«Три мертвых бога»

Шимун Врочек Три мертвых бога

– Рр-а-а-а!

Воспоминание детства: ревущая толпа, вывернутые голыми руками камни мостовой. Улицы Скироса, ругань, беготня, крики… Дядька Флавий – огромный, всклокоченный, небритый – с глухим рычанием поднимающий над головой бревно. «Шлюхи!», кричит дядька. Это просто и понятно. Даже мне, восьмилетнему мальчишке. Шлюхи – во дворце, дворец дядька с друзьями возьмет, всем будет радость. Даже мне, Титу, пусть я еще маловат для камня из мостовой… Впрочем, для шлюх я маловат тоже.

Сейчас, набрав сорок лет жизни, став старшим центурионом Титом Волтумием, я понимаю, что дядька был прав: тот, кто ведет за собой, всегда называет сложные вещи простыми словами. Что было горожанам до свободы личности, до права и власти, до легитимности… или как ее там? Сложная вещь становится простой, когда вождь берет слово. Оптиматы – грязные свиньи, трибун – козел, патриции – шлюхи. Это было понятно мне, восьмилетнему…

И тем более понятно всем остальным.

– Рр-а-а-а!

Ревет толпа, бежит толпа. Потоком, мутным, весенним, несущим мусор и щепки… И я, восьмилетний Тит, будущий задница-центурион, как меня называет легионная «зелень», тоже бегу.

…Когда навстречу потоку встал строй щитов, я подхватил с земли камень и швырнул изо всех сил. Эх, отскочил! «Молодец, пацан!», ухмыльнулся кто-то, вслед за мной нагибаясь за камнем. Булыжники застучали по щитам – легионеры выстроились «черепахой» (разболтанной и не слишком умелой, как понимаю я с высоты тридцати лет службы), но вреда каменный дождь нанес немного. Вскрикнул неудачливый легионер, центурион проорал команду: что-то вроде «держать равнение, обезьяны!», строй щитов дрогнул и медленно двинулся на нас.

Это было страшно.

Атака легиона – это всегда страшно. Иногда, проверяя выучку центурий, я встаю перед строем и приказываю младшему: шагом – на меня. Строем, без дротиков, молча… Озноб продирает хребет, скулы сами собой твердеют – кажется, я снова на улицах Скироса, и снова сверкающая змея легиона глотает улицу стадий за стадием…

Я кричу: подтянись, левый край, не говно месишь!

Я говорю: четче шаг, сукины дети!

А после, снимая шлем, чувствую пальцами влагу на подкладке…

– Рр-а-а?!

Толпа не уверена. Толпа помнит: ей были обещаны шлюхи, а здесь, вместо того, чтобы покорно лечь и бесстыдно раскинуть голые ноги… Здесь глотает улицу бронзовая змея, змея легиона… Почему-то кажется: это был вечер, закат – в сумерках бунтовать веселее, легче, факелы – какой бунт без резвого огня? – в нетерпеливых руках. Шкура змеиная плавится бронзой…

Я, тогда черноволосый, ныне наполовину седой, смотрю. Прекрасный ужас наступающего легиона – я замер тогда, голова кружилась – замираю и по сей день, стоя перед строем и командуя: шагом – на меня…

Строем, без дротиков, молча.

Дядька Флавий тоже растерялся в первый момент. Но он был умнее толпы (впрочем, даже восьмилетний мальчишка умнее ее) и он был вождем. Простой гончар, мастер, он не умел превращать воду в вино, как бог христиан, зато он умел другое…

Он делал сложное – простым.

– Менты позорные!

Дядька Флавий, бог толпы.

Спустя тридцать пять лет, вспоминая тот день, я вижу: бронзовая змея упирается толстым лбом в лоб бунтующего потока. Двери, доски, плечи – все пошло в ход, когда дядька Флавий сделал сложное простым. Скрипят кости. Я как наяву слышу тот звук – сминаемые тела, трескающиеся ребра. Давит легион, давит поток, никто не хочет отступать. Бронзовая змея против темного быка…

…Говорят, удав охотится, ударом головы оглушая жертву.

Дядька Флавий – в первых рядах, подпирает плечом огромную дверь. Вырванные с мясом бронзовые петли видны мне даже отсюда, со второго этажа, куда меня забросила чья-то заботливая рука. Подо мной – сплошной поток, без просвета. Кажется, спрыгнув вниз, я встану и пойду, как по усыпанному камнями стратуму, оглядываясь и примечая: вот Квинт, скобарь, в перекошенном рту не хватает половины зубов, вот Сцевола, наш сосед, рыжий, как…

Вот дядька Флавий, весь из жил и костей, плечом – в дверь, словно за ней – счастливая жизнь, в которую не пускают. Но дядька сильный, он пробьется…

– Рр-а-а-а! А-а-а!

Из задних рядов легионеров летят дротики.

…Он всегда был силен, мой дядька – даже когда лег под градом дротиков, то умер не сразу. Центуриону пришлось дважды вонзать в него меч, и дважды пережидать конвульсии умирающего… Центурион, плотный и краснолицый, казался мне жутко старым, хотя, думаю, он тогда был моложе, чем я сейчас…

Так умер бог толпы.

… – Я хочу стать солдатом.

– У тебя белое лицо, мальчишка. Еще великий Цезарь говорил: испугайте человека. Если его лицо покраснеет – он храбр, если же побледнеет… Ты – трус, а мне не нужны трусы. Пошел прочь, недоросль!

Трибун цедит слова, гордясь высокомерной, нахватанной – не своей, ученостью. Он молод, лет на семь старше меня, тринадцатилетнего, и ему есть чем похвастаться. Он читал «Записки о Галльской войне», он помнит Цицерона и, наверное, процитирует по памяти «Природу вещей». Мое образование проще: мятеж, дядька Флавий, короткий меч, входящий между ребер, долгие скитания, одиночество, голод и боль… Зато я знаю то, чего не знает кичливый трибун второй когорты семнадцатого легиона.

Я знаю: сложное можно сделать простым.

Я ухожу.

… – Я хочу стать солдатом.

В повадках центуриона есть что-то волчье, хищное, словно бы обладатель повадок недавно вышел из леса и завернулся в человеческую шкуру: кряжистую, с крепкой шеей. Седой ежик венчает круглую лобастую голову. Глаза смотрят задумчиво.

– Дурак, – говорит центурион, широкая ладонь почти ласково прикасается к моему затылку, сбивает с ног. – Ты молод и глуп.

Центурион уходит.

– А ты – старый козел! – кричу вдогонку. – Я достаточно храбр, чтобы сказать это?

Центурион оборачивается, с усмешкой смотрит на меня, сидящего в пыли.

– Достаточно глуп, чтобы крикнуть.

Я ненавижу эту ухмылку так же, как ненавидел бронзовую змею, пожравшую улицу моего родного города…

– Встать, зелень! Подойдешь к Квинту из пятой палатки, получишь пять палок по заднице и одеяло. Скажешь: я приказал. Потом пойдешь на поварню чистить котлы. Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел…

Я чувствую: он знает.

Сложное сделать – простым.

– Барр-а-а-а!

Воспоминание юности: ревущая центурия, бежит, пытаясь держать строй; крик разъяренного слона «Барра!» в нашем исполнении больше похож на вопль перепуганного слоненка. Перед нами темнеет фигура центуриона Фурия, белеет его лицо; выражения с такого расстояния не разобрать, но я уверен – все мы уверены – что центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, сейчас ухмыляется. Думаю, ненависть нашу он тоже прекрасно чувствует, даже не видя выражений глаз…

– Держать равнение! – его голос легко перекрывает наши вопли. – Левый край, подтянуться!

– Барр-а-а-а!

– Твою мать! – бегущий передо мной споткнулся, выронил деревянный меч, пробежал несколько шагов, заваливаясь вперед и высоко взмахивая руками… Ударил переднего под колени плечом – они упали вместе, ругаясь на чем свет стоит. Я пробежался по упавшему щиту…

– Делай как я! – кричу. Перепрыгнуть барахтающуюся кучу – со щитом в одной руке и здоровенной деревяшкой в другой, в доспехах – не так-то просто. Левой ногой – на спину лежащему – раз! правой ногой – уже на землю – два! Бегу.

– С-сука! – орет сзади обиженный голос. – И ты с-су… И ты! И ты тоже!

По стопам моим, так сказать.

…В тот же день, вечером, Фурий подозвал меня. Все ушли в палатки, на другом конце лагеря кто-то громко требовал «Арторикс!», а волк-центурион – непокрытая голова; седой ежик и глубоко сидящие глаза – улыбался и молчал. И я молчал, только вот не улыбался…

Ненавидел.

– Дурак, – сказал Лупус неожиданно. – Ты правильно поступил сегодня, ты не сломал строй… в настоящем бою ты спас бы этим множество жизней… Но я уверен: сегодня ты ляжешь спать с разбитым ртом. Я не буду вмешиваться. И еще: ты вряд ли станешь центурионом. Все. Проваливай…

– Я стану центурионом, – шептал я, ложась спать. Распухшие губы болели, щека кровоточила изнутри. Из четверых, что напали на меня ночью, трое выполнили команду «делай как я». И среди них не было никого из лежавших тогда на земле…

– Я стану старшим центурионом.

…Мне потребовалось на это двенадцать лет…

– Когда вы толпа, вас легко уничтожить, – говорит центурион, расхаживая перед нами. – Но строй… строй разбить гораздо сложнее… Тит, Комус, ко мне! Защищайтесь!

В следующее мгновение удар в голову валит меня с ног. В ухе – звон, в глазах – темень. Глухой гул.

– Встать!

Привычка взяла свое. Встаю. Даже не встаю – вскакиваю. Кое-как – сквозь туман – углядел Комуса, на его лице – ошеломление. Спорим, у меня такое же?

– Это было просто, – говорит Лупус, потирая здоровенный мозолистый кулак. – Я напал на них неожиданно: раз. И два: они были сами по себе. А ну-ка!

В этот раз я успел поднять щит и придвинуться к Комусу. Кулак центуриона бухнул в щит – я даже слегка подался назад. Потом…

– Делай, как я!

Качнулся вперед, плечом – в щит. Комус повторил за мной. Слитным ударом Лупуса сшибло на землю.

– Делай, как я!

Я занес ногу, целя в ненавистный бок… Я стану центурионом!

Колено опорной ноги пронзила страшная боль, казалось: кипятком плеснуло изнутри… Падаю!

– Врагу что-то кажется простым – сделайте это сложным, – заговорил Фурий, стоя надо мной, обхватившим пылающее колено. Я рычал, стиснув зубы, на глазах выступили слезы. – Скорее всего, в следующий раз он десять раз подумает, прежде чем нанести удар.

– Ненавижу, – хрипел я, – Убью! Сука… Ненавижу.

…Двадцать восемь лет прошло, но я помню, как было легко и просто: ненавидеть тебя, старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк. И как стало сложнее, когда по навету мальчишки-трибуна – того самого, который был на семь лет меня старше – был отдан под трибунал и казнен волк-центурион…

… – По приказу старшего центуриона Квинта Гарса!

Я вошел в палатку, минуя двух стражей, вооруженных пилумами. Арестованный поднял взгляд, узнал и по-волчьи ухмыльнулся. Ненавижу, привычно подумал я… затем с удивлением обнаружил, что ненависти как таковой больше нет. Есть привычка.

– Этого и следовало ожидать, – сказал Лупус обыденно, словно только меня и ждал, сидя под арестом. – Ты вечно лезешь в неприятности, Тит.

– Я принес меч.

Легкий клинок – даже с ножнами он легче той деревяшки, с помощью которой нас учили владеть оружием – лег перед центурионом.

– И что с того? – усмехнулся Фурий. – Думаешь, я брошусь на меч, как делали опозоренные военачальники? Спасу свою честь?

– Так думает старший центурион Квинт Гарс. Он послал меня.

Я умолчал, что сам пришел к приору с этой просьбой.

– Так думает не старина Гарс, – сказал Фурий, глядя мне в глаза, – так думает трибун второй когорты.

– Но…

– Трибун считает, что победа за ним. Возможно. Но я не дам ему победы так просто… Броситься на меч – сдаться без боя. А на суде я скажу о нашем доблестном трибуне пару слов…

Готов поспорить, ему это не понравится.

– Я рад, что ты пришел, Тит, – сказал центурион. – Хоть ты и поступил по-дурацки… Смирно!

Я выпрямился.

– Возьми меч, вернешь Квинту Гарсу. Пусть отдаст трибуну с пожеланием броситься на меч самому. Скажешь: я приказал. Потом ступай к себе, завтра – марш в полной выкладке, двойная норма… И еще: ты станешь хорошим центурионом. Старшим центурионом… Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел…

Так умер бог солдат.

Простое для врага – должно стать сложным.

Трудно быть стариком в теле юноши.

Когда смотришь в зеркало и видишь вместо привычного дубленого лица с насмешливыми морщинами в уголках губ…

Впрочем, я не так уж часто видел свое лицо в зеркале. В озере, в реке, в луже, в поилке для скота, в чечевичной похлебке – да. Зеркало для меня диковинка. Это же как надо начистить бронзу…

Впрочем, это не бронза. Серебро? Видел я однажды быстрое серебро, ртуть… Так и хочется взять его в руки и катать лучистые шарики по ладони, любуясь игрой света… Отражение!

Зеркало – это застывшая ртуть. Я понял. Надо же, молодец Тит Волтумий, старший центурион – в седой голове мысли до сих пор шевелятся.

Но главное все же не это.

Лицо – не мое.

Совсем. Даже не римлянин. И не грек. Италиец, может быть… Галл? Фракиец? Гепид? Гот? Герул? Те больше рыжие…

Светло-русые волосы. Мягкий овал лица, небольшая челюсть – вместо моей тяжелой, уши – слегка оттопыренные, явно непривычные к шлему. Шрамов нет. Совсем. Кожа белая, нежная…

И он – тот, что в зеркале – молод.

Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой.

– Дим! – зовут за дверью. Мягкий женский голос – так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая… Эх, было время!

– Дим, – голос становится неуверенным, – с тобой все в порядке?

– Да, – отвечает тот, что в зеркале. – Сейчас выхожу.

Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень… Впрочем, на германский похож. Готский? С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски? И даже говорю?

– Да не расстраивайся ты так, – утешает голос за дверью. Точно рыжая! Чую, можно сказать… Красивая. Рыжие – они все красивые. – Не каждый же день в астрал ходить. Буря магнитная помешала, еще что-нибудь…

Буря? Магнитная?

…А ведь ее Надей зовут. И она действительно красивая. Вот, набедренная повязка как натянулась – знаю я Надю, хорошо знаю…

Впрочем, не я.

Мальчишка в зеркале знает. И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе… Родителей его… моих… зовут Александра Павловна и Валерий Степанович. А фамилия… родовое имя его… мое…

Атака легиона – это всегда страшно.

– Дима, ты что замолчал?

– Да, – говорю. – Да.

Мой отец Марк, мать Луцилия… А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий. Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион!

Сложное сделать – простым.

– Дима!

…Надя говорит, что «после спиритического сеанса» у меня изменился взгляд. Возможно. Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину. Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что – как она слышала – дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал.

Ерунда, говорю я, все это ерунда. Ерунда, соглашается Лисичка. При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим… словно она что-то ищет и – надеется не найти. Я замираю, потому что если однажды Надя найдет… Я, оказывается, уже не могу без нее жить.

Тогда же, открыв дверь ванной, я подошел к ней и обнял. Жаром опалило лицо… Эх, мальчишка, зелень легионная!

– Дима? – губы раскрылись в радостном удивлении. – Ты это… головой не ударился? Нет?

А сама в объятиях млеет, крепче прижимается.

– Ударился, – сказал я. – Когда тебя в первый раз увидел. С тех пор и хожу ушибленный…

– Правда? – в глазах – такой огонь, что душа плавится. – А я знала… Весь из себя холодный, а иногда так посмотришь…

Дурак ты, Дима. Молодой и глупый. Головой в детстве все камни обстучал, наверное – правильно Надя говорит…

Такое простое – сделать таким сложным.

Себя больше врага боишься…

Трудно быть стариком.

Когда чувствуешь себя старым не потому, что ноют былые раны и сломанные когда-то кости предвещают перемену погоды…

Впрочем, старым я себя не чувствовал.

Дураком чувствовал. Сначала все удивляло новизной и необычностью, и, вместе с тем, какой-то странной, изначальной знакомостью… Впрочем, лишь для Тита Волтумия это была новизна – Дима зевал, глядя на тарахтящие безлошадные повозки; зевал вслед пролетающим железным (!) птицам; зевал, глядя на водопад огня ночных улиц; зевал, просто зевал – и вслед за ним зевал центурион. Узнавать было радостно и – скучно.

Скучная радость.

Иногда я путаюсь, присваивая воспоминание Димы центуриону, в другой раз: драка в средней школе номер два почему-то проходит с применением холодного оружия и манипулярного строя. Мудрый центурион Михайлыч…

Старость приходит не с сединой и усталостью.

Моим волосам до седины еще далеко, а уставать за долгие годы службы я привык в одно и тоже время – после отбоя…

Привычка – вот в чем дело.

Я – привык.

Привык быть старшим центурионом. Привык вставать до рассвета, ложится заполночь; привык чувствовать, как холод режет колени под тонким одеялом, привык есть простую похлебку из солдатских котлов… Привык отдавать приветствия и получать сам. Привык к строевому шагу, к тяжести гребенчатого шлема, к ощущению потертостей на затылке и висках…

Боги, мне даже снится этот дурацкий шлем!

Старость – когда начинаешь ценить не удобство, а привычку.

…И даже обнимая теплое, домашнее тело Нади (рыжей моей, лисички, любимой… единственной, хитрой и курносой), лежа под пуховым одеялом в теплом и уютном доме, я долго не могу заснуть.

Стоит мне задремать, я вижу: бронзовая змея разворачивается на улицах Скироса, руки, факелы… Рр-а-а! Летят дротики. Сложное – простым.

И еще… Иногда я вижу холодный лагерь легиона, серое утро – рано-рано – часовые на башенках мерзнут в коротких плащах, на ветках деревьев – черных, осенних – повисла изморозь… Дыхание паром вырывается изо рта. Я шагаю по узкой дороге, закутавшись в шерстяную накидку, голова моя непокрыта, холодный ветер теребит давно не стриженый волос… мне снова тринадцать лет.

Я иду в легион.

Вот так.

Трудно быть.

Когда меняешь работу не потому, что прежняя тебе не нравится или дает слишком мало средств на существование…

Впрочем, я не так уж часто менял работу. Мой послужной список – а работал я в различных охранных агентствах и, иногда, тренером в военно-спортивных клубах – был прекрасен. Меня уговаривали остаться, сулили повышение зарплаты, различные блага и выплаты, угощали коньяком и виски…

Впрочем, я ничего не пью кроме вина.

…Угощали редким вином, дарили оружие и путевки в экзотические места. Однажды побывав в Риме, а после – в Галиции, я зарекся путешествовать. Хотя Лисичке в Риме понравилось…

Первую ночь там я боялся сойти с ума.

Увидев наутро мое лицо, Надя собрала вещи и решительно кивнула: едем домой. Надя? А как же…? Домой.

После мы выбирались только в Подмосковье, к Надиным родственникам.

… – Служили? – оценил мою выправку центурион в сине-черном варварском наряде. – Звание?

– Старший центурион, первый манипул второй когорты семнадцатого легиона, – отчеканил я, – Фракия, третья Готтская компания, четвертая Готтская. Имею награды.

Лицо «центуриона» расплывалось в неуверенной улыбке.

– Ты… это. Да?

«Италия», подсказал Дима, «Майор.»

– Я служил в итальянской армии, – сказал я, – дослужился до майора… Потом уехал, домой потянуло…

Улицы Скироса.

– Ну ты, брат, даешь! – присвистнул «центурион», дружески хлопнул по плечу. – Скажи, что срочную служил… тогда, может быть, поверю, а так…

Он натолкнулся на мой взгляд, поперхнулся, замолчал. Руки потянулись искать шов на брюках:

– Товарищ майор?

– Вольно. Ну что, берете на службу?

Так впервые в жизни я получил работу…

Трудно.

Мне сорок три года. Я родился двадцать семь лет назад, со дня же моей смерти прошло около семнадцати веков. Мое имя Тит Волтумий, а зовут Дмитрием Валерьевичем. Я старший центурион римского легиона, забывший как будет по латыни: упал-отжался. Моя жена – рыжая красавица Надя, которая считает, что мертвые могут вселяться в живых. Ерунда! Мертвые могут вселяться только в мертвых…

Я тому подтверждение.

Моей жажды жизни хватило на двоих.

А может, все это – только сон умирающего на поле боя старого солдата. Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы, но очень надеюсь – быстро. Впрочем, мне рассказывали: в миг до смерти перед глазами проносится вся жизнь. Не знаю. Что вспомнил, то вспомнил – и я не собираюсь умирать. Я собираюсь вернуться к моей Лисичке, рыжей, ласковой…

Вернуться, последний раз побыв центурионом.

Самим собой.

Смотрюсь в витрину. Недавно по этой улице прокатилась человеческая волна, гоня перед собой нескольких серых, неосторожно выскочивших на толпу. Легионерам удалось уйти, но брошенные щиты и черные дубинки лежат на мостовой… стратуме… Лежат и чего-то ждут.

Ждут возвращения серых…

Смотрюсь в темное зеркало.

Нет, не центурион. Мирная сытая жизнь расслабила лицо, убрала складки со лба, смягчила линию подбородка. Словно линии с восковой дощечки стерты морщины: лучистые – из уголков глаз, насмешливые – от губ, скорбные – от крыльев носа. Разве это Тит Волтумий, Тит-центурион, гроза легионной зелени?! Одна ухмылка которого заставляла белеть от ненависти сотни лиц?

Не верю.

Мне все еще снится дорога в легион, где я – тринадцатилетний…

– РАЗОЙДИТЕСЬ! – звучит усиленный мегафоном голос. Трубный глас. – ЭТА ДЕМОНСТРАЦИЯ НЕ САНКЦИОНИРОВАНА! ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ! ИНАЧЕ БУДУТ ПРИНЯТЫ ЖЕСТКИЕ МЕРЫ!

Вот оно. Поворачиваюсь, вглядываюсь в конец улицы. Ползет змея. От стены серых щитов отбегают люди, поворачиваются, грозят кулаками, кричат… Снова бегут. Рядом со мной, у некоего подобия трибуны (как я не люблю это слово!) собирается народ. Из проулка позади меня выныривает и останавливается в растерянности еще одна группа демонстрантов.

– РАЗОЙДИТЕСЬ! ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ!

Серая змея легиона глотает улицу стадий за стадием… Озноб в затылке.

Снова смотрю в витрину. Есть!

Сквозь гражданскую припухлость проступает знакомая жесткость. От крыльев носа бегут складки; у губ, в уголках глаз – привычные насмешливые морщины… Пробую улыбнуться – выходит совершенно по-волчьи…

Тит Волтумий, старший центурион.

…Я вскакиваю на возвышение, расталкивая народ. Указываю в сторону приближающихся серых:

– Сейчас будет бой! Нужно организоваться!

– Э-э-э? – недоумевает толпа у моих ног. Эх, сюда бы дядьку Флавия! Он бы сейчас сказал то самое… Самое нужное и доходчивое…

– Шлюхи! – ору я. Сделать сложное – простым.

– Путаны! – подхватывает ликующая толпа.

– Менты позорные! – спасибо, дядька Флавий, мертвый бог толпы…

– Менты!

Спрыгиваю с трибуны.

– По центуриям, по манипулам – стройся! – командую я, подхватывая с мостовой потерянный серыми щит. В другую привычно ложится камень. – Делай как я!

Легкая заминка. Сперва растерянно, затем – весело и дружно, выстраивается ряд, еще один. Щиты…

– Куда лезешь! – ору. – Ты и ты – во второй ряд. Ты, со щитом… Да, рыжий, ты! В первую шеренгу! Шевелись, обезьяны!

– Шагом марш! – командую чуть позже. – Подтянуться! Четче шаг!

Они подтягиваются, ровняют шаг, словно мои команды: на жуткой латыни, с фракийскими словечками, им хорошо понятны.

Спасибо, Фурий-Лупус, Фурий-Волк, мертвый бог солдат! Пусть серые помучаются. Их встретит не толпа, где каждый сам за себя, а такой же строй щитов… Нет, не такой же – куда им до профессиональных воинов! – но все же. Ты знал, центурион, главное правило полководца: простое для врага – станет для него сложным.

Шагом – вперед. Строем, без дротиков, молча.

Навстречу движется серая змея, змея легиона – глотая улицу стадий за стадием. Прекрасный ужас – я на миг замираю, как в детстве – и как замирал, будучи старшим центурионом Титом Волтумием, в свои сорок три года и семнадцать чужих веков назад…

– Барр-а-а! – кричу я.

– Урр-а-а-а! – подхватывают остальные. Крик перепуганного слоненка, ей богу!

Озноб продирает хребет, скулы твердеют. Скоро столкнуться лбами змеи: серая, чужая, и наша, где рядом со мной шагает дядька Флавий, вздев могучими руками вырванную дверь. Где на другом фланге, склонив круглую голову, держит строй старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, нацепив на губы неизменную ухмылку…

Подобранный щит – непривычно легкий – словно примеряется: вот сюда я приму первый удар чужого щита, чуть поддамся назад, пружиня… заставляя противника потерять равновесие… Затем – толчок плечом. Эх, будет потеха!

Я кричу: Подтянись, левый край, не говно месишь!

Я говорю: Четче шаг, сукины дети!

Будь на мне сейчас шлем, я бы почувствовал влагу на подкладке…