«Искра надежды»

Искра надежды (fb2) - Искра надежды [A Spark of Light-ru] (пер. Иннa Паненко) 1948K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джоди Линн Пиколт

Джоди Пиколт Искра надежды

Роман

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2019

© Jodi Picoult, 2018

© DepositPhotos.com / maxmitzu, обложка, 2019

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2019

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2019

ISBN 978-617-12-6556-1 (fb2)

Никакая часть данного издания не может быть

скопирована или воспроизведена в любой форме

без письменного разрешения издательства

Электронная версия создана по изданию:

Джордж ніколи не думав, що стане тим, хто захоплює заручників. Але сьогодні вранці він прийшов озброєним і зневіреним в центр, де роблять аборти. Саме тут, як він гадав, його юній доньці зробили страшну операцію, позбавили іскри нового життя, і тепер вони відповідатимуть за все.

Поліцейський детектив Г’ю Макелрой не вперше вів переговори з озброєним злочинцем. Цього разу він розумів: той, хто відкрив вогонь у клініці, не маніяк-убивця, а лише зневірений батько. Але раптово Г’ю бачить в телефоні повідомлення від своєї дочки. І серце досвідченого поліцейського завмирає... Цього ранку долі незнайомих людей химерно переплітаються, і тепер їхні життя цілком залежать одне від одного.

Пиколт Д.

П32 Искра надежды : роман / Джоди Пиколт ; пер. с англ. И. Паненко.— Харьков : Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2019. — 352 с.

ISBN 978-617-12-5421-3

ISBN 978-1-9848-1731-0 (англ.)

Джордж никогда не думал, что станет тем, кто захватывает заложников. Но сегодня утром он пришел в центр, где проводят аборты, вооруженным и отчаявшимся. Именно здесь, по его мнению, его юной дочери сделали страшную операцию, лишили искры новой жизни, и теперь они ответят за все.

Полицейский детектив Хью Макэлрой не впервые вел переговоры с вооруженным преступником. На этот раз он понимал: тот, кто открыл огонь в клинике, не маньяк-убийца, а лишь отчаявшийся отец. Но внезапно Хью видит в телефоне сообщение от своей дочери. И сердце опытного полицейского замирает… Этим утром судьбы незнакомых людей причудливо переплетаются, и теперь их жизни полностью зависят друг от друга.

УДК 821.111(73)

Публикуется при содействии “Ballantine Books”, an imprint of “Random House”, a division of “Penguin Random House LLC”

Переведено по изданию:

Picoult J. A Spark Of Light : A novel / Jodi Picoult. — New York : Ballantine Books, 2018. — 384 p.

Перевод с английского Инны Паненко

Дизайнер обложки Алина Белякова

Сюжет романа — художественный вымысел. Имена, персонажи, места действия и события являются плодом авторского воображения. Любые совпадения с реальными людьми, событиями или локациями совершенно случайны.

Посвящается Дженнифер Герши и Сьюзан Коркоран.

Если повезет, обретете коллег, которых полюбите.

Если повезет вдвойне — они станут вам сестрами.

С любовью…

Вопрос не в том, готовы ли мы идти на крайние меры, вопрос лишь в том, какого рода будут эти меры — будут ли они крайними из ненависти или ради любви?

Преподобный доктор Мартин Лютер Кинг-младший

Пять часов пополудни

Приземистое здание Центра расположилось на углу улиц Джунипер и Монфор, за железными коваными воротами, подобно старому бульдогу, привыкшему охранять свою территорию.

Когда-то таких центров в Миссисипи было множество — скромных, безликих зданий, где оказывались услуги населению. Потом появились ограничения, целью которых могло быть только закрытие подобных центров: к примеру, даже в самых узких местах коридора должны свободно разъехаться две каталки. Клинику, которая не отвечала этим требованиям, приходилось закрывать или тратить тысячи долларов на переоборудование. Врачей заставили получать разрешение на медицинскую практику в местных больницах — хотя многие из них были из других штатов и не могли этим разрешением воспользоваться, — в противном случае медицинские учреждения, где они принимали пациентов, тоже оказывались под угрозой закрытия. На окнах клиник повсеместно стали забиваться ставни, на дверях появлялись доски крест-накрест…

Сейчас Центр походил на единорога — небольшое прямоугольное здание, выкрашенное в яркий оранжевый цвет. Словно маяк для тех, кто проехал сотни километров, чтобы его отыскать. Цвет безопасности, цвет предупреждения. Центр словно сообщал: «Я здесь, если я вам нужен». «Делайте со мной, что хотите, — убеждал он. — Я никуда не денусь».

Центр стойко сносил нападки и оскорбления политиков и протестующих. Он зализал свои раны и оправился. Когда-то его называли «Центром репродукции и женского здоровья», но некоторые люди надеялись, что, если не называть вещь своим именем, она перестанет существовать, поэтому название пережило ампутацию, подобно раненой конечности: поначалу его стали называть «Центром для женщин», а потом — просто «Центром».

И тем не менее Центр выжил. Это название подходило ему как нельзя лучше. Центр стоял, как скала, средь моря идеологических штормов. Он сиял, как солнце, для женщин, у которых не осталось времени, не осталось выбора. Им просто необходим был маяк, на свет которого можно плыть.

И подобно всему, что светит так ярко, Центр обладал магическим притяжением. Оказавшиеся в беде считали его путеводной звездой своих странствий. Но и те, кто его презирал, не могли отвести свой взгляд от него.

Сегодня, подумала Рен Макэлрой, не слишком удачный день для смерти. Она знала, что многие пятнадцатилетние девчонки идеализируют смерть от неразделенной любви, но в прошлом году Рен прочла «Ромео и Джульетту», в восьмом классе на уроках английской литературы, и не увидела ничего привлекательного в том, чтобы очнуться в склепе, рядом со своим возлюбленным, и воткнуть его кинжал себе в грудь.

А «Сумерки»[1] — просто мрак! Она слушала, как учителя рассказывают о героях, чья трагическая гибель сделала их бессмертными. Когда Рен было шесть лет, ее бабушка заснула и не проснулась. Окружающие постоянно повторяли, что умереть во сне — Божье благословение, но когда девочка смотрела на свою бабулю, лежащую в открытом гробу, на ее восковое лицо, она никак не могла понять, что же в этом хорошего. А что, если бабушка, ложась спать, думала: «Утром я полью орхидею. Дочитаю книгу, позвоню сыну»? Столько всего осталось незаконченного. Нет, как ни крути, ничего хорошего в смерти нет.

Еще два часа назад единственным мертвым человеком, которого видела Рен в своей жизни, была ее бабушка. А теперь она не просто увидела мертвого человека, но поняла, что такое смерть. Казалось, еще секунду назад Оливия была здесь, пристально смотрела на Рен — как будто могла удержаться в этом мире, если глаза будут оставаться открытыми, — как вдруг, в одно мгновение, эти глаза перестали быть бездонными колодцами, превратившись в безжизненные зеркала, в которых отражался только ужас Рен.

Она не хотела смотреть на Оливию, но все равно продолжала смотреть. Мертвая женщина лежала, как будто спала, положив под голову диванную подушку. Рубашка Оливии вся пропиталась кровью и задралась сбоку, обнажив бедро и ребра. Сверху тело было белым, ниже — лавандового цвета, а в том месте, где спина прилегала к полу, виднелась тонкая темно-фиолетовая полоска — видимо, из-за того, что кровь целых два часа собиралась в этом месте.

На секунду Рен показалось, что ее сейчас вырвет. Умирать, как Оливия, она не хотела. После всего происшедшего Рен казалась самой себе ужасным человеком.

Конечно, вряд ли так случится, но, если бы Рен пришлось выбирать, она предпочла бы умереть в черной дыре. В одну секунду, грандиозно! Ее буквально разорвало бы на атомы, она превратилась бы в звездную пыль…

Эти знания Рен дал отец. Он купил ей телескоп, когда ей было всего пять лет. Именно ради папы девочка в детстве хотела стать космонавтом, а потом астрофизиком — когда узнала, кто это. Сам отец, будучи ребенком, мечтал командовать космическим кораблем, исследующим каждый уголок вселенной. Но в юные годы от него забеременела подружка. И вместо того, чтобы идти учиться дальше, он женился на маме Рен и стал полицейским, а потом детективом в полиции. Так что вместо вселенной он стал исследовать каждый уголок Джексона, что в штате Миссисипи. Как-то он признался Рен, что работа в НАСА — это лучшее из того, что так и не случилось в его жизни.

Когда они возвращались домой после похорон бабушки, пошел снег. Рен — девочка из Миссисипи, никогда до этого не видевшая снега, — ужасно испугалась того, что мир вокруг кружится в неистовстве, снявшись с якоря, как корабль.

— Специальный агент Макэлрой, — стал говорить с ней отец, — активировать поворотные двигатели!

Видя, что она не перестает плакать, он стал нажимать все кнопки подряд: кондиционер, мигалки на патрульной машине, круиз-контроль… Они горели синим и красным, как командный пункт в центре управления космическими полетами.

— Специальный агент Макэлрой, подготовить многомерное пространство! — Он включил дальний свет, и снег превратился в туннель быстро летящих звезд, а Рен была настолько поражена, что даже забыла о страхе.

Как жаль, что она не может щелкнуть переключателем и отправиться назад в прошлое…

Как жаль, что она не предупредила отца о своем намерении приехать в эту клинику…

Как жаль, что не дала ему шанса отговорить себя от этой поездки…

Как жаль, что она попросила тетю привезти ее сюда…

Тетя Бекс, должно быть, уже лежит в морге, и тело ее, как и тело Оливии, отливает всеми цветами радуги. И во всем этом виновата она, Рен…

— Ты! — приказал человек с пистолетом.

Его голос вернул Рен к действительности. У него тоже было имя, но она даже думать об этом не хотела. Имя делало его человеком, а он — не человек; он — чудовище. Пока она предавалась размышлениям, человек подошел и, став перед ней, направил на нее пистолет.

— Вставай!

Остальные, как и Рен, затаили дыхание. За последние пару часов они все стали единым организмом. Мысли Рен проникали в головы других женщин, а те кожей источали ее страх.

Бинт на руке мужчины продолжал пропитываться кровью. И эта перевязанная рука была крошечной победой. Только поэтому Рен смогла встать на непослушных ногах.

Не стоило ей приходить в Центр.

Надо было так и оставаться маленькой девочкой.

Потому что теперь она может и не дожить до возраста, в котором взрослеют.

Рен услышала, как щелкнул курок, и закрыла глаза. Перед ними вставало только лицо отца: глаза цвета вылинявших джинсов, нежная улыбка, с которой он смотрел в ночное небо.

Когда Джорджу Годдарду было пять лет, его мать пыталась поджечь отца. Однажды тот заснул на диване. Мама облила грязное белье бензином для заправки зажигалок и вывернула пылающую корзину прямо на него. Здоровяк взревел, стал орать, сбивать пламя своими огромными ручищами. А мама Джорджа, со стаканом воды в руке, стояла поодаль.

— Мейбл! — вопил отец. — Мейбл!

Но мать спокойно допила воду до последней капли, не выплеснув ни одной на пламя. Когда отец выбежал из дома и стал валяться в грязи, как боров, мама повернулась к маленькому Джорджу.

— Пусть это будет ему уроком! — сказала она.

Он не хотел стать таким, как отец, но, поскольку из яблочного семечка может вырасти только яблоня с такими же плодами, хорошего мужа из Джорджа не получилось.

Однажды он это понял и решил стать лучшим из отцов. Ранним утром он отправился в Центр, последнюю клинику в штате Миссисипи, где еще делали аборты.

То, что отобрали у его дочери, ей уже никогда не вернуть. Не важно, осознаёт она это или нет, но он-то осознаёт.

…Он обвел взглядом приемную. Три женщины жались друг к другу на стульях, рядом присела медсестра, проверяя повязку на ноге раненого доктора.

Джордж усмехнулся. Доктор, мать его! То, что делал этот врач, при самом буйном воображении лечением никак не назовешь. Он должен был убить этого негодяя — и убил бы! — если бы ему не помешали, когда он только вошел в клинику и открыл огонь…

Он подумал о своей дочери, сидевшей на одном из этих стульев. Гадал, как она вообще сюда добралась. Приехала на автобусе? Или ее подвез кто-то из друзей либо (об этом он даже думать не хотел!) тот парень, который втянул ее в эти неприятности?

Джордж представлял себя в другой вселенной: как он врывается в дверь с пистолетом, видит дочь, которая, сидя в кресле, листает брошюры о том, как распознать заболевание, передающееся половым путем. Он бы схватил ее за руку и вытащил отсюда!..

Что она о нем подумает теперь, когда он стал убийцей?..

Как он сможет к ней вернуться?..

Как он сможет вернуться…

Точка.

А ведь еще восемь часов назад все это выглядело как священный крестовый поход: зуб за зуб, жизнь за жизнь…

Рана невыносимо пульсировала. Джордж попытался зубами затянуть кусок марли, но повязка все развязывалась и развязывалась. Надо бы стянуть ее потуже, но кто ему здесь поможет?

Последний раз он чувствовал нечто подобное (как будто на него давят стены), когда схватил на руки свою крошечную дочь — красную и орущую, в лихорадке, о которой он даже не догадывался и понятия не имел, как лечить, — и отправился искать помощи. Он гнал свой грузовик, пока бензин не кончился, а было уже начало второго ночи, и он с дочерью на руках пошел пешком — и продолжал идти, пока не набрел на один-единственный дом: внутри горел свет, и дверь была не заперта. Дом был с плоской крышей, ничем не примечательный — Джордж даже не предполагал, что это церковь, пока не шагнул внутрь и не увидел ряды скамей и деревянную статую Иисуса, распятого на кресте. Свет, который он заметил снаружи, оказался светом свечей, мерцавших у алтаря. «Возвращайся», — попросил он вслух жену, которая сейчас уже была на другом конце страны. Быть может, он устал, а может, просто бредил, но совершенно четко услышал ответ: «Я уже с тобой». Шепот раздавался со стороны деревянного Иисуса, из окружающей его темноты.

Вот так просто и безоговорочно Джордж пришел к Богу. Они с дочерью почему-то уснули прямо на полу, на ковре.

Утром его разбудил пастор Майк. Жена пастора ворковала над его малышкой. Здесь стоял стол, который ломился от еды, и комната была удивительно просторной. До этого Джордж был не религиозен. И в тот день он не мог бы сказать, что Иисус вошел в его сердце, — в него вселилась надежда.

Хью Макэлрой, уже несколько часов проводивший с Джорджем переговоры об освобождении заложников, пообещал: его дочь поймет, что отец пытался ее защитить, и, если Джордж согласится сотрудничать, все еще может закончиться хорошо. Даже несмотря на то, что за стенами этого здания, как Джорджу было известно, люди уже нацелили винтовки на дверь и только и ждут, когда он появится.

Джордж ждал, когда это все закончится. Честно ждал. Он был истощен морально и физически и уже не понимал, к чему все идет. По горло сытый женским плачем, он хотел лишь оказаться в той клинике, где снова сможет сидеть рядом со своей дочерью, а она будет смотреть на него с удивлением, как обычно.

Однако стрелок не давал себе обмануться: Хью готов сказать все, что угодно, лишь бы заставить его сдаться полиции. И дело не только в том, что это была его работа, — Хью Макэлрой хотел, чтобы он освободил заложников, по той же самой причине, по которой Джордж их утром захватил: чтобы спасти положение.

И тогда Джордж понял, что будет делать. Он взвел курок.

— Вставай! Ты! — велел он девчонке с каким-то птичьим именем[2], которая и ударила его скальпелем. Вот с ее-то помощью он и преподаст урок Хью Макэлрою.

Главная задача в переговорах об освобождении заложников — не провалить их.

Когда Хью вошел в региональную команду переговорщиков, именно это повторяли все инструкторы. Не стоит еще больше усложнять и без того непростую ситуацию. Не спорь с тем, кто захватил заложников. Не говори ему: «Я все понимаю», ибо, скорее всего, это не так. Общайся с ним так, чтобы успокоить и свести угрозу к минимуму, и пойми, что иногда лучшее общение — вообще не разговаривать: внимательно слушая, добьешься большего, чем болтая.

Среди тех, кто брал заложников, попадались разные типы. У одних голова была затуманена наркотиками, алкоголем или горем. Другие считали, что возложили на себя политическую миссию. Были и те, кто раздувал пламя мщения, пока оно не вспыхивало и не сжигало их заживо. Встречались и социопаты — не испытывавшие чувств, к которым можно было бы апеллировать. И тем не менее иногда именно с ними проще было иметь дело, потому что социопаты прекрасно чувствуют, кто контролирует ситуацию. Если вам удастся убедить одного из них, что вы не уступите главенства, вы, скорее всего, сможете добиться своего. Вы можете сказать: «Мы уже беседуем два (шесть, шестнадцать) часов, и я знаю, что у тебя на уме. Но в этот раз мы поступим иначе. Потому что там, за этими стенами, целая группа спецназовцев, которые полагают, что время вышло, и хотят решить все силой». Социопаты понимают язык силы.

Однако такой подход совершенно неприменим к человеку в состоянии сильнейшей депрессии, готовому покончить с собой и захватить на тот свет остальных.

Установить контакт с тем, кто захватил заложников, необходимо для того, чтобы стать для него единственным источником информации о происходящем. А также для того, чтобы иметь возможность получить от него жизненно важные сведения. С каким именно захватчиком заложников вы имеете дело? Что именно предшествовало такой безвыходной ситуации, что спровоцировало стрельбу, привело в точку невозврата? Можно начать выстраивать отношения с безобидного разговора о спорте, погоде, телевидении — в конечном итоге вы узнаете, что ему нравится, а что нет, что имеет для него какое-то значение, а что не имеет вовсе никакого. Любит ли он своих детей? Жену? Мать? Почему?

Если поймешь почему, уже можно будет задуматься, что следует сделать, чтобы уладить ситуацию.

Хью знал, что лучшие переговорщики с захватчиками заложников иногда называют свою работу балетом, хождением по канату, искусными пируэтами. Только все это ерунда. Никто никогда не брал интервью у переговорщиков, результатом переговоров которых стала настоящая кровавая бойня. Микрофон в лицо совали только тем, чьи переговоры заканчивались успехом и кто чувствовал себя просто обязанным описывать свою работу как некое таинство. В действительности же это лотерея. Долбаная удача.

Хью Макэлрой вдруг почувствовал беспокойство: удача вот-вот повернется к нему спиной. Он обвел глазами «театр военных действий», которым руководил уже несколько часов. Его командным пунктом стала палатка, которую департамент полиции всего пару недель назад ставил на местной ярмарке, чтобы без помех провести дактилоскопию детей. Патрульных расставили по периметру здания, и они выглядели как синие бусины на четках. За кордоном полиции толпились журналисты. Неужели же кто-то надеялся, что им хватит ума убраться подальше от столь опасного места? Как бы не так! Соблазн заполучить высокие рейтинги был, как всегда, сильнее страха и элементарной осторожности.

На тротуаре, словно пустые угрозы, валялись плакаты с огромными изображениями младенцев в утробе и написанными от руки слоганами: «УСЫНОВЛЕНИЕ, А НЕ АБОРТ! КАЖДЫЙ ВТОРОЙ, ВОШЕДШИЙ В КЛИНИКУ, ГДЕ ПРЕРЫВАЮТ БЕРЕМЕННОСТЬ, ЖИВЫМ ОТТУДА НЕ ВЫХОДИТ!»

Неподалеку притаились машины скорой помощи, внутри в полной готовности сидели медики с теплыми одеялами, переносными капельницами и приборами для поддержания жизнедеятельности.

Отряд быстрого реагирования ждал сигнала. Его командир, капитан Квандт, уже попытался отстранить Хью от дела (кто мог его винить за это?) и силой захватить стрелка. Но Хью понимал, что Квандт не мог бы с чистой совестью совершить ни то, ни другое теперь, когда переговорщик почти уговорил Джорджа Годдарда сдаться.

Именно на это и полагался Хью, пять часов назад нарушив второе правило переговоров с захватчиком заложников: когда ворвался на место событий в своей неприметной машине, когда стал отдавать отрывистые приказы двум патрульным, которые первыми прибыли на вызов. Второе же правило переговорщика гласило: не забывай, что это всего лишь работа.

Переговоры с тем, кто захватил заложников, — это не проверка на храбрость. Не шанс показать себя рыцарем в сияющих доспехах, не способ получить свои пятнадцать минут славы. Все может пойти так, как ты рассчитываешь, а может и наоборот, и не имеет значения, насколько четко ты следуешь инструкциям из учебника. Ничего личного.

Но Хью с самого начала знал: это совершенно невозможно. Только не сегодня. Только не в этот раз! Потому что на этот раз все по-другому. Одному богу известно, сколько мертвых тел в этой клинике, плюс пять заложников. Живых. Пока еще.

И среди них — его дочь.

Неожиданно прямо перед ним возник командир отряда быстрого реагирования.

— Мы заходим внутрь, — сообщил Квандт. — Сообщаю вам из вежливости.

— Вы совершаете ошибку, — ответил Хью. — Сообщаю вам из вежливости.

Квандт отвернулся и заговорил по рации на плече.

— Входим внутрь на счет: пять… четыре… Назад! — внезапно оборвался его голос. — Повторяю… отбой!

Именно с этого слова — abort[3] — и начался настоящий кошмар.

Резко вскинув голову вверх, Хью увидел то, что и Квандт. Парадные двери клиники внезапно распахнулись, и на крыльцо вышли две женщины.

Когда мать Рен еще жила с ними, она держала на книжном шкафу в гостиной паучник. После того как она ушла, ни Рен, ни отец ни разу не вспомнили о том, что его нужно поливать, но паучник, казалось, решил бросить вызов смерти. Растение выросло из горшка, и удивительные зеленые усы потянулись к окну, вопреки всем законам логики и земного притяжения.

Вот так же, как этот паучник, чувствовала себя и Рен, тянувшись к свету каждый раз, когда открывалась дверь, — туда, на улицу, где был ее отец.

Но из здания вышла не Рен. Она понятия не имела, что же сказал ее отец Джорджу во время их последнего телефонного разговора, но это сработало. Джордж убрал палец с курка и велел ей отодвинуть диван, которым он подпирал дверь. И хотя заложники не могли свободно общаться, не боясь быть услышанными Джорджем, от одного к другому по кругу пробежал ток. Когда стрелок приказал Рен отпереть замок, в ее сознании даже забрезжила надежда, что она может выбраться отсюда целой и невредимой.

Джой и Джанин вышли первыми. Потом Джордж велел Иззи выкатить на кресле-коляске доктора Уорда. Рен подумала, что ее тоже отпустят, но Джордж схватил ее за волосы и рванул назад. На пороге обернулась Иззи, и лицо ее помрачнело, когда Рен едва заметно покачала головой. Возможно, это единственный шанс доктора Уорда выбраться отсюда. Ему так больно. Она обязана увезти его отсюда — она же медсестра. И прекрасно об этом помнит.

— Ре-е-ен… — с сожалением протянула Иззи, но Джордж захлопнул за ней дверь и задвинул металлическую задвижку. Он отпустил Рен только для того, чтобы она вновь подвинула диван и подперла им дверь.

Девушка ощутила, как внутри у нее нарастает паника. Быть может, Джордж намеревался отомстить ей за то, что она его ранила? Теперь она оказалась один на один с этим животным. Взгляд ее скользнул на лежащее на полу тело Оливии. Нет, не один на один…

Быть может, тетушка Бекс сейчас вместе с Оливией, там, куда попадают после смерти. Быть может, они обе уже дожидаются Рен.

Джордж опустился на диван, которым подпирали дверь, и обхватил голову руками, не выпуская оружия, и Рен не могла отвести от него глаз.

— Ты меня застрелишь? — выпалила она.

Джордж удивленно взглянул на нее, как будто не ожидал, что Рен когда-либо решится задать этот вопрос. Она заставила себя посмотреть ему в глаза. Один его глаз едва заметно косил вправо, не настолько сильно, чтобы Джордж казался странноватым, но достаточно заметно, чтобы вызвать внимание. Рен гадала, сознательно ли он выбирает, в какую сторону смотреть.

— Застрелю ли я тебя? — Джордж откинулся на подушки дивана. — Зависит от обстоятельств. — Он потер щеку забинтованной рукой.

В детстве Рен часто обхватывала ладошками папино лицо, чтобы пощупать его щетину. При этом едва слышалось такое… потрескивание, и отец улыбался, пока она играла с его щетиной, как на инструменте…

Все произошло слишком быстро. Всего секунду назад Джанин Дегерр была заложницей — и в следующее мгновение она уже в медицинской палатке, ее осматривает парамедик. Она огляделась вокруг, пытаясь найти Джой, но других заложников, с которыми она вышла из клиники, нигде не было видно.

— Мадам, — обратился один из спасателей, — посмотрите на фонарик.

Джанин резко повернулась к парню, который был, наверное, ненамного моложе ее — а ей было двадцать четыре, — и прищурилась, когда он стал размахивать маленьким фонариком у нее перед лицом.

Джанин всю трясло. И совсем не от холода, а от шока. Голова до сих пор болела от удара в висок пистолетом. Один из спасателей на подходе к палатке накинул на плечи Джанин серебристое термическое одеяло, похожее на те, которые бросают на плечи марафонцам на финише. Да, наверное, она тоже пробежала марафон, образно выражаясь. И уж совершенно точно пересекла финишную черту.

Солнце садилось, начинали оживать тени, и становилось все сложнее различить, где реальность, а где лишь причудливая игра света, количество которого сходило на нет. Всего пять минут назад Джанин, возможно, находилась в самой опасной ситуации в жизни, и вот она уже здесь, под тентом палатки, в окружении полиции и врачей, и к ней возвращается чувство защищенности.

Переступив порог, она обернулась и вытянула шею в поисках Джой. Быть может, ее тоже отвезли в больницу, как и доктора Уорда. А возможно, как только Джанин оказалась вне зоны слышимости, Джой произнесла: «Уберите эту суку от меня подальше».

— Думаю, нам следует за вами понаблюдать, — заявил парамедик.

— Со мной все в порядке, — передернуло Джанин. — Честно. Я просто хочу вернуться домой.

— С вами может кто-то остаться на ночь? — нахмурился он. — На всякий случай.

— Да, — соврала она.

Рядом с ней присел полицейский.

— Если вы в порядке, — сказал он, — мы отвезем вас в участок. Чтобы записать ваши показания.

Джанин запаниковала. Что им о ней известно? Что она должна им рассказать? Это то же, что и свидетельствовать в суде? Клясться на Библии? Или она еще может, хотя бы недолго, побыть человеком, заслуживающим сочувствия?

Она кивнула, встала и, придерживая термоодеяло, словно горностаевую мантию, направилась к выходу.

— Подождите, — вдруг резко повернулась она к полицейскому, поддерживавшему ее под локоть. — А как же остальные?

— Мы привезем и остальных, как только они смогут дать показания, — заверил ее полисмен.

— А девочка? — тревожилась Джанин. — Как же девочка? Она вышла?

— Не волнуйтесь, мадам, — успокоил он.

Как только Джанин вышла из палатки, на нее накинулась толпа репортеров, наперебой выкрикивая вопросы. Полицейский оттеснил от девушки журналистов, став перед ними, как щит, и проводил ее в полицейский автомобиль.

Когда дверцы захлопнулись, в салоне стало невыносимо жарко. Пока полицейский вез ее в участок, она сидела, уставившись в окно.

По пути в участок они миновали один рекламный щит. Джанин узнала его, потому что сама помогала собирать деньги на его установку. Там были изображены двое улыбающихся младенцев с пухлыми губками — темнокожий и белокожий. Надпись гласила: «А ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО НА ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ ЗАЧАТИЯ НАЧИНАЕТ БИТЬСЯ МОЕ СЕРДЕЧКО?»

Джанин насобирала много подобных фактов о беременности и знала, как различные религии и культуры относятся к зародившейся жизни. Католики верят, что жизнь начинается с момента зачатия. Мусульмане — что лишь через сорок два дня Аллах посылает ангела, чтобы сперма и яйцеклетка превратились в живое существо. Фома Аквинский как-то сказал, что прерывание беременности — это настоящее убийство, через сорок дней для эмбриона мужского пола и через восемьдесят дней — для женского. Были и концепции, резко отличающиеся от предыдущих: например, древние греки уверяли, что у эмбриона «душа растения», а евреи — что душа вселяется в тело при рождении.

Джанин умела во время спора сознательно абстрагироваться от подобных идей. Какой в этом смысл, скажите на милость? Разве может момент, когда возникает жизнь, иметь столько разных трактовок? Как это возможно: закон Миссисипи говорит, что эмбрион — это человек, а закон штата Массачусетс этому противоречит? Разве ребенок — это не просто ребенок, несмотря на то, где его зачали: в постели в Джексоне или на пляже в Нантакете?

От всех этих мыслей у Джанин кругом шла голова. Но сейчас у нее болела не только голова — болело все тело.

За окном уже смеркалось. Рен сидела на полу, скрестив ноги и не сводя глаз с Джорджа, который сгорбился на диване, уперев локти в колени. Дуло пистолета в его правой руке смотрело в пол.

Рен открыла последний пакет печенья с инжирным повидлом — все, что осталось от корзинки со сладостями, взятой из послеоперационной палаты. В желудке урчало от голода. Раньше она боялась темноты. Заставляла отца приходить к ней в спальню с пистолетом в кобуре и осматривать всю комнату — под кроватью, под матрасом, на верхних полках над комодом с зеркалом. Иногда она просыпалась в слезах среди ночи, уверенная, что в ногах у нее сидит какое-то чудовище с клыками и не сводит с нее своих желтых глаз.

Теперь она знала наверняка: чудовища существуют.

Рен проглотила печенье.

— Ваша дочь… — начала она. — Как ее зовут?

— Заткнись! — резко вскинул голову Джордж.

Горячность, с которой он буквально выплюнул это слово, заставила девочку отпрянуть и попятиться назад. Ногой она коснулась чего-то холодного и твердого. Тут же поняла, что это — вернее, кто это, — и проглотила свой крик. Усилием воли Рен заставила себя немного подвинуться вперед и обхватила колени руками.

— Готова поспорить, что дочь хотела бы вас увидеть.

Профиль стрелка казался измученным и враждебным.

— Да что ты понимаешь!

— Готова спорить, что она хочет вас увидеть, — упрямо повторила Рен.

«Уж я-то знаю, — подумала она, — ведь я сама больше всего сейчас хочу увидеть своего отца».

Джанин сидела в полицейском участке напротив детектива, который записывал ее показания.

— Зачем вы сегодня пришли в Центр? — мягко спросил детектив.

— Сдать мазок, — солгала Джанин.

Все остальное, что она ему рассказала, было правдой и представлялось каким-то фильмом ужасов: выстрел, неожиданно навалившаяся на нее и сбившая ее с ног сотрудница клиники. Джанин надела чистую футболку, которую дали ей парамедики, но продолжала ощущать липкую горячую кровь той женщины (целое море крови), этой кровью пропиталось все ее платье. Джанин до сих пор поглядывала на свои руки, пытаясь избавиться от неприятного ощущения.

— И что произошло потом?

Джанин вдруг поняла, что не может вспомнить, как все было. Связного рассказа не получалось — лишь вспышки воспоминаний: вот она бежит, и ее бьет неуемная дрожь, вот ее руки зажимают рану женщины, в которую попала пуля. Вот стрелок дернул пистолетом в сторону Джанин, а Иззи стоит рядом с ним с ворохом бинтов в руках. Наконец звонок телефона — и все замирают, как манекены.

Джанин казалось, что она смотрит какой-то фильм и должна досмотреть его до конца, даже вопреки собственному желанию.

Она дошла до того места, когда стрелок ударил ее пистолетом, и почему-то умолчала, из-за чего он это сделал. Недомолвка — так это называлось раньше, в детстве, когда она ходила исповедоваться. Недомолвка — это не смертный грех. Иногда люди лгут, чтобы защитить других. А бывает — чтобы защитить себя. Одной ложью больше, одной меньше…

Во время рассказа она плакала. И даже этого не осознавала, пока детектив не протянул ей салфетки.

— Можно, я задам вам вопрос? — спросила она.

— Разумеется.

Она сглотнула.

— Как думаете, все люди получают по заслугам?

Детектив пристально посмотрел на нее.

— По-моему, никто не заслуживает того, чтобы пережить подобный день, — ответил он.

Джанин кивнула, высморкалась и скомкала салфетку в руке.

Неожиданно дверь распахнулась, и какой-то полицейский сунул голову в кабинет.

— Здесь мужчина… уверяет, что он ваш знакомый…

У него за спиной маячил Аллен — его румяные щеки, круглый животик, по поводу которого он постоянно шутил, что знает, каково быть беременным. Аллен был лидером местного движения «Право на жизнь».

— Джанин! — воскликнул он и протиснулся в двери мимо полицейского, чтобы заключить ее в объятия. — Слава богу! — вздохнул он. — Дорогая, мы молились за тебя…

Она знала, что они молятся за каждую женщину, которая входит в двери Центра. Хотя сейчас была совершенно иная ситуация: Аллен не простил бы себе, если бы с ней что-нибудь случилось, потому что именно он и послал ее в Центр. Шпионить.

Видимо, Господь их услышал, потому что ее освободили. Но вместе с ней освободили и Джой, и Иззи, и доктора Уорда. А как же те, кому не удалось выжить? Почему карты у привередливого Бога легли именно так?

— Давай я отвезу тебя домой, уложу в постель, — сказал Аллен. И, уже обращаясь к детективу: — Я полагаю, что мисс Дегерр необходимо немного отдохнуть.

Детектив пристально посмотрел на Джанин, как будто пытался понять, будет ли она в безопасности с Алленом, который решил взять бразды правления в свои руки. А с чего бы ей стала грозить опасность? Она и раньше делала то, что он хотел, с того самого момента, как приехала в город с намерением служить его миссии, чем только сможет. И она знала, что он руководствовался добрыми намерениями.

— Мы готовы с радостью отвезти вас, куда скажете, — заверил ее детектив.

Он предлагал ей выбор, и в этом было что-то пьянящее и значительное.

— Мне нужно в уборную, — выплеснула она очередную ложь.

— Разумеется. — Детектив указал рукой вглубь коридора. — В конце налево, третья дверь направо.

Джанин двинулась в указанном направлении, продолжая цепко держать на плечах термоодеяло. Ей просто нужно было свободное пространство, всего на секунду.

В конце коридора была еще одна комната для допросов, очень похожая на ту, где она только что находилась. То, что изнутри виделось зеркалом, снаружи оказалось окном. За столом напротив женщины-детектива сидела Джой.

Еще не понимая, что делает, Джанин уже стучала в окно. Должно быть, Джой услышала стук, потому что она повернулась в ее сторону, даже несмотря на то, что не могла видеть лицо стучавшего. Дверь комнаты для допросов резко распахнулась.

— У вас какие-то проблемы? — с недоумением уставилась на нее женщина-детектив.

Через приоткрытую дверь они с Джой встретились глазами.

— Мы просто знакомы, — ответила Джанин.

Джой кивнула.

— Я просто хотела… хотела увидеть… — залепетала Джанин, не отводя взгляда от Джой. — Я подумала, что, быть может, тебе нужна помощь.

— Мы сами озаботимся тем, чтобы она получила все необходимое. — Детектив скрестила руки на груди.

— Знаю, но… Ты не должна оставаться сегодня вечером одна! — выпалила Джанин, по-прежнему глядя на Джой, и заметила, как та бросила взгляд на повязку у нее на голове.

— Ты тоже, — ответила Джой.

В больнице к одному из воздуховодов кондиционера пристала липкая лента. Она трепетала, словно украшение на торжестве, когда Иззи лежала на спине, делая вид, что не чувствует, как ее осматривает врач.

— Вот так, — бормотал врач. Он переместил датчик влево, потом вправо, а затем указал на размытое изображение на экране, у края черной амебы — матки Иззи, — где белела фасолинка плодного яйца. — Ну, давай же… давай… — В его голосе слышалась определенная настойчивость.

И тут они одновременно заметили это — мерцание бьющегося сердечка. Она сотни раз видела подобное во время проведения УЗИ другим женщинам.

Иззи перевела дух.

Врач произвел измерения и записал их. Затем вытер гель с ее живота и накрыл простыней.

— Мисс Уолш, — произнес он, — вам повезло. Все в порядке, вы можете идти.

Иззи привстала на локтях.

— Подождите… что… что это означает?

— По всей видимости, вы хотели удостовериться, что в ближайшие несколько дней не будет схваток и кровотечений, — добавил врач. — Учитывая силу сердцебиения, я бы сказал, что этот малыш — или малышка — намерен еще посидеть. Явно весь в свою мамочку, — улыбнулся он. Доктор сказал, что ему нужно подписать несколько документов, и скрылся за занавеской, которая отделяла пункт оказания первой помощи от остальных помещений.

Иззи снова легла и спрятала руки под колючим одеялом, обхватив ими живот.

…Как только Джордж отпустил ее и она вышла из клиники, парамедики уложили ее на каталку рядом с доктором Уордом, не слушая, как она пыталась убедить их, будто вовсе не пострадала.

Уорд тоже не хотел ничего слушать.

— Она беременна, — настаивал он. — Ей необходима медицинская помощь.

— Это вам необходима медицинская помощь, — возразила Иззи.

— Она опять не согласна, — пожаловался доктор Уорд молодому парамедику, который осматривал его перевязку. — Ни на секунду не оставляет меня в покое. За что, — негромко признался он, перехватив ее взгляд, — я невероятно ей благодарен.

Тогда она видела его в последний раз.

Сейчас Иззи гадала, где он: в операционной? Удастся ли спасти ногу? Предчувствия не были тревожными. Быть может, некоторым людям судьбой предначертано выжить.

Она выросла в семье, где отец был постоянно без работы, а мама пыталась обеспечить Иззи и ее братьев-близнецов. Выросла в такой тесноте, что трем детям приходилось делить не только комнату, но и кровать. Однако Иззи долгое время даже не догадывалась, что она малоимущая, хотя мама, чтобы наскрести денег на ужин, брала детей на охоту за мелочью. Временами они даже проводили что-то вроде «недели колонистов»[4] — когда вместо электрических лампочек приходилось зажигать свечи.

Когда Иззи думала о своей жизни, в ней было четкое разделение между «тогда» и «сейчас». Сейчас она жила с Паркером в доме, который был в три раза больше того, родительского. Паркер, который по документам был принцем из знатной семьи, влюбился в обремененную долгами медсестру-студентку. Золушку. Они познакомились, когда он лежал на вытяжении с поломанной ногой. Он любит вспоминать, что их первое свидание случилось, когда она обтирала его тело губкой.

Паркер, как и его отец, дед и прадед, закончил Йель. Он вырос в Истовере, самом снобистском районе целого штата, учился в частных школах и даже в детстве носил фирменные свитера и галстуки. Он шикарно проводил летние каникулы. Даже своей работой, съемками документальных фильмов, Паркер был обязан семейному трастовому фонду.

А Иззи продолжала заказывать самые дешевые блюда, когда они ходили куда-то обедать. Холодильник их был набит продуктами не только потому, что она не могла себе позволить сейчас ходить по магазинам, а главным образом потому, что такие люди, как она, не могут не ждать наступления черного дня.

Скорее всего, они с Паркером выходцы с разных планет. И как, скажите на милость, они будут вместе воспитывать ребенка?

Иззи думала о том, что теперь линией разлома ее жизни больше не будет тот день, когда она получила первый чек. Ею станет сегодняшняя перестрелка — именно она поделит все на «до» и «после».

— Как вы себя чувствуете? — В палату вошла медсестра.

— Все в порядке, — ответила Иззи, радуясь тому, что ее дрожащие руки спрятаны под одеялом.

— У меня есть новости о том пациенте, которым вы интересовались…

— О докторе Уорде? — приподнялась Иззи.

— Нет. О женщине. Бекс… фамилию не помню. Операция прошла успешно, — заверила медсестра. — Сейчас она в палате интенсивной терапии.

Почувствовав, как на глаза навернулись слезы, она опустила веки. Спасибо тебе, Господи!..

— А как же доктор Уорд? — тут же обеспокоенно подняла она глаза на сестру.

— Пока я ничего не слышала, но я разузнаю, — покачала та головой и сочувственно взглянула на Иззи. — Похоже, вы вместе пережили настоящий ад.

Это была правда. У Бекс случился пневмоторакс[5]. Пытаясь ее спасти, Иззи давила на грудную клетку женщины, чтобы прижать легкие. При этом она вся была в крови доктора Уорда.

— С вами хотят поговорить из полиции, — сообщила медсестра. — Они ждут за дверью. Но если вы плохо себя чувствуете, я скажу, чтобы пришли в другой раз.

— Мне бы сначала в туалет, — пробормотала Иззи.

— Разумеется. — Медсестра помогла ей слезть с каталки и провела за занавеску, в уборную. — Вам нужна помощь?

Иззи покачала головой. Закрыв дверь, она устало привалилась к ней. Теперь уже дрожали не только руки, но и все тело. Даже зубы клацали. Шоковое состояние — как по хрестоматии.

— Соберись! — рассердилась она на себя, включила воду и брызнула себе в лицо. Затем насухо промокнула лицо бумажными полотенцами, взглянула в зеркало и тут же пожалела об этом. Волосы уже давно выбились из косы, и сейчас вокруг лица вились огненно-рыжие кудри. Халат, который ей дали вместо окровавленной формы, в которой ее сюда привезли, оказался слишком велик и съезжал с одного плеча, как плохая версия фантазий о сексуальной медсестре. И хотя она смывала кровь с шеи и рук, все-таки кое-где кровь осталась.

Иззи оттирала кожу, пока та не стала саднить, а потом вернулась в палату. За занавеской маячил полицейский.

— Мисс Уолш? Я офицер Тибодо, — представился он. — Пришел в надежде, что вы сможете дать короткие показания.

Она отдернула занавеску и села на каталку, свесив ноги.

— С чего же мне начать?

— Думаю, с самого начала. — Тибодо почесал ручкой за ухом. — Вы приехали в клинику с утра?

— Да.

— Как давно вы там работаете?

Не успела она ответить, как раздался голос, требующий ответа, где Иззи.

Паркер!

Иззи соскользнула с каталки и шагнула вперед, когда он стал протискиваться между медсестрой и работником клиники, который пытался удержать его на безопасном расстоянии от пациентки.

— Паркер! — воскликнула она, и голова молодого человека мгновенно повернулась в ее сторону.

— Иззи, боже мой! — За три гигантских шага он преодолел разделявшее их расстояние и сжал ее в объятиях. Он сжимал ее так крепко, что она едва могла дышать. Но дрожать наконец-то перестала.

Когда парамедики доставили ее в клинику и медсестра в приемном покое спросила, кому из родственников можно позвонить, имя Паркера само слетело с губ. Разве это не о многом говорит?

Быть может, пришло время перестать тревожиться о том, что их может разделить, и сосредоточится на том, что их связывает?

— Ты в порядке? — обеспокоенно спросил он.

Она кивнула.

— Ты не пострадала? — Паркер отстранился на расстояние вытянутой руки и стал ее осматривать. На его лице были написаны десятки вопросов, он вглядывался в глаза Иззи, как будто пытался найти ответы на них. Или узнать правду. Быть может, впервые это означало одно и то же.

Не так и не здесь она рассчитывала провести этот вечер. Но сейчас отчетливо поняла, как ей был необходим именно такой вечер.

— Я в порядке, — заверила Иззи. Она взяла его руку и, улыбаясь, положила себе на живот. — Мы в порядке.

И внезапно будущее перестало казаться Иззи туманным. Это как получить отметку в паспорте, когда ты возвращаешься в свою страну и понимаешь, что единственная причина, по которой отправлялся в путешествие, — желание испытать чувство возвращения домой.

Когда один из младших детективов принес весточку, что операция Бекс была сделана удачно, Хью мысленно поблагодарил Бога, в которого уже давно перестал верить. Та часть мозга, которая тревожилась за сестру, теперь тоже могла сосредоточиться на Рен, которая все еще находилась рядом с убийцей.

Сперва отпустили двух женщин. Потом медсестру и раненого доктора.

Хью ждал. Продолжал ждать. И… ничего.

Он расхаживал по командному пункту, откуда звонил, чтобы дать стрелкý еще несколько минут в надежде, что он выполнит свое обещание и отпустит всех заложников. Неужели он принял неверное решение? Фатальное? Для Рен… Этот вопрос не давал ему покоя.

Дорогу Хью вновь преградил капитан Квандт.

— Что ж… я устал ждать. Он отпустил уже почти всех заложников. Теперь мы выкурим его.

— Нельзя, — отозвался Хью.

— Черта с два! — воскликнул Квандт. — Здесь я командую, лейтенант.

— Только на бумаге. — Хью подошел ближе и оказался всего в нескольких сантиметрах от него. — Там остались заложники. Годдард не узнает вас через дырку в стене. Мы оба знаем, чем это закончится, если вы войдете туда.

Хью не стал описывать, насколько плачевно все может закончиться. Вполне возможно, Джордж только на словах соглашался отпустить заложников, не собираясь сдерживать своего обещания. А что, если он хотел выйти под градом пуль? И забрать с собой Рен. Это вполне могло стать его прощальным «накося выкуси» для Хью.

— Мы оба знаем, что для тебя это слишком личное дело, ты не можешь мыслить ясно. — Квандт перехватил его взгляд.

— Именно поэтому я и не хочу, чтобы вы врывались в эти проклятые двери. — Хью даже с места не сдвинулся, так и стоял, скрестив руки на груди.

— Я даю ему еще десять минут, чтобы он освободил твою дочь, — прищурился командир. — А потом я сделаю все, что в моих силах, чтобы она оказалась в безопасности, но… мы положим этому конец!

Как только Квандт отошел, Хью взял свой мобильный телефон и набрал номер клиники — тот самый номер, который набирал уже несколько часов, чтобы пообщаться с Джорджем. Телефон звонил и звонил. Звонил и звонил. «Возьми же трубку!» — заклинал Хью. Хотя выстрелов не было, это совсем не означало, что Рен ничего не угрожает.

Прошло восемнадцать гудков, он уже хотел было повесить трубку. И тут:

— Папочка… — произнесла Рен, и его ноги перестали слушаться.

— Привет, милая, — сказал он, изо всех сил пытаясь задушить эмоции в голосе. Он вспомнил, как она училась ходить и падала. Если Рен видела, что Хью расстроился, она тут же заливалась слезами. А если он выглядел равнодушным, она вставала и продолжала идти. — С тобой все хорошо?

— Да-а-а.

— Он тебя обидел?

— Нет. — Повисла пауза. — А тетя Бекс…

— С ней все будет хорошо, — заверил Хью, хотя и не мог быть уверен на все сто. — Я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя, — добавил он и тут же услышал нарастающую панику в голосе дочери.

— Ты так говоришь, потому что я умру?

— Нет. Нет! Я делаю все, что могу. Ты могла бы пригласить Джорджа? — попросил он и сглотнул. — Ты могла бы попросить его взять трубку и поговорить со мной?

Он услышал приглушенные голоса, а потом в трубке раздался голос Джорджа.

— Джордж, — спокойным голосом произнес Хью, — я думал, что мы договорились.

— Договорились.

— Ты сказал мне, что освободишь заложников.

— Я освободил, — ответил Джордж.

— Но не всех.

В разговоре возникла заминка.

— Я и не говорил, что всех, — возразил захватчик.

Хью всем телом прильнул к телефону, как будто шептался с любовницей.

— Ты не хочешь рассказать мне, что происходит на самом деле, Джордж? — Пауза. — Ты можешь говорить прямо. И ты это знаешь.

— Все ложь.

— Что ложь?

— Как только я отпущу твою дочь, что станет со мной?

— Мы поговорим об этом, когда ты выйдешь. Ты и я, — пообещал Хью.

— Ерунда! Жизнь моя кончена, так или иначе. Пойду ли я в тюрьму и сгнию там или же меня застрелят.

— Не застрелят, — убеждал Хью. — Я этого не позволю. — Он пробежал глазами свои записи, сделанные по мотивам последнего разговора с Джорджем. — Забыл? Ты сам положишь этому конец. И поступишь правильно. Твоя дочь… черт побери, весь мир!.. смотрит на тебя, Джордж.

— Иногда поступить правильно означает сделать что-то плохое, — негромко ответил тот.

— Необязательно, — возразил Хью.

— Ты не понимаешь. — Джордж говорил голосом сдержанным, отстраненным. — Но обязательно поймешь.

А это уже настоящая угроза. Последние слова, несомненно, звучали как угроза. Хью взглянул на командира отряда быстрого реагирования и встретился с ним глазами: Квандт стоял в углу палатки и не сводил с него взгляда. Он поднял руку и указал на часы.

— Отпусти Рен, — стал торговаться Хью. — И я гарантирую, что ты останешься жив.

— Нет. Меня не застрелят, пока она остается у меня в заложниках.

Хью необходимо было предложить Джорджу какую-то реальную альтернативу защищенности — такую, где не фигурировала бы Рен.

И он понял, что нужно делать.

Хью посмотрел на капитана. Квандт никогда не согласится. Слишком рискованно. А Хью лишится работы — а быть может, и жизни, — но дочь его будет спасена!

Выбора действительно не было.

— Джордж… возьми меня в заложники.

Бекс была мертва. Разве могло быть иначе, ведь вокруг белым-бело и яркий свет, а разве не этого все ожидают после смерти?

Она чуть-чуть повернула голову налево и увидела стойку с капельницей и капающий физраствор. Над головой — люминесцентная лампа.

Больница. Она совершенно точно не умерла — наоборот.

Когда она подумала о Рен и Хью, в горле встал ком. Все ли в порядке с племянницей? Она мысленно представила Рен: стоит на одном колене, тянет за белый язычок свою кроссовку. Она вспомнила, как Хью склонился над ней в машине скорой помощи. Именно так Бекс и видела весь мир — фрагментами. Если бы она смогла воссоздать все это в своей студии, то назвала бы полотно «Обратный отсчет». Она бы высветлила напряженные жилы на шее Хью, дрожащие руки Рен. А фон выбрала бы синюшный.

Бекс создавала инсталляции для коллекционеров даже в Чикаго и Калифорнии. Ее работы были размером с целую стену. Если отойти подальше, можно было разглядеть женскую руку на округлом животике. Ребенка, который тянулся к висящей над головой игрушке-мобилю. Женщину в схватках. А вблизи было видно, что картина создана из сотен разноцветных листочков для заметок, аккуратно наклеенных шеллаком[6] на сетку.

Люди говорили о социальном подтексте работ Бекс. Явления беременности и родов, как и материал для этих инсталляций — отрывные листочки, — недолговечны. Но темы этих полотен всегда оставались актуальными.

Бекс снискала популярность, но ненадолго, десять лет назад, когда «Нью-Йорк Таймс» включила ее в список подающих надежды художников (стоит сказать, что она после этого нигде не появлялась и никуда не ездила). Журналист спросил у Бекс: раз она не замужем и детей у нее нет, быть может, она выбрала эту тему, чтобы мастерски воплотить в искусстве то, что ускользало от нее в личной жизни?

Но Бекс не испытывала нужды ни в семье, ни в детях. У нее был Хью. И Рен. По правде сказать, она считала художников перманентно беспокойными существами, однако и они не всегда суетились в поисках чего-то, хотя иногда убегали прочь от того, что имели.

Вошел медбрат.

— Здравствуйте, — поздоровался он. — Как вы себя чувствуете?

— Мне нужно идти. — Она попыталась сесть.

— Вы никуда не пойдете, — тоном, не допускающим двух мнений, возразил медбрат и нахмурился. — Десять минут назад вас вывезли из операционной. Я могу пригласить кого-то из ваших близких?

«Да, пожалуйста, — сказала себе Бекс. — Только вот они оба в самом эпицентре событий с захватом заложников…»

Ах, если бы спасти Рен было так просто! Невозможно представить, что сейчас чувствует Хью, но Бекс просто обязана в него верить. У него есть план! Всегда есть план. Именно Хью она звонила, когда у нее в доме одновременно забились все туалеты, словно в результате вселенского заговора. Именно он поймал скунса, который устроил себе нору под ее древним «мини-купером». Именно он бежал на крик о помощи «Грабят!», когда остальные спасались бегством. Его невозможно было сбить с толку — казалось, любое дело ему по плечу.

Неожиданно она вспомнила его подростком, лет пятнадцати-шестнадцати. Он сидел, с головой погрузившись в комиксы, и совершенно не обращал на нее внимания. И только когда Бекс вырвала у него комиксы, поднял голову. «Черт! — воскликнул Хью, в одном емком слове выразив и изумление, и уважение, и грусть. — Супермена убили!»

А если она его потеряет? А если потеряет их обоих?

— Вы не могли бы включить телевизор? — попросила Бекс.

Медбрат нажал кнопку на пульте и положил его рядом с ее ладонью. По всем местным каналам шел прямой репортаж из Центра. Бекс уставилась на экран, на оранжевое оштукатуренное здание, на полицейскую ленту, которой оно было обнесено по периметру.

Хью она не видела. Поэтому закрыла глаза и стала рисовать его в своем воображении — силуэт на фоне солнца. Так он выглядел настоящим великаном.

Бекс до сих пор помнила, как она впервые поняла, что Хью выше ее ростом. Она была в кухне, готовила обед, и уже подтянула стул к буфету, чтобы достать с верхней полки сушеный базилик. А стоявший за ее спиной Хью вдруг просто сдернул его с полки.

И в тот момент Бекс поняла, что все изменилось. Хью уже вырос, и каким-то образом она из человека, который заботился о нем, превратилась в ту, о ком нужно было заботиться.

— Знаешь, — заметила она тогда, — а это удобно.

Ему было четырнадцать.

— Не привыкай, — пожал он плечами. — Я же не вечно буду жить с тобой.

Он поспешил по лестнице в свою комнату, и Бекс провожала его глазами. А потом он на ее глазах поступил в колледж, влюбился, переехал в свой собственный дом…

Не имеет значения, сколько раз вы отпускали человека, расставаться с ним от этого не легче.

Хью нажал отбой.

— Я захожу внутрь, — заявил он. — Один. Ему нужен заложник — пусть берет меня.

— Ни в коем случае! — отрезал Квандт и повернулся к одному из своих подчиненных. — Джонс, расставь свой…

Не обращая на него внимания, Хью пошел к клинике, но Квандт схватил его за руку и развернул к себе.

— Если вы начнете штурм, могут быть пострадавшие, — напряженно объяснил Хью. — Мне единственному он доверяет. Если у меня получится уговорить его выйти вместе со мной — это будет настоящая победа.

— А если не получится? — возразил командир.

— Я не буду мириться с тем, что может поставить под угрозу жизнь моей дочери, — отрезал Хью. — А какие у нас остаются варианты? — Ярость его была всего лишь пеной, за которой скрывались истинные чувства.

Оба остановились, пристально глядя в глаза друг другу. Тупик.

— Джо. — Хью отвел взгляд. — У тебя есть дети? — Его голос сорвался.

Командир отряда быстрого реагирования опустил глаза.

— Хью, я здесь, чтобы выполнить свою работу.

— Знаю, — покачал головой Хью. — Я знаю, что должен был сразу самоустраниться, как только узнал, что в заложниках Рен. Одному Богу известно, как тяжело вести переговоры, когда нет личного интереса. Но у меня есть свой личный интерес. И я не могу оставаться в стороне, когда моя дочь там. Если вы не хотите сделать это ради меня, сделайте это ради нее!

Квандт глубоко вздохнул.

— Одно условие. Сперва я выведу пару снайперов на позиции, — произнес он.

— Спасибо. — Хью протянул руку, и они обменялись рукопожатиями.

Квандт посмотрел на Хью.

— Элли и Кейт, — произнес он негромко, чтобы слышал только Хью. — Близнецы.

Он отвернулся, подозвал двух своих подчиненных, указал на крышу здания напротив и на место на крыше клиники. Пока снайперы занимали стратегические позиции, Хью зашел назад под навес и заметил молодую женщину-детектива, которая сообщила ему хорошие новости о Бекс.

— Коллинс, — подозвал он. — Подойдите.

Детектив поспешила в командную палатку.

— Слушаю.

— Та пациентка в клинике… — проговорил Хью, не глядя на нее. — Бекс Макэлрой — моя сестра. Я хочу, чтобы вы передали ей записку.

Детектив кивнула и стала ждать. Хью присел у того, что им заменяло стол, взял ручку, вырвал страницу из блокнота и задумался.

Что сказать женщине, которая, по сути, вырастила тебя? Женщине, которая едва не умерла сегодня только потому, что пыталась помочь его собственной дочери?

В голову приходили десятки слов, которые он мог сказать Бекс. Что она единственная, кто смеялся над его плоскими отцовскими шутками, от которых коробило Рен. Что он и на смертном одре хотел бы отведать ее цыпленка с пармезаном. Что он до сих пор помнит, как она делала ему на стене спальни театр теней, уговаривая его заснуть. Что в возрасте восьми лет он не знал, что такое Колледж искусств и дизайна в Саванне и что она даже отказалась от стипендии, чтобы вернуться домой и заботиться о нем, когда их мама стала хворать. За все это он очень хотел сказать ей «спасибо»…

Но Хью так и не научился облекать свои чувства в слова. Так что он написал одно-единственное слово и протянул записку детективу.

«Прощай», — было в ней.

Из подсознания Луи Уорда всплывали воспоминания и несли его куда-то вдаль. В этих воспоминаниях он был не акушером-гинекологом пятидесяти четырех лет от роду, а маленьким мальчиком, который под пологом испанского мха охотился на речных раков, пытаясь проворно поймать их, пока они его не укусили. Растили Луи в любви к Иисусу и к женщинам, и именно в таком порядке, две женщины — его бабушка и мама. Они жили в маленьком домике, который, как уверяла бабушка, может стать дворцом, если с ними Бог. Луи был истовым католиком — как и все, кого он знал, — благодаря уже давно покойному землевладельцу, приехавшему из Франции с четками в кармане и окрестившему всех своих рабов.

Луи рос болезненным ребенком, слишком худым и, по счастью, достаточно разумным. Он страдал астмой, отчего не мог играть с другими детьми, которые тайком прокрадывались в ближайшие дома, — где, по слухам, обитали привидения, — чтобы посмотреть, что там творится. Вместо этого он каждый день ходил с бабушкой на службу, помогал маме в работе, пинцетом соединяя крошечные звенья в золотые цепочки, которые потом ложились на шеи богатых белых женщин.

Отца Луи никогда не видел и предпочитал не спрашивать о нем, потому что бабушка называла его не иначе как «нечестивец». Однако, какую бы рану ни оставило в его душе отсутствие отца, к девяти годам она затянулась.

Луи знал, как открывать двери дамам, когда нужно говорить «пожалуйста» и «спасибо», «да, мадам». Он спал в кухне на койке, которую заправлял аккуратно, как в больнице. Помогал убирать в доме, потому что бабушка учила его, что Иисус может прийти в любой момент, так что лучше им быть к этому готовым. У мамы случались приступы, когда она не могла собраться с силами, чтобы встать с постели, а иногда целые недели проводила, завернувшись в кокон одеяла, и плакала. Но, даже когда Луи оставался один, он никогда не был одинок, потому что все дамы, живущие по соседству, своим незримым присутствием вынуждали его вести себя хорошо. Он был ребенком, которого вырастило окружающее сообщество.

Пожилая мисс Эсси каждый день приходила и садилась на порог. Она рассказывала Луи о своем дедушке, который был рабом, но сбежал с плантации. Переплыл залив, бросив вызов аллигаторам, потому что ради свободы готов был пожертвовать своим телом. Он не только сумел выжить, не лишившись конечности, он прятался вдоль всей тропы Натчез-Трейс[7], передвигаясь только при свете луны и следуя наставлениям богов, которые помогли освободиться другим. В конечном итоге он добрался до Индианы, женился, и так появилась мисс Эсси, которая, подавшись вперед и блестя глазами, вдалбливала в голову Луи мораль всей этой истории. «Парень, — говорила она, — никому и никогда не позволяй говорить тебе, кем ты быть не можешь».

Мисс Эсси знала все и обо всех — неудивительно, что она могла рассказать и о Шебби Чериз, ведунье, которая, как поговаривали, происходила из рода жрицы вуду Марии Лаво. Удивляло то, что к ней обращалась мать Луи. Залив, за которым жила ведунья, как бы разделял тех, кто верил в магию вуду, и тех, кто верил в Господа, и бабушка Луи твердо определила свою семью в лагерь последних. Луи понятия не имел, что могла хотеть его мама от Шебби Чериз.

Мама была самой красивой женщиной на земле, с глазами, в которых можно было утонуть, с голосом, который сглаживал все острые углы. В последние несколько месяцев он заметил, что она перестала плакать, а вместо этого летала, словно сосуды ее были наполнены гелием. Она напевала без слов, даже сама этого не осознавая, мелодии вплетались в ее косы. Луи нежился в ореоле ее хорошего настроения.

Когда мама присела рядом с ним на корточки и спросила, умеет ли он хранить тайны, он готов был последовать за ней хоть к самому черту и обратно. Что, как потом оказалось, было недалеко от действительности.

Тем летом случилась настоящая засуха. Когда Луи с мамой шагали к ведунье, его одежда стала второй кожей. Шебби Чериз жила на берегу озера, в хижине с крыльцом, утопавшим в сухих цветах. Там и тут виднелись криво написанные таблички, приказывавшие: «УБИРАЙТЕСЬ!».

Шебби Чериз умела творить чудеса: если перемешать дурман с медом и серой и дать перебежать дорогу черной кошке, это могло излечить рак. Ароматы с феромонами «Любовь Дикси» могли привязать к женщине мужчину, который являлся ей во снах. Трава высотой в пять пальцев ограждает ваш дом от опасности. Луи гадал: неужели у мамы в последнее время такое хорошее настроение благодаря одному из мешочков или склянок Шебби?

Он слышал от бабушки и священника, что любые сделки с дьяволом обязательно вернутся человеку сторицей, чтобы покрыть долг. Но раз мама, похоже, решила не обращать на подобные мелочи внимания, так и Луи предпочитал не обращать, лишь бы мама и дальше продолжала радоваться жизни.

Мама велела ему ждать на крыльце, поэтому он смог лишь мельком увидеть Шебби Чериз: в длинной красной юбке, в намотанном на голове тюрбане. Ей можно было дать лет двадцать, а можно и все двести. Она поманила маму внутрь, и браслеты на запястье зазвенели. Голос у нее был таким скрипучим, как будто ногтями царапали по дереву.

Встреча длилась недолго. Мама вышла, прижимая к себе маленький пакет на шнурке. Надела шнурок на шею, а пакетик спрятала под платьем между грудями. Они отправились домой, и тем же вечером, когда Луи с бабушкой ушел на службу, мальчик молился, чтобы его мама получила то, что хотела, и чтобы Иисус простил ее за то, что она обратилась не к нему.

Через неделю воздух так раскалился, что бабушка осталась в церкви и не ходила домой между заутреней и вечерней. Мама сказала Луи, что пойдет вздремнет. В обед Луи пошел ее будить, но она не отозвалась на его стук. Когда он повернул ручку двери и вошел, мама лежала на полу, а между ног у нее расплывался кровавый треугольник. Кожа ее была словно мраморная, и это было единственное прохладное тело в такую жару.

После маминой смерти, после лавины жалости и сочувствия Луи стал слышать шепот за спиной, когда проходил мимо прихожан или просто шел по улице, крепко держась за руку бабушки. Шептали что-то о его маме и мистере Буфе, мэре, которого Луи видел только на карнавале Марди Гра, когда тот гордо вышагивал под руку со своей красавицей-женой — блондинкой в окружении таких же белокурых дочурок. И еще что-то об «аборте» — это слово он никогда раньше не слышал.

Бабуля сжимала его ручку, чтобы он не обращал внимания на шепчущихся за их спинами кумушек.

В те дни она часто сжимала его руку.

И сжимает сейчас.

Доктор Луи Уорд распахнул глаза и тут же воспротивился тому, что его окружает: негромкому зуммеру кардиомонитора, змеящейся к его руке капельнице. Боли в ноге, которой он боялся, не ощущалось, но, с другой стороны, он же находился в больнице — вероятно, ему укололи какие-то обезболивающие. Только ужасно болела рука, в которую вцепилась какая-то худощавая девица с розовыми волосами и рядом колечек по всему левому уху.

— Рейчел! — прохрипел он, и девушка подняла голову.

У помощницы администратора клиники были мелкие черты лица, отчего она всегда напоминала Луи барсука.

— Доктор Уорд, простите, — рыдала она. — Простите.

На мгновение его охватила паника, и он стал искать глазами свою ногу: быть может, ее ампутировали, вот из-за чего истерика Рейчел? Но нет, нога была на месте, только вся замотанная бинтами, словно огромная конфета из ваты. Слава богу, что в клинике оказалась та медсестра!

— Рейчел, — произнес он, пытаясь перекричать ее рыдания. — Рейчел, у меня и без того такое чувство, будто меня переехал грузовик. А тут еще ты скулишь.

Но девушка и не собиралась успокаиваться. Он плохо ее знал: слишком часто летал из клиники в клинику по всей стране, лица персонала сливались в одно. Луи был практически уверен, что Рейчел — студентка последнего курса государственного университета Джексона. Подрабатывает в клинике в должности, которую противники абортов называют «эскорт смерти»: провожает женщин с парковки в клинику. А еще помогает Ваните, собственнице клиники, в административной работе. В Центре столько работы, что каждый вносит свою посильную лепту.

— Простите, — продолжала рыдать Рейчел, шмыгая носом и вытирая его рукавом.

Луи привык видеть плачущих женщин.

— Тебе не за что извиняться, — ответил он. — Если только ты не альтер эго белого мужчины средних лет, с пистолетом.

— Я убежала, доктор Уорд. — Рейчел набралась мужества посмотреть ему в глаза, но тут же отвела взгляд. — Я трусиха.

Он даже не знал, что она вообще находилась в здании, когда началась стрельба. Конечно, она была в вестибюле, а он — в глубине здания, в процедурной. И естественно, ей хотелось верить, что она поведет себя как настоящая героиня, когда придет время действовать. Но никогда не знаешь, какую дорогу выберешь, пока не окажешься на перепутье. Разве Луи не слышал этого тысячу раз от пациенток, которые, казалось, прятались от страха в свою раковину, очутившись в Центре, как будто это происходило не с ними, а с кем-то другим?

— Ты выжила, чтобы рассказать, что произошло, — ответил он. — И это главное.

В этих словах сквозила ирония — еще не договорив, Луи почувствовал ее и потом еще раз прокрутил в голове сказанное. Уголек с течением времени под влиянием температуры и давления становится бриллиантом. Но если ты умираешь от холода, обратишь ли ты внимание на бриллиант?

«У меня же не убрано», — мелькнуло в голове у Джой, когда она отпирала дверь своей квартиры. Остатки завтрака так и засохли в блюдце на кухонном столе, на кофейном столике перед телевизором — пустые бокалы, на одном из подлокотников висел бюстгальтер.

— У меня тут настоящий бардак, — извинилась она перед Джанин.

Но, с другой стороны, Джой не собиралась приводить домой противников абортов в тот день, когда сама отправилась в клинику прерывать беременность.

Когда открылась дверь, на полу валялись письма и счета. Джой начала было наклоняться за ними, но Джанин оказалась проворнее.

— Давай я, — предложила она.

Давай я отвезу тебя домой.

Давай я тебя уложу.

Джанин кудахтала над ней, как наседка, и это было довольно странно, учитывая, что они были почти ровесницами.

— Перри, — прочла Джанин, собирая счета и корреспонденцию. — Я не знала твоей фамилии, — улыбнулась она.

— Я твоей тоже, — посмотрела на нее Джой.

— Дегерр, — ответила Джанин и протянула руку. — Приятно познакомиться. Официально.

Джой улыбнулась с неловкостью от такого вынужденного сближения. Единственным желанием Джой было раздеться, натянуть пижаму и махровые носки, выпить бокал вина и пореветь всласть.

Джанин сложила собранную с пола почту на кухонном столе и повернулась к Джой.

— Что тебе приготовить? Ты есть хочешь? Пить? Может, чаю? — Она запнулась. — У тебя же есть чай?

Джой, не сдержавшись, рассмеялась.

— Есть. На полке над плитой.

Пока закипала вода, Джой сходила в ванную: пора было сменить прокладку. Но свежей прокладки на смену не оказалось. Она вспомнила: в Центре прокладками не снабжали, и та, что она захватила с собой, была последней в пачке. По пути домой Джой собиралась заехать в аптеку…

От злости и разочарования она перевернула вверх дном полочку, аптечку, разбросала таблетки, мази и лосьоны.

Последнее, что она достала из недр выдвижного ящика под раковиной, — пыльный, засохший флакон с жидкостью от солнечных ожогов. От ожогов, бог мой! У нее есть жидкость от солнечных ожогов, но нет ни одной прокладки?

Схватив флакон, Джой швырнула его в зеркало, и оно разбилось вдребезги.

В дверь негромко постучали, на пороге стояла Джанин со своим рюкзачком. Утром она оставила его в багажнике машины, поэтому, в отличие от остальных вещей заложников, он не стал уликой с места преступления.

— Я подумала, тебе может понадобиться, — сказала она и протянула маленький квадратик «Котекс».

Джой схватила прокладку, закрыла дверь и забралась в ванну. Она злилась на то, что ее спасительницей — уже в который раз! — оказалась Джанин. Вымыв руки, посмотрела в разбитое зеркало. На бледной коже ярко выделялись веснушки. Волосы казались каким-то маленьким зверьком, который поселился у нее на голове. На шее — кровь. Она вытерла ее салфеткой и потом еще терла до тех пор, пока кожа не стала болеть так же сильно, как у нее болела душа.

Когда Джой вышла из ванной, Джанин уже навела порядок в гостиной: газеты были аккуратно сложены, а грязная посуда убрана в раковину. Она пригласила Джой присесть и принесла две дымящиеся чашки чая. На каждом чайном пакетике висел ярлычок с пожеланием. «Пусть этот день принесет вам мир, покой и гармонию, — прочла Джанин и подула на чай. — Ну же, читай!»

Джой посмотрела на свой ярлычок.

— «Твой выбор изменит мир». — Она вглядывалась в слова, пока они не стали расплываться перед глазами. И вдруг ощутила, как ее накрывает волна облегчения.

В комнате стояла тягостная тишина. Джанин тоже это угнетало, так что она потянулась за пультом от телевизора.

— Ну-ка, что, по-твоему, там происходит? — проговорила она и нажала на кнопку.

Вспыхнула картинка — последний канал, который смотрела Джой. Показывали клинику. Было темно, только полицейские маячки продолжали поблескивать. Репортер что-то говорил об отряде быстрого реагирования, появилась зернистая фотография человека в маске на дальней крыше.

— Выключи, — хрипло попросила Джой. Ей показалось, что ее душат.

Экран погас. Джанин положила пульт между собой и Джой.

— Я только что переехала. Мало кого знаю в Миссисипи, — тут же призналась она. — Только тех людей… ну, ты понимаешь… с кем я была.

— И как нам быть теперь? — вырвалось у Джой.

— Что ты имеешь в виду?

— Что будет завтра? Я имею в виду, как нам вернуться к нормальной жизни? — Джой покачала головой. — Ничего нормального уже не осталось.

— Думаю, мы будем притворяться, — пожала плечами Джанин. — Пока сами не забудем, что мы притворяемся. Наверное, я буду делать то, чем занималась и раньше. Держать плакаты. Молиться.

У Джой отвисла челюсть.

— Ты будешь продолжать участвовать в протестах? — пронзительно посмотрела она на Джанин.

Джанин отвела взгляд.

— Кто знает, откроется ли клиника вообще.

Да и смогут ли другие женщины после всего, что произошло, рассматривать возможность поступить так, как поступила Джой? Ну почему именно на ее долю выпали такие испытания?

Джой бросило в жар. Неужели Джанин не понимает, что к такому жестокому исходу их привели все те лозунги, которые провозглашает она и ее закадычные друзья? Ведь они позволяют себе судить таких, как Джой, а значит, и остальным дают право судить других. И вот один человек решил стать судьей и взялся за пистолет…

— Несмотря на все, что сегодня произошло, — не поверила Джой, — ты до сих пор полагаешь, что права?

Джанин посмотрела ей прямо в глаза.

— Я могла бы задать тебе тот же вопрос.

Джой с недоверием смотрела на свою гостью, которая имела взгляды, кардинально противоположные тем, что разделяла Джой, и была так же убеждена в своей правоте. Она пыталась понять: неужели единственный способ для человека прийти к пониманию, во что он действительно верит, — увидеть, против чего он готов выступить?

— Наверное, тебе лучше уйти, — напряженным голосом произнесла Джой.

Джанин встала, огляделась, нашла свой рюкзак и молча направилась к двери.

Джой закрыла глаза и откинулась на спинку дивана. Быть может, и нет общих основ для суждений.

Все дети заслуживают того, чтобы родиться.

Все женщины заслуживают того, чтобы распоряжаться своим телом.

Ну, и в какой точке эти два множества пересекаются?

Послышался звук проворачиваемой ручки двери, и следом за ним голос Джанин.

— Что ж, — обратилась она обиженно к той, кто посягнула на ее моральные принципы, — удачи.

Как заставить слепца увидеть то, что видишь сам? Уж точно этого не может случиться, если ты стоишь по ту сторону стены.

— Подожди, — окликнула Джой. — Можно, я тебе что-то покажу? — Не став дожидаться ответа Джанин, она достала из кармана снимок УЗИ и разгладила его на столе.

Судя по звукам, Джанин закрыла дверь и направилась к дивану.

— Это… был мальчик, — пробормотала Джой.

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать. — Джанин смотрела на зернистый снимок, как немой свидетель преступления.

Джой понимала, что это неправда: у Джанин заготовлено с десяток ответов — вариаций на тему, что Джой сделала свой выбор и не заслуживает сочувствия. Ей хотелось ответить Джанин, что да, она получила то, чего хотела. Но еще она получила боль потери, и одно не исключало другого.

— Быть может, ничего не стоит говорить? — предложила Джой.

Джанин не ответила, лишь накрыла своей рукой руку Джой. Да и не было необходимости в каком-то ответе, достаточно было остаться рядом — женщине, решившей поддержать другую женщину.

Почти в трех часах езды от клиники, где захватили заложников, в Оксфорде, штат Миссисипи, одна девочка-подросток лежала, свернувшись калачиком, на кровати в больнице «Баптист Мемориал» и гадала, почему она чувствует себя такой одинокой в месте, где столько людей.

Бет повернулась на звук открывшейся двери. В сердце забрезжила надежда, что, быть может, ее отец вернулся, чтобы извиниться. Сказать, что он простил ее, что дает ей второй шанс…

Но это был всего лишь назначенный судом адвокат, Менди Дювилль.

Бет взглянула на полицейского у двери, потом на Менди.

— Вы нашли моего отца? — поинтересовалась она.

Менди покачала головой, но это был не ответ. Бет знала (Менди предупредила ее заранее), что она не может и не станет говорить со своим клиентом в присутствии полиции, потому что будет нарушена конфиденциальность. Что тоже было хорошо, потому что Бет больше не нужны были плохие новости. Обвинения никто снимать не собирался, прокурор желал покончить с депрессивной историей Бет ко дню выборов. И Бет станет всего лишь разменной монетой.

Но неужели это ее вина? Она всего лишь семнадцатилетняя девчонка, которая не готова была становиться матерью и потерять все, что осталось у нее от детства. Бет пыталась действовать через суд, зная, что ее отец никогда не подпишет бумаг — даже несмотря на то, что к тому времени, когда у нее родится ребенок, ей уже исполнится восемнадцать. Но дату слушания отложили на две недели — ей было бы уже поздно делать аборт в штате Миссисипи. Ее вынудили пойти на отчаянные меры.

Бет думала о том, что ей не пришлось бы нарушать законы, если бы меньше было бюрократии. Очень трудно получить официальное разрешение на аборт — почему же ее наказывают за то, что она прервала беременность неофициально?

Реальность выбила у нее почву из-под ног. Чувство было то же самое, как тогда, когда папа повез ее на побережье океана в Джорджию. Бет была еще совсем ребенком. Она побежала навстречу волнам с распростертыми объятиями — и в результате перекувыркнулась через голову и едва не утонула. Отец успел подхватить ее, пока Бет не смыло прибоем.

Но кто спасет ее сейчас?

— Меня посадят в тюрьму, — прошептала Бет. Она уже начинала понимать: что бы она ни сделала теперь, что бы ни сделала Менди Дювилль — из этого ужаса ей не выбраться. Казалось, что ты пытаешься стереть неправильную букву в слове, а вместо этого протираешь бумагу до дыр. — Я и правда сяду в тюрьму, — повторила она.

Менди взглянула на повернувшегося к ним полицейского и приложила палец к губам, предостерегая Бет от болтовни в присутствии копов.

И тогда Бет расплакалась.

Она подтянула колени к груди — внутри была ужасающая пустота. Бет была оболочкой. Всего лишь оболочкой, раковиной, шелухой. Во-о-от как она напортачила. Да, она избавилась от ребенка, это правда. Но каким-то образом при этом лишилась и способности чувствовать. Быть может, только лишившись второго, можно было так легко избавиться от первого? Или это судьба: если единственная любовь, которую она познала, была ненастоящей. Она сгниет за решеткой, и никто не будет по ней скучать. Даже если ее отец и вернется. Только, конечно же, не для того, чтобы извиниться. Он вернется для того, чтобы сказать Бет, как сильно он в ней разочаровался…

Спустя мгновение она ощутила, как ее заключили в объятия. Менди оказалась мягкой и пахла персиками. Ее косы щекотали Бет щеки. «Вот оно, значит, как!» — подумала Бет.

Через пару минут ее рыдания превратились во всхлипывания. Бет лежала на подушке, их с Менди пальцы все еще были переплетены.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказала адвокат.

Бет хотелось заснуть. Хотелось притвориться, что сегодняшнего дня не было.

Нет, не так! Ей хотелось сделать вид, что сегодняшний день прошел иначе. Не так! По-другому!

— Вы можете побыть со мной? — спросила Бет. — У меня… у меня больше никого нет.

Менди встретилась с ней взглядом.

— У тебя есть я.

Пока Хью шагал к входной двери клиники, он вспоминал тот день, когда родилась Рен. Они с Анабель сидели дома, смотрели все серии Гарри Поттера, как вдруг начались схватки и интенсивность их стала стремительно нарастать. Но Анабель отказывалась ехать в больницу, пока не закончится «Тайная комната».

Во время рекламы у нее отошли воды.

Хью летел в больницу, как сумасшедший. Бросив машину прямо на дороге, понес жену в родзал. У нее уже было раскрытие на 9¾ сантиметра, и Анабель посчитала, что это знак.

— Я не стану называть дочь Гермионой, — уперся Хью уже после родов.

— А я не буду называть ее в честь твоей матери, — отомстила Анабель.

Даже тогда они постоянно ссорились.

Медсестра, ставшая невольной свидетельницей этого разговора, открыла окно.

— Наверное, нам всем не повредит порция свежего воздуха, — проговорила она.

И тут в комнату влетела птица. И стала бить крыльями над колыбелькой, где спала малышка. Потом села на боковую стенку, повернула головку и вперила в новорожденную свой блестящий глаз.

— Вот он, знак! — тихо воскликнул Хью.

Рен — это лучшее, что случилось в его жизни. Он купил ей первый бюстгальтер. Он разрешил ей красить ногти. Он убедил ее в том, что ее приятели просто дураки, когда Рен не пригласили на вечеринку к одной девочке, которая была в классе заводилой. А потом со злости выписал матери этой девицы штраф за переход улицы в неположенном месте.

Каждый август они восходили на самую высокую точку в Джексоне, чтобы увидеть метеоритный дождь из Персеид, во время которого казалось, что небо рыдает. Они, бывало, не спали всю ночь, говорили обо всем, начиная с того, кем из «могучих рейнджеров»[8] можно пожертвовать, и заканчивая тем, как найти человека, с которым захочешь прожить всю свою жизнь.

В этом Хью не преуспел. Он с самого начала ошибся в выборе. Анабель сейчас жила во Франции с парнем на десять лет моложе ее, владельцем булочной, который участвовал в Олимпиаде по выпечке хлеба и видел в этом смысл жизни. На самом деле человека, с которым он хотел бы прожить всю свою жизнь, пятнадцать лет назад акушерка положила ему на руки…

Хью оглянулся через плечо. Капитан Квандт, наклонив голову, общался по радио.

— Если ты не выманишь его, мои снайперы не смогут выйти на позицию, — сказал он Хью.

— Не мои проблемы, — ответил Хью, двигаясь вперед.

— Хью!

Он остановился.

— Ты не обязан строить из себя героя, — негромко произнес Квандт.

Хью встретился с ним взглядом.

— Я и не герой. Я просто отец, — будничным тоном проговорил он, затем расправил плечи и направился к двери клиники.

Вот она, дверь. За спиной остался воздух, спертый от жары, и единственный звук — жужжание москитов. Он постучал. Через мгновение услышал, как двигают мебель. Дверь распахнулась. На пороге стояла Рен.

— Папочка! — воскликнула она и шагнула к нему навстречу, но ее тут же втянули внутрь. Хью неохотно отвел глаза от дочери, чтобы взглянуть — впервые — на того, с кем он разговаривал все эти пять часов.

Джордж Годдард оказался худощавым мужчиной среднего роста. На лице щетина, рука, которая сейчас держала пистолет у виска Рен, забинтована. Глаза у него были настолько светлыми, что казались прозрачными.

— Джордж, — ровно произнес Хью, и Годдард кивнул.

Хью чувствовал, как пульсирует жилка на шее. Он с большим трудом сдерживался, чтобы не схватить Рен и не побежать. Это привело бы к катастрофе.

— Может, отойдешь и отпустишь ее?

— Оружие покажи, — покачал головой Джордж.

— У меня нет оружия, — поднял руки Хью.

— Считаешь меня идиотом? — Его собеседник засмеялся.

Поколебавшись, Хью потянулся вниз и поднял штанину в том месте, куда засунул свой пистолет. Не сводя глаз с Джорджа, он достал оружие и отвел руку в сторону.

— Бросай, — велел Джордж.

— Отпусти ее, и я брошу.

Секунду ничего не происходило. Июньские жуки застыли в полете, жужжание прекратилось, сердце Хью замерло. Потом Джордж толкнул Рен вперед. Хью обнял ее одной рукой, в правой продолжая держать на весу оружие.

— Все хорошо, — прошептал он дочери в волосы.

От нее пахло страхом и потом: точно так же она пахла, когда была маленькой и просыпалась по ночам. Он отстранился, пальцы его свободной руки и руки дочери переплелись. На краешке ее ладони виднелась небольшая черная звездочка, нанесенная чернилами, — как татуировка на стыке между большим и указательным пальцем.

— Рен. — Хью улыбнулся дочери насколько мог ободряюще. — Теперь ступай. Иди к полицейским под навес.

Она повернулась, посмотрела на командный пункт и снова на отца.

В эту секунду она поняла, что он с ней не пойдет.

— Папочка, нет!

— Рен, — остановил он начинающуюся истерику спокойным взглядом, — мне нужно с этим покончить.

Она глубоко вздохнула и кивнула. И очень медленно двинулась прочь от отца, в направлении навеса. Никто из полицейских не кинулся к ней, чтобы увести в безопасное место, как поступали с другими заложниками. Таков был приказ Хью. До сих пор Джордж прятался за дверью, теперь же он становился слишком уязвим: увидит приближающегося полицейского — может сорваться и начать стрелять налево и направо.

Когда Рен отошла на несколько шагов, Джордж заговорил.

— Пистолет на пол! — Он перехватил собственное оружие и прицелился прямо Хью в грудь.

Хью наклонился и медленно разжал пальцы, отпуская пистолет.

— Как скажешь, Джордж, — произнес он. — Что ты теперь намерен делать? Твой черед.

Заметив, как взгляд стрелка скользнул по крышам зданий, он молча молился только о том, чтобы снайперы хорошо замаскировались.

— Ты заверил меня, что готов на все ради своей дочери, — проговорил Джордж.

В горле встал ком, Хью не хотел, чтобы Джордж продолжал говорить о Рен, даже думать о ней! Он рискнул искоса взглянуть на дочь: Рен уже была где-то на полпути к командному пункту.

— Ты постоянно повторяешь, что мы не слишком отличаемся, — продолжал Джордж. — Но по-настоящему сам в это не веришь.

Что бы Хью до этого ни говорил, пытаясь завоевать доверие Джорджа, он прекрасно понимал, что между ними есть и навсегда останется главное различие — и дело тут в моральных принципах. Хью никогда не забрал бы жизнь другого человека во имя собственных убеждений. Сейчас его поразила мысль, что как раз убеждение и привело сюда Джорджа.

— Джордж, все еще может хорошо закончиться, — начал Хью. — Подумай о своей дочери.

— После случившегося она больше не будет смотреть на меня так, как раньше, — отозвался человек с пистолетом наизготовку. — Тебе не понять.

— Тогда попробуй мне объяснить.

Он ожидал, что Джордж силком втянет его в клинику, где забаррикадирует дверь и станет использовать Хью, чтобы вести торг, угрожая убить его.

— Ладно, — вдруг согласился Джордж.

День как раз уступал право ночи. В сгущающихся сумерках Хью заметил движение пистолета и по привычке потянулся за своим оружием… но тут вспомнил, что опустил его на пол.

Но Джордж целился не в Хью. Пистолет был направлен на Рен, которая еще добрых три-четыре метра не дошла до навеса, — на движущуюся цель, которую, как самонадеянно думал Хью, он может уберечь.

Когда его дочь была маленькой, Джордж читал ей вместо сказок Библию, в которой далеко не все истории имели счастливый конец. Так Лиль проще было понять, что любовь — это самопожертвование. А если взглянуть на бойню с другой стороны, она может показаться крестовым походом.

Мы все способны на поступки, о которых никогда и не подозревали. «Что ж, детектив, — подумал он. — Ты просил меня объяснить. И я объясню. Мы с тобой не такие уж и разные». Не «герой» и «злодей». Не «активист за запрет абортов» и «доктор, прерывающий беременность». Не «полицейский» и «убийца». Медленно качаясь на волнах собственных убеждений, мы неизбежно заглатываем воду всякий раз, когда открываем рот.

Ему так захотелось рассказать сейчас своей дочери, что он это понял…

Он нажал на спусковой крючок.

Четыре часа пополудни

Несколько часов переговоров со стрелком по выделенной полицейской линии притупили бдительность Хью: он стал полагать, что есть шанс договориться с сумасшедшим. И вдруг во время переговоров прозвучал выстрел. Теперь Хью мог думать только о своей дочери.

Когда Рен было два года, он взял ее с собой, собираясь обновить маленький причал за домом Бекс, на берегу поросшего ряской и осокой пруда. Он прибивал молотком доски, а Рен сидела на травке, забавляясь игрушкой, которую ей подарила тетушка. Он слышал, как она смеялась, что-то щебетала, а через мгновение раздался всплеск.

Хью, не раздумывая, прыгнул с причала в воду, которая была такой грязной и поросшей водорослями, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Глаза обожгло, когда он попытался разглядеть, где может быть Рен. Он нырял снова и снова, вытягивал руки и шарил в траве, пока не наткнулся на что-то твердое.

Хью пробился сквозь толщу воды, одной рукой прижимая к себе Рен. Уложив девочку на причал, прижал свои губы к ее ротику и стал делать ей искусственное дыхание, снова и снова — до тех пор, пока малышка не закашлялась и не стала отхаркивать воду.

Когда Рен очнулась, он со злости на себя самого накричал на нее, и девочка разревелась…

Раздался звук выстрела — и Хью вновь оказался в том грязном пруду, он снова пытался на ощупь спасти свою дочь, ведь это он во всем виноват.

Несколько часов назад уже прогремел один выстрел — тогда пуля попала в его сестру, а его рядом не оказалось. И вот очередной. Неужели он опять опоздал?

Рядом с ним тут же оказался капитан Квандт.

— Макэлрой! Ведется стрельба. Ты знаешь протокол!

Протокол предписывал действовать, а не ждать очередных жертв. Но действовать сейчас было чертовски рискованно. Когда захватчик заложников чувствует угрозу, он начинает паниковать и стрелять без разбору.

На месте Квандта он бы поступил, скорее всего, точно так же. Но Хью до сих пор не признался командиру, что в клинике находится его собственная дочь. Нельзя допустить, чтобы в нее попала шальная пуля.

Уже случались захваты заложников, когда ситуация превращалась в кровавую бойню из-за того, что органы правопорядка действовали слишком агрессивно. В 2002 году чеченские повстанцы вошли в театр, захватили сотни заложников, двоих убили сразу; российские правоохранители решили использовать непроверенный газ, чтобы выйти из сложившейся тупиковой ситуации. Было убито тридцать девять террористов, но при этом — и более сотни заложников[9].

Что произойдет, если Квандт начнет штурм?

— Какая стрельба? — повернулся Хью, пытаясь выиграть время. — Одиночный выстрел. Быть может, угроза самоликвидировалась.

— Тогда нет никакого риска, — ответил Квандт. — Заходим. — Не став ждать, что ответит Хью, он развернулся, чтобы отдать команду своим людям.

В жизни Хью было несколько моментов, которые круто меняли его жизнь. Тот день, когда он выставил Анабель. Та ночь, когда подросток, который хотел спрыгнуть с крыши, обернулся и протянул Хью руку. И вот наступил еще один такой момент, который, как Хью прекрасно понимал, положит конец его карьере.

— Нет! — выкрикнул Хью в спину Квандта. — Одна из заложниц… моя дочь.

Командир отряда специального реагирования медленно обернулся.

— Что-что?

— Я и сам узнал об этом недавно, — объяснил Хью. — Но я не… не отступил. Просто не мог.

— Вы отстраняетесь от своих обязанностей, — решительно заявил Квандт.

— Отстранить меня может только мой начальник, — возразил Хью. — Я слишком глубоко вошел в переговоры с захватчиком, чтобы вот так просто отступить. Мне очень жаль. Я знаю правила, понимаю, что возник конфликт интересов. Но, черт побери, капитан! Ни у кого нет большего стимула, чтобы все это закончилось хорошо, чем у меня. Вы же прекрасно это понимаете, верно?

— Я понимаю одно: вы обманули меня, свое начальство, всех — и вы прекрасно отдавали себе отчет в своих действиях.

— Нет. Если бы я отдавал отчет, она была бы здесь, со мной. — Хью откашлялся и взглянул капитану в глаза. — Не заставляйте мою дочь расплачиваться за мою глупость. Пожалуйста, — взмолился он. — Это моя дочь.

Он снова оказался под водой и молотил руками по водорослям.

Он шел ко дну.

Квандт пристально смотрел на него.

— Там все, — ответил он, — чьи-то дети.

Бекс таращилась на флуоресцентные лампы на потолке в больничной операционной и гадала, умрет ли она. Тревожилась Бекс не за себя — за Рен, за оставшихся в клинике людей. И, конечно же, за Хью, на чьи плечи свалился весь этот груз. Он станет винить себя в том, что сегодня произошло. Кто-то берет ответственность на себя, кто-то ломается под ее грузом — Хью всегда принадлежал к первым. Даже на похоронах их отца, когда Хью было всего восемь лет, он настоял на том, что будет пожимать руки всем, кто придет проститься с отцом. Он последний отошел от могилы, возвращался на стоянку вместе со священником. Бекс усадила плачущую мать в машину и вернулась за Хью.

— Теперь я мужчина в доме, — заявил тогда мальчик, и всю свою дальнейшую жизнь она провела за его спиной, стараясь незаметно снимать с плеч брата часть груза.

Именно поэтому она вернулась домой, когда мать от горя стала заглядывать в бутылку, совершенно перестав заниматься Хью.

Именно поэтому она и обеспечивала женское присутствие в жизни Рен после того, как ушла Анабель.

Именно поэтому она и повезла Рен в клинику.

Над ней склонился анестезиолог.

— Вы можете почувствовать небольшое жжение, — сказал он, — но потом заснете, как младенец.

Когда Хью был маленьким, он никогда не хотел ложиться спать. Она привыкла предоставлять ему право выбора, дающее ощущение, что Хью контролирует ситуацию: ты сам поднимешься в спальню или хочешь, чтобы я тебя отнесла? Так или иначе, все заканчивалось в спальне. Но потом он повзрослел и поумнел. Он просил ее прочесть три книги, а она соглашалась на одну, но он смеялся и говорил, что все равно надеется на продолжение. Даже в пять лет он был прирожденным переговорщиком.

Анестезия подействовала. Бекс улыбалась.

Джанин кожей чувствовала присутствие привидений. Они сидели у нее на коленях, на плечах, тянули за край платья. В этом здании было множество младенцев без матерей.

Она пришла, чтобы получить информацию. На разведку. Выяснить что-то, что можно было бы разоблачить онлайн, так, как сделала Лиля Роуз, показав, что на самом деле происходит в этих «центрах смерти». Джанин никогда не предполагала, что застрянет здесь.

Она выросла на юго-западе Чикаго, где людей спрашивают не об их адресе, а о церковном приходе, к которому они принадлежат. Посещая церковь Святой Кристины, с самого детства знала, что плод — это младенец уже с момента зачатия. Так или иначе, эмбрион становится человеком.

Она не витала в облаках. Понимала, что не всегда возможно воздержание, что контроль за рождаемостью иногда дает сбой, но если пара решила заняться тем, от чего потенциально возможно зарождение новой жизни, то оба должны быть готовы принять грядущие перемены. Разумеется, беременность — это ответственность не одной только женщины, хотя именно женщина потом и вынашивает ребенка девять месяцев. Но сам ребенок не виноват в том, что его зачали! Тогда почему именно ему приходится расплачиваться за все своей жизнью?

Джанин говорили, что она выступает против женщин. Какая глупость! Если женщина не хочет делать аборт, она и не должна его делать. Но, если бы женщина убила тот же сгусток клеток несколько месяцев спустя, никто бы и сомневаться не стал. Ее бы заклеймили позором и посадили в тюрьму пожизненно. Единственная разница — несколько календарных месяцев.

Джанин было двенадцать лет, когда ее мать вновь забеременела, случайно, в возрасте сорока трех лет. Девочка помнила, как родители вернулись домой от врача с двумя новостями: у них будет мальчик и у него одна лишняя хромосома. Врач посоветовал маме прервать беременность, потому что у будущего ребенка неизбежно возникнут проблемы с развитием и здоровьем.

Джанин была уже достаточно взрослой, и ей передался страх родителей. Она посмотрела в Интернете, что такое синдром Дауна. Половине детей, рожденных с синдромом Дауна, необходима операция на сердце. У них гораздо сильнее угроза развития лейкемии и проблем со щитовидной железой. К сорока годам у многих развивается болезнь Альцгеймера. Это помимо прочих осложнений: инфекций уха с потерей слуха, проблем с кожей, плохого зрения, припадков, расстройств ЖКТ.

Ей казалось, что она знала все о своем маленьком братике еще до его рождения. Но она не подозревала, что Бен умеет хохотать так, что Джанин тоже будет заливаться смехом. Или что он будет бояться щекотки на правой ноге и не бояться ее на левой. Она не знала, что он не заснет, пока Джанин не прочтет ему ровно три книжки. Она понимала, что остальные дети будут считать его одним из сельских дурачков и что, возможно, ему понадобится защита. И еще: она не понимала, насколько будет в нем нуждаться.

Не все было так радужно. Эти блоги, где родители говорили о детях с синдромом Дауна, о том, как они стали благословением Господа в форме дополнительной хромосомы… Ерунда все это! Целых три года понадобилось, чтобы приучить Бена к горшку. Он хныкал, когда уставал, как и любой другой маленький брат. В школе его дразнили. Одна из операций, сделанных Бену, пришлась как раз на день рождения Джанин, поэтому родители совершенно забыли подарить ей торт, устроить вечеринку или просто уделить хотя бы минутку внимания.

В колледже, когда она была президентом студенческого клуба «За жизнь», они много говорили об абортах как о моральных зыбучих песках, и в качестве примера она приводила собственного брата. Быть может, не о таком ребенке, как Бен, мечтали ее родители, но родился именно он. Зачинать ребенка — огромный риск, как ни крути. У вас может родиться здоровый ребенок, у которого потом могут диагностировать порок сердца, диабет, он может пристраститься к наркотикам. Вы можете вырастить ребенка, которому потом кто-то разобьет сердце и который уже не сможет выносить собственного ребенка, или ваш муж погибнет в бою за океаном. Если мы хотим иметь детей, которые никогда в жизни не столкнутся с трудностями, тогда вообще никто не должен рождаться.

Если бы мать Джанин послушалась врача во время беременности, Бен никогда бы не родился. И Джанин так и не увидела бы его торжествующего лица, когда он наконец-то научился завязывать шнурки на ботинках или когда он впервые пригласил в гости своего школьного друга. Его бы не было рядом в тот день, когда ее пса Галахада сбил грузовик и все покатилось в тартарары. Никто не мог ее успокоить, а Бен заполз ей на колени и обнял ее.

Теперь Джанин смотрела на Джой, сидевшую в кресле съежившись и закрыв лицо руками. Она жалела, что не стояла сегодня у ворот на территорию Центра, когда Джой направлялась в клинику, чтобы прервать беременность. Возможно, она могла уберечь ее от принятого решения…

Да, для ребенка Джой уже было поздновато. Но не так уж поздно для самой Джой — Радости[10].

Джанин расправила плечи. Даже Норма Маккорви изменила точку зрения. Она фигурировала под именем Джейн Роу в деле «Роу против Уэйда»[11]… В 1970-х годах, когда ей исполнилось двадцать два, Норма обнаружила, что в третий раз беременна. Жила она в Техасе, где аборты были запрещены, если только жизнь матери не стояла под угрозой. Ее дело дошло до Верховного Суда, и, разумеется, все знают, чем оно закончилось.

До девяностых годов она работала адвокатом, ратующим за аборты, а затем ее убеждения развернулись на сто восемьдесят градусов. И с тех пор, до самой своей смерти в 2017 году, она направляла прошения в Верховный Суд о пересмотре решения по своему делу.

Что заставило ее изменить свои взгляды?

Она родилась заново.

Джанин улыбнулась сама себе. Родилась заново…

Разве впустить Бога в свое сердце — не то же самое, что родиться заново?

Иззи сидела на полу у тела Оливии Лемей. От попыток реанимировать женщину руки уже гудели, и она понимала: остается лишь молиться. Стреляли с близкого расстояния — пуля буквально разорвала сердце пожилой женщины.

Когда Иззи изо всех сил пыталась остановить кровь, она почувствовала, как рука Оливии накрыла ее ладонь. Иззи взглянула ей в глаза и увидела в этих глазах страх.

— Вы совершили храбрый поступок, — с чувством прошептала Иззи.

Оливия, не сводя взгляда с медсестры, покачала головой.

Иногда не важно, что ты медсестра. Главное — оставаться человеком… Иззи ослабила давление на грудь Оливии, взяла ее руку и, пристально глядя ей в глаза, кивнула в ответ на так и не заданный вопрос.

Она уже давно работала медсестрой и знала, что иногда людям будто бы требовалось разрешение, чтобы покинуть этот мир.

Впервые Иззи столкнулась со смертью, когда еще училась в школе медсестер. У нее была пациентка, у которой диагностировали рак груди с метастазами. Эта женщина, сорока с лишним лет, когда-то была королевой красоты. Она бывала в больнице и раньше, проходила курс реабилитации после патологического перелома. Но на этот раз ее ждала смерть.

Однажды спокойным вечером, после того как ушли родные больной, Иззи сидела рядом со спящей женщиной. После химиотерапии у нее выпали волосы, а лицо вытянулось, тем не менее черты ее лица не утратили привлекательности. Иззи смотрела на нее, гадая о том, как, должно быть, замечательно выглядела женщина до того, как ее съел рак.

Внезапно женщина открыла глаза — ясные, цвета морской волны.

— Вы пришли за мной, да? — мягко улыбнулась она.

— Нет-нет, — ответила Иззи. — Сегодня не будет никаких обследований.

Женщина едва заметно пошевелила головой.

— Я не с вами говорю, милая, — ответила она, глядя куда-то поверх плеча Иззи.

И через мгновение… умерла.

Иззи всегда задавалась вопросом, что бы она увидела, если бы в ту ночь набралась смелости и обернулась. Она гадала, застрелят ли ее, как Оливию. И сколько пройдет времени, прежде чем сделают вскрытие и обнаружат, что Иззи беременна.

А если ее жизнь оборвется сегодня, будет ли ее кто-то ждать «по ту сторону»?

Если бы в седьмом классе монашки не оставили его после уроков в качестве наказания, Луи Уорд никогда бы не стал акушером.

Тогда в школьной библиотеке он взял лежащую на столе книгу — биографию преподобного доктора Мартина Лютера Кинга-младшего — и только от совершеннейшей скуки стал читать.

Он не выпустил книгу из рук, пока не дочитал до конца.

Луи был уверен, что этот человек обращался непосредственно к нему. Он стал читать все, что смог достать из написанного преподобным пастором. «Самый настойчивый и самый неотложный вопрос жизни, — писал доктор Кинг, — что ты делаешь для других?» Эти слова напомнили ему мать, истекавшую кровью на полу.

Как и его учитель, Луи решил стать врачом, но другой специализации: акушером-гинекологом, в память о своей матери. Он усердно работал, чтобы получить стипендию для обучения в колледже, а потом еще одну — для обучения в медицинском институте.

Когда уже учился в ординатуре, он столкнулся со множеством женщин, забеременевших внезапно, незапланированно. Будучи истовым католиком, он верил в то, что жизнь начинается с зачатия, поэтому отправлял этих пациенток к другим докторам, в другие клиники. Намного позже он узнал, что несмотря на то, что подавляющее большинство врачей — 97 процентов — хотя бы раз принимали пациентку, которая хотела прервать нежелательную беременность, только 14 процентов из них сами проводили аборты. Такой большой разрыв не означал, что количество абортов уменьшилось. Просто они проводились нелегально.

Однажды в воскресенье священник церкви, куда ходил Луи, читая проповедь, остановился на притче о добром самаритянине из Евангелия от Луки. Мимо путника, которого избили и оставили умирать на обочине дороги, проходили священник и левит — никто из них не остановился. Наконец один самаритянин предложил свою помощь, несмотря на то что самаритяне и евреи враждовали.

Накануне своего убийства Мартин Лютер Кинг-младший как раз и рассказывал эту притчу. Он размышлял о том, почему священник и левит прошли мимо избитого мужчины — быть может, они посчитали, что он притворяется, а возможно, беспокоились о собственной безопасности. Но скорее всего, рассуждал преподобный доктор, они просто думали, что может произойти с ними, если они остановятся, а не о том, что случится с несчастным, если они пройдут мимо.

В ту самую секунду Луи понял, что должен стать этим самаритянином. Большинство женщин, которых он встречал на своем пути и которые хотели прервать беременность, были, как и он, темнокожими. Среди таких женщин он вырос. Такими были его соседки, приятельницы, его мать. Если он не остановится, чтобы им помочь, тогда кто?

И это был единственный по-настоящему поразительный момент в жизни доктора Луи Уорда. В это мгновение Луи осознал, зачем его мама ходила к Шебби Чериз. Не потому, что у нее должен был родиться ребенок от известного белого мужчины, к тому же женатого, а потому, что она защищала того ребенка, которого уже растила, за счет того, чьего появления не хотела. «У меня уже есть ребенок-инвалид, — не раз слышал он от своих клиенток, — у меня нет времени воспитывать еще одного. Я едва могу прокормить одного сына, на что мне кормить второго? И так работаю на трех работах, чтобы прокормить семью, — я же не семижильная».

Вот поэтому, несмотря на то, что Луи продолжал регулярно ходить на службу в церковь, он стал делать аборты. Несколько раз в месяц он летал в разные города, где предоставлял свои услуги клиникам. Единственным человеком, который даже понятия не имел, чем он зарабатывает себе на жизнь, была его бабушка.

Ей было уже хорошо за восемьдесят, когда Луи вернулся домой, чтобы признаться. Он рассказал ей о спортсменке-бегунье, которая всю жизнь трудилась, чтобы обеспечить себе место в олимпийской сборной, а потом выяснилось, что она беременна: порвался презерватив. И еще рассказал о женщине, которая узнала, что беременна на двенадцатой неделе, а она все это время лечилась опиатами.

Поведал он и о женщине из маленького городка, где царят предрассудки, которая потеряла голову от любви к уважаемому женатому мужчине и поверила, что он будет ее содержать и признает ее ребенка, а оказалось, что все в мире устроено иначе. Они оба понимали, кого имеет в виду Луи. «Бабушка, — сказал он, — я думаю, что Иисус понял бы, почему я это делаю. Надеюсь, и ты сможешь понять».

Как он и ожидал, бабушка расплакалась. «Я потеряла свою дочь и внука, — после продолжительной паузы сказала она. — Быть может, теперь кто-то из женщин сумеет уберечь своих родных».

На самом деле, единственным возражением, которое бабушка имела против его занятия, было то, что Луи могут убить активисты, выступающие за запрет абортов. Луи знал, что его фамилия опубликована на веб-сайте вместе с именами других врачей, которые проводят аборты, с указанием адреса и места работы. Он знал, что Джорджа Тиллера, врача, убили прямо в церкви. Доктор Тиллер носил бронежилет, но стрелок целился в голову.

Сам Луи отказывался надевать бронежилет, считая так: если он наденет бронежилет — он проиграл. Однако каждое утро ему приходилось пробираться сквозь строй активистов. Он оставался в машине на минуту дольше, собирался с духом, успокаивался, чтобы не обращать внимания на злобу и потоки притворной любви: «Мы молимся за вас, доктор Уорд. Удачного дня!» Вспоминались Джордж Тиллер, Дэвид Гинн, Джон Бриттон, Барнетт Слепиан — все те, кто был убит этими же активистами, которым мало было просто стоять в ряд и выкрикивать оскорбления.

Луи сидел и считал до десяти, потом читал «Отче наш» и, одним ловким движением подхватив свой портфель, выходил из машины. На ходу ставя автомобиль на сигнализацию, он шагал, не оборачиваясь и опустив глаза, чтобы не дать втянуть себя в перепалку. Чаще всего было именно так.

Среди протестантов выделялся один активист — белый мужчина средних лет, который постоянно выкрикивал один и тот же слоган: «Негр-грешник — убийца детей!» Луи никогда не обращал на него внимания, пока однажды тот не выкрикнул: «Мне что, назвать тебя ниггером, чтобы вывести из себя?»

Это… знаете ли. От этих слов Луи остановился как вкопанный.

— И что же больше всего вас во мне раздражает? — негромко поинтересовался Луи. — То, что я афроамериканец? Или то, что я делаю аборты?

— Аборты! — ответил активист.

— Тогда какая разница, какого цвета моя кожа?

Протестующий пожал плечами.

— Никакой. Я просто так сказал.

Луи оставалось только восхищаться тем, как у них все шло в дело.

Была лишь одна причина, по которой он каждое проклятое утро выходил из своей машины: те женщины, которые так же вынуждены проходить сквозь этот позорный строй. Разве может быть он менее храбрым, чем они?

Эти борцы за запрет абортов стремились к тому, чтобы женщины, которые решили прервать беременность, чувствовали себя изгоями, одинокими отщепенцами, думающими только о себе. Луи же хотел, чтобы каждая женщина, которая входит в двери Центра, поняла, что она не одна и никогда не останется в одиночестве. Самые ярые противники даже не предполагали, сколько женщин из числа их знакомых когда-либо решились прервать беременность. Сотрите позорную метку — и рядом с вами окажется ваша соседка, учительница, продавщица из бакалеи, ваша квартирная хозяйка…

Он представлял, насколько им тяжело: сначала принять решение ценой колоссальных эмоциональных и финансовых усилий, а потом почувствовать, как это решение ставят под сомнение — как и саму способность забеременевших позаботиться о собственном здоровье.

Почему же этих активистов нет у онкоцентров, например? Почему они не убеждают пациентов, проходящих химиотерапию, избегать риска токсинов? Женщины принимают аспирин, если у них болит голова, а ведь побочные действия аспирина могут быть намного серьезнее, чем любые ныне существующие медикаментозные средства прерывания беременности. Если женщина делает выбор в пользу медикаментозного прерывания, почему мефипристон следует принимать в присутствии врача, как будто она пациентка психиатрической клиники и нет гарантий, что она проглотит таблетку?

Луи подозревал, что все эти белые мужчины со своими слоганами и табличками на самом деле борются не за жизни нерожденных детей, а за женщин, которые их вынашивают. Это мужчины, которые не могли контролировать сексуальную жизнь женщин. Протест против абортов для них — альтернатива этого контроля.

Он дернулся и закричал от боли, пронзившей ногу. Повязка остановила кровотечение, но затем стрелок в приступе паники сильно пнул его в то место, куда вошла пуля.

Настоящие адские муки для врача — получить настолько серьезное ранение, которое лишает возможности помочь другим пострадавшим. Весь груз ответственности свалился на другого медицинского работника, оказавшегося здесь в заложниках, — медсестру Иззи. Раньше ему с ней работать не доводилось, но в этом не было ничего необычного. Ванита, владелица клиники, постоянно меняла медперсонал, нанимая новых людей, достаточно смелых или беспечных для того, чтобы каждый день ходить на работу, не обращая внимания на постоянные угрозы.

Раньше нанимала. В прошедшем времени.

Он закрыл глаза, борясь с тем чувством, что зрело внутри. Ванита оказалась не единственной жертвой. Иззи пыталась — отчаянно и тщетно — спасти жизнь Оливии, пожилой дамы. Та явно пострадала случайно: без сомнения, женщина под шестьдесят обратилась в клинику не для того, чтобы прервать нежелательную беременность, но тем не менее оказалась на мушке у стрелка.

Сейчас Иззи пыталась сделать ей перевязку. Когда Луи застонал от боли, медсестра обернулась и проверила повязку у него на ноге.

— Со мной все хорошо, — заверил он, пытаясь успокоить ее, когда, к его удивлению, Иззи вдруг начала метаться. Она бросилась влево, и ее вырвало прямо в корзину для мусора.

Одна из женщин — его последняя пациентка, Джой (бывшая на пятнадцатой неделе беременности, а теперь, как с удовлетворением подумал Луи, избавленная от бремени) — протянула Иззи бумажную салфетку из коробки на столе. Стрелок брезгливо взглянул на Иззи, но промолчал. Он был слишком занят собственной раной. Иззи вытерла рот и вновь обратила свое внимание на ногу Луи.

— Плохо дело, да? — осторожно поинтересовался он.

Она посмотрела на него и заговорила с энтузиазмом убеждения:

— Нет-нет, доктор. Не думаю, что он серьезно задел рану, когда вас пнул. В смысле, еще серьезнее, чем ранил вас до этого, — поправилась она.

Луи взглянул на ее руки, пытавшиеся осторожно соединить края раны.

Боль невыносимая…

— На каком вы месяце? — поинтересовался он и дождался, когда она посмотрит ему в глаза.

— Как вы узнали?

— Странный вопрос. — Луи удивленно приподнял бровь.

— Двенадцать недель, — ответила Иззи и опустила глаза. Ее рука замерла на животе, словно щитом закрывая того, кто внутри.

— Вы обязательно отсюда выберетесь, — пообещал он. — У вас с вашим парнем родится красивый, крепкий малыш.

Она улыбнулась, но глаза оставались грустными.

Луи вспомнил все случаи, когда ему приходилось «заговаривать зубы» пациенткам — просто беседовать, чтобы успокоить тех, кто был слишком напряжен перед болезненной процедурой. Он спрашивал у женщины, острую или сладкую овсянку она любит. Слышала ли она последний альбом Бейонсе. В какой клуб она ходит. Он гордился тем, что может заставить любую женщину расслабиться, пока сам спокойно и профессионально проводил процедуру. Чаще всего по окончании он слышал от своих пациенток вопрос: «Вы что, уже закончили?»

Но с Иззи его прием не сработал. Она не поверила ему, когда он сказал, что она обязательно отсюда выберется.

Потому что, откровенно говоря, он и сам в это не верил.

О своей беременности Джой рассказала одному-единственному человеку — своей лучшей подруге, официантке в зале отлетов, в баре аэропорта Джексона. Именно Рози стояла рядом с ней в туалете и следила за таймером на своем телефоне, пока они наблюдали, как на тестовой палочке появляется маленький плюс.

— И что ты намерена делать? — спросила тогда Рози, и Джой ничего не ответила. А через неделю записалась на прием в Центр.

В тот же день она сообщила Рози, что у нее случился выкидыш. Джой решила, что это всего лишь маленькая неточность, крошечное ошибочное примечание. Результат ведь один и тот же.

Рози могла бы отвезти ее на процедуру, но Джой решила пройти этот путь одна. Она оказалась настолько глупа, что ввязалась во все это, — так что теперь будет достаточно умной, чтобы выпутаться.

Джой заметила его в первый же день, как он появился в баре. Высокий, худощавый, в костюме, который невероятно ему шел. Благородная седина на висках…

Джой посмотрела на его руки — можно многое сказать по рукам человека, — а у него были сильные руки с длинными пальцами. Он чем-то смахивал на президента Обаму, если бы президент Обама был настолько несчастен, что стал бы искать утешения на дне бокала с мартини.

В ночную смену Джой работала одна: руководству было проще научить ее и сменщиц смешивать коктейли и запирать бар на ночь, чем платить дополнительному персоналу. Она насыпала еще орешков паре геев, потягивавших коктейль «Негрони», и распечатала счет для женщины, на рейс которой объявили посадку. Потом подошла к тому мужчине, сидевшему с закрытыми глазами.

— Вам повторить?

Он поднял на нее взгляд, и ей показалось, что она смотрит в зеркало.

Только человек, запертый в невидимой тюрьме и отчаянно пытающийся сбежать, может разглядеть это выражение на лице другого человека…

Когда он кивнул, Джой принесла еще выпить. Потом еще. Пришли и ушли еще трое, а Джой продолжала наблюдать за мужчиной со своего барного стула. Она видела, что он не настроен разговаривать; она уже слишком давно разносит коктейли, чтобы понимать такие вещи. Есть люди, которые хотят выплеснуть свои проблемы, как спиртное в бокал. Есть те, кто что-то неистово набирает на своих телефонах, избегая взгляда глаза в глаза. Есть и те, кто распускает руки, хватает за зад, делая вид, что это случайность. Но этот человек хотел только одного — затеряться.

Когда он просидел в баре три часа, она подошла к его столику.

— Не хочу вас беспокоить, — произнесла Джой, — но… когда ваш рейс?

Он глотнул спиртное и сцепил зубы.

— Он уже приземлился. Четыре часа назад.

Интересно, Миссисипи — это начальный или конечный пункт его назначения? Так или иначе, он не хотел сталкиваться с чем-то за пределами этого здания.

Когда пришло время закрываться, он расплатился наличными и дал щедрые чаевые — сумму, равную сумме счета.

— Вам вызвать такси? — спросила она.

— Я могу здесь остаться? — задал он встречный вопрос после короткого раздумья.

— Нет, — покачала головой Джой. — Как вас зовут?

— Не могу сказать, — отвернулся он.

— Почему? Работаете на ЦРУ?

— Нет, мадам, — ответил он. — Просто подобное поведение не пристало представителю судебной власти.

Значит, он адвокат, подумала Джой. Наверное, проиграл большой процесс, над которым работал несколько месяцев. Быть может, его клиентка дала в суде ложные показания. Могло быть множество сценариев — она видела подобное в сериале «Закон и порядок».

— Вам повезло, это не зал суда, — произнесла Джой. — Хотя здесь тоже есть стойка. Только барная.

Он улыбнулся в ответ на ее каламбур. Когда она развернулась, чтобы закрыть кассу, он легонько похлопал ее по плечу.

— Джо, — через мгновение признался он.

— Джой. — Она протянула руку и вгляделась в бледно-голубые глаза, такие притягательные на лице темнокожего мужчины, словно исторический результат какой-то генеалогической эволюции, что-то вроде победы силы над страстью. На этом лице оставило свои шрамы прошлое. Как и на ее лице.

— А вы не очень-то похожи на хохотушку-веселушку, — заметил он.

Именно в этот момент она решила, что изменит курс своей жизни. Джой, которая никогда и никого не приглашала к себе домой, решила, что этому человеку необходимо выспаться, чтобы завтра начать все с чистого листа. Решила дать ему второй шанс, которого сама никогда ни от кого не получала.

К тому времени как она заперла кассу, Джо уже отключился, прижавшись щекой к полированному дереву. Джой закатила глаза, но нашла инвалидную коляску и через три выхода, почти волоком, взвалив на себя, подтащила к ней Джо. Так она и усадила его в свою машину.

К тому моменту, когда они свалились бесформенной грудой на диван в гостиной, она была вся мокрая от пота. Джо тут же захрапел. Но когда она попыталась высвободиться, он лишь сильнее обнял ее, погладил по волосам и прижал к себе…

Джой не узнала ни его фамилии, ни того, что вообще привело его в Джексон. Но ее уже так давно никто не сжимал в объятиях… Просто в объятиях. И еще дольше она не ощущала себя кому-то нужной. Поэтому, вопреки здравому смыслу, она уснула, уютно прижавшись головой к его груди. Его сердцебиение стало ей колыбельной.

Глубокой ночью она проснулась оттого, что на нее смотрят. Они с Джо жались на узеньком диванчике.

— Ты хороший человек. — Серьезные глаза Джо были совсем рядом.

Он никогда бы такого не сказал, если бы знал, как она росла, на что ей приходилось идти, чтобы выжить.

Когда он ее поцеловал, Джо хотелось верить, что ее разум хотя бы на секунду засомневается. Но… нет. Она принимала противозачаточные таблетки, чтобы избавиться от менструальных болей, однако все равно следовало бы воспользоваться презервативом, ведь, как ни крути, перед ней был совершенно незнакомый человек. Но она только крепче обхватила его за плечи, и он стал эпицентром подхватившего ее шторма. И пусть он излил в нее свою скорбь — всё лучше, чем ощущать эту пустоту внутри.

Потом никому уже спать не хотелось, оба были совершенно трезвы.

— Не стоило мне… — начал Джо, но Джой даже слушать не захотела. Вместо того отправилась в ванную и плеснула в лицо холодной водой. Она больше не желала быть чьей-то очередной ошибкой.

Когда она вышла, Джо был полностью одет.

— Я вызвал такси, — сообщил он. — Я… я посмотрел твой адрес на конверте. — Он протянул ей счет за электричество, который еще со вчерашнего дня лежал на кофейном столике. — Я могу воспользоваться?.. — Он нерешительно махнул головой в сторону ванной.

Джой кивнула и отступила в сторону, давая ему пройти.

«А он высокий», — подумала она, когда Джо вернулся в гостиную.

— Я не из тех, кто… — начала она. Но он не дал ей закончить.

— Я раньше тоже так никогда не поступал.

— Спишем все на спиртное, — предложила Джой.

— Временное помутнение разума, — кивнул он.

За окном дважды просигналил автомобильный клаксон.

— Спасибо, мисс Джой, — официально поблагодарил он. — За то, что были ко мне так добры.

Почувствовав, что обнажила перед ним свою душу со всеми шрамами, Джой отвернулась, когда он натягивал куртку и потом резко одернул ее несколько раз, вытряхивая, вероятно, и ее, Джой, из своей жизни.

Позже, принимая душ после его ухода, она пыталась убедить себя, что она не шлюха, как ее всегда называла мать; что и ей уготованы земные блага; что они оба взрослые люди, действовавшие по взаимному согласию. Она отправилась на занятия, потом на работу в библиотеку колледжа, а после — на вечернюю смену в зал отлетов, где поймала себя на том, что высматривает Джо, хотя прекрасно понимала, что его там быть не может…

Но однажды вечером он пришел. И в тот вечер напиваться не стал. Дождавшись, пока у Джой закончится смена, проводил ее домой, где они снова занялись любовью, а потом ели в постели мороженое. Она узнала, что Джо не адвокат, а судья. Он рассказал ей, что его любимые дела в суде — дела об усыновлении, когда брошенный ребенок обретает дом. Он гладил ее волосы и говорил, что жалеет, что она не одна из этих детей.

Джо приходил еще два раза — сам признался, что придумал себе дела в Джексоне, чтобы встретиться с ней снова. Джой уж и припомнить не могла, когда кто-то бежал ей навстречу, а не наоборот — прочь от нее. Она позволила ему проверить ее перед одним из экзаменов и приготовила сытный завтрак.

Когда уже привык сам о себе заботиться, то, если вдруг кто-то начинает заботиться о тебе, на это «подсаживаешься», как на наркотик. И Джой быстро подсела. Она присылала Джо смешные и нелепые надписи, которые встречала по пути на работу: баптистскую церковь, где разыгрывалась сценка Рождества и висело объявление: «ВОЙДИ В НАШ ХЛЕВ! ПОСМОТРИ НА ЭТИХ ОСЛОВ!»; весело мерцающий лайтбокс «ОСТАНОВИСЬ НА РАСПУТЬЕ!»; огромный рекламный щит сети ресторанов «Тако Белл», который гласил: «В ЭКСТРЕННОМ СЛУЧАЕ МОЛИТЕСЬ НА СЫРЫ!»[12]. Джо в ответ писал о тех, кому присудили премию Дарвина, описывал памятные случаи с судебных заседаний. Когда он неожиданно объявлялся, она сказывалась больной и не ходила на работу и в библиотеку, чтобы иметь возможность провести с ним столько времени, сколько он мог себе позволить. Он был на пятнадцать лет старше, и временами ей казалось, что она этими отношениями компенсирует отсутствие отца, но потом поняла, что в их отношениях нет и намека на отцовство. Понемногу Джой стала задумываться: неужели ее сердитая фортуна повернулась к ней лицом?

А надо было быть умнее…

Биология, эволюция и социальные обычаи позволяли Джо уйти; а Джой осталась беременной. Хотя в постели они были вдвоем.

Оглядываясь назад, Джой поняла, что этого и следовало ожидать: жизнь неоднократно подкладывала ей свинью — каждый раз, когда она отведывала чего-то хорошего.

Впереди был еще целый год учебы, прежде чем она получит диплом бакалавра — диплом, за который она боролась, экономя на всем, чтобы заплатить за обучение. Она уже работала на двух работах, чтобы реализовать свою мечту. В этом мире она не сможет заботиться еще и о ребенке.

Эти причины и называла Джой, когда сидела в туалете библиотеки и шепотом отвечала в трубку женщине, которая записывала ее на консультацию к врачу в Центре.

Имя.

Адрес.

Дата рождения.

Первый день последней менструации.

Какая по счету беременность?

Были ли выделения или кровотечения после последних месячных?

Кормите грудью?

Есть ли в анамнезе маточные патологии?

Страдаете астмой? Проблемы с легкими? Сердцем? Случаются приступы?

И еще на десяток вопросов, пока не раздался последний: есть ли что-то, что мы должны о вас знать?

«Да, — подумала Джой. — Мне патологически не везет. Я полностью здорова, за исключением одного — именно того, что никогда не должно было со мной произойти».

Женщина объяснила, что, по законам штата Миссисипи, прерывание беременности — это двухдневная процедура. Она поинтересовалась у Джой, есть ли у нее страховка. Когда та ответила «нет», собеседница сообщила, что программа бесплатной медицинской помощи не покрывает расходы на аборт. Джой придется найти 600 долларов и успеть попасть в Центр до одиннадцати недель и шести дней. В противном случае цена повысится до 725 долларов, на срок до тринадцати недель и шести дней. После этого срока цена уже будет 800 долларов — до шестнадцати недель, позже которых аборт делать нельзя.

У Джой уже был срок десять недель.

Она написала Джо сообщение, что ей необходимо с ним поговорить, только не хотелось сообщать по телефону о том, что произошло.

Он не ответил.

Проведя мысленно расчеты, она записалась на прием через полторы недели. Но даже если не ходить на занятия, чтобы работать в две смены в баре и библиотеке, ей к этому сроку все равно не насобирать требуемую сумму. Так что она работала все больше и больше в надежде назначить консультацию с врачом на тринадцатую неделю.

Но тут сдох чертов карбюратор, и пришлось купить новый, чтобы не потерять обе работы.

Не успела она опомниться, как уже была на сроке четырнадцать с половиной недель. Время неумолимо заканчивалось. В этот раз она решилась позвонить Джо, а не отправлять ему сообщение.

Ответила женщина — и она просто нажала отбой.

Джой заложила ноутбук, чтобы получить наличные, и перенесла дату приема.

Если бы у нее были деньги, сегодня она бы здесь не оказалась и не стала бы прерывать беременность в день, когда какой-то сумасшедший ворвался в Центр и начал стрелять…

Все, что у нее случилось с Джо, было всего лишь очередным слоем сахарной глазури на дерьмовом торте ее жизни.

Сегодня утром, когда она проходила мимо строя протестующих, одна из женщин стала кричать, что Джой — эгоистка. Да, она эгоистка. Она пахала, как раб на галерах, чтобы чего-то добиться после того, когда выросла и ее перестали устраивать в приемные семьи. Она работала, как каторжная, чтобы заплатить за занятия в колледже. Она была решительно настроена больше никогда и ни от кого не зависеть…

Зазвонил телефон. Он звонил и звонил. Джой скосила глаза на стрелка, чтобы увидеть, возьмет он трубку или нет, но тот все пытался — безуспешно — забинтовать кровоточащую руку.

С ума можно сойти — что только ни сталкивает людей друг с другом. Ты оказался пьяным в аэропорту. Ты настолько бедна, что не можешь выбрать тот день для визита к врачу, который нужен. Тебе привелось родиться в семье наркоманки или тебя перебрасывают из одного приюта в другой…

Что привело сюда сегодня этого стрелка? Джой слышала обрывки разговора, когда он беседовал с полицией, окружившей здание. Он жаждал отомстить, потому что его дочь обратилась сюда, чтобы прервать беременность. По всей видимости, отца она не поставила в известность о своих планах.

Джой тоже ничего не сказала Джо, но он же сам не ответил на ее сообщение.

— Какие-то, мать их, проблемы? — навис над ней Джордж.

Испуганная Джой только вжалась в стул. После того, что они ему сделали, и его расправы с Оливией, Джой испытала истинный ужас. По спине струйкой стекал пот. Уже давно — лет с восьми — она не ощущала подобного. Не была парализована страхом. И тогда у негодяя не было оружия — только кулаки. Но он точно так же нависал над ней, и сила была на его стороне.

Джой вновь задумалась о дочери Джорджа.

Интересно, почему девушка решилась на аборт?

А новости она смотрит? Чувствует свою вину?

Еще она хотела бы знать, как себя чувствует человек, ради которого совершается насилие. Когда тебя любят слишком сильно, а не слишком мало.

***

Когда Рен была маленькой, она верила, что ее папа знает все. Она задавала тысячи вопросов.

На земле больше листьев или травинок?

Почему человек не может дышать под водой?

Если у тебя голубые глаза, все кажется голубым?

Откуда ты знаешь, что это правда, а не чья-то выдумка?

Откуда в ушах берется сера?

Куда течет вода, когда ты выпускаешь ее из ванной?

Почему коровы не разговаривают?

Однажды она спросила:

— А ты умрешь?

— Надеюсь, очень нескоро, — в шутку наморщил он лоб.

— А я умру?

— Нет, — ответил он четко. — Если это будет зависеть от меня.

Сейчас она жалела, что еще столько вопросов не задала отцу.

Каково это, когда у тебя на глазах умирает человек?

Что делать, если понимаешь, что не можешь его спасти?..

Рен посмотрела на человека, которого ударила скальпелем в руку. На того самого, который пытался ее застрелить. Того самого, который выстрелил в ее тетю. Того самого, который убил Оливию.

Он пытался забинтовать свою кровоточащую руку, и у него, черт возьми, не получалось.

Когда пистолет замолчал, Рен долго ничего не слышала, ей подумалось, что на самом деле застрелили ее и вот она — смерть. Но оказалось, ей просто заложило уши, отсюда и эта оглушающая тишина, и кровь повсюду была не ее кровью, а Оливии.

К тому времени, когда Рен вновь обрела способность слышать, в помещении раздавалось какое-то отрывистое мычание, оно было страшным. С губ Оливии по слогам срывалось имя — чтобы любой услышавший мог потом передать его по адресу.

Плач Джанин…

Стон доктора Уорда в желтом тумане боли, когда Иззи проверяла его повязку…

И едва слышный свист…

Рен не сразу поняла, что этот свист раздается из ее собственного тела. Это был вибрирующий звук страха, издаваемый телом…

Она мельком взглянула на стрелка — тот неуклюже пытался зубами оторвать бинт.

Вот увидите! Рен станет единственной девушкой, которая обратилась в женскую консультацию, чтобы получить противозачаточные таблетки, но умудрилась умереть девственницей.

Внезапно мужчина подался вперед. Иззи немного переместилась, как будто пыталась встать между Рен и стрелком, но Рен прокляла бы себя, если бы вновь это допустила. Она в последнюю минуту вывернулась, чтобы Иззи не оказалась на пути, если стрелок снова начнет хватать за руку и рывком поднимать с пола.

Сквозь сцепленные зубы Рен негромко вскрикнула и тут же устыдилась своего проявления слабости. Не обращая внимания на подгибающиеся колени, она заставила себя взглянуть ему прямо в глаза.

Давай же, черт побери!

— Пойдем, девчонка, — велел он.

Он него несло вином.

Куда он ее тянет? Куда?

— Не двигайтесь, — взглянул он на остальных. — Если кто-то пошевелится, я вам гарантирую, больше шевелиться не будете. — И выразительно посмотрел на распластавшееся тело Оливии.

— Отпусти меня! — завопила Рен, яростно сопротивляясь и пытаясь вырваться. Но он был слишком силен. — Отпусти меня! — визжала она и уже замахнулась ногой, чтобы его ударить, но он резко и грубо повернул ее и прижал ее горло предплечьем.

— Не провоцируй меня, — предупредил он и сильнее сдавил Рен горло.

Перед глазами замелькали звездочки, и все стало погружаться в темноту. Когда он отпустил ее, Рен упала на четвереньки, хватая ртом воздух. Ей было противно оказаться у его ног, она почувствовала себя собакой, которую он может в любой момент пнуть.

— Мой отец никогда не позволит тебе выбраться отсюда живым, — задыхаясь, пригрозила она.

— Да? Очень жаль, что твоего папочки сейчас нет рядом.

— Ошибаешься! — воскликнула Рен. — С кем, по-твоему, ты общаешься по телефону?

И в одну секунду все остановилось — как бывает на карусели, когда замираешь между небом и землей.

Но потом тебя швыряет вниз!

Стрелок усмехнулся. Ужасной змеиной ухмылкой. И Рен только сейчас поняла, что ее уже никто не душит.

— Что ж, — произнес стрелок, — мне сегодня несказанно повезло.

Хью подождал еще пять гудков, а потом швырнул телефон оземь. Он был наэлектризован и обескуражен. Заложники не выходили. Джордж не отвечал. Решение Хью, принятое час назад, отрезать вай-фай и заблокировать все сигналы телефона, за исключением стационарной связи, лишило его возможности отсылать Рен сообщения, чтобы узнать, все ли с ней в порядке — не в нее ли попала шальная пуля.

Казалось, еще только вчера он возил Рен в своем грузовике в детский садик. Когда они поворачивали на подъездную дорожку, он говорил ей, чтобы она надевала свой реактивный ранец, и Рен извивалась, пытаясь нацепить на себя рюкзак. Хью останавливался и объявлял: «Катапультируемся, Рен», — и дочь выпрыгивала из машины, как будто ступала на новую, неизведанную планету.

После отъезда Анабель еще несколько месяцев Рен интересовалась, когда она вернется. «Она не вернется, — наконец ответил Хью. — Теперь остались только мы вдвоем: ты и я».

Как-то вечером Хью позвонили и вызвали туда, где буйствовал один «герой». Бекс приехала побыть с Рен, которая все никак не засыпала. Когда Хью в половине четвертого утра вернулся домой, он застал плачущую дочь: «Я подумала, что ты тоже ушел».

И Хью заключил ее в объятия.

— Я никогда тебя не брошу, — пообещал он. — Никогда.

Кто мог предположить тогда, что все сложится совершенно иначе?

На Хью упала чья-то тень — он поднял голову: командир отряда специального реагирования и начальник полиции стояли плечом к плечу.

— Ты должен был доложить мне о дочери, — сказал начальник полиции, Монро.

Хью кивнул.

— Так точно.

— Ты же понимаешь, я должен отстранить тебя от дела, сынок.

Хью ощутил, как по телу разлился жар, и потер рукой затылок. Зазвонил его мобильный — тот самый, по которому он общался с Джорджем Годдардом. Телефон лежал на карточном столе, который он использовал в качестве письменного.

— Это он, — взглянул Хью на входящий номер.

Квандт бросил взгляд на начальника полиции и выругался себе под нос: Монро взял телефон и протянул его Хью.

В 2006 году в штате Миссисипи шестнадцатилетнюю Ренни Гиббс обвинили в умышленном убийстве, когда она на сроке тридцати шести недель родила мертвого ребенка. Несмотря на то, что шея ребенка была обвита пуповиной, прокурор заверил, что малыш родился мертвым из-за того, что Гиббс употребляла кокаин, поскольку в крови ребенка были обнаружены следы запрещенных веществ.

Прокурором был Уилли Корк — тот самый выпендрежник, обвинявший Бет в убийстве.

— Это правда? — Бет оторвала взгляд от статьи, которую читала через плечо своего государственного защитника. — Этот прокурор занимался подобным и раньше?

— Не читай этого, — посоветовала Менди, закрывая свой ноутбук.

— Почему?

— Потому что искать прецеденты, имея похожие проблемы с законом, — это как обратиться к врачу онлайн со своей банальной простудой. Ты только убедишься, что у тебя рак, как ты и подозревала. — Она вздохнула. — Уилли стремится занять кресло мэра на следующих выборах. Поэтому хочет предстать борцом за верховенство закона — даже если преступление совершено против еще не рожденного человека.

Бет сглотнула.

— И ее упекли в тюрьму? Ренни Гиббс, я имею в виду?

— Нет. Она предстала перед судом присяжных. Поскольку все доказательства прокурора были сомнительными, в 2014-м дело закрыли.

— И это означает, что мое тоже могут закрыть, верно?

Менди пристально посмотрела на нее.

— Это означает, что Уилли Корку нужен реванш. Больше ничего это не означает.

Бет была ошарашена и напугана. В голове роились сотни вопросов, ответы на которые она, скорее всего, не захочет услышать. Почувствовав горечь подступающих слез, она повернулась на бок и закрыла глаза, надеясь, что Менди ничего не заметит.

Наверное, она заснула, потому что, когда услышала голос Уилли Корка, вначале подумала, что ей просто снится кошмар.

— Чем, черт побери, вы здесь занимаетесь? — заорал он, и Бет из-под опущенных ресниц увидела, что дверь открыта, а он распекает полицейского, которого Менди убедила подежурить по ту сторону двери, чтобы они могли уединиться. — Вы оставили их в палате одних? Убирайтесь! Вы уволены, — грозил прокурор, — а я дождусь здесь, пока пришлют вам замену.

Она услышала, как он говорит по телефону с полицейским участком. Менди встала в дверном проеме, ожидая, когда он закончит разговор. Разве не удивительно, что государственный защитник просидела тут все время, пока она спала, а не оставила Бет в палате с неизвестным мужчиной-полицейским?

— Что вы здесь забыли? — зашипела Менди на Уилли Корка.

— Я могу задать вам тот же вопрос, поскольку догадываюсь, что полицейский не сам вышел за дверь. — Он прошел мимо кровати Бет и взял серебристую ручку, лежавшую на радиаторе. Раньше Бет ее не замечала. — Ответ на ваш вопрос, — продемонстрировал он находку, — я забыл здесь ручку. «Монблан». Мне подарил ее отец в день окончания юридического факультета.

— Говорите тише, она спит. — Менди закатила глаза. — Случайно оставили? Да бросьте. Вы намеренно оставили ее, чтобы иметь возможность вернуться и допросить мою клиентку в отсутствие ее адвоката.

— Перестаньте, Менди. Вы рассуждаете как сторонница теории заговора.

— И это говорит скользкий сукин сын, который собирается забраться в кресло областного прокурора, растоптав невиновную испуганную девушку! — не выдержала Менди.

Если Бет раньше и собиралась признаться, что она не спит, то теперь резко передумала. Она сосредоточилась на том, чтобы ровно дышать и не звякнуть наручниками о край кровати.

— Снимите обвинения, — негромко произнесла Менди. — Я делаю вам одолжение, Уилли. Не ломайте девушке жизнь только потому, что хотите прыгнуть выше головы. Вы окажетесь в неудобном положении, как уже бывало до этого.

«Ренни Гиббс», — подумала Бет.

— Вы пытаетесь поднять статус эмбриона до статуса человека, — продолжала Менди. — Здесь, в Миссисипи, нет такого закона.

— Да, — согласился прокурор.

Бет слишком нервничала, чтобы смотреть на него во время предъявления обвинения, но теперь пыталась разглядеть сквозь прикрытые ресницы. Уилли Корк был не намного старше ее государственного защитника, только черные волосы на висках были подернуты сединой. Быть может, он их красит, чтобы выглядеть солидно?

— Миссисипи знает долгую историю насилия против людей, которые молчали, — ответил он.

— Уилли, — рассмеялась Менди, — вы же не настолько глупы, чтобы пытаться разыграть расовую карту с темнокожей женщиной.

— Нерожденные дети уже вносятся в официальные документы. Знаете, мой дедушка обеспечил меня трастовым фондом, еще когда мой отец и не помышлял обо мне.

— Вам прекрасно известно, что между законными правами нерожденных детей и конституционными правами живого человека — огромная пропасть, — горячо зашептала Менди. — Конституция может защищать свободы и личные интересы, но Верховный Суд четко определил, что эти права обретаются с рождением, а до рождения эмбрион не является человеком. Штаты могут наделять эмбрион теми или иными правами, но от этого он не становится человеком.

У Бет кружилась голова. Произносилось столько слов, а большинство из них она просто не понимала. Одного она совсем не поняла: почему, если речь идет об эмбрионе, она оказалась в наручниках? Бет пыталась унять истерический смех: после всего, что она пережила, чтобы снять с себя ответственность за ребенка, оказалось, что она все еще за него в ответе.

— Я просто пытаюсь воплотить в жизнь законную, освященную временем традицию позволить тем, кто не может говорить сам, иметь голос в суде. Вы каждый день с этим сталкиваетесь, когда назначенный судом опекун выступает от имени детей или людей с ограниченными возможностями. В этой стране закон защищает тех, кто не в силах защитить себя сам. Как, например, младенец вашей подзащитной.

— Эмбрион моей подзащитной, — уточнила Менди. — Эмбрион. Который она вынашивала.

— А если тот, кто вынашивает, каким-либо образом причиняет вред? Если бы на нее кто-то напал, когда она была беременна, и в результате она бы потеряла ребенка, разве вам не хотелось бы привлечь нападавшего к ответу? Вам самой отлично известно: в этом случае вы с таким же усердием, как и я, жаждали бы справедливости. Мы же не станем оправдывать преступницу только потому, что, мол, так уж случилось, именно в ее чреве развивался ребенок.

— А как насчет прав матери? — поинтересовалась Менди.

— Дорогуша, так не пойдет! — ухмыльнулся Уилли Корк. — Нельзя называть ее матерью, если вы не желаете называть то, что развивается внутри нее, ребенком.

Оба даже шептать перестали, стоя спиной к Бет. Казалось, они совершенно забыли о ней — источнике их спора.

Это было уже не в первый раз. Она оказалась здесь потому, что каждый считал своим правом принимать решения за нее. Бет чертовски устала быть сторонним наблюдателем за своей собственной жизнью.

— У вас нет прецедента! — бросила вызов Менди.

— Да неужто? — Прокурор достал из кармана смартфон, потыкал пальцами в экран и стал читать. — Свод законов Миссисипи с дополнениями 97-3-19: «Незаконное лишение человека жизни любым способом и образом должно считаться убийством в следующих случаях: Подраздел А — когда совершается преднамеренно и приводит к смерти… или подраздел D — когда совершается преднамеренно и приводит к смерти неродившегося ребенка». И, разумеется, уже есть прецеденты, — спрятал он смартфон.

— Чушь!

— Пурви Патель, — стал приводить примеры Уилли Корк. — 2016 год. Она приняла те же таблетки, что и ваша подзащитная, чтобы прервать беременность на сроке двадцать четыре недели. Купила их в интернет-аптеке в Гонконге. Когда новорожденный умер, ее обвинили в убийстве первой степени. Она была осуждена и приговорена к двадцати годам заключения за умерщвление плода и невыполнение родительских обязанностей по отношению к ребенку.

— В деле Патель доказательства того, что ребенок родился живым, оказались сомнительными, — возразила Менди. — И приговор был пересмотрен.

— Бэй Бэй Шуэй, — тут же перескочил Корк на другой прецедент. — Выпила крысиный яд, чтобы совершить самоубийство на тридцать третьей неделе беременности. Ребенок умер, но сама она выжила. Ее обвинили в убийстве и намеренном умерщвлении плода и осудили на тридцать лет.

— И обвинения были с нее сняты, когда она признала себя виновной в менее серьезном преступлении и провела всего год в заключении. — Менди скрестила руки на груди. — Любое дело, на которое вы ссылаетесь, было либо пересмотрено, либо закрыто.

— Регина Макнайт, — упрямо продолжал прокурор. — Успешно осуждена в Южной Каролине за убийство, повлекшее за собой рождение мертвого ребенка, вызванное внутриутробным приемом крэк-кокаина. Она получила двадцать один год тюрьмы.

— Вы серьезно? Макнайт даже не пыталась прерывать беременность, — возразила Менди.

— Сейчас вы отстаиваете мою точку зрения, дорогуша, а не свою. Если этих женщин осудили за убийство, где не было даже намерения… только представьте, как легко будет упечь за решетку вашу девицу.

Распахнулась дверь, вошел новый полицейский.

— Вам нельзя покидать эту палату, — приказал Уилли Корк, направившись к выходу. — Даже если все вокруг будет охвачено огнем. А вам… — повернулся он к Менди. — Что ж… желаю удачи, госпожа адвокат.

— Пока есть дело «Роу против Уэйда», — бросила ему в догонку Менди, — у моей клиентки есть все права прерывать свою беременность.

— Что ж, верно, — согласился прокурор. — Но в штате Миссисипи она не имела права прерывать беременность самостоятельно. А это, милочка, уже убийство.

Убийство. Бет поморщилась, и наручник звякнул о поручень кровати. Оба юриста одновременно обернулись, догадавшись, что она проснулась.

— Про… простите, — запинаясь, произнесла Бет.

— Немного поздновато для раскаяния, не находите? — заметил Уилли Корк и величественно выплыл в коридор.

— Похоже, у меня есть что-то твое, — пробился голос Джорджа Годдарда сквозь потрескивание в трубке.

«Он все знает! — тут же понял Хью. — Он знает о Рен».

Хью задрожал всем телом, хотя на улице стояла удушающая жара. Окинув взглядом небольшую группу людей, собравшихся в командном пункте, он кивнул, и Квандт надел наушники, чтобы слышать разговор.

— Джордж, — спокойно продолжал Хью, не заглатывая наживку. — Я слышал выстрел. Что случилось? Ты ранен?

Постоянно давайте понять тому, кто захватил заложников, что вы на его стороне!

— Эти сучки пытались меня убить.

Хью посмотрел на командира отряда спецреагирования.

— Значит, это не ты стрелял?

— Меня вынудили. Они ударили меня скальпелем.

Хью закрыл глаза.

— Тебе нужна медицинская помощь? — должен был поинтересоваться он, хотя на самом деле ему было совершенно плевать: пусть этот Джордж истечет кровью, и поскорее.

— Жить буду.

Квандт удивленно приподнял бровь.

— А как… все остальные? — продолжал Хью. — Кто-то пострадал?

— Старуха, — ответил Джордж.

— Ей нужна медицинская помощь?

Повисло молчание.

— Уже нет.

Хью подумал о Бекс, она была вся в крови.

— Еще кто-то, Джордж?

— Твою дочь я не застрелил, если ты об этом спрашиваешь, — угрюмо проговорил Джордж. — Теперь я понимаю, почему вы не отправили группу захвата.

— Нет! — поспешно перебил его Хью. — Послушай. Я понятия не имел, что она там, когда мы начали с тобой общаться.

Нащупайте то, что вас объединяет!

— Она даже не предупредила меня, что отправляется в клинику! Ты должен меня понять.

Хью затаил дыхание. Он ненавидел себя за то, что приходится так говорить о Рен. Да, он не знал, что она собирается в клинику. Да, он ненавидел себя за то, что она обратилась к тетке Бекс, а не к нему. Но он не собирался винить Рен в том, что она чувствовала себя неловко. Он винил только себя как родителя — за то, что не смог донести до нее: между ними нет запретных тем и вопросов.

Со сколькими родителями он сидел в гостиных, пока эксперты-криминалисты выносили тело их ребенка-подростка, вынутое из петли или с порезами от бритвы! «Мы ничего не знали, — удивлялись они, — она никогда ничего нам не говорила».

Хью не произносил этого вслух, но иногда думал: «А вы спрашивали?»

Но он ведь спрашивал! Он просовывал голову в спальню Рен и интересовался:

— К тебе в школе никто не пристает? Не хочешь ни о чем поговорить?

— Тебя интересует что-то помимо самодельной бомбы, которую я собираю в чулане? — отрывалась она от своих тетрадей. Потом улыбалась и уверяла: — Никаких мыслей о самоубийстве, пап. Все чисто.

Но каждый подросток ежедневно может наступить на сотню мин. И одна из них, похоже, взорвалась.

Внезапно все в душе Хью замерло. Что ж, Джордж теперь обладает жизненно важной информацией: одна из его заложниц — родственница переговорщика. Он решил, что получил определенное преимущество. Но что, если Хью сможет воспользоваться знанием этой информации, чтобы склонить чашу весов в свою пользу?

— Послушай, — продолжал Хью. — Обе наши дочери тайком обделывают дела за нашей спиной. Свою дочь ты остановить не смог, Джордж. Но ты в силах спасти мою. Ты уже спас ее от непоправимой ошибки.

Это было неправдой. Рен отправилась в Центр не для того, что прервать беременность, Хью отлично это знал. А Джордж — нет.

— Ты понимаешь, почему я хочу все это закончить, Джордж? — поинтересовался Хью.

— Ты волнуешься за свою дочь.

— Да. Но еще я хочу когда-нибудь дождаться внуков. И благодаря тебе я получу такую возможность.

Молчание.

— Это как будто получаешь второй шанс, — продолжал Хью. — Я отец-одиночка, Джордж. Как и ты. Быть может, я не всегда был образцовым отцом, но я очень старался. Понимаешь?

На том конце телефонной линии раздалось фырканье, которое Хью принял за знак согласия.

— Но еще меня беспокоит то, что она обо мне подумает. Я хочу, чтобы она мною гордилась. Я хочу, чтобы она думала, что я сделал все возможное ради нее.

— Ни ты, ни я не тянем на героев.

— Герой — это всего лишь ярлык, — ответил Хью. — Единственное наше достояние — честь. У тебя есть выбор, Джордж. Шанс искупить вину. Поступить как следует.

Он рисковал, примеряя ореол порядочности на человека, у которого всего несколько часов назад напрочь снесло крышу от того, что кто-то мог усомниться в его репутации. Но, с другой стороны, бесспорно, что человек, чье достоинство поставлено под сомнение, может страстно жаждать уважения. Вплоть до того, что согласится сдаться, лишь бы заслужить это уважение.

— Уход недостоин уважения, — проговорил Джордж. Но Хью услышал больше — ослабленные связи между слогами слов, с виду преисполненных убежденности. А что, если…

— Зависит от обстоятельств, — не дал он перевести дух захватчику заложников. — Иногда приходится делать выбор даже против собственного желания, но ты обязан так поступить. Это и есть честь.

— Ты один из тех хороших парней в белых шляпах, — захихикал Джордж. — Никогда не едешь на красный свет. Все на вас равняются…

Хью встретился взглядом с капитаном Квандтом.

— Не все.

— Но понятия не имеешь, что делать, когда оказываешься в ловушке. — Джордж прервал свой смех и выдохнул. Он возвращался под свой защитный панцирь, оправдывая свое поведение и тем самым разрывая связь, которую наладил между ними Хью. Джордж собирался и дальше падать в кроличью нору, затягивая с собой заложников. Это произойдет быстро: много крови — и все кончено.

И все же…

Хью следовало что-то сказать или сделать, чтобы Джордж понял, что не увяз по уши. Что есть еще выход.

Он посмотрел на Квандта, взглядом умоляя его дать время. Но командир отряда специального реагирования снял наушники и обернулся, подзывая свой отряд.

— Ты уверял меня, что начал все это ради своей дочери, — проговорил Хью в трубку. — А теперь закончи все ради нее.

Три часа пополудни

Хью смотрел на окна клиники, похожие на солнцезащитные очки авиатора. Он предположил, что нововведение связано с увеличением числа протестующих. Женщины, находящиеся внутри, могли ощутить, что, переступив порог этой клиники, они отгораживались от мира. Эти окна должны были защищать, но сегодня они стали непреодолимым препятствием. Никто не знал, что происходит там, за стенами.

Он посмотрел на телефон — тот молчал. Еще несколько секунд назад он разговаривал с Джорджем, и, казалось, дело сдвинулось с мертвой точки, и вдруг их рассоединили. Он еще раз набрал номер, и еще раз. Никто не ответил. Сердце колотилось, и не только потому, что он потерял контакт с тем, кто захватил заложников. Последнее, что услышал Хью, прежде чем Джордж бросил трубку, — голос Рен.

А это означало… Черт! Он даже думать об этом не хотел.

Он открыл переписку, которую вел с дочерью.

«Рен… — напечатал он. — Ты ОК?» И затаил дыхание.

Появились три точки — она отвечала. С ней все в порядке.

Он опустился на складной стул, который кто-то принес для него пару часов назад, и, держа телефон двумя руками, стал вглядываться в экран. Ну же… быстрее…

— Хью!

Услышав голос начальника полиции, он спрятал телефон под ворохом бумаг: признаться, что Рен находится внутри, он не мог.

— Да, шеф.

Он поднял голову и увидел приближающегося вместе с начальником парня в камуфляже.

— Это Джо Квандт, — представил Монро. — Командир отряда специального реагирования. Джо, а это — лейтенант Хью Макэлрой, детектив.

Хью узнал Квандта, раньше они уже работали вместе.

— Простите за опоздание, — протянул руку Квандт.

Не было ничего удивительного в том, что потребовалось время, чтобы собрать национальный отряд спецреагирования. Бойцы прибыли со всех концов штата, чтобы объединить усилия. Хью целых три часа самостоятельно пытался держать ситуацию под контролем, теперь же, с прибытием капитана Квандта, могли возникнуть стычки из-за выяснения, кто здесь на самом деле главный.

Хью тут же стал докладывать в общих чертах о событиях последних трех часов. Если он будет вести себя как главный, быть может, он останется им и дальше.

— Вы получили данные аэрофотосъемки? — поинтересовался Квандт.

Хью кивнул. Это первое, что он приказал сделать, чтобы, когда отряду спецреагирования потребуется расставить снайперов на позиции, было понятно, куда их направлять. Украдкой поглядывая на экран телефона, он стал рыться в бумагах на столе. На экране застыли три точки, но сообщения еще не было:

… … …

… … …

— Я уже приказал ребятам занять периметр, — сообщил Квандт.

Хью видел, как с облегчением вздохнул начальник полиции, у которого не было человеческих резервов, чтобы заблокировать входы в клинику, не пускать репортеров и организовать объезд.

— Через пятнадцать минут мы будем готовы к штурму, — отрапортовал командир.

Отряды специального реагирования создавались для того, чтобы поддержать переговорщика, но у них руки чесались сделать то, чему их учили, — нанести решающий удар и покончить с проблемой силовым путем.

— Не думаю, что это мудрое решение, — возразил Хью. — Он держит заложников в вестибюле и может заметить ваше приближение через зеркальное стекло. Вам же не будет видно, что происходит внутри.

— Мы можем использовать газ…

— Там есть раненые… — ровным голосом продолжал Хью, думая: «И моя дочь».

Начальник полиции повернулся к Хью.

— А что предлагаете вы?

— Дать Годдарду еще немного времени, — ответил Хью. «Дайте мне время сперва узнать, что происходит внутри. Дайте мне получить весточку от Рен!»

Квандт покачал головой.

— Как я понимаю, там уже была стрельба…

— Но последние три часа тихо, — возразил Хью. — Я смог его успокоить. — Он посмотрел на Квандта. — Если вы войдете внутрь, можете ли вы гарантировать, что никто из заложников не пострадает?

Командир отряда специального реагирования поджал губы.

— Разумеется нет, — ответил он, и оба повернулись к Монро.

— Хью будет продолжать вести это дело, — принял решение начальник полиции. — Ты же знаешь, что делать, верно? — положил он руку на плечо Хью, разворачивая его к себе.

— Да! — без тени сомнения в голосе ответил Хью, как будто переговоры с захватчиком заложников — это некий набор правил, которым необходимо следовать, а не игра, правила которой игроки устанавливают сами. — Мне придется вернуться к… Мне необходимо…

Он вернулся к наскоро сложенному столу и схватил свой телефон. Сообщения не было. И точки исчезли.

«РЕН!» — снова написал он.

Когда стрелок рывком распахнул дверь ее убежища, Рен показалось, что сердце ее разорвется. Она едва успела спрятать телефон в носок, когда он схватил ее за руку и так сильно дернул, что девочка закричала. Ей удалось вцепиться ему в лицо и расцарапать до крови — маленькая победа, которой она невероятно обрадовалась.

Захватчик потащил ее в приемную у входа в клинику, где были зеркальные окна: изнутри было видно все, что происходит снаружи, а с улицы невозможно было ничего увидеть. Стрелок швырнул ее на пол, и она распласталась на животе перед кучкой людей.

Здесь была женщина в спортивном костюме, ее веснушки ярко выделялись на бледном лице. Еще одна девушка — быть может, лет двадцати — с огромным синяком на лбу. Рыжеволосая медсестра в форме, которая уже открывала дверцы кладовки, но сделала вид, что не заметила Рен. Единственный мужчина-заложник лежал, положив голову медсестре на колени, и тяжело дышал. Его форма была разорвана на бедре, ниже тканевой повязки вся нога — в крови.

Тети Бекс здесь не было. Рен почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она мертва? Кто-то перетащил ее тело в другую комнату?

Когда Рен была маленькой, тетя Бекс присматривала за ней после школы, пока отец был на работе. И они вдвоем делали все то, что делать нельзя: ели сладкое вместо обеда, смотрели фильмы для взрослых. Тетя даже пообещала, что не только отведет Рен сделать татуировку, когда ей исполнится восемнадцать, но и лично выберет рисунок.

Теперь до своего совершеннолетия Рен могла и не дожить. Как и тетя Бекс.

— Свяжи ей руки! — заорал стрелок. — Быстро! Ты! — он ткнул пистолетом в рыжеволосую медсестру.

Та взяла моток медицинской клейкой ленты и стянула запястья Рен. Она пыталась не слишком крепко стягивать, но клей есть клей — Рен понимала, что ей нескоро удастся освободиться.

— Ты ранена? — прошептала рыжая. — Я медсестра.

— Я в порядке, — проговорила Рен. — Но моя тетя… — подняла она глаза, полные тревоги.

— Та, что пряталась с тобой в кладовке?

Рен покачала головой.

— Нет. Та, в которую стреляли. Здесь.

— Бекс, — проронила сестра. — Ее отпустили.

Рен с облегчением опустилась на диван. Тетя Бекс жива! Или, по крайней мере, была жива.

Она надеялась, что в следующий раз, когда увидит свою тетю, Бекс будет ругать ее за то, что Рен втянула ее в такую переделку. Рен очень надеялась, что Бекс будет так громко орать, что она расплачется. Она даже не станет возражать, если Бекс не простит ее до конца своей жизни! Пусть только продолжает жить…

Рен умоляла тетю Бекс привезти ее сюда. Если бы она уговорила отца, они, наверное, могли бы прийти на прием к гинекологу. Быть может, она бы взяла конфетку на палочке по дороге из кабинета — у гинекологов ведь есть корзинки с конфетами или такое бывает только в кабинетах педиатров?

Но она никогда бы не отважилась попросить отца. Он даже не разрешает ей надевать в школу стринги. И все, что ему известно о Райане, — что они вместе работали над проектом по химии. И это правда, но только отчасти… Эта химическая реакция… Она возникла между ними.

Рен вспомнила о поцелуях, от которых саднит губы; о том, как его рука скользнула ей под рубашку и обожгла кожу. Она вспомнила тот головокружительный прилив адреналина, который охватил ее, когда они с трудом отстранились друг от друга — всего за мгновение до того, как мама Райана открыла дверь, держа в руке пакеты с продуктами.

Если бы она рассказала о Райане отцу, тот стал бы поджидать его на крутом повороте у школы, чтобы выписать штраф за превышение скорости. Или за то, что он ехал слишком медленно или рывками. Он бы узнал о нем всю подноготную и убедил бы себя, что этот парень Рен не достоин.

Ради нее папа готов был на все. Но есть вещи, которые отец просто не может для нее сделать. Когда два года назад у нее начались месячные, живот болел так сильно, что она пожаловалась ему, что заболела и не может идти в школу. Он с сомнением приложил ладонь к ее лбу — температуры не было.

— У меня месячные, — прямо объяснила она, и он тут же покраснел и, спотыкаясь, вылетел из ее комнаты. А через час вернулся с двумя аптечными пакетами: энергетический напиток, болеутоляющее «Адвил», игрушечная машинка, кубик Рубика, упаковка жевательной резинки и маленькая картинка-загадка с изображением котенка. Он сложил все это в изножье кровати, как будто боялся приближаться к дочери.

— Это тебе, — пробормотал папа, — чтобы живот не болел…

Нет, серьезно, как она могла попросить человека, который не может даже произнести слово «месячные», отвезти ее за противозачаточными таблетками? Вот она и обратилась за помощью к тете, и это едва не стоило Бекс жизни. А возможно, угроза еще не миновала.

В носке завибрировал мобильный. Она скрестила ноги, гадая, услышал ли кто-нибудь вибрацию. Звонил, скорее всего, отец. Он не позволит, чтобы с ней случилось что-то плохое. Даже если ей не удастся поднять трубку и сказать ему, что с ней все в порядке.

Временами, когда отец возвращался с работы и был особенно сдержан, Рен понимала, что у него выдался дрянной денек. Однажды он признался ей, что быть детективом означает снять весь верхний привлекательный слой с городка и увидеть его гноящиеся раны: кто наркоман, кто бьет жену, кто влез в долги, кто замыслил свести счеты с жизнью. Но он никогда не посвящал ее в подробности. Она обвиняла отца в том, что он относится к ней как к ребенку. «Дело не в том, что я хочу что-то от тебя скрыть, — однажды объяснил он. — Дело в том, что, если я тебе все расскажу, ты станешь смотреть на людей совершенно другими глазами».

Рен повернулась к медсестре, потом к каждой из женщин в комнате.

— Я — Рен, — прошептала она.

— Я — Иззи, — негромко представилась сестра. — А это доктор Уорд, — кивнула она в сторону мужчины.

Тот приподнял руку — на большее у него не было сил.

Женщина с синяком на лбу встретилась с ней взглядом.

— Джанин, — вымолвила она.

— Джой, — прошептала женщина в спортивном костюме.

— Что он намерен…

— Тс-с, — шикнула Иззи, когда заметила, что стрелок возвращается.

Он вытащил Оливию из кладовки и бесцеремонно швырнул ее на диван рядом с Рен.

— Прощу прощения, мадам, — проронил он и ткнул пистолетом в щеку Рен.

Уже второй раз Оливия выбиралась из кладовки, и опять не обошлось без травм. Теперь она осмотрела помещение. Рен дрожала, как осиновый лист. Руки девочки были связаны, на теле краснели отметины в тех местах, за которые стрелок хватал ее, вытаскивая оттуда, где она пряталась, и лишь каким-то чудом не сломал девочке руку.

Учитывая эту грубость, Оливия демонстрировала кротость и послушание. Она словно давала понять: разве может ему что-нибудь сделать шестидесятивосьмилетняя старуха? И мольбы ее были услышаны — как и большинство мужчин, он видел перед собой лишь тщедушное тело, а не разум, таящийся в нем. Толкнув ее, он даже извинился: «Простите, мадам», — и не стал связывать ей руки, как Рен. И сейчас ее мозг — ее прославленный профессорский ум — работал на ускоренных оборотах, чтобы найти выход из этой ситуации.

Стрелок стал размахивать пистолетом перед Оливией и Рен. Он скакал между ними при каждом слове, подобно маленькому мячику на экране караоке.

— Вы думали, что можете от меня спрятаться? Думали спрятаться, да?

Оливия пыталась быть сильной, честно пыталась. Пег, ее спутница жизни, всегда говорила ей, что она часто впадает в панику, воображая вещи, которые никогда не могут случиться. Например, эта отметина на плече — конечно же укус клеща, знаменующий начало болезни Лайма. (Никакой болезни — просто царапина.) А телерепортаж об очередном запуске ракеты Северной Кореей — не что иное, как начало Третьей мировой войны. (Глупости.) «Ослик Иа», — называла ее Пег, и почему-то сейчас воспоминание об этом заставило Оливию улыбнуться. «Знаешь, Пег, — мысленно заговорила с ней Оливия, — сейчас я нахожусь в комнате с сумасшедшим, который размахивает пистолетом. И рядом со мной еще пять заложников. Теперь мне можно немножко попаниковать?»

— Ты меня обманула! — Джордж резко повернулся и направил свой гнев на женщину в медицинской форме. — Ты сказала, что в кладовке никого нет!

— Я не… — закрыла она лицо руками.

— Заткнись! Заткни свой паршивый рот! — орал он.

Помимо Оливии и Рен в комнате было три женщины: одна в тренировочных брюках, еще одна с большим синяком на виске и медсестра, которую, наверное, зовут Иззи — именно так ее называл человек, о котором она заботилась. Вероятно, врач? Он тоже был в медицинской форме, как и медсестра. Довольно крупный мужчина, он наверняка мог бы скрутить стрелка, если бы не бедро, уже ставшее похожим на котлету: пуля угодила в бедренную артерию. Ему явно было очень больно.

Тетя Рен неизвестно где. А стрелку на вид лет сорок — сорок пять. Жилистый, но крепкий. Седая щетина на подбородке. Пройдешь мимо такого на улице и не оглянешься, пока не встретишься с ним взглядом. Глаза какие-то бесцветные, и взгляд как открытая, кровоточащая рана…

— Простите, — произнесла Оливия с заметным акцентом пожилой южанки. — Кажется, нас не представили. Я Оливия.

— Мне плевать, как вас зовут, — рявкнул он.

Одна из женщин перехватила ее взгляд и глазами указала на телевизор над головой, где шли новости. В зеркальной поверхности окон их приемной отражение репортера казалось нереальной причудливой игрой. «Стало известно имя стрелка: Джордж Годдард», — появилась надпись внизу.

— Значит, Джордж, — ровно произнесла она, как будто они сидели за стаканом лимонада. — Приятно познакомиться.

Быть может, он и был взвинчен, но даже те, кто лишен душевного равновесия, имели матерей и бабушек, которые десятилетиями вдалбливали в них хорошие манеры. Оливия никогда не использовала фактор возраста, разве только для того, чтобы взять билеты в кино подешевле или получить десятипроцентную скидку в супермаркете каждый второй вторник месяца. И вот еще, по всей видимости, будучи захваченной в заложницы.

Джордж Годдард обильно потел. Непрестанно протирая свободной рукой лоб, он потόм вытирал ее о брючину. Оливия не раз сталкивалась с психическими проблемами, и большинство из них могла диагностировать прямо в кабинете. Завышенная самооценка. Чувство, что тебе все должны. Отсутствие сопереживания. Желание ударить, если кажется, что его не уважают.

«Расстройство личности по нарциссическому типу. Или домашний садист», — подумала Оливия. И то и другое подойдет. — Эх, Пег, если бы ты только меня видела!»

Сама Оливия была из тех, кто смотрит фильмы ужасов, прикрывая лицо ладонями, и временами проверяет чулан перед сном, чтобы убедиться, что внутри никто не притаился. А после этого случая, черт побери, она будет так поступать постоянно! Но сейчас, чего бы ей это ни стоило, она спокойно играла роль пожилой дамы, которая, единственная из всех заложниц, давно пребывала в постклимактерическом периоде.

Разумеется, он прекрасно понимает, что она пришла сюда не прерывать беременность. Но имеет ли это значение?

Сидящая рядом с ней девочка-подросток расплакалась, и Оливия обняла ее за плечи, пытаясь ободрить.

Стрелок присел рядом. На секунду глаза его затуманились.

— Не плачь, — велел он Рен каким-то обволакивающим голосом. — Пожалуйста, не плачь… — Он потянулся к ней свободной рукой.

Что-то во взгляде, которым он смотрел на Рен, говорило Оливии, что он ее не видит. Перед его мысленным взором был кто-то другой — вероятно, девочка такого же возраста, которая обратилась в клинику без его ведома. В конце концов, что еще могло его сюда привести?

Если Оливия, как обычно, права, что же случилось с той второй девочкой?

Они с Пег, бывало, сидели в аэропорту в ожидании вылета и подслушивали разговоры мужчин и женщин, матерей с детьми, коллег, по очереди придумывая каждому истории: «Он вырос в какой-то секте и не научился строить здоровые отношения. Она удочерила эту малышку, у которой оппозиционно-вызывающее расстройство. А этот парень помешан на сексе и завел интрижку с женой начальника».

— Не трогайте меня, — завизжала Рен, когда стрелок протянул к ней руку, и, рефлекторно дернув ногой, ударила его по колену.

Он поморщился и отступил. Но тут же зарычал: «Черт побери!» — и хотел уже наброситься на нее, как вдруг Рен пронзительно завизжала. От этих сверхвысоких нот Джордж зажал уши руками и закрыл глаза.

Рен еще раз громко взвыла. Потом еще раз. Быть может, она решила, что ее тетя мертва, и не могла с этим смириться…

Оливия сжала ее руку. Совершенно очевидно, что каждый раз, когда Рен открывала рот, стрелок выходил из себя. Она не могла этого не понимать, пусть и в силу своего юного возраста. Или все же не понимала? Ее стенания были практически ритмичными.

И… неужели у Рен вибрирует нога?

Рен повернулась к Оливии, и та отметила, что, несмотря на всхлипывания, ни одна слезинка не потекла по щеке девушки, которая едва заметно подбородком указала на свой носок, где вибрировал телефон и загорался экран. Пришло сообщение, своим воем она пыталась заглушить звук вибрации.

Дождавшись, когда Джордж пройдет мимо, Оливия положила ладонь на щиколотку Рен, нащупала пальцами под носком кнопку выключения телефона и нажала.

Рен облегченно откинулась на диван, уткнувшись головой в плечо Оливии. Это движение привлекло внимание Джорджа, он обернулся и наставил на нее пистолет.

«Пег, я даже не дернулась», — станет рассказывать она, когда все закончится.

— Джордж, — широко улыбнулась Оливия, — я припоминаю неких Годдардов из Билокси. У них был семейный бизнес, что-то связанное с производством кирпича. Вы не родственники, случайно? Мне кажется, что они переехали в Бирмингем. Или в Мобил?

— Заткнитесь! — прорычал он. — Надо было оставить вас в той кладовке. Я не могу думать, когда вы тявкаете.

Оливия послушно замолкла и подмигнула Рен: заставляя ее молчать, Джордж в раздражении сунул пистолет за пояс джинсов.

В карете скорой помощи Бекс пыталась заговорить.

— Моя… племянница… — хрипела она, вцепившись в рубашку парамедика.

— Вам нельзя разговаривать, — ответил молодой человек. Взгляд его был так же мягок, как и руки, а зубы казались невероятно белыми на фоне темной кожи. — Мы о вас позаботимся. Уже почти приехали.

— Рен…

— Рен? Рентген? — неверно истолковал он. — Скоро. Очень скоро вам сделают рентген. — Он улыбнулся. — Вам чертовски повезло.

Но Бекс точно знала, что это никакая не удача, это карма. Если Рен не выберется из этой клиники, Бекс никогда себе этого не простит. О чем только она думала, когда отправлялась в клинику за спиной у Хью! Но Рен приехала к ней на прошлой неделе после школы, приехала на велосипеде к Бекс в студию, где она как раз заканчивала новый заказ — настенное панно для вестибюля одного из небоскребов в Орландо, в память о массовом убийстве в гей-клубе «Пульс». Это была мозаика не из отрывных листиков для записей, как обычно, а из фотографий людей, умерших от СПИДА, — мозаика приблизительно три на три метра с изображением двух целующихся мужчин.

— Круто! — восхитилась тогда Рен. — Что это будет?

Бекс объяснила.

— Хочешь поучаствовать?

Она дала Рен сотни крошечных квадратиков окрашенного целлулоида. Показала, как приклеить их к каждому фото, и посоветовала начинать снизу, чтобы закрыть десять последних рядов фотографий целлулоидной пленкой фиолетового оттенка. Следующие десять рядов над ними будут голубыми, потом зеленые, желтые и так далее — чтобы, отойдя подальше, можно было увидеть поцелуй и радугу. А когда стоишь близко — разглядеть каждого, на чьи плечи этим двоим мужчинам пришлось встать, чтобы открыто обнять друг друга.

— Детям твоего возраста еще рано говорить об этом, правда? — размышляла Бекс, пока они работали плечом к плечу.

— О чем — об этом?

— О нетрадиционной ориентации.

— Ну да, рано… Особенно если ты уже оказался одним из них. Люди принимают тебя, если ты нормальной ориентации. Если нет — ты изгой. Но кто сказал, что существует только одна норма?

Бекс перестала клеить, ее руки замерли над губами одного из изображаемых персонажей.

— Когда это ты успела так поумнеть? — повернулась она к Рен.

— А ты только сейчас заметила? — усмехнулась племянница.

Какое-то время они трудились молча, пока Рен не спросила:

— У этого полотна есть название?

— Я думала… Быть может… «Любовь», — не без сомнения предложила Бекс.

— Идеально, — поддержала Рен. — Но не одним словом. А целым предложением. Точно так, как ты сказала. — Она мазнула клеем фиолетовый целлулоид. — Тетя Бекс! Можно у тебя кое-что спросить? Как думаешь, в пятнадцать лет можно влюбиться?

Руки Бекс замерли. Она подняла бинокуляры, чтобы взглянуть Рен прямо в глаза.

— Еще как можно, — решительно заявила она. — Ты хочешь мне что-то рассказать?

Ах, это было восхитительно — как зарделась Рен, когда тот вопрос слетел с ее губ; как она говорила о Райане, как будто во всем мире больше никого не существовало. Так и выглядит любовь: оперившаяся и неустойчивая, жестокая и мягкотелая одновременно.

Рядом с Рен не было мамы, чтобы откровенно поговорить о сексе. А Хью скорее чайной ложечкой достанет из себя печень, чем заведет подобный разговор со своей дочерью. Поэтому Бекс задала своей племяннице вопросы, которые больше ей никто не задал бы: «Вы уже целовались? А кроме поцелуев? Вы обсудили, как будете предохраняться?»

Она не осуждала Рен и не пыталась ей пригрозить. Один голый прагматизм: как только ракета покинула пусковую площадку, назад ее не вернешь.

Рен было уже пятнадцать; она писала его имя на штанине своих джинсов; она воровала его футболки, чтобы, засыпая, вдыхать его запах. Но она думала еще и о предохранении.

— Тетя Бекс, — стесняясь, спросила Рен, — ты мне поможешь?

И только из лучших побуждений — в очередной раз — она поступила непростительно…

Где-то сзади просигналила машина.

— Мадам, — склонился над ней парамедик, — попытайтесь расслабиться.

Бекс закрыла глаза, вспоминая пронзившую ее пулю и острый скальпель в руках медсестры, скорее всего, спасшей ей жизнь.

«Вот что значит быть человеком, — подумалось Бекс. — Мы всего лишь холсты для наших шрамов».

Когда наконец-то ожил телефон Хью, детектив тут же бросился к нему. Но сообщение было не от Рен, а от парня по имени Дик, сотрудника полиции штата, с которым они посещали занятия по подготовке переговорщиков. Два часа назад, когда стали «пробивать» права Джорджа Годдарда, Хью позвонил Дику. Тот взял ордер на обыск у местного судьи и вошел в пустой дом в Денмарке, штат Миссисипи. И сейчас Хью получил результаты обыска от Дика: смазанное фото проспекта о медицинских абортах, на котором значилось название и логотип «Женского центра». Этого оказалось достаточно, чтобы найти связь между Джорджем и клиникой.

«А дочь где?» — набрал он сообщение.

Прошла минута. «Пропала без вести», — появился ответ.

Хью с усилием взъерошил волосы, досадуя на то, что единственный человек, с которым он не хотел разговаривать — его сестра, — не покидала место событий; а люди, с которыми он сам хотел поговорить, не могли или не хотели выходить на связь: Рен, Джордж Годдард, его пропавшая дочь. Кто, черт побери, сможет вести переговоры, если его никто не слушает?

Чего ему теперь не хватает? Чем он может воспользоваться, чего еще не использовал ранее?

Хью взял телефон. Набрал сообщение Рен. Потом — номер клиники по выделенной линии.

Один гудок.

Два.

Три гудка.

Четыре.

Раздался щелчок соединения и голос Джорджа.

— Я занят, — отрезал он.

— Я не отниму много твоего времени, Джордж, — заговорил Хью не думая, повинуясь лишь мышечной памяти. — Мы говорили о твоей дочери, когда нас разъединили. «Когда ты бросил трубку», — мысленно поправил он себя.

— И что ты скажешь о ней?

Хью закрыл глаза и прыгнул в неизвестность.

— Она хочет с тобой поговорить.

Луи Уорд точно зафиксировал момент, когда в стрелке что-то изменилось. Даже несмотря на то, что он не слышал половины разговора, он заметил, как этот человек застыл. Луи знал, что так зажигается в человеке надежда. Парализует полностью.

— Как она? — спросил стрелок.

Когда он — его звали Джордж, если верить телевизору в приемной, — произнес это, Луи понял две важные вещи.

1. Для него это личное дело. Кто-то… жена, дочь, сестра… сделала аборт.

2. Он хотел, чтобы хоть кто-то одобрил его сегодняшний поступок.

— Она, — наклонилась Иззи под предлогом затянуть повязку.

— М-да, — отозвался Луи. — Я слышал.

Несколько раз за последние пару часов, во время переговоров по телефону, те, кто сгрудился в приемной, имели возможность вздохнуть свободнее. Хотя Джордж, не будь дураком, не отворачивался, когда говорил по телефону, и шикал на них, когда начинались перешептывания.

— Полагаете, это его жена? — прошептала Иззи.

— Дочь, — простонал Луи, когда пошевелился и резкая боль пронзила его ногу.

— А у вас есть семья? Дети?

Луи покачал головой.

— Я никогда не хотел, чтобы кто-то еще стал мишенью для недовольных, — признался он. — К тому же подходящих мне дам не особо устраивал тот факт, что я целыми днями разглядываю вагины других женщин.

— Не нужно иметь личного интереса, чтобы понимать, что нельзя убивать невинного ребенка, — заерзала за их спинами Джанин.

Луи прекрасно знал, что восемьдесят восемь процентов абортов происходит на первых двенадцати неделях беременности, но противники абортов вели себя так, как будто эти эмбрионы весили уже по два с половиной килограмма и держали бутылочку в руках.

— Вы что, защищаете его? — округлив глаза, повернулась Джой к Джанин. — После того, как он вас ударил?

— Я просто хочу сказать… если бы это было правильным, тогда не было бы таких психов, как он.

Иззи пристально посмотрела на нее.

— Такой чуши, переворачивающей все с ног на голову, я еще не слышала.

— Неужели? Вы же хотите защищать детей законами, которые наказывают насильников, растлителей малолетних и убийц. В чем здесь разница?

— Разница в том, что они еще не дети, — возразила Иззи. — Это эмбрионы.

— Быть может, они нерожденные, но уже люди.

— Бог мой! — воскликнула Джой. — Заткните ей рот, или я сама это сделаю.

Джанин скрестила руки на груди.

— Простите. Я понимаю, что он безумец, но вы не сможете назвать мне ни одной веской причины, по которой можно убить ребенка.

Луи посмотрел на нее.

— Она права, — прошептал врач, и остальные недоуменно уставились на него. — Не существует ни одной веской причины, чтобы убить ребенка.

Ему стало вспоминаться все, что он увидел за эти годы: девочку-подростка из Сирии, которой необходимо было прервать беременность после того, как ее изнасиловали во время войны, а разрешения от родителей она получить не могла, потому что те погибли во время той самой войны.

Шестнадцатилетнюю девчонку, которая хотела прервать беременность на девятой неделе, но родители встали у нее на пути со своей религией, и поэтому ее аборт был отложен на целых шесть недель, пока она искала юридические лазейки и собирала деньги.

Четырнадцатилетнюю девчонку, которая хотела оставить ребенка, но ее мать настояла на том, чтобы дочка сделала аборт.

Пару лет назад пришла одна двенадцатилетняя девочка на шестнадцатой неделе беременности. В сопровождении матери-истерички и стоика-отца. Вцепившаяся в ободранного плюшевого кролика, она была спокойна до отстраненности. Сказала, что забеременела от соседского мальчика, но во время приема в клинику, когда осталась с адвокатом наедине, запнулась на собственной лжи и призналась, что ребенок — от ее отца. Мужчину копы тут же взяли в наручники и увели, но девочке-то все равно необходимо было прервать беременность.

Пока Луи проводил процедуру, он все время с ней разговаривал. «То, что случилось с тобой, ненормально, — пояснил он. — Но не ты в этом виновата». Она молчала и вообще вела себя не как двенадцатилетний подросток. Ей так и не позволили побыть двенадцатилетней девчонкой. Луи лишь надеялся, что однажды, когда девочка будет вдвое старше, она вспомнит доброту мужчины, который не причинил ей вреда.

— То, чем мы здесь занимаемся, — повернулся Луи к Джанин, — чем я здесь занимаюсь, иногда позволяет детям оставаться детьми.

Джанин открыла было рот, чтобы возразить, но просто закрыла его, и все.

— Кем бы она ни была — женой или дочерью, — попыталась Иззи вернуть разговор в безопасную плоскость, — быть может, она сможет убедить его нас отпустить.

С дивана послышался голос девочки, Рен, которая, наверное, была не намного старше той, о которой сейчас вспомнил Луи. Неужели она тоже пришла сюда сделать аборт? Могли ли они встретиться в смотровой при иных обстоятельствах?

— Если бы он был моим отцом, — прошептала она, — черта с два я бы захотела с ним разговаривать.

На мгновение единственным звуком в больничной палате оказался звук работы инфузионного насоса. Бет лежала на боку, отвернувшись от своего государственного защитника.

— Я его завернула, — прошептала Бет, — и выбросила в мусор. Я не знала, как еще поступить.

Она купила мизопростол и мефипристон — таблетки, которые используют для проведения медикаментозного аборта, — в Интернете. В США это противозаконно, но тогда Бет об этом еще не знала. Клиники, где проводят аборты, предлагают женщинам с беременностью до десяти недель спровоцировать выкидыш таблетками, но только под врачебным наблюдением. Бет была на шестнадцатой неделе и приняла эти таблетки дома. Противозачаточные сделали свое дело, но при этом вызвали сильное кровотечение — так она и оказалась в больнице.

— Мисс Дювидль… — Слезы текли у Бет по переносице. — Это же был еще не ребенок… правда?

Менди поджала губы.

— Когда я пришла в клинику, — сказала Бет, — там, на улице, была женщина, которая сказала, что мой ребенок уже может чувствовать боль.

Адвокат отпрянула, и от этого Бет почувствовала себя еще паршивее. Менди же адвокат, а не психолог. Насколько Бет понимала, Менди — противница абортов, и здесь она только потому, что выполняет свою работу. Но разве адвокаты не обязаны защищать ужасных людей — убийц, насильников — всегда, вне зависимости от того, как относятся к ним лично?

— Простите, — прошептала Бет. — Я просто… Мне не с кем было поговорить…

— Это неправда, — прямо ответила Менди. — О боли.

Бет приподнялась на локте.

— Откуда вы знаете?

— Наукой не доказано. Я узнавала.

Смущенная Бет нахмурилась.

— Но вы же сказали, что ничего не знали обо мне до предъявления обвинения.

— Я узнавала, — повторила адвокат. — Для себя. — Она подалась вперед, наклонила голову и положила ее на скрещенные ладони. — Я была беременна. Тринадцать недель. Как раз на том сроке, когда можно признаться окружающим, что беременна, не искушая судьбу. Мы с мужем пришли на УЗИ, — продолжала она. — Если бы это оказалась девочка, я хотела бы назвать ее Милисентой. Но Стив сказал, что черных девочек Милисентами не называют. Он хотел мальчика, Обедию.

— Обедию? — повторила Бет.

— Тук-тук, — произнесла Менди.

— Кто там?

— Обедия.

— Какая обедня? — подыграла Бет.

— Мы еще к заутрене не ходили.

Менди закрыла глаза.

— Стив рассказал мне эту шутку, а после этого все покатилось в тартарары. Пришел врач, включил аппарат и стал проводить исследование, а потом побелел как полотно. — Она покачала головой. — Это был не тот врач, который наблюдал за ходом моей беременности. И я точно помню, что он сказал. «У плода генетические аномалии, несовместимые с жизнью».

Бет ахнула.

— Это называется аринэнцефалия. Случается тогда, когда два сперматозоида одновременно оплодотворяют одну яйцеклетку. У плода есть сердцебиение и стволовая часть мозга, но головной мозг не развивается. Если ребенок и родится, то умрет в первый же год жизни. — Менди посмотрела на Бет. — Я не хотела прерывать беременность. Я истинная католичка.

— И как вы поступили? — спросила Бет.

— Зашла в Интернет и посмотрела фотографии детей с подобной патологией. Это было… ужасно. Знаю, есть матери, родившие детей с серьезными патологиями и считающие их благословением небес. Это было сродни холодному душу — признаться самой себе, что ты не одна из них.

— А ваш муж?

— Он сказал, что у нас безмозглик, — подняла голову Менди.

Бет прыснула и тут же зажала себе рот рукой.

— Не может быть!

— Может, — ответила Менди, едва заметно улыбаясь. — Он так и сказал. И мы засмеялись. Смеялись, смеялись — до слез.

— А сейчас… у вас есть дети? — робко спросила Бет.

Менди встретилась с ней взглядом.

— Я прекратила попытки после третьего выкидыша.

Повисло неловкое молчание, и Бет прокрутила в голове другой сценарий: тот, где ей хватило смелости признаться отцу, что она беременна, тот, в котором она доносила ребенка до срока и отдала его на воспитание таким, как Менди.

— Наверное, вы меня ненавидите, — прошептала Бет.

Менди долго молчала. Потом подняла голову, задрав подбородок и глядя в потолок.

— Ненависти нет, — осторожно ответила она. — Если мы обе расскажем наши истории, даже самые закоренелые борцы за жизнь воспримут мою как трагедию. А твою — как преступление. Забавно, — задумалась она. — Ты, будучи несовершеннолетней, не можешь выражать зрелый взгляд на жизнь, поэтому в твоем случае эмбрион получает защиту, которой нет у тебя, как будто его права важнее, чем твои собственные.

Бет пристально посмотрела на нее.

— И что будет дальше?

— Через пару дней тебя выпишут из больницы. До суда ты будешь находиться под стражей.

На кардиомониторе Бет появились резкие скачки.

— Нет! — воскликнула она. — Мне нельзя в тюрьму.

— У тебя нет выбора.

«И никогда не было», — подумала Бет.

— Ты лжешь, — сказал Джордж. — Моей дочери здесь нет.

Черт бы побрал этого легавого! Скорее всего, он пытается добыть информацию. Но это не означает, что Джордж намерен ее предоставлять. Однако теперь, когда Хью Макэлрой упомянул его дочь, он не мог избавиться от мысли о ней. Все ли в порядке с Лиль? Она искала его?

— Потому что она не знает, — ответил Хью, — что ты задумал, когда отправился сюда. Я прав?

Лиль знала, что он ее любит. Любит так сильно, что приехал сюда, чтобы все исправить, как бы это ни казалось невозможным. Джорджу уже никогда не увидеть собственных внуков, он мог лишь надеяться, что не потеряет Лиль.

— Как она отнесется к тому, что ты здесь, Джордж? — продолжал Хью нажимать на больное место.

Когда приехал сюда, он еще не слишком задумывался об этом. Он видел себя ангелом мщения за все ее страдания. Думал только о слове Божьем. Око за око. Жизнь за жизнь.

— Как ее зовут, Джордж?

— Лиль, — само слетело с губ.

— Красивое имя, — оценил Хью. — Старинное.

Джордж ненавидел себя за то, что оставил ее, когда они поссорились. Он знал: пока его не будет, о ней позаботятся. Но он также понимал, что все испортил, — никогда не был силен в красноречии, не умел выразить словами свои чувства. Пастор Майк раньше называл его немногословным, напоминая при этом, что дела в тысячу раз красноречивее слов.

Именно поэтому он сюда и приехал, разве нет? Путь был долгим, и всю дорогу ему не давали покоя собственные мысли. Он вспоминал Лиль в разных возрастах. Как она еще совсем малышкой заболела крупом и он целую ночь просидел с ней в наполненной паром ванной, а из душа били струи горячей воды. День отца, когда она пыталась приготовить ему блинчики на завтрак и подожгла кухонное полотенце. Как их голоса сливались в унисон, когда они пели в церкви…

А потом он представил себя в роли мстителя, раздутого до героя комиксов: как он врывается в двери клиники, оставляя за собой одни разрушения…

И вот — крики, падающие бинты, облако пыли. Но почему-то, хотя он отлично помнил, как начал стрелять, все произошедшее после рисовалось словно в тумане. Мысли о Центре вызывали выброс адреналина в кровь, но ни тени сомнений. В действительности все выглядело так, как будто бросаешься в горящий дом, не подумав о том, как оттуда выйти.

— Тихо! — развернулся Джордж, услышав обрывки разговоров за спиной.

— Что происходит? — всполошился Хью.

Продолжая прижимать к уху телефон, Джордж проигнорировал Хью, пытаясь сосредоточиться на увиденном. Детоубийца, которого он подстрелил, продолжал лежать на полу с забинтованным бедром. Женщины перешептывались.

— Джой нужно в ванную, — сказала девчонка. Та самая, которая его поцарапала.

Он посмотрел на ее руки — все еще связанные.

— Потерпит, — буркнул он.

Медсестра, стоявшая на коленях на полу, подняла голову.

— Она не в туалет хочет, — пояснила она. — Ей нужно поменять прокладку. Ей только что…

— Я знаю, что ей только что, — грубо перебил ее Джордж.

— Там у вас все в порядке? — поинтересовался детектив. В его голосе послышалась какая-то странная нотка, непонятная вибрация.

— Мне пора, — хотел уже бросить трубку Джордж.

— Подожди! — окликнул Хью. — Джордж, я тебя не обманывал. Я не говорил, что твоя дочь здесь. Я только сказал, что она хочет с тобой поговорить. Она видела новости, Джордж. Репортеры все перевирают, они не смогут раскрыть ей твои мотивы. Только ты можешь это сделать. — Хью запнулся. — Я могу это для тебя устроить. Я могу дать ей возможность поговорить с тобой по телефону.

— Минутку, — пробормотал Джордж, отвлекшись.

— Джордж, в чем дело? — настаивал коп. — Поговори со мной!

Стрелок впился взглядом в телевизор. Когда он вошел в клинику, транслировали какое-то кулинарное шоу, но сейчас передавали последние новости: за спиной репортерши виднелась клиника. Губы журналистки шевелились, но звук был прикручен; Джордж не мог разобрать слов.

А если Хью прав? Если Лиль видела новости?

— Где пульт? — требовательно уставился он на женщин. Те посмотрели на него как на сумасшедшего — может, он и правда тронулся? Или, наоборот, впервые за многие часы стал мыслить ясно? — Где пульт? — уже не спросил, а прорычал Джордж.

Старуха показала глазами на полку у телевизора.

— Принесите его, — велел он, продолжая сжимать телефон, но больше не слушая настойчивых увещеваний копа.

Взяв пульт, старуха неуклюже замешкалась. Она его роняла, поднимала, направляла на телевизор.

— Кажется, вот эта кнопка! — нажала она, но ничего не произошло.

— Быстрее! — крикнул Джордж и махнул в ее сторону пистолетом.

Женщина вскрикнула и опять уронила пульт.

— Оставьте ее в покое! — воскликнула девчонка.

— Джордж! — вновь зазвенел в ухе голос Хью. — Джордж, кто там кричит?

— Отдайте этот чертов пульт ей! — приказал он, кивая на девчонку. — Дети лучше знают, как пользоваться такими штуками.

— Какие дети? — не отставал Хью.

Когда Рен все же удалось увеличить громкость, даже со связанными руками, Джордж опустил руку с телефоном и прижал его к ноге.

— …учитывая то, что этот Годдард был уволен из армии, с лишением всех льгот и привилегий, за убийство мирного гражданина во время своей службы в Боснии.

На экране возник диктор в студии.

— Следовательно, мы можем говорить об известной модели насилия…

— Выключите телевизор, — выдохнул Джордж.

Он даже не видел экрана. Перед глазами стояла пелена, и единственная мысль в голове — что Лиль слушает эти бредни.

— Все ведь было не так, — простонал он и явственно ощутил на бедре вибрацию телефона, зазвонившего тогда, в 2001 году, в Боснии…

Он выполнял свой долг, а на него спустили всех собак. Подумать только — Лиль слушает всю эту дребедень! В детстве она всегда была принцессой, а он должен был играть роль принца, который спасает ее от людоеда, или из зыбучих песков, или от злой королевы. Она всегда видела в нем только героя.

А что теперь?

Он схватил то, что ближе стояло, — лампу — и швырнул ее в стену.

Женщины закричали. В телефоне заорал полицейский, пытаясь привлечь его внимание.

Он сбросил звонок.

Вот так, черт побери! Теперь он их внимательно слушает!

Хью все еще держал телефон в руке — хотя в трубке уже было тихо. Во время их последнего разговора он услышал два важнейших сообщения на заднем фоне: голос Рен и рассказ по телевизору о военном прошлом Джорджа.

Хью опустился на стул и взъерошил волосы пятерней. Когда он был юн, Бекс постоянно приглаживала его вихры. Наверное, это было разумно. Ведь нужно выглядеть прилично в глазах окружающих, даже когда фотокамеры выключены и двери закрыты.

В критический момент кто он — переговорщик с захватчиком заложников или отец? При конфликте этих двух ролей которая одержит верх?

Он поднял голову, пытаясь отыскать командира отряда специального реагирования.

— Где Квандт?

— Я могу позвать его, лейтенант, — поспешно вышел подчиненный.

Взвешивая свои шансы, Хью вперил взгляд в то, что заменяло собой письменный стол.

Джордж Годдард теряет самообладание.

Хью слышал голос Рен.

Его дочь все еще жива.

И, быть может, у него есть один-единственный шанс сохранить ей жизнь.

На него упала тень. Хью поднял голову и увидел стоящего над ним со скрещенными на груди руками Квандта.

— Как я понимаю, вы образумились и согласны, чтобы мои ребята штурмовали здание, коль уж хотели меня видеть? — предположил Квандт.

— Нет, — ответил Хью. — Я хочу, чтобы вы обрубили все коммуникации.

— Что? Зачем?

— Затем, чтобы в здание не проникала информация, не исходящая непосредственно от нас. Я хочу, чтобы вы заглушили телефонные линии, за исключением стационарной связи, по которой я связываюсь с захватчиком. Ни телевизионного сигнала, ни вай-фая, ничего. Нельзя допустить, чтобы он увидел по телевизору что-то такое, что может вывести его из себя.

— А что, если кто-то из заложников попытается выйти с нами на связь со своего мобильного?

— Я знаю, что делаю, — ответил решительно Хью.

Он осознавал все риски. Но также понимал, что это решение изолирует Джорджа и единственным источником информации для стрелка останется он, Хью.

Квандт долго и пристально смотрел на него, потом кивнул и пошел отдать приказ своим подчиненным: связаться с операторами мобильной связи и кабельного телевидения, чтобы сделать клинику изолированным островком.

Хью взял свой телефон и написал Рен еще одно сообщение — возможно, она сможет его прочесть: «Доверься мне».

До ухода на пенсию Оливия тридцать пять лет занимала профессорскую должность. Она читала лекции о работе мозга, и от желающих прослушать курс не было отбоя. Каждый семестр она начинала с того, что показывала одному из студентов его фотографию, сделанную якобы во время какого-то события в определенном месте. После нескольких вопросов студент начинал припоминать этот момент и дополнять подробностями, даже не догадываясь, что его изображение вставили в эту фотографию с помощью «Фотошопа», на самом же деле он никогда там не бывал.

Оливия объясняла студентам, что наш мозг постоянно нас обманывает. Он не в состоянии записывать каждую мелочь, которую видят глаза, поэтому затылочная доля просто добавляет то, что считает подходящим. Мозг — это не видеомагнитофон, скорее он похож на фотоальбом, который сам заполняет пробелы между снимками. В результате ложные воспоминания формируются намного легче, чем любой из нас хотел бы. Вы готовы будете поклясться на могиле своей матери, что такое-то событие произошло в вашей жизни… но в действительности его не было.

Сейчас, гадая, что останется в ее памяти от этого происшествия, она надеялась, что запомнится как можно меньше. А если повезет, то вообще возникнет избирательная амнезия. Она всем сердцем желала окружающим ее людям, сгрудившимся в приемной и наблюдающим за тем, как Джордж борется с собственными демонами, той же участи.

А что же Джордж, стрелок? Какие куски головоломки в его голове сложились так криво, что заставили его ворваться сюда?

Она поднесла руку ко лбу и с удивлением заметила, что рука в крови. Когда Джордж швырнул лампу о стену, та разбилась вдребезги — повсюду разлетелись осколки керамики и стекла. По всей видимости, висок Оливии оцарапан ими.

— Позвольте, я взгляну, — сказала медсестра… Иззи, так ее звали. Она прижала кусок марли ко лбу Оливии, хотя обе прекрасно понимали, что это всего лишь царапина. — Мы должны отсюда выбираться, — прошептала Иззи. — Он проигрывает.

Оливия кивнула.

— Джордж, — обратилась она к стрелку, натянув широкую обаятельную улыбку. — Не хотелось бы показаться докучливой… но… Джордж… — Она дождалась, когда он поднимет голову. — Боюсь, меня уже подводит мой возраст. Некоторые органы уже не работают так, как раньше.

Он недоуменно уставился на нее.

— Мне нужно по-маленькому, дорогой мой, — пояснила она.

При этих словах повернулась Иззи.

— Если Оливия идет в туалет, тогда пусть и Джой сходит. По медицинским показаниям.

— У меня идея, — широко раскрыла глаза Оливия. — А почему бы нам всем не пойти? Там мы никому не помешаем.

Джордж только фыркнул. Она предлагала ему выбор из двух зол, безальтернативный по сути — как если бы палач поинтересовался: вы предпочитаете, чтобы вашу голову отделили от тела? Или тело от головы?

— Вы хотите, чтобы я пошла первой? — улыбнулась Оливия. — Или мисс Джой?

— Вы считаете меня идиотом? — шагнул вперед Джордж. — Одних в уборную я вас не отпущу.

— Что ж, — пожала плечами пожилая женщина, — слабо себе представляю, что вам бы хотелось на это смотреть. — Она встала. — Извините, милый, ждать, пока вы решите, я больше не могу. Мышцы мочевого пузыря уже не те, что раньше…

— Да ради бога, — оборвал Джордж и схватил ее за руку. — Пойдем уже.

В приемной, где они все сидели, был лишь один маленький туалет. Джордж потянул ее туда, включил свет и грубо толкнул в спину.

— Идите! — велел он, но, когда Оливия попыталась закрыть дверь, он вновь ее распахнул. — Если не хотите справлять нужду с открытой дверью, тогда не будете справлять вообще.

В ответ Оливия просто чуть прикрыла дверь локтем, лишь бы не оставаться в поле зрения присутствующих.

«Думай, Оливия, думай!» У нее было мало времени. Встать на унитаз и попытаться послать сигнал через крошечное окошко? Но Джордж услышал бы, как она взбирается на унитаз, и в любой момент мог бы заглянуть в туалет. Она подобрала юбку, спустила трусы и села на стульчак.

Рядом стоял маленький столик на колесах, а на нем — склянки с наклейками для сбора анализов и фломастер, чтобы можно было написать свое имя.

Оливия схватила фломастер и отмотала туалетную бумагу.

«Нас шестеро заложников и он один, — написала она на трех квадратиках. — Нам нужен план. Есть соображения?»

Она понимала: что бы ни замыслили остальные, теперь именно она окажется в невыгодном положении. Но понимала и то, что нужно выждать момент, чтобы действовать.

Оливия натянула белье и спустила воду в унитазе. Затем намотала бумагу назад, вложив свою записку таким образом, чтобы ее не было видно, пока не размотаешь. Вымыв руки, она открыла дверь шире.

— Вот и все, — улыбнулась она Джорджу. — Все прошло не так уж плохо, верно?

Когда Оливия вышла, Джой встала, позволила этому чокнутому мудаку подтащить ее к туалету и шагнула внутрь. Пока пи́сала, взглянула на прокладку в своих трусиках — несвежая, но выделения еще не просочились на ткань. Это хорошо, потому что у нее не было другой на замену. Она отмотала туалетной бумаги, чтобы смять ее.

Только не стала этого делать.

А начала читать.

Потом схватила фломастер и стала писáть.

Джанин надеялась, что стрелок будет к ней более снисходителен: не будет толкать в спину или позволит ей закрыть дверь. В конце концов, они оба верили в неприкосновенность жизни — даже если до настоящего момента у него были с этим большие проблемы. Но он обращался с ней точно так же, как с остальными женщинами.

Джанин размотала туалетную бумагу. Прочла сделанные разными почерками надписи. Первой писала Оливия, потом Джой: «А если мы на него вместе накинемся?»

Сейчас она стояла перед выбором: можно было просто взять и спустить эту бумажку в унитаз, сведя к нулю попытки остальных женщин. Или признать, что неисповедимы пути Господни и их цели совпадают. Она ведь не стоит с плакатом с изображением нерожденного ребенка и не молится за матерей, проходящих мимо. Сейчас за нее саму нужно молиться. В любой другой день она могла бы заверить вас, что в стенах клиники ваша жизнь в опасности. Сегодня же в опасности находилась ее жизнь.

Она потянулась за фломастером. «Заманить его в ловушку и отобрать пистолет».

Взрослея, Рен стала думать, что нет ничего хуже, чем иметь мать, выбравшую жизнь без тебя.

Мама до сих пор иногда вспоминала о ней — в дни рождения, на Рождество, — присылала открытку или подарок. Обычно что-нибудь из Парижа — то, что совсем не нравилось Рен, и девочка прятала подарки в глубь шкафа. Просто выбросить не хватало смелости. А мать все чаще намекала, что теперь, когда Рен выросла, быть может, она хотела бы проводить лето во Франции. Но Рен скорее провела бы свои каникулы на передовой, чем отправилась в Париж. Возможно, она и должна быть благодарна матери за то, что та девять месяцев носила ее в своем чреве, — но только за это.

С другой стороны, если существовало божественное провидение, то именно оно компенсировало ей отсутствие матери, подарив отца, который был на 200 процентов настоящим папой. В отличие от своих друзей, которые постоянно жаловались, что предки их не понимают, Рен искренне любила общество своего папочки.

Он первый написал ей сообщение, когда она получила «А» за контрольную, хотя была уверена, что провалит ее.

Он честно предупреждал ее, если в джинсах она выглядела толстой.

Он научил ее читать ночное небо…

А еще папа был тем человеком, рядом с которым захочешь оказаться в непредвиденной ситуации. Когда она отправилась на день рождения Лолы Хардингс, где два идиота напились, а один парень, нарезая лайм, глубоко порезался и все стали бестолково суетиться, Рен позвонила отцу, который сообщил в 911 и приехал сам, взял ситуацию под контроль и не стал ругаться, а обзвонил родителей всех детей и каким-то образом сумел напугать карой божьей парня, принесшего крепкий ликер.

Когда Рен было десять и она «на слабо» попыталась взобраться на подпорку для роз, после чего оказалась в больнице со сломанной ногой, ее отец сидел рядом, пытаясь успокоить ее, пока не подействовали болеутоляющие. «Икитрен», — сказал он, и она была настолько ошарашена, что перестала плакать и стонать оттого, что через разорванную кожу видела свою кость. «В большинстве слов нельзя переставлять слоги», — пояснил отец и потянул ее за штанину треников.

— Скрёбнебо, — произнесла она.

— Сотпять.

— Граммкило!

Она так жалела, что его нет рядом. Раньше она могла хотя бы писать ему сообщения. Но с тех пор, как их с Оливией вытащили из укрытия, эту возможность она утратила. Разве что сейчас, как только придет ее черед посетить туалет, ей удастся включить телефон и рассказать отцу все, что происходит…

Со своего места на диване Рен наблюдала за Джорджем сквозь прикрытые глаза. Он разговаривал по телефону с ее отцом, но сейчас трубка лежала на стойке администратора. В правой руке, беспрестанно потея, стрелок сжимал пистолет.

У него были глаза как у привидения: такие светлые — и зрачки с булавочное острие, — как будто можно было смотреть сквозь них.

И, если врач с Иззи не ошибались, у него была дочь. Наверное, из-за дочери он сюда и пришел. Рен, как никто другой, знала, что родителей не выбирают, но не могла не удивляться, как можно жить с таким человеком, а не с ее отцом. Что сейчас думает обо всем этом его дочь?

— Чего ты ждешь? — стал размахивать он пистолетом перед ее лицом. — Шевелись давай!

Она встала и протянула связанные руки.

— Я не могу… вы же видите… со связанными руками.

На одно ужасающее мгновение в голове мелькнула мысль, что он велит ей справляться так. Но Джордж вцепился ей в запястья, нащупал кончик ленты и разорвал ее. Рен почувствовала, как кровь хлынула в руки, и потрясла ими, свободно свесив вдоль тела.

— И смотри мне, — предупредил он, — не глупи!

Рен кивнула, хотя у нее было такое ощущение, что то, что она считает глупостью, и то, что называет глупостью он, — две разные вещи.

Дверь оставалась открытой. Она села на крышку унитаза и достала из носка телефон. Оливии удалось его выключить, чтобы он не вибрировал. Когда Рен вновь его включит, это не произойдет беззвучно. Рен потянулась к раковине и спустила воду, чтобы заглушить неизбежное пиликание.

Затаив дыхание, она прижала телефон к рубашке и стала ждать, когда появится сеть, чтобы написать сообщение отцу.

Но сети не было.

Ерунда какая-то, телефон отлично ловил, когда она пряталась в кладовке! И был виброзвонок, когда ее тащили в приемную, до того, как телефон выключила Оливия. Рен порылась в настройках. Попыталась найти сеть через вай-фай.

Тщетно.

Когда ранили ее тетю, Рен превратилась в статую. Она не могла пошевелиться — наверное, так бы и стояла там в ожидании, когда убьют и ее, если бы Оливия не затащила ее в кладовку. Сердце так бешено колотилось, что казалось, оно сейчас сломает ребра. Никогда в жизни ей не было так страшно, и каждый раз, закрывая глаза, она видела эту ярко-алую кровь, вытекающую из груди тети Бекс. Но иметь возможность написать отцу сообщение и знать, что ее отец по ту сторону этой кирпичной стены… это знание вернуло Рен рассудок.

А теперь она вновь его потеряла.

А если ей никогда не выбраться из этой клиники? Ей всего пятнадцать…

У нее никогда не было секса. Она не успела сходить на выпускной бал. Еще не выкурила косячок, не пробовала не спать всю ночь…

Папа всегда предупреждал ее: будь осторожна! Он видел слишком много жертв ДТП и пьяных водителей, подростков, которые считали себя непобедимыми. Быть может, это покажется смешным, учитывая тот факт, что ее выдернули из кладовки и приставили пистолет к голове, но впервые Рен по-настоящему поняла, что может умереть, только сейчас.

Ее охватила новая волна паники, забила дрожь. Одной рукой обхватив другую руку и крепко-крепко зажмурившись, она попыталась представить каждую черточку на лице отца.

Если бы здесь был ее папа, он бы велел ей сделать глубокий вдох. Он бы сказал: «Убедись, что ты в безопасности. Убедись, что окружающие тоже в безопасности».

Он бы сказал…

Он бы сказал.

«Ходопар», — подумала она и позволила едва заметной улыбке выскользнуть из этого клубка страха.

Терапияпсихо.

Рогонос.

Впервые с тех пор, как вошла в туалет, она посмотрела на рулон туалетной бумаги. Увидела полоску записки и стала читать.

— Черт побери, почему так долго? — проворчал Джордж, рывком открывая дверь. И Рен сделала первое, что пришло в голову, — уронила телефон в унитаз, вместе с бумагой, которую сжимала в кулаке.

— Я почти… уже закончила, — запинаясь, произнесла она.

Он ретировался, а Рен согнулась пополам. Потом встала, выловила телефон из унитаза… Он был неисправимо испорчен. С другой стороны, все равно ведь не работал, так лучше пусть будет спрятан, чем находится при ней: она видела, как Джордж обыскивал каждого, кто выходил из туалета.

Держа телефон, с которого капало, за уголок, она подняла крышку туалетного бачка и спрятала его там. Затем посмотрела на размокшую бумагу в унитазе, взяла лежащий на столике фломастер и кратко написала на рулоне то, что должна была узнать Иззи. Они с доктором единственные, кто еще не воспользовался туалетом, но доктор, скорее всего, самостоятельно на ноги встать не сможет. «Мы можем его завалить. Заманить куда-то. Завладеть оружием. Все в деле».

Она смотала рулон, спустила воду в унитазе, сполоснула руки и вышла из уборной.

Стрелок ждал, нетерпеливо постукивая пистолетом по ноге. Без телефона Рен почувствовала себя потерянной, шлюпкой, оторванной от корабля.

Однажды Рен спросила папу, что случится во время выхода в открытый космос, если у астронавта порвется фал, связывающий его с космическим кораблем.

Он объяснил, что у астронавта есть рюкзак, который он может запустить, чтобы сильная струя оттолкнула его назад к кораблю. Такой рюкзак называется «упрощенная помощь для спасения EVA»[13].

Она шагнула к дивану, чувствуя на себе взгляд стрелка.

— Ничего не забыла? — поинтересовался он.

Рен затаила дыхание и покачала головой. Неужели заметил ее с телефоном?

Джордж схватил ее за руку и потянул к остальным.

— Свяжите ей руки! — приказал он Иззи.

— Прости, — извинилась Иззи. Она дважды обмотала руки клейкой лентой, потом еще раз и попыталась оторвать моток. Когда не получилось, она наклонилась, чтобы надкусить край ленты, и волосы упали ей на лицо и на запястья Рен.

Иззи подняла голову, на секунду встретилась с Рен взглядом и повернулась к Джорджу.

— Кажется, моя очередь?

Рен, спотыкаясь, вернулась на диван и осторожно присела рядом с Оливией. Кротко устроив связанные руки на коленях, она посмотрела на них. Между ладонями оказался скальпель, который смогла ей передать Иззи. С крошечным, но смертоносным лезвием.

Уволен из армии с лишением звания, всех наград, знаков отличия и льгот. Эти слова не выходили у Джорджа из головы. А если их слышала Лиль? Она знала, что он служил в армии. А еще она знала, что он не любил об этом говорить. Но, черт возьми, никто из тех, кто побывал там, не любит вспоминать об этом.

Он был в Боснии, они заняли позиции в самом пекле, где должны были поддерживать мир и порядок, но даже он понимал, с самого начала: как ни крути, им эту войну не выиграть. Это был конец очередного длинного дня бесконечно долгой недели, он пил в баре. Затем вышел на улицу справить нужду и услышал женский крик.

Ему бы пройти мимо, и все. Но он вспомнил свою жену, оставшуюся дома, и завернул за угол. Двое мужчин удерживали женщину-мусульманку. Даже не женщину, а девочку. Девочку-мусульманку. Ей было не больше двенадцати. Учитывая конфликт на этнической почве, Джордж решил, что эти мужчины — сербы, но, по правде говоря, здесь все были на одно лицо. Один рукой зажимал девчонке рот и держал за плечи, пока второй энергично и размеренно двигался у нее между ног.

Джордж оттащил одного, швырнул наземь, и тот распластался в пыли. Его приятель бросился на Джорджа, но он встретил его мощным ударом под дых. Насильник пошатнулся и упал, глухо ударившись головой о бордюр. Краем глаза Джордж заметил, что девочка с трудом поднялась. Насильник встал и пошел на Джорджа, который уже достал оружие. К этому моменту на шум сбежалась толпа. Все ясно увидели: американский солдат держит на мушке безоружного серба, второй гражданский истекает кровью у его армейских берцев.

Джордж предстал перед трибуналом. Он объяснял, что своими действиями прекратил изнасилование, но семья девочки настаивала на том, что ее никто не насиловал. Да разве могли они в этом сознаться? По их понятиям, она бы считалась порченой и никогда бы не смогла выйти замуж. Напротив, нашлись прохожие, которые дали показания, что видели, как Джордж яростно целился в человека, лежавшего на земле с поднятыми вверх руками.

Джорджа обвинили в покушении на убийство и лишили всех привилегий за то, что, черт побери, он поступил как мужчина!

Когда он вернулся домой, его встретила жена, не понимавшая его негодования, и без умолку кричащий ребенок, так что Джордж все никак не мог выспаться. Его уволили с работы, и, быть может, он стал пить больше, чем следовало. Однажды ночью, когда он заснул на диване, Грета наклонилась над ним, чтобы разбудить, а ему снился сон с той мусульманской девочкой. В отчаянии он схватил ее за горло. «Почему ты не сказала им правды? Я же спас тебя. Почему же ты не спасла меня?» — кричал он в своем сне.

И только когда Грета стала оседать у него в руках, он понял, где он и кто он.

Когда Джордж отпустил жену, та бросилась в ванную и там заперлась. Он умолял простить его. Обещал, что пойдет к врачу. Она молчала и держалась от него подальше — на шее у нее синело ожерелье из кровоподтеков. Когда на следующий день он окликнул ее по имени, она вздрогнула. От страха. Грета всячески старалась избегать его. Тогда Джордж стал спать в детской, потому что понимал: без Лиль Грета никуда не уйдет.

Пока однажды ночью она не сбежала.

Он посмотрел на экран телевизора. Сейчас темный, ведь он сам велел его выключить. Но в ушах до сих пор звучали слова репортера. «Позорное лишение звания, всех наград, знаков отличия и льгот применяется к военным в случаях наиболее предосудительного поведения, — вещал журналист. — Дезертирство, сексуальное насилие, убийство… вопиющая жестокость».

Вопиющая жестокость.

Джордж ощутил, как по спине струится пот, и рванул ворот. Вопиющая, мать твою, жестокость! Не было в этом ничего вопиющего. Они понятия не имели, что там происходило, в Боснии. Они не понимали, что в ту ночь, когда пытался задушить жену, он видел перед собой не ее. И сейчас не понимают: то, что произошло с Лиль, и привело его сюда.

Он не слышал ничего вокруг — только голос репортера с журналистскими интонациями, звучащий в его голове.

— Вопиющая жестокость, — бормотал Джордж. — Вот где вопиющая жестокость, — заявил он и пнул врача в раненую ногу.

Когда раздался его крик, Джордж понял, что слух вернулся.

Стрелок вышел из-под контроля. Он разговаривал сам с собой, ударил по ноге доктора Уорда… Иззи склонилась над несчастным, стала успокаивать, пытаясь что-то сделать — хоть что-нибудь, — чтобы утолить боль. Тот весь дрожал и обливался потом, пребывая в шоковом состоянии. Призрачное успокоение от становящегося привычным положения вещей было безвозвратно нарушено, что произойдет дальше — можно было только догадываться.

Она посмотрела на Рен. Девочка плотно-плотно закрыла глаза, как будто представляла, что все это просто кошмарный сон, а не суровая действительность. Должно быть, она все еще сжимала скальпель. Стрелок обыскивал каждую, кто ходил в туалет, до и после посещения уборной, — Иззи должна была избавиться от скальпеля.

Она промокнула лоб доктора Уорда куском марли и произнесла достаточно громко:

— Тихо, тихо. Все хорошо. Вам станет лучше, если вы прямо сейчас на чем-то сосредоточитесь… — Когда остальные женщины повернулись на звук ее голоса, Иззи подняла голову и по очереди выразительно посмотрела на каждую из них. — Подумайте, быть может, о прекрасном пляже. О побережье Мексиканского залива. Я и сама там нечасто бываю, но мы с приятелем постоянно строим планы, чтобы однажды совершить туда поездку.

Если стрелок и заметил, что она сделала ударение на некоторых словах, то никак этого не показал.

Повисло напряженное молчание. Они все прочли послание в туалете, но никакого плана пока и в помине не было.

Внезапно Джой схватилась за живот и резко наклонилась вперед.

— Ох! — застонала она. — Как больно. Ужасно болит. — Она стала раскачиваться взад-вперед.

— Заткните ее! — велел стрелок и повернулся к Иззи. — Сделайте же что-нибудь.

Иззи подошла к Джой.

— Сейчас больно?

— Да, — ответила Джой, трижды сжав руку Иззи. — Прямо сейчас. — Она закричала.

— Заткните ее! — крикнул Джордж. — Заткните ее, или я…

Он шагнул вперед, то ли чтобы пригрозить, то ли чтобы стукнуть ее, но не успел он и подойти, как Джанин подставила подножку.

И Джордж Годдард в одно мгновение распластался на полу.

Ну же… ну же… ну же… ну же…

Рен наблюдала, как он споткнулся и пистолет вылетел из его рук.

Еще совсем маленькой она представляла себе, каково это — научиться летать. В дождливые дни она расстегивала свой плащ, расправляла руки в стороны и прыгала в воздухе, не просто понимая, а зная, что уже через секунду взлетит.

И сейчас она взлетела.

Соскочив с дивана, Рен бросилась к пистолету одновременно с Джорджем. Руки у нее все еще были связаны, поэтому она свалилась, как тюк, и оттолкнулась локтями. Это была всего доля секунды, но в то же время и целая вечность. Она уже коснулась кончиками пальцев ствола пистолета, как он выбил его.

Рен замахнулась связанными руками и изо всех сил ударила по его протянутой ладони. Скользнув между ладонями Рен, скальпель глубоко вошел в его плоть.

— Ах ты сука! — взвыл Джордж. Он рывком вытащил лезвие из руки и схватил пистолет.

Встать со связанными руками Рен не могла: сидя на диване, она пыталась осторожно перерезать скотч, но у нее ничего не получилось. Поэтому Рен лишь отпрянула назад, на ковер, поскользнувшись на свежей крови из раны доктора Уорда.

Сейчас она видела только красные глаза стрелка. Красные глаза и перекошенное от боли и ярости лицо. А еще — большой палец на спусковом крючке.

Будет ли больно, когда она вновь превратится в звездную пыль?

Оливия могла бы сказать вам: то, что человек знает, — это не то, что он думает, что знает.

Однажды она проводила психологическое исследование, в ходе которого говорила студентам, что ученые изобрели химическое вещество, обладающее омолаживающим эффектом. Когда она сожалела, что ученые еще не поняли, как это работает, студенты признавались, что тоже не понимают, как же наступает этот омолаживающий эффект. Но когда она заявляла, что ученые разработали методологию, студенты написали в своих отчетах, что понимают суть процесса — даже не вдаваясь в подробности.

Можно подумать, знания передаются, как заразные болезни. Люди постоянно утверждают, будто «знают» что-то, не располагая ни фактами, ни аргументами, чтобы подкрепить свои утверждения.

Вот почему, возможно, она решила, что в следующий момент все самые главные события жизни промелькнут у нее перед глазами: воспоминания о любви, радости и справедливости. Она думала, что увидит свой первый поцелуй с девушкой в летнем лагере, при луне, отражавшейся в озере; или свой последний поцелуй с Пег, когда каждая из них положила закладку в книгу, которую читала, и свернулась калачиком, прежде чем погасить свет…

Оливия думала, и в этом заключалась ошибка.

Когда приходит последний час, ты не думаешь, знания здесь ни к чему. Ты чувствуешь.

Что же она чувствовала?

Что никогда не перестанет себя недооценивать.

Что любовь быстротечна.

Что жизнь — это чудо.

Вот зачем она пришла в клинику, в этот день и час.

Совершенно инстинктивно, не думая, Оливия Лемей бросилась под пулю.

Два часа пополудни

Солнце просто ослепляло, играя на серебристом каркасе инвалидной коляски. На время Иззи даже утратила способность видеть, лишь усилием воли заставила себя, с трудом переставляя ноги, перетащить коляску через порог клиники.

Виной тому было не только солнце — главным образом фотокамеры и те вопросы, которые выкрикивали отовсюду, словно кто-то вышел из чрева чудовища, а не из Центра репродукции.

Ослепленная и оглушенная, Иззи застыла, не зная, куда идти и что делать. Она должна была вывезти Бекс на улицу, а потом вернуться через ту же дверь, хотя ей самой спастись было бы так просто. Она могла пригнуться, низко-низко, и побежать. Она могла бы довезти Бекс до кареты скорой помощи и прыгнуть внутрь. И что смог бы сделать ей стрелок?

Когда из толпы вышел какой-то человек, она уже видела четче. По очертаниям было понятно, что он высокий и широкоплечий, и на секунду ей показалось — Паркер? Но сейчас спасать нужно было не Иззи, которая в придуманной ею для себя сказке все еще боялась, что в любой момент принц может заметить, что она всего лишь нищая сельская девчонка, вообразившая себя принцессой.

Детектив, который вел переговоры с захватчиком заложников, поднял руку и жестом попросил подойти.

У нее было такое чувство, что она зависла между тем, кем она могла бы быть, и тем, кем была на самом деле. Впрочем, как всегда.

Иззи предполагала, что с теми, кто вырос в нищете, обычно так и бывает, отлично помнила, как ее день рождения отмечали через две недели после самого события, потому что именно тогда семья могла себе позволить купить коробку пирожных. Вспомнилось и то, как в молоко обычно добавлялась вода, чтобы на дольше хватило; и то, как кружилась голова в предвкушении долгожданного похода в продуктовый, когда приходили продовольственные талоны; и то, как было стыдно, когда приходилось ими расплачиваться.

Когда Иззи пошла в первый класс, ее семья не могла себе позволить купить канцтовары, поэтому она делала вид, что забыла их дома. А однажды, когда она подняла откидную крышку на маленькой парте, там оказалась коробка с новенькими карандашами «Крайола». Все они были с остренькими кончиками, пахли воском, и у каждого с другой стороны — точилка. Иззи понятия не имела, учительница ли подарила ей эти карандаши или кто-то другой. Так об этом и не узнала. Однако пришлось понять одно: ее семья разительно отличается от других семей. Большинство детей не ходили на обед в «Клуб Сэма»[14], где можно есть предлагаемые на пробу продукты, даже не являясь членом этого клуба. И сэндвичи с кетчупом в украденных из «Макдональдса» пакетах не были нормой жизни других семей. Ее мать рылась в рюкзаках братьев, вытаскивая флаера в Академический книжный клуб, на экскурсии в музеи, на танцы — на все, что могло повлечь дополнительные расходы. Когда они ужинали, Иззи делала вид, что наелась, потому что знала, что мама ляжет голодной, если она ничего не оставит на своей тарелке.

В старших классах Иззи уже была решительно настроена изменить свою жизнь. Она не могла позволить себе посещать подготовительные курсы для вступительного теста, поэтому попросила другую абитуриентку показать ей программу курса, после чего набрала книг по межбиблиотечному абонементу и стала готовиться сама, параллельно подав заявки на более чем сотню стипендий, которые смогла отыскать благодаря бесплатному Интернету в библиотеке. Всех она не получила. Но на бесплатное обучение наскребла.

Иззи пошла учиться в школу медсестер на студенческий заем, постоянно экономила и во всем себя ограничивала. Пока не встретила Паркера — который впервые отвез ее на отдых. Который все не мог поверить, что она никогда в детстве не ходила к врачу — только к школьной медсестре, поскольку там не требовалось медицинской страховки. Который поймал ее на том, что она добавляет воду в шампунь, чтобы на дольше хватило. И, несмотря на все это, сделал ей предложение.

Если бы она призналась Паркеру, что беременна, он оказался бы на седьмом небе от счастья! И воспользовался бы этой новостью как железным поводом заставить ее сказать «да» вместо «мне нужно подумать».

Но тогда она не смогла бы стать финансово независимой. Самостоятельно оплатить свое обучение в школе медсестер. Купить дом просто потому, что получила на него кредит… И никогда, никогда она бы не смогла ему объяснить, почему это для нее так важно!

Мужчина, который манил ее жестом, стал размахивать руками, чтобы заставить ее двигаться дальше. Если она побежит, то сможет спастись.

Иззи почувствовала, как Бекс взяла ее за руку. Представив себе, какой боли и скольких усилий это движение стоило несчастной, она мягко переплела свои пальцы с пальцами Бекс и слегка сжала их.

— С вами все будет хорошо, — наклонилась она к женщине. Затем глубоко вдохнула и сделала еще один широкий шаг вперед.

Однажды, когда ее братья ссорились из-за того, кому досталось за обедом больше спагетти, мама сказала: «Не заглядывайте в чужую тарелку, чтобы увидеть, не получил ли кто-то больше, чем вы. Смотрите туда только затем, чтобы убедиться, что он получил достаточно».

Вспомнив о докторе Уорде, который продолжал истекать кровью в клинике, Иззи, не отдавая себе отчета, отпустила ручки инвалидного кресла, развернулась и побежала назад, в открытые двери Центра.

Бекс точно поймала тот момент, когда Хью понял, что за женщина сидит в инвалидной коляске. Он шагнул вперед, а Иззи сразу развернулась и побежала, как будто его движение послужило толчком.

Бекс не могла говорить. Глаза ее наполнились слезами, когда Хью бросился к ней, но не успел добежать, как рядом оказались парамедики, подхватили Бекс из инвалидной коляски и, перенеся на каталку, погрузили в карету скорой помощи. Пытаясь разглядеть Хью и подать ему знак рукой, она изогнулась как могла, но вокруг были какие-то люди, которые толкались и кричали друг на друга, каждый силясь удержать свою позицию.

А если ее увезут в больницу и она не успеет перекинуться с Хью и парой слов?

— Как вас зовут, мадам? — спросил парамедик.

— Бекс.

— Бекс, мы о вас позаботимся.

Она схватила его за руку.

— Я должна… сказать…

— Мы свяжемся с вашими родными, когда довезем в больницу…

Бекс покачала головой. Двойные двери стали закрываться, но тут неожиданно она услышала голос Хью.

— Я должен с ней поговорить! — заявил он.

— А я должен доставить ее в операционную, — противопоставил парамедик не менее весомый аргумент.

Зная каждую черточку его лица, любой оттенок эмоции на нем, Бекс заметила, что в душе у него идет борьба между желанием поговорить с ней и подчинением требованию поскорее отправить ее в больницу.

— Хью… — выдавила она. — Нужно…

Он повернулся, предупреждающе глядя на сестру.

— Вы хотите мне что-то сказать, мадам? — Хью посмотрел на парамедика. — Мне нужна минутка, чтобы поговорить с ней наедине, — велел он, оттесняя врача. И тот отошел, оставляя их одних.

Она сглотнула, эмоции мешали произнести все те слова, которые, как она уже предполагала, никогда больше не сможет сказать Хью.

— Бе-екс, — простонал он, наклоняясь ближе и пытаясь придумать, как же ее обнять, а в итоге ограничился одними ее руками, обхватил их своими горячими ладонями. — Ты… как?

— Бывало… и… лучше, — ответила она. — Рен…

— Она внутри, — закончил Хью. — Знаю, она…

— Жива. Спряталась.

Послышался короткий всхлип, и Хью наклонил голову — его волосы упали на ее щеки. Бекс вновь увидела его мальчишкой: скорчившимся от горя, когда умерла его собака; расстроенным из-за того, что не решил задачу; взбешенным, когда его не взяли в футбольную команду университета. Она хотела протянуть руки и заключить его в объятия, как когда-то, убедить его, что завтра станет легче, но… не могла. В этот раз она сама стала причиной его страданий.

— Никто не знает, — прошептал он. — Никто не должен знать. Ты это понимаешь? Если выяснится, что внутри моя дочь, меня тут же отстранят от дела. Тогда я не смогу повлиять на результат. Точка. — Он посмотрел на сестру глазами, темными от боли. — Зачем, Бекс? Зачем ты привела ее сюда?

Она подумала о Рен. Вспомнила, как та, улыбаясь, поднимала правую бровь, как будто у нее есть тайна. Как однажды накрасила ногти разными цветами, потому что не могла подобрать какой-то один оттенок. Как перенастроила все каналы радиовещательной компании SiriusXM в машине Бекс, заявив, что тете пора уже расстаться с этими восьмидесятыми.

— Она попросила.

Хью впился в ее руки. Она видела, что он с трудом сдерживается.

— Рен нужно было… ей пришлось?.. — Он не мог вымолвить эти слова, лишь сглотнул.

— Нет! — перебила его Бекс. — Противозачаточные таблетки. Она… не хотела… чтобы ты знал.

Хью закрыл глаза.

Может ли одно предательство быть менее серьезным, чем какое-то другое? Бекс всматривалась в его лицо, ища хотя бы намек на прощение.

Однако не успела она его заметить, как рядом возник парамедик.

— Лейтенант! — требовательно обратился он к Хью. — Вы закончили?

А они закончили?

Бекс очень ждала, что он ответит. Хоть что-то, что облегчит ей тяжесть на сердце.

Но он просто отпустил ее руки, выпрыгнул из машины скорой помощи и захлопнул двери.

Иззи казалось, что прошла целая вечность, пока она преодолела пять ступенек к дверям клиники. Она заставила себя не сводить глаз с черного узкого проема, оставленного полуприкрытой дверью, который отделял свободу от плена. Пока оттуда не высунулась рука, схватившая Иззи за косу и рывком втянувшая ее внутрь.

Джордж почти сразу отпустил ее, чтобы закрыть и запереть дверь и забаррикадировать ее мебелью.

— Умница! — похвалил он. — Если бы ты не вернулась, кто знает, как бы я разозлился…

У Иззи закружилась голова. Она все еще ощущала запах асфальта, плавящегося на послеполуденной жаре. Видела объективы камер, устремленные в одну точку — на нее. Слышала сбивчивое дыхание Бекс, когда коляска натыкалась на множество трещинок в асфальте.

Какой идиот, вкусив свободы, наплюет на нее?

Она услышала у себя за спиной стон и, обернувшись, обнаружила, что рана доктора Уорда вновь стала кровоточить. Иззи перехватила взгляд Джорджа.

— Можно, я…

Стрелок кивнул, и она опустилась на колени перед доктором Уордом, размотала окровавленные бинты, чтобы сделать перевязку. Как только давление ослабло, кровь из раны хлынула потоком. Иззи гадала, сколько остается времени, прежде чем придется умолять стрелка позволить доктору Уорду получить настоящую медицинскую помощь. У нее было такое ощущение, что так, как с Бекс, не получится. Для Джорджа смерть доктора будет актом мщения, а не прискорбной случайностью.

Ловкими движениями она стала затягивать импровизированный жгут, используя ручку в качестве закрутки, после чего зафиксировала все сверху липкой лентой. Доктор Уорд сдавленно стонал, когда она тревожила его ногу, и Иззи пыталась отвлечь его шутками.

— Знаете, в детстве, когда мой брат сломал руку, я просто зафиксировала ее и велела ему пользоваться только здоровой рукой.

— А я рос в такой нищете, что у нас не было даже деревяшки, чтобы наложить шину и зафиксировать руку, — отозвался доктор Уорд.

— Мне это не в диковинку, — улыбнулась Иззи. — Я целый год болела гриппом, потому что мы не могли себе позволить сходить к врачу.

— А мы ходили только к стоматологу, и то если зуб болел так сильно, что тебя выворачивало.

— А брекеты, — улыбнулась Иззи, — это же будто украшения для зубов, не так ли?

Доктор Уорд тоже едва заметно улыбнулся.

— Эх, девушка, вижу все ваши уловки. Со мной мои же штучки не пройдут.

— Понятия не имею, о чем вы.

— Бросьте. Вы пытаетесь отвлечь меня от того, что происходит с моей ногой.

— Вам прекрасно известно, что с ней происходит, — пожала плечами Иззи.

— Да, — вздохнул он. — Еще немного, и я ее потеряю.

Иззи старалась не думать о плохом. И, что важнее всего, ей придется заставить доктора Уорда тоже не думать об этом.

— Вы говорите так, как будто вы мой единственный пациент. — Она кивнула подбородком в сторону Джанин, которая все еще была без сознания, после того как Джордж ударил ее рукоятью пистолета. — У нее что-то изменилось?

— Без изменений, — со всхлипом зажмурившись от боли, произнес доктор Уорд. — Я глаз не сводил.

В горле Иззи встал ком.

— Что ж, — заметила она, — я бы предпочла, чтобы девушка оставалась без сознания.

Доктор Уорд нахмурился.

— Знаете, я всего один раз отказался прерывать беременность.

— Активистке против абортов? — поинтересовалась Иззи.

Он задумался, потом покачал головой.

— Расистке. Она вошла, увидела меня и заявила, что предпочитает белого врача. А проблема была в том, что я единственный в тот день проводил процедуру прерывания беременности и дальше в ее случае тянуть было нельзя.

Иззи присела на пятки.

— И что же произошло?

— Понятия не имею. После того как она все же решила, что цвет моей кожи не отменяет необходимости сделать аборт, я отказался. Я хорошо себя знаю и осознавал, что потворствовал себе как пьяному. Я был опьянен негодованием, как будто накидался джином. Не мог прикоснуться к ней точно так же, как не смог бы прикоснуться к пациентке, находясь подшофе. А если ей во время процедуры станет больно? Она может подумать, что это я нарочно, из мести. А если бы возникли осложнения? Они бы лишь укрепили ее в убеждении, что я менее квалифицирован из-за цвета кожи. — Он покачал головой. — Как сказал доктор Кинг, «конечно, закон не может заставить белого любить меня, но он не позволяет ему меня линчевать, и, по-моему, это крайне важно».

— А мне кажется, когда дело доходит до прерывания беременности, цвет кожи — последнее, что приходит на ум.

Доктор Уорд с удивлением поднял голову.

— Да что вы, мисс Иззи! Когда дело доходит до прерывания беременности, цвет кожи — первое и самое главное, что приходит всем на ум. — Он кивнул на Джанин. — Вы знаете, она исключение из правил. Среднестатистический противник абортов — это… — он понизил голос, — белый мужчина средних лет.

Иззи посмотрела на Джорджа Годдарда — тот краем рубашки полировал рукоять пистолета. Они слышали, как он упоминал о дочери, знали, что у него личное отношение к этой клинике. И, разумеется, не каждый активист подходил под указанный профиль. И все же…

— Почему? — не поняла Иззи.

— Потому что они пытаются вновь сделать Америку страной для белых.

— Но аборты чаще делают темнокожие женщины, чем женщины с белой кожей…

— Не имеет значения. Им вообще наплевать на уровень рождаемости у цветных женщин. Они просто используют их, как использовали уже на протяжении многих столетий, чтобы продвигать свои расистские идеи. Вы видели эти рекламные щиты о геноциде цветных?

Иззи видела. Эти щиты выросли на скоростных магистралях на Глубоком Юге[15]. Милый темнокожий малыш и слоган: «САМОЕ ОПАСНОЕ МЕСТО ДЛЯ АФРОАМЕРИКАНЦА — В УТРОБЕ МАТЕРИ». И портрет президента Обамы со словами: «РАЗ В 21 МИНУТУ ПРЕРЫВАЕТСЯ ЖИЗНЬ НОВОГО ПОТЕНЦИАЛЬНОГО ЛИДЕРА».

— Их поставили белые. В этой стране раса — вопрос не только безопасной прогулки в парке, — продолжал доктор Уорд. — Когда противники абортов представляют свои протесты как антирасистские, кажется, будто они пытаются помочь темнокожим женщинам. Однако закон, запрещающий прерывать беременность темнокожей, также запрещает делать аборт и белой — так что же кроется за этой с виду антирасистской картинкой? А вот что: только у белой женщины может родиться белый ребенок, но белая женщина не остается традиционной домохозяйкой, а трудится где-то там, «на работе», и уже подсчитано, что к 2050 году белые окажутся в меньшинстве. Когда посмотришь на положение вещей с этой стороны, становится яснее, ради кого и против кого на самом деле устанавливают эти рекламные щиты. — Заметив выражение лица Иззи, он едва заметно улыбнулся. — Полагаете, я потерял слишком много крови?

— Нет-нет. Я просто никогда раньше об этом не задумывалась.

Доктор Уорд оперся спиной о диван.

— А я только об этом и думаю. — Он посмотрел на повязку. — И вы чертовски хорошая медсестра.

— Перестаньте со мной заигрывать, — шутливо улыбнулась Иззи.

— Вы немного костлявы и бледноваты, на мой вкус, — подшутил он в ответ.

— О, как жаль! А вы, — прищурилась она, — как единорог![16] Умный мужчина, которого женщинами не напугать. Мне думается, вы, должно быть, самый ярый феминист, которого я когда-либо встречала.

— Можете не сомневаться! Я люблю женщин. Всех без исключения.

— Без исключения? — скосила Иззи взгляд на Джанин, лежащую на полу без сознания.

— Без исключения, — подтвердил доктор Уорд. — И их нам тоже следует любить. — Он повернулся к Иззи. — Нравится вам это или нет, вы все в одной лодке.

Рен пришла сюда не для того, чтобы прерывать беременность! Невероятное облегчение охватило Хью. Так значит, его дочь держат в заложниках лишь потому, что она заранее позаботилась о том, чтобы не забеременеть.

Но она не хотела, чтобы он знал об этом. Хью отвез бы ее сам, если бы она попросила. Почему она не попросила его? Почему обратилась к Бекс? И почему сестра ничего ему не сказала?

Он видел, что Бекс ждет прощения, ждет, что Хью скажет: «Ты ни в чем не виновата». Но у него язык не повернулся. Потому что, если бы не Бекс, Рен бы здесь не было. Тогда Хью пришлось бы признать, что во всем виноват только он один.

Он не вышел бы из себя, если бы Рен обратилась к нему. Это не в его характере. По правде говоря, он очень хорошо умел скрывать свои эмоции за толстым слоем спокойствия — только те, кто знал его всю его жизнь, видели, что за внешней гладкостью скрывались трещины. Перед тем как сбежать от Хью, жена отвесила ему пощечину, чтобы убедиться, сможет ли заставить его выйти из себя. «Она сказала, — потом признался Хью сестре, — что никто не станет ее винить в том, что она бросила меня ради человека, которому знакомы человеческие эмоции».

Упершись локтями в колени, он закрыл глаза ладонью. Когда изо дня в день сталкиваешься с тем, что видишь на такой работе, ты согласен на все, чтобы ничего не чувствовать.

Бекс. Как, черт побери, она посмела привезти его дочь сюда!

Ответ он знал. Его сестра представляла это так: бесплатная клиника, получасовая консультация — и рецепт в руках. Единственный, кто мог быть задет при таком развитии событий, — сам Хью, остающийся в неведении. Бекс не подумала о протестантах и захватчиках. Откуда было знать ей — такой далекой от этих проблем — об актах насилия в клиниках женского здоровья? Только человек, который, как Хью, много лет в этом варился, мог предположить самое страшное.

Но это самое страшное еще не случилось… пока. Бекс уже была в безопасности. И Рен будет спасена, чего бы ему это ни стоило.

За командной палаткой выстроились в ряд журналисты, каждый напротив своего оператора, как будто эти двое готовились к некоему показательному танцу. Ближайший к Хью репортер нес бессвязную, бессодержательную, полнейшую околесицу, лишь бы заполнить прямой эфир:

— Остается, разумеется, вопрос — откуда он взял пистолет? Кто продал ему оружие? Стоит напомнить, что позорное разжалование солдата осуществляется по решению военного трибунала, но основанием должно служить совершение какого-то уголовного преступления, поэтому Годдард не мог законным путем…

Хью закрыл глаза, пытаясь абстрагироваться от голосов журналистов и мыслей о Бекс и Рен, которая пряталась от безумца с оружием. «Не отвлекаться, — приказал он себе. — Не отвлекаться».

Он набрал номер. Джордж ответил после третьего сигнала.

— Браво, — похвалил Хью. — Вы освободили женщину, которой просто необходима помощь. Я понял, что мы могли бы работать согласованно. — Хью вытер испарину. Чертовски жарко — как в аду!

— Я с тобой не сотрудничаю, — ответил Джордж. — Ты чертов коп.

Хью выдохнул. Когда прибудет отряд специального реагирования, дело значительно усложнится. А прибыть он может с минуты на минуту. Остается мало времени, чтобы уговорить захватчика заложников.

— Я веду переговоры, — поправил Хью. — Именно поэтому я здесь.

Он заставил себя отгородиться от окружающих его людей — персонала кареты скорой помощи и журналистов. Если он хочет сделать свою работу, ему придется создать пространство, где будут только они с Джорджем и больше никого.

— Послушайте, — продолжал Хью, — многие из тех, кто здесь толпится, выдвигают всякие предположения. Только не я. Знаю, что вы умный парень. И то, что вы отпустили эту женщину, чтобы она получила медицинскую помощь, только лишний раз это доказывает. — Это был тактический ход: Хью готов был сказать что угодно, чтобы положить конец происходящему.

Эту женщину. Как будто Бекс в буквальном смысле не вырастила его после смерти отца. Когда мама стала выпивать…

— Больше я никого не отпущу, — прозвучало в трубке.

— Но вы только выиграете, Джордж. Если внутри находятся пострадавшие и вы отпустите их, вам больше не придется ломать голову, что с ними делать. И все собравшиеся здесь воспримут вас как человека, которому не чуждо сострадание.

Младший детектив, женщина, похлопала Хью по плечу. И протянула ему мобильный телефон.

— Это его пастор, — шепнула она.

Хью кивнул и поднял вверх указательный палец, призывая ее подождать минутку.

— Джордж, там есть еще раненые?

— А почему я должен тебе признаваться?

— Потому что вы открыли дверь, и я сдержал свое слово. Я ждал. Не стал врываться в клинику, брать ее штурмом. Вы можете мне доверять.

— Зачем? Чтобы в конце всего этого вы меня скрутили?

Детектив что-то написала на листке бумаги и помахала им перед носом Хью. «РОДИЛСЯ ЗАНОВО».

— Нет. Чтобы с вами поступили так, как вы поступаете с ними, — ответил Хью.

— Вы христианин?

— Да, — подтвердил Хью, хотя на самом деле был совершенно не религиозен. — А вы?

В трубке отчетливее послышалось дыхание собеседника.

— Уже нет.

— Бог простит вам ваши прегрешения, Джордж. — Хью наконец взглянул на клочок бумаги, который ему протянула детектив.

— А с чего ты взял, что я готов его простить? — заявил Джордж, и связь оборвалась.

Хью выхватил мобильный телефон у детектива.

— Хью Макэлрой слушает, — произнес он. — С кем я разговариваю?

— Пастор Майк Кирнс, — представился собеседник. — Я служил в храме Церкви вечной жизни в городке Денмарк.

— Спасибо, что позвонили, отче. Как я понимаю, вы знакомы с Джорджем Годдардом?

— Раньше Джордж помогал в церкви. Занимался садом, плотничал. Мне казалось, он мог починить абсолютно все.

— Когда он перестал вам помогать?

— Полгода назад приблизительно. — В голосе пастора послышались нотки стыда. — Мы понесли значительные убытки после урагана, бюджет урезали. Сейчас мы привлекаем волонтеров к тем работам, которые выполнял Джордж.

— Вы сегодня смотрели новости, отче?

— Нет, я совершал похоронный обряд…

— Джордж Годдард открыл стрельбу в репродуктивном центре в Джексоне — в клинике, где в том числе проводят и прерывание беременности. А сейчас Джордж удерживает в заложниках несколько человек.

— Что? Не может быть! Нет, это совершенно не тот человек, которого я знал…

— Вы замечали какие-либо проявления жестокости, когда он у вас работал? — У Хью не было времени разбираться с чьим-то кризисом среднего возраста.

— Джордж? Никогда!

— Он был противником абортов?

— Понимаете, — пространно начал пастор, — наша паства верит в защиту прав нерожденных…

— Настолько, что вы готовы убить, чтобы ваш голос был услышан?

Пастор вздохнул.

— Я не одобряю, когда меня осуждают за мои убеждения, офицер…

— Лейтенант. Лейтенант Макэлрой, — представился Хью. — А я не одобряю, когда такие фанатики врываются в клинику и убивают невинных людей.

— Убивают? О Боже!

— Он вам понадобится… — пробормотал Хью себе под нос. — Послушайте, святой отец, я не хочу на вас вешать всех собак. Но здесь, в клинике, находятся люди, которые могут погибнуть. Я буду крайне признателен, если вы расскажете мне о Джордже Годдарде все, что поможет мне понять мотивы его поступков.

— Мы познакомились чуть больше пятнадцати лет назад, — после некоторой паузы начал пастор Майк. — Однажды ночью он оказался в церкви с ребенком на руках. Малышка была больна, с высокой температурой. Его жена их покинула.

— Умерла?

— Нет, сбежала от него — он так и не признался почему.

Разум Хью заработал на повышенных оборотах, прикидывая варианты. Она сбежала потому, что муж ее избивал? Он сам похитил ребенка и ушел от жены? Она до сих пор жива?

— Вы знаете, как ее зовут? — поинтересовался Хью, снимая зубами колпачок с ручки.

— Нет, — ответил пастор. — Он никогда о ней не упоминал. Всегда были только Джордж и Лиль.

— Лиль?

— Его дочь. Хорошая девочка. Пела в церковном хоре…

Все, что Хью знал о дочери Джорджа, — девочка приехала сюда, чтобы сделать аборт. И теперь он узнал, как ее зовут. Он прикрыл трубку телефона рукой.

— Лиль Годдард, — рявкнул он младшему детективу. — Найдите ее!

Хью знал все способы отыскать человека, который не хочет, чтобы его нашли. Нужно искать через банковские счета, кредитные карточки и телефонные звонки. Отслеживать имена и движение денег. Первое и главное преимущество детектива — он ищет правду, тогда как тот, кто прячется, живет в постоянной лжи. Правда имеет склонность проглядывать, как поблескивает монетка. Ложь, с другой стороны, — это бессчетное количество петель, в конечном итоге сам попадаешься в их силки.

Хью узнал правду благодаря радио в машине. Он тогда взял минивен Анабель, чтобы продлить регистрацию, и по пути стал нажимать кнопки, отыскивая национальное общественное радио. Но попадались только канал «Ностальгия» — от которого он засыпал за рулем, — канал классической музыки и канал для Рен, где постоянно звучали мелодии из мультфильмов Диснея. Кнопка с общенациональным каналом была перепрограммирована на кантри.

Хью вновь потыкал в кнопки. Так и есть. Он редко брал эту машину, Анабель же терпеть не могла кантри.

Хью помнил, как она, положив голову ему на колени, когда они еще встречались, призналась, что больше всего в южных штатах она ненавидит шквал песен о мужиках на грузовиках, мужиках, обманывающих своих жен, мужиках, которые изменяли своим женам в грузовиках…

Хью перепрограммировал радиоканал на общенациональный, продлил жене регистрацию, поменял масло и даже помыл машину. Потом неделю он об этом не вспоминал, пока как-то не вернулся с работы пораньше. Он знал, что Рен еще в школе, и, когда услышал звук льющейся в душе воды, улыбнулся и сбросил свою одежду, собираясь присоединиться к Анабель.

Войдя в ванную, он услышал: «Прежде чем он тебя обманет…» — достаточно громко напевала Анабель. Хью так и продолжал стоять на пороге ванной, когда воду выключили и жена, кутаясь в полотенце, вышла из душа.

— Хью! — вскрикнула она. — Ты до смерти меня напугал! Что ты здесь делаешь?

— Прогуливаю работу, — просто ответил он.

— Голый? — рассмеялась Анабель.

— Счастливая случайность, — пошутил он.

Хью заключил жену в объятия и стал целовать, пытаясь не задумываться о внезапно проснувшемся у нее интересе к музыке кантри. И о том — показалось ему или нет? — что жена напряглась от его прикосновения.

Когда Анабель уехала забирать Рен из школы, Хью натянул шорты и сел за компьютер. Он загрузил их личный кабинет на сайте американского телефонного оператора — семейную программу, где были их с Анабель номера. История ее звонков была защищена паролем, но он знал этот пароль — «Перчик», кличка ее собаки. Когда на экране появился список номеров, он пролистал самые известные: ее матери, знакомых, рабочие… и взгляд его зацепился за постоянные звонки в Брукхейвен, штат Миссисипи. Звонки были продолжительными — временами до часу. Имелись на этот номер и сообщения.

Хью записал номер, натянул футболку и кроссовки, заскочил в машину и резко рванул в участок, до которого было восемь километров.

— Разве вы тайком не улизнули с работы? — взглянула на него, взмыленного, секретарша Паула.

— Не смог пережить разлуку с тобой, — отшутился он.

В отделе уголовных дел Хью, борясь с угрызениями совести, получил постановление суда на расшифровку имени владельца номера: он использовал свое служебное положение, чтобы проверить жену. Он боролся и… проиграл. На следующий день имя уже было известно: Клиф Уаргеддон. Пробив по базам регистрации автотранспорта номер белого «форда-пикапа», Хью узнал и адрес.

Туда он приехал в девять вечера. По указанному адресу находился небольшой одноэтажный дом в тупике с ухоженным садом, маленькими скульптурками гномов и цветными вертушками на палочках. Возле дома был припаркован белый пикап. Перед дверью лежал коврик, на котором выделялась надпись: «ЖИВУЩИЕ В ЭТОМ ДОМЕ — БЛАГОСЛОВЕННЫ». На крыльце — два цветочных горшка с бегониями.

Когда из дверей вышла пожилая женщина с маленькой собачкой на поводке, Хью уже подумал было, что ошибся. Старушка с собачкой обошла квартал и вернулась в дом. Детектив уже хотел покинуть свой наблюдательный пост, когда дверь снова распахнулась, вышел молодой мужчина и что-то прокричал в глубь дома. Потом направился к белому пикапу и сел в него.

Он был моложе Хью. Наверное, лет на десять. И, черт побери, до сих пор жил со своей мамой. Хью довел его до булочной в Джексоне. Парень вошел через черный вход и последующие шесть часов не появлялся. Вышел, только когда уже забрезжил рассвет. Руки и штаны у него были в муке.

Еще два дня слежки — и Уаргеддон припарковал свой белый пикап недалеко от дома Хью, прямо средь бела дня, пока Рен была в школе, а Хью якобы на работе.

Ему понадобилось собраться с силами, чтобы последовать за Уаргеддоном в дом.

Первое, что он заметил, — у этого Уаргеддона была татуировка на правой лопатке в виде скорпиона. Второе — что из радиочасов, стоящих на прикроватной тумбочке, тихо лилась музыка. Он посмотрел на Анабель.

— И с каких пор, — поинтересовался он, — ты полюбила Керри Андервуд?[17]

После того как Анабель сбежала, он не раз задавался вопросом: а что бы произошло, если бы он не добыл доказательств ее измены? Узнал бы он об этом? Устала бы она от Клиффа? Уехала бы за этим малолеткой в Париж, где он изучал искусство выпечки багета, а она начала курить и работать над романом (Хью даже понятия не имел, что она хотела писать)? Лучше ли было бы для Рен иметь мать, изменяющую отцу, чем не иметь матери вообще?

Иногда, далеко за полночь, Хью гадал: быть может, не следует раскрывать все тайны?

Интересно, а Джордж Годдард искал свою сбежавшую жену?

Неужели и правда, несмотря на все обстоятельства, у него с этим человеком есть что-то общее?

У Джанин невыносимо болела голова. Попытавшись сесть, она поморщилась, когда резкая боль пронзила ей челюсть и висок.

— Тихо-тихо, — услышала она шепот словно сквозь вату. — Давайте я вам помогу.

Чья-то рука скользнула ей под спину и помогла сесть. Она медленно приоткрыла один глаз, потом другой… Все еще в аду!

Стрелок мерял шагами комнату, что-то бормоча себе под нос. Медсестра меняла повязку на бедре у доктора. Она убрала с раны окровавленные бинты, и Джанин отвернулась, чтобы больше этого не видеть.

На ее щеку легла рука, и Джанин поймала себя на том, что смотрит на Джой.

Внезапно нахлынули воспоминания: что она сказала, что случилось. Она посмотрела на свой парик, который валялся, словно жертва ДТП, всего в метре от нее, и почувствовала, как зарделась от стыда.

— Почему вы обо мне заботитесь?

— А почему нет? — ответила Джой.

Они обе знали ответ на этот вопрос.

Джанин пристально разглядывала Джой.

— Вы должны меня ненавидеть, — пробормотала она. — Вы все. О боже мой! — закрыла она лицо ладонью.

Джой осторожно прикоснулась к щеке Джанин.

— У тебя будет огромнейший синяк, — сказала она и, помолчав, посмотрела Джанин в глаза. — Вы же говорили все не просто ради красного словца, не для того, чтобы выбраться отсюда? Вы действительно противница выбора?

— Активистка. Аборт — это убийство, — автоматически поправила Джанин.

В этой войне ярлыки значили все. Она знала, что их противники очень обижались, когда их называли пособниками абортов. «Мы за право выбора», — всегда отвечали они, как будто признавали, что ратовать за аборты — неправильно. Быть может, в этом и суть?

Джой пристально вглядывалась ей в лицо.

— Значит… тебя даже близко здесь не должно быть.

Джанин выдержала ее взгляд.

— Тебя тоже.

Джой не отодвинулась от нее, но Джанин кожей почувствовала, как между ними вырастает стена.

— Я пришла сюда, чтобы раздобыть… доказательства, — пояснила она. — Аудиодоказательства. Свидетельства того, что женщин силой принуждают… ну, сама понимаешь.

— Меня никто не принуждал, — ответила Джой. — Просто необходимость.

— Малыш думал иначе.

— Мой малыш еще ни о чем не думал. Это был всего лишь эмбрион.

Джанин понимала, что в моральном плане между эмбрионом, которым ты был когда-то, и человеком, которым ты являешься сейчас, — огромная разница. Пусть нерожденный ребенок был меньше, чем малыш, научившийся ходить, — разве это значит, что у взрослых прав больше, чем у детей? И почему у мужчин больше привилегий, чем у женщин?

Пусть нерожденные младенцы в полной мере не обладают умственными способностями — разве это мешает иметь права людям с болезнью Альцгеймера, или с когнитивными расстройствами, или тем, кто находится в коме, или спящим?

И пусть нерожденные младенцы живут в телах своих матерей. Но то, кем ты являешься, не зависит от того, где ты находишься. Ты не становишься меньше человеком от того, что пересекаешь государственную границу или перемещаешься из гостиной в ванную. Так почему путешествие из матки в родзал — перемещение менее, чем на полметра, — меняет твой статус от эмбриона до человека?

Ответ очевиден: потому что нерожденные — тоже люди. И Джанин, хоть убей, никогда не сможет понять, почему такие люди, как Джой, — да и все остальные в этой клинике — не видят очевидного.

Но, как ни крути, сейчас было не место и не время ссориться. Особенно с человеком, который, уложив твою пульсирующую болью голову себе на колени, нежно поглаживал твои волосы.

В голове у Джанин возникла непрошеная мысль: «Наверное, из Джой получилась бы хорошая мать».

— А вы попытались бы меня остановить? — поинтересовалась Джой. — Если бы находились на улице?

— Да.

— Как?

Вот опять… Все эти аргументы о запрете абортов, которым обучали Джанин, могли немедленно слететь у нее с языка. А вместо этого она взглянула на Джой и заговорила от чистого сердца.

— Быть может, у вас не родился бы Эйнштейн, Пикассо или Ганди, — ответила она. — Но, держу пари, кем бы он ни был, он был бы изумительным.

Слезы навернулись Джой на глаза.

— Думаете, я этого не понимаю?

— Тогда… должен быть другой выход. Всегда есть другой выход.

Джой покачала головой.

— Думаете, я этого хотела? Полагаете, кто-то просыпается и говорит: «А не пойти ли мне сегодня сделать аборт?» Это крайняя мера. К ней прибегаешь, когда использовал все возможности и понял, что единственные, кто говорит, что есть иной выход, — те, кто не стоял с положительным тестом на беременность в руке. А я стояла. И нисколько об этом не жалею. Но это не означает, что я не буду вспоминать об этом каждый день своей жизни.

Джанин попыталась сесть, в голове шумело.

— Разве это не доказательство… пусть в какой-то мере… что это спорный вопрос?

— Все абсолютно законно.

— Как было и с рабством, — вытащила Джанин из запасников один из аргументов. — «Законно» еще не означает, что это правильно.

Их шепот становился все громче. Джанин занервничала, что они привлекут внимание стрелка. Неужели она здесь и умрет? Сегодня. Смертью мученицы.

— Вы ратуете за защиту нерожденных, — сказала Джой. — Отлично. Дайте им эти права. Но только если вы найдете способ не отбирать прав у меня.

Это заставило Джанин вспомнить о царе Соломоне, который предложил разрубить ребенка пополам. Конечно же, это не было разрешением спора.

— Если бы вы доносили своего ребенка, то да, возможно, у вас возникли бы проблемы, требующие решения, но это не те проблемы, что угрожают существованию… Есть масса женщин, которые не могут иметь детей и готовы отдать все, чтобы усыновить ребенка.

— Да неужели? — воскликнула Джой. — И где же, черт побери, они были, когда я воспитывалась в детдоме?

Когда Джой было восемь лет, ее самой большой ценностью был кассетный плеер «Уолкмен», который она купила на распродаже у церкви за два доллара. Внутри плеера находилась кассета: Стили Ден «Can’t Buy a Thrill». Джой не очень любила Стили Дена, но нищие не выбирают. Каждую ночь она засыпала под песню «Reelin’ in the Years», потому что она заглушала другие звуки в доме.

А слышался плач. Крики. Джой врубала максимальную громкость на плеере и представляла, что находится где-то в другом месте. А потом утром ее будила мама, «щеголяя» синяками на руке или пластырем на ладони. «Я такая неловкая, — объясняла она. — Упала со стремянки и обожглась об еще не остывшую плиту».

Джой никогда не знала своего отца, вместо него с самого ее раннего детства в их квартире не переводились мамины поклонники. Кто-то задерживался на неделю, кто-то — на годы. Одни были лучше других. Роуэн покупал ей книжки-раскраски и наклейки. У Леона была собака, старая енотовая гончая по кличке Фокси, которую Джой тайком подкармливала со стола. Только вот Эд любил смотреть на спящую Джой, и не один раз она, просыпаясь, обнаруживала, что он сидит рядом на кровати и гладит ее по голове. А Грейвс, мужчина, с которым сейчас жила ее мать, был подл, как загнанный в угол кот.

Однажды ночью, услышав, как они разговаривают на повышенных тонах, Джой включила свой плеер на полную громкость, но тот только зашипел, стал затихать и наконец совсем заглох. Она открыла отсек для батареек — одна из двух окислилась. Отложив кассетник в сторону, Джой вдруг обнаружила, что в доме воцарилась тишина. Ничего хорошего она не предвещала.

Джой выскользнула из постели и прокралась в кухню.

Мама не кричала только потому, что Грейвс сдавливал ее горло своими ручищами. Лицо у мамы уже было пунцовым, глаза закатились.

Выхватив из кухонного ящика нож, Джой ткнула им в спину душителя.

Грейвс взвыл и обернулся. Вырвав нож из спины, он кинулся за Джой, сжимая оружие в руке. Она вывернулась и бросилась прочь из кухни, а мама рухнула на пол.

Потом Джой не могла вспомнить, как выбежала из квартиры. Как стала колотить во все соседские двери. Она не помнила, как мисс Дарла открыла ей дверь в халате и с шарфом на голове; как она смачивала руки и лицо Джой теплой водой.

Когда приехала полиция и вывела ее из квартиры, Джой успела заметить на всех дверях четвертого этажа кровавые отпечатки своих детских пальцев.

Ее отвезли в приемную семью. Пара, носящая фамилию Грейс[18], выглядела соответственно: худые и изможденные уходом за четырьмя детьми, которых они приютили.

Матери — ее откачали — разрешили навещать Джой раз в неделю. Та появилась лишь однажды. Джой умоляла забрать ее домой, но мама ответила, что сейчас не лучшее для этого время: они с Грейвсом продолжали жить под одной крышей, как поняла Джой.

Больше мама не приходила…

Только за первый год Джой сменила три приемные семьи. Родная дочь Грейсов не давала ей проходу, а когда Джой, в конце концов, показала ей, где раки зимуют, ее передали в другую семью. Второй дом ей понравился, но паре пришлось переехать в другой штат из-за работы отца семейства. В третьей семье один из приемных детей — тринадцатилетний подросток по имени Девон — заставлял ее прикасаться к нему в тех местах, которые ей не нравились, угрожая рассказать, что она воровка, хотя она ничего не крала.

К десяти годам от прежней Джой осталась только оболочка. Когда в возрасте одиннадцати лет она порезала себе запястья, то сделала это не потому, что хотела покончить с собой. А лишь для того, чтобы хоть что-то почувствовать, пусть даже боль.

И вот, столько лет спустя, глядя сейчас на Джанин, Джой, черт возьми, чувствовала! Она чувствовала, как внутри бурлит злость — оттого, что родилась у тех, кто не смог или не захотел о ней заботиться. Оттого, что ее судят чужие люди, которые считают себя святыми. Как Джанин посмела подумать, что Джой — эгоистка, когда в действительности она совершенно не думала о себе, прекрасно отдавая себе отчет, что у нее не хватит средств, чтобы вырастить ребенка! Отказываясь от единственного человека, который бы платил ей безусловной любовью…

— Я десять лет воспитывалась в приемных семьях, — продолжила она. — И можете мне поверить: очередей из желающих усыновить ребенка, который не нужен своим родителям, не заметила.

— Если вы не хотели забеременеть, тогда зачем… — Джанин запнулась.

— Занимались сексом? — закончила Джой.

Потому что мне было одиноко.

Потому что я так хотела.

Потому что мне были просто необходимы эти пятнадцать минут, когда я была центром вселенной.

Только вот Джо — да благословит его Господь — как-то забыл упомянуть, что уже женат.

В четвертый раз, когда он проезжал через Джексон, Джо поведал ей, что у них с женой какое-то время были проблемы, и в конце концов супруга обвинила его в том, что он завел интрижку. На одно прекрасное мгновение Джой затаила дыхание, представляя себе, как Джо признался жене, что да, он влюбился в Джой, решил быть с ней, и «жили они долго и счастливо». Но он приехал попрощаться.

«Какое облегчение, — проговорила Джой. — Раскрыть все карты».

Он посмотрел на нее своими красивыми глазами, которые уже больше не напоминали Джой море, где она могла бы путешествовать по волнам, а скорее ледники или океаны, покрытые льдом.

«Я должен был сразу тебе сказать. И сказал бы, если бы…» — он не договорил.

«Если бы что?» — подумала Джой. Какие существуют условия для того, чтобы стать любимой?

«Мы едем в Белиз, — заговорил он сдавленным голосом, в котором слышались нотки вины. — В какое-то место… Мария нашла где-то на отшибе. Так что с тобой у нас не останется ничего, кроме разговоров. Я возьму две недели за свой счет».

«Мария», — повторила Джой. Значит, вот как ее зовут. И поблагодарила Господа за противозачаточные таблетки.

А через пару недель выяснила, что относится к тем десяти процентам женщин, которые, несмотря на прием таблеток, все равно беременеют.

Она не позволяла себе думать о Джо. Быть может, с моральной точки зрения было бы правильно рассказать ему о своей беременности, но зачем? Он ясно дал понять, что все кончено.

Только сейчас она дала волю фантазиям на тему, где он находится в настоящий момент, чем занимается. Интересно, а он слышал новости о стрелке в женской клинике? Интересно, если она пострадает и диктор прочтет список жертв, он станет горевать?

— Хотите знать, почему я занималась сексом? — повторила Джой. — Потому что я совершила ошибку.

— Младенцы рождаются безгрешными. Они все заслуживают того, чтобы появиться на свет. — Джанин расплакалась и потянулась к руке Джой. — Младенцы рождаются безгрешными, — повторила она, — и они все заслуживают появления на свет. Я не говорю о том… что вы сделали сегодня. Я говорю о вас. Мне очень жаль, что вы воспитывались в приемных семьях. Мне очень жаль, что вы не чувствовали себя защищенной. Но, если вы сами не получили необходимую защиту, это не означает, что вы родились несовершенной.

Джой не плакала с той ночи, как ударила человека ножом.

Она не плакала, когда ее увезли в приемную семью.

Она не плакала, когда ей сообщили, что ее мать умерла: сломала шею в результате падения «по неосторожности».

Не плакала, когда ее насиловали и когда просыпалась в детском отделении психушки с забинтованными запястьями.

Она не плакала, когда узнала, что беременна.

Она не плакала во время самой процедуры. И после нее.

Вот только сейчас она всхлипнула.

Глаза Оливии были плотно закрыты, хотя в кладовке и так темно, хоть глаз выколи. Она пыталась абстрагироваться от жаркой беседы по ту сторону двери, представляя себе Пег, овал ее лица, запах ее волос после душа, звучание своего имени в устах Пег с легким южным акцентом: «Оливия. Оливия. Любимая».

— Вам страшно умирать? — прошептала Рен, выводя Оливию из задумчивости.

— А кому не страшно?

— Не знаю. До этого момента я как-то об этом не думала.

Девочка была совсем юной, даже моложе студентов Оливии. Уже три часа они с ней прятались в кладовке для хозяйственного инвентаря.

— А мне кажется, что я боюсь оставлять тех, кого люблю, — призналась Оливия.

— У вас есть муж? Дети?

Оливия покачала головой, не зная, что тут сказать. В Миссисипи еще остались такие места, где она представляла Пег как свою соседку по квартире. И она никогда бы не отважилась идти по улице, держась с Пег за руки.

— Бог не дал, — пробормотала она.

— Как и моей тете, — подхватила Рен. — А я вот никогда и не спрашивала, бывает ли ей одиноко…

— У тебя еще будет возможность, когда отсюда выберешься.

— Если выберусь, — прошептала Рен. — Раньше папа всегда советовал мне лишний раз убедиться, что на мне чистое белье. Я хочу сказать, какая банальность, да? — Она запнулась. — На мне сейчас «пятница».

— Не поняла.

— А сегодня вторник. А на моих трусиках-«недельках» написано, что пятница.

Оливия улыбнулась в темноту и прошептала заговорщицки:

— Я никому не открою твою тайну.

— А если меня застрелят? Белье чистое, но не тот день недели. — Рен издала нервный смешок. — А если я буду истекать кровью и парамедики заметят…

— Тебя не застрелят.

В темноте Оливия отметила, как светло заблестели девичьи глаза.

— Откуда вам знать?

Она не знала. «Жить» — неопределенная форма глагола.

За дверцей раздались суетливые шаги, зазвонил телефон. Обе, Оливия и Рен, затаили дыхание. Оливия схватила Рен за руку.

— Я не хочу с тобой говорить, — зазвучал тут голос стрелка и стал затихать по мере его удаления.

Оливия сжала пальцы Рен.

— Пег, — выдохнула она. — Так зовут женщину, которую я люблю.

— А… вот что… — запинаясь, пролепетала Рен. — Круто.

Оливия улыбнулась себе. Да, Пег крутая. Уж точно круче ее, Оливии. Вечно подсмеивалась над Оливией за то, что та не носила белое после Дня труда[19] и решалась поплавать лишь спустя полчаса после еды. «Позволь себе немного пожить», — смеялась Пег.

Именно сейчас просто жить Оливии хотелось больше всего.

— Я просто хотела вслух произнести ее имя… — обронила Оливия.

— По крайней мере, вы любили, — прошептала Рен.

— А ты разве не поэтому здесь?

Рен втянула голову в плечи.

— Не знаю. Если выживу, больше никогда не буду заниматься сексом.

— А если я выживу, — усмехнулась Оливия, — только сексом и буду заниматься.

Джордж ответил после второго сигнала.

— Знаете, — заговорил Хью, как будто Джордж и не бросал трубку, — я раньше ходил в церковь со своей дочерью. Пусть не каждую неделю — я не такой уж истовый христианин, каким должен бы быть, но на Пасху и Рождество — обязательно.

— Все равно что залить подливкой конфеты и заявить, что это праздничный ужин на День благодарения, — фыркнул Джордж.

— Верно. Понимаю. Я виноват. Мне трудно сидеть на одном месте. И все никак не могу понять, как себя вести со всеми этими святошами. Ну, вы понимаете, с этими парнями, которые сидят в первых рядах и ведут себя так, как будто у них какой-то ВИП-пропуск к Господу.

— Так не бывает, — ответил Джордж.

— Нет конечно, черт побери! — воскликнул Хью. — Но когда видишь, как люди себя ведут, это порой едва не сводит с ума. Люди часто позволяют себе то, на что имеют право только высшие силы.

— Не понимаю, о чем ты.

Хью взглянул на листок бумаги, который ему протянула женщина-детектив.

— «Господь умерщвляет и оживляет».

— 1-я Книга Царств, 2 : 6, — машинально подписал цитату Джордж.

— Поэтому вы и пришли сегодня сюда? Потому что решили, что люди в этой клинике поступают неправильно, когда обрывают жизнь?

На том конце повисло молчание.

— «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь»[20], — негромко процитировал Хью. — Не вы. А Господь.

— Не это привело меня сюда, — ответил Джордж. — Это привело сюда тебя.

— Я пришел с тобой поговорить… — Хью решил принять его фамильярный тон.

— Ты пришел сюда, — перебил его Джордж, — решать, кому сегодня жить, а кому умереть. Так скажи мне: кто из нас сейчас строит из себя Господа Бога?

Джорджу было всего шесть лет, когда он узнал, насколько призрачна грань между жизнью и смертью. Стоял один из прекрасных осенних дней в Миссисипи. Повсюду буйство красок, деревья казались драгоценным ожерельем вокруг озера. Он гулял по лесу, слушая, как шуршат под кроссовками покрасневшие листья клена, дуба, орешника. Мальчуган пнул ногой желудь и увидел на земле птицу.

Это был не птенец, а уже взрослый воробей, который скакал маленькими кругами по земле: одно крыло было сломано.

Джордж осторожно взял птичку в руки, как будто она была хрупкой, как стекло, и понес ее домой. Там он нашел коробку из-под сигар и выложил ее дно салфетками «Клинекс». Целых три дня он прятал птичку под кроватью, пытаясь поить ее водой, приносил ей листья и червячков — все, что приходило в голову и казалось аппетитным для птиц.

Но, несмотря на все усилия мальчика, птичка хирела. Она уже с трудом могла пошевелиться, и грудь вздымалась при дыхании еле заметно. Нужна была помощь.

Джордж взял коробку с раненой птахой и пошел к отцу.

Только он не учел, что папа пребывал в упадническом настроении и вообще спал после вчерашних возлияний.

«Птичке лучше не становится, — растолкал Джордж отца. — Можешь починить?»

«О, еще как!» — Отец с величайшей осторожностью взял птичку, провел длинным пальцем от птичьего затылка до изогнутого хвоста… И свернул ей шею.

«Ты убил ее!» — заплакал Джордж.

Отец бережно положил обмякшую птичку назад и поправил сына:

«Нет. Я избавил ее от страданий».

Джордж не мог унять рыданий. Он продолжал плакать, когда хоронил коробку из-под сигар на грядке, где мама сажала дыни. И потом, когда она готовила ему на ужин сома. И перед сном, когда уже лежал в пижаме, помолившись за упокоенную душу, слыша, как в гостиной ссорятся родители: «Что ты за отец? Кто так поступает!»

Он все думал и думал: неужели папа искренне полагал, что поступает правильно, когда прекращал страдания воробья?..

Джордж обвел взглядом приемную и этих таких разных людей, чья судьба была в его руках. Иногда жестокость выглядит как милосердие, подумал Джордж.

Десять лет назад, оказавшись одним из десяти полицейских, прибывших на вызов к двадцатидвухэтажному зданию офисного центра Риджнс Плаза[21], Хью прищурившись смотрел на крышу, где размахивал руками худощавый человек в ветровке. Начальник кричал в мегафон:

— Отойди от края! Не прыгай!

И Хью подумалось, что меньше всего человек в такой ситуации хочет услышать это «не прыгай». Наоборот, эта мысль еще больше укореняется в его сознании — гораздо грамотнее было бы его отвлечь.

— Шеф, — обратился он к начальству. — У меня есть идея.

Через несколько минут Хью, преодолев пролет от двадцать второго этажа до крыши здания, неслышно опустился на нее и осторожно подполз к краю, где сидел желающий покончить с собой. Только это был не взрослый мужчина, а паренек. Лет восемнадцати, не больше.

Хью сел рядом с парнем, но спиной к ограничительному бортику, чтобы не смотреть вниз.

— Привет, — поздоровался Хью и включил диктофон.

— Это они вас послали? — спросил, не глядя на него, парень.

— Никто меня не посылал, — возразил Хью. — Я пришел сюда по собственной воле.

— Ага, — с иронией подтвердил молодой человек. — И как-то так совпало, что на вас полицейская форма…

— Меня зовут Хью. А тебя? — Детективу было не до иронии.

— Алекс.

— Ты не против, если я так и буду тебя звать — Алекс?

Тот лишь пожал плечами. Ветер красиво взъерошил его тонкие волосы.

— Ну, как ты, в порядке?

— А я похож на человека, у которого все в порядке?

Хью вспомнил, как сам был подростком, да таким умником, что однажды Бекс, приготовив ужин, поставила рядом еще одну тарелку. «Это для твоего сарказма, — объяснила она. — Все недоеденное можешь оставить ему».

Хью заметил знакомые цвета футболки, выглядывавшей из-под незастегнутой ветровки.

— «Ол Мисс», верно? — уточнил детектив.

— Да. А что?

— Потому что, если бы ты оказался болельщиком команды университета штата[22], я бы сам столкнул тебя с крыши.

К удивлению Хью, парнишка хихикнул:

— Если бы я был болельщиком команды университета штата, я бы давно уже сиганул с крыши.

Хью немного отклонился назад, как будто времени у него было вагон, и стал вслух рассуждать о том, кто заменит защитника после того, как он закончит университет. С этой минуты они стали просто двумя парнями, вышедшими потрепаться.

Прошло часа два.

— Вы когда-нибудь задумывались, почему этажи здания называют «этажами»? — ни с того ни с сего спросил Алекс.

— Нет, — честно признался Хью.

— Я к тому, почему тогда само здание не назвали «этажеркой»?

— А ты умный парень, — засмеялся Хью.

— Если бы каждый раз, когда я слышу эти слова, мне давали 10 центов, — проговорил Алекс, — у меня сейчас было бы только 10 центов.

— Верится с трудом, — качнул головой детектив. — Да брось, ты веселый и умный, и футбольную команду выбрал стоящую. Наверняка есть люди, которые беспокоятся о тебе…

— Нет, — дрожащим голосом перебил Алекс, — ни души.

— Ну зачем ты обманываешь? — «на полном серьезе» обиделся Хью. — Я волнуюсь.

— Вы меня совершенно не знаете.

— Я знаю, что у меня час назад закончилось дежурство, — ответил Хью.

— Так идите.

— А я и пошел. Вот пришел и решил остаться здесь. Потому что мне важна твоя жизнь, — пояснил Хью. — Я не стану делать вид, что понимаю, что с тобой творится, Алекс. И не стану обманывать тебя, утверждая, что знаю это. Но я точно могу тебе сказать, что у меня в жизни за самыми дрянными днями обычно следовала белая полоса.

— Знаете, — помолчав, заговорил Алекс о главном, теребя шов на своих джинсах, — завтра я не перестану быть геем. Мне понадобилось пятнадцать лет, чтобы это понять, и еще целых два года, чтобы набраться смелости и признаться во всем родителям. Они вышвырнули меня из дому.

— Если у тебя нет крыши над головой, я могу помочь, — предложил Хью таким тоном, мол, вот еще нашел проблему. — Если тебе не с кем поговорить, мы найдем тебе собеседника.

Алекс опустил глаза.

— Жаль, что мой отец не похож на вас, — с надрывным сожалением произнес он.

— Приятно слышать, — поблагодарил Хью. — Особенно тому, кто знает, что его собственный старик был самым большим мудаком на всей земле.

— И что он вам сделал? — сочувственно взглянул Алекс на собеседника.

— Мне не очень приятно об этом говорить… хотя ты наверняка поймешь. Скажу только одно: ни один ребенок не заслуживает того, чтобы постоянно ходить в синяках. И ни один родитель не должен быть постоянно пьяным.

— И как вы… вы продолжаете с ним общаться?

— Нет, — признался Хью. — Как только я рассказал другим, что происходит, мне тут же протянули руку помощи. Я воспользовался и… — Он сосредоточенно посмотрел на Алекса. — Как оказалось, свет не сошелся клином на моем предке. — И Хью протянул руку. Руку помощи.

Алекс взглянул на протянутую ладонь, ухватился за нее, и Хью оттащил парнишку от края крыши, заключил в объятия.

Неделю спустя Монро вызвал Хью в свой кабинет и сообщил, что рекомендовал его кандидатом в школу подготовки переговорщиков.

— У тебя прирожденный талант, — выразил он свою признательность. — То, как ты повел себя на крыше с тем парнем… — Начальник медленно, со значением покачал головой и тыльной стороной кисти похлопал по лежащей на столе расшифровке записи с диктофона Хью — расшифровке разговора между ним и Алексом.

Хью поблагодарил и пошел к выходу.

— Я не знал о твоем отце, — услышал он за спиной. — Мне очень жаль.

Хью остановился на пороге и повернулся вполоборота.

— Мой старик, — взглянул он на Монро, — был самым лучшим отцом на свете. Он за всю свою жизнь и капли не выпил, шеф. Я просто старался вселить в парня надежду.

Хью нажал на ручку двери и вышел.

Бет смотрела на незнакомку, которая, как говорили, могла спасти ее от тюрьмы… Судя по тому, что уже случилось, когда она предстала перед судьей, надеяться не стоило.

Женщина была невысокого роста, чуть выше метра пятидесяти, — афроамериканка с волосами, заплетенными в десятки косичек, собранных сзади. Ее синий костюм не подчеркивал, а скорее скрывал фигуру. Женщина все еще находилась в полутора метрах от ее кровати, и Бет могла только гадать, это ради безопасности адвоката или ради ее собственной безопасности.

Стенографистка запаковала свой диктофон и вышла вместе с охраной. Мужчина-адвокат — тот, который был не на стороне Бет, — неспешно подошел к государственному защитнику.

— Менди, всегда приятно увидеться, — расплылся он в улыбке.

— Вам — быть может, — отбрила Менди.

Он засмеялся.

— Увидимся в суде.

Не успела за ним закрыться дверь, как мисс Дювилль повернулась к полицейскому, дежурившему в палате, не спуская с Бет глаз. Он не выходил отсюда, даже когда входили медсестры, чтобы осмотреть Бет… там.

— Натан, — обратилась адвокат, — я должна поговорить со своей клиенткой.

— Нет.

— Это займет не больше двух минут.

— Я непонятно выразился?

— Что ж, можешь оставаться. Тогда я буду шептать ей на ухо, чтобы ты меня не слышал.

— НЕТ, — словно по буквам произнес полицейский.

— Если ты не дашь мне поговорить с моей клиенткой наедине, — подошла Менди ближе, не собираясь уступать ни на грамм, — я расскажу всем в участке, что ты наложил в штаны, когда сдавал нормативы, потому что съел в обед неизвестное китайское варево.

— Ты не…

Она скрестила руки на груди.

— Если ты хоть кому-то проговоришься, — шумно задышал он, — что я вышел из палаты, чтобы ты могла переброситься парой слов со своей подзащитной, в моем департаменте с тобой никто на сотрудничество не пойдет.

— Даю слово, — пообещала адвокат, и полицейский, выругавшись себе под нос, оставил их наедине.

— Натан — мой двоюродный брат, — объяснила Менди с улыбкой.

— Мисс Дювилль… — начала Бет.

— Менди, — поправила ее адвокат и подошла к кровати. — Мне просто необходимо, чтобы ты рассказала мне все, что привело к такому исходу. Но для начала, быть может, у тебя есть какие-то вопросы?

Какие-то вопросы? Да у нее десятки вопросов! Почему к ней относятся как к преступнице? Неужели ее действительно посадят за решетку? И что скажет ее отец, когда обо всем узнает?

Сколько ей еще лежать в больнице? И что произойдет, если она попытается бежать? И куда ей вообще идти?

Но вместо всего этого она спросила:

— А Господь явит мне свою милость?

— Прошу прощения… — недоуменно сузила глаза Менди.

— Как сказал тот судья, помните? Как думаете, Господь явит мне свою милость?

— Я бы больше беспокоилась о том, чтобы свою милость явил тебе судья Пино, — проговорила Менди, глядя в окно. — Мы зовем его Пино-макс. Потому что он любит назначать максимальное наказание. И он явно не мастер своего дела. Ты несовершеннолетняя, но тебя будут судить, как взрослую, — вздохнула она. — Послушай, не стану тебя обманывать, обстоятельства не в твою пользу. Ты незаконно приобрела таблетки по Интернету — раз; медицинское прерывание беременности можно проводить только под наблюдением врача — два. Но это всего лишь верхушка айсберга. Мы живем в штате, где эмбрион по закону считается человеком. А это означает, что если женщина намеренно причинила вред растущему внутри нее эмбриону, то в штате Миссисипи ее будут судить за убийство.

Бет съежилась на подушке и плотно закрыла глаза. Но увидела лишь белый кафельный пол ванной и пятна крови на нем.

— Быть может, ты не знала, что делаешь что-то предосудительное, но закон считает иначе, — продолжала Менди.

— Я не понимаю, — пробормотала Бет. — Я думала, что аборты разрешены.

Адвокат достала блокнот и ручку.

— Так, давай пройдемся снова с самого начала, — вздохнула она.

Бет кивнула и неожиданно для самой себя вернулась в «Раньон» — рынок, где она сидела на кассе в крошечном магазинчике. В одном из тех, где прямо на кассе продаются кусочки домашнего пирога. Была обычная смена — это значит постоянные покупательницы: пожилые белые дамы с сеточками для волос и их молодые темнокожие компаньонки, толкающие их тележки. «Тесси, какие огромные зеленые бобы!» — слышала, к примеру, Бет, и тут же: «Смотрите, мисс Энн, они со скидкой».

Упаковщиком у кассы стоял темнокожий мужчина по имени Руль. Когда мистер Раньон, проходя мимо, щипал Бет за зад, Руль втягивал голову в плечи, как будто ничего не видел.

Если не верите, что Америка за сотни лет ничуть не изменилась, зайдите на рынок. Каждый день в «Раньоне» был похож на предыдущий — вот почему, когда в магазинчик вошел незнакомец, словно гром среди ясного неба ударил. Он был высок, не ниже метра восьмидесяти, в спортивном костюме — даже в такую адскую жару — и застегнутой на все пуговицы рубашке. С упаковкой из шести пивных банок незнакомец направился прямо к прилавку.

— Добрый день, — поздоровался он и посмотрел на ее бейдж, — Бет!

Его голос легко поднялся до нежно-розовых тонов, и, когда отзвучал, создалось ощущение, что воспарившей птице подрезали крылья.

— Мне нужно взглянуть на ваши документы. — Чтобы взять себя в руки, Бет решила действовать по инструкции.

— Польщен. — Он улыбнулся — словно свет вспыхнул. — Но я мог бы просто представиться, если вы хотите узнать, как меня зовут.

— Видимо, вы не местный, — машинально закивала Бет.

— Из университета Висконсин, — охотно признался неместный. — Мы приехали на соревнования по легкой атлетике. А вы, — чуть подался он к Бет, — учитесь в колледже?

Бет было семнадцать. Она не училась в «Мисс Оле» и не знала, поступит ли вообще в колледж. Но она кивнула.

— Тогда, быть может, вы придете за меня поболеть? — Он взял кусочек пирога, упакованного в полиэтилен, и нахмурился. — Пирог на пахте? Звучит ужасно.

— На самом деле он сладкий, — вступилась Бет за кулинарное изделие.

— Но не такой, как ты, — начал он подбивать клинья, не стесняясь.

— Неужели эти подкаты проходят в Висконсине? — закатила глаза Бет. — Мне все равно нужны ваши документы, — неумолимо повторила она.

Гость порылся в кармане, нащупал бумажник и достал права.

Бет взглянула на дату рождения и имя.

— Джон Смит… — сухо произнесла она.

— В этом никто, кроме моих родителей, не виноват. — Он подмигнул ей, взял свое пиво, пирог и пошел на выход. — Ты должна прийти на соревнования, — повернулся на пороге.

И он ушел, а вместе с ним исчез и весь воздух с рынка — Бет стало нечем дышать.

Осмотрительность была воспитана в Бет с детства. Ее всю жизнь учили, что, когда дьявол придет за тобой, он явится в обличье, перед которым ты не сможешь устоять. Вот, например, в образе юноши-северянина, улыбка которого способна затмить солнце. Как Бет поняла, что он сам дьявол? Едва появившись, он одним сияющим взглядом заставил ее солгать отцу, что она осталась на вторую смену. Солгать, чтобы отправиться в университет и сидеть на скамье болельщиков, глядя, как он бежит четыре по сто метров. Каждый раз, когда он поворачивал, казалось, что бежит он прямо к ней.

Бет так и не поняла — несмотря на то, что потом часами прокручивала эти события в своей памяти, — как это могло случиться? Казалось, перед ней распахнулась дверь в новый мир… и все произошло так же, как и у тысяч других девушек. Джон расстелил свою модную спортивную куртку прямо на газоне у скамьи, как одеяло для пикника, угостил ее пивом, которое она никогда до этого не пробовала. И, когда в голове у нее зашумело, а перед глазами закружились звездочки, он уложил ее на куртку и поцеловал. Когда он снял с нее блузку и прикоснулся к обнаженному телу, она превратилась в совершенно другого человека — прелестницу, всем своим существом жаждавшую продолжения. Когда он вошел в нее, обжигая все внутри, а потом резко остановился, Бет запаниковала: она же не сказала ему, что он у нее первый! Но ведь она вообще ничего еще ему о себе не рассказывала. «Мне очень жаль», — отвернулась она, а он поцеловал ее в лоб и ответил: «А мне нет».

Он обещал, что будет ее навещать, что это не одноразовый перепихон. Записал свой номер в ее телефон…

Она неслась домой как на крыльях, гадая, заметит ли кто-нибудь в Миссисипи, как она изменилась (как будто, когда ты любима, кожа приобретает особенный оттенок).

Когда спустя два дня он так и не позвонил, не написал даже сообщения, она собралась с духом и сама сделала первый шаг. Через секунду ей на телефон пришло уведомление, что сообщение не может быть доставлено.

Она набрала номер. Трубку сняла какая-то старушка и сказала: человека с таким именем здесь нет.

В «Фейсбуке», конечно же, нашлась тьма-тьмущая Джонов Смитов. Был и Джон Смит из университета Висконсин, но поиск в Интернете показал, что это профессор с кафедры литературной компаративистики и ему далеко за шестьдесят.

— Вот урод! — возмутилась мисс Дювилль, отрывая Бет от воспоминаний.

— Да, но это было только начало, — ответила Бет. — У меня случилась задержка.

— Он не пользовался презервативом?

— Нет, но Сюзанна из церкви — она вместе со мной занимается волонтерством в детской воскресной школе — доказывала мне, что в первый раз залететь нельзя…

— Это не… — адвокат покачала головой. — Ладно, не обращай внимания. Продолжай.

— Я убедила себя, что со мной все в порядке. Но когда через месяц так и не начались месячные, я купила тест… Если честно, — стыдливо подняла она голову, — прошло целых три месяца.

— И? Что дальше?

— Я все откладывала и откладывала, — заерзала Бет. — Я думала: «Что-то случится, и это само собой рассосется». — Она всхлипнула. — Я молилась. Истово молилась, чтобы случился выкидыш. — Ее затрясло от слез.

— Но выкидыш не случился… — с сочувствием проговорила Менди.

Бет покачала головой.

— Я позвонила в клинику и записалась на прием.

— Разве тебя не спрашивали, сколько тебе лет?

— Спрашивали. Я сказала: «Двадцать пять». Я боялась, что они не смогут мне помочь. — Бет пожала плечами. — Спросили дату последней менструации и сообщили, что у меня срок приблизительно четырнадцать недель, а процедуру они проводят до шестнадцатой недели беременности. Мне сказали… — Она шумно шмыгнула носом. — Что процедура будет стоить восемьсот долларов.

— Но до Центра ведь…

— …ехать два с половиной часа, — продолжила Бет. — Я взяла все свои сбережения — целых двести пятьдесят долларов — и села на автобус. Никому ничего не сказала. Просто не могла. — Бет глубоко и судорожно вздохнула.

— И где ты собиралась взять остальные деньги?

— Не знаю. — Бет покачала головой. — Решила, что украду, если придется. У отца. Или на работе, в кассе.

— Я запуталась, — прервала ее Менди. — Если ты обратилась в Центр…

— Они попросили удостоверение личности — так сразу бы стало ясно, что я несовершеннолетняя. Я расплакалась. Дама из регистратуры разъяснила, что, если я не могу признаться родителям, то можно получить разрешение в суде, а потом вернуться к ним. Мне дали заполнить бланк.

— Но ты заполнять не стала, — нахмурилась адвокат, — поэтому и оказалась здесь.

— Я пыталась, — возразила Бет. — Но накануне суда мне оттуда позвонили и сообщили, что слушание по моему делу откладывается. Сказали, что у судьи возникли личные обстоятельства и он уехал с женой в Белиз.

— Что за ерунда! — воскликнула Дювилль. — Всегда есть дежурный судья, чтобы выдать предупредительный ордер — в случаях домашнего насилия или при другой угрозе жизни…

— Но ведь моей жизни ничего не угрожало, — возразила Бет. — По крайней мере, в суде так не считали. Дама, которая мне звонила из суда, сообщила, что мое дело будет слушаться не раньше чем через две недели. Но я не могла так долго ждать!

— Потому что в Центре прерывают беременность только до шестнадцатой недели, — машинально проговорила адвокат.

Бет кивнула.

— Я должна была что-то предпринять. В Интернете мне попалось сообщение от девочки, которая приняла лекарство от язвы, купленное в соседнем магазинчике, и у нее случился выкидыш. Мне негде было купить эти таблетки, поэтому я написала онлайн вопрос…

Она вспомнила, как набрала: «Как избавиться от беременности, чтобы не узнали родители?»

Ответы просто ужасали.

Прыгни с лестницы.

Ручкой от щетки.

Старый добрый крюк.

Ты, больная сука! Лучше себя убей, а не ребенка!

Но был среди комментариев, в которых ее называли грешницей, не умеющей держать свои ноги вместе, совет одной девочки: купить нужные таблетки онлайн.

— Они пришли из Китая с инструкцией, — продолжала Бет. — По почте, всего за пять дней.

Она думала, что это будет легко. Как будто принимаешь таблетку имодиума во время менструации — и боль уходит, словно по волшебству. Она делала все по инструкции: сунула таблетку себе за щеку, как бурундук, засела в туалете и стала ждать. Упаковку выбросила в мусор. Когда начались схватки, она так обрадовалась, что разрыдалась. Но вскоре боль стала настолько сильной, что ей пришлось включить воду, чтобы заглушить свои стоны. Она сползла с унитаза и присела на корточки, чтобы боль ушла, и тогда все и произошло.

— Я завернула это, — всхлипнула Бет, — и выкинула в мусорное ведро. Я не знала, как еще поступить. — Она снова шумно втянула сопли распухшим носом.

Ей было крайне необходимо, чтобы кто-то успокоил ее, сказал, что она не какое-то исчадие ада, совершившее нечто чудовищное. Вытерев слезы одеялом, Бет смотрела на своего государственного защитника с мольбой об отпущении греха, внутренне трепеща в страхе, что никогда этого отпущения не получит.

— Мисс Дювилль, это же был еще не ребенок? — услышала она свой шепот.

Либо Лиль Годдард исчезла с лица земли, либо ее вообще не существовало. Несмотря на описания пастора и рассказы Годдарда о своей дочери, никто не мог ничего сообщить об этой девочке.

Хью делал несколько дел одновременно: пытаясь завоевать доверие Джорджа по телефону, он периодически просматривал записи и отчеты, которые ему подносили детективы. Лиль Годдард дома не оказалось. Она никогда не покупала билеты, на ее имя не зарегистрирован ни один автомобиль. Единственное совпадение, которое выдал «Гугл», было десятилетней давности, когда она исполняла роль ангела в пышной рождественской процессии, ее фото опубликовали в местной газете. Нет ничего удивительного в том, что несовершеннолетних очень сложно отследить, но Лиль даже не числилась в списках ни одной государственной школы в Миссисипи. Хотя, конечно, многие дети евангелистов обучаются дома… Единственное, что Хью точно знал о Лиль, — что когда-то она сделала аборт в этой клинике. Только вот реестры клиники недоступны онлайн, а значит, это могло случиться как вчера, так и месяц назад.

Черт! Откуда мы можем знать, что Джордж Годдард не убил Лиль в приступе ярости? И не закопал ее тело на заднем дворе?

Но если все-таки девочка жива и ее разыщут, она могла бы уговорить Джорджа положить этому конец.

— Я мог бы передать твоей дочери сообщение, — осторожно закинул наживку Хью. — Я мог бы стать между вами посредником. Уверен, ты хочешь объяснить ей, что происходит.

— Не могу, — ответил Джордж, и голос его подвел.

«Потому что она не станет слушать? Или потому что мертва?» — размышлял Хью.

— Парень, я тебя понимаю. Мы с дочерью не можем договориться даже о том, что небо иногда бывает голубым, — доверительным тоном он «похлопал по плечу» Джорджа.

Хью неожиданно вспомнил, как он лежал на спине в поле, а девятилетняя Рен, устроившись головой у него на животе, указывала на облака в небе. «Вот это похоже на презерватив», — заявила она. Он чуть не подпрыгнул от неожиданности. «Откуда ты знаешь, что такое презерватив?» «Папочка, я уже не маленькая», — закатила глаза дочь.

— Думаю, я мог бы помочь, — предложил Хью. — Возможно, мне удалось бы привести ее сюда для разговора с тобой лично… если только ты готов отдать мне что-то взамен.

— Например?

— Я хочу, чтобы все заложники были в безопасности, Джордж. И дело сейчас не во мне. А в тебе самом. И твоей дочери. Из-за нее ты сегодня здесь. Совершенно очевидно, что для тебя это много значит.

— Ты когда-нибудь мечтал отмотать время назад? — негромко спросил Джордж. — Еще вчера она просила меня заплести ей косички. А сегодня… сегодня…

— Что сегодня?

— Она выросла, — прошептал Джордж.

Хью закрыл глаза. Иногда, проходя мимо спальни Рен, он слышал, как она общается по FaceTime с кем-то из друзей и смеется. И ее голос так напоминал голос Анабель — голос взрослой женщины, а не девочки.

— Да, — вздохнул Хью. — Понимаю.

Рен слышала голос своего отца. По какой-то причине стрелок включил громкую связь.

«Мы с дочерью не можем договориться даже о том, что небо иногда бывает голубым».

Неужели он действительно так думает? Или это лишь реплика роли, которую он исполняет в переговорах? Рен как-то выдала ему, что он просто дешевый лицедей, который готов выдумать что угодно, лишь бы подстроиться под собеседника. «Ну и ладно, — ответил отец. — Но лучше всего лицедейство удается, когда в нем есть зерно правды».

Неужели ее отец считает, что они часто ссорятся?

Когда-то он был центром ее вселенной, и она тенью следовала за ним повсюду: помогала чинить сушилку или подстригать лужайку, но чаще всего просто путалась у него под ногами. Однако отец никогда не говорил ей, чтобы она не мешала. Наоборот, показывал, как проверить, не засорился ли в сушилке клапан, как поменять в газонокосилке свечи зажигания. Когда она стала школьницей и начала ходить в гости к друзьям, то узнала, что в ее жизни не было множества эпизодов: Рен не рылась в ящике с маминой косметикой, не примеряла ее туфли на каблуках, представляя себя великой герцогиней. Не смотрела «мыльные оперы» вместо полицейских детективов. И не ее мама, а мать ее подружки Мины купила ей первую упаковку тампонов и стояла на пороге ванной с наставлениями о том, как ими пользоваться. Рен знала, что отец готов все сделать ради нее, но были вещи, в которых он не разбирался, поэтому Рен и приходилось узнавать о них у других людей в других местах.

И теперь он считает, что они не ладят?

Она попыталась припомнить, когда последний раз они проводили время вместе, ничего не делая, а просто находясь рядом. Полтора месяца назад, в середине августа. У них был свой особый день — день наблюдения за метеоритным потоком Персеид; каждый год они забирались на самую высокую точку в округе. Папа нес телескоп, а Рен — палатку. Они не спали всю ночь, наблюдая за зрелищем, которое приготовило для них ночное небо, а потом, когда забрезжил рассвет, перекусили в каком-то кафе оладьями и проспали весь день.

Но в этом году Рен с Миной получили приглашение в кино и узнали, что Райан с друзьями тоже там будут. Подружки разработали детальный план, как устроить, чтобы в кинотеатре Рен оказалась рядом с Райаном и они могли бы есть попкорн из одного ведерка. Быть может, их руки соприкоснутся… И он ее обнимет…

Накануне сеанса Рен едва не отказалась от наблюдений за звездной игрой на экране неба. Вообще-то она отправилась сообщить новость отцу. И застала его в подвале: он возился с надувным матрасом.

— Я решил, что после стольких лет мы заслуживаем хотя бы минимальных удобств, — объяснил он. — Больше никаких острых камней под спальными мешками! — Он поднял голову. — Что случилось?

И у нее не хватило духу отменить поход. Она позвонила Мине и сказала, что у них намечены дела с отцом. И оказалось, что все к лучшему, потому что через неделю Райан сам пригласил ее в кино, где не только обнял, а даже поцеловал во время титров. И Рен почувствовала то, что, как ей казалось, происходит со звездой, когда она взрывается.

В ночь, когда намечено было наблюдение за Персеидами, Рен с отцом взобрались на свое обычное место, установили палатку, положили матрас и спальные мешки. Отец приготовил на костре хот-доги на палочках, а потом они жарили маршмеллоу. Когда был установлен телескоп, Рен начала рассматривать ночное небо.

— Помнишь, когда я показал тебе Бетельгейзе?[23] — проговорил отец. — А ты спросила, что возникло раньше: звезда или фильм «Битлджюс»?

— Мне было лет семь! — запротестовала Рен.

Папа засмеялся.

Она отошла от телескопа и вытянулась на матрасе рядом с ним.

— Она погибает, да?

— Бетельгейзе? Да. Это красный гигант. Значит, остывает.

— Грустно как-то.

— Если тебя это утешит, — слабо улыбнулся отец, — ты не увидишь ее гибели.

— А мне кажется, если приходится уходить, — призналась Рен, — то уж лучше как сверхновая: мгновенно! Однажды Бетельгейзе взорвется потрясающей вспышкой света, оставляя за собой планетарную туманность. Когда пыль и газ рассеются, все, что останется, — крошечный белый карлик. Одно ядро, без пламени.

— Ничто не вечно, — проговорил отец.

Когда они с папой рассматривали в телескоп множество белых звезд, Рен гадала, какие из них уже исчезли со времен ее детства. Неужели они действительно исчезли? Или просто стали настолько крошечными, что не излучают свет? Неужели, чтобы гореть и не исчезать, кому-то должно тебя не хватать?

Когда первые лучи света окрасили горизонт, Рен села, затаив дыхание. Наблюдала, как возникает настоящая симфония красок, яростно атакующая темноту. Как будто кто-то встряхнул созвездия, как кости, и швырнул их в небо.

— Временами я забываю, как это красиво! — прошептала она.

— Я тоже, — сдержанно согласился отец.

Когда Рен повернулась к нему лицом, он смотрел не на небо. Он смотрел на нее…

Если она умрет, ему будет ее не хватать. Рен почувствовала, как на глаза навернулись слезы. Чем же таким она была занята сегодня утром, что не провела лишних пять минуточек за столом с отцом? Не сказала, как его любит? Или, раз уж на то пошло, не рассказала о Райане? Или о том, что в последнее время она просыпается от того, что ноги запутались в одеяле, а сердце бешено колотится, потому что она боится, что в старших классах не найдет себе компании, и завалит экзамены, и не поступит в колледж… И что внезапно все стало происходить слишком быстро.

В прошлом году на день ее рождения отец подарил ей билеты на лекцию Нила Деграсса Тайсона[24], и они отправились в Атланту на это мероприятие. Астрофизик говорил о темной энергии. Это реальное давление вселенной, которое возможно измерить, хотя ученые пока не до конца поняли как. Но эта энергия заставляет вселенную расширяться и выходить из зоны нашей видимости. Однажды, уверял он, астрономы смогут отслеживать звезды только Млечного Пути, а не других галактик — те исчезнут из виду, как вырванная из книги последняя глава. Быть может, мы уже сейчас видим только часть истории, где не хватает глав.

«Человек даже не представляет, сколько всего он не знает», — заявил тогда Нил Деграсс Тайсон.

Но только сейчас Рен это поняла.

Лишь жена пастора Майка, Эрлин, посоветовала Джорджу, как уладить проблему с волосами Лиль, с которыми, казалось, совершенно ничего невозможно сделать. Ее младенческие кудряшки почему-то стали ужасно путаться. Когда он пытался их расчесывать, щетка застревала между колтунов и Лиль начинала плакать.

Однажды в жаркий летний день, когда он чистил водосточные желоба на здании церкви, Эрлин остановилась у лестницы со стаканом лимонада и окликнула его. Он поблагодарил ее, а она, пока он пил, смотрела куда-то вдаль, где Лиль с другими детьми качалась на качелях.

— Знаете, у одной из моих дочерей такие же волосы. Непослушные, как она сама. — Эрлин засмеялась. — Мне приходилось перед сном мыть ей волосы с шампунем и кондиционером и заплетать еще мокрыми, чтобы они не спутались, пока она спит. — Она забрала у него пустой стакан и улыбнулась. — Не хватит ли вас солнечный удар из-за меня?

Самое приятное в Эрлин было то, что она умела давать советы, никого не критикуя. Джордж еще никогда не встречал таких женщин. Его мать была не такой, и, если бы его жена хоть немного походила на Эрлин, быть может, он не так злился бы на нее.

Тем же вечером, когда он купал Лиль, он сказал дочери, что ее ждет посещение «Папочкиной парикмахерской». Он протягивал расческу через ее мокрые волосы, используя кондиционер там, где они сильно спутались, и даже сбрил в одном месте клок волос, который уже превратился в дред. Потом разделил ее волосы на три части и стал неловко перекрещивать кулаки, пытаясь заплести косичку. Закрепив косу резинкой, он подоткнул дочке одеяло и пожелал спокойной ночи.

На следующее утро, когда он расплел косу, волосы Лиль рассыпались по ее плечам сияющим водопадом.

— Папочка, — попросила она вечером, — заплети снова.

Джордж купил в аптеке ленты и резинки, которые не защемляли волосы Лиль и не причиняли ей боли. Это стало их ритуалом: дважды в день он усаживал ее на кухонный стул и, став у нее за спиной, ритмично расчесывал ей волосы. Перед сном заплетал, а утром расчесывал сухие волнистые пряди. Немного освоившись, он стал пробовать модные плетения и научился закалывать волосы заколкой-пряжкой. Он специально заходил в библиотеку, чтобы посмотреть видео в Интернете, как заплести французскую косу, пучок, «рыбий хвост».

И несомненно, он страшно гордился, когда по воскресеньям к нему в церкви подходили матери других детей и хвалили прическу Лиль. Или когда люди удивлялись, что ее воспитывает отец-одиночка. Он был из тех, кому всю жизнь говорили, что он поступает неправильно, а эти похвалы были как бальзам на душу. Но больше всего Джордж дорожил таинством, происходившим между ним и Лиль, когда они были только вдвоем и щетка скользила по ее локонам.

Джордж был человеком спокойным и немногословным — что бы там о нем ни болтали злые языки. Но когда он молча стоял у дочери за спиной, погрузив свои руки в ее волосы, она общалась с ним. И он начал отвечать ей. Они говорили о всяких глупостях: стоит ли установить в доме пожарный шест, чтобы спускаться со второго этажа на первый; или про бассейн с желе. И что бы они купили, если бы выиграли в лотерею; и кто кому надерет зад: Бэтмен Чудо-женщине или наоборот. Почему-то, стоя за спиной Лиль и не глядя ей в глаза, ему было легче разговаривать с ней, даже когда они касались нелегких тем: о девочках, которые, стоя в церкви рядом с ней, дразнили ее тем, что она каждое воскресенье в одном и том же платье; о мальчике, который сунул ей за шиворот лягушку, пытаясь просто привлечь ее внимание; о матери Лиль…

Джордж жил ради этих моментов: дважды в день он расчесывал волосы дочери…

И вот однажды вечером, когда Лиль уже исполнилось четырнадцать, она не пришла на кухню после душа. Джордж застал ее в комнате с заведенными за голову руками — она заплетала себе косу.

— Глупо ждать, что ты начнешь заплетать мне волосы, — объяснила она, увидев его в зеркале, — когда я могу сама это сделать.

А Джордж не знал, как ей объяснить. Что дело не в плетении кос, а в минутах, проведенных рядом с ней. Он не знал, как объяснить, что каждый взмах щетки может пробудить в девочке-подростке то, что она держит в себе и о чем сама не подозревает. Наконец, какими словами объяснить, что, когда он увидел, как она сама заплетает себе косу, на него навалилась ужасная тяжесть, как будто это было началом конца.

Он ничего так и не сказал.

А если бы… Если бы Лиль до сих пор позволяла ему заплетать свои волосы, оказался бы он сейчас здесь? Поняла бы она простую вещь: что бы она ни сказала и ни сделала, она никогда не упадет в его глазах? Осознала бы, что, в каком бы безвыходном положении она ни оказалась, вместе они бы всегда из него выбрались?

Положив телефонную трубку и включив громкую связь, потому что ухо уже болело от долгого разговора, он расхаживал туда-сюда перед столом регистратуры. Хью Макэлрой тоже замолчал — оба погрузились в собственные мысли.

— Ты еще здесь? — наконец поинтересовался Джордж.

— Разумеется, — ответил Хью.

И тут откуда-то из-за стола раздался чих.

Немедленно сориентировавшись, Иззи чихнула тоже и продолжала чихать, разыгрывая приступ аллергии так старательно, что это было достойно «Оскара». Если ей удастся убедить стрелка, что это она, а не те двое, что прятались в кладовке за столом, тогда, быть может, они останутся в безопасности…

Если же стрелок их обнаружит, он тут же поймет, что Иззи обманула его, глядя прямо в глаза, когда уверяла, что там никого нет.

Резко обернувшись, он направился к кладовке и дернул на себя дверцу.

— Джордж! — окликнул Хью. Он слышал какую-то суету и крики, что-то громыхнуло… — Джордж, поговори со мной! — Сердце его заколотилось. «Что, черт побери, там происходит?»

В трубке послышалось бормотание. Потасовка.

— Вставайте. Вставайте! — кричал Джордж.

— Джордж, что происходит? — старался привлечь его внимание Хью, старательно отгоняя от себя самые худшие опасения. — Ты в порядке? Что-то случилось?

Раздался треск, крик, а потом голос Рен: «Нет-нет-нет… не надо!»

Хью стало нечем дышать. Он был парализован. Оставалась единственная надежда — успеть успокоить Джорджа, пока он не совершил непоправимое.

— Джордж! — вырвалось у Хью. — Я могу помочь. Я могу…

— Заткнись! — выкрикнул Джордж. Опять раздался грохот, и связь оборвалась.

Час пополудни

Стрелок отключил телефон, но Хью все еще чувствовал себя победителем. Он получил первые необходимые крохи информации, чтобы вести переговоры. Джордж Годдард признался — быть может, намеренно, а быть может, и нет, — что привело его сегодня в Центр. Самое грозное оружие любого переговорщика — это информация. Знание — сила.

Разве не это Хью всегда повторял дочери?

Когда Рен училась уже в пятом-шестом классе, он по-прежнему продолжал собирать ей обед: как и раньше, укладывал в сумку бутерброд, бутылку воды, яблоко и толику информации в виде любопытного сообщения, например: «Есть планета, где идет дождь из стекла. Если заплачешь в космосе, слезы прилипнут к лицу. На Луне есть крошечная алюминиевая скульптура. Твое тело состоит из частичек взорвавшихся звезд. Атомы — это в основном дополнительное пространство, а если вытеснить все это пространство из атомов, из которых и состоит человек, оставшаяся масса поместится на площади менее одного квадратного дюйма. У Млечного Пути четыре рукава, а не два».

Но эти знания не объясняли, как прятаться, когда тебя захватили в заложники, и как защитить себя, если кто-то нападает на тебя с пистолетом, а ты безоружен. Хью с легкостью мог бы вложить в ее головку именно эти сведения, потому что это были его профессиональные знания. Однако сейчас он и сам не мог понять, почему вместо того пичкал дочь информацией, которая сделала бы ее звездой вечеринки, но спасти не могла.

Знание — сила, а он оставил свою дочь без оружия…

— Вы! — указал он пальцем на помощницу. — Выясните, чем Джордж Годдард зарабатывает себе на жизнь. Женат ли? Как давно живет в Миссисипи? Есть ли у него любимый бар? Где он купил пистолет? Были ли раньше приводы в полицию? Выполняйте!

Детектив, молодая и неопытная, обескураженно посмотрела на главного, которого не только она, а вообще никто в отделении таким еще не видел, потом сорвалась с места и стремглав понеслась выполнять приказ. А Хью опустился на складной стул и закрыл лицо руками. Быть может, он опоздал на помощь своей сестре. У него не было права на ошибку. На этот раз на карту была поставлена не только его профессиональная репутация.

«У Млечного Пути четыре рукава, а не два», — вспомнилось Хью. И дело здесь не в том, что вид галактики вдруг изменился. Просто тот, кто находится внутри, чаще всего не видит внешней формы. Невозможно быть объективным, если находишься слишком близко.

Именно поэтому врачи не могут оперировать родственников, а судьи берут самоотвод от дел, которые касаются их лично. Вот и переговорщики с захватчиками заложников отстраняются от ситуаций, где присутствует их личный интерес.

«Мать твою, мать, мать!» — в отчаянии заухал он кулаком по столу.

Раненая Бекс лежала в приемной. Но на самом деле она тонула. Болело все, было больно вдыхать, выдыхать, даже моргать. У нее кружилась голова, ее мутило, казалось, что ребра распиливают пилой.

По крайней мере, пока что Рен в безопасности. Если Бекс придется умереть ради того, чтобы Рен ничего не угрожало, она всегда готова к этому.

Следовало обо всем рассказать Хью. Она могла бы это сделать, еще когда Рен попросила отвезти ее в Центр, и заставить его поклясться, что он не признается Рен, что она, Бекс, все ему разболтала. Тогда бы ему было известно, где его дочь.

Однако Бекс знала, что в ту секунду, когда отец понимает, что его малышка дочурка уже больше не малышка, что-то неуловимо меняется в их отношениях. Даже несмотря на то, что внешне отношения кажутся прочными и неизменными, все равно чувствуются изменения. Будто сломанная кость, которая уже не срастется так, как до перелома. Или тончайшая трещинка в вазе, на которую постоянно обращаешь внимание. Поэтому-то Бекс и сохранила тайну племянницы.

Ее стала бить дрожь. Неужели это означает, что она потеряла слишком много крови и теперь в шоковом состоянии?

Бекс понимала, что у каждой здесь своя история, которая и привела сюда. Если бы не было этого дня прихода в Центр, многие из историй так и остались бы за семью печатями. Сотни жизненных путей вели на угол Джунипер и Монфор: и нежелательные беременности, и беременности долгожданные, но сорвавшиеся; здесь были и юные девушки, пытавшиеся поступить правильно, и их родственники, которые лгали ради них. Но всех этих женщин объединяло одно: таких эпизодов в своей жизни они не хотели.

Дышать становилось все труднее. Бекс попыталась повернуть голову к кладовке на тот случай, если Рен сумеет каким-то мистическим образом увидеть ее сквозь филенку. Но это оказалось так больно, что периферическое зрение обожгло белым светом.

Бекс дала себе обещание: если она отсюда выберется и выживет, то расскажет Хью всю правду.

Абсолютно всю.

Джордж таращился на пистолет в своей руке.

И что теперь?

Он представлял себе мщение, как в кино, которое он когда-то, давным-давно смотрел, где тот, с кем поступили нечестно, сам начинал вершить правосудие. Ему представлялось, что он врывается в двери Центра с пистолетом наизготовку, как Сталлоне или Брюс Уиллис; видел, как врач съеживается у его ног, и прямо-таки апокалиптические пейзажи разрушения у себя за спиной, когда он возникает на пороге как вершитель справедливости.

А здесь он имеет то, чего не было в его видениях: звон в ушах, когда раздался звук выстрела, брызги человеческой крови, мольбы о пощаде.

Джордж посмотрел на группу людей, жавшихся друг к другу в приемной. Раненый доктор. Медсестра, склонившаяся над ним. Блондинка, постоянно теребившая свои волосы. Та, кто только что убила своего ребенка. Дама, дышавшая с трудом. И он тому виной. Смотреть на ее страдания Джорджу становилось тошно. В теории устранить всех, кто имел хоть какое-то отношение к Центру, казалось справедливым и необходимым. На практике же это выглядело грязным делом.

Эти люди казались марионетками, веревочки которых сплетены из ужаса. Их шепот мгновенно стих, когда он вгляделся в этот ужас. «Я не тот, за кого вы меня принимаете», — хотелось выкрикнуть Джорджу, но больше это не соответствовало действительности. Он был именно тем, кем его видели.

И это разочарование, смешанное с гневом, стало боевой гранатой в его руках. Что с ней делать? Позволить разорвать себя на куски? Нет! Он швырнет эту гранату прямо в них.

Заложники всячески старались сохранять максимальную дистанцию с Джорджем. Казалось, что они чего-то ждут от него: приказа, нервного срыва, объяснений? Ведь все слышали, как он разговаривал с копом, и знали, что за этими стенами люди, готовые прийти им на помощь. Надежда — это чертовски сильное оружие! С другой стороны, у Джорджа был пистолет. Когда он им размахивал, они дергались, плакали, дрожали. Но слушались его.

Только он понятия не имел, что говорить.

Захватчик стал мерить шагами помещение. Он пришел сюда с намерениями, но без четкого плана. Почему-то он не представлял, что после того, как преподаст свой урок возмездия, останутся еще какие-то люди. Хотя знал, чем все это закончится: тупиком, где он останется один против нескольких полицейских в бронежилетах.

И однако же у него был рычаг давления помощнее, чем просто пистолет. У него были заложники.

Рен сидела в кладовке, подтянув колени к груди, и ругала себя за собственную сознательность. Кто же знал, что быть ответственной смертельно опасно?

Она могла бы быть такой, как большинство подростков на планете, и просто ждать, когда у них с Райаном отношения достигнут такой точки, что уже будет поздно что-либо планировать наперед. А могла бы купить пачку презервативов на кассе в аптеке. Или сказать Райану, чтобы он подумал об этом. В прошлом году в одном с ней классе училась девочка, которая забеременела и продолжала ходить в школу, пока прямо на уроке физкультуры у нее не отошли воды. Рен сидела рядом с ней на скамейке в ожидании, когда приедет скорая помощь, держала за руку, а девочка так вцепилась Рен в руку, что оставила на ладони «полумесяцы» от ногтей. «Я могу что-нибудь сделать?» — участливо поинтересовалась Рен. Повернувшись к ней, девочка ответила, тяжело дыша: «Да. Пользуйся любыми другими средствами, только не презервативами „Троян”».

Поэтому они с Райаном и обсудили все заранее. Когда Это случится. Где Это случится. А поскольку вопросами логистики стал заниматься Райан, Рен взяла на себя заботу о противозачаточных средствах. Что, как оказалось, легче сказать, чем сделать, когда ты несовершеннолетняя и пытаешься скрыть от всех свою личную жизнь.

Столько предпринято мер, чтобы не рисковать. Однако можно предусмотреть все на свете, а плохое все равно случится.

И тут она вспомнила свою тетю.

Когда отец Рен уехал на несколько дней на курсы подготовки переговорщиков, Бекс осталась с Рен. Она разрешала Рен прогуливать уроки, называя это «днем психического здоровья». Они вместе лежали в гамаке на заднем дворе, как горошины в стручке, и играли в игру «Сделай выбор»:

Ты бы хотела отрастить хвост или рог?

Ты бы предпочла, чтобы всегда было слишком жарко или слишком холодно?

Ты бы провела ночь в психбольнице с привидениями?

А проехалась бы на сломанной карусели?

Ты бы предпочла есть только начинку или пить только подливку?

Ты бы хотела заранее знать дату своей смерти или как именно умрешь?

Для Рен ответы были очевидны. Хвост — почему бы и нет, ведь его можно спрятать под одеждой. Пусть лучше будет слишком холодно — просто одеться потеплее, и все. Провести ночь в психбольнице — тоже да, потому что испуг — пустяк в сравнении с гибелью. Начинку предпочла бы просто потому, что это начинка. И лучше знать, как именно ты умрешь, чем считать, сколько тебе осталось.

Наконец Рен задумалась об ответе на последний вопрос: «Готова ли ты умереть, чтобы спасти жизнь другому человеку?»

Неужели тетя рисковала жизнью ради нее?

Рен вся дрожала, сидя в кладовке рядом с Оливией, от которой пахло лимоном, и вообще она оказалась очень милой. Но, как ни крути, шансы, что им удастся тут прятаться бесконечно и их не найдут, невелики.

Оливия, по крайней мере, была старой. Рен понимала, что это звучит ужасно, но это правда. Оливия уже прожила жизнь или большую ее часть. А Рен не успела сделать сотни вещей. Прежде всего, понятное дело, секс. Она никогда не возвращалась домой позже, чем разрешал отец. Она никогда не напивалась до беспамятства. Никогда не получала сто баллов по математике и не взбиралась на водонапорную башню.

А еще она так и не получила водительских прав, лишь разрешение на обучение. Она подала документы в день своего пятнадцатилетия. Отец знал, как дочь ждала этого момента, — когда она утром в день своего рождения заскочила на кухню, он уже был на ногах, как будто только ее и ждал. Хью намеренно тянул время, завтракал и пил кофе, пока Рен ерзала на стуле, отчаянно желая, чтобы ее отвезли в Управление автомобильного транспорта.

— Научи меня водить, — упрашивала она, когда они выходили из здания с заветной «корочкой».

— И как я об этом не подумал? — усмехнулся он и повез ее на парковку рядом с полицейским участком, в знакомое до боли место, где летом по пятницам они устраивали барбекю. Выйдя из машины, он расставил оранжевые конусы-преграды, показал ей, как отрегулировать зеркала, как проверить, где «мертвые зоны», и целых десять минут кряду они учились трогаться, а нога ее при этом, повинуясь в страхе колотившемуся сердцу, притягивалась к педали тормоза, как к магниту.

В конце концов он позволил ей проехать всего в сантиметре от оранжевых конусов со скоростью восемь километров в час.

— На повороте необходимо держаться ближе к середине дороги, — объяснял он. — Ведь никогда не знаешь, кто вылетит из-за поворота.

— Поняла.

— Рен, я не шучу. Это может быть велосипедист.

— Ладно.

— А там может не быть дорожки для велосипедов, — продолжил он объяснять самым серьезным тоном. — Поэтому ты поворачиваешь за угол и его сбиваешь, а он, слетев со своего велосипеда, разбивает голову о тротуар. А ты вылезаешь из машины, набираешь 911, едешь с ним в больницу, где узнаешь, что он умер и тебе придется объяснять его родным, что погиб он из-за тебя.

— Папа! — крикнула Рен, взглянув на отца.

— На дорогу смотри!

— Это даже не дорога!

— Прости, — поднял он руки, сдаваясь. — Теперь поверни налево.

Рен послушно включила указатель поворота и повернула руль.

— Однако, знаешь ли, здесь ты должна уступать дорогу.

— Но ведь других машин нет, — удивилась она.

— Но если ты выскочишь перед тем, кто едет прямо, и тебя ударят в бок, то потом, возможно, придется с помощью гидравлики извлекать тебя из покореженной машины. А у тебя будут сломаны ребра, которые проткнут сердце, и ты будешь медленно умирать от потери крови…

— Папа! — возмутилась Рен после такого запугивания.

— Прости, — согласился Хью: пожалуй, это и правда было чересчур. — Просто за рулем миллионы водителей, которых я не знаю и которым не доверяю… а ты у меня одна-единственная.

Рен сделала остановку и поклялась, глядя на отца:

— Я не погибну в автомобильной аварии.

Он смотрел в окно, куда-то вдаль. Потом улыбнулся той самой улыбкой, которую она заметила на его лице, когда сказала ему, что уже сама умеет читать себе перед сном; той самой улыбкой, которая играла у него на губах, когда она, в пятом классе, шла по аудитории, чтобы получить дурацкий сертификат об окончании младшей школы. Той улыбкой, что и тогда, когда она спустилась вниз из своей комнаты с накрашенными глазами и губами.

— Я припомню тебе твое обещание, — негромко произнес он.

Когда стрелок согнал заложников в приемную, стойка регистрации была вся в осколках стекла, повсюду разбросаны брошюры, на ковре — пятна крови. Входную дверь он распорядился забаррикадировать мебелью — к ней передвинули кофейный столик, шкаф, диван. По телевизору, висевшему над головой, показывали популярное кулинарное шоу.

Убегая от стрелка, Джой впопыхах оставила свою сумочку и телефон в послеоперационной палате. За стенами клиники мужчины-протестующие, похожие на Джорджа, провожали ее негодующими криками, и ей бросилась в глаза кукла, удерживаемая одним из протестующих за пятку, вверх ногами — из живота у нее торчал нож.

Чтобы приехать сегодня сюда, она поменялась сменами в баре, сказав, что собирается в Арканзас, навестить родных. Она понимала, что, если кто-то и станет жертвой стрелка, ратующего за запрет абортов, то это будет скорее такая, как она, женщина, которая только что прервала беременность. Неужели ей судьбой предначертано заплатить своей жизнью за то, что она совершила? Жизнь за жизнь? Заметит ли хоть кто-нибудь ее отсутствие…

— Эй! — донесся до нее шепот доктора Уорда. — Вы в порядке?

— А вы как? — кивнула она.

— Жить буду! Возможно. — Он улыбнулся собственной шутке. — Вас же Джой зовут, верно? Все будет хорошо, Джой.

Она не понимала, как он может говорить подобное с такой убежденностью, но была ему за это благодарна — как и во время проведения процедуры.

Если она сегодня умрет, после нее останется только одна строчка в газете. Она так и не получит свой диплом. Так и не познает, что такое влюбленность. И уже не сможет стать такой матерью, которой у нее самой никогда не было.

Из горла готов был вырваться истерический смех. Она — заложница, в руках сумасшедшего с пистолетом. Подошвы ее туфель в буквальном смысле были мокрыми от крови других людей: она переступила через мертвую женщину, чтобы сесть там, где сидит сейчас. И, скорее всего, ей придется увидеть еще не одну смерть. Перед тем как, возможно, погибнуть самой.

Но, по крайней мере, она уже не беременна.

Назвать сложившуюся ситуацию плачевной — все равно что ничего не сказать.

Иззи опустилась перед раненой Бекс на колени. Когда с большим трудом сняла-таки с нее блузку, увидела входное отверстие от пули — она прошла сквозь правую грудь и вышла чуть выше правой лопатки. Кровотечение не останавливалось, сколько бы Джанин ни прижимала марлю к ране.

— Мы позаботимся о вас, мисс Бекс, — с улыбкой пообещала Иззи.

Женщина тяжело дышала.

— Я… я…

— Молчите, — велел доктор Уорд. — Мы заштопаем вас, будете как новенькая. Я не могу рисковать своей врачебной репутацией.

После таких слов на лице несчастной затлела улыбка. Иззи сжала ей руку — руки самой медсестры были уже полностью в крови Бекс. От усилий, которые она прилагала, чтобы остановить кровотечение, ее била дрожь.

— Можно, я… — подняла голову Джанин, предлагая свою помощь.

— Нет, — сухо ответила Иззи. — Нельзя.

Вновь зазвонил телефон, и все обернулись на звук. Иззи кинулась снять трубку.

— Не трогать! — прорычал стрелок, ткнув в щеку девушки пистолетом.

Телефон звонил двенадцать раз — Иззи посчитала. А дыхание Бекс становилось все тяжелее.

— Трудно, — произнесла она. — Вды… хать… мне…

Иззи взяла Бекс за запястье и посчитала пульс — 240 ударов. Стало ясно, что у Бекс тахикардия.

— Скорее всего, у нее клапанный пневмоторакс, — предположил доктор Уорд. — Необходимо убрать воздух из плевральной полости, чтобы она могла свободно дышать. — Он выкрутился так, чтобы подтащить себя поближе к ней на своей здоровой ноге, но, ослабленный, не удержал равновесия и стал заваливаться на раненое бедро.

— Меньше всего нам сейчас нужно, чтобы вы строили из себя героя, — едва успела его поддержать Иззи.

— Сейчас нам нужен хирург, — ответил он, глядя ей прямо в глаза. — И по всему выходит, что это будете вы.

— Я же не врач, — Иззи испуганно покачала головой.

— Это всего лишь горстка букв после фамилии. Держу пари, вы знаете, что делать.

Иззи раньше видела, как проводят игольчатую декомпрессию в больнице, когда все стерильно и есть необходимое оборудование. Но сейчас… уже ясно, что Бекс долго не протянет без немедленного медицинского вмешательства. Поскольку через рану в плевральную полость заходил воздух, давление увеличивалось и сжимало легкое, которое в свою очередь давило на сердце и смещало органы средостения. А это означало, что ее сердце не может функционировать эффективно и нижняя полая вена — крупнейшая вена в организме, по которой вся кровь возвращается к сердцу, — не выполняет свою функцию.

Бекс захрипела и стала хватать ртом воздух. Все тело ее содрогалось от усилий. Иззи схватила за руку сидящую рядом Джанин и этой рукой зажала рану на теле Бекс. Потом встала и собралась с духом.

— Этой женщине необходима медицинская помощь.

Стрелок лишь недоуменно уставился на медсестру.

— Вы хотите, чтобы она умерла? — надавила на него Иззи. Но он не реагировал, продолжая смотреть на нее с удивлением. Что за дурацкий вопрос! Разумеется, он только этого и ждет. Он хочет, чтобы они все умерли! Иначе зачем бы он приходил сюда с пистолетом…

— Я могу ей помочь, — продолжала настаивать Иззи. — Только мне нужны инструменты из процедурной.

— Считаете меня идиотом? — скривил Джордж изумленную улыбку. — Я не позволю вам идти одной.

— Так пойдемте вместе! — требовательно смотрела на него Иззи.

— И оставить их одних? — Он жестом обвел приемную. — Сомневаюсь. Сядь назад, — повел он пистолетом.

— Нет, — упрямо возразила Иззи.

— Что ты сказала? — поднял он брови.

— Нет! — Иззи бесстрашно двинулась на стрелка. Пистолет был направлен ей в живот, ноги подкашивались, но ей удалось сделать шаг, потом еще один, пока дуло оружия не уткнулось ей в живот. — Я не сяду. Пока не позволите мне взять инструменты, чтобы я могла спасти ей жизнь.

Мгновение, которое показалось вечностью, он пристально смотрел на нее, потом вдруг схватил Джой и приставил дуло пистолета к ее виску.

— Считаю до десяти, — принял решение стрелок. — Если будешь глупить или не вернешься, ее мозги разлетятся по всей комнате.

С губ Джой слетел тихий всхлип, Бекс за ее спиной тут же стала задыхаться.

— Раз, — начал отсчет Джордж.

Два. Три. Иззи резко развернулась и побежала в процедурную. Четыре. Она стала рыться в ящиках, рывками открывая дверцы, вслепую хватая все, что попадалось под руку, как будто находилась на распродаже в супермаркете. Пять. Подняв край формы, Иззи сгребла со стола в карманы все найденное и повернулась к выходу. Шесть. Семь.

Спотыкаясь и роняя свои трофеи по дороге, Иззи вбежала в приемную.

Когда стрелок отпустил Джой, та упала на диван, дрожа как осиновый лист, и подтянула колени к груди.

— Подними все, что упало, — велела Иззи Джанин, вызвавшуюся ассистировать. А сама накинула на Бекс и завязала на спине специальную сорочку. Женщина широко открытыми испуганными глазами смотрела на Иззи так, как будто та была единственным якорем в том шторме, которым ее накрыло.

— Бекс, — решительно произнесла Иззи. — Я знаю, что вы не можете дышать. Сейчас я вам помогу. Мне только необходимо, чтобы вы сохраняли спокойствие.

Тем временем Джанин выложила рядом с Иззи целую охапку необходимых инструментов и вещей: бинты, трубки, лезвие № 15, зажим Келли, держатель, кюретку[25].

Вообще говоря, Иззи мастерски удавалось улаживать проблемы. Когда ломается плита, разводишь костер и варишь яйца, держа их над паром, который вырывается из носика чайничка. Когда нет молока для хлопьев, подойдет и вода. Если туфли сносились до дыр, делаешь стельку из картона. Если нищета чему-то и учит — это изобретательности.

Под рукой оказалась только 22-я игла[26]. Иззи видела, как проводят игольчатую декомпрессию, но иглами больших размеров. Эта же игла, предназначенная для ввода лидокаина, была слишком маленькой, недостаточно длинной и крепкой, чтобы высвободить воздух, собравшийся внутри плевральной полости.

— Не получится, — подтвердил ее опасения доктор Уорд. — Вам нужно установить плевральную дренажную трубку.

Встретившись с ним взглядом и кивнув, Иззи достала трубку из стерильного пластикового пакета и потянулась за зажимом Келли. Потом взяла хирургический скальпель, ругая себя, что не подумала взять бетадин или влажную салфетку.

Подняв правую руку Бекс и нащупав пальцами место между четвертым и пятым ребрами, медсестра замерла. Видеть, как это делают, — совершенно не означает уметь это делать.

— Давайте же, — подбодрил ее доктор Уорд. — Делайте надрез.

Сделав глубокий вдох, Иззи с силой нажала скальпелем на тело Бекс. Сразу же появилась тонкая полоска крови. Не обращая внимания на крик оперируемой, Иззи сунула указательный палец в надрез и нащупала грудную стенку, а свободной рукой взяла зажим и просунула его внутрь.

— Нужно давить сильнее, — подсказывал доктор Уорд.

Иззи кивнула и, маневрируя носиком зажима над ребрами, с отрывистым звуком извлекаемой из бутылки пробки пробила грудную клетку. Тут же со свистом вышел воздух, и кровь брызнула на колени медсестре. Бекс стала ловить ртом воздух — наконец-то она могла дышать.

Оказалось, что у нее был даже не пневмоторакс, а гемоторакс: плевральная полость была наполнена не воздухом, а кровью.

Иззи открыла зажим и покрутила его туда-сюда, расширяя отверстие в грудной клетке, — указательным пальцем она чувствовала, как поднимается и опускается легкое Бекс. Затем вытащила зажим, продолжая держать его носик открытым, чтобы случайно не задеть легкое, и, удерживая палец внутри грудной полости, по миллиметру стала вставлять в отверстие дренажную трубку, пока та не уперлась в плоть. И только тогда вытащила палец.

Зафиксировать трубку было нечем, поэтому пришлось воспользоваться пластиковым пакетом, в котором та и лежала: прижав пакет к боку Бекс, можно было попытаться наложить герметичную повязку. Доктор Уорд потянулся за липкой лентой, которой Иззи фиксировала ему повязку, оторвал две полоски и протянул ей.

— Мисс Иззи, — восхитился он, — если бы я не знал, подумал бы, что вы прирожденный реаниматолог.

Трубка делала свое дело: кровь стекала по ней и капала на пол. Иззи обмотала ее кончик полотенцем, жалея, что рядом нет контейнера — он позволил бы контролировать, сколько крови потеряла Бекс. Теперь ей требовалось переливание крови, иначе она погибнет.

Почувствовав, что кто-то схватил ее за плечо, медсестра обернулась.

— Клади все сюда, — велел стрелок, протягивая ей мусорную корзину и кивком головы указывая на брошенные на полу инструменты. После того как Иззи выполнила это требование, Джордж лично проверил, все ли она собрала и выбросила. Убедившись, что ничего не осталось, он удовлетворенно отошел и спрятал корзину под стойку регистратуры.

— Спасибо… вам, — пробормотала Бекс. Она явно выглядела более спокойной, однако что-то ее все-таки тревожило. Женщина потянула медсестру за руку, Иззи наклонилась и услышала:

— Спасите мою племянницу. — В голосе звучала мольба.

Иззи отстранилась, взглянула ей в лицо и кивнула.

Склонившись над Бекс, якобы для того, чтобы поправить повязку, медсестра пошарила под ногой раненой и достала скальпель, спрятанный ею после проделанной операции. Теперь ей удалось незаметно перепрятать скальпель за вырез формы, в бюстгальтер.

Хотя Хью приказал полиции очистить периметр от зевак, там все еще оставались люди: представители медиа, которые были или слишком беспечны, или слишком амбициозны, чтобы покидать место преступления; праздно шатающиеся со своими телефонами, в надежде записать видео и выложить в социальных сетях. Протестующих же осталось совсем мало, и они, отойдя на безопасное расстояние, просто молились. На земле остались символы их верований: плакат, который провозглашал, что «АБОРТ — ЭТО УБИЙСТВО», куклы со спутанными ногами и руками, разукрашенные бутафорской кровью и в спешке брошенные на бетон, словно жертвы преступлений.

Хью поймал себя на том, что не может вспомнить, когда сюда, в Центр, в последний раз приезжала полиция, чтобы разобраться с постоянными протестами. Многие годы работники клиники сосуществовали с протестующими, как растительное масло и вода в одном сосуде — отдельно друг от друга. При этом обе стороны каждый день являлись, чтобы делать свое дело, которое они считали необходимым, проявляя по отношению к представителям противоположного лагеря не более чем настороженную терпимость. Эти протесты в основном были гражданскими, без проявления жестокости.

За исключением сегодняшнего дня.

Хью заметил, как среди оставшихся противников абортов пробежал ропот удивления, послуживший сигналом включения врожденных рефлексов, которые проявлялись в случае опасности. Он обернулся как раз вовремя: к ханжеской горстке протестующих подходила молодая женщина с розовыми волосами, которую он уже допрашивал час назад. Это она позвонила в 911 после того, как ей удалось выбежать из Центра, услышав начавшуюся стрельбу. Рейчел — так ее звали — остановилась нос к носу с одним из протестантов, высоким толстяком с копной седых волос.

— Пожалуйста, — высказал просьбу мужчина, — помолитесь.

Хью видел, как девица ткнула его пальцем в грудь.

— Аллен, — сказала она достаточно строго, — не смей вести себя так, будто это не ваша вина.

Он несколько удивился — видимо, потому, что она назвала его по имени.

— Он не один из нас, — возразил Аллен, имея в виду стрелка.

— Как ты смеешь такое говорить? — воскликнула женщина. — Да если бы такие, как вы, не несли всякую чушь, то таких, как он, вообще бы не существовало.

— Сейчас идет активная фаза отработки ситуации с захватом заложников, — подошел к ним Хью. — Вы все должны разойтись по домам.

— Не могу. — Рейчел была сильно встревожена. — Пока не буду знать, что все заложники в безопасности.

— Поэтому мы и молимся. Внутри есть и наши активисты, — тут же подхватил Аллен.

— Еще бы! — взъерошил волосы Хью.

— Не только он, — покачал головой протестующий. — Нашу активистку тоже захватили в заложники.

В десятом классе во время дебатов Джанин пришлось дискутировать по делу «Роу против Уэйда». Она должна была опровергать решение суда, но, когда она утверждала, что аборт — это конец жизни, колени ее дрожали. По словам учителя, который выступал за право выбора, дебаты она проиграла. Однако после урока к ней подошла одна девочка по имени Холли и поинтересовалась, что она делает в субботу утром. Вот так Джанин и оказалась под руку с двумя незнакомыми людьми в «цепи жизни» длиной почти в два километра, организованной святой церковью.

За эти годы у Джанин не поколебалась уверенность в том, что жизнь дается при зачатии. И тем не менее она обычно об этом не распространялась, потому что, если человек признается, что он «за жизнь», окружающие начинают смотреть на него как на дурака или приспешника какого-то религиозного культа. Или говорят, что лично они против абортов, но верят в право женщины самой решать. Это все равно что утверждать: «Я бы никогда не обидела ребенка, но не стану учить соседа, что нельзя бить своего сына».

Однако это «правое дело» притягивало к себе Джанин словно магнитом снова и снова. Именно поэтому она и приехала в Миссисипи — чтобы работать с Алленом. Они были так близки к успеху — осталась всего одна клиника, если закрыть ее, то штат избавится от абортариев…

Ей нравились и другие протестанты, кроме Аллена. Маргарет, например, страдающая ДЦП — когда очередная пациентка входила в клинику, она истово молилась. Был еще профессор, преподававший в университете. А Этель и Ванда раздавали женщинам, направлявшимся в клинику, «благодатные кулечки».

Именно Аллен предложил, чтобы самая юная из них, Джанин, начала вести блог, в котором бы объясняла с точки зрения молодого поколения, почему аборт — это убийство. Ее первый пост должен был называться «Фабрика абортов изнутри». Вот почему она хотела подобраться поближе к «фабрике» и все лично разузнать. Но того, что ей довелось увидеть, она не ожидала.

Джанин едва не вырвало, когда медсестра, Иззи, разрезала плоть Бекс. Без всякой анестезии. Бекс пребывала в полном сознании! Кожа под скальпелем разошлась, образовав нечто похожее на кричащий рот, злой и красный.

Джанин взглянула на свои руки по локоть в крови. С нее довольно! Мало того, что она зажимала рану на груди незнакомой женщины, она еще оказалась в заложниках у стрелка, который даже не подозревал, что она такая же противница абортов, как и он. Джанин попыталась подняться.

— Ты что, собираешься здесь потерять сознание? — подняла голову Иззи, когда Джанин схватилась за стену, чтобы не упасть.

Ее собственный голос казался каким-то далеким и шумным — как голос кондуктора в поезде, которого на самом деле никто никогда не слушает: «Я должна отсюда выбраться». Иззи ободряюще положила руку на плечо Джанин.

— Я должна отсюда выбраться, — твердо повторила Джанин.

— Давай сделаем глубокий вдох, — предложила Иззи с предостерегающей ноткой в голосе и скосила глаза на стрелка, обернувшегося и пристально смотревшего на них.

— Нет, — Джанин отпрянула от нее и направилась к стрелку, который целился ей в живот. — Мистер… прошу прощения, но я не отсюда, — улыбнулась она ему.

— Сядь, черт побери! — рявкнул он.

— Я с вами заодно. Я не с ними, не пациентка. Я здесь потому… ну, это длинная история. — И она стянула с головы свой белокурый парик, под которым оказалась короткая стрижка «под мальчика». И темные волосы. — Я считаю, что аборт — это грех. Они здесь убивают детей, и заслуживают… они заслуживают… — Оглядевшись, она обнаружила, что все в комнате в изумлении уставились на нее. — Пожалуйста, отпустите меня! — взмолилась она.

— Тихо! — приказал стрелок.

— Обещаю, я не…

— Молчать! — Он дико вращал глазами и мог в любую секунду выйти из себя.

— Я расскажу, что вы рассудительный человек, — от всего сердца предложила Джанин. — Хороший человек с добрым сердцем. Который пытается дать право голоса нерожденным детям. — Осмелев, она подошла еще на шаг. — Мы с вами… мы по одну сторону…

Джанин еще увидела, как стрелок взвел курок. И наступила темнота.

Никто даже не пошевелился, чтобы помочь девушке, потерявшей сознание. Луи не мог сказать с уверенностью, что бросился бы помогать, даже если бы ему не мешал жгут… Будь проклята эта клятва Гиппократа!

Должно быть, она пришла сюда, чтобы заманить их в ловушку. Многие годы протестующие просачивались в клинику, пытаясь раздобыть доказательства мифов о том, что идет подпольная торговля органами эмбрионов и работники клиники заставляют женщин прерывать беременность на поздних сроках. А что в результате? Люди верили этим сказкам настолько, что вера эта порождала жестокость. В Колорадо один парень открыл стрельбу в Центре планирования семьи, поскольку был уверен, что там торгуют органами и тканями.

Кто знает, какая ложь привела сюда сегодня стрелка?

Луи знал всех этих протестующих у клиники в лицо, и уже давно речь шла о самообороне, без всяких шуток. Слишком много в Миссисипи темных улочек, слишком много мест, где машину может «случайно» снести с дороги в кювет, как раньше случалось с машинами борцов за гражданские свободы. Аллен в последнее время подозрительно часто хвалил его прическу. Ванда по понедельникам угощала весь персонал клиники пончиками — пока еще никто не отравился. Этель, вязавшая пинетки и чепчики, которые потом вкладывали в «благодатные кулечки», однажды на Рождество подарила ему варежки. Райно сзади и спереди носил рекламные щиты с изображением частей тела, всячески избегая смотреть в глаза окружающим. Марк появлялся только по вторникам и садился на свои ходунки, к которым был приделан кислородный баллон для его эмфиземы[27]. Вроде бы причин для беспокойства нет, и все же…

Были среди них и те, кто наносил больший вред: фотографировали номера автомобилей, припаркованных на стоянке, а потом публиковали их на веб-сайтах, чтобы изводить владелиц машин; создали такой механизм геолокации, что, когда приближаешься меньше, чем на пятьдесят метров, к клинике, браузер твоего телефона выбрасывает различные лозунги против абортов. Когда Луи на работе заходил в «Фейсбук», всплывающая реклама напоминала ему, что он может оставить ребенка, а не делать аборт. Девис, молодой священник, перегораживал проезд машинам и кричал на пациенток, уверяя, что они отправляются в ад. Преподобный Расти, из организации «Операция „Сохранить Америку”»[28], раз в два месяца приезжал из Уичито[29] с группой последователей, которых он доводил до исступления своим голосом, похожим на удар хлыста, и змеиными глазками.

Время от времени появлялись новые лица. В марте прошлого года один христианский колледж отправился на весенних каникулах в Миссисипи, и целый автобус студентов колледжа всю неделю пикетировал здание. А один мужчина простоял пару дней с рычащим питбулем, но исчез так же быстро, как и появился. Как-то, год назад, очередной безумец вломился в клинику и приковал себя наручниками к аппарату УЗИ, не понимая, что аппарат портативный и его можно перевозить, так что полиция просто вывезла его из здания и взяла под стражу. И вот еще, по-видимому, эта Джанин.

Когда она стянула парик, Луи тут же узнал ее, но в то, что они находились с ней под одной крышей, поверить было невозможно. Он почувствовал себя крайне глупо — как будто его обгадили.

Когда Луи был маленьким, мисс Эсси приходила в гости, садилась на пороге, жалуясь на главу женского комитета в церкви, и тем не менее каждое воскресенье уютно устраивалась рядом с этой женщиной, как будто они были сестры-близнецы. «Лучше дьявол, которого знаешь в лицо, чем тот, которого не знаешь», — отвечала она, когда бабушка обвиняла ее в лицемерии.

«Тогда найди себе более подходящую компанию», — возражала ей бабушка.

Луи понимал, что эта молодая дама, Джанин, пыталась спасти собственную шкуру. Совершенно очевидно, что затея обернулась против нее. Когда она придет в себя, хватит ли у нее смелости извиниться перед женщинами, которые пришли в этот Центр потому, что дошли до края? Или перед Иззи и самим Луи, которые противостояли и обществу, и политике, и даже жестокости, чтобы подарить этим женщинам последний шанс?

И пусть хоть тысячу раз извиняется перед Ванитой, владелицей клиники, с того света ее уже не вернешь.

Эта женщина, которая лежала всего в нескольких метрах от него, наверное, удивилась бы, что она не первая из активисток борьбы «за жизнь» вошла в этот Центр. Он самолично прерывал беременность по крайней мере десяти таким активисткам.

Луи не знал ни одного врача, который бы не поступал точно так же. Эти женщины клялись, что ратуют «за жизнь», и настаивали на том, что эмбрион неприкосновенен, пока не случалось так, что этот эмбрион зарождался внутри них самих и не вписывался в их жизненные планы. Они приходили в процедурную и уверяли, что явились по другому делу. Или приводили своих дочерей и настаивали, что их случай, разумеется, исключение из правил. Луи хотел возразить, что каждая, кто входит в двери Центра, — чья-то дочь. Но он молчал.

И когда эти женщины заливались слезами за столом у Луи, потому что никогда не думали, что окажутся здесь, он не называл их лицемерками. Любой из нас может дать рациональное объяснение своим поступкам, но Луи надеялся, что сочувствие в хорошем смысле заразно.

Однако неизменно уже через день-два после проведенного аборта эти женщины вновь называли его убийцей, когда он шел от машины на рабочее место. И он не попрекал их вопиющим двуличием. Он понимал, почему они стремились вновь стать теми, за кого их принимали в их социальных кругах.

Когда выступающие «за жизнь» приходят к нему прерывать беременность и уверяют, что они не поддерживают аборты, Луи Уорд отвечает только одно: «Садитесь на кушетку».

Джой с горечью подумала: «Проблема решена». Хочешь прояснить спорный вопрос? Помести все стороны в суровые обстоятельства — как эта ситуация с захватом заложников, и пусть варятся в собственном соку.

Она взглянула на тело лежащей без сознания женщины, которая страдала рядом с ней. Джой никогда бы и в голову не могло прийти, что эта девушка — переодетая активистка. Если бы она знала, стала бы вообще с ней разговаривать? Это карма в самом ее чистом проявлении. Джой не казалось, что Джанин просто появилась не в то время не в том месте.

Вчера Джой обратилась не в ту клинику. Как и Центр, заведение было выкрашено в оранжевый цвет и находилось буквально за углом Центра. На табличке было написано: «ЖЕНСКИЙ ЦЕНТР», как будто кто-то намеренно пытался запутать пациенток.

В приемной было множество плакатов с изображением эмбрионов на различных стадиях: «МНЕ УЖЕ ШЕСТЬ НЕДЕЛЬ, И У МЕНЯ ЕСТЬ НОГТИ! МНЕ ДЕСЯТЬ НЕДЕЛЬ, И Я УМЕЮ ПОВОРАЧИВАТЬ ГОЛОВКУ И ХМУРИТЬСЯ! МНЕ СЕМНАДЦАТЬ НЕДЕЛЬ, И МНЕ УЖЕ СНЯТСЯ СНЫ!» Это показалось ей неприкрытой жестокостью. Возможно, эти лозунги были направлены на то, чтобы отговорить от аборта женщин, которые все еще не приняли окончательного решения, но Джой закрыла глаза, чтобы на все это не смотреть.

Она услышала, как ее окликнули по имени, и улыбающаяся женщина с темной копной волос повела ее в одноместную палату. На женщине был лабораторный халат, а на груди слева буквами с завитушками вышито имя «Мария».

— Начнем с обследования на аппарате УЗИ! — сказала Мария. И Джой сразу поняла, что Мария — одна из тех женщин, у которых любое предложение становится восклицательным. — Посмотрим, как развивается ваш малыш!

Лежа на смотровом столе, Джой наблюдала за тем, как Мария наносит гель ей на живот, а потом водит по нему преобразователем.

— Вы только посмотрите на свое маленькое чудо! — воскликнула Мария, поворачивая к ней экран. На экране был виден полностью сформированный, круглолицый черно-белый младенец.

Джой видела в Интернете и знала, что на сроке пятнадцать недель эмбрион уже размером с яблоко и ростом почти десять сантиметров. Но этот младенец на экране сосал большой палец… У него уже были волосы, брови и ноготки… Казалось даже, что он умеет ползать!

Пока она смотрела на экран, обратила внимание, что эмбрион двигается с заметной периодичностью. Как будто изображение замкнулось в кольцо.

— Наверное, произошла ошибка, — откашлялась Джой. — Я пришла делать аборт.

— А вам известно, что, если вы сделаете аборт, то, возможно, в будущем не сможете иметь детей… никогда! И то, если сами выживете! — предупредила Мария. — Вы ходите в церковь? А ваш молодой человек? — Даже в этих вопросах слышен был энтузиазм. — Если вы впустите в сердце Иисуса, — заверила Мария, — Он не позволит вам убить своего ребенка!

Джой была совершенно сбита с толку.

— Мне кажется, я ошиблась…

Мария схватила ее за руку.

— Как же я рада это слышать! Мы можем помочь вам, Джой. Мы можем помочь вашему ребенку. У нас столько желающих усыновить малыша!

В голове Джой забрезжило подозрение.

— Мне… мне нужно подумать, — ответила она, одергивая рубашку и садясь.

— Никто вас не торопит! — обрадовалась Мария.

Даже это утверждение было ложью. Джой совершенно точно знала, что осталось ровно четыре дня до истечения того срока, в течение которого в штате Миссисипи официально разрешен аборт.

И только оказавшись на улице, тяжело дыша от волнения, она огляделась и увидела-таки настоящий Центр, совсем рядом, на той же улице. Бегом миновав протестантов, кричавших на нее, она несколько раз нажала на кнопку интеркома. Электронный замок на двери зажужжал, и Джой поспешила внутрь.

— Это Центр? — спросила она у женщины за стойкой регистратуры. Та кивнула. — Вы уверены?

— Еще бы, — ответила она, улыбнувшись. — Ведь я и есть владелица. Вы по записи?

На бейдже значилось имя: «Ванита». Когда Джой извинилась за опоздание, Ванита лишь вздрогнула и кивнула головой: она уже знала, что произошло.

— Черт бы побрал этот «кризисный центр», — выругалась она. — Прошу прощения за мой французский. Они как сорная трава — выросли рядом со всеми клиниками, где прерывают беременность, чтобы намеренно запутывать пациенток.

— Я почти уверена, что они шайка шарлатанов, — согласилась Джой.

— А я это знаю наверняка, — подтвердила Ванита. — Власти штата заставляют нас преодолевать сотни законодательных барьеров, чтобы мы могли сохранить свою лицензию, а эти «кризисные» — полные профаны. Вот скажите, вас уверяли, что у нас нет настоящих врачей? Что вы наверняка истечете кровью? — Она покачала головой. — У вас больше шансов попасть под автобус, когда будете переходить улицу по дороге к нам, чем умереть от осложнений после аборта. Вам грозит больше неприятностей, если вы проберетесь в абортарий, чтобы читать там нравоучения…

Сейчас, глядя на Джанин, с упавшим сердцем Джой поняла, что активистка, похоже, добилась того, зачем пришла. Быть может, все сложится хорошо, но с большой долей вероятности можно говорить, что клинику закроют — если не навсегда, то на время. Ванита, ее владелица, теперь мертва. Кто же захочет сюда прийти после всего случившегося? Что будет с такими, как Джой, у которых уже пятнадцатая неделя, а на завтра или послезавтра назначено прерывание?

Джой вновь перевела взгляд на распластавшееся на полу тело Джанин. Это зрелище в очередной раз доказывало: нет правильного пути, чтобы совершать неправильные поступки. Их просто нельзя совершать, и все.

Медленно опускаясь на колени перед Джанин, она ощущала на себе недоумевающие взгляды окружающих. Поди ее пойми! Когда ты кладешь голову обманщицы себе на колени, она такая же, как у любого другого.

«В каком-то смысле, — размышляла Оливия, — сидеть в темноте даже тяжелее, чем оказаться рядом с остальными». Она слышала их разговоры, топот ног, грохот. Она знала, когда стрелок злился, слышала, когда кому-то было больно. Но поскольку ничего не видела, то начала мысленно рисовать себе картины происходящего. А то, что рисовало ей богатое воображение, было намного хуже действительности.

Сидящая рядом Рен вздрогнула.

— Думаете, он убил ее?

Не было нужды спрашивать кого. Женщина, которая лепетала о том, что они убивают здесь детей, после тяжелого глухого удара замолчала.

— Он не стрелял, — прошептала в ответ Оливия.

— Но это не означает, что она жива.

— Мозг человека способен на многое, — снова вернулась к теме своего семинара Оливия, — но не способен отличать то, что происходит в действительности, от игры нашего воображения. Именно поэтому мы боимся, когда смотрим фильмы ужасов, и плачем, читая книги Николаса Спаркса[30].

— А кто это?

— Не важно.

— Вы говорите как учитель, — заметила Рен.

— Грешна, не скрою, — призналась Оливия. — Раньше я преподавала в колледже.

Она размышляла о женщине, которая заверяла, что ей здесь не место. Оливия могла бы сказать то же самое. Центр решал вопросы репродуктологии, а перед Оливией вопрос выбора уже не стоял. Но она никогда бы не стала рисковать жизнью Рен, распахивая дверцу шкафа, чтобы спасти собственную шкуру.

— Если я умру, — пробормотала Рен, и Оливия обернулась на звук ее голоса, — в школе устроят панихиду. К моему шкафчику возложат цветы. И плакаты: «ПОКОЙСЯ С МИРОМ», и фотографии, где я делаю всякие глупости, например, фото с разукрашенным лицом в День духов или в костюме Супердевушки на Хеллоуин. Так было с одной девочкой в прошлом году… которая умерла от лейкемии, — негромко объяснила Рен. — Все собравшиеся станут делать вид, что им меня не хватает, хотя они даже не знали меня.

Оливия потянулась за ее рукой и сжала.

— Ты не умрешь, — заверила она.

И как будто в подтверждение ее слов подал голос телефон Рен.

«Рен, ты в безопасности?» — написал Хью и напряженно прикипел глазами к экрану своего телефона.

Появились три точки, колеблющаяся линия… и он облегченно выдохнул.

«Кто-то кричал… потом стук… сейчас тихо».

Знать бы, сколько там женщин, кроме его дочери и сестры. Он понимал, что несет ответственность за каждого заложника внутри Центра, но, признаться честно, думал только о Бекс и Рен.

«А тетя Бекс?» — напечатал он.

«??? Не знаю».

В детстве, когда он задерживался после школы, Бекс настаивала, чтобы он ей звонил, когда будет дома. Он ненавидел эти звонки — казалось, что ему не повезло с родней. И только когда у него появилась Рен и он стал беспокоиться о дочери, если ее не было рядом, Хью понял, почему его сестра была такой бдительной. Мы не отпускаем от себя другого ни на шаг не только потому, что хотим его защитить, — иногда мы просто хотим защитить себя.

Хью уперся взглядом в телефон — ему так хотелось придать Рен храбрости, силы, вселить надежду. «Сохраняй спокойствие», — напечатал он.

…

…

«Папочка, мне страшно», — ответила дочь. Она уже очень давно не называла его папочкой…

Когда Рен была маленькой, Хью как-то поднялся наверх и увидел, что дочь натирает себе лицо лимоном, пытаясь избавиться от веснушек. «У меня веснушки, — всхлипнула она. — Я уродина».

«Ты красавица, — уверял он ее, — а это не веснушки, это созвездия».

Она действительно была его вселенной.

Быть отцом — все равно что проснуться с мыльным пузырем в ладони, который тебе велят удержать, когда ты прыгаешь с головокружительной высоты, взбираешься на горную гряду, дерешься на передовой. И единственное твое желание — спрятать этот шарик подальше от катаклизмов, от жестокости, предубеждений и сарказма, но это не выход. Ты живешь в каждодневном страхе, что он лопнет или ты сам его лопнешь. И откуда-то ты знаешь: если этот пузырь исчезнет, ты исчезнешь вместе с ним.

Интересно, а женщины, которые обратились в Центр, думали иначе?

Поразмыслив, Хью пришел к выводу, что именно так они и думали.

«Я рядом», — написал он дочке в надежде, что этого будет достаточно.

Бет смотрела на незнакомого мужчину в своей палате. Полицейский. Не за дверью, а внутри. И смотрит на нее. Мурашки побежали по коже — как будто мало того, что она прикована наручниками к кровати.

Она хотела, чтобы рядом был отец. Она жалела, что не может написать ему сообщение, извиниться, поплакать, умоляя… Ее телефон изъяла полиция. Где сейчас папа? В кафе клиники? Или пошел прогуляться? Или просто сидит в машине и вспоминает все те ужасные вещи, которые они сказали друг другу? Бет знала, что, если бы она его увидела, поговорила с ним, она бы смогла раскрыть ему глаза на то, что ничего не изменилось, что она все так же сильно нуждается в нем. Если не больше, чем раньше… Если бы он пожелал, она бы месяц просидела с ним в церкви, замаливая свои грехи. Она бы все отдала, чтобы все было как раньше.

Бет повернулась на звук открываемой двери — но надежде пришлось угаснуть. Явился не отец, на пороге стоял незнакомый мужчина в костюме, с копной темных волос. За ним последовала стенографистка, которая прошла в палату и установила пишущую машинку в углу у батареи.

— Здравствуйте, Бет, — поприветствовал он. — Я помощник окружного прокурора Уилли Корк. Как вы себя чувствуете?

Она посмотрела на прибывшего, на полицейского и остановила свой взгляд на стенографистке. Когда Бет была маленькой и хотела в туалет, отец просил кого-то из женщин отвести ее в женскую уборную. Он постоянно ее учил: если чувствуешь, что необходима помощь, нужно найти женщину, которая похожа на заботливую мамочку.

И этими словами, как с изумлением поняла Бет, он сбрасывал со счетов ее саму.

Быть может, этот вошедший — ее адвокат? Она ведь просила, чтобы ей предоставили адвоката. Но не знала самой процедуры.

— Здравствуйте, — негромко произнесла Бет, и в этот момент вновь распахнулась дверь и влетело небольшое торнадо. Им оказалась миниатюрная темнокожая женщина, вокруг которой даже воздух потрескивал.

— Ты со своим одутловатым лицом способен получить пропуск куда угодно в этой стране, Уилли, но даже тебе должно было хватить ума так не поступать. Нельзя общаться с моей клиенткой без ее адвоката.

— Какой теплый прием, госпожа адвокат, — протянул помощник окружного прокурора. — Я так понимаю, ты по мне скучала.

— Уилли, когда речь заходит о тебе, хватает самой малости. Ты как мышьяк. Или радиоактивные осадки. — Она перевела взгляд на больничную кровать. — Меня зовут Менди Дювилль, я ваш государственный защитник. А вы Бет, верно?

Бет кивнула.

— Значит так, Бет. Ни с кем не общайся без моего присутствия, поняла? — Она взглянула на прокурора. — Что это ты явился-то? Неужели заняться больше нечем? Почему бы не принять еще что-то вроде закона о голосовании по фальшивым документам или устроить предвыборные махинации в округе перед своими следующими выборами…

— Мне позвонил офицер Раймонд, и я тут как тут, — пояснил Уилли Корк. — За все свои годы служения Ее Величеству Справедливости я никогда не видел ничего более отвратительного, — скривился он. — Через час мы получим ордер на арест.

Менди взглянула на полицейского у двери.

— Натан!

— Да, кузина, — ответил тот.

Помощник прокурора протянул Менди папку.

— Ни в чем себе не отказывай, — ехидно улыбнулся он.

Адвокат Бет открыла папку и стала читать, взгляд ее скользил по страницам.

— Сама прервала себе беременность, — читала Менди. — Таблетками? — Адвокат захлопнула папку и бросила быстрый профессиональный взгляд на наручники на запястье Бет и руку девушки, неловко изогнувшуюся на спинке больничной койки. — Она же еще ребенок. Она легкая, как пушинка, посмотри. Неужели есть необходимость в таких драконовских мерах безопасности? — возмутилась государственный защитник.

— Эта женщина — убийца, — по слогам произнес Корк.

— Подозреваемая, — внесла поправку Менди.

Бет переводила взгляд с одного на другую. Казалось, что они играют в теннис, а сама Бет — мячик, который гоняют туда-сюда. Она поежилась, и цепь на запястье зазвенела.

— Я никого…

— Ничего не говорите! — громко оборвала ее Менди, подняв вверх ладонь. — Натан, — обратилась она к полицейскому, — я могу наклониться и пошептаться со своей клиенткой?

— Для вас — офицер Раймонд, — гордо ответил Натан. — Нет. Вы должны соблюдать дистанцию не меньше полуметра от подозреваемой.

Государственный защитник закатила глаза и обратилась к девушке на больничной койке:

— Бет, мне нужно, чтобы вы сказали, понимаете ли вы суть предъявляемых вам обвинений. И совершали ли вы то, в чем вас обвиняют. Или нет.

Бет, совершенно сбитая с толку, недоуменно смотрела на Менди.

— Хорошо, — сделала быстрый вывод адвокат. — В таком случае я приму ваше заявление о непризнании вины и отказе от поручительства, пока вас не выпишут из больницы и не переведут в тюрьму.

У Бет челюсть отвисла.

— В тюрьму?

Но тут дверь в палату распахнулась, и внутрь втиснулся охранник больницы, а за ним — судебный пристав, которому было уже лет за семьдесят. И еще один человек, который мгновенно изменил настрой в палате.

Оба юриста расправили плечи. Полицейский положил руку на оружие и встал между Бет и судьей, охранник же оттеснил Менди подальше от Бет, расчищая к ней путь.

— Она не Чарли Мэнсон[31], — попыталась обратить внимание Менди.

— Всем встать! — приказал судебный пристав, и Бет взглянула на свои ноги на больничной койке. — Достопочтенный судья Пино из окружного суда Третьего округа.

— Ваша честь, — елейно улыбнулся судье помощник прокурора. — Если я не ослышался, на прошлой неделе в сельском клубе вы выбили 80 очков в гольфе? — Его зубы заблестели в подобострастной улыбке.

— Это, черт побери, вас не касается, Корк, — отрезал судья. — Терпеть не могу предъявлять обвинения в больницах. — И он с укоризной посмотрел на единственный в палате стул, который уже заняла стенографистка. — А больше сесть негде?

— Слишком мало места в палате, — ответил пристав извиняющимся тоном.

— Так, может, нам избавиться от посторонних? — вскинул взгляд на него судья. — И начать прямо с вас?

— Но, Ваша честь, я здесь, чтобы защищать вас, — несмелым голосом отвечал пристав.

Бет не могла надивиться: что, на их взгляд, она могла такого сделать, будучи прикованной к кровати? Охранник больницы принес откуда-то вращающийся стул и еле всунул его в палату, еще дальше оттеснив Менди от Бет.

— Господи, ради всего святого, — нетерпеливо заерзал судья Пино, — мы готовы начать?

Бет гадала: а хватит ли кое-кому смелости сказать, что он сам и является причиной задержки? Похоже, что нет.

— Да, мы готовы, Ваша честь, — ответила Менди.

— Разумеется, — подтвердил прокурор.

Судья надел очки для чтения и вслух зачитал иск. В нем имя Бет не значилось, только ее инициалы.

— Вы понимаете, что здесь сегодня происходит? — спросил судья, уставившись на нее неумолимым взглядом.

Бет покачала головой.

— Вся процедура записывается, мадам, — потребовал судья. — Вы должны отвечать на вопрос словами!

— Не совсем, — пробормотала она.

— Согласно Кодексу Миссисипи, часть 97-3-37, статья 1, и Кодексу Миссисипи, часть 97-3-19, раздел Д, вас обвиняют в преднамеренном убийстве ребенка в утробе матери. По законам нашего штата, убийство — это умышленное противоправное причинение смерти другому человеку. По законам штата, определение «человек» включает и еще не рожденных детей на любом сроке, от зачатия до рождения. Максимальное наказание за такое преступление — двадцать лет заключения; или штраф — максимально семьдесят пять тысяч долларов; или и первое, и второе, поскольку ваш поступок повлек за собой выкидыш.

«Двадцать лет? — Бет была шокирована. — Семьдесят пять тысяч долларов?» Ни первое, ни второе не укладывалось в голове.

— Единственный просчет, Ваша честь, это просчет правосудия, — вмешалась Менди.

— Настоятельно советую вам, мисс Дювилль, следить за своими высказываниями. — смерил ее взглядом прокурор. И добавил, обращаясь уже к Бет: — Вы признаете себя виновной?

— Я все могу объяснить…

— Нет, — пресекла ее попытку Менди. — Бет, я знаю, что вам есть что сказать, но пока не рассказывайте об этом никому, кроме меня. Я сохраню все сказанное вами в тайне. В отличие от всех остальных. Сейчас вы должны просто ответить: признаете или не признаете свою вину.

— Не признаю, — прошептала она.

— Где ее родители? Кто привез ее сюда? — потребовал ответа судья.

Бет вправе была ожидать, что этот вопрос будет обращен к ней, а все вели себя так, будто ее здесь не было вовсе.

— Черт бы меня побрал! Если бы я знал, — сокрушенно выдохнул Уилли Корк.

— Какие ваши пожелания относительно залога, господин прокурор? — нахмурился Пино.

— Учитывая тяжесть совершенного преступления, — бесстрастно отвечал Корк, — против нерожденного, лишенного голоса ребенка, принимая во внимание равнодушие, которое демонстрирует преступница, я бы просил суд лишить ее возможности выйти под залог до суда.

— Ублюдок! — вырвалось у Менди.

— Прошу прощения… мисс Дювилль, вы что-то сказали? — судья изумленно изогнул бровь, взглянув в ее сторону.

— Я сказала, что многоуважаемый помощник прокурора, — указала она рукой на Корка, — любит облизывать блюда господ, будучи опьянен шансом подольститься. По-другому не объяснить, как такое можно придумать! — Она повела рукой в сторону Бет. — Я прошу достопочтенный суд рассмотреть вопрос о залоге, когда мою подзащитную переведут в тюрьму. Это не безразличие, Ваша честь — это просто шок. Моя подзащитная сама еще ребенок. Семнадцатилетняя девочка, которая вместе с беременностью лишилась и своего дома.

— Бог мой! Вы же сами были когда-то на месте того безвинно убиенного, беззащитного ребенка. — Корк перешел на высшие ноты пафоса: он жаждал крови. — Отличие лишь в том, что вам дали шанс жить, а ему — нет! — Голос его достигал такой высоты, что мог бы распугать голубей под сводами заброшенного оперного театра.

— Ваша честь, если суд позволит, могу я кое-что добавить? — продолжала государственный защитник.

— Что-то мне подсказывает, что вы в любом случае добавите. — Судья Пино удобнее устроился на вращающемся стуле.

Менди повернулась лицом к помощнику прокурора.

— Уилли! Ты можешь сколько угодно стоять на вершине Эвереста и голосить, что жизнь начинается с момента зачатия. Но, если эта больница загорится и тебе придется выбирать, кого спасать: оплодотворенное яйцо в лаборатории ЭКО или младенца в родильном отделении, кого ты выберешь?

— Неравноценное сравнение… — фыркнул Корк.

— Кого ты выберешь? — зазвенел теперь уже голос Менди.

— Никто здесь не пытается доказать, что можно убивать младенца во имя эмбриона, — пришлось отвечать Корку. — Речь о том, чтобы дать эмбриону возможность родиться и…

— Именно! Спасибо за то, что подтвердил мое предположение. Никто всерьез не верит, что эмбрион — это ребенок. Ни с точки зрения биологии. Ни с точки зрения этики. Ни с точки зрения морали.

На мгновение в палате воцарилась тишина.

— К сожалению для вас, — перебил ее Уилли, — штат Миссисипи всерьез полагает, что эмбрион — это ребенок. — Он перевел взгляд на Бет. — Закон не делает различия между тем, убила ли она взрослого человека или эмбрион.

— Предположительно убила, — снова поправила Менди.

— …разница лишь в том, что, если бы она убивала взрослого человека, он имел бы возможность позвать на помощь.

— Мисс Дювилль, — откашлялся судья Пино, — мы — суд общего права, и в этом штате единственное, что нас интересует, что ребенок, находившийся в теле подозреваемой, сейчас мертв и она тому непосредственная причина. Поэтому я устанавливаю залог в пятьсот тысяч долларов, — он встал со своего стула и пошел к выходу. — Пока подозреваемая находится в больнице, за ней будет установлено круглосуточное наблюдение, а после выписки ее поместят в окружную тюрьму. Слушание откладывается.

Пристав, неотступно следовавший за ним по пятам, остановился в дверях и повернулся к Бет.

— А вы, юная леди… — вздохнул он, словно паж короля, — да будет Господь к вам милостив.

Бет была набожной христианкой. Она поклонялась Иисусу, она молилась ему, она доверяла ему.

Она верила в Бога.

Однако верит ли в нее Он? Больше Бет не знала ответа на этот вопрос.

Прошел почти час с тех пор, как Иззи воткнула в грудь Бекс дренажную трубку. Неумолимо приближался предел допустимой потери крови: ее вытекло столько, что два полотенца промокли насквозь.

— Сделайте… одолжение, — выдохнула Бекс.

Иззи наклонилась.

— Любое.

— Передайте моей племяннице… — прохрипела она. — Что она не виновата.

— Вы сами ей об этом скажете, Бекс.

На губах несчастной заиграла улыбка — точнее, всего лишь намек на улыбку за гримасой боли.

— Я думаю, мы обе знаем, что это не так. — По щеке Бекс побежала слеза. — Больно не от того, что не успела сказать «прощай». Больнее от той пустоты, которая останется.

Иззи пристально смотрела на нее. Она отлично знала, каково «уходить без» — в детстве она хлебнула такого досыта. По ней никто никогда не скучал. Вот только, если она скажет Паркеру, что все кончено, один такой человек, пожалуй, появится. Только, когда разбиваешь другому сердце, — наносишь и своему такие же раны.

Иззи ничего не знала о Бекс, за исключением того, что она художница и у нее есть племянница, которой все еще чудом удается прятаться. Жизнь Бекс была ниточкой в чьем-то гобелене, и только это имело значение.

Иззи встала и подошла к стрелку.

— Без медицинской помощи эта женщина умрет, — сказала она.

— Тогда помогите ей.

— Я сделала все, что в моих силах. Но я не хирург.

Она обвела взглядом приемную. После того как он ударил по лицу Джанин, сбив ее с ног, в помещении повисла гнетущая тишина. Возле упавшей без сознания сидела Джой. Судя по тому, что Джанин несколько раз шевельнулась, она была жива.

— Я слышала, как вы говорили по телефону, — выпалила Иззи.

— Что?

— Вам известно, что такое терять близких? — Она безжалостно смотрела в его пустые глаза. — У всех нас тоже есть семьи. Пожалуйста. Нам нужно отправить ее в больницу.

И не успела она подумать, застрелит он ее сейчас или послушает, как зазвонил телефон.

Джордж впервые понял, что он супергерой, когда Лиль было всего полгода. Они оба свалились с гриппом, и измученный Джордж позволил ей спать рядом с ним. Но у Лиль быстрее, чем у него, спадала температура, она просыпалась и начинала скатываться с края матраса. Джордж мог бы поклясться, что сам еще спал, но, несмотря на это, мог резко выбросить руку и ухватить ребенка за ногу, чтобы девочка не упала.

Наверное, все отцы похожи. Был еще и такой случай: когда Лиль научилась ходить, ее ножка застряла между узкими дощечками забора на заднем дворе пастора. Джордж отправился за удобрениями для церковного сада, в его отсутствие за девочкой присматривала Эрлин. Когда он вернулся, то услышал истерический плач. Джордж пулей вылетел из машины еще до того, как она остановилась. Эрлин уже все перепробовала и сама заливалась слезами.

— Я вызвала 911, — сказала она ему, пытаясь успокоить малышку.

— К черту! — рявкнул Джордж и выбил планки кулаком. Он схватил Лиль и прижал дочь к себе, испачкав ей платье окровавленной рукой.

Иногда в этом мире причиняют не только физическую боль. Лиль было восемь лет, когда какой-то маленький говнюк из воскресной школы сказал, что ей нельзя играть с ними в пиратов, потому что она девчонка…

Джордж стал вести себя с Лиль так же, как повел себя с ним пастор Майк, когда Джордж считал, что ничего не знает и не умеет. Он начал делать вид, что забыл, как включить плиту, чтобы сварить спагетти.

— Папа! — закатывала глаза Лиль. — Просто поверни ручку!

— Ты не могла бы мне показать? — с надеждой смотрел он на нее.

И она показывала.

Потом он делал вид, что забыл, как правильно пользоваться молотком. Она клала на его руку свою ладошку и терпеливо объясняла, как забивать гвоздь: сперва несколько несильных ударов, чтобы не прибить руку…

Он делал вид, что не знает, как поменять лампочку, как почистить аквариум, как замешивать штукатурку, как запускать воздушного змея…

Однажды они отправились на церковную ярмарку.

— По-моему, я забыл дорогу до сладкой ваты, — сокрушенно произнес он.

— Папочка, — покачала головой дочка. — Ты должен сам попытаться. Я же не всегда буду рядом.

Ее слова ранили так больно, что он не в силах был пошевелиться — запаниковал, что она уйдет и просто растворится в толпе. Но она просто отправилась к сахарной вате, как он и рассчитывал.

С тех пор как Джордж оказался в церкви Вечной Жизни, это был один из нескольких случаев, когда он засомневался в существовании Бога. Разве может добрый Бог даровать отцу сверхсилу, чтобы защитить того, кто однажды перестанет в нем нуждаться?

После двенадцатого звонка Джордж вновь ответил.

— Алло, — спокойно заговорил Хью. — Там все у вас в порядке?

— Не делай вид, что ты на моей стороне.

— Так и есть, — ответил Хью как само собой разумеющееся. — Я гарантирую, чтобы все услышали то, что ты хочешь сказать. Чтобы все это закончилось хорошо для всех нас.

— Да знаю я, чем все закончится, — ответил Джордж. — Ты вызовешь отряд быстрого реагирования, и они прихлопнут меня, как комара.

— Здесь нет никакого спецотряда, — заверил Хью и не соврал. Отряд все еще собирался, их вызвали всего сорок пять минут назад.

— Думаешь, я поверю, что ты единственный полицейский у здания?

— Нет, здесь есть полиция. Все обеспокоены, но никто не хочет причинить тебе зла.

— Могу поспорить, дверь держит на мушке специально обученный снайпер.

— Нет.

— Докажи, — велел Джордж.

По спине Хью пробежал холодок. Наконец-то! Козырная карта в переговорах.

— Я могу доказать это, Джордж. Чтобы ты успокоился. Но ты должен кое-что пообещать мне взамен.

— Я не выйду!

— Я думал об одном из тех, кто внутри. Правда в том, что на меня давят, Джордж. Чтобы я вызывал спецотряд. Но я ответил, что мы с тобой можем договориться, надо просто подождать. Если ты выпустишь одного заложника, это надолго убедит моего шефа в моей правоте.

— Сперва ты.

— Ты мне обещаешь? — спросил Хью.

Повисла продолжительная пауза.

— Да.

Доказать, что нет снайпера… Теперь, когда он пообещал, как же исполнить свое обещание?

Хью вышел из командной палатки, продолжая сжимать телефон в руке. Побежал по тротуару от клиники и поймал первого встречного оператора.

— Эй, парень! — отшатнулся тот. — Руки убери!

— На каком канале работаешь?

— «Дабл-ю-Эй-Пи-Ти».

— Снимай меня, — велел Хью. — Быстро! — Он поднес телефон к уху. — Джордж! Ты меня слышишь?

— Слышу…

— Там есть телевизор?

«Пожалуйста, Господи, пусть там будет телевизор!» — мысленно взмолился Хью.

— Включи шестнадцатый канал. Прямо сейчас! — Он должен был немедленно дать стрелкý то, что тот хочет.

В трубке послышалась возня, крик и голос женщины:

— Джордж! Что происходит?

А затем он услышал и собственный голос по телевизору внутри Центра. Оператор снимал лицо Хью крупным планом.

— Джордж, это я, — помахал детектив рукой. — Сейчас ты видишь, что происходит за моей спиной, верно? — И обратился к оператору: — Снимай здесь. Сделай панорамный кадр.

— Все, как я и обещал, Джордж, — продолжал Хью. — Никаких снайперов. Никакого спецотряда. Только полиция, оцепившая место. — Камера вновь взяла его крупным планом. — Видишь? Мы же договорились, верно? Так кого ты отпустишь?

Увидев Хью, Джордж долго не мог оторваться от экрана телевизора. Хью Макэлрой был одним из тех мужчин, которые кажутся высокими, даже когда их не видишь в полный рост. Темные волосы, подстриженные коротко, по-солдатски, глаза как голубая сердцевина пламени… Они ТАК смотрели в камеру, будто заглядывали Джорджу в потаенные глубины души.

Казалось, Хью мог узнать, о чем думает Джордж. И все эти годы, что он прожил с Лиль, он считал себя ее героем? Ха, какой же он герой…

Тут Хью заговорил так, как будто на самом деле мог читать мысли Джорджа:

— Джордж, как бы ты ни поступил, какая бы причина тобой ни двигала — не важно. Что сделано — то сделано. Гораздо больше будет значить то, как ты поступишь сейчас.

Джордж дал слово. Он сам не верил, что его слово что-то значит для Хью. Но тот факт, что коп попросил его дать обещание, заставил Джорджа почувствовать себя… достойным уважения.

Едва ли не впервые.

Джордж подошел к медсестре — той суке, которая постоянно напоминала ему, что на полу люди истекают кровью, как будто он и сам не видел. Рывком поднял ее с пола.

— Собирай одного, — велел он.

Иззи с болью посмотрела на Луи. И он кивнул. Несмотря на то, что выбор был трудным, как у польки Софи[32], первой из заложников нужно было освободить Бекс. Остальные, застрявшие в этой приемной, тоже могли умереть. Но Бекс… если она останется, шансов выжить у нее не будет.

— Вы должны вывезти женщину, — сказал Луи.

— Бекс, — сделала выбор Иззи.

Стрелок стал отодвигать диван и стулья со столами, которыми забаррикадировал входную дверь.

Луи наблюдал за ним, прищурившись. Джордж выглядел, как сотни белых мужчин, которых Луи встречал за пределами клиники. Подавляющее большинство протестующих были мужчинами, и для Луи тут все было ясно: белые мужчины чувствуют угрозу от природы женщины. Даже в Библии естественные физиологические процессы в организме женщины описаны как патология: «Если женщина имеет истечение крови, текущей из тела ее, то она должна сидеть семь дней во время очищения своего, и всякий, кто прикоснется к ней, нечист будет до вечера»[33]. Рождение детей должно сопровождаться муками. А еще непонятна природа тех, кто постоянно истекает кровью, но так и не умирает.

Конечно, истоки такого отношения нужно искать в истории. Когда-то женщины были собственностью. Их целомудрие всегда принадлежало мужчинами, пока аборты и средства контрацепции не вложили управление женской сексуальностью в руки самих женщин. Когда женщина смогла заниматься сексом без страха нежелательной беременности, тогда неожиданно роль мужчины снизилась до уровня «ненужный» и «рудиментарный». Поэтому мужчины и стали чернить тех, кто сделал аборт. Это мужчины придумали известный ярлык: хорошая женщина хочет стать матерью, порочная — нет.

Ванита, да упокоит Господь ее душу, говорила, что, если бы детей вынашивали мужчины, аборт, скорее всего, стал бы таинством. Его бы отмечали, как Суперкубок. Мужчин, прервавших беременность, просили бы встать, чтобы поаплодировать им в церкви за то, что у них хватило смелости принять подобное решение. Виагру бы продавали с купонами на три бесплатных аборта.

Боже! Как же Луи уже не хватает Ваниты!

Сорок лет назад Ванита сама сделала аборт. Тогда аборты были вне закона, но все знали, что в Сильвер-Гров[34] живет женщина, которая делает это в гараже. Когда в 1980-х женщина умерла, а дом продали и новые владельцы решили разбить сад, то выкопали сотни крошечных косточек. Похожих на птичьи.

Ванита рассказала Луи, что ей снится ребенок, которого она так и не родила. И сны такие яркие: как она спорит со своей нерожденной дочерью, когда та проснулась с заложенным горлом; а однажды ей приснилось, что дочь заплетает ей косы. И проснулась она тогда с аккуратными афрокосичками…

Она прекрасно понимала, что, хотя аборты и узаконили, позорное пятно все еще не смыто, даже несмотря на то, что его носит каждая четвертая. Ванита сочла своим личным призванием создание такого места, где женщина сможет безопасно прервать беременность, если возникнет необходимость. Места, где женщину поддержат и не будут осуждать.

Она открыла клинику и, когда обнаружила, что не может найти врача-гинеколога из местных, разыскала Луи и попросила его прилетать и проводить операции. Он никогда не думал о том, чтобы отказаться…

— Я не смогу ее донести, — прервала его размышления Иззи.

— Там есть инвалидная коляска. — Луи указал туда, где у шкафа с папками, рядом с телом Ваниты, была втиснута коляска. Стрелок ткнул в Иззи пистолетом, давая понять, что она может взять ее.

Иззи побежала за письменный стол, мимо тела хозяйки клиники, подтянула коляску к Бекс, встала над бедняжкой и подхватила под мышки, чтобы поднять. Луи беспомощно наблюдал, как Иззи с трудом, но все-таки удалось усадить женщину и зафиксировать липкой лентой торчащую из груди трубку.

Бекс закашлялась и, привыкая к новому положению, стала хватать ртом воздух.

— Вывезешь ее, — приказал стрелок, — и немедленно возвращайся. Или я начну стрелять. — Он схватился за ручку и рывком открыл дверь внутрь, прячась за ней. В приемную хлынул солнечный свет, в котором вырисовывались силуэты Иззи и Бекс.

Когда дверь открылась, этот лучик света добрался и до Луи. Морщась от боли, он машинально подался немного влево, чтобы схватить этот лучик рукой, внезапно вновь превратившись в семилетнего мальчишку, сидящего с бабушкой на крыльце, пока та чистит бобы. Воздух, помнится, был тягучий, а дерево под задом — такое горячее, что обжигало ноги. Словно вернувшись в свое детство, он вытянул руку, пытаясь поймать солнечный лучик, проглядывающий сквозь листву кипариса. И все гадал: прилетел этот лучик, чтобы с ним потанцевать? Или будет продолжать свой танец сам, даже когда Луи уйдет?

Полдень

Хью оказался третьим полицейским, прибывшим на место происшествия. К нему тут же подошли двое патрульных с широко раскрытыми из-за криминального происшествия глазами: они прибыли к Центру сразу же после звонка какой-то женщины, сообщившей о перестрелке.

— Лейтенант, — обратился к нему первый патрульный, — что нам делать?

— А что нам уже известно? — задал встречный вопрос Макэлрой.

— Ничего, — качнул головой второй. — Мы прибыли буквально за десять секунд до вашего появления.

— Вы слышали выстрелы?

— Нет.

— Пока не прибыло подкрепление, — кивнул Хью, — займите позиции на северо-западном и юго-восточном углах здания, на тот случай, если стрелок попытается его покинуть.

Копы поспешили на позиции, а Хью начал мысленно составлять перечень поручений. Необходимо оцепить улицу — это прежде всего. Далее: нужен командный центр. Если стрелок не выйдет, придется наладить с ним связь. Еще следует оттеснить с улицы людей, относящихся к этому как к какому-то развлечению.

В кармане разрывался мобильный, но он не обращал на него внимания, а сел в машину и передал диспетчеру по рации:

— Я на месте. Оцепляю. Стрелок все еще внутри здания, предположительно с заложниками. Кто-то связался с шефом?

— Как раз работаем над этим.

— Вызовите региональный отряд специального реагирования, — распорядился Хью. — И достаньте мне аэрофотоснимки Центра.

Когда он отключал рацию, прибыли еще три патрульные машины.

Хью полез в нагрудный карман за мобильным и нажал на боковую кнопку, чтобы отбить вызов того, кто, черт побери, не хочет оставить его в покое, пока он пытается не дать случившемуся здесь кошмару перейти в еще более разрушительную стадию.

Обычно, когда окружающие были парализованы паникой или находились под воздействием адреналина, Хью оставался спокойным, уравновешенным, со светлой головой. Он пока не знал, есть ли живые люди внутри здания, как не знал и того, что заставило этого стрелка свернуть на такую дорожку. Но обязательно скоро узнает, свернет горы, чтобы заставить этого парня опустить оружие, пока не нанесен непоправимый вред!

Даже когда он велел прибывшим патрульным оцепить периметр, сообщив, что ему необходимо для выполнения своей работы, Хью молился. Ну, может, не молился, а взывал ко Вселенной. Молятся те, кто не видел того, что довелось повидать Хью на своей работе. Молятся те, кто продолжает верить в Бога. Хью же горячо надеялся, что этот ублюдок с пистолетом окажется одним из тех, кого можно легко обезвредить. А все те выстрелы, которые он произвел, попали в пластик или стекло, а не в людей.

Через несколько минут в подчинении Хью было уже тридцать с лишним полицейских. Он нетерпеливо побарабанил пальцами по ноге. Ему необходимо было оцепить место прежде, чем он установит контакт со стрелком. Меньше всего он любил эту часть процесса — ждать начала работы.

Снова зажужжал сотовый. Чертыхаясь про себя, Хью вытащил телефон из кармана и увидел… двадцать пять сообщений от дочери! Наступил момент осознания, что, каким бы хорошим ни был твой план, как бы тщательно ты все ни планировал, а все равно ты во власти хаоса. Так останавливается время в то мгновение, когда пьяный водитель пересекает разделительную черту и его машина врезается в твою. Доли секунды проходят между «Присаживайтесь!» от доктора и сообщением плохих новостей от него. У тебя замирает сердце, когда посреди белого дня видишь чужую машину у своего дома.

Хью посмотрел на экран своего телефона, и током пронзила интуиция: он знал. Ведь он предчувствовал еще утром!

Хью нажал на сообщения.

«Помоги.

Кто-то стреляет.

Я здесь с тетей Бекс.

Она ранена. Я не знаю, где она.

Пап? Ты где?

ПАП ЭТО СРОЧНО

Я НЕ ЗНАЮ ЧТО ДЕЛАТЬ

ПАПА».

Он перестал читать. Руки налились свинцом, и вся кровь прилила к желудку. Почему Рен там? Почему там Бекс? Ему удалось непослушными руками напечатать ответ:

«Ты где?»

Еще ни разу в жизни Хью так надолго не задерживал дыхание, пока не увидел эти три маленькие точки — Рен печатала ответ.

«Прячусь», — написала она.

«Оставайся там. Я иду», — напечатал Хью.

По всем правилам Хью должен самоустраниться. Самое главное в переговорах с захватчиком заложников — сохранять трезвый рассудок, а он не сможет быть объективным, если в заложниках его дочь. Как ни крути, оставаться здесь — против правил.

Но еще он знал, что ему наплевать. Он ни за что не мог доверить кому-то жизнь Рен!

И Хью бросился к клинике.

Для Бекс воздух стал огненным, и каждый сделанный вдох обжигал. Остатки самосохранения призывали, чтобы она куда-то отползла, — куда угодно, где могла бы спрятаться. Но когда она попыталась повернуться на бок, пронзившая боль не позволила больше шевелиться. Мир вокруг померк.

Она посмотрела вверх — и в голове стали появляться узоры из флуоресцентных ламп и плит подвесного потолка. Так поступают все художники: они объединяют необъединяемое в то, что имеет смысл.

Она создавала свои полотна с гигантскими пикселями, пропуская импрессионизм через современные технологии. Суть ее техники в том, что человеческому глазу и мозгу нет необходимости видеть отдельные части, чтобы разглядеть целое. Это называется гештальт-теорией. Сходство, продолжительность, замкнутость — это лишь несколько принципов, которыми руководствуется мозг. Он продлевает и заканчивает незавершенные линии, заполняет все пустые ячейки. Глаз притягивается к тому, чего не хватает, но, что еще важнее, дополняет отсутствующее.

Быть может, у Хью тоже так получилось бы, если бы ее не стало, — закончить ее работу…

Однако она также знала, что есть еще один принцип искусства: наблюдатель может легко пропустить очевидное. Оптическая иллюзия работает потому, что мозг скорее сосредоточится на позитивном пространстве чаши, чем на негативных силуэтах двух профилей, которые это пространство образуют. Однако на полотне, на котором зритель видел чашу, художник сосредотачивался на этих лицах, именно чтобы получилась чаша.

Возможно, однажды Хью и Рен откроют галерею, где соберут все ее работы. Или она получит известность, умерев относительно молодой. И тогда, быть может, они поймут, что именно они были героями каждой из ее картин.

Так больно ей еще не было.

Она открыла рот, чтобы произнести их имена, но поймала себя на том, что с губ готовы сорваться слова Леонардо да Винчи: «Пока я думал, что учусь жить, я учился умирать».

Хью уже был на полпути к главному входу в клинику, когда вдруг влетел в какого-то копа.

— Лейтенант! — окликнул его офицер. — Это Рейчел Гринбаум — та, что вызвала полицию.

Хью недоуменно уставился на собеседника. Ему пришлось несколько раз тряхнуть головой, чтобы мысли прояснились и имя Рен перестало вязнуть на зубах, как остатки пищи.

О чем только он думал? Нет, он явно не думал. Ворваться внутрь — ошибка! Он не сможет помочь Рен, если его подстрелят.

— Мисс Гринбаум, — произнес он, задыхаясь от беспокойства за дочь, — почему бы вам не пройти с нами?

Он медленно разжал руку, в которой сжимал телефон, спрятал его в карман и повел ее в противоположном направлении (прочь от клиники, прочь от Рен и Бекс, черт побери!), туда, где двое полицейских поспешно ставили тент над карточным столом и устанавливали пару складных стульев. А еще там был ноутбук.

У девушки — он дал ей лет двадцать — были розовые волосы и кольцо в носу. Тушь потекла, отчего под глазами появились черные круги, как у енота. На ней был сарафан с пуговицами по передней планке и надписью: «МЫСЛИ НЕСТАНДАРТНО! ПУСТЬ ЭМБРИОН, КОТОРЫЙ ВЫ СПАСАЕТЕ, ОКАЖЕТСЯ ВРАЧОМ, ДЕЛАЮЩИМ АБОРТЫ, И ГЕЕМ В ПРИДАЧУ!»

— Вы работаете в Центре? — поинтересовался Хью, предложив ей сесть и потянувшись за блокнотом и ручкой.

— Я тут и швец, и жнец, и на дуде игрец, — кивнула она. — Я делаю все: сопровождаю посетительниц со стоянки в клинику, держу пациенток за руки во время процедуры…

— Вы находились там, когда ворвался стрелок? — не стал дослушивать детектив этот перечень.

Рейчел кивнула и расплакалась.

— Я понимаю, как вам тяжело, — подался вперед Макэлрой. — Но все, что вы скажете, может усилить наши позиции и помочь вашим друзьям внутри клиники.

— Сегодня утром я опоздала, потому что у меня сломалась машина. — Она вытерла запястьем глаза. — Я приехала недавно.

— Вы можете описать подробно, что увидели?

— В приемной было почти пусто, — ответила Рейчел. — А это означает, что групповой информационный сеанс закончился.

— Групповой информационный сеанс?

— Мы обязаны ежедневно проводить такие сеансы перед процедурой, которая последует на следующий день. Таков закон, — объяснила она и снова сосредоточилась на событиях. — По-моему, осталось всего две пациентки.

«А была ли среди них юная девочка? — хотелось узнать Хью. — Или женщина с глазами такого же цвета, как мои?» Но полицейский, который привел Рейчел Гринбаум, находился на расстоянии вытянутой руки. Макэлрой не мог допустить, чтобы он это услышал.

— За стойкой была Ванита. — Подняв голову, Рейчел посмотрела вверх влажными глазами. — Ванита — владелица клиники. — Она снова расплакалась. — Она… мертва.

— Мне очень жаль, — ровным голосом произнес Хью, хоть сердце его трепетало. Рен сказала, что в Бекс тоже стреляли. Неужели и сестра мертва?

— Ванита пила диетический коктейль, хотя она их ненавидела. Мы разговаривали, шутили, а потом раздался звонок интеркома, это и был он. — Рейчел посмотрела на Хью. — Мы же не Центр планирования семьи, который с охраной и металлодетекторами. Мне теперь кажется, что мы работали с какими-то южными аристократическими замашками. Нас окружали протестующие, но они держались по ту сторону забора, и двери Центра были всегда закрыты, работал интерком. Если посетительницу не сопровождал кто-то из известных нам людей, то все, что она должна была сообщить, — что записана на прием или что они пришли с визитом, проведать кого-то. После этого дежурный за стойкой регистратуры нажимал кнопку и впускал пришедшего.

— То есть не было ничего удивительного в том, что пришел мужчина? — удивился Хью.

— К нам часто заходят мужья и кавалеры наших пациенток, чтобы их забрать, — покачала головой Рейчел.

— А этот сказал, что приехал за кем-то из пациенток?

— Нет, — тихо произнесла Рейчел.

— Как он выглядел?

— Не знаю. Обычно. Ниже вас ростом. Каштановые волосы. Клетчатая рубашка. Куртка.

Хью вздохнул: под это описание подходила половина жителей Миссисипи.

— Какой у него был пистолет?

— Я… я не видела. — Рейчел вытерла слезы.

— Значит, пистолет, — сделал вывод Хью. — А не ружье.

— Лейтенант! Пришло донесение по номерам машин, — подошел еще один полицейский.

Первый же приказ, который отдал Макэлрой, — проверить все машины на парковке. Их было двенадцать. Хью просмотрел фотографии на водительских правах, отбрасывая женщин.

— Никого не узнаете? — передал он девушке мужские фото.

Рейчел замерла над первым, желая убедиться.

— Это доктор Уорд, — узнала она. — Он работает у нас. — И, перевернув страницу, воскликнула: — Вот он!

— «Джордж Годдард», — прочел Хью. — Прошу прощения, я на минутку. — Он взял телефон и нажал несколько кнопок. — Дик! Да, знаю. Послушай, у меня внештатная ситуация. У того, кто захватил заложников, машина зарегистрирована в Денмарке. Ты не мог бы туда съездить? — Отключившись, он посмотрел на экран. От Рен сообщений не было.

— Он что-нибудь говорил? — спросил Хью.

— Я хотела запереть свой рюкзак в кабинете Ваниты, — сообщила Рейчел. — Поэтому, общаясь с Ванитой у стойки, слышала, как он вошел, подошел поближе. Слышала, как Ванита спросила, чем она может ему помочь. Я думала, он ответит, что ищет свою жену или приехал забрать свою девушку. Но он выкрикнул только один вопрос: «Что вы сделали с моим ребенком?» — и начал стрелять.

— «Что вы сделали с моим ребенком?» — озадаченно повторил Хью. — Уверены?

— Да.

— Он еще что-нибудь говорил? Упоминал чье-то имя?

— Не знаю.

— Вам не показалось, что он раньше уже бывал в Центре?

— Я… не уверена.

— Он показался вам местным? Говорил с акцентом?

— А разве мы в Миссисипи говорим с акцентом? — Она с любопытством взглянула на Хью.

— Что случилось потом? — пропустил этот вопрос Макэлрой.

— Он застрелил Ваниту. — Рейчел закрыла лицо руками. — Я нырнула под стол и слышала еще выстрелы. Не знаю сколько.

— Вы не видели, кто-то еще ранен?

«Вы не видели мою сестру?» — чуть не слетел с губ вопрос.

— Нет. Я пыталась помочь Ваните, но она… она… — Рейчел тяжело сглотнула. — И я убежала. — Девушка начала всхлипывать.

— Рейчел, послушайте, — с благодарностью посмотрел на нее Хью, — вы быстро вызвали нас на место преступления. И благодаря вам теперь я знаю, что стрелок пришел туда не защищать свою философию. У него личные счеты, и эта информация поможет мне наладить с ним контакт. — Он подался вперед, уперев локти в колени. — Вам повезло, что вы выбрались оттуда.

Слезы из глаз девушки хлынули еще сильнее.

— Какое уж тут везение! — Она, как воздух через соломинку, втягивала в себя недавние жуткие воспоминания. — Я видела его — через зеркальное стекло. Он был в куртке. Я даже обратила на это внимание — ведь кто надевает куртку в такую жару? Но меня это не насторожило. Я просто впустила его внутрь. — Она вся съежилась. — Получается, я могла не допустить всего того, что произошло?

— Вы ни в чем не виноваты! — резко мотнул головой Хью, пытаясь убедить в этом не только Рейчел.

После аборта Джой провели в послеоперационную палату, где она переоделась в свои спортивные штаны и растянутую футболку и села отдохнуть. Пока она лежала в кожаном кресле и дремала, ей снилось то время, когда она присматривала за одной малышкой по имени Самара — жила рядом в приемной семье. У Самары были пухлые круглые щечки, крошечные узлы Банту[35] по всей головке и маленькие белые зубки хищника. Она дирижировала рукой, когда ей пели известную детскую песенку о маленьком паучке, и терпеть не могла корки на бутербродах, только мякиш. Ее мама дважды в неделю ходила в вечернюю школу, и тогда приходила Джой, кормила Самару ужином и укладывала спать.

Мама Самары, Глориетта, целых полчаса прощалась с дочерью, прежде чем уйти. Она покрывала ее личико поцелуями, вела себя так, как будто ее не будет целый год, а не каких-то три часа. По возвращении она обязательно шла проверить, заснула ли Самара, и неизбежно будила малышку своими прикосновениями и объятиями, тогда как Джой приходилось прилагать немало усилий, чтобы уложить малышку спать. Иногда Глориетта возвращалась домой до окончания уроков, уверяла, что слишком соскучилась по своей дочурке и что ей просто необходимо быть рядом с ней. Она всегда платила Джой за отработанные часы, поэтому все были довольны. Но Джой все равно виделось в таком поведении нечто странное.

Однажды вечером Джой вернулась с практики и увидела на улице шесть полицейских машин и карету скорой помощи у дома Глориетты. Оказалось, Самара умерла. Глориетта задушила ее во сне, а полиции сказала, что хотела, чтобы ее доченька навсегда осталась ангелом.

Любой приемный ребенок тебе скажет: никогда не известно, что происходит за закрытыми дверями. Джой много лет не вспоминала Самару. А сейчас задавалась вопросом: если ребенок умирает, потом, после смерти он продолжает расти? Встретит ли Самара на том свете ребенка Джой? Будет ли нянчиться с ним?..

Джой проснулась от крика. Заплаканная женщина уже покинула палату, и как раз закончилась песня в списке воспроизведения. И сразу раздался грохот, звон бьющегося стекла.

— Эй! — позвала она, но никто не ответил.

Она медленно поднялась и сразу почувствовала, как сдвинулась прокладка у нее в трусиках. А когда выпрямилась совсем, тут же хлынула горячая кровь.

И раздался выстрел.

Она не могла передвигаться достаточно быстро. Ноги не слушались; казалось, будто она плывет под водой.

Крадучись, нетвердой походкой женщина двинулась по коридору. В висках громко стучал пульс, как будто литавры продолжали отбивать ритм, пока она пыталась вспомнить, где выход. Но, заслышав звук приближающихся шагов, ухватилась за ручку ближайшей двери и нырнула в палату, где плотно заперла за собой дверь и ткнулась лбом в холодный металл.

«Пожалуйста, — молилась она. — Ну пожалуйста, не убивай».

Джордж посмотрел на рыжеволосую медсестру. Он бы убил ее. И избавился от доктора. Только если он убьет беременную, то погибнет и ее нерожденный ребенок. Тогда он станет ничем не лучше этого ублюдка, который истекает на полу кровью.

Раздосадованный Джордж отвернулся и впервые оглядел помещение, где находился. Процедурная. Сюда привели Лиль? Ей было страшно? Она плакала? Было больно?

Он лишь однажды встречал женщину, которая сделала аборт. Элис ходила в их церковь, и они с мужем узнали, что у них будет ребенок, когда у нее обнаружили лимфому. Вся паства молилась день и ночь, но молитвы не помогли остановить развитие раковой опухоли и отменить необходимость оперативного вмешательства с последующей химиотерапией. Тогда пастор Майк заверил ее, что Господь поймет, если она прервет беременность. В подтверждение его слов через год она вылечилась и смогла вновь забеременеть.

Джордж вспомнил, как однажды он пришел в церковь рано утром в будний день и увидел Элис, уже здоровую и на восьмом месяце беременности. Женщина сидела на скамье и рыдала. Он никогда не умел успокаивать плачущих женщин, поэтому просто протянул ей носовой платок и, неловко поерзав, предложил:

— Тебе позвать… пастора?

Она покачала головой.

— Просто посиди со мной, ладно? — попросила.

Меньше всего Джорджу хотелось сидеть с плачущей женщиной, но он опустился с ней рядом на скамью и взглянул на ее живот.

— Наверное, уже недолго ждать.

Элис вновь разрыдалась, и он из кожи вон лез, пытаясь извиниться.

— Я знаю, что это Божье благословение, — всхлипывала она. — Но второй первого не заменит.

«Двух», — пришла вдруг неумолимая мысль. Он знал двух женщин, которые сделали аборт.

Стрелок повернулся к Иззи и потянул за руку. От резкой боли девушка съежилась.

— Кто здесь еще? — обжигая ей лицо своим дыханием, требовательно вопрошал он. — Сколько людей?

— Я… не-не знаю, — запинаясь, ответила Иззи.

— Так вспоминай! Мать твою! — Он больно тряхнул ее.

— Я не знаю! — Иззи почувствовала себя набивной куклой.

— Отвечай! — велел он, размахивая у нее перед лицом пистолетом. Когда он снова дернул ее за руку, слезы брызнули у Иззи из глаз.

— Все здесь! — выпалила она.

И он отпустил ее руку. Оступившись, она в последнюю секунду увернулась, чтобы не упасть на доктора, прямо на его простреленную ногу. Опустившись на пол, она легла на бок, крепко закрыла глаза и просто стала ждать, когда проснется и весь этот кошмар закончится. Она непременно проснется! Паркер потрясет ее за плечо, скажет, что она разговаривала во сне, а она сядет и скажет: «Мне приснился кошмар»…

Стрелок опустился на колени и почесал дулом пистолета висок, как будто тот свербел, а дуло было продолжением пальца. Потом опустил пистолет и недоуменно уставился на него, как будто не понимая, как оружие попало ему в руки.

Она могла бы на него броситься, прямо сейчас? Могла бы выхватить пистолет и приставить к его голове?

Как будто прочитав ее мысли, он вновь навел на нее пистолет.

— Как можно носить ребенка, при этом каждый день ходить сюда на работу и не чувствовать угрызений совести? — решил поинтересоваться захватчик.

— Пожалуйста, не требуйте ответа, вы не понимаете…

— Заткнись! Просто заткнись. Ты мешаешь мне думать. — Он встал и начал расхаживать кругами, что-то бормоча себе под нос.

Иззи подползла к доктору. По струйке крови на его ноге поняла, что ему нужно потуже затянуть жгут. Нащупала на шее пульс.

— Ты что делаешь? — взвился Джордж.

— Свою работу, — ответила Иззи.

— Брось!

— Я сделаю все, что вы захотите. Но позвольте мне помочь этим людям, пока не поздно. — Она взглянула на него с мольбой и требованием одновременно.

— Так, — сердито посмотрел стрелок на медсестру, — всех, кого найдем еще, собираешь в одном месте. У входа. Там, где диван. — Он тут же схватил ее за руку и потянул за собой по коридору. Когда они остановились у одной из уборных, приказал:

— Открывай!

Иззи замерла в нерешительности, но он еще глубже вонзил свои пальцы ей в плоть.

— Открывай!

«Пожалуйста, пусть там никого не будет!» — взмолилась она и трясущейся рукой толкнула дверь.

— Никого, — неслышно выдохнула Иззи.

— Идем дальше, — велел стрелок и потащил ее из туалета в раздевалку. Никого. Послеоперационная палата — никого. Только во врачебном кабинете, где проводилось УЗИ, на полу лежала распластанная женщина — социальный работник Центра. Иззи не надо было подходить ближе, чтобы понять, что та мертва.

Борясь с приступом тошноты, Иззи позволила потащить себя дальше по коридору. Стрелок остановился у двери, которую они еще не открывали. Иззи повернула ручку — заперто. Но Джордж взвел курок и прострелил замок. От звука выстрела у Иззи зазвенело в ушах, хотя она и прикрыла их ладонями.

Войдя внутрь лаборатории, они увидели бледную женщину, забившуюся в угол, на губах которой застыл крик.

Слух возвращался какими-то фрагментами. Иззи слышала, как сама пыталась успокоить женщину, представившись ей.

— Джой! — Взгляд несчастной метнулся к стрелку.

— Вы ранены? — попыталась Иззи переключить внимание женщины.

— Я просто… я просто… — сглотнула Джой и облизнула губы. — Я была в послеоперационной.

— Он хочет, чтобы мы все собрались в приемной, — показала Иззи на стрелка. — Но мне нужна помощь, чтобы перенести врача. Он ранен. Вы сможете мне помочь, Джой?

Та кивнула, и обе вышли из палаты. Иззи полностью отдавала себе отчет, что на нее направлен пистолет.

— Пошевеливайтесь! — приказал стрелок.

В процедурной Джой застыла, глядя на мертвую сотрудницу Центра. Черт, Иззи забыла ее предупредить!

— Боже мой! Боже мой… Боже мой… — Джой отвернулась от тела и ахнула: — Доктор Уорд!

Он был в сознании, но сильно страдал.

— Мисс Джой, — выдавил доктор, пытаясь улыбнуться.

— Тут вам, черт побери, не светская вечеринка! — завопил стрелок, и, пока он бушевал, Иззи догадалась захватить перевязочного материала — столько, сколько успела. Она заметалась по комнате, выдвигая ящики, судорожно хватая бинты и липкую ленту и запихивая себе за пазуху. Рубашка, заправленная в штаны, в итоге раздулась, как воздушный шар.

Опустившись на колени, она завела руку врача себе за шею и перехватила взгляд Джой, призывая девушку на помощь. Джой так же подхватила врача под вторую руку, и вместе они, подняв доктора, повели его по коридору. За ногой Уорда тянулся кровавый след.

Когда они подошли к приемной, доктору Уорду попался на глаза стол регистратуры, и он увидел тело владелицы клиники.

— Ванита! — застонал он, а стрелок схватил Иззи за косу. Слезы брызнули у женщины из глаз, и она отпустила доктора Уорда. Джой пришлось принять весь вес его тела на себя, но она не справилась — они свалились на пол, и врач, как назло, упал на простреленную ногу — самодельный жгут на его ноге лопнул, хлынула кровь.

Иззи тут же опустилась на колени, чтобы зафиксировать жгут, но стрелок не дал ей этого сделать.

— Мы не закончили! Я хочу, чтобы все собрались там, где я мог бы их видеть, — потребовал он.

— Джой, — выкрикнула Иззи, — завяжи этот жгут! — И с этими словами, с трудом передвигая уже уставшие ноги, побрела к Бекс, которую подстрелили у стойки регистратуры. С ней рядом находилась Джанин, зажимая рукой входное отверстие от пули, чтобы остановить кровь.

— Ее нельзя перемещать, — посмотрела Иззи на стрелка.

— Мне плевать, умрет она или нет! — нервно выпалил он.

Стиснув зубы, Иззи потащила Бекс, по дороге извиняясь за то, что причиняет ей такую боль. Шокированная Джанин, казалось, как завороженная смотрела на страдания Бекс и, только когда Иззи взглянула на нее с укором, поспешила на помощь.

И доктора, и Бекс уложили на пол приемной.

— Так. Продолжайте зажимать рану, — на правах специалиста скомандовала Иззи, пытаясь отдышаться. Сама же переключилась опять на врача.

Джой удалось кое-как обвязать Уорду ногу жгутом, стараясь придерживать доктора, чтобы он не ерзал от боли. А Иззи оторвала пропитанную кровью штанину его формы и стала скручивать ее в веревку.

— Мы. Еще. Не. Закончили, — рычал стрелок. — Проверь остальные кабинеты!

Когда дуло пистолета уткнулось Иззи между лопаток, руки ее замерли.

Подняв ладони в знак капитуляции, Иззи с молчаливой мольбой воззрилась на Джой, чтобы та продолжала дежурить рядом с врачом, и поднялась с пола. Решительными от негодования шагами она подошла к уборной, где еще недавно ее тошнило, и рывком распахнула дверь.

— Никого! — выразительно посмотрела она на стрелка.

Он не стал подходить, чтобы удостовериться в ее словах: просто не мог, не повернувшись спиной к заложникам. Вместо этого продолжал держаться на некотором расстоянии, переводя дуло пистолета с Иззи на остальных.

Наконец ей пришлось распахнуть дверь кладовки — единственную оставшуюся дверь в приемной. С одной стороны была груда коробок, чистящие и моющие средства. С другой висели три длинных белых халата, стояли пылесос, швабра и ведро. Иззи еще видела два лица — бледные, с заострившимися чертами, щурившиеся от света. Пожилая женщина приложила палец к губам.

— Никого. — Иззи обернулась, закрывая собой кладовку. — Довольны? — поинтересовалась она и с силой хлопнула дверью. Собрав в кулак всю смелость, которой ей так не хватало, она скрестила руки на груди. — Теперь я могу приступить к своим обязанностям?

На долю секунды Рен показалось, что она отправится к праотцам. Когда дверь кладовки распахнулась, она превратилась в каменное изваяние, глядя на женщину, которая явно их видела, но не стала выдавать. Рен так и оставалась совершенно неподвижной, пока их вновь не поглотила темнота. А потом почувствовала, как в нее впились пальцы Оливии — такие тонкие, хрупкие, какие обычно бывают у старушек. Тут завибрировал телефон, и Рен в темноте посмотрела на экран.

«Все еще в безопасности?» — волновался отец.

«Да», — напечатала она ответ.

«А где ты?»

«В стенном шкафу».

«Одна?»

«Нет. С Оливией».

Она не стала объяснять, кто такая Оливия. Достаточно того, что отец теперь знает, что она здесь не одна сидит, сжимаясь от страха.

«Ты видишь Бекс?»

«Нет».

«Не шевелитесь, — написал отец. — Молчите. Слушайте и передавайте мне, что слышите».

Рен попыталась, но за закрытыми дверями все звуки были приглушены. «Стреляли, — написала она через минуту. — Тетя Бекс упала. По-моему, пуля вошла в грудь».

«С какой стороны?»

Рен закрыла глаза, припоминая: где же растеклось красное пятно? Она провела рукой по своей груди, вызывая воспоминания. «Справа», — дала ответ. Уже набирая его, она поняла, что отец вселяет в нее надежду. Сердце у человека слева, так что оставался еще шанс, что ее тетя до сих пор борется за жизнь.

«Кто-то плачет, — стала сообщать Рен все, что могла увидеть и услышать. — Женщина в форме медсестры открыла кладовку, увидела нас, но сделала все, чтобы он нас не заметил».

На экране возникло сообщение: «Низкий заряд батареи — 10 %. Хотите переключиться на режим энергосбережения?»

«Еще бы, — подумала Рен. — Конечно. Очень бы хотела быть в режиме сбережения».

«Пап, — напечатала она. — Прости».

Это она приняла решение получить средства контрацепции. Она же решила утаить эту информацию от своего отца, попросив тетю привезти ее в Центр тайком. Рен ожидала, что отец ее простит, скажет, что все в порядке, что это не ее вина. Но он написал только:

«Расскажи, что еще происходит».

Рен почувствовала, как внутри что-то ухнуло. А если, когда она выберется отсюда, между ними уже не будет прежних отношений? А если она разрушила все одним неосторожным шагом? И тогда она решила, что будет жить только для того, чтобы доказать отцу: она может вырасти и все еще оставаться его маленькой доченькой.

Рен стала печатать: «Та женщина, которая нас видела, у нее вся одежда была в крови».

«Она ранена?»

«Не думаю, — ответила Рен. — Но ранены другие».

«Ты слышала, чтобы стрелок что-то говорил? Упоминал какие-нибудь имена? Когда ты последний раз слышала выстрелы? Скольких раненых видела, пока не спряталась?»

Вопросы отца набегали, как грозовые тучи: быстро и затягивая собой все небо. Рен закрыла глаза и нажала кнопку выключения телефона, чтобы погасить экран и сохранить ту крупицу заряда, что еще осталась, думая при этом обо всех тех вопросах, которые он ей так и не задал.

«Почему ты в Центре женского здоровья в самый разгар уроков?

Почему с тобой тетя?

Почему мне ничего не сказали?»

Ее самые ранние воспоминания относятся к четырем годам, когда у нее еще была мама и нормальная крепкая семья. Она ходила в садик, и один мальчик на детской площадке поцеловал ее в губы под игровым городком, который напоминал пиратский корабль. Причем он не только поцеловал, но и заявил, что хочет иметь от нее детей. Рен замахнулась кулачком и ударила его прямо по губам.

Родителей вызвали в сад. Мама была напугана и постоянно повторяла, что у Рен склонность к насилию. Это заставило Рен задуматься: есть ли у других людей подобная склонность? И где эти склонности находятся? Между ребер? Или в пятках?

— Рен, — спрашивала мама, — зачем ты это сделала?

— Я поступила так, как учил папа, — ответила она. Услышав это, отец зашелся таким хохотом, что не мог остановиться. А мама велела ему подождать снаружи, как будто это у него были проблемы.

Мама хотела ее наказать. А папа купил самое большое сливочное мороженое.

«Пап, — снова включила она телефон, — ты на связи?»

…

…

…

«Всегда!» — написал он, и Рен облегченно выдохнула.

Стрелок забрал у всех мобильные телефоны и выбросил их в мусор. К тому же забаррикадировал дверь диваном, креслами и кофейными столиками. Запыхавшись, он обернулся и направил пистолет на заложников.

— Делайте то, что я говорю, — пробормотал он, — и никто не пострадает.

— Больше никто, — поправила его Иззи, проговорив слова себе под нос.

Она знала, что он смотрит на нее, его глаза пронзали ее, как рентген. Но Иззи было плевать. Она выполнила свою часть обязательств, и действительно есть люди, которые пострадали. И будь она проклята, если останется сидеть и наблюдать за их страданиями!

Джанин продолжала давить Бекс на грудь. Иззи наклонилась, пытаясь разглядеть, насколько сильное у нее кровотечение, и услышала шепот несчастной: «Моя племянница. Кладовка».

Иззи вспомнила два испуганных лица с заострившимися чертами, которые не сводили с нее глаз, когда она открыла дверь по приказу стрелка. Наклонившись еще ниже под предлогом послушать затрудненное дыхание Бекс, она прошептала:

— С ней все в порядке.

Бекс закрыла глаза.

— Нужно сказать Хью.

— Что сказать?

Бекс закашлялась и вскрикнула от боли, моментально пронзившей ее легкие и ребра.

— Бекс, чем вы занимаетесь? — не зная, чем ей помочь, Иззи стала отвлекать ее вопросами.

— Я художница, — простонала женщина. — Больно как…

— Знаю-знаю, — успокоила ее Иззи. — Чем меньше будете шевелиться, тем лучше. — Она взглянула на Джанин и молча велела ей занять свое место. — Мне нужно позаботиться о других, — сказала Иззи, — но я обещаю, что вернусь.

Она подползла по ковру к доктору Уорду. Жгут, который наложила Джой, нужно было затянуть потуже и понадежнее.

— Ванита… — негромко произнес он. — Она мертва?

— Мне очень жаль, — опустила глаза Иззи.

— Мне тоже, — прошептал он. — Мне тоже жаль. — Он оглянулся через плечо, как будто мог видеть сквозь стойку регистратуры, где лежало тело. — Эти женщины — они все были для нее как дочери, своих детей Ванита иметь не могла. Ее муж безумно злился из-за того, как много она работает в клинике. Бывало, говорил, что ее вынесут отсюда вперед ногами. — Его голос сорвался на последнем слове. — Ванита ужасно разозлилась бы, если бы узнала, что он оказался прав.

Иззи подвернула штанину доктора Уорда и завязала жгут прямо над раной.

— Не шевелитесь, доктор, — заботливо, но настойчиво проговорила она.

Он изумленно поднял бровь.

— Вы только что разорвали на мне штаны. По-моему, вы можете теперь называть меня просто Луи, как полагаете?

Иззи положила ручку, которую нашла под диваном, в центр узла и с ее помощью вновь затянула узел. Кровотечение прекратилось.

— Вот так, — произнесла она. — Это уже на что-то похоже.

Взяв катушку липкой ленты, Иззи неловко потянула за кончик зубами, чтобы зафиксировать жгут, и взглянула на часы. Половина первого. Пошел отсчет: она остановила кровотечение доктору Уорду, но без возобновления артериального течения со временем в тканях произойдут ишемические повреждения. Если повязка останется на ноге больше двух часов, возникнут необратимые изменения в мышцах и нервных окончаниях. Шесть часов — и ему придется ампутировать ногу. И то — если к тому времени их спасут и доктора можно будет прооперировать.

Когда она закончила фиксировать клейкой лентой жгут, доктор Уорд похлопал ее по руке.

— Из нас выйдет отличная команда. Спасибо, — поблагодарил он и уложил ногу на стул, чтобы она оказалась выше уровня сердца.

Она посмотрела на Бекс. Та лежала на полу, мертвенно-бледная, но в стабильном состоянии. Только сейчас, когда Иззи некому было оказывать неотложную медицинскую помощь, ее руки стали дрожать. Чтобы унять неприятную дрожь, она обхватила правую руку левой.

— Я раньше вас здесь не видел, верно? — поинтересовался доктор Уорд.

Иззи покачала головой. Она хотела было ответить, но запнулась, потому что мимо прошел стрелок, что-то бормоча себе под нос.

Когда он отошел в другой угол помещения, врач опять тихо заговорил:

— У вас есть муж, который сейчас не находит себе места?

— Нет, — призналась она. — Просто приятель.

— Просто приятель? — поддразнил он.

— Быть может, жених…

— Быть может? Вы не можете вспомнить? — осторожно засмеялся доктор Уорд. — Или пока еще не решили?

— Все гораздо сложнее.

— Милая, у меня времени — вагон, — усмехнулся доктор.

— Все не так просто. Мы совершенно из разных миров, — объяснила Иззи.

— Палестина и Израиль?

— Что-что? Нет…

— С Марса и Венеры? — предположил Уорд. — Союз и Конфедерация?

— Паркер родился с золотой ложкой во рту. Ел красную икру. А я ела только тогда, когда у нас хватало денег на еду. — Иззи тут же покраснела как помидор. Она никогда не рассказывала о своем детстве, каждый день старалась о нем забыть.

Они с Паркером были вместе уже три года и почти не ссорились: если недоразумения и возникали, то непременно из-за различий в их воспитании.

Как-то раз, когда они только начали встречаться, она случайно заметила, как он просматривает социальные сети на своем телефоне, бормоча себе под нос:

— М-да, Валенсия выглядит неплохо.

Иззи почувствовала укол ревности. У женщин с такими именами есть трастовые фонды и лыжный инструктор.

— Дай угадаю… Вы учились с ней вместе в школе? — ехидно заметила она.

Тогда Паркер протянул телефон, чтобы показать, что это новый фильтр в «Инстаграме».

— Кто-то ревнует? — поддразнил он.

— Я предупреждала, что я не идеал, — смутилась Иззи.

— Не стану спорить, — ответил Паркер. — Но для меня ты само совершенство.

Еще один случай произошел, когда они начали жить вместе. Он поставил стакан на кофейный столик, который они только что купили на распродаже.

— Почему ты не взял подстаканник? — возмутилась она.

— Это же стол за двадцать долларов, — не понял он причины такой реакции.

А Иззи поверить не могла, что можно потратить столько денег на вещь и не относиться к ней как к драгоценности.

— Вот именно! — с нажимом заметила ему Иззи.

Весь его пыл тут же угас.

— Какой же я дурак! — извинился Паркер, и она больше никогда не видела его с кофе без подстаканника.

Иззи отлично знала, почему влюбилась в Паркера. Но, как ни старалась, не могла понять, почему он в нее влюбился. Когда-нибудь Паркеру станет стыдно за нее перед своими друзьями — когда она чем-то выдаст свое происхождение. Или он ее бросит, и сердце ее будет разбито. Так уж лучше уйти первой.

Доктор Уорд потянулся к ее руке.

— Вы только посмотрите, — сказал он. — Кто-то забыл о том, что надо бояться.

Во время этого перешептывания, которое могло происходить где и когда угодно, а не когда тебя захватили в заложники, руки Иззи перестали дрожать.

— Как, по-вашему, он с нами поступит? — прошептала она.

— Не знаю, — ответил врач. — Но я точно знаю, что ты выживешь. — Он подмигнул ей. — Ты же не хочешь, чтобы этот твой жених-бедняга повесился?

«Вы не знаете даже половины истории», — подумала Иззи.

Честно признаться, Джанин ждала этого целый день. Она знала, что Господь ее накажет, только не предполагала, что судьба так посмеется над ней.

Она продолжала давить на грудь раненой женщины. И, если давила достаточно сильно, то крови не было. Ей подумалось, что, если она будет прилагать усилия, быть может, ей удастся вытеснить из памяти свою тайну, которая и так была спрятана настолько далеко, что уже казалась выдумкой.

У нее было мало друзей. Когда у тебя брат с синдромом Дауна, ни на что не хватает времени. Джанин должна была приходить домой сразу после школы, чтобы присматривать за братом, потому что родители были на работе. Также нужно было всем и каждому объяснять, зачем она всюду таскает за собой Бена, и иногда у нее для этого не оставалось ни сил, ни желания. А еще это означало, что нужно было защищать его от глупых комментариев окружающих, которые называли его умственно отсталым или говорили: «А на вид он вполне нормальный», — или спрашивали, почему ее мама, будучи беременной, не сделала внутриутробное исследование плода. Так что Джанин проще было никого не приглашать домой и оставаться отшельницей.

Именно поэтому, когда в шестнадцать лет для выполнения заданий по биологии ее каким-то чудом поставили в пару с самой популярной девочкой десятого класса, она стала ожидать чего-то очень плохого. Но вместо этого Моника взяла ее под свое крыло, как будто Джанин была ее глупенькой младшей сестричкой. Моника тащила ее в женский туалет, чтобы научить рисовать «кошачьи глазки» жидкой подводкой, а чтобы рассмешить, делилась видео с «Ютуба». Джанин наконец смеялась шуткам, а не была предметом этих шуток. Вот почему, когда Моника пригласила ее погулять в пятницу вечером, она с радостью согласилась. Маме же сказала, что готовится к контрольной по биологии со своей напарницей, и это было почти правдой. Моника при встрече дала ей студенческий билет своей кузины, чем-то похожей на Джанин (только волосы длиннее, если присмотреться повнимательнее). По этим билетам они собирались пробраться на студенческую вечеринку в колледж.

Джанин пробовала вино только во время причастий, а в тот вечер подавали алкогольный пунш. На вкус он был как «Кулэйд»[36], и всегда рядом с ней оказывался парень, который каждый раз совал ей в руку новый стакан. Тот вечер стал калейдоскопом моментов и образов: красная кепка, биение пульса в такт музыке, парни, которые танцевали так близко, что волосы на затылке шевелились, как бывало перед грозой. Их руки у нее на плечах, поглаживания и ощупывания. Зубы, царапающие ей шею…

Осознание того, что многие, включая Монику, уже ушли домой…

А дальше — зеленое сукно бильярдного стола под ее оголенными бедрами. Кто-то удерживал ее, пока другой двигался у нее между ног, расщепляя надвое. «Только не говори, что ты этого не хочешь», — проговорил он, и, пока она пыталась понять, какой ответ заставит его с нее слезть — «да» или «нет», — во рту у нее оказался член.

Когда она очнулась одна, вся в синяках и кровоподтеках, то стала сразу натягивать платье, поскольку белье исчезло. Она тихо выбралась из здания, когда солнце уже тронуло горизонт. Лужайка была завалена баночками от пива, один из парней «отъехал» прямо на крыльце. Она гадала: он ли это был на ней, в ней… И при мысли об этом она согнулась пополам, ее начало немилосердно рвать до тех пор, пока внутри ничего не осталось.

Вскоре она обнаружила, что беременна: задержка месячных, чувствительная грудь, усталость… Но она все еще ощущала это внутри себя — грязное, пускающее в нее корни.

Никто ничего не узнал. Моника только сказала: «Когда я уезжала, ты была в окружении парней. И было видно, что тебе очень весело». Родители Джанин продолжали считать, что она учит уроки с подружкой. А Джанин и не собиралась никого ни во что посвящать. Там, где они жили, это было нетрудно.

У нее было фальшивое удостоверение личности, и она воспользовалась им, чтобы записаться на прием в клинику в той части Чикаго, где раньше никогда не бывала. Записалась Джанин на консультацию после обеда — в то время, когда должна была дома присматривать за Беном. «Мне нужно по делам, — сказала она брату, — и если ты ничего не скажешь маме, то я разрешу тебе все это время смотреть телевизор».

Деньги она стащила из банки в кухонном шкафчике: родители откладывали на «черный день».

В клинику она поехала на такси. В регистратуре спросили, есть ли отец, и Джанин не сразу поняла вопрос, полагая, что интересуются ее отцом. «Ах, отец ребенка», — дошло до нее. Но для нее это был не ребенок. Это был вообще не человек. Только рана, которую необходимо заштопать.

Врачом оказалась женщина-индианка, от которой пахло цветочными духами. Сначала был щипок, потом давление, а потом она запаниковала и вырвала ногу из фиксатора. Но вошла медсестра и стала помогать ее удерживать, а это только лишний раз напомнило Джанин о тех парнях, и она лягнулась еще сильнее. В конце концов врач отстранилась и посмотрела на нее. «Вы хотите прерывать беременность? — спокойно спросила она. — Или нет?»

Только не говори, что ты этого не хочешь…

Она держалась во время процедуры, в послеоперационной палате и после, когда ехала домой в такси. А потом увидела Бена на соседском крыльце и испугалась.

Сосед поднял с земли тюк из одеяла.

— Галахад попал под машину, — сказал сосед. — Мне очень жаль.

Их терьер выходил из дома только на поводке…

— Тебя так долго не было, я пошел посмотреть, не вернулась ли ты, он выбежал на улицу, и я не смог его остановить, — оправдывался Бен. — Он уже не проснется…

Джанин обняла брата.

— Ты не виноват.

Тот тюк Джанин забрала у соседа. Впервые она держала в руках что-то мертвое. Галахад был легким, как пушинка, будто испарился. А еще утром она орала на него за то, что он сжевал ее носок. Из-за этой собаки у нее было столько непарных носков, что она привыкла носить разные. И сейчас на ней один носок был голубой в горошек, а второй — красный с крошечными пингвинами. Джанин было тошно думать об этом, кружилась голова — так чувствуешь себя, стоя на краю скалы. Это все, что отделяет жизнь от смерти — один-единственный неверный шаг…

Она отнесла собаку на задний двор и маминой лопатой вырыла яму. Бен наблюдал за сестрой, интересуясь, почему она кладет Галахада в грязь. А она не знала, как объяснить брату, что такое жизнь и смерть. И не знала, как перестать думать, что это Божья кара за то, что она совершила. Неужели и с ребенком внутри нее тоже было так: еще секунду назад он был жив, а в следующую секунду уже мертв? В первый и единственный раз она подумала о нем как о человеке, а не как о проблеме.

Когда Джанин закончила, ее руки были черны от грязи. Она села на заднем дворе и заплакала. Здесь ее и застала мама, когда пришла с работы. По ночам Джанин не могла заснуть, и все в ее семье думали, что знают причину.

Оказалось, что, если удалить воспоминание хирургическим путем, то можно перестать ощущать края раны. Быть может, ты даже сможешь поверить, что тебя никогда не насиловали, ты никогда не беременела и не делала аборт. У Джанин получилось. Чем больше времени отделяло этот день от будущего, тем сильнее она верила, что совершенно не похожа на других женщин, которые узнали, что беременны. Тех, для кого беременность была нежелательной. Она ведь только жертва, разве нет?

Это пятно она стерла, годами выступая за запрет абортов. И не считала себя лицемеркой. То, что было внутри нее, не было ребенком. Это было нечто, что они оставили после себя.

Джанин притворилась, что, если не скажет ни одной живой душе, где она была в тот день, то будет считаться, что ничего не произошло. Но Господь все знает. Так что эта стрельба — ее вина.

Не было смысла приходить сюда тайком. Ведь это просто ящик Пандоры: Джанин открыла дверь — и высвободила все зло на земле.

Девяносто пять процентов работы Хью как переговорщика заключалось в том, чтобы быть хорошим слушателем, но внимательно слушать он умел не всегда. Анабель перед разводом постоянно обвиняла Хью в том, что он совершенно ее не слушает и не принимает во внимание ее чувства.

— Это просто смешно, — выпалил он, обрывая ее на полуслове.

Уже уходя, Анабель еще раз напомнила ему об этом и воздела руки в беззвучном восклицании: «Я же тебе говорила!».

Между ними повисло молчание, и Хью с изумлением осознал, что она права.

— Может быть, если бы ты давал мне закончить мысль, — нарушила молчание Анабель, — я бы не искала на стороне кого-то, кто бы меня выслушал.

Хью стал переговорщиком только после того, как его бросила Анабель: исполнился решимости не повторять в своей профессиональной деятельности ошибок, совершенных в личной жизни. Его учили сохранять спокойствие, даже когда адреналин зашкаливает. Он знал, как не выдавать голосом своих чувств, как оставаться заинтересованным в том, что говорит человек, настроенным на малейшие детали.

А еще Хью умел поддержать разговор. И соглашаться. Говорить «хорошо; да; ладно». Но он не говорил: «Я понимаю», потому что ничего, черт возьми, не понимал, особенно того, что привело именно этого человека на край именно этой пропасти.

Хью было проще оставаться сдержанным и спокойным во время переговоров с захватчиками заложников, чем с Анабель. Наверное, потому, что это касалось работы. Ничего личного.

До сегодняшнего дня.

— Макэлрой! — услышал он недовольный голос начальства и обернулся. — Что, черт побери, здесь происходит?

Начальник полиции Монро все еще был в костюме с галстуком, после обеда.

— Захват заложников, — ответил Хью. — Я уже вызвал спецотряд, и у нас есть имя и адрес. Джордж Годдард.

— Раньше привлекался?

— Нет. Кажется, тут какие-то личные мотивы, если верить информации свидетеля.

Он не сказал то, что вертелось у него на языке: «Там находятся два человека, которых я люблю больше всего на свете. Я не доверю никому, только самому себе, задачу вывести их оттуда». Как только он признается в этом, его тут же отстранят от дела. К счастью, Хью на курсах учили и тому, как убедительно врать.

Начальник полиции перевел взгляд от клиники на кордон полицейских, которые ограждали периметр.

— Говори, что тебе нужно, — сказал он, уступая полномочия Хью.

— Пока все есть, — ответил Хью и поднял мегафон, который принесли из патрульной машины.

Он считал неправильным швырять деньги на ветер, поэтому не одобрял тяжелые ящики, которые обычно доставляют под входные двери на бронированных автомобилях. Копы отходят на то время, пока стрелок заберет ящик, вернется в свое убежище и поднимет трубку. Хью просто хотел, чтобы стрелок знал, что сейчас ему будет звонить он, переговорщик.

— Внимание! — заговорил он в мегафон. — Это детектив, лейтенант Хью Макэлрой, полиция Джексона. Через минуту я позвоню по стационарному телефону. — Он поднял свой сотовый — на случай, если кто-то смотрит через зеркальное окно.

В повисшей тишине Хью слышал симфонию июньских жуков и гортанное контральто машин на скоростном шоссе вдали. Он представил себе Рен, прячущуюся в подсобке: как она напряглась, услышав его голос. Он адресовал слова стрелку, но в глубине души обращался к ней.

— Я просто хочу поговорить, — добавил Хью, отложил мегафон и набрал номер клиники.

Джордж всегда считал себя уважаемым человеком — добрым христианином и хорошим отцом. А что, если это ни к чему хорошему не приводит? Тебя продолжают обманывать, плевать на тебя, никто тебя не слушает… Теперь им придется его выслушать.

И, как будто по его желанию, металлический, усиленный аппаратурой голос просочился сквозь стены клиники: «Это детектив, лейтенант Хью Макэлрой, полиция Джексона».

Джордж сразу почувствовал этот напряженный оптимизм, заискрившийся в душах заложников: прибыла помощь, они не одни. В глубине же своего существа Джордж понимал, что именно таким и будет дальнейшее развитие событий: кто-то обязательно явится спасать этих людей. Так что его дело — спасать себя.

Как-то в детстве Джордж обнаружил в лесу кровавый след и дошел по нему до браконьерского капкана, где койот отгрыз себе лапу, чтобы сбежать. Несколько месяцев он просыпался в поту посреди ночи — его преследовал этот кошмар с отгрызенной лапой. Интересно, тот койот хоть выжил? Стоило ли приносить такую жертву, чтобы начать все сначала?

Лиль он не винил. Господи, она ведь еще ребенок, просто не ведала, что творила. Поэтому он с легкостью возложил всю вину на людей из клиники, так поступивших с ней.

Пистолет казался продолжением его руки, его собственной конечностью. Он не мог отгрызть ее в надежде выжить, в эту ловушку он загнал себя сам.

На стойке регистратуры с осколками разбитого стекла зазвонил телефон.

Перед Хью возник современный эквивалент «проблемы вагонетки» — этой старой этической дилеммы. Вот несется по рельсам вагонетка, у которой отказали тормоза. Впереди пятеро людей, которые не могут пошевелиться, а вагонетка несется прямо на них. Однако на запасных путях находится один-единственный человек, который так же не способен пошевелиться. Вы позволите вагонетке нестись и дальше по своим рельсам и убить пять человек? Или переведете стрелку и убьете одного человека, который в противном случае остался бы жив?

До сегодняшнего дня Хью ответил бы, что меньшее из двух зол — пожертвовать жизнью одного, чтобы спасти жизнь пятерых. Но ситуация кардинально меняется, когда на железнодорожной стрелке — ваша рука, а предполагаемый человек на запасных путях — кто-то из ваших близких.

Казалось, на одном пути Бекс, а на запасном — Рен. А если попытки вовлечь стрелка в разговор займут столько времени, что раненая Бекс не выживет? А если он, пытаясь как можно скорее помочь Бекс, разрешит ситуацию силой и Рен окажется на линии огня?

Хью набрал номер клиники и стал прислушиваться к звонкам. Телефон все звонил и звонил. Благодаря Рен он знал, что никто не отвечает не потому, что внутри все убиты, включая и самого стрелка. Потому он нажал отбой и снова набрал номер.

Когда родилась Рен, Хью был уверен, что с ним что-то не в порядке. Он просто не мог восхищаться этим слюнявым, выматывающим все силы живым свертком. Даже когда люди подходили и восхищались ее огромными голубыми глазами и густыми волосами, он, конечно, улыбался и кивал, сам же тайком считал, что она похожа на крошечного инопланетянина. Безусловно, он ее обожал, готов был жизнь за нее отдать. Однако, принимая свой отцовский долг, Хью не ощущал той внутренней связи, которую описывали другие.

«Подожди немножко», — сказала ему тогда Бекс и, как всегда, оказалась права.

Это чудо случилось, когда Рен было три годика и воспитательница из детского сада как бы между прочим упомянула, как мило Рен и какой-то мальчик по имени Шахид играли вместе в дочки-матери. «Кто такой Шахид?» — поинтересовался он в тот же день, когда вез дочь домой. «А, — махнула рукой Рен, — мой жених».

Когда он впервые увидел, как Рен на детской площадке держится с Шахидом за руки, Хью физически ощутил, что мир перевернулся. В это мгновение он понял, что Рен ему не принадлежит. На самом деле это он, Хью, принадлежит Рен.

Однажды она перестанет нуждаться в его советах, чтобы решить, какие леггинсы ей надеть: с ирисками или с лисичками. Однажды она запомнит все слова «Богемной рапсодии», и ему не нужно будет пропевать то, что она забыла, когда они запоют вместе в машине. Однажды она не станет просить его достать с верхней полки крекеры. Однажды она больше не будет в нем нуждаться…

Иногда не понимаешь, насколько всепоглощающей бывает любовь, пока не замечаешь ее отсутствия. Не распознаёшь любовь, потому что она меняет тебя настолько медленно, что ты не замечешь перемен.

Пока Хью наблюдал, как Шахид следует за Рен, словно верный паж, он вспоминал обо всей той ерунде, которую ему приходилось применять, чтобы привлечь внимание девушки. И Хью поклялся, что не позволит ни одному парню относиться к его дочери так, как он сам относился к девчонкам в старших классах. И все-таки подозревал, что не сможет ее защитить. Однажды кто-то разобьет ей сердце, и Хью придется вытирать дочери слезы.

Вот что такое быть отцом! Быть отцом — значит хотеть заключить свою дочь в некий пузырь, где ей ничего не будет угрожать, и не вспоминать о том, что сам когда-то не раз обижал чью-то дочь. Быть отцом — значит планировать убийство милого мальчишки по имени Шахид лишь из-за того, что ему хватило чувствительности, чтобы понять, что во всем мире нет такой красавицы, как Рен.

Сейчас Хью прокручивал в голове все полузабытые разговоры. Вроде бы Рен упоминала какого-то парня…

Рен сказала, что она там с Бекс. Но в этой клинике прерывают беременность. Бекс уже слишком стара, чтобы делать аборт. Быть может, его сестра обратилась сюда по другой причине? Но зачем она взяла с собой Рен, когда та должна быть на уроках в школе?

Если только…

Он даже мысленно не мог закончить эту фразу. Только со злостью решил, что, когда спасет жизнь Рен, обязательно узнает, кто этот парень. И тогда уж точно прикончит его.

Хью вновь набрал номер Центра. На этот раз после третьего гудка трубку сняла женщина. Не Рен.

Но он уже установил первый контакт.

«Давай, — подумал Хью. — Начинай».

— Это лейтенант Макэлрой, полиция Джексона, — начал он. — Мы говорим по громкой связи?

— Нет.

— С кем я разговариваю?

— Меня зовут Иззи…

— Иззи, — повторил Хью, — я здесь, чтобы вам помочь. Могу ли я поговорить с человеком, который способен разрешить эту ситуацию? — И услышал, как она кому-то сказала:

— Это полиция, и они хотят с вами поговорить.

— Да! — послышался в трубке мужской голос, пророкотавший так, как если бы кто-то провел палкой по частоколу. Одно-единственное слово приоткрыло для Хью пещеру, куда можно было заглянуть. Глубокое. Кипящее. Настороженное. Одно-единственное слово, а не поток слов. А это означало, что захватчик заложников готов слушать.

— Это детектив Хью Макэлрой, полиция Джексона. Я работаю в команде, которая ведет переговоры об освобождении заложников. И я здесь, чтобы поговорить с вами, обеспечить как вашу безопасность, так и безопасность людей, находящихся в здании.

— Мне не о чем с вами говорить, — ответил стрелок. — Эти люди — убийцы.

— Ясно, — ответил Хью без осуждения. Просто констатировал факт. — Как вас зовут? — спросил он, хотя и так уже знал. — Как вы хотели бы, чтобы к вам обращались?

— Джордж.

На заднем фоне Хью услышал, как кто-то вскрикнул от боли. «Пожалуйста, только не Бекс», — взмолился Хью.

— Вы ранены, Джордж?

— Я в порядке.

— Кто-то другой ранен? Кому-то нужен врач? Кажется, только что прозвучал крик боли.

— Они не заслуживают помощи, — прозвучало в трубке.

Почувствовав на себе взгляды начальника полиции и еще по крайней мере десяти офицеров, Хью развернулся к ним спиной. Отношения, которые ему необходимо было выстроить с Джорджем Годдардом, касались только их двоих, больше никого.

— Джордж, не стоит винить себя за то, что там происходит. Уверен, во всем виноваты другие люди. Что случилось — то случилось. Что сделано — то сделано. Но теперь мы можем действовать сообща, чтобы убедиться, что больше никто не пострадает. Мы можем все решить… и в то же время… помочь вам лично…

Хью ждал ответа, но его не последовало. Что ж… Твою мать!.. Но пока Джордж не повесил трубку, шанс остается.

— Вот номер моего телефона, если вдруг нас рассоединят, — сказал Хью и продиктовал цифры. — Я здесь главный.

— Почему я должен вам верить? — спросил Джордж.

— Ну… — протянул Хью, ожидавший именно этого вопроса, — мы же не бросились штурмовать здание, верно? Мой пистолет все еще у меня в кобуре, Джордж. Я хочу с вами договориться. Чтобы мы оба получили то, что хотим.

— Вы не можете дать мне то, что я хочу. — Похоже, в желании о чем-то договориться Джорджа заподозрить было нельзя.

— А вы попробуйте.

— Серьезно? — в голосе Джорджа послышались нотки сарказма.

— Серьезно, — подтвердил детектив.

— Тогда оживите моего внука, — предложил Джордж и повесил трубку.

Одиннадцать часов утра

В приемной Центра нигде не было таблички с кричащей надписью: «Здесь делают аборты!». Приемная скорее напомнила Рен кабинет зубного врача. На стенах плохонькие картины, на столиках — журналы, изданные чуть ли не в каменном веке, по телевизору шло какое-то очередное тупое шоу. Был, конечно, и диванчик, и набор разномастных стульев. Журнальный столик, изрезанный глубокими бороздками, словно попал сюда из мебельного секонд-хенда.

Опять же, отнюдь не все приходили сюда для того, чтобы сделать аборт. Она, например, пришла не за этим, как и ее тетя. Ясно, что не для этого пришла и еще одна женщина, уже ожидавшая в приемной: довольно пожилая дама с гладко зачесанными седыми волосами и красными прожилками в глазах.

Рен стало интересно: неужели эта женщина явилась сюда, опасаясь, что «залетела»? Сама Рен пришла в Центр по причине диаметрально противоположного характера.

Можно ли со стороны догадаться, девственница она или нет? Неужели кувыркание в постели с парнем так сильно меняет тебя всю, с ног до головы? Может ли быть, что наутро после того, как Это произойдет, она спустится из спальни в столовую, а ее отец догадается обо всем с первого же взгляда?

Такая мысль ее смутила. А что, если и вправду папа может догадаться, да еще и спросит? «Пожалуйста, передай мне соль. Да, и с кем это ты, черт возьми, спала сегодня?»

Не то чтобы она опасалась, будто он способен убить Райана. (Вполне возможно, ему захочется это сделать, но все же он полицейский, блюститель закона до мозга костей.) Нет, дело было в том, что в течение такого долгого времени их было только двое: она и папа. И хотя она не думала, что это как-то изменится — и не желала, чтобы что-то менялось, — но ощущала, что отныне между ними будет неизменно стоять кто-то третий.

Сидевшая за столиком регистраторша, записывая Рен на прием, перебрасывалась фразами с розововолосой девушкой, которая только что зашла в здание Центра:

— Извини за опоздание, Ванита.

— Ты пришла, слава богу! А то мне даже не с кем выйти.

— А что случилось с сестрой Донной?

— Она не явилась. Может, Ватикан наконец-то заставил ее бросить это грязное дело…

Тетя Бекс толкнула Рен плечом и повела бровями. Рен хихикнула, поняв тетю без единого слова: они всегда понимали друг друга без слов.

— Монашка? — шепнула Бекс.

— А ты еще переживала, что будешь выглядеть здесь белой вороной, — ответила Рен. — Как думаешь, сколько мне придется пропустить в школе? Снова целую четверть?

— А разве ты пришла сюда не для того, чтобы этого не допустить? — улыбнулась тетя Бекс. — Не пойму, на что ты жалуешься. Лично меня умиляет то, что они тут предлагают почитать посетителям.

На журнальном столике лежала стопка брошюр: «Как проводится осмотр у гинеколога». «Родителям, друзьям и мужчинам-партнерам: как вести себя с женщиной, сделавшей аборт». «Что такое ВПЧ»[37].

Там же лежал красный маркер. Рен взяла его, положила лодыжку левой ноги на колено правой и стала выводить звездочки на подошве кроссовки — одну, другую… пока не получилось целое созвездие Девы. Просто так, для прикола.

Она понимала, что тетя вовсе не так спокойна, как ей хотелось бы казаться. Тетя Бекс уже не раз признавалась Рен, что ей неловко заходить сюда, что она только проводит племянницу, а сама подождет ее на парковке. Говорила прежде, чем они пришли сюда и увидели толпу протестующих. Тогда-то тетя и решила, что никак нельзя отпускать девочку одну.

На прошлой неделе в тетушкиной мастерской Рен услыхала по радио сногсшибательную новость: ученым впервые в истории удалось наблюдать столкновение двух нейтронных звезд в ста с лишним миллионах световых лет от Земли. Такое явление назвали килоновой[38], мощное столкновение породило гравитационные волны и яркую вспышку света. Специалист, у которого брали интервью, сказал, что частицы, из которых образуются золото и платина, могут возникнуть только под воздействием гигантских выбросов энергии такого вот столкновения. Рен тогда подумала, что папе такая информация понравится — интересно же, что самые драгоценные металлы возникают в результате битвы титанов.

Это нужно было запомнить, чтобы потом ему рассказать, вот она и нарисовала крохотную звездочку на ладони, между большим и указательным пальцами. Отец должен был обратить на это внимание за обедом. «Ты, наверное, хочешь умереть от отравления чернилами», — скажет он, и ей это напомнит о килоновой. Ну, а о том, где она была, когда нарисовала звездочку, можно и не говорить. Так ведь и положено поступать с теми, кого любишь, разве нет? Их нужно защищать от таких новостей, которые им бы не понравились.

После того как Оливию осмотрели, она прошла в приемную (точнее, кое-как доковыляла до нее). Даже не могла сообразить, как добралась туда из смотрового кабинета. Только что она сидела с Гарриет — медсестрой, у которой много лет проходила регулярные осмотры, — пытаясь осмыслить то, что та ей говорила. А потом мозги у нее словно отключились, не выдержав перегрузки. Ей как-то удалось еще сказать Гарриет «до свидания», встать, выйти в коридор и застыть с помертвевшим лицом перед столом регистратуры.

Ванита, симпатичная женщина, вышла из-за стола и обняла Оливию за плечи своими сильными руками.

— Мисс Оливия, как вы себя чувствуете?

Что можно было на это сказать?

Ванита отвела ее к стулу в приемной и усадила рядом с девушкой, которая нетерпеливо постукивала ногой.

— Вам сейчас не следует уходить, — посоветовала Ванита. — Посидите здесь, соберитесь с духом.

Оливия молча кивнула. Ей не дух надо было приводить в порядок. И не мозг, в котором она разбиралась лучше, чем подавляющее большинство жителей нашей планеты, — он-то работал исправно. А вот тело стало вдруг каким-то чужим.

Тело и раньше ей изменяло, но тогда все было совсем по-иному. Десять лет назад она еще жила с женщиной, которая понемногу становилась несносной. Оливия делала вид, что совершенно счастлива, но на самом деле ей больше всего хотелось как-то поудобнее устроиться в жизни. Надоело уже изводить себя вопросом, встретит ли она когда-нибудь подходящего человека.

Однажды она должна была встречать Новый год в университете — на вечеринке, где собирались представители разных факультетов, — а ее спутница не явилась на встречу, чтобы отправиться туда вместе. Оливия терпеть такого не могла. Потому что вокруг были только чужие люди, а никто из посторонних никогда не умел задавать нужные вопросы о ней самой и о том, как она планирует свою карьеру, — все были такими бестолковыми! В общем, Оливия пошла на вечеринку одна, рассчитывая пробыть там до тех пор, пока ее не заметит заведующий кафедрой, после чего уйти домой и выпить стаканчик вина, может быть, и всю бутылку. Но потом она заметила возле стойки бара женщину с длинными волосами — такими длинными, что это давно перестало быть модным, — словно вернулись семидесятые. Прямо леди Годива[39], не иначе, подумала Оливия, наблюдая за женщиной, которая, опрокинув три порции бурбона, заказала бармену четвертую.

— С вами что-то не так? — обратилась к ней Оливия.

— Все так, — ответила ей Пег. — Не считая того, что декан строительного факультета — козел, просто женоненавистник.

Оливия на это ничего не сказала. Она, никогда не сплетничавшая и не любившая сплетен, ожидала от Пег продолжения рассказа с нетерпением, словно завороженная.

— Да провалитесь вы все! — выразилась Пег без обиняков. — Вы же его жена, разве нет?

— Э-э, нет. Даже не близкая подруга. — Оливия придвинулась ближе к Пег и оперлась локтем о стойку. — А вы, должно быть, не знаете, что алкоголь вовсе не помогает по-настоящему забыть о чем-то? Если напиться до чертиков, мозг просто теряет на время способность к запоминанию.

— В самом деле? — переспросила Пег.

— Не знаю еще точно. Но я как раз провожу исследования в этом направлении.

— Вот как, — рассмеялась Пег. — Значит, если я не сбавлю темп, то могу потом и не вспомнить, что мы с вами познакомились?

— Ну, примерно так, — кивнула Оливия.

Пег отодвинула стакан, протянула Оливии руку и представилась…

«О боже! — Оливия закрыла лицо руками. — Пег. Ей-то как обо всем рассказать?»

Эта мысль снова и снова крутилась в голове, как белка в колесе, и Оливия почувствовала, как погружается в пучину страха. Она сделала глубокий вдох, закрыла глаза и стала убеждать себя: то, что она сейчас чувствует, — совершенно нормально. Мозг может удержать много, но недолго. Через полтора часа должна произойти «очистка кэша».

И тут вспомнился еще один пикантный факт — тот, с которым она частенько сама знакомила своих студентов, раздав им тесты с несколькими вариантами ответа на каждый вопрос. Анализ любых подобных текстов дает один и тот же результат: при получении списка ответов мозг, как правило, выбирает первый вариант. То же, кстати, относится и к голосованию на различных выборах.

Однако иной раз выбора просто нет. И в этой ситуации мозгу делать нечего.

Не так-то легко было освободить желудок, не наделав шума. Слава богу, туалет, в который незаметно проскользнула Иззи, находился довольно далеко от приемной. После того как ее вывернуло над унитазом, она прополоскала рот, вытерла лицо туалетной бумагой и еще немного постояла, приходя в себя.

Туалет был разукрашен под стать всему помещению Центра, словно картины подбирали на гаражной распродаже или еще хуже — на бесплатной раздаче вещей, которые никак не удавалось продать. На стене висели: фотография, отдаленно похожая на вид Французской Ривьеры; неумелая картина маслом, изображавшая печального клоуна; и детальный, биологически безукоризненный рисунок креветки, выполненный тушью.

Эти три шедевра напомнили ей о Паркере. В прошлое воскресенье его родители пригласили их в ресторан, где обед стоил половину того, что она зарабатывала за целую неделю. Этот ресторан был из тех, где подают говядину и морепродукты, доставленные самолетами с берегов Северного моря или с ранчо в Новой Зеландии. Постоянным клиентам предоставлялась возможность располагать личным винным погребком с набором марочных вин по своему вкусу. Паркер-отец заказал целую башню из морепродуктов, напоминавшую свадебный торт: слои устриц и мидий были переложены полосками копченой макрели и маринованной голубой рыбы, с вкраплениями нежных морских гребешков, и все это великолепие венчал целый омар. Это зрелище ослепляло, подавляло и полностью выходило за рамки того, к чему привыкла Иззи.

Мамаша Паркер все время расспрашивала Иззи о том, как ей работается среди обслуживающего персонала больницы, папаша тоже задавал разнообразные вопросы, например, всегда ли ей хотелось стать медсестрой, в какой школе она училась и тому подобные. Обсудив между собой недавнюю поездку в Париж, они поинтересовались, доводилось ли Иззи там бывать. Она ответила, что не доводилось, и родители Паркера выразили надежду на то, что они всей семьей туда съездят. Было ясно, что Паркер объяснил им, как много значит для него эта девушка.

Она наблюдала, как Паркер глотает устриц, как он ловко пользуется ножом для рыбы и совсем не задумывается, какая тарелка предназначена для хлеба и какой бокал — его. Самой же Иззи приходилось под столом изображать пальцами рук буквы «х» и «б», чтобы не перепутать[40]. То, что для него являлось привычным и естественным, ей было совершенно чуждо — и наоборот. Иззи сомневалась, что Паркеру когда-нибудь приходилось задумываться, съедобен ли еще заплесневелый кусок хлеба или от него может стошнить. И была совершенно уверена, что ему в жизни не приходилось выуживать из помойного ведра недоеденный сэндвич, чтобы утолить голод, или шарить в машинах автоматических прачечных, чтобы присвоить оставленные кем-нибудь мелкие монеты.

Иззи понимала, что Паркер чувствует, как она напряжена: он то и дело нащупывал под столом ее руку и успокаивающе сжимал. Он сам положил ей на тарелку немного морепродуктов, чтобы Иззи не пришлось беспокоиться, не совершит ли она выдающего ее поступка, если выудит руками приглянувшуюся раковину мидии.

Спору нет, это ее успокаивало. Когда он как бы между прочим поглаживал большим пальцем ее руку под столом, даже дышалось легче. И она позволила ему завлечь ее в разговор, словно в пруд с ледяной водой. Иззи даже почувствовала себя так непринужденно, что на минутку забыла, кто она и с кем находится.

В какой-то момент папаша Паркер рассказал один из глупых анекдотов, которые нравятся людям старшего поколения (ее отец рассказывал такие же).

— Что можно сказать о человеке, который скармливает бычку динамит? Что у него, как пить дать, скоро крышу сорвет. Дошло? Вдумайтесь…

Мамаша Паркер шлепнула мужа по плечу и сделала круглые глаза.

— Ради бога, Том, ты же до смерти ее перепугаешь!

Это была настолько привычная сценка, так похожая на то, что говорили и делали ее родители, что Иззи допустила ошибку — поверила на минутку, будто у нее и Паркера и впрямь есть что-то общее.

Смеясь, она подцепила креветку и откусила.

На зубах захрустело. Это показалось странным, но, в конце концов, богачи едят много странного: черную икру, например, гусиный паштет, сырые бифштексы. Только когда чета Паркеров уставилась на нее с изумлением, Иззи сообразила, что сделала что-то не так. Она в жизни не пробовала креветок, откуда же ей было знать, что сперва нужно освобождать их от панциря?

— Извините, — пробормотала она и убежала в туалет.

Войдя в кабинку, она затаилась, раздумывая, сказать ли Паркеру о результатах теста на беременность. Если он узнает, что она ждет ребенка, то ни за что ее от себя не отпустит. Она же хотела сделать так, как ему будет лучше. Даже если сейчас он считает, что Иззи необходима ему, все равно пройдет не так уж много времени, прежде чем ему захочется быть рядом с женщиной своего круга. Хотя бы с такой, которая умеет есть креветок.

— Из! — Это был голос Паркера.

— Ты зашел в женский туалет, — ответила она.

— Правда? Черт возьми! — Он немного помолчал. — Собираешься выходить отсюда?

— Нет.

— Совсем никогда?

— Совсем.

Тут в туалетную комнату вошла какая-то дама и взвизгнула от неожиданности.

— Прошу прощения, — обратился к ней Паркер. — Не могли бы вы подождать минуточку?

Иззи услыхала, как хлопнула дверь, впустив на мгновение шум ресторанного зала. Потом все снова смолкло.

— Знаешь что? — сказал Паркер. — Я терпеть не могу креветки. Будто жуешь нечто ископаемое… Короче говоря, мне на все это наплевать.

— А мне нет. — В этом, в общем-то, была вся суть дела. — Паркер, возвращайся к своим родителям. Что бы ты мне ни сказал, легче от этого все равно не станет.

— Так уж и не станет?

Она услышала, как он переминается с ноги на ногу, потом под дверью кабинки показалась его рука, раскрылась, словно бутон цветка… а на ладони — кольцо с бриллиантом.

— Иззи, — проговорил Паркер, — ты согласишься выйти за меня?

Когда Джой провели в послеоперационную палату, там находилась только одна женщина. Одетая в спортивную куртку и тапочки, она плакала.

— Садитесь вот сюда, в кресло, милочка, — сказала медсестра, бросив взгляд на вошедшую пациентку, и протянула Джой пакет сока и пачку рулетиков с повидлом из инжира. — Таблетки азитромицина у вас с собой?

Джой кивнула.

— Вот и хорошо. Принимайте, как прописал доктор. Через два часа можно принять мотрин или адвил, только ни в коем случае не аспирин, поняли? Он разжижает кровь. А вот рецепт на спринтек — это противозачаточные таблетки, которые вы выбрали, так ведь?

Джой рассеянно кивнула. Она не могла отвести глаз от той другой женщины, которая так горько всхлипывала, что Джой чувствовала неловкость, словно вмешивалась в жизнь человека, переживавшего неподдельное горе. Почему же сама Джой не плакала? Не было ли это подтверждением того, что она подсознательно стремилась доказать себе, что мать из нее получилась бы никудышная?

— Извините, я вас оставлю на минутку. — Медсестра Гарриет подошла к креслу той женщины и положила руку ей на плечо. — Как вы себя чувствуете? Сильно болит?

Женщина, не сказав ни слова, отрицательно помотала головой.

— Вам грустно оттого, что пришлось принять такое решение?

«А кому не грустно?» — подумала Джой. Черт бы побрал ту ветвь эволюции, которая возложила на женщину продолжение рода — а заодно и всю мерзость, что с этим связана! Она подумала обо всех тех женщинах, которые сидели раньше в том же самом кресле, где теперь сидит она, о том, что приводило их сюда и что заставляло их пути пересечься на короткий отрезок времени. Сестры по несчастью…

Женщина взяла салфетку из протянутой сестрой Гарриет коробочки.

— Порой нам приходится выбирать из двух зол, — стала утешать медсестра, обнимая женщину. — Вы здесь уже достаточно долго. Если вы уже в состоянии идти, я могу вызвать вашего водителя.

Через несколько минут женщина встала и медленно пошла к выходу, а рядом с ней беспомощно топтался молодой паренек, совсем еще мальчишка. Он положил было руку ей на плечо, но женщина стряхнула ее. Джой провожала их глазами, пока они не скрылись из виду, идя вместе, но соблюдая дистанцию в четверть шага.

Джой надела наушники и заполнила голову музыкой вместо мыслей. Если бы кто-нибудь спросил, она сказала бы, что слушает Бейонсе или Лану дель Рей, однако на самом деле она слушала музыку из «Русалочки»[41]. Этот компакт-диск ей подарили на день рождения в одной из ее приемных семей, и она запомнила все тексты до последнего слова. Когда бывало по-настоящему плохо, Джой обычно прятала голову под подушку и шептала только самой себе: «Ну разве я не похожа на девушку, у которой есть все?»

— Мисс Джой, — обратилась к ней сестра, — давайте измерим температуру и давление. — Она подошла к Джой, сидевшей в слишком большом для нее кресле.

Джой не мешала сестре Гарриет вставить ей в рот термометр, а на руку прикрепить манжету тонометра. Лишь посмотрела на высветившиеся на маленьком дисплее красные цифры — они показывали, что ее тело, пусть и вытерпевшее немало, все-таки работает как положено.

— Сто десять на семьдесят пять, температура девяносто восемь и шесть[42], — сообщила сестра. — Нормально.

Нормально!

Да ничего не нормально!

Весь мир перевернулся.

У нее было два сердца, а теперь их нет.

Она была матерью, а теперь — больше нет.

Джордж сидел в своем грузовике, крепко сжимая руль в руках, зажигание было выключено. Перед Джорджем стоял выбор из двух возможностей. Можно было снова завести мотор и вернуться домой, сделав вид, будто никуда и не уезжал. Либо закончить то, что начал.

Он тяжело дышал, словно пробежал несколько сот миль, стремясь как можно дальше уйти от правды, которая была для него непостижима.

Джордж вспомнил, как они с Лиль принимали участие в церковном бдении «Тридцать дней ради жизни». Сменяя друг друга, верующие круглосуточно молились у здания Законодательного собрания штата, взяв с собой одеяла, раскладные стулья и термосы с горячим шоколадом. Прихожане держались за руки и молили Иисуса направить законодателей на путь истинный. Лиль была тогда еще ребенком, лет восьми-девяти, и, пока взрослые возносили молитвы, она с другими детишками носилась по лужайке. Джордж видел, как дети в темноте пишут свои имена бенгальскими огнями, и подумал тогда, что за них-то и борется движение.

И как же могла Лиль пойти на аборт?

Должно быть, на нее оказали сильное давление. Не иначе как кто-то ей сказал, что только так и нужно поступить. Но не могла же она поверить в то, что он ей не поможет, не вырастит ребенка, не сделает всего, что она только захочет…

В глубине души все же сидела неотступная мыслишка, словно червь в яблоке: «А что, если этого-то она и хотела?»

Джордж этому не верил. Он просто не мог поверить. Она была хорошей девочкой, потому что он всегда был хорошим отцом.

Так если первая часть постулата не верна, то не перечеркивает ли это и вторую часть?

Лиль признала Иисуса Христа своим Господом и Спасителем. Ей было известно, что жизнь начинается с зачатия, она наверняка могла, не задумываясь, процитировать на этот счет не менее пяти стихов из Святого Писания. Она была доброй, щедрой, красивой, умной — всякий мог влюбиться в нее с первого взгляда. Говоря проще, Лиль была единственным совершенным существом во всей жизни Джорджа.

Нет, он понимал, конечно, что всякий человек грешен. Если в его дочери угнездился-таки хотя бы крошечный росток греха, то для Джорджа двух мнений быть не могло, в чем этот росток коренится.

В нем самом.

В том Джордже, который двадцать лет преданно служил церкви, пытаясь смыть с души клеймо греха. В том Джордже, которого убедили, что прощение — во власти Божией, что Господь любит его, каким бы он ни был. А что, если это неправда?

От этой мысли Джордж похолодел. Нет! Он помотал головой, прочищая мозги. Все было очень просто: произошло нечто ужасное, и кто-то должен за это ответить. Это было испытанием, ниспосланным Господом, — наподобие того, что выпало Иову. Или Аврааму. От него ждали, что он докажет преданность своей вере и своей дочери, и он ясно сознавал, что именно от него ожидается.

Он надел куртку, до половины застегнул змейку. Потом достал из бардачка пистолет и засунул за ремень брюк, прикрыв полой куртки. Карманы были набиты патронами.

Сразу же сильно вспотев — ведь на улице было не меньше восьмидесяти градусов[43], Джордж двинулся по направлению к зданию, окрашенному в тревожный оранжевый цвет. Это яркое пятно выглядело уродливым шрамом на лице города. Джордж наклонил голову пониже и поднял воротник.

Здание Центра было отделено от улицы оградой, у которой толпились протестующие с плакатами в руках. На складном стульчике сидела женщина, занятая вязанием. Рядом крупный мужчина держал в одной руке сэндвич, в другой — куклу. Джорджу вспомнилась Лиль. Кто знает, не идет ли он той самой дорогой, которой недавно шла она?

Из клиники вышла темнокожая женщина, ее бережно поддерживал то ли муж, то ли любовник. Когда они проходили мимо протестующих, мужчина крепче прижал подругу, словно закрывая ее своим телом. Джордж разминулся с этой парой и пошел дальше.

— Брат, спаси свое дитя! — окликнул его здоровяк с сэндвичем.

«Так я и сделаю», — подумал Джордж, берясь за ручку двери.

От скуки Рен стала подслушивать.

— Доктор Уорд занимается ею с полдесятого, — рассказывала Ванита. — У нас тут утром одна на пятнадцатой неделе пришла делать медикаментозный аборт. Она сейчас в дальней палате.

— А я все это время сидела дома и кушала конфетки? — засмеялась женщина с розовыми волосами.

— Конфетки… — вздохнула Ванита. — Хорошо бы. — Она отпила из своего стаканчика.

— Что это у тебя такое? — полюбопытствовала розововолосая.

— Надеюсь, порошок из костей супермоделей, — недовольным тоном ответила Ванита. — Эта гадость — чисто дьявольская смесь!

— Зачем ты вообще пьешь такую дрянь?

— Из-за моей страстной любви к хорошей кухне. — Ванита красноречиво указала на свои выдающиеся округлости.

Тетя Бекс встала со стула.

— Мне кажется, я уже пустила здесь корни, — проговорила она и стала прохаживаться небольшими кругами. — Сколько нужно времени, спрашивается, чтобы выписать рецепт? — Бекс подняла руки над головой, наклонилась всем телом вперед и повторила упражнение несколько раз. «О боже», — закрыла глаза Рен. Ее тетя на людях делала упражнения йоги для пожилых.

На столике регистратора затрещал зуммер, и Ванита вопросительно взглянула на него поверх очков.

— А это кого принесло, интересно?

Рен вытянула шею. Стекла в двери Центра были особые: изнутри было видно все, а тому, кто находился снаружи, внутрь не заглянуть. Она увидела мужчину средних лет, который недовольно косился на свое отражение в зеркальном стекле. Послышался щелчок и тихое гудение открываемого замка. Подобное показывали в фильмах о дорогих квартирах в Нью-Йорке.

— Чем могу быть полезна? — спросила посетителя Ванита.

Примерно год назад Рен ехала с отцом по дороге близ городка Чанки в штате Миссисипи, и вдруг у нее на затылке зашевелились волосы, потом встали дыбом. И в этот момент из леса стрелой выскочила олениха и врезалась в их автомобиль. Удар был достаточно сильным, таким, что выстрелили подушки безопасности, а лобовое стекло разлетелось вдребезги. То был единственный раз в жизни, когда у нее сработало предчувствие.

Единственный раз до этой минуты.

Рен затрясло, как от удара электротоком, и по затылку ее словно прошелся чей-то ледяной палец.

— Что ты сделала с моим ребенком? — выкрикнул мужчина, и вдруг воздух в комнате наполнился нестерпимым грохотом.

Рен упала на пол, зажимая уши. Похоже, ее тело среагировало инстинктивно, пока мозг только пытался за ним угнаться. Ваниты больше не было видно, но у самых ножек стола уже растекалась лужица крови.

Рен пыталась заставить себя пошевелиться, но тело оцепенело, будто застряло в смоле.

— Рен! — крикнула тетя Бекс, протягивая к ней руки.

Чтобы поднять? Вытянуть подальше, за двери? Обнять?

Рен так и не поняла. Не успела, потому что у тети расширились зрачки, и тут в нее угодила пуля. Она повалилась на пол, а Рен, отчаянно вопя, подползла к ней ближе, и ее дрожащие руки окрасились яркой кровью, выступившей на тетиной блузке.

Зрачки тети Бекс так и оставались расширенными. Рот был открыт, но Рен не слышала ни единого звука. «Рен! Рен! Рен!» — читалось по губам.

Только потом до нее дошло, что на самом деле пыталась сказать ей тетя.

«Беги!»[44]

Эта клиника, подумала Джанин, совсем не может сравниться с той, другой. Она словно находилась в другом измерении, в параллельном мире, и жизнь вокруг была совсем иной. В этом районе города полным-полно было пьяных, здесь влачили жалкое существование ветераны вьетнамской войны, которых мучила тяжкая депрессия. В переулочке рядом с клиникой кто-то курил трубку с марихуаной, а в вестибюле резко пахло блюдами китайской кухни. Но и все эти контрасты, вместе взятые, не могли заставить Джанин забыть о том, что она по доброй воле — и уже не впервые — посещает заведение, где делают аборты.

Джанин присела на кушетку перед аппаратом УЗИ, телефон в кармане платья записывал ее беседу с сотрудницей социальной службы.

Звали сотрудницу Грасиелой — таких роскошных черных волос Джанин никогда прежде ни у кого не видела, они доходили до пояса. А на голове Джанин был дешевенький паричок, который дал ей Аллен для маскировки. Грубый парик натирал кожу на голове, и она немилосердно чесалась.

— И все же… — Джанин почесала висок. — Вы думаете, что мне нужно сделать аборт, так ведь?

— На этот вопрос я за вас ответить не могу, — улыбнулась Грасиела. — В глубине души вы сами должны прийти к какому-то решению.

— Но я не знаю…

— Хорошо, — стала рассуждать Грасиела, — у вас ведь сроки еще ранние, всего семь недель? Можно не спешить. Прогуляйтесь. Выйдите на улицу. Если нужно, подумайте утром на свежую голову. Выразите раздумья на бумаге — так легче разобраться в своих чувствах. Поплачьте в подушку. Просто поплачьте. Облегчите душу. Поговорите со своими подругами, с родными. В конечном счете решение будет вашим и только вашим, Фиона.

Это имя удивило Джанин, лишь спустя секунду она спохватилась, что оно ведь записано в липовом удостоверении личности, которое она предъявила в регистратуре.

Грасиела взяла девушку за руку и ласково пожала. Она была такой доброй, что Джанин стало совсем не по себе: ну почему эта Грасиела не сказала ни одного слова осуждения? И отчего рядом с ней не было никого вроде Грасиелы — тогда, когда она…

— Речь ведь не о том, чтобы сделать единственный правильный выбор, — сказала Грасиела. — Главное, чтобы выбор был правильным для вас.

— Но мне по-настоящему страшно, — проговорила Джанин.

Ей нужны были улики. Необходимо было собрать доказательства того, что медики принуждают женщин соглашаться на убийство младенцев.

— Всякой женщине, побывавшей на вашем месте, непременно было страшно, — заверила ее Грасиела. — В этом вы не одиноки.

— Мои родные будут очень огорчены, когда узнают, какая я… — Джанин почувствовала, как в глазах закипают слезы. И не потому, что она была великой актрисой, а потому, что сказанное было чистой правдой.

— Все будет хорошо, — успокоила девушку Грасиела. — Я знаю, что сейчас вам в это не очень верится, но обещаю: каким бы ни было ваше решение, оно будет верным. — Она отстранилась, оставаясь от Джанин на расстоянии вытянутой руки, и кивнула в сторону аппарата УЗИ. — Совершенно необязательно делать это прямо сегодня.

Джанин помолчала, прикидывая, что ей делать дальше. Она не могла пройти ультразвуковое обследование, которое показало бы, что никакой беременности у нее нет. Но и возвращаться к Аллену с пустыми руками…

В наступившей тишине послышался странный звук — будто кто-то ронял книги. Потом раздался крик, и что-то с шумом упало на пол.

— Извините, я сейчас, — нахмурилась Грасиела и открыла дверь в кабинет врача. Джанин же тем временем полезла в карман, чтобы проверить, как идет запись. И неожиданно оказалась распростертой на спине. Уронив телефон, она отчаянно пыталась встать, отталкивая лежавшую на ней сотрудницу социальной службы и путаясь в волнах ее густых и длинных волос. Наконец это ей удалось, и Грасиела упала на пол, лицом вниз.

— Грасиела! — окликнула ее Джанин, присев на корточки. Она взяла женщину за плечо и встряхнула, но та не реагировала, и Джанин перевернула ее на спину.

Показалось лицо, изуродованное попавшей в него пулей.

Джанин завопила от страха, только сейчас заметив, что ее руки и одежда перепачканы кровью. Она задыхалась, мысли вылетели из головы все до одной. Всхлипывая, Джанин кое-как поднялась на ноги, переступила через труп и побежала что было сил.

Однажды, когда они с Рен ехали в машине, Бекс пришлось резко ударить по тормозам, и она сразу инстинктивно выбросила в сторону правую руку, чтобы защитить драгоценный груз на пассажирском сиденье. Рен называла ее Матушка Рука, совершенно не думая о родной матери, которая была так безразлична к ней.

Сегодня, стоило тому мужчине войти в помещение клиники, как тело Бекс стало действовать само по себе. Что-то с этим мужчиной было не так, это чувствовалось по его позе, движениям, лоб его был весь в каплях пота, пропитал волосы. На каком-то клеточном уровне Бекс уже знала, что сейчас произойдет, и, как тогда, когда автомобиль занесло на гололеде, бессознательно потянулась к племяннице.

Вошедший вытащил из-под куртки пистолет, и от серебристой поверхности оружия отразился солнечный зайчик. Бекс даже успела заметить сноп огня, вырвавшийся из дула. Эта вспышка словно проделала дыру в атмосфере комнаты и высосала из нее все звуки. Бекс даже подумалось, что перед ней разыгрывают пантомиму, что-то невыносимо давило на барабанные перепонки, гулкая тишина пульсировала в ушах. И все же она ощущала себя актрисой в этой пьесе, и у нее даже была роль со словами — Бекс чувствовала, что из ее горла рвется крик, пусть сама она его и не слышала. Стрелок же, должно быть, услышал. Он резко обернулся к ней, и в следующее мгновение Бекс ощутила, как ее отбрасывает назад, лишь после догадавшись, что в нее попала пуля.

— Не стреляйте, не стреляйте, не стреляйте… — повторяла она снова и снова, хотя мужчина уже выстрелил. Но ведь Бекс на самом деле хотела сказать: не стреляйте в Рен!

Потом над нею склонилась и сама Рен.

— Тетя Бекс… вставай…

Глаза при этом у нее были как у Хью. А вот волосы — от матери. Волосы гладили щеку Бекс, они были как шелковые, и эта завеса отгородила их от всего мира.

В прошлом году Бекс открыла инсталляцию в центре Смит-парка. С ветки дерева свисал маленький шатер цирка-шапито, из полосатой ткани. Размер позволял поместиться в нем только одному человеку. Внутри можно было увидеть мольберт с натянутым холстом и россыпь разноцветных маркеров. Вверху холста Бекс написала: «ПРЕЖДЕ ЧЕМ Я УМРУ, МНЕ ХОЧЕТСЯ…»

В течение двух недель люди приходили в парк, ели сэндвичи, катались на роликовых коньках, читали книги — и входили из любопытства в шатер, а там выводили на холсте свои варианты ответа:

…поплавать во всех пяти океанах.

…пробежать марафонскую дистанцию.

…влюбиться.

…выучить мандаринский диалект[45].

Когда Бекс забрала свою инсталляцию, в самом низу холста она вписала окончание своей фразы. Одно слово — «жить».

Теперь она смотрела на Рен и представляла себе параллельную вселенную, где она все еще могла дышать, где еще можно было двигаться. Где она могла погладить по щеке свою дорогую девочку-красавицу. Где можно было снова и снова отводить стрелки часов назад…

Еще перед тем, как Оливия уволилась из университета, декан ознакомил сотрудников с правилами поведения в случае возникновения инцидентов с применением огнестрельного оружия. Законы штата Миссисипи разрешают ношение оружия, скрытого от глаз окружающих. Предполагается, конечно, что никто не станет приходить с оружием в университетский городок, но в принципе может ведь случиться и такое. Как Оливия призналась в тот вечер Пег, ей вовсе не хотелось каждый день приходить на работу с мыслью о том, что именно сегодня придется играть в прятки со смертью. В тот вечер она впервые почувствовала, что начинает уставать от своей работы, и подумала, не пора ли покончить с преподаванием и заняться вместо этого садоводством. Или открыть пекарню.

Мир вокруг менялся, и ей, вполне возможно, пора было уступить свое место на кафедре кому-то другому — кто не просто будет рассказывать студентам о гибкости нервной системы, но сумеет делать это, убегая от вооруженного винтовкой психа…

Раздавшийся звук не был похож на выстрел. Выныривая из омута своих мыслей, Оливия успела подумать только об этом. Звук скорее напоминал тот, с которым попкорн лопается в микроволновке. Только услыхав вопль, она подняла голову и увидела, как розововолосая девица промчалась мимо и выскочила из клиники через парадный вход.

Потом Оливия опустила взгляд. На ковре лежала истекающая кровью женщина, над которой склонилась девочка-подросток.

Тут где-то в глубине здания послышался грохот. Когда девочка повернулась на него, глаза у нее были готовы выскочить из орбит.

— Помогите!

«Бежать!» — промелькнуло в мозгу.

Опомнившись, Оливия вскочила с кресла и диким взором обвела приемную. Из-за ножки стола высовывалась темнокожая рука. Бессильная, безвольная, украшенная золотыми браслетами. Вокруг расплывалась лужа крови. Господи Иисусе! Это же Ванита!

Схватив девочку за руку, Оливия потянула ее к двери, но девочка крепко держала в объятиях раненую женщину.

— Я без тети никуда не пойду, — стала всхлипывать она.

Ситуация осложнялась. Понимая это, Оливия недовольно скривила губы и попыталась поднять женщину, но даже с помощью Рен смогла передвинуть тяжелое тело всего на несколько дюймов. Из горла женщины рвался крик, который служил своего рода красной тряпкой, способной снова привлечь внимание убийцы.

— Если мы отсюда выйдем, то сможем вызвать ей скорую, — предложила разумный выход Оливия. И этот аргумент на девочку подействовал — она стала подниматься на ноги, а Оливия тянула и тянула на себя ручку двери. Бесполезно — дверь была заперта! Внутрь с улицы можно было попасть только по звонку вызова. Но, быть может, и выйти наружу можно таким же образом? Оливия налегла на рычаг всем своим небольшим весом, даже несколько раз лягнула дверь ногой, но та не поддалась.

— Мы застряли здесь? — В голосе девочки уже слышались панические нотки.

«Спрятаться нужно!» — мелькнула в голове Оливии спасительная мысль.

Не тратя времени на ответ, она открыла наугад первую попавшуюся дверь. Это оказался стенной шкаф, вдоль одной стены которого громоздились ящики, а у другой стоял инвентарь для уборки. Низко наклонившись, Оливия втащила следом за собой девочку и захлопнула дверь.

Вот когда стали заметны пробелы в ее знании правил поведения в подобной ситуации. Свою сумочку она оставила в приемной, а там был телефон. Значит, вызвать полицию она не может! Забаррикадировать дверь? Чем?

Оливия не могла не отметить для себя: если бы она не сидела так долго в приемной, размышляя о бренности бытия, то в эту минуту ее жизнь не подвергалась бы такой опасности.

Девочка рядом с нею начала стучать зубами от страха.

— Меня зовут Оливия, — прошептала женщина. — А тебя?

— Р-рен.

— Рен, детка, послушай-ка меня внимательно. Мы должны тут сидеть совершенно бесшумно. Без единого звука, понимаешь?

Девочка кивнула.

— Там, в приемной, — твоя тетя?

Девочка нервно закивала.

— Она… она умрет?

На это Оливия не знала, что ответить.

— Я уверена, что полиция уже мчится сюда, — погладила она девочку по руке.

По правде говоря, в этом она совсем не была уверена. Если уж ей самой по звуку показалось, что лопаются какие-то пузыри, как же люди на улице могут догадаться, что здесь происходит что-то неладное? Она вспомнила, что последним пунктом правил была открытая схватка. Если твоя жизнь находится в непосредственной опасности, а ни убежать, ни спрятаться не удается, то нужно бороться в открытую.

Сегодня эти указания представлялись как нельзя более актуальными.

Вдруг в темноте засиял квадратик света.

— У тебя с собой телефон, — удивленно прошептала Оливия. — У тебя есть телефон! Позвони 911.

Лицо Рен, освещенное дисплеем, стало сосредоточенным и решительным. И ее пальцы замелькали над кнопками.

— Я сделаю лучше, — сказала Рен.

Иззи сперва услышала то, что показалось ей звуком лопающихся надувных шариков, потом — крики о помощи. Она приоткрыла дверь туалета и увидела на полу приемной женщину, истекающую кровью. Та была в сознании, но явно испытывала сильную боль.

— Что случилось?

— Стреляли, — выдавила женщина.

— Как вас зовут, мэм? — приложила медсестра руку к груди женщины. — Меня — Иззи.

Пуля попала в правую часть груди. Это было хорошо тем, что сердце, скорее всего, не задето.

— Бекс, — с трудом произнесла женщина. — Мне нужна… Рен.

— Давайте сначала окажем помощь вам. — Иззи потянулась к приставному столику, на ощупь отыскала коробку с салфетками и стала прикладывать их к ране. Но они в считаные секунды пропитались кровью насквозь.

— Я отойду на минутку, — сказала Иззи, вставая, и увидела другую жертву — хозяйку клиники Ваниту. Иззи двинулась было к ней, но тут же заметила широко открытые, остекленевшие глаза и кровь, образовавшую под головой большую лужу. Здесь уже ничем нельзя было помочь…

Медсестра бегом метнулась в туалет и, сорвав со стены декоративную полочку, сильным ударом сломала держатель бумажных полотенец — те упали к ее ногам растянутой гармошкой. Иззи собрала их и опрометью кинулась к Бекс, чтобы промокнуть не унимающуюся кровь.

Слыша все новые и новые пистолетные выстрелы, медсестра цепенела от страха. Удержаться от паники она могла единственным способом — делать что-то привычное и нужное. Например, ухаживать за больной. Иззи чувствовала, что отсюда нужно бежать, и как можно скорее. Но Бекс была женщиной крупной, в одиночку Иззи было ее не поднять. Спастись сама она могла, но это означало бы бросить Бекс на произвол судьбы.

Значит, надо помочь Бекс: перевязать ее рану и остановить кровотечение. Но отходить от раненой, чтобы добыть новый перевязочный материал, было опасно: так она рискнула бы жизнью и своей, и Бекс. Кто-то должен был оставаться возле раненой, чтобы зажимать перебитые сосуды. Иззи настоятельно требовалась чья-нибудь помощь.

Выскочив в коридор и уже завернув за угол, Джанин обнаружила мертвое тело хозяйки клиники. Охнув, активистка борьбы «за жизнь» попятилась, и тут чья-то рука схватила ее за плечо. От неожиданности девушка завопила не хуже баньши[46]. А придя в себя, увидела женщину с заплетенными в косу рыжими волосами, в запятнанной кровью медсестринской форме.

— Послушайте, — обратилась та к Джанин, — я медсестра, и у меня к вам просьба. Вот этой женщине требуется ваша помощь. — Она кивнула в сторону дамы, распростертой в луже крови, растекшейся по полу под ее правым плечом.

— Н-но… там же… уб-б-бийца… — Каждое слово давалось Джанин с большим трудом.

— Знаю. Однако она может умереть от потери крови. Мне нужно сходить за бинтами и сделать ей перевязку. А вы, пожалуйста, не переставая давите вот сюда, — показала Иззи своей рукой. — Обещаю, что мне потребуется не больше минуты, потом вы сможете уйти.

Джанин бросила взгляд на входную дверь, которая была уже так близко…

— Вы можете спасти свою жизнь, — перехватила этот взгляд медсестра, — а можете спасти и ее жизнь тоже.

Если бы Джанин сказала, что ее заботят исключительно жизни еще не рожденных младенцев, это было бы неправдой. Она опустилась на колени рядом с медсестрой и стала зажимать сосуды там, где была рука сестры.

— А эту женщину зовут Бекс, — сообщила Иззи, когда они с Джанин коротко познакомились. — Нажимайте как можно сильнее. — И тут же исчезла, оставив активистку давить изо всех сил на грудь незнакомой женщины.

— Я делаю вам больно? — обеспокоенно спросила Джанин.

Женщина покачала головой.

— Вам… надо уходить, — с удивлением глядя на незнакомую девушку, согласившуюся ей помочь в такой смертельно опасной ситуации, проговорила Бекс и слабым движением подбородка указала на дверь.

Джанин, у которой между пальцев уже просачивалась кровь, поняла, что эта женщина в буквальном смысле отпускает ее на волю, дает возможность спастись. Но сможет ли Джанин после этого жить со спокойной совестью?

— Бекс, — обратилась она к женщине, улыбаясь, словно ей совсем не было страшно, — вы умеете молиться?

Джордж прислонился к стене, ловя ртом воздух. Он задыхался, как будто пробежал милю за четыре минуты. Руки тряслись.

То, что он сделал, надлежало сделать, и он не сомневался, что Господь Бог его простит. Сказано же у пророка Исайи в главе 43, стихе 25: «Я, Я Сам изглаживаю преступления твои ради Себя Самого и грехов твоих не помяну». Однако была большая разница между тем праведным гневом, который владел им, пока он был за рулем, и реальным ощущением отдачи пистолета с каждым выстрелом. Хотя Джордж понимал, что это нелепо, но ему казалось, что отдача сильнее, когда пули врезаются в живую плоть, а не в картонную мишень.

Он опустил глаза: джинсы были запятнаны кровью. Ну что ж, он не первый, кто ее проливает.

Никто никогда не сможет сказать, что он не руководствовался высокой моралью. Того, что случилось с Лиль, он исправить не может, зато может свершить возмездие. Их всех следовало наглядно научить тому, чему он не сумел научить Лиль: один лишь Бог властен дать жизнь и отнять ее.

Джордж взглянул на зажатый в руке пистолет. После службы он уже успел позабыть, каково это — смотреть, как люди умирают. Там, в Боснии, человек, разбивший голову о бровку тротуара, схватил Джорджа за руку и посмотрел ему в глаза так, словно между ними натянута некая нить и, пока он не моргнет, она не оборвется, благодаря чему босниец останется в мире живых.

Это чувство вернулось к Джорджу в тот момент, когда он начал стрелять здесь, в клинике, и первой убил владелицу. Он видел ее глаза, вдруг потускневшие, как догорающая свеча. А вторая женщина, в которую он выстрелил… ну, это был несчастный случай. Войдя в здание, ее он даже не заметил, не сводил взгляда со стойки регистрации и той, что сидела за ней. Но когда та женщина начала кричать, он был вынужден как-то заставить ее замолчать. Вынужден! Просто его тело среагировало быстрее, чем разум.

Джордж убеждал себя, что сделанное им ничем не отличается от того, что он делал в армии. На войне убивать — не преступление, а выполнение боевого задания. А ведь сегодня он сражался в рядах армии Господа. Ангелы же не всегда служили вестниками, одним мановением руки они были способны стереть с лица земли целый город. Иной раз насилие требовалось для того, чтобы напомнить падшим о могуществе Божьем.

Если бы люди время от времени не теряли милости Божией над собою, то они бы и не сознавали, насколько счастливы, когда милость эта простерта над ними.

И все-таки Джорджу подумалось: не мучаются ли порой бессонницей те ангелы, кому выпало стереть с лица земли Содом и Гоморру, и тот, кто уничтожил до последнего человека всю армию Сеннахериба. Интересно бы знать, не мерещатся ли этим ангелам на каждом шагу лики убиенных ими.

Когда он выстрелил в ту женщину, в приемной, она шагнула вперед, как будто приносила себя в жертву.

«Я это делаю ради тебя, — подумал он, мысленно произнося имя своей дочери, и, оторвавшись от стены, двинулся вперед. — Это я делаю ради тебя».

Когда Бет была маленькой, она разбрасывала по полу подушки с дивана и представляла, что вокруг бушует лава, а она перепрыгивает с островка на островок в этом кипящем мире. Теперь она стала старше, но окружающий мир по-прежнему кипел и бурлил от несправедливости, а Бет изо всех сил пыталась пробраться сквозь эту гремучую смесь.

За всю жизнь она не чувствовала себя такой одинокой, но виновата в этом была она сама.

Она не переставала удивляться тому, что оно — когда Бет заворачивала его в бумагу — было на ощупь таким легоньким и нежным, и впервые подумала об этом как о реальном существе.

Закрывая глаза, Бет до сих пор видела прозрачную до голубизны кожу этого существа. Сосуды кровеносной системы — словно дорожная карта, и тенями намечены внутренние органы. Сердце у Бет забилось чаще, и в этот момент в комнату вошла медсестра Джейла.

— Снова пришел отец? — едва не подскочила Бет, когда сестра нажала кнопку на мониторе видеонаблюдения.

Джейла отрицательно покачала головой. Когда Бет только пришла сюда, медсестра держала ее за руку, гладила по голове, теперь же казалось, что между ними выросла стена. Бет закусила губу. Похоже, ей удается все испортить, не прилагая к этому ни малейших усилий.

Весь дверной проем заполнили фигуры двух полицейских.

— Натан? — Джейла шагнула было к одному из них, вложив в одно слово невысказанный вопрос.

Полисмен едва заметно покачал головой, останавливая ее, и повернулся к девушке.

— Вы — Бет?

Она подтянула колени к груди, избегая смотреть на служителя закона.

— Вы обвиняетесь в убийстве — в умерщвлении еще не родившегося ребенка, — объявил он с мрачным видом.

Бет уже приходилось чувствовать, как земля уходит из-под ног. Было удивительно лишь то, что, продолжая падать все ниже и ниже, она до сих пор не достигла дна.

Она попробовала сложить из кусочков мозаики цельную картину происходящего, но эти кусочки упорно не желали подходить друг к другу. Она лежала в больнице. Потеряла очень много крови. Чуть не умерла. О том, что она перед этим была беременна, знали только врачи и сестры. Пораженная догадкой, она обернулась к Джейле.

— Это вы вызвали полицию?

— А что мне оставалось? — нервно вспыхнула та. — Вы утверждали, что не беременны, но в крови у вас оказалось столько ХГЧ[47], что вы либо явно лгали, либо только что родили… А значит, новорожденный мог оказаться брошенным где-то поблизости.

— А как же врачебная тайна? — еле выговорила Бет.

— Этот закон не применяется, если речь идет об угрозе чьей-то жизни, — пробурчала медсестра, и глаза ее вдруг наполнились слезами.

— Вы имеете право ничего не говорить, — произнес Натан. — Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде. Вы имеете право на помощь адвоката. Если вы не в состоянии оплатить его услуги, адвокат будет предоставлен вам судебными властями.

Второй полицейский выдвинулся вперед и приковал правую руку Бет к спинке больничной койки.

«На помощь! Спаси меня, папочка!»

Рен, наверное, раз пятьдесят уже посылала отцу эсэмэски, но ответа все не было.

Она не сомневалась в том, что отец ее спасет, он всегда приходил на выручку. Как-то раз день рождения праздновали в боулинге, и два шара вот-вот должны были расплющить Рен руку. Отец мигом перепрыгнул через стол, через металлическую ограду, через еще каких-то участников праздника — и успел подставить под удар свою руку.

А когда ей мерещилось, что в спальне, в шкафу, поселился инопланетянин, то папа целый месяц послушно спал на полу возле ее кровати.

Рен было лет восемь, она участвовала в велосипедной гонке для детишек. Тормоза велосипеда отказали, и велосипед с нею понесся с холма вниз, на улицу с оживленным движением. И тогда тоже папа каким-то чудом сумел перехватить ее и сдернуть с седла, после чего велосипед превратился в раздавленный крендель на трассе.

«У папочки реакция, да?» — в шутку хвалил он сам себя.

А Рен считала, что все дело в любви. «На помощь!» — написала она еще раз.

Минут через двадцать после импровизированных посиделок по случаю дня его рождения Хью вызвали к начальнику городской полиции по важному вопросу. Хью вошел в кабинет и откинулся в кресле, уже догадавшись, о чем пойдет речь.

— Через пятнадцать минут я иду на ланч, — намекнул шеф, — с Гарри ван Гелдом.

— С членом городской управы? — поднял брови Хью, прикидываясь дурачком.

— Ага. — Монро тоже откинулся на спинку кресла. — Как я понял, его сынишку вчера вечером задержали? Что ты можешь сказать по этому поводу?

— Ну… — протянул Хью, — как минимум он засранец.

— Я не смогу объяснить его отцу, что за это на парня составили протокол, — выразительно смотрел на него начальник.

— Пьяный за рулем, — объяснил Хью. — Только дышать в прибор отказался.

— А как вообще вышло, что его остановили?

— Он превысил скорость на повороте и врезался в бордюр. Дело было в два часа ночи. Все повторял, что папаша уволит меня с работы. Я и понятия не имел, кто он такой, черт возьми, пока не сложил два и два.

Шеф сцепил пальцы рук.

— Следовательно, обвинение можно свести к неосторожному управлению транспортным средством, если нам нечем доказать алкогольное опьянение?

— Если вы предпочитаете дать делу такой оборот… — скривился Хью.

— И что ты хочешь этим сказать?

— Он был в стельку пьян, шеф. — Хью пожал плечами. — От него за милю несло алкоголем. И с этой стороны его все знают.

Почувствовав, как завибрировал в кармане телефон, Макэлрой нажал кнопку отключения.

— А что показал видеорегистратор? — продолжал допытываться шеф.

— В патрульной машине он уже неделю не работает — все пытаюсь наладить.

— Итак, у нас нет ни теста на алкоголь, ни видеозаписи, а между тем мы знаем, что ван Гелд — наглый придурок и поднимет страшный шум, если мы предъявим его сынку обвинение в управлении машиной в нетрезвом состоянии. — Монро смотрел на Хью исподлобья. Тот не остался в долгу. — Что такое?

— А что? — пожал плечами Макэлрой.

— Что это ты на меня смотришь? Ведешь себя так, будто я собрался утопить твоего щеночка. Если бы парень дунул, а прибор показал бы тройку — это одно. Но он этого не сделал, так что содержание алкоголя в крови тебе неизвестно. Возможно, он был пьян. Возможно. А вот неосторожное вождение сомнению не подлежит. Считай, что мы выбрали более гибкий подход. Неприятности от городского управления нам совершенно ни к чему. Такая игра не стоит свеч. Прикрой мне спину, Хью, переквалифицируй обвинение, не откладывая в долгий ящик.

— Только потому, что вчера он никого не убил? — подался вперед Хью. — А если это случится завтра?

Телефон в кармане снова завибрировал.

— Считай, тебе повезло, что не ты завтракаешь с этим папашей. — Монро встал из-за стола и взял свою спортивную куртку.

— Думаю, вы потому и получаете большие бабки. — Хью снова откинулся на спинку кресла.

— Будь так любезен, позаботься, чтобы в моем городе дела шли гладко, — сказал на это шеф. У него была привычка в обеденный перерыв приглушать радиопереговоры, текущие полицейские дела он частенько передоверял Хью.

— Для ребят это будет звучать так, словно вы их предали, — покачал головой Хью вслед шефу.

— Не будет, если ты им все объяснишь как следует, — бросил через плечо Монро.

Хью снова покачал головой.

— Такие дела не по моей зарплате, — пробормотал он, затем встал и полез в карман за телефоном.

«Не уходите с рабочего места. Сейчас будет передано экстренное сообщение…» — Голос диспетчера с трудом пробивался сквозь шум множества телефонных разговоров в здании полицейского управления. Наблюдая из окна кабинета начальника, как Монро выводит свою машину со стоянки, Хью машинально опустил телефон снова в карман. Но немедленно раздался еще один звонок, и тот же голос сообщил: «Внимание! На углу улиц Джунипер и Монфор неизвестный не прекращает огонь. Всем штатным сотрудникам полиции явиться в распоряжение начальника отделения на улице Джунипер, 320, парковка у «Райской пиццы», и ожидать дальнейших распоряжений. Всем предварительно удостовериться в наличии табельного оружия. Преступник вооружен и опасен. Повторяю: всем штатным сотрудникам…»

Остальное Хью уже не слушал — он мчался к машине.

Луи заполнял карточку Джой Перри. В операционную вошла Гарриет. Она уже отвела пациентку в послеоперационную палату, отнесла удаленный зародыш в лабораторию, чтобы позднее провести детальное исследование. Теперь она стала приводить в порядок стол для работы со следующей пациенткой. Никто не сможет сказать, что медсестры здесь хоть минуту бездельничают.

— У вас уже есть печенье на Хэллоуин? — полюбопытствовал Уорд.

— Если вы будете и дальше таскать деньги из моей заначки, — рассмеялась Гарриет, — их к Хэллоуину совсем не…

То, что она успела сказать, потонуло в грохоте выстрелов, заполнившем соседнюю комнату.

Луи схватил Гарриет в охапку и, уложив ее на пол за операционным столом, приставил палец к губам, призывая ее лежать молча. Эх, надо было дверь запереть! Ну почему он не запер дверь?

Что происходит, он сообразил сразу же. Это и был тот кошмар, от которого он ночью проснулся в холодном поту, а потом все никак не мог припомнить сон. Пришел тот самый монстр — не детишек пугать, а взрослых. Та беда, от которой не убежать. Луи, специализировавшийся на абортах, навязчивым страхом расправы не страдал, просто он осознавал такую возможность и трезво ее учитывал: некоторые его коллеги уже стали жертвами самочинных расправ. Луи не позволял себе чрезмерно тревожиться о том, что может случиться, если он останется на этой работе, но знал коллег, которые приходили в клиники исключительно в масках, чтобы их невозможно было узнать. Сам он таких предосторожностей не одобрял. То, что он делал, было справедливым и почетным — проявлением человечности, так что он не собирался прятать свое лицо.

Однако он отнюдь не был так наивен, чтобы твердо верить, что ничего, подобного сегодняшнему, с ним никогда не произойдет. В 1993 году один тип поджег здание Центра, и Ваните пришлось отстраиваться заново. В 1998-м Эрик Рудольф взорвал самодельную бомбу в клинике, проводившей аборты, в Бирмингеме (штат Алабама)[48]. Тогда Луи отправился в Бирмингем и предложил свою помощь.

Он помнил, как сотрудники антитеррористического отдела составляли план места преступления. Туго натянутый розовый шнурок соединял спрятанное взрывное устройство с ножками всех стульев в приемной и со стойкой регистратуры. Эта паутина изначально была рассчитана на жертв. Тем не менее телефон звонил и звонил, и пациентки продолжали записываться на прием, не страшась проходить мимо автобусов с телевизионщиками и газетными репортерами.

После того случая муж Ваниты посоветовал ей поставить на стойке регистратуры пуленепробиваемое стекло, и она подумывала так и сделать. А потом все-таки не сделала: если уж пациентки у них достаточно храбрые, чтобы проталкиваться среди протестующих, запугивающих муками ада, то разве сотрудникам клиники не надлежит встречать своих противников лицом к лицу?

Сейчас Луи дрожал всем телом, прислушивался, пытаясь определить, в каком помещении звучат выстрелы, не приближаются ли они. Но звуки как-то странно искажались. Он подумал, что все происходит совсем не так, как в кино, и сразу пришло другое воспоминание — о случае, повторения которого ему совсем не хотелось.

В первый день своей работы в Центре Луи приехал пораньше. Он шел через площадку парковки, и тут ему повстречалась миниатюрная пожилая дама, несшая с собой складной стул. «Разрешите», — сказал он, забирая стул из ее рук. Дама его поблагодарила, а через сотню-другую шагов сказала, что стул можно поставить здесь. Луи разложил для нее стул и только тут осознал, что находится прямо среди толпы протестующих. Он тогда отошел в сторонку и нырнул в закусочную на другой стороне улицы. Там заказал себе сэндвич с курятиной и салатом, стакан диетической кока-колы и присел у стойки. Через несколько минут он обнаружил, что кто-то стоит у витрины и фотографирует его — та самая старушка, которой он помог.

— Вы с ней знакомы? — спросила официантка.

Луи ответил, что не знаком. До сегодняшнего дня ему вообще не приходилось бывать в штате Миссисипи, но теперь он работает через дорогу — в Центре.

— Вы собираетесь что-нибудь заказывать? — повернулась она к старушке. — Если нет, то и не торчите здесь! — предостерегающе постучав по витрине, официантка проговорила в адрес Луи: — Не лезли б они не в свое дело…

Когда Луи доел сэндвич и вышел, то обнаружил, что старушка все это время его ожидала. Она не отставала ни на шаг, пока он переходил улицу, выкрикивала:

— Вам должно быть очень стыдно! Вы не настоящий врач! Вы палач!

В тот день Луи усвоил для себя две вещи. Пусть официантка не была врачом, делающим аборты, даже не ходила на митинги в пользу свободы выбора, но она все равно была активной сторонницей свободы женщин выбирать свое будущее. Однако нельзя недооценивать и противную сторону. Если бы та милая пожилая дама только захотела, она вполне могла лягнуть его.

Уже войдя в здание Центра, Уорд понял, что сильно вспотел.

В течение десяти следующих лет он старался быть осторожнее. Из здания выходил только по окончании рабочего дня, еду заказывал в закусочной или в ресторанчике поблизости. Только оставаясь в помещении Центра, он чувствовал себя в безопасности.

До нынешнего дня.

Гарриет рыдала. Дрожащей рукой она достала телефон и набрала текст сообщения. Наверное, мужу? Или детишкам? А у нее есть дети? Отчего же Луи даже этого не знает?

Телефон самого Луи был заперт в кабинете Ваниты вместе с бумажником. Да и то сказать, кому бы он стал звонить? Родных у него не осталось, никого близкого он не завел в силу опасности своей деятельности. Достаточно и того, что сам ежедневно шел, как на фронт, выполняя такую работу. Несправедливо было бы заставлять еще кого-нибудь страдать просто из-за того, что он дорог этому человеку.

В ушах звучали слова, сказанные доктором Кингом: «Человеку, не отыскавшему для себя ничего такого, за что он готов был бы умереть, и жить не стоит». Готов ли он сегодня умереть за свои принципы? А может быть, он уже умер давным-давно, когда взялся за эту работу и отделил себя от всех, кто мог бы стать ему близок? И, если сегодня его сердце перестанет биться, не будет ли это просто запоздалой констатацией уже свершившегося факта?

Время от времени — в барах, на научных конференциях, на свадьбах знакомых — он встречал женщин, на которых его бравада производила впечатление. Они спрашивали, тревожат ли его акты террора в клиниках, а он отмахивался от этого, пожимая плечами: «Жизнь сама по себе — неизлечимое заболевание. Выжить после нее никому из нас не удастся».

Шутить так было нетрудно — в ответ на чисто умозрительный вопрос. А вот сейчас?

Умирать не хотелось, но, коль придется, он надеялся, что это произойдет быстро, без мучений. И если уж умирать, то как можно достойнее. В конце концов, по крайней мере на его долю выпало больше времени, чем было у Малькольма[49] или у Мартина Лютера.

Впрочем, черт побери, его пока еще не прикончили!

Гарриет жалобно заскулила. Луи не сомневался, что она даже не сознает, откуда исходит этот высокий, сверлящий уши звук. Он схватил женщину за руки и заставил ее смотреть ему в глаза.

— Гарриет, вы в норме?

Она покачала головой, обливаясь слезами.

— Гарриет, смотрите на меня.

Через плечо ассистентки ему был виден коридор. Он отвел глаза от медсестры, вглядываясь в тени, в намек на постороннее движение. Так прошло минут пять. Может, и все пятнадцать — он не смог бы сказать точно.

— Доктор Уорд, — прошептала Гарриет, — я не хочу умирать.

— Гарриет! — Он крепко сжал ее руки. — Просто не сводите глаз с меня. Слышите?

Она кивнула, справилась со спазмом, сжимавшим горло. Карие глаза, расширенные от страха, сосредоточились на нем, и в них светилось доверие. Он крепко удерживал в ней эту веру, даже когда краем глаза увидел силуэт, появившийся в дверях. И вскинутую руку с пистолетом. И полоску плотно сжатых от ненависти губ, когда черты лица убийцы стали уже ясно видны.

И тут нога доктора словно взорвалась болью. И весь мир сузился до пульсирующей в бедре точки, а мускулы огнем горели, нестерпимо. Потом обмякла Гарриет. Он вдохнул запах гардении от ее кожи и ощутил медный привкус крови.

Шаги.

Ближе.

Еще ближе.

Луи притворился мертвым. А может, лишь хотел, чтобы так оно и было на самом деле.

Он затаил дыхание, желая умереть. Досчитал до трехсот. Потом приоткрыл один глаз. Убийца исчез.

Уорд посмотрел на Гарриет. Дырочка от пули, аккуратная, будто обычная кнопка, оказалась в самом центре лба. По всей стене веером разлетелись брызги крови.

Луи повернул голову, его вырвало.

Потом он нашел в себе силы подняться на руках и, рыча от боли, разрывавшей ногу на части, так, на руках, потащил себя искать укрытие. А в ушах пульсировали слова доктора Кинга: «Если не можешь лететь, беги. Если не можешь бежать, иди шагом. Если и шагать нельзя, ползи. Но в любом случае двигайся вперед, не сиди на месте».

Судя по очагу боли и ритму выброса крови, пуля повредила бедренную артерию и, вероятно, раздробила кость. Он понимал, что, быть может, и сумеет куда-то заползти, укрыться, но истечет кровью, если не примет мер сразу. Луи скрипнул зубами и пополз. Сантиметр за сантиметром. Пока не достал рукой до аптечки.

Внутри были стерильные трубки для присоединения полой иглы к отсасывающему насосу. Он зубами разорвал пакет и попытался обернуть бедро чистой резиной. Это было все равно, что завязывать бантик на рождественском подарке одной рукой: как бы он ни старался, туго не получится. Еще и боль такая, какой он за всю жизнь ни разу не испытывал…

Поле зрения у него начало сужаться, как рамка в конце старых немых фильмов, постепенно превращающаяся в крошечную черную точку. Последней мыслью стала та, что он жил действительно в безумном мире, где аборта приходится ожидать дольше, чем разрешения на покупку пистолета.

Иззи пробиралась по коридору с ощущением, что попала в параллельную вселенную, где царят хаос, вражда и горести. Путь убийцы был отмечен уродливыми следами: разбитыми стеклами, пятнами крови, пустыми гильзами. Инстинкт самосохранения кричал о том, что нужно развернуться и бежать подальше отсюда, но этого сделать она не могла. К кладовой медикаментов ее влек отнюдь не врожденный героизм, а боязнь узнать, что она вовсе не та женщина, какой всегда себя считала.

Дверь в операционную была распахнута настежь, ряды стеклянных ящичков с бинтами и марлей открылись взору сразу. Увидела Иззи и два неподвижных тела.

Она опустилась на колени, перевернула медсестру на спину, пощупала пульс и не обнаружила его. Потом кинулась к врачу, который лежал без сознания, но, раненный в ногу, он все же застонал от боли. Кто-то наложил на бедро непрочный жгут из пластиковых трубочек, отметила Иззи. Возможно, это и спасло ему жизнь.

— Вы меня слышите? — спросила она, стараясь закрепить трубки потуже и прикидывая, сумеет ли оттащить его в безопасное место. И тут услышала щелчок курка. Обернулась и застыла на месте.

Убийца стоял у нее за спиной, в дверях. По возрасту старше ее — лет, наверное, сорока с чем-то. Русые волосы аккуратно разделены пробором. Даже в такую жару он был одет в кожаную куртку с клетчатой шерстяной подкладкой. Выглядел он… заурядно. Такого можно пропустить без очереди в супермаркете, потому что у него товара-то всего ничего. Такой может сесть с тобой рядом в автобусе, поздоровается и больше не заговорит до конца поездки. Такой, кого по-настоящему никто и не замечает.

Пока он, серый и незаметный, не ворвется в клинику с пистолетом в руке.

В прошлом уже было несколько случаев, когда Иззи думала, что вот-вот умрет. Когда целую неделю не удавалось достать ничего поесть. Когда отключили отопление, а температура упала намного ниже нуля. Но еще ребенком она знала, что всегда можно найти какой-нибудь выход. Можно взять кусочек-другой из тарелки соседа. Можно улечься между братьями и сестричками и навалить сверху всю одежду. Уже работая медсестрой, она обманывала смерть ради пациентов, напоминая остановившемуся сердцу, как нужно биться, делая искусственное дыхание. Но к такой ситуации, как сейчас, у нее не было возможности подготовиться.

Иззи хотелось умолять, чтобы он сохранил ей жизнь, но ее так сильно трясло, что зубы выбивали дробь и говорить совсем не получалось. Удастся ли спастись той женщине в приемной и оставшейся с ней девушке? А если да — расскажут ли они репортерам, какой храброй была Иззи, как помчалась на звук выстрелов, чтобы оказать помощь раненым? Еще ей подумалось: скоро ли об этом услышит Паркер? И не придется ли приглашенным на их свадьбу идти вместо этого на похороны?

— Отойди и не мешай мне прикончить его, — сказал ей убийца, и только тогда она увидела, что пистолет направлен не на нее, а на доктора Уорда.

В жизни бывают мгновения, которые полностью меняют человека. Скажем, как тогда, когда Иззи украла на заправке гамбургер, потому что перед этим ничего не ела четыре дня. Или когда открыла счет в банке. Или три года назад, когда вошла в палату Паркера.

В эту секунду она поняла, что не собирается умереть без чертовски хорошей драки!

Иззи встала прямо перед лежавшим на полу врачом и раскинула руки в стороны, прикрывая раненого собой, как щитом.

— У меня пуль хватит на вас обоих, — рассмеялся убийца.

«Пулю я остановить не смогу, — подумала Иззи. — Но могу остановить его, не дать ему выстрелить».

Иззи заставила себя посмотреть убийце в глаза, и он показался ей василиском, способным взглядом превратить ее в камень. Но ведь он ворвался с пистолетом в клинику-абортарий. Вполне возможно, просто еще один противник абортов и сторонник сохранения жизни. Она собрала по ниточке всю храбрость, какая только в ней была, и сжала эту храбрость в крепкий кулак.

— В меня стрелять нельзя, — сказала она. — Я беременна.

Десять часов утра

Когда Бекс заезжала на стоянку Центра, прямо перед бампером машины вдруг выскочил один из протестующих, и Бекс ударила по тормозам. Мужчина громко кричал, размахивая руками над самым капотом. С пассажирского сиденья расширившимися от страха глазами за этим наблюдала Рен.

— Мне показалось или ты говорила, что у них здесь есть специальные сотрудники, которые провожают посетителей внутрь? — обратилась Бекс к племяннице. — Что-то я не вижу никого в розовом переднике.

— Наверное, время еще слишком раннее, — предположила Рен.

Пока Бекс с черепашьей скоростью въезжала на стоянку, Рен смотрела вокруг, вытянув шею. Поглядывая в зеркало заднего вида, Бекс обратила внимание, что тот мужчина вернулся к основной группе, расположившейся у дальней стороны забора, и пожилая дама налила ему из термоса чашку кофе.

Наконец Бекс припарковалась и расслабила руки, державшие руль.

— Может, проводишь меня в клинику? — тихонько попросила Рен.

Бекс повернулась к ней, испытывая душевные муки.

— Миленькая, я… — Но для Рен она была готова на все!

— Ладно, забудь, — остановила ее девочка. — Можешь подождать в машине, я долго не задержусь.

— Я считаю, женщина имеет право делать со своим телом все, что пожелает, — вздохнула Бекс. — Да, я так считаю. Но не могу сказать, что лично я сделала бы такой выбор.

— А ты не забыла: я сюда явилась не для того, чтобы мне сделали аборт? — уточнила Рен.

— Конечно нет. Но…

Она не могла вслух сказать то, о чем подумала. Даже если Рен вместе с ней войдет в клинику с самыми благими намерениями, там все равно будут и другие женщины — вероятно, и такие, у кого нет тети для сопровождения, такие, у кого не осталось возможности выбирать. Женщины, прячущие свои тайны от всех вокруг. Сама эта мысль заставила ее схватиться за живот.

Рен положила на торпеду недоеденный пончик с шоколадным кремом.

— И ничего не бери в голову, — предупредила она тетю.

Бекс смотрела, как племянница идет по направлению к Центру. И вдруг обзор ей перекрыл грузовик, затормозивший прямо перед ее машиной.

Бекс просигналила и сделала выразительный жест: мол, какого черта ты сюда влез? Водитель грузовика бросил на нее рассеянный взгляд. Странно — может, он просто сбился с дороги? В кабине он был один, и там не было женщины, которая могла бы направляться на прием.

Бекс снова перевела взгляд на Рен, а та как раз подходила к сетке забора и рядам демонстрантов. И одна из женщин уже подалась к ней, протянула руку.

Нет, черт их побери!

Бекс мигом выскочила из машины и стремглав понеслась к Центру. Догнала Рен и обвила ее рукой, крепко прижимая к себе.

— Но ведь… — повернулась к ней удивленная Рен.

— Никаких «но», — решительно ответила Бекс. — Одну я тебя туда не пущу.

— Вы опаздываете, — отметила диспетчер Хелен, когда Хью вошел в помещение полицейского управления.

— Да у меня еще десять минут в запасе, — возразил Хью, взглянув на часы.

— Совещание, однако, уже началось.

— Какое совещание?

— В комнате отдыха сотрудников идет совещание, — поставила в известность Хелен.

— Вот ведь черт! — Подождав, пока Хелен нажмет кнопку и впустит его, Хью помчался в подвал, прыгая через две ступеньки.

Когда в предыдущий раз он опоздал на совещание, шеф на него накинулся: мол, несерьезно относится к своим должностным обязанностям. А как может начальник управления делать Хью своим фактически заместителем, если тот пренебрегает неизбежными рутинными делами?

Макэлрой, чуть не споткнувшись, свернул по коридору, надеясь проскользнуть в помещение незамеченным, и тут услышал голос шефа:

— Наконец-то детектив Макэлрой сделал нам подарок, осчастливив своим присутствием. Кстати, о подарках…

И все сотрудники управления дружно затянули «Happy Birthday to You…»[50]. А Пола, его секретарша, протянула Хью поднос с кремовыми пончиками, образующими цифры 4 и 0. В один пончик воткнули горящую свечу.

Хью покраснел. Он терпеть не мог оказываться в центре внимания. Эти дни рождения… Обычно они служили ему просто напоминанием о том, что необходимо продлить лицензию на вождение и регистрацию табельного оружия, да еще пройти ежегодный медосмотр.

Пола подошла к нему и поставила поднос на стол, чтобы имениннику было удобнее задуть свечу.

— Загадай желание, — отступив на шаг, со всем своим очарованием улыбнулась она.

— А кто сказал, что у меня сегодня день рождения? — сделал он отчаянную попытку как-то обойти все это.

— «Фейсбук», — промурлыкала Пола. — Не нужно было принимать меня в друзья.

Ответ был исчерпывающим. Хью ничего не оставалось, как зажмуриться, загадать желание и задуть свечу.

— Мы тут все сложились, — сказала девушка в звании младшего детектива, — и решили подарить вам вот что. — Она протянула трость, перевязанную ярко-красным бантом.

Все рассмеялись, включая самого Хью.

— Спасибо. Эта штука очень пригодится, когда мне потребуется задать кому-нибудь из здесь присутствующих знатную порку за дело.

— Пола, — решил пошутить шеф, — не забудьте записать этого парня на осмотр, пусть проверят его простату. — Он хлопнул Хью по плечу. — Ну, ладно, забирай свои пончики, и беритесь все за работу. Сегодня же день рождения у Хью, а не у самого Иисуса.

Хью выслушал поздравления и добрые пожелания от каждого сотрудника, и они остались с Полой вдвоем.

— Что-то ты выглядишь не слишком счастливым для именинника, — подняла она бровь.

— Да я, — замялся Хью, — не сторонник сюрпризов.

— А знаешь, — пожала она плечами, — что подарил мне на сорокалетие мой супруг? Обрюхатил меня.

— Ну, мне это, думаю, не грозит, — хохотнул Хью.

— А что ты загадал? — допытывалась Пола, загадочно улыбаясь.

Он открыл было рот, но секретарша замахала на него руками.

— Это же был провокационный вопрос! На него нельзя отвечать, иначе загаданное не исполнится. Нет, Хью, правда, ты что, никогда раньше не праздновал день рождения? — Она протянула ему тарелочку с тремя пончиками. — Тебе положена добавка, потому что ты не такой, как все. Но премия только сегодня, не слишком-то бери в голову. — Она еще раз улыбнулась своей особенной улыбкой и оставила его в комнате отдыха одного.

Он вынул погашенную свечу из верхнего пончика. Желание у него было очень простым, но совершенно невыполнимым. Он пожелал, чтобы все оставалось таким, как сейчас. Чтобы Рен готовила ему по утрам завтрак, чтобы рядом оставались люди, достаточно любящие его для устроения такого дурацкого праздника, и чтобы он оставался крепким и здоровым. Он хотел, чтобы день шел за днем, а мир вокруг не менялся. Для него это было все, что давало почувствовать, какая хорошая штука жизнь. Даже если знаешь — особенно если знаешь! — что тебе есть что терять.

«Боже правый, да можно ли попасть в более неловкую ситуацию?» Не успела Иззи дойти до столика регистратора, как ее накрыла волна тошноты, и она опрометью бросилась туда, где была дверь с табличкой «Туалет». Ее вырвало так обильно, что она взмокла от пота. Прополоскав и вытерев рот, взяла сразу несколько бумажных полотенец, намочила их под краном и протерла лицо и шею.

В дверь постучали, и Иззи слегка приоткрыла ее.

— Вы хорошо себя чувствуете? — озабоченно поинтересовалась женщина, которую Иззи видела уже за стойкой регистратуры.

— Простите, миссис…

— Ванита, — подсказала та.

— Обычно я не веду себя так невоспитанно, — заверила ее Иззи.

В ответ Ванита протянула ей коробочку мятных леденцов.

— Помогает в таких случаях, — сказала она деловито. — Когда приведете себя в порядок, подходите ко мне, познакомимся, — улыбнулась и ушла.

Иззи снова закрылась и присела на крышку унитаза. Ей вспомнилось то время, когда она ходила в третий класс, а зимнего пальто у нее не было. И тогда она обратилась к секретарю директора и сказала, что ей нужно зайти в комнату находок. И там она взяла чье-то пальто. Штука в том, что секретарша прекрасно знала, что это пальто не принадлежит Иззи, но промолчала.

И вот сейчас Ванита оказала простую любезность, но что-то в ее глазах убеждало Иззи: этой женщине уже известны все ее секреты.

Ладно. Иззи — медсестра. Ей не впервой было сталкиваться с чем-то новым и неожиданным, равно как, умело притворяясь, успешно выходить из любого положения, овладев понемногу собой и преодолев неуверенность.

Да, ей пришлось прийти в клинику-абортарий, но она всегда преодолевала все трудности — сможет преодолеть и впредь.

Как только Оливия заметила кровянистые выделения, она сразу почуяла, что ничего хорошего это ей не сулит. У женщин ее возраста таких выделений не бывает, особенно если они не ведут половую жизнь с мужчинами. Прибавьте еще боль при мочеиспускании и странное онемение в ноге — достаточно для того, чтобы немедленно отправиться на обследование в Центр. Она уже много лет без всяких проблем ходила туда на регулярные гинекологические осмотры, на этот же раз Гарриет, выполнявшая в Центре обязанности фельдшера, после осмотра стала задавать вопросы:

— Когда у вас в последний раз брали мазок?

Да уже довольно давно, насколько помнила Оливия.

— Оливия, — посоветовала Гарриет, — по моему мнению, вам нужно пройти осмотр у специалиста, врача-гинеколога.

Это было две недели назад. После этого Оливия сделала рентген грудной клетки, томографию брюшной полости и таза, УЗИ печени, сдала клинический анализ крови, анализ крови на электролиты, и… услышала заключение онколога, но не очень-то ему поверила. Возможно, ей нужно было услышать это от кого-то такого, кого она знала и кому доверяла.

Сейчас она сидела в смотровом кабинете, ожидая Гарриет, и держала в руках выписку из карточки, сделанную онкогинекологом. Написано было все равно что по-гречески.

«Да нет, — еще раз вгляделась она в текст, — по-гречески и то было бы понятнее…»

— Оливия, — обратилась к ней Гарриет, поздоровавшись, — как вы себя чувствуете? Что сказал онколог?

Пациентка протянула ей выписку.

— Наверное, мне надо было прихватить с собой переводчика с медицинского.

Гарриет пробежала глазами:

«Разрастающаяся грибовидная некротическая язва с наростами на кости и обструкцией правой стенки таза.

Умеренный гидронефроз правой почки с последующим распространением на ректосигмовидный отдел ободочной кишки и поражением слизистой и мышц… лимфоденопатия тазовой и парааортальной области… признаков асцита не обнаружено.

Содержание креатинина — 2,4 мг/дл; гематокрит — 28 %».

— Нейроэндокринная карцинома шейки матки, — сделала вывод Гарриет. — Ох, Оливия! — вздохнула она.

— Карцинома, — кивая, повторила Оливия. — Это единственное слово, которое мне удалось понять. Доктор мне объяснил. Да он много чего говорил… только я очень быстро перестала прислушиваться.

— У вас рак шейки матки, — мягко сказала Гарриет. — Право, меня это очень огорчает.

— А вы уверены, что здесь нет ошибки? Такого быть не может! Я же лесбиянка.

— На самом деле у лесбиянок этот вид рака встречается даже чаще, — пояснила Гарриет. — Такие женщины гораздо реже проходят полное обследование, поскольку не имеют обычных проникающих половых сношений. Есть даже такая разновидность рака, им страдают монахини, — не плоскоклеточный, который связан с ВПЧ, а такой, который может возникнуть и у девственниц.

— К счастью, последнее меня никак не касается, — заметила Оливия и внимательно посмотрела на сестру. — И чем это грозит?

— Уже четвертая стадия, с метастазами. Вы понимаете, что это значит?

— Все равно что выиграть в лотерею, — ответила Оливия. — Только в стиле Ширли Джексон[51].

Гарриет посмотрела ей прямо в глаза, словно удивляясь ее легкомыслию.

— Извините, — на всякий случай проговорила Оливия.

— Метастазы в легких, — снова опустила сестра взгляд на цифры в анализах. Возможно, и в печени. Они же не дают работать правой почке. — Она снова посмотрела Оливии в глаза. — Не собираюсь ничего от вас скрывать. Трудно надеяться на то, что рак, зашедший уже так далеко, можно вылечить. Не сомневаюсь, что онколог может кое-что сделать, чтобы облегчить вам жизнь, но… вам лучше привести все свои дела в порядок.

Оливия почувствовала, что во рту стало сухо, как в пустыне. Она не привыкла лезть за словом в карман, но тут ничего другого не смогла сказать.

— Сколько?

— Месяцев шесть-восемь, насколько я могу судить, — произнесла Гарриет с сочувствием в голосе. — Мне крайне неприятно говорить вам это, Оливия. Я очень и очень надеюсь, что ошибаюсь. Но на вашем месте я бы хотела, чтобы кто-нибудь сказал мне правду.

В тот момент Оливия призналась себе, что погрузилась в болото страшной информации, и вдруг остро почувствовала, что обречена вскоре умереть. Гарриет обхватила ее руками и ласково прижала к себе.

Вот оно. Ради этого она и обратилась не куда-нибудь, а в Центр. Что скрывалось под обложкой медицинской карточки, она и до этого догадывалась. Но ей очень хотелось, чтобы в такую минуту кто-нибудь оказался рядом.

Раздался торопливый стук, дверь приоткрылась, и показалась голова доктора Уорда.

— Гарриет, пора браться за дело! — Он улыбнулся Оливии и закрыл за собой дверь.

У Оливии в голове роились вопросы. Была ли в том, что случилось, ее собственная вина? Неправильное питание или те беспорядочные связи, которые она прежде заводила в университете? Как сказать об этом Пег? Произойдет ли все быстро или превратится в медленное угасание? Будет очень больно? Не перестанет ли она к концу быть самой собой?

Не отпуская руки Оливии, Гарриет отступила на шаг назад и пожала их на прощанье.

— Мне нужно идти ассистировать доктору. Вы будете хорошо себя вести?

Она вышла, не дожидаясь ответа Оливии. Впрочем, они обе знали этот ответ.

Два месяца назад, когда Рен пошла в десятый класс, ей пришлось пройти через обычные розыгрыши, какие устраивают для новичков[52]. Ей говорили, что в подвале имеется бассейн, но там его не было. В своем шкафчике она вдруг обнаруживала крем для бритья. Когда она шла по коридору в кабинет иностранных языков, ее обстреливали из водяных пистолетов. Она очень быстро освоилась и определила для себя, где в школе ходить безопасно, а где — не очень. Больше всех мест она ненавидела «западню» — переход, который соединял два крыла школьного здания. Там на переменах слонялись курильщики. Она пробегáла сквозь их строй, отчетливо сознавая, что эти ребята чуют ее страх и неопытность и, даже не зная, кто она такая, строят на ее счет собственные планы. То же самое Рен испытывала сейчас, проходя мимо пикета.

Кое-кто из протестующих улыбался ей, при этом тыча в лицо плакаты с окровавленными младенцами. Другие нараспев цитировали известную строчку Доктора Сьюза[53]: «Человек — это человек, большой он или маленький».

— Не могли бы вы подойти на секундочку? — попросила одна женщина с извиняющейся улыбкой. Так улыбаются, когда требуется посторонняя помощь, чтобы подтолкнуть и завести автомобиль. Или когда отключился телефон, а человеку необходимо срочно позвонить. Или когда в магазине приходится жонглировать слишком большим количеством покупок, запоздало сожалея, что не сообразил сразу взять у входа корзину.

Будучи от природы отзывчивой, Рен машинально шагнула к этой женщине, у которой были рыжие волосы и броские очки с фиолетовыми стеклами. В ней проглядывало что-то знакомое, но Рен не могла вспомнить, кто бы это мог быть. Так что, поразмыслив, она решила не рисковать: ведь эта женщина тоже могла ее узнать. А если она работает в полицейском управлении и расскажет папе о секретах Рен? Она низко опустила голову, а женщина взяла в руки небольшой кулек с подарками — такие кулечки дарят детям на день рождения.

Вдруг рядом с Рен возникла ее тетя.

— Одну я тебя туда не отпущу, — сказала Бекс.

Рен обхватила руками тетину шею и крепко к ней прижалась.

Девочка понимала, что это звучит отвратительно, но она действительно не слишком скучала по своей матери. Отчасти потому, что мать бросила их, когда Рен была совсем маленькой. А отчасти благодаря тете, которая заняла мамино место.

Тетя Бекс сшила ей платье колониальных времен для сценки о войне за независимость США, которую они разыгрывали во втором классе. (Честно говоря, она его склеила, потому что с иголкой и ниткой никогда не дружила.) Тетя никогда не пропускала матчей детского бейсбола и приносила туда сладкий чай для других родителей. Она даже развесила на стенах своей комнаты неумелые акварели Рен — это тетя-то, профессиональная художница, которая отлично знала, что акварели никуда не годятся. Рен считала, что мать — не столько та, кто несколько часов мучалась при родах, сколько та, чье лицо хочется отыскать в толпе.

И если нужно было еще одно тому доказательство, так вот — сейчас Бекс была с нею рядом, хотя Рен и представить себе не могла, чего это ей стоило. Ведь у тети Бекс никогда не было детей, и, возможно, это само по себе порождало в ней неприязнь к Центру. Но в глубине души Рен радовалась тому, что тетя принадлежит только ей одной.

К тому времени, когда их впустили внутрь, у Рен между лопатками бежали струйки пота от волнения.

— Садись, — предложила она тете. — Записаться я и сама могу.

В приемной сидело несколько человек, работал телевизор, хотя звук был сильно приглушен. За столом сидела женщина-регистратор с самыми удивительными косами, какие только приходилось видеть Рен: толстые, как змеи, черно-рыжие, они были обвиты вокруг головы двойным кольцом. На груди красовался бейдж с именем: Ванита. Она говорила с кем-то по телефону. Увидев Рен, улыбнулась ей и показала жестом, что через минутку освободится.

— По законам штата Миссисипи, это занимает два дня. Верно. Поэтому в четверг вы пройдете собеседование с психологом, в лаборатории вам сделают анализы, в том числе сонографию, — информировала регистратор звонившую. — А уже на следующий день придете на саму процедуру, которая в общем и целом займет от полутора до трех часов. Если хотите записаться, я могу сделать это для вас прямо сейчас. — Она помолчала, слушая ответ, потом взяла ручку. — Фамилия? Возраст? Когда были последние месячные? Номер контактного телефона? Итак, вы записаны на четверг, на девять утра. Пожалуйста, пометьте себе дату и время приема, потому что, если вы захотите напомнить себе это, позвонив нам, мы ничего не сможем сказать, соблюдая врачебную тайну. С собой вам нужно иметь сто пятьдесят долларов и удостоверение личности с фотографией. Оплата — наличными либо по карте. Не приносите с собой большие сумки, не берите сумочку, не приводите детишек. Ну вот, договорились. Будем рады вас видеть. — Она положила трубку и снова улыбнулась Рен: — Извините за задержку. Чем могу быть вам полезна?

— Я записана на прием, — сообщила Рен и затараторила смущаясь. — Но не так… не для того, о чем вы только что говорили по телефону. Меня зовут Рен Макэлрой.

— Рен… Рен… — женщина просмотрела список.

— Первая буква «W».

— А! Вот ваша запись. — Ванита сделала пометку и дала Рен листик с вопросами. — Заполните для меня эту форму, и мы вас сразу же примем.

Устроившись напротив телевизора, Рен заполнила табличку — все как везде: фамилия, домашний адрес, возраст, наличие аллергии на те или иные вещества…

Рядом тетя Бекс разбирала кулечек, который подарила Рен та самая пикетчица. Упаковка разноцветных конфеток. Губная помада. Пара вязаных пинеток — крошечных, голубого цвета.

— Что ж, это очень мило, — констатировала Бекс, покопалась еще и вынула стерильную салфетку для рук, мятные таблетки и два кусочка мыла.

— Наверное, им кажется, что мы очень грязные, — сказала на это Рен. Она достала из кулечка листовку и прочла: «Не принимайте такое решение сгоряча. Аборт НЕОБРАТИМ. Если вы в эту минуту находитесь в абортарии, можно просто встать и уйти. Если вы заплатили за процедуру авансом, мы поможем вам вернуть деньги».

Она раскрыла брошюрку — там были фото пухлых голубоглазых младенцев и подпись: «Еще прежде, чем я сотворил тебя во чреве, я уже знал тебя. Бог».

— Думаешь, это прямая речь? — усомнилась Бекс, читавшая через плечо племянницы.

Рен фыркнула и прикусила губу.

— Наш учитель истории не признал бы это цитатой.

На обложке сзади перечислялись возможные последствия химического и хирургического абортов:

«Прободение матки, хронические и острые инфекционные заболевания, обильное кровотечение, требующее переливания крови, опасность выкидышей в будущем, бесплодие, рак, смерть.

Чувство вины, гнев, осознание своей беспомощности. Расстройство умственной деятельности. Депрессия, кошмарные сны, галлюцинации. Неспособность радоваться жизни. Ощущение потери связи с Богом. Страх остаться без прощения. Отчуждение от родных и друзей. Прекращение связи с супругом или возлюбленным. Беспорядочные половые связи. Увлечение наркотиками. Самоубийство».

Рен это напомнило навязчивые телевизионные ролики об опасности антидепрессантов. «Ну да, мы справимся с перепадами настроения, но ты можешь в итоге утратить самоконтроль, приобрести гипертонию, суицидальные наклонности, а то и вообще умереть».

В самом низу крупными буквами было напечатано: «ТЫ НЕ ОДИНОКА. МЫ ЗАБОТИМСЯ О ТЕБЕ!»

Вдруг она вспомнила, где видела ту женщину с рыжими волосами. Ее сын учился с Рен в девятом классе, и однажды эта дама устроила форменный скандал на уроке медицины, как раз когда они изучали противозачаточные средства. В тот раз Рен надевала презерватив на банан, а эта дама ворвалась в класс с воплями о том, как восприимчивы детские умы, о Боге, об использовании для секса «безопасных дней». Рен очень жалела потом ее сына, которого с тех пор на уроках медицины отсылали в библиотеку.

Получается, эта женщина выступала как против контрацепции, так и против абортов. Какая же в этом логика? Рен покачала головой. Если хочешь, чтобы никто не делал аборты, то просто бери и раздавай бесплатно презервативы и противозачаточные пилюли всем, кто в них нуждается. Чем ругать Рен на чем свет стоит, лучше бы та женщина подбодрила ее на пути в Центр, куда девочка шла получить столь нужные пилюли.

Она снова взглянула на брошюру. «МЫ ЗАБОТИМСЯ О ТЕБЕ!»

Выходит, не очень.

— Папа, — отчаянно кричала Бет. — Папочка!

Отец явно испытывал горечь и разочарование, но ни разу не обернулся. Так спешил уйти от нее подальше, что едва не сбил с ног медсестру.

Уйти от нее и от того, что она натворила…

— Вы хорошо себя чувствуете? — мягко осведомилась Джейла, пристально глядя на Бет.

Та лишь покачала головой, не в силах произнести ни слова. Сестра присела на краешек койки.

— Я не собиралась подслушивать, — начала она, — но трудно ничего не слышать, если дверь открыта настежь. — Поколебавшись, она продолжила: — Знаете, я ведь обычно не работаю в реанимации. Мое место — на этаже ортопедического отделения. Сейчас я просто заменяю коллегу, которой потребовался внеочередной выходной. Поэтому я не очень хорошо знаю, какие здесь правила.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Бет, широко раскрыв глаза от удивления.

— Ну, у нас в отделении, если обнаруживается, что моя пациентка принимает наркотики внутривенно или у нее есть еще что-то такое, что она скрыла от докторов, я должна сообщить об этом старшей сестре. Речь ведь может идти о жизни и смерти пациентки… Я лишь хочу, чтобы вы рассказали мне всю правду. — Она внимательно посмотрела на Бет. — Итак, в чем же дело?

Бет беспомощно заморгала. Ей почудилось, что стены палаты готовы обрушиться на нее.

— Мне вы говорили, что не знаете, беременны или нет, — продолжила Джейла. — Но я только что слышала, как вы сказали отцу, что посещали абортарий.

— Я хотела, чтобы отец… — Бет зарделась.

— Если вам сделали хирургический аборт и что-то пошло не так, стало причиной интенсивного кровотечения, это может угрожать вашему здоровью. Бет, от этого можно даже умереть.

Девушка вытерла слезы подолом больничной рубашки.

— Я действительно ходила в клинику, — призналась она, судорожно всхлипывая, — но там сказали, что ничем не смогут мне помочь, пока дело не рассмотрит судья. Ну… я заполнила всякие анкеты и формуляры, было назначено слушание по моему делу. А потом мне позвонили и сказали, что судья сможет меня принять только через две недели. — Она подняла взгляд на Джейлу. — Я не могла ждать еще две недели и лишь после этого идти в клинику. Было бы уже слишком поздно… — Бет разрыдалась так горько, что стала задыхаться. — У меня не оставалось выхода, — шумно засопела она, свернувшись в постели калачиком, чтобы хоть как-то защититься. — Вы же меня понимаете, правда?

— Ладно, — сказала Джейла, поглаживая ее по спине. — Ладно. Дышите глубже.

Ах, если бы они пользовались презервативами.

Если бы она была уже совершеннолетней.

Если бы судья заслушал ее обращение вовремя.

Если бы она жила где-нибудь в Нью-Йорке или Бостоне, где много таких клиник, а не одна-единственная.

И если бы не было так чертовски трудно действовать на свой страх и риск.

Наконец, если бы она сохранила ребенка!

Но в голову отвратительным пауком заползла мысль о том, что и во всех этих случаях ей все равно пришлось бы вынести гнев отца. В его глазах она все равно осталась бы шлюхой. Насколько она его знала, он мог и выгнать из дому. Насколько она его знала, он и сейчас мог это сделать.

От этих мыслей она расплакалась еще сильнее и потому не услышала, как Джейла, выскользнув в коридор, достала из кармана свой мобильный телефон и позвонила мужу:

— Натан, мне требуется твоя помощь.

Джанин сидела на смотровом столе, постепенно впадая в панику. Одно дело прийти в Центр с фальшивым удостоверением личности, записаться на аборт и пройти собеседование с психологом. Но совсем другое дело — уклониться от обследования на аппарате УЗИ, предусмотренном законами штата. И все же ей так или иначе нужно было получить улики, ради которых она сюда пришла. В прошлом месяце в соседнем штате одна девочка из числа противников абортов пришла, как и Джанин, в клинику, прикрываясь «легендой». Она сказала психологу, что ей тринадцать лет, а ее другу двадцать пять и что она хочет сделать аборт. На записи зафиксирована реплика психолога: «Будем считать, что я этого не слышал». Эту чертову запись крутили и крутили в Интернете, она попала даже в блог Шона Хэннити[54].

Джанин услышала легкий стук в дверь и поспешила спрятать телефон в карман платья, нажав кнопку «аудиозапись». Дверь тут же распахнулась.

— Здравствуйте, — улыбнулась ей сотрудница социальной службы. — Меня зовут Грасиела. Итак. Мы собираемся сделать ультразвуковое исследование, верно?

Джанин почувствовала, как быстро вспотела. Нужно было заставить эту женщину разговориться.

— Погодите! — воскликнула она, слегка заикаясь от волнения. — У м-меня а… аллергия!

— На латекс? — удивилась медсестра.

— Кажется, на все вообще, — с трудом перевела дыхание Джанин. — Я просто забыла об этом написать.

Грасиела сделала пометку в карточке и повернулась к аппарату УЗИ. Он загудел, оживая, словно они играли в оркестре, а аппарат задавал им верный тон.

— А что, если я не захочу проходить обследование на УЗИ?

— Боюсь, что у вас нет выбора. Закон штата предусматривает, что я должна провести это обследование сегодня, а затем спросить, хотите ли вы ознакомиться с результатами. Если пожелаете, можете ответить на это «нет». — Грасиела сделала паузу, держа руку на ручке настройки аппарата. — Похоже, вы немного волнуетесь.

В любой другой ситуации Джанин подумала бы, что эта женщина очень добра. Но, пусть Грасиела и оставалась по-человечески симпатичной, это не меняло того, что она работает в абортарии. Непохоже, чтобы в этой клинике наблюдали за правильным развитием плода, если даже их об этом попросить. Последняя шпионка, которую засылал сюда Аллен, носила очки, в оправу которых на переносице была вмонтирована миниатюрная камера. Джанин видела видеозапись, на которой эта самая женщина сказала, что они не обслуживают беременных, но могут посоветовать другую клинику, где этим занимаются. Право, им не стоило называться медицинским центром репродукции, коль скоро они не собираются помогать женщинам осуществлять эту самую репродукцию.

Однажды ей уже довелось побывать в подобной клинике, но в качестве не шпионки, а пациентки. Делали ли ей там ультразвуковое обследование? Ну почему она не может вспомнить?

Только когда Грасиела предложила ей бумажную салфетку, Джанин поняла, что плачет.

— Вы так волнуетесь? С этим я вам помогу справиться, — сказала сотрудница социальной службы. — Но, если ваши слезы вызваны тем, что вы не уверены в правильности своего решения… Вот в этом я вам ничем помочь не смогу.

Джанин подумала о записи, которую вел ее телефон, закрыла глаза и стала молиться о том, чтобы хоть что-нибудь случилось — все, что угодно, — если это поможет ей получить компромат на Грасиелу, пока ее саму ни в чем не обвинили.

Пятнадцать недель — самый сложный случай. Если к Луи попадала пациентка с пятнадцатью неделями беременности, он знал, что работа предстоит непростая. Кости плода к этому сроку начинают кальцинироваться, поэтому его приходится расчленять. Луи объяснял женщинам так: матка чем-то напоминает рожок мороженого. Представьте, что шоколадный крем украшает его сверху, а вам надо пробиться к нему из нижней части рожка. Понятно, что рожок придется разломать на части. В штате Миссисипи имелась еще дополнительная сложность. Закон запрещал использовать щипцы, если у плода отмечалось сердцебиение. Закон принимали неспециалисты, которые наивно полагали, будто зародыши на шестнадцатой неделе способны испытывать болевые ощущения, — на самом деле это не так. В результате, для того чтобы обойти всю эту политику дилетантов, Луи приходилось приспосабливать процедуру к требованиям закона. Он был вынужден добавлять лишние манипуляции, которые могли представлять угрозу для пациентки вместо того, чтобы гарантировать ей безопасность.

Из всего этого следовало, что Луи должен начать с ультразвукового обследования. Сайтотек[55] вызывает многократные сокращения мышц матки, вследствие чего у плода, постоянно сдавливаемого, обычно прекращается сердечная деятельность. Но если этого не происходило — то есть ультразвук показывал наличие сердцебиения, — Луи мог по своему усмотрению использовать аспирационную (всасывающую) трубку и притянуть пуповину вниз, затем перерезать ее и тем прекратить деятельность сердца.

Разумеется, пациентке он об этом не сообщал.

Уорд взглянул на Джой Перри. На ближайшие четверть часа эта девушка — главный объект его внимания. И единственный. Когда речь шла о беременности в 15-16 недель, эта процедура становилась последней за день — так было принято, и на то были свои причины.

Джой пришла пораньше, чтобы получить дозу сайтотека — 800 микрограмм. Врач лично ввел все четыре таблетки в ее вагину, чтобы добиться максимальной эластичности шейки матки.

Сейчас она лежала на столе, и светлые волосы, собранные в хвост на затылке, свешивались c края стола, как кисточки на парчовых занавесях в доме бабушки Луи.

— Это займет минут семь, — сообщил он, глядя ей в глаза, и бросил взгляд на свою ассистентку. Он уже давно работал с Гарриет, хорошо ее знал, да и, вообще говоря, поскольку Луи мотался по семи различным клиникам на Юге и на Великих Равнинах, он привык работать с самыми разными сестрами и фельдшерами. Все они занимали одинаково особое положение, когда стояли рядом с готовыми к процедуре пациентками, когда подавали ему шприц с лидокаином или шепотом подбадривали пациенток, если тем это требовалось. Луи достаточно было чуть повести глазами вправо, и Гарриет тут же взяла Джой за руку и ласково пожала.

Луи положил руку на колено пациентки.

— Стойте! — воскликнула Джой, и врач тут же убрал руку. — Я… Я не выбрила… — запинаясь, пробормотала она.

Луи прикусил губу, скрывая усмешку. Если бы он получал хотя бы по 10 центов всякий раз, когда слышал эту фразу! Он хорошо понимал, каково это — сидеть в кресле у зубного врача и думать, не свисает ли сопля из ноздри. Он понимал, каково быть пациентом и чувствовать себя таким уязвимым. Пора было дать ей успокоительное, но в штате Миссисипи запрещено применять любые наркотические препараты, даже ксанакс, чтобы снять у пациента напряжение.

— Ну вот, миссис Гарриет, — сказал Луи преувеличенно сердитым тоном. — Сколько раз можно вам говорить, чтобы не пускали ко мне пациенток, которые перед приходом сюда не сделали «зону бикини»?

Он добился своего — губы Джой чуть-чуть тронула усмешка.

— Сейчас будет немножко давить, — сказал Луи и сжал внутреннюю часть бедра пациентки. — Примерно так. Я должен ввести расширитель, так что расслабьте мышцы, расслабьте. Вот так. Вы сами откуда?

— Из Перла.

— Ну, это совсем рядышком.

Когда Луи разговаривал во время процедуры, он не просто трепался. Он хотел создать нужное настроение, чтобы женщина воспринимала аборт как эпизод своей жизни, а не как важнейшее событие, за которое потом будет строго себя судить.

Рассказывая, как ужасно дорожное движение в Джексоне, Луи обмотал марлей держатель и смазал шейку матки бетадином. Гарриет, работающая в паре с ним, протянула пузырек лидокаина, и Луи набрал дозу в шприц.

— Сейчас будет укольчик. А ну-ка, покашляйте.

Джой закашлялась, и Луи, захватив зажимом край шейки, ввел лидокаин в нескольких местах по кругу.

— А вы знаете, кто может закашляться по чужому указанию, тот может притворяться и в других делах, — пошутил он, почувствовав, как напряглись мышцы ее бедра. — Признавайтесь, вы часто плакали нарочно, чтобы разжалобить маму и избежать порки?

Джой отрицательно покачала головой.

— А мне приходилось. И всегда действовало безотказно. — Протянув левую руку, он не глядя взял один из металлических расширителей, ввел в шейку матки и вытащил обратно. Потом другой, побольше, потом еще один и так вплоть до 15-миллиметрового. И тогда шейка раскрылась, как затвор фотоаппарата. — Так вы и родились в Перле?

— Нет, в Язу.

— В Язу, — повторил Луи. — В Язу… Это тот городок, где жила ведьма? — Иногда ему казалось, что он знает о тех штатах, где ему приходилось делать аборты, больше иного из постоянных жителей. Надо было знать — для таких минут, как сейчас.

— Кто жил?.. — вздрогнула Джой.

— Отлично дéржитесь, Джой. В девятнадцатом веке в Язу жила одна болотная ведьма. Вы и правда ничего об этом не слыхали? Сейчас вы почувствуете, как течет жидкость, так и должно быть. — Он прорвал оболочку плода и отклонился назад. В подставленный лоток хлынул поток крови и околоплодных вод. Несколько капель попали на его кеды. — Как я понимаю, эта ведьма утонула в зыбучих песках, когда убегала от преследовавших ее полицейских. Но перед смертью она поклялась вернуться через двадцать лет, чтобы нагнать страху на жителей и сжечь сам город до основания. — Луи поднял глаза. — Сейчас немного потянем. Главное — дышите. Я всего только двигаю инструмент внутри матки, а ультразвук показывает, куда двигать.

Краешком глаза он уловил, как пальцы Джой крепче ухватились за руку Гарриет, и, склонившись к пациентке, полностью ушел в работу, вытягивая плод щипцами. Появлялись розовые куски плоти, отчасти узнаваемые, отчасти нет. В данный период беременности черепная коробка была уже достаточно прочной, чтобы не лопнуть при всасывании. Если череп оказывался в дальнем углу матки, он перекатывался там, как надувной мячик. Щипцы снова вошли внутрь, потом наружу. Вот крошечная ладошка. Колено. Внутрь-наружу — изгиб позвоночника. А вот и смятый «мячик» черепа.

— Как бы то ни было, двадцать лет спустя, — продолжил как ни в чем не бывало гинеколог, — в 1900 году, в городе вспыхнул сильный пожар — сгорели двести жилых домов и сотня других зданий. Жители толпой повалили на могилу болотной ведьмы, и, конечно же, могильная плита оказалась треснутой, а цепь вокруг могилы — разорванной. Правда, жутковато слушать? Так, теперь еще минутку…

Луи отлично знал, как прерывается процесс зарождения жизни. При пяти неделях ничего не увидишь, кроме крошечного мешочка. В шесть недель уже имеем зародышевый бугорок, в котором работает сердце, но еще нет зачатков конечностей, грудной клетки, черепной коробки. К девятой неделе формируются различные части тела: крошечные ручки, черные точечки будущих глаз. При сроке в пятнадцать недель, как у сегодняшней пациентки, приходится дробить черепную коробку, чтобы куски прошли в 15-миллиметровую трубочку. Выполняя эти операции, невозможно не испытывать сочувствия. И все же. Можно ли говорить в таких случаях о личности? Нет. Это пока еще комочек жизни, как и сперма, и яйцеклетка. Если жизнь возникает в момент зачатия, как оценивать те яйцеклетки и сперматозоиды, которые не дали начало будущим детям? А оплодотворенные яйцеклетки, которые не смогли прикрепиться к стенке матки и развиться дальше? А те, что оказались смещены или были отторгнуты складками матки? Считать ли это смертью?

Вплоть до двадцать второй недели беременности зародыш не может выжить вне организма матери, даже при искусственной респирации. Между двадцать второй и двадцать пятой неделями он может прожить лишь короткий срок, поскольку и мозг, и внутренние органы окажутся недоразвиты. Американский конгресс акушеров-гинекологов не рекомендует поддерживать жизнь младенцев, родившихся на двадцать третьей неделе. После двадцать четвертой недели родителям и врачам предстоит решать вопрос совместно. Американская медицинская ассоциация рекомендует поддерживать жизнедеятельность рожденных в двадцать пять недель, но подчеркивает при этом, что шансы на их выживание весьма малы. Имеется множество примеров того, как под конец второго триместра беременности, то есть на пятом-шестом месяце, у плода обнаруживались патологии, несовместимые с жизнью. Только когда младенец рождается после двадцать девятой недели, он уже способен ощущать боль, умирая. И как оценить такие случаи: аборт — это убийство или милосердие? А если мать пристрастилась к героину? Или муж избивал ее так сильно, что у нее по нескольку раз случались переломы? Этично ли для такой женщины доносить ребенка до положенного срока?

У Луи получилось, действительно получилось. В месиве плоти и крови имелись хорошо различимые части. И было понятно, какие это части тела, так что становилось грустно. Но в основе процесса вынашивания плода и деторождения лежит линия развития: оплодотворенное яйцо, зародыш, плод, ребенок — это все стадии внутриутробного созревания будущего человека, выходящего в этот мир из материнского лона. Так с какого же момента человеческая жизнь заслуживает защиты со стороны закона?

— Выходим на финишную прямую. — Луи включил вакуумный аппарат и провел трубкой вдоль матки. — Так вы никогда не слышали эту историю про ведьму?

Джой молча покачала головой.

— А еще считаете себя язуиткой! — пошутил Луи. — Кстати, как называют себя жители Язу?

— Проклятыми, — ответила Джой.

— Вы мне с самого начала понравились, — рассмеялся доктор. Он почувствовал знакомую шероховатость стенок матки, а это говорило о том, что процесс завершен успешно.

Считаете вы зародыш человеком или нет, все равно не возникает и тени сомнения в том, что взрослая женщина — вполне человек. И если вы переносите на плод понятия морали, то невозможно наделить его правами, не отняв их у той, кто вынашивает этот плод. Возможно, вопрос: «Когда плод становится личностью?» следует переформулировать так: «Когда женщина перестает быть личностью?».

Луи взглянул на месиво плоти в лотке, установленном между ногами пациентки. Содержимое было аморфным, будто галактика без звезд. Но изучение его было частью работы доктора Уорда: если установлено, что плод удален не полностью, то следует опасаться возникновения инфекционных осложнений. Кроме того, ему как врачу, делающему аборт, было важно с философской точки зрения признать процедуру тем, чем она была в действительности, а не прятаться за эвфемизмами. Мысленно подсчитав конечности и другие существенные элементы, Уорд почувствовал, как матка Джой начинает снова сокращаться.

Стоял он перед пациенткой так, чтобы иметь возможность всегда посмотреть ей в глаза и чтобы она знала, что он ее видит. И не только как пациентку, но и как женщину, которой она была и будет впредь, переступив порог этого кабинета.

— Больше вы не беременны, — сообщил он Джой.

Женщина закрыла глаза.

— Благодарю вас, — проговорила она чуть слышно.

— Мисс Джой, — сказал Луи, потрепав ее по колену, — не стоит никого благодарить за то, что является вашим правом.

«Как это вышло, — удивлялась Джой во время процедуры, — что я прерываю беременность и говорю в это время о призраках?» Быть может, в этом имелся свой смысл, не такой уж далекий от действительности. Она знала, что некоторые эпизоды жизни способны всплывать в памяти и преследовать тебя.

Почувствовав приступ боли, Джой невольно вздрогнула. Она все еще слышала шум работы вакуумного аппарата. Похоже, у них случился недосмотр: ведь ей могли дать наушники, как в самолетах, чтобы отсечь посторонние звуки. Или передавать через них музыку, чтобы не пришлось лежать и слушать, как завершается твоя беременность.

А может, в этом и было все дело: они не хотели, чтобы процесс казался слишком легким? Но стремились к тому, чтобы ты шла на это с широко открытыми глазами.

Джой смотрела в потолок, а там был постер с картинкой «Где Уолли?»[56]: тысяча пингвинов в красно-белых шарфиках и долговязый парень в полосатой шапочке. И зачем нужно отыскивать Уолли? Пусть бедняга так и остался бы потерянным.

Аппарат издавал приглушенные звуки, хрипел, словно прочищал горло. «Немного вакуума», — подумала Джой. Чтобы убрать за нею всю грязь.

Девять часов утра

Хью снимал отпечатки пальцев с автомобиля. Он всегда говорил, что работа полицейского не только скучна и утомительна, но и в конечном счете представляет собой напрасную трату времени. Сегодня он обрабатывал «тойоту» 2010 года выпуска. Ее владелец, студент колледжа, оставил ключ зажигания в машине, и кто-то угнал ее покататься для развлечения. Обнаружили ее на обочине дороги, изрядно помятую и остро пахнущую туалетом. Боже правый, не нужно быть полицейским, чтобы понять, что произошло. А также чтобы догадаться, что время, потраченное Хью на обследование машины и пыльного кювета возле скоростного шоссе, явно превзойдет сумму чека, который страховая компания рано или поздно вышлет владельцу для компенсации затрат на ее ремонт. Ну, и кому бы захотелось провести свой сороковой день рождения, снимая отпечатки пальцев с похищенной автомашины?

Он со вздохом попытался пропылесосить салон. Это никогда не давало результата, из-за материала приборной доски, но если этого не сделать, тебя обязательно упрекнут в том, что ты упускаешь возможные улики. Он уже сделал панорамные снимки машины и следов протектора на траве. Пометил в блокноте, каков угол наклона заднего сиденья, на какую станцию был настроен радиоприемник, какой мусор удалось обнаружить на консоли. Сегодня, немного позже, ему предстоит сомнительное удовольствие пообщаться с владельцем и представить ему список найденного, а затем поинтересоваться, чего не хватает. Среди найденного значились жевательная резинка, батончик «Кайнд», бутылка воды, цепочка для ключей, бейсболка, чеки из супермаркета «Пигли-Уигли», всевозможные рекламные буклеты и открытки. Хью готов был поспорить на собственный дом, что владелец не сможет ответить на этот вопрос. Не было на свете такого человека, который мог бы без запинки перечислить все, что валяется у него на консоли и в бардачке.

Хью распрямился и ощутил, как вспотел. Полагалось, вообще-то, пройтись по ближайшему району, расспросить жителей, кто что видел или слышал. Но до ближайшего жилья было не меньше десяти километров, а единственным признаком цивилизации являлся огромный флаг Конфедерации, который полоскался на ветру над дорогой, на уровне вершин деревьев. Историческая память или угроза — судите в зависимости от ваших политических взглядов. Хью уперся руками в бока и повел головой в сторону флага.

— Эй! — громко спросил он. — Не хочешь ли ты дать показания как очевидец?

Флаг Конфедерации желания не выказал.

Посчитав, что проявил уже достаточно усердия, Хью отправился к своей машине. Теперь предстояло сбросить на диск все эти дурацкие фото и исписать тонну бумаг. Право, из этого дела ничего не высосешь — похитителей в таких случаях никогда не удается найти. Но, даже если это и пустышка, все равно он должен сделать то, что ему положено. Незыблемая вера в этот принцип была такой же неотъемлемой частью Хью, как его рост, цвет волос или родословная. Конечно, не о такой карьере он когда-то мечтал, но потом встретил Анабель, и у них родился ребенок. Так и вышло, что он, вместо того чтобы в НАСА наблюдать за движением звезд, стал наблюдать за передвижениями жителей города Джексон в штате Миссисипи. Как любой мальчишка восьмидесятых, он смотрел фильмы о лейтенанте Коломбо, и работа детектива казалась ему увлекательной и заманчивой. Но жизнь сыграла с ним шутку: он не предотвращал ограбления ювелирных магазинов, а отыскивал отпечатки пальцев на крышках бензобаков авто.

В кармане зажужжал телефон, и он ответил, полагая, что звонит владелец машины: утром Хью отправил этому парню сообщение.

— Макэлрой.

— Хью!

Он закрыл глаза. Стоило ему подумать об Анабель — и вот она.

— Я ждал звонка не от тебя, — вырвалось у него.

Последовала пауза, давшая ему время мысленно прикинуть все варианты реакции на его ответ. Голос у нее был как узоры на серебре, — звонкий, нежный, неповторимый, с легким французским акцентом, который она прибрела, много лет прожив за границей.

— Я не забыла о твоем сорокалетии, — наконец объяснила Анабель свой звонок. — Как поживаешь?

Он посмотрел вокруг: на режущий глаза флаг Конфедерации, примятую им траву по колено, на поцарапанный и помятый автомобиль… Не отвечая на вопрос, поскольку он и сам бы не хотел услышать свой ответ, Хью отвернулся от автострады.

— Который теперь час там, у тебя? — спросил он, щурясь от яркого солнца.

Она засмеялась. Боже, как он любил слышать этот смех! Вспомнил, как валял дурака, только чтобы услышать его: например, спускался по утрам к столу, оставив на верхней губе немного крема для бритья. Когда же он прекратил попытки рассмешить ее?

— Конец рабочего дня, — ответила Анабель.

— Везет тебе.

Снова наступила пауза. Странно было думать, что она сейчас за тридевять земель, а он все-таки слышит нотки неуверенности в ее голосе.

— Как там она?

— Она хорошая девочка, — коротко бросил Хью.

Анабель согласилась, чтобы Рен осталась с ним, потому что в этом случае (как сказала сама Анабель) Рен будет обеспечена вся возможная забота. Если уж родители разошлись, то пусть хотя бы Рен останется дома, в привычной обстановке, с отцом и подругами.

Хью всегда считал, что этот великодушный жест Анабель проистекал из осознания ею своей вины: она ведь обманывала его. В качестве утешительного приза она оставила мужу то лучшее, что дал их брак.

— Ты доволен жизнью, Хью?

— Почему тебя это интересует? — натянуто рассмеялся он.

— Даже не знаю. Так принято говорить в Париже. Вопрос, достойный пера экзистенциалистов.

Он представил себе ее длинные рыжие волосы — целый водопад, который когда-то тек между его пальцев. Если закрыть глаза, он до сих пор мог ясно ее представить: невыразительные брови, которые она подрисовывала карандашом; то, как она отводила глаза влево, когда лгала ему; как прикусывала нижнюю губу, когда они предавались любви. Интересно, вот теряешь человека, и сколько должно пройти времени, прежде чем начнут стираться в памяти его черты? Или пока хотя бы ослабеет ощущение того, что тебе чего-то остро не хватает и в любой момент эта пустота может поглотить тебя, пока ты не превратишься в совсем другую личность, не такую, какой был раньше?

— Это не стоит твоего беспокойства, — сказал Хью в трубку.

— Тем не менее я беспокоюсь, — возразила Анабель, — поскольку ты сам слишком беспокоишься обо всех, а на себя у тебя времени не хватает.

— Мне пора возвращаться к делам. — Между ними лежало двенадцать тысяч километров, но Хью вдруг ощутил приступ клаустрофобии.

— Да, конечно, — быстро проговорила Анабель. — Мне было приятно услышать твой голос, Хью.

— Мне твой тоже. Я передам Рен, что ты звонила, — пообещал он, хотя они оба знали, что ничего передавать он не станет. У Рен с этой женщиной отношения были даже более сложные, чем у него. Он чувствовал себя так, будто положил не на то место что-то нужное: немного сердился на себя, испытывал какое-то раздражение. Рен же чувствовала себя чем-то очень важным, положенным не на то место.

— Ты там заботься о себе, — сказал Хью, намекая тем самым на то, что ее новый любовник не очень-то способен о ней заботиться, она была фактически предоставлена самой себе. И отключился, испытывая удовлетворение от маленькой победы в последней фразе разговора.

Ровно в девять часов и одну минуту Рен вскочила со стула и подошла к мисс Беккет, учительнице медицины. Весь класс делал контрольную, в которой надо было подписать названия различных частей мужских и женских репродуктивных органов. Баллы снимались, если ты допускал орфографические ошибки в таких обозначениях, как «фаллопиева труба» или «семявыводящий проток». Мисс Беккет выглядела очень классно, как для учительницы. Она была молода и в прошлом году вышла замуж за привлекательного и энергичного мужчину, учителя физкультуры, мистера Хэнлона. Хотя официально мисс Беккет еще ничего никому не говорила, по ее все более свободным свитерам и накидкам становилось ясно, что скоро ей понадобится длительная замена, когда сама она на несколько месяцев уйдет в декрет. Рен казалось, что в этом есть некая романтическая справедливость: учительница, которая вела уроки полового воспитания, сама забеременела.

Потому-то она знала, что если просто подойти к столу мисс Беккетт и сказать правду: ей нужно уйти с уроков, чтобы получить у врача противозачаточные пилюли, — то учительница, скорее всего, прикроет ее. Но, вообще-то, получение таких пилюль — недостаточный повод для пропуска занятий, и Рен прибегла к другому ходу, когда мисс Беккет оторвалась от компьютера и посмотрела на нее. Рен сморщилась, словно от сильной боли, и прошептала:

— Спазмы.

Волшебное слово! Еще полминуты, и она шла по школьному коридору с запиской к медсестре. Разве что повернула не направо, в медпункт, а резко налево и вышла из школы возле крыла иностранных языков.

Горячее солнце обожгло ее. Она вынула телефон, набрала текст, и через десять секунд машина тети Бекс остановилась у тротуара. Рен задорно рванула дверь и скользнула на переднее сиденье как раз в тот момент, когда из-за угла появился школьный охранник.

— Поехали! — воскликнула она. — Едем, едем!

Тетя Бекс резко рванула с места.

— Боже правый, — сказала она под визг шин, — я чувствую себя просто Тельмой и Луизой[57].

— Кем? — непонимающе уставилась на нее Рен.

— Рядом с тобой я чувствую себя каким-то динозавром, — засмеялась тетя. Она протянула руку к заднему сиденью, пошарила там и отыскала бумажный пакет, который и положила на колени Рен. Та, еще не открыв пакет, знала, что в нем пончики с шоколадным кремом.

Она полагала, что именно в такие минуты хорошо, если рядом есть мама. Но, честно говоря, мама здесь была как бы лишней. Она жила где-то в Марэ[58], среди богемы, и делала пирсинг в таких местах, в которых даже Рен не захотелось бы его делать. А тетя Бекс не была второй после мамы, она была лучше.

Рен изогнулась на сиденье так, чтобы забросить ноги на приборную доску.

— Не нужно так делать, — автоматически отреагировала тетя Бекс, хотя трудно было представить, чем повредит этой старой колымаге, если на ней останется отпечаток кроссовок Рен. На заднем сиденье лежали разноцветные коврики, пустые ведерки, пыльные холсты, и все это пахло скипидаром.

— Ну, давай, — сказала Рен.

— Давать что?

— Давай, читай лекцию. Как ты это обычно говоришь… бесплатный завтрак никогда не бывает по-настоящему бесплатным.

— Не-а, — покачала головой Бекс. — К этому завтраку не добавлено никаких премудростей.

Рен выпрямилась и вскинула голову.

— Серьезно? — Тетя была единственным человеком, который, казалось, понимал, что, когда любишь, ничего нельзя расписать наперед, это словно прием у врача. — Тетя Бекс, — выпалила вдруг Рен, — а почему ты так и не вышла замуж?

Тетя пожала плечами.

— Уверена, ты хочешь услышать куда более романтическую историю, чем то, что было на самом деле. Не вышла я замуж, вот и все. — Она бросила взгляд на племянницу. — Я везу тебя сегодня туда вовсе не потому, что страдала от неразделенной любви. По мне, лучше уж ты будешь принимать противозачаточные таблетки, чем потом делать аборт.

Рен раскрыла пакет, вынула пончик и надкусила.

— Я уже говорила, что обожаю тебя?

Тетя вскинула бровь.

— За то, что я везу тебя в Центр, или за то, что купила пончики с шоколадом?

— А можно и за то, и за то? — засмеялась Рен.

Когда Оливия перед уходом из дому пошла поцеловать Пег, она нашла свою жену под раковиной на кухне: Пег пыталась поправить сливную трубу. Оливия минутку полюбовалась изгибом бедер Пег, ее полными грудями, колыхавшимися в такт движениям рук. Черт возьми, Оливия, может быть, и старовата уже, но ведь не мертвая же она! Пока.

— Отчего это мне так повезло? — промурлыкала она. — Жениться на слесаре. И весьма горячем к тому же.

— Ты женилась на инженере с талантами слесаря. — Пег выбралась из-под раковины. — И горячем к тому же.

Пег улыбнулась ей, и Оливии захотелось закрепить в памяти все мельчайшие детали их совместной жизни. В том числе и щербинку между зубами у Пег, и полосочку розового носка, который высовывался из кроссовок. Струйку апельсинового сока, растекшуюся по кухонному столу, и стойку перил на лестнице, каждую неделю выскакивающую из гнезда, сколько бы клея на нее ни изводили. Россыпь авторучек у телефона, брошенных, словно руны, — и ни в одной не осталось уже чернил. В обыденных вещах было столько поэзии, что хотелось плакать.

— А куда это ты собралась в такую рань? — полюбопытствовала Пег, снова ныряя под раковину.

Оливия ничего не сказала Пег о том, что на прошлой неделе ходила к онкологу. Больничную карточку с непонятными цифрами и результатами анализов она спрятала под матрас — Пег ее там не найдет. Сейчас карточка была у нее в сумочке, чтобы медсестра в Центре смогла все растолковать Оливии. Но нужны ли ей были и в самом деле эти пояснения? Она и так все понимала, только ей хотелось, чтобы кто-то другой сказал это вслух, подтвердив ее догадки.

— Плановый осмотр. Ничего особенного.

Она услышала, как заворчала, заклокотала сливная труба, как звонко рассмеялась Пег. Боже, она уже десять лет танцует под музыку этого смеха! Оливия чувствовала себя исследователем, который пробирается по хорошо знакомому миру, классифицируя и занося в свой каталог каждую привычную мелочь, заросли бытовых деталей — просто на тот случай, если через тысячу лет после нас кому-то захочется увидеть нынешнюю жизнь такой, какой виделась она Оливии. Как ее пальцы сплетались с пальцами Пег в темноте кинотеатра, где не приходилось беспокоиться, что кого-нибудь шокирует любовь двух немолодых женщин. Прядь серебристых волос, исчезающую из-под душа в бесконечность. Прохладу и властность ее поцелуя.

Ей будет очень не хватать именно этих мелочей. Она подумала, можно ли, покидая этот мир, взять с собой навсегда что-то из них, спрятав в карманы, зажав в кулаке, прижав языком к нёбу.

В те часы, когда Луи не проводил аборты, он учил будущих врачей, как их надо делать. Будучи доцентом Гавайского и Бостонского университетов, в начале семестра он всегда читал одну и ту же лекцию: рассказывал студентам, как пять тысяч лет назад в Древнем Китае для абортов использовали ртуть (хотя она, похоже, убивала и самих женщин). Аборты упоминаются еще в древнеегипетском папирусе Эберса, датируемом 1500 г. до н. э. Показывал он и слайд барельефа из храма Ангкор-Ват в Камбодже (1150 г. н. э.), на котором был изображен демон, делающий аборт женщине в потустороннем мире.

Студенты узнавали от него, что Аристофан, древнегреческий драматург, упоминал чай из болотной мяты в качестве средства прерывания беременности, хотя всего пятью граммами этой мяты можно было смертельно отравиться. Римский историк Плиний Старший советовал женщине, которая желает прервать беременность, переступить через гадюку или съесть цветок руты. Гиппократ считал, что женщине в таких случаях следует подпрыгивать и ударять себя пятками по ягодицам, пока плод не выпадет наружу. Если же такой способ не помогал, то надо сделать микстуру из мышиного помета, меда, египетской соли, смолы и дикого арбуза — и ввести эту смесь в утробу. Индийский манускрипт на санскрите (VIII в. н. э.) рекомендовал для этой цели посидеть над горшком с кипящей водой или луком, от которого идет пар. Древнеримский врач Скрибоний Ларг, личный лекарь императора Клавдия, составил рецепт, включавший корень мандрагоры, опиум, коровью петрушку, опопанакс и различные виды перца. Христианский богослов Тертуллиан описал инструменты, подобные тем, что и сегодня используются при проведении абортов. Он же сообщал, что такими инструментами пользовались Гиппократ, Асклепиад, Эразистрат, Герофил и Соран — известные медики античности.

Аборты, говорил студентам Луи, делались с начала времен.

— Я тут отыскала для вас что-то новенькое, доктор Уорд, — решила обрадовать его Ванита, когда он вышел на пятиминутный перерыв в приемную. — Пижму.

— Это пациентка?

— Нет, — засмеялась Ванита, — это такая трава. Или цветок, не знаю, как правильно. Ее использовали для прерывания беременности в средние века.

— Где вы это вычитали? — усмехнулся он.

— В одном любовном романе.

— Не знал, что в любовных романах освещается эта тема.

— Ну, а как вы думаете, что еще может случиться, если от души заниматься сексом?

Луи рассмеялся, тоже от души. Ванита принадлежала к числу людей, которых он любил больше всего на свете. Клиникой она владела с 1989 года, когда удалился от дел предыдущий хозяин. Она велела выкрасить здание в оранжевый цвет, чтобы оно красовалось на фоне своего окружения, словно в праздничном воскресном наряде. Выросла Ванита в Сильвер-Гров, в так называемом Библейском поясе, и ее мама была горячо верующей баптисткой. Когда Ванита открыла свою клинику, местные церковные власти связались с ее матерью, дабы уведомить, чем занимается непутевая дочка.

«Ванита Джин, — позвонила ей мать, — только не говори мне, что ты открыла клинику, где делают аборты». — «Тогда ты, мама, меня об этом не спрашивай», — сказала на это Ванита.

— И много у меня сегодня работы? — поинтересовался у нее Луи.

— А я что, похожа на хрустальный шар для предсказаний?

— Вы похожи на человека, который составляет расписание приема.

— Ладно, — хмыкнула она. — Надеюсь, у вас сегодня был очень плотный завтрак, потому что второго завтрака может и не быть.

Луи улыбнулся. Работы будет много. Да ее всегда было много. С первой пациенткой он, по сути, уже начал. Женщине на четвертом месяце беременности потребовалось ввести препарат, чтобы расслабить мышцы шейки матки. На сегодняшнее утро она будет первой и последней пациенткой, но в приемной уже собирались женщины, которые пришли на собеседование с психологом, а завтра придут на процедуру. Одни добирались из Натчеза и Тупело, другие жили буквально за углом. Встречались жительницы Аллигейтора и Сатартии, Старквилла и Уиггинса. Штат Миссисипи занимает 125 000 квадратных километров, а аборт можно сделать только в одной этой клинике. Чтобы сюда попасть, некоторым нужно ехать пять часов, да еще ждать сутки между собеседованием и самой процедурой. Это означало дополнительные расходы на транспорт, а многие отчаявшиеся женщины не могли себе позволить такой роскоши. В памяти телефона Ваниты хранились фамилии благотворителей и названия организаций, к которым можно было обратиться, если приходила женщина, не имеющая денег ни на еду, ни на автобусный билет домой, а уж тем более на процедуру. Попадались и такие, кого приходилось направлять в другие штаты, потому что в Центре делали аборты только до шестнадцати недель.

Опустошая один из «благодатных кулечков», которыми пикетчики одаривали пациенток, а те зачастую оставляли их в регистратуре, Ванита похвасталась:

— У меня добыча — три кулька. Только я вот стала немного полнеть. — Она подняла глаза на врача. — Ввели ей сайкотек?

— Именно, — отозвался Луи.

Ванита вытащила из одного кулька самодельную карточку.

— «Оставьте программу планирования семьи без денег!» — прочитала она. — Как вы думаете, они знают, что мы не имеем отношения к программе планирования семьи?

Это было все равно что назвать печатный станок ксероксом. К тому же закон уже запретил использование федеральных средств для производства абортов. Дотации выделяются гинекологическим клиникам, абортарии же существуют на самофинансировании. Если уж на то пошло, то среди всех медицинских учреждений, связанных с помощью при беременности и родах, только абортарии и функционируют без убытков. Если программа планирования семьи останется без средств, аборты от этого не прекратятся. Напротив, станут единственным видом медицинского обслуживания, которым смогут заниматься учреждения, связанные с программой планирования семьи.

Луи иногда казалось, что эта клиника и ей подобные существуют только благодаря противникам абортов. Если их вдруг не станет, то не исчезнет ли и он сам, как струйка дыма? Можно ли отстаивать что-то, если тебе никто не противостоит?

— Леди, кто в лабораторию? — поинтересовалась у пришедших Ванита, выбрасывая в мусорное ведро содержимое еще одного кулечка.

Поднялось несколько рук. Ванита нажала кнопку телефона и вызвала Гарриет, чтобы та приняла новую волну желающих сделать анализ крови. Все шло как по маслу. Ванита чем-то напоминала дирижера, который превращает какофонию отдельных инструментов в прекрасную музыку оркестра.

— Э-э, Ванита, — обратился к ней Луи, — вы когда-нибудь думали о том, чтобы взять отпуск?

Она даже не взглянула на него.

— Я пойду в отпуск тогда же, когда и вы, доктор Уорд. — Зазвонил телефон, и она взяла трубку, сразу забыв о враче. — Да, милочка, — приветствовала Ванита звонившую, — вы попали как раз по адресу.

Ожидая, когда подействует сайкотек, Джой сидела на стуле возле лаборатории и слушала через наушники музыку из мультфильмов Диснея. Потребуется несколько часов, прежде чем шейка матки расслабится достаточно, чтобы врач смог работать. Другие женщины приходят и уходят, а ей придется посидеть и подождать.

Она заерзала на стуле, чтобы вынуть из кармана помятый снимок сонограммы. Вчера она сидела в очереди из десятка других женщин, пришедших на собеседование и сдачу анализов. Они все слышали, как Ванита перечисляет анкеты и формуляры, заполнить которые необходимо по законам штата. Доктор Уорд провел с ними беседу о том, как происходит процедура.

Джой попросили также сдать мочу на анализ и пройти УЗИ. Его проводила женщина, которую звали Грасиелой. Ее роскошные волосы опускались до уровня бедер, голос звучал ровно, но привычные фразы она произносила механически, как автомат:

— Мы обя-за-ны предло-жить вам… если захо-тите… послу-шать серд-це-бие-ни-е плода… и по-смо-треть соно-грамму.

Джой сама удивилась, когда ответила на это утвердительно. Потом стала всхлипывать. Она плакала над своей неудачливостью, над одиночеством. И еще потому, что из-за мужчины попала в такой переплет (как и ее мать), хотя принимала все мыслимые меры предосторожности.

Грасиела дала ей салфетку — вытереть слезы — и ласково пожала обе руки.

— Вы уверены, что хотите пойти на это? — спросила она, оторвав взгляд от ленты сонограммы. Спрашивала она, понятно, не об УЗИ, однако вернула преобразователь аппарата в гнездо.

— Уверена, — ответила ей Джой. Хотя она и сама не знала, насколько это правда. Одно дело пописать на полоску бумаги, другое — увидеть на сонограмме сам плод. — Я хочу увидеть его, — тем не менее подтвердила она.

Грасиела выдавила на ее слегка выступающий живот порцию геля и прошлась преобразователем по коже. На маленьком экране показалось что-то совсем непонятное, похожее на серебристую рыбку. Оно преобразовалось в круг, потом в некую загогулину и наконец приняло форму зародыша.

— Можно… — начала Джой и остановилась. У нее пересохло в горле. — Можно мне получить этот снимок?

— Конечно же, — ответила Грасиела. Она нажала кнопку, и из аппарата показался маленький снимочек. В профиль, черно-белый.

— Наверное, вы считаете меня ненормальной, — пробормотала Джой, взяв этот снимок.

— Вы удивитесь, — покачала головой Грасиела, — если узнаете, как много женщин просят дать им снимок.

Что с этим снимком делать, Джой не знала. Она лишь понимала, что не сможет уйти без него. Ей не хотелось мять снимок, укладывая в маленький бумажник, но вчера на ней были джинсы без карманов. Так что она положила снимок в лифчик, на сердце, думая, что, когда придет домой, просто порвет его и выбросит.

Сегодня он все еще был при ней.

Бет казалось, что она поднимается вверх со дна глубокого бассейна, и каждый раз, когда она пыталась увидеть текучий желток солнца, оно, казалось, отдалялось все дальше и дальше. Как вдруг она очутилась на поверхности, среди звуков и суеты. Голова кружилась, во рту пересохло, когда она открыла глаза. Где, черт побери, она находится?

Она просунула руку под одеяло и коснулась живота, потом опустила руку ниже, на выпуклость прокладки в своих трусах. Осознание приходило постепенно, по капле, пока внезапно она вся не погрузилась в правду: ее спросили, беременна ли она, Бет ответила «нет», и у нее даже не защемило сердце, потому что она говорила правду. Но они все равно взяли мочу и кровь на анализ, повозили преобразователем УЗИ по животу, как будто не верили ей на слово. Последнее, что помнила Бет, — уродливые лампы на потолке, а потом — провал, беспамятство.

Она пробовала заговорить, но ей пришлось потрудиться, чтобы обрести голос, а когда он таки появился, то звучал совершенно как чужой.

— Папочка! — прохрипела она.

Потом он наклонился над ней, положил свои теплые ладони ей на плечи, погладил по рукам.

— Привет, малышка моя, — приветствовал он.

Отец улыбался, и она заметила глубокие морщины в уголках губ, как будто искривленные страхом. На висках — коричневые возрастные пятна, которых она раньше не замечала. Когда же он успел постареть, так что она не заметила?

— Где я?

Он убрал волосы с ее лица.

— В больнице. С тобой все будет хорошо, родная. Просто отдыхай.

— Что произошло?

Он опустил глаза.

— Ты… ты потеряла слишком много крови. Тебе было необходимо переливание. Что бы там ни было, малышка, мы вместе все преодолеем.

Как же Бет хотелось, чтобы это было правдой. Она истово желала, чтобы вошел врач и сказал, что у нее редчайшая, ужасная разновидность рака. Потому что ей легче услышать смертельный диагноз, чем разочаровать собственного отца.

Он наклонился, отводя взгляд, поправил на ней больничную сорочку с завязкой на спине.

— Не стоит устраивать бесплатное представление, — прошелестел он, понизив голос.

Она как-то читала, что жертвы инквизиции должны были оплачивать собственное наказание, собственное заключение в тюрьму. Чтобы избежать смерти, они должны были назвать имена тех, кто не верит, что бог наш — Иисус Христос. И не имело никакого значения, были или нет они действительно виновны.

— Папочка, — заговорила она, и тут в палату вошла медсестра.

Она вся была какая-то кругленькая: круглые щеки, ягодицы, груди, живот — и от нее пахло корицей. Бет смутно помнила, как над ней склонилось ее лицо. «Меня зовут Джейла, я ваша медсестра, я позабочусь о вас. Вы меня слышите?»

— Пора бы, — ответил отец. — Ненормально, когда столько крови… оттуда. С моей дочерью все будет хорошо?

Джейла перевела взгляд с Бет на ее отца.

— Я могу поговорить с Бет наедине?

И в эту самую секунду Бет поняла, что настал ее Судный день, ее время предстать перед Великой Инквизицией. Но отец ее об этом не догадывался, поэтому истолковал ее зажатость как страх перед врачами, а не как ужас перед неизбежным признанием.

— Вы можете говорить в моем присутствии, — предложил он. — Ей всего семнадцать. — Отец взял ее за руку, как будто мог придать ей силы, какими бы плохими не были новости.

Бет показалось или взгляд Джейлы потеплел, когда они встретились глазами? Как будто она могла смягчить слова.

— Бет, пришли ваши анализы, — сообщила сестра. — Вы знали, что были беременны?

— Нет, — прошептала она. Всего лишь односложное слово, которое с одинаковым успехом могло быть ложью и отрицанием того, что вот-вот должно было произойти.

В глаза отцу Бет не смотрела. Он поднял ее руку, и на долю секунды ей показалось, что она в нем ошиблась: он останется рядом и простит ее… их… обоих. Но вместо этого отец сжимал руку все сильнее — до тех пор, пока она не почувствовала, как он большим пальцем трет край серебряного колечка, которое подарил ей на четырнадцать лет. Того самого, которое должно было знаменовать ее чистоту до первой брачной ночи.

— Ты… правда, что ли… — прозвучал его сдавленный голос и, кажется, даже скрежет зубов.

Медсестра что-то пробормотала под нос и выскользнула за занавеску. Бет даже не заметила, она была не здесь — а за футбольным полем, под скамейками стадиона, где над головой только звезды, помогающие найти ответы на вопросы, которые она боялась задать вслух: «Стоит ли… А если он… Неужели?»

И вслед за этим: «Да, да, да!»

На одну ночь она стала предметом преклонения. И тот парень зажег огонь там, где раньше она не ощущала ничего подобного. Он молил ее своими руками, губами и обещаниями, а она совершила одну-единственную ошибку — поверила ему. Даже после того, как он поступил, она так часто мысленно возвращалась к воспоминаниям о той ночи, так отшлифовала и отполировала их, что они стали настоящей жемчужиной, а не раздражающей песчинкой.

Ей пришлось именно так к этому относиться, потому что, если не считать себя особенной и единственной, то будешь еще бóльшей дурой.

Но отец считал иначе. Раньше она думала: ничто не может ранить ее больнее, чем осознание того, что Джон Смит — выдуманное имя. Она с готовностью отдала то, что уже никогда не вернешь, — не только свою девственность, но и собственную гордость. Однако сейчас… сейчас рана становилась все глубже: ее ранило выражение отцовского лица, когда он понял, что Бет — «подпорченный товар».

— Папочка, пожалуйста, — взмолилась она. — Я не виновата…

И он ухватился за соломинку.

— Тогда кто так с тобой поступил? — заскрипело его пересохшее горло. — Кто тебя обидел?

Бет вспомнила влажное и нежное прикосновение губ Джона, когда они скользили по ее ногам, все выше и выше, а потом льнули к ее губам…

— Никто, — услышала она свой голос.

Отец сжал кулаки.

— Я убью его! Я убью его за то, что он посмел к тебе прикоснуться. — Отец говорил неистово. Отрывисто и резко. — Кто о-он-н?!

В какую-то секунду Бет едва не засмеялась. «Удачи в поисках!» — пронеслось в голове. Но вместо того, чтобы направить собственный гнев на того, кто носил имя Джона Смита, она всю силу негодования направила на отца.

— Вот поэтому я ничего тебе и не сказала, — повернула она голову к нему. И в следующее мгновение сама испугалась того, что стояло за этими словами, но уже не могла остановиться. — Именно поэтому я обратилась в клинику. Потому что знала, что ты именно так и отреагируешь.

От ее злости дрожали занавески, ногти впились в ладони. Бет почувствовала себя гидрой: как будто отец отрубил ей голову и на ее месте выросла другая, вдвое сильнее и опаснее.

Где-то в глубине души Бет осознавала, что стала женщиной не потому, что переспала с парнем. И не потому, что забеременела и пыталась избавиться от ребенка. Просто-напросто, когда к тебе наперекор всему продолжают относиться как к ребенку, хотя ты уже давно выросла…

Отец недоуменно уставился на нее.

— А я тебя совсем не знаю, — негромко проговорил он, развернулся, как робот, и ушел.

Джанин понимала, что отчасти ее роль женщины, пришедшей делать аборт, включала и обман своих единомышленников. Они с Алленом обговаривали, как безопаснее сделать намеченное. Своеобразной проверкой перед тем, как она войдет в Центр, должен был стать проход через толпу протестующих. Если она сумеет пройти мимо активистов, выступающих за запрещение абортов, в своем белом парике и толстовке с капюшоном (чтобы скрыть лицо), — тогда, скорее всего, она сможет убедить и работников клиники, что она не Джанин, а Фиона. К тому же, если во время ее прохода мимо активистов ей не будут кричать то же, что и остальным женщинам, это может вызвать подозрение.

В результате единственным человеком, который знал, что это она, был Аллен. Когда Джанин подходила к дверям Центра, их взгляды встретились, и он сразу же отвернулся к другому своему соратнику. Но это не означало, что активисты не станут пытаться привлечь ее внимание. Это в Центре подобные проявления считали агрессией, а на ее взгляд, такое поведение было лишь естественным проявлением гражданской позиции: если видишь, как убивают человека, неужели останешься в стороне?

— Доброе утро, — поздоровалась Этель и протянула через забор небольшой розовый кулечек. — Я могу сделать вам подарок?

Сердце Джанин бешено заколотилось. Она не могла говорить: вдруг Этель узнает ее по голосу? Так что просто протянула руку и выхватила «благодатный кулечек».

— Вы не обязаны через это проходить, — торжествующе произнесла Этель. И Джанин знала, чему она радуется: считалось, что если ты заставил женщину взять у тебя кулечек, значит ты уже зародил в ней сомнения. — Мы можем помочь!

Джанин отвернулась и нажала кнопку интеркома на двери Центра. Послышался зуммер, и ее впустили внутрь. В приемной сидело еще человек десять — молодые и пожилые женщины, спокойные и нервные, белые и темнокожие. У женщины за столом регистратуры был бейдж — «Ванита». Джанин назвалась вымышленным именем Фиона, и Ванита маркером выделила ее имя в списке.

— Вы последняя, — взглянула она на часы. — Вас проводят сдать анализы, а потом, после консультации, сделают УЗИ, чтобы не терять время. В итоге вам придется лишь немного посидеть под дверью к специалисту. Что скажете?

Джанин молчала. Молчала, подозревая, что из-за нервозности не сможет сыграть роль шпионки. Только она не предполагала, что, как ни молчи, а внезапно нахлынувшая волна буквально собьет ее с ног и заставит видеть перед собой не владелицу клиники за стойкой регистратуры, а другую приемную, куда она обратилась много лет назад, в другом штате.

— Молчание — знак согласия, — улыбнулась Ванита и похлопала Джанин по руке. — Я знаю, что вы нервничаете, но обещаю: мы поможем вам пройти этот путь.

Джанин тут же провели в глубь здания, чтобы она могла сдать кровь для определения группы, а также мочу на анализ. Мочу Джанин принесла с собой в сумочке, в баночке от детского питания. Аллен взял ее у кого-то, кто мог получить ее от знакомой беременной, которая не задавала лишних вопросов. Так что в туалете Джанин лишь перелила мочу из баночки в емкость для анализов.

Когда она вернулась в приемную, Ванита как раз начинала консультацию. Джанин села между женщиной, у которой были такие свинцовые веки, что она, должно быть, спала, и женщиной, усердно конспектировавшей все в блокнот на пружинке.

— Я владелица этой клиники, — говорила Ванита, — и я рада, что вы к нам пришли. Некоторое время мы с вами проведем вместе, а потом к вам выйдет врач, который прочтет ознакомительную лекцию, и каждая из вас получит возможность проконсультироваться с ним лично. — Не переставая говорить, она обходила сидящих полукругом женщин и раздавала канцелярские планшеты с зажимом и бумагу. — У каждой из вас своя история, верно? Сверху вы видите рецепт на азитромицин, который выписывается для профилактики любого рода инфекций. Необходимо, чтобы вы заполнили вот эту форму и принесли ее с собой в следующий раз, когда вернетесь на процедуру. — Она обвела всех взглядом и каждой посмотрела в глаза, чтобы убедиться, что эта часть всеми усвоена.

— Следующий лист, под рецептом, — продолжала Ванита, — та форма, над которой мы сейчас будем работать. Это ваше согласие на проведение аборта в течение двадцати четырех часов. По закону Миссисипи, аборт может быть произведен спустя максимум двадцать четыре часа после индивидуальной беседы с каждой из вас. Эта форма подтверждает, что вы нанесли два визита, первый — сегодня. Вы должны заполнить места, обозначенные «Х», чтобы документально подтвердить, что были здесь для первой беседы. Приступим. Берите ручки, давайте заполнять вместе.

Джанин, слепо следуя инструкциям, выдумала фальшивый адрес для своей фальшивой Фионы, нацарапала дату и подпись. Женщина, сидевшая рядом с Джанин, та самая, которая конспектировала, подняла вверх руку.

— А какое время указать?

— Доктор Уорд сам заполнит эту часть, когда вы с ним встретитесь. — Ванита подняла веер из разноцветных брошюр. — Это брошюры-буклеты, которые Департамент здравоохранения обязывает нас раздавать нашим пациенткам. В первой рассказывается об альтернативах аборту, например: программы для одиноких матерей, лицензированные клиники и информация об усыновлении, а также адреса всех департаментов здравоохранения по всему штату. Во второй брошюре рассказывается, как развивается эмбрион от зачатия до рождения. В третьей описываются риски во время прерывания беременности, равно как и при родах. И последний — мой любимый. О средствах контрацепции. — Все, за исключением Джанин, засмеялись. — Вы должны решить, какой вид контрацепции будете использовать, когда покинете эти стены.

Это несказанно удивило Джанин. Она-то знала, что Центр — это фабрика смерти, но зачем же они советуют предупреждать беременность, если…

Джанин так сильно надавила на механический карандаш, что грифель сломался.

— Теперь подпишите, пожалуйста, и укажите дату, чтобы подтвердить, что вам эти материалы были предоставлены. — В голосе Ваниты звучал вялый автоматизм экскурсовода, который уже много лет ездит по этому маршруту. — Следующие пункты на этой странице вы заполните, когда к нам вернетесь. Тогда вы должны будете повторно подписать форму, чтобы подтвердить свое решение. Вопросы есть?

Две женщины покачали головами. Остальные продолжали хранить молчание.

— Мы проводим два вида абортов, — продолжила Ванита, и Джанин в ожидании, что сейчас что-то вскроется, подалась вперед, на самый краешек стула. — Есть хирургический аборт, который проводит врач, и аборт с помощью таблеток — медикаментозный аборт, однако он возможен только до десятой недели беременности.

— А какой быстрее? — выпалила одна из женщин.

— Ах, девушки! — мягко попеняла Ванита. — Я как раз к этому подхожу! Если вы решите делать аборт хирургическим путем, то пробудете здесь от трех до четырех часов, хотя само хирургическое вмешательство займет не более пяти минут. Потом полчаса отлежитесь, и наша медсестра проинформирует вас о выделениях — как устно, так и в письменной форме, — о том, как ухаживать за собой, и даст вам номер телефона на случай, если понадобится вызвать скорую помощь. Она же назначит дату следующего осмотра. Пациентки, пришедшие на повторный осмотр после хирургического вмешательства, должны иметь при себе пятнадцать долларов (тест на беременность) и тридцать долларов, если требуется консультация врача. Я предлагаю вам такой вариант: через три недели вы отправляетесь на осмотр к своему врачу, перед тем покупаете в аптеке тест и сами его проводите. У вас должна быть одна светлая полоска или совсем ничего. Если будет именно так, можете продолжать пользоваться своим методом контрацепции.

Молодая женщина с позвякивающими бусинами в волосах поинтересовалась:

— А это… больно?

И все навострили уши.

«Конечно», — подумала Джанин и ощутила, как погружается в самые потаенные уголки своей души, в тот склеп, где она хранила воспоминания о собственной процедуре. Больно во всех смыслах этого слова, особенно когда ты меньше всего этого ожидаешь.

— Будет немного дискомфортно, — призналась Ванита. — Мы советуем вам глубоко дышать: вдох-выдох. В палате будет медсестра, которая поможет вам пройти эту процедуру. Что тут можно сказать — процедура вполне терпимая, но это не прогулка в парке.

Она обвела взглядом присутствующих и перешла к рассказу о втором виде аборта.

— Приходящие на медикаментозный аборт проводят в клинике полтора часа. Вы будете находиться в палате вместе с другими пациентками. Примете первую таблетку, которая останавливает развитие беременности и передает информацию телу и мозгу, что вы собираетесь прервать беременность. Потом врач отпустит вас домой с четырьмя таблетками в небольшой упаковке. В последующие двадцать четыре часа после приема в Центре первой таблетки вы должны принять и остальные четыре. Между приемами таблеток должен быть промежуток, так что, если вы на следующий день работаете, идите на работу, но по возвращении домой не забудьте принять следующую таблетку. В течение трех недель у вас будут кровотечения, это нормально, но для нормализации гормонального состояния понадобится чуть больше времени, так что потребуется прийти на следующий осмотр.

— А вы какой из этих двух абортов рекомендуете? — задала одна дама вопрос, интересовавший всех.

— Это только вам решать, — ответила Ванита. — Если срок меньше десяти недель, медикаментозный аборт проводится легко, тогда вы избежите хирургического вмешательства. Но хирургическое вмешательство проводится быстрее. Так что решайте сами.

Джанин поймала себя на том, что вспоминает своего брата, Бена. Он жил в интернате и паковал бакалею, чем зарабатывал себе на жизнь. И у него была девушка, тоже с синдромом Дауна, которую он каждую пятницу приглашал на обед и в кино. Он обожал «Очень странные дела»[59]. Каждый вечер на десерт ел один и тот же бисквитный кекс. И был счастлив.

А была ли счастлива она, Джанин? Она всю свою жизнь посвятила спасению невинных младенцев, но по убеждению или из чувства вины она делала это? Джанин обвела взглядом комнату: интересно, а сколько из этих женщин сделают аборт и почувствуют, как камень сняли с души? И сколько таких, как она, позволят этому событию управлять своей жизнью в дальнейшем?

Джанин вновь сосредоточила свое внимание на Ваните.

— А сейчас, когда я закончила свою часть консультации, сюда выйдет врач и прочтет вам лекцию. Он расскажет, что именно он будет делать во время хирургического вмешательства и как именно вам придется принимать пилюли. Если у вас возникнут вопросы, можете спрашивать прямо сейчас. Вопросы личного характера сможете задать позже, во время индивидуальных консультаций, на которых врач расскажет вам все то, что предписывает закон, после чего проведет ультразвуковое исследование, просмотрит вашу историю и сделает запись в ваших бумагах. Выйдя от врача, вы подойдете к столу регистратуры и запланируете повторный визит. Я сообщу вам, сколько вы должны за процедуру и кто будет вашим врачом, когда вы вернетесь. — Она поправила стопку бумаги у себя на коленях. — Есть вопросы?

«Как вы это делаете? — хотелось спросить Джанин. — Как вы можете такое советовать, когда точно знаете, что выйдут они отсюда совершенно другими женщинами? — Она посмотрела на остальных собравшихся. — Как же мне спасти всех этих детей? Как объяснить им, что принятое сегодня решение может завтра показаться ошибкой?»

Но она промолчала.

— А на следующий день уже можно идти на работу? — поинтересовался кто-то.

— Можно, — заверила ее Ванита. — Вам нужна справка от врача за сегодняшнее отсутствие?

— Нет, мадам.

Ванита кивнула и окинула взглядом приемную.

— Я надеюсь, вы здесь не потому, что вас кто-то заставил сюда прийти? Мы должны вас предупредить, что вы не обязаны проходить эту процедуру, если не хотите.

Сидящая с полуопущенными ресницами Джанин затаила дыхание.

А если она сейчас встанет и скажет, что поняла: совершает ошибку? Что, если даже сбросит маску и скажет этим женщинам, что прежде всего им следует думать о своих нерожденных детях? Что, если она стала голосом этих нерожденных?

Но Джанин промолчала. И никто из женщин не передумал.

Иззи застряла в пробке у строительной площадки, поэтому поездка до Центра заняла у нее на полчаса больше, чем обычно. Неровно припарковавшись, она схватила сумочку, заперла машину и побежала по дорожке, ведущей к входным дверям клиники. Она даже не слышала криков протестующих, настолько была измотана.

Когда ее впустили внутрь, какой-то мужчина в медицинской форме как раз уселся в центре группы женщин и начал говорить. Женщина за столом регистратуры посмотрела на Иззи и засмеялась.

— Милая моя, — обратилась она, — отдышитесь. Чем я могу вам помочь?

Иззи последовала ее совету.

— Простите, что опоздала, — заговорила она и тут же поняла, что ее слова можно интерпретировать по-разному и все эти интерпретации будут соответствовать действительности.

Луи называл это «законом трех». Большую часть того, что он рассказывал этим дамам, им уже рассказала миссис Ванита, и он повторит все сказанное еще раз каждой пациентке на последующих индивидуальных консультациях. Но также он знал, что эти женщины в таком трансе, что не способны впитать и толику полученной информации, вот почему только после третьего раза можно было надеяться, что они все же что-то да усвоят.

Перед ним сидели одиннадцать женщин: семь темнокожих, две белые и две индианки. Он обращал внимание на цвет кожи тех, кто приходит в Центр, потому что для него политика абортов имела очень много общего с политикой расизма. Как афроамериканец он легко мог представить себе, каково это — не иметь возможности распоряжаться собственным телом. Когда-то белые люди распоряжались телами темнокожих мужчин. А сейчас белые мужчины хотят завладеть женскими телами.

— По закону штата я обязан сообщить вам факты, которые, с точки зрения медицины, не соответствуют действительности, — начал Луи. — Например, считается, что аборт увеличивает риск развития рака груди, хотя не существует исследований, подтверждающих это. — В этом месте он, как обычно, вспомнил свою пациентку, у которой был рак груди: она прервала беременность, чтобы пройти лечение. «У меня риск заболеть раком груди равен нулю, — просто сказала она. — Поскольку я уже больна раком».

— По законам штата я обязан, — продолжал он, — сообщить вам, что из-за аборта возрастает риск повреждения кишечника, мочевого пузыря, матки, фаллопиевых труб и яичников. И, если повреждения матки будут достаточно серьезные, мы будем вынуждены ее удалить (операция называется «гистерэктомия»). Но знаете что? Такие же риски возникнут в случае, если вы решитесь рожать ребенка. И на самом деле риски возникновения подобных осложнений выше при родах, чем во время аборта. А сейчас я готов ответить на все ваши вопросы.

Одна из женщин несмело подняла руку.

— Я слышала, что вы используете ножи и ножницы, чтобы резать детей.

Луи подобные вопросы не могли удивить, они звучали на каждой индивидуальной консультации. Один из советов, который он мог бы дать женщинам, решающимся на аборт, — никогда ничего не читать об абортах в Интернете.

— Никаких ножей, ножниц и скальпелей. — Он покачал головой, следя за тем, чтобы как можно корректнее использовать термин «ребенок». — Если пациентка захочет увидеть ткани, которые были извлечены, она сможет это сделать. И утилизируются они с должным к этому отношением, деликатно и законным способом.

Вопрошавшая удовлетворенно кивнула. Луи не в первый раз поразился тому, что женщине, которая верит в подобную ерунду, все еще хватает сил прийти к врачу.

Он посмотрел в глаза присутствующих: каждая из них — боец. Изо дня в день они напоминают ему о своей стойкости перед лицом обстоятельств, о том спокойном изяществе, с которым несут на плечах все тяготы. Эти женщины сильнее любого из знакомых ему мужчин. И уж точно они сильнее любого политика, которые настолько их боятся, что намеренно принимают законы, дискриминирующие женщин. Луи покачал головой: эти законы не работали и работать не будут. Если он чему-то научился за время практики врача, проводящего прерывание беременности, так это непреложной истине: ничто в этом созданном Богом мире не остановит женщину, не желающую сохранить начавший развиваться плод.

На кровати дочери Джорджа лежал плюшевый лобстер. Он был красного цвета и в маленьком белом чепчике — как у детей Викторианской эпохи. Эту игрушку для Лиль Джордж выиграл на церковной ярмарке. Он так привык сидеть у нее в комнате после того, как приходил подоткнуть одеяло на ночь… Пока она не сказала ему, что уже сама может читать свои книги, мол, спасибо тебе большое.

Ей тогда исполнилось семь лет. Он помнил, как они вместе с пастором Майком смеялись над этими ее словами. Сейчас ему было не до смеха. Оглядываясь назад, можно сказать, что это был первый шаг по тропинке, которая в конечном итоге увела ее настолько далеко от отца, что он уже не видел Лиль даже вдали.

Лиль так хотела заполучить этого лобстера, что он заплатил больше тридцати долларов уличному торговцу, чтобы трижды попасть бейсбольным мячом по ржавым консервным банкам. Первый удар попал в цель, и ему вручили маленькую игрушечную змею размером с карандаш. Проклятая «замануха»! Но Лиль стояла рядом и хлопала в ладоши каждый раз, когда он попадал в цель… так что он продолжал играть, пока не выиграл эту плюшевую игрушку, которая так ей приглянулась. Разве то, что спустя столько лет она продолжала ее хранить, не доказывает, что Лиль очень ею дорожит…

Возможно, конечно, она просто не хотела прощаться с детством. Как и он этого не хотел…

Когда она была маленькой, летом каждое субботнее утро они ездили на его грузовичке ловить речных раков. Лиль сворачивалась калачиком на сиденье, потому что никак не доставала ножками до пола. «Счастливые ножки», как он их называл. Они приезжали в бухту, где было достаточно мелко даже для пятилетнего ребенка, брали корзину с заднего сиденья, снимали носки и туфли и входили в воду. Он учил ее, как отыскивать камни, где могут прятаться раки. Если поднимать камень слишком резко, только напугаешь рака и поднимешь муть со дна, и он сбежит. А если поднимешь камешек неспешно, сможешь застать рака врасплох. Тогда просто бери его голыми руками (не забывая о клешнях!). Если день выдавался удачным, Лиль помогала ему варить раков в бульоне с луком, лимоном и чесноком. Потом они ели их с картошкой и кукурузой в початках. Наевшись от пуза, засыпали, разморенные ленивым послеполуденным солнцем, даже не успев помыть жирные пальцы…

Как-то Лиль подняла одного рака и увидела под хвостом ряды маленьких красных икринок. «Папочка, — спросила она, — рак заболел?»

«Это мамочка, у нее будут детки, — объяснил Джордж. — Ее надо вернуть на место, чтобы она отложила икру. Не трогай мамочку, Лиль. Она нужна своим деткам».

Лиль как-то угрюмо замолкла, а потом спросила: «Папочка, а кто забрал мою мамочку?»

Джордж подхватил малышку из воды. «Поехали домой, пока из ведра не вылез папа-рак». Потому что не мог прямо сказать дочери, что это он виноват в том, что ее мамочка сбежала…

Джордж взял лежавший на коленях пистолет и встал. Потревоженный этим движением, с прикроватного столика слетел листок. Выходя из комнаты, он наступил на бумажку, припечатав ее каблуком, чтобы она не улетела дальше. «Разрешение на проведение медицинского аборта и информированное согласие, — значилось в «шапке» бланка. — Центр женского здоровья, Джексон».

Восемь часов утра

Рен торжественно водрузила тарелку на стол перед отцом: яичница и ломтик дыни с воткнутой в него горящей свечкой.

— С днем рожденья тебя-я-я… — пропела она и продолжила нараспев: — Кстати, было бы неплохо, если бы у меня был брат или сестра. Когда ты единственный ребенок в семье, гармонии не достичь.

— Ты переоцениваешь свои способности к пению, — кривовато усмехнулся отец.

— Кое-кто здесь не в духе, — рассмеялась она.

— Кое-кто уже древний старик, — заметил Хью.

Она села напротив.

— Сорок, — заявила Рен, — это как второй раз двадцать!

— Кто сказал?

— Я, — вздохнула она. — Я же говорю, что ты никогда меня не слушаешь.

Он ухмыльнулся и приступил к поеданию яичницы. Рен даже не было нужды смотреть на выражение его лица, чтобы понять, что она приготовлена идеально. Именно отец научил ее правильно жарить яичницу. Очень легко испортить яичницу, если поспешишь или слишком сильно раскалишь сковороду, — тогда яйцо к ней пристанет. Нужно действовать медленно, выверенно, как будто у тебя вагон времени. Рен уже потеряла счет всем случаям, когда отец заглядывал в кухню, где она готовила завтрак, и мягко, но точно прикручивал огонь, почти на автомате, не глядя. Но, как бы обидно ей ни было это признавать, он отлично знал свое дело, черт побери, — приготовленные ею яйца стали произведением искусства.

Она скрестила руки и устроила на них подбородок.

— А это я припасла специально для сегодняшнего дня, — проговорила она, и отец тут же поднял голову.

Сколько она себя помнила, они обменивались знаниями, чаще всего из области астрономии, с которой он так давно познакомил свою дочь, что Рен уже не могла поверить, что было время, когда она могла не различить такие созвездия, как Андромеда, Кассиопея, Персей, Пегас.

— Астрономы обнаружили большую звезду, которая взорвалась в 1954 году… и еще раз в 2014-м.

— Дважды? — Брови Хью поползли вверх.

Она кивнула.

— Ага. Это сверхновая, которая отказывается гаснуть, хоть ты тресни. Она в пятистах миллионах световых лет, рядом с Большой Медведицей. Обычно сверхновые звезды блекнут через сто дней, верно? А эта все продолжает гореть, ярче и ярче, уже тысячу!

Отец объяснил ей, что звездам необходимо топливо, как и всему, что горит. Когда у них заканчивается водород, они начинают остывать, менять цвет, превращаясь в красных гигантов, как Бетельгейзе. Но эта звезда бросила вызов всем законам.

— Отличная новость ко дню рождения, — похвалил отец. — Какие планы на сегодня?

— Поеду проверю, как там моя лабораторная по математике, — стала фантазировать Рен, — переведу миллион на оффшорный счет, потом пообедаю с Мишель Обамой…

— Передавай от меня привет, — покивал Хью и доел яичницу. — Знаешь, как мало людей могут приготовить идеальную яичницу?

— Знаю, — закатила глаза Рен. — Ты же повторяешь мне это дважды в неделю. Все, мне пора, а то опоздаю на автобус. — Она обошла стол, наклонилась поцеловать отца в щеку, вдохнула знакомый запах его накрахмаленной форменной сорочки и туалетной воды. Наверное, если когда-либо она впадет в кому, докторам достаточно будет помахать перед ее носом вещью с этими запахами, и она непременно очнется.

Рен уже потянулась за лежащим на столе рюкзаком, как отец перехватил ее руку.

— А что ты мне недоговариваешь? — прищурился он.

— О чем? — заставила она себя выдержать этот рентген.

— Брось. Я же детектив.

— Понятия не имею, о чем ты. — Рен пошла на выход.

— Только не говори потом, что я испортил сюрприз на день рождения, — с улыбкой покачал головой Хью.

И только преодолев половину пути до автобусной остановки, она наконец-то смогла выдохнуть. Ну откуда он узнал?..

Нет, она скрывала не сюрприз на день рождения. Она собиралась сегодня в Центр, чтобы получить рецепт на противозачаточные таблетки. Ради этого не грех и прогулять урок по основам полового воспитания…

Было в этом что-то кармическое. Рен вспомнила, как они с Райаном обсуждали вопрос контрацепции: разумно ли использовать презервативы, достаточно ли они надежны? И как достать противозачаточные пилюли, не ставя в известность своего отца? В этом они с Райаном были единодушны — парня не прельщала перспектива того, что детектив с табельным пистолетом «Глок» обнаружит, что его дочь спит с каким-то «молокососом».

Рен знала: есть девочки, настолько чуждые романтики, что стремятся заняться сексом только ради того, чтобы скорее избавиться от девственности. Были и другие, «в розовых очках», искренне верящие в то, что парень, с которым у них был первый сексуальный опыт, станет их единственной любовью. Рен находилась где-то посередине: она хотела заняться сексом впервые с тем человеком, с которым можно будет посмеяться, если что-то пойдет не так или вообще не получится.

Но она понимала и большее. Первый раз бывает только однажды. В ее жизни и без того довольно воспоминаний, которые не стоило хранить: о том, например, что она единственный ребенок в классе, подписывающий открытки на День матери своей тете. Или о том, как она, красная как помидор, объясняла отцу, почему звонит ему из медпункта, если у нее не грипп, а «просто месячные».

Так не стóит ли самому выбрать себе воспоминание и вообразить его идеальным?

Автобус подъехал к остановке, тяжело выдохнул, затормозив, и распахнул двери. Рен стала пробираться по салону, мимо спортсменов, умников и форменных «ботанов», и, скользнув, слава богу, на свободное место, прижалась щекой к прохладному стеклу. В следующий раз, едучи в этом автобусе, она уже будет той, кто принимает противозачаточные таблетки. Интересно, а сколько еще девчонок в автобусе принимают эти таблетки? Просто любопытно, кто из едущих вместе с ней уже занимается сексом? И распирала ли их тайная гордость, как ее сейчас?

Когда-нибудь она расскажет папе, что уже не девственница, — только не раньше, чем лет в тридцать, уже будучи замужем и родив ребенка…

Пока автобус пыхтел по направлению к школе, Рен размышляла о том, что, быть может, в некотором роде это и есть подарок отцу на день рождения. Пусть продолжает думать, что она принадлежит только ему.

Хью исполнилось сорок, и сейчас, положив руки на стол по обе стороны от тарелки с завтраком, который приготовила для него Рен и который он съел до последней крошки, Макэлрой ощутил каждую минуту своего возраста. Ты думаешь, что в сорок — раз, и возникнет какая-то невидимая линия между вчера и сегодня, свидетельствующая о том, что ты так безнадежно стар. Но все не так просто. Ты все так же направляешься на то же рабочее место, с тех пор как стал полицейским. Ты все так же остаешься отцом-одиночкой. У стола все так же продолжает шататься ножка, которую починить надо было еще на заре текущего столетия. Единственная новость — седина в щетине — вот без нее, да, он мог бы с легкостью обойтись.

Хью полагал, что наступил тот возраст, когда любой мужчина начинает задаваться вопросом: сделал ли он что-то такое, что останется его личным следом на земле? Если он сегодня умрет, что скажут на его похоронах? Естественно, в силу своей профессии он, кажется, менял жизнь людей к лучшему. И, конечно же, он ни на что бы не променял минуты, проведенные с Рен. Но гением-то он не был: не изобрел альтернативу традиционным видам топлива или прибор для путешествий во времени; никогда не боролся за мир во всем мире. Он предполагал, что, если каждый человек в своей повседневной жизни будет стремиться к лучшему, тогда чаша мировых весов склонится в сторону добра, а не зла, но все равно ведь эта повседневная жизнь не перестанет быть такой, ну… приземленной, что ли.

А еще эта спина, черт ее дери… болит нестерпимо после целого дня, проведенного на ногах. И кажется, раньше такого не ощущалось.

Он боялся — хотя никогда бы в этом никому не признался, — что достиг максимума в своем самовыражении и в дальнейшем его ждет лишь неспешный спуск с горы; что он уже изведал все лучшее, что судьба припасла для него. Разве у слова «стареть» есть другое вразумительное значение, кроме как «тащиться к неизбежному»?

От дальнейших мучительных размышлений его отвлекло гудение телефона. На экране возникло лицо Бекс. Он улыбнулся и покачал головой.

— С днем рожденья тебя-я-я, — пропела она, как только он ответил. — С днем рожденья тебя…

Дождавшись, пока она, отчаянно фальшивя, закончит свое выступление, он любовно буркнул в трубку:

— Мне кажется, я знаю, от кого у Рен сомнительные способности к пению.

— Только потому, что сегодня твой день рождения, — нарочито сердитым тоном ответила сестра, — я не намерена давать тебе спуску!

Хью почесал седую щетину.

— Скажи, это пройдет?

— Ты о чем?

— Об этом ощущении… начала конца.

— Хью, — от души рассмеялась она, — да я бы все отдала, чтобы мне опять стало сорок. Ты, наверное, видишь меня уже одной ногой в могиле?

Бекс была на четырнадцать лет старше, но он никогда не считал ее старой.

— Ты не старая, — сказал он то, что думал о ней.

— Сам такой, — парировала Бекс. — И как же ты, старикан эдакий, намерен отметить это знаменательное событие? — тут же съязвила.

— На службе, выполняя свой долг, — прозвучало без всякой выдумки.

— Ну… это скучно, — уныло оценила Бекс. — Ты должен совершить нечто… неординарное. Пойти на урок сальсы, например. Или заняться каким-то другим экстримом.

— О как! — Хью принял озабоченный тон. — Мне надо серьезно подумать об этом.

— Да! — подхватила Бекс. — Где твоя страсть к приключениям?

— Привязана к чеку на зарплату, — пояснил Хью и поднялся. — Сегодня, как и в остальные дни.

— Возможно, ты ошибаешься, — возразила Бекс. — Быть может, сегодняшний день станет поистине незабываемым.

Он отнес пустую тарелку в раковину и пустил воду, как поступал каждое утро. Сразу сгреб жетон и ключи от машины и согласился, выключая воду:

— Быть может.

Каждое утро Джанин просыпалась и молилась с мыслью о своем нерожденном ребенке. Она знала, что многие ее бы не поняли или назвали бы лицемеркой. Наверное, она ханжа. Но для нее молиться означало загладить вину — вот она и заглаживала.

Зайдя в ванную, она стала чистить зубы и не переставала думать о главном для себя. Среди противников абортов были те, кто скорее себе руку отрубят, чем изменят своим взглядам. Но она могла хотя бы попытаться донести до них, каково ей было.

Начнем с утверждения: «Нерожденный ребенок — это человек». Заменим слова «нерожденный ребенок» на слова «иммигрант», «афроамериканец», «транссексуал», «еврей», «мусульманин»…

Разве не читается подтекстом «да», когда эти слова произносятся вслух? Именно так ощущала себя Джанин, когда стала противницей абортов. Столько организаций создано для борьбы с расизмом, сексизмом, беспризорностью, психическими заболеваниями, гомофобией! Так почему бы не создать организацию, которая боролась бы за самых маленьких людей, которые больше всего нуждаются в защите?

Джанин понимала, что ей никогда не удастся убедить всех в своих взглядах. Но если она заставит хотя бы одну беременную женщину передумать — разве это не хорошее начало?

Она потянулась за париком, со вчерашнего вечера натянутым на флакон с шампунем. Наклонив голову и надев его, взглянула в зеркало: парик плотно охватывал голову. Джанин улыбнулась. А ей очень даже неплохо с белокурыми волосами.

Оливия лежала на боку и смотрела на спящую Пег. Она делала для своей жены столько всего, о чем Пег даже не догадывалась… Первая чашка кофе, который всегда горчил? Но Оливия выпивала ее сама. Грязный пол? Оливия пропылесосит, пока Пег будет на утренней пробежке. Чистые простыни на кровати каждое воскресенье? Они же не поменяют себя сами… Оливия делала все это потому, что любила Пег. Но сейчас она словно заглянула в будущее. Через год Пег выплюнет свой кофе, будет с трудом пробираться через клубки пыли и спать на нестираных простынях. Которые, может быть, даже сохранят запах Оливии.

Сколько лет Оливия не могла себе представить жизни без Пег! А теперь Пег придется представить свою жизнь без Оливии…

Пег открыла глаза, заметила, что Оливия смотрит на нее, и крепче прижалась к ней.

— О чем ты думаешь? — шепотом поинтересовалась Пег.

Оливия почувствовала, как горло сжала тайна, которую она скрывала. И это казалось неправильным, неестественным.

— Я думаю о том, — решила наконец честно признаться она, — как же сильно мне будет тебя не хватать.

Пег улыбнулась и закрыла глаза.

— А куда именно ты собралась?

Оливия открыла было рот, но потом передумала. У нее, возможно, осталось мало времени, но пока еще она не готова была начинать обратный отсчет.

— Совершенно никуда, — сжала она Пег в объятиях.

Как правило, Джой своих снов не помнила. Наверное, эту привычку она приобрела, когда в приемных семьях прислушивалась во сне, чтобы никто из детей не украл что-то из того, что принадлежало ей: книгу, конфету, ее тело наконец. Однако пару месяцев назад, накануне того дня, как Джой провела тест на беременность, ей приснилось, что у нее есть ребенок, завернутый в голубое одеяльце.

Прошлой ночью ей снился тот самый сон.

Ее разбудил будильник — еще одна аномалия: обычно она просыпалась по крайней мере за пять минут до звонка. Но сегодня опаздывать было нельзя. Поэтому она быстро приняла душ, решила побриться, и… у нее сломалось лезвие.

Есть она не стала — ее предупредили, чтобы она явилась натощак, — и, поскольку домой возвращаться не собиралась, вызвала себе такси.

На приборной панели у водителя были фотографии его детей.

— Сегодня будет жара, — отъезжая от тротуара, проговорил он для зачина разговора, и Джой мысленно выругалась: ей не хотелось, чтобы попался словоохотливый водитель, лучше молчаливый, а еще лучше — вообще немой.

— Наверное, — волей-неволей ответила она.

Водитель взглянул в зеркало заднего вида.

— Едете в город на собрание?

Она представила себе это собрание. Собрание женщин, не желающих быть беременными? А если их будет целый конференц-зал? Проведут ли заседания секций самокритики или глупого выбора? Да еще с зоной отдыха, где можно было бы поплакать; да со звукоизолированной комнатой, где можно наругаться от души… в адрес мужчин, чертового невезения, Бога…

А в главном сообщении с трибуны докладчик с даром убеждения объяснит, что завтра будет лучше, чем вчера…

Забудь! Беременным не нужны нравоучения. На собрания ходят люди, которые ломятся в ворота абортариев и уверяют таких, как Джой, что они будут гореть в аду.

— Значит, вы не стоматолог? — гнул свою линию водитель.

— Что-что?

— Собрание.

— А-а-а, — протянула Джой. — Нет.

Она ввела адрес Центра в приложение, когда вызывала такси, но сейчас ей захотелось выбраться из машины. Пройтись. Побыть одной.

— Вы не могли бы остановить здесь? — попросила она.

— Все в порядке? — Водитель снизил скорость и включил сигнал поворота, подъезжая к обочине.

— В порядке. Мне просто нужно… Все нормально. Я только сейчас сообразила, что ввела неправильный адрес, — солгала она. — Это сразу за углом. — И не имело никакого значения, что они находились буквально на парковке забитого досками и уже давно не работающего магазина видеотехники.

— Ну… ладно, — протянул водитель.

Зашагав по тротуару, Джой почувствовала, как солнце печет макушку, и приняла это за благословение свыше.

Колеса такси медленно шуршали по гравию обочины. «Да проезжай уже! — начала она психовать. — Господи, оставь меня в покое!»

Наконец такси поравнялось с ней, и водитель опустил окно.

Джой едва не расплакалась. Ну почему именно сегодня ей встретился такой сознательный водитель!

— Мадам, вы забыли. — Он протягивал ей голубенькое одеяльце, точь-в-точь из ее сна…

Какое-то время она, шокированная, не могла отвести взгляд. Наконец выпалила: «Это не мое!» — и зашагала прочь.

Иззи зевала за рулем. Она терпеть не могла ночные смены и уже достаточно долго работала медсестрой в отделении реанимации в больнице «Баптист мемориал», чтобы научиться их избегать. Но в этот раз сама поменялась сменами с коллегой, Джейлой, чтобы взять два дня отгулов.

Иззи уже полтора часа находилась в пути, а ехать еще целый час — она знала об этом, потому что множество раз забивала место назначения в поисковик «Гугла», как будто от этого мог измениться ответ. К тому же вместо того, чтобы выехать из Оксфорда в шесть утра, как планировала, она по окончании смены вдруг решила посетить родильное отделение.

Когда она входила в детскую палату, ее никто не остановил: на форменной одежде был бейдж. К ее удивлению, в палате был только один ребенок — крошечный мальчик, завернутый в голубое одеяльце с прикрепленной к нему карточкой: «ЛЕВОН МОНЕЛЬ». Крошечный кулачок молотил воздух, ротик был широко открыт. Иззи наблюдала, как он плачет, сучит ручонками… и вдруг, как по волшебству, он коснулся ручкой ротика и начал сосать пальчики.

Вот уж воистину: никогда не рано научиться самостоятельности!

Она погладила пальцем крошечный сверток. Честно ли было утаивать от Паркера свою беременность? Или сказать ему, а потом порвать с ним было бы уже безмерно жестоко?

Иззи всегда смотрела на жизнь широко раскрытыми глазами, поэтому ни за что бы не поверила в существование мифических существ: фей, единорогов, мужчин, которых больше заботило бы совместное будущее с Иззи, чем ее прошлое. Она не раз пыталась представить себя в мире Паркера: как она учится кататься на лыжах или тратит пятьдесят баксов на один билет в кино, попкорн, содовую и при этом не испытывает чувства вины. Но если она превратится в такую, останется ли она той самой Иззи? Разве в такую Иззи он влюбился?

Уж лучше так. Паркер ничего не узнает. Ему не придется оставаться с ней из-за ложного чувства долга или благородства. Как только у него появится время и возможность все обдумать, как только он встретит кого-то из своего круга, он сразу же поймет, что она оказала ему неоценимую услугу, уйдя от него. У ребенка, который жил одним днем, едва сводя концы с концами, не остается сил мечтать о будущем.

Иззи вышла из маленькой палаты и остановилась у стола медсестры.

— А как так получилось, что в этой комнате всего один ребенок? — поинтересовалась она.

Медсестра взглянула на нее как на сумасшедшую.

— Они все в палатах, со своими мамочками.

Иззи почувствовала себя идиоткой. Конечно же, в палатах.

По сию минуту, уже сидя за рулем, она думала о маме Левона. Быть может, ей необходимо было как следует выспаться? Или она заболела? Или же он болен?

Иззи боялась услышать ответ, о котором догадалась бы любая женщина, именно поэтому она и не стала расспрашивать медсестру родильного отделения. Если ей требовалось подтверждение того, что она делает правильный выбор, — она его получила.

Навигатор на ее телефоне показывал, что осталось ехать чуть больше трех километров и пора свернуть направо. Иззи включила поворот, внимательно следуя указаниям навигатора, потому что совершенно не знала дорог в Джексоне. Знала точно только одно: даже несмотря на появление в палате для малышей, все будет хорошо. Если только сейчас не застрянет в пробке, то приедет в Центр задолго до часа, назначенного ей для первого визита к врачу перед абортом.

В Атланте приходилось подниматься слишком рано, чтобы успеть в Миссисипи к восьми утра, однако Луи предпочитал все же спать в собственной постели, а не в гостиничном номере. Он столько дней в месяц проводил в самолетах, перелетая из Коннектикута в Алабаму, из Техаса в Миссисипи и другие места, где постоянно закрывались абортарии, что готов был землю перевернуть, чтобы натянуть на себя свое одеяло и уложить голову на свою подушку.

Четыре раза в месяц он прилетал в Миссисипи, чтобы выполнять свою работу, как и трое его коллег, по очереди прилетавших из Чикаго и Вашингтона. Луи знал, что работать в южных штатах гинекологом по абортам намного опаснее, чем на Восточном побережье. Самая большая разница между Севером и Югом заключается не в погоде, не в еде и даже не в характерах людей, а в религии. На Юге религия была такой же составляющей воздуха, как углекислый газ. Здесь следовало придерживаться правила давать женщинам право выбора не вопреки их вере, а в силу таковой.

Луи ценил постоянство во всем и везде, где бы ни находился. Он знал стюардов и стюардесс по имени и всегда сидел на своем любимом месте — 6В. Когда собирал дома вещи, он пил черный кофе, съедал шоколадный батончик «Кайнд» и йогурт, а время в самолете проводил за чтением медицинских журналов.

Сегодня он читал об исследовании, проведенном группой ученых из Северо-Западного университета, которым удалось зафиксировать вспышку в то самое мгновение, когда сперматозоид оплодотворяет яйцеклетку. В этот момент поток кальция высвобождает из яйцеклетки цинк, который взрывается, связываясь с маленькими флуоресцентными молекулами. Эту-то вспышку и зафиксировали камеры микроскопов.

Раньше подобное явление уже отмечалось у мышей, но у людей это наблюдалось впервые. И самое важное в этом наблюдении — что в момент оплодотворения одни яйцеклетки светились ярче других, а именно те, что потом становились здоровыми эмбрионами. А ведь до сих пор было непонятно, почему 50 % яйцеклеток, оплодотворенных в пробирке, оказывались нежизнеспособными, и часто все сводилось к клиническим гаданиям на кофейной гуще, какая яйцеклетка выглядит более здоровой. Вот в чем громадное значение опубликованных результатов исследования. Теперь понятно, что «подсаживать» следует те яйцеклетки, которые в момент оплодотворения светились ярче.

— «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет»[60], — непроизвольно пробормотал себе под нос Луи и изумленно покачал головой: эти бесконечно малые частички цинка определяют, станет ли яйцеклетка совершенно новым генетическим организмом. Наука не переставала удивлять его — так же, как и его вера, — но он определенно верил, что обе могут мирно сосуществовать рядом.

Когда еще Луи учился в ординатуре, он повидал немало неизлечимо больных пациентов, которые подтверждали уже известные свидетельства: умирающие часто рассказывали о туннеле с теплым светом в конце. А значит — и это совершенно логично! — что и начало жизни, и смерть знаменует вспышка света.

Луи настолько погрузился в размышления над статьей, что толчок при посадке самолета испугал его. Он собрал свои журналы и стал дожидаться, когда погаснет надпись на табло «пристегнуть ремни». Путешествовал он налегке, предпочитая хранить в кабинете Ваниты сменную одежду на всякий случай.

Попрощавшись со стюардессой Кортни и пройдя в терминал, он повернул налево. Этот аэропорт доктор Уорд знал как свои пять пальцев: вот оживление у TSA PreCheck[61], а у этих ворот можно найти аппарат «Старбакс», там же и мужской туалет. Луи точно знал, сколько времени у него займет аренда машины и дорога до Центра.

И, как обычно, опять же в силу того, что он никогда не отступал от своих правил, по приезде его уже ожидала «группа встречающих».

Один из регулярно протестующих у клиники встречал Луи в аэропорту, ожидая у лестницы рядом с лентой, где получали багаж: это был единственный путь к пункту проката автомобилей. Луи любил мысленно называть парня «Аллен-Анти». Аллен всегда держал написанную от руки табличку: «ЛУИС УОРД — ДЕТОУБИЙЦА». Луи не знал, что злит его больше: что этот человек является его встречать, как часы, или то, что он неправильно пишет его имя.

Аллен, как обычно, стоял со своей табличкой. Луи никогда не обращал на него внимания, был осмотрителен. Но на сей раз имя было написано верно. Одного этого оказалось достаточно, чтобы Луи замедлил шаг.

— Доктор Уорд, — расплылся в улыбке Анти. — Хорошо долетели?

Врач остановился.

— Вы Аллен, верно?

— Да, док, — ответил тот.

Луи взглянул на часы.

— Что вы скажете, если я предложу перекусить?

У него было пятнадцать минут, потому что самолет приземлился чуть раньше. Да и в аэропорту он чувствовал себя в безопасности, ведь повсюду люди. Быть может, стоило, как говорится, один раз походить в чужой обуви, чтобы впредь не топтали твоих следов.

Аллен сунул табличку подмышку, и они поднялись по лестнице в «Макдональдс», где Луи угостил протестанта бигмаком и кофе, остановившись за столиком на всеобщем обозрении, у касс.

— Я могу поинтересоваться, зачем вы меня встречаете в аэропорту? — спросил Уорд, прожевав первый кусок и отпив кофе.

Аллен проглотил кусок бутерброда и улыбнулся.

— Я просто хочу закрыть ту фабрику смерти, где вы работаете, — ответил он, словно сказал: «Теплый стоит октябрь, не правда ли?».

— Фабрику смерти? — повторил Луи, как будто пробуя фразу на вкус. — Гм… И сколько же должны отсидеть в тюрьме мои пациентки за свое преступление?

— Презирай грех, а не согрешившего, — ответил Аллен.

— Если только согрешил не я, верно? — уточнил Луи. — Значит, будь ваша воля, вы бы запретили аборты?

— В идеале.

— Даже в случаях изнасилования или инцеста?

— И какой процент таких женщин? — пожал плечами Аллен.

— Вы не ответили на мой вопрос, — стоял на своем Луи.

— А вы не ответили на мой, — возразил Аллен. — А впрочем, какая разница: даже в таком редчайшем случае вы совершаете убийство.

Луи подумал о том «мешочке», который он извлекает на ранних сроках беременности. Эта ткань не ощущала боли, не умела мыслить, не испытывала чувств. Для Аллена это был человек. Однако кто станет спорить, что, с точки зрения морали, нет никакой разницы между тем, чтобы срубить столетний дуб или наступить на желудь?

Аллен приступил к яичнице, и Луи подумал: вот еще одна потенциальная жизнь потрачена впустую.

— Знаете, я тоже считаю, что борюсь за жизнь, — сказал он. — Только так уж случилось, что я борюсь за жизнь женщины. Я бы назвал вас сторонником родов.

— А вас — сторонником абортов, — ответил Аллен.

— Никто не заставляет женщину прерывать беременность, если она сама не хочет. В том-то и разница между тем, чтобы поддерживать свободу выбора и отрицать ее.

Аллен откинулся на спинку стула.

— Мне кажется, мы никогда не достигнем взаимопонимания в этом вопросе.

— Наверное, нет, — подтвердил Уорд выразительной мимикой. — Но мы могли бы договориться не использовать публичные места для пропаганды своих идей. Мы все имеем право на свободу вероисповедания, не так ли?

Аллен, подумав, осторожно кивнул.

— Но невозможно проводить политику, — продолжил Луи, — построенную на религии, ибо религия у каждого человека своя. Остается наука. Наука репродуктология. Зачатие — это зачатие, ни больше ни меньше. А дальше человек вправе решать, какие у него этические ценности, основываясь на собственных взаимоотношениях с Богом. Но! Никакие разглагольствования на тему основных человеческих прав касательно репродуктологии не должны допускать вольного толкования.

Луи заметил во взгляде Аллена… что? Недоумение, замешательство?

— У вас есть дочь, Аллен?

— Есть.

— Сколько ей лет?

— Двенадцать.

— Как бы вы поступили, случись ей забеременеть?

Аллен покраснел.

— Вы и ваши сторонники всегда пытаетесь так… — шумно засопел он.

— Ничего я не пытаюсь. Я просто предлагаю вам применить свои догмы к самому себе.

— Я бы с ней все обсудил, — пришлось найти ответ Аллену. — Отвел бы ее к пастору. И убедился бы, что она примет правильное решение.

— Я с вами полностью согласен, — сказал Луи.

— Согласны? — Аллен вскинул на своего визави недоуменные глаза.

— Да. Ваша религия должна помогать человеку сделать правильный выбор, если он оказался в подобной ситуации. Однако должна существовать норма, что человек изначально имеет право сделать этот выбор. Когда человек говорит, что не может что-то сделать, потому что ему запрещает его религия, — это правильно. Но когда вы мне говорите, что я не могу что-то сделать, потому что ваша религия это запрещает, — возникает проблема. — Луи взглянул на часы. — Мне пора, труба зовет, — поднялся он.

— Знаете, мне всегда казалось забавным, что такие ярые сторонники абортов вообще родились на свет, — произнес Аллен.

Луи улыбнулся, собрал мусор со стола и простился:

— Спасибо за компанию. И за беседу.

Аллен подхватил свою табличку.

— Вас очень трудно ненавидеть, доктор Уорд.

— В этом-то все и дело, — вполоборота к Аллену заметил Луи, подняв указательный палец. — В этом-то все и дело, дружок, — повторил он с улыбкой себе под нос, уходя.

Бет пыталась сделать все правильно. Она отправилась в Центр — как будто на Марс слетала, судя по расстоянию и цене автобусного билета. Она заполнила отказ от согласия родителей, но в округе его просто отправили в архив. Не ее вина, что судья наплевал на нее и отправился в отпуск с женой. Судьям нельзя давать отпуска, особенно когда от их вердикта зависит жизнь других людей!

В конечном итоге у нее не осталось времени. Таблетки пришли из-за океана, и инструкция была на китайском, но у нее остались бумаги после индивидуальной беседы в Центре, в том числе инструкции для тех, кто решился на медикаментозный аборт. Она вспомнила даму из клиники, которая выступала перед группой, ее слова: «Для тех, кто выбрал медикаментозный аборт, важен фактор времени». Наконец, она не могла вспомнить, какая именно неделя по счету, хотя… была уверена, что срок уже прошел.

Она сидела в ванной, сложившись пополам от спазмов. Сначала решила, что сделала что-то неправильно, потому что крови не было. Но сейчас кровь уже не останавливалась вообще, появились сгустки: темные, плотные массы, напугавшие ее. Поэтому она и села на унитаз. Бет лишь смогла дотянуться до бачка и смыть, смотреть туда, между ног она просто боялась: страшилась увидеть крошечные ручки и ножки, печальное миниатюрное личико.

Она почувствовала, что в животе опять все сжалось, как будто кто-то изнутри натянул к животу и промежности струны и теперь дергал за них. Бет подтянула колени еще выше к подбородку — единственная поза, которая приносила хоть какое-то облегчение, но так на унитазе долго не высидишь. Она решила слезть с унитаза. Легла на бок, продолжая стонать и безудержно потеть. Дыхание стало прерывистым, как будто заклинило звенья в какой-то цепи.

То, что выскользнуло у нее между ног, было размером с кулак. Бет закричала, увидев этот комок на линолеуме. Розовый. Недоразвитый. Сквозь полупрозрачную кожу виднелись темные зачатки будущих глаз и внутренних органов. Между ножек — крючок пуповины.

Трясущимися руками она схватила полотенце для рук и завернула в него комок («Это еще не ребенок, это еще не ребенок, это еще не ребенок!»). И, сунув его на самое дно мусорного ведра, забросала сверху бумажными салфетками, салфетками для снятия макияжа и упаковками: с глаз долой — из сердца вон…

Перед глазами замелькали звездочки — скорее всего, она умирает, но в этом не виделось логики, потому что, как ни крути, на небо она уже не попадет. Сейчас… сейчас она просто закроет глаза на минутку, а когда проснется — окажется, что ничего из этого не было.

Она услышала стук, и на одну ужасную секунду ей показалось, что раздается он из ведра. Но стук становился все громче, и она услышала, как ее зовут по имени.

Бет хотела ответить, правда хотела. Но она так устала, так… устала…

Когда дверь едва не сорвалась с петель от взлома замка, она собрала все оставшиеся силы, чтобы заговорить.

— Не злись, папочка…

И наступила темнота.

Джордж не заглушил грузовик, который вопреки всем правилам оставил в зоне для спецтехники. Он метнулся к пассажирскому сиденью, подхватил на руки находящуюся без сознания дочь и понес ее через автоматически открывающиеся двери в пункт первой помощи. Одеяло, в которое он ее завернул, пропиталось кровью.

— Пожалуйста, прошу вас, помогите моей дочери! — закричал он. И его тут же окружил персонал.

Девочку немедленно уложили на каталку и повезли в глубь здания, он поспешил следом. Медсестра положила руку ему на плечо.

— Мистер…

— Годдард, — ответил он. — Это моя дочь.

— Что с ней произошло? — спросила сестра.

— Я не знаю. Не знаю. — Он сглотнул. — Я нашел ее в ванной. Она истекала кровью… оттуда… снизу…

— Вагинальное кровотечение?

Он кивнул, пытаясь разглядеть, что делает врач. Но врачей было так много, они все толпились вокруг, закрывая ему обзор…

— Как зовут вашу дочь? — прозвучало снова.

Когда она была совсем маленькой и еще не могла произнести свое имя, она называла себя Лиль-Бит. Так это имя и прилипло к ней. А когда выросла, он отбросил вторую часть и остался единственным, кто называл ее Лиль. Остальные обращались по-другому.

— Элизабет Годдард, — ответил Джордж. — Бет.

Прошлой ночью Бекс приснился шедевр, который она долго вынашивала в голове. Это был эмбрион, состоящий из пикселей, свернувшийся калачиком на боку. Белое пространство, на котором контур тельца без ручек и ножек создавал оптическую иллюзию — профиль человека. А подойдя ближе, узнаешь ее профиль.

Она совершенно не удивилась, что именно сегодня ее посетило вдохновение. Только вчера она завершила последний заказ. Пора было браться за новый.

Бет уже позвонила Хью, поздравила его с днем рождения, допила свой чай. Тело ее гудело от предвкушения, как у ребенка, который ждет наступления Рождества. Она была намерена смаковать каждую секунду этого утра, дергать, как скрипичную струну, позволяя ей петь внутри себя.

В кладовке, в ее студии, где она хранила краски, скипидар, кисти, была небольшая филенка. Если надавить на нее пальцем, то открывался тайник. Он был оборудован в доме изначально, и она понятия не имела, как его использовали предыдущие владельцы. Быть может, в качестве сейфа или тайника для любовных писем? Бекс же хранила внутри коробку из-под обуви, ту, которую она сейчас достала и поставила на свой рабочий стол.

Внутри лежал невероятно маленький голубой хлопчатобумажный чепчик, больничный браслет с надписью: «МАЛЬЧИК, МАКЭЛРОЙ». А еще, самое важное, фотография — уже пожелтевшая, в зеленых и ржавых тонах, которые у нее ассоциировались с семидесятыми. Это было в 1978-м, на фото — четырнадцатилетняя Бекс на больничной койке с новорожденным Хью на руках.

Бекс могла прервать беременность — тогда аборты были разрешены, — но мама, истовая католичка, отговорила ее. И предложила решение, которое стало их семейной тайной. С того момента, как Бекс выписали из роддома, она уже была Хью не матерью, а сестрой. Отец нашел работу в другом штате, и они переехали, заметя´ следы так тщательно, что иногда Бекс сама забывала правду. Был момент, после смерти матери, когда Бекс подумывала о том, чтобы рассказать все Хью. Но испугалась, что он может разозлиться и возненавидеть ее. Рисковать она не хотела.

Ей оставалось лишь наблюдать, как Хью рос, потом воспитывал своего ребенка… Неужели так важны ярлыки?

Чтобы привыкнуть к этому положению вещей, ей понадобилось сорок лет старательной практики. Жалеть о сделанном она позволяла себе только раз в году — в день рождения Хью.

Достав обувную коробку, она представила параллельную реальность. Ту, где бы она была матерью Хью. Бабушкой Рен. А потом — третью реальность, в которой она бы вновь влюбилась, вышла замуж, родила ребенка, которого могла бы держать на руках, когда пожелает. В четвертой же реальности она бы поступила в художественное училище, переехала во Флоренцию, стала бы скульптором, а не осталась в Миссисипи заботиться о Хью, когда умер ее отец, а мама превратилась в алкоголичку.

Бекс, которая не прервала беременность, в тот день все равно потеряла одну жизнь — свою собственную. Но когда она начинала горевать о том, что упустила, она направляла свое внимание на жизни, которые, без преувеличения, удалось спасти ее сыну: избитых жен, самоубийц…

Подростка, которого Хью в прошлом году вытащил из ледяной воды.

Рен.

Нет. Она ничего бы не стала менять. По крайней мере, так она себя убеждала, когда внутри назревал этот вопрос и ей казалось, что она задыхается.

Бекс аккуратно уложила фото на дно коробки, сверху опустила браслет и шапочку. Отнесла в кладовку и спрятала назад в тайник. И снова закрыла тайник филенкой, запечатывая таким образом склеп своих воспоминаний.

Временами она размышляла: а если она умрет, кто-то найдет эту коробку? Наверное, тот, кто купит ее дом. Интересно, возникнут ли вокруг этих предметов легенды и сказания? Будет ли это трагедия или любовная история? Бекс подозревала, что это может быть и то, и другое одновременно.

Закрыв кладовку, она отдернула в студии занавески, и солнечные лучи хлынули на деревянный пол, как золотое зерно из элеватора. На небе ни облачка — голубое-голубое, как глаза ее сына. Именно поэтому она так его и назвала — единственный, да, единственный намек. Уже в четырнадцать лет Бекс видела мир глазами художника, различая тени и свет. И даже тогда огромное значение для нее имел оттенок[62].

Хью.

Бекс улыбнулась и потянулась к подрамникам и незагрунтованным холстам. «Сегодня, — подумала она, — отличный день, чтобы родиться».

ЭПИЛОГ Шесть часов вечера

Родителей не выбирают. Но некоторым везет. В одну благословенную секунду Рен почувствовала отцовские объятия, услышала его запах: лосьон после бритья и крахмал рубашки.

— Все хорошо, — шептал он, и от его дыхания у Рен шевелились волосы на висках. — Теперь все хорошо.

Она верила ему. Всегда верила. Он уверял ее, что нет причин бояться темноты, и учил читать по звездам — вот почему она никогда не чувствовала себя заблудшей во тьме.

Она верила ему, когда он повесил на зеркале в ванной распечатки статей об интернет-мошенниках и вымышленных аккаунтах в соцсетях.

Она верила ему, когда он съел паука, чтобы доказать ей, что пауки не такие уж и страшные…

Хью мягко отстранил ее, не отводя взгляда от их сомкнутых рук.

— Рен, ступай, — велел он.

Она не могла заставить себя отойти от отца. Рен, которая впуталась в этот кошмар только потому, что стремилась скорее повзрослеть, теперь хотела только одного: чтобы папа усадил ее себе на колени и никуда не отпускал.

— Дай мне закончить это дело, — проговорил он быстро, как одно слово.

Она сделала нетвердый шаг в сторону белого шатра. Там стояли полицейские, махали ей руками, но никто не подбежал к ней, не схватил за руку.

Однажды на Джексон налетел торнадо. Рен помнила, как небо стало желтушным и в воздухе повисло тяжелое ожидание. До того момента, как сильный ветер обрушился на город, воздух как будто замер. Рен показалось, что мир перестал вращаться и время покатилось вспять, будто механизм, тянущий его вперед, сломался. Сейчас возникло именно такое ощущение. Именно поэтому Рен обернулась, не дойдя до командной палатки.

— Подумай о своей дочери, — послышался голос отца.

— После этого она никогда не сможет смотреть на меня, как раньше. Как ты не понимаешь! — с ожесточением в голосе отвечал тот, с пистолетом, направленным перед собой, то ли на нее, то ли на папу.

— Тогда объясни мне.

Рен смотрела прямо на стрелка, когда тот надавил на спусковой крючок.

Как-то отец рассказывал Рен историю о том, что был ее спасителем с момента ее рождения. Она лежала в больнице, а медсестры брали необходимые анализы, перед тем как выписать новорожденную домой. Один из анализов назывался «проба Гютри»: пятку младенца протыкают иглой, и несколько капелек крови попадают на тестовую полоску. Потом ее относят в лабораторию, чтобы проверить кровь на болезнь Феллинга[63].

В тот день дежурила неопытная медсестра, и, когда она проколола Рен пятку, малышка завопила. Крови оказалось недостаточно, поэтому пришлось делать второй прокол. Чтобы на этот раз получилось наверняка, сестра сжала пятку малышки и стала выдавливать кровь. Теперь Рен уже не просто плакала, она выла.

Хью тут же вскочил и выхватил свою дочь из рук нерадивой медсестры. Он завернул Рен в одеяло и сказал, что они отправляются домой. Медсестра заявила, что это невозможно. Что она должна закончить исследование. По закону.

«Здесь я закон, мать вашу!» — ответил папа.

И не позволил Рен оставаться в больнице.

Рен знала, что герои не всегда спешат на помощь. Они звонят с вопросами. Они живут с сомнениями. Они проигрывают ситуации раз за разом, редактируют, продумывают варианты. Иногда они даже убивают… Чтобы спасти.

Дрожащую Рен закутали в термоодеяло, хотя на улице стояла жара. Болели ребра — там, где ее схватил кто-то из отряда спецреагирования. Неужели этот Джордж действительно стал бы стрелять в Рен? Этого никто не знал, потому что ее отец (у него ведь всегда была такая реакция!) схватил свое оружие и всадил три пули в Джорджа Годдарда.

В прямом эфире.

Началась суета. Папу оттащил кто-то из отряда спецреагирования, парамедики погрузили тело в карету скорой помощи, потому что врач вынужден был констатировать смерть стрелка.

Стрелка.

На какой-то миг Рен с содроганием осознала, что это слово применимо к обоим.

Она сидела на платформе полицейского грузовичка. И подошел папа. С забинтованной рукой. Слепая пуля Годдарда, которая предназначалась ей, попала в него.

Рен обратилась в клинику, потому что не хотела больше оставаться маленькой девочкой. Ведь взрослой женщиной становишься не потому, что уже занимаешься сексом. А потому, что умеешь принимать решения. Иногда ужасные решения.

Детям говорят, что делать.

Взрослые решают сами. Даже если этот выбор разрывает их на части.

Отец проследил за ее взглядом, направленным на Центр. Купающиеся в лучах закатного солнца оранжевые стены клиники казались охваченными огнем.

— Что будет с клиникой? — подумала Рен. Вслух.

— Не знаю, — обронил отец.

Она поймала себя на том, что думает о докторе Уорде, Иззи, Джой, Джанин. О бедной Ваните. О безымянной розововолосой, приехавшей в Центр еще до Рен, и о тех женщинах, которые завтра явятся на консультацию и поневоле переступят через ленту полицейского ограждения.

— Нас ждет тетя Бекс, — сказал отец. И распахнул объятия, как будто Рен была маленькой девочкой. И снял ее с платформы.

Он не хотел этого показывать, но Рен заметила, как папа поморщился от боли в напрягшейся руке.

Когда Рен была маленькой, она играла с папой в игру: сжимала руки, поджимала ноги и напрягала спину, чтобы та была как можно более ровной. «Я сделаю себя очень-очень тяж-же-елой», — обещала она, а он смеялся: «Я всегда смогу тебя донести».

Ночное небо покрылось рябью, стали восходить голубые звезды, а красные — тускнеть. Жизнь и смерть сосуществовали рядом, совсем близко. Они с отцом двигались мимо ограждающего Центр забора, на котором протестующие вывесили длинный плакат из оберточной бумаги: «ЭТО РЕБЕНОК, А НЕ ВЫБОР». Рен вспомнила, что утром уже проходила мимо этого плаката, и ей показалось странным и неуместным, что он и сейчас здесь висит.

Рен остановилась.

— Ты в порядке? — поинтересовался отец.

— Одну секунду.

Она подбежала к забору, сорвала плакат, смяла длинный кусок бумаги и швырнула его наземь. А то, что осталось, укрепила на заборе повыше.

«ВЫБОР».

«Вот так, — посмотрела она на дело своих рук, отойдя на пару шагов. — Вот так хорошо».

Много лет спустя, когда Рен рассказывала эту историю, она уже не помнила, как исправила тот плакат. Она даже не могла сказать точно, был ли забор вокруг Центра металлический или оштукатуренный. И насколько просторным был тот стенной шкаф. И была ли кровь тети на полу или на ковре.

Помнила лишь одно: по дороге оттуда уже она держала за руку отца, а не наоборот.

Послесловие автора

Национальная федерация клиник-абортариев ведет статистику актов насилия, совершаемых противниками абортов в США и Канаде. С 1977 года было зарегистрировано 17 покушений на убийство, 383 угроз убийства, 153 избиения с нанесением телесных повреждений, ранения 13 человек, 100 взрывов бомб с дурно пахнущими веществами, 373 случая взлома помещений, 42 взрыва самодельных бомб и гранат, 173 поджога зданий, 91 неудавшаяся попытка организовать взрыв или поджог, 619 угроз организовать взрывы, 1630 случаев незаконного проникновения на территорию клиник, 1264 случая вандализма, 655 угроз произвести бактериологическую атаку, 3 похищения людей. Одиннадцать человек погибли: 4 врача, 2 человека из числа персонала, 1 сотрудник, сопровождавший пациенток через ряды пикетчиков, 1 охранник, 1 полицейский и 2 посторонних.

Министерство юстиции США причисляет экстремистов, совершающих подобные действия, к потенциальным «внутренним террористам».

Однако клиники-абортарии находятся под угрозой не только актов откровенного насилия. Только за последние пять лет органы власти приняли 280 законов, ограничивающих право на совершение аборта.

В 2016 году Верховный Суд США отменил принятый в Техасе закон, который требовал от всех клиник-абортариев оборудовать хирургическое отделение, а врачам давал преимущественное право на госпитализацию их пациенток в случае возникновения осложнений. Для многих клиник выполнение таких требований потребовало бы непомерных затрат и привело бы к их закрытию. Кроме того, многие врачи приезжают в клиники периодически, проживая в других местностях, вследствие чего они не в состоянии получить преимущественные права на госпитализацию в местных больницах. Однако здесь следует заметить, что число женщин, которым после аборта потребовалась госпитализация вследствие осложнений, не превышает 0,3 %. В реальности колоноскопия[64], липосакция[65], вазэктомия[66] и… роды — а все эти операции производятся вне хирургических отделений — представляют более высокую степень риска летального исхода для пациентов.

В 2016 году тогдашний губернатор Индианы Майк Пенс подписал закон штата, запрещающий аборт по мотивам нежизнеспособности плода. Закон требует от врачей предоставлять пациентам информацию о перинатальном хосписе[67], то есть о необходимости сохранения плода в утробе до момента его естественной смерти. Этот же закон содержит требование обязательной кремации или церемонии погребения удаленного путем аборта плода, даже если мать возражает против этого. В 2017 году действие этого закона было приостановлено.

В 2014 году в штате Алабама был принят закон, предусматривающий совершение абортов несовершеннолетним исключительно по постановлению суда, причем назначенный судом опекун плода выступает в качестве его адвоката. Тот же закон предоставляет право родителю или опекуну несовершеннолетней подать апелляцию на решение суда, разрешившего аборт, что позволяет затянуть процедуру до того времени, когда все сроки для аборта истекут. В 2017 году Федеральный суд отменил действие этого закона.

В штате Арканзас женщины по закону должны быть уведомлены о том, что при медикаментозном аборте его действие может быть приостановлено применением прогестерона. Аналогичные законы внесены на рассмотрение законодательных собраний Аризоны, Колорадо, Калифорнии, Индианы, Айдахо, Северной Каролины и Джорджии. «Американцы, объединенные борьбой за жизнь» — мощная лоббистская группа — в 2017 году включила в число своих основных требований к законодателям пункт о применении таблеток, прекращающих медикаментозный аборт. Несмотря на то что не существует научного подтверждения того факта, что медикаментозный аборт в принципе может быть обратимым.

В марте 2018 года, когда эта книга уже была передана в издательство, губернатор штата Миссисипи Фил Брайант подписал Закон о сроках проведения аборта, запрещающий на территории штата аборт после 15 недель беременности. Это самый ранний во всех США срок, после которого аборт запрещен. В «Твиттере» губернатор написал: «Я твердо намерен превратить Миссисипи в самый безопасный американский штат для неродившихся младенцев». Закон предусматривает исключения для случаев сильного отклонения плода от нормы, но не для случаев изнасилования или инцеста. Врачи, осуществляющие прерывание беременности, в случае аборта после 15 недель должны подавать объяснительные записки, и, если обнаружится отступление от требований закона, они могут быть лишены лицензии на медицинскую практику. Организация охраны здоровья женщин Джексона («Розовый дом») — единственное учреждение по проведению абортов в штате Миссисипи — уже придерживается правила 15 недель. Медицинские или научно-теоретические обоснования для подобного ограничения нигде не приводятся.

Существует широко распространенное заблуждение относительно того, что законодательное ограничение права на прерывание беременности (то есть попытка обойти решение Верховного Суда по делу «Роу против Уэйда») положит абортам конец. Фактами это не подтверждается. В 1950-е годы проводилось до 1,2 миллионов абортов ежегодно, причем условия не были безопасными вследствие подпольного характера этих процедур. По данным института Гуттмахера, с 2000 по 2008 год количество абортов в США неуклонно снижалось, несмотря на их полную легальность. Существенно, конечно, дифференцировать показатели. Среди женщин из семей бедняков число абортов за указанный период возросло на 18 %. Среди зажиточных оно, напротив, сократилось на 24 %. Из этого следует, что в бедных семьях женщины беременеют, не стремясь к этому. Фактически семь из каждых десяти женщин, сделавших аборт, зарабатывали менее 22 000 долларов в год. В 2004 году три четверти опрошенных женщин заявили, что сделали аборт, поскольку не имеют средств для содержания ребенка. До сих пор не проводилось опросов, позволяющих установить, сократится ли количество абортов, если социальное и экономическое положение таких женщин улучшится.

В процессе работы над книгой я беседовала со многими противниками абортов. Среди них не было религиозных фанатиков, это мужчины и женщины, с которыми мне было приятно поговорить, а говорили они с позиций глубокой личной убежденности. Их всех глубоко шокировали акты насилия, совершаемые якобы ради не родившихся еще младенцев. Мои собеседники подчеркивали, что противникам абортов следует отдавать себе отчет в том, что они не пытаются лишить женщин их прав или диктовать женщинам, что им следует делать со своим телом. Они лишь стремились к тому, чтобы женщины, делающие законный выбор, осознавали ценность жизни и тот факт, что от их решения может пострадать невинное существо.

Я провела также беседы со 151 женщиной из тех, кто прервал беременность. Из них всех лишь одна сожалела о принятом решении. Большинство вспоминали об аборте ежедневно. Когда я спросила, что они думают об активистах движения против абортов, они отвечали мне чистосердечно. Многие хотят, чтобы все понимали: женщина, вынужденная принять такое решение, вовсе не обязательно плохой человек. Как сказала одна из них, «не хочется, чтобы кто-нибудь стыдил меня за решение, которое мне было нелегко принять и которое болью отзывается в моем сердце».

Встречалась я и с персоналом «Розового дома». Мне была предоставлена привилегия присутствовать при том, как доктор Вилли Паркер проводил аборты в Женском центре Западной Алабамы, в г. Тускалуса. (Да, вымышленный доктор Уорд имеет определенное сходство с Вилли). Доктор Паркер — один из самых горячих защитников прав женщин, каких мне приходилось встречать. Он искренне верующий христианин, и работу свою выбрал именно в силу веры, а не вопреки ей. Он считает, что сострадание к ближнему, заповеданное этой религией, означает, что он должен делать ближним добро, а не осуждать их. Именно доктор Паркер изобрел слово «словокаин», понимая под этим беседу, которая успокаивает пациентку и помогает ей расслабиться при проведении процедуры. Беседа направлена не на то, чтобы приуменьшить значение происходящего, а на то, чтобы правильно оценить его масштаб. Как он полагает, аборт не должен превращаться в эпохальное событие, которым женщина станет измерять всю свою жизнь. Я очень советую познакомиться с его книгой «Труд жизни. Моральные доводы в пользу свободы выбора». Эта книга поможет вам больше узнать о нем и его взглядах.

Благодаря любезности и великодушию трех пациенток в Бирмингеме я смогла наблюдать аборты, производимые в пять, восемь и пятнадцать недель. Две первые процедуры заняли менее пяти минут каждая, и мне вправду довелось видеть их результаты. Нетренированному взгляду невозможно было узнать в этой плоти мертвого младенца. При беременности в 15 недель процедура была более сложной и заняла на несколько минут больше времени. В месиве из крови и плоти встречались крошечные, но узнаваемые части тела.

Доктор Паркер считает свою работу ясной и понятной. Он сознает, что зародыш является живым существом, но еще не личностью. Вопрос, который он ставит, касается нашей моральной ответственности друг перед другом: если противники абортов отстаивают права зародыша, то кто должен отстаивать права женщин?

Женщина, которая пришла делать аборт после пятнадцати недель беременности, уже имела троих детишек, старшему из которых не исполнилось еще и четырех лет. Она не могла позволить себе еще одного, не лишая чего-то необходимого троих уже имеющихся. Так что же, ее приход в эту клинику характеризует ее как никудышную мать или, напротив, очень ответственную?

Мне самой в своей жизни не пришлось идти на аборт. Но я всегда считала себя сторонницей свободы выбора. Когда я забеременела третьим ребенком, на седьмой неделе у меня началось обильное кровотечение. В то время мысль о потере будущего ребенка была для меня невыносимой, мысленно я уже жила с ним вместе. И все же, будь я студенткой второго курса, беременной уже семь недель, я бы всерьез задумалась об аборте. Где-то здесь и пролегает граница: не столько между противниками абортов и сторонниками свободы выбора, сколько в душе каждой отдельной женщины, в зависимости от текущих обстоятельств ее жизни. Законы можно назвать двухцветными — черно-белыми. А жизнь женщины — это тысяча оттенков серого.

Так можем ли мы решить проблему абортов без помощи законов? Прежде всего согласимся с тем, что никто не хочет прибегать к аборту, это крайняя мера. Если же считать, что лагерь противников абортов стремится к тому, чтобы свести их к минимуму или исключить совсем, а лагерь сторонников свободы выбора стремится к тому, чтобы женщины имели возможность самостоятельно принимать решение, рожать или не рожать, то логично было бы начать снятие этого противоречия с момента до зачатия — с противозачаточных средств. В Соединенных Штатах в 2015 году на 1000 рожениц приходилось 57 подростков. В Канаде это соотношение составляло 28 на 1000. Во Франции — 25. В Швейцарии — 8. Разница объясняется тем, что названные страны, кроме США, активно пропагандируют применение контрацептивов, без всяких предубеждений. В США же дело обстоит иначе, поскольку религиозные верования поощряют деторождение вопреки всем остальным жизненным приоритетам. Однако же, если мы хотим добиться сокращения числа абортов, то наиболее удобным решением стало бы самое широкое распространение контрацептивов.

Невозможно отрицать, что подавляющее большинство женщин соглашается на аборт по причинам материального характера, и эта сторона дела заслуживает внимательного рассмотрения. Давайте зададимся двумя вопросами. Если бы противники абортов могли повысить налоги, а также добровольно усыновляли бы детей из приютов, согласились бы они на это или нет? Если сторонники свободы выбора считают, что женщина должна иметь возможность решать сама без всякого постороннего давления, согласились бы они поступиться частью своих доходов, чтобы дать возможность родить женщинам, которые хотят этого, но находятся в затруднительном материальном положении?

И еще стоит задать вопрос: что произойдет, если мы сделаем социальную помощь более доступной для беременных женщин? Повышение размера минимальной зарплаты дало бы женщинам финансовую возможность растить детей, если они того пожелают. Дошкольные учреждения, получающие дотации из государственного бюджета, избавили бы мам от страха потерять работу. Всеохватывающая система здравоохранения позволила бы женщинам надеяться на то, что они смогут не только родить ребенка, но и вырастить его.

Есть и другие вопросы, которые заслуживают изучения и решение которых может привести к сокращению статистических показателей по абортам. Следовало бы наказывать работодателей, которые увольняют беременных. Гарантированное бесплатное ведение беременности может поощрить женщин донашивать и рожать детей, а оплату осуществляла бы организация, объединяющая тех, кто желает стать приемными родителями.

Честно говоря, лично я не верю, что мы — наше общество в целом — сможем когда-нибудь достичь единодушия в этих вопросах. Слишком высоки ставки, а обе стороны действуют с позиций непоколебимой веры. Но я уверена: первый шаг заключается в том, чтобы говорить друг с другом и, что еще важнее, слушать друг друга. Возможно, мы не придем к единой точке зрения, но мы же способны уважать чужое мнение и отыскивать в нем рациональные зерна. Вполне возможно, что в таких откровенных разговорах, вместо того чтобы выставлять противную сторону чудовищами, мы сможем увидеть друг в друге людей, несовершенных по своей природе, но все же способных делать все, что от них зависит.

Март 2018 Джоди Пиколт

Выражение признательности

Со мной щедро поделились своими профессиональными знаниями многие сотрудники центров охраны здоровья женщин: Линда Грибш, доктор Джулия Джонстон, Лиз Джаниак, Суси Роллинс, Сюзанна Янноу, доктор Ребекка Томпсон, доктор Марго Каллен. Особенно я признательна доктору Дэвиду Таубу за то, что он согласился переговорить со мной по «Скайпу» в субботу вечером, когда гладил брюки, а у меня имелся вопрос, не терпевший отлагательства.

За то, что познакомили меня с противоположной точкой зрения, благодарю Пола и Эрин Мангера. А за блестящие советы по юридическим вопросам — Морин Макбрайен-Бенджамин и Дженнифер Сарджент.

За помощь в понимании роли переговорщика при освобождении заложников — Джона Грассела и Френка Морана.

За то, что объяснили, как наложить жгут и вставить дыхательную трубку (а вдруг когда и придется сменить профессию!), благодарю фельдшера Шэннон Уайт, Сэма Провензу и доктора Джоша Манчини.

За горячие дискуссии, а также за позволение похитить эпизоды их жизни — Саманту ван Лир, Кайл Трамонт, Абигейл Бэйрд, Френки Рамоса, Челси Бойд, Стива Альспаха, Эллен Сэндс, Барб Клайн-Шодер.

За вычитку черновых набросков, когда число основных персонажей достигало шестнадцати, — Лору Гросс, Джейн Пиколт, Элиссу Сэмсел.

За внимательное прочтение и сделанные с ходу замечания и советы, а равно и за то, что он великолепный писатель, который посредством анализа текста показал мне, как трудно писать книги, — Ника Стоуна.

За то, что они лучшие в своем деле, — Джину Сентрелло, Кару Уэлш, Кима Хови, Дебби Арофф, Саню Диллон, Рэчел Кайнд, Дениз Кронин, Скотта Шэннона, Мэтью Шварца, Эрин Кейн, Терезу Зоро, Паоло Пепе, Кристину Микитишин, Стефанию Реддеуэй, Сьюзан Коркоран и Дженнифер Херши. Я не осмелилась бы лезть под огонь, если бы рядом не было вас.

Благодарю сотрудников Женского центра Западной Алабамы в г. Тускалуса и Организации по охране здоровья женщин в г. Джексон (штат Миссисипи), как и других, кто идет той же дорогой: Глорию Грей, Диану Дервис, Мисс Бетти и Тару; Алезию, Мейми, Рениту, Франчу, Тину, Чад, Альфреду и Джессику.

Огромное спасибо доктору Вилли Паркеру, который заботится о тех, кто в этом больше всего нуждается, просвещает их и поддерживает морально. Я горжусь тем, что называю его своим другом, и невероятно рада, что женщины имеют такую опору в его лице.

Наконец, я благодарна всем женщинам, которые согласились рассказать мне о своих чувствах при аборте: Джоан Могол Гэррити, Джолине Старк, Э. Джонсон, «М», Кристине Бенджамин, Меган Тилли, Сьюзан из Великобритании, Лоре Келли, Саре С., Линн Дж. Л. Р., Роберте Уосмер, Нине, Эйлин, Нэнси Эмерсон, Лоре Руни, Хэтер К., Дженнифер Клемметсон, Алии, Аманде Кларк, Хейди, Лоррен Дадли, Брук, Ширли Васта, Лайзе Ларсон, Синтии Брукс, Мелиссе М., Тори, Каре Кларк, Соне Шарма, Андреа Лютц, Клер, Алисон М., Рей С., Меган, Мелиссе Стандер — а также десяткам тех, кто пожелал остаться безымянными. Я надеюсь, что чем больше таких историй получат известность, тем меньше останется женщин, желающих сохранить анонимность.

Об авторе

По версии газеты «Нью-Йорк Таймс» Джоди Пиколт занимает первое место среди современных авторов бестселлеров. Она автор двадцати трех романов, в том числе «Small Great Things» («Цвет жизни»), «Leaving Time» («Время прощаться»), «The Storyteller» («Уроки милосердия»), «Lone Wolf» («Одинокий волк»), «Sing You Home» («Особые отношения»), «House Rules» («Последнее правило»), «Handle with Care» («Хрупкая душа»), «Change of Heart» («Чужое сердце»), «Nineteen Minutes» («Девятнадцать минут»), «My Sister’s Keeper» («Ангел для сестры»). В соавторстве с дочерью, Самантой ван Лир, написаны два романа для юных читателей: «Between the Lines» и «Off the Page».

Джоди Пиколт с мужем проживают в штате Нью-Гемпшир.

Страница в Интернете — jodipicoult.com

Другие адреса для связи и информации:

Facebook.com/jodipicoult

Twitter: @jodipicoult

Instagram: @jodipicoult

1

Первая книга одноименной серии писательницы Стефани Майер, в которой рассказывается о любви семнадцатилетней девушки Изабеллы Свон и вампира Эдварда Каллена. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

(обратно)

2

Имя героини Wren означает птиц семейства крапивниковых.

(обратно)

3

Здесь: отбой; прервать выполнение команды.

(обратно)

4

Неделя колонистов — традиционное мероприятие в США, воспоминание о жизни первопоселенцев в североамериканских колониях — соответствующие костюмы, антураж. Обычно проводятся различные спортивные состязания, концерты, благотворительные базары и проч.

(обратно)

5

Скопление воздуха или газов в плевральной полости, представляющее смертельную опасность.

(обратно)

6

Смола природного происхождения.

(обратно)

7

Старинная дорога длиной 665 км (440 миль) на юге США, соединяющая города Натчез (Миссисипи) и Нашвилл (Теннесси), реки Камберленд, Теннесси и Миссисипи.

(обратно)

8

Американский телесериал в жанре токусацу, созданный компанией Saban в 1993 году на основе японского сериала «Супер Сэнтай». С 2003 года производился компанией Disney.

(обратно)

9

Террористический акт в здании Театрального центра на Дубровке в Москве, где произошел захват заложников, начавшийся 23 октября и продолжавшийся по 26 октября 2002 года. Группа вооруженных боевиков во главе с Мовсаром Бараевым удерживала людей из числа сотрудников, зрителей и актерского состава мюзикла «Норд-Ост». В результате операции по освобождению заложников были убиты все находившиеся в здании террористы и освобождена бо́льшая часть заложников. В общей сложности, по официальным данным, погибли 130 человек из числа заложников (по утверждению общественной организации «Норд-Ост» — 174 человека).

(обратно)

10

Joy (англ.) — радость.

(обратно)

11

«Роу против Уэйда» — историческое решение Верховного Суда США относительно законности абортов. Является одним из наиболее противоречивых и политически значимых решений в истории Соединенных Штатов. Суд постановил, что женщина имеет право прервать беременность по собственному желанию до тех пор, пока плод не станет жизнеспособным.

(обратно)

12

В оригинале игра слов: cheeses — Jesus (англ.).

(обратно)

13

Рюкзак с автономной пропульсивной системой. Надевается космонавтом во время выхода в открытый космос и используется только в случае чрезвычайной ситуации.

(обратно)

14

Сеть центров оптовой и мелкооптовой торговли, управляемых холдингом «Уолмарт».

(обратно)

15

Штаты Алабама, Арканзас, Джорджия, Миссисипи, Флорида, Южная Каролина.

(обратно)

16

Символ целомудрия, духовной чистоты.

(обратно)

17

Американская певица, исполнительница песен в стиле кантри.

(обратно)

18

Серый, бесцветный, унылый (англ.).

(обратно)

19

Старинное правило, согласно которому белую одежду носили только между Днем памяти и Днем труда.

(обратно)

20

К римлянам, 12 : 19.

(обратно)

21

Самое высокое здание в Джексоне, штат Миссисипи.

(обратно)

22

Команда Государственного университета сельского хозяйства и прикладных наук штата Миссисипи.

(обратно)

23

Гигантская красная звезда в созвездии Ориона.

(обратно)

24

Американский астрофизик, доктор наук, писатель, популяризатор науки, агностик.

(обратно)

25

Так называемая хирургическая ложка, медицинский инструмент, используемый в хирургии для удаления патологических мягких тканей из костей.

(обратно)

26

Калибр иглы по шкале Гейдж.

(обратно)

27

Заболевание дыхательных путей.

(обратно)

28

Фундаменталистская христианская консервативная организация, базирующаяся в Конкорде (штат Северная Каролина). Выступает против абортов, ислама и гомосексуализма.

(обратно)

29

Город в США, крупнейший населенный пункт штата Канзас.

(обратно)

30

Николас Чарльз Спаркс — всемирно известный американский писатель, автор романов-бестселлеров на темы христианства, любви и человеческих отношений.

(обратно)

31

Американский преступник, создатель и руководитель секты «Семья», члены которой, по его приказу, в 1969 году совершили ряд жестоких убийств.

(обратно)

32

Один из наиболее известных романов американского писателя Уильяма Стайрона, описывающий историю женщины, сумевшей выжить в концентрационном лагере «Освенцим» во время Второй мировой войны.

(обратно)

33

Левит, 15 : 19.

(обратно)

34

Город, расположенный вдоль реки Огайо в графстве Кэмпбелл (штат Кентукки), США.

(обратно)

35

Традиционная прическа африканских женщин, когда волосы разделяются на множество прядей и наматываются узлом, своеобразной «улиткой».

(обратно)

36

Бренд растворимого порошка для приготовления фруктовых прохладительных напитков.

(обратно)

37

Папилломавирус человека. Некоторые виды вируса могут поражать половые органы и привести к раку матки.

(обратно)

38

Нейтронные звезды, как правило, возникают в результате вспышки сверхновой (конечная стадия развития звезды). Термин «килоновая» был предложен в 2010 г. для обозначения столкновения двух нейтронных звезд, в результате чего выделяется энергия, примерно в 1000 раз большая, чем при возникновении новой звезды (слияния звезд двойной системы в одну).

(обратно)

39

Героиня английских средневековых легенд, которая проехала нагой по городу Ковентри, дабы смягчить своего супруга — лорда тех мест — и защитить жителей от его гнева. При этом она куталась в свои необычайно длинные волосы, закрывавшие фигуру.

(обратно)

40

Мнемонический прием («хлеб», «бокал»).

(обратно)

41

Музыкальный мультфильм по мотивам одноименной сказки Г.Х. Андерсена, выпущенный компанией «Уолт Дисней» в 1989 г.

(обратно)

42

По Фаренгейту. Соответствует 37 градусам Цельсия.

(обратно)

43

26 по Цельсию.

(обратно)

44

Имя девушки Wren и английский глагол run (бежать) созвучны.

(обратно)

45

Диалект китайского языка, распространенный в северных провинциях.

(обратно)

46

Популярный в англоязычных странах персонаж ирландского фольклора — дух, чей пронзительный плач по ночам предвещает чью-либо смерть или иные несчастья.

(обратно)

47

Хорионический гонадотропин человека — гормон, который вырабатывается с 6—8 дня после оплодотворения яйцеклетки. Служит важнейшим показателем при тестах на беременность.

(обратно)

48

В результате взрыва погибли охранник клиники и полицейский, тяжелое ранение получила медсестра. Преступник в 1996—1998 гг. произвел серию подобных взрывов в разных городах Юга США, протестуя против абортов и гомосексуализма. В 2003 г. был арестован ФБР и приговорен судом к четырем пожизненным срокам лишения свободы.

(обратно)

49

Имеется в виду Малькольм Икс (1925—1965), видный борец за гражданские права в США. Убит в Нью-Йорке.

(обратно)

50

С днем рожденья тебя! (англ.) Известнейшая поздравительная формула, положенная на музыку.

(обратно)

51

Ширли Джексон (1916—1965) — американская писательница, прославившаяся рассказом «Лотерея» (1948) о жестоких нравах, царящих в американской глубинке.

(обратно)

52

Школы в США четко делятся на два этапа: начальная (1—6 классы) и старшая, которая, в свою очередь, делится на средние (7—9) и старшие (10—12) классы. Обычно муниципальные заведения включают все 12 классов, но частная школа может принимать учащихся только определенного возраста.

(обратно)

53

Теодор Зойс (Сьюз) Гайзел (1904—1991) — американский детский писатель, подписывавший свои книги псевдонимом Доктор Сьюз.

(обратно)

54

Скандально известный своими разоблачениями и псевдорасследованиями американский блогер и телеведущий на канале Fox News.

(обратно)

55

Препарат, используемый для начала процедуры по вызыванию абортов, профилактики и лечения язв желудка, а также лечения послеродового кровотечения из-за плохого сокращения матки.

(обратно)

56

Серия детских картинок английского художника Мартина Хендфорда. На картинках нужно найти героя — Уолли — и множество вещей, которые он часто теряет.

(обратно)

57

Героини одноименного фильма Ридли Скотта (1991), которые все время пытаются уйти от полицейской погони.

(обратно)

58

Марэ («болото») — квартал богемы в Париже.

(обратно)

59

«Очень странные дела», или «Загадочные события», — американский научно-фантастический сериал, созданный братьями Даффер для стриминговой сети Netflix.

(обратно)

60

Бытие 1 : 3.

(обратно)

61

Управление транспортной безопасности США (TSA) со своим сервисом (PreСheck) самого быстрого способа попасть из зоны досмотра аэропорта в зал ожидания: вместо двухчасового ожидания в длинной очереди на проверку и унизительного досмотра обладатель билета проходит всю процедуру менее чем за пять минут.

(обратно)

62

Hue (англ.) — «оттенок». Созвучно с именем Хью (англ. Hugh).

(обратно)

63

Наследственная болезнь, обусловленная нарушением обмена фенилаланина, проявляющаяся отставанием физического и психического развития, расстройствами движения и мышечного тонуса.

(обратно)

64

Метод обследования толстой кишки.

(обратно)

65

Метод удаления жира путем отсасывания.

(обратно)

66

Удаление семявыносящего протока как способ стерилизации мужчин.

(обратно)

67

Медицинское учреждение, оказывающее услуги по уходу за нежизнеспособным плодом вплоть до рождения ребенка и его смерти из-за врожденных дефектов.

(обратно)

Оглавление

Джоди Пиколт Искра надежды

Пять часов пополудни

Четыре часа пополудни

Три часа пополудни

Два часа пополудни

Час пополудни

Полдень

Одиннадцать часов утра

Десять часов утра

Девять часов утра

Восемь часов утра

ЭПИЛОГ Шесть часов вечера

Послесловие автора

Выражение признательности

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg