«Черный амулет»

Александр ЖИРОВ ЧЕРНЫЙ АМУЛЕТ

1

Полковник в отставке Василий Кондратьев сидел на угловом диванчике и курил. На плите доваривался борщ по-украински. Приятный запах смешивался с табачным дымом и расползался по квартире. Через открытую дверь кухни Кондратьев видел в кресле жену с вязаньем в руках.

«Весь шкаф завален этим дурацким вязаньем. Понятно, если бы на продажу вязала. А то вяжет и распускает, вяжет и распускает». Высказывать эти соображения вслух Кондратьев не стал. В таком возрасте научиться вязать на продажу, видимо, уже невозможно.

Зато возможно научиться прятать отрицательные эмоции, которые к старости одолевали все чаще и чаще. Врачи утверждали, что это невроз. Но что такое невроз, спрашивается? Если пользоваться научными трактовками — черт зубы переломает.

Зато недавно увидал на столе у сына книжку. Название дурацкое: «Звуки МУ».

А внутри — мудрые мысли обо всем на свете. Про невроз сказано, что это всего лишь чувствительное отношение к миру. Может, так оно и есть?

Тяга двадцатилетнего Борьки к подобным книгам полковнику очень нравилась. Жаль, правда, что воспитанием сына никто и никогда толком не занимался.

Кондратьев служил в частях специального назначения и до выхода в отставку большую часть времени проводил в загранкомандировках или на спецкурсах между ними.

Спасибо жене Лене: семью сохранила, вытерпела, не позарилась на легкую жизнь.

А дочь какая выросла? Катюша… Красавица, умница. Двадцать три года, дипломированный врач, впору и мужика толкового завести.

Не пара, конечно, ей этот черный студент — Кофи Догме из Бенина. Говорит, после смерти деда стал вождем своего племени. Так и вьется молодой вождь вокруг дочери, так и бьет копытом… Между прочим, именно Борька, паразит, своего черного дружка с сестрой познакомил.

Стань этот Кофи хоть вторым генеральным секретарем ООН, нянчить черных внуков Кондратьев не хотел. Нет, он не считал себя расистом, тем более что мулат Кофи был способным студентом.

По большому счету отставной полковник ему даже симпатизировал, но иметь черных внуков — нет уж, увольте!

И за сыном Василий Константинович в последнее время стал замечать странные вещи. Нигде парень не подрабатывал, а все институтские каникулы то из ресторана возвращался подшофе, то на каких-то вечеринках пропадал.

Откуда, спрашивается, деньги на развлечения? И ведь ни копейки у отца с матерью не попросил! Более того, почти ежедневно сын разъезжал по Питеру на семейном «жигуленке», причем всегда оставлял после себя полный бак бензина… Ох, не ввязался бы в дурную компанию! Потом никаких денег не хватит, чтобы выпутаться…

Тяжелые предчувствия переполняли грудь, но оснований для беспокойства сейчас было как раз меньше обычного: на пороге нового семестра сын со своим черным другом отправились на пару деньков в родную деревню Василия Константиновича — в Васнецовку, что на берегу Вялье-озера, в ста километрах от Петербурга. Уж там-то дед Константин побузить не даст. Баня, грибы, рыбалка, — может, отец даже на охоту парней возьмет… Наберет этот Кофи впечатлений на год вперед.

Полковник докурил сигарету и замял ее указательным пальцем в пепельнице.

— Я, Леночка, пожалуй, прилягу. Чтото поясницу ломит, — сказал он, направляясь в гостиную.

Включив телевизор, Василий Константинович растянулся на диване. Шла передача «В мире животных», и Николай Дроздов с умилением рассказывал о львах. Царь зверей, родившийся в московском зоопарке, производил довольно жалкое впечатление. Совсем не царственное. Грива пышная, а взгляд тусклыйтусклый.

Ведущий сменил тему. О львах, видимо, он уже все рассказал; пришла пора познакомить телезрителей с обитателями мангровых лесов.

Василий Константинович, лежа на мягком диване, уже проваливался в сладкую дремоту. Упоминание мангровых лесов всколыхнуло в памяти события четвертьвековой давности. Сперва он вспомнил гнилостные испарения мангрового леса и черную руку колдуна со сверкающим ножом.

Затем память вгрызлась в глубину событий еще на несколько дней. Белая дорога между холмов с редкими пальмами.

Колонна запыленных бойцов. Звучат усталые голоса, и кто-то говорит: «Черт бы побрал эту Западную Африку… Черт бы побрал эту Дагомею… В тенек бы, под яблоньку. С пивком…»

— Баньку с пивком. А потом что — Маньку с блинком?!

В полудреме полковник произнес те самые слова, которые некогда привели в трепет его подчиненных — десантников капитана Кондратьева. Елена Владимировна удивленно покосилась из своего кресла:

— Вась, что ты несешь?

Не получив ответа, она вдруг всплеснула руками и ринулась на кухню. К кастрюле с украинским борщом. А перед мысленным взором Василия Константиновича появилось размытое лицо прапорщика Иванова, вместе с которым двадцать пять лет назад ему довелось совершать государственный переворот в дагомейской столице Порто-Ново.

— Прогадал ты, — говорил прапорщик своему боевому другу и командиру. — Зря все-таки тогда с Зуби… Может, ничего и не было бы…

— Чего не было бы? — не понял Василий.

— Я думал, ты знаешь.

— Что знаешь?.. Что знаешь, сволочь?!

Кондратьев закричал и попробовал схватить прапорщика Иванова за грудки.

Руки были, словно из ваты, и сделать это удалось не сразу. А когда схватил, то увидел, что держит не тогдашнего молодого прапорщика Иванова, а собственного семидесятипятилетнего отца — Константина Васильевича из Васнецовки.

— Сынок, я же тебя предупреждал. Почему ты меня не послушал?

— Я… Я ничего не сделал, — как ребенок, начал оправдываться Василий Константинович.

— Смотри, чтобы он с тобой не обошелся так же.

— Хорошо, отец. Хорошо, — залепетал Василий, совершенно не представляя, о чем идет речь. — Я все сделаю, будь спокоен.

— Уж как я спокоен, — произнес Константин Васильевич, дико захохотал и сквозь хохот выговорил мертвенно-синими губами: — Мне теперь волноваться нечего…

Константин Васильевич продолжал еще говорить, но хохот заглушал слова. Невозможно было ничего разобрать. Наверное, впервые в жизни Василию Кондратьеву стало по-настоящему страшно. Он понимал, что спит, что нужно всего лишь проснуться. Но ничего из этого не выходило.

2

Дождь лил как из ведра. В просветы среди фруктовых деревьев виднелась дорожка, выложенная бетонными плитками. На плитках вспузыривались крупные капли. Дорожка вела между сараем и домом к калитке. Стоя на краю огорода стариков Кондратьевых, Кофи Догме с трудом различал угол крыльца и краешек завалинки, на которой они с Борисом потрошили рыбу сегодня утром.

Он увидел, как в «УАЗе» с синими мигалками на крыше распахнулись двери.

Вылез какой-то человек в телогрейке и опрометью бросился во двор. Его заслонил угол дома. Следом в калитку влетел кто-то в такой же армейской плащ-палатке, как у Кофи.

«Борька!» — догадался он. Голова работала с предельной ясностью. Амулет не только требовал крови. Амулет придавал силы для того, чтобы кровь добыть. «Такие „УАЗы-469“ и в Бенине нередко можно встретить», — отметил про себя молодой вождь.

— Вы не плачьте, гражданочка, — сказал сержант Федор Пантелеев, проходя в комнату и оставляя мокрые следы на полу. — Успокойтесь. В жизни чего только не бывает. Как вас звать-то?

Заливаясь горючими слезами, бабушка Бориса Кондратьева едва выдавила:

— Любовь Семеновна…

— Где мы присядем? — спросил сержант.

А сам немедленно уселся за обеденный стол. Телогрейку он оставил в сенях и теперь мало отличался от нормального питерского милиционера.

Любовь Семеновна, промокая уголком головного платка глаза, послушно села.

Рядом с ней расположился Борис. По дороге на центральную усадьбу и обратно он крепко надеялся, что дед вернулся.

В голове даже вертелись уже слова извинений, с которыми он обратился бы к милиционеру: «Господи, какое было бы счастье!»

Пока сержант Пантелеев раскладывал на столе все необходимое для поиска пропавшего без вести человека — шариковую ручку, листы чистой бумаги, бланки протоколов, — Борис спохватился:

— Бабуль, а куда Кофи подевался?

— Что, еще один без вести пропавший? — усмехнулся сержант. — У вас тут как на войне…

Борис одарил его тяжелым, осуждающим взглядом.

— Вышел куда-то, — дрожащим голосом ответила Любовь Семеновна. — Недавно еще в комнате, где вы ночевали, дремал. Я в баньку за сухим поленом сходила, вернулась, а его уже нет.

— О ком речь? — на этот раз строго спросил милиционер.

— Мой институтский друг, — объяснил Борис. — Мы вчера втроем рыбачили: он, я и дед. То есть Кондратьев Константин Васильевич.

— Давай своего дружка. — Сержант вспомнил, что по дороге парень толковал про третьего участника рыбалки, но слушал сержант вполуха, думая о своем. — Придется и ему показания дать.

Борис вышел в сени, вновь завернулся в плащ-палатку и очутился под дождем.

— Кофи! — заорал он изо всех сил. — Кофи! Эге-ге-гей! Где ты, Кофи?

Горланя таким образом, Борис направился в глубину приусадебного участка.

Дождь скрадывал звуки. Ноги разъезжались на скользкой глине.

«Странный парень, — подумал Борис о друге. — И охота ему где-то шляться под дождем! Тут дед пропал, понимаешь, а ты еще за этим присматривай. Детский сад…»

Доковыляв наконец до дощатого сортира, Борис на всякий случай дернул дверь. Она не поддалась.

— Кто там? — воскликнул он. — Кофи, это ты?

Вместо ответа изнутри раздался такой сильный и неприличный звук, что происшествие с дедом на миг вылетело из головы. Борис расхохотался.

— Кофи! Ты что там делаешь?

— А ты еще не догадался? — недовольно буркнул Кофи Догме. — Произвожу дефекацию, вот что я делаю!

— Ладно. Ты давай побыстрей. Я мента притащил. Будешь показания давать.

— Угу.

Сквозь щели в сортирной двери Кофи прекрасно видел, как Борька его искал.

Сердце билось, пожалуй, чаще обычного.

«Но не чаще, чем у этой падали. Не чаще, чем у мужчины, который умер от страха», — подумал Кофи о Павле Исидоровиче Петрухине.

Этот старый школьный учитель русского языка и литературы умер от разрыва сердца двадцать минут назад. Кофи даже не прикоснулся к старику: лишь пробрался в дом и постоял над кроватью.

Трус открыл глаза, увидел рослого мулата, принял его за черта и испустил дух.

Сейчас рослый мулат сидел на корточках над очком, не расстегнув даже молнию на джинсах.

Однако делать нечего. Этого испытания не избежать. Если насилие неизбежно, расслабься и получи удовольствие — говорят практичные американцы. Со вздохом, который снаружи можно было принять за вздох облегчения, Кофи выпрямился, откинул крючок. И шагнул под дождь.

Когда он повесил в сенях плащ-палатку и переступил порог комнаты, сержант Пантелеев оторвал сосредоточенное лицо от протокола.

— И-ик! — произнес сержант и вскочил. — Эт-то и есть т-т-твой друж-жок?

Его глаза, казалось, уже выпрыгнули из орбит и ведут самостоятельный образ жизни. В другой ситуации Борис бы от души потешился. Сейчас он сказал только:

— Да. Это мой однокурсник.

— Русский знает?

Сам этот вопрос свидетельствовал, что первый шок позади. Глаза Федора Пантелеева вернулись на свои законные места.

— Он русский выучил только за то, что им разговаривал Ленин, — с грустью подтвердил Борис.

Сержант сел на место. Он уже вполне овладел собой и довольно небрежно сказал:

— Присаживайтесь, гражданин… Значит, вы, Любовь Семеновна, больше ничего добавить не можете? Одежду супруга вашего точно описали?

— Нечего мне добавить, — горько всхлипнула старушка. — А на одежке Костиной я каждый шовчик, каждую ниточку помню!

— Тогда подпишите свои показания…

Да, вот здесь. — Сержант терпеливо дождался, пока она дрожащей рукой вывела закорючку, и взял чистый бланк. — Теперь давайте с вами, гражданин. Откуда к нам приехали?

— Из Санкт-Петербурга.

— Я имею в виду — из какой страны?

— Из Бенина.

— Из Бенина? — переспросил Федор Пантелеев.

Он впервые слышал это слово. Он впервые видел негра в Васнецовке. Он впервые беседовал негром. Неожиданно для самого себя Федор Пантелеевич почувствовал себя представителем России. Государственным человеком великой державы. Ощутил себя как бы на дипломатической работе. Волна патриотизма на мгновение перехватила горло.

— Из Бенина.

— С какой целью прибыли к нам?

— Ловить рыбу… И вообще, чтобы ознакомиться с жизнью российской деревни. Я сам деревенский.

— Н-да? — Сержант Пантелеев, уроженец соседнего Бездымкова, глянул с одобрением: оказывается, и в Африке есть деревни. — Я имел в виду — для чего прибыли в Россию?

— Учиться.

— Ах учиться… Так, это потом. Фамилия?

— До-гме, — отчетливо произнес молодой вождь.

Сержант был благодарен ему за эту отчетливость и записал, даже не переспросив.

— Имя и отчество?

— Кофи.

— Что кофе?

— Так меня зовут.

Сержант Пантелеев посмотрел с подозрением.

— Вас зовут Кофе? Ну хорошо… А отчество?

— Отчества нет. У нас не принято.

Такое Федор Пантелеев слышал впервые. Хотя был не первой молодости. Сержант разменял уже четвертый десяток.

Борис Кондратьев потешался, несмотря на всю серьезность обстановки. Лишь Любовь Семеновна сидела безучастно, подперев щеку сухоньким кулачком. Глядела в окошко невидящим взглядом.

Внезапно сержанта осенило. От радости он сорвался на привычное «ты»:

— Слушай! А документы у тебя есть?

На сундуке лежали сумки, с которыми ребята приехали в Васнецовку. Кофи пантерой метнулся к сундуку и подал милиционеру студенческий билет.

—Вот.

С довольным урчанием сержант раскрыл синюю корочку. С цветного фотоснимка ему улыбался во весь рот какойто негр. Возможно, тот самый, который сидит сейчас перед ним. Отчества в соответствующей строчке не оказалось.

— Год рождения здесь не указан.

— Одна тысяча девятьсот семьдесят второй.

— Национальность? Пишу «негр»… — пробормотал себе под нос сержант и запыхтел, впервые в жизни выводя это короткое слово.

Если бы не исчезновение деда, Борис от смеха упал бы под стол. А так продолжал еще держаться в седле. Вернее, на стуле. Держался из последних сил. Не падал.

— Место учебы или работы?

— ПХТИ.

— Чего?!

— Там же написано.

За окном наяривал ливень. Федор Пантелеев посматривал на косые изобильные струи. Пора было переходить от анкетных данных к делу. Где, как, что? И речи не могло быть о том, чтобы в такую погоду идти на лодке осматривать остров, возле которого проходила рыбалка. А уж обойти топкие берега огромного Вялье-озера и вовсе невозможно.

Он достал из планшета карту. Расстелил перед Кофи.

— Вот Васнецовка, — ткнул он желтым от никотина ногтем с каемкой грязи. — Видите? А вот озеро. Ориентируетесь?

Среднюю школу Кофи оканчивал в Порто-Ново. География давалась ему с трудом. С тех пор пользоваться картами не доводилось.

— Нужно вообразить, что мы находимся где-то здесь? — неуверенно спросил Кофи.

И в свою очередь ткнул черно-розовым пальцем в скопление коричневых прямоугольничков. Начался обстоятельный разговор об условных обозначениях, примененных для Васнецовки и ее окрестностей. Подключился и Борис. Вместе они довольно точно отметили то место у острова, где Константин Васильевич остался вчера удить рыбу.

Любовь Семеновна с благоговейным страхом смотрела на происходящее. Разноцветная карта произвела на нее такое впечатление, будто врач раскрыл саквояж с инструментами у постели больного.

Хотя со стороны все это больше напоминало совещание в штабе, например, заирских повстанцев. Молодой вождь играл роль грозного Лорана Кабилы. Борис Кондратьев и сержант Пантелеев в качестве российских военных советников объясняли грозному, но бестолковому мятежнику, как лучше захватить столицу Заира.

Наконец сержант перерисовал остров на лист бумаги, отметил крестиком, где в последний раз видели старика Кондратьева, и велел расписаться.

Подпись иностранного гражданина он изучил с пристрастием и спросил:

— Это вы на каком же языке расписались? На африканском, что ли?

Борис отвернулся. Кофи невозмутимо ответил:

— Я расписываюсь по-французски.

Это государственный язык моей страны.

«Ишъ ты. По-французски он расписывается! — Сержант даже носом закрутил. — Какие мы все независимые да гордые».

— Любовь Семеновна, я вас просил фотографии мужа поискать, — вспомнил Пантелеев. — Нашли?

— Да-да, вот…

Руки у старушки уже не дрожали, а тряслись. Она едва сумела передать милиционеру семейный фотоальбом.

— Меня последних лет снимки интересуют… Вот здесь его давно фотографировали?

На черно-белой карточке дед Бориса стоял в полушубке, среди сугробов. Одно ухо ушанки задрано кверху, как у деда Щукаря. В руках двустволка, а правая нога картинно опирается на поверженного кабана.

— Когда ж это было-то? — Бабушка задумалась. — Да вот зимой…

— Я вижу, что не летом. — Сержант уже начал терять терпение.

— В позапрошлом году, должно быть…

Или в позапозапрошлом.

— Годится. А это когда?

На другой черно-белой карточке Константин Васильевич также был в полный рост. И держал за жабры щуку. Рыбища была таких размеров, что хищная пасть находилась вровень с лицом старика, а хвост свисал аж до земли.

Вид деда в качестве рыбака подействовал на Любовь Семеновну удручающе.

Вновь затрепетали ее худенькие плечи.

Она закрыла морщинистое лицо морщинистыми ладонями.

— Карточки разрешите взять? — спросил сержант, испытывая нечто вроде зависти к трофеям старого рыбака и охотника. — Для розыска. Надо же знать в лицо, кого ищешь.

— Да, возьми, милок, — с трудом вымолвила старушка. — Только не потеряй…

Сержант поднялся.

— Любовь Семеновна, раньше времени супруга своего не хороните, — не вполне тактично выразился он, желая сделать как лучше, но получая всегдашний результат: старушка тут же зашлась в рыданиях. — Он у нас в розыск только через четыре дня попадет. Я сейчас еще в пару домов заверну. В те, что поближе к воде стоят. Может, кто что слышал, видел…

Борис обнял бабушку. «Если дед утонул, — думал Борис и гладил плечи Любови Семеновны, — то эта потеря для нее самая страшная. У меня есть родители, Катька. Для папы, конечно, лишиться собственного отца тоже ужасно. Но это всетаки предопределено. Детям положено переживать своих родителей. Однако провести с человеком больше полувека и вот так вдруг, случайно, лишиться его — непостижимо!»

Борис впервые, хотя бы и в мыслях, произнес это слово: «утонул». Как дед мог утонуть? Вся жизнь старика прошла на озере. Допустим, тащил из воды большую рыбину. Допустим, раскачал лодку, не удержал равновесия и полетел за борт.

Дед — великолепный пловец. Да тут и плавать не нужно уметь. Достаточно ухватиться за лодку… А если судорога? А если сердце? Семьдесят пять лет — это нужно учитывать. Это вам не шуточки.

Сержант Пантелеев уже натягивал в сенях черную от воды телогрейку, когда Любовь Семеновна спохватилась. Человек из-за ее мужа в такую погоду ездит, мокнет, пишет. Успокаивает, как может.

Даже слезы остановились.

— А на посошок? — воскликнула она. — А хлебной на смороде? Отведай, милок, не пожалеешь! Для здоровья очень полезно.

— Ну разве для здоровья, — пробасил Пантелеев, немного стесняясь иностранного присутствия.

Он не знал, пьют ли при исполнении служебных обязанностей полицейские Бенина. Кроме того, он не знал, пьют ли они самогон. Не знал, садятся ли после самогона за руль.

"Но, с другой стороны, здесь не Бенин, — размышлял сержант. — Здесь другой монастырь. И другой, понимаешь, устав. К тому же сегодня суббота. У нормальных людей выходной, понимаешь.

Нормальные люди давно выпивают и закусывают…" Сержант решительно протянул руку.

— На посошок, на посошок, — приговаривала старушка. — Спасибо тебе, милок, что приехал. Спасибо, что Костю моего ищешь.

— Не за что пока благодарить, мать.

Служба есть служба.

В три страшных глотка сержант высадил двухсотграммовый стакан. Занюхал черной горбушкой. Отказался перекусить.

Нехорошо как-то. У старухи муж пропал, ей сейчас не до хлебосольства.

Громыхнула дверь. Залился лаем Тузик. Но из будки под дождь не вылез.

Зарычал мотор. Полетела из-под колес липкая глина. Бросились к окнам жители Васнецовки. Милицейский «уазик» с мигалками — не частый гость.

Ливень затруднял передачу новостей, но слухи все равно ползли по тихой деревне. Вроде старик Кондратьев с рыбалки не вернулся.

А внук его из Питера настоящего живого негра привез!

3

По проселочной дороге шли Борис и Кофи. Был зыбкий осенний рассвет. Слева и справа над полями клубился сиреневый туман.

«По проселочной дороге шел я долго, — крутился в голове Муслим Магомаев, — и была она ля-тра-ля-ля..» Других слов этой старой песни Борис не помнил.

Ему было отчаянно жаль бабу Любу. Только что она разбудила их, накормила, перекрестила.

И осталась одна-одинешенька. А что делать? Тридцать первое августа. Воскресенье. Завтра в родном институте будет столько народу, сколько больше ни в один день года не увидишь. Первого сентября даже двоечники приходят.

«Эх, дед, дед. Такой праздник, День знаний. А ты пропал!» Слабенькая надежда на возвращение Константина Васильевича теплилась еще в груди его внука.

Может, надеяться легче, чем убедиться, что деда нет в живых? Этого Борис не знал. Пока ему казалось, что так действительно легче. Однако он предполагал, что со временем неопределенность станет невыносимой. Особенно для бабушки. И для отца.

Эта мысль заставила его совсем помрачнеть. Господи! Ему предстояло сегодня рассказать обо всем дома! Предстояло без конца рассказывать о злосчастной рыбалке, вспоминая мельчайшие подробности.

Предстояло пережить изумление, негодование, слезы. Борис попробовал представить, как воспримет известие отец. Как стиснет зубы, заиграет желваками. И он, Борис, окажется причастным к таинственному исчезновению. Не уследил. За стариками, как за малыми детьми, глаз да глаз нужен!

Они свернули с проселка на тропинку.

Она выведет прямо к станции. Какой кошмар — вернуться в воскресенье домой с такой вестью. Он, Борис, вестник несчастья. В древности гонцов, приносивших дурные известия, нередко казнили.

Тропинка извивалась среди сосен. Воздух, казалось, весь состоял из целебных фитонцидов. Утро было хмурым, но без дождя. Все запасы влаги, видно, пролились на землю вчера. Небеса иссякли. Зато на глаза наворачивались слезы.

Кофи чувствовал состояние друга.

И шел за ним молча. Молчание в таких ситуациях обычно принимают за сострадание. Борис взглянул на часы и остановился.

— Ты чего? — спросил молодой вождь.

— Давай перекурим. Времени еще до хрена. Вот на этих пеньках.

Чья-то добрая душа устроила из больших сосновых пней стулья с высокими спинками. Почти кресла. Чьи-то работящие руки отсекли все лишнее, и теперь можно было присесть и дать отдых спине.

Они закурили. Над головами уже вовсю трудился дятел. Кофи задрал голову, с минуту последил за ним и отвел назад манжет куртки. Посмотреть время.

Часов не было.

— От черт! — воскликнул он.

— Что еще? — встрепенулся Борис Кондратьев.

— Часы забыл.

— Ну и раззява. Как же тебя угораздило?

— Вчера снял. Перед тем, как рыбу солить. А после уже не до часов стало.

— Не переживай, — угрюмо успокоил друга Борис. — Из моих завтра же кто-то сюда помчится. Напомни только в Питере. А то у меня сейчас тоже башка не очень…

— Борька, давай я сбегаю за ними?

— За кем за ними?

— За часами.

— Ты, Кофи, рехнулся. Это же два километра. Два туда — два — обратно.

Итого четыре.

— Ну и что? Это всего двадцать минут.

— Ты что, километр за пять минут пробегаешь?

— Это когда не очень спешу. Или когда форма не очень хорошая. Когда много пил, курил, волновался…

Борис на миг задумался. Вспомнил, как на первом курсе бегал на физкультуре километр за две минуты пятьдесят секунд. Преподаватель хвалил. Говорил, что это норматив третьего взрослого разряда.

Правда, тогда нужно было пробежать лишь один километр, а тут их четыре.

— А что, может, и правда сгоняй. Мои могут забыть, им не до этого будет… Хорошие часы?

— «Роллекс»! — сказал Кофи, вставая с удобного пня. — Я их в Порто-Ново купил. В оффшорном магазине.

— В каком магазине?

— Ну, в аэропорту. Когда бенинскую таможню и пограничников пройдешь, есть магазинчик. Он считается уже как бы за пределами Бенина и никому не платит налогов.

— Ты хочешь сказать, там «Роллекс» дешевле, чем у нас в Питере?

Борис хорошо знал, что, если не платить государству, нужно платить кому-то другому.

— Да нет, конечно. — Кофи махнул рукой. — Там зато огромная арендная плата. Я просто решил, что вождь может позволить себе приличные часы. Сколько в моем распоряжении времени?

— Полтора часа. Ну, это максимум.

Ты прибегай прямо на станцию. Как раз успеем к электричке. С дороги не собьешься?

Кофи вскочил с удобного пенька.

— Если человек не заблудился в джунглях Африки, он уже нигде не заблудится.

— Ты сумку-то оставь.

— Тогда я и куртку тебе отдам, хорошо? А то запарюсь.

Кофи остался в голубых джинсах и клетчатой сорочке. Борис невольно залюбовался своим рослым плечистым другом.

Хлопнул его по руке:

— Чеши давай живей. Вождь…

В тот же миг кроссовки Кофи замелькали по тропинке, удаляясь все дальше и дальше. Можно было представить, как свистит в его ушах ветер.

«Чернокожие — отменные бегуны, — подумал Борис. — В легкой атлетике белых скоро вообще не останется».

4

Возле деревни Кофи перешел на шаг.

Он вовремя заметил стадо коров. Все поголовье АО «Заря» двигалось на него. Сосновый лес давно кончился, и Кофи был один на пустынном проселке. Посреди заросших буйными сорняками картофельных полей.

Хорошо хоть кусты росли вдоль грунтовой дороги. Кофи прыгнул в кювет и лег под куст. Словно заирский повстанец, подкарауливающий колонну правительственных войск.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Коровы никуда не спешили. Казалось, им было все равно: ведут их на выпас или на скотобойню.

Сквозь ветки и листву были видны ребристые бока. В худобе крупный рогатый скот Васнецовки не уступал саблерогим бычкам западноафриканской деревни Губигу.

Лениво помахивая кнутами, прошли два пастуха в распахнутых зипунах. И одежда, и самокрутки с махоркой в губах нисколько не отличались от тех, что носили и курили их предки сто лет назад.

Вот напасть! За последними коровами в арьергарде трусила пастушья собака.

Смесь шотландской овчарки с немецкой.

Она учуяла запах чужого, неваснецовского, пота. И безошибочно направилась к кусту, за которым скрывался от лишних глаз молодой вождь народа фон.

Кофи потребовалось немалого самообладания, чтобы не пуститься наутек. Но он знал твердо: собаки любопытны, как дети. Их привлекает движение, действие, экшн. Застывшие предметы собак интересуют только в качестве корма. А также для оставления и обнаружения меток.

Чтобы не выдать себя при обнюхивании, Кофи закрыл глаза и опустил лицо в ветки куста. Лучше не видеть. Во всяком случае кондратьевский Тузик страшно его невзлюбил с самой первой встречи.

Сначала Кофи ощутил дыхание пса кожей головы. Поводив длинной мордой по мелким завиткам волос, собака ткнулась Кофи под мышку. В пах.

В мозгу овчарки информация о том, как пахнет человек в разных местах, превращалась в портрет Кофи Догме. Красками собакам служат запахи. Чем сильнее запах, тем ярче цвет. Овчарка горячо задышала в ухо. Кофи не шевелился.

Собачья пасть порядочно воняла. Это бывает, когда собак кормят мясом. Голодные, худые коровы и обожравшаяся мясом овчарка свидетельствовали о каком-то необычном порядке в сельском хозяйстве Ленинградской области.

«Спаси и сохрани, Солнечный бог! — взмолился молодой вождь и сей же миг услыхал топот собачьих лап вслед удаляющемуся стаду. — Спасибо тебе, Солнечный бог. Слава тебе во веки веков! Это ты позаботился, чтобы российских коров пасли сытые, равнодушные к чужестранцу псы».

Лишь прошептав про себя эти слова, Кофи открыл глаза. Вылез из-за куста.

И по борозде картофельного поля бросился к озеру. Не ровен час, еще кого-нибудь встретит на проселочной дороге!

Он достал из нагрудного кармана черную пластинку из неизвестного металла.

Всмотрелся в нанесенные поверх черные полосы. Поднес пластинку к носу.

Раздулись широкие ноздри. Наполнились запахом смерти. Кофи вдыхал полной грудью. Он наслаждался, словно это был букет роз… Ну что ж. Довольно.

Сделалось светлее. Такая освещенность бывает ранними летними сумерками, когда предметы незаметно теряют очертания. Сейчас вступило в свои права хмурое утро.

Кофи с тревогой поглядывал на небо.

Надежно ли тучи пленили солнце? Мудрый Солнечный бог был с молодым вождем, но не проявлял своего покровительства слишком явно. Темнота — друг молодежи.

В деревне запел петух. Кофи вздрогнул от его резкого голоса. Петуху ответил коллега из соседнего курятника. Скоро горланили все петухи Васнецовки. Под эту какофонию вождь пробежал берегом до склона, ведущего к задам участка Кондратьевых. По этому склону вчера он уходил в гости к старому учителю. Этим же склоном он от учителя вернулся.

Вот и серый от времени и влаги штакетник. Будка сортира. Кофи стал за тем же кустом, из-за которого вчера наблюдал под дождем приезд милицейского «уазика». Прислушался. Вдруг Любовь Семеновна в туалете?

Острый слух дитя природы не обнаружил звуков, которые бы указывали на присутствие хозяйки в будочке. Острое зрение дитя природы не обнаружило старушку в саду или на огороде.

В один миг Кофи перемахнул штакетник. В шесть прыжков, бесшумный, как черная пантера, он оказался возле тыльной стены дома. Постоял, переводя дыхание и вспоминая, окошки какой комнаты выходят на зады участка.

От напряжения так этого и не вспомнив, он рискнул выпрямиться и приставить нос к окну. Сквозь давно не мытые двойные стекла проступили очертания кроватей. Железные, с высокими перинами и тремя подушками на каждой — мал мала меньше. Ну конечно, это была она! Комната, где они с Борькой провели целых три ночи.

Пригибаясь, чтобы его не увидели с улицы, вождь завернул за угол дома. Он оказался на дорожке, выложенной бетонными плитками.

Попытался заглянуть в боковое окно.

Там висели цветастые плотные занавески.

Ничего не видно. Прислушался. В доме стояла тишина. Может, старушка проводила их с Борькой и вновь прилегла?

Черной пантерой Кофи бросился к крыльцу. И еще не достигнув его, услышал грозное ворчание Тузика. А потом и увидел его.

Огромный лохматый пес выбрался из конуры. И обнаружил прямо перед собой чернокожего, которого с первой встречи и навсегда принял за врага.

Шерсть поднялась дыбом. Прижались к голове небольшие, как у волка, уши.

Распахнулась пасть. После чего Тузик устроил такой хриплый, непрерывный лай, что Кофи словно ветром сдуло.

Он не помнил, как проделал весь путь назад до конца огорода. Захлопнул за собой щелястую дверь сортира. Этой будочке суждено вторично ему помочь. И речи не было о том, чтобы взобраться на крыльцо. Тут и амулет не спасет.

Все продумано: длина собачьей цепи такова, что позволяет собаке контролировать крыльцо полностью. Вместе с входной дверью.

Тузика дружно поддержали все васнецовские собаки. Это было почище петушиной какофонии. Подключилась даже овчарка, ушедшая из деревни со стадом и обнюхивавшая Кофи на обочине. Псы устроили настоящий гвалт, и в домах люди перестали слышать друг друга.

Заплаканная Любовь Семеновна выглянула из дому. У крыльца бесновался Тузик. Он лаял в сторону озера. Любовь Семеновна дошла по крыльцу до угла. Посмотрела. В саду никого не было. В огороде — тоже. Да и кому там быть?

Дальше виднелся кусочек озера. Чайки. "Может, на чаек наш балбес гавкает? — тяжело вздохнула старушка и закусила губу. — «Наш»! Какой же он «наш»!

Был наш. А стал мой!"

Из красных припухших глаз вновь потекли слезы. Любовь Семеновна вернулась в дом. Тузик залаял еще ожесточеннее. Хотя, казалось, больше некуда. Пес возмущался хозяйкиной бестолковостью.

Он исправно несет службу, предупреждает о появлении врага, а на него ноль внимания.

5

Купив два билета до Петербурга, Борис подхватил сумки и вышел из старенького вокзала на улицу. Громыхая на стыках, набирал ход поезд «Санкт-Петербург — Псков». Какая-то девушка в распахнутом голубом плаще махала рукой вслед грязно-зеленым вагонам. По ее плечам были рассыпаны золотистые волосы. Кондратьеву-младшему нравились блондинки.

Она обернулась. И сразу узнала.

— Здравствуй, Боря!

— Лариса! Ничего себе! Ты откуда?

— Ну, я-то здесь живу. Это ты откуда?

Его пронзили воспоминания. Последнее школьное лето. Последние школьные каникулы. Он встретил Ларису, разъезжая на велосипеде в окрестностях Васнецовки. Она уже училась в областном педагогическом. Была на три года старше Бориса и казалась ему совсем взрослой. Первая женщина.

— Ты что, уже работаешь?

— Да, в здешней школе.

Борис изумился:

— Сменила Питер на деревню?

Она положила руку ему на рукав.

— Глупенький. Я же деревенская. Это ты в гости приезжал дурака валять. А я здесь жила. Вот получила диплом и вернулась.

Беседуя, они зашагали по перрону.

— Странно, что ты не попробовала зацепиться в Питере, — сказал Борис. — Ты же, в сущности, красавица. Неужели замуж не звали?

— Странно как раз другое. Странно, что многие считают Питер землей обетованной. Замуж, конечно, звали. Профессорские сынки. Их мамашам, профессоршам, необходима была дешевая прислуга.

— Но это объективно, — сказал Борис, подал руку, и они стали спускаться по выщербленным ступеням. — В наше время чем больше город, тем легче в нем жить. Больше капиталов, а значит, больше рабочих мест, выше заработки.

— Город обезличивает человека, — возразила девушка. — Заставляет всех жить по одному распорядку, — например, работать с девяти до шести. Город заставляет всех выполнять одни и те же правила, — например, правила дорожного движения. Город ломает человека, подавляет.

Горожанам ничего не остается, как быть жестокими и безразличными.

Борис свободной рукой обнял ее плечи. Они удалялись от станции едва заметной в траве тропкой. Здесь росли огромные липы. Запущенная липовая аллея графской усадьбы. Усадьбу давно сожгли, и деревья остались единственными свидетелями позапрошлой жизни.

— А я узнаю тебя, — ответил Борис, прикоснувшись губами к ее розовому ушку. — Все та же отрешенность. Ты сама по себе, а весь мир сам по себе. По-прежнему читаешь стихи?

— Конечно, — серьезно кивнула она. — Стихи — мое спасение. Они всегда со мной.

— И даже в такую рань?

Она остановилась, раскрыла сумочку и достала тяжелый том. Борис увидел: «Марина Цветаева. Избранное».

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — сказала Лариса. — Думаешь, какой смысл в том, чтобы читать сотни раз одни и те же строки.

— Да. Это правда. Я так думаю. Какой смысл?

Они стояли лицом к лицу среди исполинских лип. Борис разжал руку, и их с Кофи дорожные сумки неслышно свалились в траву. Он провел пальцем по ямочке на щеке девушки. Ямочка растянулась в стрелку. А Ларисины губы — в улыбку.

— Есть люди, в которых стихи вливаются, словно музыка. Но в зависимости от настроения эта музыка всякий раз звучит в душе по-иному. Поэтому нельзя сказать, что я читаю одни и те же строчки. Хотя со стороны это выглядит именно так.

— Лариса… — Борис поднес к губам ее руку и перецеловал по очереди все пальцы. — Ты стала еще восхитительнее. Тогда ты была задумчивой и молчаливой.

Поэтому мне было трудно тебя понять.

Да и был я еще совсем балбес. Шестнадцать лет. Теперь ты можешь так гладко все объяснить…

— Тогда я была только студенткой, а теперь профессиональный педагог, — снова улыбнулась она. — Я просто обязана ясно излагать мысли. А то меня дети не поймут.

— Дети? — осторожно уточнил Борис.

— Ну да, дети. Я ведь в школе работаю… А, ты хотел узнать, нет ли у меня своих детей? Пока нет. Я хотела бы, чтобы у моих детей был отец.

— Такой же тонкий ценитель поэзии?

— Нет. Такой же чокнутый.

— Ты прелесть, — только и сказал в восторге Борис.

А затем нежно поцеловал ее в губы. Ее руки легли ему на шею и затылок. Стали гладить коротко стриженные волосы. Рука Бориса прижалась к Ларисиному бедру и поползла снизу вверх.

По треугольному выступу лобка. По животу, по узкой талии… Наконец рука Бориса прибыла на промежуточную станцию назначения. На большую упругую грудь.

Они так и стояли, не разнимая губ. Ее дыхание участилось. А одна рука оставила затылок парня и забралась под его куртку. Обследовала обе лопатки. Устроилась во впадине позвоночника. И, словно по перилам, скатилась на пояс джинсов. Узкая женская ладонь юркнула внутрь.

Борис оторвался от ее губ и приник к груди. Его язык ласкал плоть девушки сквозь двойной кордон ткани. Руки уже орудовали под строгой учительской юбкой.

— Давай отойдем, — услышал Борис задыхающийся шепот.

Они отпрянули друг от друга и заозирались. Сторонних наблюдателей не наблюдалось. Борис подхватил чертовы сумки и увлек Ларису в глубь аллеи по ковру из опавших листьев.

Там он расстелил куртку Кофи и добавил к ней свою.

— А твой плащ мы аккуратно положим поверх сумок, — сказал он, целуя девушку и помогая ей раздеться.

Они стянули с себя лишь самое необходимое. Она — туфли, колготки и трусики. Он — кроссовки, джинсы и плавки.

Ураган страсти вымел из души Бориса деда Костю.

Спустя четыре года Борис вновь вонзился в нее. Словно вернулся после долгого путешествия домой. Она издала короткий вскрик. У него даже не возникло мысли надеть презерватив.

Если бы Лариса попросила — надел бы. Она не только учила в школе детей.

Она была его учительницей. Первой учительницей. Она была его гуру…

Борис сдерживался из последних сил.

Чтобы отвлечься от преждевременного финала, он даже вызвал воспоминание о позавчерашней роковой рыбалке. Это помогло ровным счетом на десять секунд.

— Давай ты сверху! — взмолился он. — А то не вытерплю…

Лариса перевернулась, выскочила из объятий и повалила Бориса на спину. Настал ее черед. Если в общественном транспорте час пик не предвещает ничего хорошего, то в сексе все его ждут с нетерпением. И этот пик должен был вот-вот наступить.

Девушка, теряя над собой контроль, застонала. Меньше мыслей, меньше самоконтроля — и все получится! Рот Ларисы по-рыбьи хватал воздух. Глаза закрыты.

Сквозь накатывающее наслаждение Борис любовался ее лицом.

От разгоряченных тел шел пар.

6

Сидя над отверстием в доске сортира, взмокший после бега и прыжков Кофи быстро обсыхал. Слабо пахло дерьмом и аммиаком. «Аммиак выделяется из мочи при разложении мочевины», — вспомнил Кофи институтскую науку. Пот испарялся, и от этого становилось все холоднее.

Вождь уже начал жалеть, что примчался сюда без куртки.

Хорошо, если было градусов десять.

Кофи стал думать о далеком Губигу. Там в тени сейчас под тридцать пять. Все-таки каким неженкой создан человек! В десять градусов без одежды очень холодно. В тридцать пять чересчур жарко. Двадцать пять плюс-минус пять градусов — вот и весь интервал комфорта.

Тонкий слух жителя тропиков различил сквозь бешеный лай какие-то звуки.

Вождь выгнал из головы отвлеченные рассуждения, за которыми так любят убивать время белые Недобрая улыбка искривила большие коричневые губы.

Он приник глазом к щели. По бетонным плиткам дорожки к нему приближалась Любовь Семеновна Кондратьева. Постариковски медленно. Кофи выпрямился и вжался спиной в боковую стенку сортира. Так, чтобы в первый миг его не было видно.

Дверь распахнулась. Любовь Семеновна привычно сделала один шаг и собиралась сделать другой. Рукой она уже тянула за собой дверь, чтобы закрыться.

В этот миг она осознала, что не одна здесь. Ее пронзил ужас. Тонкий звук вырвался изо рта. Она хотела крикнуть: «Костя!» Дверь захлопнулась под неистовый лай верного Тузика, и кабинка вновь погрузилась в вонючий полумрак.

Старушка вдруг разглядела оскаленное черное лицо. Свирепое и беспощадное.

Тут же стальные пальцы впились в морщинистую шею.

Любовь Семеновна поняла, что мужа ее нет в живых. Эта мысль была последней. Она инстинктивно взметнула ручки к шее, чтобы разжать стальные пальцы.

И обмякла. Кофи убрал руки. Пенсионерка АО «Заря» Кондратьева сползла к его кроссовкам.

Вождь огляделся. Ага, вот то, что ему нужно! Он ухватился обеими руками за доску, в которой было вырезано отверстие. И дернул изо всех сил.

Сил было много. Доска с треском оторвалась. Кофи прислонил ее к стенке.

Приподнял бездыханное тело… И вдруг в голове загремели слова старого колдуна Каплу: «Мужчина народа фон доказывает свои победы с помощью ушей поверженных врагов!»

Уши! Он чуть не забыл! Это же Кондратьева, Кондратьева, Кондратьева!

У Кофи не было с собой даже лезвия.

Он лихорадочно осмотрел узкую кабинку.

Заплесневелый кусок хозяйственного мыла. Квадратики газеты на ржавом гвозде.

Пустая бутылка из-под подсолнечного масла. Оторванная только что доска…

Время шло. Кофи нетерпеливо зарычал. Взялся одной рукой за волосы, а другой за шею. Дернул старушечью голову вверх. И впился зубами в правое ухо.

Вождь стал засовывать тело в яму. Безухой головой вперед.

Перебросить тело через ступеньку для сиденья было нелегко. Трупы гораздо тяжелее таскать, чем живых людей. Наконец Любовь Семеновна шлепнулась в жижу, которую они с мужем копили не один год. Кофи Догме приладил на место оторванную доску с вырезанным очком. Обратил лицо вверх — к Солнечному богу.

Который видит его даже сквозь крышу вонючей будки. И сквозь тучи.

Затем Кофи посмотрел на все четыре стороны сквозь щели в досках. Никого.

Хвала Солнечному богу! Собаки надрывались заметно тише. Не то чтоб их энтузиазм иссякал — нет. Просто они охрипли.

Постепенно они все заткнутся. Отдохнут.

До следующей порции лая. Кофи достал из кармана «Роллекс» и надел на руку.

Седьмой час утра. Электричка в начале восьмого. Опаздывать никак нельзя.

7

Борис и Лариса сидели на скамье в крохотном зале ожидания. На двух других лавочках изнывали семьи с детьми. Завтра — первое сентября. Конец дачного сезона.

— Я маму провожала, — ответила девушка на вопрос. — Она поехала брата проведать. У брата недавно сын родился.

Мама от внука просто балдеет. А ты чего такой странный: с двумя сумками, чьейто курткой?

— Друга жду, — сказал Борис Кондратьев и в который раз взглянул на часы. — Он у моих в Васнецовке часы забыл.

Давно должен прибежать сюда. Бегает он быстро… Может, с дороги сбился?

— А как у твоих дела? Я ведь их с того лета ни разу не видела.

Чистое молодое лицо Бориса стало чернее тучи.

— Тут, Лора, чертовщина какая-то. Позавчера дед с рыбалки не вернулся.

— Как?! — В глазах девушки загорелся ужас. — Константин Васильевич утонул?

Борис погладил ее по плечу.

— Надо же, ты его по имени-отчеству помнишь…

— Я и бабушку прекрасно помню: Любовь Семеновна.

«Она любит меня?» — спросил себя Борис и сказал:

— Мы рыбачили на трех лодках вокруг острова. На Вялье-озере. Там же, где с тобой тогда в лодке… Помнишь, как чуть не перевернулись?

— Зачем об этом спрашивать?

Лариса положила руку поверх его пальцев, но тут же отняла. Зрителей было предостаточно.

— Короче, мы с другом вернулись, а деда нигде нет. Если он утонул, то где лодка, весла? Удочка, в конце концов?

Разве что лодка опрокинулась…

— Бедная Любовь Семеновна! — сказала Лариса.

Борис увидел слезы в ее глазах. Он никого не встречал чище и отзывчивей этой девушки. Которая раньше была для него питерской студенткой, а теперь учит детей на станции Новолуково.

В зал ожидания стремительно вошел высокий, статный и довольно черный человек. Онемели капризные дети на скамейках. Попрятали глаза их хорошо воспитанные родители. У грузной женщины в окошечке кассы открылся рот. Желающие вновь получили возможность рассмотреть получше ее похожие на пеньки гнилые зубы.

А мулат решительно направился к парочке и плюхнулся рядом с Ларисой. Она инстинктивно прижалась к Борису. Никто еще ничего не сказал, а изощренный в любовных утехах африканец сразу все понял.

— А ты, Борька, времени не терял. Это я вижу. Познакомишь с девушкой?

В распахнутую дверь вокзальчика ворвался гул приближающегося поезда.

— Ну, ты даешь! — сказал Борис, поднимаясь. — Я тут уже икру мечу. Бери скорей куртку. И сумку. Это же наша электричка подходит. Тебя только за смертью посылать.

8

С высоты своего положения Катя пыталась увидеть то, что происходит внизу.

Она вытягивала шею, заглядывала слева, заглядывала справа…

Тщетно. Удавалось рассмотреть лишь стриженную, словно под горшок, голову с очками и длинным носом. Перхоть в темных сальных волосах. И белый воротник халата.

«Вот так мои пациентки пытаются разобрать, что я там с ними вытворяю, — подумала Катя Кондратьева. — А видят только мою голову между собственных ляжек».

— Колька, Гиппократ, ты еще долго собираешься мной любоваться? — поинтересовалась она у бывшего однокурсника Николая Одинцова. — Смотри, не перевозбудись.

Длинный нос Одинцова выехал из ее внутренностей.

— Одевайтесь, женщина, — равнодушно бросил гинеколог. — Срок беременности — девять или десять недель.

Катя присвистнула и стала выбираться из гинекологического кресла.

— Колька, ты что, одурел? — жалобно спросила Катя, натягивая трусики. — Я ж ничего не чувствовала до последних дней.

Николай Одинцов очень походил внешне на другого Николая. На писателя Гоголя. Кроме длинного носа и стриженной, словно под горшок, шевелюры, у гинеколога были тонкие губы, тонкие усики и бледная кожа. Темные волосы были жирными и покрытыми перхотью, против которой бессильны все достижения компании «Procter & Gamble». Даже очки, которых Гоголь не носил, ничего не меняли.

Одаренный такой внешностью студент Одинцов безуспешно штурмовал в институтские годы сердце Кати Кондратьевой.

Сейчас он безумно хотел ее. И безумно ревновал к тому счастливчику, которому Катя позволила сделать себя беременной.

Гинеколог Одинцов вынужден был скрывать эти нежные чувства. Первым делом он уселся за свой стол. Посоветовал, стараясь не вибрировать голосовыми связками:

— Можешь подождать часок, пока откроется кабинет УЗИ. Сама все увидишь на мониторе.

— Вот черт. — Катя закусила губу, чтобы не расплакаться. — Только этого не хватало. Как все не вовремя!

— Катенька, я еще ни разу не слышал от женщин, чтобы нежелательная беременность была кстати.

Она уже оделась и причесывала пышные рыжие волосы перед зеркалом, которое висело над раковиной. Не сдержалась и пустилась в ненужные, в сущности, объяснения:

— Я серьезно, Коль. У меня дед с бабкой пропали.

— Как пропали?! — Одинцов наморщил лоб, в точности как великий русский писатель. — Что значит «пропали»?

— А вот так. То и значит. Они в деревне жили. Дед с рыбалки не вернулся. Ни лодки, ни весел, ни деда, понимаешь?

Даже удочку не нашли… А бабка вообще неизвестно куда делась. Она дальше магазина никогда не отлучалась… И собака странно себя ведет.

Гинеколога охватил мистический ужас.

Он вспомнил фильм «Собака Баскервилей».

— Какая собака?

— Да Тузик наш. Он возле бабушкиного дома на цепи сидит. Был большой, лохматый и очень добрый. А теперь большой, лохматый и очень злой. Рычит, никого к себе не подпускает и лает куда-то в сторону озера. Может, по деду тоскует?

Дед с рыбалки всегда с той стороны приходил.

— Ну и ну… — Николай Одинцов развел руками. — А милиция?

Катя забросила на плечо сумочку и собралась уходить.

— Что милиция?! — крикнула она и повторила: — Что милиция?! Ищет милиция. Там на тысячу квадратных километров два милиционера. Старший лейтенант и сержант. Папа вчера оттуда вернулся. На него смотреть страшно. Осунулся, глаза красные, лицо серое. Это же его родители исчезли, представляешь? Родная мать! Родной отец!

Неожиданно она повернулась и бросилась в обход гинекологического трона, на котором только что лежала, к столу врача.

Одинцов вскочил, как ужаленный. Катя уткнулась лицом в белый халат у него на груди и разрыдалась.

— Катенька, — гладил ее трясущиеся плечи гинеколог, — Катюша, успокойся, все будет хорошо, все образуется, бабушка с дедушкой найдутся.

— Не-е-е-е-ет, — подвывала Катя в ответ. — Не найдутся, им по семьдесят с лишним лет…

Волна нежности и сострадания душила Николая Одинцова. Из тщедушного очкарика он в собственных глазах превращался в супермена. В защитника всех униженных и оскорбленных на земле.

Дверь гинекологического кабинета распахнулась. На пороге выросла длинноногая крашеная блондинка. И застыла с открытым ртом.

— Разве вы не видите, что у больной истерика? — заорал супермен Одинцов. — Немедленно закройте дверь!

— Жуть какая, Коленька! — всхлипывала Катя. — Ну кому это нужно?!

— Может, они тяжело болели и решили уйти из жизни сами? — предположил похожий на писателя гинеколог. — Вот как эти… Ну, коммунисты французские…

Как их? Дочка Маркса — Лаура, кажется.

И ее муж, Поль Лафарг. Помнишь?

От такой несусветной глупости Катя Кондратьева даже плакать забыла.

— Не помню, — призналась она. — Чтобы помнить, нужно было когда-то знать.

Ее слезы расплылись на груди гинеколога огромным серым пятном.

— Ну как такое можно не знать? — Николай Одинцов был неподдельно огорчен. — В тысяча девятьсот одиннадцатом году Лауру и Поля Лафаргов нашли мертвыми. Сорок три года они провели вместе, сражаясь за интересы рабочего класса.

Ей исполнилось шестьдесят шесть, ему — шестьдесят девять лет. Они решили, что старость помешает им бороться за интересы рабочего класса, и отравились.

Катя даже улыбнулась. Сейчас, с блестками слез в длинных ресницах, эта улыбка делала ее неотразимой. Она дотянулась рукой до длинного носа своего однокурсника и легонько щелкнула.

— Дурак ты, Колька, — вздохнула она. — Каким был, таким и остался. Я ж тебе русским языком объясняла, что дед Костя с рыбалки не вернулся. А бабушка вообще неизвестно где…

Гинеколог отважился протестовать:

— А что? Я прекрасно помню, ты еще на третьем курсе рассказывала, какой у тебя дед замечательный! Фронтовик, заслуженный колхозник, ветеран КПСС…

Сколько ему, ты говоришь?

— Семьдесят пять.

— Ну вот. Видишь? Это уже старость, куда ни кинь. Решил не быть никому обузой. Избрал достойный мужчины уход из жизни. Не на деревенской перине скончался в страшных мучениях, а ушел как воин. Как защитник отечества и ветеран колхозного строительства. Может, и бабка так? Только она какой-то свой, чисто женский путь избрала, а?

Катя всмотрелась в похожее на писателя Гоголя лицо.

— Боже, какой идиот! — сказала она. — Ты мне, знаешь, о чем напомнил? Об одном дикарском обычае. У меня друг есть.

Мулат, из Африки. Он рассказывал: в его племени еще лет пятнадцать назад существовал один обычай. Если жена заявляла, что муж из-за старости не выполняет супружеских обязанностей, племя устраивало праздник. Били барабаны, все плясали, пели и пили вино. А старик должен был на центральной площади совершить ритуальное самоубийство. Броситься на торчащее из земли копье.

Гинеколог не только внешне походил на Гоголя, но и, очевидно, душой. Коля Одинцов с детства был очень впечатлительный. От услышанного его передернуло. Одно дело Лаура и Поль Лафарги, которые цивилизованно, по обоюдному согласию, приняли яд. Другое дело — первобытная африканская жестокость. Он уже не казался себе суперменом.

— Катька! — вскричал Одинцов. — Уж не от своего ли черного друга ты залетела?

Одинцов был совершенно прав, поэтому в гинекологическом кабинете прогремела звучная оплеуха. Удар был такой силы, что молодой специалист Одинцов не удержался на ногах. Он шмякнулся на стоящий позади стул. Схватился за щеку.

— Сволочь! Расист! — в бешенстве завопила Катя Кондратьева. — Вот рожу!

Рожу ребенка всем вам на зло!

Она резко повернулась и устремилась к выходу. Ногой распахнула дверь в коридор.

Оттуда раздались сдавленный крик и стук упавшего тела. У гинеколога Одинцова округлились глаза. За дверью Катя обнаружила длинноногую крашеную блондинку. Девица медленно поднималась с пола, держась за голову. И одновременно — за правую ягодицу.

— Катерина, — раздался из кабинета стон Одинцова. — Что ты вытворяешь?..

— А пускай не подслушивает, тварь невоспитанная! — рявкнула Катя Кондратьева и ринулась к лестнице.

9

В Петербургском государственном цирке один-единственный кабинет не был оклеен афишами, как обоями. Кабинет начальника отдела кадров. За двухтумбовым столом сидел толстый-лретолстый мужчина, в котором лишь богатое воображение могло узнать прапорщика Сергея Иванова.

Ничто не выдавало в его нынешнем облике бравого вояку из великой эпохи.

Пожалуй, ни в одной армии мира не существовало военной формы, в которой уместился бы сейчас Сергей Михайлович.

Посетителям представал нормальный современный российский чиновник. В меру бюрократ, в меру хитрый, в меру коррумпированный. После многолетней службы в должности старшины роты Иванов моментально освоил новое дело. Не зря говорят, что армия — школа жизни.

«Ни хрена себе, — промелькнуло у него в голове, когда он увидел вошедших. — Мы с Васькой черномазых на уши ставили, а Васькин сын с ними дружбу водит!»

— Присаживайтесь, хлопцы, — приветливо махнул рукой Иванов. — Тебя, Борька, не узнать. Совсем большой. На отца похож.

— Дети всегда внешне похожи на отцов, — улыбнулся Борис, устраиваясь на стуле.

— Я другое имел в виду. Ты мне Василия того, молодого, напомнил. Тебе сейчас сколько?

— Двадцать.

— А папе было двадцать четыре, когда мы познакомились. Зато мне тогда было именно двадцать. Так что вижу тебя, а вспоминаю нас. Тогдашних, навсегда оставшихся в прошлом. Какое было время, черт возьми… — Сергей Михайлович мотнул головой, отгоняя героические воспоминания. — Но давайте ближе к делу, хлопцы. Насколько я понял, ты, Борис, хлопочешь о трудоустройстве своего друга.

— Да. Он из Бенина. Страна небогатая. Присылают такую стипендию, что можно ноги протянуть.

— Ясно, — кивнул Иванов и впервые обратился к молодому вождю: — Паспорт с собой?

— Конечно!

Кофи достал из кармана зеленый бенинский паспорт и подал кадровику. Тот стал листать изрядно замусоленные почти за пять лет страницы.

«Ага, вот этот штампик! — обрадовался Иванов. — Тогда все в ажуре. Такой серьезный аргумент, что и Василий не обидится».

Он поднял глаза и сочувственно перевел их с Бориса на Кофи и обратно.

— Ничего не попишешь, хлопцы, — сказал Иванов и протянул раскрытый на нужной странице документ. — Вот российская въездная виза. А ниже, видите?

Штамп: «Без права работы по найму».

Если я человека с таким штампом приму на работу, — значит, его выгонят, а меня уволят и отдадут под суд. Скажут: «У нас своих безработных хватает, а начальник отдела принимает иностранцев». И сделают вывод: Иванов берет иностранцев за взятки.

Кофи сидел с непроницаемым лицом, как и положено вождю.

— Дядя Сергей, неужели ничего нельзя придумать? — взмолился Борис. — Если вы не поможете, незнакомые люди тем более не помогут.

Начальник отдела кадров набычился, насупился, напрягся. Его внешность должна была извещать о том, что под седой крышей мозга ведется титаническая работа. Проблему следовало спустить на тормозах.

— Кстати, Боря. Как там дома дела?

Отец твой давным-давно не звонил. А я его сам тревожить не решаюсь. Армейская субординация — это, понимаешь, на всю жизнь. Он — полковник, а я — прапорщик.

Лицо Бориса сразу помрачнело.

— Беда у нас, дядя Сергей. У отца родители пропали.

Сергей Михайлович насторожился:

— Что значит «пропали»? Ушли из дома и не вернулись?

— Именно так, — печально кивнул Борис. — Двадцать девятого августа дед с рыбалки не вернулся…

— Константин Васильевич?!

— Он. А тридцать первого августа или первого сентября бабушка куда-то подевалась…

— Любовь Семеновна?

— Да. Никто ничего не может понять.

А сегодня уже пятое сентября!

— Вот это да… — протянул бывший прапорщик. — Вот так фокус-покус, хлопцы.

Своего бывшего командира роты он искренне любил. И в Васнецовке не раз бывал. С Константином Васильевичем и Любовью Семеновной самогонку пил.

Песни пел.

А какую они с дедом уху варили! А каких кабанов на охоте брали! С трудом перегнувшись через собственное брюхо, Иванов поискал в левой тумбе стола и извлек на свет початую бутылку греческой «Метаксы». А за нею — три хрустальные рюмочки.

В этот-то миг Бориса осенило:

— Дядя Сергей! А если я вам свой паспорт принесу? Вы меня оформите, а Кофи будет на работу ходить и деньги получать. Так многие делают, наверно…

Вместо ответа Иванов пододвинул к друзьям рюмки с коньяком. Сказал:

— Давайте за их здоровье выпьем. За дядю Костю и тетю Любу. За то, что они живы… Нет-нет, чокнемся обязательно.

Как за живых. Это за покойников пьют и не чокаются.

Они выпили. Коньяк приятно освежил. За большим окном кабинета словно светлее стало. Словно лето вернулось и разогнало надоедливые осенние облака.

— Дядя Сергей, — нарушил молчание Кондратьев-младший. — Возьмите Кофи на работу, а?

— Временно, — твердо сказал Иванов. — Возьму. Если он пойдет.

— Конечно, пойдет! — воскликнул Борис.

— Тебе хорошо за хлопца отвечать. Ты даже не узнал, что за работа, а кричишь «пойдет!».

— А что за работа?

— Так с этого начинать надо было! — сказал Сергей Михайлович Иванов и обратился к Кофи: — Пока, на ближайшие два месяца, у меня свободно только одно место. Место разносчика корма. Согласен?

— Согласен, — спокойно ответил молодой вождь.

— Ты зря не спрашиваешь, кого придется кормить.

— А кого ему придется кормить? — вмешался Борис.

— Зверюшек, — кукольным голоском сообщил бывший прапорщик и наполнил рюмки вновь. — Лошадок, осликов, коровок, обезьянок, собачек, кошечек, попугайчиков… Берите. Выпьем, чтоб старики поскорее нашлись.

Они вновь чокнулись. Иванову начал нравиться этот плечистый черный парень, который держался с достоинством и пил вполне по-русски.

Борис решил закрепить успех:

— Может, тогда я за своим паспортом смотаюсь, дядя Сергей? Чтоб Кофи мог поскорее выйти на работу.

— Да ладно, сиди. Ишь, какой напористый. Весь в отца. Ты б хоть поинтересовался, почему место разносчика временно оказалось вакантным.

— А почему, дядя Сергей?

— Потому что лежит сейчас прежний любитель животных в хирургии. С тридцатью двумя швами на левой ноге. И неизвестно, будет нога действовать или уже не будет.

Кофи решил, что неприлично долее уклоняться от разговора, и спросил:

— Что же с ним произошло, дядя Сергей?

Это обращение из уст негра, этот легкий акцент произвели на старого знатока Африки неожиданно сильное впечатление. Бывший вояка умилился. Никогда еще черные люди не называли его «дядей Сергеем».

— Ничего особенного. Просто тигр сквозь прутья решетки умудрился лапу просунуть. А этот кадр стоял спиной к клетке. И ничего не видел. Грубо нарушил технику безопасности. Во всех инструкциях записано, что к клеткам с хищниками спиной поворачиваться запрещено. Вот и поплатился… Техника безопасности разработана с тем, чтобы подчиняться ее требованиям, безусловно, по всем пунктам, всегда… Ну что, хлопчик, не передумал зверюшек кормить?

— Нет, — глядя Иванову в глаза, заявил Кофи Догме.

— Вот и добро, — констатировал бывший прапорщик и наполнил рюмки в третий раз. — За здоровье стариков Кондратьевых!

Произведя процедуру чоканья, они выпили. Посетители поднялись из-за стола.

— Спасибо вам, дядя Сергей! — сказал Борис. — Мы пойдем.

— Когда мне прийти с Борькиным паспортом? — спросил молодой вождь.

Иванов посмотрел на часы.

— Сегодня уже поздно. Я скоро домой поеду. Давай завтра. К девяти. Там и определимся, какой у тебя будет график. Халат тебе выдадут. Как и что делать — объяснят. Тебе, африканцу, с диким зверьем легче будет, чем нам, русским. Ты это зверье в натуре видал, — добродушно пошутил Сергей Михайлович и добавил: — Особенно тепло тебя наши обезьяны встретят.

Кофи Догме мгновенно опустил голову, чтобы никто не увидел пронзительных молний, которые вылетели у него из глаз.

10

В дверь постучали. Кофи узнал бы этот стук из тысячи. Так стучала только Она. Катя Кондратьева. Он оторвался от толстенного тома «Процессы и аппараты химической технологии». Пошел открывать.

— Привет, — сказала Катя и вошла.

Кофи нежно обнял ее и прошептал:

— Ты самая красивая женщина, которая заходит в общежитие иностранных студентов. Африканцы и латиноамериканцы смотрят на тебя, как на богиню.

— А европейцы?

— Катенька, ну ты же знаешь, что европейцы больше в российских вузах не учатся. Они предпочитают вузы американские. — Кофи уже расстегивал ее блузку.

— Значит, проверить реакцию на меня европейских студентов мы не можем, — произнесла Катя и попыталась отстранить его сильные руки. — Подожди, Кофи, я должна тебе кое-что сказать.

— Сперва динь-динь, а потом скажешь, хорошо?

Кофи подтолкнул девушку к кровати и усадил. Встал на колени. Принялся развязывать шнуровку ее высоких ботинок.

Спустя тридцать лет в моду вновь вошли высокие уродливые «платформы».

— Ну, милый, я хочу, чтобы прежде ты меня выслушал.

— Катенька, ты меня уже проверила на все венерические болезни, какие существуют в природе, — напомнил Кофи, срывая с ее ног модные ботинки. — Плюс на СПИД, хламидиоз и трихомониаз.

— Есть еще одна вещь, тоже очень важная.

Вместо ответа молодой вождь стянул с нее колготки. Трусики. Стал целовать.

Тут и там, там и тут. Поцелуйный смерч охватил Катин живот. Она широко развела колени.

«Какая разница, — пронеслось в ее голове, — сейчас сказать или через десять минут». При этом Катя прекрасно понимала, «какая разница». Но оттолкнула это понимание, как отталкивают порой добрый совет, услышанный в неподходящий час.

Оба тела, белое и черное, так и слились. Она сидела на краю общежитской койки. Он стоял перед нею на коленях.

Несчастная койка, рассчитанная на мирный сон одного человека, заходила ходуном. При этом старые пружины издавали такой громкий и всепроникающий скрип, что слышно было по всему этажу.

— Опять этому парню из Бенина повезло! — говорили друг другу африканцы.

— Опять этот африканец со своей красавицей! — завидовали латиноамериканцы.

Скрип в незначительно измененном виде долетал до ушей старушки-вахтерши на первом этаже. «Опять эта проститутка к своему негру приперлась, — возмущалась седовласая женщина. — Это же надо такое бесстыдство и такую жадность иметь!»

Глаза Кати прикрылись. С губ срывались крики — все громче и громче. Сильные черные руки сжимали ее ягодицы.

Крепкий мужской язык мял ее грудь. В закрытых глазах сияла радуга, как во время летнего дождя.

«Какое безобразие! — внизу старенькая вахтерша от отвращения сплюнула на плиточный пол вестибюля. — В наше время люди вели себя по-людски. Не теряли человеческого облика».

Когда Катя открыла глаза, то обнаружила себя лежащей на постели с безвольно свесившимися на пол ногами. «Боже, какое наслаждение, — подумала она, — но где же Кофи?»

Она повернула голову. Ее друг лежал на полу в позе убитого. Наконец он зашевелился. В свою очередь открыл глаза.

Встретил ее взгляд. Смущенно улыбнулся.

— Убили, — сказал вождь. — Унесите тело.

— Кофи, я беременна, — сказала Катя. — Уже девять или десять недель.

Он нахмурился. Оттолкнулся от пола и вмиг оказался на ногах. Натянул спортивные штаны. Он жил в России пятый год и давно знал, что белые люди, в отличие от черных, регулируют рождаемость.

— Я с завтрашнего дня выхожу на работу. Меня Борька устроил. Знаешь куда? В цирк! Куда мы ходили с тобой в начале лета.

— Кофи, я беременная. У меня должен быть ребенок. От тебя!

— Но я же объясняю тебе: я нашел работу. Теперь у меня появятся деньги.

— Ну и что? Какое это имеет отношение к беременности?

— Как какое?! Мы заплатим деньги, и тебе сделают аборт!

В Катиных глазах еще стояли фиолетовые слезы наслаждения. Они немедленно превратились в слезы обиды, горечи и непонимания. И потекли.

— Идиот, — всхлипывала Катя, приводя в порядок одежду. — Какой идиот. Черное животное. Подонок. Я ему про ребенка, а он мне про деньги. Про аборт! Не хочу я аборта. Не будет аборта! У меня будет ребенок.

— Катя, ну, Катенька, прости меня. — Вождь опять встал перед нею на колени. — Подумай, ну какой из меня отец?

Мне же еще два года учиться. Ни жилья, ни денег.

Катя зашнуровала модные высокие ботинки и кинулась к двери:

— Прочь, ничтожество!

— Катя!

Она оттолкнула его. Он не сопротивлялся. Она повернула замок в двери. Он не мешал. На пороге Катя обернулась.

Сказала, исполненная глубочайшего презрения:

— Я к тебе не за деньгами на аборт пришла. Я приходила к тебе, как к отцу мальчика, который у меня может родиться.

— Мальчика…

— Да, представь себе. У меня будет сын. Есть такой японский аппарат УЗИ — ультразвуковых исследований. И я нашего мальчика сегодня видела на экране сама. А отправить нашего мальчика на тот свет я могу и без твоих вонючих денег.

Мне аборт сделают, как ты должен понимать, бесплатно и по высшему разряду.

Точно так, как я лечу своих коллег-врачей от триппера!

Катя со всего маха хряпнула дверью, и новый звук раскатился по общежитию иностранных студентов. Кофи не пытался ее удержать. Не бросился вслед за ней в коридор.

«Вот она, „разница“! — мелькнуло в Катиной голове. — До постели мужчина сделает все После постели на мужчину накатывает апатия. Он ничего больше не хочет. Он уже все получил, что хотел».

Она не помнила, как очутилась на улице. По щекам текли слезы. В глазах стояла мокрая пелена. Из-за этого она задела высокой платформой бордюр тротуара.

И полетела на асфальт. Падая, Катя удачно подставила плечо. Она не испытала никакой боли. Тут же вскочила на ноги.

— Черт побери! — выругалась девушка.

Шершавый асфальт не пощадил новых колготок. Длинная затяжка тянулась от бедра к колену. Катя осмотрелась вокруг.

Какой-то гражданин стоял на углу и смотрел на нее. Она показала ему язык, перешла улицу и зашагала прочь от зеваки. Хотя в эту сторону ей вовсе не было нужно.

Ей сейчас вообще никуда не было нужно.

11

Кофи открыл дверь и вошел в зверинец. Его сразу обступили непривычные запахи и звуки. Приятных среди них не оказалось. Из-под закопченного потолка светили тусклые лампочки.

Он медленно ступал по желтым опилкам, усыпавшим проход между клетками.

Проход был таким узким, что Кофи не мог понять: как можно, стоя лицом к одной клетке, не очутиться в то же время спиной к другой?

В следующий миг он едва не споткнулся о человека. Тот сидел прямо в проходе на желтых опилках. Прислонившись спиной к перегородке, за которой стояли — Кофи мог поклясться, что не ошибся! — два барана. У человека были закрыты глаза. Он тяжело дышал.

Возможно, это тот самый старший смотритель Игнатьев, которого Кофи должен был отыскать в зверином царстве. Молодой вождь нагнулся:

— Здравствуйте!

Человек с трудом разлепил глаза. Тут же вновь их закрыл. И снова открыл. Спросил:

— Черный?

В лицо иностранному студенту ударила тугая ароматная струя. Будущий химик знал, что это запах ацетальдегида — самого вонючего компонента алкогольного перегара.

— Да, — ответил Кофи.

— Что здесь делаешь, черный?

Кофи развел руками:

— Меня Сергей Михайлович направил. Сказал, что старший смотритель Игнатьев введет в курс дела… Не знаете, где его найти?

Замашки бывшего старшины роты спецназа, должно быть, создали Иванову дурную репутацию в цирке. Во всяком случае его имя и отчество прозвучали как пароль. Человек перестал валяться в проходе. С немалым трудом, не без помощи Кофи, поднялся на ноги и бросил на парня критический взгляд:

— Ты что, собираешься в такой одежде работать? Звери не поймут.

Кофи осмотрел себя. Пока он плохо представлял, чем придется заниматься.

В тропической Африке слабо развито скотоводство. С проблематикой откорма животных плохо знакомы даже вожди. Однако еще вчера, в кабинете у Иванова, Кофи понял, что белые штаны для такой работы не годятся. Поэтому пришел в голубых джинсах и любимой клетчатой рубашке.

— Но Сергей Михайлович говорил, что мне выдадут халат.

— Эх, браток, — тяжко вздохнул Игнатьев. — Я тебе при всем уважении сейчас халат не достану. Кладовщик наш не очень здоров. Впрочем, чем черт не шутит. Попробуй, может, тебе удастся его растрясти. Пойдем, склад покажу.

Они направились в смрадные дали зверинца. Старший смотритель, пошатываясь, — впереди. Новичок, как и положено, — сзади.

Отовсюду неслись грозные звуки: рычание, урчание, шипение. Сладковатый запах навоза сменился резкой вонью помета плотоядных.

Кофи не успевал вертеть головой. Он делался все бледнее. Клетки со львами он миновал, словно замороженный. Некоторых зверей он видел впервые. Казалось, его окружают ископаемые чудища, восставшие вдруг из праха с изуверской целью съесть живьем Кофи Догме из Бенина.

Более всего поразил размерами и формами бурый медведь. Страшный зверь стоял, приникнув носом к металлической сетке и ухватившись за нее когтями невероятной длины. По черному виску студента стекла прозрачная капелька пота.

После кошмарного воздуха зверинца, казалось, в складе пахло амброзией: новыми резиновыми сапогами, новой спецодеждой, новыми инструментами, покрытыми смазкой. К этим ласковым мирным запахам примешивался все тот же ацетальдегид.

За конторкой, воткнув лицо в какието бумаги спал человек.

— Трофим, — позвал старший смотритель, — а, Трофим!

Игнатьев протянул руку и потряс человека за плечо. Тот замычал и приподнял голову. Больше всего лицо Трофима походило на подошву кирзового сапога.

Кофи даже глаз не мог отыскать на этой рифленой поверхности.

Трофим стал растирать свою подошву кулаком. Постепенно в подошве возникали узкие прорези. Очевидно, это и были глаза кладовщика. Он, не мигая, уставился на посетителей.

— Игнатьев, — выдавил наконец кладовщик ссохшейся глоткой. — Ты черта видишь?

— Нет, — признался Игнатьев, — не вижу.

— Это конец, — обреченно прохрипел кладовщик. — Значит, опять в дурдом.

Я-то вижу. Вот он. На этот раз безрогий.

Но какая разница? Черт, он и в Африке черт.

— Трофим, успокойся, это не черт, — сказал Игнатьев. — Это новый разносчик корма. Он и правда из Африки.

Кладовщик неумело перекрестился и сказал, напоминая звучанием голоса унитаз:

— Спасибо тебе, Господи, что в дурку не надо. Я этого страсть как не люблю…

Зачем ты его привел, Игнатьев?

— Выдай ему все, что положено. Иванов приказал.

На выдачу халата, резиновых сапог и рукавиц ушло полтора часа. Справившись с заполнением всевозможных бланков, кладовщик Трофим устало уронил на них голову.

— Будешь вливаться в коллектив, меня не забудь, — были последние его слова.

Они незаметно перешли в мерное сопение.

Обратный путь между клеток со зверьем Кофи проделал почти бегом. Его сопровождало голодное урчание давно не кормленных хищников. Вслед ему летели обидные клики обезьян.

Игнатьева он застал на том же месте.

В той же позе — полулежащим на желтых опилках близ загончика с баранами. На этот раз Игнатьев встретил Кофи как старого знакомого. Кряхтя, поднялся.

— Ты не представляешь, как спина болит. Это я однажды надрался и заснул в клетке со слоном. — Увидев недоверчивую улыбку Кофи, старший смотритель изобразил нечто похожее на крестное знамение. — Ну, в слоновнике. Что, не веришь? Вот те крест! Покормил я, значит, эту самую Берту и заснул рядом с ее корытом. Знаешь, от чего проснулся?

— Нет, — мотнул головой гражданин Бенина.

— Проснулся я от того, что эта скотина в темноте поставила на меня ногу!

Правда, не полностью оперлась, а слегка.

Я как заорал. Берта от меня как прыгнет.

Сорвала с петель дверь и рванула, скотина, по этому самому проходу, где я сейчас с тобой разговариваю. То-то было делов!

Они двинули в сторону клеток с хищниками. Внутри у Кофи все сжалось. Игнатьев потянул на себя одну из дверей.

— Но там же лев! — возмутился студент.

— Но ты же разносчик корма, — парировал старший смотритель и втолкнул студента в клетку.

Там уже находился какой-то человек в халате и совочком собирал львиные экскременты. Огромный косматый лев сидел в углу и внимательно смотрел на людей.

— А вы не боитесь, что он… того? — осторожно спросил Кофи.

— Ты не «товокай», — вдруг сказал рабочий, который чистил пол, и распрямился. — Давай-ка лучше вливайся в коллектив. С тебя шесть бутылок.

— Почему? — возмутился Кофи настолько, что почти забыл о присутствии льва. — Я сюда пришел деньги зарабатывать, а не пропивать!

— Эх ты, студент, — вздохнул чистильщик. — Как тебя зовут хоть?

— Кофи. Я здесь уже полдня, но мне никто так и не объяснил, в чем заключается моя работа.

— Видишь ли, Кофе, — с расстановкой начал чистильщик, — мы все когдато собирались зарабатывать, а не пропивать. Верно, Игнатьев?

— Ну. — только и сказал старший смотритель.

— Но это оказалось невозможным, Кофи! Оказалось, что денег платят так мало, что нормально на них жить нельзя. А когда человек живет ненормальной жизнью, ему остается только одно. Пить, пить и еще раз пить! Кстати, меня зовут Володей.

Чистильщик протянул мозолистую шершавую руку. Кофи пожал ее.

— У меня все равно нет денег, — угрюмо сказал вождь.

— Это ерунда. Деньги как навоз: сегодня нет, а завтра — воз, — продекламировал Володя. — Главное, чтобы ты влился в коллектив. Для этого мы снизим твой взнос до трех бутылок. И займем тебе денег. А с первой получки вернешь. Годится?

Льву, видимо, надоело совещание, уст— роенное двуногими безволосыми существами в его владениях. А может быть, лев просто вздохнул, тоскуя по вольной жизни. В любом случае для Кофи этот вздох прозвучал как грозный рык.

— Годится, — пролепетал молодой вождь.

— Ну что, Игнатьев? Таможня дает добро? — спросил чистильщик Володя. — Я пошел в гастроном?

— Давай.

Володя сунул в руки студенту совок и скрылся за дверью клетки.

— Я бы и сам мог сходить в гастроном, — заметил Кофи, боясь пошевелиться.

Лев заворочался. Встал. Потянулся.

Вытянулся метров до четырех. В нем было не меньше двухсот килограммов. Он встряхнул темно-рыжей гривой. Сделал в направлении людей шаг, другой…

Дальнейшее Кофи видел, как в тумане.

— Дай лапу! — приказал льву старший смотритель зверинца.

«Он, должно быть, еще так пьян, что не отдает себе отчета в том, что делает», — пронеслась страшная догадка в мозгу Кофи Догме.

— Не нужно, прошу вас, — прошептал Кофи.

Он не заметил, что перешел на родной язык. Не на французский, а именно на язык народа фон, который входит в подгруппу эве суданской группы языков.

Огромная лапа, удар которой убивает быка, поднялась с опил очной подсыпки.

Трясущейся рукой алкоголика Игнатьев поздоровался со львом.

— А ну протяни ему свою руку, студент… Да не писай, ничего он тебе не сделает. Должен же я вас познакомить, — тихо сказал старший смотритель и громко добавил: — Плант хороший, Плант умница! И Кофи хороший. А ну, Плант, дай-ка лапу Кофи. Дай этому черному свою лапку… Вот так, вот хорошо!

Кофи не помнил, как после этого рукопожатия оказался в проходе между клеток. «Солнечный бог, спаси и сохрани!»

— Игнатьев, я хочу в туалет, — заявил молодой вождь, едва придя в себя.

— Подожди, сейчас я тебя с тиграми познакомлю, — деловито буркнул Игнатьев и вставил ключ в соседнюю дверь. — А то Вовка прибежит, некогда будет.

— Может, не надо? — прошептал Кофи, покрываясь испариной. — Может, в другой раз?

Старший смотритель и ухом не повел.

Тигров оказалось шесть. Игнатьев подзывал их по одному, выкрикивая клички — Парус, Фрегат, Яхта, Шхуна, Корвет и Линкор.

Две самки и четыре самца. Они были неправдоподобно большие. Исполинские.

Вблизи Кофи видел их впервые в жизни.

Больше всего Кофи поразило, что лев рядом с ними выглядел бы мелким. В Африке принято считать льва царем зверей.

Какой уж там царь. Он в растяжке чуть достигал четырех метров. Тигры были такой длины в обычном состоянии. Три метра туловище плюс метровый хвост.

— Кофи хороший, Кофи умница! — то и дело звучало в клетке.

Кофи, не помня себя, тряс очередную смертоносную лапищу. Проход между клетками казался самым безопасным местом на свете.

После визита к тиграм насквозь мокрого от пота вождя вывернуло наизнанку прямо на желтых опилках. Он сегодня не завтракал, поэтому желудок выдавливал из себя только едкую слизь. Игнатьев стоял рядом и терпеливо ждал.

— Извините, — сказал Кофи, поднимаясь на ноги.

— Ничего, — благодушно мотнул голевой старший смотритель и хлопнул Кофи по плечу. — Ты крепкий парень. Обычно по первому разу обкакиваются.

Послышался чей-то топот. Кофи в ужасе обернулся, опасаясь увидеть несущегося прямо на них медведя, с которым еще не был лично знаком.

По желтому проходу мчался чистильщик клеток Володя. Кофи Догме был искренне рад его видеть. Пожалуй, больше всего на свете вождь хотел сейчас водки.

Ох уж эти русские!

Местом вливания в коллектив избрали было подсобку, где стояли метлы, щетки, веники и совки.

— А как же Трофим? — спросил Кофи. — Он просил без него не начинать.

Володя с Игнатьевым переглянулись.

Володя, у которого лучше был подвешен язык, чем у его непосредственного начальника, согласился:

— А ты, парень, хоть и черный, умеешь держать слово.

У Трофима на складе было гораздо удобнее, чем в подсобке с метлами. Кладовщика разбудили. Его похожее на подошву лицо обратилось к наручным часам. Сплавленные губы расплавились:

— От молодцы. В самый раз пообедать.

Выпив литр воды из носика чайника, он запер изнутри дверь на ключ. Разгреб в стороны бумаги на своей конторке. На месте бумаг появились стаканы, соленые кильки в бумажном кульке и салат из капусты в пол-литровой банке. Выстроились в колонну три бутылки «Столичной».

— Как там тебя? — наморщил лоб чистильщик Володя.

— Кофи.

— Глазом бутылки открывать умеешь?

— Мой дедушка был вождем.

Володе не понравился такой ответ.

— Я не спрашиваю, кем был твой дедушка. Хоть президентом США. Пускай твой дедушка хоть Маргарет Тэтчер.

Я спрашиваю: глазом бутылки открывать умеешь?

— Не пробовал, — честно признался Кофи.

— Научим?

Володя зачем-то понюхал горбушку хлеба и посмотрел на старшего смотрителя.

— Опасно. — Игнатьев не хотел рисковать. — Вдруг у негров надбровные дуги слабые. Уволят.

— Уволят, — тяжело вздохнув, согласился Володя. — Тогда открывай ты, Трофим. Твой черед.

Кладовщик взял бутылку, сунул жестяной крышечкой себе в правый глаз и сомкнул веки. Постоял, примериваясь и усиливая хватку. Резко дернул головой.

Сорванная крышечка выпала из глаза и покатилась по полу. Трофим опорожнил бутылку в четыре граненых стакана и поднял свой.

— Ровно по сто двадцать пять грамм, — проскрежетал он хрипло. — Со вливанием тебя в коллектив, студент!

Кофи пятый год жил в России, поэтому пил наравне со всеми. Необычным было то, как персонал циркового зверинца закусывал.

Кильку брали за хвостик, бросали в рот, прожевывали и глотали. С кишками, головой и, разумеется, с хвостиком. И руки оставались чистыми, и рыбьих отходов нигде не было. Вернее, руки оставались очень грязными, но не от кильки.

После второго стакана так попробовал сделать Кофи и очень обрадовался, когда у него получилось. На зубах хрустел позвоночник, но это уже не имело значения. Вливание в коллектив произошло, и молодой вождь был этим вполне доволен.

12

Черным выдался сентябрь для семьи Кондратьевых. Гнетущая атмосфера страха и неопределенности царила в их квартире.

— Ну что, ничего нового? — тревожно спрашивал Василий Константинович, приходя со складов фирмы «Тоусна».

— Господи, Васенька, не молодых же людей ищут! — по-солдатски прямолинейно отвечала Елена Владимировна. — Отсутствие новостей — самая лучшая сейчас новость!

— Как это все странно, Лена, — повторял Василий Константинович, — как это все странно…

Чтобы отвлечься от черных мыслей, он садился к телевизору. Войны, землетрясения, исламский терроризм, захват и освобождение заложников, государственные перевороты не были для отставного полковника абстракциями, как для большинства телезрителей.

Когда сообщалось, что в Алжире фундаменталисты вырезали жителей очередной деревни, Василий Кондратьев знал, какую картину заставали прибывшие на место войска и медики. Мужчинам перед смертью отрезали половые органы и засовывали в рот.

Когда-то арабы расправлялись так с французскими колонистами. Теперь — со своими. Эта североафриканская традиция распространилась и на метрополию: в самой Франции ультраправые молодчики казнили подобным образом противников из арабских банд.

Когда перуанский спецназ освобождал резиденцию японского посла в Лиме, полковник пытался ставить себя на место любого из этих здоровенных тренированных парней. Да, вот здесь бы он тоже выстрелил. А вот здесь спустился бы с крыши и ввалился бы в окно, поливая из автомата поверх голов… Он был уверен, что дело происходило именно так, хотя оператору удалось заснять лишь кусочек крыши.

И одинокого парня в маске со страховочным фалом на телеантенне.

Конечно, полковник не имел в виду себя нынешнего, пятидесятишестилетнего. В спецназе, как в спорте. Непосредственное участие в операциях принимает молодежь…

Несчастье сплотило семью. Разумеется, Катя с Борисом не так остро воспринимали исчезновение бабушки с дедушкой в Васнецовке, но и они старались не возвращаться домой поздно.

Возродились давно позабытые семейные ужины. Елена Владимировна словно задалась целью поднять всем настроение с помощью кулинарии.

В эти черные сентябрьские дни по большой трехкомнатной квартире Кондратьевых плавали ароматы деликатесов.

Рецепты Елена Владимировна выбирала такие, чтобы пропадать на кухне весь день. Пока дочь с мужем на работе, а сын в институте. Стряпня в первую очередь нужна была ей самой.

Питание студентов во все времена отличалось скудностью. Особенно в трудное время реформ. Когда Катя втащила Кофи за собой в прихожую, молодой вождь закачался от запахов. Раздулись широкие ноздри.

— Сейчас умру, — простонал Кофи, — сейчас…

— Дурак, — шепнула ему на ухо девушка, — ты ж нашего мальчика безотцовщиной сделаешь!

Телевизор закончил выдавать очередную порцию войн, землетрясений, исламского терроризма, захвата и освобождения заложников, государственных переворотов. Загремела эстрадная музыка. Василий Константинович в раздражении вскочил и приглушил звук.

— Какая мерзость, — поморщился полковник. — У нас же была великая эстрада. Марк Бернес, Леонид Утесов, Ян Френкель, Эдита Пьеха, Марк Фрадкин…

А Зыкина? Где Людмила Зыкина?

Из кухни выглянула Елена Владимировна в фартуке. В одной руке половник, в другой — нож. Потная, красная. Глаза горят. Когда стряпня удается, от женщины все невзгоды отступают.

— Васенька, ну что ты так разошелся?

О вкусах не спорят. Не скрою, и мне эти приторные песенки не нравятся. И петь нынче толком не умеют. У каждого второго исполнителя — дефект речи. Ему к логопеду ходить, а он в телевизоре красуется. Но, Васенька, вспомни, что великий Маяковский сказал: раз звезды зажигают, значит, это кому-то нужно! Ой, заболтал ты меня, сейчас переварится…

Елена Владимировна спешно ретировалась, а Василий Константинович продолжил, словно слушал только что не жену, а ветер:

— Где сейчас Зыкина? Нет! Им подавай Алену Алину да Рому Жукова! Откуда имена такие взяли? Инфантилизм! Здоровые лбы! Им по тридцать лет, а они все еще Ромы, Тани, Фили! Да я в тридцать лет!.. Это же была ответственность! Это же была политика! Да моя рота!.. Сомали!

Эфиопия! Дагомея! Что мы вытворяли!

Нам же все прощали! Хотя я прекрасно знаю, кто стучал на меня в КГБ! Лучший друг Серега Иванов стучал! Ну и что? Все с рук сходило! А какие песни мы принимали на ротные радиостанции! Какие были песни! «Синий платочек», «Подмосковные вечера», «Бухенвальдский набат»…

Скупые мужские слезы застили глаза постаревшего десантника. Он приложил ладонь тыльной стороной ко лбу и вернулся в кресло.

Кофи Догме приложил ладонь тыльной стороной ко лбу и замер. «Дагомея! — эхом отозвалось в его голове. — Что мы вытворяли!.. Нам же все прощали!»

— А вот и мы, — сказала Катя, вымыв в ванной руки и входя в гостиную. — Фантомас, ну чего ты так разбушевался?

Она подошла к отцу и потерлась губами о седой висок.

— Кто это «мы»? — спросил Василий Константинович, успокаиваясь и тщательно скрывая дрожь в голосе.

— Кофи! — позвала дочь и пояснила: — Он руки моет. А Борьки еще нет?

В облаке пара из кухни вновь показалась Елена Владимировна. Как из бани.

— О, Катюша! Очень кстати. Марш за стол. Василий, тебя это тоже касается.

— Но Кофи, мама…

— Что Кофи?

— Здравствуйте, Елена Владимировна.

Здравствуйте, Василий Константинович, — сказал Кофи, входя в гостиную и виновато улыбаясь. — В русском языке труднее всего выговаривать отчества.

Кондратьев крепко пожал парню руку.

Ему нравился этот темнокожий. И оттого, что он тезка генерального секретаря ООН. И оттого, что не кичится своим высоким происхождением. И оттого, что, в отличие от большинства африканцев, не ленив.

Но главная причина заключалась в том, что парень напоминал о дерзкой молодости в элитных частях. О геройских днях, о повышениях по службе, об орденах и медалях. О времени, когда офицер Кондратьев был позарез нужен своей великой стране.

— Давай проходи, — сказал гостю хозяин. — Катюха — молодец, что тебя к ужину привела.

Ужинать уселись по-русски. Стоя у плиты, Елена Владимировна раскладывала на огромном, предварительно подогретом блюде поджаренные ломтики белого хлеба. Каждый хлебец покрывался куском рыбы. Сверху на рыбу выкладывались грибы.

Затем хозяйка полила кушанье соусом и водрузила посреди стола. От этого зрелища и от аппетитного пара у Кофи закружилась голова. Хотелось придвинуть блюдо к себе и запустить в него пальцы Хотелось насыщаться и урчать, как дикие звери в клетках.

Рядом появилось блюдо поменьше, полное зеленого горошка, стручков консервированной фасоли и каких-то зеленых стебельков.

Раздался звонок в дверь.

— Борька! — крикнула Катя и бросилась открывать. — Как всегда, последний!

Кофи сидел, как мифический Тантал.

Тот не мог, стоя по шею в воде, напиться.

Слушая пустую болтовню белых, молодой вождь не мог насытиться.

— О, Кофи, и ты здесь! — радостно воскликнул Борис и стал усаживаться.

Наконец на тарелке перед Кофи появился кусок рыбы с грибами и жареным белым хлебом. Гость взял в руку вилку.

Хозяин хлопнул себя по лбу:

— Ну вот. Самое главное, как всегда, забыли! Лен, ну что ты на меня смотришь? Протяни руку к холодильнику, ты же ближе сидишь…

— Рюмки доставать, пап?

— Конечно, Боря, конечно.

Кофи вновь прикрыл глаза. Положил вилку. Пытка продолжилась. Ох уж эти русские.

— За то, что Кофи устроился на работу! — провозгласила Катя, поднимая рюмку.

— Как? — изумилась Елена Владимировна.

— Куда? — изумился Василий Константинович.

У Кофи готов был вырваться голодный стон. Он вновь успел завладеть вилкой. И ее вновь пришлось опустить на стол.

— В цирк! — Кофи Догме решил ответить исчерпывающе, чтобы до появления новых вопросов, наконец, перекусить. — Разносчиком корма в зверинце.

— Борька, признавайся, вы с Кофи к дяде Сергею ходили? — спросил Василий Константинович, не донеся до рта вилку с рыбой.

— Ну конечно, пап.

— Что же ты мне ничего не сказал, я бы позвонил…

— Твой авторитет в глазах дяди Сергея так велик, что он и меня послушался, — объяснил Борис. — А если уж совсем серьезно, то тебе сейчас не до этого.

— Ну как, Кофи, работа? — раздался голос Елены Владимировны.

Хозяйка была сыта. Весь день она ела и молчала, молчала и ела. Теперь ей страстно хотелось беседы. Отвечать пришлось с набитым ртом, выталкивая слова и глотая неразжеванные куски:

— Ух, Елена Владимировна, коллектив там — крепкие русские парни.

— Мама, так что это за рыба? — вовремя напомнила Катя. — Просто объедение!

Не рыба, а рыбный торт!

— Да, Катенька, пришлось повозиться. Называется «Судак в белом вине».

— А это что за растение? — Кофи зацепил вилкой зеленый стебелек со второго блюда. — На закуску годится?

— Ну, Кофи, — с укором сказала Катя. — Мне за тебя стыдно.

— Ты просто как нерусский, — добавил Борис.

Елена Владимировна дотронулась до плеча гостя.

— Они тебя подкалывают, а ты не подкалывайся, — сказала она. — Ваших, африканских, продуктов они куда меньше знают, чем ты наших, европейских. Это спаржа.

— Спаржа? — переспросил Кофи. — Это же французское слово. Оно мне встречалось в русских книгах. Я думал, это чтото изысканное.

Он опрокинул в себя рюмку и стал жевать стебелек спаржи. Борис не удержался:

— Теперь можешь всем сообщать: я ел спаржу! А то что ж ты за племенная аристократия, если спаржу не знаешь!

«Дагомея! Что мы вытворяли! Все с рук сходило! — загремело вдруг в голове вождя. — Дагомея! Что мы вытворяли!..»

— Филе судака нужно сложить в кастрюлю вместе с боровиками или шампиньонами, — рассказывала тем временем Елена Владимировна. — Потом солим, перчим, добавляем воду и сухое белое вино. Варим двадцать минут. Потом еще нужно сделать соус, поджарить хлеб, но это уже мелочи…

Ее слова долетали до Кофи, едва прорываясь сквозь грохот там-тамов: «Дагомея! Что мы вытворяли! Все с рук сходило! Дагомея! Что мы вытворяли!..»

— Кофи, ты что застыл, как истукан? — озаботилась Катя Кондратьева. — Узнал рецепт, и теперь кусок в горло не лезет?

Пытаясь заглушить рокот зловещих барабанов в собственных ушах, Кофи сообщил:

— А у нас цирковая кобыла ожеребилась. Я никогда лошадиных детей не видел. Удивительный у лошади ребенок.

Уже встает на ножки. Как только они его держат, такие тоненькие?

— Же-ребенок, — поправила Катя.

— Жеребенок, — послушно повторил Кофи. — И вообще. Я ведь могу экскурсию устроить! Приходите завтра. У нас там настоящий зоопарк. А, Кать?

— У меня завтра дежурство, забыл?

Жуткие барабаны отступали все дальше. Уже откуда-то из сумеречных глубин едва доносилось: «Дагомея! Что мы там вытворяли! И все нам с рук сходило!»

— А ты, Борька?

— Мы в Васнецовку на машине махнем, — со вздохом ответил за сына Василий Константинович. — На выходные.

Хоть как-то надо хозяйство поддерживать.

Пока старики не нашлись.

— И вы поедете, Елена Владимировна?

— Нет. Какой от меня там прок? Я сроду в деревне не жила. Ничего не знаю.

Ничего не умею. Это Василий у нас мужик от сохи… Я останусь. Чихиртму сварю.

— Что? — переспросили одновременно Катя и Кофи.

И не удержались от смеха.

— Чихиртму.

— Чихиртму? — переспросил Василий Константинович. — Ты нас, мать, часом не отравишь?

— Вы что! — возмутилась Елена Владимировна. — Это же вкуснейший из супов! Готовится из баранины, светлого виноградного уксуса и яичных желтков.

— Нет-нет, мам, мы — за, мы — не против, — замахал Борис руками, как крыльями. — Чухерму так чухерму.

— Да не чухерму, а чихиртму!

Кофи ткнул друга локтем в ребра:

— Ну, ты сегодня прямо как нерусский!

Все засмеялись. Тягостное молчание рассеивалось. Когда допили бутылку, появилась и надежда. А вдруг они завтра приедут, а старики живы-невредимы? Сидят и чай пьют. И сына с внучком встречают.

— Может, еще одну откроем? — равнодушно, как постороннее лицо, поинтересовался Борис.

— Нет-нет, хорош! — Василий Константинович перевернул свою рюмку. — Завтра за руль.

— Так я же поведу машину, — попробовал подкатиться с другого конца Борис. — Мне уж точно больше нельзя. А тебе, пап, сам Бог велел.

— Борис! — Мать сделала очень строгое лицо. — Мне, например, перед Кофи неудобно, что у меня сын такой алкоголик. И не оправдывайся. У кого что болит, тот о том и говорит.

— Елена Владимировна! — вступился за друга Кофи. — Ну какой же он алкоголик! Вот у меня на работе настоящие алкаши! Их на международных ярмарках надо показывать… Только вы не беспокойтесь. Я это говорю не для того, чтобы вы раздумали на жеребенков посмотреть…

— На жеребят, — тихо вставила Катя.

— На жеребят, — повторил Кофи. — Завтра суббота. Алкашей в зверинце меньше обычного. Да и люди они, в сущности, неплохие. Они ведь, знаете, отчего пьют?

Оттого, что ведут ненормальную жизнь.

А вести нормальную жизнь не могут, потому что денег не хватает. Так что приходите. Не пожалеете. Что вам одной целый день дома делать? Как приготовите эту… пирангу, так и приходите. Дорогу в зверинец вам в цирке любой покажет.

— Чихиртму, Кофи, чихиртму, — поправила Елена Владимировна. — Тебе простительно. Слово даже не русское, а грузинское. Приду ли? Не могу обещать.

Может быть, и правда, затоскую одна в четырех стенах…

— Мам, ты обратила внимание, как цирковые алики нашего нерусского обработали? — воскликнул Борис. — Вот это промывка мозгов! Они, видите ли, пьют оттого, что денег не хватает.

Улыбаясь, Кофи Догме перевел взгляд на окно. Улыбка закаменела на его губах.

Серпик недавно родившейся луны перебрался в угол неба — туда, где форточка.

А в центре висела Она.

Звезда, которую послал Солнечный бог.

Самая большая звезда из всех виденных людьми. К тому же снабженная знаком высшего звездного достоинства: огненным хвостом.

«Трам-тата-там-татам-тата! — забилась в висках кровь. — Трам-тата-тамтатам-тата!» Спина вмиг стала мокрой.

Перед глазами встала другая ночь. Седой горбун Каплу в неистовой пляске на валуне. Шум несущейся Зеленой реки. Чернота того — другого неба. И посланница Солнечного бога. Свидетельница страшной клятвы.

— Большое спасибо. Я был ужасно голоден, — сказал молодой вождь. — А теперь едва могу встать из-за стола. Но уже совсем темно. Мне пора. Катя, я позвоню послезавтра, хорошо?

13

Кофи заляпало кровью с головы до ног. Проходя мимо клеток, он видел, как загорались от запаха крови глаза. Звери словно пьянели. Они тыкались носами в прутья и старались высунуть наружу лапы.

Зачем? Чтобы зацепить его, Кофи Догме. Сперва зацепить, задержать любой ценой. Потом убить. И, наконец, самое главное: сожрать.

Покормив единственного на весь цирк бурого мишку, Кофи направился ко львам.

В руке он нес полведра сырого костлявого мяса, слегка присыпанного солью.

Кофи вставил ключ в скважину. Два громких щелчка разнеслись по зверинцу.

Сказать, что вождь наслаждался такой работой, было бы преувеличением. Молитвы каскадами уносились с его коричневых губ к Солнечному богу. Пот ручьями стекал по вискам и спине.

Особый страх вызывало то, что льва Кофи знал лучше, чем львицу. Когда старший смотритель Игнатьев представлял хищникам нового разносчика корма, львицы не было. Возможно, она находилась на приеме у звериного гинеколога. Возможно, выступала в ту минуту на арене.

Возможно, она просто спала в будке и не вышла навстречу гостям.

Сейчас это не имело значения. Кофи бочком-бочком, вдоль прутьев, пробирался к кормушке. Инструкция запрещала вываливать корм на пол и убегать. Инструкцию составляли человеконенавистники. Они заранее наслаждались каждой секундой, которую несчастным разносчикам предстояло провести в клетках.

Тихо урча, из будки вышел Плант. Он деловито направился прямо к Кофи. Молодой вождь застыл.

— Плант, — прошептал он. — Плант хороший, Плант умница…

Лев понюхал заляпанный кровью халат и фыркнул. Задрал огромную башку.

Глядя в желтые глаза, Кофи медленно опустил ведро с мясом. Зверь и ухом не повел. Он чего-то ждал.

«Мать честная! — по-русски пронеслось в голове вождя. — Что-то я не так делаю. Но здесь от страха все равно ничего не вспомню…»

Молодой разносчик отставил одну ногу. Словно переменил позу. На самом деле это был первый шаг назад. К двери.

Кофи переставил другую ногу. Черт с ней, с инструкцией! Черт с ним, с ведром!

Жизнь дороже.

Кофи уже совсем было собрался бочком-бочком засеменить к выходу. Спокойное, выжидательное выражение стерлось с морды Планта в один миг.

Челюсти и губы разошлись, огромный нос сморщился. Разверзлась пасть, в которую свободно умещается человеческая голова. Получился тот самый львиный оскал, который уже многй тысячелетий приводит в трепет человечество.

В следующий миг Плант испустил рык, от которого в саванне содрогается все живое. Кофи Догме зажмурился и простился с жизнью. Он ждал, что два центнера мускулов, клыков и когтей вот-вот обрушатся на него. Никто на свете не поможет. В зверинце наступила полная тишина.

Прошли три секунды длиной в три часа. Странно, что он еще жив. Кофи приоткрыл один глаз. Другой. Плант не стоял, а сидел перед молодым вождем.

Пасть приоткрыта, и видны убийственные —клыки, но это уже не оскал. Было что-то собачье в этой позе.

Пока Кофи жмурился, на рык неслышно выбежала львица. Сейчас она стояла рядом с мужем, готовая на все. Львица смотрела не на мясо, не на Кофи, а на Планта. Плант прикажет убить — убьет, не раздумывая.

«Дай, Плант, на память лапу мне!» — шандарахнуло вдруг в голове. Возможно, Солнечный бог вновь вспомнил о существовании верного своего Кофи Догме.

Четыре года назад, на подготовительном отделении для иностранных студентов, Кофи лучше всех в группе успевал по русской литературе. На торжественных вечерах его неизменно заставляли читать есенинское стихотворение «Собаке Качалова».

— Дай лапу, Плант, — чуть слышно произнесли трясущиеся губы. — Дай лапу!

Лев только этого и ждал. Взметнулась лапа, созданная природой вовсе не для рукопожатий. На протяжении всей своей истории черное население Африки жило бок о бок со львами, но никому не приходило в голову научить царя зверей подавать лапу при встрече с человеком.

Кофи тряс жуткую лапу, вежливо глядя льву в глаза и повторяя:

— Вот хорошо, Плант, вот умница, вот молодец!

В ответ лев гудел, как трансформатор.

У кошек такое проявление чувств называют мурлыканьем. Ох уж эти русские.

Наконец вождь решился отнять руку.

Ничего угрожающего в поведении обоих зверей не появилось. Кофи осмелел, поднял свое ведро. И продолжил путь к кормушке такими шажками, словно под опилками находился не бетон, а хрусталь.

Он унес ноги из львиного жилища под дружный хруст хрящей. Звери с наслаждением рвали оттаявшую говядину. Кофи, в свою очередь, рвало от испытанного только что предсмертного ужаса. Он стоял на коленях посреди прохода. Больше всего было жаль завтрака, съеденного в булочной по дороге в цирк: коржик и полстакана кофе с молоком.

Обитатели зверинца тем временем вернулись к обычным делам: загалдели, зарычали, захрюкали, замычали. Протрубила слониха Берта. Шатаясь и постанывая, Кофи поднялся на ноги. Он знал, что Берта трубит по двум поводам. Перед тем, как сделать по-большому. И после того.

В выходные чистильщик клеток Володя не работал. Кофи поспешил за шваброй, чтобы убрать слоновий помет как можно скорее. До тех пор, пока Берта не разнесла свежие свои испражнения по всему вольеру.

Выскочив из подсобки со шваброй наперевес, он увидел какую-то фигуру в самом начале ангара. «Кто это там по мою душу? — подумал Кофи. — Может, начальство с проверкой?»

Пришлось повернуть в сторону от слоновника. Пойти навстречу через весь зверинец. Фигура неуверенно топталась у входной двери. Нехотя светили лампочки под высоченным потолком.

Кофи шел быстро. Нужно узнать, что за гость, и срочно заняться Бертиными какашками. Внезапно что-то лопнуло в глазах. Будто пелена спала. Вот он, миг узнавания!

Вождь замедлил шаги. Покойный дед рассказывал, что Кофи родился в день самого большого праздника — в праздник Четвертого Урожая.

Он появился из чрева великомученицы Зуби под грохот священных барабанов. Еще глухой и слепой, он не мог слыщать звуков праздничного веселья. Однако именно это совпадение сделало младшего внука вождя наследником. Родиться в день Четвертого Урожая — это, конечно, особая милость Солнечного бога.

Сейчас опять звучали священные барабаны. Но не снаружи. Внутри. Все громче и громче. Их мелкая, едва слышная дробь стремительно превращалась в адский грохот. Конические палочки, которыми пользовались барабанщики его племени, словно молотили по извилинам мозга.

Кофи остановился. Закрыл глаза. Застонал. Он не желал идти вперед. Он не мог идти назад. «Мы тво-ри-ли там все, что хо-те-ли! — бушевали барабаны судьбы. — Нам все про-ща-ли!»

Он вновь покрылся липким потом.

Откуда столько влаги в организме? Кофи попытался вызвать образ Кати Кондратьевой. Ее чувственные губы. Пышные рыжие волосы. Зеленые глаза. Ее обольстительный живот, А в этом животе…

«Да-го-мея! Да-го-мея! — голову раздирал грохот. — Да-го-мея!»

Черные руки вождя обхватили черную голову. Чтобы она не раскололась. Зрительный нерв словно зажали в тиски. Едва появившийся образ Кати стал меняться. Миг — и ее тело покрылось сетью морщин.

Еще миг — и у стройной девушки расширились плечи, сузились бедра и вырос горб.

Еще мгновение — и поплыли черты лица. На конечностях утолстились суставы. Выпали зубы.

Почернела кожа.

В глаза Кофи смотрел старый Каплу.

«Ты знаешь, кто убил твою мать?» — прошамкал колдун.

«Нет! — хотел закричать Кофи. — Не знаю!!!»

Но не закричал. А увидел мысленным взором Василия Константиновича Кондратьева, который расхаживает по собственной гостиной и восклицает: «Да я в тридцать лет!.. Это же была ответственность! Это же была политика! Да моя рота!.. Сомали, Эфиопия, Дагомея! Что мы вытворяли! Нам же все прощали!»

В воображении молодого вождя нынешний седой Кондратьев размахивал боевым клинком с гравировкой: «A la guerre comme a la guerre». Под неумолчный рокот барабанов судьбы Кофи повторил:

— На войне как на войне.

Он решительно двинулся вперед по желтому проходу между клетками. Женщина у входа не смотрела в его сторону.

Она увлеченно пыталась что-то рассмотреть в сумрачном хлеву цирковой свиньи.

— Здравствуйте, Елена Владимировна, — радушно приветствовал вождь мать Кати и Бориса. — Как хорошо, что вы пришли.

— Здравствуй, Кофи. Ты был прав, — сказала женщина, оборачиваясь. — После того что произошло со свекровью и со свекром, одной в четырех стенах действительно невыносимо.

— А эту… кутерьму по-грузински сварили?

— Чихиртму, — смеясь, поправила Елена Владимировна. — Завтра буду варить. Боря с отцом вернутся из Васнецовки, я их как раз экзотикой и побалую.

И ты приходи. Мы тебе всегда рады.

— Спасибо большое. — Кофи засмущался. — Неудобно. У вас же не ресторан.

— Ну-ну, нельзя так говорить. — Пожилая женщина погрозила пальчиком. — Я могу обидеться. Приходи обязательно.

Давай сразу договоримся на семь часов.

Дело в том, что перед подачей на стол нужно взбить яичные желтки, смешать с небольшим количеством бульона, влить в суп, размешать и подогреть, не доводя до кипения.

Тут только Кофи осенило: он больше не вольный студент, а рабочий человек.

— А! — вскричал он. — Елена Владимировна! Завтра же воскресенье, я опять буду на работе!

— Как жаль, — сказала женщина. — Ну, а где же обещанный жеребенок?

— Идемте. Сейчас покажу. — Парень сделал несколько шагов. — Вот наш новорожденный!

В лошадином стойле на подстилке из старых байковых одеял спала очаровательная крохотная лошадка. Рядом стояла кобыла Строптивая с еще не вполне опавшим животом.

— Какая прелесть! — восхитилась жена отставного полковника. — Просто чудо!

— Елена Владимировна, вы позволите, я к слонихе сбегаю? — попросил Кофи. — Там, извините, убрать нужно, пока она по всему слоновнику не разнесла.

— Конечно, конечно. — Женщина не могла оторваться от зрелища. — Я здесь с радостью тебя подожду. Полюбуюсь. Господи, сколько мы, горожане, потеряли в жизни!

— Потом мы и других зверей посмотрим, — сказал, пятясь по желтому проходу со шваброй на плече, Кофи. — Хотите?

— Спасибо, дружок. Обязательно посмотрим.

В слоновнике Кофи действительно застал большие дела. Берта весело размахивала хоботом. Стучала по черным бокам хвостом. Когда вождь вернулся наконец к вольерчикам травоядных животных, то обнаружил Елену Владимировну Кондратьеву прямо в лошадином стойле.

Ее плащ висел на гвозде. Женщина сидела на байковых одеялах. Изящная головка жеребенка покоилась у нее на коленях. Елена Владимировна что-то шептала малышу на ухо. Гладила его бархатную шейку.

Кобыла Строптивая спала, лежа на своей соломенной подстилке. Она словно нашла сыну надежную няньку и решила наконец отдохнуть.

— А вот и я! — сказал Кофи.

Кобыла выставила чуткое ухо.

— Кофи, ты не представляешь, как я тебе благодарна. — Женщина подняла глаза, полные слез. — Это такое успокоение.

Мы, горожане, страшные люди. Часть своей жизни мы добровольно отсекаем. Все горожане отчасти самоубийцы.

В абстрактных рассуждениях вождь не был силен, однако смысл уловил. "Елена Владимировна любит животных, — подумал он. — Ну так бы и сказала. Нет же.

Всякую ясную мысль надо непременно утопить в лишних словах".

— Идемте, Елена Владимировна, — пригласил Кофи. — Звери с нетерпением вас ждут.

— Не могу оторваться от этого существа, — смущенно произнесла Кондратьева, поднимаясь и отряхиваясь.

— Вы извините, что я вам плащ не подаю, но я боюсь его запачкать…

— Ну что ты, Кофи, какие церемонии!

— Нет, в самом деле, я здорово перемазался в этом слоновнике. Потом придется хорошенько отмываться.

Женщина надела плащ, и они тронулись по желтому проходу. То и дело останавливаясь. Тут и там гостья вскрикивала от умиления. Ее не отталкивали даже запахи неубранного помета в клетках. Даже хищников она готова была щекотать за ушком и целовать в нос.

— Надо же, какие львы спокойные, — заметила Елена Владимировна. — А тигры просто места себе не находят.

— Потому что львов я покормил перед вашим приходом, а тигров не успел.

— Так корми же. Я не буду тебе мешать.

— Сейчас. Давайте, я сначала вас до самого забавного доведу. До обезьян. Там вам не будет скучно без меня.

— Это они так галдят?

— Конечно. Больше некому. Весь шум в зверинце от них. Лев рычит, когда ты забыл ему лапу пожать. Слониха трубит, когда у нее грязно. Обезьяны вопят просто так.

— Совсем как люди, — сказала Елена Владимировна. — Ах, вот и они. Боже, какое разнообразие!

— Кого здесь только нет! — поддержал Кофи. — Дома я видел только трех-четырех из них.

Елена Владимировна завороженно следила за обезьяньими ужимками.

— Какие мы идиоты, — прошептала женщина. — В Ленинграде прекрасный зоопарк. Можно ходить туда хотя бы раз в месяц. Всей семьей! И мороженого там можно поесть. Вася с Борей могут в тире пострелять…

— Ну, я вас оставлю, — сказал Кофи. — Если не вернусь, то так всем и передайте: кости этого парня лежат в вольере у тигров.

— Типун тебе на язык, Кофи! — вскричала Елена Владимировна. — Ну разве можно так говорить?

— Я пошутил.

— Да я понимаю, что пошутил. Но шутка шутке рознь. Прошу тебя, будь осторожен, мой мальчик!

В глазах вождя встала нагая Катя.

Дочь женщины, которая назвала его «мой мальчик». Тут же вновь произошло безобразное Катино превращение в старого колдуна. «Дагомея! — громыхнуло в левом виске и отозвалось в правом: — Дагомея!»

— Спасибо, Елена Владимировна, — прочувствованно ответил Кофи. — Я скоро…

Он завернул за красный щит пожарной безопасности. Вошел в подсобку с инструментом. Здесь в первый рабочий день он пытался «влиться в коллектив», но вовремя вспомнил о кладовщике Трофиме с подошвообразным лицом.

Выбрав инструмент, Кофи сбегал сначала ко входной двери циркового зверинца. Набросил щеколду. Затем — в укромный закуток, где были свалены брикеты прессованного сена. Он расковырял один брикет и подцепил часть. Направился в обратную сторону. К обезьяннику. По пути достал из кармана черную пластину, поднес к носу, улыбнулся.

Из-за шума, производимого обезьянами, Елена Владимировна не услышала его шагов. Она пыталась беседовать с обаятельным гамадрилом на том птичьем сюсюкающем языке, каким люди пользуются для общения с неразумными.

Она увидела Кофи боковым зрением и крикнула:

— Какой милый, правда? Как его зовут?

— Не знаю, Елена Владимировна, — отозвался вождь. — Я по именам пока только тех знаю, кого следует особенно опасаться. Знаю слонов, медведей, тигров и львов. Ну и кобылу знаю, потому что она родила ребенка…

— Ожеребилась, — поправила его педантичная жена полковника.

— Да, ожеребилась.

— Что, мой хорошенький, — обратилась женщина снова к гамадрилу. — Что, мой сладенький.

Ей хотелось сунуть палец в металлическую ячейку сетки обезьянника. Крупный пепельно-серый самец с оливковым оттенком и гривой в виде мантии только этого и ждал. Уж он свой шанс не упустит.

Позади Елены Владимировны что-то громко брякнуло. Это Кофи задел черенком клетку напротив. Женщина на миг оторвалась от красавца гамадрила и обернулась.

— Нет!!! — завизжала она. — Нет!!! Не на…

«Не надо!» — хотела произнести Кондратьева. Но не успела. Четыре стальных зуба пригвоздили ее шею к ячейкам клетки. Изнутри гамадрил тут же стал выдирать когтями ее волосы. Другие обезьяны дико заверещали.

Кофи подождал, пока глаза Елены Владимировны остекленеют. Разжал руки.

Черенок опустился ниже, но кончики зубьев удерживались ячейками металлической сетки. Женщина сохраняла благодаря этому вертикальное положение. Она висела, прибитая за шею вилами.

Кофи сбегал в подсобку за тачкой. Елена Владимировна так и висела на вилах.

Обезьяны сходили с ума от счастья. Вождь повесил себе на плечо дамскую сумочку, ухватил черенок и дернул. Женщина упала на тачку.

Кофи взялся за рукояти и скоро вкатил тело Елены Владимировны в просторный зал, залитый светом люминесцентных ламп. У одной из стен стоял огромный промышленный холодильник. На другой стене в рядок висели раковины.

Пол покрывала разноцветная плитка. Посреди стояли три большие колоды для рубки мяса.

Первым делом Кофи заглянул в портмоне и переложил себе в карман все содержимое: стодолларовую купюру и около четырехсот тысяч рублей. С твердеющей руки вождь едва содрал обручальное кольцо и небольшой платиновый перстень, служивший оправой для удивительной чистоты янтарного камушка. В камушке навсегда замерло неизвестное жителю Африки насекомое. Насекомое растопырило ножки, вытянуло хоботок и словно умоляло: «Выпустите меня отсюда!..»

Кофи стащил с Елены Владимировны всю одежду, стараясь не думать, что раздевает сейчас труп матери своей возлюбленной. Затем вождь с трудом придал телу на колоде позу человека, приговоренного к казни через отсечение головы. «Не забыть про уши, — повторял про себя Кофи Догме, — не забыть про уши…»

Он взмахнул топором. Топоры старший смотритель Игнатьев точил лично.

По плиточному полу покатилась голова Елены Владимировны. Она показалась Кофи лысой. Он не сразу сообразил, что седые крашеные волосы наполовину выщипаны обезьянами. Вождь вновь поднял топор…

Прошло немало времени, прежде чем Кофи нагрузил тачку мясом и потащил по проходу между клетками. Студент здорово устал. Пот стекал по лбу, жег глаза.

То и дело Кофи проводил локтем по бровям и вискам, смахивая капли.

Добравшись до нужной двери, он вставил ключ. Привычный двойной щелчок разнесся по зверинцу. Кофи вошел в клетку. Его немедленно окружили голодные звери. У них подкашивались лапы от запахов. Кофи был с ног до головы перемазан слоновьим пометом, забрызган кровью, кусочками кожи, печени, легких, осколками костей.

— Линкор, дай-лапу, — попросил вождь и протянул свою окровавленную ладонь.

Самый крупный тигр уселся перед разносчиком корма. Его голова была размером с телевизор и находилась на уровне плеч вождя. Такого зверя опасаются даже слоны и носороги. У него нет соперников в мире животных.

От ужаса черный студент почти превратился в белого. Перед ним тряслась пудовая лапа. И крохотная ладошка вождя тряслась вместе с нею. Понимая, что человек не в силах пожать лапу уссурийскому тигру, алкоголики Игнатьева научили зверя самого трясти лапой.

— Хорошо, Линкор, хорошо, — лепетал Кофи. — Линкор умница! А где это наш Фрегат?

Пока Кофи здоровался с Линкором, пять тигров ходили кругами, то и дело задевая его хвостами. К счастью, все хвосты были задраны почти вертикально вверх.

Как и у кошек, это означает доброе расположение духа. Звери то и дело облизывались. Они понимали, что тачка, полная мяса, не случайно стоит перед их вольером.

Рядом с Линкором уселся Фрегат. Линкор вежливо убрал свою лапу и отошел.

— Дай-ка мне лапку, Фрегат, — произнес Кофи. — Вот хорошо! Вот умный тигр. Хороший мальчик!

Фрегата сменил Корвет. На Кофи уставилась еще одна пара желтых, немигающих глаз. Так, теперь очередь Паруса…

Ну вот, с мальчиками покончено.

Обе дамы,. Яхта и Шхуна, уселись перед Кофи одновременно. Он протянул им обе руки:

— А ну дайте-ка лапки, девушки. Давай поздороваемся, Шхуна… Давай поздороваемся, Яхта…

После кошмарного ритуала Кофи выбрался из клетки в состоянии, близком к обморочному. Трудно было поверить в то, что он еще жив. Он присел на борт тачки. Потряс головой.

Поднялся. Принес ведро. Наполнил еще теплыми кусками и отнес тиграм.

Вывалил в кормушку. Звери, урча от наслаждения, набросились на корм. Им никогда не перепадало парное мясо. Всегда — невкусное, размороженное.

Когда Кофи принес второе ведро, от первого уже ничего не осталось, кроме нескольких косточек. Кофи опорожнил ведро и направился за третьей порцией.

Всего порций вышло девять или десять, вождь сбился со счета. Когда тигры отобедали, на полу их вольера тут и там остались лежать два десятка костей непонятного происхождения. Аккуратный разносчик корма стал сметать их веником в совок.

14

Катя вернулась с дежурства чуть живая от усталости. Как выжатый лимон. Даже ключи поленилась доставать. Надавила кнопку звонка.

Посмотрела на часы. Девять. Позвонила еще. «Наверное, мама на базаре, — мелькнула мысль. — Баранину для чихиртмы выбирает…»

Войдя в квартиру, она почувствовала, что сил осталось только на то, чтобы вычистить зубы. И рухнуть в постель.

Она торопливо разделась. Почистила зубы. Забралась под одеяло. И мгновенно уснула.

Когда она проснулась, было половина первого. Прислушалась к себе. Сложила руки на животе. Плод был еще слишком мал, чтобы шевелиться.

Катя набросила халат и вышла из комнаты. Ее поразила тишина в квартире.

Она заглянула в спальню родителей. Обе кровати были аккуратно заправлены.

Она обежала всю квартиру, осмотрела холодильник. Не было заметно, что мать возвращалась с базара. Никаких приготовлений к варке деликатеса из баранины.

Горячий ужас плеснулся в гортани.

Растекся по телу. Мозг сам подсунул дьявольскую схему: дед — бабка — мать. Нет, не может быть. Не может быть!

Катя почувствовала, как подкашиваются ноги. Чтобы не упасть, опустилась в кресло. «Спокойно, нужно взять себя в руки, — сказала сама себе. — Так и рехнуться недолго. Надо же было такую галиматью изобрести: дед-бабка-мать!»

Немного успокоившись, Катя решительно натянула любимые оранжевые джинсы — надо носить, пока еще налезают.

В который раз спросила себя: «Что я скажу маме с папой, когда они заметят живот? Это случится скоро, очень скоро!»

Она натянула свитер, кроссовки, вязаной полоской прихватила волосы на голове. О беременности Катя хотела рассказать родителям с того дня, как сама о ней узнала.

Но все тянула время. Дожидалась, что выяснятся причины исчезновения дедушки и бабушки. Родители взвинченны, нервы без того на пределе, а тут еще она со своей беременностью!

А цвет кожи ребенка? Кофи — мулат.

То есть сын белого и черной. .В Кофи половина негритянской крови. Но внешне он очень мало отличается он стопроцентного чернокожего. С первого взгляда ясно: Кофи Догме — негр.

Катя еще в институте узнала, что у европейца и японки непременно появится ребенок, почти не отличающийся от японца. От европейца и азиатки всегда родится азиат.

И у нее, Кати, будет сын, о котором никто не скажет, что он — белый. У африканца от европейки всегда родится африканец. Вот так подарочек папе с мамой: темнокожий внучек!

На улице царил погожий сентябрьский день. Десяток облачков гонялись за солнцем, но оно пока ускользало. Пригревало носы и плечи. Люди на остановке казались нарядно одетыми, довольными и бодрыми. Когда облачко закроет солнце, эти же люди сразу станут серой угрюмой массой.

Что сказать родителям? Кофи на ней женится? Они ни разу не заговаривали об этом. Она пыталась расспрашивать Кофи о планах на будущее, когда он закончит институт. Он отшучивался. Скорее всего сам не знает.

Неопределенность. Хорошо хоть в одном ясность: Кофи признавался, что любит ее. Катя верила этому. Он казался ей искренним. Нет, в нынешнем состоянии родителей нагружать такими проблемами нельзя.

Через две остановки Катя вышла из троллейбуса. В отличие от ее квартиры, звонок на воротах не работал, однако в ответ на нетерпеливый Катин стук немедленно послышалось старческое кряхтение:

— Иду, иду…

Когда она сбивчиво объяснила старому сторожу, кого ищет, он провел ее через большой захламленный двор и указал на одну из дверей.

Через минуту Катя Кондратьева стояла в желтом сумраке циркового зверинца.

Ее глаза еще приспосабливались после солнечного света, а Кофи Догме уже несся по посыпанному опилками проходу и орал:

— Катька! Моя Катька пришла!

Он был сам не свой от счастья.

— Ты с ума сошел… — Она делала вид, что вырывается из его объятий. — Ребенка задавишь!

«Конечно, любит! — кружилось в голове радостное подтверждение. — Конечно, женится!»

Услыхав о ребенке, Кофи схватил одну ее руку и перецеловал по очереди каждый ноготок. Потом он то же самое проделал со второй рукой. Она, смеясь, поглаживала курчавый ворс на его голове.

— Пойдем, — увлек он ее за собой. — Жеребенка покажу.

У Кати само вырвалось:

— А маме показал вчера?

— Ну конечно! — воскликнул Кофи. — Она разве тебе не рассказывала? Ей очень понравилось. Пока я чистил слоновник, она забралась прямо сюда, видишь? Голова жеребенка лежала у нее на коленях.

Строптивая испытала к Елене Владимировне такое доверие, что тут же уснула…

Смотри, смотри, вот он встает на ножки.

Ты тоже можешь пройти и погладить…

Глаза Кати потухли.

— Подожди, Кофи, — серьезно сказала она.

Улыбка медленно стерлась с черного лица вождя. Он встревожился:

— Что случилось?

— По-моему, мама вчера не вернулась домой. Она исчезла, Кофи! — Катя разрыдалась. — Она пропала так, как пропали дедушка с бабушкой… Что же это за проклятие над нами? Кофи!

— Как пропала?! Ты несешь чепуху! — Кофи осторожно отстранил Катю от своей груди и заглянул в мокрые зеленые глаза. — Этого не может быть!

— Про дедушку с бабушкой тоже так говорили: «Не может быть!» А потом их фотографии появлялись в розыске… Когда она ушла отсюда?

Кофи наморщил лоб, мучительно вспоминая.

— В шесть? Нет, не в шесть, а чуть позже… Примерно в половине седьмого!

— Господи! У меня такое чувство, что этот кошмар не прекратится до тех пор, пока мы все не пропадем! — вскричала Катя.

Она вновь припала к груди черного друга и затряслась в рыданиях. Кофи стоял, не зная, чем помочь. Как истукан.

И лишь гладил волнистые рыжие волосы.

И лишь повторял:

— Катенька, Катенька, любимая моя, Катюша…

15

Звонок звучал почти непрерывно. Требовательно. Теряя на ходу домашние тапочки, Катя ринулась в прихожую. «Мама! — ликовала ее душа. — Ма-ма!!!»

Она, однако, не забыла посмотреть в глазок.. В сером свете лестничной площадки стоял Борис.

— Пойдем, поможешь отцу подняться, — только и бросил младший брат и заскакал по ступеням вниз.

«Папа! Что с папой?» — хотела крикнуть Катя, но не смогла. Сейчас она все узнает. Босая, она помчалась по лестнице.

На скамейке у подъезда сидели извечные Пуня, Ганя и Фоня. Судьба давно не преподносила им такого подарка. Три замотанные платками головы, не отрываясь, глядели, как подъехали «Жигули»

Кондратьевых. Если бы пенсионерки разбирались в продукции Волжского автозавода, то немедленно охарактеризовали бы машину как «шестерку» цвета «липа зеленая».

Из машины выбрался младший отпрыск Кондратьевых и, не здороваясь, влетел в подъезд. На заднем сиденье полулежал его отец.

— Видали? — спросила Фоня. — Васька-то опять нализался.

— А что ему? — отозвалась Ганя. — Фирму стережет. Денег куры не клюют.

— Тише, девочки, — напомнила Пуня. — А то еще услышит. Васька — мужик крепкий. В любом состоянии здоровкается. Нашу старость уважает. Не то что Борька евный…

Из подъезда один за другим вылетели дети Кондратьевых. Стали вытаскивать из машины отца. Василий Константинович, видно, крепко перепил. Он едва держался на ногах и ничего не соображал.

— Ох, и задаст ему Ленка, — с надеждой произнесла Фоня.

— Да уж за такое скотство как не задать, — согласилась Ганя. — Девчонка ихняя аж босая вынеслась…

Больше всех возмутилась Пуня:

— Это же надо! В пятьдесят шесть лет на глазах собственных детей так себя вести! Позор!

Василия Константиновича кое-как втащили в квартиру. Борис и Катя обливались потом. Усадили отца в кресло.

— Ты мне скажешь наконец, что с ним? Напился?

Борис стоял перед сестрой безмолвный. Сворачивал и разворачивал фантик от конфеты. Наконец он выдавил. Как робот, без интонаций:

— Напился. Где мама?

Она выхватила из рук брата фантик.

Стала сворачивать и разворачивать. Решила воспользоваться своим старшинством:

— Мама вышла куда-то. Говори, что с отцом! Он никогда так не напивался.

Вместо ответа Борис спросил:

— У нас водка есть?

И пошел на кухню. Достал из холодильника початую бутылку. Приложил к губам.

— Ты что делаешь, идиот? — Катя выхватила у брата бутылку. — Ты ж за рулем! Что за вакханалию вы устроили?!

— Отстань, дура! Не поеду ни в какой гараж. Оставлю тачку возле дома.

Борис грубо оттолкнул сестру и отобрал бутылку. Сделал несколько глотков.

— Ты можешь наконец объяснить, что произошло? Дедушка с бабушкой нашлись?

Борис смерил ее тяжелым взглядом.

Так он никогда на Катю не смотрел. Сказал:

— Дед не нашелся. Бабушка нашлась.

— Да?!

Катя запрыгала от радости. У ее семьи появился шанс.

— Да.

Борис снова приложился к бутылке.

Катя никогда не видела, чтобы он так пил. Из горлышка, без закуски. Она потребовала:

— Что с бабой Любой? Говори немедленно!

Водка сделала свое дело. Борис перестал быть роботом. Он скривил губы. Из глаз хлынули слезы. Как в далеком детстве, он бросился сестре на шею. Она поняла, что бабы Любы нет в живых, прежде чем брат, всхлипывая, сказал:

— Она умерла! Ее убили! Мы нашли ее…

Борис оттолкнул Катю и бросился в туалет. Она услышала звуки жуткой рвоты. И осталась стоять посреди гостиной.

Ломая пальцы. Тушь потекла с ресниц вместе со слезами. Катя Кондратьева походила на плачущего поэта Пьеро из сказки про Буратино.

Она услышала звуки льющейся воды.

Брат уже был в ванной. Пытался привести себя в порядок. Умывался, полоскал рот.

— Кто убил? За что? Где вы ее нашли?

Борис повернул красное измученное лицо:

— Кто, за что — никто не знает. Мы нашли ее… Катенька, это так страшно.

Бориса опять сотрясали рыдания.

В кресле пошевелился Василий Константинович. Он пытался встать.

— Папа, папочка, посиди, — бросилась к нему Катя. — Сейчас я тебе постелю.

Она схватила плачущего брата за руку и потащила за собой в родительскую спальню. Здесь Борис рухнул на колени.

Уткнулся лицом в подушку Елены Владимировны. Быстро разобрав постель, Катя устремилась за отцом. Ей пришлось буквально взвалить его себе на плечи.

— Сейчас, сейчас, — всхлипывал Борис, помогая Кате раздеть отца.

На кухне Катя попросила закурить.

— Рассказывай, наконец!

— Я так не могу! — взмолился Борис. — Давай сперва по рюмочке.

Она пододвинула бутылку.

— Пей. Мне нельзя. Я беременна.

Борис застыл с водкой в руке. Потом медленно осел на табуретку. Прошептал:

— От кого?

— Кофи любит меня, — вместо ответа сказала сестра. — Что произошло с бабулей?

— Тузик, — брат опять зарыдал. — Тузик лаял…

— Тузик — дворовый пес, ему положено лаять, — сказала Катя, пережидая плач двадцатилетнего парня, и вовсе не к месту спросила: — Кстати, его хоть кормит там кто-нибудь?

— Ну конечно, — ответил брат, борясь с рыданиями. — Григорьевна, соседка, и за птицей присматривает, и Тузику жрать носит…

Совершенно механически Катя пробормотала:

— Понятное дело. Григорьевне все достанется. Не переедем же мы в Васнецовку жить.

— Понимаешь, он все время лаял не в сторону улицы, а в сторону озера, — не слушая сестру, сказал Борис. — Лаял до хрипа, срывал глотку, некоторое время выжидал, а потом опять… Тогда я предложил папе спустить Тузика с цепи.

— И что?

Катя Кондратьева сидела с бледным лицом, сжав губы. Словно в коконе ужаса.

Куда бы она ни пошла, ужас теперь будет с ней.

— Тузик стал прыгать вокруг туалета.

Он буквально сходил с ума. Я открыл ему дверь. Тузик залез в сортир и стал лаять вниз, в дырку. Я потянул доску с дыркой.

Она была кем-то оторвана, а потом прилажена на место…

Катя поднесла ладонь к губам. Она все поняла. Борис опять зарыдал.

— Ее сразу туда или сперва убили?

Сквозь слезы Борис продолжил рассказ:

— Ее сложили в полиэтиленовый пакет и увезли на судмедэкспертизу. Месиво, свисающее с костей. Сразу — ни один эксперт ничего не поймет… Приезжала специальная бригада, яму вычерпали до дна, но деда не нашли…

— А папа?

Тяжкий вздох вырвался из груди брата:

— А что папа! Ты же видишь…

Он вспомнил дорогу из Васнецовки в Петербург. Он вел машину, слушал пьяный бред отца и думал: «Возможно ли после такого бреда протрезветь и опять превратиться в нормального человека?»

Борис опасался, что отец сошел с ума.

Слава Богу, мамы пока нет дома. Все, что он только что рассказал Катьке, пришлось бы рассказывать матери.

Катя тоже ждала, когда отец проспится.

Тогда он узнает об исчезновении своей жены.

16

В институт Кофи не пошел. Он как следует отоспался после двух тяжелых рабочих дней. Прошло уже почти три недели, как он вернулся в Россию. Накопилась целая куча грязной одежды.

Кофи собрал ее и отправился на первый этаж в прачечную. Прачечной сырое помещение называлось потому, что в нем имелось несколько ванн и стиральные доски.

Стиральные доски живо напоминали родную деревню. Похожими приспособлениями пользовались женщины племени фон. Делали их народные умельцы из пальмовой коры.

Выстиранные вещи Кофи принес к себе в комнату. Развесил на спинке стула, на оконной раме, на дверце шкафа. Однажды он забыл в умывальной комнате тазик с замоченными в порошке рубашками. К утру рубашки бесследно исчезли.

Кофи пытался представить вора. Должно быть, это студент из очень бедной страны. Хотя, с другой стороны, в мире не много стран беднее Бенина. Разве что Руанда, Куба, Северная Корея…

Вот вор подошел, заглянул в таз. Вот вытянул из грязного раствора тряпку…

О, это же рубашка! Какая красивая! А вот еще одна! Вор отжимает добычу, полощет ее под струей холодной воды… Озирается, нервничает.

После стирки Кофи Догме вышел на улицу. Он уже знал, что эта осенняя ясная погода исполнена коварства. Уже в ближайшие дни лужи по утрам будут скованы ледком. Зарядят безнадежные холодные дожди. А вскоре закружат и первые снежинки, которые русские называют белыми мухами.

Молодой вождь направился в Дом культуры Невского станкостроительного завода. Поднялся на второй этаж. Вошел в «Кусок луны». Еще несколько столиков были заполнены скучающей молодежью.

«Знали бы эти пустышки, кто сейчас вошел в бар!» — думал вождь, подходя к стойке. Ему хотелось крикнуть об этом.

Заорать так, чтобы за одним из столиков дамочка — та, что в белой шляпке, — подавилась томатным соком.

— Сто грамм и чашку чая! — приказал он, возможно, резче, чем следовало, У девушки за стойкой оборвалось сердце. «Неужели поменялась „крыша“? — пронеслось в крашеной головке. — Неужели казанская группировка, отобравшая „Кусок луны“ у тамбовской, уступила бар африканской мафии?!»

Кофи подмигнул девушке и выбрал свободный столик. Достал сигареты. Можно слегка расслабиться. Перевести дух.

Наконец он при деньгах. Жаль, нельзя пригласить Катю. Ей не до баров сегодня.

В дверь бара вошли двое латиноамериканцев и уселись за соседний столик. Кофи их где-то видел… Ну конечно! Этих метисов ему показывал Борис Кондратьев.

Они были драг-дилерами. То есть торговали наркотиками. Их иссиня-черные волосы свисали мелкими косичками, как у знаменитого ямайского певца Боба Марли.

Кофи опрокинул в себя водку. Запил ароматным горячим чаем. Приятное тепло разлилось по телу. Он с наслаждением докурил сигарету. Встал и подошел к метисам. Ничего не говоря, плюхнулся рядом с ними на красный диванчик.

Драг-дилеры настороженно смотрели на него. Они не опасались лишь постоянных клиентов. Кофи подмигнул одному из метисов и стал тихонько напевать поанглийски рефрен из песни ансамбля «AC/DC»:

— Inject the venom, inject the venom!

В переводе на жаргон русских наркоманов это означало: «Двинуть по вене!»

Один из латиноамериканцев наклонился к черному уху вождя и назвал цену.

— Что это будет? — шепотом спросил Кофи.

— Оксибутерат.

Кофи отсчитал деньги. Драг-дилер передал ему пакетик. Незаметно — под столом. Кофи опустил пакетик в карман легкой куртки В голове вертелась все та же забойная мелодия «AC/DC». Он поспешил в общежитие. Ему просто необходима была встряска.

Не дойдя до ставшей почти родной пятиэтажки, Кофи свернул в переулок.

Стал пробираться к общежитию узкими, грязными улочками и вонючими проходными дворами. Держась на приличном расстоянии, он обогнул здание, пристально вглядываясь.

В Багдаде все спокойно. Кофи вошел в подъезд. Оттого что и там его никто не ждал, стало еще спокойнее. Он запер изнутри дверь своей комнаты и сел на кровать. Развернул добычу. На плотной бумаге лежали две ампулы и одноразовый шприц в упаковке.

«Черт! Ловко они, — подумал Кофи. — А может, это и не для меня предназначалось…» Вождь поднес по очереди каждую ампулу к глазам. Вчитался в латинскую надпись. Все без обмана.

Вафельным полотенцем, чтобы не порезаться, он отломал головки ампул. Выдернул из упаковки пластиковый шприц, насадил иглу.

Бесцветная и прозрачная, как вода, жидкость быстро заполнила шприц. Вождь закатал рукав. Снял со спинки кровати подтяжки и обмотал мускулистое плечо.

Плотно прижал его к ребрам.

Он несколько раз сжал и разжал кулак.

Прожить больше четырех лет в Питере и не научиться внутривенным инъекциям невозможно. Одноразовая, а потому совершенно новая и острая, игла прошила кожу, как масло. Кофи ничего не почувствовал. Комар кусает намного больнее.

Сквозь кожу он видел кончик иглы рядом со вздувшейся веной.

Он слегка надавил на иглу. В стенках вен нет болевых рецепторов. Не понять: попал или не попал. Кофи чуть потянул поршень назад. В шприц с двумя кубиками оксибутерата ринулась кровь. В бесцветной жидкости заклубился густой багровый туман. Очень похожий на гриб ядерного взрыва.

Широкие коричневые губы расползлись в улыбке. Порядок. Попал! Кофи отвел плечо от собственных ребер. Подтяжки сразу отпустили. Он расправил кулак. Расслабил ладонь. И принялся давить на поршень…

— У-у-у-у-у, — застонал черный парень, сползая с кровати на пол. — У-у-уу-у… Приход… Какой ломовой!

Шприц упал, покатился. Он больше не требовался. Кофи блаженствовал. Кайф действительно был ломовой. Ему продали свежий и качественный продукт. Вождь испытывал неземную легкость. Полное раскрепощение. Легкость в теле, легкость в мыслях. Может, так чувствует себя космонавт, кувыркающийся в невесомости?

Нет, космонавту хуже. У него легкость лишь в теле. А в мыслях совсем другое: вернется или не вернется он на родную Землю?

Перед глазами поплыло голубое облачко, в котором метался маленький Кофи. Он держал в руке хлопковый цветок.

Это облако направлялось к розовому облаку.

На розовом облаке сидела маленькая Катя. Кофи протягивал ей цветок, а Катя пыталась схватить его рукой. Чтобы дотянуться, ей не хватало совсем немного.

Кофи ронял из руки хлопковый цветок, и тот, медленно кружась, падал вниз.

Катя плакала, а Кофи ее успокаивал. Говорил, что пойдет на хлопковое поле и нарвет ей там целый букет.

17

На звонок отец с сыном бросились к двери одновременно. «Лена!» — пронеслось в голове Василия Константиновича.

«Мама!» — подумал Борис.

Они столкнулись в прихожей. Посмотрели друг на друга. В другой бы раз улыбнулись. Распахнулась дверь. Тут же испарился еще один шанс на возвращение Елены Владимировны.

— Здравствуйте, дядя Сергей, — сказал Борис.

— Здравия желаю, товарищ полковник! — вытянулся на пороге бывший прапорщик Иванов. — Здравствуй, Боря.

— Проходи, Сережа, проходи, дорогой, — дрожащим голосом произнес Василий Константинович, пожимая руку боевому товарищу. — Ради Бога, не вздумай разуваться…

Хозяевам пришлось покинуть прихожую, чтобы грузному гостю хватило места. Иванов с трудом владел собой. Он знал Василия Кондратьева веселым, пьяным, усталым, жестоким, нерешительным, задумчивым, целеустремленным.

Он знал Василия как человека с молниеносной реакцией. Солдаты шутили, что их командир успевает выстрелить быстрее, чем проснуться.

Иванов никогда не видел Кондратьева жалким. Слабаки не попадают в спецназ.

И уж тем более не командуют в спецназе ротами, батальонами и полками. Он протянул бутылку «Белого аиста». Сказал, опустив глаза:

— Это я вот думал… маму твою, Любовь Семеновну, помянуть…

Трясущейся рукой Кондратьев взял бутылку, передал сыну. Обнял толстогопретолстого Иванова.

— Ох, Сережа, Сережа, — застонал Кондратьев. — В самую пору и отца поминать. Раз мать нашлась мертвая, то отца и подавно давно нет в живых. Ума не приложу, что за напасть обрушилась. За что кара Божья?

Внутри Иванова словно молния проскочила. Его командир никогда ни в кого не верил. Ни в черта, ни в Бога. Вот после таких потрясений люди и становятся верующими фанатиками.

«А если он так уверен в смерти отца, — подумал бывший прапорщик, — то почему не допустить, что и Лена мертва?»

Иванов почти физически ощутил, как все его жирное, бесформенное тело стягивается от ужаса, словно в кокон.

— Ко мне уже в десять утра из угрозыска сыщик приходил, — сказал Иванов, чтобы как-то подбодрить несчастного друга. — Круто они за дело взялись.

Оперативно.

Еще в Бездымкове и Васнецовке Борис лично был свидетелем «оперативной» работы милиции. Он влез в разговор:

— Вы бы знали, кому папе пришлось звонить, чтоб добиться этой оперативности! Сначала нам, как всегда, предложили ждать пять суток. Стали лапшу вешать, сколько семей распалось от того, что пропавших супругов находили в квартирах у любовников. Целыми и невредимыми.

— Да, — кивнул безмерно усталый Василий Константинович. — Они спросили, сколько Лене лет, потом посмотрели на меня. Прикидывали, может ли женщина уйти от такой развалины к другому мужчине. И решили, что так оно и есть… Ох, извини, Сережа, даже забыл тебе присесть предложить.

— Ничего, ничего. — Толстяк Иванов с пыхтением уселся в кресло. — А где же старшенькая твоя?

Кондратьев опустился напротив. Борис откупорил коньяк. Поставил на журнальный столик тарелку с толсто, помужски, нарезанным лимоном.

— Поехала к своему парню, — объяснил Василий Константинович. — Сказала, что милиция двадцать дней искала и не нашла ее деда и бабушку. Сказала, что не верит ментам. И решила вести собственное расследование. Ты себе это можешь представить?

Иванов не мог. Он честно покачал головой.

— Даже на работе успела за свой счет отпуск оформить, — сказал Борис. — Сказала, что, если сидеть сложа руки, нас вырежут всех до единого. И папу, и ее, и меня.

— Но это же бред! — Иванов воздел над головой пухлые, а некогда весьма грозные руки. — Ну какой маньяк может поставить такую цель? В жизни ни о чем подобном не слыхал.

— Все когда-нибудь случается впервые, — обреченно сказал Василий Константинович и прикрыл ладонью глаза.

— А зачем она поехала к своему парню? — спросил Иванов, отвернувшись от плачущего командира и обращаясь к Борису, — Он что, в ФСБ работает?

Даже в такую страшную минуту Борис не сдержал улыбку.

— Ну что вы, дядя Сергей! Просто пока он последний, кто видел позавчера мою маму.

— Постой-ка, Боря… Но мне сыщик говорил, что последним ее видел тот черный парень, который кормит зверей под твоей фамилией.

— Правильно! Это и есть Катькин ухажер.

— Негр по имени э-э… Кофи? — прищурился Иванов, и можно было представить, что точно так он смотрел сквозь прорезь прицела лет двадцать пять тому назад. — Откуда он?

Бывший прапорщик поднес к губам рюмку и одним движением опорожнил.

Никому ничего не объясняя. Во-первых, не тот сейчас момент, чтобы вдаваться в пустые объяснения. Во-вторых, что тут объяснять, когда и так ясно: Иванов — алкоголик. Работа такая.

Борис бросил быстрый взгляд на отца и тоже выпил.

— Кофи из Бенина, — сказал он. — Это небольшая страна в Западной Африке.

В глазах толстяка словно блеснули лезвия.

— Ты меня не лечи, пацан, географией. Мы с твоим отцом в этом чертовом Бенине были одно время безраздельными хозяевами. Господами жизни и смерти.

— Папа мне ничего такого не рассказывал, — пролепетал Борис.

Василий Константинович сквозь пелену горя едва разобрал, о чем речь.

— О таких вещах пятьдесят лет нельзя рассказывать, — ответил бывший прапорщик и наполнил рюмки. — Мы все подписку давали.

— Ты что, Серега, с ума сошел? — глухо произнес полковник в отставке. — В каком таком Бенине мы с тобой хозяйничали?

— Ну, в Порто-Ново!

Лицо полковника на миг озарилось молодым огнем. И погасло.

— Так это ж Дагомея, — тускло сказал он. — Там мы действительно малость покуролесили.

— Василий! — вскричал толстяк. — Да ведь это одно и то же! Дагомея с семьдесят шестого года стала называться Бенином.

— Почему? — тупо спросил Кондратьев, пытаясь что-то осмыслить.

— Ну ты прямо с Луны свалился, — развел руками Иванов. — Где ты был-то в семьдесят шестом?

— Батальон спецназа, — коротко ответил Кондратьев. — Никарагуа.

Борис в изумлении слушал разговор бравых вояк.

— Точно! — вспомнил бывший прапорщик. — Ты мне рассказывал. Под самым носом у США. Да, это не Дагомея, одной ротой было не обойтись…

— Да, — согласился полковник. — Мне там батальона едва хватило… Выходит, Кофи из Дагомеи?

— Выходит, так, — ответил Борис в недоумении.

Василий Константинович обхватил голову руками. Необходимо было сосредоточиться, но безмерность потерь разрушала все попытки логически мыслить.

— Тем более странно, что негр оказался последним, кто видел Елену, — сформулировал за друга толстяк и принял очередную рюмку.

До Бориса дошло, к чему он клонит.

— Да вы что, дядя Сергей! Он же мой друг. Но не это главное. Они с Катькой любят друг друга. Дело идет к свадьбе.

— Что?!

Полковник приподнялся в кресле. Побелели ногти, впившиеся в подлокотники. Иванов, напротив, в ужасе вжался в спинку, и кресло предостерегающе хрустнуло.

Когда ведется следствие, из поля зрения не должен выпасть ни один факт.

Поэтому Борис решился сказать то, что доверила ему вчера сестра:

— Катька беременна от Кофи. Срок — два с половиной месяца.

18

Спустя полтора часа Кофи очнулся от стука в дверь. Он чувствовал, что приближается отход. Отходняк после оксибутерата, конечно, не ломка морфиниста, но все же. Втрое сильнее алкогольного похмелья.

Он открыл дверь. Увидел Катю. На ней лица не было.

— Привет!

Он посторонился, впуская ее. Хотел что-нибудь сказать, но не выудил из гудящей головы ничего подходящего. А когда не можешь выудить подходящей фразы, обязательно скажешь глупость.

— Ну что? — только и спросил Кофи.

— Ничего, — зло сказала Катя. — Отец с братом труп бабушки нашли.

— А-ах, — сказал Кофи и сел на кровать. — А дед Костя?

Катя покачала головой и вместо ответа спросила:

— Тебя в милицию не вызывали?

— Нет… — Он задумался. — Может, повестка внизу, в ячейке для почты, лежит? А что, меня должны в милицию вызвать?

На Катю накатывало раздражение, и даже кокон ужаса ослаб.

— Слушай, ты чего чумной какой-то?

Пьяный?

— Нет, — ответил Кофи и предложил: — Могу дыхнуть.

— Дыхни.

— Пожалуйста.

Кофи слегка дунул девушке в нос.

— Похоже, правда не пьяный. Ты что, не понимаешь, что ты пока видел мою маму последним? Иными словами, после тебя ее никто не видел!.. Господи, а эт-то что такое?

Катя подняла с пола одноразовый шприц. Пошарив глазами, увидела на покрывале кусок плотной бумаги с пустыми ампулами. Взяла одну. Для врача нет ничего понятнее латинского названия.

Вспомнив, что в мире белых чистосердечное раскаяние может спасти от ответственности, Кофи признался:

— Оксибутерат натрия.

— Никогда не знала, что ты еще и наркоман, — сказала Катя.

И вдруг горько, как маленькая девочка, заплакала. Голова Кофи и без того гудела, как стиральная машина. Он порылся в ней и наконец извлек нужную фразу.

— «Ты еще и наркоман», — повторил молодой вождь. — Этим ты хочешь сказать, что к такому моему пороку, как темный цвет кожи, прибавился еще один, не менее страшный порок: наркомания?

Плачущая Катя уткнулась ему в плечо.

— Перестань комплексовать, идиот, — прошептала она. — Расистка никогда не легла бы с тобой в постель. Расистка немедленно сделала бы от тебя аборт.

— Ну вот и ты не переживай из-за случайного укольчика. Я и до нашего знакомства иногда баловался. Когда совсем хреново приходилось. Причем, заметь, у себя на родине я понятия об этом не имел. Всему хорошему меня научили русские ребята. С очень белой кожей.

Кофи забрал из Катиных рук шприц, положил его к ампулам, завернул в бумагу и сунул в карман куртки. Кате стало стыдно.

— Прости меня, — тихо произнесла она.

Он нежно поцеловал ее глаза и губы.

— Ну что ты, — сказал Кофи. — Конечно, ничего хорошего в наркоте нет.

Хочешь, пообещаю тебе никогда за нее не браться?

— Пообещай.

— Обещаю. Просто я не знал, куда себя деть. Звонить тебе неудобно, вы там совсем других звонков ждете. Я надеялся, что ты приедешь. Хотя не был уверен, что выкроишь время для меня. Как Борька?

— Вчера весь вечер плакал. Как в детстве, когда маленький был. Я уже и забыла его плачущего. Бабушку нашли в таком виде, что лопатами в мешок складывали.

Кофи почувствовал неудержимый позыв к рвоте.

— Извини, — успел выдохнуть он.

Закрыв ладонью полный рот, он опрометью бросился в коридор. Катя выглянула. Мелькали белые подошвы его кроссовок. Когда парень скрылся за дверью туалета, Катя вернулась в комнату.

Осмотрелась. Повсюду висели, как спущенные флаги, мокрые рубашки, майки, трусы и носки. Кое-где с выстиранных вещей даже набежали лужицы.

«Мужчина мог бы и получше отжать», — подумала Катя. Пошарила глазами по углам. Ага, вот и, тряпка.

Одну за другой она промокала лужицы. Вытирая воду под спинкой кровати, увидела на полу полиэтиленовый пакетик. Он торчал между стеной и деревянной ножкой. Непорядок.

Катя протянула руку. В пакете лежали, похоже, очистки мандаринов. Зачем они Кофи? Горловина пакета была завязана тугим узлом.

Катя уже положила пакет на стоящий рядом стул, когда вид мандариновых шкурок показался ей несколько необычным.

Она поднесла пакет ближе к глазам.

После наркотического сеанса шторы в комнате оставались задернуты, и света не хватало. Полиэтилен был не новый и оттого матовый. Малопрозрачный.

«Нет, это не очень похоже на шкурки от мандаринов, — усомнилась Катя. — Фи, небось какая-то африканская мерзость, какая-нибудь сушеная приправа…»

Она потрясла пакет. Внутри с тихим шорохом замелькали шкурки. Они мало походили на мандариновые. Катю смутила их странная форма. Каждая шкурка была закручена. В точности как ушная раковина человека.

Дверь распахнулась. Катя быстро повернула голову. Кофи смотрел с порога на пакет в ее руке. У него было мокрое лицо.

— Что ты там нашла?

— Вот, он валялся на полу. Я решила поднять, а там какие-то странные шкурки… Что это, Кофи?

Кофи прикрыл за собой дверь и рявкнул:

— Я тебя просил здесь что-нибудь трогать? Я тебя просил?! Я у тебя в гостях лезу куда-нибудь без разрешения?

Катя испугалась. Она никогда не видела своего парня таким разъяренным. Он был страшен в гневе. Зубы блестели, глаза сверкали. Кулаки сжимались и разжимались.

Она положила пакет туда же, где нашла, и поднялась с пола. Сказала, недоумевая:

— Извини, ради Бога. Я, пожалуй, пойду.

Кофи овладел собою. Взял девушку за руку:

— Постой… Дело совсем не в нас. Чтото происходит, чего никто не понимает.

Вот мы и вымещаем друг на друге. Ты меня тоже извини. Я погорячился. Просто понимаешь… Как бы тебе это объяснить? Моему народу пришлось при жизни одного поколения преодолеть пропасть. Между общинно-племенным строем и социализмом. К тому же от социализма вскоре тоже пришлось отказываться. Можешь себе представить, как я на занятиях по политологии в институте сижу? У всех общинно-племенной строй ассоциируется с каменным веком, а у меня — с родной деревней. Понимаешь, Кать?

— Понимаю.

Она смотрела на него во все глаза.

— Ну так вот. Множество предрассудков, обычаев еще свято чтутся моим народом. И даже я, несмотря на образование и долгую жизнь в цивилизованном обществе, не могу от них отказаться. Ведь я вождь. Я не могу отказаться, когда колдун требует, чтобы я носил приличествующие вождю амулеты. Не могу отказаться, когда колдун требует, чтобы я вовремя приносил жертвы Солнечному богу.

Мне приходится держать для этого засушенные тропические растения. Причем именно на полу, как того требует древний обычай. Пойми, Катенька: вождь не имеет права презирать свой народ. Царь нищих не должен играть в теннис и ездить в лимузине.

Катя потянулась к его губам. Обвила его шею. Перед ней стоял настоящий вождь. Кофи был прекрасен. Рослый и плечистый, рассуждающий по-европейски, он подарит своему народу лучшие достижения цивилизации.

— Я тебя люблю, — прошептала девушка.

— Я тебя люблю, — отозвался вождь.

Их губы слились.

— Мне правда пора, милый.

— Как отец? — спросил Кофи. — Кошмар?

— Кошмар, — подтвердила она. — Постарел лет на десять.

— Как же он на работу ходит?

— Он после выходных еще не работал, — сказала Катя. — Ему сегодня на ночное дежурство. Не знаю, как он выдержит там в неизвестности. Я-то отпуск взяла.

19

После Катиного ухода Кофи оделся и спустился в вестибюль. Подойдя к этажерке с почтой, порылся в отсеке "Д".

Дальтон, Дантес, Делакруа, Диамонд…

Мелькали авиаконверты с яркими марками африканских и южноамериканских стран. Чем беднее страна, тем пестрее марки. Доде, Долорес, Дуррес, Дюк…

Так, теперь назад…

Вот она! Серый мелкий листок совершенно затерялся среди броских конвертов. Повестка в милицию преспокойно дожидалась, когда адресат заберет ее. Его приглашали в такой-то кабинет 15 сентября.

«Но сегодня именно пятнадцатое, — подумал молодой вождь. — Уже семь часов вечера. Следователь ужинает в кругу семьи».

Кофи сунул повестку в карман и вышел на улицу.

Тут одно из двух. Либо повестку должны были вручить ему в руки еще утром, либо назначить другой день. С почтальоном все ясно, почтальон не обязан разносить корреспонденцию по комнатам. Но чем думал следователь? Должно быть, не головой.

Обнадеженный таким выводом, Кофи дошел до метро, спустился по эскалатору и сел в поезд.

20

Василий Константинович Кондратьев брел на работу. Ему было пятьдесят шесть, но выглядел он на двадцать лет старше.

Будто вмиг сравнялся возрастом со своим отцом. Когда он нашел свою мать мертвой, то сразу в глубине души понял: его отец также давно мертв.

Едва он узнал об исчезновении жены, как почувствовал: «Все, Лены нет в живых». До находки останков Любови Семеновны еще трепыхался в груди слабенький огонек надежды, что отец с матерью живы, что о причине своего исчезновения они расскажут сами.

Теперь Василий Константинович понимал: если кто-то из его семьи не возвращается домой, — значит, все. Конец.

И этих «кто-то» осталось три человека.

Он, старый полковник, который чемто прогневил Господа. И двое детей, которых он не знает, как защитить. Он обреченно подумал: "Кто следующий? Я?

Катя? Боря?"

Мир поплыл перед его глазами. Прохожие, автомобили, дома, вывески, фонарные столбы — все это смешалось, изогнулось и стало опрокидываться на беспомощного полковника. Чтобы добить окончательно.

Он сцепил зубы. Напряг все мышцы.

Не позволил уйти зрению из глаз.

— Стоять, — проскрежетал он сам себе. — Стоять!

— Что с тобой, милок?

Кондратьев устоял. И обернулся. Сухонькая старушка сзади готовилась подхватить его, если он начнет падать. Даже авоську свою она уже повесила на локоть, чтобы освободить морщинистую ручку.

Их обтекали потоки сильных, молодых, смеющихся людей. Они со старушкой были невидимой преградой для этих потоков. Так река равнодушно охватывает двумя рукавами остров.

«Нужно спасти тех, кто остался, — пронеслось в голове. — Жизни Бори и Кати зависят теперь только от меня!»

Василий Константинович схватил морщинистую ручку. Припал к ней губами.

— Спасибо, мама, — вырвалось у него.

Старушка вздрогнула. Лишь сейчас она увидела, что этот «старик» годится ей в сыновья.

Она все более убеждалась в этом, глядя в спину удаляющемуся Кондратьеву. С каждым шагом походка его делалась тверже, а отмашка рук — решительнее.

21

Катя шла от Кофи в глубокой задумчивости. «Вождь не имеет права презирать свой народ, — стучали в голове гордые слова. — Царь нищих не должен играть в теннис и ездить в лимузине».

Думая о своем парне, она потихоньку вернулась мыслями к странным желтым корочкам у него под кроватью. Вид этих шуршащих в полиэтилене корочек хорошо запечатлелся в памяти. Их было немного: штук пять-шесть. «Засушенные тропические растения для жертвоприношений Солнечному богу», — объяснил Кофи.

Чего только не растет в тропиках! Даже такие вот листки, закрученные наподобие человеческой ушной раковины. Будто с уха стянули кожу… Катя вспомнила о седом пухе, который торчал из сухих раковин. Невероятное сходство!

Ее специальностью была венерология — дело от ушей в буквальном смысле весьма далекое. Но все же… В ее голове теснились обрывки знаний по ботанике и анатомии. Вставали перед глазами цветные страницы атласов, залитые ртутным светом стеллажи анатомического театра…

«Засушенные растения для ритуальных жертвоприношений…» Катя силилась составить из разрозненных фактов мозаику. Что за жертвы Кофи приносит здесь, в Петербурге, своему Солнечному богу? Она не догадалась расспросить об этом подробнее.

Могут ли сухие листочки, — впрочем, нет, судя по пуху, это не листочки, а цветочки — быть так похожи на человеческие уши?

Но надо же, какой ее африканец умница! «Вождь не имеет права презирать свой народ. Царь нищих не должен играть в теннис и ездить в лимузине». Да это же готовая предвыборная программа для кандидата в президенты России!

Катя почувствовала, что страшно голодна. Она приближалась по Суворовскому проспекту к Невскому. Уже виден был Московский вокзал.

Челноки со всей России тащили свои огромные клетчатые сумки. Груды картонных коробок передвигались на тележках. Длинной цепью вдоль тротуара выстроились бабушки с жареными курами, водкой, хлебом, лимонадом.

На глазах у Кати эта цепь внезапно распалась, смешалась с окружавшей ее толпой. Помахивая дубинками, к Суворовскому со стороны вокзала важно направлялись два милиционера.

Свисали с ремней сверкающие на солнце наручники. Один страж порядка многозначительно поигрывал дубинкой.

Катя услыхала бормотание рации на его груди. Другой был в бронежилете и с коротким автоматом.

Она успела хорошенько рассмотреть их лица. И не прочла там ничего, кроме сытости и надменности. Тут не то что президент, а любой уличный мент не испытывает к собственному народу ничего, кроме презрения. Катя подошла к одному из киосков и купила хот-дог.

Посмотрела вслед блюстителям порядка. Едва они миновали людное место, как за их спинами тут же вновь образовалась длинная шеренга подпольных продавцов.

Бабушки жарили кур или перепродавали спешащим пассажирам водку. При этом бабушки не были зарегистрированы в мэрии. На регистрацию у старух обычно не бывает ни времени, ни денег.

Стартовый капитал торговок жареными курами — деньги, которые они некогда скопили на собственные похороны и умудрились кое-как уберечь от инфляции. Теперь, чтобы не помереть раньше времени от голода, приходится похоронные деньги пускать в оборот.

Поэтому российские старухи не пользуются кассовыми аппаратами и, естественно, не платят налогов. Российское государство с помощью до зубов вооруженных милиционеров ведет со своими бабушками решительную войну.

Катя жевала сочный бутерброд. Отхлебывала из пластикового стакана кока-колу. Мысли путались. Пока было ясно одно. На милицию надеяться нечего. Она не в силах даже трупы найти. Почему никто из профессионалов не обратил внимания на одуревшего от лая Тузика? Ведь лай — это собачья речь.

Катя уже готова была предаться чувству солидарности с бабушками. Зачем платить налоги, если они пойдут на содержание такой вот, прости Господи, милиции!

Должно быть, съеденная сосиска придала мыслям остроту. Катя попробовала посмотреть на ситуацию иначе. Когда пропал дед Костя? Во время рыбалки с Борькой и Кофи. За семьдесят пять лет жизни дед никуда не пропадал. Даже с войны вернулся. А внук с приятелем приехали — и старик пропал.

Когда исчезла баба Люба? После отъезда Борьки и Кофи. На другой день, первого сентября, в Васнецовку помчались родители, но бабушку уже не застали. Значит, она погибла или в день отъезда ребят в Питер, или в день приезда в деревню папы с мамой.

Когда исчезла мама? Задав себе этот вопрос, Катя ощутила в горле комок.

Усилием воли она откатила его туда, откуда он взялся… Мама пропала после визита в цирковой зверинец к Кофи.

Выходит, кто-то из Кондратьевых погибал либо во время возможного контакта с Кофи, либо сразу же после такого контакта.

Катя поймала себя на двух особенностях собственных рассуждений. «Контактами» у венерологов принято называть тех, с кем больной состоял в половой связи. Но это так, совпадение терминов.

Самое страшное, что она подумала словом «погибал». Деду семьдесят пять.

Его, конечно, нет в живых. В этом Катя после находки тела бабушки не сомневалась. Но мама! Мама тоже погибла?!

Комок вернулся в горло. По щеке скатилась слеза. Еще одна.

— Что случилось, девушка?

Перед столиком, за которым Катя допивала колу, стоял высокий молодой тип.

На нем был распахнутый черный плащ до асфальта. Больше всего он напоминал гангстера времен сухого закона в США.

Шевельнулась фантастическая мысль.

— А вы казанец или тамбовец? — спросила вдруг Катя.

— Что? Я? — Похожий на гангстера тип был оскорблен. — Я коренной ленинградец!

— Чучело ты, а не ленинградец, — разочарованно протянула Катя. — Мне из мафии сейчас кто-нибудь нужен. Из тамбовской или из казанской. Впрочем, воронежская группировка тоже сойдет.

Последних слов тип в черном плаще уже не слышал. Катя только видела в толпе его быстро удаляющуюся голову. Она сплюнула под ноги.

Если бы он и впрямь оказался бандитом, было бы легче. Она, не задумываясь даже легла бы с уголовником в постель, если бы это помогло хоть что-то прояснить. Спасти семью. Пока еще есть, кого спасать… Господи, как трудно одной!

Она перешла к соседнему киоску. Здесь продавалась всякая несъедобная всячина.

Ага, вот то, что нужно! Катя протянула деньги:

— Газовый баллончик, пожалуйста.

Она огляделась в поисках таксофона.

Подождала, пока закончит беседу о приготовлении блинов женщина средних лет.

Женщина и без блинов была полна сверх всякой меры. На голове ее возвышалась не по сезону рано надетая зеленая мохеровая шапка.

Катя наконец услышала Борькин голос — срывающийся, испуганный:

— Алле! Алле!

Совсем недавно брат деловито мурлыкал в трубку: «Слушаю вас-с-с». Форсил, понтил. Какие уж теперь понты.

— Это я. Боря, папа дома?

— Уже ушел на работу. Ему же в ночь сегодня.

— Знаю, что в ночь. Новости есть?

Брат тяжело вздохнул:

— Нет новостей. Скоро дядя Сергей должен подъехать. Папа попросил его ночевать в квартире, когда сам на работе.

А у тебя?

— Боря, я еще ничего не знаю, ничего не понимаю, но хочу предупредить. Не доверяй сейчас никому. Ни Павлику, ни Димычу, ни Кофи…

— И Кофи у тебя на подозрении? Он же твой жених!

— Боря, Платон мне друг, но истина дороже. Я просто прошу, чтобы ты ни с кем не встречался. Сиди дома. Играй с дядей Сергеем в шахматы. Пей с ним водку. Наши родные всякий раз исчезали после того, как выходили из дому.

— Что, мне теперь и в институт не ходить? Я и так сегодня весь день пропустил!

— Да, Боренька. Да, братик. Я не хочу еще и без тебя остаться. Побудь пока прогульщиком. Если мы все уцелеем, ты быстро наверстаешь.

— Ты что, всерьез думаешь: кто-то на нас охотится?

— А ты что, еще в этом не уверен?

Брат на несколько мгновений замолчал. Потом в трубке послышалось:

— Уверен.

22

Кофи вышел из автобуса уже в темноте. Он бывал здесь дважды. Первый раз — случайно вместе с Борисом, когда тот приезжал за отцом.

Второй раз Кофи добирался сюда сам.

Дорога из центра города заняла тогда два с половиной часа. Он с трудом нашел это место. Бесконечно плутал, попадал в тупики. Там и тут приходилось обходить раскопанные канализационные трубы.

Ничего похожего на парадный фасад города. Сюда интурист не добирается.

Зато сейчас Кофи знал здесь каждую кочку. Выработанная за долгие годы жизни среди дикой природы наблюдательность оказалась очень кстати. Он запомнил даже расположение теней.

Впрочем, на яркий свет жаловаться не приходилось. Молодой вождь стоял в густом неухоженном кустарнике. Перед ним тянулась разбитая тяжелыми грузовиками улица. Параллельно улице тянулась бетонная стена. Над стеной в пять рядов красовалась колючая проволока.

Молодой вождь расстегнул нагрудный карман. Вытащил черную пластину.

И всмотрелся в черные полосы. Слева и справа за стеной стояли кривые фонарные столбы. Светил лишь один из них.

Кустарника свет почти не достигал.

Но черные полосы на черной пластине Кофи уже чувствовал. То, чего нельзя увидеть, можно почувствовать. Если уметь сконцентрироваться.

Так в особых книжках, которые называются «Видимо-невидимо», подолгу всматриваешься в бессмысленный узор, и внезапно картинка приобретает объем и смысл.

Парень поднес амулет к носу. Глубоко втянул сладковатый запах. Выдохнул. Еще и еще. Вдох-выдох. Мускулы наливались силой. Сухожилия приобретали гибкость.

В мыслях воцарялся полный порядок.

Перелезть через стену житель тропиков, очевидно, сумел бы. Проволоку, в конце концов, можно перекусить специальными ножницами. Но, во-первых, Кофи опасался какой-нибудь сигнализации: коренные жители тропиков слабы в электронике. Во-вторых, лезть через трехметровый забор не было никакой нужды.

Прочь чувства. Тот, кто чувствует черное на черном, в других чувствах не нуждается. Это очень полезно. Нет чувств — и нет сомнений. Сомневающемуся, вялому, впечатлительному человеку не дано побеждать.

Вождь вздрогнул. Лишь сейчас, как следует надышавшись сладким тленом, он заметил высоко в черном небе звезду.

Она висела точно над возвышающимися за стеной сооружениями.

В небе было много и других звезд, но все они находились неизмеримо дальше от Земли. Эта была родная и близкая, как мать.

Кофи мог поспорить, что ему не показалось: звезда приподняла свой огненный хвост и тут же опустила, словно приглашая. «Сюда», — будто сказала большая звезда.

— Я иду, — прошептал Кофи.

Кофи перешел улицу, обходя выбоины. Нажал кнопку звонка. И не отпускал до тех пор, пока не услышал металлический лязг. Кофи понял, что это изнутри открыли смотровое окошко.

— Помогите! — заорал он. — Василий Константинович, помогите! Там Катя, Катя… Там с Катей…

Сторож Кондратьев увидел перекошенное лицо парня, его выпученные в ужасе глаза, трясущиеся губы.

— Не может быть, не может быть, — повторял сторож, впопыхах отпирая замки. — Что с Катей?! Не может этого быть…

23

В состоянии глубочайшей задумчивости Катя Кондратьева стояла на автобусной остановке. В потоке несущихся мимо машин то и дело попадались милицейские автомобили. Ей даже приходилось сдерживать себя, чтобы не поднять руку.

Подошел автобус. Не тот. Автобус забрал одинокого инвалида, заморгал левыми указателями поворотов и грузно отвалил. Катя посмотрела ему вслед.

Высоко в черном небе висела хвостатая яркая звезда. «Проклятая комета, — подумала Катя. — Пролетающие вблизи Земли кометы будят самые изуверские силы. Но почему именно нашу семью избрали эти силы? Какая может быть выгода от гибели Кондратьевых? Для кого?»

Она вновь была замотана в кокон ужаса. Хуже всего, когда не знаешь мотивов.

Понятно, когда убивают банкиров, журналистов, политиков, одиноких стариков в отдельных квартирах.

Кондратьевы — рядовая семья. Уже не нищие, но еще далеко не средний класс.

Обычная квартира, полученная от государства давным-давно, в советские годы.

Обычная машина, купленная тогда же.

Ни у кого нет причин их ненавидеть до смерти. Они никому не должны денег.

Им тоже никто не должен. «За что нас убивают?!» — в сотый раз спросила себя Катя и в сотый раз почувствовала, как зашевелились на голове от ужаса волосы.

Она не выдержала. Уступила давнему искушению. Подошла к таксофону и вставила пластиковую карточку. Набрала ноль-два. Хорошо поставленный мужской голос ответил:

— Милиция. Дежурный слушает.

— Добрый вечер, это Кондратьева Екатерина Васильевна.

— Что случилось, Екатерина Васильевна?

— Прошу вас, выслушайте меня внимательно!

— Я же сказал: «Дежурный слушает».

— Спасибо… В конце августа исчез мой дед, Кондратьев Константин Васильевич. Через день исчезла бабушка, Кондратьева Любовь Семеновна.

— Секундочку! Что же вы только теперь в милицию обращаетесь? Сразу нужно было — в конце августа.

— Товарищ дежурный, я же еще ничего не успела объяснить. Конечно, о том, что старики пропали, мы сразу заявили.

Но позавчера исчезла моя мать, Кондратьева Елена Владимировна. И тогда же, позавчера, мои отец с братом нашли труп бабушки.

— Секундочку! Смерть насильственная?

— Тело пролежало больше двух недель в выгребной яме. Находится на судмедэкспертизе. Но согласитесь, что самостоятельно бабушка не могла утопиться в дерьме — да еще аккуратно приладить на место доску с вырезанным очком!

— Так, дальше, слушаю вас.

— Я не знаю, кто задался целью уничтожить всю нашу семью. Нас осталось трое: отец, брат и я. В ближайшее время убийцы попытаются покончить с нами.

Я звоню с улицы. Никто не знает, где я сейчас нахожусь, поэтому за себя я спокойна. Брат — безвылазно дома. За ним присматривает старый сослуживец отца.

Отец, Кондратьев Василий Константинович, охраняет склады фирмы «Тоусна».

Сегодня ночное дежурство. Он там совершенно один. Я думаю, пока опасность больше всего угрожает именно ему. Прошу вас, направьте на склад «Тоусны» наряд милиции.

— Для чего?

— Чтобы поймать убийц.

— То есть вы уверены, что приедут наши сотрудники и застанут убийц на месте преступления?

— Я для того и звоню вам, чтобы не было никакого преступления! Преступление лучше предотвратить, чем потом раскрывать!

— Пожалуйста, гражданка Кондратьева, не кричите!

— Извините. Пошлите машину. Я очень боюсь за отца.

— У вас есть сведения о том, что убийство вашего отца намечено именно на сегодня?

— Конечно, я не уверена на сто процентов.

— Так… Адрес?

— Волховское шоссе, сто тридцать два.

— Квартира?

— Какая квартира? Я вам адрес складов фирмы «Тоусна» назвала.

— Но я у вас домашний адрес спрашиваю!

— А-а-а! Для чего вам сейчас? Впрочем, записывайте…

…Наконец Катя повесила трубку на рычаг. Ее изнурил этот разговор. Она не была уверена, что милиция приедет. Не была уверена ровно настолько, насколько дежурный не был уверен, что сегодня на складе «Тоусны» будет орудовать убийца.

Подошел «Икарус», весь покрытый рекламой на немецком языке. Катя прокомпостировала талон и села на разорванное сиденье, из которого торчали желтые куски поролона.

Автобус прожил долгую жизнь в Германской Демократической Республике, за бесценок был куплен мэрией Петербурга и служил теперь гражданам новой России. Из выхлопной трубы автобуса вырывались нездоровые черные клубы. Передвигался этот ветеран с кряхтеньем и уханьем.

Так у старой клячи екает на ходу селезенка.

24

Кофи ввалился в узкий тамбур. Он не в силах был говорить членораздельно. Его всего била крупная дрожь. Василий Константинович с подгибающимися от ужаса ногами схватил мулата за щеки и принялся трясти:

— Где Катя? Что с Катей? Отвечай, немедленно отвечай!

Правая нога молодого вождя приподнялась. Согнулась в колене. Отошла назад.

— Катя… Помогите! — продолжал молить Кофи, ничего не соображая. — Там с Катей…

Он нанес сокрушительный удар. Острое колено вошло в живот с такой силой, что полковник не только сложился пополам. Его ноги на секунду оторвались от земли. В следующее мгновение полковник в отставке корчился на цементном полу.

Вождь спикировал на него. Черный кулак с размаха опустился на седой висок. Удар! Еще удар! Кофи приподнял седую голову за уши и с силой опустил.

Раздался стук затылка о цементный пол.

Какое-то время вождь сидел на корточках возле тела. Его глаза горели в полумраке тамбура.

«Месть! — звучала в душе сладчайшая из песен. — Месты Святая месть!» Словно аккомпанементом все громче делалась дробь священных барабанов: «Трам-тататам, трам-тата-там, трам-тата-там-та-трамта-там!»

Не в силах больше усидеть от возбуждения, Кофи вскочил на ноги и произвел несколько па из ритуальных праздничных танцев народа фон. Затем метнулся к входной двери. Захлопнул ее.

После чего вернулся к бездыханному телу и поволок его под мышки из тамбура в широкий и очень темный коридор. Из коридора налево и направо большие двери вели в складские помещения. Кофи разомкнул руки, и Василий Константинович рухнул. Вождю пока не требовались склады. Необходимо было кое-что иное.

Некоторое время Кофи метался в темноте в поисках раковины. Ему удалось найти туалет по запаху. В России в туалетах такая вонь, что иди на нее и не ошибешься.

Он вновь подхватил полковника. Подтащил к урчащему унитазу. Приподнял так, чтобы грудь лежала на краю унитаза, а голова свешивалась вниз.

Кофи достал из джинсов перочинный ножик. Раскрыв, принялся отпиливать правое ухо Василия Константиновича.

Кровь тонко струилась между пальцев.

Заливала лицо, красила седые волосы.

Капала вниз. И тут же уносилась в городскую канализацию.

Отпилив теплое, мягкое правое ухо, Кофи отпилил точно так же левое. Он уже знал толк в ушах. Самыми изящными были, безусловно, ушки Елены Владимировны. Самыми большими были уши деда Константина.

Упрятав пакет с ушами за пазуху, вождь покинул туалет и отправился в складские дали. Разумеется, на всех дверях висели здоровенные замки. Кофи даже знал русское слово для запоров таких размеров и веса: «амбарные». Отставной полковник охранял не сами материальные ценности, а широкий коридор на подступах к ним.

Света в коридоре не было.

«Зато во всяком вонючем русском туалете есть кладовочка уборщицы!» — вспомнил Кофи.

В кладовочке он нашел то, что хотел.

Тяжеленный русский лом.

— Против лома нет приема! — произнес Кофи и расхохотался. — Если нет другого лома.

Он был счастлив. В голове гремели барабаны судьбы. Словно по наитию свыше, он пошел вдоль коридора. Дойдя до первой двери, на ощупь вставил острый конец лома в дужку замка и взялся за другой конец. Как следует приналег мускулистым плечом.

Дужка амбарного замка, конечно, выдержала. Но из двери вырвалась скоба.

Распахнулись обе створки. Молодой вождь нащупал на стене выключатель. Он невольно зажмурился, когда вспыхнули два десятка люминесцентных ламп.

Помещение было, мягко говоря, не маленьким. Все заставлено большими ящиками, сбитыми из неструганых досок.

Должно быть, какие-то станки.

Вождь выключил свет. Вышел. Сорвал замок с соседней двери. Распахнул. Зажег. Посмотрел. Здесь, похоже, хранились только продукты питания. Мешки, мешки, мешки. Сахар, мука, крупы, макароны.

Он вернулся в коридор. Вскрыл третий склад. Ткани в рулонах. Отлично.

Мельком прочел красный плакат на стене: «ООО „Тоусна“ — оптовая торговля всем, что вам угодно!»

С ломом наперевес Кофи Догме методично обошел весь бескрайний коридор.

Он не пропустил ни одного амбарного замка. Он осмотрел все складские помещения.

В мешок из-под сахара полковник не влезет. В рулон ткани его аккуратно не завернешь. Хорошо бы запихнуть Василия Константиновича в упаковку какогонибудь станка, но непонятно, куда деть сам станок.

С минуту Кофи вспоминал, как в родном Губигу ускоряют кремацию покойников. Заворачивают трупы умерших в старые пальмовые циновки, которые прекрасно горят.

Но большой пожар не входил в его планы. Большой пожар — всегда большой шум. Большой шум — большой шухер.

Всюду пикеты, наряды, посты, патрули и засады.

Наконец Кофи улыбнулся так широко, что в темном коридоре стало светлее от блеска его зубов. Хорошие мысли приходят не часто. Он побежал в туалет. Безухая голова полковника свешивалась в унитаз. Из ушей все еще текла кровь. Отрезанные уши выглядят, как пулевые отверстия.

25

Катя смотрела на фонарные столбы.

Светил лишь один из них. Зато оба были кривые. За спиной шумело Волховское шоссе. Впереди тянулась улица с остатками асфальтового покрытия. Вдоль улицы тянулась стена с колючей проволокой наверху.

Девушка то и дело посматривала на часы. Вот-вот должна была приехать милиция. Если уж Катя успела добраться сюда на автобусе, то милиция на быстроходном немецком полисмобиле примчится с минуты на минуту.

Шевельнулась мысль: «Хорошо было бы позвонить еще раз». Так бывает с междугородными разговорами. Делаешь заказ и ждешь. Проходит час, другой. Опять набираешь «07». Телефонистка недовольно ворчит: «Линия все время занята!»

И бросает трубку.

А через тридцать секунд аппарат разрывают пронзительные требовательные звонки. Линия освободилась? Да и не была она занята, эта линия. Просто забыла телефонистка о заказе. Нашлись у телефонистки дела поважнее.

«Может, и в милиции так? — думала Катя. — Милиционеры тоже люди. Например, дежурный записал адрес и уже собрался передать по радио, но захотел в туалет. Пока дежурный бегал в туалет, сквозняк смел записку на пол. А звонки идут один за другим».

Она вообразила дежурного сидящим во вращающемся кресле посреди огромного зала. За пультом с сотнями лампочек и рычажков. На стенах — карты питерских районов, окрестностей…

«Что там папа делает сейчас?» — думала Катя, глядя на складскую стену.

«Проклятая комета!» — думала она, глядя вверх.

Стоял теплый сентябрьский вечер, но Катю тряс озноб. Звонить в милицию было неоткуда.

— Милиция! — вскрикнула Катя, завидев свет фар.

Она выбежала из густой тени кустов и застыла на краю разбитой мостовой. Фары обязательно выхватят ее силуэт. Сейчас, сейчас она узнает, как там папа…

В следующее мгновение к Кате подкатила машина, в которой не было ничего милицейского: ни полос, ни мигалок, ни надписей. На дверях отсутствовали даже красочные изображения питерского герба.

«Чтобы не привлекать внимания, — юркнула мысль. — Научились работать!»

Опустилось стекло. Высунулась круглая бритая голова. На щеках рос пух, как у одуванчика.

— Ну что, малышка, покатаемся?

Бритой голове трудно было говорить из-за огромного количества жвачки во рту.

— Нет! — вскрикнула Катя. — Не-е-еет!

Жуткая мысль о том, что именно милиция истребляет ее семью, пригвоздила девушку к тротуару.

— Что ты орешь, шалава! — прочавкал бритоголовый.

В «Ауди» распахнулась дверь. Вылезла еще одна бритая голова. Огромные челюсти перемалывали жвачку. Катя почувствовала, что лучше всего ей сейчас упасть в обморок.

— Вы не посмеете, — пробормотала она. — Вы же милиция!

Второй бритоголовый вырос перед ней.

— У тебя с головкой не в порядке, — сказал он, улыбаясь. — Неужели я на мента похож? Лучше садись в машину. Помацаемся.

— Что? — машинально переспросила Катя. — Что вы сказали?

— Я сказал «помацаемся». — Парень говорил, не забывая при этом жевать и улыбаться. — Это значит сисечки-писечки подрючим.

Он протянул руку. Взял Катю за локоть.

— Не трогайте меня! — вырвалось у Кати. — Я беременна. Я милицию жду.

— Это нам не помешает…

— Эй, Струг, кончай рассусоливать! — закричал водитель с пушистыми щеками. — Сажай эту шалаву в тачку и погнали. Хороша, зараза. Смотри, какой у нее станок!

— Нет, вы не сделаете этого, — лепетала Катя. — Я к отцу приехала. Он здесь работает. Я никуда не могу…

Человек по кличке Струг больше не сказал ни слова. Жуя и улыбаясь, потащил Катю к машине. Далеко впереди громыхало Волховское шоссе.

По нему ехали благополучные люди.

26

Мельком взглянув на обнявшего унитаз полковника, Кофи распахнул дверь подсобки. Нужно было чем-то замотать жертве голову, чтобы при перетаскивании не наследить кровью.

Света в подсобке не было. Тусклый свет заглядывал сюда из туалета. Кофи согнулся. Одна стенка до потолка была заставлена пустыми картонными коробками.

Попадался всевозможный хлам. Сломанная табуретка. Старые газеты. Швабра — точь-в-точь как в цирковом зверинце.

Бумажный шпагат, поразительно похожий на пальмовую бечевку. Тощий веник.

Ржавый совок. Несколько кирпичей.

Страшной силы удар в правое ухо сразил вождя наповал. Он грохнулся в основание штабеля из пустых картонных коробок. Штабель рухнул. Кофи засыпало коробками.

Он затрепыхал руками и ногами, расшвыривая коробки. Вскочив на ноги, Кофи не успел выпрямиться. Все, что он успел увидеть, так это несущийся ему в лицо массивный кулак.

Все, что он успел сделать, так это чуть отклонить голову назад. Кулак тут же впечатался ему точно в зубы. Кофи отлетел к стене подсобки и удержался бы на ногах, если бы не коробки.

Он споткнулся об одну, другую и рухнул на спину. Наконец он увидел нападавшего. Сверху на него наваливался силуэт безухого Кондратьева. Рот наполнился кровью.

Кофи подтянул к животу обе ноги и стремительно распрямил их. Полковник спецназа такие штуки знал назубок. На миг он сделал короткий рывок в сторону.

Пятки вождя вспороли затхлый воздух.

В следующий миг Кофи ощутил на своей шее десять стальных пальцев. Он ухватил запястья полковника, но освободить шею не удалось. Удалось лишь ослабить хватку.

Продолжая стискивать шею, полковник приподнялся, а затем изо всех сил увлек Кофи вниз. Черная голова стукнулась об пол.

Удар был такой силы, что на долю секунды вождь потерял сознание. Этой доли секунды было достаточно для того, чтобы черные руки разжались. Белые руки давили с удвоенной мощью. Резко пахла свежая кровь из ран на голове Кондратьева.

Кофи начал задыхаться. Во рту клокотала кровь и болтались осколки зубов. Он попробовал отбиться коленями. Полковник вильнул туловищем, и колено вождя беспомощно ткнулось в воздух. Зато ему самому был немедленно нанесен удар коленом в пах.

От удушья его и так уже подташнивало. Сейчас подступила тошнота от боли в мошонке. Из груди вождя вырвался хрип.

Он умирал. Смерть наступит либо от кислородного голодания, либо от перелома шейных позвонков.

Правой рукой Кофи еще цеплялся за неумолимые стальные пальцы. Левая рука безвольно упала. Сознание гасло. На этот раз — навсегда. Кондратьев сосредоточенно сопел. Он отводил смерть не от себя. Он убивал будущего убийцу своих детей.

Левая рука вождя судорожно сжалась.

Какой-то предмет помешал пальцам сойтись. Уходящее сознание уже не пыталось разобраться в том, что это за предмет.

Рука приподняла предмет и опустила его на безухую голову. Еще раз. И еще. Силы таяли.

Внезапно Кофи почувствовал, что хватка ослабла. Ему стало легче дышать.

Он перестал испускать булькающий предсмертный хрип.

Кислород быстро вернул силу в кровь.

Кровь наполнила силой руку. Кофи обрушил на голову Василия Константиновича силикатный кирпич в последний раз. Кирпич развалился на две половины. Каждая по два килограмма Весом.

Отставной полковник обмяк. Безухая голова ткнулась в лицо вождя.

27

Катя ухватилась за дверцу. На кроссовке развязался шнурок. Она нагнулась и вытащила из-за пояса баллончик. Большой палец лег на кнопку.

Она резко выпрямилась. В лицо Стругу ударила тугая струя.

— Пыш-ш-ш-ш! — газ истерически покидал баллончик.

Струг с воем схватился за глаза. Катя отпрыгнула. Развернулась. И бросилась к кустам — сквозь кусты, за кусты.

— А-а-а-а-а-а! — истошно вопила она. — Убивают! Помогите! А-а-а-а!

Бритоголовый с пушистыми щеками выскочил из-за руля.

— Что она с тобой сделала?

Он попытался схватить товарища за плечи, но товарищу это не понравилось.

Стругу сейчас было не до товарищеских чувств.

Нестерпимо жгло глаза. Рот горел, будто в нем оказалась не жвачка, а смесь чеснока, красного перца и русской горчицы.

Слизистая оболочка носа дарила такие ощущения, как если бы Стругу только что без наркоза удалили аденоиды.

Струг вертелся волчком и рычал от боли. Водитель с похожей на одуванчик головой вытряхнул из пачки сигарету и нервно закурил. «А если правда сейчас менты приедут?» — пронеслось в голове.

Со стороны Волховского шоссе неслись пронзительные крики. Они все удалялись и удалялись.

— Ты меня заколебал, — сказал водитель Стругу. — Так нас заметут. В ментуру захотел? А ну лезь в тачку!

— Иди ты на хрен, — простонал раненый. — Я тебя в рот имел…

Струг ничего не видел. Он очень плохо слышал. Жжение раздирало его на части.

Водитель перекатил сигарету из левого угла губ в правый. Узкие глазки недобро пыхнули:

— Что-то ты заговариваешься!

Он схватил Струга за руку и стал ее выворачивать, чтобы впихнуть товарища в машину. Струг выдернул руку, а другой, не глядя, отмахнулся:

— Отвали!

Тыльная сторона здоровенной лапищи врезалась в пушистое лицо с такой силой, что перед глазами водителя вереницей поплыли мятлики.

— Ах ты сучий потрох, — произнес он, тряся бритой головой, чтобы прийти в себя. — Копец тебе.

Он стал в позицию каратиста и попытался провести кату, как это делали любимые герои в любимых мордобойных фильмах.

Эффектно нарубая кулаками воздух, водитель приблизился к Стругу. С твердым намерением сунуть пяткой в солнечное сплетение.

Нога взмыла вверх, однако помешал ничего не видящий Струг. Он крутился на одном месте, и бить прицельно было непросто. Струг согнулся от рези в три погибели.

Пятка просвистела над бритой головой. Врезалась в открытую дверцу «Ауди100». Водитель не сохранил равновесие и полетел на разбитый асфальт.

— Ой, бля-а-а-а-а-а!.. — испустил он народный клич.

Ката не удалась. Взлета и падения Струг даже не увидел. Похожий на одуванчик парень встал на четвереньки. Он очень сильно ушиб плечо, ногу и бритую голову.

Ныла после соприкосновения с ладонью Струга пушистая скула. В голове шумело так, что не слышен стал звук работающего мотора.

28

Кофи била боевая дрожь. Пот после схватки тек в три ручья. Настоящий мужской пот. «Африканский аристократ должен потеть в двух случаях, — вспомнил он афоризм своего великого деда, покойного вождя Нбаби. — Когда ласкает женщину. И когда убивает врага».

Он обвел языком полость рта. Сплюнул кровь вместе с передними зубами. Он еще не знал, скольких зубов лишился.

О зубах он думал сейчас меньше всего.

Если бы страшный кулак полковника обрушился на переносицу, Кофи могло уже не быть в живых. Переносица разлетается на мелкие острые косточки, которые пропарывают мозг. Именно удар веслом в переносицу, должно быть, и стал смертельным для старика Константина Васильевича.

Ликование разлилось по черному лицу. Кофи выволок безжизненное тело на плиточный пол туалета. В подсобке уборщицы он наконец нашел то, что искал.

Схватил половую тряпку и набросил на безухую голову. Чтобы кровь впитывалась. Чтобы не капала на каждом шагу.

Затем Кофи вновь сцепил руки под мышками Кондратьева и поволок тело в одно из складских помещений.

Пространство вдоль стен было сплошь уставлено морозильными камерами. Гудение каждой в отдельности напомнило бы Кофи мурлыканье льва Планта. Компрессоры всех морозилок, вместе взятых, издавали такие звуки, словно кошачье население Петербургского цирка решило замурлыкать одновременно.

Кофи посмотрел на часы. Он копается уже двадцать минут. Быстрее! Он заглянул поочередно во все морозильники. Выбрал тот, где хранились только две коробки мороженого «Марс».

Сперва забросил внутрь ноги Василия Константиновича. Затем кое-как впихнул его задницу в серых брюках. Наконец отставной полковник оказался в камере целиком. Он как бы сидел, прислонившись к боковой стенке. С головы свисала влажная половая тряпка. Туфли фабрики «Ленвест» упирались в коробки с мороженым.

Кофи захлопнул дверцу. И ощутил страшный приступ голода. За весь этот бесконечный день он ел лишь однажды.

Точнее — не ел, а пил. В первой половине дня в баре «Кусок Луны» он запил сто граммов водки чашкой сладкого чая. И в спирте, и в сахаре, конечно, масса калорий. Будущий химик это отлично знал.

Тем не менее он очень хотел есть.

Кофи вновь принялся обследовать морозильники. Теперь его интересовало не наличие свободного места для размещения трупа, а наличие еды. Он пока не думал, как будет есть разбитым ртом.

Кофи так спешил, что в одной из камер задел на верхней полке здоровенную пластмассовую коробку. Коробка покачнулась. И опрокинулась.

Крышки на емкости не оказалось. Зато внутри оказалась мука. Теперь вся мука толстым-толстым слоем покрыла молодого вождя с головы до ног. Он фыркнул и тут же чихнул пять раз подряд. Он начал отряхиваться, но услыхал какие-то странные звуки. Забыв про муку, Кофи выскочил в коридор. Там было совершенно тихо.

Кофи рыскал по помещению с морозильными камерами. Звуки не прекращались. Они становились все громче. Глаза вождя блестели. Крылья носа раздувались. Он жаждал встречи с противником.

Он готов был сразиться с любым. На губах пузырилась кровавая пена.

Горе тому, кто встанет у него на пути!

29

За пультом управления внутренних дел пил чай майор Туровский. Дымился стакан в витиеватом подстаканнике. Майор любовался темно-кирпичной жидкостью. Такой чай нельзя портить ни сахаром, ни лимоном.

Время от времени майор отставлял подстаканник в сторону и снимал телефонную трубку.

— Милиция. Дежурный слушает, — говорил майор.

Он выслушивал сообщение. Иногда задавал уточняющие вопросы. Отхлебывал чай. Его интересовали две вещи.

Во-первых, что случилось. Важно доказать, что данное происшествие не в компетенции милиции. Майор переадресовывал звонивших в «Скорую помощь», пожарную охрану, психиатрические больницы.

Советовал обращаться в домоуправления, к главному санитарному врачу, в гороно, к районным и городским депутатам, к супрефектам и префектам.

Если отбиться не удавалось, майор выяснял время и место происшествия. Но предварительно подробно интересовался личностью звонившего: фамилия, адрес, родственники за границей и так далее.

Таким образом удавалось отсекать до четверти заявлений. Некоторые звонившие бывали пьяны и боялись попасть в вытрезвитель. Другие сами совершили чтото неблаговидное и не хотели лишний раз мелькать в милицейских сводках.

После выяснения первого и второго можно было принимать решение. Кого куда послать? На семейную поножовщину достаточно направить обычный уличный патруль.

Если на газоне лежал пьяный, приходилось искать в эфире полисмобиль, который в данный момент к пьяному ближе всех. Оставить пьяного в покое означало подвергнуть его жизнь опасности. Зимой пьяные замерзали и портили городу показатели смертности.

На пульте перед майором светились сотни лампочек. Торчали сотни тумблеров. Вытянулся длинный ряд телефонных трубок. Стены вокруг пульта были покрыты огромными простынями карт районов Санкт-Петербурга и ближайших окрестностей.

Из смежного кабинета в зал вошел старший дежурный по городу подполковник Киселев. В руке его также дымился стакан свежего чая.

— Ну что, Туровский? — спросил Киселев. — Хватает сегодня работы?

— Понедельник — день тяжелый, Алексей Ильич.

Несмотря на субординацию, майор не стал вскакивать с места в присутствии начальника. Сидящему за пультом многое позволено. Тут одно из двух: либо во фрунт тянуться, либо город охранять. Любимый город должен спать спокойно.

— И не говори. Терпеть не могу понедельники. Как Миронов пел, помнишь:

«Видно, в понедельник их мама родила»?

— Милиция. Дежурный слушает, — Туровский схватил трубку. — Что? Нет, это вы в горгаз обращайтесь. Звоните нольчетыре… Конечно, помню, Алексей Ильич. «Бриллиантовая рука» — классный фильм. Сейчас такие разве снимают?

— Сейчас снимать некому и некого.

Все мало-мальски одаренные режиссеры с актерами в Штаты драпанули.

Подполковник Киселев отхлебнул ароматный чай.

— Как сегодняшний напиток, Алексей Ильич?

— Ты, Туровский, себя превзошел. Новый секрет заварки?

— Никак нет, Алексей Ильич. Заварку другую принес. «Дилмах» называется…

Милиция. Дежурный слушает… Так. Записываю. Улица?.. Номер ближайшего дома?.. Сквер? Как сквер называется?

Еще раз повторите, где он лежит?.. На газоне между мусорной урной и скамейкой?

Хорошо, спасибо. — Туровский кончил записывать и поднял глаза на разноцветные огоньки мнемосхемы. Тут же сорвал трубку радиосвязи: — Двенадцатый, Двенадцатый, вызывает Первый. Двенадцатый, слышишь? А, ты уже на связи! Хорошо, что на связи. Дуй на Витебский проспект. В квадрате бэ-шесть по улитке восемь еще один лежит. Между скамейкой и мусорной урной. Двенадцатый, как понял?.. Да, между скамейкой и урной…

Подполковник Киселев терпеливо дождался окончания важных переговоров и уточнил:

— Индийский, что ли?

— Цейлонский. Чтобы улучшить вкус, цейлонцы додумались при переработке чайные листья в золотой фольге нагревать. Можете себе представить?

Подполковник присвистнул.

— Золотой чаек, значит, пьем?

— Выходит, так.

— Слушай, Туровский, а что это за народ — цейлонцы? По-моему, они правильно не так называются. Цейлон — это что?

— Остров… Милиция. Дежурный слушает… Киоск «Роспечати»? Стекло разбито? Вы видели, кто разбил?.. Ну, а что вы нам звоните? В «Роспечать» нужно звонить.

Подполковник сделал очередной глоток и с наслаждением закурил.

— Да, Туровский, с твоим чаем «съесть» сигаретку не хуже, чем с пивом. Ты мне напомни, страна-то там как называется?

Не Цейлон же.

— Шри Ланка, Алексей Ильич. Столица — Коломбо, я на пачке прочел.

— Вот! Вот теперь я вспомнил, что за народ там живет. Ланкийцы! Ланкийцы и тамилы. Ланкийцы держат власть, а тамилы ведут с ними партизанскую войну.

— Но это не мешает производству лучшего в мире чая, — заметил майор.

— А ты Чечню вспомни. Там — война.

А вокруг — мир. Что до войны чеченцы производили ценного для страны? Ничего. Кроме фальшивых банковских авизо.

Я думаю: тамилы ничем не лучше. Бездельники, жулики и забияки.

— А знаете, Алексей Ильич, как демократы войну в Чечне окрестили? Ментовская война!

Глаза на полном лице подполковника озарились недобрым огнем. Он сказал себе под нос:

— Суки. Все бы им опоганить. Ничего.

Мы еще поквитаемся с господами демократами.

Туровский расслышал. Понял, что шефа захлестнули эмоции, и последние слова явно не для посторонних.

— А что, Алексей Ильич! Мы ж там с вами два месяца оттрубили. Много мы армейских частей видели? Повсюду ОМОН. Потому что главный застрельщик войны до победного конца был наш министр.

— Бывший, — процедил сквозь зубы Киселев. — Хорошие люди у нас в руководстве не задерживаются.

— Милиция. Дежурный слушает… На какой станции? Так что же вы в отделение милиции прямо в метро не зашли?..

Где стоит этот, как вы его называете, портфель… Да-да, не портфель, а саквояж?

Прямо у подножия? Сообщение принято.

Спасибо… Алексей Ильич, в метро, на Собчаковской кем-то оставлен саквояж.

Прямо у пьедестала памятника Собчаку.

Гражданин уверен, что террористы подложили бомбу.

— Блин! — выругался подполковник Киселев. — Тяжелый день — понедельник. Немного мы с тобой до вторника не дотянули. Считанные часы остались. Черт дернул Чечню вспоминать!

— Вот всегда так, — сокрушенно промолвил майор. — Начинается все с хорошего чая, а заканчивается бомбой в метро…

Подполковник глянул сурово. Мол, хватит антимонии разводить. Приказал:

— Давай так. Свяжись с Собчаковской, чтоб охрану выставили. Чтоб никто хренов саквояж не ворохнул. Я пойду саперов организую и начальству доложу.

Пускай решают. Будем движение поездов приостанавливать, как в прошлый раз, или нет? Пассажиров будем эвакуировать или как?

— И вообще, общественность будем оповещать или что? — поддакнул майор Туровский, а после нажал нужный рычажок, снял нужную трубку и сказал: — Собчаковская? Дежурный. Значит так, старший лейтенант. У подножия Собчака встань лично… Нет, Собчак хоть и из цветных металлов, но его никто пока выкрадывать не собирается. Там саквояж с часовым механизмом. Жди саперов…

Как — чей след? Слушай, ты мне глупые вопросы не задавай. Я тебе не комиссар и не политрук. Чей может быть след? Чеченский, конечно…

30

Звуки неслись именно из той камеры, в которую Кофи упрятал Василия Константиновича. Вождь выплюнул кровь и хищно облизнулся. Язык покрылся мукой. Мука смешалась с кровью. Во рту образовалось тесто.

Кофи механически его проглотил. «Кофи!» — разобрал он свое имя. В ответ он прокричал, едва не касаясь окровавленным ртом белой двери холодильника:

— Ну что, чучело, живой еще? Я тут регулятор температуры повернул вправо.

Долго мучиться не придется.

— Хорошо, я умру, — раздалось очень глухо, как из подземелья. — Скажи только, за что ты убиваешь Кондратьевых?

Вождь оскалился. "Странный вопрос!

И правда хорошо, что этот белый не подох сразу. Поговорим". Он крикнул:

— Неужели не догадываешься?

— Нет! — прозвучал ответ.

— Ну так знай теперь. По закону моего народа за убийство матери сын должен уничтожить всю семью убийцы до третьего колена!

Василию Константиновичу словно стало теплее в двадцатиградусный мороз.

Тайна отступала. Его семья — жертва чудовищного недоразумения!

— Я никогда не убивал женщин.

— Нет, ты убийца. Твой сын показывал французский нож. Этим ножом ты зарезал мою мать в лесу в стороне Абомея. —г— Вождь выплюнул кровь, которая непрерывно продолжала набегать. — Это было двадцать пять лет назад. Настал час расплаты.

Кондратьев терял силы. Он понимал, что может умереть, прежде чем страшный разговор закончится.

— Это неправда, Кофи. Я не убивал женщин. Я не был в джунглях в стороне Абомея. Это ты убиваешь невинных людей. Ты уже почти убил и меня. Не бери лишний грех на душу. Открой дверь, пока я жив… Нож, который ты видел, я выбил из рук колдуна из Губигу, на берегу Немо.

В мангровом лесу…

Кофи уже собирался что-то сказать, но последние слова остановили его. Колдун Каплу, родная деревня, мутная стремительная река, мангровый лес пронеслись перед мысленным взором, как в калейдоскопе. Все сходилось.

— Вот ты и признался, — засмеялся вождь. — Колдун пытался помешать тебе убить Зуби, мою мать. Он напал на тебя, но силы были не равны.

На Кондратьева наваливалось прошлое. Но одновременно делали свое дело увечья и мороз. Боль разрывала голову.

Нужные слова не находились. Он уже не чувствовал носа и пальцев на ногах. Уши продолжали гореть. На них слабо действовала заморозка.

Прежде полковник вкратце расспрашивал Бориса о друге и знал, что отца тот не помнит. По коже было видно, что Кофи не негр, а мулат. Сын черной матери и белого отца. Мать — Зуби. А отец? Но тогда, может быть…

— Когда ты родился? — крикнул Василий Константинович дрожащим голосом.

— В День Четвертого Урожая. У белых это один из дней сентября семьдесят второго года. А что? Разве это может тебе помочь?

— Выслушай меня внимательно. Сил осталось мало. Я любил Зуби, а твоя мать любила меня. Я был первым мужчиной в ее жизни. Мы провели вместе три дня в декабре семьдесят первого. Потом я улетел на вертолете в Порто-Ново и больше никогда не встречал людей из Губигу.

Последней я видел твою мать. Она махала мне рукой. После меня белые долгое время не посещали Губигу, я это точно знаю.

Прибавь девять месяцев, и ты получишь сентябрь. Твой отец — белый, ты это знаешь. Ты мой сын, Кофи. Борис и Катя — твои брат и сестра. Только что от тебя я узнал, что красавица Зуби погибла. Ты потерял мать. Теперь ты добиваешь отца.

31

Катя прекратила кричать, лишь добравшись до Волховского шоссе. По нему равнодушно сновали грузовики и легковушки. На бегу ей попались лишь двое пьяниц, которые шарахнулись в стороны от несущейся на них девицы в распахнутом плаще.

Отсюда едва виднелись габаритные огни автомобиля ее обидчиков. Катя переводила дыхание и следила. Вот машина тронулась. Поползла вдоль складской стены. Повернула направо в сторону шоссе.

Ужас вновь обернулся коконом вокруг девушки. «У бритоголовых прибор ночного видения, — подумала она. — Они играют с ней, как кошка с мышкой. Она думает, что спаслась, но кошка знает: мышь обречена».

Наигравшись, кошка одним ударом сломает мыши хребет. Таксофонов здесь нет. Милицейские патрули здесь не прохаживаются мерным шагом. Это оттого, что бабушки не торгуют здесь жареными курами.

Катя отпрыгнула назад — в густую тень придорожных посадок. Присела. Фонари скупо горели лишь на противоположной стороне шоссе. Из своего укрытия Катя видела, что машина показала левый поворот, повернула и устремилась прочь от города.

Душу девушки охватило ликование.

Она выпуталась! Сама, без посторонней помощи! Первой из Кондратьевых она сумела оказать сопротивление убийцам.

А дед не сумел. И бабушка не сумела.

И мама…

Она расплакалась. Распрямилась. Осмотрелась. Рука по-прежнему сжимала баллончик. Срочно к отцу. Нужно рассказать ему обо всем.

Он спецназовец. Если уж она сумела отбиться, то отставной полковник еще достаточно крепок. Убийц ждет страшная кара. И знакомств в правоохранительных органах у отца хватает.

Завтра же все милицейское начальство, все эти большие животы узнают, как ее едва не угрохали по милости того мерзавца, который только и знает, что чирикать в трубку: «Милиция. Дежурный слушает».

И завтра же по всей Ленинградской области начнется проверка автомобилей «Ауди» белого цвета. Жаль, она не отличает сотую модель от восьмидесятой, это несколько затянет поиски бритоголовых.

Девушка заспешила назад. Только сейчас она поняла, что убегала по небольшому парку. Днем тут мамаши с колясками, а вечером вдруг раздался оглушительный пьяный хор:

— Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе!..

На неприметной скамеечке, Обнявшись, вокалировали два невнятных силуэта. Катя прошла мимо, не испытав ни малейшего страха. Наверное, те самые ханорики, которых так напугало ее бегство.

Парк закончился. Она приблизилась к стальной двери. Приложила ухо.

— Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе!..

Нестройные вопли долетали и сюда.

"В конце концов бритоголовые уехали, — подумала Катя. — Конечно, они могли оказаться случайными похотливцами. Может, они не имеют отношения к семье.

Но все равно нужно что-то делать. Милиция не приедет, это уже ясно. Как там папа?"

Ничего не расслышав за дверью, Катя нащупала кнопку звонка. Нажала один раз, другой, третий. Прислушалась.

Звонок работал исправно. Нужно подождать. Отцу нужно время, чтобы подойти и открыть дверь. Предварительно он посмотрит в специальное окошечко…

32

Кофи провел языком по передним зубам. От них мало что осталось. Пеньки от нижних. Пеньки от верхних. Он мучительно пытался осмыслить то, что услышал. Из холодильника не раздавалось ни звука. Либо Кондратьев ждет ответа. Либо копит силы. Либо уже умер.

«Он мой отец?! — От этой невозможной мысли вождь крепко зажмурился. — Не может быть!»

— Не может быть! — заорал он. — Кто же тогда убил мою мать? Зачем ты хотел убить колдуна в мангровом лесу? Отвечай, пока живой!

Слова полковника едва доносились сквозь теплоизолированную дверь. Кофи приложил ухо. Он напряженно вслушивался.

— Сын! Ты мой сын, Кофи! Не убивай своего отца. Пощади свою сестру, своего брата! Скоро я перестану говорить… Замерзну…

Глаза вождя обрадованно блеснули.

Кондратьев хитрит, изворачивается. Любой ценой хочет выбраться.

— Я не верю тебе! Ты не хочешь признаться, что убил Зуби! Ты не хочешь признаться, что колдун мешал тебе ее убить! Ты пытаешься спасти свою жизнь, убийца!

Прокричав это, вождь прижал ухо и стал слушать. От напряжений тек пот, прокладывая темные извивы в муке. Вождь был усыпан ею с головы до ног.

— Колдун ненавидел меня за любовь к твоей матери. Поэтому он попытался меня убить, — простонал Кондратьев. — Твою мать мог убить только он. Значит, он так и не простил, что она любила меня… Теперь я понимаю, кто тебя прислал… Черный колдун… Главный колдун…

А я давно забыл его имя…

Пронзительный звонок точно прострелил Кофи навылет. Он закаменел. Раздался еще звонок. И еще.

Вождь прыгнул зачем-то влево, затем зачем-то вправо. Он увлекся. Это Кондратьев, убийца Кондратьев делал все, чтобы задержать его. И добился своего!

Что теперь?.. О! Амулет! Первым делом — амулет!

Трясущейся рукой он расстегнул засыпанный мукой карман и достал черную пластину. Всмотрелся в черные полосы…

Вот они! Он поднес амулет к носу.

Кофи поглощал словно не запах, а концентрированную энергию. Могучий энергетический поток вливался в ноздри, рот, глотку, легкие. Кровь подхватывала живительный запах и разносила по всему телу.

Усталость как рукой сняло. Растерянность исчезла вместе с усталостью. Никакого голода. Огромными прыжками он преодолел широкий складской коридор.

Смотровое окошечко распахнул еще сам Василий Константинович.

Кофи приник к стеклу. Он ничего не увидел. На улице была ночь. Свет кривого фонаря спотыкался о высокую стену и не долетал сюда… Над головой оглушительно затрещал звонок. Кофи ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Звонок надрывался, не переставая.

После первых трех звонков прошло время, достаточное для того, чтобы даже спящий сторож успел проснуться и подойти к двери. Наконец глаза разобрали, что перед дверью кто-то стоит. Хоть силуэт стал виден, Не обращая внимания на неистовый звонок, Кофи ждал, когда на сетчатке его глаз появятся еще какие-нибудь подробности.

К звонку добавились удары, которые сквозь тяжелую дверь едва доносились.

Они шли снизу — били, очевидно, ногой.

Хорошо, что не колотят прикладами. Контур головы показался знакомым. Уже можно было смутно различить, где у звонившего расположен нос, а где глаза…

Мешало то, что из-за ударов по двери силуэт все время дергался.

Катя! Катя Кондратьева, он узнал ее!

Ее волосы лежат именно так. Да и какая другая девушка припрется на этот склад в такое время?

Мозг работал, как бортовой компьютер. Раз Катя здесь, — значит, опасается за отца. И, возможно, подозревает его, Кофи. Удовлетворило ли ее объяснение, которое он дал по поводу пакета с ушами?

Ладно. Время работает против него.

Надо успеть. Пока стучат ногами, а не прикладами. Кофи ринулся назад в комнату с холодильными камерами. Она единственная была освещена, не считая тусклой лампочки в тамбуре.

Рывком распахнул дверь холодильника, где до его появления лежали две коробки мороженого «Марс».

Сейчас здесь, упершись ногами в мороженое, скрючился полковник Кондратьев. Кофи схватил руку. С такой температурой тела люди не живут.

На коленях трупа стояла замерзшая окровавленная половая тряпка. Взамен отрезанных ушей висели темно-красные сосульки. Окровавленные седые волосы примерзли к стенке. Смотрели на Кофи стеклянные глаза.

Вождь захлопнул холодильник. Бросился к выключателю. И в кромешной тьме понесся назад к входной двери. Здесь делать было больше нечего. Звонок гремел, на дверь сыпались удары.

— Папа! Папа! — кричала девушка не своим голосом. — Папочка, открой!

Кофи Догме неслышно оттянул собачку замка. Повернул книзу ручку. И резко навалился на дверь.

Он пустился бежать со всей прытью, на какую был способен. Не разбирая дороги, перескакивая кусты, бордюры и скамейки парка.

Впереди гудело Волховское шоссе.

33

Пошатываясь, с сигаретой в одной руке и недопитой рюмкой водки — в другой, Борис пошел отпирать. Он чувствовал, как крадется за ним по пятам тишина.

Звонок прозвучал более настойчиво.

Борис приставил веко к глазку. Все пространство за дверью занимала улыбающаяся ряха начальника циркового отдела кадров Иванова.

Пошатываясь, бывший прапорщик вошел в квартиру. Сперва он молча протянул Борису бутылку «Белого аиста». Затем спросил:

— Ты один?

— Один.

— Где сестра?

— Она звонила, — сообщил Борис. — Я сказал, что вы приедете ночевать, а она сказала, чтоб я не доверял никому из друзей, даже Кофи.

— Не нравится мне это, — Иванов покрутил головой. — Уже темно… Слушай, она никогда у тебя детективной литературой не увлекалась?

— Да вы проходите, дядя Сергей… Она вообще, кроме Агаты Кристи и Жоржа Сименона, ничего не читала и не читает.

— Тогда дело дрянь, — тяжко вздохнул Иванов и упал в кресло. — Решила Екатерина Васильевна в Шерлока Холмса поиграть.

Сто пятьдесят килограммов рухнули с высоты примерно одного метра. Кресло громко треснуло. Иванов с неожиданной при такой комплекции прытью вскочил.

Борис выпустил из рук рюмку. Водка забрызгала брюки гостя.

— Извините, дядя Сергей!

— Ничего. Водка пятен не оставляет.

Это ты меня извини. Я в это кресло больше не сяду.

С великими предосторожностями Иванов уселся в другое кресло.

— Рюмку? — спросил Борис.

Бывший прапорщик смерил его таким взглядом, каким некогда встречал молодое пополнение. К чему лишние слова?

— Жить без него не могу, — признался Иванов, разливая по рюмкам коньяк. — Это алкоголизм.

— Ну что вы, дядя Сергей! — запротестовал Борис. — Разве вы алкаш?

— Да, — твердо сказал Иванов и поднял рюмку. — Я алик.

Они выпили. Борис задумчиво молвил:

— По-моему, алики лишены самокритики. Ни один алик не признается, что он алик.

Иванов немедленно налил еще.

— Пока ехал к тебе, истерпелся, — с застенчивой улыбкой пояснил он. — Тут, Борька, самокритика ни при чем. Тут все объективно. Если человек каждый Божий день выпивает, он алкоголик. У него устойчивая зависимость. Он без бутылки ни на шаг. Смотри, до чего дошло. Боевой друг, командир, просит переночевать с детьми. В семье горе, творятся непонятки. А я приезжаю с бутылкой. Спаиваю двадцатилетнего пацана.

— Ну что вы, дядя Сергей, вы ж видели, я и до вашего прихода хлебанул.

— Видел. Будь здоров! — Иванов опрокинул вторую рюмку. — Разве я не понимаю, в каком ты сейчас состоянии? Говорят: многие от водки в петлю полезли.

А кто считал, сколько народу водка от петли спасла?

— Точно. Я потому и пью сейчас, — кивнул Борис и выпил. — После третьей рюмки уже кажется, что мама вот-вот вернется.

Большое круглое лицо Иванова сморщилось. Из глаза выкатилась слеза. Она с трудом преодолела жирную складку и поползла по щеке.

— Вернется, Боря, непременно вернется! — пробормотал начальник отдела кадров Петгосцирка. — Все будет хорошо.

Давай-ка еще по одной…

34

Катя очнулась на разбитой мостовой.

Она лежала в выбоине, как раненый красноармеец в воронке. По лицу струилось что-то горячее. Не сразу дошло, что это кровь из расквашенного носа.

Прямо перед ней зиял прямоугольник складского коридора, едва освещенный желтой лампочкой. Девушка повернула голову на шорох уносящихся шагов. Прочь от склада убегал какой-то белый субъект.

Катя никогда прежде не видела, чтобы люди перемещались с такой скоростью без помощи механизмов.

— Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе…

Бодрые звуки уже едва доносились.

Видимо, пьяницы с песней отправились по домам. Поэтому известная танцевальная мелодия звучала в ритме походного марша.

Катя попробовала подняться. Зацепилась левой ногой за правую и свалилась обратно в свою выбоину. Что-то звякнуло. Пошарив под собой, девушка нащупала баллончик со слезоточивым газом.

Она провела рукой по лбу. Его украшала здоровенная шишка. Катя поморщилась от боли. Казалось, болело везде.

Положила пальцы на живот. Прислушалась. На третьем месяце беременности такие приключения крайне нежелательны.

«Папа! — пронзила ее мысль. — Папочка!» Ей удалось встать на ноги. Вроде бы ничего не сломано. Непрерывно слизывая кровь с верхней губы, она захромала в склад.

Свет горел только в туалете. Слева и справа темнели огромные двустворчатые двери. Держа баллончик наготове, Катя принялась открывать их одну за другой.

Потом нашаривала на стене выключатель.

От страха ее и без того большие глаза распахнулись на пол-лица. Вот здоровенные ящики из неструганых досок. Катя походила среди них, пытаясь сквозь щели разглядеть содержимое. Какие-то станки.

Скорей, скорей.

Скорей. Она перешла в склад, заполненный мешками. Крупы, сахар, мука, макароны. Побродила с минуту среди мешков. Взобралась на стремянку, заглянула на верхние стеллажи. Коробки, коробки, коробки. Господи, да где же он?

Меньше всего времени провела Катя в помещении, заставленном вдоль стен большими белыми холодильниками. Сразу было видно, что никого здесь нет. Что натворил человек, который едва не убил ее бронированной дверью?

Вот и склад с тканями в рулонах. Катя, прихрамывая, обежала его рысцой.

Мысленно она прощалась с отцом. Слишком все сходилось. Слишком все по-кондратьевски. Человек исчезает. Сначала все надеются вот-вот его найти, но не находят уже никогда…

На глаза попал кумачовый транспарант:

«ООО „Тоусна“ — оптовая торговля всем, что вам угодно!»

— Папа! — рыдая, закричала Катя. — Папочка!!!

Она выбежала из склада на улицу. Закусила губу. Погода резко переменилась.

Накрапывал мелкий дождь. Осень разделалась с летом в считанные минуты.

Катя зашагала вдоль стены с колючей проволокой. Все быстрее и быстрее. Перешла на бег. Стена ушла вправо, а Катя пустилась через пустырь к виднеющимся вдали многоэтажным домам.

Девушка никогда не была в этом микрорайоне. Она бросалась от дома к дому, от подъезда к подъезду. Легкие не привыкли к таким нагрузкам, и не хватало воздуха. В груди болело, как после институтского кросса.

Дворы были пустынны. В домах светились редкие окна. В удаленных от центра города кварталах люди ложатся рано. Почти как в деревне. Им долго добираться до работы.

Катя обернулась на злобный, хриплый лай. На нее неслась крупная собака. Девушка не успела понять, какой породы.

Она выставила перед собой руку с баллончиком.

— Эльза, фу! — раздался женский крик. — Эльза, ко мне!

— Пыш-ш-ш-ш…

Собака успела увернуться от белого облачка. Отскочила и потрусила на зов хозяйки, то и дело оглядываясь на Катю.

Теперь Катя разобрала: это был доберман-пинчер.

От крыльца отделилась женская фигура.

— Вы зачем в животных из баллончика? — произнес визгливый голос. — Что вам собачка сделала?

— Ах, оставьте, женщина, не до вас,"— пробормотала Катя, ускоряя шаги.

— Как это не до меня?! — возмутилась хозяйка добермана. — Вы только что хотели мне собаку искалечить!

Через плечо Катя бросила:

— А мне плевать на тебя вместе с твоей шавкой. Еще раз увижу без намордника — обеих удавлю!

В горле у женщины заклокотало, она порывалась что-то сказать, но звуки упорно не желали складываться в слова.

Катя перешла в соседний двор. «Папа, папа, — повторяла она про себя. — Милый папа. Где же ты? Что с тобой сделали?!»

Наконец на стене одного из подъездов она увидела таксофон. Сорвала трубку.

Нажала кнопки. После нескольких длинных гудков услышала:

— Милиция. Дежурный слушает.

35

Теплые волны набегали на горячую гальку пляжа. Небо без единого облачка далеко впереди сливалось с водной гладью. Мимо пляжа двигался белый прогулочный катер. Видны были головы пассажиров в бейсболках и соломенных шляпах. Поблескивали стекла солнцезащитных очков.

Из-за дальнего мыса показалось судно на подводных крыльях. Оно стремительно догнало и перегнало катер. К берегу помчались белые бурунчики. Василий Константинович отложил газету и посмотрел «Ракете» вслед.

«В Алушту, должно быть, — подумал полковник в отставке. — Или уж до самой Ялты». Он с наслаждением раскинул руки. Ласковые лучи гладили немолодое тело.

— Папа, иди к нам! — раздался призыв Бориса. — Смотри, какие здесь мидии!

Сын стоял по грудь в воде рядом с уходящим вверх утесом. На голове у него была маска. Виднелся ярко-красный загубник трубки. Он держал что-то в поднятой руке.

— А вот еще, Борька! — услышал Василий Константинович мелодичный голосок дочери. — Ими вся скала покрыта!

Папа, правда, иди к нам!

На Кате тоже была маска с трубкой.

— Не пойду, — засмеялся Кондратьев. — Я и так вынужден ужинать жареными мидиями. Не хватает еще, чтобы я эту дрянь собственными руками собирал!

Дети сложили на выступ утеса добычу.

Мелькнула голая Борькина спина, затем его полосатые желто-синие плавки, купленные прямо на судакском пляже. Последними скрылись под водой зеленые ласты.

Следом за братом нырнула Катя. Василий Константинович с умилением видел, как ушло под воду гибкое тело дочери в бордовом купальнике.

Вот так каждый день. Отдерут от прибрежных скал штук сто ракушек. Вечером разведут в винограднике квартиродателя костер и поджаривают себе живых моллюсков прямо в панцирях на железном листе.

Можно ли это есть? Боря с Катей вопят, что им вкусно. Что это деликатес.

Кондратьев мог поедать мидий, лишь обильно сдабривая майонезом и солью.

Под водочку. Ради детей на какие жертвы не пойдешь?

Он снисходительно улыбнулся и обвел глазами пляж. Розовые тела. Белая крупная галька. В Крыму мало песчаных пляжей.

Улыбка застыла на губах. В полуметре от полковника лежало еще одно тело.

Оно было заметно бледнее прочих. Оно было совершенно белое. На Василия Константиновича глядели идиотские глаза утопленника.

Это были глаза его отца. «Нет! Не может быть! — хотел крикнуть Кондратьев. — Это сон. Папа жив!!!»

Полковник посмотрел в спасительную даль. Зрение зацепило еще одно поразительно бледное, не пляжное тело. «Мама! — дико заорал полковник и тут же осознал, что никто не слышит этот крик, кроме него самого. — Мама, не умирай!!!»

Ему показалось, что он вскочил, бросился трясти своих родителей. Это наваждение, они просто задремали. Папу с мамой разморило на черноморском солнышке.

Глаза бесстрастно заметили смертные синие следы на морщинистой материнской шее.

— Нет! — закричал полковник. — Нее-е-ет!!!

Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Его словно спеленали и положили перед экраном смотреть фильм ужасов.

Рядом с телом Любови Семеновны он обнаружил Елену Владимировну.

Жена лежала на спине с перекошенным от ужаса лицом. К пляжным камням ее пригвождали четыре стальных зуба. Черенок вил контрастно выделялся на голубом фоне крымского неба.

— Только не это, — простонал полковник и повторил: — Нет, только не это!

В поисках спасения Василий Константинович обратил глаза к морю. Там, где только что плескались дети, он увидел две ракушки колоссальных размеров. В рост человека. В каждой мидии было около двух метров длины.

Они наполовину высовывались из воды. В солнечных лучах серебрился перламутр на черных створках. Створки были приоткрыты.

Внезапно полковник рассмотрел растянутые вдоль створок лица собственных детей. Растянутые почти на два метра, они смотрели на него из Приоткрывшейся щели. Глаза их то и дело подмигивали.

Василий Константинович взмахнул руками. Вернее, его руки произвели какие-то движения.

Предсмертная судорога изогнула ноги.

Вздрогнуло могучее некогда тело.

Конвульсия отбросила назад безухую голову. Полковник сильно стукнулся затылком о боковую стенку холодильника.

Никакой боли от этого он не почувствовал. Ему не суждено уже было испытывать боль.

36

Положив трубку, майор Туровский нажал клавишу селектора:

— Алексей Ильич! Вопрос.

— Что там еще? — недовольно спросил подполковник Киселев и отставил подстаканник.

— Тут снова позвонила одна чокнутая, некто Екатерина Васильевна Кондратьева. Первый раз три часа назад она просила выслать машину на Волховское шоссе.

Ее отец там — охранник складов фирмы «Тоусна». Кондратьева опасалась, что отца могут убить. Говорила, что в последнее время из ее семьи исчезают люди, потом их находят мертвыми…

— Типичная мания преследования, — пробормотал Киселев и потянулся к чаю.

— Виноват, не расслышал, Алексей Ильич? — переспросил Туровский.

— Мания преследования, говорю.

— Так точно, я это сразу понял.

Подполковник отхлебнул ароматную горячую жидкость и приказал:

— Дальше давай.

— Даю дальше. Только что эта Кондратьева звонила опять. Говорит, что приехала к отцу на работу. Склад «Тоусны» вскрыт. Сторожа, ее отца, нигде нет.

— Ограбление?

— Она утверждает, что долго наблюдала за складом, ожидая нашу машину. Оттуда ничего не выносили. В поисках отца она обежала все помещения. С дверей сорваны замки, но материальные ценности на месте. Во всяком случае — большая часть.

— Слушай, Туровский, а может, она обкуренная? Может, это глюки?

— Речь нормальная, Алексей Ильич.

Несмотря на волнение, логически стройная… Еще заявительница утверждает, что, пока она ждала милицейскую машину возле склада, ее пытались увезти с собой двое бритоголовых на белой «Ауди». Она отбилась с помощью баллончика. Принялась звонить и стучать в дверь. Дверь склада неожиданно распахнулась и сшибла заявительницу. Когда к ней вернулось сознание, какой-то человек убегал в сторону шоссе.

— Ох, майор, что ж за дежурство такое выдалось? — сокрушенно вздохнул Киселев. — Не дадут спокойно чайку попить.

— Вроде и понедельник только что закончился, а облегчения никакого, — поддержал начальника Туровский и замолк в ожидании решения.

— Речь логичная, говоришь? — задумчиво повторил подполковник. — Не хочется, понимаешь, опять шум по пустякам поднимать. С этим саквояжем на Собчаковской, видишь, как облажались.

Говорят, до самого мэра дошло.

— Ну уж тут нашей с вами вины нет, — поспешил успокоить майор. — Мы все сделали по инструкции. Мы не виноваты, что в саке бомбы не оказалось.

— По инструкции, по инструкции…

Ладно. Давай направляй на Волховское ближайшую патрульную. Пускай посмотрят и доложат. Если у заявительницы не галлюники, вызывай опергруппу угрозыска. Раз склады вскрыты, — значит, что-то стибрили. Верно я рассуждаю?

— Так точно, Алексей Ильич! Склады — это склады.

37

В автобусе Кофи наконец разглядел себя. Видок еще тот. Сколько ни отряхивался он, стоя на остановке, всюду видна была мука — на джинсах, на любимой клетчатой рубашке, на куртке. В волосах мука смешалась с потом в клейкое тесто.

Кофи попытался было выковыривать его пальцами, но ничего не вышло. Тесто вылезало лишь вместе с волосами. Нужна была вода.

Хуже муки были кровоподтеки и ссадины. Такого негра редко встретишь в России. В муке, в крови и, что самое ужасное, трезвый.

В автобусе молодой вождь принял позу Сократа. Подобно великому мыслителю, он обхватил голову руками и прижался носом к окну. Сидел и сглатывал собирающуюся во рту кровь. Хоть грязной головы и разбитых губ не видно.

Пассажиров было трое или четверо.

Они направлялись в центр одним из последних автобусов. Кофи старался не привлекать внимания, поэтому ни на кого не смотрел и вообще не производил никаких лишних движений. Он позволил себе лишь дышать.

Тем не менее боковым зрением он ловил на себе любопытные взгляды. «Нет, это никуда не годится, — думал Кофи. — Нужно что-то предпринять».

За стеклом автобуса делалось все оживленнее. Вот и проспект Маршала Жукова.

Здесь уже сверкали рекламные огни. Кофи рассматривал людей на тротуарах.

Ему не нравилось, что вид у них у всех совершенно праздный. От безделья они с удовольствием запомнят странного негра.

Еще ему не нравилось обилие милиционеров. То и дело по проспекту проносились автомашины с мигалками. В пешей толпе граждан милиционеры то и дело попадались парами.

Мелькали рестораны, гостиницы, бары и казино. Светились витрины ночных магазинов. Проплывали заставленные под потолок бутылками киоски.

Слева и справа темнели громады офисов. Зато уж если встречались жилые дома, то в них светилось куда больше окон, чем в дальних новостройках.

Проспект Маршала Жукова влился в улицу с красивым революционным названием — проспект Стачек. После каждой остановки в салоне делалось многолюднее.

Уже не хватало сидячих мест. Остро пахло смесью алкогольного и табачного перегара. Скоро автобус пересек Обводной канал и Фонтанку. Это уже самый центр.

Кофи вышел перед тем, как автобус свернул на Невский. В залитом ярким светом киоске он выбрал самую дешевую водку и сливочный рулет в вакуумной упаковке. Кофи обошел киоск и уселся на металлическую решетку газона.

Глазом открывать водку вождь пока не научился. Поэтому достал перочинный ножик. На нем не должно быть крови.

Кофи не поленился прополоскать нож под краном в туалете «Тоусны».

Сорвав крышечку, он сделал два больших глотка. Водка обожгла разбитый рот.

Кофи раскрыл как можно шире рот и заглотил огромный кусок рулета. Жевать было больно. Даже такое нежное блюдо.

Проглотив все заглоченное, вождь отдышался. Он так проголодался, что по инерции все еще набегала слюна. Не все сразу. Кофи закурил. Чем труднее работа, тем вкуснее сигарета.

Отхлебнул еще. За четыре года в России он научился находить особую прелесть в смаковании водки. Хотя многие русские умудряются крепко пить и при этом не выносят водочного запаха.

Кофи нравились небольшие бодрящие глотки. Он любил прополоскать водкой рот, горло. Многие русские даже наблюдали за такими процедурами с содроганием.

Питерские аборигены хлопали Кофи по плечам и говорили: «Высший пилотаж!» Сейчас водка хоть и обжигала кровоточащие десны и губы, но и заживляла, дезинфицировала.

Еще рулет, еще сигарета. Снова водка.

Медленно накатывало расслабление. Лишь сейчас Кофи заметил, что накрапывает мелкий дождь. Это было приятно.

Части прохожих это, видимо, также было приятно. Они шли без зонтов. Кофи смотрел на петербуржцев, как на марсиан. Они проходили в нескольких метрах от него. Он знал их язык и обычаи.

Однако они находились в разных измерениях. Они жили разными ценностями. По асфальту куда-то шли обычные белые люди, с их многословием, жадностью и углубленным самокопанием. Он в этом чуждом мире купли-продажи выполнял заветы предков.

Надо было поторапливаться, пока не прекратил движение общественный транспорт. Пока не развели мосты на Неве.

Когда бутылка опустела на две трети, Кофи покинул неудобную жердочку, забрался в подошедший автобус и продолжил путь в общежитие.

В полупустом автобусе он сделал еще пару глотков. Люди смотрели на Кофи во все глаза. Кое-кто из них немало повидал в жизни. Но такого чуда не видел никто.

Здоровенный пьяный негр едва держался за поручень. Время от времени он прикладывал к губам бутылку «Русской».

А после пихал в рот огромные куски сливочного рулета.

Вид у него был такой, словно он сперва хорошенько подрался, а затем долго лежал в канаве. «Наш парень! — с затаенной гордостью думали простые люди. — Небось и матом ругается будь здоров…»

Словно прочитав мысли окружающих, рослый, плечистый негр встряхнул грязной головой и заявил:

— Все это херня!

И немедленно выпил. Мужчины, женщины, старики и немногочисленные дети, ехавшие в столь поздний час, радостно закивали, заулыбались. Стали переглядываться. Люди словно поздравляли друг друга. Даже в негре они встретили своего.

Хорошо сказал! Вот какова наша сила!

Дадим достойный ответ Чемберлену!

Скоро автобус затрясло на мостовых стыках. Кофи вышел за остановку до общежития, сопровождаемый ласковыми взглядами простых людей. Он побрел по широкому тротуару Пискаревского проспекта, сжимая в одной руке водку, а в другой — остатки приторно-сладкого рулета.

Первый же встреченный патруль застыл в немом изумлении. На асфальте выписывал замысловатую кривую негр.

Милиционеры невольно преисполнились той же симпатией к черному парню, что и пассажиры автобуса. У российских собственная гордость.

— Вот это по-нашему! — воскликнул один.

— Свой человек, — согласился другой. — А еще говорят: черные — не люди.

— Загребем? Мы ж пока только четверых сдали.

Старший патруля сдвинул кепи на глаза и поскреб затылок.

— До плана еще искать и искать, — сказал он. — Но, если он иностранец, лучше не связываться. Потом замучаешься объяснительные записки писать.

— Ну так давай загребать не будем, а только лупцанем? — предложил милиционер в бронежилете. — И ребят можно позвать с противоположной стороны. Нас они всегда приглашают…

Предложение выглядело заманчиво.

Патрульные развернулись и направились вслед за Кофи Догме. Здесь, вдали от центра, прохожих было немного, но ни один из них не отказал себе в удовольствии понаблюдать за пьяным вдребадан темнокожим.

Старший сержант на ходу передал по рации сообщение на противоположный тротуар Пискаревского проспекта. «Спускаемся в подземный переход», — был лаконичный ответ.

Четверо милиционеров окружили мулата как почетный эскорт. Кофи не выказывал ни малейшего беспокойства. Шел себе и шел, покачиваясь и путаясь в собственных ногах.

— Документики, гражданин, — начал для затравки один из милиционеров.

В ответ раздалось что-то нечленораздельное. Кофи и не подумал останавливаться.

— Вы что, гражданин, не слышите? — грозно повторил кто-то. — Предъявите документы!

— А пошел ты…

Больше от Кофи никто ничего добиваться не стал. Этой фразы было достаточно. Милиционеры закинули за спины автоматы и отцепили дубинки.

Один из них преградил вождю путь.

— Стоять! — приказал он.

— А пошел ты, — повторил Кофи.

В следующую секунду на Пискаревском проспекте словно работала бригада по выбиванию ковров. Кофи свалился от первых же ударов. Каждая дубинка опускалась на него ровно два раза в секунду.

Зазвенела по асфальту водочная бутылка. Вывалились из руки липкие остатки рулета.

— Харэ! — раздалась команда.

«Выбивание ковра» вмиг прекратилось.

— Посмотри, может, наш? — сказал один из сержантов.

Другой нагнулся. Темнокожий лежал без признаков жизни. Милиционер расстегнул один нагрудный карман и достал какую-то черную железку. Сунул ее назад.

В другом кармане оказался зеленый паспорт.

— Зеленый, — сказал сержант, — не наш.

— А чей? Давай светану.

— Гляди, какой герб! Я таких еще не видал…

Они встали в тесный кружок возле Кофи и в слабом свете карманного фонарика стали переводить с английского. Из носа у Кофи текла кровь. Он очнулся.

Приоткрыл один глаз. Посмотрел на блюстителей порядка и закрыл.

— Хрен его знает, — услышал он над собой. — Какой-то Бенин. Что за страна, где?

— Может, тогда загребем? Карманы вывернем, — раздался другой голос. — Страна малоизвестная, проблем не будет.

— Черт его знает — будет или не будет.

А вдруг сейчас в Москве с визитом ихний президент? Помните, Петьку Лукьяненко уволили из органов за то, что трезвых граждан Люксембурга отлупил и отправил в мойку? Потом вдруг выяснилось, что Люксембург — международный финансовый центр и что у нашего мэра там личный счет в банке. А ведь сначала Петька тоже думал, что страна неизвестная и шума не будет.

Все милиционеры разом обернулись на стон.

Негр стоял на четвереньках и силился подняться.

— Ах ты, сука черномазая! — воскликнул тот, кто неоднократно предлагал забрать парня в вытрезвитель. — Крепкий, гад…

Милиционер размахнулся дубинкой и обрушил на спину Кофи страшный удар.

За ним — другой и третий. Кофи повалился набок.

— Подожди, — положил руку на плечо разбушевавшемуся милиционеру старший патруля. — Ты ж ему так на хер легкие отобьешь.

Милиционер недовольно прекратил избиение. Он поступил в милицию потому, что не мог найти другой работы. Сейчас он работал уже не только ради денег.

От каждого дежурства он ждал таких вот минут, когда можно бить во всю силу, не жалея, не таясь, не боясь искалечить или убить.

Наоборот: он старался сделать именно это. Если нельзя убить, то хотя бы искалечить.

У одного из сержантов на груди забормотала рация.

— Вовремя мы тут сошлись, — сказал он. — Возле кинотеатра молодняк машется. Аида туда.

У разбушевавшегося загорелись глаза.

Групповая драка — это не один-единственный негритос. Если не зевать, то можно всласть душу отвести.

— На, сунь негру паспорт в рубашку…

Значит, так. Как увидим драку, вы ее обходите оттуда, а мы отсюда. И погоним друг на друга. Так меньше пацанов разбежится.

38

Катя лежала в глубоком обмороке перед распахнутой морозильной камерой.

Молодой лейтенант пытался привести девушку в чувство. Он соскребал ногтями рыхлый лед со стенок камеры и посыпал Катино лицо.

За этой сценой с интересом наблюдал рослый сержант в бронежилете. В порыве человеколюбия лейтенант расстегнул верхние пуговицы на Катиной блузке, и автоматчику теперь прекрасно была видна белая бретелька бюстгальтера.

В широком коридоре загрохотали шаги.

— Здорово, хлопцы! — с порога рявкнул человек в штатском и сунул автоматчику под нос удостоверение.

Сержант изобразил нечто вроде стойки «смирно» и без энтузиазма сказал:

— Здравия желаю, товарищ капитан.

Лейтенант оторвался наконец от Кати, выпрямился и отдал честь:

— Здравия желаю, товарищ капитан.

Лейтенант Сомов.

— Что с ней? — человек в штатском кивнул на Катю.

— Родимчик приключился.

— Что?!

— Ну, обморок…

— Так ты и говори: «обморок». А то родимчики какие-то. — Следователь подошел к распахнутой двери морозильника, заглянул внутрь и уточнил: — Готов?

— Так точно.

К морозильнику подошли еще двое в штатском.

— Как девка здесь оказалась?

— Так она вскрытый склад обнаружила! — объяснил лейтенант Сомов. — Кидалась на меня, царапалась, требовала, чтоб я отца ее нашел. Ну, я и нашел.

— Так это ее папаша?

— Выходит, так. Она как увидела, бросилась к нему, заорала: «Папа, нет, не надо!» И свалилась. Я чуть подхватить успел.

— А потом еще чуток расстегнул, — усмехнулся следователь. — А что, красивая девчонка.

Молоденькое лицо лейтенанта резко изменило цвет. Оно густо покраснело.

Одну щеку украшала свежая царапина.

— Никак нет, — пролепетал он. — Я только первую помощь…

Сержант в бронежилете собрал в кулак волю, чтобы не заржать во весь голос.

— Слушай, а ты отдаешь себе отчет в том, что будет, когда она очухается? — спросил капитан в штатском.

Сомов был совершенно сбит с толку.

— Ну как — что будет? Будет хорошо…

Следователь обернулся к своей свите и уточнил:

— Что, уголовщина, вы такого кретина когда-нибудь видали?

Люди в штатском задумчиво закачали головами. Один из них, судмедэксперт с чемоданчиком в руке, очень серьезно ответил:

— Я, Саш, таких законченных кретинов вообще-то никогда не видал.

Сочный красный цвет на лице лейтенанта распался на отдельные пятна. Пятна от горькой обиды поползли, как черепахи.

— Товарищ капитан, я младше по званию, но я бы попросил, — выдавил Сомов. — Я бы вас попросил не оскорблять честь и достоинство офицера. Тем более нельзя это делать в присутствии моего подчиненного…

— Эх, Сомов, — вздохнул капитан в штатском. — Ты бы хоть подумал, что будет с этой девицей, когда она придет в себя! Она снова увидит труп собственного отца. Да еще с кровавыми сосульками вместо ушей… Ты «скорую» вызвал?

Лейтенант вопросительно посмотрел на сержанта в бронежилете.

— Так точно! — сказал тот. — «Скорая» вызвана.

Следователь положил руку на плечо автоматчика и приказал:

— Сходи за медиками. Пусть девицу быстренько в чувство приведут. Мне ее допросить надо. Пока в ее рыжей головке события не обросли теми деталями, которых не было. Если она очухается, конечно.

С этими словами следователь достал из пиджака портсигар, а из портсигара — сигаретку. Как по команде, это проделали и сопровождающие люди в штатском.

В помещении заклубился тот самый сизый смрад, который неизменно возникает, когда три человека разом курят «Приму» фабрики имени Урицкого.

— Ну что, Саш? — спросил судмедэксперт. — Поехали?

— Погнали, — кивнул следователь и обратился ко второму своему спутнику: — Ты сразу возьми отпечатки у этого лейтенанта. Он наверняка дергал ручки камер без перчаток. Кстати, лейтенант. Владельцы этой фирмы, как ее…

— «Тоусна», — с готовностью подсказал Сомов.

Ему необходимо было любым путем реабилитировать себя в глазах начальства и подчиненных.

— Да, владельцы «Тоусны» извещены?

Сомов почувствовал, что плиточный пол под ногами качается. Сейчас он получит еще одну вздрючку. За то, что не сообщил хозяевам. «Я действительно кретин, — обреченно пронеслось в голове. — Самые простые вещи делать забываю».

Сомов опустил голову и едва слышно произнес:

— Нет, владельцам не сообщил.

— От молодец! — воскликнул капитан в штатском и выпустил струю вонючего дыма. — Мы сперва соберем все, что можно, по мокрому делу, а уж после займемся складом. Вот тогда и порадуем капиталистов. А то работать не дадут.

39

«Рафик» опергруппы угрозыска затормозил у старого пятиэтажного дома, в котором проживали Кондратьевы. Было половина пятого утра. Если можно называть утром четыре тридцать ночи.

Благодаря этому обстоятельству лавочка у подъезда была пуста. Старушки Ганя, Пуня, Фоня и другие отдыхали от вахты, которую несли весь световой день.

Из машины выбрался капитан в штатском. Подал руку Кате Кондратьевой. Перед этим они проговорили полтора часа.

Следователя поразило мужество девушки.

Они поднялись по темной лестнице.

Следователь невольно держал руку на рукояти «Макарова», который висел под сердцем. Он полностью согласился с девушкой, что на ее семью идет охота.

Катя повернула ключ в замке. Толкнула дверь. Та не поддалась.

— О Господи, — прошептала Катя. — Почему ты не забрал меня первой?!

Капитан пошевелил ключ в скважине.

— Не волнуйтесь, Катя, — мягко проговорил он. — Брат заперся на фиксатор.

Давайте позвоним.

Он обнял девушку за плечи. Она послушно нажала кнопку. Ночью звонок доносился из квартиры совершенно отчетливо. Прошло несколько томительных минут.

— Неужели можно так крепко спать? — в ужасе сказала девушка. — Ведь их там должно быть двое! Неужели ни Борька, ни дядя Сергей не слышат?!

Следователю стало не по себе. Можно было сомневаться в рассказе этой рыжей красавицы, если бы не труп ее отца. Нет ничего красноречивее и убедительнее трупов. Следователь нетерпеливо стал колотить в дверь кулаком. Дверь была обита дерматином, под которым скрывался ватин, и удары выходили глухие.

— Вы позволите? — спросил капитан, извлекая из кармана набор отмычек. — Я постараюсь не испортить замок.

Из другого кармана он достал изящную портативную фомку. Пять лет назад ему подарил свои инструменты матерый домушник по кличке Сыч. Перед отсидкой.

Через минуту дверь распахнулась. В квартире повсюду горел свет. Капитан не выдержал и выхватил пистолет. Положил палец на предохранитель. Остро пахло окурками и алкоголем.

— Оставайтесь здесь, — шепнул капитан Кате на ухо.

Он вошел в гостиную. Здесь не было ни души. Следователь обвел внимательными глазами мерцающий экран телевизора, разломанное кресло, пустые бутылки из-под водки и коньяка «Белый аист», грязную посуду на журнальном столике, переполненную пепельницу…

Капитан перешагнул опрокинутый торшер. Ковер под ногами был скомкан так, будто на нем шел длительный борцовский поединок. Не убирая пистолета, капитан выдернул шнур из розетки. Экран погас.

Следующая дверь была также распахнута настежь. "Должно быть, спальня родителей, — подумал следователь и сам себя поправил: — Покойных родителей…

Впрочем, мать еще не найдена".

В спальне зачем-то горели бра над кроватями супругов и люстра под потолком. Следователь заглянул в большой платяной шкаф. Никого. Он ощутил непривычный комок в горле.

Вроде бы ко всему уже привык. Всего насмотрелся. Но чтобы кто-то методично вырезал целую семью — о таком он даже не слышал. «Судя по Кате, чудесная, дружная была семья», — пронеслось в голове. Предательски защипало в глазах.

Капитан даже опустился на четвереньки и заглянул под кровать. Там не было даже пыли. В чистоте и любви жили люди… «А ну возьми себя в руки! — грозно приказал капитан самому себе. — Все убийства кажутся необъяснимыми и загадочными до тех пор, пока они не раскрыты»

Он выключил в спальне свет и прошел через гостиную в третью комнату. И остолбенел у порога. Прямо на покрывале, посреди неразложенной постели, раскинув руки, лежал юноша. В одежде и домашних тапочках. Под ярким светом трехрожковой люстры.

Больше в комнате никого не было.

«Бедная девчонка, — подумал капитан. — Недаром она говорила, что больше всего боится остаться одна. Укоряет Бога, что он не с нее начал изводить семью».

Следователь подошел к кровати. Протянул руку. Прикоснулся кончиками пальцев к ладони юноши.

Ладонь показалась еще теплой. «Неужели это произошло, пока я допрашивал на складе „Тоусны“ его сестру?!»

По привычке его пальцы легли на запястье.

— Есть! — воскликнул следователь. — Катя, он жив!

— Бо-о-орька-а-а!

Катя ринулась в детскую с такой прытью, что своротила по пути второе кресло. Вместе со следователем они перевернули Бориса с живота на спину. Он немедленно захрапел.

— Господи, Боренька, Борька, что с тобой? — причитала Катя, обнимая брата. — Не оставляй меня, Боренька… У меня уже и папы нет. У меня остался только ты!

— Катя, вы зря плачете. Пока его жизни ничто не угрожает. Он абсолютно невредим. Но очень пьян.

До Кати не сразу дошел смысл сказанного. Она бросилась капитану на шею и стала благодарить. Слова смешивались с остатками слез.

Несмотря на успокаивающие уколы, которые сделал фельдшер «скорой помощи», она была на грани психического истощения.

Следователь очень устал. Ему хотелось поскорее добраться до здания питерского угро, заполнить всевозможные отчеты о дежурстве и отправиться домой, чтобы хоть немного поспать.

Однако он не мог оттолкнуть эту несчастную. Он не знал, как она переживет кошмар, в который превратились ее последние дни.

— У тебя все в порядке, Саш? — послышался из прихожей голос судмедэксперта. — Мы уже заволновались. Может, думаем, и тебя уже без ушей в холодильник…

Катя зарыдала в полный голос. Она билась головой о грудь капитана. Слезы кончились. Гладя ее по голове, капитан крикнул:

— А ты помнишь сегодняшнего лейтенанта, Сомова, кажется?

— Конечно, — пробасил эксперт, входя в гостиную и оглядывая разгром. — Круглый болван.

— Так вот ты сейчас от него нисколько не отличаешься. Ты хоть соображаешь, что говоришь при ней?! Что ты мелешь, Леонид?

— Во, блин, — сказал смущенный эксперт. — Извините, девушка. Что-то башка к утру не того.

Чтобы как-то успокоить безутешную Катю, следователь решил ее отвлечь и спросил:

— Кстати, вы говорили, что сегодня вместе с братом ночует друг… э-э, простите, Катя, что опять напоминаю, Василия Константиновича. Где же он?

— Не знаю, — равнодушно ответила Катя. — Ему ничего не угрожает. Он будет жить. Он не Кондратьев.

— Однако, раз уж вы привели домой сыщиков, позвольте все-таки поискать.

Осторожно отстранив девушку, следователь спрятал наконец пистолет в кобуру под пиджаком и решительно направился на кухню.

Там царил не менее страшный беспорядок, чем в гостиной, из крана тонко лилась вода и горел свет.

— Чудес не бывает! — провозгласил капитан и распахнул дверь ванной комнаты.

И здесь никого. Он заглянул в туалет.

Ярко освещенный стоваттовой лампой, на унитазе сидел огромных размеров мужчина в костюме. Пухлые руки его были скрещены на коленях. На руках покоилась голова.

Следователь дотронулся до затылка.

Он был теплый и живой.

— Ну-ка, Леня, помоги, — позвал капитан эксперта. — Катя, идите скорее сюда!

Вдвоем они вцепились мужчине в плечи и приподняли.

— Дядя Сергей! — воскликнула подошедшая Катя. — Что с ним?!

— Нажрался, — ответил капитан. — Нажрался так, что сел на доску, не расстегнув штанов, да тут же и заснул.

— Лихо они с вашим братиком погуляли, — протянул эксперт. — Я предлагаю оставить его досыпать здесь. Вряд ли мы сумеем вытащить его отсюда даже втроем.

— Подожди! — капитан задумался. — А как же девушка без туалета?

— Ничего, — безразлично сказала Катя. — Я обойдусь. Ванна свободна.

— Катя, пожалуйста, когда брат придет в себя, передайте, что ему нужно будет сегодня же заехать в морг для опознания вашего отца… Извините, что я опять об этой трагедии, но ничего не поделаешь. Вот адрес. Морг при больнице номер…

Следователь вырвал из блокнота листок, что-то написал и протянул Кате.

40

Поспать дома следователю Ананьеву не удалось. Поэтому всю дорогу до Нестерковского РОВД он проспал на заднем сиденье служебной машины.

Поскольку АО «Заря» располагалось на территории Нестерковского района, дело об убийстве Кондратьевой Любови Семеновны было заведено именно здесь.

Протерев глаза, Ананьев вылез из машины и поднялся по ступенькам. Дежурный лейтенант за стеклом с любопытством разглядывал питерского гостя.

Не прошло и двух минут после доклада дежурного, как навстречу гостю выбежал крепыш в капитанской форме. На Ананьеве по-прежнему был измятый гражданский костюм.

— Два капитана, понимаешь, — улыбнулся Ананьев, пожимая районному сыщику руку.

Районный сыщик прикрыл дверь кабинета и поднес указательный палец к большому:

— Может, по чуть-чуть?

— Спасибо, не могу.

— Напрасно. Великолепная самогонка.

— Я ночь не спал. Нужен свежий короб на плечах. — Следователь достал из портсигара «Приму» и задымил. — Дай дело Кондратьевой посмотреть.

— Кондратьевой?! — Районный сыщик удивился. — Никогда не поверю, что ты ради семидесятилетней старухи из Питера прилетел. Она бы и так через год-два померла.

Ананьев проигнорировал эту реплику и спросил:

— Кстати, о старике Кондратьеве никаких новостей?

Районный капитан удивился еще больше:

— Так ведь этому деду семьдесят пять то! Видно, разморило на солнышке и бултыхнулся в воду.

— А лодка?

— А что лодка? Лодка, раз по берегам до сих пор не нашлась, затонула. Ты ж знаешь эти плоскодонки, постоянно вода сочится.

— А весла?

— А что весла? Весла из уключин не вышли. Впоперек встали…

— KgK встали весла?

— Впоперек, — с недоумением повторил районный капитан.

— А удочка?

— Что удочка?

— Где удочка старика Кондратьева?

Лодка затонула, весла впоперек, труп, видимо, всплывет со дня на день, а вот куда удочка делась? Может, она тоже впоперек?

Крепыш в капитанском мундире заморгал белесыми ресницами.

— Я что-то не понял, — протянул он. — Оба дела объединили в одно и повесили на тебя, что ли?

Ананьеву захотелось дать ему в морду.

Так, чтобы летел, кувыркаясь, вместе с мебелью.

— Слушай, — попросил Ананьев, — дать тебе в морду не позволяет профессиональная этика. Поэтому быстро гони мне все, что есть по старикам Кондратьевым.

Районный сыщик больше слова не проронил. Молниеносно нашел все, что требовалось. Дела хранились у него в идеальном порядке. Формально они с Ананьевым были в одном звании. Но приказывал один другому, а не наоборот.

Просмотрев бумаги, Ананьев поднял голову:

— Старушку в субботу нашли?

— Да, аккурат в полдень.

— Сегодня вторник. Экспертиза что сообщает?

Районный сыщик вновь недоумевал:

— Пока ничего. Да и не поймут они ничего. Я видел, что из выгреба доставали. В экспертизе от запаха уже небось мухи передохли… А что, собственно, интересует?

Ананьев встал со стула, подошел к двери и обернулся:

— Меня, собственно, интересует, какие были раны нанесены Кондратьевой Любови Семеновне. В частности, меня очень интересует, не были ли отрезаны у нее уши?

Районный сыщик побледнел.

— Но при чем здесь уши?!

Не говоря больше ни слова, капитан Ананьев вышел вон.

— В управление, — приказал он водителю, забравшись в машину.

«Спать! — приказал он сам себе, вытягиваясь на заднем сиденье. — Час по дороге сюда, час на обратном пути… Два часа за сутки… Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?..»

Ворвавшись в свой рабочий кабинет, Ананьев набрал номер судмедэкспертизы Ленинградской области.

— Да! — крикнул он в трубку. — Кондратьева Любовь Семеновна из Васнецовки… Послушайте, девушка, я про каловые массы без вас знаю. Вы мне лучше что-нибудь про состояние кожных покровов, про наружные органы… Что предположительно?.. Не отрезаны, а откушены?! Это уже фильм ужасов какой-то… И вам жутко? Ну, извините… Спасибо.

Трубка легла на рычаг. Красные от недосыпания глаза Ананьева блестели. Он положил перед собой чистый лист бумаги. Нарисовал в ряд четыре кружка. Точками обозначил в каждом кружке глаза, носы изобразил запятыми, а рты — с помощью тире. Уши следователь пририсовывать не стал.

Над четырьмя кружками он написал четыре имени: «Константин, Любовь, Елена, Василий». Под кружком, обозначенным Константином, Ананьев написал:

«Борис; негр».

Под кружком, названным Любовью, нарисовал большой вопросительный знак.

Под кружком с именем Елены написал:

«Негр видел последним». Под последним кружком следователь вновь изобразил знак вопроса.

Он выкурил, глядя на рисунок, сигарету, а затем набрал телефон Кондратьевых.

— Катя, это следователь Ананьев. Тот самый, с которым вы познакомились ночью… Катенька, милая, ну, успокойтесь.

Передайте трубочку брату, я хочу его кое о чем спросить… Он плачет?.. Все равно передайте. Дело серьезное… Борис, здравствуйте. Я понимаю ваше состояние и не стану терзать вас вопросами, кроме одного… Борис, успокойтесь. Это в ваших же интересах… Вспомните день отъезда из Васнецовки после исчезновения вашего дедушки. Ваш друг э-э-э… Кофи Догме, так?.. Он уехал вместе с вами?..

Весь путь до станции Новолуково вы проделали вместе?.. Как не весь?.. Ах вот оно что! Он возвращался за часами… Понятно. Спасибо, Борис. Пожалуйста, не забудьте съездить в морг. Вы извините, формальности.

Следователь зачеркнул большой вопросительный знак под кружком с именем Любовь и уверенно написал: «Негр».

Он вновь закурил и какое-то время сидел, пуская кольца в потолок. Затем загасил окурок в пепельнице и вышел из кабинета.

Капитан Ананьев вошел в одну из соседних дверей. Его коллега майор Рябушев проводил очную ставку подозреваемого в изнасиловании и его жертвы.

Жестом Рябушев попросил Ананьева присесть и обождать. Затем он страшно наморщил лоб и произнес:

— Гражданка Петрушевская, вы согласны-с гражданином Бобылевым в том, что он три года сожительствовал с вами?

— Да, согласна, — охотно подтвердила крашеная блондинка лет тридцати.

— Тогда объясните, для чего вы написали заявление, будто бы Бобылев вас изнасиловал?

Блондинка сняла левую ногу с правой и поставила на пол. Правую ногу она положила на левую. Ананьев механически изучал узор на черных колготках.

— Как зачем заявление? — спросила Петрушевская. — Он нанес мне материальный ущерб. Пускай суд присудит мне возмещение.

— Вот паскуда, — раздался шипящий голос. — Вот мразь…

— Гражданин Бобылев, прекратите выражаться, — сказал майор. — Объясните лучше, как вы умудрились изнасиловать женщину, с которой спали в одной постели три года?

Ананьев понял, что очная ставка надолго, и шепнул майору на ухо:

— Слушай, ты не помнишь, к кому попало дело об исчезновении Кондратьевой Елены Владимировны?

41

Кофи нес свое тело так, будто оно было сделано из хрусталя. Каждое движение причиняло боль, причем не в одном каком-то месте, а по всему телу. При каждом шаге боль пронзала ступню, голень, бедро, перетекала в печень, почки, поясницу, взбиралась вверх по ребрам и била в голову. К этому времени Кофи делал следующий шаг. В коридорах и на лестницах общежития попадались знакомые.

— Что с тобой, Кофи? — спрашивали латиноамериканские и африканские студенты.

— Менты вчера на проспекте отделали, — угрюмо отвечал Кофи Догме, едва ворочая языком в распухшем рту, и добавлял: — Хорошо еще, что в мойку, как иностранца, не забрали!

Латиноамериканцы и африканцы с уважением смотрели вслед хромому герою.

Менты бить умеют.

В душевой вождь отмокал добрый час.

Больше всего мороки было с головой. Ее коркой покрывало затвердевшее тесто из муки, дождевых капель и соленого пота.

Хорошо еще, что в такую рань приспичило мыться только ему одному. Было около десяти утра, и в институте полным ходом шла вторая пара.

Приведя себя, наконец, в порядок и даже сбрив пятидневную щетину, Кофи заковылял назад. Проходя через вестибюль, сунул руку в ячейку с почтой на букву "Д".

Ему, Догме, адресованы были две бумажки. Первой оказалась повестка в милицию — точно такая, какую он слишком поздно обнаружил вчера. Кофи вгляделся во вторую корреспонденцию и вздрогнул.

К бланку международной телеграммы была приклеена телеграфная строчка. В ней содержалось всего одно слово на французском языке: «Жду».

Вождь перевел глаза на строчку с адресом: «Порто-Ново». Кофи прикрыл глаза.

Каплу, старый колдун Каплу, с острым посохом и в дурацком колпаке, не покидал своего молодого вождя. Старик тревожился и заботился о Кофи, несмотря на разделявшие их моря и материки.

Вождь нагнулся к нагрудному карману. Клетчатая рубашка была свежей и пахла стиральным порошком «Ариэль».

Кофи сделал сильный вдох. Глаза вождя широко распахнулись. Сладкий запах тлена наполнил ноздри. Аромат стирального порошка исчез. Внезапно отступила головная боль. Перестала ныть спина.

Прежде амулет никогда не пах до появления черных полос. Сейчас он вознаграждал Кофи за верность еще более поразительной мощью. Вождь с трудом удержался от повторного вдоха. Улыбка заиграла на коричневых губах. Он снял трубку таксофона, вставил карточку и набрал номер.

— Катенька? Ну как дела? Как мама?

Нашлась?.. Не может быть… Папа?! Василий Константинович? Не может быть!

Долгих десять минут стоял он как громом пораженный, прижимая к уху рыдающую трубку.

— Послушай, Катенька, а как же наш ребенок? — сказал Кофи, едва сдерживая слезы. — Как твое самочувствие после всего этого, ведь уже почти три месяца беременности?..

Старушка в будочке вахты, не поднимая головы от вязания, с негодованием подумала: «Мыслимо ли было в наше время, чтобы ленинградка с чудесным именем Катя забеременела от негра! Который к тому же пьяница, прогульщик и, похоже, не собирается жениться».

Повесив трубку, Кофи облизнулся.

В его карих глазах пылал огонь. Раздувая ноздри, он постоял несколько мгновений, глядя на вахтершу. К счастью, она не видела этого взгляда. Кофи помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Больше всего он хотел сейчас увидеть перед собой парочку тех подонков, которые его дубасили демократизаторами вчера на асфальте.

Кофи оставил банные принадлежности, запер комнату на ключ и поспешил на улицу. В соседнем павильончике он купил большой французский хот-дог. Обычную сосиску на его глазах вставили в дырку булочки, заполненную майонезом.

Запивая еду фантой, Кофи думал, что «французским» хот-дог называется именно оттого, что на глазах покупателя сосиску впихивают в смазанную дырочку.

Французов принято считать очень сексуальным народом.

Выскакивая из павильончика, Кофи наткнулся на двух крупных бритоголовых парней. Один из них толкнул вождя в грудь и прочавкал полным ртом жвачки:

— Куда прешься, обезьяна? Не видишь, белые люди кушать идут?

Кофи с радостью отреагировал:

— Сам ты обезьяна. Входящий в помещение должен сперва выпустить выходящих.

Бритоголовые остолбенели. Потом один крикнул другому:

— Струг! Выноси гада!

В этот миг Кофи схватил чугунную урну и вместе с мусором надел ее на бритую голову Струга. Первый бритоголовый нанес вождю удар в правое ухо. Туда же попал вчера полковник Кондратьев.

Кофи рассвирепел. Не обращая внимания на удары, он тщательно примерился. В таких делах главное — не промазать.

На щеках парня рос пух, как на одуванчике.

Средним пальцем правой руки Кофи ткнул бритоголовому в глаз. Точно! Раздался такой страшный крик, словно человек умирает. Застыли на тротуарах люди в радиусе трехсот метров.

Обернувшись, Кофи увидел, что Струг уже освободил голову и теперь стоит, весь покрытый пеплом, окурками, огрызками и банановой кожурой.

В руках Струг вздымал чугунную урну и готовился обрушить ее на обидчика.

Кофи схватил орущего бритоголового за ворот куртки и подставил под удар.

Страшный удар пришелся в бритую голову. Парень тут же перестал кричать, будто из розетки выдернули. Рухнул перед павильончиком с хот-догами. Струг бросился к нему, причитая:

— Нет-нет, я тебя не убил!.. Не умирай, не смей, слышишь?.. Сволочь, если ты подохнешь, меня ж на зону отправят!..

Кофи не смог отказать себе в удовольствии. Тем более что зрителей было пруд пруди. Он широко взмахнул ногой и нанес такой сокрушительный пендель, что Струг перелетел через поверженного товарища, стукнулся замусоренной головой о ступеньку павильончика и, раскинув ноги-руки, затих.

Собравшаяся толпа испустила восторженный вздох. Никто в Петербурге не любил бритоголовых. Но все их боялись.

В толпе виднелись счастливые лица двух милиционеров.

Они стали свидетелями захватывающего зрелища и радовались, что хоть у кого-то нашлась управа на бритоголовых.

«Это не то что пьяных работяг дубинками обхаживать», — с завистью думали стражи порядка.

Кофи поправил куртку. С сожалением посмотрел на распростертые тела. Он знал, что оба живы. Хотелось добить. Вождь тяжело вздохнул и зашагал прочь.

Зрители с благоговением расступились, пропуская черного героя. А он прыгнул в подошедший автобус. Отъезжая от остановки, Кофи видел, как два милиционера, небрежно помахивая дубинками, направляются к бритоголовым телам.

При виде сотрудников милиции Кофи едва не подавился слюной. Его взгляд превратился в кинжал. Кулаки сжались в гранит. Дыхание стало глубоким.

Как у африканской кобры перед нападением.

42

Катя Кондратьева беззвучно плакала, сидя над ведром с картофельной шелухой. То, что в таких душевных муках приходится думать еще и о еде, казалось кощунством.

Она почувствовала, что не может больше оставаться одна в квартире. Вечером будет легче. Придут друзья отца, приятельницы матери.

— Какая ж это легкость! — вскричала Катя и зашлась в приступе плача.

Скрипя зубами от нетерпения, она коекак перемыла картошку, побросала в кастрюлю и залила холодной водой. Поставила в холодильник. Так делала мама, если картошку приходилось готовить не сразу после чистки.

Опять беззвучные сухие рыдания. Катя бросилась одеваться. Ее слегка подташнивало.

«Черт с ним, с токсикозом, лишь бы не выкидыш, — думала девушка, натягивая любимые оранжевые джинсы. — Вместо папы с мамой будет новый родной человечек… Господи, какая чушь болтается в голове!.. Сейчас главное — не сойти с ума. Или, наоборот, лучше спятить и радоваться жизни?»

Она сунула в карман свое оружие: газовый баллончик. В другом кармане нащупала записку, которую рано утром сунул ей следователь: адрес больницы, в морг которой должны были отвезти отца.

Зря она отпустила Борьку одного. Им поодиночке нельзя. Поодиночке невыносимо тяжело. Лишь друг в друге им осталось теперь искать поддержку и утешение. Так и будут до самой старости утешать друг друга.

Рассуждая таким сумбурным образом, Катя себе самой боялась признаться, что старость для них с братом может не наступить. Опасность не миновала. Они с Борькой — Кондратьевы. Кто и за что проклял их род — до сих пор неизвестно.

Она с трудом влезла в переполненный автобус. А он с трудом тронулся с места.

И повез Катю так медленно, что она уже начала бояться умереть не от руки неведомого чудовища, а от недостатка кислорода. Руками она защищала от случайных ударов живот, но грудь была беззащитна и стиснута со всех сторон.

Пассажиры кругом ссорились. Друг с другом, с водителем, с контролерами. Рядом с Катей ехала пожилая пара, и жена нудно выговаривала мужу, а тот в ответ неразборчиво бурчал. Дальше стояла молодая пара, и муж тихонько шипел на жену, что убьет, если еще раз увидит ее на улице с каким-то Иваном.

Катя вспомнила слова Кофи о том, что он никогда не видел такого количества ссор, как в России. Здесь ссора — способ существования. Здесь люди живут, непрерывно сражаясь.

От страшных мыслей, тесноты, духоты и раздраженных голосов Катю затошнило гораздо сильнее, чем недавно дома. Было бы еще легче, если бы сесть… Возможно, ей уступили бы место. Но она при всем желании не могла протиснуться к сиденьям.

В состоянии, близком к обморочному, Катя выбралась из ужасного транспортного средства. До морга оставались две остановки. Уж лучше пешком. На воздухе ей сразу стало легче.

Это облегчение не просто объяснить.

В центре Санкт-Петербурга воздух состоит в основном из выхлопных газов.

43

Кофи сидел за столиком и смотрел в мутное окно пивной. Он неплохо это придумал. В справочной городских моргов не задают лишних вопросов. Тамошние телефонистки только успевают пошевеливаться.

Петербург завален трупами. Бомжи, переодетые сотрудники МВД и ФСБ, представители казанской, тамбовской и воронежской группировок, одинокие пенсионеры, предприниматели, журналисты, префекты…

«Чебуреки не сравнить с хот-догами, даже французскими», — подумал Кофи и положил в рот полчебурека сразу. Он поднял стакан с фантой.

Сегодня, во вторник, шестнадцатого сентября, небо имело отвратительный мышиный цвет. Этот же оттенок приобрели асфальт и громады больничных корпусов за окном. Желтая, бодро пузырящаяся фанта как бы компенсировала отсутствие солнца.

Глаза вождя сузились. Он допил газировку и поставил стакан. Не отрываясь от окна, Кофи достал амулет. Проследил за человеком, входящим в здание напротив пивной. И поднес железную пластину к глазам. Ему показалось, что он видит струящуюся от черных знаков энергию. Ноздри устремились навстречу любимому аромату.

«Дагомея! — загрохотало в голове. — Мы делали все, что хотели! Нам все сходило с рук!» Вождь поднялся. Его распирал жизненный тонус. Он чувствовал себя могучим, как никогда.

Ни на кого не глядя, он выбрался из пивной. Люди невольно расступались, словно были свидетелями недавней расправы с бритоголовыми у павильончика близ общежития.

Большой бетонный козырек торчал над входом. Кофи оказался в больничном холле. По периметру стояли стулья и кушетки, на которых больные общались с заботливыми родственниками. Общение заключалось в основном в поедании принесенных из дома деликатесов. Человек пятьдесят больных на глазах у Кофи пожирали тушеных кур, картофельное пюре, котлеты, бананы, шоколад и бульоны.

Заботливые родственники с умилением за этим наблюдали.

Проходя через холл, Кофи понял, что чернокожие здесь были редкостью. Пятьдесят жующих и столько же умиленных лиц не сводили с него глаз. Он остановил женщину в белом халате и уточнил направление. Женщина продолжила свой путь в большом недоумении. «Негр ищет морг, — стучало у нее в голове. — Негр ищет морг…»

В регистратуре больничного морга на Кофи также посмотрели с интересом.

— Кондратьев Василий Константинович? — переспросила девица в окошке. — А кем он вам приходился?

— Отцом!

— Отцом? Вам?! — Девица протерла глаза и ущипнула себя за кончик носа. — Простите, но только что пришел гражданин, который тоже представился сыном покойного.

— Борис? — широко улыбнулся Кофи.

— Да-да, Борис Васильевич, — обрадовалась девица тому, что хоть что-то стыкуется.

— Это мой младший брат, — не переставая улыбаться, сказал Кофи. — Только у него мама белая, а моя мама черная.

Отцовская доблесть покойника Кондратьева привела девицу в такое замешательство, что с головы свалился белый колпак.

— Значит, у вас мамы разные… — тупо повторила девица и спохватилась: — Ой, да что же вы стоите, извините, там же ваш отец… брат… Вот, идите, молодой человек, в ту сторону по коридору, потом направо, первый поворот налево и до конца по переходу. Увидите там большую металлическую дверь.

Приближаясь к моргу, он лечувствовал резкий неприятный запах — все сильнее и сильнее. «Альдегид муравьиной кислоты, — определил будущий химик. — В водном растворе используется для консервации трупов… Этот водный раствор называется формалином». Одновременно с каждым шагом делалось прохладнее.

Показалась металлическая дверь. Запах стал еще сильнее. Кофи читал вывески на дверях: «Препараторская», «Анатомический театр», «Лаборатория»… Стало холодно.

Наконец он потянул нужную дверь.

Альдегид муравьиной кислоты взял за горло. Защипало в глазах. Перед Кофи тянулись неровные ряды столов-каталок, на которых лежали некто, укрытые белыми простынями.

Сквозь формалиновый туман пробивались люминесцентные лампы. Кофи поежился. Здесь было очень холодно. Уже мороз. Кофи решительно зашагал туда, где возле одной из каталок стояла пара.

Ладная женская фигурка в белом, туго затянутом халате. И плечистый рослый парень, который ужасно сутулился. Женщина что-то говорила, и мелодичный голосок ее гулко разносился под низкими сводами.

Вождь неслышно подошел и стал за ее спиной. Угол простыни был откинут.

Кофи увидел поросшую седыми волосами грудь полковника, его небритый подбородок, черное запекшееся отверстие на месте левого уха.

Голову покойного опоясывала синяя линия, оставленная патологоанатомом.

«Ему вскрывали череп, — догадался Кофи. — Делали трепанацию».

Он, видимо, слегка привык к резкому запаху формалина, потому что ощутил в воздухе куда более приятную примесь.

Покойники, несмотря ни на что, немного попахивали. Кофи наслаждался этим, будто уткнулся носом в букет роз.

— Я сейчас принесу все бланки и регистрационную карточку, — прощебетала молодая женщина. — А то пока все не оформим, человек считается живым!.. Сейчас будете забирать?

— Что забирать? — уныло спросил рослый, плечистый парень.

Он стоял с низко опущенной головой и невольно видел точеные полные ножки фельдшерицы. Чуть поднимая глаза, он видел торчащие из-под простыни мозолистые, натруженные ноги покойного. Они были синего цвета.

— Как что? — удивилась обладательница точеных ножек. — Да тело же!

— Забирать? — повторил парень замороженным, неживым голосом. — Не знаю. Ведь нужен гроб.

Вождь скрестил руки на груди и громко произнес:

— Я привез гроб, Борька!

44

Катя проковыляла целую остановку, прежде чем пришла в себя после жуткого аттракциона, которым оказался маршрутный автобус. В обморок падать расхотелось. Но оставалась легкая тошнота.

«Лимон! — вдруг с вожделением подумала девушка. — Если съесть кислый, бодрящий и полный витаминов лимон, тошнота совершенно отступит».

Она еще только раздумывала на эту тему, а глаза уже искали подходящий магазинчик. Все горестные размышления, весь кошмар отступили под напором простого желания. «Лимон! — билась в голове одна-единственная мысль. — Лимона хочу!»

Благодаря реформам врагов российского народа искать лимоны не пришлось. Глаза сразу наткнулись на трех лоточников и два автомобильных прицепа с фруктами и овощами.

Катя выбрала здоровенный израильский лимонище и отошла в сторонку. Туда, где стояли автоматы с гамбургерами.

Посмотрела по сторонам. Никому не было до нее дела.

Она достала из оранжевых джинсов платочек, набрала побольше слюны — слюны беременным не занимать! — и плюнула. Как следует растерев слюни по кожуре, девушка впилась молодыми зубами в ярко-желтый плод.

Ни разу не поморщившись, Катя Кондратьева съела здоровенный израильский лимонище целиком. Тошнота исчезла.

Девушка продолжила путь.

Лицо ее делалось все мрачнее. Тошнота ушла, лимон съеден. Наваливалось беспощадное настоящее. "Не следовало отпускать Борьку одного, — снова думала она. — Нам с братом нельзя расставаться.

Мы теперь всегда будем вместе… Мы выживем и сохраним память о родных в наших детях…"

Катя ускорила шаги. Влетела в вестибюль. В этой больнице она ни разу не была, но картину обнаружила привычную. На стульях и кушетках, расставленных вдоль стен, сидели десятки больных и чавкали. На них с восторгом смотрели заботливые родственники.

Ее охватила зависть к этим благополучным людям, которые имеют возможность видеть живыми своих близких, а не их обезображенные тела.

Она не могла на это смотреть и бросилась по одному из коридоров. А он вскоре разветвился на два. Катя застыла в нерешительности. На нее мчался бородатый врач в распахнутом халате.

— Скажите пожалуйста, — обратилась к нему Катя, — где находится…

Хирург не дослушал и не приостановился.

— Потом, потом, — пробормотал он и растворился в светлых коридорных далях.

Несколько мгновений Катя переминалась с ноги на ногу. Никого вокруг не было. Катя обернулась на тяжелые шаги.

О, она молниеносно поставила диагноз: слоновость!

Женщина лет пятидесяти вперевалку направлялась к лестнице. Из-под больничного фланелевого халата торчали ноги, покрытые чудовищными наростами с глубокими бороздами между ними. Так выглядят ноги слона. Вот к чему приводит застой лимфы под кожей.

Тут нужно было еще разобраться, кто кого несет: женщина — слоновьи ноги или ноги больную хозяйку. У себя в клинике Катя наблюдала больных слоновостью ежедневно. Их лечат в кожно-венерических отделениях.

Катя догнала женщину и тронула за рукав халата:

— Простите, вы не знаете случайно, где здесь морг?

Слоновая женщина глянула на нее, как на сатану.

— Нет! — вскричала она. — Не хочу в морг! Мне не нужно в морг!..

С неожиданной для больной таким недугом прытью женщина вцепилась в перила лестницы. Задрожали ступени.

Катя пожала плечами и стала поджидать еще кого-нибудь.

45

Кофи не видел Бориса несколько дней.

Тот изменился так, что едва напоминал себя прежнего. Здесь, над трупом отца, это было особенно заметно.

Глаза, лукавые Борькины глаза, потухли и ввалились в черные воронки глазниц. Летний загар словно испарился: лицо Бориса было бледно-желтым.

Руки бессильно свисали вдоль туловища. Спина горбилась. Ноги дрожали.

Фельдшерица, едва удержавшая крик при появлении за ее спиной Кофи, ушла за необходимыми бумагами.

Кофи со скорбным видом пожал вялую ладонь друга, приобнял его и проникновенно сказал:

— Прими мои соболезнования, Борь.

На глаза Бориса навернулись слезы.

— Спасибо, — прошептал он. — Хоть ты рядом.

В следующее мгновение голова Бориса торчала из страшного замка, который образовали крепкие черные руки. Борис захрипел.

Он не был готов ни к нападению, ни к сопротивлению. Поэтому в первый миг сработал голый инстинкт. Обеими пятернями он впился Кофи в уши. Крепкие короткие мужские ногти вонзились в черную кожу.

Кофи взвыл от боли. Борис рвал в клочья его ушные раковины. Кофп освободил левую руку, стал разжимать пальцы «друга» у себя на ухе.

Едва ощутив, что страшный замок ослаб, Борис дернулся так, что вождь его не удержал. Кофи лишь врезался бедром в каталку. Покойный полковник Кондратьев рухнул на плиточный пол морга.

А его сын в то же мгновение попытался дотянуться ногой до паха «друга» Кофи. Инстинкт сделал свое дело, спас положение и уступил место интеллекту.

Борис понял: вот истребитель его семьи!

Кофи помогла дьявольская реакция.

Он перехватил рукой кроссовок Бориса и дернул вверх. Кондратьев не удержал равновесия, взмахнул руками и полетел спиной на другую каталку.

Каталка отъехала, стукнулась о соседнюю каталку, та докатилась до следующей, и весь ряд с металлическим лязгом тронулся ко входной двери, как железнодорожный состав.

Лишившись последней опоры, Борис оказался на очень твердом полу. На него несся Кофи Догме с табуреткой в руке.

Как всякий питерский мальчишка, Борис некогда прозанимался полгода в секции карате и три месяца — в кружке кикбоксинга.

Он дождался, когда Кофи взмахнет табуреткой, и перекатился через левое плечо. Тут же раздался удар. Кофи с такой силой обрушил табуретку на плиточный пол, что от табуретки отлетело сиденье, а в полу треснула плитка.

Борис уже был на ногах. «Я тебе за всех отомщу! — пульсировала в висках кровь. — Я с тобой за всех поквитаюсь, черная собака!»

Табуретка и без сиденья оставалась грозным оружием. Борис прыгнул и вцепился в нее обеими руками. Дернул изо всех сил на себя.

Кофи вытянулся, стараясь не отдать табуретку. Открылся от паха до диафрагмы. Вождь любил драться, но не умел.

Поэтому на этот раз ступня Бориса въехала ему между ног.

— У-ух-х-х! — выдохнул Кофи и согнулся.

Он еще продолжал удерживать табуретку и был в такой позе чрезвычайно удобен для битья. Та же кроссовка без промедления коснулась подбородка.

Кофи выпустил табуретку и зашатался, не зная, куда упасть: вперед или назад.

Чтобы он не сомневался, Борис опустил остаток табуретки прямо ему на хребет. Табуретка рассыпалась вдребезги.

Кофи упал на колени.

Прижал разбитое лицо к груди. Черный нос уткнулся в карман. В ноздри вполз запах тлена, который мало отличался от благоухания сотен покойников.

Вождю некогда было рассуждать о том, каким образом запах пробивался сквозь вонь формалина. Подтянув голову к паху, он кувыркнулся вперед.

Борис рассек ножкой табуретки мутный воздух, но противника на этом месте уже не было. Кофи вскочил на ноги и бросился улепетывать между каталок к дальней стене помещения.

Борис с ножкой — за ним. Кофи стал петлять между каталок, отталкивая их Борису под ноги. Борис продирался за убийцей, распихивая каталки в стороны. Взмахивая холодными руками, валились на пол голые покойники.

— Стой, сука, не уйдешь! — хрипел Борис. — С живого шкуру сдеру…

Во время погони что-то звякнуло под ногами. У Бориса блеснули глаза. Он отбросил дурацкую деревянную ножку и поднял тяжелый металлический совок для мусора, внутренностей или угля.

Кофи уходил в полном молчании. Вдруг он зацепил ногой колесо каталки. Та вместе с мертвецом повалилась в одну сторону, а Кофи Догме — в другую.

Вождь оказался на полу. Затылком вверх.

Через мгновение железный совок рассек кожу на затылке. В сознании заклубился багровый взрыв. Как кровь из вены в шприце.

Борис гасил черного друга совком по голове. Второй раз! Третий раз! Кофи не подавал признаков жизни. По ковру из мелких черных кудряшек текли ручейки крови. В морге стоял мороз, но по лицу Бориса струился пот. От его неподвижного черного друга поднимался пар.

Готов? Не готов? Борис впервые убивал человека. Он попробовал нащупать пульс. Тщетно. Собственные пальцы дрожали так, что биения чужой крови было не разобрать.

«Придется послушать сердце», — подумал младший Кондратьев. Он стал переворачивать тело иностранного студента на спину.

Перевернул. Приложил голову к груди и стал искать сердцебиение. Мешали удары крови в собственных висках. Ах, вот что-то похожее на работу предсердий с желудочками…

«Неужели еще жив? — подумал Борис. — Ничего, это ненадолго…» В ту же секунду черные пальцы сомкнулись на шее Бориса Кондратьева, а белые зубы впились в маняще-близкое его ухо. Лицо Бориса перекосили боль и мистический ужас. Он взмахнул совком еще несколько раз. Удары выходили слабые, неубедительные,

И тогда Борис Кондратьев понял главный секрет. Кофи Догме — оборотень. Его нельзя убить. Ему нельзя сопротивляться.

Он все равно победит.

Боря понял главное. Поэтому силы стремительно покидали его… В гаснущем сознании закувыркались кадры чемпионата мира по боксу, на которых знаменитый Майк Тайсон отгрызал одно за другим уши своего противника.

46

Прошло немало времени, прежде чем Катя добралась наконец до регистратуры больничного морга.

— Вы кого забирать приехали? — строго спросила девица в окошке.

На самом деле она была улыбчивым и даже смешливым созданием, но в морге при посетителях улыбаться не принято.

Сотрудники хохочут, лишь оставаясь с покойниками наедине.

— Я, собственно, еще не забирать, — пояснила Катя. — Тут брат мой на опознании.

— Вы кто? — еще строже спросила девица.

— Кондратьева Екатерина Васильевна, — тяжко вздохнула Катя.

— Там сейчас оба ваших брата.

Девица в белом колпаке смотрела с нескрываемым любопытством. Она не привыкла, чтобы братья и сестры появлялись настолько неорганизованно. То один придет. То другой. То третья…

— Как оба? — равнодушно спросила Катя.

— Ну вот так, оба. Сперва Борис Васильевич прошел, а затем негр.

— Кто?! — тихо переспросила Катя.

— Кто-кто! Негр! Брат ваш от черной матери… Постойте, девушка… Что с вами?..

Девица в белом колпаке выскочила изза стола и бросилась огибать шкаф, чтобы в коридоре успеть подхватить посетительницу.

Но не тут-то было. Посетительница грохнулась в обморок прямо перед окошечком регистратуры. Раскинулись ноги в оранжевых джинсах.

47

Подбежав к раковине, вождь сполоснул оба Борькины уха и спрятал, как всегда, за пазуху. Тут он представил себя со стороны. Ну и видок. Похлеще вчерашнего.

Кофи сунул голову под кран. Стал смывать кровь. Осмотрел себя еще раз.

Очистил от крови часы «Роллекс». И речи не было, чтобы в такой одежде выйти из больницы. Кофи метнулся к двери и выглянул в коридор.

Слава Солнечному богу, в эти минуты ни одного нового покойника в морг не поступило. Кофи уже малость подустал.

Он осторожно пересек коридор и толкнул дверь кабинета с табличкой «Патологоанатом».

На каталке красовался такой натюрморт, что вождя неминуемо одолела бы страшная рвота. Если бы он не успел понюхать амулет. Стараясь не смотреть на распотрошенный труп, Кофи распахнул дверь шкафа.

Там висел мужской костюм, на полке лежала широкополая шляпа, а внизу стоял пузатый портфель. Вождь сорвал с себя куртку, джинсы и любимую клетчатую рубашку. Достал из карманов сигареты, деньги, паспорт, ключ от комнаты и черную полосатую пластину.

Видимо, неведомый патологоанатом приезжал на работу в одном костюме, а работал — в другом. «Логично, — думал Кофи Догме, стремительно облачаясь в чужие сорочку, галстук, брюки, пиджак и куртку. — Не ездить же домой с трупным ядом на одежде. Домашним достаточно трупного запаха…»

Он хотел было заменить и кроссовки на туфли, но размер у врача оказался маловат. Все-таки народ фон один из десяти самых крупных в Африке.

Кофи осмотрел себя в зеркале на дверце шкафа и остался доволен. Из зеркала смотрел респектабельный молодой человек. Поколебавшись, он дополнил наряд широкополой шляпой.

В фетровых шляпах и костюмах с галстуками ходят очень многие чернокожие.

48

Посетительница в оранжевых джинсах вела себя странно. Медсестра подносила к ее носу ватку, смоченную пятипроцентной аммиачной водой. Рыжая молодая женщина в обмороке делала глубокий вдох, другой и открывала глаза.

Постепенно взгляд ее становился осмысленным. И вот тут-то она сбивчиво восклицала:

— Нет, не хочу, оставьте…

— Что «не хочу»? — раздражалась сестра. — Не хотите в сознание приходить?!

Ну это уж, знаете ли, слишком!

Девице неудобно было сидеть на полу рядом с посетительницей. Она не отправлялась за подмогой, потому что все надеялась, что слабонервная дамочка наконец пойдет по своим делам. Или выйдут из морга ее братья и хотя бы переложат сестру на диван.

Наконец, подняв в очередной раз свалившийся колпак, девица разозлилась настолько, что сунула аммиачную вату прямо в ноздри слабонервной.

Только эта крайняя мера заставила Катю неохотно подняться с пола.

— Зря вы меня разбудили, — меланхолично сказала она. — Я так хорошо спала.

Впервые за последние дни.

Девица в колпаке посмотрела на Кондратьеву с испугом. «Наверно, очень отца любила, — подумала девица. — Вот теперь и заговаривается…»

— Вы хотели в морг спуститься, — напомнила медсестра. — Пожалуйста, пройдите вот сюда по коридору, сверните направо, потом первый поворот налевр и в конце перехода упретесь в металлическую дверь.

— Спасибо, — все так же меланхолично произнесла Катя.

И отправилась прямо, направо, налево и по переходу. Девица в падающем колпаке подозрительно проводила ее статную фигуру. «Может, беременная?» — подумала регистрационная сестра, и ее мысли приняли привычный оборот. Страстно хотелось замуж. Если повезет, можно будет не работать.

49

Кофи вытряхнул из чужого портфеля патологоанатома все содержимое, а взамен сунул туда свою окровавленную одежду. Он уже собрался покинуть кабинет со свежепрепарированным трупом и успел приоткрыть дверь, когда услышал на лестнице чьи-то шаги. Молодой вождь застыл, вглядываясь в узенькую щелку.

Мимо него по коридору прошла Катя Кондратьева. Он не видел ее всего лишь одни сутки, но она изменилась до неузнаваемости. Впалые щеки, лицо землистого оттенка…

Она шла медленно, как замороженная.

Кофи покрылся жарким потом, хотя в кабинете было едва выше нуля градусов. Он услышал, как Катя открывает дверь морга. «Ну что ж, — сказал вождь сам себе. — Значит, Солнечному богу угодно, чтобы все завершилось».

Он заозирался в поисках чего-нибудь подходящего и вдруг увидел на крюке огнетушитель. Сорвал его правой рукой, левой подхватил чужой портфель. Бросил взгляд на часы «Роллекс». Обеденное время — вот почему здесь так безлюдно.

Кофи бесшумно выскользнул в коридорчик, прыгнул к двери, за которой только что скрылась его девушка, и заглянул внутрь.

Катя делала неуверенные шаги, как человек, который учится ходить. Каталки лежали вперемешку с голыми мертвецами. Тут и там виднелись комки свалившихся простыней. Картину заливал яркий свет ртутных ламп. Низко стелился формалиновый туман, как пороховой дым над полем брани. Такого разгрома больничный морг не знал за все время существования, начиная с 1913 года.

Вождь двинулся следом. Наконец глаза девушки наткнулись на бездыханного, окровавленного брата. Она коротко вскрикнула и поднесла руки к вискам.

Вождь приподнял огнетушитель, примериваясь.

Катя обернулась, мечтая грохнуться в этом мертвом царстве в такой обморок, чтобы уже никогда не возвращаться в царство живых. Полные ужаса глаза полезли из орбит.

В эту секунду точеные ножки вернули наконец в морг фельдшерицу, туго затянутую в белый халат. Она прижимала к груди кипу принесенных бумаг. Внезапно женщина увидела картину, от которой сердце на миг остановилось, а потом запустилось в работу опять, но в ускоренном ритме. Огромный негр в низко надвинутой на глаза шляпе вздымал в дрожащем ртутном свете тяжелый красный огнетушитель.

— А-а-а-а-а-а!!! — испустила нечеловеческий вопль фельдшерица, роняя важные бумаги. — А-а-а-а-а-а!!!

— А-а-а-а-а-а!!! — дико завизжала Катя Кондратьева.

От этого сдвоенного жуткого крика задребезжали стекла в окнах. В переходе послышался топот спешащих на помощь ног. «Проклятье! — подумал Кофи. — Меня затопчут вместе с амулетом!»

Вождь кинулся к ближайшему окну.

Оно было забрано решеткой. Кофи размахнулся и что было силы всадил в окно днище огнетушителя. Давно проржавевшая решетка вылетела вместе с фонтаном стеклянных брызг. Она звонко брякнулась об асфальт, а сверху глухо шмякнулся огнетушитель.

Мощные ноги вождя спружинили, и сильным тропическим животным он бросился в оконный проем.

50

«Рафик» опергруппы угрозыска затормозил возле дома Кондратьевых под хлесткими струями дождя. «16 сентября — природа работает точно по календарю», — подумал капитан Ананьев, помогая Кате выбраться из машины.

Под козырьком подъезда кучковались Ганя, Фоня и Пуня. Остальные пенсионерки в дождь сидели на кухнях с любопытными носами в окнах, но три их предводительницы позволяли себе роскошь уходить в дом лишь с наступлением темноты, независимо от погоды.

Ни на кого не глядя, Катя вошла в подъезд. Следом — следователь. Зазвучали в гулком сыром мраке шаги. Старушки —были вознаграждены за выдержку. Не всякий день такие гости подкатывают.

Первой открыла рот Фоня:

— А ти правда сказывають, Ленка с Васькой-то Кондратьевым числются без вести пропавшими?

— Ленку, так ту точно с субботы не видать, — подтвердила Пуня. — А Васька — помните, девочки? — вчера вечером как вышел белее смерти, так боле и не возвращался. Мимо нас-то в подъезд не попадешь…

Припомнилось и Гане:

— А ночью-то, а ночью? Я под утро на шум в форточку выглядывала. Клянусь, девочки, вот эта самая машина Катьку привозила. И вот этот самый в плаще ей ручку подавал и в подъезд провожал…

А вот Ваську, убей Бог, не видала!

— Тем более яле понимаю, — призналась Фоня. — Люди без вести пропадают, а войны нет. Может, они по путевке отдыхают где?

На это резонно возразила Пуня:

— И поэтому дети, Борька с Катькой, ходят горем убитые? Нет, тут что-то не так…

Ганя хлопнула себя по лбу и воскликнула:

— Так ведь и Васькины-то старики в деревне без вести пропали! Помните, Ленка сама на позатой неделе сказывала?

— А и верно, Ганечка, — пробормотала Фоня. — Эти-то по путевке никак уехать не могли. Деревня — она уже и есть путевка, на всю жизнь…

Пуня обняла подружек за плечи, притянула их укутанные платками головы и горячо зашептала:

— Я думаю, девочки, не иначе как тут в негре дело. Была семья как семья. А повадился этот черный ходить, и стали люди пропадать… И куда только милиция смотрит!

Из «рафика», прикрывая голову от дождя газетой «Комсомольская правда», выбрался оперативник в штатском и побежал в подъезд. Он неуклюже протиснулся между старушками:

— Виноват, бабушки, виноват…

Слева, под пиджаком, топорщилась кобура. Справа — мужским голосом бормотала радиостанция. Пенсионерки разобрали дюжину слов:

— …Задержано еще двадцать шесть африканских граждан. Из Бенина никого… Все с извинениями отпущены…

Четырьмя этажами выше Ананьев успокаивал Катю:

— Вы лучше прилягте, Екатерина Васильевна. Ничего не бойтесь, мы вас ни на минуту одну не оставим. До тех пор, пока маньяк не будет задержан.

— Где же вы раньше были, — повторяла Катя с закрытыми глазами, — где же вы были раньше…

— Екатерина Васильевна, — следователь взял Катину ладонь, — я вас очень прошу: прилягте. Конечно, родных не вернешь, но вы-то в безопасности. Вам ведь большое дело предстоит: семью возрождать.

Казалось, Катя не слышит Ананьева и вообще не ощущает его присутствия. Она в трансе декламировала, словно детскую считалку:

— Папу просила спасти — Туровский не спас, брата просила спасти — Ананьев не спас…

51

Кофи проснулся от холода и громко выругался. Эхо с удивлением разнесло слова незнакомого языка в воздухе полуразрушенной церкви на окраине СанктПетербурга. Болела израненная голова.

Вождь поискал шляпу, взял в руку плащ.

Вскочил на ноги. Он дрожал. В провалы стен влетал осенний ветер. Вчера весь вечер хлестал дождь, и теперь пол церкви тут и там покрывали большие лужи.

Было еще совсем темно. Кофи не разглядел даже стрелок на своем «Роллексе».

Он достал из кармана лучшее средство от голода, холода, страха и ран. Стрелок на часах было не разобрать, но черные полосы светились, как атомная бомба.

Кофи поднес амулет к носу. И словно вдохнул чистого кислорода. Тепло сразу обволокло черную кожу. Аромат тлена согревал, кормил, поил и оживлял.

На глаза навернулись слезы. «Спасибо тебе, Каплу, — с благодарностью подумал вождь. — Я не подведу тебя». Плача и смеясь, он судорожно отряхнулся и двинулся к выходу.

У самых ворот Кофи легким прыжком преодолел трехметровую лужу и что-то вспомнил. Рывком распахнул дверь каморки привратника.

И чиркнул спичкой. Глазам предстала отрадная картина. А перед мысленным взором замелькали события вечера.

Вождь вспомнил, как трясся в троллейбусах и трамваях, избегая метро и людных перекрестков. Как на одной остановке за Финляндским вокзалом пересел с трамвая на электричку до Приозерска, а на следующей остановке покинул поезд, едва заметил в окне вагона заброшенную церковь.

Кофи вошел сюда, промокший под дождем до нитки. Было еще совсем светло, и Кофи услышал голоса. Хриплые сбивчивые голоса мужчины и женщины. Так говорят шизофреники и алкоголики.

Вождь поднял, поискав глазами, кусок арматурной проволоки и достал амулет.

А после отворил дверь, из-за которой звучали голоса.

В каморке привратника царил полумрак, потому что имелось лишь небольшое оконце. Зато это помещение, видимо, сохранилось лучше прочих. Потому и облюбовали его два существа, которые копошились на куче тряпья.

Сейчас оба бомжа — бомж и бомжиха — лежали в точности так, как вождь оставил их накануне. Удовлетворенно хмыкнув, Кофи прикрыл дверь привратницкой и вышел из церкви. В свидетелях он не нуждался.

Портфель патологоанатома остался одиноко стоять йа сваленных в одном из углов досках. Доски послужили молодому вождю жестким ложем. Портфель с его курткой, джинсами и любимой рубашкой этой ночью заменял подушку.

52

Два обтянутых брюками зада вздымались над линолеумом, как зенитные орудия. Следователь Ананьев и судмедэксперт Амбарцумян из его бригады изучали находку.

За окном еще толком не рассвело, и под потолком горела лампочка без абажура. Ее давно заволокли клубы дыма, извергаемые ббоими любителями сигарет «Прима».

На полу перед сыщиками лежал белый чистый лист бумаги. На листе судмедэксперт рукой в резиновой перчатке перебирал желтые раковинки.

— Вот смотри, Саш, — говорил судмедэксперт, беря одну из раковинок. — Это старушечье.

— Любовь Семеновна! — обрадовался Ананьев.

Глаза у него от усталости были красные, как у кролика.

— Обрати внимание, какой странный срез, — эксперт погер резиновым пальцем. — Это уже не срез, Саш. Это скус.

— Скус? Что за слово? — Ананьев насторожился. — Я, Леня, таких ел овей не проходил.

— Я таких тоже не проходил, — кивнул эксперт и сладко зевнул. — Но это ухо было откушено — вот следы зубов.

Впервые вижу ухо, которое человек отгрыз зубами.

— Я, честно говоря, тоже впервые…

А эти, самые маленькие, чьи?

— А это, Саш, женские. В годах была бабонька.

— Елена Владимировна, — словно сам себе сказал следователь. — Видимо, это все, что от нее осталось.

Общежитие просыпалось. Хлопали двери. Перекрикивались в коридорах и туалетах студенты. Латиноамериканцы здоровались с африканцами.

В Африке распространены английский с французским, а вся Южная Америка пользуется испанским и португальским.

Поэтому студенты говорили друг другу «Доброе утро» по-русски. Без русского — никак.

— А вот, видишь, будто кисточки для бритья торчат?

— Стариковские, — догадался следователь. — Константин Васильевич, семьдесят пять лет.

Эксперт Амбарцумян покосился на него:

— Слушай, Саш, я вот все думаю: у тебя голова или компьютер?

Капитан Ананьев хлопнул соратника по плечу:

— Не отвлекайся. Давай ближе к телу.

— Да куда уж ближе…

— Тогда объясни: почему четыре пары ушей почти не воняют?

Эксперт зевнул и сказал:

— Это был первый вопрос, который я себе задал. Видишь, в пакете из-под ушей крупинки?

— Ну. Дальше.

— Это остатки бальзамирующего порошка. Твой негр приносил сюда очередную пару ушей и натирал порошком.

Ананьев подозрительно посмотрел на эксперта и медленно произнес:

— Во-первых, этот негр такой же твой, как мой. А во-вторых, что-то я не видел, чтобы в питерских хозяйственных магазинах продавался порошок для хранения трупов.

— Не так все просто, Саш. — Амбарцумян потянулся и широко зевнул. — Это добро черномазый с собой привез.

— Слушай, кончай зевать! — приказал Ананьев. — Я тоже человек. Двое суток почти без сна.

— Ну извини, Саш, — сказал эксперт, зевая в свой резиновый кулак. — Ты уже втянулся, привык. У тебя, может, второе дыхание открылось. А меня ты среди ночи поднял…

— Ты к тому времени тоже, можно сказать, втянулся. — Ананьев хлопнул эксперта по плечу и потребовал: — Давай дальше вешай лапшу про порошок.

— Этот маньяк из тропиков? — уточнил эксперт и закурил, чтобы не уснуть, еще одну «Приму».

— Из тропиков. Седьмой градус северной широты.

— Так вот, Саш. В жарком, влажном климате покойники начинают разлагаться в первый же час. Поэтому их кремируют в день смерти…

— Извини, дай-ка прикурить, — следователь потянулся с сигаретой. — Газ в зажигалке кончился. Ты продолжай, продолжай…

— Некоторые тропические колдуны владеют секретом бальзамирования тел.

С его помощью они демонстрируют племени свою силу. Дикари смотрят на то, что покойник не разлагается, как на чудо… Точный состав порошка нам до сих пор неизвестен.

— А случаи применения в Питере уже отмечались?

Эксперт вновь зевнул и сказал:

— Два года назад предприниматель из Заира убил сожительницу, набальзамировал и продолжал спать с трупом в одной постели.

— А, точно! — Ананьев хлопнул себя по лбу. — Я тогда в отпуске был. В Крым с семьей ездил.

— Вино домашнее пил, — мечтательно протянул Амбарцумян. — Они там за наши российские рубли штаны с себя снять готовы…

— Вот именно, — печально подтвердил Ананьев. — На Кипре, я думаю, дешевле отдохнули бы. И вина там ничуть не хуже крымских… Ладно, отставить. Лирика потом будет. Когда мы этого мокрушника возьмем.

Следователь, кряхтя, поднялся с линолеума. Уселся на кровать Кофи Догме.

Эксперт собрал уши в пакет, тоже встал и спросил:

— Так сколько уже на нем?

— Кондратьевых уже пятеро, — буркнул капитан.

— За эту ночь, может, еще кого грохнул? Нам бы это здорово показатели поправило, а? Каждое убийство выделяется в отдельное дело. Выходит, раскрыто сразу пять или даже больше преступлений, убийца задержан. Тебе, Саш, кроме ордена, майора дадут.

— А ты, значит, уже орденок примеряешь?

— Да будет тебе подкалывать. — Амбарцумян выразительно потряс пакетом с ушами. — Ты же знаешь, что все судмедэксперты — страшные циники. Цинизм — это наша самозащита от таких вот кошмариков.

Ананьев поднял желтый от никотина палец и поводил им перед носом эксперта:

— Э, нет! Никого он больше не замочил. Его интересуют только Кондратьевы.

А из Кондратьевых осталась одна Катя, у нее круглосуточное дежурство в квартире.

Словно в подтверждение этих слов, в кармане следователя забубнила радиостанция. Он вытащил ее и прибавил звук.

— Первый, я Третий, Первый, я Третий.

— Слышу, слышу, что Третий. Как дела?

— Нормально, товарищ капитан. Девушка спит. Один раз во сне орала, как резаная. Что-то приснилось…

— Хорошо, что девушка спит. Смотри, сам там рядом с ней не усни… Все, терпи до девяти, тебя сменят. Конец связи.

— Впервые слышу, чтобы мания выражалась в стремлении истребить конкретную семью, — выдохнул эксперт вместе с дымом и на миг исчез за дымовой завесой. — Что ты об этом думаешь, Саш?

Следователь оперся усталой спиной о стену. Подложил для удобства подушку, на которой прежде спал студент Догме.

Потер лоб. Поморгал красными глазами.

— Понимаешь, отец этой Кати не всегда склады «Тоусны» охранял. Он служил в спецназе. Я направил в Минобороны официальный запрос. Но, в принципе, мне все рассказал его сослуживец. Он теперь начальник кадров в цирке.

— Иванов из цирка? Никогда бы не поверил, что эта туша служил? в спецназе.

От любопытства эксперт даже зевать забыл.

— Сейчас он к тому же алкоголик, даже при мне коньячок потягивал. А в молодости эта туша была ходячей машиной для убийств, — сказал следователь. — В семьдесят первом году роту Кондратьева забросили в Дагомею. Парни там славно потрудились. Произвели почти бескровный государственный переворот. Иванов говорит: это было для них обычным делом.

— Ну и какое отношение…

— Сейчас поймешь. Этот черномазый, — Ананьев похлопал по постели, — приехал из Бенина. Оказывается, так с семьдесят шестого года называется Дагомея. Иванов подозревает, что это мститель. Там, видишь ли, у бравого капитана Кондратьева был роман с дочкой вождя.

А этот черномазый — внук вождя. Улавливаешь?

Эксперт отозвался:

— Улавливаю… Выходит, он приехал, чтобы родного папашу угрохать?

Ананьев вскочил и сказал:

— Не могу сидеть. В сон клонит… Раз улавливаешь, хотя все это пока одни догадки, бери ноги в руки и вали к себе в лабораторию. Чтоб у меня было экспертное заключение об идентификации ушей.

Эксперт возмутился:

— С чем же я буду сравнивать? Ушей — четыре пары, а трупа всего два!

Следователь потер виски и сказал:

— Не знаю, с чем сравнивать. Ты эксперт, тебе видней.

53

Кофи Догме стоял в подъезде жилого дома и через окно смотрел на небольшую автостоянку перед входом в общежитие иностранных студентов. Было уже почти светло.

Двери общежития изредка выпускали прилежных латиноамериканцев и африканцев, но основная масса обитателей прилежностью в учебе не отличалась. Первые утренние лекции совершенно не пользовались популярностью.

Внимание Кофи было приковано к микроавтобусу, который он никогда близ стен своей общаги не видел. Нельзя сказать, что Кофи хорошо разбирался в автомобилях советского производства, но ему очень не нравилась длинная антенна, торчащая из крыши микроавтобуса.

Рядом с микроавтобусом стояли «Жигули» цвета «мокрого асфальта». Воздух был по-осеннему насыщен влагой, асфальт не высох после вчерашнего ливня, и машина действительно сливалась с мокрой автостоянкой. Желтые листья лежали на ее крыше, будто на земле.

Такие «Жигули» Кофи тоже никогда здесь не видел. Это ему тоже очень не нравилось.

В очередной раз распахнулись двери, и на крыльцо вышел лысый дядька в очках. Русские лысые дядьки в общежитии не проживали. Сын тропических лесов напряг зрение. В одной руке дядька нес небольшой чемоданчик, а в другой…

Кофи грянул вниз с седьмого этажа, позабыв о лифте. Он уже покинул подъезд, а лестница вместе с перилами продолжала гудеть и вибрировать. Он бросился на улицу. Прижался спиной к могучей липе и замер.

Из двора, тихо урча, показалась машина цвета «мокрого асфальта». Аккуратный водитель даже включил габаритные огни.

Кофи отделился от могучей липы. Сделал обеспокоенное лицо.

Шагнул наперерез. Взмахнул рукой, прося водителя остановиться. И нагнулся к приспущенному стеклу.

Судмедэксперт видел фотографии молодого вождя. Знал, что тот в голубых джинсах, клетчатой рубашке и серой куртке. Сейчас перед ним стоял с поднятой рукой взволнованный прилично одетый чернокожий. Шляпа, плащ, галстук.

— Вы что-то хотели? — высунул эксперт голову в окно.

— Да, я хотел спросить, — чернокожий обернулся, не подслушивает ли кто. — Вы из милиции?

— Нет, — честно сказал эксперт и зевнул. — А что случилось?

Чернокожий был явно разочарован.

— А-а-а-а, — протянул он. — Я думал, вы из милиции. Тогда извините.

Судмедэксперт видел, что чернокожий потерял к нему всякий интерес и уже поворачивается, чтобы уйти.

— Послушайте, — окликнул он. — Я эксперт-криминалист. Это почти милиция. Что у вас случилось?

Глаза чернокожего заблестели, он вновь оживился:

— Я знаю, где этот черный убийца из Бенина! Если его не остановить, он перережет полгорода!

— Какой черный убийца? — тупо переспросил эксперт.

— Кофи Догме! — выкрикнул чернокожий и тут же в ужасе обернулся, опасаясь, что Кофи Догме за такое предательство немедленно вонзит ему спицу в третий сердечный клапан.

— Ну, и где же он?

— Если вы из милиции, я сейчас покажу. Это дом через два квартала отсюда.

Догме ночует там у любовницы.

«А ты, значит, уже орденок примеряешь?» — промелькнули в голове слова следователя.

— Садитесь, — эксперт указал на переднее сиденье рядом с собой.

— Сейчас езжайте по этой улице до перекрестка, — произнес пассажир, усаживаясь. — Потом один квартал направо.

— Как вы определили, что я имею отношение к милиции? — спросил эксперт, выруливая из двора.

— Я живу в этом общежитии. Вчера появились незнакомые люди и пополз слух, что ищут Догме из Бенина. Этот негодяй должен мне двадцать долларов. Как вы думаете, мне их отдадут, когда его арестуют?

— Здесь направо? — уточнил Амбарцумян, притормаживая у светофора. — Если у него вообще найдут какие-то деньги, их, конечно, пустят на оплату долгов.

Кофи нащупал в левом кармане плаща капроновую удавку, которую он давно приготовил для Кати Кондратьевой. Зажав удавку в кулаке, он переместил руку за спинку водительского сиденья. Метнул взгляд на заднее сиденье. Пакет с ушами преспокойно лежал на чемоданчике.

Эксперту хотелось утешить черномазого. Наверняка давал в долг без расписки. Плакали двадцать долларов. «То-то он так в поимке этого Догме заинтересован, — с презрением подумал эксперт. — То-то он так копытом бьет!»

Вождь расправил в пальцах петлю.

Мысль «То-то он так копытом бьет» стала последней в спокойной мирной жизни судмедэксперта Леонида Игнатьевича Амбарцумяна.

В то же мгновение что-то мелькнуло перед его очками. В шею словно впилась стальная проволока. Эксперт в ужасе скосил глаза вправо.

Кроткого любителя двадцати долларов подменили. Лицо чернокожего лучилось.

Зубы сверкали, глаза блестели. Два выражения уживались одновременно на этом лице. Выражение счастья. И зверства.

Леонид Игнатьевич все понял. Сонливость как рукой сняло. «Жигули» цвета «мокрого асфальта» завиляли по проезжей части.

— Если сделаешь аварию, — предупредил вождь, — сразу удавлю. Умрешь до того, как машина остановится.

Огромный черный кулак слегка сжал концы удавки. Эксперт захрипел. Ощутил, как свободная рука страшного пассажира наскоро ощупала карманы. Оружие эксперту не полагалось.

— Что вам от меня нужно? — икая от страха, вымолвил Амбарцумян, когда хватка чуть ослабла.

Машина перестала вилять. Однако водитель в момент нападения убрал ногу с педали акселератора и забыл об этом.

«Жигули» начали подергиваться, грозя вот-вот заглохнуть.

— Если попробуешь привлечь внимание ментов или еще чье-нибудь, тоже умрешь немедленно, — с дьявольской улыбкой произнес Кофи. — Поэтому советую ехать быстрее. Так, как все.

Машина тут же прибавила ход.

— Куда ехать? — прошептал Амбарцумян.

— Домой к Кондратьевым. Адрес ты должен знать.

Стоял прохладный сентябрьский день, но эксперту было очень жарко. Он с ужасом спросил:

— Что вы задумали?

— Ты должен догадываться, что я задумал. Уши видел?

Амбарцумян сидел за рулем ни жив ни мертв. Хорошо хоть машин на питерских улицах в такую рань еще немного. Он едва заставил себя сказать:

— Видел.

— Там не хватает одной пары. Знаешь чьей?

— Догадываюсь… Но как вы сделаете это?

— С помощью вот этой самой штучки, которая сейчас на твоей шее.

— Но это невозможно, — стараясь, чтобы голос поменьше дрожал, сказал эксперт. — Там дежурит вооруженный оперативник.

В ту же секунду Леонид Игнатьевич горько пожалел, что ляпнул правду. Как же он сразу не подумал! Негр вошел бы в квартиру и нарвался на засаду.

Хотя, с другой стороны, какую в этом роль отведет маньяк ему, Амбарцумяну?

Может, введет в квартиру вот так, сжимая удавкой шею, и будет прикрываться им, как живым щитом? Именно так обычно и прикрываются заложниками.

Амбарцумян выбрался на Пискаревский проспект и осторожно взглянул на страшного пассажира. Того словно второй раз подменили. Сейчас он сидел с напряженным лицом и неподвижным, невидящим взором. Наконец вождь оторвался от лобового стекла и медленно повернул голову.

— Сейчас ты остановишь машину и позвонишь Кате, — приказал он. — Попросишь ее приехать к тебе на работу по вопросам экспертизы.

— Пожалуйста, — с готовностью ответил Амбарцумян и поставил ногу на тормоз. — Только вы зря думаете, что в угрозыске сидят круглые идиоты. Они с девушки больше глаз не спустят. Оперативник отвезет ее на машине. И сразу возникнет вопрос: где судмедэксперт Амбарцумян?

Вот чего вы добьетесь, Догме!

Усмешка искривила коричневые губы вождя:

— Хорошо, не надо останавливаться.

Где стрелка, которая показывает уровень бензина в баке?

Амбарцумян недоуменно ткнул пальцем в приборную панель:

— Вот.

— Этого на сколько километров хватит?

Эксперт и в мыслях не допускал, что пассажир никогда в жизни не водил машину. Нельзя и вообразить, что кому-то может показаться загадкой приборная панель «Жигулей». Амбарцумян ответил:

— Чуть больше половины бака? Километров на двести пятьдесят. Если выше девяноста не гнать, можно и триста проехать. Но хочу сразу вас предупредить, Догме: мою машину скоро начнут искать.

Длительные прогулки нам противопоказаны.

— Что — чем быстрее едешь, тем больше расход топлива?

Беседа потекла мирно, как между двумя автолюбителями. Только один держал другого в буквальном смысле за горло.

— Не совсем так. Расход бензина резко возрастает при скорости выше ста километров в час.

— Ладно, — вздохнул вождь. — Поезжай в Пулково. Помни, о чем я предупреждал: не привлекать внимания и не лезть в аварию.

— В сущности, это одно и то же, — согласился Амбарцумян. — Авария и есть привлечение внимания.

Вождь покосился на лысого очкастого дядьку. Спросил:

— Почему твою машину скоро станут искать?

Эксперт поморщился, соображая, как лучше выбраться на пулковскую трассу.

Затем ответил:

— Вы, Догме, влезли в эту машину, когда я направлялся в лабораторию с заданием идентифицировать уши.

— Идентифицировать?

Кофи всегда попадал в тупик, когда слышал в русской речи уже знакомое по французскому языку слово. Кофи старался заменить его нормальным русским словом. Однако не всегда это удавалось.

Что по-русски сказать вместо «идентифицировать»? Можно сказать «определить принадлежность» или «установить совпадение», но это уже два слова!

— Это значит определить, кому принадлежали уши убитых вами людей, — пояснил Амбарцумян.

Вождь захохотал. У эксперта по спине поползли мурашки. Ногти на впившихся в руль руках побелели. Леонид Игнатьевич закусил губу. Удавка от смеха вождя заерзала по шее эксперта.

— Я сэкономлю твое время, — смеясь, сказал Кофи и дотянулся до пакета с ушами на заднем сиденье. — Я их сам тебе и-ден-ти-фи-ци-ру-ю. Кстати, здесь кое-чего не хватает.

Глаза Леонида Игнатьевича разбежались. Левый смотрел на дорогу. Правый, выпучившись от ужаса, смотрел, как черные пальцы извлекают из-под галстука полиэтиленовый пакет, разворачивают его и вытаскивают…

Тошнота подступила к горлу эксперта.

Он заставил себя следить за дорогой обоими глазами и стал глотать слюну, чтобы избавиться от рвотных позывов. Пробормотал:

— Никто не понимает, зачем вы это делали. Чем вам насолили Кондратьевы?

Наверное, это как-то связано с пребыванием в Бенине полковника, которого вы заморозили в холодильнике?

— Да, он убил мою мать, — просто ответил Кофи Догме. — Значит, я по закону должен уничтожить всю семью убийцы.

Вот эти ушки — видишь, подкладываю к прочим? — моего друга Борьки. Вот эти, с седыми кисточками, — первые в коллекции. Они принадлежали старику Константину Васильевичу. Я его ухлопал веслом… Вот ушки Любови Семеновны, мы с ней пили самогон.

— Они откушены, — произнес белый, как снег, эксперт.

— Да, их нечем было отрезать. Там есть, между прочим, несколько довольно прочных хрящиков.

— Я знаю, — прошептал Леонид Игнатьевич.

Вождь посмотрел на него с одобрением:

— О, так ты настоящий эксперт!.. Тогда отгадай, куда делась хозяйка вот этих ушек?

Он протянул на ладони пару небольших женских ушек.

«Женщина исчезла в зверинце», — вспомнил Амбарцумян версию следователя Ананьева.

— Могу предположить только одно, Догме. Вы скормили труп хищникам.

— Молодец, эксперт. Я мелко порубил Елену Владимировну. Особенно пришлось повозиться с черепом. А ее одежду я сжег в топке котельной, как только стемнело.

«Зачем он мне все это рассказывает? — мучительно размышлял Амбарцумян. — Либо хочет сохранить мне жизнь, чтобы я впоследствии мог поведать о его подвигах. Либо откровенничает с человеком, которому уже вынес смертный приговор…»

Седьмая модель «Жигулей» цвета «мокрого асфальта» приближалась к международному аэропорту «Пулково». Вдали уже виднелось крытое модерновое здание аэропорта и гигантский паркинг перед ним.

— Ставь вон туда, — приказал вождь, пытаясь освоиться в непростой обстановке.

— Может, лучше зарулить в центр стоянки, чтобы меньше внимания привлекать? Машина у меня неброская, никому и в голову не придет специально ею интересоваться…

Амбарцумян почувствовал, как сжалась и тут же разжалась на его глотке удавка. Это было, очевидно, знаком одобрения.

Он загнал «Жигули» в самый центр парковочной площади.

— Имей в виду, — предупредил Кофи Догме, — если ты побежишь, я настигну и убью тебя прежде, чем кто-нибудь захочет тебе помочь. Твоя смерть мне будет дороже собственной жизни!

Леонид Игнатьевич вытащил ключи из замка зажигания, посмотрел убийце в глаза и сказал:

— Я сейчас залезу в багажник, а вы свяжете мне руки и ноги, чтобы я не мог стучать. Да я и не буду стучать. И кричать не стану, хотя вы, конечно, можете мне и кляп в рот вставить. Я беззвучно пролежу не меньше двух часов. Я терпеливый.

— О'кей, — молвил вождь и вдруг спросил: — Какой у тебя размер?

— Чего размер? — обмер от страха эксперт.

«Черт его знает, этого маньяка, — может, от меня что-то отрезать вздумал!»

— Обуви.

— Сорок четыре.

— Снимай. Поменяемся.

С этими словами вождь свободной от удушения рукой принялся расшнуровывать свои забрызганные кровью кроссовки.

Леонид Игнатьевич нагнуться из-за удавки не мог, поэтому стал извлекать ноги из туфлей, деликатно придерживая носком пятку. Эксперт не знал, что и думать. В гражданскую войну приговоренных к расстрелу заставляли сперва разуться.

— Я снял. Берите, — сказал он.

Салон «Жигулей» наполнился ароматом двух пар давно не стиранных мужских носок.

— На, надевай мои.

Леонид Игнатьевич почувствовал, как с резинового коврика под его ногами исчезли новые туфли фабрики «Ленвест».

Взамен на коврик брякнулась пара кроссовок. Эксперт кое-как всунул в них ноги.

— Надел, — доложил он.

— Итак, ты знаешь, что за последние двадцать дней я замочил семерых, — с улыбкой напомнил вождь. — Поэтому без фокусов.

— Простите, — в который раз белея, прошептал Амбарцумян. — Как семерых?!

Пока ваших жертв было пять.

В ответ в глазах убийцы сверкнула такая ледяная сталь, что Амбарцумян сам себе поклялся тихонечко лежать не два, а целых три часа.

— Я оставил вашему следствию сюрприз, — ухмыляясь, произнес наконец Кофи. — Еще пару трупов.

Эксперт ощутил нервное поерзывание удавки на своей шее.

— Кого вы еще угрохали, Догме?

— Я выступил в роли санитара и уничтожил двух разносчиков заразы, — пояснил вождь. — С точки зрения великого белого гуманизма это, конечно, недопустимо, но— нам, дикарям, можно многое простить.

— Где они лежат?

Леонид Игнатьевич выдохнул эти слова едва слышно, и вождь переспросил:

— Что?

— Где вы оставили тела?

— Там же, где нашел. В одной заброшенной церквушке. Как видите, я всеми силами стремлюсь помочь следствию…

Кстати, там чужой портфель с моей любимой рубашкой, моими голубыми джинсами и курткой. Портфель я взял в кабинете патологоанатома. Впрочем, как и этот костюм, и эту шляпу. Только обувь не подошла. Теперь патологоанатом сможет ходить в моей одежде… Но хватит болтать. Вперед!

Удавка исчезла в кармане плаща. Леонид Игнатьевич вышел из машины. Открыл багажник. Отодвинул канистру, запасной маслофильтр и знак аварийной остановки. Отставил подальше фляги с моторным маслом и тормозной жидкостью. Сложил буксировочный трос в кучку — вроде подушки.

Вождь не спеша огляделся. От здания аэропорта их закрывала крышка багажника. В машинах, стоящих поблизости, он не обнаружил ни души. Если там и находились водители, то, пожалуй, они спали.

Эксперт Амбарцумян с неожиданным проворством забрался в багажник и свернулся калачиком.

«Чем же его вязать? — подумал Кофи. — Удавку на это дело пускать жалко…» Под ним покорно лежал на боку лысый дядька в очках.

Не говоря больше ни слова, вождь захлопнул крышку багажника, вытащил ключи и, поправив на голове шляпу, направился к зданию международного аэропорта «Пулково».

54

Мощные вентиляторы отсасывали воздух с такой быстротой, что в полуметре от курильщика совершенно не пахло дымом.

Звукоизолирующее стекло аэропорта «Пулково» едва впускало в здание рев турбин.

Серебристые лайнеры взлетали и садились бесшумно, словно миражи. У двух стоек аккуратные таможенники копались в багаже пассажиров рейса 2663 СанктПетербург — Баку. Толпа в несколько сот человек гудела на азербайджанском языке.

Да только что сейчас выкопаешь в багаже? На таможне кризис жанра. То ли дело годков этак восемь или даже пять назад. Все что-то пытались вывезти, а таможня старалась ничего не пропустить.

Утюги, соковыжималки, столовое серебро, льняные полотенца, старые книги, не говоря уже об иконах, наркотиках и валюте, — ловкий таможенник мог заработать на чем угодно.

А сейчас? Ну какой идиот повезет в Баку утюг? Какой идиот повезет туда наличные доллары? Все стали умные. Доллары порхают между банками по электронным каналам. Плевать банкам на границы и таможенников.

Приезжаешь в Баку, идешь в «Банк оф Каопи» и снимаешь со счета свои кровно заработанные, отмытые, укрытые от налогообложения. Потом идешь в соседний магазин и покупаешь утюг. Дешевле и лучшего качества, чем в Питере. Потому что делали этот утюг не питерские алкаши под громкой вывеской совместного предприятия, а непьющие мусульмане из Турции или, скажем, Индонезии.

Из денег Елены Владимировны Кондратьевой у Кофи осталось меньше ста долларов. Возможно, этого как раз хватит на билет до Баку. «Азербайджан входит в СНГ, — подумал вождь. — Россия в два счета добьется моего задержания и выдачи…»

Невидимые динамики прибавили свои струи к потокам искусственного воздуха аэропорта:

— Уважамеые пассажиры, дамы и господа! Регистрация билетов и досмотр багажа на рейс номер тридцать семь сорок четыре Санкт-Петербург-Нью-Йорк начинается у седьмой, восьмой и девятой стоек.

Из удобных кресел зала ожидания стали подниматься люди. Так было и около трех месяцев назад, когда Катя Кондратьева провожала своего черного друга на рейс 4120 Санкт-Петербург — Неаполь — Абиджан.

Рослый темнокожий парень со спортивной сумкой на плече. И отлично сложенная рыжая девушка. В обнимку они направились тогда к стойке номер семь.

Кофи это прекрасно помнил. Хотя дело было совсем в другой жизни. Да и рейс на Абиджан производился только по четным дням, а сегодня было семнадцатое сентября. Среда.

Динамики вновь ожили, чтобы произнести объявление о рейсе в Америку поанглийски. Молодой вождь постоял некоторое время перед электронным табло с расписанием вылетов.

Затем подошел к билетной кассе.

В окошке скучала миловидная женщина в синей униформе «Аэрофлота». В аэропорту самые дорогие билеты, поэтому их никто здесь не покупает.

— Скажите, пожалуйста, сколько стоит билет до Киншасы?

Женщина заглянула в шпаргалку и ответила:

— Восемьсот десять, пожалуйста.

— Чего восемьсот десять?

— Как чего? Долларов, разумеется.

— Спа-си-бо, — по слогам выговорил Кофи. — А до Аддис-Абебы?

— Семьсот пятьдесят пять.

Кофи отошел от билетной кассы. Он хотел еще узнать, сколько стоит билет до кенийской столицы Найроби, но понимал, что денег не хватит даже до Каира.

Вождь побрел по просторному залу в глубокой задумчивости. Руки его лежали в карманах плаща. Левая рука нервно кувыркала пачку «L&M», а правая сквозь тонкий полиэтилен оглаживала одно за другим десять ушей.

Внезапно в поле зрения попали резиновая дубинка и наручники. Кофи едва избежал столкновения с двумя милиционерами.

Здоровенные парни бесцельно слонялись по залу, не зная, как убить время.

Они были увешаны всем необходимым для разгона столичных демонстраций.

— Pardon! — пробормотал Кофи.

Белые бугаи покосились. Кофи прочел в их пустых глазах лишь сожаление по поводу того, что они не могут сейчас отделать его — без причины. Просто так.

Для наслаждения и развлечения. Вождь слишком хорошо помнил позавчерашние милицейские дубинки на Пискаревском проспекте.

«Нужно немедленно что-то предпринять, — пронеслось в голове вождя на всех известных ему языках сразу. — Эксперт, может, и терпеливый, но он предупреждал, что скоро его хватятся».

Кофи подошел к стеклянной стене аэропорта. «Жигули» цвета «мокрого асфальта» стояли на своем месте. Стоянка после вчерашнего дождя подсохла, и машина была уже заметно темнее асфальта.

Вокруг не происходило ничего настораживающего. Вновь заработало радио:

— Уважаемые пассажиры, дамы и господа! Регистрация билетов и досмотр багажа на рейс сорок два семнадцать СанктПетербург — Стамбул — Аддис-Абеба производятся у первых трех стоек… Заканчивается регистрация билетов на рейс двадцать шесть шестьдесят три СанктПетербург — Баку.

В голове вождя уже работало собственное расписание полетов. Борт на АддисАбебу в десять тридцать. От эфиопской столицы до Порто-Ново четыре тысячи километров. Французского в Эфиопии не знают. Там в ходу итальянский.

В одиннадцать пятнадцать — гораздо позже! — борт в Заир. Еще больше двух часов ожидания. Зато от Киншасы до Порто-Ново — меньше двух тысяч километров. Заир — бывшая французская колония, там говорят по-французски.

От Найроби до Порто-Ново столько же, сколько от Аддис-Абебы. Там говорят по-английски. Но главное в том, что рейс в Кению только вечером. Кенийский вариант смело можно отбросить.

Кофи отвернулся от стеклянной стены: Вокруг сновали люди всех рас. Слышалась разноязыкая речь. Двое чернокожих направлялись в туалет.

Кофи сунул руку во внутренний карман пиджака. Достал черную пластину и поднес к глазам. В тот же миг его ослепили черные полосы. Затрепетали широкие крылья носа. Кофи словно пил живую воду.

Надвинув шляпу пониже на глаза, он двинулся к лестнице, над которой висел указатель: «WC». На ходу достал сигарету.

Вошел в туалет.

Чернокожие, старый и молодой, стояли у писуаров. Звенели струйками о фарфор. Кофи поискал по карманам. Патологоанатом был некурящим. Ни спичек, ни зажигалки.

Вождь дождался, когда молодой чернокожий заправится, и по-французски попросил прикурить:

— Огоньку не найдется?

Молодой обрадовался и щелкнул зажигалкой.

— Пожалуйста. Тоже из Заира?

— Да, — кивнул вождь и с удовольствием затянулся дымом, — Вот и я никак не привыкну, что Заир переименован в Конго.

Старый застегнул ширинку и также по-французски пояснил, дабы исо спутника не обвинили в антипатриотизме:

— Это правильно, Конго — древнее название нашей великой реки, но по соседству уже есть Конго со столицей в Браззавиле… Вы из Киншасы?

— Нет, — улыбнулся Кофи. — Я из деревни. Единственный грамотный человек в племени. Хотя Киншаса мне нравится.

Красивый город.

Оба, молодой и старый, тоже закурили. Старый участливо поинтересовался:

— А что, хотите перебраться в столицу?

Эта участливость означала, что когда-то старый — тогда он, очевидно, был молодым — приложил много усилий, чтобы зацепиться в Киншасе. Сейчас старый относился к провинциалам снисходительно, как к людям второго сорта.

— Нет, меня угнетает ритм большого города. — Кофи не хотелось беседовать о Киншасе, в котором он никогда не бывал. — Не хватает размеренной жизни родных джунглей… До отлета еще куча времени, может, пропустим по рюмочке?

Молодой посмотрел на старого. Должно быть, сын. Сынуля молча спрашивал у отца разрешения выпить. Отец пожал плечами. Ему тоже было скучно.

— Почему не выпить с земляком? — сказал он. — Сейчас десятый час, а самолет в четверть двенадцатого.

— Куда пойдем? — оживился молодой. — В бар или в ресторан?

— В баре, наверное, дешевле, — честно признал Кофи свое незавидное финансовое состояние. — А что касается еды, в самолете нас и покормят.

Он подошел к одному из писуаров.

Старый заирец, снисходительно глядя вождю в спину, сказал:

— Я бы и сейчас не отказался что-нибудь проглотить. Но дело не в деньгах.

Ужасно надоели эти русские рестораны.

Почему-то все блюда жирные и горелые.

— Ничего, па, мама встретит нас сегодня шикарным домашним ужином!

— Ну что, пошли, — сказал Кофи Догме и вежливо пропустил вперед новых знакомых.

Бар располагался, на удивление, удачно. Из него, как на ладони видна была автостоянка. С «Жигулями» цвета «мокрого асфальта» не происходило ровным счетом ничего.

Однако это только так казалось. На самом деле каждая минута приближала тот час, когда скромную машину Амбарцумяна начнет искать вся милиция Ленинградской области. У Кофи в животе словно будильник тикал: еще минутой меньше, еще на минуту меньше осталось…

Отец с сыном пили тошнотворно приторный ликер. Старый заирец ударился в воспоминания. Он делился с молодежью опытом по части того, как деревенский парень может сделать карьеру в большом городе.

Сына это не интересовало, потому что черновую работу за него давным-давно выполнил отец. Сына интересовали стройные ноги белых женщин: он с них глаз не спускал.

Кофи улыбался новым знакомым, отхлебывал водку и рыскал взглядом по помещению. Глаза его равнодушно пропускали белых людей. Он не спускал глаз с черных мужчин. Ему стало жарко в плаще.

Внезапно он положил руку на локоть старого заирца:

— Извините, я выйду на минутку.

— Пожалуйста, — развел руками заирец: мол, я вас не держу — и, глядя на удаляющегося Кофи, уточнил: — Он заплатил за свое пойло?

— Да, па, не беспокойся, я проследил!

— Ох уж эти нищие провинциалы, — вздохнул отец. — Ты обратил внимание, как он одет? Клоун! Будто чикагский гангстер тридцатых годов.

— Да, пап, — вежливо усмехнулся сын, вновь отрываясь от рассматривания прелестей белых женщин. — Бедняга хочет за одну жизнь не только слезть с пальмы, но и стать интеллектуалом вроде Лумумбы.

На лестнице из бара Кофи нагнал молодого чернокожего и повторил эксперимент с французским языком:

— Извини, приятель, нет ли спичек?

Африканец взглянул непонимающе и спросил по-русски:

— Что?

Кофи тоже перешел на великий и могучий:

— Спичек нету?

Чернокожий улыбнулся и щелкнул зажигалкой:

— Пожалуйста.

Спускаясь по широким ступеням, они миновали вход в зал ожидания и оказались в туалете. Мочиться Кофи было пока нечем, и он прошел в кабинку, чтобы это обстоятельство не оказалось замеченным. Чернокожий остался у писуаров.

— Далеко летишь? — по-свойски спросил вождь.

Африканец встретил африканца. Так в далекой Африке европеец обращается к европейцу, независимо от национальности.

— Я маму в Нью-Йорк проводил, — с гордостью ответил парень.

— Теперь пьешь за ее счастливую дорогу? — засмеялся Кофи.

Он утратил всякий интерес к собеседнику и быстро покинул туалет.

Вернувшись в бар, сказал старому заирцу:

— Это очень поучительно, то, что вы рассказывали…

Заиграла прежняя пластинка: старик вспоминал молодость, а его сын шнырял глазами по белым девицам. Кофи заказал еще рюмку водки и принялся разглядывать посетителей, слушая о колониальных временах.

Одна из девиц с бокалом газировки грациозно встала со своего места и подошла:

— Простите, молодые люди, у вас не занято?

Кофи заметил внимательный взгляд сутенера из угла бара.

— Пожалуйста-пожалуйста, — с готовностью отозвался молодой заирец.

Старый неодобрительно посмотрел на сына, но не стал из-за пустяка прерывать свою захватывающую историю. Впрочем, через минуту ему помешало радио:

— Уважаемые пассажиры, дамы и господа! Продолжаются регистрация билетов и досмотр багажа на рейс сорок два семнадцать Санкт-Петербург — Стамбул — Аддис-Абеба у стоек номер один, два и три…

Кофи с тоской взглянул на стеклянную стену. «Жигули» цвета «мокрого асфальта» продолжали торчать посреди парковочной площади.

В бар вошел полный чернокожий мужчина лет сорока. На одной его руке висел плащ, в другой — он держал кейс — из тех, что в России называют «дипломатами».

Проститутка тем временем профессионально быстро проанализировала ситуацию. Молоденький негритос, который не сводил с нее глаз, был с папашей. Скорее всего деньги у отца.

Второй парень, рослый и плечистый, слушал вполуха старого болтуна, но при этом и на ее стать не обращал никакого внимания. Вообще он был какой-то взвинченный, с бегающим взором.

Девице было лет тридцать пять, но косметика делала ее в полтора раза моложе.

Она молча удалилась со своим стаканом, из которого так и не отпила ни глотка.

Из своего угла с ненавистью смотрел на женщину муж-сутенер. Спрос на его жену падает, и скоро нечем будет платить за квартиру и телефон.

Полный чернокожий с кейсом опрокинул подряд две рюмки водки «Абсолют», выкурил сигарету и вышел. Возможно, дома его ждет жена, которая запрещает пить водку. Либо дома он исповедует ислам, с точки зрения которого употребление алкоголя также является грехом.

Кофи вновь извинился и выскочил из бара. От водки, тикающего где-то в желудке будильника и совершенно лишнего сейчас плаща он обильно потел.

Прыгая через ступеньку, вождь нагнал чернокожего с кейсом. Попросив прикурить, Кофи установил, что французского тот не знает. Поэтому дальнейший разговор велся на русском:

— Далеко летите?

Человек с кейсом приподнял одну бровь, как бы говоря «а тебе какое дело?», но ответил:

— Домой, в Эфиопию.

— А-а! — обрадовался Кофи. — Аддис-Абеба? Красивый город! Но и моя Киншаса не хуже.

Солидный мужчина был солидно подкован:

— Говорят, Киншаса сильно пострадала в девяносто седьмом во время штурма повстанцами Лорана Кабилы?

— Эти слухи сильно преувеличены, — с обидой в голосе за родную столицу ответил Кофи Догме. — Правительственные войска не оказали никакого сопротивления. Президента Мабугу никто не любил. Он тридцать лет грабил Заир.

Миновав вход в зал ожидания, они спустились в туалет. Навстречу выбежала стайка белой детворы. Эфиопец поставил кейс в чистый уголок. С наслаждением поливая писуар, он равнодушно спросил:

— Что привело в Петербург? Бизнес?

— Нет, учеба, но дед при смерти. Надеюсь последний раз взглянуть на него.

Он мне был вместо отца с матерью, — ответил Кофи из кабинки и вдруг спохватился: — Слушайте, а ведь ваш рейс как раз сейчас регистрируют! Дома, наверное, ждут, волнуются, готовятся к встрече…

— Ну и что, — безмятежно отозвался полный человек. — Терпеть не могу очередей. До вылета полтора часа. Я еще пять раз успею пройти досмотр. И встречающих с провожающими терпеть не могу…

Он стал застегиваться. В этот миг его полную шею захлестнула петля. Эфиоп отчаянно задергался. Мускулы вождя налились бычьей силой.

Кофи не стал ждать, пока эфиопец околеет у него на руках. В любую секунду в туалет могли войти. Хорошо еще, что отсек с писуарами отделен от входной двери умывальной комнатой.

Кофи стиснул удавку так, что она утонула в коже несчастного. И отволок еще живое тело в кабинку. Усадил на унитаз.

У вождя словно крылья выросли. Он ждал этого мига с тех пор, как накинул удавку на шею эксперту в автомобиле.

Он услышал стук двери и чьи-то шаги.

Какие-то русские стояли у писуаров и переговаривались о своем, когда один из них сказал:

— Смотри, чей-то «дипломат».

— На очке, наверное, человек, — вздохнул другой, сожалея, что нельзя прихватить «дипломат» с собой.

Прислушиваясь к их удаляющимся шагам, Кофи выглянул. «Дипломат» стоял на месте. Вождь посмотрел на оседлавшее унитаз тело.

У Кофи уже был немалый опыт. Кофи твердо знал, что этот человек мертв. Он даже не стал щупать пульс. Он привязал концы удавки к рычагу сливного бачка, чтобы хоть на две секунды оставить жертву без поддержки.

Выскочил за кейсом. Вернулся в кабинку. Посмотрел на часы. Уже почти десять. Кофи поднес к носу амулет смерти.

И занялся карманами жертвы.

Несколько минут, наморщив нос, вождь изучал паспорт. Тело на унитазе несколько минут назад носило имя Шембисту Хайле Джимма.

«Шембисту Хайле Джимма, — десять раз повторил про себя Кофи. — Гражданин Эфиопии. Родился в городе ДыреДауа пятнадцатого марта пятьдесят шестого года. Дыре-Дауа…»

Вождь занялся билетом. Все в порядке: рейс в одиннадцать пятнадцать. Следующий карман… Из умывальной комнаты опять донеслись приближающиеся голоса. Чтобы посетители не слышали возни, вождь дернул рычаг. В унитаз с урчанием обрушился водопад.

Кофи вытащил на свет Божий содержимое внутреннего кармана пиджака господина Джиммы.

Сдерживая крик, он пребольно прикусил язык. Мать честная!

Вот это бабки… Вождь держал сумму, которую ему никогда не приходилось не то что держать в руке, но и видеть. Под шум наполняющегося сливного бачка он стал считать стодолларовые купюры.

Их оказалось ровно тридцать. «Может, поддельные?» Кофи знал, что самые точные копии долларов производятся именно в Африке. Их так и называют: «африканские доллары».

Все купюры, однако, были новыми, то есть с увеличенной и смещенной влево рожей президента Франклина. Эта же рожа изображалась водяными знаками О подделке таких бумажек Кофи не слышал.

В одном из боковых карманов Кофи нашел уже заполненный по-русски бланк таможенной декларации как раз на три тысячи. Честный был парень этот Джимма сорока с небольшим лет от роду.

Обливаясь потом и стараясь производить поменьше шума, Кофи занялся разоблачением господина Джиммы. Черное рыхлое тело вело себя, как студень. Оно так и норовило съехать на пол. Это сделало бы процесс раздевания еще более трудным.

Вождь содрал с покойного туфли, брюки, трусы, носки, пиджак, сорочку, галстук, майку, часы и золотой крестик на золотой цепочке. Вождь и не подозревал, что христианская церковь Эфиопии — одна из первых на земле. Впрочем, о назначении крестика ему некогда было задумываться.

Далее Кофи разоблачился сам. Какоето мгновение в тесной кабинке туалета находились два абсолютно нагих тела.

Мертвое и живое. Повсюду валялась одежда.

Началось самое страшное. Черный студень предстояло облачить в носки, трусы, майку Кофи Догме. А также в брюки, сорочку, галстук и пиджак покойного патологоанатома. И в туфли судмедэксперта Амбарцумяна.

Который лежал сейчас в багажнике собственного автомобиля, портил от страха воздух и следил за движением секундной стрелки, едва различимой в темноте благодаря фосфоресцирующему покрытию.

Вождя осенило. Зачем натягивать до конца трусы и брюки в кабинке туалета?

Пускай остаются приспущенными! Сел человек покакать. И вдруг помер. С кем не бывает?

Уф-ф-ф! Кофи смахнул локтем пот с лица. Теперь он стал одеваться сам. Господин Шембисту Хайле Джимма при жизни был ниже и толще.

Поэтому вся одежда выглядела на Кофи куцей и мешковатой. На размер меньше оказались и туфли. Секунду Кофи раздумывал, не оставить ли ему на своих ногах удобные осенние туфли фабрики «Ленвест»…

Он решил этого не делать. С тремя тысячами долларов можно позволить себе новую обувь при первом удобном случае.

Вождь забрал амулет, но оставил в карманах мертвеца свой паспорт, ключ от комнаты в общежитии и остатки денег Елены Владимировны. Товарищ Догме умер.

На прощание Кофи нахлобучил на мертвую голову широкополую шляпу патологоанатома. Заглянул в кейс. Вот это да!

Чемоданчик только с виду был чемоданчик. А на деле — персональный компьютер. Называется такая игрушка «ноутбук» и стоит не меньше двух тысяч зеленых.

Помахивая необычной находкой, Кофи Догме вышел из туалета и уверенно направился к стойке регистрации рейса сорок два семнадцать: Санкт-Петербург — Стамбул — Аддис-Абеба.

Поезд трясло так, словно под ним были не рельсы, а стиральная доска. А в вагоне с равным успехом можно было перевозить скот или железобетонные плиты.

Вряд ли на Мытищинском вагоностроительном заводе подозревали, какие изменения происходят с его продукцией в некоторых, не самых развитых, странах.

Рабочие и инженеры из подмосковных Мытищ ахнули бы, заглянув в такой вагон.

Все до единой деревянные детали давно были сняты. Это, возможно, произошло непосредственно в день прибытий новенького вагона из далекой России.

А чего резину тянуть?

Предприимчивые граждане вмиг содрали со стен пластиковую облицовку, металлические полки для багажа, поручни и крючки для одежды. Но главное — дерево. Оконные рамы, косяки тамбуров, удобные желтые сиденья — все было демонтировано так, что и следа не осталось.

Поэтому многочисленные пассажиры сидели на ящиках и просто на полу. Во всяком случае на полу было безопаснее.

С ящика можно из-за жуткой тряски упасть. С пола падать было уже некуда.

Кофи Догме тряс головой в такт рельсовым стыкам и думал, что русские зря ругают свои дороги. Вообще русские совершают ошибку, сравнивая свою жизнь с жизнью в Польше, Германии и даже в США. Русские бы гораздо лучше себя чувствовали, если бы сравнивали свою жизнь с африканской.

Кофи сидел на заплеванном полу среди десятков сограждан. Между ног вождя стоял компьютер-"ноутбук". Чемоданчик, как и все вокруг, покрывала густая дорожная пыль.

Последний раз Кофи раскрыл его перед таможенником в аэропорту «Пулково». В дальнейшем сам багаж никого не интересовал. Всех интересовали наличные деньги. Таможенники Эфиопии, Судана и Нигера верили на слово.

«Что везешь?» — спрашивали чернокожие стражи экономических интересов своих стран. «Компьютер», — как на исповеди, отвечал Кофи. «Гони пошлину, — отвечали взяточники. — Десять „баксов“!»

Качка и грохот усилились. Кофи показалось, что поезд летит над пропастью.

«Немо, Немо, — раздались голоса пассажиров. — Зеленая река!»

Над черными курчавыми головами разгуливал влажный жаркий ветер. Кофи уже давно, начиная с аэропорта АддисАбебы, сложил пиджак вместе с плащом в некое подобие шинельной скатки, какие до сих пор еще можно увидеть в армиях стран СНГ. Сложил и стянул с помощью капроновой удавки.

Кофи хотелось выглянуть в оконный проем, увидеть Зеленую реку, но на полу было слишком тесно. Он бы причинил неудобства попутчикам.

В основном это были рабочие медных рудников. В конце восьмидесятых годов на юго-западе страны, близ границы с Того, советские геологи нашли медь.

Советский Союз уже на полных парах катился в пропасть, но по инерции продолжал помогать странам, которые поддерживали в ООН его резолюции.

Поэтому в Бенин поступило оборудование для добычи руды и переработки ее в медные слитки. Были созданы тысячи рабочих мест. Работа велась преимущественно вахтовым методом — так русские в Сибири добывают нефть.

Сейчас рядом с молодым вождем сидели на полу вагона жители севера страны: поезд вез на рудники очередную смену.

Сразу за мостом поезд стал замедлять ход. Усилился гомон. Часть людей потянулась в тамбуры. У Кофи сильно затекла правая нога. Поднимаясь, он едва не упал.

Хорошо еще, что с сорок третьим размером господина Джиммы молодой вождь расстался еще в Стамбуле. Сходил во время посадки в оффшорный магазин и приобрел за двести долларов отличные итальянские глинодавы устрашающе синего цвета.

В ожидании остановки поезда Кофи прикладывал отчаянные усилия, чтобы устоять на ногах. Когда в вагоне ни поручней, ни сидений — держаться абсолютно не за что.

Чернокожие пассажиры выписывали пируэты. То и дело они падали друг на друга и звонко хохотали. С пола посмеивались рабочие рудников, — им предстояло ехать дальше. Вот это развлечение!

Балансируя в изуродованном вагоне, Кофи вспоминал столпотворение в аэропорту Стамбула. Отовсюду рвались к таможенному барьеру российские и украинские «челноки» с баулами таких размеров, что было ясно: обычный человек этот груз поднять не в силах. Неясно было другое: как эти баулы поднимет самолет?

Наконец вождь спрыгнул вместе с другими пассажирами на железнодорожную насыпь. Платформы на станции не было.

Кофи обернулся.

Сотни черных людей карабкались в вагоны Мытищинского завода. Сейчас локомотив потянет состав дальше, в Абомей. Железная дорога огибает джунгли, в которых четверть века назад погибла его мать.

Кофи зашагал назад, в сторону моста, по которому только что прогромыхал доставивший его поезд. Ноги вязли в песке.

Вождь приостановился, чтобы снять синие итальянские туфли за двести долларов. Сунул туфли в скатку к плащу и пиджаку.

Босому идти сразу стало легче. Скоро Кофи Догме, небрежно помахивая чемоданчиком, шагал по мосту над рекой Немо — родной Зеленой рекой.

Вода грозно ревела далеко внизу. Обещала когда-нибудь добиться своего. Обрушить бетонные опоры. Смыть к черту мост, желательно вместе с составом, полным народу.

Кофи любовался мощью зеленой воды и белыми бурунами ее гнева вокруг опор.

Он никогда не был в этих местах. Вообще он никогда не прибывал в Бенин с севера, из Нигера.

Перейдя мост, Кофи добрался до разбитого шоссе и принялся ждать трэмп в южном направлении. Он надеялся, что в сторону Порто-Ново будет много машин.

Ну, насколько вообще может быть много машин в африканских тропиках.

За десять дней изнурительного пути Кофи многое узнал. Словечку «трэмп» он научился в Судане, бывшей британской колонии.

Трэмп по-английски значит «бродяга», но в последние годы так стали называть автомобиль, который подвозит путника, путешествующего с помощью автостопа. Взять трэмп, поймать трэмп…

Дальние пальмы исчезли в клубах пыли. Скоро пылью заволокло и весь пейзаж поближе. «Пожалуй, это не мотоцикл, — подумал Кофи. — Похоже на большой грузовик…»

Когда пылевой смерч оказался совсем близко, Кофи рассмотрел радиаторную решетку легкового «Мерседеса». Вождь поднял большой палец правой руки.

Машине было лет тридцать. Переваливаясь из выбоины в выбоину, она с диким скрежетом прокатилась мимо так медленно, что Кофи разглядел пассажиров. На заднем сиденье сидели полные мужчины — седой и лысый. Оба посмотрели на Кофи, как на придорожный столб.

«Начальство, — усмехнулся вождь. — Видели бы они, на каких тачках в Питере новые русские раскатывают!»

Скоро вырос еще один столб, но совсем в другой стороне. С юга в чудовищном чаду приближался автобус Львовского завода.

Все окна, кроме переднего, были заварены металлическими листами. Ветеран советского автомобилестроения верой и правдой продолжал служить людям в качестве грузовика. Видимо, он был ровесником легкового «Мерседеса».

Кофи подумал, что в Судане машины встречались гораздо чаще. И были они гораздо моложе. Один раз даже мелькнула новенькая «шестерка» цвета «липа зеленая» — такая же машина была у Кондратьевых.

«Интересно, какой дурак в Судане купил „Жигули“ с задним приводом? — задумался Кофи Догме. — В сезон дождей в такую машину лучше не садиться… То ли дело „Нива“! Вот это вездеход! Недаром на „Нивах“ президенты сельских акционерных обществ в России ездят. Вот бы такую вождю народа фон… Да еще с радиостанцией!»

Кофи нащупал в своей скатке пластик с минеральной водой и отпил добрых поллитра. На губах лежал толстый слой песка. В тропиках нужно много пить. А то хряпнешься от обезвоживания. Кто потом будет племенем руководить?

Очередной столб пыли не заставил себя долго ждать. Кофи высоко поднял большой палец. Вот и долгожданный трэмп. Длиннющий трейлер с не менее длинным прицепом был под завязку загружен пальмовым сырьем.

Гигант затормозил. Кофи с полминуты выжидал, пока чуточку осядет пыль. Иначе даже ручку на двери не было видно.

— Хай, — сказал Кофи, забравшись в кабину «МАЗа». — До Губигу подбросишь?

— Только следи, чтобы я не заснул, ладно? — попросил черный паренек и принялся разгонять свое грозное чудовище.

— Ты что, всю ночь ехал, что ли? — удивился Кофи.

Суданские водители ему прочно внушили, что только самоубийцы гонят ночи напролет. Это обязательно когда-нибудь плохо кончается.

— Нет, — устало улыбнулся паренек. — Девчонка, понимаешь? Такая заводная! Вертелась, как… как…

— Пропеллер, — подсказал Кофи.

— О, точно! — обрадовался меткости сравнения шофер. — Как пропеллер…

Некогда песчаная, дорога давно была заасфальтирована. Она словно начиналась ниоткуда и уходила в никуда. Далеко впереди разбитый асфальт достигал белого неба. Слева и справа к дороге подступали конические холмы с редкими" пальмами. Пальмы и холмы, пальмы и холмы.

Холмы и пальмы.

Черный паренек достал из-под сиденья обыкновенный кирпич и положил вместо ноги на педаль акселератора. Теперь ничто не мешало ему клевать носом. Кофи с дороги глаз не спускал. Солнце, как водится, прожигало железную крышу «МАЗа». Главное небесное светило твердо решило пленных не брать.

«Спасибо, Господи, что ты создал меня столь предусмотрительным!» — умилился Кофи, достал полуторалитровую бутыль минералки и жадно припал коричневыми губами. Причем одна его рука слегка придерживала руль, а глаза смотрели вдаль сквозь лобовое стекло.

Эту бутыль он приобрел за пятьсот километров отсюда, на вокзале северного бенинского городка Канди. Минувшей ночью. Когда выбрался наконец из едва двигавшегося состава, который привез Кофи из нигерийской столицы Ниамея.

Разумеется, под Кофи не было сиденья. Предприимчивые бенинцы пользуются подушками от автомобильных кресел именно как подушками. А ездят на ящиках. Или на табуретах.

Хотя в Бенине и следует много пить, в пути это делать неудобно. В кабине трясло даже брльше, чем в раскуроченном мытищинском вагоне.

Правда, будь бутылка стеклянной, Кофи уже не опасался бы остаться без зубов.

Четырех передних — двух верхних и двух нижних — его лишил железный кулак Василия Константиновича Кондратьева.

Когда впереди показались контуры Губигу, Кофи Догме испытал огромное облегчение. Он не зря еще в Судане разменял стодолларовую купюру.

Вождь протянул один доллар пареньку за рулем, и тот сразу проснулся. Черное смазливое личико расплылось в счастливой улыбке.

— Спасибо! — крикнул Кофи на родном языке и покинул душегубку, изготовленную на Минском автозаводе.

«Совершенно зря в Белоруссии укомплектовывают вагоны и грузовики для Бенина сиденьями, — думал вождь, подходя к околице. — Лучше бы сразу устанавливали ящики из-под помидоров и яблок. А на разницу в цене поставляли бы нормальные перьевые подушки. На них куда удобнее голове, чем на жестких сиденьях».

Белорусское чудище страшно заревело перегретым мотором и поплыло в белом мареве дальше. На фабрику пальмового масла. Кофи долго смотрел вслед.

Наконец он отхлебнул "ще минералки и направился мимо старой стенки для сушки навоза в деревню. Одна-единственная муха приветствовала вождя. По траектории ее полета было видно, что она отупела от жары.

Однако в первой же улочке вождь немедленно был замечен. Здесь, в тени сборно-щитовых домиков, копошились ребятишки. Они окружили его и отчаянно завопили на все лады:

— Кофи Догме, Кофи Догме приехал!

— Приехал наш вождь из великой России!

— Вождь вернулся в Губигу!!!

Кофи наспех погладил несколько курчавых головок:

— А ну отвечайте, детишки: где народ?

Дети хором заорали так, что у Кофи заложило уши:

— Народ в поле!!!

А девочка лет трех, не знающая еще страха, с вызовом спросила:

— Вождь, а что ты нам вкусненького привез?

Кофи нагнулся, потрепал ее щечку:

— Потом, моя маленькая, потом…

Сборно-щитовой домик вождя был выкрашен в национальные цвета: желтая крыша, светло-зеленые стены, красные двери, красные рамы и наличники. Одна из стен глядела наружу ребристой мордой кондиционера.

Кофи шагнул в дом. В прошлый приезд, когда дед лежал при смерти, наследника ждали с минуты на минуту. Кофи вспомнил застывших в поклонах амбалов в футболках и шортах.

Сейчас его никто не ждал. Вот так и должны обрушиваться на головы подчиненных все руководители. Чтоб ничто от хозяйского глаза не успели укрыть.

Вождь осторожно опустил на пол переносной компьютер. Повесил на гвоздь свою скатку — плащ, пиджак и синие туфли.

Из спальни, где умер дед, неслись звуки какой-то возни. Тонкие перегородки почти не мешали распространению звуков, как в российских многоэтажках постройки семидесятых годов.

Кофи ясно разобрал женское постанывание и мужское сопение. Он придал лицу свирепое выражение и рывком распахнул дверь.

В глазах потемнело от черных тел.

Сначала Кофи даже не— мог понять, сколько здесь участников.

Участники, в свою очередь, замерли.

Большее изумление и больший ужас Кофи встречал лишь на лицах своих жертв.

Вождь наслаждался немой сценой. Сразу вспомнились занятия русской литературой на подготовительном отделении четыре года назад. Финал гоголевского «Ревизора».

Вовсю шуровал кондиционер. Горячий ветерок играл шторами на распахнутых окнах. Постепенно Кофи разобрался, кто есть кто. Тела было всего три.

Два мощных торса принадлежали его собственным телохранителям. Компанию им составляла круглозадая красотка.

В ней Кофи узнал последнюю жену старого вождя Нбаби. Уезжая в Петербург 25 августа, молодой вождь разрешил ей присматривать за своим домиком.

Троица была бесподобно переплетена.

От страха они, кажется, могли и не расплестись.

— Здавствуйте! — рявкнул Кофи. — Народ в поле, а вы тут динь-динь, понимаешь!?

Последняя жена Нбаби разрыдалась.

Она отпихнула от себя одного амбала, отбросила бедро второго и поползла обнимать босые ноги Кофи, заклиная:

— Прости меня, вождь, не виноватая я, они сильнее меня, я не могла сопротивляться… Прости меня, о вождь!

— А вы что скажете, бездельники? — обратился Кофи к охране.

Абсолютно голые парни наконец вскочили и поклонились. Не поднимая головы, один сказал:

— Прости нас, вождь. Но скажи, как быть, если она целый день перед нами без одежды?

— Прости нас, вождь, — взмолился второй охранник. — Но что нам делать, если она целыми днями крутит голой задницей?

— Даже нап аховую повязку не носит, стерва! — поделился первый тем, что больше всего его возмущало.

Оба они служили вождю одновременно деревенской милицией, президентской гвардией, вышибалами, телохранителями и просто лакеями.

Кофи не смог более сдерживаться. Он захохотал во весь голос. От этого последняя жена великого Нбаби перестала плакать, а амбалы в ожидании расправы повесили головы еще ниже.

Смех вождя услыхали собравшиеся вокруг домика дети. Им сразу стало очень смешно, и скоро Кофи смеялся в сопровождении десятков детских голосков.

Язык народа фон и так звучал, подобно колокольчикам, а детский смех вовсе походил на хрустальный звон.

Отсмеявшись, Кофи как можно строже спросил:

— Эй, бездельники, а где мой двоюродный брат, мой заместитель?

— Твой брат Уагадугу в поле, — угодливо отозвались все три прелюбодея разом. — Сегодня весь народ пропалывает ямс…

— Вот так! — Вождь назидательно поднял палец. — Вот где должен быть настоящий лидер: вместе со своим народом.

Там, где труднее. На острие атаки!.. А где главный колдун?

— Я здесь, вождь, — проскрипел Каплу, как несмазанная арба, за спиной, и неприятный холодок пробежал по позвоночнику вождя. — Ты дал достойную отповедь этим бездельникам. Они не верили, что ты можешь появиться до будущего лета. Они не прислушивались ни к моим замечаниям, ни к замечаниям твоего двоюродного брата Уагадугу.

Кофи обернулся и обнял старика. От колдуна остро пахло травами, гниением и заклинаниями.

— Самое смешное, Каплу, они думают: я их ругаю за то, что они делали динь-динь. — Кофи повернул голову. — Лоботрясы, когда же вы поймете? Я вами недоволен за то, что вы делаете диньдинь в то самое время, когда остальные пропалывают ямс! Собственно, и это еще не самое ужасное. Ужасно, что вы потом жрете ямс наравне с теми, кто его вырастил… Ладно, убирайтесь пока. Нам с главным колдуном есть о чем поговорить с глазу на глаз.

Повторять не потребовалось. Три обнаженных черных тела метеорами унеслись из спальни. Через секунду вождь с Каплу остались одни.

Какое-то время постояли, и правда глядя друг другу в глаза. Каплу стоял сгорбленный, опираясь на острый посох.

В своем колдовском колпаке он напоминал огромного черного гнома.

Наконец вождь медленно опустил руку за пазуху.

— Смотри, — он протянул колдуну полиэтиленовый пакет. — Там все, что ты хотел.

Каплу жадно выхватил пакет. Отшвырнул в сторону посох. Брякнулся на колени и высыпал на пол содержимое пакета.

Он на мгновение обернулся. Кофи готов был поклясться, что видел в глазах старика слезы. Слезы восторга.

Кофи устало опустился на кровать.

Колдун сортировал уши. Сначала он собрал их попарно — левые с правыми. Он с интересом осмотрел оба уха, которые были не отрезаны, а откушены.

Потом колдун довольно уверенно выложил из ушей генеалогическое дерево семьи Кондратьевых. В основание он положил уши с седым пухом и уши со следами зубов. Выше — женскую пару и мужскую пару. Еще выше — уши с нежной молодой кожей.

Потом Каплу выхватил мужскую пару ушей и показал вождю:

— Кондратьев?

— Да.

Слеза выкатилась из глаза старика и, заблудившись в морщинах его лица, так и не добралась до подбородка.

— Если бы ты знал, что ты сделал, сынок! — в восторге простонал Каплу. — Если бы только знал! Ты спас честь народа фон, ты спас собственную честь вождя…

Теперь мне не стыдно будет умереть.

— Разве ты заболел?

— Нет! Но когда бы ни настигла меня смерть, я встречу ее спокойно. У меня не осталось невыполненных дел в мире живых… Кстати, — колдун порылся в складках галабии и вытащил измятую фотографию, — у Кондратьева дочь, но я не вижу девичьих ушей? Ты говорил, что именно дочка сделала эту картину, которую белые называют «фотографией»!

Кофи протянул руку. Забрал снимок.

На него смотрели Елена Владимировна с Василием Константиновичем. И их сын Борис. И он сам, Кофи Догме, бенинский студент.

Все беззаботно улыбались. Прошло ровно три месяца с того чудесного вечера, когда он впервые увидел Катю. Действительно, именно она их всех сфотографировала, перевернув аппарат вверх ногами, чтобы глаза не вышли красными…

В горле застрял какой-то комок. Вождь хотел сглотнуть, но сдержался. Он чувствовал пристальный взгляд колдуна.

— Если бы все было так просто, Каплу…

— Но у тебя амулет!

— Каплу, это были обстоятельства непреодолимой силы. Я едва ноги унес.

Если бы я промешкал тридцать или сорок минут, было бы поздно. Не спасло бы на этот раз даже то, что белые не отличают нас, черных, одного от другого.

По-прежнему стоя на коленях, колдун из-под колпака не сводил глаз с вождя.

Медленно выталкивая слова-колокольчики, Каплу спросил:

— Кто был первым?

— Старик.

— Отец Кондратьева?

— Да.

— А кто был вторым?

— Старуха.

— Мать Кондратьева?

— Да. Какое это имеет значение, Каплу?

Вместо ответа колдун перецеловал по очереди каждое ухо и сложил одно за другим в пакет. Десять штук. Поднялся с колен и произнес:

— Лучше, если бы ты начал не с его родителей, а с его детей.

Вождь молчал. В его голове пронеслись лица Кондратьевых. Он их видел сейчас такими, какими запомнил в их последние минуты. «Нет! — кричали или пытались крикнуть перекошенные ужасом старики и Елена Владимировна. — Не надо!»

Кофи вспомнил последние слова полковника. Тот, умирая, кричал из-за белой двери: «Теперь я понимаю, кто тебя прислал… Черный колдун… Главный колдун… А я давно забыл его имя…»

— Я доставал амулет всякий раз, как выпадал удобный случай. Я не выбирал, с кого начинать, Каплу.

Сгорбленный старик покачал головой в колпаке.

— Я слишком много прожил, чтобы поверить твоему ответу, сынок. Из всей семьи уцелела именно девушка. Я спрашиваю себя: «Почему?» И отвечаю: «Потому что она была моему вождю дороже всех». Ты специально начал со стариков, сынок. Им все равно скоро умирать. Ты решил, что, пока дойдет до девушки, тебе придется бежать из России. Так и вышло.

"Ты мой сын, Кофи, — всплыло в памяти вождя. — Борис и Катя — твои брат и сестра. Только что от тебя я узнал, что красавица Зуби погибла. Ты потерял мать.

Теперь ты добиваешь отца". Сжались огромные кулаки.

— Заткнись, колдун! — крикнул Кофи. — Если бы я начал с девушки, то пришлось бы бежать намного раньше. Со стариками я бы вообще не успел покончить.

Кагату отвел наконец сверлящий взгляд и смиренно сказал:

— Если ты приказываешь, я умолкну, вождь. Но я хочу пояснить, почему так важно было не оставлять ее в живых.

Вместе с нею пресекся бы род убийцы твоей матери. А теперь кровь убийцы будет течь в детях этой девушки… Впрочем, ты настоящий вождь! Великий Нбаби гордился бы тобой. Ты должен носить ожерелье из этих ушей. Так делали наши предки.

Кофи спрятал пакет под рубашкой, от галстука он давно отказался.

— Каплу, ты знаешь, что такое Интерпол?

— Нет.

— Это всемирная полиция. Россия в нее уже вступила. Бенин может вступить в Интерпол в любой день. Тогда по ушам на груди меня очень быстро найдут и выдадут России. А я, знаешь ли, не намерен туда больше возвращаться.

— Эх, молодежь, — старик покрутил головой. — Да если бы я в твои годы имел столько трофеев, я бы на пальмы лазал от счастья!

— Извини, Каплу, — попросил вождь. — В последние дни я очень устал от двух вещей. Устал спать в вагонах и залах ожидания. А главное — устал давать взятки.

В России так часто не берут. Я теперь знаю Африку. Здесь взяточник на взяточнике сидит и взяточником погоняет. Хорошо еще, у меня хватило денег добраться до дома через все таможни и границы.

Давай я немного посплю, Каплу. Вечером на площади я, быть может, выступлю перед народом. Иди разыщи моего брата Уагадугу. Готовьте общее собрание.

— Слушаю и повинуюсь, вождь.

Каплу, кряхтя, подобрал с пола посох и вышел.

Властный голос Кофи Догме нагнал старика уже на пороге:

— И смотри, чтобы уровень торжественности был не ниже праздника Четвертого Урожая!

Старик застыл. Обернулся.

— Но, вождь, это невозможно. День Четвертого Урожая прошел десять дней назад. Народ, как всегда, отметил в этот день твое рождение.

— Это как раз день, когда я из Питера улетел, — что-то прикинув, буркнул себе под нос Кофи. — А эксперт остался в багажнике. Точно, это был день моего рождения!.. Ну, а почему народ не может теперь отметить мое возвращение?

— Нет мяса.

— Ну так хоть рыбы срочно наловите!

Бражка-то есть?

— Что?

— Ну, вино это ваше, от которого потом племя блюет всю ночь?

— Вино, конечно, есть. Вино всегда есть.

— Вот и ладно. Все будет, как в День Четвертого Урожая, но вместо мяса — рыба… Стоп! А жертва? Тут без быков никак не обойтись.

Каплу низко поклонился, что при его сгорбленности было несложно.

— Я предлагаю принести в жертву одного быка, а не двух, — сказал он. — Это не обидит Солнечного бога. Без твоего распоряжения бог вообще не получил бы жертвы. И на производительности наших пахарей исчезновение одного бычка мало скажется.

Оставшись наконец один, Кофи плотно закрыл оба окна. Крутанул регулятор кондиционера в сторону большего холода. Через десять минут в спальне станет прохладно. Привычно, как в комнате общежития.

Тогда можно будет уснуть.

58

Барабанная дробь разлеталась по окрестностям. Там-там-татата, там-тамтатата, там-там-татата… Пять пар барабанщиков стояли друг против друга у подножия холма, на котором народ фон кремировал своих умерших. Мелькали черно-розовые ладони. Извивались гибкие тела. Рассекали воздух конические палочки.

Население деревни за годы дружбы с Советским Союзом резко увеличилось.

Площадка с племенным дубоподобным деревом уже не вмещала желающих. Поэтому еще великий Нбаби отвел для массовых шествий и манифестаций невысокий холм между хлопковым и ямсовым полями.

Жители в лучших галабиях толпились вокруг Священного холма. Сегодня никаких футболок, джинсов и шортов с сарафанами. Только национальная одежда, и никакой обуви!

Близ холма торчал шест, который символизировал оставшееся на центральной площади племенное дерево. По случаю празднования Дня Возвращения Вождя на шест были вывешены маски всех идолов народа фон, а выше прочих — маска Солнечного бога.

Жестокое солнце в тропиках. Даже на пороге октября. Боятся и почитают его африканцы. Скрестив руки на груди, стоял под шестом молодой вождь Кофи Догме.

«Там-там-татата, — гремело в двух шагах от него, — там-там-татата!»

Люди ждали и пропитывались ритмом.

Ноги непроизвольно притопывали. Вращались покрытые татуировкой животы.

Тряслись головы и груди. Звенели праздничные кольца — по килограмму колец в каждом ухе бритоголовых женщин.

Внезапно все стихло. С одной из сторон холма толпа расступилась. Из деревни двигалась процессия.

Во главе важно выступал главный колдун деревни Губигу. Горбатый Каплу. Его искривленные старостью руки сжимали над головой два ритуальных ножа. Каждый полуметровой длины.

Горбатый колдун описывал ножами восьмерки. Белые праздничные полосы на широком лице придавали ему особенно зверское выражение.

Острейшие лезвия пролетали в считанных миллиметрах от пальцев и головы колдуна. Он напоминал дирижера симфонического оркестра и одновременно каратэку с нунчаками. Вечерние лучи отскакивали от стали в глаза собравшимся, делаясь солнечными зайчиками. Люди вздрагивали.

Следом за Каплу мужчины в головных украшениях из цветных хлопковых нитей вели быка. Можно было подумать, что вся сила животного ушла в рога. Не в коня корм.

Африканские травы, усваиваясь, превращались не в говядину, а в чудовищные лопасти на головах. Каждый рог имел две ладони ширины и больше метра длины.

Всякий знает эту африканскую породу.

Невысокие животные с огромными саблеобразными рогами редко бывают хорошо откормлены. Не растут в Африке клевер с тимофеевкой. Туго в Африке с выпасами. Туго и с комбикормом. Даже ноги у саблерогих быков кривые: каждый в телячьем возрасте переболел рахитом.

«Н-да, животноводство у нас здорово запущено, — скептически подумал вождь. — Бык такой, что сейчас сам грохнется. Без помощи колдуна…»

Появление процессии у подножия Священного холма вызвало крики радости. Голод не тетка. Немедленно отыскались помощники с большими глиняными сосудами. В Губигу издавна, еще со времен пальмовых хижин, была гончарная мастерская, где работали женщины.

Бычок словно что-то понимал в происходящем и беспокоился. Четверо погонщиков дубасили его увесистыми палками по торчащим ребрам.

Кофи повернулся к шесту, который обозначал племенное дерево, простер руки к маске Солнечного бога и повалился на землю.

Затем рухнул, как подкошенный, горбатый старик.

Потом погонщики изможденного быка и ассистенты с сосудами.

Дружно взмахнув палочками, пали ниц десять барабанщиков.

И наконец залегла вся деревня.

Люди не сводили глаз с раскрашенных масок и умоляли их быть снисходительными. Люди поглядывали на колдуна и умоляли его быть расторопнее. В животах урчало. Один бык стоял и отгонял хвостом несколько по-осеннему злых мух.

Первым не по годам проворно вскочил старый Каплу. Корча страшные гримасы, бросился к несчастному животному.

Степенно, исполненный чувства собственного достоинства, поднялся с земли представитель племенной аристократии молодой вождь Догме.

Спустя мгновение все были на ногах.

Барабанщики затеяли мелкую и тихую сбивку, которая, однако, быстро прибавляла в громкости. Главный колдун скакал перед быком. Торчал из-под галабии его горб.

Бык отвечал довольно тупым взглядом.

Лишь размахивал хвостом, отгоняя немногочисленных мух. По дороге сюда бык волновался, крутил рогатой башкой, думал: там, куда ведут, накормят или не накормят?

Оказавшись в центре внимания, бык понял: не накормят. Сами голодные.

Перед таким быком можно поставить настоящего испанского тореадора с настоящей ярко-красной мулетой. Все равно коррида не получится.

Около тысячи пар карих глаз напряженно следили за происходящим. Основной интерес вызывали два объекта.

Страшные лезвия в руках Каплу.

И рельефно выделяющаяся на бычьей шее артерия.

Погонщики повисли на саблеобразных рогах. Прочные пальмовые веревки спутывали кривые передние и кривые задние ноги. Ассистенты протягивали глиняные тазы.

В последний раз молнией сверкнул нож колдуна под испепеляющим взглядом Солнечного бога. И вонзился в шею быка.

Из артерии, которая рельефно проступала под темной шкурой, хлынуло. Бык дернулся. Глаза его округлились и приготовились выпасть из орбит.

Барабанщики замерли. Народ фон, как один человек, испустил вопль восторга.

Животное удержали. Кровь лилась в подставленный сосуд. Жители Губигу сглатывали набегающую слюну. Они испытывали танталовы муки. Однако процедура есть процедура.

Размахивая окровавленным ножом, Каплу совершал ритуальные прыжки. Вернее, обозначал их. Годы давали о себе знать. Если прежде он взлетал, как резиновый черт, то сейчас едва отрывался от земли. Так шест с масками заменял племенное дерево.

Непрестанно выкрикивая слова заклинаний, колдун то подбегал враскоряк к сосуду с кровью и подставлял руки под струю. То подпрыгивал вверх, размазывая кровь по лицу. То бегал вокруг шеста, обмазывая кровью маски идолов.

Перепачкав очередную маску, он орал:

— Бог Земледелия принял жертву!

Народ фон, испытывающий свинцовую усталость от сельскохозяйственных работ, дружно повторял:

— Бог Земледелия принял жертву!

От горячей бычьей крови где-нибудь в России поднимался бы пар. Горячая кровь, холодный воздух. В тропиках если пар и поднимается, то над ядовитыми болотами. Да над действующими вулканами. Которых, к счастью, нет в окрестностях Губигу.

Наконец бык истек кровью. Погонщики отпустили саблевидные рога, и животное рухнуло под оглушительные вопли собравшихся. В нем было, пожалуй, килограммов двести пятьдесят. Может, даже все триста.

Да, мясо костлявое и жилистое, но предназначено оно не на антрекоты с бифштексами, а для огромного чана, который служил некогда белым людям непонятную службу, а после стал главной посудой деревни Губигу.

Наваристой, сытной похлебки хватит на полтора дня всей деревне. Двести грамм чистой говядины достанется каждому. Вот так сюрприз!

Четыре раза в год люди из бенинского буша едят мясное до отвала. Это случается в праздники Первого, Второго, Третьего и Четвертого урожаев. И вот неожиданная радость. Будто удачно поохотились. Пятый раз — пускай не до отвала, но мясо!

Молодой вождь прекрасно знал, что русские, как и многие другие белые люди, снимают в год всего два урожая, но едят мясо ежедневно. У этих белых все очень странно.

Колдун продолжал изображать скачку.

«Словно якутский шаман, который наелся супа из мухоморов», — усмехнулся про себя вождь.

— Бог Зеленой реки принял жертву! — кричал Каплу.

— Бог Зеленой реки принял жертву! — вторил ему народ.

Наконец Каплу исчерпал весь запас заклинаний — и больших, и средних, и маленьких. Наконец все боги были измазаны кровью.

— Солнечный бог принял жертву! — с энтузиазмом скандировал народ фон заключительные слова обязательного текста.

«Та-та-тата-там, тата-тата-та-там», — вновь загремели пять пар барабанщиков, стоя друг против друга.

Над тушей изможденного быка трудился уже десяток добровольных мясников. Над ними кружили злобные октябрьские мухи. Вовсю полыхали костры.

Специальная бригада прикатила из деревни праздничные чаны и сейчас пыталась установить их на огонь. Неудача следовала за неудачей. От голода в толпе хохотали.

Один чан предназначался для говядины, другой — для ухи. Пока вождь отдыхал, рыбаки дважды забрасывали сети, но вытащили из Зеленой реки лишь несколько средних рыбин. Было решено готовить половину чана, но все равно уха обещала быть весьма жидкой.

Женщины, пригубив свежую кровь, носили от реки воду в глиняных сосудах.

Они ставили их на бритые головы и перемещались бодрым шагом вопреки закону всемирного притяжения. Вода предназначалась для варки.

Несколько мужчин втащили два джутовых мешка с ямсом. Бычья похлебка без ямса — все равно что борщ без картошки. А уха? Ну кто ест без ямса уху?!

Основная масса народа фон пила из больших глиняных кружек парную бычью кровь. Люди делали глоток и передавали кружку дальше.

Горбатый колдун отдыхал в сторонке.

Он отхлебывал парную кровь и чувствовал, как с каждым глотком прибывают силы.

— Где твой посох, Каплу? — раздался за спиной голос молодого вождя.

— Вот он, — ответил колдун и стал подыматься. — Мне, сынок, без посоха уже нелегко ходить.

— Ну, положим, наконечник этого посоха плохо приспособлен для ходьбы, — заметил вождь. — Он больше похож на копье.

— А что ты хочешь, сынок, — сказал старик. — Мне ведь не положена охрана, как тебе. Мало ли кто зло затаил…

— Пойдем, прогуляемся…

Следом за Кофи двинули было и амбалы-телохранители, но вождь остановил их властным жестом. Приказал:

— Разыщите моего двоюродного брата Уагадугу. Передайте мой приказ: пока мы с главным колдуном не вернемся, вино на площадь не выставлять. Нам будет что сообщить народу — правда, Каплу?

— Конечно, вождь, — вежливо поклонился старик.

— Вам все ясно? — уточнил Кофи у амбалов.

— Так точно! — согнулись они до земли. — Вина без тебя, вождь, не давать.

— Правильно, — кивнул Кофи. — А то нас с главным колдуном не то что понять — выслушать не сумеют!

Народ, облизываясь вокруг костра, с уважением смотрел вслед национальным лидерам. «Молодым везде у нас дорога, а старикам везде у нас почет», — думали люди.

59

Небо на противоположном берегу густо окрасилось. «Струил закат последний свой багрянец», — вспомнил вождь песню композитора Давида Тухманова. Грозно шумели огромные пальчато-рассеченные листья пальм.

Этому шуму аккомпанировали быстрые воды Зеленой реки. Лежащий на мелководье огромный камень помнил, должно быть, мамонтов. Или даже динозавров.

На камне сидел старый Каплу и, по своему обыкновению, задумчиво смотрел в бурный поток. Туда, в песчаное дно, упирался посох.

— Почему снимаем четыре урожая, а живем впроголодь? — рассыпался колокольчиками голос вождя. — Почему даже двух быков не можем найти для праздника? Отвечай же!

— Белые люди уничтожили стада в верховьях Зеленой реки, — пробубнил колдун. — Они перегородили сетями устье, и в реку перестала заходить рыба. На наши поля наступают джунгли, и посевы с каждым годом сокращаются.

Вождь сбросил праздничную галабию и вошел в реку. По щиколотку. По колено. По пояс. Течение звало с собой, на сто километров южнее. В Гвинейский залив.

— Нет, Каплу, — возразил из воды Кофи. — Низовья Зеленой реки судоходны. Их нельзя перегораживать сетями.

К тому же в устье много рукавов, рыба могла бы выбрать себе безопасный путь.

И джунгли наступают всюду одинаково.

За сотни лет мы истощили все почвы вокруг Губигу. Без удобрений дальше заниматься земледелием невозможно. Белым благодаря удобрениям хватает двух или даже одного урожая в год… А стада в верховьях? Их действительно истребляли французы, но когда это было? До моего рождения!

Горбатый колдун вздрогнул, но виду не показал.

— Тебе никто не станет мешать, сынок, — проскрипел Каплу. — Весь народ работал для того, чтобы ты учился. Если теперь ты знаешь, как отплатить своему народу, — прекрасно.

— Посмотри на меня, Каплу. — Вождь приблизился к валуну. — Какого цвета моя кожа?

Колдун сузил глаза. Его взгляд блеснул, как кинжал. Руки крепче сжали посох. Он сказал:

— Твоя мать любила француза. Его звали Мишель. Пришли русские и прогнали французов из Дагомеи. Но Зуби не могла забыть Мишеля и отвергла Кондратьева. За это русский возненавидел твою мать. В тебе течет наполовину французская кровь.

— Это я слышу с самого детства, — напомнил Кофи Догме. — Ко времени прихода русских никакие французы много лет не забредали в наши края. Меня интересуют байки поновее.

Кофи подошел к валуну. Его взгляд был похож на взгляд колдуна — узкий и острый, как нож парашютиста с гравировкой во всю длину.

Старик призвал на помощь всю колдовскую мощь. «Не прикасайся ко мне! — взывал Каплу. — Не смей трогать старого Каплу! Даю установку: немедленно отойди от меня на три шага!»

Шумели пальмы и шумела река, но ни вождь, ни колдун этого не слышали. В их уши вливался зловещий звон клинков.

Они словно фехтовали на взглядах.

Вдруг огромный кулак вождя схватился за посох. В тот же миг из реки взметнулась нога вождя и снесла старика с валуна на мелководье.

Старый колдун упал на спину. Горб углубился в песчаное дно. Сверху мгновенно навалился Кофи и сцепил умелые руки на толстой, короткой шее.

Чтобы задушить человека с такой шеей, требуется немалая сила. Но не для этого взбугрились мускулами плечи Кофи Догме. Он лишь не давал колдуну вырвать лицо из воды.

Колдун беспорядочно колотил руками и ногами. Кофи знал, что кровь уже перестала снабжать мышцы старика кислородом. Кофи твердо знал, что вот-вот Каплу перестанет сопротивляться.

Вождь точно отметил конвульсии, за которыми — это он тоже хорошо знал — наступает смерть. Он выдернул голову колдуна из мелкой воды.

Глаза Каплу вывалились из орбит. Он судорожно хватал воздух руками и легкими. Колено молодого вождя упиралось в искривленную грудную клетку старика.

— В т-т-тебе т-т-течет французская кровь! — заикаясь, выдавил колдун. — Т-тты наполовину француз!

Не ослабляя хватки, Кофи спросил:

— Помнишь, как умер мой дед? Его последнюю минуту?

— П-п-помню… Отпусти м-м-меня. Боги не п-п-простят нападения на с-своего с-слугу.

— Не отвлекайся, колдун. Все мы слуги божьи. Лучше вспомни-ка, как великий Нбаби всматривался в фотографию, на которой ты узнал Кондратьева. Нбаби мертв, но ты пока жив и можешь подтвердить, что Нбаби обрадовался, узнав постаревшего русского. Разве стал бы он радоваться, увидав убийцу своей дочери?

Каплу лежал в мутной воде в праздничной галабии. Он несколько освоился в непростой ситуации и уже не заикался:

— Ты меньше меня знаешь о смерти, сынок. На фотографии Нбаби никого не узнал. Я прекрасно помню, как его глаза распахнулись, словно вмиг помолодели.

Твой дед в тот миг уже ничего не видел.

Его глаза осветил сам Солнечный бог.

Нбаби был на хорошем счету у. бога, потому и прожил очень долго. Этим светом, который ты принял за свет узнавания, Солнечный бог в последний раз отметил своего избранника.

— Но ты забыл другое, — напомнил Кофи. — Ты забыл, как взметнулась невесомая рука деда. Как потянулся он к фотографии. А помнишь ли ты, Каплу, как широко распахнулся его беззубый рот?

Дед даже приподнял голову. Все подтвердили, что он не поднимал голову уже целую неделю!

— Кофи, сынок, — взмолился колдун. — Ты убил многих людей. Конечно, они белые и не стоят мизинца твоего великого деда. Конечно, они наши враги, все белые вообще и Кондратьевы в частности… Но ты наблюдал уже не одну агонию. Умирая, люди делают непроизвольно очень резкие движения. Нбаби даже поднял голову в смертный миг!

— Послушай, Каплу, — обратился вождь, продолжая сжимать короткую шею колдуна в страшных объятиях. — Кондратьев перед смертью рассказал все. Он только не знал, как погибла моя мать.

Говори.

С этими словами Кофи, однако, не дал колдуну сказать ни слова, а вновь погрузил его голову в зеленый поток.

Дождавшись судорог, вождь вытащил колдуна. Едва к Каплу вернулся дар речи, он произнес:

— Т-т-ты убьешь невиновного, с-ссынок! С-с-солнечный бог не простит тебя…

— Мне это безразлично, колдун, — сказал вождь и быстро еще раз обмакнул голову Каплу в воду. — Я убил с твоей помощью столько невиновных, что еще одна ошибка ничего не изменит.

— К-к-клянусь тебе, К-к-кофи…

Черное лицо старика скрылось в зеленой воде.

Дождавшись первых пузырей из легких, вождь вскочил, подхватил безжизненное тело и поволок старика на берег.

Бросил.

Не спеша сходил к валуну за посохом.

— Ты сделал из меня машину для убийств, — сказал Догме. — Мне нетрудно поставить эксперимент. Сейчас я тебя буду убивать и смотреть, осветит Солнечный бог твои глаза или нет. Избранник ты у него или не избранник? Лжешь ты или говоришь правду?.. Отвечай, как погибла Зуби? Скажешь правду, — может быть, сохраню жизнь.

Старик что-то прошептал. Вместе со звуками из него вылетали струйки воды.

— Громче! — приказал вождь.

— Я настиг Зуби в джунглях, — послышался сбивчивый шепот. — Острый камень был в моей руке… Я ударил дочь Нбаби по голове… Потом еще и еще…

— Выходит, ты обманул меня? Заставил убить невинных людей? Более того, ты сделал так, чтобы я убил своего отца и своего брата!

Кофи с улыбкой произнес эти слова.

Но внутри у него все клокотало. Он приподнял посох правой рукой.

Колдун выставил над собой руки и зачастил:

— Нет! Кофи, нет! Ты обещал! Ты обещал оставить меня в живых, если я признаюсь… Нет, Кофи, ты мужчина, ты вождь, ты обязан держать слово!..

Кофи взялся за посох и левой рукой.

Старик подтянул к животу колени, продолжая просить пощады.

— Да, я мужчина, — гордо произнес Кофи, с презрением глядя на жалкое тело внизу на песке. — Да, я вождь. Поэтому я сказал: «Может быть, сохраню жизнь».

А может быть, не сохраню. Такому злодею, как ты, не место среди живых. Твое место в царстве мертвых. Время выбрано чрезвычайно удачно. Свою первую невинную жертву, старика Кондратьева, я убил на закате. Сейчас тоже закат.

— Нет! Не надо!!! Не делай…

Это были последние слова главного колдуна деревни Губигу. Кофи взмахнул посохом в багровом воздухе.

Железный наконечник содрал кожу с колена, которым старик пытался прикрыться. Посох разорвал внутренности и вошел на тридцать сантиметров в песчаный берег.

Отряхнув руки, вождь поднял с песка праздничную галабию и облачился. Он тщательно расправил на груди узор, вышитый желтыми стеблями, и направился к деревне.

На площади шел пир горой. У котлов непрерывно раздавали пищу. Все старались получить деликатесную похлебку из котла, где варилось жертвенное мясо. Однако самые голодные не хотели терпеть в длинной очереди. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Люди соглашались на жидкую уху из второго котла.

Сотни черных рук деревянными лопаточками выуживали с глиняных блюд ямс, мясо и разваренную рыбу. Люди причмокивали от удовольствия, как младенцы, сосущие материнскую грудь.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

58

59

Реклама на сайте