«Поединок»

Поединок (fb2) - Поединок 1463K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Русланович Иовлев

Часть 1

Юра

Ломки… Пакостное состояние. Умирают не от кайфа — умирают от ломок. От кумара, или, по медицине, — от абстиненции. Похоже, я наглухо сел на иглу. Самый жестокий кумар — на второй день, но следует вытерпеть денька три-четыре — и переломаешься. Я зависаю на дозе четвертый месяц, и кажется, мне уже гроб с музыкой. Да, наркотик вначале подлавливает, а потом сжирает, опровергая миф о том, что соскочить с иглы — пара пустяков, были бы желание да сила воли. Я мучаюсь третий день и, видит Бог, уже не могу… Все, больше мне не вытерпеть и часа. Нужно немедленно вмазаться. Чем угодно, хоть водой из канализации — для самообмана.

Из кармана затасканных, разлохматившихся до бахромы по нижнему обрезу джинсов достаю замотанный в посеревший и покрытый пятнами носовой платок пятикубовый шприц, тускло поблескивающий никелированными ободками, плетусь на кухню — промывать под краном. Наживляю пчелку, полотенцем перетягиваю предплечье, подкачиваю трубы кровью. Руки гуляют, игла тупая, я долго не могу попасть в истыканную, болезненную, разукрашенную синяками — от бесконечного насилия — вену. Похоже, влудил. Беру контроль: в стенку стеклянного цилиндра ударяет темно-красная струйка. И я выдавливаю поршнем коктейль из собственной крови и хлорированной водопроводной воды. Достижение — нулевое. Даже иллюзии никакой. Ни малейшей. Мой бедный организм больше не поддается надувательству. Плетусь в комнату, елозя рукой по стене. Валюсь на диван. Дикое, просто бешеное напряжение. Глаза слезятся, кожа покрыта мелкими пупырышками, волнами накатывает то пот, то озноб. А в мышцах зреет боль. Нет, не могу лежать в неподвижности. Вскакиваю, брожу из угла в угол, опять ложусь и снова встаю. И так продолжается бесконечно долго. Вдобавок начинает тошнить и, кажется, поднялась температура. А из носа двумя ручьями — какая-то слизь. Выворачивание наизнанку. Таких скотских ломок у меня еще не было. Пожалуй, я приплыл.

Прыгающими пальцами накручиваю телефонный диск. У Салата шмыгалова — навалом: он не только сам любитель приторчать, но и торговец дурманом. Правда, у него людоедские ценники, но где нынче вегетарьянские?

— Володя? Тревожит некто Лебедев.

— М-м-м… Ну?..

— Приплываю, Володя. Выручи, а?..

В трубке — молчание, лишь раздаются легкие потрескивания эфирного фона. Наконец:

— Ты и так уже должен до хрена.

— Я за долги отвечаю. Отдам. Ты же меня знаешь — я всегда отдаю.

— Так не пойдет, Лебедь.

— Ты что — не веришь?

— Верю. Но что-то сердце мое больное подсказывает…

— Володя…

— Не-е-е, Лебедь, у меня — сердце.

— Ну ладно, забирай картину. Как договаривались.

— Вот это ближе к телу. Сразу бы с этого и начинал. А то какие-то песни про веришь — не веришь. Давай тащи.

Кажется, брезжит избавление. Жаль только, что плод долгих трудов приходится отдавать так дешево. Материалы, из которых он изготовлен, стоят дороже… Только бы не сорвалось… Оборачиваю собственноручное произведение семнадцатого века шершавой серой бумагой, перевязываю грубой веревкой. Только бы Салат не кинул, только бы отстегнул кайфа. Без него мне — кранты.

Захлопнув свою постылую холостяцкую светелку, по длинному коридору с десятком дверей направляюсь к выходу из нашей многосемейной коммуны, где за мною закреплена репутация тихопомешанного алика-одиночки. Коридор — он же кухня, он же прачечная, он же помещение для сушки белья, он же ванная комната для купания в корыте младенца, он же псарня, дом престарелых и вечерний клуб с подачей сивухи окрестным джентльменам с разбойничьими рожами. Кисловато-пряное амбре провоцирует подташнивание. Одна лишь мысль о еде пронзает утробу судорогой.

Заживо погребенный мною талант — вероятно, от матери. До замужества она что-то там мазюкала, участвовала даже в каких-то выставках… У меня был достойный учитель. Весьма достойный. По социалу — преподаватель художественной школы, по внутренней природе — гений. Полубезумный, фанатично преданный искусству — все как положено. И совершенно безамбициозный. Вне мании величия. Вне спеси. Он привил мне вкус к старинной манере письма и — насколько мог — обучил владению этой манерой. Для него, взыскательного знатока и ценителя, подлинная, по-настоящему значимая живопись закончилась уже или еще в семнадцатом веке. До умилительного смаргивания слезинки он обожал Хальса, Вермеера… Голландцы, казалось, составляли весь смысл его жизни… Я же не желал отправляться по стопам своего гениального учителя, лишь умиляясь и пусть даже упиваясь искусством и влача при этом нищенское существование. Я хотел — и не скрывал этого, — чтобы мою жизнь сопровождали два обязательных спутника: слава и деньги. При этом, как мне кажется и до сих пор, я вполне заслуживал и того, и другого. Однако мои нескромные мечтания оставались напрасными лет с десяток, пока однажды на меня не поставил разворотливый деляга от искусства с типично совковой физиономией, но благозвучной фамилией Таратини — если только она не была кликухой, — нестарый еще мужик с некоторыми необходимыми для подобного бизнеса познаниями в живописи и железной хваткой дельца.

Таратини доставлял мне откуда-то полотна семнадцатого-восемнадцатого веков, а я их реставрировал. Необходимое владение техникой позволяло мне придать этим картинам достоинства истинных произведений искусства. И если творение «нетленки» к тому времени не принесло мне ни гроша, да и вообще ничего, кроме жалкой грамоты, то новый промысел, по крайней мере, вырвал меня из нищеты. Не сразу, ох не сразу я врубился, что занимаюсь далеко не реставрацией, а производством настоящих подделок. А когда, наконец, пришло озарение, было уже поздно. Несколько лет бурной жизни, кабаки, романы с натурщицами, доступность валютных путан, шикарных машин, да и вообще любых увеселений духа и плоти, в том числе и подсадка на дурман, выковали из меня совершенно другого человека. И отказаться от нового образа существования, от денег — легких, шальных и немалых — было уже невозможно. Как, например, невозможно остановить взлетающий самолет. Или — спасти падающий…

Отношения с матерью и братом, между прочим врачом-наркологом, оказались разорванными, я купил себе квартиру — двухэтажную, с мансардой, мебелью и евроремонтом. Днем использовал ее как мастерскую, а вечерами она становилась гнездом порока…

Наше партнерство с Таратини пополнило сокровищницу мировой культуры на полтора десятка мнимых шедевров. Самолет, который невозможно было остановить на взлете, с неукротимой энергией рвался в неведомую даль, не реагируя на бушующие вокруг ураганы. Баки дозаправлялись топливом в необходимом объеме прямо в полете… Еще три полотна были уже готовы к отправке в печь, дожидаясь Таратини и обещая мне продолжение сладкой жизни… однако тянулись недели и даже месяцы, а Таратини все не появлялся. Связь наша была односторонней, и я даже не догадывался, в каком уголке планеты застрял мой работодатель. Или предстал перед правосудием. Время летело неумолимо, стиль жизни, предпочтенный мною остальным формам существования, требовал расходов, но Таратини как в воду канул. Понемногу я начал избавляться от лишней роскоши, продав даже машину. Наркотики не хотели и не могли ждать. В дальнейшем пришлось обменять квартиру-мастерскую на комнату в коммуналке, только и этих денег хватило ненадолго — кажется от силы на год. Наконец я остался владельцем всего трех полотен, ценность которых как мастерских подделок была понятна лишь настоящим специалистам. И вот, когда я должен был уже всем, кто мог дать хоть что-то, рассудив, что Таратини, опаздывавший к тому времени уже года на полтора, не приедет больше никогда, я повез чемодан псевдоголландцев в Москву.

В антикварном близ Кузнецкого моста, где я потребовал с ходу десять тысяч долларов, мне предложили оставить картину на пару деньков — для определения ее приблизительной стоимости, а по прошествии этого времени я не получил ни хоть каких-нибудь денег, ни картины. Размахивая перед лицом директора гарантийной квитанцией, я припугнул его милицией, но именно туда меня и отправили, когда я порядком надоел своими криками персоналу магазина. Мучимый кумаром, мечтающий о дозняке,

[***Пропущен лист, стр. 9-10***]

загибающемуся от ломок, ампулу сульфазина, выдав за морфин, а если втереться этой мерзостью — с ума сойти можно: температура подпрыгивает до сорока, ломки начинаются такие, каких и в страшном сне не бывает, наваливается бред, галюны…

— Скоро сезон, — бросает Салат со зловещей улыбкой. — Снимешь пенки с огородов. Разбогатеешь. Если мусора в мусарню не заметут.

— На! — кладу на кресло пакет. — Только не обидь. Надеюсь, помнишь, о чем договаривались.

Салат зыркает на кресло, цепляется взглядом за пакет, однако тотчас натягивает на лицо маску подчеркнутого безразличия — как видно давая тем самым понять, что на многое я не могу рассчитывать.

— Последние дни прусь, как слон, — продолжает болтать он. — Вчера встряпался марафетом, потом догнался феном с ноксом и чуть не потерялся. А позавчера трухануло. Грязнухой обсалился. Думал, хвостом щелкну.

Врет, сволочь. Откуда у него взяться грязнухе? Чистяком двигается, аптекой — это все знают. Ногтями шуршу по пакету, предполагая приблизить этим сделку. Салат, дрожа не то от кумара, не то от удовольствия при виде моей безвыходности и нервозности, треплет языком словно заведенный. С пристрастием он рассказывает о недавнем происшествии. Таксист взял троих пассажиров, они сели сзади, назвали адрес, на полпути двое вышли, расплатились и попросили добросить оставшегося. Привез таксист этого третьего, а он спит. Глянул — а пассажир без глаз. Попутчики усыпили его какой-то дрянью и у спящего вырезали глаза. Примчал водила в больницу, а врач поднял веки, осмотрел глазницы — и сказал, что сделать уже абсолютно ничего нельзя, только раны продезинфицировать и марлевую повязку потолще наложить — чтобы, когда несчастный очнется, не сразу смог понять, что с ним сделали.

А вот и логически неизбежная концовка — то, ради чего Салат, который даром не пошевелит и пальцем, насиловал свой язык.

— Знаешь, за что его? — как бы невзначай интересуется он. — Правильно. Не разбашлялся вовремя. Ну как примерчик — подействовал? Ладно, не обтрухайся смотри. Но, Лебедь, за все надо платить. А за удовольствия — дороже всего. Ты же это знаешь.

— В сезон, Володя, полностью рассчитаемся. Отвечаю.

— В сезон — поздновато, до него еще дожить надо. Давай раньше. Ты обещал раньше, а я тебе поверил. Не обижай старшего товарища. Давай сегодня. Вот мазня твоя сгодится.

— Но, Вова… Сезон…

— Сезон, Лебедь, — это журавль в небе, а мазня твоя — синица. Или я в чем-то не прав, а?

— Меня кумарит. Хоть в петлю.

— Брось пускать слюни, мы же не друзья детства, нас связывают чисто деловые отношения. Тем более в такое сучье время. Так что — приступим к телу?

— Ты сволочь, Вова.

— За такие выпады можно получить по рогам. Я реалист. Не богатый, но практичный мужчина. Аналитичность ума помогает мне в жизни. Кстати, я тебя не звал.

От этого плотоядного палача я выползаю едва ли не рыдая, но все же не с пустыми руками: дабы я не подох, а, напротив, еще крепче привязался к кормушке, Салат одаряет меня тремя сотнями баксов, гасит долг и тут же впихивает втридорога стакан соломы — перемолотых через мясорубку маковых коробочек. Из этого сушеного богатства можно сварить неплохой бульон, некоторые предпочитают давиться трухой, запивая ее чаем с вареньем, а кое-кто жрет чистоганом, тренируя желудок, но подобное шалости — для сопливых малолеток: мне нужен приход мощный, как удар штормовой волны, и сладкий, как оргазм.

Извлечь из соломы опийную вытяжку труда не составит, в этом я насобачился. Но нужен ацетон. Всего-навсего. Он, я знаю точно, есть у Балды — и я заворачиваю к Балде, подбадривая вялое мироощущение обещаниями скорейшей заливки панацеи.

Ударяю ногой визглявую калитку и вхожу во дворик, огражденный символическим заборчиком из гнилого штакетника.

Картина — хоть в рамку: Балда сидит на заржавленном грифе самодельной штанги, сконструированной из водопроводной трубы и тяжелых железных блинов, и лузгает семечки, а рядом копошатся в песке его наследники. В неоперившихся еще ветвях голого тополя безмятежно попискивают птички, бледные солнечные лучи заливают безвременно лысеющую от непомерных забот голову Балды, его плечи, облегаемые старым грязно-синим ватником, колени, обтянутые линялыми и штопаными-перештопаными трикотажными шароварами, какие могут себе позволить напяливать лишь выдающиеся спортсмены на тренировку, — им не стыдно, все знают, что у них найдутся штаны и покруче, — да люди, впавшие в крайнюю степень нищеты. Мое появление одухотворяет взгляд приятеля теплотой, во всяком случае, мне так кажется. А может, мне хочется, чтоб было именно так? Да нет, плевать я хотел на взгляд Балды — мне нужен ацетон, я держусь из последних сил.

— Физкультпривет, Гена. Спортсме-ен! Тяжелоатлет.

— Мастер с понтом, три золотые не дали. Семечек хочешь? Деревенский героин: будешь щелкать, пока не кончатся.

Лаконично — время дорого — раскалываюсь о причине визита. В глазах у Балды — и теперь это мне уже не кажется — вспыхивают огоньки вожделения, он хищно стреляет зрачками по моим карманам. Ради кайфа Балда готов на все, на любые жертвы, какой уж, к черту, ацетон. Приказав старшенькому приглядывать, чтобы мелкота не сыпала друг другу в глаза песок, Балда отрывает задницу от штанги — и мы идем в барак, гремя полыми деревянными ступенями.

— Тонька по магазинам мотается. Успеем.

Тяжелый барачный воздух — загустевший, замешанный и настоявшийся на многочисленных событиях и судьбах — противопоказан моему доходяжному состоянию. Так, я знаю, пахнет крысами. Балда, не конспирируясь (если даже и войдет кто, все равно ничего не растумкает), ставит на разрисованную подтеками газовую плиту таз с водой. Я тем временем наваливаю в алюминиевую плошку маковых отрубей и пытаюсь залить их ацетоном из прозрачной рифленой бутылки. Видя, как дергается горлышко в моих руках, Балда, редкой души человек, отнимает бутылку и делает все сам. Мягкий хлопок газовой горелки — и наше зелье уже готовится, наполняя кухню смертоносными ацетоновыми парами.

Балда выскакивает на минуту во двор — дать наставления старшенькому, — и мы наконец затворяемся в его пропитанной зловонием детской мочи комнатухе с пародией на мебель.

— Доставай машину, — руководит Балда, выдергивая из кучи хлама и протягивая мне тряпичный сверточек. Разворачиваю его с брезгливым содроганием: носовой платок, не стиранный, вероятно, несколько месяцев, сохранивший остатки белизны лишь внутри, забрызган каплями: бурыми — крови и грязно-желтыми — раствора, несущего сладострастие. Если выварить из этой портянки содержимое, можно запросто вмазаться — вставит обязательно, только может и трухануть, обязательно труханет — так много здесь грязи.

— Ты хотя бы изредка баян кипятил для приличия, — стыжу Балду, хотя, если сейчас ему вдруг взбредет это в голову, я, не дождавшись, скрючусь в муках.

— Готовь кишку, — командует он.

Передавив предплечье скрученным ремнем, пульсирующе работаю кистью руки, нагнетая венозную кровь.

Держа иглу вертикально на уровне глаз, Балда выгоняет из цилиндра воздух.

— Готов? — спрашивает он, сосредоточенно следя за тем, когда вместо пузырьков брызнет фонтанчик. — Давай!

Балда вдавливает пчелку плашмя чуть глубже поверхности вены и медленно двигает вперед. Кожа натягивается, игла слегка гнется и, пронзив поверхность, входит в вену, словно в масло. Балда берет контроль. Есть контроль! На стенку шприца сбегает, извиваясь, темно-вишневая струйка.

— Отпускай!

Разматываю ремень. Зеркальный поршень, обрамленный бусинками пузырьков, под давлением гонит наркотик сквозь узкое жало иглы. Все, тупик! Балда резко выдергивает блестящее острие, и я накрываю кровоточащую скважину подушечкой пальца. Сейчас влупит приход. Боком валюсь на тахту. Балда что-то говорит, но я не вникаю.

Зелье и деньги кончились быстрее, чем я ожидал. Следовало, конечно, учитывать возрастающие потребности. А самое мерзкое, самое противное — то, что я опять должен Салату кучу деньжищ. Воспользовавшись его непраздным интересом к моему творчеству, я выклянчил кайфа на весьма круглую сумму, пообещав намалевать очередное полотно «под голландцев». Салату невдомек, что выполнить обещание я не смогу.

Вмололся остатками дурмана, застраховавшись от неприятностей на несколько часов, но утром — хоть не просыпайся. Необходимо пошевеливаться, пока перегорающее топливо питает энергией. Сахарная лень придавливает к подушке, но что-то надо делать, обязательно, сегодня, сейчас: завтра будет поздно. Только — что? Звонить Салату? Так единственное, что гадючий выродок Салат может бросить утопающему, — это гиря.

Стоп! Нет, не померещилось: в коридоре тренькает телефон.

В ухо из телефонной трубки вливается сиплый голос Салата:

— Здорово, Лебедь, ты что там, спишь, что ли?

— Давно не виделись. Целую неделю.

— Базар есть серьезный.

— Ну.

— Баранки гну. Надо, чтоб ты подъехал.

— Не могу. Я занят.

— А ты освободись.

— Я не могу освободиться. Я одержим творческим психозом. Тебе такое и не снилось.

— Это дешево стоит, Лебедь, — голос Салата, стряхнув благожелательность, иссушенно ультимативен, — но за это можно дорого заплатить. Через час будь у меня. Бизон вздул налоги. Гонец от него был. Все, конец связи. Жду.

Медленно опускаю трубку на телефонные рога. Почему меня потряхивает? Бизон. Налоги. Это серьезно. Но при чем здесь я?

А не пошли бы они все! Все эти бизоны и салаты! Никуда я не поеду. Я устал. Мне тридцать с небольшим, но я чувствую себя глубоким стариком. А старики имеют право на отдых. Заваливаюсь на диван.

Где он, выход? Выхода нет…

В дверь дубасят. Сколько там на будильнике? Полпятого. Стало быть, я провалялся в эйфорической дреме часов шесть. На пороге — Салат. Молча входит в комнату. Останавливается. Выдергивает из пачки сигарету, разминает ее, щелкнув зажигалкой, прикуривает и, глубоко затянувшись, нагло выпускает дым мне в лицо.

— Ты что, Лебедь, рехнулся? Тебе что было сказано? В следующий раз я тебе башку отвинчу и душу выдерну — она у тебя и так еле держится. Понял?

— Понял, не ори.

— Сколько ты мне должен — напомнить? Калькулятор не нужен?

— Я не забыл.

— Память не проторчал еще? Ну так вот, Лебедь, даю тебе десять дней сроку, понял? А потом включается счетчик, и каждый день набегает полташка баксов. Все! Доставай где хочешь. Картины рисуй, занимай, воруй, грабь, убивай, в карты выигрывай, но в пятницу вечером я хочу получить свои бабки. И не дай Бог, если я их не получу. Ты знаешь, что с тобой будет?

— Но, Вова… У меня красок нету… И потом, ты же обещал подождать до сезона…

— Все, Лебедь, заткнись! Я никому и никогда ничего не обещаю, ты меня с кем-то путаешь. И не вздумай исчезнуть, сучара бацилльная. Из-под земли достану! Все, разговор окончен. До встречи через десять дней. Ма-аксимум.

Салат расплющивает обугленный край сигареты о подоконник — фильтр остается торчать, как крошечная пароходная труба, — и быстро уходит, для пущей острастки хлопнув дверью.

Вот я и допрыгался, дозаигрывал с этой сволочью. А ведь Салат и впрямь может устроить мне превеликую пакость. Будут прихватывать в парадняке быкующие твари — отбивать печенку, а то еще перо меж ребер вставят. Уехать. Куда?

Маковые отруби, обесцвеченные, опостненные химическим колдовством, размякли и разбухли, из них не выцедить больше ни капли снадобья, и надо бы их вышвырнуть, да только — ну их к черту! Вообще все к черту! Еще час, два — и начнутся адские ужасы кумара. Где этот нервомотатель Балда? Клялся быть к десяти, а на дворе уже полдень. До чего же хреново! Не загнуться бы раньше времени. Не щелкнуть хвостом. Впарить бы хоть пол куба любой мерзости… Нужно немедленно упороться, иначе — вилы. Чем угодно. В костях зреет тупая, нагнетаемая боль. Скорей же — хоть чем-нибудь! Бреду в кухню-коридор: может, кто из соседей вошкается с кастрюлями — поклянчу каких-нибудь таблеток. Хотя днем вся коммуна на пахоте. Так и есть: никого. Пошарить, может, в чужих столах? Унылое шлепанье тапок возвещает о приближении тети Муси. Выплывает из коридорного тоннеля, пригнутая к полу радикулитом.

— Здрасьте, теть Мусь. Теть Мусь, вы мне таблеток не дадите? От головы…

Проходит пять минут — и я загоняю в тощую вену молочно-белую струю растолченных в воде таблеток аскофена. Вышибить кайф из этой баланды, конечно, не удастся, но бодряк на пару часов вполне возможен.

Да, жизнь продолжается.

А вот и Балда.

— Привет. Колотишься? Ну и видок у тебя. Шугняк вломил?

У самого Балды — маслянистый блеск глаз. Как видно, он уже заправил трубы. Принес он что-нибудь или нет? Наверное, принес, раз пришел. Исчерпав запасы малосольных острот и почувствовав, что трепотня об отвлеченном в тягость моему болезненно бьющемуся сердцу, Балда выуживает из кармана пару прозрачных ампул:

— Циклодольчик. Конечно, не то, что доктор прописал, но на бесптичье и жопа соловей. Давай машину, ляпнемся, да я побегу: жена от злости икру мечет. Вчера опять дома не был. Ты ж знаешь мой принцип: ночевать там, где застала ночь.

Лекарство не приносит нам ожидаемого блаженства, и тогда запасливый Балда выкладывает на стол еще три «хрусталика», опоясанные тонкими синими надписями.

— Попробуем омнопон. Вдогонку должен прибить.

Доппаек силен, но кратковременен. В моем черепе мгновенно закипает работа, Балда упоенно заваливает свою гортань словесным ширпотребом, однако уже через полчаса наш эйфорический экстаз скисает.

— Надо было какими-нибудь колесами придавить, — досадливо оправдывается Балда. — Ну, что будем делать?

— Ты ж домой мылился. У тебя жена икру мечет. От злости.

— И хрен с ней, пусть мечет. Пусть вообще спасибо скажет, что ее осчастливил, дуру деревенскую. Она с короедами у меня уже во где! — Балда ударяет себя по загривку ребром ладони. — Юрик, есть шара опустить одного барыгу…

И Балда как на духу выплескивает почти детективный оперплан.

Три дня назад он заскочил к соседу по бараку, вполне отменной сволочуге, — стрельнуть курева, — и пьяный сосед, бахвалясь: вот, мол, шантрапа, смотри, какие люди ко мне ходят! — шутя представил его своему знакомому, торговцу радиоаппаратурой. Продавец техники привез соседу Балды средней паршивости джапанский кассетник и даже не потребовал деньги сразу, услужливо предложив подержать «Соньку» сколь необходимо долго — для ознакомления с ее достоинствами. И вот теперь, освеженный медикаментами, Балда опешил от простоты и доступности вызревшего в его прочищенных извилинах замысла. Радиоворотилу — он помнит совершенно точно — зовут Эдиком. Я (Балда доверяет исполнение своего замысла мне) вваливаюсь к идиоту-соседу под видом компаньона Эдика и втолковываю, что нам с Эдуардом срочно понадобилась именно эта тачка: подвернулась, мол, клевая возможность впарить ее втридорога одному лоху, а новую чудо-технику, может даже подешевле и почудесней, мы закинем ему на днях. Ну и забираю агрегат.

— Да не мандражи ты, Юрик, — смеется Балда. — Все срастется. Телефона в нашем курятнике нету, поблизости — тоже. Он и очухаться не успеет. Главное — давить на него психически. Ты ж психолог, у тебя получится. Давай, Юрик, давай, дорогой, настраивайся…

Обрабатываем солому. Вмазываемся.

— Фуфловый подогрев, — определяет Балда, разогнувшись после прихода. — Или дозняк хилый, или разбодяжили стремно. Вот вчера был полный обсад — и замутили классно, и прибило клево: до самого вечера прикопанный мотался. А может, это по запаре так кисло раскумаривает?

Рожа у него бледно-серая, остекленелые глаза безжизненны, он все время чешется — это не чесотка, это почесоны…

Вдруг звонок. Второй, третий, четвертый, пятый… Шестой. Ко мне. Быстро прячем компромат. Миску с отрубями заталкиваю в диван. Иду открывать. Кто бы это мог быть? Генкина жена? Но знает ли она мой адрес? Если Балда сказал — почему бы и не знать.

Едва отплывает, скрежетнув, язычок замка, дверь распахивается, словно от пушечного удара, и бьет меня в лоб. Сквозь цветную картечь, брызнувшую из глаз, я вижу, как в коридор вваливаются двое. Первый напирает литой грудью. Единственное, что я успеваю заметить сквозь упавшую на глаза горячую пелену мутно-разноцветных кругов, — это то, что передний громила — в черной кожаной куртке. Резко и сильно прижав меня животом к кухонному столу, — так, что звякнула посуда, — он вскидывает руку и приглаживает ежик черных волос на своей голове, отчего я, ожидая удара, испуганно вздрагиваю.

— Веди к себе! Ну, быстро!!! — для пущей доходчивости мордоворот, качнувшись вперед, давит на меня пузом и грудью, выжимая из моего нутра похожий на иканье звук, и отстраняется, давая дорогу. Взгляд леденит мне шею.

Балда стоит в комнате лицом к окну, наваливаясь ладонями на подоконник. Спина напряжена, сквозь рубашку топорщатся позвонки.

— Ты кто? — громко и грубо спрашивает громила и, не дожидаясь ответа, приказывает: — Вали отсюда! Быстро свалил отсюда, ну!

Бандит кивает в сторону двери и упирает ручищи-дубины в поясницу — широкую, без намека на талию. И шея у него широкая. До того, что ее и нет вовсе. Настоящий ЧБШ — человек без шеи. Глаза ЧБШ остаются невозмутимыми, и от этого его поведение еще страшнее. Непредсказуемей. Балда, не заставляя себя уговаривать, растворяется в тени коридора, бросив мне на прощание соболезнующий взгляд. Второй головорез, запахнутый в глянцевую куртку, тоже кожаную, только коричневого цвета, не проронив ни звука, усаживается на диван и угрюмо поглядывает из-под нависших бровей на мою пещерную обстановочку и на меня, ее обладателя. Пришельцам лет по двадцать пять, может чуть больше, — вероятно, это профессиональные экзекуторы, подхалтуривающие по заявкам грызунов типа Салата.

— Чего вылупился? — спрашивает черноволосый. — Допрыгался, урод. Молись перед смертью, сейчас отмудохаем тебя по полной программе. — Он теснит меня к дивану. — Думал, урод, пошутить с тобой решили? Салат шутить не любит, в нем чувство юмора не запрограммировано. Ну, гнида, гони бабки, а то щас яйца оторву.

Вдруг в горло мое впивается жесткий шнурок — его набросили сзади. Нитка впивается, въедается, вгрызается в плоть, жжет кожу, передавливает артерии. Вцепившись в нее ногтями, пытаюсь оторвать от себя, но мощный, до треска, удар в грудь и следом — оглушающе-слепящая пощечина заставляют мои руки повиснуть.

— Гони бабки, урод! Ну! — удавка впивается в горло глубже. Словно в замедленной съемке я вижу, как к лицу моему приближается локоть… Перед глазами — потолок и часть окна, все — в полупрозрачных шевелящихся чешуйках. Что-то со зрением. В затылке — острая резь. В носу и глотке — жгуще-солоноватое. Кровь. В грудь уперся башмак. В ушах — напряженный гул, через его тугую завесу просачивается еле внятное:

— Ну, выбирай: бабки или могила.

В ногу, утвержденную на моей груди, переливается тяжесть тела вымогателя. Пытаюсь ответить, но из утробы выплескиваются лишь какие-то сипяще-клокочущие звуки.

— Не слышу, ублюдок, не слышу!

Ухватив сзади за шиворот, второй — молчаливый — ставит меня на ноги, прислонив к подоконнику. Пальцами цепляюсь за его край.

— Ты чо, урод сраный, оглох? Уши тебе прочистить?

— Не-ету, — хриплю, — у меня не-ету…

— Я не знаю такого слова, пидор, не говори его при мне. Бас, ткни-ка его в бочину, пусть просыпается.

Удар по почке. Боль прошивает до ключиц. Будто раскаленную острую пику воткнули. Оползаю. Бас хватает за локти, не давая согнуться. Лапы — железные. А удавка опять давит на горло.

— Прошмонай-ка его хлам, — дает указания черноволосый.

Удавка соскальзывает вниз по горлу и уползает змеей. Бас лениво подходит к шифоньеру. Ужасный, наверное смертельный, удар ногой — и дверца, взвизгнув вырванными с мясом петлями, проваливается в глубь шкафа. Бас вырывает ее и легко, словно чешуйку, сдергивает вторую. По сторонам летят мелкие щепки, об пол звякают шурупы. Быстро прощупывая карманы моих шмоток, проклятый Бас отшвыривает вещи на середину комнаты. Подступив к тумбочке, Бас ухватывает ее за ножку волосатой ручищей, валит на бок и вытряхивает содержимое. На пол с рассыпчатым стуком падают аптечные и парфюмерные флакончики, канцелярская мишура. А, еще письменный стол, мольберт и диван. Ящик стола мерзкий Бас переворачивает на столешницу с дробным грохотом, с дивана срывает плед, обнажая плешивые проталины, из подвижной половинки выдергивает миску с осевшим на эмали налетом опийной вытяжки и отработанной соломой, газетный сверток с клочками ваты и прозрачной упаковкой с импортными пчелками. Весь этот алхимический набор разбрасывается по комнате ударами ног. Жутко гудит голова, в груди — боль, во рту — солоно. Тошнит.

— Ну, козлина поганая, последний раз говорю по-хорошему: гони бабки. Бас, прошмонай у него карманы.

Невыносимый Бас ощупывает мою грудь — брезгливо, стараясь не прикоснуться к свежему кровавому пятну на рубашке, выуживает из кармана несколько скомканных купюр, из другого кармана на пол летит шприц. Его накрывает подошва. Хруст.

— Так что, козленяка?! — черноволосый медленно, четко впечатывая шаг, подходит вплотную. — Ну?

Короткий, но резкий, крепкий, какой-то подлый удар в солнечное сплетение. Скрючиваюсь. Дыхание перебито, вдохнуть — невозможно. Хоть бы глоток, только один глоток воздуха! Нет, никак. Это паршиво. Скорее воздуху, скорее! Ну! В глазах мутнеет. Темнеет. Чернеет. Оседаю на корточки. Бандит хватает меня за волосы, сильным рывком — до звенящего треска корней — выпрямляет во весь рост. И-и-ип! И-и-ип!!! — свистяще всасываю воздух. Дыхание возвращается, в живот льется тепло. Огненная пощечина. Расплавленные брызги в глазах. Наплыв кулака. Удар. Хруст в челюсти. М-м-м-м. Что-то мешает нижней губе. Выталкиваю языком. Падает на пол. Легкий сухой стук. Зуб. Ощупываю десну кончиком языка. Боковой верхний. Скрипит крошка. Осколки. Кровь. Каменные пальцы врага все сильней сжимают волосы, будто он хочет снять скальп, вторую ручищу черноволосый подносит к моей скуле. Двумя пальцами, словно кусачками, тянет нижнюю губу. М-м-м-м… Острая боль. Похоже, губа сейчас лопнет.

— Слушай меня, ублюдок, внимательно слушай. Больше я повторять не буду. Твой долг был четыреста пятьдесят бакинских. Теперь ты должен штукарь. И каждый день будет наматывать по куску. Даю тебе пять дней. Восемнадцатого — размажу мозги по стене. Понял?

— Пон-н-нял… м-м-м-м…

— Ровно пять дней, ни минутой больше. И не вздумай куда-нибудь слиться. Из-под земли, козла, достану. А труп твой разрежу на куски и брошу в канализацию.

После визита костоломов — день четвертый. Балда живет у меня, пока не наступил день пятый. Ни дома, ни в общаге появляться ему не хочется. Надвигается и роковой час свиданья. Его можно отодвинуть на время, но избежать его — невозможно…

— Ну что, может, пойдем? — спрашивает Балда с такой сокрушенностью, что в животе у меня леденеет.

— Надо.

— Я знаю, куда надо двигать, — задумчиво ноет Балда. — Зна-аю. В больницу. Я там лежал. Когда-то. Идем. Давай пошли. Пошли, говорю. Время что надо: дежурная медсестра дрыхнет. Пошли!..

Я подчиняюсь, словно механическая кукла. Мне все равно — куда, я готов на что угодно, только дайте, дайте мне поскорее какой-нибудь мерзости покрепче. Хоть чуть-чуть, хоть пару кубов. Или я полезу из кожи вон.

— Я зна-аю, — сипло шепчет Балда, — зна-аю, где доходят раковые. Я зна-аю, где у них аптека…

Обойдя спящее здание, останавливаемся у маленького, закрашенного изнутри окошка. Туалет. Балда вскарабкивается на хрустящий подоконник, толкает форточку. Закрыта. Отжимает фомкой. Щеколду — ножом вверх. Наружная створка отворена. То же — со второй. Балда заглядывает в форточку, щелкает верхними шпингалетами, перегнувшись вниз, орудует фомкой, размыкая нижние затворы. Оконце распечатано. Мы в туалете. Мирно журчит ручеек в унитазе. Едкий запах хлорки. Выскальзываем в коридор — пустой, тихий, подсиненный жиденьким покойницким свечением. Стараясь ступать мягче, крадусь следом за Балдой. Поворот. Балда осторожно высовывает голову. Чисто. Бесшумно крадемся дальше. Вот она, дверь аптеки. Белая, с блестящей ручкой. Навесной замок — насмешка, семечки для фомки. Внутренний — это серьезно. Скрип, скрежет, хруст, удар — дверь настежь. Если эта берлога подключена к ментовской сигнализации, нам хана. Можно сразу ложиться в морг, он тут неподалеку. Балда включает свет. В шкафу — литровые бутылки с широкими коричневыми пробками. Спирт. К черту и к дьяволу! Гладкий, зеркальный бокс с иголками и шприцами. Годится. В сумку. Колеса. Горы колес. Соняки. Барбитура. Сед, нокс, радики. Релашки. Дерьмо, но все равно пойдет. Лучшие — в сумку. Где стекло? где? ну, где?! Вон где — в сейфе. Вылазьте, приехали! Господи, какими же нужно быть кретинами, чтобы думать, будто лекарство спецучета будет храниться где-нибудь, кроме сейфа! Балда, переворошивший уже все шкафы и ящики, вперился в этот тяжелый железный сундук. Он тоже все понял.

— Ключ! Ищи ключ! Его должны прятать тут! Операция «КЛЮЧ». Быстро. Быстрей же! Где еще? Вот он, предмет со ступенчатыми бородками по обе стороны стержня. Он был завернут в бумажку, стянутую аптекарской резинкой. Это, вероятно, запасной ключ. Да какая разница! Главное, что интуиция подсказала мне его точное местонахождение, и я указал пальцем на игрушечный глиняный кувшинчик, приткнутый на полочке между цветочными горшками.

Балда проворачивает ключ в скважине. Сочный хруст механизмов. Тяжелая толстая дверца отворена. Есть! Морфин, пром — конволютами! Сколько тут? До черта! Балда выгребает клад в сумку. Невыносимо хочется упороться, но самое важное сейчас — уйти чисто. Возможно, здание уже оцеплено оперативниками. Одну упаковку я заталкиваю в карман. Прежде чем на меня нацепят наручники, успею раскусить стекло и вылакать несколько кубов…

Тошнит. Подкатывает рвота. Едва мотну башкой — перед глазами медленно плывут вниз синие, желтые, черные пятна. Сморгнешь — подпрыгивают. Кажется, у меня здорово выросла нижняя губа. С чего бы это? Подхожу к зеркалу. Губа — нормальная. Но глаза… Мутные, неживые. А подглазники — пепельные. Какой кошмар: уши — заячьи. Высокие, поросшие белым пушком, нежные, бледно-розовые внутри. Пробую на ощупь. Чепуха, никаких ушей. Зато руки — толстые, словно накачанные водой шланги. Стенки подрагивают от ударов пульса. Выглядываю в окно. Не может оставаться никаких сомнений: у меня галюны. Глюки. Люди ползут по тротуару — маленькие, кукольные, уменьшенные в несколько раз, словно видимые в перевернутый бинокль. Телеграфный столб раздвинулся, стал широким и, черт бы его побрал, начал перемещаться вдоль тротуара. Все вокруг — плоское, весь наш двор. Автомобили, кусты, детская площадка, трансформаторная будка — все будто нарисовано на бумаге цветными карандашами. Хорошо, что хоть сознаю невозможность подобного. Скорее, скорее вмазаться. К зеркалу. Поднимаю язык. Вот он, зеленовато-синий, подернутый блестящей пленкой слюны сгусток вен. Игла двоится, троится, становится плоской, словно лезвие кинжала. Найду ощупью… Хочешь жить — умей втереться… Подхожу к слуховому окну. Под ногами хрустит шлак. Третий месяц обитаю на чердаке. Постель — покрытый коростой матрац. Балду замели. Лечат теперь зуботычинами, если еще не подох от ломок. Остались последние пять ампул. Они — чепуха, насмешка. Годны только для поддержания тления. А потом — ломки. Вены не работают. Ни одна. Изрешечены, сожжены даже шейные. Вчера два часа пытался попасть в височную. Горбатился над зеркальцем. Вся машина была в крови, из бороды до сих пор лезет запекшаяся шелуха. На руках появились две кишки, но они — затромбированы. Тупиковые. А дозы — бешеные. Для прихода нужно кубов пятнадцать, а так, для сохранения жизненного тонуса, — не меньше десяти. Через каждые шесть-семь часов. Плетусь к матрацу, шагая тяжело, будто каменный гость. Матрац — противный, в разводах и пятнах. Усаживаюсь. Сбрасываю ботинок, стягиваю ломкий от грязи носок. Стопу — на колени. Поза лотоса. Послюнявленным пальцем размываю черный налет на коже. В глубине — тонкие фиолетовые прожилки. Передавливаю вялую мякоть икры веревкой, подкачиваю кровь. Отламываю кончики ампул. Набор. Засохшая на стенках шприца кровь растворяется. Жидкость — мутно-розовая. Игла гнется. Руки — в тряске. Контроля нет. Сную иглой, словно щупом. Нет контроля. Левее. Нет. Вправо. Нету. Новое прокалывание. Игла — дугой. Зондаж, должно быть, болюч, но боль не ощущается. Игла входит будто в омертвелую ткань. Как в глину. Пятая дыра. Нет контроля. На матрац — кровавые струйки. Руки — обагренные, липкие. Дрожь. Игла — в кость. Боль угадывается. Нога пухнет. Из пробитых скважин вытекает гноеподобная жидкость. Это уже галюны. Бетонная стена, потолочные своды, оплетенные деревянным скелетом, шлаковый пол — все шевелится, дрожит, словно водянистое. Как студень. Сейчас все повалится трясучими кусками, растает, растечется. Кто-то стоит возле деревянной подпорки. «Кто это?» Нет ответа. Подхожу. Никого. По бетонной стене — фигурка. Ножки коротенькие, пухлые. У, гадина! На, получай! Шпыряю шприцем. Звук взорвавшегося, лопнувшего сосуда. На стене — мокрое пятно. Подбираю языком, горечь. Скрип на зубах, я остался без шприца. Безлошадник. Зачем я сделал это, зачем? У тебя больше ничего. Ни капли. М-м-м-м…

Доктор

Юра появился на пороге родного дома вчера вечером. Вначале я его не узнал: передо мной стоял скелет, обтянутый серой кожей. Скулы выпирают, под глазами темно-синие мешки, а в глазах боль и отчаяние. Никогда прежде его таким не видел. Изможденным и загнанным до предела. Мне кажется, он терпел до последнего, еще бы день, два, и смерть была бы неизбежной. Сил у него хватило только на то, чтобы сказать: «Помоги, брат, не могу больше», — и он отключился. Мать как увидела его, так сразу в слезы. Думала, умер. Целовала в лоб, щеки, голову к груди прижимала. Перенесли его на диван. Грязный, опустившийся — смотреть страшно. Сделал ему инъекцию магнезии. Он пришел в себя. Узнал нас, пытался улыбаться. Кисло получалось, неестественно. Чаю ему согрели, но его стошнило. Хотел сам убрать за собой, пошел в ванну — упал в коридоре. Голова, говорит, закружилась. Решили оставить его дома. В стационаре отношение к таким не очень-то ласковое. Из-за этого многие и не могут выдержать полный курс лечения.

Несколько часов я безуспешно бился над его венами, чтобы ввести лекарство. Все сожжены напрочь, даже височные и подмышечные. В последний раз он, по его словам, умудрился попасть в подъязычную, но теперь и она ушла в глубину.

После десятков неудач мне удалось с помощью горячей ножной ванны выделить вену на стопе. Раза с пятого я попал в нее. Но свертываемость крови была очень уж высокой, я не успевал подсоединить капельницу, игла забивалась тромбами. Я весь извелся. Поясницу ломило от неудобного положения, руки дрожали, в глазах рябило от напряжения. Капельницу поставить так и не удалось. Ввел ему внутримышечно сильное снотворное…

На работе взял метадона, физраствора, аналептических и снотворных препаратов. Попросил три дня отгулов. Плюс выходные два дня. Для вывода Юры из кризиса должно хватить. В том, что абстинентный синдром удастся ликвидировать, я не сомневаюсь. Физиологические нарушения исчезнут, это не самая страшная проблема. Куда больше у меня переживаний относительно второго этапа, самого сложного. В нем на первое место выйдут проблемы личности, а личность Юрина ой как непроста!.. Стандартные психологические методы лечения для нее могут оказаться малоэффективными. С моей стороны потребуется по-настоящему творческий подход.

Три с лишним часа бился над венами. Насилу удалось установить капельницу…

Юра в постоянном ознобе. Все признаки возбуждения вегетативной системы налицо: расширение зрачков, зевота, слезоточивость, чихание и «гусиная кожа». Встает только в туалет, при ходьбе шатается как пьяный.

Аппетита, понятно, нет совсем. Пьет тоже без желания. Мать попросила его поесть через силу куриного бульона. Вывернуло. К тому же появился понос. Дал ему слабительного, сделал очистительную клизму: половина выведенных организмом опиатов удаляется вместе со стулом. Контролирую функции сердечно-сосудистой системы и органов дыхания. Внутривенно прокапываю физраствор: надо восстановить количество жидкости и минеральных солей в организме. Каждые три часа даю аналептические препараты. Стараюсь избегать применения лекарств, вводимых путем инъекций. «Эффект иглы» очень опасен. Юра говорит, что усилились боли в суставах и мышцах. Не знаю, обманывает или нет. Метадон держит больного от двадцати четырех до сорока восьми часов, а после введения стабилизирующей дозы прошло всего пятнадцать. Может, хочет таким образом получить дополнительную порцию? После того как Юра начал корчиться от боли, даю ему метадон орально, избегая «эффекта иглы». Через сорок минут Юре стало значительно легче. Пытается шутить. Просит еще. Не дождется. Дал ему снотворное, установил капельницу.

Спит только после приема снотворного.

Начал есть бульон. Первую ночь спал спокойно, без бреда и стонов. Принесли ему в комнату телевизор. Смотрит с интересом. Утомляемость, правда, наступает довольно быстро — уже через час. Желания дозы, по его словам, нет. На всякий случай всю его одежду спрятали подальше. Мать постоянно рядом с ним. Возится словно с грудным младенцем. Да он и есть грудной младенец — по своей беспомощности. Фрагментами возникает дезориентация. Но это, скорее всего, побочные явления нейролептиков.

Физическое состояние удовлетворительное. Появился небольшой аппетит, температура нормализовалась, артериальное давление, сердце и легкие — без патологии. Даже взгляд посветлел. Физическая зависимость, таким образом, снята. Курс лечения по преодолению абстинентного синдрома пока все же продолжаю. Снотворные и нейролептики опять сменил.

Впереди самое сложное — попытка победить психическую зависимость. Стараюсь быть союзником его изможденного «Я».

Наступивший период лечения действительно самый сложный. Когда проявления абстинентного синдрома исчезают и постепенно наступает улучшение физического состояния, на первый план выходят психологические проблемы личности. Сейчас Юра входит в так называемое состояние «великой пустоты». Пациент, лишенный наркотиков, не чувствует ничего, кроме пустоты. Вместе с наркотиками он лишился привычного образа жизни и многих действий, прежде заполнявших все его время. Даже тот факт, что теперь ему не надо ежедневно думать над тем, где достать денег на наркотики, стал для него не облегчением, а бременем.

От меня, не только как от брата, но и как от врача, Юра ожидает прежде всего психологической поддержки, восприятия его как личности. Не ущербной, а полноценной. Мне очень хорошо знакомо это желание пациента. Он хочет вести диалог со мной на равных. Он не делает мне скидку на родственные отношения и замыкается, если замечает, что я пытаюсь играть роль судьи и моралиста. Главная моя задача — пробудить у Юры надежду на лучшее. Во время психотерапевтических сеансов я избегаю касаться периода последних лет его жизни, когда он пристрастился к наркотикам. Этот кошмарный период раз и навсегда нужно забыть и совершенно исключить возможность ностальгических воспоминаний. Мысли Юры я стараюсь направить на проблемы сегодняшнего дня и светлого завтра. Единственное, к чему могут привести воспоминания о недавнем прошлом, это нарушение и без того нестабильного внутреннего равновесия. Воспоминания эти могут повергнуть Юру в то самое душевное состояние, в котором он находился, когда игла стала казаться ему помощницей.

Физическая зависимость преодолена окончательно. Домашний арест отменен. Надо переходить на более активный режим. С прогулками, раскрепощенным образом жизни. Спортом и трудотерапией. Желания дозы у Юры, по его уверению, больше нет.

Попросил карандаш и бумагу. Делает какие-то наброски, эскизы. Говорит, что это помогает бороться с депрессией.

И все-таки у него железная воля! Я думаю, я надеюсь, что он победит.

Позади два месяца лечения. Результаты вполне обнадеживают. Юра поправляется не только душой, но и телом. Стал более раскован в общении. Свободнее разговаривает. Много читает. Рисует карандашом. Собирается вернуться к занятиям живописью.

Убедил его бегать со мной по утрам. Поначалу он больше двухсот метров выдержать не мог. На сердце жаловался. Но я объяснил ему, что серьезной органической патологии у него еще нет, скорее всего это функциональные явления, которые пройдут сами собой. Раз в неделю обязательно ходим в сауну. Хорошо, что он мне верит. И то, что он самостоятельно решился на излечение, — уже половина успеха. Когда наркомана принуждают к лечению, шансов нет почти никаких. Лечение должно быть не насилием, а потребностью. В его основе должны лежать глубокие личные мотивы. По счастью, Юра понимает, что серьезно болен. Общение с Юрой меня утешает. Мы на правильном пути.

Произошло то, чего я втайне боялся больше всего. Пока я был на работе, Юра сбежал из дома. Мать в слезах. Оправдывается, рыдая. Меня винит тоже.

Из дальнейшего объяснения становится ясным, что Юра мастерски имитировал телефонный разговор. Так мастерски, что мать ему поверила. Он упрашивал мнимого собеседника подождать, пока с работы вернется брат, который и отнесет деньги по нужному адресу. Но кредитор якобы ждать не хотел, а требовал долг немедленно. Угрожал расправой. Юра притворялся, что очень сильно расстроен моим долгим отсутствием, уверял, что кредитор выполнит угрозы. И выпросил-таки денег у матери. Изрядную сумму. Убедил, что должен отвезти ее немедленно, чтобы избежать тяжелых последствий. И мать поверила.

Часть 2

Юра

Питер, я без ума от тебя! Со шмыгаловом перебоев не случается. В первый же день моего приезда первая встречная шалава, к которой я подкатил с вопросом, где добыть травки, подобострастно оскалив давно не леченные зубы, выдала тайну черного рынка:

— Да на Некрасовском — у любого азербота. Отвалит сколько надо: хоть коробок спичечный, хоть стакан.

На входе и в центре павильона Некрасовского рынка кучковались менты — не то ждали кого-то, не то искали. Потолкавшись среди рядов овощей и фруктов, я выбрал джигита посимпатичней и задал ему тот же вопрос про травку. Через каждые два слова называя меня братом, джигит пояснил, что такими делами не занимается. Менты все не уходили, и всякий азербот, к которому я обращался со своей просьбой, криво поглядывая в их направлении, качал головой. Наконец один, как видно сжалившись надо мной, кивнул в сторону входа — как раз туда, где и стояли три мента, — предложив поспрашивать у молодых ребят за прилавком. И ребята, такие же джигиты, как и все на этом рынке, только моложе, не скрывая радости, вдули мне коробок марихуаны по вполне сносной цене. Салат, помнится, брал дороже. Позднее я узнал, что меня, лоха, напарили, а настоящая цена на травку даже еще ниже — нужно просто не забывать торговаться. Вот что значат полноценные рыночные отношения! А на мой вопрос, нет ли чего посерьезней, ответили:

— Ты, брат, сейчас хочешь взять? Нет? Ну, тогда, как захочешь взять, приходи — будем говорить.

С тех пор я и проведываю этих черномазых с регулярным постоянством, которого не проявлял по отношению к родному брату.

Да, я продолжаю торчать потихоньку, но теперешний мой режим не сравнится с прежними подвигами. Досадно, но я только совсем недавно понял: самое главное в нашем подпольном деле — остановиться на второй день. Не продолжать, а по-тихому перейти на травку. Потом, через три-четыре дня, желание дозняка начнет давить на темя, и к пятому-шестому дню вытерпеть эти муки будет уже немыслимо. Ну что ж, тогда можно опять аккуратно шмыгнуться, за день даже дважды. Вот и все премудрости. Совсем же отказаться от стимулятора мне, видно, не суждено. Доходит до того, что ни о чем другом, кроме дозняка, думать просто невозможно. И к чему же тогда эти нелепые мучения, эти бессмысленные жертвы? Втер пару кубов — и не только прощайте страхи и печали, но и здравствуйте, дивные радости, да к тому же — до того сладчайшие, что не хватит лексикона, чтобы попытаться отобразить их истинную суть.

Начало смены в семь утра. Опаздывать нельзя: Фима, сволочь, выгонит и возьмет другого. Но я опять опаздываю. Вчера некисло втерся — и сегодня еле встал по зову будильника. Нельзя сказать, чтобы за дверью морга судмедэкспертизы томилась очередь желающих стать если не патологоанатомом и даже не санитаром, то хотя бы помощником последнего. Но замену мне Фима найдет в два счета, потому что он платит почти каждый день. Наличными. И не требует паспорта с пропиской. А требования у Фимы простые: хочешь работать — работай, не хочешь — проваливай. Именно поэтому я не должен испытывать его терпение: в семь ноль пять, катя перед собой специальную тележку, я должен отправиться в подвал за свежим трупешником.

Покойнички здесь у нас не простые, а в некотором роде особенные: неопознанные, насильственно убиенные и почившие внезапно, заронив тем самым подозрение, что сделать это им помогли. Подванивают все они одинаково мерзко. Первые дни специфический запах смерти, вид трупов и особенно же их обработка провоцировали в моем горле рвотные, спазмы, но миновал всего лишь месяц — и я, кроме всего прочего, мог уже, не шибко воротя нос, вырезать из нутра необходимые органы и укладывать неопознанных мертвяков в грубые гробы из неотесанных досок…

Попадают к нам остывшие визитеры по-разному. В зависимости от того, кто и где встретил свою смерть. Одни встретили ее в окружении родных, другие — в канализационном люке, в подвале, на чердаке, третьи — в петле или от пули. Мы одинаково радушно принимаем всех — молодых и старых, богатых и бедных, полных и худых, светло- и смуглокожих. После смерти все становятся равными и различаются лишь степенью сохранности тела. Бывает, тело это так разложилось, разбухло, что и телом-то его назвать нельзя: бесформенная, студенистая масса. Главная задача при работе с такими текучими останками — вынести запакованную в целлофан медузоподобную массу так, чтобы она не вытекла на пол. Потому что убирать за собой она уже не может, а стало быть, делать это придется живым. В частности, мне.

Зимой здесь было полегче: на холоде трупы портились медленнее. Но теперь, в середине мая, с каждым днем, по мере продвижения к лету, ситуация меняется. В худшую, разумеется, сторону. Трупы гниют прямо на глазах. И смрад такой, что слезу вышибает. Открытые окна помогают мало. Не представляю, что будет летом, в жару. В противогазах, что ли, работать придется? И родственники душат не меньше трупов: вы бы, мол, хоть кондиционеры поставили! Поставь, если не надорвешься: восемь «разделочных», три гримерных и большой накопитель на четыре окна. Никаких кондиционеров не напасешься. Да родственникам что! Поплакали, попричитали, опять поплакали, свезли усопшего в крематорий, залили горе водкой и забыли наш гостеприимный приют как страшный сон. А мы тут остались в потрохах копаться.

Мой непосредственный начальник Фима — пожилой нервный дядька. А у него начальников двое: Степаныч и Плюмбум. Оба — патологоанатомы. Плюмбум — потому что фамилия у патолога Свинцов. Злой мужик, истеричный, хуже бабы.

Фима встречает меня злобным лаем:

— Еще раз опоздаешь — будем прощаться. Смотри мне, паря, я тебе серьезно…

Патологи приходят к восьми, когда у нас с Фимой и его напарником Борей уже все готово. Первые два трупешника — на столах в разделочных цехах. Обмеряны и взвешены. Плюмбум, брезгливо морщась, натягивает герметические перчатки. Беглый внешний осмотр. Фима едва поспевает записывать под диктовку Плюмбума. Тот не щадит помощника — спешит, истерично взвизгивает, отказывает, когда Фима просит повторить, что занести в графу «характер и расположение трупных пятен». Закончив внешний осмотр, вооружась скальпелем, Плюмбум рассекает безжизненное тело от горла до лобка…

Тут и я вступаю в сношения с мертвяком. Мозг — в пластмассовое ведерко, кишки — в миску, а почки, мочевой пузырь и половой орган — в специальный капроновый контейнер. За этим «ретропакетом» должен приехать заказчик и отстегнуть бабки, мне тоже от этого перепадет. Делать это, понятно, запрещено, ну да мало ли что у нас запрещено. Я не сую нос в чужие тайны. До крематория тут самая короткая дорога. В гробу из неструганых досок. Мне платят — и ладно. И платят сравнительно неплохо, хотя, конечно, Фима мог быть и пощедрее. Но лучшая работенка, которую я нашел и бросил до этой — грузчиком на оптовом складе, — вымотала мое тело до полного изнеможения всего за две недели, а платили за тот поистине каторжный труд в два раза меньше…

Из морга я прямиком на Некрасовский: приободриться после мрачных трудов. Плюмбум выдает Фиме премиальные за припудривание покойников и за всякие потроха, которые идут налево, а Фима мне — мою долю.

Но однажды я все-таки опоздал на целых четыре часа. То ли будильник не сработал, то ли башка, затуманенная неслабым дозняком, подвела. Скорее всего, конечно же, второе. Только Фиме плевать, кто там виноват. Ему все пришлось делать самому: таскать покойников — на груди, в обнимку, потому что лифт уже третий день не работает, раздевать их, обмерять, взвешивать, к тому же, как назло, попался испорченный. Остались от него лишь одежда и ботинки, а на остальное лучше не смотреть. Как бедный Фима допер эту гниль, просто непонятно. Опознать останки можно только по одежде. Фима в мою сторону даже не смотрит, но я не сдаюсь так уж сразу. Авось оттает. Заглядываю в разделочную к Степанычу — может, чем помочь. Степаныч на приветствие не отвечает. Работает над детским трупиком. От помощи Степаныч отказывается. Да и нет у него работы, с которой он сам бы не справился. Иду к Плюмбуму. В коридоре со мной будто случайно сталкивается Фима.

— Ты еще здесь? Я же сказал тебе русским языком: убирайся!

— Ну, Ефим Абрамович!..

— Убира-айся!..

Спасаясь от Фимы, заскакиваю к Плюмбуму. Плюмбум не один. В смысле, не только с трупом. На пару с незнакомым мужиком они колдуют над глазами мертвеца. Понятно. Это какой-нибудь спец из офтальмологического центра. Кому-то, возможно после несчастного случая, необходимо срочно пересадить роговицу — или что-то в этом духе. Глаза у покойника вынут, а на их место вставят стеклянные — чтобы у родственников мертвого донора не возникало вопросов. Значит, сегодня опять будет премия. Неужели без моего участия?

— Ну как? — спрашивает Плюмбум.

— Нормальный материал. С таким материалом вполне можно работать.

Стало быть, премия обеспечена. На меня эти узкие специалисты не обращают внимания. Я для них вообще что-то вроде половой тряпки или веника. Кстати, надо бы подмести возле второго стола. Там, судя по отрепьям, потрошили бомжа. Вооружась совком и веником, навожу порядок. Ветошь — иначе это не назовешь — отправляется в бак с мусором. В конце смены его содержимое, в свою очередь, сольется с другими отходами помойного контейнера, что стоит на улице. Кстати, пойду-ка вынесу бачок сейчас, надо же чем-то заняться.

На обратном пути заглядываю в «приемный покой», этакий предбанник преисподней — к Сажину. Даже не знаю, как зовут его толком, этого гнилозубого, пожранного временем мужика с туберкулезными глазами. Сажин и Сажин. Сходи к Сажину за телом. К Сажину испорченного привезли. Сажин опять пьяный в хлам. Такие вот небогатые ассоциации.

— Привет, Сажин.

Еле кивает в ответ. Тоже не очень-то жалует. Может, они уже все сговорились против меня? Вряд ли. Сажину Фима докладывать не поспешит. А Плюмбуму и Степанычу вообще до лампы, кто будет кишки по ведрам рассовывать да позвоночник разбирать. Что-то у меня от кумара мысли всякие нервные появляются…

— Как сегодня со жмурами? — не отстаю от Сажина. — Сколько уже оприходовал?

— Троих пока, — безразлично выдает информацию Сажин. Действительно, какие уж тут великие тайны.

— А отбросы есть какие?

— Угу.

Отбросы — донорские части человеческого тела.

— Ну-ка, посмотрим. — Открываю холодильную камеру.

Вот они, отбросы, среди трупов — в двух пластиковых контейнерах, и как приложение к каждому в целлулоидных пакетах — кровь умерших, уже, возможно, получивших свои участки земли. Иногда эти заказанные наборы хранятся в холодильнике до следующего дня, но обычно их забирают сразу же, по готовности. Чаще всего за ними приезжает на белом микроавтобусе с красными крестами на боках один и тот же хлопотун с вывернутыми ноздрями, что придает его лицу сверхбрезгливое выражение. Отбросы в холодильнике стоят со вчерашнего дня. Значит, сегодня и заберут. Стало быть, премия ожидается повышенная. А Фима, сука, гонит прочь. А может, потому и гонит, что жаба душит?..

Отношу мусорницу на место. Один глаз уже в колбе с раствором, второй Плюмбум как раз отстригает от пуповины. На меня опять — ноль внимания.

Залетаю к Степанычу. Вот, блин, не повезло-то до чего! Фима, гад, как раз тут. Возится над хрупким тельцем, беспомощно лежащим на огромном разделочном столе. Заботливо причесывает — будто заглаживает чью-то вину. Оборачивается на звук моих шагов.

— Ты все еще здесь?! Я что, непонятно тебе сказал?

— Ефим Абрамович, я…

— Иди отсюда, парень, лучше по-хорошему…

— Ефи-им Абра-амович, ну я не буду больше опаздывать, вот увидите. Ну можно мне…

— Пошел вон отсюда!

Таким я Фиму еще не видел. Значит, это более серьезно, чем я думал. Плохи мои дела. Вероятно, Фима уже подобрал мне достойную замену — исправный агрегат для перетаскивания и выскабливания трупов. В таком случае неплохо бы получить выходное пособие.

— Ефим Абрамович, а денег… мне не полагается?

— Денег? Каких тебе денег?! — Фима в гневе — явление довольно забавное, только мне теперь Фима нужен не для развлечений, мне бы получить с него хоть небольшую сумму — куда ж я с пустыми карманами? — Каких тебе денег, парень?! Ты их что — заработал сегодня?

Выхожу в коридор, пристраиваюсь у подоконника, закуриваю, тупо уставясь в окно. Как это не заработал? Что значит — каких денег? Куда ж я без денег? Мне без денег никак нельзя. Курю совершенно машинально, не ощущая дыма. Вот это пируэтец судьбы-злодейки! Как бы не снесло башню от такого оборота… А то прямиком в дурку придется отправиться, вон и машина соответствующая подкатила — с красными крестами. Кстати, это же, между прочим, за отбросами. Ну что ж, спасение утопающих — известно чьих рук дело. Забыв о тяготах кумара, бегу вниз, во двор, и успеваю перехватить вывернутоноздрого клиента у входа.

— А мы вас уже заждались. Со вчерашнего дня все готово. Здравствуйте! Пойдемте!

Доставщик субпродуктов вяло жмет мне руку, однако не возражает против предложения.

В приемнике, предупреждая недоумение Сажина, я вдохновенно плету околесицу, будто Плюмбум поручил мне отгрузить товар клиенту. Туберкулезный взгляд Сажина ничего, кроме безразличия, не выражает. Поручил так поручил.

Опасливо поглядывая на трупы во чреве холодильника, клиент выносит емкости с человеческими внутренностями к машине. Помогаю ему, прихватив наполненные кровью целлулоидные пакеты. Подношу к машине. Решительный момент. Точнее, решающий.

— Рассчитаться бы надо… — показываю, как трутся друг о дружку большой и указательный пальцы.

Вампир все так же безмолвно — а может, он немой? может, у него вырван язык, чтобы не болтал лишнего? — передает мне извлеченный из внутреннего кармана курточки конверт, кивает и захлопывает дверцу кузова. Наши пути-дорожки расходятся: он идет к кабине, а я — прочь. Поравнявшись с помойкой, вокруг которой со стойким упрямством высиживают свежую партию мусора бомжи, на ходу стягиваю медицинский халат, который мне больше не понадобится, и швыряю его горемыкам. Грязный бомж в белом халате — не самое слабое зрелище. Пусть им полюбуются мои бывшие начальники — повелители трупов.

Юра

Бывает, под кайфом я брожу по великому городу. К чему это я о высоком? Ах да!.. Во время одного из таких променадов я и склеил Настюху. И, между прочим, довольно своевременно: из комнатенки под крышей меня вышвырнули как балластного и бесперспективного, и я уже несколько раз ночевал на вокзалах, меняя их, чтобы не примелькаться ментам.

Она стояла возле валютного обменника, к которому я как раз причаливал, — махнуть червончик зелени. Я заприметил ее еще издали. Хрупкая такая блондиночка, как будто даже не крашеная. В застиранных облегающих джинсах. Личико милое, притягивающее. Ну, подумал, если еще и глаза голубые — попробую подклеиться. Авось повезет по всем статьям? Чего не бывает. Жить где-то надо, жрать — тоже. Да и по законам природы спариваться необходимо. После соблюдения правила второго дня у меня с этим все наладилось. Бред, конечно, что повезет, но вдруг господин случай окажется ко мне благосклонным?

Глаза блондинки, вопреки прогнозам, оказались шоколадными, но господин случай действительно подсобил: она сама обратилась ко мне с вопросом:

— Мужчина, вы сдавать или покупать?

У меня появилась легальная возможность рассмотреть ее пристальней. Небольшой точеный нос. Красивой формы, должно быть, чувственные губы. Минимум косметики. Максимум бюста и глаз. Не красавица, но черты лица не лишены приятности, если не сказать — притягательности. О линиях шеи, талии, бедер можно сказать то же самое. Возраст? Придирчиво изучив паутинку морщин вокруг глаз, я, как способный ученик патологоанатомов, вынес экспертное заключение: от двадцати пяти до двадцати восьми, возможны варианты. Кто их разберет, этих женщин.

Выяснив, сколь несерьезную сумму я намерен обменять, блондинка, поначалу предложившая курс более выгодный, чем в обменном пункте, перестала меня воспринимать совершенно. Ее интересовала цифра от пятидесяти и выше. Я немного разбираюсь в уличных валютных операциях, кое-какой опыт в этом у меня имеется: в те времена, когда валюта водилась в моих карманах регулярно, поначалу я не раз оказывался облапошенным менялами возле обменок. Так вот, если мне не изменяла память, подобные условия выдвигались обычно кидалами. Честняку все равно — десять или сто, он не откажется нажить любую безделицу, пусть и с мелкой бумажки. Кидале же на ерунде палиться неохота. Ведь придется, скрываясь от лоха, бросить рабочее место — и в следующий раз занять его дня через два, не раньше. Так стоит ли с червонцем сбегать в подполье — не резонней ли дождаться клиента посерьезней?

Кидала так кидала, решил я. Ведь я и сам далеко не ангел.

— Девушка, а давайте поспорим на эти десять баксов, что вы не пойдете со мной вон в то кафе.

— Зачем?

— Чтобы за тарелкой гречневой каши и бутылкой водки поговорить о странностях любви. Иного я не мыслю разговора.

— Я не пью водку, дядя. Мне она — как сахар диабетику.

— Ну тогда еще один вопрос.

— Контрвопрос: вы всегда так банальны?

— Э-э-э… Да. Но это мой единственный недостаток. А почему вы меня так боитесь? Неужели я похож на злодея?

— Вы похожи на мартовского кота из подвала.

— А на апрельскую ни на какую живность не похож? Мне больше нравятся апрельские дни. Они теплее.

— На апрельскую живность не похожи. Похожи на майскую. На майского жука. Навозника.

— Понятно. Хорошо хоть на бесчувственного истукана не похож.

— На бесчувственного не похожи. Похожи на чувствительного.

— А может…

— Послушай, дядя, ты дурак или контужен? Тебе ясно сказано: я чирики не меняю. — И она отвернулась, давая понять, что продолжение так мило начатой беседы невозможно.

Я не стал добиваться обратного. В конце концов человек на трудовом посту, а тут пристал со своей гречневой кашей какой-то сомнительный тип — то ли просто лох, то ли придурок, а может, мент — и ни денег не засылает, ни работать не дает. И я решил предоставить девчонке возможность отработать вахту без помех, по крайней мере с моей стороны.

Получив отлуп еще от нескольких явных кидал, — бригадами они вкалывают, что ли? — я махнул свою жалкую десятку в пункте, купил мороженое и отошел метров на полета, заняв наблюдательный рубеж за газетным ларьком.

Ждать пришлось долго. Часа два, не меньше. Ладно хоть меня перла доза, а то бы ни за что не смог дотянуть до финала пьесы. Финал оказался удачным для Настюхи и не очень-то — для тетки с высокой прической. Пока лоховка врубилась, что ее облапошили, пока пересчитывала, на сколько именно, пока искала в сутолоке возле обменника мошенницу, пока апеллировала к охраннику банка, ее денежки успели благополучно уплыть вдоль да по Садовой в сторону Сенной. А уж там ищи-свищи — в такой-то плотной толпе! Я и сам насилу успевал за быстроногой.

В «Макдональдсе» мой объект слежки и этакого бубнового интереса — девчонка понравилась мне с первого взгляда и с каждым последующим нравилась все больше — набрал полный поднос провизии. Из этого несложно было сделать вывод, что заработанные на моих глазах деньги — первые за последнее время, и нужны они были не для прожигания жизни, а на ее поддержание.

За столиком «Макдональдса» мы и познакомились. По мере утоления голода Настюха становилась ко мне все более благосклонной и наконец после пирожного с кофе и какой-то моей находчивой шутки наградила первой улыбкой. Мы застряли в «Макдональдсе» до самого закрытия. Стимулируя себя на завоевательные действия, разок я уединился в туалете совсем не с теми целями, для которых он был предназначен, втеревшись подзадоривающим дозняком. В своей вдохновенной дурашливости я дошел до того, что, дав немного денег официанту, попросил врубить музыку и пригласил свою новую знакомую на танец. Покатываясь со смеху, мы протанцевали с полкуплета какой-то песни, но тут откуда-то прибежал администратор с огромной, вполгруди, визиткой, наорал на халдея и собственноручно удушил звуки музыки. Наш танец, казалось, должен был прерваться самым грубым образом, но я проявил находчивость, просвистев куплет до конца, и тем самым блистательно спас положение. А через пару часов выяснилось, что Настюха, не жалуя водку, никогда не отказывается от кайфа послаще, да только последнее время сидит на голодном пайке, потому что грели ее всегда мальчики, а теперь мальчики…

— Мальчики из Нальчика?! — не дал я договорить, продолжая по мере возможности выдерживать игривый стиль.

Мальчики оказались не из Нальчика, а один из них был Настюхе даже больше, чем просто другом. Но полгода назад мальчиков замели по грязной статье за распространение, и теперь, парясь в «Крестах», они ожидают приговора, который отнимет у каждого жизни лет по семь-восемь.

«Пусть свершится правосудие или погибнет мир, — подумал я в тот момент. — Такой вариант меня устраивает. Вы сидите — мы вас под дождем».

Пока мы прогуливаясь шли к Некрасовскому рынку, я продолжал осторожно, по капле выцеживать из новой знакомой полезные сведения. Ее папа витал в каких-то заоблачных высях — главный то ли архитектор, то ли археолог: кайф не позволил толком запомнить. Член городского правительства, депутат Собрания и еще черт-те кто… Настюхе с тогдашним мужем папа выкроил из какого-то фонда клевую — по ее словам — двухкомнатную квартирку в непыльном Московском районе, и после скандального развода Настюха теперь пухнет в ней от тоски уже несколько лет. А с папой и мамой — разрыв.

Все эти частности меня также не смущали.

И, если честно, Настюха нравилась мне и без приданого.

Она закончила библиотечный факультет аж Академии культуры, но работать «по специальности» не захотела: слишком уж дешево оценивали повсюду ее книговедческие знания. Касательно же ее второй, дополнительной, профессии я не ошибся: она действительно зарабатывала на хлеб мелким мошенничеством. Втянули ее в это ремесло все те же мальчики. Они же прикормили ее наркотиками. И у нее с тех пор без стимулятора — черно-белый взгляд на действительность.

Вложив последние свои деньги в изрядную порцию ханева и букет еще нечахлых роз, я окончательно разбудил дремлющее сердце Настюхи прямо на Некрасовском. Через каких-то полчаса, поиграв в замке ключом, она толкнула передо мной дверь своей квартиры.

— Пора брать жизнь в свои руки! — заявляет, проснувшись, Настюха, и заявляет она это потому, что деньги, эти проклятые бумажки, кончились не только у меня, но и у нее. — Ведь ты, дядя, не собираешься быть моим альфонсом?

— Почему бы и нет? Лучше есть торт коллективом, чем хлебать дерьмо в одиночку.

— Нет, дядя, мы так не договаривались!..

Настюха, по ее признанию, владеет многочисленными способами отнятия денег у лоха. Она посвятила меня в добрую дюжину. Имеются в ее арсенале и весьма заковыристые. И даже древняя как мир кукла — стопка нарезанной бумаги, снизу и сверху которой прилеплено по одной настоящей банкноте, — действует, по уверению Настюхи, безотказно и в наши просвещенные времена. Главное — впихнуть куклу под каким-нибудь свежим соусом.

Последнее время, жалуется Настюха, кидать удается все реже. И вовсе не потому, что лох прет подкованный. Просто у людей нет денег. Это раньше, во времена инфляции и акций, счастливчики по-легкому наживали целые состояния, часть которых и становилась добычей кидал, этаких санитаров леса. А теперь — все, жила иссякла, клиент в лучшем случае тащит к банку в клюве сотку баксов из заначки.

Настюха предлагает орудовать дуэтом. И не возле обменок — эта тема уже отмирает. Во-первых, опасно: у лоха могут оказаться крепкие концы в ментовке или где еще. Во-вторых, лохов все меньше. В-третьих, у лохов все меньше денег. В-четвертых, бандюки требуют денег еженедельно, и не долю, а твердую таксу, и плевать им на то, что тебе самому даже на жизнь не хватает: занял место — плати, не можешь — освободи для другого.

— Чего делать-то будем? — спрашиваю.

— Да дел по горло, на любой вкус. Вот смотри: приехал ты в электричке на Московский вокзал, вышел на Невский проспект. Рубли карман жгут. Скорей бы банк найти. А банка все нет. Спросил у какого-то прохожего, как в банк пройти, а он говорит: «Вам обязательно банк или обменного пункта достаточно?» — «Достаточно, мне долларов бы купить». — «Так вот же пункт, разве не видите?» Вдруг откуда ни возьмись мимо пробегает девчонка какая-то, прямо как в кино, и из заднего кармана у нее вываливается плотный такой газетный пакетик. Он еще резинками аптекарскими перехвачен был по краям. И на асфальт — шлеп! Прямо к моим ногам, каналья! Ты его поднял, растерялся вначале и давай кричать: стой, мол, девка, обронила ты что-то! Да только куда там! Затерялась она среди народа, как сквозь землю провалилась. Шутка ли, в такой-то толпе. А тут вдруг как из-под земли выныривает какой-то парень, дергает за рукав, чтоб молчал. «Тихо ты, — говорит. — Не ори. Зачем так орать? Тебе чужое не надо, мне сгодится. Ну-ка, — говорит, — давай посмотрим, что там». Может, мол, деньги. Глядим — ни хрена себе! Деньги. Доллары! Целая пачка толстая. Парень предлагает поделить это добро пополам. Столько вдруг денег! Идешь за этим парнем послушно, что он говорит, то и делаешь. В общем, заводит он тебя в какой-то двор, тут же неподалеку. И только вы собираетесь деньги поделить, достали уже… Как вдруг появляется та самая девка, у которой эти доллары выпали. Вежливо так интересуется, не вы ли нашли ее пять тысяч долларов, которые она минуту назад потеряла возле банка. Парень сразу отнекиваться давай: мол, ничего мы не видели, никаких денег не находили. И вообще ничего не знаем. Но девка не уходит так сразу. Я, говорит, вам верю, но вы подождите, пожалуйста, меня здесь немного, я, мол, уточню еще, куда свернули те двое, которые мою валюту нашли. И уходит. Ты, значит, сразу давай быстро соображать, куда нам эти деньги, пять тысяч, спрятать. Да ты таких деньжищ в жизни в руках не держал! И тут парень говорит, что сообразил, куда надо деньги спрятать. За дерево. В общем, прячет он деньги за дерево. И тут как раз опять девка во двор забегает. И в голос орет, что будет нас обыскивать. Мол, сволочи вы и все такое. Свидетели, мол, показали, что это вы деньги взяли. Девка говорит, что у нее номера купюр все переписаны, бумажку с номерами этими показывает. Говорит, что, если у нас денег с такими номерами не будет, она поверит, что это не вы ее обокрали. В общем, достаете вы с парнем свои кошельки. У парня совсем денег нету, а у тебя только пачка рублей, а долларов, конечно, ни одного. Но девка не унимается, орет, парня даже ударила раз. Показывайте, кричит, ваши карманы и сумки! Проверила и там. Нет денег. Деньги-то за деревом. А девка еще громче орет, с ней уже почти истерика. Тогда, кричит, идемте в милицию! Пусть там с вами разбираются, воры, мошенники! Студентку обворовали! Тут она вдруг хватает твои деньги и бегом со двора. Парень за нею, ты вроде как тоже вначале побежал, а потом остановился: главные деньги-то за деревом остались. Пять тысяч долларов — шутка ли… Мац туда, а там кукла!

Когда у нас заводятся деньги, мы с Настюхой отрываемся в дискотеке «Candyman». Здесь все просто супер: звук, свет, охрана, публика и мастерство диджеев. Московские знаменитости, выписываемые сюда на вечерок, и те от восторга пищат: заведений такого класса якобы даже и в столице нет.

Вообще-то танцор из меня поганенький. Возраст уже не тот, да и силенки порастрачены, сожжены дурманом. Однако под дозой экстази я, как и все, становлюсь просто бешеным — и могу откаблучивать до утра, что, как правило, и делаю. Экстази — колдовская штуковина. Говорят, изобретена специально для дискотечных маньяков. Энергия прет ну просто дикая. Ни за что на месте не усидеть, так и тянет ритмично дрыгаться, извиваться, конвульсировать в гуще тел. В первую подобную ночь я стер ноги до крови. Некоторые выделываются босиком. Говорят, какая-то дискотека по щиколотку залита водой — специально для умалишенных экстазников. Пьяных тут нет, все под экстази. Называют друг друга коматозниками. Все поджарые такие, энергичные, неугомонные. Добыть препарат — раз плюнуть. Мы с Настюхой покупаем его — всего-то по колесу на вечер — у Цинги. Тот всегда трется на базарчике картинок на Невском, почти напротив Думы. Я называю это место рынком тротуаристов. Там оживленно и намозолить глаза нелегко. У Цинги я обычно беру экстази для дискотеки и кокаин — кокс, — чтобы соскочить с иглы и для поднятия общих жизненных сил. Все остальное у него почему-то дороже, чем на Некрасовском. Говорит, качество выше, но я как-то сравнивал и особенной разницы не нашел. Или я плохой эксперт, или Цинга — хорошее трепло.

Ни для кого не секрет, что корячится Цинга на Щавеля, бригадира казанцев. А тот, в свою очередь, по слухам, человек самого Удава — авторитета той же группировки.

Да, новая фабула моей горемычной жизни мне определенно нравится. В ней по крайней мере появился смысл, и немалый. А жизнь прежнюю — ужасные аптеки и бомбоубежища — я вспоминаю как страшный сон. Это все равно что разница между ощущениями от черной ханки и героина.

Прожектора режут мглу разноцветными кинжалами, слепят, лупят по глазам. Ритмичные звуки ударных пронзают мозг насквозь. И мозг — где-то там, глубоко в башке, — словно вязкий раствор в бетономешалке, переворачивающийся под бешеным натиском музона. Толпа колышется, словно взбаламученный омут. Вот это класс! Прямо праздник духа и тела, праздник свободы, фантазии, раскрепощения. Революция ощущений! И это музыкальное действо надо не понимать, а именно чувствовать. На людей эмоциональных оно не может не производить впечатления. И тогда оно вызывает катарсис. Очищение души. Особенно под воздействием катализатора в виде экстази. О, экстази! Разрушительная и фантастично созидательная сила!

Перед сегодняшней поездкой в «Candy» я посетил на рынке тротуаристов Цингу, торговца белым ядом, взяв для себя и Настюхи две пайки кокса — для раскачки — и пару колес экстази…

Не могу понять почему, но действие чудотворного зелья прервалось намного быстрее обычного. Каких-то три часа — и я уже в норме. Но я не хочу быть в норме, я хочу, жажду, алкаю наркотического одурения, хочу гаситься и колбаситься! Я голоден и неудовлетворен!

Оставляю Настюху в беснующейся толпе, направившись будто бы в сортир. Несмотря на прущие через край страсти, я убежден в безобидности всей этой публики. Оружия, во всяком случае, нет ни у кого: на входе всех тщательно обыскивают, да коматозники и лишены человеконенавистничества, агрессия если и была накоплена, то уже разрядилась во время танцев.

В белоснежном туалете у первого же подвернувшегося, судя по остекленелым глазам, коматозника интересуюсь, где достать экстази. Без лишних слов он обещает помочь, но не раньше чем он совершит то, ради чего пришел сюда. Я согласен потерпеть. И наконец мое терпение вознаграждено: я представлен доброму с виду дядечке. И доброта его не напускная: дозняк дурмана дядечка дает мне совершенно бесплатно. Дарит. Мне давно уже никто и ничего не дарил. А этот подарок — просто царский. Дядечка объясняет, что полученная мною таблетка — экстази самой последней, новейшей и моднейшей разновидности. Новинка сезона, только вчера из Парижа. И если я захочу стать постоянным клиентом, его можно вечерами и ночами найти здесь, а днем он постоянно сидит в «Кэрролсе», на углу Невского и улицы Восстания. Зовут его дядя Жора. Ладно, дядя Жора, запомню явочный адрес — может, когда и придется свидеться. А пока мне больше нет до тебя никакого дела. Спасибо за подогрев.

Стакан минералки в баре «Candy» стоит нелепо огромных денег, а я не чистоплюй, запиваю колесо водой из туалетного крана. Больше воды, больше! Чем больше воды, тем лучше для огурцов.

М-м-м… Теплая густая волна ударяет в голову, сладострастным валом прокатывается по всему телу, пробегает по рукам и ногам — и кажется, будто настоящий оргазм, пронзив туловище, исходит через спину в области лопаток… Вот это да!!! Такого божественного прихода я еще не испытывал ни разу в жизни. А уж меня новичком в этом деле назвать никак нельзя. Кем угодно, только не новичком. Но что это?! Следом за первой волной несравненных ощущений накатывает вторая, еще более мощная! Невозможно удержаться на ногах — стою, вцепившись в раковину умывальника. Входящие, должно быть, поглядывают на меня с подозрением. Надо пройти в зал. Нет, не могу. Ноги не повинуются. Шаг, другой, третий даются прямо-таки героическими усилиями. Заносит. Швыряет на дверцу туалетной кабинки. Открываю, опираясь на косяк, вхожу. Опускаю крышку унитаза. Вовремя: новая волна! Ух ты!

Покинув временное убежище, иду в черноту танцевального зала, пронзаемую разноцветными клинками прожекторов, не переставая удивляться своим новым способностям. Лишь только я собираюсь разглядеть какого-нибудь коматозника, выделывающего ногами кренделя среди беснующейся толпы, мне тотчас кажется, что какая-то моя часть притягивается к этому объекту моего интереса. У меня даже складывается впечатление, что при желании я мог бы увидеть все происходящее в любой точке земного шара.

Еще только одиннадцать утра, а я уже давным-давно на ногах и к тому же целый час ошиваюсь в «Кэрролсе», что на углу Невского и Восстания. Где этот чертов дядя Жора? Он, шельма, прямо околдовал меня своим усовершенствованным дурманом! Такого кайфа я не выдергивал еще никогда и ниоткуда. Я даже не вздремнул после дискотеки. Настюха рухнула в постель как подрубленное дерево, а я, проворочавшись часа два, вскочил, осененный не самой оригинальной идеей: неплохо бы попробовать новинку еще раз. Но только всего один раз — уж больно она забориста.

А вот и дядя Жора. Да какой он, к черту, дядя. Достаточно просто Жоры. Я ведь тоже не мальчик. Еле дождавшись, пока этот распространитель острых ощущений возьмет себе кофе с гамбургером и усядется за столиком в углу, пристраиваюсь рядом. Обмен приветствиями, мои беглые впечатления от минувшей ночи, просьба продать пяток колес — для пущего распробывания. Сколько? Ни хрена себе цена! Да ты, Жора, — обжора. А постоянным покупателям? От чего скидка — от количества? И от какого же? Дай-ка подумать… Ну хорошо, давай десяток.

Иду по Невскому в сторону Адмиралтейства. Первые, самые мускулистые, накаты кайфа отступают — и я вначале вижу себя со стороны идущим по Невскому, а затем возвращаюсь в собственное тело.

Неведомая сила вынуждает меня остановиться. Чем-то до боли знакомым, едва ли не родным веет от этих стендов с картинками. Ах да, это же рынок не только тротуаристов, но и — подпольный — наркоты. Где он, поставщик грез Цинга? Да вон же, на рабочем месте. Скелет ходячий.

— Привет, Цица! — для своих Цинга — Цица, Ципа, Циба, Циркуль, Цицерон — и вообще все, что угодно, начинающееся на «ци». Он не обижается: лишь бы деньги несли. А возможность подобных прозвищ — что-то вроде бесплатного приложения к недешевому товару. — Вчера в «Candyman» был, после того как у тебя взял снежка и экстази. И чего-то меня стремно так размотало. Решил догнаться, и один барыга меня какой-то новой бедой подогрел. Вставило так, что всю ночь небо в алмазах видел. До сих пор спать не хочется. Утром опять к барыге смотался — и снова улетел.

— Как эта дурь выглядит? — интересуется Цинга, чему-то злодейски ухмыляясь.

— Да так же, как и экстази, — колесо такое маленькое.

— А барыга не Жора случайно?

— Угу, он.

— В «Кэрролсе» отирается?

— Угу.

— Понятно. Этого Жору гасить надо, сучару! Через него уже столько нормальных пацанов загнулось. Он, гад, все время какой-нибудь гнилью рынок наводняет. Одно время героином девятьсот девяносто девятым людей гробил, потом какой-то синтетикой всех подогревал. Сейчас у него новая беда. Айс называется. Лед, значит. Чума двадцатого века. Против нее экстаз — полная херня. Только ты смотри, я тебе очень не советую с этой бедой связываться. Говорят, на нее с одного дозняка наглухо подсаживаются. Этого Жору поганого однажды уже мусорам сливали, чтоб не гробил народ. Мусора его даже в Большой дом возили фотографироваться. Но потом его оттуда кто-то выдернул. Чечены, наверно, этого козла прикрывают. А у них везде такие крюки вбиты…

Цинга без умолку продолжает что-то рассказывать, но я не слушаю, я опять улетаю.

Новость дня, месяца, года и жизни: Настюха залетела. Причастен, разумеется, я. Браво, дефективный! Вот тебе и высший смысл любви. У Настюхи потерянный вид, она совершенно не знает, что делать, для нее эта новость после сегодняшнего экспресс-теста гораздо более ошеломительна, чем для меня. Но самое жуткое заключается в том, что за неделю мы с Настей смолотили оставшиеся девять таблеток айса, я бегал к Жоре еше раз, и теперь — я читаю это в Настиных глазах — ее, как и меня, гложет единственное необратимое желание: заглотить волшебную таблетку. И как можно скорее. Все остальное — потом. Потому что все остальное — полная фигня по сравнению с этим.

Подзарядившись кайфом и разморозив душу первыми, самыми мощными волнами, мы обретаем способность мыслить достаточно здраво и решаем — вернее, решает Настюха, — что беременность, возможно, не самый худший выход из жизненного тупика. Теперь, по крайней мере, имеется повод упасть в ножки к отцу. Попросить прощения за беспутную жизнь. Покаяться. И вымолить снисхождение. Ради внука. Ради крошечного существа, сотворенного двумя безнравственными, заблудшими овечками. Ну и так далее. Отец простит, никуда не денется. Надо теперь лишь выкарабкаться из жуткого штопора, в который нас вверг этот дьявольский айс. Будь он проклят!

Дальнейшие события несутся вскачь — так быстро, что я едва успеваю их отслеживать, путаясь в воспоминаниях и пытаясь определить, что из минувшего было явью, а что — галлюцинациями.

Деньги нужны на кайф. Кайф кончается почти мгновенно. И снова нужны деньги. Такая вот недлинная, но жестко замкнутая цепь. Деньги — кайф — деньги. Внешне почти по Марксу — его схема, вывернутая наизнанку.

Настюха тоже крепко подсела на айс. У нее постблаженный синдром вообще жуткий. Если я поутру, еле ворочая языком, хоть какие-то слова набалтываю, изображая вымученное подобие тяги к жизни, то она совершенно не в себе или, наоборот, настолько погружена в себя, что ничего от нее не добиться. Ни звука. Лежит без движений, глаза стеклянные, пустые — хоть и открыты, но, похоже, никуда не смотрят. И так несколько часов. А потом начинает ворочаться, постанывать и наконец, обратив ко мне полный горечи, какой-то даже униженный взгляд, с трудом лопочет:

— Дядя, неужели ни-че-го больше нету? Но бы-ло-же-мно-го. Должно еще остаться, дядя, поищи лучше. Ты ведь не хочешь, чтобы я отъехала?..

Глаза ее в такие минуты похожи на бледный несвежий чай, и в них — ледяная пустота. А вернуть эти глаза к жизни может лишь одно средство — волшебные таблетки, а на них необходимы деньги, чертовы бумажки.

Настюха позанимала у кого только возможно: близких, не очень близких и далеко не самых близких родственников и знакомых. Все, кто мог что-то дать ей, — дали, иные по два и даже по три раза. Может, и взыщут когда-нибудь с Настиных родителей — под их порядочность и давали. Больше, похоже, рассчитывать не на кого. Настюхины родители прочесывают список оставшихся потенциальных кредиторов с опережением, предупреждая о возможной просьбе их дочери. В нескольких семьях, куда Настя звонила последние дни, уже прямо ссылаются на категорическое предостережение ее отца не давать денег, невзирая ни на какие аргументы и вымаливания.

Перебиваться мелкой поживой возле обменников удается разве по случаю. Кидал и ломщиков возле рыбных мест табунится легионами — по всему городу лохов столько не набрать. К тому же вся эта сволочь не пускает в свой круг, с иными и вовсе опасно встречаться: сдадут своим бандитским крышам. Некоторые откровенно предупреждают, а у иного на роже написано, что сразу побежит к таксофону вызывать подкрепление. И даже когда возле какого-нибудь не очень доходного валютного пятака нет ни одной бригады кидал, мы редко пользуемся счастливо подвернувшимся случаем: выжидать лоха, обрабатывать его, терпеть неудачу и дожидаться нового простака, возможной жертвы нашего коварства, — не хватает терпения…

Юра

Деньги, добытые в очередной раз чуть ли не из-под земли, катастрофически таяли. И где взять новые — я понятия не имел. Так же, как и Настюха. Доза — несколько часов, дней, лет, веков, вечностей в сладчайшем забвении — тягостное пробуждение — пробежка в «Кэрролс» к подонистому Жоре — и все сначала. И когда «котлета» подтаяла до половины, я сбежал. Сбежал, как последняя гадина, с куском добычи в зубах, не желая делиться. Я не испытывал угрызений совести, не переживал, не расстраивался. Я только знал: оставшихся денег двоим нам не хватит и на три дня, а один я смогу жить на них, возможно, неделю. Что потом — неизвестно, но неделя — больше трех дней в два с лишним раза…

Днем я торчал — в прямом и переносном, смысле — на скамьях в парках, бродил по городу, а ночевал, как и до знакомства с Настюхой, на вокзалах, кочуя, во избежание контакта с ментами, с одного на другой.

Деньги кончились, зато ломки — начались. Таких безжалостных у меня не было еще никогда. Накатили они, как всегда, с бешеными ударами сердца, хотя до этого почти сутки наблюдалось даже некое затишье — я недоумевал и тайно радовался: неужели пронесет? Пронесло в ином смысле. И это было только начало. Меня швыряло в пот и озноб, изо всех щелей на лице обильно хлынули слезы, сопли, слюни и прочая сырость. Я взахлеб чихал и кашлял, словно нюхнул изрядной порции молотого перца. Голос стал хриплым — я сам его не узнавал. Состояние разбитости, слабость, изможденность были такими, словно накануне я разгрузил железнодорожный состав мешков с цементом. Спать не мог совершенно, ни днем, ни ночью. Есть — тоже. Не мог даже толком пить — моментально выташнивало, стоило сделать больше двух глотков. Но все это были еще цветочки. Ягодки начались с приходом собственно ломок. В костях и мышцах все сильней и сильней закручивались маленькие раскаленные струбцины, этакие пыточные приспособления, причинявшие безумные муки. Боль выкручивала суставы, жгутом завивала костный мозг, на куски рвала мышцы и кости. В утробе бушевали спазмы и творилась такая круговерть, что, казалось, меня выворачивает наизнанку. Я не мог не только спать — я не в состоянии был даже лежать в спокойном положении, так мне было больно. Я без конца двигался, бежал куда-то с криками и стонами, со слезами на глазах, весь в испарине, покрытый непреходящими мурашками. Исступленные удары сердца задавали этим пробежкам бешеный ритм… Но и это было еще не самым жутким. Самым жутким был страх. Страх жизни, страх смерти: мне не хотелось жить, и я боялся умереть от мучений. Я боялся, что эта чудовищная пытка вытряхнет всего меня вместе с костями и внутренними органами из кожной оболочки, расплющит мое сердце, кости, череп, глаза, растворит в кислоте мой мозг… Наркотик был для меня в те дни больше, чем жизнь. Я отдал бы ее, эту свою несуразную, несложившуюся, бессмысленную жизнь за одну, только одну дозу.

В конце концов надо мной сжалились случайные бомжи, у которых, как ни странно, сострадание к гибнущему человеческому созданию еще не стало атавизмом. Налили они мне стакан какой-то мерзости то ли для чистки стекол, то ли для борьбы с насекомыми — на спирту. Потом еще один… И я едва ли не вполне органично влился в эту компанию отверженных людей без роду-племени, без крова, без будущего и даже без надежд. Ночевал — и ночую — с ними на чердаке, деньги на прокорм и выпивку выручал — и выручаю — сдачей пустых бутылок и макулатуры, главным образом картонной тары из-под различного товара. В нашем районе этих отбросов навалом. Правда, и дают за них жалкие гроши, но тут уже следует наверстывать старанием. Волка, как говорится, ноги кормят. Так теперь говорится и обо мне.

В нашей бригаде все — бывшие нормальные люди, просто так получилось, что жизнь вытолкнула на обочину. Жизнь — штука непредсказуемая. Почти рулетка. Один из наших в прошлом — каменщик, другой — водитель, третий — рубщик мяса… Одного выгнала жена, второго дети, у третьего обманным путем отняли жилье хитроумные маклеры. Я среди них — белая кость. Как же: художник. Бывший…

Понедельник — тяжелый день даже для бомжей. После расслабушных выходных, когда и деньги, и запасы «красной шапочки» с незамысловатой закусью кончились, бомжи всюду поднимают такую предприимчивую возню, что великий город становится похожим на муравейник. Человек, не опустившийся до чердачно-подвального уровня, может не замечать этого деятельного копошения, но самим его участникам оно прямо бросается в глаза: невозможно оставаться равнодушным, когда конкуренты обскакали тебя на полкорпуса, и ты, дурень, остался на одной шикарной помойке ни с чем, потому что спросонья да впопыхах поначалу не сунулся на другую…

Утренний улов нашей бригады не такой, чтобы мог считаться великолепным, однако и никудышным его называть тоже не следует. Просеяв широко раскинутым неводом помойки и ларьки нескольких жилых кварталов, мы выудили и теперь тащим в пункт вторсырья не хуже добросовестных муравьев десятка два кэгэ картона. На скудный завтрак этого еще недостаточно, но на опохмелку — «красную шапочку», жидкость для обезжиривания — уже, считай, есть. Лиха беда начало.

Возле приемного пункта макулатуры толчется целое войско таких же, как мы, санитаров великого города, каждый — со связкой картона. Первый раз вижу здесь подобное столпотворение. Что-то явно случилось. Но не могла же лишь за выходные столь сильно разрастись армия безработных, что наши ряды перестали умещаться на поле брани? Разгадка феномена не заставляет себя ждать: причина скопления отбросов общества, обремененных отбросами торговли, — в прекращении приема макулатуры всех сортов — от единички до троечки. Каких-либо подробностей и разумных объяснений данному факту понять из бестолковых выкриков опустившихся соотечественников невозможно. Возмущенные внезапным крахом процветавшего бизнеса, они даже опасны. На правах неформального лидера нашей бригады решаю докопаться до истины. Протолкнувшись через заторы не очень-то опрятных и далеко не благоухающих коллег по новому ремеслу, оказываюсь возле дверей, за которыми такое множество народа находило, но больше не может найти вознаграждение своим трудам. Кнопками к двери пришпилено накарябанное фломастером разъяснение: «Прием макулатуры прекращен в связи с закрытием бумкомбината». Ну вот и все подробности. Что еще непонятно? Надолго ли? Да, пожалуй, это единственный оставшийся вопрос. Стучу в дверь костяшками пальцев, а потом и ногой. Видать, не первый я тут расступался: никто не открывает. Возможно, там уже и нет никого…

— А что, отец, — обращаюсь к опустившемуся, похоже, до отправления естественных надобностей прямо в штаны мужичонке в экземе под жидкой бороденкой, подпирающему закрытые двери, — когда бумкомбинат открыть обещали-то, а?

— Ы-ы… — отвечает, а может, и спрашивает отщепенец. Но, возможно, ни то и ни другое. Так, нечто рефлекторное, на животно-бессознательном уровне. Неужели и ему подобные кучкуются в бригады — или это уже самое дно, когда с принадлежностью к человеческому роду не связывают даже воспоминания?

— Надолго, спрашиваю, комбинат закрыли? — четко и громко, словно глупому и больному, задаю этому полузверю тот же вопрос, надеясь больше, что на него ответит кто-нибудь другой, более одухотворенный или менее звероподобный.

— Да говорят, до Нового года, — приходит на помощь оскотиневшему соплеменнику еще вполне человекоподобная — не иначе благодаря проспиртованности — красноглазая голубушка в бурых лохмотьях. — В этом году, говорят, уже набрались. Чтоб они так жили!

Протолкавшись сквозь удушливое столпотворение обратно к своим, делюсь с ними добытыми новостями, и сообща мы предпринимаем мозговую атаку — решаем на всякий случай, больше для самоуспокоения, наведаться в другие пункты, но везде одна и та же картина: толпы ошеломленных бомжей, для которых кусок хлеба всецело зависит от собранной за день макулатуры. Проклятый бумкомбинат, что подтвердили в двух ближайших пунктах вторсырья, закрылся по одному ему известным причинам до Нового года, стало быть, три месяца предстоит разживаться пропитанием каким-то другим способом. Каким? Остался только один — бутылки. Но это крайне неплодоносная жила. Тем более теперь, когда вся освободившаяся от картона рать кинется ее эксплуатировать. Где же столько бутылок напасешься, чтобы каждому бездомному на прокорм хватило?

— Ну чо, Юрка, взять тебя сегодня с собой? — многозначительно прищурясь, спрашивает Сереня, такой же, как и я, обитатель нашего чердака.

Трудовая наша артель с замораживанием картонного промысла развалилась, каждый теперь добывает свою корку хлеба в одиночку, где и как — никто не признается, дабы не потерять и ее, эту корку, но к ночи все равно сползаются на чердак. Бывает, кто и угостит глотком «красной шапочки», но угощения главным образом ждут, а не спешат преподнести, и не из жадности, а от отсутствия такового… И единственный из нашей чердачной компании, кто постоянно сыт и пьян, да еще и бывает щедр на подачки, — это Сереня. Такой же опустившийся хмырь, как и все. Небритый, немытый, нечесаный. Только что в штаны не опорожняется. Последнее время, когда все мы тут доходим на постном помоечном пайке, вопрос, откуда это животное черпает полной горстью, не кажется мне праздным. Я пробовал было следить за этим баловнем фортуны, но безрезультатно: он бродил по городу без всякой цели, во всяком случае, без цели наживы, и болтаться за ним следом мне было недосуг, иначе весь день я так и остался бы голодным.

— Ну, возьми, — откликаюсь на приглашение, чувствуя, как трепетно застучало в груди сердце, словно я получил назначение на дипломатическую работу, что-нибудь вроде должности посла России в Люксембурге.

— Только смотри, Юрка, работенка говнистая, если не потянешь — бочку на меня не кати, понял?

— Главное, чтобы деньги платили. А работы я не боюсь. Но только чтоб не явный криминал.

— Не, не явный, — Сереня опять как-то красноречиво, с потайным смыслом, щурится.

— Когда идем-то? — спрашиваю, чтобы приблизить миг разгадки и утоления голода.

— Не спеши, отдыхай пока. Вечером пойдем.

Сереня протягивает шмат вареной колбасы и горбушку черного:

— На, подкрепись…

И вот мы, выражаясь фигурально, на рабочем месте, облюбованном этим выродком Сереней, — на кладбище. Впрочем, о чем-то подобном я догадывался. На порожних бутылках не пошикуешь, тут непременно должен быть задействован какой-нибудь пусть не очень опасный, но криминал.

Сереня ведет меня вначале по центральной кладбищенской магистрали, затем по второстепенной и, наконец, совсем уже по бездорожью — мимо кривых оградок, покосившихся надгробий и вросших в землю бугорков. Если бы не сочный свет луны, мы бы давно переломали ноги. К тому же, не будь этого освещения, я, наверное, не смог бы даже начать столь чудовищное путешествие по городу мертвых. Ночью, даже при обильном лунном свете, красок нет совершенно, могилы и памятники — черно-белые, и от этого еще более жуткие. И все-таки слава Богу, что темнота не самая густая.

— Далеко еще? — шепчу в затылок Серене, этому то ли вампиру, то ли некрофилу, затащившему меня в лес надгробий и оград — настолько густой здесь, в удалении от большака, что одному мне отыскать обратную дорогу будет, пожалуй, не так-то просто.

— Не ной, уже почти добрались, — отзывается Сереня, не слишком заботясь о моем спокойствии.

Судя по тому, сколь свободно он здесь ориентируется, его визит сюда — далеко не первый. Ну да, со времени закрытия бумкомбината прошло уже больше месяца, и все последние недели этот говнюк один среди нашей чердачной компании постоянно сыт и пьян. Наконец он замедляет гонку по бездорожью, оглядывается по сторонам, словно пытаясь сориентироваться среди могил, и присаживается на лавку, специально врытую в кладбищенскую землю для размышлений о бренности земного бытия и неотвратимости жизни вечной.

— Садись, Юра, — погостовый провожатый хлопает ладонью по лавке. — Выпьем, поговорим малехо.

Он достает из кармана бутылку «красной шапочки», зубами сдергивает пробку, протягивает мне бодрящий напиток:

— Держи — для сугрева…

— Не могу из горла. Не пойдет, точно знаю.

— Ну ты, Юра, аристократ хренов, ей-богу! — язвит и вместе с тем не на шутку сердится этот могильный слизняк.

Встав со скамьи, он подходит к ближайшей оградке, чуть не завалив ее, тянется к могиле, крякнув, подхватывает пол-литровую банку с усохшими цветами и возвращается, по пути вышвырнув засохший веничек.

— На вот тебе посудину. Еще скажи, что брезгуешь, — я тогда сам выпью.

Нет, не скажу, не дождешься. Продув банку от невидимой в темноте пыли и больше для успокоения, чем для пользы дела, проведя по ее внутренним стенкам пальцем, подставляю горловину для наливания. Мы пьем, с шумом выдыхая и с еще более продолжительным шумом занюхивая резкую жидкость рукавами. Это похоже на ритуал посвящения в мистическое знание. Теперь я имею все основания надеяться на его постижение. Ведь не для выпивки в ночной сени могил притащил меня сюда этот подозрительный тип. И какого дьявола я связался с ним? Как бы он меня тут не похоронил — живого или мертвого. Сереня угощает меня сигаретой — целой, а не обслюнявленным хабариком, — закуривает сам и, затянувшись полной грудью, на выдохе сообщает то, чего я действительно не знал.

— Я ведь, между прочим, раньше тут вот и работал, на кладбище. На этом вот самом участке.

— Тоже по ночам?

— Нет, не по ночам. По дням.

— Ну и чего ж ушел?

— А выгнали. Сам бы ни в жисть не уходил. Толковое место. Теперь, считай, вернулся. Только должностенка малехо другая. И смена — в ночь. Ну ничо, переживем. Мы люди не гордые.

Слово за слово, и я наконец понимаю, о какой новой должностенке Серени идет речь. Он — самый что ни есть настоящий гробокопатель и отрывает трупы с сугубо прагматическими намерениями: поискать, нет ли на останках золота — в виде украшений или зубов. И если психи оставляют после себя разрытые, обезображенные могилы — их задача — надругаться над покойниками или их последними пристанищами, — то Сереня старается быть предельно аккуратным, не наследить, не обнаружить своего вторжения. Жизнь завтрашним днем, он надеется, не закончится, а могил на кладбище много, должно хватить надолго. Если действовать осторожно, не привлекая внимания. И единственное, чего ему не хватает, — это помощи напарника. Земля старая, слежавшаяся, могилы глубокие — сколько времени уходит, чтобы раскопать каждую! Да и зарывать — не минутное дело. Так что нужен напарник. И не только здесь, на кладбище. В скупках золота к Серене уже присматриваются, в лицо узнают, и приветливости при этом не излучают. Выходит, надо, менять если не товар, то рожу. Допустим, подставных людишек засылать. Все это можно, но только одному не справиться. Да на пару и веселей в таком скорбном деле…

Работая в морге, я полагал, что это самый край бездны. Когда я рылся в помойках, мне казалось, что более низкого занятия просто не существует в природе. Теперь мне понятно, что я все еще недостаточно хорошо знаю жизнь, и не исключено, что даже этот род занятий, предложенный мне сегодня, — не самый последний в мире мерзости.

— Так ты, значит, все понял, Юрик? — только услышав обращение, я замечаю, что Сереня несколько последних минут что-то мне втолковывает. — Рыжье только в ухоженных могилках, которые с памятниками и бурьяном не заросли. А в бесхозах — хрен тебе, а не рыжье. Подходящую, где может быть рыжье, я днем нахожу. А уж ночью рою.

Боже, при чем здесь рыжие? А, ну конечно: на сленге это — золото.

— Я один раз семь рыжих взял из одной могилы. Как, блин, по заказу. Жмур, видать, бога-атый был. При жизни, понятно, хе-хе. А в могиле они ему на кой хрен? Нам тут нужнее. Да? Чего молчишь, Юрка? Боишься, что ли?

— Даже если боюсь — деваться некуда, — произношу вслух свои соображения.

— Конечно, Юрик, некуда. То-то оно и есть. Кто, блин, в космос летает, а кто и того — землицу роет. Каждому свое выпало. Но я тебе скажу так: лучше раз в неделю могилу взять, чем каждый день сорок помоек. Оно, конечно, всякое и тут бывает, я не спорю. Все от земли зависит — какая земля в могиле-то. Если, допустим, глина попалась, так тело пучит — ну его к лешему. И еще — она, блин, воду держит, тоже долго в землю жмур не уходит. А вот если песок, то там, значит, так: вначале нормально лежит, а потом лопается. В брюхе лопается, как по швам. И течь, блин, начинает. Несколько лет текет. А потом сохнет и в землю уходит. Одна кость остается. Так что хуже всего, когда глина или земля жирная. Парится он, блин, в такой могиле, что тебе в кастрюле, тухнет, никак в землю не идет. И вонь от такого, как разроешь, стоит, падла, что просто не дай Бог. Ну да сам все узнаешь. Давай, не хрен время зря разбазаривать. Пошли, я седня днем могилку приглядел — что надо…

Откуда-то из-за ближайшего надгробия Сереня выуживает лопату. Штыковая, не ржавая, даже блестит под луной зеркальной сталью. И черенок по виду — тоже новый. Знатная лопата. И где он только откопал такую?

Сереня подводит меня к едва выпуклому продолговатому холмику, поросшему травой, без ограды. Однако надгробие, хоть и порченное временем, кажется, не нищенское. Когда-то, в те недавние ханжеские времена, было, видно, вообще едва ли не царским.

«СМИРНОВ АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ, врач, 7.12.1921—19.8.1989. Спи спокойно, дорогой папа. От жены и детей».

Фотография на эмали с годами облупилась, но какая разница, как выглядел при жизни этот Смирнов. Главное, чтобы он сохранил для нас свои рыжие.

Поплевав на ладони, Сереня хватает лопату, несколько раз на весу крутнув ее вокруг оси, левой рукой берется поближе к железу, правой — почти за край черенка и всаживает инструмент в землю.

— Не очень тут развернешься, — комментирует он свои действия, осторожно ссыпая комья на крошечное свободное пространство между могил. Действительно, вокруг — сплошь памятники, да еще и мясистый ствол дерева — совсем некстати. Место для земли — только на тропинке, по которой мы пришли, да по другую сторону могилы — между надгробиями соседних захоронений…

По краю ямы уже навалены кучи земли. В лунном свете она — черная, а какая в действительности — хрен ее знает. Да и не все ли равно.

— Корни пошли, — поясняет Сереня стук лопаты о какой-то твердый предмет. — Но мы их подрубим… Иди давай, ты помудохайся, а то с меня уже пот ручьем. Ничо, в штаны-то не наделаешь?..

Так мы меняемся три или даже четыре раза… Наконец вот он — черный, трухлявый гроб. Его скользкая крышка. Дальше — Серенина очередь. С непривычки я ведь могу и того — не выдюжить…

По опыту, уже нажитому в этом редком ремесле, Сереня знает, что выламывать золотые коронки с оскалившейся челюсти мертвеца — чревато. И не какими-то сверхъестественными ловушками мистического или сатанинского характера, а всего лишь тем, что в темноте, на дне разрытой могилы, даже если и удастся разглядеть в оскале челюсти золото, очень легко потерять сорванные с зубов коронки. Уронил ее, скользкую от трупного яда, в землю — и все, считай — с концами. Поэтому Сереня, наученный печальным опытом прежних раскопов, принял за правило: отрезав голову мертвеца, поднимать ее из могилы наверх и снимать рыжих над предусмотрительно расстеленной газетой.

Сереня все же не безнадежная сволочь: учтя мое предрвотное состояние, сам отделил голову покойника и копался у нее во рту тоже сам…

Могильный промысел закончился для меня весьма трагически, и я благодарю Господа, что не с максимально плачевным исходом. Несмотря на кульбиты несуразной моей судьбы, умирать я не хочу. А хочу я хоть как-то, пусть очень плохо, но — жить.

Ходил я с Сереней на кладбище четырежды. Два раза пришлось раскапывать по дополнительной могиле, а один раз нам не повезло даже с тремя выпотрошенными домовинами. Последнее же посещение покойницкой обители едва не переселило меня в эти чертоги навсегда.

Наш очередной визит к мертвецам состоялся после нескольких щедрых дождей. Между могилами стояли обильные лужи, кладбище походило на болото. Утопая по щиколотку в жидкой грязи, забурясь в могилу уже по плечи, я саданул с размаху, не видя куда, в прибывающую жижу. Оказалось, под ней был гроб. Смрад, с чавканьем вырвавшийся из пробитой щели, вмиг наполнил яму. Сбитый с ног ударившим в нос зловонием, я рухнул в жидкое месиво, смешанное с трупной слизью. Упал плашмя — лицом, руками с сочащимися кровью вокруг ногтей заусенцами…

На следующее утро я слег на чердаке. Вернее — просто не смог подняться. Жар, бред, боль во всем теле — почти как во время ломок, хотя ломки — все-таки мучения более многострадальные, их невозможно сравнить ни с какими иными пытками. Правда, и эта напасть отличалась изощренными муками. Болело все: глаза, кости. Нутро — словно расплавленным свинцом накачали… Сереня говорил: заражение трупным ядом. Боялся Сереня, что окочурюсь я на чердаке, и шуганут тогда всех оттуда. Вынесли они меня на улицу, держа под руки, довели до ближайшей скамейки, усадили и оставили. Я думал, бросили, ан нет: через какое-то время подкатила «скорая». Не знаю уж, что они там по телефону говорили…

За две недели я очухался, отлежался, отмылся, даже посвежел на глюкозе — хоть в рамку. Завтра — на выписку. Я уже принял давшееся мне нелегко решение: к черту сопливые разглагольствования о стыде и чести, я отправляюсь к Настюхе. Я люблю эту девчонку и не могу без нее. Я иду к ней — а дальше будь что будет…

Юра

Настюха встретила меня, обновленного душой, телом и даже одеждой — махнул на свое рванье в больнице, — более чем сдержанно, однако я рад был и такому приему: могла ведь и совсем не простить, а то еще и попотчевать чем-нибудь вроде сковороды. Из чего я умудрился сделать тайный вывод, что, возможно, и Настюха ко мне не так уж равнодушна. Ну и совсем не подлежал сомнению факт очевидный: вдвоем и легче, и веселее, чем в одиночку… Короче говоря, амнистия дарована. В конце концов, будущему ребенку необходим отец.

Живот у Настюхи уже большой, упругий. Порывалась, говорит, сделать аборт, да все упирается в деньги, но как только появляется хоть какая-то копейка — сразу засаживает ее в кайф. Так и не скопила нужную сумму. На хлеб Настюха пощипывает бросовым промыслом — валютой. Ездит на дальнюю точку, на самом краю города. Выхлоп там совсем микроскопический, никто, кроме Насти, с этим обменником и связываться не желает. Но в бойких местах ей даже появляться нельзя. Мигом голову отвинтят. Без меня вмалывается чернухой — единственно доступным по цене зельем. О том кайфе, которым обсаживалась со мной, боится даже вспоминать — такой он бронебойный и дорогой. Отходняк еле пережила.

— Но ты бы еще хотела им закинуться?

— Да! — без раздумий отвечает Настюха…

Мы продолжаем прежнюю жизнь, будто я и не исчезал из нее на два с лишним месяца. Деньги — тяжелодобываемая материя, но все же добываемая, ведь вокруг — Клондайк, нужно лишь приложить усилия для его освоения. И тогда начинает выясняться, что кто-то из родственников или добрых знакомых может одолжить по второму и даже третьему разу. Долго это скотское существование продолжаться не может, мы прекрасно это понимаем. И у нас даже рождается план избавления от его оков. Настюхины родители — вот наша надежда, наши мечты на спасение. Мы откроемся им, что Настюха уже давно беременна, и доверимся, что испытываем пагубную зависимость от некоторых препаратов, одним словом — наркоманы. Родители, считает Настюха, спасут, вытащат из этой жуткой ямы, вернут к нормальной жизни. Достанут метадон или что там надо, любые лекарства, все необходимое достанут… Чтоб для родной дочери да не достали… Устроят в лучшую клинику, наймут самого классного нарколога. Если понадобится — целый взвод наркологов… Таковы наши планы, наши, можно сказать, мечты…

Однако к родителям Настюха не может прийти в состоянии наркотического одурения, для серьезного разговора необходимо быть как минимум в нормальном самочувствии. Только отказаться от кайфа, пусть и чернушного, — невозможно. Даже на день. Во время же кумара, когда подкатывают страшные и безжалостные ломки, подобная встреча еще более проблематична. Поэтому она и отодвигается на неопределенное время. Не до родителей и не до лечения тут, если вот-вот на стену полезешь. Под кайфом же — не до лечения и, опять же, не до родителей тем более. Такой вот безыскусный, однако наглухо замкнутый круг, разорвать который нам не по силам. И мы решаем отложить ответственное свидание с родителями до уже не очень отдаленного времени, когда Настюха родит наследника. Родители будут поставлены перед фактом. И деваться им будет просто некуда. Того, что наследник может оказаться неполноценным, мы не боимся. А когда об этом задумываемся, Настюха вспоминает знакомых, благополучно сочетавших любовь и к зелью, и к зреющему в утробе плоду. И удачных примеров, по ее уверению, достаточно. В большей степени беспокоит другое: по случаю разжившись кое-какими деньгами, мы опять подсели на синтетику. А с ней шутки плохи. Просто невозможны. Ей подавай все — или ничего…

До Нового года — три дня. Это — лучший праздник нашего несчастного народа. Наш праздник. И мы тоже хотим встретить его достойно. Именно потому сегодня мы здесь, возле этого шикарного дома, где среди прочих шишек живут знакомые Настюхиного отца. Они уже охвачены нами сбором безвозвратных подаяний, но на этот раз мы хотим получить у них нечто большее. Мы тщательно готовились к сегодняшней операции — иначе и не назовешь то, что нам предстоит осуществить. К тому же для точности следовало бы добавить еще одно слово — бандитской. Приезжали сюда несколько раз, осматривали подступы к парадному, во дворе — двери черного хода, близлежащие улицы. Продумывали пути отхода и то, каким более убедительным образом законопатить мозги дежурному на первом этаже. Не убивать же его, в самом-то деле…

Квартиры пошикарней, ясное дело, не только под присмотром специального человека, но и под сигнализацией, поэтому проворачивать операцию мы сознательно решили вечером, когда кто-нибудь из хозяев уже будет дома. Для этого вычисляли, кто и во сколько приходит первым, каков промежуток до появления второго…

Все, теперь уже поздно переживать, что чего-то недоглядели, не просчитали. Операция началась. Вдвоем вцепившись в здоровенную — последние деньги за нее отдали, хоть она и однобокая, — елку, опутанную веревками, звоним в парадное. На пороге — охранник в камуфляже. Недовольный и важный. А как же иначе: он тут начальник. Директор подъезда.

— Добрый день, — ласково стрекочет Настюха. — Мы Самохиным елку привезли. Дмитрий Петрович нас послал. Он звонил, Алла Семеновна уже дома.

Пятнистый страж спрашивает номер квартиры, велит нам подождать, ныряет в свой прозрачный коробчонок и связывается с квартирой по селектору:

— Алла Семеновна? Это секьюрити ваш снизу. Тут вам елку привезли, Дмитрий Петрович прислал. Пропустить? Понял. Сейчас они поднимутся.

Лязгает язычок замка: охранник дистанционно его разблокировал. Снисходительно кивает:

— Проходите. Четвертый этаж. Лифт справа.

Знаем и без тебя, лакейская морда. Раньше бы ты назывался вахтером, а нынче — секьюрити. Какое повышение в звании! В названии. Только зачем ты здесь вообще нужен? Разве только от шпаны и «синяков» парадняк защищать — чтобы не гадили. Но для этого хватило бы и кодового замка. А кому очень надо — как вот нам, к примеру, — пройдут, о тебя не споткнувшись. Люди с намерениями посерьезнее наших вообще разговаривать на станут: дыру в башке проломят — и все дела. Ох как же меня колотит. Больше, похоже, не от страха, а от кумара. И с каждым часом все суровее. Если сегодня мы не дернем бабок, завтра я пойду грабить банк. Руки не повинуются, проклятая елка так и норовит выскользнуть.

На лестничной площадке устанавливаем елку против нужной двери, заслоняя смотровой глазок. Настюха натягивает на голову чулок, сверху — шапку. Ее не должны узнать ни в коем случае, иначе гнить нам на грязных нарах. Я опускаю поглубже на глаза спортивную шапочку, а ворот куртки, застегнув на молнию, наоборот, поднимаю до самого носа. Звоню. Взволнованно-радостный женский голос:

— Иду-иду. Кто там?!

— Самохины здесь живут? Это елку привезли. Дмитрий Петрович нас послал.

Уж не знаю, должны ее привезти или нет, но в течение двух дней, проведенных нами в наблюдении за домом, елок в парадное вообще не вносили, рано еще было. Но сегодня — уже в самый раз. Отправляю лифт на последний, седьмой, этаж. Изнутри звучат открываемые замки, гремит о железо двери мощная задвижка.

— Ох какая высо-окая! Проходите. А Дмитрий Петрович не говорил, это нам или внуку? — Доверчивая, несдерживаемая — при виде такой большой зеленой красавицы — улыбка пожилой женщины.

— Не говорил, — бурчу под нос, внося колючее дерево и отстраняя с его помощью хозяйку в глубь коридора: следом, прежде чем на ее лице увидят чулок, должна успеть заскочить Настюха.

— Что вы так грубо, молодой человек?! Эй, что это вы себе позволяете?!

Настюха уже закрывает внутреннюю дверь на щеколду — с металлическим лязганьем. Наружная дверь тоже затворена. Звукоизоляция, близкая к идеальной. Программа минимум выполнена без проколов.

— Что смотришь?! — кричу я на хозяйку, натягивая шапочку еще глубже, а воротник поднимая выше. — Запомнить хочешь?! Сейчас забудешь! — И достаю из рукава сияющий свежезаточенной сталью хлебный резак, которым можно запросто пропороть насквозь человека. — Ложись на пол, быстро! Быстро, я сказал! Лицом вниз! Жить хочешь — не двигайся! Вякнешь или шевельнешься — убью-у!

Последние слова я не говорю, а почти выкрикиваю — для пущей убедительности. Убивать я ее, конечно, не собираюсь. Тетка послушно и быстро, словно дрессированная, выполняет мои команды. От жуткого страха она вся трясется. Столько лет она прожила в таком фешенебельном районе, в таком престижном доме, с такими видными соседями, в подъезде с охраной, за неприступной бронированной дверью, за спиной благополучного, почти выдающегося человека, что уже и думать забыла о какой-либо опасности, как вдруг эта опасность так коварно и нагло вломилась в ее дом и уложила на пол.

Накрываю хозяйку сдернутым с дивана пледом — чтобы не могла, подсматривая, запомнить наши приметы. Она безропотно сносит и это надругательство. Настюха уже вовсю шурует в соседней комнате. Прежде чем подключиться ей в помощь, я должен сделать две вещи: проверить возможность использования черного хода и вызвать такси. С запасным выходом вроде никаких сюрпризов: открыл замки и задвижку еще одной железной двери — и вперед. Для чего им эти задвижки? Должно быть, ночами на них закрываются, чтобы снаружи замки не одолели с помощью отмычек…

Набираю номер вызова такси. С первого раза не удается: дрожащие пальцы не попадают в нужные кнопки. Не в пальцах даже причина, они лишь выполняют команды мозга. Дрожит сам мозг. Заказываю такси в срочном порядке, стараясь казаться солидным. Теперь — на подмогу к Настюхе.

Едва я попадаю в огромную, по отечественным меркам, комнату, у меня захватывает дух: на стенах, почти без просвета, полотна — уж меня-то в этом не проведешь — старинной школы. Полы покрыты великолепным — лаковым, в наборных узорах — паркетом, в центре — шикарный ковер, кожаные диваны и кресла, вдоль стен — роскошная антикварная мебель, под потолком — тяжело навьюченная хрусталем люстра. Должно быть, все это и есть настоящее богатство. Подобное я видел только в музеях.

Настюха уже пакует в сумки поживу. Жестом показывает — говорить ей нельзя, хозяйка может узнать по голосу, — чтобы я распихивал по остальным баулам добро, наваленное на полу: норковую шубу, кожаное пальто, платья, костюмы, новые сапоги, песцовое манто, радиотелефон, видеокамеру, столовое серебро, видеомагнитофон, фотоаппараты…

На кухне, оборудованной всеми известными мне — и в еще большем количестве неизвестными — бытовыми электроприборами, мы прихватываем упаковку банок черной икры, несколько бутылок дорогой выпивки, пару коробок каких-то уж очень диковинных конфет.

В спальне, занятой главным образом гигантским ложем с балдахином, для нас нет ничего подходящего, только еще один видик в моноблоке с телевизором, но не тащить же этакий гроб! Спальное ложе, вне всякого сомнения, старинное, но каждый позолоченный листик сверкает, будто абсолютно новый. Пол застлан таким толстоворсым покрытием, что ходишь по нему, точно по меховой шкуре. Из спальни — еще одна дверь. Что здесь? Ванная. Сияет кафелем, фаянсом, хромом и чуть ли не золотом. Все! Больше тут негде шарить, только в гостиной. По пути прикладываюсь к горлышку взятой на кухне бутылки с заморским пойлом — для снятия стресса. Фу, до чего ядреное. Что хоть это? Французский коньяк… Проверяю хозяйку в коридоре. Лежит, как приказано, — молча и неподвижно. По дрожанию пледа видно, что жива и не в себе. Ничего, я тоже не в себе. Все мы тут не в себе. Надо поделиться с ближними. Вон сколько награбили. Христос велел делиться. Да и куда столько добра на одну семью. Тут можно запросто филиал Эрмитажа открывать. Теперь уже немного разграбленный…

Настюха шурует в антикварном шкафу с тяжелыми инкрустированными дверцами. Подзывает меня движением руки. Шепчет, едва я приближаюсь:

— Смотри! Тут Фаберже, понял?!

Словно загипнотизированный, гляжу на прямо-таки царский, вне всякого сомнения, серебряный сервиз. Столовые приборы такие тяжелые, что я чуть не роняю поданный мне для осмотра нож. Все эти сокровища, конечно, хороши, слов нет, но это еще не деньги, их нужно постараться продать, да не вляпаться при этом в дерьмо, не угодить в расставленные капканы. Повезет ли нам отыскать деньги? Вряд ли. За такой короткий срок, впопыхах, почти опрометью, тайник не найти, чудес не бывает. А пытать хозяйку не будем. Не наш стиль.

Телефонные звонки. Первый заставляет вздрогнуть. Возможно, мы имеем к звонку самое прямое отношение, если это диспетчер такси. А если нет? Черт, что делать? Надо снимать трубку.

— Алло.

Слава Богу, лучший из вариантов.

— Пусть машина въедет во двор. Первый подъезд слева от арки. К самому подъезду, у нас много багажа. Да, спасибо…

Ну вот, кажется, и все. Последний этап операции — отход. Правда, впереди еще упорные бои по реализации добычи, но это уже следующие операции, и осуществлять их не в пример легче нынешней. Напоследок Настюха заталкивает в одну из разбухших сумок шкатулку с драгоценностями из потайного, но все-таки вычисленного отделения антикварной горки, и мы подтягиваем награбленное к черному ходу.

Обрываю телефонные шнуры в кухне, гостиной и спальне. Хочется верить, больше у них нигде нет аппаратов. Сотовый телефон мы уже упаковали… Наконец в окно вижу подъехавшую во двор «Волгу». Пора. Перед самым уходом из квартиры-музея заскакиваю в коридор дать ЦУ несчастной женщине. Она — в прежней позе на полу, все так же укрыта пледом. Всхлипывает. Значит, жива и в сознании. Настюху она так и не видела. И это очень и очень хорошо.

— Оставайся лежать еще полчаса!.. — приободренный крепким выпивоном, говорю уверенно, с металлическим, как у робота, тембром. — Предупреждаю: двери не открывать, они заминированы! Рванет — весь дом в руинах ляжет и костей не найдут…

Все, пора рвать когти — и чем быстрее, тем лучше. Если старая черепаха, не поверив в угрозу взрыва, выскочит в подъезд с парадного входа охранник — этот поганый, как он себя называет секьюрити — вызовет ментов. А там — пока разберутся что к чему, пока задание начнут выполнять, мы уже будем в тачке вместе с вещами. И даже если этот остолоп вахтер-секьюрити решит треножить нас самостоятельно, ему потребуется обежать дом вокруг, за это время мы уже успеем вырваться со двора… А потом — остановим такси возле Витебского вокзала, и не раньше, чем мастер уедет, поймаем другую тачку — до вокзала Московского. Где и припрячем вещички в камере хранения. Прятать их дома противопоказано.

Вытираю со лба испарину. Опять надвигаются — где-то уже на подступах, совсем близко — ломки. И от них не убежать, не спрятаться, не спастись. Они найдут, догонят, набросятся — и уничтожат. И любые способы бегства от них — бессмысленны. Есть лишь единственное средство заткнуть им пасть: бросить в нее кость. В виде крошечной пилюльки… Но деньги опять кончились. Сколько их, казалось, было. Думали, на год хватит. А истратили — мигом. Не успели даже перезимовать — на улице еще слякоть. Прибытка ждать неоткуда. В долг никто не дает, у обменок светиться нельзя — моментом братве сдадут, с лохами тоже напряг: их, желающих с нами поквитаться, уже по городу столько рыскает, что хоть из дому не выходи…

Минувшие дни или недели — а может, месяцы или даже годы? — пронеслись в чудовищном угаре. Последнее просветление заплывшей чернотой памяти связано с ужасным: мы с Настюхой обворовываем квартиру ее родителей. Втихую, когда никого нет дома. И это — не галюны, сей дикий факт действительно свершился. Потом — совсем невнятно — продажа некоторых вещей… Все. Далее — пленка засвечена. Голимая темень.

Еще до последнего, самого сумасшедшего, отрыва от действительности мы в подробностях разработали очередное шельмовство. Подыскиваем приличную квартирку в престижном районе, с телефоном, обстановкой и, если уж совсем повезет, — после ремонта (видимо, придется даже снять для такого случая), даем объявление о ее сдаче внаем, а еще лучше — находим нуждающихся в подобном жилье через газеты — объявлений на эту тему пруд пруди, — назначаем время просмотров, стойко переносим сутки-двое напряженного паломничества — и по сходной цене впариваем апартаменты сразу нескольким съемщикам. С предоплатой месяца эдак в три. Занимать можно такого-то числа, но деньги — вперед. Дубликаты ключей — пожалуйста. Договорчик — от руки: ну зачем нам, в самом деле, алчные посредники в лице агентств недвижимости? Они за такую квартиру еще больше заломят, да за услуги слупить не забудут. А в назначенный для заселения день счастливые обладатели дубликатов ключей и фиктивных договоров слетаются в оплаченное для безмятежной жизни гнездышко, доказывая друг другу свои права на него все теми же ключами и договорами. Но этому прожекту не суждено было осуществиться. Гладко — в воображении. Наяву — куда сложнее. Гораздо проще оказалось подчистить излишки роскоши в квартире Настюхиных родителей.

И вот теперь — все. Надо опять что-то выдумывать и проворачивать. На разработанный в предыдущее бдение оперплан нет ни времени, ни сил, ни тем паче хоть каких-то денег. Но что же еще? Кажется, осуществлены и вычерпаны до дна уже все, даже самые худосочные, идеи. Достать денег нельзя, нельзя больше нигде, нигде. И я, и Настюха прекрасно это знаем. Но и Настюха, и я знаем также, что в запасе, отодвинутый подальше от искушения, возведенный в ранг неприкосновенного, существует еще один, быть может, самый последний, но вместе с тем и грандиознейший источник, целая прорва денег. Живых денег. Которых хватит на долгие годы даже при нашем сумасшедшем темпе их уничтожения. И этот источник — прямо у нас под ногами, к нему не надо идти на край света, наклонись — и пей. Это квартира Настюхи. Классная двухкомнатная квартира в элитном районе и доме — кто ж не мечтает о жизни в сталинском доме с видом на Парк Победы? Лоджия, паркет, высоченные потолки, окна на две стороны, изолированные крупногабаритные комнаты, прямо-таки огромные прихожая, кухня и ванная. Короче — улетит такая квартирка со свистом. Настюха говорила, что еще пару лет назад ей предлагали за нее полста штук зеленью. И даже если спустя годы стоимость этих хором, выцарапанных ее могущественным папахеном в городском фонде из резерва, не помню точно, не то мэра, не то губернатора, поднялась еще на какую-то величину, это уже не имеет особого значения. Пятьдесят тысяч — сумма и без того магически привлекательная. Особенно когда смерть стоит у тебя за спиной с занесенной косой. Мы с Настюхой уже не раз касались этой щекотливой темы. И всякий раз она закрывала ее ссылкой на две основные причины: первая — родительский гнев, окончательный и безнадежный разрыв с предками, а вторая — отсутствие убежища: надо ведь где-то жить самой. Но теперь, во вновь открывшихся обстоятельствах, у нас имеется ключик к сердцам Настюхиных родителей: будущий ребенок, и ключик этот откроет любое, даже самое заржавленное сердце. Что же до второй причины, то и она решается проще простого: надо всего лишь взамен этой роскошной хоромины приобрести квартирешку попроще, а еще лучше — комнатуху в пристойной коммуналке. Ферштейн, Настюха? Нихт ферштейн?

— Ну что, дядя, продадим, что ли, хатенку? — спрашивает она, а в глазах — беспросветная жуть.

Вот и все. Свершилось. Тотчас бегу к метро, купив у лоточников на оставшиеся копейки ворох газет. Пара часов героического — во мгле кумара и коварно притаившихся ломок — прочесывания газетных столбцов порождает лишь настороженное недоумение: желающих, страждущих, мечтающих, отчаявшихся и прочая приобрести квартиру, подобную Настюхиной, — легион. И все они готовы обстряпать юридические формальности и расплатиться за жилье молниеносно — иные даже не в течение суток или, как некоторые, часа, а за… пятнадцать минут. Так и обещают: «Оформление сделки и полный расчет за пятнадцать минут». От подобных скоропостижных перспектив меня прошибает холодный пот.

Прозревшие благодаря первому, пока еще газетному, контакту с переделом собственности на пространстве великого города, мы выбираем из числа настойчиво заявляющих о себе с газетных страниц фирм самую, на наш взгляд, респектабельную — «Дом плюс», договариваемся о встрече по телефону и отправляемся на Караванную улицу.

Разговор с дежурным маклером повергает нас в уныние еще более глубокое, нежели час назад. Агентства недвижимости, даже столь почтенные, как это, едва ли не самое разворотистое в городе, не покупают у клиентов квартиры, в том числе и такие, в сущности, беспроигрышные, как Настюхина. Агентство всего лишь, заключив с хозяином квартиры договор, выставляет жилье на продажу, по своей, более высокой, цене — через газеты, бюллетени и прочие рекламные каналы. А затем, найдя покупателя, помогает оформить сделку между заинтересованными сторонами, получая за эту посредническую миссию свои комиссионные… И хотя агент натренированно уверяет нас в надежной защищенности этой процедуры, гарантии безопасности не кажутся нам убедительными. Практически ничто не может помешать покупателю — или тем, кто прячется за его спиной, — отнять у нас деньги. Мало того, по нашему предположению, пусть и гипотетическому, риэлтерская фирма может даже выступить в роли наводчика.

Нет, любезные, так не пойдет. Мы в такие азартные игры не играем.

Дома я пробиваю по телефону дюжину других наиболее активных — исходя из их рекламного усердия — контор недвижимости, и мы окончательно убеждаемся, что ни одна из них не желает приобрести Настюхину квартиру в собственность. Все готовы лишь выступить посредником между нами и покупателем. Стало быть, и разбираться потом, в случае провала, мы тоже должны будем с этим неведомым пока частным лицом. И гарантий — каких-нибудь весомых, способных удовлетворить нас как рискующую сторону — нам не могут предоставить ни в одной из этих контор. Во всяком случае, все эти гарантии не кажутся нам убедительными.

Решение вызревает как-то вполне естественно, словно следствие неурегулирования момента безопасности. Обеспечить чистоту сделки способен лишь «лихой народец». Присутствие при расчете хотя бы парочки колоритных ЧБШ — человек без шеи — должно явиться веским аргументом в пользу нашей неприкосновенности. Да, идея защиты своих кровных интересов столь новомодным образом кажется нам с Настюхой довольно здравой. Мы готовы лучше поделиться, чем потерять все. Не исключено, что по-настоящему серьезные сделки вершатся именно при опеке ЧБШ, и только их негласное содействие — более даже психологическое — спасает рискующую сторону от серьезных проблем, которые могли бы возникнуть, кабы не подстраховка.

Знакомых, по-настоящему годных для нашего прикрытия быков нет ни у меня, ни у Настюхи. Она, конечно, может связаться с бандитским молодняком, взимающим поборы с валютных кидал, да только те потребуют прежде рассчитаться с ними по старым долгам. К тому же с молодняком лучше не иметь дел вовсе: вписаться-то они впишутся, но в случае какого-нибудь непредвиденного прокола толку с них немного. Тут нужны серьезные братаны, способные внушить если не уважение, то хотя бы боязнь одним внешним видом. И не только им одним. Я знаю лишь одного такого: Щавеля — бригадира, прикрывающего Цингу. Вот если бы его впутать в наше дельце, понятно, за долю, я не перетрухал бы совершить сделку с любым, даже самым подозрительным, покупателем.

Щавель «забил стрелу» для разговора со мною на одиннадцать. Настюха отправляется в «Дом плюс» для оформления договора — необходимые бумажки и справки агент, по его уверениям, соберет за пару часов: везде все схвачено, — а я остаюсь ждать Щавеля. После бессонной ночи, заполненной очередным набором зрительных оргий — и какая только хренотень не мерещилась! — глаза у меня, видать, здорово красные. И Цинга не упускает это из виду.

— Чо, кумарит?

— Угу. Еще как.

— Так возьми чо-нибудь, — хлопает себя по карману, напоминая о единственно надежном способе избавления от мучений.

— Не могу пока. Разговор же со Щавелем.

— А чо, Щавель не человек, думаешь? Или ты думаешь, он по теркам целый день мотается не обсаженный? У него просто по глазам не видно — узкие… Ну, смотри сам, чо тебя уговаривать…

— Да у меня бабок нету, а то взял бы.

— А, ну, другой базар. Я тебя, может, подогрел бы, да у меня седня раздербаненного кокса нету больше. Не успел прийти, а тут коматозники ждут: из ночного клуба только-только выпулились. Решили продолжить колбасево. Все вымели, до последней дороги. Рэйверы хреновы.

— Слушай, Цицерон, — обращаюсь к продавцу счастья. — Сыпани-ка мне снежка хоть на полпонюшки.

— А чо не всю понюшку?

— Чтоб незаметно было. Подумаешь, не убудет у твоей клиентуры. Слышь, Циба, ну дай на разок. Раскумариться. Должен же я со Щавелем в норме выглядеть. А то меня щас кумар просто подкосит. Ну дай, не жмись! Я же не на классный дозняк прошу, а так, совсем чуть-чуть. Каплю. Ну дай! А то больше не буду у тебя брать. Потеряешь постоянного клиента. Почти, блин, оптовика! Подогрей, Цица, не жмись. Хоть одной дорожкой…

В конце концов Цинга, вымотанный моими занудливыми уговорами, насыпает мне из пузырька в ложбинку между основаниями большого и указательного пальцев крохотную, величиной не больше горошины, горку белоснежно-кристаллического порошка и, между прочим, дозу даже поболее моей отсыпает себе. Пользуясь отгороженностью от Невского стендами выше человеческого роста, мы отправляем снежок в последний путь, по назначению — через ноздри.

Теперь можно пообщаться с кем угодно — Щавелем, Редисом, Чесноком, а также любым другим овощем или фруктом. Да хоть с самим чертом! Тема для разговора найдется с кем угодно, а бодряка — не занимать. Прет ну просто бешеным фонтаном, который ничем не заткнуть.

— Ништяк раскумарило, — выныривает откуда-то из омута блаженства ровный, без эмоций, голос Цинги. — Скажи, по кайфу, да?

— Ну, — соглашаюсь я и намереваюсь сообщить благодетелю нечто гораздо большее из области посетивших меня ощущений, но тут Цингу отзывают в сторонку, побаиваясь, видно, меня — хотя чего меня опасаться, я ведь такой же красноглазый, как и они, — подошедшие парни. Типичные коматозники: иссохшие, дерганые, с вымученными улыбками.

Ну вот наконец и Щавель. Загоняет свой вишневый «БМВ» прямо на тротуар. Ему, видимо, можно. Справка какая-нибудь имеется, пропуск, бумага из мэрии, городского собрания или Государственной думы. А может, и зря я возношу его так высоко и он пользуется всего лишь расположением окрестных ментов?

Кличку свою Щавель получил, должно быть, за узкий разрез глаз, отчего все время, когда его видишь, создается впечатление, что он жмурится. Будто щавеля обожрался. Бычья — расхожая среди братвы — шея. Тяжелые руки-дубины. Стрижка, правда, не бандюганская — обычная, как у нормальных людей. На вид бригадиру лет тридцать. Взгляд цепкий, въедливый. Атакующий взгляд. Сразу блокирующий волю собеседника и высвечивающий его нутро, словно рентгеном. Боюсь, без дозняка кокса я выглядел бы совсем бледно. Хотя, возможно, это говорят во мне именно возбужденные эмоции.

— Ну, чо у тебя, парень, какие вопросы надо решить? — с ходу интересуется Щавель, засовывая руки в карманы короткой замшевой куртки.

Объясняю без ненужных подробностей суть дела: одной моей знакомой нужна подстраховка при получении денег от покупателя ее квартиры. За долю. Только, естественно, в разумных пределах. Скажем, пять процентов. От сорока тонн баксов это будет два штукаря.

Стараюсь не выглядеть лохом, не говорю лишних слов, а в произносимое вкладываю вес. Не знаю, насколько впечатляет Щавеля, но, по собственной оценке, роль толкового барыги, нуждающегося в прикрытии, удается мне неплохо. Но что там шевелится в подкорке у Щавеля, узнать очень непросто: узкие щелки глаз не пускают к нему в душу чужие взгляды.

— Когда это надо? — спрашивает Щавель, полоснув меня глазами-лезвиями.

— На днях.

— На днях — это завтра, послезавтра, через неделю? Когда конкретно?

— Дня через три.

— Нет проблем. Через Циркуля накануне передашь. Решим вопрос.

Меня распирает ликование. Достаточно молчаливого присутствия Щавеля при сделке, чтобы у кидал, если к таковым относится позарившийся на Настюхину квартиру азербот или его дружки, пропало всякое желание осуществлять свой коварный замысел.

— Ты сам будешь? — спрашиваю Щавеля, обращением на «ты» давая понять, что я — уже давно не мальчик и к таким парням, как он, пусть даже очень крутым, обращаюсь именно так — и не иначе.

— Не, вряд ли, — качает головой Щавель, словно в свою очередь тоже объясняя, что подобные задания — не по его чину. — Из пацанов кто-нибудь подъедет.

— А может, лучше ты сам, а? Лично? — мне очень хочется, чтобы свою рожу азерботу предъявил непременно сам Щавель.

— Посмотрим. Там видно будет. Главное, считай, что мы впрягаемся.

Что ж, это действительно главное — обеспечение поддержки самой, наверное, сильной группировки великого города. А кто уж непосредственно будет осуществлять акцию прикрытия — не все ли равно? И тогда у меня остается к Щавелю последний вопрос: нельзя ли получить кредитообразно полштукаря зеленых, под любые проценты, — до расчета с покупателем квартиры. То есть буквально на три дня. Это мой дежурный вопрос. Последнее время я задаю его всем — и готов задать кому угодно, бригадиру или даже главарю любой, возможно, самой могущественной и страшной банды. Если есть хоть малейшая надежда, что моя просьба будет услышана, а еще пуще — удовлетворена, я не упускаю возможности привязаться с ней к любому человеку. Пусть даже он авторитет в такой специализации, как убийство других людей.

— А куда тебе полштуки на три дня? — выпытывает Щавель, изрубая меня в капусту своими глазами-бритвочками.

— Да так. Справки разные собрать. За срочность платить надо. Долг отдать. Да и на жизнь.

— А может, на это? — Щавель кивает в сторону Цинги, угодливо застывшего рядом, подразумевая содержимое его карманов.

— Ну, и на это тоже, — сдаюсь я. Чего, в конце концов, корчить из себя, как говорил когда-то мой дружок Балда, интеллигента. Цинга наверняка первым делом растрезвонил Щавелю, что я — постоянный клиент по этой части.

Удовлетворившись моей искренностью, Щавель переводит взгляд на Цингу и бесцветно — не прося, но и не приказывая — говорит:

— Скинь ему два грамма мела. Он через три дня разбашляется.

К нотариальной конторе мы с Настюхой подъезжаем на такси, к девяти часам утра, как наказано нашим пастырем, агентом «Дома плюс» — сухощавеньким пареньком в очечках и пиджачке. Он ждет нас у входа, приветственно вскидывая бровки. Мы с Настюхой обсажены на всю катушку…

Проколбасившись всю ночь и лишь немного забывшись под утро, перед поездкой к нотариусу мы разговелись умеренным дозняком кокса и теперь если не в полной боевой готовности, то уж во всяком случае в состоянии понять, что от нас требуется. Впрочем, я нахожусь при Настюхе в качестве необязательного приложения, от меня никто и ничего не потребует. Зато я должен потребовать и добиться того, чтобы Настюхины деньги не обошли стороной хозяйку.

Вот для этого в помощь к нам и прибыла пара бойцов из тигрятника Щавеля. Темно-синяя «восьмерка». Скромно, выдержанно, без внешнего лоска — к чему все эти понты? Серьезные люди не любят пускать пыль в глаза. «Восьмера» к тому же быстроходный и маневренный транспорт. Приехали пацаны минута в минуту. Морды у них что надо: отъетые, насупленные, напрочь лишенные печати интеллекта. И при этом — не оставляющие надежд ни на что. Один — в спортивном костюме и короткой кожаной куртке, видимо, костолом, второй — в темно-бордовом пиджаке, из кармана которого торчит телефонная трубка. Этот, как видно, белая кость, мозговой центр. Шей у обоих нет и в помине, затылки выстрижены. Взгляды — колючие, исподлобья. Натуральные бычары. Словом, персонажи что надо. Молодец Щавель — угодил.

Лицо кавказской национальности — ликан — подкатывает на темно-зеленом джипе «гранд-черокки». Не без шика, но с пятиминутным опозданием. Вместе с ним — тронутая годами блондинка в нутриевой шубе. Жена? Ну конечно, будет напитоненный ликан выводить жену в такой шубе. Скорее всего, бухгалтер.

В кабинете нотариуса присутствует и еще один таинственный незнакомец — продавец комнаты, в которой нам с Настюхой предстоит теперь жить: совершенно опустившаяся личность неопределенного возраста с пропитым до черноты лицом, неряшливо разбросанной по плечам длиннопатлой волосней и таким чудовищным перегаром, что когда он, сидящий рядом, поворачивается в мою сторону, я ощущаю, как в горле у меня зарождаются рвотные спазмы. Этому типу, как мне кажется, совершенно до лампы, что там намарано в договоре о продаже его комнаты. Ему бы поскорее получить свою капусту и добежать до магазина…

И вот наконец мы в специально отведенной для денежных расчетов комнате, где нет ни окон, ни мебели, кроме стола за перегородкой. Первым за эту перегородку, когда там уже обосновались ликан со своей кассиршей, агент посылает ханыгу… Я слышу, как мое сердце качает кровь — звонко, напористо. Отзвуки этих толчков пульсируют в висках. Сейчас наступит наша очередь…

Сверкая золотом на пальцах и запястьях, кассирша ликана выкладывает на стол несколько тугих пачек, перехваченных резинками. С зеленоватых брикетиков на меня смотрят строгие президенты США. И ради этих бумажек человек готов на все… Эта гора деньжищ — пока половина предназначенной нам с Настюхой суммы. Двадцать тысяч полновесных американских долларов. Еще столько же причитается после оформления сделки в ГБР — городском бюро регистрации. Только после этого квартира считается окончательно — и уже безвозвратно — проданной.

Настюха пересчитывает купюры — и я вижу, что ей это не удается. Если содержимое отдельных пачек она еще как-то перелопачивает, то совладать с общей суммой уже затрудняется. И это в состоянии наркотической экзальтации, смешанной с волнением, действительно не так-то просто. Тем более что пачки — с купюрами разного достоинства: в одной сотки, в другой полташки, в третьей и четвертой двадцатники, а в пятой вообще червонцы. Чирики. Настюха сбивается, пересчитывает заново, опять путается — и начинает сначала. В тот самый момент, когда я уже окончательно созреваю, чтобы оказать ей посильную — ведь у меня в башке ничуть не меньший кавардак — помощь, меня опережает наш охранник — тот, что в пиджаке. Я, стало быть, не ошибался: он больше работает головой.

— Дай-ка я перебью, — это больше похоже не на просьбу, а на требование, отказать которому невозможно. Да и стоит ли?

Деньги под ловкими пальцами бычары тасуются быстро, с фантастическим шелестом. Он даже не освобождает пачки из-под резинок, перегоняя купюры от первой до последней с одного края. При этом он изредка приостанавливает шуршание, чтобы потереть пальцем и пристально рассмотреть отдельную ассигнацию, которая, вероятно, показалась ему на ощупь подозрительной… Никогда не видел ничего подобного. Это прямо искусство какое-то.

В несколько минут пересчитав деньги в брикетиках, стратег поочередно трогает лица президентов указательным пальцем и подытоживает:

— Двадцатка. Правильно?

Ошеломленные аттракционом не менее моего, все утвердительно кивают. Но стратег смотрит не на всех, а только на меня.

— Да, — утверждаю итог. — И еще столько же — в ГБР.

— Нет базара, — соглашается мозг группы поддержки, — это пока побудет у меня.

Не успеваем мы толком понять, что он имеет в виду, как пачки долларов перекочевывают со стола в карманы темно-бордового пиджака: боковые и внутренние.

— Но мы сами… — пробую нерешительно протестовать.

— За бабки отвечаю я! — резко рубит ЧБШ.

Настюха смотрит на меня в недоумении.

Азербот с кассиршей, почуяв запах жареного, спешат получить у агента риэлтерской фирмы какую-то бумажку, свидетельствующую, как видно, о внесении нужной суммы, — и, договорившись о встрече в бюро регистрации через полчаса, откланиваются.

Апеллируя к агенту и боясь встретиться взглядом с Настюхой, пытаюсь забрать деньги у ЧБШ.

— Да ты чо, не понял?! — таращит тот исподлобья налитые злобой глаза. — Я ж тебе сказал: за бабки, если в оборот возьмут, мне отвечать. Не тебе — мне. Въехал?

Агент — сопливый недоросль — пытается сгладить инцидент, напоминая мне, своему клиенту, заручившемуся таким грозным прикрытием, что в законную силу сделка вступает лишь после регистрации, а до этого момента у нас есть еще время поговорить обо всем за пределами нотариальной конторы.

Мы покидаем нотариуса. На лестничной площадке стратег, размахивая перед моим лицом ладонью с растопыренными веером пальцами, втолковывает, что не намерен отступать от полученных инструкций. Тем временем его подельник, проверив подступы к подъезду, дает знак, что можно выходить: чисто. Настюха, стоящая рядом словно в безмолвном потрясении, неожиданно заявляет бандиту, что не отпустит его от себя ни на шаг. Тот усмехается: у него, мол, и в мыслях не было куда-то исчезать. Все вместе, по словам бандита, мы сейчас едем в ГБР, где получим остальные деньги, а уж потом они отвезут нас в банк или домой — куда мы пожелаем. Вместе с деньгами, в целости и сохранности.

Не успеваем мы с Настюхой расположиться на заднем сиденье, как она, бледная от страха, делает мне знаки руками, что надлежит понимать как руководство к действию. Да я и сам знаю, что деньги пора уже забрать. Хватит. ЧБШ свою задачу по их сохранению выполнил. Стратег — за рулем. Подавшись вперед, трогаю его за плечо:

— Слышь, давай сюда бабки.

Бандит не отвечает, глядя на дорогу, и лишь гуляющие на его скулах желваки свидетельствуют о том, что он меня все-таки слышит.

— Давай бабки! — хлопаю его по плечу. — Ну! Я сказал — давай!

И тут впервые за время нашего знакомства подает голос второй ЧБШ.

— Ты чо, не понял? Мы же — бойцы, у нас — приказ. — Он оборачивается и смотрит на меня высокомерно и презрительно, словно на полное ничтожество. Глаза у него пустые и холодные.

— Подожди, давай разберемся, — я словно обрадован возможностью завязать разговор. — Сегодня вы работаете с нами — так? Значит, должны делать то, что мы вам говорим. Разве нет?

— Нет! Мы не работаем с вами. И ничего не должны…

Все. Разговора по душам не получилось. Остается запасной вариант.

— Останови машину! — ору во всю глотку, больше инстинктивно, нежели расчетливо понимая, что столь резкий перелом в поведении может произвести впечатление даже на толстокожего негодяя. — Останови — быстра-а-а!!!

Для пущей убедительности я цепляюсь в локоть стратегу и что есть силы пытаюсь оторвать руку от руля. Второй ЧБШ вбивает мне в грудь кулачище, так что трещат ребра, но я не выпускаю бордовую ткань из цепко сжатых пальцев, пока машина, резко сбавив скорость, не прижимается к обочине.

— Давай деньги! — буквально приказываю. — Бы-стро да-вай день-ги…

— Заткнись, или я тебя порву, — сдерживая закипающую ярость, предупреждает стратег. — Чо ты разорался, тебе же сказано, у нас приказ, мы — пацаны, за нас взросляки думают. Нам — говорят, мы — делаем. Приказ. Понимаешь ты или нет?

— Кто вам приказал?

Стратег ухмыляется: мол, так мы тебе и сказали. Второй ЧБШ — в кожаной куртке, — нахмурившись, сопит, словно терпит мою умопомрачительную наглость из последних сил, но вот-вот сорвется и тогда уже за себя не отвечает.

— Кто?! Щавель?

— Ну, допустим, — после короткого молчания соглашается бандит за рулем.

Из кармана его пиджака торчит антенна мобильного телефона.

— Звони ему! Звони сейчас же! Быстро!

— Слышь, я тебе последний раз говорю нормально: не ори. Больше — все, без предупреждений.

— Ну, хорошо, не буду. Позвони Щавелю. Или набери мне номер — я сам с ним поговорю. Не дашь трубку — значит, я выйду. Позвоню из автомата.

Это незатейливый блеф. Своего телефонного номера Щавель мне не оставил, но едва ли об этом знают братки. Тем не менее по их лицам я вижу, что выпускать меня из машины — а самому мне не выбраться из нее, это же двухдверная «восьмера» — они не торопятся.

— Смотрите, ребята, все просто, — пытаюсь я представить им логические обоснования своей правоты. — Вы работаете у Щавеля — так? Мы с ним договорились о том, что он сегодня меня прикрывает. Он за меня впрягся, вас прислал. Так? Мы договорились с ним, что после нотариата я ему позвоню. И теперь вы не даете мне это сделать. Ну ни хрена себе прикрытие! Короче, или давай трубу, или выпусти, я позвоню из автомата. Расскажу Щавелю о том, как вы тут нам помогаете, — даже, блин, позвонить нельзя.

Стратег вопросительно смотрит в лицо напарнику: что, мол, будем делать? Тот пожимает плечами: поступай как знаешь. И тогда стратег, достав трубку, с характерными булькающими звуками электроники нажимает на ней кнопки:

— Это Серый… Все нормально. С нотариусом развели, бабки перебили, рулим дальше… У меня… Двадцатка… Тут барыга наш с тобой потолковать рвется. Не знаю. Говорит, вы договаривались.

Не поворачиваясь в мою сторону, ЧБШ — теперь уже известно, что его кличка Серый, — передает мне трубку небрежным движением руки за спину.

— Алло, кто это?

— Кто надо. Какие проблемы? — бесцветный голос в трубке подсовывает мне размытый образ Щавеля.

— Будь любезен, скажи своим пацанам, чтобы не крысятничали. Что за дела? Я вас подрядил для прикрытия, а не трепать мне нервы, — стараюсь говорить как можно спокойнее и решительней.

— А чо такое?

— А то, что они забрали бабки и рассовали их по карманам как свои собственные.

— Так они ж за них отвечают.

— Не надо мне такой ответственности. Бабки должны быть при мне.

— Базара нет. Дай мне пацанов.

Возвращаю трубку стратегу.

— Это Серый… Ну… Понял… Понял. Все. — Конец связи.

Прежде чем завести мотор, Серый последовательно выуживает из карманов заветные пачки, передавая их, все так же не глядя на меня, назад. До прибытия в ГБР я успеваю, пусть и не с первой попытки, сложить их воедино, получив в итоге желанные двадцать тысяч, и растолкать деньги по карманам.

В ГБР наш агент, знающий тут все ходы и выходы, взыскав с азербота, изнывающего от нетерпения стать хозяином элитной двушки, нехилую сумму за срочность, отдает документы на регистрацию.

Полчаса мы с Настюхой и наши, так сказать, телохранители, не оставляющие нас ни на секунду, проводим в ближайшей тошниловке за кофе и сигаретами. ЧБШ не брезгают попивать кофеек за наш счет. Сигареты у них, правда, свои. Когда кофеин с никотином начинают вызывать, по крайней мере у меня, легкое подташнивание, мы возвращаемся в ГБР. Еще полчаса — и наш агент появляется со своей папочкой. По тому, как бережно он держит ее в руках, понятно, что она уже наполнена долгожданным содержимым. Для окончательного расчета агент предлагает уединиться в его машине. Нас подобный вариант не отпугивает, ликана — тоже.

В салоне старенького «ауди» мы с Настюхой и ликаном усаживаемся сзади, а кассирша последнего — на переднем сиденье. Братва поджидает в трех шагах, сурово поглядывая по сторонам. Вот это и есть ваше место, ребятишки: боевой пост.

На положенный горизонтально кейс азербота шлепаются всего три пачки: одна — сотенных купюр, и две — полусотенных. Так бы и в прошлый раз… Пересчитав наличность, а некоторые купюры проверив на подлинность, Настюха переправляет пачки себе за пазуху. Правильно. Там им будет спокойнее — чем болтаться по чужим карманам. Агент дает Настюхе подписать какую-то бумагу, а ликан интересуется ключами теперь уже своей квартиры. Настюха просит подождать пару дней, пока мы вывезем мебель и прочий скарб. Азербот не слишком учтиво заявляет, что не для того платил за срочность оформления сделки на всех этапах, и предлагает освободить жилье сегодня же.

— Так дашь ключи? — спрашивает у Настюхи как-то не очень благодушно. Во всяком случае, до этого — последнего — момента он казался — или старался казаться — куда каким покладистым.

— Я же вам все сказала! — нервничает Настюха. — Через два дня вы получите свои ключи. Не потерпеть, что ли?

— Да, не потерпеть! — почти рычит ликан. — Деньги вы быстро хотите, а ключи — не хотите быстро. Два часа вам даю! — он выходит, скорее даже выскакивает из машины, вызывающе, просто даже хамски хлопая дверцей. За ним — более сдержанно — салон покидает его ходячая «касса». Дверца за ней не успевает закрыться: на переднем сиденье — Серый.

— Ну чо, все нормально?

— Да.

— Бабки перебили — фуфла нету?

— Все нормально.

— А чего зверь весь на нервах?

— Ключи хотел получить — прямо сейчас, а мы пока не готовы.

— Понял. Ну чо, сливаемся?

— Да. Сейчас мы, подожди…

ЧБШ выходит из машины, подчеркнуто аккуратно, как, собственно, и положено лакею, захлопывая дверцу. Давно бы так. Вот только теперь, собственно, и наступило время «Ч». ЧБШ. Именно сейчас, когда мы — с ценным грузом, они и должны позаботиться о нашей безопасности.

Деньги мы с Настюхой еще три дня назад решили хранить в банке. Есть такой депозитарий частных вкладов на углу Невского и… не помню. В общем, напротив «Европы». Нам все там вежливо показали, объяснили, не спрашивая, что мы намерены хранить и не собираемся ли хранимое вначале у кого-нибудь стырить. Кладовая с частными сейфами — в глубине банка, и, чтобы до нее добраться, необходимо прорвать несколько рубежей обороны, занятых нехилыми охранниками, закованными в броню и с кобурами на бедрах — скорее всего, не пустыми. Ключ от сейфа — как пропуск в хранилище, без него и на порог не пустят. Со специальной такой шайбочкой вместо брелка — то ли магнитной, то ли еще какой, — в ней, видно, содержится определенный код. Шайбочку эту необходимо приложить к считывающему устройству на пульте перед охранником. Что у него там высвечивается на мониторе — неизвестно, но только после этого он разрешит — или нет — доступ в хранилище. Если все в порядке, цербер в камуфляже открывает бронированную дверь кладовой с сейфами. Сам он ждет снаружи, за пультом, а клиент остается наедине со стальными сейфами, снабженными номерными замками. Набирай шифр — и дверца откроется. Наберешь неверный — считай, тебе хана. Такая своеобразная ловушка. Стало быть, степень защиты довольно высока: охрана, ключ, загадочная шайбочка, шифр и, кроме того, необходимость знать еще и номер сейфа. А стоимость аренды копеечная. И уж в любом случае — надежней, чем в коммуналке…

— Куда? — спрашивает Серый, запуская двигатель.

— В «Европу».

— В отель, что ли?

— Да. Гранд-отель «Европа».

Пусть думают, что мы, рехнувшись от счастья, поселимся там. Перейти тихую улочку, разделяющую отель и банк, мы сумеем и без охраны.

Машина, шнырливо перестроившись из одного ряда в другой, ныряет под мост. Серый для чего-то опускает боковое стекло слева от себя. Его напарник делает то же самое со своим. Неужели так жарко? На скорости в салон врываются клочья ледяного воздуха. Я собираюсь попросить избавить нас от этой взбадривающей процедуры, как вдруг вижу наставленное мне прямо в лицо жерло газового баллона, и — уже боковым зрением — успеваю заметить, что Серый и его подельник, повернувшийся ко мне, — он-то как раз и сжимает в кулаке аэрозоль — подносят к своим лицам респираторы. Жирная обжигающая струя бьет мне в глаза, ноздри, куда-то прямо в мозг — и я уплываю в беспросветную черноту.

Перед глазами — темно-фиолетовое небо, усыпанное бисером звезд. Кажется, я лежу на спине. Глаза воспаленно слезятся и болят — где-то в глубине, словно в них что-то вколотили. Лицо горит, будто натертое каким-то резким, разъедающим составом. В нижней части затылка — сильная боль. Такое ощущение, что верхнюю половину башки мне снесло картечью, а остатки мозга посыпали перцем. Что же произошло, на самом деле?

Ощупываю голову. Цела. Невыносимо холодно — как я сразу не обратил на это внимания? Заторможенная реакция. Но теперь с каждой секундой испытание холодом все нестерпимее. Да где же это я?! Поворачиваюсь на бок, приподнимаясь на локте. В груди — дикая боль, словно воткнули раскаленную пику меж ребер. Под локтем — шершавый-снег. Плотный, тугой, спрессованный. Почти лед. Где же я? В городе снега уже не осталось — только затянувшиеся грязью островки. Поднимаюсь — вначале на четвереньки, затем, превозмогая боль в груди, висках, затылке, — на ноги. Оглядываюсь по сторонам. Над черной холмистой линией горизонта в небе стоит смутное бледно-сиреневое зарево. Там, должно быть, Город. Из-за черного силуэта лесного массива выползает, освещая путь перед собой, чудовище. Да нет, это всего лишь машина. С шелестом проносится мимо, в направлении города. Стало быть, я на обочине шоссе. И тут я вспоминаю все. Абсолютно все — до того самого момента, когда заглянул в одноглазую морду газового баллона. Воспоминания продирают меня, и без того продрогшего, лютым холодом. Меня выбросили здесь, среди сугробов. Но где Настя? Где? Что они сделали с ней, эти подлые отморозки?! Исследую карманы. Денег, понятно, нету. Хотя нет, сложенные вдвое и перетянутые резинкой несколько купюр все же оставлены. Это еще из тех, что дал азербот. Случайно забыли или намеренно? Какая разница. Сколько здесь? Двести баков. Все равно что ничего. А вот наркота оставлена вся. Побрезговали, должно быть. Разворачиваю пакетик, как брат-близнец похожий на аптечный порошок, насыпаю на тыльную сторону ладони дорожку. Втягиваю через ноздрю. Мгновение, другое, третье — и я окончательно прихожу в чувство. Да, нас ограбили, но жизнь не отняли, у Настюхи, надеюсь, — тоже. И мы еще поборемся. Главное теперь — отыскать Настюху.

Нахожу ее в нескольких шагах, лежащей на боку в неестественной позе — с вывернутой рукой и подогнутыми ногами. Неужели… Забыв о боли — при чем здесь какая-то боль! — падаю перед ней на колени. Переворачиваю на спину. Неужели… Господи, хоть бы только была жива, хоть бы эти подонки ее не убили… Я сдам их ментам, я отомщу, я… Фу, кажется, жива. Живот — теплый. О Господи, какой он уже огромный! Горло — теплое. Она стонет! Боже, какое счастье — услышать этот стон! Пытаюсь привести ее в чувство, легонько похлопывая ладонями по щекам. Пальцы у меня ледяные, скрюченные от холода, я их еле чувствую. Не переборщить бы.

— Где мы? — спрашивает Настюха, испуганно моргая, когда я, вдохнув наконец в нее сознание, помогаю ей подняться на ноги.

— Где-то за городом.

— А ты… — она хочет спросить еще что-то, но, похоже, вспомнив все и без моей помощи, осекается на полуслове. В глазах ее, едва заметно отражающих далекое свечение невидимого города, застыла смесь ужаса, растерянности, отчаяния…

Настюха молчит, глядя в темноту, словно пытаясь осмыслить пережитое. Я тоже помалкиваю. Любые утешения, даже самые искренние, выглядели бы сейчас фальшивыми. Но нет сил больше смотреть на это исполненное горя существо. Кладу ей на плечо руку:

— Ничего. Мы их найдем. Я знаю, где их искать. У меня на них столько компры… Они отдадут деньги, я тебе точно говорю… Я завтра же, сегодня же…

— Заткни-и-ись! Это твоя подстава, твоя! Ты меня кинул! Ты-ы-ы!!! Я тебя ненавижу, гад! Это ты меня подсадил на эту мерзость — специально, чтобы продала квартиру! А потом впутал меня в этот блудень! Кинул меня с этими бандитами! Кинул! Я тебя ненавижу, мразь!

— Что ты плетешь?! Ты подумай — что ты плетешь?! — взрываюсь в справедливом негодовании, но неожиданно, вместо того чтобы продолжать надрывать глотку, замолкаю. Просто мне вдруг очень отчетливо передается боль этого несчастного существа, я понимаю, до чего же плохо сейчас Настюхе.

Подхожу к ней, отбежавшей во время истерики на несколько шагов, беру ее плачущее лицо в свои закоченевшие ладони, покрываю щеки, глаза, губы поцелуями и горячо шепчу:

— Ну что ты, милая, ну как ты могла такое обо мне подумать? Ведь мы с тобой — одно целое, две половинки. И скоро нас будет трое, мы будем жить семьей. Квартира от нас никуда не денется, мы купим себе попроще и подешевле, а деньги нам вернут, вот увидишь — вернут. Завтра же. Я тебе обещаю. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Домой, точнее на прежнюю, проданную, квартиру, мы приезжаем еще затемно. На лестничной площадке и ниже на протяжении двух маршей — следы размытой грязи, словно здесь хорошенько повозюкали пропитанной грязевой жижей тряпкой. Вот это номер! Дверь в бывшую Настюхину квартиру — новая. Отделанная деревом, за которым наверняка — броня, из автомата не продырявишь. Такую дверь можно только взорвать, выворотив стены. Два замка, в центре — широкий глазок, возможно даже — окуляр видеокамеры.

Настюха разглядывает эту неприступную заслонку своей квартиры — своей бывшей квартиры — с неподдельным ужасом, даже трогает ее ладонью: не померещилось ли. Нет, Настя, это не галюны, и ничего тут не попишешь. Прав у тебя на эту квартиру — никаких…

— Но там же вещи… мебель… — шепчет Настя.

— Отдадут. Зачем они им?..

Действительно, к чему богатым наш скудный и убогий скарб! Он и нам-то не слишком нужен, а уж им — и подавно. Разве из кухонной утвари кое-что прихватить, да предметы личной гигиены — белье, одежду. Кровать, наконец. А все остальное — пустой хлам. А вообще, конечно, жутковато. Жил человек, жил, считал эти стены своими собственными, родными, а в один прекрасный миг его из них вышвырнули и отгородились железной дверью. Мне обстановка квартиры — до фонаря, ее даже не продать — транспортировка дороже обойдется, а Настюхе она дорога, наверное, тем, что с нею было связано за прошедшие годы жизни — пусть не такие гладкие и счастливые, как у других, но все же — прожитые, пропущенные сквозь себя.

Кнопка звонка, к удивлению, прежняя. Настюха смотрит на нее как на живого свидетеля минувшей жизни и, решившись, утапливает. Голос звонка, не вяжущийся с новой дверью, — тот же. Выждав с минуту, Настюха звонит еще трижды, длинными трелями. В ответ — безмолвие. На всякий случай — больше для самоуспокоения, чем надеясь на результат — Настя пробует подергать дверную ручку. Тщетно. Бронированный массив неколебим.

— Что же теперь делать? — спрашивает словно у самой себя Настюха.

— Поедем на новый адрес, — коммуналкой или комнатой, то есть своими именами, назвать предназначенное нам теперь жилье язык не поворачивается. — Документы ведь, ты говоришь, они не взяли? Купчая есть на комнату? Ну-ка посмотри.

Купчая цела. На кой она бандюгам? С этой бумагой можно смело вселяться в новое жилище. А мебель и шмотье перевезем в другой раз. Когда вернем хотя бы часть денег: не засаживать же в это скорбное мероприятие оставшуюся пару сотен.

В коммуналку мы попадаем не запросто: приходится звонить в дверь на все лады, прежде чем за нею слышатся неторопливые шаги, а потом — испуганно-недовольный мужской голос:

— Кто там?

Дверь в нашу комнату открывается без затей: замок из нее вырван вместе с мясом и ручкой, дыра размером с кулак — сквозная. Комната — пуста. Должно быть, ее прежний хозяин, видеть которого мы имели удовольствие у нотариуса, умудрился продать даже ту рухлядь, которая, надо полагать, ее наполняла. Нет даже примитивных занавесочек, не говоря уже о шторах: окно зияет чернотой. И только в углу валяется изрядно помятый телами и временем матрац в каких-то подозрительных подтеках. Хорошо хоть лампочка цела. Хотя зачем она тут, все равно освещать нечего. Ну, хоть не так страшно в пустой, незнакомой и совершенно неуютной комнате.

Цинга, скотина, не спешит на работу. Небось обдолбился с вечера так, что от постели не отлипнуть. Жду его уже час, если не больше. Ничего, придет, никуда не денется. Я злой, но терпеливый. Главное сегодня — не сорваться. Нервы, естественно, ни к черту, но все же нельзя дать бандитам понять, что я сломлен и перепуган так, что еще чуть ткни меня — и обделаюсь окончательно. Нет, надо, чтобы они видели: я спокоен, как удав, — кажется, кстати, Удавом кличут какого-то их видного авторитета. Спокоен, а стало быть, готов к серьезной борьбе.

А вот и Цинга. На тачке подкатил. На роже — следы подушки. Наверное, даже чаю попить не успел: как же, клиентов поутру кумарит, самое рыбное время. Вон они, в сторонке ждут его. Только я сегодня — вне очереди. Я — не за товаром, мне только поговорить. Так что, ребята, потерпите чуток.

— Здорово, Цинга.

— Привет, — как ни в чем не бывало тянет руку.

Может, он и не знает ничего. А возможно, получил какой-нибудь особый инструктаж на мой счет.

— Слышь, Цинга, организуй-ка мне встречу со Щавелем.

— Опять?

— Да, опять.

— Когда?

— Сейчас.

— Как понять — сейчас. Что я тебе его, рожу?

— Нет, не родишь. Но позвонишь и позовешь сюда. Скажешь, что дело срочное, а разговор — не телефонный.

— Мне щас некогда. И радиотелефона у меня нету.

— Я дам тебе жетон: дойдешь до автомата.

— Не дойду.

— Дойдешь. Еще как дойдешь.

— Ты чо, напрягаешь меня, что ли, — никак я не врублюсь.

— Напрягаю.

— Лучше не надо. А то потом жалеть придется.

— Не придется. Короче, Цинга, пока ты не выдернешь сюда Щавеля, работать ты не будешь. Я тебе не дам.

— За базар отвечаешь?

— Отвечаю.

— Ну и как же ты мне работать не дашь? На одних понтах?

— Не на одних. Не дам — и все.

— На понтах, значит. Так я щас пацанов позову. Для такой темы у меня свой жетон есть. Пацаны приедут — разведут. Ты, кстати, еще не разбашлялся за прошлый раз. Заодно и на счетчик поставят.

— Не поставят. Слушай меня внимательно. Сейчас я позвоню в РУОП — по телефону доверия. Знаешь такой? И приедут к тебе клиенты — товара на всех не хватит. Да они тебя и сами отоварят. Ты ж знаешь — мало не покажется. Ну, что теперь скажешь? Свинтишь? Точку сменишь? Но я тебя везде найду. Добрые люди, если что, подскажут. Короче, Цинга, тебе остается всего два варианта: или выдернуть сюда Щавеля, или искать другую работу.

Обрисованная перспектива безработицы оказывает на Цингу должное впечатление: глазки его, застывшие в ужасе при моих словах, забегали, едва их владелец осознал, что слова эти — всего лишь угроза, и трагического исхода можно избежать, если принять выдвинутые условия. Нервно сглотнув, Цинга вежливо — спеси как не бывало — спрашивает:

— Ты чо со Щавелем-то, побакланить хочешь?

— Доставай, Цинга, жетон, иди звони Щавелю, скажи, что, если до двенадцати его не будет — я начинаю действовать. Давай шевелись. Клиенты ждут, и мне некогда.

Щавель подъезжает в половине двенадцатого. Идет от машины — вразвалочку, руки в карманах — словно не для серьезного разговора приехал, а так, прогуляться. Ничего: раз приехал, значит, в штаны уже подналожил малость. Был бы по-настоящему крутым или в завязке с РУОПом, пропустил бы мои угрозы мимо ушей. А может, он проучить меня явился, чтобы не пугал зря серьезных людей? Хрен ее разберет, душу бандита, — если она у него имеется. Но в любом случае следует помнить о нервах — не расслаблять их, держаться спокойно, уверенно, достойно. Щавель должен понять, что я не боюсь его… Но почему же он, сволочь, глядя на меня, ухмыляется?

— У тебя, что ли, базар серьезный?

— У меня.

— Ну, давай. Чо надо?

— Надо, чтоб ты отдал бабки, на которые вчера нас опустили твои быки.

Щавель ухмыляется еще более нагло. Что там у него в глазах — не разберешь. Нету глаз — одни черточки.

— Ты это о чем? Что-то я не въеду никак.

— Слушай, давай не будем тут выламываться: въеду — не въеду. Все ты прекрасно знаешь, и объяснять я тебе ничего не буду. Я тебе другое скажу. Если сегодня я не получу назад бабки — я тебя и всю твою команду сдам. Этого распространителя, — киваю в сторону Цинги, — всех остальных: на «Гостинке», на «Гребенке», в клубах, вчерашних бычар — номер машины я запомнил — и тебя в первую очередь: за паровоза пойдешь, — короче, всех солью мусорам. У меня в РУОПе нехилая крючина вбита. Майор Еремин — небось слыхал?

Щавель молчит. Да и нет такого майора — в РУОПе, по крайней мере. Если только по случайному совпадению затесался.

Не срываться, главное — не срываться на сопли и вопли. Пока все идет нормально — необходимый тон ты выдерживаешь. Давай дальше.

— Могу тебе организовать встречу с Ереминым и его громилами. Они тебе такой беспредел устроят, что весь твой бандитизм тебе детством покажется.

— Слышь, — глаза Щавеля как будто даже приоткрываются, но в них, кажется, нет страха. — Еще раз ты меня мусорней шугнешь — я тебе дыру в башке пробью.

— Хорошо, давай без угроз. Я хочу получить бабки. И я их получу.

Щавель молча смотрит на меня — долго, пристально. То ли изучает, то ли просто тянет время, необходимое для принятия решения. Ухмыляется.

— Ладно, фанера. Надо было тебя заделать, да я пожалел. Значит, так, шеруди рогами. Подваливай завтра…

— Сегодня, — перебиваю. — Се-го-дня.

— Слышь, ты если уж лоханулся на формазоне…

— Я сказал — сегодня. Никаких завтра. Все. Сегодня.

— Ну хорошо, мужик. Будь по-твоему. Кто хозяин-то хаты — девка? Пусть подходит в три часа к «Пуле» под козырек.

— Это где?

— Гостиница «Пулковская» — знаешь?

— Да. Я буду с ней.

— Как хочешь.

Щавель разворачивается и, не пообщавшись с Цингой, раболепно замеревшим неподалеку, идет к своей «бээмвухе».

Ну вот, кажется, появились кое-какие подвижки в сторону разрешения проблемы. Роль свою ты исполнил как надо, тон — выдержал должный. Можешь ведь, если захочешь.

Ко входу в «Пулковскую», над которым нависает массивный козырек, мы подкатываем на частнике в три с копейками. На размеченной стоянке среди других машин — темно-синяя «восьмера» вчерашних псов. Оба — на передних местах. Не удержавшись — подхожу, стучу в боковое стекло. Приопускается.

— Ну что, подонки грязные, получили по рогам от своего бугра?!

— Садись в машину, — кивает на заднее сиденье, выходя и откидывая переднее: сзади в «восьмерке» иначе не сядешь, — стратег. Серый. Он сегодня — рядом с водителем. В глаза мне не смотрит. По всему чувствуется, что еле сдерживает ненависть. — Ну, садись, чего резину тянешь. И она пусть садится.

— На хрена?

— Да не стремайся! Я вижу, ты уже обоссался и обосрался. Ты со Щавелем добазарился? Значит, садись. Поедем.

— Куда?

— За бабками твоими, урод.

— Будешь грубить — без Щавеля никуда не поеду. С ним у нас базар в другом стиле.

— А у меня один стиль, хорек ты обшмыганный: или поехали, если хочешь бабки получить, или вали отсюда. Последний раз говорю — садитесь в машину! Да не ссыте вы — никто вас не тронет.

Надеюсь, инструкция Щавеля действительно запрещает этим ублюдкам прикасаться к нам хоть пальцем.

— Куда ехать?

— В Пушкин.

— Почему в Пушкин?

— Потому что там — наш банк. «Царскосельский». Получишь бабки, когда заполнишь кучу бумаг, — чтобы потом второй раз не просил.

Вопросительно смотрю на безучастную Настюху. Ей, похоже, все равно: в Пушкин так в Пушкин.

— Хорошо, поехали. Только смотрите, без фокусов. Щавель там будет?

— Будет.

И по Пулковскому шоссе — в сопровождении бесконечных рекламных щитов, и по Киевской трассе, по обочинам которой лежат грязные ошметки сугробов, мы едем в полном молчании — и, только когда машина сворачивает на какой-то подозрительно узкий проселок, ведущий явно не к городу, я не выдерживаю:

— Куда мы едем?

Серый не отвечает, задумчиво глядя в боковое окно. Напарник его тоже помалкивает, следя за дорогой.

— Куда едем? — толкаю Серого в плечо. Молчание. Мгновенно взмокшая майка прилипает к спине. Вокруг — ни души. Мы удаляемся все дальше от трассы. Кажется, я допустил вторую ошибку. Аналогичную первой. Стараюсь не смотреть на Настюху — стыдно, что я, возомнив себя крутым, позволил заманить нас повторно в одну и ту же западню. Весь ужас положения в том, что из этой треклятой «восьмерки» не выскочить, она словно создана для подобных целей. Мы зажаты в тиски.

— Слышь ты, Серый, — куда едем? Я Щавелю говорил: вы на мушке у РУОПа. Если у нас с головы упадет хоть волос — вас всех повяжут. Сегодня же. Я спрашиваю, куда вы нас везете?

Вместо ответа Серый поворачивается ко мне вполоборота — и, как и вчера, я вижу направленную мне прямо в переносицу одноглазую морду, только на этот раз — пистолетного ствола.

— Заткнись, ублюдок, ты меня еще вчера достал. Хоть раз пикнешь — я тебя продырявлю.

Рука Настюхи тянется к моей, я накрываю ладонью ее крохотный трепещущий кулачок. Настюхина дрожь перетекает в меня все глубже — вот уже и колени охвачены ознобной вибрацией. Мы прижимаемся друг к другу, точно ища в этом поддержки, если уж не физической, то хотя бы моральной. Машина с ровным гулом пропахивает изъезженную колесами снежную хлябь. Место совершенно безлюдное, встречного транспорта, увы, не видно. Серый приопустил ствол, чтобы не напрягать руку, но по-прежнему не отводит его от меня в сторону. Так и сидит вполоборота. Подъехав к чахлой рощице, автомобиль сбрасывает скорость и, углубившись в островок оголенной растительности, останавливается.

— Приехали, — объявляет Серый.

Выйдя из машины, он откидывает переднее сиденье, открывая проход, — видимо, для нас.

— На выход! — стволом резко очерчивает траекторию, указывая нам направление.

Понятно, что привезли нас сюда не за деньгами. Боюсь даже думать об этом, но, кажется, нам грозит самое худшее из всего, что только можно себе представить. Мы с Настюхой еще плотнее прижимаемся телами. Ее дрожь сливается с моей. Второй бандит, также покинув салон, затягивает молнию кожаной куртки к самому подбородку и опускает руки в карманы.

— Давай шевели мослами, — Серый трясет в воздухе пистолетом. — Ну, быстро! Кому говорят?! И овцу выводи. Будет щас вам харево!..

Настюху трясет словно в лихорадке.

— Не выходи-и, — шепчет, обхватывая меня за талию, чтобы сблизиться еще плотнее и не отпустить. — Они убьют нас…

— Слышь ты, придурок! Вылезай! — уже не говорит, а орет Серый. — Шевели копытами, или я тебя щас раскурочу!..

Дикий ужас, вопреки всякой логике, не парализует сознание, а наоборот, заставляет его работать обостренней. Соображаю: в машине нас будут расстреливать едва ли: останутся обильные следы крови, пуля, прошедшая навылет, может пробить стекло. Значит, будем сопротивляться.

Уяснив, что выбираться из машины добровольно мы не собираемся, Серый, перемежая мат угрозами, заходит с тыла.

— Открой! — это, видимо, второму бандиту, и тот, поднимая на ходу воротник — в защите от холода, — неуклюже ступая в снеговой грязи, направляется к заду «восьмеры». Щелчок замка — и (я вижу это боковым зрением) задняя дверь открывается, подобно взмаху крыла. И уже через секунду мне в скулу грубо утыкается жесткий и холодный пистолетный ствол.

— На выход, — спокойно и твердо предлагает Серый.

Настюха еще крепче прижимается ко мне всем телом, ноги ее уже почти отбивают чечетку. Я слышу, как звеняще — металл отчетливо передает внутренние движения пистолетного механизма — натягивается невидимая пружина, фиксируемая в напряжении легким щелчком: взведен курок. Деваться некуда — нужно выходить. На просторе, по крайней мере, остается шанс спастись бегством.

— Выходим!.. — произношу громко — для Настюхи, но еще более — для Серого.

— Давай! Шеруди клешнями!..

Делаю попытку освободиться от Настюхиных объятий, но она, забросив мне на плечо и вторую ручонку, прижимается ко мне животом. Какой он уже большой, этот живот! Отрываю Настюху от своей груди — бережно, но настойчиво. Нужно выходить — там есть шанс на выживание…

— Идем! — говорю громко, а далее, освобождая для Настюхи проход, шепчу ей в ухо: — Выходи первая — и сразу же беги… Быстро беги, изо всех сил…

На подламывающихся ногах Настюха выбирается из машины. Серый, гад, тотчас оказывается рядом с нею.

— Иди, встань туда. Дальше, еще дальше. Стой там.

Ну, беги же, Настя, беги! Нет: стоит, ссутулившись, опустив голову, словно в чем-то провинившаяся школьница. Беги же, беги! Ну — беги-и!!!

— А тебе что, урод, — особое приглашение?

Переваливаясь через порог машины, смотрю исподлобья вперед — туда, где, отведенная к сугробу на обочине, стоит поникшая Настя. В трех шагах от нее — Серый. Лицом к ней, боком — ко мне. Двигаюсь медленно, зато стремительно рассчитываю предстоящие движения. Сейчас я оттолкнусь посильнее… Первый прыжок — туда, на обочину, второй — уже в сугроб, дальше как придется, главное — сбить с ног Серого и постараться отнять у него пушку, потом хватаю Настюху за руку — и бежим что есть мочи! Вперед, подальше — куда глаза глядят! Главное — быстро. Очень быстро!

Дальнейшее происходит словно в замедленной съемке. Уже опуская ногу с порога автомобиля в грязное снежное месиво — чтобы, хорошенько оттолкнувшись, начать задуманный спурт, несфокусированным дальним зрением я вижу, как Серый, коротко глянув в моем направлении, поворачивает лицо обратно к Настюхе и, направив на нее пистолет, молча и хладнокровно стреляет. Из ствола вырывается сочное пятно пламени, обрамленное дымовой оболочкой, которая, превратившись затем в самостоятельное сероватое облачко, уплывает в сторону… Звук приходит чуть позже — вначале сухой и резкий, а спустя тысячные доли мгновения — гулкий и раскатистый, шарахнувший по заснеженной окрестности… Остальное я вижу — машинально фиксирую, понимаю, ловлю сознанием — уже на бегу: Настюха, неуклюже взмахнув руками, плашмя падает в снег лицом, Серый делает к ней два быстрых шага и, направив ствол вниз и чуть нагнувшись, стреляет Насте в голову — в упор… Откуда-то сзади — а в это время я уже сломя голову несусь по сугробам прямо на Серого — раздаются выстрелы: один, второй, третий… Как видно, это напарник Серого, готовившийся расстрелять меня, но не ожидавший от своей жертвы подобной прыти, палит теперь мне вдогонку… Еще окончательно не распрямившись после бега, я ударяю Серого, который к этому времени оборачивается на стрельбу, головой в живот; он, отброшенный ударом в сторону, сгибается пополам, но пистолет не роняет. Выстрелы у меня за спиной обрываются: вероятно, бандит боится попасть в Серого, а я, не сбавляя скорости после столкновения с Серым, бегу, увязая в сугробах, хватаясь за стволы и ветви деревьев, интуитивно петляя, словно заяц… Выстрелы гремят мне вслед еще трижды или четырежды, и однажды я даже падаю, успев подумать, что от пули все-таки не убежишь, но это рытвина, я вскакиваю — и продолжаю безумный бег…

В город я пробираюсь по полям. На трассу выходить страшно. Ориентиром мне служит уже знакомое сияние среди черноты, восходящее к звездам. Ноги — мокрые от подтаявшего снега — гудят, измученные многокилометровым переходом. Тело — тоже влажное от постоянной испарины. Во рту — печь. Чтобы хоть как-то остудить ее, периодически забрасываю в рот горсти снега, зачерпнутого из-под корки наста. Наста… Настя… Настюха… Боже мой, я не верю… Если бы не видел сам — ни за что бы не поверил. Как же я теперь жить-то буду с таким грузом на сердце? Сдам бандитов, сдам подонков… Дойти бы только до города, до ближайшей ментовки добраться. Живым… Сопли и слезы льются по лицу ручьями. Я их не отираю. Если бы не постоянная подкачка допингом, давно бы уже, наверно, упал в снег, замерзший и обессилевший. Так бы и сдох на этом колючем насте. Насте… О Боже, какой ужас! Даже регулярные дозы кокса не могут притупить остроту воспоминаний…

Первый увиденный мною таксофон вмурован в землю на крепкой стойке около универмага «Московский». Боже, как опасно близка отсюда «Пулковская», от которой началось последнее Настюхино путешествие.

Набираю «02». Диспетчер равнодушно уточняет мое местонахождение — и перебрасывает звонок по назначению. Попридержав переживания — по телефону они ни к чему, — излагаю суть: я только что вырвался из лап бандитов, собиравшихся меня убить и убивших другого человека. За городом, на пути к Пушкину.

— Это случилось ближе к Петербургу или к Пушкину? — без тени соболезнования, чисто прагматическое уточнение. От этого, вероятно, зависит, кто займется проверкой сигнала, местные менты или пушкинские.

— Ближе к Петербургу. Почти рядом. Возле Пулковского шоссе.

— Выйдите к свету на Московский проспект и ждите милицейскую машину, она скоро подъедет.

— Я не могу выйти к свету, я боюсь… Они меня убьют… Они меня преследуют…

Молчание. Нестандартная ситуация.

— Хорошо. Где вы будете ждать наряд?

— Около универмага «Московский». В затемнении, в глубине.

— Ждите. Машина скоро будет…

Не знаю зачем, но, поджидая ментов, я загоняю в ноздрю еще одну дорожку. Пусть мне будет хуже. С неба размеренно опускаются редкие, но крупные снежинки. Упав на асфальт, тают. Конец зиме. А в ее начале мы встречали такой же — мокрый, нерешительный, пробный снег, — подставляя ладони тающим снежинкам, вместе с Настюхой. Она смеялась, сравнивая это чудо природы с кокаином. Да, одно из названий стимулятора — снежок…

Ментовский «рафик» медленно ползет вдоль универмага. Выхожу из укрытия. Приближаюсь бегом: до прогулок ли тут? По кузову — крупно: «ГРУППА НЕМЕДЛЕННОГО РЕАГИРОВАНИЯ». Мне открывают дверь салона. Четверо ментов, не считая водилы. Двое — с автоматами. Расспрашивают, что да как. Тон сочувственный. Никаких язвительных реплик, замечаний, придирок. Рассказываю все как есть.

— Ты место найдешь? — спрашивает мент.

— Не знаю.

Я действительно не знаю. Где он, этот поворот? Ночью точно не найти. Но при свете дня постараться можно. Во всяком случае — методом исключения. Не так уж много там должно быть сомнительных проселков, уводящих от трассы к лесочку на отшибе.

— Так найдешь или нет? — интересуется второй мент.

— Днем, может, и найду. Должен найти. Сейчас — не знаю. Вряд ли.

— Да сейчас-то — понятно…

— Чего делать будем? — спрашивает третий, автоматчик, глядя на соратников.

В машине тепло, щеки мои зажигаются, словно их натерли перцем, а бодряк от дурмана шибанул такой, что череп трещит по швам. Разговор ментов доносится ко мне будто сквозь слой ваты.

— А чо ночью-то делать? Убойники, один хрен, ночью ничо не найдут, пусть спят пока до утра. Сгрузим его в пятьдесят первое, посидит пусть с дежурными. Протокол, туда-сюда… Все равно на их земле мокруха…

«Рафик» с надсадным скрипом тормозит возле отделения милиции, вход в которое ярко освещен. Поднимаюсь по ступенькам. Колени дрожат от напряжения, в башке, разомлевшей от тепла в салоне «рафика», — полный винегрет. Провожает меня лишь один мент — должно быть, не только самый пожилой по возрасту, но и старший группы немедленного реагирования. Проходим с ним мимо пульта с шипящей рацией, усеянного кнопками и лампочками, к столу, за которым сидит майор милиции, по-видимому, дежурный.

— Приветствую, Иваныч, — говорит мой провожатый. — Что, не спится?

— Привет. Да какое там спанье! Ну, чего хорошего скажешь?

— Вот — привез, чтоб ты не скучал. Еле выпутался парень. На вашей земле убой. Подругу его — того… Ты тут с ним разберись покуда — протокол, заявление, то, се. А по утряне убойникам передай. А напарник твой где ж?

— Да побежал за сигаретами. В «24 часа». Курево, блин, кончилось. У обоих. И в «аквариуме» сегодня, как назло, пусто. Стрельнуть даже не у кого. Ночь вообще-то спокойная, только вот ты — с плохой новостью. Да еще часа три назад братан один пожаловал.

— Какой еще братан?

— Нормальный братан. На сотовой связи, на цепях весь. Разве что без понтов.

— А чего хотел?

— Да так, заяву притаранил.

— Да ну?! Не может быть! Братан — заяву?!

— Ну. У него на хвосте руоповцы висели — в разработке он у них, видно. Ну, он их срисовал — и мигом сюда. — Открыв верхний ящик стола, Иваныч достает несколько исписанных листков бумаги, а следом — пистолет черненого металла. — Вот, полюбуйся. С полной обоймой.

— Кольт, что ли?

— Ну. Иностранного, как я написал, производства. А заяву-то почитай…

— Да чего мне ее читать, и так знаю, что там. Я, такой-то такой-то, нашел этот ствол в укромном месте, подобрал от греха подальше и привез в отделение милиции. Так?

— Ну. Ты, я смотрю, такие заявы наизусть уже знаешь…

— Да уж, начитался. Число-то хоть сегодняшнее?

— Сегодняшнее. Не такие уж они идиоты. И чернила одинаковые — не придерешься. И самое главное — что не вез, а привез, понял? У них обычно заготовка эта в кармане лежит неделями, пока не истреплется. Каждый день-то переписывать лень. И при задержании дату успеть шлепнуть не так-то просто. А этот заявление вместе с датой прямо при мне накатал. Пришел, сел тут — и накатал. И тогда только ствол вытащил. По ЦАБу я его пробил — есть такой парень, не подкопаешься. В компьютере на Литейном он, понятно, тоже есть. Только ведь не пойман — не вор. Это мне потом уже руоповцы рассказали — были они здесь после него, — что вели они этого братана через полгорода. Несколько отделений по пути было. А с тем местом укромным, что в заяве обозначено, он даже рядом не проезжал. Но к делу это не пришьешь. Они его и брать-то не собирались, пасли до поры. А он, гад, как только хвост срисовал, так сразу в ближайшее отделение и завернул. К нам, то есть. Возни теперь с бумагами… — Майор перехватывает за рукоятку отданный собеседником пистолет, бросает его в ящик стола и сверху сгребает ворох исписанных листков.

— Да, Иваныч, не утонуть бы в бумажной могиле. Но в целом, значит, ночь без происшествий?..

— Так ведь еще не вечер. Жди: что-нибудь да случится. Всегда так: то пусто, то густо.

— Ну ладно, пошел я. Выходи, если что, на связь.

— Ага. Давай.

Мы с Иванычем остаемся одни. Оторвавшись от писанины в толстом журнале — наверное, дежурств, — он с безразличием поглядывает на меня.

— Ну, как тебя угораздило-то?

— Бандиты… Вывезли за город…

— Банди-иты. А ты, значит, овечка заблудшая. Сел с ними и поехал. Не знал, что они бандиты, да?

— Знал…

— Так какого ж хера поехал?

— Заставили.

— Заста-авили. Кончай мне тут темнить. Я вас всех насквозь вижу. Вначале, блин, сами с ними спутаетесь, замажетесь — так, что не отмыться, а потом они вас отстреливают по одному, как воробьев. Что у тебя с глазами — ну-ка, повернись-ка сюда, к свету. Пил?

— Нет.

— Так что, на наркоте торчишь, стало быть? Нормальные люди на наркоте не торчат, у них денег таких нету. А раз на дурь деньги есть — стало быть, не простой ты потерпевший. На бизнесмена ты не похож. Горбом на кайф не зарабатывают, стало быть — воруешь или грабишь. Что, правильно я говорю?

Въедливый взгляд проклятого Иваныча прожигает мне нутро. Какую помощь может оказать мне этот человек, если я для него — пособник бандитов, жертва, получившая едва ли не по заслугам. Как бы он еще не обыскал меня. Вдруг начнет шить распространение? Тогда — вообще вилы.

Намарав в журнале еще пару строк, дежурный откидывается на спинку кресла, глубоко и звучно, не считая нужным прикрывать пасть, зевает и, сладко потянувшись с разведением рук в стороны, спрашивает:

— Так где, говоришь, убили эту твою Настю?

Я вздрагиваю. Ничего себе повороты.

— Откуда вы знаете, что ее звали… Настей?

— Я все знаю. Ладно, не морочь яйца — ты ж сам по телефону имя это орал как бешеный. Настю убили! Настю убили! Я сразу подумал, что пьяный или обширянный. Слушай, а тебе случайно не почудилось это — в мультиках, как это у вас бывает…

— Нет, не почудилось.

— Ну и где, говоришь, ее положили?

— В лесу.

— В каком лесу? У нас на территории леса нет. Никакого. Даже искусственного.

— Есть. По дороге в Пушкин.

— В Пушкин? Ну, возле Пушкина, может, и есть какой лесок. Так что ж ты к нам-то — в Пушкинское ГУВД бы и обратился. А?

Не отвечаю. Я тихо, но уже бесконечно сильно ненавижу этого мента, который, может, всего-то намерен почесать язык, коротая дежурство, и не имеет в отношении меня злого умысла. Но я ненавижу его как самого лютого врага. Он и есть в эти минуты мой самый лютый враг.

— Девка тебе кем была, Настя-то эта убиенная? Жена — не жена? Путана, может? Не сутенер ты часом? Нет, не похож вроде. Точно ее завалили? Не примерещилось? А то вам часто всякое мерещится. А мы по ложным вызовам мотаемся. Убили! — кричит, — убили! Приезжаешь, а там — наркота в отключке. С виду и впрямь — труп: глаза подкачены, язык вывален. А потом глядишь: мычит чего-то, воскресает… А пока наряд по вызову мотался — кому-то помощь была нужна по-настоящему. Значит, говоришь…

Я уже ничего не только не говорю, но и не соображаю. Спертый воздух помещения ударяет мне в голову. Перед глазами плывут черно-желтые фантомы… Моя Настюха… лежит сейчас в темноте… на снегу… и ей уже некому помочь. И даже отомстить за нее — некому. Этот гад — не будет. И другие — тоже. Никому до Настюхи не будет больше никакого дела. Но мне — мне есть до нее дело! Мне!!!

Внезапно словно какой-то толчок выводит меня из оцепенения. И я вдруг предельно четко, во всех подробностях, представляю себе, что надо делать. Словно кто-то придумал для меня сценарий и сумел внушить его до мельчайших деталей. Надо только поторопиться с постановкой этого сценария, пока не пришел помощник дежурного Иваныча. Будь он проклят.

Закончив очередной абзац своей болтовни, Иваныч вперивает в меня вопросительный взгляд. Должно быть, что-то спрашивает. Чего ему надо? Не имею об этом даже приблизительного представления — все пропустил мимо ушей, прорабатывая сценарий. Может, оно и к лучшему.

— Извините ради Бога, но нельзя тут у вас где-нибудь прилечь? Что-то мне совсем плохо.

Иваныч, ждавший от меня, чего-то другого, меняет выражение лица трижды за несколько секунд: из вопросительного оно становится удивленным, а затем и понимающе-добродушным.

— Прижало тебя, парень? Перебрал, должно быть, наркоты, а? Прижало?

— Еще как. Вздремнуть бы хоть часок.

— Здесь с этим не очень. У нас тут не вытрезвон, понимаешь ли.

— Может, хоть на полу где-нибудь? Совсем что-то я расклеился. На ногах не стою. И ничего не соображаю.

— Это я уже понял. Нет, парень, на полу не пойдет. Здесь тебе не ночлежка.

— Может, тогда в «аквариуме»?

— Ишь, слова-то какие знаешь?! Бывал, значит, в «аквариумах»?

— Бывал. Кто ж в них не бывал…

— Эт точно! Ну, давай — определим тебя в «аквариум». Хм, первый раз у меня такое: чтоб человек сам в клетку просился.

Взяв со стола связку ключей, майор направляется в дальний угол помещения, где с решеткой из металлических прутьев — камера для задержанных. Скрежещет ключ в замке, со скрипом открывается почти прозрачная, сваренная «в клеточку» из прутьев дверь.

— Заходи. Сегодня тебе тут отдельный номер. Не люкс, конечно, ты уж, хе-хе, извини. Будь как дома. Смену буду сдавать — разбужу. А может, до того времени кто другой разбудит.

Захожу в камеру, присаживаюсь на деревянную скамью, покрытую резьбой народного творчества. Озираюсь. Стены тоже разукрашены умельцами из народа, напротив — еще одна длинная, во всю стену, лавка. Пора внедрять сценарий. Эх, практики никакой. Ну да это дело наживное.

— А что это у вас деньги на полу валяются? — перебиваю майора на полуслове. — Живете хорошо, девать, что ли, некуда?

— Где деньги-то? — майор недоуменно обшаривает взглядом пол вокруг.

— Да не там смотрите! Вон же они — целая пачка! — показываю пальцем под лавку, протянувшуюся вдоль противоположной стены.

Оставив ключи в замке, майор нерешительно заходит в камеру.

— Ну где?

— Да вон же, не видите, что ли? Да это вам сверху не видно, вы отсюда гляньте. Или нагнитесь получше. Вон, у самой стены.

Вплотную подхожу к дежурному, тыча пальцем под лавку. Не ожидая подвоха, но все же с явным недоверием, Иваныч наклоняется и заглядывает под лавку. И в этот момент я сильно толкаю его: одной рукой — в поясницу, другой — в зад. Из Иваныча вырывается какой-то странный звук, напоминающий короткое собачье тявканье, — и он падает, головой ударяясь об пол под лавкой. Опрометью выскакиваю из аквариума, с резким металлическим лязгом захлопываю дверь-решетку, быстро проворачиваю ключ, выдергиваю его из замочной скважины — и отшвыриваю связку на безопасное расстояние. Ключи злобно взвизгивают при падении — это я фиксирую уже на бегу. Быстрее — к столу дежурного. Рву на себя верхний ящик, едва не вывалив из него все содержимое. Отбрасываю в сторону ворох бумаг… Вот он, кольт иностранного производства. Более увесистый и прохладный, чем можно было ожидать.

Из «аквариума» уже раздается:

— Ты что, сука, творишь? А ну быстро открой! Быстро, я сказал! — Железная дверь-решетка остервенело сотрясается от напора. — Открой, сволочь, я тебе сказал! Убью с-суку! Убью…

Сквозь прутья решетки появляется рука, размахивающая пистолетом. Прицельного огня майор вести не в состоянии: меня ему не видно. Заталкиваю кольт в карман. Бегом к выходу. Самое главное сейчас — исчезнуть отсюда быстро, до возвращения помощника дежурного… А теперь надо хоть немного передохнуть. Прийти в себя. Остаток ночи я проведу на чердаке, некогда уже оказавшем мне посильное гостеприимство.

Насилу дотянул до рассвета. Жду автобуса. Надо выдвигаться в сторону Невского. К Цинге. Другого выхода на банду Щавеля у меня нет. Тяжелый и здоровенный кольт, вставленный за пояс, давит рукояткой на ребра. В башке, даже после двойной дозы кокса, — обильный туман. Пора бы уже, соскочив с кокса, закинуться айсом, да только денег — шиш. Последние две сотни отдал вчера Настюхе. Настюха, Настюха…

Кряхтя, подползает нужный мне номер. Войдя в его чрево вместе с несколькими другими пассажирами, усаживаюсь на свободное место у окна в левом ряду. Автобус, хоть и почти пустой в этот ранний час, трогается с места тяжело. Грузно.

— Пойдем-ка, Цинга, со мной!

— Куда?! — Цинга чуть не шарахается от меня, словно от чудовища. Это уже нечто рефлекторное: Цинга начинает привыкать к тому, что мое появление приносит ему одни лишь — и немалые — неприятности.

— Идем, говорю. Позвонить надо.

— Кому?

— Да все тому же.

— Не, не пойду. — Цинга уже оправился от легкого шока, вызванного моим внезапным возникновением.

Достав из-за пояса ствол, тыкаю им прямо в грудь упрямцу, не опасаясь посторонних глаз.

— Пойдешь, говнюк, или сдохнешь тут прямо щас…

На пути к таксофону Цинга, искательно пытаясь заглянуть мне в глаза, ноет о том, что Щавель запретил ему реагировать на мои требования установления с ним, Щавелем, телефонного контакта.

— Ничо, на этот раз у тебя будет оправдательный аргумент, — подразумеваю ствол. — А в трубку ты ему про меня не говори. — И я инструктирую дрожащего от страха Цингу на предмет разговора с бригадиром.

— Алло, это я, Цингарели, — такова, видимо, настоящая фамилия Цинги, хотя на грузина он совсем не похож. — Тут на меня круто наехали. Тебя требуют на стрелку. Говорят, что срочно…

Вырываю трубку и бешено ору в нее на пол-Невского — прохожие удивленно оглядываются:

— Слышь, ты, падаль шакалья, слушай меня внимательно и не говори потом, что не слышал. Ровно в одиннадцать ты должен быть напротив Думы, где один из твоих псов торгует наркотой. Минута опоздания — стрела считается продинамленной. И тогда я объявляю беспредел тебе и всей твоей поганой кентовке!..

С размаху грохаю трубку на автомат. Получилось, должно быть, убедительно. Цинга таращит глаза в испуге. Еще никогда, наверно, не слышал, чтобы кто-нибудь позволял себе так разговаривать с его шефом. Вряд ли Щавель узнал мой голос — искаженный к тому же настоящей злостью — по телефону. Приедет, пожалуй, наверняка. И думаю, что без оружия: а вдруг свидание таким нестандартным образом ему назначил РУОП? Лишь бы с ним приехали вчерашние ублюдки. Прикрывать бугра, тем более безоружного, кто-то все-таки должен. Хоть бы они приехали! Чего я хочу от этих тварей? Мне нужны их шкуры. Щавеля — и тех двоих. Я хочу продырявить каждому из них сердце, печень, мозг. И сделаю это в самом центре великого и проклятого города. А потом пусть меня судят. Я готов. Главным своим судом — собственной честью, а также судом Настюхи — я буду уже сполна оправдан. Ну, твари, подъезжайте. Это будет последняя в вашей беспутной жизни стрелка. А мне терять нечего. Я человек, считай, загубленный — все равно пропадать. Так лучше уж если не с музыкой — то со стрельбой. Устроим прощальный салют.

— Ну, чего уставился? — спрашиваю Цингу, не сводящего с меня выпученных от ужаса глаз. — Не вздумай теперь Щавелю звонить — пристрелю.

Это я уже лишнего хватанул. Отнятие жизни у Цинги, такого же доходяги, как и я сам, меня совсем не вдохновляет. Тем более что он ничего мне не должен. Ну да ладно, пусть переварит — для острастки. В эти минуты, может быть последние в моей жизни, бедолага, чья судьба-злодейка так схожа с моею, кажется мне даже немного близким. Жалко его, недотепу. Однако, как некогда уже бывало с Балдой, Цингу жалко, а себя — еще жальче.

— Цингарели — твоя фамилия, что ли?

— Ну.

— А на грузина внешне не тянешь.

— Отец был грузином, мать — русская.

— Понятно. Ну, давай, гурзошник недобитый, выгребай из карманов — что там у тебя сегодня. Все выгребай.

Цинга еще больше сереет лицом.

— Щавель на меня все повесит.

— Не повесит. Твой поганый Щавель больше ничего и ни на кого не повесит.

— Как это?

— А так. Сейчас он приедет — и я его замочу. — В доказательство своего могущества похлопываю по куртке в том месте, где спрятан кольт.

— Да ты чо, они же тебя самого сразу уроют!..

— А это мы еще посмотрим. Ну, выворачивай карманы.

Цинга, без особого рвения порывшись в карманах, передает мне около дюжины пакетиков аптечного стандарта, пару пузырьков, используемых также фармацевтами, наполненных белым порошком — скорее всего кокаином, и спичечный коробок, вероятно, с марихуаной.

— Все?

— Все.

— Точно?

— За базар отвечаю.

— На вот тебе, — возвращаю ему один пузырек. — Заныкай на черный день. Он у тебя скоро наступит. Вали все на меня: я, мол, все забрал. Если будет кому валить. Что там — кокс?

— Ну.

— Бодяжный небось?

Цинга, явно смущенный неожиданным вопросом, отрицательно машет головой не сразу. Значит, бодяжный.

— А сам ты каким закидываешься?

— Этим и закидываюсь, каким же еще.

Насыпав на тыльную сторону ладони белоснежно-кристаллическую полоску, привычно озираюсь по сторонам — нет ли вокруг подозрительных личностей — и, не заметив таковых, втягиваю порошок ноздрей. У-у-ух, блин, понеслась душа в рай!..

Вишневый «БМВ» Щавеля медленно — явно опасливо — притирается к тротуару в назначенном мною месте Невского. Следом подползает еще одна, неизвестной мне марки, машина спортивного типа. Пассажиры полулежат в ней, будто космонавты. «Восьмеры» с двумя интересующими меня ублюдками что-то не видно. Не исключено, что после вчерашнего они вообще залегли на дно. Хотя, по логике, они бы должны непременно убрать еще и меня — как свидетеля их злодеяния. Что ж, может, заказ на меня уже получил кто-нибудь другой. Но тех подонков Щавель себе на подмогу не вызвал, это уже очевидно. А жаль. Пуль для них я бы не пожалел. Ну да и Щавелю не зажилю. Только что-то он выходить из машины не торопится. Сволочь. В крайнем случае я его и в машине укокошу.

Щавель все не выбирается на тротуар. Высматривает, кто его ждет в указанном месте. Трусливая гадина. Понятно, что меня уже увидел, — теперь прочесывает взглядом подступы к месту моей дислокации: нет ли кого еще, какой-нибудь реальной угрозы. Из машины сопровождения тоже никто не спешит выйти. Переговариваются, наверное, друг с другом по радиотелефонам. Ну, Щавель, давай — вылезай из своего крутого автомобиля, он тебе больше не понадобится. Ты молодец против овец? Так я и есть та самая овца. Иди, задери меня. Ты думал небось, что тут целая команда головорезов, а на самом деле здесь один только я — полуживой, измученный наркоман. Недостойный тебя противник. Только это мы сейчас еще поглядим… Взмахом руки предлагаю Щавелю выйти, наконец, из своего убежища. Сколько, мол, еще ждать. И Щавель таки решается: дверь «БМВ» распахивается, выпуская хозяина. При виде этой неспешной походки, этих тяжелых — даже на расстоянии — ручищ, этой невозмутимой рожи с глазами-прорезями я ощущаю, как в груди у меня леденеет, а в мышцы ног и рук, наоборот, вползает горячая и густая тяжесть. Щавель приближается нарочито медленно — словно для того, чтобы дать моим членам оцепенеть окончательно. Ничего, пуля гипнозу не поддается. А в упор я, надеюсь, не промахнусь. А если и дрогнет рука, то пуля — не единственная. Не зацепить бы вот только случайного прохожего.

Щавель останавливается, не дотянув до меня трех шагов. Смотрит с обычным прищуром, скрывающим его внутреннее душевное состояние. Руки в карманах. Но оружия там, я думаю, нет. А если и есть — плевать. На моей стороне — внезапность.

— Ты, что ль, звонил?

На вопрос не отвечаю. Слишком много чести. Сразу беру быка за рога:

— Ты, быдло узкоглазое, почему не привез своих тварей, которые вчера человека убили? Я с вами троими разобраться хочу, псы поганые…

Щавель молчит, пристально всматриваясь мне в лицо, словно пытаясь прочесть на нем сценарий моих действий. Так вот они!

Быстрыми, несколько раз в воображении отработанными движениями выхватываю из-за пояса кольт, сдергиваю собачку предохранителя, на вытянутой вперед руке навожу ствол прямо в лицо Щавелю.

Оно, это поистине каменное лицо, не меняет своего выражения. Щавель стоит против меня все так же молча, не двигаясь и не сводя с меня своего пронизывающего взгляда. Рука моя дрожит, ствол — тяжелый, неожиданно бесконечно длинный, прыгает в ней, будто его дергают за веревочку. Тем не менее он направлен аккурат между прорезей-глаз. Сейчас они станут еще уже, закрывшись навсегда. Непослушным, задеревеневшим пальцем взвожу курок… и неожиданно понимаю, что не смогу, ни за что не сумею, не отважусь, не решусь убить человека. Пусть даже такого негодяя, как этот. Пусть даже своего лютого врага.

И в тот самый миг, когда я успеваю осмыслить это просветление, что-то тяжелое, неимоверно сильное, быстрое и ловкое, стремительно и мощно обрушивается на меня сбоку. Отброшенный в сторону этой неведомой силищей, больше рефлекторно, нежели намеренно, нажимаю на гашетку кольта — и, оглушенный ударом в ухо, ошарашенный внезапностью нападения, валюсь навзничь. И пока валюсь, успеваю понять, почему рука, сжимающая кольт, рванулась вверх, почему из жерла ствола вырвалась вспышка пламени, почему… Низвергаемый на асфальт, я вижу — словно в замедленной съемке, — как лицо Щавеля меняет свое выражение: глаза, для посторонних взглядов прикрытые веками, раскрываются будто бы в изумлении, смешанном с ужасом, брови взлетают к нахмуренному лбу, а края приоткрываемого рта, напротив, приопускаются… Пистолет же, выбитый из моей руки, летит, кувыркаясь в воздухе, куда-то в сторону…

В следующие три-четыре секунды я уже вскакиваю с асфальта.

Рванув, будто с низкого старта, что было сил несусь прочь, на людный Невский, боковым зрением успевая заметить, что Щавель, схватившись за грудь, падает на руки подоспевших соратников…

Убил я его или нет? Ведь в последний момент я уже не хотел этого делать. Не столько даже не решался, сколько вообще не мог. В принципе. В соответствии с необъяснимыми внутренними законами. Не родился я душегубом. Как же тогда все это вышло? Словно подтолкнул меня громила, накинувшийся сзади…

Скорострельно обмысливаю все это на бегу, чисто машинально, потому что все главные силы брошены на прорыв к свободе. Откуда только их взялось столько, сил? Значит, жизнь для меня не пустой звук.

Молочу ходулями что есть мочи. Заливавшая их свинцовость куда-то бесследно вытекла. На смену ей явится измождение столь внезапным и непустячным физическим напряжением. Но это наступит уже позднее, во время отдохновения — если до него дойдет очередь. Энергии, влитой в члены слоновьей дозой кокса, хватит на пару километров такого бега. Выдержало бы сердце. И дыхалка. Не забастовали бы…

Свернув с Невского, влетаю, вырезав крутой вираж, на канал Грибоедова. На тротуаре слишком много народу — бегу по дороге. Слева — машины, справа — елочки в кадках. Ярко-синие козырьки. Laima… Лайма… Bistro… Бистро… Быстро, быстро! Как можно быстрее! Сейчас не время разбрасываться мгновениями: каждое из них может оказаться роковым.

От погони я оторвался. Да ее, может, и не было. Что дальше? Хрен его знает. Торчу на чердаке — в прямом и переносном смысле. Пока у меня есть запас жизненного эликсира, буду держаться. Держаться за жизнь. А там посмотрим. Убил я Щавеля — или нет? Во мне борются противоречивые чувства. С одной стороны, хочется, чтобы эта мразь приняла то, что ей полагается, — смерть, с другой же — не дают покоя душевные муки: неужели я лишил жизни человека? Да какой это человек — вожак стаи бешеных псов. И все же, все же, все же…

Опер

Бандиты зовут меня правильным ментом, сослуживцы — повернутым на идее, а друзья считают неисправимым милицейским романтиком. Вероятно, справедливы все эти определения. В ментовке я вламываю уже почти двадцать пять годков. Устал. Здоровье подорвано службой. Порой ненавижу свою работу и все, что с нею связано. Однако уходить пока не собираюсь. Во всяком случае, самостоятельно.

Убежден, что в милиции должны трудиться порядочные люди. Как в медицине и в образовании. Не можешь не крысятничать — проваливай. Подыщи себе место, не отягощенное нравственными принципами, а здесь — освободи его для другого. Честного. Правильного. Повернутого на идее. Милицейского романтика. И если ты таков по призванию и натуре, то именно таким и должен оставаться на протяжении всей службы. И такие люди в ментовке есть. Пожалуйста: я — один из них. И не только я.

После всего, что связывает меня с милицией, будет досадно — во всяком случае, конечно, мне, — если придется оставить службу досрочно: простреленные внутренности — это серьезно, хотели комиссовать по инвалидности сразу после выписки из больницы, но удалось уболтать шефа не торопиться. А он в свою очередь сумел убедить свое начальство, так что я пока держусь в седле. Правда, уже не на прежнем месте: из убойного цеха меня перебросили в отдел по борьбе с наркотой. С так называемым незаконным оборотом наркотиков. Это, конечно, не совсем то, к чему прикипел, но все же настоящая оперативная работа, не бумажки какие-нибудь. К тому же не простой опер, а замначальника. Не исключено, правда, что после очередной медкомиссии меня задвинут, словно старый чемодан, еще куда-нибудь подальше.

В борьбе с наркотой специфика особая. Нестандартен уже сам вид преступности. В ней редко присутствуют жалобы или заявления потерпевших. Наркоманы в милицию с ними не обращаются. И в то же время здесь имеются, как и в прочих видах правонарушений, преступники и потерпевшие. А нередко случается и так, что один и тот же человек за день или даже в течение нескольких часов может несколько раз сменить амплуа на противоположное. И для того чтобы в полной мере освоить эту особую специфику нашей работы, требуются годы. Считается, что два года — минимум. А уж по-настоящему толковым спецом сотрудник становится лет через пять, не раньше…

Бронежилеты натягиваем на голое тело. Таково правило ношения этой неудобной одежки. В отделе я ввел закон: на любое, даже самое, как предполагается, невинное по значению задание отправляться обязательно в бронике. И перестраховка, случалось, оказывалась весьма кстати.

— Гэзэшников будем заказывать? — спрашивает Митяй, мой старший опер.

— Ты еще СОБР подряди. Или спецназ. Чтобы там всех на фарш порубили… Сами разберемся. Не ахти, поди, какое у них прикрытие.

— Уж конечно не больше нашей команды. Если только снайперы в засаде не залегли.

— Снайперы не залегли. За это я тебе ручаюсь.

Всего, по данным радиоперехвата, поставщиков должно быть четверо. Столько же — они договорились, чтоб не больше, — со стороны покупателей. У нас же в общей сложности будет двенадцать стволов. Да плюс броня. Да внезапность. Броня крепка и танки наши быстры. Ничо. Прорвемся. Одолеем как-нибудь.

Группа задержания экипируется не хуже, чем для съемок кино. Вася Голубев работает под строителя. Надевает испачканную краской робу. Серега Сальников, здоровенный бугаище, еле влезает в спецовку сварщика. А Зверев и Симонюк канают под рекламных агентов: неброские пиджачки, папочки с документами. Под маскарадом у каждого — ствол.

На Каменноостровский проспект едем в нашей походной «ниве». Баранов, сыщик-водитель, ведет машину первоклассно. Проскальзываем в потоке других автомобилей, словно рыба между валунов на стремнине реки. Достаточно изящно, но при этом еще и быстро. Слева остается Петропавловка, справа мечеть. Нужный адрес уже совсем неподалеку. Паркуемся к тротуару. Митяй показывает дом за сквериком:

— Второй этаж, четвертое окно справа.

Там, за этим окном, и предполагается сделка, именно туда и должны доставить крупную партию кокаина для продажи оптовику. Наша задача — схватить обе стороны, что называется, за руку в момент совершения операции купли-продажи. В принципе для этого достаточно и того, чтобы покупатели вошли в разрабатываемую квартиру. При этом у них, разумеется, должна оказаться внушительная сумма наличности. Речь может идти о сотнях тысяч долларов. И если обе половинки — товар и деньги — состыкуются, значит, мы сработали не вхолостую. Если же нет, ни один суд не примет прочие аргументы во внимание. До суда в последнем случае дело вообще не дойдет. Слева, со стороны проспекта, взвизгивает тормозами «форд» ГАИ. Этих помощничков нам еще тут не хватало. Благо хоть до объекта не так близко, можно сравнительно незаметно отвязаться.

— Здесь стоянка запрещена! — самодовольно заявляет капитан, взбодренный нашими кислыми лицами. Надеется, видно, срубить немного деньжат. Не выйдет, братец. Ничего тебе от нас не отломится. — Ваши документы!

— Проезжай, сосед, не перекрывай движение, — показываю ему из окна свое удостоверение.

— У-у-у… Ну, ребята, не знал, что вы такие навороченные. Думал, простые смертные…

— Не мешай работать, — просит Баранов.

— Да я уже все, ребята. Удачной охоты!..

«Форд», взревев на прощание, уносится с быстрого старта.

Не стоит, пожалуй, мозолить здесь глаза. Мало ли на какого дурака нарвешься. Да и подопечные наши осторожны до мнительной капризности: чуть даже слегка что примерещилось — поминай как звали. Однако необходимо крутиться поблизости. Агент с минуты на минуту должен выйти на связь. И тогда промедление смерти подобно. Нам нужен не товар и деньги по отдельности, а то и другое вместе.

Заворачиваем к нужному дому. Проезжаем мимо него, не снижая скорости: мол, нам и дела нет до всего, что сейчас там произойдет. А где-то сзади нас в потоке машин так же валяет дурака и экипаж облупленного мебельного фургона с рекламной татуировкой на мятом боку. В нем затаились пятеро наших ребят. И еще где-то по второстепенным улочкам к объекту пробиваются на «жигуленке» остальные задействованные в операции силы. Обычный автомобиль с не совсем обычными пассажирами. Совершаем нечто напоминающее круг почета по окрестным кварталам и встаем на прикол, прячась в подворотне метрах в ста пятидесяти от нужного адреса. Мимо по улице неторопливо проезжает мебельный фургон. Он пристроится с противоположной стороны объекта, приблизительно на таком же расстоянии, как и мы. А обратно, хочется надеяться и верить, он поедет нагруженным подонками и их грязным товаром.

Ждем. Курим молча, словно боясь спугнуть затаившуюся, как и мы, рацию.

Весна уже, считай, наступила…

Наркотики убивают в человеке ощущение весны, солнца, деревьев. У наркомана не сожмется сердце при виде побитой собаки или плачущего ребенка. И в этом смысле наркоман изменяет природе…

И наконец заработала рация. Быть может, пора?

— Все, они на месте! — голос агента. Значит — пора.

— Давай! — бросаю Баранову. — В темпе джаза!

Тот мгновенно срывает машину с места, бросая ее к перекрестку уже на полном ходу. Черт возьми, на светофоре — красный. Но делать нечего, надо прорываться. И Баранов это знает не хуже моего, подсказывать ему не надо. Зажмуриваюсь, чтобы не видеть сплошного потока машин, перерезающих нам дорогу. Хотя в действительности поперек движения прем как раз мы. Надсадно визжат тормоза. Машину бросает вправо, влево, опять рывок вправо. Полный вперед!

Мы у цели. Выскакиваем из «нивы», на бегу доставая стволы. Одновременно с нами к парадному на полном пару подкатывает мебельный фургон, из которого еще до полной остановки выпрыгивают ребята, и не в маскарадных — под работяг да студентов — нарядах, а в камуфляже да с автоматами.

Вместе со всеми и даже несколько впереди, как и подобает командиру, взбегаю по лестнице. Сердце бьется в бешеном ритме. Давление, должно быть, зашкаливает: на глаза и виски давит тяжесть. Видимо, я действительно уже подлежу списанию в утиль. Но только не сегодня. Сегодня мы еще повоюем.

На лестничной площадке второго этажа аккумулируем силы, поджидая остальных. Каких-нибудь десять-двенадцать секунд — и все в сборе. Можно начинать задержание. Дверь, как мы и осведомлены заранее, деревянная. С металлической пришлось бы попыхтеть, а эта — пустяк для нашего молотобойца Подоляка. На звонки, разумеется, никто не открывает. Они там сейчас мечутся по комнатам. Как бы в окно товар не стали выбрасывать. Хотя и под окнами расставлены наши посты.

— Ломай! — отдаю приказ Подоляку, которого тот заждался.

Удары кувалдой сокрушают дерево и металл замка с третьей попытки. Первыми в логово врываются автоматчики. Выстрелы возможны лишь в одном случае: при оказании вооруженного сопротивления. Всякое иное должно быть подавлено без крови.

— Лечь на пол — руки за голову! Лечь! Всем, блядь, лечь!!! Руки за голову!!! — доносятся из комнаты устрашающие вопли моих ребят, перемежаемые глухими звуками ударов.

Поспеваю к тому моменту, когда накрытые с поличным — вон товар, на столе! — негодяи лежат на полу лицами вниз. Еще не на всех успели надеть браслеты, еще дергается у стены в руках двух наших ребят здоровенный мордоворот в кожаной куртке, типичный бандитский персонаж, бык, но уже понятно, что захват удался. Преступники взяты без единого выстрела. С поличным. Что и требовалось! С задержанными у нас теперь будет время не только познакомиться, но и пообщаться вдоволь. Сейчас меня больше интересует товар. Подзываю Васю Голубева, своего помощника по фармакологии. Вспоров плотную бумажную упаковку перочинным ножом, Вася пальцем поддевает щепотку белого порошка. Выудив наружу, пробует на язык, стряхивает зелье обратно в прореху упаковки, брезгливо сплевывает:

— Кокаин.

Еще одно подтверждение оперативных данных. Страх перед СПИДом и внезапной смертью привел к тому, что многие поклонники опиатов, в основном состоятельные персоны, перешли на кокаин.

Продавцов и покупателей сейчас определять не время. Поодиночке поднимаем их и ставим с разведенными широко ногами, руки на стену, для обыска, а потом препровождаем вниз, в машину. Там каждого из них пристегнут браслетами к железному турникету, приваренному вдоль кузова, а напротив сядут ребята с «калашами». Морды у торговцев зельем — угрюмые, растерянные, перепуганные. Знакомых харек нет. Стало быть, на рынке прибыло залетных гастролеров. Которых мы и оприходовали.

Головорез, поднятый с пола за шиворот и поставленный к стене для обыска в обычную стойку, что-то недовольно буркнул, за что немедленно получил ногой в пах.

Вася Голубев пинцетом собирает со стола ампулы, складывая их в специально приготовленный пластмассовый контейнер. Вещдоки. Наверняка разрисованные узорами пальчиков. Протягивает мне на ладони одну такую узкую стеклянную колбочку, внутри которой виден белый комочек величиной со спичечную головку:

— Похоже, крэк.

Да, товарец поистине валютный, откуда-то из дальнего забугорья. Такого шарика хватает от силы на десяток минут кайфа. Крэк — кратковременный, но поистине сатанинский наркотик. От первой дозы человек буквально взлетает на небеса. А когда опускается, ему сразу же хочется туда опять. И наркоманы начинают упорствовать, изнуряя себя многократными попытками достижения призрачного блаженства. По прошествии месяцев они напрочь лишаются аппетита и становятся похожими на живых скелетов. Обезьяны, которых подсаживали на крэк, умирали от жажды и голода, так как отказывались от еды и питья. Цена за дозу сравнительно небольшая, но ведь и действие кратковременно. А привыкание наступает практически с первого употребления. И застоя в торговле не наблюдается.

Трупы в нашей отрасли — явление не такое частое, как, например, в убойном цехе, но тоже случаются. И выстрелы гремят исправно.

Звонит Макарычев из отдела вооруженных нападений:

— Петрович, на моей земле опять шмаляли. На Невском, возле «Европы», там, где рынок художников. Усек? По ориентировке вроде как братва разбиралась между собой, но по моим агентурным там без твоих подопечных не обошлось. Наркоша какой-то буйный пальнул из кольта прямо в грудь одному казанскому, он у нас в компьютере под кличкой Щавель проходит. Опасный тип. Бригадир Удава. Так что прими к сведению.

— Ладно. Наркошу-то взяли?

— В том-то и дело, что нет. Сбежал наркоша. Особых примет не имеет, ну, разве что худой и дерганый, как и вся эта публика. Мы его, конечно, поищем по своим каналам, но и ты подключись. Будем параллельно разрабатывать.

— А Щавель этот как себя чувствует?

— Да лежит пока в Костюшко с огнестрельным. Но чувствует себя нормально. Материалы тебе подогнать?

— Ну, подгони.

— Давай, Петрович, подключись. Поработаем в два смычка…

Не успел трубку положить — гонец из канцелярии: на стол ложится факс из управления с грифом «Срочно принять к исполнению». В нем — о только что услышанном от Макарычева. Дошлый мужик. И мне позвонил, и руководство окучил. Замначальника предлагает нашему отделу подключиться к расследованию ЧП на Невском ввиду того, что в нем «были задействованы не только лица бандитствующего состава, но и субъект, предположительно страдающий наркотической зависимостью». Факс от начальства — это уже не просто звонок из «дружественного» отдела. И даже не звонок самого начальства. Это, считай, официальный приказ.

Можно, конечно, сразу же озадачить кого-нибудь из сотрудников, но вначале я должен вникнуть в подробности. Для того чтобы находиться в курсе событий, ориентируясь затем в их развитии, я всегда именно так и поступаю. Таков мой стиль…

Знакомство с материалами дела о выстреле на Невском картины происшествия существенно не проясняет. Потерпевший писать заявление в милицию отказался, виновным в его совершении никого не признает, подозревать и преследовать в судебном порядке никого не желает. Тем не менее дело по факту вооруженного нападения все же, разумеется, возбуждено, к тому же прокуратурой. То-то наше руководство и Макарычев ужами вьются.

По описанию свидетелей-очевидцев, главным образом торговцев картинками, мужчина лет тридцати с лишним, дождавшись, когда из подъехавшей машины, видимо, для разговора с ним, вышел Щавель, достал пистолет и хладнокровно выстрелил тому в грудь. Прямо киллер какой-то. Затем был сбит с ног бойцами Щавеля, после чего ему посчастливилось убежать. Ствол у него выбили из рук. Вот, собственно, и все. Внешность невыразительная, особых примет не имеется, одежда более чем обыкновенная: черные джинсы, темная куртка. Даже цвет волос, по мнению одних свидетелей, русый, а другие полагают, что преступник — шатен. Ну, это уж как водится. Сколько людей — столько и мнений.

На этом информация к размышлению полностью исчерпывается. Прямо скажем, не густо. Ну да ничего. Бывало и того меньше. Зацепки все же имеются. Наркоман — главная. Наркоману нужны… правильно: наркотики. Где их взять? Мест не так уж много. И все — или почти все — нам известны. Одно из них — рынок художников на Невском, где, собственно, и произошло нападение. С него и начнем. И найдем беглеца, надеюсь, быстро. О наркомане-киллере слышать мне еще не приходилось. С поисками киллера я бы, конечно, не справился, как почти всякий раз не удается это сделать коллегам из убойного. Но выловить наркомана-одиночку можно. Если постараться.

Вызываю Баранова.

— Коля, возьми еще пару человек в подмогу и дуйте на Невский. На нашем объекте возле «Европы» возьмете розничника Цингарели. Посмотри в картотеке, он там имеется. Морда, опасные привычки. Оружия у него точно нет, а опасная привычка сам знаешь какая. Торчит без выходных. Короче, заметите его, постращайте немного в машине — и сюда. Прямо ко мне. Да не бейте только, а то в нем душа и так еле держится.

— Что вы, товарищ майор, — куксится Баранов. — Нешто мы доходяг отовариваем?..

Цинга сидит напротив меня, понуро уставясь в пол. Типичный наркоша, кожа да кости. То ли его ребята чересчур застращали, то ли кумар у него такой суровый, но только смотреть на него без содрогания невозможно. Вперился себе под ноги — ни жив ни мертв. Баранов уже отработал с ним версию злого следователя. Теперь моя очередь изображать добрячка.

— Ну что, Цингарели, он же Цинга, он же Циба, Цица, Циркуль, Цицерон и кто там еще… Знаешь небось, сколько тебе светит за твое нехитрое ремесло? Или подсказать?

Молчит, еще больше съежившись. Не догадывается, что сажать его нам нет никакого резона: его место тут же займет другой. И лечить этого несчастного — дело зряшное. Ничего не получится, это уж точно. Не раз проверено. Так что сидит передо мной реальный кандидат в скорые покойники. И ничего тут не поделаешь.

— Знаешь, Цингарели, конечно, сам ты все знаешь. Статья двести двадцать восьмая, часть четвертая. До пятнадцати лет. Но я, Цингарели, могу поступить с тобой иначе. Еще страшнее, чем ты думаешь.

Пленник исподлобья бросает на меня перепуганный взгляд. Что может быть страшнее пятнадцатилетнего заключения? Неужели смертная казнь? Нет, Цинга, не она…

— Закрою тебя для начала без всякого суда и следствия на «президентские» тридцать суток. Да не в общую камеру, где тебя, может, из милости твоего бандитского начальства будут подогревать из тюремного общака. Я тебя в карцер окуну. В ШИЗО. Слыхал небось о таком? И определю на диету. Строгую. И уже через три дня ты скажешь мне все, что знаешь. Все. За одну только дозу. Которую я тебе пообещаю, но, конечно, не дам. Хочешь попробовать?

Это, конечно, не более чем легкий шантаж. И для изможденной нервной системы Цингарели он может оказаться достаточно болезненным, а стало быть, принесет желаемый результат. Продолжаю ковать железо, пока оно горячо:

— Поэтому, Цингарели, сам подумай: к чему долгие уговоры, заточения в ШИЗО и прочая тягомотина? Советую тебе рассказать все сразу. А потом, если рассказ твой мне понравится, — катись на все четыре стороны.

Я действительно отпущу его на волю, даже если он ничего не расскажет. Куда его девать? В тюрьме и на зоне он все равно будет продолжать шестерить за порцию отравы. А на воле… На воле ему места под солнцем и вовсе не осталось. С должности розничного реализатора бандиты его, наверно, выгонят как засвеченного и, возможно, ссученного — то есть начавшего стучать ментам после сегодняшнего задержания. Ну, может, оставят прислуживать где-нибудь по хозяйству — машины мыть, стирать, картошку в ресторане чистить, не знаю, что там еще. Пропащий парень. Напрочь пропащий.

— Что я должен… сказать? — язык у Цингарели еле ворочается.

— Ну вот, ты мне уже начинаешь нравиться. Давай-ка расскажи, что там вчера произошло у тебя на пятаке. Я имею в виду то, как Щавеля вальнули. Во всех подробностях. И не только то, что видел, но и все, что знаешь. Твой клиент стрелял? Ну, что молчишь? Знаешь его?

— Знаю, — с трудом выдавливает Цингарели.

Ну наконец-то процесс пошел. Сейчас я вытяну из этого заморыша подробности.

Цингарели косноязычно рассказывает все то, что я в общих чертах уже знаю и без него. Мне нужны не столько детали, сколько ответы на два главных вопроса: кто стрелял и по какой причине? Не может ведь полуживой, истощенный биологической зависимостью человек напасть на серьезную фигуру преступного мира просто так. Как раз, похоже, наоборот: мотив должен присутствовать обязательно. Жесткий мотив. По словам Цингарели, этот бесталанный стрелок за пару дней до своего неудачного покушения встречался со Щавелем. Цингарели точно не знает, но кажется, по поводу обеспечения безопасности во время передачи денег при заключении риэлтерской сделки. Цингарели объяснил это так:

— Он хотел, чтобы Щавель ему дал поддержку.

Нашел кого просить о помощи. Пустил, называется, козла в огород. Ну что ж, картинка начинает проясняться. Деньги у парня, понятно, отобрали. Странно еще, что в живых оставили. Видно, сумма была не слишком крупной. За комнату, должно быть. Деньги отняли, и он решил их вернуть единственно возможным способом — с оружием в руках. Не в милицию же, действительно, обращаться… Эх, люди, люди, что же вы за создания такие бестолковые… Интересно, где он достал ствол, этот нищий горемыка?

— Значит, зовут его Юрой, есть у него баба, на пару они кайфуют — и больше ты о нем ничего не знаешь. Так?

— Так.

— Ну, а ствол у него откуда, как ты думаешь?

Цингарели, приободренный тем, что с ним после бешеного следователя разговаривают как с равным, обещают отпустить, если поможет следствию, и даже интересуются его мнением на предмет оружия, выражая искреннее желание содействовать следствию, тем не менее ответить на этот вопрос не в состоянии.

Итак, основных вопросов по-прежнему два — кто и почему, но к ним добавился еще третий: откуда взялся ствол? Ну и, наконец, последний, самый насущный вопрос: где искать преступника? Этого неуловимого мстителя.

— Так, значит, ты не знаешь, где его искать, этого Юру?

— Нет.

— Ну, в карцере вспомнишь. Уже на второй день в голове прояснится.

— Не вспомню я, точно вам говорю. Не знаю. Как вспомнить, если не знаешь?

Действительно, логично. Как видно, точно не знает. Хорошо, придется показать ему нашу картотеку — для возможного опознания. Некоторые точки мелкорозничной реализации дурмана мы оснастили, где позволила возможность, камерами скрытой видеосъемки. А уже с видеоматериалов сделаны фотопортреты завсегдатаев этих злачных мест.

Протягиваю Цингарели кипу мгновенных копий непозирующей фактуры.

— Посмотри, нет ли его здесь. Должен быть, ищи внимательно.

На третьем приблизительно десятке перекладываемых из одной стопки в другую фотографий Цингарели, мгновенно оживившись, тычет пальцем в очередную:

— Вот он!..

— Ты в этом уверен?

— Он. Точно, он.

С глянцевой бумаги куда-то в сторону, мимо объектива, настороженно смотрит худощавый парень. Мужиком его не назовешь, хотя возрастом он, если приглядеться внимательней, уже не первой молодости. Есть такой тип внешности: не то чтобы молодящиеся старики, а напротив, нестареющие юноши. Такой и в пятьдесят будет казаться молодым. Но жизнь парня, как видно, потрепала. Один затравленный взгляд чего стоит. И это все наркота. А в целом лицо производит благоприятное впечатление. Не подлое, не жестокое, не хищное. Не лишенное некоторой, ничем неизгладимой, печати интеллекта. На обороте карточки стоят буквы «д/о», что означает: в нашей картотеке данные на эту персону отсутствуют. А это значит, их придется заводить. Имя нам уже известно.

Оформив Цингарели пропуск на выход из нашего грозного учреждения, отпускаю его с миром. Больше он мне не нужен, а понадобится — отыщем. Если еще живым к тому времени останется. Как бы его Щавель не ухлопал. Но с неменьшим успехом Щавель достанет его и в камере следственного изолятора. Звоню Макарычеву, делюсь новостями относительно установления внешности стрелявшего на Невском.

— Отлично! — не скрывает удовольствия моими успехами Макарычев. — Значит, ты его и возьми, Петрович. Доработай его, тебе уже немного осталось. А уж мы его до суда доведем. Был бы, как говорится, человек…

Интересуюсь, нет ли информации, откуда у покушавшегося на убийство взялся ствол.

— Как же нет — есть информация! Только что и раскопали! Ствол проходит по делу о нападении на дежурного по пятьдесят первому отделению. Позавчера ночью этот хмырь позвонил на центральный диспетчерский, нагрузил там про убийство какой-то девки, за ним выслали свободных гэнэрэшников, те отвезли его в пятьдесят первое, чтобы до утра он там перекантовался, а он, сучара бацилльная, умудрился как-то запереть в «аквариуме» дежурного, захватил этот кольт — его в милицию кто-то сдал как найденный — и сбежал. Так что он объявлен особо опасным. Но ты его возьмешь, Петрович, как безрогого барана: ствола-то у него уже нет!

— Подожди. Что значит — закрыл дежурного в «аквариуме»? Дежурный что, сам туда полез или он его волоком затащил?

— Да заманил как-то. Не знаю деталей.

— А помощник дежурного как же?

— А помощник в это время за сигаретами мотался. На втором этаже сидели ребята из уголовки, но они ничего не слышали.

Ответ на один из вопросов получен. Ствол захвачен чуть ли не при нападении на отдел милиции. Ничего себе подробность! И характеристику искомого персонажа она меняет далеко не в лучшую сторону. Звоню в Московское РУВД, уточняю обстоятельства происшествия.

Позорники какие, а?! Один за сигаретами с боевого поста, другой — в «аквариум» по доброй воле. Получается, что любой желающий, в том числе и убогий наркоман, может захватить оплот охраны правопорядка. В одиночку и голыми руками.

Значит, подопечный вначале все-таки обратился за помощью в милицию. Или он коварно втерся в доверие к ментам, чтобы завладеть стволом? Едва ли. Откуда ему было знать про ствол? Это раз. Не мог же он предвидеть, что помдеж отправится за сигаретами, — это два. И наконец, третье — это то, что его привезли в отделение не по его собственному заказу. Могли отвезти в любое другое, где никаких кольтов, небрежно-преступно брошенных в ящик стола, его не поджидало. Следовательно, ствол подвернулся ему случайно, и он не упустил возможности им овладеть. И решил потребовать с бандитов деньги обратно самостоятельно, без посредничества милиции, но при посредничестве оружия. Да, получить должок с бандитской братии в законном порядке невозможно, против наглой силы может переть только сила еще более наглая.

Но о каком это убийстве твердил в ту ночь ныне разыскиваемый? Якобы убили какую-то девку. С этого звонка на центральный диспетчерский все ведь и началось. Заказываю сводку за прошедшие десять дней. Внимательно изучаю компьютерную распечатку. Свидетельства об убийстве женщин в ней имеются, но ничего похожего на то, что мне требуется, нет и в помине. Примитивная бытовуха на пьяной почве. Делаю запрос по моргам за тот же период. Неопознанных или внезапно найденных женских трупов за указанное время не поступало. Ну что ж, отрицательный результат — тоже результат. Выходит, полную ясность в сотворенную им же самим картину может внести только этот самый Юра. Гроза городской милиции, расстрельщик матерых бандитов и к тому же отпетый наркоман. Значит, будем искать Юру. Фото — даже не робот, а изображение — это уже не просто нечто, это уже почти все в таком деле. Узок круг наркоманов, слишком далеки они от народа. Найдем.

Поручаю лаборатории размножить портрет разыскиваемого, а незаменимому Баранову даю задание — после готовности тиража раскидать ориентировки по агентурным сетям. Возьмем мы этого Юру сами, без объявления всероссийского розыска, как говорится, без шума и пыли. И не таких брали. А Юра этот, похоже, никакой не монстр, а всего лишь загнанный в угол наркотиками и облапошенный бандитами страстотерпец. Если, конечно, я не ошибаюсь. Что вовсе не исключается, потому что не ошибается в предположениях, как известно, лишь тот, кто вовсе ничего не предполагает.

Юра

И-и-ы-ы-ы-ы… и-и-ы-ы-ы-ы — душераздирающе скрипят качели. Старые, какие-то кривые, покалеченные не одной уже сотней седоков, они издают жуткие звуки — жалобные и вместе с тем капризно-настырные, прошивающие насквозь своими пронзительными нотками. И в сочетании с порывами ледяного ветра и приступообразными волнами подкатывающего кумара эта жуткая музыка сводит меня с ума. Хочется заткнуть уши и убежать прочь. Но еще больше хочется заправить трубы панацеей. Только нету ее. Вся вышла. И денег, понятно, тоже не прибавилось.

Выполз с чердака на улицу, на свежий воздух, где, как мне думалось, наступит хоть какое-то прояснение в извилинах: как быть дальше. Только прояснение все не снисходит. А еще эти качели. Сейчас я завою в унисон с ними — или подставлю им свою башку, — чтобы мне раскроило череп и я отмучился, наконец, на этой грешной земле.

И-и-ы-ы-ы-ы… И-и-ы-ы-ы-ы…

Съеживаюсь от этой назойливой жути и очередного порыва стылого ветра, поднимаю ворот куртки, оглядываюсь по сторонам. Небо затянуто серым холстом, вдоль дороги бестолково натыканы черные стволы словно бы мертвых деревьев. Противная снежная крупа сечет лицо. Удручающая действительность. Вокруг — никого, и только качели во дворе, будто подхватываемые порывами ветра, завывающе скрипят: и-и-ы-ы-ы-ы… и-и-ы-ы-ы-ы…

Глубже втягиваю голову в плечи. Выкручивающая мозги музыка впивается, словно чудовищным штопором, в мою душу, пробуждает воспоминания. Где и когда я уже слышал подобные стоны качелей? Ах да, в детстве. В нашем дворе они скрипели точно так же. Ну, может, чуть менее надсадно. А может, с таким надрывом они стонут сейчас лишь потому, что в детстве меня не мучил кумар? Уличный воздух своей ледяной свежестью не умерил, а наоборот, усилил нарастающие симптомы ломок. И самый первоочередной из них — необъяснимый страх, дикая боязнь всего сущего — уже опутал своими липкими щупальцами мое надломленное сознание. Делать нечего — надо идти. Куда? Да все туда же. К Цинге, к Жоре, на Некрасовский… Туда, где эти услужливые негодяи распространяют колдовское зелье. Я должен получить живительную дозу. Любым способом. И я получу ее, чего бы, кроме денег, мне это ни стоило. Выклянчу слезно или потребую внаглую, откровенно упрошу дать в долг или пообещаю расплатиться вечером, буду заклинать, взывая к человечности, или употреблю самый грязный шантаж…

Цинги на обычном месте нет. Пристально, с трудом превозмогая рябь в глазах, осматриваюсь по сторонам. Нету Цинги. Может, отошел куда подальше от любопытных глаз с очередным клиентом? Надо, в таком случае, всего лишь подождать. А вдруг его Щавель вышвырнул за борт после всего случившегося с моим участием? Постой, что ты городишь, — Щавеля, может, и в живых-то нету уже, ведь не кто иной, как ты, его и убил. Что ж, раз Цинги нету, надо идти дальше. На Восстания, к Жоре. Айс, конечно, сущая чума, но теперешнее мое состояние во много раз хуже. А через несколько часов оно станет совершенно невыносимым. Нельзя допустить наступления этого ада.

Иду по Невскому, еле передвигая ноги. Как далеко еще топать! Неожиданно возникает выразительное ощущение, что кто-то смотрит мне в затылок. И это не плод болезненного воображения. Нет, это не галюны, на меня действительно кто-то пристально смотрит сзади, я чувствую это необычайно остро. Оборачиваюсь. Люди размашисто шествуют по Невскому, не обращая на меня ни малейшего внимания. Значит, все-таки примерещилось. Но откуда тогда это назойливое — намного более глубокое, чем от кумара, — ощущение опасности, чувство небеспричинного страха? Должно быть, кумар, усиливаясь, воплощается в подобные формы.

На Аничковом мосту останавливаюсь для отдыха, облокотившись на перила ограды. Грязно-серый лед Фонтанки уже основательно просел, выпустив поверх себя зеленоватую водицу. Скоро настоящая весна. Только что мне до нее в этом году? Да ничего. Никакого дела. Оттолкнувшись от ажурного заборчика, плетусь дальше по Невскому. На подходе к Литейному мне вновь мерещится, будто за мной кто-то следит. Навязчивый бред преследования. Это все нервы. Расшатались до безобразия. Резко оборачиваюсь. Вон те два краснощеких амбала — менты или всего лишь обычные прохожие? Мне почему-то все вдруг становится безразличным. Да и при чем здесь какие-то менты, единственное, чего я жажду с нестерпимой алчностью, — это доза.

Сзади — быстрые приближающиеся шаги. Оборачиваюсь. Все те же двое крепышей. И навстречу — такая же пара. Значит, за мной. Будут брать. Вот и все. Жора остался нераскрученным. В следующее мгновение идущие сзади мордовороты приближаются ко мне вплотную и подхватывают под руки:

— Юра?

— Да.

— Пойдем с нами.

Часть 3

Юра

— Подъем! Подъем! Кончай ночевать!..

Еще не открыв глаза, я мгновенно вспоминаю все подробности минувших дней. Как забрали меня на Невском и повезли в «ниве» по Литейному — думал, в Большой дом, оказалось — еще хуже: в «Кресты». Когда въезжали через ворота тюрьмы, сердце чуть не выпрыгнуло от страха из груди. Тюремный двор оказался на удивление — я почему-то не утратил способности удивляться — обширным, только сильно уж застроенным — места живого нет. Строения темного, кроваво-грязного оттенка кирпичной кладки нелепо соседствовали с постройками более поздних, даже как будто совсем недавних времен. Бросив взгляд из зарешеченного окна коридора второго этажа, пока принявший меня из рук оперов надзиратель колдовал над замком камеры, я успел хоть немного разглядеть двор этого учреждения.

Пространство двора при попытке осмотра сверху показалось мне еще более огромным, еще более чудовищно бессистемно застроенным кирпичными, каменными и бетонными коробками различных эпох. Замкнутые, покрытые железной сеткой дворики, видимо, для прогулок, корпуса явно производственных помещений, кочегарка, в чем не давала повода сомневаться громадная мрачная труба, выложенная из все того же кроваво-черного кирпича, какие-то железные клетки, почерневшие, словно от горя, стволы тополей и бесконечные, нагроможденные друг на друга и зловеще переплетенные между собой заборы, ограды, решетки, завитки колючей проволоки. А в укромных углах и вдоль заборов — застарелые, просевшие и почерневшие сугробы снега. Которые вот-вот растают, подобно призрачной надежде на высвобождение из этих трагических мест.

Когда меня впустили в эту тесную камеру, там томилось человек десять. К вечеру нас было уже восемнадцать. Скамьей пользовались поочередно: полчаса стоишь, следующие полчаса — сидишь. Контингент разнообразием не блистал: в основном — парни лет двадцати пяти, в том числе и с бычьими шеями, хотя затесались и трое мужиков среднего возраста. Скандалить никто не порывался, все, казалось, были озабочены своей дальнейшей участью. Некоторые, найдя собеседника или хотя бы безропотного слушателя, делились своими переживаниями, сигаретами, которые умудрились пронести сквозь сито обыска, — и тогда в ледяной и тесной, словно собачья будка, душегубке вмиг становилось накурено, как в тамбуре электрички. Явные бандиты преимущественно молчали, общаясь разве что между собой, да и то односложно, хотя от сигаретной затяжки-другой и не отказывались. Зато один из «переростков», томящийся в собачнике уже не в первый раз, без устали просвещал интересующихся — называя их первоходками — по части всевозможных подробностей тюремного быта и испытывал от выпавшей на его долю роли явное удовольствие.

Всего лишь некоторое время погодя я узнал кроме названия камеры — собачник — несколько других определений: кормушка — окно в двери для подачи пищи, баландер — раздатчик еды, шконка — кровать… Не без удивления я услышал от бывалого, что параши в «Крестах» уже давно заменены на унитазы.

Вечером объявили ужин, и в кормушку подали одну за другой миски с кашей. Каждому — порцию, никого не обделили, да только многие отказались, а евшие, говорили, что делают это ради того, чтобы согреться. Я не верил, что согреюсь от тюремной бурды, — запах подгорелой овсянки наполнил камеру, вызывая тошноту, — и не притронулся к своей пайке. Я даже смотреть-то на нее не мог, не то что есть. Какой уж тут аппетит, откуда ему взяться при надвигающемся кумаре и в первые часы неволи…

Ночью я дремал в свою смену, сидя на узкой скамейке. Не успевала эта смена начаться, как тут же и заканчивалась: сменщик — унылый и малоразговорчивый даже днем парень — тормошил меня за плечо:

— Э, вставай, моя очередь…

Я чувствовал, что эта ночь для меня — последняя нормальная, начиная со следующей должны явиться ужасы кумара. Под утро мне уже мерещилась всевозможная чертовщина и начало поламывать, пока еще предупредительно, поясницу и кости суставов.

После завтрака всех нас повели, как объяснил бывалый, в мужской корпус — и стали разводить по камерам.

В коридоре, кажется, второго этажа каждому всучили матрац, одеяло, миску с кружкой, а затем быстро, так что никто и опомниться не успел, распихали за железные двери: «Трое — сюда, двое — сюда, сюда — трое, сюда — четверо…» Случайно, конечно, я оказался в несколько привилегированном положении: последним меня определили в оставшуюся камеру. Перешагнув ее порог, я остановился в нерешительности. Передо мной было мое новое жилище — кто знает, на какое время: узкое длинное помещение с резким запахом ядреного мужского пота. Метров двенадцать, а то и больше, в длину и вдвое меньше — шириной. Вдоль стен с обеих сторон — двухэтажные кровати. Нары — мелькнуло в сознании, и тут же явилась поправка — с легкой руки бывалого: не нары, а шконки. Между ними — проход. Неширокий, в размах рук. Небольшое оконце под потолком, забранное железными жалюзи, почти не пропускает дневной свет, хотя на улице уже давно рассвело. Камера освещена электричеством…

Справившись с первым волнением, я огляделся получше и понял, что в камере, кроме меня, — никого. Это помогло справиться с участившимся было сердцебиением. Однако койки-шконки имели обжитой вид, что могло означать лишь одно: хозяева их отсутствуют временно. Я продолжал осматривать новое свое пристанище.

В углу справа — обшарпанный стол с кучкой костяшек домино, рядом, за невысокой перегородкой, — унитаз, раковина с одним краном. Оглянувшись, на захлопнутой позади меня двери я увидел, вопреки ожиданиям, не глазок для подсматривания, а застекленное оконце, прикрытое снаружи специальным щитком. Ножки у кроватей, то бишь шконок, обратил я внимание — забетонированы. У противоположной от входа стены — батарея парового отопления. У входа же — вешалка, с одним лишь занятым чьей-то курткой крючком, остальные свободны. На стене в этом же углу — полка с посудой, под нижними койками — матрацы, а на некоторых верхних — даже по паре. Вот и вся обстановка.

Пройдя вдоль двухэтажных коек в обнимку с выданной тюремной утварью в поисках, куда бы приткнуться, совершенно внезапно — так, что даже вздрогнул от неожиданности — я обнаружил, что с одной из крайних верхних шконок на меня внимательно глядит лежащий в тишине и неподвижности мужик лет пятидесяти.

— Здравствуйте!.. — только и смог выдавить я.

— Здорово, — невозмутимо ответил мужик, приподнимаясь на локте.

Уже через пять минут выяснилось, что зовут мужика Федором Ивановичем, сидит он по обвинению в хищении, то есть — хищник, а остальные постояльцы камеры на прогулке. Камера, по словам Федора Ивановича, переполнена до невозможности, не просто даже лежачих, но и стоячих мест скоро хватать не будет: даже под шконками уже все места заняты, осталось последнее — возле унитаза. С улыбочкой Федор Иванович показал мне, на каких кроватях спят бандиты, на каких — убийцы, а где — всего лишь грабители.

— А твое место, раз ты последний пришел и не в авторитете, — возле унитаза. Тут вот, у стеночки. Клади матрац, не бойся.

— Это считается возле параши?

— Ну, во-первых, это все же не параша, а цивильный унитаз, — со знанием дела растолковал Федор Иванович, — а во-вторых, ты пришел последним. Освободится место — займешь его, а на твое ляжет новенький. Раз свободных мест нету — значит, это не западло. Точно тебе говорю, не считается это, не переживай.

Даже если бы я не поверил хищнику, довольно, впрочем, благообразному, деваться мне было бы все равно некуда. Я бросил пока еще свернутый матрац к стене возле унитаза.

— Унитазы вместо параш здесь, в «Крестах», поставил Туполев, авиаконструктор, — со знанием дела пояснил Федор Иванович, образованный, как я уже понял это, человек. — Помаялся он тут полгодика, а после освобождения, говорят, все свои гонорары истратил на это дело. Заодно и воду провели. Теперь можно и посуду мыть. Ты, кстати, теперь дежурный. Мыть посуду будешь после еды. Это тоже не западло, все новенькие дежурят, я тоже мыл. Даже бандюги моют. Закон такой. А в крытке он для всех один. И пол моем по очереди. Все моют, даже убийцы. Смотри, лучше мой посуду-то. А то могут, если плохо жир отмоешь, в морду миской запустить. Это как раз запросто. Да ты раздевайся, Юра. Куртку на вешалку повесь. Не бойся, не украдут. Здесь теперь твой дом. А дома — не серут. Это тут тоже закон такой.

Не успел я, скинув куртку, присесть за стол, как за железной дверью раздались гулкие шаги десятков ног, лязгнул засов, клацнули механизмы замка, взвизгнули петли — и в камеру, внося на своей одежде свежесть весеннего воздуха, начали входить ее обитатели. Все они были одеты, как видно, в то, что носили на воле: кожаные и плащевые куртки, пальто, джинсы, брюки и прочую одежду рядового обывателя. Стрижки — тоже обычные, а вокруг шей или в руках белели полотенца. Шарфы, видно, забрали, как и у меня.

Камера была переполнена, уже на верхних кроватях лежали, а на нижних — сидели, словно в плацкартном вагоне, но народу все прибывало.

— О, никак пополнение! — не сдержал радости кто-то из вошедших, когда дверь и запоры клацнули в обратной последовательности. — Смотри-ка, и место свое уже занял. Грамотный.

Вошедшие сняли верхнюю одежду, некоторые сразу же расселись вокруг стола, согнав меня с лавки, — играть в домино, другие распределились по шконкам. Многие закурили.

— Ну, откуда будешь? — спросил, словно предвкушая удовольствие от свежих впечатлений, щербатый худосочный парень лет двадцати пяти, с глубоко посаженными хитроватыми глазами.

— С Ростова-на-Дону, — помедлив для порядка, ответил я. — Земляков нету случайно?

— У нас нету. Но там, — парень махнул большим пальцем за спину, — в какой-то хате, кажись, есть. А натворил делов, стало быть, тут, в Питере?

— Стало быть — да.

— А по какой статье чалку одел?

Вопрос был до конца не ясен, но по смыслу выходило, что щербатый интересуется моим преступлением.

— Да ни по какой, — осторожно ответил я и попытался сказать с гонором: — Так, шьют мне дело одно…

— Э-э-э… — протянул кто-то с верхней шконки. — Да он в несознанку. Сынок, вяжи с ним об этом.

Однако Сынок, как видно это была кличка щербатого, не унимался:

— Какое дело, если не секрет? — упирая на слово «какое», что должно было свидетельствовать о его нетерпении узнать об этом как можно больше подробностей, допытывался он, недовольно щуря глубоко посаженные глаза.

— Да так, мента одного чуть не грохнул. Дежурного по отделению в Московском районе. Ствол у него притырил. В бега ударился…

Сынок чуть не закашлялся, поперхнувшись сигаретным дымом и удивлением. Глаза его выкатились из углублений чуть не на самый лоб:

— А-а-а!.. Так это ты, значит, с дежурняком мусорским такое динамо крутанул?! Все ж газеты про то писали!.. Точно ты? За базар отвечаешь?

Вместо ответа я усмехнулся, тем самым подтверждая справедливость своих слов.

— Во, бля, кто к нам пришел! — не скрывал своей радости Сынок. — Братва, да это правильный пацан! А я думал, — добавил он уже мне, — ты сюда влетел за ширму, ну, за наркоту то есть. Уж больно смахиваешь ты на подсаженного. Пошевелить тебя хотел малехо. Прописку сделать.

— И за наркотики — тоже, — признался я на всякий случай, моля Бога, чтобы Серый и его дружки не узнали, какое преступление мне инкриминируют кроме этих двух.

— Ну, как приварок это фигня. Слушай, а рассыпухи у тебя нет случайно? Не пронес? Может, другой какой кишлак есть?

Догадавшись, что речь идет, по всей видимости, о наркотиках, я лишь покачал головой.

— Жаль. А то бы обкайфовались. Ты по какой ходке? По первой?

— По первой.

— Кликуха у тебя есть?

— Нету.

— Значит, будем тебя звать… У тебя какой кишлак в уважухе был? — И, видя, что я не понимаю вопроса, Сынок добавил: — Ну, какое шмыгалово ты больше всего любишь? Движку любишь? Ханево?..

— Ну, можно.

— Значит, будешь Ханкой.

— Ханка уже есть! — крикнул кто-то из глубины камеры. — Пусть будет Шприцем. Тощий, как шприц.

— Во, точно: будешь Шприцем! Живи пока возле сортира, Шприц, а как шконка освободится или место под шконкой, так и переедешь. И посуду мыть теперь твоя очередь. А прописку, так и быть, делать не будем. За волыну легавскую, считай, развел ты с пропиской… — И неугомонный Сынок, посчитав свою крестную миссию, как видно, выполненной, потерял ко мне всякий интерес и уселся за стол играть в домино.

Ночью меня накрыли ломки. Затаившись в связи со стрессовыми перипетиями, они выжидали своего часа — и наконец, дождавшись его, взяли свое, постаравшись к тому же наверстать упущенное. Всю ночь, как и три, а может быть и четыре последующие, я не спал. И днем — не спал. И не ходил на прогулки — до них ли мне было! И не ел. Температура то подпрыгивала до того, что мне, погрузившемуся в отупелое состояние, казалось, что закипевшая в венах кровь вот-вот разорвет кожу и выплеснется наружу, а то вдруг понижалась так резко, что пульс становился просто неуловимым, в глазах чернело — и я проваливался в ледяную яму. Едва я приходил в себя, как сразу же становился жертвой изощренных мук. Кости и мышцы выворачивало наизнанку, грудь ломило так, словно в нее загнали кол, болел желудок, кололо в почках, разрывалась от судорог печень, а сердце бешено стучало, будто бы в предсмертном исступлении.

Днем я лежал на матраце, временами впадая в бредовое состояние. С мытьем посуды от меня все же не отвязались — приходилось мыть ее трижды в день, но это занятие ничуть меня не угнетало и даже, напротив, выполняло роль своеобразного молниеотвода, заставляя на время позабыть о жажде дозы и отодвинуть, пусть на несколько минут, остроту психических мучений. Сокамерники изредка комментировали мое поведение, но в основном беззлобно и даже сочувственно — насколько способны к сочувствию люди, запертые в цитадели человеческого порока для его искупления. Иногда я вскакивал со своей убогой постели и, не замечая злорадных взглядов и адресованных мне колкостей, быстро ходил в проходе между кроватями, хватаясь, чтобы не упасть от истощения, за спинки: так мне было хоть немного легче. Зато, едва я ложился на место, ломки возобновляли свое злодейство с прежней силой — и даже еще более изощренно и жестоко. Кроме того, в горизонтальном положении меня подминали галлюцинации. Таких жутких у меня еще не было. Бр-р-р, страшно даже вспомнить, не то что хоть частично пережить заново этот сонм видений репертуара сущей преисподней…

Помню, словно в тумане, как именно в эти дни, обезумевшего от страшных видений, красноглазого от бессонных ночей, истощенного, скрюченного от боли в мышцах, суставах, позвоночнике, отупевшего, оглохшего, оскотиневшего от всего этого вместе взятого, меня водили под конвоем по тюрьме — снимали отпечатки пальцев и фотографировали в профиль и анфас.

В конце концов — на вторые, третьи, а может, и четвертые сутки истязания моего духа и плоти — сокамерники вызвали мне врача. В причине недуга сознаться я посчитал ненужным и даже опасным, а тюремный врач, спросив, сколько дней перед попаданием сюда я пил, и услышав в ответ, что пил я месяц, ушел. Некоторое время спустя местный коновал вновь явился по мою душу — сделать укол и сделал его в мое оголенное плечо — через раскрытое окно кормушки. Я тотчас уснул, а когда, проснувшись в невероятном отупении, вновь ощутил натиск ломок, надзиратель опять пригласил доктора. Тот сам не пришел, прислав кого-то рангом пониже. Кого именно — никто так и не увидел, потому что укол мне опять был сделан через кормушку. Помимо этой процедуры благодетель сыпанул мне в ладонь несколько разнокалиберных таблеток, не сообщив даже способа их употребления. Я принимал лекарства вместе с чаем. Они помогли: спал я как убитый. Проснувшись, разбуженный для приема пищи, глотал набор таблеток, запив его чаем, мыл за всеми посуду — и вновь заваливался на матрац…

К тому периоду, когда сплошная облачность в изможденном моем сознании стала понемногу пропускать слабенькие лучики здравого смысла, относится и первый вызов к следователю. Однажды днем, вспугнув мой тяжелый поверхностный сон, в двери с лязганьем открылся черный квадрат кормушки, в котором появилось лицо надзирателя:

— Лебедев Юрий Николаевич!

— Я!..

— На вызов.

Я встал с матраца. Меня тут же качнуло, по телу побежали мурашки, лоб налился тяжелым туманом, но все это выглядело чепухой по сравнению с вопросом: куда это?

— На исповедь тебя, — крикнул кто-то из глубины камеры. — Требуй доктора. По закону положено. Без доктора ничо следаку не говори!

Под доктором подразумевался, как видно, адвокат.

Шагнув в раскрытую дверь за порог камеры, я тотчас навалился плечом на стену, пережидая приступ головокружения.

— Руки за спину. Вперед! — скомандовал надзиратель.

Он вел меня по металлическим мосткам тюрьмы, по узким коридорам, где в окнах, хоть и зарешеченных, стояли обыкновенные стекла, сквозь которые можно было, успеть на ходу увидеть часть тюремного двора с его хаотичными постройками различных эпох, грязные сугробы снега, костлявые силуэты тополей… — в глухой сумрачный коридор. В кабинет следователя.

Следователем оказался парень лет двадцати пяти, а то и меньше. Как видно, чтобы прибавить себе возраста, он отпустил усы, совершенно ему не шедшие. Держаться старался с напускной важностью, желая, судя по всему, походить на человека, давно уже искушенного в своем деле. Предложив мне сесть на привинченный к полу табурет, следователь какое-то время изучающе смотрел на меня, словно обдумывая, с чего начать допрос, и наконец, напустив на себя важность, выдал:

— Больше расскажешь — меньше получишь.

Я тотчас понял, что фразу эту следователь подготовил заранее и не начинал допрос лишь потому, что ее употребление казалось ему фальшивым, никак не увязываясь с моим обликом доходяги. Вероятно изучив предварительно материалы дела, следователь ожидал увидеть этакого крепыша, запросто нападающего на матерых бандитов и даже целые отделения милиции. А предстал перед ним какой-то чуть ли не дистрофик с мутными глазами.

Изливать душу перед этим молокососом мне что-то не захотелось. Вспомнив напутствие сокамерников, я решил им воспользоваться:

— А если ничего не расскажу?

— Тогда готовься заниматься прополкой тайги. Оформлю тебя на полную катушку. — Фраза была, судя по всему, тоже дежурной.

— В таком случае для начала я требую адвоката. Занесите, пожалуйста, в протокол: без адвоката я не скажу ни слова.

Пожав плечами, следователь вызвал надзирателя, и меня увели обратно. Сокамерники мое поведение одобрили, а я опять завалился спать.

Через три-четыре дня, когда туман в башке понемногу уже развеивался, а сам я перебрался с матраца возле унитаза в проход между кроватями — ввиду постепенной циркуляции постояльцев камеры, — меня снова позвали на выход, только на этот раз не к следователю, а к адвокату.

Им оказался толстенький и маленький, трехподбородочный — ни дать ни взять колобок — мужичок лет с полсотни. Тонкоголосый и нервически дерганный. По всему походило, что в защитники ко мне он не набивался, и его принудили к этому определенные обстоятельства. Выслушав мою печальную исповедь, Колобок занервничал более обычного и пронзительно заголосил на визгливой ноте:

— И вы хотите, чтобы я тягался с этой мафией? Да они меня вместе с вами и судом в придачу в порошок сотрут!

Колобок научил меня, как квалифицированно добиться замены адвоката, и укатился восвояси.

Следующий мой защитник показался человеком мужественным, не в пример предыдущему. Рассказывая ему все как на духу, я боялся, что он споткнется о первый же камень преткновения — инцидент в ментовке, а второй — выстрел в Щавеля — его просто добьет. Не говоря уже о моем пагубном пристрастии к наркотикам. Но Михаил Абрамович, как он представился, — высокий и стройный, я бы сказал — статный и видный мужчина лет пятидесяти пяти, с гладким, почти без морщин лицом и подвижными глазками под кустистыми бровями, выслушав меня внимательно и подобострастно улыбнувшись, заявил, что видал он злодеев и посерьезней меня, а банды Щавеля он и вовсе не боится. Видал он, мол, банды и покруче. Будем, сказал Михаил Абрамович, бороться — и против ментов, и с братанами. Щавель, как оказалось со слов Михаила Абрамовича, жив, уже выписался из больницы, обращаться с заявлением в милицию отказался, однако дело против меня все же возбуждено — в том числе и по этому факту.

— Будем работать! — улыбнулся мне Михаил Абрамович. — И не из таких паутин выпутывались.

Впечатление на меня Михаил Абрамович произвел более чем благоприятное. Его низкий ровный голос, несомненный, едва ли не гипнотический талант убеждения, твердая уверенность в успехе, судя по всему, немалый опыт и — главное — какая-то внутренняя невозмутимость, основанная, надо полагать, на опыте и профессиональных знаниях, внушили мне неподдельный оптимизм. «И откуда только взялся мне в подмогу этот супермен? — недоумевал я. — Такой любой суд на свою сторону привлечет одним только обаянием, а уж если запустит в ход связи, дело мое просто обречено на успех».

Про убийство Настюхи я рассказал Михаилу Абрамовичу в первую очередь, ведь с него-то, собственно, и началась вся эта уголовщина. Адвокат соболезнующе качал головой, делал какие-то пометки в блокноте и обещал содействие в расследовании этого циничного убийства.

Во вторую нашу встречу Михаил Абрамович был преисполнен еще большей мажорности. Причиной этого, по его словам, оказались наведенные справки. Щавель, вызванный следствием, не имел ко мне никаких претензий и вместо конкретных показаний дал лишь невнятные: не помню, не знаю, не видел… Зато зампрокурора города, некто… — фамилия не зацепилась за извилины — ополчился на казанских не на шутку. Он, по словам адвоката, давно уже точит зуб на эту преступную группировку, одну из самых сильных и влиятельных в уголовном мире Петербурга. На недавнем брифинге в городской прокуратуре он обещал пересажать всех ее лидеров в самое ближайшее время. И вот одна из возможностей — подвернулась. По крайней мере в отношении Щавеля.

— Закроет он этого Щавеля с нашей помощью лет на десять, — мечтательно улыбаясь, предположил Михаил Абрамович. — И никакие деньги тому не помогут, никакие адвокаты…

Меня Михаил Абрамович призвал не бояться рассказывать следователю только правду — все, как было на самом деле. И о том, что стрелял в Щавеля, — тоже. Ну, стрелял, что тут поделаешь. В состоянии аффекта — есть такое понятие в юриспруденции, смягчающее вину обвиняемого. Мстил, как мог. Как сумел. В полном умопомрачении от горя. Суд во всем обстоятельно разберется — с Божьей и, разумеется, адвокатской, да еще и прокурорской, помощью, — и дадут мне года три. Может быть, даже условно. Здесь уже многое зависит от прокурора, но он как лицо заинтересованное много не запросит. Ему главное — упечь Щавеля. А по этому делу я пойду уже как потерпевший или даже свидетель обвинения…

Следователь строчил свои бесконечные бумаги, не слишком-то интересуясь подробностями убийства Настюхи, хотя каждый допрос я начинал с возвращения именно к нему. В конце концов однажды меня посадили в черную «Волгу» и вместе со следователем и еще двумя типами — не то охранниками, не то понятыми — несколько часов возили по той самой трассе, кажется Киевской, на которую в тот злополучный день бандиты свернули по дороге в Пушкин. Трассу я признал, но поворот с нее — так и не смог. Методом слепого зондирования «Волга» съезжала в грязный снег почти с каждого из этих поворотов, похожих, как близнецы, но нигде я так и не увидел лесочка, смахивающего на тот, в котором произошла трагедия. Наконец, решив, как видно, что я морочу ему голову или пытаюсь пустить следствие по ложному пути, а может — просто выгораживаю себя этими выдумками про убийство, следователь дал команду о возвращении в «Кресты».

Адвокат был огорчен безуспешными поисками не меньше моего. Но, в отличие от меня, присутствия духа не терял. Он вдохновенно продолжал уверять меня, что следствие — еще не правосудие, а вот-де на суде справедливость и восторжествует в полной мере. Ведь зампрокурора, напомнил, заговорщицки подмигнув, Михаил Абрамович, ведет собственное расследование. Которое не оставит бандитам никаких иллюзий.

Меня смущало, что я не смогу заплатить адвокату не только приличный, но и вообще никакой гонорар. Но едва я заикнулся об этом, Михаил Абрамович зашикал на меня. Хлопоты по моей защите ему оплачивала коллегия адвокатов, но даже если бы о вознаграждении не стояло и речи, Михаил Абрамович, по его словам, вызволение мое из беды в сложившихся обстоятельствах считал бы делом чести. И действовал бы безвозмездно. За идею…

В камере у меня к этому времени уже появился постоянный собеседник — Федор Иванович. Мы делились с ним впечатлениями от допросов, строили догадки и предположения о продвижении следствия по нашим делам, вспоминали избранные эпизоды вольной жизни… От Федора Ивановича у меня не было тайн, я рассказывал ему обо всем. И про Настюхино убийство тоже. И лишь только о моем покушении на уголовного авторитета я не рассказывал никому в камере, в том числе и Федору Ивановичу. И молил Бога, чтобы этот факт, если он станет им известен, не произвел среди сокамерников своеобразный ажиотаж.

Опер

Преступники, как и вообще люди, — разные. Бывают отпетые — клейма негде ставить, а попадаются и ступившие на этот скользкий путь по неосторожности или волею слепого случая.

Я часто вспоминаю Лебедева — жалкого наркомана, укравшего в одном из отделений Московского РУВД пистолет, из которого потом выстрелил в бандита. Я видел этого Лебедева после задержания. Самое большее, на что он способен, да и то лишь ради денег на наркоту, — это мелкое мошенничество. Поэтому его версия об убийстве какой-то девушки в районе Киевского шоссе по пути к повороту на Пушкин едва ли может оказаться чистым враньем. За всей этой мозаикой фактов маячит здравая логика. Ну к чему, действительно, было этому Лебедеву обращаться в милицию? Ведь не мог же он знать о существовании сданного кольта… И отсутствие помощника дежурного — случайность. Неужели он рассчитывал обезоружить ментов? Бред. Ему просто подвернулся этот ствол благодаря их халатности. И он, видя, скорее всего, безразличие или даже ощутив прессинг со стороны законных своих защитников, решил учинить самосуд. В самом что ни на есть состоянии аффекта. Вот это действительно похоже на правду.

Сегодняшним утром опять дважды вспоминал про Лебедева. И вот, не выдержав преследования этого телепатического призрака, звоню в следственный отдел главка. Краткое пояснение причины звонка — и через несколько секунд, после электронного проигрыша трех-четырех тактов из Бетховена, на проводе следак, ведущий дело Лебедева. Представившись, прошу ввести меня в курс дела. Хотя бы вкратце. Следак, явно еще пацан в работе, начинает жевать сопли: фактурой сыплет вяло и к тому же бестолково. Раскрутка идет по двум статьям: разбойное нападение на сотрудника милиции и покушение на убийство. И то и другое — с отягчающими вину подследственного обстоятельствами. В общем — плохи дела у парня. Хотят ему вломить на всю катушку. Теперь все от прокурора с адвокатом будет зависеть. Хотя откуда у него деньги на адвоката? Выделят какого-нибудь новичка от коллегии, которому не больно-то надо задарма под бандитские пули подставляться. А уж прокурор зато попьет кровушки…

Спрашиваю, нет ли у следствия доказательств или каких-нибудь новых фактов, свидетельств, улик в пользу версии подследственного об убийстве бандитами его девушки? Похоже, отвечает следак, что девку какую-то и впрямь убили: сообщения наседки из камеры это подтверждают. Но трупа — нет. Искали, руководствуясь показаниями Лебедева, да так и не нашли. Нету трупа. Как в воду канул. Следовательно, считать девушку убитой нет никаких оснований. По новому месту жительства ее нет, родители о ее местонахождении тоже ничего не знают. Считается пока пропавшей без вести. Дела по факту ее исчезновения прокуратура возбуждать не разрешает. Мотивы отказа следующие: а вдруг-де она, продав квартиру, подаренную ей родителями, сбежала с деньгами… Так что по поводу исчезновения девчонки прокуратура никаких эмоций не проявляет, а вот по другим фактам дела Лебедева заставляет шевелиться. Да побыстрее. Все газеты шумиху поднимали — и о захвате оружия в отделении милиции, и о стрельбе на Невском…

Как видно, не суждено мне помочь Лебедеву не только в его борьбе с мафией, но и за его собственную свободу. Ну что я могу сделать? Найти труп? Свидетелей? Отнятые деньги?

Шприц

— Подъем! Подъем! Кончай ночевать! Подъе-е-ем!!!

На исходе третий месяц моего заточения. Следствие уже почти завершено, остались какие-то бюрократические формальности. Следак хоть и торопился — долбал его прокурор, — толком, похоже, ничего по своим местам расставить не смог. А я ему всю плешь проел Настюхиным убийством. Он мне про мента да про Щавеля, а я ему — про Настюху. Подумывал я даже, не дать ли отвод этакой бестолочи — в камере надоумили, но Михаил Абрамович отсоветовал. Смысла, сказал, нет никакого. Этого уберут — другого такого же назначат. Как бы хуже не попался. В смысле — еще глупее.

На допросы больше дергать, сказал следак, не будет. С очными ставками и опознаниями — были такие с майором милицейским, которого я в «аквариуме» запер, — тоже покончено. Щавель ни на очную ставку, ни на допросы не являлся, но с него не слезали — дело-то возбуждено, — и он присылал вместо себя адвоката. Ну ничего, у меня тоже адвокат имеется. Такого еще поискать.

Тяжело сидеть в тюрьме. Тяжело. Никто в этом, правда, не сомневался. Но чтобы до такой степени — никто и не ожидал. Давит на психику неизвестность дальнейшей судьбы. Что-то решит суд? Давит сверху бетонный потолок, снизу — такой же пол, а с боков поджимают кирпичные стены. Давит прямо на мозг тяжелый мужицкий дух непроветриваемой душегубки. Давят ряды двухъярусных шконок. Давит бессонница и отсутствие аппетита. Давит все. А уж со звуковым сопровождением здешняя жизнь не знает себе равных. Резкие пронзительные звонки и звяканье ключей, внезапное завывание сирены и хлопанье тяжелых железных дверей, окрики надзирателей и отчаянные голоса зеков, эфирный шорох раций и гулкие шаги кованых сапог по переходам из корпуса в корпус, лязганье автоматических замков и грохот кормушки, шум смываемой в унитазе воды и дребезжание тележки при развозе пищи, а потом тусклый звон мисок, ложек, кружек… Храп и смех, стоны и кашель, стук доминошных костяшек, чье-то безумное пение, чавканье… — все это живет, колобродит, звучит сутки напролет, не ведая покоя и усмирения.

Мертвенный свет в камере — круглые сутки, недели, месяцы. Угрюмые, затравленные настоящим и неизвестностью будущего глаза сокамерников…

Дернули меня в следственную часть — для ознакомления с материалами уголовного дела. На удивление, все-то дело — в одной папке скоросшивателя. Что же так долго его лепили?

Листаю заполненные чернилами бланки документов, имеющие прямое отношение к моей прежней и, что еще важнее, будущей судьбе, не тешась простодушными надеждами.

Протокол задержания. Протокол допроса подозреваемого. Еще один, еще, еще… А вот уже «Протокол допроса обвиняемого». И еще один, и еще, еще… А вот и разнообразие: протоколы допросов свидетелей. Кто такие? Фамилий не знаю. Вопрос: «Вам предъявлено захваченное Ю. Н. Лебедевым огнестрельное оружие марки…»

А вот, наконец, и «Обвинительное заключение по уголовному делу № 394-25/96 по обвинению Лебедева Юрия Николаевича в совершении преступлений, предусмотренных… Применена мера пресечения в виде заключения под стражу… Предварительным расследованием установлено… Конкретно преступная деятельность обвиняемого выразилась в следующем… Помимо этого, в инкриминируемых ему деяниях гр. Лебедев Ю. Н. изобличается: показаниями свидетеля… показаниями свидетеля… показаниями свидетеля… Из протокола допроса свидетеля… Из протокола… Заключением дактилоскопической экспертизы… Заключением эксперта… Вещественными доказательствами…»

На самом деле в обвинении нет главного, о чем я талдычил следователю на протяжении каждой нашей встречи: моего собственного свидетельства об убийстве Настюхи. Следак пояснил, что уголовного дела по этому факту нет, ибо он, видите ли, не установлен. Но ведь мои преступные деяния стали следствием этого адского происшествия, и причина их — как раз в нем! Следователь предложил мне апеллировать по этому вопросу к суду в так называемом частном порядке. Возможно, я не стал бы подписывать все эти лишь полуправдивые бумажки, как и не спешил бы чистосердечно признавать себя виновным во всем натворенном, но Михаил Абрамович, этот матерый волчина защиты, посоветовал не зацикливаться на трагедии во время следствия, а попридержать ее как решающий козырь в рукаве до суда. А там-то — с его да прокурорской подмогой — все и выяснится. И факт убийства будет выделен в отдельное производство, а собственное мое дело будет отправлено на доследование. Ведь следствие — не суд, справедливость и следствие — понятия, как правило, взаимоисключающие. Ничего, будет и на нашей улице праздник, улыбнулся Михаил Абрамович, и от этой человечной поддержки мне сразу стало легче. Возможно, этот подлый мир не столь уж безнадежен, если в нем все еще находится место таким вот бескорыстным и сострадательным людям, подумал я…

Что готовит мне суд — счастливое избавление или суровое наказание? По прогнозам адвоката, он должен закончиться новым витком следствия. И это будет означать победу. Во всяком случае — увертюру к ней.

Когда час назад выводили из камеры для отправки в суд, Сынок наградил меня увесистым пинком под зад. Это — тюремный ритуал: чтобы в тюрьму после процесса человек уже больше не возвращался.

— Пшел! — прошипел Сынок беззлобно и даже как-то задорно. — Чтоб с суда — прямо на волю!..

— Ну, Шприц, заканифоль им мозги и выгребай на двести первую! — из глубины шконочных джунглей напутствовал вор по кличке Мах.

Под двести первой подразумевалась статья Уголовно-процессуального кодекса, предусматривающая закрытие уголовного дела.

Федор Иванович, сочувственно улыбаясь, пожал руку, желая ни пуха ни пера. Как водится, послал его к черту.

И вот меня везут по городу в автозаке. Отверстие для воздуха стакана, в который я упакован, расположено как раз напротив окна. И в него я вижу… Петропавловку! Она представляется мне символом тюремной стойкости. Можно ли считать это доброй приметой? Кто знает…

К зданию суда зековозка подъезжает какими-то коленообразными задворками.

Около часа меня маринуют в крохотной, но зело холодной камере без окон и батарей.

На пороге — конвоиры. Солдаты срочной службы. Пятеро. И у каждого ствол.

Затем меня ведут, вероятно, в зал судебных заседаний.

Проходя мимо зеркала, в ужасе отшатываюсь, увидев свое отражение. Неужели эта скелетообразная фигура — я? Да быть того не может! Но кто же тогда? Значит, я, больше некому.

— Вперед, вперед! Быстро! — недовольно командует конвоир, подталкивая меня в плечо: мол, нечего тут прохлаждаться.

Наше шествие выходит на широкую, как видно, парадную лестницу. Конвоиры оттирают меня от перил к стене. Зря вы, ребята, так плохо обо мне думаете. Я еще надеюсь задержаться в этом мире.

На верхней лестничной площадке — горстка людей, от которых меня отгораживают несколько дежурных ментов. Кажется, пришли.

В зале судебных заседаний мне предлагают пройти за специальную загородку и сесть на скамью. Скамью подсудимых. Что я и делаю.

Минут пять погодя в зал входят несколько человек недвусмысленной внешности, иные в милицейской форме. Должно быть, это свидетели обвинения. А может, и группа поддержки. Неужели и бандиты зайдут организованно? Нет, вместо них в зал впускают разношерстную публику, и то всего человек шесть-семь. На бандитов никто из этих людей не похож. Двое — с фотоаппаратами, остальные — с блокнотами и ручками наготове. Должно быть, журналисты. Корреспонденты криминальной хроники. Спасибо хоть без телевидения обошлось. Хотя не совсем уверен, что телевидение бы мне помешало… Никого из пришедших на мое четвертование я не знаю. Да у меня и знакомых-то в этом городе — раз-два и обчелся. И слава Богу. Так даже легче. Находись здесь сейчас мои родные — со стыда бы сгорел. Да и они, наверное, тоже.

Несколько затянувшаяся пауза — как после третьего звонка в театре, — и наконец — вот оно, знакомое по фильмам и книгам и уже десятки раз прокрученное в воображении:

— Встать! Суд идет!

Все неторопливо поднимаются. Конвоир справа приказывает мне встать, хоть я уже делаю это и без понукания.

Судья — женщина в очках. Лет пятидесяти. Толстые, обильно напомаженные губы. Черная мантия и бессмысленная шапчонка. Не хватает только напудренного парика. При ней — две дамочки статью скромнее: и походка не такая осанистая, и взгляд не столь вершительный. Рассаживаются на свои кресла — черные, с высокими спинками. Судья — прямо как на трон. На меня даже не глянула. Знает, что успеет. Да, чувствуется — зверь-баба. Как бы не заварила она кашу, которую мне вовеки не расхлебать.

Вершительница человеческих судеб объявляет состав суда. Помимо нее, называемой председательствующим, в состав этот входят две народные заседательницы, обозначенные почему-то также в мужском роде.

…Стартанув с места в карьер и очень быстро набрав скорость, суд во весь опор мчится к финишной ленточке — приговору. Словно в ускоренной видеозаписи вижу сменяющих друг друга ментов, в том числе и знакомого майора. Выступая, он старается не встречаться со мной взглядом. В промежутках между бормотанием майора, свидетелей и доверенного лица второго потерпевшего слышу пронзительно-властный, отработанный и уверенный голос судьи.

Уже через каких-нибудь сорок — пятьдесят минут процесса я окончательно убеждаюсь, что судья заняла по отношению ко мне предвзятую позицию. Я угодил в немилость этой властной женщине. Тональность, с которой судья обращается ко мне и моим оппонентам, свидетельствует об этом более чем красноречиво. Остается уповать на Михаила Абрамовича и независимое прокурорское расследование. Адвокат мой пока еще не включился в работу всерьез, пощипывая свидетелей обвинения незначительными вопросцами. Надеюсь, в запасе у него хранится не одна палочка-выручалочка. Однако прокурор в свою очередь все чаще задает мне вопросы, каверзность которых не может свидетельствовать о его снисходительном ко мне отношении. И почему, наконец, из уст прокурора все никак не прозвучит его собственная и, как я знаю, истинная версия мотива моих преступлений? Может, такова его замысловатая тактика?

Судья не просто некрасива, но по-настоящему безобразна. Как странно, что я разглядел это лишь сейчас. Со своими огромными губами, обрамляющими огромный рот, выпученными и к тому же увеличенными стеклами очков глазами и бородавками на лице она похожа на жабу. Сравнение не свежо, но — объективно. Чем больше женского безобразия я замечаю в судье, тем легче становится на душе. Ты можешь, тетя Жаба, стараться сотворить со мной все, что позволит тебе дышло нашего закона, но осуществить эти гнусные намерения тебе не позволит мой классный адвокат! Слава Богу, институт защиты у нас пока еще не отменен. Да и прокурор грозился подсобить.

Спустя пару часов после начала заседания для меня уже не подлежит сомнению, что так называемые народные заседатели торчат здесь исключительно в качестве мебели, а прокурор — идиот. Набитый идиотизмом чиновник. Что же они держат на службе таких бестолковых? За все время процесса он не сумел задать ни одного вопроса, чтобы не сесть в лужу. Быть может, поэтому он не спешит с прокурорской версией расследования? Провел это параллельное следствие явно не он, вот и не торопится. Ему и с позицией официального следствия никак толком не разобраться…

Но почему в бой с тяжелой артиллерией, авиацией и силами быстрого реагирования все не вступает командующий нашей обороняющейся армией — мой адвокат? Не пора ли, Михаил Абрамович? Гипнотизирую его, пытаясь привлечь внимание, чтобы затем жестами дать знать о необходимости начала атаки. Однако адвокат, по-прежнему подбрасывая допрашиваемым незначительные вопросы, словно поддерживая жар в тлеющих угольях, даже не смотрит в мою сторону.

Судья задает мне какой-то очередной вопрос из разряда вероломных, и я, поднявшись со скамьи, начинаю говорить, да только не на предложенную тему, а о том, о чем никак не начинают ни адвокат, ни прокурор.

— Подсудимый, отвечайте по существу заданного вам вопроса! — Но меня уже не унять. Из меня прет. — Подсудимый! Говорите по существу.

— А я и говорю по существу. Сейчас, Жаба, ты услышишь мою исповедь и, возможно, изменишь свое отношение ко мне, — кричу я и начинаю рассказывать про убийство Настюхи.

— Подсудимый, я делаю вам официальное замечание по нарушению порядка в зале судебных заседаний!

Не обращая внимания на предельно гневный тон, в котором произнесена эта скрытая угроза, продолжаю повествование. Меня поддерживает не только прилив сил, но и своего рода вдохновение, в которое я вкладываю месяцы терпеливого ожидания.

— Подсудимый! Я вынуждена официально сделать вам второе замечание. Отвечайте по существу задаваемых вам вопросов.

— Дайте мне рассказать самое важное, иначе вы ничего не поймете во всем…

— Подсудимый, вы лишаете суд возможности выполнять требования Уголовно-процессуального кодекса…

— Да это не я лишаю, это вы меня лишаете такой возможности. На следствии я…

— Подсудимый, я делаю вам третье официальное замечание. Я должна вас предупредить, что в случае дальнейшего неповиновения требованиям суда и Уголовно-процессуального кодекса я буду вынуждена удалить вас из зала.

— Но я прошу дать мне возможность рассказать…

— Подсудимый…

И тут я срываюсь. Неожиданно не только для всех, но даже для себя самого. Это похоже на наваждение. На помутнение рассудка. Это истерика… Провал, гибель, конец… Я ору на судью, задыхаясь от нехватки воздуха, захлебываясь, перемежая обвинения с оскорблениями, тараща глаза и строя устрашающие гримасы. Конвоиры окружают меня, оградив от зала и требуя замолчать, но мимо их голов, над их плечами я продолжаю обливать судью гневом и грязью до тех пор, пока один из конвоиров, достав из кобуры пистолет, не подносит его к моему лицу. Вид черненого металла наконец остужает мою ярость, я осекаюсь — и, мгновенно осознав всю глубину своего бессмысленного и чудовищно глупого, непростительного поведения, замолкаю.

Гляжу в зал, ища поддержки у адвоката. Михаил Абрамович собирает в портфель бумаги, не желая смотреть в мою сторону. Демонстративно.

Судья в сопровождении двух своих помощниц, не говоря ни слова и возмущенно глядя прямо перед собой, выходит из-за стола и скрывается за дверью. Туда же полминуты спустя направляются вначале прокурор, потом адвокат, а затем секретарь суда. Некоторое время над залом висит гробовая тишина, словно свидетельствующая о глубоком впечатлении, произведенном на присутствующих моей выходкой, но уже скоро начинается обмен мнениями — вначале шепотом, а потом и вполголоса. На меня никто не смотрит, словно опасаются повторения истерики. Конвоиры опять рассредоточились по краям загородки…

— Встать! Суд идет!

Ну наконец-то! По лицам судей, прокурора, адвоката и даже секретаря пытаюсь понять, о чем они говорили за дверью, к чему пришли. Рассказал адвокат или все еще нет? Хоть бы подмигнул или другой какой знак дал. Даже не смотрит в мою сторону. Зря я все-таки уверовал в безвозмездную защиту. Будь бы он мною куплен с потрохами — ходил бы сейчас вокруг меня на цирлах, пылинки сдувал и судье выгрызал горло, а так…

И опять этот до невозможного противный голос судьи:

— Судебная коллегия по уголовным делам Санкт-Петербургского городского суда в составе… Установила… оскорблял состав суда и своими выкриками сорвал работу судебного заседания, сделав ее невозможной в присутствии подсудимого. Выслушав мнение адвоката и заключение прокурора, предлагающего удалить гражданина Лебедева Юрия Николаевича из зала судебных заседаний, суд считает, что гражданин Лебедев подлежит удалению из зала судебных заседаний, так как он нарушает порядок, несмотря на неоднократные предупреждения председательствующего. На основании изложенного и руководствуясь статьей двести шестьдесят третьей Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, суд определил: удалить Лебедева Юрия Николаевича из зала судебных заседаний, судебное разбирательство продолжить в его отсутствие. Конвоирам выполнить определение суда — удалить гражданина Лебедева Юрия Николаевича из зала судебных заседаний.

— На выход, — приказывает конвоир, кивая на дверь, отделяющую зал от коридора. Второй солдат открывает барьерчик загородки, чтобы ускорить мое выдворение.

— Но я же еще не рассказал суду все, что нужно… Для того чтобы…

— Быстро, на выход! — Глаза солдата налиты злобой. Откуда ее столько у этого создания в таком нежном возрасте? Второй, положив руку мне на плечо, с силой сжимает его стальными пальцами.

— На выход. Сам. Или мы тебя щас выведем. Но потом — смотри…

Это уже не пустая угроза. И пронзительная боль в плече подтверждает решительность объявленных намерений как нельзя более убедительно. Делать нечего — надо уходить по-хорошему. Но как же так? Ведь теперь меня раскрутят по двум предъявленным статьям на всю катушку. И Настюхино убийство так и не всплывет. А что же адвокат? Михаил Абрамович, что же вы? А-а-а… Так, может, вы совсем и не на идею работаете? И даже не на меня? На кого же — на государство или, может быть, еще хуже, на Щавеля? Что же вы прячете свой подлый взгляд, лицедей Михаил Абрамович? Как все это ловко у вас со мной получилось? Обвели вокруг пальца как сопливого мальчишку. Сыграли на доверии. Что же теперь остается? Когда и как меня выслушает суд? Выходит, уже никогда? Быть того не может. Я должен рассказать им все. Все. Но кому? Этой Жабе? Дураку-прокурору? Равнодушным народным заседателям? Да хотя бы им, больше некому. Но — когда? Когда??? — если меня уводят. Но не могут же меня оставить без последнего слова! Должно же оно быть у подсудимого! Даже приговоренному к смерти перед самой казнью дают выкурить последнюю сигарету, хотя она ему уже совсем ни к чему…

Несколько часов торчу в стылой камере на первом этаже.

Не в силах обуздать напряженное волнение, хожу по периметру камеры, лишь изредка останавливаясь и бессмысленно глядя на письмена, оставленные предшественниками. Что же будет со мной, что же со мной теперь будет? Дадут ли последнее слово, а если дадут — что от него толку, ведь оно — перед оглашением приговора, предваряет его, а это значит, что приговор, по сути, будет уже вынесен или по меньшей мере уже созреет в жабьей голове. Если уже не созрел. А может, он давно предначертан, мой приговор? А судья, прокурор и даже адвокат — одна команда, работающая на… На кого? Да уж конечно — не на правосудие. Адвоката купить — раз плюнуть, это и без того чуть ли не прямая его обязанность — работать за деньги. Прокурор — набитый идиот, а судья… Не знаю, куплена ли судья, но адвокат точно куплен. И далеко не мною. Ловко они меня провели!..

Адвоката уже нет в зале. Мавр сделал свое дело — и удалился. Что ему еще тут осталось — выслушать приговор? Так он его и без того знает. В общих чертах. Мое последнее слово?

— Подсудимый, в соответствии с требованиями Уголовно-процессуального кодекса вам предоставляется последнее слово.

Неужели действительно выслушают? Просто не верится… Нерешительно — от недоверия к услышанному — поднявшись в своей загородке-бастионе, обесцвеченным от волнения голосом начинаю:

— Уважаемые граждане судьи и все присутствующие! В первую очередь хочу попросить у всех вас извинения за свое недостойное поведение во время заседания суда. Этот срыв вызван моим нервным состоянием. Это, конечно, меня не оправдывает, но, может, мое положение хоть немного станет вам понятным, если вы согласитесь выслушать меня на этот раз до конца. — Начальные эти слова тщательно мною продуманы и выверены. Пусть не думают, что имеют дело с психопатом. И не перебивают. Ну а теперь — импровизация на заданную тему. — Дело в том, что покушения, которые здесь, на суде, рассматриваются — это следствие другого преступления, о котором я пытался рассказать и здесь, и на следствии. Речь идет об убийстве. Убийстве близкого мне человека.

— До какой степени близкого? — вклинивается судья. Осекаюсь. Кем для меня была Настюха? Больше чем просто кем-то. Всем. Но как объяснить это въедливой Жабе? — Вы состояли с этим человеком в родственных отношениях? — донимает судья.

— Нет.

— Тогда в каких?

— Официально — ни в каких. Она была моей невестой.

— Вы подали заявление в ЗАГС?

— Нет, но собирались. Да, еще… Она была беременна…

— Хорошо. Продолжайте.

— И ее убили.

— Кто?

— Бандиты.

— Вы их знаете?

— Да, знаю.

— Тогда почему вы не обратились с заявлением в милицию? Или, может быть, обратились?

— Да, обратился. То есть… Я не успел. Меня арестовали.

— Тогда почему вы не рассказали об этом следствию?

— Следователь объяснил мне, что по факту убийства не возбуждено уголовное дело, а раз так, то убийство это невозможно расследовать.

— Но почему дело не было возбуждено?

— Потому что прокуратура не дала разрешения. Тело убитой не было найдено.

— Понятно. Тогда почему вы решили, что потерпевшая была убита?

— Я видел это сам. Убийство произошло на моих глазах.

— Тогда вам необходимо было указать следствию место преступления. Какие-нибудь следы, пятна крови, другие улики могли обнаружиться. Убийств, не оставивших следов, не бывает. Почему вы не показали следствию место преступления?

— Я не смог его найти.

— Почему?

— Это было за городом. Я не смог узнать это место.

Над залом нависает тягостное молчание. Судья в течение нескольких секунд смотрит мимо меня, словно обдумывая решение, и наконец объявляет:

— Подсудимый, ваше сообщение не может быть принято судом к рассмотрению. Его можно было бы выделить в отдельное судопроизводство при наличии достаточных оснований. В данном случае таковых не имеется.

— Но я могу найти убийц, я знаю, где их искать!

— У вас имеются какие-нибудь прямые доказательства совершения ими преступления?

— Прямых — нет. Но есть мотив. Они отняли у нас деньги за проданную квартиру!..

— Суду нужны конкретные доказательства, а не голословные обвинения. У вас они есть? — Над залом опять повисает тишина. Господи, неужели это конец? Но что я еще могу сделать, что? Неужели — ничего? Ничего. Ни-че-го. — В таком случае, подсудимый, вам предоставляется последнее слово по существу предъявленных вам обвинений.

Молчу. Больше мне сказать нечего. К тому же что бы я ни сказал, не имеет больше ровным счетом никакого значения. Все уже решено — теперь в этом нет сомнений.

— Подсудимый, у вас есть что сказать суду в последнем слове по существу предъявленных вам обвинений?

Продолжаю молчать. Какая разница, скажу я «нет» или промолчу? Ничто от этого не изменится…

— Подсудимый, вы признаете себя виновным в совершении преступлений, предъявленных вам обвинением? Подсудимый! Отвечайте на вопрос суда! Иначе ваше молчание будет отмечено в протоколе как отказ отвечать на вопросы суда.

Киваю. Подавитесь вы все моим признанием.

— Подсудимый, ответьте на вопрос суда внятно: вы признаете себя виновным?

— Да.

— Суд принимает ваш ответ. — Непродолжительная пауза. И дальше: — В судебном заседании объявляется перерыв до шестнадцати часов.

Вот и заканчивается это представление, где я играл главную роль.

— Встать! Суд идет!

Вот и все.

— Именем Российской Федерации! — какие знакомые, но вместе с тем инородные для моего внутреннего мироощущения слова! Но сегодня, сейчас, они имеют ко мне самое прямое отношение. — Судебная коллегия по уголовным делам Санкт-Петербургского городского суда…

Сколько же мне сейчас отвалят? Пять? Семь? Неужели больше? Да мне и пяти-то не перенести. А после семи, говорят, натура человеческая на зоне обязательно портится. Безвозвратно. Впрочем, я и без того уже испорченный…

— …ранее не судимого, не работающего, без определенного места жительства, в преступлениях, предусмотренных статьей…

Прости меня, Настюха, что не смог, не сумел я отомстить за твою смерть — ни сам, ни с чужой помощью. Что поверил подлецу адвокату и не добился необходимых действий от следователя. Прости, Настя…

— Изучив материалы следствия, выслушав судебные прения и последнее слово подсудимого, суд установил: на протяжении по крайней мере последних трех месяцев подсудимый Лебедев вел асоциальный и аморальный образ жизни, что выражалось в постоянном употреблении наркотиков, бродяжничестве… В судебном заседании гражданин Лебедев по существу допрошен не был, так как неоднократно нарушал порядок во время судебного заседания, не подчинялся распоряжениям председательствующего, на неоднократные замечания и предупреждения не реагировал, продолжал нарушать порядок, за что и был удален из зала суда. Суд считает, что предъявленные обвинения нашли полное подтверждение в судебном следствии, а гражданин Лебедев виновен в совершенных преступлениях…

Виновен, конечно, виновен, никаких сомнений на этот счет и быть не могло. Но ведь причины, корни, мотивы…

Э-э-эх, да что теперь об этом. Теперь уже поздно…

— При назначении меры наказания суд учитывает повышенную общественную опасность совершенных гражданином Лебедевым преступлений, а также принимает во внимание его болезненную склонность к употреблению наркотических препаратов и потому считает необходимым назначить гражданину Лебедеву наказание, связанное с лишением свободы…

Да никто в этом уже не сомневается. Давай же — клейми наконец. Нет больше мочи — сердце на куски рвется… Ну вот оно, долгожданное:

— …На основании изложенного и руководствуясь статьями триста один тире триста три и триста двенадцать Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, суд приговорил: Лебедева Юрия Николаевича признать виновным в преступлениях, предусмотренных статьями сто двенадцатой и триста тридцать седьмой Уголовного кодекса Российской Федерации, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на двенадцать лет с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Срок отбытия наказания исчислять с зачетом предварительного заключения. Меру пресечения оставить прежней — заключение под стражу. Приговор может быть обжалован и опротестован в Верховный Суд Российской Федерации в течение семи суток со дня его оглашения, а для осужденного Лебедева Юрия Николаевича в тот же срок, но со дня вручения ему копии приговора.

— Что, Шприц, домой вернулся? — спросил меня в камере Мах. — Сколько сидки?

— Двенадцать.

— Ни хрена!.. Какого?

— Усиленного.

— Да-а… Ну ничо, не расстраивайся только. Главное — вышак не ломанули.

— За мусоров мало не дают, — со знанием дела вклинился вездесущий Сынок.

— Чаю хочешь? — предложил Федор Иванович. — Классный чай. Индюшатина.

Рассказывать о процессе я не стал. Не хочешь — не рассказывай, за язык тянуть никто не будет. Ни к чему мне лишние разговоры. Тем более что срок я получил не только за мента… Спросил у бывалых, как подать апелляцию.

— У тебя ж адвокат есть, — удивился Мах.

— Да ну его…

— Понятно. Ну тогда мы щас быстро жалобенцию накарябаем. Только глушняк это, Шприц, — точно тебе говорю. За мусоров чалку не скидывают. Кабы ты просто ходика вальнуть пытался — еще куда ни шло. А за мастевого легавого не скинут. Ни один фаршмак и не дернется….

Однако апелляцию, узнав у Маха, что форма ее изложения может быть произвольной, я все же написал. Сам. Без подсказчиков… И опять полетели день за днем. Меня должны перевести в камеру для осужденных, а то и вовсе отправить по этапу, но, как видно, до решения Верховного Суда я все еще считаюсь подследственным…

На днях наше «купе» пополнилось еще одним пассажиром. Совершенно отвратный тип. Когда его впустили в камеру, он молча вошел, у порога не остановился, верхнюю одежду не снял, а двинул прямиком по проходу, завидев свободную шконку, обитатель которой — незаметный и тихий мужик по имени и кличке Гога — был в это время на допросе. Свернул Гогин матрац, выложил его в проход, на железную сетку бросил свой, застелил бельем и одеялом. Снял коцы и, усевшись с ногами, только тогда поздоровался:

— Здорово, братва!..

Ему ответили неохотно, да и не все. Я, к примеру, не стал.

Навалившись спиной на решетчатые прутья шконки, новоявленный жадно, хотя и с достоинством, закурил, выдыхая дым к верхнему ярусу. Затем развязал свой мешок, вынул из него и бросил Сынку пачку чая и кусок мыла и важно произнес:

— Это на общак.

Обитатели камеры поглядывали на него исподлобья: что за шустрила такой объявился? С другой же стороны — сразу видно, что не по первой ходке тип этот чалку одел. Блин, я уже и думаю даже с элементами фени. С кем поведешься…

— Будем знакомы, — не предложил, а постановил чалый. — Мое погоняло Левша. Я — ходячий по музыке. Есть тут по этой масти еще кто?

— Ну я по музыке буду. Почти, — отозвался из угла возле батареи Мах. — Положенец я.

— Значит, будем в одной кентовке. Большая семья?

— Нету у нас тут семей. Мы тут следняки. Семьи — в осужденке. А у нас — по первопутку все.

— Ничо, будем болеть правильно. Правильная хата у нас будет. Держать мазу будем. Поняли, лунатики?

— Да ты чо: в натуре захарчованный чумак, что ли? — не удержался Сынок, с появлением Левши почувствовавший стремительное падение собственного авторитета.

— В натуре. Для меня крытка — дом родной. За базар отвечаю. Тебя как дразнят?

— Сынок. А зовут Сашей.

— Ну так вот, Сынок, я не таких, как ты, гнул. Еще лет двадцать назад. А сейчас в подследственке назначен помогальником смотрящего. Понял? Так что камеру и подавно держать буду.

— Кем назначен?

— Кем надо. За базар в ответе…

Внешность у Левши — классически уголовная. Сплетник этот Левша гребаный — поискать еще таких. От тюремного телефона — трубы отопления или унитаза — почти не отходит. Когда нужно позвонить в верхнюю или нижнюю камеру — занимает унитаз далеко не по назначению, выставив к кормушке стрем. Тряпкой для мытья полов отжимает в ведро воду и орет прямо в жерло:

— Эй, сто семьдесят девятая! Качни воды — на связь давай! — Или даже еще конкретнее: — Триста семьдесят девятая! К телефону!

Когда необходимо связаться с боковыми хатами — прибегает к помощи трубы парового отопления, пронзающей этаж по горизонтали, а для некоторых, как видно особых, сеансов связи у него имелся радиотелефон — пока его не изъяли во время очередного шмона.

То ли чем-то я Левше глянулся, то ли путает с кем — и толком не может вспомнить, с кем именно? А может, просто хочет втянуть в свою кентовку? Ну уж на фиг. Шестерить не буду. Мне здесь не век корячиться. Скоро либо на осужденку кинут, либо на этап. И привет тебе, Левша. Вот ежели на зоне встретимся — тогда я, может быть, подумаю. Если кайфом подогревать будешь.

С появлением в камере Левши в общаке его кентовки не переводится курево, чай, сахар, мыло. Бывает, даже конфеты, печенье и колбасу его адвокат передает. Хотя подследственным передачи запрещены. Другим — запрещены, а этому — без ограничения. За деньги можно получить все. По глазам и возбужденному разговору я иногда замечаю, что Левша торчит. Подогрева никому не предлагает. Да и сам не особенно увлекается. Не злоупотребляет. Так могут не многие. Сидели они как-то вечером перед отбоем своей кентовкой — пили чай. Левша рассказывал, как старые матерые зеки на зоне, стоя у проходной, когда заводят в зону новый этап, безошибочно предсказывают: вот этот будет барабанить — в смысле, доносчиком, этот — козлом, тот — типичный мужик, вон тот — и так видно, что уже блатной, этот — точно ссучится быстро, этого — опустят в два счета, тот — по помойкам будет шарить, а того — в чушки определят.

Я лежал на шконке и, невольно прислушиваясь к повествованию, решил попросить Левшу удостоить прогноза мою персону: он, если я правильно понял, относил себя к бывалым зекам и глаз свой должен был считать наметанным.

— Левша, а скажи про меня — кем я буду на зоне? — спросил я, подойдя к крану набрать воды в кружку и словно бы невзначай услышав обрывок интересующей меня темы.

Левша оценивающе смерил меня взглядом и вполне серьезно сказал:

— Ты, Шприц, добрый будешь на зоне хлопец. Только я тебе хочу дать дельный совет: постарайся не ссучиться поначалу. В актив тебе будут предлагать козлы или, допустим, в библиотеку. В актив не соглашайся. А в библиотеку — можно. И к мужикам в кентовку не встревай. И если будешь жить правильно — зона тебя пригреет…

В двери открылся квадрат кормушки, надзиратель бесстрастно крикнул:

— Трофимов — с вещами! — и Трофима, угрюмого мужика, шедшего в несознанку по мокряку, но раскрученного следствием на восьмерик, забрали на осужденку. А может — и прямо на этап.

Шконка его — по соседству с Левшой, и едва она освободилась — Трофима еще даже из камеры не вывели, — Левша крикнул мне:

— Э, Шприц, волчонок, тащи сюда свою ведьму, будешь гнать марку тут, у меня под бочиной. Гончего из тебя сделаю, чтоб на зоне гаром не погорел.

Я не заставил себя уговаривать. Гончий — не чушка, ничего с меня не убудет, а приварок какой-нибудь вполне возможен.

— Гужуйся из нашего котла, — предложил Левша, едва я занял почетное место у него под боком. Подобным образом он открыто предложил войти в его кентовку.

— Чем же это я заслужил? Если думаешь опустить меня, то сразу предупреждаю: ничего у тебя не выйдет. А если силой возьмешь — я тебе ночью грызло перекушу.

— Ты, Шприц, в натуре, не кони. Не разнуздай звякало. Хотел бы я тебя обидеть — давно б уже ты возле толчка, в петушатнике, ошивался. И шевелили бы тебя всем кагалом. И ушибали бы почем зря. И чушили по полной. И в пристебаи я тебя не арканю. Я к тебе вообще без гнилых заходов. Нравишься ты мне просто — вот и вся недолга. Ничо, что бациллистый, ничо, что кочумаешь, ничо, что отощал на баланде да пока тебя кололи и на экзамене мурыжили. Парень ты штиповый, это же сразу видно. Я в людях научился разбираться, мне очки не вставишь…

Уже через два-три дня Левша, заправившись коксом и развязав язык, проговорился о причинах своего ко мне расположения. Оказывается, он давно, с самого первого дня водворения в нашу камеру, знал о моих подвигах на воле, о том, по каким статьям меня подводят к судебному заседанию. И о покушении на Щавеля, стало быть, знал тоже. И как раз именно это обстоятельство и оказалось главным в благорасположении ко мне Левши. Щавеля он знает лично и имеет к нему свои счеты. Два эти персонажа — из разных, если можно так выразиться, слоев преступного мира: Щавель — из бандитского, Левша — из воровского сословия, считающий, что бандиты иных новоявленных сообществ беспредельным своим поведением, дерзостью и неподчинением традициям уголовного мира поставили себя вне закона. А кроме этого, у Левши к Щавелю имелись еще и какие-то претензии личного характера, говорить о которых он уже не считал необходимым.

— А почему же они меня здесь, в «Крестах», не достали? — прошептал я.

— А чо тебя еще доставать? Они и так тебе рога сшибили начистяк. Под завязку крутанули — куда уж больше-то? А на крытке — тут уже наши законы, воровские. За то, что ты на Щавеля прыгнул, пусть и с волыной, он тебе и должен оборотку дать. Вот он и дал. Капнул на жало всем через адвоката твоего — от следака до судьи, и выхарил тебя по полной. Такие у них гнилые заходы, у братков нынешних из бандитской шоблы. Тебе, парень, отказ будет от жалобенции, это уж верняк, можешь мне поверить. И ни досрочка, ни амнуха по твоим статьям не светят. Звонковые статьи. Откинешься только по звонку. Так что готовься весь срок без размена в командировке чалиться.

Ни до, ни после отбоя Левша не отходит от трубы парового отопления, переговариваясь с кентами из других камер, пока ему не делает внушение через окно кормушки надзиратель:

— Кончай стучать! Отбой!

Но Левше без разницы — отбой или подъем: он должен договорить с кем-то. Только и дубаку плевать на Левшу вместе с его проблемами. Не успевает Левша с закрытием кормушки стукнуть несколько раз условленным рисунком по трубе, как надзиратель опять орет в проем кормушки:

— Я сказал — хорош стучать! Или достучишься у меня! Полчаса уже прошло после отбоя, а ты все стучишь!

Ворча себе под нос ругательства в адрес вертухая, Левша опять укладывается на шконку, а кормушка закрывается. Но уже через каких-нибудь две-три минуты собеседник Левши на том конце линии связи начинает в свою очередь неуемно стучать по батарее, вызывая абонента на контакт. Левша не реагирует — словно не слышит не прекращающихся в своей настойчивой дерзости вызовов.

Смотрю на него: надо же как-то откликнуться.

— Подойди, — кивает на трубу. — Послушай кто. И скажи, чтоб вязали на сегодня.

Приблизившись к батарее, дважды ударяю по ней кружкой в паузе между раздающимися где-то вдалеке нетерпеливыми постукиваниями, давая понять, что вызов принят. Прикладываюсь кружкой с прижатым к ней ухом к теплому железу.

— Левша, Левша! Братва, глохни, мне Левшу.

— К телефону, — докладываю Левше, будто он без меня этого не знает.

— Я ж сказал, дышло всем вам в рот, вязать на сегодня! Что тут догонять — дубачина на хвосте висит мертво!

Послав по трубе позывные Левши и дождавшись подтверждения, что вызов принят, ору в кружку, что на сегодняшнюю связь Левша дает отбой.

И когда я так ору в услужливом рвении, за моей спиной открывается кормушка — и на меня в свою очередь спускает собак вертухай. Я не сразу услышал этот крик, заглушая его своим, и от этого попкарь приходит в ярость. Кормушка захлопывается, но уже считанные секунды спустя гремит засов, хрустят механизмы замка — и в камеру заходит корпусной. Сухощавая дылда с мутными глазами. Коридорный дубак ждет его по ту сторону двери, готовясь в случае чего прийти на подмогу или кликнуть подкрепление.

— Пошли! — говорит мне корпусной, играя желваками на скулах.

— Куда? Мне и здесь неплохо.

— Выходи, тебе говорят! — Корпусной подходит ко мне вплотную и с силой хватает за локоть. Жесткие пальцы вонзаются в мякоть мышц. — Выходи — быстро! — Он тянет меня к выходу. — Сам. Или сейчас веселых ребят позову.

Свободной рукой хватаюсь за шконку. Дубачина, покраснев то ли от злобы, то ли от натуги, все сильнее тянет меня за руку. Но и у меня есть еще силенки. Понимая, что таким макаром меня от шконки не оторвать, корпусной дергает руку до того резко, что, кажется, хрустят кости. Но я удерживаюсь за поручень. Тогда начинающий уже звереть попкарь буквально повисает на моей вцепившейся в шконку руке. Но тщетно: вцепился я намертво, такому дохляку нипочем не оторвать. Только корпусной берет не силой, а умением. Тяжело дохнув на меня чесночно-водочным перегаром, словно используя это как своеобразный наступательный прием, он выкручивает мою свободную руку за спину — и резко подтягивает к затылку. Дикая боль пронзает мое тело от плеча до поясницы, на мгновение даже темнеет в глазах — и я выпускаю спинку кровати из безвольно разжавшихся пальцев. Воспользовавшись моим полушоковым состоянием, корпусной, старательно пыхтя и продолжая проводить болевой прием, что дает ему возможность орудовать моей заломленной рукой как рычагом, быстро выводит меня в коридор. Второй дубак поспешно захлопывает дверь камеры, словно опасаясь, чтобы в коридор не повыскакивали другие узники, и, погремев засовом и ключами, выворачивает мне вторую руку. От невыносимой боли я сгибаюсь в пояснице и ору на весь коридор — так, что вопль мой отзывается эхом где-то в хитросплетениях железных переходов. Чуть ослабив хватку, чтобы я мог терпеть боль, один из дубаков бьет меня коленом под зад:

— Пошли, курва. Допрыгался.

Подгоняемый выкручиванием рук, почти бегу вперед — туда, куда меня направляют провожатые.

— Давай его в третий! Слышь, как там тебя?

— Осужденный Лебедев. До утверждения приговора.

— Спета твоя песня, Лебедев. Десять суток трюма получи, а был бы с утверждением — я б тебе все пятнадцать вломил, за борзость…

Третий карцер — он же кандей, трюм, пердильник — известен по тюремным преданиям как самый холодный. Он — угловой. У всех зимой лишь одна стена ледяная, а у третьего — две. Говорят, в суровые морозы стены третьего покрываются инеем. Изнутри. Слава Богу — уже нет морозов. Но холодно все равно: отопления здесь нет, а угловая конструкция дает о себе знать — особенно ночами.

Баланду, едва теплую, дают через день. В пустые дни — хлеб и вода. Топчан, сколоченный из грубых занозистых досок, опускают лишь на ночь, а днем — захлопывают его под замок, прижав к стене. От подъема до отбоя сидеть можно на бетонной тумбе с деревянной крышкой. Стол — и тот бетонный, источающий ледяную безжизненность. Настоящая темница: окна нет даже зарешеченного, свет — тусклый, еле теплится. Кажется, еще немного убавить — и наступит кромешная темень. Стены — грубо наляпанные цементные кочки. Шуба. Чтобы не оставляли писем последователям. Чем? Обыскали так, что более тщательно это сделать уже просто невозможно.

Самое теплое место, да и то, конечно, относительно, — возле двери, но стоит задержаться здесь на десяток минут, как в приоткрываемом волчке раздается нудный голос надзирателя:

— Отойди от глазка.

Ходишь вначале по периметру карцера, затем для разнообразия начинаешь вырезать треугольники, пересекая каменную клетку по диагонали, потом несколько раз присядешь, вытягивая вперед руки — для пущего кровотока, а когда ноги нальются бетонной тяжестью, с силой трешь ладонями по бедрам, размягчая окаменелость мышц и одновременно их разогревая. А едва оцепенение отпустит — снова приседаешь. И вскоре холод отступает. Разогреешься — и вновь на бетонное седалище. Клевать носом да горькую думу думать. До тех пор, пока опять холод не проберет. И — все сначала.

А в полночь надзиратель откроет топчан, что всего лишь позволит сменить вертикальное положение на горизонтальное — и не более того. Ляжешь на шершавые стылые доски, свернувшись калачом, но уже очень скоро продрогнешь. А еще тараканы по телу шныряют. Много их, словно тут пищеблок какой… И опять — ходьба по кругу и по диагонали, приседания, растирания… Ляжешь, натянув рубашку на голову, надышишь широко раскрытым ртом — и успеваешь вздремнуть полчасика, пока не поднимет продравшая до костей стужа… В шесть утра дубак криком «Подъем!» сгоняет с топчана, пристегнув его к стене. И день начинается с вынужденной утренней гимнастики, от которой мышцы болят не меньше, чем суставы от холода.

И наконец однажды утром — через десять суток, а может и через сто, — время слилось в бесконечном плетении однообразных кружев — контролер карцерного блока входит в мою камеру:

— Подъем! Кончай ночевать! Лебедев?

— Юрий Николаевич, — привычно отзываюсь я.

— Захлопни топчан.

Повинуюсь приказу быстро, словно опасаясь, как бы вертухай не передумал.

— На выход… Стоять! Руки за спину! Вперед!..

В камере меня встречают радостными выкриками. Левша пожал руку, заглянул в глаза — не погасли часом? Повел в наш угол. Усадил на шконку. Вывалил на одеяло разной жратвы:

— Гужанись по первому делу. В третьем конверте пыхтел? Я ж говорил: шустряком ты заделаешься, в третьем мало кто до звонка домотал. Все или вены чиркали, или копыта откидывали. В лучшем случае их на крест выносили. Да ты гужуйся, Шприц, не кони. Поднабрать тебе надо весу-то. Цирики сильно прессовали?

— He-а. Да там и без этого несладко.

Еле узнаю свой голос. За десять дней совсем почти им не пользовался. Левша нарезает диски салями, укладывает их на ломоть хлеба, придавливает сверху пластом сыра.

— Уж знаю. Дуборный, в натуре, кандей. Ну ничо. Ничо. Ожбанился юрсовым кукарешником — с кем не бывает. — По тону Левши несложно догадаться, что он испытывает передо мной некоторое чувство вины.

— Все ништяк, — успокаивает он. — Может, еще хочешь оттолкнуться? А раскумариться тебе неохота? Так ты скажи — я подогрею, мне не в лом. Рассыпуха есть. Хочешь? А может, шпигануться лучше? Шмыгалово любое братва подгонит — морфушу, ханево, мел…

Еще ни разу Левша не предлагал мне кайфа, хотя сам торчит внагляк, вот и сейчас глаза его подернуты маслянистой пленкой, а зрачки разнесло во всю ширь.

— Ну, можно дозняком загрузиться, — не заставляю себя уговаривать.

Достав откуда-то из-под матраца аптечный пузырек с белым порошком, Левша отсыпает в чайную ложку микроскопический холмик.

— Что это? — спрашиваю.

— Рассыпуха. Марафет. Кокс, по-вашему. Пробовал?

— Спрашиваешь.

— Ну, можешь оттянуться. После пердильника не грех и позажигать немного.

Насыпаю дорожку на тыльную сторону ладони. До щемленья в сердце знакомое и вместе с тем такое забытое занятие. Усмехнувшись, Левша говорит на своем языке инопланетян, что даже правильно употребить кокаин мы, молодежь, не в состоянии, чего уж тогда ждать от нас еще. Вполголоса учит, что лучше всего рассыпуху не нюхать, а втирать в десны. Он показывает, как это делается, и я повторяю его движения.

Башню сносит с такой бешеной мощью, что я еле успеваю упасть на шконку, а не в проход. Верхний ярус шконки, нависший надо мной, превращается в лопасти пропеллера — и камера, раскрутившись вокруг меня в яростном вихре, выдавливает мое жалкое существо куда-то далеко за свои пределы.

Очнувшись от беспамятства, неуверенно озираюсь по сторонам. После сказочных дебрей, из которых я только что выскользнул, представшее зрелище производит шокирующее впечатление. Некоторое время я даже не могу понять, как очутился в этой душегубке, битком набитой двухэтажными койками и телесами, увенчанными далеко не ангельскими ликами. Не говоря уже о запахе.

— Ну ты, Шприц, в натуре, заторчал, — щерится Левша. — Я уж думал, ты копыта отметнул. Тащило тебя так, что мотор буксовал. Хотели тебя на крест отправить, да ты вроде оклемываться начал. Зря я, видно, тебе чифирь на пару с рассыпухой подогнал.

Моментально вспомнив предшествующие обмороку события, спешу разуверить Левшу:

— Это я с устатку. Слушай, подогрей еще, а?

— Не.

— Ну сделай доброе дело!..

— Не, Шприц, не кусмань. Я и так с тобой лажанулся. Думал по кайфу тебе сделать, а ты чуть не отъехал.

Но меня уже клинит. Я опять вспомнил это сладострастное ощущение, переживаемое под влиянием эликсира жизни, словно какую-то кнопку в голове нажали. И дремавшая доселе тяга к дурману, прорвав шлюзы, рвется, сметая все на своем пути, неудержимой лавиной.

— Ну дай еще хоть на полдозы, а? Ну будь человеком, а? Это ж я от истощения. В кандее ж через день всего гужевался, да и то баландой. И чифирнул еще. С непривычки и тормознуло меня чуток. А сейчас — только-то и раскумарит с полдозняка. Ну подогрей, а?!

Я продолжаю клянчить — жалостливо и настойчиво. И Левша сдается. Сдавались и не такие.

Дальнейшее сбивается в какой-то разнородный ком. Единственное, что преследует меня с определенной ясностью, — это то, что я без остатка поглощен свежими ощущениями до умиления знакомого и такого желанного состояния. И остается лишь удивляться, как это я смог прожить вне его столько времени.

Левша поначалу пытается урезонить меня, но я огрызаюсь: почему ему можно, а мне нельзя? Крыть моему воспитателю нечем — и он отстает, соглашаясь, что я волен поступать по своему усмотрению. Правда, Левша добавляет, что подогревать меня он больше не намерен. Это более чем прозрачный намек: за удовольствия надо платить.

Встречаясь со мной взглядом, Левша оскаливает в снисходительной улыбке щербатые коричневые — обчифиренные и прокуренные — зубы и по-отечески тепло, подбадривающе кивает: мол, ничего, лежи потихоньку, кент, терпи — перекумаришься, переломает — и все пройдет. Эх, если бы так. Но я-то знаю, что все будет совершенно иначе. Не переломаюсь я, не дождусь, пока меня перекумарит. Мне б дождаться, когда Левша уйдет на прогулку. И не оказаться в этот момент в забытьи… Как долго тянется время!.. Словно какая-то сила нарочно растягивает его до невыносимой нудности. Уже несколько раз я проваливался в черные ямы ниже горизонта сознания. Каждый раз, выкарабкиваясь обратно, я с ужасом полагал, что прогулка уже закончилась и я проворонил свой единственный шанс, но всякий раз выяснялось, что на прогулку еще не выводили и шанс мой не упущен.

И вот наконец долгожданная команда вертухая сбрасывает с меня полуобморочное оцепенение. Для пущей маскировки закрываю глаза, притворяясь спящим. Так должны считать все, особенно Левша.

Наконец за сокамерниками, объяснившими надзирателю, что у меня второй день высокая температура, захлопывается дверь. Громыхает железный засов. Хрустит в замке ключ… Еще некоторое время в нетерпении лежу обездвиженным — на случай если вертухай присматривает за мной в глазок. Ну, пожалуй, пора.

Перебравшись на соседнюю шконку — Левши, — загибаю матрац. Нычка, как я и предполагал, — в распоротом шве. Аптечный пузырек с резиновой пробкой до половины заполнен белым порошком. А вот и еще один. Кристалликов у этого порошка нет, он похож на муку. Морфин? Героин? Что-нибудь из этой области. Кокс с морфином — суперделикатес… Было ваше — стало наше. На тюремном сленге мои действия называются крысятничеством. Это преступление преследуется уголовной общественностью самым жестоким образом — вплоть до лишения жизни, не говоря уже о насильственном превращении в пассивного педераста. Неужели меня опустят? Определят жить возле унитаза… Нет уж — не дамся. Пусть лучше убьют. А еще лучше попрошу Левшу поставить меня на лыжи — выгнать из хаты. Пусть тюремное начальство переведет меня в другую камеру. Левша сам виноват: подогрел меня после карцера, когда во мне и жизни-то осталось на понюшку табаку, а никак не на отвязный торч по полной программе.

Да он, может, и не заметит ничего с первого раза…

Проталкиваю пузырьки обратно в глубину комкастой ваты матраца Левши, предварительно отсыпав их содержимого на обложку книги и смешав. Не много ли? Тут дозняков на десять, не меньше. Еще и коктейль. Ничего, много — не мало.

Заняв на шконке полугоризонтальное положение, дрожащими от кумара и нетерпеливого исступления пальцами втираю горьковатый порошок в десны. Попер приход! У-у-ух! Началось!!! Еще! Еще! Подбрось дровишек в топку, еще! да еще же! — просит, умоляет, требует дьявол внутри меня, — и я продолжаю втирать панацею несбавляемыми темпами, пока меня не начинает распирать от кайфа так, что, кажется, сейчас я просто взорвусь, лопну, накачанный им под завязку. Но безумие продолжается: остатки порошка, которого вполне хватило бы иному торчку на несколько дней, я втягиваю ноздрей прямо с книжной обложки, и мрак накрывает меня своим непроницаемым одеялом.

Часть 4

Шприц

— Вы принимали какие-нибудь лекарственные препараты? Что вы принимали?

Слепящий свет люминесцентных ламп. Склонившееся лицо, увенчанное белым колпаком. Чья-то рука, безвольно лежащая вдоль оцепеневшего тела. Да это же моя рука… И тело — мое. Вокруг — люди в белых халатах…

— Вы слышите меня? Как это случилось?

Лицо врача взволнованно. Морщины, мешки под глазами. Пытаюсь сказать что-нибудь, но не могу даже шевельнуть губами.

— Вы принимали какие-нибудь медикаменты? Если не можете говорить — закройте глаза. Не бойтесь, мы вас откачаем. Главное — знать причину. Вы принимали лекарства?

Пытаюсь прикрыть веки, но они не подчиняются.

— Давление падает, — откуда-то издали, словно из соседней палаты, доносится чей-то голос.

— Как же делать вливание в такие страшные вены? — доносится с какого-то уже совсем огромного расстояния, будто с того света. — По линиям вен сплошные рубцы язв. Да он наркоман!

Каким-то блестящим и прохладным инструментом врач разжимает мне стиснутые судорогами челюсти.

— Ингалятор!

Металлический привкус на языке. Горечь во рту. Она исходит от резинового шланга. Его наконечник раздирает горло. Судорожные спазмы. Хочется блевать, но не получается. Видимо, нечем. Шланг проталкивают все глубже. Ком в горле. Хочется вырвать проклятую змею, проникшую глубоко в утробу, и отшвырнуть прочь, но сил нет даже на стон, который мог бы свидетельствовать о том, как мне больно. Чувствую лишь, что на глазах выступили слезы.

— Промыть желудок! — сквозь завалы звукоизоляции доносится чей-то голос, и еще одна кишка начинает погружаться в ноздрю. Ее проталкивают настойчиво и грубо. Вот уже две мерзкие упругие змеи вползают в меня, жаля острыми наконечниками. Я задыхаюсь. Дайте же мне воздуха, черт бы вас всех побрал. Воздуха!..

— Сестра, маску!..

Ко рту пришлепывают намордник. Из него сочится сладостная, живительная прохлада. Ух! — пошла по телу волна оттаивания. Цепкие колючие мурашки бегут по пробудившимся членам. Но шевельнуться все еще не могу. Как и произнести что-нибудь. Свет режет глаза. Трубки — горло. Остальные ощущения пока окутаны плотными клубами тумана.

— Сестра, раствор!

Женщина в белом халате и накрахмаленном колпаке над бровями присоединяет к одной из трубок, введенной мне в чрево, огромный шприц. Поршень вгоняет в меня его розоватое содержимое. Внутри моментально холодеет, и тотчас подступают рвотные спазмы. Тем же шприцем сестра откачивает из моего нутра красно-бурую жидкость.

— Сестра, капельницу!

М-м-м… Какая боль. Укус пчелы. И еще — в другом месте. И еще…

— Не могу попасть. Вен совсем не видно.

— Попробуй в эту.

— Никак.

— А если сюда?..

— Кажется, готово.

— Ну наконец-то…

Непродолжительное затишье, прерываемое стуком медицинских инструментов, затем — опять голос из таинственного небытия:

— Возьмите мочу — отправьте на токсикологию.

Как они собираются это сделать — взять у меня мочу? Чья-то бесцеремонная рука хватает меня за член. Неужели они будут вводить жалящую змею в отверстие мочеиспускательного канала? Все что угодно, только не это. Ни за что не дам! Но как — не дать? Я по-прежнему абсолютно беспомощен. Обжигающая, режущая, рвущая плоть боль. Вначале снаружи, затем где-то в основании члена, а теперь — в самой глубине. В глазах темнеет от боли. И вновь — погружение в темноту…

Из истории болезни:

«Больной Лебедев Ю. Н. был доставлен в медсанчасть СИЗО в состоянии глубокой комы с диагнозом: острая печеночная недостаточность, кома неясной этиологии. После проведения трехдневной интенсивной терапии, во время которой больной был постоянно подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, гемодинамика стабилизировалась. Однако восстановить все функции мозга, травмированного недостатком кислорода, оказалось невозможным. Для прохождения дальнейшего лечения в условиях стационара больной Лебедев Ю. Н. направляется в спецбольницу для заключенных им. Гааза: ул. Хохрякова, № 1».

«Ю. Н. Лебедев был доставлен в спецбольницу для заключенных им. Гааза с диагнозом: острый интоксикационный психоз на фоне хронического кокаинизма и морфинизма; органическое заболевание мозга сложного генеза; делириозно-онирический синдром.

В анамнезе: неадекватное восприятие действительности. В месте, времени, пространстве не ориентирован, неадекватен. Больной требует постоянного ухода, его нужно кормить, во время кормления изо рта у него течет слюна, его приходится одевать, умывать, укладывать в постель, он не сообщает о своих естественных надобностях, оправляя их под себя. Больной настолько эмоционально лабилен, что на любое, самое незначительное раздражение реагирует плачем, криками, воем, беспокойством, которые чередуются с длительными приступами апатии. В клинической картине: левосторонний гемипарез, преходящая диплопия, интеллект снижен до минимума. Наряду с постоянными головными болями, головокружениями, приступами тахикардии с полиурией нередко пароксизмально возникают фотопсии различного характера. Отмечается легкая дизартрия, непроизвольные судорожные подергивания различных групп мускулатуры. Способность к запоминанию существенно снижена, ретенция сохранена, устный счет ведет с ошибками…»

Не знаю точно, сколько дней, недель или даже месяцев я торчу в дурке. Когда очухался — понял: лучшее, что я могу сделать в сложившейся ситуации, — это продолжать по мере сил и возможностей корчить из себя тяжелобольного. Именно по этой причине интересоваться у медперсонала, какой нынче день календаря, не следует. Умалишенные временем не интересуются, для них эта категория утратила всякое значение. И я без этого тоже перебьюсь. Буду косить, пока удается. Уж не знаю, какие пенки я выкидывал тут, когда меня клинило по-настоящему, без дураков, но сейчас приходится постоянно разговаривать с самим собою. Иначе меня сразу же начнут изучать. Был уже момент: когда я выкарабкался из бессознательного состояния и вел себя тише воды ниже травы, меня, заподозрив в выздоровлении, сразу взяли — я это почувствовал — под наблюдение дюжие санитары. Круглосуточно, по сменам, они следили за моими действиями, подробно конспектируя их в специальном журнале. Пришлось подбросить им работенки: я безостановочно ходил по палате, не вступая ни с кем в контакты, и беспрестанно набалтывал себе под нос всякую чушь. Однако и врач мой не лыком шит. Заподозрив меня в симуляции, эта бородатая гадина назначила мне инъекции так называемой серы — сульфазина. Две вмазки в ягодицы, еще две — под лопатки. И — хоть на стену лезь. После каждого такого шпигования у меня поднималась бешеная температура и нестерпимо ломило мышцы и кости. Даже в сортир приходилось отправляться, перебирая ладонями о стены — чтобы не свалиться без чувств от боли, слабости, головокружения… Каждое такое втирание было долгоиграющим: лихорадка от него затягивалась дня на три. А на четвертый, во время утреннего обхода, врач с неприкрытым ехидством спрашивал:

— Ну что, Лебедев, полегчало? Неужели все еще нет?

Игнорируя его вопросы, я продолжал бормотать себе под нос полную ахинею.

— Значит, продолжим наш курс лечения. Должно полегчать, Лебедев. Как только почувствуешь, что легче стало, — сразу говори, не стесняйся. Лечение и закончим, чего ж зря продукт переводить.

— Держи стойку, парень! — шептал мне иногда по ночам сосед, мучимый, по его уверениям, голосами из потустороннего мира. — Долго колоть сульфазин не будут.

Сам он тоже постоянно разговаривал — с невидимыми собеседниками, которые неотступно сопровождали его повсюду, но чаще всего сидели рядом с ним на кровати. Прислушиваясь к совету бывалого соседа, я, уже наученный тюремным опытом не доверять никому, особенно же доброжелателю, на всякий случай не отвечал. И продолжал добросовестно-монотонные бормотания, преисполняемые вдохновения, когда в поле моего зрения оказывались санитары.

И как-то раз после бессонной ночи, измученный чрезмерно усердным убеждением всех в своей болезни, я чуть было не убедил в этом самого себя. Впав в некий психопатический экстаз, я начал беспрерывно тараторить что-то нечленораздельное, совершенно бессмысленное и эмоционально-взвинченное. Бессвязные слова, слоги и даже просто отрывистые звуки вылетали изо рта. К тому же я выкрикивал их все громче. Прибежавшие на шум санитары и дежурный коновал пристегнули меня к кровати специальными лямками и вмололи какой-то дрянью, после чего возбуждение стало спадать и я наконец отправился на многочасовой заслуженный отдых, провалившись в омут сна.

Проснувшись через несколько часов, а может, дней, я с содроганием осознал, что нахожусь на грани настоящего безумия и пора наконец ослабить до предела натянутые вожжи…

Вероятно, той ночью я убедил медперсонал в своем истинном сумасшествии. Всех, кроме своего лечащего врача. Вызвав меня на прием в свой кабинет, бородатый специалист, терпеливо дождавшись паузы в моем речитативе, сказал:

— Молодец, Лебедев! Косматишь стойко, по всем правилам. Оставляю тебя пока что, так и быть, в штате идиотов. Больше можешь не заговариваться. Сульфазина тоже больше не будет. Но комиссию тебе не проскочить. И отправят тебя на Арсенальную — в больницу судебно-медицинской экспертизы. А там — мигом расколют. Все, иди!..

Вот так миром закончилось последнее сражение с бородатой тварью. А я-то, грешный, готовился к серьезный схватке. Думал, придется комедию ломать. Попрыгать на стены собирался, сожрать окурки из пепельницы, а если покажется мало — проломить доктору голову чем-нибудь подходящим. В общем, набаламутить так, чтобы тошно всем стало под завязку, чтобы перестали наконец пытаться подловить меня на несоответствии моего поведения психиатрическим канонам.

Миновал второй месяц моей осознанной командировки в дурдоме. Санитары, сестры и в первую очередь, конечно, бородатый коновал догадываются о моей симуляции, хотя я до сих пор еще и пяти минут на виду не вел себя нормальным образом — без приборматывания и закатывания глаз к потолку. Только всем им, как видно, глубоко до лампы и я, и мое душевное состояние. Не буяню, не капризничаю, беспокойства не доставляю — и ладно. А может, опасаются возможного рецидива?

Похоже, кстати, что решает дальнейшие судьбы ущербных не местный персонал, а некая комиссия, прибывающая откуда-то извне. Об этом и бородатый Авиценна мне как-то обмолвился, и ворье в своем «ночном клубе» частенько проговаривается. Ну уж комиссия-то меня, конечно, мигом разоблачит.

Как же свинтить из этого сумасшедшего дома? В моих представлениях вольной жизни сбрендившие, конечно, охранялись от здоровых — и забором, и решетками, но не до такой же степени, как это оказалось в действительности. Будь мне предложена такая задача на свободе — придумать способ бегства из дурдома, — я предложил бы примерно следующий вариант: во время прогулки поставить к забору психа покрепче, или даже двоих, взгромоздиться им на плечи. На колючую проволоку, если она вообще будет иметь место, набросить одеяло или матрац — и перемахнуть на противоположную сторону. Так выглядит побег из сумасшедшего дома с точки зрения мечтательного идеалиста, не посвященного в подробности реальной действительности. На деле же уйти в бега отсюда так же невозможно, как и из тюрьмы. Впрочем, здесь и содержат не просто больных, а больных зеков. Что и вносит существенные коррективы. И все же я не расстаюсь с надеждами на счастливое высвобождение из оков. Раздумья мои на эту тему выглядят приблизительно подобным образом: да — круглосуточный надзор медперсонала и в коридорах, за пределами отделения, усиленный — вертухаев. Да — высоченный заборище с колючей проволокой и часовыми на вышках. Да — решетки на окнах. Да — тяжелые двери на выходе из отделения, открывая которые, служащие каждый раз достают из карманов халатов ключ… Да, да, да. Все почти как в тюрьме. Но в чем все же отличие моего здешнего содержания от тюремного? Отличие, которое я мог бы использовать в своих корыстных интересах? Свободный проход по отделению. Это, разумеется, серьезное преимущество, в тюрьме подобная роскошь невозможна. Но что это может дать на практике? А ничего. Допустим, я смогу даже выкрасть ключ у какого-нибудь перепившегося вдрызг санитара и мне посчастливится выскользнуть за пределы отделения, преодолев окованную железом дверь. Но за нею-то — охрана. Два вертухая. Я вижу их каждый раз, направляясь на прогулку и возвращаясь с нее. И на выходе из корпуса — еще один блокпост. Переодеться санитаром? Мысль, конечно, ущербная: в санитарной робе с тюремного двора не выпустят. Переодеваться надо в вольную одежду. И, вероятно, иметь пропуск. А самое главное — знать, куда идти. Ведь прогулочный дворик, в который нас выводят, не имеет сквозного выхода на свободу. Он — не более чем загончик. Так что свободное передвижение по отделению какого-то особенного преимущества не дает.

Я долго размышлял над этим вопросом и наконец отыскал на него ответ: здесь, в дурке, чаще мрут люди, что в общем-то не удивительно, и даже закономерно, ведь это как-никак больница, пусть и тюремного типа. И если здешняя смертность отмечена значительно повышенным характером, стало быть, должна существовать и соответствующая служба, называемая всюду одинаково, — морг. Главное — узнать его местонахождение, нащупать подступы к нему. И тогда у меня появится дополнительная лазейка на волю: через то, что называют обычно путем мертвецов. И если уж попытаться бежать, то наиболее щадящий для этого режим — здесь. В лагере, судя по рассказам Левши, условия для побега не самые благоприятные. Про тюрягу и вовсе говорить нечего.

Вчера в палату кинули новенького. Непонятно, почему не в буйное, а к нам в отделение — такого-то горлопана. С крайней койки согнали тихого психа, дожидавшегося лежачего места, быть может, несколько месяцев, и потерявшего его в мгновение ока. Новенький — с испитым, почерневшим, похоже от пьянства, лицом, — мужик неопределенного возраста, порабощенный, вероятно, белой горячкой, отчаянно отбивался от санитаров. Активно прибегая к помощи дубинок и кулаков, его повалили на кровать и пристегнули к ней специальными ремнями. Мужик бился в бреду, порываясь разорвать путы. Ему всадили несколько уколов, должно быть, аминазина, а может, и серы. Не помогло. Облили холодной водой. Впустую. Попытались спеленать укруткой, но не смогли: белогорячечный так извивался, дергался и метался по сторонам, что опутать его скрученными в жгуты простынями не удалось даже при поддержке самых увесистых зуботычин. В конце концов буйного заширяли прямо-таки лошадиными дозами какой-то оглушающей гадости — и он угомонился, напоминая о себе лишь сдавленным мычанием и редкими выкриками.

Все о нем почти уже забыли, предавшись своим делам: психи — сновидениям, воры и санитары — пьянству, когда вдруг среди ночи новенький, невообразимым образом выпутавшись из лямок и простыней, рванул из палаты по коридору отделения, сметая со своего пути санитаров.

Несколько мордоворотов, еле скрутив и нещадно лупя безумца, вновь повалили его на кровать, но и в горизонтальной плоскости борьба продолжалась еще не менее четверти часа. Белогорячечный бредил, считая, похоже, всех обидчиков своими собутыльниками. Яростно понося санитаров черным, но вместе с тем каким-то убогим матом, он разрывал крепчайшие путы и вырывался из крепких рук. Завершилась эта по-настоящему жестокая битва тем, что мужик, измордованный до превращения в кровавый бифштекс и обдвиганный уже просто чудовищными дозняками какой-то мерзости, внезапно обмяк в объятьях санитаров и как-то подозрительно быстро затих.

Сквернословя, отирая от рук кровь и тяжело дыша, победившие санитары ушли пить водку, а когда вернулись через полчаса, не забыв принести заказанные пару бутылок ворам, то, оглядев и ощупав безжизненное тело усмиренного, без всякого сожаления или удивления, как-то привычно-равнодушно и даже с некоторым злорадством констатировали:

— Сдох, собака.

— Ну и хрен с ним. Туда и дорога!

Матеря мертвого за неуемный норов и оставленные им повсюду обильные следы крови, санитары наспех отерли бурые пятна с пола и поручней кровати и унесли окровавленные простыни с глаз долой, взамен принеся другие. Одну застелили поверх матраца, а во вторую завернули бездыханное тело, затянув в ногах и изголовье тугие узлы.

— Братва, неудобняк вам ужин портить, — сказал один из санитаров ворам.

— Все ништяк, — отозвались из угла. — Не минжуй, земеля, нам ваши правилки до фонаря. Хоть всех дуриков тут поникайте — только нас не троньте.

— Ну вы в случае чего ничего не видели, не слышали.

— Нет базара, земеля. Да мы ж дуру гоним, нас никто и не спросит.

— Ну так, на всякий случай.

— Все путем, земеля. Жмура-то когда на сквозняк возьмете? По утряне? Ну, лады, земеля, лады.

Дождавшись, когда сопенье и храп в воровском углу присоединились к уже давно разливавшимся по палате, я осторожно, стараясь не скрипнуть лишний раз пружинами койки, встаю, надеваю пижаму, обуваю тюремные коцы и на цыпочках подхожу к постели упокоенного. Чутко вслушиваясь в окружающие звуки, разворачиваю простыню, переношу тело на свою кровать, накрываю его одеялом, руки вытягиваю поверх него, голову укладываю на подушку и лицо до волос прикрываю полотенцем. А сам возвращаюсь к месту убийства, прихватив свою простыню. Расстилаю ее на кровати и, улегшись сверху, заворачиваюсь в саван, затягивая его углы в тугие узлы. С первого раза мне это не удается, но спешить некуда, до утра еще есть время — и я стягиваю их все туже и туже…

— Ноги бери! Тяжелый, гад. Ну как?

— Нормально.

— Сами дотащим?

— Должны.

Стараюсь почти не дышать, если только совсем чуть-чуть прихватываю воздуха — и то поверхностно. Пот катит просто градом. От нервов. Не дай Бог — почуют. Только бы не выдать себя. Это мой единственный шанс. Если простыню развяжут здесь, в палате, — мне конец. Однозначно. Если в морге — еще посмотрим.

— Заноси вперед! Обходи угол, так. Чуток повыше. Клади…

Спиной ощущаю холодный металл.

— Поехали.

Скрип колес, вибрация и движение. Кажется, вперед ногами, по всем правилам транспортировки покойников. Меня везут на каталке. Лязг дверного замка, сиплый скулеж петель, переваливание через порог, грохот двери грузового лифта, заезд в лифт, провал вниз. Выезд из лифта, прогон по прямой, порог, преодолеваемый с руганью санитаров, сильные наклоны по сторонам, не слететь бы, прогон по прямой, поворот вправо, по прямой, влево, остановка, прямо, остановка. Кажется, приехали. Резкий запах формалина. Темнота. Вспыхивает свет.

— Пусть пока тут будет. До пересменки. Сдадим, а они пускай уже сами в холодильник перекидывают.

Гаснет свет. Хлопает дверь. Тишина. Неужели выгорело?

Еще некоторое время лежу неподвижно, опасаясь подвоха, но уже по истечении пяти-шести минут становится ясным, что санитары ушли. Набрасываюсь на узлы. От усердия весь в испарине. Уф, проклятье, ну и навертел! Но распутаем, никуда не денемся. Некуда деваться. Теперь, если поймают, — переведут в особый первый корпус. А оттуда, слышал, живыми не выходят. Там не покосматишь. Дубинами начнут отгуливать в карцере — живо всякое желание дуру гнать пропадет. Обратно в тюрьму запросишься. Да только, наверное, назад уже не выпустят. Вывод один: ломануться отсюда во что бы то ни стало. Быстрей, быстрей же! Ну, кажется, пошло!

Сбросив с себя простыню, словно из кокона, спрыгиваю на кафельный пол. Свет проникает лишь сквозь узкие щели по периметру двери. Окон здесь нет. Сомнений тоже: это одно из помещений морга. Постепенно глаза свыкаются с темнотой, и подсветки из щелей в дверном косяке достаточно, чтобы ориентироваться. Свет включать не стоит, слишком опасно. Еще не знаю, что я буду делать, но делать что-то надо. Немедленно. Холодильник? Да, он. Открываю. В камере — труп. Так, понятно. Что дальше? Пустые каталки. Вторая дверь. Надо проверить, что там, за нею. Соседняя комната морга через зарешеченные окна залита утренним светом.

Гроб! Высоченный, сколоченный из грубых досок. Должно быть, какой-нибудь дебил-обжора оттопырился, простому психу было бы в таком слишком уж просторно. Да, вот это гробешник! В таких ли мы отправляли в последний путь жмуров из нашего морга? Постой-ка. Последний путь! Я покрываюсь потом. К черту сомнения и предрассудки! Лучше час попотеть в гробу, чем двенадцать лет проторчать на свежем воздухе за колючей проволокой!

Отстегиваю защелки гроба. Стягиваю на сторону крышку. Жмур — в тюремной робе. Должно быть, из первого корпуса. На скуле — черная гематома. Ухватив покойника под мышки, вытаскиваю его из гроба. В утробе у трупешника что-то колышется, он словно вздыхает — и через его приоткрывшиеся губы мне в нос бьет смердятина. Дыхание смерти. Укладываю мертвеца на пол, обхожу с изголовья и, поддерживая за подмышки, поднимаю, прижав к бедрам его спину. Волоча ноги трупешника по полу, оттаскиваю его к холодильнику. Заталкиваю в нижнюю секцию. Лишь бы спрятать с глаз долой. Лежи тут — тебе все равно где. А мне пока еще есть разница.

Возвращаюсь в комнату с гробом. Гроб в его нижней части кажется мне неправдоподобно высоким. Как будто сделан на двоих. По спецзаказу. Э-э-э… Да он, похоже, и впрямь на двоих. Дно расположено примерно на уровне половины высоты. Что бы это могло значить? А то, что оно — двойное. Но в таком случае не рано ли я утащил поселенца верхней палубы? Ведь мне должно хватить места в нижнем отсеке. Запустив пальцы левой руки в щель между досками в изголовье гроба, тяну потайное дно вверх. Не поддается. Мизинцем правой руки нащупываю брешь в досках изножья. Рывок на себя. Еще, еще. Дерево издает какой-то похожий на кряканье звук, крышка отрывается от стенок гроба, устремляясь за моими руками вверх, я заглядываю под нее — и невольно отшатываюсь: из глубины гроба прямо на меня, резко открыв глаза, в упор смотрит человек.

Веко над моим левым глазом дергается.

— Ты чо, братан, совсем очумел? — спрашивает «мертвяк», шевеля одними губами. — Чо тебе надо?

И я наконец врубаюсь, что совершенно случайно оказался свидетелем переправки из морга, должно быть, на волю (куда же еще?) живого человека. В гробу с двойным дном. Но я нарушил своим вмешательством ровное осуществление этого и без того опасного мероприятия. И сейчас мне может не поздоровиться.

Выбравшийся из гроба псевдопокойник оказывается типичным ЧБШ — человеком без шеи: налитые мышцами грудь, плечи и даже щеки. Из-под короткой челки — и здесь умудрился постричься по бандитской моде — пронзающий взгляд колючих зрачков. Нос, кроме того что приплюснут, — свернут набок. Зато, должно быть, сила воли — непомерная. И силища мышц. Возрастом — не юноша, но уже вполне муж. Какой-нибудь помогальник бригадира или даже звеньевого. А может, даже сам бугор. Не рядового же бойца отсюда выдергивают таким заковыристым способом. На нем — полосатая роба. Полосатик. Особо опасный преступник. Он выше меня на полголовы. И шире раза в полтора.

— Ты чо тут делаешь? — наседает громила, тщательно ухватывая меня за лацканы пижамной куртки, словно собираясь применить бойцовский прием.

— А ты?

— Я тебя спрашиваю.

— А я — тебя.

— Слышь ты, ублюдок, я тебя щас тут урою.

— Попробуй. За остальное не отвечаю, но крику — точно не оберешься. Вся больничка проснется.

Сейчас все и решится. Если у бандюгана тут все схвачено по-серьезному — плевать ему на мои угрозы. Отметелит — кричи не кричи — до смерти. Санитары с надзирателями еще и помогут. И увозить никуда не надо, холодильник под боком. Но если в лишнем шуме этот бугай не заинтересован, а это, похоже, действительно так — говорит вполголоса и все время оглядывается на дверь, словно опасается, не зашел бы кто, — то у меня есть шанс: он должен принять мои условия. И он, кажется, готов хотя бы меня выслушать.

— Чо те, придурок, надо?

— Того же, что и тебе. Ломануться отсюда.

— Ну и как ты хочешь ломануться?

— Как и ты.

— Что значит — как и я?

— А то и значит — в гробу. Вот в этом, — киваю на разверзнутую домовину. Веко дергается пуще прежнего, но руки и колени, на удивление, не дрожат, и в животе — порядок. Да, я знаю, такое бывает: в моменты наивысшей концентрации воли тело, хоть и напряженное донельзя, ведет себя достойно. Это потом, когда схлынет стресс, нападут и лихорадка, и страх. Но в текущий момент я собран и выдержан, быть может, как никогда в жизни. Иначе, как видно, и быть не должно, ведь он, этот момент, — мой последний и единственный шанс. Другого уже не будет. Такие шансы больше не выпадают.

— Да ты совсем очумел! — в ярости трясет меня за грудки бандит, не повышая, однако, голоса.

— Не больше, чем ты. Без меня ты отсюда не свалишь.

— За тебя кто впрягся?

— Никто. Я сам за себя.

— Не, ну ты, в натуре, просто очумел. Ты хоть знаешь, сколько это стоит?

— Мне все равно: у меня нет ничего.

— Внагляк хочешь дернуть? На шару?

— Хочу. И дерну.

— А пуп не надорвешь?

— Может, и надорву. Но без меня ты отсюда не свалишь.

Где-то гулко хлопает дверь. Руки бандита на моей груди вздрагивают и ослабляют хватку. Кто бы мог подумать: особо опасный, а дергается совсем как обычный фуцман.

— Короче, тащи труп назад и положь где взял! — надсадно шепчет он, подталкивая меня к трупарне, а сам проворно забирается обратно в гроб, усевшись в нем и взявшись за приставленное к нему вертикально второе дно. — Ну! — Бандит корчит угрожающую рожу, рассчитывая, как видно, припугнуть меня этакой малостью.

Где-то совсем уже неподалеку хлопает еще одна дверь. Следующая, похоже, — дверь морга.

Вытянувшись во весь рост в гробу, бандит, посчитав, как видно, излишними дальнейшие переговоры, торопливо накрывается вторым дном, из-под которого едва слышно раздается его сдавленный шепот:

— Быстрее!

Не заставляя себя уговаривать — какие уж тут, к черту, уговоры, успеть бы! — опрометью запрыгиваю в гроб. Деревянный настил от подобного натиска прогибается, какая-то доска даже слегка трещит.

— Тише ты, мудак! — злобный шепот снизу, из-под изголовья.

Внезапно уже совершенно близко, чуть ли не за стеной, опять хлопает дверь. Слышен невнятный разговор и даже шаги идущих.

— Шевелись, пидор! — неистовый шепот снизу.

Плавно заношу крышку гроба над головой и, выдерживая ее на весу в поднятых вверх руках, елозя задом по шершавым доскам, укладываюсь в гроб, крышку же — по мере погружения — опускаю над собою. Тяжелая. В обычной ситуации такую мне ни за что не осилить. Но в том-то и дело, что ситуация — далеко не стандартная. Наконец манипуляции закончены.

Боже, до чего же вовремя: входят по меньшей мере двое. Теперь самое главное — чтобы не открыли крышку. Но и тогда я буду держаться до последнего. Изображать труп. До окончательного разоблачения.

— Этот, что ли? — раздается грубый голос.

— Этот, какой же еще. Только я ж его закрывал вроде.

— Ну да, закрывал. Это он сам открылся. Пить надо меньше.

— На себя лучше в зеркало посмотри. Открывай.

Душа утекает куда-то сквозь щели в досках под спиною. Еще одно мгновение — и крышка взмоет надо мною. Закрываю глаза. Черт, левое верхнее веко дергается. Задерживаю дыхание… Но что-то они тянут. И тут я слышу скрежетание ржавых петель — звуки отворяемых створок окна выдачи покойников. А на крышке гроба клацают закрываемые защелки. Неужели и на этот раз пронесло?

— Эй, ну как ты там? — Стук по крышке. — Живой?

Обмираю.

— Живой, — внезапно раздается под самым моим затылком, и в первое мгновение мне даже кажется, что ответил я сам.

— Вентиляции хватает, жмур не душит?

— Все путем. Скоро?

— А уже. Но ты, в общем, смотри, все как договаривались. В катафалк мы тебя закидываем, а дальше — твои проблемы. Мы больше ни за что не отвечаем.

— Все ништяк, погнали! — Удар снизу в доски: мол, не дрейфь, доходяга, прорвемся.

Гроб, оторвавшись от твердого основания, воспаряет, и я в нем, чуть покачиваясь, плыву ногами вперед к неизвестности. К жизни или к смерти. Третьего не дано.

Посадка не слишком-то мягкая. Изголовье гроба под матерный аккомпанемент санитаров грубо опускается на невидимую твердь. Похоже, один из тащивших не справился с грузом. Не хватало еще, чтобы эти скоты раскололи гроб, уронив его вместе с содержимым. Хотя содержимое, должно быть, не из легких. Особенно же в нижней части: детина там — ого-го. Но лежит молча. Терпит лишения и небрежность транспортировки. На воле бы давно по рогам надавал обормотам да облаял от души, а тут смирный и тихий. Тоже свободы хочет. На волю — любыми путями. Хоть в гробу. Занятно, кстати: в гробу — на волю. Абсурд какой-то…

— Давай сюда: подтолкнем! И р-ра-аз! — Гроб натужно, рывками елозит по какой-то ровной поверхности. Ему бы тут скользить, будь он полегче, а с двойным грузом — вроде как буксует. Поступательно двигаюсь вперед ногами, повинуясь напористым рывкам.

— Харэ! Теперь оттуда…

Перед глазами, совсем рядом, в каких-нибудь миллиметрах, — поверхность занозистых досок. Смаргиваю падающую при каждом толчке пыль. В щели между досками потянуло свежим воздухом. Воздухом свободы. Эх, вот бы выгорело, а? Я так об этом думаю, словно речь идет о каком-то плевеньком дельце. А ведь, по сути, я нахожусь на грани между гибелью и воскрешением. Между жизнью и смертью.

— Давай! Чего стоишь — берись!

Упокойное ложе вновь взмывает вверх и, покачиваясь подобно лодке на волнах, плывет заданным курсом.

— Заводи свою сторону!

Изножье резко идет вверх, одновременно продолжая движение вперед. Опускается на опору.

— Давай сюда. Берись с той стороны! Толкай! Ну — еще. И р-ра-аз!

Поверхность под гробом гладкая, доски скользят легко. В несколько толчков гроб оказывается, как видно, в кузове машины, о чем свидетельствует запах бензина.

— Все, закрывай. — Это, как видно, уже водителю.

— Документы на груз.

— Держи.

— Отметка…

— Все есть, не переживай. Ты новенький, что ли? Первый раз тебя тут вижу.

— Новенький.

— A-а… На вахте — вот здесь — дату поставят и время. Они сами все знают. Давай, всех тебе благ!

Пауза, на протяжении которой слышны удаляющиеся голоса, хлопанье закрываемых ставен окна выдачи мертвецов. Наконец — отрывистый удар двери кузова. Еще одна пауза — сочный шлепок закрываемой дверцы кабины — пауза — стрекотание стартера — взревывание двигателя — скрежетание в коробке передач… Рывок — поехали!

При встряхивании на рытвинах доски подо мной чуть прогибаются. Попутчик молчит, затаился. Сбавив обороты, катафалк передвигается самым тихим ходом и наконец останавливается совсем. Должно быть, вахта. Самый ответственный момент. Ну, Господи спаси! Пронеси, нелегкая. Пан — или пропал.

Легкое вскачивание кузова, шлепанье двери: водитель выбрался из кабины. Невнятный разговор. Пауза. Скрип сапог. Открывается дверь, но не та, что в изголовье гроба, а находящаяся, судя по всему, справа от изножья. Все. Конец. Охрана решила проверить груз. Даже такой специфический. А вдруг? И не ошибутся: здесь действительно есть что проверить. О Господи! Спаси и сохрани!

— Чего это гроб такой высокий? Ни хрена себе! Прячешь, что ль, чего — в гробу-то?

— Да ты чо, командир?! Жмура везу в крематорий! Вот же документы, чо тебе еще надо?

— А ну — открывай своего жмура!

— На хрена оно мне надо — в гробах копаться! Мне за это не доплачивают!

— Открывай, я сказал!

— А ты мне не приказывай. Я вольняга, понял? Это ты таким, как ты, цирикам недохаренным приказывай.

Пауза.

— Открывай! Последний раз говорю по-хорошему!

— Я тебе что — неясно сказал?

— Ладно, я сам открою. А на тебя, мудака, рапорт оформлю.

— За мудака ответишь.

— Смотри, как бы за цириков недохаренных ответить не пришлось.

Скрипучие сапоги замирают рядом. С оглушительным звоном отскакивает замок одной защелки. Все! Это конец! Конец! Вот и вторая защелка отскочила. Затем следует какой-то полузвенящий стук с некоторым вроде прихрустыванием, и доски надо мною прогибаются под навалившейся на них какой-то непонятной массой. Я не успеваю даже попытаться определить, что бы все это могло означать, как неясного происхождения масса стекает в сторону, а далее крышка отскакивает вбок, как видно, от удара чьей-то ноги — и на сером фоне потолка кузова сквозь тщательно прищуренные веки я вижу склонившееся надо мной незнакомое лицо. Взгляд — в упор. Пристальный, пронзающий. У меня опять дергается веко. Пыль с досок попала в глаза. Часто-часто смаргиваю. Все. Конец. Мертвые не моргают.

Незнакомец склоняется ниже:

— Ты чо — живой?

В это мгновение мой нижний попутчик ударяет по доскам над собою с такой невероятной мощью, что я, словно взрывом выброшенный из гроба вместе со вторым дном, отлетаю в сторону, шлепнувшись на пол, — и уже из нового своего положения фиксирую стремительность дальнейших событий: как склонявшийся надо мной незнакомец, в одной руке сжимая монтировку, другую протягивает моему попутчику, помогая ему подняться на ноги, как переваливают они на спину офицера охраны с проломленной головой, доставая из его кобуры пистолет, как бандит, выполняющий функции водителя, бежит к кабине, а второй — в полосатой одежде — медленно подходит ко мне, молчаливо занося руку для удара. Бдз-з! — искры из глаз. Бдш-щ! — перебито дыхание, я сгибаюсь в пояснице, хватая ртом воздух. Дв-в — дв-в — дв-в… — несколько ударов подряд повергают меня во мрак.

Однако я начинаю врубаться в действительность, по-видимому, почти сразу же, выведенный из отключки взревевшим двигателем. Машина рвет с места в галоп. Только почему-то не в нужную, а в совершенно обратную сторону: в глубину тюремного двора. Задом. Или это меня клинит? Да нет же: водитель за рулем впереди, а рванули мы назад. Визг тормозов. Резкое встряхивание кузова. Меня швыряет на крышку гроба инерция, а автомобиль, оказавшийся на поверку автобусом, остановившись на мгновение, мчится уже вперед, стремительно набирая скорость. Мы действительно сдавали назад, чтобы получить возможность для разгона.

Увидев, что я очухался и даже предпринимаю какие-то телодвижения, полосатик, занявший место рядом с водилой, кричит мне, для убедительности помахивая перед собой пистолетом:

— Быстро лечь, дурик, и не двигаться, а то пристрелю! Лечь, я сказал!

Вытягиваюсь на животе в проходе между сиденьями. Полосатик уже отвернулся, напряженно глядя вперед. Они, вероятно, собираются таранить тюремные ворота. Мотор завывает все надсаднее, будто зверь, угрожающе требуя не становиться на его пути.

Сейчас будет удар! Хватаюсь за вмонтированную в пол ножку сиденья. Судя по реву двигателя, из него выжимают максимум возможностей.

— Гаси-и!!! — в некоем злорадном азарте вопит полосатик, размахивая стволом перед собой…

Столкновение с воротами сопровождается менее чудовищным, нежели я предполагал, сотрясением. Кузов автобуса при ударе швыряет несколько вбок — от заноса задних колес. Лобовое стекло обваливается в салон россыпью льдинок. Однако в целом скорость катафалка не погашена. Долей мгновенья позже приходит звук: сочный хруст сминаемого в лепешку металла, треск швов салона и лопающихся боковых окон, шелест просыпавшихся на приборную панель осколков стекла и, наконец, перекрывающий все своей гулкой мощью грохот падения снесенных ворот…

Водитель отчаянно выворачивает баранку, стараясь вернуть катафалк на заданный курс, а полосатик открывает огонь из пистолета через широкую амбразуру вывалившегося лобового стекла. В кого он стреляет — мне не видно. В боковые окна с пола я вижу лишь высокую мрачную стену, увенчанную витками колючей проволоки. Это означает, что мы еще не вырвались с территории тюрьмы-больницы. Оглушительные выстрелы звучат один за другим почти с равными паузами, наполняя салон катафалка пороховой гарью. Словно огрызаясь, раздаются ответные щелчки — какие-то сухие и блеклые по сравнению с огневой мощью нашего оружия. Как видно — скраденные расстоянием. Несколько пуль визгливо прошивают салон катафалка насквозь. Стараюсь слиться с резиновым полом, не поднимая головы. И вовремя: всем телом катафалк сотрясается от нового удара. Что это? Нас взорвали? Подбили фугасом? Бросили гранату? Боковым зрением вижу отлетающие в сторону железные листы. Мы вышибли вторые ворота — вот что это было! Водитель резко выворачивает баранку влево. Автобус сильно накреняется. Не перевернулся бы! Двигатель теряет обороты, ревя в изнеможении. Его переключают на другую передачу — и он, словно в благодарность, завывает с удвоенной энергией. Чувствуется, что мы летим во весь дух. Выстрелы теряются где-то далеко позади. Еще одна пуля, пропоров обшивку кузова, со свистом проносится мимо. Скорость резко падает. Что это? Неужели неполадки с мотором? Нет, всего лишь поворот. Еще один. Слава Богу! И снова — полный вперед! О Господи, неужели я вырвался из плена? Нет, еще будет погоня, а впереди, на дорогах, нас ждут вооруженные посты. Но я почему-то верю, что с этими лихими парнями мне посчастливится уйти от любой погони, прорваться сквозь любые посты.

Давайте, ребята, давайте! Вся надежда теперь только на вас. В руках ваших — моя жизнь. Вы можете убить меня — прямо сейчас, всего одним выстрелом, а можете спасти. Спасите меня, ребята!

Изуродованный катафалк мчится по набережной Невы. Только Нева может быть такой широкой.

— Сваливаем! — орет водила, показывая полосатику пальцем куда-то в сторону реки.

Полосатик, понятливо кивнув, на ходу открывает дверь. Существенно сбросив скорость, водила просит полосатика подержать руль, а сам ныряет под него к педалям, над чем-то там колдуя несколько секунд, а затем, бросив шоферское кресло, в два прыжка оказывается возле распахнутой двери. Катафалк продолжает самостоятельно двигаться по прямой. До поворота, повторяющего изгиб Невы, остается еще метров около ста пятидесяти.

— Погнали! — вопит водила, хлопая полосатика ладонью по плечу.

Опустившись на нижнюю ступеньку трапа, полосатик отпускает поручень и, оттолкнувшись по ходу движения автобуса, прыгает на асфальт. Что там происходит с ним дальше — мне не видно. Его маневр повторяет напарник. Все: я — один в катафалке. Братва меня бросила. Ни пули я не получил, ни даже слова прощального не удостоился. Прочь отсюда, пока не поздно. А может, прыгнуть за руль и попытаться уйти от погони? Прошибить тараном все преграды? Нет, это равносильно самоубийству. Или пристрелят, или не совладаю с управлением. К тому же — куда ехать? Короче — прыгать надо. Немедленно! Бандюги знали, что делать. Все у них, должно быть, просчитано.

Спрыгнув на нижнюю ступеньку, толкаю полуприкрытую от инерции движения дверцу и, решившись, соскакиваю на дорогу. Благо, катафалк телепается по ней уже со скоростью телеги. Даже не упав, хотя и качнувшись изрядно от потери равновесия, во весь дух несусь к набережной, утыканной какими-то строительными конструкциями, интуитивно чувствуя, что именно среди них я смогу отыскать необходимое укрытие. Катафалк продолжает двигаться вперед. Встречные машины, истошно сигналя, шарахаются от него в стороны.

Подбежав к основательному бетонному забору, бескомпромиссно отрезающему какое-то строительство на берегу от посторонних, не долго думая падаю ничком и, вжавшись в пыльный асфальт, проползаю под забором по-пластунски. Уже легче: с посторонних глаз долой.

Время еще раннее, на стройплощадке — никого. Повсюду — бетонные плиты, сваи, обрезки труб. Чуть поодаль — строительный вагончик-бытовка. Вот туда-то мне и надо. Да побыстрее.

Перебираясь через бетонные конструкции и огибая штабеля заготовленной арматуры, спешу к цели, как вдруг в поле моего зрения на глади Невы появляется небольшой катер с пассажирами. Взрыхлив воду позади себя в белые буруны, он с упрямым тарахтеньем, не слишком вяжущимся с его неказистым видом, устремляется, перерезая Неву несколько наискось, к противоположному берегу.

Пассажиров катера я узнаю с полувзгляда. По крайней мере — двоих. Да, это они, мои спасители. Лихо у них все продумано. На том берегу прыгнут в машину — и поминай как звали. А то еще посреди Невы с аквалангами исчезнут. Не удивлюсь, если так оно и будет. Бойкий народец. Лихой. Иначе и не скажешь. Спасибо, ребята, что подкинули меня попутно. Дальше уж я сам что-нибудь выдумаю. А вам — счастливого пути. И не приведи Господь встретиться с вами на узкой дорожке.

Восседающий на корме незнакомый мне крепыш неожиданно оборачивается. В руке у него штуковина наподобие трубки радиотелефона. Короткая антенна, поймав солнечный луч, вспыхивает огненным клинком. Пока я тщетно соображаю, что бы могла означать эта штуковина, где-то далеко сзади раздается взрыв, истинная сила которого явно скрадывается расстоянием. Оборачиваюсь. Облако серо-черного дыма, повиснув на некоторой высоте от земли, медленно смещается в сторону. Хотя разглядеть, от чего это облако отделилось, мешает бетонный забор, я и так знаю, что взошло оно над катафалком. Уничтоженным с помощью радиоуправляемого взрывного устройства. Для чего это понадобилось бандитам? Должно быть, как отвлекающий маневр. Теперь все силы преследования будут брошены к взорванному автобусу. Пока разберутся, что к чему, пройдет какое-то время. Вполне достаточное для того, чтобы беглецы смогли скрыться. Ну дела! Не удивлюсь, если в запасе у братанов затихарен еще какой-нибудь фокус. И даже не один.

Преодолев железобетонные препятствия, добираюсь наконец до голубого с белыми трафаретными буквами вагончика. Ступеньки, сваренные из арматурного прута, ведут к двери в торце, но на ней замок. Рано еще, работяги пока не пришли. Хоть бы и вовсе не приходили. Отсидеться бы тут полденька, пока страсти не улягутся. А может, сегодня выходной? Суббота или воскресенье. Или праздник какой-нибудь. Тоже бы не помешал. Всенародный праздник, посвященный моему освобождению из темницы. Погоди, не спеши веселиться, рано еще.

Раскрошив о замок пару кирпичей, третьим все же сворачиваю ему шею. Рву дверь на себя, войдя — закрываюсь изнутри на задвижку. Фу-у-у… Можно наконец хоть немного расслабиться. Самое страшное, я надеюсь, уже позади. Только сейчас замечаю, как дрожат руки и колени. А в висках стучат хрустальные молоточки. Лишь теперь, после пережитого, понимаю, каким безумием выглядела вся эта авантюра. Неужели выгорело? Просто не верится. Впрочем, окончательно еще не выгорело. И все же успех возможен.

Подхожу к зеркалу. Оттуда на меня уставилось заросшее русой щетиной лицо, не лишенное, можно сказать, некоторого приятства. Благородные морщины лба и лучистые по краям глаз — только украшают его. В глазах сквозит некая вековая печаль, что в общем-то также не вредит общему впечатлению. Щетина, правда, жидковата, но сбривать, пожалуй, не стоит: во-первых, она меня не уродует, а во-вторых, пусть остается как своего рода маскировка. Камуфляж. На фотопортретах анфас и профиль, сделанных в «Крестах», я — с гладким лицом. К тому же кровоподтек от удара полосатика под щетиной не виден. И вообще, надеюсь, я теперешний серьезно отличаюсь от тогдашнего. Когда увидел себя в зеркале перед судом. В лучшую, разумеется, сторону. Выгляжу поправившимся и чуть ли не посвежевшим. Словно с отдыха вернулся. Хорош отдых, нечего сказать! И тем не менее — это несомненно. Тем труднее будет выделить меня среди толп этого мегаполиса.

В третьем по счету шкафчике нахожу подходящую по размеру и к тому же сравнительно чистую робу — брюки и куртку, — слава Богу, не тюремную, а строительную, сшитую даже с некоторым изяществом: косые карманы, погончики. Обрядившись, подхожу к зеркалу. Браво! Рыбак в отпуске. На экскурсии в городе трех революций.

Отыскивается и обувка моего размера — старенькие кроссовки, загаженные цементным раствором, изрядную долю которого удается все-таки счистить.

Ну а теперь надо свинчивать отсюда так быстро, насколько лишь это возможно: встреча с работягами не входит в мои дальнейшие планы. Обратным путем, преодолевая железобетонные препятствия, самое серьезное из которых — монументальный заборище, выбираюсь на трассу вдоль набережной. В какую сторону драпать? С одной — тюрьма, а с другой — коптящий труп катафалка, к которому, кстати, уже подъехала пожарная машина, и не только она одна. Через каких-нибудь пять — десять минут достоверно выяснится, что обуглившихся беглецов в сожженном катафалке нет, а есть лишь обгоревший труп офицера охраны. Начнут прочесывать окрестности, например, с собакой — и найдут, конечно же, оставленные мною следы. А это означает, что в оперативные сводки попадут мои приметы и по одежде. Следовательно, от маскарада необходимо избавиться как можно быстрее. Тачку пытаюсь поймать все-таки в направлении, противоположном тюрьме, к которой страшно приближаться даже на пушечный выстрел. Когда мимо с шелестом пролетает целый кортеж ментовских машин, чуть не испускаю дух от захлестнувшего ужаса. Какой же я молодчина, что, покидая вагончик, в последний момент нахлобучил на голову строительную каску. Теперь я ни дать ни взять — шустрый работяга, раньше всех явившийся на объект. Вот только куда это я собрался в такую рань? Если что, скажу — за пивом. Опохмелиться. Разве не убедительно?

Несколько автомобилей проносятся не снижая скорости, хотя салоны иных и свободны. Боятся, должно быть, что испачкаю им сиденья грязной робой. Иномарки даже не пытаюсь тормозить — дохлый номер, но всем остальным машу довольно темпераментно. И наконец, сбавив скорость и свернув к обочине, возле меня притормаживает «жигуленок» какой-то старенькой, лупоглазой модели.

— На Финляндский вокзал!

— Садись.

Плюхаюсь на мягкое сиденье. Ну вот теперь, похоже, можно твердо сказать, что судьба преподнесла мне настоящий подарок. Хотя надо бы еще проскочить мимо коптящего катафалка. Каску, сняв, кладу на колени. Здесь, в машине, она смотрится более чем нелепо.

— Ни фига, видать, рвануло! — сбросив скорость, удивляется водитель — молодой блондинистый парнишка, кивая на чадящий остов катафалка, отброшенного, вероятно, взрывной волной метров на десять от дороги и поваленного на бок. Парнишка словно приглашает обменяться впечатлениями, но я молчу. Чем меньше он от меня услышит — тем лучше.

Пожарные уже поливают чадящий факел несколькими струями, отчего дым становится еще более жирным, хотя и меняет цвет с черного на пепельный.

На обочине по обе стороны шоссе припарковано несколько явно ментовских автомобилей: «волги», «форды» и какие-то еще иномарки с мигалками. Хозяева их кучкуются рядом.

Из подъехавшего прямо на наших глазах сине-белого автобуса выпрыгивают громилы в камуфляже. Эти будут, пожалуй, покрепче моих спасителей. Если они еще и такие же толковые, то это, конечно, серьезная сила.

— Да, не сла-або! — продолжает упиваться зрелищем паренек, попеременно поглядывая то на дорогу, то на пожар и явно сожалея, что не может, отказавшись от первого, всецело предаться второму. — Интересно, как же это его угораздило?

Мне ни к чему дешевые эффекты. Поэтому я отвечаю, чтобы не навлекать подозрений, — ну какой же нормальный человек удержится от комментария при виде подобной картины:

— Да, влетел кто-то…

— Может, подорвали? — радуется возможности обсудить увиденное паренек.

— Может…

Поравнявшись с местом катастрофы и проехав мимо ментовских машин, вновь набираем утраченную скорость. Парнишка, заглотив подброшенную ему наживку, болтает о чем-то несущественном. Я больше не отвечаю. И даже не слушаю. Внутри у меня — шквал эмоций. Я — на свободе! Двенадцать лет предстоявшей неволи остались в страшном сне! Я вырвался из плена! Это просто уму непостижимо!..

Из сладких мечтаний меня выводит голос парнишки:

— Приехали. Финбан.

Только сейчас я замечаю, что машина уже припаркована возле серого здания Финляндского вокзала. Зачем мне сюда? Что мне здесь надо? Ничего.

— Слушай, я совсем забыл: мне же вначале надо было на Невский.

— Так мы ж там были — в районе Невского.

— Ну да. А я и забыл совсем, что надо было там заскочить в одно место. Давай обратно, а?

— Как скажете.

— Давай. Я хорошо заплачу — не переживай.

Переваливаем с одного берега Невы на другой по гигантской дуге моста. Вот она, вольная жизнь, вот, вот, вот!!!

— Вы меня слышите? — Это, кажется, водитель.

— Что ты говоришь?

— Я говорю — вам где на Невском?

— А-а-а… Да где хочешь. В любом месте.

Паренек умолкает в явном недоумении. Невский — длинный. Километров, может быть, пять. Повод недоумевать действительно весомый. Чтобы спасти неловкую ситуацию, да к тому же и с расчетом как-то выпутаться, изображаю словно бы спохватившегося мечтателя:

— Что-то я опять того — задумался. Мне, значит, так: вначале тормозни возле Дома книги — я выскочу на минутку, а потом еще подбрось на Дворцовую, прямо к арке Генерального штаба: у нас там контора.

— Ясно, — оживляется мальчишка. — Теперь маршрут понятен. А то я думал, вы малехо того — ну, примороженный какой-то…

— А-а-а… Да, есть немного. Прикемарил чуток. Устал на работе сильно. Полторы смены, считай, без отдыха. Ну ничо, щас деньги получу — и домой. Подождешь меня возле конторы?

— А куда потом?

— В Купчино.

— Ну, годится.

Оставив пацану каску вроде как в залог, топаю по Невскому к рынку тротуаристов напротив Думы. Разве в тюремных мечтах я собирался наведаться туда в первые же минуты освобождения? Нет, не собирался. Это нечто сугубо рефлекторное. Хочу ли я добыть дозняк? Да, хочу. Еще как хочу. Просто пока не было такой возможности — я об этом не думал. Не признавался самому себе. А теперь признаюсь: я — хочу. Ведь если не позволять себе иногда этих маленьких удовольствий, зачем тогда вообще жить? И какая в таком случае разница между волей и заточением? Главное — строго соблюдать правило одного дня, и все будет в полном порядке. Я рассуждаю так, словно кайф в кармане уже у меня, а не у торговцев. Да это практически одно и то же. Стоит мне лишь найти хоть одного из этой шайки — и я, считай, с кайфом.

Невский, как всегда, переполнен народом. Вид легко и красиво одетых беззаботных людей, не ведающих ужасов тюряги, кружит мне голову. Ослепительное многоцветье сверкающих витрин сводит с ума. И самое сильное эмоциональное средство — воздух. Воздух свободы. Смешанный с ароматами духов и женской кожи. Этот воздух возбуждает даже острее, чем обнаженные женские ножки, снующие кругом.

А вот и рынок тротуаристов. И не только их. Все те же стенды, те же картинки, рамки, пейзажики. Ничто не изменилось за эти долгие-долгие месяцы. Кроме одного: Цинги на прежнем месте нет. Может, еще не подтянулся? Но кто же тогда стоит вместо него? Вон тот заморенный персонаж явно ошивается здесь не скуки ради. Похоже, он сменил Цингу на боевом посту.

— Привет! — Подойдя, протягиваю руку. — Не узнаешь, что ли?

Молча проутюжив взглядом мое лицо, заместитель Цинги отрицательно крутит башкой — не узнает. Ну ничего, сейчас узнаешь.

— Щавель нас знакомил. Только я тогда без бороды был.

— А-а…

— Товар есть?

— Ну. Какой?

— Кокс, спидак — имеется?

— Ну. Сколько?

— А сколько есть?

— А сколько надо?

— Да все возьму — и кокс, и спидак. Стекло если есть — тоже возьму.

— Стекла нет.

— Ну, значит, обойдусь.

Оба занимаем выжидательную позицию.

— Ну так чего? — раскачиваю события. — Давай, что ли, чего резину-то тянуть.

— Вначале бабки, — туго знает свое дело малохольный.

— Товар против бабок, — тоже напираю на принцип. — Ты ж знаешь, я человек серьезный. Тебе же Щавель меня так и представлял — не помнишь, что ли?

— Базара нет. Гони бабки — забирай товар.

Крепко его вымуштровали. Да только и я не пальцем деланный.

— Ладно. Сколько там у тебя кокса? Грамм десять будет?

— Пять.

— Отлично! А спидака? Мне полсотни колес надо. Найдется у тебя?

— Полсотни нет, но штук двадцать, может, будет.

— Давай — все заберу. Ты пересчитай товар, а я пока бабки перебью. Цена та же, что и всегда?

— Та же.

— Ну тогда — поехали. — Лезу в карман за иллюзией, но тотчас будто бы спохватываюсь: — Слушай, давай-ка отойдем. Куда-нибудь с глаз подальше. Стремно тут все-таки.

Место и впрямь не самое лучшее для подобного рода операций — просматривается насквозь. Хотя именно этим оно и выгодно, не зря Цинга избирал его для расчета с серьезными клиентами: как только в зоне видимости появятся подозрительные типы, хоть отдаленно похожие на оперов, не говоря уже о ментах в форме, от товара можно успеть избавиться, сбросив его под лавку или даже зашвырнув куда подальше. Отходим с преемником Цинги во дворик слева от церкви. Попутно нагнувшись, зачерпываю ладонью из-под ног сухой пыли, для верности растерев ее между пальцами. Зажатый с нею кулак опускаю в карман куртки.

— Ну так, значит, давай пять грамм кокса и двадцать колес спидака. Посчитал?

Достав калькулятор, торгашик нажимает на нем кнопки со стертыми символами. По выражению лица видно, что он предвкушает астрономическую сумму, снятую с клиента всего за пять минут работы. От этого ему, вероятно, отломится премия в виде пары лишних колес спидака — быстрого кокаина. А может, и четверть грамма кокса отвалят.

— Да ты товар перебей, сумму я и без тебя знаю! — вынуждаю его достать наркотики. — Посчитай прямо сейчас, при мне, чтобы я потом не перебивал. А я — на, сразу тебе бабки отдам. — И я шевелю в кармане кулаком с зажатой в него рассыпчатой грязью. Лошара извлекает из-за пазухи несколько аналогов аптечных порошков и прозрачный пузырек с белыми таблетками. Вот и все. Больше мне ничего и не надо от этого заместителя Цинги.

— Держи! — говорю это исключительно ради того, чтобы он поднял на меня глаза.

Достав из кармана руку, резко швыряю в эти глаза сухую грязь. Остатки пыли равнодушно сдуваю с ладони в лицо доверчивому реализатору. Цель поражена: замычав и одной рукой схватившись за глаза, другую, с товаром, бедолага торопится спрятать в карман. Однако, понятное дело, не успевает. Я перехватываю его руку на полпути — и наркотики моментально меняют хозяина.

Хорошенько двинув его в живот — чтобы, если ненароком успеет проморгаться, погрустил без достатка кислорода, от чего он, бедняга, изменившись в лице, скрючивается в три погибели, — запускаю руку во внутренний карман его курточки — и, нащупав хрустящие бумажки, извлекаю их. Сумма приличная. Теперь это также моя собственность. Экспроприированная. Прощай, недотепа. Не поминай лихом. Щавелю — пламенный привет.

Ну а теперь, прихватив в попутном магазине запас лимонада и какого-нибудь печенья в качестве сухпайка, можно отправляться на родной чердак. Мне уже просто не терпится обсалиться до зеленых соплей. И начну я, пожалуй, уже сейчас. В том вон ближайшем парадняке…

Часть 5

Диспетчер

В бандитской тусовке я ошиваюсь уже шестой год. А куда было еще деваться, когда все вокруг разваливалось, а к тому, чтобы замутить собственное дело, я был морально не подготовлен. Оставалась ментовка. Но когда я дембельнулся из армии, в ходу была такая поговорка: в ментовку идут те, кто боится идти в бандиты. И я не побоялся…

Служил я в учебке воздушно-десантных войск специального назначения в Печорах, под Псковом. Хлебнуть там пришлось под завязку. Даже когда стал сержантом. А призывался из Питера, где три года до этого отучился в Политехе. Подсел на иглу и бросил Политех. Вся энергия и свободное время уходили на торговлю наркотой, чтобы иметь возможность торчать самому. Надоело это дело до полного офигения. И поэтому когда призвали под боевые стяги — сдался без промедления. В надежде, что жесткий армейский режим отвадит от зелья. В этом-то я не ошибся, но вот в другом… Действительность в самых активных войсках оказалась не просто жесткой, а в полном смысле этого слова жестокой. И касалось это не столько тягот физической подготовки, сколько отношений между военнослужащими различных призывов. Дедовщина в нашей части была просто страшной. Впрочем, и все два года иначе как издевательством не назовешь.

Дембельнулся уже далеко не тем человеком, который призывался. Циником стал прожженным, насмешником — едким, а негодяем — ну просто первостатейным. Что такое угрызения совести — вообще забыл.

Долгое время не знал, куда приткнуться. Проживал крошечные родительские переводы. Бывший сослуживец, уволившийся на полгода раньше, предложил влиться в ряды братвы. Тогда еще немногочисленной, неопытной и даже безоружной. Заставлял я себя уговаривать недолго.

Действовали мы поначалу, как это сейчас видно с высоты опыта, довольно убого, наивно и даже примитивно, хотя тогда всякое наше дело казалось более чем серьезным — и не только нам. Доили барыг, отбивая их от наездов со стороны. Несговорчивых попугивали подрывами ларьков и магазинов. Шантажировали тех, на кого удавалось скопить криминал. Выбивали долги. Контролировали наперсточников, валютчиков и угонщиков машин. Держали десятка два путан по гостиницам. А большей частью мотались на стрелки, разводки и всяческие терки и перетирки. Пока в конце концов нас вместе с наработанной нами клиентурой барыг и темнил не подмяли под себя казанцы. Был, впрочем, выбор. Можно было примкнуть к тамбовцам, малышевским или чеченам. Но казанцы предложили первыми, мы взвесили все выгоды и недостатки этого предложения — и приняли условия. И, как видно, не ошиблись, потому что и малышевские, и тамбовские — где они теперь? А казанцы по-прежнему всюду. Как, впрочем, и чечены. Но с теми мы бы работать не стали. Да они бы и сами не дали. Странные они какие-то, своих же дербанят. Зверье, одним словом.

Поначалу нас подключили к бригаде потрошителей сейфов. Бугор — матерый рецидивист в розыске с погонялом Дед — чистил сейфы за милую душу. Иной раз за ночь мы брали сразу несколько сейфов, расположенных в разных частях города, чем, думаю, не давали сыскарям повода заподозрить, что все три или даже четыре взлома минувшей ночи — дело рук одной банды.

Дед был необычайно толковым и опытным медвежатником. К тому же хладнокровным и жестоким. Вставшего на его пути мог бы, мне кажется, убить без малейшего колебания.

Не менее натасканными были и прочие члены бригады. К тому же все они слыли настоящими профессионалами, каждый — своего дела. Один был слесарем, другой сварщиком, третий сверловщиком, четвертый подрывником, пятый электриком, шестой разбирался в системах сигнализации, седьмой был первоклассным стрелком, восьмой выполнял в случае надобности более грубую работу — вырубал наповал с одного удара. А Малыш, хоть и не владел никакой специальностью, мог, поднявшись по водосточной трубе, пролезть в любую форточку, даже самую миниатюрную, потому что имел росту метр с кепкой.

У самого Деда имелась целая коллекция отмычек, работал он быстро и бесшумно. Правда, в конце концов мы пришли к тому, что любой, даже самый сложный замок легче всего обезвредить горячим способом, попросту говоря, с помощью автогена. Поэтому на складе нашем стало появляться сварочное оборудование различных систем, а Дед, повышая квалификацию, изучал книги по сварочному делу.

И все же Дед, чье искусство в обращении с сейфовыми замками было вытеснено примитивными и прямолинейными действиями газовой горелки, оставался нашим бугром. И по праву. Каждую операцию он готовил тщательно, выверяя все до мелочей, моделируя ситуации, просчитывая возможные и запасные ходы.

В каждой операции было задействовано строго необходимое число бойцов бригады. И каждый четко знал и выполнял поставленную перед ним задачу.

У Деда я многому научился. И в стратегии, и еще более в тактике преступного ремесла. И может быть, постиг бы еще немалые премудрости криминального искусства, но однажды при попытке взятия сейфа одной серьезной коммерческой структуры нам было оказано суровое огневое сопротивление. Этого мы никак не ожидали, ведь, по достоверным данным, в офисе на ночь должны были остаться всего двое охранников. Тем не менее цириков оказалось гораздо больше, человек пять или шесть, и они, выбравшись из засады, в ответ на выстрел нашего ликвидатора открыли ураганный огонь, которым и были закошены наповал Дед и еще трое наших братил. Сам я, тогда еще безоружный, чудом унес ноги от верной гибели.

После трагического исхода операции остатки нашей бригады перебросили к Утюгу, плотно сидевшему на теме бодяжной водяры. Дело было поставлено с размахом. Под него покупались или брались в аренду гигантские склады, ангары, гаражи. В их подвалах и бодяжились тонны спирта. На верхних этажах были установлены мощные вентиляторные системы. В считанные минуты они вытягивали спиртоносные пары. А с нижних ярусов можно было отправить наверх в грузовом лифте сразу несколько десятков ящиков. С бутылками, наполненными смешанным с водой спиртом и снабженными этикетками и пробками в точности такого же качества, как и оригинальный продукт.

Затем по каким-то своим, оставшимся мне неизвестными соображениям Удав, наш тогда еще звеньевой, перебросил меня на совершенно непаханный участок работы. Мало было братве фуфловой водяры, решили еще и кофейком банковать. Ввозили откуда-то из-за бугра дешевый кофейный порошок. Из других краев подгоняли специально заказанные жестяные банки с маркировкой и красочно намалеванной этикеткой. Фасовали в них низкосортный товар и выбрасывали его на рынок по цене сорта высшего.

А потом пришло время легализации. Относительной, конечно, потому что заказные убийства, проституция, наркотики, бодяжная водка и оружие всегда оставались, как и остаются до сих пор, на плаву. И легализацией здесь не пахнет. В недобром предчувствии возможных перемен отцы наши решили подстраховаться. Выдвигались самостоятельно и оплачивали предвыборные кампании своим протеже для избрания на политические и административные посты всех уровней. Не отставали от них и мы: если раньше для отмазки у ментов нашим прикрытием были справки из психдиспансера, то теперь мы козыряли ксивами помощников депутатов. Хвастались друг перед другом: у кого ксива круче…

Так постепенно возник спрос и на мои светлые, как надеюсь, мозги. Я начал продвигаться все ближе к могущественной фигуре Удава, пока наконец не стал его правой рукой. По кличке Диспетчер.

Сам Удав, правда, не баллотировался в депутаты. В силу хотя бы того, что имел несколько ходок по серьезным статьям. В бандитской среде он пользовался непререкаемым уважением и со временем из звеньевого вырос до того, что называется авторитетом. Он стал одним из главарей могущественной группировки.

Мой же собственный авторитет пережил поступенчатое становление. Ступенькой выше он поднимался каждый раз после очередного разработанного и внедренного в жизнь экономического проекта.

Впервые я решительно заявил о себе в связи с безобидным финским печеньем. Когда товарный рынок города насытился до того, что оптовые цены, упав до самой нижней черты, замерли на месте, потому что дальше им падать было уже невозможно, я придумал, как все-таки понизить их еще на несколько делений. Естественно, для того, чтобы переманить на свою сторону оптовых покупателей. После продолжительных переговоров и увещеваний финский завод кондитерских изделий приступил по нашему заказу к выпуску специальной партии печенья. Название у него осталось тем же, что и у основного вала продукции. И количество дисков в упаковке не уменьшилось. Вот только прослойка между печенинками существенно похудела. А она, эта сладкая начинка, и составляла главную ценность товара, как вкусовую, так и денежную. Но ни мы, ни завод никого не обманывали: на разноцветной целлофановой упаковке откровенно, крупными буквами сообщалось, что начинка продукта у данной партии и конкретно взятой упаковки печенья уменьшена в два раза, а посему стоимость продукции занижена в соответственной пропорции. Недостача начинки была отражена на упаковке с кристальной честностью, но сделано это было, естественно, по-фински. А отечественный оптовик, не зная финского, да и нимало не беспокоясь толщиной начинки, а лишь реагируя на серьезно пониженную цену по сравнению с аналогичным товаром у других поставщиков, выметал, да и до сих пор выметает наше печенье.

Когда года два-три назад братве понадобилось вливать бабки в новые темы, превращая черный нал в легальную монету, именно я придумал оформлять «стиральные машины» не на обычные подставы, которые после использования надо или мочить, или прятать куда подальше, а на раковых больных или тубиков. Вычисляли мы их через онкологические больницы и тубдиспансеры. Обязательно, чтобы пребывали они на последней стадии заболевания. Напав потом на след этих зицпредседателей, их находили усопшими естественной смертью. В гроб или праховую урну они уносили и нашу тайну.

На территории Польши мы не мудрствуя лукаво развернули целый завод по производству шведского «Абсолюта» и американских «Смирнофф» и «Маккормик». Технология не уступала настоящим производителям этого кристального продукта.

Параллельно с грандиозными темами я не чурался и мелочевки. Как-то раз, например, благодаря моей нахрапистой изворотливости, мы впарили провинциальным лохам целый состав песка вместо того же объема сахара. В договоре фигурировало именно слово «песок», и мы свои обязательства по договору выполнили безупречно.

Содержимое моей головы ценилось все выше. К концу девяносто пятого после регистрации нескольких оффшорных компаний на Кипре я пересел на новенький «гранд чероки», выделенный мне из общака. По сравнению с прежними теоретиками, идеи которых не простирались дальше того, что летом скоропортящиеся бананы можно хранить в холодильных камерах больничных моргов, я был просто сущим изобретателем космических агрегатов против мальчишек из детской песочницы. А когда не кто иной, как я, додумался, как отмазать от верной вышки одного из лидеров группировки, авторитета еще покруче, чем Удав, меня стали ценить до такой степени, что даже приставили охрану. Выручил же я пахана вот как. За то, что он во гневе изрешетил пулями каких-то халдеев, один из которых тихо умирал в госпитале от полученных смертельных ранений мозга, подключенный к какому-то оборудованию, пахану корячилась расстрельная статья. И никакие адвокаты не могли ничего придумать, чтобы подтянуть на замену статью помягче. А я придумал. Братва, договорившись предварительно за приличные бабки с родственниками живого трупа, привлекла в помощь западную клинику, которой срочно понадобилось донорское сердце. Через несколько дней урегулирования формальностей с привлечением колоссальных финансовых средств сердце недобитого халдея отправилось самолетом к другому хозяину. И адвокаты уже на следующий день добились изменения формулировки «Убийство, совершенное с особой жестокостью» на «Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью». И вместо вышки авторитет получил пять лет лагерей, из которых благополучно вернулся, не отсидев и трети срока.

Между тем гайки закручивались все туже. На авторитетов был словно открыт сезон отстрела. Они валились, подкошенные пулями, как снопы.

Однажды Удава спас лишь бронежилет, из которого он не вылезал последнее время. Потери рядовых бойцов вообще никто не считал, хотя они исчислялись наверняка даже не десятками, а целыми сотнями.

Удав и его сподвижники высшего командного состава кантовались чуть ли не месяцами за кордоном. Или в каких-то загородных резиденциях, местонахождение которых было известно лишь самой приближенной пастве. Мне, например, координаты загородной берлоги Удава неизвестны до сих пор.

Многие лидеры группировки, возвращаясь на непродолжительное время из загородных и зарубежных командировок, постепенно склонялись к легальному бизнесу, отходя от промыслов в чистом виде бандитских. Удав тоже старался показать себя в большей степени бизнесменом, уповая на криминал лишь при крайней необходимости. Он все больше старался исповедовать принцип: ближе к закону — дальше от смерти.

Но как ни старался Удав тяготеть к легальному бизнесу, пришло время делить сладкий кокаиновый пирог на черном рынке города. И не отхватить от него свой кусок потолще мой босс не мог.

Так мы и влезли в этот небывалого размаха блудень. А лично я еще и умудрился, попробовав кокса пару раз, подсесть на него наглухо. И светлые мои извилины, перевозбуждаемые этим ядом, в обычном состоянии все чаще оказываются несостоятельными. Но погоняло Диспетчер за мной все же сохранилось. Клички у людей меняются еще реже, чем фамилии.

Шприц

И опять я не знаю, сколько дней, а может, даже и недель промчались в сумасшедшем угаре. Спровоцировавшие это состояние снадобья кончились…

Проснувшись сегодня поутру в своем спальном мешке на чердачине и обшарив карманы со всей возможной тщательностью, я не нашел ни одной упаковки кокса и ни одного колеса спидака.

Позывы уже довольно внятные.

Но где же оставшиеся бабки? А, кажется, припоминаю. Вчера я отнес их к Жоре в «Кэрролс» в обмен на его беду, напрочь отшибающую память. Галюны всю ночь катили такие, что до сих пор мороз по коже от вызванных ими острых ощущений.

Куда же теперь — без допинга, без денег? Рынок тротуаристов на Невском опасен для жизни. На Некрасовском меня уже раз отволтузили — хорошо хоть не до смерти, хотя, похоже, норовили как раз до нее. На Некрасовский можно идти за товаром только вчестняк. Черных не швырнешь. Остается вновь Жора. А потом? Потом суп с котом. Чего-нибудь — денег или дряни — все равно добуду. Не может быть, чтобы в таком огромном городе я остался ни с чем.

Жора, подлая его душонка, словно паук, расставивший сети в ожидании жертвы, сидит на обычном своем месте за бутылкой минералки, полистывая газетку. Ни дать ни взять — тихий служащий в обеденный перерыв. И не простой, а из навороченных: под рукой трубка мобильного телефона.

Поздоровавшись, присаживаюсь напротив.

— Примолотила меня твоя чума, Жора, так, что всю ночь на стенки кидался.

— Перебрал, наверно, — сочувственно предполагает Жора. — Если не перебирать, то все нормально. Никто пока не жаловался, ты первый.

— Да я не жалуюсь. Денег только вот не вернешь. За сутки все упорол.

— Ну, тогда конечно. Шутка ли: брал на неделю, а слупил за сутки. Тогда ничего удивительного. А что ж ты хотел, милый ты мой. Тут не только галюны — тут можно что угодно получить. А можно и вообще сгореть начисто.

— Короче, Жора, давай еще.

— Ну, пожалуйста. Сколько тебе?

— Да с десяток колес.

— Ну, возьми. Плати — и бери. — Жора проницательно исследует мое поведение, не спеша пошевеливаться, чтобы достать товар.

Зато я демонстративно погружаю руку в карман.

— Так что — давай, что ли?

— Давай, — не отказывается Жора. — Давай деньги — бери товар.

— Да ты чо — не веришь мне, что ли?

— Ну почему, верю. Только у меня принцип: в долг никому, и деньги — всегда вперед.

Да, Жору голыми руками не возьмешь. Тертый он калач, этот Жора. Чтоб он сдох. Придется брать его на испуг.

— Слушай меня, Жора, слушай внимательно. Сейчас ты отдашь мне все, что есть в твоих поганых карманах. Бабки и товар. А если ты не сделаешь этого — тебе здесь больше не сидеть. Это во-первых. А во-вторых, — пользуясь замешательством противника, выхватываю прямо у него из-под носа телефонную трубку, отведя ее подальше в сторону, — а в-третьих, сучий ты потрох, прямо сейчас я позвоню на Литейный, в отдел незаконного оборота наркотиков, и через пять минут сюда подвалят добры молодцы на автоматах. И настанет тебе, Жора, полный пиздец. И никуда ты от меня не скроешься, я от тебя ни на шаг не отстану. А если побежишь — я за тобой побегу. И по телефону буду корректировать добрых молодцев. Ну как тебе мой план? Еще скажи, что не нравится.

Места моего безбоязненного появления во чреве великого мегаполиса потихоньку сокращаются. По Невскому в сторону Адмиралтейства уже нельзя: там могут поджидать бойцы Щавеля. На Невском в районе площади Восстания светиться отныне также противопоказано: в момент срисуют чеченские агенты. По улице Восстания тоже лучше не ходить: она ведет в края, пребывающие в постоянном напряжении от близости Большого дома и «Крестов». Стало быть, для того чтобы пробраться домой, мне надо, направившись сейчас по Лиговке, вырезать дугу, покруче забирая вправо. А может, на метро? Вполне годится и этот вариант, только вначале — заглотить колесо айса. А потом хоть на Луну. Любыми путями и транспортными средствами. Минуя, впрочем, опасные места. Ну, где тут можно купить бутылочку водицы — запить таблетку от головной боли? Вот в этом магазине, наверное, и в стакан нальют. Точно.

Заправившись панацеей, моментально вдохнувшей в душу острейшее ощущение счастья и вкуса к жизни, выхожу обратно на Лиговский. До чего же здорово! Нет среди человеческих символов общения таких, посредством которых можно было бы передать всю гамму красок этой поистине внеземной эйфории. Это просто какое-то суперблаженство…

— Слышь, закурить не будет? — Сзади кто-то грубо хватает меня за плечо.

Вечно каким-то подонкам неймется обломать мне кайф. А пошли вы все на хрен! Да и мне бы надо сматываться. Тем более что от «Кэрролса» я недалеко ушел. Опасно тут. Надо было сразу уносить ноги подальше. Неужели так приперло, что не мог потерпеть десять минут?

Не оборачиваясь, ускоряю шаг.

— Э, ты чо — оглох? А ну стой!

Похоже, я вляпался. Бежать! Быстрее!

Однако, прежде чем я успеваю стартануть без оглядки, меня останавливает, обвившись вокруг горла, сильная ручища одного из преследователей. Второй, явный бычара, угрюмолицый, коротко остриженный, в спортивном костюме и практически без шеи, обойдя меня спереди, без всяких слов наносит жуткий удар под дых, от которого из глаз брызжут слезы, а живот словно законопатили. Воздуху! Хоть глоток! В глазах — помутнение…

Безвольно обмякнув, оседаю в объятьях одного из бандитов. Другой тем временем бьет меня еще раз. Не успеваю понять, куда именно, — потому что отключаюсь. Кажется, захлебнувшись струей из газового баллона.

Диспетчер

После того как Удав отломил от сладкого кокаинового пирога свой кусок, дела его здорово пошли в гору. Он купил себе шикарную квартиру с мансардой и видом на Исаакиевский собор. В парадном посадил охрану и воткнул сложную систему защиты от непрошеных гостей. Заходит такой гость в подъезд, а перед ним — стеклянная пуленепробиваемая дверь. И его тут же блокируют аналогичной дверью сзади. И пока не выяснят, кто он и чего ему надо, гость не сможет ни пройти дальше, ни выйти обратно.

В квартире Удава — бассейн с фонтаном, белые ковры толщиной в четыре пальца, стены забиты живописью, в которой он ни хрена не понимает. Дверные ручки и аксессуары туалета и ванной — из чистого золота. Сам как-то хвастался.

С подержанного «кадиллака» Удав пересел на черный «нулевый» «мерседес 600SL» — суперлюкс — с баром, телевизором, холодильником и прочей дребеденью.

Заважничал Удав, надувшись не только от избытка сала, но и от подчеркнутой надменности. Словно и не ишачил звеньевым, а когда-то и простым бугром.

Я по-прежнему оставался его мозговым придатком, разрабатывая теперь главным образом операции по сбыту кокса, что было задачей не из самых сложных и вполне посильной моему больному, накачанному наркотиками мозгу.

Хватка Удава опережала все имеющиеся прецеденты этого преступного промысла. В своей напористости Удав дошел до того, что решил ввозить порошок самостоятельно, без посредников. Прямо из Афгана. И мы — я принял в этом самое деятельное участие — пробили-таки эту тему. Теперь кокс, а попутно маковую солому и спрессованную марихуану нам подгоняли из Афгана. Это позволило нам установить на питерском рынке самые низкие цены. Дошло до того, что за нашим товаром приезжали даже из Москвы, не говоря уже о всем Северо-Западном регионе.

Арендованные Удавом якобы для работы на севере АН-24 летали из Афгана над Туркменией, Узбекистаном и Казахстаном ночами, без сигнальных огней. Тщательно отобранные и подготовленные летчики использовали специальные приборы ночного видения. Границу СНГ и базы ПВО самолеты преодолевали через так называемые окна. Военное командование этих объектов получало гигантские взятки за то, чтобы какую-то часть ночи солдаты следили за небом не с полной самоотдачей. Войдя в воздушное пространство России, самолеты сбрасывали скорость до двухсот километров в час и снижались до высоты в километр. И тогда на экранах радаров они походили на вертолеты, которые обычным порядком возвращаются с нефтяных скважин в Каспийском море. Идея принадлежала мне и работала без перебоев.

Затем самолеты совершали посадку для дозаправки на одной из военных баз под Волгоградом. Там их встречало доверенное лицо Удава, чтобы проверить соответствие и качество товара и распределить его для дальнейшей реализации. Нередко таким встречающим бывал я.

Заправившись, самолеты отправлялись дальше, используя уже обычные гражданские коридоры и следуя указаниям радиолокационных маяков.

По отношению к людям, занимавшимся этим криминальным бизнесом, Удав ввел жесткие требования. Употреблять наркотики запрещалось категорически. Сам Удав, кстати, лишь изредка шмыгался девятьсот девяносто девятым героином. Продуктом высшей очистки. О том, что я подсел на кокс, Удав не знал. Это была моя маленькая тайна.

Пилотам Удав положил приличные оклады. А кроме того, гарантировал, что в случае возможного ареста и, не дай Бог, осуждения зарплата будет продолжать начисляться на протяжении всего срока заключения. Эта мера была призвана в случае чего стимулировать молчание пилотов. Вместе с тем Удав выдвинул и противоположное по смыслу условие. Оно предусматривало физическое уничтожение предателей. Об этом были предупреждены пилоты и сопровождавший их техперсонал. По требованию Удава все задействованные в операциях люди, исключая, может быть, лишь меня, прошли испытания на детекторе лжи. От процедуры уклонился только один техник. Для Удава это явилось веской уликой против него. Вскоре техника сбила машина, и он скончался в больнице, так и не приходя в сознание.

Наркотики при такой организации поставок потекли в Питер да и в Европу полноводной рекой. Пополняя общак, Удав не забывал и о самом себе.

Однако чем выше поднимался по лестнице благосостояния мой босс, тем почему-то все менее щедрым он становился по отношению ко мне. А как раз мне, наглухо подсевшему к тому времени на порошок, требовалось денег куда как больше против прежнего.

И как-то так само собой получилось, что однажды я решил кинуть Удава по-крупняку. Зная все подробности о проводимых операциях, я отважился прокрутиться на подходящей партии товара, хапнуть бабок и слиться за бугор. А уж там, подлечившись, сделав пластическую операцию и сменив имя, с такими деньжищами я мог прожить, не зная горя, до естественного окончания своих бренных дней.

Разработанный и выверенный до мельчайших подробностей план был осуществлен просто блистательно.

Будучи назначенным ответственным за встречу груза на военной базе под Волгоградом, я справился с задачей не хуже обычного. Но вместе с тем и ввел кое-какие новшества, прикрывшись именем босса. Значительную часть товара в одном из самолетов, согласно новым требованиям, надлежало сбросить упакованным в грузовой контейнер, с парашютом, над трассой Москва — Смоленск вблизи Можайска. Вслед за грузом, тоже с парашютом, должен был отправиться и я, что мне, как бывалому десантнику, в общем-то не составило бы особого труда. Все это, по легенде, надлежало выполнить для наиболее легкой доставки товара одному из дилеров данного региона.

Экипаж самолета, зная о моей роли в проводимых операциях, не посмел поставить под сомнение выдвинутые требования. И они были выполнены в соответствии с моими подробными инструкциями.

Десантировавшись вместе с грузом в заданном районе, я был встречен посвященным в дело армейским сослуживцем, тем самым, что втянул меня в бандитскую тусовку. За долю малую он согласился мне ассистировать.

Сбагрив товар заранее подготовленным оптовикам ниже обычной цены при поддержке все того же сослуживца и щедро с ним поделившись, я оказался владельцем шестисот семидесяти тысяч баксов. Перегнал их частями через несколько московских банков, где имел надежные прихваты, в Европу. Купил польский воучер и автобусом с челноками, чтобы не засветиться, рванул на Варшаву. А уже оттуда, на такси, до Берлина. После короткой оттяжки — Париж, а потом и Лазурный берег, где как раз начался купальный сезон и где я отвязываюсь уже четвертую неделю. От ищеек Удава я скрываюсь в скромной резиденции гостиничного типа OPEN*** между Каннами и Антиб-Жуан ле-Пен. У меня комфортабельная квартира с террасой — в ста метрах от песчаного пляжа. Рядом бассейн и прочие навороты цивилизации. На экскурсии, которых туг валом, — в Монте-Карло, Ниццу, Канны, по древним достопримечательностям Средиземноморья, не клюю. Боюсь встретиться случайно с нежелательными знакомыми…

Шприц

Вынырнув из небытия и мгновенно вспомнив все произошедшее по ту его сторону, пытаюсь понять, где я теперь и что со мною сделали. Похоже, я лежу на полу в каком-то подсобном помещении. Или в коридоре. Одна рука наручниками пристегнута к трубе парового отопления. Неровные стены выкрашены похабной сиреневой краской. По обе стороны от меня высятся многоэтажные конструкции картонных коробок с черными латинскими буквами на боках. Судя по звукам сочных шлепков и репликам, где-то совсем рядом, за стеллажами коробок, играют в карты. А характерная лексика указывает на то, что игроки принадлежат к бандитскому отродью.

Чьей команды эти бойцы? Чеченской? Если они искали меня — и нашли! — по жалобе негодяя Жоры, то вполне могут быть и чеченскими шестерками. Но совсем не обязательно виноват именно Жора, с не меньшей вероятностью братки могут принадлежать банде какого-нибудь Кости Могилы или Удава. Ехал, предположим, тот же Щавель по Невскому, случайно увидел меня — вот и натравил своих церберов. А может и такое оказаться, что негодяй Жора припахан никакими не чеченами, что известно мне всего лишь со слов Цинги, который и сам-то мог толком ничего не знать, а все тем же Щавелем, прислужником Удава… Все может быть. Но как же меня угораздило расслабиться в самое неподходящее время? Вместо того чтобы уносить ноги, пока цел, я почувствовал себя этаким суперменом. Особенно после того как заглотил дозняк.

Спина, впитывая ледяной холод каменного пола, коченеет. Опираясь ладонью о пол, присаживаюсь на четвереньки, оставаясь в неразлучной связке с трубой отопления. В ушах шумит так, словно сквозь них пропускают под напором тугую струю сжатого воздуха. Куда меня били, в какие места? Непонятно: анестезия айса пока что нейтрализует всякую боль. Только вот этот шум в ушах…

Кстати, ведь у меня в закромах — пожива, снятая с негодяя Жоры. Неплохо бы сейчас догнаться. Проверяю карманы. Пусто. Вылущены. Услышав, как видно, мою возню, из-за коробок со стороны, противоположной картежникам, появляется типичный ЧБШ, а следом за ним и еще один. Поднимаюсь на ноги.

Бандиты молча смотрят на меня, словно решая, что со мной делать. Наконец первый, выудив из кармана трубку мобильного телефона, уходит обратно за коробки, откуда, все более удаляясь, доносятся специфически булькающие звуки набираемого номера. Второй бычара, достав из нагрудного кармана сигареты, прикуривает от зажигалки и, выдохнув жирную струю табачного дыма мне в лицо, подносит зажигалку к моему подбородку. Сухой щелчок — и вспыхнувший факелок пытается облизнуть мою бороду. Резко отдергиваю голову в сторону.

— Чо, не по тяге? — невозмутимо интересуется бандюган, не требуя ответа. — В «Крестах» лучше?

Значит, все-таки это люди Щавеля. Боже мой, что они теперь со мной сделают? Убьют? Могут. Эти — могут. Как уже убили близкого мне человека. Для таких чужая жизнь — пустышка, они и своей-то не слишком дорожат…

Щавель не заставляет себя долго ждать. Точно затаившись где-то поблизости, дожидался телефонного звонка.

Разглядывает меня своими глазами-лезвиями тщательно, с пристрастием. Словно изучает. А может, сомневается, действительно ли я тот, кого он не прочь повидать с некоторых пор. Все-таки борода должна меня сильно изменить. Да и жирок я в больничке поднакопил.

— Как фамилия? — спрашивает Щавель негромко, без агрессии, будто полагая, что главное — не плющить пленника угрозами, а установить истину. — Лебедев?

Надо же, а! Помнит, гад, фамилию — далась она ему. Не отвечаю. Зачем собственноручно повязывать вокруг шеи веревку — пусть лучше это сделают другие.

Достав из куртки радиотелефон, Щавель нажимает несколько кнопок и, приложив трубку к уху, все так же невозмутимо роняет в нее:

— Серый, подгони мне в подвал Цингу. Прямо сейчас.

Офис у них тут наверху, что ли? Или какое-нибудь подпольное производство, где Цинга замаливает грехи чернорабочим? Значит, жив мой лепший друг. Сейчас придет. Почеломкаемся.

Цинга ничуть не изменился. Такой же высушенный, как и раньше, с той же впалостью щек и чахоточным блеском глаз.

Щавель кивает на меня:

— Узнаешь?

Цинга изучает перемены на моем лице с любопытством, уступающим место — вероятно, по мере идентификации моей личности — просыпающейся злобе.

— Узнаю-у-у…

Шаг в мою сторону, удар в челюсть. Еще один, от которого я успеваю прикрыться свободной рукой. Понятие о рукоприкладном мастерстве у Цинги отсутствует напрочь, да и силенок недостает. Отступив для получения тактического простора, Цинга пытается ударить меня ногой, но тщетно: беспомощный выпад я отражаю встречным движением ноги.

Рассвирепев от собственного бессилия, Цинга шарахается куда-то за картонные конструкции. И уже в следующее мгновение появляется с огромным железным совком. С воинственным придыханием заносит его над головой для удара.

Перехватив руку Цинги в запястье и удерживая ее без каких-либо заметных усилий на весу, Щавель спрашивает:

— Короче, тот или нет?

— Тот, — кивает Цинга.

— Лебедев?

— Фамилию не знаю, но что он — верняк.

Невозмутимо отняв у Цинги совок и покачивая им над полом, словно теннисной ракеткой, Щавель произносит только одно слово:

— Свободен.

Адресованное, понятно, не мне.

Зыркнув на меня с ненавистью, замешанной на сожалении о несостоявшемся возмездии, Цинга уходит, а Щавель, продолжая помахивать совком, спрашивает, скептически вонзив в меня свои глаза-лезвия:

— Ну и как ты из «Крестов» дернул?

Диспетчер

Не успеваю я войти в лифт, связывающий террасу с выходом на пляж, как следом — и откуда они только взялись! — проворно заскакивают трое физически подкованных мордоворотов. Рельефность их мускулатуры выступает даже через свободного покроя пляжные халаты. Если я не ошибаюсь, по крайней мере одного из них я где-то уже встречал. Где?

Я вспоминаю это в тот самый миг, когда двое громил, врезав мне по горлу и под дых, квалифицированно заламывают мои руки к самому затылку. А третий, тот самый, которого я лично тестировал при зачислении в агентурную сеть разведки Удава, вкалывает мне в бедро прямо через шорты ампулу с «блаженством». О том, что это «блаженство», я догадываюсь уже через несколько секунд, когда меня выводят из лифта с заломленными руками: сознание, как и тело, становится совершенно безвольным.

Последующие кадры запечатлены мозгом сквозь некую мутно-розовую туманную завесу: номер отеля — такси — сверкающие парижские витрины — аэропорт Шарля де Голля с его волшебным фонтанным ансамблем — облачная пустыня в иллюминаторе — грязь питерских улиц…

Шприц

Выслушав мое остросюжетное повествование с равнодушной миной, но не перебивая, Щавель некоторое время молчит, словно переваривая столь малоправдоподобную информацию, которая тем не менее, в чем он тоже не сомневается, — не что иное, как чистая правда. Известие о побеге двух узников из чудовищной темницы уже, вероятно, облетело всех, так или иначе причастных к этому кругу. Во всяком случае, ментов, бандитов и журналистов уж точно. А значит — весь город. И вот теперь один из виновников смятения умов, пристегнутый наручниками в зиндане, готов принять кару от Щавеля. Так давай же, Щавель, узкоглазая твоя морда, истязай меня, жги каленым железом, сдери с живого кожу. Ну, чего стоишь — давай действуй! Вот тело — доступное, беззащитное, беспомощное, прикованное браслетами. Бей его — ну! Только побыстрее, окажи уж такую последнюю милость. Или я сведу счеты с жизнью сам. Я найду для этого какой-нибудь верный способ. Изо всей силы ударюсь головой об пол или стену, прокушу вены, повешусь на брючном ремне. Способ, последний способ, изобрести не мудрено, а прибегнуть к нему я буду вынужден: ведь не для того, чтобы принять муки от тебя, я с таким трудом сбежал от других палачей. И сдать меня ментам тебе тоже не удастся — я использую свою последнюю привилегию еще до выхода отсюда.

Диспетчер

Удав влепляет мне затрещину, от которой я умышленно валюсь навзничь, хотя мог бы и удержаться на ногах. А мог бы и вовсе, прибегнув к блоку, нанести ответный удар. И тогда бы меня растерзали живьем.

— Отдай его нам, — просит Мамонт, бугор команды торпед. — Мы его порвем!

— Отдай! — поддерживает Соха, старший по оперработе. — Мамонт прав, за крысятничество Диспетчер должен ответить. Отдай его пацанам.

Но Удав не спешит кидать меня на растерзание. Взяв мой подбородок двумя пальцами, он пристально смотрит мне в лицо. Отвожу взгляд.

— Я же тебе верил, крыса. Как сыну верил.

Опять удар в лицо. Так, для галочки. Можно было выдержать и не шелохнувшись. Подыграл я Удаву.

— Короче, — вот он, приговор, — пусть этот урод вначале отработает. Бабки все переведешь обратно, понял? — Киваю. — А за кидняк ставлю тебя, шакала, на счетчик. До конца года каждый месяц с тебя сотка тонн гринов. Башка у тебя есть, бойцами, если надо, я обеспечу. В месяц — сотня. Хоть раз не сделаешь — считай, попал. На четыре кости поставлю, а потом пацанам отдам. А чтоб тебе веселее было, — Удав поворачивается к Мамонту, — подсади его на иглу. На триметил. На первые дни. А потом пусть сам добывает. И приставь к нему пацанов пошустрее, чтоб не ломанулся.

Вот он, настоящий удар ниже пояса, от которого нет спасения. Триметилфентанил — шмыгалово, сносящее башню в десять раз круче героина. Подсадив на эту отраву, они сделают из меня настоящего раба. Зависимого биологически…

Шприц

Словно прочитав мои мысли, Щавель задумчиво цедит сквозь зубы:

— Мусорам тебя слить я всегда успею.

Подведя совок мне к самому подбородку и подняв голову повыше, чтобы заглянуть в глаза, Щавель добавляет:

— Умный, значит? Тогда будешь работать с Диспетчером. В одной связке.

Часть 6

Шприц

Диспетчер — дошлый волчина. Если с кем и отправляться в разведку, так с ним. Что я и совершаю с регулярным постоянством. Диспетчер знает, как добыть бабок, чтоб хватило и заткнуть на время пасть Удаву, и нам на допинг. По завершении очередной операции нам оставляют энную сумму и подбрасывают к Некрасовскому рынку, приглядывая, чтоб не свалили. Там мы затариваемся впрок всевозможной бедой. Бандитская тусовка, в которую некогда входил Диспетчер, держит сбыт наркоты на Некрасовском на долях с азерами и чеченами. Смешно, конечно, но и Диспетчер, довольствуясь ролью простого смертного, вынужден платить своим же бывшим коллегам — по ломовым прайсам, не говоря уже обо мне.

Диспетчер — смелый, волевой, умный да и сильный человек. Даже его внешний облик, довольно, кстати, привлекательный, излучает некую невидимую, но вполне ощутимую энергию. Биотоки, что ли. Интеллект же для бандита у Диспетчера просто феноменальный. Хотя, наверное, бандит не обязательно должен быть тупым. К тому же у каждого из них — свои задачи, и у кого-то — как раз умственного характера. Не всем кулаками да стволами работать. Кому-то и головой.

За что на Диспетчера обрушился гнев братвы, он не рассказывает, хоть я и пытал его пару раз об этом. Говорит — за дело. Мне кажется, уже одна его кличка даже непосвященному должна поведать о многом. А собственные потери и подвиги, хоть он ими и не интересовался, я живописал ему сам. Мне кажется, узнав о моей жизни, Диспетчер проникся ко мне некоторой симпатией. Во всяком случае, мне бы очень этого хотелось.

На пару мы торчим в основном на коксе, хотя иногда для разнообразия и смены ощущений — чтобы не замылить их до крайности — соскакиваем на какое-нибудь шмыгалово. Запастись им нам дают в ограниченных объемах — чтобы хватило недели на две. А потом, если Диспетчер к этому времени еще не придумал очередной темы, его начинают напрягать. И тогда он, вмоловшись героином высшей очистки, под которым, по его словам, мозг работает с максимальной продуктивностью, несколько часов изобретает новую тему. А затем мы уже вместе моделируем варианты ее пробивания.

Нас охраняют день и ночь внушительной внешности быки. Спим мы под замком в подвальном бункере без окон на сносных тахтах. Сортир, душ, телевизор, любые — на заказ — газеты и книги, вполне терпимая жратва без ограничений.

На боевые в полном смысле этого слова операции мы выезжаем под присмотром, а иногда и под прикрытием настоящих головорезов. У них, мы предупреждены, приказ: валить нас в случае попыток бегства, при подозрительном поведении и непредвиденных обстоятельствах.

А жить нам пока еще не опостылело. Обращаются с нами нельзя сказать чтобы хорошо, но уж получше, чем в тюряге. Точнее сказать — никак не обращаются: ни хорошо, ни плохо. Нейтрально. Правда, гулять не выводят. Так что наркотики заменяют нам все прочие жизненные удовольствия. Зато как! Ни одно из этих удовольствий не встанет рядом с ними и близко!

Первое наше совместное лиходейство оказалось, в сущности, провальным. Нет, нас не скрутили на месте его совершения, да только предполагаемой суммы — даже близко — мы не выручили. Диспетчер оправдывал осечку напрягом, с каким на него наседали костоломы, требовавшие немедленных и решительных действий по добыванию денег. Мол, беспрестанно побуждаемый к этим действиям, да еще и оглушенный первыми — самыми жаркими и сладкими — дозами кайфа, он не мог придумать ничего более путного. А выдумал он — и мы воплотили его план в действительность — следующее.

Накануне, затребовав у наших сторожей телефонную связь — что не возбранялось, если было подчинено делу, — и получив сотовую трубку, через «09» Диспетчер узнал номер Театра Товстоногова, где играют сливки питерских мастеров сцены. Позвонил туда и, представившись московским драматургом с какой-то еврейской фамилией, напросился на встречу с завлитом или кем-то там еще, чтобы, по его выражению, именно в очной беседе рассказать о достоинствах своей новой пьесы. Встреча была назначена на послерепетиционное и послеобеденное время следующего дня.

Поутру, первым делом загрузившись коксом, приободренный Диспетчер позвонил в театр, чтобы уточнить, в котором часу начинается и когда заканчивается репетиция, и «распорядился» подать машину с пустым багажником. С собой мы прихватили доставленные по требованию Диспетчера холщовые мешки — под картины и прочее добро, связку отмычек, фомку и баллончик с нервно-паралитическим газом.

В театр мы прошли, представившись московскими драматургами, которым-де назначена встреча в перерыве репетиции.

Узнав у какого-то работяги, где находятся гримерки, прошли в указанном направлении, очутившись в служебном крыле театра. Двери гримерок следовали одна за другой, словно в тесной гостинице с крохотными одноместными номерами.

Вооружив меня газовым баллончиком, а инструкцию гасить из него всякого, кто помешает нашим действиям, я получил еще накануне вечером, Диспетчер с невероятным хладнокровием принялся вскрывать — где отмычками, а где и фомкой — двери гримерок. Обратно из них он выходил если не с совершенно пустыми руками, то все равно налегке: всего лишь с паспортом актера и ключами от его квартиры.

Как сказал Диспетчер чуть позже в машине, брал он паспорта и ключи в одежде и сумках лишь явных знаменитостей, не связываясь со звездами восходящими и уж совершенно игнорируя неведомые имена.

Ограничившись несколькими гримерками, Диспетчер, кивнув мне, направился к выходу из театра. К неописуемой моей радости, потрошение пиджаков и сумочек произошло с такой молниеносностью, что за этот краткий промежуток времени в зоне моих полномочий никто не успел появиться.

Имея в своем распоряжении адреса, по крайней мере паспортные, ключи от квартир и несколько часов в запасе, мы в тот же день не преминули воспользоваться предоставленными нам шансами. И не наша вина, что нынешние звезды бомонда так измельчали в материальном отношении. Из двух квартир удалось вынести в общей сложности лишь полтора десятка ювелирных украшений, сущую малость валюты, едва хватившей для последующего заезда на Некрасовский, и десяток картин современных мазил. Ни одна из картин заведомо не представляла никакой ценности. Прихватить их пришлось лишь для того, чтобы втереть очки торпедам: мол, взяли охренительно ценную живопись, не грех и на Некрасовский заглянуть. А также — чтобы отсрочить гнев Удава: пока выяснится, что полотна фуфлыжные, сказал Диспетчер, он успеет придумать что-нибудь новенькое.

По остальным намеченным для дербалова адресам в момент нашего визита либо кто-то был дома — а насилие в наши планы не входило, — либо ключи не соответствовали замочной скважине, а это означало, что знаменитость здесь только прописана, но не живет.

Ставка Диспетчера на благосостояние питерских театральных звезд первой величины оказалась битой.

Удавий гнев не замедлил грянуть вечером того же дня. Один из наших сторожей, открыв тяжелую дверь темницы, швырнул картины на пол со словами, что Удав, мол, велел передать: еще одно подобное штопорило — и он подвесит нас к потолку за яйца, чтобы шустрее думалось над вопросом, где взять денег.

На протяжении недели Диспетчер тщетно пытался придумать какой-нибудь легкодоступный нам двоим способ заработка. Все приходившее ему в голову не годилось ни для двоих, ни для четверых. К тому же выдумать что-либо новенькое оказалось, по уверению Диспетчера, совершенно невозможно: все темы уже давным-давно пробиты и окучены, принося их придумщикам звонкую монету, а человек, способный родить радикально свежую бизнес-идею, обречен на славу гения. Но даже если бы Диспетчер умудрился-таки додуматься до чего-либо гениального, это еще ровным счетом ничего бы не означало: от него требовали не идеи, а конкретные деньги, и не в неизвестном будущем, а сейчас.

В этом месяце с нас причиталась по-прежнему сотня тысяч: золото, позаимствованное в квартирах знаменитых актеров, не окупало даже затрат на наше содержание.

Итак, разработка бизнес-планов и внедрение их в реальность отпадало изначально: коммерция требует не только вложений, но и времени для их оборачиваемости. У нас не было первого, Удав не желал второго. Сколько Диспетчер ни старался, изобрести какой-нибудь быстрый способ заработка он был не в силах. И чем больше он бился над этой задачей, тем яснее ему становилось: для получения больших и быстрых денег есть много различных возможностей — попроще и посложнее, но у всех один общий знаменатель: насилие. И без него не обойтись.

Именно поэтому следующая наша операция, до мелочей разработанная Диспетчером, опиралась уже на этот действенный и неизбежный фактор. Срок, отведенный Удавом для месячного взноса, еще не истек, но торопило нас с воплощением идеи в жизнь совсем другое: наркотики таяли, словно снег на солнце, их оставалось едва на сутки. Наконец в сопровождении быков мы отправились на новое дело.

В период подготовки к этому настоящему разбою Диспетчер дважды обращался через стерегущих нас мордоворотов к Удаву, испрашивая разрешения на оружие — и не просто на его применение в ходе операции, а на вооружение непосредственно нас. Поначалу я категорически отказывался от подобной привилегии, не желая входить в образ грабителя-убийцы, однако Диспетчер довольно толково и быстро убедил меня в обратном. Самыми вескими его доводами были следующие. Использование оружия имеет больше психологический, нежели какой-то иной смысл. Один только вид инструмента, способного причинить потерпевшему увечье или даже смерть, оказывает на последнего должное воздействие, заставляя его быть несравненно более сговорчивым. А наличие оружия у нападающего придает ему уверенность в своих силах и особую дерзость, что также эффективно воздействует на жертву, склоняя ее к безоговорочной капитуляции. В крайнем случае можно пальнуть в воздух — для острастки. И уж это наверняка принесет желаемый результат.

После повторного требования стволов нам вручили два здоровенных газовика «майами». Черные, тяжеленные и просто огромные, они действительно способны шокировать беззащитного человека одним лишь внешним видом. Убить из них, правда, как сказал Диспетчер, никого невозможно. В том числе, значит, и наших сторожей.

Загодя поработав с картой и расписанием движения поездов, чем его обеспечили, в отличие от стволов, по первому же требованию, Диспетчер достоверно знал, на каком именно отрезке какого перегона мы начнем внедрять новую операцию в жизнь.

Вместе с нами в скорый поезд Петербург — Севастополь загрузились и четверо громил, вооруженных настоящими, а отнюдь не газовыми короткоствольными автоматами, свободно поместившимися в наплечные сумки. Два других экипажа заранее выехали на машинах в указанный Диспетчером район и должны были подключиться к обещавшему пощекотать нервы мероприятию в назначенное время.

Севастопольский экспресс Диспетчер предпочел прочим не случайно: в самый разгар летних отпусков этот уложенный на земную плоскость стройный небоскреб просто обязан был до отказа оказаться набитым деньгами. Даже с учетом того, что у многих из пассажиров куплены обратные билеты, Диспетчер не без оснований полагал, что долларов по триста на нос они везут в своих кошельках в обязательном порядке. Диспетчер не собирался грабить отпускников под завязку, решив довольствоваться лишь частью их сбережений. Сто пятьдесят бачков с клюва, считал он, будет достаточной суммой нашего гонорара. Дальнейший расклад цифр приводил к следующей картине: взнос четырех человек в каждом купе составляет шестьсот баксов. У кого-то, разумеется, четвертой доли этой суммы может не оказаться, но в соответствии с теорией вероятности у соседа по купе должно быть денег побольше объявленной величины, вот пусть он и одолжит попутчику. А потом они как-нибудь между собой договорятся о возврате долга. Кроме того, в виде платы будут приниматься золотые украшения — по цене лома… Десять купе вагона преумножают эту сумму, соответственно, в десять раз. Итого шесть тысяч. А с плацкартных — и того больше. Шесть-семь тысяч каждого вагона в размере всего состава, усиленного ввиду летней необходимости несколькими дополнительными звеньями, возрастут до требуемой суммы. Если каких-то крох и не хватит, то Удав, надо полагать, снисходительно позволит перебросить их на следующий месяц.

Перекусив захваченной в дорогу колбасой и попросив охрану разбудить его без двадцати четыре утра, Диспетчер полез спать на верхнюю полку, то же самое предложив сделать и мне.

Придремать я сумел лишь после трех ночи, а то все ворочался да ходил курить в тамбур, каждый раз провожаемый одним из бычар.

Судя по его виду, Диспетчер выспался неплохо. Сверившись на первой же остановке с расписанием, он удовлетворенно заметил, что поезд в графике. Рассвет уже по-хозяйски обволакивал лесной массив, тянущийся по обе стороны железной дороги, когда каждого из боевой команды, включая и громил из соседнего купе, Диспетчер наделил персональной задачей.

Перед началом операции мы сверили часы: она должна была начаться ровно в четыре пятьдесят. В четыре пятнадцать, в полном соответствии с предварительной договоренностью, на связь по сотовому телефону вышла бригада резерва и обеспечения отхода: четверо бойцов на двух машинах, в которых были «забронированы» места и для нас, уже ждали в условленном месте.

Мы надели камуфляжные маски. В четыре двадцать пять двое быков, пряча под куртками автоматы, направились в голову поезда — нейтрализовать машинистов. В их задачу входило выведение из строя внешней связи и воспрепятствование движению поезда после его остановки. Для острастки машинистов Диспетчер рекомендовал немного пострелять из автоматов в воздух. Кроме того, парой очередей следовало прошить весь состав со стороны — низом, под брюхо, — после того как будет передано обращение по внутреннему радио.

В четыре тридцать пять Диспетчер, передернув затвор своего «майами» — больше, как видно, для самовнушения, а может, и чисто рефлекторно, — в сопровождении невозмутимого громилы с автоматом пошел в штабной вагон. Там они должны были, также немного постреляв для пользы дела, заблокировать внешнюю связь и воспользоваться внутренней.

Двумя минутами спустя мы с четвертым, последним боевиком отправились в хвост состава. В четыре сорок девять, уже находясь в тамбуре последнего вагона, мой напарник принял по сотовой связи сообщение, что поезд, сбавивший скорость на выходе из леса перед поворотом, попал в зону видимости нашей резервной группы. Через тридцать секунд, ровно в четыре пятьдесят, напарник сорвал стоп-кран.

Дикий скулеж тормозов пронзил, должно быть, не только мой череп, но и ближайшие окрестности. Страшная, непокорная силища рванула вагон, а следовательно, и весь состав — вначале вперед, затем назад, потом снова вперед. После того как поезд, выпустив весь свой ужас и гнев в истошном визге, наконец остановился, мы с напарником достали свое оружие: я — «майами» устрашающей величины, он — «калашникова» с укороченным стволом и без приклада. Войдя в коридор купейного вагона, мы постучали в ближайшее купе.

— Откройте! Авария!

Через две минуты, стараясь не обращать внимания на трясущихся от страха пассажиров, мы вместе с ними слушали заявление Диспетчера по внутренней связи из радиоузла штабного вагона.

Дословно не помню, но если в общих чертах, то заявил Диспетчер примерно следующее: поезд захвачен бандитами — да, именно так он и выразился, — все пассажиры объявлены заложниками. Сопротивление или бегство невозможно и опасно для жизни: в поезде находятся более двадцати вооруженных боевиков, состав окружен. Любая попытка противодействия боевикам или невыполнение их приказов будут пресекаться автоматным огнем на поражение. Никаких уговоров и предупредительных выстрелов — немедленная стрельба на поражение! Связь с внешним миром заблокирована, начальник поезда, бригадир и машинисты убиты — этот блеф не был импровизацией, а тщательно готовился Диспетчером заранее. Всем пассажирам предлагается в пятиминутный срок подготовить для сдачи по сто пятьдесят долларов с каждого. Можно в рублевом эквиваленте, а также при мотивированном отсутствии денег в особых случаях разрешается сдавать золотые украшения по цене лома — из расчета десять долларов за грамм. Камни в зачет не идут. Проводникам в течение ближайших десяти минут собрать со всех купейных и плацкартных вагонов деньги и ценности исходя из установленной цифры: сто пятьдесят долларов с каждого пассажира, включая детей с десятилетнего возраста. Каждого, кто не сдаст указанную сумму, проводник обязан указать при расчете. Каждый из этих людей будет расстрелян на месте. Проводник, не успевший собрать деньги и ценности к моменту расчета, также будет расстрелян на месте. Проводник, укрывший при расчете пассажиров, не сдавших указанную сумму, будет убит на месте. Проводникам с первого по восьмой вагон включительно до пяти часов пятнадцати минут принести и сдать деньги в штабной вагон. Проводникам с девятого по шестнадцатый вагон сдать деньги вооруженным людям по их требованию также не позднее пяти часов пятнадцати минут. Проводники, не уложившиеся в указанный срок, будут убиты на месте.

Голос Диспетчера, изрядно искаженный техникой, звучал уверенно. И признаться, убедительно. Пассажиры купе, где мы прослушали эту жуткую речь, по ее завершении немедленно бросились к своим вещам. Их действия подстегнули две автоматные очереди, раздавшиеся где-то вдали едва слышным стрекотом, но отозвавшиеся немедленным эхом ударов и визга пуль по днищу вагона.

Напарник мой, добросовестно выполняя поставленную перед ним задачу, выйдя в коридор, полоснул в потолок свинцом. И если предупредительные очереди где-то в голове состава прозвучали для кого-то недостаточно убедительно, то грохот под самым боком, удары пуль и брызги вспоротого ими пластика сломили всякое инакомыслие.

К подобному средству убеждения бандит прибегал в каждом вагоне, дважды меняя рожки, — пока мы не добрались до восьмого, где Диспетчер с напарником держали под прицелом лежащих на полу двух мужчин — должно быть, бригадира и начальника поезда.

В первых двух вагонах мы собрали дань сами. Выставляя напоказ автомат, бандит заходил в каждое купе лично, а я прикрывал его из коридора, куда, впрочем, никто не высовывал и носа. Смельчаков, закрывшихся в купе изнутри, тоже не нашлось. Кое-где плакали дети, но в целом операция проходила спокойно. Если не считать оглушительных автоматных очередей, которыми мой напарник, поливая потолки и окна вагонов, вышибал из скептически настроенных пассажиров последние сомнения.

Начиная с третьего вагона, собранную дань мы принимали уже из рук проводников, и дело пошло значительно быстрее. Никаких сообщений об уклонившихся от расчета проводники до нас не доводили, а мы их по этому поводу и не допрашивали. Не хватало еще действительно убивать каждого, не внесшего полторы сотни, пусть даже и зеленью. Купюры и украшения — серьги, кольца, перстни, цепочки и браслеты — мы бросали в полиэтиленовый пакет даже не считая. Сколько всего было набрано денег и золота, нам потом так и не сказали, однако для посещения Некрасовского рынка выделили, по личному распоряжению Удава, три штуки баксов в рублевом эквиваленте, из чего невольно напрашивался вывод, что месячный план мы не только выполнили, но, возможно, и перевыполнили со значительным отрывом от установленного Удавом норматива.

Две недели обсадки коксом пролетели словно пара мгновений. Но кокс, имеющий обыкновение иссякать быстрее ожидаемого, как раз так и кончился, если не считать последнего полуграмма, предусмотрительно оставленного на раскумаривание, когда уж прижмет совсем крепко.

Диспетчер, конечно, башковит. Не сомневаюсь, что присвоенная ему кличка не содержит примеси иронии. Те же бандиты, чьими устрашающими усилиями была достигнута результативность последней вылазки, казалось, могли бы и сами выпотрошить поезд с курортниками. Ан нет. Не хватило бы у них ума на все эти разработанные Диспетчером тонкости. Ведь если бы дотумкали сами — давно бы и внедрили планы в действительность. Нет, максимум, на что бы их хватило, — это собрать деньги внагляк, вламываясь в каждое купе, что заняло бы уйму времени и позволило в итоге мобилизовать против них силы ближайшей ментовки.

На днях охрана передала Диспетчеру предложение Удава провернуть аналогичную операцию с другими поездами — иного сообщения, но Диспетчер ответил категорическим отказом. Мотивировал он тем, что необходимо всеми силами избегать определенного почерка. Всякого серийного преступника менты вычисляют главным образом по его почерку. И для того чтобы постараться этого избежать, надо по меньшей мере не совершать одинаковых преступлений или в крайнем случае стремиться при этом к максимальному их отличию друг от друга. Пусть теперь братаны пользуются отработанной темой самостоятельно, и если они такие бараны, то рано или поздно — и скорее первое, чем второе — на них повесят и первое ограбление, и все последующие, совершенные неизвестными подражателями.

Диспетчер не только блистательный тактик, но и первоклассный стратег, расписавший наши планы на три месяца вперед. В одну из ближайших ночей мы постараемся взять Московский банк реконструкции и развития — вернее, его Северо-Западный филиал. Следующей нашей жертвой станет небезызвестный господин Ананов, точнее, его салон драгоценностей в гранд-отеле «Европа». Выхолостить этот сладкий злак, произрастающий в самом центре города, Диспетчер предлагает средь бела дня — с использованием какого-либо спецсредства: шумо-ослепляющей бомбы или усыпляющего газа, а возможно — того и другого вместе взятых… А еще через два месяца, если, конечно, доживем, Диспетчер планирует ограбить одну очень известную и, следовательно, очень богатую фирму.

По требованию Диспетчера к нам в подвал была налажена поставка путан — до тех пор, пока Диспетчер не выбрал трех из них, полагаясь не только на собственное чутье, но и на результаты собеседования. Дальше последнего, надо признаться, планы Диспетчера в отношении живого товара не простирались, и, даже если бы он пожелал развлечься с красотками, его скромные намерения — как, впрочем, и мои — оказались бы обреченными на несостоятельность: в своем пожирании человеческих душ и тел кокс не выносит конкуренции.

Девкам, отобранным для участия в операции и давшим на это согласие, как выразился Диспетчер, за долю малую, было поручено в течение ближайших дней любыми доступными способами войти в контакт с какой-нибудь из смен охраны банка, чтобы в дальнейшем, устраивая с охранниками ночные гасилова и зная график их дежурства, выполнить поставленную задачу. И вот по прошествии двух недель, когда запущенные в оборот путаны справились с предварительными поручениями, наступило время так называемых решительных действий.

Выяснив у девок, что во время несения службы банковские охранники водку и другие алкогольные напитки не употребляют, но от чая не отказываются, Диспетчер, не доверяя ответственные манипуляции чужим рукам, лично заправил полкоробки шоколадных конфет клофелином — через шприц. Путаны при этом получили достоверную информацию, в каких рядах коробки конфеты начинены клофелином, а из каких можно — и даже нужно для усыпления бдительности охранников — угощаться безбоязненно. Все для того же усыпления бдительности секьюрити ночной визит, предшествующий рабочему, был декорирован коробкой конфет, не содержащих сюрприза.

В начале назначенной ночи мы с Диспетчером и нашими бессменными поводырями — в скромной «девятке» плюс «БМВ» подкрепления с пятью стрижеными затылками — дежурим на Малом проспекте Петроградской стороны — в ожидании телефонного сигнала из банка. Мы ждем уже не меньше двух часов. Звонят откуда угодно, только не из банка. Но вот наконец:

— Света, ты? Щас, подожди, перекину трубу. — И старший группы передает телефон Диспетчеру.

— Ну чо там — все уже оттопырились? — спрашивает Диспетчер и, как видно, получив утвердительный ответ, руководит дальнейшими действиями троянского коня: — Теперь открой дверь в коридор, я подожду. — Пауза. — Есть? Хорошо. Теперь иди вниз, к главному входу. Подойдешь к двери — смотри в «глазок». Как только увидишь нас, но не раньше — сразу открывай. Там два замка и задвижка, ее тоже не забудь отодвинуть. Открывай, только когда мы подойдем плотно и будем стоять лицами к двери. Если боком и на расстоянии, значит, не спеши. Жди, пока не подойдем. Ну все, до встречи.

Выйдя из машин и рассредоточившись по тротуару Малого проспекта — чтобы не бросаться в глаза всей шоблой, — сворачиваем на Каменноостровский и все так же порознь, сохраняя интервалы меж собой в несколько шагов, неспешно приближаемся к банку. Вот и его ступени. Вокруг — ничего подозрительного. Пятеро мордоворотов остаются неподалеку — обеспечивать стрем и прикрытие на случай форс-мажорных обстоятельств, а мы с Диспетчером и наши провожатые последовательно подтягиваемся к внушительной двери. Скрежет замочных механизмов, усиленный литой массивностью металла, гулкий удар отброшенной задвижки — и преграда отверзается перед нами.

Света, впуская нас, проказливо щурится и как-то по-детски ежится, словно участвует не в ограблении банка, а в какой-то азартной игре. Мое веко над левым глазом настойчиво дергается, словно свидетельствуя, что уж я-то отдаю себе отчет в серьезности происходящего. Закрывшись изнутри на все запоры, поднимаемся по шикарной лестнице. Вот и вход в закрома. Половинка укрепленной двери открыта.

— Где они? — вполголоса спрашивает Диспетчер у Светы. Она кивает на проход в коридоре. Двое секьюрити сидят в безжизненных позах на креслах в комнате отдыха, третий лежит на диване. Лица последнего и того, который сидит ко мне затылком, не видны, у того же, что обращен мордой в мою сторону, глаза наполовину приоткрыты — и при полной неподвижности их хозяина это производит по-настоящему жуткое зрелище. Вместе с тем я достоверно знаю, что охранники пребывают лишь в бессознательном состоянии, которое отпустит их через несколько часов.

Мимо стойки дежурного охранника Диспетчер уверенно (он бывал здесь и раньше, а недавно — с разведывательной миссией) направляется, по-видимому, в помещение частного депозитария. Вот они, депозитные ячейки, видны через стальные прутья решетки. Не меньше сотни. Больше, значительно больше сотни…

Противостояние решетки длится недолго: промокнув поверхность прутьев вокруг замка кисточкой, смоченной в жидком азоте, и выждав несколько мгновений, принесенным с собой молотком Диспетчер выбивает замок. Осколки ставших поразительно хрупкими железных прутьев разлетаются по сторонам, словно брызги битого стекла.

Диспетчеру доподлинно известно — он делился со мною, — что обязательной постановке на пульт централизованной охраны из всех помещений банков подлежат только денежные хранилища и комнаты хранения оружия. Если таковые в банке имеются. Помимо этого, банки вправе обзаводиться дополнительными внутренними системами охраны и сигнализации любой сложности — все зависит от возможностей и желаний банка. У филиала ни того, ни другого быть не может. Скорее всего вся внутрибанковская система безопасности замыкается на пульт в комнате охраны. И точно: едва лишенная замка решетка отворяется, где-то в одной из комнат длинного коридора раздается резкий сигнал тревоги. Один из громил нашего сопровождения, отправившись туда, нейтрализует эту истерику. Следовательно, сохранность частных сейфов зависит в этом банке лишь от тех, кто их стережет, находясь непосредственно на боевом посту. А на них уповать частным владельцам уже не придется: они сегодня, мягко говоря, не в форме. В главное же банковское хранилище мы вторгаться не собираемся. Нам и надо-то всего ничего по банковским меркам: какую-то сотняжку тысчонок.

То, что мы собираемся вычистить, — даже не индивидуальные сейфы, а нечто еще более доступное: депозитные ячейки. Накануне Диспетчер втолковывал мне разницу между этими предметами. Для последних, по его словам, не только у нас, но и во всем мире существуют менее жесткие стандарты и требования по безопасности, нежели для первых. Эти ячейки в самом своем принципе рассчитаны на хорошо охраняемые помещения, в которые злоумышленник с фомкой проникнуть не может изначально. То есть в конструкции этих ячеек предусмотрена лишь защита против нечистоплотности работников самого банка, которые, попав в депозитарий по долгу службы, захотели бы переложить кое-что из чьей-то ячейки в свой карман. Но при схватке с фомкой ячейки любых фирм-производителей оказываются бессильными. Диспетчер, по его словам, изучал в свое время этот вопрос — и выяснил, что, например, по стандартам американского сертификационного центра UL ячейка должна «держаться» при попытке вскрыть ее с помощью механического инструмента не менее пяти минут, германские стандарты безопасности не дают ни секунды дополнительно. При этом, надо полагать, ни те, ни другие стандарты не учитывают такой эффективный механический инструмент, как отечественная фомка.

Четырьмя фомками мы обрабатываем депозитарий два с лишним часа, сгребая содержимое ячеек, по обыкновению, в скромные полиэтиленовые пакеты. Бабок здесь как грязи. Нам с Диспетчером тырить драгоценности и деньги — преимущественно доллары — смысла нет: по прибытии в зиндан, если, конечно, до этого сегодня дойдет, нас все равно обыщут до трусов. А вот братки, вероятно, распихали по карманам не одну «котлету» зелени. Документы и прочие ценные бумаги мы не берем: и хлопотно, и много их, да и опасно — через них потом и раскрутят.

Света с подругами дежурят возле тел отключенных секьюрити — с тем чтобы в случае появления признаков жизни втереть внутривенно раствор того же клофелина. Втроем как-нибудь должны справиться.

Веко мое дергается, как заведенная механическая игрушка.

Несмотря на то что денег и ценностей из банковского депозитария мы выгребли куда больше установленной Удавом контрольной цифры, просачковать хотя бы месяц он не позволил. Так и передал через мордоворотов: план — закон, выполнение — долг, перевыполнение — честь.

Шутник он, этот Удав. Глянуть бы на него разок, чтобы хоть знать, за какую рожу на верную гибель каждый раз отправляешься. А впрочем — не все ли равно… К тому же нам опять деваться ну просто некуда: от затарки на трешку тонн баксов, оторванных Удавом от сердца, и на этот раз остались лишь жалкие крохи, которых хватит от силы на три дня.

Получается, что мы — хотя справедливее будет отдать заслуженные лавры Диспетчеру, и все же я неизменно при нем, и этим все сказано, значит, все-таки мы, — так вот, мы добываем деньги не только и даже не столько для Удава, сколько для себя. Да, выходит — так, именно так. Конечно, если бы не Удав, добычи нам хватило бы на гораздо более продолжительное время, и скорее всего — мы уже не раз думали об этом — на гору деньжищ, просочившихся у нас сквозь пальцы, мы первым делом соскочили бы с наркоты. Мало ли способов. Подсесть, допустим, на героин, а потом постепенно вытеснить его метадоновой диетой. Найти первоклассного нарколога… С другой же стороны — кабы не прессинг Удава, мы нипочем не впутывались бы в подобные блудняки и, следовательно, в глаза не видели бы подобных деньжищ. Впрочем, опять я обобщаю. Диспетчер-то, наверное, имел копейку немалую…

А у Диспетчера на этот счет имеется своя философия. Как-то раз он сказал мне примерно следующее:

— В этой жизни можно быть или молотом, или наковальней. Не хочу, не могу и не желаю — быть наковальней.

Главное в нашем рискованном деле — не повторяться. Избегать почерка. А после благополучного исхода очередного разбоя — не забыть наведаться на Некрасовский рынок.

Удав, похоже, дорожит то ли нашими шкурами, то ли своими дивидендами: план Диспетчера по захвату драгоценностей в ювелирном салоне гранд-отеля «Европа» зарубил на корню. Никакой мотивировки не прозвучало, просто один из наших церберов сегодня утром на словах передал: Удав, мол, похерил идею и в целом, и в деталях. И требует экстренной ее замены. И чтобы «Европа» в будущих разработках вообще не фигурировала.

Последнее добавление навело Диспетчера на соображение, что Удав, хозяин нескольких магазинов в центре города, совладелец рынка, трех ресторанов, четырех автосалонов и пяти бензозаправочных станций, держатель контрольного пакета акций деревообрабатывающего завода, член совета директоров нескольких фирм — и прочая, и прочая — успел каким-то образом прибрать к рукам и долю «Европы». А может, они с Анановым в карты играют? — предположил Диспетчер. Так или иначе, ему пришлось спешно изобретать новое «чрезвычайное происшествие». На этот раз он не гнушался обкатывать его детали, обращаясь за помощью ко мне: времени оставалось слишком мало. День-два — и голодный паек преподнесет нам настоящее светопреставление.

Сегодня вечером новый план был переправлен Удаву с припиской не оттягивать принятие решения о его судьбе ввиду того, что мы рвемся в бой по причине завершения кокса. Последний и в самом деле иссякает. Прежде чем втереть в десну сущую малость порошка, мы терпим дискомфорт, связанный с его отсутствием в организме, как можно дольше и, только когда противостоять страстной жажде нет больше никаких сил, идем на микроскопические уступки своей биологической привязанности. И речь в данном случае идет уже не об извлечении сверхудовольствия, а скорее о поддержании некоего подобия жизненного тонуса. И все же пару самых последних дорог — несколько длиннее обычных, поддерживающих тление — мы отсыпали на «черный день». Тот самый, когда придется вновь рисковать головой. Если этот день не наступит завтра, то уже послезавтра, даже с учетом использования «неприкосновенного запаса», нам придет хана…

Поздним вечером на связь выходит Удав: громыхнув дверным засовом, один из мордоворотов протягивает Диспетчеру радиотелефон. В последующем переложении Диспетчера решение Удава таково: очередной план лично он не одобряет, считая операцию чересчур уж вызывающей. Но именно поэтому ее, возможно, и удастся осуществить. Только люди Удава в ней задействованы не будут. Он слишком дорожит своими людьми, чтобы бросать их в такие переделки. Если у Диспетчера башка до того заканифолилась, что он не может придумать ничего более безопасного, — пожалуйста, пусть рискует на пару с помощником. Но ни людей, ни даже транспорта Удав на это дело не даст. Остальное — портативный газосварочный аппарат, камуфляж, маски, две пары браслетов и даже оружие — не газовое, а боевое — пожалуйста. Машину на первом этапе отхода мы должны использовать совершенно левую, позаимствованную специально для этого случая, а в условленном месте ее придется бросить на ходу и взорвать для отвода глаз с помощью дистанционного управления. И пересесть в другую, обеспечивающую второй этап нашего отхода. Радиовзрыватель и тротиловую шашку нужной мощности нам также подгонят, как и все остальное, по первому требованию. Осуществить — попытаться осуществить — задуманное, если Диспетчер такой придурок, что не в состоянии выдумать ничего толковее, мы можем хоть завтра. Если мы не пересядем из машины, подлежащей уничтожению, в автомобиль сопровождения с братвой, то будем ликвидированы: нас достанут прямо в машине ПТУРСом — противотанковым управляемым реактивным снарядом, а то и просто из гранатомета «муха».

На вопрос Диспетчера, нельзя ли в виде аванса будущей доли трофеев получить хоть грамм, хоть полграмма кокса, Удав ответил категорическим отказом, цинично заявив, что торчать — вредно для здоровья, а при исполнении служебных обязанностей и вовсе недопустимо.

Ночь мы проводим без сна. Мешают не только перевозбуждение, вызванное мыслями о предстоящем, но и надвигающиеся ломки. И где-то уже под утро мы решаемся-таки распатронить последние крохи порошка, способного вернуть нам жизненную энергию хотя бы на время…

Для ограбления намечено одно из крупнейших питерских агентств недвижимости «Кредо-Петербург». Прибегая к посредничеству этой разворотливой фирмы, Диспетчер, по его признанию, неоднократно становился владельцем приличного жилья — с каждым разом, понятно, все более отменного, — поэтому расположение помещений фирмы и, главное, комнаты-кладовой, где хранятся деньги клиентов, ему известно далеко не понаслышке. Учитывая объем проводимых агентством сделок, расчет по которым по укоренившейся традиции осуществляется так называемым черным налом, в сейфе заветной кладовой есть чем поживиться. Одних задатков, вносимых клиентами в качестве гарантии, подтверждающей серьезность их намерений, по самым осторожным прикидкам Диспетчера, должно скапливаться до ста пятидесяти тысяч долларов. А большего нам и не требуется: в зачет будущих сумм излишек все равно не пойдет. На ночь агентство сдается под сигнализацию, но уже с девяти утра его охрана переходит в руки собственной службы безопасности. Вот к этому времени, может, минут на пятнадцать позже, мы и должны быть у входа в главный офис «Кредо-Петербург». Во дворе на улице Восстания. План этого двора, его привязку к улицам с одной и другой сторон Диспетчер еще вчера днем вычертил на оборотной стороне настенного календаря. После ужина его свозили к объекту — для уточнения необходимых деталей…

В шесть тридцать утра натягиваем камуфляжную форму. Маски — позже. Пусть ждут своей очереди в нагрудных карманах. Стволы — за пояс. Браслеты Диспетчер рассовывает по карманам. Эх, сейчас бы укокошить наших сторожей — даже у меня б рука не дрогнула, а у Диспетчера, вероятно, и подавно — и бежать отсюда без оглядки, да только обоймы нам дадут не раньше, чем мы окажемся в том самом дворе. А выходы из него будут, разумеется, наглухо блокированы братвой.

Действие живительных кристаллов постепенно ослабевает, и на смену ему все более настырно подтягивается синдром кумара и боязни предстоящего. Этакий предстартовый мандраж с глубокого похмелья. Сейчас бы вмазаться парой кубов героина — тогда бы хоть в пекло, хоть в пасть самого дьявола — все было бы нипочем…

— Шевелись, — торопит Диспетчер, глядя, как неспешно, а на самом деле просто неуклюже я застегиваю камуфляж. — Нам еще машину оформлять, а ты копаешься.

Пожалуй, это первый случай, когда я действительно нужен Диспетчеру. Кашу, которую он собирается заварить, в одиночку ему нипочем не расхлебать.

В «бээмвухе» цвета спелой вишни двое братил везут нас в центр города, где сегодня, уже очень скоро, будет дано очередное представление. На этот раз — средь бела дня. Сзади, несколько поотстав, следует еще один экипаж — на стального цвета «ауди». Именно он будет обеспечивать наш отход на улице Жуковского. А впереди шустрит скромная белая «восьмера», на заднем сиденье которой увезут куда-нибудь с глаз долой хозяина машины, взятой напрокат для наших нужд.

Посигналив задними фонарями — предупреждая, что жертва намечена, «восьмера» плавно огибает прижавшийся к парапету Фонтанки «Москвичок-комби» и останавливается впереди него. «Комби» — как раз то, что надо: по одной из заготовленных Диспетчером версий развития событий сейф, если не удастся вскрыть его с помощью автогена, придется забрать с собой.

Удав, как видно, снизошел до того, что распорядился обеспечить нас транспортным средством, экспроприировав его накануне нехитрым и надежным способом — разбоем.

Молодого парня громила вытаскивает из «Москвича» буквально за шиворот, а второй, чтобы не трепыхался, ушибает его в солнечное сплетение. Обмякшее тело несчастного заталкивают в поданную задом «восьмеру» и увозят прочь, а мы с Диспетчером садимся в захваченную машину. В багажник нам забрасывают сварочный аппарат. Бензобак, судя по индикатору, заполнен на четверть. Должно хватить.

Едва ли кто видел наши манипуляции: движение здесь одностороннее. У предыдущей вереницы автомобилей мы телепались в хвосте, а новая, придержанная светофором, еще не накатила. Справа — Фонтанка, слева — мрачный корпус какого-то производства. К тому же мы быстро покидаем место происшествия: наддав газу, Диспетчер срывает машину в резвый бег. На хвосте у нас плотно висит «бээмвуха». В боковое зеркало заднего обзора мне хорошо видны угрюмые рожи ее пассажиров.

— Может, оторвемся? — предлагаю Диспетчеру.

— Не, это глушняк. У них и движок-то в два раза мощнее, и стволов — шквал. А то и впрямь из гранатомета или ПТУРСа жахнут. Не, только не сейчас. И потом — нам что, самим бабки не нужны? Не знаю, как ты, а я уже от кумара в полном говне.

Чтобы хоть немного унять распоясавшийся мандраж, пытаюсь занять себя чем-нибудь: передернув затвор и спустив курок, прячу пистолет обратно за пояс, смотрю за показаниями датчиков на приборной панели автомобиля, наконец решаю исследовать «бардачок». Ни черта путного здесь нет: какие-то запчасти, отвертка, пластиковый стаканчик, атлас автомобильных дорог, перочинный нож, документы. Водительское удостоверение, техпаспорт. Пономарев Сергей Иванович. Пусть документы пока остаются на месте: может, придется предъявить, если, не дай, конечно, Бог, тормознут менты. Хотя ни Диспетчер, ни я на этого Пономарева не похожи. Поглядываю на всякий случай на Диспетчера: вдруг есть что-то общее? Нет, ничего совершенно.

Нижняя челюсть Диспетчера внезапно начинает увеличиваться в размерах. Она выпячивается вперед прямо у меня на глазах. Что это — галюны? Но почему такие натуральные, неотличимые от самой яви? Если это галюны, то что же тогда явь? Челюсть Диспетчера, будь она неладна, удлинилась уже сантиметра на три и все продолжает расти. И вот уже заметно удлиняется его нос. Вытянувшись вдвое, нос Диспетчера загибается крючком вниз. О Господи! Вверх ползет желтоватый клык. Все выше и выше, уже почти соприкасаясь с крючковатым носом. А челюсть тем временем начинает вытягиваться вниз. Подбородок становится похожим на узкий вертикальный клин. Ухо Диспетчера, обращенное ко мне, отрастает вверх треугольным, как у животного, кончиком. Глазные яблоки уходят глубоко в глазницы, запылав изнутри кровавым отсветом. Лицо здорово вытягивается, становясь мертвенно-бледным.

— Ты чо? — спрашивает Диспетчер, глянув на меня с некоторым беспокойством. Черты его лица мгновенно восстанавливают обычную форму.

— Да так, мерещится всякая ерунда.

— Мне тоже. На дороге — мерзость разная. Скорей бы уже на Некрасовский.

— Восстания, — комментирует Диспетчер после очередного поворота, — Следующая арка наша.

Однако не успеваем мы к ней приблизиться, как сзади, угрожающе взревев двигателем, стремительным рывком нас обходит вишневая «бээмвуха». Плавно прижимает нас к обочине и принуждает в конце концов остановиться. К нам подходит один из костоломов Удава. Диспетчер опускает боковое стекло, и через образовавшийся проем бандит сваливает на колени Диспетчеру две обоймы, цилиндрик в гладкой картонной оболочке, похожий на патрон ракетницы, только длиннее, с нахлобученной на него штуковиной, возможно взрывателем, и, вероятно, пульт дистанционного управления, ощетинившийся антенной. Не произнося ни слова, мордоворот возвращается к своей машине, садится за руль «БМВ» и отгоняет автомобиль за поворот, ведущий через арку во двор, где расположен офис «Кредо-Петербург».

С невозмутимостью, словно готовится к выполнению чего-то заурядного, а не к вооруженному разбою, Диспетчер загоняет обоймы вначале в рукоятку своего пистолета, а затем и моего, передергивает затворы и сдвигает предохранители, предотвращая подобным образом ошибки с моей стороны.

— Стволы к работе готовы, — комментирует Диспетчер, не глядя мне в глаза. — С предохранителя я их снял. Так что смотри — осторожнее, а в случае чего — гаси уродов.

Тротиловую шашку Диспетчер заталкивает под сиденье, пульт опускает в нагрудный карман камуфляжной куртки.

Машину, как и намечено предварительным планом, Диспетчер паркует возле тротуара — перед въездом во двор, увенчанный размашистой вывеской «Кредо-Петербург» с изображением какого-то вычурного логотипа. Двигатель машины не заглушает. Внедряя в жизнь план отхода, отсюда мы рванем до Жуковского, там повернем направо, по Маяковского, — все это в двух шагах друг от друга, — а уж там, сразу после поворота на Некрасова, нас будет ждать братва. «Москвича» мы отправляем прямо, сами выпрыгиваем и рвем когти влево, а чуть погодя взрываем угнанную колымагу с помощью пульта. Садимся в другую машину — и нас увозят с глаз долой. Варианты возможны, но только не в маршруте движения на «Москвиче». Об этом нас предупредили еще в подвальном склепе. Все возможные пути нашего бегства будут перекрыты братвой, которой приказано в случае чего открыть по нам ураганный огонь. Блеф это или нет — не знаю, но испытывать судьбу что-то не хочется. Пока, во всяком случае. Да об этом и думать-то рано. Сейф, если его не удастся вспороть сваркой, придется подтянуть к выходу из офиса — если, конечно, справимся или что-нибудь не помешает. А потом Диспетчер оперативно загонит во двор машину, что займет от силы полминуты. И далее — все по тому же плану. А пока мы выгружаем из багажника сварочный аппарат. Спасибо, что хоть такой компактный где-то нашли, иные аппараты бывают величиной и весом не хуже могильного надгробия.

— Намордник приготовь, — напоминает Диспетчер.

— Кто-о-о?! — В ответ на звонок раздается из-за железной двери самоуверенный мужской голос, принадлежащий, вероятно, охраннику.

— Свои! — бодро — не понимаю, как ему это удается, — откликается Диспетчер.

— Кто — свои? — охранник, глядя на нас через забранное решетками окно, не узнает наших лиц.

— Да мы из «Дизель-Сервис», чего вылупился! Сварочный аппарат вам привезли!

— Что?! — недослышивает секьюрити, обряженный, как и мы, в камуфляж.

— Сварку вам привезли! — орет Диспетчер тыча пальцем в аппарат.

— Зачем? — упирается, словно предчувствуя неладное, охранник. На часах — девять ноль восемь. Он только что снял фирму с сигнализации и теперь до прихода сотрудников и руководства отвечает за сохранность ее имущества.

В окне появляется мурло второго охранника. Черт! Сколько их там?

— Начальство заказывало!

— Зачем?

— Что ты все «зачем», да «зачем»?! — мастерски разыгрывая негодование, взрывается Диспетчер. — Открывай давай по-быстрому, а то обратно увезем — выгребешь потом от шефа!

Внутренности железной двери щелкают и она отворяется. Охранник — с кобурой на бедре — сторонится, давая нам возможность внести ящик хоть и с портативным, но все же увесистым оборудованием. Перевалив его через порог спускаем со ступеньки на пол, затянутый ковровым покрытием. Вокруг белые стены, отделанные будто бы тканью, черная кожаная мебель, столы, телефоны… И за одним из таких рабочих мест уже сидит, черт бы ее побрал, матрона лет сорока пяти, изуродовавшая свое и без того толстое лицо многослойной косметикой. А из дальнего коридорчика, соединяющего этот зал с другими помещениями агентства, выходит на шум еще одна человеческая особь — на этот раз молодая, лет двадцати, девчонка. Да откуда еще ты тут взялась? О боже! Следом за нею, быстро, но до карикатурности неуклюже перебирая ножонками, из коридорного тоннеля выбегает совсем крошечное существо, уставившее на нас широко вытаращенные от изумления глазки. Вот это мы, блин, вляпались мордами в дерьмо! Откуда они набежали-то в такую рань?

Озадаченно смотрю на Диспетчера: что будем делать — выметаться подобру-поздорову? Сознавая, вероятно, безвыходность создавшегося положения, Диспетчер тем не менее явно не намерен сдаваться, ведь обратно в склеп на голодный паек нам никак нельзя.

— Куда тащить? — спрашивает Диспетчер у ближайшего секьюрити, находящегося от него в трех шагах. Второй застыл чуть поодаль, возле окна.

— Оставь здесь, сами разберемся, — не дает ему возможностей для маневра охранник, отрывисто взмахивая рукой: мол, бросай все на месте и убирайся.

— А начальство когда будет?

— Не скоро.

— Но подождать-то можно?

— Можно. На улице.

— Ну ты даешь. Так дело не пойдет. Мы вам такую, блин, технику, а вы нас на улицу?

— Забирай тогда свою технику и вали отсюда, — нервничает секьюрити.

Кратковременное замешательство Диспетчера, в продолжение которого он, вероятно, соображает, что же делать дальше, прерывают причитания юной мамаши. Обращены они к словно окаменевшему в изумлении от происходящего крошке:

— Артем! Ты зачем сюда пришел? А ну-ка давай быстренько обратно! Я кому сказала — ну-ка!

Едва не упав, дитя разворачивается на кривоватых и складчатых ножках и, потешно их переставляя, направляется в глубину коридора. Мамаша настигает кроху и, подхватив его на руки, пропадает в тоннельчике.

— Ребята, хоть расписку нам сделайте, — просит Диспетчер.

— Тебе что — неясно сказано? Вали отсюда!

Похоже, войдя в раж, секьюрити перебарщивает. Мы все-таки не мальчики, чтобы так с нами разговаривать.

Оглянувшись на входную дверь, определяя, как видно, закрыта она или нет, — а дверь, оснащенная гидравлической пружиной, плотно затворена, — Диспетчер выхватывает из-за пояса ствол и направляет его прямо в грудь неучтивому:

— Тогда поговорим иначе, говнюк! Быстро на пол! Руки за голову!!! Ну!!! И ты — тоже! — машет второму охраннику пистолетным стволом. — Быстра-а!!!

Видя, что охранники не спешат выполнять его команды, Диспетчер вскидывает руку с пистолетом над головой и выпаливает в потолок. Такое впечатление, что грохот выстрела чуть не разорвал тесное помещение в куски. С потолка срываются белые крошки. В нос ударяет пороховой дым, а в ушах повисает звон, сквозь который будто откуда-то издалека раздаются истеричные крики Диспетчера:

— Быстро на пол — руки за голову!!!

Вняв столь весомому аргументу, охранники валятся на ковровое покрытие будто подкошенные, без дополнительных уговоров обняв ладонями затылки. Баба за столом, завизжав именно истошно, иначе и не скажешь, валится под стол, хотя как раз ей это и не было приказано.

Одной рукой продолжая сжимать рукоятку пистолета, другой Диспетчер вытаскивает из кармана пятнистую маску и ловко, будто отработанными движениями, натягивает ее на лицо. Делаю то же самое, а заодно, копируя действия босса, извлекаю наружу и свой пистолет.

— Закрой! — кивает мне на дверь Диспетчер. — Хорошо закрой, на задвижку.

Тем временем Диспетчер, достав из карманов наручники, озирает помещение, выискивая, к чему бы пристегнуть окольцованных ими пленников. Похоже — не к чему: ни труб, ни батарей здесь нет, все задекорировано накладными стенами. Проклятье! Куда же их, действительно, прицепить?

— Ничего подходящего не видишь? — спрашивает меня Диспетчер.

— Нет.

Тяжело вздохнув, словно тем самым демонстрируя привычность ударам судьбы, Диспетчер подходит к ближайшему охраннику, ничком лежащему на полу. Склонившись над ним, бьет рукояткой, держа пистолет за ствол, словно молотком, по темени. От тупого звука меня прошибает пот. Дернувшись всем телом, охранник застывает в полной неподвижности. Его напарник, как видно, предчувствуя, что происходит нечто жуткое, намеревается, похоже, повернуться в нашу сторону.

— Не двигаться!

Диспетчер быстро подскакивает к нему, нагибается и, коротко размахнувшись, обрушивает пистолетную рукоятку на затылок.

— Оборви все телефоны! — Это уже мне, кивнув на коридор.

Проскочив через него, попадаю в помещение площадью раза в полтора-два поболее предыдущего. Те же белые стены, черные столы и стулья. Столов — море, и почти на каждом — телефон. Или многоканальный, или целая мини-АТС. Не может ведь у одной фирмы быть столько абонентных номеров. В комнате никого нет, оборвать здесь шнуры я успею и на обратном пути. Сворачиваю по проходу влево. Изгиб коридора заканчивается тупиком, с одной стороны которого — две двери, одна из них — железная, а с другой — диван, и на нем, прижав к груди свое сокровище, сидит та самая девчонка. Взгляд ее полон настоящего ужаса.

— Тут есть кто? — спрашиваю, дергая за ручки дверей.

— He-ту, — едва слышно шепчет бедолажка.

Выскакиваю в рабочее помещение. Быстро продвигаясь вдоль столов, выдергиваю шнуры — да не из розеток, а из аппаратов. С корнем. Разноцветные сухожилия проводов извиваются будто живые. Вернувшись в первую комнату, с мясом вырываю витые шнуры и тут.

Диспетчер все-таки не расстался с идеей заковать поверженных охранников в наручники.

— Забери пока у них стволы, — командует он, облекая запястье одного из незадачливых стражей в цепкий браслет, мгновенно сомкнувшийся зубчатыми половинками. — И обыщи, нет ли у них другого оружия.

Пошарив у безвольно обмякших охранников за пазухами, общупав их в пояснице и не найдя ничего, что можно было бы отнести к боевому арсеналу, достаю из кожаных футляров на их бедрах увесистые револьверы вороненой стали. Шмонательные эти действия удаются мне в зависимости от того, как поворачивает тела Диспетчер. А ворочает он их что-то уж больно замысловато — не только с одного бока на другой, но и как-то чуть ли не из одного положения в совершенно противоположное. И только когда последний браслет с сочным хрустом защелкивается почему-то на щиколотке одного из охранников, я наконец понимаю, в какую конструкцию превратил их Диспетчер: руки одного пленника пристегнуты к ногам другого, и наоборот. Да к тому же крест-накрест. Да плюс ко всему оба они развернуты спинами друг к другу. В таком положении даже если и очнешься — далеко не убежишь, а уж сражаться с противником и вовсе невозможно.

Взяв из моих рук один из конфискованных револьверов, Диспетчер заглядывает ему в ствол и брезгливо-снисходительно цедит сквозь зубы:

— Газовая дура. Только воробьев и пугать. — Вслед за чем оружие летит в угол за кожаное кресло. Второй ствол, заглянув ему в зрачок, Диспетчер отправляет туда же.

— Эй, слышь! — кричит Диспетчер бабе, залегшей под столом, откуда не доносится ни звука. — Слышь, как тебя! Вылезай оттуда!

Подойдя к столу, он толкает его ногой. Из-за черной баррикады раздаются сочные всхлипывания.

— Ну давай быстро — тебе говорят! А то помочь придется! Ну!

Баба как-то боком, не сводя глаз с пистолета, сжимаемого Диспетчером в правой руке, выкарабкивается из укрытия.

— Давай выходи — туда, через коридор и налево. Там нас подождешь. Давай быстро! — И пока дородная тетя, трепеща всем телом и не сводя завороженного взгляда с пистолета, боком норовит проскользнуть к проему коридора, Диспетчер кивает мне на сварочный аппарат: — Берись, поперли туда же.

Подхватив агрегат, призванный не только соединять части металла, но и резать их в куски, подтаскиваем его к железной двери в тупике коридорчика. Пленницы безмолвно сидят на диване, одна — уткнувшись лицом в голову ребенка, а вторая, все с тем же нескрываемым и необоримым ужасом глядя на пистолеты в наших руках.

— Ключи есть? — спрашивает у них Диспетчер, пиная железную дверь ногой, от чего та отвечает утробным гулом. — Есть или нет — кого спрашивают?!

— Нет, нету! — отчаянно крутит головой тетка, словно для убедительности водя рукой из стороны в сторону. — Ни у кого нету! Только у главного бухгалтера и у директора. Больше ни у кого, честное слово…

Размотав шнур аппарата, Диспетчер втыкает его в розетку, обнаруженную тут же на небольшой высоте от пола.

— Отойдите-ка отсюда пока, — приказывает он женщинам. — Туда вон.

Не заставляя себя уговаривать, те поспешно выходят из коридорчика в зал с рабочими столами и оборванными мною телефонными шнурами.

Уже через три минуты не только тесный коридорчик, но и этот просторный зал по соседству, где я и женщины ждем дальнейших распоряжений Диспетчера, наполняются едким сизоватым дымом. Отчетливо слышатся сочное шипение разрезаемого огненной струей металла и фырканье разлетающихся в стороны искр. На пол падают отсветы пламенных всполохов. Ребенок на руках матери ведет себя беззвучно, словно понимая, что в эти серьезные минуты всем не до него. Наконец из коридора слышится стук упавшего на пол тяжелого предмета. А также голос Диспетчера:

— Давайте быстро все сюда!

Женщины, опять же не заставляя себя уговаривать, идут в тупиковое колено прохода.

— Сидите здесь, на этом диване, — приказывает Диспетчер. — Отсюда без моего разрешения — ни шагу. Берись, — кивает он мне на сварочный аппарат. Заносим технику в кабинет.

Окно с двойными решетками: одна, гармошкой, — внутри, другая, из толстых прутов, — снаружи. Все та же черная мебель и белые стены. Вот он, сейф. Массивный и, значит, вместительный. Ставим сварку напротив него. Подключившись к ближайшей розетке и воткнув в разъем новый электрод, Диспетчер щелкает переключателем. Агрегат откликается ровным гудением.

— Иди глянь, как там цирики, не очухались еще? — приказывает Диспетчер.

Войдя в комнату, на полу которой лежат сцепленные охранники, сразу же замечаю, что лежат они не в том месте, где мы их оставили, а каким-то образом переместились к стене. Ну да ладно: к стене — не к двери. К тому же и не в том направлении, куда Диспетчер зашвырнул их стволы. Газовые или нет, а шуму наделать могут не меньше боевых. Внимательно смотрю на новоявленных сиамских близнецов. Не шелохнутся. Странно все-таки, что они переместились несколько в сторону. Хотелось бы знать — с какой целью. И в этот момент в дверь звонят.

Резкий и пронзительный звонок заставляет меня вздрогнуть. Кто это? Хорошо — если рядовые клерки или клиенты. А если нет?

Появляется Диспетчер, измазанный копотью. На лбу испарина.

— Кто там — не видел? — кивает на окно.

— Нет.

— Так посмотри. Только аккуратней.

Пригнувшись, подбираюсь к простенку между окнами и, опасливо распрямившись за его прикрытием, медленно выглядываю в оконный проем. Худшие мои опасения подтверждаются: на крыльце у входа в агентство менты. Поворачиваю к Диспетчеру ошеломленное увиденным лицо. Не вижу, но чувствую — оно бледное, как штукатурка.

— Ну — кто там?

— Менты.

Мгновенное замешательство. Его прерывает новый звонок, опять вынуждающий меня вздрогнуть.

— Точно?

— Куда точнее.

— Может, просто камуфляжники?

— Менты. В форме, со стволами.

Еще одна секундная пауза, необходимая для принятия решения. Единственно верного решения. А вот и оно:

— Уходим окном на другую сторону. Врубаешься? Из того кабинета, где сейф. Отмахнем решетки автогеном. Быстро — пока не обложили со всех сторон!

«Санкт-Петербургские ведомости».

…В 9.10 в офис агентства недвижимости «Кредо-Петербург», расположенный по адресу ул. Восстания, 17, ворвались двое вооруженных налетчиков. Произведя выстрел в потолок, они уложили на пол двух охранников, заковав их в наручники и нанеся удары по головам пистолетными рукоятками, отчего охранники лишились сознания. Вырезав с помощью принесенного с собой портативного сварочного аппарата замок в двери денежного хранилища, преступники проникли в указанное помещение и приступили к взлому сейфа с деньгами. Тем временем один из охранников, придя в себя, сумел нажать на кнопку тревожной сигнализации. В 9.19 этот сигнал поступил к экипажу группы немедленного реагирования Отдельного батальона патрульно-постовой службы милиции в составе командира экипажа старшего сержанта Алексея Соловьева, младшего сержанта Николая Фомина и рядового Сергея Завалина. Получив «тревожный» сигнал, экипаж в 9.21 прибыл к месту вызова. А. Соловьев и Н. Фомин направились к главному входу в офис агентства, а С. Завалин по приказу командира экипажа должен был блокировать возможный отход преступников с обратной стороны здания. По дороге туда он случайно встретил милицейский наряд 78-го отделения милиции Центрального района в составе сержанта Сергея Воронина и рядового Олега Герасименко, которые в этот момент вышли из закусочной после завтрака. С. Завалин попросил их помочь ему в блокировании преступников.

В тот момент, когда милиционеры втроем подходили с обратной стороны к зданию, первый и второй этажи которого занимает агентство недвижимости «Кредо-Петербург», их атаковали вооруженные преступники, которые пытались скрыться с места преступления. Преступники были одеты в камуфляжную форму, на лицах у них были маски. В результате перестрелки О. Герасименко получил смертельные ранения в грудь и живот, от которых позже скончался в больнице, а С. Завалин был ранен в плечо. Однако скрыться преступникам так и не удалось, и поэтому они вернулись обратно и забаррикадировались в одном из помещений офиса «Кредо-Петербурга». В 9.26 к офису прибыла группа немедленного реагирования 78-го отделения милиции, блокировав здание со всех сторон.

К этому времени преступники объявили заложниками сотрудников агентства недвижимости «Кредо-Петербург» В. Алешину, Н. Сергееву и ее одиннадцатимесячного сына, а также охранников этой же фирмы Д. Белохвастова и М. Скляра. В обмен на их жизни преступники потребовали от властей миллион долларов США, милицейскую радиостанцию, телефон сотовой связи, бронежилеты и бронированные шлемы спецобмундирования, автобус с полным баком горючего и сорок упаковок однопроцентного раствора морфина с комплектом одноразовых шприцев. Террористы предупредили, что пробную инъекцию препарата они введут заложникам.

В 10.20 к месту событий прибыла штурмовая группа спецназа МВД.

Тем временем оперативники прочесали ближайшие подступы к месту происшествия и обнаружили на ул. Восстания, перед въездом во двор, где расположено агентство «Кредо-Петербург», автомобиль «Москвич-2141» с работающим двигателем. В его салоне были найдены водительские документы на имя Пономарева Сергея Ивановича, 1969 года рождения. Оперативной проверкой было установлено место жительства С. И. Пономарева. Пытаясь предотвратить дальнейшее кровопролитие, оперативники доставили к месту событий родителей С. И. Пономарева. Однако, несмотря на все их уговоры сдаться, преступник так и не вышел из здания.

В 11.55 один из преступников, вышедший на связь по телефону, заявил, что, если к 12.30 в их распоряжение не поступят затребованные ранее предметы, осаждающие получат детскую головку.

К 12.15 все требуемое, за исключением миллиона долларов, было доставлено к офису агентства и преступникам было предложено самим выбрать способ получения запрошенных предметов. Террористов также уговорили подождать, пока смогут собрать необходимую сумму. Штурмовая группа спецназа МВД была готова в любой момент начать освобождение заложников. Преступник, осуществлявший телефонные переговоры с руководителем операции по освобождению заложников генерал-майором милиции Н. Смирновым, потребовал уложить все предметы в прозрачные полиэтиленовые пакеты и спустить их на веревке с верхних этажей здания к форточке. Требование было вскоре выполнено. Спецназовцы рассчитывали, что к окну подойдут сами преступники, и тогда в дело вступили бы снайперы, занявшие позиции вокруг, но террористы подослали к окну одну из заложниц.

В 15.30 прокурор города Г. Осипенко сделал бандитам последнее предупреждение, которое было проигнорировано, как и все предыдущие. Тем временем в штабе по освобождению заложников было принято окончательное решение штурмовать террористов. Осада продолжалась уже более шести часов, что, вызвав нервный срыв осаждаемых, прибегнувших к наркотикам, могло привести к непредсказуемым последствиям. К тому же преступники к этому времени перестали выдвигать какие-либо требования.

В 15.40 разделившиеся на две штурмовые группы спецназовцы с разных сторон двинулись к офису «Кредо-Петербурга». Во двор въехал БТР, из которого бойцы спецназа извлекли спецсредство «Импульс» для ликвидации входной двери. Однако дальнейшее внесло коррективы в развитие событий. В 15.43 один из преступников, выйдя на связь с руководителем операции по освобождению заложников, заявил, что, если прилегающие к зданию территории в пятиминутный срок не будут очищены от сил правопорядка, он взорвет родильный дом, расположенный на улице Маяковского. В доказательство серьезности своих намерений террорист заявил, что сразу же после сеанса связи будет взорвана автомашина марки «Москвич», припаркованная у въезда во двор со стороны улицы Восстания.

После осуществления взрыва бандит опять вышел на связь и на этот раз потребовал не позднее 16.25 подогнать к самому входу в офис «Кредо-Петербург» бензовоз с полной цистерной бензина и разблокировать от милицейских кордонов улицу Восстания, а не позднее 17.15 доставить миллион долларов в сотенных купюрах, упакованный в двух несгораемых инкассаторских баулах. В противном случае преступник обещал привести угрозу взрыва роддома в исполнение.

Требования террористов были выполнены: прилегающие территории освобождены от сил правопорядка, а во двор офиса «Кредо-Петербурга» к назначенному времени подогнали бензовоз. Прячась за жалюзи в офисе захваченного агентства, преступники потребовали открыть вентиль сброса горючего бензовоза и облить бензином площадку перед входом в офис, сам вход, капот бензовоза и подступы к его кабине, а в замке зажигания оставить ключ.

Когда требования террористов были выполнены, они напомнили, что до 17.15, времени, к которому они должны получить миллион долларов, осталось сорок минут.

Шприц

— Используем фактор внезапности, — говорит мне Диспетчер, облачаясь в бронежилет. — Они сейчас в расслабухе до начала шестого, когда подгонят бабки. Бабки классные, базара нет, но мы их ждать не будем. Ну их на хрен, эти бабки, с ними нам все равно не слиться, гори они ясным пламенем. А вместо бабок могут и штурмануть — с крыши или еще как. Слезоточем забросают. Паралитическим газом задушат. Вон каких рексов понагнали… Короче, свинчиваем из этой могилы по-шустрому, броник надевай!

Камуфляжную куртку, как и Диспетчер, натягиваю поверх бронежилета.

— Морфушу и баян убери поглубже, — подвигает он мне половину конволют и один из шприцев. — Не в маскуху, мы ее потом быстро скинем, на ходу. Шлем бери. Если захочешь что-то сказать — громко не ори, тут наушники и микрофон, питание я врубил.

В черном скафандре, забранном двойными, должно быть, пуленепробиваемыми стеклами, Диспетчер похож на инопланетянина.

— Выходим! — Его голос раздается, похоже, в самом моем мозгу. — Ребенка оставляем, теток берем с собой.

Дитя настороженно молчит, даже когда Диспетчер, взяв из рук матери, усаживает его на диван. У матери, закусившей губу, по щекам льются слезы. Толстая клуша без конца причитает:

— Не убивайте! Только не убивайте!

Вокруг глаз у нее черные круги размазанной туши.

— Заткнись! — приказывает Диспетчер, ткнув тетку в плечо стволом. — Будешь делать, что говорят, — никто тебя не тронет. Пошли на выход!..

Остановившись возле двери, Диспетчер говорит мне:

— Выходим по очереди. Вначале я с толстой, потом ты с девкой. Но не раньше, чем я скажу. А потом делай так же, как и я…

Открыв дверь, Диспетчер, плотно прижавшись к дородному телу заложницы и обхватив ее шею левой рукой, правой приставляет пистолетный ствол к ее виску и медленно выходит на крыльцо.

— Спокойно, тетка, не дергайся, — слышу через наушники его взволнованный голос.

Хорошо все-таки, что мы вдолбились морфином, иначе бы я ни за что не перенес этого чудовищного спектакля. На крыше противоположного дома я вижу сразу двух снайперов. Их винтовки направлены в нашу сторону.

— Не выходи пока, — предостерегает Диспетчер. — Снайперы на крыше. Выйдешь, только когда я скажу… Я пошел слева, а ты будешь заходить справа…

Через несколько секунд тесно прижавшиеся друг к другу тела скрываются за цистерной бензовоза. Еще полминутой погодя в наушниках раздается уловленный микрофонами звук захлопнувшейся дверцы. А вот наконец и голос Диспетчера:

— Давай! Делай, как я, заходи справа…

Прижавшись к девчонке сзади и скопировав действия Диспетчера во всем остальном, мелкими семенящими шажками, позволяющими не отрываться от заложницы, приближаюсь к кабине бензовоза. Под ногами — лужи бензина, переливающиеся радужными разводами. В нос шибает резкая вонь испарений. Девчонка дрожит всем телом, но держится, не срывается в рыдания, не падает в обморок. В меня шмыгалово вдохнуло небезызвестную энергию, освободившую тело от озноба, а дух — от потрясения происходящим. Если бы мы не вмололись — я бы уже рухнул мордой прямо в эти вонючие сияющие разводы под ногами. Открыв дверь кабины бензовоза, подсаживаю на ступеньку свою проводницу, а следом залезаю и сам. Диспетчер и его заложница уже здесь. В кабине тесно, девчонка навалилась на клушу спиной. Пересаживаю ее к себе на колени. Она по-прежнему дрожит. Диспетчер запускает двигатель — и с утробным ревом бензовоз трогает с места. Во дворе никого. Проскакиваем в арку на улицу.

Вокруг настоящее столпотворение людей в пятнистой форме. Среди моря голов мелькают каски, береты, фуражки. Слева чуть дымится обуглившийся остов «Москвича». К тротуарам припаркованы десятки легковых и грузовых машин. Опешившая от внезапности нашего появления толпа расступается, подчиняясь требовательным сигналам бензовоза и давая возможность беспрепятственного проезда.

— Упри ствол девке в башку, — голос Диспетчера, выворачивающего руль вправо и одновременно умудряющегося жать на кнопку сигнала.

Приставляю пистолет к щеке заложницы, демонстрируя готовность нажать на спусковой крючок при первой же необходимости. Левое веко опять дергается. Совсем некстати, черт бы его побрал.

— Не ссы — прорве-емся! — давит на уши крик Диспетчера, переключающего двигатель бензовоза на следующую скорость. — Прорве-е-емся!!!

И вот мы уже несемся во весь дух по Восстания к Невскому. С воем и отфыркиваниями мотора. Не дай Бог столкнуться сейчас с кем-нибудь или во что-нибудь врезаться. Мы заживо сгорим в этой чудовищной бомбе на колесах. Люди, останавливаясь по обеим сторонам улицы, недоуменно и даже с ужасом глядят на этот наш безумный экипаж. Заложницы, ошеломленные страхом скорости, начинают визжать и от подначивания друг дружки визжат еще звонче.

— Заткнитесь!!! — орет Диспетчер, но крик его адресован главным образом моим ушам.

Тогда, приподняв шлем над губами, он в бешенстве орет еще раз:

— Тихо, твари! Молчать, а то прибью!

Опустив шлем на место, Диспетчер ударяет рукояткой пистолета в бедро дородной тетке. На рот девчонке я накладываю свою левую ладонь, хотя заложница уже и не визжит. Клуша тоже замолкла…

Слева, словно в кадре остросюжетного боевика, проносятся красные навесы и стеклянные витрины «Кэрролса», где страждущих потчует дурманом дядя Жора. Интересно, видит он нас сейчас или нет? Хотя до дяди Жоры ли тут! Неизвестно, останешься ли живым в ближайшие секунды или сгоришь дотла — заживо…

Пользуясь тем, что движение по Невскому слева задержано светофором, Диспетчер на полных оборотах двигателя влетает на Невский, что есть сил выкручивая баранку влево. Чудом вписавшись в этот сумасшедший поворот на такой поистине бешеной скорости, прем по центру Невского, оставляя справа медлительно колыхаемые движением ряды машин. Светофор перед площадью Восстания мигает желтым и сейчас вспыхнет красным глазом. Врываемся на площадь под красный сигнал светофора. Справа, неотвратимо набирая скорость, по Лиговке на нас надвигается многорядная лавина автомобилей всех цветов и марок. Пересечение их пути грозит нам неминуемым столкновением. Зажмуриваюсь в ожидании удара. Двигатель бензовоза угрожающе воет, словно предупреждая, что сил у него осталось не много и он вот-вот может их лишиться. Но Диспетчер выжимает из машины дополнительные обороты.

Открываю глаза. Проскочив под самым носом успевающих затормозить автомобилей, визг покрышек которых по асфальту слышен так отчетливо, словно на его пути к моим ушам и нет никаких преград, Диспетчер забирает правее и, пересекая площадь Восстания по диагонали, несется прямо на здание вокзала. Да что же ты делаешь?!

— Куда?! — кричу в панике.

— Тихо, парень, тихо!..

Сбросив скорость перед самым зданием вокзала, бензовоз въезжает на тротуар, перемахнув через невысокий в этом месте поребрик, — и устремляется в арку под главной, увенчанной часами башней вокзала. Люди испуганно шарахаются в стороны, прижимаясь к стенам.

— Держись! — кричит Диспетчер. — Держись крепче!..

Удар по тормозам, лязг и скрежет металла, истошный визг тормозных колодок. Меня швыряет лицом, забранным стеклом шлема, в спину девчонке, а ее, в свою очередь, — к лобовому стеклу. И наконец машина замирает, как бы закупорив собою въезд в вокзал.

— Валим!!! — уже в который раз кричит Диспетчер, забыв, что я слышу его через наушники. Это — нервное. Для самоподстегивания. Было бы нелепо в минуты подобного напряжения перейти на шепот. — Теток бросаем!

Диспетчер первым выскакивает из кабины.

Перевалив с колен заходящуюся дрожью девчонку влево, сам вываливаюсь в открытую дверь кабины направо, сжимая в руке пистолет. Какой-то мужик шарахается от меня, словно от пугала. В арочном проеме погони пока не видно.

— В метро! — кричит Диспетчер, размахивая перед собой пистолетом, словно указывая им направление в сторону вокзального двора.

Преодолев его в считанные секунды, мимо лотков с книгами врываемся через стеклянные двери в метро, расталкивая выходящих.

Черт, здесь же выход! А вход со стороны Лиговки.

Но Диспетчер, лавируя в потоке идущих на нас людей, а когда не получается уклониться, сшибая их с ног, рвется к эскалаторам. Держусь следом, пользуясь расчищенным им пространством. На глазах у онемевших от изумления красных шапочек, перемахнув через никелированные поручни, ограждающие вход от выхода, отталкивая людей, напирающих слева, мы вламываемся на эскалатор и устремляемся вниз по нему, не церемонясь, когда нам не успевают уступить дорогу. Тяжелый бронежилет, сдавливая грудную клетку и мешая дыханию, бьет нижним обрезом по бедрам, мешает бежать…

— Слушай меня! — Запыхавшийся голос Диспетчера в наушниках. — Слышишь?

— Да.

— Как спустимся — рвем вправо и вниз. Х-х-х-х — ф-ф… Прыгаем в первую же электричку. В любую сторону. Х-х-х-х — ф-ф… Если поезда не будет, а на хвост уже сядут — уходим в тоннель. Короче — делай, как я!..

Старушка-попрошайка смотрит на нас, пробегающих мимо, широко открытыми обалдевшими глазами. Теперь Диспетчеру приходится расталкивать локтями идущих вперед в одном с нами направлении. Стараюсь не отставать от него ни на шаг. По ступеням скатываемся на станцию. Сводчатый потолок в ярких гирляндах белых огней. Под ногами — скользкие плиты. Не растянуться бы на них в эти жаркие секунды, когда решается вопрос жизни или смерти.

На платформе справа поезда нет вообще, а у вагонов на левой платформе только что с характерным шумным ударом захлопнулись двери. Зашипев, поезд трогается с места, уползая в тоннель.

— Сливаемся на нем! — слышу голос Диспетчера, метнувшегося в сторону набирающих скорость вагонов, расталкивающего мешающих людей.

Ничего не понимаю… Как он собирается стать пассажиром этого состава? Ведь двери уже закрыты, и поезд наращивает обороты. Прыгнуть на крышу? Зацепиться за буфер? Но это совершенно невозможно!

— Делай, как я!..

Совершив несколько прыжков в одном направлении с убегающей в тоннель и к тому же все резвее набирающей скорость электричкой, двумя ударами пистолетной рукоятки Диспетчер разбивает стекло одного из вагонов, которое, однако, не обваливается лавиной осколков, а лишь зияет прорубленными в нем лучистыми брешами. На бегу, чуть отклонившись от края платформы — для того, чтобы, как выясняется уже в следующее мгновение, набрать разбег, Диспетчер, прибавив скорости, устремляется прямо на разбитое окно вагона. В прыжке он сметает остатки стекла бронированным шлемом. Только мелькнули ноги — и все, нет Диспетчера: он уже внутри вагона.

Восхищаться этим фантастическим номером мне некогда: электричка уходит. Вложив в сумасшедший спурт максимальные возможности своего тела, в течение считанных мгновений я бегу рядом с разбитым окном, отталкиваюсь от платформы и буквально влетаю в вагон за пару метров от обреза тоннеля — боком, выставив вперед руки, а ногами ударяясь о перегородку между стеклами, а потом и о чьи-то головы…

Шмякнувшись на пол вагона неуклюжей тушей, поднимаю голову и вижу протянутую мне Диспетчером руку. Он уже на ногах. Встаю и я. Диспетчер, тяжело дыша, улыбается через двойное стекло шлемофона.

— Ну чо, кажись, ушли! Теперь быстро раздеваемся и на хрен отсюда!.. Рванем через переход на другую ветку…

Народу в вагоне не очень много, заняты лишь сидячие места. Люди смотрят на нас с неподдельным ужасом. Кто мы — спецназовцы или террористы? Ни от тех, ни от других ничего путного не увидишь, скорее дождешься зуботычины, а то и пули…

Быстро пройдя в конец вагона, перехватываясь для сохранения равновесия за поручни, Диспетчер разворачивается и, приподняв шлем лишь на такую высоту, чтобы быть услышанным, орет, перекрикивая грохот движения, в устрашающем надрыве, для пущей убедительности направив в проход между креслами пистолет:

— Всем лечь на пол лицом вниз!!!

Несмотря на шум колес, пассажиры слышат команду — и выполняют ее без дополнительных напоминаний: уже через семь-восемь секунд все они лежат в проходе на животах, опасаясь поднимать головы в нашу сторону. Теперь можно наконец сбросить с себя и этот дурацкий скафандр, и пятнистую шкуру, и бронежилет…

Часть 7

Шприц

Отлеживаемся на конспиративной квартире армейского кореша Диспетчера из банды все того же Удава. Диспетчер твердо уверен, что кореш не сдаст, а хата — чистая.

Квартирка в захолустном районе, однокомнатная, с облезлым паркетом и нищенской мебелью — обшарпанной, убого жмущейся к стенам в выцветших обоях. Но зачем нам что-то лучшее? Нам теперь не до жиру. Сливаться надо, считает Диспетчер, и я с ним полностью солидарен. Сливаться. И из этого страшного города, и из этой безумной страны. Менты и бандиты, объединившиеся для поисков всего двоих беглецов, — сила, страшнее которой трудно себе представить.

Надо мной последние дни постоянно витает недоброе предчувствие, что умереть мне суждено молодым… В Москве, я слышал, жил и работал некоторое время назад, а может, и до сих пор живет и работает некий художник. За определенную плату он малюет портрет клиента в любом возрасте — младенческом или старческом, независимо от возраста настоящего, в котором клиент пребывает во время заказа. И если детские портреты клиента доподлинно совпадают с фотографиями тех же лет, то иным заказчикам в их старческом изображении художник отказывает, ссылаясь на то, что в этом возрасте он их не видит. Неплохо было бы попасть к этому художнику. Пусть бы он определил, начиная с какого возраста меня уже нет в его путешествиях в будущее…

Выходя на улицу по любому поводу, даже для примитивной прогулки в гастроном, Диспетчер или я — вместе стараемся болтаться как можно реже — надеваем парики и очки с простыми стеклами — эти шпионские атрибуты здесь к нашим услугам. Заготовлены предусмотрительной братвой. Дотошный Диспетчер наталкивает за щеки разжеванную жвачку. Я до подобной степени не извращаюсь. У меня к тому же борода. Сбривать ее не спешу: борода — не примета, ее сбрил — и нет, так что в ментовских ориентировках она скорее всего отсутствует. А памятное мое фото тюремного изготовления разослано, должно быть, во все отделения милиции. И на нем я без бороды. А также без очков и парика.

Денег, понятно, у нас нет. Откуда им взяться? Диспетчер жалеет, что не дождались мы тогда лимона баксов. Вполне могли бы упереть вдвоем. Но я его успокаиваю: все было сделано правильно. Кто знает, чем бы все обернулось, задержись мы в том капкане еще на час. Да и с баулами инкассаторскими далеко не убежишь. В электричку метро мы бы с ними точно не попали. Просто не успели бы. И сидели бы сейчас по хатам «Крестов», будь они прокляты, — и «Кресты», и хаты. А вообще неплохо бы, конечно, хапнуть где-нибудь хотя бы половину упущенного. И свалить отсюда подобру-поздорову. Вылечиться, отдохнуть от постоянного напряжения — в атмосфере оно этой страны, что ли? Купить домишко на берегу уютного Средиземноморского залива и на оставшиеся деньги, положенные в банк под проценты, тихо жить в свое удовольствие. С аборигенкой-женой и голозадыми детишками… Эх, Настюха, Настюха.

А еще все стоит в глазах тот мент, которого мы завалили при попытке прорыва задними дворами. Как жалобно он смотрел на нас, когда из груди у него вырывались какие-то клокочущие звуки…

Диспетчер же относится ко всему произошедшему более чем невозмутимо. У него на этот счет своя философия. Попытался он мне как-то ее проиллюстрировать. Человек ест зверя, зверь — птицу, птица — мошку, мошка — еще кого-то. И едят они друг друга вовсе не потому, что каждый сердит на более слабого. Просто так уж устроена природой вся наша жизнь. И зверь не раздумывает, каково птице, а птица не терзается из-за мошки. Они думают в первую очередь о себе, о своем аппетите. Или утолении голода. Так и люди. Один человек отнимает у другого, хотя тот ничего плохого ему и не сделал. Другой — ловит: и того человека, и этого. Третий судит их и сажает в тюрьму, хотя лично ему они ничем не досадили. А четвертый — палач — так даже жизни лишает, руководствуясь всего лишь служебной инструкцией. Хотя и дает своей жертве покурить напоследок. Жалеет, значит. Жалеет — и казнит. Вот ведь парадокс. И никто ни на кого не зол, никто никому не мстит, просто каждый как может, как сумел устроиться в этой жизни, добывает себе кусок хлеба на пропитание. Ведь есть-то хочется всем — от первого до последнего. Вот это и называется борьбой за существование…

Морфин поддерживал нас в течение целой недели. Вмалывались мы не под завязку, а так, умеренно, чтобы лишь синдром отвадить: по кубу раза четыре в сутки. Но постоянно хотелось увеличить дозняк. Страшная это все-таки вещь, любые наркотики, даже чисто медицинского назначения — типа морфина. Сущий дьявол. Дай ему палец — откусит всю руку. Отвори вену — выпьет всю кровь. Разреши ему войти в душу всего один раз — и он утащит ее в свое адское логово, утащит навсегда…

Исчерпав запасы морфина, мы оказались в сложной ситуации. Выручил опять сослуживец Диспетчера, отгрузив треху тонн баксов. В тот же день мы с этими деньгами, словно не доверяя друг другу, навестили Некрасовский рынок. Брали у азеров, опасаясь быть узнанными прежними торговцами. Три штукаря зеленью — деньги при нашем размахе смешные. Просить у однополчанина Диспетчер больше не может — стыдно. А кокс уже опять заканчивается. И надо вновь что-то предпринимать. Обязательно — избегая почерка. Не повторяясь.

Опер

До чего не люблю посещать больницы! Особенно эту, на Костюшко, хотя как раз в нее чаще всего и приходится таскаться со служебными визитами. Главным образом сюда и свозят подстреленных во время разборок да недобитых при покушениях. Вроде и построена эта больница так, чтобы свету хватало всем палатам и этажам. Да его вроде и хватает. Но все равно гнетет здесь что-то, давит на душу, будто какие-то невидимые жернова работают. И преследует довольно мерзкое, пусть и глупое ощущение, будто угодил ты в некое преддверие того света. И если не уйдешь отсюда вовремя, то непременно попадешь в ад. А может, в рай? Вот это уж вряд ли. Грехи не пустят.

— А вы у дежурного врача были? — вяжется медсестра, молоденькая и курносенькая, должно быть, вчерашняя школьница.

— А мне к врачу и не надо, — показываю служебное удостоверение. Ну их, врачей. От них и без того одни неприятности. Самое лучшее — обходить этот народ стороной. Особенно же когда сам ты пока еще ни на что не жалуешься.

— Только недолго, — просит курносая, трогательно морща лобик. — Он после наркоза, слабый очень.

Долго мне и не надо. Слишком много у меня других забот, чтобы застревать тут надолго.

Шоферу — первому пришедшему в себя после нападения — лет тридцать. Четыре огнестрельных ранения. Двоим работникам службы безопасности завода, перевозившим деньги из банка в день зарплаты, проломлены головы. Они пока без сознания.

Выслушав меня, парень слабо улыбается. Наркоз, похоже, еще не отпустил его окончательно: до улыбок ли тут, когда ты зацепился за жизнь просто чудом.

Ничего путного потерпевший рассказать мне не в состоянии. И дело тут не в наркозе. Дело, я думаю, в том, что налетчики толково подготовились к операции. Чувствуется здесь, как говорится, не длань ремесленников, но рука профессионалов. Сдается мне, что они еще заявят о себе. Если только не залетные.

Бандитов было двое. Оба — в камуфляже. Головы закрыты капюшонами, лица — масками. Ни особых примет, ни даже просто описания внешности. Рост у одного примерно метр восемьдесят, у другого — метр восемьдесят пять. Опять же примерно. Стройные, спортивного сложения. Вот и все… Такую информацию к делу не пришьешь. А уж о фотороботе и говорить нечего. Стрелял тот, что повыше. Мастерски стрелял, сволочь. Умеет. По данным баллистической экспертизы, из «макарова». Ствол чистый. Нет его ни в гильзотеке контрольного отстрела, ни среди засвеченных.

В деле о налете на заводских инкассаторов, еще вчера казавшемся стопроцентным глухарем, сегодня появились кое-какие проблески. Удалось найти ребятишек, десяти и одиннадцати лет, имевших контакт с предполагаемым налетчиком. За два дня до разбоя к пацанам на улице подошел какой-то мужик, попросивший узнать на заводе, когда будет зарплата. Самому ему якобы в заводских стенах показываться нельзя, на больничном он, а деньги в семье нужны, кормить детей надо. Ну, пацаны, получив такое задание, быстро его выполнили. Работяги же им сами и сказали: в четверг зарплата будет. А работяги, которых мы тоже уже нашли, в свою очередь решили, что мальцов послала мать — выведать у дяденек, когда зарплата будет, чтобы встретить благоверного в этот день на пороге завода. Не успевшего еще отклониться от нужного курса.

Мужик пацанам на мороженое дал, а у нас наконец-то появилось описание одного из преступников. Уже готов фоторобот, и теперь эта морда будет в ориентировках разослана во все отделения милиции, всем спецслужбам и инкассаторам. Под особое наблюдение взяты банки и крупнейшие предприятия в день выдачи зарплаты. Не может быть, чтобы бандиты успокоились на достигнутом. Уверен: очень скоро они напомнят о себе новым разбоем.

Шприц

Неотвязно преследует дрянное предчувствие, что нам — вилы. Обложили со всех сторон. Опер, или секьюрити, или бандитский агент не обязательно должны таскать кобуру на бедре как опознавательный знак. Но глаза у многих случайных прохожих уж больно цепкие. Боюсь, нервы как-нибудь сдадут — и я себя выдам. Бабки, вымолоченные из заводских инкассаторов, подтаивают неумолимо. Да и сколько их было-то, этих бабок. На три недели — при наших-то потребностях. Приметы Диспетчера каким-то образом стали известны ментам. Хрен его знает — каким. Приметы, правда, подставные: в парике и очках. По Пятому каналу показали фоторобот. Общего с Диспетчером — достаточно. Стало быть, в этой маскировке соваться ему никуда нельзя. Но еще менее возможно ему появляться на свет Божий в своем настоящем облике. У ментов подставные приметы, у братвы — настоящие… К тому же телефон, похоже, кем-то — ментами или бандитами — взят под контроль. Во время разговоров то и дело слышатся подозрительные щелчки и потрескивания. На улице постоянно кажется, что кто-то ведет нас, опекает, висит на хвосте. Это похоже на манию преследования. Но основания для страха все же вполне обоснованны. У ментов наверняка имеется запись голоса Диспетчера, сделанная при переговорах во время осады. Да и вообще человеку исчезнуть бесследно невозможно. Допустим, номера денежных купюр, которые мы сейчас тратим, могут быть ранее зафиксированы тем же банком. Да мало ли что еще. Одних только случайностей в жизни сколько… Может, все это не более чем наша мнительность, но береженого Бог бережет. Надо сваливать отсюда, из этого сучьего города. Хотя бы на время. Пока не уляжется поднятая нами пыль — как выразился Диспетчер. Пыль, поднятая столбом, добавил бы я.

День и ночь поменялись местами. Засыпаем с рассветом, встаем после полудня. Первая же мысль после пробуждения: надо вмолоться. Быстрее! И так — каждый день. Когда рядом Диспетчер, мне не так страшно, как в одиночестве. Диспетчер может многое. Очень многое. Вчера вечером он принял решение: мы едем в какую-то глухомань к его родителям. Где они живут — не знает никто, до сих пор Диспетчер сохранял это от братвы в глубокой тайне. На всякий случай. И вот пришло время этому случаю. Но даже мне Диспетчер не называет окончательной цели нашего путешествия.

Электричками дотелепались до Бологого. Здесь подрядили алкаша купить нам билеты до Москвы. Проводнице предполагали заслать пару червонцев, чтоб не требовала паспортов, но обошлось и так. Отпускной сезон отшумел, напряг с билетами отпал, и проводнице наши паспорта до лампы. Как и мы сами.

В Москве не светились, ближайшим же поездом рванув в сторону Владимира. Ночью вышли. До утра мерзли на станции в ожидании «подкидыша». Несколько часов протряслись в заблеванном вагоне доходяжного поезда, полдня дожидались автобуса, часа два рассекали на нем окрестные леса и поля, а потом, отказавшись от ожидания до утра нужного рейса, не меньше трех часов топали по ухабистой грунтовке. Если бы не подзарядка спидаком — полколеса каждый час — ни за что бы не перенес подобных лишений.

Завершился наш нелегкий и продолжительный круиз просто жутко: на месте, где раньше был родной дом Диспетчера, теперь торчали лишь обуглившиеся руины пожарища… У соседей, которые его и не признали за давностью лет, тем более — облаченного в конспиративный маскарад, Диспетчер выяснил все. Приезжали какие-то люди на иностранных машинах. Не люди, а сущие звери. Убили обоих стариков, а дом сожгли вместе с мертвыми телами. Сильно горело, пожарные когда приехали, спасать уже было нечего. От стариков же лишь несколько черных костей осталось…

Ночевали в спортзале местной школы, куда попали, выбив стекло на первом этаже. Не до сна было. Обсалились коксом до кровавых мальчиков в глазах и в этом ошалении провалялись на матах до самого утра. Диспетчер принял твердое решение, как он выразился, заколбасить змея. Имелся в виду, разумеется, Удав. Невыплаканные слезы о гибели родителей Диспетчера Удав должен был отныне смыть собственной кровью. Удав, его шестерки, ищут нас с не меньшим усердием, чем менты, если даже не с большим. С ментами бороться бесполезно — для того, чтобы этого не делать, их покупают. Но в нашем случае всех ментов все равно не купишь. Бороться же с Удавом — дело дохлое. Купить его тоже невозможно: слишком дорого стоит. Но если ментов — всех — убить нельзя, а на место одного ментовского начальника придет другой, то завалить Удава — можно. И тому, кто займет это место, будет скорее всего наплевать на его должников: со своими бы разобраться. А не наплюет этот новый авторитет на чужие долги — может и сам отправиться вслед за Удавом. И третий-то уж точно плюнет. Да можно и на втором остановиться, предупредив его о последствиях. Это — главный выигрыш, который сулит ликвидация Удава.

Жить на белом свете станет легче в несколько раз. Ментам настоящие приметы Диспетчера неизвестны, а стало быть, он сможет спокойно, не страшась оказаться узнанным, создавать движение в своем обычном облике. Бизнес-контактов, на которых можно молотить полулегальные бабки, у него шквал. Стартовый капитал найти тоже не проблема… Шестерок из бандитской тусовки он не боится: без прессинга Удава против него никто и не подумает дернуться. А с отцами-командирами договориться он сумеет… Меня отмазать от Щавеля ему тоже несложно… Как именно завалить Удава, каким образом заколбасить змея — вопрос второстепенный. Было бы кого валить, а как — дело техники.

Втеревшись коксом впополаме с морфином и выждав самые сладкие мгновения, Диспетчер тут же начинает конструировать план уничтожения кровного врага. Удава нужно загнать в угол. В городе покушаться на него опасно: охраны — море, да и менты не дремлют, нас разыскивая. Следует создать змею столь невыносимые условия, при которых он свалил бы на время — отлежаться — в свою засекреченную загородную резиденцию, и уже там накрыть его, используя какой-нибудь хитрый ход. Или даже внагляк.

Второй, еще более заманчивый выигрыш, предоставляемый насильственной смертью Удава, будет выражен определенной и при этом, вероятнее всего, весьма значительной денежной суммой. Наверняка в загородном лежбище Удава приныкана совсем не хилая цифирь зелени, заготовленная, помимо счетов в западных банках, именно в форме наливы на «черный» день. Загнать Удава в его берлогу, загасить его там, дернуть бабки и зажить спокойно, никуда не сваливая, а даже наоборот — используя прежние наработки и отлаженные связи для развития какого-нибудь своего бизнеса, не обязательно криминального, — таков замысел Диспетчера…

Второй или третий, а может, и еще какой-то день — точно не знаю: дни и ночи смешались, слились в какое-то сплошное пятно — прозябаем в захолустье где-то под Печорами. Это в Псковской области, а значит, недалеко и от Питера. Лишний раз рискуя быть узнанным, Диспетчер, пока я ждал его на вокзале во Пскове, промотнулся по городу, раздобыв где-то дюжины две колес амфетамина, несколько граммов кокса, аптечную банку какой-то вообще левой жидкости — так и не сказав, для чего — и совсем уж непонятно, для каких целей, фотоаппарат «Полароид».

У Диспетчера созрели какие-то секретные планы в отношении воинской части, где когда-то он отбывал почетную конституционную обязанность. Меня в эти планы он пока не посвящает. Перестраховывается. Может, он и прав.

Квартируем в грязной избе на окраине села, пользуясь расположением старой черепахи, к которой много лет назад, еще военнослужащим, Диспетчер бегал за самогоном с резиновым сапогом костюма химзащиты. Сейчас он бегает в обратном направлении, исчезая с рассветом и появляясь на закате. Кого-то, видать, выслеживает. Он очень похудел, глаза, обрамленные темными кругами, ввалились… Дни и ночи проходят в каком-то полусне. Пока еще остается наркотик, он для меня — единственный смысл существования. Когда наркотик закончится, смыслом жизни станет поиск денег, необходимых для его приобретения. И никак из этого круга не вырваться. Хоть ты тресни! Единственное, чем можно облегчить, освежить отупевшее мироощущение, — это смена темы. Перескакивание с одной мерзости на другую. Тогда и дозы упадут до минимума, и паузы между ними будут не такими короткими. Но мечтать о смене дурмана не приходится. Имеющийся-то вынуждены экономить из последних сил.

Время словно остановилось. Преследует навязчивое ощущение, что я со своей нелепой судьбой застрял где-то в неведомых просторах бесконечности, которая одновременно является жизнью вчерашней, сегодняшней и даже будущей. Я обращен исключительно внутрь самого себя, и все происходящее вне пределов моего сознания меня совершенно не касается. Приходу Диспетчера я радуюсь лишь постольку, поскольку он приносит мне — благодаря дозняку — избавление от апатии и сонного безволия. Мало того, как сон я воспринимаю и свое пребывание за тысячи километров от отчего дома. Иногда в минуты прояснения сознания или, наоборот, его усугубленного помрачения мне кажется, что когда-нибудь однажды, уже очень скоро, я проснусь в постели своей родной комнаты. В родительском доме.

Последнее время все чаще я думаю о матери, у которой проклятое зелье отняло сына. В такие минуты мне очень хочется увидеть ее, обнять, поцеловать, расплакавшись у нее на груди. Как-то раз, доподлинно вообразив себе эту сентиментальную картину, я вдруг понял, что по моим осунувшимся щекам текут слезы. Подобная неожиданность окончательно подкосила меня, и я зарыдал. В те минуты я чувствовал себя очень и очень горько, понимая, до чего же в действительности я несчастный человек, какая у меня дикая жизнь и к чему она неизбежно должна привести…

— Одевайся! — Диспетчер протягивает мне комплект армейского обмундирования. Брюки совершенно новые, со стрелками, китель без погон и каких-либо иных знаков различия и пилотка. — Поверх одежды натягивай.

Сам Диспетчер, вырядившийся в военное, мало похож на законопослушного гражданина. Скорее на библейского пустынника, схимника или просто тяжелобольного человека, для чего-то надевшего военную форму. Лицо Диспетчера выглядит изможденным, скулы выпирают, кожа — дряблая, сероватого оттенка, под глазами — свинцовые наплывы, а белки глаз затянуты туманной желтоватой поволокой. Пилотка, залихватски, несколько набекрень водруженная на копну засаленных волос, смотрится вызывающе нелепо.

— Сегодня воскресенье, должны прорваться. Если вдруг тормознут, мы — «партизаны». Переподготовщики. Понял?

— Понял. Чего делать-то будем?

— Делай пока, что я тебе говорю. Слушай меня — и всю жизнь ты увидишь как на тарелке. — Улыбается. — Пару деньков придется плотно создавать движение. Чтоб не прикемарить в трудную минуту, мы сейчас такой финт ушами сделаем. Спидак метедрином придавим, я их спецом разбодяжил. Двинем по трубам, и на пару дней бодряк обеспечен.

Вот и пришла очередь амфетамина. Точнее, значит, метедрина…

— А этим, — Диспетчер подбрасывает на ладони аптечную склянку с прозрачной жидкостью, — служивых попотчуем. Клофелин. Качество проверено сегодня утром. Прапорщик Пащенко с пяти капель на стакан водяры улетел на седьмое небо.

На территорию воинской части мы попадаем через дыру в ограждении из колючей проволоки. Судя по протоптанной в траве дорожке, запасным этим путем пользуются не так уж редко. Нахоженной тропой, вьющейся меж холмов да по оврагам, преодолеваем бесхозное пространство, мимо которого чуть поодаль, прямой как стрела, тянется асфальтовый плац. Еще дальше — желтеют приземистые одноэтажные строения.

Бодряк, обещанный Диспетчером и наступивший уже в действительности, внушает уверенность в своих силах. В подобном состоянии хочется свернуть горы. Когда в отдалении взору открывается замысловатая конструкция, сотканная из многочисленных перекладин, вероятно парашютная вышка, я понимаю, что сейчас запросто, без тени сомнения, мог бы сигануть с нее. Даже, черт возьми, без парашюта.

Над территорией военных царит полное безмолвие. Вокруг ни души. Словно вымерли все. Или мне это лишь кажется? Может, за нами уже следят и вот-вот накроют? Я все время оглядываюсь. Ну что ж, пусть попробуют. В подобном состоянии я могу многое. Очень многое. Почти как Диспетчер.

На ходу Диспетчер посвящает меня в свой план, и я в который уже раз содрогаюсь от невероятной дерзости замыслов этого человека. Возле столовой, кряжистого здания, выбеленного почему-то с розовым оттенком, я остаюсь дожидаться Диспетчера, задача которого теперь не из легких, а от ее исхода зависит дальнейший успех операции: в суп, предназначенный для караула, он должен влить клофелин. Главное — выполнить этот маневр незаметно. Если хоть кто-то увидит, как подозрительный тип колдует над бачком, — пиши пропало.

Из столовой Диспетчер возвращается не солоно хлебавши. Нервничает.

— Хрен его знает, где они сейчас для караулки жратву ставят. Не нашел. Столько лет прошло, все переменилось…

Решаем действовать наверняка — когда за обедом для караула явятся губари. Диспетчер расписывает роли предстоящего спектакля. Укрывшись в кустах, дожидаемся губарей. Они приходят минут через двадцать, судя по часам на запястье Диспетчера. Без подсказки часов мне нипочем не удалось бы сориентироваться во времени: оно словно замерло на месте, законсервировалось.

Трое губарей — зачуханных, без головных уборов и ремней, заморенной внешности пацанов — безмолвно, гуськом, в сопровождении погонялы — такого же недоросля, только в заломленном набекрень голубом берете, с автоматом на плече да ремнем, затянутым на осиной талии, — проходят в столовую, а через некоторое время, показавшееся мне вечностью, выходят обратно. Уже с поклажей. Первые двое несут бачки, должно быть, с супом и кашей, а третий — поднос, нагруженный чайником, хлебом и чем-то еще — не разглядеть толком. Выводной — явно салага — замыкает шествие. С правого боку болтается автомат, кажущийся без рожка ненастоящим.

— Вперед! — командует сам себе Диспетчер.

Выскочив из укрытия, он быстро подбегает к последнему из губарей, выбивает у него из рук поднос, от чего чайник, хлеб и то, что оказывается яблоками, валится на землю. Несколькими умелыми ударами Диспетчер оттесняет губаря в сторону и уже там, на открытом пространстве, гонит его подальше, отвлекая внимание остальных: разъяренно выкрикивает угрозы оторвать башку и расквитаться иным образом за издевательства над его братом. Бедняга губарь, прикрываясь руками и стараясь увернуться от сыплющихся на него тумаков, отбегает все дальше, автоматчик бросается следом за ними, оставшиеся губари смотрят на происходящее застыв от изумления с бачками у животов, и тут на сцене театральных действий появляюсь я. Моя роль сейчас — самая главная.

— Чего пялитесь, балбесы! Быстро выводному помочь! Ну что — не ясно! Даю полминуты — время пошло! — так научил меня Диспетчер.

Застигнутые врасплох приказом какого-то неизвестного начальства, губари, поставив бачки на землю, неуверенно направляются в сторону потасовки.

— Бегом! — подгоняю их больше для того, чтобы не оборачивались, а сам тем временем, подскочив к бачку с супом, выплескиваю в желтую жижу с рыжими пятнами плавающего сверху жира содержимое аптечной склянки.

Все! Задача выполнена! Оборачиваюсь: не видел ли кто? Обозримый отрезок плаца и прилегающее к столовой пространство безлюдны. Порядок в десантных войсках. Трусцой бегу к месту отвлекающих событий, где Диспетчер, не на шутку увлекшись ролью, вовсю тузит несчастного губаря, выкрикивая при этом угрозы еще более сурового отмщения. Выводной тщетно пытается оттащить его левой рукой — правая занята ремнем автомата, — двое других губарей бессмысленно топчутся рядом, не зная, как подступиться к выполнению моего приказа.

Схватив Диспетчера за плечо, кричу ему едва ли не в самое ухо:

— Хватит, оставь его, мы с ним потом разберемся!

Словно выведенный моим вмешательством из состояния психопатической одержимости, Диспетчер моментально теряет интерес к преследуемому. Это просто какой-то чуть ли не механический рационализм. А на лице даже румянца не выступило.

Караул вырублен наглухо. В полном составе. За исключением часовых на постах. Которые нам не помеха. Бойцы валяются повсюду словно мертвые. В помещении для приема пищи — как оно обозначено табличкой над дверью — сидят, уткнувшись лицами в стол.

Но нам не надо в помещение для приема пищи. У нас нет аппетита и, вероятно, еще не скоро появится. Мы пришли сюда за другим. Вот в это помещение — для хранения оружия. Где ключи от него? По словам Диспетчера, у начкара. Где начкар? В помещении для приема пищи его нет, среди валяющихся тут и там — тоже.

Диспетчер застыл перед дверью, за которой, судя по табличке, и находится начальник караула. Диспетчер рвет дверь на себя. В открывшемся проеме мне видны ноги в офицерских сапогах лежащего на кушетке человека. Они приходят в движение. Они спускаются на пол! Начкар спал, и мы его разбудили! Диспетчер влетает в дверной проем, как бешеный зверь.

Дверной косяк загораживает мне место основного действия, я слышу лишь — невнятно — короткую возню, тупой отрывистый удар и более мягкий стук, в котором угадывается звук упавшего на пол тела. Теперь один офицерский сапог виден уже на полу. Он остается неподвижным. Комнату начальника караула Диспетчер покидает со связкой ключей, болтающейся на толстом плетеном шнурке.

Из пирамид оружейной комнаты мы выхватываем восемь автоматов, с большими трофеями нам не оторваться от преследования. Количество захваченного оружия — не самое главное. Важен прецедент небывало наглого, сверхдерзкого нападения на воинскую часть. С целью захвата оружия. А сколько его захвачено — детали уже второстепенные. Вояки будут настаивать на одной цифре, а журналисты — на другой. Воякам не поверят, а журналистам — поверят.

Напоследок Диспетчер «Полароидом» делает несколько снимков наполовину разграбленной оружейной пирамиды, с десяток раз фотографирует вырубленных солдат, прихватывает четыре магазина с патронами и журнал несения караульной службы. Шесть автоматов и «Полароид» мы топим в заросшей тиной канаве, подвернувшейся в пути от части к автомобильной трассе, а два ствола и четыре рожка оставляем себе. Как говорит Диспетчер, они нам еще пригодятся.

За обещанную весьма круглую сумму, которой у нас уже нет, водитель попутки соглашается добросить нас до Пскова. Шоферы автобуса питерского рейса, билетов на который, разумеется, нет и в помине, за посул внушительного гонорара берутся доставить нас до пункта назначения зайцами. Билеты зайцам не нужны, им главное — места. Которые и находятся.

Уснуть в дороге не удается: жестокий допинг в сочетании со взбудораженностью не позволяют глазам сомкнуться ни на минуту. Время тянется невыносимо медленно. Дорога кажется бесконечной.

Ночью мы мараем черновой вариант послания, которое в окончательной редакции, переписанное набело печатными буквами, выглядит следующим образом.

«Обращение к властям города и страны.

Господа!

Ответственность за разбойное нападение на войсковую часть № 65564 с целью завладения оружием и боеприпасами берем на себя мы, представители так называемого казанского преступного сообщества, что, однако же, будет невозможно доказать.

В результате налета со склада боеприпасов и артвооружения вышеуказанной части нами вывезено 25 кг пластической взрывчатки, 40 кг тротила и несколько десятков мин и фугасных бомб различного назначения. Всего этого арсенала взрывчатых веществ хватит для того, чтобы поднять на воздух важнейшие административно-хозяйственные объекты города Санкт-Петербурга, а также объявить на территории города террор, равного которому еще не знала история.

К настоящему времени все намеченные для уничтожения объекты заминированы, и нам остается лишь взорвать их в том случае, если вы не пожелаете своевременно выполнить наши требования.

В 9 часов утра 21 сентября вы безоговорочно выпускаете из СИЗО «Кресты» всех осужденных и подследственных заключенных, предоставив им возможность беспрепятственно скрыться. Ни один из выпущенных на свободу узников не должен преследоваться или задерживаться в течение 24 часов. В противном случае это требование будет считаться невыполненным, и мы оставим за собой право привести в действие ранее выдвинутую угрозу.

Через сутки, к 9 часам утра 22 сентября, на Дворцовой площади должны стоять три вертолета МИ-9 с экипажами и полными баками горючего. Кроме того, на борту вертолетов должны находиться полтора миллиарда долларов, расфасованные в несгораемые инкассаторские баулы стодолларовыми купюрами: пятьсот миллионов долларов на борту каждого вертолета.

Указания о месте дальнейшей дислокации вертолетов будут переданы дежурному по мэрии в 9 часов утра 22 сентября по линии мобильной связи.

В случае если вышеперечисленные требования не будут выполнены, в 9 часов 10 минут 22 сентября намеченные для ликвидации объекты будут уничтожены, захвачены родильные дома, детские сады и школы, и мы приступим к осуществлению колоссального теракта, вина за непредотвращение которого целиком ляжет на вашу гражданскую совесть.

Руководители казанской ОПГ».

Утром я смотался на ближайшую почту, где на множительной технике ультиматум растиражировали в количестве десяти экземпляров. Купив газет, конвертов и тюбик клея, я вернулся в наш боевой штаб, где и покончил с задуманным, рассовав по конвертам послания, а снаружи наклеив вырезанные из газет адреса редакций. В каждое такое письмо я не забыл положить фотографии, сделанные «Полароидом», и выдранный из трофейного журнала лист с записями о дежурствах.

Расчет Диспетчера основывался на том, что так называемые силы правопорядка — не купленные с потрохами участковые, опера и постовые, а самого активного плана: разные там спецназы, руопы, фээсбешники, собры и омоны — по приказу свыше начнут со страшной силой плющить братву, особенно же любимую нашу группировку, и Удав, не без оснований опасаясь оказаться раздавленным жерновами запущенной мельницы, будет просто вынужден скрыться в своем загородном лежбище. Именно в загородном, потому что ломиться за бугор будет уже поздно. А пока я заканчивал возню с бумагами, Диспетчер совершил то, в чем я не мог оказать ему помощи: добыл информацию о местонахождении загородной резиденции Удава.

Не будучи посвященным в эту тайну, Диспетчер рассуждал следующим образом: а кто может знать о ней? Кто посещает логово Удава вместе с ним в тяжелые дни? Известно кто: личные телохранители. Без них эта гадина и шагу не ступит. Но у торпед своих телохранителей нет, сами по себе они едва ли способны кого-то заинтересовать…

И еще до окончания ночи Диспетчер отправился к одному из охранников Удава, место обитания которого во внерабочее время было Диспетчеру достоверно известно. Вернувшись, Диспетчер вытащил из-за пояса ствол, бросив его на кровать, где во время сна держал пистолет под подушкой, на стол небрежно швырнул тугую пачку баксов и как-то устало сообщил, что точное местонахождение берлоги Удава ему известно.

Когда Диспетчер отправился в душ, я, не удержавшись, принюхался к жерлу ствола. Из него тянуло гарью…

Часть 8

Ссученный мент

Таких, как я, в уголовной тусовке называют ссученными. Да, я мент по масти, и, допустим, вор в законе никогда не сядет со мной за один стол. Но у бандитов, против которых я работаю, несколько иные понятия. Бандиты вообще в большинстве своем, если не отморозки, конечно, вполне нормальные ребята. Многие в прошлом афганцы или спортсмены. Но только, правда, не мусульмане. Чечены, к примеру, руководствуются не бандитскими понятиями, а решением своих старейшин. А у казанцев и в лидерах, и в рядовом составе главным образом уголовники. В смысле — бывшие зеки. Но и тем, и другим, и третьим я, случалось, помогал, спасая не только их самих, но также их жен, детей, любовниц. И с годами стал у них в уважухе.

Знают бандиты, что я хоть и работаю в ментовке, но за чужие спины не прятался. Ни когда в пятом отделе питерского угрозыска работал опером, на базе которого было создано Шестое управление ГУВД — дедушка РУОПа, где я стал уже старшим опером, ни в ОРБ, ни, наконец, в нынешнем РУОПе, где я, майор, возглавляю подразделение.

Друзей у меня по всем службам питерской мусарни — пруд пруди. Они, если надо, за меня горой встанут. А могут и помочь в любом вопросе. И бандиты это знают. Завалить меня — раз плюнуть. Охраной не пользуюсь, броник надеваю только на задания. Но ни разу еще ни одна собака не покушалась. Врубаются. Ведь на мое место придет другой. А можно ли будет с ним договориться, как со мной, — это уже вопрос.

Питерскую преступность лично я разделяю на три совершенно различные категории: нормальные уголовники, нормальные бандиты и отморозки-беспредельщики. Первые тяготеют к воровскому закону, вторые — к собственным понятиям, третьи — вне всяких законов и понятий. И если последних нужно гасить при первом же удобном случае, первых сажать за очевидные преступления, то со вторыми лучше всего разбираться мирным образом. Лучше — во всех отношениях. Ну что толку рубить головы, которые отрастают вновь. Для того же, чтобы победить гидру, нужно не головы ей сносить, а изменить коренным образом условия, которыми эта гидра вскормлена. А это уже не моя задача.

Да, принципы у меня прямые как рельсы. И я считаю, что с бандитами лучше договариваться, чем воевать. И это совсем не означает, что я с ними заигрываю или хуже того — заискиваю перед этой публикой. Вот уж хрен! Характер у меня не тот. А в нашем деле лучше, что называется, иметь твердый шанкр, чем мягкий характер.

А вообще, я уже под завязку хлебнул второй фазы ментовского синдрома. Определение это придумали сами менты. И не придумали даже, а отследили как данность. Синдром этот состоит как бы из двух фаз. В первой — задолбанный каторжной работой мент начинает чуть ли не в каждом прохожем подозревать преступника. Только фаза эта — далеко не самая страшная. Тем более что проходит она быстро и бесследно. Вторая — куда страшнее. При ее наступлении напрочь смещаются отправные точки морали. Преступники становятся понятнее и ближе, даже чуть ли не желаннее и дороже, чем обычные люди, не нарушающие законов. На этой второй фазе мент вначале постепенно, но со временем все больше и больше представляет себя своим парнем в бандитской среде. И нередко раздваивается, играя две роли так же хорошо, как раньше одну. Излечиться от второй фазы, говорят, невозможно. Выход есть только один — сменить ментовскую «шкуру» на гражданскую. Только вот на какую? Что может переодетый в штатское мент? То же, что и одетый в форму: охотиться за преступниками, при необходимости отстреливать их, а при возможности — разбираться с ними. И ни к чему другому он не приспособлен. Общеизвестно: выходя в отставку, многие опера очень скоро переходят в мир иной. Привыкнув пахать на пределе, они не выдерживают сонливого безделья.

Обыватель наивно считает, что между ментом и бандитом возведена стена. Ничего подобного. На деле — проведена лишь едва заметная черта. Преступить ее можно намеренно, а можно и незаметно для самого себя.

А какие метаморфозы на каждом шагу! Сегодня ты выслеживаешь мафиози, а завтра он совершенно официально возьмет тебя на работу начальником своей службы безопасности. И ты будешь получать вознаграждение в десять раз большее за работу в десять раз более легкую. Все мы, грешные, под Богом ходим. В Москве, к примеру, совсем уже головой поехали: на стрелки и всякие разборки с перетирками генералы милиции ездят — прямо в форме, с лампасами. Решают вопросы, едрена матрена!

А братва со своими понятиями? Раньше на сходняках бандиты вопили, что хороший мент — мертвый мент. А теперь втихую сдают этим самым ментам не только простых бойцов, но и лидеров дружественных и конкурирующих группировок. Своих сдают. А потом, опять же на сходняках, языками цокают: вот, блин, а, таких нормальных пацанов повязали.

И так же, как мент может оказаться, слетев со своего насеста, в тюрьме или даже по другую сторону черты, так и вчерашний бандит завтра вдруг неожиданно взлетит на насест еще более высокий. Во власть, например. Хотя ни для кого не будет секретом, чем он занимался раньше и откуда у него столько денег на предвыборную кампанию. Правила игры, короче говоря, постоянно меняются.

Практически вся питерская братва — и быки, и авторитеты — в компьютере. Но обольщаться по этому поводу не стоит. Предъявить им с кондачка нечего. Можно, конечно, вязать их пачками, но труд это зряшный. Показания можно добыть любые, даже самые, казалось бы, невероятные. Ни один супермен не выдержит и десяти часов допроса третьей степени. Беспощадный свет прожекторов и физическое воздействие прекращают бессмысленное запирательство, и запекшиеся от жары и жажды губы, едва шевелясь, шепчут признания. Погрузиться глубоко в истину может помочь, если необходимо, и фармакология. Пентонал — замечательное изобретение. Эликсир правды. Я уж не говорю про электроды, приставленные к гениталиям, или примитивный детектор лжи. Все, что надо, — есть. Но… Даже при наличии серьезных оснований для ареста мы не всегда это делаем. Материалы должны бить наповал. Иначе, как всегда, восторжествует крылатый бандитский лозунг: милиция посадит — суд освободит! И если прокуратура ментовские драконовы меры поддерживает, то суды, едва дела попадают к ним, разваливают их до оснований. То ли судьи запуганы, то ли не зря говорят: приговор суда — как парная говядина: чем мягче — тем дороже. И даже если удается-таки упечь какого-нибудь бандюгана, он все одно скоро выйдет: долго на зонах парятся только так называемые мужики.

Так за что бороться? И с кем, и как, если сегодняшние «организованные» бандиты — это далеко не только тупомордые и бритоголовые торпеды. Это еще и сильная, в отличие от государственной, экономика. Напрямую связанная к тому же с политикой. Это государство в государстве. Это легализация, это крупный бизнес. Это, в конце концов, серьезный и неутомимый труд. Если бы население нашей страны трудилось с такой же самоотверженностью, с таким же упорством, как бандиты, Россия давно бы уже выкарабкалась из дерьма.

Именно поэтому я предпочитаю договариваться, а не воевать с бандитами.

Удав

Погоняло Удав братва подогнала мне не в тему. Удав — тварь медлительная и какая-то ленивая, отколотая, сколько их видел, а я по жизни пахан шустряковый, в борзой масти, и голыми руками меня не заделаешь. Но кликуху приклеили, когда еще по малолетке первый раз чалился, и с ней теперь, видать, и ласты заверну. Кликуху не выбирают, с ней живут и умирают. Удав так Удав.

Положение в бандитской тусовке определяют бабки. Больше бабок — выше положение. Проще некуда. Всю жизнь я добивался того и другого. Когда-то давно меня косил такой наивняк, что сумма в несколько тысяч казалась мне целым состоянием. И я, дурачок, мог закупить кабак на пару суток и беспробудно гудеть в компании откинувшихся урок. Я брал в ладонь червонцы, будто карты, разгонял их веером и поджигал над столом. Халдеи синели от злости, а я ловил ха-ха. Потом я швырял под стол пачку бабок — и халдеи ползали на коленях, собирая их, рыча друг на друга, как собаки. А я ловил ха-ха еще громче. И казался себе богатым. А потом построение коммунизма в отдельно взятой стране завершилось, и понятия о богатстве сместились.

Теперь о нашей группировке ходят легенды, а молва приписывает нам подвиги, которых мы не совершали. Но кое-что соответствует действительности. Мы, например, и впрямь никогда не возводили в культ физическую силу, как это делают, допустим, тамбовцы. Ну на кой хрен нам качаться, если можно кинуть гранату? И если тем же тамбовцам, рядовой братве, категорически запрещено бухать и сидеть на шмыгалове, то у нас с этим проще. Пей, торчи, если дурак, сколько угодно. Но как только перестанешь быть полезным организации, как только кайф станет тебе мешать шерудить рогами и ты начнешь гнать чернуху, включать дурака или, не дай Бог, крысятничать — так тебе и настал кобздец!

Даже на моем уровне, хоть я, казалось бы, давно уже в уважухе, приходится все время быть начеку. Борьба за власть ведется постоянно. Ежедневно. Ежечасно. Ежеминутно. Даже самый могущественный и мудрый авторитет все время ходит по краю. Пусть он постоянно заботится о братве, добывает ей кусок хлеба, пусть он по всем понятиям правильный пахан, но стоит ему запороть косяка — и он сразу же попадет под замес завистливых сволочей. Которые только и ждут его ошибки. А стоит слечь с тяжелым ранением, или уехать на некоторое время по делам за бугор, или мусора тебя окунут в СИЗО — так сразу и начинаются разводки внутри братвы. Кто кому за что и сколько. И это не говоря о постоянной войне с другими группировками. В принципе я ничего не имею против этой затяжной войны, но не люблю это дело в основном потому, что оно стоит времени, денег и людских резервов. И в том числе — потерь. Когда боевые действия уже просто необходимы, мы прибегаем к ним. Но стараемся делать это в крайних случаях. Это мешает нам зарабатывать деньги. Это экономически невыгодно.

Но случается, мы идем на контакт с противником. Когда, например, мы не можем решить какой-нибудь серьезный вопрос лишь потому, что у нас нет своего человека в необходимой властной структуре, то обращаемся за помощью к братве из другой группировки. За деньги или на основе бартера. У чеченов, допустим, есть свои люди буквально во всех звеньях и ветвях власти. А за деньги почему бы и не помочь. Пусть даже врагам. Деньги открывают любые двери. Любые сердца. Даже самые черствые.

К банкованию наркотой, самому табошному вложению денег, меня приобщил Топчан. Я врубился в табошность этой темы в тот же день, когда Топчан использовал для показательного сбыта сеть моей нелегальной лотереи, разбросанной по центру города. За полдня я получил в пять раз больше выручки, чем раньше зарабатывал на продаже грошовых лотерейных билетов за месяц.

Топчан банковал наркотой в Москве. Уже через два дня я был у него для получения товара и ценных указаний. Топчан был занят, но решил, возможно, поразить мое провинциальное воображение и взял меня с собой. Он, по его словам, должен был собрать кое-какие деньги. Мы заезжали в разные фирмы, квартиры, а то и просто его быки из машины сопровождения вступали в непродолжительный контакт с уличными лоточниками, торгующими всяким дерьмом. Вскоре мы забили пачками с деньгами полный багажник. Чтобы впулить туда еще больше пачек, Топчан вышвырнул из багажника запаску. Но это было только начало. Когда места в салоне сзади нас уже не хватало для денег, я думал, Топчан выбросит и задние сиденья. Но он сказал, что на сегодня хватит.

Мы поехали на его подпольную хату. В спальне Топчан открыл передо мной огромный шифоньер. Я заглянул в него и не поверил своим глазам. Шкаф снизу доверху был под завязку забит пачками денег. По словам Топчана, это была всего лишь трехдневная выручка.

В Питер я вернулся уже в качестве дилера Топчана. Через полгода я стал по-настоящему обеспеченным человеком.

Наш успех с Топчаном объясняется, видимо, следующим образом. Во-первых, мы раньше всех стали банковать синтетикой. Захватили рынок. Во-вторых, мы всегда, даже когда на рынке еще не появились конкуренты, а потом уже и подавно, предлагали как оптом, так и в розницу только качественный товар. Притом в любом количестве. В-третьих, мы всегда были честны в отношениях с партнерами, никого не пытались развести на этой теме. И никогда не бодяжили товар. В отличие от тех же чеченов. Наконец, мы твердо выдерживали характер, не боялись никаких угроз и при необходимости сами были беспощадны…

Первыми засуетились чечены. Ты залез на нашу территорию, мы тебя предупреждаем, сказали они мне. Когда они забили мне стрелу в районе «Кричи-не-кричи» возле ЦПКиО, я приехал туда с братвой, вооруженной до зубов, на двадцати машинах. Положить меня крайним зверью не удалось, а в дальнейшем я переводил стрелки на Топчана. Тот разводил и с ворами в законе, и с азерами, и с чеченами. Но долго так продолжаться не могло. К тому же Топчана вскоре вальнули. Возможно, все те же чечены. А мне — опять сделали предъяву.

Я понимал, что воевать со зверьем бесполезно. И решил подвинуться. Тема и так меня озолотила. Поделили мы с чеченами рынок не в мою, конечно, пользу. Далеко не в мою. Но зато мирно разошлись краями. А это куда важнее. Чечены ведь могли и наказать за характер. У них это проще простого.

Когда Топчана завалили, московская братва быстро поделила его наследство, но занять его место никто так и не смог. Если, правда, кто и занял, то мне это осталось неизвестным. Я оказался без партнера и без самой доходной части табоша. А общак теперь недосчитывался серьезной доли.

И я пробил тему сам. Товар мне с тех пор спецом подгоняют напрямую из Турции, Ирана и Афганистана. Поначалу, правда, пришлось угореть на вкладку. Построил я в Афгане собственные лаборатории по переработке. Зато теперь из обычного морфия-сырца, покупаемого практически за бесценок, я получаю героин чистотой свыше девяноста процентов. А чем он чище, тем сильнее его можно бодяжить. И это работает на кассу. А расклад такой: один килограмм морфия-сырца, взятый у турков за пятнаху тонн баксов, после переработки и реализации приносит уже ни много ни мало — лимон зеленью. Такая вот рентабельность производства. Попутно цепляем из жарких стран и другие виды наркоты. Все, на которые есть спрос.

Из любопытства я как-то побывал на своих подпольных фабричках. Они спрятаны в глуши, подальше от посторонних глаз. Слишком уж сильная катит от них вонь. В помещениях по переработке там вкалывает довольно странный народец. Ничто никого не волнует, кроме белого порошка. На меня никто даже не глянул. Всем было плевать, что я хозяин. Горемыки были отравлены мелом еще больше, чем те, кто шмыгает его себе по венам. Глаза у всех зомби были голодные и печальные. Как будто они не ели несколько дней и стесняются сказать об этом.

При минимуме оборудования на минимуме пространства эти зомби производят в общей сложности центнер мела в неделю. Это так много, что столько мне и не спихнуть. Одну из лабораторий пришлось временно законсервировать. А я слетал на терку в Бельгию. Возможно, уже скоро бенилюксовская братва будет работать со мной, а не с колумбийцами.

В развитии темы я не останавливался на достигнутом. Я открывал рынок для новых видов подогрева. Одним из первых я завалил его вначале коксом, а потом и крэком. Боязнь СПИДа переключила многих на кокс. Тем более что начал появляться класс богатых. Кокс — это, конечно, деликатес, но он и стоит соответственно. Зато крэк — дурь для нищих. Их теперь у нас тоже хватает. Стоит в десять раз дешевле. Одурение моментальное. Привыкание абсолютное. А табош ну просто фантастический. Вкладка штукарь баксов в кокс — табош тридцатка. После переработки в крэк. И всех-то делов — замутить снежок с содой и водой.

Только и это — далеко не весь мой ассортимент. Практически одновременно с Европой синтетика нового поколения появилась и у меня. Бери все, что душе угодно, — от экстази до петидина. Спидак? Пожалуйста. Амфетамин? Да сколько влезет. Я принципиально не банкую лишь травкой и галлюциногенами. Трава полностью откуплена зверьем, да она к тому же и дешевая, много из нее не выжмешь. А разные там ЛСД и мескалины с псилобицинами нашему народу не в кайф. Если кому надо, тот в лесу особых грибов насобирает. Он сам знает, каких и как их схавать. Ну и, конечно, айс. Так сказать, новинка. Башню заворачивает на восемь часов. Просто чума. А потом хочется в новое путешествие…

Я часто думаю: пора завязывать. Пора валить из этой жуткой страны — пока не поздно. Раньше на слуху было высказывание: кто побоялся идти в бандиты — пошел в менты. А теперь новое: кого не посадят — того добьют.

Напитонился я и так уже под завязку. Куда больше-то? В Швейцарии, Штатах и Японии по банкам рассовано уже не на десятки — на сотни миллионов зелени. Несколько домов в Европе и Америке, тысяч на семьсот драгоценностей и пол-лимона в чулке наливой здесь. Ну куда же человеку еще?

Ссученный мент

В отличие от Москвы, ориентированной главным образом на воров в законе, наш город уже давно подмяли и поделили бандиты. И Удав, с которым я сегодня встречаюсь, — из этой публики. В короткое время этот злодей сумел вознестись от бригадира до звеньевого, а потом и авторитета. В казанской тусовке. Хотя по тюрьмам и зонам Удав гнил совсем мало, каким-то образом он умудрился создать себе ореол человека, который полжизни провел на принудке. Но, конечно, не только имидж каторжанина вознес его в ряды лидеров.

Ему сорок три года. Он опытен, хитер, жесток и осторожен. Все потуги последних трех лет, с тех пор как он откинулся последний раз, поймать его на чем-нибудь с поличным оканчивались полным крахом. Сколотив на преступном бизнесе солидный капитал, Удав давно уже превратился в легального коммерсанта. Это для отвода глаз. А что там в действительности — можно лишь догадываться. Опера подозревают его во многих грехах: поставка и сбыт наркоты, выбивание долгов, заказные убийства, финансовые аферы, бодяжная водка, торговля оружием.

Начинал он, как и многие, с рэкета, автокидков, наперстков, эксплуатацией мартышек и прочих пустячков. С появлением коммерческих банков и началом приватизации скорбные дела его банды разрослись до похищения людей, разбоев и убийств. По оперативной информации, киллеры Удава не раз выезжали в Штаты для совершения ликвидаций.

Это вообще одна из богатейших группировок. В распоряжении ее лидеров самое современное вооружение, средства связи и передвижения. Сам Удав неоднократно летал за рубеж налаживать связи с преступными синдикатами Европы и Америки, поддерживал контакт с покойным Отари Квантришвили и Японцем.

Познакомились мы с Удавом года два назад. И уже очень скоро он оказал мне первую услугу.

Случилось так, что дерзость автоворов превзошла все мыслимые пределы: служебную машину угнали не у кого-то, а у моего шефа, высокого ментовского начальника. Да не какую-то черную «Волгу», а новехонький, только-только полученный, оснащенный по самому последнему слову западной полицейской техники «БМВ». Гнусная эта история осложнялась тем, что дела у шефа шли в тот тяжелый период не самым лучшим образом. И его противники получили в руки новый козырь. Но ликование во вражьем стане оказалось преждевременным. Автомобиль отыскался очень скоро целым и невредимым.

Поверить в это было нелегко именно профессионалам, знакомым не понаслышке со статистикой раскрытия угонов, и уж тем более шикарных иномарок. Иначе как счастливой случайностью назвать это никто не решался. Подноготная же счастливой случайности состояла в том, что я обратился за помощью к Удаву. Войдя в положение, он сказал, что попробует что-нибудь придумать, но не обещал ничего достаточно определенного. Тем не менее утром следующего дня неизвестные позвонили из таксофона на Литейный, шепнув адресок двора-отстойника…

С тех пор мы и помогаем друг другу чем можем. За исключением одного нюансика. Так уж повелось, но считается, что из нас двоих деньгами должен помогать мне он. А не наоборот. И он не забывает об этом ежемесячно.

Удав

Сегодня у меня стрелка с ссученным. Прессняк катит просто отвязный. По всем фронтам. И если майор мне не поможет — хрен ему, а не бабки!

Знаю я его уже года два, и пока что мы друг друга устраивали. Тогда, пару лет назад, он первым пошел на контакт. Попросил найти угнанную «бээмвешку» своего босса. Чьи только тачки не полощут! Я помог. Из того района, где машину из стойла увели, мои пацаны дернули двоих угонщиков. Пристегнули их в подвале браслетами к гармошке и ушибали до тех пор, пока те не вспомнили, кто из их бригады тачку сквозанул. А потом уже добакланились мы с братвой. Вернули «бээмвуху». А я с майором РУОПа подружился. Стал отстегивать ему за ценную информацию и прочие дела. Как говаривал Диспетчер, мусора дешевле купить, чем бороться с ним.

Диспетчер, тварь поганая, оказался косячным. Да такого косяка запорол, что просто не дай Бог. Кусок дерьма на кокаине! Скрысятничал, гаденыш. Надо его было отшкварить как следует да и шмальнуть. За характер. А я пожалел. Отрабатывать заставил. И он такого наработал… Отрыгивать запарились.

Всю эту кашу, конечно, он заварил. Его стиль. Крупномасштабный. Вояк опустил и в газетах бучу поднял. Тем-то лишь бы языки почесать. Их ведь за язык не прихватишь. За слова свои не отвечают, уроды. А за чужие и подавно. А мусора захезанные плющат теперь, твари, пасут, весь город просеивают. Так, неровен час, и заколбасят. Ни за хрен. Это он мне так отомстить решил, мразь поганая. Гасить его, сучару, гасить!

Пришлось на «девятину» с «шестисотого» перебраться. Парик еще этот хумозный, очки педрильские. Вывеску сменил. Тьфу! Теперь даже по мобильнику приходится говорить условными фразами. Контрразведку засылать на места терок и разводок. Устраивать на машинах карусель, чтобы пробить хвост, а если есть, то отсекать его.

А я и без того устал. Устал контролировать все свои грядки. А их уже начинают топтать чужие прохаря. У меня нет по-настоящему надежных помощников. Даже Диспетчер, которого я считал самым преданным бойцом, чуть ли не правой своей рукой, предал меня. Я устал постоянно противостоять звеньевым. Они рвутся к власти, как маньяки. Они жаждут моего физического уничтожения. Моей ликвидации. В самой горячей теме, в наркоте, идут серьезные сбои. Наиболее наглые бугры типа Щавеля начали дербанить табош внаглую. Их псы бодяжат товар, как и чеченам не снилось.

Я устал. Устал командовать слишком большой армией киллеров и рэкетиров. Устал от всего этого безумия. А тут меня еще обложили после этих газетных пуль. Мой телефон прослушивается. Меня пасут по всему городу. Даже со своими звеньевыми и старшими по темам я могу теперь встречаться только на вокзалах и автобусных остановках. Да и то лишь после того, как отсеку хвост. Я зажат в угол. Я боюсь совершить какую-нибудь ошибку. Мои нервы сдали до того, что я приказал валить каждого, кого дернут на Литейный. Это уже чистое безумие. И хотя я отменил свой собственный приказ, братва понимает, что я накосячил. Чем все это кончится потом, когда уляжется буря, еще неизвестно. Но за язык меня прихватят, это уж верняк.

Вчера заделали одного из моих телохранителей. Лучшего пацана. Кто? Зачем? Чтобы ослабить мою защищенность? С какой-то другой целью? Какой? Я вынужден ночевать в «Караване», да и то перед этим пацаны часами отсекают хвост. Я сплю в библиотеке, между стеной и выдвижными полками. В жутком склепе, спецом сделанном для укрытия. С какой стати мне чувствовать себя сносно, когда в «Кресты» закрывают не только рядовую братву, но и авторитетов нашей и других тусовок. Их окунают в самые мерзкие камеры, в карцеры за малейшие ошибки. За нарушение правил дорожного движения или якобы за оказание сопротивления работникам милиции. По словам ссученных вертухаев, пацанов там пытают, на исповедях из них выбивают признание, что это они опустили вояк, что это они требуют миллиарды баксов. Не только жен, но и любовниц их дергают на бесконечные допросы… Ментовские ищейки мухами вьются вокруг офисов наших фирм, вокруг принадлежащих нам заведений. В ночных клубах, кабаках, барах и казино, где тусуется братва, проводят облавы, шмоны, погромы. Поганые омоновцы торцуют всех без разбора…

Так продолжается уже четвертый день. За это время организация несет колоссальные убытки. О табоше не приходится и мечтать. Какой тут, на хрен, табош. Сплошное попадалово. Дубаря бы не врезать. До двадцать первого сентября еще пять дней. А там столько же, не меньше, пока все угомонится. Теперь, когда чуть сдохла первая волна репрессий, надо рвать когти отсюда, из этого пекла. Недели на две. За бугор валить уже поздно, все дырки перекрыты. Надо свинчивать на запасной аэродром. Отлежаться там. Нервишки подлечить. Переждать это цунами.

Сегодня еще одно ЧП подкатило. Факс пришел в главный офис. На мое имя. Вот он. «Удав! Мне кажется или тебе действительно на меня насрать? Если так, то напрасно. У меня очень хорошая память, я все помню и могу даже рассказать кое о чем, если меня спросят. Переведи-ка мне срочно зеленый лимон в Иокогамский филиал банка Мицубиси. Счет открой на мое имя. Только срочно! Всегда твой Баламут».

Этого бацилльного ублюдка я пожалел в свое время, не приказал гасануть за крысятничество. Просто выгнал из братвы — и все. Звеньевым он был у меня. Кое-что действительно знает. Решил воспользоваться, мразь, ситуацией. А может, это новый заход Диспетчера? Приказ о ликвидации этого ублюдка я отдал еще в тот день, когда он на бензовозе ломанулся. Пока отныкивает у смерти день за днем. И мусора его, гада, повязать никак не могут.

Сегодня дал команду убрать Баламута. На всякий случай. А про Диспетчера послушаем, что ссученный майор скажет. Я его тоже просил спутать или заделать Диспетчера. В обязательном порядке. Если новостей об этом никаких не будет, бандероль за этот месяц майор не получит. Включающим дурака я не отстегиваю.

Ссученный мент

Стрелка с Удавом на площади перед ТЮЗом закончилась на взвинченных тонах. Хорошо еще шмалять друг в друга не начали. Да Удаву и нечем было бы — с перепугу небось запрятал ствол куда подальше. Заведен Удав. Плющат его, как и прочих бандюков. Начальство всех спецслужб и линейных ментовских подразделений душит в свою очередь подчиненных: к двадцатому сентября чудовища, захватившие в печорской десантной части оружие и взрывчатку в каком-то немереном количестве и нагло заявившие о теракте двадцать первого сентября, должны быть схвачены. Иначе полетят звезды. В смысле — с погон.

В РУОПе мы вкалываем день и ночь. Проводим бесконечные рейды по так называемым местам концентрации преступных элементов. Метелим братанов за милую душу. Даже не выясняем толком — кто, откуда. Пробиваем ксивы и всех, кто на подозрении, в розыске или вообще без документов, — грузим в автобусы и везем на Литейный фотографироваться. Это вначале. А потом и разбираться. Замели уже в общей сложности сотни три голов. И не только стружки, простого бычья. Есть и центровые. Бригадиры там всякие, звеньевые, авторитеты. Даже один положенец под замес угодил.

Отовсюду сыплются жалобы на необоснованные задержания и грубые, некорректные действия сотрудников правоохранительных органов. Причем с самых серьезных уровней, в том числе даже из Государственной думы, будь она неладна. Отмазывают депутаты свои крыши. А крыши ими прикрываются. Удостоверений помощников депутатов сам за эти дни десятка два видел, не меньше. Число патрулей по городу увеличено, введена «волчья дивизия». Тайных осведомителей тормошат, чекисты в штатском рыскают повсюду косяками… Короче, шухер просто грандиозный. Весь город вверх дном перевернут и на уши поставлен. Но все без толку. Никто пока не признался в подготовке теракта — даже под пытками.

Удав не только разъярен, но и подавлен, это было написано на его морде. Спецы прессуют его по полной программе. На «девяточке» по городу шмыгает, маленьким человечком притворяется. Но золотую цепь, голдуху, — витую, толстую, с массивным, тоже золотым медальоном, усыпанным бриллиантами, с шеи снять забыл. Или не захотел. Может, это своеобразный символ власти? А тут еще охранника его завалили. Кто? Пес его знает. Судя по признакам, явная заказуха. Первый выстрел в грудь, второй — в затылок. Ствол его рабочий так при нем и остался. И воспользоваться не дали, и с собой не прихватили.

Набросился на меня Удав, давай орать, пока я его на место не поставил. За кобуру пришлось схватиться. Сразу заткнулся. Все ему Диспетчера этого гребаного подавай. Мозгляка из его банды — сбежал тот от него. А в том, что его и всю сволочь бандитскую душат, — чуть ли не я виноват.

В общем, разошлись миром. Самое противное то, что денег мне Удав не дал, хотя сегодня срок. Заявил, что времена тяжелые. И мои, мол, коллеги работать не дают. Табоша нет совсем. И Диспетчер, мол, этот хренов не выловлен. Вот если бы хоть его поймали… А как его поймать? Я и так всю агентуру, и свою, и чужую, напряг. Нигде этого долбаного Диспетчера нет, как в воду канул. А Удав меня им как бы попрекает. А что, если еще какая-нибудь сволота исчезнет: в асфальт ее, например, закатают или в могилу с двойным дном подхоронят. А я опять крайний буду?

Что ж, придется показать этому ублюдку, чего он стоит в действительности. По свежим оперативным данным, его бычье нынешней ночью будет гаситься в Ольгине, подальше от городских облав. Очень хорошо. В разгаре оттяга я появлюсь там со своими громилами. Разминайтесь покуда, братишки хреновы, скоро мы вас пощекотим.

Мне остается лишь вызвать свое подразделение к назначенному времени да превратить пару человек из них в подставу. Теперь, Удав, моя очередь показывать зубы. И ты узнаешь, как могу это делать я.

В кабаке мотеля «Ольгино», отгуляв братву по хребтам, ставим всех клешнями на стену. Обычных законопослушных граждан здесь сегодня нет. При виде такого засилья тупорылых нормальные люди поспешили скрыться. И правильно сделали.

Братилы сносят плющилово покорно, как должное. Лишь бы в казематы не швырнули, а шмонать — шмонайте. Обыскиваем. Ничего при них, конечно, нет. Не идиоты, чтобы в период такого душилова таскать с собой стволы или наркоту. Попавшиеся на этот раз корки депутатских помощников я рву без всякого благоговения перед этими званиями. Братва молчаливо сносит и это.

Ничего нет. Ни одного ствола, даже газового, даже с разрешением. Ни одной пики, ни единого грамма или даже полуграмма шмыгалова. Ни даже щепотки травы. Бдительность на уровне, ничего не скажешь. Да только и я не клоун.

У одного из поставленных мордой к стене быков счастливым для нас и непостижимым для братвы образом отыскивается-таки боевой ствол, а у второго — несколько пакетиков кристаллического порошка. Это именно то, что и требовалось доказать. Защелкнув на прихваченных с поличным браслеты, их уводят в автобус. А что делать с остальными — сейчас будем решать.

Спрашиваю, кто старший среди всей этой шоблы. Отозвавшегося крепыша со шрамом на подбородке вывожу в предбанник кабака. Интересуюсь, что будем делать с задержанными: оформлять по полной или имеются другие предложения. Оформляй, говорит, начальник, это не из наших, залетные какие-то, а у братвы на карманах ничего нет. Не такие, мол, они дебилы, чтобы не врубаться, что нам только и надо до чего-нибудь докопаться.

Не знаю, говорю, чьи это люди, которых мы замели, дебилы они или нет, мне тоже плевать, но раз ты такой умный, то я тогда вызываю автозак и всех отвожу и загружаю в «Кресты». А ствол и шмыгалово на всех распишем. Группу раскручивать будем. Я ж, говорю, чуть не забыл совсем, что у вас организованная преступность, а не в одиночку вы бьетесь.

Скис вожак, загрустил, глазками зашнырял. А что, говорит, начальник, может, как-нибудь договоримся, чтобы ты нас отмазал от этих двух ублюдков. А еще лучше — от волыны с дрянью.

Ну, если ты так настаиваешь, отвечаю, давай попробуем договориться.

— Сколько с нас? — спрашивает.

— Да всего ничего, — говорю. — По три стольника с морды и разошлись краями. Сколько там бойцов у тебя?

— Человек тридцать — сорок, — говорит. Точно, говорит, не знаю, не считал.

Короче, говорю, десятку подгоняй для ровного счета, и гаситесь дальше. Сейчас, говорю, своих рексов отсюда выведу, а с тобой мы здесь через десять минут встречаемся. Смотри не опаздывай. А Удаву привет передать не забудь.

В автобусе мои бойцы, словно дети, воодушевленно вспоминают, как метелили перепуганных внезапным наездом братков. Подстава — жилистые шкафообразные громилы — уже переоделась в форменный камуфляж и гогочет вместе со всеми. Над тем, как один из них в заднем кармане джинсов якобы таскал ураганную партию наркоты, а другой — улику не менее навороченную: пистолет Макарова.

Опер

Сегодняшнее дежурство — во многом типичное. А каким оно еще может быть? Обыкновенный день середины сентября. Из четверти века моей службы в милиции на долю дежурной части приходится лишь четвертый месяц. Пора бы уже привыкнуть к новому режиму, но никак не получается. Ни за что бы не ушел с оперативной работы, если бы не мотор. Точнее — если бы не врачи. Моя б воля — по-прежнему бы выслеживал и отлавливал торговцев белым ядом. Сколько они душ загубили! А сколько еще загубят! Подонки… Сколько я их выкосил, но еще больше пришло им на смену.

Но теперь их разрабатывают и обезвреживают другие. А мое место здесь, в кабинетной тиши. Хотя вообще-то работа знакомая — и раньше приходилось дежурить в группе города. И назвать эту работу совсем уж суррогатной нельзя. Всякое бывает и на этом посту. В милиции вообще нигде нет тепленького местечка, повсюду трудно. Однако по сравнению с той прежней, изнурительной и вместе с тем захватывающей работой, с теми, можно сказать, сладкими муками здесь просто стоячее болото.

Стрясется в городе что-нибудь серьезное — немедленно выезжаю на место. И до того хочется сразу же броситься в погоню за преступником, попытаться достать его по горячим следам, выдвигать версии и отрабатывать их одну за другой… Привлекать кинолога с собакой, экспертов, оперов, собирать улики, вещдоки, фактуру… Вычислять злоумышленника, просчитывать его ходы и свои — наперед… Разрабатывать злодея, оттачивать детали операции по его задержанию… И наконец брать его еще теплого или в момент совершения нового преступления — с поличным… Теперь все это мне, увы, не положено по роду служебных обязанностей. Задачи у меня теперь другие: оперативное управление, контроль, координирование… Высокие, но сухие, пресные слова…

А жаль, ох как жаль, что живая оперативная работа сменилась оперативным управлением. Сыскари только начинают отыскивать улики и вещдоки, а мне уже пора проваливать восвояси. Держать руку на пульте. Можно и так: на пульсе, все равно от этого не легче. Пора, потому что рация уже надрывается: опять намело преступлений, точно листьев осенью.

Для кого как, а для меня сутки начинаются в десять утра. И заканчиваются в это же время. Потому что как раз в это время и происходит прием-сдача дежурства…

Для кого как, а для меня начало суток — это усталые, измотанные ночной вахтой лица предыдущей смены, мешки под глазами, воспаленные зрачки, хрипота голосов, натруженных и прокуренных…

Первый взгляд на обширную и подробную карту города. Четыре красных огонька: Купчино, Автово, Центр и Коломяги. Четыре преступления повышенной сложности. Хорошо еще четыре, а не сорок! Под картой светятся картинки мониторов, связанных с камерами наблюдения, которые установлены на самых оживленных участках города. От этих мест всегда можно ждать различных неприятностей. Пока там везде порядок. Впрочем, еще не вечер.

Здороваюсь с помощниками, располагаюсь за пультом. Отмучившийся предшественник, не скрывая удовлетворения и даже, кажется, довольной улыбки, поднимается с кресла. Напутственно хлопает меня по плечу: мол, давай, сменщик, занимай оборону, успеха тебе и ни пуха ни пера! Ловлю себя на недоуменной мысли: неужели завтрашним утром я буду выглядеть таким же измордованным? А куда же я денусь?.. Или, может, буду занят чем-то другим? Игрой в шахматы с помощниками или просмотром телепередач ночного канала…

Начало следующего после дежурства дня получше всякого доктора расскажет и о возрасте человека, и о его многочисленных хворях, и о полном наборе болячек. Хорошо бы — новые не появились. Вернее — не проявились. Просматриваю на скорую руку суточные сводки. Каких только чрезвычайных происшествий и преступлений не произошло! Впрочем, и раскрыто немало по горячим следам. Можно считать, что предыдущая смена сработала первоклассно. Неплохо бы и нам с подобными итогами финишировать. Дай-то Бог!..

Ну-с, кто сегодня со мной в одной упряжке? Выхожу на связь с подчиненными службами. Сыскари, кинолог, эксперты — все уже на местах. Ребята от прокуратуры тоже в сборе, готовы в случае чего выехать к месту происшествия. Водители в машинах. Порядок на капитанском мостике! Проверим теперь готовность нижних палуб. Привычно переключаю многочисленные тумблеры на пульте. Свидетельствуя о боевой готовности, загораются лампочки. Помощник, поколдовав над кнопками и клавишами со своей стороны, подключает к пульту весь город, все районные управления, отделения и подразделения.

— Внимание! Начинаем циркуляр. Дежурные районных управлений, отделений милиции и спецподразделений, запишите информацию. На службу заступила смена подполковника Боброва в составе…

И я рассказываю огромной милицейской службе города о свежих приказах руководства главка, о самых серьезных правонарушениях истекших суток, о главных событиях, запланированных в городе сегодняшним днем. О том, что особое внимание следует уделять людным местам и так называемым очагам концентрации преступных элементов…

В городе — серьезный переполох. После публикаций в газетах бандитского ультиматума все силы правопорядка приведены в повышенную боеготовность, власти решают, не ввести ли комендантский час или даже чрезвычайное положение. А пока они решают, мы работаем. Потому что если не мы, то кто?

На оперативном совещании в ГУВД шеф приказал задерживать всех отслеженных и занесенных в компьютер бандитских главарей и авторитетов. Допрашивать их со всей пристрастностью. Задерживать их жен и даже любовниц. Устраивать всем им очные ставки. Короче говоря, создать бандитам просто невыносимые условия и дать понять, что их будут терзать до тех пор, пока они не сдадут негодяев. И что освободят их только после того, как негодяи эти будут у нас в руках.

Бандитов преследуют и задерживают, их телефоны прослушиваются. Для иных созданы такие условия, при которых невозможно не то что заниматься бандитским промыслом, но даже существовать сравнительно сносно… Количество преступлений резко сократилось, но это не очень-то утешает: до двадцать первого сентября, срока, объявленного негодяями началом террора, осталось пять дней. И что случится, если эти угрозы не окажутся блефом, страшно себе даже представить…

Последние месяцы в городе явно орудует какая-то новая банда. Или залетные, или беспредельщики. Вообще, что касается так называемой братвы, после всякой серьезной, удачно спланированной и осуществленной разбойной вылазки обязательно происходит утечка информации. И не только барабанят внедренные или завербованные агенты. И не только раскалываются на допросах задержанные. На подобное подозрение может навести и такой, например, факт, что кое-кто после успешного налета слишком много гасится по ночным клубам, делает серьезные покупки. Или конвертирует рубли в крупные суммы валюты.

Да мало ли еще неосторожных шагов. Словом, засвечиваются злодеи. И мы, пусть даже не имея еще твердых доказательств их вины, по крайней мере уже знаем, чьих рук это дело, и берем в разработку. В случаях, связанных с несколькими громкими преступлениями последних месяцев, в том числе и с пресловутым ультиматумом, никаких зацепок нет и в помине. Агентура молчит, никто не засвечивается. Почерк? Да, это, пожалуй, имеется. Есть нечто объединяющее все эти преступления: профессионализм и особая дерзость их исполнителей. Но к делу это не пришьешь. А еще один признак почерка — это как раз его отсутствие. Намеренное стремление его избежать.

Вывод напрашивается сам собой: в городе или появилась новая поросль наглых бандитов, или действуют гастролеры. Возможно, беспредельного толка, не связанные бандитскими понятиями и воровскими законами. Отморозки. Против второго говорит тот факт, что преступления идут косяком. Гастролеры же обычно совершают их не более одного на город. После чего уезжают в другой.

Наконец я произношу заключительную фразу, подводящую итог первому за мое дежурство совещанию:

— Связь прекращаю!

В последующие часы с дежурными райотделов и управлений будем выходить на связь индивидуально. А если в подчиненном им районе произойдет нечто экстраординарное, вполне возможно, что пообщаемся не только заочно. Выезд на место преступления в чрезвычайных случаях — особая специфика нашей работы.

Бросаю взгляд на часы: десять пятнадцать. Дежурство отмотало первые полчаса. Не густо, но уже кое-что. Поутру преступлений немного. Серьезных, учитывая, что день будний, а в городе шерстят усиленные милицейские наряды, — тем более. Сложная работа начинается, как правило, вечером. Примерно с девятнадцати и уже дальше, до самого утра, — наиболее горячее время. Город словно просыпается ото сна. Особенно донимают кражи. Объясняется этот феномен просто: возвращаясь домой, люди обнаруживают, что в их отсутствие у них побывали незваные гости.

Кражи я не удостаиваю своим персональным вниманием, если только это кража не из Эрмитажа, другого супермузея или кабинета какого-нибудь градоначальника. А так — слишком много чести. Кражи отслеживают оперативно-следственные группы районов. Объехать за вечер десятка полтора, а то и больше «обнесенных» квартир я просто физически не в состоянии. Но иметь обо всех преступлениях этого рода информацию мне необходимо: не исключено, что несколько краж удастся объединить по почерку. Ну, допустим, по примененному методу взлома или по характерным оставленным следам. Опять же, на одном месте преступления улик и следов остается мало, а с нескольких набирается уже больше. Что и помогает в конечном итоге собрать о преступниках как можно больше информации. А значит, и быстрее их обезвредить.

Итак, утром обстановка не такая напряженная. Именно поэтому у меня имеется возможность разузнать, чем закончилось то сумасшедшее дело с захватом заложников в агентстве недвижимости «Кредо-Петербург». Одно из череды дерзких преступлений последнего времени.

Преступление это произошло в позапрошлое мое дежурство, я выезжал на него. На него многие выезжали. Но толку в тот раз так и не добились: вырвались негодяи из оцепления, ушли на бензовозе, а потом через метро. Думал я, все равно раскроют их по горячим следам еще за мое дежурство. Ошибся. Исчезли сволочуги. Как в воду канули.

В прошлое дежурство интересовался: по сводкам за двое суток информации о раскрытии не было. Что сегодня выяснится? По-прежнему числится в нераскрытых. Висяк, черт бы его побрал. Еще один.

В общем-то ломать голову над этими особо вызывающими висяками последних месяцев совсем не входит в круг моих новых обязанностей. Я ведь теперь, можно сказать, на пенсионных досугах, но по привычке вкалывать на пределе по-прежнему напрягаю извилины.

Бандиты, захватившие агентство недвижимости в день моего дежурства, потребовали предоставить им немалое количество морфина. Стало быть, это дело притягивает меня к себе как магнитом. Нет ли среди налетчиков моих бывших подопечных? Вот вопрос, интересующий меня последние дни.

Видеозапись выхода преступников из офиса агентства в кабину бензовоза я уже просматривал. Ничего внятного на ней, конечно, нет. Преступники в камуфляже, масках да плюс ко всему еще и в спецшлемах с двуслойным пуленепробиваемым застеклением. Даже характерные жесты, манеру передвижения или приметы координации определить невозможно: бандиты ведут перед собой заложниц, тесно к ним прижимаясь. Но все же, все же, все же…

Что, если сличить имеющиеся видеоматериалы, переведя их в статичное фото, с оперативными видеозаписями, сделанными скрытыми камерами на Некрасовском рынке? А еще лучше — со сделанными с них фотокопиями. Идея не ахти какая блестящая, но отбрасывать ее не стоит. По крайней мере за неимением лучшей.

Через два часа фотопортреты лежат передо мной, и я сличаю завсегдатаев и случайных посетителей наркотских углов Некрасовского рынка с двумя довольно стандартными — при такой-то маскировке — фигурами. Ну, кто тут может соответствовать им — этот? Нет. Этот? Едва ли. Может — вон тот? Нет, точно не они. Тогда, возможно, этот? Да нет же!

Позвольте, а это кто? Уж больно знакомое лицо. Знакомых в этой портретной галерее быть в принципе не должно. Все, ставшие знакомыми, уже посажены на приличные сроки. Но этого я определенно знаю. Дата? На электронных часах в углу кадра — недавняя. Значит, ошибка исключена, и фотография попала мне в руки не из отработанных. Кто же это? Ну кто?? Вспомнил! Это же Лебедев! Точно, он! Только с чахленькой бороденкой.

Тот самый парень, который завладел стволом в отделении милиции Московского района и ранил потом из него бандита, как он утверждал, убившего его подругу. Труп тогда так и не отыскали, а парня посадили. Я еще, помню, интересовался его судьбой. Точно посадили! И ведь труп-то потом нашли! Мужик с собакой гулял, и в кустах собака нашла полуразложившийся труп. Как раз в указанном парнем районе. Точно знаю, потому что случилось это как раз в мое дежурство. Я тогда сразу же связался со следователем, который вел это дело, и подбросил ему эту ценную информацию. Чтобы он Лебедева выдергивал из «Крестов» или уже из лагеря на следствие. Как свидетеля и потерпевшего по новому делу. Да и по собственному его делу тоже можно было добиться пересмотра.

Но как там развивались события дальше, я уже не следил. За всем не уследишь. Стало быть, выпустили Лебедева, а он опять за свое. Надо будет вернуться к нему…

Проходит еще час, по истечении которого я, не забывая отслеживать и принимать решения по текущим происшествиям, не без некоторого удивления узнаю, что заключенный, сбежавший из спецбольницы на Хохрякова, считай тюрьмы, — не кто иной, как мой бывший подопечный. Лебедев.

Ну дела-а-а…

Ночью в паузе между тревожными сообщениями раскладываю пасьянс из фотографий с портретами своего старого знакомого. По датам, обозначенным в правом нижнем углу. И это — также он. Только в очках и парике. Тоже мне, конспиратор.

Так вот, господа присяжные, в соответствии с датами скрытой видеосъемки получается, что гражданин Лебедев Юрий Николаевич появлялся на рынке незаконного оборота наркотиков в те дни, когда были совершены нашумевшие преступления последнего времени или непосредственно вслед за ними. И его иногда сопровождал, судя по идентификации фотоизображения с картотекой РУОПа, не кто иной, как гражданин Яузов Евгений Владимирович, один из генераторов идей казанского преступного сообщества, известный в бандитских кругах под кличкой Диспетчер. Вот где она зарыта, собака-то! Сдал я Лебедева своему последователю в оперативную разработку. С присовокуплением нескольких советов.

Взять Лебедева на Некрасовском рынке, где он появляется с маниакальным упрямством, не проблема. Проблема в другом: как взять вместе с ним Диспетчера, который последнее время сам на рынке не светится. Если Лебедева прижать, он может не выдержать: нервы у него расшатаны, сожжены наркотой до предела. Начнет его клинить от ломок или депрессняка, полоснет он себе вены с отчаяния или череп раскроит о стену. Или просто двинется умом, как уже было с ним в «Крестах». А то и сердце остановится. Человек-то больной, на краю могилы стоит. Нельзя его брать одного, надо через него выйти на Диспетчера. А там, может, и еще кто окажется. Сюрпризы в нашем деле всякие бывают.

Поступить надо следующим образом. Дать задание операм, работающим по Некрасовскому, дожидаться там Лебедева, а при его появлении, во время обыска, воткнуть ему в одежду, куда-нибудь под воротник, радиомаячок. Есть у нас такие микроизделия. Подарок шведской полиции. И тогда это позволит отследить передвижения Лебедева, и он приведет к Диспетчеру.

Шприц

Мы собирались выдвигаться в сторону загородной берлоги Удава еще сегодня утром, но неожиданно выяснилось, что совсем не лишним было бы пополнить запасы допинга. Да к тому же и жратвы кой-какой прикупить: не исключено, что в засаде нам придется проторчать не один день. Неизвестно ведь наверняка, когда Удав уползет в свою нору, а если он уже там — когда из нее выползет.

Я смотался на Некрасовский, где меня, к моему неописуемому ужасу, обыскали похожие на оперов люди. Ничего не найдя, тут же отпустили. Даже документов не потребовали. И бабки не забрали. Гору, можно сказать, бабок. Даже не поинтересовались, для чего мне такие. И откуда. Короче — чудом пронесло. Рискнул я все же купить зелья и благополучно вернулся обратно.

Диспетчер встретил меня вопросом:

— Хвоста не было? Проверил?

— Проверил, не было.

— А что это за «Нива» прямо следом за тобой подтянулась?

— Не знаю. Не заметил.

— Зато я заметил. Отсюда, сверху, обзор что надо. Братва хату спецом подбирала. Вон, смотри, только осторожней, не светись, а то срисуют мигом.

Выглядываю в окно. В щель между портьерами. Да, действительно подозрительная тачка. И пассажиры — еще более подозрительные. Разглядывают дом, словно вычисляют кого-то. И тут я неожиданно вспоминаю — будто озарение снисходит, — что в аналогичную машину — и марка, и цвет совпадают — меня загрузили после ареста на Невском. Немедленно сообщаю об этом Диспетчеру. Какие уж тут могут быть тайны!

— Сливаемся! — рычит Диспетчер, озлобившись не то на меня, не то на преследователей.

Прежде чем отпрянуть от окна, я успеваю заметить, как сзади к «Ниве» прижимается зловещей наружности фургон с металлическими прутьями на окнах. Из него на мостовую выпрыгивают бравые бойцы в пятнистой форме.

Отточенными движениями, в которых нет ничего лишнего, Диспетчер выхватывает из-под подушки ствол, забрасывает на плечо сумку с автоматами и жратвой и, окинув комнату беглым взглядом — не забыл ли что, — кричит мне, бешено вытаращив глаза:

— Свинчиваем — быстро! Сейчас подвалят камуфляжники — и нам кранты!

Он не знает, что камуфляжники уже высыпают из фургона. Не стоит терзать его нервы этим известием. Выскакиваю из квартиры следом за Диспетчером. Закрываем дверь на замок. Надежная дверь, тяжелая. Бронированная. Такую открыть с наскока не получится. Придется ребятам повозиться. Два лестничных пролета вверх — и с площадки последнего этажа по железной лестнице мы поднимаемся к чердачному люку в потолке. Снизу уже доносится характерный шум множества ног.

Как долго Диспетчер возится с навесным замком! Мне кажется, я справился бы с ним быстрей! И ведь орудует не голыми руками, а ключом, который с самого начала нашего здесь поселения носит с собой. Невмоготу в бездействии торчать между небом и землей, вцепившись в железные прутья лестницы, когда снизу тебя поджидает смерть: топот ног все выше и выше! Наконец Диспетчер все-таки справляется с замком и крышка люка откидывается, пропуская нас на чердак.

После яркого дневного света здесь темно. Воздух затхлый. Ничего, все это пустяки по сравнению с тем, что ожидает нас в случае попадания в лапы преследователей. Осторожно, избегая опасного шума, Диспетчер опускает крышку люка на место и прихватывает ее задвижкой. Спасибо братве — позаботилась о запасном выходе в так называемом пожарном случае. Вот он, этот случай. Пожарнее и придумать невозможно.

Через слуховое окно выбираемся на крышу. Прочь отсюда — бегом, переломившись в пояснице, на деревянных, подгибаемых страхом ногах. Вокруг шумит неожиданно напористая, источающая энергию жизнь большого города. Бьет в лицо порывами свежего ветра.

— Не смотри вниз! — на бегу вразумляет Диспетчер. — Только под ноги!

С крыши мы спрыгиваем на следующую, уровнем чуть пониже. Пересекаем ее — все также основательно пригнувшись, иногда перебирая руками по гладкой кровле для сохранения равновесия. Залезаем на третью крышу, преодолеваем четвертую, пятую, шестую…

На улицу — уже и не ту вовсе, на которой жили, выходим из подъезда незнакомого дома, стараясь скрыть волнение и не слишком озираться по сторонам. Поворот за угол — и мы на оживленной городской магистрали. Диспетчер игнорирует частников. Нужна тачка, обыкновенное такси. Сейчас это для нас наиболее безопасный транспорт.

Вот она, голубушка «Волга» с зеленым огоньком. Притормаживает.

— Мастер, на Невский!

Конечно, на Невский, куда же еще. В тамошней сутолоке и суматохе затеряться легче всего. Молчим. Лишь поминутно оглядываемся — нет ли погони. Таксист, сглаживая напряженную тишину, врубает радио. Под музыку и треп диджея действительно немного легче. Поглядываю на Диспетчера. Заведен не меньше моего. Весь на нервах. Как и я. А я думал — он железный. Нет — такой же человек.

На Невском, отпустив тачку, ловим другую. В соответствии с правилами конспирации. В салоне второй машины становится немного спокойнее, пик напряжения спадает. Мы уже не оглядываемся, опасаясь преследования, и перебрасываемся односложными фразами. Жизнь продолжается.

Таксист высаживает нас, как договаривались, на выезде из города, где, согласно изложенной Диспетчером легенде, нас должны подобрать свои ребята. Таксисту все равно, кто нас подберет. Ему — лишь бы платили, и он готов везти хоть на край света. Однако дальше на такси нам как раз нежелательно. Если в черте города это самый оптимальный транспорт, то за его пределами такси уже способно вызвать подозрение. Теперь нужен частник.

Диспетчер уверяет, что первый же остановившийся по нашей просьбе шоферюга отдастся нам с потрохами. И мы действительно покидаем город на бордовом «Жигуленке» — первом же притормозившем возле нас автомобиле, владельцу которого Диспетчер посулил две сотни баксов. За расстояние всего-то в сорок пять кэмэ. Сотню мужик получил сразу, а вторая ему обещана после половины дистанции.

Мимо поста ГАИ проплываем на предельно заниженной скорости в череде других машин. Знак «60» — колонна сбрасывает обороты до сорока километров в час. На знаке цифра «40», на спидометре — двадцать. Береженого Бог бережет. Менты, по счастью, заинтересованы в большей степени движением в город, а не обратно. Двое с автоматами на плече разбираются с водителем КамАЗа, еще двое, тоже с «калашами», такими же короткими, как у нас в сумке, шарят глазами по встречному потоку: ищут, кого бы прижать к обочине. К ногтю…

Фу-у-у… Кажется, пронесло. Мужик получает обещанную сотню досрочно, и машина, словно почуяв ликование хозяина, срывается с места на всех парах.

В засаде мы отлежали уже полчаса. Здесь, среди лесных зарослей, в двухстах метрах от трассы, отворот разветвляется еще на две грунтовки, которые в дальнейшем опять воссоединяются. По какой из них поедет кортеж Удава — неизвестно, поэтому лучше всего ждать именно тут. Неясно также, проехал уже Удав в свое тайное логово, до которого отсюда рукой подать, или еще нет.

Гасить его, по мнению Диспетчера, сподручнее всего не в самой берлоге, спрятанной наверняка за мощным забором и набитой охраной, а прямо здесь, на простреливаемом участке дороги.

Ожидание может затянуться на неизвестное время, но Удав все равно должен проехать через эту развилку — в том или ином направлении. И во всех отношениях предпочтительнее дождаться и, по выражению Диспетчера, заколбасить его тут, чем атаковать крепость в лесу.

Хотя и последнего Диспетчер не исключает. Можно будет, считает он, завернуть ласты водиле и охране какого-нибудь грузовика, направляющегося в резиденцию — должны же Удаву и братве подгонять свежие продукты, — и под их видом ворваться на запретную территорию. А дальше действовать по обстоятельствам. Но этот вариант — совсем дохлый — равносилен самоубийству, и лучше на него не ориентироваться.

Втерлись коксом впополаме с морфушей. Это, конечно, высший пилотаж. Теперь можно лежать в дозоре хоть до утра. Пока так прет — томительность ожидания не тяготит. Автоматы с пристегнутыми рожками, уложенные наготове, вызывают недоумение: к чему какое-то насилие, когда жизнь так прекрасна?

Но наступит отрезвление, хотя бы относительное, и я вспомню, что Удав — мой кровный враг. Это он убил Настюху, он законопатил меня в тюрягу, он, а не кто-то иной, вычисляет меня, чтобы уничтожить. Сейчас мы должны нанести ему удар первыми. И тогда жить станет в сотню раз легче. И тогда мы отомстим и за гибель своих близких, и за собственные мытарства. И вполне возможно, сумеем даже начать новую жизнь.

Диспетчер инструктирует: перед «мерседесом» Удава должна вначале на приличной дистанции проехать темно-синяя «бээмвуха», а может, и другая машина. Это называется поднимать пыль. Ее надо пропустить. Первые выстрелы — короткими очередями — производим по водилам: Диспетчер — «мерса», я — автомобиля сопровождения. А потом уже поливаем шквальным огнем окна задних мест. В том же порядке. Бояться ответа не следует: в связи с репрессиями братва наверняка не на стволах. Если и лежат зарегистрированные помповики, то лишь в багажниках, зачехленные и разобранные. В полном соответствии с требованиями.

Диспетчер продолжает инструктаж, я стараюсь слушать его внимательно. И не просто слушать, а осмысливать информацию, хотя мне ужасно, как любит говорить сам Диспетчер, вломняк вникать во всю эту хреновину: меня размотало так, что, кажется, еще немного — и я вознесусь на небеса.

Внезапно в чаще взвывает автомобильный двигатель, и на развилку, по направлению к трассе, взлетая на ухабах, выскакивает темно-синий «БМВ» с хищной акульей мордой. Не успевает автомобиль, не сбавляя внушительной для такой дороги скорости, поравняться с нами, как на развилку вылетают, одна за другой, сразу две машины: черный «мерседес» и вишневый джип «чероки».

Застигнув нас врасплох, все три тачки в считанные секунды скрываются из виду в буйной растительности, через которую к трассе пролегает грунтовка. Недоумению нашему нет предела. Что может означать это стремительное исчезновение, похожее больше на бегство, чем на запланированный выезд? И как же мы проморгали его? Прощелкали клювом. Прохлопали ушами.

Но ведь не могли же мы обработать кортеж на такой высокой скорости. Да еще и три машины вместо двух. Нет, нам не удалось бы изрешетить их как следует, считает Диспетчер. Даже если бы мы не были застигнуты врасплох. Но что же случилось?

Вопросов становится еще больше, когда из чащи, где несколько минут назад скрылись переливающиеся лаком иномарки, на развилку, раскачиваясь на колдобинах, выскакивает уже знакомая серая «Нива», а следом за ней, тяжело отфыркиваясь, неуклюже выезжает грузовик с темно-зеленым зарешеченным фургоном.

У меня глаза на лоб лезут. Не привиделось ли? Все вопросы потом, сейчас главное — унести ноги. Как можно скорее!.. Пропоров нехоженную чащу насквозь, перекатываемся через поляну, ныряем в лощину, опять углубляемся в заросли и только тут решаем отдышаться. Анализируя случившееся, Диспетчер рассуждает вслух.

Бегство Удава из-под носа у ментов можно объяснить слаженными действиями службы безопасности Удава. Во-первых, в узловых местах могли быть выставлены стремы, во-вторых, контрразведка Удава могла прослушивать в эфире переговоры ментов, сообщая их результаты хозяину. В-третьих, информацию о готовящемся захвате Удава мог передать тайный осведомитель. Сработать могло любое из этих предположений, какое именно — уже не столь важно.

Ссученный мент

Только что по сотовой выходил на связь Удав. И без него запара такая, что перекурить некогда. Не успели в одном бычатнике братву отторцевать, как нами уже следующую дыру затыкают. А тут еще этот умалишенный. Совсем обтрухался, козел толстожопый. Плющат его, видать, вовсю. Вначале буром на меня попер, пришлось на место ставить. Потом вспомнил, видать, с кем бакланит, сбавил обороты. Предъявил мне облаву и шмон в Ольгине.

Да, говорю, это моя работа. Мне за нее платят. С этаким скользким намеком: ты, мол, как раз и не заслал.

И еще предъявил мне какой-то облавняк на него самого. На какой-то лесной базе, его загородной резиденции.

Ну, это ты уже, говорю, бредишь. Какой наезд, какая база? Про это, говорю, ничего не знаю. Точно? Точно. Но тогда кто? Хоть, мол, намекни. Не верит, змей поганый. Конь, говорю, в пальто. Ничего про это не знаю. Ну так узнай, говорит. И добавил: если не трудно. Хорошо, говорю, попробую. Все у тебя? А он опять с этим своим Диспетчером как с ножом к горлу. Нет, сказал я, бабки вперед, и чтоб немедля.

Шприц

Выходим на предпоследней остановке. На вокзале лучше не появляться. Нас ищут по всему городу, а на вокзалах — особенно тщательно. Даже в электричке нам повсюду мерещились шпики. Мы переходили из одного вагона в другой, но и там наталкивались на подозрительные взгляды. На поведение, выдающее в людях профессиональных ищеек. А здесь, в городе, сыщиком кажется нам всякий прохожий. Буквально на каждом шагу. Это просто какая-то мания преследования. А мне вдобавок еще чудится, что под кожей на руках у меня засели клопы, и я безуспешно пытаюсь их оттуда выцарапать.

В загаженном парадняке упоролись коксом. Чистяком. По трубам. Благодаря этой хитрости приход по шарам лупит такой, что на ногах не устоять. Шмыгались сидя, привалившись спиной к стене.

Озарение Диспетчеру явилось в первые минуты после вмазывания. Он решает колбасить Удава в тайном ночном клубе «Караван». Клуб этот, отгроханный и существующий на деньги организации, посещают только ее отцы, шестеркам туда вход заказан, а уж о простых смертных и говорить нечего. Ночами авторитеты говорят там о делах, играют в карты. И если Удава спугнули из его берлоги, то деваться ему больше вроде как некуда. Ну не в отель же под чужими документами. Больше, считает Диспетчер, прятаться Удаву негде. Была еще пара хатенок, но, по словам охранника, у которого Диспетчер выведал сведения о загородной избушке, — как я подозреваю, перед смертью, — они давно обе засвечены, и туда Удав не сунется. Остается одно: валить Удава внаглую. Прямо в городе. При стечении охраны. Ночью. В этом его подпольном притоне. Координаты Диспетчеру известны, пару раз он там бывал. Валить. Корень всех бед — в Удаве. Валить. Это уже как маниакальная идея. Одержимость. Избавиться от нее невозможно. Ее нужно исполнить. Валить его! Валить!!!

Насилу дождавшись полуночи — времени, к которому наш враг наверняка уже отправится на покой, вкатываем по трубам кокса, разбодяженного в минералке впополаме с волшебными таблетками, что в результате дает сумасшедшую смесь долгоиграющего действия, и выбираемся из укрытия. Под воздействием супердопинга чувствую себя суперменом. Горы готов свернуть. Одной левой…

Первый же таксист, доверчиво откликнувшийся на жест Диспетчера, уже через пять минут переселяется в бессознательном состоянии в черноту узкого двора, а его место за рулем занимает Диспетчер. Он останавливает старую колымагу, верещащую тормозами, в узком переулке, у ступеней, ведущих к парадному входу. Так надо, говорит он. Побольше шума: пусть сторожевые псы выйдут навстречу.

Достаем из сумки автоматы. Присоединяем магазины. По одному запасному — в карманы. Эх, маслят маловато, сетует Диспетчер. Ну да уж сколько есть. Наставляет: первый рожок вымолачивать веером, без разбора, а второй уже расходовать прицельно. Прикрывать друг друга и не лезть в сектор обстрела. Пряча автоматы под куртками, выходим из машины, оставленной с работающим двигателем. Я вновь чувствую себя суперменом. Героем остросюжетного боевика. Диспетчер знал, чем вмолоться. Во мне столько отваги и энергии, что я готов задушить этого поганого Удава голыми руками. Где он — дайте мне эту гадину!..

Первый же бык, вышедший на крыльцо нам навстречу, не успевая задать ни одного вопроса, получает пулю в лоб: Диспетчер, выхватив автомат, бьет из него не целясь, с груди. Громила оседает, а в это время черный силуэт, застывший в дверном проеме и тенью метнувшийся в глубину помещения при виде такого расклада, падает навзничь, сраженный короткой, но злобной очередью. Грохот выстрелов эхом прокатывается по тесному переулку, а резкая вспышка на миг освещает темноту тамбура и безумие, застывшее в глазах развернутого пулями и падающего, словно в замедленной съемке, мордоворота.

Дальнейшее промедление смерти подобно. О своих намерениях мы заявили столь громогласно, что осторожничать теперь просто нелепо. Выполнять задуманное надо немедленно, не давая никому очухаться. Перепрыгнув через тело бандита, Диспетчер подбегает к внутренней двери, ведущей неизвестно куда, и, ударом ноги распахнув ее, врывается в эту неизвестность, выкашивая все живое перед собой автоматной очередью. На пол с мелодичным звоном сыплются осколки зеркал. Еще трое громил валятся снопами от ураганного роя пуль. Один из них, оказавшись на полу, рефлекторно тянется к поясу, но тут уже я выпускаю в его тушу горсть раскаленных пилюль, и она, прошитая несколькими стежками, мгновенно обмякает.

Безумно что-то вопя, Диспетчер летит по зеркальному коридору в мягких тонах освещения с автоматом наперевес и, в несколько прыжков достигнув арочного проема, бросается в него, открывая просто шквальный огонь. В коротких паузах между осатанелыми ударами выстрелов слышны вопли Диспетчера, треск всаживаемых в преграды и пронзительный визг отрикошетивших пуль, звон разбиваемого стекла и какие-то еще звуки, смешавшиеся в дикую какофонию. Заскакиваю из коридора в зал следом за Диспетчером. Он стоит впереди, выставив перед собой левую ногу, чуть просев в коленях, и ведет огонь с бедра, поливая короткими свинцовыми очередями в дальнюю стену сравнительно небольшого зала и его затемненные утлы. Там, у дальней стены, вытянулся стол, накрытый белой скатертью, в который иные из сидящих уже уткнулись лицами, возможно, навсегда. Другие, пытаясь спастись, падают на пол, под стол или стремительными прыжками, сбивая на пути стулья, несутся прочь. Некоторые из них, подкошенные пулями, падают, кувыркаясь в смертельных кульбитах.

Огнедышащее грохочущее жало, которым Диспетчер разит врага, неожиданно замолкает: вероятно, иссякли патроны. Теперь мой черед поддержать огнем боевого товарища. Нажимаю на гашетку. Отдача, с которой автомат бьет в плечо, подтверждает полную реальность происходящего. Боясь зацепить Диспетчера, меняющего магазин, палю в правый угол зала, разгоняя пули, как учил Диспетчер, веером. Беспрерывный ураган свинца накрывает неведомую в полумраке цель и внезапно прерывается. Помещение тревожно гудит от этого особенно напористого вторжения. Я готов выдать еще не одну порцию смерти и другим затемненным углам. Жму на спусковой крючок, но приспособление, созданное для того, чтобы сеять смерть, молчит.

Что это? Почему? Заело? Отстегиваю магазин. Вместо патронов я вижу приближенное пружиной черное дно. Неужели в такой короткий срок, всего за несколько секунд, я расстрелял всю обойму? Ведь я перезаряжал обе, каждая — полная. Значит, расстрелял.

В глубине зала, воодушевленное долгожданным затишьем, зарождается несмелое движение. Короткий оскал автомата Диспетчера душит его в зародыше. Вот так и надо действовать — короткими очередями. Жаль, что я врубился в это, вылущив впустую половину боезапаса. Отбросив порожний магазин в сторону, присоединяю запасной. Руки не слушаются, обрез рожка никак не попадает в зацепление с нужным пазом. Наконец-то есть! — ожидаемый щелчок.

А в это время слева, из-за косяка двери, ведущей неведомо в какие апартаменты, вспыхивает и начинает злобно лаять другая автоматная пасть. Под ее остервенелым огнедышащим напором автомат Диспетчера вначале осекается, а через мгновение, неуверенно огрызнувшись, и вовсе замолкает. Сам же Диспетчер, резко согнувшись в коленях, словно перебитых чем-то тяжелым, оседает на пол. Но, еще не надломившись окончательно, еще не рухнув ничком, он в отчаянном прыжке укрывается за массивным кожаным креслом. Преследуя его, пули вспарывают гладкую лоснящуюся кожаную обшивку маленькими кратерами. В следующее мгновение я ощущаю сильнейший удар в левое плечо, сбивающий меня с ног. Упав на затянутый ковролином пол, инстинктивно ползу в тень — за такое же кресло, которое стало укрытием Диспетчеру. Пули свистят прямо надо мной, шевеля на спине одежду — я чувствую это кожей.

Я еще не успеваю доползти до укрытия, хотя все это происходит лишь в считанные мгновения, как из-за своего кресла в бой вновь вступает автомат Диспетчера. Пропоротый его очередью, бандит в дверном проеме валится навзничь, машинально выпуская последнюю стаю пуль прямо в пол под своими ногами. Но, словно заступаясь за него — вначале в одном темном углу и почти одновременно, поддерживая начинание, в другом, — вспыхивают яркие пятна выстрелов, подтверждаемые гулкими ударами.

Диспетчер, настигнутый, вероятно, пулями, роняет голову на пол и замирает в неподвижности. А к автомату, погребенному под телом закошенного очередью громилы, рвется еще один. Все, мне конец. Пока я пусть ранен, но имею преимущество в классе оружия — у меня есть хоть какие-то шансы. Однако как только мне будет противостоять такой же ствол в руках профессионала, поддержанный прицельным огнем одиночных выстрелов, — мне кобздец. Полный и окончательный.

Соображаю все это в считанные доли даже не секунд, а, пожалуй, секунды — и прежде чем противник, пригнувшись бегущий к автомату, успевает до него добраться, я, вскочив на ноги и оглянувшись на выход — фиксируя и запоминая путь отступления, пятясь к выходу, одновременно вскидываю автомат. Одной рукой, словно пистолет. Вторая, перебитая в плече, горит дикой болью, не подчиняется… Орудуя здоровой рукой, насыпаю бешеный, всеуничтожающий тайфун на огневые точки противника. И в сторону подбирающегося к автомату громилы.

Все, патроны кончились. Зато я успеваю зафиксировать боковым зрением, что громила, алчущий автомат, свалился на полпути к нему, застыв в недвижимости. Не знаю, попал я в него или он избрал подобный способ защиты от пуль. О прицельности не могло быть и речи: оружие в моей руке безвольно болталось в разные стороны, а отдача едва не отшвырнула автомат прочь.

Бросаю автомат на пол. Одновременно разворачиваюсь к выходу и оставшееся до него расстояние преодолеваю спуртом. После непродолжительного, длящегося сущий миг затишья вслед мне гремят выстрелы. Пули, шелестя рядом, с короткими взвизгами впиваются в стены, одна с треском прошивает дверной косяк, а еще одна с хрустальным звоном выкрашивает зеркальный прямоугольник коридора.

Каким-то чудом, на несколько мгновений являя собой прекрасную мишень в освещенном дверном проеме, уворачиваюсь от посланных мне вдогонку пуль. Или это они, ослепленные яростью, не находят меня.

Проскочив заваленный трупами и осколками зеркал коридор, пролетаю предбанник, едва не споткнувшись об еще одно тело. По ступеням мимо очередного мертвеца скатываюсь к машине. Рванув дверцу, прыгаю в кресло. Уцепившись за баранку больной рукой, здоровой врубаю передачу, выжимаю сцепление и давлю на акселератор.

Опер

Маяк показал, что Лебедев направляется к ночному клубу «Караван». Поднимаю роту в ружье. Этот клуб — территория Удава, Диспетчер — бандит группировки Удава, а Лебедев ходит в паре с Диспетчером. Все сходится на том, что Диспетчер там запросто может быть.

Но решаю: в машину мы лезть не будем, а в кольцо возьмем.

Перед входом в «Караван» молотила мотором «Волга» такси без водителя. Я сразу вспомнил зеленый «ИЖ-комби» у «Кредо-Петербург». Неужели налет? Налет — где-то в недрах притона грохотали очереди из автоматов. Вызвал СОБР, но все кончилось до его появления.

В разгромленном зале мы обнаружили труп самого Удава, семь его мертвых телохранителей и, что самое неожиданное, майора из РУБОПа с простреленной головой и толстой пачкой долларов во внутреннем кармане, двадцать тысяч насчитали.

Выходит, Диспетчер-то всех и замочил, мы его труп тоже нашли под креслом.

Шприц

Меня взяли, когда я даже не успел толком отъехать. Посидев некоторое время, совсем немного, за баранкой, пытаясь совладать с исступленными ударами сердца и ощупывая окровавленное и жутко ноющее плечо, к ране на котором прикоснуться было просто невозможно от острой боли, я уже воткнул передачу, взялся уцелевшей рукой за руль, выжал педаль сцепления и, нажимая на акселератор, потихоньку начал трогать с места, когда объехавший меня слева милицейский «Рафик» заблокировал движение, — и я едва успел сообразить, что нужно немедленно ударить на тормоз…

Неделю меня держали под надзором в какой-то больнице. На окнах — решетки, в коридоре охрана. То ли стерегли, чтоб не сбежал, то ли — чтоб не добили, непонятно. Никто ничего не объяснял. Девчонка, менявшая каждый день повязки, говорила, что ничего не знает, и, похоже, не врала.

Хорошо еще хоть не обыскивали толком — так, похлопали по карманам да ощупали под мышками, в пояснице, вокруг бедер и щиколоток. Микроскопические волшебные таблетки остались ненайденными. Только их помощь и спасала меня все эти дни от боли — физической и душевной.

Вляпались мы, конечно. Теперь весь героизм как ветром сдуло. Но тогда это было словно наваждение, словно неотвратимый рок. Нас тянуло на эту безрассудную расправу с Удавом, как мощный магнит притягивает мельчайшие металлические опилки, угодившие в его поле.

И что теперь?

Жив ли Диспетчер, погиб ли Удав и что будет со мной — неизвестно.

Оглавление

Часть 1

  Юра

  Доктор

Часть 2

  Юра

  Юра

  Юра

  Юра

  Опер

  Юра

Часть 3

  Юра

  Опер

  Шприц

Часть 4

  Шприц

Часть 5

  Диспетчер

  Шприц

  Диспетчер

  Шприц

  Диспетчер

  Шприц

  Диспетчер

  Шприц

Часть 6

  Шприц

  Шприц

Часть 7

  Шприц

  Опер

  Шприц

Часть 8

  Ссученный мент

  Удав

  Ссученный мент

  Удав

  Ссученный мент

  Опер

  Шприц

  Ссученный мент

  Шприц

  Опер

  Шприц Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg