«Катюша»

Глава 1

Ветер швырнул в темное окно горсть дождевых капель. Дождь был осенний, холодный, звук получился глухой, тяжелый, словно кто-то постучал в стекло костяшками пальцев. Была в этом звуке какая-то безнадега.

Стук капель по карнизу разбудил его — сон в последнее время был уже не тот, а ведь бывало, спал — хоть из пушки пали... Впрочем, подумал майор, все теперь стало не то — и сон, и явь, и все остальное. Он поймал себя на том, что думает о себе не иначе, как о майоре. Все остальное в нем ушло куда-то в прошлое, и остался на белом свете невзрачный человечек с большой лысиной и светлыми пуговицами на вечно мятом кителе — майор Селиванов собственной персоной. И никому теперь уже не интересно, что когда-то этот майор здорово играл на гитаре, виртуозно заговаривал зубы девицам и даже что-то сочинял под настроение. Но еще более обидным было другое — полковником майору уже не стать, и даже подполковником — стар майор Селиванов, и ни заслуг за ним выдающихся не числится, ни высоких покровителей. Ну и что же, что работник хороший? Мало ли у нас хороших работников? Ах, честный! А полковник уголовного розыска дураком быть не имеет права. Тем более — подполковник.

— Эк тебя повело, — сказал себе майор Селиванов. — Кому не спится в ночь глухую...

Он повернулся на другой бок, устраиваясь поудобнее, и натянул одеяло до ушей. Под одеялом было тепло и уютно, и стук холодного дождя за окном только усиливал это ощущение. Пылающие мертвенно-зеленым огнем цифры на дисплее старенького электронного будильника утверждали, что до подъема еще больше двух часов. Утренний сон самый сладкий.

Он снова перевернулся на другой бок, стараясь ни о чем не думать. Сна не было ни в одном глазу. В голову упорно лезла всякая чепуха, вроде промокающих ботинок и не ко времени затеянного супругой ремонта. “Впрочем, — мысленно хмыкнул он, — когда это ремонт был ко времени?”

Он с усилием отогнал от себя видение разоренной, густо заляпанной побелкой квартиры и снова яростно крутнулся в постели, сбивая простыню. Теперь, как и следовало ожидать, принялась занудливо и неотвязно ныть нога, регулярно дававшая о себе знать в сырую погоду. И ведь ранение-то было пустяковое...

— Твою мать, — шепотом, но очень прочувствованно сказал майор Селиванов, садясь в постели.

Он с острой завистью посмотрел на мирно посапывающую жену. Алевтина Даниловна в последнее время постоянно жаловалась на бессонницу. Майор поправил на ней одеяло и на цыпочках выбрался из спальни, по дороге прихватив со спинки стула одежду — сидеть столбиком в кровати было невыносимо неудобно.

В темной прихожей он наткнулся на шуршащую груду обоев. Выпутавшись из этой западни, он пробрался на кухню и, наконец, зажег свет. Майор оделся, поставил на плиту чайник и с некоторым сомнением посмотрел на неряшливо надорванную пачку папирос, валявшуюся на подоконнике рядом с пепельницей. Поверх пачки лежал коробок спичек. Этот натюрморт недвусмысленно намекал на то, что нет никакой принципиальной разницы — курить натощак или после чашки растворимого кофе, вкусом напоминающего жженый сахар. Майор осторожно, стараясь не шуметь, закурил.

После папиросы и кофе он почувствовал, что и этот день, пожалуй, как-нибудь проживется. Нога. почти успокоилась, и майор, закурив вторую папиросу, сел к окну и стал смотреть на дождь. Под окном стояла липа — уже совершенно желтая, подсвеченная изнутри запутавшимся в ее кроне одиноким фонарем. Это было красиво. Майор Селиванов жутко устал в последнее время от ненужного изобилия бесполезных подробностей, от бездарного вранья подследственных, истеричной напористости потерпевших, тупой наглости сержантов, увешанных, как новогодние елки, дубинками, наручниками, кобурами и рациями, а пуще всего — от сытого начальственного негодования по поводу и без — для профилактики...

Дождь падал отвесно, и крупные капли, пролетая сквозь шар размытого света, сверкали, как бриллианты. Это тоже было до боли красиво. Майор невольно скосил глаза в сторону битком набитых антресолей, где среди прочего невостребованного хлама уже много лет лежала его семиструнка с обшарпанной декой, потертым грифом и почерневшими от долгого бездействия медными струнами. Тут же вспомнился обнаруженный неделю назад на глинистом пустыре в районе новостроек синелицый гражданин с тонкой черно-багровой полосой на шее, оставленной проволочной удавкой. Эксперт, помнится, сказал, что это похоже на след струны — гитарной или рояльной.

Вслед за синелицым гражданином всплыл в памяти другой, заживо сгоревший за рулем своей дорогой иномарки после того, как повернул ключ в замке зажигания. И пошло, и поехало... Майор плюнул и задернул штору — смотреть на фонарь больше не хотелось.

Дом был старый. Майор мимоходом подумал, что слово “старый” в приложении к этому фундаментальному, витиевато изукрашенному лепными финтифлюшками и облезлыми кариатидами строению звучит как-то неправильно. У него чесался язык назвать дом старинным, но в архитектуре майор был не силен, и поэтому решил на всякий случай считать дом просто старым — сталинской, к примеру, постройки, хотя ветхая “хрущоба”, в которой имел счастье проживать майор Селиванов с супругой, выглядела старше этого дома лет на четыреста с гаком.

Над подъездом нависал полукруглый эркер, подпертый двумя неодетыми каменными дамочками, которых какой-то изверг по пояс вогнал в серовато-желтую оштукатуренную стену. Селиванов никогда не мог понять, что хорошего люди видели в том, что женщины, пусть себе и каменные, держат на плечах несколько тонн кирпича, но привычно относил свое недоумение на счет недостаточной образованности в вопросах искусства, а посему никогда и нигде его не высказывал. В сопровождении троих оперативников из своей группы он поднялся по стертым ступеням и, преодолев сопротивление огромной, вычурно-резной двери полированного темного дерева, оснащенной мощной пружиной, вошел в подъезд. Впрочем, подъезд этот смахивал скорее на вестибюль, и Селиванов решил, что дом все-таки не старый, а именно старинный.

— Да, — сказал позади него один из оперативников, — лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным.

— Живая собака лучше мертвого льва, — столь же афористично возразил второй.

Третий, глыбообразный, ненормально сильный физически молчун со смешной фамилией Колокольчиков, только неопределенно хрюкнул, обводя тяжелым взглядом мраморные полы и ступени, витые чугунные перила и лепные потолки, мягко освещенные сереньким осенним светом, лениво сочившимся сквозь огромные арочные окна с частым переплетом.

Они гуськом поднялись по пологой лестнице на третий этаж, слушая, как гуляет в широком лестничном пролете запутанное эхо их шагов. На площадке третьего этажа маялся сержант. Увидев Селиванова, он перестал ковырять в зубах.

— Здесь, что ли? — спросил майор, кивая на приоткрытую железную дверь, за которой неразборчиво бубнили голоса. Дверь напротив тоже была приоткрыта — совсем чуть-чуть, и в щели жадно поблескивал любопытный глаз.

— Здесь, — охотно подтвердил сержант, снова запуская спичку в дупло коренного зуба.

Селиванов секунду постоял, ожидая, что сержант изречет еще что-нибудь, но тот был нем, как кариатида, и майор, подавив вздох, потянул на себя тяжелую стальную дверь, снаружи замаскированную светло-серым дерматином.

В квартире царила деловая атмосфера: беззвучно и ослепительно сверкала молния фотовспышки, озабоченные ребята из отдела судебно-медицинской экспертизы бродили по комнатам с рулетками и дактилоскопическими причиндалами, старательно переступая через подсыхающие пятна крови. Знакомый Селиванову следователь районной прокуратуры покуривал у окна, выпуская дым через нос и стряхивая пепел в цветочный горшок. Вид у него был меланхоличный, но глаза с профессиональным интересом шарили вокруг, бесстрастно фиксируя и классифицируя все, что видели.

А посмотреть здесь было на что. Квартирка была из тех, какие нормальному, среднестатистическому человеку показывают разве что по телевизору, да и то не часто — надо думать, во избежание массовых депрессий и иных психических расстройств. Селиванов осмотрелся, ни на секунду не забывая о том, что ступает по сверкающему, идеально натертому паркету — он очень боялся поскользнуться и шлепнуться задом на это блистающее великолепие к вящему удовольствию всех присутствующих. Кроме того, он боялся затоптать улики.

Особого беспорядка в квартире не наблюдалось. Здесь было до черта дорогой японской аппаратуры, по большей части скромно замаскированной — вероятно, для того, чтобы не нарушать целостности экспозиции. Квартира и впрямь напоминала музей: стены были увешаны картинами, а все горизонтальные плоскости разве что не прогибались под тяжким грузом фарфора, мрамора и бронзы. Тренированным глазом сыщика Селиванов отметил кое-где на стенах пробелы, еще совсем недавно, несомненно, прикрытые картинами, несколько опрокинутых и одну разбитую статуэтку на старинном резном бюро и, конечно же, распахнутую настежь тяжелую квадратную дверцу потайного сейфа, хитроумно вмонтированного в перегородку. Он заглянул в сейф и увидел там именно то, что ожидал увидеть: четыре голых стальных плоскости, не менее голую заднюю стенку и небольшую полочку, на которой не было даже пыли. Сам сейф, похоже, тоже был старинный, с украшенной медными завитушками массивной дверцей и системой запоров, приведшей кое-что понимавшего в замках майора в немой восторг.

— Ну и ну, — сказал он. — Богатая квартирка.

— Странно как-то, — сказал один из его ребят, — даже аппаратуру не взяли.

— Ничего странного, — отозвался бородатый эксперт Сева Гусев, поднимая голову от хрустального стакана, над которым он колдовал, снимая отпечатки пальцев. — Зачем возиться с этим хламом? Того, что отсюда унесли, нормальному человеку хватит на всю жизнь.

— А что унесли? — оживился Селиванов.

— Пикассо. Коро. Левитан. Даже, кажется, Челлини, — откликнулся молчавший до сих пор следователь прокуратуры и заозирался в поисках пепельницы. Пепельница стояла на красивом инкрустированном столике, была полна окурков и находилась в распоряжении экспертов, поэтому он воровато вдавил бычок в цветочный горшок и отряхнул ладони. — Золото, — продолжал он, — камешки, валюта... Список уже составлен, можете полюбопытствовать.

Он кивнул в сторону лежавшего на письменном столе листа бумаги. Селиванов взял список и стал изучать его, озабоченно вертя головой.

Милицию вызвал Арон Исакович Кляйнман, искусствовед на пенсии и страстный коллекционер живописи. По словам этого почтенного старца, он уже месяц вел с проживавшим в этой квартире Юрием Прудниковым, тоже коллекционером и большим знатоком живописи и антиквариата, переговоры о покупке одного из ранних этюдов Левитана, без которого Арон Исакович не мыслил своего дальнейшего существования. Прудников, который, несмотря на свою молодость, ухитрился собрать богатейшую коллекцию, равных которой среди частных собраний на территории бывшего Союза было мало, к немалому огорчению Арона Исаковича оказался на поверку коллекционером новой формации, то есть дельцом жестким, деловитым и неуступчивым. Отчаявшись взять эту твердыню штурмом, Кляйнман перешел к планомерной осаде. На сегодняшнее утро у них как раз была назначена очередная встреча. По словам старого коллекционера, Прудников отличался завидной пунктуальностью, поэтому, трижды позвонив в дверь и не дождавшись ответа, Арон Исакович не на шутку встревожился. И вот тут-то, стоя перед железной дверью и беспомощно озираясь, старик заметил, что нечаянно наступил на пятно уже успевшей свернуться крови, темневшее на мраморном полу лестничной площадки...

Трупа в квартире не было. Коллекционер Юрий Прудников исчез в неизвестном направлении. Вместе с ним исчезли несколько наиболее ценных предметов из его коллекции, содержимое его стенного сейфа и его автомобиль. На полу квартиры и лестничной клетки остались пятна крови, на инкрустированном столике стояла пепельница с окурками, початая бутылка коньяка и два стакана. Стаканы рядом с дорогим коньяком даже для не отягощенного светским воспитанием оперуполномоченного Колокольчикова выглядели странновато, но Кляйнман, который, оказывается, все еще был здесь, пояснил, обильно потея и рефлекторно вздрагивая, что Прудников, оказывается, водил знакомства не только с искусствоведами в отставке, но, похоже, и с практикующими домушниками. Старик, несмотря на высшее художественное образование, был далеко не глуп и умел замечать больше, чем ему показывали. Он заявил, что неоднократно предупреждал Прудникова о вреде, который наносят репутации подобные знакомства, но тот лишь смеялся в ответ и, махнув рукой, говорил, что все это зола. Вот и досмеялся...

Селиванов отпустил старика и, раздав поручения своим людям, отправился в управление. Глядя в забрызганное окошко служебной машины на сплошной поток транспорта, вяло текущий по серому мокрому проспекту от одного светофора до другого между грязно-желтыми стенами сталинских строений, он раз за разом прокручивал в мозгу версии того, что произошло на квартире коллекционера Прудникова нынешней ночью.

Версий у него было три. Во-первых, Прудникова могли попросту убить с целью ограбления. Тем более, что знакомства у него, со слов Кляйнмана, были еще те. Однако, в таком случае из квартиры вывезли бы все до последнего гвоздя. Кто-то взял только то, что считал наиболее ценным, в том числе и тот самый этюд Левитана, за которым охотился Арон Исакович Кляйнман? Что-то непохоже... И потом, за каким дьяволом ему понадобилось увозить труп? Взял бы уж, в самом деле, телевизор — и проку больше, и полегче все-таки. И какая ему польза от полученной таким способом картины? Никому ее не покажешь, никому не продашь. Где, скажут, ты ее взял? То-то. Конечно, коллекционеры — народ чокнутый, для них главное, чтобы картина была при нем, а будет про это кто-нибудь знать или не будет — дело десятое. Поставит где-нибудь в чулане и будет раз в неделю вытирать с нее пыль и любоваться. Но не может же он не понимать, что его из-за этого этюда начнут трясти в первую очередь? И зачем ему все-таки понадобилось увозить из квартиры труп?

Во-вторых, Прудникова могли похитить. С целью получения выкупа или с какой-нибудь еще целью. Выкуп, конечно, ерунда — родных у Прудникова нет, так что выкупать его некому. Долги? Какая-нибудь информация? Все, конечно, может быть, но как-то все это неубедительно, зыбко как-то.

И, наконец, гражданин Прудников мог замочить кого-нибудь сам и податься в бега. В этом предположении майору чудилась хоть какая-то логика: оно объясняло и кровь на полу, и исчезновение хозяина квартиры, и то, что из коллекции взяли только самое ценное. Конечно, Прудникову в таком случае было вовсе не обязательно скрываться, да и пол в собственной квартире можно было подтереть, и стаканы помыть — ведь было же у него, наверное, время. А если не было? Что, если за первым визитером должны были последовать другие? Тогда, конечно, понятно, отчего и почему он побежал. Но тогда, опять-таки, непонятно, зачем он увез тело. Или тело увез не он, а именно эти самые другие?

Ну и каша, подумал майор Селиванов. Сплошная ерунда, умственная мастурбация. Всерьез думать обо всем этом можно только после того, как будет готово заключение экспертизы: чья кровь на полу, чьи пальцы на стаканах и на дверце сейфа...

Он временно махнул рукой на Прудникова с его странными знакомыми и роскошной квартирой и, чтобы переключиться, стал вспоминать о том, как хорошо было минувшим летом в деревне у тещи. С тещи его мысли плавно переключились на дражайшую половину, бесценную Алевтину Даниловну, а с нее вполне естественно и не менее плавно — на набирающий обороты ремонт. Майор снова ощутил подступающее раздражение, а тут еще шофер Григорий включил магнитофон, который немедленно задушевным голосом принялся объяснять какой-то крошке, как он по ней скучает.

— И как тебе не тошно от этой лабуды? — спросил Селиванов у шофера.

— Зачэм лабуда? Па-а-чэму лабуда? — с утрированным кавказским акцентом возмутился шофер. — Что вы, Сан Саныч? Музыка как музыка, ее сейчас все слушают. Очень, между прочим, популярна.

— Это я знаю, — скривился Селиванов. — Но своя-то голова у тебя есть? А если станет популярно с голой задницей ходить, ты что же, тоже штаны снимешь?

— Не станет, — уверенно возразил Григорий. — Погода у нас не та, чтобы без штанов гулять. А насчет головы... Это вам положено головой думать, а мое дело маленькое — крути себе баранку и в ус не дуй.

Магнитофон он все-таки выключил, но лицо при этом сделал обиженное. Селиванов этот факт проигнорировал и с шумом продул очередную папиросу.

— Дать вам нормальную сигарету? — спросил шофер, недовольно вертя носом. — Это же с ума можно сойти, какую вы дрянь курите. Как до войны, честное слово.

— А я патриот, — сказал Селиванов и окутался густым облаком табачного дыма.

— Тогда я вам махры достану, — сказал Григорий. — Или самосаду.

— Нет уж, — помотал головой Селиванов, — благодарствуйте.

— Что так?

— Так махру же надо в газету заворачивать, а у меня от наших газет экзема пополам с поносом.

— А вы в импортные заворачивайте.

— Бумага не та, слишком плотная. И потом, какой я после этого буду патриот?

Григорий хохотнул, вообразив, по всей видимости, майора Селиванова, расследующего дело об убийстве и не выпускающего при этом из зубов самокрутки, свернутой из какой-нибудь “Морнинг стар”. Селиванов и сам, не удержавшись, коротко хрюкнул. Мир в салоне машины был восстановлен, и незлопамятный Григорий, хорошо знавший вкусы Селиванова, покопался в бардачке и включил незабвенных “Битлов”.

— Однако, — сказал Селиванов, — вот это диапазон. Как в музыкальном магазине.

— Народу-то сколько возить приходится, — объяснил Григорий. — Вы не поверите, у меня даже Зыкина есть.

— Ну да? — поразился Селиванов.

— Ей-богу. Полковник Проценко без нее жить не может. Давай ему Зыкину, и все дела. Или Эдуарда Хиля. Потолок, понимаешь, ледяной.

В машине у Григория было уютно, как дома под одеялом.

Водитель он был отменный, и никакие неожиданности его пассажиров не подстерегали. Даже разговоры тут велись одни и те же, словно игрался здесь изо дня в день один и тот же спектакль или справлялся какой-нибудь строго регламентированный религиозный обряд. “Впрочем, — подумал Селиванов, — это для меня спектакль всегда один и тот же, а у Григория, скорее всего, для каждого пассажира своя особая программа. С тем же Проценко, к примеру, про махру не поговоришь, он с восьмидесятого года курит исключительно «Мальборо»”.

Расставшись с Григорием у подъезда управления, Селиванов поднялся к себе на третий этаж и стал ждать, методично отравляя атмосферу своего кабинетика, размерами похожего на совмещенный санузел, густыми клубами вонючего дыма. Он пытался задумчиво смотреть в окно, но из его окна открывался вид на внутренний двор управления. Серые стены, грязный мокрый асфальт и тронутые ржавчиной прутья решетки за давно немытым стеклом навевали чугунную тоску, и майор плюхнулся за стол, да так, что дышащий на ладан полумягкий стул образца одна тысяча девятьсот семьдесят второго года протестующе заскрипел и сделал этакое волнообразное движение, словно бедрами вильнул. Селиванов привычно замер, готовый вскочить при первых признаках того, что стул, наконец, приказал долго жить, но мебельный ветеран устоял и на этот раз.

Селиванов сидел и безрадостно размышлял о том, что надо бы сменить профессию, потому как нынешняя его работа вот уже лет пять, как перестала приносить не только материальное, но и моральное удовлетворение. Какой смысл изо дня в день выпалывать мелкую сошку, в то время как настоящая сволочь разъезжает в лимузинах и даже взгляд не бросит на тебя через тонированное стекло: а кто это там такой грозный, в майорских звездах и с пистолетом Макарова в руке? Батюшки, как страшно! Да это эк майор Селиванов! Все, блин, пора завязывать и становиться на путь окончательного исправления...

Селиванов с ненавистью раздавил папиросу в переполненной пепельнице. “Ну ладно, — сказал он себе, — ну хорошо. Ну, уволишься ты из милиции, и кем ты станешь? Дворником? Сторожем в детском садике? Что ты умеешь-то, товарищ майор? Ни черта ты, товарищ майор, не умеешь, и посему думать тебе надлежит не о том, как изменить судьбы мира, а о том, куда подевался гражданин Прудников. А судьбы мира как-нибудь решатся без тебя. И потом, как известно, капля камень точит.

Но до чего же надоело этой самой капле изо дня в день долбить неподатливый гранит! Капля, между прочим, тоже человек. Попробуйте-ка сами — каждый день башкой о камень!”

Дожалеть себя до конца майор не успел. На столе пронзительно и мерзко задребезжал телефон. Этот реликт, изготовленный из пожелтевшей белой пластмассы, был ровесником селивановского стула. Трубка у него была красная, а дырчатые крышечки, прикрывавшие микрофон и наушник, опять же, белые. В общем, телефон вполне вписывался в убогую обстановку селивановского кабинета и за долгие годы стал ее неотъемлемой частью. Снимая трубку с рычагов, майор вдруг живо представил себе, как в его кабинет, теснясь и толкаясь в дверях, втискивается толпа генералов и полковников в парадной форме и при всех регалиях. Сверкая шитьем и бряцая орденами, вся эта братия принимается развешивать юбилейные медали за долгую и безупречную службу в МВД на предметы обстановки: стол, стул, телефонный аппарат, пишущую машинку “Москва”, двустворчатый шкаф, сейф... Впрочем, сейф, пожалуй, служил еще в НКВД, а то и в царской охранке. Так что с его награждением, товарищи, придется пока повременить — до выяснения...

Майор хмыкнул, и сказал в трубку:

— Селиванов слушает.

— Ты чего хрюкаешь, Селиванов? — спросила трубка голосом Гусева.

— Это не я, — сказал Селиванов. — Это свинья хрюкает.

— Какая свинья? — не понял Гусев.

— Да притащили мне, понимаешь, вещдок по одному делу. Не знаю вот теперь, что с этой скотиной делать. Она, по-моему, голодная. У вас там парочки каких-нибудь неопознанных не завалялось? А то как бы она за меня не принялась...

— Эх ты, — сказал ему серьезный Гусев, — а еще майор. Народ в тебя верит, а ты в служебном кабинете откармливаешь подозрительных свиней полуфабрикатами из нашего морга.

— Да какие там после вас полуфабрикаты, — протянул Селиванов.

— Это точно, — бодро подтвердил Гусев, — после нас не остается. Я так понимаю, что заключение экспертизы по квартире этого Прудникова тебе не нужно.

— То есть как это — не нужно? Очень даже нужно, а то я тут с ума схожу от беспокойства: куда же это наш гражданин Прудников подевался?

— Оно и видно. В общем, так: заключение я тебе послал с курьером, так что вскорости ты его получишь...

— Примерно так через недельку... — пробормотал Селиванов.

— Что ты там бубнишь? Ты будешь ждать курьера или тебе зачитать основные выводы?

— Зачитать, — сказал Селиванов. — А еще лучше пересказать своими словами, и по возможности ясным русским языком.

— Авек плезир, — не стал возражать Гусев. — Значит, так: кровь на полу квартиры на лестничной площадке той же группы, что кровь Прудникова. Мы навели справки в поликлинике, так что можешь не сомневаться. Скорее всего, это его кровь. Пальчики на бутылке и на одном из стаканов также принадлежат Прудникову. Конечно, образца его отпечатков у нас нет, но они по всей квартире, снаружи и внутри, так что сомнений на этот счет быть, по-моему, не может. А вот второй стакан будет поинтереснее. На нем тоже сохранились превосходные отпечатки. Мы, как всегда, проверили по картотеке...

— Ну, и?.. — спросил Селиванов без особой надежды.

— А ты угадай, — предложил Гусев.

— Да пошел ты... — вяло сказал Селиванов. — Говори по-человечески: виноват, мол, обгадились, не знаем, чьи пальчики. Я эк не в обиде, привык. Впервой нам, что ли? Вот введут поголовную принудительную дактилоскопию, тогда, может, и будет от вас, дармоедов, какой-нибудь толк.

— Ты все сказал? — спросил Гусев. — Если нет, то продолжай, не стесняйся.

— Да нет, пожалуй, — вздохнул майор. — Я уже иссяк.

— Тогда могу сообщить, — сказал Гусев ядовитым тоном, — что в гостях у твоего Прудникова накануне побывал некто Валерий Панин по кличке Студент.

— Ах ты, мой славный, — сказал Гусеву Селиванов. — Ух ты, мой ласковый! За мной должок. Ай лау ю, как говорится.

— Чего? — переспросил, не понявший последней фразы, Гусев.

— Я вам должен, — перевел Селиванов.

— Ясное дело, должен, — не стал возражать Гусев. — Что бы ты без меня делал?

— Пропал бы на хрен, — почти не кривя душой, сказал майор. — Ну, спасибо, Сева. Ты извини, брат, мне тут позвонить надо...

— Ясно даже и ежу, — хмыкнул Гусев. — Мухтар идет по следу. “И началась самая увлекательная охота — охота на человека...” Будь здоров, майор.

— Будь здоров.

Не кладя трубку, Селиванов нажал на рычаг и набрал номер. Через десять минут ему принесли из архива дело Валерия Панина, получившего кличку Студент на том простом основании, что вовремя ухитрился осилить университетское образование. Впрочем, как явствовало из материалов дела, образованность ничуть не мешала Панину в его путешествии по стезе порока: за ним числилась пятилетняя отсидка за вооруженное ограбление и бездна недоказанных злодеяний вроде подделки документов, шантажа, мошенничества, угонов транспорта и прочих нехороших дел, вплоть до организации преступной группировки, кормившейся на привычных ко всему ларечниках, лоточниках и прочих мелких коммерсантах и, по слухам, неоднократно перебегавшей дорогу группе самого Банкира.

Чтиво было самое что ни на есть увлекательное, да и многое проясняло в странноватой, мягко выражаясь, картине преступления. Судя по тому, что содержалось в папке, Студент всегда действовал с фантазией, предпочитая ходы неожиданные, противоречивые, отдающие веселой сумасшедшинкой, чем неоднократно ставил в тупик и приводил в состояние тихого бешенства как органы следствия, так и своих привыкших полагаться на широкие плечи и огневую мощь конкурентов. Правда, ни разу до сих пор Студент не опустился до мокрого дела, но, с другой стороны, возможно, ему ни разу еще не представлялась возможность урвать такой куш. К тому же, как раз он-то мог, пожалуй, разобраться, что в квартире Прудникова представляет наибольшую ценность. А все остальное — пыль в глаза, разбрасывание камней по кустам, запутывание следа...

Только вот почему, черт бы его побрал, он не убрал со стола стакан со своими отпечатками? Взял бы уж и прямо расписался на стене: тут, мол, был Валера Панин по кличке Студент. Можно было кровью. Или его подставляют?

Впрочем, майор хорошо знал, что идеальные преступления совершаются крайне редко и исключительно профессионалами. Любитель же, особенно по первому разу, обычно оставляет за собой след шириной с колею от “КамАЗа”, и след этот чаще всего приводит в ближайший кабак или прямо домой к. новоявленному мокрушнику, который, забившись в угол, хлещет водку и трясется от страха, мучительно пытаясь сообразить, что же это он такое сотворил и что теперь с ним будет.

Исходя из этих соображений майор направил опергруппу на квартиру к Панину и приготовился ждать. Впрочем, его приготовления пошли псу под хвост: едва только опергруппа отбыла, ему позвонили с квартиры Прудникова и сообщили, что прямо у подъезда задержан подозрительный гражданин, оказавшийся при ближайшем рассмотрении печально известным Валерием Паниным по кличке Студент. Панин утверждает, что Прудников назначил ему встречу, так вот мы его задержали, и какие будут распоряжения насчет него, и что там слышно в управлении? Сегодня, кстати, день получки, а мы тут болтаемся, как... как морковка в проруби, и, между прочим, без обеда...

Это уже был какой-то водевиль. Селиванов зажмурился и крепко потер щеки ладонью свободной руки.

— Сюда его, — сказал он в трубку, не открывая глаз. — Да смотрите, чтоб не убежал. Парень он веселый.

— Знамо дело, — сказали на том конце провода. — Наслышаны.

Селиванов положил трубку и снова потер щеки — теперь уже двумя руками. Потом он посмотрел на часы. По идее, он уже должен был начать ощущать последствия недосыпания, но ничего подобного не было и в помине — он был бодр, свеж и преисполнен азарта. Ну погоди, сучонок, думал он про Панина, я тебе покажу цирк. Помыл руки, сделал голубые глаза и пришел посмотреть, как дураки в погонах ломают себе головы. Весельчак. Студент, твою мать...

— Волк, думая попасть в овчарню, попал на псарню, — вслух процитировал он любимую строчку классика, коей всегда напутствовал своих ущученных подопечных, отправляя их на нары, и с трубным звуком продул папиросу.

Снова зазвонил телефон. Отправленная на квартиру Панина опергруппа сообщала, что Студента дома нет, и запрашивала распоряжений. Селиванов распорядился заворачивать оглобли и, не слушая недовольного бормотания на том конце провода, брякнул трубку на аппарат.

Панина должны были доставить с минуты на минуту. Майор еще раз пролистал пухлое досье Студента, пытаясь сообразить, как с ним лучше разговаривать, ничего путного не придумал и с некоторым уже недоумением посмотрел на часы. Даже с учетом бешеного в это время суток движения на дорогах, времени прошло уже более чем достаточно. Группа, которая должна была доставить в управление задержанного Валерия Панина, почему-то задерживалась. Майора начали грызть нехорошие предчувствия. Через пятнадцать минут терзавшие его подозрения превратились в мрачную уверенность, и вот тут-то грянул телефон.

Селиванов сорвал трубку и раздраженно рыкнул:

— Слушаю!

— Товарищ майор, это Колокольчиков говорит...

— Упустили, — без малейшего намека на вопросительную интонацию констатировал Селиванов. — Сами вместо него сядете, обезьяны.

— Убежал, зараза, — вздохнув, подтвердил Колокольчиков. — Да вы не волнуйтесь, Сан Саныч, мы его уже взяли. Догнали и взяли. Сейчас привезем. Я из автомата звоню.

Селиванов, порывшись в карманах кителя, извлек на свет божий несвежий носовой платок и с силой провел им по лбу. Только теперь он заметил, что Колокольчиков изрядно запыхался.

— Как же вы ухитрились его упустить? — спросил он, пряча в карман скомканный платок.

— Да глупость сплошная, товарищ майор, — виновато прогудел Колокольчиков. — Вели его по лестнице, а он высадил окно и сиганул со второго этажа.

— А вы?

— А мы следом. Поляков лодыжку растянул.

— Оперативники... Ладно, везите его сюда, пока он у вас опять не убежал.

Он повесил трубку, не дожидаясь ответа, и закурил очередную папиросу, мимоходом заглянув в пачку. Там оставалось три беломорины, причем из одной табак, уже наполовину высыпался. Майор вздохнул и бросил мятую пачку в ящик письменного стола. На улице опять пошел дождь.

Глава 2

Умирая от страшной ножевой раны в боку, некто Лоренцо Торелли нервно смеялся, глядя вслед убегающим вниз по темной, мощеной булыжником улочке грабителям, уносившим в своей потертой кожаной сумке его безымянный палец. Лоренцо Торелли был весьма отдаленным потомком одного из Борджиа. Строго говоря, он доводился правнуком его внебрачной дочери, и в эту несчастливую ночь лишился всего: жизни, единственной фамильной драгоценности и даже безымянного пальца, на котором носил эту драгоценность с присущей ему хвастливой дерзостью.

Он был пустым и никчемным человеком, фанфароном, пьяницей и игроком, но сейчас, зажимая скользкими от собственной крови руками распоротый бок и чувствуя, как жизнь вместе с кровью вытекает на пыльную мостовую, он нашёл в себе силы хрипло расхохотаться и прокаркать вслед грабителям:

— Мне жаль вас... Несчастные безумцы!

Впрочем, весьма возможно, что его последние слова были не совсем такими, а может быть, и не такими вовсе — Торелли не мог похвастать утонченным воспитанием, так что в качестве последнего напутствия своим убийцам был вполне способен завернуть что-нибудь покрепче. Тем не менее, доподлинно известно, что, умирая, он смеялся, и лишь на смеявшись вдоволь, мягко опустился на колени и повалился лицом прямо в залитую кровью мостовую. Так его и нашли наутро, а в двух кварталах от него лежал в подворотне один из грабителей. О том, что это именно грабитель, а не очередная жертва, свидетельствовал отрубленный безымянный палец — тот самый, которого не досчитались у Торелли, — намертво зажатый в левой руке убитого. В правой руке мертвый грабитель сжимал страхолюдный тесак самого зловещего вида. Широкое лезвие этого орудия производства было обильно обагрено подсыхающей кровью. Голова грабителя была проломлена, одежда в полном беспорядке — похоже было на то, что сей славный муж продал свою жизнь недешево. Действительно, буквально в двух сотнях шагов от того места, где он лежал, вскорости обнаружился еще один покойник. При нем был тяжелый, обитый железом дубовый посох, испачканный кровью и налипшими волосами, а в боку зияла широченная ножевая рана — точь-в-точь как та, от которой умер Торелли. Еще у него была пустая кожаная сумка.

Все было ясно. Торелли был человеком известным, хотя это была совсем не та известность, которой принято гордиться в приличном обществе. Впрочем, в приличном обществе Лоренцо Торелли не бывал ни разу в жизни — его туда не пускали, да он и не особенно к этому стремился. Ему нравилось хвастаться в кабаках перед ротозеями своим сомнительным происхождением от таинственных и всемогущих Борджиа, хлестать за их счет дрянное вино и ослеплять присутствующих блеском огромного, великолепно ограненного алмаза в обрамлении мелких рубинов, вставленных в массивную, тончайшей работы оправу потускневшего от времени золота. Достигнув состояния блаженного опьянения, он с охотой рассказывал хриплым шепотом страшные легенды, связанные якобы с этим кольцом. Его неоднократно предупреждали о том, что когда-нибудь он будет убит из-за этого кольца, на что он, смеясь, неизменно возражал, что такая добыча не принесет грабителям пользы — кольцо, мол, не простое, и носить его может лишь тот, в чьих жилах течет кровь Борджиа. Всякий же, по его выражению, простолюдин, осмелившийся прикоснуться к кольцу, обречен на смерть.

Злые языки, впрочем, утверждали, что сорокакаратовый бриллиант на пальце у Лоренцо Торелли — не более чем искусно отшлифованный кусок оконного стекла, а если как следует потереть золотую оправу о полу суконного кафтана, она очень быстро превратится в медь, а то и в олово. Теперь злые языки были посрамлены: кольцо было похищено, и, как и предсказывал Торелли, оба похитителя не прожили после этого и часа. Правда, сам Торелли тоже погиб, но это было отнесено на счет того, что его родство с Борджиа всем, да, пожалуй, и ему самому, всегда представлялось довольно сомнительным. Признано было, тем не менее, что кольцо и вправду не простое: три трупа за одну ночь — это много даже для записного бретера, а не то что для кольца. Ни на одном из трупов кольцо найдено не было, и вскоре история Лоренцо Торелли была благополучно забыта, заслоненная другими событиями — пусть не такими драматическими, но, несомненно, гораздо более свежими.

Кольцо подобрал некий Винченцо, фамилии которого никто не знал, да никогда и не стремился узнать. Покидая город в глухой предрассветный час с тюком чужого добра за плечами, этот еще не старый, но уже вполне прожженный мошенник наткнулся на лежавшего у стены дома человека. Приняв его за пьяного, Винченцо, никогда не упускавший случая поправить свои дела за чужой счет, приступил к методичному осмотру его карманов. Очень быстро он обнаружил, что его “клиент” мертв, как печная заслонка, но такой пустяк, конечно же, не мог его остановить, и его старания не пропали даром: спустя минуту он стал обладателем целого состояния.

Так кольцо отправилось странствовать по миру, меняя владельцев и самым затейливым образом пересекая границы. Иногда оно меняло владельцев вполне мирным путем: его продавали, проигрывали в карты или в кости, меняли на жеребцов и красавиц, а однажды даже потеряли, выронив из кармана. Несколько раз его крали. И, конечно же, не обошлось без яда, стали и огнестрельного оружия. Один из владельцев колечка, барон фон Штюбе, был убит наповал каминными щипцами. Ирония судьбы заключалась в том, что смертоубийство произошло в оружейном зале баронского замка, от пола до потолка увешанном разнообразнейшим оружием — от двуручных мечей двенадцатого века до новейших “зауэров” и “манлихеров”.

Совершенно непостижимым образом история кольца повсюду следовала за ним. Бывали, конечно, периоды, когда кольцо считалось утраченным безвозвратно, но это означало лишь, что оно попало в случайные руки и хранится под тощим матрасом у какого-нибудь невежды, не знающего разницы между по-настоящему ценным предметом и побрякушкой, стоящей ровно столько, сколько стоят пошедшие на ее изготовление материалы. По окончании этих периодов кольцо неизменно всплывало вновь, оставив позади еще парочку трупов и вписав новую строку в свою кровавую летопись.

Человек, убивший барона фон Штюбе каминными щипцами, знал легенду, связанную с кольцом, но она его нимало не смущала. Обер-лейтенант Райнер полагал себя натурой демонической, то есть, выражаясь простым языком, считал, что ему закон не писан. Его аристократически-бледное лицо с аккуратнейшими усиками было отмечено едва заметной печатью вырождения, и он забрал себе в голову, что легендарное кольцо Борджиа проделало свой усеянный трупами путь через века и границы с одной-единственной целью: добраться до обер-лейтенанта Карла Райнера и стать его персональным талисманом. Конечно, по нынешним, да, наверное, и по тогдашним понятиям он был не вполне нормален, но либо умел хорошо это скрывать, либо в германской армии тех времен приветствовались подобные отклонения. Так или иначе, в один прекрасный день наш обер-лейтенант, скрипя новенькими ремнями и сверкая черными зеркалами голенищ, отправился на Восточный фронт, увозя свой талисман в наглухо застегнутом нагрудном кармане френча.

Талисман хранил обер-лейтенанта больше года. За весь этот долгий срок Райнер не получил ни единой царапины, хотя вокруг него люди гибли сотнями. На их место приходили новые люди и тоже гибли, а обер-лейтенант Райнер оставался невредим. Постепенно он начал приходить к выводу, что погибнуть на этой войне ему просто не суждено, и в тот самый день, когда этот вывод окончательно оформился в его сознании, приобретя чеканные очертания непреложного закона природы, бородатые, грязные, насквозь пропитавшиеся окопной вонью русские крестьяне в сырых шинелях и ботинках с обмотками пошли в шестую за эти сутки контратаку, рассчитывая выбить не менее грязных, вонючих и небритых немецких серошинельников из полузасыпанной артиллерийским огнем траншеи. Обер-лейтенанта Райнера ударили трехгранным русским штыком в пах, а потом, видя, что он остался стоять, нанесли второй удар — в горло.

Кольцо Борджиа могло бы исчезнуть с лица земли надолго, если не навсегда — его просто закопали бы угрюмые инвалиды из похоронной команды, закопали бы вместе с трупом, некогда полагавшим себя демонической натурой и носителем особой миссии, если бы не одна досадная мелочь, приключившаяся в то утро с поручиком Карташовым. Дело было пустяковое, но неприятное: во время второй контратаки немецкая пуля ударила его в левую половину груди. Поручик ощутил болезненный тяжелый толчок, выматерился и побежал дальше, а когда потрепанная рота опять откатилась в свою полуобрушенную, залитую дождями траншею, обнаружил, что прошел на волосок от смерти. Пуля была на излете, но ее еще вполне хватило бы на то, чтобы отправить полного Георгиевского кавалера Карташова на тот свет, не угоди она прямиком в поручиковы часы. Поручик выгреб из кармана горсть шестеренок — все, что осталось от безотказного швейцарского механизма, — и несколько приуныл. Конечно, время можно было узнавать по немецкой артиллерии, начинавшей и заканчивавшей свои концерты строго по расписанию, но поручик привык к часам и чувствовал себя без них не вполне одетым. Как офицер и дворянин он не приветствовал мародерство, и даже наоборот, но год окопов может расшатать любые моральные устои, в том числе и гораздо более прочные, нежели те, коими обладал поручик Карташов.

И потом, ему до зарезу нужны были часы.

Поэтому, заметив на груди у заколотого им немецкого обер-лейтенанта тоненький серебряный блеск часовой цепочки, поручик опустился на корточки и завладел часами поверженного противника. После этого, не вполне отдавая себе отчет, зачем он это делает, Карташов обследовал соседний карман серо-голубого френча, и глаза его полезли на лоб. Поручик знал толк в камнях, поэтому ладонь его, на которой лежало кольцо, мгновенно сжалась в кулак.

Поручик Карташов недаром числился в полных Георгиевских кавалерах. Он был храбр, умен, смекалист, ловок, силен и удачлив, поэтому, имея в кармане проклятое кольцо, ухитрился дожить аж до восемнадцатого года. Летом же восемнадцатого года, пробираясь с растерзанной Украины на Дон к Деникину, поручик сплоховал. Когда тащившийся со скоростью пешехода поезд был остановлен в чистом поле хлопцами одного из расплодившихся подобно тараканам “батек”, Карташов не сумел придать своей породистой физиономии достаточно тупого выражения и был немедленно опознан как офицер, несмотря на зловонные тряпки, заменявшие ему в целях конспирации верхнюю одежду. Едва услышав своеобычное: “Дывись, хлопцы, охвицер!”, поручик выхватил наган и с наслаждением всадил пулю в широкую волосатую харю. Еще немного, и он в одиночку отбил бы нападение, но в нагане кончились патроны. Из поезда вынесли семь трупов, а следом выволокли яростно сопротивляющегося поручика. Его быстро и вполне профессионально обыскали, после чего грубо толкнули к нагретой степным солнцем деревянной стенке вагона.

— Ото ж я дывлюсь, що ты так брыкався, — миролюбиво сказал ему батька, разглядывая кольцо, и поручика застрелили из обреза трехлинейной винтовки Мосина.

Атаман Кругляш был худ, высок, черен и усат. Одевался он в синий китель городового, висевший на нем мешком, и необъятной ширины хромовые галифе. Картину дополняли желтые козловые сапожки на кокетливо скошенном высоком каблуке и мохнатая белая папаха. На правом боку атаман Кругляш носил никелированный маузер в желтой деревянной кобуре, на левом — дрянную, очень тяжелую и неудобную казачью шашку с длинным темляком, а на мизинце левой руки красовался с этого дня и до самой его смерти перстень с бриллиантом на сорок карат, окруженным мелкими рубинами. Лоренцо Торелли носил кольцо на безымянном пальце, но с тех пор утекло много воды, а люди, если верить ученым, становятся год от года крупнее. Говорят, в этом виновата акселерация.

Атаман Кругляш был убит револьверной пулей в затылок, когда на хутор, где третьи сутки подряд бражничала банда, неожиданно налетел сбившийся с дороги эскадрон красных. Некоторые потом удивлялись тому, что бесстрашный атаман был застрелен со спины, хотя чему же тут удивляться: когда убегаешь, волей-неволей приходится поворачиваться к нападающим спиной. Удивление вызывало также и исчезновение дорогого кольца с мизинца атамана. Когда взмыленные кони, всхрапывая, остановились в перелеске, в атаманской тачанке было все: сам атаман, его китель, галифе, сапоги, шашка, маузер и папаха. Был там еще пулемет Гочкиса, хлопец на козлах и батькин “научный консультант” — студент-недоучка, изгнанный некогда из университета за пропаганду анархизма, а пуще того — за систематическую неуспеваемость. Консультант удивлялся пропаже перстня больше всех. Его, конечно, обыскали и хотели вгорячах шлепнуть, но кольца при нем не было, хлопцы понемногу успокоились, и студент получил... нет, не жизнь, а отсрочку. Ведь кольцо-то украл он — на это его образования хватило, хотя до сих пор неизвестно, кто же все-таки застрелил атамана Кругляша.

Отсрочка, впрочем, получилась недлинной. Три месяца спустя отряд чоновцев, совершенно озверевших от плохой кормежки и долгой погони, загнал банду на дно Крутой балки и подчистую выкосил ее из пулеметов. Пуля разбила “научному консультанту” пенсне, которое он носил для пущей важности, и вышибла мозги. Когда он упал, .кольцо Борджиа вывалилось из кармана его узкого студенческого мундирчика и засверкало в пыли...

После этого его трижды пытались вывезти за границу, и все три раза неудачно: молодая Советская власть крепла и матерела прямо на глазах, и первое, что она позаботилась сделать — это навесить крепкие замки на все окна и двери, которые разные угнетатели народных масс прорубили в Европу в прежние темные времена. Тонны золота и гектары испачканного масляной краской холста осели у этих запертых отверстий, но кольцо, судя по всему, теперь выбирало хозяев само. Во всяком случае, оно ни разу не фигурировало в списках изъятого, составленных таможенниками. Оно вообще никогда не фигурировало в списках.

В конце концов один уголовник проиграл его другому в вульгарное “очко”. Можно было считать, что для проигравшего эта история завершилась вполне счастливо, но он-то, чудак, этого не знал и был очень огорчен проигрышем. Вы когда-нибудь видели, как ведут себя наши отечественные бандиты, если они чем-нибудь сильно огорчены? Уверяю вас, на это лучше не смотреть.

Так или иначе, проигравшему поначалу повезло — так же, впрочем, как и выигравшему, который тоже не оценил подарка судьбы.

Валерий Панин по кличке Студент вошел в кабинет и столбом стал в дверях, так что сопровождавший его сержант едва не ткнулся носом в его широкую спину, обтянутую облезлой кожей старенькой пилотской куртки.

— Здравствуй, Студент, — поприветствовал его майор Селиванов. — Проходи, не стесняйся. Вот тебе табуреточка, присаживайся, дружок.

— Объясните, на каком основании вы меня задержали, — чистым, вполне литературным языком потребовал Панин.

— Адвоката вызвать? — деловито осведомился майор.

— Желательно. Вот только одна беда: хороший адвокат к вам сюда не поедет, а недоучка хуже, чем ничего.

— Твоя правда. Так может, все-таки пройдешь? Что ты, в самом деле, как не родной? Сержант, трам-тарарам, почему задержанный стоит в дверях?

— Так он... это... не идет, — отрапортовал сержант.

Был он совсем молоденький, видно, сразу после армии, и смотрел на длинного Панина снизу вверх — тот был на добрую голову выше.

— Пр-р-елестно! — похвалил его Селиванов и снова перевел взгляд на Панина. — Может, хватит ваньку валять? Поговорим?

— Ладно, — сказал Студент, лениво отлепляясь от косяка и усаживаясь на шаткий милицейский табурет. — Раз привезли, разговаривать все равно придется.

Был он высок и широк в плечах, но именно в плечах, а не в талии, без этой тумбообразности, присущей нынешним бритоголовым адептам “качалок” и анаболиков. Весь он казался тонким и гибким, как прут из хорошей стали, и лицо у него было тонкое, сухое, с рельефными желваками, которые так и плясали на скулах. Длинные темно-русые волосы он собирал в конский хвост. Двигался он со свободной грацией человека, полностью владеющего своим телом. Вообще, был он таким, каким когда-то мечтал видеть себя майор Селиванов: весь на погибель бабам и на лютую зависть мужикам, ни прибавить, ни отнять, с одной лишь маленькой поправкой: никогда в жизни майор Селиванов не хотел стать уголовником.

Сержант тут же встал за его левым плечом с таким видом, словно он только что самолично приволок матерого рецидивиста Студента пред светлые очи начальства. Селиванов одним движением брови убрал сопляка в коридор, подальше от позорища, и открыл было рот, но хитроумный Панин опередил его.

— Я вас слушаю, майор, — сказал Студент, небрежным жестом бросая в угол тонкого рта сигарету. — Объясните, из-за чего горит сыр-бор.

— Непременно, — пообещал Селиванов, мысленно скрипнув зубами и начиная понемногу ожесточаться. Студент был, несомненно, крепким орешком. — Орешек знанья тверд, но мы не привыкли отступать, — ввернул он еще одну любимую цитату.

— ...Нам расколоть его поможет киножурнал “Хочу все знать”, — закончил за него задержанный и с тихим щелчком откинул крышку никелированной “Зиппо”.

— А почему, собственно, вас не обыскали? — глядя на зажигалку, спросил майор.

— Так они не успели. Я, знаете ли, от бабушки ушел, и от дедушки ушел...

— С-с-с-с... Ну ладно, что там у вас еще в карманах?

— “Парабеллум”, парочка “Стингеров” и одна-две крылатые ракеты, — сверкнув безупречными зубами, отрапортовал Панин. — Это, само собой, не считая трех килограммов наркоты и взрывного устройства.

— Сержант!!! — заорал Селиванов. В горле запершило, а на пороге возник давешний мальчишка. — Вы что, сержант, окончательно спятили? Почему задержанный не обыскан?! А вот шлепнул бы он меня прямо здесь, что бы ты тогда делал, облом тамбовский?

Сержант на секунду опешил, а потом, сделав зверское лицо, устремился к задержанному.

— Тяжелая у тебя служба, браток, — доверительно сказал ему Панин, поспешно вставая с табурета и поднимая руки к потолку. — Столько всего надо помнить... Я бы нипочем не справился.

Селиванов, яростно ломая спички, закурил последнюю папиросу, швырнул скомканную пачку в корзину для бумаг и стал наблюдать, как сержант неумело лапает задержанного. Наконец на стол перед майором легли пачка сигарет и уже знакомая ему зажигалка. Майор, вопросительно задрав брови, воззрился на сержанта:

— Это что же, все?

— Так точно, — отвечал совершенно уже сбитый с толку сержант. — Больше ничего нет.

Селиванов перевел взгляд с него на Панина.

— Вы свободны, сержант, — сказал он, и тот тихо испарился. — Не понял, — обратился он к Студенту.

— А в чем, собственно, дело? — пожал плечами Панин, снова усаживаясь на табурет. — Меня что, задержали за незаконное ношение табачных изделий? А, понимаю! Это все из-за зажигалки — огнеопасно все-таки...

Селиванов курил экономными затяжками, сквозь клубящийся дым терпеливо наблюдая за тем, как задержанный валяет дурака. Он явно полагал, что голыми руками его не возьмешь, и майор склонен был в данном случае с ним согласиться: взятые с поличным преступники, как правило, так себя не ведут. А ведь устроил эту шутку он, больше некому, все улики говорят против него, а ему хоть бы хны: сидит себе, развалясь на табуреточке, пускает дым в потолок и мелет чушь. Майор демонстративно посмотрел на часы.

— Тебе не надоело? — скучным голосом спросил он.

— Надоело, — честно признался Панин. — Черт с ней, с воровской честью, согласен на чистосердечное признание. Вас ведь, как я понял, очень сильно интересует, почему это у меня в карманах, кроме сигарет и зажигалки, ничего нету.

— Для начала, — сдержанно сказал майор.

— Так вот, можете оформить как явку с повинной и чистосердечную помощь следствию: все остальное у меня изъяли ваши оперы, когда шмонали меня на квартире у Прудникова.

— Так обыск все-таки был? — все еще сдерживаясь, спросил майор.

— Ну натурально, — пожал плечами Студент. — Что же вы так плохо думаете о своих сотрудниках? Чтобы они да по карманам не полазили?..

— Откуда же тогда у вас сигареты?

— Ах, это... Это я приобрел, когда от ваших ребят убежал. Что же это, думаю, так мне теперь без курева и пухнуть? Ну, и рванул...

— А деньги? — в душе умиляясь собственной кротости, поинтересовался майор.

— А мне в долг дали, — снова белозубо улыбнувшись, сообщил Панин. — Очень удобно иметь знакомства среди торгового люда. Вот вы, я вижу, таких знакомств не имеете, а напрасно. Курите всякую дрянь, да и та у вас кончилась...

— Ладно, — сказал майор, обходя скользкую тему, — давайте-ка ближе к делу.

Он положил перед собой чистый бланк протокола и расписал шариковую ручку на листке перекидного календаря за тысяча девятьсот восьмидесятый год.

— Фамилия, имя, отчество, адрес, год рождения, семейное положение.

Панин вздохнул, потушил сигарету и скучным голосом отбарабанил свои анкетные данные, делая паузы, чтобы майор успевал записывать.

— Вы задержаны по подозрению в ограблении квартиры гражданина Прудникова. Кроме того, вы подозреваетесь в убийстве или похищении упомянутого гражданина. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Чушь собачья, — легко, без задержки ответил Студент. — Вы что, майор, белены объелись? Я уж не говорю о том, что это бред по существу, но каково это по форме? Вы нарушаете собственные правила, хватаете посреди улицы ни в чем не повинных граждан, выворачиваете карманы, везете в кутузку, снова лазите по карманам, и все это, насколько я понимаю, даже без намека на ордер...

— Что верно, то верно, — согласился Селиванов, отодвигая в сторону бланк протокола, — ордера пока нет. Просто не успели, если честно. Но поверь мне на слово, на основании тех улик, которыми мы располагаем, ордер будет выдан без малейшей задержки, моментально. То есть, если бы я сейчас вдруг расчувствовался и решил тебя отпустить, ты бы даже на улицу не успел выйти, как тебя бы уже снова взяли — по всем правилам, с ордером.

— А вам не кажется иногда, что так — по всем правилам — было бы лучше? — вдруг негромко спросил Студент.

— Смотрите, какой законник, — протянул Селиванов. — Уж кто бы говорил про правила!.. Мой тебе совет, Студент, колись сразу, пока я тебя не прижал. Дело твое гиблое, зря ты с мокрухой связался, не твоя это специальность. Ты же умный парень, зачем тебе это — ножи, топоры, жмурики...

— Фу ты, ну ты, — покрутил головой Панин, — меня прямо в пот бросило и слеза прошибла. Что ж у вас там за улики такие убойные, разрешите полюбопытствовать? И еще я не понял, что же именно я с этим вашим Прудниковым сотворил — убил или, наоборот, похитил? Вы уж решите что-нибудь одно, что же мне, сразу по двум статьям отбрыкиваться?

— Значит, от чистосердечного признания мы отказываемся, — констатировал майор, снова придвигая к себе бланк протокола.

— Да я же не против, только скажите толком, в чем признаваться! — воскликнул Панин.

Он снова развлекался, но в глубине его глаз майор Селиванов подметил какое-то новое, холодное и жесткое выражение. Он заглянул в акт судебно-медицинской экспертизы, лежавший в ящике стола, чтобы уточнить время предполагаемого убийства, и недовольно хмыкнул: промежуток получался солидный. Впрочем, подумал он, эксперты сделали, что могли, ведь трупа-то в их распоряжении не было. Главное, решил майор, что они мне сдали вот этого субчика, и никуда он теперь не денется.

— Где вы были сегодня в период с четырех до восьми утра? — спросил он у Панина.

— Нормальные люди в это время, как правило, спят — по крайней мере, большую часть этого промежутка, — ответил Панин.

— Я вас не спрашиваю, что делают в это время нормальные люди, — сказал майор. — Меня интересует, чем занимались в это время вы.

Тут ему некстати подумалось, что и сам он вряд ли может с полным правом отнести себя к числу людей нормальных, так как именно в этот промежуток времени вертелся в постели и разглядывал уличный фонарь под окном. Впрочем, это к делу не относилось.

— Один — ноль, — оценил выпад майора Панин. — Ну а если я, к примеру, скажу, что тоже спал, как все нормальные люди, или, допустим, страдая от бессонницы, писал мемуары или выпиливал лобзиком из фанеры фигуры пионеров-героев?

— Не пойдет, — сказал майор, разводя руками. Курить ему хотелось отчаянно, и он старательно отводил глаза от лежавшей на краю стола пачки дорогих сигарет. Все получалось шиворот-навыворот: по идее, это Панин должен был страдать от никотинового голодания, глядя, как покуривает, развалясь на стуле, благополучный и сытый следователь. Страдать и подсознательно настраиваться на то, что чистосердечное признание не только смягчает вину, но и дает шанс стрельнуть у следователя сигаретку. — Не получается, гражданин Панин.

— Почему не получается? — заинтересованно спросил Панин.

— Вот акт экспертизы, — сказал Селиванов, — ознакомьтесь.

Панин, пожав плечами, взял сколотые скрепкой странички и погрузился в чтение. Закончив, он аккуратно положил листки на стол и молча уставился на майора.

— Вот и получается, что спать вы в это время никак не могли, — сказал ему Селиванов.

— Н-да, — несколько озадаченно сказал Панин, — получается.

Реакция была не совсем та, на которую рассчитывал майор, но он решил не сдаваться и довести дело до победного конца.

— С Прудниковым знакомы давно? — деловито спросил он.

— Давненько, — к некоторому удивлению майора, ответил Панин. — Лет пять уже, пожалуй, а то и все шесть.

— В каких были отношениях?

— С Прудниковым?

— С Прудниковым.

— Да, в общем, ни в каких, — ответил Панин. Он явно думал о чем-то своем, и майор дорого бы отдал, чтобы узнать, о чем именно. — Иногда обращался за консультацией. Иногда у него возникали проблемы... ну, знаете, по моей части.

— Например?

— Ишь, чего захотел... А впрочем, чего там. Ну, вот вам пример: повадились в прошлом году какие-то недоумки дверь у него пробовать. Само собой, сигнализация срабатывает, охрана тут как тут, по квартире ходят, сапогами топчут. А на дворе, заметьте, март месяц, грязищи по колено, — короче, сплошная нервотрепка. Он ко мне: так, мол, и так. Ну, нашел я их, поговорили... Гастролеры оказались из Казани, на заработки приехали. Уговорил я их Прудникова не трогать, они и поехали себе обратно в Казань.

— Живьем поехали?

— Обижаете... Правда, морды им кто-то красиво разрисовал, но это уж, как водится — как же им было с гастролей без ничего возвращаться? Братва в Казани засмеяла бы, а так хоть морды битые...

— И ты тут, конечно, ни при чем.

— Разумеется.

— То есть, с Прудниковым вы не ссорились?

— Да вроде бы, нет. Делить нам с ним нечего, работаем в разных областях народного хозяйства, так что причин ссориться до сих пор как-то не возникало.

— До сих пор? А теперь, стало быть, возникли?

— Бросьте, бросьте, майор. Это же просто несерьезно. В вашем возрасте, в вашем чине, при вашем опыте работы... Ну, что вы мне шьете? Это же курам на смех, честное слово. Закурить не желаете?

— Не желаю. Так что у вас с Прудниковым произошло?

— Как хотите. А я, с вашего позволения, закурю.

— Нервишки?

— Представьте себе, да. Настойчивость, с которой вы пытаетесь повесить на меня это убийство, в котором, как я понял, вы сами не вполне уверены, не может не действовать на нервы. Учтите, я вам не Александр Матросов, и на амбразуру ложиться не намерен. Хотя есть мнение, что он просто поскользнулся... Так или иначе, по зоне я не скучаю, и идти туда ради вашего процента раскрываемости не намерен, при всем моем к вам уважении.

— Откуда это у тебя ко мне уважение?

— Наслышан. Говорят, непродажный. Сигаретку, тем не менее, возьмите. Вижу ведь, что хочется. Это не взятка, а бескорыстная помощь следствию. У вас же, наверное, мысли путаются.

— Благодарю. Я уж как-нибудь перебьюсь. Вернемся к нашим баранам. Значит, как я понял, свою причастность к исчезновению коллекционера Прудникова вы отрицаете...

— Начисто.

— В таком случае, как вы объясните наличие отпечатков ваших пальцев на стакане в квартире потерпевшего?

— ...А вот эти пальчики мы обнаружили на чемодане русской “пианистки”, — печально процитировал Панин.

— Я вам не Штирлиц, майор, мне времени на раздумья не нужно. Отвечаю сразу: я был у Панина позавчера. Заходил по делу. Посидели немного, выпили коньячку. Потом я ушел.

— А стаканы стояли на столе двое суток, — иронически добавил майор.

— На мой взгляд, это выглядит гораздо более логично, чем предположение, что я убил человека из-за пары картин.

— Это на ваш взгляд. Кстати, откуда вам известно, что именно пропало из квартиры Прудникова?

— А что там еще брать? Телевизоры-магнитофоны? Так это надо быть вообще без головы, даже те казанские придурки, наверное, сообразили бы. И потом, меня ведь приводили в квартиру сегодня утром. Наверное, думали, что я, как только туда попаду, начну рыдать и давать показания. Так что время осмотреться у меня было.

— И чего, на ваш взгляд, не хватает?

— Самого ценного. Голубой Пикассо, одна прелюбопытная вещица Коро... Я не заметил Левитана, но его мог-таки выторговать тот приставучий семит... как его...

— Кляйнман, — подсказал майор.

— Вот-вот. Не выторговал?

— Нет. Не успел.

— Жаль. Ну, сейф очищен... Там, конечно, было, что взять, хотя я туда никогда не заглядывал. Еще мне показалось, что не хватает кое-каких скульптур, но тут я боюсь ошибиться.

— Опись почти полная, — подтвердил майор. — А вы уверены, что все это не обнаружится у вас в гараже или на даче?

— Ищите, майор. Хотя, пардон, что это я... Вам же ордера не дадут.

— Дадут. Значит, сегодня утром вы в квартире у Прудникова не были, что с ним случилось, не знаете, куда подевались похищенные вещи, понятия не имеете и утверждаете, что стакан с отпечатками ваших пальцев простоял на столе с позавчерашнего дня. Так?

— Так.

— А по какому делу вы к нему заходили позавчера? Или это секрет?

— Секрет, но вам я скажу. Я заходил к Прудникову, чтобы получить консультацию по поводу одной занятной вещицы. Он, знаете ли, большой специалист по антиквариату. Кроме того, у него обширные связи, так что в случае затруднения он всегда в состоянии проконсультироваться с профессионалами.

— А что за вещица? Краденая?

— Чего не знаю, того не знаю, а врать не буду. И вообще, это к нашему делу касательства не имеет.

— Об этом предоставьте судить мне.

— Ничего не выйдет, майор. Вещи той уже нет, и судить не о чем.

— Где же она?

— Подарил одной бабе. Что она языком вытворяет — с ума можно сойти!

— Имя?

— Чье, ее? Фи, майор, мы с вами воспитанные люди! И потом, я у них, болезных, документы никогда не спрашиваю. Но, если интересуетесь, могу познакомить. Она по вечерам возле “Космоса” гуляет, такая худенькая, крашеная...

— Это непременно, — пообещал майор. — Только немного позже. Расскажите, зачем вы шли к Прудникову сегодня утром.

— А кто вам сказал, что я шел к Прудникову? Просто шел себе мимо... Что, опять не пойдет? — спросил он, видя, как скривился Селиванов.

— Ни в какие ворота не лезет, — подтвердил его опасения майор. — Шел он себе мимо... Попробуйте еще раз.

— Экий вы, право... Ну хорошо, я шел к Прудникову. У нас была назначена встреча.

— С какой целью?

— Хотели взорвать стадион... Ну что вы, в самом деле? Я его просил присмотреть хорошее ожерелье по сходной цене, договорились, что зайду сегодня. Прихожу, а у подъезда только что пожарников нету. Я покрутился вокруг: что, думаю, тут делается, неужели Прудникова грабанули? А меня тут под белы рученьки, дубиной по почкам и в кандалы...

— А зачем вам ожерелье?

— А для чего вообще мужики покупают украшения? Может быть, я пол хочу сменить, откуда вы знаете?

— Неубедительно все это, гражданин Панин. Все, что вы мне тут наговорили, не перевешивает того простого факта, что на стакане в квартире потерпевшего обнаружены отпечатки ваших пальцев. Предположение, что грязные стаканы могли простоять на столе двое суток, не выдерживает никакой критики: это же все-таки не алкаш, не наркоман какой-нибудь, у него же люди бывали — культурные люди, не в пример вам, да и мне тоже. Уж что-что, а стаканы он бы убрал. Кроме того, вы, на мой взгляд, слишком хорошо знаете, что именно пропало из квартиры потерпевшего. Вы часто бывали там раньше и могли не спеша разработать план ограбления, наметить то, что нужно вынести в первую очередь. Замечу, что вы не правы — девять из десяти преступников, боясь ошибиться, потащили бы из квартиры прежде всего электронику, а уж потом, глядишь, взялись бы за картины, причем за те, на которых рамы побогаче. И вернулись вы в квартиру для того, чтобы забрать остальное, а скорее всего, для того, чтобы убрать следы своего присутствия. Вот так все это выглядит в моем представлении, и теперь я начну постепенно и методично, шаг за шагом, отрабатывать эту версию и в конце концов припру вас к стенке так, что ни вздохнуть вам будет, ни охнуть. Поэтому в последний раз предлагаю вам не валять дурака, а постараться максимально облегчить свою участь.

Договорив, он с некоторым беспокойством прислушался к своим ощущениям, стараясь уразуметь, что это так раздражает его, словно камешек в ботинке. И вдруг он понял: не было привычной уверенности, ощущения своей правоты и неизбежности только что красочно описанного финала. Что-то было не так и с этим делом, и с подозреваемым Паниным, да и с потерпевшим, коли уж на то пошло. Как-то все получалось шатко и немотивированно, и это очень не нравилось майору. И еще больше не нравилось ему то, как реагировал на эту его речь задержанный Валерий Панин по кличке Студент. Он ничуть не испугался, даже не встревожился. Видно было, что все это ему до фонаря, и слушает он вполуха, скорее из вежливости, словно не на допросе сидит, а на скучной лекции по какому-нибудь половому воспитанию подростков в детской колонии. Подследственный явно был погружен в размышления, что-то такое рассчитывал и прикидывал, взвешивал и отбрасывал, и майор вместе со всем уголовным розыском в этих его расчетах, похоже, вообще не фигурировал. Он рассеянно взял сигарету, прикурил, щелкнув зажигалкой, и выпустил в сторонку облако ароматного дыма.

— Чепуха это все, начальник, — сказал он наконец. — Во всей этой ерунде только стакан с отпечатками чего-то стоит, да и то... В общем со мной у вас ошибочка вышла. Алиби у меня, вот какая штука. Девка эта, про которую я вам говорил, подтвердит. Да еще человек десять ее коллег видели, как я ее вечером в машину сажал, а утром на том же месте высадил. Высадил и сразу поехал к Прудникову.

— Девка — свидетель сомнительный, — сказал майор, понимая уже, впрочем, что Панин говорит правду.

— А вы моего соседа снизу спросите, — посоветовал Панин. — Он нам полночи в потолок палкой стучал, всю побелку обил, наверное, а в семь утра ругаться прибежал: почему-де ему спать после трудового дня не давали.

— А он кто? — вяло поинтересовался майор.

— Прапорщик. Старшина роты в какой-то части. Вообще-то он мужик ничего, особенно когда молчит или анекдоты травит. Пить с ним интересно — в смысле, кто кого перепьет. Железный организм, я все время первый вырубаюсь. Но сильно не любит, когда у него над головой кроватью скрипят.

Майор слушал про незнакомого ему старшину, уныло наблюдая за тем, как беззвучно рушится самая многообещающая из его версий. Вдобавок ко всему, он был почти уверен, что Панину что-то известно, но точно так же он был уверен в том, что Панин своей информацией не поделится.

Студента увели. Майор послал людей проверить его алиби, в котором не сомневался, и со вздохом откинулся на спинку стула. Взгляд его скользнул по столу и задержался на кучке сигарет, лежавшей на том месте, где до этого была принадлежавшая Панину пачка. Когда Студент успел оставить на столе свой подарок, было совершенно непонятно: во время допроса майор почти не спускал с него глаз. На вид здесь было никак не меньше половины пачки. Селиванов вздохнул и с наслаждением закурил, убрав остальные сигареты в ящик стола. Он боялся признаться себе в том, что почти рад крушению своей версии: Панин чем-то нравился майору, и чем дольше они общались, тем сильнее становилась эта противоестественная симпатия. И дело тут было, конечно, не в сигаретах.

Не прошло и часа, как позвонил Колокольчиков, отправленный на дом к любящему тишину прапорщику с железным организмом. Прапорщик, судя по всему, полностью подтверждал показания Панина, от себя же передавал пожелание, чтобы “этого кобеля там у вас кастрировали на хрен”. Майор горестно покивал в трубку и пошел в столовую управления. Он, как всегда, опоздал, и картошка уже кончилась. Гоняя по тарелке скользкие макароны, Селиванов думал о том, что панинская девка, конечно же, тоже все подтвердит, и что Студента надо выпускать, хотя он и врет про свои таинственные дела с Прудниковым, и что стакан с отпечатками теперь настолько не лезет ни в какие ворота, что приобретает едва ли не первостепенное значение во всем этом неудобоваримом деле. Или, наоборот, теряет всякое значение — подумаешь, грязный стакан. Майор Селиванов однажды, отправив супругу на курорт, не мыл посуду две недели. Или две с половиной? Какая, впрочем, разница, ведь он и дома-то почти не бывал... Майор залпом допил остывший чай и отправился в свой кабинет, где его уже ждал очередной сюрприз.

В тридцати километрах от города, в жиденьком придорожном лесочке был обнаружен “мерседес” Прудникова. Обе передние дверцы и багажник машины были распахнуты настежь, бензобак пуст. Больше всего заинтересовал майора Селиванова тот факт, что все отпечатки пальцев были тщательно стерты — кто-то весьма старательно уничтожил все следы своего пребывания. Панин этого сделать никак не мог, и получалось, что он все-таки и вправду ни при чем, хотя майор просто кожей чувствовал какую-то скрытую, глубинную и очень важную связь Студента с исчезновением Прудникова.

Глава 3

— Отлично, — сказал редактор, разглядывая еще влажные снимки, разложенные по всей поверхности модернового офисного стола. — Просто блеск. Пустим это прямо в следующий номер. Как это тебе удалось? Туда же, я слышал, никого не пускали? Признавайся, Катюша, чем ты их взяла?

— Какая разница? — пожала плечами Катя, подавляя зевок. Спать хотелось невыносимо. В кабинете было тепло, и от этого в сон клонило еще сильнее.

— Как это — какая разница? — воскликнул редактор. — Ведь это, — он похлопал ладонью по снимкам, — настоящая бомба! Тебя же там ухлопать могли запросто, а ты говоришь: какая разница. Это же — ух!..

— Что ух, то ух, — вяло согласилась Катя, шаря по карманам кожаной куртки в поисках сигарет. Потом она вспомнила, что сигареты кончились еще ночью, и решила пока что потерпеть — ей страшно не хотелось давать редактору повод быть галантным.

Впрочем, редактор заметил ее движение, лихо крутнулся на вращающемся кресле и, обойдя стол, присел на его краешек перед Катей.

— Прошу, — сказал он, протягивая открытую пачку.

Катя неохотно вытянула из пачки сигарету. Редактор поднес ей огоньку и закурил сам.

— Устала? — участливо спросил он, наклоняясь вперед и накрывая ее колено своей мягкой ладонью.

— Угу, — кивнула она, аккуратно снимая его ладонь. — Вить, я пойду, а? Спать охота просто до безобразия.

— Конечно, конечно, — сказал он, ненавязчиво возвращая ладонь на место. — И почему ты, Катюша, вечно в джинсах ходишь?

— А у меня ноги волосатые, — немного резче, чем следовало, ответила она, вторично стряхивая его ладонь. Ладонь немедленно вернулась на колено и даже продвинулась немного выше. Она посмотрела прямо в водянисто-серые глазки на широком розовом лице, и выражение этих глазок ей не понравилось. — Витя, мне не до брачных игр. Я действительно устала.

— Ну, извини, — легко сказал он, убирая руку. — Надеюсь, к вечеру ты отдохнешь?

— Возможно.

— Так я заеду часиков в семь-восемь.

— Не стоит.

— Не понял.

Она вздохнула. Похоже было, что испытательный срок подошел к концу, и теперь начиналась ее настоящая работа в еженедельнике “Инга”. Теперь или — или, поняла она. Ей стало невыносимо тошно, и снова возникло знакомое ощущение западни. Ты можешь работать, как бог, или не работать вообще, носить джинсы, мини-юбку или джутовый мешок с дырками для головы и рук, тратить все свои заработки на косметику или не пользоваться ею вообще — такому вот Вите это без различно. Он не успокоится, пока не затащит тебя в постель, после чего, вполне возможно, все вернется на круги своя. Ему ведь просто нужно отметиться, и все. Вряд ли это будет долго, вряд ли это будет больно — в общем-то, можно было бы и потерпеть. Некоторые только так и живут, и ничего, вполне довольны. В конце концов, нечего корчить из себя королеву, это сейчас не модно. Противно, конечно, ведь он станет болтать, но и это вполне можно пережить — сейчас кругом все только и делают, что болтают, и давным-давно никто никому не верит. Кроме того, болтать он станет все равно, так что — какая разница? И потом, она сейчас не в таком положении, чтобы вертеть носом. В наше время таких, как она, на копейку — пачка, только свистни — толпами сбегутся.

Так что весьма желательно было бы потерпеть. Ну что, убудет от тебя, что ли?

— Так я заеду, — утвердительно повторил редактор.

— Нет, — сказала она, вставая, — не заедешь.

Редактор сделался серьезным.

— Подумай, Катюша, — сказал он. — В наше время такими, как ты, дороги мостить можно.

Он почти дословно повторил ее мысли, и от этого ей вдруг сделалось невыносимо смешно. С трудом сдержав истеричный смешок, она только криво улыбнулась и сказала:

— Ну да. Толоконникова тебе будет репортажи делать.

— А хотя бы и Толоконникова. Руки у нее, конечно, не тем концом вставлены, зато ноги...

Он мечтательно закатил глаза и даже поцокал языком от приятных воспоминаний. Катя молча стояла, терпеливо дожидаясь окончания этой пантомимы. Когда редактор открыл глаза, она спросила:

— Какое будет задание?

— Задание? Какое задание? Ах, задание... Пока никакого. Отдохни, выспись... подумай. Завтра позвонишь и скажешь, что надумала. Тогда посмотрим, какое задание тебе давать, и давать ли вообще.

Давно копившееся напряжение вдруг разрядилось в короткой, но разрушительной вспышке, и Катя раздельно и громко сказала, глядя прямо в поросячьи глазки:

— А не пошел бы ты на...

Редактор все еще сидел на краю стола. Теперь он встал, и Катя поняла, что он борется с желанием ударить ее.

“Попробуй, — мысленно сказала она, — и тебя ожидает сюрприз. Костей не соберешь, половой гигант... Казанова ограниченного радиуса действия.”

Через несколько секунд редактор, справившись, по всей видимости, со своими дремучими инстинктами, бесцветным голосом сказал:

— Пошла вон, шалава. И можешь не возвращаться.

— Всего хорошего, — сказала Катя, подхватывая с пола свой желтый кофр. — Кстати, — добавила она, оборачиваясь от самых дверей, — Толоконникова сказала, что ты импотент.

Это, конечно, была детская месть, но, идя по коридору редакции, Катя испытывала своеобразное горькое удовлетворение. Пускай теперь разбираются, кто кому что сказал... Черт, фотографии я у него оставила, вспомнила она, но тут же махнула рукой — пусть подавится, хряк, да и пленка, в любом случае, у меня.

Залитая прозрачным пластиком карточка представителя прессы в такт шагам хлопала ее по груди, и она раздраженным жестом сорвала ее и небрежно засунула в карман.

У лифта томилась, строя глазки всем подряд, тоже отягощенная кофром Толоконникова. Катя, не удержавшись, внимательно посмотрела на ее ноги. Ноги были как ноги — длинные, стройные, удлиненные высоченными каблуками, облитые лайкрой, немного чересчур выставляемые напоказ — в общем, вполне ординарные ноги без видимых изъянов.

— Привет, — проворковала Толоконникова. Она никогда не разговаривала, предпочитая нормальной человеческой речи это горловое воркование сексуально озабоченного голубя. Впрочем, иногда она переставала курлыкать и начинала визжать, как циркулярная пила. Это происходило в тех случаях, когда Людочка Толоконникова полагала себя несправедливо обделенной дарами земными — о существовании даров небесных она, похоже, просто не догадывалась.

Катя кивнула в ответ на приветствие, машинально продолжая разглядывать сверкающие ноги Толоконниковой. Проследив направление ее взгляда, та удивленно приподняла тонко прорисованные на кукольном личике брови.

— Что ты так смотришь? Туфли нравятся? Это мне Витя подарил.

Отупевший от недосыпания разум почти без боя сдался зловредному бесу, и Катя сказала:

— Туфли? Да нет, не то. Я все никак не пойму, с чего он взял, что у тебя кривые ноги.

— Кто? — вскинулась Толоконникова.

— Да Витя твой, кто ж еще. Ну, куда этот лифт запропастился? Пойду-ка я, пожалуй, пешком.

Она поправила на плече ремень кофра и скрылась на лестнице прежде, чем опешившая Толоконникова нашлась, что ответить.

На улице опять лило. Катя попыталась вспомнить, где оставила зонтик, но вспоминались только ночные улицы, красно-синие огни на крышах милицейских машин, дождь — кажется, зонтика при ней не было уже тогда, — развороченные взрывом внутренности какого-то склада, лаково блестящая кровь на цементном полу, обгорелые, распотрошенные картонные ящики, битое стекло и пронзительный, дурманящий запах спиртного, исходящий от огромных, быстро испаряющихся луж... Омоновцы, как всегда, сохраняли каменное выражение лиц, но ноздри трепетали, втягивая этот запах — какой же трезвый не мечтает сделаться пьяным, особенно если он русский? Кого-то били прикладом и волокли к машине, кто-то невидимый стонал и матерился плачущим голосом, временами начиная надсадно кашлять и отхаркиваться, слышались деловито взвинченные голоса, короткие команды, и вдруг кто-то начал палить из темноты, и она успела трижды щелкнуть затвором камеры, ловя вспышки выстрелов, а потом там что-то тяжело упало, коротко заорали, заматерились в два голоса, послышалась какая-то возня, глухие звуки ударов, и мимо проволокли еще одного в черной кожаной куртке, с черной растрепавшейся шевелюрой и черным от заливавшей его крови лицом, безвольно обвисшего, с болтающейся из стороны в сторону головой...

Пропал зонтик, решила она и, подняв воротник куртки, шагнула под дождь, поднимая руку навстречу плывущему в сплошном потоке машин зеленому огоньку.

Таксист, хвала создателю, оказался молчаливым и не стал выражать свое неудовольствие, когда она попросила его подняться вместе с ней наверх за деньгами — милицейский капитан, пропустивший ее туда, где она побывала этой ночью, оценил свою любезность недешево, и теперь в ее бюджете зияла обширная дыра. Получив свою мзду, таксист все так же молча кивнул и скрылся в лифте.

Катя вернулась в тепло и тишину своей однокомнатной квартиры. Привычным жестом поставив в угол тяжелый влажный кофр, с облегчением стянула мокрую куртку и ботинки и прошла в комнату. Несмотря на то, что она прожила в этой квартире уже пять лет, комната больше походила на зал ожидания, чем на жилое помещение. Скудная меблировка терялась на фоне множества фотографий, заменявших обои. В квартире стоял слабый, но явственный запах реактивов, причудливо смешивавшийся с кошачьим запашком, уже пошедшим на убыль, но все еще легко узнаваемым. Этот запашок остался после единственной ее попытки завести домашнего любимца. Дымчатый красавец Муса, впоследствии из-за своих феноменальных способностей переименованный в Гидранта, так и не прижился в Катиной холостяцкой берлоге и был отдан на перевоспитание в сельскую местность. После расставания оба вздохнули с облегчением — Катя, во всяком случае, вздохнула именно с облегчением, и с облегчением же раздарила знакомым кошковладельцам всевозможные кошачьи причиндалы вроде ошейника против блох и специального пластикового корытца с решеткой, похожего на кювету — патентованного кошачьего туалета. Муса-Гидрант всего этого не признавал, полагая ошейник унизительным для своего достоинства, а идею справлять нужду в определенном месте — бредовой и смехотворной. Катя могла его понять. Она тоже не любила ошейников и общественных уборных. Вся беда в том, подумала она, что люди, в отличие от кошек, давно привыкли в тех случаях, когда окружающая среда вступает в конфликт с их чувством собственного достоинства, подавлять именно это чувство, а не среду. Мусе-Гидранту это качество было абсолютно чуждо, и в результате он отправился на чью-то дачу мучить и убивать мышей. Еще Кате подумалось, что именно Гидрант сумел бы по достоинству оценить ее сегодняшнюю выходку в редакции, и она впервые пожалела, что избавилась от этого желтоглазого бандита.

Она прошла на кухню и вяло, безо всякого энтузиазма покопалась в холодильнике. Она не ела со вчерашнего дня. Кадры из ее ночного репортажа все еще стояли перед глазами, а содержимое ее холодильника совсем не возбуждало аппетит. Уж если и могли что-нибудь возбудить эти сморщенные морковки в отделении для овощей и кастрюлька позавчерашней молочной овсянки, так это чувство глубокой жалости.

Тем не менее, в тускло освещенных недрах Кате удалось отыскать огрызок полусухой колбасы, и она без воодушевления сжевала его с горбушкой черного хлеба. В шкафчике над раковиной хранилась резервная пачка сигарет. Рядом с пачкой обнаружилась початая бутылка джина, позабытая здесь с самого дня Катиного рождения, то есть с четвертого августа. Пожав плечами, Катя сняла ее с полки и поставила на стол. Зажигая сигарету и наполняя рюмку, она припомнила, что в последний раз пила из этой бутылки чуть больше месяца назад, в день, когда ее приняли на работу в “Ингу”.

Работа в еженедельнике пришлась очень кстати — Кате очень не нравилась скорость, с которой тратились деньги, вырученные от продажи родительской квартиры. Квартира у родителей была большая, оставшаяся от деда — большого и сильно засекреченного физика. Засекречен он был настолько, что Катя видела его всего два или три раза в жизни. Последнее их свидание состоялось, когда дед лежал в блестящем красном гробу, установленном в кузове специальной машины, и готовился к поездке в крематорий. Кате тогда было шестнадцать лет, и похороны этого постороннего пожилого человека оставили ее вполне равнодушной. Каким-то образом Катиным родителям разрешили переехать в его квартиру — возможно, в знак благодарности за его былые заслуги, а может быть, в качестве аванса: Катин отец, хоть и был куда менее засекреченным, работал в том же ведомстве и к сорока годам достиг многого. Злые языки поговаривали, что его успехи во многом объясняются тем, что он женат на дочери своего начальника. Катя мучилась, когда в школе или во дворе до нее доносились отголоски этих сплетен, и дралась жестоко и беспощадно, не признавая поражений и потому всегда, в конечном итоге, одерживая победы. На нее жаловались, предъявляя расквашенные носы и подбитые глаза жертв, вопиющие к небу об отмщении. Отец, угрюмый молчун, всегда, сколько помнила его Катя, погруженный в работу, безмолвно озирал нанесенные его чадом увечья и, пожав плечами, уходил в кабинет, предоставляя маме самой улаживать конфликт. Мама плакала, но Катя была тверда — в молчании отца ей чудилось одобрение. Скорее всего, так оно и было — отец говорил редко, и она с детства научилась понимать его молчание. Гораздо позже она с удивлением поняла, что мама так никогда и не овладела этим искусством, казавшимся ее дочери таким же естественным, как дыхание.

Тряхнув головой, она залпом выпила едкое содержимое рюмки и глубоко затянулась сигаретой. “Воспоминаниям место на полке, — в который уже раз решила она, — а тебе, моя милая, давно пора на боковую.” Странно, но сон как рукой сняло. Тишина в квартире угнетала, Катя почти физически ощущала ее давящий вес. Невольно она вспомнила, какой тяжелой была тишина в большой дедовской квартире после того, как родители погибли в автомобильной катастрофе и она осталась одна. Она бродила из одной огромной комнаты в другую, проводя рукой по лоснящимся тусклым блеском реликтовым шкафам и сервантам, трогая потертый плюш глубоких кресел, легонько прикасаясь к тяжелой ткани портьер и до звона в ушах вслушиваясь в тишину. Фотографии смотрели на нее со стен, не сводя застывших глаз с ее ссутуленной фигуры, бесшумно двигавшейся по квартире. Она выдержала три месяца этой тишины, а потом продала квартиру, переехав в этот скворечник под самой крышей шестнадцатиэтажной башни, облицованной уже начавшей сыпаться белой фасадной плиткой. Реликтовую мебель и тяжелые портьеры она продала вместе с квартирой, взяв за все это великолепие какие-то гроши: подумать было страшно — тащить все это на шестнадцатый этаж, да и не вместила бы ее новая квартира этих полированных монстров довоенной выделки.

Она торопливо налила себе еще и выплеснула спиртное в рот, не почувствовав вкуса. “Хватит, подруга, — сказала она себе. — Не ровен час, ты еще начнешь себя жалеть.”

Прихватив со стола пепельницу, она вернулась в комнату и ткнула пальцем в клавишу стереосистемы. Дорогая японская система басовито взревела, заставив завибрировать стекла — это была единственная, не считая фотоаппарата, дорогая вещь в доме. Тишина разлетелась вдребезги, но легче не стало — тишина была лишь одним из проявлений пустоты, а пустоту не заполнишь громким звуком.

Повалившись на кушетку, Катя стала думать о том, что хорошо было бы поступить так, как поступил Алеша Степанцов. Ей всегда было приятно думать об Алеше Степанцове — в его поступке, оцененном всеми как не слишком умное чудачество, виделась ей какая-то надежда, просвет какой-то чудился ей в диковинном номере, который отколол однажды флейтист Алеша Степанцов, худой длинноволосый вундеркинд с лицом херувима, единственный сын жившего в соседнем подъезде профессора консерватории. В одно прекрасное апрельское утро студент второго курса консерватории А. Степанцов вышел из дома, положив в карман флейту, и вернулся через три года — еще более длинноволосый, загорелый и окрепший, но все такой же вежливый и интеллигентный. Рыдающий от счастья отец в два счета восстановил блудного сына в консерватории, и все пошло своим чередом. Когда Катя однажды спросила Алешу Степанцова, где он пропадал три года, тот спокойно ответил, что ходил в Индию. “Неужели пешком?” — не поверила она. “Ага”, — кивнул Алеша и заторопился по своим делам. Немного позднее Кате, чье воображение несказанно поразила сама идея такой прогулки, удалось разговорить Алешу и выведать у него кое-какие подробности. Оказывается, он действительно пешком добрался до Индии и вернулся обратно, зарабатывая пропитание игрой на флейте. Его подкармливали и грели у костров пастухи и геологи, а он играл им на флейте. Однажды он играл для личного состава пограничной заставы, а следующей ночью пересек государственную границу на участке этой заставы. Проводника у него не было, потому что не было денег, но он благополучно перебрался на ту сторону и как-то ухитрился не заблудиться в горах, пользуясь при этом компасом, который ему подарили геологи. Компас этот он принес домой и всерьез полагал, что тот хранит его от бед подобно талисману.

Катя улыбнулась. Как всегда, воспоминание об Алеше Степанцове подняло ей настроение. Она потушила сигарету и вдруг поняла, что снова смертельно хочет спать. Нажав кнопку на пульте дистанционного управления, она выключила музыку и закрыла глаза.

Было без трех минут десять, и Арон Исакович Кляйнман уже звонил в дверь квартиры коллекционера Юрия Прудникова.

Сидя за колченогим кухонным столом, Катя деловито расправлялась с яичницей. Накануне, хорошенько выспавшись, она заставила себя спуститься в магазин, и теперь элементарная порядочность вынуждала ее потреблять то, что она купила. Кроме того, с детства в ее сознании укоренилась мысль, что плотный завтрак необходим организму. Плотный завтрак всю жизнь претил ее натуре, и она годами могла спокойно обходиться без этой необходимой организму вещи, не ощущая при этом ни малейшего дискомфорта, но в тех редких случаях, когда она принимала очередное твердое решение взяться за ум и перестать валять дурака, она всегда начинала самоистязание именно с плотного завтрака. Возможно, именно поэтому все ее начинания кончались пшиком — на сытый желудок она соловела и уже не хотела великих свершений, вполне удовлетворенная тем, что было в наличии.

Сейчас перед ней стояла сверхзадача — найти работу и попутно продать вчерашний репортаж какой-нибудь газете или, еще лучше, журналу, пока его не успела напечатать “Инга”. Прихлебывая обжигающий кофе, она смотрела, как из-за крыши соседней шестнадцатиэтажки несмело выглядывает краешек солнца. Тучи ушли, и погода обещала быть отменной, что было очень плохо для Катиных планов — ей сразу расхотелось мотаться по редакциям, а захотелось взять камеру и отправиться бродить по старым улочкам центра. Она давно замыслила серию снимков под рабочим названием “Окна старого города”, и теперь, когда свободного времени вдруг стало навалом, у нее нестерпимо чесались руки. “Так тому и быть”, — решила она, залпом допивая кофе. В конце концов, денег у нее еще сколько угодно, почти пять тысяч долларов, и с поисками работы можно повременить. А репортаж... Да черт с ним, с этим репортажем, что я, другого репортажа не сниму?! А вот Толоконникова не снимет. Она только трусики умеет снимать, с репортажами у нее туго...

Настроение сразу улучшилось, и даже плотный завтрак, казалось, перестал оказывать свое угнетающее воздействие. Катя надела просохшую куртку, подхватила кофр и выскочила из квартиры, малодушно пообещав себе, что вымоет посуду, когда вернется.

Асфальт все еще был сырым после ночного дождя, но безоблачное небо сулило теплый день. Презрев такси, она зашагала в сторону автобусной остановки. Утренняя волна пассажиров уже схлынула, оставив вокруг пластикового навеса россыпь окурков и затоптанных билетов, и подошедший автобус оказался полупустым. Катя села на свободное место, поставив кофр на колени, и стала смотреть в окно, стараясь не слушать, как в автобусе ругают правительство. Мимо неторопливо проплывали вызолоченные осенью микрорайоны. Это оказалось неожиданно красиво — настолько, что она едва не пропустила свою остановку. Выскочив из автобуса в последнюю секунду, она зацепилась кофром за чугуннолицую квадратную бабищу, загородившую дверь своим могучим торсом. Створки двери с шипением сошлись, отрезав хриплые вопли оскорбленной гражданки. Катя сдержалась и не стала показывать ей язык, хотя и испытывала сильное искушение сделать что-нибудь в этом роде. Ее опьяняло ощущение полной свободы. Больше не надо было тащиться по утрам в редакцию, высасывать из пальца темы репортажей и мотаться день и ночь по огромному городу, выискивая, вынюхивая и тщательно запечатлевая грязь, грязь и еще раз грязь, грязь пополам с кровью, грязь пополам с деньгами и просто грязь со вшами и пустыми водочными бутылками по углам, с сифилисом и грязными шприцами... Больше не надо было ежедневно приносить свой ушат помоев в обставленную по последнему писку офисной моды редакцию и сдавать его свинорылому Вите, сладострастно зарывающемуся в глянцевые отпечатки и только что не хрюкающему от удовольствия; не надо было отпихиваться от потных лап и старательно обходить скользкие темы, словно имеешь дело с сексуальным маньяком, и не надо было, черт побери, рассчитывать время и сетовать на то, что в сутках всего двадцать четыре часа... Правда, вместе со всем этим отпала необходимость раз в месяц выстаивать очередь в кассу за зарплатой, но об этом Катя решила пока не думать, чтобы не портить это восхитительное ощущение свободы разной бытовой дребеденью.

Она вступила в старые кварталы, как охотник вступает в лес в первый день охотничьего сезона. Глаза неустанно шарили по стенам и крышам, а руки лежали на камере, как на ложе двустволки. “Руки на затворах, голова в тоске...” Отец очень любил Окуджаву. Больше Окуджавы он любил, пожалуй, только свою работу, да еще иногда, впрочем, довольно редко, ее, Катю.

Потом она забыла обо всем постороннем, потому что началось то, что она, подобно своему отцу, любила больше всего на свете — работа. “Конечно, — подумала она мимоходом, — мне легко любить свою работу: все-таки я не гайки калибрую и не строчу семейные трусы. Хотя вот Толоконникова, например, свою работу не любит, для нее фотографировать — все равно, что трусы строчить или мешки с мукой разгружать... Далась тебе эта дура с ее ногами”, — одернула она себя и принялась за дело. Три часа кряду она переходила из одного старого дворика в другой, выбирала ракурсы, меняла объективы, получила три или четыре не совсем пристойных предложения, на которые отвечала за недостатком свободного времени кратко, энергично и тоже не вполне пристойно, выслушала не менее десятка жалоб на протекающие потолки и засорившуюся канализацию, к каковым давно привыкла. Видя человека с камерой, аборигены неизменно принимали его за корреспондента, как минимум, “Комсомольской правды” и цугом шли к нему в поисках справедливости или хотя бы отмщения. Она даже записала кое-что из этих жалоб в блокнот, чтобы отвязаться — по опыту она знала, что пускаться в объяснения бесполезно, статус же корреспондента давал некоторые преимущества при передвижении в этих мрачноватых дворах-колодцах, где не очень-то жаловали любопытствующих чужаков.

В кассете оставалось не более десятка кадров, когда она решила передохнуть. Найдя уличное кафе, она взяла чашку кофе и уселась на пластиковый стул под красно-белым зонтиком с рекламой “Лаки страйк”, умиротворенно щурясь на неяркое солнышко, понемногу отпивая из чашки и благодушно покуривая. Катя чувствовала, что ее сегодняшняя охота была удачной, хотя окончательно все прояснится, конечно же, только дома, в тусклом красном свете фотографического фонаря.

Время близилось к полудню, и выпущенный, наконец, на волю Валерий Панин по кличке Студент, добравшись до дома пропавшего без вести коллекционера Юрия Прудникова, придирчиво осматривал свой проведший сутки на обочине дороги “порше”, а невыспавшийся майор Селиванов приступил к отработке версии, по которой Панина подставил кто-то из их с Прудниковым общих знакомых. Дело было за малым — найти такого знакомого, но майор не отчаивался, свято веря в результативность обыкновенной, навевающей тоску своей монотонностью будничной работы.

Внимание Кати привлек остановившийся на углу мужчина в длиннополом пальто. У мужчины было очень необычное, запоминающееся лицо. Оно не было красивым, но поражало какой-то особенной значительностью, осмысленностью, сквозившей во всех чертах. “Бабы на него должны пачками вешаться”, — решила Катя, торопливо навинчивая на камеру длиннофокусный объектив — кадр должен был получиться редкостный: одухотворенное лицо, тронутые сединой виски, а на заднем плане — перспектива старой улицы, желтью липы... Она навела резкость и трижды торопливо щелкнула затвором “минольты”.

Мужчина вздрогнул — у него, похоже, был отменный слух — и резко обернулся в тот самый момент, когда Катя опускала аппарат. Он поднял руку, словно пытаясь запоздало прикрыть лицо, но, поняв, видимо, что уже поздно, быстро оглянулся по сторонам и широко зашагал прямиком к зонтику, под которым сидела Катя. Было очевидно, что перспектива сделаться фотомоделью не привела его в восторг.

Когда он приблизился. Катя поняла, что расстояние многое от нее скрыло. У незнакомца были мешки под глазами, небритый подбородок, а от крыльев носа к уголкам рта залегли глубокие грубые складки. Вдобавок ко всему, этот человек имел неприятную привычку потирать шею под подбородком с таким видом, словно его недавно вынули из петли. Левая рука у него была толсто и неаккуратно обмотана несвежим бинтом, сквозь который в одном месте проступило бурое пятно.

— Вы меня снимали? — без предисловий обратился он к Кате и потер шею здоровой рукой.

— Здравствуйте, — сказала ему Катя.

— Здравствуйте, здравствуйте... Вы только что снимали меня, мне не показалось?

— Вам не показалось. А вы что, имеете что-нибудь против?

— Именно. Прошу вас, отдайте мне пленку.

— Да вы что, с ума сошли? Вы секретный агент или верите, что фотографии можно использовать для колдовства?

— Милая девушка, вас совершенно не касается, кто я такой и во что я верю. Если вы не хотите отдать пленку из простой любезности, я могу ее купить. Сто долларов вам хватит?

— Послушайте, — терпеливо, как капризного ребенка стала вразумлять его Катя. — Эта пленка не продается и не отдается, потому что она мне нужна. Я работала над ней целый день, и вовсе не собираюсь лишаться всего из-за одного несчастного кадра. Это творческая работа, понимаете? Мой шанс, если хотите. Но если вас так пугает перспектива быть запечатленным, я могу твердо пообещать, что не стану печатать ваши фотографии и уничтожу негативы сразу же после того, как пленка будет проявлена. Вас это устроит?

— Нет, — после короткого раздумья сказал мужчина, — не устроит. Я должен быть уверен.

— Если вам мало моего слова... — начала Катя.

— Да, — отрывисто перебил ее незнакомец, — мало. Мне нужна пленка. Триста долларов.

— Вы можете лично присутствовать при проявке, — невозмутимо договорила она. — Только предупреждаю вас: если вы избрали такой оригинальный способ для завязывания уличного знакомства, лучше бросьте эту затею прямо сейчас. Мой тренер по дзюдо очень мною доволен.

— Вот сумасшедшая, — пробормотал незнакомец, снова тревожно озираясь и потирая шею. — Послушайте, я ценю ваше предложение, но у меня совершенно нет времени... Черт, я и так слишком долго здесь торчу. Если вы уже допили свой кофе, может быть, вы не откажете мне в любезности пройти со мной несколько шагов?

— Какая таинственность, — небрежно сказала Катя. — Я вижу, вы спешите, так не тратьте свое драгоценное время даром. Пленку я вам не отдам и никуда с вами не пойду.

— Я вас очень прошу, — сказал незнакомец, снова потирая шею.

Чем дольше Катя наблюдала этот жест, тем меньше он ей нравился.

— Вы просто не понимаете, насколько это важно. Позвольте мне хотя бы объяснить...

— Ну хорошо, — сказала Катя, неохотно вставая. — Говорите, только побыстрее. Я, знаете ли, тоже тороплюсь.

— Никогда бы не подумал, — сказал незнакомец, вежливо беря ее под локоть и направляя вниз по улице. — Поверьте, это имеет огромное значение, и не только для меня.

— А для кого же еще? — спросила Катя. — Уж не для меня ли?

— Вот именно для вас, — подтвердил незнакомец, отпуская Катин локоть и потирая шею. — Сделав этот снимок, вы подвергли смертельной опасности и меня, и себя.

— Ужас какой. Я просто не усну.

— В этом нет абсолютно ничего смешного. Не удивляйтесь, если в одно прекрасное утро вы проснетесь мертвой.

— Надо же, как страшно. И все это из-за фотографии вашего мужественного профиля на фоне старого города?

— Совершенно верно. Поэтому я прошу вас отдать мне пленку во избежание подобных неприятностей.

— Послушайте, — взорвалась, наконец, Катя, — это просто возмутительно! Вы пристаете ко мне на улице, несете какой-то бред, требуете засветить пленку, на которую я потратила целый день и которая мне действительно нужна, пугаете какой-то мифической опасностью... Если хотите знать мое мнение, то вам не мешало бы проконсультироваться у психиатра, пока болезнь не зашла слишком далеко!

— Вот как? — неприятно усмехнулся незнакомец, опять потирая шею. Глядя на него, Катя диву давалась, что она в нем нашла. — Бред? Значит, я несу бред? Не угодно ли вам взглянуть на доказательства?

Они остановились перед старенькими “Жигулями” шестой модели. Позвенев ключами, незнакомец распахнул перед Катей переднюю дверцу и сделал приглашающий жест забинтованной рукой.

— Прошу!

— Еще чего, — сказала Катя, и тут кулак незнакомца нанес ей сокрушительный прямой удар в челюсть.

Без сознания она пробыла, похоже, совсем недолго — тренер по дзюдо не раз хвалил ее за умение держать удар, не забывая, впрочем, добавить, что ее заслуги тут нет. Открыв глаза, она обнаружила, что сидит на переднем сиденье мчащихся с опасной скоростью “Жигулей”, а ее новый знакомый, дерзка руль забинтованной рукой и морщась при этом от боли, судорожно роется в раскрытом кофре, пытаясь на ощупь открыть аппарат.

— Ты что делаешь, гад! — закричала Катя, рывком выдирая у него кофр. Крик получился несколько невнятным — нижняя челюсть слушалась плохо.

Водитель испуганно дернулся, машина вильнула, и он вцепился в руль обеими руками.

— Отдай аппарат, сука! — прорычал он, снова снимая руку с руля и пытаясь дотянуться до кофра.

— Смотри на дорогу, болван! — крикнула Катя, защищая кофр плечом.

Ей мучительно хотелось рубануть этого психа ребром ладони по кадыку, закончив таким образом эту “интересную” беседу, но окружающий городской пейзаж проносился мимо с пугающей скоростью, сливаясь в расплывчатую пеструю ленту, и она резонно рассудила, что выводить водителя из строя было бы, мягко говоря, неразумно.

Водитель чудом разминулся со встречной машиной и снова потянулся за кофром.

— Убери лапы, гнида, пока я тебе вторую клешню не оторвала!

— Отдай аппарат, дура, убью!

— Смотри на дорогу, недоносок!

Водитель снова попытался ударить ее кулаком, но на этот раз Катя была готова, и блокированный удар пришелся в лобовое стекло. Водитель зашипел от боли, тряся ушибленной кистью.

— Я предупреждала, — кротко сказала Катя.

— Погоди, сучка, вот доедем до места, тогда и поговорим, — пообещал водитель.

Кате его обещание очень не понравилось. Она взялась за ручку двери. Водитель, заметив ее движение, еще больше увеличил скорость.

Теперь Катя была бы рада отдать этому сумасшедшему пленку, но что-то подсказывало ей, что обстоятельства изменились, и этого может оказаться мало. Похоже было на то, что ее жизни и впрямь угрожает опасность.

— Куда вы меня везете? — спросила она.

— Туда, где мы сможем спокойно обо всем договориться, — ответил незнакомец, привычным жестом потирая шею. — Ты отдашь мне пленку и несколько дней погостишь у моего приятеля. Когда все уляжется, тебя отпустят.

“Или похоронят”, — подумала Катя, но не стала произносить этого вслух.

Впереди замаячил светофор — там был выезд на одну из оживленных городских магистралей. На светофоре горел зеленый, и водитель снова прибавил скорость, надеясь проскочить перекресток до того, как сменится сигнал. Изношенный двигатель старенькой “шестерки” ревел и захлебывался, машина начала мелко вибрировать, но Катя уже видела, что они не успеют: зеленый трижды мигнул и погас, сменившись желтым. Водитель начал тормозить, и Катя подобралась, не собираясь упускать единственный шанс.

Скорость упала до двадцати километров в час, и водитель снова повернулся к Кате, сняв руку с руля. Катя не стала дожидаться дальнейшего развития событий. Открыв дверцу, она на ходу выпрыгнула из машины. Прыгать с переднего сиденья “Жигулей” не просто неудобно — это практически невозможно, и поэтому она скорее выпала на дорогу и, прокатившись несколько метров по жесткому шершавому асфальту, замерла, пытаясь сообразить, где у нее что и все ли цело.

К реальности ее вернул визг тормозов и грохот столкновения — водитель, похоже, вместо того, чтобы сразу же затормозить, попытался схватить свою пассажирку в тот момент, когда она выпрыгивала из машины. В результате “шестерка”, резко вильнув, по диагонали пересекла проезжую часть и врезалась в припаркованные у тротуара автомобили.

Катя с невольным стоном оттолкнулась ободранными руками от асфальта, подхватила валявшийся рядом кофр и, прихрамывая, бросилась прочь от перекрестка, игнорируя удивленные взгляды прохожих и боль в избитом, покрытом ссадинами теле. Она так и не смогла заставить себя оглянуться, и потому не видела, чем закончилось столкновение.

“Дура, — твердила она себе на бегу, — дура проклятая, свободная художница... Ну, куда ты бежишь, чокнутая? Все в порядке, ты спасла свою драгоценную пленку. Теперь можешь сидеть дома и разглядывать ее как минимум неделю — раньше тебе с такой рожей на улицу не выйти...”

Она не видела, что водитель “шестерки” тоже остался жив и даже пострадал куда меньше ее. Не медля ни минуты, он без сожаления покинул свой потерпевший аварию автомобиль и бросился бежать в другую сторону, задержавшись у машины лишь на мгновение. Это мгновение понадобилось ему для того, чтобы наклониться и поднять с пассажирского сиденья закатанный в прозрачный пластик прямоугольник картона — карточку представителя прессы, выпавшую из кармана Катиной куртки.

Глава 4

Стоя перед большим зеркалом в ванной, Катя изучала и классифицировала полученные во время своего дневного приключения увечья. Повреждения были поверхностными, но их было гораздо больше, чем ей хотелось бы. Прежде всего привлекал к себе внимание большой, багрово-синий, очень выразительный кровоподтек на нижней челюсти; дальше следовали ободранные ладони, разбитые локти и колени, и левый бок, по которому словно прошлись крупной наждачной бумагой. Катя подумала, что сейчас было бы в самый раз позвонить редактору “Инги” и пригласить его скоротать вечерок при свечах. Конечно, у Толоконниковой ноги длиннее, зато она, Катя, сейчас выглядит гораздо экзотичнее — этакий лакомый кусочек для любителей необычных ощущений. Какой-нибудь шизик, завернутый на хлыстах и наручниках, сейчас нашел бы ее весьма привлекательной — с этими мокрыми после душа короткими волосами неопределенного цвета, тонкой шеей, полу детской грудью и по-мальчишечьи узкими бедрами, всю исполосованную и покрытую синяками. Этакая нимфеточка типа “не-бейте-дяденька-я-согласна”...

Скорчив рожу своему отражению, она набросила халат и осторожно, двумя пальцами приподняла брошенные поверх корзины с грязным бельем джинсы. Беглый осмотр лишний раз убедил ее в том, что она знала и так: стирать джинсы уже не стоило.

На протянутой по диагонали комнаты леске висели уже просохшие фотографии. Еще проявляя пленку, она убедилась в том, что день не пропал даром — снимки получились вполне удовлетворительные, и Катя порадовалась, что сумела отстоять свое детище от покушавшегося на него психа. Сейчас, вечером, события этого сумасшедшего дня подернулись этакой туманной дымкой, представляясь, видимо, в силу своей полнейшей дикости и несообразности с чем бы то ни было, скорее вычитанными в какой-то полузабытой книге, чем имевшими место в действительности.

Три фотографии странного незнакомца висели отдельно.

Катя подошла к ним и вытянула плотные прямоугольники бумаги из-под зажимов. Фотографии получились именно такими, какими она их задумала — длинное породистое лицо на фоне старых домов, прищуренные глаза, тронутые благородной сединой виски... На фотографиях, однако, хорошо было видно то, чего она не разглядела издалека и что так напугало ее в этом человеке при ближайшем рассмотрении: было в этом лице что-то волчье, едва уловимое, отталкивающее, словно в лице оборотня или одержимого бесами.

Чем дольше она разглядывала эти фотографии, тем четче и рельефнее проступали в памяти и бредовый разговор на улице, и сумасшедшая, совершенно нереальная, какая-то киношная поездка на машине, и ее прыжок на корявый жесткий асфальт... “А ведь он не успокоится, — холодея, подумала Катя. — Он был готов на все, это у него на физиономии было написано, причем большими буквами, и он будет меня искать, а когда найдет, свернет шею, как курице”.

“А ну, не хнычь, — прикрикнула она на себя. Искать ее будут, сиротинку беззащитную. Пусть поищет, коли не лень. Сколько нас миллионов в этом городе — семь, восемь? Или уже девять? При самом грубом подсчете это дает от трех до пяти миллионов баб, не считая приезжих. Вот пускай поищет, если ему так приспичило, а мы тем временем спокойненько посидим дома, нам с такой разрисованной мордашкой все равно на люди показываться нельзя... Он ведь даже имени моего не знает, не то что адреса. И потом, он ведь, похоже, торопился. От милиции, что ли, прячется? Ну, это дело не мое, а только задерживаться ему здесь явно не резон.

А может быть, он просто к бабе бегал. Жене чего-нибудь наврал, а сам — к бабе. А тут я его — щелк! А жена ревнивая. Или, например, не жена, а любовница. Любовница у него крутая, возглавляет какую-нибудь навороченную совместную фирму, он там тоже работает, спит с шефессой за блага земные, а за утешением бегает к какой-нибудь продавщице или секретутке, потому как шефесса его — старая корова, на которую без слез не глянешь, а ему с ней, сами понимаете, спать...

Н-да, наворотила, — критически подумала она. Хотя, конечно, если бы дело обстояло именно так, все было бы очень просто. Щелкнули мужика не там, где он должен бы, по идее, находиться, да не вовремя, да под соответствующее настроение, вот он с нарезки и сошел. Остынет, выпьет рюмочку и успокоится. Хорошо бы, кабы так.

А если не так? Что, если это какой-нибудь уголовник?

Ну и что, собственно? Разве что прямо перед нашей встречей он там поблизости кого-нибудь убил... Нет, все равно получается какая-то ерунда.”

Воздух в комнате был сизым от застоявшегося табачного дыма. Катя подошла к окну и открыла форточку. Вместе со струёй влажного прохладного сквозняка в комнату проник отдаленный шум подъехавшей к подъезду машины и едва слышный стук закрывшейся дверцы. Спустя несколько секунд загудел и залязгал пришедший в движение лифт.

Катя вернулась к разложенным на столе фотографиям и снова принялась вглядываться в них, пытаясь прочесть ответ на этом странном лице. Или ответ следует искать где-нибудь в другом месте? Может быть, в объектив аппарата попало что-нибудь такое на улице, чего она не должна была видеть?

Она снова уставилась на фотографии, на этот раз скрупулезно просматривая каждую деталь пейзажа, но ее занятие было прервано звонком в дверь.

Катя вздрогнула и замерла с фотографией в руках. Все ее страхи в одно мгновение вернулись к ней и сконцентрировались в ногах, моментально ставших легкими, словно отдельными от тела и готовыми в долю секунды сорваться с места и умчать ее за тридевять земель в тридесятое царство.

Звонок повторился — длинный и настойчивый, и сразу же в дверь замолотили кулаком. Катя на цыпочках подкралась к двери и посмотрела в глазок. Глазок был черным — по всей видимости, снаружи его прикрыли пальцем.

— Кто? — каким-то не своим, писклявым голосом спросила она.

— Кто, кто... Конь в пальто, — донесся из-за двери знакомый женский голос. Реплика сопровождалась коротким хохотком, который правильнее было бы охарактеризовать как добродушное ржание.

— Вот сучка, — с облегчением сказала Катя, нащупывая трясущейся рукой ребристый барабанчик замка и отпирая дверь.

Верка Волгина возникла на пороге во всей своей сногсшибательной красе: в кожаном плаще до пят, между распахнутыми полами которого сверкали умопомрачительные колени и бедра, из-за коих, если верить их обладательнице, мужики плакали, а один даже пытался застрелиться, но промахнулся; ниже всего этого великолепия располагались бешено дорогие шузы, а выше сияла блаженной рекламной улыбкой сплошь покрытая боевой раскраской от Кристиана Диора и мадам Шанель ослепительно-яркая голливудская физиономия; волосы у Верки на этот раз были платиновые в прозелень, уши отягощали серьги дутого золота, и, как всегда, окружало ее облако запахов, на тридцать процентов состоявшее из паров дорогого спиртного, и на семьдесят — из еще более дорогой парфюмерии. В общем, Верка Волгина выглядела тем, кем и являлась на самом деле, то есть вполне преуспевающей, находящейся на самом пике своей карьеры девочкой по вызову.

— Привет, подруга, — пропела Верка, вплывая в квартиру.

Катя подождала, пока облако ароматов втянется в прихожую за своей хозяйкой, и закрыла дверь.

— Привет, — сказала она и прислонилась плечом к стене — ноги держали плохо.

— А ты все фотографируешь, — все так же нараспев констатировала Верка, по-хозяйски озираясь в комнате.

— Ага, — сказала Катя, входя следом. — А ты чего не на работе?

— А я сейчас не работаю, — заявила Верка, плюхаясь в единственное кресло и высоко задирая ноги. — У меня сейчас спонсор.

— А ты его, часом, с собой не притащила? — испуганно спросила Катя, хорошо знавшая привычки школьной подруги. Верка могла отколоть и не такое, да и откалывала не однажды, если уж говорить начистоту.

— Не, — беспечно махнула рукой Верка, роясь в недрах своего всеобъемлющего плаща. — Он нынче на разборке, до утра не вернется. У меня вечер свободный, еду я мимо и думаю: что-то я давно у Катюши нашей не была, чего она там у себя делает? А она опять фотографирует. Ты когда поумнеешь, подруга?

— Не знаю, — пожала плечами Катя, садясь на тахту. — Скоро, наверное. Ты знаешь, меня опять с работы выгнали. Она не знала, зачем сказала это. Вероятно, причиной тому была сама Верка Волгина. Именно у нее Катя научилась никогда не жаловаться, но сама Верка явно родилась с этим умением и, похоже, даже не подозревала, что можно жить как-то по-другому, что, впрочем, никогда не мешало ей выслушивать постоянный поток жалоб и слезливых излияний, извергавшийся на нее со всех сторон. Сколько ее помнила Катя, Верка всегда словно магнитом притягивала всех обиженных, обездоленных и просто полагающих себя таковыми, утешала, вытирала слезы и сопли и отправляла дальше с добрым напутствием типа “Не бери в голову, бери метром ниже!”. Возможно, именно этим во многом объяснялся ее успех в теперешнем амплуа. Она казалась простоватой и недалекой, но Кате вдруг подумалось, что она не припоминает случая, когда могла бы с уверенностью сказать, о чем думает Верка.

— Это из еженедельника твоего, что ли? — небрежно спросила Верка. Она уже нашла сигареты и теперь исследовала карманы на предмет зажигалки. — И, небось, опять по этому делу?

— По какому де... А! Ну да.

— Ну конечно, по какому же еще... Ты ж у нас королева, нам, грешным, не чета... Ну и правильно, нечего их баловать, взяли себе моду — профессионалок без работы оставлять. Да и тебе эти сверхурочные — как зайцу стоп-сигнал. Это тебя там так разукрасили? Ты не стесняйся, скажи, я Славику только намекну, он этих литераторов наизнанку вывернет.

— Не там, успокойся. Тоже мне, Фантомас.

— А где? Этот, что ли?

Верка вдруг протянула руку и выдернула из Катиных пальцев фотографию, которую та, оказывается, все еще держала в руке.

— Ага, — кивнула ошеломленная Катя. — Слушай, Вер, как это у тебя получается? Ты не экстрасенс?

— Я экстрасекс, — сказала Верка и ржанула. — Работа у меня такая, подружка. Я их, козлов, насквозь вижу.

— Каких козлов?

— Да мужиков же... — рассеянно сказала Верка, изучая фотографию. — У, аспид. Да чего там, и баб тоже.

— А ты что же, и женщин... гм... обслуживаешь?

Верка оторвала взгляд от фотографии и неожиданно остро глянула на Катю.

— А ты нуждаешься? Ну, снимай халат, я сейчас, душ приму только...

— Ты что, Волгина, чокнулась? — испуганно отшатнулась Катя, подбирая под себя ноги. — Я что, похожа?

Она всмотрелась в Верку и плюнула.

— Ну и сучка ты, Верка. Напугала до полусмерти.

Верка опять добродушно ржанула.

— Как хочешь. Если что — звони, тебе по льготному тарифу.

— Ты что же, и деньги с меня возьмешь?

— Ну, должна же ты получить удовольствие по полной программе. Платить за удовольствия — тоже удовольствие. И потом, это смотря по тому, как ты себя поведешь. Может, не ты мне, а я тебе заплачу.

Катя фыркнула, но Верка, вопреки обыкновению, не рассмеялась собственной шутке, а продолжала со странной полуулыбкой смотреть на Катю поверх фотографии. Она шевельнулась, закидывая ногу на ногу, и пола плаща съехала на пол, обнажая эти великолепные и, судя по всему, очень дорогостоящие ноги на всю их немалую длину. Катя поспешно отвела глаза, почувствовав вдруг, как наливается приятной тяжестью низ живота, и очень некстати, с внезапным и необъяснимым смущением вспомнила, что под халатом на ней ничего нет.

— Ну-ну, — снисходительно сказала Верка, снова набрасывая на колени полу плаща и прикуривая, наконец, свою ненормально длинную и тонкую сигарету. — Ишь, зарделась... Пепельница у тебя где, королева?

Катя сходила на кухню и принесла пепельницу.

— Кофе будешь? — спросила она.

— Да ну его к черту, твой кофе. У тебя же, небось, опять растворимый и, как всегда, на исходе. Слушай, а выпить у тебя нету?

— Есть немного джина.

— Джина... — с сомнением повторила Верка, разглядывая кончик сигареты. — Джина. Нет, не хочу я твоего джина. Я ведь, знаешь, за рулем и уже, как говорится, вдетая.

— За каким это ты рулем? Ты что, машину купила?

— Купила, как же. Что я, больная — за свои деньги смерти себе искать? Это Славик мне на вечер дал. Катайся, говорит, а то на разборке всякое может случиться, попортят еще... — Она хохотнула. — Только лучше бы он на ней сам поехал, целее бы была. Я, пока до тебя доехала, фару разбила и этот, как его... радиатор помяла. Вот Славик обрадуется!

— Нет, Волгина, ты точно сумасшедшая, — сказала Катя. — У тебя права-то есть? — спросила она, осененная внезапной догадкой.

— Права? А, права! Нету. У меня деньги есть, Славик мне полтыщи оставил на всякий случай.

— Слушай, а запасную голову твой Славик тебе не оставил?

— А зачем? Мне эта-то ни к чему, а ты говоришь — запасная... Ладно, где там твой джин, хрен с ней, с этой машиной, все равно ремонтировать!

— А Славик твой что скажет?

— А что он скажет, кобелина толстомордая? Ему все равно бабки девать некуда, вот пускай чинит свой драндулет до потери сознания. Может, на меня меньше времени останется.

— Однако... А он кто?

— Славик? Славик — он и есть Славик. Деньги у него водятся, а больше мне знать не положено, да и не хочу я ничего про это знать. Бандит он самый обыкновенный, сволочь мордатая. Кстати, — оживилась она, — ты заметила, что у нас в России-матушке бандитов опять стали бандитами звать? А то понавыписывали из словарей каких-то рэкетиров, гангстеров каких-то, мафиози... Как будто для того, чтобы людей грабить, надо институт международных отношений заканчивать. А от этого хмыря, — она снова взяла в руку фотографию и помахала ей перед Катиным носом, — держись подальше. Рожа у него такая... не знаю, как сказать, но мой тебе совет: беги от него, куда глаза глядят, не то не мне, а тебе запасная голова понадобится.

— Это все не ко мне, — покачала головой Катя. — Я его сегодня первый раз в жизни видела.

— За что ж он тебя с первого раза так разрисовал? — заинтересованно подалась вперед Верка.

— А вот за эту фотографию, — ответила Катя.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — потребовала Верка. — Это уже интересно.

— Ничего интересного тут, по-моему, нет, — сказала Катя и, вздохнув, поведала подруге о драматических событиях, имевших место в полдень.

— Я же говорила, что он козел, — констатировала Верка, выслушав ее. — Но тут есть еще что-то. Ты хоть понимаешь, что это может быть опасно?

Катя изложила ей свои соображения по поводу вероятности обнаружения незнакомого человека в многомиллионном городе.

— Дура ты, Скворцова, — авторитетно заявила Верка, — и дети твои будут дураки, если, конечно, ты их удосужишься родить... и если ты до этого доживешь, — добавила она, подумав. — Ты себе даже не представляешь, сколько существует способов найти человека.

— Так что же мне теперь — в петлю? Или, может быть, в милицию?

— Ага, в милицию. В ООН напиши, в ЮНЕСКО... Куда там еще? А! Президенту Клинтону можешь написать. Помнишь, одно время мода была президентам писать: руки, мол, прочь, оттуда и оттуда, собака ты поганая, империалистическая... Ну, и он, само собой, тоже в слезы: что же это я, срань такая, совсем совесть потерял, с пионерами не переписываюсь, а провожу агрессивную политику на Ближнем Востоке? Где твой джин-то? Зажала?

Катя убежала на кухню, испытывая странное облегчение, словно, попав в уверенные руки Верки Волгиной, ее судьба моментально сделалась безоблачной, а перспективы — радужными. Верка приняла из Катиных рук бутылку, потрясла ее, проверила скудное содержимое на просвет и презрительным жестом брякнула граненую посудину на стол.

— И это джин? — едва ли не оскорбленным тоном вопросила она.

— А что тебя не устраивает, скажи на милость? — немедленно ощетинилась Катя. — На дне рождения, небось, хлестала его, как воду, а теперь — здрасьте-пожалуйста — недовольна!

— Так это тот самый? То-то же я смотрю...

— Да что тебе не нравится, не пойму.

— Количество! — изрекла Верка. — Количество мне не нравится, товарищ Скворцова, подруга ты моя дорогая! Такими дозами не спиртное надо пить, а яд дремучей змеи в профилактических целях. Или стрихнин...

— Какой змеи? — спросила Катя, чувствуя, как ее распирает изнутри совершенно неприличный и, более того, неуместный хохот.

— Чего? — переспросила Верка, озабоченно озираясь по сторонам. — Ну и бардак тут у тебя, Катька, просто душа радуется. Ты не видала, куда я свою котомку бросила? А, вот она, родимая! Что ты там спросила?

— Я спросила, про какую змею ты только что говорила.

— Про какую еще змею? Не пудри мне мозги, Скворцова, неси рюмки.

Она порылась в своей объемистой кожаной сумке и с торжествующим видом извлекла оттуда плоскую бутылку, наполненную янтарной жидкостью.

— “Джим Бим”, — торжественно объявила она. — Сейчас здесь будут две пьяные дуры.

— Гм, — сказала Катя. — Если ты думаешь, что после этого я позволю тебе вести машину...

— Во-первых, — сказала Верка, — после, как ты выразилась, “этого” ты будешь не в состоянии кому-то что-то не позволять. А во-вторых, я сама никуда не поеду. Я уже наездилась на этом катафалке, хватит с меня. Надеюсь, ты меня не прогонишь?

Она снова бросила на Катю какой-то непонятный взгляд, придавший странную двусмысленность ее словам и заставивший ту задуматься, а не прекратить ли ей все это прямо сейчас, пока дело не зашло далеко. Ее немного пугало то, что все эти взгляды и намеки, вне всякого сомнения, находили в ней отклик, и отклик этот рождался не в мозгу, привычно протестовавшем против подобных вещей, а, согласно Веркиному определению, приблизительно метром ниже, и ощущение это вовсе не было неприятным. “Ну и черт с ним, — подумала она. — В конце концов, голова в этом деле и вправду не участвует, так что ей лучше помолчать. И потом, может быть, я все это выдумала в силу своей природной испорченности, или все это окажется обычными волгинскими шуточками, на которые никогда не знаешь, как реагировать”.

Она принесла из кухни рюмки и предложила приготовить какую-нибудь закуску, на что Верка только царственно махнула рукой.

— Заедать настоящий “Джим Бим” твоей яичницей — типичное совковое кощунство, — величественно изрекла она. — Виски пьют с содовой или, по крайней мере, с водой. И со льдом.

— Содовой и льда у меня нет, — призналась Катя, — зато специально для такого случая в кране полно воды. Тебе холодную или горячую?

— Смешивать такую роскошь с водой могут только вшивые империалисты, вскормленные на яичном порошке и кока-коле. И потом, в твоей воде хлорки больше, чем водорода и кислорода, вместе взятых. Мы будем пить виски неразбавленным и заедать его горьким шоколадом.

— Пористым?

— От пористого пучит живот.

— Это кто тебе сказал?

— Это очевидно, Скворцова. Там же сплошные пузырьки, а в них воздух. Шоколадные воздушные шарики, ясно? Нажрешься этих шариков, а потом весь день в животе музыка. И чему тебя в школе учили?

Пока Катя хохотала, катаясь по тахте, Верка деловито добыла из сумки и развернула плитку шоколада, хрустя фольгой.

— Английский? — спросила Катя с тахты.

— Ты, Скворцова, безнадежно испорченный рекламой человек, — ответила Верка. — Проще надо быть. — Она показала Кате до боли знакомую обертку. — “Белочка”. Скажи мне, Скворцова, ты когда-нибудь ела что-нибудь вкуснее “Белочки”?

Катя подумала и помотала головой.

— Нет, — честно призналась она. — Если говорить о шоколаде, конечно.

— Это свежая идея, — сказала Верка, умело свинчивая алюминиевый колпачок. — Социологический опрос на тему “Сравнительные вкусовые характеристики шоколада «Белочка» и киевских котлет”.

— Это тема не для опроса, — сказала Катя, принимая полную рюмку, — а для целой диссертации.

— Шалишь, Скворцова, для диссертации этого мало. Для диссертации надо сравнивать шоколад, как минимум, с малосольным огурцом.

— Верка, перестань, — взмолилась Катя, — я же сейчас все расплескаю!

— Я тебе расплескаю, — пригрозила Волгина, снова навинчивая на бутылку колпачок и ставя ее на пол подле кресла, чтобы была под рукой. — Ну, давай за благополучное разрешение всех наших проблем путем перекладывания их на сильные мужские плечи!

Она залпом опрокинула свою рюмку. Катя с легким содроганием проследила за этой процедурой и, заранее кривясь, выплеснула в рот содержимое своей рюмки.

— Хыхахх хеху пыыххть, — прохрипела Верка, трясущимися пальцами отламывая кусочек шоколада и глядя на Катю опасно выпученными глазами.

— Хэо? — прохрипела в ответ Катя. Собственное дыхание представлялось ей в виде нарисованных языков пламени, как у мультипликационного Змея Горыныча, только с сильным запахом сивухи в придачу.

— Я говорю... ой, мама... я говорю, никак не могу привыкнуть к этой дряни, — перевела Верка, энергично жуя шоколад.

— А, — кивнула Катя, тоже набивая рот шоколадом.

— Нет, — решительно сказала Верка, утирая навернувшуюся слезу, — так у нас дело не пойдет. Где там твоя яичница? Это же уму непостижимо, как такая дрянь может пользоваться такой популярностью!

— Ну и пила бы водку, — посоветовала Катя, с интересом прислушиваясь к своим ощущениям. По телу разливалось приятное тепло, мысли начинали путаться, и она вспомнила, что после завтрака ничего не ела.

— Ну да! — вскинулась Верка. — Что я, алкаш? Тоже скажешь — водку... Ее из нефти гонят.

— Ну так и не жалуйся. Пошли яичницу жарить. И сними ты свой балахон, что ты, как штандартенфюрер на задании?

— Сама ты Борман, — обиделась Верка. — Человек в гости пришел, лучшую тряпку нацепил, а его, вместо того, чтобы похвалить, отправляют яичницу жарить, да еще и обзываются. Полы помыть тебе не надо? Не сниму из принципа!

И она величаво поплыла на кухню в своем развевающемся кожаном плаще.

Час спустя в бутылке оставалось уже меньше половины ее янтарного содержимого. Раскрасневшаяся Верка, сидя в Катином продавленном кресле с перекинутыми через подлокотник ногами, снова разглядывала фотографию Катиного незнакомца, держа ее почему-то вверх ногами, и назидательно размахивала перед носом у слегка осоловевшей Кати розовым пальцем с длинным, любовно ухоженным, лаково сверкающим ногтем.

— И не надо мне глазки строить! — вещала она, хотя у Кати и в мыслях не было строить Верке Волгиной глазки. — Не надо всей этой инле... инте... зауми этой твоей не надо! Тоже мне, христианка-подвальница! Подставь, значит, другую щеку... Тебе одного фонаря, что ли, мало? Не-е-ет, Скворцова, мы этого твоего графа Монте-Кр... кр... кр-р-расавчика этого твоего рассчитаем и вычислим, и на чистую воду выведем, и рожу его холуйскую набьем!

— Тоже мне... ик!.. майор Пронин выискался, — позволила себе вежливо усомниться Катя, сильно качнувшись вперед.

— А что тебе не нравится? Тебе его что, ж-ж-жалко, что ли, да? Ну скажи, жалко тебе его?

— Да как ты его найдешь-то? — чересчур сильно размахивая руками, увещевала ее Катя. — Ты знаешь, сколько в городе мужиков?

— Славик! — назидательно произнесла Верка, значительно уставив в потолок указательный палец.

Катя автоматически посмотрела вверх. На потолке Славика не было. Там висела одинокая голая лампочка на пыльном шнуре. Верка тоже посмотрела на лампочку и озадаченно уставилась на Катю.

— Ты чего, Скворцова?

— А? Ничего, — встрепенулась Катя. — Что — Славик?

— Славик его из-под земли достанет, — разъяснила Верка. — Во всяком случае, попытаться можно. Лучшая защита — это нападение, слыхала? И потом, сдается мне, что я эту гладкую рожу где-то уже наблюдала. Клиент, что ли? Нет, не помню. Но вспомню непременно, дай только срок. Тише, тише, детки, дайте только срок...

— Будет вам и белка, будет и свисток, — закончила за нее Катя, старательно мусоля сигарету, которая ни в какую не желала раскуриваться. — Ну, на что он тебе сдался, этот мужик?

— Во-первых, не мне, а тебе, — снова поднимая к потолку каплевидный полированный коготь, ответила Верка. — Как минимум, дашь ему в рыло. Сама не захочешь, так хоть посмотришь, как другие за тебя это сделают.

— А во-вторых?

— А во-вторых, брось эту сигарету и возьми другую. Ты же фильтр зажгла, тундра...

— Наливай, Волгина, — сказала Катя, бесшабашным жестом отбрасывая испорченную сигарету в угол. Все было просто и понятно: в целях самозащиты следовало найти странного незнакомца, испытывающего необъяснимую идиосинкразию к концептуальной фотографии, и убедить его в том, что концептуальная фотография — это хорошо, путем набития рыла... то есть, простите, лица. — Давай напьемся.

— А сейчас ты, надо полагать, трезвая, — хмыкнула Верка, не скрывая сомнения. — А, ладно, гулять так гулять!

Она, не глядя, сунула фотографию за спину, на захламленную полку, и потянулась за бутылкой.

Катя открыла глаза и сразу с ужасом поняла, что проспала, потому что в комнате было светло, и не просто светло, а солнечно. Конечно, график у нее свободный, но лучше бы все-таки не рисковать...

Тут она вспомнила, что больше не работает в “Инге”, и испытала мгновенное облегчение, тут же, впрочем, сменившееся легкой тревогой. Что же вчера было-то, думала она, пытаясь припомнить детали своей безобразной пьянки со старинной школьной подругой Веркой Волгиной. Как ни странно, похмелья не было, если не считать сухости во рту и этой большой черной дыры в воспоминаниях. Кажется, мы договорились набить кому-то рыло...

Из прихожей доносился бодрый голос Верки, диктовавшей кому-то — по всей вероятности, таинственному Славику, уже успевшему вернуться с разборки, — Катин адрес. Катя повернула голову — рядом с ней на тахте лежала вторая подушка, перепачканная Веркиной помадой. Ну ясно, подумала Катя, не в кресле же она ночевала... Тем не менее, что-то подсказывало ей, что дело не только в этом. Приподняв одеяло, она обнаружила у себя на груди следы той же помады, которой была измазана подушка. Ага, и на животе тоже. Так...

Губы казались припухшими, а во всем теле чувствовалась странная легкость и в то же время какая-то наполненность. Кате было знакомо это ощущение. Ай-яй-яй, сказала она себе, и что теперь будет?

Верка в прихожей брякнула трубкой и заглянула в комнату.

Она была уже одета и подмалевана. В руке она держала свой роскошный кожаный плащ.

— Слушай, — без предисловия спросила она, — ты не помнишь, чего это мы вчера с моим плащом делали?

Катя села в постели, прикрывая грудь одеялом — ей почему-то не хотелось, чтобы Верка увидела у нее на груди свою помаду.

— С плащом? — переспросила она, пытаясь собраться с мыслями. — А что с твоим плащом?

Верка молча продемонстрировала ей полу, в которой не хватало изрядного куска, и искромсанный рукав. Катя некоторое время тупо созерцала это кошмарное зрелище и вдруг всплеснула руками.

— Ой, Волгина... Я, кажется, вспомнила.

— Ну?

— Мы из него... ой, Верка... мы же из него заплатки делали!

— Какие еще заплатки?

— Ну помнишь, я тебе рассказывала, как из машины сиганула? Джинсы я об асфальт в клочья порвала. А ты говоришь: ерунда, подруга, сейчас починим, и ножницами — р-раз!

— Р-раз, — упавшим голосом повторила Верка. — Вот те раз. Заплатки, говоришь?

Катя кивнула.

— На джинсы?

Катя снова мотнула головой.

— Джинсы-то хоть фирменные?

— Турецкие... Ой, Верка...

— Вот срань... Придется теперь из плаща безрукавку делать.

Она вдруг безо всякого перехода разразилась своим коронным ржанием.

— А жалко, что сейчас не зима! Были бы у тебя, Скворцова, песцовые заплатки!

Катя, не сдержавшись, тоже прыснула. Верка швырнула плащ в угол.

— Ну, ты чего валяешься? Сейчас Славик приедет, а ты разлеглась тут, как Днепровская плотина! Ты чего это, а? — спросила она, видя Катину нерешительность. — А-а, вон что... Ну, и каково это — во второй раз девственности лишиться?

— Честно говоря, не помню, — призналась Катя, благодарная Верке за ту легкость, с которой та затронула больную тему. Впрочем, Верка всегда и все делала легко — это был ее стиль.

— Честно говоря, я тоже, — сказала Верка. — Ты не в претензии, надеюсь? Срок за изнасилование мне мотать не придется?

— Не придется, — сказала Катя, вставая и набрасывая халат. — И потом, неизвестно еще, кого надо сажать.

— И кто кому должен платить, — подхватила Верка.

— Судя по постэффекту, с меня причитается кругленькая сумма.

— Считай, что погасила долг.

— Это чем же?

— А моим постэффектом. И все, Скворцова, кончай на этом, не то Славик застанет здесь интересную картинку!

Они допивали растворимый кофе, сидя на кухне, когда в дверь позвонили.

— Мой пожаловал, — без особенной неясности констатировала Верка и пошла открывать.

Из прихожей донесся звук открываемой двери, и на вошедшего обрушился целый водопад всевозможных “пупсиков”, “лапсиков”, “толстячков” и еще бог знает чего. Сквозь это воркование прорвался сытый глубокий баритон:

— Верунчик, ласточка моя, что ты сделала с машиной?

— С этим драндулетом? Выбрось его на свалку!

— Ну, малыш, я пока не такой крутой, чтобы бросаться “крайслерами”!

— Крайслерами, шмайслерами... Я на нем чуть не убилась! Купи себе что-нибудь другое! И мне нужен новый плащ!

— Опять?

— Что значит — опять? Ты хочешь сказать, что завалил меня плащами?

— Я хочу сказать, что купил тебе плащ неделю назад.

— Эта дешевка!.. Я порезала его на заплатки.

— Какие запла...

— Ну какой ты непонятливый! Подруга джинсы порвала, фирменные, нужно было залатать...

— Я в шоке. Ты хоть знаешь, сколько этот плащ стоил? Да за тебя в базарный день и половины не выручишь.

— Что-о? Ты кого дешевкой обзываешь?!

Катя поняла, что пора вмешаться. Она вышла в прихожую, придерживая на груди халат. В углу под вешалкой стоял полноватый румяный субъект, одетый как преуспевающий бизнесмен. Росточка он был невеликого, и обладающая всеми достоинствами супермодели Верка нависала над ним, уперев кулаки в бока, как богиня мщения.

— Здрасьте, — сказала Катя, останавливаясь в дверях кухни.

Верка моментально перестала изображать осадную башню и прикинулась для разнообразия светской дамой.

— Ой, Катерина, извини, мы тут увлеклись... Познакомьтесь. Катя, это Славик. Славик, это Катя.

Пухленький Славик, с явным облегчением выбравшись из угла, галантно поднес Катину руку к своим розовым губкам. Только теперь Катя заметила на его левой скуле длинную ссадину, наспех залепленную тонированным под цвет кожи пластырем. Под глазами у Славика набрякли мешки, свидетельствовавшие о том, что он сегодня еще не ложился.

— Почему я до сих пор не знаком с твоей подругой? — спросил он, полуобернувшись к Верке.

— Во-первых, уже знаком, — буркнула та, — а во-вторых, она не по этой части, так что можешь не стараться.

— Не по этой? — в притворном изумлении приподнял светлые брови бандит Славик. — А по какой же, если не секрет?

— Я фотограф, — сказала Катя, осторожно отнимая руку.

— Но ведь фотограф — это профессия, а не пол! — воскликнул Славик. — Или я неправ?

— Отчего же, — сказала Катя, — правы.

— Ну вот, а ты говоришь, не по этой части, — снова обернулся он к Верке.

— Угу, — сказала Верка и за спиной у Славика показала Кате кулак.

— А хотите кофе? — спросила Катя, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Обязательно, — с энтузиазмом сказал Славик и вдруг, не сдержавшись, широко зевнул, вежливо прикрыв рот пухлой ладошкой. При этом стали видны свежие ссадины на костяшках пальцев. — Если можно, конечно. Спать хочется просто патологически.

Катя организовала Славику кофе. Отхлебнув, тот сморщился:

— Ну и помои... Ох, простите великодушно! Вера, ты почему мне не сказала, что у Кати кончился кофе?

— У нее много чего кончилось, а ты без машины, — с подозрительной ласковостью ответила Верка. Славик, похоже, заметил и верно оценил эту ласковость, потому что немедленно прервал свой гамбит, и сделал это довольно подчеркнуто.

— Гм, — сказал он, глядя в чашку. — Погодка нынче... Бабье лето, что ли, возвращается?

— Да, — поддержала разговор Катя, — третий день уже солнце, как по заказу.

Ей вдруг сделалось ужасно смешно. Она избегала смотреть на Верку, чтобы ненароком не прыснуть.

— Кстати, Славик, у нас к тебе дело, — сказала та, вставая.

— Я весь внимание, — откликнулся Славик, с видимым облегчением отставляя чашку.

— Ну, Вер, ну брось... — начала Катя, тоже поднимаясь, но Верка усадила ее на место коротким толчком в плечо.

— Сидеть, — скомандовала она, и Катя села, поняв, что ничего не кончилось.

Верка сходила в комнату, порылась там, уронив что-то с рассыпчатым грохотом, приглушенно, но вполне явственно высказалась в том смысле, что бардак ей по душе, но не до такой же, мать его, степени, и вскоре вернулась, держа в руке одну из пресловутых фотографий. Судя по надорванному нижнему краю и четкому шоколадному отпечатку Веркиного большого пальца, это был тот самый снимок, которым она весь вчерашний вечер размахивала перед Катиным носом.

— Вот, — сказала она, — нашла. Посмотри-ка, Славик, ты этого фраера не знаешь?

— Вывеска вроде бы знакомая, — задумчиво протянул тот, вертя снимок так и этак. — Не из наших, это точно, но где-то я этот фейс встречал.

— Вот и я говорю: где-то я его видала, — подхватила Верка, — а где — не помню, хоть убей.

— А зачем он тебе? — незаметно переходя на “ты”, спросил Славик у Кати. — Неразделенное чувство?

— Точно, — вместо Кати ответила Верка. — Он ей морду набил, а она ему не успела.

— Это надо исправить, — укоризненно качая головой, проговорил Славик. — Как же так? Непременно надо исправить. Я спрошу у ребят — может, у кого память получше моей. Только ребята любят, чтобы им платили.

— Ну, Славик... — начала было Верка, но тот заставил ее замолчать нетерпеливым движением руки, и Верка послушно заткнулась.

— Сколько? — спросила Катя, ощутив внезапную внутреннюю дрожь, словно по голым ногам вдруг прошелся холодный сквозняк.

— Это смотря за что, — деловито сказал Славик. — Если просто узнать, кто такой, это дело одно. Если, к примеру, требуется ему вывеску подрехтовать, это уже другое. Ну, а если погасить, так это совсем третье. Так как?

— Для начала просто узнать, — протолкнув комок в горле, не своими губами выговорила Катя.

— Ну, это почти даром, — откинулся на спинку стула румяный Славик. От него по всей кухне распространялся резкий, очень мужской запах какого-то дорогого одеколона. — Можем договориться и без денег.

— Ну, Славик... — уже совершенно плачущим голосом прогнусавила Верка. На этот раз Славик вообще не обратил на нее внимания.

— Я заплачу, — спокойно и так твердо, как только могла, сказала Катя. — Сколько это стоит?

— По знакомству стольничка хватит, — так же спокойно, по-деловому сказал Славик.

— Я сейчас принесу.

— Не стоит волноваться. Утром стулья — вечером деньги. Нам, пожалуй, пора. Верунчик, дай ключи от машины.

Верка отдала ему ключи от “крайслера” и выпроводила вон, сказав, что догонит. Закрыв за своим “спонсором” дверь, она повернулась к Кате.

— Ну, Скворцова... И что в тебе мужики находят? Ведь кожа да кости, и морда расквашена, так нет же — и этот туда же!

— Ну брось, Верка, я-то тут при чем? Нужен он мне сто лет...

— Да я уж вижу. Другая бы на твоем месте... Дура ты, Катька, за это и люблю.

— Ты еще всплакни.

— И всплакнула бы, да времени нет. Слушай, дай что-нибудь на плечи набросить, не могу же я в этом декольте до самой задницы... В конце концов, я на тебя штатский плащ перевела.

— О чем ты говоришь...

Катя сдернула с вешалки первое, что попало под руку, и набросила на плечи декольтированной Волгиной. Это оказалась ее любимая куртка.

— Мерси, — сказала Верка. — Я вечерком привезу. Ну, будь здорова.

Она подставила щеку для поцелуя, но тут же перехватила инициативу. Рука ее медленно и тяжело поползла по переду Катиного халата. Катя отстранилась.

— Слушай, не на пороге же, — слегка задыхаясь, сказала она.

— И то правда, — легко согласилась Верка и нырнула в подошедший лифт.

Двери лифта с лязгом сошлись, но Верка успела помахать Кате рукой, другой рукой придерживая на груди сползающую куртку. Потом наверху с громким щелчком замкнулись контакты, загудел мотор, и кабина пошла вниз, унося Катину лучшую подругу Верку Волгину.

Глава 5

Проводив Верку, Катя заперла дверь и отправилась на кухню. Посуду все-таки следовало вымыть несмотря ни на что, поскольку бардак в квартире — это признак творческой натуры хозяина, а вот немытая посуда в раковине и заметенная в углы грязь — это лицо хозяйки, неспособной прибрать за собой.

Она открыла кран и остановилась над раковиной, ожидая, когда вода стечет и станет горячей.

Ее мысли занимал сейчас вовсе не тот странный и страшный субъект, который покушался позавчера на Катину пленку и жизнь. Вопреки всякой логике, в данный момент ее больше интересовал маленький эксперимент, поставленный ею вчера вечером при живейшем участии Верки Волгиной. Катя искренне сожалела о том, что в памяти не сохранилось ничего, кроме каких-то смутных обрывков и непонятного ощущения теплоты. Маячило там искаженное сладкой гримасой Веркино лицо в полумраке комнаты, красный свет фотографического фонаря, хриплый Веркин голос... Всего этого было маловато для того, чтобы составить определенное мнение об успешности эксперимента.

Зазвонил телефон. Вздрогнув, Катя очнулась и с легким смущением поняла, что незаметно для себя опять завелась.

— Кошка бешеная, — сказала она себе вслух и пошла к телефону.

Это, вопреки ожиданиям, оказался Славик.

— Ну, вы чего там? — недовольно спросил он. — Трахаетесь, что ли?

— Отку... С чего ты взял? — растерялась Катя. — Ты откуда вообще?

— Из машины, откуда же еще! Чего там Верка копается, гони ее сюда. Сколько можно ждать?

— Подожди, я что-то не пойму ничего. Она что, до сих пор не вышла?

— Конечно, не вышла. А что, должна была?

— Да она села в лифт минут десять назад. Может, застряла?

— Что, в натуре? — не поверил Славик.

— Век воли не видать, — не сдержавшись, ляпнула Катя и повесила трубку.

Быстро натянув резервные джинсы и свитер, она сунула ноги в ботинки, схватила с полки в прихожей ключи и выскочила в подъезд.

Верка не застряла в лифте — это стало ясно, когда вызванная Катей кабина прибыла на шестнадцатый этаж и послушно распахнула свое освещенное светом слабенькой лампочки, исписанное, исцарапанное и изрезанное, воняющее застарелой мочой, несомненно пустое нутро. Уже спускаясь в лифте, Катя подумала, что все это могут быть Веркины шуточки — Волгина могла, например, решить вернуть куртку незамедлительно, а то и загореться желанием дать ей, Кате, еще какой-нибудь, случайно оставшийся не использованным, энергичный и весьма полезный совет.

— Убью мерзавку, — пообещала Катя испещренной незатейливыми пиктограммами стене кабины.

По дороге в лифт, слава Богу, никто не подсел, и Катя прибыла на первый этаж без задержек. У подъезда маялся с ключами в руке озабоченный Славик.

— Так ее что, в натуре у тебя нету? — выпучил он на Катю красные от недосыпания глаза.

Катя решила, что парень глупеет прямо на глазах.

— Поднимись и проверь, — сказала она.

— Блин, — растерянно обронил Славик, — так куда ж она подевалась?

— Может, вышла из лифта и пошла по лестнице? — предположила Катя, сообразив, что сморозила глупость, еще раньше, чем успела договорить. Это был бы поступок, совершенно не вяжущийся с характером Верки Волгиной.

— Пятнадцать минут уже, — покачал головой Славик. — Это же все-таки не Импайр-стейт-билдинг. Или она отдохнуть присела где-нибудь?

Его вдруг осенило, глаза сузились в маленькие щелки, и щелки эти уставились на Катю, как пулеметные амбразуры.

— Или прилегла? Ты ее тут, часом, ни с кем не познакомила? В какой тут квартире ваш главный половой террорист?

— Остынь, дурак, — резко оборвала его Катя, стараясь не отводить глаза от этих бешеных щелок. — Даже если все террористы из нашего дома скинутся, кто сколько может, все равно на оплату Веркиных услуг не хватит.

— Это точно, — немного увял Славик, как никто, видимо, изучивший Веркин прейскурант. Щелочки-амбразуры открылись, превратившись в обычные органы зрения. — А может, у нее тут какая старая любовь? Она точно у тебя ночевала?

— Точнее некуда, — рассеянно сказала Катя, озираясь по сторонам, словно надеясь увидеть где-нибудь за углом лопающуюся от сдерживаемого хохота Волгину. Предчувствие непоправимой беды стремительно росло, пока не заполнило Катю целиком, от пяток до макушки.

— Вон оно что, — понимающе кивнул в ответ на Катины слова Славик. — Похоже, говно дело. А ну, пошли посмотрим.

Он первым вошел в подъезд, отодвинув с дороги Катю. Походка его вдруг приобрела стремительность и упругость, он даже начал слегка пружинить на ходу, чуть сгибая ноги в коленях, как подкрадывающийся к добыче хищник, а правая рука зачем-то нырнула за левый борт черного длиннополого пальто да так и осталась там, сжимая что-то под мышкой.

Словно направляемый неведомым чутьем, он уверенно направился к двери, ведущей в подвал. Торопливо поспевая следом, Катя подумала, что, возможно, это никакое не чутье, а просто богатый опыт. При мысли о том, какой это должен быть опыт, ее передернуло, и в голову немедленно полезли страшные фантазии, среди которых особенной новизной и яркостью выделялась та, где Верка работала наводчицей-провокаторшей у сексуального маньяка, и теперь отданная в его лапы дурочка Катя доверчиво шла за насильником и убийцей прямиком навстречу своей гибели.

Вся эта чепуха мгновенно выветрилась из ее головы, когда она увидела на грубом бетонном полу у приоткрытой подвальной двери медный блеск раздавленного чьим-то каблуком патрончика с губной помадой. Она не видела этого патрончика у Верки, но цвет был знакомый, и Катя невольно дотронулась до груди.

— Ее? — все еще отказываясь поверить в очевидное, севшим голосом спросила она.

Славик присел, метя длинными полами пальто по грязному полу, и поднял растоптанный патрончик левой рукой. Правая все еще оставалась за отворотом пальто. Катя вдруг заметила, что Славик успел каким-то чудесным образом, совершенно непонятно когда и как, натянуть на руки тонкие комканые перчатки, и ей немедленно захотелось оказаться за тысячу километров отсюда, в каком-нибудь Тимбукту или даже Йошкар-Оле.

— Я покупал, — сказал Славик, разглядев патрон и роняя его на пол. — Двадцать долларов. С-с-ссс...

Он вынул из-за пазухи правую руку, в которой тускло блеснул вороненый ствол, и легонько толкнул дверь подвала.

— Останься здесь, — сказал он.

Катя изо всех сил замотала головой из стороны в сторону. Идти в подвал было страшно, но еще страшнее почему-то было оставаться здесь.

— Я сказал, останься, — с нажимом повторил Славик.

— В ресторане командуй, — ответила Катя, стараясь, чтобы не дрожал голос.

Славик махнул рукой и перестал обращать на нее внимание. Он открыл дверь и плечом вперед скользнул в темноту. Катя последовала за ним, выставив перед собой руку, чтобы не налететь на что-нибудь в полном мраке, царившем в подвале.

— Свет, — сказал Славик откуда-то спереди и снизу.

— Что? — не поняла Катя.

— Найди выключатель.

Катя пошарила рукой по грубо оштукатуренной стене возле двери и, нащупав выключатель, повернула его. Впереди, там, где кончалась лестница, зажегся неяркий желтый свет. Сразу за светильником коридор резко сворачивал направо, и Катя успела заметить мелькнувшую в проеме бетонной арки полу черного пальто. Не совсем соображая, что делает, она вытерла перепачканную мелом ладонь о джинсы и стала осторожно спускаться по лестнице.

Свернув под арку, она едва не налетела на Славика. Тот стоял столбом сразу за поворотом коридора, плечи его под дорогим черным пальто безвольно обвисли, а все еще зажатый в опущенной руке пистолет смотрел в сырой, утрамбованный до каменной твердости земляной пол.

На полу лежала Верка Волгина. Ее посиневшее лицо было искажено жуткой, неестественной гримасой. Свалившаяся с плеч Катина куртка валялась рядом, короткая юбка совсем задралась, а шею пересекала тонкая черно-багровая полоса.

— Удавкой, — неожиданно будничным тоном сказал Славик. — За что же он ее? Неужели из-за сумки?

Сумки действительно нигде не было видно, но Катя не стала ни подтверждать, ни опровергать эту догадку, не имевшую ровным счетом ничего общего с действительностью. Она-то знала, что Верку убили из-за куртки — ее, Катиной, любимой кожаной куртки на два размера больше, чем требовалось, желто-коричневой, потертой кожаной куртки с обилием карманов и кармашков, что делало ее весьма удобной и даже незаменимой в походах за репортажами. Это из-за куртки Верка задержалась в квартире и не поехала со Славиком.

Тут Катю ударила догадка: возможно, убийца выбрал жертву именно по этой куртке! Тогда здесь должна лежать она, Катя Скворцова, а вовсе не Верка Волгина!

— Слушай сюда, — по-прежнему глядя на Верку, заговорил Славик. — Ты как знаешь, а мне с мусорами говорить не о чем. Ты меня не видела, я тебя не знаю, и никакую Верку я в глаза не видал. Если заложишь, из-под земли достану, поняла?

Катя молчала. Он обернулся, внимательно всмотрелся в ее лицо, щурясь в слабом свете, и, взяв за плечи, сильно встряхнул.

— Ты меня слышишь?! Понимаешь?!

— Слы-шу. Не тря-си, — выговорила Катя в такт толчкам и рывкам. Эти слова словно открыли шлюз, и по щекам ее обильно и неуправляемо потекли слезы.

— Не раскисай, — сквозь зубы процедил Славик. — Ну! Если хочешь совета, могу дать бесплатный: забирай свою куртку, запрись дома и сделай вид, что тебя на свете нету. Душу вынут мусора поганые! Плащ ее выбрось как-нибудь потихоньку и коси под дурочку: знать ничего не знаю, ведать не ведаю, да, знакома, сто лет не виделись... ну, сообразишь, чего наврать. Держи! — он поднял с пола и сунул Кате ее куртку. — Да очнись ты, дура, нас же в любой момент замести могут, сто лет потом не отмажешься! Линять надо, слышишь?

— Слышу, — деревянным голосом сказала Катя. — Вали отсюда.

Славик открыл было рот, собираясь поставить на место зарвавшуюся девку, но Катя повысила голос, в котором вдруг зазвучали истеричные нотки доведенного до последней черты человека:

— Вали отсюда, я сказала! Спасай свою задницу, ну!..

Славик махнул рукой, спрятал пистолет в наплечную кобуру и, обогнув Катю, решительно двинулся к лестнице, но Катя остановила его новым окриком:

— Стой!

Славик обернулся с первой ступеньки.

— Ну, чего тебе еще?

— Фотография у тебя?

— У меня. Отдать?

— Оставь себе. Узнай, кто это, и позвони.

— Слушай, мать, а не пошла бы ты...

— Узнай и позвони. Прошу тебя, как человека. Иначе я распишу ментам, как ты, вернувшись с разборки, устроил Верке сцену ревности в моей квартире и выволок ее за волосы, даже одеться не дал. Плащ вон порезал. И вообще, она ко мне прибежала от тебя прятаться, потому что ты ее обещал убить, если она машину поцарапает, а она нечаянно весь передок разворотила...

Славик одним рывком оказался рядом, сгреб в горсть свитер на ее груди и притянул Катю к себе, дыша в лицо мятной жвачкой.

— Ты, сука... — начал он, но Катя сделала короткое и энергичное движение коленом, и Славик, выпустив свитер, присел, шипя от боли.

— Я сука, — подтвердила Катя. — Если до утра не позвонишь, узнаешь, какая я сука. Пошел отсюда, ссыкун!

Славик медленно, с трудом распрямился, бросил на Катю многообещающий взгляд и ушел, немного неестественно передвигая ноги. Прежде чем последовать за ним. Катя обернулась, присела и быстрым движением оправила на Верке задравшуюся юбку.

Дома она, немного помедлив, повесила куртку на вешалку, набрала 02 и, только закончив разговор, упала лицом в кушетку и забилась в истерике.

Милиция приехала довольно быстро. Катя видела в окно, как подъехала машина, и, пока милиционеры возились в подвале, успела привести в относительный порядок и лицо, и мысли, так что, когда раздался звонок в дверь, она была готова к предстоящему разговору. Главным в этой ее готовности было неизвестно откуда пришедшее решение ничего не говорить об истории с фотографиями. Кате вдруг показалось очень важным добраться до человека с фотографии самой, особенно после того как погибла Верка.

Когда она подошла к двери, внизу за окном послышались улюлюкающие завывания подъехавшей машины “скорой помощи”. Почему-то этот звук еще больше укрепил Катю в ее решении.

За дверью обнаружился невзрачный человечек в мятом форменном плаще. На встопорщенных погонах кривовато сидели майорские звезды с облупившейся позолотой. Шагнув через порог, майор немного виновато улыбнулся и немедленно снял фуражку, обнажив обширную блестящую лысину, нелепо и смешно прикрытую одинокой прядью волос от виска до виска. Катя немного знала этого человека по тем нескольким рейдам, в которых ей довелось участвовать в качестве фотокорреспондента, и теперь не знала, радоваться ей или огорчаться. С одной стороны, майор Селиванов не был долдоном в погонах, а был, наоборот, довольно умным и интересным собеседником, питавшим большую склонность к молоденьким представительницам противоположного пола. Самым приятным в этой его склонности было то, что она, на сколько знала Катя, была чисто платонической. И потом, это был все-таки почти хороший знакомый.

С другой же стороны, именно в силу своих многочисленных положительных качеств, майор Селиванов был сейчас очень опасен для Кати, как бывал опасен для всякого, кто пытался обвести его вокруг пальца. Едва взглянув на него, Катя испытала сильнейшее искушение махнуть на все рукой, отказаться от своего плана, который и планом-то еще не стал, и выложить майору Селиванову все как на духу, полностью доверив ему свою дальнейшую судьбу. Но тут ей припомнились неестественно вывернутые Веркины ноги на сыром земляном полу и багровая полоса поперек шеи, припомнился собственный беспомощный ужас, когда она очнулась в мчащейся с самоубийственной скоростью машине, перекошенное злобой лицо водителя, когда он пытался во второй раз достать ее кулаком, и она придушила свой порыв, сделав тем самым первый осознанный шаг навстречу своей судьбе.

— Здравствуйте, Сан Саныч, — буднично сказала она, забирая у майора фуражку и вешая ее поверх своей куртки.

Майор на секунду замер от неожиданности, посмотрел на Катю, смешно моргая глазами, и, видимо, узнав, расплылся в улыбке.

— Надо же, какая неожиданность... Вас ведь Катей зовут, правда?

— Правда.

— Ну конечно! То-то же я смотрю, фамилия какая-то знакомая... Вы ведь фотограф, да? В этой, как бишь ее...

— В “Инге”. Уже нет, — сказала Катя, внутренне ахнув, пораженная памятью майора — ведь виделись они не более трех раз и даже ни разу толком не разговаривали.

— Возможно, это и к лучшему, — сказал Селиванов. — Ваша “Инга” мне никогда особенно не нравилась. Однодневка. Впрочем, боюсь, что вам сейчас не до отвлеченных разговоров. Где бы нам присесть?

— Пойдемте на кухню, — предложила Катя. — Кофе хотите?

— Весьма, — немного невпопад ответил майор, протискиваясь на кухню вслед за Катей.

— Извините, у меня беспорядок, — сказала Катя, беспомощно посмотрев на гору грязной посуды, громоздившуюся в мойке, и порадовавшись тому, что успела хотя бы убрать со стола следы “кофепития” втроем. О Славике она упоминать тоже не хотела. — Я не успела...

— Понимаю, — кивнул Селиванов. — Полагаю, вам будет удобнее рассказать все по порядку.

Катя подробно изложила майору подредактированную версию имевших место событий, старательно вымарав из нее и историю с фотографиями, и Славика с его пистолетом и “крайслером”, и, уж конечно, то, что Верка вышла навстречу своей смерти в той самой куртке, что висела сейчас прямо под майорской фуражкой. По этой версии получалось, что, проводив Верку, Катя стала смотреть в окно, чтобы помахать подруге рукой... “Нуну, — подумал майор Селиванов. — С шестнадцатого этажа...” “Возьми себя в руки, дура! — прикрикнула на себя Катя. — Шестнадцатый этаж!” ...То есть, не помахать, конечно, а просто посмотреть вслед. Когда Волгина не вышла из подъезда через десять минут, Катя забеспокоилась, решив, что Верка застряла в лифте...

— Ваш лифт часто застревает? — перебил ее Селиванов, что-то строчивший в блокноте.

— Не знаю, — пожала плечами Катя. — Я ни разу не застревала.

— А почему вы решили, что гражданка Волгина именно застряла в лифте?

— А что еще я должна была решить? Что у нее кошачий роман на лестнице? Простите...

— Это вы меня простите. В самом деле, когда не знаешь, что произошло, можно предположить все, что угодно. Итак?..

— Лифт был исправен, Верки... Волгиной в нем не было. Я спустилась вниз, увидела приоткрытую дверь подвала, растоптанный патрончик с губной помадой...

Она замолчала. Майор покряхтел, зачем-то подергал себя за ухо и спросил:

— А вы не заметили, у нее... у нее ничего не пропало?

— Сумочка, — сказала Катя и зачем-то добавила: — И плащ.

Ей вдруг стало невыносимо тошно от этого вранья, которое она наворачивала горами, в то время как Верку Волгину везли по городу в черном пластиковом мешке, а ее якобы пропавший плащ по-прежнему валялся там, куда его бросила Верка, даже ничем не прикрытый. Между прочим, подумала она, если майор невзначай заглянет в комнату, объясняться мне придется долго и, скорее всего, не здесь.

По просьбе майора она подробно описала сумочку и плащ, подписала протокол, и майор, не переставая извиняться и призывать не падать духом, скрылся за дверью. Катя проследила из окна за отбытием милицейской машины. “Ручкой ей помаши, идиотка”, — подумала она и обессиленно опустилась в кресло. На полу возле кресла обнаружилась вчерашняя бутылка из-под виски — пустая, и остатки Катиного джина, до которого они с Веркой вчера так и не добрались. Катя медленно свинтила колпачок и вылила джин в рот прямо из горлышка, как воду. За стеной опять пронзительно завизжала, вгрызаясь в бетон, электродрель деятельного соседа. Катя взяла бутылку за горлышко и швырнула ее в то место, откуда доносился звук. Брызнули осколки. Визг на секунду прервался, но тут же возобновился с новой силой.

— Замолчи, сволочь! — выкрикнула Катя.

Электродрель немедленно перестала визжать, и тут же в стену звонко ударил молоток. Тогда Катя легла на тахту и, повернувшись на спину, стала смотреть в потолок.

Предыдущий день прошёл в пустых хлопотах. Валерий Панин перевернул вверх дном все места, которые любил осчастливливать своим присутствием его давнишний недруг, но тщетно — Банкир как сквозь землю провалился, что подтверждало самые худшие подозрения Студента, форсированный двигатель “порша” с аппетитом жрал дорогой бензин, от улиц, светофоров, дверей и залов дешевых забегаловок и дорогих игорных домов рябило в глазах, целый день сменявшие друг друга рожи исподволь слились в некий собирательный образ — жующую харю с маленькими глазками и настороженно-хитрым выражением, но Банкира нигде не было, и никто его не видел со вчерашнего дня. Валерий подозревал, что некоторые из тех, к кому он обращался со своим вопросом, попросту врали, но ущучить их он был не в состоянии, а действовать силой не хотелось, да и было чересчур рискованно — дважды он замечал за собой милицейский “хвост”, но оба раза ему удавалось стряхнуть наблюдателей, пользуясь своим подавляющим превосходством в лошадиных силах. Тем не менее, хоть и весьма неуклюжая, слежка нервировала, и Валерий решил, что этого Селиванова хвалили не зря: что-то такое он заподозрил, несмотря на представленное ему железное алиби. С другой стороны, это мог быть и не майор вовсе, а все тот же Банкир, решивший, наконец, довести дело до логического завершения.

Когда, уже поздним вечером, “хвост” приклеился к нему в третий раз, Валерий решил, что с него довольно. Пора было раз и навсегда выяснить, кто же это так сильно интересуется его времяпрепровождением. Он сбросил скорость и повел машину туда, где, как он знал, возводился новый микрорайон. Место это было глухое, уединенное, несмотря на то, что всю ночь напролет над растущими, как грибы после дождя, корпусами светили прожектора, мигали голубые огни электросварки и истерично трезвонили звонки башенных кранов. Строителям, работавшим на ярко освещенных пятачках, было глубоко наплевать, что творится — за забором стройплощадки, а если бы кого-то и заинтересовал посторонний шум, ему было бы очень непросто разглядеть что бы то ни было в кромешной темноте, окружавшей островок света со всех сторон. Микрорайон возводился на отшибе, жителей в нем не было, а следовательно, не было ни случайных прохожих, ни милицейских патрулей. С тех пор как над корявым морем вздыбленной, изорванной и перемешанной колесами самосвалов глины поднялись первые этажи, окрестные группировки повадились съезжаться сюда для разборок.

Сидевший рядом со Студентом совсем еще молодой спортивного вида паренек в щегольской спортивной куртке и со стандартным “ежиком” на голове, заметил и верно оценил маневр водителя. Он беспокойно поерзал на сиденье и несколько раз нервно кашлянул, но, бросив косой взгляд на неподвижный профиль Студента, полностью сосредоточившегося на управлении машиной на темной, разбитой огромными колесами панелевозов дороге, воздержался от комментариев. От Панина, одна ко, не ускользнули все эти телодвижения. Он коротко глянул на своего пассажира, усмехнулся уголком рта и спросил:

— Ну, что случилось? Понос пополам с бронхитом? Знаешь, как это вместе называется?

— Как?

— Медвежья болезнь, вот как.

— Это как?

— Да очень просто. Если медведя неожиданно сильно напугать, у него начинается сильнейший сифон, просто ураган какой-то. Бежит он, а за ним целая дорога остается из этого дела. Такой сильный понос, что медведь от этого помереть может. С ума сойти, да?

— Да, — согласился стриженый. — А ты-то откуда знаешь про это дело? Ты что, на медведей охотился?

— Нет, — покачал головой Панин, — не охотился.

— А, — понимающе покивал стриженый, — опять свистишь.

— Серый ты, Серый, — сочувственно сказал Панин.

— Опять ты... — обиделся тот. — Ну, вот откуда ты про медведя знаешь, если ты не охотник?

— Ты слыхал когда-нибудь, что Земля круглая?

— Причем тут Земля? Это каждый дурак знает.

— И это притом, что в космос дураков пока что не пускают — не тот уровень развития техники.

— Ну, ты сравнил. Про Землю я, помнится, в школе учил. А про медведя... Ну, учили конечно, помню: муравьев жрет, в берлоге спит, а вот как он по-большому оправляется — такого точно не проходили.

— Вот я и говорю — серый ты. Серый. Ты книжки читаешь?

— Мне что, больше делать нечего?

— То-то и оно. А там, между прочим, про все на свете написано, и притом весьма доступным языком.

— Ну, не знаю... Я как-то неделю дома сидел... Помнишь, я летом брюхом маялся? Попалась мне одна книженция. Что-то такое про гармонию семейных отношений. Читал я ее, читал... Ну лабуда же!

— Конечно, лабуда, — серьезно кивнул Панин, не отрывая взгляда от дороги. Впереди уже замаячили ярко освещенные прожекторами корпуса с черными провалами незастекленных окон и шевелящиеся руки башенных кранов.

— Ну вот, а ты говоришь — книжки, — победоносно заключил Серый и, развернувшись всем корпусом, стал смотреть назад, на маячащие в отдалении сдвоенные фары преследователей.

— Ну, что там? — не оборачиваясь, спросил Панин.

— Похоже на “БМВ”. Ты не в курсе, мусора на “бээмвэшках” ездят?

— Они сейчас на чем угодно могут ездить, — успокоил его Панин.

— И что делать будем?

— Что, живот пучит? Поглядим по обстановке.

— Ага, поглядим... А зачем ты тогда в микрагу едешь?

— А чтобы глядеть никто не мешал. Погоди, ты не помнишь, в бульдоговой шараге на “БМВ” кто-нибудь катается?

— Думаешь, они?

— А ты что думаешь? Шпалер у тебя с собой?

— С собой, только...

— Что, патронов нет?

— Не то... Ты... Я знаю, ты смеяться не станешь, только я не хочу... это...

— А, понятно. Гражданин Серый хочет сказать, что не чувствует в себе таланта к мокрым делам. Я правильно тебя понял?

— Валера, ты пойми...

— Да нет, я тебя понимаю. Только ты мне скажи: зачем тогда ты его с собой таскаешь? Положи в карман кирпич — и дело с концом, а то песка насыпь, кирпич ведь тоже оружие. Я ведь, если честно, тоже по мокрому ни разу не работал, да и не собираюсь, если эти козлы меня не заставят. А тебя, если хочешь, могу высадить, и даже никому не стану об этом рассказывать. Ну, как? Думай быстрее, подъезжаем.

Серый засопел.

— За падло меня держишь?

Студент снова быстро повернул к нему голову и фыркнул в нос:

— Детский сад... Тебе сколько лет, Серый?

— Совершеннолетний... Гляди, гляди, догоняет!

Четыре круглых огня, маячивших позади, начали приближаться с опасной скоростью.

Они ныряли вверх-вниз и беспорядочно мотались из стороны в сторону на ухабах.

— Вот фраера, — спокойно сказал Панин, — машины им не жалко.

— Слушай, Студент, — сказал Серый, — а что вы с Банкиром не поделили?

— Тебе это действительно интересно? — вопросом на вопрос ответил Студент. Он заметил, что последний вопрос Серого был задан сквозь стиснутые челюсти — его напарник опасался, что стучащие зубы выдадут его мандраж и, хуже того, вызовут насмешку. — Сейчас немного неподходящий момент для экскурса в историю, но на досуге я тебе расскажу все, кроме того, о чем предпочту умолчать.

— Во завернул, — уважительно произнес Серый. Длинная и нарочито витиеватая фраза явно отвлекла его внимание от переживаний, связанных с настигающей их машиной, позволив слегка расслабиться. Он вынул из-за пазухи револьвер и лихо крутанул барабан.

— Ого, — сказал Панин, — красивая игрушка. Только не спеши ее показывать — могут и отобрать, особенно, если мы с тобой ошиблись, и это все-таки легавка.

Он немного увеличил скорость, и фары в зеркальце заднего вида стали уменьшаться. Корпуса новостроек приблизились и через минуту надвинулись вплотную, нависнув над юрким блестящим “поршем”, не так похожие на будущее человеческое жилье, как на его руины. Навстречу, тяжело переваливаясь с ухаба на ухаб, с ревом и храпом пер здоровенный “КрАЗ” с бетономешалкой.

— Учись, пока я жив, — сказал Серому Панин и еще увеличил скорость.

Разминувшись с грузовиком, он резко принял влево, скрывшись от преследователей за широкой кормой этого заляпанного цементной жижей бронтозавра, ударил по тормозам, мгновенно и безжалостно, с хрустом, от которого Серого передернуло, переключил передачу и тут же дал полный газ. Двигатель взвыл, и оскорбленный таким насилием “порш” устремился задним ходом вслед за бетоновозом. Догнав медленно ползущий грузовик, Панин съехал на обочину и спрятался за огромным, тяжело мотающимся из стороны в сторону горбом бетономешалки как раз в тот момент, когда машина преследователей поравнялась с “КрАЗом”. Черный “БМВ” проскочил мимо, на полном ходу огибая большие рытвины и не обращая внимания на мелкие, разбрызгивая глинистую воду из луж.

— Чистый цирк, — не скрывая восхищения, сказал Серый.

— Это еще не цирк, — обнадежил его Студент, снова тормозя и переключая передачу.

“Порше” снова выбрался на дорогу и пристроился в хвост “БМВ”, быстро сокращая разделявшее их расстояние.

— Затаись, — сказал Серому Студент, — сделай вид, что тебя здесь нет. Когда я выйду из машины, пересядешь за руль. Пушку держи наготове, но без необходимости не стреляй. Все понял?

— Вроде бы, — пожал плечами Серый. — А что ты затеял?

— Посмотреть, кто это, и попросить, чтобы они от меня отстали — по возможности, вежливо. Когда-то семья и школа потратили уйму человеко-часов на то, чтобы научить меня решать спорные вопросы при помощи слов — иначе говоря, методом убеждения.

Те, кто сидел в “БМВ”, наконец, разобрались в ситуации и уразумели, что тот, за кем они следили, неожиданно оказался у них в тылу. Черный блестящий автомобиль резко затормозил и остановился, развернувшись поперек дороги и загородив проезд. В профиль он был до странности похож на большую акулу.

— Быстро сообразили, — похвалил Студент, — молодцы. Все, замри.

Он остановил машину метрах в пяти от “БМВ” и, не глуша двигатель, выбрался из кабины. Серый заметил, что в руке у него зажат пистолет. Выпрямившись, Панин засунул руку с пистолетом в карман кожанки и неторопливо пошел в сторону перегородившей дорогу машины. Пройдя примерно половину разделявшего их расстояния, он остановился.

В “БМВ” приоткрылась дверца. Серый, уже успевший перебраться на водительское место, весь превратился в зрение, но из машины никто не вышел. Вместо этого в темноте салона холодно блеснул вороненый ствол, и оглушительно ахнул выстрел, сопровождаемый таким языком дульного пламени, какие Серый видел разве что в кино. Панина отшвырнуло назад, как тряпичную куклу, и он упал спиной в грязь, даже не успев вынуть из кармана руку с пистолетом.

Серый инстинктивно съехал на сиденье пониже, стараясь занимать как можно меньше места и проклиная беспечность Студента, так нелепо подставившегося под пулю и, самое главное, подставившего его, Серого. Он лихорадочно перебирал в уме варианты бегства, но не мог придумать ровным счетом ничего. Машина отпадала: путь вперед был перекрыт, а на разворот требовалось время, которого у него не было. Можно было, конечно, выскочить из машины и попытаться нырнуть в темноту, прежде чем сидевшие в черном “БМВ” успеют поймать его на мушку, но риск был слишком велик.

Дверца “БМВ” открылась шире, и на дорогу вылез один из людей Банкира. Серый знал этого костолома в лицо, знал и о его дурной славе садиста и психопата, всегда стреляющего без предупреждения, а порой и безо всякой видимой причины. Звалось это нежное создание Костиком, вид имело самый устрашающий, а в опущенной руке его поблескивал сдвоенными стволами обрез крупнокалиберного охотничьего ружья. Костик переломил обрез, выбросил стреляную гильзу на дорогу и вложил на ее место новый патрон. Пока он этим занимался, из машины вышли еще двое, и Серый понял, что момент для бегства безнадежно упущен.

— Ой, блин, — едва слышно проскулил Серый и взвел курок своего револьвера, с отчаянием заметив при этом, как сильно трясутся руки. Он решил, что, если получится, первым выстрелом постарается свалить Костика — он был, несомненно, самым опасным из троих, да и за Студента, между прочим, ему тоже причиталось.

Костик с отчетливым щелчком вернул стволы обреза в нормальное положение.

— Контрольный, — не поворачивая головы, сказал он одному из своих людей, и тот двинулся к лежащему посреди дороги Панину, осторожно переступая через лужи и на ходу поднимая руку с пистолетом. Усатое лицо его было усталым и безразличным. В двух шагах от лежащего человека он остановился и начал прицеливаться.

— Ближе, — сказал ему Костик.

Человек оглянулся на голос, пожал плечами и сделал еще один шаг, не подозревая о том, что он станет его последним шагом по земле. Не подававший признаков жизни Панин вдруг выстрелил в него прямо сквозь карман куртки. У него не было возможности прицелиться, но выстрел был сделан почти в упор, и он не промахнулся: пуля ударила подошедшего убийцу в низ живота. Тот ужасно закричал, выронил пистолет и опустился на колени, зажимая ладонями простреленный пах. Студент резко перекатился, выхватил пистолет из кармана и трижды выстрелил по стоявшим у машины. Один из них согнулся пополам, схватившись за правый бок. Невредимый Костик вскинул обрез, и крупная картечь выбила из дороги целый фонтан грязи у самых ног стоявшего на одном колене Студента. Тот немедленно бросился в сторону, и второй заряд просвистел в том месте, где только что была его голова.

Костик, видимо, поняв, что не успеет перезарядить обрез, нырнул в машину, что при его комплекции было непросто. Пуля Панина пробила заднее стекло “БМВ”. Только тогда Серый пришел в себя и выскочил на дорогу. Он прицелился в водительское окошко машины, но, заметив, что раненый в бок боевик снова поднимает оружие, пальнул в его сторону. Мотор “БМВ” взревел, и раненый, передумав вести боевые действия, повалился на заднее сиденье. Пробуксовав в грязи, машина рванула с места и с ходу вылетела на обочину. Костику повезло меньше, чем Студенту — колеса машины сразу же угодили в глубокую, наполненную жидкой грязью рытвину, и “БМВ” забуксовал. Серый выстрелил по машине, краем глаза заметив, что Студент уже на ногах и бежит к увязшему в грязи автомобилю, разбрызгивая лужи. Первый из подстреленных Паниным боевиков Банкира, корчась на земле и не переставая выть, дотянулся до пистолета, прицелился и нажал на курок. Пуля оцарапала Серому щеку, несколько охладив его лихорадочный пыл.

— Ах ты пидор! — испуганно заорал он и, почти не целясь, выстрелил в раненого. Скорее благодаря везению, чем собственной меткости, он попал: раненый дернулся и затих. Пальцы его медленно разжались, и пистолет выпал в грязь.

Костик врубил заднюю передачу и дал полный газ. Колеса машины с чмоканьем вырвались из грязи, и черный “БМВ”, подпрыгнув на ухабе, выскочил обратно на дорогу, зацепив бампером и отшвырнув в сторону не успевшего увернуться Студента. Машина рванулась вперед. Костик вильнул влево, пытаясь переехать Панина, но тот сумел откатиться. Когда машина с ревом промчалась мимо Серого, тот снова выстрелил по ней и услышал, как пуля с лязгом ударилась о металл. Он снова выстрелил, целясь по удаляющимся габаритным огням, но тут набежал мокрый, ощеренный, с головы до ног перемазанный глиной Студент и заорал сорванным голосом:

— В машину, дурак! За ними!

Он подкрепил свои слова увесистой затрещиной, и Серый сам не заметил, как оказался за рулем “порше”. Студент плюхнулся на соседнее сиденье, тяжело дыша и утирая грязь с лица мокрым рукавом куртки. Серый выжал сцепление и попытался включить передачу, но что-то мешало: он никак не мог ухватиться за рукоятку рычага. Только после нескольких бесплодных попыток он с трудом сообразил, что мешает все еще намертво зажатый в кулаке револьвер. С нервным смешком бросив оружие на колени, он передвинул, наконец, рычаг, отпустил сцепление и дал газ. Стремительно развернувшись, “порше” рванулся вслед за улепетывающим “ БМВ ”.

Вскоре они въехали на относительно приличную дорогу. Машина, которую вел Костик, словно сквозь землю провалилась. Как ни терзал подгоняемый Студентом Серый акселератор, они не догнали черный “БМВ”. Костику удалось ускользнуть.

— Ладно, — сказал, наконец, Панин, — стой.

Серый остановил машину.

— Пф-ф-ф, — выдохнул Панин, откидываясь на спинку сиденья и пряча пистолет в бардачок. — Ну и ночка. Как твои штанишки, не подмокли?

— А твои? — вместо ответа спросил Серый.

— На моих, как видишь, ни одной сухой нитки. Вот же сука Костик! Чуть все ребра не переломал. Чуть сильнее, и я бы отключился. Валялся бы сейчас с простреленной башкой. А ты молоток. Я боялся, что ты сразу выскочишь и начнешь шмалять.

— Какой там молоток, — с мучительной неловкостью признался Серый, которого все еще время от времени начинала бить крупная дрожь. — Обгадился просто.

— Тогда вдвойне молоток, — серьезно сказал Панин. Кожанка на его груди свисала лохмотьями в том месте, куда угодил заряд картечи, и Серый избегал смотреть на эти лохмотья. Он уже догадался, в чем дело, но смотреть туда все равно было страшно.

— Почему же это? — спросил он.

— Во-первых, потому, что не слинял, а во-вторых, потому, что признался. Я это запомню.

Он завозился на сиденье, нашаривая под курткой застежки бронежилета.

— Надоел, зараза, — пояснил он, перехватив взгляд Серого. — Чувствуешь себя, как в гробу.

— Ты что, целый день в нем проходил? — изумился Серый.

Панин кивнул.

— Было у меня предчувствие, что не только я Банкира, но и он меня станет искать. Он, волчара, меня ментам подставил, а когда увидел, что не вышло...

— Так это с его подачи тебя в легавку таскали?

— Думаю, с его. Больше просто некому. У него прямой интерес был и Профессора, и меня одним махом прибрать.

— Думаешь, Профессора он сделал?

— Не я же...

— Тогда понятно, почему мы его целый день найти не можем.

— Н-да... И Костик, сучий потрох, ушел.

— Ничего, поймаем.

— Смотри, как бы он тебя не поймал. У него, брат, разговор короткий. И вообще, держи ухо востро, и ребятам передай, чтобы ворон не считали. Охотятся они за мной, но мимоходом и вам может перепасть.

— Ладно, пуганые...

Панин посмотрел на Серого с каким-то веселым недоумением.

— Однако... Быстро же ты очухался. Смотри, дружок, это тебе не ментам глазки строить: я, мол, не я, и знать ничего не знаю. Банкир — мужчина серьезный, если наедет, от тебя даже воробьиной погадки не останется. Смотри в оба. Тебя куда подбросить — домой?

— Не, чего-то мне домой неохота.

— Ясно. Возбудился, петушок, пары сбросить захотелось? Все правильно. Я читал, что насилие и секс — вещи взаимосвязанные. Ты только хвастать там не вздумай, Рэмбо из себя не строй. Каждая из этих девок таких рэмбов перевидала вагон и маленькую те лежку, а вот заложить невзначай тебя могут.

— Да ладно тебе, что ты меня учишь, как маленького!

— Ты мне дорог как память. И потом, терпеть не могу таскать передачи в тюрягу, а уж пить на поминках — хуже этого, по-моему, только на приеме у стоматолога.

— Ну все, все, я уже дрожу, у меня медвежья болезнь начинается.

— Это уже лучше, — серьезно сказал Панин. — Ладно, поехали. Посмотрю, где ты себе партнерш находишь...

— Может, присоединишься? — оживился Серый. — Там классные телки, первый сорт. Есть там одна, вымя — как два арбуза, чес-слово! Поехали, а?

— Двигай, двигай, — снисходительно усмехнулся Студент. — Посмотрим, что там за пастбище и какие телки на нем пасутся. У тебя, между прочим, вся щека в крови.

— Плевать, — отмахнулся Серый, трогая машину с места и сразу перестраиваясь во второй ряд. Он был весь во власти предвкушений и далее подсигивал на месте от едва сдерживаемого нетерпения. — На месте умоюсь.

Забрызганный грязью “порше” вырулил на оживленный проспект. В черном небе сумасшедшим северным сиянием полыхали огни реклам, магнитола с ревом изрыгала рок-н-ролл, а пятью с небольшим километрами северо-западнее того места, где лежал на грязной дороге все еще никем не обнаруженный труп подосланного Банкиром убийцы, пьяная в дым Верка Волгина, длинно и с большим знанием дела поцеловав не менее пьяную Катю Скворцову в губы, принялась неторопливо расстегивать пуговицы на ее халате...

А в это время грузный, начинающий лысеть и терять форму, но все еще очень крепкий мужчина, известный в определенных кругах как Банкир, дослушав до конца сбивчивый доклад обильно потеющего на нервной почве Костика, движением бровей устранил костолома из поля своего зрения и неторопливо, вдумчиво, с полным сознанием важности процесса раскурил толстую манильскую сигару. На безымянном пальце его правой руки поблескивал тяжелый золотой перстень с крошечным бриллиантом — Банкир питал слабость к перстням, — а в вырезе стеганого шелкового халата виднелась густо поросшая уже начавшими седеть жесткими курчавыми волосами синяя от наколок грудь. Банкир думал — когда ведешь свое собственное дело, всегда есть о чем подумать, а сегодня пища для размышлений была более чем обильной.

Майор Селиванов тоже думал, жуя безвкусный ужин, приготовленный его не отличавшейся кулинарными талантами супругой. Он думал о том, что же, черт возьми, могло произойти с этим растреклятым коллекционером, и о том, что “порше” — очень хорошая машина, которой ничего не стоит стряхнуть с себя милицейский “хвост”, и о том, не слишком ли поспешно он снял наблюдение за Паниным, и еще о многом другом.

В кишащем миллионами живых душ людском муравейнике жили, передвигались, думали и строили планы несколько человек, которых уже коснулась легкая тень темных крыльев. Они все еще полагали себя хозяевами собственной судьбы — даже самые умные из них, но, вопреки своим желаниям и убеждениям, уже были намертво связаны друг с другом обоюдной зависимостью. Ниточки этих связей, скрещиваясь и пересекаясь, уже спутались в немыслимый клубок, и с каждой минутой узел затягивался все туже.

Глава 6

Валерий Панин по кличке Студент проснулся в своей постели. За окном шел темно-серый дождь, и было совершенно непонятно, который час. Валерий забросил руку за голову и, нащупав на полке часы, поднес их к глазам. Стрелки показывали половину одиннадцатого. Валерий приложил часы к уху и услышал торопливое звонкое тиканье с металлическим подголоском — часы шли, и, следовательно, он действительно проспал чуть меньше полусуток. Тут он вспомнил про Банкира и кое-что еще, связанное с этой зловещей личностью, торопливо встал и, не одеваясь, босиком прошлепал в прихожую. Осторожно отвязав от ручки входной двери новенькую, еще сохранившую на своих ребристых боках следы заводской смазки “лимонку”, он аккуратно вернул в исходное положение отогнутые накануне усики чеки и рассеянно сунул гранату на полку встроенного шкафа. Его капкан для непрошенных гостей не сработал, и значит, следовало ожидать чего-нибудь другого, не столь примитивного. Он встал перед зеркалом и внимательно рассмотрел здоровенный, самого зловещего вида синяк на ребрах и схожий с ним по цвету след от заднего бампера “БМВ” на правом бедре. Банкир всерьез решил избавиться от молодого, но уже проевшего ему плешь конкурента, не останавливаясь ни перед чем. Валерий догадывался о причинах столь некорректного поведения такого солидного мужчины, как Банкир, но совершенно справедливо полагал, что одних догадок маловато, и что в целях обеспечения собственной безопасности ему теперь просто необходимо добраться до Банкира первым.

С проблемой подобного рода Валерий сталкивался впервые — его тернистый путь был не так тернист, как у большинства его коллег, по ряду причин. Прежде всего, Студент был умен и никогда не лез на рожон, всегда замечая опасность за версту и предпочитая мирные переговоры всем остальным методам воздействия. Вдобавок, он был обаятелен, знал это и никогда не упускал случая воспользоваться этим своим качеством. Главным же было то, без чего все перечисленное не стоило бы ломаного гроша: Валерий Панин смотрел на свой образ жизни не как на бизнес, а как на азартную игру, и никогда не пытался откусить больше, чем смог бы прожевать. Поэтому он легко и без душевных мук шел на потерю части доходов, когда это было необходимо, и никогда не рисковал чьей бы то ни было жизнью, справедливо полагая, что никакие деньги того не стоят. Он знал, что это любительский подход, но он и не собирался становиться профессионалом: он давно установил предельную сумму своих накоплений, заработав которую, собирался заняться чем-нибудь более конструктивным, чем выбивание дани из владельцев торгующих жвачкой киосков. Банкира он дразнил из чистого озорства да еще потому, что его смешила и раздражала носорожья тупость и самоуверенность этого короля местных подонков. Но теперь, судя по всему, игры кончились.

Его размышления были прерваны диким трезвоном — кто-то из соседей неистово молотил чем-то металлическим по трубам парового отопления. Зевая и почесываясь, Валерий прошлепал на кухню и три раза грохнул ножками табурета в пол. После этого условного сигнала колокола громкого боя смолкли, и из вентиляционной отдушины долетел гулкий бас:

— Валерка, рожа протокольная, спускайся, мне выпить не с кем!

Валерий резко тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и взял с подоконника трубку радиотелефона. Набрав номер и дождавшись ответа, он сказал:

— Степаныч, ну что ты, как маленький, ей-богу? Что у тебя, телефона нет?

— Да я опять бумажку с твоим номером куда-то засунул, — с притворной виноватостью в голосе пробасил живший под ним прапорщик Мороз. Валерий в ответ на это заявление только усмехнулся — прапорщик беззастенчиво врал, просто ему нравилось барабанить по трубам и орать в вентиляцию. Больше соответствовало его характеру, надо полагать. — Спускайся, я три литра “шпаги” стяжал.

Валерия передернуло.

— Слушай, Степаныч, ну побойся ты Бога. Половина одиннадцатого, причем, заметь, утра, а не вечера, а ты мне предлагаешь спирт глушить в антисанитарной обстановке.

— Почему это — в антисанитарной? Я вчера прибирался.

— Знаю, знаю я твою уборку. Бутылки сдал и доволен... Я, между прочим, только что проснулся.

— Так самое ж время, Валера, друг ты мой дорогой! Спускайся, что ты ломаешься, как генеральская вдова!

Валерий на минуту задумался. События вчерашнего вечера вдруг всплыли перед глазами с предельной отчетливостью. Он словно наяву услышал звериный вой человека, которому собственноручно прострелил пах, заломило ребра, к горлу подкатил тугой ком, и во рту возник отвратный привкус желудочного сока.

— Ну, чего замолчал? Слюной захлебнулся?

Помимо всего прочего, вспомнилось Валерию, прапорщик Мороз всегда был весьма полезным человеком, потому что мог у себя на службе стяжать не только банку авиационного спирта, именуемого в народе “шпагой”, но и кое-какие гораздо более ценные вещи, например всемирно известную гранату Ф-1, она же “лимонка”, или пистолет Макарова — тот самый, который лежал в данный момент у Валерия под подушкой. Валерий подозревал, что, случись такая нужда, развеселый прапорщик с шутками и прибаутками подогнал бы к подъезду танк или, как минимум, бронетранспортер. Обижать такого человека не следовало, особенно сейчас.

— Ладно, Глеб Степаныч, — вздохнул Валерий, — иду.

— Скорей давай, — обрадованно загорланил прапорщик, — душа горит!

— Дай, я хоть штаны надену, не в трусах же мне к тебе спускаться...

— А хоть и без трусов, меня твои прелести не интересуют, я больше по бабам, — сказал прапорщик и со вкусом заржал в трубку.

Умывшись и одевшись, Валерий рассовал по карманам трубку радиотелефона и две пачки сигарет — прапорщик Мороз по неизвестным науке причинам вечно страдал хроническим отсутствием курева, — и, тщательно заперев дверь, спустился этажом ниже.

Прапорщик уже поджидал его за распахнутой настежь дверью своей квартиры. Одет он был в сильно вытянутые на коленях, застиранные и покрытые пятнами самого разного происхождения спортивные штаны из числа тех, что выпускала отечественная легкая промышленность в начале семидесятых годов, домашние тапочки в возрасте, продранную на волосатом брюхе голубую байковую рубаху и затрапезную меховую безрукавку. Вид он имел, по обыкновению, обманчиво потасканный, хотя здоровьем обладал воистину железным и мог, как не без оснований полагал Валерий, убить человека одним ударом волосатого кулака.

— Явился, стрикулист! — приветствовал он Валерия и отступил от двери, пропуская того в квартиру.

Двухкомнатное обиталище прапорщика Мороза было тесно заставлено дорогой импортной мебелью, приобретенной, судя по всему, во времена всеобщего повального увлечения коврами, стенками и мягкими уголками, имевшего место на фоне всеобщего же и не менее повального дефицита. За стеклянными дверцами шкафов пылились ни разу не бывшие в употреблении сервизы и наборы хрусталя, с боем добытые некогда супругой прапорщика Мороза, не вынесшей загульного нрава защитника Отечества и несколько лет назад сменившей фамилию, а заодно и мужа, и место постоянной прописки. Почему она не увезла с собой все эти фарфоры и хрустали, для Валерия было тайной за семью печатями. Он предполагал, впрочем, что причина была проста: видимо, по новому месту жительства экс-прапорщицы всего этого и так было навалом. Вряд ли бравый прапорщик стал бы возражать, пожелай его отрезанная половина забрать даже мебель: судя по слою пыли на всех плоскостях и обилию загромождавших все свободное от мебели пространство квартиры посторонних предметов, прапорщику Морозу было на все это глубоко начхать. Количество же и ассортимент этих самых посторонних предметов наводили на мысль о том, что прапорщик Глеб Степанович Мороз страдает клептоманией, причем в тяжелейшей форме. Здесь были неизвестно чем набитые и вряд ли когда-либо развязываемые вещмешки армейского образца, армейские же двадцатилитровые плоские алюминиевые термосы, выкрашенные в хаки и оснащенные системой брезентовых ремней для ношения их за плечами; прислоненные к термосам, кособоко стояли бумажные мешки с цементом и известью, валялись трубки рубероида и пожелтевшие рулоны обоев; стояли здесь также два ящика электрических лампочек мощностью в шестьдесят ватт, каковыми прапорщик охотно делился с Валерием в случае возникновения у того подобной нужды; и чего еще только не было в этой пещере Али-бабы!..

Валерий давно уже не спотыкался о лежавшие и стоявшие на полу предметы, за несколько лет знакомства с прапорщиком Морозом проложив, детально изучив и накрепко запомнив безопасный маршрут через его прихожую, так что, даже покидая гостеприимного Глеба Степаныча на автопилоте, ни разу не получил сколько-нибудь серьезных увечий. Следуя за шаркающим тапочками хозяином, он сразу за дверью резко принял вправо, высоко поднимая ноги, перешагнул через большой и, насколько он мог припомнить, очень твердый разукомплектованный электродвигатель, резко убрал голову влево, чтобы не надеться правым глазом на острый отросток роскошных оленьих рогов, прибитых почему-то на уровне лица, боком протиснулся между стеной и громоздким сварочным аппаратом и, благополучно разминувшись с самопроизвольно открывающейся дверью туалета, оказался в крохотной кухоньке прапорщика Мороза, являвшейся точной копией его собственной кухни.

Здесь царили армейская чистота, порядок и даже некоторый аскетизм, казавшиеся, по контрасту с встречавшим посетителя с самого порога бардаком, чуть ли не стерильными. Посреди чистого стола стоял трехлитровик со спиртом, кастрюля с водой и банка тушенки, обильно покрытая смазкой, с прилипшими клочками промасленной бумаги, грубо вспоротая по кругу армейским штык-ножом. Валерий хмыкнул: все-таки друг Степаныч был не единственным его

знакомым, служившим в армии, но он был больше, чем военнослужащий, больше, чем прапорщик. Он был символом, пародией, карикатурой, дружеским шаржем, эпиграммой. Он был прапорщиком из анекдота.

— Опять НЗ, — недовольно скривился Валерий, кивая на банку — меню у Степаныча никогда не менялось. Валерий с содроганием вспомнил страшный месяц, когда у Степаныча возник какой-то непонятный перебой с тушенкой, и они восемь раз на протяжении этого месяца заедали спирт сгущенным молоком. Закуски, купленной в магазине или приобретенной каким-либо иным законным путем, прапорщик Мороз почему-то не признавал.

— Слушай, Степаныч, — сказал Валерий, усаживаясь за стол и вертя в пальцах алюминиевую вилку с закрученным в штопор черенком, — все хочу тебя спросить и никак не соберусь: то забуду, то вдруг неудобно как-то покажется... Ты ж не обидишься?

— А ты проверь, — предложил Степаныч, хитровато усмехаясь в усы.

— Скажи мне, Степаныч, ну на хрена тебе все это барахло? — спросил Валерий, кивая в сторону прихожей и всей остальной квартиры. — Ведь ты ж его даже не продаешь. Это что, спорт? Или ты и вправду немного того?

— Ну и зря ты стеснялся, — охотно откликнулся Степаныч. — У меня, брат Валера, философия простая. Я через это государство всю жизнь света белого не видел. Я мужик или нет? Должен я этой курве хоть как-то отомстить? Революции там делать — это не по моей части. И решил я однажды: буду делать, что смогу. Зато когда помру, ты в моей квартире музей откроешь. Или хотя бы табличку прибьешь: здесь, мол, проживал прапорщик Мороз, всю свою сознательную жизнь посвятивший систематической борьбе с коммунистами и лжедемократами путем подрыва ихней материальной базы. И не ржи, как мерин в ночном. Дурень ты еще, между прочим, по малолетству твоему. Я пистолет тебе принес, помнишь? Принес и денег не взял. Чего тише? Да в гробу я их всех видал, проституток, жополизов. Ты мне скажи: хороший пистолет? Ты доволен?

— Доволен, — сказал Валерий, снова припомнив минувший вечер и непроизвольно передернув плечами.

Степаныч, похоже, заметил это движение, но от комментариев воздержался и продолжал:

— Хорошо, что доволен. А знаешь ты, откуда он?

Валерий помотал головой:

— Не мое это дело, Степаныч. Кто же про такие вещи спрашивает?

— О! Молодец! Никто не спрашивает, а если спрашивает, очень даже свободно получает в рыло. Но тебе скажу, потому как пьешь ты, как настоящий человек. Кстати, а почему мы не пьем?

— Так ты ж не наливаешь.

— А ты что, в ресторан пришел или в кафе “Красная Шапочка”? Ладно, давай налью. Ты разбавлять будешь? Правильно, чего его разбавлять... Так вот, — продолжал он, когда они выпили и по разу слазили в банку за тушенкой, — один генерал... Ты его знаешь, его часто по телевизору показывают, он еще все обещает в стране порядок навести... Ага. Так вот этот самый, блин, генерал до сих пор уверен, что пистолетик этот он по пьяному делу в речке утопил.

Валерий поперхнулся тушенкой. Прапорщик Мороз гулко хлопнул его по спине чугунной ладонью.

— Так-то, Валерик, друг дорогой, рожа твоя протокольная. Экая прическа у тебя неуставная... Либеральничать стали менты, лет двадцать назад они бы тебя первым делом наголо обрили, а уж потом бы разбираться стали, прав ты или виноват. Ты чего такой бледный сегодня? Голова болит?

— Знаешь, Степаныч, — неожиданно для себя самого сказал вдруг Валерий, — из этого твоего пистолетика вчера человека замочили.

Степаныч с какой-то неловкостью откашлялся и поспешно налил по второй.

— А замочили-то хоть за дело? — спросил он, держа трехлитровик на весу. Валерий утвердительно кивнул. — Ну, так упокой, господи, его душу, ты-то чего бледнеешь? Ты ж вчера весь вечер дома был, кроватью опять скрипел со шмарой какой-то крашеной, уж я стучал тебе, стучал... Ты подумай, сколько народу каждый день Богу душу отдает ни за что ни про что! Под машинами гибнут, током их бьет... Или возьми, к примеру, этих... Взяли, понимаешь, моду баб насиловать, а потом убивать. Ну, невтерпеж тебе, завалил ты первую встречную-поперечную, так застегнись и иди себе, зачем же человека-то жизни лишать?

Вот же суки, руками бы давил, гадов. А тут... Как дело-то было, скажешь?

— Да просто все было: или я его, или он меня... Спасибо тебе, Степаньгч, хороший ты мужик. Давай за тебя выпьем.

— За меня так за меня, — не стал спорить Степаныч. — Была бы выпивка, а повод, он всегда найдется. И хорошо, что вещь для дела пригодилась: во-первых, одной сволочью меньше, а во-вторых, с кем бы я тогда выпивал?

Что же это я, думал Валерий, старательно пережевывая жирную тушенку. Кто же это меня за язык-то тянул? Впрочем, Степаныч — могила...

Лежавшая на столе подле его левой руки телефонная трубка пронзительно запищала. Валерий поднес ее к уху и сказал:

— Слушаю.

— Валера, — сказала трубка знакомым голосом, — привет.

— Привет, — машинально сказал он, пытаясь припомнить, кому принадлежит этот голос.

— Это Славик тебя беспокоит. Мы встречались как-то на даче у Солонца.

— А!.. — теперь Валерий вспомнил обладателя голоса — невысокого толстячка, строившего из себя Аль Капоне, особенно перед девками, а на самом деле являвшегося обыкновенной шестеркой, к тому же трусоватой и склонной часто менять хозяев, что, как хорошо знал Валерий, во все времена было очень вредно для здоровья. По правде говоря, он был удивлен тем, что Славик до сих пор жив и даже — находится на свободе. Впрочем, он был слишком мелкой сошкой, чтобы кто-то взял на себя труд проделать в нем пару лишних дырок. — Ну, привет. Проблемы?

— Нужна твоя консультация. Меня тут попросили узнать одного фраера по фотографии. Где-то я его видел, а где — не вспомню, хоть режь.

— А кто попросил? Не участковый милиционер, надеюсь?

— Ну, Валера...

— Ладно, ладно. Так чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты посмотрел это фото. Надо встретиться.

— Ладно, давай завтра...

— Извини, Валера, это срочно. И очень важно для меня.

“Ну и хрен с тобой”, — хотел сказать Валерий, но почему-то не сказал, хотя и подозревал за всей этой историей подстроенную Банкиром ловушку.

— Хорошо, — сказал он в трубку, — приезжай. Но учти, Славик, если тебя послал Банкир, то тебя я сделаю первым при любом раскладе. Когда тебя ждать?

Славик что-то горячо и — вот потеха! — даже возмущенно забубнил в трубку, что-то насчет того, где и в каких тапках он видел этого Банкира, но Валерий оборвал его, снова спросив:

— Так когда тебя ждать?

— Через полчаса буду, — сказал Славик, и Валерий, продиктовав адрес, выключил телефон.

— Извини, Степаныч, — сказал он прапорщику, — придется сделать перерыв. Погоди, я сейчас.

Он сбегал к себе за пистолетом и, вернувшись к соседу, в течение получаса поддерживал весьма содержательный разговор ни о чем, после чего прокрался к двери и занял наблюдательный пост у глазка. Вскоре появился Славик — один. Пропустив его мимо и выждав для верности еще пару минут, Валерий поднялся наверх и впустил слегка недоумевающего визитера к себе в квартиру. Славик явно нервничал и торопился, усиливая тем самым подозрения Валерия.

— Ну, — неприветливо сказал Валерий, — с чем пришел? Только не вздумай дурака валять. Так уж вышло, что я сейчас немножко на осадном положении, поэтому нервишки у меня ни к черту.

И он показал Славику пистолет.

Славик пожал плечами и вынул из внутреннего кармана фотографию — слегка помятую и надорванную, с четким отпечатком перепачканного шоколадом, явно женского пальца недалеко от центра. Он был удивлен, увидев, как изменилось лицо Студента, но удивился еще больше, когда известный легкостью характера и слегка презрительным добродушием Студент вдруг метнулся к нему, сгреб за грудки, больно упер в подбородок холодный и жесткий ствол пистолета и спросил, дыша прямо в лицо ядовитыми парами технического спирта:

— Кто тебя послал, сучонок? Говори или вышибу мозги.

Катя открыла глаза. Как всегда, когда ей случалось уснуть днем, самочувствие было отвратительное: болела голова, во всем теле чувствовалась противная слабость, а под диафрагмой было такое ощущение, словно, пока она спала, туда под давлением закачали пару кубометров воздуха.

Надо же, подумала она, неужто я и впрямь уснула? Получалось, что так оно и было. Сосед за стенкой угомонился, за окном опять хлестал дождь, а часы показывали без малого час. Нашаривая на полочке сигареты, Катя смутно припомнила, что будто бы было что-то, от чего она проснулась: вроде бы какой-то звук. Она задумалась. Какой звук может разбудить человека, уснувшего под неутомимый стук молотка в бетонную стену? Наверняка это был какой-то особенный звук, заставивший ее внутреннего сторожа навострить уши. Что же это могло быть?

И тут звук повторился. Тихое, осторожное царапанье ключа в замочной скважине длилось несколько секунд, затем прервалось, сменившись характерным позвякиваньем связки ключей, и возобновилось опять. Сомнений быть не могло: кто-то подбирал ключ к ее замку, намереваясь проникнуть в квартиру. Катя осторожно опустила сигареты обратно на полочку, бесшумно и стремительно вскочила и замерла в нерешительности, не зная, что предпринять. Ее еще ни разу не грабили, и опыта в подобных делах у нее не было.

Впрочем, грабителям в Катиной квартире делать было нечего. Денег она дома не хранила, а идти на риск ради музыкального центра... Нет, чепуха. Грабители стараются выбирать квартиры побогаче, работая по наводке или хотя бы ориентируясь по внешним признакам, вроде внешнего вида входных дверей. Чтобы навести кого-то на ее квартиру, надо быть стопроцентным идиотом. А дверь у нее самая обыкновенная, такая же, как у всех, и даже еще более обшарпанная из-за дурной Катиной привычки пинать ее ногами, когда барахлит замок. И потом, насколько ей было известно, грабители всегда проверяют, есть ли кто-нибудь дома. У них это называется “прозвонить квартиру”. Нет, вряд ли это были грабители. Человеку, который все еще возился с замком, наверняка не был нужен Катин музыкальный центр. Судя по всему, ему нужна была именно Катя. Видимо, он каким-то образом узнал, что утром дал маху, и пришел, чтобы исправить ошибку.

Проклиная себя за глупость и самонадеянность, Катя на цыпочках метнулась в прихожую и сорвала трубку с телефона. Трубка молчала, словно Катя по ошибке схватилась за душевую насадку вместо телефонной трубки — не было не только гудков, но даже характерного потрескивания, свидетельствовавшего о том, что аппарат подключен к линии. Это было уже по-настоящему страшно, и Катя снова горячо и искренне прокляла себя за то, что ввязалась в это дело и отвергла помощь майора Селиванова, а вместе с ним и всего уголовного розыска, по недомыслию вообразив, что сможет самостоятельно кого-то отыскать и кому-то отомстить. Она вдруг показалась себе до неприличия маленькой и жалкой со своим дзюдо, своей нарочито небрежной, полумужской манерой одеваться и разговаривать и тщательно скрываемой слабостью к американским боевикам, насквозь пропитанным одной идеей: настоящий человек, если он по-настоящему захочет, способен противостоять кому угодно и сколь угодно долго, вплоть до победного конца.

Все это было просто чудесно: и героические теории американских режиссеров и сценаристов, и Катино жестокое самобичевание, но все это была голая теория. Практика же пока безуспешно, но весьма настойчиво ломилась в дверь квартиры, и с этим следовало безотлагательно что-то делать. Катя с трудом подавила в себе первое, самое естественное побуждение: забиться в угол и завизжать так, чтобы повылетали стекла. Во-первых, стекла не повылетают, а если бы даже и повылетали, то что толку? Ей вспомнились репортажи о нашумевших убийствах и ее собственные выезды с милицией на места убийств менее громких, но не менее от этого смертоносных. Людей убивали в подъездах и на улицах, расстреливали в упор, порой при большом стечении народа, после чего киллер уходил, а толпа жадно тянула шеи, пытаясь через головы впередистоящих разглядеть кровавую лужу. Нет, визжать было бесполезно. Тот, кто ковырялся сейчас в замке, мог попросту выстрелить прямо через дверь, ориентируясь по звуку ее голоса.

Все эти размышления заняли не более секунды. Резко тряхнув головой, Катя отбросила все ненужное и заставила себя отлепиться от стены. По-прежнему бесшумно она пересекло прихожую и вошла на кухню. В мойке по-прежнему громоздилась гора посуды, но сейчас Кате было не до того. Осторожно, стараясь не греметь, она извлекла из ящика стола топорик для разделки мяса, оснащенный с одной стороны красиво выгнутым лезвием, а с другой — шипастым набалдашником для отбивания все того же мяса. Ни к селу ни к городу ей подумалось, что такие вот топорики — любимое средство самозащиты домохозяек во множестве детективов и триллеров, которые ей так или иначе доводилось читать, смотреть или прослушивать в чьем-нибудь пересказе. Оружие это не казалось ей ни чересчур грозным, ни даже удобным — скверно сбалансированная поделка какого-то из гигантов отечественной тяжелой промышленности так и норовила вывернуться из разом вспотевшей ладони, и лезвие упорно смотрело куда-то вбок, сколько она ни силилась держать топорик прямо.

Она бесшумно проскользнула обратно в прихожую и затаилась за дверью, заранее занося над головой свое смехотворное оружие и изо всех сил стараясь унять противную дрожь в коленях. Надежда на то, что ей удастся как следует воспользоваться тем единственным шансом, который будет у нее, когда взломщик войдет в квартиру, была ничтожно мала — она почти не ощущала своего вдруг ставшего каким-то чужим тела, — но это, поняла она вдруг, была ее единственная надежда. От этого понимания легче ей почему-то не стало, хотя, если верить все тем же голливудским сценаристам, должно было стать. Руки по-прежнему оставались не своими, и она начала бояться, что, пока взломщик будет возиться с замком, онемевшие пальцы разожмутся, и топор упадет ей прямо на голову.

Замок, наконец, уступил с будничным, тысячи раз слышанным Катей щелчком, и дверь сразу открылась. Катя почти задохнулась от адреналинового взрыва, сотрясшего каждую клеточку ее тела. Она стояла за открывшейся дверью, и когда в поле ее зрения появились широкая, округлая спина с жирными плечами и показавшийся ей ненормально плоским, заросший спутанными рыжеватыми волосами затылок, она шагнула вперед и изо всех сил обрушила свое оружие на этот затылок.

Она тут же убедилась в том, что недооценила противника. Эта огромная гиппопотамья туша, как выяснилось, обладала весьма тонким слухом и по-звериному быстрой реакцией. В последний момент вошедший успел развернуться и своей окорокоподобной лапищей смахнуть Катину руку вместе с топориком в сторону. Проделано это было так, словно он от мухи отмахнулся, но Катю развернуло вокруг своей оси и впечатало лицом в стену, а вырвавшийся из ее руки топорик, ударившись о дверь, безобидно отскочил на середину прихожей.

Взломщик пинком закрыл дверь и, схватив оглушенную ударом Катю сзади за волосы, швырнул ее в комнату. Она с грохотом ударилась плечом о запертую створку двустворчатой двери и, потеряв равновесие, боком влетела в комнату и упала на спину. Что-то затрещало — не то дверь, не то ключица, — и ее звоном посыпалось разбитое стекло. Катя с трудом приподняла голову. Лицо онемело и казалось плоским и опухшим, как оладья, плече невыносимо ломило. Катя почти ничего не видела из-за застилавших глаза слез, а шум в голове мешал соображать. Откуда-то из дальнего утла комнаты стал наплывать милосердный чернильной густоты мрак, и перепуганное сознание приготовилось ускользнуть в этот мрак но тело, все еще хотевшее жить, возмутилось таким предательством, и в голове у Кати немного прояснилось — во всяком случае, настолько, чтобы во всех подробностях разглядеть подходившего к ней мордоворота.

Это был крупный, уже основательно разжиревший, но явно очень сильный и слыхом не слыхавший о каких бы то ни было болезнях самец породы гомо сапиенс в голубом джинсовом костюме. Лет ему было где-то от сорока до пятидесяти, рыжеватые волосы в беспорядке спадали на широкий и низкий лоб. Лицо у него было из тех неприятных лиц, которые, при полном отсутствии каких-либо уродств и отклонений, вызывают, тем не менее, труднопреодолимое желание немедленно отвернуться и никогда больше не смотреть на него. В огромном волосатом кулаке поблескивало длинное и тонкое, любовно отполированное и явно очень острое лезвие ножа.

Подойдя к Кате, он остановился над ней широко расставив толстые ноги в стоптанные и замызганных белых кроссовках.

— Пикнешь — зарежу, как свинью, — пообещал он.

Предупреждение было излишним — Катя с каким-то отстраненным удивлением поняла, что не может вымолвить ни звука.

— Значит, план работы у нас будет такой, — спокойно и деловито заговорил незваный гость, обводя комнату рассеянным взглядом заплывших серых глаз с покрасневшими белками. — Сейчас ты отдашь мне фотографии и негативы, а потом расстанемся друзьями.

— Какие негативы? — с трудом шевеля распухшими губами, едва слышно произнесла Катя.

Здоровяк нагнулся, натужно кряхтя, и несильно ударил ее по лицу открытой ладонью. От удара Катина голова мотнулась вправо, а из глаз брызнули слезы.

— Убью дуру, — безразличным тоном сказал взломщик. — А будешь ваньку валять, умрешь медленно. Так где негативы?

— Пленка... на полке... — давясь слезами боли и унижения, выговорила Катя. Вопреки всякой логике, она все еще надеялась остаться в живых, хотя умом понимала, что это вряд ли возможно.

Ее мучитель с трудом разогнулся и бросил в сторону полки задумчивый взгляд.

— Молодец, — как-то странно растягивая слова, сказал он. — Значит, расстанемся друзьями.

Он почему-то медлил, и Катя вдруг с предельной ясностью поняла, почему. Взломщик неторопливо закурил, засунув нож под мышку, выпустил дым из ноздрей и с хитрым прищуром посмотрел на Катю.

— Расстанемся друзьями, — повторил он, и при звуках этого ставшего совсем медленным и тягучим голоса Катя ясно представила свое будущее — так ясно, словно увидела фотографию сродни тем, что делала когда-то сама для своих леденящих кровь репортажей: изломанная мебель, битое стекло, неправдоподобно большая лужа крови на полу и в этой луже голое истерзанное тело — она. Катя, совершенно непохожая на себя, а похожая на подпорченную мясную тушу, слишком долго пролежавшую на складе... Теперь она уже не догадывалась, а твердо знала, что так оно и будет, потому что в лице ее гостя не осталось ничего человеческого.

— Не... надо, — прошептала она, пытаясь отползти назад.

— Как так — не надо? — удивился взломщик, неторопливо расстегивая ремень на джинсах. — Как же мы расстанемся друзьями, если не подружимся? Ты не бойся, на меня еще ни одна баба не жаловалась... да и ни один мужик, коли на то пошло.

Катя поискала глазами — ножа нигде не было видно, зато в руке у ее нового “друга” появилось другое оружие — куда менее смертоносное, но гораздо более противное на вид. Она со всей резвостью, на которую была способна, поползла прочь от него на спине, отталкиваясь локтями, ладонями, пятками и понимая, что ползти некуда. Она вдруг поймала себя на том, что тихонько подвывает, как обезумевшее от ужаса животное, и попыталась замолчать, но ничего не смогла с собой поделать.

— Ну, и куда ты ползешь? Снимай штаны, дура, а то порву!

Тон его был таким властным, что совершенно потерявшая рассудок Катя едва не подчинилась. Спохватившись, она не смогла подавить истерический смешок, внезапно и совершенно неуместно сорвавшийся с разбитых губ. В памяти мелькнуло: а ведь так уже было...

...Его звали Олегом, и он ничем не выделялся из числа остальных мальчишек их класса. По крайней мере, для Кати он не представлял никакого интереса до тех самых пор, пока не начал вдруг оказывать ей подчеркнутое внимание. Он всегда был таким: однажды приняв решение, он двигался к своей цели размеренным походным шагом, всегда кратчайшим и наиболее рациональным путем, неизменно строго придерживаясь установленных правил. Позже, вспоминая о нем, Катя нередко испытывала искушение узнать, что с ним стало — у него были задатки великого человека. “Скорее всего, — думала она, — он сейчас на полпути к какой-нибудь вершине, носит черный костюм и белую рубашку и нигде не появляется без галстука”. Однажды она все-таки не удержалась, навела справки и узнала, что Олег погиб в Грозном в самый первый день штурма.

Но тогда, в последний школьный год, все это было еще очень и очень далеко, и не избалованная вниманием мужской половины человечества худышка Катя, вдруг ощутив себя нужной и востребованной (слово “любовь” было не в ходу среди одноклассников), после очень недолгого сопротивления стала встречаться с серьезным мальчиком Юрой. Они быстро миновали стадию культпоходов и перешли к гораздо более интересной стадии неумелых поцелуев взасос и обоюдного осязательного знакомства с анатомией человека. Катя находила все это довольно увлекательным, но какой-то внутренний тормоз не позволял ей заводить дело дальше перечисленных не слишком высокоморальных, но вполне безобидных действий. И не то, чтобы она контролировала себя сознательно — в таком случае ее невинность пала бы давным-давно, поскольку она имела довольно горячий темперамент и богатую фантазию, — ничего подобного не было. Просто в те годы ее еще согревала мечта лечь в постель с парнем, который будет не просто хорошим или даже очень хорошим, а — единственным. Все же остальное представлялось несущественным и малоинтересным. Терпеливый Юра мужественно сносил такое положение вещей, причем, как не раз потом с ощущением сильной неловкости вспоминала Катя, сама она об этом даже не догадывалась. Развязка наступила на вечеринке по случаю чьего-то дня рождения. Они оба выпили, но Катя была еще не настолько пьяна, чтобы повести себя так, как того от нее ожидали. Юра же, похоже, выпил ровно столько, сколько было необходимо, чтобы у него отказали тормоза. Он попытался овладеть ею в темной спальне, где на кровати были грудой свалены пальто и шубы гостей. Когда Катя поняла, что происходит, ей вдруг стало нестерпимо смешно, хотя что в этом смешного, она не смогла бы сказать даже под угрозой расстрела. Юра тогда страшно обиделся — настолько, что у него все увяло, — застегнулся и ушел. С этого дня их отношения начали стремительно охлаждаться, и через месяц он уже провожал домой из школы Марину Букаеву, а Катя как-то между делом стала женщиной, почти не заметив этого события. Помог ей в этом полузнакомый парень из другой школы, которого привел в компанию кто-то из Катиных одноклассников. Тогда она не смеялась, будучи пьяной как раз в меру для того, что должно было произойти...

...Она перевернулась на живот, оттолкнулась от пола руками и попыталась вскочить, но тяжелый пинок в ребра отшвырнул ее к стене. Падая, она обрушила полку и почти до кости распорола ладонь обо что-то острое. Машинально посмотрев на попавшийся под руку предмет, она увидела, что это горлышко бутылки, которую она швырнула в стену всего несколько часов назад. Бутылка была толстостенной, осколков получилось мало, и горлышко переходило в длинный кривоватый стеклянный зуб, о который Катя и распорола ладонь. Это было, как во сне или в кино, и в Кате внезапно вспыхнула злоба: “Какого черта, — стиснув зубы, подумала она, — какого черта, ведь это не кино, ведь эта жирная скотина хочет изнасиловать меня и убить, и никто ему в этом не помешает! Так какого же черта ты в такой момент думаешь про какое-то дурацкое кино!”

Ненависть подействовала, как ледяной душ.

В глазах прояснилось, шум в голове куда-то исчез. Катя стала спокойной и сосредоточенной. Спокойно и сосредоточенно она сомкнула скользкие от крови пальцы на горлышке бутылки, и, все так же спокойно и сосредоточенно собрав последние силы, со всего размаха погрузила стеклянный клык в мошонку незнакомца, когда тот обрушился на нее сверху, пытаясь распластать ее по полу.

Он отшатнулся, тяжело опустившись на колени и обхватив двумя руками свое полуотрезанное хозяйство. Руки его мгновенно покрылись красной блестящей кровью.

Он с почти комичным недоумением посмотрел вниз, и тогда Катя хрипло спросила, с трудом шевельнув разбитыми губами:

— Больно?

— Сука... — растерянным тоном произнес он, глядя, как, просачиваясь между пальцами, капает на пол его кровь.

Катя хотела еще раз ударить его своим импровизированным оружием, но обнаружила, что стеклянный клык обломился при ударе и, похоже, засел в теле насильника. Она отшвырнула в угол ставшее бесполезным бутылочное горлышко и изо всех сил ударила пяткой по прикрывающим пах окровавленным рукам. Ее гость пронзительно закричал, как раненый заяц, и тяжело повалился на бок, корчась в конвульсиях. Забыв о боли в избитом теле, Катя вскочила на ноги и метнулась в сторону прихожей, но взломщик, которого она слишком поспешно сочла выведенным из строя, успел схватить ее за лодыжку, так что в прихожую она влетела головой вперед и с маху рухнула грудью на что-то твердое и угловатое, едва не потеряв сознание от новой боли.

— Су-у-ука-а-а, — выл искалеченный ею человек, тяжело ворочаясь на полу. — Убью, сука-а-а...

Катя с трудом подняла тяжелую, как чугунное ядро, голову и оглянулась, явственно услышав, как хрустят шейные позвонки и поскрипывают дрожащие от напряжения сухожилия. Убийца попытался встать на колени, но, зарычав от боли, снова упал на пол. Спустившиеся до середины бедер голубые джинсы стали ярко-красными, рот широко разевался в зверином вое. Пачкая кровью куртку, он полез правой рукой за пазуху, извлек оттуда большой черный пистолет и попытался взвести курок большим пальцем. Окровавленный палец соскочил — раз и еще раз, пистолет прыгал в дрожащей руке так, что Катя все время теряла из вида черное отверстие дула, завораживающее, как змеиный зрачок.

Взведенный курок сухо щелкнул. Истекающий кровью на полу Катиной квартиры человек вдруг перестал выть и сказал почти обычным человеческим голосом:

— Убью, тварь.

Со стоном Катя попыталась откатиться в сторону, но кричащее от боли тело подвело, и она осталась на месте. Убийца нажал на курок, пистолет громыхнул, и Катя услышала, как в ванной посыпались осколки кафеля. Не веря себе, она поняла, что все еще жива — стрелок промахнулся, о чем свидетельствовала черневшая в двери ванной пробоина. Со второй попытки Кате удалось сдвинуться в сторону, и теперь все еще закрытая створка когда-то застекленной двери комнаты скрывала ее от убийцы, не давая тому прицелиться. Теперь Катя видела обо что ударилась, падая: посреди прихожей лежал топорик, выбитый взломщиком из ее руки.

Возня и стоны в комнате возобновились: убийца явно старался подползти поближе к двери, чтобы занять более удобную позицию для стрельбы. Катя поразилась силе этого человека: по ее понятиям, любой другой на его месте давно потерял бы сознание, а то и умер от шока и потери крови. Этот же ни в какую не желал умирать, и она поняла, что надеяться на то, что он поведет себя по правилам и угомонится прежде, чем всадит в нее пулю, значит дать ему шанс довести начатое до конца.

Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув через нос, она рывком выбросила вперед руку и схватила топорик. Немедленно прогремел выстрел, но пуля лишь вспорола линолеум посреди прихожей и рикошетом шмякнулась в стену. Невидимый стрелок издал вопль ярости и разочарования и снова тяжело задвигался, видимо, подползая ближе. Он явно не хотел действовать вслепую, стреляя сквозь дверь, и от этой целеустремленности полумертвого от потери крови человека Катя была близка к панике.

Она едва не завизжала от ужаса, когда страшная окровавленная рука вдруг уцепилась за дверь, оставляя на белой поверхности красные полосы. Пальцы напряглись, подтягивая за собой грузное тело, и тогда Катя, истерично закричав, ударила по ним топориком. Из-за двери ей ответил дикий вопль, и рука убралась. Борясь с подкатившей к горлу тошнотой, Катя смотрела на отрубленные фаланги двух пальцев, лежавшие на светлом линолеуме прихожей. Из ступора ее вывел новый выстрел. В зашитой фанерой нижней части двери появилась круглая черная дырочка, и что-то с тошнотворным визгом пронеслось мимо Катиной щеки.

— Мамочка, — дрожащим голосом зашептала Катюша, — мамочка, что же это такое? Что же это делается, мамочка, за что, я не хочу...

— Убью-ю-у, сука-а-а, — подвывал за дверью слабеющий голос.

Катя всхлипнула и покрепче сжала топорик. Теперь он лежал в ладони плотно и надежно. Теперь она знала, что нужно делать.

— Ты достал меня, мудак!!! — надсадно закричала она, вскакивая и бросаясь в комнату.

Навстречу, прямо из-под ног, хлопнул выстрел, но она не обратила на него внимания, почти не услышала. Ударив ногой по ходящей ходуном руке с пистолетом, она опустила топор на эту ненавистную, слипшуюся от пота рыжеватую шевелюру, подняла его и снова опустила.

— Ты достал меня, достал меня, достал! — хрипло кричала Катя, раз за разом занося и опуская топорик. После третьего удара глухой стук сменился сырым чавкающим звуком, и на стену брызнула кровь. Но Катя ударила еще несколько раз, прежде чем заметила, что человек на полу перестал шевелиться. Она выронила топорик, мельком заметив приставшие к окровавленному лезвию пучки волос, и едва успела отвернуться в сторону, чтобы ее не вырвало прямо на труп.

Старательно отводя глаза, она перешагнула через убитого ею человека и, шатаясь, подошла к телефону. Телефон по-прежнему молчал.

— П...дюк, — пьяным голосом сказала ему Катя и уронила трубку. Белая пластмассовая трубка грохнулась о край столика и закачалась на шнуре. Катя увидела, что она густо перепачкана кровью, и вспомнила о своей руке.

— Перевязать, — сказала она вслух, — надо перевязать...

Держась рукой за стену, она побрела к ванной. Ладонь оставляла на обоях четкие кровавые отпечатки. До ванной она, однако, так и не дошла.

С лестничной площадки донесся шум подошедшего лифта, и сразу вслед за ним послышались медленные, осторожные шаги по кафельному полу, явно приближавшиеся к дверям ее квартиры.

— Боже, — прошептала Катя, — ну и дерьмо.

Она развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла в залитую кровью комнату, более всего напоминающую декорацию к фильму ужасов. Она даже не торопилась — у нее не было сил торопиться.

— Ну и дерьмо, — бормотала она, как безумная, наклоняясь и поднимая отлетевший к стене пистолет, — вот так дерьмо. Что же это за дерьмовое дерьмо? Мамочка, мама, какое дерьмо!

До нее только сейчас дошло, что ее посетитель мог приехать не один.

Позади заскрипела осторожно открываемая дверь, и она резко обернулась на звук, двумя руками поднимая пистолет и моля Бога лишь об одном: только бы эта штуковина выстрелила, только бы выстрелила, больше мне ничего не нужно, господи...

Когда вновь прибывший шагнул через порог, она нажала на курок и почувствовала, как резко и зло подпрыгнул в руках пистолет. Оглушенная грохотом, почти ничего не соображая, Катя увидела, как вошедшего толчком отбросило к дверному косяку, и он, нелепо взмахнув руками, беспорядочной грудой рухнул на пол, путаясь в длинных полах своего невообразимого брезентового балахона. Тогда она уронила пистолет и заплакала.

— Черт побери, — не вставая, сказал вошедший, — вчера куртка, сегодня плащ... Сколько можно?

Глава 7

— Ты всегда так встречаешь гостей? — спросил вновь прибывший, легко поднимаясь на ноги. — Так ведь можно и убить кого-нибудь ненароком.

Он запустил руку в недра своего необъятного брезентового балахона и выставил наружу указательный палец, просунув его в простреленную Катей дырку. После этого он укоризненно поднял глаза на Катю и только теперь, кажется, заметил, в каком та состоянии.

— Виноват, — сказал он, — я, похоже, взял неверный тон. Что тут было — коррида?

Катя сползла спиной по стене и села на корточки, продолжая молча плакать с закрытыми глазами. Человек в брезентовом плаще некоторое время смотрел на нее, потом обвел взглядом прихожую, молча покачал головой и, хрустя осколками стекла, прошел в комнату. Остановившись на пороге, он осмотрелся, длинно присвистнул и, наклонившись, с натугой перевернул лежавший возле двери труп.

— Н-да, — сказал он, — зрелище не для нервных. Привет, Костик. Допрыгался, донжуан занюханный.

Мертвец смотрел в потолок и молчал. Его открытые глаза неприятно блестели сквозь прорези кровавой маски. Человек в плаще скользнул взглядом вдоль его тела, мимоходом отметив отрубленные пальцы, и поспешно от вернулся, увидев остальное. Еще немного постояв на пороге комнаты, он вернулся к Кате и, шурша брезентом, опустился перед ней на корточки.

— Покажи руку, — сказал он.

Когда она не отреагировала, незнакомец мягко, но уверенно взял ее за правое запястье и развернул кисть ладонью вверх.

— Скверно, — скривился он. — Что еще?

Катя пожала плечами.

Смешно наклонив голову на бок, незнакомец заглянул ей в лицо снизу и с шипением втянул в себя воздух через стиснутые зубы.

— Ясно, — сказал он. — Знакомое зрелище. Аптечка у тебя есть?

Катя мотнула головой в сторону ванной.

— Подожди, — сказал незнакомец, несильно тряхнув ее за плечо, — я сейчас.

Он прошел в ванную, и было слышно, как он там хлопает дверцами, роняет пузырьки и тихо матерится.

— Тоже мне, аптечка, — бормотал он, вытряхивая содержимое картонной коробки на крышку стиральной машины. — Лейкопластырь, лак для ногтей и просроченный аспирин... Так, а это что, йод? Ладно, сойдет для сельской местности... Неужели в этом доме бинта нету? Ага, есть все-таки...

Он вернулся, широко шагая, и снова присел перед Катей на корточки.

— Давай руку, — невнятно сказал он, зубами вынимая пробку из флакончика с йодом.

Катя отрицательно затрясла головой — она с детства боялась йода, и сейчас, несмотря на все, что с ней произошло, нашла в себе силы удивиться, откуда в ее аптечке взялась эта жгучая дрянь.

— Ну конечно, — сказал незнакомец, — этого и следовало ожидать. Давай руку, бестолочь, некогда мне с тобой! — строго прикрикнул он.

Катя всхлипнула и протянула руку. Незнакомец быстро и умело обработал ее и критически оглядел результат своих трудов.

— Пока сойдет, — сказал он. — В больницу бы тебя... И как это тебе удалось? — кивнул он в сторону комнаты.

— А вы кто? — спросила Катя без особого, впрочем, интереса. Единственное, чего ей сейчас хотелось, так это проснуться.

— Прохожий, — ответил незнакомец. — Шел мимо, дай, думаю, загляну... А вообще-то я знакомый Славика.

— Вот как... Сигарета есть, знакомый?

— Обязательно. Держи. Впрочем, постой, я сам прикурю... Ты ведь не брезгливая?

Он прикурил сигарету и вставил ее Кате в губы. Катя машинально кивнула в знак благодарности и сделала глубокую затяжку, в упор разглядывая незнакомца. Следовало признать, что при других обстоятельствах он вряд ли оставил бы ее равнодушной. У него было умное нервное лицо, русые волосы, стянутые на затылке в конский хвост, и широкие плечи. Все остальное скрывал безобразный плащ с дыркой от пули как раз напротив пупка.

— Слушай, прохожий, — спросила Катя, затягиваясь сигаретой, — а почему тебя пули не берут? Ты что — некротическое явление?

— Я не явление, я — Валера. А пули меня не берут, когда я в бронежилете.

— А ты всегда в нем ходишь?

— Только тогда, когда боюсь, что в меня будут стрелять.

— А почему ты решил, что в тебя здесь будут стрелять?

Катя с удивлением заметила, что этот совершенно незнакомый ей парень как-то ухитрился втянуть ее в разговор, хотя минуту назад ей и помыслить было страшно о том, чтобы с кем-нибудь разговаривать. Минуту назад, как поняла Катя, она была на миллиметр от истерики, если не от настоящего помешательства. Теперь же, оказывается, ей и в самом деле было интересно, почему этот симпатичный молодой человек явился к ней в гости без приглашения, да еще и в бронежилете.

— Было у меня такое предчувствие, — ответил на ее вопрос молодой человек по имени Валера. — Видишь ли, я пришел расспросить тебя о той фотографии, которую ты дала Славику.

Катя вздрогнула и невольно посмотрела в сторону комнаты.

Валера перехватил ее взгляд и удовлетворенно кивнул, словно только что подтвердилась какая-то его теория или он выиграл заключенное с кем-то пари.

— Он ведь тоже приходил справиться насчет этой фотографии? — спросил он.

Катя снова кивнула. Ноги у нее затекли от неудобной позы, и она уселась на пол.

— Если ты пришел за тем же, что и он, — сказала она, — можешь приступать. Мне все надоело.

Это была чистая правда — на участие во второй серии этого фильма ужасов у нее просто не осталось сил.

— Негативы лежали на полке, — добавила она, — так что теперь они где-нибудь на полу. Поищи сам, я устала.

Валера задумчиво почесал кончик носа согнутым указательным пальцем, неопределенно хмыкнул, хлопнул себя ладонями по коленям и решительно встал.

— Поднимайся, — скомандовал он, протягивая Кате руку. — Отсюда пора линять.

— Куда? — безразлично спросила Катя, не делая попытки встать.

— Куда — дело десятое. Вот-вот здесь будет не повернуться от омоновцев. Они люди простые и грубые, и тебе долго придется доказывать, что ты не верблюд. В конце концов ты, конечно, это докажешь, они заберут эту тушу и уедут, а ты останешься здесь наводить порядок и ждать гостей. Если тебя устраивает такой вариант, то я пошел. Скажи мне только, правда ли то, что рассказал мне Славик?

— А что рассказал тебе Славик?

— Что ты сделала этот снимок вчера, и что из-за него кого-то уже убили прямо у тебя в подъезде.

— Слушай, ты кто?

— Допустим, я из уголовного розыска.

— Вранье.

— Вранье. А тебе-то какая разница?

— Большая разница.

— Вижу, что большая. У тебя ведь сегодня с утра наверняка милиция побывала, почему же ты им ничего про фотографию не сказала?

— А ты откуда знаешь, что не сказала?

— Если бы сказала, у тебя в комнате сейчас бы не этот мордоворот валялся, а сидели бы двое оперов, чай пили и развлекали тебя разговорами. Так как? Ты ведь хотела найти этого хмыря, что на фотографии, правда?

— Ну, хотела...

— А сейчас?

Катя на минуту задумалась. В самом деле, хотела ли она этого сейчас? Принимая решение самостоятельно разыскать человека с фотографии, она не была готова к тому, что произошло позже. Она знала, что такие вещи происходят в городе чуть ли не каждый день, но никогда не думала, что когда-нибудь станет участницей подобных событий. Ноша оказалась непомерно тяжелой, и Катя снова испытала почти непреодолимое искушение переложить ее на плечи тех, кто получает за это зарплату. С другой стороны, этот странный Валера был, без сомнения, прав — поступив подобным образом, она просто прекратит военные действия в одностороннем порядке. Она может не искать незнакомца в черном пальто, но он-то искать ее не перестанет... он ее уже нашел, хотя уму непостижимо, как ему это удалось. “Вот сволочь, — снова исподволь наливаясь злостью, подумала Катя. — Доберусь я до тебя...”

— Ты слишком долго думаешь, — сказал странный Валера, снова протягивая руку. — Мне с ментами встречаться не резон, да еще в квартире, которая так похожа на филиал Чикагских боен.

— Не трясись, — сказала ему Катя, хватаясь здоровой рукой за протянутую ладонь и с трудом поднимаясь на дрожащие ноги. — Все на работе, милицию вызывать некому, иначе они давно уже приехали бы. И потом, он, — она кивнула в сторону комнаты, — наверное, не только мой телефон обрезал.

— Резонно, — сказал Валера, — но я по опыту знаю: всегда отыщется какой-нибудь энтузиаст, которому не спится ночью и который не поленится пробежать пять кварталов до ближайшего автомата, только бы посмотреть, как к подъезду подъезжает “воронок”. Такая, знаешь ли, своеобразная ностальгия. Так что одевайся, лучше не испытывать судьбу.

Перед тем, как выйти из квартиры, Катя, спохватившись, заглянула в зеркало, ожидая увидеть там кровавую маску вместо лица. Ее ожидало приятное разочарование: к синяку на челюсти добавились ободранная щека и слегка припухшая верхняя губа.

С омерзением стерев носовым платком капли чужой крови со лба и щек и приведя в порядок прическу. Катя решила, что, хотя победа на конкурсе красоты ей не грозит, но и тыкать в нее пальцами на улице никто не станет. Она швырнула испачканный платок на пол и шагнула к двери, но Валера преградил ей дорогу.

— Не спеши, — сказал он. — Переодеться ты разве не хочешь?

Катя опустила глаза и вздрогнула. Ее одежде досталось куда больше, чем лицу. Она выглядела именно так, как должна выглядеть одежда человека, который одержал победу в кровавой драке, размозжив топором голову своего противника — не больше и не меньше. Она беспомощно посмотрела в сторону комнаты — все ее вещи остались там. Перехватив ее взгляд, Валера понимающе покивал головой, быстро взглянул на часы и сказал:

— Ладно. Так или иначе, марафет наводить некогда.

Он одним движением освободился от своего огромного плаща и совсем уже собрался набросить его Кате на плечи, но остановился, потому что Катя непроизвольно хихикнула: если она в рваной и перепачканной кровью одежде производила странное впечатление, то Валера в своих застиранных джинсах и длинном свободном свитере из числа тех, что так любимы людьми творческих профессий и молодыми неформалами, смотрелся бы вполне обычно, если бы не тяжелый армейский бронежилет.

— Вот черт, — немного смущенно сказал Валера. — Верно мама говорила: ленивый дважды делает...

Он сунул плащ Кате и, быстро сняв бронежилет, бросил его под ноги. Сдернув через голову свой бесформенный свитер, он нацепил бронежилет на голое тело, на минуту сделавшись похожим на этакого акклиматизированного в наших широтах Рэмбо, а поверх бронежилета натянул свитер.

— Я готов, — сказал он. — Ну, чего ты стоишь? Надевай плащ, и пошли.

Пока Катя путалась в оказавшемся неожиданно тяжелым плаще, он нагнулся, подобрал выпавший из Катиной руки пистолет, брезгливо обтер окровавленную рукоятку валявшимся рядом носовым платком и затолкал пистолет за пояс джинсов, прикрыв его свитером. Катя тем временем разобралась с рукавами. Правый карман плаща ощутимо оттягивало что-то компактное, но очень увесистое. Катя сунула в карман руку, и пальцы сразу же нащупали холодную рубчатую рукоять. Она вскинула глаза на Валеру — тот смотрел на нее и едва заметно улыбался самыми уголками губ.

— Отдать? — спросила Катя.

— Не обязательно, — ответил он, открывая дверь и осторожно выглядывая наружу. — Фантастика! Похоже, на ваше побоище и впрямь никто не обратил внимания. Какой хороший подъезд! Ты не знаешь здесь какого-нибудь богатенького Буратино?

— А ты что же, вроде кота Базилио? — спросила Катя.

— А ты думала, что я Бэтмэн? — вопросом на вопрос ответил он.

Уходя, Катя привычным жестом забросила на плечо ремень кофра и зачем-то заперла дверь на ключ, хотя очень смутно представляла себе, когда и при каких обстоятельствах сможет сюда вернуться. Пока, по крайней мере, у нее такого желания не возникало. Снаружи дверь ее квартиры выглядела вполне мирно и благопристойно — обыкновенная, давно нуждавшаяся в покраске дверь с одиноким стандартным замком и протертым половичком у порога. Кате она сейчас казалась волшебной дверцей в какую-то злую сказку: открой ее, и прямо с заплеванной лестничной площадки попадешь в заколдованный лес, полный дикого зверья и свирепых каннибалов с клыками до пояса. Она подбросила на здоровой ладони ключи и, кряхтя, засунула их в карман джинсов, с трудом отыскав его под своим балахоном. Сзади лязгнули, открываясь, дверцы подошедшего лифта, и Валера деликатно подергал ее за рукав.

— Поехали, — сказал он.

— Поехали, — вздохнула Катя и, прихрамывая, вошла в лифт.

Тесная кабина толчками пошла вниз, над головой тихо повизгивал трос. Под ногами опять плескалась лужа — снова кто-то не добежал до туалета. Впрочем, по сравнению с тем, что сейчас творилось в Катиной квартире, это был сущий пустяк, не стоивший ровным счетом никакого внимания, и Катя лишь приподняла полы непомерно длинного плаща, чтобы не намокли.

— А почему ты ходишь в таком плаще? — спросила она.

Ее спутник пожал плечами.

— Ничего лучшего под рукой не оказалось. Я, знаешь ли, не держу гардероба. Покупаю тряпки тогда, когда старые снашиваются. А тут вышло так, что моя куртка сносилась... э... несколько неожиданно. Это моего соседа плащ.

— Порвал?

— Куртку? Прострелили.

— А кто?

— А твой сегодняшний друг. Он ведь предлагал тебе расстаться друзьями?

— Угу. А как ты узнал? Вы что, знакомы?

— Знакомы? Ну, наверное, можно сказать и так. В общем, если бы не ты, убить его пришлось бы мне.

— Пришлось бы?..

— Именно.

Лифт остановился на первом этаже. Катя шагнула к дверям, но ее спутник грубо оттолкнул ее к стене и осторожно выглянул в коридор.

— Пошли, — сказал он, — все чисто.

Катя медлила: ей не нравилось подобное обращение, и, кроме того, она снова больно ударилась и без того ушибленным плечом. Я, наверное, действительно очень устала, подумала она, чувствуя, как на глаза неудержимо наворачиваются совершенно детские слезы.

Валера шагнул из лифта, но, почувствовав, что за ним никто не идет, обернулся.

— Ну, что такое? — с легким раздражением спросил он и, приглядевшись, шагнул назад. Створки лифта начали сдвигаться, и ему пришлось подставить ногу. — Ты что, обиделась? Вот незадача... Связался черт с младенцем. Ну, извини. Я не собирался тебя обижать, просто теперь тебе придется привыкнуть ходить с опаской. Все изменилось, понимаешь? И если уж ты вышла на охоту, сначала научись вести себя, как дичь, иначе даже вякнуть не успеешь.

Дверь лифта снова задергалась, пытаясь закрыться, и он раздраженно отпихнул ее плечом.

— Согласись, тебе сегодня просто повезло, — продолжал он. — Во второй раз может повезти меньше... Может вообще не повезти, и исправить ничего не удастся. Если ты станешь плакать из-за каждого синяка, тебе лучше взять такси и поехать прямо в уголовку. Если их очень попросить, они могут тебя защитить. Они действительно могут, поверь. Так как?

Катя громко шмыгнула носом и утерлась свисающим рукавом плаща. Рукав был жесткий, брезентовый, и утираться им было неудобно.

— Ты мне скажешь, кто ты такой, в конце концов? — спросила она, выходя из лифта.

Валера посторонился, пропуская ее, и освобожденные створки двери сомкнулись с облегченным чмоканьем.

— Я — ужас, летящий на крыльях ночи, — сказал он. — Я кот Базилио и лиса Алиса. Ни в коем случае не следует думать, что я Робин Гуд, хотя некоторые излишне экзальтированные особы легкого поведения думают именно так. Я не граф Монте-Кристо и, уж конечно, не Штирлиц. До Остапа Бендера мне далеко, но и Аль Капоне я становиться не хочу. Меня одинаково ненавидят и уголовный розыск, и все крестные отцы, сколько их есть в этом городе. Ну, кто я такой?

— Дурак, — в сердцах сказала Катя, не склонная в данный момент к разгадыванию шарад и участию в викторинах.

— Отчасти, — ничуть не обидевшись, сказал ее спутник, предупредительно распахивая перед ней дверь подъезда. — Но только отчасти. Дураки в нашем бизнесе долго не живут — я имею в виду полных дураков, клинических...

— У тебя деньги есть, Базилио? — спросила Катя, озираясь в поисках зеленого огонька.

— Деньги есть, — с готовностью откликнулся Валера. — А зачем?

— А на такси. Или мы пойдем пешком?

— Зачем? — пожал плечами ее спутник. — Я на машине.

— Ты? — всплеснула Катя рукавами брезентового балахона. — Это ж надо!

Она оглядела короткий ряд автомобилей, припаркованных у подъезда ее шестнадцатиэтажки. Здесь было трое “Жигулей” разных моделей, одна “волга”, два “опеля”, забрызганный грязью до самой крыши “порше” и припаркованная чуть в стороне “таврия” с проржавевшими передними крыльями. Катя направилась к “таврии”, благодаря небо за то, что у этого трепача есть хоть какое-то средство передвижения.

— Тпр-р-р, — сказал сзади трепач. — Немного правее.

Он вытянул руку с зажатыми в ней ключами к скучавшему меж двух “Жигулей” глазастому “порше”, и “порше” приветственно пиликнул в ответ, мигнув подфарниками. Обойдя остолбеневшую Катю, ее спутник отпер дверцу “порше” со стороны пассажира и сделал приглашающий жест.

— Прошу, — сказал он. — Эх, прокачу!

— Это твоя? — не поверила Катя. Брезентовый балахон до пят очень не вязался с этой сверкающей под слоем отечественной грязи заграничной игрушкой.

— Если на клетке с ослом написано “тигр”, не верь глазам своим, — торжественно процитировал Валера, небрежно плюхаясь на водительское сиденье. — И наоборот. Ну, ты едешь или нет?

Катя недоверчиво посмотрела на него и с опаской села рядом. Кожаное сиденье приняло ее, как родную. При взгляде через лобовое стекло этого автомобиля мир казался не таким мрачным.

— Я ведь уже сказал, что одолжил плащ у соседа, — сказал Валера, демонстрируя практическую телепатию.

— А разве я что-нибудь сказала по этому поводу? — подняла брови Катя и тут же поморщилась — оказалось, что это довольно болезненная операция.

Валерий Панин по кличке Студент ничего на это не ответил. Он включил передачу и дал газ. Форсированный двигатель бархатно взревел, и по самую крышу забрызганный грязью “порше”, одним броском оторвавшись от тротуара, промчался по подъездной дорожке и круто вывернул на обсаженную желтыми полуоблетевшими липами улицу, с трудом разминувшись с битком набитым омоновцами “уазиком”, неторопливо заворачивавшим на стоянку у дома.

— Вот сучий потрох, — сказал водитель “уазика” сидевшему рядом с ним на “хозяйском” месте капитану, провожая “порше” неприязненным взглядом. — На собственные похороны торопится, гонщик.

— Да, — подтвердил капитан, опуская стекло и выбрасывая на дорогу окурок, — сейчас каждый второй — гонщик. Купит себе права и смерти ищет.

— Смотри, — сказал Кате Валерий Панин, кивая на зеркальце над лобовым стеклом, в котором маячила, удаляясь, забрызганная корма “лунохода” с забранным решеткой непрозрачным от грязи окошком. — Нашлась все-таки в вашем подъезде живая душа.

— Думаешь, это ко мне? — спросила Катя.

— А что, в вашем доме часто случаются мокрухи со стрельбой? — спросил Панин, обожавший отвечать на вопросы подобным образом.

— Редко, — ответила Катя. — По крайней мере, на моем этаже. — Она немного подумала и покачала головой. — Вот Сан Саныч удивится...

— Какой Сан Саныч? — резко повернулся к ней Студент. — Не Селиванов, часом?

— Селиванов, — удивленно протянула Катя. — А что?

— Ты откуда его знаешь? — спросил Валера, излишне резко, по мнению Кати, вписываясь в очередной поворот.

— Встречались пару раз, — пожала она плечами. — И сегодня утром он заезжал. Расспрашивал про... ну, про Верку.

— Про кого? Ах, да... Черт, как неудачно!

— Почему неудачно?

— Да потому, что я у твоего Сан Саныча, как говорил Штирлиц, под колпаком, и как раз по этому делу. Эти клоуны в “воронке” видели мою машину, и это дойдет до твоего Сан Саныча не позднее завтрашнего утра, а ему палец в рот не клади. По крайней мере, два и два сложить он сумеет.

— И что получится?

— Получится масса лишнего народа, и все с пистолетами, и все, что характерно, самые умные... А весь их ум заключается в том, что они — менты, а все остальные, сколько их ни есть на белом свете — преступники. Если не кинетические, то, как минимум, потенциальные... Ну, ты как — еще не передумала охотиться на Профессора?

— На Профессора?.. А это кто?

— Твоя фотомодель. Коз-з-зел.

— Его Профессором зовут? Похож.

— На ходячего покойника он похож, сволочь. А я-то, дурак, день потратил, за Банкиром гоняясь, чуть Богу душу не отдал...

— Слушай, Валера, ты все-таки расскажешь мне, что происходит? Ты ведь, похоже, в курсе.

— Непременно, — пообещал Валера, не отрывая взгляда от дороги. — Как-нибудь в другой раз. Такие вещи надо рассказывать в спокойной обстановке, а то я распереживаюсь и кого-нибудь перееду.

— Ой, — воскликнула вдруг Катя, — смотри, моя редакция!

Валера повернул голову. Они проезжали мимо старого помпезного дома, выстроенного в парадном стиле достопамятных тридцатых годов, над главным входом которого в ряду прочих блестела черно-золотая вывеска, гласившая, что здесь расположена редакция еженедельника “Инга”. Засмотревшись на пестрящие вывески, Студент едва не проглядел светофор и затормозил так резко, что Катя ткнулась лбом в стекло.

— Ну и что? — сдерживаясь, спросил он.

— Дрова везешь... — недовольно буркнула Катя. — Я тут работала, а потом меня вышибли и последний репортаж свистнули.

— Вышибли, надо полагать, за аморальное поведение? — спросил Панин, наблюдая за светофором.

— С точностью до наоборот, — ответила Катя.

— Кино, — покачал головой Панин. — А репортаж-то хоть хороший был?

— Я плохих не делаю.

— Это точно. Особенно последний удался — про Профессора... Жалко репортажа?

— В общем, да.

— Так зайди и забери.

— То есть как это? Кто же мне его отдаст? Что упало, то пропало...

— Засунь руку в карман. Что там?

— Ты с ума сошел. Нет, так нельзя...

— Ты уверена? А может, попробуешь? Стрелять ведь не обязательно.

Катя представила, как это могло бы быть, и на ее разбитых губах заиграла неопределенная улыбка.

— Ну? — спросил Панин.

На светофоре зажегся зеленый, и немедленно сзади раздраженно засигналили. Студент протянул руку и включил аварийную сигнализацию. Мимо, рассерженно рыча двигателями, потекли машины. Водитель ржавого “москвича”, перегнувшись через пассажирское сиденье, высунулся в окошко и покрыл Студента трехэтажным матом. Панин не реагировал — он смотрел на Катю, не скрывая интереса.

— Ну? — повторил он.

— Слушай, я устала, — сказала Катя, — у меня все болит.

— Ну! — снова сказал Панин.

— Хрен гну, — сдалась Катя. — Какая разница?

— О!.. — одобрительно воскликнул Студент, тронулся с места и свернул за угол. За углом он припарковал машину и повернулся к Кате. — С тобой сходить?

— Сама справлюсь, — ответила она и вышла под дождь.

— Ну-ну, — сказал Студент, закурил сигарету и отвернулся. За столиком в вестибюле скучал охранник в милицейской форме. Катя помахала ему рукой, и он в ответ приветственно поднял лопатообразную ладонь.

— Привет, Катюша, — сказал он. Ему явно было скучно и хотелось поболтать. — У вас что, маскарад?

— В смысле? — удивилась Катя, но тут же вспомнила про свой балахон. — А, это... Это я репортаж делала про наркоманов. Входила в образ.

— Вошла, ничего не скажешь, — хохотнул сержант. — Ты по улицам так не ходи, а то заберут, как бомжа.

— Не буду. Ты извини, мне бежать надо. Пока, Леша.

— Я не Леша, я Леня, — сказал сержант, но Катя уже нырнула в подошедший лифт. Сержант вздохнул и вернулся к своему кроссворду.

В коридоре редакции Катя опять столкнулась с Толоконниковой, испытав при виде ее привычное раздражение. Похоже было на то, что все свои репортажи та снимает именно в редакционном коридоре, и нигде больше. Впрочем, подумала Катя, я к ней несправедлива: ее часто можно видеть в ночном клубе, что расположен по соседству, и еще в баре. А уж в магазинах-то...

— Глупо шутить, Скворцова, — сказала Толоконникова вторым своим голосом, которого до смерти боялись все сотрудники. — Имей в виду, если ты пришла проситься обратно, то лучше не позорься: Витюша просто вне себя, он твоего имени слышать не может, просто рвет и мечет...

— Люд, — как ни в чем ни бывало, перебила ее Катя, — я там в буфете очередь заняла за этой... как ее... ну, толстая такая, из отдела писем. У меня тут дело есть, могу не успеть. Может, воспользуешься? Дают только по полкило.

— А что дают? — явно меняя гнев на милость, спросила Толоконникова.

— Мозги, — ответила Катя.

— Жареные? — переспросила Толоконникова, надувая темно бордовые губы. — Фи!

— Да нет, — сказала ей Катя, — свежие. А главное, с извилинами. Беги, а то опять не достанется!

Она пошла по коридору, оставив Толоконникову стоять возле лифта, и даже не оглянулась, когда вслед ей донеслось:

— А почему “опять”?

Катя толкнула обитую финским пластиком “под дерево” дверь и вошла в закуток, игравший в “Инге” роль приемной. Ладка Брагина, душа-девка, с которой немало было выпито и еще больше выкурено, подняла голову от клавиатуры компьютера, по которой со старательностью приготовишки тюкала двумя пальцами, и испуганно вскинулась:

— Ой, Кать, привет, тебе туда нельзя. Мне Виктуар наш голову оторвет, если я тебя к нему пущу!

— Знаешь анекдот? — спросила Катя, притормаживая у ее стола.

— Это который?

— А где русский собирается прыгнуть с Эйфелевой башни.

Ему говорят: “Товарищ, туда нельзя!”, а он знаешь что отвечает?

— Что?

— “А мне надо!”

Зажатая в углу своим “вистом-2000” Ладка тщетно попыталась ухватить ее за край балахона, но Катя уже была в кабинете.

— Привет, — сказала она, притворяя за собой дверь.

— А, Скворцова, — с кислой миной сказал редактор, поднимая голову от стола. Кате с ее места было видно, что на столе разложен свежий номер “Пентхауза”. — Ты зачем пришла? Расчет получишь у Брагиной, когда будут деньги. Сразу скажу тебе, что скоро их не жди — времена сложные, нам сотрудникам платить нечем.

— А как насчет моего репортажа? — спокойно спросила Катя. — Меня, собственно, только он и интересует.

— Какой репортаж? — очень убедительно удивился редактор.

— О взрыве на складах, — по-прежнему спокойно напомнила она.

— Ты переходишь всякие границы, Скворцова, — сказал редактор.

Кате показалось, что она заметила промелькнувшее в его заплывших прозрачным салом глазках выражение хищной радости. Она ясно увидела в этих глазках себя: в невообразимом брезентовом плаще до пят, со следами побоев на лице — типичная жертва, пришедшая просить о снисхождении. “Сюрприз”, — подумала она и стала слушать дальше.

— Репортаж является собственностью редакции и не может быть возвращен тебе ни под каким видом. И потом, причем здесь ты? Снимала репортаж Толоконникова, а теперь ты приходишь и начинаешь чего-то требовать...

Он еще что-то говорил, но Катя перестала слушать. Она шагнула к столу, перегнулась через него, накрутила на кулак здоровой руки дорогой галстук модной расцветки, украшавший шею редактора, и сильно потянула его на себя. Пластиковый офисный стол протестующе заскрипел, что-то с дробным стуком посыпалось на пол, “Пентхауз” тяжело шлепнулся сверху.

— Витя, — промурлыкала она и сильно рванула галстук кверху, — отдай репортаж. Пожалуйста.

— Пусти, сука, — с угрозой сказал он. — Никогда не бил женщин, но, клянусь, ты напросишься...

— Это уже разговор, — сказала Катя, отпустила галстук и коротко, без замаха врезала левой по челюсти. Это оказалось больнее, чем она ожидала, но она была вознаграждена: редактор, коротко охнув, отлетел назад, плюхнулся задом в свое вертящееся кресло и непременно опрокинулся бы вместе с ним на пол, если бы не кстати оказавшаяся позади стена.

Он еще только открывал рот, собираясь не то что-то сказать, не то позвать на помощь (надо думать, Ладку Братину), не то просто закричать, а Катя уже снова перегнулась через стол, схватила его обеими руками за лацканы и несильно тюкнула затылком о стену. Вид этих поросячьих глазок, выпученных от непритворного ужаса, доставил ей неожиданное удовольствие.

— Отдашь репортаж? — спросила она.

— Я тебя посажу, стерва бешеная, — задыхаясь, пообещал редактор, — я тебя упеку, мразь, алкоголичка...

— Брось, Витюша, — примирительно сказала Катя, доставая из кармана пистолет. — Ведь мы же друзья, так стоит ли ссориться из-за какого-то репортажа? Тем более, умирать за несколько фотографий. Надеюсь, он еще не пошел в набор? Мне не хотелось бы, чтобы ты подводил коллектив.

Витюша молча помотал головой, завороженно глядя на пистолет. Так же молча он полез в ящик стола и выложил на столешницу плотный черный конверт с фотографиями.

— Молодец, — сказала ему Катя. — Ты что-то говорил о расчете?

Все так же не говоря ни слова, он извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник и положил поверх конверта несколько стодолларовых купюр.

— Я взяток не беру, — покачала головой Катя, отодвигая стволом пистолета лишние. — Чужой земли не нужно нам ни пяди, но и своей вершка не отдадим.

Она рассовала фотографии, деньги и пистолет по карманам плаща и пошла к дверям. Уже держась за ручку, она обернулась и тихо, чтобы не услышала за дверью Ладка, сказала:

— И чтобы ни гу-гу, договорились? Убью.

Друг Витя энергично закивал, и Катя, сделав индифферентное лицо, вышла из кабинета. Пройдя два шага, она сделала вид, будто что-то вспомнила, и снова без стука открыл дверь. Редактор сидел за столом, бешено настукивая трясущимся пальцем какой-то номер на телефонном аппарате. Катя аккуратно прикрыла за собой дверь, подошла к столу, вывернула трубку из ослабевших от ужаса пальцев, осторожно положила ее на аппарат, взяла аппарат в руку и залепила им прямо в середину посеревшей от страха подлой физиономии. Это получилось, как в самых радужных ее мечтах. Редактор замычал и схватился руками за лицо. Катя грохнула аппаратом о стену над его головой. Не отрывая ладоней от лица, он втянул голову в плечи. Из-под прижатых к лицу пальцев выступила кровь.

— Ты что, совсем дурак? — спросила Катя. — Я же сказала: убью. Ты мне веришь?

Редактор часто-часто закивал головой, по-прежнему держась за свой расквашенный нос. Катя вышла, не прощаясь. Возле стола Ладки Брагиной она снова остановилась и сказала:

— Наш Витюша что-то делал с телефоном и разбил себе нос. Мужики нынче пошли сплошь безрукие, молоток доверить страшно. Ты положи ему компресс на переносицу, холодненький, а то я спешу, да и боюсь, как бы Толоконникова не приревновала.

“Что же это я такое вытворяю, — думала она, идя по коридору и позже, в кабине лифта. — Что же это со мной делается? Это же не я, я так не умею, да и не хочу я так. И ведь что самое страшное, что самое отвратное во всем этом: ведь приди я к нему без пистолета, без кулаков, попроси я его по-человечески, ведь он бы посмеялся только, и больше ничего... Во что же это все мы превратились, если понимаем что-то, только когда нас телефоном по морде... Да что телефоном. Ты ведь сегодня человека убила, — напомнила она себе. — Сначала отрезала ему яйца осколком бутылки, а потом зарубила топором. Нет, сначала еще отрубила ему пальцы на руке... Просто Джек-Потрошитель какой-то. И уже почти забыла, словно это было во сне. А теперь едешь в лифте в чужом безобразном плаще, с разбитой физиономией и с пистолетом в кармане. Хороша... Как это он сказал — стерва бешеная?”

Загадочный Валера по-прежнему сидел в машине и, кажется, дремал, пользуясь случаем. Катя неловко уселась рядом с ним, подбирая полы плаща и стараясь не помять лежащий в кармане конверт с фотографиями.

— Как прошел визит? — не открывая глаз, спросил Валера.

— Разбила морду телефоном, — мрачно сказала Катя. — Дай закурить.

— Держи, — сказал Панин, протягивая пачку. — Тебе кто-нибудь говорил, что ты прирожденный киллер?

— Что за бред? — возмутилась Катя, застыв с неприкуренной сигаретой в зубах. — Только потому, что я уложила того ублюдка...

— Того ублюдка звали Костиком, — сказал Валерий, поднося ей зажигалку. — Он был профессионал. Не ниндзя, конечно, но для наших краев вполне квалифицированный. Во всяком случае, народу он убил больше, чем ты знаешь. Вчера мы с ним палили друг в друга, и, если бы не жилет, я бы сейчас лежал в морге.

— Если бы ему не приспичило меня насиловать...

— Он насилует всегда, прежде чем убить. Я имею в виду, когда у него есть на это время. Предлагает расстаться друзьями, насилует, а потом заживо режет на куски. То есть, я хотел сказать, резал. Больше уж ему никого не порезать. Причем пол жертвы его никогда не волновал. Но я, собственно, говорил не об этом.

— А о чем же?

— О твоей реакции на это радостное событие. Ты очень быстро оправилась от шока, если он вообще у тебя был. И тут же пошла бить морду своему редактору. Тебя даже не пришлось особенно уговаривать. По-моему, ты входишь во вкус.

— Чушь.

— Может быть.

— Редактор — просто похотливый козел, он меня достал, понимаешь? А что касается того... Я не боюсь крови. Привыкла, наверное.

Она вынула из кармана и швырнула на колени Валерию плотный черный конверт. Он развернул фотографии веером и гадливо поморщился.

— Что это? — спросил он.

— Мой репортаж.

— Тогда ясно, почему твой редактор так за него цеплялся... вплоть до телефоноприкладства. Неужели тебя ни разу не стошнило, пока ты это снимала?

— Я же говорю, привыкла. Сначала тошнило, конечно.

— А эти вспышки — что это?

— Кто-то стрелял... не попал.

— Не попал... Он, значит, стрелял, а ты, значит, фотографировала.

— Это моя работа. Умри, но приползи назад в редакцию с репортажем в зубах.

— Знаешь... — он замолчал, сосредоточенно раскуривая сигарету.

— Что?

— Я начинаю жалеть Профессора.

Катя раздавила свою сигарету в пепельнице и пожала плечами, поморщившись от боли — ушибленное правое плечо давало о себе знать.

— Не знаю. Не стоило ему так себя вести. Как-то уж очень сильно он меня зацепил. А теперь, похоже, идти на попятный уже поздно.

— Это уж что да, то да. Интересно, как он тебя все-таки нашел? Ты ему про себя ничего не рассказывала?

— Нет, — задумчиво покачала головой Катя. — Слушай, — сказала вдруг она, — а не могло получиться так, что все это простое совпадение?

— Хорошенькое совпадение, — невесело усмехнулся Студент и, сложив фотографии в конверт, отдал его Кате. — Во-первых, Костик случайно ни к кому не приходит, а во-вторых, две мокрухи в одно утро — не многовато ли для одного подъезда? Даже, прямо скажем, для одной квартиры, ведь твоя подруга шла от тебя?

— Все правильно, — согласилась Катя. — Это я так, помечтала... Выходит, что этот Костик — человек твоего Профессора?

— Костик — человек Банкира, — рассеянно ответил Панин, запуская двигатель. — А Банкир, судя по всему, получил от Профессора мзду. Даже две мзды — одну за тебя, а другую за меня, и теперь их отрабатывает. Отрабатывает, надо сказать, как-то очень уж спустя рукава. Не пойму я его что-то: то ли он осторожничает, то ли заплатили ему мало... Тянет он чего-то, халтурит. Хотя, казалось бы, меня шлепнуть ему прямая выгода, даже если и бесплатно. Но Профессор-то, Профессор...

Не ожидал я от него такой прыти, и, главное, из-за чего! Или было, из-за чего?..

Катя с интересом посмотрела на своего спутника: у того вдруг сделался совершенно обалделый вид человека, только что увидевшего у себя в унитазе голову морского змея.

— Эй, — позвала Катя, — ты чего?

Панин вздрогнул, словно внезапно разбуженный, тряхнул головой и выжал сцепление.

— Ничего, — сказал он, — просто задумался.

— Мне почему-то кажется, — сказала Катя, — что ты задумался о чем-то, что мне не мешало бы знать.

— Мешало бы, — снова переходя на привычный легкий тон, сказал Студент. — Еще как мешало бы.

— Ну и черт с тобой, — надулась Катя, чувствуя себя обманутой, — не больно-то и надо. А куда мы едем, ты мне можешь сказать?

— В общих чертах, да, — важно сказал Валерий, выруливая на проспект. — Надо найти какую-нибудь нору, где можно было бы отсидеться и собраться с мыслями.

— И долго мы будем отсиживаться? — немного агрессивно поинтересовалась Катя.

— А ты что, собираешься круглые сутки бегать по городу в этом плаще, размахивать пистолетом и расспрашивать прохожих, где найти Профессора? Остынь, малютка. Чтобы кого-то найти, тебе надо прежде всего выжить, а чтобы выжить, надо исчезнуть с лица земли. И не забудь про своего знакомого Сан Саныча.

Они надолго замолчали. Было уже четыре пополудни, и заложенное тяжелыми насморочными тучами небо темнело на глазах.

В довершение картины, дождь вдруг прекратился, и из непрозрачной мокрой пустоты над крышами слоноподобных серых зданий вдруг густо посыпались похожие на клочья ваты хлопья. Они налипали на ветровое стекло и немедленно начинали таять, стекая вниз комковатыми ручейками. Валерий снова включил дворники, зажег габаритные огни, и тут же загорелась подсветка приборного щитка. В машине стало совсем хорошо и уютно, из скрытых динамиков плавно вытекала музыка, и Катя с легкостью представила себе, что просто выехала покататься со знакомым молодым человеком. Впрочем, эта иллюзия оказалась нестойкой и развеялась, как только Катя шевельнулась, меняя позу: бедром она ощутила твердую выпуклость пистолета в кармане, а рука, на которую она, забывшись, попыталась опереться, взорвалась вспышкой боли. Катя тяжело вздохнула и без спроса взяла сигарету из пачки, лежавшей за приборной доской.

— Взгрустнулось? — спросил Валерий, протягивая ей зажигалку.

— Не в этом дело, — снова вздохнув, ответила Катя.

— А в чем же?

— Знаешь, — призналась она, погружая кончик сигареты в теплый оранжево-голубой огонек, — я опять посуду не помыла.

Глава 8

— Мама дорогая, — сказал майор Селиванов и, чтобы скрыть волнение, занялся сложным процессом раскуривания папиросы: размял, постучал мундштуком о ноготь большого пальца, с трубным звуком продул, снова постучал мундштуком о ноготь, вытряхивая случайно застрявшие там беспризорные крошки табака, замысловатым образом сплющил мундштук и долго возился со спичками, пока стоявший рядом сержант ОМОНа, потеряв терпение, не щелкнул перед его носом зажигалкой. — Благодарю. Это что же здесь было: бой быков?

Он почти дословно повторил удивленный возглас Панина, известного среди городской братвы — как той, что ходила в погонах, так и той, что погон не носила, — под кличкой Студент. Впрочем, пока что майор этого не знал, и потому воззрился на валявшийся у порога жилой комнаты труп грузного рыжеватого мужика в спущенных до колен окровавленных джинсах сердитым взглядом, словно ожидая, что тот сию минуту вскочит, поддернет портки и вразумительно доложит, что должен означать весь этот бедлам и кто, черт побери, посмел заниматься здесь смертоубийством, стоило только ему, майору Селиванову, повернуться спиной и выйти за дверь.

Жмурик молчал, уткнувшись мордой в лужу собственной крови, натекшую из его раскроенной почти надвое головы, и вытянув вперед правую руку. На среднем и безымянном пальцах этой руки не хватало верхних фаланг. Поискав глазами, майор нашел фаланги: они лежали в прихожей, а на двери, там, где по этим фалангам чем-то рубанули, осталась зарубка. Орудие убийства лежало рядом с трупом — смешной кухонный топорик с шипастым набалдашником, чтобы делать отбивные. Майор готов был поспорить на свой месячный оклад, что топорик не точили со дня покупки — Катя Скворцова была, похоже, не из тех хозяек, которых волнуют подобные мелочи. Сомнительно было даже, пользовалась ли она им когда-либо до сегодняшнего дня вообще. Топорик весь был в крови и налипших волосах, даже рукоятка, и Селиванов готов был поставить еще один свой оклад на то, что знает, чьи на ней отпечатки. Они наверняка должны были совпасть с кровавыми пятернями, отпечатавшимися по всей длине стены в прихожей, а также со всеми отпечатками пальцев хозяйки этой квартиры, симпатичной Кати Скворцовой.

Еще здесь были стреляные гильзы — на первый взгляд, от ТТ, — и пулевые пробоины, ясно указывавшие на то, что кто-то — скорее всего, убитый, — лежа на том самом месте, где и был впоследствии обнаружен, палил из пистолета вдоль коридора, пытаясь попасть в кого-то — как вы думаете, Холмс, в кого мог стрелять этот негодяй? Элементарно, Ватсон, в хозяйку этого гостеприимного дома!

— Коррида, — согласился капитан ОМОНа. Селиванов вздрогнул, он совсем забыл про омоновцев, которые все еще топтались по квартире, без всякого интереса разглядывая этот филиал Куликовской битвы. — Только вот тореадор куда-то исчез, некому поаплодировать.

— Тореадор — вот, — сказал Селиванов, кивая себе под ноги. — Забодали тореадора.

— А ты почем знаешь? — заинтересовался капитан.

— Мужик этот здесь не жил. Посторонний мужик. Еще сегодня утром его здесь не было. Я сюда утром на мокруху приезжал, понимаешь...

— Сюда?! — выкатил из-под каски глаза капитан. — Что, прямо в эту квартиру?

— Труп нашли в подвале. Девица погостила у подруги, вышла за дверь и — привет в шляпу... А подруга — да, здесь проживает... или проживала...

— Дело, конечно, не мое, — сказал капитан, — но нет ли тут связи?

— Милый, — сказал ему Селиванов, — да тут ничего нет, кроме этой самой связи. Понять бы только, что это за связь такая, и тогда поймаем...

— Кого?

— Да хрен его знает, кого. Может, психа какого-нибудь, а может, и покрупнее что-нибудь... Дверь вы сломали?

— Мы.

— А осматривали?

— Ну, не так, чтоб очень, но внешне все было в порядке, заперто на два оборота...

— Внешне... — недовольно передразнил Селиванов.

— Ну, брат, не обессудь, — пожал покатыми из-за бронежилета плечами капитан. — У нас своя работа. Мы на перестрелку ехали, нам не до отпечатков пальцев. И потом, мы же замок-то и не трогали — двинули раз ногой, и все дела, так что осматривай на здоровье.

— Ну, спасибо. Этого не трогали? — Селиванов кивнул в сторону трупа.

— Не, — сказал капитан. — На кой хрен он нам сдался?

— И то правда, — согласился Селиванов. — Попроси своих ребят, пускай перевернут. Очень мне хочется его карточкой полюбоваться.

Капитан сделал знак рукой, и двое омоновцев перевернули покойника лицом вверх.

— Твою мать, — тихо выдохнул капитан.

— Да, — согласился с ним Селиванов, — может, ему и повезло, что добили. А личность-то знакомая. Вот удача-то! Некоторые наши красные пахари сильно обрадуются.

— Что так? — без особого интереса спросил капитан.

— Да на этого жмура можно половину наших висячек повесить. Он год как в розыске, фотографии по всей стране разосланы, а он — вот он, лежит себе без штанов, отдыхает.

— За что ж его так? — поинтересовался капитан.

— А за что, по-твоему, с мужиками так поступают? Зверь он был. Теперь таких киллерами повадились называть, но это не киллер, ему больше старинное “душегуб” подходит. Киллер, он что — шлепнул и пошел себе, а наш Костик поразвлечься любил. Рот заклеит, перо возьмет и — вперед. Жертвы потом только по особым приметам опознавали.

— Выходит, доразвлекался, — сказал капитан. — Ну ладно, майор, мы, пожалуй, пойдем. Заламывать тут некого, чего мы вокруг тебя топчемся.

— Да-да, конечно, — рассеянно сказал Селиванов, присаживаясь на корточки в изголовье трупа. — Счастливо, ребята. Спасибо, что позвонили.

— На здоровье, — сказал капитан. Уже в дверях он вдруг остановился и, обернувшись, сказал: — Да, чуть не забыл. Мы, когда подъезжали, видели, как со двора выруливал какой-то “порш”. Сильно торопился. В этом деле никакой “порш” не светился?

— “Порш”... — бездумно повторил Селиванов, роясь в карманах джинсовой куртки убитого. — В этом деле никакой “порш” не проезжал... Что?! “Порш”?!

— “Порше-911”, серый, номер не помню, но точно местный, — немного растерянно подтвердил капитан. — Это важно?

— Что ж ты молчал-то, сирота казанская, так тебя и разэдак, — огорченно сказал Селиванов. — Его ж теперь с собаками не сыщешь... Колокольчиков!!! — заорал он не своим голосом.

Откуда-то выдвинулся шкафообразный Колокольчиков, хмуро глядя из-под насупленных бровей — ни дать ни взять, Илья Муромец перед сечей, только в матерчатой куртке и бритый.

— Студента в розыск, — скомандовал Селиванов. — Чует мое сердце, он это был, хотя как он тут оказался и, главное, зачем — этого я, хоть убей, не пойму. Что-то тут не то.

— Конечно, не то, — набычившись, сказал Колокольчиков. — Один, что ли, Студент по городу на “порше” ездит? Как бы не облажаться, Сан Саныч.

— А ты не бойся облагаться, — посоветовал ему Селиванов. — Ты бойся убийцу проворонить, а остальное как-нибудь переживется. И потом, смотри сам: позавчера исчезает Прудников — Студент тут как тут. Вчера перестрелка на окраине, на месте происшествия — труп, опознанный как Георгий Зверев, он же Гога Зоопарк, один из боевиков Банкира. Кругом куча гильз, причем самых разных, только что не артиллерийских. Единственный свидетель, водитель бетоновоза, показал, что видел “порш” и “БМВ”, который за этим “поршем” гнался. Сегодня вот это, — он раздраженно толкнул носком ботинка Костикову руку и передернулся от омерзения, — ...дерьмо свинячье, козел! И, заметь, поблизости опять крутится серый “порше-911”, как раз такой, на каком ездит наш Панин, и это при том, что каждая собака в городе знает, какая у них с Банкиром “дружба”. А Костик, по слухам, тоже работал на Банкира. На месте вчерашней перестрелки, кстати, обнаружена гильза от охотничьего ружья. Точно такую же мы нашли год назад на месте заказного убийства. То дело работал Костик, это доказано, вот только найти мы его тогда не смогли. Как, вырисовывается цепочка?

— Это, Сан Саныч, пока что не цепочка, а куча мусора, — сказал угрюмый Колокольчиков, дословно цитируя одно из любимых высказываний своего оппонента. — Совершенно непонятно, при чем здесь эта Скворцова.

Селиванов, продолжавший шарить в карманах убитого, вдруг замер и многозначительно округлил глаза. На полу рядом с трупом уже лежали большая связка ключей, фасонистый финский нож с наборной рукояткой, пухлый бумажник и запасная обойма к ТТ. Медленно и торжественно майор вынул руку из кармана убитого и все так же медленно и торжественно сунул то, что в ней было, под нос скептичному Колокольчикову.

— Вот, — сказал он, — при чем здесь Скворцова. Ту девицу в подвале он удавил по ошибке — видимо, каким-то образом перепутал ее со Скворцовой, а потом пришел, чтобы исправить ошибку.

— Да, — сказал Колокольчиков, внимательно рассматривая свисающий из майорскаго кулака кусок рояльной струны с ручками на концах — удавку, которой была задушена Волгина. — Неудачный у него выдался денек.

— То есть просто не то слово, — согласился Селиванов. — И это еще одна причина, по которой я подозреваю, что во всем этом замешан Студент. Он в последнее время только тем и занят, что доставляет неприятности Банкиру.

— Не понятно только, при чем здесь Студент, — гнул свое Колокольчиков.

— А все остальное тебе понятно? — удивился Селиванов, с кряхтением выпрямился и зачем-то отряхнул колени. — Если да, то просвети меня, грешного, потому что я, честно говоря, вообще ни черта не понимаю во всем этом винегрете. Если охотились на Панина, то почему здесь? Если Банкир зачем-то решил убрать Скворцову, то причем здесь Студент? Да и какой у Банкира мог быть мотив? И где Скворцова? Прудникова, между прочим, тоже еще не нашли — ни живого, ни мертвого.

— Ага, — сказал Колокольчиков, — вы еще Прудникова сюда приплетите. Жалко, что расстрел царской семьи к этому делу никак не приспособишь. Или там, землетрясение в Спитаке.

— Так, — сказал Селиванов, — Колокольчиков начал проявлять чувство юмора. Значит, быть беде. В общем, еще слово, и я открываю огонь на поражение. А ну, кончай болтать, и марш заниматься делом! Мне нужен Панин.

Колокольчиков отбыл. По квартире начали расползаться приехавшие криминалисты, и было слышно, как на площадке кто-то из милиционеров насмерть бьется с невесть откуда налетевшей съемочной группой. Майор обнаружил, что у него потухла папироса, и прикурил ее по второму разу. Его толкнули, вежливо извинились, потом толкнули снова, и он отошел в сторонку и присел на кушетку, выглядевшую сиротливо и неряшливо из-за неубранной постели. Усаживаясь, он сдвинул в сторону простыню и смахнул на пол несколько крупных осколков стекла. Его внимание привлекли две подушки, которым явно было тесновато на узенькой тахте. На одной из подушек Селиванов заметил следы губной помады.

Задумчиво почесав переносицу, майор, наконец, решил, что это несущественно — помада наверняка принадлежала убитой утром Волгиной. То, что Волгина эта здесь ночевала, было известно и так. Почему ночевала прямо в помаде? Ну, так ведь пили они, что ж тут непонятного? Взгляд майора случайно упал в угол за дверью. Там было что-то интересное. Приглядевшись, майор понял, что не ошибся — в углу, небрежно скомканный, валялся дорогой кожаный плащ. Подняв его, Селиванов убедился в том, что плащ действительно дорогой, а также в том, что он безнадежно испорчен: от левой полы чем-то, скорее всего, ножницами, был отхвачен здоровенный кусок, а рукав выглядел так, словно попал в какую-нибудь корморезку. Прикинув на глаз размер, майор решил, что плащ явно не Катин, а значит, это мог быть только тот самый плащ, который, по словам хозяйки квартиры, принадлежал убитой Волгиной. Вряд ли кто-то мог выйти на улицу в таком плаще, и вряд ли кто-то мог на такой плащ польститься. Еще менее вероятным представлялось то, что Костик, сняв плащ с только что убитой им женщины, изуродовал его и приволок обратно — обменять или просто оставить здесь за ненадобностью. И так, и этак получалось, что Катя утром сказала неправду — спрашивается, зачем?

Селиванов встал и пошел по квартире, сам не до конца представляя, что же он, собственно, ищет. Тем не менее, он нашел: в противоположном от двери углу, под окошком, валялись скомканные, очень грязные и в нескольких местах разорванные джинсы. Кто-то пытался нетвердой рукой наложить на прорехи кожаные заплаты, но, судя по всему, притомился и забросил рукоделье в угол все той же нетвердой — не иначе, как от алкоголя, — рукой. Безо всякой экспертизы было видно, что заплатки вырезаны из плаща.

— Ну и ну, — вслух восхитился майор, — даже завидно. Лет двадцать уже я так не напивался. То-то весело им было поутру.

Джинсы только подтвердили его догадку о том, что Катя утром водила его за нос. Собственно, он еще тогда усмотрел в ее рассказе некоторые несообразности, да и лицо у нее было не ахти, но он тогда приписал все это причинам вполне естественным — все-таки не каждый день случается обнаружить труп лучшей подруги в подвале собственного дома. Получалось, что он позорнейшим образом прохлопал что-то очень важное и тем способствовал совершению нового преступления.

“Что мы имеем? — рассуждал он. — Имеем малопонятное желание Банкира приложить гражданку Скворцову Екатерину, да так, чтобы больше не встала. Очень сильное желание — таких, как Костик, по мелким поручениям не посылают. Далее, имеем хотя и вполне понятное, но как-то уж очень резко обострившееся желание того же Банкира убрать с дороги Студента. Такое впечатление, что Студент его окончательно достал, хотя чем он мог его достать? Так, щипал по мелочам, то справа, то слева... Катя, надо понимать, знала, что за ней охотятся, но мне об этом говорить почему-то не стала, а предпочла рискнуть. Костику не повезло, но и она тоже исчезла — прямо как Прудников... Ну ладно, Костик мог быть не один, но откуда взялся Панин на своем “порше”? Откуда он вообще все время берется, этот Панин? Как сюда попал? Зачем? Как могут быть связаны Банкир, Студент и Катя Скворцова? Ответ: да никак, Катя вообще из другой оперы. А вот поди ж ты, как-то все-таки связаны, вертятся все трое вокруг одной оси. Знать бы только, что это за ось...”

Задумавшись, майор Селиванов едва не прошел мимо того, что искал. Только по счастливой случайности он заметил, что топчет, оказывается, рассыпавшиеся по полу фотографии, и зачем-то нагнулся, чтобы их поднять, да так и застыл в нелепой позе пассивного педераста, медленно наливаясь нездоровым багрянцем от прилившей к голове крови.

— Радикулит схватил, Сан Саныч? — спросил кто-то, и он, спохватившись, разогнулся, держа в руке прямоугольник фотографической бумаги, с которого смотрело на него повернутое в пол-оборота породистое лицо коллекционера и большого специалиста по антиквариату Юрия Прудникова.

— Хуже, — ответил он в пространство, — гораздо хуже.

В этот момент, держа в руках фотографию, которой совершенно нечего было делать в этом доме, майор Селиванов понял, что наконец-то ухватился за ту самую ось вращения, которая так занимала его мысли в течение последнего часа.

Теперь оставалось только решить, куда ему эту ось вставить.

— Ага, — сказал прапорщик Мороз, стоя в дверях и для верности придерживаясь за косяк — бравого воина изрядно штормило, лицо его покраснело от усилий, прилагаемых к тому, чтобы сохранять вертикальное положение на кренящейся палубе его холостяцкого суденышка, а по лестничной площадке подобно свежему дыханию океанских просторов стремительно распространялся густой аромат спиртового перегара. — М-милости прошу. Замочили кого-нибудь?

Катя вздрогнула, а Валерий сделал странное движение, словно собрался грудью закрыть прапорщику рот, как пулеметную амбразуру.

— Тише, Степаныч, — попросил он. — Ну что ты, в самом деле, ведь весь подъезд на уши поставишь. Алексеевна опять ментовку вызовет, надо тебе это?

— Надо, — уверенно сказал прапорщик. — Давно я в рыло никому не давал, пущай вызывает... Алексеевна!!! — вдруг заорал он дурашливым пьяным голосом, от которого по подъезду покатилось гулкое эхо. — Слышь, кошелка старая, где ты там? Ау!!!

Валерий с трудом вдвинул его в квартиру и, рывком втащив за собой Катю, захлопнул дверь, успев, впрочем, услышать, как этажом ниже с характерным щелчком отворилась дверь старой кошелки.

— Валерка, да ты чего? — весело вращая совершенно пьяными глазами, вопрошал влекомый на кухню прапорщик, даже не оказывая сопротивления — видимо, от сильного удивления. — Да ты ошалел, что ли, чего пихаешься?

Он вцепился в оленьи рога, которые немедленно с треском оторвались от стены. Прапорщик Мороз не сумел удержать рога за скользкий отполированный отросток, и рога пребольно гвозданули Валерия по макушке.

— Да тише ты, Степаныч, — сатанея от боли, прошипел Валерий. — Нам с тобой поговорить надо, а ты тут выкаблучиваешься, как муха на стекле.

Катя запуталась полами плаща в батарее десятилитровых бутылей с кислотой и чуть не упала. Она чувствовала, что на сегодня с нее вполне достаточно приключений, но ход событий явно перестал от нее зависеть. Оставалось терпеть и надеяться, что ее спутник тоже когда-нибудь устанет. Больше всего она боялась, что сейчас ей придется украшать собой холостяцкое застолье — у нее попросту не осталось на это сил, да и украшение из нее сейчас было, мягко говоря, сомнительное.

— Ну, чего тебе? — спросил задвинутый, наконец, на кухню Степаныч, усаживаясь на табурет и бросая оценивающий взгляд на полупустой трехлитровик, стоявший посреди стола. Глядя сквозь прозрачную толщу авиационного спирта, он углядел, наконец, Катю и очень ей обрадовался.

— О! — воскликнул он, облокачиваясь на край стола. Локоть предательски соскользнул, и прапорщик с трудом удержал равновесие. — Мой дождевичок! А в дождевичке, никак, баба. Опять койкой скрипеть станете? Ладно, разрешаю, скрипите, я уже снотворное принял. Вам налить для храбрости?

— Спасибо, Степаныч, не стоит. У меня к тебе просьба.

— На вынос не торгуем, — ни к селу, ни к городу заявил прапорщик. — Пей здесь, а то мне скучно. Ты меня, паршивец, бросил. Нас на бабу п-пром-меннял... — затянул он густым басом.

— Ключ от дачи дай, — сказал Валерий.

— На.

— Что — на? Ключ-то где?

— Где, где... на гвозде, вот где! Где всегда, не знаешь, что ли?

— Степаныч, так я поживу там пару дней, если ты не против?

— Да хоть пару лет, мне-то что за разница? Так не хочешь выпить?

— Неохота чего-то, ты уж извини.

— А баба твоя?

Валерий открыл было рот, но Катя опередила его.

— А я выпью, — неожиданно для себя самой сказала она. — Наливай, Степаныч!

— Наш человек! — медведем взревел обрадованный прапорщик. — Слушай, на кой ляд тебе этот стрихлет? Оставайся у меня, век потом будешь вспоминать! Ладно, ладно, шучу, но ты все-таки подумай. Ну, отвезет он тебя ко мне на дачу. Там, конечно, камин, и шкура медвежья, и банька... ну и что?

Катя бросила осторожный косой взгляд на Валерия. Он уже сидел за столом, держал в руке стакан, в упор смотрел на Катю и улыбался уголками губ, как умел только он. Катя поспешно отвела взгляд, но ей пришлось приложить большое усилие, чтобы не посмотреть на него снова.

— А ты готов, Степаныч, — сказал Валерий. — Я тебя таким даже и не видал ни разу.

— А это, друг Валера, потому, что ты обычно гораздо пьянее меня, — с неожиданной рассудительностью ответствовал Степаныч, щедро разливая спирт по стаканам и по поверхности стола. — Ну, вздрогнем!

— Это спирт, — предупредил Катю Валерий, но было поздно — она уже проглотила свою порцию жидкого огня и теперь сидела, зажав ладонью рот и выпучив глаза.

Степаныч быстро плеснул в ее стакан воды из котелка и предупредительно поднес краюху черного хлеба, щедро инкрустированную тушенкой. Катя одним глотком выхлебала воду и впилась зубами в хлеб. Прапорщик вознамерился было налить по второй, но Валерий остановил его.

— Я тебя прошу, Глеб Степаныч, — сказал он, — не надо. Нам бы потеряться на недельку, нам в затылок дышат, понимаешь? Не до выпивки нам сейчас.

— Ну и хер с вами, — невежливо сказал Степаныч и перестал обращать на них внимание. Выходя в прихожую, они слышали, как прапорщик что-то тихо, но очень убедительно втолковывает своей трехлитровой банке.

— А он не упьется насмерть? — обеспокоенно спросила Катя. — У него там еще не меньше литра осталось. Валера... Валера, ау! Я заблудилась!

— Горе ты мое, — сказал Студент, возвращаясь и за шиворот вытаскивая ее из туалета. — До машины-то дойдешь?

— Дой... ду, — сказала Катя, с удивлением обнаружив, что у нее начал отниматься язык. Это обстоятельство показалось ей ужасно веселым, и она начала глупо хихикать.

Панин снял с вбитого в стену прихожей гвоздя архаичного вида ключ от прапорщицкой дачи, а потом, немного подумав, еще какие-то ключи — как показалось захмелевшей Кате, от автомобиля.

— Ты что, хочешь украсть у Степаныча машину? — спросила она уже на лестнице, тяжело повисая на руке у своего спутника. Рука была твердая, как дерево, и висеть на ней было до невозможности приятно. Катя вдруг вообразила себя салфеткой, перекинутой через руку официанта, и снова захихикала, но сразу же решила, что быть салфеткой не очень интересно. Быть банным полотенцем — вот мое истинное призвание, решила она. Чего только не повидаешь на такой работе, вокруг чего только не обернешься!..

— Занятная идея, — сказал Валерий, и Катя с пьяным ужасом поняла, что уже какое-то время говорит вслух. — Ее надо будет развить как-нибудь на досуге. А пока не могла бы ты стать чем-нибудь ходячим — просто для разнообразия?

— Заметано, — согласилась Катя. — Становлюсь ходячим банным полотенцем.

Она гордо выпрямилась и слишком смело шагнула вперед, немедленно угодив ногой мимо ступеньки, так что, если бы Валерий не подхватил ее под локоть, к списку ее травм наверняка добавилась бы строчка-другая.

— Полотенца плохо ходят, — пожаловалась Катя Валерию. — Полотенца все время падают. Это потому, что у них никуда не годный опорно-двигательный аппарат.

— Это потому, — возразил Валерий, — что полотенцам не следовало хлестать спирт стаканами.

— Полотенца не любят морвра... мура... моралистов, — обиженно заявила Катя. — Сам меня туда затащил, а теперь мор... рализирует. Ой, мы что, вот на этом поедем?

Она захлопала в ладоши и даже попыталась несколько раз подпрыгнуть при виде древнего жукоподобного “запорожца”, к которому подвел ее Валерий. Вопреки своему несомненно почтенному возрасту автомобильчик лаково сверкал отполированными округлостями бортов и с виду находился в идеальном состоянии. Мертвенный зеленовато-голубой свет ртутной лампы, освещавшей стоянку, мешал определить цвет этой ископаемой тележки. Видно было только, что она двухцветная: крыша была гораздо темнее всего остального. Так, насколько было известно Кате из старых журналов и кинофильмов, модно было красить автомобили в шестидесятых годах. Прапорщик Мороз, судя по всему, был большим консерватором.

— Садись, — сказал Валерий, открывая перед ней дверцу. — Ниже, ниже нагибайся, это тебе не автобус...

— Что за причуды? — поинтересовалась она, усаживаясь на переднем сиденье и с трудом расправляя под собой шуршащий дождевик. — В твоей телеге кончился бензин?

— Моя, как ты выразилась, телега чересчур бросается в глаза, — сказал, садясь рядом, Валерий и несколько раз сильно хлопнул дверцей. — И когда он только дверь починит... На “порше” хорошо устраивать гонки и снимать телок у ресторана, а вот прятаться на нем — хуже не придумаешь. Я, когда прячусь, всегда у Степаныча машину одалживаю.

— И как, находят?

— Нет, как видишь.

Стартер закудахтал, позади несколько раз гулко чихнул и с треском заработал слабенький движок, и “запорожец”, смешно подпрыгивая на выбоинах, с комичной деловитостью выкатился на улицу, держа курс на северо-восток и постепенно разгоняясь до крейсерской скорости в семьдесят километров в час. Катя поерзала, устраиваясь поудобнее в узкой кабине, и начала клевать носом — в машине было тепло и у-ютно, тарахтенье двигателя убаюкивало, по всему телу мягкими теплыми волнами бродил хмель, попеременно ударяя в различные части организма, а впереди ждал отдых, по которому так стосковалось уставшее за этот сумасшедший день тело.

“Запорожец” вырулил на кольцевую дорогу, проехал по ней километров пять и свернул на загородное шоссе — полупьяная Катя не смогла в темноте определить, на какое именно. Вскоре после этого они миновали пост ГАИ. Полосатый шлагбаум смотрел в небо, глаза слепила целая батарея прожекторов, а на обочине стояли двое в армейских бронежилетах и с короткоствольными автоматами подмышкой. Вспомнив о лежащем в кармане пистолете, Катя чуть было не протрезвела с перепуга, но Валерий вел машину как ни в чем ни бывало, и оказалось, что он абсолютно прав — постовые не удостоили двухцветную букашку даже мимолетного взгляда, и вскоре туманное сияние прожекторов померкло далеко позади. Потом вплотную к нитке асфальта подступил черный лес, мимо замелькали выхваченные из темноты светом фар кусты и призрачные колонны древесных стволов, на фоне которых неторопливо проплывали навстречу ярко сияющие отраженным светом круги и треугольники дорожных знаков.

Минут через двадцать Валерий притормозил и аккуратно съехал с шоссе, целясь во внезапно возникший просвет в сплошной стене стволов и веток. Под колеса машины с шумным плеском легла первая большая лужа, и “запорожец” бодро запрыгал с кочки на кочку по комковатому проселку, так замысловато петлявшему по лесу, словно некий шутник специально запутал его, как клубок ниток.

Катя заметила, что дождь со снегом прекратился, и налетевший ветер куда-то прогнал тучи. Теперь в редких просветах меж черных ветвей сверкали по-осеннему холодные звезды, а когда лес вдруг оборвался, как ножом обрезанный, и машина выкатилась на обширный темный простор, в котором не видно было ни единого огонька, справа в небе обнаружилась луна — полная и, как всегда на восходе, огромная и медно-красная, наводящая суеверный страх своим непривычным для городского глаза видом.

— Куда ты привез нас, Сусанин Иван? — тараща глаза на это чудовище, спросила Катя. Она вдруг ощутила — не поняла, понимать тут было нечего, все это ей было известно с детского сада, а вот именно ощутила, — что Луна — это большой каменный шар, висящий в небе у нее над головой. — Эта штуковина на нас не свалится?

— Полнолуние, — невпопад ответил Валерий. — Ты часом не знаешь, почему она такая здоровенная, когда восходит?

— Не знаю. Мне в полнолуние всегда кошмары снятся.

— Точно. Мне тоже всякая белиберда снится, особенно когда луна в окошко светит.

— Ты что, — подскочила Катя, — это же нельзя!

— Что нельзя?

— Нельзя спать, когда луна в лицо!

— А почему?

— Не знаю...

Машина снова нырнула в лес, и луна пропала из вида, опять заслонившись верхушками деревьев. Впрочем, лес на поверку оказался всего-навсего реденьким перелеском и закончился едва ли не раньше, чем Катя успела его заметить. Кургузый нос “запорожца” вдруг провалился вниз, и машина вошла в пике, как бомбардировщик — у Кати даже дух захватило, и в голову полезли парашюты и — почему-то — пробковые спасательные жилеты. По обеим сторонам дороги воздвиглись высокие песчаные откосы, словно машина вдруг нырнула в тоннель, ведущий к центру Земли. Тем не менее, в конце этого головокружительного спуска их поджидала не геенна огненная, а обширная и довольно глубокая лужа, из которой “запорожец” выбрался, храбро завывая мотором и поднимая игрушечные маслянисто-черные волны. Теперь впереди стали видны немногочисленные желтые огоньки, негусто горевшие прямо по курсу.

— Это куда мы приехали? — поинтересовалась Катя.

— Это мы приехали в дачный поселок, — в тон ей пояснил Валерий. — У Степаныча здесь дача.

Дача прапорщика Мороза представляла собой добротный бревенчатый дом безо всяких новомодных штучек вроде силикатного кирпича и бассейна в цокольном этаже. Здесь все было просто и без затей — по крайней мере, снаружи. Поднявшись на высокое крыльцо с навесом и резными столбиками, Валерий первым делом зажег свет на веранде. Усталая и все еще не совсем трезвая Катя, путаясь в плаще, выбралась наружу и остановилась у машины, облокотившись на открытую дверцу. В воздухе отчетливо пахло заморозками. На веранде Валерий ковырялся в допотопном замке, который ни с того ни с сего решил заартачиться, и вполголоса ругался нехорошими словами. Катя закурила, зябко ежась и ощущая себя до невозможности усталой и грязной.

Замок щелкнул, звякнул, и дверь отворилась.

— Ну, где ты там? — сказал с крыльца Валерий и сделал приглашающий жест рукой.

Катя поднялась по добротным чистым ступеням и перешагнула порог. Внутри дача прапорщика Мороза более всего напоминала правительственный охотничий домик. Здесь были потемневшие от времени бревенчатые стены, большой камин, удобные кресла, медвежья шкура на полу и еще одна — на стене над обширнейшей и в высшей степени призывной кроватью. На этой шкуре, как и полагалось, висела двустволка. Катя хотела было спросить, почему подобная роскошь до сих пор не разграблена, но промолчала — в конце концов, тому наверняка были свои причины, и она вовсе не была уверена, что так уж хочет их узнать.

— А хорошо живут прапорщики, — сказала она, ища, куда бы сунуть окурок — оказывается, она забыла бросить сигарету на улице и теперь стояла посреди комнаты, держа бычок с наросшим на нем кривым столбиком пепла над согнутой ковшиком ладонью.

Валерий молча снял с полки массивную керамическую пепельницу и поставил ее на стол. Катя благодарно посмотрела на него, но он не заметил этого взгляда, потому что уже сидел на корточках перед камином и разжигал заранее сложенные там сухие березовые дрова.

— Садись, — сказал он, придвигая кресло-качалку к разгорающемуся огню. — Снимай эту робу, садись и отдыхай. Только не вздумай спать, я пошел топить баню.

Катя с немой благодарностью опустилась в уютно заскрипевшее кресло. Она хотела было сказать, что ей сейчас не до бани, но вдруг ощутила, что и впрямь хочет помыться гораздо сильнее, чем лечь в постель — она казалась самой себе покрытой сплошной коркой засохшего пота и крови, да так оно, в сущности и было. Где-то в недрах дома Валерий хлопнул дверцей холодильника и через минуту принес ей высокий стакан с апельсиновым соком.

— Лучше бы, конечно, чаю, — сказал он, — но некогда возиться. Сначала баня.

Он ушел, а Катя осталась сидеть, глядя в огонь и маленькими глоточками попивая ледяной сок. Бредовые события минувшего дня окончательно заволоклись спасительным туманом, расходившиеся нервы понемногу приходили в норму, а ноющее тело с наслаждением вкушало полный покой. Она помнила, что, стоит лишь опустить руку, как она коснется небрежно брошенного на пол возле кресла брезентового плаща, в кармане которого лежит пистолет, но не хотела этого делать: ей было приятно обманывать себя, воображая, будто все это — лишь тяжелый сон, навеянный заглянувшей в окно полной луной.

Она задремала и даже успела увидеть коротенький сон — совсем не кошмарный, а наоборот, очень даже приятный, хотя и совершенно неприличного содержания, прерванный возвращением Валерия, который сообщил, что баня готова и ждет ее. Катя встала в некотором смущении, вызванном как самим сном, так и тем, что она, оказывается, не утратила способность думать о подобных вещах, и побрела вслед за Валерием в сени, готовя себя к холоду, который встретит ее за дверью. За дверь, однако, ее не повели — Валерий толкнул в сенях низенькую, почти квадратную боковую дверцу, и они оказались в душистом тепле предбанника. На широкой лавке лежала аккуратно свернутая большая махровая простыня, а на гвозде висел халат — несомненно, женский и когда-то очень дорогой.

— Располагайся, — сказал Валерий. — Мыло, мочалки и прочее-всякое — в том шкафчике. Да смотри, не засни там, я тоже не прочь помыться.

Он ушел. Катя стянула через голову сплошь покрытый бурыми заскорузлыми пятнами свитер, расстегнула и сняла перепачканные, лопнувшие по шву джинсы. Перевязанная рука мешала жутко. Потревоженная, она опять принялась болеть. Боль билась в ней тупыми горячими толчками в такт биению пульса, вызывая труднопреодолимое желание со всего маху хватить ладонью по бревенчатой стене, да так, чтобы отвалилась напрочь и перестала, наконец, ныть.

“Эге, — подумала Катя, — как же это я стану мыться одной-то рукой?” В памяти всплыл только что виденный сон. Там, во сне, было тепло, даже жарко, в сумраке мерцали угли, и были чьи-то руки — твердые, как дерево, очень сильные и нежные. “А сон-то в руку, — немного лукавя, подумала Катя. — Кошка ты, Скворцова. Ободранная мартовская кошка, и больше ничего.” Она набросила на голое тело пахнущий свежестью халат и, придерживая его на груди здоровой рукой, вернулась в дом. Валерий по-турецки сидел на разложенной перед камином медвежьей шкуре и медленно курил, задумчиво глядя в огонь. Он обернулся на скрип двери и увидел Катю.

На фоне огня его профиль был черным, и по черному метались беспокойные оранжевые блики.

— Мыло не нашла? — спросил он.

Катя молчала. Все заготовленные шутливые двусмысленности разом вылетели из головы, вытесненные простым осознанием того, что этот совершенно незнакомый мужчина ей по-настоящему нравится, более того — притягивает ее, как магнитом, и еще более того — нужен ей до зарезу. Прямо сейчас, сию минуту. По дну сознания холодной струйкой пробежала мысль о том, что выглядит она сейчас далеко не лучшим образом и вряд ли способна кого-то соблазнить, но отступать было некуда, потому что он уже встал, одним непринужденным движением перелившись в вертикальное положение, и в два шага оказался рядом.

— Что-то не так? — спросил он.

Катя по-прежнему молчала, и тогда он осторожно, едва касаясь, провел ладонью по ее оцарапанной щеке.

— Больно? — спросил он и, снова не дождавшись ответа, добавил: — Рука болит?

Катя кивнула и посмотрела ему в глаза. Он некоторое время смотрел на нее сверху вниз. На секунду ей показалось, что в его взгляде промелькнуло удивление, а потом просто сказал:

— Что ж, придется, как видно, потереть тебе спинку. Не бросать же инвалида на произвол судьбы.

Катя продолжала молча смотреть на него, и тогда он, наклонившись, закрыл ей глаза поцелуем. Она коротко, прерывисто вздохнула и запрокинула лицо, жадно ища его рот. Разбитые губы пронзила короткая боль, но Катя лишь плотнее прижалась к нему. Халат распахнулся, и она грудью, животом, бедрами ощутила колючее прикосновение его грубого свитера и снова вздохнула, когда он легко, одним движением поднял ее на руки.

...Позлее, когда утомленная и умиротворенная Катя наконец заснула, доверчиво положив голову к нему на плечо и разбросав по подушке короткие темные волосы, Валерий еще долго смотрел ей в лицо, освещенное неверным отсветом догоравшего в камине огня, то страдальчески хмуря брови, то поднимая их в немом удивлении. В конце концов последние языки пламени бессильно опали, лишь дотлевающие угли озаряли закопченную кирпичную глотку камина слабым красноватым светом, с тихим шорохом рассыпаясь, оседая, превращаясь в мертвую белую золу. Тогда Валерий перестал рассматривать Катю, осторожно высвободил руку, повернулся на бок, приняв единственную позу, в которой еще со времен своей отсидки мог заснуть, не будучи смертельно усталым, и уже через минуту глаза его закрылись, а дыхание стало глубоким и ровным.

В незашторенное окно заглянула полная луна, уже не багровая, а яркая и серебряная, как новая монета, и на пол легли четкие, словно тушью нарисованные, и глубокие, как омут, тени. Валерию приснилось, что его задержали за переход улицы в неположенном месте. Гаишник попался нетипичный — сухопарый, с довольно интеллигентным лицом и совершенно не берущий взяток. Он настоял на составлении протокола и с этой целью зачем-то потащил Валерия в отделение. Едва дойдя до места, интеллигентный инспектор вдруг стал сутулым и бледным, верхняя губа его встопорщилась, не в силах закрывать вдруг ставшие очень большими и острыми клыки. Валерий не мог оторвать глаз от этих влажных желтоватых клыков. Откуда-то появились еще двое — оба клыкастые, красноглазые, в свисающих гнилыми клочьями милицейских мундирах, заляпанных свежей и уже успевшей подсохнуть кровью, и потащили его каким-то бесконечным, заросшим вонючей зеленоватой плесенью коридором. Они молчали, но Валерий и без них знал, что ведут его на расстрел — ведь он, черт побери, неправильно перешел улицу... Он еще успел увидеть осклизлую, сплошь покрытую бурыми пятнами, выщербленную пулями кирпичную стену, понял, что пришел, и проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. В окно прожектором светила полная луна, и в ее голубом свете было отчетливо видно, что Катя безмятежно улыбается во сне. Он потряс головой, вытряхивая из нее зловонные ошметки кошмара, позавидовал Кате, улегся и повернулся к луне спиной.

Катин сон был гораздо более приятным. Ей снилось, что у нее каким-то образом появилось совершенно роскошное кольцо с огромным, чистейшей воды бриллиантом, который окружали маленькие красные камешки — судя по всему, рубины. Во всяком случае, несведущая в ювелирном деле Катя решила считать их таковыми. Кольцо было прекрасно, и какой-то очень малой частью сознания, понимавшей, что это всего-навсего сон, она испугалась, что вот сейчас по неумолимым законам сна кольцо без перехода трансформируется в какую-нибудь дрянь. Но ничего такого не произошло, и Катя бесконечно долго любовалась кольцом, надев его на палец. Ее немного отвлекали все время лязгавшие за спиной створки какого-то взбесившегося лифта и с тупым упорством повторявшийся раз за разом визг автомобильных тормозов, но она ни разу не обернулась, потому что обернуться значило потерять кольцо, а оно было прекраснее всего, что ей доводилось видеть в жизни. Катя разглядывала кольцо и улыбалась во сне.

Глава 9

Катя проснулась рано. День обещал быть ясным — солнце еще не взошло, но кусочек неба, видневшийся в окошке, уверенно наливался голубизной. Она повернула голову и увидела, что спала не одна. Прошедший день стремительно надвинулся на нее во всех своих деталях, словно выскочивший из-за угла на полной скорости грузовик, но понадобилось совсем небольшое усилие, чтобы столкнуть его обратно на дно той зловонной ямы, из которой он выскочил, и задвинуть сверху тяжелую крышку — вечер был хорош, а сегодняшний день обещал быть еще лучше.

Спать не хотелось совершенно. Она чувствовала себя свежей и отдохнувшей, полной сил и готовой лицом к лицу встретить новый день, что бы он ни готовил. С некоторым удивлением она обнаружила, что с головы до ног покрыта легкой испариной, свидетельствовавшей о том, что спала она, что называется, изо всех сил.

Катя тихо выскользнула из-под одеяла и быстро оделась — за ночь дом успел основательно остыть, и теперь температура воздуха не располагала к хождению нагишом. Подумав, она все-таки набросила на плечи брезентовую хламиду и спустилась с крыльца в покрытый ледяной росой сад. Пистолет по-прежнему оттягивал карман, но она не решилась попросту выложить его на стол и уйти, и потому он остался на своем месте, уже привычно постукивая ее по бедру чуть выше колена.

В небольшом запущенном саду прапорщика Мороза было две или три поздних яблони, и Катя, легко подпрыгнув, сорвала твердое, желто-зеленое с коричневыми крапинками, хрустящее и холодное яблоко. Она прошла по саду, грызя его и вдыхая его аромат пополам с пронзительно свежим октябрьским воздухом, и незаметно для себя вышла на дорогу, по которой вечером привез ее сюда Валерий. Впереди дорога врезалась в крутой пригорок, на вершине которого желтел уже основательно тронутый осенью перелесок. Катя попыталась припомнить, когда она в последний раз была в лесу, и не смогла. Кажется, пару лет назад Шурик Ростиславцев вывозил ее, как он выражался, “на лоно”, но считать ту поездку прогулкой по лесу можно было разве что с очень большой натяжкой.

Катя прошла по наезженной грунтовой дороге между спящих дачных домиков за оградами из проволочной сетки, обогнула сиротливо и кособоко стоящий у самого выезда из поселка автокран, которого почему-то не заметила вечером, сошла на заросшую истоптанной грязной травой обочину, чтобы обойти давешнюю лужу, которая при свете дня казалась еще более зловещей и глубокой, чем в темноте, и вскарабкалась на косогор. Здесь она остановилась, чтобы немного перевести дух, и оглянулась на поселок. Над некоторыми крышами уже поднимались ленивые струйки дыма, и кое-где на участках маячили привычно согбенные фигуры хозяев, но их было мало — дачный сезон, можно сказать, закончился, да и день был будний. Катя с неожиданно острым удовольствием повернулась, спиной к этому метастазу цивилизации, легко перепрыгнула неглубокую, доверху засыпанную разноцветной листвой придорожную канавку и, пригнувшись, нырнула под пестрый полог ветвей.

Под ногами зашуршало, в ноздри ударил острый запах грибной прели, от обилия кислорода закружилась голова. Катя мимоходом пожалела, что не сообразила прихватить камеру, но тут же подумала, что это, возможно, только к лучшему: ей не хотелось думать о работе, да и вообще о чем бы то ни было. Она наклонилась, подняла какой-то прутик и побрела по лесу, похлопывая им по жесткому подолу своего балахона.

Мимоходом она подумала, что сейчас ей ничего не стоит ускользнуть от Валерия — просто идти, не выходя на дорогу, но и не упуская ее из вида, до самого шоссе, а там поймать попутку или сесть на автобус, и очень скоро она будет в городе. Мысль была дикая и ни с чем не сообразная: Катя слабо представляла себе, что стала бы делать, добравшись до города в одиночку, и, кроме того, не испытывала никакого желания убегать от Валерия — по крайней мере, в данный момент.

С Валерия ее мысли легко перескочили на то, что он рассказал ей вчера, когда она, свернувшись калачиком, засыпала у него на груди. Похоже, он испытывал острую потребность выговориться, а Катя была единственным человеком, который мог его выслушать. “Строго говоря, — подумала Катя, — с его стороны умнее было бы промолчать и не делиться этой информацией вообще ни с кем, но Студента можно было понять: в конце концов, мужики в этом отношении гораздо слабее, и им очень тяжело устоять и не проболтаться, когда женщина умело спрашивает.” Впрочем, никакой особенной выгоды для себя в полученной информации Катя не видела. Просто теперь все стало предельно ясно, и вернуться к нормальной жизни можно было, лишь разрубив этот запутанный кровавый узел. Честно говоря, она сильно сомневалась, что ей это удастся, но обратной дороги не было.

Тряхнув головой, она отогнала мрачные мысли и закурила первую в этот день сигарету. На свежем утреннем воздухе сигарета казалась особенно вкусной, и она с наслаждением выкурила ее до конца, раздавив тлеющий окурок о подошву ботинка. Позади, невидимая за сплошным переплетением стволов и веток, проехала в сторону поселка легковая машина. Катя услышала приглушенный шум двигателя, но не обратила на него внимания, занятая решением животрепещущей проблемы: стоит или не стоит попытаться развести небольшой костерок. Она решила, что для полноты удовольствия ей просто необходимо предпринять такую попытку, и принялась с азартом собирать хворост, стараясь отыскать веточки посуше с таким старанием, словно занималась невесть каким сложным и архиважным делом. Двигатель проехавшей мимо машины в последний раз бархатно взрыкнул перед ведущим к поселку спуском, и стих в отдалении.

Машина, забрызганный грязью до самой крыши черный “БМВ”, осторожно спустилась с пригорка, с плеском преодолела лужу у его подножия и без излишней торопливости вкатилась в поселок. Водитель предусмотрительно припарковал автомобиль впритык к залепленной засохшей глиной неопрятной корме автокрана и выключил зажигание. Из машины вышли трое мужчин, не спеша закурили и, нервно позевывая на утреннем холодке, сутулясь, зашагали по травянистой обочине вдоль проволочных изгородей. Руки их были глубоко засунуты в карманы, табачный дым шлейфом стелился за плечами и таял в холодном воздухе, а позади на росистой траве оставался темный тройной след.

Дойдя до дачи прапорщика Мороза, где торчал перед крыльцом одинокий “запорожец” с темно-вишневой крышей и кремовыми бортами, мужчины перебросились какими-то короткими негромкими замечаниями и дружно свернули к крыльцу. Один из них вынул из кармана модного черного плаща длинноствольный “люгер” и быстрыми уверенными движениями навернул на него увесистый набалдашник глушителя. Руку с пистолетом он спрятал за отворот плаща. Другой легко и неслышно взбежал на крыльцо и уже положил ладонь на ручку двери, как вдруг в тишине раздался протяжный скрип открываемой оконной рамы, разбухшей от дождей. Он донесся откуда-то с противоположной стороны дома, и все трое молча и стремительно метнулись за угол, на ходу доставая оружие.

Едва последний из них скрылся из вида, дверь дачи открылась, и на крыльцо крадучись вышел Студент. Он явно только что проснулся — волосы его были всклокочены, из одежды он успел натянуть только джинсы, свитер же и кроссовки держал в левой руке. В правой руке у него был зажат некогда принадлежавший Костику ТТ с четырьмя патронами в обойме. Бесшумно сбежав с крыльца, Валерий метнулся было к “запорожцу”, но передумал — шансов спастись на этой тихоходной черепахе было очень мало. Он бросился бежать вдоль улицы, лихорадочно высматривая какое-нибудь убежище, в которое можно было бы нырнуть и затаиться, все еще не в силах поверить, что все это происходит на самом деле. То, с какой легкостью люди Банкира выследили его, наводило на размышления, но сейчас ему было не до раздумий — он бежал, чувствуя, какая огромная, во всю ширину улицы, и беззащитная у него спина. По обе стороны дороги тянулись высокие сетчатые заборы с запертыми калитками, спрятаться было некуда, а секунды утекали одна за другой. Он оглянулся через плечо и увидел, что его преследователи уже разобрались в ситуации и гонятся за ним, путаясь в длинных полах своих плащей. Все происходило в полной тишине, нарушаемой лишь топотом да хриплым дыханием бегущих, и оттого казалось не вполне реальным. Валерий несся по улице, моля Бога, чтобы они подольше не открывали огонь, и мечтая добраться до нелепо и криво торчавшего впереди автокрана. За краном можно было бы укрыться и немного остудить охотничий азарт преследователей прицельным огнем. Железная громадина стала бы идеальным укрытием, в то время как людям Банкира пришлось бы занимать огневой рубеж прямо посреди улицы.

Мимо уха что-то пронеслось с противным визгом, и Валерий понял, что Бог не внял его молитвам, и удивился, потому что не слышал выстрела. Когда вторая пуля выбила грязевой фонтанчик из лужи прямо у него под ногами, он понял, что стреляют из пистолета с глушителем, и подивился такой деликатности, совершенно несвойственной Банкиру. Он прыгнул в сторону, как заяц, и третья пуля, вместо того, чтобы ударить его в затылок, тоже “ушла за молоком.” До спасительного автокрана оставались считанные метры, и Валерий поднажал было, но тут из-за покосившейся, распространяющей густой запах солярки громадины вышли еще двое, и тот, что был покрупнее, коротко и глухо ударил не успевшего затормозить Валерия монтировкой по голове и живо отступил в сторону, пропустив падающего Студента мимо себя и успев еще раз с хрустом ударить его монтировкой по голой спине.

Валерий плашмя упал на дорогу, разбив лицо и даже не почувствовав этого. Сознание ускользало, возвращалось и снова ускользало с частотой переменного тока, и это мерцание вызывало мучительную тошноту, которая была гораздо хуже боли в голове и спине. Медленно, с трудом повернув голову, он увидел притаившийся за автокраном черный “БМВ” и издал горький кашляющий смешок: выходило, что он совершенно напрасно драпал босиком, как комдив Чапаев от белых. “Только зря запыхался”, — подумал он и поискал глазами выпавший из руки пистолет, но тут его снова ударили монтировкой по спине, и, со странной отрешенностью слушая, как хрустят ребра, он понял, что его убивают. Еще он понял, что они собираются сделать это медленно, и решил, что потерпит — в конце концов, все это страшно до тех пор, пока не начнется, а потом остается только дотерпеть до конца, который, рано или поздно, приходит всегда. Черт, как глупо получилось, подумал он, пытаясь приподняться на дрожащих руках и падая под новым ударом.

С топотом набежали те трое, что гнались за ним от дачи.

— Хватит, Борода, — сказал запыхавшийся голос, — надо кончать.

Человек с монтировкой отступил на шаг, и за долю секунды до того, как пуля пробила его череп, Валерий услышал глухой, с присвистом хлопок. Длинноствольный “люгер” коротко подпрыгнул в обтянутой черной перчаткой ладони, распростертый на дороге человек дернулся один раз и затих.

— Грузите, — сказал стрелок, свинчивая глушитель и убирая пистолет в карман. — Да аккуратно, не запачкайте багажник. Кто-нибудь видел эту бабу?

— Может, ее здесь и не было, — предположил Борода, все еще поигрывая монтировкой. Было видно, что он не успел до конца отвести душу.

— Должна была быть, — покачал головой человек с пистолетом.

— Так, может, она в доме? — спросил напарник Бороды, одетый в кожаную куртку мозгляк по кличке Спиннинг, патологический трус и неизлечимый клептоман, которого Банкир терпел только за то, что был он отличным, более того, виртуозным водителем и не раз доказывал это в самых острых ситуациях. — В доме вы смотрели?

— Смотрели, смотрели, — рассеянно буркнул владелец “люгера”, наблюдая за тем, как Большой и Лапоть грузят тело Студента в багажник “БМВ”.

В багажнике был заранее расстелен большой кусок полиэтиленовой пленки, рассчитанный на двоих. “Банкир будет недоволен, — подумал он. — Где же баба?”

— Аккуратней кладите, уроды. Шмотки его не забудьте. Борода, не стой, подбери тряпки.

Борода сунул монтировку Спиннингу и, недовольно ворча, собрал разлетевшиеся в разные стороны кроссовки и свитер и небрежно побросал все это в багажник. Человек с “люгером” подобрал лежащий у заднего правого колеса автокрана ТТ и затолкал его в карман плаща.

— Надоели эти железяки, — сказал он, раскуривая сигарету и озираясь по сторонам. Кругом все было спокойно — гонки со стрельбой, похоже, никто не заметил. — Вечно от них все карманы рваные. Где же баба-то?

— Да хрен с ней, с бабой, — сказал Лапоть, захлопывая багажник. — Чего она может-то? Чего Банкир к ней прицепился?

— Банкиру за нее бабки плачены, — сказал человек с “люгером”. — Профессору она сильно мешает.

— Так то Профессору, — сказал Большой, вытирая руки ветошью и тоже закуривая. — Вот пусть Профессор и думает, куда эта сука подевалась. На то он и Профессор.

— Ладно, — сказал главный, — поехали, пока нас тут не замели. Светимся, как Большая Медведица. Главное, Студента сделали, Банкир будет доволен.

Спиннинг уже завел двигатель и нетерпеливо газовал на холостом ходу — это бесцельное стояние на месте со свежим трупом в багажнике нервировало его впечатлительную натуру, и он мечтал поскорее убраться отсюда, и чем дальше, тем лучше. Главный сел на переднее сиденье, остальные с кряхтеньем и беззлобной руганью втиснулись на заднее, Спиннинг задним ходом отъехал от крана, развернулся и повел машину прочь из поселка, молчаливо сетуя на то, что плохая дорога не позволяет разогнаться до сколько-нибудь приличной скорости. Машина с натугой вскарабкалась по косогору и нырнула в лес. Здесь Спиннинг по знаку старшего снова заглушил двигатель, съехав на обочину. Его пассажиры вынули из багажника небрежно запакованный в полиэтилен груз, отнесли его метров на сто от дороги и бросили в лесу, завалив ветками.

Когда шум двигателя отъехавшего автомобиля затих вдали, из-за группы молодых осин вышла Катя. Она ступала осторожно, стараясь, чтобы под ногой не хрустнула случайная ветка, нервно тиская вспотевшей ладонью рубчатую пластмассу пистолетной рукоятки. Испуганно вздрагивая при каждом шорохе, она приблизилась к страшной груде сучьев, лихорадочно отвалила их в сторону, отвернула край черной пленки и вцепилась зубами в брезентовый рукав плаща, чтобы сдержать крик. Некоторое время она сидела на корточках без единой мысли в ставшей пустой и легкой, как надутый водородом воздушный шарик, голове. Смерть опять прошла рядом, задев ее краем своего развевающегося плаща; Катя наяву ощущала ветерок, рождаемый свистящими взмахами ее ржавой косы, и поражалась тому, что можно, оказывается, оставаться в живых, испытывая такой всеобъемлющий страх. Идея собственной смерти перестала быть абстрактной, превратившись в реальность, пропитав своим парализующим ядом все вокруг, подавляя волю, лишая способности мыслить и двигаться. Катя почти жалела, что ей снова удалось уйти от убийц: это означало новые усилия, новую опасность, новый страх; это означало необходимость скрупулезно рассчитывать каждый шаг, потому что ошибка в расчетах означала смерть. Катя заплакала: у нее не осталось для всего этого сил, она была одна, как перст, и не было ничего глупее в целом свете, чем зажатый в ее забинтованной ладони пистолет.

Она опустила глаза и посмотрела на пистолет. Достаточно просто вставить дуло в рот и нажать на спусковой крючок. Это будет ужасно некрасиво, но вряд ли она успеет почувствовать боль. Придется, конечно, сделать усилие, но зато это будет всего лишь одно усилие, а не бесконечная череда бесполезных телодвижений, которые все равно рано или поздно приведут к тому же результату.

Просто нажать, и все.

Она медленно, как во сне, поднесла пистолет к лицу и широко открыла рот, подумав мимоходом, что похожа на героиню порнофильма. Ствол оказался неожиданно толстым, и ей пришлось пошире развести челюсти, так что челюстные мышцы стало сводить от напряжения. Железо было холодным и имело отвратительный привкус машинного масла. Катя изо всех сил зажмурила глаза, из которых все еще текли слезы, тихонько заскулила от страха и жалости к себе и нажала на спусковой крючок.

И ровным счетом ничего не произошло. Не успев сообразить, что она делает, Катя нажала второй раз — стальная закорючка не подалась и на миллиметр, и тогда Катя, кашляя и отплевываясь, выдернула пистолет изо рта и отбросила его в сторону. Ее стошнило, и это было счастье — кислая вонь желудочного сока перебила мертвенный вкус оружейной смазки. Во рту было мерзко, но это была на удивление живая мерзость, не имеющая ничего общего со смертью. Со страхом смерти — да, но не с самой смертью. Катя вдруг поняла, что между этими двумя понятиями существует большая разница. И еще она поняла, что зверски проголодалась, и что будет жить во что бы то ни стало, потому что попыталась умереть, и ей это не понравилось. Она хочет жить, и она будет жить, даже если для этого придется убивать. Эта мысль не шокировала ее, потому что содержала в себе голую правду, одинаковую для всех живых существ, наделенных инстинктом самосохранения. Тот, кто позволяет себя убить, просто недостаточно хочет жить. Она с жалостью посмотрела на развороченную груду сучьев, без удивления заметив в своей жалости оттенок снисходительности: бедняга не понял, что для того, чтобы выжить, хороши все средства без исключения, и вот результат... Жаль, у него были неплохие сексуальные способности...

Господи, подумала Катя, что я несу! Это же и не я вовсе, это какая-то бешеная тварь поселилась во мне, это ее мысли... Впрочем, она немедленно одернула себя: сейчас было некогда кокетничать и строить глазки себе самой. Не было никакой бешеной твари, была только Катя Скворцова, отведавшая, каково на вкус оружейное масло, и понявшая, что хочет жить.

Она поднялась с колен, нашла в траве пистолет, подняла его и тщательно обтерла рукавом. Ну конечно, вот эта штуковина, наверное, предохранитель. Она повертела пистолет так и этак, передвинула незаметный рычажок предохранителя и неумело передернула ствол — в траву, блеснув, вылетел патрон. Катя подобрала его и сунула в карман — разбираться в устройстве пистолета не было времени. Она снова поставила оружие на предохранитель и спрятала его в карман плаща. Ощупав карманы, она убедилась, что доллары, выбитые накануне из редактора “Инги”, все еще на месте. Пора было трогаться в путь — ее ждала масса дел.

В последний раз оглянувшись на полузаваленный сухими сучьями черный полиэтиленовый кокон, она решительно зашагала через лес к дороге, непроизвольно ускоряя шаг и сильно, по-мужски, отмахивая здоровой рукой.

Через десять минут ее подобрал едущий в сторону города дачник на зеленых “Жигулях” с треснувшим ветровым стеклом и какими-то саженцами, привязанными к багажнику на крыше. Корни саженцев были обмотаны черной полиэтиленовой пленкой, и Катя отвела от них глаза и несколько раз быстро сморгнула перед тем, как сесть в машину.

Майор Селиванов размял папиросу и энергично дунул в мундштук. Весь табак стремительно вылетел из гильзы и рассыпался по столу и по полу, потому что майор забыл придержать его пальцем.

— Пропади все пропадом, — громко сказал майор, отшвырнул пустую гильзу под стол и надорвал новую пачку “беломора”. Надрыв получился кривой и безобразный, и майор некоторое время с тупым недоумением разглядывал его, словно это была невесть какая диковина. Голова трещала с самого утра, майора знобило, и очень хотелось с размаха ударить лбом в облупленную крышку стола, громко обругать кого-нибудь матом, грохнуть дверью, уйти домой и впасть в зимнюю спячку лет этак на пять-восемь. Майор подозревал, что где-то подхватил грипп, и втайне злорадствовал: эпидемия гриппа в управлении всегда начиналась с майора Селиванова, так что его коллегам вскорости предстояло очутиться в его шкуре.

Вздрогнув, он оторвался от созерцания папиросной коробки, над которой, как он заметил, уже поработал кто-то из местных остряков, с помощью шариковой ручки превратив слово “Беломорканал” в какого-то “сморкача” — все лишнее было аккуратнейшим образом закрашено, и надпись выглядела вполне убедительно. Неопределенно хмыкнув в адрес неизвестного художника, майор выковырял из пачки папиросу, проделал с ней все необходимые манипуляции, сломал четыре спички подряд, витиевато выматерился и наконец закурил, окутавшись ядовитым дымом, как спрут чернильной жидкостью.

Майор сильно потер ладонью уставшие глаза и вернулся к изучению лежавших на столе фотографий, между делом отметив про себя, что с тех пор, как желторотый выпускник Высшей Школы милиции Саша Селиванов впервые взял в руки фотографии места происшествия, техника далеко шагнула вперед. Те нечеткие черно-белые фотографии не шли ни в какое сравнение с нынешними, поражавшими воображение буйством красок и обилием натуралистических подробностей. Его даже слегка замутило, что, впрочем, могло объясняться излишком выкуренных на голодный желудок папирос.

На фотографиях был заснятый в разных ракурсах Валерий Панин по кличке Студент — вернее, то, что от Студента осталось. Майор в задумчивости почесал переносицу — такого видеть ему еще не приходилось. Эксперты с уверенностью утверждали, что труп пролежал в лесу не более полутора суток, но в течение этого времени над ним кто-то основательно поработал. Скорее всего, это была собака, от голода забывшая всосанное с молоком своей собачьей матери табу и рискнувшая полакомиться человечиной. Впрочем, с таким же успехом это мог быть и волк, и какой-нибудь зверь помельче, например лисица. Интересно, подумал майор, водятся ли еще в тех краях волки. Наверное, водятся. Очень сомнительно, чтобы это сделала собака, даже очень голодная.

Так или иначе, экспертам эта тварь оставила мало. Впрочем, голову она не тронула, и спецы из отдела судмедэкспертизы с уверенностью утверждали, что причиной смерти явилась пуля девятимиллиметрового калибра, почти в упор выпущенная Студенту в затылок. На выходе эта штуковина разворотила половину лица, так что узнать Студента было непросто. Вряд ли он мог теперь претендовать на звание любимца женщин. С другой стороны, подумал майор, вряд ли его теперь волнуют подобные мелочи.

— Да, приятель, — сказал майор Селиванов той фотографии, где Студент был заснят анфас, — зря ты тогда водил меня за нос. Не стоило так заботиться о том, чтобы соблюсти фасон.

Тело Панина было найдено в районе одного из дачных поселков, окружавших город плотным кольцом. Назывался поселок, если майору не изменяла память, так же, как и близлежащая деревня, — Дубовка. Насколько удалось выяснить выезжавшим на место преступления оперативникам, никаких дубов поблизости не было и в помине. Свидетелей преступления тоже не было, что, впрочем, не вызывало никакого удивления — во первых, дачный сезон, можно сказать, закончился, а во-вторых, как это было отлично известно майору, свидетель нынче пошел пуганый и чрезвычайно осторожный, и зачастую вытянуть из свидетеля показания было сложнее, чем расколоть матерого рецидивиста.

Впрочем, могло случиться и так, что Панина убили вовсе не в поселке и даже не поблизости от него. Тело могли привезти из города и сбросить там, где на него наткнулись грибники. Но тогда возникал ряд вопросов: во-первых, почему тело оставили именно в этом перелеске, а не в любом другом лесу, которых по дороге от города было более, чем достаточно; во-вторых, почему Панин одет в одни джинсы, а его свитер вместе с кроссовками обнаружен рядом с телом. При этом ноги убитого были грязны, словно он довольно долго шел или бежал босиком. Это были немаловажные детали, и потому майор Селиванов сидел в своем кабинете и разглядывал фотографии, время от времени бросая косые взгляды на свой реликтовый телефон. Майор ждал доклада группы, которая все еще работала в Дубках.

Наконец телефон грянул. Селиванов сорвал трубку, едва не сшибив аппарат на пол: это дело почему-то сильно действовало ему на нервы, чехарда с превращениями жертв в подозреваемых и обратно безумно раздражала, и, главное, никого невозможно было найти, все фигуранты этой истории исчезали без следа, стоило только о них подумать — это было как эпидемия или нашествие каких-нибудь инопланетян из сериала “Секретные материалы”, который так полюбила в последнее время дражайшая супруга.

Это как раз и была она, его бесценная половина, любезная Алевтина Даниловна, уставшая одиноко сидеть перед мутноватым от старости голубым экраном и желавшая точно знать, когда ее блудный муж собирается явиться домой. Они немного поговорили на эту тему, и Алевтина Даниловна, которая как-нибудь не первый год была замужем за милиционером, по обтекаемым фразам своего благоверного поняв, что ждать его к ужину не приходится, заявила, что в таком случае желает общаться с ним по телефону. Спустя три или четыре минуты майор понял, что ему намереваются во всех подробностях пересказать очередную серию “Санта-Барбары”, закурил новую папиросу и покорно закатив глаза к засиженному мухами плафону, криво висевшему на пыльном шнуре, но тут, в точно рассчитанный момент, майорша вдруг хихикнула в трубку и, сказав: “Ну что, Шерлок Холмс, испугался?”, нежно с ним распрощалась и повесила трубку. Майор только головой покрутил — Алевтина Даниловна любила иногда удивить.

Он тоже положил трубку, и телефон немедленно заверещал, как недорезанный.

— Послушай, мать, — сказал он в трубку, — если не перестанешь хулиганить, упеку на пятнадцать суток.

— С кем это ты, Сан Саныч? — удивленно пробасил на другом конце провода Колокольчиков.

— Тьфу, дьявол, запутали меня совсем, — в сердцах сказал майор. — Ну, что у вас там?

— В поселке его грохнули, — доложил Колокольчиков. — Место мы нашли, и пулю тоже. Похоже, стреляли из “люгера”.

— Ого, — уважительно сказал Селиванов. — Свидетели?

— Да какие тут свидетели... Нету никого, а кто есть, тот, само собой, ничего не видел и не слышал. Либо они темнят, либо “люгер” был с глушителем.

— Очень может быть, — глубокомысленно сказал Селиванов. — Это наверняка Банкира работа, а у него все может быть. Как же нам его, гада, достать?

— Насчет Банкира — это, Сан Саныч, еще вопрос, — почему-то вздохнув, сказал Колокольчиков. — Нашли мы тут одного человечка... В общем, в день убийства он подвозил до города какую-то девицу. Говорит, одета была странно — в здоровенный брезентовый дождевик до пят, на челюсти синяк, щека ободрана... в общем, тот еще видок.

— Ну? — подогнал замолчавшего Колокольчикова майор, уже зная, впрочем, что тот сейчас скажет.

— Тут такое дело... В общем, девица эта по приметам — вылитая Скворцова. Взял он ее в полукилометре от того места, где был обнаружен труп. Время тоже совпадает. Вот такие дела, Сан Саныч.

— Вот те на, — сказал майор, — душ из говна. Ну до чего же паршивое дело! Ты что же, хочешь сказать, что это она Студента из “люгера” шлепнула?

— Да кто ее знает, — опять вздохнул Колокольчиков. — Но была она там, это точно.

— В общем-то, все совпадает, — задумчиво протянул майор. — Получается, что накануне она уехала из своей квартиры вместе с Паниным, предварительно угомонив этого мордоворота Костика. Потом они как-то очутились на этих дачах. У Панина, насколько я знаю, дачи сроду не было, у Скворцовой тоже. Надо выяснить, у кого они гостили — возможно, хозяин дачи что-нибудь знает. Разыщите председателя этого их дачного кооператива, или как они там теперь называются, и возьмите у него списки владельцев дач. Их всех придется опросить. Машину Студента не нашли?

— Машина стоит у него во дворе, — сказал Колокольчиков. — Даже странно, что ее до сих пор не разобрали.

— Это-то как раз не странно, — отмахнулся майор. — Знают, чья телега, и не хотят связываться. Странно другое: почему он ее бросил и на чем добрался до этих Дубков?

— Что ж тут странного? — в свою очередь фыркнул Колокольчиков. — Если он, к примеру, от Банкира прятался, то эта машина его на каждом перекрестке засвечивала бы. Чересчур заметная, на такой не потеряешься.

— Твоя правда, — согласился Селиванов. — Надо посмотреть информацию по угонам.

— А что нам это даст? — недовольным голосом поинтересовался Колокольчиков.

— А я не знаю, что нам это даст! — взбеленился майор. — Я никак не могу понять, что у них там происходит, из-за чего они вдруг стали жрать друг друга, как пауки в банке! Я не могу понять, при чем тут Прудников, и при чем тут Скворцова, я тоже не понимаю! Я не понимаю, какое отношение имеет к ним обоим Банкир. Я даже не понимаю, кто из них преступник, а кто потерпевший... Слушай, Колокольчиков, — с надеждой спросил он, — а это не ты их всех замочил?

— Не, — сказал Колокольчиков, — не я. Если пообещаете носить передачи, могу взять на себя. У Алевтины Даниловны такие пирожки...

— Ишь, чего захотел, — остывая, буркнул майор. — Тебя, пожалуй, прокормишь, этакого бугая... Уж лучше я буду дальше с этим делом мучиться.

Он положил трубку и со вздохом сгреб в кучу разбросанные по столу фотографии, стараясь не вглядываться в то, что было на них изображено. “Все-таки старые фотографии были лучше, — подумал он, убирая расползающуюся пачку в ящик стола. — А это уже чересчур... Или я к старости становлюсь слабонервным? Все дело в том, что Студент мне нравился, хотя и был негодяем и чего-то недоговаривал. И Катя Скворцова мне нравилась, славная была девчонка, самостоятельная... Неужели она работает на Банкира? Не может этого быть, ведь Банкир пытался ее убить. Или ей опять повезло отбиться? Вряд ли, такое только в кино бывает, причем в дрянном кино. И потом, она тоже мне врала. Что-то она знала, но что? И причем здесь Прудников? У Прудникова были какие-то дела со Студентом. У Кати была фотография Прудникова. Каким-то образом Студент вышел на Катю после исчезновения Прудникова. Они скрылись вместе, уехали на машине Панина, оставив позади растерзанный труп профессионального мокрушника Костика. Что все это может означать?”

Майор почувствовал, что окончательно запутался. Ему катастрофически не хватало фактов. То есть, как раз фактов в этом деле было предостаточно, но все они противоречили друг другу и нуждались в грамотной интерпретации. Нужен был хотя бы один свидетель, и не доброхот, вдохновенно выдумывающий показания из головы прямо по ходу допроса, а грамотный, настоящий свидетель в здравом уме и твердой памяти, лучше всего — страдающий бессонницей пенсионер с биноклем и блокнотом.

— Хватит, — сказал он вслух. — Пора домой.

Только теперь он заметил, что за окном окончательно стемнело. В конусе света, отбрасываемого настольной лампой, тяжелыми слоями плавал табачный дым, утыканная окурками пепельница смахивала на диковинного ежа, а углы кабинета тонули в полумраке. Майор вдруг снова ощутил приступ тоскливого беспокойства, а желание хоть как-то закрыть это дело и свалить его с плеч долой в архив, на помойку, к чертовой бабушке вдруг сделалось непреодолимым. Майор был полон дурных предчувствий.

“А может, это просто сердчишко начинает пошаливать? — подумал он вдруг. — Где-то я читал, что такое состояние не редкость у сердечников и свидетельствует о приближении приступа. А что, сейчас неплохо было бы полежать в больнице, только так, чтобы сильно не болело и можно было самостоятельно добраться до туалета. А Прудникова пускай ищет Колокольчиков — он молодой, здоровый, ему расти надо — и с профессиональной точки зрения, и в смысле карьеры...”

Он открыл протяжно заскрипевшую дверцу шкафа и снял с вешалки свою старенькую куртку с матерчатым верхом и видавшую виды фетровую шляпу, над которой, как ему было доподлинно известно, любили втихаря потешаться его подчиненные. И тут снова зазвонил телефон.

Это опять был Колокольчиков.

— Сан Саныч, — сказал он, трудно дыша в трубку, — не вели казнить. Нашел я этого дачника.

— Какого дачника?

— А у которого Студент со Скворцовой гостили. Ты прапорщика Мороза помнишь?

— Какого еще прапорщика? Погоди, это, что ли, тот, который под Паниным живет? Который его алиби подтверждал?

— Он самый. Дача у него в Дубовке и старый “запорожец”. “Запорожец”, между прочим, уже два дня стоит перед крыльцом дачи. Никто не видел, как он туда попал. И это при том, что в день, когда был убит Панин, прапорщик Мороз находился на службе.

— Выходит, Студент привез туда Скворцову на принадлежащем прапорщику “запорожце”, — констатировал майор. — Ну, а сам-то прапорщик что говорит?

— А он, Сан Саныч, ни хрена не говорит, — с каким-то мрачным удовлетворением сообщил Колокольчиков. — По нем. Сан Саныч, мухи ползают. Я просто диву даюсь: ну откуда в октябре мухи? А?

— Черт их знает, — сказал майор Селиванов, неторопливо усаживаясь на место и разминая очередную папиросу. — Ну ладно, рассказывай.

Глава 10

Катя вышла из магазина, нагруженная двумя большими полиэтиленовыми пакетами. Один из них она немедленно затолкала в урну, что стояла у входа в магазин. В этом пакете лежали туго свернутые джинсы и свитер — те самые, в которых она водила дружбу с Костиком. У нее было сильное желание сменить заодно и ботинки, но ботинок она пожалела — уж очень были хороши, да и новые стоили недешево, а Катя теперь, будучи отрезанной от всех источников финансирования, отнюдь не ощущала себя родственницей барона Ротшильда. Обновки пробили в ее бюджете дыру размером с Цимлянское водохранилище, залатать которую в ее нынешних обстоятельствах можно было разве что с помощью вульгарного грабежа.

Новая куртка свежо и пронзительно воняла кожгалантереей, так что у Кати временами начинала кружиться голова, но была зато прочна и удобна, а главным ее достоинством Катя считала просторный внутренний карман, свободно вместивший пистолет. Она затянула молнию до подбородка, поправила на лице очки с темными стеклами, купленные неизвестно зачем — это был каприз чистой воды, но Катя решила, что уж в такой-то мелочи может позволить себе покапризничать, — перебросила в левую руку пакет с дождевиком прапорщика Мороза и неторопливо двинулась по улице, мгновенно и неотличимо слившись с толпой, наводнявшей в это время суток тротуары.

Зайдя в какую-то чебуречную, явно государственную, судя как по общей убогости интерьера, так и по резвому таракану, которого ей удалось засечь во время короткой перебежки от блюдца с салатом до подноса с пустыми стаканами. Катя набрала целый поднос еды и в нерешительности остановилась, отыскивая глазами свободный столик. Зал был не то чтобы переполнен, но весьма близок к полному аншлагу: за всеми столиками торопливо насыщались, пили, курили и разговаривали аборигены и гости города. Голоса, стук ложек и вилок, звон и грохот посуды в мойке, тарахтенье кассового аппарата и зычные окрики монументальных теток, стоявших на раздаче, сливались в общий невнятный гул, который вкупе с теплым влажным воздухом, пропитанным ароматами скверной кухни, дешевого табака, лизола и водочного перегара создавал неповторимую, всегда и всюду узнаваемую атмосферу, присущую только предприятиям общепита.

Пристроив свою ношу на угол столика, заставленного грязными подносами, Катя подняла темные очки на лоб и огляделась еще раз. Свободное место обнаружилось как раз напротив, у занавешенного пыльной портьерой окна. Там, положив кудлатую голову на грязный столик в опасной близости от тарелки с недоеденным чебуреком, дремал какой-то засаленный гуманоид. Рядом с тарелкой стоял граненый стакан. Поискав глазами, Катя обнаружила пустую бутылку там, где ей и следовало находиться, а именно под столом. Гуманоида обходили.

Катя неопределенно дернула плечом и решительно направилась к столику, за которым спал пьяный. Выгрузив провиант, она отнесла на место поднос и, вернувшись, обнаружила, что гуманоид пробудился к активности. Активность эта выражалась в том, что он придвинул к себе Катину тарелку с пельменями и уже нацелился туда давно не мытой скрюченной щепотью — вилку он не то проигнорировал, не то попросту не заметил.

Катя ускорила шаг и поспела к столику как раз вовремя, чтобы отвести угрозу от своей еды. Из-за неизбежной спешки, которой сопровождалось это действие, угроза была отведена чересчур резко, и гуманоид обиделся.

— Че, с-сука, за две пельмени человека убить готова? — взревел он совершенно пьяным голосом.

— Это мои пельмени, — спокойно сказала Катя. — Я за них заплатила.

— Запл-тила она, блин, — сказал гуманоид и снова полез пальцами в тарелку. — Знаем, чем вы платите...

Катя снова ударила его по руке, на этот раз немного сильнее, в то же время с интересом прислушиваясь к собственным ощущениям. Впрочем, никаких особенных ощущений она не испытывала. Было только непривычное онемение во всем теле, словно ее по уши накачали новокаином, да странная уверенность, что все происходящее — не более, чем бредовый сон, навеянный глядящей в окно полной луной.

— Уймись, мужик, — сквозь зубы сказала она, — дай поесть. Она тут же пожалела о сказанном: по правде говоря, ей вовсе не хотелось, чтобы этот испитой мозгляк унимался. Она испытывала настоятельную потребность разрядиться, потому что заниматься делом в таком состоянии было бы просто самоубийством — это она понимала даже при всей своей неопытности в подобного рода делах. Если бы этот вонючий охотник за чужими пельменями сейчас угомонился, ей пришлось бы чинно-благородно подсесть к загаженному столу и начать запихивать в себя кусок за куском. Именно запихивать, потому что есть ей внезапно расхотелось напрочь.

— Слышь, ты, паскуда, — не унимался гуманоид, — ты что, падла, не видишь, что рабочий человек похавать хочет? Ты что, блин, не пельменях определилась? Ты кому, сука, по рукам даешь?

— Девушка, — сказал кто-то у нее за спиной солидным, совершенно трезвым баритоном, — ну прекратите же, наконец, хулиганить! Дайте людям спокойно поесть! Чего вы там не поделили?

Катя не стала оборачиваться — обладатель этого раздраженного баритона вполне мог немного подождать. Гуманоид же ждать не мог — он уже воздвигся над столом на подгибающихся ногах, готовый умереть за правое дело, только красного флага не хватало. Катя не стала дожидаться его следующей реплики — в ушах все равно шумело, раздавался какой-то как бы приглушенный расстоянием рев и что-то вроде невнятных фраз на неизвестном языке, и все это на фоне ровно пульсирующей барабанной дроби, и Катя поняла, что это и есть пульс, ее собственный пульс, и тогда она коротко и точно, как учил тренер, никогда, между прочим, не бравший на себя смелость называться сенсэем, ударила кулаком по заросшему нечистой свалявшейся щетиной острому хрящеватому кадыку. Эффектного звука не вышло — все-таки это был не индийский фильм, — но гуманоид, нелепо взмахнув конечностями, обрушился в проход между столиками, где и остался лежать, хрипя и мучительно корчась. Катя шагнула к нему и высыпала прямо на посиневшую физиономию скользкие столовские пельмени, после чего, сказав: “Запей, дружок”, полила это дело стаканом томатного сока. Стакан она небрежно уронила сверху и тут же резко обернулась туда, откуда минуту назад раздавался авторитетный баритон.

— Вопросы? — спросила она. — Нет вопросов? Тогда приятного аппетита.

Она подхватила свой пакет и неторопливо покинула чебуречную. Перед ней расступались, отодвигаясь в сторону вместе со стульями, и впервые с начала всей этой дикой истории она испытала что-то наподобие горького удовлетворения. “А ведь если бы я промолчала, или даже не промолчала, а получила бы по морде, заплакала и тихо ушла, оставив это животное жрать мои пельмени, никто и не подумал бы посторониться, — решила она. — Даже не обратили бы внимания. Дрессированные, — думала она, бесцельно бредя по улице и ничего не видя перед собой. — Все мы не воспитаны, а определенным образом выдрессированы и привыкли подчиняться даже не силе, а обычному властному окрику еще раньше, чем успеваем сообразить, откуда он доносится. И выходит, что самые свободные из нас именно те, на чью долю досталось меньше всего благотворного влияния семьи и школы. Те, что сидят за колючей проволокой”.

Она спохватилась, что даром теряет время, и заоглядывалась в поисках такси. Поймав машину, она назвала район и откинулась на спинку сиденья, в последний раз прокручивая в голове свой, с позволения сказать, план в поисках возможной ошибки. Собственно, планом тут и не пахло — она действовала напролом, и рассчитывать могла только на удачу. Эта ее поездка могла закончиться вполне плачевно, но тут уж нечего было поделать: колесо закрутилось, и оставалось только ждать, когда выпадет твой номер. Катя намеревалась сделать все, чтобы ее номер выпал как можно позже. Вспомнив сцену в чебуречной, она запоздало похолодела: если бы только у кого-нибудь хватило ума вызвать милицию, ее песенка была бы спета. Да, она не рассказала Селиванову про историю с фотографией из элементарного бабского страха, и Костик был убит в целях самозащиты, и бегство с Паниным можно было объяснить, равно как и наличие во внутреннем кармане ее куртки заряженного пистолета, но задержание означало бы временную потерю свободы передвижений, что сулило неминуемую смерть. И неважно, с какой стороны пришла бы эта смерть — от руки ли подкупленного охранника, или в женских тюрьмах охранницы, или от получившей весточку с воли соседки по камере — финал в любом случае был бы один и тот же.

Дом Валерия пришлось искать — Катя была здесь только один раз, да и то ночью. В конце концов на глаза ей попался сиротливо стоявший посреди стоянки серый “порше”, она остановила машину, расплатилась с водителем и вышла.

Да, это был тот самый дом и та самая стоянка, на которой она только вчера вечером садилась в двухцветный “запорожец” прапорщика Степаныча. Проходя мимо “порше”, Катя провела рукой в тонкой кожаной перчатке по запыленной округлости крыла. Ей стало грустно, и она немедленно и беспощадно подавила в себе этот посторонний сантимент. Поднимаясь по выщербленным бетонным ступеням крыльца, она испытала сильнейшее желание повернуться на каблуках и бежать куда глаза глядят, но в том-то и заключалась главная подлость, что бежать ей было некуда. Было так, словно в разгар веселой вечеринки она вдруг провалилась в скрытый под паркетом канализационный люк и теперь стремительно неслась куда-то вдаль, увлекаемая пенистым благоухающим потоком фекалий...

Для поднятия боевого духа она в деталях припомнила, как разделалась с Костиком, но это привело лишь к тому, что ей пришлось торопливо забежать под лестницу и пару минут корчиться там в сухих спазмах — желудок был пуст, и отдавать ему было нечего. На цементный пол сбежала лишь тягучая струйка горькой прозрачной слюны, и это было все.

— Сволочи, — все еще содрогаясь в последних рвотных позывах, невнятно пробормотала Катя, — что же вы со мной сделали, твари...

Она рывком стянула со здоровой руки перчатку и насухо вытерла губы горячей ладонью, после чего с силой провела ладонью по заду новеньких джинсов и натянула перчатку, помогая себе зубами. Потом она достала из пакета плащ прапорщика Мороза и перекинула его через локоть, полностью прикрыв брезентовой хламидой предплечье и кисть, а свернутый пакет запихала в карман.

— Бог устал вас любить, — процитировала она в пространство и стала неторопливо подниматься по лестнице.

...Прапорщик Глеб Степанович Мороз узнал о том, что Бог устал любить его, около четырнадцати часов по московскому времени. Правда, он понял это не сразу, хотя такой многоопытный мужчина, как Глеб Степанович, мог бы соображать чуть побыстрее. Во всем, несомненно, было повинно его дурное самочувствие, явившееся прямым следствием перепоя вкупе с последующим недосыпанием. Если бы у Глеба Степановича осталось время на то, чтобы проанализировать происшедшую с ним неловкость, он, несомненно, пришел бы к выводу, что начинает стареть. Но суть фокуса как раз в том и заключалась, что прийти к такому выводу прапорщик Мороз попросту не успел.

С утра он заехал в расположение части, где, как и положено старшине роты, поприсутствовал на подъеме и утреннем осмотре, оторвал пару несвежих подворотничков и даже произнес по этому поводу традиционный спич, исполненный праведного гнева и тяжеловесного кирзово-хлопчатобумажного армейского юмора. В связи с тяжелым состоянием здоровья прапорщика Мороза доля праведного гнева в этом спиче несколько превышала среднюю норму, а личный состав роты усвоил для себя пару новых выражений, но в целом все прошло довольно гладко, и Глеб Степанович не стал наказывать разгильдяев своей властью — он давным-давно достиг полного взаимопонимания со старослужащими и был уверен, что порядок в роте будет наведен и без его непосредственного вмешательства. Что же касается пары-тройки слезных писем, которые приведенные к порядку “чайники” напишут потом своим мамашам, то подобные мелочи Глеба Степановича не волновали — штабной писарь, выполнявший по совместительству роль ротного почтальона, был виртуозом перлюстрации, и все эти сопли до адресатов попросту не доходили.

После утренней поверки он поймал за рукав пробегавшего мимо со своеобычным комично-озабоченным видом неказистого мужичонку с накрытой засаленной фуражечкой обширной плешью и в мятых капитанских погонах. По странной иронии судьбы это недоразумение занимало должность командира роты и являлось непосредственным начальством прапорщика Мороза. Недоразумение резко затормозило, перебрав нечищенными ботинками по скользкому от мастики дощатому полу, и воззрилось на прапорщика вечно перепуганными кроличьими глазками. Прапорщик между делом отметил, что воротник форменной рубашки у товарища капитана почернел и лоснится, словно и не рубашка это была, а кожаная куртка. Прапорщика слегка замутило — подобные вещи вызывали у него непреодолимое органическое отвращение. Заметив такую рубашку на солдате, он оторвал бы воротник с мясом, а если понадобилось бы, то и с шеей. Теперь же он только незаметно сглотнул набежавшую слюну, проталкивая тугой комок в горле, и сказал:

— Макарыч, дело есть на полмиллиона.

— Ну, что такое? — вскинулся капитан, у которого всякие неожиданные обращения вызывали приступы тихой куриной паники: все-то ему, бедолаге, чудилось, что кто-нибудь из вверенных ему обезьян или повесился, или, как минимум, дал тягу, а то и перестрелял весь караул из табельного автомата и опять же дал тягу, прихватив из оружейки два цинка патронов. Кстати, такой случай был, и стоил он товарищу капитану майорских звезд, красовавшихся в ту пору на его погонах. У него даже прозвище появилось — Товарищ Дважды Капитан...

— Да все нормально, Макарыч, — успокаивающе пробасил прапорщик Мороз. — Просто мне бы слинять на сегодня. Ну вот так вот надо, — он провел ребром ладони по кадыку и, понизив голос, признался: — Перебрал я вчера, Макарыч, не рассчитал норму расхода топлива. Теперь хоть ложись да помирай, ей-богу. А, Макарыч?..

— Ну, не знаю, — нерешительно протянул капитан, трогая вулканический прыщ на кончике носа. — Вот же сволочь какая, болит, — пожаловался он, чтобы оттянуть принятие решения.

— Китайский лук не пробовал прикладывать? — спросил прапорщик, хотя и точно знал, что никакой лук капитану не поможет — ни китайский, ни японский, ни даже марсианский, а поможет ему разве что баба с задницей, как русская печка.

Для закрепления эффекта можно было бы посоветовать ему попробовать регулярно умываться с мылом, но ничего подобного прапорщик Мороз своему непосредственному начальству советовать, конечно же, не стал.

— Так что там у тебя? — спросил капитан, словно ему только что всего подробнейшим образом не объяснили.

Прапорщик поборол острое желание влепить ему по чавке, прямо по этому его прыщу. Сифилитик хренов, капитан от диспансерии...

Тем не менее, он еще раз терпеливо объяснил, что там у него, украсив рассказ живописными подробностями и интригующими полунамеками-полуобещаниями сводить, дать отведать, познакомить и ссудить, и все это при гарантированном сохранении и неразглашении...

Товарищ капитан закряхтел, раздираемый сомнениями, прыщ у него раскраснелся, прямо-таки заалел на бледной, испещренной предательскими прожилками лошадиной физиономии, а кроличьи глазки часто заморгали от предвкушений. Однако же он счел своим долгом спросить:

— По твоей части как, все в порядке?

— Обижаешь, Макарыч, — развел руками Глеб Степанович. — Ты же знаешь: у меня всегда полный ажур.

— Ну ладно, — неохотно сказало это явление природы, — иди, только не попадись там никому...

— Спасибо, ротмистр, — сказал прапорщик, небрежно, с шиком откозырял и отбыл по месту постоянного жительства, держа в кармане стиснутый до побеления суставов кукиш.

Домой добираться пришлось на метро, а потом еще и на автобусе, что тоже не способствовало поднятию настроения, поэтому, добравшись, наконец, до своей превращенной в склад вещевого довольствия квартиры, прапорщик не лег спать, как собирался, а достал из холодильника недопитую с вечера банку “шпаги” и в сердцах брякнул ее на стол с такой силой, что сам испугался, не отскочило ли донышко.

Так что к четырнадцати ноль-ноль по московскому времени Глеб Степанович был уже изрядно набравшись. К чести его следует сказать, что кто-нибудь послабее от такой дозы умер бы наверняка, он же лишь несколько утратил быстроту реакции и связность речи.

— За державу обидно, — говорил он, адресуясь к двум ожившим по случаю начала отопительного сезона мухам, ошалело мотавшимся над столом. — Пропили державу, мудозвоны, мать их так и разэдак...

Мух эти высокие материи интересовали мало — они имели цель более детально ознакомиться с содержимым возвышавшейся посреди стола жестяной банки, обильно перемазанной загустевшей желтоватой смазкой. Мухи имели все основания предполагать, что в банке еще полным-полно сытной свиной тушенки, и они не ошибались — тушенка в банке была съедена едва ли наполовину, но не утративший еще врожденной хозяйственности прапорщик, несмотря на свое тяжелое состояние, продолжал стойко оборонять банку и вместо калорийного продукта скармливал голодным мухам свою нехитрую философию.

— Не-е-ет, — говорил он, размахивая перед мухами своим толстым, коричневым от никотина пальцем, от чего мухи испуганно шарахались в разные стороны и принимались раздраженно крутить фигуры высшего пилотажа, — нет, ни хрена у них так не получится. А почему не получится? Да потому не получится, что не хотят они порядка. Порядок им — нож острый. Как же воровать-то, если кругом порядок? К ногтю их надо, ребята, всех до единого — к ногтю. Брысь, сука! Уйди от банки, кому сказал, говноедка!

Он покопался в пепельнице скрюченным пальцем, нашел бычок подлиннее и принялся одну за другой ломать спички, пытаясь прикурить.

— Бар-р-рдак, — приговаривал он при этом сквозь зажатую в углу губ сигарету, — и здесь публичный дом... Пр-р-роститутки!

В дверь позвонили.

— Иди на хер! — командным голосом крикнул прапорщик в коридор, но звонарь не угомонился — звонок продолжал нудно дребезжать, испытывая терпение Глеба Степановича и мотая электричество, за которое, между прочим, платил прапорщик Мороз, а не его тезка из Лапландии.

— Ну, б...екая морда, ты у меня сейчас позвонишь, — пообещал Глеб Степанович, с грохотом выбираясь из-за стола. Едва он, спотыкаясь и матерясь сквозь зубы, скрылся в коридоре, мухи незамедлительно спикировали на стол и в диком восторге стремительно забегали по ободку банки, торопливо облизывая его и миллионами стряхивая с себя болезнетворные микроорганизмы.

Прапорщик Мороз не стал смотреть в глазок и спрашивать, кто там. Он прямо-таки полыхал праведным гневом, еще не зная, что Бог разлюбил его. Твердой рукой он один за другим отпер замки и рывком распахнул дверь.

Он все-таки был еще не до беспамятства пьян, и потому, прежде чем заехать наглецу прямо по сопатке, решил все-таки взглянуть, кого это черт принес в такое неурочное время. Могло получиться неловко, особенно если за дверью стояла эта старая подстилка Алексеевна. Вечно у нее все кончается — то соль, то спички, как в войну, ей-богу...

За дверью, однако же, была не Алексеевна, а давешняя девка, приходившая сюда вчера вместе со Студентом. Глеб Степанович не сразу узнал ее: на ней были сплошь новые тряпки, да еще сбивали с толку эти черные очки на полфизиономии... Чего она в них видит-то на полутемной лестничной площадке? Через левую руку у нее был переброшен брезентовый дождевик, который он вчера же одолжил Валерке, а тот, добрая душа, нацепил его на эту бабенку...

Так или иначе, этот визит пришелся очень кстати. Во-первых, теперь девчонку не надо было искать — и чтобы вернуть плащ, и вообще... Во-вторых же... Во-вторых, Глеб Степанович питал слабость к таким вот субтильным дамочкам. Правда, полненькие ему тоже нравились, да и всяких иных-прочих он вниманием не обходил, но худых предпочитал, да и настроение сейчас, как он обнаружил с некоторым даже удивлением, было самое что ни на есть подходящее. Как ее зовут-то? Катя, что ли? Точно, Катя.

— Здравствуйте, — сказала Катя. — Не прогоните?

— Я что, по-твоему, — гомик? — без лишних околичностей перешел к делу Глеб Степанович. — Заходи.

— Гм, — сказала в ответ на его недвусмысленную реплику Катя, но в квартиру вошла и сразу направилась на кухню, уверенно лавируя среди нагромождений хлама и по-прежнему держа дождевик на согнутой левой руке.

Прапорщик неопределенно хмыкнул, запер дверь и последовал за ней.

— Садись, — кивнул он на свободный табурет, согнал с банки мух и уселся сам. — Пить будешь?

— Немножко, — не стала выкобениваться гостья.

“Судя по всему, — подумал прапорщик, — девка — огонь. Даже жалко”.

Катя молча приняла стакан. Так же молча, не чокаясь, они выпили.

— А где Валерка? — спросил, наконец, прапорщик, чтобы что-то сказать — молчание затягивалось.

— Убит, — просто сказала Катя, неловко доставая сигарету и прикуривая забинтованной рукой.

— Как так — убит? — разинул рот прапорщик.

— Очень просто, — сказала Катя. — Пулей в затылок.

— Ты что же, — спросил Глеб Степанович, стремительно трезвея, — видела, как его... того?

— Я видела, как прятали труп, — ответила Катя.

— Вон оно как... — протянул прапорщик Мороз, незаметно опуская руку под стол и нащупывая то, что было приклеено скотчем к крышке стола снизу.

Катя сидела неподвижно и смотрела на него сухими глазами. “Жалко, — снова подумал он, — девка ив самом деле — огонь”.

— Коли так, зачем же ты сюда-то пришла?

Он не стал ждать ответа. Длинноствольный “люгер” расцвел в его руке, как невиданный гладиолус из вороненой стали, но соплячка его опередила. Ей, как выяснилось, ничего и ниоткуда не надо было выхватывать, потому что пистолет все время был у нее в руке, прикрытый небрежно наброшенным сверху плащом — его, прапорщика Мороза, стареньким дождевиком. Эта стерва выстрелила с левой, даже глазом не моргнув и не изменив положения руки, словно заранее знала, куда придется стрелять. Глядя на свою раздробленную кисть, Глеб Степанович вынужден был признать, что проклятая бешеная кошка подготовилась к визиту гораздо лучше, чем он сам, к “торжественной” встрече.

Выбитый из его руки “люгер”, кувыркаясь, отлетел в угол и со звоном обрушился в груду сложенных за холодильником пустых бутылок.

— Вот за этим и пришла, — сказала Катя, вставая и обходя стол.

Прапорщик Мороз подумал, что чертова сука сама подставляется, что сейчас самое время схватить бешеную тварь и свернуть ей башку. Сил у него хватит и с одной рукой, — это уж как пить дать, — но тут шок прошел, и раздробленная, перемолотая кисть буквально взорвалась болью.

— Сука, — с трудом выдавил он, обильно потея и прижимая простреленную ладонь к животу, — ах, сука...

Он попытался все же дотянуться до нее в отчаянном рывке, но она снова нажала на спусковой крючок, и прапорщик Мороз почувствовал, что из-под него с силой выбили правую ногу. Оказалось, что боль в простреленной ладони — ничто по сравнению с тем, как болит раздробленная пистолетной пулей коленная чашечка. Он обнаружил, что лежит лицом на полу своей кухни и пытается грызть линолеум, а эта стерва оседлала его спину и тычет ему в щеку холодным стволом “Макарова”. Линолеум был весь в кровавых слюнях, и прапорщик Мороз тихо завыл от бессилия и боли.

— Блиц-интервью для еженедельника “Инга”, — деловито сказала Катя, сильнее упирая ствол в бледную, покрытую крупными каплями пота щеку. — Давно ты работаешь на Банкира?

Того, что сказал на это прапорщик Мороз, никогда не слышали даже его подчиненные во время утренних осмотров. Результат последовал мгновенно — пистолетный ствол от его щеки убрали, и Глеб Степанович понял, что вслед за правой лишился и левой руки, поскольку разнесенный выстрелом в упор локоть — это верная ампутация. Как назло, он все не мог потерять сознание. Прапорщик хрипло закричал.

— Неужели больно? — спросила эта сука. — Итак, повторяю вопрос: давно ли ты работаешь на Банкира?

— Два... года, — выдавил прапорщик Мороз, корчась на окровавленном полу, как раздавленный червяк.

— Как мне его найти?

— Лучше сразу... застрелись... сука, — выдохнул он и тут же почувствовал, как твердый пистолетный ствол с силой уперся в задний проход. Глеб Степанович заплакал. — Я не знаю... Правда, не знаю. Я поддерживал с ним связь через... диспетчера. Он передавал сообщения мне, я — ему. Иногда он... он звонил мне... прямо домой.

— Телефон диспетчера? — спросила Катя, с силой проворачивая пистолетный ствол.

— Записная книжка... возле... аппарата... Володя... Ты меня убила, сука.

— Еще нет, — сказала Катя.

Для прапорщика Мороза настала пора узнать, что небо отвернулось от него. Об этом ему сообщила Катя. Она встала с колен, убрала в карман темные очки, тщательно прицелилась и сказала:

— Бог устал тебя любить, Степаныч.

Она спустила курок, и прапорщик Мороз перестал мучиться. Катя прошла в прихожую и нашла записную книжку. На букву “В” там значился только один телефон, принадлежавший какому-то Володе — по всей видимости, тому самому диспетчеру.

Она вернулась на кухню, переступила через тело прапорщика, извлекла из груды битого стекла за холодильником “люгер” и спрятала его под куртку, потом вернулась к столу, нашла и положила в карман приклеенную скотчем к нижней плоскости крышки запасную обойму и глушитель, двинулась в прихожую, снова вернулась, плеснула в стакан спирта, выпила и жадно, прямо руками доела из банки свинину. Вытерев испачканные жиром перчатки о висевшее над мойкой кухонное полотенце, она покинула квартиру прапорщика Мороза.

Спускаясь по лестнице, она все ждала, что ее вот-вот вырвет, но, как это ни странно, ее желудок вел себя совершенно спокойно. “Видимо, привык”, — решила Катя, и тут ее без предупреждения вывернуло прямо на ступеньки. Звук получился жирный, басовитый, сопровождаемый тяжелым плеском, и, слушая эту какофонию, Катя заплакала от страха и жалости к себе. Сейчас она не думала ни о Верке Волгиной, задушенной в подвале ее дома, ни о Валере, избитом до неподвижности железным ломом и застреленном в затылок, ни о тех двоих людях, которых она убила своими руками. Она превратилась в комок животного ужаса, потому что эта игра была явно не по ней.

Впрочем, этот приступ слабости был короче предыдущих. Похоже, она действительно начинала привыкать к своей новой жизни. Она уже убирала с лица последние следы слез, когда где-то наверху лязгнул отпираемый замок и со скрипом отворилась дверь. Катя быстро надела очки и, перешагнув через отвратительную, кисло воняющую лужу на ступеньках, легко и бесшумно сбежала вниз.

Наблюдая за стоящей в отдалении над раскрытой могилой группой людей, почти сплошь одетых в длиннополые черные пальто и, по случаю траура, без своеобычных белых шарфов, Катя поймала себя на том, что наслаждается тишиной и покоем этого уединенного места, целиком отданного мертвым.

Аллеи и могилы были покрыты сплошным ковром опавшей листвы, и это казалось ей правильным — дворникам с их метлами не стоило нарушать эту тишину шарканьем и сиплым прокуренным кашлем.

Гроб опустили в могилу, веревки были вытянуты наверх, молодые, спортивного вида парни, аккуратно подбирая полы своих черных пальто, бросили в могилу по горсти сырого суглинка, и за дело взялись землекопы в одинаковых, защитного цвета телогрейках и перепачканных землей кирзовых сапогах. Наконец, кряхтя от натуги, они водрузили в изголовье небольшой куб черного мрамора, получили от одного из молодых людей деньги и предательски звякнувший полиэтиленовый пакет и неторопливо удалились в одну из боковых аллей.

Обладатели черных пальто тесной группой двинулись к выходу с кладбища, где, как помнилось Кате, их ждали машины. Один из них не спешил уходить. Он некоторое время стоял над свежей могилой, опустив непокрытую голову, потом вынул из кармана сигареты и закурил, по-прежнему неотрывно глядя на мраморный куб.

— Серый, ты идешь? — окликнули его.

— Поезжайте без меня, — отозвался тот, кого называли Серым. — Я позже подъеду.

Когда на кладбище стало совсем тихо и пусто, Катя выбралась из своего укрытия и тихо подошла к Серому. Уловив краем уха шорох потревоженных листьев, тот вздрогнул и резко обернулся, быстро засунув правую руку в глубокий карман пальто. Увидев Катю, он снова обмяк и отвернулся.

— Здравствуйте, — сказала Катя.

— Иди отсюда, — не оборачиваясь, посоветовал Серый.

— Я по делу, — сказала Катя. — Ты был его другом?

— Я же сказал: иди отсюда. Ведь объяснили же вам, тварям: не лезьте сюда сегодня, не до вас... Шлюх тут только не хватало. Уйди, пока морду на сторону не своротил.

— Ты меня с кем-то путаешь, дружок, — сухо сказала Катя. — Во-первых, я не шлюха, а во-вторых, мне плевать на твой вонючий траур. Я была с ним, когда его убили, и это я, а не ты, нашла того человека и всадила ему пулю в затылок. И если ты еще раз гавкнешь на меня, я тебя уложу прямо здесь. Из этого вот пистолета.

Она достала из кармана куртки и показала Серому пистолет. Тоскливая щенячья поволока в глазах Серого сменилась острой радостью, а потом недоверием.

— За такой базар отвечать надо, — сказал он.

— Ответить — не проблема, — сказала Катя и протянула Серому пистолет. — Не узнаешь?

— Дай-ка глянуть... Точно, Студента пистолет! Где взяла?

— Сам дал... Теперь ты мне веришь?

— Хотелось бы. А ты точно того козла замочила?

— Точнее не бывает.

— А ты не подсадная? Что-то все у тебя, как в сказке, получается: и со Студентом ты была, когда его грохнули. Сама ты, заметь, жива и здорова. И гада того ты замочила, а у Валеры в голове, между прочим, дыра на девять миллиметров...

— Угу, — сказала Катя, извлекая из-под куртки “люгер”. — Вот из этого ее сделали.

Серый побледнел:

— Т-твари. Такого парня... Говорил я ему: не трогай ты этого долбанного Костика...

— Да он его и не трогал. Костик — тоже моя работа.

— Так это в твоей квартире его нашли?

— В моей.

— Слушай, ты кто — суперкиллер?

— Я Катя. Просто мне очень надо достать Банкира, понимаешь?

— Зачем тебе Банкир?

— Очень хочется посмотреть, какой камень поставят на его могилку.

— С ума сошла, чумовая... Ты соображаешь, что говоришь?

— Это он не соображал, что делает, когда отдавал своим уродам приказ меня убить. В долю войдешь?

— Как-то это все быстро у тебя... Подумать бы надо.

— Боишься, Серый?

— Я тебе не Серый, а Сергей Леонидович. Откуда мне знать, что ты не с Банкирова голоса поешь?

— Да, знать ты этого не можешь... Ну, и что ты теперь собираешься делать?

— Что-то придумаю... с голоду не помру.

— Да, с голоду ты точно не помрешь. Просто не успеешь. Сам подумай, чудак, — торопливо сказала Катя, увидев, как вскинулся ее собеседник. — Ведь это ты со Студентом на пару того хмыря в микрорайоне подстрелил?

— А ты-то откуда знаешь?

— От верблюда... Ну, как ты думаешь, долго ты теперь проживешь? У Банкира руки развязаны, Студента схоронили, люди свободны, так что тебя шлепнут мимоходом, чтобы под ногами не путался.

Они уже шли по аллее, шурша листвой, как парочка влюбленных. Катя тоже закурила и искоса поглядывала на Серого из-под темных очков. Серый колебался, и тогда она неторопливо наложила последний штрих.

— В принципе, — сказала она, — я могу обойтись без тебя. Вполне могу, поверь (это было чистой воды вранье, но Серый этого знать не мог). У меня в отличие от тебя в этом деле прямой интерес — за меня Банкиру денежки заплачены. Заодно и за Валеру отомщу, раз уж тебе недосуг. А ты, конечно, рви когти. Мальчик ты молодой, все у тебя впереди, зачем же шкурой рисковать? Может, если хорошо зароешься, Банкир тебя и не достанет...

— Фильтруй базар, — сквозь зубы процедил Серый.

Он был бледен, и на скулах его играли желваки. Катя усмехнулась, отвернув лицо в сторону, чтобы он не заметил улыбки.

— Придержи свой жаргон для своих приятелей, мальчик, — резко сказала она, — и не указывай мне, что я должна, а чего не должна говорить. Уж не думаешь ли ты, что можешь меня напугать?

Она остановилась, в упор глядя на Серого черными линзами очков и очень стараясь выглядеть целиком уверенной в себе. Некоторое время они молчали, разглядывая друг друга. Сигарета Серого догорела до фильтра и обожгла ему пальцы. Дернув щекой. Серый уронил сигарету на асфальт.

— Ну? — спросила, наконец, Катя.

— Почему ты пришла ко мне? — вопросом на вопрос ответил Серый.

— Валера про тебя рассказывал, — пожала плечами Катя. — И потом, мне понравилось, что ты остался возле могилы, когда закончилась вся эта церемониальная бодяга.

— И чего ты хочешь?

— Я хочу спокойно жить.

— Так живи спокойно, кто тебе не дает?

— Так уж вышло, что жить спокойно я смогу только после того, как отправлю Банкира землю парить. Сначала Банкира, а потом Профессора.

— Профессора? — удивился Серый. — Так Банкир же его давным-давно... того... и на Валеру свалил. Из-за этого же все и началось.

— Ты так думаешь? — спросила Катя голосом, которым обычно разговаривают с милыми, но глуповатыми детьми. — Боюсь, ты ошибаешься. Именно Профессор заказал оба убийства.

— Какие еще оба? — не понял Серый, не отличавшийся, как видно, остротой интеллекта. — А кого еще замочили?

— Меня, — пояснила Катя. — Только не до конца. Костик, понимаешь ли, собирался, да на полдороге яйца потерял.

— Поня-а-атно, — протянул Серый. — Так надо же братве сказать.

— Дурак, — отрезала Катя, — никакой братвы. Братва твоя сейчас ищет, к кому бы прислониться, а Банкир — это, как я понимаю, самая надежная крыша в околотке. Заложит нас кто-нибудь, костей не соберешь.

Серый открыл было рот, собираясь, по всей видимости, возразить, но тут по ту сторону глухой бетонной ограды, отделявшей кладбище от дороги, раздался оглушительный взрыв, над верхним краем забора поднялось густое черно-оранжевое облако и полетели, кувыркаясь, какие-то обломки. Через ограду перелетело дымящееся колесо, гулко ударилось о землю, несколько раз подскочило, прокатилось несколько метров и упало набок, ударившись о покосившийся чугунный крест с побитой ржавчиной, абсолютно нечитаемой табличкой.

— Что за хреновина? — испуганно спросил Серый, присев от неожиданности.

— Скорее всего, это как раз и есть твоя братва, — сказала Катя, стряхивая с головы застрявший в волосах мелкий мусор.

Над кладбищем с громкими криками носились кругами всполошенные взрывом вороны, похожие на чаинки в стакане только что энергично размешанного чая.

— Не может быть, — сказал Серый.

— По-твоему, это у кого-нибудь несварение желудка? — иронически поинтересовалась Катя. — Не валяй дурака, Серый, ты же отлично понимаешь, что это такое. Отсюда надо уносить ноги. Взрывчатку положили в машину специально для тебя, неужели непонятно? И если они во время взрыва были где-нибудь поблизости, то не могли не заметить, что тебя в машине не было.

— Так оно и есть, — сказал вдруг Серый упавшим голосом и указал рукой в ту сторону, где виднелась целеустремленно шагавшая к ним от центрального входа небольшая группа людей. По мере приближения эта тесная группа постепенно растягивалась цепью, охватывая Серого и Катю полукольцом. Тем, кто шел на флангах, приходилось прокладывать себе дорогу в запутанном лабиринте крестов и чугунных оградок, и поэтому шедшие по аллее немного замедлили шаг, чтобы фланговые не отставали. Катя насчитала семерых.

— Блин, — сказал Серый, бледнея еще больше.

— Ты еще заплачь, — с трудом шевеля непослушными губами, сказала Катя. — Пушка твоя где?

— Говорю же: блин, — огрызнулся Серый. — Нет у меня пушки. Что я, оловянный солдатик, чтобы везде пушку таскать?

— Эх ты, гангстер, — сказала Катя и сунула ему тяжелый “люгер”. — Возьми это, он мне уже все карманы изорвал.

— Это вещь, — немного оживился Серый. — Ну, держитесь, пидоры...

Катя с силой дернула его за рукав, увлекая в боковую аллею.

— Ты что, псих? — прошипела она. — Бежим!

Они бросились бежать, петляя между памятниками. Позади сухо треснул первый выстрел, и отскочившая от старой, в полтора обхвата березы острая щепка больно задела Катину щеку. Пистолеты позади лаяли, как свора гончих. Бежавшему рядом с Катей Серому прострелили его развевающееся пальто. Он с разбега перемахнул через заплетенную высохшими сорняками оградку, до смешного похожий на киногангстера в этом своем пальто и с длиннющим пистолетом в правой руке, присел за отлитым из скверного крошащегося бетона памятником, зачем-то провел рукавом по лицу, прицелился, задержал дыхание и плавно нажал на спуск. “Люгер” внушительно бухнул, как в бочку, и бежавший впереди усач в кожанке вдруг остановился, словно налетев на столб, выронил пистолет и, обхватив руками пробитую голову, бревном повалился в запущенный розовый куст. Куст затрещал, посыпались мелкие лимонно-желтые листья. Торчавшие из куста ноги в дорогих кожаных туфлях несколько раз дернулись и затихли.

— Ага, блин! — истошно завопил Серый.

На памятник немедленно обрушился целый град пуль. Успевшая убежать далеко вперед Катя остановилась и, обернувшись, выпалила из пистолета Студента по перебегавшим между памятниками темным фигурам. Ей очень хотелось попасть, но она видела, что не попала. Это было очень плохо, потому что в пистолете оставалось всего три патрона. Она слишком много потратила на прапорщика Мороза, а запасная обойма у нее была только к “люгеру”. Еще у нее в кармане болтался глушитель, но чем он мог помочь в теперешней ситуации, Катя не знала. Тем не менее, выстрел не пропал даром — темные фигурки залегли, и Серый получил возможность опрометью проскочить отделявшее его от Кати расстояние. Добежав, он присел рядом с ней за гранитным обелиском со звездочкой наверху и снова выстрелил в преследователей. Ему опять ответили дружным залпом, но Катя заметила, что еще одна из этих темных фигур сложилась пополам и боком упала на землю, с отчетливым стуком ударившись головой о гранитный поребрик, ограждавший ближний памятник.

— Снайпер, — уважительно сказала она Серому.

— Эта пушка сама попадает, куда надо, — сказал повеселевший Серый. — Ты чего разлеглась? Беги, я прикрою. Пробежишь метров двадцать и прикроешь меня.

— У меня всего три патрона, — сказала Катя, но Серый уже вытолкнул ее из-за памятника, и ей волей-неволей пришлось пригнуться и бежать. Позади снова ударили пистолеты боевиков Банкира, и раскатисто кашлянул “люгер” прапорщика Мороза.

“Три патрона, — думала Катя на бегу. — Это, считай, ничего. Может быть, не останавливаться? У Серого хороший пистолет, и не станут же они штурмовать его до последнего человека — их всего-то пятеро осталось. Может, сам отобьется? А не отобьется, так какое мне до него, в сущности, дело?” Эта этическая проблема решилась сама собой — споткнувшись о какой-то сук, Катя кубарем прокатилась по шуршащему ковру опавшей листвы и больно ударилась о дерево забинтованной рукой. В ствол тут же звонко шлепнулась пуля, и на Катю посыпался мусор.

— Да ничего подобного, — прерывающимся от одышки голосом сказала Катя, встала на колени и тщательно прицелилась, подняв пистолет двумя руками. Это оказалось неожиданно удобно, и она без труда поймала на мушку сутулого верзилу с грубым, побитым оспой лицом и синим бритым черепом, который, не замечая ее, заходил Серому во фланг, ловко прыгая через оградки и дерзка пистолет дулом кверху у плеча, как американский полицейский. Не рассуждая и не пытаясь что-то рассчитывать, Катя выстрелила, и верзила на бегу запрокинулся назад, ноги его скользнули вперед, взметнув волну листьев, и он упал лицом вверх, удивленно глядя в небо правым глазом. Левый глаз, выбитый Катиной пулей, еще медленно вытекал из глазницы, а он уже умер. Оставшиеся в живых залегли, перенеся огонь на Катю, и ей пришлось срочно плюхнуться носом в листья, вздрагивая каждый раз, когда на спину и плечи сыпалась сбитая пулями кора. Она вспомнила, что должна прикрывать Серого, заставила себя оторвать голову от земли и выстрелила наугад, успев заметить, как ее пуля выбила облачко цементной пыли из белой плиты с мраморным ангелочком наверху. Высунувшаяся было из-за ангелочка голова в кожаной кепке поспешно отдернулась назад.

— Круто! — проорал ей Серый, вихрем проносясь мимо. — Давай, я прикрою! — крикнул он откуда-то из-за Катиной спины.

Катя, согнувшись в три погибели, метнулась назад, думая только о том, что в ее пистолете остался последний патрон. Осененная внезапной идеей, она резко остановилась, нашарила в кармане прикладистый цилиндрик глушителя и швырнула его назад. Все четверо преследователей, как по команде, плашмя рухнули на землю, прикрывая руками головы в ожидании взрыва и вихря горячих осколков. Не став долго наслаждаться этим зрелищем, Катя бросилась бежать.

Позади опять захлопали выстрелы, в воздухе засвистело и заныло, и бежавший в трех шагах впереди Кати Серый вдруг споткнулся, перекосился на левый бок, сделал еще с десяток неровных, заплетающихся шагов, выронил “люгер” и головой вперед нырнул под полуоблетевший куст сирени. За бетонной стеной пророкотал двигатель грузовика, коротко взвыла и тут же замолчала сирена, хлопнули дверцы и раздался множественный топот бегущих ног.

— Мусора!!! — отчаянно завопил кто-то позади, и преследователи бросились врассыпную, мгновенно превратившись из охотников в дичь.

Катя опустилась на корточки рядом с Серым, который трудно возился под сиренью, пытаясь не то подняться, не то просто подтянуть ноги к животу. На листьях вокруг него лаково поблескивала кровь. Крови было много. Почувствовав рядом Катю, он с трудом повернул голову и изо всех сил скосил глаза через плечо, чтобы увидеть ее. Позади них слышался топот, окрики, прозвучал одинокий выстрел, кто-то заверещал благим матом. Облава была в разгаре, и Катя порадовалась, что весь этот кавардак пока творится в стороне. Вот именно — пока, подумала она с чувством, близким к настоящей панике.

— Подстрелили... козлы, — с трудом выговорил Серый. — Ты знаешь, это, оказывается, не так... страшно. А я, дурак, боялся. Холодно только... очень. Ты иди. Я тут... полежу.

Катя смотрела на него, кусая губы.

— Идти сможешь? — спросила она, зная ответ.

— Ты иди... — упрямо повторил Серый, — заметут...

Катя знала, что он прав — их убежище вот-вот могли обнаружить, а беседа с майором Селивановым сейчас совсем не входила в ее планы. В то же время бросить Серого истекать кровью под этим полуосыпавшимся кустом она тоже не могла — против этого восставала вся ее натура.

“Стоп, стоп, красавица, — одернула себя Катя. — Какая такая особенная у тебя натура? Не надо только забивать мне баки, гражданка Скворцова. Давай рассуждать здраво. Рассуждать здраво в бредовой ситуации — штука непростая, но давай хотя бы попробуем. И давай не будем врать. Кровью он тут не истечет — через пять минут его найдут омоновцы и отвезут в больницу, где, как только он очухается, его непременно навестит следователь. Возможно, это опять будет майор Селиванов, и он не успокоится, пока не расколет этого мальчишку. И тогда, гражданка Скворцова, искать тебя начнут уже не как потерпевшую, и даже не как свидетеля...”

Катя ласково провела по колючему ежику на голове Серого затянутой в перчатку ладонью.

— Ты прости меня, Серый, — сказала она тихо. — Видишь, как не повезло...

Серый снова безумно скосил на нее мгновенно округлившиеся глаза — он все понял. Катя аккуратно приставила пистолет к его голове и, зажмурившись, спустила курок. Выстрел получился приглушенным. Тело Серого подпрыгнуло, выгнулось чудовищной дугой и безвольно обмякло. Катя отшвырнула подальше пистолет с опустевшей обоймой и, стараясь не смотреть на Серого, крадучись выбралась с кладбища, счастливо миновав обшаривавших кладбище омоновцев. Было безумно жаль потерянного “люгера”, но Катя прекрасно понимала, что ходить сейчас с этой мортирой за пазухой было бы более чем рискованно.

Кроме того, ей было жаль тщательно разработанного плана, в котором Серому отводилась немаловажная роль. О плане следовало как можно скорее забыть и в срочном порядке заняться разработкой нового, так что жалеть приходилось еще и о впустую потраченном времени, которого, насколько понимала Катя, у нее и без того было немного.

И, наконец, ей было жаль Серого. Бесцельно бредя по улице, она спрашивала себя, как у нее поднялась рука хладнокровно пристрелить этого совсем молодого паренька, ни в чем перед ней лично не виноватого. Да, он представлял собой потенциальную опасность, но Кате никогда и в голову не могло прийти, что она способна на такое.

Тряхнув волосами, она выбросила из головы всю эту чепуху: что сделано, то сделано, и ничто на свете не стоит того, чтобы о нем долго сожалели. В этой новой философии было что-то неотразимо привлекательное, и, пройдя еще квартала два, Катя поняла, что это было: свобода. Такой подход к решению жизненных проблем целиком и полностью развязывал руки и оправдывал все, что угодно. Это была философия победителя.

Катя поглубже засунула руки в карманы куртки и криво усмехнулась своим мыслям: ни хитрец Профессор, ни, тем более, уголовная рожа Банкир ни за что не смогли бы догадаться, что беззащитный ягненок способен за каких-то два-три дня усвоить волчьи повадки. На ее стороне было преимущество внезапности, и им следовало воспользоваться в полной мере. Кроме того, подумала Катя, в этой игре победителю полагается суперприз, который, в принципе, стоит любых усилий. Профессор надеется, что сумеет удержать его в своих руках. Что ж, вольному воля. Надежда, так сказать, наш компас земной...

Ей вдруг подумалось, что неплохо было бы сейчас положить рядом с Серым какую-нибудь безымянную девку в кожаной куртке — в конце концов, Банкир не знает ее в лицо, а если это лицо немного подправить, хотя бы и кирпичом, то его не узнает и хитрец Профессор. Подумав так, Катя ужаснулась своим мыслям — это было уже чересчур, убить человека только для того, чтобы замести собственный кровавый след... В самом деле, это было бы слишком.

Кроме того, в данный момент она была безоружна.

Последнее обстоятельство не слишком ее огорчало: по огромному городу ходило никем не считанное количество придурков с широкими плечами и пистолетами за поясом, которые только и ждали, чтобы им врезали промеж глаз и отобрали оружие. Каждый, кто носит оружие без особой необходимости, поняла она вдруг, — просто поставщик стволов для тех, кому они по-настоящему нужны.

Удовлетворенная этой родившейся в ее мозгу чеканной формулировкой, она спокойно влезла в полупустой троллейбус. За окном люди в черных масках и темно-серых бронежилетах профессионально забивали в “воронок” выловленных на кладбище стрелков. В стоявшую рядом “скорую помощь” те же деловитые ребята заносили трупы, и Катя машинально отметила, что, если считать Серого, трупов было больше, чем оставшихся в живых.

— Бог устал вас любить, — сказала она одними губами, и троллейбус тронулся.

Глава 11

Майор Селиванов с грохотом обрушил трубку на рычаги. Многострадальный телефон, переживший в этом прокуренном кабинете не одного следователя, покорно звякнул и немедленно притворился, что его здесь нет — он хорошо знал, как себя вести, когда у хозяев не идут дела.

— А вот возьму и не поеду, — сказал майор Селиванов в пространство.

Пространство тоже промолчало, поскольку ему случалось видеть и не такое, и нервы очередного майора, занимавшего столь малую его часть, ему были до фонаря.

Майор яростно раскурил восемнадцатую за день папиросу.

Ну что за дело! Материала — на пять полновесных уголовных дел, и все пять — типичные “глухари”. “Кому бы это их скинуть, — между делом подумал майор, ненадолго давая волю энтропии. — Скинуть и забыть, а самому заняться разгадыванием зловещей тайны исчезновения пододеяльника, принадлежавшего гражданке Леоновой Вере Павловне, каковой пододеяльник был вывешен во дворе для просушки и бесследно исчез вместе с двумя наволочками, трикотажными рейтузами и бельевой веревкой, принадлежавшими все той же гражданке Леоновой”.

Майор прекрасно видел, как роют копытами землю его ребята. Особенно старался выглядевший из-за всего этого как-то уж очень комично Колокольчиков. Ну, еще бы: гора трупов, прямо-таки Чикаго начала тридцатых, вагон отобранного у раненых и снятого с тел убитых оружия, которое многие из ребят, в том числе и Колокольчиков, видели только в кино да на плохих фотографиях в милицейских сводках. Есть, от чего закружиться голове...

Майор невесело усмехнулся. Лучше всего, по его мнению, было бы утопить и оружие, и вообще все материалы по этому делу в ближайшем болоте, привязав к ним стальной проволокой двухпудовую гирю, чтобы это дерьмо никогда больше не смогло всплыть.

Селиванов тихо удивился самому себе: прямо под его носом людей шлепали одного за другим, как глиняные тарелки в тире, а его это все едва ли не забавляло. Да и то сказать: кто были потерпевшие? Насильник, садист и маньяк-убийца Костик, какой-то не до конца проясненный прапорщик со своей заваленной ворованным военным имуществом квартирой, явный уголовник Панин, его дружок по кличке Серый — из молодых, да ранний, и трое мордоворотов, подобранных вместе с Серым на загородном кладбище. Все это был мусор, не поддающийся перевоспитанию и, если уж на то пошло, никакой ценности для общества не представляющий, и грустить по этим людям майор Селиванов не собирался. Другое дело, что разгуливал по городу некто, для кого человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша, а это, как всю жизнь считал майор Селиванов, была как раз та ситуация, ради предотвращения которой он на корню загубил свою личную жизнь.

Этот некто явно стремился к совершенно определенной цели и был неплохо вооружен. Одно оружие могло запутать кого угодно. Для начала, как видно, в качестве разминки, из некоего пистолета системы Макарова был убит в строящемся микрорайоне один из боевиков Костика, читай — Банкира. Затем, уже на кладбище, из этого же пистолета в ходе состоявшейся там перестрелки был убит еще один человек Банкира, и сразу же вслед за ним из того же ствола застрелили Сергея Горохова по кличке Серый, известного майору как ближайший друг и доверенное лицо Студента. Это уже было черт знает что, но самое интересное заключалось в том, что пистолетик этот числился за одним небезызвестным в военных и политических кругах генералом и был объявлен им потерянным черт знает когда, сразу после вывода наших войск из Афганистана. Майору Селиванову пришлось спалить никак не меньше пяти миллиардов нервных клеток и перелопатить тонну совершенно секретной документации, чтобы найти в окружении общительного генерала знакомое имя. Этим человеком оказался сосед Панина по подъезду прапорщик Мороз, в которого, между прочим, в упор всадили четыре пули из того же пистолета. И сделано это было, уже после смерти Студента.

Далее, в деле фигурировал пистолет ТТ, из которого стреляли на квартире у Кати Скворцовой. Пистолет этот был найден дома у прапорщика Мороза, а на его рукоятке красовались отпечатки не только бравого прапорщика, но и Костика (что было логично и вполне укладывалось в версию майора, считавшего, что дома у Кати палил недокастрированный Костик) и, как это ни парадоксально. Студента.

И, конечно же, посреди всего этого насквозь гнилого дела колом торчал “люгер” — великолепная девятимиллиметровая игрушка с удлиненным стволом, специальной планкой для оптического прицела и резьбой на наружной поверхности ствола для того, чтобы навинчивать глушитель. Глушитель совершенно случайно нашли на кладбище, где он преспокойно лежал в куче палой листвы, а сам “люгер”, из которого был застрелен Панин, лежал в шаге от тела его лучшего друга Серого. Из этого “люгера” Серый застрелил двоих Банкировых боевиков, а “Макаров”, из которого добили его самого, валялся совсем рядом.

Майору Селиванову очень не нравилась эта чехарда с пистолетами. На первый взгляд все это выглядело так, будто некий очень опытный профессионал нарочно затеял игру без правил, чтобы запутать любого, кто попытается разобраться в этом деле. Однако майор так не считал. Его упорно не оставляло ощущение, что все карты спутал совершенно случайно попавший в эту мясорубку человек — несомненно, очень везучий, поскольку труп его до сих пор не был найден. Майор Селиванов знал двоих таких людей: коллекционера Прудникова и безработного фотографа Катю Скворцову. Оба они исчезли, как сквозь землю провалившись, при весьма необычных обстоятельствах. И эта фотография Прудникова у Кати дома!.. Что, черт возьми, это должно означать?

Майор яростно затянулся окурком папиросы, наглотался горячего табака, закашлялся, отхаркиваясь и энергично сплевывая в угол, в сердцах раздавил окурок прямо о полированный стол и раздраженно упал на свой протестующе взвизгнувший стул.

— Убью, — пообещал стулу майор, и стул немедленно заткнулся, вообразив, по всей видимости, некий мебельный ад, как две капли воды похожий на чугунную печку-буржуйку, простую и неприхотливую, способную извлечь тепло из чего угодно — от дамского носового платка до много повидавшего казенного полумягкого стула.

“Конечно, — думал майор, — не исключено, что вся эта бодяга затеяна каким-то совершенно неизвестным нам лицом с богатой фантазией и еще более богатым опытом, но как-то все это получалось громоздко и совершенно бессмысленно. Должна же, черт побери, существовать какая-то причина, мотив, из-за которого началась эта бойня! Стоп, — сказал он себе, — давай разберемся по порядку”.

Он с отвращением закурил новую папиросу и стал разбираться по порядку. Увлекшись, он даже придвинул к себе первый попавшийся лист бумаги, оказавшийся циркулярным письмом за подписью министра внутренних дел, и стал чертить на обратной стороне кружочки и стрелки.

“Вначале был Прудников с его богатой коллекцией и с его странными, мягко говоря, связями. Впрочем, пусть бросит камень, кто без греха, подумал майор. Взять хотя бы некоторых моих знакомых... Жил себе человек, обстряпывал какие-то свои делишки, и вдруг исчез, оставив после себя лужу крови и коллекцию, из которой исчезли самые ценные экспонаты. И еще остались улики, прямо и недвусмысленно указывающие на то, что главным злодеем является Студент. У Студента алиби, и потом, убийства и похищения — все-таки не его профиль, совсем не его... Майор был почти уверен, что Панина попросту пытались подставить, причем довольно грубо и неумело. Если бы этим занимался Банкир, он придумал бы что-нибудь более убедительное, по этой части он дока... И потом, куда все-таки подевался Прудников? Похоже, что весь этот любительский спектакль он сам и организовал. Вот только почему выбрал козлом отпущения именно Панина?

Ну хорошо, — продолжал рассуждать майор, — сказал он себе, предположим, что так оно и было: Прудников почему-то решил исчезнуть, утопив при этом Панина. Панина утопить ему не удалось, и тогда за ним почему-то начал охотиться Банкир, до той поры взиравший на проделки Студента со снисходительным полупрезрением и далее, по слухам, любивший перекинуться с ним в картишки. Впрочем, подобные вещи случаются сплошь и рядом, причем порой по совершенно ничтожным поводам. Тут интересно другое: практически одновременно Банкир зачем-то вплотную взялся за Катю Скворцову, которую он ни разу в жизни в глаза не видел. Наверняка не видел, потому что подруга Скворцовой Волгина была убита явно по ошибке.

Брать у Скворцовой было нечего, и, выходит, интересовать Банкира в ее квартире могла только фотография Прудникова — та самая, которую я подобрал на полу среди окровавленных осколков стекла. Знать бы, когда был сделан этот снимок, — подумал майор. — Все могло бы быть гораздо проще... Если предположить, что Скворцова щелкнула Прудникова уже после его исчезновения, то получается, что Банкир действовал по заказу, причем вполне понятно, по чьему именно...

В довершение всего, в исчезновении Скворцовой оказался каким-то образом замешан вездесущий Студент. Что ему было от нее нужно? Господи, да ясно же, что! Конечно, эта треклятая фотография... Как-то он узнал про этот снимок, кто-то ему о нем рассказал, вот он и примчался туда, попав, похоже, на самое интересное... Вот вопрос, — подумал майор, — сама она управилась с Костиком или Студент помог? Да нет, сама, конечно: на топорике, которым раскроили череп Костику, и на том бутылочном горлышке, которым его без малого кастрировали, обнаружены отпечатки только Катиных пальцев”.

Вспомнив Костика, майор зябко передернул плечами.

Костик стрелял в Катю четыре раза, и ни разу не попал. Все четыре пули нашли в квартире. Четыре гильзы и четыре пули, и еще изуродованный труп стрелка... Выходило, что Катя все-таки жива, и уехать она могла только вместе со Студентом, вопрос только, по своей ли воле. Скорее всего, да. Зачем Панин стал бы ее насильно увозить? Ведь дураку ясно, что она в этом деле — человек случайный, а Панин далеко не дурак. “Был не дурак, — поправил себя майор. — Достал-таки его Банкир... А прапорщик, похоже, был большой хитрец: пистолет Панину продал явно он, и Панина Банкиру продал он же... и его же потом из этого же пистолета...”

Майор снова вздрогнул: его рассуждения завели его далековато. Из них прямо следовало, что чересчур умного прапорщика расстреляла Катя. Само по себе такое предположение не выглядело таким уж диким: в конце концов, никто из нас не знает, как поведет себя, дойдя до последней черты, но то, что сделали с прапорщиком Морозом, было не просто убийством — это могло быть только пыткой. Раздробленные пальцы правой руки, пуля в левом локте, пуля в коленной чашечке, и только потом — пуля в затылок. Совсем как Студенту... Трудно было представить себе хрупкую большеглазую Катю с пистолетом Макарова в руке, хладнокровно расстреливающую лежащего на полу человека. С Костиком все было ясно — его она изрубила на куски в состоянии аффекта, не помня себя от ужаса. Но это... И потом, если прапорщика убила Катя, то и Серый, выходит, ее работа... Серый и еще тот хмырь на кладбище, которого, как ему только что доложили по телефону, свалили на бегу выстрелом в глаз с расстояния в пятнадцать-двадцать метров, как какую-нибудь белку. И шкурка цела...

Вспомнив про кладбище, майор недовольно пожевал губами и даже закряхтел от переживаний — на кладбище ехать ему совершенно не хотелось. “Ну, чего я там не видал, — подумал он. — Жмуриков я там не видал? Так их уже всех увезли, все-таки общественное место, а те, которые остались, уже не по нашей части, пусть себе лежат...”

Небо услышало его молитвы — дверь без стука отворилась, и в образовавшееся отверстие боком протиснулся Колокольчиков, казавшийся на фоне убогой обстановки майорского кабинета особенно огромным. По обыкновению молча пройдя в кабинет, он без приглашения опустился на стул для посетителей и, забывшись, откинулся на спинку. Спинка угрожающе хрустнула, и Колокольчиков поспешно сел прямо.

— Ну, что там у тебя? — устало спросил майор. День только начинался, а он уже чувствовал себя вымотанным, словно сутки разгружал мешки с цементом. — Ты с кладбища?

Колокольчиков кивнул тяжелой головой.

— Оттуда... В общем, Сан Саныч, это, конечно, Банкир. Уделал он таки Студентову компанию, почитай что всю целиком. Машину заминировали, там спецы возятся до сих пор, кумекают, что да как.

— А почему Серый со всеми не поехал, удалось выяснить?

— Взяли там четверых хмырей, все Банкирова братва. Мужики тертые, один, правда, пожиже будет. В общем, он уже начал петь. Сказал, что Серого задержала на кладбище какая-то баба...

— Молодая, невысокая, худощавая, волосы темные, стрижка короткая... Так? — упавшим голосом спросил майор.

— В точности так, — снова кивнул Колокольчиков. — Кожаная куртка, джинсы и темные очки. Они за Серым, в общем-то, приехали, но за эту девку им Банкир, оказывается, тоже премию обещал. То-то радости у них было...

— Из “Макарова” стреляла она?

— Она. Это что же, Сан Саныч, получается, что это вроде бы Скворцова?

— Получается так.

— Но тогда, значит, это она... Серого. Эти, которые за ними гнались, его только подранили. А добили его из “Макарова”.

— Знаю, знаю... Очень она не хотела, чтобы мы на нее вышли. Надо, брат, ее найти. Непонятное что-то творится. С ума она сошла, что ли?

— Вполне может быть, — авторитетно заявил Колокольчиков.

— Рехнулась с перепугу, когда Костик ее хотел заломать, и пошла крошить всех направо и налево...

— Слишком просто, — покачал головой майор. — И потом, мы с тобой вполне можем ошибаться.

— Да какое там ошибаться... — вскинулся Колокольчиков.

Стул под ним опять затрещал, и он обмяк.

— Не шуми, — посоветовал ему Селиванов. — За ее квартирой надо установить наблюдение. Сомнительно, конечно, что она туда вернется, но шанс есть. Она ведь, похоже, убежала оттуда, в чем была, без денег и без документов. Надо установить ее связи и обойти всех — должна же она где-то жить и что-то есть, как ты полагаешь? В общем, мы ее возьмем, это дело времени... Где Банкир, неизвестно?

Колокольчиков горестно помотал головой.

— Сволочь, — в сердцах сказал майор. — Непременно надо его найти и упечь. А еще лучше, — добавил он неожиданно для самого себя, — пристрелить к чертовой матери при попытке к бегству...

Колокольчиков заметно вздрогнул.

— Шучу, — неубедительно сказал майор. — Неудачно шучу... Устал я, брат, как собака. Ничего ведь мы про него не докажем. Сам он никого не убивал, а эти его мордовороты лучше язык себе откусят, чем против него показания давать. И вот что: надо искать Прудникова.

— Прудникова? Так где ж его найдешь? Замочили, наверное, давно.

— Наивняк ты, Колокольчиков. Неужели ты еще не понял, что это именно он всю кашу заварил? Что-то он у Студента украл, где-то он его кинул, вот и решил избавиться.

— А Скворцова?

— А Скворцова, похоже, сфотографировала его в ненужное время и не в том месте. Так мне, во всяком случае, кажется.

— Знаю я, как вам кажется... Когда вам кажется, можно дело закрывать.

— Твои бы слова да Богу в уши... Ладно, хватит трепаться. Квартирой Скворцовой займись сам. Чует мое сердце, должна она туда заявиться...

— Ах, сердце, — многозначительно повторил Колокольчиков, вставая. — Тогда я поехал, а то как бы не опоздать.

Пока Колокольчиков сидел у майора, на улице, оказывается, прошел короткий дождик. Асфальт был влажный, а небо уже успело затянуться облаками — не слишком темными и не слишком низкими, но плотными, без единого просвета.

Колокольчиков вынул из кармана бумажку с адресом, еще раз перечитал, прикинул, где это, и в сердцах плюнул: ехать предстояло к черту на рога, да еще и с тремя пересадками, в битком набитом транспорте. Тяжело вздохнув, он засунул бумажку на место и решительно зашагал в сторону автобусной остановки.

Спустя час с небольшим, встрепанный и помятый, он с трудом выбрался из переполненного троллейбуса в десяти минутах ходьбы от Катиного дома. Сунув руку в карман куртки, он обнаружил, что у него пропали сигареты — то ли выронил он их в давке, то ли залез кто-то. к нему в карман под шумок. Так или иначе, но курить было нечего. Колокольчиков испуганно полез за пазуху и с облегчением вздохнул: бумажник, удостоверение и табельный “Макаров” были на месте. “Хорош бы я был, — криво улыбнувшись, подумал он, озираясь в поисках табачного ларька.

Такового в пределах видимости не обнаружилось, но зато прямо через дорогу Колокольчиков заметил большой гастроном, в котором наверняка можно было не только приобрести сигареты, но и выпить чашечку кофе, а то и сжевать что-нибудь более существенное. Старший лейтенант вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера, и немедленно в желудке что-то с урчанием провернулось — природа брала свое, и даже куча трупов, которую Колокольчиков наблюдал всего лишь пару часов назад, не могла надолго лишить его аппетита.

Перейдя, как и все прочие граждане, дорогу в неположенном месте, Колокольчиков преодолел металлическое ограждение проезжей части, галантно помог перебраться через него полноватой даме в возрасте, у которой никак не получалось перекинуть ногу через низенькую оградку, молчаливо кивнул в ответ на высказанные сквозь сильную одышку слова благодарности и вошел в напоенное сытными запахами тепло гастронома.

Кафетерий здесь был довольно уютный и не слишком дорогой, что вполне устраивало не бравшего взяток старшего лейтенанта Колокольчикова. Отстояв короткую очередь, он получил свои сигареты, большую чашку сильно пахнущего жженым сахаром растворимого кофе и ненормально горячий хот-дог на пластмассовом блюдце. Два хот-дога, конечно, были бы предпочтительнее, но утлое суденышко лейтенантского бюджета свободно могло пойти ко дну, не выдержав такой массированной атаки.

Колокольчиков пристроился за столиком в углу. Он любил располагаться лицом к окну, но в кафетерии было полно народу, так что выбирать не приходилось, и он вынужден был глотать еду стоя, невольно изучая в деталях рекламный плакат сигарет “Уинстон”. На плакате был изображен остров Манхэттен, заснятый с высоты птичьего полета. Некоторое время старший лейтенант внимательно изучал ощетинившуюся небоскребами панораму, после чего равнодушно отвел взгляд и стал разглядывать сильно накрашенную девицу в кокетливо сдвинутой шапочке, лихо орудовавшую возле кофейного автомата. Остров Манхэттен Колокольчикова не интересовал — в целях сохранения душевного равновесия тот давно, еще на заре перестройки, решил считать, что никакой Америки на свете не существует. “Впрочем, — мимоходом подумал он, — швали там все равно ничуть не меньше, чем здесь, и тамошним ментам тоже, наверное, приходится несладко”. Занятый своим хот-догом и своими мыслями, развернутый спиной к окну Колокольчиков не увидел, как мимо гастронома неторопливо прошла девушка в кожаной куртке и темных очках, приметы которой полностью совпадали с теми, которые полтора часа назад перечислил ему майор Селиванов. Перед витриной кафетерия она ненадолго остановилась, раздумывая, по всей видимости, не зайти ли на чашечку кофе, но не зашла, поскольку ее бюджет был сейчас гораздо беднее бюджета старшего лейтенанта. Откровенно говоря, она как раз раздумывала, а не наведаться ли ей в “Ингу”. Правда, пистолета у нее больше не было, но она не сомневалась, что теперь сможет вытрясти из сердечного друга Витеньки любую сумму, просто погрозив ему пальцем. Она невесело улыбнулась своим мыслям, подслушав которые, старший лейтенант Колокольчиков наверняка подавился бы хот-догом, отвернулась от витрины и все так же неторопливо двинулась в сторону своего дома.

Колокольчиков жевал неторопливо и вдумчиво, но все равно хот-дог кончился как-то незаметно. Залпом допив отвратительный, слишком сладкий кофе, старший лейтенант со вздохом отвалился от столика и вышел на улицу, на ходу разрывая целлофановую обертку на сигаретной пачке. Вкусовые рецепторы все еще хранили сладостное воспоминание о сосиске с кетчупом и горчицей, что способствовало интенсивному слюноотделению, и Колокольчиков торопливо закурил, чтобы прекратить это безобразие.

Сориентировавшись по номерам домов, он двинулся направо, отставая от Кати на каких-нибудь двести метров. Он шагал неторопливо — в конце концов, он сегодня заслужил если уж не отдых, то хотя бы десять минут такой вот неторопливой прогулки, да и тягостное впечатление, оставшееся от разговора с майором Селивановым, в значительной степени сгладилось, вероятно, под благотворным воздействием все того же хот-дога.

В самом деле, ну мыслимо ли это, чтобы какая-то девчонка устроила такую бойню, вышла один на один с самим Банкиром и все еще была жива после этого? Даже если и так, то кой черт погонит ее сейчас домой? На ее месте старший лейтенант Колокольчиков сунулся бы к себе домой в самую последнюю очередь.

Рассуждая подобным образом, Колокольчиков незаметно преодолел расстояние, отделявшее его от Катиного дома. Как и говорил майор, это оказалась шестнадцатиэтажная панельная махина, средняя в ряду из трех таких же облупленных белых громадин. Место оказалось довольно уютным, несколько портила его только близость ЛТП, бетонный забор которого возвышался справа. К дому пришлось идти по длинному извилистому проходу между этим забором и другим таким же, принадлежавшим, как понял Колокольчиков, какому-то ремонтному заводику. Проход был жутковатый. Колокольчиков представил, каково здесь поздно вечером, и поморщился. Более удобное место для того, чтобы снять с кого-нибудь штаны, можно было бы найти разве что в лесу. В остальном же здесь было вполне уютно и даже тихо. Снова сверившись со своей бумажкой, Колокольчиков вошел в подъезд. Судя по номеру квартиры, ему нужно было на самую верхотуру, аж на шестнадцатый этаж. Лифт мучительно долго громыхал сверху — видимо, кто-то загнал его под самую крышу. “Уж не наша ли девица”, — подумал Колокольчиков и даже улыбнулся этому дикому предположению. Нервишки у него что-то расходились, с того самого момента, как нажал кнопку вызова лифта, он ощущал какой-то мандраж, словно перед первым задержанием. Он припомнил, как стоял тогда с ребятами, прижавшись к исписанной мелом стене подъезда с пистолетом в потной ладони и с холодной жабой в груди... Куртку потом пришлось чистить, с улыбкой вспомнил он, измазался мелом, как первоклассник у доски...

Лифт наконец прибыл, с лязгом распахнув тускло освещенное нутро.. Колокольчиков шагнул в опасно просевшую под его весом кабину, нажал кнопку шестнадцатого этажа и, тихо насвистывая “Наша служба и опасна, и трудна”, поехал наверх. Он все еще насвистывал, когда кабина поднялась на шестнадцатый этаж и двери неохотно разъехались в стороны. Он продолжал насвистывать, сворачивая за угол коридора и отыскивая глазами табличку с номером Катиной квартиры. И вдруг свист резко оборвался, и старший лейтенант Колокольчиков застыл на месте, расширившимися зрачками вглядываясь в полумрак коридора, слабо разжиженный желтушным светом сорокаваттной лампочки.

С двери Катиной квартиры были сорваны печати.

Более того, дверь была приоткрыта, и сквозь узкую щель на лестничную площадку проливался тоненький ручеек негромкой музыки. Насколько мог определить никогда особенно не увлекавшийся музыкой Колокольчиков, пел Луи Армстронг.

Колокольчиков тихо выпустил из легких воздух — оказывается, он стоял, затаив дыхание, — вынул из наплечной кобуры пистолет и, стараясь не производить ни единого звука, крадучись двинулся вперед — туда, где пел Луи Армстронг и откуда тянуло слабым ароматом хорошего вирджинского табака.

Стоя в неосвещенной ванной с молотком в заранее занесенной для удара руке, Катя вдруг почувствовала себя усталой и одинокой.

Это чувство накатило с такой внезапностью и остротой, что она едва не всхлипнула. Одинокая слеза проложила себе дорогу из-под век и скатилась до середины щеки, рука с молотком непроизвольно расслабилась и наполовину опустилась. Катя стиснула зубы и снова занесла молоток над головой.

В комнате тихо играл Луи Армстронг, недокуренная сигарета дымилась на столе в кухне, и уже бормотал, собираясь вот-вот закипеть, Катин любимый чайник со свистком. В прихожей осторожно хрустел битым стеклом тот самый здоровяк, которого Катя заметила из окна, когда он стоял перед подъездом и озирался по сторонам, держа в руке какую-то бумажку. Судя по тому, что он насвистывал, выходя из лифта, это был мент. Катю подмывало нагнуться и посмотреть в пробитую Костиковой пулей дырку, но она сдерживалась — ее могли услышать.

“Устала, — подумала она. — До чего же я устала! Трое суток спать, не раздеваясь, мотаться по холодному городу с руками по локоть в крови, шарахаться от каждого встречного, за версту обходить милицейские патрули, прятаться от них в заплеванных подъездах и воняющих аммиаком подворотнях, ночи напролет ерзать на жестких вокзальных скамейках, пытаясь устроиться так, чтобы поменьше дуло, питаться пережаренными пирожками с капустой и страдать потом от изжоги, часами выискивать общественные туалеты... Он пришел за мной. Селиванов, наконец, допер, что я замешана в этом деле гораздо сильнее, чем можно было предположить, и прислал этого быка посмотреть, не забрела ли я погреться. И до чего же вовремя! Ну, вот что мне теперь с ним делать?

Интересно, а много ли они знают? Много, наверное. Селиванов хитрец и умница, да и потом, они ведь взяли тех четверых на кладбище. Серого не стоило убивать, — поняла она. — Все равно Селиванов все понял, и этот мент в коридоре наверняка держит в руке готовую к бою пушку...

Эх, Серый, и угораздило же тебя подвернуться под пулю! Мне так нужен был напарник... нет, будем честными и не станем врать без особой необходимости: Серый нужен был в роли подставного, чтобы на какое-то время отвлечь на себя телохранителей... А что теперь? Снова одна, Банкир недосягаем, оружия нет, в прихожей сопит и топчется по битому стеклу мордатый опер... Даже чаю не дал попить, скотина. Соблазнить его, что ли? — Катя с трудом сдержала истерический смешок. — Да, Скворцова, это тебе не драка портфелями на школьном дворе. Тебе уже мало просто дать кому-то в морду, ты выросла и поумнела, тебе уже нужны подставные... А может, сдаться? Нет, в колонию мне нельзя, я не хочу в колонию, я там обязательно кого-нибудь удавлю голыми руками, я не позволю над собой издеваться... Да что за бред, Скворцова, — оборвала она себя, — какая колония? Ты же не доживешь до суда... Сдаться!.. Вот выйдешь сейчас отсюда с поднятыми руками, а этот мордоворот с перепугу нафарширует тебя свинцом, как утку. Стоило тогда огород городить...

...А ведь если бы я тогда легла в постель с другом сердечным Витюшей, ничего бы этого не было, — поняла вдруг она. Пережила бы я как-нибудь эту печальную страницу своей нелегкой биографии. Работала бы, как все нормальные люди, жила бы спокойно... Замуж бы вышла, — подумала она с внезапным отвращением. — За кого-нибудь. Родила бы что-нибудь такое... Шейпингом бы занялась вместо своего дзюдо. Что дзюдо?

Все равно, против лома нет приема...

Мамочка, мама, — подумала она, убьют меня обязательно. Просто не могут не убить. Во что же это я влезла, мамочка моя...”

Милиционер заглянул в комнату... Катя услышала, как тихонько скрипнула дверь. Удивительно тихо для своей комплекции мент вернулся в прихожую и стал подбираться к ванной. Только бы не промазать... Только бы он не оказался слишком шустрым, второго шанса наверняка не будет... Он точно знает, что в доме кто-то есть, и врасплох его не застанешь...

Старший лейтенант Колокольчиков положил левую ладонь на ручку двери, за которой стояла Катя, и тут на кухне пронзительно засвистел чайник. Колокольчиков вздрогнул от неожиданности и, бесшумно отпрянув от двери, метнулся туда. На пороге он замер, глядя на скособоченную фигуру в кожаной куртке с поднятым воротником и почему-то в зимней мохнатой шапке, сидевшую спиной к нему у стола. Чайник истерично свистел, почти визжал, извергая из короткого носика толстую струю пара, но сидевшая за столом фигура не реагировала. Спит? А может, она... того? Или не она, а ее — того?.. Что за черт?

Колокольчиков сделал еще один осторожный шаг, заходя сбоку, и теперь ему стало видно, что это за фигура. Сзади послышался неясный звук, и понимание того, что его обвели вокруг пальца, как последнего сопляка, пришло к старшему лейтенанту за долю секунды до того, как на его голову обрушился страшный удар.

...Сознание возвращалось постепенно, и вместе с ним пришла тупая пульсирующая боль в затылке — такая огромная, что Колокольчиков не понимал, как она там помещается. Он вообще не сразу понял, где он и что с ним произошло, а когда понял и вспомнил, чуть было не застонал от обиды и злости на себя. “Обвела, стерва, обвела, проклятая... Чем же это она меня? В ванной пряталась... или в туалете. Сука”. Осторожно повернув голову, он обнаружил, что прикован собственными наручниками к радиатору парового отопления. “Хорошо, что хоть трубы едва теплые, не то спалила бы мне руку, тварь бешеная...” Он осторожно потрогал свободной рукой затылок и поднес руку к лицу. Пальцы были обильно перепачканы кровью. “Больничный дадут, ни к селу ни к городу, — подумал он и тут же поправил себя: — да нет, пожалуй, уж скорее скинутся на похороны. Портрет в вестибюле повесят... Тебя надо в вестибюле вешать, со злобой подумал он. Не портрет, а тебя, дурака. Причем за яйца. Портрет тут не при чем. Это не портрет обгадился, а ты. Лично. Персонально, так сказать”.

Сидеть на полу возле батареи в утепленной куртке было жарко. Колокольчиков потел и злился. Его подташнивало, и он вспомнил, что это, вроде бы, является одним из симптомов сотрясения мозга. Он попытался припомнить, какие еще симптомы им называла симпатичная медичка на занятиях по оказанию первой помощи, но не смог — в голове все плыло, и кухня перед глазами периодически начинала двоиться. “Какие тут, к черту, симптомы, — вяло подумал он. — Хорошо, что жив остался. Впрочем, — успокоил он себя, — это, скорее всего, ненадолго. Так я той медичке клинья и не подбил... Как бишь ее звали? Александра Васильевна. Саша. Как Селиванова. То-то он обрадуется, когда узнает, что старший лейтенант Колокольчиков позволил бабе весом в сорок кило проломить себе башку и приковать к батарее, как какого-нибудь нового русского!” Колокольчиков в сердцах дернул рукой и зашипел от боли — железный браслет впился в запястье, а голова от толчка, казалось, развалилась пополам.

“Интересно, — подумал он, — давно я тут сижу?” Напротив него за столом по-прежнему возвышалось кособокое, наспех состряпанное из подручных материалов чучело в мохнатой зимней шапке, насаженной на верхушку фотографического штатива. Пониже шапки красовался лист плотной бумаги с размашистой крупной надписью, сделанной не то губной помадой, не то красным маркером. “Не скучай!” — гласила надпись, и Колокольчиков тихонько зарычал от переполнявшей его ярости.

Из прихожей доносился женский голос — похоже, хозяйка говорила с кем-то по телефону. Тон у нее был деловой, чуть ли не приказной. “С кем это она?” — подумал Колокольчиков.

— Повторяю, — говорила Катя со сдерживаемым раздражением в голосе, — это не твое дело, откуда у меня номер. А я говорю, не твое. Твое дело — передать Банкиру то, что я тебе сейчас скажу.

“Связной, — понял Колокольчиков, — диспетчер. Так вот что она делала с этим беднягой прапорщиком — узнавала у него номерок...”

— Сам знаешь, какому Банкиру, — продолжала между тем Катя. — Слушай, ты, гнида, не заставляй меня приезжать и узнавать у тебя номер Банкира так же, как я узнала твой.

Она немного помолчала, видимо, слушая ответ, и заговорила снова:

— Да, это я... Да. Это было совсем просто. Он почти не упрямился. Да. Я, знаешь ли, умею быть убедительной... Банкир меня научил. Да нет, не знакома... Откуда звоню? Из дома. Да, из своего. Слушай, не валяй ваньку, ты ведь давно засек, откуда звонок. Если ты рассчитываешь, что ваши гориллы успеют меня здесь прихватить, то лучше забудь — я сейчас ухожу, а перед уходом вызову сюда ментов. Понял? Вот-вот, отзови...

Она опять ненадолго замолчала. Колокольчиков услышал, как зашуршала сигаретная пачка и щелкнула зажигалка. Из прихожей потянуло ароматным дымом, и контуженного Колокольчикова сильно замутило. Он тяжело помотал головой из стороны в сторону, но от этого стало только хуже.

“Срамота, — с отчаянием подумал он. — Вот бы подохнуть...”

— Отозвал? Как хочешь, ментов я вызову все равно, так что, если ты пошутил, еще есть время передумать. Ладно, верю, верю... Теперь слушай. Пусть Банкир приедет к моему дому завтра в это же время. Я не указываю, дурак, а назначаю свидание... Сам у себя отсасывай, педрила. Это в его интересах. Передай ему, что я кое-что знаю о Профессоре, чего не знает он. Понял? Повтори. Молодец. Можешь жить.

Загремела брошенная на рычаги трубка, и в кухню, энергично вытирая мокрые волосы мохнатым полотенцем, вошла Катя. Одета она была в мужскую рубашку, прикрывавшую лишь самый верх бедер, а когда Катя поднимала руки, не прикрывавшую и того. Выглядела она в таком наряде как-то очень по-домашнему и в то же время весьма призывно. Совершенно не верилось, что это она гвозданула Колокольчикова по башке чем-то тяжелым... не говоря уже обо всем остальном.

— Долго спишь, старший лейтенант Колокольчиков, — весело сказала она. — Я уж и чаю попила, и душ приняла, и по телефону поговорила... Ну и фамилия у тебя, старлей. С такой будкой — и вдруг Колокольчиков. Я чуть со смеху не померла, честное слово, еле-еле тебя до этой батареи дотащила.

— Сам хохочу с утра до вечера, — с трудом ворочая языком, поддержал беседу Колокольчиков. — Обхохатываюсь прямо.

Катя набрала воды из-под крана в тяжелую керамическую кружку и протянула ее Колокольчикову.

— Пей, — сказала она, — только швыряться ею не вздумай. Эта кружка мне от отца осталась, так что, если разобьется, убью на месте. И вообще, старлей, давай без всех этих глупостей.

Колокольчиков, гулко глотая и обливаясь жадно выхлебал отдающую хлоркой воду и перевел дух.

— Без глупостей так без глупостей, — согласился он. — Ты откуда знаешь, кто я такой?

Катя озадаченно посмотрела на него.

— Похоже, я тебя все-таки чересчур сильно стукнула, — сказала она и, взяв со стола, показала Колокольчикову его удостоверение. — Тебя ведь Селиванов прислал?

Колокольчиков кивнул.

— Если вы у него все такие, то понятно, почему у нас бандит — самая уважаемая профессия, — сказала она. — Что он про меня знает?

— Кто, Сан Саныч? Думаю, что все. Или почти все. Прапорщик и Серый — твоя работа?

— Моя. Серого жалко, а прапорщик — тварь, наводчик, мокрушник, клептоман, алкаш... Я бы его второй раз убила и не задумалась.

— Чего ты хочешь?

— Ты уж не допрашивать ли меня нацелился, красавец? Впрочем, почему бы и нет? Я хочу, чтобы Банкир вывел меня на Профессора.

— А потом?

— А потом я убью обоих.

— Слушай, — хрипло сказал Колокольчиков, превозмогая очередной приступ тошноты, — ты что, сумасшедшая?

— Я просто защищаюсь, — просто ответила Катя. — Я их не трогала, понимаешь? А они хотели меня убить. Банкир и Профессор. Точнее, Профессор и Банкир.

— Погоди, — сказал Колокольчиков, оттягивая книзу ворот свитера, — постой... Кто такой Профессор?

— Как это — кто такой? Ну, ты даешь, старлей. Его фамилия Прудников. Юрий Прудников, слыхал про такого?

— Профессор, значит... Ну и козлы же мы...

— Приятно слышать. Умнеешь, Колокольчиков.

— Слушай, Скворцова, на что ты рассчитываешь? Тебя же шлепнут, а если не шлепнут, то мы посадим. Знаешь, какой срок ты себе уже намотала?

— Не знаю и знать не хочу. Я уже говорила тебе. Колокольчиков: не я это затеяла. Выбора у меня не было, можешь ты это понять? За мою голову выдали аванс. Ну скажи честно, старлей: защитили бы вы меня от Банкира? Только избавь меня от благоглупостей.

— Постарались бы, — сказал Колокольчиков и отвел глаза под ее прямым яростным взглядом.

Катя еще некоторое время молча смотрела на него в упор, а потом шумно выдохнула через стиснутые зубы и отвернулась.

— Постарались бы... — передразнила она глядя в сторону. — Взяли бы Костика и упекли года на три... или сколько у вас там дают за попытку изнасилования?

Колокольчиков вздохнул и промолчал.

— А остальные? Этот прапорщик, к примеру, или тот гад, которого я подстрелила сегодня на кладбище? Сколько бы я прожила, Колокольчиков? Это ты мне можешь сказать?

Она снова закурила, нервно чиркая зажигалкой. Колокольчиков бросил на нее осторожный косой взгляд и поспешно отвел глаза: похоже, она собиралась заплакать. “А ведь она права, — подумал Колокольчиков с тоской. — Что мы можем-то? Одно слово — менты... Банкиру все едино ничего не пришьешь, он своими руками никогда и ничего не делает. Ну, Прудников, сука, — с внезапной яростью подумал Колокольчиков. — Если она до тебя не доберется, то уж я постараюсь, чтобы это тебе с рук не сошло.”

Катя справилась с собой, раздавила наполовину выкуренную сигарету в пепельнице и снова заговорила — сухо и деловито, словно Колокольчиков был ее подчиненным, и она ставила перед ним задачу.

— В общем, так, старлей. Я предлагаю вашей конторе сделку: головы Банкира И Профессора в обмен на то, что вы забудете о моем существовании. Сами вы их век не найдете, а если и найдете, то посадить не сможете. Не сможете ведь, правильно я говорю? Все вы про них знаете, а доказать не можете.

Любой сопливый адвокатишка выдернет их у вас из зубов одной левой, а они наймут не сопливого.

— Все это так, — сказал Колокольчиков слабым голосом.

В глазах опять двоилось и плыло, он забыл, что хотел сказать дальше и долго ловил ускользающую мысль. Пока он этим занимался, Катя с болезненной гримасой наблюдала за его лицом.

— Все так, — повторил он для разгона, — но наша, как ты выразилась, контора на такую сделку не пойдет.

— Значит, я неправильно выразилась, — сказала Катя. — Я имела в виду вас с Селивановым. Вы на это сможете пойти?

— Думаю, смогли бы, — тяжело кивнул непослушной головой Колокольчиков. — Я бы, наверное, пошел. Не знаю, как майор. Только что нам за выгода? Представь: ты сдаешь нам Банкира и Прудникова...

— Трупы Банкира и Прудникова, — поправила его Катя.

— Хорошо, трупы. Ты сдаешь нам трупы, мы берем тебя. Законность соблюдена, ментовская совесть чиста, раскрываемость повышается, премиальные капают... какой нам смысл тебя отрубать?

— Меня вы не возьмете, — спокойно сказала Катя. — Разве что уже холодную. А я постараюсь прихватить с собой побольше народу. Ты же видишь, мне терять нечего. В зону я не пойду.

— Знаешь, как это называется? — через силу усмехнулся Колокольчиков. — Детский лепет. Впрочем, я тебя понимаю. В зоне ты точно долго не проживешь.

— Короче говоря, — сказала Катя, — завтра примерно в это же время сюда приедет Банкир... думаю, что приедет. Ваше дело ментовское: дуть в свистки, суетиться и стрелять в воздух — короче, отвлекать охрану. Я беру Банкира и еду с ним к Профессору. Все. И расстанемся друзьями, — добавила она, вспомнив Костика.

— Все гениальное просто, — с натужной иронией сказал Колокольчиков. — А почему ты решила, что Банкир вот так запросто отвезет тебя к Прудникову?

— А я его попрошу... Дай-ка я все-таки перевяжу тебе голову, старлей, а то как бы последние мозги не вытекли.

— Там что, дырка? — поинтересовался Колокольчиков.

— Нету, нету, не дрожи. Череп у тебя типично ментовский, гвозди можно ровнять.

— Спасибо, — сказал Колокольчиков. — Чем это ты меня?

— А молотком, — откликнулась Катя уже из ванной. — Я женщина одинокая, у меня в хозяйстве все есть: и молоток, и дрель...

— Хорошо, что не дрелью, — сказал Колокольчиков.

— Почему это хорошо? — спросила Катя, возвращаясь с мотком бинта.

— Терпеть не могу, как они жужжат, — признался Колокольчиков. — На бормашину похоже, а я ее боюсь больше всего на свете.

— Эх ты, — сказала Катя, подходя, — моя милиция меня бережет... Надеюсь, обойдется без глупостей?

— Здоровья у меня на глупости нет, — вздохнул Колокольчиков. — А жаль. Глупости ведь разные бывают.

— Слюни подбери, — сказала Катя, присаживаясь рядом с ним на корточки. Ее голое гладкое колено оказалось прямо у Колокольчикова перед носом, и он стал смотреть на это колено, чувствуя, как в нем постепенно просыпается желание делать глупости. — Пришел сюда с пистолетом, а теперь глазки строит, — продолжала между тем Катя, ловко бинтуя ему голову. — Старший лейтенант Колокольчиков при исполнении служебных обязанностей, будучи контужен и прикован к батарее собственными наручниками, делал преступнице нескромные предложения... Что скажет майор Селиванов? Ну вот, на первый случай сойдет. В твоей ментовке тебя перебинтуют, и больше не входи к женщинам без стука.

Она снова ушла в ванную и через минуту вернулась в свитере и джинсах. Сдернув со штатива куртку, она натянула ее на плечи и взяла со стола пистолет Колокольчикова, который, оказывается, все это время пролежал там.

— Это я возьму себе, ты уж не обессудь, — деловито сказала она, засовывая пистолет во внутренний карман куртки.

Колокольчиков вздохнул. “Хорошо бы отделаться строгим выговором”, — подумал он с тоской. Катя вышла в прихожую и тут же вернулась, неся телефон, за которым волочился длинный провод.

— Это тебе, — сказала она. — Когда я уйду, позвонишь Селиванову, пускай он тебя заберет. Передашь ему наш разговор. Да, это тоже твое, — она бросила на колени Колокольчикову его служебное удостоверение. — Выздоравливай, старлей.

Она вышла, аккуратно притворив за собой дверь. Колокольчиков снова вздохнул, придвинул к себе телефон и стал набирать номер, неловко орудуя левой рукой.

— Сан Саныч, — сказал он в трубку, — Колокольчиков говорит. Тут такое дело...

Он на секунду замялся, опять протяжно вздохнул, вознес к небу коротенькую молчаливую молитву и стал излагать.

Глава 12

Грузный мужчина с комплекцией начинающего терять форму боксера-тяжеловеса бросил взгляд на золотой “ролекс” и раздавил в пепельнице сигарету.

— Время, — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, и неторопливо поднялся из глубокого кожаного кресла.

— Может быть, все-таки не стоит, Банкир? — с надеждой спросил заросший густой иссиня-черной бородой человек, поспешно вскакивая со своего места. — Боюсь, нечисто тут. А ну, как засада?

— Не сепети, Борода, — сказал Банкир и солидным округлым жестом провел ладонью по лысому черепу. — Какая засада? Откуда ей там взяться? Эта соплячка к ментам не пойдет. Раньше — да, могла, но не теперь. Она, дружок, теперь по самое некуда увязла, и дорога ей одна — в зону. А в зоне о ней позаботятся... Но она к ментам не пойдет. Ей, пташке божьей, кажется, что она сможет у меня жизнь свою выторговать. Опять же, могла бы, кабы раньше об этом подумала. Я ведь добрый, ты знаешь.

Борода с самым серьезным видом покивал головой.

— Давай я сам съезжу, — предложил он. — Ну, зачем ты туда поедешь? Легавка землю роет, аж комья летят. Отсидеться бы тебе, не рисковать. А я бы ребят взял и смотался туда и обратно. Всех делов-то на две минуты — курицу эту замочить...

Банкир медленно повернул голову и надолго остановил на Бороде тяжелый тусклый взгляд. Борода увял.

— Ну, чего ты, в самом деле, — не выдержав, промямлил он. — Я ведь хотел как лучше...

— Замочить... — с непередаваемо презрительной интонацией процедил Банкир сквозь белоснежные зубные протезы. — Замочить... Все верно. Чего уж проще — бабу замочить. Сколько раз вы ее уже мочили, уроды?! — вдруг страшным голосом заорал он. — Сколько раз, я тебя спрашиваю?! И скольких из вас она уже перемочила? А сама, между прочим, жива и здорова! Телефончик вот раздобыла, стрелки мне забивает, сука! А ты знаешь, как она его раздобыла, этот телефончик?! По харе твоей песьей вижу, что знаешь! Одна баба против вас, а вы дохнете пачками, как наши воины в Чечне! Твари позорные, суки лагерные, нары по вас плачут, так вы же и меня за собой утянете, козлы безмозглые! Нет уж, дружочек, — сказал он вдруг совершенно спокойно и далее вкрадчиво, — я с вами поеду. Вы ее, конечно, замочите, только я хочу на это своими глазами посмотреть. Убедиться хочу, что она опять из могилы не встанет. Да и послушать интересно, что она петь будет. А менты... Не допрыгнуть им до меня, дружочек ты мой, кишка у них тонка. Только и могут, что за неправильную парковку оштрафовать... Скажи Спиннингу, пускай запрягает.

Сильно уменьшившийся в размерах за время этой тирады Борода, сутулясь, вышел из комнаты. Банкир проводил его длинным нехорошим взглядом и, пробормотав: “Пидоры гнойные, вонючки”, отошел к окну и стал смотреть на улицу. За окном шумели вечнозелеными кронами сосны, тревожимые верховым ветром. По бетонной дорожке, рассекавшей участок надвое, пробежала белка. Охранники в будке у ворот заметили ее и оживились, тыча в ее сторону пальцами. Дурак Лапоть прицелился в белку из автомата и изобразил выстрел, дернувшись от воображаемой отдачи. Большой загоготал, разевая черную пасть и что-то сказал, проиллюстрировав сказанное незатейливой пантомимой. Похоже, он советовал, куда Лаптю следует подвесить беличий хвост.

— Сявки, — презрительно сказал Банкир, наблюдая за этим представлением. — С жиру беситесь, петухи...

Он отвернулся от окна, но в комнате смотреть было не на что — эту дачу он купил совсем недавно, предполагая организовать здесь потайную нору на черный день, и вот, поди ж ты, пригодилась норка, даже обставить толком не успел. Банкир снова испытал приступ глухого раздражения против Профессора. Вот ведь втравил в историю, сучий потрох... Да только кто мог знать, что выполнение рядового заказа обернется настоящей войной? Шестерых он потерял убитыми, да еще четверых повязали вчера менты — не дороговато ли за эту соплячку? Заговоренная она, что ли? И ведь с кладбища никто не ушел, кроме, похоже, этой девки. Или кто-то дал ментам наводочку?

Тогда кто? Кто-нибудь из своих? Да быть такого не может, до самой последней минуты никто не знал, кто конкретно пойдет на это дело. Кому же охота добровольно лезть под ментовские пули?

Вернулся Борода и сообщил, что машина готова и можно отправляться.

— А только остаться бы тебе, Банкир, — просительно сказал он.

— Заткни пасть, — посоветовал ему Банкир. — Ты меня еще учить будешь, шестерка.

Он выдвинул ящик письменного стола ручной работы и переложил из него в карман громоздкую “беретту”, уродливую и страшную, как сама идея убийства.

— Все сам, — сообщил он почтительно стоявшему поодаль Бороде, — все приходится делать самому.

Банкир знал, что именно его так раздражает. Дело было не в потерях — в конце концов, это были всего-навсего мордовороты, обыкновенные бандиты, ни один из которых не имел даже маломальской воровской квалификации и выучки. Они только и могли, что выбивать бабки из ларечников да бить морды на “стрелках”. Любой из них мог не задумываясь спустить курок по его приказу, но Банкир сильно удивился бы, окажись что-то иначе: в конце концов, он достаточно платил им за преданность. Так что выстрелить для них не проблема, проблема попасть в цель. Таких героев он мог в любой момент набрать хоть тысячу, и потери его не волновали — ни те, что уже были, ни те, что могли случиться в будущем.

Не волновала его и плата, назначенная

Профессором за головы Студента и этой девчонки. Что, в конце концов, такое эти двадцать кусков? Капля в море. Охотясь за Студентом, Банкир преследовал свой личный интерес.

Все дело было в том, что примерно месяц назад он проиграл Студенту в вульгарнейшее очко украшение своей коллекции. И дернул же его черт в тот день шиковать! Лежало бы колечко в тайничке, и есть бы не просило, так нет же, повело кота за салом... В общем, колечко он надел. Налезало колечко только на мизинец, да и то не дальше второй фаланги, но было красоты необычайной. Банкир подозревал, что было оно вдобавок еще и очень старым, но ни разу не отважился его проверить. Была за ним такая слабость: он не доверял нынешним экспертам и ювелирам, не без оснований считая половину их отпетым жульем без стыда, совести и инстинкта самосохранения, а вторую половину полагая штатными стукачами на жалованье у ментовки. Он пытался определить стоимость кольца самостоятельно, даже проштудировал несколько книг по этому вопросу. По книгам выходило, что колечко либо не имеет цены вообще — в том смысле, что цена была бы просто неподъемной, — либо представляет собой интерес лишь как талантливая подделка. Постепенно Банкир начал склоняться ко второй точке зрения, но кольцом дорожил — и просто по привычке, и потому, что золото и камни были самые настоящие, уж в этом-то он как-нибудь разбирался без экспертов и заумных книг.

В тот вечер Студенту ненормально везло.

Банкир внимательнейшим образом следил за руками партнера и готов был поклясться, что Студент не передергивает. Тем не менее, он спустил все, что было в карманах — немногим более пяти тысяч долларов, — этому нахальному нестриженому юнцу. В долг играть Банкир не то, чтобы не любил, а не признавал этого принципиально. В его возрасте и при его положении было бы нелепо в один прекрасный день обнаружить себя без гроша в кармане, вечной шестеркой при каком-нибудь удачливом сукином сыне или, того хуже, шулере.

Коротко говоря, он поставил на кон любимое колечко и проиграл. Это не давало ему спать ночами, хотя тогда, встав из-за стола, он нашел в себе силы улыбаться и даже, помнится, сказанул что-то этакое... вроде того, что теперь ему непременно должно повезти в любви. Присутствующие дружно заржали, поскольку все до единого знали, что Банкир не ложится спать, не уложив предварительно в свою постель двух-трех шлюх. Когда он сильно уставал за день, шлюха бывала одна, но зато тогда уж экстра-класса. Уж лучше бы он подарил кольцо какой-нибудь шлюхе...

Короче, кольцо необходимо было вернуть. Потребовать его назад напрямую Банкир не решался — он был бы неверно понят всеми, и в первую очередь — своими собственными гориллами, а это было чревато самыми неприятными последствиями. Продать кольцо Студент отказывался под тем предлогом, что хочет якобы узнать его настоящую цену. Банкир кипел от ярости, но поделать ничего не мог. И вот теперь, когда Студент отправился на два метра под землю в модном деревянном бушлате, вдруг выяснилось, что кольцо исчезло. Квартиру Студента трижды обшарили тщательнейшим образом, но кольцо как в воду кануло — его не было нигде. Банкир бесился, подозревая всех поголовно, обещал нашедшему большие деньги, но кольцо никак не желало находиться. Он словно сошел с ума, причем сам прекрасно понимал нелепость своего поведения, и от этого бесился еще сильнее.

Раздраженно задвинув ящик стола, он прошел мимо стоявшего столбом с покаянно-обиженным видом Бороды и вышел вон, сильно хлопнув ни в чем не повинной дверью. В коридоре ракетой взвился с банкетки и по-военному вытянулся Сверчок, который никак не мог забыть свои дурацкие армейские замашки.

— Вольно, — ворчливо сказал ему Банкир. — И перестань все время дергаться! Скоро ты мне честь начнешь отдавать, как какому-нибудь недоделанному генералу...

Сверчок угодливо захихикал ему в спину. “Вот же падло, — подумал Банкир. — От этого надо избавляться при первом же удобном случае. Отправить в зону годика на два, на три, пусть его там паханы уму-разуму поучат. Может, и выйдет из него толк.” Просто кончить Сверчка Банкиру было жаль — он был виртуозом подрывного дела, настоящим специалистом, каких поискать, и другого такого на горизонте пока не было.

Но вот доверия он у Банкира не вызывал.

“Заботы, заботы, — думал Банкир, усаживаясь на заднее сиденье огромной длинноносой “вольво” и ерзая, чтобы расправить под собой плащ. — Чуть недоглядишь, и эти идиоты обязательно все изгадят. Некому дело передать, а ведь скоро и на покой... Годков десять еще, а там можно и рыбалкой заняться.” Мысли об уходе на покой настроили его на лирический лад, и он благосклонно проводил глазами объехавший его машину и занявший место впереди дочерна набитый людьми “гранд-чероки”. Машина тронулась, и он обратился мыслями к предстоящей встрече. “Забрать, что ли, девчонку с собой? Тут говорить будет спокойнее, да и ребята позабавятся... закончат то, что не получилось у Костика, царствие ему небесное. Это ж надо — погиб человек через хрен свой ненасытный. Сто раз ему говорил: головой надо думать, головой, а не головкой... Вот и додумался... производитель. Нет, — подумал он, — нельзя ее сюда везти. Засветиться не засветимся, но ведь она, наверное, орать станет. Терпеть не могу этот визг. Потолкуем где-нибудь в лесочке, по-над речкой, да и пустим девочку поплавать... А кому сильно приспичит, вполне может потом задержаться и выловить. Костик, например, мог бы и выловить. Была у него такая слабость...”

Передняя дверь открылась, и на сиденье плюхнулся запыхавшийся Борода.

— Где тебя носит? — недовольно спросил Банкир.

— Виноват, Банкир. Инструктировал охрану.

— Онанировал ты, а не инструктировал... Ну что, мы можем, наконец, ехать? Еще никто не говорил про Банкира, что он опоздал на стрелку. Репутацию мне хотите подмочить, враги... симулянты...

— Тоже мне, стрелка, — хохотнул Борода, делая знак сидевшему за рулем Спиннингу.

Мотор бесшумно заработал, и машина мягко покатилась по бетонной подъездной дорожке к массивным металлическим воротам. Впереди маячила высоченная корма “джипа”.

— Знаешь, Вова, — мягко сказал Банкир, и Борода едва заметно дернулся и сел ровнее — обращение по имени в устах Банкира было грозным признаком, указывавшим на то, что есть реальный шанс получить пулю промеж ушей, — ты меня сегодня утомляешь. Сколько раз я должен тебе повторить, что эта девка опасна? Она свихнулась, понимаешь? Помнишь... хотя вряд ли, молод ты еще... В общем, была как-то в Баку, кажется, одна семья. Берберовы была их фамилия. Не слыхал?

Борода осторожно пожал плечами, не понимая, к чему клонит босс.

— Конечно, не слыхал. Так вот, семья была как семья, жили они в самой обыкновенной совковой квартире — чуть ли не в хрущобе, знаешь ли. И все бы ничего, да уж больно им хотелось быть не как все. Ну, богатства, сам понимаешь, никакого, талантов особых тоже нету — чтобы петь там или, скажем, плясать... в общем, люди как люди. Так они что делают? Они себе, Вова, заводят льва и держат его у себя в хате, как котика или, к примеру, хомячка...

— В натуре? — забыв о своем испуге, поразился Борода. Он винтом перекрутился на сиденье и уставился на Банкира вытаращенными глазами.

— Век воли не видать, — подтвердил Банкир, со скучающим видом глядя в окошко. — Про них еще фильм был документальный. Помню, в конце там их девчонка по берегу бежала со львом... или с двумя? Запамятовал. По-моему, все-таки два их там было. Но это сути дела не меняет.

Он помолчал, неторопливо раскуривая сигарету. Ведомая целиком превратившимся в слух Спиннингом машина выкатилась в предупредительно распахнутые ворота и, набирая скорость, пошла по гладкому, как стекло, асфальтированному проселку.

— Так вот, — продолжал Банкир, — жил у них этот лев, по диванам валялся, в углы, сам понимаешь, гадил, соседи волками выли, в подъезде зверинцем воняет, а этим — хоть бы что: слава все-таки, да не на район, не на город — на весь Союз слава, и даже за рубежом. Мясцо им подбрасывали — мясокомбинат, надо думать, шефство взял, не знаю я... Да только как-то раз дочка их руку порезала, а лев возьми да кровь и унюхай...

— И чего? — жадно спросил Борода, а Спиннинг, продолжая внимательно следить за дорогой, навел на хозяина правое ухо, как локатор.

— Порвал всех на портянки, — равнодушно сообщил Банкир и выпустил в потолок салона густую струю дыма.

Впечатлительный Спиннинг даже подскочил, и машина опасно вильнула. В другое время Спиннингу бы не поздоровилось, но сейчас Банкир не обратил на это внимания — он был сосредоточен на вразумлении зарвавшегося Бороды.

— Так вот, Вова, — подвел он черту, — баба эта, как я понимаю, вроде того льва. Сбесилась она, Вова. Понюхала крови и сбесилась. И действует она без ваших приблатненных заморочек. Ей пальцы веером распускать некогда, под ней земля горит, так что она сперва стреляет, а уж потом базары разводит. Костику вон яйца оторвала... Костик один больше народу замочил, чем вы все, вместе взятые, а на этой бабе прокололся... А почему? А потому, что тоже, как ты вот, думал: делов-то — бабу замочить... Вот и замочил...

— Пофартило суке, — рискнул высказаться Спиннинг, но тут же пожалел о сказанном, поскольку Банкир перенес свое внимание на него.

— А ты молчи, недоделанный, — сказал ему Банкир. — То же мне, специалист по фарту... Что ты в этом понимаешь-то? Я тебе так сказку: нет на свете никакого фарта, его умные люди для таких, как вы с Бородой, придумали. Думай быстрее, стреляй быстрее, когти рви вовремя да старших слушайся — вот тебе и весь фарт.

Спиннинг покраснел ушами и скукожился за баранкой так, что почти перестал быть виден. Борода сидел молчком — переваривал информацию. “Завтра будет звонить, что месяц назад в каком-нибудь Ереване лев сто пятьдесят человек схавал, — подумал Банкир. — И еще на меня ссылаться станет: Банкир, мол, сказал, не веришь — пойди и переспроси... Шестерка безголовая”.

Он перестал буравить затылки своих шестерок тяжелым недобрым взглядом и уставился в окно. За окном опять была осень — пустые раскисшие поля, желтые перелески, грязно-серое небо, и в этом небе черные озябшие вороны. Вскоре по сторонам дороги замелькали тоскливые в своей безликой одинаковости пригороды, проскочил черный от дождя сосновый лесок и, как всегда внезапно, выпрыгнули из-под земли разлинованные лоджиями высотные коробки окраинного микрорайона. Машина медленно проползла через пост ГАИ. Спиннинг косил под порядочного, экономил хозяйские бабки. Это было правильно: мусора в последние годы взяли неприятную манеру шмонать иномарки, которые поновее, да и вообще все тачки без разбора, а тем оружием, что было сейчас в двух банкировых машинах, можно было вооружить если не стрелковую роту, то уж отделение легашей наверняка.

Банкир скользнул равнодушным взглядом по топчущимся у полосатого шлагбаума неуклюжим фигурам в бронежилетах. “Студент вот тоже любил в бронежилете на стрелку ездить — очень о своем здоровье заботился, только вот спать в бронежилете неудобно, тепленьким его взяли, хоть и пришлось ребятам побегать. А вот баба ускользнула. Видно, психованным и вправду фартит, зря я на Спиннинга наехал... Что же она мне про Профессора-то хочет сказать, чего я про него не знаю? Вообще-то, про него чего-нибудь не знать — дело нехитрое, это как два пальца обмочить. Темненький он, крученый, все вертит чего-то, ни слова в простоте... На дно зачем-то лег. Студента он кинул, вот что, решил Банкир. И сильно, по всему видать, кинул, раз такие бабки за его голову отвалил. Сам отвалил, между прочим, я бы этого сучонка и за четверть суммы замочил, не говоря уже о бабе. На чем же он его подловил, что такое ценное стяжал, что ни хлопот, ни расходов не испугался? Ведь такой солидный был бобер...”

Догадка обожгла его, как кислота. “Старею, — подумал Банкир. — Ведь все же ясно, как на ладошке! Колечко он у Студента попятил, вот и все дела. Наверное, тот ему колечко на экспертизу отнес, да и кому же нести-то, другого такого спеца днем с огнем не сыщешь. И выходит, что колечко-то было настоящее, цены немеряной, и хихикает сейчас эта гнида над моим колечком — как же, всех он объегорил... ну, паскуда!”

Банкир заерзал на сиденье, борясь с искушением приказать Спиннингу разворачиваться и гнать к Профессору.

— Однако, — сказал майор Селиванов. — Ты хоть соображаешь, что ты мне предлагаешь?

Колокольчиков качнул головой, обмотанной большим белым тюрбаном с буроватым пятном на затылке.

— Я все понимаю, товарищ майор. Я понимаю, что это противозаконно и очень рискованно, но сколько можно терпеть! Ведь мы ничего не можем сделать с этой сволочью, а он сидит и ухмыляется. Мы его, между прочим, даже найти не в состоянии. Я уж. не говорю об этой невинной жертве...

— О какой это жертве?

— Да о Прудникове вашем. У него даже кличка есть, оказывается. Профессор он, видите ли!

— Н-да, Прудников... А ты представляешь себе, что с нами будет, если нас на этом деле подловят? Тут ведь даже не увольнением из органов пахнет, за это, друг ты мой сердечный, и посадить могут... И потом, с какой такой армией ты пойдешь Банкира воевать? Наших ментов к этому делу подключать нельзя, сам понимаешь.

— А вы понимаете, товарищ майор, что Скворцова все равно пойдет на эту стрелку? Предупредить ее о том, что выходим из игры, мы не можем. Она придет туда и ее шлепнут, как глиняную тарелку на соревнованиях по биатлону. Просто подъедут и шлепнут, даже не выходя из машины... А что касается армии, можете не беспокоиться. Есть у меня один знакомый, так вот он поможет и не будет задавать вопросов. И, уж тем более, он не станет потом трепаться.

— Какой полезный знакомый... Он у тебя один такой?

— У меня — да, но у него тоже есть знакомые. Такие же, как он.

— Слушай, Колокольчиков, перестань говорить притчами, как библейский пророк! Что ты заладил, как попугай: знакомый, знакомые, родственники, друзья... Он не с Сицилии, этот твой кореш?

— Никак нет, Сан Саньгч. Он из спецназа.

— Из какого спецназа?

— Ну, Сан Саныч, ну какая вам разница...

— И то правда. Какая мне, в самом-то деле, разница? И сколько таких знакомых ты сможешь собрать?

— Думаю, за десять человек можно ручаться. Может быть, за пятнадцать.

— Господь с тобой. Колокольчиков, ты что, на войну собрался? Хватит и пяти.

— Как скажете, Сан Саныч. Так я пошел звонить?

— Это просто уму непостижимо. Послушал бы нас кто-нибудь! Кстати, ты представляешь себе, что будет, если мой кабинет прослушивается? Помнишь, как диссиденты в свое время говорили: а у нас микрофон — вон, вон и вон. А? Загремим под фанфары из органов, Колокольчиков!

Колокольчиков поднял глаза на начальство. Начальство, похоже, совсем не огорчала перспектива загреметь под фанфары. В бесцветных глазах начальства вовсю прыгали развеселые чертики, и даже сутуловатые плечи под мятыми погонами словно бы расправились и стали заметно шире. Начальство явно сгорало от нетерпения.

— Место твоя Скворцова выбрала неудачное, — сказал майор. — Жилые дома кругом, народ целый день туда-сюда мотается. А ну, как кого-нибудь зацепят твои знакомые?

— Эти не зацепят, — уверенно пообещал Колокольчиков. — Вот только за тех козлов я ручаться не могу. Те могут и зацепить.

— Грош нам цена, если мы им это позволим, — сказал майор. — Да и твоим знакомым тоже. Ах, неудачное место! Ты что, подсказать ей не мог?

— А то она меня спрашивала, — обиженно возразил Колокольчиков. — Да и потом, я тогда ничего не соображал. Валялся под батареей с дырой в башке и думал, как бы не облеваться...

— Лучше бы ты облевался, чем пистолет потерять. И ведь это, между прочим, новая статья для Скворцовой, и даже не одна.

— Далась вам эта Скворцова, — пожал плечами Колокольчиков. — Пусть бы шла. К тому же, мы с ней так и договорились. Авторитет органов подорвать хотите, товарищ майор. Нехорошо. Пусть бы шла.

— Пусть бы шла... — передразнил его Селиванов. — А тебе не кажется, что ей просто нравится убивать? Это сейчас она прикрывается необходимостью, желанием выжить и самообороной, а потом может просто отказаться от оправданий за ненадобностью: а что, добрые менты ее отпустили, значит, отпустят снова в обмен еще на чью-нибудь голову...

— Ну, Сан Саньгч, это уже метафора...

— Гипербола. Темный ты все-таки, Колокольчиков. Серый.

— Так под цвет формы, товарищ майор, и чтобы не раздражать начальство.

— Чтобы чем не раздражать?

— Ну, как сказать... Интеллектуальным уровнем.

Селиванов фыркнул.

— Гляди-ка, — сказал он, — замаскированный гений у нас в ментовке отыскался. Раскрыл наконец инкогнито.

Колокольчиков снова скромно потупился.

— Так я пойду звонить?

— Пойдешь, пойдешь. Запри-ка дверь.

Колокольчиков с деланным удивлением задрал брови, сморщился от боли в затылке и пошел запирать дверь.

— Красиво она тебя все-таки, — сказал Селиванов, гремя ключами о дверцу сейфа. — Чем, говоришь, тебя приласкала гражданка Скворцова?

— Молотком, — вздохнул Колокольчиков, возвращаясь к столу, на котором среди раздвинутых в стороны бумаг уже возвышалась початая бутылка божьей слезы и два стакана.

— Так приложила, что сразу вырубился. С разбега, что ли...

Селиванов опять хрюкнул, едва не разлив водку.

— Смешно вам, — буркнул Колокольчиков, осторожно пристраивая свои сто десять кило на хлипком стуле для задержанных, и, не удержавшись, рассмеялся сам. — Я вот тут подумал: если для меня это было таким сюрпризом, то каково же Банкиру? Весь, наверное, на дерьмо изошел. Они со Студентом вдвоем хорошо его потрепали.

— Ну, дуболомов он себе новых наберет, — сказал майор, разливая водку по стаканам. — Но ты прав, мысль приятная. Ладно, старлей, давай-ка за успех этого сомнительного дела.

Они выпили, не чокаясь, и Селиванов сразу налил еще.

— Совесть заливаете, товарищ майор? — поинтересовался Колокольчиков. — Наше чувство долга...

— Не угадал, — сказал Селиванов, разминая папиросу. — Не совесть, а инстинкт самосохранения. Слыхал про такую штуку?

— Не приходилось как-то, — покачал своим тюрбаном Колокольчиков. — Это, наверное, что-то мелкобуржуазное и глубоко чуждое здоровой натуре отечественного мента. Надо будет как-нибудь разузнать, что это такое, и попробовать в экспериментальных целях. Тянет иногда предаться мелкобуржуазным порокам.

— За мелкобуржуазные пороки! — провозгласил майор, высоко поднимая свой стакан.

На этом водка кончилась. Селиванов спрятал пустую бутылку и стаканы в сейф, а Колокольчиков отпер дверь и пошел звонить, ощущая смутное недовольство: во-первых, недостаточным количеством выпитого, а во-вторых, некой недоговоренностью, оставшейся между ним и майором. Сан Саныч, похоже, всерьез вознамерился надеть браслеты и на Банкира, и на Скворцову, и на Прудникова, если повезет. В принципе, это было вполне законное желание, но Колокольчиков рассчитывал на большее понимание со стороны начальства, хотя что именно должен был понять и не понял майор Селиванов, он не смог бы объяснить даже под угрозой расстрела.

Договорившись со своим таинственным знакомым и получив от него заверения, что все будет тип-топ, Колокольчиков втиснулся за свой колченогий стол и стал разглядывать позапрошлогодний настенный календарь с изображением некоей красотки в камуфляжной куртке и голубом берете. В руках красотка кокетливо сжимала АКМ с таким видом, словно это был искусственный член, а из выреза расстегнутой камуфляжной куртки выглядывала крепкая грудь — примерно третьего размера, насколько мог судить инспектор уголовного розыска старший лейтенант Колокольчиков. Все вместе это выглядело, как соленый огурец с медом, но Колокольчикову нравилось — он вообще питал слабость к парадоксам и грудям третьего размера. Вот только лицо у красотки подкачало: при всей своей миловидности было оно глупым и многоопытным одновременно, а такое сочетание Колокольчикова, несмотря на свою слабость к парадоксам, полагал достаточно неприятным. Иное дело — Катя Скворцова. Парадоксов в ней было хоть отбавляй: при своей субтильной внешности она уже успела показать себя умелым и беспощадным бойцом, и старший лейтенант не сомневался, что Банкир лично прибудет на назначенное ею свидание, хотя, по банкировым понятиям, была она чуть меньше, чем пустым местом. То есть, была бы, если бы не успела так грозно проявить себя на полях сражений. Подумав о полях сражений, Колокольчиков немедленно вспомнил реактивный миномет времен второй мировой, по странной иронии судьбы носивший то же имя, что и гражданка Скворцова — “катюша”. “А что, — подумал он, — очень даже похоже. Она практически в одиночку наковыряла в Банкировой банде столько дыр, что это напоминало Сталинград и Курскую дугу одновременно. Вот только этот малый... Серый, кажется. Что, если майор прав, и ей действительно понравилось убивать? Чужая душа — потемки”. Колокольчиков прекрасно знал, что простоват, и потому никогда не брался судить о людской психологии, но эта сумасшедшая девка, едва не проломившая ему череп, заинтересовала его всерьез. Вдобавок к чисто научному интересу, Колокольчиков поймал себя на том, что наяву видит ее голое колено, маячащее как раз на уровне его губ, и вырез клетчатой мужской рубашки, слишком свободной и потому позволяющей при желании довольно глубоко заглянуть вовнутрь...

“Что-то я не о том думаю, — с некоторой неловкостью оборвал он себя. — Неделовые какие-то у меня мысли. Не стоило, пожалуй, мне пить сегодня”.

Его все еще сильно мутило, и пульс стучал, как барабан войны. Голова, казалось, готова была развалиться пополам, и отчетливо представлялась глубокая трещина, проходившая по центральному меридиану черепа через то место, по которому пришелся удар молотком. Молотком, господи! Если ты есть, в чем я сильно сомневаюсь, то куда же ты смотришь, когда голодных российских, равно как и сытых американских и всяких прочих ментов дубасят молотками по черепу? Ведь мы, по идее, поставлены охранять твое стадо от волков. Или наша работа идет вразрез с твоими предначертаниями — кому, мол, что на роду написано и так далее? Тогда — извини-подвинься. Или научись выбирать для претворения в жизнь своих предначертаний другие орудия. Тоже мне, инструмент кары божьей — Костик без штанов...

“Во, наколбасил, — подумал он, осторожно трогая забинтованную гулю на затылке. — Сильно она меня все-таки гвозданула, все реле перемкнуло, скоро из ушей дым повалит. Эк меня занесло — господу Богу проповеди читать!”

Он посмотрел на часы. Рабочий день закончился тридцать две минуты назад, и можно было отправляться домой — чистить перышки перед завтрашним культпоходом и решать сложную морально-этическую проблему: брать завтра с собой незарегистрированный “вальтер”, хранящийся на кухне под отставшей половицей, или не брать? Табельный пистолет старший лейтенант Колокольчиков благополучно подарил преступнице и почти не сомневался в том, что, если Банкира и Профессора все же убьют, то сделано это будет именно из его табельного оружия, что, в свою очередь, порождало массу проблем. Конечно, Селиванов не настолько черствый человек, чтобы послать своего подчиненного навстречу банде с голыми руками только потому, что подчиненный этот состроил из себя круглого идиота, но, опять же, на майора надейся, а сам не плошай. В любом случае, лишний ствол про запас не помешает.

Решив таким образом проблему, Колокольчиков огорчился: он-то рассчитывал занять этим весь вечер, а теперь что же? Он посмотрел в окно. Там был уже вечер, небо стремительно темнело, свет убывал прямо на глазах, как в кинотеатре перед началом сеанса, и уже пошли загораться вдоль проспекта цепочки фонарей, а транспорт, двигавшийся по проезжей части, превратился в два потока электрического света. Правый поток был красным, а левый ярко-белым. Он вдруг представил себе Катю, как она бредет по темному берегу одного из этих потоков, высоко подняв воротник своей кожаной куртки, неспособный защитить ее от непрерывно сеющегося сверху мелкого, как мука, дождика, или сидит в гулком, вдоль и поперек протянутом сквозняками, полном транзитных пассажиров, карманников и транспортных ментов зале ожидания, наблюдая за семьей украинцев, разложивших поверх своих необъятных баулов скатерть-самобранку, распространяющую дурманящий аромат копченой колбасы и свежего хлеба. Они упоенно очищают сваренные вкрутую яйца, стараясь не сорить скорлупой и все равно соря, потому что скорлупы много, и не оттого, что это какие-то особые яйца с трехслойной скорлупой, а оттого, что их тоже много...

“Вокзалы, что ли, проверить, — подумал он, плотно застегивая куртку и машинально охлопывая карманы. — Чушь собачья. Не может она доверять нам с майором настолько, чтобы устроиться на ночлег там, где ее легче всего найти. И потом, там время от времени проверяют документы. Паспорт она, конечно же, из дома взяла. Не только же помыться она приходила. Но даже женщина должна соображать, что ее фото вполне может быть разослано по всем отделениям милиции. Впрочем, — подумал он, — это-то как раз ерунда. Патрульные менты с трех шагов не отличат собственную задницу от нефтяной скважины, а на фотографию их капитан дрочит у себя в кабинете... Нет, — решил он, спускаясь по лестнице в вестибюль и бросая косой взгляд на то место, где уже сегодня могли бы повесить его портрет с траурной лентой на уголке. — Нет, не поеду я на вокзалы. Чего я там не видал? Чего она там не видала? А поеду-ка я домой, покормлю рыбок, посмотрю на них полчасика, потом включу ящик, а заодно и “вальтер” на всякий случай почищу... под полом ведь лежит, мыши, наверное, все загадили, крысы ствол отъели...”

Дверь вестибюля протяжно заныла. Преодолев привычное сопротивление мощной дверной пружины. Колокольчиков вышел под моросящий холодный дождик, на ходу безо всякого удовольствия закуривая очередную сигарету. С бетонного козырька над крыльцом сорвалась полновесная капля и с завидной точностью упала прямо на сигарету. “Как в “Ну, погоди!”, — подумал Колокольчиков, с отвращением выбрасывая размокшую сигарету. — Самый первый выпуск”.

Он целился в урну, но не попал, и сигарета шлепнулась на покрытый тонким слоем воды бетон крыльца, в последний раз тихо и коротко зашипев, когда огненный кончик коснулся воды. Колокольчиков в сердцах плюнул ей вслед, хотя и чувствовал, что курить ему сейчас, скорее всего, не следует — уж очень кружилась голова.

Колокольчиков спустился с крыльца и зашагал в сторону троллейбусной остановки, не разбирая дороги и не обращая никакого внимания на лужи.

— Алло, старлей, — окликнули его сзади.

Он резко обернулся едва не потеряв равновесие — сотрясение мозга и алкоголь делали свое дело. В трех шагах позади него стояла Катя, и по прилипшим к голове волосам ее сбегали крупные капли воды.

— Привет, — сказала Катя.

— Д-добрый вечер, — едва выдавил из себя ошеломленный Колокольчиков.

— Ты уже на ногах, — констатировала она с одобрением. — Вам что, черепа вместе с бронежилетами выдают?

— Выдают, выдают, — отмахнулся Колокольчиков. — Бронечерепа, бронежилеты, бронемозги... Ты решила все-таки сдаться?

Катя быстро отступила на шаг, потянувшись рукой к отвороту куртки.

— Но-но, — сказала она. — Оставь свои шутки для филармонии. Я ведь, кажется, все очень ясно тебе объяснила.

— Ну, и что ты, в таком случае, здесь делаешь? — спросил он. — Только не говори, что пришла поохотиться на милиционеров.

Катины плечи вдруг устало опустились.

— Слушай, Колокольчиков, — сказала она, — ты женат?

— Допустим, нет.

— Даже и не знаю, как сказать... В общем, ты единственный мой знакомый в этом городе, которому я не должна врать и который полностью в курсе всего. Пусти меня переночевать, а? Чего-то я устала, а завтра у меня тяжелый день.

— Вот психованная, — сказал Колокольчиков. — Пошли скорее, пока нас майор не увидел. Сядем тогда вместе.

В молчании они торопливо дошли до троллейбусной остановки и влезли в битком набитый троллейбус.

— Ты далеко живешь? — спросила Катя.

— Да, в общем-то, не очень, — ответил Колокольчиков, борясь с неловкостью, поскольку более дикой ситуации он просто не мог себе вообразить. — Как прошел день? — спросил он, тут же поняв, что сморозил глупость.

Катя, однако, отреагировала вполне спокойно. Она пожала плечами, равнодушно глядя в забрызганное грязью окно, поправила забинтованной рукой волосы на лбу и безразлично сказала:

— Да никак, в общем. Ты — самое яркое мое впечатление за сегодняшний день. Замочить мне сегодня никого не удалось, если ты это имел в виду. Походила вокруг своего банка — хотела снять хоть немного денег, но как-то не отважилась...

— Твое счастье, — невольно вырвалось у Колокольчикова.

— Я, в общем-то, так и поняла, — сказала Катя. — Только вот есть хочется, а так — что ж, все понятно, на войне как на войне. Хотела пойти кого-нибудь ограбить, но настроение не то — устала.

— Знаешь, — сказал вдруг Колокольчиков, — Селиванов думает, что ты немного того. Что тебе просто понравилось убивать.

— Дурак твой Селиванов, — все тем же бесцветным голосом сказала Катя. — Что он в этом понимает? Тоже мне, светило психиатрии... Хотя, надо тебе сказать, что это очень удобный способ решать спорные вопросы. Нажал — и твоему оппоненту больше нечего сказать. Тебе никогда не хотелось решить свои проблемы подобным образом? Только честно.

Колокольчиков порылся в памяти.

— Пять раз, — сказал он, завершив подсчет.

— Всего-то? — удивилась Катя. — Хотя да, говорят, что крупные люди гораздо спокойнее и флегматичнее.

— Просто я не считаю эту бритоголовую шваль, — признался честный Колокольчиков. — Этих я бы просто руками душил без суда и следствия.

— Ну и как — не пробовал?

Колокольчиков покачал забинтованной головой.

— Нет, — медленно сказал он. — Не пробовал. Я все-таки мент. Должен же хоть кто-то держать себя в руках.

— Ого, — удивилась Катя, — вот это сильно сказано! Да ты не мент, ты тогда у нас получаешься просто святой!

Колокольчиков пожал плечами.

— Не бывает святых с такими фамилиями, — сказал он. — Сама подумай, как это будет звучать: святой великомученик Колокольчиков... Попы проповеди не смогут читать — народ смеяться будет.

Катя вымученно улыбнулась. Слегка повернув голову влево, она заметила сидевшего да инвалидском месте мужчину в добротной матерчатой куртке и солидной фетровой шляпе, державшего на коленях кейс с кодовыми замочками. Мужчина в упор смотрел на них из-под мощных линз в роговой оправе расширенными глазами, в которых застыл испуг — как видно, он слышал весь их разговор.

— Ну, чего уставился? — устало спросила у него Катя. — По рогам захотел, козел?

Мужчина так резко отвернулся к окну, словно был на плацу и только что получил команду “равнение налево”.

— Вот так и сиди, — похвалила Катя. — Береги здоровье.

— Ты что, рехнулась? — понизив голос, спросил Колокольчиков. Ему не понравилось, как это прозвучало — словно они были заодно в каком-то заговоре.

— Это просто наглядный пример того, насколько проще жить, не терзая себя моральными проблемами, — ответила Катя. — Черт, старлей, ну как ты не поймешь, что я действительно влипла по уши?

Колокольчиков ничего на это не ответил, потому что за окном мелькнула знакомая вывеска гастронома и сплошь залепленная лохматыми бумажками объявлений рекламная тумба.

— Выходим, — сказал он, и первым шагнул наружу.

Под ногами, как и следовало ожидать, оказалась лужа, и старший лейтенант моментально набрал полные туфли холодной грязной воды. Он протянул руку спускающейся следом Кате и помог ей перепрыгнуть через лужу на относительно сухое место.

— Мерси, — сказала Катя. — Моя милиция меня бережет.

Они миновали гастроном, углубились в темные недра заросших облетающими зелеными насаждениями дворов, спугнули двоих угнездившихся на краю мусорного бака мокрых облезлых котов и через пять минут остановились перед подъездом желтой облупленной “хрущобы”, над которым горел вполнакала одинокий электрический фонарь с разбитым стеклом.

— Вот моя деревня, — сказал Колокольчиков. — Только ты того... не смущайся. У меня там, знаешь...

— Успокойся, старлей, — сказала Катя. — Ты же был у меня дома, видел, какой там порядочек.

— Ну, меня все-таки не убивали на дому, — сказал Колокольчиков. — Меня, как правило, убивают исключительно в гостях. Так что бардак у меня естественного происхождения.

— Может быть, мы прекратим прения и посмотрим, так ли там страшно, как ты утверждаешь? — устало спросила Катя. — Главное, что меня сейчас интересует, это содержимое твоего холодильника и какая-нибудь плоскость, на которой можно уснуть.

Они поднялись на третий этаж, и Колокольчиков отпер дверь справа от лестницы.

— Прошу, — сказал он, пропуская Катю в прокуренную темноту квартиры.

Возле вешалки Катя замерла в нерешительности.

— Слушай, — сказала она, — я тебя очень прошу... Я все понимаю, я сама напросилась в гости, я бешеная стерва, убийца и вообще законная дичь... Все это так, и я со всем согласна, но я тебя прошу, как человека: не отбирай у меня пистолет хотя бы до завтра. Завтра, если останусь жива, я его тебе сама отдам.

— Гм, — задумчиво сказал Колокольчиков.

— Я понимаю, как глупо выгляжу. Я зря сюда пришла, конечно. Это у меня от усталости крыша поехала. Я пойду. Выпусти меня, пожалуйста.

Колокольчиков и не подумал сдвинуться с места. Он стоял, большой и широкий, в белой марлевой чалме, загораживая собой узенький коридорчик, и с интересом разглядывал Катю.

— Не заставляй меня пугать тебя твоим же пистолетом, — попросила Катя, стараясь, чтобы душившие ее слезы усталости и отчаяния не вырвались наружу. — Я могу тебя застрелить, ты знаешь.

— Не успеешь, — отрицательно качнул большим черепом Колокольчиков. — Между нами каких-нибудь полтора метра, а его надо достать, снять с предохранителя... долгая песня.

Катя все-таки заплакала. Такого бессилия она не ощущала, наверное, никогда в жизни.

— Мы сделаем по-другому, — сказал Колокольчиков как ни в чем ни бывало, легко отодвинул Катю в сторону и прошел на кухню.

Катя слышала, как он там возится, двигая что-то тяжелое и невнятно бормоча. Сейчас ничто не мешало ей выскочить за дверь, но сил не было совершенно. Она только вынула из-за пазухи пистолет и сняла его с предохранителя — на всякий случай.

— Я предлагаю обмен, — отдуваясь, сказал Колокольчиков, снова выходя в прихожую. — Да ты проходи, что ты стоишь тут, как бедная родственница? Вон на кухню сразу и проходи, сейчас есть будем... гм... что-нибудь. Ты яичницу употребляешь? Давай куртку, не на вокзале все-таки...

Пистолета в Катиной руке он словно бы и не замечал, галантно помог даме раздеться, аккуратно повесил куртку на вешалку, показал, где можно помыть руки и вообще держался так, словно в гости к нему зашла старинная приятельница, а всего предыдущего разговора попросту не было. Он явно что-то такое решил — возможно, в его голове созрел план выкрасть свою табельную пушку ночью, когда Катя уснет, а то и что-нибудь еще, не менее или даже более иезуитское. Катя мысленно обругала себя дурой и поклялась уйти отсюда, как только поест. Слова этого контуженного мента о каком-то обмене она пропустила мимо ушей.

Мыть руки, держа в одной из них пистолет, оказалось затруднительно, и Катя сунула его за пояс джинсов.

— Чокнутая, — миролюбиво сказал ей Колокольчиков, стоя за спиной с полотенцем наготове, — на предохранитель хотя бы поставь. Отстреливать у тебя там, конечно, нечего, но к чему рисковать?

Катя молча поставила “Макаров” на предохранитель, вымыла руки и вслед за хозяином прошла на кухню.

— Садись, — предложил Колокольчиков. — Так как насчет обмена?

— Какого обмена? — спросила Катя, усаживаясь боком к столу и с облегчением приваливаясь ноющей спиной к стене.

— Понимаешь, — начал Колокольчиков, зажигая плиту и брякая на нее закопченную сковородку, — ты, конечно, в своем праве: пистолет ты добыла в бою, я сам виноват, и так далее, и тому подобное. Это я все понимаю. Но пойми и ты: каково мне будет знать, что из моего пистолета кого-то замочили? И без того, если о нашем договоре станет известно, мы с тобой пойдем по одной статье.

— Я ни по какой статье идти не собираюсь, — непримиримо сказала Катя.

— Хорошо, хорошо, — сказал Колокольчиков, ловко разбивая яйца. Кухня наполнилась скворчанием и аппетитным ароматом. — Не хочешь, не надо. Я могу пойти и один, но мне бы этого, честно говоря, не хотелось.

— Брось, Колокольчиков, — сказала Катя. — Это же какой-то бред. Мент жарит яичницу и между делом уговаривает преступницу вернуть ему его собственный пистолет. Ну, не позорься. Все равно ведь не отдам. Он мне нужнее.

— Чудачка, — улыбнулся Колокольчиков. — Ты же прекрасно понимаешь, что я уже десять раз мог его отобрать, а тебя отвезти в кутузку. И сейчас могу, и через час. Думаешь, ты меня напугала пистолетом? Не такие пугали. Я же тебе битый час толкую: обмен. Вот смотри.

Он открыл холодильник и вынул из него что-то, аккуратно завернутое в промасленную тряпку. Развернув ветошь, он показал Кате тускло-черный пистолет незнакомого образца — небольшой, прикладистый, красивый той хищной красотой, которая всегда поражала Катю в стрелковом оружии.

— Это “вальтер”, — сказал Колокольчиков. — От сердца отрываю. “Макарыч” наш ему в подметки не годится, кого хочешь спроси.

— И кого же я спрошу? — подняла брови Катя. Весь этот бред ей уже надоел, она хотела спать и готова была променять колокольчиковский “Макаров” хоть на дуэльный пистолет семнадцатого века, лишь бы ее оставили в покое.

Колокольчиков явно не ожидал такого вопроса.

— Кого? — растерянно переспросил он. — Давай Селиванову позвоним, если хочешь. Он подтвердит. Не знаю, правда, кого он после этого за нами пришлет: наряд милиции или “скорую”, но позвонить можно.

— Ладно, верю, — вяло махнула рукой Катя. — Патроны-то есть в нем?

Колокольчиков ловко выщелкнул обойму и продемонстрировал Кате.

— Ну как? — спросил он.

Вид у него был комичный — ни дать ни взять мордатый торговец с вещевого рынка, втирающий провинциальной простушке залежалый товарец. Он со щелчком загнал обойму на место и стоял, протягивая Кате “вальтер” рукояткой вперед.

— А с этим твоя ментовская совесть тебя мучить не будет? — поинтересовалась Катя.

— Этот — не служебный, — ответил он. — Его как бы вообще не существует.

— Ишь ты, — уважительно сказала Катя и, вздохнув, бросила на стол увесистый “макаров”. Пистолет тяжело брякнул о крышку стола. На клетчатой скатерти он смотрелся неуместно и дико. — Давай свой хваленый “вальтер”. И имей в виду, что у тебя яичница горит.

Колокольчиков схватился за голову, швырнул “вальтер” на стол рядом со своим счастливо возвращенным служебным пистолетом и кинулся спасать яичницу. Катя некоторое время сидела неподвижно, переводя задумчивый взгляд с его широкой спины на лежащие рядом пистолеты и обратно, потом коротко вздохнула, тряхнула головой, отгоняя какие-то неуместные мысли, и убрала “вальтер” за пояс.

Глава 13

Катя открыла глаза и сразу поняла, что уже поздно. За окном опять висела серая муть, по которой было совершенно невозможно хотя бы приблизительно определить время дня, но по тому, какой бодрой и выспавшейся она себя ощущала, было совершенно ясно, что проспала она долго.

Окно, за которым серел ненастный осенний день, было какое-то незнакомое почему-то казалось голым. Присмотревшись, Катя сообразила, что оно и есть голое — на окне не было занавесок. Единственным украшением этого унылого отверстия в стене, оклеенной выцветшими обоями того дикого рисунка и невообразимого оттенка, которые могут выбрать только маляры перед сдачей дома государственной комиссии, была лежавшая на подоконнике пачка пожелтевших газет.

“Господи, — подумала Катя, — куда же это меня занесло? Притон какой-нибудь, что ли? Ничего не понимаю”.

Она обвела глазами комнату, обставленную еще более скудно, чем ее собственная. Нет, на притон это не походило, тем более, что постельное белье на Катином ложе было чистым, хотя и неглаженным. Напротив Кати на стене висел колесами кверху спортивный велосипед с обшарпанной рамой и противоестественно свёрнутым на сторону, чтобы не упирался, рулем. Катя, никогда особенно не увлекавшаяся поэзией, немедленно вспомнила что-то такое про “мужские неприютные углы”. Было там, помнится, и про “велосипед, висящий вверх ногами”, и про “на письменном столе два черных круга — от чайника и от сковороды”. Она привстала на локте и заглянула на верхнюю плоскость придвинутого к окну стола. Черный круг был только один, хотя второй вполне мог скрываться под грудой какой-то разрозненной макулатуры, поверх которой разлеглась пара неумело заштопанных носков. Под столом стояла пара больших черных гирь. Кое-где черная краска облупилась, и сквозь нее тускло поблескивал тяжелый холодный чугун.

“Ага, — подумала Катя, — вот же где я! Это ж колокольчиковская берлога, вот это что такое! Н-да, хорошо живут менты...” Вспомнив вчерашний вечер, она быстро сунула руку под подушку и сразу нащупала теплую рукоятку пистолета. Надо же, подумала она, а мент-то наш и вправду честным оказался! Впрочем, сарказм ее в значительной мере был напускным. В честности Колокольчикова она почему-то не сомневалась, этот увалень ей был чем-то очень симпатичен. Кроме того, он явно положил на нее глаз. Катя запустила руку под одеяло — там, как и под подушкой, тоже все было на месте, и она даже слегка обиделась на Колокольчикова: что же это он — сам собирался делать глупости, и сам же проигнорировал беспомощную жертву, которая сама напросилась к нему в койку? Он что, в самом деле такой честный, или просто пистолета под подушкой испугался? Ну, это вряд ли, не полный же он идиот. Не стала бы я в него стрелять, и даже сопротивляться особенно не стала бы... Катя почувствовала, что ее легкое полушутливое недоумение начинает перерастать в самую настоящую обиду, и одернула себя. “Ты и в самом деле спятила, Скворцова, — сказала она себе. — Посмотри, на кого ты стала похожа! Просто Бонни без Клайда, только и знаешь, что стрелять да трахаться”. Замечание было в достаточной мере справедливое, но Кате почему-то совсем не было стыдно. Колокольчиков был дурак — мужчина должен чувствовать, когда в нем нуждаются.

Тут ей пришло в голову, что старлей просто хотел, чтобы она как следует выспалась, и она умилилась этому предположению. “Если это и в самом деле так, — решила она, — то с него стоит списать половину грехов. А также стоило бы дать ему возможность согрешить по-настоящему — с чувством, с толком, с расстановкой. Он мальчик сильный, но, похоже, не грубый. Это должно быть весьма приятно — дать ему возможность согрешить, попутно утешившись самой.

Так и поступим, — решила она. — Если, конечно, останемся в живых. Сегодня все решится. Сегодня...”

Она подскочила, как ужаленная. Сколько же это времени? А вдруг она проспала встречу с Банкиром, и все ее труды пошли насмарку?

— Колокольчиков! — позвала она. — Эй, старлей, ты где? Колокольчиков не откликался, и Катя поняла, что она одна в квартире. “Вот так номер, — подумала она. — Куда же он подался? Запер меня тут, а сам пошел за своим Селивановым и за нарядом ментов с дубинками и наручниками, пронеслось в голове. — Живой не дамся. Выпрыгну в окно, тут всего-то третий этаж, авось не расшибусь. Отстреливаться буду...

Вот дура, — подумала она. — Истеричка. Что он, по-твоему, совсем чокнутый — собираться арестовать человека и оставить у него под подушкой заряженный пистолет? Да зачем ему наряд? Он же мог тебя в авоську сложить и отнести к себе в ментовку, да ему тебя и носить не надо было — ты же сама к нему вчера туда приперлась, совсем ополоумела... Нет, — решила Катя, — Колокольчиков все-таки святой. Это ничего, что у него фамилия подкачала. Святых всех по именам называют — святой Сергий, святая Варвара... она же Санта-Барбара. Как же его зовут, моего старлея? Держала ведь удостоверение в руках, читала... Помню, что Фомич, а вот имя... Андрей? Антон? Или вообще Николай?”

Думая так, она быстро одевалась, и в тот момент, когда она привычным движением затянула “молнию” на джинсах, пронзительно заверещал стоявший, оказывается, на столе электронный будильник. Поверещав, он начал противно квакать, а потом снова заверещал. Катя покрутила проклятую штуковину в руках, не зная, как заставить ее заткнуться, но та, слава создателю, проквакавшись, замолчала сама. Светящиеся цифры на табло показывали девять тридцать.

Под будильником обнаружилась записка, размашисто и неразборчиво написанная на обратной стороне какого-то казенного бланка — похоже, это был протокол допроса. Катя некоторое время старательно шевелила губами, разбирая почерк, больше всего напоминавший колючую проволоку. “Сразу видно, что мент писал”, — подумала она между делом.

“Завтрак в кухне на столе, — гласила записка, — кофе сваришь сама. На телефонные звонки не отвечай. Не опоздай на свое свидание. Жду тебя вечером. Как насчет того, чтобы начать делать глупости?”

Катя невольно улыбнулась, чувствуя прилив какой-то прямо-таки собачьей восторженной благодарности к человеку, которого она едва не убила и который, тем не менее, наплевав на свои прямые служебные обязанности, накормил ее, обогрел, дал отоспаться, а главное — понял.

Она с удовольствием, до хруста в суставах потянулась и пошла на кухню варить кофе. Прихлебывая густую ароматную жидкость, обжигавшую небо и заставлявшую сердце стучать быстрее, она обдумывала предстоящее опасное дело. В том, что дело будет опасным, сомневаться не приходилось. Несомненно, Банкир попытается ее убить — неизвестно, заинтересовала его якобы имеющаяся у Кати информация о Прудникове или нет, но шанс поквитаться с ней он не упустит. И, конечно же, он прибудет на свидание не один, если прибудет вообще. В конце концов, гораздо проще послать на это дело машину с вооруженными амбалами. Амбалы могут доставить Катю к нему, а если это почему-либо не получится, просто шлепнуть ее на месте. “Плохо, если он не приедет, — подумала Катя, вертя чашку в ладонях. Чашки у Колокольчикова были хороши — тонкого фарфора и очень изящной формы, Кате они очень нравились. — Если Банкир не приедет, придется как-то заломать одного из его мордоворотов и уговорить его отвезти меня к хозяину, а это — лишние хлопоты. И результат, честно говоря, сомнительный.

Это тебе не кино, Скворцова, не Голливуд какой-нибудь. Это наши отечественные отморозки в полный рост и со всеми прибамбасами. Сотрут они тебя в порошок, даже мокрого места не останется...”

Плевать, — подумала Катя. Почему-то мысль об отморозках, жаждущих стереть ее в порошок, ее ничуть не беспокоила — наверное, она просто свыклась с этой мыслью. Ведь привыкает же, в конце концов, человек каждый божий день переходить улицу, содрогающуюся от рева проносящихся на огромной скорости автомобилей. Некоторым, конечно, не везет, но большинству-то удается выжить... Просто надо очень внимательно смотреть по сторонам и уметь вовремя отскочить, — да так, чтобы не угодить под соседнюю машину.

“Так и будем действовать, — решила она. — Все равно, других вариантов нет и не предвидится ”.

Она допила кофе и вымыла чашку, с удовольствием проигнорировав заботливо приготовленный душкой Колокольчиковым завтрак — есть, как всегда по утрам, не хотелось, а о здоровом образе жизни думать пока что вряд ли стоило. “Если останусь жива, — решила она, — каждое утро буду завтракать, наберу вес и сделаю себе пристойную фигуру, а то перед мужиком раздеться стыдно”. Она вдруг вспомнила, что в ночь перед своей смертью Верка Волгина назвала ее Кощеем.

“Как в воду глядела, — с легкой грустью подумала Катя. — Верку уже похоронили, а меня смерть не берет, хотя Верка-то как раз была не при чем”.

Она убрала продукты со стола в холодильник, мимоходом удивившись бессмысленности своих действий: казалось бы, в преддверии того, что должно было произойти через пару часов, ее вряд ли могла волновать судьба колокольчиковского продовольствия, а вот поди ж ты. “Получается, — подумала она, — что все мы на три четверти состоим из условных рефлексов. Как это в той пословице? Помирать собирайся, а жито сей...

Кто это здесь собрался помирать, — прикрикнула она на себя. — И думать не моги, Скворцова. Мы с тобой еще не отблагодарили нашего мента за гостеприимство, а ты — помирать...”

Она снова села за стол и медленно, растягивая удовольствие, выкурила сигарету, бездумно глядя в незанавешенное окно на облетающие липы, между которыми простиралась начисто вытоптанная подрастающим поколением, теперь раскисшая от дождей земля, вдоль и поперек пересеченная растрескавшимися асфальтовыми дорожками. “Скоро Новый год, — подумала она и стала думать про Новый год, — потому что вставать и выходить под дождь ужасно не хотелось. — Ведь была же вчера дома, подумала она, так почему было не взять зонтик... Мокни вот теперь, как дура”.

Она сходила в прихожую, сделала телефонный звонок, который сделать было необходимо, вернулась на кухню, закурила еще одну сигарету, но, сделав три или четыре затяжки, раздавила ее в пепельнице. Курить больше не хотелось, да и время тянуть не стоило. Нужно было еще осмотреться на месте, прикинуть, что к чему, оборудовать наблюдательный пункт и занять позицию до того, как туда прибудут остальные участники праздника — в погонах и без.

Троллейбус, подвывая и дергаясь, полз от остановки к остановке. Внутри было тепло и сыро от битком набитых в него по-осеннему бледных людей в мокрой одежде и капающих зонтов. Мимо судорожными рывками проплывали улицы, превратившиеся в сплошные потоки зонтов и нахлобученных капюшонов. На остановках зонты стояли терпеливыми группками, начинавшими волноваться при приближении троллейбуса. Легковые автомобили проносились с мокрым шипением, обдавая газоны потоками грязной воды, когда колеса попадали в выбоины. Вода с плеском рушилась на газон, иногда доставая до тротуара, и тогда зонты шарахались в сторону и из-под них выглядывали раздраженные лица.

Когда Катя делала вторую по счету пересадку, дождь прекратился — не то небесные резервуары временно пересохли, не то городской транспорт просто вывез ее из зоны дождя кинетического в зону дождя потенциального, — так или иначе, но сверху больше не капало, хотя асфальт под ногами был мокр и грязен, а небо оставалось серым, как бетонная плита. Умирать в такую погоду — последнее дело, решила Катя. Упасть лицом в душистые травы, перевернуться на спину и увидеть над собой голубое небо — в последний раз, разумеется, — это даже романтично, и, уж во всяком случае, не так противно, как шлепнуться мордой в лужу, где плавают три или четыре размокших окурка и еще не рассосавшийся плевок, а на дне лежит, свернувшись кольцами, бледный и раздувшийся утопленник — дождевой червяк. Бр-р-р, гадость какая! Мертвому, конечно, все равно, но подумать страшно, что тебя потом перевернут, а у тебя вся физиономия в грязи, и к щеке бычок приклеился... Тошнотворное зрелище, а ведь это будут наверняка мужики. Не-е-т, товарищи, мне сегодня умирать никак нельзя. Давайте зимой, а еще лучше — подождем до лета. Годиков этак через шестьдесят-семьдесят... А? -

Катя вылезла из троллейбуса, привычно перебежала дорогу, игнорируя подземный переход, прошла дворами и углубилась в длинное бетонное ущелье, прихотливо изгибавшееся между ЛТП, где томились всухомятку страждущие братья по разуму, и ремонтными мастерскими, где опять гулко громыхали каким-то железом и раздавались истеричные звонки и завывания козловых кранов. “Сюда бы его заманить, — подумала она, — тут бы мы поговорили без помех, да только как ты его сюда заманишь? Не мальчик он уже — за гобой бегать. А, чего там! Как сумеем, так и сыграем”.

Она вынырнула из каменной кишки и осмотрелась. Кавалерия еще не прибыла, и вообще все было тихо и мирно, словно ничего особенного не происходило, да и не должно было произойти. “А может, так оно и есть, — со смесью испуга и облегчения подумала она. — Банкир решил, что ездить по моим вызовам ниже его достоинства, Колокольчиков ничего не сказал Селиванову, а мой сегодняшний звонок пропал втуне, и я проторчу здесь, как дура, до вечера, и придется опять что-то придумывать — не пускать же все на самотек... Ах, как было бы славно пустить все это дерьмо на самотек — авось, рассосется... Да нет, чепуха это все, просто еще рано, я ведь и собиралась явиться пораньше...”

Катя еще раз осмотрелась повнимательнее, специально обращая внимание на припаркованные у обочин автомобили, в которых могли скрываться наблюдатели, и, не обнаружив ничего подозрительного, двинулась к своему дому, мимоходом пожалев тех, кто в погоне за острыми ощущениями тратит бешеные деньги, куда-то едет, что-то такое покупает или колется всякой дрянью: то, что она испытывала, просто пересекая по диагонали свой скользкий от раскисшей глины двор, намного превосходило все переживания, которые можно было купить за деньги.

Миновав свой подъезд, Катя направилась к соседнему. Старенькой кремовой “волги” на стоянке перед домом не было, что означало, как минимум, пятьдесят процентов успеха — Степанцовых-старших, судя по всему, не было дома, а были они, скорее всего, на гастролях, как обычно в это время года. Оставалось только убедиться в том, что Степанцов-младший пребывает дома и что он там один. В просторном вестибюле Катя заглянула в почтовый ящик Степанцовых. Там было пусто, значит, дома кто-то все-таки был.

Степанцовы жили на третьем этаже, поэтому лифт Катя проигнорировала. Уже на площадке между первым и вторым этажами она услышала переливчатые трели флейты — Алеша Степанцов развлекался, имитируя перебранку двух старух.

Катя остановилась перед дверью, из-за которой доносились эти звуки, и нажала кнопку звонка. За дверью раздалось заливистое соловьиное щелканье, флейта взвизгнула и замолчала на середине сердитой реплики, и Алеша Степанцов открыл дверь, как всегда, даже и не подумав спросить, кто там, или хотя бы посмотреть в глазок.

Он остановился на пороге, близоруко щурясь — в последние годы у него сильно ухудшилось зрение, — по-прежнему ангелоподобный, длинноволосый, просто мечта любого гомосексуалиста (Кате, между прочим, порой казалось, что так оно и есть на самом деле). Одет он был по обыкновению в сильно растянутый свитер без ворота и разваливающиеся от старости, но очень чистые джинсы. Флейта, конечно же, тоже была здесь: торчала у него из под мышки, как градусник.

— Привет, — сказала Катя.

— А, Катюша, — узнав, сказал он без удивления. — Заходи. Чаю выпьешь?

Чаю Кате не хотелось. С куда большим удовольствием она сейчас хватила бы стакан — именно стакан, а не какую-нибудь рюмку! — обыкновенной водки, но Алеша был бы неприятно удивлен, да и потом, ей сегодня необходима была ясная голова, поэтому она сказала:

— С удовольствием, — и вслед за хозяином прошла в безукоризненно чистую и обставленную по последнему слову техники кухню. Здесь она предусмотрительно поспешила занять место в углу у окна, из которого открывался прекрасный вид на прилегающую улицу и на устье бетонного ущелья. Наблюдательный пункт был оборудован. Теперь оставалось только попивать прекрасно заваренный цейлонский чай, неторопливо беседовать с Алешей Степанцовым, слушать Дебюсси, от которого, откровенно говоря, у Кати сводило скулы и начинала болеть голова, смотреть в окно и ждать.

Алеша поставил на газ сверкающий хромированным покрытием чайник, сполоснул заварник горячей водой и стал выставлять на стол чашки, блюдца, вазочки для варенья и прочие сопутствующие грамотному чаепитию причиндалы — в семье Степанцовых чай всегда пили грамотно и со вкусом, превращая каждое чаепитие в ритуал, изобилующий протокольными тонкостями. За нарушение протокола, впрочем, никого не наказывали и даже не осуждали. Здесь всегда было уютно, и Катя любила время от времени заглянуть сюда и погреться возле их семейного очага.

— Кури, если хочешь, — сказал Алеша, придвигая к ней отмытую до скрипа хрустальную пепельницу.

Катя благодарно кивнула и закурила, стараясь пускать дым в сторону. Когда Алеша ставил на стол сахарницу, натянувшийся рукав свитера обнажил его правое запястье, и Катя улыбнулась, увидев на нем старенький компас, подаренный Алеше геологами.

— Слушай, — спросила она, — а ты и на концерты ходишь с компасом?

Алеша улыбнулся.

— С тобой что-то произошло? — спросил он вместо ответа. — Что-то нехорошее?

— Погода нынче отвратная, — невпопад сказала Катя. Подумать было страшно: рассказать Алеше с его флейтой и умеренным буддизмом обо всем, что с ней произошло за последние несколько дней. Да он бы, наверное, и не поверил. Хотя нет, неправда, Алеша бы поверил. Поверил бы и не стал осуждать — он никогда и никого не осуждает, он всех жалеет и старается помочь, этакий дон Кихот, нанюхавшийся восточной философии. Именно поэтому его и нельзя посвящать в это дело — он непременно полезет помогать и непременно погибнет. И потом, было еще одно обстоятельство, безмерно удивившее Катю: ей, оказывается, было стыдно рассказывать Алеше о своих смертоубойньгх подвигах. Именно ему и именно здесь, в этой сверкающей чистотой кухне. Катя вдруг показалась себе невообразимо грязной снаружи и внутри, и ей пришлось до хруста стиснуть зубы, чтобы опять не разнюниться.

— Осень, — вежливо ответил Алеша и отвернулся к плите, где уже начал интимно посапывать чайник. Он был деликатным мальчиком, этот Алеша Степанцов, и никогда не лез в чужие дела.

— Можно, я у тебя часок посижу? — спросила Катя у его спины, ссутуленной над заварочным чайником. — Или я помешала?

— Сиди, конечно, — не оборачиваясь, сказал Алеша. — Я тебя сто лет не видел, соскучился.

— Я тоже, — машинально сказала Катя и с удивлением поняла, что это правда. Чувство, охватившее ее сейчас, было сродни ностальгии, словно она сидела не здесь, а где-нибудь на Марсе и смотрела на Землю в сверхмощный телескоп. И даже не на Марсе, а на каком-нибудь движущемся по кометной орбите обломке скалы, неотвратимо несущем ее мимо этой уютной кухни куда-то в черную безграничную пустоту, откуда нет возврата. Она поспешно затянулась сигаретой, обожгла себе губы и закашлялась, но это вернуло ее на землю — по крайней мере, на время, необходимое для того, чтобы попить чаю. Она покосилась на Алешу, но тот невозмутимо заваривал чай, делая вид, что ничего не заметил. Кате опять стало неловко.

Алеша разлил по чашкам курящийся ароматным паром чай и торжественно выставил на середину стола вазочку с вареньем.

— Ой, — совершенно искренне всплеснула руками Катя, — неужели земляничное?

— Фирма веников не вяжет, — ответил Алеша в совершенно нетипичной для него манере, так что Катя, не удержавшись, прыснула в чашку. Алеша тоже рассмеялся, и обстановка на кухне сразу стала непринужденной и весьма близкой к обычной для степанцовских чаепитий атмосфере всеобщей дружелюбной расслабленности. Степанцев-старший, помнится, называл это релаксацией и немедленно после этого начинал интеллигентно хватать за бока супругу, ничуть не стесняясь присутствием посторонних.

Впрочем, иллюзия быстро развеялась, потому что, бросив очередной взгляд в окно, Катя обнаружила внизу на тротуаре знакомую фигуру, нелепо перекосившуюся под тяжестью большого фотографического кофра из дорогой кожи. Фигура тоскливо топталась среди луж, бросая по сторонам скучающие взгляды — ей явно не терпелось убраться отсюда подальше. Представление начиналось, и Катя испытала мрачное удовлетворение, углядев поодаль двое подъехавших цугом “Жигулей” с забрызганными грязью номерами. В “жигулях” было полно народу, но никто не вышел наружу. Машины припарковались на приличном расстоянии одна от другой и замерли с таким видом, словно стояли здесь не первый день и вообще не имели представления о том, что это такое — ездить.

Алеша Степанцов рассказывал что-то о казусе, произошедшем во время последних гастролей, но Катя уже перестала его слышать. Ее охватило ледяное спокойствие и отрешенность, как бывало всегда, когда она снимала свои репортажи, вызывавшие содрогание у всех, кому доводилось их увидеть. Она отодвинула чашку и встала. Алеша поднял на нее удивленные глаза.

— Извини, — пробормотала Катя, не слыша собственного голоса. — Мне пора. Время.

Выбираясь из своего угла, она зацепилась курткой за угол стола. Глухо брякнув, на пол упал вывалившийся из кармана “вальтер”. Воспитанный Алеша бросился поднимать упавшее и замер в нелепой позе, забыв разогнуться. Наконец, он медленно выпрямился и в упор посмотрел на Катю, щурясь сильнее обычного.

— Ты уверена, что тебе не нужна помощь? — спросил он.

— Нужна, — сказала Катя, мягко отбирая у него пистолет. — Мне просто необходимо, чтобы ты сидел здесь и не высовывал носа на улицу до тех пор, пока все не кончится. Я не хочу, чтобы ты набирал себе плохую карму, или как это там у вас называется. Можешь за меня помолиться. Это все.

— Все? — с сомнением переспросил он.

— Все, все, — отмахнулась Катя, устремляясь в прихожую.

— Погоди, — сказал Алеша.

Обернувшись, Катя увидела, что он лихорадочно возится с ремешком своего компаса. Справившись с застежкой. Алеша протянул компас Кате. Вид у него при этом был до нелепости серьезный и торжественный, так что Катя с большим трудом сдержала снисходительную улыбку: все-таки он был еще совсем ребенком, несмотря на свое трехлетнее путешествие и высшее музыкальное образование. А может быть, вовсе не несмотря, а как раз таки благодаря... Тем не менее, это было очень трогательно. Катя взяла компас и с помощью Алеши нацепила его на правое запястье, чувствуя себя при этом полной дурой.

— Спасибо, — постаравшись придать голосу как молено больше теплоты, сказала она. — Я... спасибо.

Теплота в голосе удалась ей не вполне — слова застревали в горле, царапая разом пересохшую гортань, были холодными, шершавыми и мерзко отдавали медным привкусом, словно Катя долго сосала старинный пятак. Больше не глядя на Алешу, она опрометью выскочила за дверь и с грохотом ссыпалась по ступенькам, не замечая, что держит в руке пистолет. Поднимавшийся навстречу крупный мужчина со здоровенным доберманом на поводке испуганно отшатнулся к перилам, чтобы не быть сбитым с ног, доберман разразился визгливым истеричным лаем, но Катя не обратила на них внимания.

Момент оказался рассчитан точно, и за секунду до того, как вышибить плечом дверь подъезда, Катя услышала шум подъехавшей машины, визг тормозов, щелчок распахнувшейся дверцы, истошный женский визг, какие-то крики, топот, и тут же негромко хлопнул выстрел, вслед за которым началась густая пальба и где-то посыпались стекла — потеха началась.

Катя глубоко вдохнула, с шумом выпустила воздух и, толкнув скрипучую дверь, вышла на улицу.

Редактор положил трубку и некоторое время сидел неподвижно, уставившись на телефон задумчивым взглядом. Голос в трубке, искаженный и доносившийся словно издалека, показался ему смутно знакомым. В принципе, ничего странного в этом не было: в течение каждого рабочего дня ему приходилось отвечать на такое количество звонков, что все телефонные голоса стали для него, если можно так выразиться, на одно лицо. Этот голос говорил странные вещи, но и такое не было в диковинку: время от времени анонимные голоса, руководствуясь какими-то своими, непонятными редактору соображениями, выдавали по телефону совершенно фантастическую информацию, что свидетельствовало о широкой популярности “Инги”. Чаще всего информация оказывалась ложной, но в тех редких случаях, когда она подтверждалась, в свет выходили репортажи огромной убойной силы, так хорошо удававшиеся этой психопатке Скворцовой.

Вспомнив о Скворцовой, редактор досадливо поморщился и ощупал переносицу, стараясь не стереть пальцами толстый слой пудры, скрывавший живописные синяки под обоими глазами. Синяки уже пожелтели, но все еще были заметны, и отзывчивая Ладка Брагина каждое утро тратила по четверти часа на то, чтобы заштукатурить дефекты на лице шефа. Конечно, это могла бы делать и Толоконникова, тем более, что она почти каждое утро была под боком, но, при всем своем восхищении длинными ногами Людочки Толоконниковой, редактор не мог не отдавать себе отчета в том, что руки у нее вставлены не тем концом, и доверить ей такую ответственную операцию несколько опасался. Безрукость новой пассии нервировала его тем более, что теперь та была единственным фоторепортером в штате еженедельника, и послать проверить только что полученную информацию, кроме нее, было некого. Это было плохо, потому что, если информация не была ложной, репортаж мог получиться просто исключительный. “У Скворцовой”, — с неудовольствием добавил он про себя.

Он раздраженно ткнул пальцем в клавишу селектора, вызывая Брагину. Та немедленно возникла в дверях, и редактор с удовольствием отметил, что выглядит она все-таки сногсшибательно — в этой своей длинной облегающей юбке с разрезом почти до пояса, которую он так любил, со сложной прической, уложенной в скрупулезно выверенном беспорядке, с неизменным блокнотом в руках и с вечной полуулыбкой на полных красивых губах.

Ладка Брагина увидела в глазах шефа знакомое выражение и привычно подавила вздох. Такова уж была ее роль, и таков уж был ее шеф. Он всегда начинал смотреть на нее с этим знакомым выражением, когда ему надоедала очередная потаскушка. Значит, подумала она, Людочка Толоконникова вот-вот получит отлуп по полной программе, и, значит, скоро в “Инге” появится новый фотограф, поскольку с профессиональной точки зрения Толоконникова — это гораздо хуже, чем вообще ничего. Еще это означало, что ей пора обревизовать свой арсенал чулок, подвязок и прочих милых безделушек, которые так любил сердечный дружок Витюша. Не удержавшись, она коротко вздохнула — дружок Витюша не признавал нормального, здорового секса, полагая его примитивным и недостойным своего высокого интеллектуального уровня. Говоря коротко и грубо, в постели шеф был изрядной свиньей, и Брагина по-черному завидовала Катьке Скворцовой, которая нашла в себе силы дать этому интеллектуалу от ворот поворот. Сама Ладка на это была органически неспособна, более всего на свете ценя покой и безбедное существование, пусть и сопряженное порой с маленькими липкими неудобствами.

— Толоконникова здесь? — спросил редактор, барабаня пальцами по краю стола, что являлось у него признаком легкого раздражения.

“Так, — подумала Ладка, — начинается”.

— Здесь, — коротко ответила она, воздержавшись от комментариев, чтобы не вызывать огонь на себя.

— Позови-ка ее сюда, — сказал он, безотчетно скользя глазами по ее фигуре сверху вниз и обратно. “Маньяк чертов”, — подумала она, выходя и ощущая его взгляд пониже спины так явственно, словно он трогал ее руками.

Редактор закурил, лениво думая о том, что недурственно было бы пригласить Ладку поужинать при свечах, как встарь, как бывало... Жалко же, в самом деле — такая девка под боком пропадает... И, главное, учить ее ничему не надо, все сама знает, подумать не успеешь, а она уж повернулась, как надо...

Эти волнующие размышления были прерваны появлением Толоконниковой, без стука вошедшей в кабинет и сразу же усевшейся на край стола перед редактором, картинно положив ногу на ногу и потянувшись к его волосам наманикюренной розовой ладошкой.

“Вот профурсетка”, — подумал редактор, перехватывая ее руку и отводя голову в сторону.

— Сядь-ка, — сухо сказал он.

— Я уже сижу, — проворковала она, предпринимая новую попытку погладить его по голове. — Пересесть поближе?

— Подальше, — сказал он, снова убирая голову, и кивнул на кресло для посетителей. — Туда.

Толоконникова надула кукольные губки и пересела, убрав, наконец, свою задницу с его бумаг. Ноги у нее были все-таки превыше всяческих похвал, и, чтобы не терять делового настроения, редактор поспешно напомнил себе, что она полная дура и что у нее вислая грудь. Как в том анекдоте про бабу, которая пыталась застрелиться, целясь на два пальца ниже левого соска, и прострелила себе колено. Это помогло, и он, глядя в стену поверх головы Толоконниковой, по-прежнему сухо заговорил:

— Поедешь сейчас по этому вот адресу, — он принялся быстро писать по памяти на обороте своей визитки, — там будет интересный материал для репортажа. Отщелкаешь все, что сможешь, и придешь ко мне с фотографиями.

— Там дождик, — таким тоном, словно вразумляла капризное дитя, сказала Толоконникова.

— Там материал, — твердо отрезал он. — И ты мне его привезешь, или можешь не возвращаться вовсе. Считаю своим долгом напомнить тебе, что ты числишься у нас фоторепортером и именно за это получаешь деньги... немаленькие деньги, между прочим. Поэтому либо начинай работать, либо отправляйся на панель... хотя там, заметь, тоже дождик. Я ясно выразился?

— Ах ты... — начала Толоконникова, вставая с дивана, но он заставил ее замолчать, резко выставив вперед указательный палец.

— Тихо, — сказал он. — Ты поедешь за репортажем?

Лицо Толоконниковой пошло красными пятнами, губы затряслись. Такая реакция на предложение заняться своими прямыми обязанностями позабавила редактора, лишний раз убедив его в том, что искать нового фотографа просто необходимо. “Надо же, как она взвилась, — подумал он и добавил, чтобы внести в этот вопрос окончательную ясность: — И учти, что это твой последний шанс. Справишься с заданием — будешь работать, не справишься — извини...”

Пятна на лице Толоконниковой сделались сиреневыми, потом посерели и медленно исчезли. Редактор с интересом наблюдал за этой игрой красок, думая, что Толоконникова сейчас до неприличия похожа на морского зверя спрута, он же осьминог, он же октопус. “Ну и женушка кому-то достанется, — подумал он. — Не баба, а цветомузьгкальная приставка”.

Справившись с приступом бешенства, Толоконникова раздраженно схватила со стола визитку с записанным на обороте адресом и скрипучим, не своим голосом спросила:

— Что снимать?

— Когда начнется, сама увидишь, — сказал редактор, резонно рассудив, что, если он хочет получить хотя бы какое-то подобие репортажа, посвящать Толоконникову в подробности этого дела не стоит. Заикнись про перестрелку, и ее туда дубиной не загонишь. Она тебя пошлет подальше, и плевать ей на. увольнение. И то правда, здоровье дороже.

— Тридевять земель, — недовольно пробормотала Толоконникова, разглядывая карточку с адресом, но редактор промолчал, погрузившись в изучение каких-то бумаг, и она вышла, демонстративно хлопнув дверью.

Редактор поднял голову, сделал в сторону двери неприличный жест и вернулся к изучению макета следующего номера еженедельника. Вскоре, однако, он бросил бумаги на стол и откинулся в кресле, барабаня пальцами по подлокотнику. Какая-то заноза засела в мозгу и не давала сосредоточиться, настоятельно пытаясь привлечь к себе его внимание. Что же это было?

Он попытался восстановить последовательность событий, но это дало ему очень мало.

Был звонок... странный, явно искусственно измененный голос сообщил, что ожидается задержание крупного бандформирования, назвал время и адрес и предупредил, что возможна перестрелка... Голос? Голос был женский и показался знакомым, но дело, похоже, не в голосе... Потом я вызвал Брагину... зад у нее — экстра, люкс!.. Н-да... Пришла Толоконникова... нет, она не в счет, она дура и к делу не относится. Дождик... Тридевять земель... Карточку с адресом не забыла, и то ладно... Стоп, вот оно! Карточка с адресом. Адрес!

“Ах ты, дубина, — обругал себя редактор. Это же Скворцовой адрес. Дом, во всяком случае, ее. Так вот это чей был голос! То-то же я смотрю... Развлекаешься, значит, тварь. Шутки, значит, шутишь. Дошутишься, Скворцова. Знаю я пару человек — и пугач твой тебе не поможет. Ах ты, мразь!

Репортажа, конечно, никакого не будет, — подумал он, постепенно успокаиваясь. — Вернуть, что ли, эту дуру? Поздно, она, скорее всего, уже ушла. И потом, пусть прогуляется, ей это полезно. И чем черт не шутит — бывают же совпадения! А вдруг звонила все-таки не Скворцова, и там действительно будут брать банду? Пропустить такое событие было бы просто обидно. А со Скворцовой сочтемся, дайте только срок”.

Решив так, он окончательно успокоился, вызвал Брагину и попросил у нее кофе на двоих. Ладка вздохнула и включила кофеварку. Пока та хрипела и булькала на подоконнике, она придирчиво проинспектировала собственную внешность, устранила пару мелких, незаметных для постороннего взгляда дефектов и на всякий случай положила в рот мятную резинку — шеф любил свежее дыхание, хотя Ладка никогда не могла понять, зачем оно ему нужно: целоваться-то он любил, но места для этого выбирал, мягко говоря, нетрадиционные .

Разлив кофе по чашкам, Ладка нагрузила поднос и вошла в кабинет редактора, стараясь не слишком вилять бедрами. Врожденное чутье и богатый опыт не подвели и на этот раз и на следующий день друг Витюша, расчувствовавшись, подарил ей золотые сережки со стразами, о которых она мечтала уже третий месяц. Он был немного раздражен тем, что так и не дождался своего репортажа. Более того он не дождался также и Толоконникову, но как раз это волновало его меньше всего — до тех самых пор, пока он не узнал, что послал ее на смерть.

Глава 14

Примерно за час до того, как в редакции “Инги” раздался фатальный для фоторепортера Людмилы Толоконниковой телефонный звонок, в узком кабинетике, заставленном умирающей от старости и врожденного рахита мебелью и уже с утра полном застоявшегося табачного дыма, майор Селиванов подвел черту под затянувшимся спором.

Лицо у майора было совсем не утреннее — с большими фиолетовыми мешками под глазами и рельефно проступившей на бледных от недосыпания щеках щетиной. Он был похож на человека, медленно и с большим трудом выходящего из двухнедельного запоя, особенно сейчас, когда на нем не было формы, которую сменили сильно вытянутые на коленях брюки, кургузый пиджачок неопределенного цвета и того покроя, который был модным в конце семидесятых годов, и серая водолазка, еще больше подчеркивавшая бледность его лица. Вертя в желтых от никотина пальцах прозрачную биковскую ручку, майор сказал, глядя в стол:

— Все, Колокольчиков. Все, понимаешь? Я не желаю больше об этом говорить. Я долго думал, и я принял решение: эта сделка мне не подходит. И давай на этом закончим.

— Но почему, черт возьми?! — взорвался сидевший напротив него Колокольчиков, и тут же, болезненно сморщившись, схватился за затылок — кричать ему было еще рановато.

— Потому, что это незаконно, — ответил Селиванов, по-прежнему пряча глаза. — Наше с тобой дело находить и арестовывать преступников. Для того, чтобы их карать, существует суд. Мы с тобой, Колокольчиков, работники правоохранительных органов, а не какие-нибудь крестные отцы, и наше единственное оружие — закон.

Колокольчиков закатил глаза, слушая эту тираду, и долго подбирал слова для ответа — материться в присутствии начальства ему не хотелось, чтобы не подрывать майорский авторитет в его собственных глазах. Это не помогло, и тогда он открыл глаза и тихо, но с большим чувством сказал, адресуясь к сверкающей плеши майора, который сосредоточенно чертил что-то на листке бумаги:

— Мы не работники правоохранительных органов, а менты поганые. И интересует нас не закон и порядок, а раскрываемость в нашем районе. Возьмем Банкира и Профессора — квартальная премия в кармане. Замочит их Скворцова, отпустим мы ее — два новых “глухаря”. Разумеется, на это мы пойти не можем, это же незаконно! Пока мы с вами будем законность соблюдать, они пристрелят Скворцову.

Майор Селиванов вдруг вскинул на него прочерченные красными прожилками глаза с расширенными зрачками и, сдерживая бешенство, сказал:

— Слушай, ты, Дик Трейси... Верная Рука, друг индейцев... Тебе не кажется, что ты слишком много говоришь о Скворцовой, и слишком мало — о деле? А ты подумал, как станешь объяснять то, что и Банкир, и Профессор убиты из твоего пистолета — если они вообще будут убиты? А если не будут, то как ты объяснишь наличие своего табельного оружия на теле убитой бандитами Скворцовой, также находящейся в розыске по подозрению в убийстве... точнее, в убийствах?

Колокольчиков помолчал, катая желваки на скулах, потом неожиданно улыбнулся и принял небрежно-ленивую позу.

— Так вас это волнует? — спросил он.

— И это тоже, — отдуваясь, сказал Селиванов и полез в пачку за папиросой.

— Какая забота, — сказал Колокольчиков, сунул руку за пазуху и продемонстрировал майору свой пистолет. — Можете проверить номер, — предложил он.

— Не понял, — искренне сказал майор.

— В результате проведенной мною оперативно-розыскной работы числящийся за мной табельный пистолет системы Макарова возвращен по принадлежности, — четко отрапортовал Колокольчиков и спрятал пистолет в кобуру.

Селиванов неторопливо закурил, снова уставившись в захламленную поверхность стола, помолчал немного, вздохнул и сказал:

— Это, конечно, хорошо, но дела совершенно не меняет... за исключением того, что мне придется отстранить тебя от работы по этому делу.

— Основание? — спросил Колокольчиков.

— Состояние здоровья, — ласково сообщил майор. — Ты ведь у нас тяжко травмированный, и к оперативной работе временно непригоден. Не могу же я отстранить тебя на том основании, что ты вступил в сговор с преступницей! — вдруг заорал он, грохнув кулаком по столу. Стоявшая на столе переполненная пепельница высоко подпрыгнула, щедро разбрасывая вокруг себя окурки и пепел.

— Она на нас рассчитывает, — тихо сказал Колокольчиков.

— На нас надо было рассчитывать до того, как она начала убивать и пытать людей! — непримиримо гаркнул Селиванов.

— Людей? — еще тише переспросил Колокольчиков.

— Все, хватит, — устало сказал майор. — Я мент поганый, а ты супермен и Робин Гуд... и еще добрая фея в придачу. Но приказы здесь отдаю я. Отменять операцию, насколько я понимаю, уже поздно. Твои знакомые знакомого...

— Скоро подъедут.

— Что, прямо сюда?!

— Они будут ждать у троллейбусной остановки.

— Вот и отлично. Я их проинструктирую. Брать будем всех, ты понял?

— Прудникова там не будет.

— Будем колоть Банкира...

— Ха-ха.

— Будем колоть его людей.

— Ха-ха-ха.

— Это, между прочим, наша работа. И либо ты станешь ее выполнять, либо ищи себе другое занятие.

— А ведь вы сами говорили: лучше, если Банкир будет убит при попытке к бегству. И вообще, вчера вы были настроены совсем по-другому.

— Вчера я болел, а сегодня выздоровел. Вчера я хотел, а сегодня передумал. Вчера я был дураком, а сегодня поумнел. Ты свободен.

— Но...

— Я сказал — свободен. Еще слово, и никакой операции не будет. Я вызову ОМОН, они оцепят квартал, и мы возьмем Скворцову без твоего участия. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Понял?

— Не понял.

— Дорастешь — поймешь. Свободен.

Колокольчиков открыл рот, но тут же со стуком его захлопнул, резко встал, едва не опрокинув стул, и стремительно вышел, хлопнув дверью так, что за обоями зашуршала осыпающаяся штукатурка. Вместе с грохотом захлопнувшейся двери до Селиванова донеслось короткое неприличное слово.

Майор глубоко, прерывисто вздохнул — так вздыхают иногда дети, которые перед этим долго и безутешно плакали, — и закурил новую папиросу, испытав при этом приступ тошноты. Голова болела нестерпимо, и впервые в жизни майор Селиванов испытывал острое желание напиться — вдрызг, до полной потери человеческого облика, и не просто напиться, а уйти в долгий беспросветный запой. "Времена изменились, — вяло подумал он. — Сильно изменились времена, я уже не поспеваю. Дотянуть бы до пенсии... Дотянешь тут с этими... Ах, сволочь, как же он ловко меня подцепил! И что теперь? Что теперь, майор?”

Телефон разразился дребезжащей трелью, и он схватил трубку, едва не сбив аппарат на пол.

— Да! — закричал он в микрофон. — Селиванов слушает!

— Не ори, майор, — произнес в трубке ленивый голос, — уши закладывает, как на аэродроме. Как дела?

— Я сделал все, что мог, — зачем-то прикрыв трубку ладонью, сказал Селиванов.

— А ты уверен, что этого хватит? — спросил голос, и сквозь ленцу майор ясно услышал плохо замаскированную угрозу.

— Хватит или не хватит, но большего я сделать не в состоянии, — сглотнув, ответил он.

— Это не ответ, майор, — сказал голос. — Боюсь, что милейшую Алевтину Даниловну он не устроит. А тебе как кажется?

— Ты... — прохрипел в трубку майор, яростно оттянув книзу вдруг сделавшийся тесным ворот водолазки, — ты, шваль, если хоть один волос...

— Ну-ну, — насмешливо перебил его голос, — не надо мелодрамы. Руки у тебя коротки, мент. Сделаешь все как надо — получишь свою бабу целиком. Нет — перешлю частями. Мелкими частями, Селиванов, никакого клея не хватит, чтобы собрать. Так что ты уж постарайся, ладно? Для себя все-таки... Хотя, возможно, я и не прав. Ты там, случаем, на молоденьких не заглядываешься? Тогда я, конечно, прогадал. Так как — целиком или частями?

— Я тебя найду, мразь, — пообещал майор. — Найду и отправлю за проволоку, а когда ты выйдешь, я буду тебя ждать. Ты меня понял?

— Да пошел ты... Кстати, имей в виду — если ты там решил все-таки рискнуть и засек мой звонок, лучше отзови своих легавых, пока не поздно. Таймер тикает, и если я его через полчаса не выключу — ба-бах!..

— Нет, — сказал майор, — я не стану отправлять тебя за проволоку. Я тебя убью. Раздавлю, как червяка.

— Фу-ты, ну-ты, лапки гнуты... Короче, — голос мгновенно стал жестким, расслабленной ленцы как не бывало, — твое дело — нейтрализовать эту суку. Сам ты ее завалишь или уступишь эту честь Банкиру, мне неинтересно. В случае успеха не обижу, а завалишь дело — не обессудь. Разговор наш записывается, так что после похорон придется искать работу — уж я позабочусь смонтировать пленочку так, чтобы твоему начальству все сразу стало ясно. Ну, пока, ментяра. Не кашляй.

В трубке запищали гудки отбоя. Майор осторожно положил ее на аппарат, стараясь унять отвратительную дрожь в руках, и посмотрел на часы — до начала операции оставалось совсем немного времени, а он еще не решил, что же станет делать. “Хотя, — подумал он, — что уж тут решать... Все предельно просто: жизнь за жизнь. Звонивший не представился, но это, конечно, Прудников, коллекционер-оборотень, мразь... Как же он на меня вышел? Ах, неважно все это, совсем неважно — как, зачем и почему. Важно другое — что же теперь, черт подери, делать. Точнее, не что, а как. Это, в общем, хорошо, что там со мной будут не омоновцы, а какие-то таинственные колокольчиковские спецназовцы. Эти церемониться не станут, сколько их ни проси, у них условный рефлекс — сначала стрелять, а потом разговаривать. Будет пальба, будет суматоха, и в суматохе я ее...

Ах ты, господи, подумал он, о чем же это я. До чего же он меня довел, сволочь, недоносок... Тихо ты, баба, — прикрикнул он на себя. — Разахался, как институтка. А то тебе впервой стрелять в человека. Тем более, в преступника. Банкира мы все равно возьмем, и эту сволочь я рано или поздно достану, а Катя... На войне как на войне. Ее уже сто раз могли шлепнуть, и потом, может быть, мне и не придется стрелять — Банкир же именно за этим и приедет...”

Он снова полез в пачку и обнаружил, что она пуста.

Набросив куртку, майор вышел на улицу и прошел полквартала до коммерческого киоска, владелец которого по негласному соглашению с майором всегда держал небольшую партию “Беломорканала” специально для него — как-то раз майор помог ему выпутаться из весьма неприятной истории, и с тех пор коммерсант всячески выражал свою горячую благодарность. Старательно отводя глаза от бутылок с разноцветными этикетками, майор купил папиросы, как всегда, преодолев слабое сопротивление продавца, демонстративно не желавшего брать с него деньги, и вернулся в свой кабинет, под дверью которого уже поджидал его неотвязный Колокольчиков. Старший лейтенант безумно раздражал Селиванова тем, что майор никак не мог заставить себя смотреть ему в глаза.

— Ну? — недовольно буркнул он, подавляя желание юркнуть мимо Колокольчикова в кабинет и запереться там на ключ.

— Время, товарищ майор, — сухо и официально ответил Колокольчиков.

Слишком сухо и слишком официально. “А ты чего ожидал, — с горечью спросил себя Селиванов. — Скажи спасибо, что он не знает, в чем дело. Думает, что старый козел задницу свою бережет. Интересно, что бы он сказал, узнав, что майор Селиванов стал предателем? Да-да, не надо морщиться — именно предателем. Предательство всегда остается предательством, какими бы причинами оно ни было вызвано. Предателей всегда покупают — одних деньгами, других страхом, третьих бабами, кого-то еще наркотиками... да мало ли чем! Меня купили Алькой... помнится, давным-давно, когда мы только что поженились, я, молодой дурак, сказал ей, что со мной ей бояться нечего, поскольку я — милиция, я всегда сумею защитить... Как они говорят, эти нынешние урки? Ответь за базар... Вот и пришла пора ответить за базар тридцатилетней давности, и ответить на всю катушку...”

— Сейчас, — сказал он и поразился, какой скрипучий, словно ржавый, у него голос. — Только пистолет возьму.

Он отпер кабинет, взял из сейфа свой ПМ, затолкал в карман запасную обойму и яростно нахлобучил на плешь смешную старомодную шляпу с узкими полями. Перед тем как снова запереть дверь, он окинул кабинет прощальным взглядом — у него вдруг возникло неприятное чувство, что больше он сюда не вернется. Потом краем глаза он поймал на себе пытливый взгляд Колокольчикова, устремленный на него из-под марлевого тюрбана, и, откашлявшись, чтобы скрыть смущение, захлопнул дверь и коротко сказал:

— Пошли.

Они гуськом миновали скучающего в своей стеклянной будке дежурного и вышли под серое небо. Спускаясь со ступенек, майор привычно отметил, что большинство прохожих делает небольшой крюк, огибая их крыльцо — по всей видимости, безотчетно, руководствуясь каким-то врожденным, неосознаваемым, но очень мощным инстинктом. Когда-то это его раздражало, потом стало забавлять. В конце концов он принял это как данность и перестал обращать на эту данность внимание, но сейчас ощутил внезапный укол настоящей обиды, смешанной с кислым вкусом поражения. Он лежал на обеих лопатках, это следовало признать и тоже принять как данность — на всю оставшуюся жизнь. “Уйду, к чертовой матери, в дворники, — с внезапной решимостью подумал он. — Пропадите вы все пропадом, уроды, лишь бы с ней ничего не случилось. Когда пытаешься защитить всех, твоя собственная семья всегда остается без защиты. Понадобится — всех там перестреляю, только бы патронов хватило. Пикассо... Левитан... ах ты, сука!..”

Они свернули за угол, направляясь к троллейбусной остановке, сохраняя ледяное молчание, на первый взгляд вместе, на самом же деле — движущиеся в диаметрально противоположных направлениях. Колокольчиков всю дорогу бросал на своего шефа косые взгляды. Когда впереди показались двое забрызганных грязью по самые крыши неказистых “жигулей” с совершенно неразличимыми номерными знаками, он наконец решился задать мучивший его вопрос.

— Сан Саныч, что случилось?

— Зубы болят, — буркнул Селиванов, не замедляя шага и не поворачивая головы, и Колокольчиков замолчал, поняв, что разговора не будет.

“Надо вести себя естественнее, — подумал майор. — Колокольчиков не первый год замужем и уже начинает что-то чувствовать. Если я буду продолжать дергаться, как эпилептик, он перестанет чувствовать и начнет догадываться, а тогда Алевтине конец... да и мне тоже”.

Молча они подошли к переднему автомобилю. Задняя дверца распахнулась им навстречу, и они по очереди влезли в прокуренный салон, где уже сидело трое плечистых парней в камуфляже без знаков различия — ни дать ни взять, компания рыболовов, собравшаяся за город. С ними никто не поздоровался. Автомобиль резко взял с места и влился в транспортный поток, двигаясь быстро, но умудряясь при этом скрупулезно соблюдать правила и следовать указаниям бесчисленных знаков, от которых рябило в глазах. Обернувшись, майор без труда обнаружил вторую машину — она мертво висела у них “на хвосте”, соблюдая железную дистанцию в три метра и в точности повторяя каждый их маневр. “Спецназ, — подумал майор. — Профессионалы. Этих не заботят тонкости протокола. Боевые роботы, идеальные солдаты... Убийцы. Просто профессиональные убийцы. Убийцы едут ловить убийц... Какое там — ловить! Тот, кого они поймают, может считать, что ему повезло — в зоне все-таки лучше, чем на том свете. Да, майор, подполковником тебе теперь наверняка не стать”.

К неудовольствию майора Селиванова на место они прибыли быстро. Водитель оглянулся на Колокольчикова, тот кивнул, и машина замерла у края тротуара. Второй “жигуленок” проехал дальше, развернулся и остановился наискосок от первого на противоположной стороне улицы. По-прежнему молча колокольчиковские знакомые завозились, полезли под сиденья и вдруг оказались при оружии. Увидев автоматы, майор прикрыл глаза и так, сквозь полузакрытые веки, стал смотреть на улицу. Теперь он уже ничего не ощущал, кроме тошного желания, чтобы все это поскорее кончилось — хоть как-нибудь. Перед подъездом, в котором жила Сквррцова, уныло топталась женская фигура в кожаной куртке. Введенный в заблуждение кофром, майор решил было, что это Катя, но девица у подъезда была выше, шире в бедрах и выкрашена в стандартный платиновый цвет. Лица на таком расстоянии Селиванов разглядеть не мог. “Какая-то дура приблудная, — безучастно подумал майор. — Убрать бы ее оттуда, подстрелят ведь курицу...” Он посмотрел на часы, сделал движение к дверце и снова откинулся на спинку сиденья. “Поздно, поздно, они могут подъехать в любой момент, и потом, какого черта? Снявши голову, по волосам не плачут. Привыкай, бывший майор... Как там было сказано? Нельзя приготовить яичницу, не разбив яйца... Вот-вот, именно так.

Еще он успел подумать, что под этой облупленной шестнадцатиэтажкой, наверное, залегает какая-то крупная геомагнитная аномалия, или как ее там... геопатогенная зона, что ли... в общем, та самая белиберда, про которую в последнее время взяли моду с умным видом говорить по телевизору. Раньше такие места называли заколдованными. За какую-то несчастную неделю из этого вот подъезда уже вывезли два трупа и одного мента, который выжил только потому, что у него оказался череп повышенной прочности. И это, похоже, еще не все...

Додумать свою мысль до конца он не успел, потому что из поперечного проезда вдруг с ревом вылетел огромный “джип” и затормозил возле той самой курицы с тяжелым кофром. по-прежнему маявшейся у края тротуара. “Началось”, — подумал майор, а его одетые в камуфляж спутники уже были снаружи, и забинтованный Колокольчиков тоже уже был снаружи, выдирая из под мышки свой таинственным образом возвращенный пистолет, и только майор Селиванов все никак не мог заставить себя двинуться с места. Ему казалось, что он целую вечность борется с тошнотворной слабостью, разливавшейся по всему телу от сердца, на самом же деле с того момента, как он увидел выскочивший из переулка “джип”, прошло не больше секунды, когда он тоже выбросил свое непослушное тело из провонявшего табачным дымом салона “Жигулей”, наводя пистолет куда-то в пространство и нечленораздельно крича и помня, все время помня о том, в чем заключается его задача.

Скрытая от его глаз корпусом “джипа” девица с кофром завизжала так, словно с нее живьем снимали кожу, и, удивительное дело! — вырвалась-таки и даже успела пробежать несколько шагов на подворачивающихся высоченных каблуках, но тут из-за “джипа” негромко хлопнуло, девица замерла на месте, картинно выгнув спину и привстав на цыпочки, ремень кофра соскользнул с ее плеча, и кофр тяжело шлепнулся в лужу; потом там хлопнуло еще раз. Звук был какой-то совсем мирный, словно кто-то выбивал пыль из ковра. Ее швырнуло вперед, лицом на корявый мокрый асфальт, и немедленно загрохотал автомат, автоматчик не жалел патронов, и рядом застучал другой, по асфальту запрыгали горячие гильзы, и “джип” взорвался осколками стекла, тяжело проседая на простреленных шинах. Из-за “джипа” тоже начали стрелять, где-то со звоном обрушилось оконное стекло, а в воздухе засвистело и заныло, и майор тоже дважды выстрелил по джипу и чуть было не пропустил из-за этого Катю, но все же успел заметить, как приоткрылась дверь подъезда, и оттуда тенью выскользнула та, из-за кого майор уже считал себя покойником.

Селиванов поднял пистолет и, пригибаясь, бросился вперед.

Выскользнув из подъезда, Катя сразу увидела Толоконникову. Толоконникова лежала, некрасиво разбросав свои великолепные ноги в дорогих супермодных сапожках, подаренных незабвенным другом Витюшей, а поодаль валялся в грязи дорогой кофр из импортной телячьей кожи. Она лежала лицом вниз, широко раскинув руки с безупречными ногтями, и было совершенно очевидно, что, падая, она вдребезги разбила свое кукольное личико. Она наверняка очень огорчилась бы, узнав, что хоронить ее будут с раздавленным носом и без передних зубов, но теперь-то ей, конечно, на это было наплевать. Катин план сработал едва ли не лучше, чем она ожидала — банкировы болваны, никогда не видевшие ее в лицо, конечно же, не успели ни в чем разобраться и сыграли по ее сценарию, а теперь, когда в игру вступили автоматчики из “Жигулей”, надо думать, уже и не успеют. Один из них уже валялся на проезжей части с простреленной головой, все еще сжимая в мертвой руке коротенький автомат из тех, что Катя не раз видела в голливудских боевиках — кажется, это был израильский “узи”. Веселье кипело вовсю, пули гнусно визжали, рикошетируя от асфальта, и звонко щелкали по облицованной плиткой стене; фигуры в камуфляже двигались короткими перебежками, стягивая кольцо вокруг “джипа” и поливая и без того изрешеченную машину свинцом; и тут Катя заметила, что она, оказывается, уже стремительно скользит вдоль стены, не чувствуя под собой ног, туда, где стоит, неизвестно чего дожидаясь, приземистая и широкая, как бронетранспортер, серебристая “вольво”. Она была уверена, что Банкир там — об этом кричал обострившийся до последнего предела древний инстинкт, заставлявший волосатых предков убивать, чтобы не быть убитыми. Словно со стороны она увидела в своей все еще забинтованной руке вороненый “вальтер” и на бегу оттянула назад ствол, посылая патрон в патронник, и даже услышала сквозь оглушительный грохот и лязг скользящий щелчок затвора. И когда водитель “вольво”, наконец, вышел из ступора и начал подавать машину назад, она стремительно вскинула пистолет и плавно спустила курок, почти не целясь, но точно зная, что попадет, просто не может не попасть; и пуля действительно нашла цель так точно, словно Катя положила ее рукой, и Спиннинг, выпустив руль, захрипел и забился на переднем сиденье, зажимая ладонями простреленное горло и беспорядочно молотя по педалям судорожно дергающимися в предсмертных конвульсиях ногами. Машина дважды содрогнулась и заглохла, а Катя бежала к ней, раз за разом нажимая на спусковой крючок. Широкий лобовик “вольво” покрылся сплошной сеткой мелких трещин, стал непрозрачным и вывалился вовнутрь, и оттуда, из темной, пахнущей дорогой кожей и вирджинским табаком утробы, сверкнула бледная вспышка ответного выстрела, и что-то грубо и сильно рвануло Катину куртку на плече. Она выстрелила снова, но вместо выстрела раздался лишь сухой щелчок, и она нырнула за дерево, вынимая из кармана запасную обойму. Какое счастье, что у запасливого Колокольчикова нашлась запасная обойма!

Она сменила обойму двумя точными движениями, словно всю жизнь только тем и занималась, что перезаряжала пистолеты под прицельным огнем, и тут в дерево совсем рядом с ее головой тупо ударила пуля. Стреляли сзади, и Катя, обернувшись, увидела бегущего следом за ней Селиванова в смешной шляпе и с пистолетом в руке. “Мазила, — подумала она, даже не успев испугаться, — мент криворукий, ты же меня чуть на тот свет не отправил. Ну что за мужики пошли!”

Все это заняло не более двух секунд, и когда Катя, низко пригнувшись, стремительно выскочила из своего укрытия, бородатый телохранитель Банкира еще не успел до конца вытолкнуть труп водителя из машины. Это была, хоть и вполне понятная, но ошибка — прежде ему следовало бы попытаться покончить с Катей, но его предки явно были не волками, а шакалами — он попытался спасти свою шкуру, покинув поле боя, но убитый водитель застрял за рулем, зацепившись за что-то растопыренными конечностями, и Катя добежала и застрелила бородатого почти в упор. Банкир был там. Этот хитрый и хищный жирный боров, видимо, никак не мог поверить в происходящее, и его огромный черный пистолет поднялся слишком поздно — дуло Катиного “вальтера” уже смотрело прямо в его посеревшую от животного страха физиономию.

— Банкир? — немного задыхаясь от быстрого бега, спросила Катя, и боров на заднем сиденье машинально кивнул. — Надо поговорить. У меня есть для вас кое-что интересное.

Позади все еще стреляли, хотя огонь явно шел на убыль.

Выволакивая из кабины труп водителя, Катя мимолетно удивилась, почему это ее до сих пор не догнал бежавший следом Селиванов, но оглядываться, чтобы выяснить это, было некогда.

А майор Селиванов в это время стоял на коленях посреди улицы, нелепо вывернув ступни пятками наружу, так что все желающие могли убедиться в том, что каблуки у него стоптаны почти до основания. “Макаров” валялся на асфальте рядом с ним, а его смешная шляпа, пьяно вихляясь, все еще катилась, описывая широкую дугу. Ударившись о бордюр, она остановилась и упала кверху дном, показывая серому небу пропитанную потом подкладку. Майор медленно клонился вперед, силясь побороть притяжение земли и уже понимая, что это ему не удастся, потому что он умирал и знал это. К нему со всех ног бежал Колокольчиков, и размотавшаяся марлевая чалма трепетала позади него, как боевой вымпел на корме фрегата. На бегу Колокольчиков автоматически засек лоджию, над которой еще колыхалось, медленно рассасываясь в сыром плотном воздухе, непривычно большое облако голубоватого дыма, и выстрелил туда. Жалобно дзынькнула разбитая его пулей форточка. Больше с лоджии не стреляли, и старший лейтенант на время забыл о ней, торопясь к Селиванову.

Он поспел как раз вовремя, чтобы подхватить майора, проигравшего битву с земным притяжением. Матерчатая куртка на спине Селиванова была изодрана в клочья и насквозь пропитана кровью. “Дробовик, — понял Колокольчиков и, приглядевшись, уточнил: — картечью. Он зачем-то попытался приподняться, держа майора под мышки, но тот тяжело мотнул головой и едва слышно прошептал:

— Дурак... положи. Слушай. Прудников... по телефону... жена... Алька... убить Скворцову. Ты... прости, Колокольчиков. Смешная у тебя... фамилия.

Он трудно закашлялся, с головы до ног забрызгав Колокольчикова кровью. Колокольчиков аккуратно положил его на осклизлый асфальт. Размотавшийся бинт съехал ему на правый глаз, и он раздраженно, в три рывка содрал его с головы и отбросил в сторону. Он сделал это быстро, но Селиванов уже умер. Он лежал так, как положил его старший лейтенант, странно удлинившийся, задрав к небу синий от щетины подбородок, густо перепачканный неожиданно яркой, словно бутафорской кровью. Колокольчиков снова посмотрел наверх, где над лоджией третьего этажа уже окончательно рассеялось облачко голубоватого дыма, и искренне понадеялся, что ущерб, причиненный им неизвестному стрелку, ограничился только выбитой форточкой.

Он посмотрел вдоль улицы и увидел, как неумело, рывками, разворачивается на узкой проезжей части огромный серебристый “вольво” с выбитым ветровым стеклом. Краем сознания он отметил, что стрельба позади окончательно стихла — с бандой Банкира было покончено раз и навсегда. Он закрыл майору глаза и медленно поднялся, не сводя глаз с “вольво”, который наконец развернулся, со скрежетом проехавшись правым крылом по высокому бордюру, и медленно двинулся вниз по улице, пьяно шарахаясь из стороны в сторону — водитель либо был ранен, либо совсем не умел водить машину.

— Линяем, Колокол! — прокричал сзади знакомый голос.

Точно так же он кричал там, среди неправдоподобно красивых гор, неразличимых за густым черным дымом, поднимавшимся над весело полыхающими складами ГСМ. Помнится, тогда Колокольчиков не имел ничего против того, чтобы слинять, и они побежали, изредка оборачиваясь и выпуская с колена короткую очередь. Но сейчас он только махнул рукой, и его не стали звать во второй раз: так уж у них было заведено, так уж было принято, что выбор не обсуждался, потому что в бою не до дискуссий, тем более, что все, кто мог и хотел стрелять в него, лежали на исклеванном пулями асфальте и ничего уже больше не могли и не хотели. И он побежал, но не назад, а вперед, слыша, как синхронно взревели позади изношенные движки стареньких “жигулят” и завизжали на вираже лысые покрышки. Он бежал, не вполне соображая, что делает, зная только, что упустить медленно удаляющуюся машину не имеет права и видя, что все-таки упускает, потому что водитель, сам или по чьей-то подсказке, уже ухитрился с хрустом и скрежетом воткнуть вторую передачу и вот-вот должен был нащупать третью. И он не раздумывал ни секунды, когда заметил у обочины неторопливо слезающего с огромного звероподобного “кавасаки” байкера, сплошь затянутого в черную лоснящуюся кожу. Не тратя времени на разговоры, он смахнул этого “ангела ада на колесах” в сторону, как кучку старых газет, “кавасаки” взревел и едва не выпрыгнул из-под него: Колокольчиков сто лет не водил мотоцикл, а такой мощный попался ему впервые в жизни.

...Когда поле боя очистилось, и рев мотоциклетного двигателя замер вдали, Алеша Степанцов поднялся из-за бетонного парапета лоджии и вернулся в комнату, ни разу не взглянув вниз — он чувствовал, что сегодняшних впечатлений ему хватит на три жизни вперед. Его очень беспокоило то, что Катя, которой он всегда искренне симпатизировал, похоже, влипла в какую-то ужасную историю — вся эта кровавая кутерьма явно каким-то образом вращалась вокруг нее. Алеша вспомнил, как она отодвинула чашку, не успев даже пригубить, и каким-то чужим голосом сказала: “Время”. А потом уронила пистолет. Алеша вздохнул. Компас все-таки помог, подумал он. По крайней мере, она до сих пор жива.

Внизу истошно закричала сирена подъехавшей милицейской машины. Алеша снова вздохнул и несильно вздрогнул, вспомнив об охотничьем ружье Степанцева-старшего, которое до сих пор держал в руке. Сейчас они начнут искать свидетелей, подумал он, а я торчу тут с ружьем в руке, как монумент героям-партизанам.

Он поставил ружье в шкаф, напомнив себе, что до возвращения отца с гастролей его обязательно надо будет хорошенько вычистить. Из разбитой форточки сильно тянуло сырым холодом. Алеша заткнул дыру диванной подушкой и взял в руки флейту. “В конце концов, все преходяще, а искусство вечно”, — подумал он, извлекая из флейты первый, дрожащий и жалобный звук.

...Врач “скорой помощи” разогнулся и повернул к капитану усталое худое лицо с запавшими щеками. С его нижней губы свисала прилипшая незакуренная сигарета, о которой добрый доктор Айболит, похоже, напрочь позабыл.

— Мне тут делать нечего, — бесцветным голосом сказал он. — Вам надо было звонить не в “скорую”, а в бюро ритуальных услуг. Или в трансагентство. И чтобы прислали грузчиков, которые покрепче. Это же надо, сколько накрошили... Разборка, что ли?

— Похоже, — вздохнул капитан, без особой необходимости поправляя портупею и окидывая взглядом панораму недавнего побоища.

В лоджиях уже замаячили бледные пятна лиц — зеваки осмелели и спешили насладиться невиданным зрелищем. “Зато свидетелей будет, хоть отбавляй, подумал капитан, — и каждый станет излагать свою версию происшествия, не имеющую, как правило, ничего общего с реальным ходом событий. И уж потом, потом, потом из всего этого навоза сложится более или менее достоверная картина имевшей место бойни. Я из говна леплю слона... Тьфу ты, дрянь какая!..”

Бухая тяжелыми ботинками, подбежал сержант. Недовольно покосившись на врача, он доложил:

— Анатольевич, один наш.

— Какой наш? — поднял брови капитан.

— Майор из угрозыска. Селиванов фамилия. Вся спина в клочья. Похоже, картечью.

— Картечью, картечью, — вспомнив, подтвердил Айболит. — Это я вам безо всякого вскрытия авторитетно заявляю.

— Дурак он, что ли — в разборку соваться? — не скрывая раздражения, спросил капитан. — Больше всех ему хотелось, или как? Есть же еще чокнутые на Руси — за нашу зарплату головой рисковать. Не понимаю.

— Умом Россию не понять, — сказал Айболит. Спохватившись, он зашарил по карманам халата, отыскивая спички. Капитан дал ему прикурить и закурил сам. — Слушай, боец невидимого фронта, — продолжал доктор, жадно затягиваясь и некрасиво выпуская дым из широко открытого рта, — это дело надо того... ты как считаешь?

— Я на службе, — сердито отводя взгляд, буркнул капитан.

— Ну и что? — пожал плечами под белым халатом Айболит.

Капитан заметил, что весь перед халата у него испачкан кровью, и снова отвернулся.

— Я тоже на службе.

— В самом деле — ну и что? — повторил капитан и махнул рукой. — Давай свой очищенный...

Они залезли в задний отсек машины “скорой помощи” и стали пить медицинский спирт из одной мензурки, наблюдая, как в кузов подъехавшей труповозки загружают продолговатые черные свертки.

Глава 15

— Быстрее гони, сучка, — процедил с заднего сиденья Банкир. — Если прихватят, обоим абзац.

— На тот свет торопишься? — отворачивая лицо от встречного ветра, спросила Катя. В зеркальце заднего вида она видела висевшего на хвосте мотоциклиста и очень надеялась, что у Колокольчикова хватит ума отстать или хотя бы не испортить дело своим непрошенным вмешательством. — Я третий раз за рулем.

— Сука, — взвыл Банкир, раскачиваясь на заднем сиденье, как от сильной зубной боли. — Сука рваная, позорная, подстилка грошовая, что ж ты, падла, делаешь?

— Заткни свою вонючую пасть, — бешено прошипела Катя, оборачиваясь к нему всем телом. — Пристрелю, как собаку.

— На дорогу смотри, падла! — взвизгнул Банкир.

Катя резко повернулась вперед и рванула руль вправо, едва успев уклониться от лобового столкновения с микроавтобусом.

— Блин, — прочувствованно сказала она.

— Пусти меня за руль, — тяжело завозившись на сиденье, потребовал Банкир.

— Некогда, дядя, — отрезала она. — Придется потерпеть.

Дурак Колокольчиков все не отставал, а гнать по-настоящему Катя боялась, тем более, что, судя по виду мотоцикла, уйти от него будет совсем не просто. Банкир, наконец, тоже заметил мотоциклиста, но промолчал — видимо, если он и ожидал погони, то совсем не такой. Он-то думает, что это просто ментовская засада, решила Катя. Впрочем, она сама не смогла бы с уверенностью сказать, что же это было: насколько ей было известно, менты, как правило, действуют совсем не так. То, что она видела только что, более всего походило на хладнокровный расстрел, не имевший ничего общего даже с самой жесткой операцией по обезвреживанию банды — во всяком случае, в Катином представлении.

— Тварь, — причитал сзади Банкир, — дешевка... Продалась ментам, гнида, сколько народу загубила...

— А почему бы мне на тебя не настучать? — спросила Катя, с трудом вписываясь в поворот. — Мы что, партнеры?

— Партнеры... Да я скорее сдохну, чем буду с тобой дела иметь, — проворчал Банкир.

— И потом, — продолжала Катя, словно бы и не расслышав последней реплики своего пассажира, — разве эти ребята были похожи на ментов?

Банкир задумался, напряженно вглядываясь в несущуюся навстречу дорогу поверх Катиного плеча.

— Направо поверни, — сказал он, — впереди пост ГАИ. А на ментов они и вправду непохожи. Тогда кто это?

— Сам думай, — посоветовала Катя.

Колокольчиков наконец отстал, сообразив, видимо, кто сидит за рулем и чем это может кончиться.

— Вылезай, — сказала Катя, останавливая машину и перебираясь на соседнее сиденье. — Давай за руль, только без фокусов. Шлепну на месте, как комара.

Банкир охотно переместился за руль — видимо, смерть в автомобильной катастрофе была не в его вкусе.

— Всю машину мне изуродовала, — недовольно пробормотал он, трогаясь с места. — Кончай мне ребусы загадывать. Пришла говорить, так говори толком.

— Толком? — Катя села на сиденье боком и подняла воротник куртки, чтобы хотя бы частично укрыться от сильного встречного ветра, врывавшегося в салон через выбитое стекло. — Можно и толком, и даже по порядку. Это все, насколько я понимаю, началось из-за какого-то кольца...

— Так я и знал, — сказал Банкир. — Ну, Профессор!..

— Видишь, какой ты умный... Тебе, выходит, и рассказывать нечего. Студент выиграл у тебя это кольцо и отнес Прудникову, чтобы тот его оценил. Не знаю уж, что такого нашел в этой побрякушке Профессор, но он предпочел инсценировать собственную смерть, прихватил деньги, наиболее ценные экспонаты из своей коллекции и слинял, подсунув ментам улики, прямо указывающие на Студента. У Студента, однако, оказалось алиби, а тут еще подвернулась я со своим фотоаппаратом и сняла его в тот момент, когда он уже считался мертвым. Тогда, насколько я понимаю, он заплатил тебе за наши — мою и Студента — головы. Думаю, у него были все основания предполагать, что наша сегодняшняя встреча станет для меня последней. Согласись, так бы оно и вышло, если бы я не подставила вместо себя ту кобылу с кофром. Твои идиоты ее шлепнули, и их немедленно начали крошить в капусту... Это не наводит тебя на размышления?

— Ну, пидор, — сказал Банкир, сильнее нажимая на газ.

— Вот-вот, — с готовностью поддакнула Катя. — Сам посуди, ну зачем ты ему теперь? Дело сделано, и теперь ты — единственный человек, который все про него знает. Для ментов он жмурик с почти двухнедельным стажем, а ты, зная, что это не так, мог бы всю жизнь его доить. Да еще, чего доброго, додумался бы до колечка... а ведь ты додумался бы рано или поздно, хоть и дурак. Нанять каких-нибудь залетных для человека с его деньгами — раз плюнуть, сейчас много безработных профи. И ведь ты же наверняка рассказал ему о моем звонке, так ведь?

Банкир в ответ только скрипнул зубами, и Катя поняла, что попала в точку. Похоже, ее блеф удался. Да и было ли это блефом? Возможно, она, как какой-нибудь Жюль Верн, опередила события совсем чуть-чуть, предсказав то, что вот-вот должно было произойти. Во всяком случае, поняла она, с точки зрения Банкира все это выглядит весьма логично. “Спасибо тебе, Толоконникова”, — подумала Катя и незаметно коснулась Алешиного компаса.

Сидя боком, она покосилась назад и краем глаза заметила мелькнувшего в гуще машин позади мотоциклиста на громадном, явно импортном мотоцикле. Голова у него почему-то была не забинтована, но Катя не сомневалась, что это неотвязный Колокольчиков. Оставалось только гадать, что он собирается делать и зачем увязался за ней, но при умелом использовании старлей мог стать пятым тузом в колоде, даже не подозревая об этом.

Неожиданно Катя поняла, что как-то незаметно поднялась, пожалуй, на высочайшую вершину в своей жизни. Все это могло закончиться вполне благополучно, а могло и привести к самым фатальным последствиям, но в любом случае все, что будет происходить или не происходить с ней потом, по остроте и наполненности ощущений вряд ли сравнится с тем, что она переживала сейчас. Она улыбнулась краешками губ, пряча от ветра лицо. “Все будет хорошо, — сказала она себе. — Все будет просто отлично”.

— А, чтоб тебя... — сказал Банкир и резко вывернул руль вправо. Протестующе завизжали покрышки, оставляя на асфальте черные полосы, машину занесло, и она, наскочив задним колесом на бордюр, свернула в боковую улицу. Катя успела заметить впереди сине-белый милицейский “форд” и две фигуры с полосатыми жезлами, топтавшиеся у обочины. Гаишники тоже заметили их, один из них что-то торопливо пробормотал в переносную рацию, и оба поспешно заняли места в машине. “Форд” заулюлюкал, засверкал разноцветными огнями, как летающая тарелка из какого-нибудь спилберговского фильма, и отвалил от обочины, протискиваясь сквозь плотный поток транспорта и пытаясь развернуться.

— Увязались? — спросил Банкир с безнадежной уверенностью в голосе.

— Обязательно, — успокоила его Катя. — Поедем с эскортом, как президент.

— Полоумная, — сказал Банкир. — На что ты рассчитываешь?

— А на тебя, соколик, — сказала Катя. — На кого ж еще?

— Вот сука, — сказал Банкир, закладывая очередной головокружительный вираж, и в его голосе Кате почудилось что-то новое — уж не восхищение ли?

Позади выла сирена, но на разворот у ментов ушла уйма времени, и они здорово отстали. Правда, у них была рация, и теперь вся городская ментовка слетится сюда и оцепит район, в котором была замечена скрывшаяся с места недавней перестрелки машина.

— Хуже нет, чем все эти ротозеи-стукачи, — доверительно сказал Банкир, словно прочитав Катины мысли. — Юные друзья милиции, блин. Зануды.

Он вел машину глухими тихими улочками, засыпанными сбитыми дождем желтыми листьями, петляя и кружа, но неуклонно придерживаясь какого-то определенного направления, совершенно не совпадавшего с тем, в котором они двигались поначалу. Катя крутила головой, пытаясь сориентироваться, но тщетно — в этом районе она была впервые. Завывающие стоны милицейской сирены стихли далеко позади, но во время очередного поворота она заметила промелькнувшего на самой границе видимости мотоциклиста. “Возможно, — подумала она, — это Колокольчиков все еще продолжает свою одинокую погоню. Это ж надо — герой-одиночка в наше время, и кто? Мент, старший лейтенант, которому занавески купить не на что! Тоже мне, Черный Плащ...”

— Эй, — сказала она Банкиру, — красавец, ты куда меня везешь?

— На кудыкину гору, — откликнулся тот, — где живут воры. Сиди и молчи, это тебе не такси.

— Но-но, — сказала ему Катя, демонстрируя пистолет. Это был пистолет Банкира — здоровенный, черный и уродливый, очень страшный и тяжелый и, по всей видимости, очень функциональный. — Видал, что у меня есть?

— Ой, — сказал Банкир с характерной интонацией одесского карманника, — я вас умоляю. Посмотрите на нее: у нее есть пушка! Банкир никогда не видел пушки, так она ему решила показать. Что бы Банкир без нее делал? Так бы и умер дураком, и на том свете ему было бы нечего рассказать. Давай, — продолжал он обычным голосом, — нажми разок из спортивного интереса. Снесет полбашки, это я тебе авторитетно говорю. А потом садись за баранку и езжай к Профессору по своему компасу... Я бы тебе и азимут дал, кабы умел в этой хреновине разбираться.

— Ты что, старый хряк, не веришь, что я могу это сделать? — спросила Катя.

— Почему — не верю? — пожал плечами Банкир. — Это у тебя ловко получается, сам видал. Только живой я тебе сейчас нужнее. Куда ты без меня? Разве что назад, к ментам под крылышко. А там уже и стол, и дом, и протокол... понятые, понимаешь, заждались, прямо извелись все... А?

— Ладно, ладно, — сказала Катя, опуская пистолет. — Что мне теперь — извиниться?

— А и не помешало бы, — сказал Банкир. — Я человек в годах, повидал столько, что тебе, сявка малолетняя, и не снилось...

— Сейчас, — сказала Катя, — только галоши надену. Ты послушай себя, что ты несешь? Это ты, что ли, человек?

— А кто человек? — неожиданно спокойно отреагировал Банкир. — Ты? Или эти недоумки, — он кивнул подбородком куда-то в сторону окна, — которые каждый день, как трамваи по рельсам — туда-сюда, туда-сюда, с работы — на работу, от бабы — к венерологу, из кассы — в магазин, в очередь за колбасой из туалетной бумаги... они, что ли, люди? Ты девка, за неделю народу на тот свет отправила, что твой чеченский снайпер, и ты же передо мной выставляешься — я, мол, человек, а ты бандитская морда... Эх, — вдруг вздохнул он, — выбить бы из тебя дурь, поучить годик-другой, с тобой бы горы можно было свернуть. Я такого мокрушника сроду не видал.

— Рехнулся, что ли? — фыркнула Катя. Ее неприятно укололо то, что Банкир почти слово в слово повторил слова Студента, сказанные, казалось, миллион лет назад, в другую геологическую эпоху.

— Нет, — сказал Банкир, — до настоящего профессионала тебе, конечно, как до Парижа на карачках, но материал отменный. А главное, ты фартовая.

— Какая? — не поняла Катя.

— Везучая, — усмехнувшись, перевел банкир. — Ничего, феню ты бы быстро освоила. В школе, небось, хорошо училась?

— Посредственно, — честно призналась Катя.

Этот разговор начинал ее забавлять — старый упырь, похоже, всерьез решил, что она с ним одного поля ягода, и уже чуть ли не предлагал партнерство в делах. “Ты меня еще замуж позови”, — подумала она с нервным смешком.

Но в следующую секунду ей стало не до смеха, потому что машина миновала низкую арку, пронзавшую толщу старинного дома, и въехала в мрачный проходной двор, ничуть не изменившийся, как видно, с благословенного одна тысяча девятьсот тринадцатого года, и с того же времени медленно, но верно приходивший в упадок. На этом грязно-сером с желтыми разводами и ржавыми потеками фоне сверкающий лаком и тонированным стеклом черный “БМВ” смотрелся так же анахронично, как, скажем, паровоз при дворе Ивана Грозного. Катя непроизвольно отшатнулась, сразу же безошибочно узнав эту машину и в деталях припомнив обстоятельства, при которых она ее видела. Черный “БМВ”, черная полиэтиленовая пленка, кажущаяся черной на бледном лице запекшаяся кровь, деловитые люди в черных пальто, выгружающие из багажника страшный сверток...

Катя гулко переглотнула, судорожно стиснув рукоять пистолета.

— Это правильно, — одобрительно сказал Банкир, заметив ее движение. — Когда он выйдет, стреляй. Постарайся замочить его сразу. — Поймав непонимающий Катин взгляд, он добавил: — Пора рубить хвосты, ясно? Только машину не попорти. И так продуло насквозь, теперь зубы будут неделю болеть.

Катя бросила на него еще один дикий взгляд, но времени на раздумья у нее уже не оставалось: дверца “БМВ” открылась с легким щелчком, и из машины вылез водитель. Увидев его, Катя перестала колебаться — это был один из тех незнакомцев в черных пальто, которые убили Панина. Она медленно подняла пистолет на уровень глаз и выстрелила, целясь в грудь. Видимо, она все-таки слишком сильно надавила на спусковой крючок — ствол немного задрался, и крупнокалиберная пуля ударила водителя в лицо, сразу сделав его неузнаваемым. Он взмахнул руками и отлетел назад, словно получив сильный удар в переносицу. Сила этого удара швырнула его спиной на изломанный, полупереваренный грязной землей асфальт, и он замер, умерев, по всей видимости, сразу и без мучений.

Катя опустила было пистолет, но тут из машины, толчком распахнув дверцу, выскочила полуголая расхлюстанная девка и, истошно визжа, опрометью ринулась прочь, роняя в грязь какие-то кружевные тряпки. Банкир резко подался вперед, открывая рот, чтобы крикнуть, но Катя опередила его крик, снова вскинув пистолет и трижды быстро нажав на спуск. Девку швырнуло вперед, Катя ясно видела, как брызнули в стороны от ее спины клочья материи и тяжелые красные капли, и она упала на землю, как брошенная бездумной детской рукой тряпичная кукла.

— Скорее! — выдохнул Банкир. — Шуму-то сколько, мать твою...

Стряхнув оцепенение, Катя выбралась из машины и бросилась к черному “БМВ”, косясь на черные провалы окон, из которых наверняка следили за ней округлившиеся от жадного испуга глаза. Впрочем, она тут же обнаружила, что в большинстве окон нет стекол, а в некоторых и рам — дом был покинут и в ближайшее время, видимо, должен был пойти на снос.

Она скользнула в открытую дверцу и захлопнула ее за собой, предварительно выбросив на землю разлегшийся на сиденье использованный презерватив. Банкир тяжело плюхнулся рядом. Марина просела на амортизаторах. Он запустил двигатель.

— Потаскун, — яростно хрипел он сквозь одышку, — проститутка в штанах! Это он так на стреме стоит, падла!

Машина рывком тронулась с места, заднее колесо подпрыгнуло, перевалившись через ногу убитого. Кате показалось, что она услышала негромкий хруст, с которым сломалась кость. “Нелюди, — подумала она вдруг, уставившись прямо перед собой невидящим взглядом. — Мы все не люди. Людей нет, их просто не бывает. Есть только звери. Травоядные ходят на работу и возвращаются домой, изо дня в день монотонно пережевывая одну и ту же опостылевшую жвачку, которая, впрочем, их вполне устраивает. А вокруг кружат на мягких лапах кровожадные твари вроде меня, время от времени убивая — иногда от голода, а иногда просто оттого, что им это нравится.

Нет, — подумала она, — это не про меня, это просто не может быть про меня. Мне не нравится убивать, я не хотела, я же только пыталась спастись, я защищалась, черт побери! Да, — сказала она себе, — конечно, ты защищалась. Особенно вот только что, или тогда, на кладбище, с Серым. Разумеется, это была всего-навсего самозащита. Бедная овечка Катя боднула своих обидчиков... Что ж, такое случается — в конце концов, овцы тоже по-своему любят жизнь. Но если овца начинает одну за другой рвать глотки, значит, перед вами, детки, волк в овечьей шкуре. Или бешеный пес. Бешеная сука, — поправила она себя. — Да, это я. Этот портрет, пожалуй, ближе всего к натуре, и не надо строить мне глазки... чвяк, хрясть... вот эти самые глазки не надо мне строить. На, положи их в карман и ступай домой, отдай маме...

Она задумчиво почесала щеку стволом “беретты” и покосилась на Банкира, который сосредоточенно вел машину, явно не отвлекаясь на всяческую философию и горя одним желанием — вырвать у Профессора свое колечко вместе с кишками и печенью. “На здоровьице, — подумала Катя, — это не возбраняется. Вот только ухо надо держать востро — я ему нужна, как прострел в пояснице, так что, когда он меня шлепнет, то, наверное, запьет на неделю от радости, а потом придет сплясать на могилке. Это мы еще посмотрим, кто на ком спляшет, приятель. К тебе у меня тоже счет немаленький, и не надо воображать, что я от твоей похвалы растаяла — как бы не так.

А ведь я их всех перешлепала, — подумала она о людях Банкира. — Или почти всех, что, в общем-то, одно и то же. Собственноручно или чужими руками, но без моего благословения ни один из них не умер. Тоже, между прочим, есть, чем гордиться. Бандиты все-таки... Осталось всего ничего, две старых сволочи, возомнившие себя сверхчеловеками на том простом основании, что человеческая жизнь для них стоит столько же, сколько прошлогодний снег, и за какое-то колечко с камешками этих жизней можно положить любое количество. А вот мы посмотрим, как вы относитесь к собственным жизням, старики-разбойники, — подумала она. — Интересно все-таки, что же это за колечко, из-за которого столько шума? Ума не приложу, что это должно быть за колечко, чтобы стоило из-за него разводить всю эту кровищу... В самом деле, прямо мясокомбинат. Морг, наверное, по швам трещит. И еще очень интересно, — подумала она как-то очень вскользь и невзначай, — а как это колечко смотрелось бы на моей руке?”

— Слышишь, Банкир, — по-прежнему глядя перед собой, лениво произнесла она, — я вот тут думаю: а может, колечко это ваше мне как раз впору окажется? Как ты полагаешь, Банкир?

— Я полагаю, что вряд ли, — ответил Банкир, но Катя заметила, что он едва заметно вздрогнул: видимо, всяческие посягательства на эту безделушку ее пленник принимал весьма близко к сердцу. Впрочем, переживания Банкира волновали Катю меньше всего.

— Кто его знает, — сказала она, — пожалуй, надо будет примерить.

— Не советую, — странно бесцветным голосом произнес Банкир, не поворачивая головы. — Убью.

Кате стало не по себе. С того момента, как Банкир, скривившись, с отвращением бросил свою “беретту” на переднее сиденье “вольво”, она воспринимала его со спокойным, почти добродушным презрением победителя. Сейчас она вдруг увидела его настоящее лицо и испугалась — этот человек даже без оружия был опаснее ядовитой змеи. Она понимала это и раньше, но сейчас она просто физически ощутила исходящие от сидящего за рулем грузного, немолодого уже человека ледяные волны смертельной опасности. Ей вдруг захотелось убраться от греха подальше, выпрыгнуть прямо на ходу, как тогда из угнанных Профессором “Жигулей”, и задать стрекача наискосок через раскисшее поле, как заяц... “А ведь погонится, пожалуй, — с замиранием сердца подумала она. Догонит, повалит и порвет глотку, и плевать ему на два твоих пистолета...”

Банкир, словно прочитав ее мысли, на секунду повернул к ней широкое обрюзгшее лицо и криво улыбнулся, показав зубы — чересчур белые для того, чтобы быть настоящими. Собрав остатки самообладания, Катя улыбнулась ему в ответ деланной улыбкой привокзальной шлюхи и сделала губки бантиком.

— Дед бил-бил — не убил, — сказала она, — баба била-била — не убила... а от тебя, косой, и подавно уйду.

— Гм, — с сомнением в голосе сказал Банкир.

Катя пошарила в бардачке, нашла пачку “данхилл” и закурила, разглядывая проносившиеся мимо пригородные пейзажи. Банкир снова покосился на нее, но ничего не сказал. “Не привык, — с острым злорадством подумала Катя. — Давненько он, наверное, не сидел за рулем, да еще чтобы при этом кто-то сидел рядом и раскуривал с независимым видом. Рули, рули, супермен. Мы тоже знаем, что такое война нервов. Не одна я тут не в своей тарелке, тебе тоже несладко... а уж как несладко будет сейчас Профессору, я даже представить себе не в состоянии. Да и не хочу я этого представлять, а то еще разжалоблюсь, чего доброго”.

— Эй, супермен, — позвала она и выпустила дым через нос, — а тебе жалко Профессора?

— Гм, — снова неопределенно промычал Банкир, и машина свернула на проселочную дорогу, почти сразу углубившись в смешанный лес, пестрый от осенней листвы.

Коллекционер Юрий Прудников, которого некоторые считали похищенным с целью по лучения выкупа, некоторые — убитым во время ограбления его квартиры, а некоторые просто очень хотели найти и повидать, сейчас очень мало напоминал того человека, который совсем недавно напал на Катю Скворцову, пытаясь завладеть отснятой ею пленкой. Вообще, посторонний наблюдатель мог бы отметить, что вся эта история в кратчайшие сроки сильно изменила всех ее участников, доживших до этого дня. Тот же наблюдатель мог бы сказать, что изменения эти выглядят весьма зловеще, словно люди, замешанные в истории с кольцом, постепенно начали терять человеческий облик. Внутренние изменения неизбежно отражаются, как в зеркале, во внешнем облике человека, и если это верно, то в случае с Прудниковым они зашли уже достаточно далеко.

Один из богатейших коллекционеров города, эрудит и большой специалист по антиквариату больше всего походил сейчас на опустившегося алкоголика. Он и пил. Правда, не так много, как можно было предположить по его внешности, но в большой степени его вид объяснялся соображениями маскировки. Человек, которого некоторые знали как Профессора, старательно мимикрировал под сельского жителя. Еще три или четыре года назад он подготовил для себя нору, в которой при случае можно было бы спокойно отлежаться, купив ветхий домишко в вымирающей за полной бесперспективностью деревеньке, где мирно доживали в нищете и забвении несколько древних бабуль да бодрый семидесятитрехлетний инвалид Архипыч, в мае сорок пятого потерявший ногу, но сохранивший при этом железное здоровье, луженую глотку и повадки шкодливого кобеля. Сейчас при нем остались только эти повадки, но выпить он по-прежнему любил и обожал, подкравшись из-за спины к кому-нибудь из своих сплошь глухих, как мясницкие колоды, односельчанок, крепко ущипнуть ее за дряблый старушечий зад.

Дом был куплен Профессором за символическую сумму по поддельным документам, в которых он именовался Юрием Семеновичем Бескудниковым, военным пенсионером. Военный пенсионер Бескудников полгода поил за свой счет ненасытного Архипыча и его, как он их называл, милок, в результате чего заделался, по выражению того же Архипыча, своим в доску. Домишко был неважнецкий, но пенсионеру Бескудникову и не нужен был роскошный коттедж — у него уже был такой на берегу Эгейского моря, и он его вполне устраивал. В сарае стоял засиженный приблудными полудикими курами, но вполне исправный “уазик” с брезентовым верхом, за которым в отсутствие хозяина ревностно присматривал Архипыч. Старик, конечно, мог в одночасье преставиться, но служба его была в большой степени синекурой — заниматься угоном и разукомплектованием автомобилей здесь было некому. Место, облюбованное военным пенсионером Бескудниковым, давно не посещала даже молодежь из окрестных, более или менее живых деревень — они уже сломали, разбили и исписали разными словами все местные заборы, окна и сараи, соответственно, так что машину охранять ну ясно было разве что от кур.

Что было особенно ценно в личности военного пенсионера Бескудникова, так это то, что она существовала не только во плоти, но и во всевозможных документах. Фальшивым был только паспорт упомянутого гражданина, но и тот был исполнен на уровне лучших мировых стандартов. У гражданина Бескудникова были водительские права, купчая на дом, ворох каких-то квитанций, неизбежно накапливающихся в архиве каждого домовладельца, орден Красной Звезды и даже удостоверение к нему — правда, тоже поддельное. Предусмотрительный Профессор загодя обеспечил себя второй личностью, и теперь, когда Юрий Прудников приказал долго жить, его двойник Юрий Бескудников безвылазно сидел в деревне Бобырево, давно уже отключенной от электроснабжения в виду покражи неустановленными злоумышленниками пяти километров медного провода, соединявшего Бобырево с центральной усадьбой, и вторую неделю имитировал запой, дожидаясь, когда в его фальшивый паспорт поставят подлинную британскую визу. Конечно, имитировать и дожидаться было бы удобнее в городской квартире — у военного пенсионера Бескудникова была очень неплохая квартира в центре города, но по ряду причин господин Бескудников предпочел вести простую безыскусную жизнь сельского жителя.

Как и полагается сельскому жителю, одет он был вполне непрезентабельно — в клетчатую байковую рубаху, теплую безрукавку на свалявшемся искусственном меху, сильно вытянутые на коленях когда-то серые брюки, заправленные в разношенные кирзовые сапоги, и засаленную кепку. Подбородок его покрывала недельная жесткая щетина, и лишь одна деталь не вписывалась в образ — в углу нервного тонкогубого рта этого новообращенного селянина дымилась дорогая американская сигарета, распространявшая тонкий аромат вирджинского табака, временами забивавший даже благоухание навоза, доносившееся с подворья Архипыча, владельца единственной на всю деревню коровы, решившего, как видно, наконец расчистить бобыревский филиал Авгиевых конюшен, расположившийся в его хлеву.

Профессор поднял выпачканную землей руку и аккуратно отлепил сигарету от губ, чтобы стряхнуть столбик белого пепла. Рядом с покосившимся крыльцом, на котором он расположился на перекур, стояла прислоненная к стене штыковая лопата, тоже испачканная свежей землей. Прудников подумал, что надо бы убрать ее от греха подальше — тот же неугомонный Архипыч мог привязаться с расспросами: что это он копал в своем огороде в середине октября месяца, тем более, что там лет десять уже ничего не росло. Впрочем, особенно торопиться не стоило: на все вопросы Архипыча ответить было легко — на такой случай в полуобвалившемся погребе военного пенсионера Бескудникова была припасена бутылочка, и не одна, да к бутылочке еще порезать копченой колбаски — тут Архипыч умом и тронется, он ведь мяса-то, поди, уже и забыл, когда ел... Уж во всяком случае, про лопату он сразу забудет.

Так и не убрав лопату, Прудников толкнул скрипучую дверь и вошел в пахучую полутьму дома. Здесь пахло сыростью, старым деревом, дымом и мышами. Профессор успел возненавидеть этот запах всем своим существом — вся его одежда пропиталась этой вонью, этим тоскливым и безошибочно узнаваемым ароматом нищеты и убожества. “Поскорей бы это все закончилось ко всеобщему удовлетворению, — подумал он. — Вот Банкира наверняка придется убирать, а это хлопотно, это тебе не соплячка с фотокамерой... везучая соплячка, надо прямо признать. Словно кто-то ее хранит и направляет ее руку. Вокруг нее люди валятся, как кегли. В городе, небось, все лабухи нарасхват — на похоронах дудят, а ей хоть бы что. Ну, надо думать, что счастье ей уже изменило — по крайней мере, по времени пора. На банкировых дуболомов надежда маленькая, но вот майор в лепешку расшибется, чтобы вырвать из цепких лап мафии свою благоверную. Вряд ли он отважится отколоть какой-нибудь отчаянный номер — не тот возраст, да и темперамент не тот, и козырей у него, можно сказать, никаких...”

Профессор (он усмехнулся, припомнив свою кличку, и погасил окурок о подошву сапога) прошел к окошку, затянутому по углам пыльной паутиной — гнилые половицы отозвались громким скрипом, — уселся на шаткую скамью, оставшуюся от прежних, давно канувших в Лету хозяев, и извлек из глубокого кармана своих засаленных штанов (назвать их брюками у него не поворачивался язык) плоскую коробочку сотового телефона. Набрав испачканным землей пальцем знакомый номер, он приложил трубку к уху, слушая длинные гудки. Прудников поднял брови в немом удивлении — майора все еще не было на месте, хотя, по идее, он давным-давно должен был сидеть в своем кабинетике и, мучаясь, ждать звонка. Он закурил новую сигарету и вторично набрал номер. Майор по-прежнему не отвечал, и в душу Профессора стал понемногу закрадываться ледяной холодок подозрения. Похоже, там что-то снова пошло наперекосяк. А может, он напрасно дергается — соплячка могла где-нибудь задержаться, или Селиванова зацепили в суматохе, и он лежит теперь в больнице с ногой на растяжке и мечется на узкой койке, потому что ему должны позвонить, а его нет на месте и еще долго не будет...

“Не имеешь ты права валяться в больнице, майор, — подумал он, кривя губы в страшноватой ухмылке. — Ты должен ждать звонка, ты должен был выполнить свою работу, иначе... А что, собственно, иначе... Козырь-то мой накрылся, лежит под яблоней мой козырь, под двумя метрами земельки... кто же виноват, что эта старая сука сумела как-то перегрызть веревку и выбраться из сарая? Еще немного. и ускользнула бы старушка.

Ну, Селиванов-то про это, допустим не знает, и знать ему об этом пока что не обязательно, — успокоил он себя. — А позвоним-ка мы Банкиру, — решил он, — в конце концов, ему за это дело деньги плачены, и немалые деньги, а он не чешется. Подстраховывать его, видите ли, надо...”

И он стал звонить Банкиру, и дозвонился сразу же — Банкир ответил мгновенно, словно ждал звонка. Слышимость была великолепной, и где-то на заднем плане Прудников различил монотонное гудение двигателя — Банкир ехал в машине. Куда же это он?..

— Привет с того света, — сказал Профессор, глубоко затягиваясь сигаретой — нервишки все же пошаливали, ему приходилось стискивать зубы после каждого слова, чтобы они не стучали.

— А, это ты, — лениво отозвался Банкир.

“Как-то слишком лениво”, — подумал Прудников, но тут же решил, что это просто у страха глаза велики.

— Что расскажешь? — спросил он.

— Что я тебе — радионяня? — фыркнул Банкир в трубку. — Бабки готовь, вот и весь мой рассказ.

— А ты уверен? — осторожно уточнил Профессор.

— Что я — жмуриков не видел? Бабки, говорю, готовь.

— Но это точно была она?

— Нет, Клара Цеткин... Она, она, не дребезжи ты, как жесть на ветру. Приперлась, и даже с фотоаппаратом — на память, что ли, хотела сняться... Ну, мы ее и сфотографировали... Так что готовь денежки.

— Ты же хотел ее взять...

— Хотелки не хватило, понимаешь ли. Там понимаешь ли, засада оказалась. Ты не знаешь, кто мог их на нас навести?

В голосе Банкира явственно прозвучала холодная угроза, и Прудников вздрогнул: он что, меня подозревает?

— Какая засада? — удивленно спросил он. — Менты?

— Кабы менты... Хотя, может быть, конечно, и менты. Только странные тогда это менты, скажу я тебе по секрету.

— То есть?

— Да ладно, проехали... Слушай, давай попозже договорим, а? Ты мне мешаешь машину вести.

— Постой, постой. Скажи, а этот майор там был?

— Да хрен его знает... Бегал там какой-то в штатском, да мне не до него было.

— Как это — не до него? Я же просил...

— Ах, ты просил... — саркастически повторил Банкир. — А ты пробовал когда-нибудь, каково это, когда по тебе в пять стволов из автоматов лупят почти что в упор? Вот попробуй сперва, а потом уж проси... умник, твою мать. Встретимся, где всегда, и не забудь привезти деньги.

Он еще раз возмущенно фыркнул в трубку и отключился. “Весь микрофон, небось, заплевал, — подумал Профессор. — Ну чистый гиппопотам. Что же это у них там вышло-то, а? Неужели Селиванов решил-таки рискнуть и привел своих ментов с приказом стрелять на поражение? Он что, рехнулся? Да и кто бы ему позволил устраивать бойню посреди города? А бойня была, недаром Банкир сам за баранкой. Он ведь у нас хозяин жизни, баранку крутить давно отвык.

А ведь их там всех популяли, — вдруг понял он. — Или почти всех. Либо они все валяются, откинув копыта, и Банкиру некого было посадить за руль, либо он драпал без памяти, бросив свое войско на произвол судьбы. Так или иначе, во всех своих бедах он, похоже, обвиняет меня. Встретимся, где всегда... Жди, дожидайся. Я на тот свет не тороплюсь. Я, можно сказать, только-только жить начинаю. Интересно, а сколько это будет стоить — замочить Банкира? Дорого, наверное, и хлопотно — это же нужен специалист, а не какой-нибудь охочий до бабок говноед, который перед делом обширяется так, что ствол с рукояткой перепутает... Что же вы, сволочи, в Банкира-то не попали, с горечью подумал он в адрес неизвестных автоматчиков. Трудно вам было, что ли, эту гниду замочить?

Впрочем, что это я? Конечно, трудно. Он ведь не дурак, Банкир-то. И то диво, что он сам туда поехал. Чем же эта девка его заманила?

Знаю, — подумал он. — Знаю я, чем она его заманила. Неужели Студент, сучий потрох, про колечко ей рассказал? Мог. Этот мог, и очень даже запросто. Он — ей, она — Банкиру...

Хрен ты меня здесь найдешь. Место потайное, надежное... А надежное ли? И такое ли потайное? Не сюда ли он едет?

Очень может быть, что и сюда. Ах ты, господи, как же я сразу-то не сообразил?”

Он заметался по дому, срывая с себя засаленные тряпки и наспех напяливая неприметные джинсы и кожаную куртку. Теперь ботинок куда-то запропастился... С грохотом отодвинув в сторону изъеденный древоточцами сундук, державшийся только за счет ржавой металлической оковки, он поднял три доски в углу и с натугой выволок из тайника объемистый пластиковый чемодан, содержавший весь его наличный капитал и самые ценные экспонаты коллекции. Из того же тайника он извлек завернутый в полиэтиленовый пакет и промасленную ветошь бельгийский револьвер 38-го калибра, отшвырнул в сторону пакет, размотал ветошь и сунул скользкий от смазки револьвер в карман. Карман оказался мелковат, рукоятка револьвера торчала снаружи, и он, шипя и невнятно матерясь, затолкал его за пояс, задрав для этого куртку.

Схватив тяжеленный чемодан за ручку, Юрий Прудников выскочил во двор. Архипыч, стоявший около своей полусгнившей калитки и куривший завернутый в прошлогоднюю газету термоядерный самосад, с веселым удивлением наблюдал, как его сосед, чудаковатый, но щедрый на выпивку отставник Юрик, спиной вперед вывалился из дверей, волоча за собой здоровенный чемоданище на колесиках, которые немилосердно вспахивали загаженный немощеный двор. Одет Юрик был по-городскому, но явно второпях, и, похоже, сильно торопился.

— Далеко ли собрался, служивый? — крикнул он через заросшую травой улицу.

Архипычу было скучно и хотелось поболтать, а еще лучше — раздавить поллитра в приятной компании, предаваясь воспоминаниям.

— Иди на хер, дед, — задыхаясь, крикнул в ответ Юрик, немало огорчив этим общительного Архипыча. — Разгребай свое говно, старый придурок!

Отведя таким образом душу, Прудников нырнул в высокий бурьян, среди которого тихо догнивали пришедшие в полный упадок надворные постройки и три или четыре бесплодных от старости яблони. Проклятый чемодан цеплялся за все подряд и больно бил по ногам, в бурьяне то и дело попадался ржавый до неузнаваемости сельхозинвентарь и прочий мусор, всегда сопутствующий умирающему от старости и небрежения человеческому жилью; он наступил на деревянные грабли, заметив их лишь тогда, когда было уже поздно, и шарахнулся в сторону, но гнилые зубья тихо хрустнули под его ногой. Он разразился по этому поводу коротким нервным смешком, и тут где-то совсем недалеко послышался шелестящий гул и бархатистый рокот мощного, явно не отечественной сборки двигателя.

Впрочем, сарай был уже рядом, а у родимого “козла” на здешних дорогах шансов было, пожалуй, поболее, чем у самой быстроходной иномарки... если, конечно, этот чертов Банкир не предусмотрел и этого и не пожаловал сюда на “джипе”.

Гнилые створки ворот просели и теперь упирались своими нижними краями в землю. Это было какое-то сумасшествие — Прудников помнил, что выезжал в последний раз не более трех дней назад, но впечатление создавалось такое, что ворота не открывались, по меньшей мере, год и намертво вросли в землю. “Приподнять, — вспомнил он, — надо просто приподнять, и они откроются”.

Застонав от натуги, он приподнял тяжелую створку, впиваясь пальцами в крошащееся под ними осклизлое почерневшее от старости дерево, и потянул на себя, но тут же выпустил и стал, бессильно уронив вдоль туловища перемазанные гнилой дрянью руки, потому что знакомый голос с привычной ленцой произнес у него за спиной:

— Не тужься, не тужься, не то, неровен час, обгадишься.

Он обернулся и посмотрел в огромное, как железнодорожный тоннель, и такое же черное дуло Банкировой “беретты”, и Банкир сказал, с лязгом передернув ствол:

— Ну, здравствуй, сука.

Глава 16

Катя была начеку, но чувствовала, что долго не продержится — нервное напряжение оказалось все-таки чересчур велико для нее. “Другая бы давно рехнулась, — подумала она, — начала бы биться о стены и выть нечеловеческим голосом... и, между прочим, это была бы нормальная человеческая реакция”.

Она уже подумывала о том, не пристрелить ли ей Банкира прямо сейчас, решив тем самым хотя бы часть своих проблем — в конце концов, нора Профессора явно была где-то поблизости, и найти ее, пожалуй, уже не составило бы особенного труда, но, как всегда, были “но”. После телефонного разговора с Банкиром Профессор мог догадаться о его планах и дать тягу, и тогда самым ценным для нее становилось время, а вовсе не личная безопасность. А если даже это и не так, то, пока она будет бродить по деревне, вынюхивая и выспрашивая, Профессор может заметить ее и либо сбежать, либо попросту подстрелить ее из-за угла, как куропатку. Нет, Банкир пока что нужен был ей живым, тем более, что, будучи выдвинутым в авангард, мог на время отвлечь внимание Прудникова от Кати, а то и сделать за нее всю грязную работу.

А вокруг был разряженный по случаю осени лес, поражавший воображение безумной мешаниной красок и линий, слагавшейся, тем не менее, в абсолютно гармоничную картину.

“Сюда бы за грибами”, — подумала Катя. Через дорогу стрелой метнулся заяц (Катя никогда не думала, что они такие крупные). Она машинально повернула вслед ему голову, и тут Банкир резко ударил по тормозам, крепко уперевшись в руль обеими руками и как можно дальше откинувшись назад на сиденье.

Катю швырнуло на ветровое стекло. Она с хрустом ударилась головой, тонированный триплекс затрещал и выгнулся наружу, покрывшись густой сеткой мелких трещин и мгновенно потеряв в месте удара прозрачность, но выдержал, не рассыпался. Какой-то внутренний сторож все-таки успел предупредить Катю об опасности, в последний момент она почти успела выставить перед собой свободную руку, но было поздно, рука соскользнула с передней панели, и удар получился сокрушительным. Рука все же немного смягчила его, и Катя не потеряла сознание, но предусмотрительный Банкир, как более опытный хищник, на этот раз оказался на высоте — выхватив из какого-то тайника под приборной доской тускло блеснувший кастет, он коротко и сильно ударил Катю в висок. Теснота в кабине помешала ему как следует направить удар и вложить в него всю силу, и кастет пришелся не совсем точно в висок — немного ниже и левее, но Катя обмякла, не успев даже охнуть. Банкир пощупал пульс у нее на шее и с неудовольствием убедился в том, что она жива, но пачкать салон кровью ему не хотелось — это была, черт возьми, его последняя машина, и притом очень хорошая машина! А возиться, оттаскивая эту тварь на обочину, было просто некогда — Профессор мог рвануть когти, и тогда ищи его и свищи хоть сто лет.

Банкир, кряхтя, отобрал у бесчувственной Кати оба пистолета, рассовал их по карманам и погнал машину дальше, желая всяческих успехов тому безмозглому зайцу, который дал ему шанс выбраться из дерьма, в которое он вляпался по собственной глупости, и снова оказаться наверху. Это случилось, по мнению Банкира, очень вовремя — до Бобырей, или как их там, оставалось не более километра.

Бешеная тварь, которой он наконец-то вырвал ее ядовитые зубы, отдыхала, завалившись боком на сиденье и уперевшись башкой в дверцу. Кровь из рассеченной скулы широкой медленной полосой струилась по ее лицу — пока что ее впитывал воротник свитера, а после, пожалуй, придется оттирать сиденье. Хорошо хоть, что обивка кожаная, и не придется менять чехлы.

Банкир неловко закурил, пользуясь одной рукой, внезапно ощутив себя очень молодым и полным сил — давно он не прикуривал сигарету, вертя одной рукой баранку. Это было как в юности, и опять, как всегда, все получалось как он хотел, а за следующим поворотом поджидал заработанный в поте лица своего немалый куш. “Козлы, — подумал он про все остальное человечество в целом и про Профессора с Катей в особенности, — козлики вы мои, опять вам не удалось закопать папу Банкира, а папа Банкир вот-вот закопает вас, и — как там говорили теоретики нашего дела? — деньги ваши будут наши, вот и вся теория, она же философия... козлы”.

Лес нехотя расступился, разъехался в стороны, как разъезжаются, открывая сцену, намалеванные на театральном занавесе декорации, и Банкир въехал на заросшую бурьяном в человеческий рост улицу. Сквозь бурьян слепо таращились заколоченные, а кое-где и просто высаженные подвернувшимся под руку какому-нибудь местному отморозку камнем окна, чернели провалившиеся гнилые крыши, похожие на тощих коров с перешибленными хребтами, кое-где, опираясь на бурьян, пьяно висели завалившиеся трухлявые заборы. Почти скрытый гигантскими почерневшими лопухами, тоскливо ржавел на обочине остов грузовика без кабины и двигателя, да кое-где вяло поднимались в серое небо тоненькие струйки дыма из потерявших форму, рассевшихся печных труб — это грели свои кости местные могикане, разгоняя в истончившихся сосудах холодную стариковскую кровь.

— Ну и дыра, мать твою, — вслух сказал Банкир, объезжая огромную, наполненную дождевой водой страховидную рытвину, лениво разлегшуюся посреди дороги. — Кто бы мог подумать!..

Дом Профессора он узнал по описанию да еще по тому, что бурьян перед ним был как будто пониже — видно было, что через него частенько ходили, ломая полые стебли и топча корни тяжелыми кирзовыми говнодавами. Была здесь даже колея, оставленная въезжавшим и выезжавшим с подворья автомобилем, так что ошибка исключалась. Вылезая из машины, Банкир заметил в глубине двора мелькнувшую в бурьяне темноволосую макушку и, выхватив пистолет, бросился следом, стараясь не очень шуметь. На полпути он вспомнил про оставленную в машине Катю, но решил, что с этой стороны опасности пока не предвидится — как бы то ни было, приложил он ее крепко, да и Профессор сейчас был важнее. Тем более, что разговор с ним вряд ли будет долгим — у Банкира не было желания точить с ним лясы.

Он махнул на Катю рукой и решительно нырнул в заросли бурьяна и крапивы.

Катя медленно, с большой неохотой открыла глаза. Она не хотела открывать глаза, но что-то говорило ей, что сделать это просто необходимо — хотя бы для того, чтобы ее, наконец, перестали трясти, как грушу. От тряски жутко болела голова.

Особенно больно почему-то было слева. “Раз-два-три-четыре-пять, — ни к селу ни к городу вдруг вспомнила она, — вышел зайчик погулять... При чем здесь зайчик? Ах, да, — припомнила она, обрадовавшись неизвестно чему, — зайчик... Заяц. Там был заяц, а потом на меня упал дом. Или не дом? Ну что же он меня все трясет, неужели не надоело?”

Она открыла глаза и увидела что-то, что с некоторым трудом идентифицировала как пространство под приборной доской легкового автомобиля. “Ага, — подумала она, — это я лежу на сиденье. Устала и легла отдохнуть, а этот идиот хочет, чтобы я встала — наверное, это его машина... Что ему, жалко? Я бы выспалась и ушла, тем более, что голова просто раскалывается...”

Она с трудом повернула голову и увидела маячившую над ней морщинистую физиономию, заросшую седой клочковатой щетиной. Из щетины выглядывали слезящиеся красные глаза, с испугом моргавшие из-под венчавшей эту пародию на человеческое лицо засаленной ушанки а-ля почтальон Печкин. Одет абориген был в выцветший добела и покрытый пятнами всевозможных цветов и фактуры брезентовый дождевик, распространявший сытный запах свежего навоза.

— Слава те, господи, очухалась, — дребезжащим старческим голоском обрадованно произнес абориген.

— ...Кто? — слабо шевельнув губами, прошептала Катя.

— Ась? — переспросил тот, повернув к ней выпростанное из-под ушанки заросшее седой шерстью ухо.

Катя сглотнула тугой ком, мешавший говорить, облизала пересохшие губы и повторила:

— Вы кто?

— Архипыч я, — радостно отрапортовал дед так, словно это все объясняло. — Машина больно красивая, дай, думаю, гляну, как там внутри... а тут ты... Ты сама-то кто будешь?

— Катя, — сказала Катя, медленно садясь и начиная соображать, на каком она свете. — Слушай, дед, — сказала она, — у тебя ружье есть?

— Ишь ты, — поразился дед, — ружье... Кого стрелять-то собралась?

— Бандитов, — ответила Катя, выбираясь из машины. Ее сильно качнуло, и она ухватилась за крышу автомобиля, чтобы не упасть. Теперь она могла хорошенько разглядеть Архипыча и обнаружила, что вместо правой ноги у него деревяшка, какие она видела только в кино, и что вместо костыля он опирается на перемазанные навозом вилы.

— Вон оно как, — настраиваясь на философский лад, протянул Архипыч. — А ты что же, из милиции будешь, или как? Удостоверение у тебя с собой?

— Дашь ружье? — прямо спросила Катя.

Архипыч откашлялся, готовясь сказать речь, и полез в карман за кисетом.

— Бабам оружие не полагается, — авторитетно заявил он для начала. — Ежели, конечно, ты мне красную книжечку покажешь...

— Вот что, дед, — решительно сказала окончательно пришедшая в себя Катя, — иди-ка ты на...

Вырвав у опешившего от такого заявления Архипыча его навозные вилы, она следом за Банкиром нырнула в бурьян.

— Ах ты, соплячка, — нашел, наконец, слова Архипыч, — ах ты, вошь персидская! Ты меня, ветерана...

Тут он понял, что разговаривает сам с собой, махнул рукой и заковылял через дорогу.

Катя шла через двор, ориентируясь на слабо доносившиеся откуда-то спереди и справа звуки голосов. Шелест раздвигаемых стеблей сливался с шумом в ушах, мешая разобрать слова этой беседы, которая, как догадывалась Катя, была оживленной и очень содержательной. В правой руке Катя несла вилы, отчетливо понимая, насколько смехотворно ее оружие по сравнению с “береттой” и “вальтером” — о револьвере Профессора она, конечно же, знать не могла. Постепенно голоса становились громче, и вскоре Катя уже начала разбирать отдельные слова и целые фразы. Оба голоса, как она и ожидала, оказались знакомыми — это, по крайней мере, говорило о том, что она избрала правильное направление. В разговоре часто повторялось слово “кольцо”, и Катя замедлила шаг, стараясь двигаться совершенно бесшумно и услышать как можно больше — почему-то ей казалось, что ни один из собеседников не станет посвящать ее в суть дела, даже если она очень попросит.

— Банкир, — говорил Прудников, — слушай, Банкир, ну, зачем оно тебе?

— Кольцо мое, — неумолимо сказал Банкир.

— Банкир, Банкир, Банкир, — как заведенный, повторял Прудников, — ты просто не понимаешь, что это такое... Ты не сможешь носить его на пальце, ты не сможешь его продать, ты ничего не получишь от обладания этим кольцом. Банкир... Это кольцо не про тебя, ты понимаешь? Оно не для тебя, оно не для таких, как ты. У него нет рыночной стоимости, можешь ты это понять? Оно для меня, оно ждало меня, шло ко мне через сотни лет, по крови, по кишкам, по грязи и дерьму — только для того, чтобы стать моим... Я отдал все — дом, картины, спокойную сытую жизнь... Все отдал за него, понимаешь? Оно должно быть моим. Забери все, это гораздо больше, чем ты смог бы выручить у барыг за десяток таких колец, но оставь его мне. Ну, я умоляю тебя. Банкир!

— Какая мелодрама, — хмыкнув, сказал Банкир, и Катя услышала, как щелкнул взводимый курок. — Дурак, это все зола. Значение имеет только то, что кольцо — мое.

— Подожди, — сказал Профессор, и притаившаяся в бурьяне Катя вдруг поняла, что этот человек безумен, и от этого ей сделалось еще страшнее. — Подожди, Банкир, давай разберемся. Это кольцо не твое, оно не может быть твоим. Ты проиграл его в карты, как последняя сявка, ты продул его Студенту, а Студент отдал его мне. Чего же ты хочешь?

— Я хочу кольцо, — твердо ответил Банкир, которого, судя по всему, нелегко было сбить с толку. — Сейчас я нажму вот здесь, и оно снова станет моим.

— Нет! — взвизгнул Профессор. — Подожди! Ты хоть что-нибудь знаешь про эту штуковину? Это кольцо не твое. Это кольцо Борджиа — да-да, тех самых Борджиа... На нем лежит проклятье: каждый, кто владел им с момента его появления на свет, умирал насильственной смертью. Как тебе нравится такая перспектива, Банкир?

— Пока что это не моя, а твоя перспектива, — спокойно отвечал Банкир, поигрывая “береттой”.

Катя прекрасно видела его сквозь стебли бурьяна, и ей было очевидно, что Банкир колеблется, хотя и старается не показать этого.

— Что ты на это скажешь, ученый говнюк? Мне не так-то просто запудрить мозги бабьими сказками. Не понимаю, зачем я вообще с тобой разговариваю. Колечко ведь в чемодане? Ну, я заработал приз?

— Кольцо находится в надежном месте, известном только мне, — заявил Прудников, чем вызвал взрыв здорового смеха у своего мучителя.

— И ты собрался линять, оставив его там, где оно лежит? Брось, Профессор, это даже не смешно. Ну, не в чемодане, так в кармане, не в кармане, так за пазухой — какая разница? Все это не меняет дела. Отдай мое кольцо, и можешь убираться. В противном случае я сниму кольцо с твоего трупа.

— У тебя слишком грамотная речь для уголовника, — резко меняя тему, сказал Профессор. — Ты что, получил высшее образование?

— А то как же, — хохотнул Банкир. — Помнится, в моей камере сидел один академик. Вот у того была речь! Ты бы заслушался, век воли не видать... Так что насчет моего кольца?

Катя сидела в бурьяне, скрытая от беседующих покосившейся будкой сгнившего на корню нужника с односкатной крышей, задыхаясь от пронзительной вони разжиженных дождевой водицей фекалий и тиская вспотевшей ладонью отполированную архипычевыми руками рукоятку вил. Нужник завалился назад, круто задрав к небу висевшую на одной петле дверцу, неуловимо напоминая что-то аэрокосмическое своими устремленными вверх линиями. Это дикое сходство вызвало у Кати истерический смешок, и она поспешно зажала рукой свой неумолимо расползавшийся в идиотской ухмылке рот. “С ума сошла, — подумала она. — Тебе весело? Ну давай, засмейся, и через две секунды превратишься в решето...”

— Как ты узнал, где я скрываюсь? — спросил Прудников, но Банкир только фыркнул.

— Не пудри мне мозги, — сказал он. — Как надо, так и узнал. Не надо строить из себя графа Монте-Кристо — не придется разочаровываться .

— Черт, — сказал Профессор, — чтоб он сдох, этот твой академик!

— Уже, — горестно покивал головой Банкир. — Уже сдох. Я недавно прочел некролог в газете. Оказывается, он был гордостью державы. Представляешь? Про нас с тобой такого не напишут, как ты полагаешь, Юрик?

Профессор, хорошо знавший привычки Банкира, отпрянул назад и распластался по гнилым доскам ворот, за которыми стоял его “уазик”, которым он так и не успел воспользоваться. Колени его подогнулись.

— Да, Юрик, — почти нежно сказал Банкир. — Не стоит терять время. Встретимся у козолупа на шестке, как говаривали предки.

Он начал поднимать руку с пистолетом. Профессор заметался, ища спасения, но выхода не было: позади, справа и слева были гнилые доски и черные от старости бревна сарая, а прямо перед ним стояла сама смерть в образе грузного мужчины с фигурой начавшего терять форму боксера-тяжеловеса, державшего в вытянутой вперед руке тяжелый заграничный пистолет. Поняв это, он перестал метаться и стал более или менее ровно, выпрямив колени и прислонившись спиной к воротам.

— Чтоб ты сдох, — раздельно сказал он Банкиру и поднял к небу небритое лицо.

Катя снова с трудом сдержала глупый смешок — ее злой гений приобрел сейчас неуловимое, но очень сильное сходство со своим устремленным в заоблачные выси нужником. Право же, несмотря на драматичность момента, это было очень смешно — если вдуматься, конечно. У Кати было достаточно времени на то, чтобы вдуматься и оценить мрачноватый юмор ситуации, непонятный для непосвященных, и она сильно закусила нижнюю губу, чтобы не расхохотаться и не испортить представление.

Чтобы лучше видеть, она привстала на полусогнутых ногах, опершись всей тяжестью тела на обшитую прибитыми внахлест досками стенку нужника, и как можно дальше вытянула шею, выставив из укрытия голову, как подводная лодка выставляет перископ на поверхность враждебного моря. Трухлявая доска, за долгие годы насквозь пропитавшаяся резким и отвратительным запахом человеческих экскрементов, подалась под ее бездумными руками, соскочила с проржавевших гвоздей и с треском отлетела прочь.

Катя потеряла равновесие и с громким шорохом и треском обрушилась в сухой бурьян, не выпустив, однако, рукоятку своих мгновенно ставших бесполезными вил. Она сразу же вскочила, внезапно оказавшись на совершенно открытом месте, по пояс скрытая путаницей стеблей и колючих соцветий, а выше пояса представляющая собой завидную мишень для каждого, у кого могло возникнуть желание попрактиковаться в стрельбе. Желающие нашлись в тот же миг. Банкир резко обернулся с мягкой грацией крупного хищника. Ствол его “беретты” описал в воздухе длинную стремительную дугу, безошибочно найдя новую цель, и Катя на мгновение заглянула в черный бездонный зрачок собственной гибели, когда обрамленный сверкающим срезом металла кружок беременной смертью черноты уставился ей в переносицу.

Кто-то однажды сказал, что время относительно. Для Кати этот миг растянулся на столетия, и внутри этих неисчислимых столетий было навалом времени — его могло хватить буквально на все, и Катя постаралась использовать его с максимальной отдачей. Палец Банкира медленно, как в кино, начал давить на спусковой крючок, а Катя, скрупулезно рассчитав время, расстояние и собственные невеликие силы, размахнулась, с натугой метнув в него запачканные коровьим навозом вилы и едва не вывихнув руку в плечевом суставе, и в тот же миг нырнула в сторону, в бурьян, в крапиву, на податливую, как свежее дерьмо, и так же воняющую землю, и покатилась куда-то влево, ломая сухие трубчатые стебли, слыша, как замедленно и глухо пролаяла страшная банкирова “беретта” — ду-банг! — и пуля с треском влепилась в гнилые доски нужника. Банкир медленно, как в страшном сне, стал опрокидываться назад, беспомощно хватаясь окровавленными руками за торчащие из груди навозные вилы, и она, торжествуя победу, встала на четвереньки в крапиве и уже подтянула под себя правую ногу, чтобы встать, когда увидела и поняла, что не в меру разыгравшееся воображение подвело ее: Банкир был цел и невредим, а дуло “беретты” снова смотрело ей прямо в лоб.

— Вот блин, — сказала Катя.

И раздался выстрел.

Мотоцикл был и вправду слишком мощный и чересчур тяжелый.

Правда, последнее обстоятельство не очень мешало Колокольчикову, который и сам не отличался излишней хрупкостью, но вот на то, чтобы освоиться с непривычной мощью, понадобилось некоторое время. Несколько раз старшему лейтенанту только чудом удалось избежать аварии — каждый раз гуля на незащищенном затылке начинала болезненно пульсировать. Но в конце концов он нашел общий язык с этой сверкающей хромом и черным лаком зверюгой и немного расслабился, а через восемнадцать секунд или около того его остановил, метнувшись со своей полосатой палкой-махалкой прямо под огромное переднее колесо, какой-то недомерок в сером, со сверкающей бляхой гаишника на груди.

Колокольчиков затормозил так, что его развернуло поперек улицы, и горящий алчным рвением мусор едва успел отскочить в сторону. Невероятно обострившимся зрением старший лейтенант засек — именно засек, а не заметил, не увидел и не зафиксировал, — что гаишник сильно простужен и все время шмыгает носом, и ему немедленно припомнился незабвенный Штирлиц с его насморочным шуцманом, который остановил его в разбомбленных берлинских кварталах — правда, тот мент был немецкий и работал за страх, а не за липовые штрафы, как этот.

Часто шмыгая носом, гаишник подлетел к мотоциклу, на ходу заученным жестом поднося согнутую кривой лодочкой ладонь к козырьку фуражки — “старшина Иванов, трое детей”, — с праведным гневом в слезящихся глазенках и с пачкой штрафных квитанций в левой руке.

— Инспектор ГАИ старший сержант Др-тр-нов, — неразборчиво представился он, или это просто показалось, что неразборчиво.

Колокольчикову было наплевать на его фамилию, он смотрел вслед удаляющейся машине, боясь пропустить момент, когда она свернет в переулок, и он таки засек этот момент, и только после этого не глядя нащупал рукой клапан нагрудного кармана и сунул сержанту прямо в нос свое удостоверение — сунул излишне резко, так, что тому пришлось отшатнуться, подавшись всем корпусом назад и едва не потеряв фуражку.

Мимо, сверкая огнями и издавая потусторонние звуки, пронесся гаишный “форд” — пронесся мимо заветного переулка и скрылся вдали, распугивая мирных граждан, следующих по своим мирным делам в пешем и конном строю.

— Старший лейтенант Колокольчиков, — отрывисто представился он, — уголовный розыск. Преследую преступника. Прошу не мешать. Отвали, сержант.

Сержант разочарованно шагнул назад, сочтя все же своим долгом пискнуть:

— Шлем бы надел, старлей, а то опять остановят.

— Какой, на хрен, шлем... — досадливо бросил Колокольчиков, разворачивая тяжелый мотоцикл, но сержант выразительно повел глазами, и он увидел, что да, на руле таки болтается запасной шлем, и сочно выматерился, напяливая на голову тесную, размалеванную абстрактными полосами и дугами посудину, и немедленно бросил мотоцикл в жерло улицы, обдавая сержанта клубами бензинового перегара, и резко свернул, не снижая скорости, в лучших традициях, как встарь, как в восемнадцать лет, услышав, как завизжала резина и успев подумать, что угробил последние приличные ботинки — точнее, только правый, но ведь не будешь же ходить в одном левом ботинке, правда?

— Козел, — обиженно сказал старший сержант Др-тр-нов, возвращаясь к несению своих трудных и опасных служебных обязанностей. Он никогда в жизни не слыхал о печально знаменитом кольце Борджиа, но через два дня обкурившийся марихуаной рэкетир с вещевого рынка, остановленный им по поводу негорящего подфарника, всадил в него пять пуль из старенького тульского нагана, и сержант скончался на месте, не успев донести до козырька сложенную лодочкой ладонь. Некоторые могут и в этом усмотреть действие некоего злого рока, но вот вопрос: а был ли рок на самом деле, или все это простое совпадение? Напарник сержанта свалил рэкетира одним выстрелом, прозвучавшим, правда, несколько запоздало, но ведь может же у человека пистолет зацепиться за что-то в кобуре без участия сверхъестественных сил? Вот и не надо забивать себе голову ерундой. Мало ли, что может случиться на дороге!

Колокольчиков бомбой влетел в переулок и успел заметить в дальнем его конце поворачивающий налево серебристый “вольво”, едва различимый на таком расстоянии. Все-таки он утратил квалификацию, или мотоцикл был слишком тяжел... А может быть, он чересчур резко вывернул руль... Вполне могло быть и так, что в вечной тьме на мгновение приоткрылся некий пылающий адской злобой, светящийся собственным светом алый глаз и коротко глянул вдоль утопающего в желтой листве переулка... Так или иначе, но мотоцикл закружило в смертельном вальсе, ковбой Колокольчиков пулей вылетел из седла, проехал никак не меньше пяти метров, немилосердно царапая правым боком асфальт, и неожиданно остановился, с треском воткнувшись головой в бордюрный камень. Шлем раскололся вдоль, тонированный плексигласовый лицевой щиток, дребезжа, отправился в самостоятельное путешествие вприпрыжку, и старший лейтенант сказал нехорошее слово, памятное ему с той далекой золотой поры, когда он еще не вполне понимал, что это слово означает.

Он медленно сел, сжимая оцарапанными руками половинки расколовшейся надвое головы. Секунду спустя он обнаружил, что раскололась все-таки не голова, а шлем, яростно содрал его с головы и отшвырнул в сторону. Немедленно выяснилось, что асфальт в переулке не пострадал, но зато правому боку старшего лейтенанта изрядно досталось — кожаная куртка свисала кровавыми клочьями, перемазанные джинсы лопнули вдоль и поперек, а из разбитого локтя капала кровь.

Поодаль глупо взревывал, лежа на боку, поцарапанный, даже, кажется, слегка помятый, но в остальном вполне пригодный к дальнейшему использованию мотоцикл. Колокольчиков с натугой поставил железного дурака на копыта, оседлал его и поехал переулком, соблюдая максимальную осторожность и стараясь не замечать сочувственно недоумевающих, а порой и откровенно злорадных взглядов публики. Его сильно качало, и все время хотелось двух вещей одновременно: прилечь под первым попавшимся деревом и там же блевануть, для устойчивости придерживаясь дрожащей рукой за шершавый ствол. Колокольчиков решил, что, если через пять минут не наткнется на след “вольво”, то именно так и поступит. В конце концов, он был на больничном, а теперь, после того, что случилось, так, пожалуй что, и на двух сразу. Ему пришлось расспросить несколько прохожих, мужественно выдерживая их испуганные взгляды. Он понимал, что винить этих людей не в чем — им было, отчего выглядеть испуганными. Правая штанина джинсов из голубой превратилась в бурую, бок под изодранной курткой саднил и неприятно подмокал кровью, а глаза, как он сам чувствовал, нехорошо косили после последнего удара головой о бордюр. Тем не менее, ему посчастливилось поймать юного бездельника на роликовых коньках, который видел “вольво” с разбитым ветровым стеклом и мог достаточно уверенно показать, куда тот поехал. В благодарность за полученную ценную информацию Колокольчиков признался, что он из уголовного розыска, что в машине сидит опасный преступник, и объявил юному бездельнику благодарность от лица службы, чему тот, похоже, не очень-то обрадовался.

Он нашел брошенный автомобиль в проходном дворе выселенного и предназначенного на снос дома. “Вольво” сиротливо стоял с распахнутыми дверцами, а поодаль валялись два трупа. Хорошенько поискав, старший лейтенант нашел под передним сиденьем машины четыре гильзы и с облегчением убедился, что они не от “вальтера”.

В карманах убитого мужчины не было ничего, кроме тупоносого американского “бульдога” и горсти патронов к нему. Убежденный атеист Колокольчиков вознес к небу короткую благодарственную молитву, перекладывая все это богатство в свои карманы — не хватало еще, чтобы местные юные дарования играли в войну с этой штуковиной. Затем он закрыл глаза мужчине — женщина лежала ничком — и потратил еще десять минут на поиск свидетеля, видевшего, как из проходного двора выехал черный “БМВ”. Это было настоящее везение, и Колокольчиков решил как-нибудь на досуге пересмотреть свои взгляды и, может быть, даже наведаться в церковь. Старший лейтенант почти физически ощущал твердую руку, которая направляла его, аккуратно держа за воротник кожаной куртки, точно так же, как сам он в детстве направлял движение игрушечного мотоциклиста с инерционным моторчиком внутри. У мотоциклиста, помнится, была бессмысленная розовая физиономия, рассеченная продольным швом там, где соединялись две штампованные половинки, но лучше всего была фара мотоцикла, сделанная из желтой прозрачной пластмассы и ужасно похожая на настоящую...

Спустя еще пятнадцать минут, несясь с самоубийственной скоростью по мокрому асфальту загородного шоссе, он разглядел далеко впереди черный “БМВ” — как раз в тот момент, когда машина, тускло блеснув стеклами, свернула с шоссе на проселок и скрылась в лесу. Колокольчиков глухо зарычал и до упора вывернул рукоятку газа. Он поймал себя на этом рычании, но не стал отвлекаться на пустяки. Встречный ветер был твердым, как бетонная стена, он все время пытался выбить не помещавшегося за мизерным ветровым щитком Колокольчикова из седла и размазать его по дороге, он парусил его драную куртку, надувая ее пузырем за спиной, и куртка тоже пыталась стянуть его с седла под колеса несущегося позади огромного грузового “мерседеса”, а на шоссе было полно колдобин и трещин, каждая из которых могла стать для него трамплином в вечность. Давно минули времена, когда он брал призы в мотокроссе, и эта бешеная гонка требовала всего его внимания без остатка.

Вслед за давно скрывшимся из вида черным “БМВ” Колокольчиков свернул с шоссе на разбитую лесную дорогу, снова прибавил газ, с ревом и плеском, вымокнув до нитки, с ходу проскочил огромную страховидную лужу и с сожалением сбросил скорость. Мотоцикл был действительно хорош, он и Колокольчиков уже нашли общий язык, и оба хотели лететь быстрее ветра, но следовало проявить осторожность. Банкир мог быть кем угодно, но уж сопляком-то он не был наверняка, и вполне могло случиться так, что главный в машине теперь он, и что он давно заметил погоню и лишь ждет момента, чтобы остудить пыл не в меру предприимчивого мента. Ему даже не обязательно стрелять, достаточно натянутой между деревьями проволоки, и голову старшего лейтенанта Колокольчикова можно будет спокойно подобрать с обочины и засолить в бочке с огурцами либо направить в анатомичку на предмет вскрытия с целью подсчета извилин. Это мало волновало старшего лейтенанта. В конце концов, не он, а студенты-медики будут мучиться, тщась отыскать извилины в ментовской голове, но ему очень не хотелось оказать Кате медвежью услугу, выскочив, как чертик из табакерки, раньше времени.

По дороге не ездили, похоже, уже очень давно, и следы “БМВ” читались на ней, как надпись на мавзолее. Колокольчиков все замедлял и замедлял ход, чувствуя, как руководящая его действиями рука уверенно натягивает поводок, и, наконец, совсем остановился, спустив ноги на землю, и закурил. Сигареты, по счастью, оказались в левом нагрудном кармане и не пострадали, так же, как и лежавшая в заднем кармане джинсов зажигалка. “Какого черта я вообще сюда приперся”, — подумал Колокольчиков, выпуская дым в перекрещенное нависающими ветками небо. Двигатель мотоцикла мерно тарахтел на холостом ходу. Колокольчиков мельком глянул на указатель расхода топлива и убедился в том, что бензина хватит на рейс до Луны и обратно.

“Итак, — думал он, — какого черта я сюда приперся? Отомстить за майора? Брось, старлей, это тебе не индийский фильм... как бишь его... «Месть и закон», вот как. Так зачем? Взять двух бандитов? Так не собираюсь я их брать, на кой черт они мне нужны... Если в той машине поехала Скворцова, то брать, скорее всего, будет некого... Только бы девчонка не сплоховала... Вот, — сказал он себе. — Вот зачем я еду. На тот случай, если она промажет или пистолет даст осечку, или ее вдруг поразит гром небесный... Шалите, ребята, — мысленно сказал он Банкиру и Прудникову, — вам отсюда живыми не уйти. Пусть я сошел с ума и мне не место в уголовном розыске, но сегодня я пленных не беру. Такая сегодня погода...

Господи, — подумал он с тоской, — что со мной творится? Что с нами со всеми произошло, что это за дело такое паршивое, в котором кровь, кровь и ничего, кроме крови? Словно какой-то пьяный тамада в разгар веселья вдруг вместо дежурного «Танцуют все!» завопил: «Стреляют все!» и, выхватив пистолет, начал наугад палить в толпу гостей... а те, само собой, в свою очередь...”

Колокольчиков в последний раз жадно затянулся и выбросил окурок на дорогу. Он не накурился, но время тянуть больше не стоило — поводок снова натянулся, торопя и подстегивая, и он нащупал носком ботинка рычаг переключения передач. Огромный “кавасаки” рыкнул и покатился вперед, набирая скорость.

...Предусмотрительный Колокольчиков оставил мотоцикл при въезде в деревню, затолкав его в буйно разросшиеся кусты одичавшей замшелой сирени, полностью заслонившие нежилой, сильно покосившийся дом, глядевший сквозь них на дорогу пустыми глазницами оконных проемов. Из этих проемов сильно тянуло гнилой сыростью и почему-то падалью — по всей видимости, там сдохла кошка или собака, или какой-нибудь совершенно ополоумевший лесной зверь, не нашедший лучшего места для того, чтобы отбросить копыта. Колокольчикову вдруг подумалось, что это могут быть хозяева дома, разлагающиеся в своих заплесневелых постелях. Он презрительно хрюкнул, отметая такое ни с чем не сообразное предположение, но дикая идея, поселившись в мозгу, с завидной скоростью пустила там корни, и старший лейтенант, досадливо плюнув, поспешно выдрался спиной вперед на дорогу и зашагал вдоль улицы, по возможности держась поближе к стенам и остаткам гнилых заборов и не упуская из вида след проехавшего здесь несколько минут назад автомобиля.

Улица плавно изгибалась вправо, и, миновав этот изгиб, Колокольчиков увидел впереди торчащую из бурьяна черную блестящую крышу. Он вынул пистолет, взвел курок и двинулся дальше, неосознанно пригибаясь к земле. Идти оказалось гораздо труднее, чем ехать, да еще в таком вот полусогнутом положении. Бок болел так, словно его остервенело драли бешеные коты, в правом колене что-то стреляло при каждом шаге, и, конечно, дико болела голова. Борясь с тошнотой, Колокольчиков придумал даже новый медицинский термин — “перманентное сотрясение мозга”. По его мнению, термин этот наиболее исчерпывающе описывал то, что с ним происходило.

Не доходя до машины, а он уже видел, что она пуста, Колокольчиков нырнул в заросли, перешагнул через догнивающие в бурьяне поваленные останки забора и раненым Чингачгуком заскользил туда, откуда доносились невнятные голоса. Он поспел как раз вовремя — два паука делили добычу, и Профессор явно вот-вот должен был остаться без штанов и вообще без всего, но зато с пулей в брюхе. А Кати нигде не было видно, но вдруг раздался ужасный гнилой треск, и она кулем вывалилась из-за готового опрокинуться нужника, распространявшего по двору отвратную вонь. Она мгновенно вскочила, неумело размахнулась и изо всех сил, но все равно очень слабо метнула в наводящего на нее пистолет Банкира тяжелые четырехзубые вилы. Вилы полетели, бессильно и неопасно вихляясь, а она четко, как на занятиях, нырнула в бурьян, перекатилась влево и зачем-то стала подниматься на ноги. Банкир выстрелил и, слегка отклонившись в сторону, пропустил вилы мимо себя. Более нервный Профессор отскочил, как заяц, и вилы на излете глухо ударились в трухлявые доски ворот где-то на уровне колена и даже воткнулись было, но вывалились под собственной тяжестью, отковырнув от ворот четыре гнилых щепки, и упали на землю. Хладнокровный Банкир спокойно проводил Катю дымящимся стволом до того места, где она остановила свое смешное перекатывание и начала подниматься на ноги, и улыбнулся улыбкой голодной барракуды.

Катя подняла голову и посмотрела прямо в зрачок “беретты”.

— Вот блин, — сказала она упавшим голосом. Похоже было на то, что она ожидала чего-то совсем другого.

Улыбка Банкира стала шире, палец на спусковом крючке напрягся. Выстрел в сыром плотном воздухе хлопнул негромко и совсем не драматично. Банкир уронил “беретту”, сильно перекосился на левый бок и так, боком, повалился в бурьян. Колокольчиков со своего места отлично видел, куда угодила пуля, и похвалил себя за удачный выстрел. У Банкира наверняка было прострелено сердце.

Он выскочил из своего укрытия и в три огромных прыжка подбежал к Кате, не обращая внимания на все еще стоявшего с поднятыми руками и совершенно обалдевшим видом Прудникова, у ног которого валялся огромный пластмассовый чемодан с колесиками на одном из нижних углов. Колокольчиков помог Кате встать и, повинуясь безотчетному порыву, крепко обнял ее за плечи и встряхнул.

— Жива? Черт побери, жива! Вот молодец!

Глаза у Кати вдруг округлились, рот открылся, хватая воздух и явно пытаясь исторгнуть из себя какие-то важные слова. Колокольчиков обернулся, проследив направление ее взгляда, и тут, как показалось, прямо в лицо ему от сарая ударил тугой сноп огня, и кто-то сильно толкнул его под левую лопатку тяжелым горячим кулаком.

В последней попытке устоять на ногах он еще крепче вцепился в Катю и все-таки упал, повалив ее и придавив своим тяжелым, разом обмякшим телом.

— М-м-мать, — с трудом сказал он и потерял сознание.

Глава 17

Когда Профессор вдруг точным, каким-то очень хищным движением выхватил из-под куртки блестящий никелированный револьвер, Катя попыталась предупредить Колокольчикова, но не смогла. Только что пережитый шок, ощущение собственной, уже свершившейся, ставшей фактом смерти перехватили горло стальным обручем. Но старлей понял что-то и даже успел обернуться, прежде чем Прудников спустил курок. Этот чертов Колокольчиков, в отличие от Студента, похоже, не утруждал себя ношением бронежилета — пуля ударила его в спину с отчетливым плотным хрустом, от которого Катю замутило. Большое тело старлея содрогнулось, как от удара кулаком, руки сдавили Катины плечи мертвой хваткой, и Колокольчиков вдруг начал стремительно тяжелеть, прямо-таки наливаться свинцовой неподъемной тяжестью, и Катя поняла, что он падает, только когда оказалась придавлена к земле его телом, как какой-нибудь цыпленок табака.

Она стала яростно выскребаться из-под этой страшной окровавленной тяжести, но поняла, что не успеет — Профессор неторопливо приближался, ступая легко и словно бы даже пританцовывая. Катя попыталась разжать намертво прикипевшие к рукояти пистолета пальцы старлея, но это было равносильно попытке разогнуть стальные крючья. Это было бесполезно, и Катя на мгновение расслабилась, пытаясь собрать воедино свои мысли и чувства, чтобы надлежащим образом подготовиться к переходу в мир иной. Страха не было — она уже пережила его, как переживают корь и свинку, но на его месте вдруг вспыхнула ослепительным магниевым холодным огнем чистая, ничем не замутненная ненависть. Получалось, что этот подонок добился-таки своего и теперь может спокойно линять на все четыре стороны — живых свидетелей того, что он вытворял в последнее время, на свете просто не осталось.

Она снова яростно рванулась, пытаясь выскользнуть из-под припечатавшей ее к земле тяжести. Все было тщетно.

И тут откуда-то из-за спины Прудникова раздался дребезжащий старческий тенорок.

— А ну, брось оружию! — скомандовал он. — Хенде хох! Стреляю!

Катя изо всех сил вывернула шею, чуть не порвав себе сухожилия, и увидела Архипыча, занявшего огневую позицию за углом сарая и целившегося в Прудникова из старенького одноствольного дробовика. “Стреляй, дед!” — хотела крикнуть Катя, но не успела: Профессор, мгновенно развернувшись, выпалил навскидку. Трухлявая щепа брызнула из стены под самым носом у Архипыча, старик подскочил с перепугу, выронил ружье, которое, кувыркаясь, отлетело в сторону, и, судя по звуку, завалился спиной в крапиву, оступившись на своей деревяшке.

— Старый пидор, — без особенных эмоций сказал Прудников, снова поворачиваясь к Кате.

Шаги по траве шелестели все ближе. С решимостью отчаяния Катя протолкнула свой указательный палец сквозь спусковую скобу поверх пальца Колокольчикова и с трудом подняла безжизненную ручищу, которая была, пожалуй, едва ли не толще ее ноги. Она услышала испуганный возглас Прудникова и успела разглядеть выражение скотского неуправляемого ужаса на его физиономии.

— Скажи “чиз”, вонючка, — прохрипела она в эту физиономию и выстрелила.

Прудников вскрикнул и покачнулся, выронив револьвер, но остался стоять, и тогда Катя снова нажала на курок и продолжала нажимать до тех пор, пока затвор пистолета с сухим щелчком не заклинился в крайнем заднем положении — обойма была пуста.

Прудников сделал короткий шаг назад и упал навзничь прямо на тело Банкира.

Катя, и наконец, ей удалось спихнуть с себя Колокольчикова и встать на ноги. Шатаясь и путаясь в стеблях бурьяна и крапивы, она нетвердыми шагами приблизилась к тому месту, где лежали ее враги, и встала над ними, готовая при малейшем признаке жизни душить и рвать зубами. Признаков жизни, однако же, не наблюдалось — оба были мертвы.

— В расчете, козлы, — хрипло сказала им Катя и вдруг всхлипнула.

Через две секунды она уже рыдала в голос, по-бабьи, с подвываниями и причитаниями, мучительно содрогаясь всем телом и размазывая слезы по лицу испачканными землей кулаками.

— Все, — повторяла она раз за разом, — все, все, все, все...

Хромая, подошел Архипыч, опираясь, как на костыль, на свой дробовик, осторожно обнял за плечи свободной рукой и стал успокаивающе похлопывать ладонью, приговаривая:

— Ну, тихо, тихо, все так все, ну что ж теперь делать, коли все... все — оно и есть все...

Все еще всхлипывая, Катя повернула к нему заплаканное лицо в грязных разводах.

— Че... го ты меня хло... паешь? — прерывисто спросила она. — Что я тебе — лошадь? Или корова?

— Тихо, тихо, — приговаривал Архипыч, словно и не слыша ее. — Ты, ясное дело, не корова, а самая что ни на есть баба...

— Баба, баба... Ты чего не стрелял, дед? Говорила я тебе — дай ружье...

— Дак... это... ты того, дочка, ты не серчай. Ружье-то, понимаешь, не заряжено... Вишь, какая история... Патронов у меня уже годов десять, как нету ни единого.

— Так куда ж ты полез? — поразилась Катя.

— А чего? — молодецки расправил плечи дед. — Я как-то раз таким манером немецкий патруль заарестовал... и не пикнули.

Катя вдруг снова ударилась в слезы.

— Дурак ты старый, — сквозь всхлипывания проговорила она. — Не-е-емцы... Патруль... Это тебе не немцы, понял?

Дед вдруг поник плечами, вздохнул и отпустил Катю.

— Отчего ж — не немцы? — спросил он. — По мне так еще и хуже...

— Так а я же тебе о чем...

— Брось, дочка... Чего мне терять-то? Ну, год, от силы два — и пошел Архипыч вперед ногами... Да и похоронить-то некому будет, сгнию, как собака, под забором... А так хоть будет, что вспомнить. Тебя как звать-то?

— Катя.

— Ты вот что, Катюша... Знакомый этот твой... ну, тот, здоровый...

— Это не знакомый, это милиционер.

— Ага, ага, понятно... Так он, вроде, дышит еще.

— Как дышит? — Катя вскочила, утирая мокрые щеки. — Что ж ты молчишь?

Она бросилась к Колокольчикову и упала перед ним на колени. Старлей и в самом деле дышал — медленно и скупо. На губах его пузырилась розовая пена.

— Легкое пробито, — сказал неслышно подковылявший сзади Архипыч, увидев эту пену. — Это уж как пить дать.

Катя зачем-то пощупала у Колокольчикова пульс и сравнила его со своим. Ее пульс был учащенным, но ровным, колокольчиковский же то начинал частить, то вдруг замирал, словно внутри у старлея из последних сил работал, тарахтя и задыхаясь, готовый вот-вот выйти из строя мотор.

Катя быстро скинула куртку, стащила через голову свитер и решительно сняла хлопчатобумажную футболку.

— Ну, чего уставился? — сухим и ломким, как стебли прошлогоднего бурьяна, голосом сказала она вытаращившемуся на ее голую грудь деду и швырнула ему футболку. — Перевязать надо.

Архипыч понимающе закивал и принялся дрожащими руками рвать футболку на полосы. Катя торопливо оделась и с помощью Архипыча криво, но туго перетянула грудь Колокольчикова лоскутьями футболки прямо поверх одежды.

— Надо как-то дотащить его до машины, — сказала она. — Помоги, дед. Где тут больница?

— До больницы двадцать верст по грязи, — с сомнением сказал Архипыч, почесывая затылок под ушанкой. — На вашей лимузине не проехать. Завязнем к едрене фене, и все дела. Надо Юрикову машину брать.

— Где? — коротко спросила Катя.

— Да вон, в сарае, — указал старик на покосившиеся створки ворот. — Ты прямо сюда ее подгоняй, чего его, бугая, на горбу таскать.

— Сам ты бугай, — сказала ему Катя.

— Так я ж ничего, — оправдываясь, сказал Архипыч. — Это я к тому, что тяжелый он, по всему видать...

Катя не слушала его. Наклонившись, она обшаривала карманы Прудникова, брезгливо отвернув лицо и стараясь не испачкаться в крови, обильно заливавшей его передний фасад. Ключи от машины обнаружились в правом кармане джинсов, и Катя, не теряя времени, устремилась к сараю.

Она подергала вросшие в землю створки и поняла, что ей их не открыть. Левая была немного приоткрыта собиравшимся рвать когти Прудниковым, и Катя ужом проскользнула в щель, сразу заметив в полутьме сарая залепленный грязью задний борт и брезентовую крышу “уазика”. Она уселась за руль, со второй попытки запустила двигатель и некоторое время щурилась, пытаясь разобрать в темноте схему переключения передач, выбитую на эбонитовой головке рычага. Разобравшись в схеме, она с хрустом воткнула заднюю передачу и отпустила сцепление. С непривычки Катя слишком сильно надавила на газ, машина взревела и прыгнула, с грохотом и лязгом вышибив гнилые ворота наружу. Одна их створка тяжело накрыла лежавшие друг на друге мертвые тела, а мгновение спустя по ней прошли большие грязные колеса вездехода, с треском ломая доски... и не только доски. В воздухе клубилась вонючая едкая пыль, какие-то куски дерева продолжали отрываться от развороченного дверного проема и, бренча, падать вниз, и на секунду Кате показалось, что вся эта хибара сейчас завалится, к чертовой матери. Катя вертела руль, пытаясь разглядеть хоть что-то в заднее окошечко, почти уверенная, что сейчас переедет и лежащего без сознания Колокольчикова, и Архипыча с его деревянной ногой... и чемодан с прудниковскими сокровищами, между прочим.

Она резко нажала на тормоз и вывалилась из кабины, сразу увидев, что была недалека от истины — от заднего колеса “уазика” до головы Колокольчикова было не более метра. Колокольчиков, оказывается, пришел тем временем в себя, и с лица его медленно сходило выражение какого-то совсем детского испуга. С трудом оторвав взгляд от крупного протектора заднего колеса, он посмотрел на Катю и попытался улыбнуться. Стоявший рядом в нелепой позе Архипыч выпустил из рук колокольчиковскую штанину, за которую пытался оттащить тяжеленного старлея с дороги, и медленно разогнулся, держась за поясницу.

— Ядрит твою налево, — неожиданным басом сказал он.

— Обгадился, ветеран? — спросила Катя. — Давай, помогай.

Вдвоем с Архипычем они кое-как загрузили Колокольчикова на заднее сиденье автомобиля. Во время этой трудоемкой операции старлей опять потерял сознание, да и Катя, говоря прямо и открыто, была близка к этому: Колокольчиков был все-таки неимоверно тяжел, а они с одноногим Архипычем меньше всего на свете походили на пару портовых грузчиков, так что, когда раненый, наконец, был более или менее комфортно размещен на клеенчатом сиденье, их самих впору было забрасывать в машину, как дрова. Катя, тем не менее, нашла в себе силы впихнуть в задний отсек “уазика” тяжеленный прудниковский чемодан. Она посмотрела в ту сторону, где лежали накрытые воротами трупы, поколебалась несколько мгновений и махнула рукой — лезть в эту кашу из дерева и костей ей совершенно не хотелось, хотя там и оставались три качественных заграничных ствола, а пистолет старлея, который тот все так же сжимал в сведенной судорогой руке, был полностью разряжен. “В конце концов, — решила она, — сколько можно стрелять? Что я вам — спецназовец? К черту, к черту...” Она подсадила в кабину Архипыча. Старик под конец совсем ослаб и мелко дрожал от усталости. Усевшись за руль. Катя с лязгом захлопнула дверцу. Выезжая со двора, она недостаточно резко повернула руль и с лязгом заехала бампером в переднее крыло черного “БМВ”, оттолкнув его в сторону.

Разбрасывая из-под колес ошметки черной грязи, натужно завывая и пьяно шарахаясь из стороны в сторону, помятый “уазик” устремился прочь из деревни Бобырево, взяв курс на центральную усадьбу колхоза “Светлый путь”, где располагался фельдшерско-акушерский пункт, в котором, как надеялась Катя, Колокольчикову могли оказать первую помощь, чтобы он смог дотянуть до города. Кате почему-то очень хотелось, чтобы старлей со смешной фамилией продолжал жить. Безумие последних дней медленно отступало, как морская вода в отлив, с глаз сползала серая пелена, и это нерациональное желание больше не казалось Кате странным. Нормальные человеческие мысли возвращались в измученный мозг медленно, с трудом, вызывая ощущение, похожее на могучее похмелье. Оглядываясь назад, Катя ужасалась содеянному и молча, без слез оплакивала прежнюю Катю Скворцову, потому что знала, что этот ужас будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь.

С того момента, как она неловко вырулила с загаженного двора прудниковского дома, ее не покидало странное ощущение отрешенности от всего, что она видела вокруг. Ей казалось почему-то, что она уезжает навсегда, и не просто из деревни Бобырево, где догнивали под октябрьскими дождями криво накрытые двускатными крышами убогие домишки аборигенов, а под обрушенной створкой ворот лежали, глядя в изломанные трухлявые доски остановившимся взглядом остекленевших глаз трупы двух сверхчеловеков. Нет, не из этого Богом забытого места увозил ее сейчас загаженный курами дребезжащий “уазик”, а из прошлой ее жизни. Ей вдруг представилось, что весь мир перестал существовать, просто тихо растворился и исчез, оставив только эту разбитую дорогу под начинающим уже постепенно темнеть октябрьским небом, и на ней — одинокую машину с тремя едва теплящимися человеческими дыханиями внутри. Дорога возникала из ничего где-то за горизонтом и превращалась в ничто позади машины, и этому движению не видно было конца и края. Мерно урчал мотор, машину швыряло из стороны в сторону, как лодку в шторм. Архипыч по правую руку все сворачивал и никак не мог свернуть свою самокрутку — от толчков табак разлетался во все стороны, но старик стоически молчал и снова лез в кисет за новой порцией, неловко орудуя корявыми, заскорузлыми пальцами, всю жизнь делавшими работу, от которой в считанные месяцы изнашиваются и превращаются в ржавый лом железные машины. Время от времени на заднем сиденье начинал тихо стонать раненый Колокольчиков, а Катя все крутила и крутила большой черный руль, ведя автомобиль сквозь завывающую пустоту безвоздушного пространства, все больше укрепляясь в убеждении, что это монотонное движение будет бесконечным, как будет бесконечным и это затянувшееся прощание — она точно знала, что больше никогда в жизни не увидит ни этого старца в смешной ушанке, ни деревни Бобырево, ни своей однокомнатной квартиры под самой крышей шестнадцатиэтажного муравейника, выложенного осыпающейся белой плиткой, где плесневеет в переполненной раковине так и не помытая ею посуда, ни флейтиста и путешественника Алешу Степанцова, умеющего заваривать такой чудесный чай, ни бредящего на заднем сиденье старшего лейтенанта Колокольчикова, которому она собиралась, но так и не дала возможности согрешить, предоставив зато возможность прикрыть ее, Катю, своим большим сильным телом... В слове “никогда” было что-то такое, от чего она испытывала горькое удовлетворение. Что ж, по крайней мере, никогда больше она не увидит ни жирного борова Банкира, ни ядовитого Прудникова, ни психопата и садиста Костика... многих, очень многих она не увидит больше никогда. Она попыталась припомнить, где оставила свой пресловутый репортаж, из-за которого чуть не пристрелила редактора Витюшу, но так и не сумела этого сделать — теперь переживания из-за этой кучки кровавых фотографий казались ей не стоящими выеденного яйца, как оно, в сущности, и было на самом деле.

Архипыч все возился со своей самокруткой, и Катя, словно только теперь заметив это, полезла в карман. Странно, но сигареты были на месте, и зажигалка тоже никуда не делась, и Катя сжалась от внезапного понимания того, что вещи долговечнее людей. После того, как мир вокруг нее рухнул, разваливаясь в падении на какие-то рваные вонючие ошметки, твердая картонная пачка по-прежнему лежала в кармане ее куртки. Черт побери, она не просто лежала, она даже не помялась! В карманах мертвого Прудникова, когда Катя искала там ключи от машины, тоже лежали сигареты, а также вполне исправный сотовый телефон, готовый к работе даже теперь, когда его владелец представлял собой просто кусок не годного к употреблению мяса... Может быть, именно в эту секунду телефон звонит в кармане у мертвого человека, пытаясь докричаться до того, кто уже ушел достаточно далеко по дороге с односторонним движением — достаточно далеко для того, чтобы не слышать звонка... Она зябко передернула плечами и протянула Архипычу открытую пачку. Архипыч взял сигарету, чиркнул спичкой, и оба закурили, храня мрачное молчание, как некую реликвию. Старик выкурил свою сигарету в пять длинных затяжек, поморщился, уронил окурок под ноги и, сказавши: “Трава”, возобновил свои экзерсисы с самосадом и газетной бумагой.

— Трава, — согласилась Катя, кривясь от разъедающего глаза дыма, опустила стекло и выбросила недокуренную сигарету в сгущающиеся сумерки.

Сигарета прочертила в полумраке огненную дугу и упала, рассыпавшись снопом искр, которые сразу же потухли.

Катя действительно никогда больше не видела никого из участников тех памятных событий, имевших место в начале дождливого октября — хотя бы просто потому, что большинства из них просто не было в живых. Не довелось ей также ни вернуться в деревню Бобырево (о чем она, в общем-то, никогда особенно не жалела), ни домыть посуду или хотя бы оттереть с линолеума намертво присохшие кровавые пятна — это, по всей вероятности, сделал новый жилец Катиного однокомнатного скворечника. Думая иногда на эту тему, Катя искренне жалела этого незнакомого ей новосела, чье переселение в новое обиталище оказалось сопряжено с подобными неаппетитными делами.

С того расцвеченного красными брызгами октября прошло без малого два года, в течение которых Катя окончательно примирилась со становящейся все более реальной и осязаемой перспективой закончить свои дни старой девой. Именно так она себя и воспринимала, так видела себя изнутри, и иногда, стоя перед большим зеркалом в залитой солнечным светом ванной комнате, ловила себя на безотчетном удивлении, ища и не находя в своих густых темных волосах ни единой серебряной нитки — ей почему-то казалось, что их там должно быть много.

Дни проходили за днями, но ощущение нереальности окружающего мира не проходило, словно из одной разыгрываемой в театре абсурда пьесы она плавно переместилась в другую. Или даже не так, а словно, увидев кошмарный сон, она попыталась проснуться и не смогла, а лишь начала видеть другой кошмар — не такой страшный, но не менее путаный и безумный.

Катя неторопливо поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток. Жидкий динамит взорвался в гортани, и через некоторое время теплая взрывная волна достигла желудка, рикошетом ударив в голову. Катя с бесстрастием постороннего наблюдателя отследила свои ощущения и удовлетворенно кивнула: эффект был в пределах расчетных значений. Она поставила стакан на стойку и зажгла сигарету, безучастно наблюдая за мельтешением цветных пятен на экране старенького телевизора. Си-Эн-Эн передавала очередной блок новостей: кровавый бардак на Балканах, покушение на сенатора, беспорядки в России... Она почти не слушала диктора, глядя на экран, как в некую разновидность калейдоскопа. Возникающие там образы были более натуралистичными, но несли такую же смысловую нагрузку, как и переливающиеся в зеркальной трубке узоры из осколков цветного стекла.

Она оглянулась, ища, куда сбить пепел, и бармен услужливо придвинул к ней отмытую до скрипа хромированную пепельницу. Катя рассеянно кивнула, выражая вежливую благодарность, и бармен коротко сверкнул заученной улыбкой. “Как два автомата, — подумала Катя с внезапной вспышкой иррационального раздражения. — Пепельница — кивок — улыбка — рюмка — улыбка — кивок — улыбка. Нажми на кнопку — получишь результат... Два станка с программным управлением. Вот если сейчас выкинуть что-нибудь дикое — например, запустить этой пепельницей в телевизор, он обязательно подойдет и спросит, все ли со мной в порядке. Вежливо спросит, вежливо выслушает ответ, улыбнется и тут же побежит звонить, потому что он так запрограммирован: при малейшем сбое в системе обратить на бракованную деталь вежливое внимание и срочно бежать звонить наладчикам”.

Катя не стала выкидывать диких номеров — иметь дело со здешними “наладчиками” ей не хотелось. Даже для разнообразия. Вместо этого она сделала еще одну затяжку, запив ее из своего стакана и снова проследив за воздействием выпивки на организм. За спиной шумно и со вкусом насыщались шофера грузовиков. Их сверкающие хромом и лаковыми бортами сквозь дорожную пыль многоосные чудища громоздились за большим, во всю стену, окном. Катя с вялым интересом прислушалась к разговору. Это была все та же ежедневная словесная жвачка, которую с разными вариациями можно было услышать в любом придорожном баре огромной страны, раскинувшейся от океана до океана. “Так же, впрочем, как и в любой пивнухе на просторах другой огромной страны”, — подумала Катя и перестала прислушиваться.

Она перестала регулярно посещать бары где-то с полгода назад. Поначалу она пыталась обманывать себя, говоря, что ей необходимо бывать среди людей, слышать их голоса и время от времени что-то говорить самой. Но чужие голоса не излечивали от одиночества, и постепенно она поняла, что ей нравятся не бары, а то, что в них подают. Говоря грубо и без околичностей, ей нравилось пить — несложный химический процесс расщепления алкоголя каким-то образом позволял находить в жизни привлекательные стороны независимо от того, где и как вводился в организм исходный продукт. Тогда она прервала свое турне по злачным местам, которые были все на одно лицо, и стала пить дома. Так можно было выпивать гораздо больше, не опасаясь проснуться за решеткой или в больнице, и гораздо быстрее достигать конечного состояния полного беспамятства, в котором не нужно было постоянно следить за тем, чтобы сквозь выстроенную на задворках сознания дамбу не просачивалось ни капли мутной, с красноватым оттенком водицы, тихо протухавшей по ту сторону дамбы. В этом состоянии вообще ничего не было нужно, кроме припасенной на утро пары глотков. Слово “алкоголизм” было пустым звуком, как и все остальные слова на всех языках мира. Вся жизнь превратилась в один монотонный пустой звук с тех пор, как шасси самолета со стуком коснулись посадочной полосы.

“Да нет, — подумала Катя, — пожалуй, это произошло раньше.

Впрочем, не будем об этом...”

Время от времени она выгодно продавала серии фотографий различным журналам, хотя они тоже были пусты и лишены не только смысловой, но и эмоциональной нагрузки — просто все, к чему она прикасалась, превращалось в деньги с того самого дня, как... черт возьми, с того самого дня, как она умерла. Запереть свою память на замок, стать просто обеспеченной телкой без прошлого и будущего и означало умереть — разве не так?

Она обернулась и посмотрела в окно. Темно-серый запыленный “порш” стоял на своем месте, приткнувшись в тени огромного трансконтинентального трейлера. Кожаный верх был опущен, и с Катиного места был хорошо виден Студент, со своеобычным в таких случаях унылым видом восседавший на водительском сиденье, вывесив наружу длинную розовую тряпку языка — жара стояла немилосердная. “Подсознание иногда выкидывает с нами странные штуки, — подумала Катя. Когда я покупала эту машину, я ведь совсем не думала о... обо всем этом”. “Ну-ну, — сказал внутри ее головы тоненький ехидный голосок, сильнее которого Катя ненавидела разве что своего налогового инспектора, обожавшего совать нос куда не следует даже больше, чем этот голосок. — Ну-ну, сказал голосок, ты молодец, просто умница: тверда, как сталь, и никаких воспоминаний. Конечно же, ты ни о чем таком не думала, выбирая машину — в конце концов, “порше” — отличный автомобиль, и вполне тебе по карману, — но вот как насчет собаки? Интересно было бы узнать, о чем ты думала, и в особенности — о чем ты НЕ думала, называя Лабрадора Студентом?”

“А не пошел бы ты в ж... — лениво подумала Катя. — Фак ю вери мач, так сказать. В общем-то, кому какое дело, как я назвала свою собаку? Это моя собака, захочу — с кашей съем, и вы все мне не указ... Кстати, о собаке. Пора закругляться, он там совсем соскучился и одурел, наверное, от жары. Читать его, что ли, научить... ведь скучает же. Сидел бы сейчас, полистывал какой-нибудь собачий “Плейбой”... Да, пора. Пить мне больше не следует, до дома сотня миль, а еще стакан, и дальше первого же копа я не уеду. Чутье у них особенное, что ли?”

Катин дом стоял на лесистой вершине горы в двух сотнях миль от Сан-Франциско. С горы открывался прекрасный вид на окрестные вершины и на лежавший в долине микроскопический городок, название которого Катя никак не могла запомнить, хотя раз в две недели в обязательном порядке спускалась туда пополнить запасы провианта и горючего для дизельного генератора, обеспечивавшего ее обиталище теплом и светом. На лужайку перед домом иногда приходили олени, а вокруг росли гигантские секвойи, до сих пор поражавшие Катино воображение своими фантастическими размерами. Затворничество не было вынужденным. Хотя Катя и не могла сказать о себе, что купается в деньгах, но на жизнь ей вполне хватало, а потому и не тяготило ее. Жить в окружении этих пестро и безвкусно одетых людей с чересчур громкими голосами и простой до изумления, предельно автоматизированной психологией было труднее. Первое время Катя честно пыталась привыкнуть, но потом сбежала в горы. Одно время она носилась с идеей купить себе “хиппи-хаус” — переделанный под жилье старый автобус — и жить на колесах, но эту идею ей пришлось с сожалением отвергнуть: водить автобус она все-таки побаивалась, а какой смысл жить в автобусе, если никуда не ездишь?

Она опустила руку под стойку и нащупала выпуклость на кармане джинсов. Кольцо лежало на месте, как ему и полагалось. Первое время Катя немного нервничала — то, что говорил Прудников Банкиру об этом кольце, никак не шло из головы. Она купила два пистолета: один, тяжелый и смертоубойный “кольт” сорок пятого калибра, хранился у нее в доме, а тупоносый “бульдог” всегда лежал в бардачке машины под охраной бдительного Студента. Кроме того, она всегда очень осторожно водила автомобиль и до сегодняшнего дня никогда не пила за рулем. Со временем, однако, все эти предосторожности стали все больше казаться ей смешными, и она начала склоняться к точке зрения покойного Банкира: не надо заговаривать мне зубы и пудрить мозги бабьими сказками...

Правда, она перевернула вверх дном все публичные библиотеки города и тщательно проштудировала все, что смогла найти там по поводу семьи Борджиа вообще и легендарного кольца, принадлежавшего якобы этой семье, в частности. Прочитанное убедило ее в том, что кольцо, похоже, и впрямь то самое, и что всем его обладателям на протяжении веков фатально не везло. Впрочем, она не сомневалась в том, что история — наука очень относительная, и имена владельцев кольца, мирно умерших в своих постелях от банальнейшей старости, в ней попросту не сохранились. Что же касается последних связанных с кольцом событий, то куда более кровавые истории случались и продолжают случаться по гораздо более ничтожным поводам. Так что она продолжала носить кольцо в кармане скорее по привычке, постепенно начав считать его едва ли не своим талисманом.

Подумав о талисмане, она ощутила острый укол сожаления — на днях, бродя по лесу, она ухитрилась где-то потерять заветный Алешин компас. Вероятно, старый кожаный ремешок постепенно истлел от пота, понемногу перетерся и незаметно свалился с руки. Как водится, момент для этого был выбран самый подходящий — Катя как раз забрела в густую заросль ядовитого плюща и не чаяла выбраться, так что было ей в тот момент не до компаса. Пропажи она хватилась только на следующий день, и, отправившись на место, где предположительно случилась пропажа, конечно же, ничего не нашла. Возможно, она потеряла его в другом месте, или он завалился в щель между камнями, а может быть, его нашла и унесла в свое гнездо какая-нибудь охочая до блестящих предметов вороватая сорока — кто знает? Так или иначе, компас пропал, и его Кате было по-настоящему жаль, хотя он неизменно вызывал недоумевающие взгляды везде, где появлялась Катя.

Она одним глотком допила содержимое бокала, раздавила в пепельнице окурок и бросила на стойку мятую кредитку, достав ее из заднего кармана джинсов, совсем как какой-нибудь водитель грузовика. Сползая с высокого табурета, она бросила случайный взгляд на экран телевизора и застыла в неудобной позе, как больной радикулитом, на полушаге схваченный жестоким приступом.

К этому времени звук телевизора убрали совсем, в углу интимно хрипел и курлыкал музыкальный автомат, и специальный корреспондент Си-Эн-Эн беззвучно шевелил губами, стоя на фоне каких-то развалин, среди которых криво торчал завалившийся на бок, выгоревший дотла бронетранспортер. Судя по очертаниям развалин и привычному виду броневика, репортаж велся оттуда. Позади корреспондента стоял, отдавая распоряжения суетящимся солдатам, очень крупный, широкоплечий мужчина в разрисованном камуфляжными пятнами комбинезоне без знаков различия, с головы до ног увешанный какими-то подсумками и обоймами. Его русоволосая голова была непокрыта, рот открывался и закрывался, отдавая неслышные команды, а в опущенной руке был зажат казавшийся игрушечным автомат с двумя магазинами, связанными неуместно яркой синей изолентой. Катя с удовлетворением отметила, что на торс гиганта был напялен бронежилет.

— Умнеешь, Колокольчиков, — одними губами прошептала она по-русски.

— С вами все в порядке, мисс? — участливо спросил бармен, неслышно возникая рядом, и Катя поняла, что выкинула-таки что-то дикое, а если еще и не выкинула, то вот-вот выкинет, и это, наверное, видно по ее лицу.

— Спасибо, все в порядке, — ответила она кодовой фразой и сползла с табурета.

Бармен отошел и занялся своими делами. На экране сменился кадр, теперь там что-то весело и дымно горело, били толстые струи из пожарных водометов и бегали люди в термоизоляционных костюмах и касках с прозрачными лицевыми пластинами. Катя бездумно закурила еще одну сигарету и, толкнув затянутую частой проволочной сеткой раму, закрывавшую выход, вынырнула из кондиционированной прохлады в удушливый зной.

Увидев ее, Студент заметался на переднем сиденье, оглашая стоянку радостным лаем, который Катя едва ли слышала, с головой уйдя в свои мысли. Дамба в ее мозгу рухнула с оглушительным грохотом, и в образовавшуюся брешь с ревом устремилась грязная вода ее воспоминаний, в которой, подобно оглушенным рыбинам, мелькали, крутясь в мутных водоворотах, залитые кровью лица убитых ею либо по ее вине людей.

“В плотине было слабое место, — отрешенно подумала Катя, — и я знаю, что это за место. Это слово — “никогда”. Нет ничего глупее этого слова, когда его употребляют в будущем времени: никогда не увижу... никогда не встречу... никогда не буду вспоминать. Никогда — это, черт возьми, очень долгий срок. Тот парень, который вырубал из камня голову Сфинкса, тоже, видимо, думал, что с его творением никогда ничего не случится, а вот, поди ж ты, носа-то и нет... Вот бы он удивился, увидев, что его Сфинкс теперь напоминает запущенного сифилитика, а фараонов повыколупывали из их гробниц и разложили по стеклянным витринам, снабдив табличками: такой-то и такой-то, правил тогда, не знаю когда, помер неизвестно отчего... а тоже, небось, думал: да никогда...

Но Колокольчиков-то, — подумала она, садясь в машину и привычно потрепав Студента по холке. — Орел! Хорошо, что хоть бронежилет догадался нацепить... Зато без каски. Кой черт занес его на эти галеры? Опротивела ментовская жизнь? Очень может быть. Так же вероятно, как и то, что после всей этой истории его из органов попросту вежливо попросили. Или проклятие кольца распространяется также и на тех, кто даже и не видел его никогда, а просто участвовал в событиях, с ним связанных? Взять того же Костика... или Верку Волгину... Серого взять... прапорщика этого... да мало ли кого еще? Погоди, а я? Я-то как же, спросила она себя, ведь два года хожу с этой штукой в кармане, и хоть бы палец порезала! То-то и оно, — ответил еще один голос внутри ее головы — какой-то новый, незнакомый голос. — Может быть, это и есть твое проклятье — жить здесь и зарабатывать цирроз печени. Чем плохо? Пожалуй, пуля в затылок была бы предпочтительнее”.

Она заметила, что все еще сидит на месте, тупо уставившись на вывеску придорожного кафе, из которого только что вышла. “Гриль-бар Арчи”. “Арчи, — подумала она, — хороший ты парень, но на кой ляд тебе сдался этот телевизор? В баре люди должны закусывать и распивать спиртные напитки, а ты им аппетит портишь своей шарманкой... Чтоб ты сгорел, — прошептала она с внезапной вспышкой знакомой по прежним временам ярости. — Ничего не кончилось и не кончится до тех пор, пока я жива”, — поняла она, срывая автомобиль с места так резко, что Студент от неожиданности завалился на спинку сиденья и посмотрел на нее с немым укором, который так хорошо удается собакам.

Но она не заметила этого укоризненного взгляда. Раскаленное шоссе вдруг исчезло, а впереди до самого горизонта пролегла тускло освещенная красноватыми негреющими лучами заходящего солнца размытая осенними дождями грязная ухабистая дорога, по которой заляпанный куриным пометом “уазик” увозил ее прочь — навсегда, как ей тогда по глупости казалось. Рядом дымил вонючей самокруткой одноногий старик, а позади истекал кровью Колокольчиков, и надо было поскорее довезти его до больницы, а проклятый рыдван едва тащился, с тоскливым подвыванием наматывая на высокие колеса километры отечественной грязи — самой грязной и липкой грязи в мире, потому что у нас всегда и все было, есть и будет — самое... Едва ли осознавая, что делает, она протиснула руку в узкий карман джинсов, нащупала кольцо и продела в него палец, Кольцо скользнуло на него словно бы само, и сразу все стало хорошо и просто, надо было только успеть довезти раненого старлея до больницы, пока он совсем не истек кровью в этом едва ковыляющем гробу на колесах, и она раздраженно вдавила педаль газа в резиновый коврик, и двигатель бархатно взревел, и раскаленное шоссе скачком вернулось на место. Похожий на глазастую каплю “порше” стремительной пулей вылетел на дорогу со стоянки — скорость была чересчур велика, Катя поняла это слишком поздно, изо всех сил выворачивая вправо податливый руль, и машина вписалась-таки в поворот, оставляя на плавящемся асфальте дымящиеся черные полосы; но радиус поворота оказался велик, и ее вынесло на полосу встречного движения, и только теперь Катя услышала нарастающий бешеный вой мощного клаксона и в последний миг успела увидеть стремительно надвигающуюся на нее ослепительно сверкающую решетку радиатора и даже разглядела маячащее где-то далеко вверху перекошенное ужасом бледное лицо водителя грузовика, а в следующий миг грузовик с громом и лязгом врезался в приземистую спортивную машину и поволок ее перед собой, визжа тормозами, рассыпая снопы искр из-под переднего бампера.

Наконец грузовик остановился, устало и словно даже удовлетворенно вздохнув, и тогда где-то на стоянке начала долго и пронзительно визжать какая-то женщина. Она визжала, вцепившись обеими руками в свои крашеные волосы, и этот режущий ухо звук был последним, что слышала Катя.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17