кого заклания, оказаться наше управление? — спросил Голубков, чувствуя на себе неодобрительный взгляд Нифонтова.

Подполковник Синцов аккуратно сложил ярко-оранжевый платок, убрал его в карман брюк, поправил китель и пожал плечами:

— Не вижу никаких оснований исключать такой вариант...

Глава двадцать первая. Вечная мечта о вечной весне

Спецслужбам многие законы не писаны. В том числе и КЗоТ.

Поэтому 3 января 1998 года, в субботу, коллеги старлея Ларисы Курбановой, в отличие от прочих трудящихся России, явились на службу. Они с похмельным тигриным сумраком в глазах тупо дремали за столами над разложенными для блезиру бумагами, вяло перекуривали на лестничных площадках и обменивались рассказами о вчерашнем. Зато начальство — как и не пило вовсе. Совещание за совещанием. Я тихо сидел рядом с Курбановой в приемной главного ее шефа и сочувственно смотрел, как вокруг курсируют с бумагами и папками адъютанты в форме и без.

Дело происходило, как это нынче принято, в малозаметном двухэтажном особнячке во дворе большого жилого дома неподалеку от башни правительства Москвы. Чтобы залегендировать появление тут людей в форме и обилие скапливающихся днем шикарных иномарок и ядовито-зеленых «уазиков», на особняке висела скромная табличка. Под двуглавым орлом золотом по черному было начертано: "Министерство обороны РФ. Министерство внутренних дел РФ.

Управление материально-технического снабжения. Отдел тендеров и контрактов на конкурсной основе".

Наконец обо мне вспомнили. Вышедший от главного шефа лощеный, как отполированный сапог, адъютантик разлучил нас с Ларисой — ей он велел от имени шефа вернуться к своим обязанностям, а меня сопроводил к майору, который вел дело Шмелева.

Увидев его, я сразу понял, почему моя авантюра имела шансы увенчаться успехом. Физиономию этого щекастого и бровастого «бычка» я видел в рамке под стеклом на серванте в квартире Ларисы. Людям, которые горят на службе, не остается ничего иного, как довольствоваться служебными романами. Поэтому баба в море — к несчастью.

— Итак? — спросил щекастый майор, велевший называть его Юрием Юрьевичем. — Вы намерены противодействовать следствию? А ведь закон этого не любит!

На что я, мекая и бекая, изображая смущение упрямого, но недалекого обывателя, возразил, что предотвратить преступление — святой долг каждого гражданина РФ. И если для этого надо всего лишь объяснить Евгению Шмелеву, что затеянные им дела с оружием попадают под статьи Уголовного кодекса, то чего ж в этом противозаконного? Наоборот! А то, что при этом у конторы уважаемого Юрия Юрьевича повиснет дело и останутся невыявленными потенциальные покупатели секретов, так это не моя забота.

— И что же, вы хотите, чтобы это стало и вашей заботой? — постращав меня для порядка, все же спросил Юрий Юрьевич.

Я сказал, что хотел бы, чтобы он вывел Шмелева из числа соучастников, признав его участие в преступной цепочке по купле-продаже секретного изделия чистосердечной помощью следствию.

— Как это у вас просто выглядит! Но я же ни продавцу, ни покупателю на суде рот не заткну! Они ж сами вашего дружка обязательно назовут, когда для них запахнет жареным. И как я тогда объясню судье, что один из организаторов преступления на свободе?

— Простите, господин майор, но ведь вы тоже, зная о преступных замыслах, не спешите их пресекать? Но вы ж судьи не боитесь!

Это его взбеленило:

— Ты, лейтенант, не путай жопу с пальцем! Слежка за преступниками с целью пресечь работу криминальной группировки на разведку потенциального противника — это одно. Потому как гадов надо брать с поличным. А вот сколачивание такой преступной группы для торговли государственными секретами с целью наживы — другое. Твой дружок вляпался в это дело по уши.

Единственное, что могу тебе для него обещать, если он нам поможет, — это явку с повинной. И помощь следствию зафиксируем, если она еще будет. А там суд пусть разбирается. Пусть спасибо скажет, что мы тебе рисковать позволяем. Если что с тобой случится, кто будет отвечать? Я! Иду на это только из гуманизма. Без твоей помощи он бы себе верную вышку обеспечил.

— Так у нас вроде мораторий...

— Кому мораторий, а кому все равно вышка. Нет, не из гуманизма обрадовался майор моему предложению помочь. Просто на него возможность иметь своего человека в сердцевине преступной сделки свалилась как манна небесная. Нет слежки, от которой нельзя было бы уйти. Да и террористов столько развелось, что никакая слежка не помешает нажать кнопку на людном перекрестке. А тут я...

— Да и вы ж меня поймите, — взмолился я. — Как я могу своими руками яму другу рыть?

— А разве он не сам ее вырыл? А ты его как раз из нее вытаскиваешь! И потом, нужно, чтобы покупателя-то он нашел. По своей воле. Сам. Если ты, почти что наш сотрудник, этим будешь заниматься, то получается провокация.

Его адвокат от обвинения камня на камне не оставит...

В законах я не силен. И дело это такое, что не скоро найдешь, с кем можно проконсультироваться. Поэтому хоть и чуял я, что майор мухлюет, но возразить ему ничего не мог, а оттого просто уперся на том, что Шмелев не преступник. Юрий Юрьевич тоже не сдавался. Он еще не знал о моих планах в отношении своей службы. О том, что я рассчитываю потом спасти Принцессу и себя от САИП, я ему пока не сообщал. Вот когда я стану очень важным, ключевым свидетелем, тогда у нас совсем другая торговля пойдет. Пока же я изображал, что предел моих мечтаний вывести из-под статьи Женьку Шмелева.

Что, в общем-то, тоже соответствовало правде. Как я ее понимаю.

— Не обольщайся, парень. — В щекастом майоре впервые проглянуло что-то человеческое — какой-то не очень скрываемый отблеск самодовольства. — Мы и без тебя обойдемся. Не впервой. У тебя тоже, знаешь, репутация не безупречная. Так что хочешь помочь дружку — помоги. Подстрахуй. Его же и пришибить, кстати, могут. А не хочешь — обойдемся.

Был момент, я заколебался. Как чаши весов качнулись в душе.

С одной стороны — одуревший от жадности Шмелев, которому я уж все так разжевал, что дальше некуда. А с другой — будущее ни в чем не повинной сестры При, ее и моя жизни. На этих весах проблемы Женьки и его Веры были для меня явно менее весомы. И все-таки я упрямствовал. Не всегда даже самому себе это можно объяснить, но есть внутри нас некие «нельзя», которые посильнее любого здравого смысла. Вдруг я понял: если бы При сейчас участвовала в нашем разговоре с майором, пусть хотя бы молча рядом сидела, я бы сдался. Махнул бы на Шмелевых рукой... Неужели я из-за нее стал настолько уязвимее? Чепуха. Все, что делаю или не делаю в связи с ней, я делаю и ради себя тоже. А мне, для себя, жить предателем не хочется. Да и Ему такие фортели не нравятся.

— А если что-то стрясется? — угрюмо спросил я. — Рванет, например, что-то или кого-то? Каково будет вам жить с таким грехом на совести?

Уловив, что меня заклинило окончательно, майор со скрипом согласился забыть об участии Шмелевых в деле. Вернее, он пообещал перевести их в разряд невиновных свидетелей, как только Евгений выйдет на покупателя.

Уходя из «Отдела тендеров», я прокручивал мысленно весь разговор с майором и дивился странному от него впечатлению. Я уже упоминал как-то филологиню, которая обожала читать в постели стихи. И прямо в то самое время, и после. Причем, подпрыгивая на мне, она несла обычно Маяковского.

Так вот, однажды, поглаживая мой временно обожравшийся инструмент, она прочла длинное стихотворение Тарковского о том, как ей хорошо. Все содержание помню смутно, но крепко врезался самый конец. В общем, все так расчудесно и прекрасно вокруг, когда влюблен:

...и даже рыбы смеются, плывя вверх по реке!

А судьба идет за нами следом,

Как сумасшедший с бритвою в руке...

Излагаю по памяти, может, и неточно. Но свихнутый с бритвою — очень меня впечатлил. Ведь ни ты, ни он сам, никто не знает, что он теперь выкинет. Судьба! То ли побреет, то ли солнечного зайчика от лезвия запустит, то ли глотку перережет. Очень мне этот Юрий Юрьевич такого, страшного в непредсказуемости, но с бритвою, человека напоминал.

Следователи, привыкнув, что от того, как они бумажки составят, жизни людей зависят, от такой своей власти часто того, сдвиг по фазе имеют. Опять же они ведь нередко не истину ищут, а протоколы под заданный ответ подгоняют.

А меня, если честно, пугают люди, из которых можно гвозди делать. Какие-то сплошь специфические эти гвозди, все для крышек гробов получаются.

Но я постарался мысли обо всем этом из головы прогнать. И обстановка помогала. Райская жизнь настала: весь день сижу возле компьютера, разбираясь в записях Гнома и Девки — впереди торговля с Принцессиной Конторой предстоит, надо подготовиться. Сама При в это время по Москве рыщет, пытаясь с помощью подруг найти управу на САИП. Она говорит про подруг, и я предпочитаю верить. С ее помощью я послал письма Артисту и Боцману. Якобы от их сослуживца по Чечне, который нынче из Калининграда в моря ушел рыбу ловить. В письмах этих я понятным для них образом объяснил, что у меня — затишье перед бурей, но помощь их пока не требуется. Так что днем мы оба заняты под завязку. Зато вечерами, ночами или днем, когда При свободна, мы теперь все время с ней. Помимо секса у нас уже и разговоры начали получаться. Хотя порой я ловил себя на том, что слушаю ее, не понимая и даже не различая слов — как музыку, от которой по затылку бегут гипнотизирующие мурашки.

Однажды, когда мы отужинали и я сонно, как удав в кустах, переваривал пищу и события дня, положив голову При на колени, она странно вздохнула. Я с трудом приоткрыл глаз и посмотрел в склоненное надо мной лицо: нет, не плачет вроде бы. Однако спросил сквозь дрему:

— Ты чего?

— Ничего, дорогой. Все хорошо.

Теперь вздохнул я. Баба — она баба и есть. И у лучшей из них бывают приступы душевных мук в самый неподходящий момент. Потом опомнился.

Можно подумать, что у меня самого душевная смута только по расписанию, когда это удобно окружающим.

— Ну, лапка, расскажи?

— "Постель была расстелена, но ты была растеряна и все твердила шепотом: «А что потом? А что — потом?»

Я невольно засмеялся, снова вспомнив хорошо просветившую меня в области поэзии филологиню, которая часто читала пародию на вспомнившиеся сейчас При стихи. Но у меня хватило ума подавить так некстати напавший на меня хохотунчик.

— Ты чего смеешься? — охотно улыбнулась моя милая.

— Так просто... — Из книжек я знал, что нельзя, будучи с женщиной, вспоминать при ней о прежних связях. — Мне очень хорошо с тобой.

— И мне, дорогой. Мне нравится, что ты зовешь меня «При». Я действительно теперь при тебе. Меня без тебя нет, понимаешь?

— Понимаю и одобряю. Ну так что же тебя встревожило?

При опять загрустила.

— Просто я подумала, как в стихах: а потом-то что? Совсем после, понимаешь? Ну выскользнем мы на этот раз. Ну отказалась я ложиться под говнюков, чья подноготная интересна САИП. А — дальше?..

— Будем жить долго и счастливо.

— Как? И чем жить?

— Ты знаешь, у меня скопились кое-какие деньги... И знаешь, что я хочу с ними сделать? Я хочу с тобой прожить несколько лет — весной. Понимаешь?

Переезжать раз в два-три месяца, чтобы все время была весна. Сначала — на юге. Когда там весна закончится, подняться севернее... Или в другое полушарие. Чтобы у нас на глазах голые сучья покрывались почками и листвой.

Чтобы сквозь отлежавшие под снегом скукоженные листья у нас на глазах пробивалась свежая трава... Чтобы птицы к нам прилетали. Чтобы лед на реках или морях таял и трескался. А, как тебе?

Она почему-то очень удивилась:

— Ты серьезно?

— Что — серьезно? Про весну? — Теперь я удивился — ее удивлению.

— Нет, что ты сам об этом думаешь?

— ?..

— Дорогой, я тебя обожаю. Извини... А ты... Ты не еврей, часом?

— А что, не видно?

— Видно. Но, может, ты какой-нибудь такой, ну необрезанный, не правильный еврей? Понимаешь, ты такое чудо! Но...

— «Но»? — с подозрениями в своей принадлежности к избранному народу я и раньше сталкивался. Они бы мне даже и льстили, не случайся обычно эти подозрения тогда, когда я не соглашался надираться до свинского состояния.

Даже как-то обидно, что такого мелкого совпадения хватало, чтобы причислить меня к тем, кто по расхожему мнению — самые мудрецы и хитрецы. Я еще, наверное, доживу до времени, когда в евреи будут принимать, как в партию.

Самых достойных: по разнарядке, с рекомендациями и кандидатским стажем.

— Дорогой, ты такой ласковый... Мне хотелось бы надеяться, что ты, едва я выйду за порог, не залезешь в кровать какой-нибудь?

— Ну-у... Милая, твое мнение о моих возможностях, безусловно, меня радует, но... Вряд ли, милая, после тебя у меня при всем желании хватит сил на кого-то еще.

Она чуть прищурилась, выдавая непроизвольное желание ударить, но, конечно, еще не созрела, чтобы сделать это. Сказала:

— Я серьезно.

— Да как можно об этом — и серьезно?! Ты как будто издеваешься. На меня если одна из тысячи просто внимание обратит, так и та — мымра...

— Не кокетничай!

— Лапонька... Мне, кроме тебя, просто никого не нужно. Понимаешь, это и есть верность. Если человек ходит, стиснув зубы: «Ни за что не изменю, потому что храню, храню свою верность!» — это... Ерунда какая-то. С тех пор как я тебя... Как мы с тобой, меня просто не интересуют другие женщины.

Понимаешь? Мне скучна сама даже мысль за кем-нибудь... того.

— Да? Ты уверен?

Да, я был уверен. Но перспектива доказывать это всю оставшуюся жизнь на какое-то мгновение показалась мне нудноватой. Я и в самом деле верю в то, что ей сказал: или тебе не нужны другие, или нужны. Во втором случае никакие клятвы ничего не решают. Важно, что скоро ночь, которая даст тебе именно те аргументы, которые тебе самому более всего нравятся. А с При мне нравилось и то, что никакой ночи ждать не обязательно.

— Конечно, милая...

— Ладно, посмотрим, дорогой. А потом? Проживем мы один год весной, второй... А потом?

— Ну мы же будем ездить, так? Найдется место, где нам захочется жить.

Будем жить там.

— Как?

— Как будем жить? Регулярно и разнообразно.

— Веч-ная вес-на, — тихо выговорила она по складам. И вздохнула.

* * *

Январь пролетел, как в сказке.

САИП о себе не напоминала — мне хотелось верить, что на нее подействовал мой ультиматум: они не трогают нас с При, мы — их; если Гном хочет получить назад свои цацки — пусть сначала вылечит сестру При, Елену, чья психика надорвалась после перенесенного в Чечне. Хотя в общем-то смирение спецслужбы перед моей наглостью, разумеется, вызывало вполне понятные подозрения. Как бы то ни было, При даже дозволили пару раз встретиться с сестрой. При возвращалась от нее просветленная, замечая явные улучшения. Конечно, мы понимали, что рано или поздно САИП нам все припомнит. Но никогда еще до этого я не переживал столь радостного периода всеобъемлющего наплевательства. Понятно, что затишье может кончиться в любой момент. Понятно, что нахальство выйдет мне боком. Но сегодня я был счастлив, При была со мной и моей, а на все остальное мне было плевать.

* * *

3 февраля, во вторник, Шмелев сообщил мне на пейджер, что покупатели наконец готовы. Все это время мы с ним регулярно встречались, обсуждая детали предстоящей сделки. Но разговоры шли прохладные. Словно он во мне разочаровался. Но теперь мой выход. Я нужен ему конкретно: помочь забрать у продавца изделие и разобраться в нем до такой степени, чтобы можно было проинструктировать покупателя. Никто ж не станет выкладывать деньги за то, с чем неизвестно как обращаться. Почему я? Сам продавец не желал встречаться с покупателями ни в какую. А в себе Женька по части понимания убийственной техники сомневался. Вот этим, прежде всего, и определялась его нужда во мне. Разобравшись с техникой, я должен был сопроводить Шмелева на встречу с покупателями и не дать им его замочить.

Короче, осталось начать да кончить. Я почуял неладное, уже когда я говорил со Шмелевым по телефону, договариваясь о встрече в среду с утра. А когда пришел, наткнулся на такую озлобленную настороженность, что даже не знал, с чего начать. Вера Ильинична даже ни разу глаз на меня не подняла.

Но я все-таки рассказал — и об операции ведомства майора Юрия Юрьевича, и про то, что у Евгения с Верой есть возможность пройти по делу только свидетелями. Показал выданную мне отделом ФСБ бумагу, подтверждающую мое сотрудничество со следствием.

— Ты свою долю принес? — хмуро спросил Женька. Он словно и не слышал ничего из мной сказанного, этот искалеченный здоровяк с умом жадного ребенка. Он бычился, как мясник перед забоем. Даже сел он от меня справа — левым, закрытым замшевой блямбой глазом ко мне. Будто не только слышать, но и видеть меня не желал.

— Долю? Деньги в смысле? — спросил я, уже зная, что меня ждут неприятные сюрпризы.

— Нет, помидоры. Принес семь тысяч?

— Принес.

— Покажи.

— Вот.

Он тщательно пересчитал и осмотрел каждую купюру. Потом положил их в конверт к своим трем тысячам и вздохнул.

— Ну и чего же ты хочешь?

— Хочу? Помочь тебе выпутаться из этой катавасии.

— Да уж, помощничек. Но что я-то, по-твоему, должен теперь сделать?

— Сведешь меня сначала с продавцом, потом я отправлюсь к покупателям, а ты — свободен. Гэбэшники устроят засаду, возможна перестрелка. Без тебя обойдемся. Потом, когда их всех повяжут, выступишь на суде свидетелем.

Ордена не обещаю, но срока не будет, и то хорошо.

— Ну хватит! — рявкнул Шмелев, хватив по столу кулаком так, что в шкафчике над раковиной забрякали тарелки. — Ты уж меня совсем-то за идиота не принимай! Наплел-то, наплел! И разведка, и следствие... И бумажку себе смастерил! Мне внушали, что такие, как ты, за деньги, которые тут корячатся, мамашу родную заложить могут, да я не верил. Все ж таки от кого, от кого, а от тебя такого не ожидал. Неужели правда, что люди из-за денег с ума сходят?! Олег, мы ж с тобой столько вместе пережили, как же ты можешь?!

Такая неподдельная смесь горечи, обиды и злости была в его голосе, что я растерялся:

— Да ты чего, Жень? Я-то в чем виноват?

— А ни в чем! Подумаешь, важность — кинуть он меня захотел. Решил, меня побоку, а весь навар — себе?! Хорош друг! Бизнес по-русски, да?

— Какой навар, чудила? За тобой же следят! Тебя же микрофонами обложили!

— Да? Ну и где они теперь, твои микрофоны? Где?!

Действительно, детектор, когда я пришел, показал, что на этот раз в квартире было чисто.

— Да откуда ж я знаю? Сняли их как-то.

— Конечно, сняли. Родич вот Аверкин и снял... Он парень ушлый. Сначала перепугался, когда я ему твою версию изложил, а потом пришел и снял. Но не просто так! Не вышло тебе нас надурить, друг дорогой. Он с собой пленочку специальную прихватил и с микрофончиков снял отпечатки. И знаешь, чьи они оказались? Твои! Те же самые, которые ты в телефонной книжке у нас оставил.

У меня челюсть отвисла.

Вера Ильинична смотрела на меня с такой гадливостью, словно я на ее глазах дерьмо ел.

Вот это подстава так подстава.

Ничего в голову не приходило. Даже догадки не было, как такое могли организовать, откуда тут взялись мои отпечатки.

Правда, я вернул Ларисе Курбановой тех жучков, которые забирал у нее и у ее напарника. На них, конечно, могли остаться мои пальчики, но как они сюда-то попали? А главное — зачем?

— Погоди, Женя. Давай я тебе встречу с майором Юрием Юрьевичем устрою.

— Да как хоть фамилия-то твоего майора?

— Понимаешь, Жень, у них же тоже семьи, дети. Поэтому они своих настоящих фамилий и имен без крайней нужды стараются не афишировать. Можно ведь понять?

— Еще как можно! — неприятно рассмеялся Шмелев. — Только чего уж на майоров размениваться? Ты мне еще про генералов расскажи! Расскажи еще, как меня в тюрьму посадят, как я Верку свою обездолю...

Тут-то я и понял, что дело мое — безнадежное.

Вышибло Шмелева из уверенной жизни, и ничего хорошего он от нее уже не ждет. Ни от жизни, ни от людей вообще, ни от друзей бывших. Всеми предан.

Все хотят его обмануть. Вот она, повышенная тревожность, во всей красе. Ну и как мне это знание сейчас использовать? Как достучаться до этого болвана?

Тем более после того, как некто, не мне чета по уму, его против меня настроил? Мои отпечатки на микрофонах — это круто, ничего не скажешь.

— Слушай, — предположил я, зная подлючество спецслужб, включая контрразведку. — Может, они и этого вашего родича уже обработали? Может, и он с ними заодно?

— Ну да! Он заранее знал, что я тебе позвоню, да? Поэтому специально к тебе залез — а где ты обретаешься, я сам не знаю, — выкрал у тебя микрофон и к нам притащил! Ты хоть думай, что мелешь-то? Он ни тебя, ни фамилии твоей даже не знает!

Про то, как обдурить оппонента, я много чего знаю. А вот как правду доказать, если человек ничего слушать не желает, про это — нет. Женька-то оказался из упертых. Такому если что втемяшилось — объяснять бесполезно.

— Женя, ну послушай, пожалуйста! Услышь ты меня наконец! Никаких денег мне твоих не нужно. Я действительно тебя выручить хочу.

— Ладно, выручальщик, не ори тут. Наслушались уже. Короче, так. Хочешь участвовать, как я предлагал, — давай. Если хочешь, стой рядом, когда буду деньги отдавать и когда я товар покупателю передам. Но все только через меня и при мне. Понял, дружок?

Что мне оставалось? Приперт. Не говорить же ему про сестру моей При, сидящую в заложницах у Гнома. Этому он и совсем уж не поверит. Да и я не поверил...

— Хорошо, — согласился я. — Мне теперь уже деваться некуда. Пусть будет по-твоему. Когда ты деньги собираешься отдавать продавцу?

— Сегодня, дорогой. Сегодня! Не ожидал?

* * *

С продавцом оружия мы встретились около обеда, в его гараже на Новой Башиловке. Подъехали, как большие люди, на черной «Волге», которую мне выделил майор Юрий Юрьевич. Предупрежденный мной водитель, якобы мой старый приятель по войне, остался в машине с АКМом на коленях.

Мужичонка сразу показался знакомым. Где-то эту мрачноватую физиономию с тонкими сросшимися бровями я уже видал. Держался он суетливо-предупредительно. Назвался Павлом. Присмотревшись, я понял, что он удивительно похож на Веру Шмелеву. Но то, что у нее выглядело симпатичным и радушным, у него было, наоборот, неприятным и унылым — этакая мрачная пародия. Аппарат свой Павел демонстрировал с гордостью, уточнив, что изделие сочинено и собрано им лично в одном экземпляре и достойных аналогов в мире не имеет. Машинка и вправду была забавная. Мечта террориста.

Три компонента. Первый — модернизированное пусковое устройство ПТУРСа — противотанкового управляемого ракетного снаряда и сам снаряд.

Радиоуправляемый, с телеглазом и регулируемой мощностью. При дистанции в километр — заряд больше килограмма, при пятистах метрах — полтора, при двухстах — два. Я видел результат попадания такого, килограммового, в Грозном. Тяжелый танк вывернуло наизнанку со всем его экипажем. Притом что боезапаса собственного в танке тогда уже не было.

Второй элемент, соединенный кабелями с пусковым устройством, — компьютер, в который можно ввести схему местности, а можно и не вводить — сам все сообразит по ходу дела.

Третья составляющая — присоединенная кабелем к компьютеру, но способная работать и по радио на расстоянии до километра штука, похожая на видеокамеру. Павел сам показал, как это действует, и помог мне испытать собственноручно. Задняя стена его гаража выходила на улицу, так что мы наблюдали, словно из бункера. Сначала наводишь перекрестие прицела экранчика камеры на цель и нажимаешь кнопку. Ждешь секунду, и цель на экране становится крупной и неподвижной. Тогда наводишь перекрестие на то место цели, в которое желаешь попасть. Спереди, сзади, сверху, снизу — как пожелаешь. Ждешь еще пару секунд, пока компьютер все запомнит, рассчитает траекторию и зажжет зеленый огонек в углу экрана. Затем — хочешь сразу, хочешь через год — нажимаешь рычажок на камере или кнопку на панели компьютера, и снаряд летит во что указано. Смотришь ты при этом через камеру или нет, стоит ли машина с компьютером и пусковой установкой или едет, в пределах прямой видимости от тебя цель или скрылась за деревьями, домами, реками — неважно. Снаряд непременно ее найдет и, если хватит горючего, врежется именно туда, куда приказано.

Шмелев потрясение молчал, а я, слушая похвальбу Павла, восхищался. Но не очень искренне.

Машинка, конечно, подходящая для борьбы с дотами и блокпостами. И для теракта по неподвижной цели. Если, например, навести на окно резиденции, то у объекта шансов уцелеть — ноль. А вот на лимузины с ней охотиться, наверное, не шибко сподручно. Прикинем. При скорости сто километров в час авто за секунду делает около двадцати восьми метров. Пока поймаешь цель, пока уточнишь место попадания, даже у хорошо тренированного человека при боевом мандраже уйдет никак не меньше восьми — десяти секунд. Плюс время полета, обхода препятствий... Метров триста — четыреста машина пройдет за это время. Если маршрут не прямой, если охрана сообразительная, можно притормозить и на ходу выскочить. Водитель может успеть спрятаться в арке, допустим. Нет, в условиях города ненадежно. А вот на открытом шоссе, да еще если расположить пусковую установку впереди цели. Тут гарантия процентов шестьдесят — семьдесят...

Я машинально представлял себя в роли покупателя, потому что хотел понять, насколько страшна эта техника. Потому что Юрий Юрьевич и его хлопцы — это, конечно, хорошо, но случись им упустить покупателей, крайним окажусь я. Во всяком случае, в своих собственных глазах — точно.

— Учтите: внутри все залито пластмассой, моноблок, — щебетал Павлуша.

— Воды не боится, но ремонту и вскрытию не подлежит. Мое, извините, ноу-хау. Работает комплекс либо от сети через трансформатор, либо от автомобильного аккумулятора, либо на аккумуляторе встроенном. Подсоединять вот здесь. В комплекте даю три снаряда.

Шмелев слушал, кивал, но видно было, что все — мимо ушей.

Ему просто не приходило в голову, что покупатель обязательно скажет:

«Покажи, как р-работает, дара-гой! Вах!» Почему-то я был уверен, что у покупателя обязательно окажется кавказский акцент.

Когда передали деньги (на мой совет протереть свои и пересчитывать мои купюры в перчатках Евгений зыркнул по-волчьи и из принципа чуть ли не облизал у себя на кухне каждую бумажку), продавец их взвесил на ладони и криво усмехнулся. Я смотрел на него с подозрением — никак не мог поверить, что он не знает действительной цены этой техники. Сделанные мимоходом ссылки на нищенскую зарплату, на безденежье и запросы молодой жены меня лично не растрогали. Сволочь, она причину всегда найдет.

Я придирчиво проверил каждый снаряд — в чем в чем, а в ПТУРСах, даже модернизированных, немного смыслю. Пока мы таскали засунутые в картонные коробки компоненты разобранного комплекса в багажник «Волги», я успел-таки кое-что в двух ПТУРСах модернизировать. Не афишируя, естественно, своей рационализации.

Шмелев так спешил провернуть свою сделку века, что и с покупателями, оказалось, договорился на этот же день. Все сюрпризами меня удивлял, дурачок. Водитель был опытен, обучен и попетлял, якобы проверяясь, по городу, сколько надо. Не заметив слежки — а следить за нами людям Юрия Юрьевича при своем-то водителе было несложно, — мы добрались по МКАД в Абрамцево. Там, как было условленно, выгрузили все на обочину, и черная «Волга» ушла. Минут через пятнадцать подъехала другая, светлая «волжанка».

Ее водитель и пассажир, как я понял по радости Шмелева — покупатель, действительно оказались кавказцами. Больше того, покупатель явно был чеченцем, крупным и ловким мужиком, несомненно имеющим боевой опыт. Этот сплав уверенной настороженности не спрячешь, он как загар. По-русски говорил чисто, без акцента. Впрочем, он не так много и говорил. Держался оживленно, пожимая руку, в ответ на мое: «Олег» — представился весело, мельком глянув на мой АКМ:

— Виса. — И тут же огорошил наивного моего приятеля:

— Поехали к друзьям. Деньги у них.

— Какие друзья? Почему у них? — разочарованно заспорил мой коммерсант.

— Мы договаривались, что ты деньги сразу отдашь!

— Ну как «сразу»? Как «сразу»? — удивился Виса. — Посмотреть нада?

Показать-рассказать, как включается-шмучается, нада? Выпить, чтобы хорошо работало, нада? Тут посмотреть можем? Попробовать тут можем? Очень прошу, поедем. Все деньги приготовлены, ждут тебя. Что ты сердишься? Ты не один. У твоего друга автомат. Я — один, без оружия. Почему ты сердишься? Почему ты смеешься?..

Последнее он спросил у меня, после того как я демонстративно хохотнул, показав, что не верю в его безоружность. Но в общем-то я помалкивал, не без злорадства наблюдая за Шмелевым. Тот побурчал, позыркал недовольно. Но деваться ему было некуда, и Евгений сам начал грузить в салон серой «волжанки» наше приданое. Ехали долго. Вдоль парка, потом по проселкам.

Если ребята майора и следили за нами, то делали они это на редкость незаметно. Я их не то что не видел, даже не чувствовал. И на всякий случай расслабился, настраиваясь выкручиваться в одиночку. Вот что мне в такие минуты нравится в современной компьютерной технике — так это то, что ей много не надо: очередь или пару ударов прикладом — и кранты.

Ждали нас четыре машины. Два джипа с затененными стеклами, ЗИЛок и проржавевший «Москвич». Стояли они посреди километрового прямого и относительно ровного участка дороги, чего примерно и следовало ожидать.

Снег был отлично укатан и глянцевел, как асфальт после дождя. Когда мы остановились, съехав на расчищенную в обочинном сугробе площадку, из джипов высыпало полвзвода в камуфляже и с автоматами. Все кавказцы.

Неужели еще придет время, когда стрельба в самом центре Москвы и вооруженные кодлы в ее парках опять начнут нас удивлять? Дожить бы. Чтобы и потомки оценили всю неодолимую прелесть нашей молодости...

Боевики обступили нашу «волжанку», один из них постучал пальцем по стеклу Шмелеву. Тот вылез, притворив за собой дверь.

О чем-то они там поговорили, и Евгений, просунувшись в салон, скомандовал мне:

— Выгружаемся.

Я спокойно, держа зажатый в поднятой руке дистанционный взрыватель, вылез и встал рядом с дверцей. Сказал Женьке:

— Разгружают пусть сами. Слушай... Как тебя зовут? — спросил я через крышу «Волги» у того, с кем говорил Шмелев.

— Зачем? Какая тебе разница?

— Мы ж друзья! А кто друга «Эй, ты!» зовет?

— Пусть будет Георгий.

— Пусть. Так вот, Георгий, ты ж понимаешь, что это такое? Если я палец отпущу — взорвется все это хозяйство. От всех пыли не останется.

— Зачем? Вы нам покажете, что привезли, мы отдадим деньги — и езжайте себе.

— Это само собой. Но сделаем так. Машину ставим вон там, мордой отсюда. Ты отдаешь ему деньги, — я показал на Шмелева, — он садится в машину с этой моей штукой. Я тебе все показываю-рассказываю...

— Зачем не веришь?! Обижаешь!

— А меня, может, количество и вооружение твоей охраны обижает. Но я ж молчу?..

После этих слов помолчали все. У Шмелева тоже хватило ума не лезть в разговор. Наконец Георгий что-то прогыргычил одному из своих. Но, кажется, не по-чеченски. Тот сходил к джипу, принес сумку, расстегнул, показал нам пачки долларов. Я проверил — не куклы. Потом я подождал, пока нашу «волжанку» разгрузят и отведут за полкилометра. Заметил, что трое парнишек бочком стали уходить в заросли за левой обочиной, и попросил их вернуться к друзьям. Затем кратко объяснил Евгению, что это за машинка у меня в руках и что будет, если он отпустит кнопку. Умоляюще посмотрел в его насупленное, ожесточенное лицо:

— Очень тебя прошу, сделай, как я говорю. Иди к «Волге», не выпуская дистанционник из левой руки. Сядешь в машину — поставь на нейтралку и заведи мотор. Возьми у меня из кармана монокуляр. Наблюдай за нами через него. Следи, чтобы никто из них не шмыгнул в кусты. Не расслабляйся, пока я не подойду к машине. — Он слушал каменно, упорно глядя поверх моего плеча в небо. — Если кто-то к тебе подойдет ближе чем на триста метров — взрывай и газуй. Если увидишь, что кто-то, кроме меня, взялся за ту камеру — помнишь?

— взрывай и газуй! Домой не возвращайся: там тебя ждут. За Веру не бойся, на нее у них ничего нет. Прячься, сколько сможешь.

Он пожал плечами:

— Ладно, давай!

О том, что будет со мной, если отпустить кнопочку, он, сгребая под мышку сумку с деньгами, даже не поинтересовался.

Когда Шмелев дошел, сел в машину и из ее подсвеченной габаритками выхлопной трубы всплыл сизый дымок, я начал объяснять. Никто ничего не записывал, слушали как по обязанности. Ежились от холода. Чаще смотрели на Шмелева в «Волге», чем на то, что и как я делаю. Георгий больше пялился на камеру, чем на мои пальцы. Когда я спросил, какую дистанцию выбрать (снаряды были на двести метров на пятьсот и на километр), они долго и ожесточенно перегыргивались. Один из них в разговоре не участвовал и, видимо, не очень хорошо его понимал. Наверное, на его счет я ошибся, а чернявая его щетина была подкрашенной. Наконец, Георгий прикрикнул на друзей и заказал выстрел на пятьсот метров. Так я и надеялся. Если бы он выбрал другую дистанцию, пришлось бы врать что-нибудь про мощность взрыва или рельеф местности. Собирая комплекс и объясняя принцип его действия, я на всякий случай смухлевал: навел на ржавый «Москвич» камеру и загодя, пока «Москвич» еще стоял неподвижно, зафиксировал его в компьютере как цель.

Напряжение было слишком велико, и я боялся, что при движении не сумею или не успею навести все, как надо. Это теоретически просто: наведи камеру, поймай в перекрестие и нажми. А практически любой, кому приходилось пробовать делать видеосъемку, знает: порой пока поймаешь в объектив даже неподвижный объект, минуты две шаришь объективом...

Для подключения и соединения комплекса подогнали к укрытию, которым стала ложбинка метрах в трехстах от дороги, один из джипов. Что интересно, недавно кто-то расчистил к этому месту дорогу. Видимо, лопатами. Кабеля или провода достаточной длины под рукой не оказалось, так что пришлось вытаскивать аккумулятор из моторного отсека. Второй джип остался там, где стоял, на расчищенной в сугробе площадке. Эти лопухи решили использовать его фары для освещения происходящего. То, что они ребята тертые, уже убивали не раз, было видно, как, впрочем, и то, что к внештатным ситуациям они не готовы совершенно. Привыкли брать количеством. Взять в заложники я мог любого из них, включая и главаря Жору. Вот только крашеный берегся, держался поодаль. Но все же недостаточно далеко.

Когда я сказал, что готов, один из горцев залез в ЗИЛ и потащил прицепленный на длинном тросе «Москвич» в сторону Шмелева.

Это меня устраивало. Несмотря на быстро сгущающиеся сумерки, я точно видел, что, кроме водителя, никого в ЗИЛе нет. Возле «Волги» он развернулся, перецепил трос — на убой «Москвичу» пришлось ехать задом. Жора весело оскалился, радуясь предстоящему зрелищу, и спросил меня:

— Начинаем?

Я пожал плечами, держа камеру у лица и прижмуриваясь, будто собираюсь наводить. На самом деле прикидывал: в какой момент нажать спуск, чтобы снаряд достал цель как можно ближе к стоявшему у дороги джипу.

Жора поднял вверх автомат и выпулил с пол-обоймы. Наши кавказцы — они как американцы на своем Диком Западе в прошлом веке. Хлебом не корми, дай пострелять. ЗИЛок газанул, и от рывка трос, естественно, лопнул. Пока водитель суетился, связывая его, стемнело основательно. В такой темени и на таком расстоянии компьютер ничего бы при свете фар не разглядел.

Инфракрасной приставки у камеры не было. Ну что ж, идея неплохая, да конструкция сырая. Я бы с такой без надежной подстраховки на дело не пошел.

Но публику об этом решил не оповещать. Мое дело — продать. Как говорится в таких случаях: ответственность на покупателе.

Наконец цель двинулась, набрала скорость. Я выждал и нажал спуск.

ПТУРС взмыл, сияя выхлопом. Нам, глядящим ему вслед, казалось, что он летит медленнее, чем движутся машины. Но это только казалось. Я малость ошибся, он добрался до «Москвича» быстрее, чем я рассчитывал. Однако взрыв был так силен, что ЗИЛок поддело волной, швырнуло на бок, и он, проскользив метров двадцать по гладкой дороге, опрокинул джип. Сам «Москвич» будто истаял в огне и дыме. От грохота заложило уши, от вспышки застлало глаза.

Так и должно было быть, поэтому за мгновение до взрыва я вырвал у стоявшего слева от меня горца автомат. Пока остальные завороженно пялились на пламя и дым, втянув головы в плечи от падающих с неба кусков земли и железа, я прихватил Георгия в захват и вжал в его горло матовый ножик из своей коллекции.

Кричать и угрожать не потребовалось. Когда покупатели поняли, что происходит, мы с Жорой уже бодро пятились к Шмелеву. «Чичик» не вырывался, только жутко рычал. Я протащил его перед собой почти всю дорогу. Его друзья суетились возле единственного оставшегося целым джипа, но аккумулятор я подключал к системе крепко, а грубо рвать провода они, наверное, побоялись.

Отпустив предварительно обезоруженного Жору, я залез на переднее сиденье «Волги», еще боясь поверить, что выпутался живым. Хватит на сегодня. Я свое сделал, а об остальном пусть майоровские парни беспокоятся.

— Гони! — Я весело повернулся к Евгению, и в этот момент он в меня и пшикнул.

Странное дело, я мгновенно понял, что это та самая облепляющая лицо смесь, которую попробовал и Принцесса, и ее похитители, но все равно удержаться не смог. Мои руки в ответ на боль в глазах ринулись к ним и — приклеились к векам. Сквозь свой хрип и мат я услышал, что Евгений бормочет что-то про мой автомат и про то, что я вышел у него из доверия. Потом дверца рядом со мной распахнулась, меня за шиворот вытащили и бросили на землю.

Глава двадцать вторая. Плодотворно только чрезмерное

Все-таки ребята нашли друга. Окупаются порой добрые дела.

Месяцев семь назад в агентство, еще на самой заре его существования, пришла бабуся. Измаявшийся от произвола ветеран учительского труда Кристина Александровна Разумовская. Тихо плача от невыносимости быта, она пожаловалась, что соседская болонка регулярно писает на ее дверь. Если этому не положить конец, уверяла старушка, она покончит с собой. Подлые соседи забавы ради выдрессировали свою собаку, и терпеть подобное унижение на старости лет невыносимо. Разумовская разжалобила совладельцев детективно-охранного агентства. Они пристроили под обивку двери электрод.

Так что, когда болонка пристроилась совершить очередное мокрое дело, обивка намокла, цепь замкнулась, и... больше на дверь болонка не писала. А соседи притихли.

И вот эта Кристина Александровна, встретив Хохлова однажды в январе, полюбопытствовала:

— А как там, Димочка, ваш друг Олег поживает?

— Да ничего, — насторожился Боцман. — Нормально вроде. А что?

— Так он уже сделал ремонт?

— Какой? Где?

— Так в квартире Марь Палны. Он же ей помог от плохих квартирантов избавиться. Помните, которые ей всю квартиру загадили? А потом сам же ее и снял. Я к тому спрашиваю, что если он еще не сделал ремонт, то моя племянница...

— Погодите, Кристина Александровна, погодите. А где эта квартира находится?

— Ну я точно не знаю. Кажется, возле «Октябрьского поля». Да-да, там.

Неподалеку от клиники, как же ее? «Андромед!» — вот как. Там мой свояк вылечил хронический простатит. Вы себе не представляете, Димочка, сколько он врачей обошел и сколько мучился, пока ему в этом «Андромеде»...

— Погодите, Кристина Александровна, простите: а точнее? Можно с этой вашей Марией Павловной связаться?

— Ой, да как же с ней свяжешься? Она на зиму к сестре под Харьков уезжает. Телефона там нет. Разве что написать?

Ну это была бы песня долгая — письмо. Тем более что с некоторых пор у совладельцев «MX плюс» пропала всякая вера в отечественную почту. С того момента она пропала, как Пастух получил письмо от Мухи, в котором говорилось, что Олег отправляется в некий каземат некоего Михаила Полянкина. Никакой актуальной информации письмо не дало, поскольку днем раньше Док нашел у себя в кабинете под кушеткой раскуроченную посылку от того же Мухи. В посылке была записка, сообщающая, что от Полянкина Муха, слава богу, сбежал и теперь у него все хорошо, если не считать некоторых сложностей в сугубо личной жизни, в которые он, Муха, никак не хотел бы втравливать друзей. Подлинность послания сомнений не вызывала, однако в свете всех предыдущих событий, о которых друзьям теперь стало известно, оно породило лишь новую тревогу за судьбу Мухи. В самом деле, как это так — отсутствовать столько времени и не захотеть даже повидаться со старыми боевыми товарищами? Нет, что-то тут было не то...

Поэтому Боцман с Доком решили проявить бестактность и все-таки выяснить суть тех самых личных обстоятельств, о которых столь туманно сказано в записке. Найти запасную квартиру Мухи оказалось на удивление просто — конечно, для его друзей просто.

Док, естественно, не мог пройти мимо того самого «Андромеда» в окрестностях «Октябрьского поля», где, по отзыву Кристины Александровны, замечательно лечат хронический простатит. У Дока больше девяноста процентов подопечных маялись от этой гадости. Хронический простатит, «хэпэ», как его по-свойски называют обладатели, настоящий бич тех, кто мерз в окопах, спал на голой земле или просто нервничал по жизни или долгу службы. Этот «ХП» мало того что лишает мужиков радостей секса, так еще заставляет то и дело мотаться в туалет и превращает в дряхлых, психованных стариков. Есть мнение, что в России около половины взрослых мужиков страдают, сами того не подозревая, от «ХП». Что затрудняет и диагностику ПТС, посттравматического синдрома. Док порой просто не мог разобраться: где ПТС, а где проклятый «ХП», потому что герои, жалуясь на раны, на свою простату жаловаться стесняются. Не принято как-то. К тому же лечить ее современная медицина еще не очень умеет. В том смысле, что лечит обычно мучительно, унизительно и ненадежно.

Не успел Док осмотреться в «Андромеде», как увидел знакомое лицо — полковника Николая Мишанина. Хотя Мишанин был из политработников, то есть зануд не только по форме, но и по содержанию, сослуживцы выделяли его из общего ряда. Имелась в нем та душевность, которая и замполитов в рядах атеистов приближает к священникам. Оказалось, что, уйдя в запас, полковник тоже опроверг расхожие шаблоны. Вместо того чтобы попусту нудеть на перемены к капитализму, он занялся конкретным делом. Изобретательством и предпринимательством. С помощью знакомых военных хирургов и инженеров Мишанин сочинил компьютерно-лазерно-магнитную установку для лечения того самого «ХП», который унес жизней больше, чем все мировые войны, вместе взятые, и продолжал осложнять бытие служивого и демобилизованного люда.

Установка получилась уникальная по эффективности. Пришлось организовать и соответствующую клинику.

После первых же приветственных фраз выяснилось, что тихушник Муха уже побывал в «Андромеде», но друзьям об этом не сообщил. Видимо, из врожденного скептицизма, пожелал сначала проверить на себе отдаленные результаты лечения. А поскольку успешное избавление Мухи от «ХП» они с Мишаниным отмечали в расположенной неподалеку запасной квартире Олега, ее координаты в Первом Волоколамском проезде тут же и выяснились.

Дальнейшее было делом техники. Боцман устроил засаду и через день доложил Пастухову и остальным:

— Муха живет там не один. С ним там... В общем, это не женщина и даже не секс-бомба, а целый секс-арсенал. Когда она идет по улице, мужики столбы сшибают, а бабы зеленеют от зависти.

Чтобы примерный семьянин Хохлов мог сказать такое, даже просто подумать нечто подобное, должно было и впрямь иметь место что-то из ряда вон выходящее. Убеждаться в правоте Боцмановых слов отправилась вся компания.

— М-да, — сказал потом Артист задумчиво. — Муха — уже не Муха, а вылитый комар. Даже нет. Он теперь — тень комара. Но я его понимаю. С такой бабой и приворотной химии не надо, чтобы захомутать мужика на всю оставшуюся жизнь...

Док уже ознакомился с присланными Олегом документами об исследованиях Полянкина. Те из них, которые были на русском, привели его в ошалелый восторг. Друзья, которых он в общих чертах просветил насчет опытов, проводимых Гномом, энтузиазма Перегудова не разделяли.

— Док, как ты считаешь, он добровольно с ней? — спросил не менее других впечатленный спутницей Мухи Пастухов.

— Откуда я знаю? — Перегудов развел руками. — То, что он влюблен без памяти, и так видно. А вот почему влюблен — сам или из-за приворотного препарата — вопрос. Судя по тому, как он проверяется и маскируется, рефлексов своих он не утратил. Скорее наоборот. У него появилась некая спокойная такая основательность, да?

— Появилась или этот Полянкин-Подлянкин ему внушил? — засомневался и Артист. — Он же на наши призывы по пейджеру не откликается!

— Я не успел вам сказать, — тут же отвел этот довод Пастух. — В пейджинговой компании не все чисто. Голубковские спецы осторожно проверили ее компьютеры, похоже, что у них там вирус. Хитрый такой: никакие сообщения Мухи к нам и наши к нему он не пропускает. Но у оператора полное впечатление, что сигнал ушел.

— Прохода нет от мерзавцев, — загоревал Боцман. — Но, может, нам все-таки объявиться пред его светлые очи? Так, мол, и так, Муха, мы по тебе соскучились. Как жизнь, то-се?

— Вообще-то у меня были в жизни моменты, — задумчиво сказал Артист, — когда меня никто и ничто, кроме подруги, не интересовало. Абсолютно. Прямо как запой, ей-богу! И все, кто ко мне в этот период лезли, вызывали, мягко говоря...

Пастух кивнул. Боцман слегка покраснел, а Док вздохнул. С каждым случалось что-то подобное, хотя расплачивался потом каждый за это по-разному...

— Если человек любит, — мудро рассудил Перегудов, — то какая разница — почему да отчего? Пусть себе налюбится спокойно. Тем более что мы со своей помощью уже несколько опоздали. Судя по всему, Муха и сам прекрасно выкрутился.

— И все-таки, — с естественной для творческого человека нелогичностью возразил сам себе Артист. — Лирика лирикой, но хочется быть уверенным, что Муха сам эту гурию выбрал, а не химия, которая в нем гуляет. Да и вообще.

Вам не кажется, что в последнее время Муха как бы сторонится нас? В конце концов, одно то, что при всей своей предусмотрительности он понадеялся на почту, вызывает, знаете ли...

— Перестань, — ринулся Боцман на защиту Мухи. — Он вполне нормальный, нет в нем никаких ПТСов. Каждому порой хочется побыть одному. Тем более любовь у него. Оставьте парня в покое!

— А ты как считаешь? — спросил Артист у Дока. — Это случайно не вариант Йоко Оно?

Йоко Оно была той самой возлюбленной Леннона, из-за которой, как считали некогда многие, и распалась уникально дружная и плодовитая четверка «Битлз».

— Знаете... — Док замялся: дружба дружбой, но и привычка хранить врачебную тайну сидела в нем крепко. — О таких вещах заранее точно не скажешь. Я тут перемолвился парой фраз с Мишаниным из «Андромеда». Вы Мишанина тоже знаете, опыта ему не занимать. Так вот он заметил: по Мухе армия и война прошлась, может, даже посильнее, чем по каждому из нас.

— Чепуха, — упрямствовал Боцман. — Нет у него никаких бзиков.

— В том-то и дело, что нет, — подтвердил Док. — А бзики очень помогают жить. Это у нас просто взгляд замылился, мы не замечаем. А Мишанин Муху давно не видел, ему это сразу бросилось в глаза. Все-таки он самый молодой из нас. Самый младший по званию... Плюс рост. Отсюда и некий комплекс «недореализации» способностей.

— Вот любите вы, медики, людей психами выставлять, — пробурчал Боцман.

— Какие у Мухи комплексы? Откуда? Да он за дружбу, за любого из нас — что угодно!

— Оттуда! Душа-то у него есть или нет?! — рявкнул Док. Хоть он и врач, которому полагается смиренно принимать людскую тупость, но ведь не просто врач, а военно-полевой хирург. Значит, умел напомнить сослуживцам о своем звании. — Вот из нее, из души, все и проистекает. Законы психологии еще повесомее, чем закон всемирного тяготения. Ты заметь: у каждого из нас нашелся свой личный бзик. У тебя — семья, сыновья. У Пастуха — и семья, и целая деревня на шее. У меня — бывшая жена и реабилитационный центр. У Артиста — его театральные аферы, которые стоят всех бывших и настоящих жен, вместе взятых... А у Мухи что? Только он сам. Агентство еще толком не раскрутилось. К тому же он, как многие наши мужики, обращение за помощью в душевных делах считает слабостью. Вот и старается решить свои проблемы сам.

В одиночку.

— Вот и дайте ему такую возможность, — угрюмо пробурчал Боцман. — Человек хочет сам в себе разобраться. Да еще и любовь тут... Чего влезать-то?

Пастух почувствовал, что диспут друзей заходит в тупик, и сказал:

— Любовь — это, конечно, святое. Но Муха кое-чего не знает. Здесь ведь не только его личные проблемы. А он не знает, что каким-то боком его приключения имеют отношение и к УПСМ, и к Голубкову, и даже к Грузии.

— И почта! — поддержал командира Артист. — Ты посмотри: письмо Мухи к Пастуху хрен знает где бродило столько времени; посылка к Доку — тоже... С пейджерами сплошная липа... Случайности? Что-то не верится...

Иногда и неверные в деталях предпосылки помогают прийти к верным выводам.

— Короче, так... — выслушав всех, резюмировал Пастух. — Это как день рождения, знаете? На него не приглашают. Друзья сами знают и сами приходят, незваными. Медовому месяцу Мухи мы мешать не станем, но все-таки за ним присмотрим.

— Но, ребята, в таких делах надо быть очень и очень тактичными, — прервал Док. Пастух кивнул согласно.

— Док прав: очень и очень тактично.

Так и решили.

Сложнее оказалось решить, что делать с Гномом и его экспериментами.

Артист предлагал заложить его Голубкову, Боцман хотел по-тихому разорить его гнездо, ликвидировав саму возможность продолжать эксперименты на людях.

Пастух попросил Дока подробнее высказать свое мнение. А тот чуть ли не в молитвенный экстаз впадал, говоря о достижениях Полянкина и о перспективах его работы:

— Вы не представляете, ребята, как это грандиозно! Конечно, это только начало. Но перспективы! Вот представьте: принял таблетку и потом за полгода запомнил университетский курс на всю жизнь. Да какой там полгода — месяц!

Или с моими инвалидами. Ведь большинство из них просто позволили себе внушить, что они — калеки, а следовательно, им все должны помогать.

Нянчить. А тут таблетка, внушение, что ты не обрубок, а полноценная талантливая личность, и — готово! Человек уже не успокоится, пока не найдет свое дело в жизни. Грандиозно.

— Ага, а потом тебе капнули в водопровод, — подхватил Артист, — и передали по радио: голосуй за старого маразматика! Или за того, кого он назовет. И ты вприпрыжку помчишься. Да что там «голосуй». Скажут мать родную убить — убьешь. И ребенка убьешь. По чужим-то детям мы и так уже пуляем. Что, нет?

— Да, конечно. Но ведь это всегда так, за все научные достижения приходится платить. — Глаза Дока помрачнели. — Из любого лекарства можно сделать яд или оружие. Что ж теперь, аптеки закрывать?

— Не понимаю я тебя, — удивился Боцман. — Ты же врач, а такое оправдываешь?

— Ты не меня, — косо улыбнулся Перегудов, — ты прогресса не понимаешь.

Каждый, в ком ожил талант, фанатичен. И вообще — только чрезмерное плодотворно. Живя и работая «от сих до сих», открытий не сделаешь. И вообще — люди все время изобретают то, что умнее их. Что требует ума и совести при использовании. Поэтому и развиваемся.

— Доразвивались уже, — буркнул Боцман. — Вам дай волю, так вы все переиначите. Вот от таких фанатиков прогресса все беды и идут, если хочешь знать.

— И все радости тоже, — напомнил Перегудов. — Вот представь... Человек берет волос из бороды — рыжей причем, — подсоединяет к нему провода и хочет сделать из этого источник света. Кто он?

— Мудак, — самокритично покраснел Хохлов, вспомнив бедную болонку, ставшую жертвой людских страстишек.

— Нет. Это Томас Эдисон. Великий изобретатель. И он сделал-таки прекрасную лампочку после шести тысяч опытов. И ты ею до сих пор пользуешься. Вряд ли ты захочешь отказаться от лампочки только потому, что, изобретая ее, Эдисон чудаковал... Знаешь, великие люди часто кажутся сумасшедшими или аморальными. Вот, — глаза Дока хитро замерцали, — представь: человек берет труп, замораживает его, потом пилит на дольки, как колбасу. Кто это?

— Это уж точно мудак! — убежденно отрезал Боцман.

— Какой ты грубый, — хмыкнул Артист, — и однообразный. Это маньяк.

— Это великий русский хирург Пирогов, — объявил Док. — Он основал «ледовую хирургию». Сидел в морге, сам замерзал, но срисовывал тщательно каждый такой разрез. Его анатомический атлас до сих пор — вершина. Кстати, он и вам, ретроградам, жизни спас. И многим еще спасет, хотя многие современники считали Пирогова чуть ли не святотатцем.

— А зачем он замораживал-то? — осторожно спросил впечатленный Артист.

— А как еще? Если просто так разрезать — расплывается все.

— Ладно, подождем, когда Муха выйдет из «запоя», — предложил Пастухов.

— Потом с ним и посоветуемся, что делать с Полянкиным. Ведь Муха у него был, а мы-то нет.

Так и порешили, не подозревая, что с Полянкиным им придется познакомиться задолго до встречи с Олегом...

Боцман, один раз уже проворонивший неприятности с другом, был полон раскаяния. Он наблюдал за Мухой с предельной осторожностью, но неусыпно.

Деятельность Олега, возобновившего контакты со своим давним знакомым по рынку на «Спортивной» Шмелевым, показалась Боцману странной. А когда выяснилось, что кроме Боцмана за Мухой и Шмелевым следят, по меньшей мере, еще две группы, он поднял тревогу. Но было поздно. Муха отправился в район Абрамцево и там опять исчез. А самое настораживающее заключалось в том, что его богато одаренная подруга исчезла тоже.

Пришлось ребятам нарушить неприкосновенность любовного гнездышка.

Конечно, тайники и ловушки Муха наловчился делать мастерски. Но одна из Особенностей его мастерства в этом деле заключалась в том, что для его боевых друзей все эти хитрости загадки не представляли. Тем более что Муха, хоть его «ушли в запас», первейшую заповедь разведчика: обеспечить друзей информацией, чтобы им не пришлось вслед за тобой блуждать в потемках, — не забыл.

В той квартире в окрестностях «Октябрьского поля», где он жил с подругой до своего последнего исчезновения, ребята отыскали намек на еще один его тайник. Они отправились туда, однако по указанному адресу:

Федеративный проспект, дом 19, корпус 3, квартира 29 — обнаружили пустую и страшно пропыленную квартиру. Причем слой пыли на мебели был заметно толще, чем на полу. Складывалось впечатление, что недавно эту квартиру тщательно подметали. Здесь обнаружился единственный предмет, который напоминал о Мухе, — хитрый и очень дорогой радиомикрофон, оснащенный микрокомпьютером.

Эта система включалась только в том случае, если в зоне достижимости не было детекторов, которые могли ее обнаружить. Боцман эту премудрость разгадал только потому, что сам учил Муху такие устройства прятать. Но больше ничего, никаких захоронок, никакой информации. Если Муха и оставлял здесь что-то еще, то это было найдено и изъято неизвестными подметальщиками.

— Чего теперь делать будем? — спросил Артист, рассеянно поглядывая на оставленные ими в пыли следы.

— Думать, наверное, — предложил Пастух. — О том, например, на кой Мухе была нужна квартира с таким обилием пыли и микрофоном. Он что, сам себя хотел прослушивать?

— Есть! — воскликнул Боцман. — Сейчас приду. Он вернулся минут через пятнадцать.

— Нашел, мужики. Этот домина — он корпус номер три, если идти к нему, как все ходят — от Федеративного проспекта. А если с другого, дальнего конца зайти, то он уже — номер четыре.

Боцман умолк, напрашиваясь на комплимент.

— И что с того? — подыграл ему машинально Артист, как самый отзывчивый на реплики партнеров.

— А то, что тут два дома встык. Следовательно, в этой «стене» две двадцать девятые квартиры.

— Во Муха дает! — оценил Док. — Значит, если он кому-то этот адрес скажет или покажет, оппоненты по указке предателя нагрянут сразу сюда. Муха их услышит — или увидит их следы — и смоется.

— И похоже, — подтвердил Артист, — эта ловушка уже сработала. Причем недавно. Вот почему эти странности с пылью. Да, крепко Олег петлял. Ты был прав, Боцман. У Мухи не ПТС, а нормальное предчувствие. Вот только я никогда не думал, что...

— Что «что...»? — пришел черед Боцмана подыграть.

— Что предчувствие любви, — вздохнул Артист, — приводит к тем же действиям, что и предчувствие опасности.

— Муха среди нас самый молодой, — объяснил ему Док. — Он быстрее адаптируется к новым обычаям.

Во второй 29-й квартире ребята обнаружили тайник, в котором лежали не только беглые заметки Мухи о Катке и Девке, Гноме и Шмелеве, но и план подземелий. На этом плане был нарисован Мухой и тот ход, по которому он оттуда сбежал. И не надо быть разведчиком, чтобы понять: ход, по которому можно сбежать, годится и для того, чтобы по нему прийти. А вот для того, чтобы, отправляясь в гости незваным, не напороться на засаду, предпочтительно быть разведчиком...

* * *

Боцману с Артистом хватило двухчасового наблюдения за тем сарайчиком, в котором некогда находилась запасная тачка Девки, чтобы понять: хозяева казематов сделали выводы из бегства Мухи. Телекамеры, емкостные датчики и хитрая сигнализация свидетельствовали, что ход старательно заблокирован.

— Ну что ж... Теперь все зависит от того, насколько точно Муха нарисовал свои дополнения на плане, — задумчиво проговорил Пастух, разложив чертежи и заметки Олега на столе в офисе агентства «MX плюс». — И насколько точно он понял характер этой Девки.

— Дело даже не в ней, — уточнил Док. — Дело, скорее, в самом характере этого подземного заведения. Психология тюремщиков: они максимум внимания уделяют борьбе с возможным побегом.

— Согласен. — Боцман, уже уловивший, что от него потребуется, доставал из стенного шкафа телекамеру на гибком оптоволоконном кабеле и все необходимые к ней приложения. — К тому же под землей вверх не смотрят.

* * *

Зима в тот год на северо-западе Подмосковья выдалась не очень снежной.

Снег шел часто, но небольшими порциями. Выпадет — подтает, выпадет — подтает. Поэтому перемещаться по нему было легко, не проваливаясь и почти не оставляя следов. В подсвеченном от наста предрассветном сизом сумраке бесшумно скользили четыре силуэта. Так невесомо скользят тени от фар проезжающих за деревьями редких автомашин. Сливаясь с природой, четыре смутные фигуры в зимнем камуфляже, двигающиеся с беспощадной грацией охотящихся хищников, показались бы очень странными на окраине безобидного полудачного поселка. Если бы они кому-нибудь показались. Но удивляться их странности было некому. Бесформенные фигуры тихо плыли, словно не касаясь почвы, потом замирали, концентрировались, приобретая конкретные очертания, и вдавливали себе под ноги тонкие штыри. Благодаря тому что были они сделаны из особо прочного сплава, эти тусклые вороненые «соломинки» прокалывали и просверливали наст и почву, как бумагу. Словно намеревались пустить здесь корни.

— Боцман, есть! — прошелестел голос Артиста между хрипами колготящихся и ночью радиолюбительских станций.

Одна из теней отпочковалась от воткнутого в наст «стебля» и растаяла, а на ее месте материализовалась другая фигура. Она сгустилась из смутной тучки, поводя лупоглазой, как у насекомого, головой. Потом окуляры ночного видения наклонились, и из сумки на боку фигуры выполз тонкий хоботок. Он присосался к «стеблю», влез в него и по нему нырнул вниз, под ноги.

— Пастух! Все точно, — доложил Боцман. — Вижу одного. Дремлет. Загиб через пять-шесть метров точно на север. Дверь — четыре к югу.

— Принял. Артист — десять метров на север. Док — четыре метра на юг.

— Есть, десять метров на север, — будто эхо ответило и тут же повторилось:

— Есть, четыре метра на юг.

* * *

Много чего приходится делать солдату. И бегать, и стрелять, и управлять всякой мото-теле-и электронной техникой. И, естественно, рисковать жизнью. Но самое мерзкое для солдата — то, что противнее, а может, и пострашнее даже, чем посвист пуль над втиснутой в грязь головой, — вид приготовленной к работе лопаты. Копать, закапываясь, окапываясь, откапывая и подкапывая, — страшная, мерзкая и гнусная составляющая доли солдатской. Всегда мерзкая, в любое время года и суток. Но копать ночью, зимой, в лесу, да еще так, чтобы получалось беззвучно, — это вообще адовы муки. Тем более жутко это делать в современном подмосковном лесу. У него своя кошмарная специфика. Артист выковыривал из заледеневшей прелой листвы пластмассовые бутыли, жесткие тряпки страшного вида и вызывающей рвотные позывы осклизкости, запчасти от автомашин, ошметки АГВ, холодильников, телевизоров и унитазов. Все это Артист извлекал совершенно бесшумно. Но — такова сила таланта — владеющие им чувства прорывались в эфир. Они растекались вокруг такой густой злобой, что даже кустарник сочувственно замер, опасаясь нечаянным шорохом спровоцировать свое полное искоренение.

Копать, когда от осторожности и тишины зависит вся операция, бывает поопаснее, чем разминировать стокилограммовый фугас.

— Артист, — ради психотерапии Док решил нарушить радиомолчание. — А что тебя у «Чичиков» доставало больше: пыль или грязь?

Артист сразу вспомнил и плотные, как воды Мертвого моря, клубы чеченской пыли, и скользкие, тяжелые, как тонны свежей рыбы, пласты тамошней грязи. Закон вытеснения сработал: большая ненависть погасила меньшую.

— Понял, — отозвался Артист. — Я в порядке.

Док, привыкший к грязи и нежности человечьих внутренностей, работал спокойнее. Он первым добрался до плотно слежавшихся просмоленных бревен и осторожно приподнял их комбинированными кусачками-разжимателями из арсенала спасателей МЧС. Из недр вырвался желтоватый теплый луч.

Боцман, оберегавший руки для тонкой работы с электроникой, тут же просунул в щель телекамеру на световолоконном кабеле. Осмотрев все внизу, он отложил телекамеру и достал из широко разинувшего пасть спецкофра набор зажимчиков, иголочек и проводков. Часть из них он оставил в руке, кое-что разложил по наружным кармашкам комбеза, а кое-что зажал в губах. Кивнул Доку и нырнул в узкую, дышащую теплом и табачным дымком дыру в земле.

Переводивший дух Док тут же уселся на его ноги, оставшиеся снаружи.

Часовой, располагавшийся в выдолбленной в стене нише подземного хода, был защищен мешками с песком со всех сторон. Откуда бы ни совершилось нападение — слева от ведущего к люку в сарае хода, справа ли от броневой двери подземелья, — он успевал подать сигнал тревоги и положить сколько угодно нападающих. А тревога и шум мгновенно превращали казематы Гнома в неприступную крепость. Муха в своем беглом отчете упомянул, сколько там всякого оружия. Оно, вкупе с покровительством спецслужбы, делало казематы и заключенного в них Муху недостижимыми.

Не повезло часовому. Он оказался слишком хорошо защищенным, чтобы можно было рискнуть и попытаться оставить его в живых. Мало того, с часового не сводила окуляра присобаченная на кронштейне над массивной стальной дверью телекамера. Подключившийся к ее кабелю Боцман получил ту же картинку, которая шла на монитор располагавшегося в глубине каземата диспетчера. Скоммутировав провода и отводы от портативной видеокамеры, Боцман несколько минут наблюдал на ее визире за тем, как доблестный часовой несет службу. А нес он ее прямо-таки с неестественной бдительностью. Так напряженно всматриваются и вслушиваются только перепуганные салаги. И то в первые минуты после того, как останутся на посту в одиночестве. А еще так неусыпно несут службу истовые служаки, которые теоретически чутче и бдительнее любого датчика или робота. Теоретически, потому что в жизни такие часовые не встречаются. Нудное и однообразное сидение усыпит кого угодно. Но этот часовой был иным. Нереальным. Он всматривался и вслушивался в пустоту и беззвучие подземного коридора так, будто здесь вот-вот должна была решиться вся его судьба. Так оно и было. Но ведь он не мог об этом знать! Стало быть, понял Боцман, таково в действии то самое, влюбляющее раба в хозяина снадобье, над которым трудился Гном.

«Сволочь, — мысленно обозвал его Боцман. Он уже вылез из щели. Док с предельной осторожностью зажал между бревнами рычаг, опустил их на место и понес комбинированное приспособление из арсенала спасателей Артисту. Боцман в одиночку, не столько слыша, сколько чувствуя соседство растворившихся рядом друзей, всматривался в экран и вслушивался в тишину линии связи. — Сволочь ты, Гном. Из-за тебя убивать придется!»

Вот чем плохи истовые служаки: их трудно обмануть или поймать на слабости. Их приходится убивать.

Вот чем страшно время, в которое выпало жить Боцману и его друзьям: плодимые общественными катаклизмами мафиози и отморозки ведут свои войны, втягивая в них всех. А закон суматошно мечется над схватками, как бестолковый из-за двуголовости орел. И клюет он обычно больнее не тех, кого следовало. Чтобы выжить, чтобы спасти друга, и нормальным людям приходится уподобляться тем, кто по ту сторону закона. Невелик выбор: либо спасайся беззаконием, либо погибай.

В леске чуть-чуть, еле заметно, посветлело.

«Первый, я — центральный пост, — раздался не по-ночному четкий голос в подключенном к проводам наушнике Боцмана. — Проверка связи».

«Я — Первый, — ответил откуда-то столь же бдительный голос. — Связь в порядке».

«Второй, — позвал голос с центрального поста. — Проверка связи».

Часовой на экранчике видеокамеры Боцмана машинально поправил фасолину микрофона возле губ и отозвался:

«Я — Второй. Связь в порядке. Непонятные шумы по направлению к люку».

«Понял: непонятные шумы в направлении люка. Второй, как давно эти шумы?»

«Минуты три-четыре».

«Понял. Высылаю патруль».

— Пастух! — позвал Боцман. — К Доку и Артисту идут гости.

— Понял, — ответил командир. — Вы там успели?

— Наши маленькие друзья дома, — с натугой ответил Артист, вылезая из хода и укладывая с помощью Дока бревна на место. — Ждут-с.

Боцман отвел глаза от часового в визире видеокамеры и на своем экранчике увидел, как медленно и бесшумно приотворилась на мгновение массивная дверь. Из-за нее выскользнул невысокий крепыш в светлом чистеньком летнем камуфляже. Он настороженно осмотрелся, убедился, что все безопасно и часовой на месте, потом позвал товарища. Дверь приоткрылась еще раз, вышел второй, и стальная плита за ним опять плотно закрылась.

«Четко службу несут, — подумал Боцман. — Что делает с нашими разгильдяями медицина! Страшно смотреть».

Двое патрулей по стеночке, грамотно подстраховывая друг друга, прошли мимо часового и скрылись за углом.

«Я — Второй. Патруль прошел», — доложил часовой диспетчеру.

— Артист, патрули в брониках, — сообщил Боцман. — ПМы в руках на взводе. Очень аккуратные хлопцы.

— Понял тебя, — отозвался Артист с сожалением. И у него до последней минуты была надежда обойтись без стрельбы.

"Понял, Второй... Что там у вас? Откуда свежая земля? — Встревоженный диспетчер не отключился от связи с часовым, и было слышно то, что он говорил патрулю в рацию:

— Какая еще нора?.. Крот? Какие, на хрен, могут быть сейчас кроты? Ты их видишь?.. Уверен, что это они? Февраль же, на хрен. Они спать должны!.. Тепло от ламп? Подтаяло?.. — Голос с центрального поста стал спокойнее. — Ну ладно. Понял. Возвращайтесь".

— Пастух! Они возвращаются, — доложил Боцман и, готовясь, коснулся кончиками пальцев клавиш коммутатора.

— Артист, Док! Готовы? — возникая из мрака рядом с Боцманом, спросил Пастух.

— Так точно, — опять с натугой, теперь оттого, что опять раздвигал и поднимал бревна, отозвался Артист.

— С Богом! — подал сигнал Пастух, берясь обеими руками за рычаг из титанового сплава.

Патрули встали перед камерой наблюдения, закрепленной над дверью.

За массивной сталью чуть слышно клацнул электрозамок.

Боевики вышли из поля зрения камеры и потянули дверь на себя.

Боцман пробежался пальцами по клавишам. Цепь, идущая от телекамеры над дверью в каземат, разомкнулась, и на монитор диспетчера пошла запись с видеокамеры: пустой проход, спокойно, но бдительно несущий в своей норе службу часовой.

А в реальности часовой, машинально проводивший взглядом патрулей, повернулся в ту сторону, откуда они пришли, и увидел, как из-за поворота выскользнули Артист и Док. Его рука, державшая рукоять настороженно взведенного АКМ, сжалась, его губы чуть округлились, набирая воздух для возгласа... Это было последнее движение в его жизни, потому что в тот же момент Пастух налег на рычаг, бревна перед Боцманом приподнялись и разошлись. Тут же в щель просунулся глушитель на стволе его «каштана». Три пули, выпущенные за 0,18 секунды, разворотили часовому кости между виском и ухом. Двое боевиков, бывшие в этот миг по обе стороны порога, услышали вверху шум раздвигаемых бревен. Они подняли головы и начали задирать стволы своих ПМ. Но в них уже стреляли Артист и Док, которым не нужно было больше обращать внимание на часового.

Боевики еще не успели упасть, а Боцман уже спрыгнул вниз и, распахнув дверь, бросился через проходную комнату внутрь, к диспетчерской. Благодаря плану и уточнениям Мухи он ориентировался в подземелье так, точно прослужил тут не один месяц. Внутри все оставалось по-прежнему: сработала психология тюремщиков, которые чисто формально заботятся об обороне, уделяя основное внимание предотвращению побега.

Когда Боцман ворвался на центральный пост, диспетчер, успокоенный благополучно окончившейся проверкой, возился в выдвинутом ящике письменного стола. Он доставал журнал, чтобы записать в отчет о дежурстве известие о преждевременно проснувшихся кротах.

Грохота башмаков Боцмана он почти не слышал из-за больших закрывавших уши наушников. Да и то, что слышал, мог бы принять за шаги возвращавшихся патрулей. Но чутье служаки сработало — когда Боцман миновал порог, диспетчер настороженно повернулся к нему. Ему хватило секунды, чтобы понять, что случилось, и потянуться к пистолету на поясе.

Но иногда секунда — это слишком долго.

Боцман на бегу перехватил «каштан» за глушитель и теперь, как дубиной, дотянулся им до лба охранника. Удар получился так силен, что того отбросило, и он упал на пол вместе с вращающимся креслом.

«Вот что его подкузьмило, — машинально отметил Боцман. — Кресло. Был бы стул, он бы успел достать ствол. А так подлокотники помешали. Цена комфорта».

Боцман только успел убедиться, что оглоушенный охранник жив, как появился Пастух. Он оставил возле Боцмана кофр с электронными прибамбасами, а сам поспешил дальше — в глубь подземелья. Тут же появился и Артист.

— Живой? — спросил он, видя расстроенную гримасу Боцмана.

— Живой-то живой, — ответил тот огорченно, снимая с беспамятного охранника микрофон и наушники. — Но этот тоже упертый. Вряд ли он нам что-нибудь скажет. Да и врезал я ему вроде сильновато.

— Что-нибудь скажет, — не согласился Док, появляясь из-за спины Артиста и доставая из аптечки какие-то тюбики. — Все всегда что-нибудь да говорят.

— Нам всего-то и нужно узнать, как они вызывают сюда Гнома, — утешил Боцмана Артист. — Как тут вообще и где Муха...

— Вроде бы тихо. — Сев на место диспетчера, Боцман осваивал переключатели и всматривался в черно-белые мониторы над пультом. — Одни спят, другие службу несут. Мухи нигде не видно. Ну если они и его зомбировали...

— Тихо, Боцман, тихо, — возясь со связанным языком, урезонивал его Док. Он знал, что после схватки легкий треп — лучшая разрядка. К тому же он четче, чем друзья, понимал суть экспериментов Гнома-Полянкина и не испытывал мистического страха перед угрозой корректировки личности. — Каким бы ни было внушение, но если сам «внушатель» — Гном — будет у нас, мы все сможем выправить. Все выправим. Что бы ни случилось с Мухой, Гном для нас сейчас — самый нужный человек. И вообще: не забывайте лозунг французской революции.

— Это который «Свобода! Равенство! Братство!»? — уточнил Артист.

— Нет. — Сделав «языку» укол. Док легонько похлопал его по щекам. — Тот, который: «Граждане! Встретив что-нибудь непонятное, будьте особенно осторожны. Это может быть произведением искусства!»

— Ишь... — помотал головой Артист. — А как те три «произведения» — в проходе? Может, им чем помочь?

— Там все, им уже не поможешь, — с рассеянной философичностью отозвался Док. — Они свое отжили. Не повезло.

— А ты говоришь «искусство», — непримиримо, но уже отойдя от азарта и ажиотажа боя, отозвался Боцман. — Худо дело, ребята. Я все ихние помещения просмотрел. Нету здесь Мухи.

— Может, где он, там просто телекамеры нет? — с надеждой спросил Артист.

Остальные, включая вернувшегося Пастуха, промолчали.

Нечего им было сказать. Артист не хуже их знал: тот, кто хоть однажды видел Муху в деле, уже ни за что из поля зрения его не выпустит. Тем более там, откуда он уже однажды удрал.

Глава двадцать третья. Полный облом

...В лазурном море, оставляя белые пенистые следы, петляли скутера, кудрявые от вечнозеленой растительности скалы коричневыми щербатыми откосами нависали над пляжем, а Принцесса стояла на просторном балконе, переполняя своей роскошью строгий купальник...

* * *

Когда я пришел в себя, все вокруг дребезжало и грохотало. Меня будто засунули в железную бочку и расстреливали из гранатомета. Я даже не слышал дроби, которую выбивали мои зубы. Руки мои были стянуты за спиной, а ног я не чувствовал вовсе. Только боль в голове и жуткий холод...

Как понял гораздо позже, я лежал на поддоне в транспортном самолете.

Естественно, он летел. Куда-то. Он летел очень долго, так что я успел несколько раз качнуться на зыбких качелях бреда, то забываясь, то снова приходя в себя, пока не очнулся окончательно. Сил дрожать уже не было. Я просто пребывал внутри замерзшего до полной потери чувствительности тела и думал о том мужике, которого оставил тысячу лет назад промерзать в багажнике. «Боже, — думал я, — дай мне выпутаться сейчас, и я больше никогда не вляпаюсь! Я никогда никого больше и пальцем не трону. Вот расплачусь с теми, кто меня мучает, и больше — никогда!.. А все-таки слишком уж пунктуально Ты воздаешь за каждую мою оплошность — не может быть, чтобы он тогда лежал в багажнике целые сутки!»

Через вечность с небольшим мое тело-скафандр кто-то поднял, несмотря на то что тряска и грохот вокруг продолжались, и куда-то потащил. Очень было страшно: если моим плечом или ногой заденут какой-нибудь косяк, то моя конечность с хрустом отвалится, и через образовавшуюся дыру холод доберется до мозга, в котором еще пульсировала теплая боль, эта слабо скулящая боль — единственное, что осталось от меня живого. Несущие говорили между собой до того невнятно, что я не мог понять ни слова. Впрочем, не очень и пытался.

Больше внимания приходилось уделять дыханию: ребра так задубели, что грудная клетка совершенно перестала раздвигаться. Воздух приходилось откусывать по чуть-чуть, обсасывать, а потом осторожно глотать. Но тряска и грохот, кажется, кончились совсем.

Потом вдруг вокруг стало светло и тепло, боль осталась, но сделалась упоительно живой.

«Боже, — думал я, смакуя эту боль, — спасибо за то, что Ты наконец-то сделал меня мазохистом!»

Потом меня пытались отвлечь от этого удовольствия, тормоша, раздевая и протирая какой-то едкой и вонючей гадостью. Потом мне вливали в глотку не менее противное обжигающее пойло. Но я совершенно не сопротивлялся, понимая, что не заслуживаю больше права на сопротивление. Я обязан терпеть все, к чему Он меня приговорил. И видимо, я правильно себя вел, потому что вскоре мне было даровано сладкое и нежное покачивание в лазурных водах рядом с манящим, но недосягаемым телом Принцессы.

Потом палачи попытались все это у меня отобрать. И я начал осторожно, стараясь не перешагнуть невзначай пределов необходимой обороны, сопротивляться: боясь наказания, я все-таки отваживался сжимать разбухшие веки. Меня били по щекам, но я упрямо жмурился, пока не услышал голос При.

Она звала на помощь, и я вскинулся, пытаясь ее разглядеть.

Обман, опять обман! Ее нигде не было. А подняться мне не дала тяжесть на плечах.

— ...Куда я его потащу, обмороженного?! — резко гаркнул кому-то, кто стоял за моим изголовьем, бородатый горбоносый мужик, стоявший у изножья старозаветной кровати с высокими трубчатыми железными спинками. Заметив мой взгляд, горбоносый осекся и, бросив: «Вон, лупает глазами ваш поросенок!» — ушел в распахнутую дверь.

Зря он это сказал. Если уж ты чувствуешь, что раздосадован, то лучше не выпуливать свою энергию в крик, а сосредоточиться на молчании. Я вспомнил все. Одно его слово, словно включив во мне некую реакцию, в мгновение ока привело меня в чувство. Одно-единственное слово. Но какое!

Поросенок.

Так называют человека, которого берут с собой на акцию, чтобы там его и оставить, мертвого, как ложный след. Ай да покупатели! Они не только само оружие купили, но в качестве бесплатного, а возможно, оплаченного приложения — и того, кто им якобы воспользовался. Понятно, почему негодовал горбоносый: обмороженный, неспособный самостоятельно передвигаться человек смотрелся в этом амплуа слишком уж подозрительно. Это обнадеживало. Я, пока мне не вкололи чего-то еще, задрал голову, стараясь увидеть того, кто стоял у моей головы.

Разглядел.

Каток. Подполковник Катков в парадном мундире при всех регалиях. А орденов-то у него, орденов...

«Это просто такая полоса, — успокаивал я себя, обмякая. — То везло и везло, а теперь — не везет. Все-таки Он мне уже очень много дал: Принцессу, приключения, деньги. А теперь дает другим. Все справедливо. Видимо, я где-то переусердствовал, превысил, посвоевольничал. Вот Он и осерчал. Но, похоже, еще не потерял надежды. Потому что, если бы Он махнул на меня рукой, меня бы уже поджаривали. Но Он зачем-то оставил меня в живых и позволяет им меня мучить. Наверное, хочет, чтобы я что-то понял. Примем за основу, что я должен понять нечто. Каток...» Тут я уплыл в беспамятство, но и там, в беспамятстве, помнил: Каток!

Зачем Он пересек меня с ним? Допустим, что есть только два варианта.

На ангела этот тип — Катков, Артемов, неважно — никак не похож. Значит, он — от Его Оппонента... В младые годы меня изрядно напичкали атеистическим фанатизмом. Сами рассуждения о Боге и Дьяволе я привык считать... неприличными, что ли? Это настолько в меня въелось, что до сих пор вслух я не отважусь произнести нечто более откровенное, нежели: «В этом что-то есть». Зато про себя я давно понял: воюя за свою жизнь, непременно нужно отдавать себе отчет, на чьей ты стороне. Без этого своих от чужих не отличишь и будешь болтаться, как дерьмо в проруби. Не говорю, что я уже все усвоил в этой области. Но мне легче: думаю только за себя. В силу невеликого ума действую методом «тыка». Сделал — посмотрел: ага, прошел номер. Значит, правильно. А если вслед за действием тебе врезали, значит, не туда полез. Это порой очень болезненно, но и наглядно. Вот и сейчас, стоило мне сосредоточиться на попытке понять Его волю при данных обстоятельствах, сразу боль в измочаленном теле куда-то отступила, а в мыслях начал наводиться порядок.

Вспомнилось зачем-то, что кличка Каток может быть не только от фамилии, не только от того, чем асфальт вминают и накатывают.

Но и от очень скользкого места.

— ...с этими горцами. В бою ему цены нет, но как закусит удила, так несет, что ни попадя. Ты, Муха, в сознании? Понял, о чем он сказал? — Каток говорил участливо. Ему в сейчас белый халат на плечи — и готов киношный отец-командир, пришедший проведать израненного героя. Только наручники, которыми прикованы мои руки к железной раме кровати, в эту пастораль не вписываются. — Муха, ты в себе? Или как лучше — по имени? Олег? Нехай так.

— Пи-ить, — сказал я сипло. Мол, ты сначала мне дай, а уж потом я на тебя буду реагировать.

Пока он булькал чем-то за моей головой, я попытался сформулировать контрольный вопрос. Если я Его понял правильно, то Каток сейчас начнет меня искушать. Хотя на кой искушать поросенка? С поросенком все просто: приволоки на место и всади пулю. Значит, другой вариант. Оппонент будет мучить. За грехи. Понимая это как расплату. За умыкнутые у Гнома штучки-дрючки, например. Логично? Но непрактично: поросенок после пыток никого ни в чем не убедит. Бессмыслица.

— На. Осторожно... — В стакане, который поднес к моим губам Каток, оказалось вино. Божественно вкусное, с кислинкой.

Пропустив через шершавое горло несколько глотков, я ощутил себя на вершине блаженства. Понял это как знак: я на правильном пути.

— Ну что, Олег, способен побеседовать?

— Непременно. Почем винцо брали?

— Ситуация такая. Ты действительно планировался на роль поросенка.

Собственно, ты сам в нее влез — тогда, в Шереметьеве. Когда вместо того, чтобы спокойно отвезти то, что тебе дали, занялся самодеятельностью.

Видишь, я с тобой откровенен...

— Спасибо за доверие. Постараюсь оправдать.

— Не дерзи. Ты мне нужен, но дерзости я не люблю. Выбор, Олег, у тебя невелик. Либо поросенок... И не обольщайся: приведем тебя в порядок, доставим на место без всякого твоего участия. Как в лучших домах. Кстати, официально ты уже давным-давно в Тбилиси — по всем документам прилетел тем самым рейсом, с которого сбежал. Помнишь? Десятки свидетелей видели, как ты проходил регистрацию и паспортный контроль в Шереметьеве, есть и те, кто видел тебя здесь, в зале прилета. А кто тебя видел в Москве в декабре — январе? А никто. Так что выбирай. Второй вариант такой... А чтоб ты убедился, что хоть я и веду свою игру, но козырями не пренебрегаю, послушай.

Он достал откуда-то диктофон и нажал кнопку.

«Олег, любимый, у нас все в порядке. Елена и Света со мной. Пока мы у Девки. Нам такое пришлось пережить... — Я услышал, как При всхлипнула. — Но сейчас все хорошо. Они говорят, что дальше все зависит от тебя. Боцман поправляется. Мне дали задаток для тебя — сто тысяч. Они в надежном месте, которое ты мне показывал... Постарайся, милый. Я очень тебя люблю, очень скучаю... Все?» Щелчок, как топор по нежной ниточке.

— Понял? Пока твои бабы еще не заложницы. Просто они у Девки в гостях.

Там подходящие условия для сестры Принцессы, специалисты. Ты сам в это дело влез, чем усугубил и их ситуацию. Что ты влип — твоя собственная заслуга.

Никто тебя не тянул торговлей оружием заниматься... Ну ладно, ладно. Чего уж теперь. Но классно мы к тебе этого Шмелева подвели, да? Ты ведь до последнего мгновения ничего не понял. САИП не любит ультиматумов и умеет ждать своего часа. Итак, теперь ты мне нужен. Говорю подробно, чтобы ты понимал логику и видел, чего хочу я. Это тебе поможет мне поверить.

Во-первых, не по важности, а по порядку: ты у нас уже несколько дней. Все, что мог и знал, ты нам рассказал. Ты об этом помнить не можешь, психотропами тебя Гном накачал под завязку. Но главное — секретов от нас у тебя уже нет.

Каток, говоря, внимательно следил за мной. Этим он похож на Пастуха.

Кстати, а на кой При мне о Боцмане сообщила? Тот тоже, говоря, думал не о том, что говорит, а о том, как его воспринимает слушающий. А последнее слово «все?» у При прозвучало иначе, чем прочий, плаксивый, текст.

Прозвучало так, точно она много раз повторяла одно и то же и это ей до смерти надоело. Стало быть, она с Катком заодно. Вот почему нас с ней оставили в покое, пока готовились другие составляющие операции... Что-то меня повело, мысли начали расплываться. Каток увидел, как у меня закатываются глаза, и заботливо дал еще отхлебнуть вина.

— Успокойся. Ничего страшного, ребята твои в безопасности, баба твоя от тебя без ума. Все тебя ждут... Во-вторых... Ты следишь за моей мыслью?

Ты достаточно опытный исполнитель, такого расходовать на одну дезинформацию глупо. Ты прошел такой отбор, что от тебя может быть гораздо больший прок.

В-третьих, ты психически здоров. Несмотря на склонность к рискованным авантюрам, у тебя нет скрытых суицидальных мотивов, как меня заверили специалисты. Перспективен, короче. В-четвертых, и в главных на сегодня: ты хорошо управляешься с той самой установкой, которую «продал» черножопым. Мы тут попробовали хронометраж, оказалось, что у нас сейчас нет под рукой человека, который бы надежно укладывался в то время, которое показал на испытаниях ты. Не выяснил пока, откуда у тебя этот навык, но это и неважно.

Все понял? Резюмирую: если ты фордыбачишь — смерть, как поросенку. Имя твое оглашается как имя наемника-террориста, следствие, естественно, работает и с твоей матерью, и с твоими друзьями, которым очень, очень трудно будет доказать свою непричастность. Естественно, все твои накопления-квартиры конфискуются, мать в нищете. Впрочем, она вряд ли такую твою славу переживет. С Принцессой тоже в этом случае придется кончать, потому что она слишком много знает о твоей связи со мной. И до сих пор, кстати, от тебя без ума. Чем это, интересно, ты ее так завлек? Неужели ей нравится зверский секс? Короче, ты хорошо все понял? Ситуация-то простенькая... А вот другой вариант, не поросячий. Ты мне помогаешь устранить одного хорошо охраняемого типа. Имеешь с этого гарантию полной неприкосновенности после операции и еще сто тысяч долларов. Ты понял? У Принцессы уже твой задаток в сто тысяч, и еще сто. Затем, если мы сработаемся, тебя ждет интересная и очень выгодная работа на меня. С правом ухода на пенсию, когда пожелаешь.

Выбирай!

— А чего тут выбирать? И так все ясно, — прохрипел я. — Попить дайте.

Я так и лучился радостью: Каток меня искушал, значит, я сразу понял Его правильно. Конечно, с Ним бывает непросто. Но уж если ты сумел на Его волну правильно настроиться, Он всегда вместе с проблемой даст и ее решение. Всегда. Нужно только за первым разглядеть и второе. Без выбора.

— Вижу, что мы не ошиблись в тебе, — удовлетворенно расслабился Каток.

— За что я вас, солдат фортуны, уважаю, — не разводите антимоний. Деньги на бочку — и кончен базар.

Я знаю, с кем они «не ошиблись». Принцесса видела меня насквозь. И мою тревожность, и тоску по деньгам, и, само собой, неодолимость тяги к ней самой. Вот только о Нем они, включая Принцессу, ничего не знали. В их системе координат такого фактора не было. Что и давало мне шанс.

— Кого надо устранить? — спросил я. — Еще пить.

— Пожалуйста. Это неважно кого. Не Ельцина. Но тоже одного из предателей, президентствующего в одном из обломков Советского Союза. Ради личной власти раздоры и нищету плодит, людей в тюрьмы сажает. Очень, кстати, непопулярен в народе. Распихал оппозицию по тюрьмам... — Каток заметил, что я чуть поморщился, и поспешил уточнить:

— Знаю, что для тебя подобное — мура, но это нельзя не учитывать при подготовке операции.

Поддержка местного населения многое решает. Ты, к слову, склонен недооценивать морально-политические факторы, а зря. Я вот присягал СССР, и я этой присяге верен. Да, при этом я умею выгадывать и личную пользу. Но это — вторичное. Главное — верность присяге. Ладно, вот тебе еще таблетка.

Отсыпайся пока, набирайся сил. Времени у нас в обрез.

— Подполковник, — спросил я, чуть-чуть играя немощность, — какое число?

— Седьмое февраля. Почти трое суток, — понял он, что меня интересовало. — Но ничего серьезного. Без сотрясений и переломов. Все, что ты украл у Гнома, уже на месте. Отдыхай спокойно.

* * *

Погружаясь в дрему, я успел заказать своему подсознанию вопрос: насколько я должен рисковать? И очнулся с четкой фразой на языке:

— Пусть сами разбираются.

— Что? — спросил Каток. — Кто разбирается? С чем?

— Не знаю... Приснилось что-то, — ответил я сразу и вполне искренне, а потом вспомнил, и понял что это и есть ответ.

Это покушение — не моя игра. Горцы решают свои проблемы так, как им суждено. Не мне в их дела соваться. Тут Он лучше знает. А вот Каток и его козни — моя проблема. Ба, а кто это с ним рядом, кто к нам пришел? Юрий Юрьевич к нам пришел. Стоп! Меня везли на самолете. Значит, и он летел с самого начала, голубок.

— Ладно, не важно, — сказал Каток. — Хотя и в жилу... Вы знакомы, но познакомьтесь заново: майор Лапиков Василий Николаевич.

— Привет, — ощерился Лапиков. — Ну и как тебе Принцесса? Ротиком она...

— Майор! — прикрикнул Каток, и Лапиков, погано щерясь, умолк. А он, похоже, ревнует всерьез. С чего бы это, если она с ними? Впрочем, я бы на его месте тоже все равно ревновал. Зато на своем мне не до этого.

— Встать можешь? — участливо спросил Каток.

— Попробую...

Наручников уже не было. Я осторожно, демонстрируя муки и героическое их преодоление, сел и краем глаза заметил, что наручники остались на месте, на спинке кровати, просто их расстегнули. Машинально поерзал ягодицами по мятой простыне: все вроде бы на месте. Все-таки моя система заначек — «авось сгодится» — себя оправдывает. Кто всерьез осматривает раненого поросенка? Никому-то это не надо...

Встал, не стесняясь своей наготы. Головокружение все еще ощущалось, но быстро проходило. Юрий Юрьевич, он же майор Лапиков, смотрел на меня прищурясь. Молчал, демонстрируя, что работать будет с тем, с кем ему приказано. Интересно, за сколько майор подчиняется в таких делах подполковнику? Если мне, бывшему лейтенанту, двести кусков отвешивают, то уж майору никак не меньше полумиллиона пообещали, а? Или у них уравниловка?

Все равно: откуда такие деньги? Не от «Резо-гарантиии» ли? Ладно, все тайное рано или поздно проясняется. Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе. Как говорит При, из школы запомнилось.

«Принце-ес-са», — мысленно обратился я к ней и невольно заулыбался.

— Что? Приятно вернуться в строй? — хмуро порадовался за меня Каток.

Человек-загадка. Он не крутил и не лукавил, каждое сказанное им слово было искренним. Но то, что он недоговаривал, полностью меняло смысл произнесенного. И гадать бесполезно.

— Ладно, одевайся, Олег, и — на инструктаж.

Они вышли, а я, чувствуя затылком наблюдение за собой, постепенно осваивая собственное тело, от которого порядком успел отвыкнуть, принялся плавно натягивать солдатское белье, потом камуфляж. Повезло: шмотье было всего на размер-другой больше, чем надо. Я и без зеркала знал, каким доходягой с тонкой болтающейся в просторном воротнике шеей сейчас выгляжу.

Это было бы просто прекрасно, если бы я таким просто выглядел, если бы на самом деле я был полон сил... Но, к сожалению, я таким доходягой и являлся.

Как сейчас моя форма соответствовала моему содержанию — так ей этого еще никогда не удавалось. И совершенно я не помнил, что со мной происходило в эти дни. В памяти все было подряд: проложенная в снегу дорога, взрыв, пшикающий мне в лицо Шмелев, самолетный грохот и холод, а потом все, я — уже тут...

Что с ребятами? Почему При сказала о Боцмане? И почему ей позволили о нем сказать? Или — велели? Голова пухла и кружилась.

Дверь в мою камеру была распахнута, сквозь нее доносился гомон мужских голосов. Прежде чем выйти на люди, я пару раз присел и поизгибался. Нет, ныне я не боец.

Пошел на голоса, придерживаясь стенки, но стараясь не переигрывать.

Свет тут, в большой, метров в двадцать пять, комнате был ярок, так что я вполне естественно прищурился, как бы маскируя неуверенность движений.

Никаких окон. Подвал? Сидело вокруг стола, вместе с Катком и Лапиковым, человек десять. Все приумолкли, оглянувшись на меня. Ба, сколько знакомых лиц. Тут и Барсик, которого я запомнил по встрече в казематах у Гнома. Мой сувенир здорово перекосил ему рожу. Тут и две дамы — Лариса Курбанова и Зоя Матвеевна Каткова. Еще какие-то знакомые рожи. Все в камуфляже. У всех глаза блестят предвкушающе.

— А вот и Олег, позывной Муха, — представил меня собравшимся Катков. — Наш стрелок-наводчик ПТУРСа. Садись, Муха, где тебе удобнее. Начинаем.

Руководит операцией Чапай. — Он кивнул на Василия Лапикова, и тот встал, развернул на столе карту.

Ксерокопия плана города. Названия замазаны. Но не Москва, хотя речка имеется. Судя по пунктирчику со стрелками, показывающими направление движения объекта, мосты, с которыми вечно в таких операциях масса проблем, здесь особой роли не играют: полкарты занимает лесной массив. Или парк.

— Итак, — уверенно начал, откашлявшись, Чапай, — сегодня девятое февраля. Восемь пятнадцать. Сверили часы? Начало операции приблизительно в двадцать три — двадцать три тридцать. Выдвижение на закрытую позицию, — он обвел кончиком ручки какой-то значок — то ли строение, то ли памятник в глубине парка, примерно в километре от пунктира маршрута, — к двадцати двум сорока пяти. Базу покидаем в двадцать один тридцать. Помимо нашей группы, вспомогательно-страховочной, действует основная, состоящая из местного населения. Она сосредоточивается тоже в двадцать два тридцать вот здесь, справа по ходу движения объекта.

За десять-пятнадцать минут перед проездом объекта, как положено, охрана проверяет трассу. После их осмотра, по сигналу, основная группа занимает огневую позицию здесь. Мы одновременно — вот здесь, справа и дальше по ходу движения объекта. Объект находится в бронированном «мерседесе». «Мерседес-600», 1995 года выпуска. Салон — бронированная капсула. Конструкция колес дает возможность машине двигаться и после поражения шин стрелковым оружием. Такой «мерседес» мы проверяли на подмосковном полигоне: «мухи» и другие РПГ разносят его вдребезги. Если умело целиться, впрочем.

Далее. Объект сопровождают два-три джипа. Эти машины тоже укреплены броней, но кустарно. Легко нейтрализуются гранатами из подствольника. Даже с ослабленными, не кумулятивными зарядами.

Трасса представляет собой отлично освещенный прямой участок бульвара вдоль лесопарковой зоны. Прожектор, установленный вот здесь, на границе сквера, где будет находиться основная группа, не только высветит цель, но и ослепит охрану. Прилегающий к трассе рельеф города сложный, много горбатых улочек... Машины с бойцами первой группы курсируют по крутым закоулкам здесь и здесь, мы — здесь. — Лапиков водил ручкой по карте, явно упиваясь своим полководческим даром. Неужели все это в них оттого, что не навоевались в натуре? — Маршруты и укрытия выбраны таким образом, чтобы можно было по сигналу рации в нужный момент быстро оказаться в нужном месте и чтобы служба безопасности, проверяющая трассу, не смогла заметить концентрации наших сил.

Задача основной группы: остановить и уничтожить объект, используя стрелковое оружие и «мухи». Или как минимум отсечь машину объекта от охраны, используя разницу в броневом оснащении. Работают местные по-афгански. Часть их прошла обкатку в Чечне, поэтому привыкла именно к этому методу. Он прекрасно зарекомендовал себя при нападениях на колонны.

Начинают огонь самые опытные стрелки. Они выявляют цель и бьют по ней из автоматов трассирующими. Затем гранатометчики лупят по обозначенной трассерами машине.

Также предусматривается возможность минирования полотна дороги, но это не наша забота. Наша задача: если основная группа справляется, никак не выдать своего присутствия и тихо отойти к точке эвакуации. Вот она, позади беседки. Если нет, если объект с охраной или без нее прорывается мимо местных, мы должны уничтожить его сами. Порядок обычный: весь огонь концентрируется на объекте. Охрана игнорируется.

Наша диспозиция на огневом рубеже. На правом фланге установка ПТУРС, которую прикрывают Барсик и я лично. ПТУРСом управляет Муха. Ваша задача, Олег: поймать объект в прицел, едва он покажется вот здесь, на выезде с улицы... Кхм, с улицы, значит. Сначала вы, вне зависимости от действий и результатов основной группы, используете трехсотметровую ракету. Затем Барсик перезаряжает установку, а вы следите за объектом. Если объект по какой-либо причине все же прорывается в своем «мерседесе» или пересаживается в другой транспорт, вы ловите соответствующую цель и производите пуск километрового снаряда. Ясно?

— Так точно! — солидно кивнул Барсик, почесав то место, на котором у него до последней встречи со мной в коридоре каземата была бровь.

— В общих чертах, — кивнул и я.

— Вопросы потом. Далее: в центре и левый фланг — Чара и?.. Ммм? — наш Чапай-Лапиков представил Зою Каткову и выжидательно уставился на кряжистого мужика напротив себя. Тот буркнул:

«Майор». — И Майор. Общаемся только по позывным. Чара и Майор полностью дублируют основную группу. Кура, — Лапиков кивнул Ларисе, — и э-э... Чубчик прикрывают тыл и запасной путь отхода — вот этот проезд на перпендикулярную трассе улицу. Николай и Ходок — водители, охраняют транспорт и страхуют с тыла. Задачи на сегодня: подгонка и пристрелка оружия, заучивание кодовых выражений. Барсик и Муха — тренировка сборки-разборки, наводки и перезарядки комплекса. Николай и Ходок — подготовка автомашины. Вопросы есть?

— Язык? — спросил самый младший из нас по возрасту с позывным Николай.

— Русский. У основной группы — тоже.

Я не знал, что делать. То ли они не брали в расчет то, о чем подумал я, то ли майор, очевидно давно уже не проводивший инструктажей и поэтому настроенный по-лекторски, попросту забыл. А может, они ждут, замечу ли я.

Ради, к примеру, проверки искренности моей готовности к сотрудничеству.

Но ведь я не совсем в себе пока, так что тоже должен бы упустить...

И еще непонятно: зачем они ставят меня вместе с Барсиком? Он словно специально демонстрировал мне еще багровеющий рваный рубец. Какой врач его пользовал, что даже немного не пригладил? Похоже, благодарности за то, что остался зрячим, он ко мне не испытывал. Вот недостаток оставления противников в живых. Один понимает, что его пожалели, и благодарен, а другой еще злее делается. Барсик явно был далек от благодарности. А нас на огневой рубеж вместе ставят. Нет, раз я зачислен в поросята — не выйти мне из этой роли. Ладно, попробуем все же высунуться.

— Разрешите, Чапай? — спросил я той модификацией своего голоса, которая ближе всего к писклявой немощи. Барсика, баб и начальство мне уже не обмануть, но для остальных образ занудливой малявки можно исполнить. — Времени на то, чтобы успокоить дыхание, может не быть. А у нас с Барсиком два ПТУРСа, компьютер, аккумулятор, ПУ — пусковая установка, камера и личное оружие. Плюс условия пересеченной местности в темном лесу и сборка комплекса в потемках под кустом.

Наш Чапай машинально обернулся на Катка, но тот подчеркнуто с интересом уставился в карту, будто впервые ее видел. Давал майору шанс проявить свой командирский гений.

— Так. Хотите сказать, что вдвоем не справитесь?

— Почему? Справимся. Только к утру. — И уж чтобы совсем быть понятным, занудливо добавил:

— Вероятно, объект за это время уедет.

Я не стеснялся поиздеваться над начальником, потому что хотел выглядеть для окружающих писклявым умником-занудой. Таких не любят, с такими общаться стараются поменьше и следят за ними только в силу общей необходимости. И если Лапиков вдруг решит проявить бдительность, по отношению к израненному недомерку она очень будет походить на мстительность.

— Дело в том, что первоначально ПТУРС должен был быть в основной группе, — зачем-то начал оправдываться хренов Чапай. — Так сколько, по-вашему, нужно людей?

— Для переноски... — Я начал поучающе загибать пальцы, едва удержавшись, чтобы не загундеть: «пегеноски». — Аккумулятор и камера — один человек, компьютер — второй, снаряды — третий, ПУ — четвертый. Для сборки и соединения, пока я буду наводить и вводить в компьютер абрис местности, понадобятся трое. Мне в переноске участвовать нельзя, чтобы потом руки не дрожали.

Никто не выглядит идиотски, как командир, который только что подробно изложил диспозицию, оказавшуюся ни к черту не годной. Раз Чапай оскандалился, то почти каждый — кроме дам, которые молчали с серьезными минами, — решил предложить свою версию. Полчаса шел базар о том, кому что нести, где кому стоять и что делать. Я по ходу дела подбавлял жару, внося раздор ехидством и занудством. Нет, кроме шуток. В какой-то момент мне даже стало обидно: такая операция и так бездарно организована. Музыканта коробит от фальши даже его конкурентов. Но, с другой стороны, люди, способные организовать покушение как следует, как правило, ими почему-то и не занимаются. Такой парадокс. Может, они и так, без покушений, счастливы? Но дрязги за столом — это еще сущие цветочки. Ягодок мои соратники вкусили, когда мы начали тренироваться подносить-подключать, вставляя разъемы на ощупь, как бы в полной темени. А ведь в реальности мало вставить, компьютер не баба, там еще и винтики нужно прикрутить. Тонкой маленькой отверточкой.

В итоге, когда пришло время обеда, мои помощники были взмылены и злы на меня, как собаки. Солдатский ум короток. Он хоть и знает, что чем тяжелее в учении, тем легче выжить в бою, все равно к практической реализации этой мудрости относится без восторга. Готов довольствоваться простым «сойдет».

Это интернационально. Вот почему противней сержанта-погонялы, в роли которого я выступал, человека нету. А Каток прохаживался по лужайке возле взлетно-посадочной полосы, где мы тренировались, смотрел, как я выслуживаюсь, и радовался. Только вот где, в какой стране этот аэродром, на какой он базе, российской или иностранной, я догадаться никак не мог. Да мне это было и без разницы. Кому бы ни принадлежали окружавшие базу горы — не мои они были. Не мне и в их дележе участвовать.

Посторонних разговоров между нами почти не было.

Только Барсик, когда помогал выбрать в гараже аккумулятор, напомнил:

— За мной должок, Муха.

— Я не настаиваю, можешь забыть.

— Не-ет, не забуду!

В общем, не расслабляйся, мол...

Дурачок, да у меня и так зуб на зуб не попадает.

Потом Майор, по возрасту и комплекции не иначе как капитан, а по повадкам — лихой каратист, спросил меня заговорщически:

— Тебе сколько посулили?

— Двести, — буркнул я, тоже опасливо оглянувшись.

Он кивнул, подтверждая, что и ему обещано столько же.

— Задаток дали? Теперь кивнул я.

— Думаешь, не обманут? — выпытывал он. Я пожал плечами:

— Я все равно приперт. Мне деваться некуда. Хватило ума не выдавать своего отношения к посулам Катка.

— А-а-а, — протянул Майор сочувственно и, явно желая похвастаться, спросил:

— Хочешь посмотреть, ради кого я подписался?

— Хочу, — удивленно согласился я.

Но по-настоящему я удивился, когда он показал мне цветной снимок. На нем, с нежной улыбкой сорокалетнего ангелочка, позировала Девка. Сидела в расстегайчике, из-под которого выглядывал бюстгальтер, стянувший пухлые грудки. В сбруе ее бюст выглядел гораздо соблазнительнее, чем без. Но все равно Майор смотрел на снимок с каким-то слишком уж завороженным любованием. И тут до меня вдруг дошло: так он же на нее замкнут!

— Ну как она? — Майор с трудом оторвал глаза от снимка и посмотрел на меня так, что улыбка моя тут же стала восхищенной:

— Блеск! Богиня! Кто это?

— Так. Невеста. — Он, как ростовщик золото, засунул снимок в целлофановый пакет и спрятал за пазуху. — Такие женщины только раз в жизни встречаются.

— Так это она тебя послала сюда?

— Зачем? — Он всерьез обиделся. — Я сам попросил. Скажи, говорю, что мне для тебя сделать? Ей и объяснять не пришлось. Только пальчиком своим милым показала, я сразу все просек. На двести тыщ баксов куплю ей знаешь что?

— Что?

— А что она захочет, то и куплю! — И он заржал.

А меня озарило.

Я кинулся проверять, как там Барсик мается с винтиками у штепсельных разъемов компьютера, и между делом спросил:

— У тебя-то хоть снимок ее есть?

— А то как же! — гордо ответил он, и в самом деле походя своей безбровостью на много повоевавшего кота.

— Покажи?

— Ага, завидуешь? — Он ощерился и достал из-за пазухи уже знакомый снимок. Точно такой же, как у Майора.

Не знаю, что бы я с ним сделал, если бы на снимке оказалась При. Но это я понял только тогда, когда напряжение схлынуло. Обошлось. Далее я подошел к майору Лапикову. Вот захотелось мне все выяснить сразу, на месте, хоть убей.

— Товарищ Чапай, разрешите обратиться?

— Чего тебе? — На сегодня он был сыт моими обращениями по горло.

— Может, нам лучше на сборку кого-то из баб поставить? Чару или Куру?

У них руки тоньше, пальцы ловчее и аккуратнее. Боюсь, Барсик всю резьбу винтикам сорвет.

— М-да? Не знаю, не знаю.

— Товарищ Чапай, а у вас ее фото с собой есть? — неожиданно выпалил я.

И он знакомо ощерился. Вот удивительно одинаковый у них в эти мгновения был оскал. Будто их к нему специально приучали.

— А как же! Хочешь посмотреть?

— Так точно, хочу.

— Ну смотри. Только недолго.

Но смотрел, конечно, большей частью он сам. Уставился, как влюбленный кролик на сытого удава. Девка и в самом деле казалась на снимке сытой до отрыжки. Мне стало очень интересно, на кого же тогда замкнули ее саму? У Чары — Зои Катковой был снимок, естественно, Каткова, а у Куры — Ларисы — тоже Девки.

Она, показав мне его, спросила, как у проверенного боевого товарища:

— Как думаешь, кого мочим?

— Ума не приложу, — поосторожничал я. И тут прорезался Чубчик, улыбчивый, казацкого вида парень, который до этого прислушивался к нам, пыхтя над установкой снаряда в направляющих. Родич Шмелева явно не учел, что собирать всю его музыку будут не посреди лаборатории. Сырая конструкция, сырая.

— Вазиани это, — кивнул он на полосу. — Старая запасная полоса.

Основная, где наша база, — вон там, за горкой.

Мы переглянулись с Ларисой и уставились на Чубчика, давая понять, что название нам ничего не говорит. Плюс разношерстной команды в том, что каждого судьба по своему маршруту носила — суммарный опыт больше. А для Катка хорошо, что если исчезнут люди, — там, дома, никто между их исчезновениями связи не обнаружит. Чубчик, уловив наше недоумение, объяснил понятнее:

— Тбилиси это. Грузия.

Ох, е... Мог ведь и сам я догадаться — по участию во всей этой бодяге Каткова. Ему, видать, мало показалось тех давнишних саперных лопаток...

— Ты смотри, — небрежно сплюнула Лариса, — жалко мужика.

Как будто она уже стояла возле гроба объекта. Но гадать действительно было не о чем. Шансов Каток и его наниматели-спонсоры Шеварднадзе не оставили. При такой ораве, которую они собрали, им лишь бы до огневого рубежа добраться. Я видел, как они оружие пристреливали. Не новички. И повадки такие...

Пожалуй, мне не то что в нынешнем состоянии, но и в лучшие свои дни больше, чем с двумя, наверно, и не справиться...

Если и в первой группе такие же — быть сваре за грузинский престол...

Врать не буду: созрел у меня один планчик... Правда, профессионал меня поймет: жалко было задумку Катка портить. Страсть хотелось посмотреть, как дело пойдет и чем кончится. Кто знает, месяца три назад, может, и я бы на такое дело да за такие бабки тоже с удовольствием бы подписался.

Но сейчас не судьба. Все за меня, окончательно и бесповоротно, решил Он. Руками заговорщиков.

Каток ведь сам, своей попыткой использовать меня втемную в деле купли-продажи оружия, лишил меня всякого выбора. Снаряды-то эти, два оставшихся, я нейтрализовал еще в гараже продавца. Навестись-то они еще, может, и наведутся, только вот взлететь — ну никак. Вот этому — саботажу с ракетными запалами — меня действительно учили. А вот восстановлению их после собственных шкодливых ручонок — нет. Признаться в порче ценного оборудования я не мог: в этом случае я сразу, мгновенно, становился Каткову совершенно не нужен.

Короче, у Него осечек не бывает. Если уж Он решил, что кому-то невпротык, то рыпаться — пустые хлопоты. Кому пришел срок — тот и на арбузной корке шею сломает. А кому еще жить, того и ПТУРСом не возьмешь.

Я ума не мог приложить, как бывший политбюрошник выпутается на этот раз, но, похоже, Он пока на его стороне. Да и мне ведь тоже, спасаясь самому, придется волей-неволей спасать и его. Потому что идти в тот лесок с неисправными снарядами — для меня однозначное самоубийство. Даже если бы они и отказались от идеи с поросенком, тут же бы опять о ней вспомнили. Но непонятно: на кой Катку и его нанимателям через мой труп след на Россию выводить? Доказать, что я в подготовке покушения участвовал, — нечего делать. Сам купил, сам привез, сам продемонстрировал. Не удивлюсь, если, когда я с установкой возился возле Абрамцева, меня тайком фотографировали или даже на видео снимали. Но что это Катку дает? Политика. Хрен поймешь.

Обедали мы врозь: рядовой состав, то есть подчиненные вроде меня, — в большой комнате бункера, за тем столом, где карту города рассматривали, а начальство — Чапай с Катком и еще один подполковник-летчик — в маленькой комнате. Рядом с той, где я очнулся. Там же и все оружие хранилось до поры.

Внешне я продолжал выглядеть не очень. Поэтому, похлебав борщеца, решил, что самый момент попробовать внести здоровую ревность в сплоченный совместными трудами коллектив.

— Слышь, Чубчик, — позвал я тихонько. — А у тебя ее фотка есть?

— Ну! — ответил он, дожевывая.

— Покажи, а?

— Зачем?

— У меня-то нет, — пожаловался я. И это его растопило. Уж так ему стало жалко меня, обделенного, что он достал и показал мне снимок Девки, не выпуская, впрочем, из рук.

Я, естественно, понадеялся, что остальные отреагируют. Но такой реакции я не ожидал. Каждый достал свой снимок и, молитвенно жуя, уставился в него чуть ли не со слезами.

Никакой ревности, никакой драки.

— Лар, — позвал я сидевшую справа от меня Курбанову. — А тебе ничего, что у них тоже ее снимки?

— Кура, — дисциплинированно поправила она меня. — Называй по позывному. Марина сказала, чтобы мы их слушались, как ее.

— Понял, виноват. Кура, — поправился я. — Но разве не обидно, что она и с мужиками ну... Это?

— Это ее дело, — вздохнула Лариса. — Лишь бы она была счастлива.

— Ты ее любишь? — вырвалось у меня. Лариса мечтательно улыбнулась:

— Больше жизни.

И остальные тут же присоединились, вознося восторженную «молитву» за здравие и счастье своей коллективной ненаглядной.

Более жуткого и омерзительного зрелища мне видеть не доводилось. Они не были зомби. Ни капли. Я же видел, как азартно они стреляли, как разминались в спарринге, как сейчас, блестя от счастья глазами, каждый старался придумать самые-самые, свои собственные ласковые слова для описания и восхваления любимой.

Да и Девка, если разобраться, была еще вполне ничего себе. Не При, разумеется, но я вполне понимал, что ее запросто можно полюбить. Я встречал мужиков, сохнувших по таким чувырлам, в сравнении с которыми и Девка — богиня.

И все-таки, все-таки в этой инспирированной химией любви была корежившая меня омерзительность. Наверное, просто дело в том, что я махровый индивидуалист. Если уж я кого люблю, то остальные, пожалуйста, идите на фиг. Вот и все. Не сотвори себе кумира, как говорится.

Или — нет, не все. Есть нечто потрясающе омерзительное в облике счастливого раба. Даже самый забитый, измочаленный непосильным трудом, перепуганный или бунтующий подневольный человек может вызвать сочувствие и желание защитить. Счастливый раб, до слез влюбленный в своего владельца, омерзителен. И неважно кто он, этот владелец, — Сталин, Водка, Шприц, МММ, Государство, Родина, Макашов, Зюганов, Девка... Счастливый раб омерзительнее даже, чем рабовладелец.

Впрочем, все это словеса. Мне они нужны, чтобы легче было потом убивать этих людей, которые вообще-то мне пока не сделали ничего плохого.

Кроме того, что всецело подчинялись тем, кто намерен меня поиметь, а затем ликвидировать. Ни первого, ни второго я им просто так позволять был не намерен. Со всеми, разумеется, справиться будет очень проблематично. Но попытаться я обязан.

Мне нужно еще с При разобраться.

Я прислушался к себе: а сам-то я как? Не свихнулся ли на ней?

Да нет. Мне нравятся ее грудь, задница, глаза. Голосок тоже ничего.

Ревнует она забавно. Приятно, что в постели, как пионер, всегда готова. И если она, допустим, попросит меня кого-то пришить ради нее, то я...

Возможно, послушаюсь. Почему не сделать приятное хорошему человеку? Но только — если этот «кто-то» и мне самому активно не понравится. Как Каток или Лапиков, например.

Нет, в себе я был уверен.

Потому что искренне жалел сейчас, что не трахнул, когда была такая возможность, Ларису. Сейчас, в мечтательном состоянии, она была чудо как соблазнительна. А если тебя тянет налево — это верная примета, что ты сам себе хозяин.

И я в расстроенных чувствах — а как бы славно все почитатели Девки могли передраться, если бы организаторы этой акции не оказались так предусмотрительны! — отправился к начальству. Дверь у них была плотно прикрыта, голоса слышно, но слов не разобрать. Вежливо постучав, я вошел после разрешения. Доложил, что чувствую себя еще неважно и хотел бы взять тонизирующие таблетки. Мне разрешили. Катков сам, не доверяя мне связки ключей, отпер шкаф, в котором среди оружия лежали и шмотки, бывшие на мне, когда меня схватили в Абрамцеве. Там же и рюкзачок. Я, честь по чести повернувшись к свету и к почтенной публике, достал аптечку, а из нее таблетки. Все на виду, мне скрывать нечего. Я, может, полгода на этот фокус убил.

Футлярчики со стеклянными ампулами газовых гранат мягко скользнули в руку, но тут Каток, точно у него были глаза на затылке, засмеялся:

— Зря ты это, Муха. Пусты твои закрома. Неужели ты понадеялся, что я после твоих выкрутасов у Девки хоть один шанс тебе оставлю?

Это и называется: полный облом.

Глава двадцать четвертая. «Гвозди бы делать из этих людей»

Генерал-лейтенант Ноплейко Иван Васильевич, начальник САИП ФСО РФ, пил утром 9 февраля крепчайший кофе, чтобы и после бессонной ночи сохранять полную работоспособность. Слишком ответственный настал момент. Апогей, фигурально выражаясь, всей операции. Он пил крепчайший кофе, принесенный адъютантом, и в ожидании Гнома набрасывал тонко заточенным карандашом ТМ эскиз памятника. Иван Васильевич неплохо рисовал с детства, его в свое время даже уговаривали пойти в художественное училище. Но он выбрал военное. Родине нужны в первую очередь солдаты. А художники... Любой настоящий солдат, получив соответствующий приказ, может стать художником. А вот наоборот — не получится. Наоборот — вряд ли.

Памятник вырисовывался такой: громадная фигура друга Бори с непокрытой, развеваемой ветром перемен седой шевелюрой. Одной рукой он опирается на коленопреклоненного (чтобы удобнее было целиться во врагов) маршала Ноплейко, а другую протягивает тоже коленопреклоненной (символ дисциплинированности) грудастой (символ плодородия), но со строгим скорбным лицом (символ истового служения долгу) женщине. Лицо ее Ноплейко не стал прорисовывать. Тут все зависело от места установки типового монумента. Оно будет тонким горбоносым — в Армении, плосконосым — в Киргизии, средне-чернявым — в Чечне. И так далее. У каждого народа Родина — мать. Вот она и пришла, принесла присягу Отцу. Нормально. Но первой, конечно, будет Грузия. Республика, в которой впервые и с блеском сработает его, Ноплейко, система восстановления Державы. Эта система покажет другу Боре, что все, кого он доверчиво допустил к себе, — бездельники, воры и болваны. Только он, только верный Ваня способен служить ему бескорыстно и эффективно. Вот тогда друг Боря все поймет, ему станет стыдно перед несправедливо отодвинутым в тень вернейшим другом Ваней. И он наконец скажет...

Что скажет друг Боря, Иван Васильевич представить не успел. Потому что карандаш совершил святотатство. Протянутая рука монумента показалась ему, карандашу, слишком пустой. И он, карандаш, несколькими штрихами вложил в эту могучую правую руку пустую рюмку. Сразу лицо монумента приобрело живое воодушевленное выражение: «А-а, фигня все это! Наливай!»

Генерал, мигом опомнившись, отбросил грифельного предателя и, схватив резинку, стер всю руку центральной статуи. А потом еще мелко порвал листок, свалил ошметки в пепельницу и поджег. Вот почему еще Иван Васильевич не пошел в художники. Это дорога — к сумасшествию. Потому что у художников кисти, перья и карандаши имеют свойство становиться самостоятельными. Точно кто-то извне начинает двигать твоей рукой, и тогда она способна нагородить такое... Солдату проще. Он всегда знает, от кого и против кого исходит приказ.

Ноплейко посмотрел на часы: ну где же этот чертов Гном? Время поджимает, самолету вот-вот надо вылетать.

Нет, это удивительно, как четко и ясно мыслится и работается, когда у тебя есть четкая и светлая цель. Когда цель эта — процветание Державы, матери-Родины.

Ситуация беспроигрышная. Этот изменник Шеварднадзе, выдавший тех, кто стремился сохранить СССР и этим напугавший нестойких, сгинет. Уцелеть на этот раз, когда операция подготовлена с тройной перестраховкой, ему просто невозможно. Те, кто придут на его место, либо они будут слушаться и тихо-скромно опять проситься под крыло России, либо Грузия станет изгоем в международном сообществе. Как Ирак. Ни о каком НАТО, ни о какой перекачке через них нефти не будет и речи.

Если же, о чем смешно думать, но думать генерал обязан по должности, — если вдруг что-то все-таки не заладится и предатель уцелеет, все равно САИП будет на высоте. Служба генерала Ноплейко представит неопровержимые улики, которые укажут, что вся эта авантюра — чисто грузинские, внутренние разборки. Но! В них окажется замешано некое УПСМ, в котором шибко умные собрались. Настолько умные, что не захотели прислушаться к его, Ивана Васильевича, рекомендациям. Потому и вляпались: их Голубков, по свидетельству прессы, отпускал намеки в адрес Грузии, его, Голубкова, боевик Мухин демонстрировал грузинским заговорщикам боевой снаряд, который сделан в НИИ, работающем под эгидой УПСМ, он же, Мухин, вылетел из Шереметьева в Грузию, и он же, Мухин, убит случайной пулей во время покушения.

Разумеется, человек, который раскрыл все это и тянет такой огромный воз, никак не может оставаться всего лишь генерал-лейтенантом. И он должен подчиняться напрямую самому президенту, а не какому-то штатскому куратору...

— Товарищ генерал? — мягко прошелестел из селектора голос адъютанта. — К вам Гном.

— Ясно, пускай, — встрепенулся Иван Васильевич.

— Но он с четырьмя спецназовцами. Вооруженными!

— Да-да, я в курсе. Запускай!

Генерал встал, одернул китель и впился сумрачными на безбровом дряблом лице глазами во входивших.

Да, это были бойцы !

Высокие, мощные, двигающиеся с неукротимостью и плавностью непрошибаемых бесшумных бронемашин. А бесшумность всесокрушающей мощи особенно впечатляет. И — глаза! В глазах у них неукротимый дух, сияющая преданность, несокрушимая воля и жажда приказа.

Молодец Полянкин. Надо будет представить его к ордену, заслужил. Но и Катков молодец — каких орлов выбрал. Это не голубковские замухрышки вроде этого Мухи...

— Здравствуйте, хлопцы, — улыбнулся Ноплейко.

— Здра! Жла! Тва-генерал! — в три коротких выдоха рявкнули солдаты, вытянув шеи и расправив монолитные груди.

— Вольно! Готовы выполнить приказ? — Генерал любовался ими сквозь накатившую слезу, но счел нужным не скрывать своих чувств.

— Так точно, готовы! — браво отрапортовал старший, светловолосый красавец, серые глаза которого смотрели на генерала с неизъяснимым обожанием.

— Молодцы, сынки. — Смахнув слезу, генерал повернулся и подозвал бойцов к столу, на котором была развернута карта-схема.

— Вот что вам предстоит сделать. Сегодня, примерно в двадцать три тридцать, группа террористов предпримет попытку уничтожить некоего политического деятеля. К нам эта их акция отношения не имеет. В нее вам нельзя вмешиваться ни в коем случае. Ясно?

— Так точно!

До чего все же греют генеральскую душу восторг и преданность в глазах солдата, готового выполнить любой приказ. Любой! — вот в чем секрет. Все эти контрактники, которые намерены служить за деньги, выбирая, какие приказы им кажутся законными, а какие нет, — готовые предатели. Солдаты удачи, мать их... Разве уговоришь такого лопатой радиоактивный графит кидать? Никогда, слишком много о себе понимать стали. Не случайно Ноплейко не жалел средств, чтобы его журналисты показали обществу, как глупы эти идеи о профессиональной армии и какие хреновые солдаты эти контрактники.

Деньги им за службу. Вот вам шершавого! Служить будут вот такие, не замутненные рассуждениями, призванные со школьной скамьи, умеющие только слушаться, ребята.

— ...Мы имеем точную информацию: после данной акции эти террористы намерены напасть на ряд видных лиц российского государства. В частности и на меня, — скромно уточнил Ноплейко, внимательно следя за реакцией инструктируемых. Лица троих мгновенно окаменели и выразили неописуемый гнев, а четвертый, с темно-русой вьющейся шевелюрой и гордым носом арийца, воскликнул, не в силах сдержаться:

— На куски порвем мерзавцев! Головы вам сюда доставить?!

— Нет-нет, — добродушно ответил не обманувшийся в своих ожиданиях генерал. — Хотя... Нет, впрочем, не надо. Достаточно их просто ликвидировать. Но обязательно — всех! И пусть вас не смущает, что среди них окажутся наши сослуживцы подполковник Катков и майор Лапиков. К сожалению, они стали предателями.

— Жа-аль, — вздохнул кудрявый, — может, хоть их головенки вам привезти?

— Нет-нет. Это — лишнее. Самолет вас ждет. — Он снова привлек общее внимание к карте-схеме. — Он зайдет вот над этой, считающейся заброшенной полосой, на которой притаились террористы и откуда они собираются улететь.

Вы десантируетесь вот здесь. Там приготовлен транспорт. Займете позиции в парке — вот здесь, здесь и здесь. Видите? Ваши позиции отмечены на карте красным, а террористы — синим. Дождетесь, когда они сделают свое дело, а потом с минимальным шумом, то есть тихо, ликвидируете их всех. Особо обращаю ваше внимание: всех до единого. При этом тела Каткова, Лапикова и лейтенанта Курбановой — вот на всякий случай их снимки — возьмете с собой и отвезете вот сюда, на взлетную полосу. Особо не мудрите, но трупы постарайтесь расположить так, будто эти трое прибыли, чтобы помешать террористам, но стали их жертвами. Все ясно?

— Так точно!

— Вопросов, сомнений нет? — счел свои долгом еще раз проверить генерал.

— Никак нет!

— Молодцы, ребята! — Генерал набрал в грудь побольше воздуха, отчего его тонкая шея, торчавшая из слишком широкого мундира, стала похожа на соломинку, опущенную в коктейль из хаки и орденов. — Когда мы приступали к ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, то никто из нас не спрашивал, чего нам может дать Родина. Каждый из нас думал только о том, чего он может дать Родине! И вы, я верю, достойные продолжатели дела тех, кто, не щадя себя, не обращая внимания на радиацию и вопли клеветников, собой, своими телами заслонили мать-Родину от беды. Так, уверен, случится и на этот раз!

— Служим! Това! Генералу! — дружно, грозно, хотя и не по уставу ответили бойцы.

Доселе скромно молчавший Гном-Полянкин поспешил подойти и шепнул на ухо Ноплейко:

— Товарищ генерал, они же обработаны на вас, на ваш портрет. Поэтому и служат именно вам, понимаете?

— Ara, — польщенно вспомнил Иван Васильевич. Что ж, это приемлемо. В конце концов, он ведь служит Родине, так что в конечном счете ребята такие же патриоты, как и его чернобыльцы. Только лучше. Эти-то не станут потом ходить и ныть, выклянчивая себе пенсию побольше. — Раз вопросов нет — приступайте в выполнению приказа!

Бойцы, как заводные, разом сделали кругом и четко, но бесшумно инфильтровались из кабинета в приемную. Когда дверь за ними закрылась, Ноплейко несколько секунд растроганно смотрел им вслед, а потом повернулся к Гному:

— Кто еще из лично преданных этой Девке и Каткову у нас остался?

— Сама Девка, — ответил Полянкин. — Она замкнута на Каткова. И еще двое боевиков-шестерок, которые замкнуты на нее.

— Но вы уверены, что мы уже можем добиваться надежной «привязки» без всякого секса? — спросил генерал.

— Нет, не уверен, — ответил Михаил Федорович. — Эти четверо — редкостная удача. Мне удалось их отобрать из двух десятков добровольцев, предоставленных подполковником. А если Каткова не будет, где я возьму исходный материал?

— Что-нибудь придумаем, — задумчиво ответил генерал. — А с Девкой...

Вы можете перезамкнуть ее, скажем, на меня?

— Без секса? — брякнул, не подумав, Гном.

— Разумеется!

После своего чернобыльского подвига Ноплейко считал все, что связано с сексом, грязным, подлым и совершенно непатриотичным. Кроме самого акта, собственно зачатия, все остальное только отвлекает от служения Родине.

Сегодня наивный юноша проститутку дрючит, завтра негритянку захочет попробовать, а там, глядишь, его и еврейка соблазнит. И — готово, одним сионистом стало больше. А то и двумя. Евреи, кто не знает, специально национальность по матери считают, чтобы наш, чисто русский генофонд воровать.

— Без секса трудно, — счел необходимым придерживаться правды слегка покрасневший Гном-Полянкин. — Но я попытаюсь.

— Вот-вот. И не только попытайтесь, а — сделайте! — велел Иван Васильевич. — Девка — ценный кадр, и не хотелось бы ее ликвидировать впустую. Родина всегда помнит и заботится о тех, кто ей верно служит. Вы проследили за тем, чтобы Катков дал Девке инструкции выполнять мои приказы неукоснительно?

— Да, я смотрел за этим, — по-граждански расплывчато ответил Гном.

— Ладно, ступайте.

* * *

Тот кучерявый боец, который так понравился генералу, выйдя из здания САИП, ожесточенно сплюнул на асфальт и выматерился:

— ...ничего этих мудаков не берет!

— Знаешь, Артист, — не посочувствовал ему сероглазый командир четверки, поправив обхватывающий мощное запястье браслет «сейки». — Твой язык когда-нибудь нас здорово подставит.

— А я чего? Я же в образе был! Генеравнюк-то поверил! Ну, Боцман, чего молчишь? Муху летим выручать, а ты молчишь?

— Если в я раньше знал, какие долбостуки нами управляют...

— Ну и что бы ты сделал? — невозмутимо поинтересовался самый «пожилой» из них, Док.

— Удрал бы куда-нибудь.

— Куда ж ты от них удерешь? — вздохнул невозмутимый Док. — Сами таких выбираем, самим и расхлебывать.

— Нет, в самом деле, — загорелся новой идеей Артист, так понравившийся генералу своей внешностью, усугубленной легким гримом. — Не прав ты Боцман.

Не нам от них надо удирать, а их от нас отселять. Забить ими Кремль.

Заизолировать их там и гнать туда дезу, что мы им подчиняемся. А самим... — Все! — еще раз посмотрев на «сейку», сказал Пастух. — Побазарили. Работа ждет.

Глава двадцать пятая. «Тби-илисо-о-о, тра-та-та-та-та-та-а-а!»

В тот февральский день Бабу, как сторонники называют президента Грузии Эдуарда Шеварднадзе, закончил работу в Президентском дворце, он же — госканцелярия Грузии, без десяти одиннадцать ночи.

Получив соответствующую команду, охрана президента проехала по маршруту. Ночной Тбилиси, до сих пор не оправившийся от междоусобицы, не радовал обилием огней, был тих, пустынен и спокоен. Охрана доложила, что маршрут безопасен, и в 23.10 президент Бабу сел в свой «Мерседес-600». Его подарило ему правительство Германии после покушения 1995 года.

Бронированный «мере» направился в резиденцию президента в квартал Крцаниси.

Вообще в цивилизованных странах давно принято, чтобы первое лицо государства работало там же, где живет. В США, например, это Белый дом. Все ж таки, американцы не дураки, чтобы лишний раз рисковать. Сколько ни трать средств на безопасность первых лиц, а сумбур при неожиданной смене власти и внеочередные выборы все равно обойдутся дороже. И намного. Поэтому президент США где работает, там и живет. Каждый, кто в этой роли побрезгует своего рода казарменным положением, рано или поздно допрыгается, искушая судьбу и террористов.

Бабу не хотел дразнить злые языки, которых и так хватало как в Грузии, так и вне ее. Поэтому работал в госканцелярии, а жил в резиденции.

На заднем сиденье бронированного «мерса» Бабу слева и справа зажали двое охранников — в силу служебного долга прикрывали президента с боков собственными телами. Броня броней, немцы свое дело знают, но инструкция и многовековой опыт требуют своего. Трем в ряд даже в просторном салоне «мерса» не шибко уютно. К тому же охранники, как им и положено, отнюдь не отличались худосочностью и все время инстинктивно норовили зажать подопечного, чтобы он не высовывался.

— Вам удобно? — с усталой иронией спросил президент. — Я вас не стесняю?

— Спасибо, все в порядке, — вежливо ответил один из телохранителей, спасший президенту жизнь во время предыдущего покушения, и велел водителю:

— Поехали, генацвале.

Кортеж Бабу, резко взяв с места, вылетел в город. Череда машин быстро миновала проспект Руставели и через пять минут свернула по набережной Сталина к улице Вахтанга Горгасали.

Скорость согласно инструкции держали около ста километров.

Впереди кортежа шла обычная полицейская машина с мигалками, за ней сразу — «мере» президента, за ним — два джипа с охраной. Когда справа оказался сквер на Сеидабадской возвышенности, оттуда открыли огонь.

Афганский способ: вначале трассеры, показавшие всем стрелкам главную цель, а потом гранатометы. Всего гранатометчики выстрелили около пятнадцати раз, полностью обездвижив полицейскую машину и оба джипа охраны. Бронированы последние были кустарно в попытке сэкономить толику денег и без того чахлому бюджету.

Только три гранаты попали в «Мерседес-600». Две по касательной и одна — в центр капота.

После прямого попадания гранаты в капот сразу был убит охранник, сидевший на переднем сиденье, и тяжело ранен водитель. Осколки и кинжальный огонь автоматов тяжело ранили охранников сзади. Но они сразу вдавили президента в сиденье и навалились на него спинами. Точно по инструкции. Их тела приняли предназначавшиеся президенту пули и осколки, пропущенные хваленой немецкой броней. Президент остался невредим, но парализован шоком, контузией и тяжестью умирающих телохранителей.

«Мерседес-600» с развороченным передком, изорванными шинами и умирающим водителем, еще жмущим на бесполезную уже педаль газа, несся вперед по инерции. Подбитые машины охраны остались там, где их настигли гранаты, и охранники оживленно отстреливались, прячась за джипами. Свет прожектора возле сквера так бил охране в глаза, что она даже не смогла рассмотреть, куда подевался президентский лимузин. В первые мгновения охранники ожидали, что по ним ударят и слева по ходу движения, где чернели заросли сквера, столь удобные для засады. Но поскольку огонь вели только справа, охранники из джипов повернулись к скверу спинами, делая то, что могли и должны были: принимали огонь на себя. Но они не сделали кое-что, что должны были в такой ситуации — они забыли проверить: а действительно ли «Мерседес-600» с президентом ушел от террористов?

Но и террористы тоже проигнорировали проехавший мимо них и вставший в ста метрах от кортежа «мере».

Измочаленный лимузин, имевший теперь такой вид, будто его вскрывали огромным консервным ножом, замер посреди дороги, ярко освещенный мощным прожектором. Не обращая на него внимания, засевшие справа от дороги бандиты одиннадцать с половиной минут, лихо переговариваясь по-русски, увлеченно перестреливались с охранниками, не давая им выйти из-за джипов. И те, и другие будто забыли о президенте и целиком сосредоточились на перестрелке, полностью отдавшись азарту боя.

Хороша афганская метода, хороши как бойцы и моджахеды, инструктировавшие чеченцев, воевавших с русскими. Но уничтожать колонны с живой силой противника, зажатые на горных дорогах, и грабить их затем — не совсем то же, что охотиться на президентов. Однако свою роль засевшие справа от дороги террористы выполнили: они вывели из строя лимузин президента, они остановили и сковали огнем его охрану, выставив объект в полном и беззащитном одиночестве напротив того места, где по плану располагалась вторая, подстраховывающая группа.

Это так много — одиннадцать с половиной минут.

690 секунд.

Это настолько долго, что один из террористов, расстреляв по охранникам весь свой боезапас, заскучал и написал на стене кровью по-грузински: «Мы вернемся». Рядом с надписью осталось лежать тело, у которого в кармашке бронежилета был российский паспорт.

По меньшей мере 150 секунд из этих 690 «Мерседес-600» с Бабу, с умершими и истекавшими кровью охранниками стоял посреди дороги, в ста метрах от кортежа и нападавших.

150 секунд он подставлял свои уязвимые теперь не то что для гранатомета или подствольника, но и для любого пистолета бока и дыру на месте лобового стекла. Искореженный «мере» стоял в десяти метрах от кустов, за которыми была по плану боевая позиция Барсика и Ларисы (позывной Кура), вооруженных автоматами «каштан». Каждый «каштан» за 150 секунд с учетом времени, необходимого на смену магазинов, выпускает тысячу сто пуль и три выстрела из подствольного гранатомета. В семнадцати метрах от позиции Барсика и Куры по плану располагалась позиция радиоуправляемого, снабженного компьютерным наведением ПТУРСа — противотанкового управляемого ракетного снаряда.

Две тысячи двести пуль из двух «каштанов» на дистанции десять метров способны превратить в кровавый фарш двадцать человек.

Полуторакилограммовая боеголовка ПТУРСа, выпущенного прямой наводкой с расстояния двадцать семь метров, превращает в облако металлической пыли и ошметков средний танк.

Так что жалкий, замерший посреди ярко освещенной дороги искореженный «Мерседесс-600» и его единственный живой к тому моменту пассажир уцелеть не имели ни малейшего шанса.

690 секунд — огромное время. Однако из кустов сквера, возле которого так немыслимо долго торчал развороченный «мере», из кустов, за которыми располагались боевые позиции Барсика, Куры, Катка, Чары и прочих, не раздалось ни одного выстрела .

Сквер был пуст, как и полагается порядочному скверу в феврале в мрачное время на стыке суток...

За 690 секунд при скорости сто километров в час автомашина проходит по прямой девятнадцать километров сто шестьдесят семь метров. Поэтому этих секунд с лихвой хватило, чтобы случайно оказавшийся поблизости тбилисский гаишник Гарик Симонян подъехал к «мерсу», помог оглушенному и контуженному президенту пересесть в свою гаишную машину и отвез его в резиденцию.

Полиция подъехала уже после того, как напавшие на кортеж террористы, оставив труп с российским паспортом и многообещающую надпись, рассосались по горбатым улочкам.

Потом в Тбилиси объявили повышенную боевую готовность.

Спецназ оцепил город в радиусе километра от места покушения.

Заставы перекрыли пути на горные тропы, ведущие к отрогам Триалетского нагорья.

Руководители охраны президента вынуждены были признать: «Это была профессионально организованная диверсионно-террористическая военно-штурмовая операция, проведенная хорошо подготовленной группой командос. Сила и точность прицельного огня, при котором каждый движущийся объект уничтожается автоматически, превосходили все известные нам до сих пор примеры. Столь же четко были произведены отход и „растворение“ на местности».

Ну еще бы! Чем лучше нападавшие, тем незаметнее тот факт, что обучавшиеся спецами из ЦРУ и ФБР охранники, увлеченно перестреливаясь с террористами, бездарно забыли о президенте. Великое счастье, что гаишник, как всегда, оказался там, где ему нечего было делать.

Окажись Барсик на месте, он бы смог даже подискутировать с Бабу.

Например, о проблеме независимости Абхазии, откуда сам был родом.

Но Барсика, как и всех прочих, там не было.

Их там не было, в сущности, по той простой причине, что там не захотелось быть некоему Мухе.

Правда, Муха оказался не одинок в этом своем желании держаться подальше от грязного дела...

Итак, о том, почему сквер, прилегающий к трассе президентского кортежа, оказался пуст, а Барсик так и не вступил в дискуссию с президентом...

* * *

Возвращаюсь к тому моменту, когда Каток объявил, что ловить мне больше нечего и ничего не остается, как позорно отправляться на заклание в ночной Тбилиси. Следом в блиндаже, расположенном сбоку от считавшейся заброшенной запасной взлетно-посадочной полосы, произошли два события. Впрочем, событиями случившееся в свете дальнейшего и называть-то неудобно.

Так, скорее два эпизодика.

Первый начался, когда, вежливо дав Катку договорить, подполковник-летчик отодвинул пустую миску, поднялся из-за стола и сказал:

— Ну я к экипажу. Готовим машину?

— Да-да, — рассеянно подтвердил Каток. — Я скоро подъеду.

"Вот оно! — подумал я с досадой. — Каток сам не намерен здесь задерживаться. Да, славно было бы, отключив всех этих влюбленных в Девку фанатиков, смыться отсюда на его самолете! Эх, если бы только здесь были наши ребята! И дернуло же меня, дурака, отколоться от своих...

Это я к тому, что хоть мне и случается по-глупому ошибаться, но я всегда готов признать свои ошибки. Особенно я к этому готов, когда ничего иного мне не остается.

Летчик вышел, неплотно прикрыв дверь отсека, и забухал унтами по ступенькам лестницы.

— Эх, Муха, Муха, — самодовольно сказал Каток, — как ты не привыкнешь: я ничего не делаю без подстраховки. Ты еще только...

Вот тут и начался второй эпизод. Сначала послышался скрип открытой летчиком двери на поверхность, и родной до боли в сердце голос заорал:

— Все на пол, бляди! Русский спецназ!

А потом в бункере раздались резкие хлопки газовых и световых гранат.

Артиста учили лучшие мастера отечественной сцены. Интеллигентнейшие, можно сказать, мастера драмы. Поэтому если он орал, то его было слышно даже в самом дальнем закутке самого огромного зала. Так что жалкую комнатенку, где обедала банда Катка и Девки, его голос заполнил столь плотно, что и для эха места не осталось.

Каток, правда, отреагировал быстро — он успел метнуться к шкафу с оружием и схватиться за автомат.

Я прямо-таки был обязан позволить ему за него схватиться, потому что иначе у меня не было бы оснований врезать ему ногой по морде. А врезать очень хотелось. Очень. Именно ногой. И именно, что характерно, по морде. А поскольку это мое желание осуществилось, то второй человек, к которому у меня был счет, майор Лапиков, отделался мелкими неприятностями. Я надеюсь, что пинок в то место, где у мужиков соединяются ноги, надолго избавил его от стремления совать свое хозяйство куда ни попадя. Я не ревнивый и в целом доброжелательный человек. Но что мое, как говорит одна моя знакомая, то — мое.

Когда на пороге появился Боцман и протянул мне кислородную маску с баллончиком на десять минут, я уже кашлял вместе с Катком и Лапиковым и всеми остальными членами зондеркоманды. Газ дошел до нас быстрее Боцмана.

Газ — он вообще очень доходчив.

Поэтому когда я из-под маски спросил:

— Чего вы так долго копались? — Боцман меня не сразу понял: на нем ведь тоже была маска, а слышно сквозь нее неважно:

— Чего, Муха?

— Ладно, проехали.

— А-а, а то я думал, что ты сердишься. Мы тут подзадержались, — объяснил он, — ждали, когда кто-нибудь выйдет.

— Это летчик выходил! — испугался я. — Он цел?

— Цел, цел, — успокоил Боцман. — Они все целы.

Справедливости ради надо сказать, что никто из гвардии Девки, Катка и К° САИП сопротивления не оказал. Они все лежали, сжавшись в три погибели, и давились рвотой. Газ, которым снаряжают спецгранаты, вообще штука противная. Но на тех, кто прошел обработку приворотным зельем Гнома-Полянкина, он действует потрясающе. Полностью лишает их возможности сопротивляться и вгоняет в тупой ступор. Я уже видел такое, когда впервые познакомился с Зоей Катковой при попытке похищения При.

Сковав всех находившихся в бункере наручниками, мы выволокли их наружу. Пока они катались, отблевываясь, и пока мы ждали, когда их можно будет загрузить в самолет, ребята вкратце рассказали мне предысторию своего появления в Грузии.

* * *

Я умилился, услышав, что, когда Боцман высчитал квартиру, на которой мы с При справляли свой медовый январь, ребята решили не мешать моему счастью. Решить-то решили, но все-таки потихоньку за нами присматривали. А поскольку знают они меня слишком хорошо, следили так, что я умудрился ничего не заметить. Но пока следили, они засекли и мои контакты со Шмелевым, и его контакты — с родичем-Павлом и с Катковым, в котором Боцман узнал зама гендиректора фирмы «Изумруд» Владимира Захаровича Артемова. Это ребят насторожило. И помогло засечь контакты Катка-Артемова с Гномом-Полянкиным, который так тесно дружил и с некой Девкой.

Когда я отправился на свое последнее рандеву со Шмелевым, они хотели за мной проследить и там, но замешкались из-за одного не в меру рьяного гибэдэдэшника. Однако, потеряв мой след, они взяли в оборот Гнома, к которому наведались прямо в заповедные его казематы, благо что нашли мой тайник, в котором с присущей мне занудливостью был оставлен изъятый у Полянкина план его подземелья. На нем я отметил и тот старый ход, по которому из казематов выбирался. Им ребята и воспользовались. И хотя они немного опоздали — меня уже выпотрошили и отправили в Грузию, — застигнутый врасплох Гном-Полянкин им много чего рассказал.

Когда речь идет об абсолютном приворотном зелье, доверять сподвижникам глупо. Вот генерал Ноплейко им и не доверял. Он велел Гному подготовить группу боевиков, преданных только лично ему, генералу. Им он собрался поручить устранение тергруппы Катка, дабы впредь все боевики обожали только одного человека — его, Ноплейко. Я всегда подозревал, что за время карьеры в наших паркетных генералах вырабатывается нечто педерастическое. Уж очень они любят обожающих их подчиненных.

Естественно, Пастух доходчиво объяснил Гному, как мало ему осталось жить, если со мной что-нибудь случится, и тот мигом захотел помочь. Он представил генералу Ноплейко Пастуха и ребят как ту самую, персонально его обожествляющую группу спецназа. Тот поверил, ибо ни во что наш чиновник не верит с такой готовностью, как в любовь к себе нижесидящих. Так наши во главе с Пастухом оказались десантированы к тому бункеру, где я уже собирался прощаться с жизнью. Если в они задержались еще на пять минут, то получили бы меня в неодушевленном виде.

Но все хорошо, что хорошо кончается. А поскольку до конца было еще далеко, нам пришлось сократить обмен мнениями о моей самонадеянной индивидуалистической глупости. К тому же ребята, поскольку видели При, легко меня поняли. Мы спешненько загрузили трофеи и пленных в трофейный же самолет, которым Катков намеревался загодя смыться из Грузии, и вылетели домой до того, как в Тбилиси началась заваруха.

* * *

По дороге мы решили разделиться. В Чкаловском наш борт уже ждали генерал Голубков и прочие сотрудники УПСМ. Они жаждали получить всех свидетелей и застрельщиков провокации против Грузии и их ненаглядного УПСМ.

Следствие и все ему сопутствующее — дело долгое, а мне нужно было спешно выручать При, живущую под арестом людей САИП, и ее сестру с дочкой, находившихся в казематах Гнома у Девки.

На наше государство тут надежды было мало — как и во всем прочем. То есть никакой. Учитывая, сколько и какого оружия находится в казематах плененного ребятами Гнома, мы не могли рисковать, полагаясь на то, что хитрая Девка о нем не знает. Да даже если бы и не знала. Один раз я от нее удрал, и они с Катком сделали из этого конструктивные выводы, превратив свою часть полянкинских казематов в подземную крепость. А если еще учесть меры, принятые, очевидно, после блиц-налета моих друзей, если учесть, что у них там как-никак дом умалишенных, да и сама Девка не столь далеко от бзиканутых ушла, то легко вообразить, к чему может привести прямой штурм.

Не оставалось ничего иного, как задействовать рыночные отношения.

Все ж таки Гном запрограммировал Девку на неземную любовь к Катку. И хотя я мало надеялся, что она способна любить хоть кого-то, даже себя, это был шанс. Обменять При и ее родственниц на подполковника.

Вот она, жизнь: главные мерзавцы всегда отделываются легко. Максимум что грозило генералу Ноплейко — отставка. Максимум что грозило Катку — подземная жизнь в объятиях Девки.

— Это ж сколько еще они фанатиков успеют там наклепать?! — погоревал я, с трудом перекрикивая гул двигателей трофейного транспортника.

— Не дрейфь, — отозвался интеллигентный Артист словами из какой-то современной пьесы. — Гном и его записи у нас, а без него они мало что могут.

И он запел знаменитую некогда песню, слов которой он, конечно, уже не помнил:

— Тбилисо-о-о, тра-та-та-та-та-та-а-а!

— А ведь я, наверное, рассказал им, под скополамином, где лежат их порошки... — повинился я, прозрачно намекая, что уже жалею о том, что не обратился к друзьям за помощью гораздо раньше.

— Не дрейфь, — грубо сказал и Боцман, попавший за время моего отсутствия под влияние Артиста. — Как только ты пропал, мы сразу изъяли все, что лежало в твоих тайниках. Ни хрена им не досталось.

Я подумал, что уж это — вряд ли. Не могли ребята все мои тайники и явки вычислить. Но промолчал. Пусть я и параноик, но спортивный азарт и нам, параноикам, не чужд.

* * *

Катков прыгать из самолета не хотел. У него выявилось удивительное отвращение к свободному полету над просторами все еще необъятной Родины, которую он старательно втравливал во всякие гадости. Сопротивляясь, он проявил удивительную прыть и наглое коварство. Я такой энергичности и выучки от него не ожидал. Обманул-таки он меня своим штабным обликом.

Поэтому ему удалось раскровенить мне нос и разбить губу. Ему же доставалось в основном по корпусу. Наверное, я в душе солдафон, потому что выбивать зубы старшему по званию, да еще когда у него руки связаны, считаю неприличным. Надо с собой что-то делать.

Веревку на руках Каткова разрезал Артист аккурат перед тем, как придать подполковнику ускорение каблуком. Так что дальнейшее зависело только от подполковника.

Но я вылетел следом.

Разумеется, советов он моих не слушал. Кольцо дернул рано, ноги держал врозь, как не приведи господи. Поэтому нас и снесло черт-те куда, и ногу он вывихнул, и всю физиономию ободрал. Как мы с ним добирались до Москвы и чего мне это стоило — в смысле нервов, потому что деньги как раз были его, — мне вспоминать тошно.

Вроде поноса на гауптвахте. Надоел мне Каток за эти сутки хуже горькой редьки, и, если в не крайняя потребность в хорошо информированном языке и предмете для обмена, я бы его с удовольствием где-нибудь закопал. Особенно достал он меня своими вопросами и предположениями. Никак не хотел понять, что вся причина моего странного поведения в том, что я ему не поверил. И что если бы я ему поверил, то не стал бы ничего против предпринимать. Ну разве что, возможно, сам бы смылся. Так он не нашел ничего лучше, как задним числом доказывать, какой он честный и принципиальный. И если, мол, брал деньги от грузинских уголовников, то только с ведома начальства и на проведение операции. Очень запальчиво он ратовал за то, как много выиграет Россия, если во главе Грузии будет иной, более сговорчивый и лояльный к российским воякам президент.

Я ему тысячу раз говорил, что меня совершенно не колышет грузинский президент, что мне бы со своим до конца разобраться: что он за человек, но Каток все выспрашивал, что я лично выиграю от того, что Грузия сама будет решать, кому ею править.

Вкратце если, то из его откровений следовало, что группе вояк, хорошо озолотившихся на выводе наших войск из Германии и прочих мест, включая Чечню, очень не нравился Шеварднадзе. Он мешал им погреть руки и на выводе наших войск из Грузии. Вот когда до них дошли сведения о заговоре, они и решили помочь своим грузинским «товарищам». Сразу было решено оставить какой-нибудь «русский» след. Если покушение удастся, если реакция народа в Грузии покажет, что он не в восторге от убийства своего президента, этот след поможет «грузинским товарищам» захватить власть без морального ущерба, свалив все на Россию.

Но поскольку Россия не виновата, что кое-кому наверху нравится назначать на ключевые посты тех лизоблюдов, которые больше думают о своей карьере, нежели о пользе для страны, то народ России сочтет ненависть грузин несправедливой. Наш народ никогда не согласится, что достоин тех болванов, пьяниц и жуликов, которых сам выбирает. И это прекрасно — для Каткова и иже с ним. Все участники провокации будут довольны. А если при этом в Грузии опять начнется война, которая осложнит решение проблем с перекачкой нефти мимо России, то будут довольны и те, кому этого не хочется.

— Мы пока не рассматривали этот аспект проблемы детально, — изливался Каток, — но чеченские нефтяные бонзы поняли, как важно поддержать тех, кто имеет своих людей в новом правительстве Грузии. Чеченцам очень не нравится грузинский нефтепровод. Да и Шеварднадзе им не нравится: не хочет он поддерживать их потуги на независимость.

Меня тошнило от его откровений. Получается, что те, кто не хочет «отпустить» Чечню на все четыре стороны, вот те-то и снюхиваются с тамошними бандитами. Нравится им играть в солдатики на картах.

Суки.

— Но зачем тебе было меня-то тянуть? — спросил я у Катка. — Начиная с этого дурацкого ожерелья? Наше-то агентство чем вам мешало?

— Ничем, — честно ответил сопливый и ободранный Каток, тащась за мной по буеракам. — Стечение обстоятельств. Сначала мы обратили внимание на тебя, когда ты подружился с Гномом. А потом к нам в руки попала докладная записка генерала Голубкова, в которой он давал уничижительную характеристику всей вашей группе под командованием Пастухова. И у нас были доказательства, что, несмотря на собственный отрицательный отзыв о вас, он продолжает поддерживать связь с Пастуховым. Это еще и потому было удобно, что позволяло разом решить кучу проблем. Можно, использовав, ликвидировать тебя, как слишком много знающего о Гноме, — раз. Легче заручиться поддержкой моего Ноплейко — два. Он так ненавидел Голубкова и УПСМ, что санкционировал бы любые акции против них. А избавиться от УПСМ было нужно.

Оно копало под тех, кто делал бизнес на торговле оружием на Кавказе. К тому же из УПСМ отличный козел отпущения при расследовании покушения на Шеварднадзе... Это три. Да, еще мы могли испытать в деле «привороженных» боевиков, а потом зачистить их! Представляешь, сколько задач решила бы ваша причастность к этой акции? И все погорело только потому, что этот болван Гном решил напичкать своим снадобьем не только тебя, но и нашу Принцессу.

Экспериментатор хренов. А как все тщательно было организовано! Как близко мы с генералом Ноплейко были к тому, чтобы УПСМ упразднили, а его кадры и ресурсы отдали нам, в САИП. Представляешь, как бы мы тогда развернулись?

Вот суки.

То есть мудозвоны.

То есть у меня нет слов.

— Тут, Муха, ничего личного, — просвещал меня Каток. — Всякая чиновничья структура, неконтролируемая извне по результатам своей работы, стремится к разрастанию и подчинению конкурентов. Нормальный процесс. Да и все наше правительство такое. Знаешь, что сейчас в России больше госчиновников, чем было при СССР? Чем же САИП хуже других? Ничем. Если народ выбирает пофигистов, значит, ему пофигисты нравятся. Демократия. А Голубков ваш очень кстати подвернулся. Мой Ноплейко его невзлюбил с тех пор, как Голубков сначала высветил огрехи в охране АЭС, а потом осмелился предположить, что это не НАТО идет на восток, а, наоборот, Восток бежит в НАТО. И бежит он, получалось, от тех, у кого сейчас в России власть.

— Ну а я-то, я-то сам тебе был на кой? На хрена ты хотел, чтобы я в самом покушении участвовал? Мало было моего «прилета» в Тбилиси?

— Генерал приказал. Ты сам виноват, кстати. Сначала к Гному залез и узнал лишнее, а потом со Шмелевым в паре перестарался. Грузинских товарищей очень впечатлила устроенная тобой демонстрация той установки с ПТУРС. Они очень настаивали на ее использовании, но у нас уже не было времени на подготовку другого наводчика.

— А посредник, Шмелев... Как он оказался замешан?

— Его откопал Лапиков, — охотно объяснил Катков. Похоже, на мне он репетировал доклад новому начальству САИП. — По моему заданию. Мы искали человека, который сможет выманить тебя. Когда выяснилось, что у Принцессы не вышло тебя захомутать, тут-то Лапиков и откопал Шмелева. Ставка была на то, что друга ты в беде не бросишь. А, как задумано? И ведь все получилось!

К тому же у жены Шмелева очень кстати оказался родственник в одном из НИИ, который курировало УПСМ. Все одно к одному. УПСМ увязало по уши. Мы подсунули родственнику снаряд и убедили действовать через Шмелева.

— Почему его устранили?

— Продавца?! Мне ничего...

— Шмелева!

— А-а... Во-первых, деньги ему нельзя было оставлять. Слишком большая сумма. А потом, после почти удавшегося ухода с места продажи, который ты Шмелеву организовал, кавказские товарищи разгорячились. Но убивать тебя тогда еще было нельзя, вот и... После того как Шмелев вывел тебя из строя с помощью спецкрема, тебя изрядно попинали, и ты валялся без памяти. А Шмелев не захотел вернуть деньги по-хорошему. Тогда-то он и пострадал.

— Отобрать у Шмелева деньги планировалось с самого начала?

Безотносительно к моему участию?

— Разумеется! Кто ж такие деньги ему оставит?

— А кто оплатил акцию против Шеварднадзе? Откуда взялись деньги на ее подготовку?

— Часть — от грузинских товарищей, от компании «Резо-гарантия», часть от тех, кому не нужен нефтепровод через Грузию, часть — от торговцев оружием... Ой, да была бы заваруха, а желающих погреть на ней руки достаточно.

— А где, у кого остальные деньги?

— Не понял? Какие — остальные?

— Ну вы ведь обещали каждому участнику тергруппы по двести тысяч за убийство Шеварднадзе?

— Видишь ли... Если бы покушение удалось, то средства были бы выделены грузинской стороной. Из полученного в результате. Не забудь: с нашей помощью они бы наложили лапу на целую страну! А если бы у них не вышло, то группу решено было ликвидировать. Пойми меня правильно! Я вообще-то против убийств. Но — таков приказ. Дерьмократы довели армию до такого состояния, что...

— А ты хоть понял, что тебя самого Ноплейко решил уничтожить?

— Но он же дурак! Он же ничего не понимает в политике. Друг Боря специально таких везде рассовывал, чтобы они без него ничего не могли...

Главной моей бедой в этом путешествии было то, что рот Катку нельзя было заткнуть: в процессе планирования на парашюте он простыл, и нос его напрочь забило соплями. Но добрались.

* * *

К этому времени Ноплейко и других высокопоставленных соучастников заговора втихую арестовали, допросили и так же втихую выпустили. Друг Боря задействовал весь свой авторитет, не дал друга Ваню в обиду. Отдувались за всех в камерах Лефортово Лапиков и прочая мелочь.

Только моя Принцесса, то бишь майор Горбунова, осталась на свободе — Пастух с Голубковым заступились, — да подполковник Катков, нужный нам для завершения операции. Этого я привез прямо домой, в ту неуютную, обшарпанную квартирку, в которой мы с При были так счастливы в январе и где она меня сейчас ждала.

Я приткнул связанного Катка в прихожей и тихо вошел в комнату. При не услышала, а почувствовала мое появление. Она рывком обернулась и, увидев меня, бросилась — я даже не успел достать из сумки детектор. Она облапила меня и принялась вылизывать губы и глаза. Бог мой, ну надо же выбрать момент для нежностей! Я, как мог тактичнее в спешке, отстранился и попросил, стараясь, чтобы звучало лиричнее:

— Погоди, ради бога! Дай посмотрю... — Она отодвинулась, явно обидевшись и чуть ли не собираясь с плачем умчаться прочь.

Сам бы не видел — не поверил. И я решил нагрубить:

— Замри, мать твою! — Наконец нащупал в сумке детектор, достал, включил, посмотрел: в радиусе десяти метров никаких микрофонов.

Наконец-то. Я усадил ее в кресло и попросил прощения, чувствуя себя из-за этого идиотом:

— Я люблю тебя! Но в такой момент...

— Я понимаю... — сухо ответила она. Я сел рядом с ней на подлокотник:

— Так, опять? Ты помнишь свое обещание?

Она помолчала, потом вздохнула и обняла меня:

— Я очень соскучилась по тебе... Думала: а вдруг я тебя больше никогда не увижу — живым?

Голос ее дрогнул, и я машинально провел пальцем по ее щеке, но она оказался суха. Не понял: хорошо ли это? Все-таки я так плохо еще ее знаю.

— Милая, — я поцеловал ее губы, потерся щекой о щеку, — честное слово, я нечаянно в это влип. Но единственное ценное, что они могут отнять у меня, это — ТЫ.

— Я верю, верю, — закивала она. — Только ты подожди пока о любви, ладно? Ты понимаешь: я не могу, когда Ленка и Светка у Девки...

— Ничего, это мы решим.

— Как? Ты что, думаешь ее там штурмовать? Да она пол-Москвы взорвет, к чертям.

— Зачем штурмовать. Есть и другие способы.

— Как скажешь, милый.

— Во! Наконец-то ты осознала, что надо почаще произносить эту волшебную формулу. Как они, кстати, там?

— С ними все в порядке. Гном Ленку вылечил. Он оказался прав: когда Светка рядом — она совсем другая...

И тут она поперхнулась и заревела.

Все-таки, когда женщина в такие моменты плачет, это как-то естественнее.

Человек не властен над своими же мыслями. Порой в голову само приходит такое, что и вспомнить потом стыдно. Вот и сейчас. При рыдала, а мне спесиво подумалось: если бы не я и не ребята, то провокация Катка и САИП удалась бы. И таких, плачущих навзрыд, но бессильных что-либо изменить женщин на белом свете стало бы на несколько десятков, а то и сотен тысяч больше. Плюс тысячи тел, бывших когда-то живыми людьми и которые бы, завись это от них, предпочли бы рыдать, чем кануть в мерзлое небытие.

Подумалось об этом к тому, что если я и грешен в чем-то, то по справедливости за одно это Он мне много чего должен простить. Значит, выкрутимся мы с При, выживем.

Ну не «должен», ладно. Он никому и ничего не должен. Это я принаглел.

Подумаем вежливее: «может простить».

Это было наше с Ним дело, а потому я попросился на разборку с Девкой один.

— Совсем одичал за это время малой, — грустно сказал Боцман.

Но решающее слово было за Пастухом.

— Хорошо, — как следует подумав, сказал он. — Но имей в виду: мы все в городе и ждем, когда у тебя все кончится. Понадобимся — сразу дай знать...

* * *

Пока я сначала выследил и допросил санитара Серегу о ситуации в казематах, а потом вел по телефону переговоры с Девкой об обмене пленными, прошел не один день. А тем временем жизнь бурлила вовсю.

Российские газеты, словно вспомнив о том, что есть на свете такая православная страна — Грузия, писали о покушении на ее президента.

На случайно забытом рядом с настенной надписью трупе нашли паспорт гражданина России, жителя дагестанского села Заречное (это возле городка Хасавюрт), чеченца Висамудина Джангалиева. Он участвовал в боевых действиях в Абхазии — на абхазской стороне и в Чечне — в составе «абхазского батальона» Шамиля Басаева. Виса был 1970 года рождения, имел семерых братьев и двух сестер. Рядом с ним валялось три автомата с патронами. Но грузинский парламент не обманешь, он уверен, что этот паспорт — попытка дать ложный, чеченский след, а настоящий-то — российский. Глава грузинского парламента с пеной у рта настаивал, что разглядел «руку Москвы». С таким же успехом он мог бы увидеть и руку Грузии, коль в организации теракта солировали грузины. Нет, не увидел. Вот вроде бы и политик этот спикер, а до сих пор не научился отличать — где страна, ее народ, а где психотики, в ней проживающие. Кстати, среди российских «воров в законе» чуть не половина — грузины. Мы ж не кричим, что это «рука Тбилиси».

Чеченские представители в «Кавказском общем рынке» объявили покушение на президента Грузии грубой провокацией ради вбивания клина «между братскими народами Грузии и Ичкерии». Можно подумать, что не самозваные лидеры одного из этих братских народов, чеченского, посылали особый чеченский батальон в Абхазию ради охоты на Шеварднадзе. И будто не они же завидовали грузинскому нефтепроводу.

Сам Шеварднадзе после покушения говорил мудрее и четче многих. Сказал, что покушение — попытка дестабилизировать Грузию. Что в ней самой и за ее пределами есть силы, которые этого хотят, потому что война выгодна всем бандитам. Потом уточнил, что в самой Грузии нет сил, способных на теракт такого масштаба. Не исключил уцелевший президент и «нефтяную» версию. Мол, многим не нравится, что каспийская нефть пойдет через Грузию мимо России.

Про то, что это означает и — мимо Чечни, грузины молчали. Об этом не к месту, когда есть повод раздуть антироссийские настроения. Парламент Грузии аж закипел по этому поводу и требует, нагнетая психоз, блокировать российские военные базы в Грузии, с которых террористы могли прийти и на которых могли потом скрыться.

Такое впечатление, что кое-кто из воспылавших любовью к Шеварднадзе после неудачи покушения знал сценарий, который не получилось воплотить.

Объявили даже, что якобы в семь утра 11 февраля с российской военной базы Вазиани, что в тридцати километрах от Тбилиси, взлетел российский военный самолет. В него, мол, под большим секретом уселись десять человек в армейском камуфляже без знаков различия.

Тем не менее служба безопасности Грузии схватила террористов вместе с уличающим их оружием и видеоматериалами в самом Тбилиси. Они признались, что являются сторонниками экс-президента Звиада Гамсахурдиа. Три четверти группы — грузины, воевавшие в Цхинвали, Абхазии и в Западной Грузии.

Остальные — выходцы с Северного Кавказа, воевавшие в Чечне против российской армии. И опять получилось, что главные террористы — борцы «за целостность» державы и «за независимость» в одном флаконе. Что это за целостность такая, что ее без автоматов не сохранишь? Что это за независимость, которую только терактами можно пропагандировать?

Вечером 15 февраля Шеварднадзе, объясняя по телевидению, что его участие в начавшемся совещании глав СНГ было, по сути, сорвано покушением, объявил, что теракт подготовили сторонники экс-президента Грузии Звиада Гамсахурдиа и что готовилась террористическая группа не только в Грузии, но и в другой стране. Опять прозрачный намек.

«У меня, — сказал Шеварднадзе, — есть полное основание предъявить серьезные претензии к руководству России, на территории которой уже давно скрывается большая группа террористов, совершивших прошлое покушение...»

Посол Грузии в России заявил, что неважно, какова национальность исполнителей. Он объяснил покушение столкновением двух идеологий: демократической и реакционно-консервативной. Причем не только в Грузии, но и на Кавказе, в России и в целом в СНГ...

Имеющие уши да услышат.

* * *

Солнце высвечивало искрящийся контур свежего инея на воротах Девкиного гаража. А точнее, на воротах входа в казематы Гнома через ее гараж.

Мой «уазик» развернулся возле врезанной в одну из створок двери, и Каток вывалился под объективы телекамер. Не глуша движок, я встал метрах в десяти от него. Приготовил на всякий случай и АКС, и помповик. Минут через десять дверь в воротах открылась и появился щурящийся от снежного блеска незнакомый мне «бык». Наклонился над Катком, но тут, видимо, его шибануло духом недельного дерьма и мочи. Боюсь, что, хранясь в подвале все время, пока мы торговались с Девкой, подполковник несколько запрел в собственном соку. Парень быстро выпрямился и помахал камере: жив, мол, обменный фонд. Я опустил стекло возле себя и положил на него АКС.

Еще через восемь-девять минут вышла Девка. За ней — сестра и дочка При.

Елена тут же рванулась вперед, обежала Девку и, открыв правую дверцу, схватила с пассажирского сиденья помповик. Мне даже подумалось: не перестарался ли я на сей раз с запасливостью?

Но сестренка При подмигнула мне и, деловито клацнув передернутой накладкой, направила ствол карабина на Девку.

Та, не обращая внимания ни на оружие, ни на девочку, юркнувшую в оставшуюся открытой после Катка заднюю дверь, широко улыбнулась:

— Привет, Муха! Ты был прав: я рада, что осталась в живых. А ты? Ты по-прежнему не против со мной поработать?

— Нет, — ответил я, глянув в ее глаза, в их сумрачный блеск, столь знакомый мне по лицам Зои Катковой, Барсика и Чубчика, обработанных по методике Гнома. — Не против.

Девка подошла вплотную, уперлась бронежилетом в ствол моего автомата и широко улыбнулась:

— Знаешь, что я теперь тут главная?

— Да, — кивнул я, немного вжимая на всякий случай курок.

Как только машина оказалась между нею и Девкой, сестрица При — Елена залезла на заднее сиденье, опустила стекло на левой дверце и прижала ствол помпы к виску Девки. Сказала с мелодичной хрипотцой:

— Кончай болтать, Олег! Это же дурная баба, не понял еще?

Если бы не хрипотца — вылитая При.

— Так ты жди, — не обращая на нее внимания, улыбалась мне Девка. — Мы скоро встретимся. И на этот раз доза будет, как надо.

— Не торопись, — посоветовал я. Она бы мне не поверила, но я и в самом деле был не прочь еще разок пообщаться с ней тет-а-тет. Но без химии. — Я сейчас несколько занят.

— Это уж как тебе повезет, — завороженно улыбнулась Девка. — От меня еще никто надолго не уходил.

— Да ну вас! — разозлилась Елена и, опустив ствол на бронежилет Девки, нажала на курок.

— Гони, чего ждешь?! — услышал я сквозь безумный звон в ушах ее крик, глядя, как «останавливающая» пуля, раскрывающаяся на манер цветка, не пробив бронежилет, швырнула Девку на снег.

На выстрел из-за ворот посыпали «быки» — все при оружии, у одного даже любимый мной гранатомет «муха». Вот когда я пожалел, что не взял с собой ребят!..

Второй раз понукать меня не пришлось. На нейтралку я не ставил, так что «уазик», едва я отпустил сцепление и выжал газ, скакнул вперед.

— Ой, — всплеснула ладошками девочка. — Как хорошо, что ты ее убила...

Но тут же Света разочарованно замолчала: увидела, что Девка неуклюже поднимается на фоне стремительно удаляющихся ворот. Недовольная мордашка девочки сморщилась, совсем как у При.

— Ну здравствуй, Спаситель мой ненаглядный! — хищно проворковала Елена, поглаживая меня по щеке. — Я мечтала и молилась о тебе. Тебе При говорила?

— А где мама? — спросила тут же Света, прижимаясь ко мне справа.

— Я знала, что ты меня опять спасешь! — продолжала Елена, обнимая меня и запуская язык мне в ухо.

— Он и меня тоже спас! — тут же полезла ко мне на шею Светка.

— Я тебя так долго ждала, — многообещающе сказала Елена прямо мне в ухо.

Видимо, страсть лизаться — это у них фамильное. Если у них и другие вкусы схожи, то передо мной открываются интересные перспективы.

Однако сейчас мне нужно остановиться, и побыстрее: из подъезда ближайшей пятиэтажки уже выходила подстраховывавшая меня При, держа на весу снайперский карабин. У бедняжки столько сил ушло, чтобы выполнить мой приказ и не убивать Девку. К тому же, судя по ее угрожающей физиономии, При успела увидеть слишком много в свой оптический прицел...

Вместо эпилога

Погожим зимним днем из маленькой сельской церкви в Спас-Заулке вышли пятеро простоволосых мужчин. Они молча шли по припорошенной тропке, но душой были еще там, в храме, где звучал голос священника, сравнительно молодого еще мужчины с военной выправкой, читавшего из Книги премудрости Соломона, из самой первой книги:

"Любите справедливость, судьи земли, право мыслите о Господе, и в простоте сердца ищите Его, Ибо Он обретается неискушающими Его и является неневерующим Ему.

Ибо не правые умствования отдаляют от Бога, и испытание силы Его обличит безумных".

* * *

И как всегда, горело семь возжженных ими свеч у образа святого Георгия Победоносца, дарующего победу воинам за правое дело.

Пять — за здравие.

Две — за упокой душ боевых товарищей. Солдат справедливости.

Примечания

1

См. роман А.Таманцева «Двойной капкан».

(обратно)

Оглавление

Глава первая. Муха в свободном полете

Глава вторая. Генерал Голубков и УПСМ

Глава третья. Муха и юный химик Полянкин

Глава четвертая. Генерал Ноплейко и Родина

Глава пятая. Муха и сладкие грезы

Глава шестая. Не звонит почтальон в России

Глава седьмая. Муха как об стекло

Глава восьмая. Хитрая правда

Глава девятая. Плохой кролик из Мухи

Глава десятая. Друзей на день рожденья не зовут

Глава одиннадцатая. Муха и Принцесса

Глава двенадцатая. ПТС окончательный и обжалованию не подлежит

Глава тринадцатая. Хуже лжи только правда

Глава четырнадцатая. Вихри враждебные

Глава пятнадцатая. Грязь в детской

Глава шестнадцатая. Судьбы безвестные

Глава семнадцатая. Время и мочегонное — лучшие лекари

Глава восемнадцатая. «Мы все пропьем, но флот не опозорим!»

Глава девятнадцатая. Театральные встречи

Глава двадцатая. «Был у нас грузин, и звали его Авас»

Глава двадцать первая. Вечная мечта о вечной весне

Глава двадцать вторая. Плодотворно только чрезмерное

Глава двадцать третья. Полный облом

Глава двадцать четвертая. «Гвозди бы делать из этих людей»

Глава двадцать пятая. «Тби-илисо-о-о, тра-та-та-та-та-та-а-а!»

Вместо эпилога

Реклама на сайте