«Преследование»

Преследование (fb2) - Преследование 1528K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Иванович Коротеев

Николай Коротеев Преследование

Быль

После первой встречи с ветераном МВД Киргизии Абдылдой Исабаевым, которая позволила мне написать быль о Дердеш-мергене, прошло довольно много времени. Правда, мы заранее договорились о новом свидании. Мне нужно было подготовиться к разговору о зиме 1943 года. Тогда Исабаев занимал пост начальника отдела ББ — по борьбе с бандитизмом — в НКВД республики.

Мне требовалось прежде всего побывать в местах, где развивались события. Дикая природа саксауловых лесов, тугаи Кокуйских болот занимали в рассказе Исабаева особое место.

Итак, через несколько месяцев я вновь встретился с ветераном.

И он рассказал…

Встретился я вчера с Кабаргиным. С Василием, моим старым другом, тоже ветераном. Он, как и я, здесь, во Фрунзе, живет. Болен все еще Вася. Тридцать лет… Нет, больше прошло с тех пор, когда мы с ним вдвоем преследовали целую банду…

Вон на бульваре, под старым таким карагачем, — скамеечка. Ее хорошо отсюда, из гостиницы, из номера, видно. Там и повстречались.

— Аманты, тамыр Исабаев, — говорит Вася.

— Здорово, друг, — отвечаю.

Присели на скамеечку. Помолчали.

Мы с ним всегда так — сядем, молчим. А потом мне многие-многие дни не дает покоя история того преследования.

В ноябре сорок третьего года это было.

Я возвращался в столицу республики из Южной Киргизии. Ехал поездом очень долго, помню, суток трое: через Ташкент, Талас… Рана всю дорогу покоя не давала. В бедро меня легко ранили, навылет. В горах мы ликвидировали одну из банд.

Во Фрунзе тогда размещалось много госпиталей. Человек на костылях был в городе не редкость. Однако идти по родной улице самому, опираясь на подпорки, как-то диковато. Поезд пришел поздно вечером, от вокзала до дома, где тогда проживал, всего два квартала по бульвару Дзержинского. Так что добрался я быстро, не встретив никого из знакомых.

Уж редко в каком окне горел свет, бледные уличные фонари скупо бросали желтые пятна на асфальт. Снег не выпадал, хотя и морозило.

Войдя под высокой аркой во двор, я удивился, что окна моей квартиры темны, но во всех комнатах горел свет у моего товарища по работе, старшего оперуполномоченного отдела ББ Макэ Оморова. «Значит, и он вернулся», — подумал я. Попытался припомнить, не приходилось ли на эти дни больших семейных праздников, — вроде нет. Решил зайти на огонек, кстати, и о делах узнать. Мои жена и дочь, поди, у Оморовых; и то, что я ранен, жена на людях примет спокойнее. Оморов жил на этаж ниже нас, на втором.

Подошел к двери, нажал кнопку звонка. Дверь тотчас распахнулась, словно меня ждали, — и на пороге жена Оморова. Лицо заплаканно, одежда в беспорядке. Увидела меня на костылях, заголосила, схватилась за волосы.

— У-би-ли… Макэ убили! — и опустилась на пол, прижалась щекой к косяку. — У-би-ли!

— Как это — убили? — оторопел я. Спросил или не спросил, не помню, но саму мысль — невероятность происшествия — отчетливо осознаю, будто мой друг Оморов, веселый плясун и шутник, бессмертен и гибель его противоестественна. Хотел помочь жене Оморова подняться — не могу. И понять не в состоянии, почему не могу. Никак не соображу — костыли не дают нагнуться.

В глубине коридора вижу свою жену, дочь:

«Вот почему темно в наших окнах…»

Жена смотрит на меня, рот ладонью закрыла — заплакать боится: где уж ей-то плакать, я-то хотя и на костылях, но жив, жив все-таки, а вот Оморова уже похоронили. Тут не горе — беда!

Помогла моя жена подняться вдове.

Спрашивать женщин о чем-либо, понимал, бессмысленно откуда им знать, что случилось со старшим оперуполномоченным от дела ББ.

У меня язык к гортани прирос, слов соболезнования не найду. Да и что сказать? Дело такое, солдатское… Что ж еще скажешь. Идет война. Сколько раз Оморов и я просились в Панфиловскую дивизию. Ведь Иван Васильевич Панфилов, погибший в 41-м году под Москвой, был перед войной военным комиссаром республики. Близкими людьми не довелось с ним быть, а знать друг друга знали. И в числе двадцати восьми панфиловцев, остановивших фашистские танки у разъезда Дубосеково под Москвой, были бойцы многих национальностей. Ведь дивизия формировалась в июле 1941 года в Алма-Ате. Дня не проходило, чтоб газеты не рассказывали о подвигах лучших сынов Казахстана и Киргизии, Узбекистана, Таджикистана, Туркмении…

Только начальство и думать запретило нам о рапортах — занимайтесь, товарищи, своим делом.

А их было достаточно. И достаточно опасных.

Трудно понять чувства командира, который лишился боеспособного, умного бойца. Оморов являлся именно таким. Сколько раз выходил он невредимым из безвыходных, казалось, положений. Сколько раз в схватках с бандитами он проявлял завидную выдержку и смелость. Да, что говорить… Узнав о гибели Макэ, о том, что его уже похоронили со всеми воинскими почестями, я не мог представить себе ситуации, в которой бы Оморов так оплошал…

Я должен был узнать все о происшедшем.

— В наркомат пошел… — сказал я жене, хлопотавшей около вдовы Оморова, и, едва не запутавшись в костылях, стал спускаться по лестнице. Оперативники рассказали мне: погиб в схватке с бандитами не один Оморов, но и участковый уполномоченный Сокульского района Ненахов. Тяжело ранен Коломейцев, председатель колхоза «Камышановка». Узнал я и о том, что Оморов успел много сделать по установлению личности преступников. Ими оказались братья Исмагул и Кадыркул Богомбаевы. Об их отце — Богомбаеве — мы были наслышаны достаточно. В свое время он возглавлял самое крупное в Средней Азии кулацкое восстание. Надо сказать, что происходил Богомбаев из старейшин рода Аргын. После разгрома кулачья предводитель был расстрелян, а двое детей-малолеток воспитывались у дальней родственницы, проживавшей в Сарысуйском районе Джамбулской области, соседней с Таласской областью Киргизии. Братьев Богомбаевых, когда пришел срок, призвали в армию. Но они дезертировали в 1942 году и предались волчьей жизни: скот резали, баранов, лошадей, терроризировали население в округе. Оморов считал, что толкнул их на путь бандитизма невесть откуда появившийся младший брат отца, дядя Абджалбек.

Многое успел узнать Макэ. Немало помогли ему жители тех мест. На заключительном этапе операции Оморов выследил банду, устроил засаду в камышах, но сам с товарищами попал в сеть. В последнем донесении Оморов подробно останавливался на разработке операции и в ней не упустил ничего. Однако случай есть случай. Не подставлял же я нарочно себя под пулю, и проводник не предполагал, будто можно так быстро и ловко забраться на скалу, откуда стреляли в меня. Борясь с вооруженным врагом, надо считаться с неизбежностью потерь.

В странах, сопредельных с советскими Среднеазиатскими республиками, в годы второй мировой войны заметно оживились прогерманские настроения. Их подогревала довольно разветвленная фашистская агентура.

Но последовал разгром фашистов на Волге, провал гитлеровского наступления на Курской дуге. Вот тогда фашисты стали использовать своих агентов, старые басмаческие связи без разбору, лишь бы хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь досадить тылу нашей победоносной армии. И то сказать, совсем немного времени прошло после ликвидации массового басмаческого движения. Не могли люди, ненавидевшие наш строй и лишь смирившиеся с властью бедняков, вдруг переделаться, не желать нам зла, а сыновья бандитов осознать неправоту казненных отцов.

Уже за полночь попал я на прием к наркому республики.

Поднялся мне навстречу Павлов и только руками развел.

— Ты же докладывал — легко ранен! А сам на костылях, да и я нахвастал…

— В чем дело, товарищ нарком? — спрашиваю.

— Прощин из Москвы звонил, — отвечает Павлов. А генерал-майор Прощин тогда возглавлял главное управление по борьбе с бандитизмом Наркомата внутренних дел страны. — Вот я ему и сказал, — продолжил нарком, — мол, Исабаев вернулся, ему и поручим дело Богомбаевых…

— Поручите, — говорю.

— Куда ж это — ты на костылях! Тебе в госпиталь надо. И спорить нечего. В госпиталь! — И разговор вроде заканчивает.

— Простите, товарищ нарком…

— Слушаю, — неохотно согласился Павлов. Наверное, думал, уговаривать стану и ныть: мол, отдайте мне дело, справлюсь.

Только я другую тактику избрал.

— Скажите, пожалуйста, товарищ нарком, каким образом здоровый мужчина, которому на фронт надо, начнет по районам бродить? А?

— Плохо, конечно… Сразу засекут. К своим же, таким же работникам приведут.

— Вот, вот… Раз приведут, два приведут — пропала операция.

— Ты к чему, Исабаев, клонишь?

— Раненый человек с фронта вернулся. На поправку. Он и гуртоправом может называться, пастбища зимние искать… — Это мне тут же в голову пришло, какой профессии должен быть человек, что на поиск отправится. — Ходи, спрашивай, пастбища ищи, с людьми всякими разговаривай, расспрашивай. А? Товарищ нарком…

— Ой, начальник… — рассмеялся Павлов. — Ой, хитришь!

— Все как по нотам…

— Почему ты решил, что профессия гуртоправа — самая удобная?

— Кормов мало? Мало. Поголовье все-таки увеличивается. Все это знают. Получается, нужны новые пастбища. Где их искать? На землях малоосвоенных. А малоосвоенные земли и малозаселенные. В районах малоосвоенных и малозаселенных земель должны скрываться и люди, которые не хотят попадаться на глаза другим.

— Резонно… Но я обязан запросить Москву. — И нарком поднял трубку аппарата ВЧ.

Павлов, соединившись с Прощиным, довольно долго объяснял начальнику главного управления ББ страны мою просьбу, отвечал на вопросы о состоянии здоровья. Было похоже, что разговор складывается не в мою пользу.

— Вот, давай сам поговори с генерал-майором… — И нарком передал трубку мне.

Пришлось все объяснять сызнова. Наконец Прощин спросил:

— Сколько людей возьмешь с собой?

— Одного… — не желая вступать в спор с начальством, сказал я.

— Одного? — недовольно спросил генерал.

— Не стадом же ходить…

— Трое — это стадо?

— Для пустыни — подозрительное стадо.

— При чем тут пустыня? Они не пойдут в пустыню. Что им там делать? — сердился генерал.

— Это говорят — «пустыня». Там пасут зимой баранов, лошадей, коз. Там по-волчьи можно нападать и уходить в пески Бетпак-Дала, Муюнкумов, в тугаи Кокуйских болот.

— А как ты их узнаешь, этих Богомбаевых? Оморов если и видел их, то последний…

— Попытаюсь достать их фотографии, товарищ генерал.

— Фотографии?! Самонадеянно, товарищ Исабаев… Вам не кажется?

— Они едва ли не все двенадцать лет после кулацкого восстания проживали в одном месте, у родственницы. Вряд ли молодые парни утерпели, чтоб не сфотографироваться. Хоть единожды…

— И они оставили эту фотографию для вас. Специально, может быть? — Ирония звучала и горько и справедливо.

— Может быть… — я попытался отшутиться. Но про себя оставался уверен — есть фотография и находится в Сарысуйском районе, у родственницы, про которую написано несколько слов в донесении Оморова. Оттуда, от аила, от дома родственницы, надо начинать операцию. Женские уши, если хотели слышать, знают почти все о намерениях братьев. Наше дело — разговорить женщину, будь она почтенной апа или Джез-кемпир, ну, Бабой Ягой.

— Слишком много фантазии, Исабаев, — сказал генерал. — Однако тебе на месте виднее. Вдвоем пойдешь?

— Да, товарищ генерал.

— На костылях попрыгаешь?

— Так спокойнее, товарищ генерал. Да пока мы все разузнаем у родственницы, брошу я костыли!

— Сколько нужно времени, товарищ Исабаев?

— Не знаю…

— Учти, их ищут оперативные сотрудники обеих республик: и ваши, в Киргизии, и в Казахстане. Обе республики будут помогать тебе. Три месяца даю. Ни дня больше. Брать живыми.

— Ясно, товарищ генерал…

— И еще учти — желательно и на заключительном этапе обойтись без стрельбы, без войск, хотя неизвестно, сколько бандитов в шайке Богомбаевых. Слышишь? Постарайтесь без единого выстрела. Телеграмму — подтверждение разговора и приказ о тебе по команде всем райотделам высылаю тотчас. Понял?

— Так точно, товарищ генерал.

— Приступайте, товарищ Исабаев…

Хоть рана огнем горела, но в наркомате я держался: и разговаривая с оперативниками, и на приеме у наркома… Мы еще обговорили ряд деталей, а потом обсудили кандидатуру моего напарника. С собой я решил взять Васю Кабаргина. Невысокого такого, щуплого парня. Павлов сначала не понял: почему Кабаргина? Ему хотелось придать мне кого покрепче. Только я снова свою линию потянул: мол, Вася может сослаться на слабые там легкие и этим объяснить, почему не в армии.

— Нам с ним надо застраховаться от явных подозрений в дезертирстве. Доведись нам встретиться с Богомбаевыми, пусть они думают что угодно, но мы явно не должны походить на здоровых, сильных людей. Кто знает, как им придет в голову нас проверять, коль мы здоровые. Не на грабеж же нам идти, не на разбой.

— Убедил, убедил… — согласился Павлов. — Действуй. Только не зарывайся и помни: от райуполномоченных НКВД до начальников отделений милиции в районах — все будут знать о тебе, о том, что ты выполняешь задание. Не зарывайся… В смысле не отрывайся, но действуй на свой страх и риск. И мне нужно хоть раз в неделю получать о вас с Кабаргиным сведения.

— Последнего обещать не могу, товарищ нарком.

— Однако постарайся…

Да, в наркомате я держался… А вот вышел, добрел до Дубовой рощи, что на пути к дому, вспомнил о плаче вдовы Оморова и скис. Сел на скамейку у памятника героям гражданской войны, и такая тоска меня взяла по моему товарищу, старшему оперуполномоченному, весельчаку и балагуру, душе всякого нашего сборища, вечеринки, по Макэ Оморову…

Горло сдавило, да слез нет. Нет слез, и вздохнуть не могу — перехватило дыхание. Откинулся я на спинку скамьи, в небо смотрю: сквозь корявые сучья дубов видны облачка мелкие, луна их просвечивает насквозь, а самое ее не видно — блеклое пятно за туманом. На землю тени от деревьев не падают, но ветви и стволы, опавшие листья на газонах, будто червленое серебро, — пала изморозь.

Поклялся я сам себе — живыми возьму Богомбаевых. О своей смерти не думал — не существовала она для меня. Пока мы живы, ее нет, а когда приходит она, нет нас.

С Кабаргиным Васей встретился утром. Человек он спокойный, выдержанный, настоящий чекист, потомственный. Выслушал он меня и тоже засомневался в случайной, по сути, находке фотографии Богомбаевых у их родственницы.

— Не потеряем ли мы лишь время? — спросил он меня.

— А как мы иначе узнаем братьев в лицо? — ответил я вопросом на вопрос. — Оморов их, наверное, видел, только не спросишь у него… Выяснить, как они выглядят, в Камышановке? Пожалуй, только насторожишь их. Богомбаевы могут иметь там своего человека. Ведь выдал кто-то им сведения о готовящейся засаде!

— По-моему, Оморов поторопился, — заметил Кабаргин. — Не стоило идти в камыши на засаду. Подход к ним открыт. В тугаи никто не войдет незамеченным. Хотя бы и ночью.

Не согласиться с Васей я не мог. Однако у Оморова могли быть свои причины торопиться. Кто знаег, почему опытный работник так поспешил?

Подумав, Кабаргин согласился со мною:

— То, что мы найдем фотографию, пожалуй, совсем и не случай… Нет в аилах парня, который устоял бы перед искушением сфотографироваться…

На следующий день мы получили документы гуртоправа и бухгалтера Алма-атинской конторы «Заготскот», по которым нам отныне придется проживать, на оружейном складе выдали по четыре гранаты-лимонки, запас патронов, экипировались. Выдали нам по паре валенок, поношенные зимние пальто, черные, длиннополые. После офицерской формы гражданская одежда казалась не столь неудобной, сколь непривычной.

К вечеру мы уже толкались в вокзальной толпе у кассы, провели ночь на скамье. Перезнакомились с доброй сотней торопящихся куда-то по своим делам пассажиров, удивляясь про себя, какие, в сущности, мелкие причины позвали их в дорогу. Поезд ушел только утром.

Вышли мы на нужной станции в окружении попутчиков, которые рассказали нам о всех пустующих землях на сотню километров в округе, а также посоветовали, где и у кого лучше всего остановиться. Среди названных адресов оказался и адрес старухи Батмакан, дальней родственницы Богомбаева, той, что приютила братьев. Советчик-почтальон был одноглаз, достаточно настойчив, рекомендуя нам ее дом, где мы не будем знать никаких забот, ибо Батмакан женщина одинокая и обрадуется любому человеку, особенно вернувшемуся с войны.

— Почему? — спросил Вася Кабаргин.

— Она двух своих приемышей отправила на фронт. И все никак не дождется от них весточки. Уверен, неделю она будет вас расспрашивать только о том, как вы ехали на войну и не попадались ли вам по пути солдаты, похожие на ее Ису и Мусу.

— Они такие приметные? — спросил я у разговорившегося спутника, который своим одним оком за троих видел.

— Нет. Обычные парни. Ни красивее, ни дурнее других. Только ведь и наседка среди всех желтых цыплят узнает своих желтеньких.

— Ну, это мудрено, — сказал Вася.

— Если остановитесь у нее, так уж скажите: мол, видели вы ее красавцев. Ну, похожих на них. Я же не прошу врать, — заметив протестующее движение Кабаргина, добавил наш доброхот. — Старуха Батмакан будет в вас души не чаять. Да и нам, односельчанам, станет полегче. Она и сама извелась, и нас замучила Ходит по селу с утра, спрашивает, кто в райцентр поедет, это чтоб на почту зашел. А чего заходить каждый день? — И совсем тихо: — Старый Джолдошбек по секрету говорит, внук ему написал, будто и не в армии ее приемыши… Сбежали они, написал ему внук. Только потихоньку говорит, боится Джолдошбек — выцарапает ему старуха Батмакан глаза за такие слова или за бороду при всех оттаскает аксакала. Она такая — старуха Батмакан.

Мы с Васей переглянулись, поохали и поахали, сетуя на злые языки. Но наш спутник больше ничего не добавил к своему рассказу о приемышах Батмакан. Но и сказанного им было нам вполне достаточно.

С неделю мы прожили у старухи Батмакан в ухоженном, светлом и чистом доме. В хозяйстве чувствовались трудолюбивые и умелые мужские руки. Не лежебоками были приемыши старухи. И в аиле об Исе и Мусе, а иначе об Исмагуле и Кадыркхле, мы слышали, что учились прилежно, в колхозе работали хорошо Правда, последнее время перед отправкой в армию что-то случилось с ними. Они стали злобными, драчливыми. В городе новый человек — песчинка среди песка, в аиле — гора среди гор. В аиле помнят, с какой ноги поднимался твой дед в понедельник, с какой — в пятницу и можно ли было попросить у бабки огня, чтоб разжечь очаг, или она не даст уголька и при пожаре. В общем, мы узнавали что могли о приемышах Батмакан.

Нам нельзя было выглядеть слишком любознательными. Пришлось быть терпеливыми, настойчиво говорить о всяких пустяках, не проявляя излишнего интереса к Исе и Мусе. Но в то же время и поторопить старуху Батмакан с решением: мы стали собираться к отъезду.

Была она женщиной крошечной, юркой, отзывчивой на доброе слово. Она действительно расспрашивала нас, не видели ли где мы ее приемышей и скоро ли поедем на войну. Едва не через час я приговаривал, что гуртоправом работаю временно, если меня, конечно, не комиссуют по ранению.

— Мало ли встреч бывает на военных дорогах! — сказал я однажды. — Вдруг увижу ваших приемышей, привет от вас передам, Батмакан-апа. Только вот как я их узнаю?

Старуха прослезилась:

— Правду сказать, люди добрые, не приемыши они мне, а очень дальние родственники. А раз воюют, то не в отца пошли.

— Что ж у них за отец такой?

— Богомбаев…

— И-и… когда это было, что имя Богомбаева наводило страх на бедняков, — заметил Вася.

— Но ведь было… — печально покачала головой старая Батмакан.

— Не сами они отца себе выбирали, — сказал я.

— Они в армию под чужими именами пошли, — зашептала она.

— Чего ж они боялись?

— Я за них в страхе жила. Очень много страданий причинил народу их отец. Не знаю, так ли добры люди, чтоб забыть и не желать мести детям. А фотография мальчиков у меня есть. — И старая Батмакан полезла в кованый сундук, достала со дна его ветхий, как сама она, альбом с медными пряжками и передала мне снимок двух парней — Исмагула и Кадыркула Богомбаевых.

— Вот Исмагул, — показала Батмакан на круглолицего щекастого юношу. — А это Кадыркул.

Младший был посуше и глядел в объектив чуть искоса, недоверчиво.

— Исмагул — тот вроде телка, а Кадыркул упрям, своеволен… — проговорила старая женщина.

Простодушная и добрая Батмакан! Верно одно — не ты воспитала их в ненависти, другой подтолкнул на путь зла.

Я спросил:

— Неужели никто из родственников не интересовался судьбой мальчиков?

— Абджалбек, младший брат Богомбаева, — ответила старуха Батмакан. — Их дядя.

— Виделись они?

— Здесь. Здесь Абджалбек кричал на меня, топал, называл лгуньей, обманщицей. Дядя рассказал им, кто их отец, и призвал мстить за его смерть, если в жилах мальчиков не вода, — сказала Батмакан. — Только старый козел Абджалбек не говорил, сколько крови людской пролил их отец, невинной крови. Потом в доме словно погас очаг. Мальчики не разговаривали со мною. Затем их призвали в армию. Чтоб не позориться перед людьми, я не пошла их провожать. Они не обняли бы меня на прощание… Как два барашка побежали братья за старым козлом Абджалбеком. А я знаю его «доброту». Он веревки для ближнего не пожалеет.

Да, вот уж поистине старое, мертвое схватило за ноги живых. Схватило и уволокло по-волчьи, во тьму прошлого, в бездну преступления. Во время суда над главарями восстания Абджалбек не избежал кары. Но лишь обматерел, отбывая наказание, а потом бежал и снова стал на путь борьбы с Советской властью.

Простившись с Батмакан, мы уехали в город Джамбул, где встретились с местными работниками отдела ББ области и Казахской республики. Они заверили нас с Кабаргиным: нет братьев Богомбаевых ни в городах, ни селах области. Если они и скрываются, то только в Кокуйских болотах.

Это местность, где река Чу, давшая название всей долине Киргизии, впадает в пески пустыни Муюнкум. Слово «кокуй» перевести на русский язык довольно трудно. Оно имеет ряд значений. В устах женщины — возглас безмерного отчаяния. В названии местности понятие можно перевести как «окаянное», «гиблое», «проклятое место».

На продуваемой всеми ветрами насквозь станции Чу стояли штабеля корявых саксауловых дров. Их свозили сюда по узкоколейке из лесхоза, расположенного в песках. Конечно, когда лесхоз закладывали и выхаживали едва не каждое деревце во впадинах и на песчаных буграх, не думали, что придется их под топор пускать. Да вот война заставила.

Часа два выбирал я в штабелях саксаула палку, чтоб опираться в пути, щадить раненую ногу.

Без особых приключений добрались мы до 101-й остановки — так называлась конечная, где паровозик заправляли водой.

Гас короткий декабрьский день, хмурый, морозный и ветреный. До Гуляевки оставалось тридцать пять километров. Мы решили преодолеть их за ночь. Думали, ветер успокоится. Но он разыгрался еще пуще, гнал по песку последние снежинки, задержавшиеся в песчаных складках свея. Тьма грозила стать непроглядной. Отойдя примерно на километр от 101-й остановки, мы едва различали втоптанную ногами людей и лошадиными копытами снеговую стежку, кое-где переметенную уже узкими песчаными языками.

Ветер усиливался, в морозный воздух поднялся мелкий песок. Он сек кожу до ожога. Пришлось Васе прижать к щекам руки в перчатках, словно шоры надеть.

Неожиданно стало светлеть. Я не сразу понял, в чем дело.

Наконец мы вошли в первое на нашем пути понижение меж высоких песчаных бугров — чурот. Порывы проходили выше нас, отчетливо слышался шелест, мягкий и звенящий. Сделалось видно, что над хребтами веет светлая, отделенная от темного неба седая полоса поднятого ветром песка. И стали видны звезды. Я огляделся — и оторопел. Огромная медная луна стояла за нашими спинами. На ее фоне, как на круглом щите, рисовался старый, чуть не в обхват саксаул с гривой ветвей и веточек, которые будто от ужаса торчали в разные стороны на изломанных судорогой, скрюченных сучьях. Дерево стояло поодаль и все целиком помещалось на ржавом лунном диске. Потом в глубине чурота замаячило много деревьев. Светлокорые, они светились на фоне темного песчаного бугра, будто призраки.

Через несколько километров на повороте мы неожиданно увидели луну перед собой. Она висела высоко, стала маленькой и очень яркой, такой яркой, что иссеченным пылью глазам было больно глядеть на нее.

Пар от дыхания отливал радугой в лунном свете.

Сходить с тропы мы не рисковали — не знали местности. Миновали пески, вышли степью. К утру увидели дымок вдали, юрту — выбрались до пастбища.

Старый чабан, почтенный аксакал, сидел на лошади и мерно похлопывал камчой по голенищу мягкого сапога в старой остроносой калоше. Тулуп, словно попона, прикрывал круп кобылки, и она выглядела крошечной.

— Бумаги есть? — строго спросил он. — Кто такие?

Мы подали свои документы.

Аксакал придирчиво осмотрел их, держа «вверх ногами», подозвал девчушку:

— И ты посмотри.

— Печати есть, Абай. Один — гуртоправ, другой — бухгалтер из Алма-Аты. А в Гуляевке они не были. Нет отметки.

— Отдай бумажки, — махнул рукой аксакал.

Пока беседовали, два подростка и пятеро женщин молча толпились у входа в юрту.

Нас пригласили войти, чаем попотчевали, а потом аксакал и говорит:

— Не обижайтесь, дорогие гости… Уполномоченный НКВД нас предупредил: появятся у вас незнакомые люди — обязательно задержите и сообщите мне. Не подчинятся — палками в землянку загоните и держите там, пока не приду.

А мы-то чаевали. В юрту набились старики и женщины с посохами чабанскими. И поняли мы: не подчинись, сделай лишнее движение — схватят нас рогульками за горло, а другие дубасить начнут. Не входил в наши расчеты такой конфликт с местным населением.

— Ладно, — говорю, — ведите нас в землянку. Пока уполномоченный из Гуляевки приедет, отоспимся.

В задержании был один успокаивающий момент. Не за страх, а на совесть выполнили чабаны просьбу уполномоченного НКВД. Не бывало тут людей Богомбаевых. Иначе с нами обошлись бы по-другому, не стали чаем поить, сразу в землянку засадили.

Мы добровольно спустились в темную нору в земле, перекрытую тростником. Завалились прямо на пол, на камышовую подстилку. Аксакал еще долго о чем-то говорил, опустив за нами дверь, сплетенную из прутьев. Чабаны выбирали меж собой наиболее толкового человека, чтоб тот привел уполномоченного как можно скорее. Они все-таки опасались, посчитав нас за бандитов, сдавшихся в надежде на скорую выручку.

Помянули чабаны про нападение на табун в Бурылбайтальской рабочей дивизии. Настроение женщин оставалось воинственным: они требовали гнать нас в Гуляевку, а не держать здесь.

Аксакал успокоил их:

— Документы у них есть. Под подозрение может попасть и добрый человек. Время такое. Отведем, да ошибемся, — добавил аксакал, — смеяться будет над нами, чабанами, вся Гуляевка.

Упоминание о насмешках охладило воинственность женщин.

Кто-то остался снаружи, у входа в земляную нору. Некоторое время слышались шаги нашей охраны. Потом мы уснули и проспали до вечера, когда у землянки вновь послышались громкие голоса:

— Где они?

— Здесь.

— Вы их обыскали?

— Нет.

— Они вооружены?

— Не знаем…

— Ладно. Открывайте дверь.

Аксакал поднял камышовую плетенку, откинулось на ременных петлях сооружение, громко именуемое дверью. На краю норы появился щегольски одетый старший лейтенант в форме внутренних войск. За ним — чабаны с посохами.

— Документы!

Мы протянули справки гуртоправа и бухгалтера колхоза.

— Это все? — старший лейтенант вздернул кокетливо подбритую бровь.

— Все, — смиренно сказал я.

— Вы задержаны!

Уполномоченный обернулся к чабанам.

— Отведите их в Гуляевку, в милицию. Мне надо в Коктерекский район заглянуть. Я потом выясню, кто они такие в действительности…

Путешествовать под конвоем в Гуляевку нам не хотелось: время дорого. Кстати, оказаться объектом внимания большого села совсем не входило в наши замыслы. Мало ли с кем и когда из коренного населения нам предстоит встретиться где-то в пустыне, а память на лица у людей отменная.

— Как же это вы, товарищ…

— Я вам не товарищ, — гордо парировал уполномоченный.

— Ну, гражданин старший лейтенант, отправляете нас в Гуляевку под охраной дохлого старика?

— Чего же бояться, если вы просто граждане? — прищурился он.

— А вот мы отойдем от отары да и придушим дохляка. Ищи-свищи нас потом.

— Вон как заговорил! Надо вас обыскать… — И старший лейтенант шагнул ко мне.

Я стоял так, что старший лейтенант загородил меня от взглядов чабанов. Расстегнув пальто, я оказался вооруженным до зубов и одновременно поднес к глазам уполномоченного удостоверение подполковника НКВД. Старший лейтенант оторопело молчал несколько секунд. Потом сообразил:

— Хорошо… Я вас сам отведу в Гуляевку… Нечего рисковать.

Аксакал, стоявший у входа, одобрил соображения старшего лейтенанта. И другие чабаны остались довольны. Близился сакман — расплод овец, и каждый человек при отаре ценился на вес золота. Каждый ягненок — будущая овца, и сохранность приплода — главная чабанская забота.

Нам связали руки, и мы отправились под конвоем старшего лейтенанта в сторону тугаев, зашли за невысокий бугор.

— Ну и ошеломили вы меня, товарищ подполковник! Я ведь чуть за пистолет не схватился.

— И правильно. Слишком смело действовали. Следовало приказать кому-нибудь нас обыскать, а не самому лезть.

— Виноват… товарищ подполковник!

— Значит, в переделки не попадали, спокойно в округе.

— Как сказать… В Бурылбайтале на табун племенных коней напали. Пять жеребцов, сволочи, угнали.

Мы с Васей переглянулись. Совсем плохо. У банды есть еда. Они могут отсидеться где-то довольно долго.

— А куда они ушли? — спросил Вася.

— В сторону Кокуйских болот.

— Там кто-нибудь живет постоянно?

— Есть один. Дядя Иван. Видел я его недели две назад.

— Что дядя Иван сказал?

— Тихо кругом, сказал.

— Слишком тихо… — заметил я. — Так ты говоришь, они ушли в сторону Кокуйских болот. Это тысячи квадратных километров… А далеко ли до дяди Ивана?

— Шестьдесят километров. По самому краю намного меньше. Но там зыбун… Сверху вроде песок сухой, даже травка растет. А пойдете — провалитесь в топь, сразу с головой уйдете. И шапки сверху не останется. Вот месяц назад…

— Верю, товарищ старший лейтенант, — остановил я уполномоченного, готового рассказать все подробности чьей-то гибели. — Нам надо как можно скорее к дяде Ивану попасть, на западный край Кокуйского болота.

Старший лейтенант обещал достать в Гуляевке лошадей и, сделав солидный крюк, доставить их нам. И выполнил свое обещание. И не только это. Он привез нам горячей еды — жареного фазана, утку и шмат копченого сала. После утреннего чая у нас во рту не было ни маковой росинки. День прошел дергано, никчемно, суетливо. Мы чувствовали голод, но это ощущение не всегда способствует хорошему аппетиту. Принес старший лейтенант и фляжку со спиртом, чем тоже обрадовал нас. Мы позволили себе выпить по чарке.

Завтра пойдет тридцать пятый день, как мы отправились в путь. Но сколько еще времени минет, прежде чем мы наступим на хвост банде Богомбаевых? По опыту, долгому и не всегда сладкому опыту, который «сын ошибок трудных», мы делали сейчас самую сложную, черную работу. Она укладывается в рапорт несколькими строчками, отнимая едва ли не девять десятых времени во всякой операции.

Ладно. Хватит жаловаться.

Мы сидели в тугаях, под старой вербой на прокаленном морозом искристом песке. Вокруг стоял высоченный тихий камыш Он не шумел и не гнулся. Ветра не было. Каждый стебель светился под высокой и очень яркой луной. И в небе мерцало много-много звезд.

Завернутые во что-то ватное жареный фазан и утка оказались настолько горячими, что обжигали пальцы. Вкус они сохранили удивительный, мясо легко отделялось от костей, мягкое, чуть терпкое, таявшее во рту.

Под арестом в землянке мы отлично отдохнули и, насытившись, почувствовали себя бодрыми, готовыми к длительному пути по пескам. Но едва мы отправились на лошадях к западной стороне Кокуйского болота, погода испортилась. Бесформенные тучи затянули небо. Из них посыпалась мелкая, как пыль, снежная изморозь. Наши лица, пальто и шапки, грудь и крупы коней покрылись инеем, словно ледяным панцирем. Лошади храпели и выбивались из сил, преодолевая барханы, ранили ноги о ледяную корку. Приходилось нещадно погонять и понукать их. За ночь мы с трудом преодолели километров пятьдесят и на рассвете расстались со щеголеватым и деловитым старшим лейтенантом.

— Как-то встретит нас дядя Иван… — проговорил я, прощаясь.

— Две недели назад на хуторе было тихо… — сказал старший лейтенант.

— Почему дядя Иван отшельничает?

— Не знаю. Привык. Охота здесь редкостная. Дочери у него, пожалуй, самые богатые невесты в округе. Но будь моя воля, выселил бы я их в Гуляевку. Как им не жутко в такой глуши?

— Надо бы вам наведываться к дяде Ивану почаще, — заметил я старшему лейтенанту.

— Странные они… — протянул уполномоченный.

— Не без причин, поди… — сказал я, отпуская подпругу за чем же лошади мучиться на обратном пути.

Мы с молчаливым Васей пошли по песчаным гребням в сторону дома отшельника дяди Ивана, ориентируясь на приметы, которые подсказал нам щегольской уполномоченный. Человек он наверняка хороший, а вот с местным населением при его привычках городского сердцееда ладить ему, вероятно, трудновато.

Не прошли мы и семи километров в сером рассвете, как впереди и справа послышался далекий нестройный лай собак.

— Слышишь? — остановился Кабаргин. — Сколько ж их там? А что, если этот дядя Иван выпускает их по ночам?

— Вряд ли. Они всю дичь в округе распугают.

Снег усилился. Встречный ветер косо нес колючие полосы ледяного ливня. Мы углубились в заросли камыша и связались веревкой: если кто из нас и ухнет в топь, чтоб тут же вытянуть. Стебли тростника в два — три человечьих роста сухо стучали друг о друга, а порывы, не достигая земли, посвистывали в заледенелых метелках.

С часу на час лай слышался отчетливее. Впрочем, то, что мы слышали, нельзя было назвать лаем. Это было скорее утреннее взбрехивание, когда псы, как бы сказать, спорят — возьмут или не возьмут их на охоту и кого именно и почему.

Строго выдерживая направление от одной ветлы до другой, точно по приметам, мы вышли на бугор и увидели перед собой поляну. В дальнем от нас краю, метрах в сорока, сквозь сетку снега, то редкую, то частую мы различили длинное низкое строение под камышовой крышей, с множеством небольших дверей. Посредине этого строения поднимался дом мазанка, тоже под камышом в пять окон. В двух левых светился желтый огонь. Дым из грубы ветер швырял прямо нам в лицо, и собаки на псарне не почуяли нас.

Справа и поодаль от дома разместился такой же добротный скотный двор.

Мы залегли на бугре, отделенные от поляны лишь несколькими рядами тростника да желтыми прядями мягкой песчаной осоки — курека, — торчащими из снежного намета.

Уже часа два таились мы на бугре перед поляной, на которой стоял дом дяди Ивана. Прежде чем знакомиться, нам нужно было твердо убедиться — на хуторе нет посторонних. Лежать на снегу, едва прикрывшем промороженный песок, удовольствие маленькое. Озноб пробрал нас основательно. Челюсти свело — не разожмешь. А шевелиться и маяться в тридцати метрах от своры натасканных на зверье собак — забава рискованная. И хорошо, мы шапки надели потеплее.

За низкими тучами взошло солнце. В одиночный просвет, где-то далеко-далеко, над камышами брызнул его рыжий яркий свет и погас. Да, я, конечно, знаю, что тростник в тугаях растет, а не камыш. Но во всей Средней Азии «тростник» и «камыш» в просторечии одно и то же.

Чу! Заскрипела дверь. Из саманного дома, крытого камышом, вышел мужчина. Я приник к биноклю. И словно в метре увидел заросшее по глаза русой бородой лицо, красный нос пуговкой, торчащий из курчавых волос. Рыжая шапка из лисы-огневки будто горела в свете пасмурного дня. На отворотах крытого сукном полушубка виднелась волчья шерсть. В руках двустволка с насечкой. По приметам — дядя Иван.

У угла дома стояли одна в другой с десяток банных шаек. Взяв две, дядя Иван прошел в пристройку, служившую, видимо, кухней для собак, наполнил тазы парующей едой. Выпустил двух здоровенных псов. Они набросились на еду, а запертые завели отчаянный концерт.

Поев, собаки принялись было играть, но дядя Иван окликнул их, и они послушно порысили за ним в тугаи.

Снова заскрипела дверь. По поющим от мороза ступеням невысокого крыльца спустилась девушка с ружьем, полная, со скуластым лицом, отцовским носом-пуговкой, который словно растаскивал красные от здоровья налитые щеки. Она тоже покормила собак и ушла в тугаи.

Вскоре дверь опять отворилась. На порог, держа в каждой руке по прекрасному ружью, вышла настоящая красавица: высокая, стройная даже в меховой одежде. Строгое лицо ее, чуть тронутое розовым морозным загаром, обрамлял вязаный шерстяной платок. Девушка принялась кормить очередную собачью пару. Потом лихо свистнула. Псы подбежали к охотнице, уселись, глядя на нее, а затем послушно и степенно пошли рядом по заветной привычной тропе.

— А почему у нее два ружья? — обеспокоенно спросил Кабаргин.

— Я тоже хотел бы это знать.

— Не с двумя же ружьями она охотится!

— Узнаем… Раз уж мы здесь, узнаем.

— И ружья-то, похоже, немецкие, — Вася повел плечами, чтоб хоть капельку согреться движением. — Больно хороша девица для охотницы. И на тебе — с двумя ружьями! Они же по нескольку тысяч стоят каждое!

Тут ступени крыльца буквально застонали. И я увидел на крыльце женщину необычайной полноты. Странным даже показалось, каким образом она протиснулась в дверь дома. Женщина принялась готовить еду в собачьей кухне. Зажгла дымный очаг в коптильне по другую сторону дома. В открытую дверь мы видели много подвешенной рядами рыбы. Потом женщина ушла в дом и выпустила во двор семерых девчонок мал мала меньше. Старшей здесь не исполнилось, поди, и четырнадцати, а младшей — пяти. В детском гаме мы едва расслышали далекие выстрелы.

Лишь за полдень мать отправила девчонок в дом, в тепло, при одной мысли о котором у нас заходилось сердце. Нам казалось, что, поднявшись, и шага сделать не сможем, так закоченели.

Наконец-то появился с охоты дядя Иван. За пояс его были подвешены две утки и фазан. Он бросил выпотрошенную дичь в какой-то ларь около дома, занес ружье, вышел с топором, принялся что-то мастерить, тюкая инструментом по колодине.

— Пойдем, — сказал я Кабаргину, чувствуя — ему совсем плохо.

Он даже икать начал — совсем закоченел, сердечный. Да и ждать больше ни к чему, всех домашних мы видели, а окажись посторонний в доме, то и он уж непременно высунул бы нос во двор.

Увидев нас, вдруг появившихся из тростника, бородач перехватил топор поудобнее. Потом шагнул было к псарне.

— Здрасьте, дядя Иван! — Мой крик заставил его остановиться. Оружия в наших руках не было.

Несколько секунд бородач стоял, готовый запустить топор в любого из нас. Он вроде бы даже прикидывал, кого сподручнее поразить наверняка и с кем потом справится без особых хлопот.

Не понравилась мне такая встреча.

Жена его, выглянув из коптильни, так и осталась в дверях, строго глядя на нас.

— Да вы что, испугались? Дядя Иван…

— Здравствуйте, здравствуйте… — бормотал старик, отложив топор и пожимая протянутые руки. — Кого тут бояться… Сами-то откуда будете?

— Мы зимние пастбища для колхоза ищем. Вот и документы наши. Про вас в Гуляевке услышали…

Мы, наверное, представляли собой смешную пару: щуплый Кабаргин с горбом мешка на спине, и я — верзила с дрыном в одной руке.

— Чего обо мне можно слышать…

— Живете давно… Места здешние хорошо знаете…

— Живу… Знаю… Само собой… — как-то успокоеннее сказал дядя Иван.

Из-за угла псарни выскочили две собаки и принялись лениво облаивать нас. Дядя Иван цыкнул. Еще и еще раз оглядел он нашу крепко поношенную одежку, солдатские вещевые мешки и большую фляжку на боку.

— Зина! — вдруг крикнул старик. — Где ты запропастилась?

Только после этого из-за угла появилась полная девушка с отцовским носом-пуговкой. У пояса ее висело четыре утки. Она, потупив взгляд, кивнула нам и, не останавливаясь, прошла в дом.

— А какой у вас скот? — спросил дядя Иван, забрав бороду в кулак. — Кого пасти собираетесь?

— Скот разный. Коровы, овцы, конечно, козы…

— Коровам тут зимой делать нечего, — усмехнулся в бороду охотник. — Подохнут от бескормицы. Высохший на корню курек не еда для молочного скота… А курека-то вон сколько, — дядя Иван кивнул в сторону закраины болота, где на огромном пространстве расстилались прекрасные пастбища для тысячных отар. — Только волков полно. Много овец задерут.

— Тут, пожалуй, не только хищников много…

— Есть… Сайгаки, кабаны. Дичь разная.

Видел дядя Иван, что промерзли мы оба до мозга костей, но в дом приглашать не спешил. Ждал ли — сами попросимся, другие ли мысли его одолевали, не знаю.

— Да… Непохоже, что вы по карточкам еду получаете. — хлюпнув носом, проговорил Вася Кабаргин.

— Мы их и не видели… На фронте как?

— Вышибли немца из Киева. В Крым наши войска прорвались, — словно отчитался я. Раз мы из Гуляевки, то обязаны знать последние новости.

Вероятно, уверившись, что мы не шастали по болотам и действительно знаем положение на фронте, дядя Иван сказал:

— Добро, хоть я это уже слышал недавно…

«Конечно, — подумал я, — был у вас уполномоченный, щеголь — старший лейтенант…»

— Жена моя, — сказал бородач, представив громоздкую женщину, которая, выйдя из коптильни, тихо подошла к нам. — Надей зовут.

Надя протянула нам руку лодочкой Постаралась улыбнуться.

Из камыша с правой стороны поляны выскочили две собаки, бросились было к нам, но резкий посвист остановил их. Псы легли, положив морды на лапы и глядя на нас. Следом вышла стройная красавица с двумя ружьями за плечами У ее пояса висело четыре фазана и шесть уток. Увидев нас, она сбросила ружья с плечей и, перехватив за цевье, положила указательные пальцы на спусковые крючки. Это движение было быстрым, привычным до непроизвольности.

«Ого, как насторожена красавица, — подумал я. — Неспроста!» А вслух поинтересовался:

— Вы с обеих рук стреляете?

— С двух… — смутилась девушка.

— Это наша вторая дочь — Нина, — сказал дядя Иван с гордостью. — Главная в доме… После меня. Охотница, каких свет не видывал. Зина-то, старшая, что первой пришла, та бьет из ружья вроде поневоле. А эту и хлебом не корми…

Присмотрелся я к ружьям красавицы. Действительно немецкие. Очень дорогие — «зауэр — три кольца» и «золинген». В идеальном порядке. Не ружья — мечта. Кинув в ларь добычу, красавица перехватила мой взгляд: не вдруг мне, заядлому охотнику, удалось отвести глаза от таких ружей.

— Что ж вы, отец, добрых гостей на морозе держите? — сдерживая гордую улыбку, сказала любимица дяди Ивана.

— Заговорились, заговорились, доченька, — как бы извиняясь, проворковал дядя Иван.

Я подумал, что оговорка отца «главная в доме… после меня» значит, пожалуй, меньше, чем следовало предположить.

И снова дядя Иван бросил вопрос «с наживкой»:

— Чем бы это вас угостить? Сайгак вареный и копченый, кабанятина есть… Сало-то вы кушаете? А?

— Едим, и сало едим, — улыбнулся я. — Было бы сало.

— Вот и хорошо… Вот и хорошо… Ты уж обеспокойся, Надюша.

Нина поторопила нас:

— Заходите, заходите! Разберемся в тепле.

— Идем, идем… — Глаза дяди Ивана искрились лаской при взгляде на любимицу.

Мы прошли в дом, сняли пальто, которые почти приросли к мам. Оружие, патроны и гранаты мы с Васей еще в тугаях попрятали в вещевые мешки, так что теперь выглядели вполне цивильными — гуртоправом и бухгалтером. Едва мы вошли, как самая младшенькая вдруг заплакала, и за ней еще двое в голос.

Подтолкнул меня Вася локтем в бок: неспроста, мол.

Еле успокоила малышек мама Надя.

Хозяйка с дочками устроились обедать на кухне, за перегородкой.

Стол, накрытый в парадной чистой горнице, подивил нас: мясо вареное и жареное, рыба копченая, сахар, свежий хлеб. Не помнил я такого с довоенных времен. В городах очень трудно было с едой, а тут, конечно, сами добытчики.

Перехватив наш удивленный перегляд, дядя Иван пояснил, усаживаясь за стол и разглаживая пышную бороду:

— Мы ни в чем не нуждаемся. Каждый сентябрь к нам из конторы «Заготживсырье» чуть не обоз приезжает. Забирает нашу продукцию — шкуры, мясо, рыбу, а нам все заказанное привозят — муку, продукты, керосин сразу на весь год.

«Если и были здесь бандиты, то запаслись продовольствием надолго… — подумал я. — А по столу непохоже, что обобрали склад дяди Ивана начисто. И то — ведь чуть не целый обоз приходит к ним в сентябре».

— Диковато, наверное, год целый никого не видеть? — спросил Кабаргин. Небольшого роста, он совсем потерялся за столом рядом с кряжистым хозяином и мною, долговязым.

— Диковато? Нет. А по пути, бывает, чабан заглянет, охотник. Диковато вам, городским, с непривычки. А я тут с двадцать второго года живу. Сам-то сибиряк. Отца в Омске колчаковцы расстреляли. Жил в Верном, Алма-Ате, значит. Потом сюда перебрались.

— Да и мы не городские, — заметил Вася.

Говорить с дядей Иваном требовалось осторожно. Вон как он исподтишка «горожан» подсунул. Заметил Вася, молодец.

— Вот седлышко сайгака с почками, — начал потчевать хозяин, когда мы немного притомились. — С перчиком, с перчиком надо… Печенка фазанья с жареным луком — ух, хороша!

— Страшно вам, поди, — тянул свою линию Вася. — Десятеро — дочери да жена, а вы один.

— Привыкли… Вон у меня собак сколько… — Дядя Иван отложил вилку. — Волки одного лая боятся.

— А двуногие? — спросил Вася.

— А что двуногие? Оружия у нас много… И собаки… Чаю не желаете? Надя, — позвал дядя Иван жену. — Чайку бы нам…

— Где же дочери учились? — я перевел разговор на безобидную тему.

— Хотели школу такую — ан… интернат, кажись, в Гуляевке открыть. Да война… Читать там, считать я их по календарю учу. Ну писать там, имя свое они умеют…

— И не скучно вам?

— Некогда скучать-то. Сегодня неходовой день был. Дичи почти не видели. Опять же ондатровые да лисьи капканы обойти надо. Рыбные снасти. То сайгака, то кабана и притащить, и разделать, и покоптить, и посолить надо. Дел на весь день! «Заготживсырье» нам ни задаром, ни в кредит ничего не дает Сами знаете. Расценки же невысоки… Посудите… — И дядя Иван ударился в такую глубокую бухгалтерию, что Вася мой, «бухгалтер», совсем приуныл. Поддакивал я, поддакивал, сколько мог, ровным счетом ничего не понимая ни в расценках, ни в оценках. Одно становилось понятно: не разговорить нам дядю Ивана за столом. Может, в тугаях, на охоте, проговорится? В доме — один человек, на охоте — другой. Да и не обязательно бандитам сюда, на хутор, приходить. Можно и в тугаях повстречаться. Дядя Иван мог и туда им снести все, что потребовали.

Разговор не клеился, я перебил хозяина:

— А поохотиться нам можно?

— Чего ж нельзя! Это дело. Вот мужская беседа, — оживился хозяин. — Только не обижайтесь, горожане, одних я вас не пущу. Кокуйская хлябь — штука коварная. Эй, Надя! Где чай? Да, не отпущу я вас одних. Тебя, — он посмотрел на Кабаргина и, видно, вспомнив его дотошные расспросы, ухмыльнулся: — Тебя я с Зиной пошлю, бухгалтер. А вот тебя, — он хлопнул меня по плечу, — с Ниной. У нее самый большой и богатый участок. Хотя и далековато. Да, слышь, ступаешь ты на больную ногу твердо.

— На раненую, — поправил я дядю Ивана, обратив внимание и на то, как ловко старик вывернулся. Нас с дочками на прогулку, а сам куда? Уж не пошлет ли он кого нам вослед? Только, может быть, я зря напраслину на дядю Ивана клепаю? Не подозревает ли он нас в связях с бандой больше, чем мы его — отшельника, которому ничего не стоит помочь банде продуктами, оружием, огневыми припасами? Ведь кю его в этом окаянном болоте охраняет? Только сам себя. Он со всяким должен ладить.

— Где ранило-то? Слышь-ка, ранило-то где? — переспросил дядя Иван.

— На фронте…

— На фронте так на фронте… — как бы снова замыкаясь в себе, пробубнил хозяин.

— Вот перевяжу — посмотрю, можно ли без дрына обойтись.

— Можно, сынок, ты уж твердо ступаешь. А перевязать, оно, конечно, перевяжи. Бинтов у нас да лекарств там… — он запнулся. — Есть кое-что…

«Вот, вот, как заговорил про бинты, так и осекся, — подумал я. — Может, были бандиты, забрали все? Или осталось, успели спрятать?»

Чай принесла Нина, и, пока она посуду со стола собирала, старик с удовольствием поведал ей о нашей просьбе и своем распределении мужчин «по номерам», как он сказал.

Нина глянула на меня карими глазами:

— Добро, пойду с начальником.

— Какое ж я начальство?

— Не бухгалтер же у вас в начальниках ходит? — хитро ответила она.

Странен был ее намек. Само собой, вся семья присматривалась к нам. «Они давно, поди, поняли — не стакнуться с бандитами хотим, не ради этого дорогу к ним хотим узнать. Давно они поняли… — остановил я себя. — Легко мне рассуждать. А если за хутором следят, как мы следили? Если завтра дядя Иван не нас выдаст, а себя, — от бандитов пулю заработает? Потому и нас отсылает подальше. Тогда как? Если доверять ему, то полностью, без оглядки, без проверок. Иначе и его, и семью подведем, и себя выдадим. Но с Зиной и Ниной на охоте по душам поговорить необходимо. Конечно, коли удастся их разговорить. А вот кто мы для хозяев? Пусть думают о нас что угодно, словно мы ангелы небесные. Нам рисковать нельзя».

Дядя Иван, принесший откуда-то свежий бинт довоенного выпуска, судя по дате на обертке, и со тщанием осмотревший мою огнестрельную рану, остался в прежнем мнении: можно пойти без палки.

Сваи вещмешки мы поставили в головах и, понадеявшись на добрую душу хозяина, легли.

Что нам оставалось делать?

Вопросов тьма; посоветоваться бы с Васей. Но как? Не приходилось мне видеть промысловиков, которые охотятся с двух ружей. Добро бы дядя Иван так промышлял, а тут дочь-красавица…

Многое говорило за то, что контакты с какими-то чужаками у хозяина были. При виде нас, посторонних, дядя Иван никак не мог заставить себя расстаться с топором… Зина, вернувшись с охоты, не сразу вышла на поляну, пряталась за углом, пока отец не позвал ее… Нина, едва завидев нас, приготовилась к обороне, взяв ружья наизготовку… Маленькие дети заплакали взахлеб, стоило нам войти в дом…

Но мои рассуждения пока домыслы.

В чистой постели с отвычки мы спали беспокойно, тревожно. Глубокой ночью я вышел во двор по нужде. У дальнего угла псарни стоял дядя Иван с ружьем. Я было пошел к нему, но, приметив меня, он качнулся к стене и слился с тенью. Тогда я вернулся в дом.

Поднялись затемно, часов в пять. Поели плотно, чаю напились. Ружья нам с Васей дали недорогие, но хорошие, легкие, ухоженные. Сославшись, мол, перекусить захочется, взяли мы с собой вещмешки. Дядя Иван промолчал, заметив только, что последний день года обещает быть ходовым, удачливым. Помнил старик дни, хоть и не отрывал листки на календаре.

Хозяин сказал — пойдет проверить капканы на ондатр и лис, и отправился первым. За ним Зина с Васей, взяв собак. Потом мы. Все шло заведенным порядком.

День и вправду обещал быть на редкость погожим. Небо чисто и прозрачно, в нем таяли снежинки звезд. Легкий морозный туман обрядил инеем метелки и стволы тростника. Стояли синие сумерки, заря еще не просыпалась.

Нина посвистом отправила в камыш равнодушных ко мне собак. Нога моя побаливала при ходьбе, но терпимо. Наверное, больше оттого, что долго находилась на щадящем режиме.

Заросли встретили нас робкой, даже застенчивой тишиной. Мне очень хотелось затеять хоть какой-никакой разговор с Ниной. Однако понимал — рано. Она тоже ждет этого, она настороже, если отец ее не единожды обозвал нас горожанами, и готова пресечь первую же попытку любознательности с моей стороны.

Долго и осторожно шли мы по едва приметной тропе; шорох наших ступней по инею сливался в один звук. Когда признаки тропы пропали, Нина, шедшая впереди, придержала шаг. Я поравнялся с ней. Она обернулась. Изморозь от дыхания опушила ее круто загнутые ресницы; брови вырисовались силуэтом белой летящей птицы.

— Идите за мной след в след. Ни шагу в сторону — топь, — сказала Нина. — Скоро утиный фонтан будет.

— Фонтан?

— Это я так озерцо зову. Оно не замерзает. Там утки держатся.

Нина быстрым, едва уловимым движением скинула с плеч ружья, взяла каждое за цевье, взвела курки большими пальцами, а указательные положила на спусковые крючки.

Самому мне стрелять уже не слишком хотелось, а вот посмотреть, как Нина бьет с двух рук, очень. Я постарался не отставать от нее, но она обернулась и остановила мою прыть строгим взглядом. Подчинился, пошел медленнее.

«Ладно, — подумал я. — Не стану навязывать свое общество. Отдельно охотиться, так отдельно».

Посмотрел вверх и удивился. Еще совсем недавно заиндевевшие метелки выглядели синими, а теперь розовыми. И хотя цвет неба над головой совсем не изменился, даже звезды не истаяли — взошло солнце. Розовый цвет в инее накалялся, делался рдяным; тени внизу приобрели фиолетовый оттенок.

Слева залаяли собаки. Совсем неподалеку заплескало по воде, а потом защелкало крыльями сразу множество птиц. Косо мимо меня, низко над метелками проскочило несколько уток.

Я ударил с двух стволов, лишь понял — теперь дичь не упадет в воду «утиного фонтана». Следом два дуплета из отличных хлестких ружей. Не успел я перезарядить и двух стволов, как снова раскатился двойной дуплет. Моя дробь пошла стае вдогонку. Нина же снова спаренными выстрелами проводила птиц, поднявшихся последними. На моих глазах четыре пестрые кряквы, шедшие далеко не сомкнутым строем, одна за другой камнями попадали в заросли. Смолкли выстрелы, и лишь несколько пестрых в свете солнца перьев долго, как мне показалось, медленно опускались, кружась.

«Попал или не попал, собаки узнают», — подумал я.

Псы уже шумели в камышах, отыскивая дичь. В воздухе вокруг меня мерцал облетевший с метелок иней.

— А ты неплохо стреляешь, — услышал я голос бесшумно подошедшей Нины.

«Если напарник после охоты переходит на «ты», — подумалось мне, — то я ударил по уткам вполне хорошо».

— Не знаю. Я не видел.

— Две утки твои наверняка.

«Как две? — чуть было не вырвалось у меня. — Действительно, как же две, когда я сам видел — четыре мои!» Я успокоился с трудом. Пришлось напомнить себе, подполковнику, что охотница тоже проверяет выдержку «гуртоправа». Охота — штука тонкая!

Собаки с кряквами в зубах — коричневой уточкой и изумрудноголовым селезнем с белым ошейником — выскочили из камыша и положили поноску к ногам Нины. И тут же, не ожидая команды, скрылись снова. Они появлялись и уносились вновь, пока у ног охотницы не вырос солидный ворох из тринадцати утох.

— На мою долю приходится одна, — скромно заметил я.

— Я тоже могла промазать, — великодушно промолвила Нина.

— Не верю! — Это было сказано мной от всей души.

Она деловито и ловко выпотрошила дичь, отыскала бугорок и сложила на нем добычу. Потом сняла с пояса фляжку и щедро посыпала вокруг черным порохом.

— Ондатры могут растащить. Здесь много ондатр, — не ожидая вопроса, пояснила она. — Ты не устал?

— Ты охоться как обычно. Я не подведу. Постараюсь…

— Мы не для себя. Заморозим — и в Гуляевку, а оттуда в город, в госпитали. Говорят, дичь очень полезна раненым. Быстро силы восстанавливаются.

— Сама и отвозишь?

— Отец.

— А в Гуляевке кино бывает…

— Некогда, — отрезала Нина. — Как устанете, скажете.

«Ага, опять на «вы» перешла, — отметил я про себя. — Похоже, теперь поведет испытание на выносливость…»

Часа два мы шли по камышовому болоту, петляли, обходили топи и «окна». Солнце оказывалось то слева, то позади, то справа. Оно поднялось над тугаями и стало медовым. Налились оранжевым цветом опушенные инеем метелки тростника, вымахавшего в два человечьих роста. Густые синие тени под ним ударили в прозелень. А ветер продолжал спать.

Постепенно тростник мельчал. Стали попадаться кусты ивняка, тамариска, редко облепихи. Потом пошли купины и целые заросли утыканного колючками чингила, поросли молодой джанды.

Скрипуче-гортанные крики фазанов слышались в светлой тишине то близко, то вдали. Будто мы попали на куриную ферму. Стежки птичьих следов пересекали одна другую.

— Пускаем собак, — сказала Нина. — Теперь глаз с пса не спускайте…

Интересно бывалому охотнику слушать объяснение другого мастера. Я только поддакивал. Откуда гуртоправу знать тонкости охоты на фазанов? Мы разошлись метров на сто и спустили со сворок собак. Не доводилось мне ходить на фазанов со здоровыми мохнатыми дворняжками. Удивительно, как дяде Ивану с дочерьми удалось сделать псов универсалами. А вдобавок терпимыми к человеку. Собака, которую я впервые видел, оказалась очень послушной.

Тугаи, поросшие невысоким камышом, были словно набиты дичью. Не прошел я и ста шагов, как собака сделала стойку. Я послал ее вперед, и через мгновенье с сухим характерным щелканьем крыла о крыло взмыл ввысь яркий, бело-синий с красным ком. Засиял в голубом небе. В момент перехода со «свечи» в полет фазан выглядел ослепительным по игре красок. Я ударил влет Распушив крылья, птица будто наткнулась на преграду, стукнулась о нее грудью и кувырком, теряя пестрые перья, упала в кусты.

За час с небольшим я набил полдюжины отличных фазанов. А Нина — пятнадцать. Где ж мне угнаться за ней с одним-то ружьем, когда она палит из четырех стволов.

Смирился. А Нина меж тем снова выпотрошила птиц, сложила бугорком и опоясала черным порохом.

— Не устал? Может, на кабанов сходим?

— Можно и на кабанов. — покорно согласился я, хотя на ногу, пылавшую огненной болью, ступить было почти невозможно.

Миновав тугаи, мы снова вошли в густой тростник на берегу болота, такой густой, что и пробраться сквозь него немыслимо. Прошлогодняя, позапрошлогодняя и десятилетней давности тростниковая ветошь поднималась едва не на метр от мерзлого песка. Мы тихо, взяв на сворки собак, двигались вдоль опушки зарослей. Тут я увидел дыры в камышовом буреломе.

— Заячьи норы? — спросил я у Нины.

— Кабаньи лазы.

— Кабаньи? Да в нее заяц с трудом пролезет! — говорил я уже без шуток, совсем не желая играть роль гуртоправа. Не доводилось мне охотиться в камышах на кабана И пора было кончать затянувшуюся игру.

— Секачи да чушки что мыши. Лишь бы рыло с пятачком просунуть. А там и голову протиснут. Дыры же эти в тростниковом валежнике словно резиновые. Мы оставим собак здесь, а пойдем на другой край зарослей. Потом я свистну, а собаки погонят кабанов на нас. Не струсишь? — неожиданно спросила Нина. — Говорят, встреча с раненым кабаном… Я бью наповал.

— Я тоже постараюсь, — зло сказал я.

— А куда надо бить, знаешь?

— Скажешь, узнаю.

— Под лопатку, под ухо…

— Когда он ползет из такой дыры, под ухо удобнее, — кивнул я. На деловой совет сердиться ни к чему. Раздражаться тоже лишнее, даже если от боли в ноге хочется выть. И еще — на кабаньей охоте требуется отличное самообладание, предельная выдержка. Кабаны не фазаны, не утки: промазал, не убил наповал, зверь на тебя пойдет и разделает клыками, что басмач клинком.

— Не струхни с перворазу. Ну. да я рядом буду, выручу. Ружье жаканами перезаряди.

Я давно ждал указания и тотчас выполнил его. Однако слишком торопливо, не спросив, какими такими «жаканами» надо заряжать. Сработала охотничья привычка. По-моему, Нина отметила эту мою «неожиданную» осведомленность.

«Что ж, красавица, — сказал я про себя. — После охоты на кабанов придется нам поговорить по душам».

Пройдя километра два — три, мы вышли на открытый песчаный перешеек, спрятались в кустах. Против нас в серой камышовой ветоши чернели кабаньи лазы, расположенные метрах в десяти друг от друга. И солнце хорошо освещало их из-за моей спины.

— Твои два левых… — сказала Нина и подала сигнал собакам. Они подняли лай в болоте. И вскоре мы услышали хархарнье, треск тростника невдалеке перед собой Всего тридцать метров отделяло меня от кабаньих лазов.

Не желая рисковать, я решил стрелять с упора — примостил ложу ружья на рогульку ивовых веток в кусте, что стоял передо мною. И не пожалел.

Одновременно с треском в тростнике из дыры, как из жерла, вылетел секач. Спусковой крючок я нажал почти инстинктивно. Визг смертельно раненного слился со взрывом во второй дыре, из которой выскочила чушка, кабаниха. Тут я не опоздал и на десятую долю секунду, попал точно — под ухо. Убедившись, что пара кабанов убита, я обернулся в сторону Нины. Тут-то мне и выпал случай увидеть ее виртуозность в стрельбе.

Нина стояла шагах в двадцати от меня. Меж редких безлистых ветвей я прекрасно видел ее темно-коричневую куртку из ондатры, серый теплый платок Оба ружья были вскинуты к плечам девушки, а ложи прижаты к щекам. Я знал, что в спортивной стрельбе, например, есть мастера, которые, прицеливаясь, не прищуривают левого глаза, а глядят обоими. Сам умел стрелять из пистолета с обеих рук от пояса да хоть через карманы, не оборачиваясь, на голос, если противник позади; падая с выбитой из-под ног табуретки. Но видеть, как бьют из охотничьих ружей одновременно с обеих рук не приходилось.

Когда я обернулся, Нина сделала один выстрел и уложила кабана. И случилось, что один заслонил другого во время «вылета» из камышовой норы. А из трех дальних от нее уже тоже выскочили секачи, брызжа пеной и отчаянно визжа.

Я растерялся: «Как же Нина справится со всеми? Ведь один-то из трех непременно уйдет. А помочь ей у меня нет возможности! Стрелять жаканом через сучья — бессмыслица! Ударившись о ветку, пуля непременно изменит направление!»

Пока я стоял столбом, Нина почти одновременно ударила из двух стволов по дальним от нее секачам, затем по ближнему, из второй дыры. Я не мог уследить сразу и за кабанами, и за Ниной. А она тем временем молниеносно откинула ружье с левой руки на плечо, одной правой сломила ствол, уперев ложу в бедро, и перезарядила «зауэр».

Кабан находился на грани убойности для жакана. Но Нина успела выстрелить и с очень острого угла попала зверю под лопатку. Секач подпрыгнул и, перевернувшись через голову, шлепнулся на песок.

Никогда в жизни я больше не видел такой стрельбы. Да и таких азартно-восторженных женских глаз, какие были у Нины, когда она обернулась ко мне, пожалуй, тоже… никогда в жизни.

Потом мы стащили туши кабанов в кучу. Бережно сняв шоколадную ондатровую куртку, Нина засучила по локоть рукава пушистою свитера и принялась потрошить добычу. В морозном воздухе терпко пахло зверьем, теплым ливером и кровью. Закончив работу, девушка отмыла руки и лицо в бочажине.

— За кабанами мы придем после обеда, — сказала Нина, запахивая куртку. — Отца, Зину и вашего Васю захватим Одним нам не справиться. Здесь не меньше тонны мяса. А птицу возьмем сейчас.

— Хорошо привычному человеку, — вздохнул я. — По мне бы отдохнуть чуток.

— Отчего же и не посидеть? После такой охоты грех не посидеть Вон у той ветлы. Там затишье и сухо. А вы счастливчик! Не припомню такого удачного дня.

— Дичи много… Ходовой день.

— Может быть, — согласилась Нина и покосилась на меня. — А я думала, гуртоправы стреляют хуже.

— На фронте не кабаны перед тобой, а враги. Они тоже стреляют хорошо…

Подойдя к ветле, мы сели рядом, прислонившись спинами к шероховатому стволу.

— Почему вы не учитесь, в школу не ходите? — спросил я, только чтоб завязать прервавшийся разговор.

— Читать, писать могу, а кто научился так охотиться, как я?.. Что у меня, достатка нет? На охоту хожу в ондатровой куртке. Когда я приезжала в город в своей шубке, все женщины наперебой охали. Чего мне еще желать? Все у меня есть.

— А живя здесь, вы не боитесь, что однажды ночью двуногие волки придут и заберут ваши шубы, ружья?

— Раньше не боялась…

— А теперь? Теперь-то почему? — Я обернулся к Нине. — Что случилось?

Я радовался, что так удачно повернул разговор и заставил Нину проговориться неожиданно для самой себя.

— Не стану я больше об этом… Отец строго-настрого запретил.

— Как же так — «отец запретил»’ А придут эти двуногие волки еще раз, опозорят вас… При чем тут запрет отца?

— Были… Были и второй раз, — опустив голову, проговорила Нина.

— Два раза были? — вскочил я.

— Я бы брюхо жаканом вспорола каждому, кто вошел бы к нам в спальню. Так и отец сказал. Они не посмели.

— Сколько их приходило?

— Первый раз — семь. Второй — человек двадцать. А один, отец говорил, в доме и не появлялся. Отец и мать, кажется, признали его голос.

— Кто же это был?

— Нам не сказали…

— Идемте, Нина.

— Отец уверен, что никакой вы не гуртоправ, а Вася ваш не бухгалтер.

— Даже уверен? Почему?

— Фляжка у вас со спиртом… На ее крышке инициалы старшего лейтенанта, оперуполномоченного из Гуляевки. Я у него точно такую видела. Стреляете вы не как гуртоправ. И в сене ничего не понимаете, коли коров на курек выгонять вздумали…

«Да, вам, конечно, и в голову не пришло, что мы могли убить того лейтенанта, а фляжку взять… — вздохнул я. — К доброму человеку добрые мысли приходят…»

По дороге к дому я спросил:

— Да, что делает дядя Иван?

— Он тропу, которая ведет с северного края, сейчас охраняет.

— Зачем?

— Вы могли убить старшего лейтенанта, взять фляжку, если шли на соединение с бандитами. И должен быть срок, к какому вы должны прийти на встречу. Вы явились, и бандиты тут как тут. Вот отец и встретил бы их в тугаях на тропе.

— Бандиты ночью приходили, — напомнил я.

— Чтоб ночью прийти, топь самую надо засветло миновать.

— Ну а пришли бы сегодня бандиты?

— Убила бы я тебя, — очень просто ответила Нина.

Мы долго шли молча. Я думал: так ли повезло Васе, как мне? Или ему впрямь повезло — старшая не решилась бы сама убить его, потаскала по тугаям да привела под шпор дяди Ивана?

— Вы не говорите отцу, что я вам все рассказала, — попросила Нина, когда, забрав фазанов и уток, мы подходили к хутору.

— Конечно, нет! Зачем же? Дядя Иван сам откроется.

— Не знаю… Впервые я видела отца таким испуганным. Он никогда никого не боялся.

— Еще бы… Остановятся ли бандиты перед убийством старика, десятерых женщин и детей? Не остановятся.

— Но и мы постреляли бы не одного! — гордо сказала Нина.

— Вы могли ни одного и не увидеть…

— Как же так?

— Подожгли бы они ночью ваш дом, да и поубивали вас всех из камыша. Тем оружием, что у вас взяли. — И мне припомнилось полуночное дежурство дяди Ивана. Очевидно, он думал, как и я.

— Отец очень жалеет свое ружье, — помолчав, проговорила Нина. — У него бельгийская трехстволка была. Два ружейных, а третий ствол под винтовочный патрон, нарезной. Не любит жаканов отец.

— Да, пули варварские, — согласился я.

До нас уже долетал многоголосый лай с псарни Послышался тупой стук бондарского молотка. Мы вышли на поляну перед домом, на которой резвилась вся свора. Завидев нас, собаки лениво, по обязанности, тявкнули в нашу сторону и вновь принялись за прерванную игру Дядя Иван натягивал обруч на бочку, видимо, со свежезасоленной рыбой, и куча окуней и сазанов, насыпанных на брезент, ждала своей очереди Вася Кабаргин сидел на крылечке и курил. Увидев нас, он поднялся, швырнул окурок оземь и махнул рукой, всем своим видом показывая, что его попытка разговорить старшую дочь была напрасна. Из коптильни высунулось на мгновение полное красное лицо Нади — жены охотника. В окнах виднелись прижатые к стеклам носы малолеток.

— Э-э, — протянул, обернувшись, дядя Иван. — Только вы сегодня удачливы.

— С ним на охоту, что в кино ходить, — кивнув в мою сторону, рассмеялась Нина. — Мы еще семь кабанов завалили!

— Да ну! — Охотник смотрел на дочь с восхищением, а на меня с завистью. — Счастливчик тебе в напарники попался. И птицы уйму набили. Этак мне раньше уговору в Гуляевку ехать придется.

— У вас на рыб безгласных улов, — сказал я, отцепляя вязки с дичью и складывая ее в ларь.

— И то… — согласился дядя Иван. — А на обходе капканов ноги да время убил. И у Зины охота не пошла. Фазан да утка на двоих. Ну вы-то расходились! Обедать — потом все остальное.

— А мы с Ниной, — чуть покривил я душой, — думали, что засветло за мясом сходим… Чтоб Новый год как следует праздновать.

Нина опустила взгляд, и я видел, как порозовели ее щеки.

— Да, отец, так лучше, по-моему…

— Дело говоришь — твоя взяла.

С кабанятиной вернулись уж затемно. Еда в русской печке остыть не успела. И сразу за стол.

— За победу, сынки! — сказал дядя Иван, поднимая стакан со спиртом из нашей фляжки. — За скорую победу!

— За победу! — сказал я. — А вы своей охотой да рыбачеством, поди, целую роту кормите.

Выпили. Дядя Иван до дна, а мы пригубили. Он глянул на нас, занюхивая хлебом:

— Роту не роту, а взвод, надо думать, обеспечиваем питанием круглый год. И одежкой тоже. Третий год как война. Деньги, которые причитаются нам, кроме как на провизию, керосин там, сдаем. Тысяч двести.

Дядя Иван взял крышку от фляжки, пригляделся.

— Позаимствовали… — опережая вопрос, сказал я.

— У хорошего человека позаимствовали, невоенные люди…

— Что ж вы в гости к хорошему человеку не наведаетесь?

— Туда да обратно — двое суток пройдет…

— У вас псарня целая — защитят семью от волков, — напомнил я дяде Ивану его похвальбу.

— Да не от двуногих… — задумчиво протянул старик.

— Давно они были?

Дядя Иван покосился в сторону кухни, откуда слышался звонкий голос Нины.

— Сказала, значит… О нас обо всех не подумала. Стало быть, так… Первый раз приволоклись на пятнадцатое в ночь. Как раз заутро должен я был в Гуляевку податься с рыбой мороженой да копченой, дичью, солонины две бочки десятиведерные приготовил, сала там… Все, что за месяц напромышляли… Семеро у окон топталось. Грохочут: «Открывай!» Думал я в них пальнуть… Так ведь подожгут и по одному перестреляют на выходе. Что им дети? Али девки? Женщины… Открыл. Грязные, мокрые по пояс. Я им на дверь спальни показываю: «Женщины там. Войдете — убьют». А за перегородкой малолетки в рев — чужаки, боятся. «Э-э, — говорят, — свои есть, что нам русские свиноедки! Ружья давай! Еду давай!» — «Вот ружья», — говорю. На стене три висело. Две двустволки так себе, а третье, любимое, бельгийское, два ружейных, а под ними винтовочный ствол нарезной. Под наш патрон, под русский. Верно, по особому заказу делали. Именное, да не по нашему выгравировано. Десять тысяч за него перед самой войной дал. Эх.

— Вы ешьте, дядя Иван. Закусить забыли…

— Да мне сейчас и фазанья грудка костью поперек глотки становится… Забрали ружья, дичь, рыбу, сколько могли унести. А в солонину нагадили, сволочи. Я им: «Хоть вы и не нашего бога люди, да зачем еду портить?» — «Что наше дерьмо, что сало — все одно. Сожрут ваши кызыласкеры» — и ржут. Как сказали они «кызыласкеры», подумал я, что не только не нашего бога люди, а просто басмачи. Только старых меж ними не было Командовал так совсем молодой — рука на перевязи Другой хромает, но без костылей, на клюку опирался вроде вас.

Я подумал: «Это и есть Исмагул и Кадыркул. Досталось им в схватке с Макэ Оморовым, вечная ему память».

— А второй раз когда явились? — спросил я дядю Ивана, угрюмо уставившегося в столешницу.

— Двадцать первого… Похоже, всей бандой — семнадцать пришло. Под утро… Орут, грохочут. Маленькие опять в рев, сердце надрывают. Мы после первого налета, не будь дураки, ружья, вещи, ценное все в камыши снесли. Только вот про чемодан с деньгами в чулане забыли. Чего они нам? Так, на случай держали. Без них тоже нельзя… Все из съестного утащили, в куржуны, сумы переметные, попихали. Мешок муки, что в расходе был, тоже уперли. И снова, как в первый раз, пригрозили. «Никто, кроме тебя, не знает, что мы тут. Придут войска нас ловить — ты выдал».

Дядя Иван замолчал. Лицо побагровело.

«Ишь какие самонадеянные — «войска придут», — я усмехнулся в душе. — Войска… Многого хотите. Или Абджалбек внушил вам, что на двадцать бандитов целую дивизию пошлют? Не пошлют. И нас двоих хватит».

— Тот, что помельче да поюрче, всю картину расписал… — продолжил дядя Иван. — Пули, мол, на тебя пожалеем. Удавку на шею наденем, а сами твоих девок портить станем — от малой до старшей и убивать. Как тебе надоест смотреть, сам и удавишься. Еще запомни — нас поймают, сумеем другим наказать, чтобы расправились с тобой, с собакой.

Сжал дядя Иван вилку в руке, словно нож для удара. Голос его охрип от ярости. Старик помолчал, прокашлялся:

— Пока они шастали из дома в сарай да обратно, я за ними. Приметил — стоит один у угла псарни. Близко не подходит, издали с ними разговаривает. Ругается, мол, у него, у меня то бишь, все ружья не забирайте. Иначе он завтра в Гуляевку побежит, нечем ему охотиться станет, нечем семью кормить. И жена, что из дома вышла, слышала этот разговор. А когда они ушли, мы с Надей, не сговариваясь, решили — тот, который у угла псарни стоял, — Ахмет-ходжа. Чабан. Он из Гуляевки, пасет две отары на северной стороне болота.

— А вы, дядя Иван, не ошиблись?

— На слух, по стуку крыльев, я одногодовалого фазана от двухлетки отличу. И пришли они по тропе с северной стороны болота. Я проследил, куда ушли, — туда же, на север. А там никого, кроме Ахмет-ходжи, нет. Еще старик, старый-престарый, глухой.

— А нас вы туда провести можете, дядя Иван?

— Что вам там делать, невоенные люди? — глядя мне в глаза, спросил охотник.

— Пастбища искать, — ответил я без улыбки.

— Нина вас проводит…

— Она ночью не ходила, — сказал я.

— И это узнал… — крякнул старик. — Проведет. Коли надо…

«Если уж старик решился послать с нами свою любимицу, — подумал я, — то здесь, в случае чего, он без боя не сдастся. И надеется, что ее-то мы в обиду не дадим. А она доложит ему, чем окончилась наша встреча с бандой».

В горницу, где мы ужинали, вошла уже одетая в овчинный полушубок. Нина Добротные болотные сапоги с широкими раструбами были привязаны ремешками к поясу. На одном плече Нины тускло поблескивал «зауэр», а на другом — моток веревки метров этак в тридцать.

— Ни пуха вам, ни пера, невоенные люди, — сказал дядя Иван.

Простились с хозяевами и ушли в морозную и промозглую ночь. Тугаи подтопил туман. Тяжелая тишь стояла над топью. И тучи стлались над тростником, темные и беспросветные.

У поворота тропы на север Нина велела нам обвязаться.

Она пошла первой. Ее фигура маячила впереди расплывчатым, призрачным пятном. Я шел замыкающим. Не минуло и четверти часа, как я раненой ногой угодил в промоину, набрал полный валенок воды. Чертыхнулся про себя и тут же влез в топь другой ногой.

Потом перестал считать купанья, ухая в песчаную, сцепленную корнями камыша жижу. Провалившись по пояс, дернул веревку. Мне помогли выбраться. Тут я увидел, что даже щуплому легковесу Васе Кабаргину крепко досталось. Полы его пальто тоже заледенели.

В рассказе все выглядит быстрым: дни сливаются, будто мы не месяц с лишним бродим, преследуя банду. Да и обо всем, что с нами случалось, не поведаешь. Так и о длинных часах ночного путешествия по болоту.

Снова двинулись по топкой тропе, проваливаясь в булькающую жижу, вытаскивая друг друга, и опять брели, держась за веревку. Пот тек из-под шапки, ел глаза, а ноги ломило от ледяной воды.

— Теперь уже скоро, — неожиданно остановившись, сказала Нина. — Собака брехнула.

Мы не слышали, но поверили ей охотно — чересчур измотались, потеряли ощущение времени. Лишь по тучам, которые обозначились на низком однотонном пологе, поняли — скоро день. И сгустился, стал плотнее, потек накатами клубящийся туман.

Наконец, вышли на сухое место, похоже, остров.

— Нина, дальше мы сами пойдем.

Вдруг она всхлипнула:

— Куда же вы такие пойдете? Замерзнете в степи. Там ветер. И их семнадцать гадов.

— Ты лучше нам дорогу объясни.

Сняв варежку, Нина стряхнула с ресниц слезы:

— Вон верба — прямиком до нее. Оттуда увидите заросли тамариска. Они уж на берегу растут. За ними низкий тростник — и степь, бугор, за которым отары.

— Спасибо, Нина. Прощай. В Гуляевку, в кино почаще езди.

Мы отправились к вербе, по-прежнему связанные веревкой на всякий случай. Увидели справа от нас, к востоку, желтый песчаный холм в темных пятнах верблюжьей колючки. Отару на северном, дальнем от нас склоне. Было уже совсем светло. Несколько черно-белых пятнистых собак бродили около всадника на буланой понурой кобыленке.

Я достал из-за пазухи бинокль и присмотрелся к чабану. Мужчина средних лет, по углам рта висят кисточки усов. Судя по описанию дяди Ивана, он-то и мог быть Ахмет-ходжой. Пастух дремал, поперек седла лежало ружье. Поглядел в бинокль и Вася.

— Похоже, он в карауле, — заметил Кабаргин. — Землянка, верно, здесь. Вон следы к ней.

Отошли вправо, чтоб получше осмотреть бугор. Тогда я увидел поодаль стреноженную лошадь; вход в землянку, завешенный кошмой. Труба землянки не дымила, хотя время для чабана не завтракать, а готовиться к обеду. Около входа — почти нет следов, снег, которого там было многовато, не истоптан.

— Что ж они — и не выходят… — протянул Вася.

— Пожалуй, их и след простыл. Захватили на хуторе продукты — и айда.

Кабаргин кивнул:

— Может быть. Только проверить не мешает. Вот, я думаю, уйти нам еще правее. Мне подальше, да и пошуметь в тростнике. Собак на себя отвлеку. Если бандиты там — выйдут. Тогда покричу — пусть спасают. Да и вы подоспеете.

— Ты, Вася, учти — собаки сторожевые, не Ивановы.

— А иначе как проверишь? А к спасенному — какое же недоверие?

— Пожалуй… — согласился я. План Кабаргина был хорош. — Давай в камыши. И шуми. Да с умом.

Вася смотал веревку и накинул моток на плечо. Мы сложили в вещмешки гранаты, патроны. Оставили на всякий случай пистолеты, которые можно было быстро спрятать под рубахи, и разошлись.

Вскоре недалеко от меня, в камышах, лаем зашелся пес. Хлопнул пистолетный выстрел. Я не сразу поверил, что слышал выстрел. Очень тихо он прозвучал.

Я почти бежал, беспокоясь за Кабаргина. И он и чабан, похожий на Ахмет-ходжу, были вооружены.

Нашел их по голосам. Оба кричали друг на друга достаточно громко.

— Когда Богомбаевы ушли? — спросил я, подойдя сбоку к Ахмет-ходже из камышей. Спросил запросто, как о вещи, которую он обязан знать.

— Неделю назад.

— Где они сейчас?

— Сказали, пойдут в Тасаральский рыбтрест.

— Сказали или пошли?

— Где они сейчас, мой двоюродный брат знает.

— А где он?

— В Бурылбайтальском рыбтресте. Сторожем работает.

Ахмет-ходжа отвечал на вопросы не задумываясь.

— Отправишься с нами.

— Что вы ко мне пристали? Ничего я не знаю! — Ахмет-ходжа глядел на нас оторопело, сам, наверное, не понимая, что уже все сказал.

— Абджалбек с ними? — спросил я.

— Ушел. Ему нужны были деньги. Вот и велел вести к дяде Ивану. У Ивана много. Мог я не пойти? Ты Абджалбека не знаешь. Его не послушаться Нельзя. Убьет.

«Трус ты, Ахмет-ходжа, — думал я. — С нами тоже по трусости пойдешь. И за лошадьми сходишь. Нас ты больше Абджалбека боишься».

— Давно ты Абджалбека знаешь?

— Он ко мне от двоюродного брата пришел.

— А Исмагула и Кадыркула?

— Их и Абджалбек, сам говорил, только в люльке видел. Он богатый торговец. После революции за границу бежал. Во время восстания пришел обратно, да не успел. Бедняки ушли от Богомбаева. Его и разбили. Попался и Абджалбек.

То, что говорил Ахмет-ходжа, было известно.

Мы пошли к глухому чабану и сакманщицам, объяснили, что Ахмет-ходжа едет с нами в Гуляевку. Пока им придется посмотреть за отарами.

Они молчали, закусив зубами концы головных платков. Поверили нам, нет ли, не знаю. Но обеих лошадей мы взяли с собой.

Ехали мы несколько дней, объезжая по краю болота песчаные бугры, похожие как две капли воды один на другой, с пологими подъемами из светлого песка, обращенными в сторону господствующего северо-восточного ветра, и крутыми обрывами, кое-где сохранившими очертания полумесяца с подветренных сторон. Бугры поросли кустами колючки. Пожалуй, только по рисунку, который образовывали эти темные шары и шарики, можно было разобраться, что перед тобой новый бугор, а не прежний. Кружить-то можно сколько угодно.

Ахмет-ходжа был тих и покорен. Я посматривал на него искоса и думал: «Очень хорошо. Фотография — одно дело, а живой свидетель — куда лучше».

Мы остановились, когда вдали увидели туманную россыпь огней Гуляевки.

Кабаргина я послал вперед, чтоб он заехал к оперуполномоченному, старшему лейтенанту, а если его не окажется дома, то в милицию.

А я с Ахмет-ходжой остался в степи. Устроились за бугром, спрятавшись от пронизывающего ветра. Лошади фыркали и звенели снятыми удилами, чувствуя близость жилья и не понимая, очевидно, почему путники остановились. Ахмет-ходжа, запахнувшись в тулуп, прилег на песок.

— Куда вы меня теперь? — тихо спросил он.

— С нами поедешь в Бурылбайтал. Скажи, Ахмет-ходжа, почему Богсмбаевы не остались в Бурылбайтальском рабочем отряде, а подались в Тасаральскую? Не медом же там кормят?

— Начальник чакчаган… Плохой начальник.

— Спесивый, говоришь? Зачем же им нужен плохой начальник?

— У хорошего чабана барана за деньги не уведешь, а спесивый за лишний поклон отдаст… Говорят, чакчаган все кабинет свой перестраивает, чтоб больше стульев поместилось Чем больше стульев в кабинете, тем крупней начальник.

— А в Бурылбайтале не такой?

— Тот и в землянке будет, а человека не обидит.

— Не понимаю я тебя, Ахмет-ходжа, зачем же бандитам у тасаральского начальника прятаться? — спросил я.

— Орозов в своем отряде каждого человека, каждого в своем табуне коня, каждого верблюда, стук каждого мотобота рыбтреста различает. А Тасаральского и по фамилии никто не называет.

— А как же его кличут?

— Пузырем. У него щеки из-за ушей видно.

— Как же ты повел бандитов к дяде Ивану?

— Шелудивому псу тоже еще один день прожить хочется, — вздохнул Ахмет-ходжа.

— Что ж, этот Пузырь знать не знает, что у него под носом делается?

— Он доклады да приказы пишет. А на бумаге люди, что стулья, одинаковы… Что Богомбаев, что Нурпеисов — стулья: поставить туда, поставить сюда. Крутой начальник Пузырь. На него только с затылка и смотрят: прошел в кабинет, в машину прошел. Я говорю, лишь щеки из-за ушей и видно. Он думает — командует! Нет! Им кто хочешь командует. У такого начальника темный человек как под бородой у аллаха…

— Что теперь со мной будет? — после долгого молчания вновь спросил Ахмет-ходжа.

— Как поведешь себя, так с тобой и будет.

Ахмет-ходжа плотнее завернулся в тулуп и затих, будто уснул.

За полночь поредела россыпь желтых огоньков в стороне Гуляевки. Осталось лишь несколько, что светились попарно, будто глаза зверья.

Я очень продрог, и, сколько ни прыгал, колотя валенками один о другой, мороз ледяными иглами пронзил ноги в мокрых портянках. И эти тонкие иглы были так пронзительны, что доставали до сердца — я чувствовал, как оно ежилось.

Да костра-то нельзя разжечь!

Наконец прибыли Кабаргин и старший лейтенант на верблюдах.

Поели горячего мяса, попили горячей шурпы — бульону. Кабаргин в кастрюльке, завернутой в кошму, привез. Как-то пободрей, повеселей стало, когда мы поели и пополнили запасы продуктов. Я сел на лошадь, а Кабаргин и Ахмет-ходжа — на верблюдов и, простившись со старшим лейтенантом, двинулись в пески Саксаулдала, точно держа курс на будущую зарю.

Так ехали день и второй, еще и еще.

Посыпался густой крупный снег, и сразу потеплело, стих пронзительный ветер. Все скрылось, и в глухой тиши казалось, будто слышится мягкий шорох вяло опускавшихся хлопьев.

Так было всю следующую ночь; мы словно не двинулись с места, потому что движение меж летящего снега не ощущалось. Когда рассвело, снегопад прекратился, тучи исчезли, точно просыпались на землю без остатка. А они на самом деле зависли над горизонтом, словно горы, затягивая восход солнца. Над нашими головами простиралось в самой выси непомерно огромное облако, похожее на белую шкурку каракуля, тугой виток к тугому витку. Его солнце подсвечивало внизу. Наблюдать такое было странно и очень приятно.

Меж холмами стояли саксауловые рощи, серые, без тени на снегу, лохматые, корявые и сквозные. Мы видели, как поднимаются из сугроба и ближнее и самое далекое деревья, каждое в отдельности, само по себе. В тот бессолнечный и слепящий день нервные, измученные деревья выглядели красивыми, замершими в своем безмолвном страдании.

На опушках попадались песчаные акации. Они изящно, совсем как березы, опускали долу прозрачные нежно-фиолетовые пряди ветвей, концы которых утопали в сугробах. Ветвистые кусты тамариска принакрылись снежными папахами. Мелкие шары колючек щеголяли в белых тюбетейках.

Верблюды, очевидно, чувствовали себя нашими хозяевами в прекрасном замершем мире. Они гордо несли свои головы, украшенные рыжими чубами. Толстогубые морды их выражали спокойствие и удовлетворение. Они знали все и ступали, не глядя под ноги, с торжественной церемонностью владык.

А потом рощи остались позади Мы поднялись то ли на плато, то ли на горы, разделяющие бассейны рек Чу и Или. Свистящий ветер с далекого Балхаша, скрытого за снежными увалами, начал сечь лицо. Наш путь запетлял меж буграми — и верблюды старались укрыться от пронизывающих порывов. На зубах заскрипела песчаная пыль, и сохла глотка. Слепящее солнце било сбоку, выжимая слезы. Яркое солнце и желтый песок четко обозначили линию горизонта.

На этой черте увидели идущих чередой пятерых верблюдов. Мы поторопили своих и скоро догнали караван, груженный войлоками и деревянным остовом юрты.

Лучше бы не догоняли этот караван.

Неделю назад банда Богомбаева напала на табун племенных лошадей Бурылбайтальского рабочего отряда. Табунщики отчаянно сопротивлялись, но тщетно. Бандиты наскочили ночью, обезоружили, убили четырех коммунистов и двух комсомольцев, надругались над трупами. Двадцать девять английских жеребцов увели.

Со времен басмачества не видел я таких диких изуверств над людьми.

На руках одного из сопровождавших караван сидел десятилетний ослепленный мальчик-подпасок. Он сказал, что ему выкололи кинжалом глаза уже после того, как изуродовали старших.

Только поздним вечером добрались мы до Бурылбайтала, будто приплюснутого ветрами и сугробами поселка на берегу Балхаша.

В первом же бараке мы спросили, где расположен штаб, и отправились туда. Часовой вышел из будки и остановил нас у шлагбаума. Я предъявил удостоверение НКВД.

Солдат посветил фонариком на фотографию в документе, на мое обросшее лицо с красными, воспаленными, иссеченными песком глазами. Право, я хорошо представлял себе, как выгляжу.

— Товарищ подполковник, я должен вызвать начальника караула, — и взялся за телефон. Свет непогашенного фонарика упал на мои ноги — валенки разбились, из дыры в носке торчала портянка. Попробовал одернуть заскорузлое от грязи, заледенелое пальто, понял — бессмысленно. Кабаргин выглядел не лучше. Рядом с Ахмет-ходжой, в тулупе и ичигах, мы походили на бродяг-оборванцев.

Взвизгнула промерзшая дверь дежурки, к посту шел караульный начальник: одна нога в валенке, другая в ботинке на протезе. Подошедший капитан, бледный такой казах, посмотрел документы, оглядел нас с головы до ног:

— Слушаю вас, товарищ подполковник.

— Мне нужен командир отряда, товарищ капитан.

— Пройдемте в караульное помещение. Время позднее, постараюсь поскорее вызвать его из дома. А этот гражданин с вами? — Капитан кивнул на Ахмет-ходжу.

— Этот гражданин с нами, — сказал я.

Приятно говорить со строевым, офицером: он сразу понял ситуацию, то, что Ахмет-ходжа — задержанный, и не задал ни единого лишнего вопроса.

Войдя в жарко натопленную караулку с мороча, мы долго кашляли, до слез, до дурноты. Помороженные лица раскраснелись, глаза слипались и болели; нас разморило. Капитан, разговаривая по телефону, тоже кашлял, да по-иному: верно, у него не только была ампутирована нога, но и пробито легкое.

— Командир сейчас будет, товарищ подполковник.

— Спасибо, капитан. Где воевали?

— Вы про это? — Он шевельнул ногой в легком ботинке. — На Курской дуге. Я в артиллерии служил. Командовал батареей. Два дня все хорошо шло. А вот на третий, при отражении атаки танков, меня и починили…

— И легкое пробито?

— То ерунда… — отмахнулся капитан. — Вот нога…

Вошел командир отряда, кряжистый такой казах, лет за пятьдесят, представился:

— Орозов. — Документы посмотрел, к себе пригласил. — Слушаю вас.

В кабинете три стула, телефон и печка железная, холод — что на улице.

— Мы ищем банду Богомбаева.

— Я сам ее ищу! — вспыхнул Орозов. — Они у меня шестерых убили, четырех коммунистов, двух комсомольцев! Они двадцать девять племенных английских жеребцов угнали. Сожрали, скоты!

— Поспокойнее, товарищ Орозов…

— Слушаю, — сцепив пальцы рук так, что костяшки побелели, Орозов уставился в пол.

— Работает в вашем отряде охранник на складе копченой рыбы, Ибрай его зовут.

— Шайтан побери этого аксакала! Сейчас мы его…

— Подождите, подождите! Вызвать старика надо осторожно, подменить на дежурстве — и украдкой сюда.

— Не привык я от своих скрываться… — пробормотал Орозов, но, посмотрев на меня, на мою одежду бродяги-оборванца, гмыкнул: — Извините, я не хотел вас обидеть…

— Дальше слушайте… Моего товарища, Кабаргина, вместе с человеком в тулупе посадите в смежную комнату. Стены тут фанерные — они наш разговор с Ибраем услышат.

Орозов сорвал телефонную трубку и, успокоившись, приказал капитану съездить на склад, подменить Ибрая и привезти в штаб, мол, ревизоры требуют, с бумагами. Потом Орозов стал растапливать железную печурку, а я сходил за Кабаргиным и Ахмет-ходжой и поместил их в смежную комнату.

Ибрай, высокий сутулый старик с холеной бородой, вошел в кабинет степенно, вежливо поклонился, положил на стол принесенные документы. В комнате вкусно запахло копченой рыбой, и я почувствовал, что давно бы пора поесть. Сидя у открытой дверцы печурки, я полуобернулся к Ибраю и спросил:

— Скажите, гражданин, где сейчас находятся Исмагул и Кадыркул Богомбаевы?

Ответил Ибрай, глядя на командира отряда:

— Не знаю я, где Исмагул и Кадыркул Богомбаевы. В сорок первом году куда-то скрылись, сбежали…

— Вы с ними недавно виделись!

— Кто мог так сказать? Вранье! — Старик вскинул бороду. — Клевета! Клевещет кто-то!

Тут из соседней комнаты Кабаргин вышел, за ним выскочил Ахмет-ходжа:

— Врешь! Ты врешь! Я им все рассказал!

— Идем, — сказал Кабаргин, тронув Ахмет-ходжу за плечо. Они вышли.

Старик сел, долго и пристально смотрел на меня, поцокал языком, головой покачал:

— Опоздал ты, начальник, пожалуй…

— Что?! — вскипел Орозов.

Но Ибрай теперь не обращал на него никакого внимания.

Я продолжал греть руки у огня, хоть сердце у меня екнуло громко, мне показалось, словно селезенка у лошади; сказал совсем тихо, спокойно:

— Опоздал я или не опоздал, не вам, гражданин, судить… Где они?

— В Тасаральском рыбтресте… У бригадира Наубанова Таукэ… У брата жены Богомбаева… Наубанов Таукэ и до войны работал в Тасаральском рыбтресте. На войну пошел, без руки вернулся… Опять бригадиром стал. Верят ему… На фронте, говорит, в партию приняли. Вот он, Наубанов Таукэ, и достал им справки, чтоб паспорта получить. Племянники его, Наубанова Таукэ, в Караганду людей послали. За паспортами… Должны… те люди уж вернуться. Вчера! Да вы сами у него спросите.

— Спросим, — сказал я.

— Спроси, спроси, начальник. Наубанов Таукэ у меня на квартире спит.

Я рассмеялся, и мне стоило больших усилий остановить свой хохот. Хохот, который мне самому очень не понравился: сдавали нервы после двухмесячного преследования.

Справившись с собственным смехом, я протянул в тон Ибраю:

— Раз я опоздал, скажите, гражданин, куда ж братья Богомбаевы со своей бандой направились?

— В Синьцзян…

— Дорога известная… — усмехнулся я. — Идут они по пескам Сары-Ишикотрау или по долине Или, скрываясь в тугаях… Старая басмаческая дорога…

Дверь отворилась. На пороге стоял наспех одетый человек в полушубке, чуть бледный, с быстрым взволнованным взглядом.

— Что стряслось, Ибрай-ака?

Тот отвернулся.

Я встал, властно приказал:

— Наубанов, подойдите!

Таукэ сделал три четких шага ко мне.

— Не оборачивайся! — и Орозову, кивнув на Ибрая: — Увести гражданина в отдельную комнату. Пусть капитан неотлучно находится при нем. Увести!

Когда мое приказание было выполнено, я сказал Таукэ:

— Садись. Ты брат жены Богомбаева.

— Да.

— Ты достал племянникам справки для получения паспортов.

— Да. Они с фронта вернулись. Справки у них из госпиталя. Под Сталинградом еще воевали. Контузии.

— Остальные пятнадцать — тоже из-под Сталинграда?.. Женщины с ними есть?

— Две.

— Одна или обе врачи?

— Одна врач, другая медсестра. — Таукэ отвечал по-военному четко.

Не выдержали у меня нервы:

— Ты бригадир рыбаков или бригадир бандитов?

— Не понимаю… Зачем кричать? Почему надо кричать?

— У вас под носом делались эти справки! Когда должны вернуться люди с паспортами? Те, что в Караганду ездили…

— Вчера. Но не приехали.

— Пойми, Таукэ, ты пустил к себе в дом бандитов. Они убили шестерых в Бурылбайтале, троих в Киргизии…

— Мои племянники не могли меня так обмануть.

— Кто подписывал справки на получение паспортов?

— Командир.

— Он беседовал с Богомбаевыми?

— Что вы! С кем беседует командир? Некогда ему. Я отнес справки секретарше. Она сказала — через неделю приходи. Он подписал, секретарша отдала.

— Кабаргин! — позвал я.

Вася вошел вместе с Ахмет-ходжой.

— Ахмет-ходжа, ты дважды водил банду Исмагула и Кадыркула грабить Иванов хутор?

— Я.

— Они убили здесь, в Бурылбайтале, шестерых коммунистов и комсомольцев и угнали двадцать девять английских жеребцов-производителей.

— Они, начальник…

Наубанов потряс вскинутой рукой-культяпкой и крикнул:

— Мои племянники не могли мне наврать!

Ахмет-ходжа проговорил тихо:

— Я им дальний родственник, ты — близкий со стороны матери. Клянусь, я правду сказал.

— Сам убью их! — Культяпка правой руки Таукэ странно зашевелилась: я догадался — он забыл об ампутированной руке и в запальчивости привычно искал пистолет, словно обманувшие его племянники стояли перед ним.

Тогда сказал я:

— Ни кулаком, ни палкой ты их не тронешь, Наубанов Таукэ. Как их наказать — решит суд. Ты едешь с нами, Наубанов. И Ахмед-ходжа тоже.

Понятно, я рисковал, может, по мнению некоторых моих товарищей, ненужно рисковал, высказывались потом такие суждения при разборе операции.

Только взяв с собой Наубанова и Ахмет-ходжу, я имел возможность на деле проверить их причастность к банде Богомбаевых или отмести от обманутого и принужденного какие бы то ни было подозрения. Стоило ради этого рисковать? По-моему, да.

Я повалился в постель, как в омут. И проснулся от того, что Вася тер мне уши, стараясь разбудить. В исподнем выскочил в темноте еще из барака и до пояса обтерся снегом на леденящем ветру. Лишь тогда почувствовал себя бодрым. В караулке мы поели копченого усача, жирного, прозрачного и вкусного, напились до отвала крепкого чая.

Пришел Орозов.

— Самолет ждет.

— Далеко до аэродрома, да и откуда у вас самолет?

— Сани мы зовем «самолетом»! — улыбнулся командир. — Мы их сами сконструировали и сделали из дюраля. Да вы не хмурьтесь, товарищ подполковник, сани, право, самолет. Скорость до семидесяти километров в час. Кучером у вас будет капитан-артиллерист, серьезный лошадник. Он никого к вороным не подпускает. Я думаю, он вас за два с половиной часа в Тасарал по льду домчит.

Спорить не приходилось.

У дверей караулки стояло странное сооружение, действительно похожее на самолет братьев Райт, без крыльев вдобавок. Два широких матово поблескивающих полоза, скрепленных двумя дугами, тоже из дюраля и пять сиденьиц-жердочек. Но пара вороных была выше изумления. Тысячи коней я перевидал в своей жизни, до и после них, но таких мне больше не встречалось.

— Элита! — сказал капитан-артиллерист. — Иноходцы!

Разместились позади и чуть повыше молчаливого, потемневшего лицом Таукэ и Ахмет-ходжи в его непомерном тулупе.

Мы съехали на серый лед озера, капитан пустил коней во весь опор.

Я сидел слева и видел высокие обрывистые берега, изрезанные бухточками и заливами. Обнаженные, то желтые, то скалистые, темные, они плыли мимо вроде бы медленно, не спеша, то приближаясь, то удаляясь от нас. Ощущение быстроты движения создавали снежные наметы на льду. На них сани подскакивали, бухали в сугроб с гудящим барабанным звуком. Мы то и дело меняли курс, словно шли галсами под парусами. Особенно широкие полосы снега капитан объезжал. Под ними ледяной покров озера мог истончиться, расплавленный теплыми глубинными водами под шубой сугроба. Кое-где на ледяной поверхности громоздились торосы, похожие на друзы сверкающих под солнцем кристаллов.

Северный ветер срывался с береговых откосов, будто с трамплина. Порывы били с маха, и видно было, как в тех местах, где они ударяли о поверхность, завивались призрачные белые буруны и смерчи. Изредка напор летящего воздуха бывал настолько силен, что сдувал сани вбок и лошадям приходилось скакать в стороне от них. Мы чувствовали себя под ветром раздетыми, нагими и деревенели.

Вдруг за каким-то острым высоким мысом-утюгом стало гихо. Я попробовал вздохнуть глубже, да сведенные судорогой холода мышцы не позволяли.

Капитан остановил сани.

— Что случилось? — спросил я, с трудом шевеля онемевшими губами.

— Встречный ветер идет. Боюсь, торошение начнется. Придется жаться к берегу. Правда, можно переждать.

— Мы опоздаем к поезду, капитан, — процедил Таукэ.

И капитан снова пустил коней, держась под берегом.

Первый ледяной взрыв раздался у меня за спиной минут через двадцать. Тягучий гул и тяжкий удар, он ощутился и под нами. Скрежещущий стон слышался во льду и после громового раската. То был дальний взрыв.

Кони пошли еще быстрее.

Не выношу опасности за спиной Я кое-как повернулся на жердочке сиденья и стал смотреть в сторону озера. Оно блестело на солнце ледяными пролысинами, дальний берег таял в слитном сверкании снегов. Тут я заметил: кажущаяся ровной поверхность льда неровна. Она колеблется волнами непомерной ширины. Или почудилось мне?

Вроде нет. И тут на гребне такой «волны» упругий лед вспучился, заискрил вздыбившимся торосом.

Прежде чем мы услышали взрыв, снова скрежеще-стонущий, утробный и ноющий в то же время звук, вызывающий в груди ощущение зубной боли, возник во льду.

А потом ударил пушечный выстрел.

Заржали, взыграв, и понесли вороные. Они заскакали, вразнобой колотя что есть мочи копытами лед, выкатив налитые кровью глаза, и кровавая пена срывалась с их губ.

Капитан, опершись в передок валенком и ботинком протеза, натянул вожжи так, что совсем завалился на нас. Тогда лишь кони, храпя, замедлили скок, перешли на иноходь, немного успокоились.

Мы двинулись по самому прочному — береговому льду, покрытому толстым спрессованным настом, уповая на одно: на нашем пути не попадется трещина, скрытая снегом, или промоина.

Еще несколько взрывов прокатилось над озером, и оно стонало и ныло. Но все это далеко.

— Пронесло! — обернулся капитан. — А вон — Тасарал. За мыском.

По узкой щели мы выехали на высокий берег. Увидели на отлете приземистое здание железнодорожной станции, а у обрыва низкие бараки.

— Стой! — крикнул я капитану.

Кони замерли.

— Наубанов, иди на станцию и встречай тех двоих. Приведешь их к себе на квартиру. В каком бараке живешь?

— Вон, второй. Дверь обита желтым дерматином. Пятый тамбур.

— Где твои дети и жена?

— В соседнем бараке, у знакомых. В моей квартире одни… они…

После разговора с Ахмет-ходжой, Орозовым и Наубановым я решил действовать здесь не так, как r Бурылбайтале. Не мог я не верить Ахмет-ходже, Орозову и Наубанову — трем таким разным людям, что с командиром Тасаральского отряда невозможно быстро и толково договориться о совместных действиях. Да и его безответственные подписи под важными документами о выдаче бандитам паспортов не позволяли мне начать операцию разговором с виновным в халатности и головотяпстве майором, прозванным Пузырем.

Поверив столь разным людям, я оказался прав.

…Потом, когда мы уже поймали банду и Вася остался один охранять задержанных, мне пришлось срочно скакать в штаб. Командир охраны пропустил меня беспрепятственно, посмотрев документы. Однако очень строгая секретарша, испуганная моим внезапным для нее появлением, истрепанной одеждой, остановила меня: «Майор пишет доклад и никого не принимает». — «У меня очень срочное дело, — сказал я. — Доложите, пожалуйста». Секретарша заглянула в кабинет через двойные двери. «Майор говорит по телефону…»

Прошло минут десять. Я слишком спешил, чтобы ждать. Моих товарищей могло уж не быть в живых, и, возможно, только быстрая помощь могла выручить их.

Опять попросил доложить. «Разговаривает по телефону», — поморщилась секретарша, заглядывая мимоходом в зеркальце. Тут вызвали секретаршу в кабинет. Она встала из-за стола. Я проскользнул за ней.

Огромная комната во всю ширину барака была выстлана красными ковровыми дорожками, а по стенам стояло до полусотни новехоньких стульев, на которые, по-видимому, никто никогда не садился. Два письменных стола — один рабочий, другой, верно, представительский — виднелись в глубине кабинета.

Майор сидел за столом и головы не поднял в ответ на мое приветствие. Я прошел. Снова поздоровался, майор — ни гугу. Когда я в третий раз повторил вежливое «здравствуйте», майор вдруг откинулся на спинку кресла: «Поч-чему ты здесь? Кто пустил?» Я протянул ему открытое удостоверение. Но он глядел только на мое обросшее, иссеченное морозом, ветром и песком лицо, замызганное, пропитанное пылью пальто. «Кто тебя пустил?! Во-он!» — небрежным жестом выбил из рук мое удостоверение. Тогда я, сдерживаясь, сел в покойное кресло у стола. «Во-он! Забирай бумажку — и вон! Слышал!» — «Поднимите удостоверение», — сказал я. «Что? Вон! Вон!» Майор покрыл отборным матом секретаршу и, задыхаясь, кричал: «Начальника караула! Комиссара! Быстро! — И мне: — А ну подними бумажку!» — «Поднимите сами…» — «Что?» — «Поднимите сами…» Казалось, майор лопнет от дурной чернильной крови, бросившейся ему в лицо. «Выкиньте оборванца! — приказал майор влетевшему в кабинет начальнику караула. — А тебя разжалую!» — «Товарищ майор…» — «Молчать! Молчать!» — «Это подполковник НКВД Исабаев», — нашел в себе силы договорить бледный начальник караула. «Поч-чему не доложили… — прошипел майор, вскакивая, одергивая китель и поднимая удостоверение. — Вы ищете бандитов? Они скрываются в Бурылбайтале. Нашли притон… Извините, заработался! Столько дел, товарищ Исабаев… Начальник караула будет наказан, вы не беспокойтесь».

Я показал ему поддельные документы с его подписью. «Вот ваши дела! И подписали сами».

…Вся эта сцена произошла в конце операции. А прежде всего следовало задержать или уничтожить банду.

Капитан гнал коней к бараку, который указал нам Наубанов перед тем, как пойти на станцию.

Санки с лихого разворота остановились у двери, обитой желтым дерматином.

Окна по обе стороны тамбура, точно плотными занавесками, затянуты изнутри и между рамами морозной наледью.

Фыркали, отдуваясь, вороные, переступали с ноги на ногу. Тонкими колокольцами звенели льдинки, налипшие на бабки, на шерсть выше копыт.

— Слушай, Кабаргин. Вы останетесь здесь. Я сначала войду один. Если услышите выстрелы, бросайте в окна гранаты.

— А вы?

— Бросайте не раздумывая! Если услышите выстрелы, меня уже не будет в живых.

Капитан сказал:

— Лучше всем сразу. Один черт.

— Войдете… когда я выйду или позову. Не раньше. Все.

Я опустил поднятый воротник пальто, поднял и завязал по-городскому «уши» зимней шапки, потрогал за пазухой теплую рукоятку маузера; дернул дверь тамбура, старательно затопал в холодном коридорчике и, широко распахнув входную дверь, шагнул в морозном облаке внутрь. Пар еще не рассеялся, а я крикнул:

— Здорово, рыбаки! Бригадир здесь? Здесь Наубанов Таукэ?

Секунда, две ли прошли в молчании. В нос мне ударил крепкий мужской дух, запах подгорающего хлопкового масла, пресного теста, портянок, овчины, засаленных одеял, которые аккуратной сложенной стопой возвышались до потолка в правом от меня углу большой комнаты. Пятнадцать мужчин сидели на кошме в нательном белье. У двух раскаленных докрасна печей из бочек две молодые женщины вылавливали шумовками из тазов, наполненных кипящим маслом, золотистые боорсоки — пончики из пресного теста, что напекают впрок на дальнюю дорогу. Еще пахло бараниной, а рыбой — нет.

Оружия не было видно.

А я искал взглядом именно оружие Да, бандиты, верно, чувствовали себя здесь в полной безопасности.

— Нет бригадира… — сказал молодой мужчина с пиалой в левой руке, потому что правая висела на перевязи. — Кто ты такой?

— Что? Не видно, что я ревизор?

— Нет Наубанова. Завтра приходи.

— Мне по другим бригадам ехать надо. Командир сказал — с вас начинать… А помощник бригадира? Актив?

— Я за помощника. Чего тебе? — спросил Исмагул и поставил пиалу на кошму.

— Бригадира нет, с тобой поговорить надо…

Кадыркул поудобнее устроил перебитую ногу. Сразу после ранения он, видимо, запустил рану, и она долго не заживала.

— Командир разрешил «поговорить»? — с подвохом спросил Кадыркул и взял пиалу, поставленную братом.

— Какой командир? Разве у командира спрашивают… Я к вам, к рыбакам…

— А бригадир ругаться будет…

— Не будет! Нам парочку рыбешек… усачей. Оголодали в городе, а тут холод…

— Спирта нет, — сказал Кадыркул. — А двух усачей копченых дам из кладовки. А ты запиши, что ревизию сделал, и не приставай к нашему бригадиру. На ключи. — И Кадыркул передал Исмагулу связку.

— Зачем же беспокоить хорошего человека? — Я радостно взмахнул руками. И было отчего: оба сына Богомбаева тут. Правда, нет Абджалбека, младшего брата Богомбаева. Он-то, очевидно, и ездил с кем-то в Караганду доставать паспорта. И еще яснее ясного. Кадыркул хоть и младший, но верховодит неповоротливым верзилой, тугодумом Исмагулом.

Тут я заметил, что сидящий на краю кошмы, у самых моих ног, молодой парень прячет под себя пистолет.

Только этого не хватало.

— Конечно, не станем мы беспокоить хорошего человека! Добрый человек — редкость! А мы намерзлись. У вас-то тепло, — напрашивался я на чай. — Ах, какие боорсоки!..

«Хоть бы пригласили! Хоть бы пригласили! Тогда этот молодой дурень не станет палить сразу А своих уж как-нибудь предупрежу, — молил я про себя. — Пока-то они разглядят Ахмет-ходжу и, что к чему, сообразят…»

— Сколько вас? — спросил Кадыркул, пока Исмагул, кряхтя, поднимался, брал из вороха одежды чей-то тулуп, накидывал.

— Сколько нас? — все так же весело говорил я. — Сам четвертый, один одноногий, двое убогих. Кого ж теперь в ревизии посылают?

— Пусть заходят чай пить. К нам с добром — и мы не отстанем.

Мы вышли из тамбура. Исмагул остановился было, увидев «самолет». Вежливо подталкивая его, я бросил своим товарищам:

— Идите чай пить! Да осторожнее, осторожнее, не толпитесь в дверях! Холоду напустите! Там у входа парень молодой — простудится. Ах, какие боорсоки! — И Исмагулу: — Ты, уважаемый, рыбку пожирнее выбери, — а сам доставал из-за пришитого козырька ушанки фотографию братьев, взятую у их воспитательницы; они на ней как раз втроем. — Не скупись, уважаемый… — И лишь мы свернули за угол барака в затишье. — Стой, Богомбаев Исмагул!

Когда он обернулся, перед его глазами была фотография и дуло маузера.

— Какой я Богом… — начал он и замолк.

— Руки! Вверх руки! Богомбаев Исмагул… Лишнее движение — и твой череп на воздух пущу! Разве на фотографии не ты, не твой брат Кадыркул и твоя троюродная тетка? Разве не тебя и не Кадыркула ранили в тугаях в Камышановке?

Исмагул мычал, будто немой, и все глядел на фотографию, не понимая, наверное, каким чудом она оказалась у меня. А я очень беспокоился за товарищей — за Васю, за капитана и не знал, что предпримет Ахмет-ходжа.

— Сейчас мы возвратимся, — сказал я. — Помни — в моем маузере десять патронов. В тебя, в первого, я не промахнусь. Иди, иди… И в остальных тоже, а Кадыркула пощажу. Он главный и расскажет все. Иди!.. Иди. И помни — лишнее твое движение — я стреляю.

Чтоб властвовать, их надо было разделить. Старший брат, Исмагул, не мог простить младшему Кадыркулу, что тот главный, даже в глазах врага.

Мы миновали тамбур.

— Стань справа от двери, лицом к стене, — говорил я, думая — лишь бы он не загородил того парня, спрятавшего под себя пистолет. — Ну, открывай дверь! И помни…

Мы вошли.

— Произвол! Вы ответите! — звенел голос Кадыркула.

И первое, что я увидел, — красное от натуги лило молодого парня, сидящего на кошме. Он жал и жал на спусковой крючок пистолета, направленного прямо в живот стоявшего вплотную в нему капитана. А тот не видел!

— Ну! — гаркнул я Исмагулу. Он ткнулся лицом в стену, я ударом ноги выбил из рук парня пистолет и поймал его в воздухе. — Ошалел от страха, мерзавец! Предохранитель-то спускать надо…

Молодец мой Вася! Распорядился он прекрасно! Первым в кругу бандитов стоял Ахмет-ходжа с гранатой-лимонкой. За ним — Кабаргин, а прикрывал их капитан. Трое против четырнадцати и двух женщин у тазов, наполненных кипящим маслом.

— Капитан, во двор! Остальным выходить по одному. Потом шубы вынесем! По одному, по одному! Женщины — в угол, в угол! По одному!..

Мы их всех усадили на снегу. Провели обыск и обнаружили в одеялах пятнадцать пистолетов.

Оставил я Васю и капитана с бандитами и Ахмет-ходжой. К командиру отряда, к Пузырю этому, отправился, доложить, что у него в расположении творится. До штаба километров пять — шесть было. Выпряг я одного вороного и без седла поскакал.

Вот когда Кабаргину досталось. Капитан хоть и с пистолетом, но в рукопашной схватке при случае от него немного пользы — на протезе он. Ахмет-ходжа плохой помощник. Гляди, как бы он сам не стал на сторону бандитов. А им терять нечего.

Свора сначала сидела тихо. Кабаргин устроил их у освещенной солнцем стены барака. А сам с капитаном и Ахмет-ходжой в тени, около строения, что рядом. Чтоб хорошо видеть, заметить, если сговариваться начнут, попытаются напасть.

В бараках-то никого, рыбаки на лове. Женщины выглянут — и спрячутся. Боятся.

Меж бараками расстояние небольшое — метров двадцать. За один рывок преодолеть можно. Это от силы три — пять секунд. В зимней одежде бандиты, покато поднимутся. Пистолеты на морозе держать нельзя — откажут в нужный момент, застынет масло.

Тишина головокружительная — слышно говор женщин за стенками барака, а стенки-то утепленные. Вдруг снег скрипнул. Вася огляделся — нигде никого. И бандиты неподвижно сидят. Опять скрип — совсем явственный. Покосился Кабаргин на капитана, на его протез Может, он нечаянно ногой шевельнул. А тот сам на Васю с удивлением смотрит, брови вскинул.

Скрип все чаще слышится. Догадался Вася — рассредоточиваются потихоньку бандиты: то один двинется чуток, то другой. По сантиметру, по сантиметру, а дальше друг от друга. И следить за их действиями трудней и трудней. Пока на одном он свой взгляд остановит, другой шевельнется Вверх стрелять — что, бандиты этакого шума не слышали, В них — нельзя. Живыми приказано брать. Да и выстрели один раз, убей одного, остальных уже не сдержишь — ринутся. Дело известное.

Капитан забеспокоился:

— Что делать будем?

А бандиты поскрипывают. Уж заметно расползлись, полукольцом охватывать начали. В молчании все — скрипят, расползаются, окружают. Не убивать же их по одному, кто шевельнется? Два месяца ходили, искали, а нашли и взяли, да сохранить не сумели — это не работа.

— Знаешь что, капитан, — сказал Кабаргин, — ты иди к углу барака, стань там и уж оттуда бей всякого, кто поднимется. Или в барак захочет прорваться. Пали! Может, у них там еще чего из оружия спрятано.

— А ты? — спросил капитан. — В бою мне все понятно, а с такой поганью я дел не имел.

— Ничего, капитан. Я с ними справлюсь.

Достает Василий гранату-лимонку, зажимает в правой руке.

— Уходи, уходи, капитан, — приказывает.

Тот послушался, подчинился. Тогда Кабаргин срывает колечко. Отпустить предохранитель ему осталось, чтоб граната разорвалась, и все. Потом сам садится на снег.

— Теперь ползите, гады! Хоть медленно, хоть быстро. Только поближе, поближе ко мне. А вот когда я решу, что хватит, я разожму пальцы, и половины из вас сразу не будет. Ну! Коли поняли — сидите смирно.

Потом сунул руку с лимонкой за пазуху чтоб не замерзла рука, и держал бандитов в страхе, пока я пробивался в кабинет к Пузырю, разговоры вел.

Приехал я тогда, конечно, с подкреплением — все хорошо…

И вот с той поры болеет Вася. Дорого ему дались те минутки. Подошли рыбаки, помогли нам охранять арестованных. Пригласили байбиче — ну, пожилую женщину, чтобы обыскать женщин. Обнаружила байбиче у них в шальварах восемьдесят тысяч рублей денег. Пока шел обыск, со станции приехал Таукэ и привез еще одного бандита. В куржуне у него нашли по три паспорта на каждого из банды: полугодовой, годовой и трехгодичный, на чужие фамилии; подделанные справки из канцелярии отряда.

Обыскали мы всех еще раз тщательно. Когда подошел я к Исмагулу, он вдруг сказал:

— Я про Оморова, про Макэ хочу сказать…

Чувствую — свело скулы от ненависти, проговорил сквозь зубы:

— Что ты хочешь сказать…

А сам Васю подозвал, чтоб стал меж мной и Исмагулом. На всякий случай. Ну как не сдержусь.

— Говори. Говори про Оморова Макэ, которого вы убили…

— Оморов потому погиб, что Кадыркул не хотел пойти с ним на свиданье. Нам передали — Макэ поговорить с нами хочет. А Кадыркул ему засаду устроил.

— Для трибунала это не доказательство твоей невиновности.

— Я не о том, чтоб во внимание принимали. А как все было. Чтоб вы знали.

— Буду знать… Запомню на всю жизнь. Дядя ваш, Абджалбек где?

Опустил голову Исмагул:

— Не знаю… Какой он дядя — бросил нас…

— Свинье не до поросят, когда на огонь тащат.

Отошел было Исмагул, обернулся:

— Макэ нам кричал. Звал. Мы на голос шли…

— Замолчи! — заорал я. И спасибо Васе — отвел меня в сторону.

Вот и все. Потом было следствие, суд. Каждый получил по заслугам. Но ведь следствие не мы ведем.

Абджалбек? Конечно, потом поймали. И это совсем другая история.

«Вокруг света», №№ 7–9, 1976 г. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg