«Крестная мать - 2»

Крестная мать - 2 (fb2) - Крестная мать - 2 2247K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Михайлович Барабашов

Валерий Барабашов Крестная мать — 2

Любые совпадения имен и событий этого произведения

с реальными именами и событиями являются случайными

За время боевых действий в Чечне с 11 декабря 1994 года:

погибли около двух тысяч российских солдат, триста пропали без вести, шесть тысяч ранены. Убиты десять тысяч боевиков Дудаева и двадцать тысяч мирных жителей республики, в том числе и русских.

Аркадий Вольский Из выступления по телевидению. «Час пик» 1 июля 1995 г.

Глава первая

— Алло, Джохар?

— Алейкум ассалам.

— Ты знаешь, что эти подонки говорили по телевизору?

— Так?

— Говорят, Джохар Дудаев… не собирается никуда уходить.

— Я им хочу, Искандер, дулю показать по телевидению. Дождутся они, чтоб я уехал…

— Потом, я понял, выделено пятьсот миллионов долларов законному правительству Чечни, Джохару Дудаеву, пятьсот миллионов…

— Кто выделил?

— Словакия выделила четверть миллиона. Германия заявила Москве о том, что военные действия в Чечне должны немедленно прекратиться, Россия должна сесть за стол переговоров с законным президентом Чечни Дудаевым.

— И выделила девять миллионов долларов.

— А, ты уже в курсе дела?

— Да, одиннадцать миллионов дали Штаты.

— Значит, международная атмосфера складывается отлично. Потом, по-моему, в Дагестане разворачиваются хорошие дела. Сегодня их представители были здесь. Мы с ними договорились кое о чем. Самое главное — у тебя хорошее настроение?

— Настроение отличное! Наши наступают.

— Я сейчас сижу у соседей, Джохар, они слышат твой голос, все улыбаются. Здесь все молодые ребята, спортсмены, турнир Джохара Дудаева проводят… обещана большая премия за первое место.

— Я им желаю успеха на ковре.

— Я передам, что Джохар сказал — пусть победит сильнейший, пусть только мусульмане будут на ковре.

— Одна эта встреча — уже победа.

— Точно. Значит, я постараюсь скоро быть у тебя. Я сегодня был на российских постах. Они все продают, покупают. У них есть и твоя и моя фотографии.

— Ха-ха-ха… Да? Они дождутся, Искандер, они дождутся, что Ельцин и его банда вынуждены будут бежать, мы возбудили уголовное дело против Ельцина, Шумейко и Рыбкина.

— И Грачева?

— А это потом, это приспешник. Главные виновники — те трое. Я завещал всем чеченцам: что бы со мной ни случилось, приговор суда народного привести в исполнение. Привезти их сюда только живыми и здесь судить. Никаких убийств — политических, неполитических, уголовных — не признаю, только живыми сюда! Через год, два, три, через десять лет все приговоренные должны быть привезены сюда, и суд должен состояться здесь!

— Джохар, клянусь Аллахом, твой наказ я выполнил. Троим дал задание: что бы со мной ни случилось, Ельцин и Грачев обязательно должны быть убиты.

— Да, я мог их убить… Любой чеченец мог там теракт совершить… но они нужны только живыми. Убийцы чеченского народа через десять, двадцать лет… без срока давности должны предстать перед нашим судом.

— Завтра в девять часов я буду тебе звонить с американским послом. И еще, Джохар, как у тебя с питанием?

— Да нормально, все тут в порядке. Сейчас рамадан — водичка, сухарик, все в порядке.

— Эсамбаев сказал, что он знает в мире трех хороших президентов: Аскара Акаева, Нурсултана Назарбаева и Алиева. А я встал и сказал: один президент есть — Джохар Дудаев. И тысячи человек встали и начали хлопать. Весь мир только о Чечне и говорит. Наверное, у тебя телевизор не работает? А у нас программы ловят. Чечня и Джохар Дудаев… Ты Старику[1]  н е  з в о н и л?

— Пока нет.

— Он приехал.

— Злой я на него сильно. Предал нас.

— Он пожалеет. На меня возбудил уголовное дело!

— Ничего, вернем, все вернем.

— Алло, Джохар! Нужен указ. Я жду твоего указа. Дам его во все газеты… Джохар, патроны нужны?

— Нужны. Все нужно. У нас, конечно, патроны пока есть, но лето девяносто пятого года должно быть для противника жарким.

— Я понял, Джохар, только указа твоего жду. Чтоб я знал перед смертью, что я воин Джохара. У нас враг один.

— Они нам зиму сделали горячую, все засыпают бомбами, ракетами, подлюки, квадратно-гнездовым способом, никого не жалеют, даже детей, суки. Мы тоже имеем право сделать так, чтобы горели и российские города.

— Стопроцентное имеем право.

— Будут они гореть, будут плакать их матери, нужна им была война — мы ее навяжем. А там китайцы уже пошли на востоке. Сейчас разденут эту московскую банду. Наверное, сами русские снимут с них штаны и повесят.

— В Москве начался месячник протеста против войны в Чечне, я забыл тебе сказать. Япония заявила, что силой отберет Курильские острова у России. Война в Чечне показала, что Россия не может воевать.

— Думаю, сами русские возьмут их и повесят. Если не повесят, то будут купаться в крови, в которой мы купаемся.

— Джохар, возможно, наш телефон прослушивается.

— Пошли они на фиг, здесь дети, женщины, старики истекают кровью, а я буду цацкаться с ними по телефону. Пусть слышат. Пока сами не начнут купаться в крови, не поймут чужого горя. Такова развратная Россия.

— А Старик подлецом оказался.

— Подлец, да. Я и раньше получал оперативную информацию из России, гадил он много. Это старая номенклатура, надо молодежь ставить. Эта подлость рождена вместе с их кровью и продажничеством.

— Как наш друг, молодой генерал[2]?

— Молодой генерал слабак, один воюет, как Дон Кихот с ветряными мельницами. Я ему говорил — убери свое подлое российское окружение, иначе они сожрут тебя вместе с твоим народом. Один раз потопили в крови и сейчас… потопят.

— Джохар, значит, завтра я тебе звоню. Вечером я с послом буду говорить. Ты мне нужен, Азербайджану нужен, Кавказу нужен. Ты — воин.

Радиоперехват телефонного разговора Джохара Дудаева с бывшим министром МВД Азербайджана, руководителем националистической организации «БОСКУРТ» Искандером Гамидовым.

Из газет

Вырваться с груженым КамАЗом из Чечни, взятой российскими войсками в клещи, в марте девяносто пятого года можно было только хитростью или с помощью больших денег: на постах ГАИ нередко стояли люди «с пониманием», особо машин не досматривали. Тем более что грузовик шел из Чечни, а не в Чечню.

Часть боевиков диверсионной группы Саламбека Мусаева вполне легально укатила в Россию на поезде (снова стал курсировать состав Грозный—Москва), но автоматов, мин и взрывных устройств в поезде не провезешь — поезда проверяли тщательно. Конечно, лазеек для осуществления задуманного имелось много, с теми же железнодорожниками можно было договориться — большинство проводников чеченцы. Но такое серьезное дело, как засылка в глубину России диверсионных групп, нужно планировать и осуществлять по всем правилам военного искусства. Так учил подчиненных ближайший соратник Дудаева и опытнейший диверсант подполковник Конфедерации народов Кавказа Шамиль Басаев.

Одна из лазеек для диверсионно-террористических групп — административная граница между Россией и Дагестаном, южная оконечность Ставропольского края. Охраняли эту «границу» милицейские кордоны, но служба в полупустынных, частью безжизненных пространствах была монотонной, утомительной, притупляла бдительность стражей порядка — через эти посты вполне можно было проскочить и не на одном грузовике. Путь этот для чеченских боевых групп был притягателен и по другой причине — он давал выход на железнодорожную ветку Элиста—Москва, идущую через крупные города. Разумеется, в калмыцких степях, да и в самой Элисте можно было напороться на местных омоновцев и посты милиции, но Шамиль при обсуждении плана похода лишь загадочно улыбался — у него все было продумано.

В группу Саламбека народ подобрался смелый, можно сказать, отпетый, готовый на все, таких называли камикадзе — смертниками. Так оно и было. Многие из них за минувшую зиму в Грозном, а затем в селах, где шли бои, потеряли почти всех родственников, жилье, средства к существованию, и им уже нечего было терять. У Шамиля Басаева погибло одиннадцать близких людей, у Саламбека — четверо, среди них мать и два брата, у Рустама — трое, у Аслана — жена и сын. Погибли родственники практически у всех членов диверсионной группы.

Смерть близких людей, вид разбитого Грозного и сожженных сел, крах надежд, которые связывали эти в большинстве своем молодые мужчины с режимом Джохара, ожесточили их. Месть для них стала смыслом жизни.

Такие настроения в группе Саламбека подогревали и несколько уголовников, и наемники-афганцы, уже более полугода воюющие за деньги на стороне Дудаева. Они не боялись смерти; убийства, пытки и насилие для них стали обыденным делом, работой, за которую хорошо, очень хорошо платили. К тому же все они были отличные военные спецы, уже понюхавшие пороху. Были среди них и снайперы. На счету, например, Идриса около тридцати убитых и раненых, это был ас своего дела, и его помощь, конечно же, пригодится в проведении тех акций, которые группа Саламбека запланировала.

Еще месяц назад, когда российское правительство объявило о том, что «Грозный практически очищен от дудаевских боевиков», и стало ясно — придется вести партизанскую войну на всей территории Чечни (да и не только Чечни), командование приняло решение: забросить диверсионные группы из добровольцев смертников в российские города, и в первую очередь в Москву, наказать эту крестную мать, вдохновительницу «всей развратной России», распоясавшихся преступников, поднявших руку на святое, на народ Чечни. Пусть и Москва умоется кровью. Так говорил Джохар.

В группе Саламбека — двадцать два боевика — настоящие, бесстрашные воины. Те, что уехали поездом, должны были рассредоточиться по городам, ждать его, Мусаева, с оружием в Ростове-на-Дону, на Придонской атомной станции, в Воронеже и Рязани…

Сам Саламбек, Рустам и Аслан, а с ними еще трое безобидных по виду «грузчиков» везли в потрепанном, видавшем виды КамАЗе фрукты — импортные яблоки и груши. Коммерсанты, сорванные с насиженного места войной, а главное, упавшим спросом: кто там, в Чечне, может теперь покупать заморские лакомства? У кого там есть деньги?

Фруктами на постах ГАИ приходилось делиться — весна, авитаминоз донимал и стражей порядка. А торговцы желали, чтобы и российские «гаишники» не хворали, чувствовали себя бодрыми и энергичными, не снижали активности в борьбе как с организованной, так и со стихийной преступностью, с бандитами и хулиганами на автодорогах.

Никто, конечно, после презентованных двух-трех ящиков красных аппетитных яблок не требовал от Саламбека и его подручных выгружать из машины остальное, не лез в глубину длинного темного кузова, не стремился искать в КамАЗе двойное дно. А оно было — там и лежали автоматы и взрывные устройства…

Часть смертоносного груза Саламбек оставил в Ростове-на-Дону Ширанову. Он знал, что придет час и взрывные устройства будут заложены в аэропорту, в сборочном цехе Ростсельмаша, в кинотеатре… Но это будет потом, позже…

В Ростове с Ширановым остались двое: минер и еще один боевик, автоматчик. Им велено было пока что спрятать оружие и «лечь на дно». Аэропорт и другие объекты рвануть по команде, «когда заварится каша». Когда это будет, Шамиль не сказал, намекнул, что, может, через месяц, а может, и через два. Но «каша» будет, и они, «мстители», узнают об этом. А пока что — вести «в своих городах» подготовительную и агитационную работу, вербовать себе помощников среди местного населения. В Ростовской области около тридцати тысяч чеченцев, столько же в Москве, похуже обстоит дело в Воронеже, Придонске, Рязани: там русских большинство, подниматься в защиту Дудаева они вряд ли будут, своих забот полно, но и среди истых русаков есть свои по духу люди, хлебнувшие тюремной баланды, недовольные режимом Ельцина, гонениями со стороны милиции, желающие разбогатеть. Среди них-то в первую очередь и нужно искать друзей чеченского народа.

На подготовку «группы поддержки» Саламбеку давался месяц, несколько тяжелых брезентовых сумок с деньгами было спрятано в том же двойном дне КамАЗа. «Деревянных» велено было не жалеть. Одна из главных боевых задач — взрыв на Придонской атомной станции, в сорока километрах от самого Придонска. А пока нужно было закрепиться в городе, раствориться в нем, заиметь, как говорят шпионы, «крышу», заняться легальным бизнесом. Здесь, в Придонске, Саламбек с Рустамом и Асланом бывали уже не раз, имели среди русских деловых людей знакомых, на их помощь и поддержку очень рассчитывали.

В середине марта, а если точно, то шестнадцатого числа, Мусаев благополучно въехал на своем забрызганном грязью КамАЗе в город, где его в очередной раз остановили на посту ГАИ и где в очередной раз состоялся привычный для боевиков разговор:

— Что везешь, земляк?

— Фрукты. Вон, смотри, не прячем. Можешь залезть…

Сержанты, два молоденьких белолицых мальчика со строгими глазами и попискивающими рациями на ремнях, переглянулись: лезть в замызганный кузов не хотелось. Придрались к документам — мол, неясная какая-то печать на правах, непонятно, кому принадлежит машина…

А из кузова тек такой одуряюще аппетитный запах!

Саламбек кивнул Аслану, тот ящеркой шмыгнул под брезент, подал большую картонную коробку с яблоками. Сержанты нахмурились еще больше, но Аслан молча отнес коробку к посту ГАИ, поставил на скамеечку у входа.

— Еще раз попадешься мне с такими документами, никакие уговоры не помогут, — начальственно сказал старший наряда. — В другом месте будешь объясняться. Понял, Са-лам-бек? — по слогам прочитал сержант имя в паспорте, протягивая мятую красную книжечку Мусаеву.

— Понял, господин сержант! — ухмыльнулся Саламбек.

— Ну что там, в Чечне? — уже миролюбиво спросил другой милиционер. — По телевизору говорят, что дело к концу идет.

— По телевизору, может, и говорят, — вполне искренне завздыхал Мусаев, а вместе с ним и Аслан с Рустамом. — Но как стреляли в Грозном, так и стреляют. Да и в других местах. Торговать вот мешают… Эх! И кто только эту войну придумал?! Ельцин ваш, не иначе. Зачем войска в Чечню приказал ввести?

— Ну, если бы Дудаев не возникал, никто бы в вашу Чечню не сунулся, — авторитетно заявил старший. — Я вон читал в «Комсомольской правде»… или еще где-то: он себя жуликами окружил, уголовниками. Вместе и крали — нефть, еще чего-то. Вместе с нашими, с русскими. А потом подрались, не поделили барышей. Вот и война…

Боевики с милиционерами жарко заспорили, каждый отстаивал свою правду, защищал своего президента, но спор этот, как водится, ни к чему путному не привел — слишком уж невысок был дипломатический уровень сторон.

Старший наряда махнул рукой.

— Ладно, Саламбек, езжай. Ни до чего мы тут не договоримся. Ни ваш Дудаев, ни наш Ельцин нас все равно не услышат.

— Вот! Нам самим надо дружить, — живо отозвался Мусаев.

И пожал руку обоим милиционерам. Дружескими рукопожатиями со стражами порядка обменялись и остальные боевики. Взаимопонимание и симпатии представителей братских народов, называющих себя россиянами, были укреплены. Саламбеку «со товарищи» не терпелось уехать с этого поста ГАИ — не дай Бог, появится офицер поумнее и попринципиальнее; а сержантам хотелось попробовать яблок. Навар, разумеется, невелик, всего несколько килограммов, но польза — очевидная. Весна как-никак.

…Саламбек, загнав КамАЗ во двор частного дома, где жил его давний знакомец и земляк Казбек Мержоев, вечером позвонил Дерикоту:

— Феликс Иванович?.. Привет, дорогой! Поклон тебе от Ибрагима. Машину, помнишь, у тебя покупали?.. Ну вот, жив-здоров, чего и тебе желает. Подарок тебе прислал, несколько ящиков хороших яблок, вина… Да, мы здесь, в Придонске. Надо бы повидаться. Послезавтра?.. Хорошо, время у нас есть. Я позвоню.

Глава вторая

Особняк Татьяне и Тягунову понравился. Стоял он в ряду престижных дворцов-новостроек, пестрой кирпично-бетонной цепью опоясавших зеленое поле городского питомника, ничем особенным, на первый взгляд, не выделяясь, но все же, если приглядеться, запоминался. Особняк этот строил для себя какой-то «новый русский» — в двух уровнях, с гаражом и просторными погребами, с полукруглыми высокими окнами, с вычурным крыльцом. Крыша из белого оцинкованного железа была вся в башенках и затейливо изогнута. Залюбуешься. «Новый русский», приятель Аркадия Каменцева, помогавший ему сделать миллионы на перепродаже сахара и сливочного масла, в последний момент, уже построив особняк, передумал, махнул за «бугор», купил виллу аж на Кубе, а это архитектурное чудо оставил на родине как память о себе — предприимчивом и удачливом человеке. Каменцев с Дерикотом перекупили у него особняк по сходной цене (он требовал еще отделочных работ). Феликс вознамерился было поселиться в нем сам, но жена его не захотела уезжать из центра города, из обжитой и шикарной квартиры на окраину. Правда, место тут классное, самый чистый район Придонска — тишина, зелень, свежайший воздух. И до троллейбусной остановки минут десять ходьбы. Но жену Дерикота это не прельстило.

Денег от проданного имущества Бизона на покупку особняка не хватило, но Аркадий куплю-продажу организовал в считанные дни, сразу же, как получил согласие Тягунова и Игоря «держать язык за зубами». Дальше следствие по делу угнанного «кадиллака» пошло по продуманному сценарию. Феликс простил своему шоферу «мальчишество», даже пообещал не увольнять с работы («кадиллак» он уже на следующий день заменил престижным «мерседесом»); ни о какой чеченской машине с оружием речь на допросах не шла; Тягунов показал на следствии, что его пригласил (в протоколе было записано «позвал») с собою в «кадиллак» подполковник Косов, не объяснив толком, зачем; парень с автоматом (Петушок) оказался в машине случайно, попросил подвезти до Каширского, и никто, разумеется, даже не подозревал, что у него в сумке автомат; огонь по вертолету, патрулировавшему шоссе, Петушок открыл из хулиганских побуждений, для всех в машине это явилось полной неожиданностью; частные детективы Дорош и Бобров были приглашены тем же Косовым — «прокатиться и выпить на природе». В деле, конечно, не все стыковалось, но только в самом начале — ход расследования по просьбе старшего Каменцева, Вадима Иннокентьевича, курировали лично начальник областного УВД и прокурор области, трехэтажный новенький особняк-дворец которого оказался по соседству с особняком Татьяны и Тягунова.

Словом, Вячеслава Егоровича и Игоря в скором времени выпустили из тюремной больницы, правда, под подписку о невыезде. А через месяц уголовное дело по факту перестрелки с военным вертолетом и гибели при этом людей спустили на тормозах, расценив его в постановлении как «несчастный случай на почве хулиганства». Главный же виновник этого «несчастного случая», дезертир российской армии Андрей Петушок, погиб, поэтому уголовное дело против него тоже прекращено. Короче, спрашивать было не с кого. Водитель же «кадиллака» Зацепин и старший оперуполномоченный УВД Тягунов во всей этой истории оказались случайно — один по легкомыслию, а другого просто ввели в заблуждение.

Вячеслава Егоровича и Игоря у ворот тюремной больницы встречали приехавшие на такси Татьяна с Изольдой, Ольга да еще два хмурых следователя из милиции и прокуратуры, которые явились с постановлением об освобождении задержанных. На лицах следователей можно было прочитать явное несогласие с тем, что им поручено было сделать в это теплое апрельское утро. Они с поджатыми губами наблюдали за бурной встречей у ворот КПП больницы, по следовательским скулам буграми ходили желваки…

Ноги Игоря были еще в гипсе, ему предстояло длительное лечение, а Тягунов вполне поправился в течение двухнедельного «отдыха» за колючей проволокой, полосок из лейкопластыря на его лице уже не было, но забинтованная правая рука покоилась на перевязи. Здоровой рукой он помогал шоферу такси и женщинам усадить Игоря в машину, а потом обнял прижавшуюся к нему Татьяну.

— Здравствуй, Танюша! Здравствуй, родная! — вырвалось у Тягунова настрадавшееся, идущее от души, и они жарко поцеловались на виду у всех, и всем в такси стало как-то радостно от этого искреннего и чистого поцелуя.

Вскоре после освобождения в жизни Вячеслава Егоровича произошли приятные перемены: он был назначен на должность заместителя начальника УВД вместо ушедшего на пенсию полковника Кравчуна. Он перебрался в просторный кабинет на третьем, «начальственном», этаже — со знакомой секретаршей в приемной, в которой бывал, конечно, не раз и где, как все подчиненные, явившиеся «на ковер», чувствовал себя неуверенно.

«А что, один раз живем», — подумал Тягунов, усевшись в мягкое кресло за широким полированным столом и хозяйским взглядом окинув строгое убранство кабинета. Кресло приятно-податливо охватило тело, расслабило и успокоило — все, мол, будет хорошо. Напряжение последних недель как-то само собой спало. Не хотелось сейчас думать о том, что несколько дней назад занимало его мысли. Жизнь резко и решительно переменилась. Сразу как-то пришло понимание, ощущение большой должности и новой ответственности: заместитель начальника УВД — это, конечно, не старший опер, пусть и по особо важным делам. Теперь бывшие коллеги оказались в его подчинении и он, Тягунов, получил право командовать, принимать судьбоносные решения, но ни на минуту не забывал и о том, кому обязан своей стремительной карьерой, что над ним по-прежнему могучая и, как оказалось, всесильная власть. И он добровольно и с желанием взялся служить этой власти. Что ж, в конце концов, он всего-навсего милиционер, пусть и старший офицер, его долг — способствовать исполнению законов, принятых властью. Во все времена стражи порядка были с властью заодно, являлись ее глазами и ушами, выполняли ее волю. Так было при коммунистах, так нужно вести себя и сейчас. А что делать? Жизнь есть жизнь, нужно к ней приспосабливаться. Пусть душа и совесть не всегда согласны с тем, что приходится делать рукам, но от этого несогласия никто еще в их милицейском ведомстве не умирал, а власть и люди, ее защищающие, всегда жили лучше «простых людей». Это надо понимать.

— Да, Вячеслав, живем один раз, — сказал Тягунов и потянулся к сигаретам. — Пусть историки да писатели, эти инженеры человеческих душ, разбираются, что к чему, что нравственно, а что безнравственно. Нам же с Татьяной жить надо. Капитализм так капитализм, хрен с ним, нужно теперь к нему прилаживаться, мы люди маленькие, никакой революции не делали и ничего в стране не меняли. Милиционерам положено преступников ловить, вот и будем этим заниматься, а общественный строй тут ни при чем. Милиция вне политики.

Покурив и окончательно успокоившись, Тягунов стал выдвигать ящики стола: нужно избавиться от старых и ненужных бумаг Кравчуна, протереть влажной тряпкой пыль — в этом кабинете начиналась новая жизнь.

…И вот они втроем — Татьяна, Тягунов и Изольда — стояли возле особняка и любовались им. Вчера вечером Аркадий Каменцев позвонил Татьяне, сказал, что документы на дом уже оформлены, она может осмотреть особняк, назвал адрес. Ключи он пришлет с шофером или приедет сам, часам к одиннадцати утра, не раньше — занят делами.

Белая крыша особняка сверкала на солнце, слепила. Вспыхивали в лучах яркого апрельского солнца и высокие, забранные ажурными решетками окна, приятно отсвечивали необычные литые ручки на металлической двери, полированные перила на каменном крыльце, фонари «под ретро», свисающие с козырька… Весь облик дома, тщательно продуманный архитектором, напоминал нечто старинное, забытое, барское. Не хватало у крыльца разве кареты с четверкой горячих лошадей да лакея в ливрее…

От соседнего особняка, где работала бетономешалка и возилась кучка заляпанных раствором рабочих, подошел невысокий мужчина в очках и куртке-штормовке с внимательным взглядом серых глаз, приветливо сказал Татьяне:

— Вы ведь Морозова, так?

— Да, Морозова, — отозвалась она. — А вы?

— Шипунов. Прокурор области. Соседями будем, так мне Аркадий Вадимович сказал.

— Ну, если сказал… — Татьяна глянула на молчаливо стоящего Тягунова. — Ключей вот нет пока, в окна заглядываем да крышей любуемся.

Шипунов улыбнулся, сказал со значением:

— Ключи от новой жизни, правильно я понимаю?

— Выходит, так, от новой, — не стала спорить Татьяна. — А вы, простите, не знаю вашего имени-отчества, уже начали ее здесь? Особняк ваш выглядит обжитым, занавески даже на окнах есть.

— Да, я уже переселился. — Шипунов раскинул руки, довольно оглядел местность. Поле питомника, занимающее гектаров тридцать, практически все было в новостройках и робкой еще апрельской зелени. — Знаете, Татьяна Николаевна, я лично очень доволен, что вырвался из своей «хрущевки». Духота, панели, шаги над головой, музыка за стенами, вечно грязный подъезд, разбитые и даже сожженные почтовые ящики… Надоело!.. Да, а зовут меня Александр Николаевич, простите, заговорился!.. Вячеслав Егорович, надеюсь, знает меня? Я-то, разумеется, в курсе ваших дел. Наворотил этот дезертир…

— Конечно, знаю. — Тягунов, пришедший сюда в форме, невольно вытянулся перед областным прокурором. Переменил тему разговора: — А вы что с раствором возитесь, Александр Николаевич? Вроде бы все у вас уже позади.

— Дорожки заливаем, — охотно объяснил Шипунов. — Ограду будем сегодня ставить, столбы… Я ведь отпуск даже взял на пару недель, поработаю… Освоитесь — приходите в гости, мы с женой будем рады вас видеть. Жена у меня гостеприимная женщина. Жить мы тут с Антониной Дмитриевной собираемся долго, и хотелось бы сразу с соседями подружиться. А это во многом зависит от наших женщин. Так, Татьяна Николаевна? Когда нам визит нанесете?

Татьяна вежливо улыбнулась.

— Спасибо, Александр Николаевич, обязательно будем у вас, но сначала самим надо тут поселиться. И вас с Антониной Дмитриевной в гости пригласим, договорились?

Прокурор не успел ответить: с городской улицы, с асфальта, свернул и, покачиваясь на ухабах подъездной дороги, только засыпанной щебенкой, приближался к ним серебристо-белый «форд».

— А вот и сам Аркадий Вадимович! — сказал Шипунов и шагнул навстречу машине.

«Форд», мягко скрипнув тормозами, остановился у самого крыльца. Аркадий, как всегда элегантный, в сером легком костюме и распахнутом светлом плаще, вышел из машины. За ним, держа на уровне груди пушистую кошку с белой мордочкой, выбрался сияющий Феликс.

— Привет новоселам! — бодренько крикнул он.

— Да мы пока что просто зрители, — засмеялась Татьяна.

— Ну и как, нравится? — по-деловому, но внимательно глядя на Татьяну, спросил Аркадий.

— Нравится, да. — Она не стала лукавить. — Такой дворец, что вы! Дух от одного вида захватывает! Как в нем жить?!

— Ничего, привыкнете. — Аркадий пожал руки Тягунова и прокурора. — Обживетесь, осмотритесь. А новоселье положено начинать по русскому обычаю… Сейчас Виктор откроет… (Шофер Каменцева возился с замком.)

Дверь наконец распахнулась, первой в дом вошла кошка, настороженно пофыркивая, поставив торчком острые уши. За нею двинулись и все остальные.

— Ну вот и дома, Татьяна Николаевна, живите! — проговорил Каменцев, внимательно наблюдая за Морозовой. Глаза у той радостно блестели. Они с Изольдой, как девчонки, ринулись осматривать комнаты и подсобные помещения на первом этаже, потом торопливо поднялись по широкой деревянной лестнице на второй, в спальни (их было три), заглянули в ванную и туалет. Обе были покорены увиденным.

— Таня-а… Бог ты мо-ой! — прошептала потрясенная Изольда. — Неужели это — твое?! С ума сойти! Такие хоромы! Это ж какие миллионы сюда вбухали! Как графиня какая жить будешь!

— Ты лучше спроси, почему мне… вернее, нам со Славой это дают, — нахмурилась Татьяна. — Конечно, мое тут тоже есть… Машина, Алексей, Ванечка… Вообще Аркадий с Феликсом многое бы, наверно, потеряли, если бы мы языки развязали, а?

Изольда обняла Татьяну, зашептала в самое ухо:

— Молчи, глупая! Старого не воротишь, мертвых не вернешь. Пусть земля им будет пухом!.. Я вон тоже все потеряла, что теперь вспоминать. О будущем надо подумать. Кричи не кричи, никто не услышит, да и слушать не будут. Жизнь другая, люди другие… А за такой дворец и помолчать можно, ты раз в десять больше получила. И Вячеслава Егоровича они отпустили, и Игоря. Молчи, Таня, молчи! Муж у тебя будет, ребенок. Наладится все. Сама же говорила, что беременная. Тягунов рад до смерти, я же вижу. Он тебе и так уже муж, распишетесь, обживетесь. Мне-то что делать, не знаю.

— Жить в моей квартире будешь, а хочешь, тут живи, места хватит, — решила Татьяна. Она высвободилась из объятий Изольды, еще раз оглядела спальню, в которой они стояли, схватила вдруг себя за голову, простонала: — Господи-и, не помнить бы ничего-о… Забыть бы все, что раньше было-о, не знать! Как бы просто все было! Дом этот, Слава, беременность… Новая жизнь… Да как забудешь, как откажешься от прошлого?! Как Ванечку с Алексеем забудешь?! И что бы они обо мне сейчас подумали, а, Лиза? Ну что ты молчишь? Я же предала их, даже года не выдержала!..

— Успокойся, Таня, ну что ты, в самом деле? — Изольда снова обняла Татьяну, гладила ее по плечам, ласково терлась щекой. — Живым о жизни надо думать, как иначе? Приходится за что-то платить, куда денешься? Все платят.

— Да цена-то какая, Лиза! Почему же так дорого? Безумие какое-то! Господи, почему?!

Женщины стояли, по-прежнему обнявшись, всхлипывали. Обе хорошо понимали, что мучают себя этими вопросами, может, и зря, выход же есть — отказаться от всего. Жить скромно, как большинство людей, умерить свои потребности и желания. У обычных людей и проблем меньше. И они, Татьяна с Изольдой, раз уж их жизнь свела, жили бы вместе, работу рано или поздно нашли бы, может, и личная жизнь со временем устроилась бы. Но как теперь быть с Тягуновым, с ребенком, которого она, Татьяна, носит под сердцем, со справедливостью, наконец: должны ведь эти мерзавцы вернуть ей утерянное! Да и Лиза — ей что, в гроб ложиться, руки на себя накладывать? Ни кола, ни двора, одна сумка с барахлом!

— Милые дамы, мы вас ждем! — донесся снизу голос Аркадия, и женщины, наскоро приведя себя в порядок, спустились на первый этаж с вполне нормальными, даже улыбчивыми лицами.

В пустом и оттого кажущемся огромным зале мужчины уже организовали импровизированный стол — на картонных коробках, на разостланной серой бумаге стояли открытые бутылки шампанского, лежали желтые ядра апельсинов, конфеты. Кошка терлась о ноги Феликса, громко мурлыкала, требуя к себе внимания. Феликс бросил ей кусок колбасы.

Аркадий разлил шампанское по пластмассовым стаканчикам, два протянул Татьяне с Изольдой.

— Ну, с новосельем, Татьяна Николаевна! И вас, разумеется, поздравляем, Вячеслав Егорович. Знаем, конечно, что ваши отношения еще не оформлены, но это дело времени, я так понимаю. Если два человека решили связать свою судьбу, преграды им нипочем. Надеемся, что со временем мы отпразднуем здесь новоселье по-настоящему, а заодно и свадьбу сыграем, а? Жизнь продолжается. И, думаю, она у вас будет на приличном уровне. Вы сделали правильный выбор. Да! И с хорошими соседями вас!

Прокурор, на которого все обратили улыбчивые взгляды, добавил:

— Я рад. Обращайтесь, дорогие соседи. Гвоздь там понадобится, молоток… Милости прошу. Я и сам когда-то слесарил, на кране в порту работал, не забыл, как молоток в руках держать.

— Ну, с молотками найдется кому управляться, — хмыкнул Аркадий. — Если от вас, Александр Николаевич, и потребуется какая помощь, то, думаю, по другому поводу. Надеюсь, не откажете своим новым соседям и по юридической части? Друзьям, так сказать.

— Друзьям не отказывают, — кивнул прокурор, и все после этих его слов охотно выпили.

— Мне кажется, для вас еще одна новость тоже приятной будет, — сказал Аркадий, отправляя в рот дольку апельсина. — Содержать такой дом, полагаю, машина у вас будет, да и вообще жить прилично на одну зарплату Вячеслава Егоровича станет сложно. Работать нужно, так?

— Конечно, — спокойно согласилась Татьяна, а внутренне вся подобралась: что предложит Каменцев? Место Глухова на заводе, как обещал раньше?

— Я о вас говорил уже в областной администрации, — продолжал Аркадий, сделав знак шоферу, чтобы тот открыл банку с лососем. — Вы опытный инженер, знаете промышленность, хорошо разбираетесь в экономике…

— Да, за что и выгнали, — не утерпела Татьяна.

Аркадий пропустил ее замечание мимо ушей.

— …Вот ваши знания, плюс надежность поведения, желание изменить нашу общую жизнь к лучшему и подсказали мне, кажется, неплохую мысль… Вы, наверное, знаете, что при областной администрации есть так называемый Департамент по управлению госимуществом, а в его составе — Комитет по приватизации недвижимости. Правительство взяло курс на возвращение собственности в частные руки, с курса этого никто Россию сбить не сумеет, нет такого механизма, нужна только… хе-хе!.. новая революция. Но народ, сами понимаете, при коммунистах настрадался с этой общественной, то есть ничьей собственностью, к новой революции не готов, пожелал жить при новом строе, при настоящих хозяевах. А хозяином может стать любой. Пожалуйста — приобретай и властвуй!

— Так что я должна делать, Аркадий Вадимович? Я не совсем понимаю, о чем речь. И справлюсь ли?

— Справитесь, конечно, Татьяна Николаевна! — Аркадий махнул рукой с зажатым в ней ярко-красным яблоком. — Было бы желание. Работа сложная, конечно, но вполне выполнимая. Главное — иметь позицию, а остальное приложится. Будете помогать всем желающим приобретать в собственность то, что им нужно. Дело в стране поставлено на широкую ногу, быть вам первопроходцем, в общем-то, не придется — кое-что уже накатано и в нашей области. Тем не менее нужно будет творчески отнестись к своей работе, поучиться, побывать в Москве, в Комитете по управлению госимуществом. Не Боги горшки обжигают, Татьяна Николаевна, не переживайте! Я вижу, вы даже в лице переменились. Начнете с малого, у нас есть кое-какие объекты на прицеле, а потом и к крупным предприятиям перейдем. И на своем заводе поработаете, «Грады», гранатометы, вообще оружие нужно не только государству… Но об этом потом, потом, когда разберетесь, во вкус войдете. Ваш завод сейчас в сложном финансовом положении. Коллектив уже месяца три не получает зарплату. Долги, долги… Налицо неумение организовать производство, отсутствие настоящего хозяина. А он должен быть. Настоящий!

— Как на Уралмаше, да? — спросила Изольда. — Я читала в газете, там какой-то грузин купил весь завод.

— Ну, мы грузинам зачем будем продавать? — улыбнулся Аркадий. — У нас и своих желающих предостаточно. Акционерное общество на вашем заводе, Татьяна Николаевна, уже создано, акции распространены, коллектив вроде бы владеет предприятием. Тем не менее… Завод хромает на все четыре колеса. Ему нужно помочь.

— Помочь кому-то купить контрольный пакет акций? — прямо спросила Татьяна. — Правильно я понимаю?

— Вот я и в департаменте нашем говорил, что вы — кандидатура вполне подходящая. — Аркадий снисходительно улыбнулся. Снова разлил по стаканчикам шампанское. — Владельцем контрольного пакета акций такого крупного предприятия, как ваш механический завод № 6, одному лицу, конечно, трудновато будет стать, да. Большие, очень большие деньги будут нужны. Но группе богатых людей это вполне под силу. Среди них ведь со временем и вы можете оказаться, Татьяна Николаевна. Нужно поработать, осмотреться, кое-кому кое в чем помочь. А русский человек благодарить умеет, причем на самых законных основаниях, при прокуроре это говорю, не боюсь. В Комитете по приватизации работает толковая группа местных ученых, они вам помогут во всем разобраться, уберегут от возможного… хе-хе!.. искушения. И вы, в свою очередь, можете их усилия направить в нужное русло, они тоже ведь живые люди. Главное — принимать правильные, законные решения!.. Ладно, это уже сугубо деловой разговор, поговорим потом. Денек-другой вам с Вячеславом Егоровичем хватит на обустройство? Хотя бы самое необходимое сюда перевезти… Ну хорошо. Потом я вам позвоню, пришлю машину, с вами побеседуют в департаменте, с заместителем главы областной администрации поговорите… А сейчас, господа, давайте выпьем за очаровательную и мужественную хозяйку этого дома, нашедшую в себе силы правильно оценить жизненную ситуацию и принять единственно верное решение. За вас, Татьяна Николаевна! И за вас, Вячеслав Егорович! Спасибо вам!

…Когда Каменцев с Дерикотом уехали, Татьяна сказала Тягунову:

— У меня такое ощущение, Слава, что мы, все трое, очутились в какой-то новой жизни, в другом мире.

— Да так оно и есть, Таня, — невесело хмыкнул Тягунов. — И еще неизвестно, что нас в этой жизни ждет… Но мы же сделали выбор, чего теперь? Назад поворачивать, в тюрьму снова идти?

— Нет, конечно, — тихо отозвалась Татьяна. — Поработаем, посмотрим. И от дома этого глупо было бы отказываться. Что-то и мы с тобой в этой жизни заработали, а? Люди вон, слышал же, на целые заводы, которые мы всем народом строили, рот раскрыли… Я на механическом заводе почти двадцать лет отработала, сразу же после института пришла.

— Да и я в милиции не новичок, — сказал Тягунов. — Четверть века верой и правдой коммунизму служил. А что имею? Однокомнатную квартиру да приватизационный чек, за который в свое время двадцать пять рублей заплатил. Так и валяется где-то…

Повернувшись лицом к особняку, они любовались им. Дом, казалось, стал теперь еще краше и привлекательнее — просторнее, убраннее, наряднее. Может быть, они только сейчас поверили в то, что это их законная собственность! А свое всегда кажется лучше.

Обнявшись, они пошли назад, к дому. На крыльце, играя с кошкой, их поджидала Изольда.

— Изольда с нами будет жить, Таня? — спросил Тягунов. — Как ты решила?

— Пусть пока в моей квартире живет. А когда рожу… Возьму ее в домработницы, что ли? Одной мне не справиться. Ты же слышал, какую работу мне Аркадий предложил? Не до детей будет.

— Ладно, подумаем.

Изольда поднялась, погладила кошку.

— Такая ручная! За пять минут ко мне привыкла. И к дому вашему. Это хорошая примета. Счастье тут у вас должно поселиться.

— Спасибо. — Татьяна взяла кошку из рук Изольды, заглянула в ее зеленые глаза, погладила.

Все трое вошли в дом, снова, теперь уже не торопясь, осмотрели комнаты, порассуждали, где и что можно будет поставить, где будут детская и кабинет Вячеслава Егоровича, сколько нужно потратить денег на обстановку. Конечно, мебель здесь должна быть соответственная, дорогая, старые диваны да разбитые холодильники сюда не повезешь… Выходило в подсчетах, что денег на покупки понадобится много, миллионы, и деньги эти нужно будет заиметь. Понадобится и машина — что же, гараж пустой, что ли, будет стоять? Да и престижно, необходимо — каждый сейчас мечтает о машине. И за дом большие суммы надо отдавать: особняк им не подарили, нет, а, можно сказать, помогли купить, в рассрочку. Заплатили за него Каменцев с Дерикотом, а долг, мол, отдадите, когда разбогатеете.

Короче, влезла ты, Татьяна, в очень большие долги. М-да. Что ж, крепись. И духом не падай. Выход какой-нибудь найдется.

Глава третья

Главного режиссера ТЮЗа Захарьяна народный суд Центрального района Придонска оправдал. Суд определил, что актриса Мария Полозова «была неуравновешенным, эмоциональным человеком, сделавшим неправильные, гипертрофированные выводы из требований режиссера-постановщика спектакля «Тайная любовь молодого барина», и поэтому покончила с собой». В адрес Михаила Анатольевича выносилось, правда, частное определение-намек, осуждающее его «творческие поиски, перехлестывающие этические нормы», но главная вина во всем случившемся легла на актера Александра Зайцева, «находившегося на сцене в легкой степени опьянения и преступившего грани дозволенного режиссером». Однако поступок Зайцева суд не квалифицировал как «заранее обдуманное и с какой-либо корыстной целью осуществленное действие»; показания свидетельниц Яны Корольковой и Екатерины Мухиной, утверждавших на предварительном следствии, что Зайцев якобы «выполнял заказ» в отношении Полозовой, на суде не подтвердились, сам Зайцев от своих прежних показаний отказался.

Учитывая эмоциональность самих заявителей — Зайцева, Корольковой и Мухиной, — их молодость и непростые, видно, отношения в театре, суд порекомендовал актерам «принести извинения своему наставнику, художественному руководителю театра, народному артисту России господину Захарьяну М.А. и впредь стремиться воздерживаться от подобных непродуманных, оскорбительных выпадов в адрес руководителя, отвлекающих судебные органы от более насущных дел в борьбе с преступностью…».

Заседание суда длилось часа три с половиной, не больше. Судья — строгая дама с громовым, хорошо поставленным голосом, в черной, непривычной еще судейской мантии, поняв, что Зайцев струсил и отказывается от прежних показаний на следствии в прокуратуре — решительно повела заседание к четкому финалу: Захарьяна оправдать. Обвинение, поддерживаемое прокурором, рассыпалось на глазах немногочисленных зрителей, в основном актеров. Адвокат Михаила Анатольевича, изумленный поведением Зайцева и одновременно обрадованный, теперь лишь посмеивался, удовлетворенно кивал лысой блескучей головой, а Яна с Катей — те просто открыли рты, да так и сидели, потрясенные, до конца судебного разбирательства. Такого финта они от Сани не ожидали. Ведь он сам подбивал их на этот шаг: защитить честь и достоинство Марийки, подать в суд на Захарьяна как на прямого виновника ее самоубийства, подкупившего его, Зайцева, позволившего ему совершить это гнусное действо на сцене, на глазах всего зрительного зала — почти насилие, половой акт. Он же сам об этом рассказывал в театре, говорил, что за «труды» получил через главного режиссера от спонсоров миллион рублей. Что же случилось? Почему он, Саня, так повел себя на суде? Почему отказался от своих показаний?

Шокированные, злые, Яна с Катей сразу же после суда на улице взяли Саню, что называется, в оборот — стыдили его, требовали объяснений. Девушки не выбирали выражений, кричали ему в лицо обидные слова, обвиняли Зайцева в подлости и трусости, со слезами на глазах говорили ему, что он и их поставил в дурацкое положение, что они из-за него превратились в лгуний, для которых якобы ничего святого уже нет. А ведь это не так. Они по-прежнему любят и ценят талант Марийки, в душе понимают и принимают сердцем ее протест, хотя и осуждают ее добровольный уход из жизни. Лучшей памятью о Марийке, конечно же, было бы осуждение Захарьяна, пусть даже условное, без лишения свободы, но все равно это было бы нравственно, это показало бы общественности города, что это за человек такой — Михаил Анатольевич Захарьян. Да и остановило бы его «творческие дерзания», положило бы конец этому «авангарду»-беспределу!.. Они же все трое горячо говорили об этом, хорошо поняли друг друга, решив противостоять моральному разложению коллектива. И если бы суд получил убедительные доказательства вины Захарьяна, Михаилу Анатольевичу пришлось бы уйти из театра — как руководителю, скомпрометировавшему саму идею искусства, обязанного нести людям вечное и доброе, как человеку, потерявшему моральное право возглавлять театральный коллектив, и тогда справедливость восторжествовала бы хотя бы частично и актеры-тюзовцы вздохнули бы свободнее. Но…

Саня и сам был потрясен случившимся в зале суда. До самого последнего момента, пока его не подняли и не стали спрашивать, он был уверен, что скажет правду. Все это время, пока суд выслушивал других свидетелей, самого Захарьяна, следователя прокуратуры и лейтенанта милиции Васякина, Зайцев был спокоен, готовился честно сказать обо всем, что произошло в их театре, готовил в мыслях свою короткую и точную по содержанию речь. И речь эта должна была произвести на судей впечатление своей искренностью и прямотой, убедить их, что Михаил Анатольевич — совсем не тот человек, за которого себя выдает, что он… Но потом Саня поймал вдруг внимательный и убийственно-презрительный взгляд самого Захарьяна, в котором было многое, очень многое — можно сказать, все. Михаил Анатольевич смотрел на Саню мгновение, две-три секунды, но так много успел он сказать этим взглядом! Ушел куда-то на второй план главный режиссер, наставник и учитель, а смотрел на Саню поживший, уверенный в себе, безжалостный человек — пахан, для которого не останется после суда ничего сдерживающего, запретного, что остановило бы его месть, стремление наказать зарвавшегося,  с с у ч и в ш е г о с я  ученика, салагу, посягнувшего на признанный авторитет.

Зайцев вспомнил вдруг тех, кто стоял за Михаилом Анатольевичем. Это они давали деньги, чтобы Саня выполнил нужную им работу, унизил и опозорил Марийку Полозову, пошедшую наперекор их воле. Это они заказали спектакль позора для Марийки — он получился таким, каким они и хотели его увидеть. Люди эти были могущественны и всесильны, раз их слушается сам Михаил Анатольевич, раз он сделал все, чтобы выполнить их желание. И что, в таком случае, представляет для них он — Саня Зайцев, молодой, пусть и одаренный актеришка, который так или иначе, но ввязался в игру,  в з я л  деньги, выполнил то, что от него требовалось, а теперь кинулся в суд  р а з о б л а ч а т ь… Как отнесутся к его поступку те, кто в памятный вечер премьеры «Тайной любви молодого барина» по-хозяйски уверенно прохаживался по фойе театра, заглядывал за кулисы, к актерам, к Михаилу Анатольевичу, снисходительно поглядывая на их приготовления к спектаклю, едва ли не похлопывая их мэтра по плечу — мол, ну что тут у тебя, все в порядке?

Зайцев машинально как-то вдруг подумал о Владе Листьеве: шок от его убийства еще не прошел, а сегодня в утренней передаче, когда Саня собирался на суд и пил на кухне кофе, теледама сказала, что следствие заходит в тупик, убийцы Влада, скорее всего, тоже уже мертвы, преступление это, как и десятки других, вряд ли будет раскрыто. Накануне вечером мать за ужином рассказала о жутком случае в соседнем доме: убили и сожгли парня, ровесника Сани… Ледяной, мерзкий холод страха сковал душу — в соседнем же доме! В ста метрах! В такой же вот квартире! Ровесника Сани!..

И вот сейчас, на заседании суда, Саня вдруг физически ощутил себя простым смертным, легко уязвимым, доступным для безжалостного бандитского ножа или коварной маленькой пули. В самом деле, ну кто он такой, чтобы чувствовать себя стопроцентно защищенным от мести? И почему мстители должны его пощадить? Он уже перешагнул грань обычных человеческих отношений, он взял деньги, миллион рублей,  з а  р а б о т у,  выполнил ее, а теперь — разоблачать?! Подонок, конечно. И Михаил Анатольевич вправе  т а к  на него смотреть,  п р е д у п р е ж д а ю щ е…

Сейчас Захарьян сидел, опустив голову, его, казалось, больше ничто уже не интересовало, возможно, он и не слушал, что говорили дрожащими от праведного гнева голосами Яна и Катя; но он тотчас снова поднял голову и знакомо уже глянул на Зайцева, когда судья подняла того с места и попросила ответить на интересующие суд вопросы. «Подумай, сынок, подумай, что собираешься сказать!» — отчетливо прочитал Саня в глазах Михаила Анатольевича.

Он затянул паузу, собирался с мыслями, тер и тер носовым платком взмокшие от волнения ладони, и судья, терпеливо дожидавшаяся, пока он заговорит, все же не выдержала, напомнила:

— Мы слушаем вас, свидетель Зайцев. Что вы можете сказать по поводу премьеры вашего спектакля «Тайная жизнь молодого барина»? Действительно ли главный режиссер Захарьян Михаил Анатольевич дал вам деньги и потребовал от вас в сцене «В шалаше» насильственных сексуальных действий в отношении актрисы Марии Полозовой? Отвечайте!

— Нет! — торопливо, громко, волнуясь, сказал Саня. — Этого не было.

— Да, но вы на предварительном следствии в милиции и прокуратуре говорили обратное. Мы только что заслушали свидетелей, Васякина, Рубашкина, прокурора Юшенкова… Вы сами пришли к ним, по собственной инициативе, вы сделали заявление, подписали протокол.

— Этого не было, — повторил Саня потухшим голосом, не поднимая глаз, не отрывая взгляда от своих рук, лежавших на краю маленькой судебной трибунки-кафедры. — Девушки… мои коллеги Королькова и Мухина дали… неверные показания… они…

— Вы дали подписку о том, что ознакомлены с ответственностью за дачу ложных показаний. Я напомню вам текст статьи: «Заведомо ложное показание свидетеля или потерпевшего… при производстве предварительного следствия или дознания… наказывается лишением свободы на срок от одного года или исправительными работами на тот же срок; те же действия… совершенные с корыстной целью, наказываются лишением свободы на срок от двух до семи лет». Насколько я знаю, вы заявляли на следствии, что получили один миллион рублей от главного режиссера театра.

— Нет, я ничего не получал! — перебил Саня судью с отчаянием. — Я был, извините… выпивши, очень боялся премьеры… и потому позволил себе лишнего… я выпил грамм сто коньяка. Я не помню, как это все получилось там, в шалаше… Мы с Марийкой… с Полозовой, перестарались… Вернее, я перестарался. Волновался сильно. Простите, гражданин судья.

— Да, но потом, после убийства… точнее, самоубийства Полозовой вы ведь по собственной воле явились в прокуратуру?

— Да, по собственной. Никто меня ни к чему не принуждал. Но… я был потрясен ее смертью, сильно взволнован. Я не соображал, что делал. Мне казалось, что виноват в этом Михаил Анатольевич. И я ошибся. Марийка… простите, Полозова сама решила свою судьбу. Она, как я теперь понимаю, была чересчур эмоциональна, слишком близко к сердцу приняла… инцидент на сцене.

— Саня! Что ты наговариваешь на Марийку? Имей совесть! — закричали Яна с Катей.

Судья строго прикрикнула на них:

— Свидетельницы! Ведите себя подобающе! Вы в суде, а не на базаре.

— Полозова ведь ни в какие правоохранительные органы не обращалась, так? — заметно успокаиваясь, стал говорить Зайцев. — Она ни на кого не жаловалась, никого не обвиняла. Мне она, извините, дала по физиономии, да. Это было. Но на этом, я считал, инцидент был исчерпан. И эту пощечину заслужил, признаю.

— Но в показаниях Корольковой и Мухиной утверждается, что, с ваших слов — я подчеркиваю, свидетель,  с  в а ш и х  с л о в! — вы получили от главного режиссера миллион рублей. За что?

— Может, я хвастался по пьянке. — Саня уже смело смотрел в глаза судье, спиной чувствуя одобрение и поддержку Захарьяна. — Но это была моя фантазия. С чего вдруг Михаил Анатольевич будет давать мне такую большую сумму? Глупость.

— Да, вы оказались осторожным человеком, — хмуро сказала судья. — Я этих показаний не нашла в деле. Но дыма без огня не бывает, скорее всего, деньги вы брали.

— Я протестую, Лилия Васильевна! — сейчас же поднялся адвокат Захарьяна. — Сумма эта никак и никем не доказана, в материалах дела она не фигурирует, деньги могут действительно быть плодом фантазии свидетеля Зайцева.

— Протест принимается. — Судья вздохнула. Задав еще два-три вопроса Сане, она отправила его на место, снова полистала дело. — У суда имеются вопросы к гражданке Морозовой Татьяне Николаевне, — продолжала Лилия Васильевна заседание суда. — Прошу вас.

Татьяна вышла к кафедре, встала перед судьями. Лицо ее было непроницаемо, сурово.

— Я мало что знаю, граждане судьи, — глухо начала она. — С Полозовой я была знакома, да, любила ее как актрису. Мы с сыном, когда он был еще школьником, ходили в театр, на спектакли… Потом сына убили в Чечне… Но это к делу не относится, простите. С Марией мы совершенно случайно познакомились в сквере… Разговорились…

— В протоколе вот написано, что вы ее… крестная, что ли? — спросила судья. — Вы что, знали ее с рождения? Говорите сейчас, что познакомились случайно, недавно? Я что-то не совсем понимаю. Поясните суду, Татьяна Николаевна.

Татьяна замялась.

— Ну, крестной я назвалась, так получилось, да. Пожалела девушку. Сидит, плачет в скверике… Она одна здесь, в нашем городе жила, мать у нее далеко, на Урале, в Камышлове, отца нет. У нее какие-то неприятности были на работе…

— Какие? Уточните! — потребовала судья. — Это важно. Она вам рассказывала о них? Доверилась вам, так я понимаю. С чего вдруг вы решили стать ее крестной? В таком возрасте… и вообще?

— Ну, Лилия Васильевна… Я же объяснила: жалко стало девушку, руку помощи ей протянула, домой ее пригласила. Что там у нее на работе было, я не знаю, она не рассказывала подробно. Что-то с ролью не так, кто-то грубое слово сказал… Я не знаю, не вникала. Подумала просто, что надо бы помочь — актриса все-таки, необычная профессия. И нравилась она мне всегда. Я ей сказала: если бы Ванечка мой был жив, я бы их познакомила… Хоть и артистка, а все равно живой человек: сидит, плачет на улице. Обидели, как простую…

— За что обидели? Кто?

— Ну, она не стала подробности рассказывать. Может быть, ей что-то мешало. Да и малознакомые мы были с ней люди. А насчет крестной… Да, я сама ей это предложила. Мать ее родная далеко, присмотра тут, в Придонске, за девушкой нету, трудно ей… Поймите, мне просто приятно было помочь девушке. Мы же люди, должны друг другу помогать, как иначе?! Корысти с моей стороны никакой не было. Да и какая может быть корысть? Она сама нищая была… Вырвалось тогда в разговоре, говорю ей: давай я тебе крестной матерью буду, Марийка… она не возражала. Так и осталось. Ребята из театра ко мне в гости приходили, да. Сидели, чай пили…

— Но конкретно по делу самоубийства Полозовой что вы можете сказать? Раз вы ее крестной считались, значит, вы могли знать о ее душевных переживаниях, о причинах, побудивших к самоубийству. Ничего же просто так не бывает. Вам она что-нибудь говорила о спектакле «Тайная любовь молодого барина»? Вы этот спектакль видели?

— Нет, не видела. Что там происходило, не знаю. Но потом, когда мы с Марийкой встретились в сквере, она мне рассказывала, что очень переживает, что… ну, вот Саня Зайцев говорил здесь, конфуз у них получился на сцене. Я, конечно, такого бы тоже не приняла, позор это для артистки, вообще для театра — такое показывать. Но в кино и по телевизору сейчас и не такое увидишь. Я тут ничего не могу сказать… Нельзя было Зайцеву пить перед спектаклем, он лишнее, видно, себе позволил.

— Вы рассказывайте все, что знаете, Татьяна Николаевна! — со своего места в зале громко сказала Катя. — Она вам больше всех доверяла, я так думаю. И нас вы потом…

— Свидетельница, помолчите! — крикнула судья.

— Что говорить, все ясно… — Катя сказала эти слова гораздо тише и одной только Яне, но все в зале ее услышали.

— Я и рассказываю, как было, — ровно продолжала Татьяна, не обернувшись на реплику Кати. — Наговаривать на кого-то не собираюсь, говорю, как было. Жалко Марийку. Молодая, талантливая, красивая… Жить бы ей да жить. Ушла бы из театра, что ли? Раз конфуз такой не смогла пережить.

— Ладно, Морозова, садитесь, — разочарованно сказала судья. — Я, честно говоря, ждала от вас большего: назваться крестной мамой, знать больше, чем другие, и промолчать… Вы же явно что-то недоговорили, Татьяна Николаевна! Явно!.. Ну хорошо, это эмоции. Продолжим заседание. Суд заслушивает свидетеля Захарьяна Михаила Анатольевича. Прошу вас!..

Из зала они — Татьяна и актеры — вышли после заседания суда вместе. Девушки напали на Саню Зайцева, а Татьяна, опустив глаза, прошмыгнула мимо них — пусть молодые поругаются, пусть сами попытаются разобраться в этой проклятой жизни… Да, она хотела помочь Марийке, но вон как все повернулось и у нее самой…

На следующий день Захарьян позвал к себе в кабинет Саню, Катю и Яну. Сидел за столом, курил, смотрел на актеров насмешливо, даже с презрением.

— Ну, ребятки, что будем делать? — спросил он, когда они тихо расселись на черном кожаном диване. — Как прикажете мне с вами поступить? Взяли да и обгадили, простите за грубое слово, своего патрона! Хорошо хоть в суде одумались, вовремя спохватились. А то куда там — разошлись! Суд, допросы, показания… На тюремную баланду меня захотели отправить, так, что ли? Что скажешь, Зайцев? Ты же, насколько я понимаю, главный закоперщик? Или та дама, Морозова, крестная мама? Ха-ха! Борец за справедливость! Но она-то баба умная, быстро сообразила, что к чему. Да и вообще пришей кобыле хвост… «Познакомились, разговорились, слюни Марийке подтерла…» Артистка все должна уметь делать. Все! И вести себя в сложных жизненных ситуациях мужественно. Не распускать слюни при посторонних.

Захарьян помолчал, сердито потыкал погасшей сигаретой в пепельницу.

— Ну, я спрашиваю тебя, Саня: что скажешь? В зековской робе меня захотел увидеть, да? На лесоповале? За все хорошее, что я для тебя сделал, так? Отблагодарил!

Саня грохнулся перед столом главного режиссера на колени.

— Михаил Анатольевич! Простите! Как отца прошу! Бес попутал, шарики за ролики зашли. Затмение! Не могу объяснить.

Захарьян спокойно и по-прежнему насмешливо смотрел на него, барабанил пальцами по полированной крышке стола.

— Нечего тут театр устраивать, Зайцев. Я сам актер. И получше тебя. Встань!

Саня не вставал. По лицу его текли вполне натуральные искренние слезы. Оставаясь на коленях, он подполз к самому столу Захарьяна, ловил его руки, молил:

— Михаил Анатольевич, поверьте! Никакого зла причинить вам не собирался! Какой лесоповал, какая зековская роба, о чем вы говорите! В мыслях даже такого не было. Марийку было жалко, кто же мог подумать, что она такое выкинет?! Смерть ее… Вы поймите, Михаил Анатольевич, мы ведь вместе с ней играли, почти четыре года она проработала в театре, столько ролей сыграно… И артистка она — от Бога! Жалко!

— Кто говорит, что не жалко?! — возразил Захарьян. — И если она от Бога, то я — от Всевышнего, понял? Ты же не мальчик, должен это понимать!

Михаил Анатольевич поднялся, силой усадил Зайцева на диван (Саня все еще рыдал, прямо-таки захлебывался слезами), вернулся к столу. Продолжал читать своим поникшим питомцам жесткую мораль, вбивал им в склоненные в покаянии головы:

— Марийку никто силой не заставлял хвататься за рубильник — сама свою судьбу решила. И вам ее жалко, а своего папу-режиссера не жалко? Как же так? Мало я для вас всех сделал? Я из вас актеров сделал настоящих! Кем вы были, когда пришли сюда, в мой ТЮЗ? Сосунки. Телята двухмесячные. Из соски вас поил, на ум-разум наставлял. А вы… Ты же, Саня, лучшие роли в моих спектаклях играешь! И вы, девушки!.. Да ты вспомни, Катерина: ты ходить по сцене не умела! Или ты, Королькова, только один образ у тебя и был — глупая деревенская мясистая девка. Параша, одним словом! Тебе ее и изображать не надо было… А вы меня — на тюремную парашу, в робу!.. Тьфу! Я-то с ними ношусь, я их прославляю в каждом интервью газетчикам и телевизионщикам, не устаю повторять: Зайцев, Королькова и Мухина — это лучшие мои актеры, это настоящее и будущее ТЮЗа, это его гордость!.. А о Марии сколько я добрых слов сказал!.. Пусть земля ей будет пухом, не вспоминает нас там, в царстве небесном, недобрым словом перед Господом… Да-а, ребята, не ожидал я от вас такой «благодарности», не ожидал!

— Михаил Анатольевич, — срывающимся, убитым голосом заговорила Катя. — Простите нас, глупых. Если можете. Мы больше не будем. Честное слово!

— Мы все понимаем, Михаил Анатольевич, — поддержала ее и Яна. — Нехорошо, очень нехорошо все получилось. Вы же не убивали Марийку, она сама… Мы с вами подло поступили.

— Вот именно — подло! — Захарьян поднял вверх палец. — Это ты верно сказала, Королькова, тут другого слова и не подберешь.

— Мы вас любили и еще крепче любить будем, Михаил Анатольевич. — Голос Кати был заискивающий, ласковый. — И слушаться вас будем. Только не выгоняйте нас, ладно? Куда нам идти? Мы же ничегошеньки больше не умеем. Только в театре играть.

Захарьян внимательно разглядывал своих птенцов. Что ж, побунтовали, подергались, получили по мягкому месту — это хорошо. Наука. И другим назидание.

Улыбнулся:

— Ладно, забыто. Что было — быльем поросло. Но предупреждаю: малейший намек на бунт…

— Да какой бунт, что вы, Михаил Анатольевич! Дурь!

— Мы все понимаем!

— Спасибо… любое ваше пожелание… Вы такой талантливый, такой… громадный режиссер! Простите нас! — наперебой говорили актеры.

Закурив новую сигарету, Захарьян тряхнул пышными волнистыми волосами, сел в кресле поудобнее, закинул ногу на ногу, заговорил спокойно, рассудительно:

— Давайте о деле поговорим. Марийки нет, исполнителей в «Тайной любви молодого барина» я обязан поменять. Я думал уже об этом. Поступим так: роль Аленки, Катя, даю тебе. Саня остается на месте, Яна — Параша. Ну, кое-какие передвижки еще будут. Спектакль мы возобновим обязательно. Спектакль кассовый, зритель его полюбил, а нам жить на что-то нужно. Так что… Хотя у меня тут есть кое-какие соображения. Время прошло, останавливаться на достигнутом нет смысла. Полозова хоть и была талантливой актрисой, но все же, думаю, не совсем понимала мой замысел, не понимала времени, в какое жила. Жаль. С ней бы могли многое еще сделать… Так вот, ребятки, надеюсь, что мы в этот раз друг друга поймем лучше.

— Что вы имеете в виду, Михаил Анатольевич? — Губы Кати подобострастно сложились в розочку-бутончик; губы у Кати очень красивые, свежие, притягательные — Захарьян невольно засмотрелся на них. С внутренним вздохом сожаления отвел взгляд — эх, лет хотя бы двадцать сбросить!..

Глаза его сделались жесткими.

— Мне нужны актеры без комплексов! — рубанул он прямо. — Все эти капризы, финты, которые выкидывала Полозова… Короче, я хочу, чтобы ты, Катерина, и ты, Александр, вели себя в сцене «В шалаше» совершенно раскованно, делали в этот момент все, что вам захочется. Я разрешаю. И никакого прессинга с моей стороны не будет, Боже упаси! Полозова меня хорошо проучила, до сих пор в себя прийти не могу. Но — повторяю! — мы живем в век безумного рынка, волчьего капитализма, и нам, театру, нужно выжить! Поэтому: захочется вам трахнуться в шалаше — пожалуйста! Нет — не надо, в другой раз. Но всегда помните: искусство — это отражение жизни. Вот и отражайте. Но чтобы все было естественно и оправданно, художественно убедительно. Это главное. А мораль… Не надо морали, зритель сам разберется, что к чему. Он у нас повзрослел и поумнел. А может, наоборот, поглупел. Но меня это интересует меньше всего. Он пришел ко мне в театр, принес свои деньги, на которые мы с вами существуем, он требует Зрелища. Так дайте ему это Зрелище! Дайте! Чего стесняться, зачем? Время такое. Включите вечером телевизор: одна постельная сцена следует за другой. Да, не надо опошлять человеческие чувства, даже нельзя! Я вам запрещаю это! Но — красиво, возвышенно, как художники! Не шаржируйте, не опускайтесь до низкопробного уровня, до ширпотреба, который нам предлагают те же американцы. Покажите русскую красивую любовь женщины и мужчины! Покажите! Это же прекрасно — любовь! Ее нужно воспевать, ее нужно пропагандировать силой искусства. А в искусстве нет ничего запретного. Вспомните Боттичелли, Рубенса, Рембрандта… Нужно и на сцене показывать взаимоотношения полов возвышенно и красиво…

Зазвонил на тумбочке сбоку от стола телефон, Захарьян схватил трубку, лицо его мгновенно преобразилось — стало угодливым.

— Аркадий Вадимович? Приветствую вас, дорогой мой! Рад слышать. Как настроение?.. Да вот сидим с актерами, обсуждаем свои проблемы… Нет-нет, в суде все нормально. Ребята понервничали, конечно, не без этого, но вели себя честно, при них говорю… Да и Морозова ничего плохого не сказала… Да что она скажет, Аркадий Вадимович, посторонний же человек!.. Нет, я понимаю, согласен. А «Тайную любовь…» мы и не собирались снимать с репертуара. Как можно! После стольких трудов, репетиций, материальных затрат на декорации, костюмы… Да-да, я слушаю, Аркадий Вадимович!.. Сейчас, одну минуту!

Михаил Анатольевич сделал актерам выразительный знак рукой — мол, свободны, идите. И они встали, гуськом вышли в прохладное и мрачноватое в эти дневные часы фойе. Расселись в дальнем углу на мягких просторных диванах, все трое, не сговариваясь, закурили.

— Ну что, девоньки, от чего ушли, к тому и пришли, так? — спросил Зайцев. Ему совсем не было стыдно за свое поведение в кабинете главного режиссера — можно и поплакаться, раз провинился, не убудет.

— Но ты же сам на суде ничего не сказал! — вспыхнула Катя. — А теперь опять разговоры разговариваешь.

— Да, помолчи лучше, — сурово произнесла Яна. На душе у нее было муторно. — И вообще оставил бы нас, нам с Катей посекретничать нужно.

Саня криво ухмыльнулся, встал, склонил в наигранном покаянии голову и пошел в глубину фойе, к посвистывающему в клетке и что-то бормочущему попугаю…

Глава четвертая

Президенту Чеченской

республики Ичкерия

ДУДАЕВУ Д.М.

7 января 1995 года.

г. Грозный

№ 1/18

Докладываю, что согласно Вашему разрешению ДГБ ЧРИ в декабре 1994 года на оплату журналистов было израсходовано 1,5 (полтора) миллиона долларов.

В последнее время российские власти приняли меры по облегчению работы российских и иностранных журналистов, что существенно затруднило их использование в наших интересах. В связи с этим прошу Вас дать распоряжение о выделении дополнительно одного миллиона долларов ДГБ ЧРИ.

Начальник Департамента государственной

безопасности Чеченской республики Ичкерия

Султан Гелисханов

Из документов, захваченных органами ФСБ

Российской Федерации в бункере

президентского дворца в Грозном

Уж с кем с кем, а с милицейским генералом-спецназовцем, да еще из Москвы, трахаться Люсе Вобликовой не приходилось. В ее послужном списке были в юности и инструктор горкома комсомола (с ним они для занятия приятным делом устроились прямо на зеленом поле широкого стола секретаря горкома по идеологии), и замзавотделом пропаганды обкома партии, и — с приходом к власти «демократов» — коммерсанты разных уровней и бизнесмены. Люся была незамужней, привлекательной (стройная блондинка с длинными, струящимися по плечам волосами), общительной, с веселым, жизнерадостным характером. Журналистская профессия обязывала ее вести себя раскованно, быть общительной, легкой на подъем, хотя, разумеется, никто не требовал от нее крайностей — она сама провоцировала их. Семья у Люси не сложилась, отчего-то никто не хотел на ней жениться, хотя волновала она многих; в «женихи» попадались все женатые мужчины, подумывающие о разводе со своей половиной, да перестарки, которых Люся сама со временем бросала. Лет шесть-семь назад, когда после окончания университета Люся начала работать в областной коммерческой газете, на нее «положил глаз» редактор, и они с ним тайно и крепко «задружили». После работы редактор со всеми мерами предосторожности (он тоже был женат) приезжал к ней, в ее крохотную квартирку в доме гостиничного типа. Люся встречала его в красивом халате с пышными рукавами, потчевала ласками, пирожками собственного изготовления и стихами, их она знала множество, получала от него все, что хотела, а потом, к рассвету, изнуренного и прямо-таки обалдевшего от ее постельных фокусов, отпускала к жене. С год, наверное, редактор этот, как маятник, качался между Люсей и домом, не смог решиться ни на что определенное, а потом вообще свалил из города… Люся повздыхала, малость даже поплакала — жаль было крепкого, ненасытного самца, но вскоре забыла редактора. Ей было уже двадцать восемь, возраст для женщины критический, и нужно, конечно, определяться — мучиться от одиночества или махнуть на все рукой и жить как получится, без особых надежд. Что поделаешь: женщин больше, чем мужчин, женихов на всех не хватает, с мужем везет не каждой. Но мужчины, если приложить к этому кое-какие усилия, могут быть у каждой женщины. А она, Люся, ведь ничего — не красавица, нет, но все при ней. Надо только умело подавать себя, косметикой и одеждой многого можно достичь. Нужно заставить мужчину обратить на себя внимание, приглядеться!

Генерал этот милицейский и пригляделся. Конечно, учения, которые проводил спецназ на атомной станции, для Владимира Ивановича — так звали генерала — не в диковинку, он этих учений на своем веку повидал. И потому сейчас лишь краем глаза следил за тем, как бегают-кувыркаются его подчиненные в камуфляже, касках и бронежилетах с автоматами и снайперскими винтовками в руках. Владимир Иванович больше за Люсей наблюдал, как она говорит, как пышные свои волосы поправляет да обмахивается платочком — день выдался солнечный и не по-весеннему жаркий. Среди журналистской братии, приглашенной на эти учения, он заметил ее сразу. Среди корреспондентов были и другие женщины — одна с телевидения, другая из какой-то экологической газеты, но эти держались подчеркнуто официально, все происходящее воспринимали всерьез и так же серьезно-сосредоточенно строчили шариковыми ручками в своих блокнотах. А Вобликова — она представляла газету «Русь непобедимая» — сразу поняла: им, журналистам, показывали игру, мало похожую на реальную жизнь. На железнодорожной ветке, идущей от атомной станции, стоял белый вагон-рефрижератор с «ядерными отходами», на этот вагон нападали «террористы», а спецназ их отражал. Поэтому Люся, сунув блокнот в сумку, с тихой улыбкой смотрела на то, как доблестные спецназовцы с воинственными криками отражали нападение «чеченцев», а генерал смотрел на ее губы, красивую грудь, обтянутую тонким голубым свитером, стройные ноги. Люся стояла с солнечной стороны, так что солнечные лучи пронизывали ее тонкую белую юбку насквозь и генералу хорошо были видны и литые, совершенной формы бедра, и прикрытые узкими трусиками ягодицы. В женских ногах и ягодицах молодой генерал-майор знал толк, при случае юбки не пропускал: не мог в силу своего возраста и мужского темперамента спокойно смотреть на хорошенькую, явно сексуально озабоченную дамочку. То, что корреспондентша «Руси непобедимой» не имеет постоянного сексуального партнера, то есть мужа, Владимир Иванович вычислил в несколько минут, достаточно было внимательно посмотреть на нее.

Да, милицейского и такого бравого, молодого генерала у Люси Вобликовой еще не было! Этот факт взволновал ее горячую кровь.

Но начавшийся их, скрытый от посторонних глаз «служебный роман» поначалу принял сугубо деловые, приличествующие месту и времени формы: генерал объяснял журналистам, что происходит у склада и у вагона с «отработанными атомными отходами», кто нападает, какими силами, какую при этом использует тактику и как действует в конкретной ситуации спецназ. Люсю Вобликову он при этом никак не выделял.

— Смотрите, господа, — ровно рассказывал Владимир Иванович, надвинув козырек фуражки поглубже на глаза, так чтобы солнце не слепило, не мешало ему видеть и объяснять; говорил он чуть скучноватым казенным голосом, каким не раз уже, наверное, пояснял истины, для него прописные, хорошо знакомые. Но слушали его с десяток местных журналистов, которых они, московские спецназовцы, специально пригласили на учения. Каждый теперь стремится выгоднее показать свою работу, привлечь к себе внимание журналистов. Приятно увидеть себя в телепередаче или услышать по радио, да и начальство похвалит. На этот же раз министр Ерин просто заставил и учения такие провести, и прессу пригласить — от него, видно, и от самого этого потребовали. Как бы там ни было, а чеченцы угрожали России открыто, бахвалились, что будут нападать и на атомные станции; нельзя не принимать во внимание их угроз. Так скупо пояснил Владимир Иванович цель учений на Придонской атомной станции.

«Террористы», одетые точно так же, как и спецназовцы, в камуфляж, но только в черных шапочках, вооруженные «Калашниковыми» и гранатометами, атаковали вагон-рефрижератор с «ядерными отходами». Слышалась беспрерывная стрельба, какие-то короткие, резкие команды.

— Вот, смотрите, господа, — продолжал пояснения генерал, на этот раз обращаясь в основном к Вобликовой. — Сейчас «чечены» атакуют охрану вагона. Видите: есть раненые и убитые с обеих сторон… Террористы стремятся захватить вагон. Должен сказать, что он бронированный, пулями и гранатометом его не возьмешь. Необходимо сначала взорвать бронированную дверь, террористы будут стремиться сделать это мощным накладным взрывным устройством с дистанционным управлением, а потом уже проникнуть внутрь… Вагон предназначен для отправки на Урал на переработку отходов… Взрыв принесет станции, окружающей местности не меньше бед, чем катастрофа на Чернобыльской атомной…

— Владимир Иванович, простите, а кто вон там, справа? — перебила генерала рыжая дама с телевидения.

— В черной шапочке? — уточнил он.

— Да.

— Это «чеченский» снайпер. Он и еще два других стремятся снять охрану вагона, проложить путь для основных боевиков. Снайперы очень опасны и эффективны в бою. От них в значительной степени зависит, смогут ли взрывники прорваться к вагону. И потому обнаружение снайперов и их уничтожение — для нас вопрос номер один. Но сейчас эти снайперы будут уничтожены нашими. Смотрите внимательно, как это произойдет.

Спецназовец в камуфляже со снайперской винтовкой незаметно подкрался к одному из бетонных блоков, залег за ним, прицелился, и «чечен», услышав выстрел, тут же взмахнул руками, выронил винтовку с оптическим прицелом и картинно, как на съемках в кино, повалился на землю. Журналисты засмеялись — очень уж была видна игра, — но дело свое делали исправно: щелкали затворы фотокамер, жужжала в руках одного бородача старенькая кинокамера, еще два репортера суетились с видеокамерами.

Упал с крыши склада и второй снайпер, падение его было эффектным и явно заранее отрепетированным, с мерами предосторожности — на земле были разостланы маты.

— Отлично! — сказал бородатый оператор. — Упал не хуже, чем профессиональный каскадер. Убедительно. Кадр — пальчики оближешь, для «Мосфильма» сгодился бы.

Оператор нацелил объектив камеры на величественную панораму атомной станции: парящие градирни, полосатые высокие трубы, мощные производственные корпуса, бетонный забор с рядами колючей проволоки, тяжелые железные ворота, выпускающие в этот момент какую-то машину. Крепость! Какой там чеченец террорист может проскочить за эту ограду — мышь не прошмыгнет!

— Владимир Иванович, простите, а почему ваши учения проводятся с условным противником «чечены»? — спросила корреспондент телевидения.

— Ну, вы правильно сказали — условный противник, — улыбнулся генерал. — Мы, разумеется, могли бы назвать противника и моджахедами, и, скажем, марсианами, но будем смотреть жизни в лицо. Джохар Дудаев не раз делал в печати заявления о том, что будет мстить России, наносить удары по атомным станциям. Конечно, от этих людей всего можно ожидать. Тем более сейчас, когда Грозный пал, практически он в наших руках, чеченцев это бесит, воевать теперь им приходится за каждый райцентр — Шали, Гудермес… за каждое село. Что у них осталось? Всякие Ачхой-Юрты да Бамуты с Самашками, да горы… Дикий народ, они понимают только язык силы. Хотя и упрямы. Я был в Чечне, знаю. Так вот, отчаявшись и озлобившись, чеченцы теперь будут готовы на все, они еще преподнесут нам «сюрпризы», лично я в этом не сомневаюсь. Потому правительство и наше министерство приняли решение: усилить охрану таких объектов, как атомные станции, вообще все, что связано с атомной энергетикой, принять соответствующие меры по их охране. Чеченцы должны знать: если они сунутся, допустим, на вашу атомную станцию, их ждет пуля… Вот, смотрите, господа, сейчас «чечены», разозленные потерей своих снайперов, бросятся в атаку на охрану склада и вагона с «ядерными отходами». Выхода у них нет, придется жертвовать боевиками. Их командир принял соответствующее решение.

«Чечены» в самом деле бросились вперед с воинственными воплями, стреляя из автоматов и гранатометов. Шума и дыма от взрывпакетов и холостых очередей было хоть отбавляй. Телеоператоры остались весьма довольны — настоящая война, режиссерам ничего не придется монтировать.

Мужественные и решительные спецназовцы, разумеется, не подкачали: короткий смелый бросок, стремительная схватка, переходящая в рукопашную, точные, разящие удары шнурованными высокими ботинками и прикладами автоматов, классные приемы каратэ — от «чеченов» только пух полетел!

Весь этот спектакль должен был убедить: и куда лезут эти камикадзе, зачем? Спецназ, вообще государство российское — стена, причем неприступная. Ни тараном ее не взять, ни хитростью, никак. Даже пытаться не стоит.

Об этом же Владимир Иванович сказал и в своем комментарии, когда учение успешно завершилось, и Люся Вобликова несколько разочарованно вздохнула:

— Так просто?! И быстро… Я и записать ничего не успела.

— Ну, насчет простоты я бы не сказал, — нахмурился генерал. — В реальной обстановке здесь много было бы смертей. Но главная задача выполнена, вы это видели. Это, думаю, и нужно отразить в ваших репортажах. Я, как профессионал, должен подчеркнуть, что действия и нападавших, и обороняющихся были грамотными. Чеченцы — противник, хорошо обученный, воюющий за идею. Это важно понять. Идея делает их очень опасными, они готовы на все. Тем не менее они и на учениях не прошли, не пройдут и в реальной обстановке. Боевики найдут достойный отпор, где бы они ни появились. Полагаю, эту главную мысль и нужно отразить в ваших репортажах. Как вы считаете, госпожа Вобликова?

Госпожа Вобликова была с генералом-спецназовцем согласна. Учения показали ей, как, впрочем, и другим журналистам, что чеченцы не пройдут, не видать им российских атомных станций как своих ушей. На страже интересов энергетиков и безопасности народа стоит ловкий и бесстрашный спецназ. Пусть народ живет и работает спокойно.

Столичный генерал говорил уверенно, складно и эмоционально, и провинциальные труженики пера и телекамеры охотно внимали ему, веря каждому слову, готовые уже сегодня, вернувшись в редакции, донести свои впечатления от учений до зрителя и читателя.

Внимала генералу и Люся Вобликова, сунув под самый нос Владимира Ивановича свой старенький диктофон. От диктофона пахло стойкими нежными духами, генерал чувствовал их, запах ему нравился, волновал. Конечно, точно так же пахнет, наверное, и обладательница этого диктофона с просвечивающей на солнце юбкой, красивой грудью, с полуоткрытым розовым ртом, в котором призывно блестят ровные белые зубы. «Ух ты, провинциалочка журналисточка, пампушечка кругленькая!» — взволнованно думал генерал, умело скрывая свою молодую здоровую страсть за казенными ответами окружившим его представителям прессы, — плотное кольцо журналистов нисколько ему не мешало. Он посылал «госпоже Вобликовой» совсем уже откровенные взгляды, и Люся правильно понимала их. И вроде бы случайно, по-прежнему с диктофоном в руке, коснулась пальцами его локтя, какое-то мгновение не отнимала руки. Владимир Иванович сделал вид, что ничего не заметил…

Потом он довез ее до Придонска в своей служебной военной машине. Люся сидела на заднем сиденье, оно было высокое, колени ее торчали перед самыми глазами Владимира Ивановича, когда он оборачивался, отвечая на ее вопросы. Говорили они все о том же: о террористах и надежной охране объектов государственной важности — атомных станций, ТЭЦ, железнодорожных мостов, электроподстанций и систем водопровода. Генерал владел нужной информацией, сыпал цифрами и фактами, интересными примерами, но добавлял при этом ласково: «Это не для печати, Люсенька. Даже в наше время. Только для вас. Чтобы вы лучше поняли проблемы».

— Но, Владимир Ива-а-анович! — Люся капризно надувала пухлые губы. — Такие интересные факты! Пальчики оближешь! Да если наша газета это напечатает… Сейчас же для журналистики нет запретных тем! Это при коммунистах я ничего путного не могла написать.

— Нет-нет, нельзя! — отвечал Владимир Иванович. Он, хотя и был демократом и тоже не любил коммунистов за их консерватизм и излишнюю секретность, все же не разрешил «госпоже Вобликовой» использовать понравившиеся ей «жареные» факты, которые, конечно же, украсили бы любой репортаж из жизни московского спецназа. Зато в порядке компенсации генерал незаметно для водителя на секунду-другую положил свою ладонь на коленку журналистки, и Люся сделала Владимиру Ивановичу круглые глаза, в которых было предупреждение: не здесь! Не сейчас! Водитель же!..

Но шофер-спецназовец занимался своим прямым делом, в могучих руках даже этот большой руль, который ставят на «уазиках», казался бубликом; но время от времени шофер поглядывал на Люсю в зеркало заднего вида, и от одного такого взгляда Вобликову охватило жаром — вот где настоящий мужик! Медведь! Но, конечно, до шофера она бы не опустилась, хотя вся — от макушки до пяток — была сплошной эрогенной зоной, вспыхивала неутоленной страстью при малейшем намеке, от каждого случайного взгляда. Двое таких мужчин в машине! Бог ты мой! Можно было бы и с обоими…

У гостиницы «Дон» в центре Придонска Люся и Владимир Иванович расстались, договорившись, что встретятся вечером, в восемь, когда она напишет и сдаст в номер репортаж о победе московского спецназа над коварными «чеченами» — террористами на атомной станции, а он, в свою очередь, завершит свои дела, повидается с кем надо из областной администрации и местной милиции и доложит по начальству об успешно проведенных учениях.

С восьми до десяти вечера Люся и Владимир Иванович посидели в ресторане здесь же, при гостинице, а потом поднялись в номер, где бравый московский генерал продемонстрировал журналистке практические приемы штурма податливого женского сердца, а особенно тела. Владимир Иванович не ударил в грязь лицом, во всем блеске проявил свое военное и мужское искусство, в конце концов положив противника на обе лопатки и добившись сокрушительной и окончательной победы. Люся этой победой была вполне удовлетворена, хотя как-то не ощутила особой разницы между демократом-генералом и консерватором-коммунистом, тем же замзавотделом обкома КПСС. Может быть, разница была лишь в том, что замзав охмурял ее довольно долго, со всеми мерами предосторожности, подальше от глаз начальства — на загородной базе отдыха, а московский генерал, ничтоже сумняшеся, трахал ее в центре города…

Расслабленные и довольные друг другом, Люся и Владимир Иванович лежали рядом на широкой гостиничной кровати, и «госпожа Вобликова» продолжала в этой вполне располагающей к откровенным беседам обстановке интервьюировать генерала. Оказывается, репортаж свой она нынче не написала, не хватило времени, да и ответственный секретарь газеты сказал ей, что можно особо не торопиться, поработать над материалом еще денек-другой. «Фактуры у тебя маловато!» — сурово и прямо сказал секретарь, когда Люся заныла и стала ссылаться на специфичность учений.

— Ну, а чего он хочет, этот ваш секретарь? — хмыкнул Владимир Иванович, потянувшись к тумбочке, где лежали у него сигареты и плоская зеленая зажигалка.

— Ты, говорит, Вобликова, должна яснее рассказать о том, какой именно вред могут нанести чеченцы нашей станции, куда могут сунуться, что испортить, взорвать… А это что: выкатили какой-то вагон на железнодорожную ветку, постреляли, пошумели… Ты же сама говоришь, и пяти минут эта атака не длилась.

— Да любое наше дело должно быстро делаться! — искренне возмутился Владимир Иванович. — Пять минут! Мы в секунды должны этих «чеченов» обезвредить. На таком объекте, как атомная станция, некогда долго воевать! Умник он, ваш секретарь!

— И все же, Владимир Иванович, расскажите мне, глупой, поподробнее, а? — Люся теплой кошечкой ластилась к голому генералу, терлась нежной щекой о его щеку с проклюнувшейся щетинкой.

Генерал, обняв Люсю за шею, сердито пыхнул сигаретным дымком:

— Ну, слушай… «Чечены», конечно, могут на атомной много пакостей натворить. Во-первых, взорвать хранилище жидких отходов. Хоть отходы эти и под землей, и вроде к ним не подступиться… Но спецы знают, куда заложить взрывчатку, диверсанту нужно только найти этих спецов. Дураков, конечно, мало взлетать на воздух вместе со станцией, но есть люди, обиженные на всех и вся, на большие деньги могут клюнуть… Можно на станции к открытому распределительному устройству подобраться, его рвануть, к блочному щиту управления. Вот видела же по телевизору: зал управления станцией, люди в белых халатах у пульта сидят, перед ними — щит с лампочками, с сигналами?..

— Ага! — выдохнула Люся, теснее прижимаясь к Владимиру Ивановичу. — Но туда же не пустят. Как диверсант может туда попасть? Замки, наверное, шифры на дверях.

— Правильно, соображаешь кое-что! — Генерал похлопал Люсю по голым плечам. — И замки, и шифры. Но люди-то все знают. А люди — разные. Поняла?

— Да.

— Ну вот. Можно короткое замыкание в кабельных коридорах устроить, вот эти самые отработанные элементы, что грузят в вагон, взорвать, аварию непосредственно на блоке организовать… Но все это — теория, мадам, понятно? Никакой «чечен» на станцию не попадет, не сумеет. У нас там надежная охрана, люди проинструктированы, обучены. Малейший намек на диверсанта, малейшее подозрение — и сработает защита, спецохрана поднимется, милиция. Да и мы через час тут у вас будем.

— Час — это много, — сказала Люся. — Вы же сами говорили: все решают секунды.

— Правильно, секунды. Это — на бой, на захват. Диверсанты не могут же ниоткуда взяться. Пока будут подбираться — их заметят, дадут знать кому надо. Не беспокойся, все будет о’кей! Давай, Люсенька, по рюмашке да еще разок, а?

Далеко за полночь Владимир Иванович проводил Люсю к вызванному такси, дал ей денег на дорогу и «на духи», сказал:

— Люсенька, ты постарайся хорошо написать. Меньше про «чеченов», а больше про то, что они не пройдут. Это так и есть. Защита станций у нас очень надежная, спецназ хлеба зря не ест. Читатели твои должны хорошо это усвоить. Причин для беспокойства нет. Война в Чечне скоро закончится, боевиков оттеснят в горы, деваться им будет некуда — лапки кверху поднимут. Хоть и упрямые.

— Я поняла, Владимир Иванович. До завтра? Мы еще встретимся?

— Не знаю. Возможно, придется завтра же… точнее, сегодня уже улететь. Но расстанемся друзьями, не так ли? Телефон свой московский я тебе дал, твои координаты у меня записаны. Женщина ты во всех смыслах приятная.

— Мне тоже было приятно с вами познакомиться. — Люся приподнялась на цыпочки, чмокнула Владимира Ивановича в щеку, села в такси.

А Владимир Иванович вернулся к себе в номер, постоял у распахнутого на ночь окна, вдыхая свежий ночной воздух. Лег было в постель, которая еще пахла «госпожой Вобликовой», сладко потянулся. Да, если будет возможность, надо бы еще с ней повидаться — бабеночка еще та! В любви знает толк!.. Потом снова встал, закрыл окно: второй этаж все-таки. Один «чечен» встанет на плечи другого и… Береженого Бог бережет! Не им придумано.

Глава пятая

Милиция в Донбассе предупредила население, что в области может появиться партия водки из Чечни, отравленная синильной кислотой. Власть тут же разослала телеграммы по местам, чтобы все организации и учреждения были начеку и не допустили появления на прилавках отравы. Ядовитую водку можно определить по маркировке на пробке, где указан Айдаровский ликероводочный завод. А предупредили об этом своих украинских коллег российские милиционеры в соседней с Донецкой Ростовской области, где на рынке было изъято несколько бутылок такой водки.

В Архангельской области появилась новая партия поддельных пятидесятитысячных купюр. Сотрудникам областного УВД по борьбе с преступлениями в сфере экономики удалось взять распространителей и установить, что цех — конкурент московской фабрики Гознак расположен в Грозном. Там же их и продавали за полноминала. Забавная деталь: северяне привозили купюры чеченского производства в рулонах и нарезали их в квартире сообщника в Архангельске.

Происхождение новой самиздатовской партии пятидесятитысячных купюр пока неизвестно. По оценке экспертов, банкноты отличаются очень неплохим качеством изготовления, на них есть даже водяные знаки, умельцы используют хорошую бумагу. Но их художник сделал грамматическую ошибку в самой угрожающей фразе на купюре — предупреждении о том, что «подделка билетов банка России преследуется по закону».

Для знакомства с работой времени на раскачку Татьяне не дали. Директор Департамента по управлению госимуществом Суходольский, стройный красивый мужчина пятидесяти трех лет, в девять утра в понедельник представил коллективу нового начальника отдела приватизации, Морозову, попросил коллег «любить и жаловать Татьяну Николаевну», дал ей сдержанную, но вполне достойную характеристику. При этом пожелал «не тушеваться», больше спрашивать, читать со всем вниманием инструкции и циркуляры из Москвы, из Госкомимущества, там все написано. Потом Суходольский отпустил сотрудников, попросив Татьяну задержаться, положил перед нею три тоненькие, разных цветов папки.

— Вот, Татьяна Николаевна, с ходу и начинайте. Здесь три дела на приватизацию: кинотеатр, сахарный завод, ваш механический завод № 6.

— Да?! — удивилась Татьяна. — Но мехзавод — оборонное предприятие! Разве его можно приватизировать?

Суходольский очаровательно улыбнулся. Улыбка у него в самом деле была хороша — открытая, веселая, располагающая. Она очень красила лицо этого видного мужчины, делала его еще красивей и привлекательней; наверное, она очень помогала ему в жизни при решении разных бытовых проблем и тем более на работе — с помощью такой улыбки можно многое решить с самыми твердолобыми оппонентами.

— Вы же знаете курс нашего правительства, Татьяна Николаевна. Хватит воевать, плодить горы оружия. Президентом страны, министром иностранных дел подписаны известные всему миру документы на этот счет, нам их осталось лишь выполнять. Завод, на котором вы работали, конечно же, целиком продавать кому-либо мы не собираемся, пятьдесят один процент акций, контрольный пакет, все равно будет в руках государства, а уж остальные сорок девять — как судьба распорядится, рынок. Завод, в принципе, уже акционирован, акции, по моему разумению, должны быть и у вас.

— Да, у меня есть дома двадцать одна акция, — подтвердила Татьяна.

— Ну вот, видите, какое удачное число! — улыбнулся Суходольский. — Сегодня двадцать одна, завтра сто двадцать, через месяц — тысяча, а то и две-три. Почему нет? Если организовать дело… Впрочем, не будем забегать вперед. Сначала разберитесь с предприятиями поменьше, войдите во вкус… Я хотел сказать — «войдите в курс», — поправился Суходольский. Смеялся он теперь откровенно, заразительно-весело, как могут смеяться в наши дни только обеспеченные, уверенные в завтрашнем дне люди, и было непонятно, в самом ли деле он оговорился, спутал слова «во вкус» и «в курс». — Да, кстати, Татьяна Николаевна, вы знаете, что вашим заводом руководит теперь Глухов? Ваш бывший начальник специального конструкторского бюро.

— Да? — искренне удивилась Татьяна. — Григорий Моисеевич? Вот новость!.. Но он достойный человек, кандидат технических наук, писал докторскую, блестящий инженер… А Костюченко? Что с ним?

— Ну, вы же наслышаны о его политических выступлениях! «Красный директор», вечные митинги на заводе, недовольство политикой нынешнего правительства, какие-то дикие проекты соединения капитализма с социализмом… кому это надо! Можно ли в одну телегу впрячь быка и трепетную лань? Так, кажется, говорят поэты?

«Да, это новость», — сказала Татьяна сама себе, живо представив Григория Моисеевича в директорском кабинете — тихого, с мягкими манерами, вежливого… От директора, наверное, потребуются какие-то другие качества.

— Вы с Глуховым найдете общий язык, я уверен, — продолжал Суходольский. — Он о вас хорошо отозвался. Высококлассный инженер, надежный товарищ…

— А какие на заводе проблемы?

— Подождите, не спешите с механическим, Татьяна Николаевна, всему свой срок. Пока что скажу в двух словах: завод в последнее время лихорадит, мало заказов, почти нет оборотных средств, нечем платить зарплату рабочим. Акционеры нервничают, поругивают нас, начальство. Теперь и вас будут ругать, отчасти и завидовать, готовьтесь к этому. Мы с вами — бюджетники, живем за государственный счет, кое для кого это раздражающий фактор. Но вы не обращайте внимания: что бы ни происходило, вы теперь должны, обязаны защищать интересы государства!

— Я понимаю, — спокойно произнесла Татьяна.

— И очень хорошо! Превосходно! — почему-то обрадовался Суходольский, который, видно, готовился к иному, более трудному разговору. — Вы будете защищать интересы государства, Татьяна Николаевна, а оно вас, уверяю, тоже не забудет. Гарантирую.

— А это что за папки, Владимир Ефимович?

— Кинотеатр и сахарный завод. На сахарном заводе, что в Верхней Журавке, положение крайне тяжелое: предприятие обанкротилось, задолжало своим кредиторам почти семьдесят миллиардов рублей, вот кредиторы и постановили на своем собрании — продать завод «с молотка», на аукционе, вернуть хотя бы часть денег.

— А мне что делать? Я же не принимала участия в таких мероприятиях. — Татьяна решила говорить откровенно. Нужно разобраться, что к чему, потом не будешь плавать.

— Я чувствую, с вами нужно говорить прямо, — улыбнулся Суходольский. — Завод должен попасть в нужные руки. Тут от начальника отдела приватизации многое зависит. Надо подобрать клиентуру, покупателей, вовремя оформить документы, дать знать об аукционе денежным людям. Они, кстати, сами ищут, куда бы вложить свои средства, а мы с вами в этом им должны помочь. Области это только на пользу. Главное — не пустить важное дело на самотек. Понятно?

— Не совсем.

— Задача простая: сахарный завод как таковой должен сохраниться. В основном нужно сохранить и коллектив, костяк специалистов. Процентов на восемьдесят. А работников там около тысячи.

— А остальных?

Суходольский развел руками.

— Ну, что я могу на этот вопрос ответить? Пусть ищут работу. Новым хозяевам, думаю, до этого дела не будет. Меньшим числом работающих — большее количество продукции, принцип известный и при коммунистах процветал. Что же вы теперь, в наши дни, хотите? Капиталисты деньги считать умеют.

— Желающие купить сахарный завод уже известны?

— Да, заявки на аукцион у нас есть. Я вам все эти документы передам. — Суходольский достал из стола тонкую прозрачную папочку, полистал бумаги. — Вот, смотрите, думайте… Главное, пока не войдете в курс, почаще советуйтесь со мной. Заявок здесь достаточно, деньги у людей есть, шестьдесят восемь миллиардов — это сумма задолженности завода — многих не смущают. Но повторяю: предприятие должно попасть в нужные руки. Вот и поработайте с документами, с потенциальными покупателями. Изучите их программы реорганизации завода, способы выведения предприятия из кризиса, платежеспособность. Это в первую очередь! Нужно проверить у кандидатов-покупателей счета в банках, поинтересоваться, с кем мы хотим иметь дело. Конечная ваша задача — положить мне на стол список тех, кто: а) может завод купить, б) кто завод не должен купить. Понятно объясняю?

Суходольский с живым и искренним интересом следил, как на лице Татьяны боролись чувства смятения и вполне естественного недоумения. Она-то, честно говоря, будущий аукцион представляла несколько иначе: собираются в каком-то зале солидные, денежные люди, аукционер, или как он там называется, человек с деревянным молотком, объявляет стартовую цену продаваемого завода, и начинается торг — кто даст больше. Но, оказывается, в реальности все не так просто.

— А кому, в таком случае, нужно продать завод? — прямо спросила Татьяна.

— Есть несколько достойных кандидатов, — отвечал Суходольский. — Окончательно пока не решен вопрос, кого мы допустим к торгам. Это там, наверху, — он показал пальцем в потолок кабинета, — Каменцев, Барышников думают… Ясно одно: хозяевами, или хозяином, должны быть наши, проверенные и надежные люди. С которыми потом можно будет решать проблемы. Кстати, и вы, Татьяна Николаевна, могли бы быть в числе хозяев завода. Почему нет?

Теперь пришла очередь смеяться Татьяне:

— У меня не то что семидесяти миллиардов — семи миллионов даже нет. И одного тоже.

Суходольский пододвинул ей папки, сказал:

— Ничего-ничего, Татьяна Николаевна, поработаете, осмотритесь. Не боги горшки обжигают. Тем более деньги делают. Научитесь. Важно, как говорят деловые люди, и трудно — первый миллион сделать, а дальше полегче будет. Опыт и все такое прочее. Кредит возьмите, деньги в оборот пустите. Выгодные акции можно купить. А главное — людям помогайте. Русского человека, предпринимателя, всегда отличала душевная щедрость, желание отблагодарить за помощь и поддержку. Впрочем, и иностранцы особой скаредностью не отличаются. Россия наша для многих из них — Клондайк, золотая жила. И денег у них свободных — ого-го! Не чета нашим. Почему бы не помочь и иностранцам? Польза от их инвестиций очевидная. А без денег хозяйство России, в том числе и в нашей области, не поднять.

Татьяна, несколько смущенная откровенностью разговора, поднялась, отправилась в свой кабинет. Шла по красной ковровой дорожке длинным и узким коридором, думала. Вернее, переваривала услышанное. Сказали ей однозначно просто: помогай другим — и сама не будешь внакладе, и тебе помогут. Ты теперь чиновник областного масштаба, занимаешь весьма престижную, хлебную должность, вот и ориентируйся, для чего тебя на эту должность поставили.

— Что ж, за  т е м  я сюда и пришла, — неожиданно разозлившись, возражая внутреннему голосу, пробормотала Татьяна. — Чем я хуже других? Все нажитое при советской власти растаскивается, приватизируется, переходит в частные руки. А мое где?.. Хватит. Хоть пожить на старости лет, для  В а н е ч к и,  или кто у нас со Славой будет, заработать. Им-то, нашим детям, потом ничего уже не достанется, все уже будет распределено, продано. Пусть хоть дети поживут людьми…

Успокоив себя таким образом, Татьяна умиротворенно вздохнула, прибавила шагу — еще издали заметила, что кто-то стоит у дверей ее кабинета.

— Здравствуйте!.. Вы Морозова? Очень приятно, Татьяна Николаевна. Я пришел без звонка… мне сказали, что наше дело уже передали вам.

Мужчина был невысок ростом, с сухим некрасивым лицом — впалые щеки, высокий, костлявый, в грубых морщинах лоб; во рту поблескивали белые металлические коронки.

— Какое дело? Вы, собственно, кто? — сухо, совсем уже по-начальственному спросила Татьяна, открывая дверь.

— Я директор кинотеатра «Рубин», что на Левом берегу, Корзинкин. Анатолий Михайлович, с вашего позволения.

Едва Татьяна села за стол, как перед нею тут же оказалась коробка дорогих конфет.

— Угощаю, Татьяна Николаевна. Был в Москве, случайно попалась на глаза… Сердце чувствовало, что будет возможность презентовать конфеты такой красивой женщине, как вы.

Она улыбнулась.

— Красивой женщине трудно, конечно, устоять перед красивой коробкой. Конфеты — моя слабость, вы прямо-таки угадали. Так что у вас за проблемы, Анатолий Михайлович?

Корзинкин мягким, почти женским движением тонкой худой руки убрал с лица прядь длинных русых волос, и Татьяне вдруг почудилось, что ему захотелось в этот момент взглянуть на себя в зеркало. Такой тип «женственных мужчин» она знала, встречались в жизни: с тонким бабьим голосом, с женскими повадками, с длинными, до плеч волосами. Оставалось им губы накрасить да лифчики нацепить…

Невольно она подумала о Тягунове — Слава, конечно же, был полной противоположностью этому Корзинкину: мужествен, решителен, суров. От него и пахло-то по-мужски: табаком, крепкой здоровой плотью, силой. Силу эту Татьяна в который уже раз ощутила и сегодня утром, едва только проснулась, открыла глаза. Тягунов еще спал — раскинувшись в постели по-богатырски, ровно и глубоко посапывая. В спальне особняка на втором этаже было тепло, даже жарко, и Тягунов спал под простыней голый. Она, как девчонка, только что вышедшая замуж и не насытившаяся еще мужчиной, самим видом его тела, потихоньку стянула с него простыню, любовалась мужем. Формально, правда, Тягунов законным ее супругом еще не был, но ровно неделю назад, сразу же, как поселились вместе, они подали заявления в загс, и через семь недель, то есть в конце июня, станут мужем и женой.

Муки совести терзали Татьяну, когда они отправились с Тягуновым в загс: не прошло еще и полугода со времени гибели Алексея, а она уже живет с другим мужчиной. Да, полюбила, да, поняла, что это единственный человек, на которого она смогла опереться в трудный час, кто протянул ей бескорыстную руку помощи, дал надежду на будущее. И все же, все же… И сотрудница загса, прочитав документы, уточняя дату гибели Алексея, глянула на Татьяну с некоторым даже замешательством: может быть, она, эта конторская дама, чего-то не поняла? Может быть, в свидетельстве о смерти Алексея Павловича Морозова вкралась ошибка и погиб он не в декабре девяносто четвертого года, а раньше?..

Неприятный был момент в загсе, вспоминать даже не хочется.

Тягунов все же почувствовал ее взгляд, открыл глаза, потянулся. Его мускулистое крепкое тело напряглось, взбугрились мышцы рук и ног. Татьяна стала гладить его, поцеловала грудь, уже по-родному пахнущую «шерстку», как она называла растительность на его груди, особенно возбуждающую ее в минуты близости.

Поцелуи, тихие настойчивые ласки Татьяны окончательно пробудили Тягунова; он с радостной улыбкой смотрел на нее, в свою очередь стал гладить ее налитые груди, блестящие, рассыпавшиеся по голым плечам волосы (она покрасилась, стала шатенкой), положил теплые ладони на ее по-девичьи еще тугие, шелковистые бедра…

Незабываемое утро!

Улыбнувшись сейчас своим воспоминаниям, в мгновение ока пронесшимся в мозгу, Татьяна с нежностью подумала о зреющем в ее чреве плоде их совместной с Тягуновым любви: «Расти, Ванечка, расти, маленький!» В следующее мгновение она снова стала строгой деловой дамой, находящейся при исполнении служебных обязанностей, вполне официально глянула на Корзинкина, неожиданно вызвавшего в ней такие неуместные, но очень приятные воспоминания. Да, мужчина должен быть мужчиной!..

Корзинкин стал объяснять ей цель своего визита: с полгода уже, а то и больше… да-да, с октября девяносто четвертого… их коллектив бьется над приватизацией здания и всего того, что кинотеатр успел на этот день приобрести — аппаратура, мягкая мебель, оборудование для детской комнаты, игровые компьютеры, новые кресла в зрительный зал, униформа для сотрудников… Все это сделано с помощью спонсоров — трех крупных заводов и ряда фирм, но и спонсоры — не дойная корова, сегодня жить кинотеатру «Рубин» не на что. Дотаций от города не поступает, зрителей с каждым днем все меньше и меньше, а здание нужно содержать, ремонтировать, платить за коммунальные услуги и зарплату сотрудникам…

— А что вам даст приватизация, Анатолий Михайлович? — спросила Татьяна.

— Прежде всего — хозяин, хозяин будет! — заволновался Корзинкин, и его серое болезненное лицо чуть зарозовело, но и напряглось при этом, слегка даже разгладилось. — Мы сами будем содержать кинотеатр, есть люди, которые смогут решить все наши проблемы.

— Что, появится хозяин, частный владелец, и счастливые от этого зрители толпами кинутся в ваш кинотеатр? Вы им будете показывать какие-то сверхсовременные кинофильмы, которых нет в прокате? Так? — строго спросила Татьяна.

— Ну, зачем вы утрируете, Татьяна Николаевна? — Корзинкин даже обиделся. — Конечно, мы должны зарабатывать, как иначе, но…

— Каким образом?

— Откроем казино, ночной клуб, магазин, кафе-бар… да что угодно! Была бы крыша, помещение!

— Понятно. Почти двести тысяч населения вашего Левобережного района лишатся кинотеатра, так сказать, культурного учреждения, места для отдыха. Куда прикажете идти молодежи? На улицы, в банды? Так, по-вашему?

— К нам они и придут, Татьяна Николаевна, — уверенно проговорил Корзинкин. — Куда же еще? Мы предложим нашим… гостям иной досуг, иные развлечения. Что поделаешь, жизнь скорректировала спрос и на культурные развлечения. Кино не то что вырождается, но его потеснили телевидение, видеотехника… И зачем, в таком случае, пустовать такому громадному зданию? Мы все продумали, Татьяна Николаевна! Вы сами убедитесь в этом, если посмотрите наши программы, поговорите со спонсорами. Мы позаботимся о всех слоях населения нашего района, даю вам слово! И пожилые к нам могут прийти, и молодежь, и детишки. Мы обо всех подумали. А сейчас что, на сеансе сорок — пятьдесят человек, не больше. А в зале — триста пятьдесят мест. Представляете? Выручки — никакой! Даже на зарплату сотрудникам не хватает. Не можем мы со зрителя брать за билет по десять — пятнадцать тысяч. К нам тогда вообще перестанут ходить.

— Вы же совсем людей лишите кино, Анатолий Михайлович. А ваш район — почти полгорода.

— Все в центр едут, Татьяна Николаевна, мы конкуренции с тем же «Прометеем», где три зала, выдержать не можем. Да и — попомните мои слова! — администрация «Прометея» тоже к вам со дня на день явится — у них те же проблемы. Кинопрокат обанкротился в целом, разве вы этого не знаете? Живем только за счет американских боевиков и фильмов ужасов.

Татьяна тяжело вздохнула, посмотрела в окно. Кабинет ее, расположенный на четвертом этаже административного здания, выходил на площадь Ленина. Она видела сейчас бронзовую спину вождя, вытянутую вперед руку. Куда он теперь указывает?.. На площади, высохшей от весенней грязи, чисто подметенной спецмашинами, катали на лошадях шумных детишек — в расписных колясках на мягких резиновых шинах…

— А что же вам мой предшественник говорил, Суходольский? — спросила Татьяна, чтобы как-то сориентироваться в ситуации.

— Да примерно то же самое, что и вы: народ остается без кино, некуда пойти молодежи и прочее. Да поймите вы, Татьяна Николаевна, в другой стране уже живем! По другим законам. И потребности у населения другие. Кинотеатр как убыточное предприятие государство содержать не будет, нет в этом никакого смысла. Рынок! Заводы сами себя кормят. Целые отрасли! А тут — двадцать пять человек персонала и разрушающееся здание. Кому мы нужны? Вы подумайте!

— Я вот и думаю, — ровно ответила Татьяна. — Помочь вам, наверное, нужно, да. Но я должна посоветоваться. Строили-то кинотеатр не вы, а государство, народ…

Морщинистое лицо Корзинкина снова болезненно напряглось.

— Татьяна Николаевна, дорогая! Забудьте о прошлом. Пришли другие времена. «Государство, народ…» Кому сейчас это нужно? Давайте бросим все это — кинотеатр, заводы, фабрики… Кому от этого станет легче? Не мы ли с вами, когда жили при социализме, кричали: «В стране нет хозяина! Отдайте имущество и власть хозяину — увидите, как заживем!» Не так ли?

— Да так, так. — Татьяна опустила глаза. Что возразишь этому напористому человеку? И что им прежде всего движет: стремление самому за бесценок хапнуть действительно разрушающийся кинотеатр или что-то иное? И ведь, если на то пошло, и ее честно заработанные на заводе деньги — налоги — вложили когда-то если не в этот кинотеатр «Рубин», то в тот же «Прометей», в больницу, в школу! Выходит, она много лет работала на этого вот морщинистого, с хорошо подвешенным языком дядю? У которого к счастью или по случаю всероссийского грабежа-дележки имущества оказались богатые покровители? Да и сам этот Корзинкин, возможно, при деньгах, только делает вид, что нищ и гол, а лишь только получит лицензию… Общественность глазом не успеет моргнуть, как увидит вместо привычного кино Бог знает что!..

«Опомнись, Татьяна! — сказала она себе. — Ты что, белены объелась? И ты не забыла, где сидишь, на каком месте? Тебя мораль сюда посадили читать? Только пикни — завтра же вылетишь. Иди снова в безработные…»

Корзинкин серьезно, внимательно смотрел на нее, ждал. В этом кабинете он рассчитывал на несколько иной прием — так ему обещали. Выходит, ошиблись в этой Морозовой?

Татьяна мило улыбнулась посетителю, пообещала:

— Я все же посоветуюсь, Анатолий Михайлович. Не волнуйтесь, я думаю, мы все ваши проблемы решим.

Глаза Корзинкина счастливо вспыхнули.

— Советуйтесь, конечно, Татьяна Николаевна! Вопрос серьезный. Но все в ваших руках. А руки у вас легкие… Я приду, когда вы назначите. Через недельку, да?

— Хорошо, давайте… двадцать третьего, — она глянула на календарь, — во второй половине дня. Я думаю, к тому времени мы все решим.

Корзинкин живо вскочил, подал ей руку, засеменил к выходу. Вдруг остановился у самой двери, сказал:

— Татьяна Николаевна, мы там такую бурную деятельность разовьем! Я вам обещаю. Народ жаловаться на нас не станет. Вы нам потом сами спасибо скажете. А мы, в свою очередь, вам. Когда все решится, мы сумеем поблагодарить и вас лично более весомо, чем сейчас, — и он глазами показал на коробку с конфетами.

Директор кинотеатра ушел, тощей серой ящеркой скользнул за дверь, а Татьяна, у которой сердце дрогнуло от слишком уж прозрачного намека, открыла коробку — в ней, поверх конфет, лежали новенькие пятидесятитысячные купюры, два миллиона рублей.

Она почувствовала, как загорелось ее лицо. Татьяна торопливо накрыла конфеты папкой с бумагами, посидела раздумывая… Потом решительно поднялась, пошла к Суходольскому.

— Владимир Ефимович… вот, полюбуйтесь! Был Корзинкин, принес. Я… я понимаю их проблемы, кинотеатр, конечно, как-то надо спасать, но… честное слово, такие люди могут создать неправильное мнение… зачем мне эти неприятности? Это ведь взятка, уголовное дело…

Суходольский открыл коробку; в лице его не дрогнул ни один мускул. Не считая, взял себе примерно половину денег, сказал:

— Хорошо, что вы понимаете их проблемы, Татьяна Николаевна. И ведете себя предельно честно. Меня это радует. Волноваться по всякому мелкому поводу не стоит. Приватизация — дело государственное и законное. Помочь же жаждущим обрести собственность — святое дело! А то, что они благодарят… так на Руси это всегда было, почитайте вон Гоголя, Салтыкова-Щедрина… Это, в конце концов, благодарность за хорошую работу. Мы ведь с вами можем с этим кинотеатром еще год-два возиться, верно? А вы им, Татьяна Николаевна, когда обещали с документами разобраться?

— Через неделю, двадцать третьего апреля.

— Ну вот. Фантастический срок рассмотрения документов. К тому же открою вам секрет: вопрос о «Рубине» в принципе наверху решен. Корзинкину нужно помочь. Казино так казино, черт с ними. Современная культурная точка в городе будет, видимо, первая. Но не последняя!.. Потом мы с вами съездим туда, посмотрим, что к чему. Приструним, если что не так. Но и развеемся заодно. С однорукими бандитами[3] повоюем, а? Ха-ха-ха… Да вы берите коробку, Татьяна Николаевна, ешьте! — Суходольский подвинул к ее руке коробку. — Конфеты вон какие красивые, аппетитные… Ешьте, не стесняйтесь! Вас же угостили…

Энергичной рукой Владимир Ефимович потянулся к белому телефону с гербом СССР — звонил кто-то из начальства…

Глава шестая

Саламбека и его парней Дерикот определил на жительство к Анне Никитичне. Она не отказала ему по причине давнего знакомства, а главное — из-за денег. Постояльцы за пятерых сразу отдали ей «лимон», за месяц вперед, сказали, что жить будут у нее долго, может, до осени, но с условием, что она сдает им весь второй этаж и не будет совать нос в их дела. Они люди торговые, будут ездить туда-сюда, возиться с товаром, принимать и отправлять гостей и друзей-коммерсантов. Жизнь, конечно, чеченцы обещали Анне Никитичне беспокойную, но она согласилась — деньги были хорошие. Кроме того, она открыла им запасной ход на второй этаж, прямо с улицы, через широкую железную лестницу. Раньше она сама этим ходом не пользовалась, не было нужды, он строился как запасной, на всякий пожарный случай, и вот пригодился.

Апрель в Придонске стоял по-летнему теплый, душный, город быстро и радостно надевал зеленые одежды, преображался на глазах: в несколько дней распустилась листва в парках и скверах, зазеленели, покрылись нежной травой газоны, с клумб исчез зимний сор, на них возились женщины из Горзелентреста, высаживая в рыхлую мягкую землю розы; повсюду алели тюльпаны. Горожане радовались весне, солнцу, теплу. Свободные от дел пенсионеры посиживали на свежевыкрашенных скамейках, толковали о том о сем. Но многие разговоры так или иначе сводились к войне в Чечне — душа у всех россиян была не на месте.

Здесь же, в центре Придонска, в сквере, где на высоком постаменте думал вечную свою думу какой-то бронзовый русский поэт, на дальней скамейке, в тени распускающегося дикого винограда сидели, разговаривая вполголоса, Саламбек с Залимханом — молодым боевиком, только что приехавшим из Грозного. Залимхан, гневно блестя угольно-черными глазами, возбужденно жестикулируя, рассказывал о боях в Самашках и Бамуте, о том, что российские войска зверствовали в этих селах, особенно в Самашках, не оставляли в живых ни стариков, ни женщин, ни детей, не говоря уже о брошенных домах…

Саламбек, оглянувшись, положил руку на плечо Залимхана — поспокойней, мол, нас могут услышать. Попросил назвать точное число погибших чеченцев; по радио передали, как всегда, какую-то лживую, неясную информацию «об освобождении Самашек и Бамута от дудаевских боевиков».

— Ну, человек сто, Саламбек! — горячился Залимхан. — Это только жителей села. Про наших парней я и не говорю. Рубка там была страшная! Сначала их артиллерия работала, часа четыре, не меньше, потом мотострелки в село вошли. Ну, ополченцам куда деваться? В лес. А он возле Самашек негустой такой, насквозь все видно, не спрячешься, я там как-то был. И лесок этот с двух сторон простреливался. Представляешь? Короче, кто по этому «коридору» кинулся, в основном полегли. Молодых много, боевиков. Потом войска чисткой занялись. Сам знаешь, Саламбек, что это такое. Где дом из огнемета сожгут, где гранату в погреб с людьми… Примерно половина домов в селе разрушена…

— У меня же родственники там! — Саламбек скрипнул зубами. — Двоюродный брат с семьей, родители жены… Ничего, ничего! Мы им напомним о Самашках! Напомним!

— В Бамуте русские хорошо получили, — продолжал Залимхан. — Когда вошли в село, наши их с бронетехникой, с танками в самый центр пропустили, не стреляли, а потом давай молотить. Славно ребята поработали. Сгоревшие танки до сих пор на улицах Бамута стоят.

— Ты там был в эти дни, Залимхан?

— Нет, — покачал тот головой. — Шамиль не пустил. Сказал, там есть кому сражаться, у тебя будет другое задание. Поедешь по городам, проведаешь наших людей, передашь кое-какие инструкции…

— Да, конечно. — Саламбек подумал, что Басаев решил правильно. Такой боец, как Залимхан, пригодится для других, более важных целей: сообразительный, образованный (пусть он и успел закончить только три курса своего института), хитрый. Прирожденный разведчик. Доверять ему можно, проверен в боях за Грозный, проверен и контрразведкой самого Султана Гелисханова, начальника Департамента безопасности. Молодежь — будущее Чечни, ее надежда и опора. Впереди — затяжная партизанская война, потребуются не только руки, умеющие держать «Калашников» и безжалостно расправляться с русскими, но и головы, стремящиеся думать. Их надо беречь, в том числе, конечно, и Залимхана, тут Басаев прав. Понятно уже, что рано или поздно российские войска, оправившиеся после первого шока потерь и бесславного, позорного поражения в новогоднюю ночь на улицах Грозного, близ дворца Дудаева и железнодорожного вокзала, будут теперь стремиться взять реванш, и они его возьмут — военная машина России могущественна и сильна, для победы над защитниками Чечни потребуется лишь время, жизни, кровь. И, безусловно, через пару месяцев русские прижмут чеченцев к горам. Потому пора уже думать о базах, о запасах продовольствия и боеприпасов, нужно готовиться к войне в горах, к диверсионным и террористическим актам, переходить на нелегальное положение, маскироваться и прятаться. Что поделаешь! Кочевую, напряженную жизнь ведет и сам Джохар, мечется по родной своей Чечне, как загнанный волк, больше одной ночи нигде не ночует. Места его пребывания мало кому известны, охрана, состоящая в основном из родственников, никому никакой информации не дает — где будет завтра президент Дудаев и что будет делать, известно лишь нескольким приближенным. Но связь с Джохаром надежная, он прекрасно знает, что происходит, где идут бои, сколько убитых и раненых с обеих сторон, где и как содержатся пленные российской армии, кто из его боевиков попал в плен. Знает и о настроениях в чеченских подразделениях. Конечно, тот первоначальный воинственный дух, который владел почти всеми чеченцами мужского пола, от мальчишек до стариков, несколько поугас. Многие после боев в Грозном и его окрестностях в январе-феврале побросали автоматы, смущенно стали говорить о мире, о надоевшей и бессмысленной, братоубийственной войне, но основное ядро, штаб Дудаева, наемники и «отпетые», а главное, истинные патриоты Чечни, — все они будут биться за свободу до конца. Свобода или смерть! Другого не дано.

— Неделю назад… да, дней восемь, если точно, — стал рассказывать Залимхан, — Джохар встречался с Шамилем Басаевым и с полевыми командирами. Были на встрече Масхадов, Гелисханов… В Ведено. О чем они говорили, я не знаю, разговор шел за закрытыми дверями. Но потом меня позвал Басаев, сказал, чтобы я ехал к тебе, Саламбек. Потом приедут еще люди, человек двадцать, по одному, по двое. Ваша группа пока будет заниматься разведкой, подготовкой террористических актов. Для русских, для властей вы легально должны сейчас заниматься бизнесом, иметь надежную «крышу».

— Да, конечно, — согласился Саламбек. — «Крыша» — это старо как мир, но действует безотказно. Мы и торгуем — яблоками, что привезли с собой, перекупаем тут… Я два киоска уже присмотрел, собираюсь купить. Земляки наши тут есть, помогают понемногу. Так что ничего, приспосабливаемся.

Залимхан сказал, что по пути сюда он заезжал в Ростов и Краснодар, встречался там «со своими людьми». Они рассеялись в этих городах, «легли на дно», ждут команды, также занимаются разведкой наиболее уязвимых и болезненных для удара мест.

— Мы тоже этим занимаемся, да, — рассказывал Саламбек. — Сегодня Рустам и Аслан поехали на атомную станцию. Она в сорока километрах от города. Пусть походят там, посмотрят. Потолкуют с мастными коммерсантами об открытии торговой точки. Для прикрытия, конечно. Думаю, сейчас на это никто не обратит особого внимания — рынок. К тому же русские благодушно настроены, то, что Джохар говорил о мести, ими воспринимается с улыбкой. Они думают, что чеченцы просто пугают, ничего у них не получится. Что такое Чечня против всей России!

— Да, Шамиль мне тоже это говорил, — улыбнулся Залимхан. Он мало похож на чеченца: правильные черты лица европейского типа, в меру черен, скорее темно-рус, глаза темные, высок, строен — красивый российский юноша. Таких и среди русских немало. Наверное, поэтому он без всяких проблем выбрался из Чечни, проехал пол-России, чувствует себя уверенно и спокойно. Шамиль, конечно, знал, кого посылать. Одет Залимхан, как и многие его сверстники-юноши: в потертую кожаную куртку, в джинсы, белый воротник рубашки охватил его тонкую по-мальчишески шею. А уже был ранен, едва не попал в плен к генералу Рохлину, бежал из-под охраны. Опытный, бесстрашный боевик! Именно такие и должны быть в разведке.

— Шамиль сказал мне, что русские беспечны и мы ударим их там, где они не ждут. Мы им отомстим и за Самашки, и за Бамут… вообще за Чечню.

— Отомстим, конечно! — Саламбек, подумав о своих родственниках, снова изменился в лице, рысьи его глаза злобно сверкнули.

Залимхан покопался во внутреннем кармане куртки, нашел какую-то аккуратно сложенную бумажку, подал Саламбеку.

— Вот фамилии летчиков, которые бомбили Грозный. Часть их отсюда, из Придонской области. Полк расквартирован в Степянке. Сбитый летчик все рассказал…

Саламбек взял потертую на сгибах бумажку. Фамилии были русские, одна лишь напоминала татарскую или башкирскую — Шарипов.

— Это отдельный штурмовой авиаполк, — пояснил Залимхан. — Стоит сейчас в Моздоке, летают на «сухих», Су-25. Асы! Джохар говорил, что знает командующего армией, когда-то служили вместе. Поддержка летчиками наземных войск колоссальная. Бьют прицельно по нашим укрепленным точкам, вообще по скоплениям — бойцов, много наших парней погибло от их ракет. Они же разбили президентский дворец. Джохар сказал, что много бы дал за голову того летчика, что стрелял по дворцу, снайпер! Настоящий ас!

— Он в этом списке есть, как ты думаешь? — спросил Саламбек, глазами показав на бумажку с фамилиями.

— Откуда я знаю! — Залимхан пожал плечами. — Летчики по-прежнему в Моздоке, а здесь, в Степянке, их база, квартиры, жены, дети. Мне нужно поехать туда, Саламбек. Посмотреть, подумать, что можно сделать, поискать семьи этих асов-убийц. Конечно, военный городок охраняется, но и мы ведь с тобой люди военные, так?

— Так. — Саламбек вернул бумажку с фамилиями летчиков. Стал рассуждать: — Лучше всего поехать туда с каким-нибудь товаром, с теми же яблоками, что ли. Наймем машину, поедем. До Степянки девяносто километров на юг области. Уточним по карте. Можно тебе одному пока поехать в Степянку, устроиться на квартиру или в гостиницу, пожить, осмотреться… Тебе это удобнее, незаметнее будет.

— Какие еще здесь авиачасти стоят? — спросил Залимхан.

— В самом Придонске есть военный аэродром, его видно как на ладони. И ездить далеко не нужно — с конечной остановки автобуса сто одиннадцатого маршрута стой и наблюдай за полетами. А возле атомной станции полигон есть, туда «сухие» и летают ракеты пускать.

— Рядом с атомной станцией?!

— Представь себе! Кто-то из генералов додумался до этого. Я сказал Рустаму, чтобы он поинтересовался полигоном. Да, на самом юге области, в Белой Горе, авиаполк обосновался, эти в прошлом году из Германии прилетели. Обустраиваются только.

— Понятно. Этим не до Чечни. Семьи асов, что бомбили и расстреливали Грозный из ракет, нужно искать в Степянке.

— Наверное. Тебе виднее, Залимхан, я ничего не знаю.

Они помолчали. Перед их глазами стоял разбитый родной город, Грозный, кровь в их жилах кипела.

— Здесь летчика, который бы сбросил ракету на атомную станцию, нам не найти, — думал вслух Саламбек. — Есть, конечно, технический персонал, обиженные люди… «Случайный» бы пуск ракеты устроить им, несчастный случай… Но у меня нет специалистов, ты же знаешь, Залимхан. Минеры-саперы, автоматчики… Сюда бы кто-нибудь из наших летчиков приехал. Один черт сидят там, в Грозном, без дела — самолеты ведь разбиты!

— Правильно мыслишь, — усмехнулся Залимхан. — В штабе это тоже понимают. Потому и прислали меня — посмотреть, сориентироваться. В Степянке поживу неделю-полторы, узнаю, что надо. Потом другие приедут, исполнители. Да, кстати, я совсем забыл! — Он хлопнул себя ладонью по лбу. — Шамиль велел спросить: как доехали? С КамАЗом что? Где стоит?

— Доехали хорошо, без приключений. КамАЗ у одного нашего земляка стоит во дворе. Он в Придонске давно живет, дом купил, двор большой, машины не видно. Автоматы у нас на квартире, хозяйка к нам не ходит, дома всегда человек есть. Взрывные устройства в лесу спрятали, за городом, достать их недолго.

— Хорошо, на сегодня все. — Залимхан поднялся, осторожно глянул вокруг себя. Но, кажется, никто за ними не следил, утренний весенний город жил своей обычной жизнью, и никто не обращал внимания на двух ничем не выделяющихся людей, беседующих о каких-то своих делах на скамейке в глубине сквера. — Ты придешь сюда два раза, — сказал Залимхан. — Через семь дней, а потом через десять, если я не приеду в первый раз. Время — это же. Купишь мне билет до Ставрополя. Поезд ночной, удобный, я спрашивал на вокзале. У тебя в доме мне появляться нельзя — не нужно, чтобы меня видели. Паспорт мой — на Владимира Сулейманова, инженера из Ташкента. Похож я на узбека, Саламбек? — белозубо и озорно улыбнулся Залимхан.

— За любую нашу восточную национальность сойдешь! — Саламбек слегка приобнял парня за плечи. — Да поможет тебе Аллах!

— И вам тоже! Скоро увидимся.

Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Основы военной разведки Саламбек знал и потому к изучению аэродрома и техники, базирующейся на нем, приступил вполне профессионально. Уже на следующий день после встречи с Залимханом он, взяв с собою прихваченный из Чечни мощный бинокль, который позволял видеть и в ночное время, отправился на юго-западную окраину Придонска. Сойдя с автобуса на конечной остановке, пошел к гаражам, густо усеявшим некогда просторный городской пустырь; миновав бесчисленные разномастные строения, Саламбек оказался на краю оврага, за которым как на ладони раскинулся военный аэродром с длинной, матово блестевшей сейчас на солнце взлетно-посадочной полосой, рулежными дорожками, стоянками самолетов, башней руководителя полетами, какими-то еще строениями. Впрочем, «какими-то» уже через полчаса наблюдения Саламбек называть их не стал — это были вполне конкретные, функциональные здания: склады запасных частей, гараж для нескольких грузовиков и заправщиков, здание пожарной команды, радарные установки с огромными лопухами — антеннами. Окулярами бинокля Саламбек нашел и штабной домик — небольшой, двухэтажный, собранный из стандартных панелей. По тому, что раза два мелькнула у этого домика женская фигурка в белом халате, Саламбек заключил, что тут же располагается и медицина.

Идя вдоль оврага, он делал вид, что ищет что-нибудь полезное для хозяйства. В овраг по старой памяти — когда-то здесь, на пустыре, была свалка — все еще валили всякий хлам. Саламбек выбрал еще несколько мест для своего НП, залег в высоком бурьяне, наблюдал и запоминал. Отсюда, с новой точки, хорошо были теперь видны капониры — укрытия для боевых самолетов. Саламбек не сразу сообразил, что это такое, так искусно были они вписаны в складки приаэродромной местности — небольшой холм, да и только; это потом, когда присмотришься, можно заметить бетонные дорожки, ведущие к взлетно-посадочной полосе. Из одного такого «холма» вдруг выкатили самолет — фронтовой штурмовик Су-25, остроносый, горбатый, с двумя килями-хвостами. Такие Саламбек видел в небе Грозного. Впрочем, он мог и ошибиться: перед ним, вполне возможно, появилась и какая-нибудь новая секретная машина, похожая на Су-25. С какой это стати летуны стали бы ее прятать в капонир? Вон транспортные брюхатые Аны стоят открыто, блестят на солнце крылья и фюзеляжи. Да и вертолетов ни от кого не прячут…

У самолета, который выкатили из капонира, суетились несколько человек в синих комбинезонах и офицерских фуражках; потом по лесенке в кабину забралась маленькая фигурка летчика в высотном шлеме и с лямками парашюта. Двигатели заревели, и машина плавно тронулась с места, покатила по рулежной дорожке.

На какое-то время Саламбек потерял самолет из вида — он ушел из окуляров бинокля влево, за постройки и холмы других капониров. Потом загрохотало с новой, удесятеренной силой, железный грохот стал приближаться, и вот почти над головой Саламбека, над гаражами, шоссе, юго-западной окраиной города — над всей великолепной мирной жизнью взлетела под большим, почти пятидесятиградусным углом серая стальная птица с двумя хвостами, с маленькими куцыми крыльями. Самолет был больше похож на ракету. Из двух сопел самолета-ракеты рвались острые желто-оранжевые языки огня, и штурмовик с сумасшедшей скоростью уходил в голубое чистое небо.

Саламбек, оглушенный грохотом турбин, на какое-то время забыл, зачем он пришел сюда, любовался полетом мощной машины. Зрелище и в самом деле было впечатляющее — человек в техническом прогрессе достиг очень многого!.. В следующую минуту Саламбек одернул себя — нужно было работать, продолжать наблюдение.

Разумеется, сидеть на краю города, любоваться в бинокль на взлетающие самолеты — проку мало. Нужно было максимально приблизиться к аэродрому, получить более конкретную информацию. Залимхан сказал четко: надо изучить подходы к самолетам, понять режим работы аэродрома, знать те метры, какие придется преодолеть группе захвата из засады, определить это место, точно, до секунды, рассчитать бросок — именно эти секунды позволят нейтрализовать экипаж, пилота, уже готового подняться по лесенке в кабину, и посадить в нее своего летчика.

Задача, конечно, была не из простых, но вполне выполнимая, вполне!

Саламбек неторопливо пошел вдоль оврага, по-прежнему наблюдая за взлетом самолетов. Взлетело девять машин, все одинаково двухвостые, с подвешенными под крыльями ракетами. Значит, сегодня у летунов серьезный день — боевые стрельбы. Где-то там, в западном направлении, куда умчались самолеты, полигон, там эти ракеты взорвутся, там будут оценены профессиональные качества летчика.

Идти пришлось долго. Снова Саламбек вышагивал за какими-то строениями, гаражами; потом он миновал автовокзал, перелез через развороченную трактором траншею с большими трубами, уперся вдруг в сетку-ограду; здесь начинался частный сектор — дома с садами и огородами. На ближайшем к Саламбеку огороде возились две женщины; потом к ним присоединился мужчина, разворачивающий рулон пленки. Одна из женщин подняла от лопаты голову, глянула в сторону Саламбека — чего это он там шастает, что за человек?

Внимание этих случайных людей Саламбеку было совсем ни к чему. Он пошел назад, к автовокзалу, оглянулся на ходу — да, отсюда, с этих огородов, наблюдать за аэродромом было бы гораздо удобнее, чем от тех гаражей. Тут до аэродрома рукой подать, мощное дыхание турбин слышалось совсем рядом. Однако лезть напролом нельзя — это может вызвать подозрения. Кто знает, жители этих прилегающих к военному аэродрому домов могут быть и проинструктированы соответствующим образом, предупреждены: и самим нельзя приближаться к границе летного поля, и если появятся какие-нибудь подозрительные люди, об этом нужно немедленно сообщить дежурному офицеру с телефона контрольно-пропускного пункта…

Жаль, за огородами густой молодой сосняк, а сразу за ним цель его наблюдения — самолеты. Из сосняка присматривать за ними в самый раз!

Не теряя направления, Саламбек проехал несколько остановок на трамвае. Какая-то сердобольная русская женщина, которой он сказал, что ищет часть, где служит брат-летчик, назвала ему остановку: «Красноармейская». «А дальше, милок, надоть пройти по асфальту — туды! — И она показала ему, куда именно. — Машины там ходють, но редко, в основном военные, ты попроси, они тебя подвезут. Там до аэродрома километра, может, два, а может, и полтора, я точно не знаю. И пешком можно пройтись, ничего страшного, через полчаса тама будешь, у ихней будки проходной…»

Конечно, эта рыхлая, громоздкая, с отечными ногами женщина меряла расстояние и время по себе; асфальтовую дорогу, ведущую к аэродрому, Саламбек прошагал по обочине минут за пятнадцать. Его много раз обгоняли машины: и военные грузовики, и разные там «жигуленки», и «москвичи» с офицерами за рулем, но он никого не стал просить остановиться и подвезти — ни к чему лезть людям на глаза, потом могут и припомнить, что вез такого-то, с такими приметами, лицо «явно кавказской национальности»…

Асфальт скоро уперся в желтый ухоженный домик КПП с большой красной звездой на зеленых воротах и со скучающим солдатом возле них. Саламбек к воротам подходить не стал, незачем — от солдата он никакой информации не получит. Пошел от ворот вправо, вдоль высокого сетчатого забора с грозными надписями: «НЕ ПРИБЛИЖАТЬСЯ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА!» Путь ему снова преградил овраг, на этот раз небольшой, всего несколько метров в ширину, с сухим песчаным дном. Саламбек с удовольствием пошел по песку — и идти приятно, и видеть его никто сейчас не мог. Овраг скоро кончился, и он снова оказался наверху, в том самом вожделенном молодом соснячке, который зеленой щетинистой подковой охватил аэродром с северной стороны, укрывал его от любопытных глаз. Может быть, сосняк этот специально когда-то насадили, а может, он рос тут сам по себе, за что и похвалили при выборе места для военного аэродрома.

Похвалил лесок и Саламбек. И легенду на всякий случай приготовил: гуляет, дышит свежим воздухом в сосняке, выпить собрался (а в пакете-сумке у него припасены бутылка вина и несколько яблок. Конечно, если тут задержат да бинокль увидят… Нет, бинокль ни в коем случае показывать нельзя, он спрячет его за пазуху, под куртку… Скажет, что нашел)…

Короче, гулял по молодому леску близ военного аэродрома случайно забредший сюда человек «кавказской национальности», у которого была с собой бутылка спиртного. Бомж не бомж, но что-то похожее на него: небрит, обувь, да теперь и штаны в грязи — лазил где-то по оврагам да бурьянам…

Да, это новое место идеально для наблюдения. Саламбека в гуще сосняка с аэродрома видеть никто не мог, зато он видел все прекрасно! И распахнутые, близкие теперь высокие ворота капонира, и штурмовик, который с грохотом вернулся из полета, и технарей, кучкой сбившихся у самолета и что-то живо обсуждавших…

«До машины метров двести пятьдесят, — прикинул Саламбек. — Да, максимум».

Бинокль давал ему возможность видеть теперь все крупно. Вот молодой улыбающийся летчик сходит по лесенке на бетонку; ему помогают два технаря в голубых фуражках, снимают с него лямки парашюта; вот под колеса самолета подкладывают колодки… вот задом сдает тягач… из кабины его выглядывает прапорщик, сердится, что-то кричит… слов не слышно. А не мешало бы послушать, о чем именно говорят летчик и его обслуга после полета на полигон — попал ракетами в цель или нет? Вообще как прошел полет, когда следующий — днем или ночью, с боевой стрельбой или просто учебно-тренировочный полет. Все это нужно знать ему, Саламбеку.

Сетка забора в том месте, где сидел Саламбек, невысока и в двух местах порвана. Русские беспечны. Думают, наверное: кто полезет на аэродром, пусть и со стороны сосняка? Зачем? Американские разведчики (да и другие, наверное, тоже) все про этот аэродром знают — день и ночь наблюдают за Россией со спутников, а для своих тайн никаких нет — летают самолеты, ну и пусть себе летают, так нужно. Здесь, на огородах у аэродрома, какие могут быть шпионы? Люди здесь годами живут, у аэродрома коров, коз пасут…

Да, этот капонир, пожалуй, самый близкий к сосняку. Если пробежать двести пятьдесят метров, то у самолета можно оказаться минуты через три. В темноте легче подобраться к стоянке самолета еще ближе, без шума. А боевикам и нельзя шуметь, от этого зависит успех операции. Появление боевиков для летчиков и технарей должно быть полной неожиданностью, чтобы они ничего не успели предпринять. Внезапность, дерзость, решительность, продуманность каждой мелочи — вот что поможет нападающим. Да еще Аллах!

Так думал Саламбек, снова и снова вымеряя расстояние до капонира, прикидывая, с какой стороны лучше всего напасть группе захвата, как нейтрализовать технарей и летчика, не дать им вовремя сообщить дежурному наряду, вызвать подмогу, предотвратить угон боевой машины. В любом случае на все про все у них будут секунды! Секунды! Не надо забывать и о том, что в ту ночь — а захватывать самолет, конечно же, надо ночью! — в воздухе будут находиться и другие машины, что кто-то из летчиков получит немедленный приказ уничтожить поднявшийся в воздух штурмовик с таким-то бортовым номером, и помоги Аллах долететь  н а ш е м у  летчику-камикадзе до цели. В живых ему, конечно, не остаться, это ясно, но и те, кто будет обеспечивать захват самолета здесь, на аэродроме, тоже подвергаются не меньшей опасности. Все решат четкий план и точность его исполнения. И смелость боевиков, их решимость умереть, но задачу выполнить. И такие люди уже есть рядом с Саламбеком — Рустам, Аслан, Залимхан. Приедут еще, он знает это. Приедет летчик-камикадзе, с ним должны быть верные, знающие люди. Возможно, это будут тоже технари, те, кто служил в авиации, на аэродромах… Джохар и Шамиль подумают об этом…

Нужно сюда прийти ночью, изучить ночной режим. И прийти не раз. И знать расписание полетов. Значит, по ту сторону этой рваной сетки должен быть свой человек. И он должен сказать, когда будут ночные полеты с боевыми стрельбами. В ночь захвата под крыльями штурмовика должны висеть боевые ракеты, а не болванки. Удар самолета обязан быть мощным, предельно точным, смертельным! Точно таким же, какими они были там, в Грозном, когда «сухие» расстреливали город, президентский дворец, скопления боевой техники дудаевцев…

Разведка — нервное дело. Узнав сегодня все, что он только мог узнать с помощью бинокля, Саламбек вернулся уже в сумерках к оврагу, посидел на траве, успокаиваясь, переводя дух. Выпил вина и погрыз яблоко. Огляделся. Поблизости по-прежнему никого не было. Из частного дома по ту сторону оврага неслась музыка: «Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша-а…» Хорошо, можно теперь и про юбочку послушать. Годится. Тем более что самолеты уже не летали, рев турбин не заглушал музыки, слова слышались отчетливо. Видно, слышали «про юбочку» и на аэродроме… А вечер хороший, теплый. И вино славное, хорошо пошло по жилам, нервы греются и отдыхают. «Бомж» имеет теперь право и расслабиться…

На этот раз, возвращаясь, Саламбек не стал переться через овраг — малость захмелел, упадешь еще. Да и ни к чему теперь прятаться — его скрывали сумерки.

Он стал обходить овраг поверху; неожиданно оказался у братской могилы жителей города, расстрелянных немцами — об этом гласила надпись на громадной мраморной плите, — шел потом по улице из частных одноэтажных домов, поглядывал на старух, сидевших на лавочках…

Минут через десять он оказался, к своему удивлению, на трамвайной остановке. Выходило, что этот путь к аэродрому был самый короткий и удобный.

Запомнил.

Глава седьмая

Бабий век — сорок лет, иной и в шестьдесят износу нет.

Изольда Макарычева была из таких — здоровая, жизнерадостная, нерожавшая. Дети не мучили, спать не мешали, ела и пила всегда вволю и чего хотела. С мужем до войны в Чечне жили хорошо, зажиточно, ни в чем себе не отказывали. И все у них поначалу шло как по маслу — друг с дружкой ладили, любились нежно, не надоедали один другому. А когда насытились любовным счастьем, поняли вдруг, что надо бы им и третьего в семью, ребеночка. А его не было. Не получался. И так, и эдак приспосабливались, ничего не помогало. И по-современному тешились, с выкрутасами да с разными замысловатыми позами, а все одно — мимо пролетало. Не беременела Изольда, хоть плачь. И она плакала — и год, и другой, и пятый.

Муж заскучал, думать о чем-то стал, вздыхать. Потом на работе стал задерживаться, выпивать, буянить дома. Изольда его не пилила, Боже упаси! Старалась как-нибудь смягчить их общие страдания, любить мужа стала еще жарче, изобретательнее — может, это поможет снимет у него груз с души, а то, глядишь, от жара да совсем уж бессовестной страсти и проскочит к ней в материнское лоно счастье-живчик…

Нет, не проскакивал. То ли сил у мужа не хватало, то ли живчик слабенький был, не мог проскочить препоны, что оказывались на его пути, тут уж старайся не старайся…

И вот муж объявил однажды: ухожу я от тебя, Изольда Михайловна. Себя не ругай, не надо, не каждая женщина может быть матерью. И на меня не гневайся — сына хочу, дочку, род свой продолжать хочу. Нельзя, чтобы чей-то род на земле кончался на твоей смерти. Смысл человеческой жизни в том и состоит, чтобы продолжать себя в поколениях да совершенствоваться с каждым разом…

Изольда была мужественным человеком, волосы на себе рвать не стала, об стенку головой не билась. Отпустила своего Геннадия с миром. Хорошо они простились, по-людски. Он признался, что завел себе новую подругу, что она уже беременна и скоро они уедут в Москву. У нее там квартира на Дмитровском шоссе, рядом с новой станцией метро; мать у нее престарелая, умрет скоро, сама просила, чтобы дочь как можно скорее вернулась домой, иначе квартира достанется чужим людям — и так уже ходят через день, спрашивают: когда, мол, старуха, коньки отбросишь?

Изольда все это слушала, кивала сочувственно, говорила теперь уже бывшему своему мужу: «Конечно, Гена, ты правильно решил, я тебя понимаю».

Прощались они в ресторане гостиницы «Кавказ», что была в центре и в которой потом поселилось очень много боевиков, съехавшихся в Грозный со всего света. И в тот вечер зал ресторана был набит битком людьми с оружием, гулять тут становилось жутковато — того и гляди, какой-нибудь разгоряченный вином абрек схватится за свой «Калашников». Но ничего страшного не случилось, абреки пили и, обнявшись за плечи, раскачиваясь из стороны в сторону, пели тягучие, рвущие душу песни… Шумно было, очень шумно!

Выпив, Геннадий полез к ней с поцелуями, плакал у Изольды на плече, выкрикивал: «Ты только скажи, Лизонька! Я ее брошу! Я тебя люблю! И ты меня любишь, я знаю. По живому рвем! А?! Пошли домой!»

Но Изольда хорошо знала Геннадия, по пьянке он все что угодно скажет и наобещает, а трезвый совсем другой, будет мучиться, думать, страдать. Нет-нет, пусть теперь идет к своей Насте, пусть она родит ему сына или дочку и пусть они счастливо живут в столице, на Дмитровском шоссе, в доме, что рядом со станцией метро. Пусть!

Придя домой, Изольда обревелась до хрипоты — мужа ей было жалко, а себя еще больше. Ну зачем, зачем она сказала ему там, в ресторане: дескать, женился — иди к ней, к Насте, она тебе теперь законная жена… Он же хотел вернуться домой, к ней, Изольде, просил, умолял: «Ты только скажи…» Может быть, он все же понял, что они не так просто встретились на этой земле, что он и она созданы друг для друга, что они оба — именно те две половинки, которые встречаются в жизни раз в сто лет! Пусть он сильно выпил и водка это плакала, не он, но сердце его говорило — вернись к Изольде, она тебе Богом дана, это надо понимать, идти с ней рука об руку всю жизнь, что бы ни случилось…

В прихожей позвонили. Изольда вздрогнула от этого неожиданного ночного звонка, приподняла голову, тихонько потом, крадучись, подошла к двери. За дверью был, конечно же, Геннадий, она это знала наверняка — кто еще станет звонить к ней в три часа ночи?

— Лизонька, родная, открой… Слышишь? Это я.

Она не открыла, пересилила себя. А так хотелось открыть! Руку кусала, кричала внутренним беззвучным криком, плоть ее кричала — Изольда, открой! Последний раз!..

Он звонил еще; негромко, понимая, что ночь, стучал в дверь, а потом опустился на ступеньки, да так и заснул на корточках, проспал до утра…

Когда Геннадий уехал из Грозного, она стала понемногу успокаиваться. Жизнь, кажется, входила в новое русло, в котором, может быть, и для нее найдется отдушина — вдруг она сумеет еще раз обрести счастье. Но осенью девяносто первого к власти в Чечне пришел генерал Дудаев, и для русских началось светопреставление: их стали из республики выживать, на них посыпались угрозы и оскорбления, их унижали… Так протянулось три кошмарных года, а в конце девяносто четвертого явилась российская армия-спасительница, и на головы жителей Грозного посыпались бомбы, снаряды и мины, дружный треск автоматных очередей перемежался с безжалостно точными выстрелами снайперов. Слезы и кровь полились рекой. Город, красивый южный город, который десятилетиями строила вся страна, некогда могущественный и дружный СССР, разрушили за месяц. Конечно, ломать — не строить, ума тут особого не надо. Толстосумы-правители сводили счеты между собой, с помощью армий выясняли отношения, устроив грандиозное побоище, и, как всегда, жертвами стали простые смертные, в том числе и она, Изольда Макарычева, обычный товаровед из обычного универмага на улице Космонавтов. И все же ей повезло больше других — она осталась жива, даже не ранена. А ведь смерть была рядом с нею, она не раз и не два видела трупы и молодых российских солдат в центре Грозного, и разорванных на куски грозненцев. Обглоданный собаками человеческий скелет видела! До сих пор перед глазами стоит. Это непередаваемый словами, неописуемый ужас!.. Кого этим зрелищем хотели запугать? Чеченцев, чтобы слушались русского президента? Или русских солдат, наводящих в Чечне «конституционный порядок»? Но при чем тут они, простые люди, поселившиеся на этой земле, в этом городе много лет назад и мирно, дружно жившие бок о бок?! За что их-то уничтожали и продолжают уничтожать и по сей день? Война в Чечне идет пятый месяц, есть тысячи раненых и убитых с обеих сторон, десятки тысяч сорваны с места, стали, как и она, Изольда Макарычева, беженцами в родной стране. Как все это осмыслить, понять?

Тяжело вздохнув, Изольда поднялась с постели. Подумала машинально: «Хорошо вот, нашлась добрая душа, Татьяна Морозова, пустила к себе, приютила. А так бы… Иди, куда хочешь! Никому до тебя дела нет!»

Зажгла на кухне свет, глянула на часы, вмонтированные в один из кухонных шкафов. Десять минут второго ночи. За черным окном — ветер, холодный дождь. А в доме — тепло, уютно. Какое это счастье — крыша над головой! Была бы эта квартира ее! Но… Татьяна с Тягуновым живут в особняке, у них «медовый месяц», зачем им мешать? И они пережили за эти последние недели много, пусть успокоятся, придут в себя. Да и ей самой стоит подлечить нервы — она ведь тогда, в истории с Бизоном, чуть-чуть не загремела. По-всякому ведь могло повернуться. Все четверо — Тягунов, Татьяна, Изольда и Игорь — могли, в лучшем случае, оказаться в тюрьме, но мафия могла расправиться с ними и по-другому, если бы они не приняли их условий. Зачем мафиози лишние свидетели?

Но повернулось все иначе, их оставили в живых; более того, взяли в свое дело, дали аванс на будущую жизнь — свободу всем четверым, Татьяне с Тягуновым особняк в рассрочку, хорошую работу. Живите, мол, работайте, но помните, ни на час не забывайте, кто все это дал и почему. Мафия посадила их всех четверых на золотую цепь, с которой не сорвешься, а сидеть на ней вроде бы приятно.

Изольда как-то спросила об этом Татьяну — мол, что же это мы из крайности в крайность: то воевать с мафией взялись, а теперь — с ними заодно, так получается?

Татьяна тогда вспылила: наговорила ей. «Неужели ты такая глупая, что не понимаешь: плетью обуха не перешибешь?» Но, поостыв, попросила у нее прощения, призналась: «Ты не думай, Лиза, что я все забыла. Я себе не изменила. И мы еще скажем о себе, напомним, пусть они не думают… Но, чтобы победить врагов, с ними нужно подружиться, войти в доверие, узнать о них все. Понимаешь? Слабые места разузнать. А потом уже бить — раз и навсегда!»

Разговор этот был в особняке после скромного того новоселья. Изольда, честно говоря, что-то не очень поверила Татьяне — одно дело, когда человека прижимают к стенке, вынуждают защищаться, кулаки сжимать или за автомат браться, а другое, если тебе дарят, пусть и в рассрочку, огромный домище, устраивают на престижную работу, мужа (даже не мужа — жениха!) повышают в должности и в звании. Какая тут может быть «месть»? Зачем? Где логика? Скорее всего, Татьяна сказала это для красного словца, может быть, ей неудобно перед Изольдой. Еще месяц назад Татьяна была другим, обиженным, несчастным и воинственным человеком, а теперь это важная, высокопоставленная по областным масштабам дама, живущая в прекрасном особняке, обеспеченная и обласканная вниманием вышестоящих начальников. Чего ей, в самом деле, желать еще? Конечно, ни сына, ни Алексея не вернешь, но нужно думать о жизни, а у женщины есть еще и возможность восстановить утраченное — выйти замуж и родить сына. Или дочь.

Чайник закипел, засвистал совсем по-утреннему — весело и радостно, ему, конечно, все равно, что уже половина второго ночи, что хозяйка не спит, ломает голову над прямо-таки философскими проблемами…

Хозяйка… какая она, к черту, хозяйка?! Чайник и тот Татьянин. Они с Тягуновым сразу же купили себе самовар, угощали из него и Каменцева с Дерикотом, и прокурора Шипунова, ну и, разумеется, ее, Изольду. Застолье у них в тот раз вышло славным, все остались довольны. На радостях Татьяна сказала Изольде: «Лиза, ты живи пока в моей квартире, ни о чем не беспокойся. Прописывать я тебя, правда, не буду, не обижайся. За особняк этот долго еще платить, он очень дорогой, и как еще жизнь повернется. Обживемся вот со Славой, распишемся, ребеночка заведем… а тогда посмотрим. Я помогу тебе встать на ноги. Может, и с жильем как-нибудь уладим. А пока что с нами будешь жить, а? Как ты на это смотришь? У меня работа такая, что времени ни на что не будет, даже на ребенка, а тут еще хозяйство, дом… Мы тебе платить будем со Славой, не обидим. Подумай. Время еще есть, рожать я собираюсь в октябре, если даст Бог…»

Вот как она заговорила,  г о с п о ж а  Морозова! Не успела превратиться из безработной в начальницу, а уже заявляет — времени на ребенка не будет, хозяйством некогда заниматься!.. Короче, ей, Изольде, предложили стать у  г о с п о д  Тягуновых (Татьяна наверняка возьмет фамилию Вячеслава Егоровича) домработницей и по совместительству нянькой. Две обязанности за одну зарплату, или как это Татьяна назовет, может быть,  ж а л о в а н ь е? Что ж, госпожа Морозова, мерси, данке шен, сэнкью!..

Изольда обожглась горячим чаем, закашлялась. Пришлось попить из-под крана холодной воды, остудить рот. Глоток ледяной почти влаги остудил заодно и ее разгоряченную фантазию — и чего понесла, зачем? Люди приютили ее, оставили жить в двухкомнатной квартире, думают о ее будущем, а она тут пыжится, из себя выходит, мол, спасибочко вам за эти заботы, господа хорошие, сэнкью, мерси и больше не проси. Дура набитая, конечно. Это ж типичный сволочной бабский характер. А подумала бы: богатыми ведь тоже не все становятся, чего завидовать, точить себя?! Богатство — это как счастье, которое может с неба свалиться, от родителей перекочевать или достанется тяжким, каждодневным, изнурительным трудом. Кто-то гуляет да звезды считает, а кто-то вкалывает день и ночь, копейку к копейке складывает, о будущем думает. Да чего тут Америку открывать: в школе еще проходили дедушку Крылова, басню про попрыгунью-стрекозу кто не помнит?.. То-то. Нужно спокойно на все смотреть, другим не завидовать. Можешь и умеешь хорошую, достойную человека жизнь себе и семье обеспечить — честь тебе и хвала, молодец! А не можешь — иди в домработницы. Гордыню чего зря показывать, на других коситься? Люди и должны по-разному жить. Потому что все разные, у всех разные способности, каждый по способностям и должен получать. Потребности, конечно, у всех одинаковые, увы, всем хочется и сладко кушать, и мягко спать. Да работать бы поменьше…

Ладно, раз Татьяна решила, что ей, Изольде, красная цена — жалованье домработницы, значит, так тому и быть. Надо смириться.

Разум говорил Изольде одно, а гордыня ее все же противилась. Свои сорок она прожила хорошо, независимо. Высшее образование, работа на хороших должностях, руки-ноги целы, голова вроде бы не совсем глупая, для бабы — в самый раз, статью природа не обидела. Что ж в такие цветущие годы себя хоронить? Она и сама бы еще смогла… еще как бы смогла  с в о е  дело открыть. Ей бы денег, стартовый капитал, как теперь говорят, миллиончиков бы двадцать пять, не меньше, на первоначальный оборот. Разве она не в торговле работала, разве она ничему не научилась за пятнадцать лет?!

Научилась. И сможет повести дело не хуже других. Но деньги, черт бы их побрал, деньги нужны! Богатенькие, дайте бедной, но предприимчивой и надежной бабенке взаймы!.. Хотя что это она — баба, бабенка? Женщине — симпатичной и неглупой, с большим опытом работы в торговле, с желанием поработать, стать независимой, состоятельной, как и прежде.

«Дерикот! — подумала вдруг Изольда. — А почему нет? Мужик что надо. И богат, и, насколько я поняла, не жадный. Попрошу у него. В долг, под проценты. Ему же выгодно, навар получит. И чем он рискует? Меня он знает, я у него работаю. Выгонять вроде бы ни меня, ни Игоря не собирается (Игорь все еще в гипсе, бедняга!). И Феликс поглядывает на меня весьма выразительно. Весьма! Я этот взгляд сразу поняла, еще тогда, в магазине, когда пришла к нему в первый раз наниматься на работу. Но влез этот бугай, Жорка Бизон, все испортил… Однако совесть моя, если уж на то пошло, да и тело тоже перед Феликсом чисты — не было же ничего с Бизоном, не было! Я все ему, Дерикоту, объясню, все расскажу. Если, конечно, он захочет меня слушать».

Феликс слушал ее внимательно. Говорили они в директорском кабинете магазина, с глазу на глаз. Дерикот сначала поинтересовался, как, мол, поживает Татьяна Николаевна, налаживается ли у них с Тягуновым жизнь в особняке, не омрачает ли что-нибудь их «медовый месяц».

В голосе Дерикота звучала легкая ирония, какой-то глубоко скрытый гаденький намек, но Изольда не разобралась в тонкостях интонаций Феликса и двусмысленности вопроса, ответила просто — все у них нормально, и тема была закрыта.

— Ну и ладно, — не стал настаивать Феликс, спросил: что ее привело к нему, чем она так взволнована?

— Феликс Иванович, — не стала и она тянуть ненужную дипломатическую волынку. — Выручите меня, а? Дайте взаймы, кредит.

— Сколько и зачем? — быстро и вполне заинтересованно спросил он.

— «Лимонов» двадцать пять, на оборот. Хочу свое дело открыть. Купить кое-что, перепродать… Не мне вам рассказывать.

Он закурил, помахал в воздухе все еще горевшей спичкой, снова с интересом глянул на нее.

— Деньги по нынешним временам просишь небольшие, Изольда Михайловна. Настоящий капитал не скоро накрутишь, годы уйдут.

— Да мне бы из нищеты выбиться, Феликс Иванович, на квартиру собрать! — горячо перебила она, и голос ее звучал очень искренне.

— …Но чтобы и их получить, нужны гарантии, — он как бы и не слышал ее горячей реплики. — Откуда мне знать ваши замыслы: получите деньги, сделаете дяде Феликсу ручкой… а?

— Я не ваш Городецкий! — неожиданно для себя вспылила Изольда и тут же пожалела о сказанном — и дернул же ее черт за язык! Но слово не воробей…

— А вы, между прочим, напрасно так об Антоне Михайловиче: каждый делает деньги так, как умеет. Если уж откровенно, вы же на моих деньгах навар тоже собираетесь нечестным путем получить.

— Как то есть? — не поняла Изольда.

— Да так. Берете на эти деньги дефицитный товар — сами же говорите, — допустим, продукты питания, по одной цене, продаете, оптом или в розницу, по другой. Так?

— Да, так. Я этого и не скрываю. Все так делают. Бизнес.

— А коммунисты называли это паскудным словом  с п е к ул я ц и я,  а?

— Я не хотела вас обидеть, Феликс Иванович, простите. И Городецкого тоже. С языка сорвалось… Вы правы, деньги делает тот, кто умеет их делать. Способ — вторая статья.

— Ну вот, это другое дело, разумный разговор пошел. — Дерикот затушил сигарету, растер ее в хрустальной пепельнице до крошек табака. — Понемногу умнеете. Да, понемногу.

Он встал, подошел к двери, закрыл ее на ключ. Спросил резко, требовательно:

— У вас с Бизоном что было? Тогда, на квартире у него?

— Н-ничего!.. Честное слово! Я всю правду вам рассказала. Он приглашал, я зашла в гости, а тут это несчастье — выстрел…

— Кто в него стрелял? Может, сейчас скажешь?

Изольда похолодела — опять допрос! И зачем он закрыл дверь? Что — будет мучить, истязать, как там, на даче? Но это же глупо — она закричит, заорет как резаная, на всю ивановскую, швырнет в окно пепельницу. Кабинет Дерикота на первом этаже, окна магазина выходят почти на троллейбусную остановку, там всегда полно людей… А о Бизоне — что, сказать ему правду? Что они тогда решили убить его, что стреляла Татьяна Морозова, мстила за мужа, а они — Игорь, Изольда и Петушок — помогали ей, обеспечивали, так сказать, исполнение приговора? Он, Дерикот, должен все понять правильно: Бизон — это тот человек, от которого рано или поздно нужно было избавляться, что и было сделано. Они же сами, Каменцев и Дерикот, убили Бизона уколом, сымитировали сердечный приступ, а потом подбросили его в городе милиции, врачам того самого морга, где он когда-то работал. И никто ведь не заподозрил ничего криминального. Потому что Ада Константиновна, медсестра, которая проделала все нужные манипуляции, — профессионал, она знает, что и как делать. «Скоропостижная смерть от острой сердечной недостаточности» — вот что было записано в свидетельстве о смерти; с этим документом Бизон и отправился в лучший мир, пусть земля ему будет пухом!

Голос свыше вовремя все же образумил Изольду, предостерег от рискованного, неосторожного шага: во-первых, она открыла бы их с Татьяной тайну, во-вторых, неизвестно еще, как прореагирует на ее признание Феликс. Дерикот — из мира богачей, властителей, можно сказать, и подельников Бизона, они, видно, вправе решать судьбы своих компаньонов-боевиков… черт с ними, сами разберутся. А признаваться ему сейчас, что тогда Жорка не сам себя ранил, просто глупо — все уже позади, улеглось, даже забылось малость. Бизон — в земле, что теперь! Если ты думаешь, красавица, что твое признание поможет тебе получить кредит… гм, весьма и весьма сомнительно!

— Он ранил себя сам, Феликс Иванович! — твердо, глядя Дерикоту в глаза, сказала Изольда.

Тот усмехнулся.

— Молодец, слово держишь. Хотя я-то догадался, что стрелял кто-то из вас. Скорей всего, Морозова. За мужа мстила. Но рука ее, видно, дрогнула, в сердце пуля не попала. Потом вы все смылись. Мне только одно непонятно: почему ты вернулась? Как ты снова очутилась рядом с Бизоном? Или ты и не выходила из квартиры? Или забыла что-то? Не вернулась бы — он кровью истек бы, да и все.

Изольда сжала зубы, молчала. Как легко было сейчас просто кивнуть или сказать «да», не вдаваясь в подробности, — так ласково-доверительно, сочувственно, с пониманием спрашивал Дерикот. Как отец родной. Расспросит все, пожурит, пальцем погрозит и скажет: «Ладно, прощаю. Только больше так не делай». И по голове, как маленькую девочку, погладит… Может, и с Феликсом Ивановичем так же произойдет? Он бы удовлетворил свое любопытство, подтвердил бы собственную версию ранения Бизона, а она, Изольда, стала бы ему ближе, понятней. Рыбак рыбака… И проникся бы, откликнулся бы на ее просьбу. Они же были с Бизоном одной веревочкой повязаны, сколько чужих машин на сторону ушло, сколько денег они с ним заработали!.. Может быть Жорка уже и мешать стал Феликсу Ивановичу, раз они его сами убрали. Конечно, надо признаться, он поймет их с Татьяной, простит и денег даст.

«Молчи, дура! — кричал кто-то в ее воспаленной голове. — Не верь ты этим  с л е д о в а т е л ь с к и м  хитростям. Дерикот выведает, что ему нужно, да и пошлет тебя кое-куда. Не поддавайся, не вызывай на себя и Татьяну новую беду!»

Дерикот взял Изольду за руку, потянул к себе. Она встала из кресла, подошла. Он обнял ее за талию; снизу с ухмылкой и одновременно с одобрением заглянул в глаза. Повторил:

— Молодец. Удар держишь. Это тебя, между прочим, хорошо характеризует, при случае не продашь. Ситуацию с Бизоном вы славно объяснили, славно! А главное — быстро. Тут надо было сообразить, да. Тебе пришлось соображать, я понял. Ты зачем-то вернулась, а этот ублюдок сидит на диване, кровью харкает… Ситуация, нечего сказать! Я, мужик, и то бы растерялся. А ты молодец!

Дерикот мял ей сильными властными руками ягодицы, все сильнее прижимал к себе. Голос его стал мягче, он уже не говорил, а ворковал, мурлыкал, как кот:

— Я же тогда, когда ты еще только появилась у меня, подумал: «Эх, вот женщина — конфетка! Хоть и не молода, а засмотришься. Что лицо, что фигура, что ноги…» А ты — с Жоркой, в «мерседес» к нему полезла, на квартиру пошла. Я ведь себе слово дал: если узнаю, что он тебя трахал, ни одного дня на моей фирме не работала бы. Выгнал бы как миленькую. И сердце бы не дрогнуло. Иди, откуда пришла. Раз не поняла взгляда начальника, главы фирмы, раз такая толстокожая. А я тонких женщин уважаю, в смысле, с тонким чутьем, которые больше взгляды понимают, а не хамские слова и руки…

— У меня ничего с ним не было, — сказала Изольда.

— Да я это понял. — Он усадил ее к себе на колени. — Он бы похвастался, как же! Такую женщину уломать!..

— Вы мне тоже сразу понравились, Феликс Иванович, — разоткровенничалась и Изольда, пытаясь  в е ж л и в о  высвободиться, но он совсем по-хозяйски запустил руку под юбку, гладил ее дрожащие ноги. — Я прошу, Феликс Иванович… не надо… не здесь!..

— Почему «не надо»? Почему «не здесь»? — Дыхание его было сбивчивым, тело била крупная дрожь. — Мне надо, и именно здесь, сейчас!.. Ты пришла ко мне с просьбой, и я ее уважу, но и ты уважь хозяина. Встань-ка, повернись!

Сгорая от стыда, Изольда уперлась локтями в стол, закрыла глаза. Бог ты мой! До чего она опустилась! Проклятые деньги, проклятая жизнь!..

Когда все было кончено, она, вся красная, уничтоженная стыдом, взвинченная, ринулась было из кабинета, но Дерикот преградил ей путь, стал у двери, раскинув руки.

— Успокойся, — сказал он. — Самое страшное позади. Ты еще раз доказала, что с тобой можно иметь дело.

— Но я не могу так, Феликс Иванович! Не могу! — крикнула она с ужасом. — Я же не сучка какая-нибудь подзаборная! Что уж ты… вы так унижаете меня?! Что же вы нас в скотов, в свиней превратили?!

Дерикот поморщился. Снова сел за стол, закурил.

— Ты не обобщай, Изольда Михайловна, не надо. Кто эти абстрактные «вы»? О чем ты говоришь?

— Ну мы, женщины, ваши подчиненные! Что тут непонятного. Совсем уже за людей нас не считаете.

— Ты о себе говори, — он усмехнулся. — А ты… ты же сколько меня мучила! Ходишь тут по магазину, бедрами качаешь. Грудь вон торчит, как у молодой. А это на меня, знаешь, как действует. И если б я, правда, узнал, что ты с Бизоном… — Он скрипнул зубами. — Я бы вас обоих… Ладно, сядь, давай поговорим спокойно, чего уж теперь. Не маленькие. Да ты и сама хотела, я же видел.

— Ну не так же, Феликс!.. — Изольда чувствовала себя премерзко. — Я одна дома, никто не мешает… И вообще. Фу!..

Он засмеялся.

— Ладно, Изольда Михайловна, учтем. А насчет денег… Денег я тебе дам, но не сразу. Потом в знак благодарности, что ли, выручу, займу. «Лимонов» десять, не больше. Чего ради мне на собственной фирме конкурента растить?

У Изольды радостно забилось сердце. Хоть и унизили ее, грубо и бесцеремонно… гм-гм… поимели, а деньги все же пообещали. Да, на какие только унижения не приходится соглашаться женщине, чтобы добиться желаемого, пробиться через этот несокрушимый строй котов, жеребцов, быков и хряков! Вот в чем главный ужас жизни!

— Так за что вы хотите в будущем благодарить меня? — уже спокойнее и по-деловому спросила она, хотя по-прежнему не поднимала на Дерикота глаз, теребила юбку.

— Поможешь мне, — довольно сухо ответил он. — Есть кое-какие деловые соображения. Я не хочу в одном деле рисковать, мне нужно подставное лицо. Поняла?

— Нет.

— Ну, потом, Изольда Михайловна, потом все объясню. Обмозгую, просчитаю, тебя позову. Не волнуйся, все будет хорошо.

Он поднялся, встала и Изольда. Феликс снова обнял ее, прижал, коснулся губами ее щеки — той, прежней страсти ни в поцелуе, ни в объятии уже не было.

«Да, вам бы только свое получить, — подумала она. — Надо было мне, дурочке, сначала о деньгах договориться или даже получить кредит… А теперь попробуй!..»

Но глаза Феликса сказали: деньги дам, не переживай. Только ты сделай, что тебя попросят.

Глава восьмая

…Кто виноват в чеченском кровопролитии? Кто санкционировал передачу Дудаеву российского оружия, которое сегодня стреляет по нашей армии? Кто вообще стоял за спиной людей, добивающихся суверенитета Чечни?..

Вопросы эти, вероятно, еще долго будут предметом всевозможных разбирательств. Одним из свидетелей по этому делу может стать последний председатель управления КГБ и член Совета министров Чечено-Ингушской автономной социалистической республики генерал-майор Игорь Кочубей, занимающий сегодня скромную должность заместителя начальника Волгоградского управления ФСК. В его архиве сохранились документы, подтверждающие заинтересованность российского руководства в приходе к власти Дудаева.

Наш корреспондент беседует с И.В. КОЧУБЕЕМ:

— Игорь Васильевич, кроме журналистов, кто-то уже пытался задавать вам вопросы о причинах чеченских событий?

— Летом 93-го по указанию Баранникова проводилось служебное расследование. Почти все мои бывшие подчиненные писали рапорта на эту тему, но они так и не увидели света. Меня никто не вызывал, для руководства КГБ после чеченского переворота я как бы умер. По-моему, Баранникову и его заместителю Фролову было невыгодно объективное разбирательство, ведь именно они руководили МВД СССР осенью 91-го. А у власти в стране, по сути, стояли те же люди, с чьего ведома и попустительства все и начиналось.

— Ваше отстранение от должности 6 сентября 1991 года совпало с разгоном Верховного Совета Чечено-Ингушетии. Как это можно расценить?

— Я убежден, что это не совпадение, а целенаправленная акция. Наше ведомство прекрасно знало, что представляет собой Вайнахская демократическая партия, основополагающим пунктом программы которой была идея независимого от России исламского государства. Именно поэтому мы решили тщательно отслеживать это движение и регулярно докладывали о нем в центр. Тогда же, в августе 91-го, в республику приезжали депутаты Громов, Кобзон, Полторанин, Бурбулис. Мы показывали им материалы о деятельности дудаевского движения, данные о поступлении оружия, подготовке переворота и отторжении Чечни от России. Но депутаты не приняли наших аргументов.

А буквально за два дня до разгона Верховного Совета республики мы с его председателем Завгаевым за двумя подписями отправили шифротелеграммы о готовящемся перевороте Ельцину, Горбачеву, Хасбулатову, министрам двух МВД — СССР и России, а также обоим председателям КГБ. Ответом было молчание.

Кураторы из КГБ России тоже вели себя странно. Сначала они пытались убедить нас не вмешиваться в события, не препятствовать деятельности Дудаева и даже снять охрану Завгаева, в отношении которого уже были угрозы терактов. Но, если бы что-то случилось с председателем Верховного Совета, ответственность легла бы на меня. Поэтому я потребовал письменного приказа. Вместо этого шестого августа Иваненко подписал приказ о моем отстранении, что сразу же стало известно в Грозном. В тот же день дудаевцы разгромили Верховный Совет.

— Пятого октября, спустя месяц после вашей отставки, было захвачено здание КГБ республики со всем его содержимым: оружием, документами, опертехникой. Как это могло случиться?

— Мы предполагали, что будут попытки захвата здания, но то, что его сдадут, по сути, добровольно, никто и представить себе не мог. В последние дни своей работы я распорядился вооружить восемнадцать сотрудников автоматами и перевести на круглосуточное усиленное дежурство. Ночью мы вывезли самое ценное — документы, касающиеся агентуры. Подготовили к отправке и оружие, около тысячи стволов. Однако осуществить задуманное я не смог — меня отстранили от руководства и отключили от связи с Москвой. Вскоре охрана здания была переведена на обычный режим.

— Можете ли вы хотя бы примерно подсчитать, какое количество российского оружия было передано Дудаеву? Как случилось, что российская армия ушла из Чечни, оставив полные склады?

— В 91-м году в республике дислоцировалась кадрированная дивизия. В ее составе был учебный танковый полк — около ста боевых машин. Существовал и неприкосновенный запас вооружений на случай боевых действий, это примерно тридцать тысяч единиц стрелкового оружия. Вот оно-то и досталось дудаевцам. Захват военных складов произошел в феврале-марте 1992 года. К этому времени солдат срочной службы в Чечне уже не было, почти все они — девятьсот человек — дезертировали. Остались одни офицеры. Но командир дивизии генерал Соколов делал все возможное, чтобы оружие не попало в руки бандитов. Из республики вывозили все, что могли, приводя в негодность танки, снимая с орудий замки, минируя подходы к складам. Но дудаевцы, как и сейчас, пускали впереди себя детей и женщин. А вскоре из Москвы поступила команда: «ОРУЖИЕ ОСТАВИТЬ!»

В личной беседе Петр Соколов рассказывал мне, что заместитель командующего Северо-Кавказским военным округом генерал Строгов передал указание Шапошникова, бывшего министра обороны, о передаче Дудаеву пятидесяти процентов оружия по остаточной стоимости. Но, конечно, принять такое решение единолично не имел права даже министр обороны. Санкционировать его могло только высшее руководство страны. Фактически главой правительства в ту пору был Егор Гайдар. Кроме того, для встречи с Дудаевым в Грозный прилетал главнокомандующий ВВС Дейнекин. После этого дудаевцам были оставлены самолеты на трех аэродромах, принадлежащих Ставропольскому летному училищу.

— И все же непонятно, почему наше руководство было заинтересовано в приходе Дудаева к власти?

— Переворот был подготовлен в Москве политиками из Верховного Совета СССР и России, а также из окружения президента. Это было несложно, поскольку вопросами межнациональных отношений у нас заправляют дилетанты. В то время «большим специалистом» по межнациональным отношениям была Старовойтова с идеями суверенизации российских территорий. Полагаю, президента информировали так: руководство Чечено-Ингушетии стало на сторону ГКЧП. Там сидят партократы, и их надо сместить, использовав для этого «демократическое движение» — вайнахскую партию. Под таким предлогом могло быть получено указание сместить старое руководство. Вот тогда-то заинтересованные люди и начали действовать почти открыто. А «интересов» было два — политический и экономический.

Первый заключался в том, что некоторые депутаты России и Союза от Чечни имели неприязненные отношения с председателем Верховного Совета республики Завгаевым. Они рассчитывали устранить его с помощью Дудаева, полагая, что тот будет управляемым и, как бульдозер, сметет старую власть, на освободившееся же место придут нужные люди. Но они просчитались. Когда Хасбулатов и Аслаханов, уверенные в победе, приехали на митинг в Грозный и заявили: «Мы назначим в республике новое достойное руководство», Дудаев сказал: «А нам помощь Москвы не требуется».

— Значит, Хасбулатов был заинтересован в чеченском перевороте?

— На первых порах он поддерживал Дудаева и, по сути, привел его к власти. Экономическая же подоплека в том, что Чечня стала криминальной зоной свободного предпринимательства. Ни границ, ни законов, ни власти. Фальшивые авизо. Нефть, которая на протяжении последних лет через грозненские нефтеперегонные заводы уходила за рубеж. А в этом были заинтересованы многие…

Из газет

В середине апреля из Чечни в Придонск вернулся очередной сводный отряд местной милиции — ОМОН, СОБР, гаишники, сотрудники управления внутренних дел на транспорте и несколько офицеров службы безопасности, — всего около двухсот человек.

Власти Придонска встречали своих милиционеров торжественно, с помпой: на перроне железнодорожного вокзала гремел военный оркестр, в руках встречающих были цветы, возле улыбающегося моложавого губернатора стояли наготове, с хлебом-солью в руках девушки в русских сарафанах.

Радость встречи была обоюдной и оправданной: власти по приказу Москвы, министра Ерина, посылали милиционеров на войну, и кто знал, сколько человек не вернется оттуда, кому суждено получить легкие ранения, а кому стать инвалидом, увечным. Но — обошлось в этот раз. Все прибыли живыми и здоровыми, если не считать легких осколочных ранений у двух милиционеров-автоинспекторов, которых обстреляли в ночное время на блокпосту у Шали, а потом бросили в них гранату. Она-то их и посекла…

После первых объятий, поцелуев жен и родственников сам собою возник митинг, на котором хорошо говорили губернатор, потом начальник УВД генерал-лейтенант милиции Тропинин и, наконец, герои дня. От их имени выступал сурового вида майор, командир ОМОНа, говорил энергично, скупо — мол, задание Родины выполнено, придонские милиционеры грамотно и смело в течение месяца выполняли боевые задачи по охране важных стратегических объектов — аэропорта Северный в Грозном, водонасосной станции, восстанавливающейся линии электропередач, железнодорожных коммуникаций; приходилось отражать многочисленные нападения бандформирований дудаевцев, которые мелкими разрозненными группами действуют в основном по ночам.

Майора-омоновца слушали со вниманием и гордостью. В самом деле, было чем гордиться и радоваться — и задачу милиционеры выполнили, и живыми вернулись. Щелкали фотоаппараты корреспондентов, работали телекамеры областного телевидения — передача шла прямо в эфир. И прямо в эфир губернатор сказал, что областная администрация всем, кто был в составе отряда в Чечне, решила презентовать, то есть подарить по-русски, по миллиону рублей «за мужество и верность профессиональному долгу». Да, трое-четверо отказались от поездки в Чечню, что ж, Бог им судья, никто никого не может заставить ехать в опасную зону вооруженного конфликта, это дело добровольное, но те, кто поехал, проявили не только высокое профессиональное мастерство, но еще и принципиальную гражданскую сознательность, — понимание важного политического момента, который переживает наша страна…

Тягунов, стоявший рядом с Тропининым, слушал губернатора, который говорил долго и не совсем складно; тем не менее его слушали с большим вниманием и добрым светом в глазах. Во-первых, губернатор проявил личную заботу о них, милиционерах: и деньги нашел, и гуманитарную помощь им посылал. Продукты питания, палатки, одеяла, почта от родных и близких — все это очень тронуло души людей. Даже артисты туда, в Грозный, приезжали, совсем как в Великую Отечественную войну. Во-вторых, он, губернатор, по-человечески, искренне радовался сейчас вместе с другими, что земляки-милиционеры вернулись из Чечни живыми, в полном составе, что не прибыл нынче в Придонск пресловутый «груз-200» — запаянные цинковые гробы…

Губернатор, конечно же, умный и совестливый человек, он понимал, что область не могла не выполнить приказа Москвы — регулярно, раз в месяц, посылать сводные отряды милиции в Чечню, его бы просто сняли с работы. С другой стороны — и это все сейчас тоже видели, — губернатор, как и все здравомыслящие люди, с болью говорил об этой навязанной народам России войне, о тех страданиях, потерях, какие она принесла стране.

Странное дело, заключительные слова взволнованной речи губернатора как-то не прозвучали, не нашли нужного отклика в глазах и лицах перронной ликующей толпы — может быть, их просто не расслышали, а может, людьми владело сейчас другое настроение. В самом деле, горевать в данный момент было не о чем: милиционеры поехали в Чечню, пробыли там месяц, малость повоевали-постреляли, не без этого, но все вернулись — что еще нужно молодым, физически крепким людям! В конце концов, служба такая, и каждый, кто надел милицейскую форму, знал, что выбирал.

С пафосом же, бодро говорил и начальник управления внутренних дел генерал Тропинин — рослый, широкий в кости, свободно себя чувствующий у микрофона человек. Он так же, как и губернатор, поздравлял своих подчиненных с благополучным возвращением домой, сказал, что гордится ими, как своими сыновьями, чем вызвал бурю аплодисментов и крики «ура!». Кое-кто из милиционеров вскинул вверх оружие — разрешили бы, постреляли на радостях в воздух, а чего?! Живые приехали!..

Радостное это зрелище — встречать с войны живых и здоровых!

… — Ну что, Вячеслав Егорович, как настроение? — спросил уже в машине Тропинин, когда они вместе с Тягуновым возвращались с вокзала. — Через три дня ты едешь. Не забыл?

Тягунов невольно улыбнулся — забудешь такое, как же! Но отвечал он Тропинину серьезно, как и должно отвечать вышестоящему начальнику:

— Настроение рабочее, товарищ генерал. Надо, конечно, навести порядок в Чечне. Наш долг, я понимаю.

Тропинин обернулся к нему с переднего сиденья, сел поудобнее, положив локоть на спинку, внимательно посмотрел на Тягунова. Черная служебная «волга» быстро катила по центральному проспекту города.

— Ты привыкай уже к должности, Вячеслав Егорович, — просто сказал Тропинин. — Все-таки мой заместитель, не кто-нибудь. Не нужно официальщины в такой хотя бы обстановке, в машине. На совещаниях там, при народе — другое дело, можно, конечно, и по званию обратиться. Ты и сам уже подполковник, и должность солидная. Пять — семь лет, глядишь, и сам начальником управления станешь, генералом. При таких-то покровителях…

Генерал улыбался вполне дружески, в словах его не было упрека, нехорошего подтекста; кажется, он все последние события воспринимал спокойно, как должное. Сам поднялся на вершину милицейской власти в области с низов, от простого оперативника, практически через все ступени служебной лестницы — служил в милиции верой и правдой почти тридцать лет. Тягунов же взлетел по этой самой лестнице волей случая; что ж, посмотрим, что из этого получится — покровительство людей власти не всегда бывает надежной гарантией успешной карьеры. Да и странная эта история с вертолетом и разбитым «кадиллаком», пассажиром которого был Вячеслав Егорович… Но Тропинин вел себя по отношению к новому заместителю безукоризненно корректно, никогда ни о чем не спрашивал. Возможно, он и знал какие-то подробности, не мог не знать, все-таки самый главный милицейский начальник в области, какие от него могут быть тайны? И тем не менее…

Тягунов расценил намек Тропинина как своеобразную проверку — действительно, не с целью ли подсидеть генерала назначен ему в заместители вмиг испеченный подполковник? Хоть и знал он его как порядочного и дисциплинированного офицера, лишенного карьеристских амбиций, но, заимев таких друзей, как младший Каменцев… Да, тут есть о чем подумать.

— Начальником вашего ранга, Виктор Викторович, я никогда не буду, не хочу, — искренне сказал Вячеслав Егорович. — Не потяну к тому же. Моя стихия — уголовный розыск. Так бы сыском всю жизнь и занимался. И интересно, и результаты налицо. Как сработаешь, так и…

— Ладно, — махнул рукой Тропинин. — Давай о деле. Отряд у тебя будет поменьше, чем у Космынина, ОМОН да гаишники. Железнодорожная милиция не поедет, в этот раз, кажется, из Ростова берут. Может быть, собровцы будут, взвод, не больше, но это решится завтра. Командиры и там, и там, сам знаешь, орлы! Задачи свои знают, учить их ничему не нужно. Так, общее руководство, контроль, мягкая политическая работа. Хоть и не принято сейчас об этом говорить, а работу такую нужно вести. Мы с тобой служим конкретной власти.

— Я понимаю, Виктор Викторович.

— Ну и молодец. — Тропинин снова сел лицом вперед, помолчал. Сказал потом: — Мне сегодня утром Ерин звонил. Благодарил за ребят — хорошо службу несли и в аэропорту, и на железнодорожных станциях, и на блокпостах ГАИ. И вели себя отлично — никаких претензий со стороны местного населения. Ты тоже там за этим присмотри, чтоб никаких пьянок, чэпэ.

— Конечно, Виктор Викторович.

— За дом и семью не беспокойся, все тут будет нормально. Я поручу Коминтерновскому райотделу… Ты уже расписался? Я что-то не понял.

— Нет, мы с Татьяной Николаевной только подали заявление.

— Ну ничего, не переживай. Вернешься из Чечни — женишься. К тому времени тоже героем у нас станешь, к правительственной награде, как и других, представим, материально поощрим. Как раз к свадьбе, а?

Оба они вежливо посмеялись, а потом до самого управления не разговаривали, каждый думал о своем.

Едва Тягунов вошел в свой кабинет, как зазвонил городской телефон. Он снял трубку, сказал без особой охоты разговаривать:

— Слушаю вас. Алло!

— Вячеслав Егорович, здравствуйте! Это вас Вобликова беспокоит, корреспондент газеты «Русь непобедимая».

— Здравствуйте, корреспондент Вобликова. Чем могу служить?

— Вы так быстро исчезли с перрона, Вячеслав Егорович, я не успела с вами поговорить…

— Я не исчез, я просто уехал с начальником управления. — Тягунов все же не смог скрыть невольного раздражения: не вовремя этот звонок журналистки, сейчас не до посторонних разговоров.

— Извините, Вячеслав Егорович, мне ребята из вашей пресс-службы сказали, что вы на днях уезжаете в Чечню во главе сводного отряда. Это так?

— Да, так.

— А не могли бы мы с вами перед отъездом встретиться? Мы бы дали интервью с вами…

— Нет, давайте все это отложим, — сухо сказал Тягунов. — Что сейчас говорить прикажете? Вернемся вот с победой, встречайте нас на вокзале, спрашивайте. Тогда будет о чем рассказать, надеюсь. Если, конечно, живым вернусь.

— Что за настроения, Вячеслав Егорович! Ребята так хорошо о вас отзываются: боевой офицер, прекрасный сыщик…

— Послушайте, уважаемая, вы с ребятами, которые про меня что-то там рассказывают, и толкуйте. Я же сказал: потом, когда вернемся. А насчет настроений… Что тут неестественного? На войну едем, туда, где стреляют… Прошу простить, мне некогда. До свидания.

Тягунов резко положил трубку, какое-то время не мог унять отчего-то вспыхнувшего в нем раздражения. Скорей всего, «завел» его Тропинин вежливыми своими намеками на «друзей», которые его протолкнули по служебной лестнице наверх. Да и журналистка эта, Вобликова, чего пристала? Говорят же ей — потом. Сколько угодно бери интервью. А сейчас начнет выпытывать: какие задачи будете выполнять, Вячеслав Егорович, в каком конкретно месте, с каким настроением уезжаете?.. Чеченцев едем лупить — вот какие задачи! Правители стравили нас друг с другом, а мы собачимся, убиваем парней, как своих, так и с той стороны. Просто бы банды усмирять — святое дело для милиции. А тут сам черт ногу в этой политике сломит. «Конституционный порядок, конституционный порядок!» А кто первым его нарушил-то?.. И не поехать, отказаться… Да как не поедешь — только-только звание обмывали, должность… Расценят, конечно, как трусость. И вообще…

В мрачном настроении, которое Вячеслав Егорович так и не смог подавить в себе, он пришел домой позже обычного, уже к программе «Время». Татьяна, вышедшая его встречать в прихожую, спросила озабоченно:

— Ты чего так поздно, Слава?

— Ну… дела, то да се, — ворчливо и не очень охотно ответил он. — Я же теперь начальник.

Она не стала больше спрашивать, сказала, чтобы мыл руки и шел ужинать. Знала уже, что, остыв, он и сам все расскажет.

Уже в столовой, за ужином, поглядывая на экран телевизора, Тягунов сказал:

— Я на этой неделе уезжаю, Таня. В Грозный. Командиром сводного отряда. На месяц.

Она тихо положила вилку, смотрела на него испуганно, с недоверием.

— Ты… Ты сам напросился?

— Нет, зачем. Приказ. Вызвал Тропинин, объявил. Я ответил — есть! Что я еще мог сказать?

У Татьяны сами собой потекли слезы. Она вдруг отчетливо вспомнила ту страшную декабрьскую ночь, когда привезли Ванечку и жуткая беда сломала ее жизнь. Потом убили Алексея… Неужели все это повторится снова?!

— Откажись, Слава! — задыхаясь от нахлынувших на нее чувств, крикнула она. — Если с тобой что случится…

Он взял ее за руки, ласково смотрел в глаза.

— Таня, ну что ты, в самом деле? Как я могу отказаться? Ты подумай. Это моя работа, долг.

— Ты никому ничего не должен, Слава! Ты должен лишь одно — быть живым и здоровым. У нас будет ребенок, у него должен быть отец! Ты ведь можешь сказать об этом Тропинину? Ты скажи ему, что я уже потеряла сына в этой проклятой Чечне…

— Ну что ты, в самом деле, Таня? Что ты говоришь? Кто меня станет слушать? — растерянно сказал Тягунов. — И потом, не надо так переживать, надеюсь, все обойдется. Вон ребята наши сегодня вернулись из Грозного, все живы-здоровы, двое только ранены, да и то легко — осколками.

— Откажись, Слава! Прошу тебя! Умоляю! — Татьяна упала ему на грудь. — Давай бросим все — особняк этот, работу, другую найдем! Им же надо, чтобы мы с тобой послушными марионетками стали, чтобы в роботов превратились. Мне рот заткнули, тебе тоже… новую звездочку дали, должность. А теперь на войну посылают. О-ох, чувствует мое сердце, не вернешься ты, Славонька, родной мо-ой! Да за что же мне такое наказание, что же это для меня свет клином на этой распроклятой Чечне сошелся-а… За что-о, Господи-и-и…

Тягунов вскочил, хлопнул ладонью по столу.

— Таня! Прекрати сейчас же! Что за поминки по живому человеку! И что значит «брось эту работу»? Куда мы с тобой пойдем? Ты уже была на улице и меня туда же зовешь?.. Я милиционер, до мозга костей милиционер, понимаешь? У меня нет другой профессии! Да, я вынужден служить этому режиму, вынужден! Защищать его, мне за это деньги платят. Но и коммунисты, если на то пошло, посылали милицию усмирять недовольных властью. Вспомни Новочеркасск, Сумгаит, Вильнюс, Тбилиси, Белый дом, наконец, октябрь девяносто третьего!

— Ну какие коммунисты в девяносто третьем, Слава? — Татьяна всхлипывала, качала головой. — Боже мой, опять… опять… Ельцин уже вовсю командовал!

— А он тоже коммунист. По сей день. И все, кто с ним. Только демократами себя стали называть. А суть — одна.

— Оставь эту ненавистную политику, Слава! Оставь! Хоть дома дай от нее отдохнуть!..

Они замолчали. В самом деле, совсем неуместно было бы сейчас затевать политический спор. Как это все обрыдло: Горбачев, перестройка, Ельцин, Черномырдин, реформы, Гайдар, инфляция, нищета, безработица, кровь и смерть в Чечне… Главным сейчас было то, что он, Тягунов, через несколько дней уезжает на войну. И было сейчас неважно, кто и почему эту войну затеял, какие цели преследует эта бойня внутри России. Для них обоих было сейчас важно лишь одно: он, Тягунов, получил приказ ехать в Чечню, обязан его выполнить как профессионал — честно и квалифицированно.

Татьяна и Тягунов ушли в спальню, легли, не зажигая света — за окном еще брезжило. Весенний день значительно прибавился, стояла середина апреля; пришла забытая за зиму теплынь, радость обновляющейся жизни. Но в душе Татьяны снова поселился промозглый зимний холод. Тревога за судьбу дорогого человека не покидала теперь ее ни на минуту.

Чтобы не расстраивать Тягунова, она держала себя в руках, бурно, горячо ответила на его ласки, а потом, когда он заснул, тихо и горько проплакала почти до утра.

Глава девятая

Уже к началу февраля девяносто пятого года, когда Грозный, растерзанный орудийными снарядами, минами и авиационными бомбами, был занят федеральными войсками, а лживая московская пропаганда через послушные средства массовой информации объявила о завершении в основном боевых действий в Чечне, штаб Джохара Дудаева переместился сначала в пригород, Черноречье, а потом менял место своего расположения практически каждые сутки. За Дудаевым началась настоящая охота: власти объявили его преступником, возбудили против него уголовное дело, обратились с просьбой о помощи к тем, кто знает его местонахождение, обещая за это солидное вознаграждение. Однако труды спецслужб (создали мобильный поисковый отряд) успеха не имели — мятежный генерал был неуловим. Наверное, в этом заслуга прежде всего Султана Гелисханова, начальника Департамента безопасности, умело организовавшего передвижения своего патрона. Да и сам генерал вовсе не собирался попадаться спецназовцам и милиционерам России. Он был знаменем, мозгом и надеждой чеченского сопротивления, хорошо понимал это и старался не подставляться. Наверно, он мог бы в силу сложившейся военной ситуации, поражения в Грозном «лечь на дно», переждать, потянуть время, предложить переговоры с Ельциным, что, кстати, и было сделано, но российский президент отказался. Джохару нужно было теперь время, чтобы хорошенько поразмыслить о том, что же делать дальше. Потеря Грозного, жестокость, с которой разрушили город, конечно же, произвели сильное впечатление как на мирное население, большей частью участвовавшее в боях с федеральными войсками, так и на истинных боевиков. Падение Грозного, а главное, беспощадный военный напор, с которым русские теперь штурмовали город, говорили Джохару и его единомышленникам, что российская армия, разозленная большими и бестолковыми потерями в начале боевых действий, особенно в новогоднюю ночь, 31 декабря девяносто четвертого года, будет теперь мстить за убитых и раненых, за сгоревшую технику, за ту первоначальную растерянность в захлебывающихся кровью атаках у президентского дворца и у железнодорожного вокзала. Разумеется, воля эта шла от российских генералов, обещавших в свое время навести порядок в Чечне за двое суток, желающих теперь восстановить свою подмоченную репутацию. Генералы всеми силами стремились наказать преступников-дудаевцев, а самого Джохара изловить и как следует проучить в назидание другим самозванцам президентам, мечтающим о независимости и свободе.

Разумеется, долго противостоять мощной российской армии Дудаев не мог, силы были слишком неравны. Это было единоборство Слона и Моськи. Тем не менее три последних года, 1991–1994[4], для дудаевцев не пропали даром: Джохару и его соратникам удалось сформировать, обучить и поставить под ружье тысячи и тысячи солдат. Главное же — вооружить их идеей свободы и независимости, священной войны против иноверцев. Как показало время, именно эта война, газават, утраивала, удесятеряла силы боевиков-чеченцев. Но и воинами они оказались вполне грамотными, русские генералы и командиры боевых соединений вынуждены были это признать. В этом признании было отчасти и объяснение первоначальных неудач русских: они-то явно собирались молниеносно разгромить плохо подготовленных, неорганизованных «бандитов», а воевать пришлось против прекрасно вооруженной, крепкой боевым духом армии.

И все же часть боевиков после поражения в Грозном отошла от Дудаева — бойцы-добровольцы из местного населения, увидев бесперспективность сопротивления, побросали оружие, вернулись в свои семьи, кто-то вообще покинул Чечню, боясь расплаты в будущем. Таких было много, но немало боевиков все же остались верными своему генералу и самой идее «священной войны». Борьба за свободу и независимость Чечни, по их убеждению, только начиналась, однозначно никто не мог, разумеется, сказать, по какому именно пути пойдут события, но всем теперь — и русским, и чеченцам, и мировой общественности — стало ясно: война в Чечне — надолго. Было время, когда министр обороны Грачев обещал покорить Грозный за двое суток и двумя полками воздушно-десантных войск, но прошло уже два месяца с начала боевых действий, на Чечню брошены весьма внушительные силы российской армии, внутренних войск и милиции, однако все они завязли в непролазной грязи, захлебнулись в крови, надломились духом — в частях наблюдалось массовое дезертирство. А боевой дух для солдата — главное. Он, как известно, держится на вере и понимании того, ради чего солдат воюет. Одно дело воевать за освобождение Родины от любого захватчика, а другое — оказывать «интернациональную помощь» в Афганистане или наводить «конституционный порядок» в Чечне. Мало кто из русских солдат, взятых в плен — а Дудаев беседовал со многими, — понимал, что такое конституционный порядок; сами законодатели, да и правители России запутались в десятках казуистических поправок и разъяснений к Основному закону страны, и мало сейчас нашлось бы специалистов, которые сумели бы разъяснить простым смертным, что же такое российская Конституция.

Образованный, умный человек, летчик-генерал Дудаев, много лет прослуживший в авиационных соединениях СССР, став в Чечне первым человеком, поверил, как и другие, кремлевским правителям, сулившим субъектам Российской Федерации свободы и суверенитета, «сколько осилите». Джохар и его окружение сразу же повели Чечню на отделение от России, хотя и плохо себе представляли, как это будет выглядеть в реальной жизни.

Через три года, когда в Кремле наконец спохватились, чеченский «суверенитет» зашел слишком далеко. Дудаева решили проучить. В обществе теперь нагнеталась идея — сохранить разваливающуюся Россию во что бы то ни стало. Суверенитет окраинных республик, подрывающий целостность, силу и мощь великого государства, был теперь ни к чему.

В Кремле с первых же шагов «наведения порядка в Чечне» допустили серьезную политическую ошибку. Дудаев хорошо знал свой народ, знал, что силой оружия его на колени не поставить, что Россия уже имеет в своей истории печальный опыт почти 50-летней войны здесь, в Чечне, что имя прославленного Шамиля[5] хорошо известно каждому чеченцу, да и не только чеченцу.

Может быть, и Дудаев просчитался в своих прогнозах: ни он сам, ни его окружение не думали, что напряженные отношения с Москвой выльются в затяжную кровопролитную войну, что с обеих сторон будут тысячи убитых и раненых, что будут разрушены города и села Чечни, что вооруженное противостояние зайдет слишком далеко. Но — начали воевать, начали убивать русских и чеченцев, конфликт разрастался. «Русский медведь» в самом деле, если его разозлить, не мог теперь успокоиться: нужно было отомстить «бандформированиям» за смерть и увечья молодых российских солдат, за слезы их матерей. Но точно так же думали и чеченцы… Чувство мести за погибших родственников у них развито еще сильнее.

Ослепленные кровью и смертью близких людей, русские и чеченцы, жившие в мире и согласии много лет, продолжали убивать друг друга.

Несмотря на большие потери в живой силе и технике, на то, что практически сдан Грозный и войну с русскими войсками приходилось продолжать уже на всей территории Чечни, понимая, что рано или поздно чеченские формирования загонят в горы и «освободительная война» захлебнется, штаб Дудаева не падал духом. От этой мобильной, в военном отношении хорошо подготовленной группы людей исходили не только приказы, а и нечто большее: вера в победу. Эту веру Джохар и его соратники всеми силами стремились донести до широкой общественности, сказать всему миру — мы умрем за свободу и независимость Чечни, но не сдадимся! Иного пути у нас нет. Нам навязали эту войну, и мы вынуждены защищаться…

Пропагандой этих освободительных мотивов впрямую занимался в штабе Дудаева Мавлади Удугов, министр информации, в Москве — руководитель Чечен-пресс Хамад Курбанов. Охотно встречался с журналистами и раздавал интервью и сам Дудаев. Он хорошо понимал силу средств массовой информации, знал — кто ими владеет, у того и власть. Общаясь с журналистами, Джохар учитывал и то обстоятельство, что они сейчас не те, что были при коммунистах, что с их помощью можно не только защищаться, но и нападать, сеять в рядах российских обывателей слухи, неуверенность, кривотолки. Телевидение, газеты и радио могут доносить до противника нужную штабу информацию, а при необходимости — дезинформировать, влиять на русских военных, на политиков и, конечно же, на население. Сомнение, вздорные слухи, страх — это тоже оружие, и, как показала жизнь, психологическое оружие может оказаться даже сильнее «Калашникова» по массовости воздействия и результативности. Так, без единого выстрела Горбачевым был сдан Западу великий Советский Союз, который вырастил, к слову, и самого Дудаева, командира авиационной дивизии, первого чеченского генерала. И кто знает, кем бы был Джохар сейчас, если бы не случилась в СССР контрреволюция, не окажись он президентом Чечни, втянутым в эту государственную разборку с политическими верхами России! Да, он, Джохар, не ангел, и за ним есть немалые теперь грехи, но кто первый занес кулак?.. Сами же русские говорят: «Уж чья бы корова мычала…»

Один из журналистов, к профессии которых Дудаев относился с большим уважением, написал в своей газете: «…и режим генерала Дудаева тоже криминальный и что, в таком случае, нам, простым смертным, спросить с обоих правителей, Бориса и Джохара, выясняющих свои отношения с помощью оружия, — мы все у них заложники».

Что ж, правильно, в общем-то, сказано. Только и Ельцину надо бы прочитать это. И подумать. В конце концов, не чеченцы новую революцию в стране затеяли, не они войну у себя дома, в Чечне, развязали. Он, Джохар, давно ведь предлагал русским правителям переговоры по отделению Чечни. Есть же в России положительный пример такого плана — Татария. Почему и Чечне нельзя было пойти таким же путем?

Не захотел Ельцин, его окружение, советники не захотели сесть за стол переговоров. Война им зачем-то была нужна, силу свою решили продемонстрировать маленькой Чечне. Впрочем, это в характере Ельцина — не первый же раз он силу демонстрирует. А тут выборы скоро, нужно потянуть время, посидеть в президентском позолоченном кресле подольше, хотя бы еще один срок. А там видно будет. Время идет, капля камень долбит. Да и нужен Западу такой президент России, как Ельцин: страна-то свернула с пути социализма, а на капиталистические ноги прочно еще не встала. Разруха в России, беспорядки, безработица и нищета, а тут еще война в Чечне, «мятежный генерал» со своими амбициями. Проучить надо бородатых этих Шамилей и их зарвавшегося генерала-предводителя! Чтоб не забывали, чей хлеб все эти семьдесят четыре года ели да кто им города строил, о здоровье и науке заботился, нефть помогал добывать!.. Нефтью, кстати, Россия и сама сумеет хорошо распорядиться, в Кремле знают цену нефтедолларам… Из-за них, проклятых, русские генералы и привели сюда, в их дом, войска…

Так говорил Джохар внимательно слушающим его журналистам. Журналистов привезли сюда, в Аргун, по его просьбе, он сам определил их состав, читал перед этим газеты, разбирался, кто чем дышит. Помог ему в этом и Ахмед Закаев, начальник Департамента культуры, — это голова. Много толкового, полезного в информационной войне с русскими выдали они вместе с Удуговым и Курбановым. И агентство Чечен-пресс в Москве организовали, и с некоторыми московскими изданиями подружились, молодцы! Настоящие сыны Чечни!

Журналистов было немного, четверо всего, но эти люди представляли солидные, с многомиллионными тиражами газеты, радио и телевидение. Два русских парня и два иностранца (Би-би-си и радио «Свобода»). С чеченской же стороны кроме самого Дудаева сидела практически вся его «верхушка»: Аслан Масхадов — начальник штаба вооруженных сил, Султан Гелисханов — начальник Департамента безопасности, Усман Имаев — генеральный прокурор, Ахмед Закаев — начальник Департамента культуры и пропаганды, Шамиль Басаев — командующий войсками, его брат Ширвани, полевой командир.

Спрашивал в основном парень из «Московского комсомольца». Газета эта была Джохару по душе — задиристая, всезнающая, раздающая всем сестрам по серьгам. То напечатает портрет Ельцина с рюмкой в руках на фоне трупов русских солдат у президентского дворца в Грозном; то на Грачева карикатуру нарисует; то на первой странице про Славу Япончика, «крестного отца» России, расскажет; то про бомжей, которые друг друга едят, напишет… Читают газету, читают. Вот и хорошо. Пусть узнают правду о Чечне, о том, что он, Джохар Дудаев, со своими единомышленниками не собирается никуда из Чечни, из родной его Ичкерии, уходить, что главные события для России — впереди.

— А что вы имеете в виду, Джохар Мусаевич? — спросил парень из «МК».

Дудаев помолчал. Отвечать надо не торопясь, думая над каждым словом. Слово — тот же снаряд. Или мимо пролетит, или в цель попадет. Нужно, чтобы промаха не было.

— Я уже говорил, что долго противостоять российской армии в открытом бою мы не сможем. Силы неравны, да. Но мы можем долго, очень долго вести партизанскую войну. Чечня — наш родной дом, здесь нам поможет каждое селение, горы, лес. Но и у партизанской войны будут свои особенности. Мы, например, постараемся, чтобы бои мобильных партизанских отрядов шли на территории противника. Зачем нам подставлять под удар свои села, своих граждан? Россия заварила эту кровавую кашу, пусть сама ее и расхлебывает…

В разговор вмешался Аслан Масхадов, сказал, что так или иначе, но воевать в основном придется все же в Чечне. Да, силами партизанских отрядов, организуя линии обороны в горах и предгорьях.

— Мы сможем успешно воевать в ущельях и на склонах гор! — горячо заверял журналистов Масхадов.

Своя точка зрения на ведение партизанской войны была и у Шамиля Басаева. Этот зрелый воин, получивший прекрасную подготовку в Пакистане, прошедший войну в Абхазии, участвовавший со своим диверсионным батальоном в военном конфликте с Грузией, говорил о том, что жизнь, скорее всего, заставит чеченцев совмещать обе эти идеи — и партизанской войны, и ведения боевых действий на территории противника. Вооруженные силы Чечни необходимо для этой цели разбить на мобильные, хорошо оснащенные и обученные батальоны численностью 100–120 человек, способные наносить быстрые жестокие удары. Прав Джохар: Россия навязала нам войну, пусть русские в сытых своих и спокойных городах поймут, что такое кровь и смерть. И пусть они скажут при этом спасибо своим правителям.

Журналисты засыпали чеченских руководителей вопросами. Отвечали теперь в основном подчиненные Дудаева, а Джохар сидел, слушал, кивал ухоженной, как и в прежние армейские времена, коротко стриженной головой в неизменной пилотке, позировал телеоператорам. На съемки он всегда надевал пилотку — этот образ, он знал, мятежного генерала уже гуляет во всей мировой прессе.

Разговор между тем пошел о Хамаде Курбанове, который сидел в Москве, возглавляя Чечен-пресс. Агентство это вело большую и полезную для правительства Чечни работу, распространяло нужную Джохару информацию, время от времени подбрасывало в компетентные органы России «дезу»; вело еще очень важную для службы Гелисханова работу (сбор информации о высокопоставленных чиновниках Москвы), но об этом, конечно, журналистам знать ни к чему. Их пригласили сюда для того, чтобы они донесли до своих читателей и зрителей-слушателей, если говорить прямо, угрозы чеченского правительства российскому. Пусть там, в Москве, подумают. Пусть только представят, что это такое — налет диверсионного батальона на небольшой город или террористический акт в московском метрополитене или на атомной станции, в каком-нибудь аэропорту. Это им, генералам Грачева, кажется, что массированные артиллерийские удары, авиационные налеты и ковровое бомбометание, не оставляющее на земле ничего живого, забудутся. Никогда! Они будут отомщены! Он, Джохар, не скрывает своей позиции. Месть, наказание виновных, справедливое и адекватное возмездие. Только так. Особенно летчикам. С ними, бывшими коллегами, у него особые счеты. Конечно, в декабре девяносто четвертого года, когда в Чечне начались боевые действия и над Грозным висели тучи, авиация российской армии не смогла наносить более или менее ощутимые удары по формированиям ополченцев. Работали в основном тяжелая артиллерия и минометы. Но к концу декабря, когда небо посветлело, штурмовики поднялись в небо и поработали славно, ничего не скажешь. Он, Джохар, оценил это как профессионал. И очень пожалел тогда, что не смог уберечь свою авиацию, что его самолеты, как фанерные мишени, коварно за несколько недель до начала войны расстреляли и разбомбили на том же аэродроме Северный и на двух других лихие ребята Петра Дейнекина. От самолетов в Ханкале и Калиновской остались лишь груды алюминиевых обломков. И взлетно-посадочные полосы аэродромов разбиты, неоткуда больше взлетать в Чечне самолетам! Вся его боевая авиация, самолеты чешского производства Л-29 и Л-39 уничтожены! Самолеты, конечно, так себе, в основном для учебных целей, с этим зверем-штурмовиком Су-25 не сравнишь, но они, чеченцы, в свое время переоборудовали «чешки» под бомбардировщики и довольно-таки успешно бомбили грузин во время абхазско-грузинского военного конфликта. Были бы сейчас эти самолеты целы! Главком ВВС России Дейнекин, конечно же, большую свинью Чечне подложил, очень большую!

Да, надо было предвидеть коварство русских, уберечь, всеми силами сохранить хотя бы пяток своих самолетов, посадить на них летчиков-камикадзе (а такие есть!) и отправить их на Москву.

Что ж, теперь остается только мстить. Силами и тех чеченских военных летчиков, которые не смогли выполнить свой священный долг в небе. Пусть выполняют его на земле — Шамиль Басаев научит, как это делать.

— Может быть, уже есть смысл повести с русскими переговоры, господин Дудаев? — спросил корреспондент радио «Свобода». — Они разгромили Грозный, вытеснили вас из города… они сильнее, наконец! Это же самоубийство!

— Пусть Чечня невелика, да! — гордо отвечал Джохар. — Но народ ее непобедим. Его никто не сможет поставить на колени. Наоборот, мы бросим Россию на колени. Война перейдет на территорию России. Ее надо уничтожить как государство, чтобы этого хищного зверя на земле больше не существовало!

Ледяным холодом, жутью веяло от этих слов чеченского президента, и журналисты примолкли, стали собираться в обратный путь.

Их повезли назад так же, как и привезли сюда — под охраной, в зеленом «уазе» с зашторенными окнами. Никто, даже лояльно настроенные к генералу журналисты, не должны знать, где находится Дудаев.

Когда журналисты уехали, Джохар вышел из своего убежища — подвального помещения на окраине Аргуна — на свежий воздух. Сегодня он ночует здесь, в этом бывшем складском подвале, но уже на рассвете его здесь не будет. Нельзя, чтобы его видели, чтобы проследили, куда он поехал. Собачья, конечно, нервная, беспокойная жизнь. Все время приходится прятаться, думать о том, что за тобой и твоей семьей охотятся сыщики Степашина и военной контрразведки. Пусть ищут…

Подумав о семье, Джохар тяжело вздохнул. Уже много недель не видел он жену, Алевтину Федоровну, русскую, преданную ему женщину, с которой мыкался по военным городкам Советского Союза. Сейчас ее и дочери Даны нет в Чечне — еще в конце декабря девяносто четвертого их вывезли на Украину друзья. Конечно, Алевтина Федоровна могла бы отправиться и к своим родственникам, но она не стала этого делать — зачем подвергать и их, и себя опасности! Людей, желающих отомстить Джохару, много, очень много, и они не остановятся ни перед чем! Он обязан был принять меры безопасности… Жена, дочь и внук-крошка Дени, которому и года еще нет, не должны быть сейчас в Чечне. Конечно, они никогда не откажутся от своей Родины, вернутся сюда, когда будет такая возможность. А ему уезжать никуда нельзя, он — флаг сопротивления, он — воин. Так сказал в том памятном для него радиоразговоре Искандер Гамидов, так считают все его боевые друзья-мусульмане. И они не одиноки в этом мире, далеко не одиноки! Русские это очень скоро поймут.

Аллах акбар!

Глава десятая

В Воронежской области продолжают греметь взрывы. И с каждым разом они становятся все «горячее». Последний трагический случай произошел в райцентре Таловая 20 января 1995 года и непосредственно связан с чеченскими событиями.

В два часа ночи на станцию Таловая прибыл военный эшелон, следовавший из Екатеринбурга в Ростов-на-Дону и далее на Кавказ, в Чечню. Еще на подходе к Таловой на головной платформе, где были расположены два крытых тягача «урал» с боеприпасами и тушенкой, заметили огонь. Дежурный по станции Чигла, что в 9 километрах от райцентра, сообщил об этом машинисту. Информацию подтвердил машинист встречного пассажирского поезда.

При заходе на станцию эшелон остановился всего в 200 метрах от здания железнодорожного вокзала, около которого в тот момент находился пассажирский состав. Машинист-инструктор, сопровождавший локомотивную бригаду, отправился к платформе, чтобы уточнить ситуацию. В тот момент он еще и не подозревал, чем напичкан загоревшийся автомобиль. В это время раздался первый мощный взрыв…

Канонада, переполошившая весь поселок, грохотала почти час, во все стороны от искореженной платформы летели осколки и неразорвавшиеся снаряды. Однако горящую платформу общими усилиями удалось отцепить от состава и с помощью уцелевшего локомотива отвести в сторону. Лишь после того, как взрывы прекратились, за дело взялась бригада пожарного поезда. Борьба с огнем продолжалась еще более часа.

Тем временем на станцию прибыли представители ФСК, милиция, врачи. Из Воронежа вызвали специалистов поисково-спасательной службы, станцию оцепили. Движение на участке было временно прервано.

Итоги трагической ночи таковы: пострадал машинист-инструктор Г. Проскуряков, которого с осколочными ранениями левой руки и обеих ног доставили в ближайшую больницу. Еще одна женщина, посланная установить тормозной башмак под пылающую платформу, получила контузию. Железнодорожники оценивают материальный ущерб почти в 100 миллионов рублей: изуродована платформа, поврежден локомотив, осколками изрешечены вагоны, взрывом вырван кусок рельса, повалена опора контактной сети, оборван провод. Взрывной волной повыбивало окна в близлежащих домах. Военные потеряли две машины и боеприпасы — 122-миллиметровые осколочно-фугасные снаряды.

Компетентные органы начали тщательное расследование происшествия: что здесь — теракт, осуществленный чеченскими боевиками, или преступное головотяпство? Пока что ясно одно: злополучная платформа не охранялась, железнодорожники не были оповещены о характере перевозимого груза, а личный состав воинского подразделения, следовавший с этим грузом в Чечню, дисциплиной и служебным рвением не отличался…

Из газет

Не дай Бог нажить себе врага в начальственных структурах! Враг, да еще начальник, — большая неприятность даже для генерал-майора государственной безопасности. Это раньше, еще несколько лет назад, одно только упоминание КГБ иных приводило в трепет, начальник же областного управления приравнивался чуть ли ни к секретарю обкома, во всяком случае, он, как правило, входил в бюро обкома и влияние на жизнь области мог оказывать существенное.

Но с тех пор, как Горбачев начал «перестройку», а особенно с приходом в органы Бакатина Комитет госбезопасности стали планомерно и целенаправленно, с каким-то остервенением разваливать. В то время он, Костырин, служил еще в Москве, на Лубянке, все происходило у него на глазах. Сотни опытнейших сотрудников центрального аппарата (да и на местах тоже), как приверженцы коммунистической идеологии, «за неблагонадежность» были из органов уволены, другие же ушли по собственному желанию — с этой властью им было не по пути. С 1991-го по 1995 год на Лубянке сменилось 7 (семь!) начальников, практически они менялись два раза в год — подчиненные не успевали запоминать их имена и звания.

КГБ делили и кромсали, как неопытный мясник тушу: отсекали целые управления, переподчиняли их, реорганизовывали, ставили новые задачи, объединяли с милицией и вновь разъединяли. Ненавистная «демократам» аббревиатура — КГБ — заставила новые власти искать нечто свое, оригинальное и в названии службы, но все так или иначе вертелось вокруг слова «безопасность», упрямо тянущегося к слову «государственная». Да и как иначе? Именно государственная безопасность, защита национальных интересов, обороны, военных секретов были первостепенной заботой всех правителей на Руси, от Ивана Грозного до оплеванного и затоптанного в грязь Брежнева. Но замельтешили с 1991 года, зарябили в глазах читателей газет и телезрителей новые названия спецслужб: АФБ, МСБ, МБ РФ, ФСК, ФСБ…

Реорганизация, смена руководителей, скрытые репрессии, неуверенность в завтрашнем дне вынуждали бывших чекистов искать тихие заводи, в которых можно было бы пересидеть, переждать смутное время. Полковник Костырин напросился в областной Придонск: там на пенсию уходил генерал Борисов, место начальника управления высвобождалось. Просьбу Костырина уважили — были еще в центральном аппарате надежные друзья. И в девяносто третьем году Евгений Семенович переехал в Придонск, оставив в Москве квартиру и тещу — эту самую квартиру охранять. В Придонске он тут же получил трехкомнатную для себя, потом, через год, сын женился, жить с родителями не захотел. С просьбой об улучшении жилищных условий Костырин отправился прямо к губернатору. Тот вызвал своего зама, Вадима Иннокентьевича Каменцева, сказал коротко: «Надо помочь…»

Через два месяца и сын Костырина получил трехкомнатную квартиру, отделился. Может быть, никого бы это и не взволновало, да и мало кто об этом знал, — есть еще и в наше время счастливчики, получают бесплатное жилье. А скоро, очень скоро с подачи администрации области — губернатора и всемогущего Каменцева — было направлено в Москву ходатайство о присвоении Костырину генеральского звания. Раз должность генеральская, то ее и должен занимать генерал! Тем более что за время работы в Придонске «…товарищ Костырин Евгений Семенович проявил себя как знающий специалист, преданный делу перестройки, экономическим реформам и интересам молодого бизнеса в России…» — так было написано в официальной бумаге областной администрации.

Москва не заставила себя долго ждать: президент утвердил звание, новоиспеченного генерала госбезопасности шумно поздравили сначала в столице, на Лубянке, а потом и здесь, в Придонске. Генеральские звезды хорошо обмыли в одном из ресторанов города; среди приглашенных были Вадим Иннокентьевич Каменцев (губернатор сослался на неотложные дела), еще один заместитель, «курирующий органы», замы самого Костырина, ну и супруга Евгения Семеновича — как хозяйка застолья и верная спутница виновника торжества. Вот с нее-то, с супруги, вернее, с того памятного застолья и начались у Костырина неприятности.

А всему виной был вроде бы случайный разговор Марии Георгиевны с Каменцевым. Вадим Иннокентьевич взял да и сказал ей: мол, многие руководящие работники берут большие земельные участки в престижных районах города и области, приватизируют их. Это, сами понимаете, вечный капитал. Всегда будет в цене… Участки берут, например, на городском питомнике, что на улице Шишкина — там строится, а вернее, уже построился директор Департамента сельского хозяйства Николаев, прокурор области Шипунов, Тропинин, начальник УВД… хотя нет, Тропинин лишь поинтересовался, можно ли взять… А как ваш супруг к этой идее относится, Мария Георгиевна, любезно спрашивал Каменцев, с любопытством заглядывая жене Костырина в глаза. Квартира квартирой, но летом в ней не усидишь, да и недвижимость всегда была в мире самой надежной валютой…

Женщина заволновалась, стала уточнять у Вадима Иннокентьевича, а где еще кроме питомника можно получить землю. У них же и сын еще есть, тоже, кстати, Вадим, только Евгеньевич, инженер НИИ радиоэлектроники, недавно годик внуку отпраздновали.

— Правильно, о детях нужно заботиться, — похвалил Каменцев. — Я своего Аркадия, считай, на ноги поставил, теперь и умирать можно спокойно.

— Как же! Как же! — все еще в волнении, пунцовая от выпитого, говорила Мария Георгиевна. — Я наслышана. Ваш Аркадий — один из преуспевающих и богатых бизнесменов Придонска.

— Ну, насчет богатства говорить не будем. — Каменцев-старший потупил глаза. — Не бедствует, да. Это уже хорошо. Так вот, вернемся к делу, Мария Георгиевна. Если я вас правильно понял, вы не прочь приобрести земельные участки для себя и сына?

— Именно так, Вадим Иннокентьевич! Здесь, в городе, под особняк, ну и… за городом по участку бы для нас с Евгением Семеновичем и для сына. Вот только стройматериалы… такая дороговизна! А я ведь на пенсии, Евгений Семенович один работает. Да и сын — не чета вашему Аркадию, всего лишь инженер.

— А давайте мы их познакомим, Мария Георгиевна, — загорелся идеей Каменцев-старший. — Молодые люди, им жить в будущем веке на этой земле, пусть помогают друг другу, а? Аркадий мой — весьма контактный и отзывчивый человек. У него масса молодых друзей.

— Ой, я бы была вам так благодарна, так благодарна! — В порыве чувств Мария Георгиевна даже взяла Вадима Иннокентьевича за руку.

— А с вашей стройкой на питомнике надо подумать… — Вадим Иннокентьевич важно попыхивал дорогой сигаретой, вежливо пускал дым в сторону от Костыриной. — Дорого, конечно, миллионы и миллионы… Но выход есть из любого положения. Можно взять кредит, можно приобрести стройматериалы не по рыночной цене…

— Но Женя… Евгений Семенович… он ведь не умеет ничего этого делать, Вадим Иннокентьевич, что вы! — ненатурально как-то, игриво засмеялась Костырина. — У него одни шпионы на уме. А что касается хозяйственных дел… тут мое поле деятельности. И потом — он очень щепетильный человек, очень! Что бы ни купила — обязательно должна быть оправдательная бумажка, чек, квитанция. Всю жизнь такой. Не дай Бог, проверят, за что и где мы ту же плитку облицовочную купили для ванной… ха-ха-ха…

— Документы будут, Мария Георгиевна, не волнуйтесь! — Вадим Иннокентьевич снисходительно глянул на женщину. — Разве я не понимаю: генерал госбезопасности, начальник управления… Никто и не подумает подставлять вашего супруга, Боже упаси! Вы имеете дело с порядочным человеком, Мария Георгиевна! Поможем построиться и вам, и вашему сыну. Я с Аркадием поговорю, он возьмет вашего Вадима под свое крыло. Было бы ваше желание. И сына, и, разумеется, вашего супруга.

— Да о чем вы говорите, Вадим Иннокентьевич! Они оба только рады будут. Кто же от такой помощи отказывается?! А дом, особняк… господи! Да это же моя мечта! Сколько живу в городских квартирах, столько и мучаюсь.

— Вот и хорошо, я вас понял. Но вы все же поговорите с Евгением Семеновичем. Сам я навязываться не буду, это не в моих правилах, Мария Георгиевна, и генерал может это своеобразно истолковать. Надо — поможем Евгению Семеновичу, вашей семье в целом. Вы теперь, можно сказать, наши, живете здесь и работаете. И мы должны позаботиться о вас, помочь устроиться. Корысти тут с моей стороны нет никакой. — Вадим Иннокентьевич усмехнулся. — Лично я с госбезопасностью никогда никаких дел не имел. Да и с милицией тоже. Люди везде работают порядочные, понимающие, договориться всегда можно.

— Ой, спасибо, Вадим Иннокентьевич, дорогой! Вы даже не знаете, как я вам благодарна! — У Костыриной глаза заблестели от радости.

— Ну, преждевременно благодарить, преждевременно. Я ничего еще для вас не сделал, Мария Георгиевна. Говорите с Евгением Семеновичем, думайте и приходите. А там уж мои заботы…

…В тот же вечер, когда легли спать, Мария Георгиевна затеяла с мужем важный разговор. Новенький генерал хоть и был после банкета в крепком подпитии, но суть проблемы уловил в один миг.

— А ты что это такие разговоры через мою голову ведешь, Маша? — строго спросил Костырин, приподнимая голову от подушки. — Ты в своем уме?

— В своем, разумеется! — обиделась Мария Георгиевна. Мужа она нисколько не боялась. — Мы просто так с Вадимом Иннокентьевичем поговорили. Если хотите, говорит, взять земельные участки… Но зачем отказываться, Женя? Ты посмотри, что вокруг делается! Какие дома, дачи, особняки строят, на каких машинах ездят! По каким курортам лечатся! А мы с тобой? Сколько ты лет в Москве, на Лубянке, отсидел, а что имеешь? Кое-как двухкомнатную квартиру дали на четверых, да и то, если б не мама…

— Ну что ты заладила: мама, мама… — Костырин сел в постели, закурил. — Не маме давали, а мне. И мы втроем тогда жили, и был я уже майором.

— Да, но теперь — генерал! Женечка, ты только подумай, ты же, наверное, не осознал еще, не почувствовал себя генералом. Да еще госбезопасности! В свое время… даже при коммунистах такие привилегии были. Да и как иначе? Ты государственный человек, на такой ответственной службе, сам же говоришь, шпионы кишат в городе! А преступники эти… организованные! Ты думаешь, они тебя не знают? Все они про нас с тобой знают, Женя: и где живем, и какая семья, и как внука зовут. Ты вспомни, как они меня в заложники тогда брали!..

— Ну, ты конкретнее, конкретнее! — потребовал Костырин. — Что ты хочешь сказать?

— А то, муженек мой дорогой: идейное время кончилось. Все сейчас для себя живут, все хапают где только можно.

— Хапать я ничего не собираюсь, — мрачно сказал Костырин и рубанул рукой по одеялу. — Я сам хапуг государственного масштаба должен к порядку призывать.

— Ну, а чего же ты тогда их не призываешь? — нервно засмеялась Мария Георгиевна. — Ты посмотри, что делается, сколько богачей развелось! И что, они все честно разбогатели? Как бы не так. Тот же Каменцев, его сынок Аркадий, прокурор… Откуда у всех такие деньги? Вон Шипунов, говорят, за четыреста миллионов особнячок на питомнике отгрохал. Четыреста! Это тебе, например, сколько лет честно трудиться надо? Лет тридцать, так?.. А сам губернатор…

— А что губернатор? Я про Василия Андреевича ничего плохого не слышал, у нас на него нет ни одного компромата, поняла? Живет скромно, в трехкомнатной квартире, какую-то жалкую дачку у себя на родине купил, в селе… Правильно живет. А меня ты куда толкаешь, Маша? Я на виду и генерал теперь. С генерала и спрос другой.

Мария Георгиевна вспылила. Встала с постели, подбоченилась гордо и сказала:

— Да, ты генерал, а я — генеральша! Понял?

Длинная ночная рубашка облегала ее по-юному еще стройное тело. В свои пятьдесят два Мария Георгиевна выглядела отлично — следила за собой, не расплывалась. Регулярно бывала в парикмахерских и косметических салонах, ходила на гимнастику. С тех пор как приехали они в Придонск, она не работала — мужниных денег хватало, а пенсию она себе выхлопотала досрочную: в молодые годы служили они в Магадане, где год шел за полтора. Да и кое-какие еще московские сбережения имелись, так что Костырины не бедствовали.

— Ну и что из того, что ты генеральша? — невольно улыбнулся Костырин, не понимая, к чему это клонит жена.

— А то! Генеральша должна жить по-генеральски. Понятно? Ты помнишь, сколько мы лет в этой «хрущебе» в Москве прожили? А на Урале? Я уж не говорю про Магадан!.. Полжизни! Вадик в этих «хрущебах» вырос, мы с тобой в них состарились преждевременно.

— Но теперь у нас с тобой на двоих трехкомнатная отличная квартира в центре города. Смотри, какая! — Костырин раскинул руки. — Хоть бегай, хоть танцуй — хоромы, а не квартира!

— Какие хоромы, Женечка! О чем ты говоришь?! — Мария Георгиевна села перед ним на колени. — Да, квартира хорошая, я не спорю. Но я хочу еще и загородный дом, и земельный участок. Что он тебе, мешает, что ли? Земля куда денется — лежит себе и лежит. А прижмет вдруг жизнь — у нас будет что продать, понял?.. А на питомнике, когда построимся, я грядки разведу, свежими огурчиками тебя угощать буду, курочек заведу, козочку… Я ведь деревенская, Женя, ты разве забыл? Я город этот — с его толкотней, пылью, злыми лицами — просто ненавижу!

— Ну, успокойся, успокойся! — Он погладил ее колено. — Курочки, козочки, поросята… скажешь тоже! Какая же ты генеральша будешь? Генеральши по балам ездят, веером обмахиваются, молодых любовников заводят… А, Маруся? — Костырин привлек к себе жену. До сих пор она, правда что, деревенская дуреха, хоть и с высшим образованием, волновала его, всегда была желанна!

— А, иди ты! — Она попыталась высвободиться, но он держал ее крепко. — Я серьезно, Женя! Дом — моя мечта. И курочки, и коза. Молоко, знаешь, какое полезное! Ну, возьми участки, Женя, я тебя умоляю! Генерал ты мой ненаглядный. Я тебя еще крепче любить буду, я разве не понимаю?!

— Почему… участки? — не понял Костырин. — Ты о каком, извини, количестве речь ведешь?

— Ну, на питомнике один, а может, и Вадиму, если дадут. И за городом по участку.

— Да-а… размах у тебя, однако! — Костырин крутнул головой. — А денег сколько надо, ты хоть прикидывала?

— У нас есть сбережения, кредит возьмем, Вадим Иннокентьевич обещал содействие, обещал помочь приобрести стройматериалы подешевле.

— Как же я с ними работать стану, Мария? Ты разве не понимаешь, что я у них на крючке буду, на очень большом крючке! У того же Каменцева. Мне кое-что известно о нем…

— Что тебе о нем известно? — не сдавалась Мария Георгиевна. — Он что, шпион американский? Или английский? Чего тебе с ними работать? Поживем здесь, потом пенсия, Москва. А тут у нас и дом будет, и участки… Продать можно, под Москвой купим. Ни в какие махинации со стройматериалами влезать не будем, Боже упаси! Все по документам, по квитанциям. Ты поручи это мне, Женя. Я человек свободный, дашь мне машину, я буду ездить, договариваться. За каждый гвоздь чек буду требовать, за каждый кирпич! Разве я не понимаю?

Мария Георгиевна повеселела, почувствовав, что сломала-таки сопротивление мужа, стала его тормошить, затевая любовную игру, и Евгений Семенович окончательно сдался. Да, сложно устоять перед женщиной, давно и хорошо знающей его характер и слабости, а особенно перед генеральшей в такой красивой ночной рубашке!..

…И вот меньше чем через год два недостроенных двухэтажных дома с гаражами и бассейнами вознеслись к небу: один на городском питомнике, а другой за городом, в очень престижном месте, на берегу заповедной реки. Оба Костырин записал на себя, так было удобнее и документы оформлять, и стройматериалы пробивать. И это теперь стало его повседневной головной болью — о домах, земельных участках и квартирах в Придонске узнали.

Постарался, конечно, Коршунов — директор Департамента контроля. При коммунистах это называлось Комитетом народного контроля, а сейчас — департамент практически с теми же функциями. Бог с ним, с названием. Важна суть. А суть была в том, что Коршунов, армейский полковник в отставке, седой резкий человек, плевать хотел на всякие областные авторитеты, в том числе и на генерал-майора госбезопасности. Подчинялся он напрямую Москве, своему ведомству при президенте России, руководствовался только служебными инструкциями и указами Ельцина, рьяно их исполнял. Педант по характеру, закаленный долгой службой в армии, аскет по жизненным привычкам, неподкупный чиновник, он был идеальным государственным цербером. Именно такой и нужен в контрольном аппарате. И пользу области Коршунов, несомненно, приносил. Хотя, как это испокон веку тянется на Руси, в контрольные его сети попадалась мелкая рыбешка: директора магазинчиков, владельцы киосков, каких-нибудь ремонтных автомастерских и мелких акционерных обществ, руководители небольших фирм… А тут — сразу сом: начальник управления госбезопасности! Генерал!..

Виноват, конечно, сам Костырин — чего ввязался в эту газетную полемику, зачем? Промолчал бы, все бы и затихло — не он первый, не он последний. Нет, не захотел молчать. А зря.

Коршунов сначала по телевидению выступил, а потом и в молодежной газете написал: мол, не все нынешние областные руководители отличаются скромностью. На фоне экономической разрухи и падения жизненного уровня большинства граждан иные большие начальники позволяют себе роскошь — импортные машины, дорогие квартиры, загородные дома… Дальше шли фамилии нескольких начальников областного ранга, в том числе и его, Костырина, где и сообщалось о трех квартирах, взятых у государства, о двух строящихся особняках и еще о двух обширных земельных участках…

Лучше бы Костырину промолчать. Ну, написал «контролер-цербер», у него работа такая, а «Васька слушал бы да ел…». Тем более надо было промолчать, что сам Коршунов ни к каким оргвыводам не призывал, а лишь сообщал широкой общественности как должностное лицо и по зову души (бывший партработник в войсках), что так, дескать, нехорошо, нескромно и вообще…

Костырин решил Коршунова проучить — знай, мол, бывший коммунистический трубадур, с кем имеешь дело. Цыц!.. И все.

На Коршунова, а точнее, на его сына-оболтуса в управлении ФСБ были кое-какие компрометирующие материалы, да еще по просьбе Евгения Семеновича его подчиненные кое-что накопали в соседнем здании, в милиции. Костырин позвонил Тропинину. Тот сначала не понял, что к чему, потом разобрался, хмыкнул неодобрительно, но милицейскую информацию о Коршунове-младшем все же распорядился чекистам дать. А информация на компьютере была следующая: когда-то, в студенческие годы, по пьянке Сергей Коршунов сорвал шапку с головы прохожего и был задержан. Потом, уехав от греха подальше в Москву — перевелся в авиационный институт, — тоже по пьянке избил чернокожего студента, за что и был из столичного вуза изгнан. А вернувшись в Придонск, наоборот, слишком тесно подружился с иностранным студентом, англичанином Джоном Стоббартом, который оказался самым настоящим шпионом: под видом лингвистической практики Стоббарт собирал в Придонске разведывательную информацию на военном аэродроме в юго-западной части города, был задержан и на допросах в управлении признался, что кое в чем в сборе информации ему помогал Сергей Коршунов — добыл карту города, рассказывал, что и где находится, как туда проехать…

Все это было написано в статье, которую напечатала молодежная газета под броским заголовком: «КОРШУН КОРШУНУ ГЛАЗ НЕ ВЫКЛЮЕТ». Статью эту подготовили в управлении ФСБ, и сам Костырин ее правил.

Что тут началось! Коршунов-старший сейчас же добился прямого телевизионного эфира, минут, наверное, сорок поливал Костырина на чем свет стоит, обвиняя его во всех смертных грехах, прозрачно намекая, что человек даже в генеральском звании не может руководить таким специфическим коллективом, как управление госбезопасности, ведь еще незабвенный Феликс Дзержинский говорил, что «чекистом может быть человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками». А какие руки у генерала Костырина? И вообще чем занимается этот приезжий генерал в Придонске? Он забросил свое прямое дело — борьбу с иностранными шпионами и внутренними диверсантами. Примеров сколько угодно! Неизвестный сообщил по телефону, что заминирована городская мэрия. Здание оцепили, удалили служащих, искали мину и того, кто позвонил. Ничего и никого не нашли. И не найдут. По политическим, видимо, мотивам убит директор одного из заводов, бывший секретарь парткома этого же предприятия — найден убийца? Нет. ФСБ, скорее всего, и не думает его искать. Прослушивается телефон самого губернатора — и что, вы думаете, сказал по этому поводу начальник управления безопасности? Вот если бы Василий Андреевич раньше обратился к ним,  в  о р г а н ы,  они нашли бы тех, кто установил «жучок» в телефонный аппарат. По области свободно перемещаются и выведывают наши военные секреты иностранные шпионы (Коршунов сказал при этом, что он даже знает одного лично, тот не скрывает, что сотрудничает с ЦРУ, а в Придонск приехал вроде бы по коммерческим делам), растет организованная преступность, бизнесмены не чувствуют себя в безопасности, по улицам уже опасно ходить без «Калашникова», а в это время в кабинетах управления ФСБ проводятся шахматные турниры, а в коридорах занимаются вольной борьбой… Там совсем забыли о том, что идет война с Чечней, от чеченцев можно ждать чего угодно, но спросите у Костырина: что он предпринял? Ничего. И не предпримет… Ему некогда, недосуг…

И понес, и понес…

Костырин сидел перед телевизором как на иголках. Смотрел он эту передачу со своим заместителем, Текутьевым, в служебном кабинете Евгения Семеновича.

— Попался бы ты нам, господин Коршунов, лет десять назад, — зло сказал Текутьев — низкорослый человек с квадратным лицом, в строгом штатском костюме. — Козел!

«Козел» между тем все никак не мог остановиться в своих разоблачениях «чекистских проходимцев», рвущих у народа последний кусок земли, и корреспондент, симпатичный улыбчивый малый, который вел эту передачу, все же вежливо напомнил:

— К сожалению, время наше истекло…

Словом, Костырин имел теперь в областной администрации не только высоких, покровителей, но и злого, мстительного врага, который принародно пообещал «дорогим телезрителям», что добьется в течение двух-трех месяцев снятия генерала Костырина.

На следующий день Евгений Семенович отправился на прием к губернатору, а потом к Каменцеву. Губернатор никакого интереса к этому конфликту не проявил, сказал сухо: «Разбирайтесь сами, у меня других, более важных забот по горло. А за телефоном моим все же следите, Евгений Семенович…» Каменцев принял начальника управления ФСБ сочувственно, приобнял, усадил в кресло, предложил коньяку, но Костырин отказался — какой еще коньяк! Нанесен такой подлый удар! И кем — зарвавшимся чиновником от контроля! Да как это можно, Вадим Иннокентьевич? Как теперь руководить коллективом офицеров, если нанесен моральный ущерб, брошена тень на доброе имя человека, верой и правдой отслужившего государственной безопасности почти четверть века! Он что, этот Коршунов, не в себе? Не понимает, с кем имеет дело? Так мы можем очень быстро призвать этого человека к порядку, очень быстро! Во всяком случае, в суд придется обращаться — что поделаешь!..

Вадим Иннокентьевич тихо посмеивался, наблюдая за разошедшимся генералом. Таким Костырина он еще не видел — обычно вежливый, с приятной и какой-то таинственной улыбкой на губах. А тут — гром и молния!

— Ну, вы поспокойнее воспринимайте ситуацию, Евгений Семенович, поспокойнее, — по-отечески заботливо советовал он. — Коршунов по делу сказал, этого у него не отнимешь, журналисты подхватили «жареный факт», им палец в рот теперь не клади. Видно, раскрутили с расчетом, что вы сорветесь, вы и сорвались. Жаль. Вон посмотрите, как ведет себя Володя Шумейко. Что только о нем не говорили, Руцкой, например: валютные счета у него за границей, и какие-то он должностные махинации совершал, и с темными людишками якшался… А с него как с гуся вода — ходит, улыбается. И правильно, между прочим, делает. Шакалы воют, а караван идет. Шумейко дружен с президентом и знает, что папа все простит, если верно ему служишь.

— Папа? — машинально переспросил Костырин.

— Ну, это я так, образно… Вот я и говорю, Евгений Семенович: пусть Коршунов тешится на телевидении, а вы свое дело делайте. Кстати, как дома-то, строятся?

— Да, спасибо, строятся. И не рад теперь, что связался.

— Ничего-ничего, обойдется. Все у вас честно, законно. Супруга ваша правильно поступает — везде требует квитанции и счета. Честь ваша дороже, это понятно, я вас поддерживаю в этом на сто процентов. Да и Коршунов, между прочим, не сказал, что вы где-то что-то, гм… украли, извините за грубое слово.

— Не сказал.

— Ну вот. А до того, что «нескромно себя генерал ведет» да «другие плохо живут», нам и дела нет. Работайте, зарабатывайте, живите лучше! Рынок, свобода. Каждый живет по своим возможностям.

Костырин вздохнул, промолчал. Откровенный этот разговор ему не очень-то был по душе. И ведь говорил Марии Георгиевне: не нужно с этими земельными участками связываться, на крючке у областного начальства буду. Так и вышло. И кто знает, может, эту информацию о стройках и земле Коршунову дал сам Вадим Иннокентьевич. Чтобы он, Костырин, не дергался и не строил из себя слишком большого начальника, а сидел бы смирно.

— А в профессиональные наши дела чего он лезет? — не сдержался Костырин. — Это уже ни в какие ворота! Это, извините, совсем не компетенция Департамента контроля, сколько мы шпионов поймали или не поймали, как мы с агентурой работаем и прочее.

И снова Вадим Иннокентьевич загадочно как-то, хитро улыбнулся.

— В принципе, конечно, у вас самостоятельная работа. Но народный контроль, наверное, вправе спросить и органы безопасности — от имени налогоплательщика: а как средства расходуются? На что? Народ сейчас такие вопросы прямо задает, Евгений Семенович, вы же знаете. Пусть Коршунов говорит, он имеет право. Должность такая, да и люди видят, что демократия — не пустой звук. И так понятие это извели у нас до униженности, заплевали, без кавычек слово это никто уже и не пишет. Посмотрите газеты.

Вадим Иннокентьевич ответил на чей-то настойчивый телефонный звонок лаконичным: «Хорошо, пусть приезжает», положил трубку. Спросил заботливо:

— Ну, а что вы, интересно, за проблемы решаете в своем управлении, Евгений Семенович? Я понимаю, вас курирует другой заместитель, но все же? Может, и на нас с губернатором папочки завели, а? Были ведь прецеденты в других областях, как же, я в курсе! Донесения, сообщения, разработки… «Жучок» этот, что Василия Андреевича подслушивал, не ваша ли забота?

Костырин нахмурился.

— Скажем так, Вадим Иннокентьевич: вы неловко пошутили.

Каменцев почувствовал перемену в настроении начальника управления ФСБ, дружески улыбнулся.

— Да, я пошутил, конечно, Евгений Семенович! Не обижайтесь. Коллеги могут, я думаю, себе позволить… А насчет проблем я не случайно спрашиваю — вдруг чем-то могу быть полезен?

Костырин, все еще хмурясь, пожал плечами.

— Проблем много, Вадим Иннокентьевич, тут только начни перечислять. Ушли опытные кадры как из центрального аппарата, так и из нашего управления. Агентура, испугавшись репрессий, почти перестала функционировать, а мы без помощников, сами понимаете, что слепые котята…

— Ну, о том, что кто-то ушел, не стоит печалиться, Евгений Семенович. Ушли коммунисты, и Бог с ними. А что агентура стучать стала меньше… Черт его знает, Евгений Семенович, я лично к таким людям вообще без симпатий отношусь. Заложить своего товарища по работе, который доверился, душу открыл… Как-то мне всегда не по себе было даже от одной мысли, что рядом может быть человек, который время от времени бегает туда, к вам, и докладывает… Я этих людей хотя и не видел ни одного в лицо, а всегда, мягко говоря, не понимал.

— А если убийство готовится, теракт, захват самолета? — жестко спросил Костырин. — И человек нам об этом сообщил? Презирать его обществу или все же благодарить?

Каменцев развел руками.

— Ну, тут и спорить не о чем, Евгений Семенович. Наверно, должны быть такие люди в определенных структурах. А вообще сексот, стукач — мерзкий социальный тип, тут вы меня не переубедите. В народе их всегда презирали.

Костырин встал. Продолжать разговор было бессмысленно.

— У меня совещание в четырнадцать тридцать, Вадим Иннокентьевич, мне пора.

— Конечно, пожалуйста, рад был с вами пообщаться. — Каменцев взял Костырина под локоток, проводил до двери. Посоветовал: — А с Коршуновым вы поспокойнее, Евгений Семенович. Пусть он говорит. А вы помалкивайте, занимайтесь своими делами. Ну, а если уж по-настоящему припечет, не забывайте, что у вас в областной администрации есть настоящие друзья. В обиду не дадим, Евгений Семенович. Не переживайте!

И он тепло, сильно пожал руку Костырина.

«Вот и работай теперь, — размышлял Евгений Семенович, выходя из здания областной администрации. — С одной стороны — помогли, с другой — оплевали. Начатые дома жалко бросить, многое уже сделано, а без помощи Каменцева не достроить. Влез, конечно, в зависимость, чего там говорить. Стройка эта боком мне еще вылезти может. Эх, и зачем Марию послушал! Ведь давно известно: если женщина советует — сделай наоборот, и будет правильно!»

В мрачном настроении Костырин сел в машину, велел шоферу отвезти себя на питомник, к строящемуся дому. «Продать его, к чертовой матери, пока не поздно», — тоскливо подумал он.

Постоял, посмотрел на новенькие кирпичные стены, поговорил с рабочими — те затеяли уже крыть сверкающим оцинкованным железом крышу. Через месяц-другой Мария сможет, пожалуй, разводить тут своих курочек… М-да. «Пусть Коршунов говорит, а вы свое дело делайте», — сейчас же вспомнились слова Каменцева. А может, зря он так переживает? Все строятся, что-то покупают, делают деньги. Почему не может позаботиться о благополучии семьи и он, генерал госбезопасности? Не украл же, в самом деле, ничего, на каждый кирпич и железяку есть оправдательный документ. И потом: сегодня ты генерал и начальник управления, а через несколько лет, а то и завтра-послезавтра — пенсионер, никто.

Этот аргумент показался Костырину убедительным, он изменил его настроение и дальнейший ход мыслей. Служебные неприятности как-то забылись, отошли на второй план. Быстренько переодевшись (было время обеденного перерыва), Евгений Семенович стал помогать рабочим таскать наверх железо — хоть на час, на полчаса, а дом с его помощью будет готов раньше. Пора и о заборе побеспокоиться, хватит, проходной двор, а не стройка — приходи и бери стройматериалы. Вон Шипунов, прокурор, сразу участок сеткой огородил, сторожа нанял, фонарь у него по ночам горит.

Приложив козырьком ко лбу руку, Костырин сверху смотрел на прокурорский дом, где жизнь шла уже своим чередом: вился из трубы дымок, бегала внутри ограды породистая овчарка, кто-то из женщин возился во дворе с мокрым бельем. А рядом, в соседнем особняке, никого не было видно — хозяева, видно, работали. «Морозова из Департамента госимущества, — вспомнил Костырин рассказ Шипунова. — Живет с подполковником милиции из управления…»

Ни Морозову, ни Тягунова Евгений Семенович лично не знал, не было случая говорить с ними, а фамилии как-то сами собой отпечатались в его профессиональной памяти. Тем более — соседи.

…У входа в управление Костырина ждала молодая, хорошо одетая женщина. Увидев, как он выходит из машины, шагнула навстречу, приветливо заулыбалась.

— Евгений Семенович, здравствуйте. Может быть, помните, мы вообще-то с вами уже встречались.

— Да, помню, вы Вобликова, корреспондент… Что случилось? Вы меня прямо у машины ловите.

— Я вам звонила все утро, но никак не могла дозвониться. Ваш помощник говорил, что вы…

— Да, я был занят, — перебил он ее. — А почему вы так настойчиво искали встречи со мной?

— Понимаете, я пишу материал по атомной станции… Недавно нас, журналистов, собирали в Ново-Придонске, на станции, приезжал спецназ из Москвы, мы были на учениях…

— Ну, и пишите на здоровье про учения. Мы-то здесь при чем?

— Нам пояснили, что в связи с войной в Чечне нужно принимать повышенные меры безопасности на таких объектах, как атомная станция, ТЭЦ, водонасосные станции… Вот я и хотела у вас спросить: а что делается в области по вашему ведомству?

— Бросьте вы в своих газетах психоз нагнетать! — с сердцем сказал Костырин. — Что за манера у журналистов из всякой штатной, рутинной ситуации извлекать сенсации! Учения, чеченцы… Московский спецназ если и проводил какие-то там учения, то все это больше для вас, газетчиков и телевидения. Им свою работу нужно показать перед начальством, что не зря они государственный хлеб едят. И пусть на здоровье тренируются, хоть малость жирок тут у нас растрясут.

— А вы какие-нибудь повышенные меры к охране важных объектов принимаете, Евгений Семенович?

— Все, что нужно, мы делаем. Спите спокойно. И не нагнетайте ситуацию, не надо. Найдите для интервью какую-нибудь другую тему. И извините — у меня совещание.

Костырин кивнул Вобликовой, заставил себя вежливо улыбнуться и пошел к входной двери. После публикации в газете материала Коршунова говорить ему с корреспондентами не хотелось…

Глава одиннадцатая

В средствах массовой информации с подачи всезнающего Сергея Шахрая[6], вице-премьера российского правительства, обсуждается вопрос, действительно ли президент Ингушетии Руслан Аушев приютил на территории республики Джохара Дудаева, объявленного российскими властями «вне закона» и спасающегося от ареста.

— Это чушь! — сообщил по телефону Руслан Аушев. — И очень странно, что такую «дезу» распространяет человек, находящийся в ранге вице-премьера. Он и раньше, курируя вопросы национальной политики, не знал, что происходит на Северном Кавказе, и сейчас, занимаясь этим походя, не ведает, что здесь творится. Именно Шахрай был идейным вдохновителем всей этой авантюры по силовому решению чеченской проблемы, и сейчас он ведет все ту же грязную игру… Заверяю со всей откровенностью: Дудаева на территории Ингушетии нет! Он сидит где-то в Грозном или в его пригороде и командует ополченцами. Лично я с ним по телефону разговаривал в середине декабря прошлого года по просьбе премьер-министра Черномырдина — об организации переговоров.

Отвечая на вопрос, какую цель преследовал Шахрай, обвиняя Аушева в «сокрытии Дудаева», президент Ингушетии ответил:

— Думаю, цель одна — настроить российское руководство против Ингушетии, которая по-прежнему выступает за мирное решение чеченской проблемы, скомпрометировать нас в глазах общественности.

Из газет

В Степянку Залимхан приехал во второй половине дня. Было солнечно, тепло, даже душно. Он вышел из провонявшего бензином рейсового автобуса на пыльную, с потрескавшимся асфальтом площадь — неприметный молодой человек с сумкой в руках, огляделся, спросил у первого встретившегося прохожего о гостинице. Тот ткнул рукой, показывая на неказистое двухэтажное здание с противоположной стороны площади, и пошел восвояси. А Залимхан отправился в гостиницу.

Ни его паспорт на имя Владимира Сулейманова, ни внешность особого внимания не привлекли. Разве только женщина-администратор поинтересовалась по долгу службы:

— Надолго к нам, Владимир Зарипович?

Он ответил неопределенно, мол, на недельку-другую, а на вопрос «Анкеты гостя» о цели приезда в Степянку написал кратко: «Коммерческая».

Администраторша, видно, скучала за стеклянным своим барьером, рада была каждому новому человеку и возможности поболтать и потому стала расспрашивать его, какой именно коммерцией хочет он заняться у них в городке. Дело в том, что коммерсантов здесь, в райцентре, и своих хватает и… (она хотела сказать «черных», но вовремя спохватилась) много приезжих с юга, в основном с фруктами, а вы с чем, Владимир Зарипович? Я вижу, у вас, кроме сумки, ничего. Или машину где-то оставили, а сами сюда?

Залимхан свою легенду заучил еще в Чечне, в Секрет-Юрте, где с ним вел долгие беседы Султан Гелисханов, начальник Департамента безопасности, — учил, как вести себя, что говорить, как реагировать на неожиданные вопросы и тому подобное. Потом толковал с ним и Шамиль Басаев. Оба они, умудренные жизненным и боевым опытом люди, прошедшие отличную военную подготовку, хорошо понимали, что посылают в разведку юного и малоопытного в таких делах парня, что задание у него очень серьезное и провалить его нельзя, но понимали и другое: там, в глубине России, человек с характерной кавказской внешностью будет заметен, за ним могут установить слежку, устроить проверку, взять на заметку, подозревать. А Залимхан подходил на роль разведчика как нельзя лучше: и говорит по-русски без акцента (не то что, например, сам Басаев), и внешность у него полуславянская, и умен, контактен, с быстрой реакцией… Словом, в Секрет-Юрте, их горной, хорошо оборудованной базе, в штабной землянке с ним хорошо поработали, многое ему дали за то короткое время, что у них было для подготовки. Больше образование продолжать не пришлось — пора отправляться на задание. «Потом, Залимхан, когда вернемся в Грозный, когда у нас снова будет стационарное, а не походное Министерство безопасности, поучишься еще. Может, и в Пакистан тебя отправим, может, в Америку… А сейчас твоим университетом будет сама жизнь. Езжай к неверным в логово, найди семьи летчиков…» — так говорил на прощание Гелисханов, обнимая парня.

Один из сбитых пилотов Су-25 только что был здесь, в землянке, с ним долго говорили; вопросы задавал сам Гелисханов, а Залимхан сидел молча, с платком на лице, думал и запоминал. Летчик — старший лейтенант ВВС России — вел себя хорошо, не впадал в крайности, держался, можно сказать, мужественно. Поначалу, когда его сбили «стингером» и летчик катапультировался в нескольких километрах от Секрет-Юрта, он сильно испугался; покорно шел со связанными руками по горным тропам в окружении охраны, просил оставить его в живых, говорил, что ничего против чеченского народа не имеет, сам против этой дурацкой и ненужной войны. Летал над Чечней и стрелял ракетами потому, что находится на военной службе и выполняет приказы командования, любой на его месте поступил бы так же.

Уже на базе, несколько успокоившись, летчик повел себя по-другому: замкнулся, на вопросы больше не отвечал. Пришлось напоить его особыми таблетками[7], которые удивительным образом развязывают язык даже природным молчунам. Теперь признания пилота полились рекой: старлей, как выяснилось, был из отдельного штурмового полка, который стоит в Степянке Придонской области, номер части — такой-то, командир, «батя», — полковник, фамилия — такая-то… начальник штаба — подполковник… командиры эскадрилий… Полк имеет столько-то единиц боевой техники, самолеты вы видели в воздухе, это современные маневренные и скоростные машины… Да, он, старлей, летал и в небе Грозного, стрелял из ракет по аэродрому Северный, где стояли, да так и остались стоять чеченские самолеты… Да, летчик-снайпер, который расстреливал президентский дворец, в их полку, капитан, ас, фамилия у него украинская… Техника стоит в основном в Моздоке, оттуда они и летали на Грозный и сюда, в южные районы Чечни.

Одурманенный лекарством, пленный летчик говорил и говорил, назвал много имен своих коллег и адресов, по которым живут их семьи, — успевай только записывать. И выглядел он при этом внешне нормально и спокойно, даже улыбался. А потом, когда дурман улетучивался и он приходил в себя, сидя под надежной охраной, плакал, скрипел зубами, матерился: «Лучше б я разбился!.. Лучше б я гробанулся вместе с «сухим»!..»

Старлея этого берегли, не били. Беседовал с ним и сам Джохар, когда приезжал в Секрет-Юрт. Разговор этот был в высшей степени интересен чеченской стороне и любопытен чисто по-человечески: бывший командир авиадивизии бомбардировщиков генерал Дудаев говорил с российским летчиком, громившим его родную землю… Вопросы Джохар задавал точные, чеченцы многое узнали из этого разговора профессионалов. И вел себя Дудаев со старлеем вполне по-человечески, журил: ты только подумай, старший лейтенант, за кого и за что ты воюешь, какой режим поддерживаешь!..

Залимхан многое почерпнул из допросов летчика, теперь он хорошо представлял, чего Чечня лишилась еще в ноябре девяносто четвертого года, когда их аэродромы и самолеты — 226 машин! — расстреляли с воздуха, разбомбили. Практически все самолеты, что достались Чечне при дележке союзного военного имущества. И старлей приложил к этому руку, именно он целился в их самолеты и нажимал кнопки пуска ракет!.. Как можно оставлять его в живых? Российские летчики — все это знали — для генерала Дудаева были теперь врагами номер один. Именно они наносили чеченским военным формированиям наибольший урон в технике и живой силе, именно они способствовали форсированному продвижению федеральных войск в глубь Чечни, именно они сорвали все планы Джохара, связанные с их национальной авиацией. Ведь были уже готовы экипажи из преданнейших летчиков-камикадзе, оборудованы для бомбометания многие самолеты, намечены для бомбардировок города: Владикавказ, Ставрополь, Краснодар, Ростов-на-Дону… Москва, наконец! Это ничего, что у Чечни были «слабенькие», по мнению некоторых ехидных спецов, машины — мол, с ограниченным радиусом действия и невысокими летными характеристиками далеко бы они, дескать, не улетели. Еще как улетели бы! Хотя бы потому, что в кабинах сидели летчики, готовые на все. «Каждый чеченец должен стать смертником во имя спасения Родины!» Так говорил Джохар, и с ним соглашались. Умереть за Родину и свободу — почетно, это великое счастье. Жизнь одного, отдельно взятого чеченца — ничто в сравнении с жизнью и независимостью всей нации, гордой Ичкерии, свободолюбивой страны, которая никогда не стояла и не встанет на колени перед другими народами. Это нужно помнить всегда!

И Залимхан помнил. С этими мыслями уезжал он на задание в глубину России. Родина его обижена, залита кровью, разрушены города и села, тысячи людей убиты. Как все это можно простить? Прощать нельзя. Россию нужно наказать. И если для этого понадобится умереть — что ж, он готов! Его никто не принуждал ехать сюда, в незнакомую Степянку, откуда он может, конечно, и не вернуться. Но он согласился, он был горд тем, что ему поручили такое важное и ответственное дело — разведать, где живут семьи летчиков штурмового авиаполка, с тем чтобы потом с помощью боевиков уничтожить их…

…Залимхан со спокойной улыбкой на обветренных губах рассказывал женщине-администраторше, что груз у него в Придонске, там стоит большая машина КамАЗ, гнать ее сюда, за двести почти километров, они с приятелями-коммерсантами не стали, лучше съездить одному из них на разведку, узнать, что к чему и почем. У них есть и фрукты, кое-что из обуви и женской одежды, трикотаж. Можно потом привезти сюда и сахар, и муку, и макароны. У их фирмы давние, сложившиеся отношения с местными бизнесменами, они обмениваются товарами, помогают друг другу в сбыте продукции, налаживают, а точнее, восстанавливают порушенные политиками торговые, выгодные для обеих сторон связи…

Язык у Залимхана подвешен хорошо, он фантазировал на торговые темы легко.

— И все-таки так далеко вы заехали, из самого Ташкента!.. А скажите, Володя… — Администратор обращалась к нему совсем уже по-русски. — Вы, случайно, не через Чечню ехали?

— Нет, зачем?! Это крюк, и немалый. Да и война там.

— Да… война! — вздохнула женщина, и глаза ее сделались влажными. — А у меня муж там… воюет. Летчик.

Залимхана как током ударило: вот это везение! Рыба сама шла к нему в руки.

— На каком-нибудь транспортнике летает? — как можно нейтральнее спросил он. — Или начальство возит?

— Что вы, Юра — боевой летчик, у него штурмовик, «сухой». Они же всем полком отсюда, из Степянки, улетели. Грозный обстреливали из ракет… ой, что это я разболталась?! — Администраторша спохватилась, ее молодое лицо пошло пятнами, а круглые доверчивые глаза испуганно смотрели на гостя. Неуверенной рукой она зачем-то поправила кудряшки на голове, зябко повела плечами: и чего, в самом деле, разговорилась с незнакомым человеком?

Залимхан понял ее состояние, сказал просто:

— Да не волнуйтесь вы, простите, не знаю вашего имени-отчества? Тамара…

— Тамара Витальевна, — сказала женщина. — А фамилия моя — вот она, на табличке. Это для жалоб. — И она облегченно улыбнулась — ну, кажется, ничего страшного нет в том, что она проговорилась о муже: приезжий парень — из коммерсантов, наполовину русский, сам рассказывал, мама у него откуда-то из-под Тюмени.

На самодельной картонной табличке значилось: «Т. В. КРАСИЛЬНИКОВА, администратор».

«Красильников… капитан… командир эскадрильи…» — тут же пронеслось в голове Залимхана.

Да, это была удача!

— Вот я и говорю, Тамара Витальевна, мне нет никакого дела до Чечни, зачем мне туда заезжать? Мое дело — торговля. Знаете что, раз уж вы так приветливо меня встретили… — Он выхватил из сумки коробку шоколадных конфет. — Возьмите, пожалуйста, угощаю. И устройте мне хороший номер. Желательно камеру-одиночку. С видом куда-нибудь в поле. Люблю поспать по утрам, а здесь, с этой стороны, шумно — то и дело грузовики, разговаривают громко.

— С той стороны еще шумнее, Володя! — Тамара Витальевна теребила коробку, не зная, стоит ли ее брать. — Там окна на аэродром выходят. И когда у наших ребят полеты… тут, в гостинице, голосов не слышно. Но их сейчас нет, так что спать будете спокойно, номер я вам устрою угловой, одноместный.

Они любезно поговорили еще о всяких житейских мелочах, потом Залимхан получил ключ от комнаты и пошел на второй этаж, устраиваться и принять с дороги душ. Спросил уже с лестницы:

— А рынок в какой стороне, Тамара Витальевна? С утра завтра отправлюсь, посмотрю, чем тут торгуют, сориентироваться надо.

С утра он в самом деле отправился на рынок, побродил там между рядами, поспрашивал цены, посмотрел на торговцев. Торговали здесь в основном русские бабы из деревень, но были и явно заезжие — азербайджанцы, грузины. Ни с кем из них Залимхан разговаривать не стал, не было в том нужды. Потоптавшись на рынке около часа, он пошел по центральной улице городка, внимательно вглядываясь в лица встречных людей, снова рассчитывая на какую-нибудь удачу.

Повезло ему и в этот раз. В столовой, недалеко от гостиницы, он оказался за одним столом с рыхлым прапорщиком в «летчицкой» форме. Прапорщик потягивал из бокала пенистое пиво и добродушно поглядывал на Залимхана. Тот не преминул воспользоваться случаем, завел разговор:

— Летаешь, отец?

— Ага, иногда летаю. Когда жена с койки на пол спихнет.

Оба засмеялись. Залимхан понял, что прапорщик этот из какой-нибудь вспомогательной службы полка, не из технарей — те, пожалуй, вместе с летунами в Моздоке. Но любитель пива был из этой части, он знал людей, безусловно, владел какой-то информацией, которая Залимхану пригодилась бы. И он решил продолжить разговор с прапорщиком.

— Что-то у вас нынче тихо, — сказал Залимхан как бы между прочим. — В прошлый раз приезжал — шум, грохот, в гостинице стекла тряслись. А нынче…

— Нынче они в Грозном грохочут, — усмехнулся прапорщик. — Конституционный порядок наводят, Дудаеву мозги на место ставят.

— Понятно. И что, все улетели?

Прапорщик помолчал, хлебнул еще пива, вытер губы. Внимательно посмотрел на Залимхана.

— А ты чего тут делаешь, парень? Я тебя вроде раньше не видел. Народу у нас мало, все на виду.

Говорил прапорщик вполне благодушно, его красное лицо, свидетельство регулярных встреч с Бахусом, никак не изменилось, но Залимхан, конечно же, уловил серьезность вопроса, сказал беспечно:

— Коммерсант я, из Ташкента. Договариваться приехал с вашими торгашами. Слушай, отец, а дело одно с вашими командирами нельзя провернуть?

— Какое?

— Самолет нужен. Можно Ан, а можно и Ил-76, а? Большой самолет. Фруктов в этом году будет много, продавать надо. У вас есть транспортные самолеты?

— Ну есть. А куда нам целый самолет твоих фруктов? Они же попортятся.

— Да мы не сюда, в Придонск, привезем, а в Москву.

Прапорщик снова хлебнул из кружки.

— Командира нет, он там, в Чечне. А его зам вряд ли станет чего решать. С ним каши не сваришь. Да и самолеты… «Семьдесят шестого» у нас нет, а Ан-10 тебе зам не даст.

— Жаль… А ты, отец, чем занимаешься?

— Много будешь знать, сынок, скоро состаришься. Может, ты шпион какой, а я тебе буду рассказывать.

Залимхан вполне искренне рассмеялся.

— Торгаш я до мозга костей, отец! Могу купить у тебя что-нибудь полезное, если подойдет, в цене столкуемся. Продай мне штурмовик, а? А лучше, конечно, транспортник — персики возить.

Прапорщик отодвинул кружку, нахмурился.

— Шутишь, парень. Все вы, молодые, шутники сейчас, ничего для вас святого нету… А продать я тебе кое-что могу. Куртки у меня хорошие есть, на меху, белье офицерское — и осеннее, и зимнее, теплое. Износу нет. Его не все молодые офицеры выбирают. У нас тут не холодно, кальсоны молодежь не любит носить.

— Лето, а ты мне, отец, кальсоны предлагаешь… Слушай, поговори все же с командиром, а? Давай в Ташкент слетаем? Летчики же здесь есть какие-нибудь? Не все ведь в Чечню улетели?

Прапорщик глянул на часы, поднялся.

— Пора мне, парень. Ты вот что, если куртки нужны — дай знать. Я тут, в столовой, почти каждый день бываю, как только пиво привозят. Продать могу куртки, сапоги, белье, кое-что по технической части — автолюбителям вашим пригодится. Но это отдельный разговор. Надумаешь — приходи. Или я зайду. Ты в гостинице, что ли, живешь?

— В гостинице. Сулейманов Володя.

— Ну вот, Володя, соображай. А мне пора.

Он отдал Залимхану честь, вышел. Через минуту под окнами столовой затарахтел мотоцикл — прапорщик пришпорил стального своего коня и помчался править службу.

«Можно, конечно, и с этим прапорщиком повозиться, — размышлял Залимхан. — Позвать его в гостиницу, угостить хорошо, шмотки поглядеть, кое-что купить для отвода глаз. По пьянке он что-нибудь да скажет. Но вообще мужик настороженный, тертый. Сразу уши торчком поставил: а ты чего сюда? Нет, сначала надо с Тамарой Витальевной поработать, через нее я проще и больше узнаю — и фамилии летчиков полка, и где живут их дети-жены. Потом их всех нужно выманить из города, собрать в одном месте и уничтожить!..»

Вариант этот прорабатывался еще в Секрет-Юрте. Правда, не было конкретного плана: Залимхан должен был приехать сюда, в Степянку, узнать, где живут семьи летчиков, терзавших Грозный, дальнейшие свои действия согласовать с Саламбеком или приехать в Ставрополь, где его будет ждать человек Гелисханова. На месте все и решится. В самом деле, может быть, семьи молодых офицеров живут в офицерском общежитии — это один вариант; или они разбросаны по всему городу — тогда и тактика мести должна быть другой. Решение будет принято по ходу дела, в зависимости от того, какие будут разведданные, так сказал Гелисханов.

Султан прав, конечно. Сначала нужно узнать, а потом принимать продуманное и верное решение. Свести счеты за Чечню с одной Тамарой Витальевной?.. Смешно, разумеется. Не за этим его сюда посылали.

Залимхан пробыл в Степянке неделю. За это время он исходил городок вдоль и поперек, знал теперь, где находится милиция, городская администрация, больница, школа, как быстрее и лучше попасть на аэродром, с какой стороны его лучше всего наблюдать, но там сейчас ничего интересного не происходило.

Практически не дали никаких результатов (имен) и две новые встречи с прапорщиком, его звали Александром Ивановичем. Этот любитель пива умел держать язык за зубами, хотя по торговой части договориться с ним было можно. Залимхан пообещал купить у него несколько меховых курток в следующий свой приезд в Степянку. Да и Тамара Витальевна — странное дело! — как-то замкнулась, о служебных делах мужа не говорила больше ни слова. К этой женщине требовался теперь какой-то иной подход, надо было его найти, изобрести…

И Залимхан поехал к Саламбеку — советоваться.

Газета «Русь непобедимая», как и всякое другое уважающее себя издание, гонялась за сенсациями. Редактор требовал от своих корреспондентов: каждый день в номере должен быть «гвоздь»! Каждый день — только тогда газету будут покупать, тогда редакция может сводить концы с концами, только тогда она будет популярна у читателя и, значит, рентабельна.

В этом, разумеется, была суровая жизненная правда, и Люся Вобликова хорошо это понимала. Лично она сенсаций в газету поставляла мало — как-то они ей не давались, ускользали из рук. То ли женщине-журналисту меньше доверяли, то ли она сама не всегда умела так повернуть факт, чтобы он засверкал неожиданной гранью, привлек к себе внимание читающей публики. Вот и тогда, когда она написала об учениях на атомной станции, материал отчего-то не прозвучал, затерялся среди других. Ну, приехали из Москвы спецназовцы, ну, постреляли холостыми патронами в «чеченов», а те — в них, на том и кончилось. Люся, правда, хотела соединить этот комментарий с интервью генерала Костырина из госбезопасности, но тот, увы, отказался, не придал особого значения каким-то там учениям.

Может, он и прав — не стоит нагнетать у читателей страх. Жизнь у большинства людей и так дерганая, тут не до газетных изысков. Но редактор требует сенсаций, разоблачений.

Озабоченно размышляя об этом, Люся ходила между заваленными овощами и фруктами прилавками Центрального городского рынка, что славился у них в Придонске своим изобилием, искала яблоки — поприличнее и не очень дорогие. Весна была в разгаре, авитаминоз, она чувствовала это очень остро, организм требовал: Люся, дай витаминчиков, а то работать не буду!.. Конечно, сейчас, в апреле, и яблоки уже не те, потеряли, наверное, все свои витамины, но все же очень уж хотелось яблок — сочных, тугих, краснобоких…

Она остановилась перед большой корзиной с яблоками, о каких и мечтала — они были сочные, тугие, краснобокие. Взяла одно в руки, повертела. Да, это именно то, что ей хочется.

— Сладкие? — спросила продавца — человека явно кавказской национальности, который приветливо, прямо-таки восхищенно смотрел на нее — стройную блондинку с высокой грудью. День с самого утра был теплый. Люся надела легкую голубую курточку, которая очень выгодно оттеняла ее глаза и волосы. Куртка была расстегнута, обтянутая белой тонкой водолазкой грудь, видимо, бросалась в глаза мужчинам — продавец яблок смотрел теперь только на нее.

— Сладкие. Как ты, красавица, — довольно фамильярно отвечал продавец, но Люся на него не обиделась: грубоватые комплименты незнакомых мужчин ей иногда нравились. Да и взгляд этого сына гор или сухих степей волновал — от таких взглядов женщины молодеют. — На, пробуй! — Он в мгновение ока острым ножом отхватил от самого крупного яблока половину, протянул ей.

Люся не отказалась. Ела, а продавец фруктов откровенно любовался ею.

— Какие красивые женщины в вашем городе! Царицы! — Он завел глаза. — Так бы всех подряд и угощал яблоками да конфетами. Ешь, не стесняйся. У нас много яблок, до утра будешь кушать и все не скушаешь! — И под одобрительные взгляды еще двух своих небритых компаньонов стал подкладывать Люсе фрукты. — Скажи, как тебя зовут, красавица? Кем работаешь? Где живешь? Для мужа покупаешь или себя угощаешь?

— Себя, себя, — кивнула Люся с улыбкой. — А работаю я журналисткой. Зовут меня Людмилой. То есть милая людям. Понятно? Еще какие будут вопросы?

— А меня Саламбек зовут, красавица. Будем знакомы. — И он через прилавок протянул ей руку.

— Саламбек… гм… — Люся нахмурилась. — Гордый чеченец, да?

Саламбек радостно засмеялся, золото блеснуло на его зубах.

— Гордый, да. Ты молодец, понимаешь, что говорить.

— Нет, вы… правда, из Чечни? Там война идет, а вы тут сидите, яблоками торгуете. — Почему-то она привела именно этот аргумент, хотя он, конечно, был нелепым. — Странно.

— Что тут странного, красавица Людмила? Кто воюет, кто торгует. Мы мирные люди, с автоматами дела не имеем, только с фруктами. Напиши про нас, если хочешь, мы тебе все расскажем…

— Если бы вы мне сенсацию какую-нибудь про войну рассказали, — вздохнула Люся, выбирая яблоки и укладывая их на чашку весов. — А про базар чего писать?

Саламбек стал помогать ей выбирать яблоки, пальцы их в процессе этой нехитрой работы касались.

— Будет тебе и сенсация, если в гости придешь, красавица! На рынке какой разговор про войну? Приходи — посидим, поговорим, мы тебе кое-что расскажем. Мы ведь беженцы, нас с родной земли русская армия выжила, едва спаслись…

— Я недавно писала про чеченцев. — Люся прикидывала в уме, хватит ли у нее денег, чтобы расплатиться за яблоки: что-то этот Саламбек наложил ей килограмма три, а она просила всего-то килограмм. — Но это так, игра. А про войну я ничего не писала, не знаю.

— Вот и напиши! — загорелся Саламбек. — Тебе вон и Рустам с Асланом, знаешь, сколько расскажут! Я расскажу. У меня в Самашках много родственников погибло, у Рустама — в Аргуне. Читала про Самашки? Знаешь, где это?

— Кажется, читала… А вы что же, просто уехали, и все?

— Не могу больше на кровь смотреть, Людмила! Не могу. Кровь лить не могу. Про чеченцев неправду пишут, что вроде бы мы все кровожадные и мстительные. Я торговать люблю, и Рустам с Асланом тоже любят. А война… Приходи в гости, мы тебе много сенсаций расскажем, как люди на наших глазах умирали!.. Деньги не надо за яблоки, мы тебя угощаем, красавица! Кушай! Подарок от чеченского народа. Приходи вечером, в шесть рынок закрывается, мы свободны. Мы тебе про Дудаева расскажем, Рустам — дальний его родственник, поняла? С его сыном в одной школе учились. Сейчас он с отцом на войне, с русскими воюет, а Рустам ушел, не захотел кровь русских лить. И Аслан тоже, не хотим воевать. Лучше русских яблоками кормить. Таких красавиц, как ты, Людмила.

Люся со вниманием выслушала Саламбека. «А что, если он не врет? — прикинула она. — Может, правда это беженцы, люди, которые не хотят быть заодно с Дудаевым, войны не хотят? Материал может получиться неплохой: родственник Джохара, сын мятежного генерала, школьные воспоминания, рассуждения… Выходит, Рустам был у Дудаева боевиком? А потом ушел, бросил оружие… Отлично! И заголовок статьи сам собою просится: «БЫВШИЙ БОЕВИК ДУДАЕВА ТОРГУЕТ ЯБЛОКАМИ В ПРИДОНСКЕ!» Чем не сенсация?! Да газету с таким материалом будут из рук хватать!»

— Хорошо, я приду, — сказала она. — Только не к шести, к семи. Пока домой с работы доберусь, пока переоденусь… А за яблоки спасибо, Саламбек. Я — ваша должница.

— Какие долги, что ты, красавица Людмила! — Он замахал на нее обеими руками. — Кушай! И приходи — не пожалеешь. Мы тебе много про войну расскажем — только записывай!

…Встретились они в семь вечера у входа в ресторан «Славянский». Люся приоделась, надушилась, прическу другую сделала — высокую, элегантную, выглядела она превосходно. Все трое новых знакомых пялили на нее глаза — хороша была эта русская журналистка, очень хороша!..

Расторопный официант накрыл стол быстро и умело. От вида яств у Люси потекли слюнки.

— Но… я предполагала, что мы посидим за чашкой кофе, в деловой обстановке… — смущенно сказала она. — А вы размахнулись, ужин какой закатили! — Ей в самом деле было неловко.

— У нас принято гостей хорошо встречать, — успокоил ее Саламбек. — Кушай, Людмила, не стесняйся. Как-нибудь трое торговых людей могут угостить одну красивую и голодную женщину.

Люся рассмеялась.

— Почему это я голодная? Я обедала. И вообще…

— Знаем, как ты обедала: бутерброд с колбасой и чай. Так?

— Примерно.

— Ну вот. — Саламбек разлил коньяк. — Давай, Людмила, сначала выпьем за знакомство, а потом и поговорим. Я сразу понял, что у тебя добрая душа, что ты сочувствуешь чеченскому народу. Это хорошо, мы это очень ценим. Потому мы тебя и позвали. Не все журналисты о нас хорошо пишут. Откроешь иную газету, а там чеченец бородатый со зверским лицом. Обидно.

Выпили по большой рюмке, стали закусывать. Говорили в основном Саламбек и Люся, а Рустам и Аслан вежливо слушали, в разговор не вмешивались. У входа в ресторан Люся их даже не узнала: выбритые, в хороших костюмах и белоснежных рубашках — совсем другие люди, не те, которых она видела на рынке, за прилавком. Там же Саламбек подал ей букет алых роз, и она была польщена. «Вот это настоящие мужчины!» — подумала с восхищением.

«Настоящие мужчины» дружно ухаживали за ней: двигали к ней поближе закуски, подливали в рюмки и фужеры, меняли тарелки, подавали то сигареты, то раскрытую коробку конфет, то пепельницу. Люсино тщеславие было полностью удовлетворено таким непривычным вниманием.

— Ну, теперь рассказывайте, мальчики, что у вас там в Чечне происходило, — запросто, держа на отлете дымящуюся сигарету, сказала она. — Вы же обещали мне сенсацию. Я слушаю. И записываю, как видите. — Под рукой у Вобликовой лежали наготове блокнот и шариковая ручка. — К сожалению, я никогда не была в Чечне, не удалось, хотя наши парни ездили, гуманитарный груз сопровождали, писали об этом. Их, правда, только до Моздока пустили.

— Что Моздок! Это не Чечня, Люся. Грозный надо смотреть! — Саламбек вскинул в трагическом жесте руки. — Что они сделали с нашим городом — лунный пейзаж стал, а не город! Пустыня!

— Это ты хорошо сказал, Саламбек, я запишу! — Люся схватилась за ручку. — «Лунный пейзаж»! Образ!

— Центр весь разбили, президентский дворец, жилые дома — все! Из пушек садили, из минометов, самолеты бомбили, ракетами стреляли. Давайте еще выпьем! Я не могу так рассказывать! — Голос у Саламбека дрожал.

Выпили. Люся потом, наспех закусив, строчила в блокноте: «…У Саламбека, безобидного чеченского коммерсанта, торгующего у нас на рынке фруктами, дрожал голос и слезы наворачивались на глаза, когда он рассказывал о своем родном городе Грозном. Им всем пришлось оттуда уехать…»

— А в Самашках что русские солдаты делали! — вступил в разговор Аслан. — Всех подряд убивали, никого не щадили!.. У Саламбека там несколько родственников погибли… Ты пиши, Людмила! Я тебе правду рассказываю.

Люся послушно кивала, записывала: «В горном чеченском селении Самашки солдаты федеральных войск проявили массовое зверство — убивали мирных жителей, жгли дома, расстреливали женщин и грудных детей…»

— Грудных детей расстреливали, мальчики? — для очистки совести все же спросила она.

— Да, и грудных, и даже беременных женщин! — не моргнув глазом, подтвердил Саламбек.

— Но это же… это ведь геноцид! — ужаснулась Люся. — А я и не знала ничего. Какой кошмар!.. Вам по телевидению нужно выступить, мальчики, я там знаю кое-кого, подскажу, они ухватятся.

«Коммерсанты» испуганно переглянулись.

— Нет, Людмила, какое телевидение, что ты! — рассудительно сказал Саламбек. — Нам нельзя, нас могут убить. Ты выступай, тебе поверят. Мы тебе правду рассказали. Грозный разрушили, тысячи людей убили, Самашки и еще двести сел разбили…

— Неужели двести?!

— Сейчас, может, и больше, все триста наберется. Кто их считал? Москва не считает, ей это не нужно. Москва хочет на нас атомную бомбу бросить.

— Да вы что-о? — У Люси округлились глаза. Она откинулась к спинке стула, забросила ногу на ногу, и тотчас три пары черных сверкающих глаз впились в ее гладкое, матово отсвечивающее колено.

— Да, об этом во французской газете «Фигаро» писали, — заверил Саламбек. — Ваши военные зашли так далеко, что могут применить против Чечни и ядерное оружие.

— Ой-ей-ей! — Люся покачала головой, положила блокнот на колено, записывала. — Это действительно сенсация, мальчики! Мне могут и не поверить в редакции. Как я все это докажу? Вы бы мне хоть какой-нибудь документ дали, имена свои назвали.

— Да какой документ, Людмила? — нахмурился Саламбек. — Почитай газеты, сама увидишь. Весь мир об этом знает, только вы, русские, ничего не слышали, вас, как всегда, обманывают. Напиши в газете, что беседовала с беженцами из Чечни, имена любые возьми… — Саламбек неотрывно следил за тем, как колено Люси обнажалось все больше: блокнот ерзал по нему, сдвигал юбку. — Напиши, что русский офицер так говорил, хвастался, но просил его имя не называть. Мол, чем солдат на чеченцев тратить, нужно кинуть на них бомбу с буквой «А», и все. Чего армии мучиться и матерям слезы лить?..

Еще выпили. Люся отложила блокнот — сенсаций ей теперь хватит на три номера: о мародерстве российских солдат в захваченных чеченских селах и городах, о зверствах в Самашках, и о возможном ядерном ударе по Грозному…

Люся была уже достаточно пьяна, мало следила за своим поведением, чувствовала себя в компании «чеченских беженцев» раскованно и хорошо. На ее колено легла рука Саламбека, и она не убрала тяжелую пятерню. Три пары горящих угольно-черных глаз по-прежнему распаленно смотрели на нее.

— Мальчики, танцевать! Танцевать! — вскочила она в следующую минуту, когда ресторанный оркестр заиграл нечто ритмичное, быстрое.

Танцевали они вчетвером, кучей. Впрочем, как и все в зале. Чеченцы взяли Люсю в тесное кольцо, окружили со всех сторон, не давая возможности кому-либо приблизиться к ней, с откровенной похотью и жадностью буквально рвали сладострастными взглядами ее тело. «Как волки в рассказе у Джека Лондона… или что там у него про Белого Клыка… повесть? — весело фыркнув, подумала Люся. — Костер горит на снегу, человек у костра засыпает, а волки все ближе, ближе, зубами щелкают… и глаза у них так же вот горят… Ха-ха-ха…»

Окончательно развеселившись от таких вот неожиданных параллелей, Люся прибавила энергии в танце: колени ее так и сверкали, блестели глаза, белозубо смеялся крашеный рот, а молодое и ладное тело извивалось змеей в страстном, возбуждающем рок-н-ролле. Какой бодрящий, классный танец! Так раскованно она себя чувствует в нем. И хорошо, что надела эту широкую, свободную юбку — для рок-н-ролла она в самый раз. Вон как развевается, не мешает ногам, не стесняет самых вольных движений. Рок-н-ролл она любит со студенческих лет, понимает в нем толк. А чеченцы что-то того, скисли — топчутся, руками размахивают, танцуют что-то похожее на лезгинку. Им бы еще в зубы кинжал! Ха-ха-ха-ха-ха-ха… Ну-ка, Саламбеки, покажите, на что вы способны!

«Саламбекам», однако, такой сумасшедший ритм был явно не по душе, кажется, они выдохлись, топтались возле нее, потные и вялые. И тогда ресторанный танцующий крут неожиданно перестроился, расступился — в центре его оказались Люся и какой-то разудалый русский парень в белой рубашке, с болтающимся на ней ярко-красным галстуком. Парень тоже знал толк в рок-н-ролле и умел его танцевать. Вот с ним-то Люся и отвела душеньку, вот с ним они повыкаблучивались. То сходились, держась за руки и совсем по-сумасшедшему работая ногами, крутились и раскачивались, как и полагается в этом танце, то парень хватал ее за талию, кидал себе на бедра или перемахивал через ее голову высоко поднятой ногой, то швырял ее между своих широко расставленных ног, и она змейкой скользила у самого пола; наконец они повернулись друг к другу спиной, взялись за руки, и Люся перелетела через его голову, высоко задрав ноги, на радость шумной пьяной публике, сверкнув толстыми ляжками и белыми узкими трусиками.

Аплодисментов им досталось как самым настоящим поп-артистам! Еще бы — это действительно был бесплатный зажигательный концерт-танец!

Сразу же, как только стихла музыка, чеченцы снова окружили ее плотным кольцом, повели к столику.

— Вы меня, как арестантку, ведете! — смеялась Люся. — Дайте бедной женщине хоть в туалет одной сходить.

Разгоряченная, с пылающим лицом, она стояла у раскрытого окна женского туалета, курила.

«А их, Саламбеков, трое ведь, Люська! — сказала она себе с вызовом и одновременно с предупреждением. — И мужики что надо — молодые, сильные. Не чета тому, московскому генералу-спецназовцу. Хотя и он был ничего, ласковый…»

…Уехали они из ресторана за полночь. Наняли карауливший у подъезда «Славянского» «мотор», и минут через пятнадцать—двадцать были «дома» — у Анны Никитичны, на втором этаже. Заслышав шум авто, хозяйка вышла на крыльцо, поглядела на своих квартирантов и их ночную гостью, спросила, не надо ли чего. Саламбек велел ей принести (если есть) пару бутылок водки, Анна Никитична молча кивнула, жестом позвала одного из парней.

— Вы только там у меня не очень шумите, — предупредила она. — И пожару, не дай Бог, не наделайте.

— Нет, мы тихо будем, тихо, — заверил парень. — Говорить будем…

Анна Никитична затеяла разговор не случайно — надеялась, что позовут в компанию, посидела бы с ними, приглядела… Не позвали.

А гости ее еще выпили, и Саламбек кивнул Аслану с Рустамом — оставьте, мол, нас с девушкой…

— Ты только не спеши! — говорила Люся Саламбеку, когда он стал раздевать ее. — Терпеть не могу пацаньего этого секса! Мне некуда спешить, дома меня никто не ждет.

— И мы не спешим, — спокойно сказал он, освобождая ее от одежды.

— «Мы»? — машинально повторила Люся с некоторым удивлением. Но в следующее мгновение, когда он положил руку на ее лобок, она забыла обо всем — наступало блаженство, нужно было обо всем постороннем теперь забыть.

В комнате полумрак, тихо играл магнитофон, руки Саламбека делали свое дело… Он был нетерпелив и суетлив, и Люсе это не нравилось.

— Я же просила, не спеши, — капризно и пьяно говорила она. Прибавила потом как бы между прочим: — Мы же вчетвером танцевали…

Саламбек усмехнулся, встал.

Фаллосов стало два. Этот, второй, тоже был решителен и настойчив, хотя и вел себя поначалу деликатно: тыкался, будто слепой щенок в мисочку круглой и мокрой мордочкой, искал себе место.

Люся трогала руками эти напрягшиеся мощные стволы, показывала, где им лучше, не ссорясь и не мешая друг другу, разместиться, давала возможность каждому и хлебнуть из мисочки, и прогуляться по атласу живота и по волнующимся холмам грудей. Фаллосы слушались ее рук, вздрагивая и еще больше напрягаясь от сладких до жути прикосновений, исходили от нетерпения, стремясь занять стабильное, природой определенное местоположение, чтобы завершить там эти умопомрачительные походы и исследования, но Люся не давала им такой возможности, сдерживала, не пускала надолго в сладкие и сочные глубины своего тела.

Просила настойчиво:

— Не спешите, мальчики, не спешите…

Потом, спустя время, снова напомнила Саламбеку:

— Нас же четверо было… Мы вчетвером танцевали… И парень еще был… в белой рубашке…

Третий фаллос долго не мог найти себя, собраться с силами, и Люся помогла ему, почувствовав потом, что это именно тот, которого ей пока что не хватало, — и по размерам, и по крепости он гораздо превзошел теперь, после искусного и нежного взбадривания, два остальных. А те, учуяв молодость и слишком уж большие претензии на лидерство, стали прогонять его от мисочки, и он, этот третий, никак не мог найти себе места, волновался и нервничал, суетился бестолково и зря.

— Всем хватит, мальчики, не надо ссориться, — успокаивала Люся ласковым шепотом, совсем уж по-братски собирая их в одно место, в свои ладони, и три богатыря затихли на какое-то время, притаились в легком недоумении, малость ошарашенные новизной ощущений — в таких братских объятиях им действительно не приходилось еще встречаться.

И все же любовная игра требовала теперь завершения — все четверо были переполнены нетерпением…

Люся отдалась власти Саламбека; почувствовала, что ее положили на широкую и волосатую грудь Аслана, он погрузился в нее, как ей и хотелось — сильно и глубоко; Рустам вошел в нее сзади — осторожно, стараясь не причинить боль; сама же она нашла фаллос Саламбека, коснулась его губами, а потом, решительно вздохнув, широко открыла рот… Теперь у нее оставались свободными только руки — жаль, не было здесь, с ними, того русского парня из ресторана, с которым она так зажигательно отплясывала рок-н-ролл…

Залимхан и Саламбек встретились в том же сквере с каким-то каменным русским поэтом, по-прежнему думающим свою нескончаемую думу на высоком постаменте, сели на знакомую уже скамейку. Залимхан сказал, что ему нужны совет и помощь: одну из женщин, жену летчика, он нашел, но она ведь в городке не одна. Женщин этих нужно как-то собрать вместе и выманить из городка, а потом наказать…

— А женщина нам и поможет, — ухмыльнулся Саламбек. — У меня есть кое-какие соображения. Мы тут с одной разбитной бабенкой познакомились, журналисткой… Вот, можешь глянуть. — И он положил перед Залимханом пачку цветных моментальных фотографий, сделанных автоматической камерой. — Мы все трое с ней были, техника у нас стояла где нужно. По-моему, неплохо получилось, а?

— Ух ты! — не удержался от восторженного восклицания Залимхан. — А она видела?

— Пока нет. Но увидит, когда это будет нужно. И в ее редакции увидят. Но, может, давить на нее и не придется. Баба, с одной стороны, разумная, с другой — на деньги падкая. Мы ей за приятный вечер хорошо заплатили, целый «лимон». Нужную информацию о Чечне подкинули, обещала пробить в своей газете.

Залимхан понял замысел Саламбека.

— Правильно, пошли ее в Степянку. Скажи, пусть познакомится с Тамарой Витальевной, она в гостинице работает администратором. Через нее можно познакомиться с другими женами летчиков. Женщины почти все там, мне эта администраторша сказала. Правда, не все, оказывается, летчики из полка женаты… Но сколько наберем, Саламбек. Вызовем их сюда, в Придонск, найдем повод. Нужно только, чтобы все они оказались в одном автобусе…

— Да, конечно. Ловить их там по одной…

Они помолчали.

— Взрывчатка хорошо спрятана? — спросил Залимхан.

— Не волнуйся, кроме нас, никто не найдет.

— Хорошо. С билетом на Ставрополь что?

— Взяли. Поезд сегодня, в десять вечера. Купе, нижняя полка, середина вагона.

— Ладно, спасибо. Я там недолго буду. Встречусь с кем надо, доложу обстановку. Про журналистку вашу расскажу. Как ее фамилия?

— Вобликова, Люся. Девочка, я тебе скажу… м-м-м!..

— Саламбек, что о здешнем городском аэродроме докладывать?

— Скажешь, что подходы к полю установлены, захватить самолет можно. Летчику нашему, я думаю, нужно приехать. Пусть поживет тут, с нами, сходит со мной на разведку, посмотрим, посчитаем минуты. Надо знать, когда будут ночные полеты с боевыми стрельбами — нам нужен самолет с бомбами и ракетами.

— Да, конечно. Надо потрудиться, узнать. А… а нельзя ли ту же журналистку использовать, Саламбек? Попросить ее за хорошие деньги написать очерк для газеты?

— Идея! — одобрил Саламбек. — Надо только так с ней поговорить, чтобы она не догадалась… Либо фотографии показать, а?.. Залимхан, ты далеко пойдешь, у тебя не голова, а разведцентр! Я тут измаялся, думаю: как мне действительно про график ночных полетов узнать, а ты в минуту решил… молодец!.. Да, скажешь там, в Ставрополе, что атомную станцию мы тут тоже прощупываем. Аслан с Рустамом киоск в Ново-Придонске купили, работают, спрашивают потихоньку… Пока ничего определенного. Тоже надо что-то придумать, тараном не попрешь.

— Я доложу, а начальство пусть решает. — Залимхан поднялся. В самом деле, им приказали провести разведку, доложить о подходах и к атомной станции, и к военному аэродрому, что в черте города, а решение по боевым действиям будет приниматься в горах, в Секрет-Юрте. Скорее всего, в Придонск прибудет их летчик-камикадзе и на захваченном самолете нанесет ракетно-бомбовый удар по атомной станции…

Начальство решит.

Глава двенадцатая

Угрозы Дудаева о том, что он нанесет ответные удары на территории России, оказались не беспочвенными. Волгоградские контрразведчики при взаимодействии с коллегами-соседями задержали человека, прибывшего на берега Волги для совершения диверсии «на одном из важнейших для жизнеобеспечения города и области объекте», — так говорится в официальном сообщении. В Грозном ему пообещали 5 миллионов рублей, в Волгограде после выполнения операции — 25 тысяч долларов. Как сообщили в ФСК, диверсанта «вели» еще до прибытия в Волгоград, а задержали до проникновения на объект, название которого не раскрывают в интересах следствия.

Установлены те, кто работал с наемником. О том, что он был рядовым исполнителем, не имеющим особого доверия, говорит тот факт, что задание в Грозном он получал с завязанными глазами. Ни копейки из обещанных денег он получить не успел. По его данным, с аналогичными заданиями направлены террористы и в другие российские города.

Из радиопередачи

Джеймс Ховард, крупный американский бизнесмен, шеф-директор могущественной компании «Транс Интернешнл оф Америка Лимитед», из Москвы в Придонск летел вечерним самолетом. С утра он был занят: давал пресс-конференцию в московском «Президент-отеле», где его отлично знали, отводили для его делегации лучшие номера и где он чувствовал себя как дома. Впрочем, «как дома» Ховард чувствовал себя теперь и в Придонске, в центре России: уже второй год он регулярно летал вместе с помощниками в этот симпатичный русский город, где начал большое и выгодное дело. Экономические реформы в России шли плохо, бестолково, объявленная самостоятельность предприятий, их демилитаризация, резкое сокращение военных заказов, растущая безработица, война в Чечне, раздрай в верхних эшелонах власти и прочие неприятности государственного масштаба практически парализовали хозяйство этой громадной, некогда могущественной страны, открыли для американцев неограниченные возможности по размещению капитала. В самом деле, кто из них, могущественных обитателей Уолл-стрита, мог бы подумать еще в начале восьмидесятых, что они — американские банкиры и бизнесмены — смогут запросто летать над территорией России, знать, что в таком-то городе есть крупнейший в российском военно-промышленном комплексе некий механический завод № 6, громадное оборонное предприятие, которое сами русские довели уже до ручки, как и многие другие. На предприятии почти нет государственных заказов, а выходить напрямую на мировой рынок со своим оружием отдельные российские предприятия еще не научились. И не научатся. Джеймс Ховард и его компаньон, давно и успешно занимающиеся торговлей оружием в мировом масштабе, не позволят, чтобы Россия — а это вполне вероятно — заполняла своими военными изделиями рынок. Возможности у страны для этого есть, безусловно. В течение семидесяти четырех лет Советский Союз пестовал и лелеял свой военно-промышленный комплекс, уделял развитию оборонной промышленности особое, повышенное внимание, строил все новые и новые военные заводы. Почти две трети общего объема продукции в стране занимало производство самолетов, танков, ракет, кораблей, пушек, военного оборудования и снаряжения, автоматов и пулеметов… Жутко подумать, сколько сил и энергии тратили русские на подготовку к войне! Кстати, и американцы сил и средств для этого не жалели.

Минувшее десятилетие — с восемьдесят пятого по нынешний год — радикально изменило мир, надо это признать. С приходом к власти Горбачева рухнул СССР; Россией, передовыми ее умами овладели новые — и что особенно было приятно Ховарду — проамериканские идеи дальнейшего развития экономики. Здесь наконец-то поняли, что социализм, государственный этот… Какое же словечко есть у русских?.. Да! Собес! Так вот, государственный этот собес, уравниловка ни к чему хорошему не привела, да и не могла привести, в этом они сами убедились на практике. Люди не должны жить одинаково хорошо, это противоестественно. Отдельно взятый человек должен получать от общества ровно столько, сколько он заслуживает, чего стоит. У каждого есть цена, в которую входят образование, жизненный и профессиональный опыт, талант и мастерство, значимость дела, которым этот человек занимается. Словом, общественная польза, отдача, на которую он способен. Все же остальное — гуманитарные сопли. Если человек не может прокормить хотя бы сам себя — грош ему цена! Зачем ему вообще жить на земле! На земном шаре сейчас живут пять с половиной миллиардов людей. В начале будущего столетия их будет семь с половиной — восемь миллиардов. Зачем столько людей? Чем их кормить? Кто сможет обеспечить такое количество рабочих мест? Потребуются новые заводы и фабрики, топливные, сырьевые, энергетические ресурсы, а где их взять? Земля отдала уже почти все, что могла, в земных недрах почти нет новых запасов нефти и угля, элементарной питьевой воды. Дай Бог прокормить хотя бы тех людей, кто уже живет…

Россия взяла сейчас правильный курс. Сокращение населения — один из выходов в решении острых экономических и социальных проблем. Меньше людей — меньше забот. У русских очень много стариков, пенсионеров, больных, инвалидов, умственно отсталых, всякого рода бомжей и бродяг. Зачем государству возиться с ними? Любому обществу нужны здоровые, работоспособные люди. Все остальные — балласт.

Конечно, этих мыслей в России Джеймс Ховард никому и никогда не откроет. Их расценили бы как оскорбление нации, его, Ховарда, признали бы фашистом и все отношения с ним порвали бы. Джеймс говорил об этом у себя в Америке, в узком кругу единомышленников. Здесь, в компании пяти-шести человек, на мягких диванах загородных вилл, с бокалами охлажденного тоника в руках, сытые, довольные жизнью, преуспевающие в делах, но отнюдь не отказывающие себе в растущих финансовых аппетитах, они о России говорили откровенно, то, что думали. Сейчас в этой стране они, воротилы американского бизнеса, «акулы»… ха-ха-ха… могут позволить себе еще больше увеличить свои состояния с помощью подрастерявшихся от свалившихся на них проблем русских. «Перестройка», а затем «проведение новых экономических реформ» в такой громадной стране — дело, конечно, непростое, осложняющееся и тем, что нельзя было сразу сказать народу: МЫ СТРОИМ КАПИТАЛИЗМ. Бывшим руководителям КПСС и государства этого бы не простили. Но они уже почувствовали власть и силу больших денег, райскую жизнь, они хотели легализации своих накоплений. Теперь затеяли приватизацию — дележку того, что было создано нацией, всем народом, под благовидным предлогом: у всего должен быть хозяин. Для этого понадобились иезуитски хитрые ходы, объясняющие народу те или иные изменения политического курса, мелкие и осторожные шаги в их осуществлении, филигранная работа пропагандистского аппарата и средств массовой информации по обману людей.

Они, американские бизнесмены, помогли русским друзьям в их начинаниях, подучили, как действовать, что говорить, какие проводить мероприятия. На Россию в этом плане работали многие американские ведомства, целые институты и организации, разведка… словом, лучшие умы Америки. И колосс — Советский Союз — зашатался, рухнул. КПСС — эта прогнившая, погрязшая в коррупции и барстве гигантская машина разрушилась в одночасье, будто и не существовала — так легко, без боя сдала она свои позиции «демократическим силам». Уму непостижимо!

Новые хозяева России не забыли своих американских друзей, в том числе и его, Джеймса Ховарда. Поверженные заводы и фабрики, порты и аэропорты, магазины и бани, газонефтепроводы, дороги и мосты, здания и сооружения… стали по-воровски спешно делить, акционировать, предлагать для покупки всем желающий как в стране, так и за рубежом. А контрольный пакет акций любого предприятия, оказавшийся в руках одного человека или группы людей, — это реальная власть одних над другими, это деньги. А деньги всегда были у богатых людей, у них они и останутся.

Полтора года назад Джеймс Ховард приехал в Москву в числе других предпринимателей и бизнесменов. Их приняли в неофициальной обстановке, в «Президент-отеле», за хорошо сервированным, богатым столом. Они сидели друг против друга: денежные мешки Америки, богатейшие люди мира, и растерявшиеся от обрушившихся на них бед представители российского правительства. Встреча эта была не случайной: одним нужны были деньги для инвестиций в хромающую на все четыре ноги экономику, а другим нужно было эти деньги выгодно разместить, пустить их в оборот, для того чтобы сделать новые деньги. Интересы совпадали. Оставалось лишь договориться об условиях, гарантиях, юридических процедурах, а потом назвать конкретные адреса предприятий.

Джеймсу Ховарду назвали Придонский механический завод № 6. Сначала это словосочетание не произвело на него нужного впечатления — какой-то номерной завод. Но ему растолковали, что к чему: один из крупнейших оборонных заводов России, в свое время выпускал гвардейские минометы, так называемые «катюши», которые наводили ужас на немцев во время Великой Отечественной войны. Теперь этот завод выпускает широко известные установки «Град», гранатометы и минометы, ну, и как водится, ширпотреб — то есть товары для народа: газовые плиты, вентили, краны, мясорубки…

Когда Ховард впервые прилетел в Придонск и походил по цехам завода, он понял, что ему крупно повезло: это было первоклассное оборонное предприятие, с высочайшей современной технологией и высококвалифицированными специалистами. Хотя за это «везение» ему и пришлось там, в Москве, в «Президент-отеле», подписать нескольким шустрым чиновникам из Госкомимущества чек на весьма кругленькую сумму. Он пообещал дать заводу кредиты, вложить в его экономику крупные суммы своих кровных американских долларов.

И все же просто инвестировать, пусть и на выгодных началах, вкладывать деньги в зашатавшееся предприятие русских Ховард не собирался. Россия разоружалась, большей частью в одностороннем порядке, оружия требовалось теперь меньше, и этот завод № 6, как и тысячи других, долго на плаву не удержался бы. Его нужно перепрофилировать, начать выпускать какую-то иную продукцию, нечто нужное мировому рынку, перспективное, прибыльное…

Говоря таким туманным языком, Ховард, когда разговаривал с директором завода Глуховым и ближайшими его сподвижниками, метил в двух зайцев: он хотел подать им идею отказа от выпуска оружия, чем, несомненно, помог бы своим родным Штатам, а во-вторых, прощупывал настроения присутствующих людей, все это был руководящий состав — заместители директора, начальники заводских отделов и производственных цехов. Он знал уже, что именно у этих людей — большая часть выпущенных заводом акций, что именно с ними ему нужно подружиться и повести за собой и именно у них потом ему придется любыми способами эти акции скупать. Он должен держать в руках контрольный пакет этого завода. Он должен стать полновластным и настоящим хозяином предприятия!

Да, пакет, в принципе, получить можно. Но — со временем. Такой солидный бизнес, каким занимался Джеймс, — дело многотрудное, требует большого ума и знания экономики, терпения и изобретательности в проведении всякого рода юридических акций. У него есть специалисты, они все сделают, что им скажут, однако общий план действий разрабатывает он сам.

Сначала Ховард и его компания занялись толлингом — кредитованием производства с контрольными функциями всего цикла, поэтапно, начиная от поступления сырья и комплектующих изделий и кончая сбытом продукции. Финансовый этот контроль удался. Уже в первое полугодие на заводе почувствовали «помощь доллара», но и руку хозяина. Для разгона и постепенного, плавного вхождения в заводскую экономику Ховард финансировал вспомогательные и заготовительные цеха — хотел посмотреть, что из этого получится. Получилось — цеха выровнялись, рабочие получили более высокую зарплату, чем на других производствах; на заводе заговорили о  н а с т о я щ е м  х о з я и н е.  Это было то, что и требовалось: авторитет американских инвесторов стал расти, на предприятии уже знали его имя, рабочие теперь запросто обращались к нему, когда он ходил по цехам: «Джеймс, а что, если нам отказаться от этой вот допотопной линии по сборке газовых плит? На фига она нам нужна?»

Он смеялся, кивал, повторял вслед за рабочими понравившиеся ему русские словечки: «На фига?» И обещал, что привезет из Америки самую современную линию — высокопроизводительную, почти полностью автоматизированную, а рабочих займет чем-нибудь другим.

«Не обманешь, Джеймс? — спрашивали его рабочие. — А то сюда — линию, а нас — на улицу…»

«О, нет-нет! На фига мне вас обманывать?!» — горячо заверял он, и ему верили.

Он дорожил этой верой, она была ему очень нужна. Когда придет время массовой скупки акций, он хотел, чтобы рабочие и люди, близкие к директору, продали акции ему. А уж когда его компания станет владельцем контрольного пакета, тогда он решит, что именно будет выпускать этот завод № 6… И сколько ему понадобится рабочих… А через год-другой он обратит свое внимание и на другие российские заводы, может быть, и в Придонске…

С этими мыслями и летел сейчас Джеймс Ховард в Придонск с двумя своими помощниками — Сэмом и Фрэнком. В городе он рассчитывал найти надежных, заинтересованных в бизнесе людей, которые не очень-то церемонятся со всякого рода принципами и патриотическими настроениями. Бизнес интернационален, у него нет границ, у него есть только интересы!.. С этими людьми, русскими, возможно, будущими компаньонами, нужно будет договориться о совместных действиях, разделить сферы влияния, выработать толковый план мероприятий. Понятно, что без русских Ховарду в Придонске не обойтись: Россия пока не докатилась до той черты, когда ничто уже не мешало бы американцу чувствовать себя полновластным хозяином на этой земле. Продажу больших предприятий пока государство придерживало, в первую очередь оборонного значения, да и сами акционеры после такой уютной, социалистическо-иждивенческой жизни не решались пуститься в неизведанное: что еще ждет их в этой новой жизни, как поведут себя новые хозяева?

Этот немой тревожный вопрос Ховард читал на лицах русских рабочих в прошлый раз, когда был в Придонске и ходил по цехам. Что он им мог сказать и пообещать? Ничего определенного — не каждому, конечно, будет дано вкусить от пирога благополучия. Далеко не каждому. Выживут лучшие: сильные, талантливые, целеустремленные. Те, кто что-то может дать Его Величеству Бизнесу.

В аэропорту Ховарда ждали представители областной администрации — помощник заместителя главы Вадима Иннокентьевича Каменцева, молодой, невысокого роста человек в безукоризненном костюме-тройке, который довольно сносно объяснялся по-английски, директор Департамента по учету и использованию государственного имущества господин Суходольский, еще какой-то человек в старомодных круглых очках, ни имени, ни должности которого Джеймс не запомнил — переводчик буркнул что-то не совсем понятное, а он не стал переспрашивать; надо будет, повторят.

В дальнейшем общении переводчик им всем не особенно был нужен — Сэм знал русский, да и он, Ховард, неплохо его понимал. Сэм внимательно вслушивался в разговор шефа и, если возникала нужда, растолковывал Джеймсу сложные русские фразы.

Помощник Каменцева сказал, что переговоры по механическому заводу с их делегацией будут вести сын Вадима Иннокентьевича Аркадий — преуспевающий и известный в городе бизнесмен, а также его друг Феликс Дерикот. Оба они уже имеют часть акций завода № 6, рады тому, что он, Джеймс Ховард, предложил предприятию свои услуги инвестора — даже за этот минувший год завод почувствовал себя гораздо увереннее. Вадим Иннокентьевич собирался сам встретить господина Ховарда, но срочно уехал с губернатором на юг области, случилось чэпэ на железной дороге, есть человеческие жертвы. Встретятся они вечером в неофициальной обстановке. Вечером же гостям будет предложена и культурная программа — спектакль местного ТЮЗа (это было предусмотрено программой пребывания): как раз сегодня оригинальный спектакль по произведению Ивана Бунина. Слышали о нем, господин Ховард, спрашивал помощник Каменцева-старшего.

— О, да, да! — живо отвечал Джеймс. — Я читал Бунина, знаю. «Окаянный день», так?

— Если точнее, то «Окаянные дни», — вежливо поправил помощник.

— Да, да! Много дней насилия и издевательств большевиков над своим народом! Гражданская война, Москва, Одесса, голод и разруха… Ему правильно давать Нобелевски премий! — Ховард тоже перешел на ломаный русский. — Это великий писатель, как Солженицын. Большевики терзать Россия семьдесят четыре лет. Бунин ненавидеть их. И бояться. Потому он уезжать Париж…

За разговорами они быстро доехали до бизнес-центра — белоснежного новенького здания, где у входа Джеймса и сопровождающих его лиц терпеливо ждали Аркадий Каменцев и Феликс Дерикот. Они спустились с мраморных высоких ступенек просторного крыльца, с приветливыми улыбками пошли навстречу сверкающим лимузинам, доставившим солидных заморских гостей.

— Вы есть похожи свой отец! — говорил Ховард, похлопывая Аркадия по плечу и внимательно вглядываясь в его лицо. — Я бы вас узнавать и так, без представлений.

— О-о, я польщен, господин Ховард!.. Знакомьтесь: мой друг, бизнесмен Феликс Дерикот.

— Дери-кот? — смешно переспросил Ховард. — Что это есть означать?

— Ну… — Аркадий засмеялся. — Кота драть, что ли? Я не знаю точно. У нас, у русских украинского происхождения, бывают такие вот забавные фамилии. Пусть он сам объяснит.

— Да что тут объяснять? — улыбался Феликс. — Фамилия и фамилия. Зовите меня, если можно, просто по имени, сэр. Так проще. Можно и на ваш, американский манер — Фил.

— О, да, да! Согласен! Фил Дери-кот! Ха-ха-ха… О’кей!

Смеялись и русские.

Расположились все в просторном кабинете Аркадия, где уже был накрыт стол с расписным русским самоваром. С обеих его сторон, как часовые, безмолвно стояли два официанта.

Джеймс алкоголем не увлекался, проголодавшимся себя не чувствовал — перед отлетом в Придонск они хорошо пообедали в «Президент-отеле» — и потому, пригубив, конечно, из вежливости коньяку, сразу взял быка за рога (говорил он теперь по-английски):

— Господин Каменцев, опыт инвестиционных вложений в России убедил меня в том, что это дело перспективное для обеих сторон. Я и мои коллеги по компании, шеф-директором которой я являюсь, намерены и впредь вкладывать средства в вашу экономику. Но мы бы хотели иметь в Придонске надежных русских партнеров.

— Мы готовы быть вашими надежными… самыми надежными партнерами, господин Ховард! — быстро отозвался Аркадий. — Потому и встретились. Мне кажется, мы понимаем ваши замыслы. И разделяем их.

Джеймс удовлетворенно кивнул ухоженной черноволосой головой, в которой, несмотря на солидный возраст, не было еще и намека на седину, и продолжал:

— Кредиты механическому заводу мы намерены дать большие, но все по той же системе толлинга, то есть с тщательным контролем оборота средств на всех этапах производства. А главное, ради чего я и приехал сегодня, — мы с вами должны иметь… со временем, разумеется, контрольный пакет акций.

— Как это лучше сделать, господин Ховард? — спросил Дерикот. Американец, его прямота и аппетиты были ему весьма по душе: вот как надо действовать! Только начал бизнес в России, и сразу — контрольный пакет акций такого крупного завода! И их с Аркадием берет в долю.

— Нужно скупить их у рабочих и инженеров, Фил, — отвечал Ховард, прихлебывая из высокого бокала желтый фруктовый напиток. — Мы даем деньги — ваше дело организовать скупку акций. Денег мы жалеть не будем. Они к нам вернутся. Ваши люди, уверяю, до сих пор не поняли, что такое акции предприятия, ценности они для них не имеют. Тем более что завод в сложном финансовом положении, рабочие, как мне сказали, с февраля не получают зарплату, так?.. Ну вот. Не говоря уже о дивидендах. Ха-ха-ха… Вот и воспользуемся моментом. Какая сейчас стоимость акций завода? Вообще покажите мне документы… Если я правильно понял, вы, господин Суходольский, располагаете ими?

— Да, но… — Суходольский замялся. — Я не предполагал, что они вам тотчас по приезде понадобятся, господин Ховард, — отвечал он, поднимаясь. — Если вы не возражаете, я сейчас же вызову сюда начальника отдела приватизации Морозову… Она, кстати, работала именно на этом заводе, инженер-конструктор современного оружия…

— О-о, это интересно! — оживился Ховард. — Зовите сюда вашу Морозову. И пусть обязательно захватит все документы, имеющие отношение к заводу. Я хочу знать все, что касается этого предприятия. Сначала покупка акций, потом… гм… полная приватизация… Вы правильно мыслите, господин Суходольский!

«Госпожа Морозова», вызванная по телефону и предупрежденная о том, что от нее требуется, скоро явилась в кабинет Аркадия Каменцева. Нужные документы были у нее под рукой, а идти от здания областной администрации до бизнес-центра — пять минут.

Мужчины встретили ее в уже довольно размягченном состоянии — коньяк делал свое дело. Но разум ни у кого из этих деловых людей не затуманился, наоборот, суждения и реплики приобрели некоторую резкость и четкость. Коньяк — хороший напиток, обостряет не только чувства, но и мысли.

Татьяна, несколько волнуясь (она уже слышала, что Ховард — один из могущественных людей Америки, не кто-нибудь!), отвечала на вопросы, поясняла ситуацию на заводе, сказала, что почти все акции на предприятии распределены в самом коллективе, их держат, не продают в надежде, что времена изменятся к лучшему. Так настраивает рабочих и инженеров директор, Глухов, он говорит, что рано или поздно пора лихолетья пройдет, заводская экономика выровняется и все держатели акций начнут получать по ним приличные дивиденды.

— Сколько стоит одна заводская акция? — спросил Ховард.

— Пять тысяч.

— Нужно предложить всем, кто их имеет, по пятьдесят тысяч за акцию, — тут же решил Джеймс.

— Да… но это примерно полтора миллиарда рублей! — вырвалось у Татьяны. — Даже по номиналу. Триста двадцать тысяч акций умножить на пять тысяч… да, один миллиард шестьсот миллионов рублей.

— Я же сказал: нужно предложить рабочим по пятьдесят тысяч за акцию, — спокойно говорил Ховард. — Все триста двадцать тысяч акций нам не нужны, нужен контрольный пакет, который обойдется нам… — Он вынул из внутреннего кармана пиджака плоский, с записную книжечку, калькулятор. — Да, сумма внушительная, даже в долларах, но мы найдем эти деньги.

Дальнейшее застолье продолжалось по накатанной уже дорожке: о делах господа бизнесмены больше не говорили. Толковали о политике, о погоде в Москве и Придонске (судя по всему, предстояло очень жаркое лето, значит, засуха), о войне в Чечне, о культуре, о театре для молодых зрителей, куда нынче, как поняла Татьяна, гости из Америки намерены отправиться.

Сама она, выпив из вежливости крохотную рюмку спиртного, сидела почти безмолвно, слушала разговор, улыбалась Ховарду, если он останавливал на ней свой взгляд, думала: «Какие деньги у людей! Бог ты мой, миллиардами ворочают, будто я в своем кошельке помятые сотенные перебираю…» Потом, улучив момент, сказала Суходольскому, что у нее еще дела, надо идти, и Владимир Ефимович кивнул — мол, иди, конечно.

Она шла по площади Ленина, освещенной ярким солнцем, чисто подметенной, почти безлюдной в этот трудовой час, перебирала в памяти разговоры за столом, гордилась тем, что оказалась в компании таких больших людей, «финансовых воротил», иначе их и не назовешь, взбадривала себя радужными надеждами, что со временем и она станет богатой, что не будет судорожно думать о каких-то там рублях, доллары — доллары! — будут в ее кошельке, самая надежная валюта, самые дорогие деньги!

Татьяна улыбнулась своим мыслям, вскользь глянула на по-прежнему вытянутую куда-то в будущее руку вождя мирового пролетариата, и душу ее вдруг охватила неясная, необъяснимая тревога: что-то она не так делает. Но что?

Памятник Ленину безмолвствовал.

За последние два-три месяца обстановка в ТЮЗе сильно изменилась: администрация театра, не сумевшая свести концы с концами, сдала часть помещения коммерческим структурам. Теперь во многих комнатах и бывших подсобках торговали не только безобидными прохладительными напитками, но и водкой в розлив, сигаретами, презервативами, одеждой и обувью, порнографическими журналами, женскими гигиеническими пакетами «Tampax» и «О.В.», а также муляжами мужских и женских половых органов. Правда, последние изделия открыто на прилавках не лежали, но тем не менее все желающие могли их купить, лишь намекнув продавцам, молодым понимающим людям, что требуется…

Зрительный зал работал теперь по принципу западных кинотеатров: войти и выйти можно было в любой момент, претензий никто никому не предъявлял. Главное — не очень мешать остальной публике. Публика же сама развлекалась, как умела. Никого не шокировала уже бутылка спиртного в руках соседа, легкий храп обмякшего зрителя, смачные чьи-то поцелуи в ближайшем к сцене ряду, ноги, задранные выше носа, мат. Зрители стали принимать участие и в действии на сцене — то помогали перетаскивать декорации во время антрактов, то разнимали поссорившихся рабочих сцены, то громко комментировали происходящее на подмостках, в спектакле: «Ну-ка, дай ему еще, капитан Флинт…», «Эй ты, одноглазый, чего рот разинул? Гляди, сзади крадется!»

Поначалу эта вольница возмущала зрителей старой, добропорядочной закваски, они взывали к дирекции и главному режиссеру, требовали «навести порядок» и прочее. Но таких зрителей с каждым разом становилось все меньше и меньше, а скоро они и совсем перевелись — на спектакли ходила теперь только безусая молодежь, которой нововведения в театре нравились. Одно из этих нововведений — перенос действия непосредственно в зрительный зал. Зрители как бы приглашались к участию в спектакле, их настойчиво и умело втягивали в происходящее, и в самом деле, трудно было не бросить реплику, не коснуться выскочившего в проход между рядами актера, самому не удержаться от искушения выбежать на сцену и что-то там такое изобразить — пусть глупое и смешное.

Захарьян, чтобы был более понятен его замысел, несколько раз выходил перед спектаклями на сцену, пояснял молодым людям, что искусство сейчас стало поистине народным, что каждый из сидящих в зале может принять в нем непосредственное участие, было бы только желание, а талант тут вовсе не обязателен — массовка, она и есть массовка, самодеятельные актеры лишь дополняют палитру сценического действа, раскрашивают его свежими оригинальными красками. Это так называемый авангард, он шествует сейчас по столичным сценам, докатился теперь и до провинциальных театров, и негоже от столицы отставать. Каждый здесь пусть ведет себя так, как считает нужным, принимает посильное участие в создании спектакля, помогает артистам и ему, режиссеру…

Ошарашенные новизной подхода к таинству театра, зрители не заставили себя долго упрашивать и очень скоро перестроились. Понравилась сама идея — делай что хочешь. Молодые люди, как известно, с трудом переносят родительский прессинг и учительскую дидактику. А в ТЮЗе юные горожане вполне теперь чувствовали себя, как и их сверстники на «диком Западе»: было чему подражать и у кого учиться…

В вестибюле театра установили игральные автоматы, где цветные компьютерные герои били друг друга по физиономии руками и ногами «до первой крови»; террорист убивал свои жертвы сначала из пистолета с глушителем, потом топором; огромных размеров негр зверски насиловал белую маленькую девочку; чудовище-горилла Кинг-Конг душил двух полицейских; вампир, восставший из гроба, сосал кровь из тонкой шеи потерявшей сознание девчонки; чьи-то хищные и острозубые челюсти хватали за ноги визжащих от ужаса купальщиц…

Кровь… Смерть… Насилие… «Игры»…

Здесь же, в фойе, установлены и «однорукие бандиты» — бросай монету, дергай и дергай за ручку, может, тебе и повезет, если угадаешь набор цифр…

Здесь же нечто, напоминающее барабан из телепередачи «Поле чудес»: бросаешь монету достоинством в 50 рублей, вертишь барабан и вполне можешь выиграть жвачку, бутылочку пепси или презерватив. Смеху потом — не оберешься!

И здесь же, в специальной кабинке, закрывшись и опустив в щель автомата монету уже в 100 рублей, ты можешь увидеть «голую тетю». Или двух сразу. Или голых тетю и дядю. Или волосатого дядю, которому голая тетя делает нечто приятное…

Фойе театра с его компьютерной начинкой — прелюдия к искусству, подготовка к нему. А само «искусство» начинается в зале после традиционного все же третьего звонка…

Джеймс Ховард смотрел спектакль «Тайная любовь молодого барина» вместе со своими помощниками Сэмом и Фрэнком. Их усадил на лучшие места в гостевой ложе главный режиссер Мишель Захарьян — так Михаил Анатольевич представился американцам, как выяснилось, поклонникам Мельпомены, что ему было приятно. Не все бизнесмены жалуют театр своим вниманием. О желании посмотреть спектакль (а нашумел, однако, нашумел!) сообщил Захарьяну Аркадий Каменцев, попросил поразвлечь  о ч е н ь  в а ж н ы х  г о с т е й.  Сам Аркадий спектакль видел, в театр не придет, займется организацией дальнейших мероприятий.

Захарьян спросил Ховарда, хорошо ли тот понимает по-русски. Джеймс ответил, что да, понимает, но все же пусть актеры произносят текст чуть помедленнее, не торопятся говорить.

— Хорошо, мы это сделаем, — пообещал Михаил Анатольевич.

— Господин Захарьян, мне говорить Аркадий Каменцефф, что этот ваш спектакль есть авангард. Он мне его рекомендовать… Пусть актеры поработать сегодня… как это по-русски… Пораскованней, да! Вот им аванс за усердий! — И Ховард протянул Михаилу Анатольевичу несколько зеленых пятидесятидолларовых бумажек.

— Конечно, господин Ховард! Разумеется! — Захарьян с достоинством склонил голову, решив про себя, что две банкноты положит в собственный карман, актерам хватит и тех, что останутся.

За кулисами, позвав в тесный кружок Саню, Катю и Яну, протянул им деньги, сообщил без обиняков:

— Вот, ребятки, господа из Америки желают видеть наш авангард. Раскованность сегодня — полнейшая. Никаких тормозов. Но в рамках сюжета. Импровизируйте, разрешаю. Гости должны остаться довольны. Ты как, Катерина, настроена? А?

Катя улыбнулась.

— Женщина всегда готова. Как пионер, Михаил Анатольевич! — И она даже попыталась отдать главрежу забытый уже салют.

— А ты, Саня?

— Все будет зависеть от Аленки. — У того рот от улыбки — шире ворот. — Как себя поведет, что позволит…

— Она будет вести себя адекватно, — несколько официально решил Захарьян и показал взглядом на «зеленые», которые Катя все еще держала в руках.

…Ко второму действию «Тайной любви…» атмосфера в зрительном зале была накалена до предела. Еще в первом действии зрителей (а нынче в зале были старшеклассники и учащиеся профессионально-технических училищ) «завели» Яна с Саней-Митей. В сцене прощания с Катей Митя вдруг взялся ее раздевать, оголил грудь и стянул юбку со своей пассии. И сам вдруг сбросил с себя брюки, оставшись в цветных длинных трусах, которые — все это отлично видели — оттопырились, стояли шалашиком. Саня-Митя совсем не стеснялся возбужденного своего состояния, наоборот, старался повернуться к зрителям так, чтобы они видели его возбуждение, демонстрировал его. Осветители тоже не ударили в грязь лицом — шарили сразу двумя мощными лучами по зайцевским трусам, расцвечивали их то фиолетово-синими, то совсем уж красными огнями.

Пэтэушники (а именно они задавали тон в зрительном зале) орали во всю глотку:

— Трахни ее, Митя!

— Снимай трусы, чего стесняешься?!

— Ха-ха-ха… видели, не бойся!

— Разложи ее, Митя, чего мучаешься? Она и сама хочет.

Саня-Митя действительно мучился — Катю ему вдруг захотелось ужасно. Но он помнил, разумеется, что впереди, во втором действии, сцена «В шалаше», он должен был сохранить силы, провести сцену натурально, а не имитируя половой акт: именно этого ждали от него Михаил Анатольевич и высокие американские гости.

В антракте зрительское возбуждение вылилось на буфеты: парни потащили туда своих девчонок, заказывали пиво, вино, водку, сигареты. В буфетах и фойе дым стоял коромыслом. Какой-то уже пьяный паренек в джинсах и черной вельветовой рубашке тискал рыжую и тоже пьяную девчонку в укромном уголке, за бочкой с разросшимся фикусом, лез к ней под юбку, но бдительная администраторша спугнула их, прогнала, стыдя и возмущаясь. Тогда паренек под воздействием любовного угара поволок свою златокудрую в мужской туалет, где прямо у входа, перед зеркалом, целовались два длинноволосых парня… И у женского туалета творилось Бог знает что: все без исключения девицы курили, матерились, неестественно громко обсуждая какие-то свои дела, у многих болезненно-ярко блестели глаза.

Джеймс Ховард с Сэмом и Фрэнком прогуливались по фойе; постояли у больших фотографий актеров на стенах, с интересом вглядывались в лица шумных, вольно ведущих себя молодых зрителей. Чем-то они, конечно, похожи на своих американских сверстников — такие же непоседливые и горластые, но, кажется, кое в чем уже и превосходят их. На многих юношах и девушках были рубашки и платья, сшитые как бы из американского флага — из красно-белых полос и белых звезд на синем фоне; у многих на одежде так или иначе значилась американская символика — надписи: «Нью-Йорк», «Сан-Франциско», «Техас»… И почти все беспрерывно жевали, жевали, жевали американскую жвачку… Молодые жвачные животные — телочки, бычки, козочки…

«Да, этим только такое искусство и требуется, — иронично и спокойно думал Ховард. — Столько лет Советы носились со своей молодежью, гордились ею, называли верным преемником партии, старших поколений, всячески оберегали от «тлетворного влияния Запада». Ха! Вот она, ваша хваленая молодежь! Полупьяная, нанюхавшаяся анаши, агрессивная… С этой молодежью можно делать все что угодно. Она все, что исходит от Америки, примет как должное. И это хорошо. Стопроцентно хорошо!»

Понимающе переглянувшись с Сэмом и Фрэнком, он вернулся на свое место в зрительном зале — начиналось второе действие. Сэм рассказал Ховарду содержание предстоящих сцен (молодой русский барин, томящийся любовным недугом, назначает свидание некой холопке, барской девке Аленке в шалаше…), и Джеймс мало теперь вслушивался в диалоги, зная, о чем будет идти речь, — он ждал «шалаш». В Америке он, конечно же, видел всякое за долгую свою жизнь, и там есть заведения, где артисты на глазах у публики занимаются сексом, но чтобы в молодежном театре!.. Настоящий половой акт!.. Это его заинтриговало — русские, кажется, перещеголяли в этом американцев, молодцы!

А сцена «В шалаше» с самого начала у Сани с Катей не пошла. Саня переволновался, перенапрягся в первом действии и никак теперь не мог привести себя в нужное состояние. Они, разумеется, играли сцену, говорили и обнимались, тискали друг друга, уже обнаженные, в глубине шалаша, и Катя-Аленка, верная своему слову, да и просто «заведенная» не меньше зрителей, исходила нетерпением, шептала Сане в самое ухо:

— Ну что же ты, Санечка? Что ты?

— Да видишь же… не могу! — в отчаянии шептал и он.

Она видела, как видели это и триста зрителей: Митя в самый ответственный момент отчего-то скис, не может сделать то, что должен был сделать, за чем позвал в шалаш Аленку. А ведь так хорошо, крепко распалил он всех в первом действии, так наглядно демонстрировал всему залу свое желание и свои возможности. Что же ты, Митя?!

— Трахай ее! Трахай! — крикнул из зала чей-то по-юношески ломкий голосок.

И зал вдруг зааплодировал — сначала неуверенно, потом все настойчивее и дружней:

— Тра-хай! Тра-хай! Тра-хай!

Хлопал, смеясь, и Ховард со своими помощниками. Это словечко было ему хорошо знакомо, оно родилось на их континенте, оно овладело умами и чувствами молодых русских, оно затмило им остальной мир.

— Тра-хай!.. Тра-хай! — оглушительно орали теперь все в зале, топали ногами, свистели, неистовствовали.

Паренек в джинсах и черной вельветовой рубашке, пошатываясь, пошел вдруг между рядами кресел на сцену, на ходу расстегивая ширинку облегающих его бедра джинсов. Зал сначала не понял его маневра, онемел, а потом с новой силой восторженно, дико завопил, забил в пол ногами, замолотил в ладоши:

— Тра-хай!.. Тра-хай!..

В ярких огнях прожекторов все в зале отлично видели торчащий из ширинки розовый фаллос паренька. Девицы повизгивали от восторга; одна из них, с растрепанными волосами, пьяная, задрав на глазах у всех платье, взялась мастурбировать большим и тоже розовым муляжем; парни гоготали, ржали, как застоявшиеся жеребцы, орали во всю мочь, поддерживали и эту мастурбирующую девицу, и своего приятеля-смельчака:

— Давай, Андрюха! Не бойся! У этого Митьки все равно ничего не получится. Трахни ее!

В мгновение перестроившись, зал снова идиотски-дружно скандировал:

— Ан-д-рей!.. Тра-хай! Ан-д-рей, тра-хай! Ан-д-рей, тра-хай!..

Катя-Аленка в ужасе выскочила из шалаша, голая, металась по сцене, не зная, что делать, а паренек Андрей схватил ее за руку, повалил.

Выскочил и Саня-Митя, в растерянности стоял рядом, потом стал оттаскивать паренька, рванул его за рукав вельветовой рубашки, и тот треснул, пополз…

Залу это не понравилось: девицы завизжали, засвистали соловьями-разбойниками парни, на сцену полетели бутылки из-под пива и кока-колы.

— Тра-хай!.. Тра-хай! — теперь уже остервенело орали десятки озлобленных глоток.

На сцену ринулись еще несколько полупьяных и одурманенных наркотиками парней; они оттащили голого Саню в сторону, кто-то под сумасшедше-бурные аплодисменты пнул его в живот, и Зайцев скорчился от боли, уполз за кулисы.

На выручку Кате-Аленке бросились другие актеры, сам Захарьян, что-то вопящие билетерши, даже пожарник — в хулиганов-зрителей ударила вдруг тугая холодная струя воды. Это не остудило несостоявшихся «трахальщиков», наоборот. Кто-то из них бросил в зал боевой клич:

— Ребя-а… Бей! Бе-е-ей!

Крушить начали все подряд. Орущая дикая толпа вывалилась из зрительного зала в фойе, в буфеты — зазвенело стекло, заверещали буфетчицы, на глазах у которых расхватывали спиртное, затрещали столы и стулья. Паренек в вельветовой рубашке, Андрей, опрокинул бочку с фикусом, ее покатили по фойе, пинали; две девицы в коротких юбочках сдергивали со стен портреты актеров, топтали их острыми каблучками; несколько парней, вооружившись, как тараном, тяжелой скамейкой, рушили витражи; еще несколько девиц, визгливо хохоча, рвали с карнизов портьеры… Кто-то уже чиркал спичками…

— Милиция-а-а… Михаил Анатольевич! Да что же вы смотрите? — вне себя кричала, обращаясь к растерянно прячущемуся за колоннами Захарьяну, администраторша — высокая рыхлая дама в строгом костюме. — Вызывайте милицию! Они же нас сожгут! Вы слышите, Михаил Анатольевич?!

При слове «милиция» горячие молодые головы малость одумались. Кто-то из парней крикнул:

— Ребя!.. Уходим!

Теперь толпы хулиганов бросились на выход, к стеклянным высоким дверям, сорвали ее с петель — посыпалось толстое, дорогое стекло… А через минуту в театре стихло. Словно тайфун пронесся — разметал все, разрушил и умчался прочь.

— Да, вот это авангард! — хохотнул Ховард, поднимаясь со своего места: он и его спутники невозмутимо и с интересом наблюдали за всем происходящим. — Давно я не бывал на таком представлении. Давно! Россия нас переплюнула, надо отдать ей в этом должное!

Ховард подошел к понуро стоявшему Захарьяну, взял его под руку. Сказал бодро:

— Ничего, Мишель! Это есть поправимо. Выпишите счет на мое имя, мы все оплатим. Ничего. Это издержки искусства, эмоций! Это хорошо, вы зацепить чувства зритель! Да. Вы задеть их за живое. О’кей! И приходить к нам отель гости. С теми актерками, которые играть сцена. Мы ждать вас.

— Ладно. Придем. Придем! — отрывисто говорил потрясенный Захарьян — даже он не ожидал такого воздействия своего искусства на зрителей. Он все старался засунуть носовой платок, которым только что вытирал взмокший лоб, в нагрудный карман пиджака и никак не попадал. Как будто кармана и вовсе не существовало, черт!..

Глава тринадцатая

…Очередное тревожное сообщение о загадочном заминированном чемоданчике поступило в отделение милиции. На этот раз неопознанный объект был обнаружен не где-нибудь, а на территории Останкинского телецентра. Что самое ужасное — чемоданчик отчетливо тикал, указывая на угрожающий характер начинки.

Специально натасканная собака оперативно обнюхала «дипломат» и сделала профессиональную стойку: «Нашла!»

Пока приехали сотрудники ФСК, окружающих не раз прошиб холодный пот. Они периодически поглядывали на свои наручные часы и молились, чтобы механизм был заведен на более поздний срок.

Каков же был конфуз для ответственного за умную собаку милиционера, когда выяснилось, что часы тикали… над чемоданчиком! Они были укреплены на стене!

В «дипломате» же оказались рабочие видеокассеты, оставленные в этом месте рассеянным сотрудником телецентра.

Из газет

В Москву Татьяна ехала с тяжелым сердцем. Командировка, в принципе, была несложной: нужно побывать в Комитете по управлению имуществом (Госкомимущество), передать отчет о ходе приватизации в области, получить некоторые консультации. Суходольский, посылая ее в столицу, сказал прямо: «Пообщайся там с умными людьми, Татьяна Николаевна, поварись в московском бульоне, это тебе на пользу». При этом он улыбался своей очаровательной, ободряющей улыбкой, которой многое говорил: «Мол, понимаю, голубушка, твое состояние, не нужно ничего объяснять. Но на этой работе так: или закрываешь на все глаза и молотишь копну вместе со всеми, со всей нашей командой, либо уходишь, как Полеванов».

Полеванов совсем недавно был председателем Комитета по Госкомимуществу, большим начальником. Но в должности удержался всего два месяца. Человек с периферии, причем с далекой, аж из Амурской области, он был приглашен в Москву на хорошую, денежную работу, которая при желании могла бы сделать его весьма состоятельным и влиятельным чиновником, каких в столице пруд пруди, ведь через Комитет по приватизации шли серьезные документы. Но прежде всего через него шла политика, с которой честный провинциал не мог согласиться. Политика же была такая: продать как можно скорее и дешевле национальную собственность в частные руки. Неважно, в чьи. Хозяином на Руси может стать любой «гражданин мира», лишь бы у этого «гражданина» были деньги.

Потенциальные хозяева не заставили себя долго ждать. Татьяна убедилась в этом и на примере Придонска. Визит Джеймса Ховарда оставил у нее совершенно четкое ощущение — международный капитал ни перед чем не остановится. У него по отношению к России есть только корыстные интересы: предприятия, земли, недра, сырье…

Бывший теперь глава Госкомимущества Полеванов, разобравшись в сути предложенного ему дела — помогать делить национальный пирог, — ужаснулся, написал Черномырдину служебное письмо (его потом изучали в Придонске, в департаменте Суходольского), в котором прямо говорил, что Россия с ее богатством распродается за бесценок. И приводил много конкретных фактов и цифр, из которых Татьяна хорошо помнит две: за 7,2 миллиарда долларов США вместо 200 было продано около полутысячи российских предприятий, то есть почти в тридцать раз дешевле! Россия просто подарила кому-то свое национальное состояние, отдала за бесценок то, что десятилетиями создавали миллионы людей.

Конечно, Полеванова выгнали. Сам президент Ельцин сказал о нем: «Полеванов не понял, что должен работать в одной команде…» Теперь вот и Суходольский, отправляя ее в Москву, намекнул примерно на то же самое — или работай, или уходи. Трудиться в Департаменте по учету и распределению государственного имущества с  т а к и м  настроением не годится.

И как он смог уловить ее настроение?

Наблюдательный, конечно, человек, умный. Знает, каким был ее трудовой путь, понимает, что сложно бывшему рядовому инженеру-конструктору, всю жизнь получавшему лишь необходимый для жизни мизер, зарплату, перестроиться, начать мыслить по-новому. Слишком резкий психологический переход. Начальство, которое плавно поднимается по ступеням карьеры, постепенно привыкает ко всему — к деньгам, комфорту, всевозрастающим потребностям, лизоблюдству и подхалимажу… А ее сначала сделали безработной, потом посадили в высокое ответственное кресло. И она из него тоже ведь кое-что увидела и тоже, как Полеванов, ужаснулась…

После отъезда Джеймса Ховарда ее вызвал Суходольский, сказал:

— Татьяна Николаевна, по возвращении из Москвы займитесь своим заводом. Надо будет помочь господину Ховарду приобрести нужный пакет акций. Пусть пока не контрольный, но процентов пятнадцать-шестнадцать…

— Каким образом?

— Нужно развернуть и на предприятии, и вокруг него организационную работу. Мы дадим вам автобус с громкоговорителями и нескольких помощников. Автобус будет стоять у проходной завода и агитировать рабочих продавать акции. Сразу же, за наличные. Вам самой сидеть там не надо, найдем, кому сидеть, ваша обязанность — контролировать, быть в курсе. Так просил Аркадий Вадимович.

— Понятно.

— Некоторые сложности будут у вас с пенсионерами, с теми, кто уже не работает на предприятии, а акции имеет. Этих людей надо найти, побывать у них дома, поговорить. Здесь вам придется подключиться, но, повторяю, опять же с контрольными функциями. Все остальное сделают наши люди, скупщики.

Татьяна не стала откладывать дело в долгий ящик — уже на следующее утро возле центральной проходной завода появился небольшой автобус, украшенный транспарантами-призывами:

ПОКУПАЕМ АКЦИИ!

50 тысяч рублей за штуку!

ТЕБЕ ЭТО ВЫГОДНО!

НЕ РАЗДУМЫВАЙ!

Однако заводской народ отчего-то все же раздумывал, не спешил продавать акции в десять раз дороже номинала, и Суходольский поручил Татьяне разобраться, в чем там дело.

Она пошла на завод и уже через час все поняла: с внутренней стороны проходных (а их на заводе было три) висели яркие плакаты:

РАБОЧИЙ! ИНЖЕНЕР!

ЗА ВОРОТАМИ НАШЕЙ ПРОХОДНОЙ ТЕБЯ ПОДЖИДАЮТ ЖУЛИКИ. ОНИ ХОТЯТ СКУПИТЬ ТВОИ АКЦИИ ПО ДОРОГОЙ ЦЕНЕ. НЕ СОБЛАЗНЯЙСЯ! ТРУДНОЕ ВРЕМЯ НАДО ПЕРЕЖИТЬ. ТЫ ЕЩЕ ПОЛУЧИШЬ СВОИ ДИВИДЕНДЫ И ОСТАНЕШЬСЯ ХОЗЯИНОМ НА ЗАВОДЕ. В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ПРЕВРАТИШЬСЯ В ВОЛЬНОНАЕМНОГО, У КОТОРОГО НЕ БУДЕТ НИКАКИХ ПРАВ. ПОДУМАЙ!

Администрация

Татьяна аккуратно переписала это обращение в блокнот, отправилась в заводское бюро приватизации, где была у нее давняя знакомая, инспектор, попросила список пенсионеров.

— А для какой цели, Тань? — запросто спросила та.

— Ну… мы хотим проверить законность… вообще иметь представление о работе вашего бюро в этом направлении. Ты же знаешь, Маша, с меня тоже отчетность требуют.

Туманное и сбивчивое это объяснение Машу не убедило, наоборот, как показалось Татьяне, насторожило. Маша — грузная, с больными ногами женщина, переваливаясь с боку на бок, точно утка, — вышла из кабинета, а спустя минут десять вернулась, сказала:

— Тань, тебя директор просит зайти.

— Григорий Моисеевич? С чего вдруг? Ты с кем говорила, Маша? И что ты сказала? — Татьяна сыпала вопросами, стараясь понять, что же произошло.

— Да ничего я особенного не говорила… Я со своим начальником поговорила, с Геннадием Николаевичем, ты его не знаешь, он у нас недавно… Так вот, он выслушал меня и тут же позвонил Глухову. А тот и сказал, пусть, мол, Морозова ко мне придет. Он хочет с тобой о чем-то поговорить.

Маша сочла разговор оконченным, села за стол, стала перебирать бумаги, а Татьяна вышла из комнаты. Все это ей не нравилось. «Делают проблему из каждой мелочи!» — подумала она, поднимаясь по крутым и до боли знакомым ступеням широкой лестницы заводоуправления — столько лет она по ним ходила!..

Глухов встретил ее довольно настороженно. Вышел из-за стола — без пиджака, с усталой улыбкой на резко постаревшем лице, подал руку. Велел секретарше принести чаю, увел Татьяну в комнату отдыха, из раскрытой двери которой хорошо были видны рабочий кабинет и тумбочка с многочисленными телефонами.

— Ну что же это вы, Татьяна Николаевна! — с заметной обидой говорил Глухов. — Столько времени не виделись, хоть бы заглянули. А то ходите по заводу, большой областной начальник, занимаетесь какими-то делами, а директор ни сном, ни духом… Нехорошо забывать своих старых сослуживцев. Или по-прежнему обижаетесь, что уволили тогда? Я ведь изложил вам свою позицию…

— Да ну, какие теперь обиды, Григорий Моисеевич? — Татьяна говорила вполне искренне. — Много воды утекло, я работаю, так что…

— Все равно надо было зайти, надо! Хотя бы в курс своих забот ввели, может, я бы помог… А то пребываю в неведении.

Глухов, конечно, хитрил — все он знал, обо всем ему доложили: плакаты с призывом заводской администрации не продавать свои акции «жуликам» не могли родиться сами по себе, без ведома руководства завода.

— Виновата, да, — признала Татьяна, — надо было зайти, представиться. Но вы извините, Григорий Моисеевич. Подумала: вы — человек занятой, вам не до праздных визитов.

— Нет, визит ваш не праздный. Далеко не праздный! — Глухов пил чай мелкими осторожными глотками. — Автобус с громкоговорителями ваш?

— Ну… как сказать…

— Мы столько лет знаем друг друга, Татьяна Николаевна! И самая характерная черта, которая вас всегда отличала, — это честность! — Глухов откинулся в кресле, позволил себе расслабиться. — Я эту вашу черту ценил больше всего.

«Да, но теперь у нас разные интересы, — сказала себе Татьяна. — Вы завод, судя по всему, не хотите отдавать в чьи-то другие руки, а моя задача — как раз противоположная. Какая тут может быть честность, Григорий Моисеевич? Смешно даже!..»

Сказала же она другое, несколько затянула паузу — обдумывала ответ и пила чай.

— Григорий Моисеевич, мы с вами не в силах что-либо изменить. Приватизация в стране — дело решенное, сами знаете. Работает мощная государственная машина, противостоять ей сложно. Мнет всех, кто ей сопротивляется. Вы же знаете, например, о Полеванове — он всего несколько недель был в Москве нашим начальником.

Глухов внимательно и с каким-то страданием в глазах смотрел на нее.

— И вас эта машина уже подмяла, Татьяна Николаевна, чувствую это. И вы — уже чиновник от большого и безжалостного бизнеса. М-да. Метаморфозы происходят на глазах, увы. Я понимаю, деньги могут сильно изменить человека.

— Да какие деньги, Григорий Моисеевич! — Татьяна покраснела. — Суходольский, вы же знаете его, послал меня на завод, поручил узнать, как идет у вас приватизация, как вы работаете с пенсионерами, вообще с акционерами, вот я и приехала, зашла в бюро приватизации…

— Да, Суходольский и иже с ним поставили у проходной моего завода автобус, набитый наличными деньгами, агитируют рабочих продавать акции, то есть роют мне, директору, яму. Чиновник из областной администрации ходит по заводу, интересуется адресами пенсионеров, держателей акций, вынюхивает — извините за грубое слово — интересующие кое-кого сведения… Я сразу все понял, Татьяна Николаевна! Я же не ребенок. И сразу говорю вам всем: ничего у вас не выйдет! Мы сделаем все, чтобы убедить своих работников акции вам не продавать. Я-то хорошо понимаю, что это значит. Уже через два-три месяца у меня как директора будут связаны и руки, и ноги.

Наверное, Глухов предполагал, что Татьяна станет возражать, спорить, но она молчала. Да и что она могла сейчас сказать?

— Ты знаешь, Таня. — Он вдруг перешел на «ты». — Я, честно говоря, просто поражаюсь вам, русским! Не стал даже понимать. Я — чистокровный еврей, не полукровка какой-нибудь, всю жизнь живу в России, родители здесь, в Придонске, похоронены, дети выросли, получили высшее образование. Никто из нас никуда не собирается уезжать, кстати замечу. Я им говорю: дети, Россия — наш дом, родной и единственный, его надо беречь всеми силами, не рушить и не грабить… Так вот, я и говорю: почему вы, русские, так равнодушны к самим себе? К земле, на которой живете? К национальным, исконно русским богатствам?! В чем дело? Почему вы помогаете чужеземцам грабить Россию? Почему? Вот ты, Таня, ты же помогаешь, взялась помогать какому-то денежному мешку скупить акции завода. Сначала пятую-шестую часть, потом контрольный пакет, потом максимально возможное количество, почти все. Так? Так. Со временем завод может перейти в частные руки, хотя он и оборонного значения и вроде бы не продается. Да все пойдет в России с молотка, все! Если ты не скажешь себе: я всеми силами буду мешать им, денежным этим мешкам, гнать их из России взашей! А? Ну что ты молчишь? Я старше тебя, имею право спрашивать. Вы же люди уже будущего века. А мне шестьдесят, меня скоро все равно выгонят на пенсию, не изберут…

— Григорий Моисеевич, вы столько упреков мне набросали! — Она зябко повела плечами. — Но вы поймите: я на работе, мне поручили, я пришла… Я же не могу себя по-другому вести! Меня скорее вас выгонят. А я уже была в этой шкуре, хватит. Я несколько месяцев безработной маялась, на что мне было жить?! А тут сына убили, мужа… Машину украли. Все у меня отняли и украли. В том числе и завод, да. Но что я одна могла сделать? Вам легче рассуждать, Григорий Моисеевич, у вас должность, власть. И то вы мало что можете сделать. А я?.. Насчет скупки акций… Но и тут я мало что могу сделать. Рабочие на заводе недовольны. Третий месяц не получают зарплаты, если не брать, конечно, цехов, где работают деньги господина Ховарда. Заказов государственных почти нет, я знаю об этом, но что администрация завода сделала, чтобы найти какие-нибудь другие, рыночные заказы?!

— Рабочих своих я в обиду не дам. — Глухов заметно повысил голос. — Да, с зарплатой беда, знаю. Но нам ведь должны! Миллиарды! Мы ведь отдали продукцию, отгрузили!.. Что я могу сделать, если бардак неплатежей по всей стране?.. А насчет акций… говорил и буду говорить: вокруг завода вьются жулики. Это должны понимать все на предприятии. Причем жулики международные! Этот новый визит Ховарда в Придонск мне многое сказал. И я кое-что знаю, разведка и у меня есть, работает, не думайте, что имеете дело с простачками. И текст на плакатах у проходных я сам написал! Вот этой рукой! И она у меня не дрогнет, когда заходит речь о подлинных интересах России. Не дрогнет!

Татьяна подождала, пока Глухов несколько успокоится, сказала:

— Григорий Моисеевич, ваши эмоции я понимаю, но разделить их не могу. Ховард, как мне показалось, искренне хочет помочь заводу. Даже те инвестиции, которые он сделал…

— Да, инвестиции — это хорошо. Но он, когда мы встречались, ни слова не сказал о том, что будет скупать у моих рабочих акции! Ни слова. А уже через день после его отъезда у проходной появляется автобус с громкоговорителями и мешками денег… Разве это случайно?

— Но кто вам сказал, что акции у вас скупает Ховард, Григорий Моисеевич?

Глухов усмехнулся.

— Таня, ты помнишь басню Крылова, в ней такие слова: «Ты сер, а я, приятель, сед…» Может, я путаю слова, но смысл-то этот. Я старый воробей и жуликов за версту чую. За версту! Я же сказал: разведка и у меня работает. Поэтому я все буду делать для того, чтобы акции завода в руки заморских дядюшек не попали. Иначе мне здесь делать нечего. Я, не в пример тебе, Татьяна, продавать Родину не собираюсь!

— Это уж слишком, Григорий Моисеевич! — Татьяна встала с оскорбленным лицом.

Он спокойно, но строго смотрел ей прямо в глаза.

— Да, ты можешь мои слова принять и истолковать как оскорбление, я понимаю. Но все, что сейчас делается на Руси, разве это не оскорбление всего народа?! Я не говорю — русских, евреев, калмыков, татар… Всего народа! Оскорбление и унижение, да еще какое! И ты, Татьяна, русская женщина, пошла у них, заморских хозяев и разжиревших наших нуворишей, на поводу, стала им помощницей. Не ожидал, мне даже в голову такое не могло прийти! И должен сказать, что весьма и весьма огорчен. Я знал тебя другой, Таня: честной, прямой, принципиальной. Что они с тобой сделали?.. Ладно, это другой вопрос. Передай своим хозяевам: от инвестиций, от дружеской протянутой руки мы не отказываемся, готовы сотрудничать хоть с Ховардом, хоть с самим чертом! Но акций завода вы не получите. Костьми лягу, а не получите!

Смущенная, встревоженная Татьяна вернулась в свой кабинет. Потом, несколько успокоившись, пошла к Суходольскому, рассказала о своем визите к Глухову.

Тот выслушал ее очень внимательно, все переспрашивал и уточнял ответы Глухова; потом в присутствии Татьяны позвонил Аркадию Каменцеву. Аркадий велел им обоим тотчас прийти к нему в бизнес-центр. Попросил Татьяну заново рассказать все, что она уже рассказывала Суходольскому. Слушал, кивал, выразительно поглядывал на Дерикота, который сидел, развалясь, в углу кабинета, курил. Сказал потом:

— Слышал, Феликс? Дядя Гриша поднимает свой куцый хвостик. С чего бы эти  п а т р и о т и ч е с к и е  настроения, а? Мало получает? Зарабатывай больше, никто ведь не мешает. Да и по нам проехался… нехорошо-о-о… Мы ему в свое время крепко помогли, директором стал… Хотя его и выбирали там, на заводе, но отец помогал ему, помогал. Да и я кое-какую работу провел. Отблагодарил, да, дядя Гриша, отблагодарил.

Аркадий отпустил Суходольского, подсел поближе к Дерикоту, знаком велел сделать то же и Татьяне. Спросил у нее:

— Сколько акций за эти дни купили?

— Немного, всего две тысячи. Сначала дело вроде бы пошло, а как только Глухов вмешался… плакаты эти про жуликов развесили, по заводскому радио он выступил… народ и задумался.

— Вы лично сколько акций имеете, Татьяна Николаевна?

— Шестьдесят. Ну, и было… двадцать одна.

— И у меня полторы сотни, — вставил Феликс.

Аркадий в раздумье постукивал подушечками пальцев по крышке полированного журнального столика. Хмыкнул:

— Да, не ожидал я от дяди Гриши, не ожидал! Самостоятельности, значит, захотелось, власти. И денег. Мол, сами с усами, разберемся, что к чему и что почем. Завод наш и деньги наши. Как-нибудь без вас, ребята. За то, что мы директором ему помогли стать, с Ховардом свели… Не пойдет так, дядя Гриша, не поедет. Что скажешь, Феликс? То бишь господин Фил?.. А? Ха-ха-ха… Ты не забывай, что у тебя теперь еще это имечко… И что хозяину доложим, Джеймсу? Что не смогли, пардон, организовать скупку акций даже за такие большие деньги?

— А ничего ему не надо докладывать, Аркадий, — с некоторой даже ленцой в голосе отозвался Феликс. — Вообще никому ничего не нужно докладывать. Надо дело делать. По-тихому. Без шума и пыли. И люди для такого дела найдутся.

Татьяна поняла наконец, о чем идет речь, похолодела.

Аркадий глянул на ее побледневшее лицо.

— А вы, Татьяна Николаевна, как считаете? Поддерживаете нашу коллективную мысль? Или нет? — прямо спросил он.

— Да, но я… я же не судья этому человеку! Что вы! Решать, извините,  т а к о е!.. — В горле у нее запершило, она закашлялась. — Может быть, вы… без меня, а? Я здесь не была, ничего не слышала, не знаю. Я же понимаю, в случае чего…

Глаза у Аркадия похолодели, налились свинцом. На скулах ходили желваки.

— Вы здесь были, вы все знаете, — жестко, словно гвозди забивая, говорил он. — И знаете такие вещи, которые болтать не позволяют, да. Но не об этом речь. Вы должны понять простую вещь: у вас хотят отнять деньги. Большие деньги, Татьяна Николаевна! Имея несколько тысяч акций, вы и ваши дети-внуки будете очень безбедно жить, можно даже сказать, и богато. Но богатство это, более или менее сносную жизнь нужно заложить сейчас, есть такая возможность. Почему какие-то рабочие должны иметь эти акции, а не мы с вами? Я пусть и не работал на заводе, но вы-то! Вы! Ведь определенная часть заводской собственности — ваша, Татьяна Николаевна! На самом законном основании! Вы что, этого не понимаете?

— Почему, понимаю… — Она опустила голову, теребила подол платья.

— И вы понимаете, что Глухов и его окружение хотят у вас вашу часть отнять, и вы еще раздумываете? Кто же из нас жулик?.. Ишь, аргументы какие выдвигает: он — патриот России, хотя и еврей, и он больше любит Родину… Ха! А мы, русские, — ленивые, сонные, равнодушные… Жид пархатый! Да он со временем и скупит все акции, дай ему только власть! Сам скупит. Или человек пятнадцать — двадцать. Начальники цехов, замы и помы… И скупит акции у своих же рабочих, о которых якобы печется! Ну, башка! Ну, жидовская морда!.. И это ему прощать? А, Феликс?

Дерикот шевельнулся в кресле, затушил сигарету, уронил:

— Я поговорю с ребятами Саламбека, Аркадий. Думаю, все будет нормально. Они знают, что и как делать. И лишних вопросов задавать не станут. Не в пример Татьяне Николаевне.

— А нельзя ли его… — Татьяна судорожно сглотнула. — Просто от должности отстранить? Ему уже шестьдесят, скоро на пенсию… И вообще он хороший человек, я с ним работала, знаю.

— Хороший человек так не поступает! — Аркадий был непреклонен. — А снять с работы, как вы говорите, теперь его может только коллектив, акционеры. Обкома, увы, давно нету. Раньше его в один час — по одному месту и вымели бы.

Зависла пауза, все молчали.

— Я поговорю с Саламбеком, — снова сказал Феликс.

Все трое встали, говорить больше было не о чем — судьба Григория Моисеевича Глухова была решена.

Жара мучила Москву, как и всю Россию, с середины апреля. Раскалившийся где-то в Атлантике циклон бесформенным и незримым облаком чудовищных размеров разлегся на русских просторах от Балтики до Украины, застыл в неподвижности, иссушал почву и водоемы, жег молодую листву, издевался над посевами. И все же там, в полях, наверное, человеку было легче дышать, чем здесь, в мегаполисе, в этом громадном каменном городе с миллионами людей, с железобетонными коробками зданий, застойной духотой улиц, горячим асфальтом, вонью выхлопных газов и стадами задыхающихся автомобилей. Слишком раннее тепло, а за ним и жара пришли в Россию совсем некстати, нарушив ее размеренный, веками отработанный ритм жизни, в котором весна аккуратно и не торопясь меняла зиму, вступала в свои права, потом плавно переходя в лето. К теплу и яркому свету солнца люди и растения привыкали постепенно, радовались им, соразмеряя свою жизнь с законами природы, приспосабливаясь к ее мудрому ходу; ничто доныне не нарушало этих законов, ничто не раздражало жителей российских сел и городов, в том числе и Москвы. Заокеанская эта, изнурительная жара всегда была где-то далеко, там, где ей и положено быть; своим безжизненным дыханием она почти никогда не опаляла русских берез и трав, не разогревала коробки домов, как радиаторы машин, позволяла россиянам существовать в привычном для них климате, дышать прохладным воздухом, не искать убежища от обжигающих солнечных лучей. Но в последние годы многое на земле переменилось, изменился и климат. Увы, американская нездоровая жара пришла и в Россию, в Москву, диктовала здесь свои условия, заставляла россиян приспосабливаться, каким-то образом сопротивляться ненужным высоким температурам — в том числе и политическим…

Размышляя об этом, то и дело вытирая платочком мокрый лоб, стараясь держаться в тени зданий, Татьяна шла по Москве, по незнакомой ей улице Варварке. Кто-то из встречных горожан посоветовал ей выйти на станции метро «Китай-город», идти к гостинице «Россия». Там, за гостиницей, и будет нужный ей Никольский переулок, там и находится Комитет по управлению государственным имуществом, которым руководил в свое время Чубайс, он, кажется, и основал его в нынешнем  п р и в а т и з а ц и о н н о м  виде. Впрочем, про рыжего этого Чубайса она подумала просто так, человек этот ей симпатичен не был, хотя, как это ни странно, именно он в чем-то предопределил ее судьбу и нынешнюю должность: не будь в России приватизации государственного, народного имущества, не было бы соответствующего комитета в Москве и у них в области и не нужен был бы начальник отдела по приватизации… Так что, в принципе, Чубайсу она все же должна при случае сказать «спасибо».

Наконец Татьяна отыскала здание под номером девять, вошла, спрашивая обитателей этого респектабельного помещения, где кабинет такого-то, как вдруг нос к носу столкнулась с… Городецким! С Антоном Михайловичем!..

Встреча эта была так неожиданна для нее, что Татьяна в первое мгновение просто открыла рот, не зная, во-первых, верить ли своим глазам, и, во-вторых, соображая, как ей вести себя с этим человеком.

Городецкий между тем спокойно и с интересом смотрел на нее, и на его сытом, ухоженном лице блуждала неясная, снисходительная улыбка.

— Как говорится, гора с горой не сходятся… — сказал он просто и протянул ей руку. — Ну, здравствуйте, что ли, Татьяна Николаевна!.. А я думаю: что это она не появляется? По всем моим подсчетам, вы должны были уже добраться… Как доехали?

— Вы что, ждали меня? — наконец догадалась она спросить.

— Да.

— Но… я не понимаю: зачем? Откуда вам было известно, что я должна приехать в Москву, сюда?

Она оглядела Городецкого с головы до ног. Одет он был безукоризненно: серый, в тонкую полоску костюм-тройка, яркий модный галстук на белоснежной рубашке, новенькие туфли… Не мужчина — картинка из журнала мод!

Он будто ждал, пока она осмотрит его, не торопился с ответом.

— А вам разве не сказали, что мы должны встретиться?

— Нет. А кто должен был сказать?.. И вообще вы же уехали, смылись из России… Хм! И где теперь обитаете, если не секрет?

— Не секрет. В Мюнхене. — Он следил за выражением ее лица. — Насчет… «смылся»… Ладно, не будем об этом. Сказать вам о нашей встрече должен был Аркадий Каменцев…

— А зачем? — Она искренне недоумевала и все никак не могла избавиться от того первоначального шока, который испытала, увидев перед собою этого человека. Сколько воспоминаний сразу пронеслось в ее голове: Марийка Полозова, покончившая с собой; пачки денег, которые привез Городецкий на главпочтамт, чтобы замять «амурное» дело; акционерное общество «Мечта», куда они с Алексеем вложили свои трудовые сбережения, а он, холеный господин, стоящий сейчас перед нею, украл эти сбережения, да и у тысяч других жителей Придонска и смылся… по-другому и не назовешь… ну, пусть будет слинял, если ему так приятнее было бы слышать.

И вот он перед нею. Не сон ли это? К тому же он знал, что она будет именно сегодня в Москве, здесь, на Никольском, 9, в комитете, ждал ее… Странно все это. Она-то думала, что человек, укравший у других миллиарды рублей, должен где-то тихо и тайно проводить время, прятаться, не попадаться знакомым на глаза, а Городецкий свободно ходит по Москве, у него тут какие-то дела, да еще и она ему понадобилась!..

Городецкий словно читал ее мысли.

— Я вам все расскажу, Татьяна Николаевна. Давайте так договоримся: вы сейчас побывайте у Анатолия Сергеевича, у Марины Владимировны, а потом мы с вами обо всем поговорим. Я вас буду терпеливо ждать после обеда, с трех часов, раньше вы тут не управитесь. Ждать буду вон там, в кресле. — И он показал на тяжелое черное кресло, возле которого стоял его желтый объемистый портфель.

«Странно, — снова подумала она. — Он все про меня знает: с кем буду встречаться, сколько мне понадобится времени…»

— Ну, раз вы все знаете и все у вас запланировано, ждите в этом кресле в три часа, — сказала она бесстрастно и пошла по своим делам.

Коллеги-чиновники принимали ее хорошо, они быстро находили общий язык: на одном столе она оставляла большую коробку конфет, на другом — нечто, завернутое в хрустящую бумагу, на третьем — дорогие книги «про любовь» (если столоначальница была женского пола) или «про бандитов» (если столоначальник имел склонность к ношению бороды или усов). Шустроглазая эта провинциалка им, столичным чиновникам, явно нравилась — бумаги ей подписывали, почти не глядя, печати ставили с улыбками, на вопросы отвечали тоже с вежливыми, почти радостными улыбками, а прощаясь, чуть ли не в один голос говорили: «Приезжайте еще, Таня…»

Хорошие в Москве, в Госкомимуществе чиновники! С понятием!

Городецкий поднялся ей навстречу, подхватил тяжелый портфель, открыл перед нею дверь, несколько потеснив в сторону благообразного, но явно ленивого швейцара.

Они неторопливо шли по направлению к Красной площади. Жара сатанела в этот час, дышать было тяжело. Городецкий приспустил галстук, а Татьяна время от времени лишь потряхивала блузку на груди. Она ничего не спрашивала у своего спутника, не знала, что можно у него спросить, да и надо ли вообще спрашивать. Раз он нашел ее, ждал, пусть и говорит первым. Но спросить подмывало. Причем с ехидцей, с долей вполне законного гнева: как, мол, поживаете, Антон Михайлович, в  с в о е м  Мюнхене на наши денежки? Там-то вроде не очень жарко? Не потеете?..

Глупо, конечно. Хотя спросить бы надо, только не здесь. Он обманул тысячи людей, как доверчивых ребятишек. Просто собрал деньги и был таков! Привет!.. По логике, ей бы, конечно, надо сейчас обратиться к первому же милиционеру, сказать ему: так, мол, и так, товарищ постовой, задержите этого человека — он мошенник. У нас, у акционеров «Мечты», украл очень большие деньги, его надо сейчас же посадить в тюрьму…

Она, разумеется, не сделала этого, хотя по дороге им встретились по крайней мере три милиционера… Но зачем он ждал ее? Что хочет от нее?

— Не мучьте себя вопросами, Татьяна Николаевна, — сказал Городецкий. — Все гораздо проще, чем вы думаете. Наша встреча должна была состояться. Я вам все объясню. Найдем сейчас приличное какое-нибудь заведение, небольшой ресторанчик, посидим, поговорим. Не возражаете?

Она ничего не ответила, только пожала плечами: пошла — значит, ведите, куда считаете нужным. У нее время есть.

Остановившись у храма Василия Блаженного, смотрела на Кремль, на нарядную Спасскую башню, из ее высокой арки выскочила большая черная машина с высокопоставленным каким-то начальником, промчалась мимо. Татьяна вспомнила декабрь прошлого, девяносто четвертого года, когда она хоронила сына, Ванечку, когда в отчаянии и оглушившей ее ненависти хотела приехать сюда, в Кремль, требовать у министра обороны наказания тех, кто послал ее сына в Чечню, на войну… Нет теперь ни Ванечки, ни мужа Алексея, а новый ее муж, пусть они с ним еще и не расписались (если честно сказать, они и сами не спешили — еще и года не прошло со дня гибели Алексея!), тоже в Чечне… Как он там, Слава? Поехать бы к нему, повидать…

Она смотрела на высокие зубчатые стены Кремля, на трехцветный, поникший от жары флаг на государственной крыше, думала. Здесь, за этими стенами, решались судьбы миллионов людей. Здесь приняли решение начать войну в Чечне, отсюда пошло указание направить на эту ненужную бойню ее сына, здесь начинались те реформы в стране, которые сначала выбросили ее за борт, а потом вдруг подняли и помогли… Что теперь: обижаться, вспоминая прошлое, или все же отдать должное и тому положению, которое она занимает, и своему относительному, конечно, материальному благополучию? Разумеется, у нее теперь есть возможность со временем стать состоятельным человеком, если подсуетиться, похлопотать о своем будущем, захотеть этого, ведь она теперь в кругу богатых людей. И они хотят ей помочь… А разве она сама не хочет?.. Вот вернется из Чечни Тягунов, ее мужчина, ее защитник и советник, они станут законными мужем и женой, у них родится ребенок, жизнь для нее снова обретет смысл и счастье… Счастье? После всего того, что она пережила, потеряла?!

Да, но и дали взамен кое-что…

Но разве может это «кое-что» сравниться с бесценным — жизнью двух родных ей людей?

Все в жизни сравнимо…

Кощунство! Эти вещи несравнимы!

Несравнимы, конечно. Это она так, ненужные какие-то мысли посетили ее разбухшую от жары голову. Прости, Ванечка! Прости, Леша! За мысли такие гадкие, за то, что не осталась одна, лишь с памятью о вас! Но жизнь-то — вот она, продолжается! Что ж теперь…

На этот раз сразу две черные машины прошмыгнули мимо них с Городецким, им даже пришлось остановиться, пропустить их.

Он взял ее за руку.

— Идемте, Татьяна Николаевна. Тут недалеко, на Петровке, есть приличный ресторанчик…

— Слушайте, Антон Михайлович, а вы не боитесь, что я возьму да и сдам вас в милицию, а? — вдруг неожиданно для себя спросила она. — Вы же… увезли все наши деньги! Вас ищут!

— Да кто там меня ищет, Татьяна Николаевна! — Он усмехнулся, помахал перед лицом рукою — жарко было. — Разве только вы. Но я вас сам для того и нашел, чтобы долг вернуть. Честное слово! И потом… я про вас все знаю. Потому и гуляю с вами по Москве совершенно спокойно. Вы теперь наша, Танечка… Дня три назад я говорил с Аркадием по телефону из Мюнхена. И раньше мы с ним общались. Он меня понял, пожурил лишь за то, что уехал по-английски, не попрощавшись… — Он засмеялся. — Но, честное слово, некогда было, на самолет с женой опаздывали. А вас он сам назвал… я потом вспомнил вашу фамилию, эту встречу на главпочтамте… м-да… Есть что вспомнить, есть!.. И все же, Татьяна Николаевна, разговор этот не для Красной площади, место-то святое как-никак. Идемте под крышу, в прохладу, пить хочу — просто умираю!

Он повел ее мимо ГУМа какими-то переулками, вывел к Большому театру, на Петровку, к ресторанчику в полуподвальном прохладном помещении, в котором, видно, бывал.

Здесь, в полумраке и тишине, в самом деле было хорошо: играла невидимая музыка, бесшумно сновали между столиками официанты, под сводчатым низким потолком услужливо вращались большие лопасти вентиляторов. И запахи — ах! Так вкусно пахло жареным мясом и свежесваренным кофе. Татьяна проголодалась, запахи эти воспринимала обостренно.

Городецкий, не глядя в меню, заказал официанту все самое дорогое, деликатесное. Коротая возникшую паузу, заявил:

— Татьяна Николаевна, во-первых, я возвращаю вам долг. Я помню, что вы были в числе моих акционеров, как-то отложилось в памяти…

Он положил перед нею пачку купюр — новенькие американские доллары.

— Вот, прошу. И извините, что с некоторой задержкой выплачиваю вам дивиденды. Зато они высокие.

Она взяла, глянула — 10 тысяч.

— Я вкладывала гораздо меньше, — сказала сухо и положила пачку на стол.

— Я же говорю: высокие дивиденды. Мне удалось поместить деньги в хороший банк… — Он накрыл деньги салфеткой — приближался официант с подносом в руках.

— А во-вторых? — спросила она минуту спустя. — Я же понимаю, не ради возвращения долга вы приехали из Мюнхена и обхаживаете меня. Во имя чего хотите купить слабую женщину?

Он расстегнул пиджак, сел поудобнее.

— Я покупаю не вас, Татьяна Николаевна. Я покупаю ваш Верхнежуравский сахарный завод. И хочу вас попросить… ну, вашего содействия в оформлении документов и прочей канцелярии. Увы, появляться мне в Придонске нельзя, я понимаю это. Рискую, да.

— Теперь понятно. — Татьяна закурила, думала, а Городецкий взялся разливать коньяк.

«Кажется, Суходольский знал, кто будет главным покупателем завода, — вспомнила она свои разговоры с Владимиром Ефимовичем. — Он так уверенно говорил… Да и сам Городецкий намекает, что не раз говорил по телефону с Аркадием, был в курсе всех наших дел. Да, все у них давно было решено».

— Кто будет участвовать в аукционе от вашего имени? — спросила она.

— Приедет человек, фамилия — Руденко. С ним вам и нужно будет оформлять бумаги. Это мой поверенный в делах. Будущий управляющий заводом, если прямо сказать.

— Завод станет вам миллиардов в сорок. В рублях, конечно.

— Поскребем по сусекам, поищем. — Городецкий поднял рюмку над столом. — Давайте, Таня, выпьем за встречу. Наша встреча необычная, я понимаю. Но дело не в этом. Дело в том, что хорошо, когда два человека довольно быстро нашли общий язык в щекотливой ситуации. Это приятно сознавать — я имею дело с умным и трезво мыслящим человеком. С современным! За вас!

Они выпили. Татьяна ела с аппетитом, пища была для самых настоящих гурманов — не сразу и поймешь, с чего начинать, чем есть и не проглотить бы ненароком свой собственный язык, до того все было вкусно!

— Слушайте, Городецкий, неужели у вас у одного столько денег? Сорок миллиардов рублей! С ума сойти! Неужели мы, дураки, столько вам собрали? — Татьяна малость захмелела и потому осмелела. Да и чего ей, собственно, терять? Не ей Городецкий нужен, а она ему. Вон как жизнь повернулась. И чего ее, эту жизнь, клясть?

Жирные губы миллиардера тронула ироничная усмешка. Но Антон Михайлович сразу же погасил эту ненужную сейчас иронию, она могла быть неправильно истолкована — женщины чувствительный народ, не то что слово, взгляд все может испортить, к чертовой матери. Ты уж следи за собою, Антон!

Лицо его опять сделалось серьезным и деловым.

— Таня… прошу вас… а точнее, советую: если вы решили заниматься бизнесом, никогда не считайте деньги в чужих карманах! Я понимаю, вы в данный момент имеете право задать мне кое-какие вопросы, но… придержите язык. Возьмите хотя бы одной ступенькой выше, там удобнее будет стоять. А я уже пообщался с людьми из большого бизнеса… мои сорок миллиардов деревянных — это так, мелочевка, всего лишь на какой-то сахарный заводик! Так вот, люди эти не очень любят словоохотливых. Имейте в виду.

— Ну-ну.

Татьяна вытащила из-под салфетки деньги, открыла свою сумочку, кинула туда пачку. Что ж, помалкивать, так помалкивать. Послушаем умных и опытных, поучимся. Пригодится. Он прав.

Городецкий налил еще, и они снова выпили. Сидеть в прохладе, пить прекрасный коньяк, есть изысканную пищу и помнить, сознавать, что у тебя в сумочке почти 50 миллионов рублей!.. Это же «Волга»! Тягунов будет очень рад машине, он мечтал о ней всегда, признался как-то… А от нее в смысле «отработки» многого и не потребуется: надо лишь попридержать на аукционе чьи-то документы, чьи-то отклонить, кому-то назначить другие сроки, кого-то уличить в неправильном оформлении банковских реквизитов, выписок, поручений и тому подобное — она сообразит, что делать. А вот документы Городецкого… Антона Михайловича пойдут по «зеленой улице», она постарается. Да нет ничего проще. Она на своем месте уже кое-чему научилась. Да и за ее спиной стоят Каменцев, Суходольский… Сделаем, Антон Михайлович! Не переживайте.

Однако хорохориться и преувеличивать свои возможности Татьяне позволил, конечно же, коньяк — сложности в проведении аукциона будут, и немалые, от нее в самом деле потребуются определенные усилия для того, чтобы сахарный завод оказался в руках Городецкого, но она  т е п е р ь  п о с т а р а е т с я!

Городецкий, внимательно наблюдающий за ней, облегченно перевел дух.

— Ну вот, женщина уже порозовела, хмарь с ее лица сошла. Это хороший признак. Можно и расслабиться. А, Таня?

— И чего вы со мной возитесь, Антон Михайлович? — игриво спросила она. — Договорились бы с Суходольским или, вернее всего, с Аркадием, мне бы поручили: надо сделать. И все. Я лицо подчиненное, начальник маленький.

Он засмеялся.

— Маленькие начальники как раз и делают большие дела. В том числе и в бизнесе. Большие люди, как правило, в стороне. Их редко видно или слышно. А что касается вас, Таня… Ну, не будет же Аркадий или Владимир Ефимович с документами моими возиться, на аукционе сидеть. Это все вы должны сделать. За это вам и платим.

— Большое спасибо. Я тронута вашей прямолинейностью.

— Большое пожалуйста. За прямолинейность извините. Лишнего сказал, да. Не обижайтесь. Мы с вами… ну, не совсем трезвые, ладно?

— Ладно, — махнула она рукой. — Наливайте, давайте еще выпьем.

— Ну вот, это другое дело. Гора с плеч.

Они закусили с новых тарелок, только что поданных все тем же расторопным официантом, и Городецкий стал разглагольствовать:

— Вы, Таня, все же побыстрей от той, прошлой своей жизни отходите — я имею в виду внутренне, понимаете? Изгоняйте из себя плебейку. Что было — быльем поросло. В прошлой жизни вы одна были — сейчас другая. Понимаете, о чем я говорю?.. Ну вот, хорошо. Знаю: в России сейчас многие зубами скрипят, реформы и политику ругают. А я вам откровенно скажу: нынешняя политика в России — наша крестная, добрейшая мать! Никогда на Руси такой не было и, боюсь, больше уже не будет. Как только государство окрепнет, станет на ноги… И куда бы мы без такой мамочки, а? — Городецкий ласково похлопал по Татьяниной руке. — Она нас родила, вспоила и вскормила. Конечно, мы — детки уродливые, все в мамашу. Все! — Он хмыкнул. — Ну да ничего, и уродцы на белом свете живут. Ха-ха-ха… Часто даже лучше, чем какие-нибудь умные красавчики, которые только и умеют языком болтать о каком-нибудь патриотизме и борьбе за светлое будущее народа. Да вы вспомните, Таня, времена не совсем уж и далекие — всех нас давили и мучили. Всех! Шаг влево, шаг вправо — стреляем! ГУЛАГ, одним словом. Как тут Солженицыну спасибо не сказать? И вообще всем, кто голову на плаху клал, большевистского этого режима не принимал!.. Слава Всевышнему, что он услышал-таки наши молитвы, послал на российскую землю Горбачева да Ельцина. Мы им золотые памятники должны поставить! Из чистого золота! На родине. Или где они захотят.

— Лучше у них на дачах, — засмеялась Татьяна. — Целей будут.

Засмеялся и Городецкий; потом поднялся, извинился, сказал, что шнурок на ботинке развязался, нужно выйти на минутку.

«Я теперь тоже трижды крестная мать, — думала Татьяна, оставшись одна. — Игоря сначала крестила, потом сама себя на убийство Бизона, сейчас жуликам такого ранга, как Городецкий, дорогу открываю. Я и сама давно уже преступница. Судить нас надо. Стрелять! За взятки, за то, что Россию Ховардам продаем, что родных и близких своих забыли… А они кровь за нашу землю проливали, города и заводы нам строили, о нас думали, о детях: чтоб нам лучше жилось, чтобы нам лучше елось и пилось… Сволочи мы! Все забыли! Сидим, жрем… А деньги-то чьи?.. То-то и оно. А мы все хапаем, тащим, и все нам мало. Квартира есть, машину надо. Потом дачу. Потом виллу возле Сан-Франциско или в Мюнхене, потом сахарный завод в Верхней Журавке… А потом что? Ну что еще можно деньгами сделать? А то: купить состав нефти в Тюмени, перегнать его в Грозный, Дудаеву, потом в Туапсе или Новороссийск и толкнуть за «бугор», тем же туркам. Да кому угодно, покупатели на такое добро всегда найдутся. А потом, если кто помешает этим заняться, можно и войну в Чечне организовать. Пусть Ванечка Морозов едет туда, летит самолетом, пусть убивает таких же, как и он сам, глупых и доверчивых…»

Она вытерла невольно набежавшие слезы, вздохнула. Глянула на часы, сказала вернувшемуся Городецкому, что ей пора ехать на вокзал — до отхода поезда оставался ровно час.

— Спасибо за ужин, Антон Михайлович. Теперь моя очередь угощать вас.

Он весело отмахнулся.

— Угостите меня хорошей новостью из Придонска, Татьяна Николаевна. Это и будет вашей платой за такой скромный ужин.

Он помог ей подняться, подозвал официанта, щедро с ним расплатился. Потом нанял такси и отвез ее на Павелецкий.

Простились они друзьями. Даже поцеловались.

Татьяна, как только приехала в Придонск, сразу же узнала новость: вчера в подъезде своего дома был убит Григорий Моисеевич Глухов. Хотел, как всегда, перед работой совершить утреннюю пробежку, надел спортивный костюм, вышел из квартиры и… Киллер ждал его в подъезде…

Новость эту Татьяне рассказала Изольда — она пришла встретить ее на вокзал.

Несколько дней Татьяна не могла прийти в себя.

Этим убийством предупреждали теперь и ее…

Глава четырнадцатая

Находящийся в Лондоне с делегацией Генеральной прокуратуры России и.о. генпрокурора Российской Федерации А. Ильюшенко сообщил, что российские инстанции обратились к Интерполу за содействием в поимке Дудаева в случае, если тот окажется за пределами Российской Федерации. При этом он подчеркнул, что такой шаг является одной из предупредительных мер. Было бы лучше арестовать его в Чечне, однако задача эта представляется трудной.

А. Ильюшенко напомнил, что в отношении Дудаева возбуждено уголовное дело, объявлен его федеральный розыск. Имеются документы о том, что еще накануне боевых действий на территории Чечни проводились массовые расстрелы. Только в одной из обнаруженных «братских могил» находились тела 500 человек.

ИТАР-ТАСС

Скрывающийся от российского правосудия генерал Джохар Дудаев пойман на днях в пригородной электричке. По крайней мере так утверждали саранские мужики, схватившие при выходе из последнего вагона жителя Грузии, как две капли воды похожего на опального генерала.

Это поразительное сходство неоднократно, как оказалось, доставляло невезучему кавказцу множество неприятностей.

— Недавно меня приняли в центре Москвы за его двойника, — сетовал он, — сломали ребро и потащили сдавать Павлу Грачеву.

Мужики пожалели опечаленного грузина и посоветовали ему сбрить «дудаевские» усы.

Из газет

28 апреля 1995 года с 00 часов до 12 мая этого же года президент России Борис Ельцин своим указом «О дополнительных мероприятиях по нормализации обстановки в Чеченской республике» объявил мораторий на применение вооруженной силы. В случае вооруженных провокаций действия подразделений федеральных войск определялись «в соответствии с обстановкой».

В этот день и несколько последующих активные боевые действия в Чечне не велись. Противоборствующие стороны хоронили убитых и вели разведку…

Две неприметные пыльные «лады» и грязный по уши «форд» больше часа пробирались по извилистой горной дороге из Ножай-Юрта в Ведено. Конечно, напрямую здесь всего тридцать-тридцать пять километров, но прямо и по хорошим дорогам, по асфальту он, Дудаев, давно уже не ездит — опасно. За ним по-прежнему шла настоящая охота, он не раз испытал это на себе, знал, что предатели чеченцы из так называемой оппозиции, те, кто не разделяет его взглядов на джихад, священную войну, бросаются доносить российским спецслужбам, а то и первому подвернувшемуся под руку офицеру федеральных войск, едва заметят его машины. Правда, охрана уже не раз меняла автомобили, он ездил и на «мерседесах», и на БМВ, и на «вольво», теперь вот на «форде». Но все равно нужно быть очень бдительным — тотчас, вслед, едва их машины пройдут через какое-нибудь горное село типа Шалажи, где у Дудаева много сторонников, но где полно и врагов, поддерживающих Беслана Гантемирова, летят с позиций российских войск мины и снаряды, а то и вертолет срывается с ближайшего аэродрома, рыщет в небе… Поэтому маршруты передвижений приходится выбирать тщательно, сверяясь по карте и принимая во внимание данные разведки. На шоссе Шали-Ведено ему лучше не показываться, во всяком случае днем, а стоит покружить, как сейчас, по горам, явиться в Шатой под утро или в самую темень — меньше риска быть схваченным или разорванным снарядом.

Российские спецслужбы побывали у него дома, в Грозном, забрали архив и личные вещи. Зачем-то арестовали брата, который всю жизнь проработал в селе простым трактористом, к политике и боевикам никакого отношения не имеет.

В бою под Аргуном был ранен его сын, сейчас, слава Аллаху, он выздоровел, снова в строю. От жены и дочери вести с Украины доходят редко — сообщают, что живы-здоровы, и то хорошо. Да, несладко им всем, родным и близким, тревожно на душе. И ему самому не до спокойствия…

Настроение у Джохара было неважным: российские федеральные войска громили его боевиков на западном и южном направлениях, взяли уже Бамут и Шатой, прижали «незаконные вооруженные формирования» к горам, вынуждая Дудаева и Масхадова менять тактику, приспосабливаться к новым условиям, размышлять. Разумеется, они еще в самом начале боевых действий предполагали, что события могут развернуться так, как они сложились на сегодняшний день, им придется отступать в горы, вести партизанско-диверсионную борьбу с «неверными», но все же мало радости сознавать, что твоих бойцов выбили сначала из Грозного, потом из Аргуна, Гудермеса, Урус-Мартана, Бамута, Шали… что мощная российская военная машина, несмотря на большие потери в технике и живой силе — тысячи убитых и раненых, сотни взятых в плен! — все прет и прет по просторам родной его Ичкерии, ни перед чем не останавливаясь в жестоком своем имперском стремлении «восстановить конституционный порядок». Ах эти русские! Весь мир увидел, что Россия и русские опасны, они не способны к управлению страной без тоталитарного режима. Штык, смерть, кровь и страх — вот что Россия может нести другим народам. Жаль русских! Война с Чечней — надолго, лет на пятьдесят, а может, и больше. Русские еще не раз пожалеют, что пролили кровь на этой земле, костер войны будет разгораться все сильнее. Аппетиты российского режима слишком велики. Судя по всему, наступает новый виток создания империи — звучат же в России голоса о возрождении СССР…

А во всем виноват Ельцин — он главный виновник этой войны, он слушал своих советников, которые ненавидят Чечню и ее народ, лично его, Джохара…

Память перенесла Дудаева к событиям 50-летней давности. 31 января 1944 года в историю чечено-ингушского народа была вписана трагическая страница — в этот день родилось постановление Государственного комитета обороны СССР о депортации чеченцев и ингушей. Ее осуществили по приказу тогдашнего диктатора-сатрапа Сталина его подручные — Берия, Кобулов и Серов. В Киргизию и Казахстан были высланы почти 480 тысяч чеченцев и ингушей. Неужели все они были предателями и пособниками немцев? Чушь!

23 февраля на рассвете во всей республике началась эта позорная чекистско-войсковая «операция». Города и села окружались войсками НКВД, жители сгонялись на сходы, где им объявляли решение властей о высылке…

Старался Берия со своими помощниками, очень старался! На погрузку в эшелоны и отправку в неизведанные края многих тысяч людей отводилось восемь дней, а Лаврентий уложился в два!

Еще больше он «постарался» в высокогорном селении Хайбах, где существовал колхоз, названный… его именем!.. Там всех немощных, тех, кого не успели увезти к эшелонам на длинных американских «студебеккерах» (в горах к тому времени выпал глубокий снег), заперли в колхозную конюшню и подожгли. Выскочивших же из сарая расстреливали из пулеметов… Фашисты![8]

С шедшей впереди «форда» машиной что-то случилось, маленькая колонна легковушек остановилась. Оказалось, у первой «лады» спустило колесо, нужно было менять.

— Хорошо, меняйте! — отрывисто сказал Дудаев.

Он вышел из автомобиля, подошел к краю горной обрывистой дороги. Журчала внизу безымянная речушка, белые, ярко освещенные луной клочья облаков зависли в ущелье, почти не двигались. Снизу тянуло сырым, промозглым,  м о г и л ь н ы м  х о л о д о м,  и Джохар, зябко передернув плечами, отошел в сторону, под защиту нависшей над дорогой скалы. Здесь спокойнее.

Поправив пилотку, какое-то время стоял бездумно, все еще находясь во власти только что пережитого неприятного ощущения, навеянного, видно, холодом ночного ущелья. Что это — страх? Боязнь смерти? Конечно, все люди смертны, все когда-нибудь рождаются и обязательно умирают. Таков закон природы. Так хочет Аллах! Инш-алла!..

Яркая полная луна висела над горами в чистом беззвездном небе. Он давно не был в горах в такое время года и в такую ночь, и она показалась Джохару особенной. Случайная эта остановка, неисправность автомобиля — не все ли это воля Аллаха? Может быть, он захотел, чтобы ты, Джохар Дудаев, сын многострадальной Ичкерии, остановился в отчаянном своем беге, посмотрел с этой высокой горной дороги на мир, подумал бы о том, что сделал к этому дню на родной земле, как тобой совершенное оценивают твои земляки, горцы-мусульмане, друзья и враги. Подумай, Джохар! Есть время и есть над чем поломать голову!..

У тебя теперь много и друзей, и врагов. Не только в России — во всем мусульманском мире знают твое имя. И не только в мусульманском…

Да, он знает, как к нему и к войне в Чечне относятся в мире: Америка объявила, что это — «внутреннее дело России». Западная Европа, эта хитрая старая лиса, помалкивает, выжидает неизвестно чего, делает вид, что это ее не касается и мало интересует, хотя здесь, в Чечне, сейчас корреспонденты-доносчики из разных газет, радио и телевидения. Он не раз с ними встречался, давал интервью…

Исламские же государства почти все на его стороне: война в Чечне для многих из них стала священной, джихадом. И это не просто слова: в государствах Ближнего Востока объявлено, что эта война — «новый крестовый поход на ислам». Страны — участницы Организации Исламской конференции в Касабланке совсем недавно, в январе текущего года, даже попытались поставить вопрос о Чечне на обсуждение, что, правда, официально не получилось. Но тем не менее все они осудили действия Кремля.

Первым заявил об этом Иран. Его президент Али Акбар Хашеми Рафсанджани пригрозил Москве, что конфронтация в Чечне негативно повлияет на российские отношения с миром мусульман, сказал, что многие религиозные деятели в его стране оценили события в Чечне как «уничтожение мусульман».

Высказывались в этом же духе и другие государственные деятели стран Ближнего Востока. Ни одна из них не осталась в стороне. Во всяком случае, не промолчала, а это уже хорошо: это так или иначе, но повлияло на зарвавшихся кремлевских правителей. Вот с сегодняшнего дня объявлен новый мораторий на ведение боевых действий, федеральные войска перестали стрелять. Это, разумеется, на руку его вооруженным формированиям — можно перевести дух, пополнить запасы оружия.

Мусульманский мир оказал Дудаеву и другую ощутимую пользу: с началом боевых действий в Чечне в Грозный поехали наемники. Из Иордании, Афганистана, Ирана, Пакистана, Саудовской Аравии. Правда, поехали они «по зову сердца», негласно. Частью — на защиту исторической родины, к примеру, чеченцы из Иордании, где существует большая чеченская община.

Симпатизирует Чечне и Турция. В случае нужды она предоставит ему, Джохару Дудаеву, и некоторым его сподвижникам из ближайшего окружения политическое убежище, а Комитет солидарности с Чечней, как и партия националистического движения, помогает ему деньгами…

Конечно, он, Джохар, ощутил некоторый холодок по отношению к себе со стороны правителей этих стран, они как бы не хотят пачкать руки, не желают открытой ссоры с Кремлем, и наемники теперь едут не к нему в штаб, а прямо к полевым командирам, но это не так уж и важно. Война в Чечне все равно заставила говорить весь мир, вынудила государственных лидеров Ближнего Востока предупреждать друг друга о «новом походе Запада на мусульман» — теперь уже с помощью России. Такое заявление в мировой политике многого стоит!

А ведь войны в Чечне могло и не быть! Если бы российская сторона сразу пошла на мирные переговоры, не бряцала оружием, не запугивала силой. Они же, чеченцы, прямо и честно заявили всему миру: хотим быть свободными и независимыми! Что в этом плохого? Они создали не входящее в Россию суверенное государство с собственной структурой властных органов и своими вооруженными силами. Почему российские власти утверждают, что все это является антиконституционным переворотом? Почему они пошли на Чечню войной, ввели войска, полилась кровь? Теперь разрушены многие города и села, убиты и покалечены тысячи и тысячи людей… Разве можно это забыть?

«Ладу» подремонтировали, Джохар снова сел в уютный «форд» с затемненными стеклами, и они поехали дальше.

Мысли его теперь сосредоточились на предстоящей встрече с полевыми командирами. Надо было решать, что делать дальше. В войне наступил критический, поворотный момент, когда надо принимать смелое, нестандартное решение, которое изменит ход событий, повлияет на ситуацию, которая сейчас, увы, складывается не в пользу чеченцев…

Такого решения у Дудаева пока не было.

Встревоженно размышлял над ситуацией и начальник штаба его вооруженных формирований Масхадов. Они даже немного поссорились с ним на людях, отстаивая каждый свою точку зрения и предложения, чего не позволяли себе раньше, — нервничали, много работали, почти не спали последние дни. Да где тут было спать, когда решалась судьба того курса, который они избрали для родной Ичкерии с помощью своих вооруженных единомышленников… А сейчас война может очень скоро закончиться, его, Дудаева, в числе других руководителей могут элементарно взять в плен, предать суду…

Нет, надо что-то придумать! Среди полевых командиров есть отчаянные головы. Кажется, Ширвани Албаков как-то сказал на одном из ночных совещаний: «Джохар, ты не переживай. Потерпи. Мы не сдадимся, не сложим оружия. Мы теперь не успокоимся, пока над Кремлем не взовьется наш зеленый флаг! Так хочет Аллах!..»

Да, Албаков прав. Так хочет Аллах. И так хотят его смелые полевые командиры, его народ.

Миновав спящий райцентр Ведено — именно здесь полтора века назад был центр сопротивления имама Шамиля, машины Дудаева прошли по сонным ночным улицам еще двух сел — Зандака и Дарго, — попетляли по узкой лесной дороге, цепляясь крышами за ветви деревьев, и скоро свернули на неприметную просеку, огибающую густой орешник большой плавной дугой. Просеку эту можно было и проскочить, не заметить — она хорошо замаскирована, но водители знали поворот на давно уже созданную и отлично оборудованную базу — Секрет-Юрт. Здесь были все условия для плодотворной работы и хорошего отдыха, Джохар любил сюда приезжать.

Дорогу им преградил заслон из свежесрубленных тонких деревьев и ветвей. Человек, попавший сюда впервые, мог бы подумать, что это — тупик, дальше уже никакой дороги нет.

Водитель первой машины посигналил фарами. Тотчас появился боевик с автоматом наизготовку, глянул на машины, негромко что-то сказал в темноту. Появились еще трое вооруженных людей в армейском пятнистом камуфляже; зеленые ворота распахнулись, сдвинулись в сторону, и машины пошли дальше, по-прежнему вверх, в гору, притомленно урча моторами. Скоро, однако, путь их был закончен — они оказались на территории Секрет-Юрта, в штабе.

С воздуха базу обнаружить невозможно: все ее жилые и рабочие помещения вырыты в косогоре, среди леса, крыши — три-четыре наката из толстых бревен — присыпаны землей, поросли травой и мелким кустарником. Главная штабная землянка — просторная, сухая, обшитая тесом, с широкими топчанами у стен. Здесь большой стол с военными картами, стулья вокруг него, взятые из бункера президентского дворца в Грозном, радиостанция, переносной телевизор, аптечка — белый ящичек с красным крестом, — ничего лишнего, все по-мужски скупо, строго. Как и полагается военным людям.

Сидящие за столом под тусклой мигающей лампочкой штабные и полевые командиры, увидев входящего Дудаева, встали.

— Алейкум ассалам! — поздоровался он со всеми сразу, а потом подал каждому руку.

— Алейкум…

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Рад видеть вас, генерал, живым и здоровым!

Дудаев снял куртку, сел в торец стола, спокойно оглядел лица верных ему людей. Да, здесь, вместе с ним, в лесной этой глуши — самые верные, самые преданные. Что бы ни случилось, никто из них не дрогнет, никто не предаст, не пойдет на поклон к русским. Аслан Масхадов, тоже генерал, — талантливый начальник штаба, командующий объединенными вооруженными формированиями, бывший полковник Советской Армии, дослужившийся до должности заместителя командира дивизии. Масхадов стал организатором и вдохновителем чеченской армии, он пользуется большим и заслуженным уважением у бойцов и командиров. Громкий авторитет и у Шамиля Басаева — он все время на передовой, воюет с русскими во главе своего «абхазского» батальона. Во время боев в Грозном батальон его понес большие потери в январских сражениях с солдатами генерала Рохлина, но теперь все в порядке: батальон восстановил потери, вполне боеспособен. Готовы действовать и тезки Ширвани — брат Шамиля Басаева и Албаков, — оба смелые полевые командиры, боевики идут за ними с верой в победу. Уверенностью в победе дышат и лица Султана Гелисханова, Усмана Имаева, Эдуарда Хачукаева, Мавлади Удугова, Хож-Ахмеда Яриханова, Залимхана Яндарбиева — это самые близкие Дудаеву люди, его ближайшее окружение, его надежда и опора.

Масхадов, разгладив рукою карту, стал докладывать о ходе минувших боев, о том, что у них осталось около пяти тысяч бойцов, если не считать тех, кто воюет сам по себе, что российские войска повсеместно оттеснили чеченские формирования к предгорьям, и если провести сейчас четкую линию фронта, то окажется, что граница проходит по населенным пунктам…

— Не надо ничего проводить, пачкать карту! — резко сказал Дудаев. — Рано или поздно никакой линии фронта не будет. Мы временно отступили в горы, да, временно! — Он поднял палец вверх. — Потом война все равно вернется туда, откуда она и началась. Бои возобновятся и в Грозном, если русские не поймут наконец, что нас нельзя поставить на колени!..

Масхадов некоторое время озадаченно молчал. Потом доложил, что, воспользовавшись объявленным мораторием, «наши формирования спешно пополняют боезапас и личный состав, ремонтируют технику. Из-за рубежа поступили наконец долгожданные «стингеры» — самые современные зенитные установки, — бояться теперь самолетов и вертолетов русских не стоит».

— А где тот летчик, которого сбили возле Чечен-Аула? — спросил Дудаев. — И два раненых вертолетчика, захваченных возле Гудермеса?

— Вертолетчиков растерзал народ, я докладывал, — напомнил Масхадов. — А летчик с «сухого» здесь недалеко, в Зандаке.

— Вертолетчики откуда?

— Из Буденновска, Джохар Мусаевич. Там стоит вертолетный полк, который у нас «работает». А «сухие» по-прежнему базируются в Моздоке — отдельный штурмовой полк из Степянки.

— Махмуд Имранов где?

— Он с русским летчиком в Зандаке. Как вы приказали, Джохар Мусаевич. Беседует с ним, расспрашивает о самолете и… вообще.

— Мне надо повидаться с Махмудом.

— Хорошо. Сюда его привезти?

— Нет. На обратном пути я заеду в Зандак, там поговорим. Летчика русского берегите, он пригодится еще. За Махмудом уйдут в небо и другие наши пилоты.

— Понятно.

Командиры за столом переглянулись. Почти все они знали, что Махмуд Имранов — летчик-камикадзе, давший слово Дудаеву выполнить любое его поручение, любой приказ, был бы самолет.

— Самолет у тебя будет, Махмуд! — сказал в прошлую их встречу Джохар. — Самый современный, боевой, с полным боекомплектом. Их в России много. Изучай пока машину, исхитряйся. Возле Чечен-Аула от самолета-штурмовика кое-что осталось, мы захватили часть кабины… А вообще принцип устройства один, ты же знаешь, Махмуд: ручка полета, рукоятки управления двигателями, педали… Ты профессионал, Махмуд, не мне тебя учить!

— Вы сами летчик, товарищ генерал! — отвечал Махмуд, вытянувшись по стойке «смирно» перед Дудаевым. — Имеете право учить меня.

— Да, летчик. И я сел бы в кресло «сухого» и ушел на Москву, если бы мне позволили…

Дудаев вздохнул, вернулся мыслями на заседание штаба.

— Надо что-то делать, — сказал он. — Войну сейчас нужно остановить — развитие событий не в нашу пользу. Надо заставить русских сесть за стол переговоров.

— Буденновск! — сказал вдруг Шамиль Басаев.

Все командиры посмотрели на него — что он хотел этим сказать?

— Там вертолетный полк, они летают сюда убивать нас…

— Ты хочешь захватить вертолеты, Шамиль?

— Не только. Люди нужнее.

Командиры задумались. Идея эта им в принципе нравилась, и была она, конечно, в духе Басаева. В свое время, осенью 1991 года, он захватил в заложники пассажиров авиалайнера, следовавшего из аэропорта Минеральные Воды в Екатеринбург. Угрожая взрывом, Басаев потребовал от пилотов изменить курс и следовать в Анкару. По прибытии в Турцию он объявил местным властям, что осуществил захват самолета с целью привлечения внимания мировой общественности к Джохару Дудаеву, который только что пришел к власти и подвергается большому давлению со стороны российских властей — те планировали в то время введение в Чечне чрезвычайного положения…

— Я пойду со своим батальоном в Буденновск, — продолжал Басаев. — Вернее, через Буденновск. На трех-четырех КамАЗах. С машиной ГАИ, повезем «груз-двести». Одна из моих групп останется в самом Буденновске. Разгромит вертолетный полк и возьмет в заложники больницу. Это отвлечет внимание русских, они все кинутся туда. А я тем временем пойду дальше, на Минеральные Воды, в аэропорт. Я, как вы знаете, хорошо его знаю. Захватим самолет, потребуем, чтобы в Минеральные Воды были доставлены Джохар Мусаевич и наши семьи. И вылетим в Анкару. Или в Саудовскую Аравию. Если у меня не получится с Минеральными Водами, мы все останемся в Буденновске. Может, и навсегда. — Шамиль говорил спокойно, но за этим спокойствием стояла железная выдержка бесстрашного человека, готового на все — присутствующие в штабной землянке это знали. — У нас нет выбора, — сказал он после небольшой паузы. — Родина или смерть. Мои люди это понимают. И готовы умереть. Все как один. Я за всех могу поручиться.

Полевые командиры переглянулись. Да, это была бы акция века! И по количеству тех людей, которых Шамиль собирался взять в заложники, и по масштабу операции, и по дерзости.

— Нужно сделать это и в других городах! — загорелся кто-то из дальнего угла. — Одновременно!

— Правильно! — поддержал говорившего Ширвани Албаков. — В нескольких! Пусть они почувствуют, что такое «акция возмездия». Жалеть русских нечего, они нас не жалеют!.. Я тоже пойду. В Краснодаре есть мои люди…

Нашелся еще командир, добровольно пожелавший провести акцию возмездия в Пятигорске, — Урусов. И он готов был со своими людьми умереть за свободу и независимость любимой Ичкерии.

Все наконец умолкли, ждали, что скажет Джохар.

— Умереть просто, — заговорил Дудаев. — И за границу сбежать несложно. В Кремле только этого и ждут. Но кто нам простит этот поступок? Что скажет брошенная нами Ичкерия? Награбили состояния, развязали войну и трусливо, как побитые шакалы, убежали. Нет! Надо победить! Надо заставить Ельцина и Черномырдина сесть за стол переговоров, прекратить убивать наших людей, вывести войска. И сделать это на глазах всего мира. Пусть они почувствуют, что мы, чеченцы, — настоящие патриоты своей Родины, что мы не боимся смерти ради ее свободы. Аллах дает нам для этого силы и веру! Аллах акбар!

— Аллах акбар! — повторили за Дудаевым полевые командиры, раскрыв перед лицом ладони. И это звучало как клятва Всевышнему — он мог убедиться сейчас в искренности слов и чистоте помыслов этих людей.

Дудаев встал, пошел к выходу — теперь здесь обойдутся без него. Командиры у него опытные, боевого и жизненного опыта им не занимать. Более того, в случае удачи акции в Буденновске Шамиль Басаев станет еще более популярным в чеченском народе, но зачем об этом думать? Сейчас Россию нужно поставить перед фактом, который ввергнет в шок, заставит сесть за стол переговоров о суверенитете Чечни, еще раз принудит задуматься о том, чтобы отпустить ее гордый народ на все четыре стороны — самим решать свою судьбу, жить им с русскими или Турцией, с мусульманами, братьями по вере. Для России это был бы лучший выход: чеченцы все равно не успокоятся, тем более теперь, когда убиты в этой позорной для России войне тысячи людей, разрушены села и города и на их восстановление потребуются очень большие деньги и многие годы. Но это все поправимо, это дело наживное, как говорят русские. В Чечне, свободной и независимой Ичкерии, будут еще стоять белые красивые города, ее народ станет жить счастливо и богато. Так хочет Аллах, и он, Джохар, выполнит его волю. А в случае, если его боевые друзья, Масхадов, Басаев или кто-то еще станет в народе более влиятельным, чем он сам, что ж, это не страшно. Он и сам сложит с себя президентские полномочия ради того, чтобы его Ичкерия стала свободной и независимой! Может быть, в его твердой руке она больше и не будет нуждаться.

Дудаев поехал в село Зандак, на встречу с летчиком-камикадзе Махмудом Имрановым, а совещание полевых командиров продолжалось. Говорили о Буденновске, о Краснодаре, о Пятигорске…

Басаев выкладывал свои аргументы за нападение на Буденновск:

— здесь находится вертолетный полк, нужно уничтожить как можно большее количество машин и пилотов, угнать несколько вертолетов с экипажами для наших нужд;

— в Буденновске крупная районная больница с несколькими отделениями, в ней могут находиться одновременно до тысячи больных и медперсонала — такое количество захваченных людей может остудить головы любым политикам;

— Буденновск находится недалеко от Чечни, добраться до этого городка несложно — два с половиной — три часа езды на автомобилях;

— там почти нет милиции — большинство из них здесь, в Чечне, а те, что остались, плохо вооружены;

— в Буденновске много чеченцев, почти четвертая часть населения, среди них много людей, которые помогут. Там действует чеченская фирма «Ирбис», у этой фирмы большие складские помещения для хранения кож, в складах можно спрятать любое количество оружия и взрывных устройств. Оружие можно спрятать и в подвалах больницы — часть их администрация сдает в аренду нашим же людям;

— наконец, в Буденновск, как, впрочем, и в другие города, можно заслать любое нужное количество боевиков, время еще есть…

— Сколько ты думаешь взять людей, Шамиль? — спросил Албаков. — Я думаю, человек триста хватит?

Басаев пожал плечами.

— Это много, Ширвани. Я возьму около ста человек, примерно взвод моих парней уедет в Буденновск раньше, по два, по три человека.

— Начнем операцию через недельку? — Албакову явно не терпелось.

— Нет, попозже. Надо хорошо подготовиться, делать все наверняка. Пусть пока поработает разведка, нужно завезти оружие… — Басаев встал, поднялись и остальные. — Я думаю, через месяц-полтора. Когда все будет готово. И выберем момент, когда в Кремле малость расслабятся.

Все полевые командиры, а их в этот раз собралось более двадцати, и штабные вышли на свежий воздух. Ночь кончалась, небо над головой посветлело. Горный воздух был чист, прохладен. Дышалось легко, радостно — это был воздух свободы!

Движок, тарахтевший всю ночь, заглох, почихав и покашляв, на уши сразу же обрушилась давящая тишина. Теперь, в этот ранний час, ее ничто не нарушало. Потом, спустя время, в зарослях орешника попробовала робкий еще со сна голос какая-то пичуга, к ней присоединилась другая, третья… Жизнь в горах пробуждалась.

Командиры стояли кружком, курили, думали. Никому сейчас не хотелось говорить — они приняли очень важное решение. Может быть, это был последний шанс переломить ход войны…

До трагедии в Буденновске оставалось теперь сорок шесть дней.

Глава пятнадцатая

…Все, с кем приходилось общаться в Грозном, придерживаются мнения: военный конфликт затягивается, переходит в партизанскую войну…

…Нервы у военных на пределе — им, как правило, не дают довести до логического конца начатые операции: из Москвы останавливают боевые действия в самый неподходящий момент, когда до победы над тем или иным чеченским вооруженным формированием остается чуть-чуть…

…В Грозном — безвластие. Армейцы уходят, их сменяют внутренние войска, ОМОН. О гражданском населении никто не думает.

…Человек, не назвавший свою фамилию из соображений личной безопасности, сказал: «От России мы ждали восстановления здесь, в Чечне, конституционного строя, но не с помощью танков и орудий. Что это дало? Город разрушили, боевики ушли в горы, война продолжается…»

…Простят ли Ельцину эту войну чеченцы? Это ведь не Белый дом в Москве из танков разбить!..

Почему только чеченцы? А русские? Их немало в Грозном и по всей Чечне. От Дудаева они натерпелись, а теперь и вовсе остались без жилья, без средств к существованию.

Вопрос должен звучать иначе: простит ли российский народ правителям Чечни и России эту дикую бойню?

Из газет

Василий Андреевич Барышников, губернатор Придонской области, вызвал к себе в кабинет сразу двух генералов — милицейского и ФСБ.

И Тропинин, и Костырин явились тотчас, минут через десять после звонка помощника Кузнецова, оба в штатских костюмах, в нарядных галстуках, хорошо отдохнувшие за выходные дни, бодрые и веселые.

Барышников, не подав им руки, кивнул — и здороваясь, и приглашая генералов сесть у его рабочего стола, хмуро спросил:

— Вы знаете, что у нас в области происходит?

Генералы переглянулись. Вопрос их озадачил: в области много чего происходит. Конечно, губернатор имеет в виду события, связанные с их службами, преступления, но можно ведь и поконкретней вопрос поставить!..

— А если… уточнить? А, Василий Андреевич? — вежливо спросил Тропинин. Он решил, что вопрос и раздражение губернатора в большей мере относятся к милиции, то есть к нему. Губернатор имеет в виду, конечно же, какое-нибудь преступление, о котором, возможно, он, начальник управления, пока и не знает — мало ли!.. Подчиненные просто не успели еще доложить, а Барышников уже знает.

— Послушайте, господа генералы, а почему вы не носите свою форму? — с прежним раздражением в голосе спросил вдруг губернатор.

Генералы снова переглянулись. Вопрос вообще-то несколько странный — им обоим разрешалось ходить в штатском. А Тропинин, к слову сказать, милицейскую свою форму носил постоянно, не в пример Костырину, который, учитывая прежнюю таинственность своей службы, надел мундир лишь однажды, когда в ресторане обмывали его генеральские звезды. А так офицеры-чекисты и раньше редко щеголяли в погонах и фуражках с синими околышами, разве только во время инспекторских проверок или в День чекиста, который отмечался каждый год 20 декабря. «Дня» этого не стало, слово «чекисты» постепенно забывается, но форма осталась, ее нужно носить!

Губернатор был хмур, чем-то недоволен, и оба генерала волновались, не зная причины внезапного вызова и, видимо, связанного с ним недовольства.

— Я не знал, что вы потребуете от меня… — замямлил Тропинин первое, что пришло ему в голову. И умолк — развивать дальше мысль не было смысла, можно окончательно запутаться.

— Я, честно говоря, собирался поехать сегодня на один из интересующих службу безопасности объектов, а там моя форма была бы неуместной, — туманно пояснил Костырин. — А что все-таки случилось, Василий Андреевич?

— Полагаю, и для вашей службы, и для милиции, да и для всей общественности это теперь будет большим секретом, загадкой! — ехидно проговорил губернатор и ткнул пальцем в клавишу переговорного устройства, где настойчиво мигала сигнальная лампочка, сказал строго: — Валентина Афанасьевна, я занят!

Продолжал:

— Такие вещи, как мы уже убедились, делаются профессионалами и без следов. У меня в доме, в соседнем подъезде, убивают человека, директора завода, Григория Моисеевича Глухова!.. А вы еще спрашиваете, что случилось! На мой взгляд, вся милиция, прокуратура и госбезопасность должны стоять, что называется, на ушах, а вы, извините, генералы, понадевали, понимаешь, гражданские костюмы, выходные проводите на даче, являетесь на работу в понедельник, к девяти часам, хотя убийство совершено в пятницу, спокойно докладываете мне о каких-то своих планах встреч со своими Джеймсами Бондами!.. Это разве работа?

— Что касается Глухова, я узнал об этом тотчас, Василий Андреевич, — сказал Тропинин. — Мне докладывали. Сразу же создана следственно-оперативная группа, она работает, так что…

— Вы хотите сказать, что «ваши претензии несправедливы»? — повысил голос губернатор, и Тропинин втянул голову в плечи, промолчал. Гнев начальства лучше переждать, это проверено на практике.

— Если вы настаиваете, я подключу своих офицеров, Василий Андреевич! — поспешно заявил сильно смущенный Костырин. — Но, насколько я знаю, мотивы убийства пока что неясны, возможно, это чисто уголовное дело, и нашему управлению… так сказать, не по профилю…

— Это убийство крупного руководителя, даже не областного масштаба! — загремел губернатор. — Не по профилю! Что вы такое говорите, Евгений Семенович! Вы что, не знаете, какой завод возглавлял Глухов? Какие у него связи?! Какая продукция?! Оружие! Оружие, которое нужно стране и для коммерческих целей — оно пользуется спросом на международном рынке. Какое тут, к черту, чисто уголовное дело, когда любому понятно, что здесь сработала мафия! Наша ли, московская, зарубежная, но мафия! Надо думать, Григорий Моисеевич… а я ведь хорошо его знал — это прямой и честный человек, болеющий за Россию, настоящий патриот, значит, он принял какое-то решение, неугодное мафии, вот они его и убрали. Убежден в этом.

— Я сегодня же подключу к опергруппе своих офицеров! — поспешно заверил Костырин. — Мы найдем убийц.

— Найдем! — хмыкнул губернатор. — Так легко вы это говорите… Убийство продумано и хорошо организовано, в этом нет сомнения. И киллера, надо полагать, давно уже нет в городе, а то и в живых… Найдем!..

Барышников поднялся — крепкий пятидесятилетний мужичок с высоким лбом и угловатыми резкими движениями, — стал расхаживать по кабинету. Сизая лента сигаретного дыма, как флаг, вилась за ним.

— Это же черт знает что творится! — говорил он. — В подъезде собственного дома! Днем! В упор!.. И никто ничего не видел — ни одного свидетеля! Глухо!.. Следующий кто — я буду, а, господа генералы? Или вы сами? Вы что же думаете, если вы генералы, то вас и не тронут?..

— Мы выставим охрану в вашем подъезде, Василий Андреевич! — сейчас же решил Тропинин. — Я распоряжусь.

— Что охрана? И охрану перестреляют, если надо будет. Охрана не спасет. Вон прицепились же к телефону моему, никто и не знал. Слушают, гады!.. И чего там слушать домашние разговоры?.. Охрана! Себя получше охраняйте!

Генералы не обиделись на губернатора за резкие слова. Конечно, Василий Андреевич прав и как самый главный областной начальник, да и как простой смертный — стало возможным убить в подъезде любого человека. Примеров пруд пруди. А тут к тому же убили соседа, руководителя завода… Запереживаешь и грубостей наговоришь кому угодно, чего там!

— Василий Андреевич, насколько я помню вашу лестничную площадку… там же вполне можно поставить кирпичную перегородку, железную дверь, — предложил Тропинин. — На мой взгляд, это необходимые для вас меры личной безопасности. Это помимо нашего поста.

— Правильно! — поддержал и Костырин. — Вторую дверь надо поставить.

— Может, и надо, — вяло отозвался губернатор, снова садясь к столу. — Про эту перегородку мне и жена уже не раз говорила. Ворья расплодилось, шастают по домам… Никого же нет днем в квартирах, многие на работе. Заходи и бери! У меня дверная коробка хоть и металлическая, а все равно дверь плечом нажми — вывалится. От комаров все эти двери нам понаделали!.. Да, надо перегородку ставить, все лишнюю дверь этим сволочам ломать.

Барышников жалостливо вздохнул, глянул на генералов уже по-другому.

— Что делается-то, а? Кто из нас думал, что до таких времен доживем? Жили ведь при советской власти — пусть земля ей будет пухом — спокойнее. Я хоть и терпеть не могу коммунистов и никогда им не был, но надо отдать им должное — такого бардака в стране, как при Ельцине, не было!

Генералы задумчиво покивали: да, такого бардака не было.

— Грешно говорить, Василий Андреевич, язык бы не повернулся в другое время сказать, но сейчас, думаю, к слову, — набрался смелости Костырин. — Согласен с Жириновским: КГБ нужно восстанавливать. И снова опустить железный занавес, пожить России в изоляции. Иначе пропадем. Рвут ведь на куски со всех сторон. В том числе и по нашему ведомству — очень тревожная обстановка!

Губернатор, у которого болезненно дернулась щека, посмотрел на шефа областной безопасности долгим испепеляющим взглядом. Поджал губы.

— Ну, от чекиста что еще можно услышать. Только это: железный занавес, Феликс Эдмундович, надежные решетки… Матрос с наганом, колхозник с вилами…

Он мрачно двинул от себя какую-то красную папку с бумагами.

— Назад хода не будет, мужики! Не будет, как бы об этом ни мечтали некоторые. Капитализм уже пророс в России, по всем углам расползся. Пятьсот предприятий в стране — в лапах международного капитала. Пятьсот! Треть крупнейших заводов акционированы, многие, например, Уралмаш — в частных руках. Кто назад это отдаст? Кто? Ты свои квартиры и дачи отдашь добровольно, Евгений Семенович?

Костырин опустил голову, промолчал.

И губернатор сделал паузу. Может, в душе он и пожурил себя — резковато с «силовиками» говорю. Мало ли…

Сказал потом вполне дружелюбно, но с укоризной:

— И чего ты с этим фронтовиком, с Коршуновым, сцепился, Евгений Семенович? Зачем? Ну, вякнул он по телевизору, в газетке там написал… Да хрен с ним, пусть пишет! У него должность такая — контроль, работу свою показать нужно. Сказал и сказал. А теперь разнесло по всей области, в Москву они на тебя «телегу» послали. Вот радость!.. Глупо.

Костырин молчал, да и губернатор не ждал от него никакого ответа. В конце концов, репутация — дело каждого руководителя. Иной печется о своем авторитете — имидже, как теперь говорят, — другой стремится обогатиться, пока у руля хоть и небольшого кораблика… Да, пусть сами об этом думают. Не выплывет Костырин, захлебнется в этих дуэлях с общественностью и департаментом контроля — что ж, придется уйти, другого генерала пришлют. Генералов на Руси много, народ им счет уже потерял…

Не стал развивать этот разговор и Костырин. В самом деле, взаимоотношения с Коршуновым — его личное дело. А что касается квартир и дач — никто тут ничего не может сказать о нем предосудительного: строит на свои кровные, получает законно. И для семьи старается, в будущее смотрит. Деньги — вода, а недвижимость — самое надежное вложение капитала…

— Ладно, все эти дачи, квартиры! — махнул рукою губернатор. — Сами разбирайтесь. А убийц Григория Моисеевича мне найдите. Из-под земли их, мерзавцев, выкопайте, а найдите. Лучших своих сыщиков заставьте работать. Лучших! И докладывайте мне регулярно, беру дело под свой личный контроль, имейте это в виду.

— Конечно, Василий Андреевич! — с легкой душой поднялся Костырин, поняв, что разговор на этом окончен.

— Обязательно будем докладывать, — заверил и Тропинин, сожалея, что нет на нем сегодня генеральского мундира. Губернатор прав — форма больше дисциплинирует, что ли, и начальственный глаз успокаивает. Люди в форме всегда были на Руси надежной опорой как для простых граждан, так и для губернаторов. И для царей тоже.

На этот раз Василий Андреевич вышел из-за стола, пожал руки понятливым и послушным своим генералам, отпустил их с миром — пусть едут по своим делам…

Жаль все-таки Григория Моисеевича, жаль! Хороший был человек, настоящий патриот России!

Вернувшись в управление, Костырин вызвал к себе Русанова и Латынина — лучших оперработников, специализирующихся на раскрытии преступлений в сфере экономики. Разумеется, он мог бы вызвать и других офицеров, в его подчинении немало дельных работников; несколько человек пришли в госбезопасность из милиции, из уголовного розыска, но Костырин еще в кабинете губернатора понял, что это дело не только уголовное. Василий Андреевич, не задумываясь, спонтанно выдвинул разумную версию: Глухова убила мафия, торгующая оружием и каким-то образом связанная с заводом № 6. И еще: Глухов чем-то помешал этой мафии. Чем?

Все трое — генерал Костырин, полковник Русанов и майор Латынин — порассуждали на эту тему. Подчиненные Евгения Семеновича были людьми многоопытными, профессионалами в своем деле, строить версии и они были мастаки, и потому за час с небольшим родилось у них этих версий с десяток, но они оставили на бумаге, а значит, взяли в разработку всего четыре:

1. Глухова убили случайно, киллер его с кем-то спутал.

2. Глухова лишили жизни свои, заводские, рабочие — была, оказывается, записка с предупреждением о расправе, подброшенная в почтовый ящик.

3. Убили Глухова те, кто похищал с завода оружие, а он каким-то образом узнал об этом, вмешался.

4. С Глуховым рассчиталась мафия, с которой он и сам был связан…

— Что ж, — сказал Костырин, — давайте пока остановимся на этих версиях. Может быть, мы и далеки от истины, но жизнь покажет — в ходе разработок, возможно, что-то всплывет новенькое, глядишь, и тронем какой-нибудь нерв, потянется ниточка. В общем, докладывайте мне ежедневно. Теперь: работать будете со следователем прокуратуры Крупенниковым. Ему подчиняется и большая группа оперативников из управления внутренних дел. У них свои версии, возможно, некоторые из них пересекутся с нашими — это не страшно. Вы работайте самостоятельно. Все действия необходимо согласовывать со мной. Две головы хорошо, а три, думаю, лучше.

«Особенно если одна из них генеральская», — хотел он пошутить, но не решился: подчиненные могли не принять шутку, подумать, что он лишний раз хвастается своим званием. Конечно, не привык еще к большим звездам, плечи чешутся…

Зазвонил белый телефон из Москвы, Костырин жестом отпустил Русанова с Латыниным, взял трубку…

Глава шестнадцатая

…Сегодня неизвестный, назвавшийся «чеченским патриотом», сообщил, что здание Уфимского телецентра заминировано. Из здания срочно были эвакуированы сотрудники телевидения и обслуживающий персонал. Прибывшие специалисты и сотрудники службы безопасности в течение нескольких часов искали взрывное устройство. К счастью, оно так и не было найдено. Звонок оказался ложным.

Из передачи ОРТ

Для КамАЗа, на котором приехал Саламбек со своими подельниками, нужны были местные номера, и Феликс Дерикот взялся это устроить. Саламбек сам попросил его об этом — мол, домой, в Чечню, они с приятелями не рвутся, там война, поживут здесь, в России. Особо обременять Придонск своим присутствием они не собираются — коммерция заставляет не сидеть на месте, двигаться, искать товар и покупателей. А двигаться лучше всего на своем грузовике…

Долго объяснять прописные истины Дерикоту не нужно было, конечно, удобнее ездить на машине с номерами Придонской области — ГАИ будет меньше цепляться, да и вообще грузовик не станет бросаться в глаза. К тому же КамАЗ был собственностью одного из боевиков Саламбека — Рустама. Хозяин, что называется, присутствовал, жил тут же, в городе, и особых проблем с перерегистрацией не возникло. Рустама прописали у земляка-чеченца, во дворе которого стоял КамАЗ, и все остальные проблемы решились в один день.

…В начале мая в Придонск прибыли из Чечни еще четыре боевика. «Беженцы», «мирные жители, не согласные с режимом Дудаева», — так они объясняли свое решение уехать в Россию всем представителям власти и милицейским патрулям. Боевики — крепкие мужчины — появились в городе не все сразу, а приехали поодиночке, кто как сумел; адрес, где жил Саламбек, узнавали тоже самостоятельно, побывав на рынке. В подчинении Саламбека были теперь десять человек, целое отделение хорошо обученных и обстрелянных людей, которым предстояло жить здесь в ожидании определенной команды из штаба Дудаева. Размещаться им всем на втором этаже дома Анны Никитичны было рискованно — слишком заметно, и потому вновь прибывшие уже на другой день купили халупу в селе Боровское — двадцать минут от города на электричке.

Об этих четырех Дерикот не знал, как не знал он ничего и о еще трех «грузчиках», которые приехали с Саламбеком в КамАЗе месяц назад. Он по-прежнему думал, что имеет дело лишь с тремя давними своими партнерами по торговле оружием — с людьми надежными, умеющими держать язык за зубами. А что эти люди могут иметь и свой собственный интерес в его родном Придонске, что у них может быть задание, ему это и в голову не приходило.

Однажды Феликс все же побывал в доме Анны Никитичны, на втором этаже, где застал практически всю «чеченскую диаспору» в сборе. Он несколько удивился, что кавказцев здесь так много и, как ему показалось, чувствуют они себя у гостеприимной хозяйки как дома. Да так оно и было.

Саламбек сказал Дерикоту, что это «земляки, которые заехали проведать», волноваться Феликсу нет причин — люди хорошие, «простые мирные жители», уехали из Чечни по доброй воле, война всем им надоела до чертиков, и надо уже прибиваться к какому-то мирному берегу. Судя по всему, Дудаев войну проиграл.

Дерикот на эту эмоциональную тираду Саламбека ничего не ответил, понимал, что это могут быть всего лишь слова, верить чеченцам особо не стоит — люди Востока хитры и коварны. Он пожалел, конечно, что война так быстро может закончиться — им с Саламбеком и Рустамом она много дала…

Уединившись с Саламбеком в одной из спален, Феликс сказал:

— Я тебе помог, Саламбек, твоим людям, а теперь ты помоги тем, кто просит твоей помощи.

Саламбек засмеялся.

— Ты научился говорить совсем по-восточному, Феликс Иванович. Говори прямо: чего хочешь? Чем мы тебе можем помочь? Ни в чем тебе не откажу. Запомни: чеченцы умеют помнить добро и благодарить.

Дерикот помялся. Оглянулся на дверь, встал, плотнее прикрыл ее. Потом снова сел напротив Саламбека, заглянул в его черные внимательные глаза.

— Просьб у меня две… Одну женщину надо к хорошим деньгам пристроить. Женщина нам с тобой нужная. Она, кстати, из Грозного, получается, ваша землячка, но русская. В торговле много лет проработала, в наших делах разбирается. Человек проверенный, рекомендую. Она сейчас у меня на фирме, но бабе надо дать хорошо, очень хорошо заработать. Понимаешь меня?

— Как ее зовут, Феликс Иванович?

— Изольда. Изольда Михайловна Макарычева.

— Понял. Я подумаю, Феликс Иванович. Мы тут как раз одно дело обмозговываем, как говорят русские. Людей много, кормить надо… Она тоже будет торговлей заниматься. Я скоро скажу тебе.

Дерикот удовлетворенно кивнул.

— Хорошо. Позвони мне, как решишь вопрос. Приходить не надо. Давай мы с тобой не будем особо афишировать наше знакомство, Саламбек. Люди памятливы, могут потом и вспомнить что-нибудь.

— Понимаю. А что еще за просьба, Феликс Иванович? Ты говори, не стесняйся! — подбодрил Саламбек Дерикота, видя, что тот как бы не решается продолжить разговор. — Деньги нужны? Сколько? Десять, двадцать миллионов? Машина новая нужна? Я помогу, отдашь потом, когда будут.

Дерикот еще раз глянул на закрытую дверь, покачал склоненной головой.

— Машина у меня есть, новая. Денег я тебе сам дам, Саламбек. Дело не в деньгах…

Саламбек молчал, ждал.

— Тут, понимаешь, дело посерьезнее… Ты мне скажи, Саламбек, вот эти люди, что тут, с тобой… ты им доверяешь?

— Им сам Джохар доверяет, Феликс Иванович. Говори, не бойся!

Дерикот вынул из кармана пиджака фотографию Глухова.

— Этот человек сильно нам с тобой мешает, Саламбек. Очень сильно!

Тот взял из рук Дерикота фотографию, стал разглядывать. Сказал:

— Глаза у него строгие. Как у начальника.

— Он и есть начальник, Саламбек! Директор завода, где мы с тобой гранатометы покупали. Глухов его фамилия.

Саламбек еще посмотрел, стал с фотографией разговаривать:

— Хорошо живешь, начальник, сладко кушаешь, а другим не даешь. Так? Нехорошо-то… Всем надо давать жить.

Спросил потом у Дерикота:

— Адрес его знаешь?

— Конечно.

— Оставишь карточку?

— Для того и принес.

— Недели две нужно, Феликс Иванович. Последить за этим человеком надо, режим дня его изучить… Сколько платишь? Я должен своему человеку сумму сказать. Для начальников такса другая. Исполнители сейчас много берут.

— Сколько скажешь, Саламбек. Но в пределах разумного, конечно.

— Что ж… Готовь «лимонов» сорок ваших деревянных. А лучше — доллары, по курсу. Бумаги меньше.

— Бумаги меньше, согласен. — Дерикот поднялся. С лица его спало напряжение, итогом разговора он был доволен: и людей он для такого важного и опасного дела надежных нашел, и запросили с него недорого. Впрочем, не только с него одного…

Прибавил:

— Делать надо наверняка, Саламбек. Брак в работе недопустим.

— Обижаешь, Феликс Иванович. Когда мы тебя подводили?

Выследил Григория Моисеевича и убил некто Стрекальчук — залетный киллер, с которым Саламбек познакомился в ресторане. Стрекальчук недавно освободился, гастролировал по России, сшибал «легкую деньгу» где придется. Сговорились они на тридцати трех миллионах рублей. Двадцать три киллер получил сразу же, на следующий день после ресторанной встречи, в гостинице, где он остановился и снимал шикарный номер. В причины будущего убийства особо не вникал — значит, в чем-то провинился этот человек. Саламбек не сказал ему, кто он такой, этот пожилой мужик с умными глазами, а он не стал спрашивать — какая разница? Хороший ли, плохой, умный или дурак… Виноват перед денежными людьми — вот и все объяснение, вся мотивация. А работа есть работа.

Убив Глухова в подъезде дома, Стрекальчук спокойно пошел прочь, бросил пистолет в мусорный бак возле приземистых железных гаражей, присыпал его для верности всяким хламом и двинулся совсем не в том направлении, о котором они договорились с Саламбеком. Стрекальчук знал, нутром чуял, да и опыт ему подсказывал, что, явись он за «своими» десятью недополученными «лимонами», живым ему не быть. Чеченцы обещали ему заплатить остальную сумму и отвезти на машине в аэропорт, откуда он спокойно может улететь на ридну свою Украину. Но Стрекальчук не первый уже раз убивал людей за деньги, знал о коварстве тех, кто нанимал таких, как он, потому всегда брал максимальный аванс, а за остальными не являлся.

Умный киллер — долгожитель.

Жадный киллер — смертник.

А двадцать три «лимона» русских «деревянных» у него на Украине — это очень большие деньги. На них можно хорошо пожить.

Невысокий, щуплый, ничем не привлекающий к себе внимания мужчина средних лет в джинсовом костюме и стоптанных кроссовках, с полиэтиленовым пакетом в руках, в котором, небрежно завернутые в газету, лежали деньги, сел в такси, попросил отвезти себя в пригород, где заскочил в отходящую электричку; на конечной станции он посидит в вокзальном ресторане, хорошо, плотно и вкусно поест, а потом купит билет на скорый ночной поезд в Москву…

Четверо вновь прибывших «посланцев Грозного» с первых же дней развили бурную коммерческую деятельность — КамАЗ не стоял у них теперь ни одного дня. Не пустовала и халупа в Боровском. Купили они ее по дешевке, за три с половиной «лимона», у родственников умершей недавно старухи. Маленький, покосившийся от времени домик с позеленевшей крышей превратился в склад, где появлялись то мешки с сахаром, с мукой, то ящики с какими-то консервами, упаковки с пластмассовыми бутылками кока-колы или «Херши», то рулоны рубероида или оконное стекло…

Командовала теперь всем этим «богатством» Изольда. В ее обязанности входило искать оптового покупателя, и она целыми днями моталась по базам и магазинам, стройкам и дачным кооперативам. Покупатели находились. Многих прельщали сносные цены — они были ниже, чем у других торговцев, и Изольду с ее недорогим товаром довольно скоро узнали в городе. В Боровское зачастили дилеры — так называются современные перекупщики — и просто оптовики. Торговля шла бойко, Изольда радовалась новой работе, ей полагался очень хороший процент. При каждом удобном случае она благодарила Дерикота, не очень-то задумываясь над тем, а откуда эти товары берутся. Но однажды ее взяло сомнение: как это только что приехавшие в Придонск кавказцы сумели найти и нужных, «добрых», продавцов и сами товары?

Байрам, старший из чеченцев, на ее робкий вопрос буркнул неопределенное: «Ты продавай, что тебе привозят… Все жить хотят…»

Тон, каким это было сказано, ее задел и еще больше насторожил. Она задумалась, стала повнимательнее приглядываться к бизнесу, каким занималась, к Байраму с его молчаливыми помощниками-грузчиками — что за люди? И вовсе они, кажется, не чеченцы…

В КамАЗе она как-то увидела «ежа», догадалась, что это за штука и зачем. Острые зубья этого приспособления насквозь проткнут колеса любой машины… Ее вдруг осенило: а что, если Байрам и его команда занимаются на дорогах обыкновенным разбоем?!

Похолодев от этой догадки, Изольда, чтобы проверить свои подозрения, попросилась как-то поехать с Байрамом — мол, сама хочу посмотреть товар (речь шла о зеленом горошке): в прошлый раз вы привезли муку неважного качества, мешки подмоченные, а продавать-то мне… Но Байрам лишь внимательно глянул на нее, уронил: «Сиди, Изольда, дома, так будет спокойнее для всех».

Изольда решила, что посоветуется с Татьяной, потом передумала: чего раньше времени бить в колокола? Вдруг все нормально, а она бросит тень на честных бизнесменов. Да и Феликс Иванович ее не похвалит. Вот, скажет, устроил тебя на приработки, на «шабашку», а ты ходишь, подозрения вызываешь.

Нет, надо помолчать и как следует покрутиться. «Зарплата» у нее просто отличная, два с лишним «лимона» с грузовика, когда и три получается, и если с полгода тут поработать, то на квартиру она кое-что соберет — хотя бы на третью ее часть, вступит в кооператив, Татьяна или Феликс Иванович помогут, Дерикот ведь обещал!..

Пока Изольда раздумывала над своими жилищными проблемами и тешила себя надеждами, Байрам и его команда продолжали разбойничать на дорогах. На стоянках машин в вечернее или ночное время незаметно для дальнобойщиков, везущих дорогостоящие грузы, подкладывали под колеса «ежи»; потом следовали за грузовиком, терпеливо дожидались, пока спустят колеса, предлагали свою помощь…

Увидев автоматы, водители грузовиков соглашались на все — помогали перегружать товар в КамАЗ, молили о пощаде, давали клятвенные заверения «молчать до гробовой доски». И — держали свое слово. До глухой какой-нибудь лесополосы, где никто с дороги не мог услышать криков и короткой автоматной очереди…

Глава семнадцатая

…В минувшую пятницу, 5 мая, в предгорьях Чечни сбит самолет российских ВВС. Он, по данным военных источников, вел разведку над чеченской территорией.

Сбитый рядом с селением Сержень-Юрт российский штурмовик — уже не первый самолет, уничтоженный силами сопротивления. Летчик после прямого попадания зенитной ракеты «стингер» не успел катапультироваться и погиб.

Из газет

Люся Вобликова, Саламбек и вернувшийся из Ставрополя Залимхан сидели в уютном кафе в центре города, ели мороженое и оживленно разговаривали. Они только что хорошо, вкусно пообедали (угощал Саламбек), а теперь на десерт лакомились мороженым. Саламбек рассказывал нехитрую, но смешную историю из рыночной жизни: одна из женщин-покупательниц сунула кошелек не в ту сумку, подняла крик; сбежалось полрынка, явилась милиция, а кошелек с деньгами нашелся…

Саламбек рассказывал живо, в лицах, слушать его было интересно. Люся, смеясь, поглядывала на Залимхана: парень был хорош собой, гораздо моложе Саламбека и явно скромнее. «Я раньше его не видела в их компании, — думала она. — А парень — симпатяга: орлиный профиль, красивые черные глаза… Неплохо бы устроить у Саламбека еще одну вечеринку и пригласить туда Залимхана…»

Но Залимхан, как она скоро поняла, был озабочен чем-то далеким от вечеринок. Парень сосредоточенно думал, в разговор изредка вставлял малозначащие короткие фразы, на вопросы отвечал неопределенно, абстрактно… Сказал, что недавно был в Москве, у дяди, хотел устроиться на работу, но без прописки не берут, а дядя в прописке отказал…

Все трое помолчали. Да, Москва — это не какой-нибудь Торжок или даже Подольск. Были бы деньги…

Впрочем, Залимхан, как поняла Люся, и не особенно переживал, что не смог устроиться в Москве. Приехал вот к землякам в Придонск, тут поживет.

— Ну, а что в газете твоей пишут, Людмила? — переменил тему разговора Саламбек. — Я как-то покупал, но твою статью не видел. Не напечатали про Самашки, да?

— Напечатали, что ты! — отвечала она радостно. — Такой шум потом был. Меня главный редактор поддержал, тут же материал в номер дал, и все хорошо было. А уже к обеду какие-то военные стали трезвонить, летчики, что ли, ругать стали газету, требовать доказательств жестокости российских солдат. И про ядерное оружие — мол, откуда такие сведения, что мы на Чечню хотели сбросить атомную бомбу? Это же клевета и дудаевская пропаганда, а вы ей верите. Просто провокация. А журналистку, которая этот материал писала, надо отдать под суд… А мы им — факт: статья эта была в «Фигаро», мы просто перепечатали, имеем право, только свой комментарий дали. Ну, то интервью с «мирными жителями», которое вы мне дали. Я имена другие поставила, не ваши, Саламбек. Взяла газету, поискала — Ибрагим, Ширвани, Алаш, Луиза… Вроде бы я и с женщинами беседовала… ха-ха-ха… Называют у вас женщин такими именами, Саламбек?

— Называют, — кивнул тот. — Русских имен много. А ты молодец, Людмила. Хорошо, значит, поработала. Спасибо тебе. Хочешь еще денег?

— Кто же от них отказывается? — снова засмеялась Люся. Но тут же спохватилась: — А что надо писать? Может, я не соглашусь. Опять какую-нибудь «утку» запускать?

Саламбек с Залимханом переглянулись. «Можно, — сказали глаза Залимхана. — Давай, говори с ней».

— Ну, насчет «утки»… — Саламбек не спешил с важным разговором, размышлял. — «Утку», может, и не стоит теперь… Надо правду писать, Людмила. Сказать своим, русским, что война в Чечне — плохое дело, для всех плохое. И для летчиков тоже.

— А почему именно для летчиков? — не поняла Люся.

— Не любит ваших летчиков Джохар, обижен на них сильно. И весь наш народ обижен. Всю нашу авиацию уничтожили, аэродромы разбили.

— Ну, это чисто военное дело, я в этом плохо разбираюсь. — Люся вытерла платочком губы, быстренько, не стесняясь присутствия мужчин, подкрасила их.

— Журналист должен во всем разбираться, — ровно сказал Саламбек и взял Люсю за руку. — Напиши про русских летчиков, что бомбят Чечню, как их дома ждут жены и дети. А некоторых ведь и не дождутся, ты ведь знаешь. Вот поговорить бы тебе с женами…

— Хм!.. А вообще-то это тема, Саламбек! — загорелась Люся. — Но о ком писать? Я же не знаю, где они находятся, жены-то их!

— А мы тебе подскажем, Люся. — Саламбек глянул на Залимхана, который слушал их разговор, не поднимая глаз. — Залимхан по своим коммерческим делам ездил в Степянку, там расквартирован авиаполк, который сейчас у нас в Чечне. Воюют. А семьи ждут, волнуются. Почему об этом не написать?

— Я там с одной женщиной познакомился, — вступил в разговор и Залимхан. — Тамара Витальевна ее зовут, она администратор в гостинице. Муж у нее летчик, командир эскадрильи, что ли. Я тоже в этом не разбираюсь, мне это неинтересно. Я так, вполуха слушал. Ну вот. Она мне кое-что рассказала. Переживают женщины, очень переживают! Все против войны в Чечне. Сбивают же летчиков, не только солдаты на земле погибают.

— Да, я читала об этом, — сказала со вздохом Люся. — Маленькая какая-то заметка на глаза попалась…

— А ты не заметку, ты большую статью напиши, Людмила! — горячился Саламбек. — Поезжай в Степянку, поговори с женами летчиков и напиши. На вот тебе деньги на командировку, — он, не считая, выхватил из кармана пухлую пачку пятитысячных купюр, положил перед Люсей. — Напиши! Что они думают о войне, что говорят. Это для всех нас нужно.

Люся с некоторым сомнением глянула на деньги.

— Но… вам-то это зачем, ребята? И денег… много очень, тут на несколько командировок.

— Мы хотим, чтобы война у нас дома закончилась, Людмила! Как ты этого не поймешь! Тут никаких денег не жалко! — Саламбек говорил по-прежнему горячо и вполне искренне, а Залимхан молча кивал. — Ты ведь тоже этого хочешь, Люся, правда? Чтобы русские перестали убивать чеченцев и наоборот, так? Вот и напиши об этом. Если все будем молчать, военные без конца будут воевать. Оружия в России много, у генералов руки чешутся — почему не воевать? У них профессия такая. Но умирают не они — солдаты и мы, мирные жители. Такие вот парни, как Залимхан. Как ты этого не поймешь? — снова требовательно и даже строго спросил он.

— Нет, почему, я понимаю, — неуверенно отвечала Люся. Что-то ей в этом разговоре мешало, не нравилось, даже настораживало. Но что, она не могла понять.

— Ты езжай в Степянку, поговори там с женами летчиков, записывай, что они говорят. Спрашивай: хотят ли они, чтобы их мужья воевали? Они тебе скажут: нет, Людмила, не хотим! Не хотим, чтобы наших мужей сбивали и уничтожали, и не хотим также, чтобы умирали там, в Чечне, ни в чем не повинные люди. Они тебе все это скажут, все! И надо, я думаю, Обращение к президенту России написать, а? Ты помоги им написать, Людмила. Ты же умеешь! Я не умею, Залимхан не умеет — мы торговать умеем, угощать девушек умеем, а писать не умеем. Жаль! Я бы сам написал.

— Ну… наверно, это можно, — сказала Люся.

— Конечно, можно. Даже нужно, Людмила! Мы тебя, чеченский народ, просим. Я и Залимхан! И Рустам с Асланом. И еще тысячи наших людей… Напишешь это Обращение, пусть женщины, жены летчиков, подпишут, адреса там свои поставят, поняла? А мы в Москву этот документ пошлем, в наш пресс-центр, Хамаду Курбанову. У нас есть в Москве Чечен-пресс, слышала об этом?

Люся кивнула — слышала.

— Ну вот. Залимхан опять к дяде поедет, отвезет. Но надо, чтобы документ был по всем правилам оформлен — фамилии и адреса. А то не поверят, скажут, что это вы сами, чеченцы, придумали. Русские женщины этого не писали… Ты очень хорошее дело сделаешь, Людмила! Очень! На это никаких денег не жалко, не надо об этом говорить. Мы все отдадим, лишь бы война кончилась, лишь бы русские и чеченцы перестали убивать друг друга. Мы столько лет жили в мире и согласии! Зачем теперь воевать? Бери деньги, Людмила, не надо их считать — много, мало… Езжай, говори с женщинами. Ты тоже женщина, тебе поверят, с тобой будут разговаривать. Ты только записывай…

— Ну что ж. — Люся открыла сумочку, положила в нее деньги. Прикинула: такой суммы хватит не только на поездку в Степянку, но и на новые сапоги. Еще, пожалуй, и на шляпку останется.

Они посидели еще, поговорили о том о сем, а потом Саламбек с Залимханом отвезли Люсю домой на такси, взяли с нее слово: как только она вернется из Степянки, тут же позвонит и покажет им Обращение и подписи женщин, жен летчиков.

— Хорошо. Я поняла, мальчики. Все сделаю, не волнуйтесь. Может быть, это, и правда, поможет… Хоть какая-то капля, а все же документ. Вы правы. Ну ладно, до свидания. Я позвоню.

— До свидания, красавица! — Саламбек слегка приобнял Люсю. — И до скорого, а? И снова у нас, а?

Люся дернула пухлыми голыми плечами (жарко было по-прежнему, и она ходила в открытом платье), засмеялась, но ничего не сказала. Смущал ее этот парень, Залимхан: говорил с нею только по делу, никак не дал понять, что она интересует его как женщина, что нравится ему. Жаль! Красивый парень!

В Степянке Люся попала на похороны того самого летчика, которого сбили под Сержень-Юртом.

Привезли его в городок накануне в цинковом запаянном гробу, ибо чеченская тепловая ракета «стингер» сделала свое разрушительное дело безжалостно и до конца: от штурмовика Су-25 и его пилота, старшего лейтенанта ВВС России Игоря Студеникина, мало что осталось. Останки и положили в железный этот ящик, и прибыл в Степянку страшный «груз-200» — на горе и страдания его жене, Марине, и двум маленьким дочерям, старшая только этой осенью собиралась идти в школу, младшая — в детский сад.

Все это Вобликовой рассказывала в гостинице заплаканная Тамара Витальевна Красильникова, администратор. И Игоря, и Марину Студеникиных она, разумеется, знала хорошо, Игорь был в эскадрилье ее мужа, Юрия, они дружили семьями, отмечали иногда праздники вместе, а мужчины увлекались рыбалкой — недалеко здесь есть отличные рыбные озера, хорошая была прибавка к столу…

Люся слушала, записывала, что ей рассказывала Тамара Витальевна, и сама плакала. Жалко было и незнакомого ей летчика Игоря Студеникина, и его жену, и маленьких девочек — как им, в самом деле, теперь без отца?.. Она сразу же согласилась пойти на похороны, назначенные на сегодня. Сказала, что обязательно напишет в своей газете о мужестве погибшего летчика, о том, что он выполнил свой воинский долг перед Родиной. Но главное, о чем бы ей хотелось написать, так это о бессмысленности, ненужности этой войны, где погибают молодые здоровые мужчины, мирные жители… Ведь послушайте, Тамара Витальевна, дорогая! Сегодня сбили Игоря Студеникина, завтра могут сбить вашего мужа, не так ли? А зачем это? Ради чего война в Чечне? Это же не защита Отечества, верно?

— Но… они же военные, летчики, — слабо возражала Тамара Витальевна, хлюпая носом. — Им приказали. Весь полк поднялся и улетел. Как не полететь? Служба. Мы это понимаем. Остались тут несколько офицеров да мы, жены… детишки наши… О-о-ох, горе-то какое у Марины-ы, Господи-и-и!..

— Вот и не нужно, чтобы это горе пришло в каждый наш дом, — говорила Люся. — У меня предложение… Это, можно сказать, задание от газеты: давайте напишем Обращение к президенту России и опубликуем его на наших страницах. Прямо к Ельцину Обращение, Тамара Витальевна! Пусть его ваши женщины подпишут.

— Да я и не знаю, Люсенька, что вам сказать… — Тамара Витальевна вытерла глаза, спрятала платочек в карман служебного халата. — Что это даст? Будет ли Ельцин его читать?

— Даст, Тамара Витальевна! Нельзя молчать. Народ должен высказывать свое мнение о политике и о том, что у нас в стране происходит. Зачем молчать? Сегодня Игоря привезли, завтра еще кого-нибудь. Надо всем нам протестовать против этой войны. Это же второй Афганистан, как вы этого не понимаете?! У вас дети есть, Тамара Витальевна?

— Есть, конечно, — вздохнула вконец расстроенная женщина. — Сыночек у нас с Юрием, Ромочка. В третий класс ходит. Отличник, папа на него не нарадуется.

— Вот и пусть радуется всю жизнь! — тут же подхватила Люся. — И другие отцы тоже. А мы, женщины, должны восстать против войны. Я, собственно, не оригинальна в этой идее, Тамара Витальевна. Активисток у нас в стране много уже, вы о них знаете. «Солдатские матери», в Госдуме фракция «Женщины России» — все они против войны выступают… Женщины-матери не сидят сложа руки. И мы с вами не должны сидеть. Мы тоже можем сами себе большую пользу принести. Главное — не молчать, действовать. Как Лисистрата хотя бы.

— Это… кто, простите? — несмело спросила Тамара Витальевна. Они сидели в холле гостиницы друг против друга в глубоких потертых креслах, говорили уже минут сорок. Было раннее солнечное утро, день снова обещал быть жарким, безветренным — душно стало с самого утра. Хорошо, что над головой вращал лопастями и давал прохладу большой вентилятор, охлаждал их разгоряченные лица.

— Лисистрата?! — удивилась Люся и хотела было деликатно упрекнуть жену офицера: ну как же вы не знаете эту замечательную женщину?! Но вовремя спохватилась, кратко рассказала Красильниковой забавную, но полную антивоенного смысла историю бунта женщин в Древней Греции.

— Ну, это когда было! — улыбнулась Тамара Витальевна и глянула на часы. — И таким способом, как Лисистрата, наверное, наших мужчин не заставишь бросить оружие… Жизнь другая.

— Жизнь другая, да, но суть одна: хватит воевать! — горячилась Люся. — Вот я и предлагаю вам: давайте напишем Обращение. Текст его я заготовила. Я же сюда не просто так ехала… — Она протянула Красильниковой листок. Та внимательно прочитала, снова вздохнула:

— Ой, не знаю, Люсенька. Будет ли с этого какой прок? Но давайте попробуем, конечно. Сколько можно молчать… А что от меня-то требуется?

— Вы назовите мне фамилии женщин, мужья которых воюют в Чечне, я или мы с вами вдвоем соберем их подписи… Вы первая, так? Подпишетесь?

— Конечно.

— Ну так давайте с вас и начнем.

Красильникова старательно, как школьница, вывела свою фамилию под текстом Обращения, приписала еще: «Жена командира эскадрильи, капитана ВВС России».

— А сколько всего у вас летчиков? — спросила Люся.

— Ну… улетели все три эскадрильи, значит, тридцать шесть. Да штабные, экипажи транспортных самолетов… техники… Там много людей, Люсенька, я точно и не знаю, сколько.

— Ну, транспортников мы трогать не будем, пусть будут только боевые летчики, — говорила Люся, слабо, конечно, представляя себе структуру авиационного полка. Но ей хотелось, чтобы Обращение к президенту России подписали прежде всего жены боевых летчиков, к ним быстрее прислушаются — ведь эти летчики гибнут в первую очередь, это их сбивают в небе Чечни! И сколько уже машин упало на ее горы и леса? Три? Пять? Восемь?

Тамара Витальевна, вспоминая, диктовала Люсе фамилии жен летчиков, их адреса (кого помнила), а Вобликова все это аккуратно записывала. Когда список перевалил за тридцать человек, Красильникова спохватилась:

— Надо идти, Люсенька! Марине надо помочь, я обещала. Да и все другие наши женщины… В девять я меняюсь… А вот и сменщица моя пришла… сколько же мы с вами проговорили, Бог ты мой! Почти полтора часа!.. Доброе утро, Света! — Тамара Витальевна вскочила, пошла навстречу молодой рыхлой женщине, только что вошедшей с улицы в настежь распахнутую дверь гостиницы. — Вот, познакомься, у нас гостья из редакции, журналистка — Люсенька. Я ее в двести первом номере поселила, в люксе. Ничего-ничего, начальства никакого сейчас нет, пусть поживет.

Люся и Света приветливо кивнули друг другу, разошлись по своим делам. Тамара Витальевна стала сдавать дежурство, а Люся поднялась к себе в номер, взяла диктофон, очки от солнца, запасную ручку.

Когда она спустилась вниз, Красильникова уже ждала ее; на голове у Тамары Витальевны была черная косынка, точно такую же она предложила и Люсе. Так они и отправились на похороны военного летчика старшего лейтенанта Военно-Воздушных сил России Игоря Студеникина…

…Гибель летчика для Степянки, где полк стоял уже несколько десятков лет (перебазировался сюда с западной границы СССР еще в пятидесятых годах), — событие, увы, нередкое: два года назад при выполнении учебно-тренировочного полета погиб молоденький лейтенант, всего год назад окончивший летное училище. Чуть раньше, в девяносто втором, при заходе на посадку в условиях плохой видимости практически мимо ВПП, взлетно-посадочной полосы, сел еще один лейтенант; его самолет развернуло, потом он опрокинулся на фонарь кабины и загорелся… Теперь вот Игорь Студеникин…

Похоронная процессия, двигавшаяся по центральной улице Степянки, состояла в основном из женщин, державших за руку детей. Дети испуганно жались к матерям, с напряженными лицами слушали рыдания Марины Студеникиной — высокой красивой брюнетки в черном платье и черной косынке; рыдания эти не мог заглушить маленький духовой оркестр из местных жителей-музыкантов — их было человек семь. Впрочем, оркестр, кажется, и не старался заглушить печальной своей мелодией это новое для Степянки горе, траурная музыка терзала душу, выворачивала ее наизнанку, заставляла думать, искать ответы на вопросы: почему погиб молодой, в расцвете лет мужчина, отец двух маленьких девочек? Зачем? Во имя чего? И как теперь жить дальше этой осиротевшей, потерявшей кормильца семье?

Оркестр плакал; труба в руках тощего пожилого музыканта в летной кепочке с американскими буквами LAS VEGAS выводила горестно-прощальное, что трудно передать словами; мелодия шла из глубины потрясенного и сочувствующего сердца и точно так же отзывалась в других сердцах; голос трубы, высокий, женский, легко находил путь в самую глубину души, мучил ее, заставлял сопереживать и думать о чем-то возвышенном, неземном, что недоступно простому человеческому разуму; трубе вторил баритон — рассудительно и тоже горестно, по-мужски: что, мол, поделаешь… Крепись, живущий!.. Баритон вел свою мелодию, она, как вьюн на палисаднике, обнимала в согласии и тоске жалобный голос трубы, дополняла его; тенор и альты покашливали, тянули в согласии меланхолически минорную мелодию, создавали для рыдающей трубы мощный трагический фон; и совсем уже довершал архитектонику медленного похоронного марша бас. В руках здоровяка музыканта он казался игрушкой, но «игрушка» эта стонала раненым русским медведем, ни за что ни про что подстреленным на лесной просеке загулявшим заезжим браконьером…

А Марина Студеникина кричала на всю улицу, на всю Степянку, на весь мир:

— Иго-о-о-орь!.. Родно-о-о-ой ты мо-о-ой!.. Как же мы без тебя будем жи-и-и-ить?! Игоре-е-ша-а-а…

Крик вдовы хлестнул всех по нервам. Многие женщины заголосили, завыли. Почти у каждой сейчас нашелся повод поплакать и погоревать: остались теперь без мужей уже три жены летчиков; у одной женщины разбился на мотоцикле сын; у другой похитили и, изнасиловав, убили дочь; у третьей не стало матери; четвертая не дождалась в далекие сороковые мужа с войны; пятая рыдала от неустроенности в жизни, от тоски, одиночества и нищеты, оттого, что только слезы и могли на какое-то время облегчить ее душу; шестая и сама не знала, отчего плакала, сердцем понимая, что пришла на их землю Большая Беда, что трудно, очень трудно сопротивляться ей… и у остальных нервы не выдерживали траурной музыки Горя и Беды, только она и была сейчас с ними: ведь никто не видел, что осталось от летчика, не видел его лежащим в гробу, окошко в железной крышке закрыто марлей. Страшно было бы увидеть то, что осталось от еще совсем недавно живого и жизнерадостного Игоря Студеникина…

Но слезы и плач тех, кто шел сейчас за гробом летчика, были едины: они протестовали против насилия и войн, против горя и несчастий, бед и самой смерти. Что еще оставалось делать этим беззащитным сейчас матерям и вдовам, женам и сестрам, тещам и чьим-то крестным, бабушкам и молоденьким девушкам, если сила на стороне мужчин, если в их руках власть и оружие, если они никак не могут и не хотят научиться жить в мире и согласии — все чего-то делят, спорят, ссорятся, потом пускают в ход пулеметы и автоматы, бомбы и ракеты и делают несчастными женщин, своих детей…

Конечно, в похоронной процессии были и мужчины; мелькали в опущенных руках голубые околыши фуражек, и чья-то седая, трясущаяся голова, и наполненные застывшим навек горем глаза, постукивала по твердому горячему асфальту палочка… слышались растерянные тихие слова, вздохи, сморкание — мужчинам, даже военным, тоже очень трудно сдержать слезы и отчаяние…

Процессия вышла на окраину городка; пыля, пошла теперь по накатанной полевой дороге к видному уже кладбищу. Осталось для военного летчика Игоря Студеникина каких-то полкилометра земного пути. И эти медленные и горестные пятьсот метров, которые он пролетал на своем быстром самолете за какие-то секунды, прошли в горьком молчании людей, провожавших его к месту вечного успокоения. Лишь вдова, Марина, всхлипывала, заламывала в неутешном своем горе руки да маленькая дочка Студеникиных все теребила свою старшую сестренку, спрашивала поминутно: «А папа навсегда умер, да? Он не пойдет с нами домой?»

У свежеразрытой песчаной могилы процессия остановилась. Гроб сняли с грузовика, поставили у широкой ямы для последнего прощания. Говорил хорошие слова о летчике Студеникине подполковник, заместитель командира полка, потом его боевые друзья — трое из них и привезли останки Игоря в Степянку…

Ахнули залпы траурного салюта, сорвались с кладбищенских берез испуганные сороки, упала без чувств черная от горя вдова…

Ах, Чечня-Чечня! Что же ты натворила? Зачем затопила горем и слезами и этот небольшой городок в степном российском безбрежии, как и миллионный Придонск, куда уже привезли из Чечни девятнадцать трупов солдат и офицеров; и город невест и новых вдов Иваново; и утонувший в слезах жен погибших Майкоп… А Волгоград? А Псков?.. Рязань… всю Россию! Зачем?! Что же ты, Господь наш Всевышний, и ты, Всемогущий Аллах, что же вы спокойно взираете с небес на то, что происходит на Земле? Разве не можете образумить правителей? Почему не спешите напомнить им о том, что все люди на Земле — и православной, и мусульманской веры, да и других тоже — братья, что убивать друг друга — величайшее преступление и тех, кто стравливает, вооружает народы, и тех, кто берет в руки оружие!..

Услышь стоны и мольбы несчастных женщин, Господь Бог!

Посмотри на слезы сирот и калек войны, оставшихся без крова и надежд, о, Всемогущий Аллах!

Помиритесь, народы! Бросьте воевать! Не стреляйте друг в друга! Ведь Жизнь — это величайшее благо!..

Под Обращением к президенту России Ельцину подписались двадцать семь женщин — практически все жены тех летчиков полка, кто был в Чечне. Оказалось, что несколько пилотов не успели еще обзавестись семьей, другие были в отъезде — нашлись в областном центре неотложные дела. Но двадцать семь поставили на листках, с которыми Вобликова и Тамара Витальевна ходили по домам, свои подписи и адреса. И конечно, все подписавшиеся «лейтенантши» и «капитанши» были за то, чтобы война в Чечне прекратилась и чтобы их мужья прилетели домой живыми и здоровыми.

Глава восемнадцатая

Дудаевская генпрокуратура возбудила против Бориса Ельцина уголовное дело по факту массовых убийств в Чечне и выдала ордер на его задержание, сообщил депутат Совета Федерации Виктор Курочкин.

…Вечером дежурному по УВД позвонил неизвестный и сообщил: в Воронеже, на улице Остужева в доме № 11 в электрощите между третьим и четвертым этажами лежит боевая граната РГ-42 с запалом. Специалисты выехали немедленно, но чтобы обезвредить опасную находку, потребовалось время — работы закончились уже ночью. Жители дома, взволнованные происшествием, потребовали немедленного расследования.

Из газет

От городка атомщиков до самой станции — примерно два километра. На работу и с работы персонал Ново-Придонской АЭС возят на автобусах, желающие пройтись-прогуляться по утрам вышагивают по широким асфальтовым дорожкам сбоку от мостовой, а владельцы автомобилей чувствуют себя вполне независимыми людьми, ездят как им удобнее.

Торговля в Ново-Придонске сосредоточена, конечно же, в жилом массиве. Тут и магазины, и киоски «Роспечати» с газетами и журналами, и коммерческие ларьки. Но и возле самой станции, у центральной проходной, прилепились, как гнезда ласточек, пять-шесть ларьков. Тут самое необходимое, что может купить работник АЭС перед сменой: газеты, фрукты, парфюмерия, молоко и мороженое, книги. Киоска с алкогольными напитками сюда и близко бы не подпустили, и потому Рустам с Асланом и избрали для торговли самый что ни на есть нейтральный и необходимый продукт — фруктовые напитки. Месяц май стоял жаркий, температура воздуха все дни держалась у отметки 30, и торговля их шла довольно бойко. Воду покупали и до начала работы, и в течение дня кто-нибудь да выскакивал за проходную, брал несколько бутылок с кока-колой или пепси (на всю смену!), и на пересменках атомщики не проходили мимо торговой точки двух заботливых и предприимчивых кавказцев, хвалили их:

— Ну вот, молодцы, ребята! Хоть вы о нас позаботились. А то нашим все до фени. Глотай сырую воду из-под крана. Спасибо!..

Торговая точка у Рустама с Асланом примитивная: два стола со складывающимися, как у кровати-раскладушки, ножками, пластмассовые ящики с напитками или просто упакованные в пленку, в прочный полиэтилен высокие бутыли, стопки бумажных стаканчиков да ведро с водой. Все чисто, культурно. Подходи, покупай, пей. Для использованных стаканчиков у них приспособлен большой картонный короб, который Рустам или Аслан опрокидывают в мусорный контейнер неподалеку. Торговля идет по всем правилам, даже строгая какая-то дама из районной СЭС не смогла ни к чему придраться.

…В разведку они ходят по очереди. Один сидит у столов с напитками, другой под каким-нибудь благовидным предлогом отправляется путешествовать вдоль забора: то камень ищет (надо под ножку стола подложить), то палки-распорки для тента понадобились — уж больно горячо светит солнце, даже для них, кавказцев, привычных к теплу, и то жарковато…

Походы эти вдоль забора, надо сказать, им мало что дали: забор высокий, из толстых бетонных плит, поверху — колючая проволока и тонкие сигнальные провода под напряжением. По углам, по периметру, стоят кое-где телекамеры, перелезть незамеченным и думать нечего. Со стороны реки — станция стоит прямо на берегу Дона — попасть на территорию станции тоже сложно, на чужого человека сразу же обратят внимание. На берегу маленькая пристань, белый быстроходный катер снует туда-сюда, что-то и кого-то возит — наверное, этот катер имеет отношение к АЭС. Но знакомиться с людьми на пристани опасно, они бы сразу насторожились — запретная зона. Как, мол, сюда попали, граждане?

Рустам вернулся из очередного, мало что давшего похода, сел рядом с Асланом на корточки, хлебнул из стаканчика пепси, сказал вполголоса:

— Надо что-то другое придумать, Аслан. Через забор нигде не получится. Глухо.

Аслан покивал, ничего не ответил. Оба они раздумывали над тем, как выполнить задание, вспоминали, чему их учили на горной базе недалеко от Рошни-Чу, где делали из них диверсантов. Занятий было немного, время поджимало, и классных подрывников-диверсантов из них пока не получилось. Но заложить взрывчатку они умели и элементарными знаниями в подрывном деле обладали. Квалифицированным спецом мог считаться Саламбек: он как-никак служил в армии, был в свое время в Афгане на сержантской должности в саперной роте, не раз участвовал в разминировании дорог и мелких объектов. О саперах много сказано — и подрывались, и калеками становились, но вот Саламбеку повезло, жив и здоров… Он тоже, кстати, приезжал сюда, ходил, смотрел… Решил однозначно: «Человека надо тут найти. Без помощника мы на станцию не попадем».

Для Рустама и Аслана вывод Саламбека не стал неожиданностью, они и сами это поняли через несколько дней, покрутившись у АЭС. Да, надо было знакомиться с кем-то из обслуживающего персонала, с таким человеком, который свободно передвигался бы по территории всей станции, знал ее устройство и уязвимые места. Но главное, чтобы он был на автомобиле, которые вон свободно въезжают на территорию и выезжают.

Через три-четыре дня наблюдений за жизнью станции и ее воротами Рустам с Асланом определили, что поиски их идут в правильном направлении. На территорию АЭС можно было попасть с помощью кого-нибудь из шоферов — через ворота за день проезжало десятка два автомобилей: директорская белая «волга»; зеленый вагончик УАЗ с красными крестами на дверцах; «рафик», сновавший туда-сюда с одним водителем; громоздкий МАЗ, который возил куда-то в глубь территории станции жидкий, плещущийся в кузове бетон; красный неповоротливый автобус «икарус» — этот явно привозил какую-то иностранную делегацию; мусоровоз-КамАЗ, он за день делал два рейса; желтый пикап-«москвич» с водителем и теткой в белом халате и кокошнике (буфетчица, скорее всего); фургон на базе «газона», на борту которого был нарисован пингвин — конечно же, это продуктовая машина-холодильник, что-то возит для столовых и буфетов…

Еще через пару дней Рустам с Асланом знали даже график движения этих машин. Правда, он не всегда соблюдался водителями, но тем не менее можно было записать, а лучше запомнить:

1. Директорская «волга» появлялась к восьми утра, в половине девятого уезжала, а через час возвращалась…

2. Желтый пикап с буфетчицей привозил из жилого массива (видно, из кондитерской) свежие булочки и пирожные к 11 утра.

3. МАЗ с раствором являлся к девяти, сигналил у ворот, рычал нетерпеливо — раствор есть раствор.

4. Мусоровоз первый раз вывозил контейнеры в половине десятого утра, потом — около трех дня.

5. УАЗ с медицинскими крестами сновал через ворота по три-четыре раза в день…

К кому из этих водителей сделать пробный осторожный шаг? Кто может оказать им невольную услугу, о которой догадается только потом? Ведь никого же не попросишь — завези, мол, кое-что в своей машине на территорию станции…

Жизнь сама решила их проблемы.

…Контейнер с мусором, в который Рустам с Асланом вываливали использованные стаканчики, был полон уже несколько дней, а мусорщик на заляпанном и неприглядном своем КамАЗе все ездил мимо, делая вид, что не замечает этого. Но в одно прекрасное утро он все же остановился. Чертыхаясь, манипулируя рычажками на платформе машины, шофер вывалил в высоченный кузов содержимое контейнера, потом сбросил рукавицы и направился к торговой точке наших кавказцев.

— Одни только ваши стаканчики и есть! — недовольно сказал он. Мусорщик — рослый детина в черной майке, руки и плечи у него сплошь в татуировке, лицо хмурое, злое, из-под рыжих, выгоревших на солнце бровей на Рустама с Асланом неприветливо смотрели колючие серые глаза. — Что вы тут бардак развели? Весь ящик забили, людям некуда мусор кидать… Кто подметать будет? Пушкин, что ли?

— Жарко, люди пьют много, — стал оправдываться Рустам, а руки его привычно уже наливали мусорщику большую пивную кружку апельсинового напитка. Кружку эту они держали с Асланом для «особых» клиентов, для которых бумажный стаканчик — что наперсток.

Мусорщик выпил, пожевал губами, продолжал «катить бочку»:

— Жарко не жарко, мне какое дело? Этот контейнер я раз в неделю возил, а то и в две. А теперь он каждый день полный, через край. Вас тут не было, и порядок был.

— Мы же о ваших рабочих заботимся, — миролюбиво сказал Аслан. — Они нам спасибо говорят.

— А чего о них заботиться? Воды можно и из-под крана напиться, у нас тут вкусная вода, артезианская, не то что в Придонске, а на такую воду, как у вас, денег много надо.

Рустам налил мусорщику еще кружку, махнул рукой.

— Пей. Денег не надо, мы угощаем.

Вторую кружку сердитый мужик пил помедленнее, смаковал. И малость помягчел. Стал рассуждать, держа недопитую кружку на весу, сильная его рука была атлетически красива, мышцы на ней так и играли.

— Мне за этот контейнер, можно сказать, и не платят. Я там, на станции, такие же собираю. А этот поставили хрен его знает зачем, чтобы такие, как вы, пользовались. Вон, у проходной, стоит урна, туда можно стаканы ваши кидать.

— Туда не разрешат, — заметил Рустам. — Да и далеко. Кто туда стакан понесет? Бросит тут, а нас ругать будут.

— Во, правильно. Вас и надо ругать. Как комки эти тут понаставили, так и мусор появился, контейнер пришлось ставить. А начальница моя и говорит: «Федя, надо убирать. Люди пользуются». А я ей тоже аргумент: «Кто мусорит — тот пускай и платит. У нас рынок сейчас, социализма давно нету».

Рустам молча сунул руку в карман брюк, вытащил смятую десятитысячную купюру, протянул мусорщику.

— На, дорогой. Ты прав, конечно. И вот, напиток возьми, в машине жарко, я знаю, попьешь.

— Ну-ну.

Мусорщик допил кружку, крякнул, вытер губы ладонью, сунул пластмассовую бутылку «Херши» себе под мышку.

Спросил уже более расположенно:

— А вы откуда, мужики? По обличью вижу — с Кавказа, так? И что-то я раньше вас не видал.

— Да, мы из Грозного. Чечня. Слыхал? Беженцы мы. — Рустам старался говорить как можно трагичнее.

Мусорщик при этих словах оживился.

— О! Да ваш народ я знаю. Мы с одним вашим корешем… Мавлади его зовут, а фамилию уже и забыл… А! Широев! Или Шароев… как-то так. Ну да ладно, имя я точно помню: Мавлади. Ну мы его на зоне Владиком звали, на наш манер. Да и кличка вроде была.

— Ты сидел, что ли? — спросил Рустам.

— А как же! Сидел! А чо? Многие сидят. И я сидел. Ну вот. Мавладик этот сейчас воюет на стороне Дудаева, наемником у него. А мы с ним в Соликамске сидели, это на Урале. Он мне сюда, на работу прямо звонил, в гараж: давай, говорит, приезжай, деньгу хорошую заработаем. Это еще в прошлом году было, летом или в сентябре. Ага, в сентябре. Этой заварушки у вас там еще не было. Ну вот, приезжай, говорит… Ага, заработаешь себе на похороны. Ха-ха-ха… На хрен мне это нужно?! Мне и тут хорошо, за мусор хорошо плотют. Не так чтобы разжиреть, но и с голоду не подыхаю. А мы ведь с вашим Мавладиком-то почти десять лет вместе по зонам ханырили. Надоело, хватит, теперь буду мусор возить, чистоту на земле наводить… А вы за кого, мужики? За Дудаева своего, нет?

— Мы сами по себе, Федя, — отвечал Рустам. — Коммерцией вот живем. В политику не лезем.

— Ну и правильно. В этой политике хрен разберешься. Что там у вас происходит… я читал-читал газетки, да так и бросил, не понял ничего. Или по телеку: Дудаев говорит — он вроде прав, наших начинаешь слушать — тоже правы. Тьфу, мать твою за ногу! Свихнуться от этой политики можно. Они, эти депутаты и правители, всем головы позасирали. Без бутылки не поймешь.

Рустам с Асланом засмеялись — мужик-то был свой. Но открываться ему ни в коем случае нельзя.

— Вот, пей нашу, может, в голове прояснится, — сказал Рустам. — Лучше в политике разберешься.

Федор повертел бутылку.

— А чего это на ней написано?

— «Херши».

— A-а… Вспомнил, по телеку все календарь отрывали да говорили: «Время пить «Херши». Так это она и есть?

— Она, ага.

— Ну ладно, попробую, что это за «Хер-ши». Название какое-то дурацкое, матерное: «хер» да еще и «щи». Хер во щах, что ли?

Все трое загоготали. Шуточка понравилась.

Они поговорили еще о разных незначительных вещах, и Федор уехал, чадя сизым облаком.

А на следующий день он снова заехал «попить водички» и вел себя вполне дружески с земляками Мавлади Шароева…

На третий день Рустам сам помахал ему рукою, позвал. Сунул Федору бутылку водки, и тот хмуро уставился ему прямо в зрачки — мол, зачем? Расплатился же.

— Ты это, корешок… Ну, поругал я вас тогда, не без этого. Но ты же все правильно понял, я претензий не имею. И чище стало у контейнера. Зачем еще пузырь?

— Бери, бери, — сказал Рустам. — Может, подбросишь когда, мало ли!.. Транспорт все-таки.

— Да куда я вас подброшу на моем-то шарабане? — засмеялся Федор. — На нем и ехать-то стыдно. Грязь да вонь.

— Чепуха. В кабине как раз трое и поместимся. До вокзала довезешь, и то хорошо. Мы же сюда, считай, каждый день ездим на поезде. А товар тут у одного знакомого оставляем.

— Ну, это другое дело…

Они поладили; ударили по рукам, имея в виду будущие приятные перспективы, и расстались друзьями. Федору было приятно, что встретил земляков Мавладика Шароева или Широева, теперь и не вспомнить, сколько уже лет прошло, к тому же ребята понятливые, не жадные какие-нибудь русские жлобы. Рустам же с Асланом — просто ликовали: в их руках был теперь грузовик, который катается по всей территории атомной станции. Осталось хорошенько поработать с водителем мусоровоза, усыпить его бдительность (если она вообще существует), заложить в его вонючий громадный ящик взрывное устройство и поставить часовой механизм на определенное время суток. Надо только уточнить, когда он бывает у важных объектов на станции, где лучше всего рвануть.

Об этом они посоветуются еще с Саламбеком, все втроем и решат. Взрывное устройство, мину, лучше всего, конечно, прикрепить к раме машины, где-нибудь снизу. Надо только выбрать момент, отвлечь Федора хотя бы на несколько минут, и дело будет сделано. В назначенный час на атомной так рванет, что будет тошно всем русским чертям на их небе… Придет такой час! Рустам с Асланом верили в это.

Глава девятнадцатая

— …Восемнадцатилетние юноши за Россию умирали. И умирали — с улыбкой. Им нужно памятник ставить, а их порочат. Вот этот, как его, миротворец-депутат, Ковалев, ему клейма некуда ставить. Это враг России, это предатель России!.. А его там, в Чечне, везде встречают…

Павел Грачев. Из телеинтервью

По данным на 6 мая, как сообщил министр обороны П. Грачев, объединенная группировка федеральных войск потеряла убитыми 1375 человек, из них 236 офицеров. За этот период ранено 3872 человека, 245 военнослужащих пропали без вести.

Из газет

Вместо здорового, жизнерадостного подполковника милиции Тягунова из Чечни самолетом привезли куцый человеческий обрубок…

БТР, на котором Вячеслав Егорович двигался к блокпосту ГАИ в районе Шали, подорвался на противотанковой мине. Днище машины порвало, будто тонкую жесть; водителя боевой машины, молоденького солдата из Вологды, убило сразу же, тяжело ранен был еще один солдат, а Тягунову оторвало ноги выше колен, изуродовало левую руку и осколком выбило левый глаз…

Очнулся он в Моздокском военном госпитале — весь забинтованный, страшный, с ощущением жуткой боли во всем теле. Особенно жгло культи ног — наверное, он и пришел в себя от этой боли.

Над ним склонились несколько участливых лиц в марлевых повязках, он видел только внимательные и сочувственные глаза, сразу же понял, что дела его плохи. Сколько прошло дней, он не знал, все это время был без сознания, бредил, метался в жару и едва выжил. Потеря крови была большая — никого же поблизости из медперсонала не оказалось, да и какой там, на ночной дороге Шали-Урус-Мартан мог быть медперсонал! Кто из экипажа БТР мог предполагать, что боевики точно все рассчитали: заминировали объездную, недавно накатанную грунтовую дорогу, хорошо понимая, что по шоссе не проехать, оно было разворочено каким-то жутким взрывом, глубокая воронка наполнена водой, ее обязательно нужно объезжать. И солдат-водитель, поколебавшись, взял вправо…

А Тягунов ведь и сам ехал выручать одного из своих милиционеров: по рации с блокпоста неподалеку от села Старые Атаги передали, что боевики, не дождавшись окончания объявленного моратория на ведение боевых действий, напади на сотрудников ГАИ, навязали сражение, тяжело ранили сержанта Горицвета. Требуется немедленная и медицинская, и вооруженная помощь!

Конечно, Тягунов мог бы не ехать сам во главе небольшого отряда — в его подчинении было немало хорошо обученных людей, но фамилия Горицвет решила его судьбу. Дело в том, что перед отъездом в Чечню к нему подошла мать этого парня, сказала, мол, он у нее один, и она просит его, Тягунова, присмотреть там за ним… «Без отца растила его, Вячеслав Егорович, трудно дался сынок, очень трудно!.. Ты уж побереги его там, а?» — жалостно прибавила женщина, и Тягунов обещал.

Сергея Горицвета ранили в живот, бой еще продолжался, медлить было нельзя, и Вячеслав Егорович во главе нескольких машин с ОМОНом ринулся в ночь…

Сейчас он из этой ночи медленно и очень тяжело возвращался.

— Как вы себя чувствуете? — спросил один из врачей.

— Я плохо вижу, — сказал Тягунов. — Болят ноги… Куда я ранен, доктор?

— Вы тяжело ранены, — неопределенно отвечал врач. — Но жить будете, самое страшное уже позади. Надо крепиться, товарищ подполковник, помогать себе. Это очень важно. И нужно — обязательно нужно! — организму. Вы понимаете меня?

— Горицвет жив? — Вячеслав Егорович попробовал шевельнуть головой — резкая боль пронзила его мозг.

— Да, жив. В том бою он пострадал один. Его мы уже отправили на «большую землю», в Ростов… Вам придется пока полежать, вы нетранспортабельны. Увы! — И доктор развел руками.

— У меня нет ног, да?

— Да. К тому же сильно повреждена левая рука, кисть, нет глаза… Мы все вам очень сочувствуем, товарищ подполковник.

Тягунов помолчал, переживая новую для себя жуткую информацию. Потом из горла его вырвалось:

— Не сообщайте ничего домой… жене! Прошу вас! Я должен собраться с мыслями… и вообще…

— Я сожалею, Вячеслав Егорович, но информация в ваше УВД ушла сразу же, утром, после боя. Вы были без сознания четыре дня, и мы, в общем-то… Больше всего мы опасались за ранение головы. Реаниматологи, надо сказать, сделали чудо. Вот Валентина Яковлевна это чудо и сотворила…

— Может быть, его и не нужно было творить, — тихо, очень тихо сказал Тягунов, по его лицу потекли слезы.

— Не надо об этом думать, Вячеслав Егорович, — сказал тот же врач — высокий худощавый человек. — Ваша жизнь теперь вне опасности, это я вам гарантирую. Внутренние органы у вас не задеты, сердце крепкое, потерю крови мы компенсировали. Выздоравливайте.

Врачи ушли, а Тягунов осторожно, со страхом стал ощупывать себя здоровой правой рукой.

Голова его, обмотанная бинтами, покоилась на мягкой белой подушке, бинты, как танкистский шлем, толсто обхватили лоб, левую глазницу, затылок… Глаза у вас нет, машинально повторил Тягунов слова врача.

Какое-то время он лежал неподвижно, привыкая к этой леденящей сердце новости, думал о том, что это может быть и ошибкой, поспешным выводом врачей, нужно самому в этом убедиться, увидеть… Но, с другой стороны, зачем хирургу сообщать неправду? Это же страшная вещь! Шутки тут, разумеется, неуместны, военврач — человек в годах, тоже, наверное, подполковник, а может, и полковник — на войну в Чечню бросили лучшие медицинские силы, он читал об этом еще в Придонске, видел кое-что по телевизору.

Вячеслав Егорович повел единственным теперь глазом по палате, где лежали еще несколько тяжелораненых офицеров. Он не имел возможности получше их рассмотреть — обзор из-за толсто намотанных бинтов был очень плохой. Тягунов стал искать какое-нибудь объявление, вообще печатный текст и скоро наткнулся на красочный плакат, приколотый к белой входной двери: коричневая от загара, хохочущая девушка с длинными волосами на фоне белого теплохода и ярко-голубого неба держала над головой лист бумаги со словами: «ПУТЕВКА», а внизу более мелким шрифтом, который Тягунов не сразу рассмотрел, краснели какие-то буквы… Напрягшись, он все же прочитал: «МОСКВА-ТУР».

«Что ж, крупные буквы вижу, это хорошо», подумал Вячеслав Егорович.

Отдохнув, он продолжал обследовать свое тело. Правая рука сама скользнула к ногам, и пальцы тотчас нащупали тугие бинты. Тягунов медленно, сантиметр за сантиметром, продвигал руку вдоль тела, надеясь на чудо, на то, что путь пальцев будет бесконечен, он, как и прежде, не сможет, не сгибаясь, не поджимая ног, дотянуться даже до колена… но толстые, промокшие от крови бинты скоро кончились — дальше ничего уже не было…

Он вернул руку назад, закрыл ею лицо.

— Таня! — прошептал он с отчаянием, заполнившим вдруг всю его душу. — Танечка!.. Вот видишь, как все вышло…

Сколько потом прошло времени, Тягунов не знал, кажется, он провалился в забытье. Да и зачем ему теперь время? Часом больше, часом меньше… Жизнь, кажется, кончилась…

Несколько успокоившись, Вячеслав Егорович стал теперь обследовать левую половину тела. Левая рука поленом лежала у него на груди поверх простыни. Он осторожно, как чужую, ощупал ее, переложив повыше, поближе к глазам — белая, без глаз кукла, да и только. Что врачи делали с этой рукой, он не знал, не помнил ничего и не чувствовал, но сейчас она ужасно ныла, кисть дергало, будто кто-то внутри нее выворачивал вместе с мясом кусок кости и делал это раскаленными щипцами…

А левая культя ноги была еще короче правой, она кончалась сразу же за пахом. Тягунов скрипнул зубами, сжал зубы, чтобы не застонать, не закричать на весь белый свет об этой несправедливости, об этой жестокой реальности, которая в один миг перевернула его жизнь, отбросила с прямой и широкой дороги, которой он шел, выбросила на обочину… Как жить дальше? Без ног! Без глаза! И, видимо, без левой руки! Как?!

— Брось мучиться, подполковник. Не надо, — раздался вдруг рядом с ним ровный и спокойный голос — говорили с соседней койки, и Тягунов по привычке здорового человека автоматически повернул голову, шевельнулся и едва не вскрикнул — тысячи мелких горячих игл впились ему в затылок. — Лежи спокойно, не вертись, — посоветовал все тот же голос. — Наблюдаю за тобой, вижу… Я первые дни, подполковник, тоже себя щупал… Но это только страху нагоняет, и больше ничего. Пользы — никакой, одни расстройства. Потерпи. Малость подживет — домой полетишь. Дома легче будет. Жена, дети есть?

— Жена, Татьяна… Но мы не успели даже зарегистрироваться, сюда вот послали. — Вячеслав Егорович в этот раз не узнал собственного голоса, он ему показался незнакомым — низкий, дрожащий…

— Ну, если баба ничего…

— Она не «баба»! Женщина!

— Извини, подполковник. Я не хотел тебя обидеть. Это я так, по простоте. Моя-то не обижается, если и бабой ее назову. А что? Она — баба, я — мужик.

Сосед помолчал, посопел носом, продолжал:

— Моя знает уже, что я ногу этим чеченским волкам оставил. Я на растяжке[9] подорвался. Тоже радости мало — и ноги нет, и весь бок правый в дырках. Но хорошо хоть глаза целые, м-да. Ничего, подполковник, я на одном протезе буду шкандыбать, ты — на двух. Ничего, пробьемся. Видел же, наверное, по телеку: ребята, которые Афган прошли, приспосабливаются…

— Вы кто такой? — спросил Тягунов — лица говорившего он по-прежнему не видел.

— Да такой же мент, как и ты, майор. Теперь, наверное, подполковника досрочно дадут… Впрочем, какой из меня сейчас подполковник?.. А бегал, как гончая, зачеты всегда «на отлично» сдавал… Зам командира ОМОНа был. Да, был. Откомандовался. Отбегался… — Говоривший тяжело вздохнул и умолк.

— Тебя где ранило, майор? — спросил Тягунов.

— Возле Шатоя. Тоже, вроде тебя, сунулся бойца спасать…

— Что ж об этом жалеть? Бойца сохранил?

— Сохранил, конечно. То бы ему идти… м-да.

Бывший зам командира ОМОНа одного из уральских городов помолчал, потом, вдруг разозлившись, стал говорить напористо, с сердцем:

— Ведь какие сволочи эти чечены! Везде мин понатыкали, шагу не ступишь. Ночью гад снайпер караулит, днем — мина… Ну ничего, мы их тоже не жалели, они наших гранат и мин тоже наелись. Мочили мы их как… — Он не подобрал нужного слова, да и воздуху в легких не хватило.

— Сколько ж в тебе злобы, Погорельцев! — подал голос сосед слева от Тягунова. — И ногу потерял, и работу, а все злобствуешь. Скажи спасибо, что живой остался. Чуть бы ближе оказался к мине и…

— Я потому и злобствую, что чеченов не добил, а на койке вот этой оказался! — рыкнул майор Погорельцев. — Калекой, гады, сделали, из строя вышибли! А так бы я не успокоился, пока лично до Дудаева не добрался, до логова его лесного, или где он там прячется. Я бы его лично пристрелил, лично! Сколько он бед и несчастий на Россию и свой народ обрушил! Свободы ему, видите ли, захотелось! Сосали-сосали Россию семьдесят с лишним лет, насосались, как пиявки, а теперь — ишь, суверенитет ему подавай. Он для себя дворцы будет строить на награбленные деньги, шах какой нашелся!

— Наши тоже хороши, не Дудаев войну начал.

— А Ельцин правильно ее начал! — сейчас же возразил Погорельцев. — Я бы на его месте то же самое сделал. Он по Конституции поступил. Государство есть государство, порядок должен быть. А залупаешься — по морде получи, другим пример не подавай. Пусть теперь чечены помуздыкаются со своим Грозным! Его сто лет восстанавливать! Похлеще Сталинграда разбили.

— Ну, что ты!.. Россия добрая, поможет. Уже и сейчас помогает — стройматериалы в Чечню поехали, деньги… Триллионы! Я не помню точно цифру, что-то за пять с половиной… Сумма! Это сколько нулей, Погорельцев?

— А, нули! — отмахнулся тот. — Не в них суть. Хотя оторвать от России в который уже раз такие деньжищи… И война ведь чего-то стоит — те же триллионы, не иначе. А пусть бы сами чечены и повозились с Грозным. Поняли бы, что старшего брата слушаться надо. А то еще царская Россия вытянула их из феодализма, уму-разуму научила и что получила взамен? Какую благодарность? Да и вообще от всех кавказцев?.. Мы ведь как жили, вспомни: русские дураки все народы богаче себя сделали. На, хохол! На, грузин! На, кыргыз!.. Кушай хорошо, сладко, строй себе метро, дома, дороги асфальтовые, учись в наших вузах, там тебе место уже забронировано. У них вузы эти самые понастроили, учили… на свою голову. Стоило только Горбачеву заикнуться о конфедеративном Союзе, или чего он там замышлял, стоило вожжи ослабить — все тут же разбежались. Десятки ханов-президентов появились, суверенные государства, республики, края, чуть ли не области… Она, эта независимость, всем нам боком вышла. Лежим вот без рук да без ног. Президенты эти гребаные в персональных «боингах» летают да золото-доллары на сберкнижки сгребают. А Россия как была нищая, так и осталась. Да еще и в войну нас втянули… А в Чечне этой все равно порядка не будет, если там власть не применить. Уйди сейчас федеральные войска, что начнется? Грызня и новая бойня между чеченами. С одной стороны — Дудаев со своим войском, с другой — Хаджиев с Автурхановым, с третьей — Лабазанов, он дудаевцев ненавидит, они у него родственников перебили; там Хасбулатов голос подает, у него большой авторитет на родине, много бы людей за него проголосовали… Я думаю, там русский наместник президента нужен с большими полномочиями. Чтоб политику повел жесткую, но справедливую: оружие сдать, к чертовой матери, выбрать всем народом их президента и всем народом решить — жить дальше с Россией или нет? Я бы лично на месте Ельцина отпустил Чечню на все четыре стороны — сколько можно с ними мучиться?

— Конечно, не хотят с нами жить — пусть отделяются, чего их насильно держать? — вступил в разговор еще кто-то из дальнего угла палаты. — Нефть отключить, электричество, газ… и всех попросить, к чертовой матери, по домам, в горы свои вернуться, в аулы. Пусть!

Уже через пять минут спор в палате накалился, раненые офицеры стали кричать, доказывать каждый свою правоту и правду. Сбежались врачи и медсестры, потребовали тишины…

Тягунов все это время лежал молча, закрыв глаза. Ни спорить, ни даже думать ему больше не хотелось. Что тут спорить — все ясно: все они пострадали из-за политики, которую проводят в стране определенные круги. Дудаев, конечно, виноват. Но не сам ли Ельцин ездил в свое время по республикам и раздавал этот самый суверенитет? И сейчас стоит его лицо перед глазами, когда он был в Башкирии и, размахивая руками, в окружившей его толпе сыпал налево и направо: «Берите себе суверенитета, сколько осилите… Все народы должны быть свободны и независимы…» Дудаев и попался на эту удочку — Россия никогда не станет разрушать свою целостность. В противном случае она просто погибнет. И кто же это будет держать у власти правителей-самоубийц?..

Невероятная усталость навалилась на Тягунова, слабость разлилась по всему искалеченному телу. Слабость смежила веки, и он заснул.

…Потекли тягостные, похожие один на другой дни лечения. Ему меняли повязки, делали уколы, чем-то поили и почти насильно кормили — Вячеслав Егорович хандрил, есть ему совсем не хотелось. Он — деятельный и энергичный человек — тяжело сейчас переживал неподвижность, явную свою инвалидность. «Калека! Калека! — говорил он сам с собой. — Кому я такой нужен? Что я могу теперь в этой жизни?»

Он со страхом ждал встречи с Татьяной. Был рад, что она не появляется здесь, в царстве боли и страданий. Может, она ничего не знает про него? Хорошо, если так. Пусть узнает об этом как можно позже — он хотя бы сможет сидеть… А лучше бы она совсем ничего не узнала, лучше бы он ушел из ее жизни, не причиняя еще одного горя этой и так настрадавшейся женщине. Сколько уже бед свалилось на нее, а теперь вот и он, человек-обрубок, без руки и без глаза… Почему он не умер сразу, там, в «бэтээре»? Как можно жить в таком состоянии, как он может надеяться на внимание и заботу с ее стороны, они ведь просто потянулись один к другому…

Да не просто! Они полюбили друг друга! О чем ты думаешь, Тягунов?! Как тебе не стыдно?! Почему ты все решаешь за Татьяну? Ты же знаешь преданность и верность русских женщин. Разве мало примеров женской самоотверженности? Вспомни историю Великой Отечественной, Афганистан…

Она мне ничего не должна! Я не хочу ее обременять! Я не имею права этого делать!

Не решай за нее. Подожди. Посмотри ей в глаза. Ты все поймешь. Ты не знаешь, на что способна эта женщина.

Не знаю… Но я не хочу мучить ее.

Успокойся. Постарайся заснуть. Сон — лучшее твое лекарство. Оно лечит душу. А время все расставит на свои места. Потерпи. Сожми зубы и улыбнись. Ну, Вячеслав Егорович! Посмотри за окно — май, солнце, зелень! Жизнь продолжается. Живи, Вячеслав Егорович!..

Малость окрепшего, способного уже перенести полет в самолете Тягунова погрузили в числе других раненых на «борт», и через два часа он был в родном Придонске.

Раненых в самолете оказалось тридцать шесть, в основном солдаты-десантники и морпехота с Севера. Один из них, увы, не долетел до нового госпиталя…

Белые, с красными крестами машины «скорой помощи» подогнали прямо к самолету; те, кто мог, вышли сами, а Тягунова и еще десятка полтора тяжелораненых вынесли на носилках. И первое, что он увидел внизу, у трапа, — мокрое, заплаканное лицо Татьяны. Она, расталкивая людей, бросилась к нему.

— Слава-а… Славик! — простонала, схватила его за здоровую руку, прижала к губам. А он, чувствуя, что на них смотрят десятки пар глаз, высвободил руку, погладил ее по волосам.

— Таня… Ну что ты!.. Здравствуй, милая!

Татьяна, охватив лицо руками, ничего уже не могла сказать; слезы так и лились из ее глаз, она кивала, с ужасом смотрела на него, лежащего на носилках, беспомощного и несчастного.

Подошел Тропинин, с ним еще двое или трое милицейских чинов из управления; каждый из них пожал руку Тягунову, ободряюще улыбнулся. А генерал, с трудом проглотив комок в горле, сказал:

— Ничего, Вячеслав Егорович, ничего. Мы все сделаем, чтобы ты встал на ноги. Пусть и на протезы, что ж теперь… Держись! Мы тебя не бросим в беде. В Москве тоже знают, обещали помочь…

— Спасибо, Виктор Викторович, — только и сказал Тягунов. Да и что еще можно было ответить в этой сутолоке у трапа и шокировавшей всех встрече изуродованных войной людей?

Врачи и санитары между тем делали свое дело, грузили раненых в машины «скорой помощи», и те одна за другой торопливо уезжали.

Кто-то грубовато сказал Татьяне: «Женщина, не мешайте. Отойдите в сторону!» И она пропала, растворилась в толпе людей в белых халатах, военных и милиционеров, каких-то молчаливых гражданских, внимательно наблюдающих за всем происходящим. Самолет прилетел вечером, смеркалось, плохо уже было видно, и Тягунов, как ни вертел головой, так Татьяну больше и не увидел…

Она пробилась к нему ближе к ночи — в белом халате, который ей выдали, в больших, не по ноге, больничных тапочках, с пакетами еды в руках. Тягунова уже устроили — видимо, не без помощи Тропинина — в хорошей двухместной палате хирургического отделения областной клинической больницы. Больница была практически за городом, километрах в пяти от его окраины, в сосновом молодом бору. Воздух здесь чистый, великолепный, тишина и, конечно же, лучшие врачи. Что еще нужно тяжело больному человеку? Разве вот только внимание этих родных, насмерть перепуганных глаз, которые не оставляли его ни на минуту, ловили каждое его желание, старались угодить, помочь, выполнить любую прихоть. Вячеслав Егорович вдруг почувствовал себя совсем маленьким — точно так же хлопотала у его постели и мать, когда он болел в детстве, когда лекарства хоть и помогали, но все же главным было материнское ласковое слово. Руки матери снимали боль как по волшебству, а слово лечило быстрее любых порошков. Ласковые материнские руки женщины и сейчас ласкали его, но только теперь, в больничной койке, можно оценить, понять, как это много значит.

Вячеслав Егорович, взяв теплые пальцы Татьяны в свои, рассказывал ей подробности той трагической ночи, из которой помнил, конечно, лишь самое начало: как они ехали, как свернули с шоссе и блеснул вдруг под колесами «бэтээра» огонь… Рассказывая, он бодрился, попробовал даже пошутить, но единственный его глаз был печален и то и дело подергивался влагой. Татьяна же плакала теперь, не стесняясь, да она просто и не смогла бы удержать слез, хотя врач, дежурившая в эту ночь, и предупредила ее, чтобы она «не распускала нюни», на больных это плохо действует, их нужно всеми силами поддерживать морально. Она и сама это, разумеется, понимала и старалась не плакать — да какая сила заставит женщину не лить слезы при виде такой беды…

Прошел, наверное, целый час, прежде чем они были в состоянии что-либо сказать друг другу. Татьяна сидела на стуле возле высокой койки Тягунова, не спускала с его лица глаз, боясь, как и он полторы недели назад, посмотреть на то место, на ту ужасную пустоту под простыней, где кончались его ноги…

Он понял ее, притянул к себе, поцеловал.

— Не бойся, смотри. Что ж теперь!.. Хотя, ты знаешь, у меня все время такое ощущение, что ноги целы… я даже шевелю пальцами…

— Это я виновата, Слава! Я! — приглушенно вскрикнула она. — Надо было настоять, чтобы ты не ехал в Чечню. Отказался бы, ушел из милиции… прожили бы!

— Ну что ты, глупенькая! — ласково сказал он. — Ты здесь ни при чем. Я же мент до мозга костей! Я же тебе говорил об этом. И как бы я мог отказаться?..

Помолчал, подумал, прибавил с тяжким вздохом:

— А виновата во всем крестная наша мать — политика. Вот уж кого драть надо!.. А себя ты не мучай, не надо. Не судьба, видно, нам с тобой счастьем баловаться…

Она вскинула на него тревожные и непонимающие глаза — что за речи? Но он не продолжил своей мысли, и она поняла его слова по-своему, немного успокоилась. Предложила:

— Слава, ты бы поел, а? Я тебе столько всего понатащила… Смотри: сметана свежая, фрукты, вот сок, какой ты любишь, апельсиновый… Колбаски копченой хочешь? Врач сказала, что тебе все можно, кроме острого…

— Да какая еда, Танюш? Первый час ночи. Слушай, а что, тебе разрешили и ночевать здесь, что ли?

— Да как же мне запретят, Слава?! — Она суетилась у тумбочки, раскладывала продукты. — Ты тяжелобольной, медперсонала в больнице не хватает, а ты ведь у меня, что дитя малое… — Она неуверенно засмеялась, глянула на него с нежностью. — Маленький такой толстенький ребенок… Ты, может, апельсин съешь, Слава? Давай я тебе почищу. Тебе нужно хорошо питаться, имей это в виду, набирать силы.

— Силы… Зачем они? — вздохнул Тягунов, сказав эти слова себе под нос, и Татьяна, к счастью, не расслышала их. — Ладно, давай апельсин. Но и ты тоже ешь, поняла?

В палате запахло югом, живительным и бодрящим ароматом. Ночной теплый воздух вливался в открытое окно, мешался с запахом апельсинов, успокаивал…

— Как там Изольда поживает? — спросил Тягунов. — Знает про меня?

— Знает, да. И собиралась сегодня со мной идти, но ее не пустили. Я-то и сама еле прошла. Штампа нет в паспорте, что жена, а на словах трудно объяснить, что нас с тобой связывает… Ну да ничего, Тропинин помог, главврачу позвонил, тот все и устроил. А Изольда… ты знаешь, она какую-то шабашку нашла, ей Феликс помог. Торгует вовсю, большие деньги зарабатывает. Задумала на квартиру собрать.

— А что за шабашка? — спросил Тягунов, посасывая дольки апельсина. — Чем торгует?

Татьяна нахмурила лоб.

— А я и не спрашивала. Не знаю подробностей, Слав!.. Они какую-то новую фирму организовали… и мука у них, и консервы, и обувь… Короче, спекулянты, если прямо говорить. Как все. Но я уточню, завтра же позвоню ей.

— Ну, я просто так спросил, — сказал Тягунов, откидываясь на подушку. — Хотя… ты все же поинтересуйся, что к чему. Феликс и свинью ей может подсунуть, ему людей не жалко.

— Конечно, поинтересуюсь.

Тягунов доел апельсин, Татьяна вытерла ему губы полотенцем, и он смущенно улыбнулся.

— Ну… ты совсем уже из меня инвалида сделала. Рука-то у меня есть!

— Ничего-ничего, не уморилась. И другая оживет, Слава, врач мне сказала. Все будет хорошо.

— Вряд ли она оживет, — Вячеслав Егорович глянул на забинтованную руку. — Кисть раздроблена, нервы перебиты… Я ее не чувствую почти.

Она бурно запротестовала:

— Слава, дорогой мой, не нужно так. Лечись, все будет хорошо. Ты поправишься, я не пожалею никаких денег, чтобы тебя поднять. У нас есть деньги. Если бы… если бы не это несчастье, я бы тебя из Чечни на «волге» встречала.

— Да? — удивился и, кажется, обрадовался он. — Откуда у тебя могла быть «волга»? Это же миллионов пятьдесят сейчас… Или уже больше?

— Ну, хотя бы и пятьдесят! Я заработала. Городецкий должок вернул. Помнишь такого?

— Городецкий?! Еще бы не помнить!.. А где ты его видела? Когда? И что, он был тебе должен пятьдесят миллионов?

— И мне, и другим он должен миллиарды, а не миллионы! — сухо сказала Татьяна. — А виделись мы в Москве, я в Госкомимущество по делам ездила, а он, оказывается, знал, что приеду, ждал меня. Ну и долг… с процентами отдал. Я же была у него акционером. Мы с Алексеем были, — прибавила она со вздохом и опустила глаза.

— Ты ему какую-то услугу оказала. Или пообещала оказать, — бесстрастно проговорил Тягунов. — Такие деньги просто так не дают.

— Не дают, Слава, ты прав. — И Татьяна честно рассказала обо всем, что было в Москве.

Он долго ничего не говорил, смотрел в потолок, думал.

— Погрязли мы с тобой, Танюш. С преступниками заодно. Вот Бог меня и наказал… Не все же подрываются, а именно я налетел на мину.

— Ну зачем ты так, Слава?! — Лицо Татьяны исказила болезненная гримаса. — И другие не гарантированы.

— И все равно, — упрямо проговорил Тягунов. — Бог прежде всего шельму метит. А я шельма и есть. С совестью давно не в ладах.

— С тех пор, как познакомился со мной, да? — Голос Татьяны напрягся — она в следующую секунду пожалела, что спросила.

Он глянул на нее.

— Таня, я тебя ни в чем не упрекаю. Я тебя люблю. Но оба мы не нашли в себе сил… как бы это помягче сказать… противостоять жизни, вот в чем беда. Выбрали дорожку полегче.

— Да многие ведь так живут, Слава! Не мы первые, не мы последние. И потом, если ты имеешь в виду Городецкого… он же был мне должен! Я ему свои деньги отдала! А теперь помогу, он с моей помощью, может, сахарный завод приобретет!

— Это называется должностная взятка, использование служебного положения в корыстных целях. Статья сто семьдесят третья. От трех до десяти лет. С конфискацией имущества! — Тягунов не говорил, а будто рубил воздух.

— Слава… мне… бросить все? — тихо спросила Татьяна. — Отказаться от дома, какой мы с тобой взяли в рассрочку, уйти с этой работы… Но куда? Все честные люди живут сейчас нищенски! И что я буду делать?.. (У нее так и рвалось с языка — «с тобой». Но она вовремя спохватилась.) Снова в безработные? По «ярмаркам труда» ходить? Или, точнее, «вакансий». А их почти нет, Слава, нет! Знаешь, сколько у нас в области безработных? Уже десятки тысяч! А будет еще больше. На пособие нам с тобой жить?

Оба долго и горестно молчали. Ночь покатилась уже к своей вершине, за окном было черно, мрачно, похолодало. Татьяна встала, прикрыла его. Постояла, посмотрела на огни города, теплее укутала Тягунова, вздохнула. Сегодня ей, видно, не спать, но сегодня и ночь особенная — не могла она нынче оставить Вячеслава Егоровича одного, ведь он так нуждался в ней, она это хорошо видела. А с Суходольским она договорилась — он разрешил ей несколько дней не ходить на работу, все в департаменте очень сочувствовали ей. Еще бы, такое несчастье!

Заметив, что Тягунов, кажется, задремал, она притушила свет, оставила ночник (да и дежурная медсестра в который уже раз заглядывала к ним в палату, велела все закрыть и свет потушить), села в кресло — надо и самой хоть немного подремать, иначе она не сможет ухаживать за больным…

Но Тягунов не спал. Тяжелые, но решительные мысли одолевали Вячеслава Егоровича. Он был чувствительным человеком, умел анализировать и свои, и чужие слова, и, как Татьяна ни старалась скрыть от него свои мысли, он все же прочитал их и понял правильно.

«Конечно, — размышлял он, — зачем я ей? Такая обуза… Был бы мужем, пожили бы, детишки завелись бы… И как, в самом деле, ей жить? На что? Мне, понятное дело, пенсию какую-то дадут, помогать на первых порах будут, а потом все уйдет, все забудется — тянуть ей, Татьяне. Новый крест нести. А ради чего?..»

— Танюш, — позвал он, — поди сюда.

Она встрепенулась, подняла голову. Потом поднялась с кресла в углу, села рядом с ним, взяла за руку.

— Я думала, ты спишь, — сказала заботливо и подоткнула ему под бока одеяло. — И сама задремала.

— Танюш, — повторил он, — я все хочу спросить тебя: ты в самом деле беременна?

— Он еще спрашивает! — усмехнулась Татьяна. — Пятый месяц. Скоро уже живота не спрячешь. Вот сюрприз для Суходольского будет!.. И вообще для всех: вот, скажут, бабе за сорок, а она рожать надумала. А чего ты вдруг вспомнил?

— Да не вдруг… — отвечал он с печалью в голосе. — Я ведь и не забывал никогда. А сейчас… ну, просто подумал. Ночь вон за окном, звезды, небо чистое. И мысли пришли простые — о жизни, о ее смысле, о тех, кто после нас на земле будет.

— Ты… ты что это, Слава? — не на шутку встревожилась Татьяна.

— Да ничего, ничего, успокойся!.. Я же имею право думать. Только это мне и осталось. Ни на что другое я теперь не гожусь. А о детях, о том, кто сменит нас на земле, почему не подумать? Пришла, значит, пора подумать об этом…

Тягунов умолк, и Татьяна ничего не говорила. Может быть, выговорился, заснет теперь, подумала она с надеждой — и сама устала ужасно, и голова разболелась.

Но Вячеслав Егорович снова заговорил:

— Знаешь, Тань, я много лет в милиции проработал, многих людей знал… Человеку, конечно, далеко до совершенства, это уж точно. Стольких я ублюдков видел, стольких перевоспитать собирался!.. Но плохо это у меня получалось, признаю. Ловил, сажал… да, это я научился делать, а вот погордиться бы чем… В конце концов и сам сломался. Дальше ехать некуда. Да и не на чем теперь. — Он поглядел на свои обрубки-ноги.

Татьяна молчала, с нарастающим страхом смотрела на Тягунова. Руки ее, сцепленные под подбородком, дрожали.

— Слава! Хватит! Не надо! — вырвалось у нее. — У нас будет ребенок, надо думать о нем… Уже немного осталось. Потерпи! Я умоляю тебя, не нужно этих мыслей и разговоров! Умоляю!

— Да разговор о жизни и есть, чего ты? — несколько даже удивился он. — Философией называется. Почему не пофилософствовать? Редко же удается вот так, праздно, полежать на седьмом этаже хорошей больницы, в отдельной палате, почувствовать себя человеком.

— Я поняла, Слава! Не надо больше! Не смей настраивать себя на такие мысли! Ты вспомни, сколько людей побеждали свой недуг. Летчик, например, Алексей Маресьев, вспомни!.. Да и не только он.

— Маресьев за праведное дело воевал, да, а я… гм. Ну да ладно, Танюш, чего ты? Мысли, может, и дурные, признаю, но ты ведь должна понять меня. И простить, в случае чего. И сыну нашему или дочке рассказать потом об отце, что все же совесть его победила, что не смог он против нее пойти… Мне так спокойнее будет, поняла? И обещай, что…

— Прекрати! — Татьяна едва не замахнулась на него, взвизгнула от возмущения… В следующее мгновение испугалась своей несдержанности, обняла Тягунова за голову, прижалась к нему, заплакала. — Прости, Слава! Прости дуру!

Он обнял ее за плечи.

— И ты меня прости. И постарайся меня понять.

— Да я все понимаю, Слава, я…

— Ну все, все! — Он поцеловал ее руку. — Давай отдыхать. Я тоже устал, наговорил Бог знает чего… Иди, отдохни. Поспи.

Когда она снова села в кресле, устроилась поудобнее, он попросил:

— Танюш, ты завтра с сестричками переложи меня поближе к окну. Из угла тут, кроме звезд, ничего не видно. А то я буду лежать, на город смотреть, о тебе думать… Может, и мыслей никаких посторонних не будет. А?

— Хорошо, — сказала она после некоторой паузы. — Я посоветуюсь с лечащим врачом.

— Да что с ним советоваться? Передвиньте койку, да и все дела. Какая тут проблема? И воздуха будет больше, и смотреть будет на что.

Снова вошла дежурная медсестра, выговорила им обоим, и они наконец угомонились по своим углам, затихли. Татьяна повернула ночную лампу к стене, света в палате поубавилось, зато она сейчас же наполнилась лунным неживым светом. Луна висела прямо против окна палаты, хозяйничала теперь в просторной комнате, заглядывала во все углы. Но прежде всего она пристально осветила лицо Тягунова, и оно сделалось серебристым, как театральная маска. И вообще больной выглядел в эту минуту фантастически — маленький, короткий человек в скафандре ослепительно-белых в лунном свете бинтов…

Глава двадцатая

…Накрыли мои ребята еще до перемирия двух непростых чеченцев. В ФСБ их «раскрутили». Мы знали, где, когда и в каком составе соберется все военное командование чеченцев вместе с самим Дудаевым. Была разработана совместная с ФСБ операция. Взяли бы всех. Не накрыли бы авиацией — живыми бы взяли. Но пришел приказ с очень больших «высот» — отставить…

Откровения полковника ВДВ, не пожелавшего назвать свою фамилию

…Заместитель директора ФСБ В. Соболев сделал сенсационное сообщение: спецслужбы выяснили, что арестовать Дудаева очень непросто. Он, оказывается, перемещается с места на место да еще имеет личную охрану в количестве 10–12 человек из ближайших родственников…

Комментарий специалиста, не пожелавшего открыть свое имя:

Любой специалист знает, что для захвата Дудаева хватило бы двух недель даже при отсутствии агентуры. Существуют классические способы, отработанные в тысячах операций. Самый распространенный: с помощью очень больших денег подкупается первое звено цепочки. Затем выясняются маршруты движения объекта, в одной из точек возможного пребывания организуется «капкан»… Даже в условиях полномасштабной операции — с участием группы прикрытия, группы наружного наблюдения, группы прорыва и группы захвата — для поимки Дудаева хватило бы 50 опытных оперативников…

Комментарий комментария:

Кремль не заинтересован в аресте Дудаева из каких-то политических соображений…

…В Генеральной прокуратуре, которая возбудила уголовное дело на Джохара Дудаева, пояснили, что на него распространяется презумпция невиновности, так как он — избранный народом Чечни президент, и вопрос этот скорее политический, нежели юридический.

Из газет

Из четырех взятых в разработку версий убийства Глухова Русанов с Латыниным оставили две, наиболее вероятные: 1. Убили Глухова те, кто похищал с завода оружие. 2. С Григорием Моисеевичем рассчиталась мафия, с которой он и сам был связан. Две другие версии — а) убили директора рабочие завода, которым он не выдавал зарплату последние три месяца и б) киллер спутал жертву — отпали сами собой как маловероятные. К тому же был найден автор угрожающей анонимки, подброшенной в почтовый ящик директорской квартиры. Парень признался, что написал эту записку сдуру, и деньги как раз выдали на следующий день, и он «просит органы его простить». Что же касается «случайной жертвы», всем эта версия — в разговоре участвовал и следователь прокуратуры Крупенников — показалась нежизненной: профессионал стрелял по заказу, знал точно, кого убивать. Версия эта скоро подкрепилась находкой: местный бомж, ковыряясь в контейнере для мусора в поисках чего-нибудь съестного, нашел завернутый в газету пистолет. Баллистики подтвердили потом, что Глухов был убит именно из этого оружия…

Бомж — бородатый плешивый мужик, от которого за версту несло то ли псиной, то ли помоями, оказался довольно законопослушным гражданином: найдя пистолет, прямиком отправился в милицию в надежде, правда, получить за свою находку материальное вознаграждение. Но с ним обошлись грубо — пистолет с одним патроном в стволе забрали, а бомжу велели убираться, оформив, однако, находку по всем правилам.

Майор Латынин узнал об этом случайно — был в райотделе по другому делу и в разговоре со знакомым капитаном, начальником отдела участковых уполномоченных, услышал вдруг историю про найденный ПМ. Латынин спросил, где именно найден пистолет, и капитан назвал адрес: помойка у такого-то дома. В голове у опытного опера сразу же замкнулись контакты — помойка была по соседству с домом Глухова. А что, если…

Он попросил дежурного РУВД, оформлявшего приемку, показать документы. Тот направил его к другому человеку, потом пришлось искать младшего лейтенанта, державшего в сейфе отобранное у преступников оружие… Словом, некоторое время было потрачено зря, но документы и сам пистолет Латынин скоро держал в руках. Он записал номер «Макарова», прочитал объяснительную бомжа, записанную с его слов (бомжа звали Борис Веревкин), и стал его искать.

Веревкина Латынин нашел у кафе «Утренняя заря» среди других небритых и опухших от вина личностей, толпящихся в очереди за только что привезенным пивом. Личности нетерпеливо поглядывали на грузовик-бочку, с помощью длинного шланга закачивающий пиво в емкость кафе через амбразуру-окошко, спорили о событиях в Чечне, ругали Ельцина, который «совсем распустил торгашей — пиво стоит уже две с половиной тысячи за литр», а где же такие деньги взять? Тут же, возле толпящихся алкашей, слонялись, заискивающе помахивая хвостами, несколько беспородных псов. Один из них, понюхав чью-то сырую, колом стоящую штанину, деловито задрал заднюю ногу и добавил штанине сырости. Никто этого, кроме Латынина, не заметил, в том числе и хозяин сырых штанов, — алкаши очень уж были увлечены политическим спором.

Борис Веревкин сидел в сторонке от спорящих на корточках, чесал пятерней грязную всклокоченную бороду и философски поглядывал на братьев по разуму. Самому ему спорить об очевидных вещах не хотелось: конечно, рост цены на пиво связан с политикой и инфляцией, чего тут не понять. Возмущайся не возмущайся, а этим дела не поправишь, надо как-то приспосабливаться…

Латынин сразу узнал его — и по профессиональной интуиции, и по описанию внешности, которое он получил в РУВД.

— Ты Веревкин? — без обиняков спросил Латынин, слегка наклоняясь к бомжу.

— Он самый. — Сквозь неряшливые усы были видны гнилые зубы. — А че ты хотел? Банка нужна? У меня есть. Попьешь и мне оставишь. — И он вынул из засаленного сидора мутную, не мытую, видно, со дня ее рождения литровую банку.

Латынин брезгливо поморщился, отступил на полшага. Бомж заметил это, усмехнулся.

— Гребуешь? А че? Я не больной, факт. Грязный только. А где мыться-то? Живу в подвале, в бойлерной. Сейчас дом ремонтируют, воды горячей и в квартирах нету… А квартира у меня была, да. Продал. Пожил малость, ничего не скажу, пошиковал. И в баню ходил, и в кафе меня тут кормили. А теперь не дают, денег нету. Что на помойку вынесут, то и наше. Только конкуренты появились — пенсионеры какие-то, старухи… из учителей, что ли. Но они смирные, ничего, ладим.

— А кем ты раньше был, Веревкин?

— При Советах-то?.. О-о, я человеком был, гражданин хороший. Дворником при ЖЭУ. Листья сгребал, метлой командовал. Метлой хорошо командовать, она послушная…

— Ну, а потом?

— А потом — суп с котом. Не думал, не гадал, что так оно и будет.

— Что: суп из кота ел?

— Не, из собаки. Вон, видишь, сколько мяса бегает? — Веревкин кивком головы показал на стаю псов. — Мы с Витькой Рыжим подкормили одного, да и в котелок. Ничего. Жестковат был. А так питательный, три дня ели. И полезный, собачьим жиром лечатся. Не то что, наверное, человечина. Я тут на помойке газетку нашел, кто-то выбросил… читал про это дело, как же! Жуть! Это все равно что я бы своего кореша, Витьку Рыжего, взял да и съел… При Советах…

— У меня к тебе разговор есть, — перебил Латынин. — Насчет пистолета.

— A-а… Но я же сказал ментам все, что знал. А они, поганцы, хоть бы на бутылку мне дали. Я бы дезинфекцию кишок провел, а то, ить, грязь кругом, микробы разные.

Латынин полез во внутренний карман джинсовой куртки, вынул сиреневую пятитысячную бумажку, подал.

— На. На пиво.

Веревкин взял купюру, повертел. Сделку заключать не торопился.

— А ты сам откуда будешь, гражданин хороший?

— Из госбезопасности.

— A-а, чекист, значит. Холодная голова, горячее сердце…

— Не будем об этом.

— Ну, не будем, так не будем. Ты погоди, любезный, я щас пивка возьму, и мы с тобой потом еще потолкуем. А то душа прямо горит с утра. Вчера бутылок много набрал, вмазали мы с Витькой…

Веревкин ушел к окошку-амбразуре, где уже шла бойкая торговля живительной влагой, и скоро вернулся. Прихлебывал из банки пиво, блаженствовал. Волосатый его рот был весь в пене, он облизывал пену, обсасывал усы, кайфовал:

— Хорошо-о… Пошла жи-изнь… И откуда ты взялся, гражданин хороший… На, пей! — предложил он банку и Латынину, но тот только повел плечами, отказался.

Они отошли от кафе чуть в сторону, в густо разросшиеся у соседнего дома кусты боярышника, сели там на скамейку с изрезанным ножами сиденьем.

— Расскажи, Веревкин, как ты пистолет нашел.

— А че тут особенного? Жратву искал, а нашел «пушку». Отнес этим ментам поганым, а они мне и…

— Это я уже слышал. А зачем ты отнес? Взял бы и продал. Денег бы тебе много дали. Но и срок тоже, если б узнали мы или милиция.

— В том-то и дело! — Веревкин даже обрадовался — ничего и объяснять этому понятливому чекисту не надо. Он правильно все сказал: первым делом он, Веревкин, хотел «пушку» именно толкануть — у кафе, у этого окошка, бывают и серьезные люди. Но поразмышлял и пришел к выводу, что это опасно с двух сторон: могут со временем замочить и сами покупатели — им свидетели не нужны, а милиция, если узнает, посадит за хранение и продажу огнестрельного оружия, у этих не заржавеет. — Свобода — она ить сладкая, — продолжал размышлять Веревкин. — Сидишь вот, пиво пьешь. А на зоне какое пиво?.. И потом, гражданин хороший, я ить видел, кто «пушку»-то в мусорку кинул.

— Да?! — теперь уже обрадовался и Латынин. — А почему в милиции об этом не сказал?

— Кому? Ментам этим поганым? Ты бы видел, как они на меня глядели. Козел я для них, и больше никто. Нос воротили, побыстрее от меня отделались… Ну и ладно, я и промолчал. А ты не побрезговал, денег дал, сидишь вот со мной, разговоры разговариваешь. Я уважаю таких интеллигентов, они с понятием. Такие, как ты, нам сочувствуют, я знаю. И советская власть не позволила бы нам, бомжам и пенсионерам, собак жрать…

— Может, ты путаешь чего с «пушкой»-то? Расскажи по порядку.

— Да ничего я не путаю. Сидел вон там, под навесом. — Веревкин банкой показал на заднюю стенку кафе, где был пристроен закуток для пустой тары. — Дождик моросил, пива еще не привезли, Райка-то к десяти, как барыня какая, на работу приходит… Ну ладно, мы люди не гордые, подождем. Вот, значит, сижу я, любезный, наблюдаю за жизнью-то: то бабы из вон той девятиэтажки мусор в контейнерах из подвала поволокли, то машина с хлебом проедет, то собаку гулять ведут. Интересно, не думай!.. Ну вот, я всех вижу, а меня — никто. Чего там среди ящиков разглядишь? И вот я, значит, сижу, а из того вон дома, из крайнего подъезда, выходит мужик. И — шасть сюда, к мусорке. А мне тут до нее пять шагов. Вот. Мужик этот чего-то завернутое в газету в контейнер и кидает. И еще палкой пошерудил, вроде как закапывает, прячет. Меня совсем интерес разобрал — обычно никто же ничего не закапывает, вывалил ведро и пошел. Ну вот, я, значит, подождал, пока он отвалил, и — к ящику-то, к контейнеру то есть. Мне копаться в мусоре дело привычное, не брезгую. Развернул газетку-то, а там «пушка». Вот-те раз! Я сразу же подумал: что-то тут нечисто, надо бы милиции стукнуть…

— Опиши, как выглядел этот человек, — попросил Латынин.

— Ды как… Слушай, любезный, дай еще на пиво, а? Мозга в таком разговоре светлая должна быть, я понимаю. Может, я важную птицу видел, надо, чтоб все точно было, да?

— Конечно, — подтвердил Латынин и дал бомжу еще сиреневую.

Веревкин бережно спрятал ее куда-то в тайники своей хламиды, продолжал:

— Человек неприметный, сразу тебе скажу, гражданин хороший. Не худой и не толстый, не высокий и не низкий…

Латынин нетерпеливо засмеялся.

— Да ты попроще рассказывай, ты же не сказочник какой…

— Понял. Докладываю, гражданин начальник: одет этот человек был в джинсу — и штаны, и куртка. Невысокий такой, щуплый на вид. Годов ему… ну, сорок — сорок пять, не больше. Стриженный коротко, не то что я… — И Веревкин поскреб заскорузлыми грязными пальцами свою плешину. Подумал. — Кроссовки у него старые, стоптанные на каблуках, я таких много тут на помойке видел… Слушай, а он что, ухлопал кого из этой «пушки»? Тут хоронили недавно одного деда, но я не поинтересовался, отчего он помер.

— Вот этого деда он и убил, — сказал Латынин. — Если бы ты сразу сказал в милиции… Ладно, дело прошлое, все ты уже объяснил. Вот что, Веревкин, друг ситный, ты нам должен помочь фоторобот составить. Мы заплатим.

— Конешно! Как иначе?! — замотал тот бородой. — Рынок, куды от него деться? И у вас, у чекистов, и тут, у нас: я ить этой банкой, любезный, хорошо зарабатываю — считай, пьяный каждый день. А мне много и не надо…

На следующий день Веревкин несколько часов просидел с Латыниным и Русановым в одной из лабораторий управления, где они скрупулезно подбирали фотороботу носы, уши, глаза и подбородки…

— Кажись, вот этот, — сказал наконец Веревкин. — Похож, да. Только я ж видел его с минуту, не больше. Если бы так, живьем еще на него поглядеть. А то фотка, она и есть фотка.

Бомж ушел, а криминалист пообещал Русанову с Латыниным поработать — прогнать фоторобот через картотеку ЭВМ, идентифицировать его с имеющимися в архиве управления и ФСБ и УВД фотографиями. Работа предстояла большая…

Хотя особых надежд на этот фоторобот ни у Русанова с Латыниным, ни у криминалистов не было (бомж говорил неуверенно), сыскная машина, как ей и положено, заработала — это в любом случае была хоть какая-то ниточка к убийце.

…Дня через два Русанов с Латыниным пришли на механический завод № 6. С собою у них был предварительный список тех, с кем они решили поговорить. Практически в него попало все бывшее окружение убитого директора — от секретарши и референта-помощника до заместителей и начальников цехов.

В этих рутинных, изматывающих разговорах со множеством людей был смысл: Русанов с Латыниным решили восстановить хотя бы последние две-три недели жизни и работы Глухова — с кем он встречался, какие вел разговоры, куда выезжал, кого принимал в своем кабинете… Встреч и разговоров, разумеется, было множество. Сыщикам помогло то обстоятельство, что встречи и беседы помощник Глухова записывал, и это очень облегчило работу. Однако объем ее не уменьшился, скорее, наоборот — через кабинет Глухова за это время прошли сотни людей.

Более четкое направление поисков и причин убийства директора завода всплыло неожиданно, в процессе разговоров. Секретарша Глухова на вопрос: «Вспомните, пожалуйста, Галина Васильевна, что, может быть, досаждало Григорию Моисеевичу в последнее это время, что портило ему настроение?» — ответила твердо:

— А приватизация эта, чтоб ей пусто было. Григорий Моисеевич больше всего из-за нее и переживал. Ведь навалились на него со всех сторон: акционеры, инвесторы, начальство — и областное, и московское, — иностранцы понаехали. Все же спешат с распродажей собственности, Москва подгоняет область. А тут эти скупщики акций насели, на нервы ему действовали. Вы же видели, наверное, прямо перед проходной автобус стоит, акции у рабочих покупает. Григорий Моисеевич был против, он лично против этих скупщиков работу вел. Может, они ему и отомстили?

— Все может быть, — согласился Русанов, внимательно слушающий женщину. — А вы говорили об этом кому-нибудь еще?

— Да Боже упаси! — Секретарша замахала руками. — Разве я ничего в этой жизни не понимаю? Жить стало страшно, вот что я вам скажу. За такие деньги, которые с приватизацией связаны, не то что убьют, а и прах развеют, никакая ваша организация ничего не сыщет. Это уж я с вами разоткровенничалась, потому что вы убийц Григория Моисеевича ищете, а так бы я и рта не раскрыла. Такого человека убили, сволочи! Да он же за нас всех, за рабочих и служащих, горой стоял! И на совещаниях про эту приватизацию все правильно и честно рассказывал, и по заводскому радио выступал, объяснял всем, что акции нельзя на сторону продавать, если мы в самом деле хотим быть хозяевами завода… Он был очень честный человек, очень! Его все у нас любили.

— Ну, а конкретно кто к нему по вопросам приватизации приходил, Галина Васильевна? — спросил Латынин.

— Да разве вспомнишь теперь, что вы! Десятки, сотни людей. И наши, заводские, и москвичи, иностранцы, из областного департамента по приватизации, или, как он правильно называется… по управлению госимуществом. У помощника Григория Моисеевича есть списки этих людей, у него все данные. Но что это вам даст? Пришли, поговорили, ушли…

— Ну, мы поработаем, это наши проблемы, — улыбнулся Русанов.

Пришел помощник Глухова с журналом, в котором были записи всех визитов к директору, время и даты. Дни приема складывались по-разному: иногда Григорий Моисеевич принимал пять-шесть человек, а иногда — около тридцати.

— Вы всех посетителей здесь учитывали? — спросил Русанов.

Помощник, толстый немолодой человек в очках, покачал головой.

— Нет, конечно. Только тех, кто записывался заранее. Или по телефонной договоренности со мной. А Григорий Моисеевич ведь и сам кого-то вызывал, напрямую. Я таких вызовов не фиксировал, это не входило в мои обязанности. В приемной сидит Галина Васильевна, а я — в соседнем кабинете, напротив директорского. Мы работу с нею координировали, разумеется, но жизнь есть жизнь.

— Понятно.

Отпустив помощника директора и секретаршу, Русанов с Латыниным посидели еще в пустом кабинете главного инженера, порассуждали:

— разумеется, убийца или те, кто его нанял, могли вообще в кабинете Глухова не появляться;

— мысль, высказанная секретаршей, Галиной Васильевной, здравая: передел собственности — питательная среда для любых преступлений;

— надо будет поинтересоваться, кто такие скупщики акций, чьи интересы они представляют, для кого покупают ценные бумаги;

— проанализировать, были ли случаи хищения оружия на заводе;

— каким образом организована работа на СГИ — складе готовых изделий: кто там командует отпуском военной продукций, кто контролирует;

— какие каналы можно использовать на предприятии для нелегальной торговли оружием?..

Все эти и другие профессиональные вопросы привели Русанова и Латынина в просторное помещение — склад готовых изделий. Они познакомились с заведующим, неким Назаровым — «застегнутым на все пуговицы» человеком лет сорока пяти, который неохотно, лишь подчиняясь приказу, показал им свое хозяйство — штабели зеленых армейских ящиков.

— Это гранатометы… это минометы… это ЗИПы… — скороговоркой пояснял он, небрежно помахивая рукой. — Что еще вас интересует, господа офицеры?

«Господа офицеры» зашли с другой стороны, стали было делать намеки на сотрудничество, но поняли, что перед ними — глухая стена. Назаров мгновенно сориентировался. Внешне это был скучный и малоинтересный разговор, и только они сами, трое искушенных каждый в своей профессии людей, понимали, чувствовали: с каждым новым вопросом напряжение в разговоре растет…

Однако в этот раз сотрудники госбезопасности ушли ни с чем — ничего серьезного им на складе СГИ выяснить не удалось, как не удалось завербовать себе в помощники Назарова: тот либо косил под дурачка и делал вид, что ничего не понимает, либо нес ахинею.

Это тоже был результат, офицеры ГБ приняли поведение Назарова к сведению — аналитический, наблюдательный ум ничего не упускает, а поведение заведующего складом может получить совсем неожиданное объяснение, в практике бывало и такое.

…Криминалисты сообщили Русанову, что фоторобот человека, бросившего пистолет в контейнер с мусором, ничего не дал — ни в ФСБ, ни в УВД области похожих фотографий не было. Причин две: либо бомж Веревкин нарисовал портрет неточно, либо надо связываться с Москвой, с федеральным архивом. Что и было сделано.

И еще одна новость ждала наших оперов: в понедельник, 8 мая, из оперативной сводки УВД они узнали, что некто Назаров В.В., житель Придонска, утонул в Дону, купаясь недалеко от своей дачи…

В эти же дни, сразу после праздника 50-летия со Дня Победы, километрах в восьмидесяти от Придонска, на Ростовском шоссе, был найден пустой грузовик ЗИЛ с большим длинным кузовом. Грузовик стоял в лесополосе, не видимый ни с какой стороны, и наткнулся на него местный тракторист, работавший в поле. Машина, одиноко стоящая в густых зарослях ольхи, у любого вызвала бы подозрения, не был исключением и наш тракторист. Поддав газу прыткой своей «беларуси», тракторист покатил к ближайшему посту ГАИ, оттуда сообщили в местный райотдел милиции, и скоро опергруппа во главе с начальником уголовного розыска Марининым была на месте.

Осмотр ЗИЛа и места, где он стоял, мало что дал: водителя нет, груза нет, следов какого-либо насилия тоже нет. Но грузовик с краснодарскими номерами, разумеется, просто так здесь стоять не будет, его явно спрятали, а значит, речь может идти о преступлении.

Сфотографировав все, что было нужно, ЗИЛ отбуксировали на стоянку у райотдела милиции, сделали запрос в Краснодар — сообщите, мол, что за машина нашлась в наших придонских краях, кому она принадлежит, куда направлялась и что везла, кто был шофером и прочее.

Ответ пришел быстро:

ПАВЛОВСК ПРИДОНСКОЙ ОБЛАСТИ УГРОЗЫСК МАРИНИНУ НА ВАШ ЗАПРОС ОТ 10.05.95 ЗА № 113/64-У СООБЩАЕМ: АВТОМОБИЛЬ ЗИЛ №… ПРИНАДЛЕЖИТ АООТ «ОКТАН» ТЧК НАПРАВЛЯЛСЯ МОСКВУ ГРУЗ МУКА ВОСЕМНАДЦАТЬ ТОНН ВОДИТЕЛИ НИКОЛАЙ ФОМИН И ВЛАДИМИР НЕЛЮБИН ТЧК РОДСТВЕННИКИ И КОЛЛЕКТИВ АООТ ОБЕСПОКОЕНЫ ВАШИМ ЗАПРОСОМ ТЧК СООБЩИТЕ ХОД СЛЕДСТВИЯ ТЧК ХАРИТОНОВ ТЧК

Днем позже на автостоянке села Лосево был обнаружен КамАЗ с московскими номерами. Может быть, слово «обнаружен» и не совсем здесь уместно, ибо грузовик стоял здесь с середины апреля, за его охрану было уплачено вперед, до 1 мая, но вот все сроки вышли, а за машиной никто не является…

Маринин, многоопытный сельский сыщик, которому один из охранников автостоянки рассказал эту историю, внимательно осмотрел грузовик. Ничего необычного в глаза начальнику уголовного розыска и его помощникам не бросилось: КамАЗ оставили якобы из-за технической неисправности. Шофер поехал в Москву, на свое предприятие с тем, чтобы решить вопрос на месте и привезти эту новую коробку передач… Да, сторож лосевской автостоянки видел этого шофера — чернявый молодой мужчина, по виду кавказец; машину он загонял ночью, в дождь, вернее, его притащил на буксире другой КамАЗ… Поставил машину, заплатил вперед и уехал… В том, другом КамАЗе, были, кажется, тоже кавказцы, но они из машины не выходили, все переговоры вел только этот, «хозяин» поломанного грузовика… Точная дата? Ну, середина апреля, шестнадцатое или пятнадцатое число.

В журнале, однако, запись была сделана 10 апреля, фамилия шофера была Сафонов, из Москвы…

Итак, КамАЗ стоял в Лосеве месяц…

Из московской ГАИ ответ тоже пришел быстро:

НАЧАЛЬНИКУ УГРОЗЫСКА МАРИНИНУ ИНТЕРЕСУЮЩИЙ ВАС КАМАЗ ПРИНАДЛЕЖИТ МОСОБЛАВТОТРАНСУ ТЧК ВОДИТЕЛЬ КУЛАЧНЫЙ АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ БЫЛ КОМАНДИРОВАН ПОС. ХОХОЛЬСКИЙ ВОРОНЕЖСКОЙ ОБЛ. ЗА САХАРОМ 07.04.95 КУЛАЧНЫЙ А.С. 1969 ГОДА РОЖДЕНИЯ ЗАЯВЛЕН В ФЕДЕРАЛЬНЫЙ РОЗЫСК КАК ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ ТЧК ВАШ АДРЕС ВЫЕЗЖАЮТ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ МОСОБЛАВТОТРАНСА И ЖЕНА КУЛАЧНОГО ТЧК ПЕРЕДАЛ ХРОМЧЕНКО

Было ясно, что на довольно глухом участке Ростовского шоссе, который «курировал» Павловский райотдел милиции, действует банда грабителей.

Маринин, в свою очередь, разослал телеграммы-запросы соседним райотделам, а также — в областное УВД, на имя генерала Тропинина:

ПРОСИМ ОКАЗАТЬ СОДЕЙСТВИЕ В ВЫЯВЛЕНИИ ПРЕСТУПНИКОВ, ГРАБЯЩИХ АВТОМОБИЛИ С ЦЕННЫМИ ГРУЗАМИ. НАЙДЕНЫ ГРУЗОВИКИ… ВОДИТЕЛИ ОТСУТСТВУЮТ… О ВСЕХ АНАЛОГИЧНЫХ СЛУЧАЯХ, А ТАКЖЕ О НЕОПОЗНАННЫХ ТРУПАХ МУЖЧИН, НАЙДЕННЫХ ПОБЛИЗОСТИ ОТ ТРАССЫ, ПРОШУ СООБЩИТЬ. НАЧ. УГРО ПАВЛОВСК МАРИНИН.

И один ответ пришел тотчас:

…7 МАЯ ТЕКУЩЕГО ГОДА В ЛЕСОПОЛОСЕ НЕДАЛЕКО ОТ БУТУРЛИНОВКИ НАЙДЕН ТРУП НЕОПОЗНАННОГО МУЖЧИНЫ ПРИМЕРНО ТРИДЦАТИ ЛЕТ… ТРУП НАХОДИТСЯ В МОРГЕ РАЙОННОЙ БОЛЬНИЦЫ… МАЙОР КАЛЮЖНЫЙ.

На опознание выехали сам Маринин и москвичи — жена Александра Кулачного и инженер Мособлавтотранса.

Кулачный был убит очередью из автоматического оружия — в его теле врач-патологоанатом насчитал семь пулевых ран. Убит он был, видимо, на том же месте, где и был найден, в лесополосе. Труп слегка прикрыт ветками и разным хламом: лысая покрышка от «Жигулей», картонные коробки, полусгнившая рабочая куртка, дырявый сапог, прелая солома… А нашло труп одно из подразделений милиции, прочесывающих придорожные лесополосы.

Вернувшись в Павловск, Маринин снова встретился со сторожем автостоянки — вызвал его в райотдел. Был составлен словесный портрет водителя КамАЗа, у которого якобы поломалась коробка передач и которого буксировал другой КамАЗ. Кстати, машина на стоянке оказалась совершенно исправной, топливный бак лишь был пустой и отсутствовали ключи зажигания. Показали сторожу фотографию Кулачного, которую Маринин взял у жены убитого. Сторож уверенно заявил, что видит этого человека впервые…

«Да, неплохо они придумали, мерзавцы, неплохо, — размышлял Маринин о преступниках. — Груз забрали, водителя убили, а машину поставили на стоянку. И выиграли у меня почти месяц. А за месяц можно еще много дел натворить и далеко на том же КамАЗе уехать».

Итак, уголовный розыск глубинного российского РОВДа во главе с подполковником милиции Марининым владел теперь точной информацией: на участке Ростовского шоссе, примерно от села Радченское на юге и до села Московское на севере, действует вооруженная банда кавказцев, имеющих в своем распоряжении крытый тентом КамАЗ, кабина которого окрашена в синий цвет.

Если бы Феликс Дерикот знал о том, что друзья-приятели из Чечни обнаглеют до такой степени, что станут убивать и грабить российских водителей практически у него под носом, в родной области, он, наверное, сам бы навел на них милицию. Во всяком случае, принял бы какие-нибудь срочные меры, ведь придонские номера на этом КамАЗе были получены с его помощью и поиски милиции рано или поздно привели бы к нему. Дерикот, как мы знаем, помог Саламбеку и его людям тоже небескорыстно, хотя и думал, что имеет дело лишь с проверенными людьми, которым продавал оружие… Но по местному телевидению он вдруг увидел фоторобот, очень похожий на Рустама, и чрезвычайно обеспокоился: а что, если… Речь в передаче шла о КамАЗе, якобы забытом в Лосеве, а вот и человек, который ставил эту машину, — посмотрите, граждане телезрители, повнимательнее, может быть, кто-то из вас и видел этого человека?

Конечно, это была хитрость ментов, Дерикот сразу догадался, что к чему. «Забыть» машину никто не мог, ее просто бросили там, поставили, чтобы выиграть время. И Феликс сразу подумал о Саламбеке и его людях — не они ли причастны к этой истории? Он послал к Саламбеку своего шофера, тот нашел его на рынке и привез.

Разговаривали они в машине, шофер прогуливался поодаль. Дерикот спросил прямо:

— Ты своего Рустама видел по телевизору?

— Как? — вырвалось у Саламбека. — По какому телевизору? Почему?

— КамАЗ на стоянке в Лосеве — ваша работа?

Саламбек судорожно сглотнул слюну, промолчал.

Феликс выругался.

— Короче, так, Саламбек. На крючке вы у ментов. Не знаю, чего вы там натворили с этим КамАЗом, но из Придонска вам надо срочно линять.

— Да, это Рустам ставил там КамАЗ, — признался Саламбек. Через пять минут Дерикот знал всю историю кровавого бизнеса на трассе. Саламбек рассказывал откровенно — во-первых, он и сам не знал поначалу всех подробностей, а во-вторых, прятаться от Феликса ему было незачем: они оба были крепко повязаны куплей-продажей оружия, угнанных машин, потом убийством Глухова, а теперь еще и разбоем на шоссе.

И все же Феликс был вне себя.

— Да вы что… совсем охренели? — От гнева у него даже горло перехватило. — Ты же сказал мне, что машина вам нужна только для торговых дел, что вы будете заниматься коммерцией тихо-мирно. А натворили что? Ты же ментов теперь и на меня наведешь. — Он с силой и злостью трахнул кулаком по спинке сиденья машины.

— Да я торговлей и занимался, Феликс Иванович, — оправдывался Саламбек. — Это земляки, которых ты видел у Анны Никитичны, попросили машину… Рустам с ними был, да, я разрешил. Да и как не разрешишь — его же машина! Он мне говорил, что возит грузы, что нашли какого-то мужика, у которого покупают и стройматериалы, и сахар… потом про муку говорил. Я и сам ничего не знал!.. И женщина, что ты просил, Изольда, она же с ними работала…

— Немедленно!.. Слышишь, Саламбек, немедленно эти твои земляки должны отсюда слинять! Сейчас же! К чертовой матери! Раз показали фоторобот, то все — хана, найдут! Ваша хозяйка пойдет и заявит в милицию, ты и знать ничего не будешь. И мы все сядем. Все! Из-за твоих земляков… В общем, так: снимай номера, машину уничтожай, а земляки твои пусть из Придонска испаряются. Ты сам имеешь отношение к трассе?

— Нет, Феликс Иванович, слово тебе даю! Я случайно от Рустама узнал. Вчера. Что вляпались они… А все Байрам затеял…

— Байрам, Рустам — один другого стоит. Драпать им нужно… Где Изольда? Ее тоже надо куда-нибудь спрятать, предупредить. Сворачивайте свои дела, Саламбек!

— Конечно, конечно, я понимаю, Феликс Иванович! — Волнение Дерикота передалось и Саламбеку. — Изольда в Боровском, у них база там, дом они купили… Она там должна быть, надо ехать за ней.

— Садись на такси и езжай, предупреди. Скажи, чтоб закрыла свою лавочку и ехала ко мне. И чтоб язык за зубами держала. Понял?

На первой подвернувшейся машине Саламбек помчался в Боровское. И чем дольше он ехал, тем больше тревожился: в самом деле, Байрам переступил все границы. Ему же и его людям было сказано: сидеть и ждать команды. В крайнем случае, тихо-мирно торговать. А он вон что натворил!..

Изольду, когда она, встревоженная, перепуганная, явилась к Дерикоту, тот жестко, требовательно инструктировал: ни с какими кавказцами не общалась, ничего не знаю, ничего не видела и не слышала. Понятно? Проглоти язык!

— И вообще, Изольда Михайловна, лучше бы тебе уехать из Придонска, — уже мягче сказал он. — Хотя бы на время. А может, и навсегда. Что тебя тут держит? Ни квартиры, ни прописки…

— Куда же мне ехать, Феликс Иванович? — Изольда переменилась в лице. — Была бы цела квартира в Грозном… А здесь я с жильем неплохо устроилась, живу одна в двухкомнатной квартире Татьяны, ты ведь знаешь. А с пропиской… И ты обещал, и Татьяна…

— Обещал, да, но видишь, как все повернулось с этими чеченами. Кто знал, что Байрам со своей бандой так поступят?! Они и тебя под монастырь подвели. Ты хоть и не убивала на трассе, но ворованным-то, награбленным торговала!

— Я же не знала ничего!

— И я не знал. А закону все равно — посадят и тебя, и меня как миленьких. Поэтому я и говорю: линять тебе надо из Придонска. И времени, учти, мало. Его просто нет. Я думаю, менты уже вовсю работают. И лечь тебе надо на очень глубокое дно. Шансы спрятаться у тебя есть, в городе ты не прописана, тебя мало кто знает. Ты, главное, не делись больше ни с кем, не советуйся. Дольше проживешь. Понятно говорю?

Но Изольда не послушалась Феликса — этим же вечером она все рассказала Татьяне.

Не послушались Дерикота и чеченцы. Байрам лишь приказал снять с КамАЗа номера и перегнать его в другое место — на стоянку в пригород Придонска…

Глава двадцать первая

После памятного, потрясшего город чэпэ в ТЮЗе Захарьяну здорово попало от областной администрации. Его вызвали в местный «белый дом», ругали в три горла в одном из кабинетов с полированной мебелью. Он слушал ругань спокойно: понимал, что чиновники от культуры обязаны были провести с ним эту воспитательную работу, все-таки резонанс в Придонске после спектакля был большой, да и материальный ущерб театру хулиганы нанесли значительный. Конечно, Михаил Анатольевич даже намеком не дал понять этим пешкам-чинушам, что его в тот вечер о чем-то попросили, что американский бизнесмен Ховард заплатил за «усиление эффекта» и они показали ему русский авангард во всей красе. Не мог он сослаться и на звонок Аркадия Каменцева — тогда Захарьяну надо было бы тотчас уходить из театра. Да, его просили поразвлечь важных американских гостей, но просили неофициально, в частном порядке, к тому же хорошо заплатили — и ему лично, и актерам. Да и все разбитое и уничтоженное Джеймс Ховард практически оплатил. Что же еще нужно? Вести речь о морали?

Вот на мораль, а точнее, на безнравственность спектаклей в театре юного зрителя и нажимали сейчас эти трое из Департамента культуры — один мужчина, в прошлом школьный учитель, и две дамы без возраста: каждой из них можно было дать и по сорок лет, а можно и по шестьдесят, искусная косметика возраст этот скрывала.

Дамы верещали безостановочно.

— Вы подумайте только, Алла Петровна, что делается в ТЮЗе! — гневно говорила одна из них, в мелких, химической выработки кудряшках. — Я когда посмотрела «Тайную любовь…», не спала всю ночь! Всю ночь проворочалась, и хоть бы в одном глазу!.. Так опошлить, изгадить — простите, товарищи, за грубое слово — Бунина! Это просто кошмар! Ведь у Ивана Алексеевича все достойно, чисто… Да, эротика, но пристойная, целомудренная… Я, помню, в молодости зачитывалась этим произведением, оно волнует, конечно, но не грязно, хорошо, по-человечески. А вы что из него сделали, уважаемый Михаил Анатольевич? Развратные сцены сплошь и рядом! Стыдно!

— Это жизнь их такими сделала, не я, — отвечал Захарьян. — Мне выручка нужна. Театр, как и все наше российское искусство, обанкротился.

Начальственным дамам такой ответ лишь прибавил служебного рвения и прыти. Они ждали от режиссера покаяния, оправданий, просьб о прощении и заверений в том, что в будущем такого не повторится, а услышали и увидели нечто раздражившее их окончательно: Захарьян и не думал каяться, наоборот — чуть ли не обвинил их, дерзнувших вызвать его сюда, читать ему, как провинившемуся школьнику, нотации. Они ведь ничегошеньки, оказывается, не понимают ни в экономической, ни в концептуально-эстетической ситуации! Какая наглость, вы только послушайте, а! Он чуть ли не в лицо бросил им реплику о «ретроградах и консерваторах, которые забыли, в какое великое,  р е в о л ю ц и о н н о е  время они живут!..».

Дамы после этих упреков, что называется, вышли из берегов. Перебивая друг друга, брызжа слюной, почти крича, они возмущенно и горячо высказывались:

— Да как только у вас язык поворачивается  т а к о е  говорить, Михаил Анатольевич! Мы столько лет… десятилетий отдали культуре и воспитанию подрастающего поколения!

— Искусство должно делать человека благородным, а не наоборот, вы же это прекрасно знаете!

— Искусство принадлежит народу, а не кучке морально разложившихся толстосумов! Вы как режиссер должны заботиться о нравственном здоровье нации. Вы же талантливый человек и свой талант должны тратить на благородное дело! Кого вы хотите воспитать своими спектаклями? Проституток? Бандитов? Их и так полно!

Заговорил наконец и чиновник-мужчина, хозяин кабинета. Поглаживая раненной когда-то и потому закостеневшей в неудобном положении рукой седые, с желтизной волосы, он укорял Захарьяна:

— Михал Анатольич!.. Ты бы в самом деле секса там, на сцене, поубавил. Голые, понимаешь, у тебя девицы ходют, в случку на глазах у всех вступают. Нехорошо это. Ну, закрылись там, в шалаше, поцеловались пару раз, да и туши свет. И так все ясно. Что в этом, извини, блядстве хорошего? Народ наш, русский, всю жизнь прятал это дело, под одеяла да на печь лез, а ты напоказ выставляешь. Я тоже ходил, смотрел твой спектакль. Тошнит, прямо тебе скажу. Парень этот голый по сцене бегает, шлангом своим мотает, девица возле него трется, как распоследняя сучка. Я когда в школе работал, даже на физкультуру не разрешал девочкам, да и ребятам тоже, обтягивающее трико надевать. Нехорошо это. Дети все замечают, нездоровые мысли у них возникают, разговоры, а потом и дела. Ты же все напоказ выставляешь. Зачем? Как это понимать?

— Да мы в другом уже веке живем, господа! — не сдержал эмоций и Захарьян. — Какое трико? Какая физкультура? Речь о театре идет. Об авангарде! О поиске форм, о новациях! О борьбе за зрителя. И, кстати, все у нас было хорошо до этого последнего случая. Просто не та публика пришла, хулиганье собралось. Устроили дебош, на сцену полезли. Но кто же знал, что так получится?

— Ну, насчет того, что все у вас хорошо было, вы бы помолчали, — нахмурился хозяин кабинета. — Эта история с артисткой… как ее…

— Полозова, Марийка, — подсказала одна из женщин.

— Да, Полозова…

— Это был несчастный случай! Вы ведь знаете! Суд был! — повысил голос Захарьян. — Зачем ворошить старое?

— Да суд-то был, да… Но народ другое говорит…

Дама в кудряшках решила выручить своего патрона — тот явно не знал, как дальше повести этот скользкий разговор о погибшей артистке. Сказала, снова возвращаясь к спектаклю:

— Нет-нет, Михаил Анатольевич, в таком виде «Тайная любовь молодого барина» не пойдет. Ее нужно сейчас же снять с репертуара. Это копирование Запада, это… — Она задохнулась от переполнивших ее чувств. — Это просто разложение молодежи. Будущее нам этого не простит!

— Пусть артисты хоть трико какое наденут, — сказал хозяин кабинета. — Чево тут особенного? Все же знают, что у нас под одеждой находится и где расположено. И отчего детишки рождаются. Зачем тебе надо еще и процесс показывать? Никак я этого не пойму!

— Ну, Иван Николаевич, вы утрируете! — улыбнулся Захарьян. — Я не сам процесс, как вы изволите выразиться, показываю, я же не идиот! Я показываю любовь, чувства молодых. Трактовка современная, да. Рискованные краски, согласен. Но я вынужден это делать, вынужден! Театр, как и все общество, развивается, ищет себя, формы самовыражения, контакты со зрителем, финансы, наконец. Вы же не можете содержать нас! Государство отказалось, бросило нас, как щенят в реку, — плывите сами.

— Но мы ведь часть ваших расходов дотируем, Михал Анатольич, — важно сказал Иван Николаевич. — И вправе, понимаешь, потребовать от тебя…

— Требовать все горазды! — вспылил Захарьян. — А вы побывайте хотя бы один день в моей шкуре, встаньте на мое место! А я со стороны, из этого вот кабинета, посмотрю, что у вас получится.

— Ладно, шпынять руководство мы все горазды. — У хозяина кабинета лицо сделалось совсем строгим. — А бордель свой, Михал Анатольич, прикрой. Артистов одень, мы тебе на одежду дадим денег. И за поведением их присмотри. Пусть они, конечно, по пьесе и целуются там и обнимаются, но никаких вольностей на сцене. Хватит! Шалашик этот с какой-нибудь дверцей придумай или полог, что ли, повесь. Зашли, закрылись, а там пусть у зрителя фантазия работает. Тут ума много не нужно, про это самое думать. Каждый сообразит. И каждый знает, что парень в трусах носит, а девушка в лифчике.

— Ива-ан Николаич! — смущенно фыркнула дама в кудряшках. — Полегче бы при женщинах.

— А чево полегче, чево? — Иван Николаевич сурово сдвинул седые брови. — Тут речь о жизни нации идет, а я должен выражения подбирать! Раньше, бывало, придешь в театр — музыка, понимаешь, играет спокойная, красивые женщины на сцене, все одетые, в красивых длинных платьях, поют, танцуют… И целовались, и обнимались, не без этого. Род человеческий надо продолжать, как без поцелуев? Но ты в темноте это делай, чтоб другие не видали! И не видали, потому как нормальному человеку это неинтересно глядеть. Вот. А теперь что? Голые задницы повыставляли в прыщах… я же на первом ряду сидел, видел… тьфу!

Захарьян поднялся.

— Я задачу понял, Иван Николаевич! — по-военному четко доложил он. — Разрешите идти?

Встал и хозяин кабинета.

— Иди, Михал Анатольич. И подумай, что мы тебе сказали. Алла Петровна и Мария Афанасьевна походют к тебе на спектакли, поконтролируют. Отведи им места где-нибудь в ложе, чтоб получше было видать — и зрителей, и актеров. Насчет охраны мы тоже подумаем, я свяжусь с органами. Хулиганов, конечно, надо пресекать. И насчет трико ты подумай. Нечего напоказ муде свои перед зрителями выставлять.

— Ива-ан Николаевич! — снова всплеснула руками дама в кудряшках, и обе женщины покраснели.

— А че Иван Николаич? Неправду, что ли, говорю? Называю вещи своими именами, и только. Мы тут люди взрослые. Ты, Алла Петровна, дома небось от мужа и не такое слыхала, а?

— Так то дома…

Захарьян кивком простился и пошел прочь из кабинета. У него было такое ощущение, что он только что побывал в музее, в другом времени. И все бы это было ничего, музей есть музей, туда тоже надо ходить, но это «другое время» все еще властвовало над сегодняшним днем, цепко держало его в поводу, не давало свободно дышать…

— О Господи! — только и сказал Михаил Анатольевич, выходя из здания областной администрации и набирая в легкие побольше свежего воздуха. — Да когда же художник в нашей стране будет чувствовать себя художником, а не клерком при власти? Когда?!

Иван Николаевич сдержал свое слово: актерам были присланы спортивные костюмы фирмы «Адидас», а Алла Петровна с Марьей Афанасьевной, нацепив для надежности очки, прочно заняли места в одной из лож театра. Из буфетов убрали водку, из киосков — презервативы и порнографические журналы. А у входа, на улице, теперь постоянно дежурили несколько омоновцев с крепкими резиновыми дубинками. И с двумя свирепыми немецкими овчарками.

Катя с Яной на сцене приоделись — не в «адидасовские», конечно, костюмы, а в глухие закрытые платья и длинные юбки. Не раздевался теперь и Саня Зайцев в сцене «В шалаше». И Катю он целовал осторожно, словно боясь стереть с ее губ помаду…

Алла Петровна с Марьей Афанасьевной спектаклями были довольны — так они спустя время и доложили Ивану Николаевичу.

Недовольство проявили лишь зрители — они просто перестали ходить в ТЮЗ.

Захарьян подал по начальству заявление об увольнении, сказал Ивану Николаевичу, что уезжает в Москву.

Актеры пребывали в растерянности — в городе поговаривали о закрытии театра: денег на его существование не было.

Из Департамента по управлению госимуществом явилась некая дама, Морозова Татьяна Николаевна, сообщила, что зданием театра интересуются некие коммерческие структуры, которые в состоянии его содержать, и, возможно, в скором времени оно будет выставлено на областной аукцион. То есть на продажу.

Глава двадцать вторая

Капитан военно-воздушных сил Чечни Махмуд Имранов прибыл в Придонск в середине мая ночным поездом. В соседнем вагоне, чтобы не вызывать подозрений, ехал его техник-инженер и давний друг старший лейтенант Вахид Мурдаев. С Вахидом они служили в свое время в российской армии, отлично знали ее боевые самолеты, и оба, когда Джохар позвал их, не колеблясь ни минуты, оставили службу в одной из частей Московского военного округа и уехали к себе на Родину. Честно говоря, они хотели улететь домой на «сухом», как это сделали несколько российских летчиков, не пожелавших служить Украине и улетевших в Россию на своих самолетах, но Махмуду угнать самолет не удалось. У России уже были натянутые отношения с Чечней, в политических сражениях и в высказываниях президента Дудаева уже посверкивало слово «война», а на Родине, в Ичкерии, об этом говорили открыто. Чечня собирала, звала своих сынов под боевые знамена; звала прежде всего специалистов — летчиков, милиционеров, врачей, военных…

Конечно, в России это не осталось незамеченным. По отношению к чеченцам — Махмуд это почувствовал — появилась настороженность, им с Вахидом стали меньше доверять. Под разными предлогами отменяли полеты — то горючего нет, то полеты переносились на неопределенный срок по другим причинам. Короче, в том, девяносто третьем, Махмуд поднимался в воздух только два раза и только в составе звена. Любому дураку понятно, что, рискни он направить самолет не по указанному в полетном задании маршруту… сбили бы, конечно! Да и Вахида потом затаскали бы по допросам, а то и посадили. Чеченцев в части было лишь двое, за ними теперь откровенно присматривали, и потому любой рискованный шаг с их стороны мог быть решительно пресечен военной контрразведкой или любым должностным лицом из офицерского состава.

Махмуд и Вахид уволились из российской армии, приехали в Чечню, где Имранов полетал еще на чешском Л-39, переоборудованном в бомбардировщик, сделал несколько боевых вылетов в небо Абхазии и Грузии, но полетами этими остался недоволен — и машина его после «сухого» раздражала, и толку от его вылетов, кажется, не было.

Потом он и вовсе оказался «безлошадным», как, впрочем, все чеченские экипажи: самолеты их ВВС были уничтожены российскими штурмовиками осенью 94-го.

После того, как боевики Дудаева ушли из Грозного, Махмуд с Вахидом почти всю зиму провели в горном ауле у родственников, под Ведено. Джохар не выпускал их из виду, как и других летчиков, все они были и по сей день остаются на особом учете у президента: рано или поздно пилоты потребуются Ичкерии. К тому же Джохар говорил и о выполнении специального задания во имя свободы и независимости Родины.

И вот такой день настал…

Залимхан, молодой разведчик, съездивший в Россию, привез хорошие вести и передал через связника в Ставрополе: в Степянке можно успешно совершить террористический акт в отношении семей военных летчиков, бомбивших Чечню. Уже есть списки жен офицеров и их адреса, нужно теперь лишь выманить их из городка и уничтожить. В самом Придонске также есть военный аэродром, в распоряжении пилотов — самые современные «сухие». Задача Махмуда: с помощью Саламбека и его группы захватить боевой самолет, вооруженный ракетами или бомбами, и нанести удар по атомной станции, до которой лететь всего сорок километров, а не получится — по самому городу.

Задача эта не представлялась Махмуду сложной: он был опытным боевым пилотом, налетал несколько тысяч часов, служебная его летная книжка пестрела многочисленными приказами командования о поощрениях. Вопрос был лишь в одном — из этого последнего полета он живым не вернется.

Захват самолета, как они планировали, лучше всего произвести в один из дней тренировочных полетов, лучше ночных, когда идут подготовительные работы к старту: их заправляют топливом, снаряжают бомбами и ракетами. Со стояночной площадки у капонира самолет выруливает на взлетно-посадочную полосу… У машины в это время два-три человека, не больше: техник, вооруженец, может быть, специалист по связи или кто-нибудь из штабных офицеров. Хорошо, пусть их наберется у самолета пятеро, все равно это ничего не изменит — все они будут смяты огнем, ошеломлены внезапным нападением, не сразу сообразят, что к чему, и те, кто останется в живых, и те, кто будет в ту ночь на командном пункте. А ему, Махмуду, и нужно всего несколько минут, чтобы вырулить на ВПП и взмыть в воздух, всего несколько минут! Но они, эти минуты, конечно же, самые ответственные и опасные: если руководитель полетов что-либо заподозрит или, тем более, точно будет знать, что один из самолетов, участвующих нынче в полетах, захвачен, он тут же примет меры — прикажет заблокировать взлетную полосу каким-нибудь бензовозом или задержит на ней другой самолет. Понятно, что РП может дать указание, согласовав его, разумеется, с вышестоящим начальником, расстрелять захваченную машину в воздухе, но для этого нужно, чтобы поблизости были другие самолеты, еще не отстрелявшиеся на полигоне, только что взлетевшие с боекомплектом… Но пока РП и его непосредственное начальство будут соображать, что делать, Махмуд окажется уже далеко от аэродрома, у атомной станции. Только бы взлететь!..

Потом, когда он отбомбится или выпустит по АЭС ракеты, и наступит тот самый ответственный момент в его судьбе, если руководитель полетов сработает четко, посланные им самолеты настигнут Махмуда. Конечно, они — и РП, и летчики-истребители — легко догадаются о его замысле: накрыть страшным ударом атомную станцию. Об этом скажут и курс полета, и логика действий захватчиков. Словом, они очень быстро поймут, зачем он угнал готовый к боевым стрельбам самолет. И предпримут все меры для того, чтобы его сбить, помешать выполнить задание. Главная задача Махмуда — все рассчитать по минутам, по секундам и выйти из этого поединка победителем. Отомстить им за погибших родственников, за разбитый Грозный, за поруганную, залитую кровью Ичкерию. Зачем Ельцин развязал эту войну? Зачем приказывал бомбить и разрушать Грозный? Почему он и его министры не хотят, чтобы Ичкерия жила свободно и независимо?

Да, Махмуду придется погибнуть. Но что значит одна его смерть, если счет убитым в Чечне идет уже на тысячи! И большинство погибших — простые мирные граждане, ни в чем не повинные, ни в каких криминальных делах не замешанные. За что же их убили? Почему они продолжают умирать и по сей день? И кто, в таком случае, кроме него, Махмуда Имранова, отомстит за них? Ведь именно у него есть такая возможность…

Пусть его собьют, но потом, когда он выполнит приказ, сбросит бомбы или пустит ракеты на русскую АЭС. Если это не удастся сделать, он направит самолет на один из блоков станции. Он выполнит свой долг офицера и гражданина Ичкерии, и генерал Дудаев похвалит его. Скажет о нем доброе слово и народ. В свободной и независимой Ичкерии имя Махмуда Имранова будут произносить с уважением…

Так думал о предстоящем задании летчик-камикадзе капитан Имранов, и для выполнения этого задания ему не хватало лишь одного — боевого самолета.

На ночной привокзальной площади Придонска Махмуд с Вахидом взяли такси и назвали адрес Анны Никитичны. Конечно, они знали, чей это дом, кто его хозяйка, как найти Саламбека, — Залимхан через связного в Ставрополе все им рассказал, даже нарисовал схему улиц и с какой стороны дома находится вход на второй этаж.

Была половина второго ночи, и, конечно, Саламбек и его люди крепко спали. Но удивило и разгневало Махмуда не это — ночью все люди должны спать, но не те, кто несет службу, а группа Саламбека была именно на военной службе.

Дверь открыл сам Саламбек — заспанный, в одних трусах, судорожно позевывающий. Поздоровавшись, Имранов, а за ним и Вахид прошли по этажу, с интересом заглядывая в спальни и подсобные помещения, и вдруг в одной из комнат увидели милую картину: в обнимку с бойцами спала на широкой семейной кровати белокурая русская женщина.

— Почему здесь посторонние, Саламбек? — строго спросил Махмуд. Он был старшим по званию, капитаном, а Саламбек — всего лишь сержантом, пусть и старшим.

Саламбек, хотя и был по-прежнему в трусах, вытянулся по стойке «смирно». Доложил:

— Это наша… это наш боец, товарищ капитан! Оказывает помощь в разведывательной работе… — И, приглушив голос, коротко пояснил, какую именно помощь оказывает корреспондент газеты «Русь непобедимая» Люся Вобликова: печатает в своей газете нужную чеченской разведке информацию, узнала адреса семей военных летчиков, написала их Обращение к президенту Ельцину… привезла подписи жен офицеров… — Это очень ценный агент, товарищ капитан! — добавил Саламбек с некоторой даже обидой, ведь это именно он завербовал Вобликову!

— Все равно не положено! — сердито выговаривал Имранов. — Для бойцов женского пола должно быть выделено отдельное помещение. А она почему спит вместе со всеми? Что это такое?

— Извините, товарищ капитан… но она… боится спать одна! — нашелся Саламбек, в волнении переступая босыми ногами на холодном полу. Конечно, он понимал, что нарушил не только дисциплинарный устав…

Отделение подняли, велели одеться и построиться, дверь в комнату, где спала Люся, плотно закрыли.

Махмуд прохаживался вдоль жиденькой и сонной шеренги, читал нотацию:

— В наших подразделениях воюют и женщины, да. Это прежде всего наши, чеченские женщины, которые делят с бойцами тяготы партизанской теперь жизни в горах или горных селениях. Воюют на нашей стороне и украинки, есть девушки из Прибалтики — снайперы. Очень хорошо, что вы решили обратиться за помощью к русской женщине, и она, я знаю, помогла нам. Но спать она должна в другой комнате или дома.

— Виноват, товарищ капитан! — сказал Саламбек. — Но… так получилось. Мы задержались с разговорами, и женщина попросилась переночевать. Законы гостеприимства не позволили мне выставлять ее ночью…

Махмуд помолчал.

— Что ж, пусть отдыхает. Но ты, Саламбек, должен быть наказан.

— Слушаюсь, товарищ капитан! Я готов.

На шум и голоса пришла Люся в наспех накинутой кофточке и джинсах.

— Что здесь происходит, мальчики? — спросила она, позевывая и хлопая ладонью по рту. — Кого и за что здесь наказывают?

— Саламбек нецензурно выражался, — сухо пояснил ей Вахид. — А это запрещено.

— А, вон оно что…

Потом они сидели втроем, запершись в одной из комнат: Махмуд, Саламбек и Люся.

Говорил Махмуд:

— Людмила, вы оказали нашему народу определенную помощь. О ваших публикациях в газете знают в нашем штабе, я привез вам благодарность от генерала Дудаева.

— Да? Вот как! — Люся цвела.

— Вы сделали большое дело и с Обращением к президенту Ельцину, под которым подписались жены летчиков.

— Да, они подписали. Никто ведь из них не хочет, чтобы их мужья погибали там, в Чечне.

— И мы этого не хотим, — продолжал Махмуд, его моложавое интеллигентное лицо омрачилось. — Потому Обращение сегодня же утром поедет в Москву, мы пошлем человека в наш московский пресс-центр Курбанову.

— Ну, смотрите, вам виднее. — Люся пожала плечами. — Но мы договорились с Саламбеком, что я его и здесь, в нашей газете напечатаю.

— Это было бы очень хорошо, — похвалил Махмуд. — Ваши женщины, так же как и наши, выступают против войны. Надо об этом писать и говорить. Потому мы к вам и обратились.

— Я свое слово сдержала… Саламбек, ты поможешь мне поймать машину? Третий час ночи, я одна боюсь. — Люся снова зевнула, глянула на свои маленькие часики.

— Конечно, он проводит вас, даже отвезет домой, Людмила, — заверил Махмуд. — Но перед тем, как вы уедете, я хотел бы вас попросить еще об одном одолжении.

— О каком?

— Напишите о летчиках, которые служат здесь, в Придонске, на военном аэродроме.

— А зачем вам это нужно? И что конкретно я должна написать? — Лицо Вобликовой напряглось: Люся снова, в который уже раз, заподозрила что-то неладное. Чего, собственно, они хотят от нее? И почему такой повышенный интерес к летчикам? И зачем она ездила в Степянку? Почему чеченцев так интересует это Обращение к Ельцину? Что в нем особенного? Таких Обращений в газетах появляется все больше — в России мало кто хочет воевать, особенно протестуют матери тех солдат, что воюют в Чечне, жены офицеров да все здравомыслящие люди. И она, Вобликова, как журналист лишь внесла свою толику в это благое дело — съездила в Степянку, написала от имени женщин Обращение, указав под их фамилиями, как это и полагается в таком серьезном документе, домашние адреса…

А д р е с а!  Люся вздрогнула. Дура! Она же дала Саламбеку  с п и с о к   ж е н   л е т ч и к о в   с   и х   д о м а ш н и м и   а д р е с а м и!..  Бог ты мой, как же она сразу не сообразила? Ведь она… она самая настоящая чеченская шпионка! Ее купили, ей заплатили хорошие деньги за  н у ж н ы е   р а з в е д к е   с в е д е н и я!  А она, глупая, не сразу это поняла! Что же теперь делать?

Махмуд внимательно наблюдал за ней. Он, видно, понял, что в душе этой молодой женщины шла какая-то важная работа, не торопил ее. Ждал — пусть она подумает, сделает нужные для себя выводы. Да, Вобликова вляпалась, и вляпалась серьезно. К тому же разбитная эта журналистка не все еще знает.

— Что вы от меня хотите, черт возьми? — резко спросила она, решив сменить тон разговора. — Мне кажется, я и так Чечне достаточно хорошо помогла.

— Да, а мы хорошо вам заплатили.

— Значит, мы квиты. До свидания! — Люся поднялась. — Саламбек, можешь меня не провожать, деньги на такси у меня, разумеется, есть.

— Не горячитесь, Людмила. — Махмуд улыбался ей вполне дружески. — Окажите нам еще одну услугу. Никто ничего об этом не узнает.

— Какую услугу?

— Да… может, это и не услуга, а просто новая тема для вас. Раз уж вы познакомились с пилотами, с небом…

— Говорите конкретней, Махмуд! — Люся заметно нервничала.

— Я уже сказал, что мы просим вас написать о жизни летчиков городского военного аэродрома. Ничего особенного: как у них организована боевая учеба, когда будут проводиться ночные полеты, кто у них в части лучший, гордость, так сказать, полка.

— Нет! Я не буду этого делать! — резко сказала Люся. — Что-то я не понимаю… Кому это нужно? У нас ведь не военная газета… Да мне могут и не разрешить писать об этом… Вам что, нужна какая-то информация с этого аэродрома, так?

— Да какая информация, что вы, Людмила! — удивился Махмуд. — Кто в вашем городе не знает, что на юго-западной его окраине расположен военный аэродром, что самолеты поднимаются с него днем и ночью, что там служат офицеры, занимающиеся боевой подготовкой!

— Вот, вы только приехали, а все уже знаете! — фыркнула Люся. — Странно. И подозрительно, извините меня за прямоту… Короче, господа, ничего писать об этом аэродроме я не буду. Мне это неинтересно.

Махмуд вздохнул.

— Жаль, Людмила, — сказал он. — Такая хорошая, красивая молодая женщина… Жила и работала столько лет с не подмоченной репутацией, а тут…

— Что «а тут»? На что вы намекаете? Я ничего дурного не сделала. Совесть моя чиста. И репутация тоже. Это вы напрасно.

— Жаль, — снова повторил Махмуд. Он выразительно глянул на Саламбека, тот кивнул понимающе, вышел. А через две-три минуты вернулся с пачкой фотографий. На них во всей красе, в разных пикантных позах была изображена голая Люся — с Саламбеком, с Рустамом и Асланом, снова с Саламбеком… А вот она верхом на Аслане, а вот хохочущая Люся держит фаллосы в руках…

У Вобликовой сам собою открылся рот. Она покраснела до корней волос, схватила фотографии, стала их с остервенением рвать.

— Мерзавцы! Сволочи! Шантажисты! — кричала она в припадке дикой злости. — Мужчины, называется! Пришла к ним, как к людям, а они… Гады!.. И все равно я вас не боюсь. Не на ту напали. Я вас всех в гробу в белых тапочках видела!.. Вот что с вашими фотографиями сделала! Вот! — И она подбросила вверх обрывки снимков.

Махмуд с Саламбеком с интересом следили за ней.

— Еще принести? — спросил Саламбек, ни к кому конкретно не обращаясь. — Там похлеще. Там ты, Люсенька, такое вытворяешь, что и смотреть стыдно. И как на все это в твоей газете прореагируют, а? Принести?

— Не надо! — крикнула Люся и разрыдалась. — Скотина! Как ты посмел? Я же к тебе пришла как к порядочному, со всей душой. Ребята, мальчики… тьфу! А вы меня чем отблагодарили? Шлюху из меня распоследнюю сделали, шпионку! Я же все поняла, все! В Степянку меня послали, теперь сюда, на аэродром пихаете… А если меня арестуют? Тогда что?

— Да за что тебя арестовывать? — удивился Саламбек, переглянувшись с Махмудом. — За что? Ты приходишь официально писать очерк о военных летчиках — спрашиваешь, как они готовятся защищать небо над городом. Что тут такого? Просишься на ночные полеты, присутствуешь на них… И все.

— Но вам-то что нужно? Списки летчиков?

— Да ничего нам не нужно, Людмила, успокойтесь, — мягко сказал Махмуд, коснувшись ее руки. — Ты… простите, вы только скажете, когда пойдете на ночные полеты, и ребята вас встретят — отвезут, привезут…

«Нет-нет, они что-то затевают, они не просто так хотят, чтобы я пошла на военный аэродром, — лихорадочно соображала Люся. — И почему-то хотят, чтобы я попала на аэродром именно ночью. Почему? Зачем? Какая разница — днем или ночью? Сегодня, завтра… Что делать? Что? Пообещать выполнить   н о в о е   з а д а н и е   и прямиком поехать в управление госбезопасности, к генералу Костырину, сознаться во всем? Но в чем, собственно, сознаваться? Ничего же не произошло. Я съездила в Степянку, собрала подписи под Обращением к президенту, хочу напечатать этот документ у себя в газете. Да, Обращение видели чеченцы… но Саламбек же вернул все, ничего себе не оставил. Копию сняли?.. Да, может быть. Но зачем им это нужно? И почему их интересует теперь городской военный аэродром, ночные полеты?..»

Пусть сотрудники госбезопасности Саламбека и Махмуда об этом спросят, они по-другому с ними будут разговаривать. Да, но Саламбек может сказать, что она брала у них большие деньги. У нее ведь сотрудники госбезопасности тоже могут спросить: а зачем? Зачем она брала у них такие большие деньги? Тут и дураку ясно, что она работала на чеченцев за большие деньги. А тут еще фотографии… Бо-о-же мой! Вот это она вляпалась, так вляпалась! Тут не только с работы полетишь…

Люся зябко повела плечами, попросила у Саламбека сигарету, закурила. Немного успокоившись, сказала:

— Если я схожу на аэродром, когда будут ночные полеты, напишу очерк о воздушном асе… и вообще узнаю то, что вас интересует…

— Да нас ничего не интересует, Людмила, — перебил ее Махмуд. — Вы напрасно думаете, что мы вас посылаем на какое-то задание. Что за фантазии? Зачем? Вы что, детективов начитались? Выбросьте это из головы, не играйте в шпионов-разведчиков. Это смешно. Сходите, сделайте то, о чем мы вас просим… И на этом простимся. Никакие разведданные узнавать не нужно — обычный очерк или репортаж, что у вас получится. Просто интервью с командиром части. Поговорите с ним, скажите, что любите летчиков, сами когда-то мечтали о небе, но вот не повезло, родились женщиной… Это действует, уверяю вас! И все — вы свободны, как ветер в наших горах.

Люся докурила сигарету, решительно поднялась.

— Ладно, мальчики. Я поняла. За разгульную и сладкую жизнь, пусть и кратковременную, нужно платить. Вы меня подловили. Дура я, поверила… Но я все сделаю, ладно. А потом — знать вас не желаю, шантажистов. Мне с мужиками, какие трахаются со мной да еще исподтишка и мою голую задницу снимают, не по пути. Это подло. Я таких мужиков презираю. Вы не мужики, вы самые последние проходимцы!..

Она взбадривала себя этой руганью, а для Саламбека с Махмудом слова Вобликовой звучали как музыка. Русская журналистка была у них на крючке.

И все же Саламбек предупредил:

— Людмила, если ты задумала нас обхитрить… Смотри, везде найдем. Мы тебя ни о чем особенном не просим.

Люся смерила его презрительным взглядом.

— Ха-ха-ха… Испугался, да, Саламбек? Вас столько мужиков, а я одна, и ты меня еще и пугаешь. До свидания, господа. Провожать меня не надо, я не из трусливых. Дня через три-четыре я дам знать о себе, схожу на аэродром. Но потом — чтобы вашего духу возле меня не было! Я уважаю только настоящих мужчин. Настоящих!

Она подхватила свою сумочку, висящую на спинке стула, резко повернувшись, пошла из комнаты. Саламбек было поднялся ей вслед, но Люся бросила через плечо:

— Я же сказала…

Через минуту хлопнула внизу дверь, каблучки сердито застучали по ночному асфальту.

— Не играла она, как вы думаете, товарищ капитан? — спросил Имранова Саламбек.

— Нет, не думаю. — Махмуд в задумчивости покачал головой. — Не похоже. Отвечала и возмущалась вполне искренне. Бесилась, да. Но стучать на нас вряд ли пойдет. Испачкалась, для самой опасно. Тем не менее мы с Вахидом сейчас же уходим. И ты, Саламбек. Оставь кого-нибудь из «грузчиков» здесь… Кто ничего не знает?

Саламбек назвал имя одного из своих людей.

— Ну вот, пусть тут дневалит. Даже если его и возьмут, он ничего сказать не сможет.

— Понял, товарищ капитан.

— Поживем пока в разных гостиницах, посмотрим…

— Залимхан квартиру снял на окраине города, — сказал Саламбек. — Там совершенно безопасно. Надо туда поехать.

— Хорошо, поехали. Рисковать не будем. Людмила может и сейчас в милицию или госбезопасность обратиться. Подождем. Если все будет нормально, завтра ночью надо на аэродром идти. Смотреть будем.

Они поодиночке вышли из спящего дома Анны Никитичны и растворились в полумраке плохо освещенной улицы — несколько осторожных, незаметных фигур…

На аэродром пошли вчетвером: Махмуд, Саламбек, Вахид и Залимхан. Договорились заранее, что у каждого будет свой сектор наблюдения, точнее, капонир, стоянка самолета. Саламбек нарисовал схему, и Махмуд распределил точки. Он и Вахид выбрали ближайший к ограде капонир. Именно здесь вероятнее всего можно захватить самолет. Но Саламбеку с Залимханом он дал еще по точке — как дублирующие, на всякий случай, картина должна быть наиболее объективной. К тому же ближайший к ограде самолет мог в тот день, точнее, в ту ночь не полететь…

Прошли тесной улочкой из частных домов, в которых большей частью окна уже не светились. Ночь была тихая, безлунная — в самый раз! Главное — не привлечь к себе внимания, не возбудить подозрений у тех, кто еще бодрствует. Играла где-то музыка, звучали голоса — гуляла молодежь, у этих ночь — самый разгар жизни.

Но все обошлось благополучно, если не считать двух-трех собак, на чистом русском облаявших непрошеных гостей-диверсантов, — порядок есть порядок, ночью надо спать, а не шастать по улицам, и тут эти ночные сторожа были правы. Но собаки, как известно, существа безвредные, в КГБ — ФСБ стучать не побегут: побрехали, работу выполнили, да и успокоились.

Еще издали наши герои слышали рев реактивных двигателей — значит, сегодня ночные полеты, им повезло. Разведка будет осуществляться в условиях, максимально приближенных к ночи захвата. Это хорошо. Сегодня можно будет до секунд высчитать время, необходимое для проведения операции, а это очень важно. В таком деле все решают именно секунды.

Они миновали братскую могилу, овраг, углубились в сосняк. Дыхание большого военного аэродрома ощущалось совсем рядом.

Махмуд сделал знак остановиться. Все сгрудились вокруг него, слушали. Имранов говорил почти в полный голос, когда рев турбин нарастал, самолет уходил в ночное небо, и переходил на шепот, когда гром самолетного двигателя стихал.

— Внимательно наблюдайте за тем, что происходит у капонира и на стоянке самолета, — инструктировал он. — Не упускайте ни одной мелочи. Вам кажется, что это мелочь, а мне все важно знать: сколько человек может быть у каждой машины, какой бортовой номер самолета, в каком порядке они взлетают и возвращаются. Самое главное — мне важно знать позывной пилота и его личный номер…

Группа рассыпалась в сосняке. Встретятся они, когда едва начнет светать.

Махмуд и Вахид заняли свой НП. Да, Саламбек оказался прав: это самое удобное место для нападения — до самолета рукой подать, нужно будет пробежать метров двести по открытому полю, которое у капонира хорошо освещено прожектором. Горят лампы и на столбах вдоль забора, свет их слабый, тусклый. Но фигуры бегущих по полю людей будут видны издалека. Значит, часть пути лучше преодолеть ползком, незаметно, а вскакивать и бежать к самолету надо в самый последний момент. Да, именно так, секунды могут решить как успех операции, так и ее провал. Махмуд и Вахид были опытными офицерами, хорошо знали жизнь военного аэродрома и понимали, что к чему. Захват самолета для летчика и «технарей» должен быть совершенно неожиданным и именно в тот, последний момент, когда пилоту останется лишь подняться по лесенке в кабину и выруливать на рулежные дорожки. И это еще не все: вырулить и получить разрешение на взлет можно, лишь зная код переговоров с РП, руководителем полетов. И тут все будет опять-таки зависеть от того, скажет или не скажет захваченный летчик позывной и личный номер, испугается ли приставленного к виску пистолета. Если испугается, если решит, что жизнь его дороже этого самого позывного, — успех задуманного наполовину обеспечен. Во всяком случае, можно будет спокойно взлететь. Если нет — Махмуду придется на свой страх и риск выруливать на ВПП, рваться в небо напролом. И тут все будут решать секунды и реакция руководителя полетов: как он оценит ситуацию, отдаст ли приказ заблокировать полосу грузовиком или прикажет кому-либо из выруливших на нее летчиков задержаться, подставить борт, помешать тем, кто захватил боевую машину. И на самый худой случай, когда он уже будет в небе, за ним могут ринуться два истребителя-перехватчика, которые дежурят на аэродроме круглосуточно…

Махмуд видел в бинокль, как развивались события у капонира, которому они дали номер 1. Там развивался до боли знакомый сюжет: группа офицеров стояла возле Су-25. Летчик был в центре, уже экипированный для полета. Он, конечно, ждал своей очереди на взлет, разрешения с командного пункта. Скоро, совсем скоро он поднимется в кабину, сядет в кресло, пристегнется, подключит шлемофон к рации, скажет: «Я — Быстрый-69. К полету готов. Разрешите рулежку». — «Разрешаю», — ответит ему руководитель полетов. И «Быстрый-69» положит руку на маленькие черные рукоятки — РУД, ручки управления двигателями, подаст их чуть вперед, сняв ноги с педалей тормозов, и «сухой» покатит по серой узкой бетонке вперед, к гладкой и прямой, как стрела, ВПП…

Махмуд уже видел, физически ощущал себя в пилотском кресле, на месте «Быстрого». В ту, будущую ночь захвата он поднимется по лесенке в кабину штурмовика, сядет в кресло, подключит шлемофон к рации… поднимется в это черное беззвездное небо. Поднимется, конечно, в последний раз, чтобы уже не вернуться в эту жизнь. Но он добровольно, сознательно уходит из нее — лишь бы жила его любимая и многострадальная Ичкерия, лишь бы она была свободна и независима. А значит — счастлива!

За это можно умереть.

На следующее утро, а оно было безоблачным, солнечным, на аэродром явилась Люся Вобликова.

На КПП ее остановил строгий сержант с красной повязкой на рукаве, попросил предъявить документы, спросил, куда и зачем она идет.

— Мне нужно к командиру части, — отвечала Люся. — Или его заместителю. Мне нужно взять у него интервью.

Сержант взялся за телефон, велев Люсе подождать.

— Товарищ полковник! Докладывает старший сержант Костомаров, дежурный по КПП. Здесь к вам пришла журналистка. Да, хочет вас видеть… Хорошо, передаю. — И сержант подал в окошко телефонную трубку.

— Слушаю вас, — сказала Люся.

— Это я вас слушаю. — Голос в трубке несколько насмешливый, но вежливый. — Командир части полковник Некрасин Вадим Геннадьевич у аппарата.

— Вадим Геннадьевич, я бы хотела с вами повидаться, можно? Моя фамилия Вобликова, газета «Русь непобедимая».

— По какому вопросу?

— У меня задание от редакции — написать о лучших ваших летчиках. Можно об одном, как вы разрешите. Мне желательно побывать на ночных полетах…

— Вы опоздали: как раз сегодня ночью эти полеты мы и провели.

— Ничего страшного, вы же не в последний раз летали.

— Да, разумеется. Хорошо, ждите там, на КПП, за вами придет офицер, проводит вас.

— Я поняла! — радостно сказала Люся. — Спасибо. До встречи, Вадим Геннадьевич.

— До встречи! — Вежливый голос командира прозвучал чуточку насмешливо…

… — Понимаете, Вадим Геннадьевич! — возбужденно говорила Люся минут десять спустя. — Я всегда мечтала написать о летчиках. Мне всегда нравились офицеры в фуражках с голубым околышем. Это же героическая профессия! А я такая трусиха!.. Да, это к делу не относится. Так вот, я вам скажу прямо: к нашей российской армии я никаких претензий не имею, точку зрения тех коллег, которые поливают вас грязью, не разделяю и даже осуждаю. И хочу написать о простых, мирных буднях пилота. Понять хотя бы немного эту профессию — защитник неба. Сесть в самолет, улететь в ночное небо, в неизвестность… Там же темно, Вадим Геннадьевич! Как летчик знает, куда лететь, в какую сторону? Как он потом на землю возвращается, находит аэродром?

— Ну, это вам, уважаемая Людмила Владимировна, надо целый курс по навигации прочитать, — улыбнулся командир части — сухощавый подтянутый офицер. — Я думаю, вы в такие подробности не влезайте, ни к чему. Напишите с моих слов, что небо над городом надежно охраняется днем и ночью, наши пилоты — современные воздушные асы — в самом деле высококвалифицированные образованные инженеры, прекрасно знающие свое дело. Но прежде всего — это настоящие патриоты своей Родины, всемерно и целеустремленно повышающие свой профессиональный уровень. Каждый наш летчик стремится повысить классность, овладеть новым, более современным самолетом, а они к нам, безусловно, поступают.

— Да, все это хорошо, Вадим Геннадьевич, — говорила Люся, записывая то, что говорил полковник, и не забывая при этом поигрывать глазками. — Но это пока что общие слова, известные, прописные истины. Я бы хотела написать очерк о воздушном асе, побывать рядом с этим человеком у самолета, на ночных полетах… А вот чэпэ у вас какие-нибудь бывают в воздухе? Я помню, когда-то читала о летчике-испытателе, как он машину спасал… Или двигатель отказал при заходе на посадку…

Командир части белозубо засмеялся.

— Ну, специально для вас мы, конечно, никаких нештатных ситуаций создавать не будем, Людмила Владимировна. А вот поговорить вам будет с кем, у нас такие люди есть. Это майор Белянкин, например. В марте, кажется… да, в марте с его машиной в воздухе случилось нечто непредвиденное: заклинило шасси… Об этом, в принципе, наша военная газета писала, но так — информационно. Дескать, летчик Белянкин в нештатной ситуации не растерялся и показал себя грамотным специалистом… строк пять, не больше.

— Ну-у… — сейчас же подхватила Люся. — Да я все в деталях распишу: как он летел, как у него шасси заклинило, что он при этом думал и как действовал, кто у него на земле, дома, оставался… Я умею переживания писать, Вадим Геннадьевич! Я вот только что была в Степянке, вы же знаете, там отдельный штурмовой полк стоит, который сейчас в Чечне…

— A-а… — протянул полковник, и его васильковые, под цвет петлиц на кителе глаза вспыхнули неподдельным интересом. — Значит, вы там были? А я служил там, Людмила Владимировна. Я же в Придонске второй год всего.

— Ну вот, видите, Вадим Геннадьевич! — обрадовалась Люся. — Гора с горой не сходятся, а люди обязательно встретятся. Вот и мы с вами…

— А вы зачем в Степянку ездили? — поинтересовался полковник.

— Ну… женщины, жены офицеров попросили… написали в нашу газету… я поехала. Переживают за своих мужей, против войны выступили с Обращением к президенту Ельцину. Сбивают же ваших летчиков, Вадим Геннадьевич! Я же как раз на похороны Студеникина попала. Такое горе, я вам скажу, для семьи…

— Да, Игоря я знал, — вздохнул Некрасин. — Хороший был парень! И летчик — от Бога! Мало таких. Вот о ком надо было писать, Людмила Владимировна. Поэт неба. С ним поговорить было — одно удовольствие… Да, но мы отвлеклись. Белянкин сейчас отдыхает после ночных полетов, уже ушел с аэродрома.

— А следующие когда, Вадим Геннадьевич? — Люся затаила дыхание. — Я бы хотела на них поприсутствовать. Ну, пожалуйста, Вадим Геннадьевич! — Она, как маленькая девочка, капризно надула крашеные красивые губы. — Это же романтика для нас, поймите! Для гражданских людей, тем более для женщины.

— Я понимаю, понимаю, — по-отечески улыбался полковник.

Некрасин повел пальцем по толстому стеклу, под которым лежали у него деловые бумаги, в том числе и график полетов, сказал:

— Я вам позвоню, оставьте свой телефон. И, кстати, полистаю вашу газету.

— Я же вам сказала, Вадим Геннадьевич! — Люся поднялась. — Мы стоим на патриотической позиции. Вы же наши защитники, как можно армию охаивать!

Такое заявление Некрасина вполне устраивало. К тому же ему нравилась эта симпатичная женщина-журналист. В их авиационном деле она, конечно, ничего не понимала, но это не беда — ей растолкуют все, что нужно.

Полковник вышел из-за стола, подал Люсе руку, и она на долю секунды задержала его пальцы, сказав:

— Ну, так я буду ждать от вас звонка, Вадим Геннадьевич!

— Конечно, конечно, Людмила Владимировна! — отвечал боевой офицер. Он, разумеется, заметил это чуть-чуть затянувшееся рукопожатие, ощутил тонкий аромат, исходивший от ее мягких и таких доверчивых пальцев… Умеет женщина подать себя! Как такой отказать!

Люсю поводили по аэродрому, показали самолет; она даже посидела в кабине, потрогала крашеными пальчиками какие-то рычажки, поспрашивала: «А это что?.. А это для чего?» Ей вежливо отвечали, растолковывали попроще — может, и поймет…

Потом Вобликову отвезли на командирском «газике» прямо в редакцию.

Глава двадцать третья

Койку Тягунова подвинули по его просьбе к самому окну. Он по-прежнему лежал в палате один, время тянулось медленно, тягостно, развлекаться ему, кроме радиопередач, было нечем, а теперь появилось занятие — смотреть на город и оживленный кусок Задонского шоссе. Метрах в ста от больницы была остановка автобуса, на ней всегда толпился народ: родственники, навещавшие больных, врачи и медсестры, отработавшие свой день, студенты мединститута, в основном, конечно, студентки — бойкие, непоседливые, говорливые. Были они сегодня и в его палате. Вошли шумной стайкой — в белых халатах и шапочках, с сочувственными лицами.

Хирург, который привел их, объяснил Тягунову, мол, это будущие врачи, пятый курс, кое-что уже знают. Они, кстати, помогут медсестрам переложить его, поменять бинты, поухаживать за ним. Вы не против?

Тягунов улыбнулся, шевельнул рукой — мол, делайте все, что считаете нужным, доктор. Я теперь в вашей власти.

Девушки-медики засуетились вокруг него, а он охотно подчинился им, ревниво и болезненно наблюдая за тем, как ловко, проворно работают их руки — само совершенство природы, такой умный и послушный механизм; пальчики одной девушки стали разматывать бинты на разбитой его руке, другая взялась за культи, третья поправила подушку, отошла за чем-то к столу, и он видел сейчас ее ноги — уже слегка загорелые, стройные. Ноги… какое это счастье — иметь их, не думать о том, что они у тебя есть, что ты можешь встать и пойти, побежать, положить их одна на другую, когда сидишь, опустить в горячую воду и попарить, помыть, небрежно поддеть пустую консервную банку или футбольный мяч, надеть туфли или лыжные ботинки, сесть на велосипед и просто прогуляться пешком по этому вот леску возле больницы, подышать свежим воздухом… И все это позволили бы сделать такие прекрасные и послушные ноги, которых не заменят никакие, даже самые лучшие в мире протезы, даже самые совершенные инвалидные коляски с электромоторчиками. Нет-нет, все это не то, ни на каких протезах и ни в какой, пусть и совершенной в техническом отношении коляске человек все равно не почувствует себя тем, кем он был прежде, он не сможет ощущать себя полноценным и хотя бы отчасти счастливым. Как, оказывается, мудра и в то же время скупа природа! Она не дала человеку ничего лишнего, одарила его самым необходимым, чтобы он мог не только существовать, но и ходить, работать, чувствовать, мыслить, видеть и слышать, говорить и общаться с себе подобными… Как это много и какой это бесценный дар и богатство — здоровье!

Вячеслав Егорович вспомнил, как однажды, еще до знакомства с Татьяной, он дома глубоко порезал палец. Обычное дело: чуть-чуть не рассчитал усилия, снебрежничал, нож скользнул с консервной банки, с уже полупрорезанной крышки, и острый, рваный ее край секанул по пальцу, прорезал кожу до самой кости.

Кровь пошла сильно, остановить ее ему никак не удавалось, и Тягунов, кое-как замотав палец носовым платком, отправился в ближайший травматологический пункт.

Для хирурга такая ранка — мелочь; женщина-врач и обезболивающий укол ему делать не стала, а тут же взялась зашивать порез, будто порвавшийся носок или разошедшийся на юбке шов. Тягунов, лежа на кушетке, терпел, смотрел на склоненное к нему усталое лицо врача, которая, узнав, что он сотрудник милиции, стала жаловаться ему на соседа-алкаша…

Потом он ходил с этим толсто забинтованным пальцем дней десять, оберегал его, будто новорожденного ребенка, от воды и ударов; палец практически вывел из строя руку, и еще тогда Вячеслав Егорович подумал о мудрости и разумности, рациональности природы — как же ему не хватало те десять или двенадцать дней второй руки!

А теперь у него не было не только одной здоровой руки, но и ног. И глаза…

Он понимал, что комплексует, что зациклился, застрял в своих мыслях на одном — на своем увечье, что так нельзя, надо думать о чем-то ином, постороннем, не связанном с больницей, болью и страданиями, с врачами и лекарствами, протезами и колясками. Но он был еще неопытным, начинающим больным и взять себя в руки не мог — слишком уж резким, мгновенным был переход из одного состояния в другое, психика его не перестроилась.

Девушки-медики под присмотром врача и опытной медсестры и с ее помощью сделали все необходимое и стали прощаться, довольные тем, что у них так хорошо все получилось, а больной терпеливо переносил неудобства и, наверное, страдания. Теперь эта половина дядечки будет поправляться, а врач-наставник похвалит их за усердие и профессионально правильные действия.

Студентки и врач пошли из палаты, а Тягунов смотрел им вслед, на пять или шесть пар ног — худых и полненьких, красивых и не очень, загорелых и еще бледных, не тронутых летним загаром. Но все эти ноги были одинаково надежными, верно служащими их хозяйкам, не подозревающим, не задумывающимся о том, какие они счастливые и богатые! Именно богатые, потому что кроме самой жизни у человека самое дорогое, не имеющее цены — здоровье.

Было около полудня; радио передавало очередные советы из «Домашней академии», в основном для женщин: как правильно готовить салаты и закручивать банки с компотами и соленьями, ремонтировать колготки и вести хозяйство, на чем можно сэкономить в наше распроклятое время… А богатых людей звала в полеты на Багамы, Майорку или даже на Гавайские острова какая-то туристическая фирма. Женский голос, читавший рекламу этой фирмы, был нежным, обволакивающим, призывным и многообещающим… Шумело в динамике море, кричали чайки, поскрипывал под чьими-то ногами песок…

Да, кто-то и поедет, полетит и на Майорку, и на Гавайи. Только не он, Тягунов, обычный, в общем-то, российский мент из города Придонска, ринувшийся по приказу властей в Чечню усмирять вооружившийся народ, пожелавший стать независимым…

Вот и «усмирил»…

Вячеслав Егорович смотрел в белый потолок, по которому гуляли какие-то неясные тени-отражения, думал. На душе у него было нехорошо. Конечно, он инвалид, от этого теперь никуда не денешься и ничем не поправишь. Он — беспомощное и жалкое в своей беспомощности существо. Но он еще — и инвалид нравственный, личность, подчинившаяся обстоятельствам, ставшая на сторону правителей-временщиков, которые ввергли его страну в хаос. Разве он не видел этого, не понимал?

Понимал и видел. Но не стал ничему противиться, не дал себе труда хоть как-то помешать нашествию разрушителей, пошел по пути, по которому, увы, идут многие, убеждал себя: а что я  о д и н  могу сделать?

Конечно, большую роль в его судьбе сыграла Татьяна Морозова, это так. Но она ни в чем не виновата, она тоже обычный, земной человек, ей тоже непросто было во всем разобраться. Хотя потом, когда все уже стало ясно с Каменцевым и Дерикотом, они оба — Татьяна и он — сознательно выбрали свой путь, пошли рука об руку с преступниками, стали помогать им. Можно это себе простить? Ему, менту, человеку, всю свою сознательную жизнь боровшемуся с теми, кто ходит теперь в его друзьях?

Из открытого окна хорошо виден Придонск — весь в зелени, в лесах новостроек, залитый щедрым майским солнцем. Город красив, глаз радуется на него смотреть, да и душа тоже. И, конечно, город долго будет еще радовать людей, в нем живущих…

Что это он? О чем?

Над больничным городком пророкотал самолет; шум двигателя вернул Вячеслава Егоровича к прежним мыслям. Подумалось вдруг, что Татьяна, если родит и все у нее будет благополучно, наверное, не простит ему сведения счетов с жизнью. А сын или дочь должны понять… Чушь все это! Детские какие-то мыслишки…

Сын… Дочь… Люди будущего века, люди, которые могут даже и не вспомнить, не знать, что была в конце двадцатого века война в Чечне, что там погибали молодые ребята и зрелые мужчины, что там был тяжело ранен, изуродован их отец…

Тягунов живо представил у себя на руках крохотное существо: с пухлыми ручками и ножками, с улыбающимся беззубым ротиком, с распахнутыми миру глазами. И что оно, это крохотное существо, увидит перед собой? Обезображенного циклопа, однорукого и безногого деда. Кто ему,  т а к о м у,  доверит ребенка?

Вячеславу Егоровичу стало жаль себя. Еще больше он пожалел своего будущего сынишку или дочку. Зачем с малых лет травмировать детскую душу? Чем может гордиться его отпрыск? Ехал на «бэтээре» и подорвался на мине. Вот и весь героизм. Да, выполнял приказ, да, ринулся на выручку своим омоновцам, державшим оборону у блокпоста, да, хотел вытащить из беды бойца, матери которого дал слово… Но как все это объяснить крошке-несмышленышу? Когда он все это поймет, когда привыкнет к обезображенному лицу папаши, катающегося по квартире на колесиках? Да и надо ли ему, несчастному ребенку, привыкать это видеть? Уж лучше бы в самом деле он, Тягунов, погиб сразу, в один миг, и тогда сын или дочь не видели бы отцовского уродства, тогда, повзрослев, они, быть может, говорили бы своим сверстникам: «Мой папа погиб на чеченской войне в девяносто пятом году…» Это было бы, наверное, красиво, благородно… И Татьяне не пришлось бы мучиться с ним.

Вошла медсестра, заметила слезы на его лице, бережно промокнула их салфеткой. Села у койки на белый табурет, сказала дрогнувшим голосом:

— Больно, да, Вячеслав Егорович? Мы вас растревожили… Ну потерпите, дорогой. Вы же мужчина. Ноги заживут.

— Да не ноги у меня болят, Люба! — воскликнул Тягунов. — Душа у меня разрывается. Если б вы знали, как ей больно!

— Да я знаю, понимаю, — не совсем уверенно сказала молодая женщина. — Мужчина в расцвете лет, и такое случилось… Но что поделаешь — война, будь она проклята! Не один вы, Вячеслав Егорович. Десятки парней лежат в военном госпитале, у меня там подруга работает, я знаю… А вы не переживайте так, не надо. И мы, и жена ваша поставим вас на ноги. Врачи как стараются, вы же видите.

— Вижу, Люба. Спасибо вам всем. И простите мои сопли. Расквасился, как пацан…

— Да и мужчины плачут, что ж теперь! — Медсестра вскинула на него прекрасные серые глаза, в которых светилось искреннее сочувствие. — Мы понимаем. И поплачьте, а что? Мы вот, женщины, слезами только и спасаемся. Насмотришься на таких, как вы, и душа тоже на кусочки разрывается — так вам всем помочь хочется! Так бы на себя вашу боль и взяла. Я мужу про вас рассказывала. Он в свое время в Таджикистане служил, на границе, тоже раненый был. Помните, может, там одну заставу уничтожили? Двадцать с лишним ребят убили?.. Ну вот, а муж мой недалеко от той заставы служил. Его тоже в обе ноги ранило, но не сильно, он быстро выздоровел.

— Да… Да… — отвечал Тягунов, снова погрузившись в свои мысли.

Он сделал вид, что устал, хочет подремать, и медсестра тихо встала, ушла, осторожно прикрыв дверь. Вячеслав Егорович был благодарен этой молодой, не очерствевшей душой женщине, так тонко понявшей его состояние, разделившей с ним печаль. Хорошая эта Люба! Надо будет попросить Татьяну, чтобы она поблагодарила медсестру, купила ей что-нибудь или дала денег — они же тут мало получают…

Радио в последних известиях передало репортаж из Чечни: дудаевцы в большинстве своем ушли в горы, затаились на заранее подготовленных и оборудованных базах, а сам Джохар где-то прячется. Штаб его руководит вооруженным сопротивлением федеральным российским войскам, перестрелки не прекращаются, снова гибнут русские солдаты, снова льется кровь…

Потом диктор стал рассказывать о новом партийном блоке, созданном в Москве, называется он «Наш дом — Россия». Его возглавил премьер Черномырдин, бывший руководящий работник ЦК КПСС, а сейчас убежденный сторонник реформ. Блок этот, НДР, будет добиваться власти в Думе, продолжал диктор, бороться за стабилизацию экономического положения в стране, снижение инфляции, усиливать борьбу с преступностью… И еще блок обещал, как и все, жаждущие власти, вернуть населению сбережения, отнятые 2 января 1992 года правительством-рэкетиром.

Правда, про «правительство-рэкетира» Тягунов сам добавил, диктор этого не говорил, его бы тут же выгнали с работы, но кто этого в России не знает? У Тягунова тоже были сбережения — девять тысяч семьсот рублей, он вполне мог бы в до время купить на эти деньги «жигули». Купил… дырку от бублика! Зато Гайдар еще больше покруглел. Вчера, кажется, передавали, что он собирается со своим дружком, этим рыжим Чубайсом, лететь на отдых аж на Камчатку, подальше от шума и толкотни Москвы… А Чубайс тоже обещал на ваучер по две «волги»…

Слова, слова… Все, кто хочет оказаться у руля власти, говорят именно это — обещают лучшую жизнь, беззастенчиво врут. Как же манит людей власть над себе подобными! Как некоторым хочется быть на виду у всех, помыкать людьми, сидеть у них на шее. Бог ты мой! Тягунов всю жизнь, с раннего юношества впрягшийся в трудовой хомут, пахал сначала на заводе и учился заочно в юридическом, потом пошел работать в милицию, честным и тяжким трудом обеспечивал себе и бывшей семье «прожиточный минимум». Лишенный зависти и алчности, он не понимал и осуждал этих людей — политиков, а теперь стал их даже ненавидеть. Правда, в последние эти два месяца он как бы прикоснулся вместе с Татьяной к иной, состоятельной жизни. Им помогли взять в рассрочку особняк, большой и дорогой дом, назначили его на хорошую должность…

Кажется, все это сейчас уже позади, он переболел за дни, которые пролежал на койке, и звездной болезнью, и стремлением пожить получше других.

Кто будет держать в милиции инвалида? Кому он там нужен? Здоровых-то и тех выпроваживают…

И особняк этот — он же  ч у ж о й!  Тягунов никак не мог привыкнуть к нему. После однокомнатной тесноватой квартирки размеры дома просто давили на него, он не мог найти себе в нем места, не почувствовал себя  х о з я и н о м.  Скорее, квартирантом: пришел, пожил, пора уходить. Ни сердца, ни души его не тронули все эти вычурные окна-башенки, спальни, красивая лестница на второй этаж, заманчивый вид на городской питомник и даже чистейший воздух. Неуютно ему было в этом особняке и холодно. Он, правда, ничего не стал говорить Татьяне, не стал ее расстраивать, она-то как раз радовалась этому дому больше всего на свете. Но квартирку свою Тягунов не стал продавать, даже не думал об этом. Да и Татьяна тоже не спешила избавляться от своей двухкомнатной, поселила там Изольду.

Чей же сейчас некогда теплый и гостеприимный их дом Россия? Почему нынешние политики с таким остервенением и ненавистью разваливают, растаскивают его — по кирпичику, по бревнышку? Что это за люди? Зовутся русскими, а ведут себя как иноземцы захватчики, полонившие эту страну, выставившие ее на продажу и посмешище всему миру. А ведь истинные русские всегда отличались прежде всего патриотизмом, любовью к своей Родине, душевной открытостью и желанием помочь другим народам, трудолюбием и высокой нравственностью…

А с кем же он, Вячеслав Тягунов, оказался в одной лодке? И главное — почему? Видел же, понимал, чувствовал…

Деньги, проклятые деньги, желание жить лучше… Может быть, страх? За свою жизнь? За жизнь любимой им женщины?

Но что теперь он, бывший мент, может сделать? Инвалид, человеческий обрубок, не в состоянии сейчас без помощи даже справить нужду. На что он годен? И чью волю он ринулся выполнять в Чечню?

Тревожно на душе, нехорошо. Были бы руки-ноги целы…

Вот как неожиданно и точно выскочило: «Были бы руки-ноги…» Сколько раз в обиходе и он сам, да и другие тоже повторяли эту фразу-присказку, не придавая ей особого значения: просто лежала в памяти. А ведь кто-то из русичей, наших предков, попавших в беду, подумал об этом, сказал вслух. А повторил ее через много лет некто Вячеслав Тягунов, живущий в конце двадцатого века, ничего, конечно, об этом предке-русиче не знавший, да и не вспоминавший о нем. А ведь этот предок  о  г л а в н о м  тогда подумал.

Подумать-то подумал, но как решил жить дальше? И решил ли?..

У кого теперь спросишь?

Во второй половине дня у Тягунова было сразу два гостя: генерал Тропинин, начальник управления, и Татьяна. Они и приехали вместе. Виктор Викторович позвонил ей на работу, сказал, что едет проведать своего заместителя и может подвезти ее, если она того желает.

Татьяна обрадовалась этой оказии, сказала только, что ей нужно кое-что взять из дома и купить на рынке.

И вот они вошли в палату — оба в накинутых на плечи белых халатах, разгоряченные каким-то разговором, с улыбчивыми лицами. Вячеслав Егорович и эти улыбки, и их разгоряченные лица воспринял болезненно, обостренно, как, видно, всякий инвалид, завидующий здоровым, жизнерадостным людям.

— А мы как раз про тебя говорили, Вячеслав Егорович, — сказал Тропинин, подавая Тягунову руку. В другой он держал наполненный гостинцами пакет. Генерал сел возле койки, закинул ногу на ногу, и Тягунову резче бросились в глаза его алые лампасы. — Ты готовься, конечно, долго и упорно лечиться, но носа не вешай. Поможем. Я говорил лично с Ериным. Протезы тебе лучшие добудем, на курорт поедешь… Да, кстати!.. Я и забыл!

Тропинин вышел в коридор и сейчас же вернулся с майором, которого Тягунов видел в одном из технических отделов управления. Майор держал в руках коробку с небольшим переносным телевизором.

— Устанавливай, Евгений Васильевич, — распорядился Тропинин. И добавил, обращаясь к Тягунову: — Все не так скучно будет лежать, Вячеслав Егорович. Да и за событиями будешь следить.

Телевизор, поставленный майором на тумбочку у противоположной стены, где пустовала вторая кровать, скоро зашипел, заморгал, а потом вдруг на экране появился Ельцин — он давал кому-то интервью, растолковывал журналисту, державшему у его рта микрофон:

— …Я внимательно, понимаешь, наблюдаю за всем, что происходит в Чечне. И держу ситуацию под личным контролем. Мы давали Дудаеву возможность одуматься и прекратить боевые действия… да, я имею в виду указ о моратории… Так вот, понимаешь, он игнорировал эту возможность… Ну что ж, посмотрим. Во всяком случае, это не на пользу обоим народам — русскому и чеченскому. Вы же хорошо знаете, что там льется кровь…

— Борис Николаевич, в начале мая в газетах промелькнуло сообщение о том, что дудаевская прокуратура возбудила против вас уголовное дело… Как вы к этому относитесь?

Ельцин стал что-то говорить, но охрана оттеснила журналистов и ответа не расслышали…

— Выключи его, Евгений Васильевич, — попросил, поморщившись, Тягунов. — Тошнит уже…

Майор понятливо кивнул, щелкнул клавишей, попросил у генерала разрешения уйти и удалился, одобрительно подмигнув Вячеславу Егоровичу.

Татьяна, возившаяся до этого у тумбочки с продуктами, подошла, поцеловала его в щеку, потрогала рукою лоб.

— Температура есть?

— Да есть… кажется, — неохотно отвечал Тягунов. — Небольшая, ничего.

— Спал как?

— Хорошо. Сон хороший видел.

— Какой?

— На речке мы где-то с тобой были… бегали, купались… Зелень кругом, ромашки… а ты в белом таком длинном платье… нет, он, наверное, сарафан называется — без рукавов, плечи открытые…

— Да, сарафан, у меня есть такой, ты его видел, — улыбнулась Татьяна, глянув на улыбающегося Тропинина.

— Ну вот, — продолжал Тягунов, прикрыв глаза, не обращая внимания на присутствие генерала. — Ты в этом сарафане бежишь по полю, он развевается, ветер его надувает… а в руке у тебя цветы… вот не помню какие… да, циннии, красные! Ты машешь ими и бежишь, бежишь ко мне, смеешься… и никак не добежишь… И я тоже… бежал… — Он открыл глаза и вздохнул.

— Ну, если Вячеслав Егорович про женщин заговорил, дело пошло на поправку! — взбодрил, наверное, самого себя Тропинин.

Татьяна прижалась щекой к щеке Тягунова, и он неожиданно для себя чуть повернул голову, поцеловал ее.

Тропинин, видевший эту трогательную семейную сцену, кашлянул, отвернулся к окну.

— Что там новенького у нас, Виктор Викторович? — спросил Тягунов.

— Да что… — Генерал подошел к койке. — Убийц Глухова ищем… это директор мехзавода номер шесть. Ты как раз в Чечне был… Пока никаких зацепок. Боюсь, что и это будет еще одно нераскрытое дело, увы… Банда какая-то объявилась в наших краях. На дорогах грабят шоферов-дальнобойщиков, убивают. Я уже весь уголовный розыск на ноги поставил. Найдем мерзавцев, никуда они от нас не денутся… Ну, это самое крупное, что сейчас нас беспокоит. А так обычные дела — угоны машин, хулиганство, квартирные кражи…

— «Обычные дела»! — печальным эхом повторила Татьяна слова Тропинина. — Как мы быстро привыкли ко всему. Убийства, грабежи, квартирные кражи, угоны… стали действительно обычным делом… Жить страшно, Виктор Викторович! Я ухожу из дома на работу и не знаю, к чему вернусь, кто у меня может побывать…

— Да, к сожалению, — покивал Тропинин склоненной головой. — Что правда, то правда. Губернатор и тот на лестничной площадке у себя велел тамбур сделать и металлическую дверь поставить. Гм. Что поделаешь, время такое! Распахнули перед Западом ворота нараспашку — и полезла к нам всякая нечисть, потоком хлынула. Кино, видео, телевидение… Пьют, колются, убивают, насилуют… Какая милиция справится? — Тропинин махнул рукой. — И Чечня эта в печенках уже сидит. Шестой месяц война идет. Сколько средств мы туда ухлопали! Даже взять областной бюджет: тонны, десятки тонн гуманитарного груза, деньги… Миллиарды!

Помолчали.

— Еще раненые есть, Виктор Викторович? — спросил Тягунов.

— Есть, к сожалению. И раненые из нашей области, и убитые. Уже двадцать третьего парня похоронили… А раненых… вчера привезли двух наших сержантов-гаишников: одного в живот ранили, другому легкое пробили. Три новые машины сожгли. Люди успели, правда, выскочить.

Тропинин встал.

— Ну ладно, Вячеслав Егорович, разреши откланяться — дела. Рад был тебя повидать. Выглядишь ты неплохо, так товарищам и передам. Привет тебе от всех… Передаю тебя в руки Татьяны Николаевны. До свидания. Если что нужно, немедленно дай знать, все организуем.

Тропинин ушел. Татьяна села на его место, заглянула Тягунову в глаза.

— Ну как ты, Слава?

— А ты, Таня?

— Да что я… Я-то хожу.

— Вот именно, ходишь… Слушай, а на работе у тебя как дела? Ты про Городецкого мне рассказывала, про сахарный завод. Я же родом оттуда, из Верхней Журавки, знаю всех.

Она опустила глаза.

— Завод продали, Слава. Я была на том аукционе. Конкурентов у Городецкого не оказалось. Да и где такие деньги взять — почти сорок миллиардов рублей. Шутка сказать!.. Но покупал не он сам, его фамилия не звучала. Подставное лицо было. Стукнули молоточком — и привет заводу! Был государственным, стал частным.

— А люди? Что с ними?

— А что люди? Теперь хозяин будет решать их судьбу. Мне сказали, что третью часть рабочих уже уволили. Слезы, проклятия, угрозы… В основном ведь женщины там работают. Душа изболелась, Слава. Я же к этому прямое отношение имею. Русские наши люди…

Тягунов ничего не отвечал, хмурился. Земляки его, выходит, пополнили число безработных. М-да…

«И об убийстве Глухова я знаю, Слава!» — едва не сорвалось у Татьяны — такое вдруг в душе поднялось, захотелось отчего-то исповедаться перед этим несчастным родным человеком, совета, что ли, у него попросить, помощи… Да какая помощь — он сам в ней нуждается.

В следующее мгновение она даже испугалась этих своих мыслей. Нашла время признаваться. Человек без ног лежит, а она со своими признаниями сунется. Мало того, что он взял в свое время грех на душу, скрыл перед коллегами-операми тот факт, что это именно она стреляла в Бизона, организовала покушение на него, и вон что из этой истории вышло. А теперь еще и Глухов. Хотя она и не убивала, но знала, что это называется  с о у ч а с т и е м  в преступлении, и статья за это соответствующая есть. Даже за недоносительство ее могут привлечь, если она сумеет откреститься от всего прочего.

Им обоим стало как-то неловко от затянувшейся паузы, они словно прочитали мысли друг друга, и это как бы отдалило их.

— Ну, а вы как? — спросил наконец Тягунов, взглядом показывая на ее живот.

— Хорошо. Мне кажется, что он уже толкается там… Боевой будет парень.

— Парень?

— Скорее всего. Я с врачом говорила… Обещаю тебе сына, Слава.

— Спасибо. Береги его, Таня.

— Конечно, о чем ты говоришь! — Она придвинулась к нему поближе, стала гладить ладонью его колючие щеки. — И что опять за настроения?.. Давай я тебя побрею, а? Зарос ты.

— Покойников бреют, — сказал он грубовато. — А я пока что живой.

Татьяна заметно испугалась.

— Ну, зачем ты так говоришь, Слава?.. И прости меня, я… я просто не подумала.

Разговор их прервала медсестра, вошедшая с готовым уже шприцем.

Татьяна помогла Тягунову повернуться на бок, потом вернула его в прежнее положение, укутала, обласкала.

— А теперь поедим, — сказала она бодро. — Я тут тебе кое-чего вкусненького принесла. Давай-ка, мой хороший, пожуй. Попробуешь сесть, а?.. Ну хотя бы вот так, я подушку повыше положу, тебе все равно удобнее будет.

Тягунов ел через силу, без охоты.

— Ты сегодня не оставайся, Танюш, — велел он потом, после обеда. — Поезжай домой, отдохни, выспись. Ты на себя стала непохожа.

— Да ничего, ерунда, высплюсь! — отмахнулась было она, но Тягунов мягко, но настойчиво возразил ей:

— Ты же не одна теперь, забыла? И о ребенке надо подумать.

— Как можно такое забыть?

— Ну вот. Иди, поспи. А побриться я и сам побреюсь. Подай мне бритву.

Она вынула из футляра и подала ему электробритву, и Вячеслав Егорович, кое-как приспособившись, навел на лице марафет. Бинтов на голове было уже меньше, щеки открыты, елозить по ним машинкой удавалось вполне. Правда, зеркало пришлось держать Татьяне. Тягунов глянул в него пару раз, сказал мрачно:

— Убери.

И добривался уже на ощупь, тщательно выискивая оставшиеся волоски.

На прощание он крепко поцеловал ее в губы, погладил живот и еще раз попросил:

— Береги…

…Глубокой ночью, когда больница спала чутким и тревожным сном, Тягунов попробовал подняться на подоконник. На левую, раненую и по-прежнему бесчувственную руку он почти не опирался, надежда на нее была плохая. Зато правая действовала исправно — на нее он и рассчитывал прежде всего: правая не подведет, правая сделает все, что он ей прикажет…

Койка его, как он и просил, стояла теперь у самого окна. Окно раскрыто, ночь душная, дышать в палате было тяжело, и медсестра Люба разрешила ему поблаженствовать, но предупредила, что потом сама закроет окно. Часов в одиннадцать вечера она и в самом деле закрыла створку на шпингалет, но только на нижний, и Тягунов осторожно, чтобы не грохнуть и не привлечь к себе внимания, вытащил его наверх.

Потом полежал, переводя дух, прислушался. Если Люба появится еще и станет его ругать, он скажет, что взмок, духота и решил приоткрыть окно — что в этом плохого? В чем она может его заподозрить? Ведь он ни словом не обмолвился о своем намерении, никому не дал даже намеком понять, что хочет сделать, Боже упаси! И Татьяна ушла спокойная, даже повеселевшая — он поел, побрился и даже поцеловал ее на дорожку. Пусть спит спокойно.

Город за окном вдали полыхал яркими огнями. Огней было много, над Придонском висело электрическое зарево, и небо над ним посерело, темнота как бы разжижилась, размылась, небеса там не казались такими черными, как здесь, над больницей.

Это хорошо, что небо черное, что на дворе ночь. Так и должно быть. Из жизни надо уходить ночью. Из темноты, из небытия приходит человек в этот мир, в темноту и должен уходить. И так легче.

А больно будет всего одно мгновение. Это ничего. Это можно вытерпеть. Это будет его последняя, мимолетная боль в жестокой, сломавшей его жизни. Не у всех она удается, ничего с этим не поделаешь — судьба! И зачем, в таком случае, мучить себя и других? Татьяна любила его, он это чувствовал, видел, но он не вправе быть ей обузой…

У всего на земле есть начало и конец.

Его конец пришел.

Он не имеет права жить и по другой причине — ведь он пошел против Совести, против Долга. Он запутался в своих мыслях, он заблудился в этих проклятых лабиринтах политических споров, которые вели день и ночь рвущиеся к власти люди, с разных сторон зовущие его, Тягунова, на свои баррикады, убеждающие его в своей правоте, в искренности намерений, в благородстве помыслов…

Будьте вы прокляты!

Тягунов, судорожно цепляясь пальцами здоровой руки за койку, преодолевая боль в культях, навалился животом на подоконник, глянул вниз; асфальт внизу не освещался, его не было видно, и потому казалось, что там, далеко-далеко, под окнами больницы — бездна.

Открылась за спиной дверь, вошла Люба, вскрикнула:

— Вячеслав Егорович! Вы что?! Сейчас же вернитесь в койку!.. Вы слышите? Что вы делаете? А-а-а-а-а-а-а…

Он со всей силой, что у него еще была, оттолкнулся от подоконника, помогая и культями, и короткое его тело уже летело вниз, в Бездну, в Вечность, и еще какое-то мгновение в ушах Тягунова жил страшный и протестующий крик медсестры Любы:

— Что вы дела-а-а-а-а-а-а-а…

Татьяне позвонили из больницы рано утром. Она, хорошо отдохнувшая, выспавшаяся, вскочила с кровати в спальне на втором этаже их с Тягуновым особняка — большого и милого ее душе дома, — схватила надрывающийся телефон.

— Але! Слушаю! Кто говорит?

— Это Люба, медсестра!.. — бился в трубке плачущий голос. — Татьяна Николаевна… он… Вячеслав Егорович… он покончил с собой… он ночью выбросился из окна! Я не знала вашего телефона, не могла позвонить…

— Нет… — проговорила Татьяна и без сил опустилась на пол. — Не может этого быть… Я же вчера говорила с ним… Мы все решили… он мне сказал… Что же это такое? Зачем?!

— Он здесь, у нас, в морге, — плакала лежащая на полу рядом с Татьяной телефонная трубка. — Приезжайте!.. Вы слышите меня, Татьяна Николаевна?

— Да нет же! Не-е-е-е-ет! — закричала Татьяна. — Да что же это такое? За что-о-о-о-о? Господи, ты слышишь? За что ты так жестоко со мной? Господи-и-и-и-и…

Шатаясь, как была в ночной сорочке, она пошла вниз, по лестнице, не зная, что собирается предпринять, но понимая, что надо куда-то идти и что-то делать; но на первой же ступеньке упала, покатилась вниз, чувствуя в первые секунды, что удары один за другим приходятся на живот и голову, а потом жесткие деревянные ступени куда-то пропали — она потеряла сознание…

…Очнулась она спустя какое-то время от разрывающей живот боли. Опытная, зрелая женщина, она сразу же поняла, что без помощи гинекологов-акушеров ей уже не обойтись, что надо немедленно вызвать врачей, ибо спасать теперь придется не только растревоженного и преждевременно попросившегося на свет Божий ребенка, но и самое себя.

Оставляя на лестнице мокрый след, она поползла к телефону, наверх, отдыхая на каждой ступеньке, стискивая зубы, кусая губы в кровь. Она знала, что должна доползти до телефона во что бы то ни стало, ибо никого поблизости сейчас не было, никто не смог бы прийти ей на помощь…

Татьяна приблизилась наконец к аппарату, лежала теперь совсем рядом с ним, облизывала соленые, пересохшие губы, ласково говорила ему, маленькому существу, обиженному в самом материнском лоне:

— Потерпи, мой хороший, потерпи. Сейчас… мама сейчас отдохнет… осталось чуть-чуть… Потерпи, Ванечка!

Наконец дрожащая ее рука дотянулась до аппарата, и Татьяна попросила кого-то на том конце провода: — Девушка, милая… Я упала… у меня, видно, преждевременные роды… Пожалуйста, побыстрее! У меня никого нет дома!.. У меня никого не осталось…

И она заплакала, зарыдала в отчаянии и тоске, потому что хорошо знала: пятимесячные дети не живут, не могут жить — у них ведь совсем мало силенок!.. Ванечка, сыночек мой!..

Что же ты, мама, не уберегла меня?

…Примчавшаяся «скорая помощь» приняла у гражданки Морозовой преждевременные роды.

Ребенок был мертв.

Мальчик.

Глава двадцать четвертая

В Нововоронежском, где расположена атомная электростанция, задержаны пять чеченцев с фальшивыми паспортами. Один из них на дознании заявил, что прибыл сюда «для получения команды», о содержании которой можно только догадываться. Остальные предпочли выдвинуть версию о «туристическом» визите в город атомщиков. Об этом сообщил на заседании областной Думы мэр Нововоронежского К. Чесноченко. Местная милиция и спецслужбы проводят детальное расследование по этому случаю.

Из газет

…У меня сейчас готовы одиннадцать террористических групп. Я не хочу, чтобы вы их называли террористическими, это группы диверсионные. Все они находятся в России. И если я увижу, что Россия ведет себя плохо в переговорах, я введу в действие эти группы.

Из признаний Джохара Дудаева Аркадию Вольскому

На свой запрос в областную ГАИ начальник Павловского угро подполковник милиции Маринин вскоре получил ответ — узенькую полоску бумаги, отпечатанную бесстрастным и памятливым компьютером.

Сведения об автомобиле:

Гос. номер — А 967 АБ 36 RUS

Год выпуска — 1988

Владелец — Рустам Хамадов

Адрес — Придонск, Островского, 62

Поставлен на учет — 25.03.95

Техпаспорт — ВХ 8307888

Номер кузова — 123456

Номер двигателя — 618847

Марка — КамАЗ

Цвет кабины — синий

Из всех этих многочисленных и нужных сведений Маринин взял себе на заметку (подчеркнул красным карандашом) прежде всего фамилию владельца — Рустам Хамадов. И стал размышлять.

Итак, КамАЗ с синей кабиной и тентом, трехосный, принадлежит человеку явно кавказской национальности, проживающему в Придонске. Зарегистрирована машина недавно, в марте текущего года. Машина не новая, работает семь лет, возможно, была до этого в других руках. Судя по адресу, владелец живет в частном доме, где, видимо, стоит и КамАЗ.

Что ж, надо ехать в Придонск, посмотреть и на этого Хамадова, и на его машину. Поездка, разумеется, может ничего не дать, но проверить владельца грузовика Маринин теперь был обязан: он сам в запросе в ГАИ написал: «Прошу дать сведения о владельцах КамАЗов с водителями кавказской национальности…»

Водитель оказался владельцем машины. В наше время это неудивительно — частные лица заводы вон покупают, а уж подержанный какой-то КамАЗ…

…В составе опергруппы Маринина были три сотрудника Павловского угро. В областной центр они приехали на служебной «ниве». Отыскав нужный дом, Маринин долго стучал в наглухо закрытые железные ворота приземистого, с позеленевшей от времени и дождей шиферной крышей строения. Дом был обнесен высоким дощатым забором, заглянуть через него не удалось, как ничего не удалось увидеть и в щель железной калитки — пустой двор, и только. Но все же Маринин понял, что какой-то автомобиль тут бывает или живет: на подъезде к дому на грязном асфальте довольно четко отпечатались следы протектора грузовика.

Наконец во дворе, в глубине его, послышались чьи-то шаги. В калитке открылся глазок, и чей-то темно-карий глаз уставился на Маринина, одетого в штатское.

Спросили довольно грубо:

— Что нужно?

— Откройте — милиция. — Маринин подержал перед дырой глазка свое служебное удостоверение.

За калиткой явно раздумывали. Потом мужской гортанный голос уточнил:

— А зачем милиция? Что случилось?

— Рустам Хамадов здесь живет?

— Нет.

— В областной ГАИ дали ваш адрес. КамАЗ на учете по вашему адресу. Где машина? Где хозяин?.. Да откройте же, черт возьми! Я же представился! — Маринин начал сердиться.

Клацнул запор, потом еще задвижка, и калитка наконец открылась. Перед Марининым стоял кавказец — невысокого роста, седой, с недельной и тоже седой щетиной на щеках, смотрел на него настороженным и заметно встревоженным взглядом; одет хозяин дома просто — в клетчатой рубахе и мятых рабочих штанах да еще в домашних тапочках на босу ногу.

— Заходите, — сказал он и отступил в сторону.

Маринин вошел, окинул быстрым взглядом двор. Асфальт, простор. Да здесь и два КамАЗа поместится. То, что машины здесь гостят, и довольно часто, стало ясно по свежим масляным пятнам, какие оставляют на земле и стоянках неновые автомобили с подтекающим картером. Заканчивался двор кирпичным широким гаражом, предназначенным, конечно, для легковушки — грузовик туда не войдет.

— Вы Хамадов?

— Нет.

— Вас как зовут?

— Казбек.

— Ишь, какое знаменитое имя!.. А фамилия?

— Мержоев.

— Так, хорошо, Казбек Мержоев. Хамадов вам кто? Родственник?

— Нет, просто земляк. Приехал, попросил приюта. Там, у нас, война.

— На чем приехал?

— На своем КамАЗе.

— У него синяя кабина?

— Да, синий.

— Номер этот? — Маринин показал бумажку из ГАИ.

Казбек пригляделся немолодыми своими глазами, покачал головой.

— Я не знаю точно… На цифры память плохой стала. Зрение плохой.

— Допустим. Где сейчас машина? Где сам Хамадов?

— Уехал. Машина давно тут не стоит. Я ничего не знаю про Рустама, дорогой!

— Не надо этих фамильярностей, Казбек. Отвечай по существу.

— Понял, дорогой.

Маринин поморщился. Продолжал спрашивать:

— Ты давно в Придонске живешь?

— Давно. Двадцать один год. Дети тут выросли, жена здесь померла. Моя родина стала.

— Тогда помогай своей родине, не юли.

— Не понимаю тебя, дорогой.

— Ладно, поймешь. Только не пожалей потом, Казбек. Идем-ка в дом. Протокол заполним, подпишешь.

Мержоев, шаркая тапочками, поплелся впереди Маринина. Вид у кавказца был удрученный, растерянный, и подполковник понял, что надо этого человека «раскалывать» именно сейчас, пока он не собрался с духом и не взял себя в руки. Было ясно, что появление сотрудников милиции для хозяина дома — неожиданность, причем неприятная, тревожащая, и этим нужно воспользоваться сейчас же.

Они сели в большой просторной комнате к столу. Судя по всему, Казбек был дома один.

Маринин раскрыл свой «дипломат», вынул оттуда бланки протоколов, авторучку, попробовал ее на клочке газеты.

— Не надо бумагу писать, дорогой! — жалобно вдруг попросил Мержоев. — Я тебе так все расскажу, что знаю. Ты потом решишь, надо бумагу писать или нет.

— Ну, рассказывай. — Маринин кивнул, отложил ручку, сел поудобнее. Предупредил: — Только ты, Казбек, не ври ничего. Я уже кое-что знаю. И когда Рустам сюда приехал, и что на его машине делают. Соседи твои видели… Рассказывай, Казбек.

Мержоев, сдвинув острые коленки и зажав между ними ладони сухих старческих рук, слушал вопросы, кивал склоненной головой.

— Правильно говоришь, дорогой. Приехали люди, да, в марте. Рустам, Саламбек, Аслан. Еще трое парней с ними были, грузчики, я не знаю их имен. Рустам попросил меня, чтобы я его временно прописал, он машину хотел зарегистрировать тут, в Придонске…

— А что они с собой привезли?

— Фрукты, яблоки…

— А где прячут оружие?

Маринин видел, что попал в точку. Мержоев изменился в лице, и подполковник не давал ему передышки, сыпал и сыпал вопросы…

Казбек замахал на него руками, взмолился:

— Погоди, дорогой! Не надо так быстро. Я старый человек, моя голова плохо запоминает твои вопросы. Говори по порядку, так мы быстрей поймем друг друга.

— Где спрятано оружие? Сколько его? — повторил Маринин.

— Я не видел никакого оружия! Даю тебе честное стариковское слово, товарищ Маринин! Я много лет прожил в России, среди русских, я не хочу вам зла. И я бы не пустил сюда Саламбека и Рустама, если бы знал, что они приехали убивать. Саламбек сказал мне: пусти на время, Казбек. Ты чеченец, и мы чеченцы. Мы должны помогать друг другу. Грозный разбит, наши дома разрушены, жить негде, работать негде… Остались деньги, хочу жить мирно, торговать… Как не пустить, товарищ Маринин?

— Тебе денег дали?

— Дали, дорогой. Я тоже жить должен. Пенсия маленькая, жены нету. Один сын, Иса, отдельно живет, другой сын со мной, не женатый еще, учится. Саламбек дал денег, попросил машину поставить, Рустама временно прописать. До осени. Я прописал.

Маринин показал старику фоторобот.

— На кого он похож, Казбек?

Мержоев взял вздрагивающими пальцами ксерокопию фоторобота, присмотрелся.

— Наш это человек, дорогой. На чеченца похож, да. Как зовут — не знаю. Не видел его. В доме у меня его не было.

— Скажи, Казбек, мог Рустам кому-нибудь свою машину дать?

Чеченец закивал.

— Мог, мог. Мы дружный народ, выручаем друг друга. Почему не выручить? Пропадем! А что такое КамАЗ? Железо! Железо ржавеет, машина портится, дружба остается. Да. Жить надо.

— Так ты говоришь, Рустам торговлей занимается? — спросил Маринин.

— Да, он тогда, в марте, я же говорил, целую машину фруктов привез. Потом помидоры покупал, потом муку возили…

— Муку?

— Да, кузов белый весь был. Они мыли его здесь, в моем дворе. Рустам и еще двое парней, я не знаю их имен. Один… дай-ка мне еще твою карточку!

Казбек снова взял ксерокопию, повертел листок так и сяк, глянул на Маринина с мольбой в слезящихся глазах.

— Слушай, дорогой товарищ Маринин. Я уже старый, и мне самому ничего не надо. Но у меня два сына, Иса и Мавлади, они хорошие ребята, они с русскими выросли, любят русских… Их могут убить, если я лишнего скажу. Скажи правду, что ты ищешь? Что случилось?

Маринин помедлил — говорить ли? Казбек может предупредить Рустама или Саламбека, те предпримут соответствующие меры… Но встревоженный и искренний взгляд старого чеченца убедил его в том, что доверять ему можно. Кажется, Казбек искренне хотел разобраться в том, что происходит, понять, чем стали для приезжих земляков его гостеприимный дом и он сам.

Маринин решился, сказал прямо:

— Людей на наших дорогах убивают, Казбек. Видели кавказцев на КамАЗе, подозрение на твоих земляков. Нападают на грузовики, товар забирают, шоферов убивают из автоматов… Два трупа уже нашли, машины брошенные… Помоги, Казбек!

Старик, все еще державший в руках ксерокс фоторобота, горестно покивал.

— Я всегда жил честно. Русские мне помогали, жена у меня была русская, Валей звали… Зачем убивать братьев? Я ничего не знал, дорогой товарищ Маринин, слово тебе даю! Поверь старику!

— Это вполне может быть, Казбек, — согласился Маринин. — К тебе попросились на постой, заплатили… Все правильно, надо разобраться, я сплеча не собираюсь рубить. Но надо поймать бандитов! Помоги. Ты знаешь, как зовут этого человека, я чувствую это.

Старик опустил голову.

— Кажется, знаю… Байрам. Он был здесь один раз. Они приезжали с Рустамом, ящики с тушенкой забирали. Машину после муки мыли. Я не знал, что это награбленное, я бы их прогнал.

— Где можно найти Саламбека, Рустама? Ну, и Байрама, конечно. Еще есть люди? Сколько их и где они живут?

— Где живут, не знаю, а поискать их надо на Центральном рынке. Они там часто бывают.

— Как я их узнаю? На рынке много кавказцев.

Казбек почти обреченно махнул рукой.

— Я покажу. Если они убивали людей — нет им прощения. Они сказали мне, что честно торгуют. Они обманули меня, мой дом теперь в крови… Я не хочу иметь дела с преступниками. Поехали на рынок, я покажу тебе Байрама. И Рустама покажу.

…В машине Казбек сел между двумя оперативниками на заднем сиденье, сказал Маринину:

— Я буду ходить по рынку, смотреть. Если увижу Байрама или Рустама, я у них товар в руки возьму, посмотрю. А потом уйду, домой поеду. Дальше вы сами… Если они догадаются, Ису и Мавлади убьют. Ты постарайся, товарищ Маринин, чтобы они не подумали на меня, я тебя очень прошу! У нас суровые законы.

— Ну, законы везде суровые, Казбек, — вздохнул Маринин. — Но я тебе обещаю: ты будешь вне подозрения. Поверь мне!

Они все сделали профессионально. Старик ходил по рынку около часу, разговаривал с кем-то из продавцов кавказской национальности, но в руки ничего не брал.

Саламбека и его людей в тот день на рынке не было.

Звонок в редакции газеты раздался в середине дня. Вобликова, вычитывающая материал с машинки, не глядя, сняла трубку телефона, сказала, не отрывая глаз от страницы:

— Але-о… Слушаю вас.

— Это Людмила Владимировна? — раздался в трубке знакомый мужской голос. — Я не ошибся?

— Вы не ошиблись, товарищ полковник! Здравствуйте, Вадим Геннадьевич. Я узнала вас. — У Люси тревожно забилось сердце: звонил командир авиачасти.

— Ну вот, Людмила Владимировна, я позвонил, как и обещал. Во-первых, должен признаться, что полистал вашу газету. Она в политическом отношении неровная, как мне показалось, — и поругать армию может, и похвалить…

— Ну как в жизни, Вадим Геннадьевич! — перебила Люся. — У вас ведь не все гладко, правда?

— Да, не все, — согласился полковник. — И мы, я имею в виду моего заместителя по работе с личным составом, проще — замполита, может быть, и не согласились бы на вашу просьбу. Но потом подумали: а почему бы и не пропагандировать свой ратный труд? Чем мы, военные, хуже других? В нашу «Красную звезду» редко можно попасть, а местная газета пусть и напишет. У нас есть что рассказать.

— Очень хорошо.

— Так вот, Людмила Владимировна. Завтра вы можете побывать у нас на ночных учебно-тренировочных полетах.

— А стрелять будете? — У Люси бешено колотилось сердце.

— И стрелять будем, и бомбометанием заниматься, всем, чем полагается. Но капитан Белянкин, о котором я вам говорил, будет стрелять только ракетами.

— Боевыми?

— Конечно. Вам повезло, Людмила Владимировна. Готовьте свое орудие труда — карандаш. Или что у вас — диктофон?.. Кстати, прибыть на аэродром вам нужно пораньше, часов в восемь, в половине девятого вечера. Пока познакомитесь с офицером, поговорите, войдете хотя бы немного в курс дела…

— А во сколько Белянкин поднимется в воздух?

— А почему такой вопрос, Людмила Владимировна?

— Ну… просто. Я прикинула, сколько у меня времени на беседу будет. Успею поговорить?

— Успеете, успеете. За три часа Белянкин вам всю свою жизнь расскажет. Она у него интересная, насыщенная. Спрашивайте, не стесняйтесь. Ему будет дана соответствующая команда.

— Командовать в этом случае, может, и не стоит, Вадим Геннадьевич? У нас с ним должен получиться откровенный и задушевный разговор. — Люся прибавила своему голосу игривости.

— Получится. Он человек молодой, энергичный, неженатый. Вы, насколько я помню из нашего разговора…

— Да, и я молодая, энергичная и незамужняя, — засмеялась Вобликова, с трудом справляясь с колотившей ее дрожью. «Завтра! Завтра! Завтра! — стучали в висках маленькие колючие молоточки. — Если полковник назначает мне время примерно в половине девятого вечера, то Белянкин поднимется в воздух где-то в первом часу ночи…»

— А где будет стоять его самолет? — спросила Люся.

— Вы… вы какие-то странные вопросы сегодня задаете, Людмила Владимировна, — мягко отвечал полковник. — Вас отведут к машине, не волнуйтесь. Я распоряжусь. И сам буду на аэродроме до окончания полетов. Решим все ваши проблемы.

— Спасибо, Вадим Геннадьевич. Я поэтому и спрашиваю, что не знаю ничего… Вы меня правильно поняли. Приду, а там, ночью, никто ничего не знает, никуда меня не пустят…

— За вами приедут, назовите свой домашний адрес. И вы лично будете под моей опекой. Так что ваша задача, Людмила Владимировна, — слушать и запоминать. Что не поймете — спрашивайте. И пишите честный и правдивый очерк о буднях армии, вот чего мы от вас ждем. За это все наши офицеры будут вам благодарны.

— Я все поняла, Вадим Геннадьевич. Спасибо. Машину за мной присылать не надо, я сама доеду. В двадцать ноль-ноль, говоря по-военному, буду у вас на ка-пе-пе.

— Что ж, хорошо. Мы вас встретим. До свидания.

— До встречи, Вадим Геннадьевич! — с многообещающими интонациями проговорила Люся.

Она осторожно положила трубку, какое-то время сидела, будто в прострации. Сердце ее по-прежнему колотило в ребра, руки и лоб сделались влажными.

«Неужели они и на этот раз не отвяжутся от меня? — думала она о своих чеченских знакомцах. — И зачем им надо знать о завтрашних ночных полетах? Что они задумали?»

Остаток рабочего дня у Вобликовой прошел кое-как. Она отнесла материалы в секретариат, взялась было править чью-то рукопись, но, сколько ни вчитывалась в текст, так ничего и не поняла.

Мысли ее были заняты другим.

Она должна была решить, что делать.

У нее еще было время:

— позвонить командиру части и, сославшись на какую-нибудь вескую причину, отказаться от посещения аэродрома;

— не сообщать ничего чеченцам;

— дать знать  к у д а  с л е д у е т;

— поехать на ночные полеты, но никому об этом не говорить…

И все же из всех этих вариантов ее дальнейшего поведения разум настойчиво потребовал — сообщить  к у д а  с л е д у е т.

В первую минуту Люся даже онемела от такой глупости: как, стукнуть на саму себя? Она в своем уме?!

Поостыв и покатав в мозгах эту идею, вспомнила: «Добровольное признание смягчает наказание». А за что ее наказывать? Что она сделала?!

Зайчик-трусишка, сидящий в ней, пискнул: «Сознайся, дурочка. Запуталась, на душе тревожно, нехорошо. Что-то тут не так с этими ночными полетами. Да и со Степянкой тоже. Иди, расскажи все как было…»

Нет-нет. Если и стучать, то с хитростью, так, чтобы и овцы остались целы, и волки бы наелись…

Но что хотят Махмуд и Саламбек? Они же ничего конкретного не потребовали от нее — только настаивали, чтобы она узнала,  к о г д а  будут ночные полеты. И все.

Неопределенность мучила ее больше всего. Вобликова чувствовала теперь всевозрастающую тревогу в душе, опасность. Это заставило ее думать с новым напряжением, вспоминать в подробностях разговор, который состоялся у нее с Махмудом и Саламбеком.

Она почти протокольно восстановила в памяти вопросы и ответы того напряженного, но внешне любезного диалога.

МАХМУД: Окажите нам еще одну услугу, Людмила. Напишите о жизни летчиков городского военного аэродрома. Как организована боевая учеба полка, когда будут проводиться ночные полеты…

ВОБЛИКОВА: Я не буду этого делать!.. Вам нужна какая-то информация с этого аэродрома?

МАХМУД: Какая информация, о чем вы говорите! Все об этом аэродроме уже известно.

ВОБЛИКОВА: Это подозрительно. Я ничего писать не буду.

МАХМУД: Такая красивая, молодая женщина!.. И столько лет жила с не подмоченной репутацией!.. Жаль.

Потом появились эти ужасные фотографии!

Мерзавцы!

САЛАМБЕК: Еще принести?

ВОБЛИКОВА: Что вам нужно, в конце концов? Списки летчиков?

МАХМУД: Ничего нам не нужно. Вы только скажите, когда пойдете на ночные полеты. Вас встретят потом, отвезут домой. Чтобы никто не обидел.

ВОБЛИКОВА: Ладно, я все сделаю. Но потом — знать вас больше не хочу!..

Итак, чеченцам нужна конкретная дата ночных полетов. Для чего?

Думай, Люська, думай!

Вобликова вскочила, забегала по тесному своему кабинету — четыре шага в одну сторону, к двери, столько же назад, к окну. У окна можно постоять, посмотреть вниз, на перекресток и троллейбусную остановку, на спины людей, на пыльные крыши автобусов…

Думай, не отвлекайся! И решай, решай, дура безмозглая. Ведь завтра что-то должно произойти. Если она скажет Саламбеку, даст ему информацию… А если не скажет, промолчит?

Хорошо, она промолчит. Пройдет неделя, и они напомнят ей о себе. Она же дала слово: через три-четыре дня позвонит, скажет.

Эти четыре дня прошли, даже пять.

Четыре шага от двери, столько же до окна. Если шагать помельче, то шагов наберется пять. Но все равно это замкнутое пространство, метров здесь ни убавить, ни прибавить, как в  т ю р е м н о й  к а м е р е…

В тюремной камере?!

А что ты думаешь, все может быть.

Доигралась… шлюха.

Шлюха и есть.

Люся в отчаянии села снова за стол. Закурила. Закинула ногу на ногу, разгладила на колене юбку. Глянула на себя в зеркало, висящее на противоположной стене. Ничего, в общем-то, бабенка. Не первого сорта, но вполне еще на любовь годная. Кожа молодая, гладкая. В меру подкрашена, в меру напудрена. Все, что надо, — на месте. Глаза вот только испуганные…

Сигарета сгорела и обожгла ей пальцы. Люся очнулась от этой боли, замотала рукой.

Пора было действовать. У нее еще есть время. Подумать и решить.

Да, она позвонит Саламбеку. Он дал телефон Анны Никитичны — своей квартирной хозяйки. А потом она позвонит в ФСБ. А там будь что будет. Игры эти надо кончать.

Саламбеку она сказала коротко:

— Это Людмила.  З а в т р а.  Ты меня понял? Где-то в полночь.

— Понял.

— Ну и молодец. — Она положила трубку.

В управление ФСБ она позвонила уже из дома. Вернее, дома она взяла бельевую прищепку и вышла как бы прогуляться, в булочную. Выбрала в сторонке телефонную будку, защемила нос и набрала номер, который переписала из справочника.

— Алло, это госбезопасность?

— Да, это управление федеральной службы безопасности по Придонской области. Дежурный — подполковник Левашов.

— Товарищ подполковник, завтра ночью на наш военный аэродром, что на юго-западе, будет совершено нападение.

— Кем? Инопланетянами? — Голос в трубке был насмешливым.

— Нет, чеченцами.

— Так, понятно. Девушка, это вы звонили сегодня утром о том, что наше здание заминировано?

— Ваше?! — Люся невольно засмеялась. — Дожили, поздравляю… Я вам серьезно говорю: чеченцы аэродром хотят захватить.

— Я понял. И записал. Фамилию свою не назовете, конечно?

— Конечно. Я ее забыла. До свидания.

— До скорого!

Шутник этот Левашов!

В Степянку звонил Залимхан. Голос у него красивый, молодой, к тому же по-русски он говорит без акцента — ему и сообщать женам летчиков о «несчастье».

В квартире, которую они сняли на окраине Придонска, был телефон, а фамилию и звание начальника военного госпиталя они узнали заранее.

Трубку в гостинице взяла Красильникова.

— Тамара Витальевна? — уточнил Залимхан официальным голосом. — Здравия желаю. Это говорит полковник медицинской службы, начальник Придонского военного госпиталя Владимир Константинович Воскобойников. Вы меня хорошо слышите?

— Да-да, слышу! — Женщина на том конце провода откровенно заволновалась. — Что случилось? С Юрой, да? Если говорят из госпиталя…

— Ваш муж жив, Тамара Витальевна, его привезли сегодня ночью. Как и еще большую группу его сослуживцев. Но он без сознания. Телефон ваш мы нашли в его записной книжке и сочли своим долгом сейчас же поставить вас в известность.

— Вы правильно сделали!.. Я немедленно выезжаю!.. — Женщина задыхалась от волнения.

— Минуточку!.. — Лже-Воскобойников для солидности покашлял в трубку. — Я хочу вас попросить еще вот о чем… Речь ведь идет не только о вашем муже, Тамара Витальевна. Чеченские диверсанты заложили в офицерское общежитие мощное взрывное устройство с дистанционным управлением… Вы слышите меня?.. Что-то тут с телефоном… — Залимхан нарочно прикрывал трубку ладонью. — Вот, сейчас лучше… Так вот, вчера на рассвете в офицерском общежитии раздался мощный взрыв. Есть убитые, много раненых… Сегодня специальным авиарейсом они доставлены в наш госпиталь. В основном это летчики из Степянки. Дозвониться в штаб части мне не удалось, ваш телефон первый, который ответил. И потом, я полагаю, жены должны узнать об этом в первую очередь.

— Конечно! Правильно, что вы позвонили мне! — Красильникова плакала уже вовсю. — Я тут же сообщу… вы назовите фамилии наших ребят, Владимир Константинович! Кто у вас в госпитале?.. А убили кого?.. Господи, это же такая трагедия! Мы ведь только что Игоря Студеникина похоронили… Что тут начнется, когда я скажу!.. Мы, женщины, сейчас же приедем, товарищ полковник!

— Сейчас, на ночь глядя, не надо, Тамара Витальевна. Пока вы соберетесь да доедете… Приезжайте завтра с утра, пораньше. Если кто из женщин сможет здесь, у нас, поработать в качестве санитарок, поухаживать за ранеными, мы были бы им благодарны. Штаты у нас неукомплектованы… всегда эти проблемы с младшим медицинским персоналом… Вы слышите меня, Тамара Витальевна?.. Ну вот, я думаю, что вам лучше выехать организованно, на автобусе. У вас есть в части автобус?

— Конечно! «Пазик», кажется, так он называется. Но сколько человек привезли, Владимир Константинович? Вы фамилии можете назвать?

— Конечно. Список передо мной. Вы запишете?

— Да-да, минутку!

Пока Красильникова искала карандаш или ручку, Залимхан, отставив трубку, говорил Байраму, который слушал их разговор:

— Завтра утром, понял? Вам выехать надо до рассвета, выбрать место…

— Да, конечно, — кивал Байрам, и его сросшиеся на переносице брови странным образом шевелились, добавляя широкоскулому угрюмому лицу свирепости.

— Владимир Константинович! Я готова, записываю… Но, ради Бога, скажите прежде, что с моим мужем, Юрой? Почему он без сознания?

— У него тяжелая контузия головы, Тамара Витальевна. При взрыве обрушилась балка перекрытия, его сильно ударило, придавило… Так мне рассказывали его товарищи, старший лейтенант… — Залимхан заглянул в список, назвал первую попавшуюся фамилию: — Дубосеков.

— Витя?! Господи! А с ним что? Его Зоя с ума сойдет.

— Тяжелое ранение, разбита нижняя челюсть… Вы записываете, Тамара Витальевна?

— Да-да, конечно, я все записываю, товарищ полковник!

Залимхан неторопливо диктовал фамилии, добытые в Степянке с помощью самой же Тамары Витальевны и Вобликовой, Байрам и присутствующие при разговоре Махмуд и Саламбек слушали.

— Так вот, Тамара Витальевна, прошу вас выехать завтра утром. Пораньше, часиков в шесть. Подъедете прямо к центральному входу. Знаете, где это?.. Да, где КПП. Скажете дежурному, чтобы он тотчас доложил мне о вашем прибытии. Да я и сам распоряжусь… Вы номер вашего автобуса не помните?.. Нет? Ну ладно, и так разберемся. Понятно, автобус ПАЗ, светло-кофейного цвета… Тамара Витальевна, вы сами там решите с транспортом, хорошо? Скажите исполняющему обязанности командира, мол, я звонил, но не мог застать его на месте, я бы лично попросил насчет автобуса… Да ну что вы, за что благодарить, это мой долг — долг врача! Мне не нужно больше звонить, приезжайте, я вас жду. Кто убит?.. Тамара Витальевна, я точно не знаю, это не моя компетенция. Но когда вы сюда приедете, офицеры все расскажут. Трупы ведь в госпиталь не привозят. Видимо, придет сообщение по другим каналам, через военкомат… Вы не волнуйтесь так, не нужно. Вам мужа поднимать. Юрия вашего вылечим, это я вам гарантирую. Да, сотрясение мозга, сломана рука… Это все излечимо, организм молодой, справится. И летать еще будет. Лучше прежнего!.. Вы организуйте там с выездом… Не надо сейчас плакать, расстраиваться. Я чувствую, вы сильная женщина, можете держать себя в руках. Вот и держите. Это мужу только на пользу пойдет. До свидания, до завтра. Жду вас!

Залимхан аккуратно положил трубку и вытер со лба пот. Разговор и для него не прошел бесследно. Нельзя было допустить ни в интонациях, ни в том, что он говорил Красильниковой, хотя бы малейшей фальши — женщина сразу бы что-то заподозрила.

— Ну что, хорошо, — похвалил Залимхана Махмуд. — Она поверила. Теперь дело за малым — чтобы они выехали из Степянки.

— Выедут! — уверенно произнес Залимхан. — Вы бы слышали ее голос! Она всех там на ноги поднимет, все перевернет, а автобус добудет и женщин на поездку в Придонск подобьет.

Взоры всех обратились теперь к Байраму — завтра утром ему исполнять приговор.

Тот спокойно стал докладывать о готовности своей группы, обращаясь к Махмуду как к старшему по званию.

Махмуд слушал, кивал.

— Мы повесим на КамАЗ старые свои номера, товарищ капитан. Если нас и ищут, то пока что по тем, придонским, номерам. Автобус будем ждать у поворота на Ростовское шоссе. Мы там все разведали, присмотрели место. С шоссе ничего не видно, далеко. Да и выстрелов никто не услышит. Остановим их у лесополосы… Лишь бы никто не помешал. А помешают… — И Байрам недвусмысленно блеснул черными диковатыми глазами.

— После операции бросайте машину, оружие и по одному пробивайтесь к Ростову, — говорил Махмуд. — Потом вернетесь в Грозный. И передайте от меня привет Джохару. И поклонитесь синим моим горам…

Они все четверо обнялись. Постояли так, сдвинув плечи, касаясь друг друга головой.

— Аллах акбар! — негромко сказал Саламбек, и все повторили за ним:

— Аллах акбар!.. Аллах акбар!

День мести «неверным» настал.

Завтра, тридцатого мая, будут уничтожены семьи летчиков, бомбивших Грозный.

Завтра ночью будет угнан боевой самолет ВВС России и нанесен удар по атомной станции в Ново-Придонске.

Завтра же для страховки на АЭС отправится и небольшая диверсионная группа с мощным взрывным устройством. Рустам с Асланом доложили, что у них все готово, контакт с русским шофером мусоровоза установлен, осталось заложить в его грузовик мину…

В Придонске десятка два открытых автомобильных стоянок, и на их объезд Маринину и его группе понадобился практически целый день — последнюю стоянку оперативники осматривали уже часов в восемь вечера.

Среди осмотренных ими машин были КамАЗы. И с тентами, и с синими кабинами, и даже с водителями-кавказцами. Но все эти грузовики и их хозяева, как выяснялось, никакого отношения к Байраму и Рустаму не имели. Банда как сквозь землю провалилась!

Пора, видно, возвращаться в Павловск — сыщики уже падали с ног. А впереди еще сто двадцать километров ночного пути, короткий отдых, потом прочесывание местности, бесконечные разговоры с водителями-дальнобойщиками на заправочных станциях, проверки, проверки…

С водителем в группе Маринина четверо: он сам и еще два офицера из уголовного розыска. Сначала они хотели разделиться на две группы — быстрее, думали, объедут автостоянки Придонска. Но потом убедились, что транспорт — великое дело, без машины в городе не сделаешь и половины дел; к тому же по приказу Тропинина поисковую работу вела еще одна опергруппа из управления…

Грузовики стояли в основном у рынков, за проволочными заборами-сетками, под охраной бдительных сторожей, часто с собаками. Но КамАЗы попадались и в кооперативных гаражах, где находились легковушки. Правда, «чужаки», как правило, стояли на глазах — или у ворот кооператива, или у соседних с будкой сторожей блоков.

Один из сторожей, уяснив, что именно ищут усталые менты, посоветовал: «А вы сгоняйте в пригород, в Нечаевку. Там недавно открылась автостоянка, свояк мне рассказывал…»

Нечаевка — это по пути в Павловск, это было удобно. Удобна стоянка и для водителей-кавказцев — южное направление: на Ростов, Ставрополь, Грозный, Баку…

Белая «нива» покатила из Придонска на юг. Ни у кого из офицеров группы Маринина особой надежды не было — столько машин и стоянок осмотрели! Да и сам подполковник малость поник. Наверное, надо было избрать другую тактику: организовать на шоссе и стоянках у дороги несколько засад, ждать. Но ждать можно было и месяц, и два, а банда Байрама могла совершать тем временем преступления в другом месте…

В Нечаевке, небольшом придорожном поселке у развилки двух дорог — на Ростов и окружную московскую, — сразу за закрытым уже магазином они увидели автостоянку. Машин здесь было десятка три — и легковые, и грузовые.

— Ну, попытаем еще счастья и здесь, — бодро сказал Маринин.

Сторожей на стоянке двое — молодые крепкие мужчины, вдоль забора бегала на привязи овчарка.

— Привет, ребята, — поздоровался со сторожами Маринин, предъявляя им свое служебное удостоверение. — КамАЗом интересуюсь. С тентом, синяя кабина.

— Есть такой, — сказал один из сторожей. — Недели три уже стоит. Номера с него хозяева сняли, сказали, что вроде на продажу готовят.

— А хозяева кто?

— Да кавказцы какие-то. То ли чеченцы, то ли азербайджанцы.

— Номера какие были, не помнишь?

— Да наши, придонские.

— Адрес эти люди оставили? Где они живут?

— Сказали, что в гостинице, а где точно, не знаем.

— Журнал регистрации покажите.

Сердце Маринина радостно забилось, едва он нашел нужную запись: машина значилась за Рустамом Хамадовым, но ездил на ней Байрам Ваханов — по доверенности. Все это сторожа аккуратно записали в свой журнал.

Это был именно тот КамАЗ, который Маринин так настойчиво искал в течение последнего месяца!

И все же педантичный подполковник велел своим офицерам открыть машину, сверить номера двигателя, кузова, рамы. Все совпало! Бандитский грузовик стоял перед ними. Но самое поразительное было то, что в кабине под сиденьями лежали два заряженных «Калашникова»! Видно, Байраму и его боевикам-разбойникам и в голову не пришло, что кто-то без их ведома может открыть кабину! С другой стороны, это было удобно и даже безопасно — появляться возле машины без оружия…

— Ну, хоть не зря катались, — довольно говорил Маринин, и моложавое его лицо прямо-таки светилось.

Понятые — сторожа — присутствовали при вскрытии кабины, глаза у них сделались круглыми — вон, оказывается,  ч т о  они охраняли.

Магазины-рожки по приказу Маринина разрядили, автоматы положили на место. Теперь оставалось ждать.

— И отдохнем заодно, — улыбался Маринин. — Да и дождь вон, кажется, заходит… чего не подождать? Если никто нынче не явится, утром позвоним в управление, устроим совместную засаду, поищем хозяев по гостиницам Придонска. Здесь они где-то, здесь. Наглые ребята, ничего не скажешь, даже автоматы оставили…

— А не убежали они, Валерий Дмитриевич? — предположил один из оперативников. — Сторож ведь сказал: почти три недели машина стоит. Дела сделаны, машина больше не нужна. Да и оружие тоже.

— Может, и так, — согласился Маринин. — А может, команду какую ждали. Ты посмотри: топлива — полный бак, машина явно на ходу, оружие — под сиденьем. Не будем торопить события. В любом случае, мы нашли то, что искали. Найдем и хозяев.

«Ниву» они поставили против КамАЗа, спрятались в нее от начавшегося дождя, перекусили и по очереди малость поспали…

Бедные, перепуганные, практически не спавшие всю эту ночь женщины, жены летчиков, с самого рассвета толпились у КПП своей части, ждали автобус, который наконец-то с прапорщиком за рулем показался из ворот. Осунувшиеся от волнения женщины, многие с сонными детьми, с сумками, торопливо полезли в автобус, и он тут же наполнился их больными, взвинченными голосами:

— Ну поехали же, Александр Иванович! Сколько можно стоять? Детей ни свет ни заря подняли!

— А Валя Зубавина где? Она же собиралась ехать!

— Да здесь я, здесь, Света! Сзади.

— A-а… Ну, слава Богу, можно ехать.

— Ой, девочки, я же сумку свою забыла! Продукты взяла, а деньги, документы… Александр Иванович, миленький, заверните к нашему дому, а? Мы же мимо будем ехать. Ну что ты скажешь! Всю память отшибло! Пока Витюшку подняла, пока накормила его…

Прапорщик, тот самый, что в свое время разговаривал с Залимханом, добродушно ворчал:

— Заеду, Лена, заеду, не переживай. Я и сам курево забыл. А это же на весь день…

Автобус провожал подполковник с голубыми петлицами, заместитель командира части по хозяйственным делам, хмурый и невысокий офицер. Он бестолково суетился у автобуса, наказывал уже в который раз прапорщику:

— Не гони, Тарасов. Не слушай женщин. Чтоб довез их всех и назад привез. А то с меня «батя» шкуру спустит, в случае чего. Не проверили ничего, не убедились — давай автобус, и все тут!.. Ну ладно, езжайте. А я часиков в девять-десять позвоню в Придонск.

— Не волнуйтесь, товарищ подполковник, — успокаивал прапорщик, — все будет хорошо. Вы же видите, как не ехать! Женщины наши с ума сходят!..

…Байрам явился за КамАЗом с одним из своих боевиков, с водителем, под самое утро — небо только-только начало сереть. Двое других, как и условились, проехали на такси чуть дальше, на окраину Нечаевки — ни к чему мельтешить перед сторожами. Запрыгнут потом прямо в грузовик.

Дождь давно уже кончился, небо было чистым, прохладный и свежий воздух лился в открытую форточку «нивы».

Остатки сна оперативников разогнал энергичный собачий лай. Две темные фигуры маячили у ворот стоянки, одна из них махала рукой сторожам — открой, дескать, свои!

— Так, прибыли, кажется, — спокойно сказал Маринин. — Приготовить оружие.

Байрам, войдя на территорию стоянки, глянул по сторонам, посмотрел и на забрызганную грязью «ниву», в которой, судя по всему, ночевали какие-то припозднившиеся бедолаги… То ли дело в постели, на чистых гостиничных простынях!

Водитель открыл машину, стал прикручивать номера, Байрам, покуривая, что-то объяснял сторожу.

— Пора! — скомандовал Маринин. — Вперед!

Оперативники выскочили из «нивы» с пистолетами наизготовку. Появление их было столь неожиданным, что Байрам в первое мгновение ничего не понял, но потом вдруг бросился к кабине КамАЗа, сунул руку под сиденье, выхватил автомат и даже успел передернуть затвор. Кинулся к кабине и водитель…

— Брось оружие, ты, мразь! — крикнул Маринин. — Автоматы разряжены. Скажи спасибо, что мы это сделали, иначе ты был бы уничтожен на месте! Ну? Кому говорю!

Поняв ситуацию и воспользовавшись некоторым замешательством, водитель бросился бежать к открытым воротам стоянки, но наперерез ему кинулась овчарка, сбила с ног. Боевик, закрывая руками лицо, заверещал, как заяц, а к нему бежали уже и сторож, и двое оперативников…

Скованных наручниками арестованных посадили в «ниву» — под охраной вооруженного офицера и двух сторожей с их собакой.

— Где еще двое? Ну? Говори! — Маринин ткнул Байрама пистолетом в бок. — Быстрее! Оружие у них есть?

— Там… Дальше. — Тот сплюнул кровь с разбитой губы. — Ждут нас. Мы должны подъехать. Оружия нет.

Маринин сам сел за руль КамАЗа. В кузове, спрятавшись под тентом, сидели еще два оперативника и один из сторожей, вызвавшихся помочь задержать преступников.

Выехали со стоянки, не спеша покатили на окраину Нечаевки. Из кустов вышли два человека, махнули…

И здесь все произошло молниеносно. Из машины вдруг выскочили вооруженные люди, кто-то закричал:

— Стоять! Руки за голову! Ну!

Боевики Байрама в доли секунды оказались на земле, и вот уже руки их заведены за спину и на запястьях щелкнули дужки наручников…

…Шоферы-дальнобойщики, разбуженные криками и возней на стоянке, окружили «ниву», заглядывали в нее. Потом, когда вернулся КамАЗ, они пристали к Маринину.

— Дай мы им сами суд учиним, товарищ подполковник! — кричал один из «водил» — могучий русский мужик. — Мы же слышали про убийства… Они все равно ничего не поймут, посидят лет пять-шесть и снова за старое возьмутся. Ездить опасно стало из-за таких вот сволочей!..

— Отставить! — спокойно сказал Маринин. А потом, видя, что богатырь в черной майке не унимается и норовит хотя бы ударить Байрама, прикрикнул на него строже…

Подполковник, наказав одному из офицеров присмотреть за порядком, пошел в будку к сторожам звонить — нужна была подмога из УВД. Да и результат можно теперь доложить: банда задержана!

Малость запылившийся в дороге автобус с военными номерами, полный истомившихся женщин и детей, около одиннадцати дня подкатил к КПП военного госпиталя в Придонске. Настрадавшиеся за вчерашний вечер и бессонную ночь жены «раненых» летчиков высыпали нетерпеливой и возбужденной толпой из автобуса и направились было через узенькую проходную контрольно-пропускного пункта в полной уверенности, что о них знают, но были остановлены вежливым дежурным сержантом, который, конечно, ничего не знал и знать не мог.

Красильникова, ставшая во главе этого нервного вояжа, с разрешения дежурного позвонила начальнику госпиталя.

— Владимир Константинович?.. Здравствуйте. Это Красильникова, из Степянки. Мы приехали. А нас не пускают.

— Не понял. — Начальник госпиталя в самом деле ничего не понимал.

— Простите, я разговариваю с полковником Воскобойниковым?

— Так точно!

— Но вы же вчера нам звонили. По поводу наших мужей, летчиков. И мы приехали.

— Гм… Это какое-то недоразумение… Вы на КПП? Оставайтесь, пожалуйста, на месте. Я сейчас иду.

Минут через десять на аллее, ведущей к желтому трехэтажному зданию госпиталя в глубине красивого разросшегося сквера, показался высокий сухощавый полковник со встревоженным лицом. Он велел дежурному открыть ворота, и женщины, многие из которых плакали, пошли за начальником госпиталя к свежевыкрашенной голубой беседке. Смотрели на полковника со страхом — что же произошло?

— Давайте по порядку, Тамара Витальевна, — спокойно попросил Воскобойников. — Расскажите, кто звонил, когда, что именно говорил.

Уяснив ситуацию, начальник госпиталя покачал головой.

— Да-а… Либо это чья-то злая шутка, либо что похуже, — сказал он. — Женщины, дорогие мои, успокойтесь, пожалуйста. Пусть две-три из вас пойдут сейчас со мной в кабинет, мы быстро разберемся, что к чему. Раненые летчики у меня есть, но их всего двое, и они не из Степянки, это точно. Можете с ними поговорить.

С Воскобойниковым пошли Тамара Витальевна и еще одна молодая женщина с девочкой, решившая сама убедиться, что начальник госпиталя говорит правду. Остальные остались ждать в беседке.

У себя в кабинете Воскобойников сразу же связался с областным военным комиссаром и начальником управления милиции Тропининым, попросил того найти «шутника». Тропинин принял звонок серьезно, согласился — да, это, может быть, не просто «розыгрыш»…

Из военкомата ответили: понятия не имеем ни о каких раненых летчиках из Моздока и Степянки. И ни о каких взрывах общежитий в Чечне и прилегающих к ней районах России и Северной Осетии, где погибли бы летчики, слыхом не слыхивали. Не было взрывов также ни в Ханкале, ни в Буденновске. Это, скорее всего, ложная дудаевская информация, игра на нервах, запугивание людей. Словом, провокация. А вот что за цель ставил тот человек или те люди, которые звонили в Степянку, с этим бы надо разобраться компетентным органам…

Заплакали теперь и Тамара Витальевна, и молодая мама девочки, а та лишь хлопала глазами, спрашивала:

— Значит, наш папка жив, да, мамуль? Жив, да? Ой, как здорово! А то кто же меня будет верхом катать?

Воскобойников повел женщин в хирургическое отделение. Там они поговорили с обоими офицерами — вертолетчиками из Буденновска. Их машину сбили на границе с Дагестаном, недалеко от Хасав-Юрта, двое спаслись, а командир погиб.

Обрадованные, но все еще с мокрыми глазами женщины вернулись в сопровождении Воскобойникова к беседке. И что тут началось! Объятия, новые слезы, теперь уже от радости, извинения перед полковником за беспокойство.

Неслось со всех сторон:

— Живой наш папка, Димуля. Это какой-то нехороший дядя нас всех перепугал, сюда вызвал. Понял?

— Юленька, с папой все хорошо, он не ранен.

— Ну и хорошо, мамочка. Скажи ему по телефону, чтобы он из Чечни мне куклу Барби привез.

На радостях женщины расцеловали и полковника медицинской службы Воскобойникова. Собрались уже было в обратный путь, но Владимир Константинович велел им подождать. Он вернулся к себе в кабинет и снова взялся за телефон. Начальник госпиталя был прежде всего военным человеком и понимал, что история эта непростая.

На этот раз он позвонил начальнику управления безопасности генералу Костырину, рассказал ему о странном вызове жен летчиков, воюющих в Чечне, сказал, что, по его мнению, в данном случае могла замышляться беда, а ведь женщинам еще ехать назад… Полный автобус женщин с детьми…

— Да, я с вами полностью согласен, Владимир Константинович, — отозвался Костырин. — Правильно, что вы не отпустили их и позвонили мне. Мы сейчас с Тропининым что-нибудь придумаем. И мои офицеры к вам подъедут.

…Часа через полтора ПАЗ выехал из ворот госпиталя и направился в Степянку. Впереди автобуса шел милицейский «газик» с включенной синей мигалкой, а сзади — неприметный крытый ЗИЛ с вооруженными омоновцами.

Проводив автобус с женами летчиков, Русанов и Латынин явились в кабинет Костырина. Генерал, как это и подобает думающим начальникам, задал подчиненным несколько вполне логичных вопросов. В частности:

— Не связаны ли между собой: а) информация из военного госпиталя; б) звонок таинственной незнакомки в управление ФСБ; в) задержание на автостоянке в Нечаевке вооруженной банды Байрама Ваханова?

— Да, что-то много совпадений в один и тот же день, — согласился майор Латынин. — Не одними ли это все руками делается?

— Тогда давайте сюда и смерть Глухова приплюсуем, — возразил Русанов. — Какая-то группа чеченцев, окопавшаяся у нас в городе под надежной крышей, беспричинно, случайно уничтожила директора крупнейшего завода, потом стала нападать на водителей грузовиков, зачем-то вызвала в военный госпиталь жен летчиков и, наконец, организовала звонок женщины к нам в управление с предупреждением о нападении опять-таки чеченцев на военный аэродром. Не знаю, Евгений Семенович, но я лично что-то пока не усматриваю какой-либо связи. В стране — чеченский психоз, на его фоне — шуточки, розыгрыши, хулиганство… и только.

— Нет, Виктор Иванович, вы не правы, — в свою очередь, возразил Костырин. — И в любом случае, я как начальник управления не имею права отмахнуться от звонков и сообщений, пусть они и окажутся ложными.

— Да с этим никто и не спорит, Евгений Семенович. — По лицу Русанова было видно, что он все же остался при своем мнении. — Но, с другой стороны, посудите сами: что значит захватить военный аэродром? Взводом его не возьмешь, полк, может, и многовато будет, и где его в городе спрячешь? Разве батальон террористов… Но и это не иголка в стоге сена. Из кого он, в таком случае, состоит? Чеченов в городе если и наберется человек тридцать — сорок, да и те на рынке сидят. Выходит, наши это, русские?

Офицеры сидели у рабочего стола начальника управления, курили, чувствовали себя свободно.

— Конечно, какую-нибудь пакость они на аэродроме учинить могут, — закончил свою мысль Русанов. — Взрывное устройство в заправщик заложить, попытаться угнать самолет… Женщина, которая звонила, могла, конечно, что-то и не понять. А может, спьяну набрала наш номер, наговорила Бог знает что, а мы тут голову ломаем. Сколько уже раз накалывались?

Костырин посидел в раздумье, повертел на плексигласе стола шариковую многоцветную ручку. Потом потянулся к телефону.

— Александр Иванович? Костырин. Как идет расшифровка записи?.. Хорошо, прошу зайти.

Через две-три минуты в кабинет вошел офицер оперативно-технического отдела, поставил на приставной столик небольшой портативный магнитофон. Перед тем, как нажать клавишу, пояснил:

— Женщина почти не изменяла свой голос, модулятором явно не пользовалась. Зажала нос пальцами и говорила.

— Или прищепкой, — хмыкнул Латынин.

— Да, и прищепкой можно, — согласился криминалист. — Разрешите, Евгений Семенович?

— Включайте. — Костырин вышел из-за стола, подошел поближе к магнитофону, сел в кресло.

Женский голос, почти очищенный специальной аппаратурой от искусственной гнусавости, четко произнес:

— Алло! Это госбезопасность?.. Товарищ подполковник, завтра ночью на наш военный аэродром, что на юго-западе, будет совершено нападение… чеченцами… Я вам серьезно говорю: чеченцы аэродром хотят захватить…

— Черт возьми, я где-то слышал этот голос! — воскликнул Костырин. — И не так давно. Но где?

Он поднялся, стал расхаживать по кабинету, напряженно думал.

— Ну-ка, еще разок, Александр Иванович! Послушаем.

— Алло! Это госбезопасность?..

В самом деле, до чего же знакомые, несколько игривые интонации! Так говорят женщины, знающие себе цену, не заискивающие перед мужчинами, даже высокопоставленными, ибо знают, что могут повлиять на них чем-то иным — личным, неотразимым…

Да-да, голос хорошо знаком, это несомненно! Бархатные, намекающие на что-то интонации, своеобразные ударения в словах, манера несколько распевно произносить фразу…

— Ну слышал же, слышал! — досадливо стукнул Костырин кулаком о кулак. — И разговаривал я с этой женщиной. Кажется, по телефону, но когда? А главное, с кем?

Он снова сел к столу, полистал еженедельник — имел привычку записывать почти все свои телефонные разговоры, потом было легче восстановить события… Нет, одни мужские фамилии, ни одной женской!

Наваждение какое-то. Голос стоит у него в ушах. Еще бы какой-нибудь маленький намек. Еще хотя бы одна фраза на ленте магнитофона!..

И вдруг всплыло: …понимаете, я пишу материал по атомной станции… Московский спецназ проводил там, в Ново-Придонске, учения… и картинка перед глазами: молодая, хорошо одетая женщина с распущенными по плечам светло-русыми волосами, которая ждет его у входа в управление… Вобликова! Корреспондент! Он, помнится, не дал ей интервью…

У Костырина от волнения даже пот на лбу выступил. Неужели она это сделала? Ну, можно понять пацана лет двенадцати — четырнадцати: взял, позвонил, перепугал — рассмешил дежурного. Но взрослый человек, журналист… М-да-а… Дожили, приехали. Ведь это подсудное дело — ложный звонок. Как она этого не понимает? Или здесь все же ошибка? Надо проверить.

— Александр Иванович, на пленке есть местечко? Минут на пять.

— Да, есть, товарищ генерал.

— Хорошо. Я сейчас сделаю один звонок, запишите.

Офицер тут же подключился к входной телефонной коробке, нажал клавишу магнитофона, кивнул Костырину. Тот набрал номер.

— Добрый день. Это редакция?.. Можно Вобликову?..

— А ее нет. Что передать?

— Нет, ничего передавать не надо, я позвоню еще.

Костырин положил трубку, а офицер-связист отсоединил от коробки тонкие провода.

— Жаль, — сказал Костырин. — А то бы сейчас кое-что для себя уяснили… Тем не менее, товарищи офицеры, решение будет такое: с вечера усиливаем патрулирование на территории аэродрома силами самой войсковой части, милиции и, разумеется, нашего управления. Некрасину я сейчас же позвоню.

Евгений Семенович набрал номер.

— Вадим Геннадьевич? Приветствую вас. Да, он самый. Какие новости? Сегодня в ночь планируете ночные полеты?.. А пресса зачем? Понятно. Да, я ее знаю. Что ж, пусть пишет, раз вы с ней договаривались… Вадим Геннадьевич, к вам сейчас два моих офицера подъедут — Русанов и Латынин. Нет, это не телефонный разговор — враг подслушивает, ага! — Костырин по-мальчишески озорно рассмеялся. — Давайте сегодня вместе там у вас подежурим. Часов с девяти вечера. О деталях Русанов вас поставит в известность. Минут через двадцать они к вам прибудут. А я — вечером приеду. Не возражаете? Ну и хорошо. Тогда — до встречи!

Не успел Костырин положить трубку, как на переговорном пульте настойчиво замигала сигнальная лампочка. Звонил дежурный по управлению:

— Товарищ генерал, разрешите доложить: только что звонили с атомной станции — недалеко от поселка, в лесу, по дороге на свалку взорвался мусоровоз. Туда выехали сотрудники отделения милиции.

— Станция как-нибудь пострадала? — Костырин побледнел.

— Нет. От станции до места взрыва примерно четыре километра.

— Кто вам сообщил?

— Андрианов, наш сотрудник на станции.

— Понятно. Пусть немедленно выезжает на место взрыва, потом доложит. От нас тоже кто-нибудь будет, я сейчас же распоряжусь.

— Понял, товарищ генерал!

Костырин глянул на зеленые цифры больших электронных часов, висящих на стене у входа: 18.15.

«Поздновато Андрианов позвонил, поздновато! — расстроенно подумал генерал. — Разболтались, господа офицеры. Демократия всех расслабила, страна будто киселя нахлебалась… Придется работу с подчиненными провести».

Велев Русанову с Латыниным отправляться на аэродром, Костырин через помощника вызвал еще двух офицеров, отправил их в Ново-Придонск, приказал связаться с ним тотчас по прибытии и получении нужной информации.

Да, денек нынче выдался напряженный, ничего не скажешь. Только успевай поворачиваться. И на атомную надо бы съездить самому, и от аэродрома не отмахнешься…

Костырин снова вспомнил о журналистке Вобликовой. Интересная деталь: ведь она тогда, у дверей управления, спрашивала его о мерах безопасности на важных объектах, в том числе и на АЭС, а он отмахнулся, даже оборвал ее — мол, не нагнетайте психоза, уважаемая, жить и так тошно…

Как бы не сесть в лужу с этой Вобликовой. Журналисты народ памятливый, все берут на заметку, анализируют, а потом выводы делают: вот, мол, как работает местное управление ФСБ — от разговоров об обеспечении безопасности важных объектов отказываются, уверяют, что все в порядке, а на самом деле взрывы… Да, если на АЭС случилось что-то серьезное, это обязательно попадет в газеты, и не только местные. Узнают о чэпэ и на Лубянке…

А он тут с магнитофончиками возится, голоса вспоминает. Да мало ли похожих голосов! С чего бы это Вобликовой такой ерундой заниматься? Позвонила какая-нибудь дура, клиентка психдиспансера, поставила всех их на уши, крутись теперь…

Конечно, с журналистами лучше не ссориться. Зря, наверное, он отказал тогда в интервью этой Вобликовой. Она как-никак представительница четвертой власти. Хотя, как пошутил один умный человек, ее, этой четвертой власти, в России нет, потому что нет второй и третьей. Да и первая лишь о себе печется.

И все же голос Вобликовой нужно идентифицировать. У него профессия такая — сомневаться и проверять.

Никто из сорока с лишним пассажиров рейсового «икаруса», следовавшего из Придонска в поселок атомщиков, и подумать не мог, и в страшном сне бы никому это не приснилось, но это был факт: двое из них везли с собой смертельно опасный груз, огромной разрушительной силы взрывное устройство.

Упакованное в картонную коробку, с часовым механизмом, внешне напоминающее только что купленную в хозмаге плоскую газовую дачную плиту, это адское оружие Рустам и Аслан в числе других своих коробок с напитками запихали в багажный отсек «икаруса». Водитель автобуса стал было ворчать: «А другим пассажирам где свои вещи ставить?», но Рустам сунул ему десятитысячную купюру, и губастый малый с короткой стрижкой успокоился.

Ехали они хорошо и довольно быстро. В мягком автобусе почти все форточки были открыты настежь, салон продувало теплым майским, можно уже сказать, летним ветром, потому как через день лето официально вступало в свои права. Жаркая эта весна, конечно же, запомнится жителям благодатного края России, но запомнится и конкретная дата — 30 мая, день «X», ибо в этот день на их атомной станции прогремит взрыв. Осуществят его либо они, Рустам с Асланом, либо летчик-патриот Махмуд Имранов. Практически Рустам и Аслан тоже камикадзе: если не получится вариант с машиной Федора, мусорщика, они вынуждены будут просто захватить чей-нибудь автомобиль, таранить на нем ворота АЭС, ворваться внутрь, взорвать и мину, и себя.

И они были готовы к этому.

У обоих были пистолеты — так, на всякий случай. Вполне возможно, что на территорию станции даже на захваченном автомобиле им придется пробиваться с боем.

Нужно быть готовым ко всему.

Утром в доме Анны Никитичны они простились со всеми строго, по-мужски: ни вина, ни торжественных речей. Все три боевые группы уходили нынче на задание — в Степянку, навстречу женам летчиков, на атомную станцию и на аэродром. Никто из них не знал, что их ждет, никто не был уверен, что вернется: там, где стреляют, там и умирают…

Саламбек сказал: «Все, кто останется в живых, возвращайтесь домой самостоятельно. Оружие бросайте. Оружия у нас много. Только автоматов в Чечне более шестидесяти тысяч. Ехать отсюда надо в Буденновск. Ждите там. Там уже много наших людей. Поможете Шамилю Басаеву…»

Он больше ничего не сказал, да и не нужно было — диверсант-террорист свою работу знает.

И насчет оружия Саламбек прав: оружие — не проблема. Проблема выполнить задание и уйти невредимым. Не всем это удастся. Это — непросто. Сразу же после взрыва на атомной станции все спецслужбы города и соседних областей будут подняты на ноги. Все дороги будут перекрыты, все «подозрительные» будут тщательно проверяться,  ф и л ь т р о в а т ь с я.  И пройти через эти  ф и л ь т р ы  — задача тоже непростая. Тем не менее пройти можно. Надо иметь голову на плечах. И точно рассчитывать свои действия.

Пока спецслужбы придут в себя и кинутся выяснять, что к чему, у Рустама и Аслана будет время. Небольшое, да. Может, час. Может, чуть больше или меньше. Спецслужбы могут сработать быстро, но могут и не сработать. Россия при всем при том настроена благодушно: война в Чечне — это далеко, она касается только тех, кто там живет и воюет. Здесь, вблизи от Москвы, ничего не может произойти. Здесь идет тихая мирная жизнь, здесь люди решают свои проблемы. Здесь никто не ждет удара чеченских боевиков…

У Рустама и Аслана есть несколько хорошо продуманных и просчитанных уже путей отступления: можно заскочить в электричку и доехать до узловой станции, через которую идут поезда практически на все направления; силой оружия можно захватить любой автобус, в том числе и этот, на котором они сейчас ехали. С заложниками они уедут куда угодно; можно, наконец, пешком через лес уйти от станции, выйти на шоссе западного направления — их там никто не будет искать…

Все теперь зависит только от того, в какой момент им удастся заложить в машину мусорщика Федора взрывное устройство. Часовой механизм они заведут, как это и было приказано, на час ночи. К этому времени над атомной станцией должен появиться самолет Махмуда. Если он не появится — достаточно будет и этого взрыва. Страшно даже подумать, что может быть с «икарусом» и его пассажирами, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное с механизмом и контакты сами по себе замкнутся…

Но «икарус» спокойно довез их до автостанции «Ново-Придонск», и Рустам и Аслан так же спокойно выгрузили свои коробки. Если кто и обращал внимание на этих двух деловых кавказцев, то прежде всего из-за обилия этих самых коробок с напитками в пластмассовых бутылках: торговые люди, сразу видно.

Им предлагали помощь — подбросить куда надо; каждому из владельцев транспорта хотелось подзаработать, а кавказцы, как известно, денежный народ, за услуги платят щедро. Но Рустам и Аслан не торопились — ждали.

И дождались.

На шоссе со стороны городской свалки, что была за лесом, показался мусоровоз. Федор! Наконец-то!

И Федор заметил своих знакомцев, притормозил.

— Привет труженикам торгового фронта! — крикнул он весело, высунувшись из кабины. — Опять водичку привезли? Взяли бы чего покрепче…

— За этим дело не станет, Федя! — пообещал Рустам, подавая шоферу руку. — Подбросишь, и пара «пузырей» у тебя в кармане.

— Пара! Хм! — Федор набивал цену.

— Ладно, бери! — И Рустам подал ему пятидесятитысячную купюру.

— Ну, это другое дело.

Товар, конечно же, весь в кабину не вмещался и надо было сделать минимум пару ездок. Обе стороны это вполне устраивало.

Взрывное устройство — тут же, среди других коробок. Пока Аслан таскал напитки в кабину, Федор отправился в ближайший комок покупать водку.

Рустам пустил часы на «газовой плите». В час ночи она взорвется. Остановить ее уже нельзя. Разобрать — тоже. Конструкторы этой машины-убийцы все продумали.

Осталось укрепить ее на раме мусоровоза. Для этого потребуются секунды: «газовая плита» снабжена мощным магнитом. Ее лишь на мгновение надо прижать к любому металлическому предмету — к раме автомобиля, к железным воротам, к днищу самолета, к башне танка, к дверце сейфа… И эффект взрыва будет соответствующий — в плоской коробке «газовой плиты» таилась мощь по крайней мере нескольких противотанковых мин…

Федор вернулся с сияющим лицом, с тремя «пузырями» в руках — будет чем потешить душу в конце рабочей недели. Да и должен одному корефану за временно позаимствованный баллон.

Федор и Аслан поехали в первый рейс. Рустам остался ждать. Ждать недолго — от автостанции до их торговой точки у АЭС всего два километра. Минуты езды…

У Федора Лапшина была хорошая давняя привычка: в конце рабочей смены готовить машину на завтрашний день. Он любил утром вскочить в кабину, вставить ключ зажигания в замок, повернуть его и сейчас же услышать ровный и надежный рокот мощного дизельного двигателя своей машины. Утром надо работать, ездить, а не возиться с неполадками…

Вот и сегодня, еще раз сгоняв с полными контейнерами на свалку, вернувшись в гараж, расположенный на территории станции, он вылез из кабины, попинал скаты, обошел свою кормилицу, заглянул и под брюхо грузовика. Ему показалось, что на раме у задних колес застряла какая-то коробка. Видимо, она свалилась из какого-то контейнера, а он не заметил.

Федор, присев на корточки, попытался вытащить коробку, напоминающую корпус газовой плиты, будто приклеившуюся к раме, но у него ничего из этого не получилось. «Газовая плита» держалась на раме мертво. Тогда он, вооружившись ломиком, снова полез под машину — уж ломиком коробку эту он отдерет запросто.

Вдруг могучие руки бывалого шофера вздрогнули и остановились — Федор услышал негромкий, но вполне отчетливый стук часового механизма. Он удивился — будильник, что ли, кто-то выбросил на помойку? Все может быть — надоел кому-то, старый…

Он прислушался повнимательнее — стучали часы в самой коробке, в «газовой плите»!

И тут он все понял — мина! Ему подсунули ее сегодня. Вчера, в конце смены, он тоже осматривал машину — никакой коробки не было.

Сволочи какие-то…

Замерев, по-прежнему лежа на спине под рамой, он теперь осторожно убрал ломик подальше от серой металлической коробки. Хитро сделано, и ставили с умом…

Теперь он знал, что должен действовать решительно и, главное, быстро. Тот, кто подложил взрывное устройство, установил часы на определенное время. На какое? Сказать наверняка трудно, но если поразмыслить, то можно предположить, что адская машина должна сработать тогда, когда его автомобиль вернется в гараж, на стоянку, то есть  на  с т а н ц и ю.  Рабочий день у него, как и у всех, кончается в пять вечера. Сейчас… 16.41. Возможно, у него в запасе есть  д е в я т н а д ц а т ь  минут. Мало. Но этого времени вполне достаточно, чтобы выехать с территории станции, миновать городок-поселок атомщиков, углубиться в лес по знакомой дороге к свалке…

Только бы успеть!

Федор вскочил в кабину, завел мотор. Как теперь вести себя с этой штукой, что висит у него под рамой? Боится она тряски или нет? Если сюда, на станцию, он ехал вполне нормально, не знал ничего, а значит и не боялся, то и эта «плита» ничего такого не боится?

Что ж, хорошо,  м и л а я,  поехали. Полегоньку поедем, не спеша. Дорога до поворота на свалку хорошая, асфальт, он на нем каждую ямку знает. Довезет, как барыню…

Да и вряд ли эта коробка боится тряски — он же ехал с ней, ни о чем не думал…

Могучие руки Федора, лежавшие на черном колесе руля, тихонечко подрагивали, будто скулили.

«Ну! Ну! — сказал он им. — Ничего, обойдется. Доедем. Не надо дрейфить. А? Доедем, ребята…»

У ворот его остановил охранник.

— Ты куда это, Лапшин? — по-начальственному строго спросил он. И имел на это право: охранник, этот помятый временем и заботами мужичок-кузнечик в зеленой форме и с наганом на боку, тоже не первый год работал на станции, знал, что мусорщику после пяти вечера выезжать из гаража не положено. Не иначе, этот парень решил сгонять за водкой.

— Запаску у автостанции забыл, Володь, — сказал Федор как можно правдоподобнее и ласковей. — Чтоб ей пусто было. Заговорился с одним коммерсантом, отвлекся… Пропусти, я как раз за пятнадцать минут обернусь. Что тут ехать?!

Охранник поверил Федору, но сказал:

— Погоди, я начальнику доложу, — и пошел в будку, взялся за телефон.

«Чтоб ты сдох!» — незлобливо выругался про себя Федор.

Сидел он, что называется, мокрый. Конечно, он мог бы сейчас же сказать охраннику, мол, подозрительный предмет под рамой обнаружил, тикает, надо срочно выезжать со станции, а ты, дурак, держишь. Взлетим вот вместе с тобой на воздух, тогда узнаешь. Но охранник, деревенский этот пентюх, всю жизнь простоявший в своей будке с заржавевшим наганом в кобуре (никто же никогда тут, на станции, ничего не нарушал и тем более не нападал на мирный атом), поступил бы точно так же, как поступил сейчас: он стал бы звонить начальнику караула и  с о г л а с о в ы в а т ь  вопрос. Потом раздался бы звонок у начальника смены, потом у заместителя директора станции по режиму и, наконец, у самого директора. Тот бы, конечно, сработал пошустрее — вызвал бы милицию или представителя ФСБ… И только потом, видимо, раздалась бы суматошная команда:  в о р о т а  с р о ч н о  о т к р ы т ь!  А уж там — поставить мусоровоз в безопасное место, вызвать минеров-спецов и так далее.

Федор вырос в прочной бюрократической системе, знал, с каким трудом вращаются ее колеса, экономил время, вернее, хотел сэкономить…

Красная секундная стрелка на больших ручных часах Федора нервно прыгала от одного деления к другому. Пропрыгала один круг, ринулась на второй. Время — неостановимо.

Быстрее! Федор ненавидел в этот миг охранника. Он бы разорвал его сейчас на куски.

Охранник за стеклом своей будки все еще говорил по телефону. Потом он наконец высунулся в окошко.

— Заместителю директора по режиму будет доложено, Лапшин. Имей это в виду. Порядок есть порядок. То ли ты за запаской, то ли за водкой.

— Да водка у меня есть! Вот она! — И Федор, обернувшись, выхватил откуда-то из-за спины пару «пузырей».

— A-а… Ну тада езжай. — И охранник, словно запуская в космос ракету, важно нажал на кнопку — створки ворот поплыли в стороны.

— Ну, козел! Ну, баран! — ругался Федор. — Две с половиной минуты из-за тебя потерял!

Да, за это время он был бы уже на половине пути к городку атомщиков. А в другую сторону ему ехать некуда — нет тут больше дорог, только через жилой массив! И кто так по-дурацки планировал?

КамАЗ с пустыми и оттого грохочущими контейнерами покатил прочь от станции. Уже легче, думал Федор. Если и рванет, то где-нибудь на дороге. Для него лично тоже радости мало, но все ж таки не на АЭС.

Он терзался и еще одной мыслью: кто и где мог подложить ему в машину взрывное устройство?

Лапшин стал перебирать в памяти сегодняшний день и остановки, какие он делал. Выходило, что подсунуть ему «тикающий сувенир» могли где угодно: первую остановку он сделал у ларька с пивом часов в одиннадцать дня; пиво он не пил, но налил на вечер полную двухлитровую бутылку из-под «Херши»; к тому же у ларька никого подозрительных,  д и в е р с а н т о в,  не было, все свои, знакомые алкаши — Толян, Костик-Будка, Юрка Косых… Какие из них диверсанты? Через губу уже к одиннадцати переплюнуть не могут.

Вторая остановка была у столовой. Там он машину бросил на улице, а сам наскоро перекусил. Минут пятнадцать отсутствовал. Но машина-то стояла на виду у всех! Как можно было незаметно залезть под нее, что-то там делать?! Это же верх наглости! Да и он, когда ел, видел КамАЗ в окно, через тюль с мухами…

Потом абреков этих подвез, подзаработал. Но там тоже все на глазах — грузили, выгружали… Никто из чеченов под машину не лазил. И он отлучался всего на минуту, ну, на две — водку купил. Подал деньги, взял бутылки, вернулся… Чеченцы как работали, так и работали. К тому же парней этих он знает не первый день…

И все же сомнение закралось в душу Федора. «Сувенир» могли, увы, могли поставить и чеченцы. Почему нет? Идет война на их родине, народ этот обижен, месть для них — святое дело… Какое-то слово у них для этого есть… Ладно, забыл. Но читал, читал. И почему бы, в самом деле, Рустаму с Асланом не воспользоваться знакомством с ним?

Ладно, потом следователи разберутся во всем. Только бы успеть доехать, отогнать машину в безопасное место. Потом можно и со следователями поговорить.

А может, не надо? Они ему ничего хорошего не скажут. Связался, скажут, с темными личностями, они тебе и подложили мину. Ты и должен отвечать. Еще неизвестно, чем все это кончится.

Федор понял, что влип в неприятную историю, и решил выпутаться из нее самостоятельно. Он уедет подальше от станции и поселка и сам освободится от «тикающего сюрприза». Если эта штука не взорвется в 17.00, значит, часики у нее поставлены на вечер или на ночь, что вполне логично.

Ах, сволочи, что придумали, а! Станцию рвануть! Да это же беда какая, второй Чернобыль может быть!

Поселок он проскочил за четыре с половиной минуты. Мелькнули слева кирпичные серые пятиэтажки, крыша Дворца энергетиков, столовая, в которой он сегодня обедал, потом пивной ларек, магазин, пошли гаражи…

Фу-у… Можно хоть пот вытереть с глаз. Правильно, что он поехал по окраине, по Строительной. Тут и короче, и светофоров нет. Их, правда, на весь поселок два — на въезде и у дворца, на перекрестке.

Теперь жилые дома — лишь в зеркале заднего вида. Все мельче делаются они в его овале, сливаются в общую серую массу. Торчит теперь только высокая крыша универмага.

Можно прибавить газку — асфальт тут до самого поворота на свалку ровнехонький, гладкий, как яичко, машины почти не встречаются — и рабочий день уже кончился, и частники накатались, что ли.

Жми, Федя, не бойся! Тут километра три осталось.

Вот и поворот. Песок, узкая дорога среди молодых сосен, пряный душистый воздух…

16.58.

Все, хватит. Надо выходить из машины. Отбежать в сторону. Ждать. Пусть и рванет теперь. Теперь не страшно. Нужно только подальше отбежать.

Лапшин так и сделал. Он побежал назад, к асфальту. Бежал метров триста, споткнулся, упал. Поднялся, снова побежал.

Потом сидел на траве, ждал. Смотрел на часы.

В половине шестого встал и пошел назад, к машине. Думал на ходу: «Назад этот «сюрприз» везти? Не годится. Пехом переть в поселок, а КамАЗ тут бросить? Тоже не фонтан. Могут и угнать, пока я буду туда-сюда разгуливать. Что потом говорить? Мол, что-то тикало в ящике, я испугался, погнал машину подальше от станции… Могут и не поверить, на смех поднять. А если КамАЗ угонят — так и посадят. А что? Скажут, толкнул машину налево, сам бывший зек… Не поверят, конечно, что я из благих намерений, на смех поднимут…

Вот не было печали…

Не будешь бросать машину, вперед наука.

Да так-то оно так…»

Федор залез снова под раму и стал орудовать ломиком. Надо, конечно, отодрать эту чертову коробку. Раз она не взорвалась, то неизвестно еще, может, и не взорвется. Его могли и разыграть: сунули будильник в эту «газовую плиту», а он с ума сходит, носится как сумасшедший на своем мусоровозе по поселку. Вот кто-то потешается!

А железная коробка, однако, сидела на раме крепенько! Хитро ее засунули, прочно. Она не только магнитом удерживается, а еще и за счет конфигурации, размеров. Как будто ее специально для рамы КамАЗа и проектировали.

Сволочи… Возись теперь!

Наверно, он не рассчитал силы рук, движения, стукнул по коробке сильнее, чем требовалось, и страшный взрыв приподнял КамАЗ над теплой песчаной дорогой, разорвав его на части, швырнул загоревшиеся куски кабины, двигателя, контейнеров на зелень молодых сосен…

А тела Федора Лапшина, бывшего зека и рядового российского мусорщика, вовсе не нашли. Ничего не осталось от рослого и сильного мужика. Только часы с красной секундной стрелкой каким-то чудом зацепились за ветви одной из сосенок. И время на них остановилось: 17.48…

И еще осталась память.

Память, как известно, хоронить нельзя. Ее надо беречь.

…Стоит теперь на месте взрыва скромный обелиск — бетонная простенькая пирамидка с погнутой черной баранкой от КамАЗа. И торчит в ней дорогой букет красных гладиолусов в серебристой обертке.

Кто-то здесь был недавно…

Ночное небо над Придонском — сплошь в звездах, в сполохах электрических огней, в реве мощных реактивных двигателей военных самолетов. Это только летчикам кажется, что они шума при полетах производят мало — отнюдь! В тихую, безветренную, сухую ночь, какая стояла над городом 30 мая, слышно все: вой троллейбусного мотора, перестук колес электрички, отошедшей от перрона вокзала и набирающей скорость, ровный гул заводских механизмов, далекая музыка… А уж если в небо поднимается «сухой», то его грохот сотрясает стекла домов и на другом конце города…

Махмуда сопровождали Вахид, Залимхан, Саламбек и еще три боевика-«грузчика». Автоматов у них пять, у Махмуда и Вахида — «Макаровы». У Саламбека и Залимхана и здесь сегодня особая задача: разведка подступов к аэродрому. У них по электрическому фонарику — уже с места, от проволочной ограды, они должны посигналить светом: все в порядке, можно двигаться вперед.

С самого утра у Саламбека родилось в душе нехорошее предчувствие: Байрам не позвонил, не прислал нарочного, не сообщил о ходе своей операции. Уничтожены ли семьи летчиков? Что с самой группой?

Падкие на сенсационные новости местные средства массовой информации, радио и телевидение, в своих вечерних выпусках ничего не сообщили о каких-либо чэпэ; была обычная уголовная хроника: найден труп неопознанного мужчины средних лет, ушла из дома и не вернулась девочка двенадцати лет, ограблено две квартиры в Северном жилом районе города… Правда, в «Придонских новостях» дикторша телевидения как-то невнятно сказала о взрыве возле АЭС. Почему «возле»? Взрыв должен быть на самой станции!.. Но спросить теперь не у кого: по плану Рустам с Асланом после выполнения задания должны самостоятельно вернуться в Чечню.

В Боровское Махмуд посылать тоже никого не разрешил: если группа Байрама провалилась, там может быть засада. Людей мало, все остальные ему нужны для захвата самолета.

Едва стало смеркаться, боевики один за другим с сумками, в которых лежали автоматы, покинули дом Анны Никитичны. Каждый из них действовал по собственному плану, шел по своему маршруту, но линии этих маршрутов пересекутся в одной точке: у ближайшего к ограде капонира. Время для всех и каждого было рассчитано по минутам.

Попрощавшись с Саламбеком, ушли Махмуд с Вахидом. Они придут к капониру с разных сторон в полночь.

Последним уходил из дома Саламбек. Он постоял в коридоре, наскоро прочитал молитву, мысленно поблагодарил хозяйку, Анну Никитичну, за приют и ушел, тихо притворив за собою дверь. Сюда уже никто из них не вернется. В любом случае.

У трамвайного кольца вблизи военного аэродрома Саламбек оказался быстро — подъехал на такси. Вышел из машины, осмотрелся. Ничего подозрительного. Вечерняя улица, уже горят фонари, автомобили катят с зажженными фарами. На остановке — группа явно истомившихся людей ждет трамвай; подвыпившие парни пристают к двум девушкам в коротких юбочках; парочка влюбленных, обнявшись, стоит в сторонке, никого, кажется, и ничего не замечая вокруг…

Саламбек, насвистывая, пошел в нужном ему направлении. Сейчас он пройдет эту шумную магистральную улицу, свернет влево, постоит на перекрестке, делая вид, что ловит машину, понаблюдает. Потом двинется дальше по тихому переулку с частными одноэтажными домами к оврагу, к Песчаному логу. Там, в овраге, он посидит недалеко от братской могилы, снова осмотрится, а потом пройдет вдоль проволочной ограды аэродрома, время от времени поворачиваясь к нему спиной и включая фонарь: из сосняка, где уже будут находиться остальные, эти короткие вспышки света хорошо видны — проверено. Без четверти двенадцать вся их группа соберется против капонира под номером один. Судя по информации, которую дал Вобликовой командир части, майор Белянкин поднимется в воздух примерно в половине первого ночи.

Парень, обнимающий девушку на трамвайной остановке, вынул из внутреннего кармана джинсовой куртки портативную рацию, сказал коротко:

— Говорит «восемнадцатый». Мужчина кавказской национальности в серой куртке и с сумкой вышел из такси на конечной остановке. Пошел в направлении Песчаного лога. Прием!

— Понял, «восемнадцатый». Продолжайте наблюдение.

— Есть!

Другой доклад последовал с автостанции Юго-Западного района города:

— Это «седьмой». Двое кавказцев приехали на автостанцию на иномарке. Стоят, ждут.

— Понаблюдай.

— Понял.

Еще один доклад прозвучал в машине, что стояла на аэродроме, у командного пункта:

— Говорит «третий». Вижу человека с сумкой в руках, движется в направлении аэродрома через овраг.

— Наблюдай, «третий», — ровно сказал Русанов, а душа его ликовала: не зря, выходит, потратили они столько времени в ожидании «гостей». Аэродром практически весь в поле зрения оперативников, все подходы к нему контролируются.

В течение получаса в машину поступило еще три доклада: тени-призраки появились и на близлежащих огородах, и в сосняке возле аэродрома. Всего этих «призраков» было теперь семь.

«Не так уж много, но и немало, чтобы учинить на аэродроме пакость, — подумал Виктор Иванович. — Подождем еще. Может, это только часть группы».

Но «призраков» больше не прибавилось.

Бесшумно, скорее всего ползком, пригибаясь, они стремились явно в одну точку. В какую?

Информация, какую дала по телефону женщина-аноним, была, разумеется, расплывчатой, общей. Скорее всего, она и сама толком ничего не знала. Как не знала и о численности группы. Конечно, семь человек при всем желании аэродром захватить не смогли бы, видно, им нужен самолет, может быть, два. Значит, диверсантов нужно ждать у какого-нибудь капонира, у стоянки. Их вдоль проволочного забора — одиннадцать. Русанов лично побывал у каждого, осмотрел и капониры, и поле. Даже если за ним и наблюдали в это время, вряд ли его поведение вызвало бы у наблюдателей какие-нибудь подозрения: Виктор Иванович был в форме подполковника ВВС, вел себя естественно — какой-нибудь заместитель командира по снабжению или вооруженец выполняет свои служебные обязанности…

В кабинете командира части полковника Некрасина расположился штаб по захвату и обезвреживанию террористов. Здесь генералы Костырин, Тропинин, полковник Русанов, другие офицеры. На столе перед ними — карта-схема аэродрома и прилегающей к нему местности.

— Все наши летчики и технический состав предупреждены о возможном нападении, Евгений Семенович, — докладывал Некрасин Костырину как руководителю операции. — Паники никакой, разумеется, нет, полеты проходят нормально. Руководитель полетов должным образом проинструктирован. Для блокирования полосы готовы снегоуборочные машины. Пара истребителей-перехватчиков в любую минуту готова подняться в воздух. Но, надеюсь, до этого дело не дойдет.

— А где же пресса? — полюбопытствовал Костырин, когда деловой разговор был закончен. — Вы же говорили, что какая-то журналистка собиралась быть на ночных полетах, писать о вас.

— Да, собиралась, — кивнул Некрасин. — Некто Вобликова из газеты «Русь непобедимая». Но она позвонила в шестнадцать ноль-ноль, сказала, что нездоровится — выпила молока из холодильника, поднялась температура…

— Так-так, понятно. — Костырин не стал развивать эту тему. — Давайте, товарищи офицеры, еще разок пройдемся по карте.

Красными стрелками на карте указаны вероятные места нападения террористов, синими кружками — посты с рациями, которые находились довольно близко друг от друга: в операции участвовало много народа — практически весь оперативный состав управления ФСБ и сотрудники милиции. Задействован был и личный состав авиаполка.

— Итак, товарищи офицеры, — говорил Костырин, склонившись к карте, — логика и здравый смысл подсказывают, что нападение готовится с северной стороны аэродрома, вот из этого сосняка. Наружные посты наблюдения доложили о подозрительных лицах, которые появились на прилегающих улицах, — он ткнул карандашом в названия улиц, — со стороны оврага, огородов, Песчаного лога. Понятна теперь цель — захват самолета, возможно, и двух. Немногочисленность диверсионной группы еще ни о чем не говорит: у них могут быть и два-три летчика. Будем считать, что террористы стремятся вот к этим стоянкам: они по отношению к ограде и сосняку расположены более выгодно — до капониров, как говорится, рукой подать. Что ж, будем встречать. Прошу, Виктор Иванович, доложите о готовности групп захвата.

Саламбек первым достиг сетчатого забора. Некоторое время он лежал, стараясь унять бьющееся сердце. Тревога в его душе нарастала, уверенность в успехе задуманного таяла. Он не мог бы сейчас точно объяснить даже самому себе, почему так думает. Он не боялся, страх тут был ни при чем. Просто интуиция подсказывала ему, что надо бы сейчас, сию минуту, поворачивать от этой порванной местами аэродромной сеточки и так же тихо, бесшумно, серой ящеркой исчезать — раствориться в хорошо знакомом теперь сосняке, потом в овраге, в поле… Странное дело, но в самый ответственный момент, когда, казалось, победа близка, когда осталось лишь перебить тех людей, что окажутся у самолета и Махмуду забраться в кабину, Саламбек вдруг понял, разумом, кожей ощутил всю бесперспективность и ненужность этой ночной затеи, вообще этой войны с русскими. Зачем она? Что она дает? Если Махмуд и совершит свое дело, то русские ведь тоже не будут сидеть сложа руки. Прольется новая кровь, возможно, начнутся новые репрессии против чеченского народа — это уже было в истории России!

Конечно, Джохар и его ближайшее окружение, «непримиримые», будут довольны этой операцией, станут ставить в пример смерть Махмуда и, возможно, всей группы другим боевикам, но он, Саламбек Мусаев, сын простого крестьянина из горного села Дарго, — что он и его семья получат в результате этого? Разве у него нет своей головы на плечах? Разве обязательно было воевать с русскими, лить кровь? Ведь они, чеченцы, много лет жили с русскими в мире и согласии. Зачем же теперь смотреть друг на друга через прицел автомата?.. У Дудаева, конечно, свои интересы: большие, очень большие деньги, власть, мечты о независимости Ичкерии. Но он добивается этой независимости руками и кровью таких, как он, Саламбек, Махмуд Имранов, Вахид… Но разве нельзя было договориться с русскими, создать такое государство, где бы всем жилось хорошо? Почему нужно обязательно убивать, мстить друг другу, сеять среди своих народов смерть?

«Поздно думаешь об этом, Саламбек, — сказал себе Мусаев. — Назад пути нет. Любой из группы имеет право пристрелить тебя, если поймет, что ты струсил. Они поймут мои колебания именно так. Но и там, у самолета, вполне возможно, нас всех ждет смерть. Нет выбора, нет пути назад…»

К «сухому», стоящему у капонира номер один, за которым наблюдал Саламбек, подошли еще люди, всего их стало шестеро, и это тоже был плохой признак. Вообще с того часа, когда он стал наблюдать за ночной жизнью аэродрома, Саламбек заметил, что нынче на аэродроме гораздо больше людей. Чем это объяснить? Кто-то предупредил летчиков о нападении? Кто? Люся-журналистка? Но ведь она ничего не знает, ей же ничего определенного не говорили. Попросили написать о ночных полетах, и только. Но она со страху могла побежать в милицию…

Не думай об этом, Саламбек. Ты просто нервничаешь. Ты разрешил своей голове думать сейчас не о том, о чем надо думать. Аэродром и сегодня живет своей обычной ночной жизнью, которую ты видел уже не раз. Тебе показалось, что стало больше людей? Ну что ж, пусть будет так. Приехали какие-нибудь проверяющие, им не повезло — автоматные пули не станут разбираться, кто есть кто…

Слева за спиной Саламбека раздался шорох, и рядом с ним возник Махмуд. Потом, минуту спустя, появился Вахид.

Легли рядом, наблюдали. Махмуд смотрел в бинокль, тихонько ругался: много было у самолета людей, слишком много! И офицеры, и гражданские. С завода, что ли?

«Проверяющие», однако, скоро ушли, и у машины снова остались трое. Один из них с надетым парашютом стоял у лесенки.

Пора?

Нет, летчик еще постоит у самолета — шли последние приготовления к полету, Махмуд знал, что происходит возле машины.

И все же пошли последние минуты.

Появились рядом и остальные боевики с автоматами наизготовку — молчаливые, решительные, готовые к броску. Никакая сила их уже не удержит. У Залимхана, он был рядом с Саламбеком, как-то неестественно блестели глаза. Переживает парень, конечно. Это далеко не рядовая операция — как еще завершится? Сейчас им всем семерым придется ринуться вперед, к самолету-бомбардировщику, на освещенное поле аэродрома, из темноты — под яркий свет прожекторов, возможно, под пули. Никто не знал, что ждет их по ту сторону забора… Разве не может спрятаться за капониром, да и в самом капонире целый взвод стрелков? Еще как может…

Прекрати, Саламбек. Думай о чем-нибудь другом. Остались минуты, ты же это понимаешь!

Ночь, внезапность нападения, рев двигателей, пять автоматов — это все надежные союзники. Все получится, Саламбек!

Но зачем это нужно? Что это даст? Кому это на пользу?

— Внимание! — негромко сказал Махмуд.

Летчик у самолета взялся за лесенку и стал подниматься в кабину.

Вот теперь пора было действовать. Стрела сорвалась с тетивы.

— Вперед! — скомандовал Имранов и первым ринулся через дыру в сетке-заборе.

Саламбек, наблюдая, как одна за другой исчезают и темноте фигуры боевиков, машинально шевелил губами: «…три, четыре… шесть». Все, решай, Саламбек, у тебя — мгновение, не больше! Там, за сеткой, — возможно, смерть, здесь, в сосняке, еще можно спастись.

И он повернул назад, в спасительную темноту, в песчаный, обжитой им овраг, по дну которого так хорошо, спокойно можно идти, но не прополз и нескольких метров, как на него молчком навалились какие-то люди, зажали рот и завели руки за спину…

А над аэродромом завыли сирены, взлетели в воздух яркие осветительные ракеты, раздались автоматные очереди…

Все было кончено в считанные минуты. Шум боя утих так же внезапно, как и начался. Пропал куда-то и рев двигателей самолетов — наверное, в этот момент руководитель полетов дал соответствующую команду. На землю обрушилась тишина.

Над полем аэродрома по-прежнему висели осветительные ракеты, было светло, и Саламбек вдруг с ужасом увидел вокруг себя множество людей в камуфляже, в касках, с автоматами в руках. Сколько же их было? И где они прятались? Почему он ни одного из них не увидел, хотя чувствовал же! Чувствовал!

— Пошел! — Кто-то грубо толкнул его в спину автоматом, и Саламбек побрел вперед, вдоль заборной сетки, морщась от боли в запястьях — слишком уж туго затянули на его руках наручники.

Его вели по аэродрому, и он с тоской взирал на простор земли и ночного неба, на эту естественную свободу занятых делом людей, которые от своих самолетов сейчас с любопытством и удовлетворением смотрели ему вслед, наверно, радовались, видя его в наручниках и под конвоем, а он проклинал тот день, когда поверил призывам генерала Дудаева…

— Вот последний, Виктор Иванович! — доложил одному из гражданских, стоящих у КП, парень в камуфляже и снова толкнул его в спину.

— Да, это последний. На сегодняшний день, — вздохнул Русанов и повнимательнее глянул в лицо арестованного.

Четыре трупа — боевики и Залимхан — лежали на земле друг возле друга.

Вахиду здесь же, на улице, недалеко от убитых, делали перевязку — пуля пробила ему плечо.

Махмуд, тоже в наручниках, стоял, гордо закинув голову, смотрел в ночное небо, которое снова уже резали огненные кинжалы выхлопов уходящих ввысь самолетов.

— Тебя не ранило? — зачем-то спросил Саламбек, становясь, как ему и было приказано, рядом с Имрановым.

Махмуд не ответил. Он плакал.

На следующее утро Костырин распорядился привезти в управление Вобликову. Ей ничего не стали объяснять. Майор Латынин сказал лишь, что ей хотят дать послушать в записи на магнитофоне один интересный материал. По техническим условиям это можно сделать только на месте, то есть в управлении безопасности.

Люся изменилась в лице. Молча собрала сумку, закрыла кабинет, ключ отдала секретарше редактора. Сказала ей бодренько:

— Я поехала, Галя. Возможно, надолго.

— Но… — Секретарша с тревогой глянула на стоящего рядом Латынина. — Я же командировку еще не выписала, Люсь! После обеда, ладно?

— Ладно, — великодушно разрешила Вобликова. — Выписывай. А я пока вот с товарищем из госбезопасности съезжу.

Галя-секретарша открыла крашеный рот, хотела что-то еще сказать, но сочла за лучшее промолчать. Что-то в поведении Вобликовой ее и насторожило, и даже испугало. Таким голосом, как говорила Люся, только прощаются.

…Магнитофон стоял в кабинете Костырина. На этот раз полностью очищенный от помех голос Вобликовой сказал отчетливо:

— Алло! Это госбезопасность?

………………………..

………………………..

………………………..

— Ну, и зачем вам это нужно было, Людмила Владимировна? — спросил Костырин, когда запись кончилась. — Пришли бы ко мне, честно во всем признались… И мы бы на аэродроме более спокойно сработали. Может быть, обошлось бы и без стрельбы.

Люся сидела ни жива, ни мертва.

— Евгений Семенович!.. — Голос ее дрожал. — Извините! Так получилось. Я и сама не заметила, как… Я думала, что… Ну, я просто струсила. Они же могли убить меня. У них это просто. Но ведь я помогла госбезопасности, так?

— Да, вы помогли, несомненно, — подтвердил Костырин. — Вы предотвратили большую беду. У этих людей были страшные намерения. Но залезли вы, Людмила Владимировна, не в свои дела. И не нашли мужества прийти к нам и добровольно во всем сознаться.

— Да я понимаю, Евгений Семенович, — лепетала Вобликова. — Но я не сразу сориентировалась, честное слово! И потом как журналист я разве не имею права высказать свою точку зрения?

Генерал устало вздохнул (ночь без сна!):

— Государственное устройство, Людмила Владимировна, — не игрушки, журналисты должны это понимать. Может быть, вы действовали только в угоду своим профессиональным амбициям, а возможно, и сознательно содействовали чеченским террористам. Суд разберется. И на суде мы скажем о вашей помощи правозащитным органам — пусть и запоздалой, но тем не менее принесшей пользу. Это, я думаю, зачтется.

— На суде?.. Содействовала террористам? — еле слышно повторяла Люся. — Да о чем вы говорите, Евгений Семенович?!

— Полагаю, подписка о невыезде — вполне адекватная мера пресечения для вас, — завершил разговор Костырин. — Будет время подумать, поразмышлять о случившемся. Это вам на пользу, Людмила Владимировна. До свидания. Вас проводят.

И генерал, прощаясь, лишь слегка наклонил седеющую уже, аккуратно причесанную голову.

Глава двадцать пятая

Политика должна быть нравственной. Лишь тогда общество будет процветать. Только через единство всех думающих добропорядочных людей, за счет своих внутренних сил Россия сможет возродиться, отойти от той глубокой пропасти, у которой оказалась. Сегодня все должно быть подчинено святой цели — сохранению и укреплению Отечества, его свободе и благополучию.

Н. Столяров, честный гражданин России

Встреча семи лидеров ведущих мировых держав в канадском городе Галифаксе была назначена на 16 июня, и Ельцин решил перед этой встречей побывать в Сочи — подготовиться и немного отдохнуть. Конечно, отдых у президента такой великой державы, как Россия, — понятие относительное, и все равно: некабинетная работа, пышная зелень парка госдачи и тишина за окнами, наконец, море и теннисный корт.

К встрече в Галифаксе действительно нужно было серьезно подготовиться, быть в форме во всех смыслах. Президент России впервые принимал участие в таком представительном саммите, где будут обсуждаться глобальные экономические и политические проблемы. И это было своеобразное признание России, утверждение за ней права говорить в кругу лидеров семи ведущих государств мира и решать проблемы на равных. В этой ситуации Россия могла бы повести разговор о своих интересах — попытаться отменить различного рода запреты на отечественные товары, получить доступ нашего капитала к западным ценным бумагам. Словом, вписаться на правах «восьмого» в западный процветающий рынок. Наконец, и это немаловажно, — пообщаться с руководителями западных стран не только в официальной обстановке. Закон компании, круга, клана многое значит. Разумеется, практически со всеми членами «семерки» Ельцин порознь общался, принимал их в Москве и сам ездил к ним в гости, и все же саммит, встреча высших должностных лиц за одним столом, имеет особое значение, и Ельцин хотел хорошо к этой встрече подготовиться.

Да, в Галифаксе от него уже не будут требовать дежурных заверений в верности курсу демократических преобразований и, соответственно, экономических реформ. Мир убедился в том, что Россия твердо стоит на этом пути, упрекнуть нынешнее ее руководство не в чем. Упреки могут быть по поводу совсем иных проблем — Босния, где Россия взяла сторону сербов, российско-иранская сделка в области атомной энергетики. Но в Галифаксе Ельцин напомнит всем оппонентам, что эта сделка законна, что это пример мирного сотрудничества, к тому же находится под контролем международной организации МАГАТЭ.

Возможно, на встрече в Галифаксе будет поднят вопрос о войне в Чечне. Хотя Вашингтон, например, и заявил, что «это внутреннее дело России», Канада явно «катит бочку», заявив в преддверии саммита, что «президенту Ельцину будет указано на неприятный характер действий России в Чечне».

Приятного, конечно, мало. Война есть война, убивают людей с обеих сторон. Вон Грачев доложил на последнем заседании Совета безопасности цифры — одних убитых и раненых с российской стороны около шести тысяч, сотни военнослужащих в плену или пропали без вести. Велики и потери мирных жителей… В стране растет недовольство войной в Чечне, восстали различные общественные организации, в первую очередь «Солдатские матери России». Но как теперь остановиться? Нужно довести дело до логического конца, иначе зачем все это затевали?

Впрочем, война практически заканчивается. Боевики Дудаева, которым десятки раз предлагалось разоружиться, не прислушались к голосу разума; теперь они прижаты к горам, бои идут в южных районах Чечни. Руководители силовых министерств — Грачев, Ерин, Степашин, да и Куликов, командующий объединенной группировкой российских войск в Чечне — заверяют президента, что все идет нормально, потери федеральных войск  н и ж е  з а п л а н и р о в а н н ы х,  боевые действия в Чечне вскоре завершатся полным поражением Дудаева и его вооруженных формирований. Мятежному генералу пора бы уже подумать о себе лично…

Пора, пора. Удерживать Дудаева в России насильно никто не собирается. Ну, пошумели там в прессе, «половили» вместе с сотрудниками ФСК-ФСБ Джохара Мусаевича, попытались нагнать на него страху. Думали, поймет намек, сам куда-нибудь в Турцию или на Ближний Восток уедет… Потом уже прямо, через дипломатические каналы, Дудаеву предлагали — поможем с транспортом и деньгами, Джохар Мусаевич, езжай на все четыре стороны. Ну, бывает с государственными деятелями — не получилось что-то из задуманного, проиграл, надо покориться силе и обстоятельствам, вложить шпагу в ножны. Беги!

Нет, Джохар, понимаешь, упрямится. На что-то рассчитывает. Хотя ясно на что. На помощь мусульманского мира. И она в самом деле есть — деньги, оружие, наемники из стран Ближнего Востока, добровольцы. Но Дудаев забыл о своем народе, которому война принесла одни лишь страдания. Чеченцы в своем большинстве против войны, хотят мира, спокойной жизни. После освобождения Грозного от дудаевских боевиков в Чечне действительно теперь законное правительство, пусть и временное, до осенних выборов. Правительство Саламбека Хаджиева тоже Дудаева не поддерживает… Да и в самом стане Дудаева, среди ближайших его сторонников, разногласия появились, отношения с некоторыми полевыми командирами напряженные.

Конечно, когда Дудаев побеждал (а было такое время), к нему и его политике в Чечне относились по-другому, многие чеченцы в него поверили. Теперь же времена изменились. Вооруженные формирования в основном разбиты, осталось тысяч пять-шесть истых боевиков, да и среди тех разброд и шатание…

Ну, там, в Галифаксе, если зайдет разговор о Чечне, Ельцин найдет что сказать. В конце концов, конституционный порядок в стране должен быть, это любой государственный деятель Запада поймет и поддержит, как поймет и ту истину, что против оружия пришлось также применить оружие. Немаловажно и то, что россияне себя варварами в этой ситуации не проявили: сразу же после освобождения начали восстанавливать Грозный — жилые дома, промышленные предприятия, коммуникации, лечебные учреждения и многое другое. Уже выделены триллионы рублей (можно назвать в Галифаксе и цифру — пять с половиной), работают строители, функционирует железная дорога, аэропорты Северный и Ханкала, медики всерьез взялись за истребление всяких эпидемий… Конечно, на все это понадобятся время и деньги, да и жаль, что их приходится тратить на восстановление разрушенного. Но что поделаешь — Дудаев зарвался, и остановить его, как было решено на Совете безопасности еще осенью девяносто четвертого, можно было теперь только силой оружия. Если и спрашивать с кого, то с Дудаева.

Пришлось, как известно, подписать соответствующие указы: № 2137 от 30 ноября 1994 года о введении войск в Чечню, а позже, 9 декабря, и № 2166 уже о начале боевых действий…

Увы, война началась, некуда от нее деться. Но у Дудаева и тогда еще было время отдать приказ сложить оружие, одуматься.

Не сложил. Наоборот. Эйфория первых побед вскружила ему и его приближенным голову. Все они, наверно, считали, что так будет и впредь.

Так не будет. Россия неделима и сумеет навести порядок в собственном доме. Пусть и силой оружия. А что делать? У Дудаева, как докладывал Грачев, только одних автоматов за шестьдесят тысяч. Есть бронетехника, «стингеры», минометы, гранатометы, мины… Словом, мощное вооружение современной армии. Сила, безусловно. И ломать ее нужно только силой. Как иначе? Ведь о переговорах Дудаев и слушать не хотел.

Все это придется, видно, рассказывать в Галифаксе. Понятно, не все лидеры ведущих стран мира поймут и поддержат президента России, он готов к этому. Но, в конце концов, в повестке дня вопрос о Чечне официально не стоит, локальная война на юге России может стать одной из тем бесед, но, скорее всего, тема Боснии Чечню затмит — там «погорячее», всем это известно. Миротворческие силы разных стран со своей благородной миссией не справляются, это очевидно; никакие уговоры на руководителей «воюющего треугольника» — сербов, мусульман и хорватов — не действуют, и сами лидеры «семерки» поговаривают уже, что придется, видно, и им применить силу. А в Вашингтоне давно уже пришли к этому выводу…

В самом деле, человек с ружьем может подчиниться только силе. И на фоне Боснии легче будет объяснять Чечню.

Но там, в Чечне, скоро все кончится. Дудаев, судя по всему, выдохся — или сам скоро запросит пощады, или просто, как ему и предлагалось, покинет Россию.

Это было бы для всех лучшим выходом.

…Поработав в прохладном и уютном кабинете дачи, Ельцин отправился на теннисный корт, где его ждали партнер и тренер по теннису Шамиль Тарпищев, а также соперники по сегодняшнему матчу, два министра — Козырев и Ерин. Все они, как и сам президент, были уже в спортивной форме, с ракетками.

Играли все вполне профессионально — сказывалась хорошая подготовка. Но выиграть у пары Ельцин — Тарпищев непросто: Шамиль всю жизнь посвятил спорту, у Бориса Николаевича сокрушительная, очень мощная подача. Ее не каждый профессионал может отбить. А уж что говорить о любителях-министрах!

В прошлый раз дерзнули это сделать Коржаков с Илюшиным и два сета выиграли. Но три проиграли. И играли всерьез, не лукавили.

Нет в России равных президенту-теннисисту! Надо это признать!

…До поездки в Галифакс была еще почти неделя.

…Дудаев нервничал. И было отчего: пал Шатой, за ним Ножай-Юрт, федеральные войска вошли и в Ведено. Ожесточенные бои у этих стратегически важных населенных пунктов успеха его боевикам не принесли. Русские, набрав победную инерцию, развернули в предгорьях широкомасштабную операцию, лишив его маневра, передышки, затрудняя прямую связь с равнинными отрядами ополченцев, с местным населением. Практически все его боевики изгнаны с равнин, прижаты к горам, вынуждены прятаться в лесах и ущельях, вести партизанскую войну. Разумеется, в горах воевать непросто, русские не могут применить здесь тяжелую бронетехнику, артиллерию, да и авиацией много не навоюешь, но и его боевикам несладко. Жизнь в землянках, по-походному, в постоянном напряжении, а главное — с гнетущими, расслабляющими волю мыслями: неужели конец? Неужели война проиграна? Зачем тогда были эти полгода упорных сражений, смерть боевых товарищей, кровь, разрушения?

Среди полевых командиров начались шатания. Осточертевшая многим война некоторых командиров сделала несдержанными, вспыльчивыми; они разделились на два лагеря: одни, «непримиримые», хотели продолжать войну до победного конца; другие призывали сдать оружие и вернуться к мирной жизни, тем более что власти обещали не преследовать боевиков.

Горцы — горячий народ. Спор полевых командиров зашел слишком далеко, в ход пошло оружие. Одного парня не стало, двое ранены.

Жаль. Раньше такого не было. Боевики чувствовали себя уверенно, шли за Дудаевым охотно, верили ему. Последние события на ратных полях обернулись не в его пользу: поражение следовало за поражением. Русские успешно продвигались вперед, громили его формирования и на границе с Ингушетией, и теперь здесь, на юго-восточном направлении, у Дагестана.

Единогласия не было и в самом штабе. Верный соратник, можно сказать, создатель чеченской армии, Масхадов заговорил вдруг о мире, о том, что война эта бесперспективна, ни к чему путному не приведет. Ему осторожно вторил Имаев…

Дудаев чувствовал, что твердая почва уходит у него из-под ног. Еще две-три недели боев с федеральными войсками, еще несколько сданных русским горных сел, еще два-три десятка погибших в лесных чащобах — и ситуация может стать необратимой. Что бы там ни говорили и как бы хорошо ни были оснащены армии, побеждает прежде всего  д у х,  он же первый и признает поражение. История войн в этом хорошо убеждает. Стойкий дух убить невозможно, даже если душа расстается с телом. Такой воин и мертвый не становится побежденным.

Да, жаль, его ближайшее окружение, судя по всему, разделилось на два лагеря. Конечно, из его штабных никто пока, как полевые командиры, не хватается за автомат, чтобы доказать свою правоту. Рядом с Дудаевым — образованные, умные люди, они хорошо ориентируются в обстановке, смотрят на вещи реально.

Пали Шатой, Ножай-Юрт, Ведено…

За этими населенными пунктами, говоря военным языком, — только горы. И спасение для боевиков, и надежда. Это верно.

Но в горах, даже в комфортабельном Секрет-Юрте, всю жизнь не просидишь. Бойцы же и вовсе живут в землянках, в холодных норах, без электрического света, часто без запасов продовольствия и воды. И летом еще как-то можно свести концы с концами, а зимой?

Да, надо что-то предпринимать. Экстренно! Решительное, дерзкое, мощное.

Что? Как заставить Ельцина и российское правительство прекратить боевые действия в Чечне, доказать им, что силой в гордой и свободолюбивой Ичкерии ничего не добьешься? Что чеченский народ жить на коленях не собирается.

Разумеется, «непримиримые» полевые командиры по-своему правы, воевать в этой ситуации нужно до победного конца: Родина или смерть, иного не дано. Мировое сообщество, прежде всего мусульмане, не на стороне российских правителей — они развязали войну на собственной территории, воюют против своего же, российского, пусть и малочисленного народа, не щадя при этом ни чеченцев, ни русских. Какое правительство может считаться в этой ситуации авторитетным? На чьей стороне могут быть симпатии?

Но правы и те, кто заговорил в его штабе о мире: война, если ее не закончить, просто истребит чеченский народ как таковой. Во имя чего и кого, в таком случае, они, защитники Ичкерии, воевали?

Однако, если выходить из войны, надо сделать это по-умному.

Как? На кого опереться? У кого просить помощи? Что предпринять?

Дудаев перебрал в памяти имена руководителей стран мусульманского мира. Многие из них сочувствуют ему, помогают, но больше на словах, в официальных заявлениях и правительственных нотах. Более других, разумеется, он чувствует плечо Турции, но у этой страны масштабный интерес к бывшим советским республикам на Кавказе и в Средней Азии, в том числе, конечно, и к Чечне. Воевать Турция не хочет, ведет в этих регионах хитрую и дальновидную политику мирного завоевания территорий, некогда принадлежавших могущественному Советскому Союзу. Руководители Турции встречаются с лидерами азиатских государств, обмениваются визитами, делегациями деятелей науки и культуры, заключают взаимовыгодные экономические соглашения, налаживают добрососедские отношения. Не хочет Турция ссориться и с Россией…

Президента Турции понять можно.

Чечне выпало одной воевать с Россией. Но он, Дудаев, никогда не пойдет к Ельцину с белым флагом. Это было бы предательством своего народа. И нет высшего позора для чеченца, чем признать себя побежденным.

Надо найти выход. Надо заставить Ельцина перестать убивать чеченцев. Он должен пойти на компромисс. Он сам в свое время говорил о свободе и независимости, обещал ее народам России, и он сам двинул танки на Чечню, когда она этой свободы захотела…

Что же делать?

У Дудаева болела голова, и он вышел из штабной землянки, посидел за вкопанным в землю грубо сколоченным столом. Да, здесь, на свежем воздухе, дышится легче и лучше думается. Во всяком случае, спокойнее. А он, президент Ичкерии, обязан спокойно думать и принимать взвешенные, строго обоснованные решения. Это слишком ответственно. И дорого стоит.

В глубине души Джохар был растерян, но он никому не мог этого показать, не имел права. Даже родственники-охранники не должны были видеть его смятенным. Подчиненные уважают сильных и решительных лидеров, принимающих правильные, мудрые решения. И моментально воспользуются слабостью, неуверенным поведением, растерянностью своего кумира-руководителя.

Нет, нельзя даже намеком дать понять, что он не знает, что делать дальше. Он знает. Оружие складывать нельзя. Надо добиваться мира, но опять-таки с помощью оружия, силы. Надо уважать себя и заставить сделать это Ельцина.

Кто из штабных его в этом поддержит?

Несомненно: Яриханов, Гелисханов, Закаев… большинство полевых командиров.

Заколебались, судя по всему, Масхадов, Имаев… Говорят о том, что навоевались, что пора искать выход.

Да-а, время и обстоятельства меняют людей.

Значит, ему, Дудаеву, нужно опираться на «непримиримых» полевых командиров. И они у него есть: Шамиль Басаев, Алауди Хамзатов, Вахид Мурдешев… Но с кем из них можно говорить предельно откровенно? Кому можно открыть душу? Кто не предаст и пойдет с ним до конца?

Джохар решил говорить с Басаевым. Дудаев помнит тот апрельский их разговор здесь же, в Секрет-Юрте, помнит желание полевых командиров — Хамзатова, Албакова, Урусова и прежде всего Басаева — решительно заявить о себе российским властям… Жаль, нет уже Ширвани Албакова, Урусова… Война!.. Светлая им память!

А Шамиль Басаев был прав, когда говорил: надо выбрать момент для нападения на любой из тех городов, где есть их люди, — на Буденновск или Пятигорск, Владикавказ…

Этот момент настал.

Воевать дальше бессмысленно: из пяти с лишним тысяч боевиков, что остались сейчас в рядах «горных партизан», к зиме не будет и половины.

Федеральные войска еще дальше оттеснят дудаевцев в горы. В ущелья. К холодным камням. К смерти.

В России празднуют победу над Дудаевым. Расслабились. Черномырдин купается в Черном море. Ельцин там же, в Сочи, готовится к поездке в Галифакс, изучает материалы, которые подготовили ему помощники.

Играет в теннис.

Кремль опустел…

Никто и нигде в России не ждет нападения диверсионных групп, русские не поверили тому, что Дудаев может выполнить свои угрозы.

Напрасно. И это были даже не угрозы — он предупреждал российских правителей: одумайтесь! Мы тоже можем ответить огнем и разрушениями. Более десяти диверсионных групп в России!..

Да, момент удачный. Особенно пикантным окажется положение Ельцина: если он действительно печется о своем народе, то должен будет, в таком случае, поездку в Галифакс отменить. Это решение ему лично, разумеется, на пользу не пойдет, ведь он так хочет пообщаться с сильными мира сего! Если он все же полетит в Галифакс — авторитет его в народе упадет еще больше. Поднимется оппозиционная пресса, да и политики, мечтающие занять президентское кресло, не упустят шанс затоптать Ельцина — лучшего повода и не придумаешь. Да и сами лидеры «семерки», в таком случае, какими глазами будут смотреть на российского президента: в стране, мол, чэпэ, а ты сидишь тут с нами, чаи распиваешь!..

Живо представив себе эту сценку, Джохар невольно улыбнулся, он ведь подумал об этом чисто по-русски. Что ж, правильно: вся его сознательная жизнь прошла в России, среди русских, куда от этого денешься? Он и говорить, и думать по-русски научился с малых лет, и семья у него наполовину русская, и никогда он не предполагал, что будет воевать со своей страной.

Пришлось вот. Сидит, как загнанный волк, в горах, в земляной норе. «Мятежный генерал», президент разгромленной республики…

Трудно в это поверить!

И можно ли это простить?

…По спутниковой связи[10] Дудаев вызвал Басаева к себе, назначил время. Шамиль скоро явился в Секрет-Юрт, и они, закрывшись, долго беседовали в штабной землянке с глазу на глаз.

Потом, спустя несколько часов, они вышли на свежий воздух, постояли, любуясь прекрасным видом вечерних гор. Ичкерия, Родина…

Один из них, возможно, любовался горами в последний раз.

До похода в Буденновск оставалось ровно четыре дня.

Дудаеву доложили, что из Придонска вернулась часть диверсионной группы, всего два боевика, и он тотчас велел привести их к себе.

Рустам и Аслан, прибывшие в Секрет-Юрт кружным путем, через Дагестан, рассказали, потупив глаза, что ничего из задуманного в этом городе осуществить не удалось. Взрывное устройство, установленное в мусоровозе, обслуживающем атомную станцию, сработало где-то в лесу, вдали от АЭС; жены летчиков, вызванные в гарнизонный госпиталь, доехали благополучно — Байрам со своими людьми арестован милицией за разбой на дорогах («Шакал! — негодующе воскликнул Дудаев. — Его посылали не за этим!»). Махмуду самолет угнать не удалось — все, кто пришел в ту ночь на аэродром, схвачены службой безопасности…

Джохар долго молчал.

— Ладно, — сказал он наконец. — Одна группа провалилась. Мы создадим еще десять, если потребуется. Будем работать осторожнее. И в зависимости от того, как поведет себя Россия. Ей предстоит скоро серьезное испытание…

Рустаму и Аслану велели отдохнуть с дороги, а утром ехать вместе с Басаевым. На рассвете он пришлет за ними человека. Шамилю нужен еще один опытный водитель КамАЗа и смелый, бывавший в переделках боевик.

Так сказал Рустаму один из штабных Дудаева.

Ночь упала на горы стремительно, по-хозяйски, и лагерь погрузился в тревожный и чуткий сон, какой могут себе позволить военные, обеспокоенные завтрашним днем люди.

Глава двадцать шестая

Купе их женское: Татьяна, Изольда и две солдатские матери — Нина и Александра Васильевна. Александра Васильевна — самая старшая из них, седая грузная женщина с отекшими ногами и большой, обвисшей грудью. Она и дышит тяжело, поминутно вытирает пот с лица казенным железнодорожным полотенцем, на котором нарисован веселый длинноухий заяц.

Попутчицы быстро перезнакомились — у всех судьба оказалась связанной с Грозным. И ехали все туда же: Татьяна — искать Хеду Хуклиеву, названую свою дочку; Изольда — помогать ей, заодно она хотела глянуть на свой дом, осталось ли что от него. Нина, белокурая, в кудряшках, совсем еще молодая мама солдата, — искать своего пропавшего без вести Виталика. А Александра Васильевна — вызволять из плена Бориса, единственного своего сына. Один из сослуживцев сына, сам побывавший в руках дудаевцев, но благополучно сбежавший, рассказывал ей, что Борис — у полевого командира Абдулхаджиева, там еще несколько человек. С пленными обращаются хорошо, кормят тем, что и сами едят, но хотят, чтобы они перешли на сторону чеченцев, приняли их, мусульманскую веру.

Рассказывая все это, Александра Васильевна плакала, показывала фотографию своего Бориса — круглолицего, с большими испуганными глазами солдатика с автоматом, только что, видно, надевшего форму и взявшего в руки оружие. Это единственная его фотография, больше он ничего не присылал — их сразу же после «учебки» отправили в Чечню. Александра Васильевна узнала об этом только в январе девяносто пятого, когда по телевизору стали показывать жуткие кадры убитых солдат и разрушенного Грозного, а кто-то из их областного комитета «Солдатские матери России» подбросил ей в почтовый ящик листовку, в которой большими типографскими буквами было написано:

МАТЬ!

ТВОЙ СЫН УБИТ В ГРОЗНОМ И ЛЕЖИТ НА ПЛОЩАДИ ПЕРЕД ДВОРЦОМ ДУДАЕВА. ЕГО ТРУП ГРЫЗУТ ГОЛОДНЫЕ СОБАКИ. ТЫ ДОЛГО БУДЕШЬ МОЛЧАТЬ И ТЕРПЕТЬ ПРЕЗИДЕНТА ЕЛЬЦИНА? ИМЕННО ОН ПОСЛАЛ ТВОЕГО СЫНА НА СМЕРТЬ.

ВЫХОДИ НА МИТИНГ, МАТЬ СОЛДАТА!

С Александрой Васильевной, когда она это прочитала, случился сердечный приступ. Соседи еле успели вызвать «скорую помощь», спасти ее от неминуемой гибели, она уже потеряла сознание…

Александра Васильевна показывала своим попутчицам другие фотографии Бориса: вот он на руках у отца; совсем еще маленький, вот в садике — участвует в каком-то праздничном представлении, вот уже школьник, с книжками… Показывала и злополучную листовку — изрядно помятую, на серой оберточной бумаге.

— И зачем вы ее бережете, Александра Васильевна? — вздохнула Изольда. — Сердце только мучить.

— Да, Лизонька, конечно, — согласилась та. — А с другой стороны, эта бумажка мне глаза открыла. Я ведь жила, ни о чем не думала, не знала. Ну, уехал Боря служить, Родину защищать. Все как и должно быть. Я про Чечню эту и не подозревала. Газет я не читаю, не на что покупать, пенсия маленькая, а радио на кухне много ли расскажет? Да и соврет половину. Я в основном погоду слушала, песни да «Домашнюю академию».

— А что, разве телевизора у вас нет? — спросила Нина. Глаза у нее красные, заплаканные, лицо нервное.

— Телевизор-то есть, но сломался. Звук хрипит, слушать невозможно, нервы не выдерживают. Когда муж живой был, он за всем в доме следил, все у нас работало — и телевизор, и утюг, и краны не текли… А потом Иван Яковлевич помер, царство ему небесное, это год назад было, мы остались с Борей одни. А тут и сыночка в армию забрали. А он у нас поздненький, я в сорок четыре года только забеременела, девочки. Мы и поженились с Иваном Яковлевичем поздно, и лечилась я… Такое счастье было — сыночек! Мы на него с Иваном Яковлевичем дышать боялись. Спорили, помню, кому купать его, кому за ним в садик идти. Во всем себе отказывали, все ему, Бореньке. И он нас любил, ласковый такой был, хороший. Как-то, уже взрослый был, на Новый год в компанию пошел… Я ему наказывала: ты веди себя там хорошо и позвони нам с отцом. Он около полуночи звонит, мы за столом сидели, телевизор смотрели. Чувствую по голосу, что выпил он, но не так чтобы сильно… Ну вот. Говорит: «Мамочка, папочка, я вас поздравляю!.. Люблю вас обоих, у меня никого дороже вас нет на свете. Не болейте, пусть вам Новый год счастье принесет и радость». Ну, мы с отцом ему тоже по очереди хороших слов наговорили, ласковых. Какой-то душевный разговор у нас получился. Боря дома-то немножко замкнутый был, лишнего слова не скажет. А тут ушел сыночек, посидел среди чужих людей и в первую очередь отца с матерью вспомнил, такие хорошие слова сказал… Они очень дороги нам с отцом были. И душу, сердце тронули. Вы же знаете, какая сейчас молодежь — грубая, дерганая… А тут: «Мамочка, папочка…» Но год-то нам девяносто четвертый одни неприятности принес: Иван Яковлевич умер, потом Борю в армию забрали, в Чечню направили…

Женщины помолчали; Нина с Татьяной вытирали слезы. За окном вагона плыла бескрайняя российская земля, вагон качало, как детскую люльку, поезд шел напористо, быстро.

— И вот, девочки, — продолжала Александра Васильевна, — прочитала я эту листовку и обмерла. Я же так все прямо и поняла: это с моим Борей случилось там, в Грозном!.. Господи, да тут ум за разум зашел. Закричала я на весь дом, на лестничную площадку выскочила, а тут и с сердцем плохо стало… Потом, когда малость отлежалась после «скорой», пришла в себя, в военкомат отправилась, на другой день. Нашла там кого нужно, спрашиваю этого военного: где мой сын? Где он служит? Как мне его найти?

В военкомате мне и признались: в Чечне ваш сын. Жив, да, но ранен был, в плен попал. Я давай во все колокола бить. Куда только не писала, в какие только двери не стучалась. И в Москву ездила, в Министерство обороны, и в приемную к Ельцину пробивалась. Слушают, сочувствуют, руками разводят: а что, мол, мы можем сделать? В плену не один ваш сын, сотни ребят. И это еще ничего, хоть какая-то надежда есть на возвращение. У других вон, как у Ниночки, без вести пропал сыночек, и все… Потом паренек этот, что с Борей в плену был, позвонил мне, он из нашего города, из Лисок. Я к нему домой кинулась, кричу: «Да как же так, Витя?! Почему ты один убежал? Почему Боре ничего не сказал? Вы же земляки!»

Ну, он мне что сказал: «Я не мог никому ничего говорить, Александра Васильевна. Машина из Чири-Юрта шла, где я в плену был, КамАЗ, я в кузове спрятался, никто меня не видел. Увидели бы — расстреляли, это точно. Я же знал, чем рисковал. Вот и подумал, что если и расстреляют, то меня одного…»

Ну, как мне парня этого ругать, девочки? Может, он и прав. Я расспросила его поподробнее, где этот Чири-Юрт находится, как туда добираться. И вот еду. Буду искать этого Абдулхаджиева, в ноги ему упаду, просить за сына стану, чтоб отпустил. Не виноват мой Боря ни в чем. Кто войну эту развязал, тот пусть сам и воюет, и в плену у чеченцев сидит… Ну а вы, Ниночка, что же вы, бедная, будете в Грозном делать? Как искать без вести пропавшего? Ума не приложу!

— Если б я знала, Александра Васильевна, миленькая! — Нина, у которой глаза не просыхали от слез, еле сдерживала рыдания. — Вы хоть знаете, где ваш сын может быть, а я… Мы с мужем уже разум потеряли. Ночи не спали, все говорили, говорили… И запросы делали, и в военкомат тоже ходили… И тоже не сразу про Виталика узнали, что пропал он без вести.

— А он где, в какой части служил? — спросила Татьяна, сама не в силах удержать слезы — столько сразу нахлынуло воспоминаний о Ванечке.

— Он в Майкопе служил.

— А… Это же самая несчастная бригада, столько там солдат и офицеров погибло!

— Да, и я потом об этом узнала, — кивнула Ниночка. — Мне газету принесли, дали прочитать. И мне, как и Александре Васильевне, дурно стало. Хорошо, что муж дома был… Все, говорю ему, Саша, нет у нас больше Виталика, сердце мое материнское чувствует. Убили его. Муж белый весь стал. Сцепил зубы, стонет, колотит его. Сначала он в Грозный поехал. Это в январе еще было, сразу после тех боев у дворца Дудаева. Ну, ни с чем и приехал. Его и близко к городу не подпустили — куда, мол, суешься, там бои идут. В марте еще ездил. О Виталике нашем ни слуху ни духу. Никаких зацепок, никто ничего сказать не может. Был парень и пропал. Потом я поехала. В Ростов. Там же холодильник этот, где убитых держат. Ой, женщины, милые, не дай Бог вам это увидеть! Растерзанные, без рук без ног, обгорелые, искореженные, лица обезображены… Я там три дня была, чуть с ума не сошла. Смотрю на парня — вроде мой Виталик. И волосы чуть вьются, и нос с горбинкой. Лица почти нет, глаза вытекли… Говорю врачу: «Кажется, мой…» Он заставляет и рот смотреть, зубы. Посмотрели. У этого парня коронки металлические, белые, не было таких у Виталика, у него зубы хорошие. Давай снова смотреть…

— Я слышала, там и чужих берут, — сказала Александра Васильевна. — Лишь бы похоронить, земле предать. Все душе спокойнее.

— Ну, и я сначала так хотела, — призналась Нина. Она выпила воды, немного успокоилась. — А потом подумала: что ж это я чужого заберу, а чья-то мать будет всю жизнь искать, маяться?! Нет, поищу еще, может быть, он где-то в братской могиле лежит. Меня надоумили: в Грозном где-то есть общие захоронения, надо поискать. Может, там наш Виталик.

— Кто же разрешит могилы раскапывать? — вздохнула Изольда. — Да и как теперь узнаешь? Столько времени прошло. Ты же сама говоришь, в Ростове и то с трудом можно было что-то разглядеть.

— Все равно буду искать! — Нина твердо сжала губы. — Не может такого быть, чтобы никто ничего не знал. У наших солдат и офицеров буду спрашивать, у чеченцев, у женщин чеченских, у стариков. Не все ведь из Грозного уезжали, кто-то и в городе, в подвалах, войну пересидел. Может, кто и знает… В Майкоп поеду!.. Да не может такого быть, женщины, милые, чтобы взял парень и пропал! Как это? И у нас с Сашей он один был, и мы на него, как Александра Васильевна, нарадоваться не могли. Господи, за что? За что ты нас так наказал? Куда ты дел Виталика-а-а-а…

С Ниной началась истерика, женщины кинулись помогать ей: Изольда побежала к проводнице за водой, Александра Васильевна стала полотенцем ей лицо обмахивать, а Татьяна, набравшая в дорогу лекарств, полезла в сумочку за нашатырем.

Прибежала и проводница, и какие-то военные заглядывали в дверь, даже врачиха в вагоне оказалась…

Всем миром успокоили бедную Нину. Врачиха выбрала из Татьяниных лекарств нужные таблетки, у самой у нее что-то полезное нашлось, и Нина скоро заснула, всхлипывая во сне, как несправедливо наказанная, обиженная маленькая девочка.

А Татьяна, Александра Васильевна и Изольда попили чаю, поговорили еще о том о сем. Татьяна рассказала свою историю с Ванечкой и мужем, Изольда — про жизнь в довоенной Чечне. Все они были несчастны, всех коснулась эта странная проклятая война.

…За разговорами, за плачем не заметили, как поезд проглотил полторы тысячи километров расстояния и 36 часов времени, оставил позади себя большие и маленькие станции с нерусскими уже, кавказскими названиями и наконец подкатил к перрону железнодорожного вокзала Грозного.

Они вышли из вагона — четыре русские женщины, растерянно смотрели на разбитый вокзал, на обгорелые, разрушенные дома вокруг, на странные деревья: от одних остались только стволы, у других не было верхушки, у третьих словно гигантской бритвой срезаны ветви…

Шел девятый час утра, город был щедро освещен июньским солнцем, и этот контраст живой все-таки природы, яркого, радостного света и разрушений — памятников людской ненависти и злобы — особенно бросался в глаза. Однако чувствовалось, что город уже оживает, залечивает раны: там и тут были собраны в кучи мусор, битое стекло, обломки бетона, какие-то железные конструкции… Группа рабочих лопатами закидывала в кузов помятого грузовика развороченный и мешающий движению асфальт, где-то поблизости тарахтел компрессор, стрекотал отбойный молоток. Сама привокзальная площадь была уже подметена.

Отсюда, с площади, насколько хватало глаз, они видели лишь развалины домов, остовы черных зданий, пугающе пустые глазницы окон. Вид города был ужасен. Казалось, тут и жизни никакой не может быть — как жить человеку на этом пепелище? Зачем? Но, странное дело, жизнь в городе шла своим чередом: сновали по площади машины; чеченские мальчишки торговали поблизости сигаретами и напитками, гортанно кричали-расхваливали свой товар, торопились по своим делам пешеходы, и никто из них, кажется, не смотрел на развалины.

И все же тоска и какая-то безысходность, обреченность были на лицах людей — Татьяне бросилось это в глаза в первую очередь. Люди не улыбались, каждый был сосредоточен на своей, печальной какой-то мысли, и вид у всех был удрученный, подавленный.

Да и чему радоваться-то, в самом деле!

— Ну что, девочки, — грустно сказала Александра Васильевна. — Прощаться пора. У каждой теперь своя дорога.

— Да, — вздохнула и Нина. Она нынче была спокойнее, с ухоженным, слегка накрашенным лицом. — Теперь самой… Изольда, ты скажи, в какую хоть сторону идти. Ты же знаешь город.

— Да город-то я знаю, — вздохнула и Изольда. — Но что я могу подсказать? Где искать этого полевого командира Абдулхаджиева… В район надо ехать, в Веденский, наверное. Там боевики, там у них центр сопротивления… Туда Александре Васильевне надо ехать. А тебе, Ниночка, не знаю даже, что и сказать. Наверное, прежде всего к военному коменданту надо обратиться, о захоронениях спросить. Говорить тут с людьми, спрашивать… Давай вот спросим.

Они остановили пожилого русского человека, который катил детскую коляску, доверху набитую домашним скарбом. Человек этот, назвавшийся Сергеем Дмитриевичем и любезно согласившийся ответить на их вопросы, кажется, был рад передышке. Был он уже стар, морщинистое, с дряблой серой кожей лицо говорило о том, что он и не совсем здоров, на потертом его пиджаке тускло поблескивало несколько рядов орденских планок — ветеран Великой Отечественной.

От вопросов женщин лицо Сергея Дмитриевича омрачилось.

— Ох, дорогие мои, тяжко вам тут придется, тяжко, — сказал он. — Полевых командиров, конечно, надо теперь искать на юге, в горах и предгорьях, в селах, аулах… черт их знает, где они там сидят! Хорошо хоть, вы фамилию знаете… Абдулхаджиев, да? Ну, это полдела!.. Конечно, с боевиками надо говорить, с ними. В Шатой ехать, в Ножай-Юрт. Просить за сына, деньги давать. Боевики любят деньги. И в ноги командиру падать, да, это вы верно придумали. Я слышал, были уже такие случаи, когда боевики отдавали матерям солдат. Не вы первая. — Он с сочувствием смотрел на Александру Васильевну. — Если за солдатом вашим грехов нет… ну, то есть не мародерствовал там, не убивал кого зря, то могут и отпустить. А насчет без вести пропавших… Не знаю, что вам и посоветовать, уважаемая. Сотни людей придется спрашивать. И бывших сослуживцев вашего сына, — он обращался теперь к Нине, — и чеченцев, конечно, и тех, кто вроде меня войну в подвале пересидел.

— Семья ваша цела, Сергей Дмитриевич? — участливо спросила Татьяна. — Вещи, вижу, везете куда-то.

Он горестно покачал головой.

— Жену осколком убило тридцать первого декабря прошлого года, когда самолеты Грозный бомбили. Мы уже с ней спускались в бомбоубежище… Не успела моя Машенька, не успела, бедная. — Губы у Сергея Дмитриевича задрожали. — Ей сонную артерию перебило, кровь хлынула — не остановить. Что я мог сделать? Дом ходуном ходит, вой, грохот, взрывы один за другим. Маша на коленях у меня лежит, кровь из шеи — фонтаном. Просит меня: «Ну сделай что-нибудь, Сережа! Я умираю… Помоги!» Я рану ладонью зажал, а сам потихоньку тащу ее вниз по лестнице, успокаиваю: сейчас, моя родненькая, сейчас, потерпи… А Маша тяжелая была, грузная, вот вроде вас. — Он взглянул на Александру Васильевну. — Тащу и думаю: Господи, подсоби, не дай ей сейчас умереть, там, внизу, в подвале, женщины, может, как-нибудь спасем… Вижу, у Маши уже и голова запрокинулась, и вроде не дышит. Я тогда не выдержал, кричу: «Машенька! Да что ты делаешь?! Маша! Потерпи, родная моя!» А она уже, видно, не слышит, никак не реагирует. За нами на лестнице — кровавая дорожка. Сумерки уже на улице стояли, в подъезде почти темно, но как ракета взлетит или вспышка от взрыва, так вся лестница освещается, кровь хорошо видно… Маша!

Сергей Дмитриевич заплакал, заново переживая тот трагический вечер, стал закуривать, дрожащими руками никак не мог поднести зажигалку к прыгающей в губах сигарете, и Изольда взяла его руку, придержала.

— Спасибо… спасибо… — говорил он, постепенно успокаиваясь.

Продолжил рассказ:

— Зятя, его тоже Сергеем звали, боевики в феврале убили. Он за картошкой пошел, собирался у знакомых купить, деньги взял… Ели мы что придется, дети болели, картошечки вареной попросили, «в мундире», вот он и пошел. И не вернулся. Дочка, бедная, несколько дней его искала. Нашла потом недалеко от дома, в рощице. Глаза выколоты, уши отрезаны, голова разбита… Издевались над живым… Да. Похоронили мы и Сережу. Гроба, конечно, нет, так зарыли, в пленку полиэтиленовую завернули и положили. Вот и остались теперь — мне шестьдесят девять, хожу с трудом, военное ранение сказывается, с сорок второго года, и дочка с двумя детьми. Живем в разных районах Грозного. Я — в Заводском, у Карпинского кургана, а она здесь, недалеко теперь, я почти дошел, на Партизанской… Что осталось от бомбежек, я им потихоньку на коляске и вожу. Вещи на продукты меняем.

— А на Октябрьской улице… что там? Не бывали, Сергей Дмитриевич? — спросила Изольда, затаив дыхание. — Не приходилось бывать? Я жила там.

— А-а… — Сергей Дмитриевич докурил сигарету, помолчал. — Разрушено там все, дорогая моя. Там же линия фронта была, как раз по вашей улице проходила. Что вы! Одни руины! Разрушений очень много, я разговаривал с одной женщиной… Несколько домов, говорит, уцелело всего… А вы, значит, уезжали? И правильно сделали. Многие уехали. А нам некуда было ехать. Всю жизнь мы тут с Машей прожили, дочка тут родилась, внучки… Куда ехать, Господи! Да и за что нам такое наказание? И русским, и чеченцам! Мы же все тут душа в душу жили!..

Сергей Дмитриевич махнул рукой — жалостно, растерянно, совсем уже по-стариковски — и покатил свою коляску дальше. А женщины, вытирая глаза, долго и молча смотрели ему вслед…

Потом стали прощаться. Обнимались, целовались, напутствовали друг друга искренними, идущими из самого сердца пожеланиями:

— Ну, успеха тебе, Ниночка! Найди своего Виталика!

— Спасибо, Танюша! И тебе всего хорошего. Крепись!

— Господи, хоть какую бы нибудь зацепочку, узнать, где мой Боря находится. Я бы уговорила любого дудаевца, они ведь тоже люди!.. А вам желаю девочку эту найти, Хеду! Раз уж так случилось, судьба, видно, раз она тебя, Таня, мамой назвала.

— Спасибо и вам, Александра Васильевна. Сыночка вам надо найти обязательно!

— Не уеду отсюда, пока не найду. Зачем мне иначе жить?

— Спасибо и вам, Александра Васильевна! До свидания!

— В добрый путь, девочки! Мужайтесь! Что нам еще остается. Мужчины никогда о нас, матерях, не думают…

— Прощай, Лиза. Сходи на свою улицу, может, тебе и повезет. Вернешься сюда, если дом цел?

— Нет, вряд ли… Как теперь тут жить?

— Да, конечно… Прощайте, девочки! Может, даст Бог, увидимся еще.

— До свидания… До свидания…

— Держитесь, девочки!

На привокзальную площадь выходило несколько разбитых улиц, и Татьяна с Изольдой долго бродили по ним, по слабым приметам отыскивая то место, где погиб Ванечка. Приметы очень слабые: ни командир роты, привозивший в Придонск труп Ванечки, ни Андрей Петушок не помнили, видно, названий улиц, на которых воевали, во всяком случае, они об этом не говорили, не упоминали их. И Татьяна в спешке, в угаре похорон забыла расспросить офицера поподробнее обо всем случившемся, о конкретном месте гибели Ванечки и сейчас об этом горько пожалела. Но и упрекать себя было несправедливо: что она могла тогда, в декабре девяносто четвертого, раздавленная, уничтоженная горем, соображать? Весь мир для нее рухнул в тот день, когда привезли Ванечку, она видела только мертвое его лицо, родного и единственного своего сыночка, да и то через окошко гроба. Это застывшее в предсмертной муке лицо Ванечки и стало для нее источником страданий, провальных обмороков, бессильных и отчаянных слез!.. Боже, что она тогда пережила! Разве могла она вспомнить о том, что надо бы, конечно, подробно расспросить Ванечкиного командира обо всем — и о названии улицы, где он погиб, и о том доме, где сидела снайперша — эта сволочь, которая подстрелила парня, бросившегося спасать женщин… Может быть, об этом расспрашивал ротного командира Леонтьева муж, Алексей, но и его ведь тоже нет в живых. У кого теперь спрашивать?

Господи, помоги! Ты пойми МАТЬ, ведь так хочется положить цветы на место гибели сыночка! Они с Изольдой купили на привокзальной площади розы, хороший большой букет, и его нужно положить на то место, нужно! Помоги, Господи! Нужно постоять там, подумать, поплакать. Она, мать, обязана это сделать. Ведь душа Ванечкина осталась здесь и кровь его на этих камнях Грозного, на мостовой, по которой они идут медленным шагом, смотрят по сторонам, ищут дом, из которого стреляли, тротуар, где он поднимал раненую чеченскую девочку Хеду… Помоги, Боженька! И ты, Аллах! Ты ведь тоже знаешь, что кровь мусульманки смешалась с кровью православного, что они породнились в беде, в ненужной и дикой бойне братьев, еще вчера мирно и дружно живших на этой прекрасной земле Ичкерии! Зачем же вы, Боги, позволили им взять в руки оружие и убивать друг друга?

И Боги услышали мольбы Татьяны — они с Изольдой все-таки нашли то место, где шел бой роты десантников старшего лейтенанта Леонтьева с остатками батальона Шамиля Басаева, увидели тот дом, где сидела снайперша, и даже тот подвал, где умер Ванечка.

Помог случай, а точнее, женщина-чеченка, попавшаяся им навстречу. Она вела за руку девочку лет четырех, внимательно смотрела на удрученных, с растерянными лицами русских женщин, сама с ними и заговорила.

— Что вы ищете? — спросила она участливо. — Я здесь живу недалеко… может, помогу чем?

— Мой сын… Ванечка… погиб здесь. — Татьяна с трудом держала себя в руках. Она поставила на асфальт тяжелую дорожную сумку, вытерла платочком глаза. — Мы ищем место… Цветы хотя бы положить. Морозов… Не слышали?

Чеченка покачала головой.

— Здесь много было русских солдат. И погибло много. Разве всех узнаешь? Мы в подвалах сидели, боялись выйти. Стреляли же… — И она машинально прижала к себе девочку. Та черными любопытными глазами смотрела на Татьяну с Изольдой.

— Знаете, он тут девочку одну спас, Хеду Хуклиеву, — вступила в разговор Изольда. — Их с матерью миной ранило, вернее, мать сразу погибла, а девочка жива осталась, ногу ей перебило. Ну, а вот Ваня и бросился ее спасать…

— А его снайпер убила, да? — Лицо чеченки напряглось в ожидании ответа.

— Да! Да! — в один голос воскликнули Татьяна с Изольдой. — Так и было!

— Ой, да мы знаем про эту историю, как же! — обрадованно говорила чеченка. — Вся улица знает. Жалко парня. Девочку он нашу спас, как же!.. Идемте, я вам покажу. — И она пошла вперед, а дочка ее, как козочка, прыгала рядом на худеньких ногах, вертелась юлой, и мать крепко взяла ее за руку.

Женщина говорила:

— Меня Фатимой зовут… Да фамилия — зачем она вам?.. А на войне тут всякие, конечно, люди были. Какие и грабили наши дома, злые были, никого не жалели… Мы с соседями всю почти зиму в подвалах просидели. Некуда было идти. У меня еще одна девочка была, Зура, ее убило. При бомбежке кусок бетонной плиты оторвался, а она бежала к подвалу… В середине января мы ее похоронили прямо во дворе… А про солдата вашего знаем, как же! И девочку эту… вы говорите, ее Хеда зовут?.. Ну вот, в госпиталь ее отправили, ногу спасли. Одна наша женщина рассказывала, у нее родственница в Хасав-Юрте живет, Мария. Она в госпитале и работает.

Татьяна внимательно слушала, что говорила эта словоохотливая добрая женщина, сердце ее учащенно билось. Господи, вот где-то близко здесь то самое место, близко…

Фатима остановилась.

— Вот тут. — Она повела рукой. — Точно, конечно, я не знаю, но дом, из которого стреляла снайпер, вот этот. А вон там солдаты русские были, в подвале. — И она показала вытянутой перед собой рукой. — Может быть, и ваш сын там был.

Татьяна на непослушных ногах пошла к подвалу серого разбитого дома со сгоревшей крышей и пустыми, выбитыми взрывами окнами. Вид дома был страшен. Она шла, и сердце подсказывало ей, что идет она правильно, что вот здесь и прожил последние свои минуты Ваня, что отсюда его повезли к ней, к матери, лишь для того, чтобы попрощаться…

С полными слез глазами она спустилась по каменным ступеням вниз. В подвале было холодно, мрачно. Судя по всему, раньше здесь располагалась слесарная мастерская при домоуправлении — лежали вдоль стены водопроводные трубы, стоял в углу небольшой токарный станок с разбитой станиной и оторванными проводами, на верстаках рассыпаны слесарные принадлежности — сгоны, муфты, болты и гайки, валялся кое-какой заржавленный инструмент. Мастерская была большая, просторная, она занимала, наверное, половину всего подвала. Свет сюда проникал сверху, через полуподвальные окна, и сквозняки здесь хозяйничали сейчас вовсю. Да, кажется, и мыши — шуршало что-то в углах, суетилось и попискивало.

У стены стояла старая потертая кушетка, Бог весть как сюда попавшая — может, кто-то из жильцов дома подарил ее слесарям вместо «магарыча». На эту кушетку Татьяна и обратила внимание в первую очередь. Конечно, ее раненого Ванечку принесли сюда, положили на кушетку. Бережно, осторожно. Куда же еще можно туг было положить раненого? Правда, Леонтьев говорил, что был у них в подвале и топчан, который они наскоро сколотили из подвернувшихся под руку досок, но он, наверно, пошел на дрова — зима же в то время стояла, декабрь!

Ванечка умирал в этом подвале. Здесь были солдаты, были: много стреляных гильз, пробитая большим осколком каска валялась под одним из верстаков, рядом — погнутый магазин от «Калашникова», бинты с засохшей рыжей кровью, солдатская фляжка…

Татьяна, приблизившись к кушетке, опустилась перед ней на колени, положила на нее цветы, заплакала. Гладила рукою шершавый дерматин кушетки; он был холодный, черный, как и подобает смертному ложу. Цвет смерти — черный. И смерть унесла ее Ванечку на черном своем крыле…

Наверное, прошло много времени. Татьяна почувствовала, что ее поднимают, помогают встать. Изольда и

Фатима с черноглазой своей дочкой-козочкой вывели ее на солнце, во двор, где буйствовала ранняя зелень, усадили на скамейку.

— Вот и нашла я это местечко… — говорила Татьяна, покачиваясь из стороны в сторону, прижимая к глазам платок. — Хоть знаю, где он умер… Спасибо тебе, Фатима!

Заплакала и чеченка.

— Мы же с вами так хорошо до войны жили! — сказала она, обняв свою дочку и поглаживая ее косички. — Ни в чем друг друга не упрекали. И дети наши росли в мире и дружбе, плохих слов не знали. О национальностях и речи не было — русские, чеченцы, украинцы, азербайджанцы… А теперь врагами стали. Зачем? Зачем твоего сына убили, Татьяна, мою старшенькую, Зуру? Муж мой в боевики пошел, у Шамиля Басаева сейчас. Не знаю — жив, убит…

Изольда, слушая их разговор, достала из сумки бутылку вина, яблоки, подала шоколадку девочке. У той радостно блеснули глаза.

— Ой, мама, смотри!

— Ешь, ешь, — сказала мать. — А «спасибо» забыла?

Девочка поблагодарила, и Изольда спросила, как ее зовут.

— Луиза! — гордо отвечала маленькая чеченка.

Изольда разлила вино по маленьким дорожным стаканчикам, которые они взяли с собой из Придонска, сказала:

— Давайте выпьем за Ваню Морозова. Он совершил христианское дело — под пули пошел за другого человека. Таким ребятам памятники надо ставить.

— И матерям их тоже, — прибавила Фатима и вдруг порывисто обняла Татьяну, поцеловала в щеку.

Глубоко взволнованные встречей, разговорами, растроганные женщины посидели еще на скамейке в пустынном дворе, поговорили. На их голоса пришли откуда-то из разбитого подъезда две старые чеченки, узнали, в чем дело, тоже помянули Ванечку-солдата. Сказали Татьяне, что и они про него слышали, что погиб какой-то солдатик за чеченскую девочку, и улица про это никогда не забудет.

Наконец Татьяна с Изольдой поднялись, стали прощаться с чеченками.

— Спасибо вам за все! Спасибо! — говорила Татьяна и совала в руки женщин нехитрые гостинцы — те, что еще оставались у них с Изольдой в сумках: пачку печенья, банку шпрот, шоколадки…

Женщины пошли провожать их до улицы, говорили наперебой, что Татьяна и Изольда очень правильно сделали, что приехали, пришли в этот дом-развалину, навестили это место.

Татьяна показала им фотографию Хеды, прочитала вслух надпись на обороте: «Моей русской маме…» Старухи чеченки одобрительно кивали.

— Да, да, она сирота, и ты теперь тоже одна. Кровь сына вас породнила, Аллах так хотел. И ваш русский Бог. Надо их слушаться, Татьяна.

— Там она, в Хасав-Юрте, — уверенно говорила и Фатима. — В госпиталь прямо езжайте, найдете ее там. Если ее и выписали — времени ведь много прошло, — то там знают, где она теперь. Сироту могли и увезти в какой-нибудь детский дом или к себе кто взял… Езжайте!

Подхватив сумки, Татьяна и Изольда двинулись в дальнейший путь — на улицу Октябрьскую. Чеченки стояли посреди улицы, махали им руками, а маленькая Луиза проводила их немножко, а потом вприпрыжку вернулась к матери.

Сергей Дмитриевич оказался прав: почти всю Октябрьскую улицу, как, впрочем, и соседние, как весь центр Грозного, доблестные российские артиллеристы и штурмовики-бомбардировщики превратили в руины. Били здесь из тяжелых орудий, стоявших на Карпинском кургане, бомбили Су-25, лупили из скорострельных пушек БМП и минометы. Лупили, конечно, по боевикам, но многие из них уцелели, ушли потом в горы, а дома вот остались — голые обгорелые коробки, развалины…

Изольда отыскала наконец и свой дом, ахнула — дома не было. Они с Татьяной стояли перед горой битого кирпича, обломков бетона и гнутых рельсов, кусков железных и асбестовых труб, ржавых батарей парового отопления, досок… С ужасом смотрели на то, что еще недавно было хорошим трехэтажным домом, в котором жили русские и чеченцы, ингуши и лезгины, армяне и кабардинцы… где дружно играли свадьбы и рожали детей, отмечали совместно праздники и разделяли горе друг друга.

Не было дома. Не было сейчас тут и никого из прежних его жильцов. Негде им было больше жить. Разрушены и дома вокруг. Мертвая почти улица…

Но лишь на первый взгляд — жизнь тут, в развалинах, возрождалась. За деревянным, почти упавшим забором, у соседнего подъезда, копошились какие-то люди — ворошили мусор, о чем-то тихо переговаривались. Один из этих людей — бородатый чеченец С мрачным, измученным лицом, подошел, спросил у Изольды:

— Жила тут?

— Да, жила. — Изольде трудно было подавить вздох.

— Вот видишь, что ваши русские наделали! Ельцин наделал! — сразу же закричал бородач. — Ты скажи, за что нас убивали? Почему наши дома разбили? Где теперь жить будешь? И ты сама, и мы. Где?

Чеченец кричал еще какие-то справедливые, но мало что значащие сейчас слова, брызгал в лицо Изольде слюной, и она отодвинулась от него, а потом и вовсе отошла в сторону. Тогда бородач стал кричать на Татьяну и тоже приступал к ней с вопросами, и она пыталась ему что-то объяснить, сказала, что не один Ельцин виноват, и с Дудаева надо спросить, но чеченец ее не слышал.

Переглянувшись, Татьяна с Изольдой пошли прочь, а вслед им долго еще неслась злая брань.

Во второй половине дня на попутной машине они приехали в Хасав-Юрт. От Грозного до Хасав-Юрта недалеко, километров восемьдесят, и дорога хорошая, на Махачкалу и далее на Баку, так что доехали Татьяна и Изольда без проблем. Подвез их пожилой усатый лезгин на старенькой своей, потрепанной «волге» двадцать первой модели и даже денег не взял, когда узнал, куда и зачем едут его пассажирки.

— Я тебе должен платить, что ты! — веско и по-кавказски гортанно сказал он. — Ты такой добрый дело делаешь. Девочка сирота, калека, что ты!.. Слушай, приезжай потом ко мне, в Махачкалу, поняла? Погости у меня, пусть девочка погостит, винограда поест. Мы все советские люди, мы жили как братья. Это политики хотят, чтобы мы с тобой поссорились, поняла? Я воевал в Великую Отечественную, под Воронежем ранен был, под Семилуками, на берегу Дона. Сапером был, поняла? Вот, смотри, плеча почти нету, вырвало осколком. И еще рана есть, в грудь ударило. Меня русские врачи лечили, я опять работать могу, руки-ноги работают, поняла? Русские меня выходили потом в госпитале. Я все помню, я ничего не забыл. Такая же красивая женщина, как ты, Татьяна! Приезжай, я помогу тебе!

— Спасибо, спасибо, — благодарила Татьяна, тронутая вниманием этого пожилого человека и желанием его помочь им с Изольдой. Лезгин, когда они знакомились, назвал свое имя, но Татьяна, к стыду своему, его сейчас же забыла, переспрашивать было неудобно, и сейчас она мучилась — как быть? Хоть бы Изольда назвала его, а она бы подхватила потом разговор, но Изольда сидела, отвернувшись к окну, думала о чем-то своем. — Если мы девочку найдем, — продолжала Татьяна, — то сразу же домой к себе поедем, в Придонск. Лечить ее будем, в школу готовить. Она же, наверно, не училась в эту зиму.

— Какой учеба, что ты говоришь! — Хозяин машины вскинул над белым рулем руки, но «волга» его, как старая дисциплинированная лошадь, исправно катила по асфальту. — Война, кровь, ногу девочке перебило. Я был ранен, Татьяна, я знаю, что это такое — изуродовать ступню. Долго лечиться надо, питаться хорошо, виноград кушать. А у меня, знаешь, какой виноград?! Не-е-ет, ты не знаешь! Его не расскажешь, его кушать надо!.. А ты молодец, Татьяна. Бери девочку, сын твой погиб, он солдат, он подвиг совершил. Я буду твоего сына помнить, своим детям, друзьям о нем расскажу. Ваня его звали? У меня хорошая память, я не забуду. И дети не забудут. Им жить дальше на этой земле. И жить надо с вами, с Россией. Без нее всему Кавказу плохо будет. Я пожил на свете, знаю, что говорю.

Разговорчивый и эмоциональный хозяин «волги» подвез их в Хасав-Юрте к самому госпиталю и, тепло попрощавшись, наказал приезжать к нему в Махачкалу — свой адрес он дважды повторил, и Изольда сказала, что запомнила — и покатил дальше.

…Они скоро нашли медсестру, которую звали Марией. Это оказалась женщина средних лет, с приветливыми карими глазами, с ласковой улыбкой на полном лице.

— Слышала о вас, знаю, — сказала она Татьяне. — Хеда рассказывала. Есть, говорит, у меня русская мама, Морозова. Меня ее сын от смерти спас, значит, и мне она теперь мама.

— Ну, а где она? Нога… Она же ранена тяжело была! — не удержалась от вопроса Изольда.

— Ногу ей наши хирурги лечили. Спасли, можно сказать. Ведь ступню ей почти оторвало. В общем, ходила уже девочка. Хромала сильно, но ходила. А долечивать ее перевели в другую больницу, не знаю уж, кто и распорядился. Была здесь, у нас, одна врачиха из Буденновска, сказала, что у них там какой-то специальный аппарат есть… забыла, как он называется. Ортопедический, его знаменитый хирург из Кургана изобрел…

— Илизаров, — подсказала Татьяна.

— Да, он самый. И аппарат так же называется — Илизарова. Ну вот, там специальное отделение есть, да и поспокойнее в Буденновске. А тут Чечня рядом, Хасав-Юрт наш — что проходной двор.

— А далеко до Буденновска? — уточнила Татьяна. — Это где?

— Отсюда километров сто восемьдесят, если по шоссе ехать на Аксай, потом через Гребенскую на Затеречный, Нефтекумск… Ну, автобусы да машины довезут, — улыбнулась Мария. — Были бы деньги.

— День уйдет? — Татьяна вопросительно глянула на Изольду.

— Нет, зачем?! — снова вмешалась Мария. — С утра завтра поедете, к обеду будете там. Переночевать у меня можете, не стесните, у меня дом большой. А не хотите — в гостинице можно, тут недалеко, я могу проводить.

— Давайте с утра, ладно, — решила Татьяна. — Мы уже сегодня наездились. Поспим да пораньше и поедем, пока нежарко. Тут уже недалеко осталось. Буденновск, так Буденновск. Это Ставрополье уже, так? Не Дагестан?

— Да, Ставропольский край, — кивнула Мария. — У меня родня там, правда, дальняя. Но если нужна помощь…

— Спасибо, я думаю, мы все сами сумеем сделать, — сказала Татьяна.

Они втроем вышли из госпиталя на улицу. Кончался над Хасав-Юртом, мирным дагестанским городком, еще один жаркий июньский день, мало, пожалуй, чем отличающийся от предыдущих: догорала вялая вечерняя заря, пыль оседала на высокие тополя, по госпитальной улице с шумом пронеслись на мотоцикле два подростка…

На календаре было 13 июня.

Глава двадцать седьмая

О случившемся в Буденновске можно судить двояко.

Первое мнение — бессилие власти. Приказ о штурме больницы отдается неизвестно кем. Потом, через некоторое время, появляется «национальный герой» Черномырдин и ведет успешные переговоры с Басаевым. Это рождает мысль о заранее имевшемся сценарии.

Второе — непонятна позиция Ельцина, который уехал в Галифакс в то время, как более тысячи россиян находились в опасности. Президенту нужно было принять самое деятельное участие в переговорах. Вместо этого ситуация принимает характер неразрешимой и проясняется лишь тогда, когда Борис Николаевич возвращается из Канады, где он рассказывал лидерам «семерки», какие плохие чеченцы. Мне думается, что здесь не совсем все случайно.

В. Кузнецов, лидер политического объединения «Яблоко». Воронеж

— Я полностью разделяю мнение Жириновского о том, что бандиты должны были быть уничтожены. Вся мировая практика говорит о том, что «сюсюкаться» с ними нельзя. Это лишь дает им стимул и дальше выполнять задуманное.

В Буденновске надо было действовать решительнее. Никаких переговоров. Бандиты не понимают других слов, кроме силы. Это специфика и самого кавказского народа: любые переговоры для них — проявление трусости. Как результат, придут новые бандиты, новые формирования, и на территории России будут совершаться новые террористические акты.

Ю. Хвориков, лидер Воронежского отделения ЛДПР

О том, что произошло в Буденновске, я скажу следующее: загнали народ в угол. Я могу понять Шамиля Басаева, у которого погибла семья, родственники… Ставлю себя на его место, на место его людей — там практически все с такими судьбами — и признаю, что поступил бы так же.

Маленькая Чечня простояла более полугода против наших солдат и техники. Молодцы, что тут сказать!

Чеченская нация, если вспомнить, всегда была в России на особом положении. Это еще от царя-батюшки повелось. И надо было учитывать этот менталитет чеченского народа. Не нужно было «через колено» решать проблему, которую сами и создали.

Переговоры надо было начинать в декабре девяносто четвертого, а не в июне девяносто пятого. Сколько потеряно человеческих жизней, не говоря уже обо всем остальном!

Сейчас есть очень большая вероятность того, что конфликт этот будет тлеть еще долгое время…

В. Толчеев, лидер Воронежского отделения Российской коммунистической рабочей партии

В Буденновск Татьяна и Изольда приехали 14 июня, около полудня. Вышли из автобуса притомившиеся, вялые — и дорога неблизкая, и душно было в «икарусе». Хорошо, что поехали самым первым рейсом, в шесть утра, по прохладе, а сейчас жара явно за тридцать градусов или около того — нечем уже дышать.

У первой встречной женщины они спросили, где находится рынок — надо было купить Хеде гостинцев, — и, не торопясь, пошли в указанном направлении.

Шли, поглядывая по сторонам, говорили о своем. Буденновск особого впечатления на них не произвел — обычный российский город-райцентр. Обращал на себя внимание лишь тот факт, что в городе довольно много лиц кавказской национальности, но они восприняли это как данность: близко Чечня, вообще Кавказ, народы его постепенно расселяются в прилегающих районах России, не является исключением и этот самый Буденновск. Стоит побывать в других городах — Ростове-на-Дону, Краснодаре, Ставрополе, не говоря уже о Пятигорске, Минеральных Водах, чтобы убедиться в том, что миграция кавказского населения идет медленно, но неотвратимо.

— Ну, что Хеде покупать будем, Тань? — спросила Изольда, когда они уже подходили к рынку. — Чего тебе хочется ей купить?

— Ой, и не знаю, Лиза! — призналась Татьяна, и по голосу ее чувствовалось, что она волнуется.

Изольда с улыбкой и пониманием глянула на нее.

— Струсила, да? Думаешь, наверное, как еще Хеда встретит?

— Ну как не думать, Лиза! Руки вон, смотри, дрожат. И столько времени прошло, и девочка нездорова до сих пор, раз в больнице лежит. Как она тут, бедная? Кто за ней ухаживает, как ее кормят?

Они остановились у прилавка с овощами и фруктами — изобилие, глаза разбегаются. Продавцов, кажется, больше раза в два, чем покупателей. Перебивая друг друга, предлагают свой товар, заглядывают в глаза, почти заискивают — купи у меня, уважаемая! Глянь, сметана свежая, ложка стоит, как в масле. А вот молочко, утрешнее, а вот мед — самый лучший, свежий, вчера только и накачали…

— Орешки! Орешки! Кому орешки?

— Огурчики-и… Помидорчики красненькие, тугие, сладкие-е…

Татьяна шла вдоль прилавков и брала все подряд; сметану, мед, орехи-фундук, яблоки, груши, абрикосы… Изольда едва успевала складывать покупки в сумку.

— Ей же надо хорошо питаться, Лиза! — убеждала Татьяна, скорее всего, саму себя, так как Изольда с ней не спорила, а лишь слабо протестовала:

— Ну куда столько, Тань? Испортится же! Разве можно все это съесть?! Важно, что ты приехала, не забыла про нее…

— Все важно, Лиза, все! — в горячечном каком-то возбуждении отвечала Татьяна. — Ты только представь: полгода девочка одна, без родителей, по госпиталям да больницам мается. А мы с тобой с пустыми руками заявимся, две денежные тетки… А?

— Да какие же это «пустые руки»? — засмеялась Изольда. — Еле несу.

— Ничего, Лиза, ничего. Потерпи. Тяжело — давай вон тележку у мужика купим или сумку на колесиках… Слушай! — Она остановилась. — А что же мы с тобой, дуры старые, ничего ребенку из одежды не купили?! У нее же ничего нет, наверное, кроме больничного халата. Господи! Из ума выжили.

Татьяна и в лице изменилась. Ринулась куда-то в толпу, к развешанным на плечиках платьям, юбкам, кофточкам, стала торопливо перебирать их, спрашивала зевающих продавщиц:

— Какой размер?.. А это? Нет, мне нужно летнее, сейчас носить, для девочки тринадцати примерно лет. Да, худенькая она, какая полная, что вы! В больнице полгода лежит. Рост какой? А я и не знаю, я же ее, доченьку, не видела ни разу.

Продавщицы с вниманием стали приглядываться к странной покупательнице, которая не спрашивала о ценах, а только интересовалась размерами, хватала и то, и другое, и третье…

Теребила свою спутницу, нагруженную сумками:

— А это ей понравится, Лиза, как ты думаешь? Давай вон тот костюмчик ей купим. Смотри, какой: юбочка с широким поясом, кофточка нарядная. Все легкое, тонкое, по такой жаре в самый раз. Туфельки вот эти бы, да? А что? Босоножки лучше? А размер какой? Ну, не идти же нам с пустыми руками, Лиза!

Татьяну трудно было переубедить в том, что покупать одежду сейчас не нужно, что Хеды вообще может не оказаться в больнице, что и костюмчик, и обувь можно будет купить потом, если Хеда согласится ехать с ними — мало ли как могла повернуться у нее жизнь за эти минувшие полгода! Ведь полгода прошло, Таня!

— Здесь она, здесь! — говорила Татьяна, и взволнованно-радостная, счастливая улыбка жила на ее губах. — И она ждет меня, я знаю. Я же тебе не сказала, Лиза, я сон в автобусе видела. Вроде бы мы со Славой где-то на даче, на берегу реки сидим. Луг такой зеленый, чистый, трава высокая, солнце светит, цветов много. И девочка меня зовет: «Мама! Мама!» Слава спрашивает: «Кто это, Таня?» А я и говорю ему: «Это же Хеда, Слава. Дочка наша!» А тут и Хеда появилась. Она еще маленькая, годика три. Бежит по лугу, ручонками машет. А ручки у нее пухленькие такие и ножки тоже. И тут, знаешь, она споткнулась и упала. И, видно, ударилась обо что-то, заплакала. Мы со Славой бросились к ней, он ее на руки подхватил, держит над головой. А у нее на лице, вот здесь, возле самого глаза, ссадинка, кровь течет. У меня и сердце оборвалось… А тут ты меня будить стала, толкать.

— Ну, ты же стонала, — ровно сказала Изольда. — Я так и поняла, что тебе что-то нехорошее приснилось. Да и подъезжали мы уже к Буденновску.

Татьяна купила-таки Хеде костюмчик: юбочку с широким поясом, расписанную иностранными буквами кофточку, нарядные босоножки, маленькую кожаную сумочку, куда положила зеркальце, расческу, противосолнечные очки и шоколадку.

Счастливая, с затуманенным взглядом двинулась наконец к выходу.

— Как ты думаешь, Лиза? — спросила затаенно. — Она меня сразу мамой назовет? Она же написала там, на фотографии…

Изольда пожала плечами.

— Трудно сказать, Тань. Может, она постесняется это говорить при посторонних… Главное, ты себя попроще веди, не торопи девочку, пусть привыкнет к тебе.

— Ну, конечно, конечно, — соглашалась Татьяна, а лицо ее — помолодевшее и похорошевшее за этот последний час — цвело.

…Самое трудное для Шамиля Басаева и его батальона осталось позади: кружным путем, незамеченными, три КамАЗа и белые «жигули» прошли Дагестан. Впрочем, «незамеченными» — не то слово. Их, конечно, видели — и в Чечне, и в Дагестане, и теперь здесь, на Ставрополье. Но расчет их оказался абсолютно точен: кому придет в голову проверять «груз-200», гробы с убитыми российскими солдатами! Это же кощунство! Идет колонна, ее сопровождает машина ГАИ, белая «шестерка»-«жигули», в ней — в форме! — милиционеры, так сказать, славянской наружности, все честь по чести… Да и кому проверять? До Бабаюрта, Кизляра и потом до Южно-Сухокумска, по Дагестану, катили ранним утром, ни от кого не прячась, с зажженными фарами, с ГАИ впереди. Тут все свои, хоть и останавливали, спрашивали на блокпостах, куда, мол, и зачем идет колонна. Из «машины ГАИ» им горестно показывали на грузовики…

Коллеги-милиционеры понятливо кивали — да, война, убитые. Смерти. Горе и слезы матерей. Печальная весть… У кого повернется язык сказать: «А ну-ка, ребята, откройте все же хоть один гроб…»

Никто не осмелился, ни у кого из встреченных на дороге гаишников не поднялась рука. А интересную вещь любознательный и настойчивый человек увидел бы: вместо трупов — в гробах автоматы, гранатометы, пулеметы… Правда, до демонстрации оружия дело бы, скорее всего, не дошло — раздались бы выстрелы…

Колонна шла дальше.

Дагестан остался позади, пылила теперь под колесами полупустыня. Временами колонна рассыпалась, маневрировала — уходила с трассы, машины катили прямо по степи, по песку: здесь такое дело обычное — путь короче, хоть и пыльно.

В поселке Заречном возле поста ГАИ колонна появилась в 9.15. Время Басаев выбрал не случайно: из сообщений разведки Шамиль знал, что в это время на посту сменяются дежурные, милиционеры заняты своими делами. Однако колонну все видели и даже остановили ее, но сидящий в «жигулях» сержант объяснил, не выходя из машины, что «груз-200» идет в Ростов…

Им пожелали счастливого пути.

Теперь до самого Буденновска — Шамиль это знал — постов ГАИ больше не будет. Вернее, посты как таковые еще попадутся — пустые будки: среда у милиции — день занятий. Гаишники в этот день повышали свою квалификацию в учебных классах.

Разведка Шамиля и это знала.

До Буденновска было еще 90 километров.

До трагедии оставалось три с половиной часа. 210 минут.

В приемном отделении больницы Татьяне с Изольдой велели подождать — привезли роженицу. Пока женщину о чем-то спрашивали, записывали ее ответы, Татьяна прошлась по коридору первого этажа главного корпуса, присмотрелась к жизни этого обычного, в общем-то, лечебного учреждения. Ей не терпелось увидеть Хеду, она надеялась, что встретит ее где-нибудь здесь, у дверей палаты или какого-нибудь процедурного кабинета, и потому со всем вниманием вглядывалась в глаза девочек-подростков, надеясь, что сама узнает Хеду, заговорит с нею. Но вышло все по-другому.

Из хирургии пришла медсестра — молоденькая жизнерадостная девушка в высокой накрахмаленной шапочке и таком же стерильно-чистом коротком халатике, — спросила:

— Кто тут Хуклиеву спрашивает?

— Это мы… Я, — сказала Татьяна, поднимаясь с диванчика у стены; встала и Изольда.

Медсестра с интересом посмотрела на них.

— А вы кто ей будете?

— Ну… как вам объяснить… — Татьяна замялась. — Мамой ей хочу быть. Она же сиротой осталась. А сын мой, Ванечка, спас ее в Грозном. Это еще в декабре прошлого года было.

— А-а, вон вы кто! — обрадовалась медсестра. — Теперь все понятно. Хеда рассказывала… Вы из Придонска, да? Ну вот. Но я думала, что она фантазирует. Знаете, дети-сироты часто рассказывают друг другу, что родители у них живы и скоро их заберут к себе…

— Ну, слава Богу! — вздохнула Татьяна. — А мы же едем, ничего не знаем. И в Грозном были, и в Хасав-Юрте…

— Здесь она, здесь, — сказала медсестра, поправляя белоснежную шапочку; судя по всему, это была великая чистюля — все на ней сверкало белизной. — Девочка три операции перенесла, настрадалась, конечно. Кость неправильно срослась первый раз, пришлось ломать… Но сейчас все позади. Ходит еще с костыликом, хромает немножко, но держится молодцом. Недели через две-три Юрий Михайлович, это наш завотделением, собирался ее выписывать.

— А вас как зовут? — спросила Изольда девушку.

— Наташа.

— Наташенька, ведите нас к девочке, пожалуйста! Где она?

— В парке гуляет. Процедур у нее мало теперь, ходит, ногу разрабатывает. Юрий Михайлович сказал ей: «Хеда, пока костыль не бросишь, не отпущу». А она, честно говоря, и не торопится. Куда девочке идти? О детдоме речь шла… Хорошо, что вы приехали, очень хорошо! Она так обрадуется!

Медсестра повела Татьяну в больничный парк. Пока шли, рассказывала:

— Там у нас травматологическое отделение, там — инфекционное. Новый корпус строится. Скорей бы его построили. Народу много болеет, мест не хватает. У нас же межрайонная больница, народ со всех сторон едет.

Наташа, бодро постукивая каблучками, еще что-то рассказывала о медицинских своих проблемах, Татьяна слушала ее вполуха, думала о своем. Как встретит ее Хеда? Что скажет? С чего им начинать разговор?

Изольда глянула на нее, подбодрила:

— Тань, ты поспокойнее. На тебе лица нет.

— Конечно, будьте естественной, — посоветовала Наташа. — Хеда — девочка тонкая, чувствительная, фальшь сразу почувствует. Не торопите событий. Все будет хорошо.

Небольшой, густо разросшийся парк раскинулся между больничными корпусами, давал тень и прохладу болеющим, укрывал от зноя тех, кто мог передвигаться и не желал оставаться в палате. В парке было хорошо — уютно, спокойно, и Татьяна чувствовала, что и ее душа постепенно становится на место, успокаивается прыгающее от волнения сердце, руки уже не терзает мелкая противная дрожь…

Хеда сидела с какой-то девочкой на скамье, слушала, что говорила ей подружка по несчастью — с костылем, тихонько смеялась. Татьяна совсем не узнала ее. На фотографии Хеда выглядела гораздо привлекательнее — довольно упитанная симпатичная девчонка со смешливыми умненькими глазами и толстыми короткими косичками. А сейчас перед ними была худенькая, бледненькая, с усталыми глазами девочка-подросток. Она без особого интереса смотрела на приближающихся к ним медсестру и каких-то двух женщин с сумками в руках.

— Хеда, это к тебе, — ровно сказала Наташа. — Из Придонска. Татьяна Николаевна…

Та, вторая девочка, встала и отошла в сторону, попрыгала на своем костылике, а Хеда тоже привстала, слабо, растерянно улыбнулась Татьяне с Изольдой:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, доченька! — Татьяна все же не сдержала чувств, порывисто шагнула к Хеде, обняла ее, прижала к груди.

— Здравствуйте, — еще раз сказала и Хеда.

— Так ты поняла, кто к тебе приехал? — стала спрашивать Татьяна, садясь рядом с Хедой. — Помнишь сына моего, Ваню?.. А это Изольда Михайловна, моя подруга. Мы за тобой приехали, доченька. Как ты себя чувствуешь?

— Я ничего… Выздоравливаю. Но вот хожу еще с костылем.

— Тебе же Юрий Михайлович сказал, Хеда, чтобы ты бросила его, — вмешалась медсестра, и голос у нее в этот момент был соответствующий, строгий.

— Да больно еще, Наташа. Я пробую, хожу…

— И не надо спешить, зачем? — Изольда тоже обняла девочку. — Всему свое время… Вот что, девушки, давайте-ка мы сейчас с вами перекусим, время обеденное. Подружку свою позови, Хедочка. Что это она ускакала?

Изольда со своим предложением о трапезе явно разрядила обстановку, сразу же спало напряжение. Женщины засуетились с сумками, Хеда пошла звать подружку, Олю, а Наташа (она торопилась по делам) взяла из рук Изольды пару румяных яблок, сказала:

— Ну, я побежала. А то Юрий Михайлович ругаться будет. Дел — невпроворот. А вы с Хедой помягче, поспокойнее, Татьяна Николаевна. Она же вас в первый раз видит, так? Привыкнуть должна.

Татьяна кивнула. Она с нежностью смотрела на приближающуюся девочку — та лишь слегка теперь опиралась на костылик, в свою очередь, смотрела на Татьяну, ответила ей плохо скрытой радостью. Глаза ее сияли. Ведь дождалась! Приехала-таки ее русская мама! Она не обманула своих подружек, говорила им правду — что мама в командировке, может, и за границей, но вот кончится ее командировка, и она обязательно приедет!

Этот миг решил все!

Татьяна встала, снова обняла Хеду, и та прижалась к ней уже по-другому — доверчивее, с ответной лаской.

— Больно еще ходить, да, дочка?

— Нет, сейчас уже ничего. Раньше было очень больно. И потом, когда кость ломали…

— Бедная ты моя… Натерпелась сколько!.. Ну, садись, садись. И ты, дочка, садись. Как тебя звать? Оленька, садись, кушай. Мы тут с тетей Лизой столько вам всего накупили. Ешьте!

— И вы садитесь. — Хеда подвинулась на скамье. Татьяна почувствовала, что после слова «садитесь» Хеда хотела добавить что-то еще, но не сказала.

— Ну ладно, вы тут разговаривайте, а я побежала. — Наташа, грызя на ходу яблоко, пошла по своим делам, а они, все четверо, некоторое время смотрели ей вслед, не зная, как продолжить разговор.

Изольда все еще выкладывала из сумок гостинцы.

— Вот, девочки, ешьте, не стесняйтесь. Это все вам, болеющим и выздоравливающим. Все это нужно кушать, быстрее руки-ноги заживут. И на душе будет веселее. Ешьте!

Девочки ели с удовольствием, не стеснялись. Потом, поблагодарив, Оля поднялась.

— Мне на процедуру надо. Спасибо вам. Увидимся после обеда, Хеда. Я зайду к тебе.

— Хорошо, заходи. Или я забегу, — отвечала Хеда.

Татьяна взяла ее за руку.

— Как ты живешь, дочка? Расскажи.

— Школу жалко, — призналась девочка. — Я же зиму не училась, болела. Сначала в Хасав-Юрте меня лечили, потом сюда привезли. Я год потеряла. А теперь придется снова в пятый класс идти. Только не знаю, где буду учиться.

— Ну, ничего, наверстаешь. Год — не так уж и страшно. Ходишь ты почти нормально. Надо будет массаж потом делать, ванночки, гимнастику. Ты эту ножку хорошо чувствуешь?

— Да, хорошо. Вот, видите, пальцы шевелятся. — И Хеда с какой-то даже гордостью пошевелила пальцами левой ноги.

— Вот и прекрасно! Будешь учиться в нашем городе, школа там недалеко от нашего дома, — оживленно говорила Татьяна, и Изольда выразительно глянула на нее, остудила взглядом: «Не спеши, Таня! Что ты за девочку все решаешь?»

Татьяна поняла, переменила тему.

— Хеда, а у тебя кроме мамы кто-нибудь еще был?

— Папа был, — печально стала рассказывать девочка. — Его убили дудаевцы, он в отряд к ним не пошел. А старшего брата, Ибрагима, еще летом прошлого года убили. Они какой-то поезд грабили, перестрелка с охраной началась… А маму я даже не знаю, где похоронили. Меня сразу же увезли из Грозного, когда ваш Ваня умер. Это при мне было. Я понимаю, вы не думайте, я ему жизнью обязана. Я за него Аллаха просила, чтобы он не дал ему умереть. Там, в подвале…

Они помолчали.

— А ты знаешь, Хеда, мы ведь нашли это место, — сказала Изольда. — Подвал тот. Там такая слесарная мастерская была, да? Верстаки стоят, кушетка черная…

Хеда слушала, кивала.

— Да, да. На этой кушетке Ваня и умер. А я там на топчане лежала. Потом меня солдаты в госпиталь отнесли. Там ногу забинтовали, дощечку привязали к щиколотке, вот сюда, уколы делали, чтобы мне не так больно было. И я заснула. Проснулась уже в машине, меня в Хасав-Юрт везли.

— Ох, бедная девочка! — вздохнула Татьяна. — Ну что, может, в палату к тебе пойдем? Посмотрим, как ты тут живешь. С Юрием Михайловичем надо поговорить, расспросим его кое о чем. Пойдем?

— Ага. — Хеда поднялась, доедая сочную грушу. Похвасталась с улыбкой: — А я и без костыля могу идти! — В глазах ее прыгал задорный бесенок.

— Нет, ты не спеши! — встревоженно отозвалась Татьяна. — Надо с костыликом походить — походи, не мучай ножку.

Она подала девочке руку, и Хеда на какое-то мгновение прильнула к Татьяне — может, на секундочку, не больше, но Татьяна и Изольда это заметили, лица их посветлели.

Так они и шли к главному корпусу больницы: Хеда со своим костыликом, слегка прихрамывая, явно превозмогая беспокоившую ее боль, а рядом с нею — Татьяна с Изольдой.

Хирургия была на первом этаже, по лестнице им подниматься не пришлось, вошли в палату.

— Вот здесь я и живу. — Хеда повела рукой на два ряда серых унылых коек. — Нас тут семеро. Бабульки две, одна уже выписалась сегодня утром, одна женщина после операции еще не поднимается, а мы, остальные, ходячие. Нам завидуют.

В палате было солнечно, душно. В самом углу большой просторной комнаты безмолвно лежала старуха, на соседней койке — молодая еще, с испуганными глазами женщина, которая на приветствие вошедших лишь слабо кивнула и снова закрыла глаза.

— Садитесь, пожалуйста, вот моя койка, — показала Хеда, похлопывая тонкой смуглой рукой по синему больничному одеялу. — Я тут, в палате, старшая, дольше всех лежу, меня все в палате слушаются.

Голос девочки звучал важно, с достоинством. Татьяна и Изольда весело переглянулись — ребенок, что с нее взять! Нашла, чем гордиться.

Они расселись кто где. Изольда стала выгружать из сумок еду, расставляла банки-склянки в тумбочке Хеды, а Татьяна разговаривала с девочкой, расспрашивала о том о сем. Долго не решалась прямо сказать о главном, ради чего и приехала за тридевять земель. Потом все же осмелилась, взяла Хеду за руку.

— Мы ведь за тобой приехали, доченька. Поедешь с нами? Со мной будешь жить, в хорошем русском городе. Я тебе и папу и маму постараюсь заменить. У меня тоже никого не осталось, все умерли, в Чечне убили… Вот только тетя Лиза и осталась… А, Хеда?

У девочки глаза вспыхнули радостью. Но она совсем по-взрослому потупила взгляд, ответила с достоинством:

— Надо вам с Юрием Михайловичем поговорить. Он надо мной шефствует, все это знают. Обещал в хороший детский дом устроить в России. Когда поправлюсь.

Голос девочки угасал по мере того, как она это говорила. Она, видно, подумала, что сказала что-нибудь не так и Татьяна Николаевна поймет, что она, Хеда, отказывается.

И потому добавила:

— Я думаю, он согласится, он все понимает. И я ему про вас рассказывала. И про вашего сына Ваню тоже…

— Ну вот и хорошо, доченька, — ласково отвечала Татьяна, прекрасно понимая всю ее детскую дипломатию, погладила девочку по косичкам. — Ты не волнуйся. Мы и с Юрием Михайловичем поговорим, и с главным врачом, вообще с кем надо. Отдохнем немножко и пойдем, да?

Хеда кивнула, лицо ее стало спокойным, повеселело, а Татьяна в который уже раз прижала ее к себе, поцеловала в голову — от волос девочки исходил чистый и приятный запах.

«А вот мамой она меня никак не осмелится назвать, — царапнула душу Татьяны ревнивая мысль, но она тут же отогнала ее как назойливую и бестолковую муху — что за глупость об этом думать? Только увиделись, девочка еще не привыкла, а она: мама! мама!.. — Надо потерпеть. Всему свой срок».

В Буденновск КамАЗы Шамиля Басаева вошли около часа дня.

У въезда в город, на стационарном посту ГАИ, колонну попытались остановить трое дежуривших там милиционеров. Но колонна не остановилась. Басаев знал о том, что мимо этого поста в день проходит много военных машин и мало кто из них останавливается по требованию тыловиков-гаишников. Военные как бы демонстрировали свое превосходство — мы, мол, с войны, а вы тут, тыловые крысы, сидите, в будочке своей прячетесь да еще документы какие-то требуете. Какие, к черту, документы?! «Груз-200» везем — дорогу!

С поста ГАИ по рации дали знать в горотдел милиции: так, мол, и так — колонна из трех КамАЗов с белыми «жигулями» в голове команде не подчинилась. Для гаишников это нож острый! Они терпеть не могут такого наглого с собой обращения, к ним, как известно, надо бежать на полусогнутых…

Из города вслед за колонной помчался патрульный милицейский «москвичонок», и между двумя легковушками на ходу завязался напряженный разговор.

— Тебе же говорят! — кричали из «москвича». — Остановись!

— Без командира, без его команды не имею права, — отвечали из «жигулей».

— А кто он такой? Где находится?

— В одном из КамАЗов. Связи с ним нет.

— Все равно стой! Что везете? Куда едете?

— Тебе же сказано: в Ростов едем, гробы везем. «Груз-двести». Понял?

— Остановись!

— Да пошел ты!.. Привязался!..

За перепалкой милиционеры из гаишного «москвича», Герасименко и Чепуркин[11], не заметили, как от колонны отстал и повернул к больничному комплексу на окраине Буденновска один из КамАЗов.

На помощь Чепуркину и Герасименко с другого конца города поспешил командир взвода старший лейтенант милиции Юрий Попов, который никогда теперь не узнает, что ценой собственной жизни кардинально изменил ситуацию — остановил Басаева в Буденновске, не дал ему уйти дальше, в Минеральные Воды. Кровавая бойня могла быть в тот день и в аэропорту…

Попов остановил КамАЗы, перегородив своими патрульными «жигулями» дорогу. Снова состоялся напряженный разговор между милиционерами настоящими и милиционерами мнимыми. Одни отказывались предъявлять какие-либо документы, другие требовали «в таком случае ехать в РОВД и разбираться».

Поехали. Колонна теперь выглядела так: впереди шла машина Попова, потом «жигули» лжегаишников, следом два КамАЗа и, наконец, «москвич» с Герасименко и Чепуркиным.

Задний КамАЗ вдруг остановился. Одновременно стал и шедший впереди — Басаев дал команду по рации. Из обоих грузовиков выскочили вооруженные боевики — в мгновение ока экипажи милицейских машин были расстреляны из автоматов…

Кровавая трагедия в Буденновске началась.

Заведующий хирургическим отделением больницы Юрий Михайлович Скориков — невысокий человек средних лет с гладко выбритым лицом, в белоснежных халате и шапочке — внимательно и с одобрением в глазах выслушал Татьяну в ординаторской, в комнате № 228 (она машинально глянула на табличку и запомнила), радостно улыбнулся. Его хорошее русское лицо, бывшее до этой минуты озабоченным и напряженным, сразу преобразилось. Теперь перед Татьяной сидел просто симпатичный голубоглазый мужчина, целитель и наставник Хеды, слушал Татьяну, кивал.

— Да, Татьяна Николаевна, я согласен, судьба вас с этой девочкой свела, я это понимаю. И, разумеется, вы имеете право ее удочерить. При условии, конечно, что она и сама не будет возражать. Но вы, я полагаю, еще должны доказать свое право называться ее мамой. Тот факт, что ваш сын спас ее от неминуемой смерти — она, безусловно, истекла бы кровью и умерла, — пока что носит символический, что ли, характер… Вы уж меня извините за прямоту, но тут решается судьба человека.

— Я докажу, Юрий Михайлович! — горячо стала говорить Татьяна. — Я ее как родную любить буду, образование дам, на ноги помогу встать. У меня же больше никого не осталось, я вам говорила. Изольда вот да я, всех нас, горемык, судьба свела. И Хеда… Ну куда ей деваться в этой жизни, Юрий Михайлович? Кто о ней, сироте, позаботится?.. Пусть с нами едет. В Придонске у нас спокойно, война далеко. Учиться будет, жить со мною в хорошем доме. Материально я обеспечена, проблем с деньгами не будет.

— Но все равно, — возразил врач, — вам придется много документов представлять. Справки о семейном положении, о зарплате, о жилищных условиях, из диспансеров — о здоровье…

— Да я все знаю, я привезла! — Татьяна полезла в сумочку. — Я же консультировалась там, дома, как усыновление ребенка осуществляется, вернее, оформляется. Я все справки взяла, Юрий Михайлович. Вот, пожалуйста.

Скориков, надев очки, стал просматривать справки.

— Так, хорошо… понятно… Ну что ж, Татьяна Николаевна, поговорим с главврачом, потом вам придется сходить в администрацию Буденновска, там потолковать… Формальности, сами понимаете, без них никуда. Так просто мы вам Хеду не отдадим. Она-то сама согласна?

— Она согласна, да. С девочкой мы уже разговаривали. Спросите у нее сами… Только вот… мамой меня никак не осмелится назвать. Уж я с ней и так, и эдак… «Доченька, дочка…» А она помалкивает.

— Подождите, все станет на свои места. Она вас помнит, не думайте, сама мне не раз говорила, что в Придонске у нее русская мама живет… Скажет, потерпите. В общем, так, Татьяна Николаевна. — Врач поднялся. — Давайте часика в три, после обеда, зайдем к главврачу, поставим в известность о вашем визите, документы покажем. Мы вам тоже кое-какие документы дадим о здоровье Хеды — что она нуждается еще в лечении, уходе… Ну, а потом уже к чиновникам пойдете. Я думаю, все будет хорошо. Мы вам поможем.

Вслед за врачом поднялась и Татьяна.

— Спасибо, Юрий Михайлович. Я вам так благодарна! Я…

Она недоговорила: где-то поблизости, совсем рядом, раздалась вдруг короткая и злая автоматная очередь. За ней вторая, третья…

— Что за черт?! — Скориков бросился к окну — во двор больницы со стороны детского сада, стоящего по ту сторону дороги, заруливал крытый тентом КамАЗ. Из него еще на ходу посыпались какие-то вооруженные бородатые люди в зеленом камуфляже и с масками-платками на лицах. Они спрыгивали на землю, палили в воздух, по крыше здания, в стены…

— Похоже, это… чеченцы! — ахнула Татьяна, инстинктивно отпрянув от окна.

— Да, похоже, — согласился с ней Юрий Михайлович. — Откуда? Почему? Почему стреляют? Тут же больные, дети…

— Хеда! — вскрикнула Татьяна и, подхватив свою сумочку с документами, бросилась по коридору, на первый этаж, в палату, где, насмерть перепуганные выстрелами боевиков, ждали ее Изольда и родная теперь девочка…

Расправившись с гаишниками, Басаев двинулся в РОВД, где его боевики из ручных пулеметов и автоматов уложили всех, кто там находился. Оружием в отделении милиции они особо не поживились — буденновская милиция была на удивление слабо вооружена: пистолеты да несколько «Калашниковых». Однако в здании РОВД басаевцам оказали мужественное сопротивление, с обеих сторон были убитые и раненые.

Останавливаться и считать потери Басаеву было некогда. Внезапность, напор, шок — вот помощники террористов и диверсантов. К тому же в батальон Шамиля сразу же, едва раздались первые выстрелы, влились «местные жители» Буденновска. Теперь батальон насчитывал 122 человека. Эта грозная боевая единица, состоящая из людей, мастерски владеющих оружием, как смерч покатилась по улицам города, запуская смертельные свои щупальца в разные стороны: один КамАЗ ринулся к больничному комплексу, другой — на аэродром вертолетного полка, из третьего спешившиеся боевики гнали по улицам Буденновска колонну пленников, захваченных на рынке и просто по пути, во дворах… Боевики хватали всех подряд, стреляли по окнам домов, вытаскивали людей из машин, толкая в спину, загоняли в общий строй. Шли в колонне офицеры-летчики, милиционеры, старики, женщины, дети…

Люди наконец поняли, куда их ведут — в больницу. И многие решили, что и казнить будут здесь же. Они только не понимали — за что? А если кто и понял, то все равно недоумевал: почему он должен умирать только потому, что правители России что-то не поделили с правителями Чечни?

Смерть накрыла черными своими крылами практически беззащитный Буденновск. Огромную, воющую от страха колонну, как стадо, гнали в неизвестность угрюмые вооруженные бородачи.

В яркий солнечный день 14 июня 1995 года Россия содрогнулась от ужаса: такого в ее истории еще не было!

Басаев и его люди прекрасно знали топографию больничного комплекса, расположение комнат, помещений внутри и потому в считанные минуты, когда толпу заложников привели в помещение главного корпуса, организовали круговую оборону. Штурмующие не смогли бы ворваться сюда, не напоровшись на безжалостную очередь ручного пулемета или автомата. Но главное, что остановит их, — заложники. Их оказалось в больнице почти полторы тысячи человек. В том числе врачи, медицинский персонал.

Едва услышав сообщение по радио о Буденновске, Вобликова со всех ног бросилась к редактору газеты, завопила с порога:

— Яков Михайлович! Вы слышали?! Не-ет?! Да у вас что, радио выключено? Сенсация! Чеченцы захватили сотни заложников в больнице Буденновска, это где-то на Ставрополье… Такие события, что вы! Это же сенсация века! Весь мир на ушах стоит!.. Яков Михайлович, миленький! Я должна лететь сейчас же! Я уже узнавала — самолет до Минеральных Вод через три часа, я успею. Оттуда, из Буденновска, по телефону передам сообщение. Мы можем быть первыми, понимаете? Яков Михайлович!

Редактор поморщился, сказал, слегка картавя, мило коверкая слова:

— Люся, опять ты со своими чеченцами. Пгошлый газ пго атомную бомбу липу дала, тепегь пго тысячи заложников в больнице. Откуда столько — тысячи?.. Ну, сотни, как ты говогишь. Что, чеченцы целую агмию в Буденновске высадили?

— Да откуда же я знаю, Яков Михайлович? Надо лететь, разбираться. Там, на месте, все станет ясно. Яков Михайлович, миленький, ну, решайте, пожалуйста, побыстрее! Я такой материал оттуда передам — пальчики оближете!

Редактор вздохнул, обласкал взглядом стройную фигуру своей любимицы, задержал взгляд на литых ножках Люси, которыми она нетерпеливо, как застоявшаяся молодая лошадка, переступала у его стола, приводя в движение широкую, свободного покроя, юбку…

Яков Михайлович потянулся к переговорному устройству, нажал клавишу:

— Гимма Виктоговна? Сгочно дайте Вобликовой командиговку! Сгочно! У нее самолет чегез два часа. Потом, потом, Гимма Виктоговна, она отчитается. Скажите Магии Кондгатьевне, что я газгешил. Да, я лично. У нас газве есть пгямой самолет на Ставгополь? — спросил редактор, невнимательно выслушав то, что говорила ему Вобликова. — Как ты полетишь? Куда?

— Я же сказала, Яков Михайлович: до Минеральных Вод, а там до Буденновска километров сто двадцать, не больше. Я смотрела по карте. Доберусь. Машины, автобусы…

— Хогошо, Люсенька, поезжай, — ласково сказал редактор. — Но ты, пожалуйста, будь там поостогожней, ладно? Сенсация сенсацией, а жизнь… сама понимаешь, догоже.

Люся подошла к Якову Михайловичу, наклонилась над ним, чмокнула его в голую сверкающую лысину, а он нежно обнял ее за тугие, теплые через тонкую ткань юбки бедра, прижал.

— Ты смотги у меня там! — шутливо погрозил он ей пальцем и потянулся к трубке зазвонившего телефона.

А Люся пошла из кабинета, радуясь тому, что летит в командировку, что бежит из-под домашнего ареста — для этого у нее теперь есть веская причина — со слабой и наивной надеждой на то, что смелый ее поступок — добровольная поездка в опасный район страны — зачтется ей плюсом в деле по этому проклятому военному аэродрому. Ей даже захотелось, чтобы ее ранили там, в Буденновске, но не сильно, не изувечив, чтобы о ней заговорили как о смелой и инициативной журналистке, а в управлении ФСБ — пожалели. Она ведь ничего не собиралась делать дурного. Откуда ей было знать, что у этих чеченов на уме?

Добежать до палаты, где ее ждали Хеда и Изольда, Татьяне не удалось. Внизу, на первом этаже, появились боевики, орали на людей, которых привели из города:

— Стоять!.. Военные и милиционеры — в сторону! Доставайте документы! У кого нет документов — расстреляем!

Один из боевиков, небольшого росточка, хромой, заорал на Татьяну:

— А ты куда? Назад! Где была? Ну!

Татьяна в страхе попятилась, на бесчувственных ногах стала подниматься наверх, на второй этаж, вернулась в ординаторскую. Юрий Михайлович стоял у окна, кричал в телефонную трубку:

— Да откуда же я могу знать, Александр Григорьевич? Я же вам говорю: ворвались во двор на КамАЗе, стреляют, пригнали толпу людей…

Дверь ординаторской в этот момент широко, резко распахнулась, вошли несколько вооруженных боевиков. Один из них, бородатый, в камуфляже, в солдатской военной панаме, с зеленой лентой на лбу, перепоясанный ремнями с подсумками, с автоматом в руках, подошел к столу, вырвал из рук врача телефон. Сказал:

— Я Басаев, командир батальона. Звонить никуда не надо, доктор. Мы сами теперь будем звонить. Вы кто?.. Хирург? Очень хорошо. Собирайте сейчас других хирургов, будете лечить моих парней. Есть раненые. Сколько хирургов в больнице?.. Где главврач? Скажите, чтобы пришел ко мне. Да, сюда.

Пока Юрий Михайлович отвечал на вопросы, Татьяна стояла ни жива ни мертва.

Басаев глянул на нее.

— Это кто? Что она здесь делает?

Скориков пояснил кратко:

— У нее здесь дочь, она приехала за ней.

Шамиль кивнул кому-то за спиной Татьяны, и она тотчас почувствовала у себя между лопаток ствол автомата — ей приказывали куда-то идти. Она от двери, немея от горя, протянула руки к врачу:

— Юрий Михайлович! Скажите им!.. Я ведь так долго искала Хеду!

— Пошла!.. Потом разберемся! — Боевик больно тыкал ей в спину железом, и она, спотыкаясь, не видя ничего перед собой, пошла по коридору. Ее втолкнули в какую-то большую, набитую людьми комнату.

— Сидеть тихо! — приказал боевик и закрыл дверь.

В комнате даже при беглом взгляде было более ста человек. Сидели на полу, на подоконниках, у дверей… Женщины, мужчины, старики, молодые… Татьяна как вошла, так и осталась стоять у двери — испуганная не меньше других, дрожащая с головы до пят, прижимающая к груди сумочку.

— Да ты садись, садись, — посоветовал ей снизу, с пола, какой-то пожилой мужчина. — В ногах правды нет. Да и долго нам тут, судя по всему, сидеть.

— Да ничего, я постою, — глупо, конечно, отвечала Татьяна. Она не могла взять да и сесть в хорошем своем костюме с узкой юбкой на пол рядом с этим мужчиной… Стояла, крепилась.

И все же она не выдержала, заплакала.

— Дочка у меня там, на первом этаже, в хирургическом! — сказала, всхлипывая, ни к кому не обращаясь. — Что же они делают? И кто они такие? Что им надо?

— Чечены, кто ж еще, не видела разве? — Мужчина у ее ног сел поудобнее. — Для них разве есть что святое?

В комнате после этих слов разом заговорили, заспорили. Какая-то пухлая широкая тетка в домашнем халате — ее схватили прямо во дворе дома, поставили в колонну и погнали в больницу — кинулась обвинять:

— Вот вы, мужики, сидите здесь, нюни распустили. Вон вас сколько. Взяли бы и проучили чеченов. Отнять бы у кого автомат, да и погнать их к едрене-фене. Тут, на этаже, их, может, с десяток и наберется. А у двери — всего-то один…

На тетку зашикали:

— Цыц, дура! Услышат, они тебе покажут…

Тетка примолкла, но ее идея кое-кому пришлась по душе. Несколько нестарых еще мужчин переглянулись, потом сошлись вместе, стали о чем-то тихо говорить. За этим их и застали вошедшие в комнату боевики — четверо или пятеро. Хромой, злой как черт чеченец, которого Татьяна уже видела, тыкал в самые лица заложников автоматом:

— Ты! Ты! Ты! На выход. Заговорщики, мать вашу… Вперед!

— Да они ничего не сделали, что вы! — закричали было остальные. — За что вы их? И зачем нас всех привели сюда?

— Тихо! Мол-чать! — Хромой громыхнул прямо-таки генеральским голосом. — Не орите. Сортировка. Женщинам нельзя сидеть вместе с мужчинами, не положено.

На шум пришел Басаев.

Сказал вполне миролюбиво:

— Вам плохо? И нам тоже плохо. Но почему вы своему правительству ничего не говорите? Почему молчите? Мы не хотим больше молчать. Нас убивают, города разрушили… Вы поезжайте, посмотрите, что они сделали…

— Но мы-то при чем? — закричали женщины. — Выясняйте с теми, кто воюет. Кто солдат в Чечню послал.

— Вот и выясним, — спокойно отвечал Басаев. — Мы с мирными жителями не воюем. Захват больницы — это политическая акция. Мы вас не тронем. Сидите тихо, ждите.

Всех мужчин увели.

Татьяна шагнула к Басаеву.

— Послушайте… товарищ Басаев! У меня дочка на первом этаже, в хирургическом. Хеда ее зовут. Хеда Хуклиева. Я так долго ее искала. Позвольте мне сходить за ней. Я вас умоляю. Она больна, у нее ранена нога… Эта девочка — единственное, что у меня осталось.

Шамиль со вниманием посмотрел на Татьяну.

— Хеда, насколько я понимаю, чеченская, наша девочка? А вы — русская, так?

— Да, я русская, из Придонска. У Хеды погибли все родственники, я ее решила удочерить. Вот документы, уже многое оформлено. Я приехала за ней… Я вас прошу, товарищ Басаев! Позвольте нам уйти отсюда! Я приехала сюда с другой женщиной, она там, внизу…

— Уходить нельзя, — ровно сказал Басаев. — А девочку взять можно. Я скажу. — И, повернувшись, ушел.

Потянулись долгие, томительные часы ожидания. Татьяна давно перестала оберегать свой изящный костюм, села на пол, подогнув колени, то и дело поглядывая на маленькие часики. Пять вечера, половина девятого… За дверями их комнаты-камеры шла какая-то жизнь, совершались какие-то важные события, но они, сто с лишним человек, ничего об этом не знали. Как не знали ничего и еще сотни людей, загнанные в подвал больницы, лежащие и сидящие там на полу, на матрацах, одеялах, подушках, досках… на всем, что подвернулось под руку, что можно было прихватить с собой.

Среди заложников в подвале находилась и Хеда с Изольдой.

В больнице гремели выстрелы. Сначала боевики расстреляли всех захваченных летчиков и милиционеров. Потом убили еще пятерых заложников, чтобы власти разрешили журналистам прийти в больницу на пресс-конференцию, которую пожелал дать Шамиль Басаев.

Время тянулось медленно. Еды почти не было. Первые двое суток заложники практически ничего не ели. Бородатый охранник принес в комнату, где сидела Татьяна, коробку с печеньем — его раздали в первую очередь детям. Татьяне досталось одно печенье, она пожевала нехотя…

Татьяна принялась упрашивать бородатого охранника:

— Послушайте… Ваш начальник… Басаев… он обещал мне, что разрешит соединиться с дочерью, Хедой. Они на первом этаже, в хирургическом. Мне нужно сходить за ней, я вас умоляю!

Бородач хмыкнул:

— Ходить можно только в туалет. Или за водой. Остальное — запрещено. Мне никто никакой команды не давал. А я человек военный. Увижу Шамиля, скажу. Идите назад.

…Потом в комнате узнали, что журналисты наконец приехали, что Басаев давал интервью телевидению, что он ведет теперь переговоры с самим Черномырдиным.

Лица заложниц озарились слабой надеждой…

Затеплилась, вспыхнула с новой силой надежда и у Татьяны. Шли третьи сутки заточения. Она жила и не жила это время: спала, прислонившись спиной к стенке, вытянув ноги… какой это сон? А все остальное время думала, плакала, ловила, как и все остальные заложники, каждую крупицу новостей — плохих и хороших.

А новости были такие:

— с заложниками во всей больнице боевики обращались хорошо, «гуманно» — расстреливали только военных и милиционеров;

— кто-то из хирургического сбежал от боевиков — вроде бы две девушки-медички и мужчина в одних плавках. По ним стреляли, но не попали, им удалось добежать до недостроенного корпуса;

— переговоры с Черномырдиным идут трудно, стороны не хотят уступать друг другу. Ельцин улетел в какой-то Галифакс, поливает там чеченцев на чем свет стоит. А кому от этого легче;

— у какой-то женщины в гинекологическом отделении родилась девочка: раньше у этой женщины был выкидыш, а теперь вот родилась нормальная девочка;

— больница со всех сторон, вкруговую, окружена тройным кольцом, милицией и спецназом. Говорят, будет штурм. Министру Ерину вроде бы дана команда штурмовать Басаева вместе с заложниками, с потерями не считаться;

— Басаев приказал больницу заминировать и облить бензином. В случае штурма все они погибнут вместе с заложниками, если Черномырдин не примет условий боевиков…

Новости эти сводили женщин с ума…

В пятницу к вечеру в комнате с вывеской «Диетическое питание» появились наконец Хеда и Изольда.

Татьяна бросилась к ним, целовала девочку, плакала:

— Доченька! Милая!.. Господи, как я тут переживала! Просила их, умоляла… Тебя не ранило там еще, нет? А ты, Лиза? Как ты себя чувствуешь?

— А у нас все сумки с едой отняли, — сказала Хеда. Девочка вполне уютно чувствовала себя в объятиях Татьяны, даже попытки высвободиться не делала. — Я вот только большую шоколадку себе взяла. — И она оттопырила карман больничного халата, показала серебристую плитку.

— Ешь, ешь! У меня еще одна есть! — счастливо смеялась Татьяна. — Доченька! Смотри, как исхудала за эти дни. Круги под глазами. Доченька! Садись вот сюда, на кофту. Я уже тут обжила уголок. Ничего-ничего, как-нибудь разместимся и втроем, попросим вот тетю, она немножко подвинется. Садись и ты, Лиза. Садись, дорогая моя!

Татьяна так искренно, откровенно радовалась, такой она выглядела бодрой, счастливой, что невольно заразила оптимизмом и радостью всех остальных заложниц. Они наперебой стали расспрашивать Хеду и Изольду о том, что происходило в подвале больницы, не видели ли они там их родственников и знакомых, называли приметы: «Женщина такая худенькая, в цветастом платье, Валей зовут…», «А мужа моего не видела там, Лиза? Такой высокий, рука у него в гипсе, в полосатой рубашке…», «А девочка, Оля, что с тобой была, Хеда? Она там? Это племянница моя, я проведать ее приехала, а меня на рынке забрали…»

К ночи, когда многие женщины забылись тревожным, тяжелым сном, Изольда тихо рассказывала Татьяне:

— Я там, в подвале, знакомых встретила, Тань. Чеченцы, что у нас в Придонске были. Рустама сразу узнала, хоть он форму эту пятнистую надел. А второй, Аслан, мелькнул у входа, ушел куда-то.

— А они узнали тебя?

— Нет, не думаю. Я сразу голову опустила. Сидели мы с Хедой на полу, кто там нас разглядит!

— Ну и не лезь на глаза, правильно. От них всего можно ожидать. Мало ли!..

Шептались они за полночь, пока какая-то нервная женщина не попросила их замолчать…

На пресс-конференцию к Басаеву Люся Вобликова попала вместе с другими журналистами.

Корреспондентов различных изданий, в том числе и иностранных, под бдительным оком боевиков провели к Басаеву, он ждал их в полуподвальном, отделанном деревом зале, где было очень душно — лица у всех сидящих там блестели от пота. Перед этим журналистам показали подвал, где сидели сотни заложников, и бедные, перепуганные люди протягивали руки к телеоператорам, кричали в самые микрофоны: «Скажите там, наверху, Ельцину и Черномырдину! Пусть выручат нас! Что мы такого сделали, что нас тут держат? Пусть правительство принимает все условия Басаева…»

Шамиль в окружении своих боевиков, державших наизготовку автоматы, спокойно сидел под палящим светом юпитеров, втолковывал журналистам, а через них — всему потрясенному миру:

— У нас маленькая надежда, что хоть кто-то из вас может сказать правду. В Буденновске находится наш разведывательно-диверсионный батальон. Мы не собирались захватывать Буденновск, у нас была другая задача. Мы хотели добраться до Москвы, там немножко повоевать и посмотреть, как российские власти будут бомбить Москву. Но вся наша операция сорвалась из-за алчности и жадности постовых гаишников. У нас просто не хватило денег заплатить этому посту, здесь, в Буденновске. Из-за этого они и придрались к нам и предложили следовать в отделение милиции…

— Каковы ваши требования, Шамиль? — сейчас же спросил один из корреспондентов.

Басаев, держа в руках автомат, вытер пот, спокойно сказал:

— Прекращение войны в Чечне, вывод оттуда российских войск, начало мирных переговоров, проведение российского референдума о предоставлении независимости Чеченской республике.

— Круто! — качнул головой корреспондент, и его шариковая ручка заскользила по листку блокнота.

— Зачем вы убиваете заложников? — дрожащим и возмущенным голосом спросила Вобликова. — Это же… варварство!

Шамиль глянул на нее, вздохнул.

— Мы не собирались никого убивать. Мы расстреляли работников госучреждений за то, что снайперы убили и ранили наших товарищей. А женщин и детей мы расстреливать не собираемся. Мы не маньяки. Это сделают российские войска, мы заставим их это сделать, если не будут выполнены наши требования. Пускай приходят и штурмуют больницу. Нам надоело смотреть, как убивают наших женщин, стариков, детей, как бомбят наши села.

— Это была заранее спланированная акция, господин Басаев? — с заметным акцентом, но все же на хорошем русском языке спросил один из иностранных корреспондентов. — Вас послал Дудаев?

— Нет, ни Дудаев, ни Масхадов нас не посылали, — ответил Шамиль. — Но мы не могли дальше находиться в наших селах, их бомбили вместе с нами. И мы пришли сюда.

— Сколько у вас убитых, Шамиль?

— Восемь убитых, двенадцать раненых. И мы не собирались столько убивать здесь, в Буденновске. Но по нам начали стрелять из всех углов.

— За что вы мстите русским, господин Басаев?

— Нас довели до крайности. Я не говорю уже о наших близких, детях, которых убили, о беременных женщинах. О шестидесяти пяти тысячах русских, которых уничтожили[12]. О двух моих братьях, двух дочерях, жене, сестрах, которых убили, об одиннадцати моих родственниках. И так у каждого из нас. Спросите у любого из моих товарищей… Дайте нам свободу!

— Почему вы выбрали для захвата больницу? Здесь и так страдают.

— Сначала мы хотели повоевать в центре города. Но врачи «скорой», когда начался бой, стали хватать раненых и увозить их в больницу — честь им за это и хвала, они выполняли свой долг. И мы пошли вслед за нашими товарищами.

Вобликова слушала, что говорил Басаев, старательно записывала его ответы, не все, однако, принимая за чистую монету, — например, цифры убитых и раненых в чеченской войне. Но цифры эти всем щекотали нервы, звучали из уст воюющего чеченца, одного из дудаевских командиров, и, может быть, ему можно было верить больше, чем официальной статистике…

Вопросов еще было множество, журналисты жадно расспрашивали Басаева обо всем, строчили в блокнотах, с тревогой поглядывали на кассеты диктофонов — хватит ли пленки, а телеоператоры и фотокорреспонденты беспрерывно снимали…

Душно было по-прежнему ужасно, и Люсе, как, впрочем, и всем присутствующим на пресс-конференции, очень хотелось оказаться на свежем воздухе, уйти из этого полуподвала, хоть немного успокоить, остудить взбесившиеся нервы: ведь говорили они, по сути, со  с м е р т н и к а м и.  Басаев так и сказал: «Мы все с вами смертны. Но для нас неважно, когда умирать. Важно — за что».

— Ну ладно, хватит, — сказал наконец Басаев и поднялся. И повторил слова, которые он произнес вначале. — Вся надежда на вас, журналистов. Скажите правду.

Выходя из зала, Вобликова увидела вдруг знакомые насмешливые глаза — молодой боевик в полумаске, с автоматом в руках, внимательно и радостно смотрел на нее. Кто это? Рустам? Аслан? Но как они здесь очутились? Нет, не может этого быть…

И все же на нее смотрел именно Рустам, один из тех чеченских парней, с кем она провела не одну восхитительную ночь в доме Анны Никитичны…

И еще одна встреча ждала Вобликову: пробираясь потом, после пресс-конференции, сквозь заслоны спецназовцев, Люся лицом к лицу столкнулась с московским генералом, Владимиром Ивановичем, который в свое время проводил учения спецназа у них на атомной станции.

— Здравствуйте, Владимир Иванович! — искренне обрадовалась Люся. — И вы тут?

— А где же мне еще быть, как не здесь? — хмуро отвечал генерал. — Вы-то как здесь очутились?

— Села на самолет и прилетела.

— А… Пишете, значит, сенсация. Понятно. Вы извините, Людмила… — Он наморщил лоб, вспоминая ее отчество.

— …Владимировна.

— Да, извините, Людмила Владимировна, здесь не учения, сами понимаете.

— Понимаю. Владимир Иванович, пара вопросов!

— Нет. Я же сказал… Кончится заварушка… Тогда видно будет.

И генерал, одетый по-боевому, в камуфляж, растворился в толпе своих подчиненных, таких же хмурых и решительных молодых мужчин-спецназовцев, экипированных еще солиднее: в бронежилеты, каски…

Да, это были уже не учения.

Судя по всему, штурм больницы намечался на раннее утро в субботу, 17 июня.

В больнице это чувствовали все. Да и боевики Басаева открыто готовились к бою.

Еще ночью заложников согнали, из палат в коридоры, велели сесть вдоль стен, под окнами, поджав ноги, чтобы не мешать передвигаться.

Татьяна, Изольда и Хеда сидели на прихваченном по пути матраце. Всех троих трясло, как в лихорадке. Боевики не разрешили брать с собой вещи, сумки, а велели взять зачем-то простыни. «Чтобы удобнее было на кладбище ползти», — мрачно пошутил какой-то пожилой остряк-самоучка, и женщины, издерганные трехсуточным заточением, измученные голодом и жарой, плачущими детьми, завыли в голос.

Боевики цыкнули на них:

— Тихо! Сидеть всем смирно.

Изольда, у которой не попадал зуб на зуб, тихонько говорила Татьяне и Хеде:

— Если начнут стрелять, под окна ложитесь и не вставайте. Я была уже под бомбежками и обстрелами, знаю, что это такое. Пули — это не страшно, от пуль можно спастись. Если только рикошетом ударит… А вот если из гранатометов бить начнут, из пушек…

— Да что же они, по нам, что ли, бить станут? — Соседки с тревогой и ужасом в глазах слушали их разговор. — По детям? Мы же… свои!

— При чем тут — свои, чужие? — заспорили нервные, взвинченные голоса по всему коридору. — Им боевиков надо разгромить. А они чьи? Иностранные, что ли? Такие же россияне, как и мы с тобой.

Одна из женщин встала на колени, начала неистово молиться, обратясь к ночному окну:

— Господи, неужели ты не видишь, что тут затевается? Помилуй нас и сохрани, Господи! Тут же беременные, дети малые…

— Им, бандитам, все равно — беременная ты, с дитем…

— Да кто приказ-то стрелять отдал? Ты вспомни, по телевизору, пока его не разбили, сообщали же! Ельцин что сказал: говорили они с Ериным, силовой метод применят, если обстановка будет того требовать. Ой, бабоньки, смерть пришла, помира-а-ать буде-е-ем! Господи-и!

Женщины подхватили на разные голоса, закричали:

— Убью-у-ут!

— Сме-е-ертушка-а… А-а-а-а…

— Да замолчите вы! — не выдержал один из боевиков, замахнулся автоматом. — Что развылись? Ничего пока не случилось, а вы как эти!.. Может, и штурма никакого не будет. Что же они, своих не пожалеют, что ли?

Женщины утихли на какое-то мгновение, плотнее прижимались друг к другу, наказывали детям не поднимать головы, лежать тихонечко, если начнут стрелять, а лучше всего спрятаться под матрац — его, мол, пуля не пробьет.

Изольда приглушенно, так что слышала одна Татьяна, говорила:

— Тань, ты деньги мои… если что случится… там они, в Придонске, у тебя на квартире… Я их в банке в туалете спрятала. Банка из-под краски, ржавая такая, туда и не заглянет никто… За унитазом…

— Ты что, Лиза? С ума сошла?!

— Ничего не сошла. Сердце — вещун. Убьют меня сегодня, Таня, я это чувствую. Ты слушай, что я тебе говорю: Хеде мои деньги отдай, на нее положи. У меня ведь вообще никого… А девочке учиться надо, ногу лечить.

— Замолчи! — строго прикрикнула на Изольду Татьяна, и Хеда, слышавшая их разговор, схватила Изольду за руку, стала укорять ее дрожащим голоском:

— Ну что вы такое говорите, тетя Лиза! Зачем? Не надо, я боюсь, когда вы так говорите!..

— Хорошо, хорошо, — виновато улыбнулась Изольда. — Извините меня. Это я от страха, наверное. Ум за разум заходит. Прости, маленькая.

В коридоре горел свет, они хорошо видели друг друга и боевиков, которые сидели в разных концах коридора, а передвигались на согнутых ногах, пригибая головы: снайперы по ту сторону окон явно не дремали…

— Господи, пощади нас! — шевелила губами и Татьяна. — Отведи беду. Сколько можно? Зачем тебе наши смерти? Образумь ты тех, кто у власти, кто дал команду стрелять. Найди выход! Он должен быть, он есть!

В пять утра началось.

Громыхнуло вдруг за окнами, и в то же мгновение в одной из палат разорвался то ли снаряд, то ли граната, разворотило угол комнаты — из коридора хорошо это было видно.

Женщины и мужчины в этот раз закричали, уже не сдерживаясь, дико, как животные, бросились плашмя на пол, прикрывая детей телами, одеждой, матрацами.

Татьяна тоже затолкала Хеду под матрац, прилегла сверху. Девочку трясло, она свернулась под матрацем комочком, закрыла голову руками.

Изольда — бледная, с расширенными зрачками, вся напряженная, страшная — также суетилась возле Хеды, подтыкала ей под ноги матрац, приговаривала: «Ничего, ничего… Главное, не поднимай головы… не поднимай, маленькая…»

Лупили теперь по больнице страшно: из гранатометов, из пушек БМП, автоматов и снайперских винтовок. Казалось, там, за стеной, какие-то сумасшедшие начальники приняли решение и отдали своим солдатам команду — уничтожить в больнице все живое. Огонь был плотный, беспрерывный, ожесточенный. Грохот боя и вой заложников смешались, трудно было бы сейчас сказать, что громче: живой человеческий голос или автомат — столько было предсмертного отчаяния и в криках женщин, и в очередях боевиков. Конечно, все эти люди чувствовали себя на краю могилы… Не дай Бог это пережить!

— К окнам!.. Становитесь к окнам! — раздалась вдруг команда. Двое-трое боевиков, по-прежнему пригибаясь, бегали по коридору, тыкали дулами автоматов в лежащих на полу заложников. — Кричите своим, чтобы перестали стрелять. Ну! Поднимайтесь!

Досталось в бок и Татьяне. Ойкнув от неожиданности, она встала, торопливо сказала Хеде:

— Лежи, доченька, не вставай. Притворись, что не можешь встать, поняла?

Изольда с каким-то седым мужчиной в больничной пижаме стояла у окна, махала простыней, кричала что было сил:

— Не стреляйте, родненькие! Не стреляйте! Что же вы в нас-то палите!

И у других окон стояли женщины и мужчины, тоже махали простынями, кричали на весь белый свет, взывая ко всему миру — ведь весь мир видел, знал теперь о горе, которое обрушилось на Россию, видел ее слезы и кровь, позор и унижение.

— Не стреляйте! Переговоры! Не стреляйте! — кричали заложники, протягивая руки к городу, к серому утру, к таким же людям, как и они сами, а в ответ им неслась беспощадная, бессмысленная СМЕРТЬ.

Пуля попала мужчине в глаз, вырвала часть черепа, кровь и мозг забрызгали Изольду, и она в ужасе выронила простыню. Мужчина тяжко осел у оконного проема, а вслед за ним упала, взмахнув руками, и Изольда — пуля попала ей точно в лоб.

Татьяна бросилась к ней с криком: «Лиза-а-а!», попыталась было помочь — может быть, ранена, может быть, жива…

Хеда услышала ее жуткий крик, отбросила матрац, увидела страшную картину — трупы, кровь, склоненную над Изольдой Татьяну, бросилась к ней, забилась в истерическом плаче:

— Мама-а… Мамочка-а-а! Я бою-у-сь! Спаси меня, мамочка-а! Я не хочу умирать! Я еще маленькая!

Татьяна схватила ее в объятия, прижала к себе, гладила по голове и плечам, говорила, рыдая:

— Доченька, не надо, милая, успокойся. Не надо так кричать! Ты только не высовывайся в окно, не надо, маленькая.

— К окну! Становись к окну! — бегали по коридору и орали боевики (их было двое), а остальные предательски прятались за спинами женщин, палили из пулеметов и автоматов, матерились на чем свет стоит, что-то кричали друг другу, прятались от пуль в простенках, снова стреляли…

Подталкиваемая автоматом, Татьяна стала у окна, махала сунутой ей в руки простыней, кричала сорвавшимся уже голосом:

— Не стреляйте! Здесь дети! Что вы делаете! Не стреляйте же!

Она почувствовала, как голову обдало жаром — что-то большое, тяжелое пролетело у самого ее виска, грохнуло сзади, у стены коридора, и она потеряла сознание…

Очнулась Татьяна в подвале больницы несколько часов спустя. Возле нее сидела Хеда, плакала в три ручья, приговаривала:

— Мама-а… Мамочка-а… Ты слышишь меня? Мама!

Наверху в этот момент было тихо, не стреляли. Над Татьяной склонились люди, кто-то положил ей на голову тряпку, намоченную у сочащегося крана, кто-то щупал пульс, говорил, как из другой комнаты:

— Да живая она, живая. Контузило сильно. Полежит и отойдет, ничего. Зачем вы ее с мертвыми-то положили?

Татьяна открыла глаза, пошевелила головой. Голова раскалывалась от дикой боли, глаза просто выворачивало.

— Хеда… доченька, — хрипло, с трудом сказала она. — Тебя не ранило, маленькая?

— Нет, мамочка, нет! — Девочка припала к ней. — И ты не раненая. Когда стрелять перестали, тебя на первый этаж перенесли и тетю Лизу с тем дядей тоже. Думали, что ты убитая. А я говорю: да какая же она убитая! На ней ран нету и крови тоже! Она живая! И тебя сюда, в подвал, перенесли. Мамуленька моя!..

И она стала целовать Татьяне руки.

Татьяна попыталась было сесть, но у нее перед глазами поплыло, закачалось, и она снова легла на матрац, отдышалась.

— А что там… наверху? — слабо спросила она у сидящей рядом женщины.

— Два раза штурм был, — пояснила та. — А сейчас вроде бы сам Черномырдин переговоры ведет с Басаевым… Да ты лежи, отвоевалась. В окно тебя ставили, да?

— Ставили… как же. И отвоевалась, это ты правильно говоришь. — Татьяна попыталась улыбнуться.

Потом спросила, не имея представления о времени — в подвале горел свет, а что было — день, ночь, она не знала:

— Хеда, доченька… А где моя сумка? Там же документы на тебя.

— А вот она, мама. — Девочка откуда-то из-за спины вытащила коричневую кожаную сумку Татьяны. — Я ее взяла, не забыла.

— Молодец ты у меня… умница! — похвалила Татьяна и снова стала проваливаться в какой-то черный бездонный колодец, где гулко и далеко, на самом дне, грохотал то ли гром, то ли пустой железнодорожный состав. А может, это снова начали стрелять…

…С помощью врачей Татьяна поднялась лишь в среду, 21 июня. В этот день, как ей сказали, вернулись из Чечни заложники Басаева, сопровождавшие его на автобусах до селения Зандак.

Чечня праздновала победу. Новый Шамиль — Басаев — навсегда теперь вошел в ее историю.

А Буденновск хоронил убитых — сто тридцать человек.

В наскоро вырытой братской могиле нашла свой последний земной приют и Изольда Макарычева.

Бледная, исхудавшая за эти дни Татьяна, держа за руку Хеду, положила на могилу большой букет кроваво-красных роз.

Прощай, Лиза! Царство тебе небесное!

И Хеда положила букетик…

Два дня спустя, оформив все необходимые документы, Татьяна с Хедой уезжали из Буденновска. На автобусе они добрались до Ставрополя, а там сели на хороший, чистенький поезд Элиста-Москва, в двухместное уютное купе, и покатили  д о м о й,  в Придонск.

Кажется, все плохое было теперь позади. Ехали по России два настрадавшихся человека — чеченская девочка и русская женщина, мама и дочка, строили планы на будущую свою жизнь и не могли налюбоваться друг другом…

А днем раньше из аэропорта Минеральные Воды улетали в свои города Люся Вобликова и генерал-спецназовец Владимир Иванович. До отлета их самолетов еще было время, и они сидели в полупустом ресторане за дальним угловым столиком, негромко беседовали. Собственно, говорил генерал, а Люся слушала — записывать ей Владимир Иванович ничего не разрешил. Он был хмур, печален, пил рюмку за рюмкой и почти не закусывал.

— Ты пойми, Людмила! — строго говорил Владимир Иванович. — Нам просто не дали взять Басаева. Понимаешь? Не дали. Мои ребята уже были на первом этаже больницы, мы бы их выкурили и со второго, тем более что на третьем начался пожар… Трех офицеров потерял, да каких!

Владимир Иванович отвернулся, стал смотреть в широкое ресторанное окно, за которым беззвучно разворачивался на рулежной дорожке воздушный лайнер, вздохнул. На глазах его блестели слезы.

— Мы ведь их почти дожали, — продолжал он рассказ спустя время. — Басаев вынужден был сто с лишним человек заложников выпустить — они просто убежали, когда штурм начался. Потом, часов в десять утра, еще сто пятьдесят человек он отпустил без всяких условий — ему некуда было деваться. И тут наступил переломный момент: еще бы час-другой, и мы их из здания больницы выкурили бы, никуда они не делись бы. Но тут приказ из штаба: штурм остановить!

— Я видела, войск же много было, — сказала Люся. — И ничего не могли сделать? И штурм какой-то дурацкий, даже со стороны это понятно было. Стреляли по женщинам…

— По женщинам мы не стреляли, — твердо сказал Владимир Иванович. — Это на совести армейцев. И о начале штурма басаевцы узнали. Какие-то придурки по рации открытым текстом болтали: «Начало в пять утра!.. Начало в пять!» И они встретили нас таким огнем, что головы было не поднять. Да и другие накладки… А! — Он махнул рукой. — Третий раз меня политики подставляют. Три семьи осиротели. А Басаев «национальным героем» в Чечню поехал.

— Я вот когда была на пресс-конференции там, в полуподвале, — стала рассказывать Люся, — Басаев говорил, что случайно все это в Буденновске получилось…

— Врал он вам! — уверенно проговорил генерал. — Операция эта давно и тщательно планировалась. Место для захвата заложников идеальное: медицинское учреждение, заложники на месте, боеприпасы были завезены за месяц-полтора до захвата. И цель у них была одна — политические требования, они их выдвинули. И добились своего.

— А знаете, Владимир Иванович, мне вот всех жалко: и наших погибших, и чеченцев. Все по-своему правы.

— Это бабские сопли, Людмила Владимировна! — строго отчеканил генерал. — Я человек военный, я выполняю приказ. А приказ должен быть понятен и прост. И без всяких выкрутасов. И если бы по-умному провести штурм, вообще блокирование больницы, если бы четко взаимодействовали все те, кто там был… Вот здесь, в одной руке, в одном кулаке все это должно быть! — Владимир Иванович сжал и приподнял над столом увесистый кулак. — Тогда бы от таких, как Басаев, только бы пух полетел. А сидеть и на виду у всей страны записывать то, что диктует террорист… Позор! И отзывать моих парней назад, чтобы им в спину стреляли… Ты не пиши этого ничего, не надо. Я бы тебе этого никогда не сказал. Но как вспомню, сейчас вот, когда в Москву прилечу, что мне женам ребят говорить? Как в глаза их детям смотреть?

Аэропортовский диктор объявила о начале регистрации билетов на московский рейс, и генерал поднялся — постаревший за эти несколько дней, осунувшийся. От того подтянутого и бодрого командира спецназа, которого Люся видела весной в Придонске, мало что осталось.

Он взял ее руку, вымученно улыбнулся.

— Ну что, госпожа журналистка, прощай?

— Почему «прощай», Владимир Иванович? Может, еще увидимся?

— Может, и увидимся, — отвечал он без всякой охоты. — Хотелось бы, конечно, не по такому поводу. О победах приятнее говорить. Да и в поражении можно признаться, если бы оно только от тебя зависело. А так, когда тебя дергают, как куклу, за ниточку… Ну ладно, все! Будь здорова, красивая женщина! Пиши. Только правду пиши. Она не только твоим читателям нужна, она и тебе пригодится. Когда по правде живешь, себя уважаешь. Это проверено.

Владимир Иванович наклонился, чмокнул Люсю в щеку и быстро пошел к регистрационной стойке — время поджимало.

Глава двадцать восьмая

Из федерального архива МВД прибыла наконец фотография Стрекальчука (ее идентифицировали там по фотороботу). Русанов и Латынин, согласовав с Костыриным все вопросы дальнейшей оперативной разработки предполагаемого убийцы Глухова, снова позвали в управление бомжа Веревкина.

Веревкин в этот раз заявил без колебаний:

— Этот. Он. Одетый он был в джинсу и в кроссовках. На голове, кажись, кепочка была, кожаная такая, с коротким козырьком. Да. А в руках — пакет. Ну, с голой девкой. Он из него «пушку» вытащил, она у него в газету была завернутая, и кинул в мусорку… Но, гражданин начальник, ты бы меня не показывал ему, а? А то ить прибьют они меня, не жить мне потом.

— Не переживай, Веревкин, — успокаивающе сказал Латынин. — Стрекальчук — птица серьезная, попадется — мы его уже не выпустим.

Стрекальчука с помощью украинских сыщиков через две недели арестовали в Крыму — киллер после «праведных трудов» отдыхал в Ялте. Разумеется, он возмущался, «ничего не знал», у него, конечно же, было железное алиби, он грозил обращением с жалобой в Генпрокуратуру, в Комитет по правам человека Госдумы и даже в ООН…

Под эти вопли, угрозы и проклятия Стрекальчука привезли в Придонск, и на очной ставке он был опознан. Веревкин оказал следствию неоценимую услугу.

Стрекальчуку предъявили вещественное доказательство — пистолет Макарова, стали добиваться от него признания: кто поручил ему убить директора механического завода Глухова, какую сумму он получил за выполненную работу, при каких обстоятельствах было совершено преступление?

Поединок киллера с целым отделением хорошо подготовленных следователей прокуратуры, ФСБ и милиции прошел не в его пользу. Стрекальчук раскололся, не выдержал напора. Но признания его мало продвинули дело вперед: киллер сказал, что наняли его «какие-то чеченцы», обещали заплатить тридцать три миллиона рублей, но он взял только двадцать три, а за остальными не пошел… Мотивов убийства Глухова (он и фамилии этого человека не знал) киллер не назвал, у чеченцев были какие-то свои счеты с этим человеком, он, Стрекальчук, в это не вникал. Чеченцы — их было трое — называли в ресторане, где они познакомились, имена, но, скорее всего, вымышленные… Да, в лицо он узнал бы их…

Русанов предложил Крупенникову, следователю прокуратуры, показать Стрекальчуку чеченцев, арестованных на аэродроме. Чем черт не шутит! Просто в порядке бреда, версии…

— Давай покажем, — согласился Крупенников. — Хотя вряд ли это могут быть одни и те же люди.

В следственном изоляторе им устроили встречу на следующий же день. Саламбек и Махмуд обросли за недели заточения черными густыми бородами (Вахид лежал в тюремной больнице с ранением плеча), и Стрекальчук долго и напряженно всматривался в лицо Саламбека. Для чистоты эксперимента Саламбека и Махмуда посадили в числе еще четырех задержанных лиц кавказской национальности, тоже бородачей, и у Стрекальчука, конечно же, была нелегкая задача.

Наконец киллер сказал:

— Вроде вот этот… Но он был без бороды. Нельзя ли его побрить, гражданин следователь?

Крупенников сейчас же распорядился о бритье, и уже через полчаса Стрекальчук уверенно произнес:

— Он. Русланом тогда в ресторане назвался. С ним еще двое было… У одного имя, на машину похожее…

— На машину? — с улыбкой переспросил Крупенников. — Это как понять?

— Ну да, на машину. Марка такая есть, «ауди». И имя у того, второго, почти такое же было.

Следователи переглянулись, стали вразнобой называть знакомые им чеченские имена.

— Может быть… Алауди? — спросил Русанов.

— Точно! Алауди! — обрадовался Стрекальчук. — Тот помоложе был, лет двадцать пять. А третьего я забыл. Но Руслана этого без бороды я бы и сам признал, если бы где встретились. Сволочь! Втравил меня в мокрое дело, да еще и врал…

— Ну, настоящее его имя Саламбек Мусаев. — Крупенников, сообщивший киллеру эту новость, что-то записал для памяти в свой довольно потрепанный блокнот. — А имена двух остальных мы еще установим.

— Я чувствовал, что они и меня хотели пришить! — горячился Стрекальчук. — По рожам это было видно. Ушел я, не стал остальные деньги брать…

— Ну, а за что ты Глухова убил? — спросил Русанов. — Что они тебе сказали?

— Убил за деньги, гражданин начальник, — не стал вилять Стрекальчук. — Тебе платят за то, что ты нас ловишь, а мне — за то, что убиваю. А насчет того, чего они мне сказали… Какая теперь разница? Сказали, что надо пришить, назвали сумму…

— Я этого человека вижу в первый раз! — заявил Саламбек. — Он сумасшедший. Или провокатор. Никто его не нанимал. И я ни в каком ресторане с ним не был и Русланом не назывался. И Алауди среди нас не было. Это все вранье. Мы хотели захватить самолет, да, признаю, а про вашего директора, которого кто-то тут пришил, слышу в первый раз.

Конечно, редко кто из матерых преступников так просто колется. Крупенников с Русановым хорошо это понимали. С Саламбеком, да и с остальными чеченцами придется много и терпеливо работать: снова допрашивать, проводить следственные эксперименты, выявлять новых свидетелей, строить новые версии убийства Глухова, искать заказчиков этого преступления, а они — это становилось очевидным — были здесь, в Придонске. Саламбека Мусаева и его людей, конечно же, использовали, убрали директора завода с их помощью, но кто? С кем Мусаев знаком здесь, в городе? Кому из его знакомцев мешал Глухов? Почему его решили убить?

Майор Латынин с коллегой из управления милиции нашел дом, где почти три месяца жили чеченские боевики, — это оказался особняк некой Анны Никитичны Бурдыкиной, администратора театра юного зрителя. Женщина призналась, что чеченцы жили у нее с весны, что иногда их тут собирался «целый взвод», как она выразилась. Постоянно приезжали и уезжали какие-то новые люди, но ничего плохого она за ними не замечала. К тому же было условлено, что она в их дела не вмешивается, ход у них был отдельный, а платили они ей очень хорошо…

Латынин стал спрашивать Анну Никитичну, кто еще бывал в ее доме, что за люди ее знакомые, и она всплеснула руками:

— Да Господи! У меня полгорода знакомых! И режиссеры нашего театра, и актеры, и спонсоры, и сослуживцы мужа иногда меня навещают. Я сотни людей знаю, сотни!

— Ну, вы все же назовите фамилии.

Анна Никитична решила идти ва-банк, заткнуть рот этим бесцеремонным операм, даже припугнуть их. И потому начала с самых важных своих знакомцев:

— Да у меня, если хотите знать, и Аркадий Каменцев бывал, и Городецкий Антон Михайлович… он, правда, уехал сейчас за границу… Друг его, Феликс Иванович… у него, дай Бог памяти, смешная такая фамилия… Дерикот, вспомнила! Это наши спонсоры в театре. Главный режиссер бывал, Захарьян…

Женщина и сама не заметила, как дала в руки следователям важные нити. Ни Латынин, ни его коллега из уголовного розыска даже не намекнули хозяйке дома, что весьма благодарны ей за эти сведения. А сведения эти многого стоили!

Уже вечером, вернувшись в управление, Латынин докладывал Русанову:

— Дом Бурдыкиной был своего рода явкой, местом встреч чеченцев с нашими городскими бизнесменами. Дом стоит удобно, в частном секторе, под откосом, найти его не так просто, и войти в него можно с соседнего переулка незаметно. К тому же два входа, оба отдельные.

— Так что же за люди оказались среди ее знакомых? — нетерпеливо спросил Русанов. Виктор Иванович курил, сидя за столом, а Латынин расположился напротив, за приставным столиком, в скрипучем жестком кресле.

Майор стал называть фамилии:

— Аркадий Каменцев, сын заместителя главы областной администрации, крупнейший наш бизнесмен; Феликс Дерикот — его друг, бизнесмен с темным прошлым, хотя не судим; Городецкий — помните историю с «Мечтой»? Собрал деньги у акционеров и смылся в Германию. У этих людей свои знакомые, свой круг — Суходольский, директор Департамента по управлению имуществом; Морозова — начальник отдела приватизации этого же департамента… Юристы, экономисты из университета. Они и советчики, и, думаю, компаньоны в каких-то сложных делах.

— Ну, начальник отдела приватизации Морозова — это, конечно, важная фигура, тем более Суходольский… А эти люди бывали у Анны Никитичны?

— Нет, она про них не говорила. Но я просто называю круг знакомых и, возможно, помощников Каменцева и Дерикота, — уточнил свою мысль Латынин. — Что касается Морозовой, то да, пока что эта женщина ни в чем предосудительном не замечена, это мне и в угрозыске сказали. Это жена Тягунова, помнишь, был такой заместитель у Тропинина? Из окна больницы выбросился. Он в Чечне был, подорвался там…

— А-а, помню, конечно! — кивнул Русанов. — И ты полагаешь, Толя, что именно среди этих людей может быть заказчик убийства Глухова?

— А почему нет, Виктор Иванович? — вопросом на вопрос ответил Латынин. — Теоретически все возможно. Драка-то из-за чего в среде мафиози идет? Передел собственности. Истина известная. Одни эту собственность имеют, другие на нее зарятся, напрашиваются в совладельцы. Несговорчивых убивают. Глухов в чем-то мог оказаться несговорчивым. Он же, вспомни, я тебе докладывал, препятствовал скупке акций своего завода. Убить могли и за это.

— Могли, — согласился Русанов. — Мехзавод, конечно, кусок лакомый. И не только для наших местных толстосумов… А что касается Саламбека этого… Давай-ка, Толя, мы к нему с другой стороны подъедем. Доложим генералу об Аркадии Каменцеве, проверим, были ли они знакомы с Саламбеком, еще покопаемся на мехзаводе, на складе готовых изделий, поинтересуемся оружием, которое все же уходило с завода какими-то тайными путями. Давай поищем эти пути, а главное — людей. Саламбек пусть посидит, не будем торопиться с передачей дела в суд. Летчик Имранов, конечно, только с делом по военному аэродрому связан, а вот Мусаев… Крепкий орешек, но его надо расколоть, надо. Чувствую, несколько нитей из него можем потянуть.

— Да, похоже, — согласился и Латынин. — Надо только прокуратуру убедить, чтобы не спешили.

— Крупенникова я смогу убедить, — уверенно сказал Русанов. — Он же не наивный мальчик, понимает, что к чему. Нам требуется время для проверки новой версии. А вдруг в самом деле Каменцев и его приятели-бизнесмены имеют отношение к смерти Глухова?

…Но проверить эту здравую версию оперработникам из ФСБ и милиции не удалось: через двое суток, душной июльской ночью, в камере следственного изолятора, где содержалось более тридцати подследственных, Саламбек Мусаев был задушен. Официальная версия тюремных врачей была такова: Мусаев умер от острой сердечной недостаточности в результате жары и нехватки кислорода в камере.

У следствия от «чеченского дела» остались «рожки да ножки» — из него выпал практически главный свидетель, главное звено. Без показаний Саламбека Мусаева любые версии рассыпались…

В СИЗО оставались теперь только летчик Имранов и его напарник Вахид Мурдаев. А у обвинения — всего лишь «попытка вооруженного захвата самолета на военном аэродроме города Придонска». Да еще журналистка Вобликова из газеты «Русь непобедимая». Эта дурочка слишком уж доверилась чеченской пропаганде, приняла участие в акциях, которые едва не обернулись трагедией для жен военных летчиков и на аэродроме в Придонске… Хотя какая она «дурочка»? Образованная молодая дама, которая, вполне возможно, все делала сознательно и за деньги.

Суд во всем разберется.

Лето, точнее, июль и август, ушло у Татьяны на хлопоты о Хеде: она оформила на девочку все необходимые опекунские документы, прописала ее, одела и обула и еще успела свозить на две недели в подмосковный санаторий, где показала девочку хорошим специалистам.

Хеда поправилась, теперь почти не хромала. На Татьяну с нежностью смотрели черные блестящие глаза, в которых она читала глубокую благодарность и любовь к себе, и сердце ее радостно билось. Она с каждым днем все больше и больше привязывалась к девочке, которая хорошела на глазах, а та платила ей взаимностью.

Жили они душа в душу.

Хеда обычно была послушна, весела, просьбы и поручения мамы Тани выполняла охотно и быстро.

Первого сентября, как это и полагается всем детям, пошла учиться в частный колледж, обрела там новых русских подружек и, казалось, забыла о том, что было с нею каких-то восемь месяцев назад. Но Татьяна заметила, что Хеда очень внимательно слушает радио и смотрит телевизор, выбирая передачи о Чечне. Разумеется, это было вполне естественно и объяснимо — девочка уже большая, понимает, что к чему, многое помнит. И, наверное, пытается разобраться — почему и зачем была эта война, на которой убили ее родителей и брата, а у ее новой мамы Тани погиб там сын Ванечка, стал калекой дядя Слава Тягунов, и это тоже стало причиной его смерти. Да и она сама, Хеда, осталась жива по чистой случайности.

Татьяна старалась отвлечь Хеду от телевизора, подсовывала ей разные интересные книжки, но видела, что война оставила в душе девочки глубокую и, наверно, кровоточащую рану, что маленькое ее сердчишко долго еще будет болеть и мучиться, что Хеда по разуму гораздо старше своих лет и в памяти ее навсегда, видно, останутся жуткие развалины родного города, взрывы бомб и автоматные очереди, кровь и слезы, которые она пережила.

Бедная девочка!

А в Грозном, увы, война продолжалась. Конечно, она не была уже такой страшной, как в начале девяносто пятого года, но все равно там по-прежнему стреляли и люди по-прежнему умирали. И русские, и чеченцы. Дяди-генералы в пятнистых форменных куртках убеждали всех с экрана телевизора, что они ведут друг с другом серьезные мирные переговоры, что не собираются больше воевать, не хотят, чтобы их солдаты умирали, но «определенные силы, которым не нужен мир, провоцируют новые вооруженные столкновения…». А потом передали, что совершено покушение на представителя президента Российской Федерации в Чечне господина Лобова, а спустя две недели, шестого октября, на командующего объединенной группировкой федеральных вооруженных сил РФ в Чечне, генерал-лейтенанта Анатолия Романова.

Все это было малопонятно, тревожно, и Хеда выключала телевизор, уходила к себе в комнату, садилась за уроки. В доме мамы Тани она, конечно, чувствовала себя в безопасности, более уверенно, чем там, в Грозном, — здесь не стреляли и не бомбили. И все же война оставалась поблизости, в каждом русском доме: стоило только включить телевизор в комнате или повернуть колесико радио на кухне… И лица мамы Тани и других женщин, которые жили по соседству или которых Хеда видела в городе, все они тоже оставались тревожными и печальными, ведь никто сейчас не мог ничего гарантировать. И Хеда хорошо понимала их, потому что пережила ужасы войны, отчетливо теперь знала, как тонка грань между миром и войной, грань, которую так легко переступить, разрушить и которую потом так трудно восстановить.

Неужели взрослые этого не понимают?!

А республика Ичкерия праздновала в первые дни сентября 1995-го[13] свою четвертую годовщину провозглашенной Дудаевым независимости. Праздник был горьким: тысячи убитых и раненых, разрушенные города и села, беженцы, болезни, надвигающаяся зима, выстрелы и взрывы в Грозном и ночью, и среди бела дня, злоба и ненависть на лицах людей, отчаяние и тоска в глазах…

И все же Грозный праздновал День независимости. Джохар Дудаев в своем телеобращении к народу назвал его городом-крепостью, поздравил всех с победой — российские войска двинулись-таки из непокоренной Чечни восвояси! Как не праздновать!

Аллах акбар!

Джохар акбар!

Радовался на площадях народ, скандировал лозунги и призывы, совсем не лестные для русских, но радость эта была со слезами на глазах. Зачем и во имя чего была эта война? Кто объяснит? А главное — кто будет отвечать за нее?

Разные лозунги и призывы выкрикивали на тех сентябрьских митингах в Грозном. И мало в них было приятного для российских правителей. Но много справедливого — народ не ошибается в своих оценках. Потому что страдает именно он.

Силовой бумеранг, пущенный в Чечню неумной рукой кремлевских правителей, вернулся в Россию, неся с собою позор, смерть и разрушения, кровь и страдания, слезы и ненависть…

Так кто же за все это ответит?

Из сообщения «Радио России»:

В ГААГЕ В СКОРОМ ВРЕМЕНИ СОБЕРЕТСЯ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ТРИБУНАЛ ПО ОБРАЗЦУ НЮРНБЕРГСКОГО ПРОЦЕССА, КОТОРЫЙ РАССМОТРИТ ПРИЧИНЫ ТРАГЕДИИ В ЧЕЧЕНСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ В 1994–1995 ГГ.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Имеется в виду Гейдар Алиев (здесь и далее примеч. авт.).

(обратно)

2

Имеется в виду Руслан Аушев.

(обратно)

3

Имеются в виду игровые автоматы.

(обратно)

4

Джохар Дудаев пришел к власти в Чечне осенью 1991 г. в результате военного переворота.

(обратно)

5

Ш а м и л ь (1799-1871) — третий имам Дагестана и Чечни, руководитель освободительной борьбы кавказских горцев против царских колонизаторов и местных феодалов, основатель имамата (имам у мусульман — глава светской и духовной общины). 26 августа 1859 г. взят в плен русскими войсками в ауле Гуниб и сослан в Калугу.

К а в к а з с к а я в о й н а (1817–1864). Завоевание русским царизмом Чечни, Горного Дагестана и Северо-Западного Кавказа. Освободительную войну кавказских горцев, проходившую под знаменем газавата, в 1834–1859 гг. возглавлял Шамиль, создавший военно-теократическое государство — имамат.

(обратно)

6

Ш а х р а й — мошенник, плут (укр.).

(обратно)

7

Имеется в виду  т е о п е н т а л  — препарат, заставляющий говорить правду.

(обратно)

8

На территории Чечено-Ингушетии и Дагестана не раз вспыхивали вооруженные восстания против советской власти. Первое — в сентябре 1920 года, было подавлено лишь в мае 1921 г. Затем в 1925 г. проводилось разоружение горной Чечни и самых опасных ее районов. В 1932–1933 гг., при коллективизации, вспыхнуло новое восстание. В Урус-Мартановском районе сопротивление властям было особенно ожесточенным.

С началом Великой Отечественной войны повстанческое движение разгорелось в Чечне вновь. В октябре 1941 года в нескольких районах Чечено-Ингушетии немецко-фашистскими агентами было поднято восстание… Затем, в 1942 году, в Шароевском, Итум-Калинском районе, в Шатое…

Войска НКВД «наводили порядок» в Чечне вплоть до осени 1943 г.

А в феврале, начиная с 23-го, и было осуществлено выселение чеченцев и ингушей, согласно решению ГКО СССР от 31.01.1944 г. «О депортации чеченцев и ингушей в Среднюю Азию и Казахстан».

Все эти материалы долгое время хранились в «Особой папке» Сталина под грифом «Совершенно секретно».

(обратно)

9

Р а с т я ж к а — граната или мина, соединенная с проволокой и замаскированная.

(обратно)

10

Что касается связи, то она в штабе Дудаева находится на самом современном уровне. Штаб располагает не только спутниковой связью и, соответственно, может выйти на любого абонента в Европе, но в его распоряжении мощнейшие радиостанции, а также передвижная телестудия.

(обратно)

11

Фамилии подлинные.

(обратно)

12

Эту цифру назвал сам Басаев.

(обратно)

13

А именно шестого сентября.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg