«Батарея»

Батарея (fb2) - Батарея 1693K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Богдан Иванович Сушинский

Богдан Сушинский Батарея

© Сушинский Б. И.,

© ООО «Издательство „Вече“», 2015

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2015

Часть первая. Дакийский конвой

1

На фоне израненных, полусожженных сел и городишек, которые Гродову пришлось повидать в буджацких степях, нежившаяся между морем и солнцем Одесса представала непростительно тыловой и столь же непростительно легкомысленной. Причем ни вереницы военных грузовиков, ни засилье армейских, флотских, милицейских и даже ополченских патрулей развеять эту легкомысленность уже не могли.

Другое дело, что, преодолевая на грузовике контрразведки Дунайской флотилии бесчисленное множество патрулей, Гродов время от времени ловил себя на мысли: «Господи, перебросили бы мне туда, на „румынский плацдарм“, хотя бы половину этих изнывающих от одесской жары вооруженных мужиков! Тогда уж точно гнали бы мы вояк Антонеску до самого Бухареста»[1].

– Удачным в твоей «дунайской командировке» на фронт будем считать хотя бы то, что ты из нее… все-таки вернулся, – сдержанно встретил Дмитрия в своем кабинете начальник контрразведки Одесской военно-морской базы полковник Бекетов. – Причем вернулся, как вижу, невредимым и возмужавшим, без особых приключений, – бегло осмотрел его мощную, хотя и заметно потерявшую в весе фигуру.

Еще в Измаиле, во время посадки на транспорт, Гродов получил приказ полковника: сразу же после прибытия в Одессу явиться к нему с докладом. И вот теперь он стоял перед ним, а полковник почему-то хмурился и смотрел исподлобья, словно комбат вернулся не с передовой, а из длительной самоволки. Только поэтому Дмитрий ответил:

– Ну какие там могут быть госпитальные приключения? Командировка как командировка. К тому же – на юг. Пусть это мне зачтется вместо отпуска.

– А что, ход мыслей правильный, – подыграл ему Бекетов. – Свежий отдых, молодые рыбачки. А еще утренний клев на зорьке да прогулки с ружьишком по плавням… Я что-то упустил?

– В основном все сводилось к тому, что «с ружьишком по плавням…»

– Зато теперь ты – фронтовая знаменитость. Чтобы в первые, самые неудачные, дни войны вот так, в штаб флота, в Генштаб, на всю страну пошли донесения: «десант Гродова», «румынский плацдарм капитана Гродова…» В то время как вся армия, на всех фронтах, организованно, хотя и слишком поспешно, отходит на заранее подготовленные позиции, батальон морских пехотинцев, при поддержке всего какой-нибудь роты пограничников высаживается на берег противника и… Словом, дальше ты знаешь лучше меня.

– Сводки есть сводки… – проворчал комбат, давая понять, что не он их сочиняет. – Чем словесно изощряться, лучше бы подкрепления вовремя подбрасывали. В самый ответственный момент командир стрелкового корпуса генерал Егоров снимает с плацдарма один из своих полков, а затем и последний стрелковый батальон, оставив только моих морских пехотинцев да потрепанную роту пограничников. Это что за тактика такая?

– Какие подкрепления, комбат?! – грустно улыбнулся полковник, воспринимая этот упрек и в свой адрес. – Какие, к дьяволу, могут быть подкрепления, если за пограничной рекой уже орудуют морские пехотинцы?! К кому ни обратись, все уверены, что на суше моряки должны воевать по принципу: нас мало, но мы в тельняшках! Война еще только начинается, а кое-кто уже просто уверен, что достаточно перед румынскими окопами показаться трем парням в тельняшках и черных бушлатах…

– …Как румыны тут же перебегают во вторую линию окопов и только тогда открывают огонь. Уже наслышаны.

– Вот видишь… К тому же, реагировали на твой «дранг нах Бухарест» в высоких штабах по-разному.

– Это я почувствовал.

– Одни панически восклицали: «Какой, к черту, плацдарм на румынском берегу, если войска и флотилию давно следовало отвести на Днестр, дабы не оказаться в полном окружении и не потерять все суда?!» Другие же впадали в бонапартистскую эйфорию и порывались перебрасывать через плацдарм на румынский берег целые дивизии.

– Увы, только порывались, а надо было перебрасывать.

– Но были и такие, кто становился в позу: «Зачем вообще понадобился этот плацдарм на чужой территории? Чтобы затем нас обвинили, что это мы своим десантом втянули Румынию в войну, вынудив ее на ответные действия?»

– После того как мы почти месяц продержались на вражеском берегу, – спокойно парировал Гродов, – этот штабист должен собственноручно сорвать с себя командирские знаки различия и дослуживать рядовым хозвзвода.

– С вашего позволения, комбат, так и передам ему. Кстати, что это за история с каким-то там румынским капитаном, как его?.. – щелкнул пальцами полковник.

– Штефаном Олтяну. Если вам доложили о нем, значит, кровавая история нашего знакомства вам тоже знакома.

– «Доложили»? – мило улыбнулся Бекетов. – После того как ты отпустил восвояси целую группу врагов во главе с этим капитаном, тамошнее, измаильское, энкавэдэ чуть было не арестовало тебя прямо там же, на плацдарме. Со всеми полагающимися в таких случаях обвинениями, усугубленными связями с иностранкой, некоей румынской подданной Терезией Атаманчук.

– Арестовать? Меня?! – изумился Гродов. – С какой стати?!

– Ты спрашивай: «не с какой стати?», а «по какой статье?», да к тому же по законам военного времени.

– И что же им помешало? Побоялись переправляться на плацдарм? Или же решили, что на румынской территории санкцию на арест придется получать у тамошнего главнокомандующего Антонеску?

– Ты особо не умничай. Благодари судьбу, что просто так ворваться на плацдарм и арестовать тебя без ведома контр-адмирала Абрамова они не решились, тем более что твой арест мог вызвать смятение в умах многих морских пехотинцев. А командующий флотилией, к счастью, резко воспротивился такому развитию событий, о чем его адъютант тут же сообщил мне. Я же бросился в ноги командующему военно-морской базой контр-адмиралу Жукову[2]. Тот, судя по всему, связался с кем-то из высокого партийного руководства или энкавэдистского начальства…

– Уму непостижимо! – искренне удивился Гродов.

Он пытался вспомнить какие-то особенности отношения к себе во время всех этих секретных потуг НКВД со стороны командования флотилией, но так и не смог. Даже адъютант командующего старший лейтенант Щедров, с которым у Гродова установились почти доверительные отношения, отзвуки всей этой «штабс-энкавэдистской» бури от него почему-то скрыл.

– Как потом оказалось, развязка устроила всех: ретивого энкавэдиста, порывавшегося найти очередного «врага народа» в ближайшем тылу, отправили искать его на фронт, политруком. А тебя оставили на «румынском плацдарме» и после изучения ситуации даже представили сразу к двум наградам. Свою роль сыграло еще и то, что командование не решилось дискредитировать героя дунайского десанта, об аресте которого могла узнать румынская и германская пропаганда.

– Странно, ни о чем подобном я даже не догадывался.

– И не должен был догадываться, – Бекетов швырнул карандаш на бумаги перед собой и вышел из-за стола. – Когда на всех фронтах наши войска отступали, капитан Гродов со своими бойцами захватил и более двадцати суток удерживал плацдарм на территории агрессора! Это надо ценить! За этим не только тактический, оперативный ход командования флотилии, а важнейшая политическая, пропагандистская акция, – Бекетов выдержал иезуитскую паузу и с подобающей случаю ухмылкой добавил: – Причем, позвольте уточнить, акция нашей, флотской контрразведки.

«Именно этими фразами он и спасал меня от ретивых чекистов», – понял бывший комендант «румынского плацдарма» и, в свою очередь, тоже уточнил:

– …Поскольку сам план создания этого плацдарма был разработан именно здесь, в этом кабинете.

– Опять же, ход мыслей правильный, капитан, – ничуть не смутился Бекетов. – Кстати, что собой представляет этот твой знакомый, капитан Олтяну?

– Да познакомиться я с ним, собственно, не успел.

– Ну почему же, сидя на могильной плите, вы о чем-то очень любезно беседовали. Общались и во время перевязки Олтяну.

Услышав это, Гродов удивленно повел подбородком: откуда все эти подробности, да к тому же дошедшие до контрразведки флота?

– Там все решали минуты, – объяснил он. – Мне нужно было уберечь своих парней от гибели и ранений, поскольку к тому времени никаких подкреплений наш десант уже не получал. Кроме того, нужно было очистить поселок от противника, спасая при этом блокированных в церкви мирных жителей, которых румыны использовали в качестве прикрытия. Причем сделать все это, пока румынские войска не пришли на помощь блокированному гарнизону.

– Как боевой командир, ты поступал правильно, – по-наполеоновски скрестил руки на груди Бекетов. – Но как будущий кадровый сотрудник контрразведки немного оплошал. Впредь в подобных ситуациях больше времени изыскивай для знакомства с любым офицером противника, с которым прямо или косвенно вступаешь в контакт. Чтобы на ту сторону он уходил уже «нашим человеком». Кстати, неприятности после этого вашего знакомства возникли не только у тебя. Нам известно, что капитаном Олтяну тоже вплотную заинтересовались – сначала сигуранца, а затем и румынское отделение СД во главе с бригадефюрером, то есть генерал-майором войск СС фон Гравсом. Слышал о таком?

– С бригадефюрерами пока не знакомился.

– Все равно запоминай, ибо всякое может случиться. Разве еще недавно ты, командир батареи, мог предположить, что судьба забросит тебя на румынский берег, на плацдарм? Но ведь забросила же. А что касается фон Гравса… Если бы не поленился допросить или хотя бы поговорить с капитаном Олтяну по душам, не исключено, что мог бы услышать его имя. Как теперь выяснилось, фон Гравс и раньше интересовался этим румынским офицером.

– Ну спасти его от гибели и плена – это было в моих силах. Но от сигуранцы и германской СД…

– Не думаю, что есть необходимость спасать его. Не исключено, что твой капитан Олтяну еще объявится под Одессой. Тем более что кое-какие сведения о тебе сигуранце мы уже подкинули. И по румынским каналам, и по нашим, одесским.

– Словом, как контрразведчик я сработал «никак».

– Мог бы выразиться и проще: плохо сработал. Зато как фронтовой офицер – да, вел себя подобающе. Тут к тебе претензий не возникает. О том же свидетельствует и награждение тебя истинно солдатской медалью «За отвагу» – к слову, первой такой в этой войне медалью на Черноморском флоте и в Одесском военном округе. Некоторых твоих десантников тоже наградили различными медалями. С орденом пока подождем, там вопрос еще решается. Да и непристойно было бы отмечать двумя наградами сразу.

– Это было бы пределом непристойности, – с плохо скрываемой иронией потупил взор комбат.

– Медаль тебе вручат сейчас же, в штабе военно-морской базы. И сегодня же ты вновь приступаешь к командованию своей 400-й береговой батареей. Слушок пошел, что без командира степные бомбардиры твои совсем от рук отбились.

2

Если бы не два сторожевика, которые прикрывали «Дакию» справа и слева по борту, и не тройка пикирующих бомбардировщиков-торпедоносцев, постоянно барражировавших по ее курсу, поход этой белоснежной красавицы-яхты мог бы показаться приятной прогулкой вдоль степных берегов Буджакии[3]. Тем более что за бортом царил полнейший штиль, какой только возможен в устье этой огромной реки, а послеполуденное солнце постепенно умеряло свой пыл, разбавленный к тому же едва ощутимой морской прохладой.

Сама идея перехода плавучего штаба «СД-Валахии» из глубоко тыловых теперь дунайских рукавов во прифронтовой Днестр кое-кому из румынского и германского командования казалась безумием, поскольку почти при полном отсутствии в этой части моря румынского флота в ней безраздельно господствовали советские корабли, в том числе и подводные лодки. Но, получив заверения румынского адмирала, что русские субмарины на прибрежное мелководье никогда не заплывают, а добычу свою поджидают в основном восточнее дунайского устья, бригадефюрер СС фон Гравс все же решился на него.

В конце концов, переход в Днестровский лиман – тот риск, который может позволить себе даже он, генерал, давно убедивший себя и всех вокруг, что в этой войне рейх и его союзники вполне могут обойтись и без его, барона фон Гравса, подвигов. Во всяком случае, теперь у него были все основания наслаждаться плодами своей мудрости: надо же было столь хитроумно соединить видимость служебного рвения и фронтовой храбрости с познавательной морской прогулкой, проходившей в обществе любимой женщины!

Так или иначе ему, как начальнику румынского управления СД, следовало перебазироваться поближе к линии фронта, тем более что под его юрисдикцию подпадали теперь все территории, которые румынские войска «освобождали» в междуречье Днестра и Южного Буга и которые, с благословения короля, уже получили наименование Транснистрия.

– Господин бригадефюрер, – появился в каюте фон Гравса его адъютант Гольдах. – Докладываю, что мы подходим к городу Вилково, который именуют «Румынской Венецией». – Он приблизился к карте «Великой Румынии», которая лежала на приставном столике, и уверенно ткнул пальцем в то место, на котором красовалось название городка.

– Предполагается, что этот городишко способен напоминать Венецию? – лениво оторвал взгляд от иллюминатора генерал-майор войск СС и столь же лениво привстал из-за стола, чтобы проследить за указующим перстом своего адъютанта.

Более часа начальник румынского управления СД провел на палубе, где ни застывшая на безветрии река, ни тент не приносили ему спасения от августовской жары. К тому же штурмбаннфюрер Вольке, который был теперь не только начальником штаба «СД-Валахии», но и начальником корабельной службы безопасности, несколько раз предупреждал его о том же, о чем самого его предупреждали офицеры СД и гестапо Рени, Измаила и Килии: в прибрежных плавнях и поселках все еще скрываются дезертиры и диверсанты. Мало того, начинает проявлять себя оставленное коммунистами подполье… Понятно, что всякий появившийся на палубе офицер – прекрасная мишень для любого из этих обреченных.

– Бывать в Вилкове не приходилось, – ответил Гольдах, – но полагаю, что единственное сходство сего рыбацкого пристанища с Венецией состоит только в том, что вместо нескольких улиц в нем пролегают каналы. При полном отсутствии городской архитектуры и каких-либо памятников старины, а также при полной антисанитарии; приблизительно такой же, какая царит в Галаце, очень напоминающем непростительно разросшийся и некстати оседлый цыганский табор.

– Тем не менее у них это называется «Румынской Венецией»! – осуждающе качнул головой бригадефюрер, у которого с Венецией были связаны свои собственные, причем не только «архитектурные», воспоминания.

– Впрочем, значительно больше о городке и дальнейшем плавании вам может рассказать командир яхты капитан-лейтенант Отто Литкопф, который просит принять его, – только теперь сказал адъютант о том, ради чего появился в каюте шефа.

– Опять этот Литкопф! – проворчал бригадефюрер, демонстративно поморщившись.

– Речь идет об условиях нашего дальнейшего плавания.

– Ладно, пригласи его.

На «Дакии» ни для кого не было секретом, что барон недолюбливал командира штабной яхты, а тот откровенно побаивался его. Вот только никто, кроме адъютанта, не знал, в чем причина таких отношений. Через несколько дней после появления на борту баронессы Валерии фон Лозицки[4], капитан-лейтенант решил воспользоваться тем, что шеф «СД-Валахии» вынужден был слетать в Бухарест, чтобы присутствовать при встрече германского посла с Антонеску. Однако баронесса не только выставила командира из каюты, но и сочла возможным доложить о происшествии бригадефюреру.

Гольдах не сомневался, что баронесса специально спровоцировала этот конфликт, чтобы завоевать еще большее доверие бригадефюрера, но что сделано, то сделано. Единственное, чего шеф «СД-Валахии» потребовал от всех троих, – чтобы этот конфликт не стал темой для разговоров в команде яхты и ее охране. Начальник галацкого отделения гестапо и так уже высказал свое предостережение в связи с появлением в штабе СД этой «красной псевдоаристократки» и даже пытался предметнее поинтересоваться ее досье. Причем явно не для того, чтобы определить, годится ли она в любовницы.

Но вот что странно: всячески заминая этот «внутрияхтенный» конфликт, простить командира судна барон так и не смог. Или не захотел.

– Господин бригадефюрер, предлагаю на несколько суток задержаться в порту Вилково, – еще с порога молвил встревоженный Литкопф.

Его отец, румынский германец, был владельцем нескольких буровых вышек и одного из нефтеперерабатывающих заводов в районе Плоешти, а кроме того, поддерживал личное знакомство с шефом абвера адмиралом Канарисом. Очевидно, поэтому обер-лейтенант Литкопф, списанный с борта какого-то эсминца за нарушение дисциплины, неожиданно для всех сослуживцев был назначен командиром фюрер-яхты, как она в то время именовалась, и тут же повышен в чине.

Правда, накануне этих событий сам фюрер от яхты окончательно отказался, но это уже никакого значения не имело. Уважая мнение адмирала Канариса, в штабе флота тоже решили, что лучшей кандидатуры на должность командира яхты, которая должна базироваться в Румынии, им все равно не найти.

– И каким же образом вы собираетесь мотивировать это свое предложение? – холодно поинтересовался бригадефюрер.

– Обстоятельствами, которые складываются вокруг нашего конвоя. Только что я беседовал с начальником отдела гестапо в Вилкове. Он сообщил, что в обоих гирлах реки, Очаковском и Старостамбульском, – кивнул капитан-лейтенант в сторону карты, – которые чуть южнее городка расчленяют Килийский рукав, все еще продолжается разминирование.

– Но я лично видел письменное донесение о том, что минные заграждения в устье Дуная ликвидированы.

– Минные заграждения – да. Но остались отдельные мины, любой из которых вполне достаточно, чтобы превратить нашу яхту в кучу металла. Причем течение реки приносит сюда все новые и новые сюрпризы.

– Вот как?! – нервно передернулась щека у бригадефюрера, как это бывало всегда, когда он переживал хотя бы легкий стресс. – То есть мы шли сюда, каждую минуту рискуя взлететь на воздух?

– Именно поэтому шли медленно, в фарватере двух тральщиков. Но это еще не все, господин бригадефюрер СС. Только что начальник гестапо этой «Румынской Венеции» связался со своим коллегой в Аккермане[5], и тот сообщил, что сведения об установлении румынскими войсками полного контроля над Днестровским лиманом оказались… – замялся Литкопф, – преждевременными.

– Это уже серьезно, – вновь проворчал бригадефюрер, подставляя вспотевшее лицо под струю вентилятора. – То есть на восточном берегу лимана все еще находятся русские?

– Пролив и почти вся коса, которую он рассекает, уже в наших руках, однако опасность все еще существует.

– Кстати, – решил усилить позиции командира судна адъютант шефа «СД-Валахия», – этих нескольких дней вполне хватит для того, чтобы баронесса фон Лозицки успела вернуться из Берлина в Бухарест, а оттуда прибыть на самолете в Измаил.

Бригадефюрер и капитан-лейтенант одновременно повернулись к Гольдаху и воинственно уставились на него. Ни одному, ни другому не хотелось, чтобы в эти минуты кто-либо вспоминал о существовании баронессы Валерии.

– А что, собственно, она делает в Берлине? – удивленно спросил фон Гравс о том, о чем не решался спросить в его присутствии командир штабной яхты. – Когда она уезжала из Галаца, речь шла только о Бухаресте.

Но еще больше он удивился, когда вместо подрастерявшегося адъютанта причину берлинского вояжа баронессы объяснил все тот же капитан-лейтенант.

– Мой отец попросил Канариса, чтобы тот принял баронессу и помог ей с оформлением бумаг, связанных с родовым замком фон Лозицки в Австрии. А если учесть, что Канарис многим обязан моему отцу…

– Тот помогает адмиралу решать его финансовые проблемы, я в курсе, – поспешно перебил его бригадефюрер. – Но почему именно он, ваш отец, принимает участие в судьбе баронессы?

– По моей просьбе, естественно, – едва заметно улыбнулся командир судна, поражаясь недогадливости шефа «СД-Валахии».

– По вашей?! – опираясь руками о стол, подался фон Гравс к капитан-лейтенанту. – Вы о чем это? С какой стати?!

– Причем люди адмирала постарались настолько, – проигнорировал его возбуждение командир яхты, – что к прибытию баронессы в Берлин все формальности с замком уже были решены. Правда, он нуждается в ремонте и реставрации, и в нем пока еще обитает какая-то дальняя родственница баронессы Валерии, но все это уже несущественно. Тем более что, как оказалось, адмирал знал о существовании этой агентки и лично давал согласие на ее работу в России.

– О ней знал даже сам Канарис?

– Женщины, выступающие в роли агентов, всегда привлекали внимание Канариса. Достаточно вспомнить его увлечение международной авантюристкой Маргарет Целле, известной под псевдонимом Мата Хари, в которую адмирал был влюблен и как в женщину, и как в разведчицу. К слову, шеф абвера сравнивал ее с агентом французского короля Людовика XV маркизой Помпадур, а также с действовавшей в годы Первой мировой войны в оккупированной нашими войсками Бельгии британской разведчицей Эдит Кавель.

– Намекаете на то, что в лице баронессы фон Лозицки наш адмирал от разведки пытается рассмотреть некий аналог Маты Хари? – нахмурил брови бригадефюрер.

– Уверен, что уже рассмотрел. И наверняка не ошибся: баронесса Валерия – случай уникальный. Мата Хари слишком уж была зависима от своих сексуальных привязанностей и денег. Баронесса этих пагубных пристрастий лишена. Если адмирал приставит к ней опытного сотрудника, а главное, постоянно будет держать в поле своего зрения, баронесса способна дать фору любой другой разведчице…

– Признаю, вы интересный собеседник. Каюсь, недооценивал вас. Нет, в самом деле, искренне раскаиваюсь.

– Восприятие своих подчиненных – процесс изменчивый, – снисходительно простил его капитан-лейтенант. – Кстати, к моменту появления баронессы в столице рейха ее ждал сюрприз: как раз сегодня в числе других отличившихся ей должны вручать Железный крест. Возможно, этой процедурой займется сам фюрер. Или же его правопреемник рейхсмаршал Геринг.

Только теперь бригадефюрер вновь опустился на свое место за столом и очумело уставился на командира штаб-яхты. Он решительно ничего не понимал.

– Но вы так и не ответили на мой вопрос, Литкопф.

– Не ответил, зато высказал все, что знал и что имел право сказать, – вежливо склонил голову капитан-лейтенант. – Разрешите идти, господин бригадефюрер СС?

3

Уже намереваясь выйти из кабинета полковника Бекетова, комбат все же решился спросить:

– Если так, ради интереса и сугубо между нами… Кто доносил на меня с плацдарма у поселка Пардина? Откуда у вас такие подробности?..

– Поскольку этот человек уже умер в камере сигуранцы после первого же допроса от сердечного приступа, то могу сказать: эти сведения получены от известного тебе священника, отца Антония, из пардинского храма.

– Неужели от румынского священника?! Никогда бы не догадался. Вот уж, действительно, неисповедимы помыслы твои, Господи!

– И не то чтобы доносил на тебя, а просто информировал, поскольку относился к тебе очень уважительно. Прежде всего в благодарность за гуманное отношение к прихожанам, которые спасались в его храме. Ну а завербовали его в свое время измаильские чекисты. Произошло это сравнительно недавно. Свою агентурную сеть он лишь создавал, но в перспективе… Священник – личность публичная, для разведки самый раз. И за Терезию Атаманчук тебе отдельная благодарность.

– А почему вдруг «благодарность» за Терезию? – настороженно спросил Гродов, пытаясь уловить в голосе и поведении полковника некий подвох.

– За то, что спас ее от сигуранцы. Священник исполнял обязанности резидента всего Восточно-Румынского Придунавья, и то, что он свел тебя с Терезией, было его непростительной ошибкой, ведь она оставалась его надежным агентом.

– То есть к моменту моего знакомства с Терезией она уже была завербована нашей разведкой?! – не сумел комбат скрыть своего изумления.

– Мало того, дом «Атаманши» – как мы ее называем – обладал специально оборудованным подземельем и запасным подземным ходом, поскольку служил явочной квартирой для наших разведчиков – как «легалов», так и «нелегалов».

Не зная, как выразить свое удивление словесно, Гродов отрешенно покачал головой и вновь уставился на полковника, не веря, что на этом поток сюрпризов иссяк.

– Вот уж действительно: пути Господни… – задумчиво пробормотал он. – Но тогда возникает вопрос: почему священник свел меня с Терезией? О моем отношении к контрразведке поп вряд ли догадывался, меня ему никто не представлял. Разве что сказалось отсутствие у него специальной разведывательной подготовки?

– Сказалась его сентиментальность. Подселить к ней в дом тебя, красавца, попросила сама молодая вдова Терезия. Увидела, запал в душу… Оба решили, что, поскольку речь идет не о разведчике – об обычном армейском офицере, то можно рискнуть. Так и решились, хотя не должны были. А ведь наша разведка возлагала на «Атаманшу» большие надежды как на будущую радистку и вообще помощницу отца Антония.

– Так получается, что Терезия была радисткой?! Никогда в это не поверю!

– Ну, работе на рации Атаманчук еще только следовало обучить. Предполагалось, что наставлять ее наш радист станет то ли прямо там, поскольку рация будет храниться в ее подземелье, то ли уже на советском берегу, если удастся организовать ее поездку к «тяжело заболевшей» родной сестре в Измаил. Теперь вот выяснилось, что готовить придется здесь, на советском… И пребывает твоя Терезия в ведении армейской разведки. Думаю, со временем сможете увидеться.

– Но жандарм, надеюсь, агентом нашим не был? – не без иронии поинтересовался капитан.

– Жандарм спасал Терезию из сочувствия к ней и к тебе. Что тут непонятного? Тем более что в юности он был влюблен в эту красавицу-казачку.

– Если был влюблен, версия о сочувствии отпадает.

– А где сейчас находится сама Валерия Лозовская, спросить не желаешь?

Дмитрий явственно уловил в голосе полковника некий укор, и это показалось ему странным. Речь шла не о том, что после разговора о Терезии вопрос оказался явно некстати и прозвучал как бы в упрек его донжуанству. Комбата интриговало сейчас не это. Он вполне мог предвидеть, что следующим окажется вопрос о пленном оберштурмфюрере фон Фрайте. Однако задавать его должен был он, Гродов. Но в таком случае им уже не миновать было бы разговора о предательстве Валерии, о котором поведал этот пленный офицер. Причем трудно предположить, что он мог врать.

– Валерия – это особый случай… – попробовал оправдаться Гродов, делая вид, будто речь идет о сугубо личных отношениях с этой женщиной.

И не удивился, когда Бекетов дал понять, что в тонкие материи его отношений с женщинами вникать не станет. Уже хотя бы из мужской солидарности. Разговор должен идти о переметнувшейся в стан врага Валерии, точнее, о том, как этот агент румынской разведки и абвера сумела втереться в доверие советской военной разведки.

– Кстати, по имеющимся сведениям, штабная яхта «Дакия», на которой Валерия сейчас находится, ушла из румынского Галаца в сторону Измаила. Существует предположение, что вскоре она вообще покинет Килийское русло и уйдет в сторону Днестра. Водоизмещение этой яхты вполне позволит ей подняться по реке, причалить к одному из островков между Тирасполем и Бендерами, от которых рукой подать до Кишинева, и тщательно замаскироваться там.

– Однако все эти города только недавно захвачены румынами. Что в них понадобилось бригадефюреру фон Гравсу?

– Да, захвачены, и понятно, что носительница всевозможных аристократических кровей и титулов баронесса фон Лозицки встретила эту весть с неподдельным ликованием. Будем надеяться, что она основательно закрепится на борту яхты, давно превращенной бригадефюрером в плавучий штаб «СД-Валахии».

– Но я спросил…

– Помню, помню. Дело в том, что Бессарабия, административным центром которой остается Кишинев, и Транснистрия, с центром в Тирасполе, входят теперь в сферу ответственности управления службы безопасности СС в Румынии. К смельчакам, как и к спартанцам, фон Гравс никогда не принадлежал, и понятно, что он нигде не может чувствовать себя настолько защищенно и комфортно, как в своей командной каюте «Дакия», бывшей фюрер-яхте. Добравшись до Тирасполя, – приблизился Бекетов к огромной настенной карте, – он, как видишь, сразу же окажется в сердце двух «освобожденных», но еще изобилующих очагами сопротивления территорий. И хотя место стоянки яхты уже находится в глубоком тылу, при взгляде из Берлина бригадефюрер будет казаться храбрецом, по существу, «подчищающим» со своими людьми румыно-германскую прифронтовую зону.

– И какова же роль во всей этой суете Валерии Лозовской? Кто она: наш агент или, наоборот, агент абвера, который сумел уйти от нас? И потом, я знаю, что через пограничную реку ее переправляли не одну. Но почему не в сопровождении кого-то из наших, опытных и проверенных?..

Бекетов прошелся по кабинету, вновь несколько мгновений постоял у карты и только тогда, вернувшись к столу, проговорил.

– Ты не должен задавать такие вопросы, капитан, а я не имею права на них отвечать. Но я понимаю, насколько это важно для тебя – знать, с кем же ты все-таки имел дело; как понимаю и то, что в данном случае срабатывают еще и сугубо личные причины.

– Срабатывают, вы правы.

– Одну, не используя втемную бывшего белого поручика Петра Крамольникова, отправлять Валерию на румынский берег мы вряд ли решились бы. Понятно, что он должен был служить ей прикрытием, поскольку сценарий операции замышлялся не таким, каким он получился. Но госпожа-товарищ Лозовская, она же – фон Лозицки, или Лозецки, и она же – по родовому титулу и по агентурному псевдониму Баронесса, выстроила события по-своему собственному видению. Наша аристократка решила избавляться от всех, кто обязан был сопровождать или окружать ее. В принципе в агентурной практике такое – когда обстоятельства диктуют совершенно иные решения, нежели предусматривалось планом операции, – случается довольно часто. Вопрос в том, как она поведет себя дальше.

– Значит, сведения, полученные от пленного, не убеждают вас в том, что она…

– Пленного допрашивали вы, а не я, – резко осадил комбата Бекетов. – Увы, до меня его не довезли. «При попытке к бегству», видите ли. Причем не исключено, что вам этого старшего лейтенанта СС элементарно подставили.

Они встретились взглядами и… помолчали. «А ведь он даже не потребовал от меня подробного изложения всего того, что мне удалось выудить у эсэсовца во время допроса, – заметил про себя комбат. – Разве что опасается, что у стен его кабинета уже появились „уши“».

– Вот теперь ты знаешь все, – неожиданно прекратил этот разговор Бекетов. – А посему отправляйся в штаб за медалью и помни, что на батарее заждались своего командира. Заново обучайтесь окапываться, засекать ориентиры, отрабатывать ведение огня… Теперь твой боевой опыт может очень пригодиться нашим канонирам.

– На батарею – так на батарею, – неохотно как-то отреагировал Гродов.

– Хочешь сказать, что тесновато теперь тебе станет на береговой стационарной?.. Не томи душу, скоро мы все здесь будем чувствовать себя как на огромной батарее, выдвинутой на прямую наводку.

4

Дверь каюты уже давно закрылась, а фон Гравс и адъютант еще долго и бездумно, совершенно непонимающе, смотрели друг на друга.

– Но ведь вы же не только адъютант, черт возьми, – жестко постучал указательным пальцем по столу шеф «СД-Валахии», – вы, гауптштурмфюрер, еще и сотрудник разведотдела службы безопасности СС.

– Так точно, господин бригадефюрер. Прежде всего я сотрудник разведывательно-диверсионного отдела.

– И даже «диверсионного»? Именно такие люди нам и нужны по ту сторону фронта, в России.

– Виноват, господин бригадефюрер. – Оказываться по ту сторону фронта ему явно не хотелось.

– Неужели вы ничего этого, – решительно указал фон Гравс на дверь, – не знали и даже ни о чем не догадывались?!

– Не знал, однако могу высказать некоторые предположения.

– Действительно, всего лишь предположения? – подозрительно покосился шеф «СД-Валахии» на своего адъютанта. Что-то же он все-таки знает, каналья! Чего-то явно недоговаривает.

– Предполагаю, что после того, как баронесса доложила вам о попытках этого красавчика, – тоже кивнул Гольдах в сторону двери, – переспать с ней, она сумела умиротворить сначала самого командира яхты, а затем и его отца, нефтяного магната Карла Литкопфа.

– Но каким образом? После такого-то доноса?! – неуверенно хихикнул бригадефюрер, однако тут же согнал свою идиотскую ухмылку, понимая, однако, что она продиктована самим идиотизмом и непростительной, почти детской наивностью вопроса.

– Вот-вот, – утвердил его в этой догадке Гольдах. – Возможно, это произошло уже на следующий день после доклада, когда вы проводили совещание с офицерами СД в Галаце. Таким образом, она добилась и вашего доверия, и понимания командира штабной яхты.

– Лихо, признаю…

– Не говоря уже о том, что в самом Бухаресте она буквально очаровала миллионера-нефтепромышленника Карла Литкопфа, с которым встречалась в отеле «Империал».

– Вам известно даже название отеля, в котором состоялась эта встреча?

– Мой связист прослушивал разговор командира яхты со своим отцом перед отлетом последнего в Бухарест. А вчера, в перерыве между третьей и четвертой порциями коньяка, уже сам капитан-лейтенант похвастался, что это его отец, богатством и благотворительностью коего Отто так гордится, оплатил услуги и юристов, и офицеров абвера, которые занимались недвижимостью баронессы. К слову, речь идет не только об Альпийском замке, есть еще два спорных имения. Вернее, они оставались спорными до прилета баронессы в Берлин. Видели бы вы, как снисходительно Отто говорил о слабостях своего отца, словно это уже была не первая женщина, которую они мирно делят между собой.

– То есть хотите сказать, что финансовых затруднений, связанных с реставрацией Альпийского замка, у баронессы Валерии не предвидится? – въедливо улыбнулся бригадефюрер.

– Во всяком случае, сама баронесса уверена в этом.

– И вы ни разу не соизволили поговорить со мной обо всем, что связано с баронессой?! Почему?

Адъютант немного замялся. Его запавшие, болезненного вида щеки показались фон Гравсу еще более серыми, чем представали обычно.

– Тема уж больно деликатная, господин бригадефюрер. Не находите?

Барон как-то слишком уж натужно, но в то же время понимающе покряхтел.

– Не спорю, деликатная.

– Одно могу сказать: к капитан-лейтенанту Литкопфу баронесса по-прежнему безразлична. Или, по крайней мере, достаточно холодна в отношениях с ним.

– Предпочитая теплоту связи с его отцом, миллионером Литкопфом? – Бригадефюрер откинулся на спинку кресла и, сложив руки на животе, игриво повертел большими пальцами.

– К нему Валерия еще более холодна. Как, впрочем, и ко всем прочим мужчинам.

– Объяснитесь, – застыл фон Гравс, давая понять, что этот вывод уже затрагивает и его самолюбие.

Адъютант пожал плечами, удивляясь непонятливости своего шефа, и, озорно улыбнувшись, произнес:

– Просто она из тех женщин, для которых ни один мужчина никогда не являлся самоцелью, а всегда только… средством для достижения той, истинной цели, которая, как правило, никому из ее случайных, «попутных» мужчин неведома.

– Мне нужно будет осмыслить все, что я услышал от вас, гауптштурмфюрер, – фон Гравс заметил, что адъютант слегка замешкался, и спросил: – Хотите еще что-либо добавить?

– На мой взгляд, баронесса настолько хороша собой, что на ее собственные чувства можно не обращать внимания. Достаточно того, что нам дано обладать такими женщинами.

– Благоразумная мысль, – признал бригадефюрер.

Едва штаб-яхта причалила к дебаркадеру, который служил здесь пристанью, как на борт ее тут же поднялся начальник городского отдела гестапо оберштурмфюрер Штумман. Визит в город столь высокого чина СД стал для него приятной неожиданностью, и теперь этот сорокалетний, неудачно, седоватыми «кочками», облысевший офицер, начинавший свою карьеру полицейским сыщиком, прежде всего старался выяснить истинную причину его появления в этой болотной глуши.

В то, что яхта в самом деле направлялась на Днестр, он попросту отказывался верить: не идиоты же, в конце концов, этот бригадефюрер и его штабисты, чтобы столь опрометчиво довериться военным сводкам и переться прямо под снаряды и бомбы русских.

– Мне сказали, что у вас, оберштурмфюрер, имеются самые свежие данные армейской разведки. Это так?

– Последняя связь с аккерманским отделением гестапо состоялась у меня полчаса назад, – почтительно склонил голову оберштурмфюрер. – Специально в связи с вашим прибытием.

– Оперативно, оберштурмфюрер, оперативно…

– Вот описание ситуации, составленное по сводкам различных германских и румынских служб, – извлек из папочки и положил на стол перед шефом «СД-Валахии» лист писчей бумаги. – Прорваться к Аккерману, конечно, можно, однако появление столь великолепной яхты не останется незамеченным разведкой противника. Тем более что Днестр – не та река, на которой можно сколько-нибудь успешно маневрировать, пробираясь к Тирасполю.

Фон Гравс мрачным взглядом прошелся по тексту, проворчал: «Кретины! Никому нельзя доверять, никому!» и, отшвырнув сводку, устало помассировал переносицу.

– Что предлагаете, Штумман?

– Уверен, что трех суток окажется достаточно, чтобы русских окончательно оттеснили от восточного побережья Днестровского лимана, особенно от многокилометровой косы, которую прорезает Цареградский пролив. Достаточно уже хотя бы потому, что пролив этот расположен у западного берега. А пока что осмотрите городок, побываем также на Анкудиновом и Очаковском островах, где в это время года можно неплохо поохотиться.

В сопровождении оберштурмфюрера и охраны фон Гравс прошелся по одной из «улиц», на которых проезжей частью был канал, а тротуаром служили дощатые настилы, однако хватило его ненадолго. Каналы были настолько завалены мусором и издавали такой смрадный дух, что буквально через сотню метров бригадефюрер приказал поворачивать назад, к машине. От поездки на острова он тоже отказался: ни охота, ни рыбалка в круг его интересов никогда не входили. Единственное, что его привлекало, – это приглашение местного бургомистра, который решил устроить прием в честь бригадефюрера в одном из ресторанчиков.

– Чем больше я познаю окружающий мир, – произнес он, возвращаясь на дебаркадер, – тем все больше убеждаюсь, что с меня вполне достаточно того мира, который сформировался на яхте «Дакия».

– Странная мысль, – не удержался Штумман.

– После войны я приобрету это судно или построю себе точно такое же. – Как только оберштурмфюрер и сопровождавшие его офицеры удалились, тут же поинтересовался у командира штаб-яхты, который по традиции встречал его вместе с вахтенным офицером на борту у трапа: – Баронесса уже прибыла в Бухарест или все еще находится в Берлине?

– Пока не знаю, – рассеянно ответил тот, явно не ожидая, что подобный вопрос генерал СС решится задать именно ему.

– Так выясните же, черт возьми.

– Постараюсь.

– Может быть, это известно вашему отцу? Или же свяжитесь по рации с бухарестским отделением СД. Можно даже от моего имени.

5

Когда после награждения и коротких расспросов комбат вышел из штаба военно-морской базы, его уже ждал батарейный мотоцикл с ординарцем Пробневым за рулем и старшиной батареи мичманом[6] Юрашем на заднем сиденье.

Бойцы принялись было поздравлять командира с возвращением и медалью, но капитан с наигранной суровостью прервал эти словоизлияния: «Отставить! Скоро у самих груди в крестах будут, к тому все идет» и, устроившись в коляске, приказал ординарцу гнать в часть, а мичману – докладывать ситуацию. А еще по ходу дела капитан обратил внимание, что кроме полагающегося старшине батареи пистолета Юраш был вооружен карабином и двумя лимонками в подсумках. Висел карабин и за спиной у Пробнева.

– Теперь за пределы части – только с таким вооружением, – перехватил его любопытствующий взгляд старшина, по привычке подкручивая косматую правую бровь, словно казачий ус. – Враг, говорят, десантами решил пройтись по нам.

– И что, хотя бы один из диверсантов сумел приблизиться к расположению батареи?

– Я вам так доложу, товарищ капитан: у нашей пока не замечено. Но одного «рыбака» взяли неподалеку от 29-й батареи капитана Ковалевского, считайте, почти у штаба дивизиона, а другой был смертельно ранен в перестрелке неподалеку от стрелковой части, расквартированной в Чабанке. Вроде бы узел связи армейский хотел взорвать, для чего и взрывчатка в степи была припрятана. А на окраинах города еще и постреливают, в основном в офицеров. Судя по всему, страх на нас нагоняют. Однако все это «маневры», лучше расскажите, как там, на войне. На той, настоящей…

– Отставить расспросы. Докладывайте, мичман, что сейчас на батарее происходит, чтобы время потом не тратить.

Юраш подождал, когда в очередной раз угомонится со своей проверкой патруль, и посоветовал молчаливому «рулевому», как держать курс, чтобы на пути попадалось как можно меньше уличных баррикад и патрулей. Саму же суть событий принялся излагать с деятельности «временно назначенного комбата Лиханова», по поводу которого так прямо и заявил, что старший лейтенант – «человек революционно взрывной, а потому нервный и до неестественности правильный». И что он, старшина батареи, так прямо в лицо ему об этом и сказал.

– Точно, так и сказал, – подтвердил «рулевой».

– И как же Лиханов отреагировал? – улыбаясь, поинтересовался Гродов.

– Философски задумался, – уверенно ответил Юраш.

– Точно, задумался, – вновь охотно подтвердил ординарец. – Четвертые сутки молчит, все пытается понять, что такого заумного старшина хотел изречь ему словесами своими.

– Молчал бы ты, опиум народный! – проворчал мичман. – Тут, товарищ капитан, какая принципиация получается? Матом их кроешь – обижаются; пытаешься с ними как-то по-интеллигентному – тоже не понимают.

– Выходит, что «принципиация» у тебя неправильная, старшина, – заключил Гродов. – Просто матом крыть надо… интеллигентно.

– А что? Это подход… Вот только «интеллигентного мата» пока что никто не изобрел – такая вот принципиация получается.

Ординарец вновь рассмеялся, однако Гродов не только не поддержал его, но и, сурово отсекая иронию, поинтересовался:

– Оборону самой батареи командование базы усилило? Что там с орудиями прикрытия?

– Да вроде бы пытается усилить! Во всяком случае, батарея «сорокапяток» у нас теперь уже семиорудийная; плюс подбросили шесть минометных стволов и две счетверенные зенитно-пулеметные установки.

– Вдобавок к тем двум зенитным орудиям и двум «счетверенкам», которые уже были, – задумчиво уточнил комбат.

– Нам бы еще роту морских пехотинцев подбросили – и можно воевать.

– Но даже сейчас это уже не батарея, а небольшой укрепрайон, – признал Гродов. – Теперь важно превратить эти разрозненные подразделения в один коллектив, с единым командованием и единым пониманием цели. С подобной раздробленностью я столкнулся еще там, на «румынском плацдарме». Уверен: война научит нас ценить и единоначалие, и каждый ствол, пусть даже винтовочный.

Теперь они двигались по Пересыпи, и по левую руку, в просвете между домами, то и дело возникали камышовые плавни Хаджибейского лимана, будившие у Гродова воспоминания о плавнях мыса Сату-Ноу и Пардины; а по правую – строения зерновой и нефтяной гаваней. Дополняли эту картину корпуса небольших военных судов, ждущих своей очереди у ремонтных стапелей, а также на рейде, у входа в порт. Причем само присутствие их возрождало у бывшего коменданта плацдарма видения дунайских заводей, в которых выжидали своего часа мониторы и бронекатера речной флотилии и которые в любой ситуации оставались последней надеждой десантников.

Некую новизну привносила разве что белая башня Воронцовского маяка, к которой с двух сторон подступали мощные, из огромных блоков выстроенные «волнорезы», защищавшие гавань от штормовых волн.

За Пересыпью дорога стала петлять между степными пригорками, с которых открывался вид на дальний рейд, на котором теперь почти не видно было торговых или пассажирских судов, только два эсминца, словно стражи в серых доспехах, стояли по обе стороны залива, охраняя его от всякого, кто «посмеет посягнуть»…

Засмотревшись на море, Гродов не сразу обратил внимание на натужный дребезжащий звук, долетавший из глубины приморской степи, и лишь со временем сумел различить в поднебесье звено тяжелых бомбардировщиков, идущих на город уже как бы с тыла, со стороны Николаева, откуда их появления ожидали меньше всего. А за ним – еще и еще одно звено, причем все они шли под прикрытием истребителей. И, наконец, в арьергарде этой армады развернутым строем двигались шестеро немецких штурмовиков, таких знакомых комбату по боям на плацдарме.

На подлете к городу вся эта воздушная эскадра разделилась на два потока, один из которых пошел в сторону порта, другой – на промышленные пригороды: Пересыпь, Слободку, Молдаванку… В районе порта тут же подала голос зенитная батарея, послышались выстрелы и где-то в глубине Слободки. Но, остановив мотоцикл на загородной возвышенности и осмотревшись, комбат сразу же обратил внимание на то, как слабо защищен город от авиации противника, и на то, что в небе пока что не появился ни один советский истребитель.

Он перевел взгляд в ту сторону, где располагалась его батарея. Нет, похоже, эта часть предместья пилотов пока не интересовала. Приказывая «рулевому» гнать мотоцикл дальше, капитан был уверен, что доберется до командного пункта батареи без приключений. Но через несколько минут, на выходе из пике, немецкий пилот заметил мотоцикл, идущий вслед за появившимся из-за поворота грузовиком.

Решив, что дорожные цели более беззащитные, нежели те, что находятся в порту, и что в коляске мотоцикла наверняка сидит офицер, он опять снизился и пошел в атаку. Но еще до этого Дмитрий успел крикнуть своему ординарцу: «Лево руля! В кювет!» и, вырвав из рук мичмана карабин, успел выстрелить в надвигавшийся на них фюзеляж вражеского самолета. Он был уверен, что попал, тем не менее грузовик, находившийся метрах в ста от них, мгновенно вспыхнул и, уже неуправляемый, стукнулся о придорожное дерево, а пилот, прострочив щебеночную дорогу буквально в полуметре от мотоцикла, увел самолет в сторону лимана.

Пробнев хотел броситься к пылающему грузовику, но Гродов вовремя успел схватить его за плечо и заставил вернуться, чтобы залечь вместе с ним в кювете. Мичман благоразумно последовал их примеру. А еще через минуту раздался такой мощный взрыв, что куски кузова и металла буквально усеяли все пространство вокруг них.

– Что ж он такое, бедолага, вез, что так аховски рвануло? – отряхивал себя от пыли и комков земли Юраш, усевшись рядом с мотоциклом.

– Судя по всему, бочки с горючим, – ответил капитан, – а немец, сволочь, видать, прошил его из своего крупнокалиберного зажигательными…

Они вместе взглянули на мотоцикл, рядом с которым лежал мичман, и увидели, что передок коляски насквозь прошит куском какого-то железа.

– Видно, комбат, – крестясь, проговорил Юраш, – ты не только сам прибыл, но и войну с собой на прицепе привез.

– Зато с этой минуты на двух обстрелянных бойцов на батарее станет больше. Поверь, старшина, в бою это дорогого стоит.

* * *

Возвращение комбата старший лейтенант Лиханов встретил как избавление от мук душевных и телесных. За время «задунайского рейда» Гродова на батарее прошло несколько инспекционных проверок, каждая из которых начиналась и завершалась учебной тревогой. И все бы ничего, но всякая придирка проверяющего вызывала у вспыльчивого заместителя командира батареи желание дерзить, сопровождая свою дерзость мрачным юмором.

Выслушав его, Гродов лишь сочувственно улыбнулся.

– То, что всякий проверяющий ниспослан дьяволом, знает каждый командир, но «задунайский рейд» показал, что самым жестоким инспектором все-таки оказывается война. И буквально через несколько дней мы в этом убедимся.

– Считаете, капитан, что румыны и немцы все-таки окружат Одессу?

– Теперь уже так «считает» сама судьба этого города. У войны свои законы, желаниям и эмоциям нашим не поддающиеся.

– Да не может быть, чтобы такой город, такой прекрасный порт наши войска оставили врагу! Сюда перебросят корабли флота, подтянут живую и бронированную силу, нанесут серию таких контрударов, что враг откатится назад, к границам.

– В том-то и беда наша, мичман, – с грустью в голосе произнес комбат, – что слишком много таких вот романтиков, как ты, оказалось в наших штабах, причем самых высоких.

Вряд ли мичман в состоянии был понять, что имеет в виду капитан. Да Гродов и не старался разъяснить ему суть своих слов, а тем более – убедить его в своей правоте. Другое дело, что в эти минуты ему вспомнился стрелковый корпус, на который была возложена оборона всего огромного междуречья Дуная и Днестра, но который тем не менее вступил в войну, не имея на своем вооружении ни одного танка. Наверное, до конца дней своих будет помнить он текст телеграммы штаба Черноморского флота, который обещал прислать на плацдарм в помощь его десанту тысячу краснофлотцев, но с условием, что зажатая на одном из узких рукавов пограничной реки, теряющая корабли и людей флотилия изыщет возможность хоть как-то вооружить этот полк.[7]

А еще ему вспомнился кровью и мужеством добытый плацдарм у Килии-Веке, на который не только не перебросили подкрепление, но и тут же сняли с него лишь несколько дней тому назад направленный на плацдарм стрелковый полк. Разве мог он забыть признание штабистов флотилии о том, что сотни добытых во время задунайского рейда его, Гродова, бойцами трофейных румынских винтовок пошли на вооружение призывников корпуса и ополченцев, поскольку иного оружия в распоряжении штаба корпуса попросту не оказалось? И дожились они до такого состояния дел только потому, что те, кто еще недавно радостно рапортовал о готовности армии, флота и населения к отражению любой агрессии, не позаботились даже о создании достаточного запаса личного стрелкового оружия.

– В том-то и дело, мичман, – задумчиво произнес он, – что нет у нас пока что такой – ни живой, ни бронированной – силы, которая способна была бы остановить врага на подступах к Одессе. Не существует ее, старшина батареи, вот в чем беда. Где-то там, на Днепре, на Дону, может, и остановим, однако на этом этапе войны, – решительно покачал головой, – нет. Ни в коем случае. И это не паникерство, а трезвая оценка реального положения на фронтах. Так что все будет зависеть теперь от мужества и находчивости каждого из нас, каждого бойца. Вот такая получается у нас «агитка Бедного Демьяна».

6

В бухарестском аэропорту баронессу встречал обер-лейтенант из румынского управления абвера. Поместив ее в отеле «Бавария», в котором обычно селились германские офицеры, он до позднего вечера старался находиться рядом, сопровождая ее то в расположенный на первом этаже ресторан, то в ближайший магазин, буквально заваленный германскими и итальянскими товарами. Самого города война тоже пока еще не коснулась, да и потери на фронтах казались не столь ощутимыми, чтобы они способны были погружать столицу в траур, тем более что корреспонденты газет и авторы уличных плакатов по-прежнему ликовали по поводу возвращения королевству его исконных восточных земель.

Понимая, что находится под плотной опекой обер-лейтенанта, который сразу же признался, что происходит из семьи русского офицера царских времен, подполковника Веденина, баронесса пригласила его вечером к себе в номер и за рюмкой коньяка прямо, хотя и с игривой улыбкой на лице, поинтересовалась:

– Скажите-ка мне, господин Веденин, как русский русской: в качестве кого вы приставлены ко мне – соглядатая, гида, охранника?

– Поставим вопрос иначе: в качестве кого вы хотели бы видеть меня, баронесса? – Они были ровесниками и одного чина, к тому же в номере находились одни, поэтому ничто не мешало им слегка пофлиртовать.

– В качестве телохранителя, – томно произнесла Валерия, потянувшись к нему выразительными, контрастно очерченными естественной коричневатой линией губами. И в этом «телохранителя» прозвучал свой смысловой подтекст.

– Поверьте, с сегодняшнего дня это превратится в мою мечту: на всю жизнь остаться вашим «телохранителем».

– Первый шаг к этой мечте вы сделаете, точно так же откровенно ответив мне на вопрос: «Какой приказ относительно меня вы получили из Берлина?»

Угловато скроенный, белобрысый, с откровенно неаристократическими чертами лица, обер-лейтенант явно принадлежал к той категории российских дворян, матери которых неосмотрительно «позаботились», чтобы в их жилах текла кровь московских или питерских ямщиков.

– Этот приказ оказался лаконичным, как щелчок револьвера во время русской рулетки: «Головой отвечаете за безопасность баронессы!» А поскольку вы так же дороги мне, как и моя голова…

– Я должна быть дороже вашей головы, – подсказала Валерия.

– Как раз в этом духе я и хотел выразиться. Так вот, поскольку вы очень дороги мне, то я отлучался только однажды: и только для того, чтобы похлопотать о вашем отлете в Измаил.

– И чем же завершились ваши хлопоты, любезнейший?

– В восемь утра вы вылетаете с попутным транспортным самолетом, который направляется в Галац, но пилот позволит себе небольшой крюк, чтобы высадить вас на полевом аэродроме неподалеку от Измаила. Там вас встретят и бронекатером доставят в Вилково, поскольку штабная яхта «Дакия» уже там.

– Странно, она должна была находиться в гавани Тирасполя. Они что, ждут моего прибытия на судно?

– Задержку яхты в гавани Вилкова можно истолковать и таким образом. Однако на самом деле бригадефюреру СС фон Гравсу настоятельно посоветовали потерпеть пару дней, пока не прояснится ситуация на восточном берегу Днестровского лимана, поскольку яхте предстоит путь до пристани Тирасполя. Кстати, вчера мне удалось побеседовать с моим давнишним знакомым, командиром «Дакии» капитан-лейтенантом Отто Литкопфом, который находился в отделе абвера в соседнем с Вилково дунайском городе Килие. Он восхищен вами и считает, что в вашем лице абвер приобрел агента, способного перещеголять саму Мату Хари. Мало того, Литкопф уверен, что вы подражаете ей.

– Невозможно подражать человеку, тем более разведчику, о котором имеешь весьма смутное представление.

Веденин в нескольких словах пересказал ей биографию известной разведчицы, однако должного впечатления на Валерию она не произвела.

– И все же я не понимаю, почему Литкопф упорно связывает мое имя с именем этой танцовщицы.

– Очевидно, потому что в течение долгого времени она оставалась любовницей адмирала Канариса, причем происходило это задолго от восхождения этого человека в адмиралы, а тем более – в шефы абвера.

Баронесса задумчиво отпила коньяку и с подозрением взглянула на Веденина:

– Признайтесь: все-таки вы намекнули Литкопфу на то, что я стала любовницей Канариса?

– Я бы не решился произнести такое по телефону, тем более что мне мало что известно о вашем пребывании в Берлине, а уж тем более – о связях с адмиралом Канарисом.

– Кто в таком случае мог решиться? Кому что-либо известно?

– Мог отец капитан-лейтенанта нефтяной магнат Карл Литкопф, у которого свои связи и свои информаторы как в Берлине, так и в Бухаресте и который, как мне известно, сопровождал вас перед вашим отлетом в столицу рейха и пытался…

– А вот об этом вам ничего неизвестно, – жестко пресекла баронесса разглагольствования Веденина.

– Как прикажете. Но позволю себе заметить, что вам не мешало бы женить на себе если не самого магната, то, по крайней мере, его сына. Независимо от исхода этой войны это обеспечило бы вам безбедное существование до конца ваших дней, а главное, полную финансовую независимость. И потом, учтите, очень скоро ни в Румынии, ни в рейхе вам оставаться нельзя будет.

– Почему нельзя?.. – поползли вверх брови Валерии.

– Потому что обе эти страны потерпят поражение. Россию в принципе победить невозможно. Если же в союзе с ней выступают США и Великобритания со всеми своими доминионами, то понятно, что страны «оси Берлин – Рим – Токио» попросту обречены.

На какое-то время баронесса застыла с рюмкой в руке.

– Признаюсь, что ничего подобного услышать от вас, германского офицера, не ожидала.

– А от сына истинно русского офицера?

– Но тогда возникает вопрос: как далеко вы готовы зайти в своем неистребимом русском патриотизме?

– Все зависит от обстоятельств. Точнее, оттого, когда и кем он будет востребован.

– Именно так, уклончиво, вы и должны были ответить. Самое разумное, что мы способны предпринять сейчас, – это позаботиться о поддержании связи друг с другом. Нет-нет, о замужестве тоже пора подумать, тут вы правы. Но это еще терпит, а я предпочитаю жить днем нынешним. Эту ночь вы намерены провести со мной?

Вопрос был задан таким спокойным и естественным тоном, что Веденин, который как раз в это время приложился к рюмке коньяка, чуть было не поперхнулся.

– Если вы позволите, баронесса… – настороженно ответил он, опасаясь некоей словесной ловушки.

– Честно признаюсь: вы не в моем вкусе, уж извините. Но ради скрепления нашего союза…

Это была одна из тех ночей, о которых, порой втайне даже от самой себя, стеснительно мечтает каждая женщина. Любовником Веденин оказался воистину неутомимым: он брал ее грубо, без каких-либо словесных изысков и физических нежностей, как можно брать самую падшую из женщин, прямо в пролетке или в закутке дворницкой; причем происходило это бесчисленное множество раз и во всех мыслимых позах.

«Воспитание здесь ни при чем, это у него в генах, – попыталась баронесса хоть как-то оправдать сего молчаливого, звереющего от собственной страсти насильника. – Не исключено, что именно таким образом известных, издерганных холодностью и половой слабостью мужей, прародительниц-аристократок не раз брали в свое время безвестные кучера и ломовые дворовые мужики. Причем считай, что тебе, как и предшественницам твоим, подобные встряски только на пользу».

7

В Севастополь полковник улетал, как в глубокий тыл, удивляясь при этом, что сейчас, когда враг чуть ли не подступает к окраинам Одессы, ему выпала такая странная по нынешним временам возможность – оказаться далеко от линии фронта, да к тому же в Крыму. И хотя, провожая его в аэропорту, подполковник Райчев грустновато вздохнул: «Жаль, други мои походные, что это уже не то лето и не тот взлелеянный в мечтаниях Крым…», тем не менее Бекетов сказал себе: «Завидует, служивый! Да и кто бы на его месте не позавидовал, если ты и сам себе почти что завидуешь?»

Но едва самолет оказался над морем, как по нему выпустили несколько пулеметных очередей со своего же, на дальнем рейде мающегося, судна, приняв, очевидно, за чужака. Затем началась такая болтанка в воздухе, словно пилот вел свою старую, не единожды «латаную» машину не по небу, а по проселочным ухабам. А завершалось все тем, что ночной полет их транспортного санитарного самолета, на котором в тыл перебрасывали раненых, изувеченных взрывами офицеров, едва не был прерван атакой немецких штурмовиков. И только благодаря тому, что в небе появилось несколько советских самолетов морской авиации и в ситуацию вовремя вмешались зенитчики, их неповоротливая махина с прошитым пулеметной очередью фюзеляжем с трудом сумела приземлиться на каком-то запасном аэродроме.

Самое время было молитвенно вздохнуть, однако не успел Бекетов дождаться машины, присланной за ним из контрразведки флота, как на этот степной аэродром налетела другая волна бомбардировщиков, и самолет, из которого он минут десять назад вышел, разнесло взрывом бомбы на мелкие куски. Причем взрыв был такой силы, что часть крыла грохнулась буквально в трех метрах от мающегося у КПП полковника. «А ведь раненые, которые наверняка все еще оставались в самолете, – с суеверной грустью подумалось Бекетову, – считали, что им несказанно повезло, а значит, жить им теперь выпадет долго и по-тыловому счастливо».

– Мне-то казалось, что вы все еще в далеком тылу, – сказал он, пожимая руку прибывшему за ним капитану третьего ранга Красовскому. Левая рука этого офицера покоилась на подвязке, а худощавое лицо его показалось Бекетову землисто-серым, каким обычно бывает у человека, потерявшего много крови и предельно истощенного.

– В Москве того же мнения, – сухо, устало ответил крымчанин, приглашая полковника в «виллис». – Там тоже забывают, что Севастополь бомбят не как один из тыловых городов, а как базу флота. Немцы и их союзники прекрасно понимают: пока не будет сломлен флот, ни Одессы, ни Крыма им не видать. А ведь, судя по всему, они уже замахиваются на Кавказ, на грозненскую и каспийскую нефть. – И тут же сочувственно поинтересовался: – Как там Одесса?

– По-прежнему неописуемо красива.

– Это понятно. Как долго сможет продержаться?

– Пока что только одно могу сказать: она держится. Надолго ли ее хватит – зависит не только от боеспособности Приморской армии и Одесской военно-морской базы, но и от того, как долго будет противостоять ударам противника Крым, без флотской поддержки которого, в окружении, нам придется очень туго.

– Только вот беда: силы флота тоже тают, поскольку очень слабое у нас получается воздушное прикрытие судов, – не стал успокаивать его Красовский. – Многие караваны и отдельные суда вообще выходят в море без прикрытия, в то время как немецкие и румынские пилоты все наглее берут под контроль не только одесский, но и новороссийский фарватеры. Чуть ли не каждый наш корабль, особенно слабо вооруженные торговые и пассажирские суда, они превращают в движущуюся и почти беззащитную мишень.

Последствия авианалетов действительно видны были в городе почти на каждом шагу. Причем чем ближе к порту, тем они становились все более впечатляющими, а ведь линия фронта проходила еще очень далеко.

После того как совещание руководителей контрразведывательных отделов всех подразделений флота было завершено, к полковнику подошел уже знакомый ему капитан третьего ранга Красовский.

– С вами желает поговорить полковник Маевский из Главного разведывательного управления. Он только что прибыл из Москвы и ждет вас в моем кабинете. Предмет его интереса мне неизвестен, однако знаю, что он ведает, условно говоря, «румынским направлением».

– В этом и весь «предмет его интереса», капитан третьего ранга, – помрачнел полковник. – О чем тут еще гадать?

Бекетов не сомневался, что офицер из ГРУ прибыл специально по его душу и что «предмет его интереса» заключался прежде всего в личности баронессы фон Лозицки, выход которой из-под контроля еще долго будет аукаться ему.

«Послать кого-нибудь, чтобы убрали баронессу, пока она все еще остается в зоне досягаемости? – в сердцах задался он почти спасительным вопросом. И тут же въедливо посоветовал себе: – Ага, и „гонцом смерти“ назначь капитана Гродова!»

Поскольку, забывшись, полковник рассмеялся вслух, Красовский, сопровождавший его в подвальную часть здания контрразведки флота, удивленно взглянул на него.

– На совещании что-то было не так? – заинтригованно спросил он, все еще оставаясь под впечатлением от той убийственной информации о положении на фронтах, которая была доведена до их сознания.

– Нет-нет, к совещанию это отношения не имеет, – отмахнулся от него Бекетов, и тут же мысленно продолжил: «Но если отбросить шутки в сторону, таким гонцом вполне могла бы стать наша дунайская фурия-казачка Терезия Атаманчук. Женщина сильная, решительная, а главное, узревшая в баронессе свою соперницу. Что может оказаться более сильным мотивом для расправы над женщиной-агентом, нежели ревность соперницы?».

Придя к такому выводу, Бекетов облегченно вздохнул. Если упреки по поводу провала миссии баронессы в самом деле окажутся жесткими и, как любит выражаться в таких случаях майор Кречет, «подтрибунальными», он готов предложить то единственное, что можно и следует предлагать в подобных случаях, – ликвидацию двойного агента. Причем теперь он может предложить это не абстрактно, а называя имя исполнителя, что всегда вызывает уважение у начальства, поскольку становится ясно: руководитель операции осознал свои просчеты и готов исправлять положение.

– Теперь уже ясно, что, вопреки всем ожиданиям, война выдастся затяжной. Вы готовы не соглашаться со мной?

– Не готов, для этого нет основания.

– Причем не исключено, что румынское руководство попытается пойти на перемирие с нами, пытаясь закрепиться на территории так называемой Транснистрии. Вы готовы не соглашаться со мной?

– Не готов.

Этот полковник с дворянской фамилией Маевский и с грубоватым лицом сельского пропойцы говорил тихим, внушающим голосом учителя младших классов. Он мелкими глотками отпивал чай из большой глиняной чашки, но, даже поднося ее ко рту, смотрел на Бекетова белесыми, преисполненными доброты и наивности глазами.

– К счастью, Гитлер пока что не позволяет Антонеску вести с нами переговоры об установлении новых границ, хотя по тем скудным сведениям, которыми мы обладаем, румынский фюрер намеревался прибегнуть к ним. Вы спросите, почему к счастью? Потому что тогда наше руководство оказалось бы в сложном положении. Нам предлагают мир, а мы отказываемся. А ведь велик соблазн заполучить хотя бы часть территории, свободной от фронта; избавиться от нескольких румынских полевых армий. Вы готовы не соглашаться со мной?

На сей раз Бекетов не ответил. Он понял, что, задавая этот вопрос, Маевский в ответе не нуждался, а всего лишь отдавал дань словесной привычке.

– Вы обратили внимание, что я сказал: «по тем скудным сведениям»?

– Обратил.

– В смысле стратегической разведки румынское направление вообще «отработано» нами крайне слабо; сказалась недооценка этой страны в качестве вероятного противника. Большинству наших стратегов даже в голову не приходило, что румыны решатся пойти на полномасштабную войну с нашей страной; предполагали, что они останутся такими же пассивными союзниками рейха, каковыми являются, скажем, Болгария или Словакия. Но теперь очевидно, что румыны не остановятся даже на Южном Буге, который пока что считают пограничной рекой своего королевства. Вы готовы не соглашаться со мной? Впрочем, извините, – тут же исправил свою оплошность Маевский. – Мудро поступаете, что стремитесь не обращать внимания на мои сугубо риторические вопросы.

– Если я правильно понял, вам нужен агент стратегической разведки, который бы сумел проникнуть в высшие сферы румынского руководства?

– И похоже, что такой агент у вас уже появился, – некая аристократка имперских кровей баронесса Валерия Лозовская. Правда, вы ошибочно пытались использовать ее для нужд тактической фронтовой разведки, для чего она мало приспособлена.

– Теперь это уже очевидно.

– С ее «личным делом» я ознакомился. Однако оно явно устарело. Вы занимались этим агентом здесь, вы переправляли ее в Румынию… Что дальше?

– Дальше – провал.

– Не понял. Насколько можно судить по донесениям разведки, баронесса спокойно вращается в высших сферах немецкого командования в Румынии, а недавно даже была принята самим шефом абвера. Согласитесь, что такая честь выпадает не каждому. К тому же Валерия была награждена Железным крестом за выполнение задания на нашей территории. Вам это известно?

– Нет, неизвестно, – твердо и правдиво ответил Бекетов.

– Тогда о каком провале вы твердите?

– О нашем провале, тех, кто готовил и отвечал за операцию «Корона».

– Тоже преждевременный и непродуманный вывод. Не разочаровывайте меня, Бекетов. Да, на какое-то время баронесса вышла из-под вашего контроля; она не ищет связи с вами, так как находится под плотной опекой сразу двух вражеских разведок. Понятно, что в данной ситуации вы не можете определиться, как вести себя с ней дальше, поскольку известно, что она была подставлена нам абвером и румынской разведкой. Но из этого вовсе не следует, что операция провалена. Впрочем, я слишком поторопился с выводами. Излагайте, Бекетов, излагайте… Только предельно откровенно.

«А ведь этого полковника послал мне сам небесный покровитель разведчиков, – подумалось Бекетову. – Более удобного случая изложить всю суть происшедшего во время операции „Корона“ и тем самым не только облегчить свою душу, но и подготовить почву для дальнейшей работы, спасаясь при этом от подозрений, придумать невозможно».

8

Бекетову тоже принесли чай, но, пока полковник во всех мыслимых подробностях, абсолютно ничего при этом не утаивая, пересказывал ход операции, напиток основательно остыл. Полковник уже понял: по своим каналам Маевский получил такие сведения, какими лично он не обладает и неспособен был обладать. Бекетова это, конечно, задевало, но, с другой стороны, ясно, что у полковника из ГРУ и масштабы деятельности были иными, и возможности – другими.

– А теперь ваши выводы, достойнейший? – мягко, почти вкрадчиво потребовал тем временем Маевский.

– Фактически все выглядит так. Поддавшись на нашу вербовку, баронесса сумела утаить, что с ней уже входили в контакт представители абвера.

– Что она уже является агентом абвера, – все так же вкрадчиво уточнил москвич. – И тем самым избежала ареста в нашей стране. К слову, в какое-то время мы стали подозревать, что она может оказаться агентом-двойником, но операция «Корона» уже была запущена и хотелось рискнуть; слишком уж многообещающей оказалась родословная этой леди. В конце концов, мы всегда сможем прижать ее к ногтю, ну а в случае провала что мы, собственно, теряем? Какими тайнами, способными удивить Запад, она обладает? Впрочем, мы опять отвлеклись.

– Так вот, – продолжил свой рассказ Бекетов, – сначала баронесса убрала одного агента сигуранцы, который очень мешал ей, а затем и контрабандистов, которых мы использовали для переброски ее за рубеж в рамках промежуточной операции «Контрабандист». Агента и контрабандистов баронессе можно было бы простить, но…

– Мы простим баронессе убийство этих врагов отечества без каких-либо «но». Так или иначе их следовало расстрелять.

– Однако она сдала радиста, которого мы переправляли вместе с ней через Дунай и который должен был поддерживать связь с радистом военно-морской базы. С этим как быть?

Маевский допил чай, аккуратно выутюженным платочком вытер губы и лоб:

– Тут вот какое дело, полковник Бекетов. Если исходить из канонов разведки, то операцию «Корона» следовало отменить, не доводя ее до шлюпки контрабандистов. По поведению, по реакции агента сигуранцы, который контактировал с ней, Лозовская поняла, что за рубежом ей перестают доверять и что здесь, в Одессе, есть кто-то, кто отслеживает каждый ее шаг.

– Согласен, у нее были для этого основания.

– На берегу пограничной реки ее никто не должен был встречать, но, еще находясь в шлюпке, она заметила: там засада. То есть ее возвращения, конечно, ждали, ведь Валерия сама сообщила об этом. Но, во-первых, она рассчитывала, что выйдет на контакт с сигуранцей, когда сочтет нужным. А во-вторых, никаких сведений об операции «Контрабандист», то есть о том, когда, каким образом и где именно она будет переходить границу, баронесса за рубеж не передавала.

– Таких нюансов этой операции я не знал. Получается, что кто-то ее выдал, – пожевал нижнюю губу Бекетов. – Это уже повод для серьезных раздумий.

– У нас нет никаких сомнений в том, что в Измаиле или в Килие действовал вражеский агент, который знал об операции по заброске нашего агента.

– Получается, что в ходе операции «Корона» на каком-то этапе баронесса переиграла и нас, и абвер? – не скрывая своего удивления, уточнил Бекетов.

– Получается, что так. Но вот что странно: старший лейтенант Лозовская не только по-прежнему выполняет те установки, которые получила от нас перед отправкой в Одессу, но и действует с еще большим размахом. Она сумела отмести все подозрения сигуранцы, войти в доверие к руководству СД в Румынии, наладить связь с семейством нефтяных промышленников Литкопфов. Мало того, она умудрилась побывать в Бухаресте и даже в Берлине, где ее женскими прелестями умиленно любовались адмирал Канарис и рейхсмаршал Геринг.

Бекетов удивленно качнул головой. Факты, которые выкладывал ему полковник Маевский, казались настолько невероятными, что в них трудно было поверить.

– Но это еще не все. Не исключено, что на очереди – знакомство с новоиспеченным маршалом Антонеску. Там, где нужно пустить в ход свои женские чары, баронесса не пасует и нравственными запретами себя не изводит. В этом ее неоспоримое преимущество перед многими другими агентами и сочувствующими им.

– У вас уже налажена связь с ней? – спросил Бекетов, отдавая себе отчет в том, что полковник может и не отвечать на этот вопрос, по крайней мере правдиво.

– В настоящий момент не налажена. Но мы не нервничаем и не форсируем события. Зачем лишний раз подвергать ее риску? Другое дело, что наши люди тоже отслеживают действия баронессы. Но только используем мы их втемную: они следят за ней как за предательницей. Что это нам дает? Объясняю: в случае провала каждый из них сможет подтвердить, что русская разведка готовится к ликвидации баронессы. Причем исполнить приговор обязан будет именно он. Просто пока что приказа на уничтожение предательницы не поступало.

– Но тогда получается, что и меня вы тоже в какой-то степени использовали втемную?

– Получается, что использовали, – спокойно согласился Маевский. – Вы – профессионал и должны понимать, что этого требуют каноны разведки. А что касается баронессы фон Лозицки, или, как ее называют немцы, фон Лозецки, то поймите, Бекетов: у нас есть кому считать эшелоны, направляющиеся из глубокого вражеского тыла к линии фронта, а также выведывать полковые сплетни у подвыпивших вражеских офицеров. У баронессы же иная миссия.

– Хотелось бы знать, какая именно.

– В нашей разведывательной практике это случай особый, можно сказать, уникальный. При определенном раскладе баронесса с ее титулами и красотой вполне может стать супругой или невесткой какого-нибудь монарха, президента, премьера; да мало ли как сложатся обстоятельства!

– Лихо закручено.

– Для того и существует стратегическая разведка; для таких случаев и предусмотрено введение в игру «агентов влияния», классическим примером которого как раз и способна стать баронесса фон Лозицки. Так что не хотелось бы, коллега, чтобы в отношении баронессы вы пороли какую-либо горячку. Понимаете, о чем я?

– Как видите, до сих пор мы не горячились. Хотя согласитесь, что этот разговор должен был состояться намного раньше.

– Но тогда он не был бы столь предметным. Мы ведь и сами не сразу разобрались в ситуации. Понадобилось время, понадобились усилия нашей агентуры.

– Тоже верно, – согласился Бекетов. – Словом, стоит задуматься: то ли я слишком устарел для современной разведки, то ли пока еще не дорос до нее.

– Не в этом сейчас дело. Баронесса Лозовская действительно происходит из аристократического семейства, породненного с несколькими монархическими родами Европы, так что это не легенда ее, а реальный факт из родословной. Из этого следует, что Валерии не нужно вживаться в образ аристократки, достаточно оставаться собой. Вот мы и решили: пусть она пока что осторожно входит, внедряется в высшие сферы Румынии и рейха; пусть соблазняет нефтепромышленников и втирается в доверие высших чинов вражеской контрразведки; пусть завладевает замками и активами концернов…

– Чувствуется размах.

– Еще как чувствуется! Однако замечу, что в ее распоряжении ровно год, в течение которого она может вести себя как ей заблагорассудится. Но спустя год мы обязательно решим, каким образом лучше всего использовать ее положение и возможности, сообразуя их с положением на фронтах и во вражеских столицах. Согласитесь, что, достигнув положения в западном мире, она способна будет создать целую разведывательную сеть.

– Если только возникнет такая целесообразность.

– Согласен, если возникнет…

– Итак, в ее распоряжении год?..

– Контрольный контакт должен произойти уже этой осенью. Для прояснения, так сказать, диспозиции. Поэтому нужно думать, кто из наших людей может оказаться рядом с ней еще до этого, решающего контакта. Но только из очень надежных и, я сказал бы, несколько «неожиданных» людей. Есть кто-нибудь на примете?

– Из касты «неожиданных»? На мой взгляд, есть.

– Поскольку ответ оказался очень поспешным, то предполагаю, что речь идет о капитане Гродове, с которым у баронессы сложились особые отношения?

– О, капитана Гродова нужно будет тщательно готовить, и запускать тоже неспешно, основательно, поскольку он уже всерьез засветился на «румынском плацдарме» как командир береговой батареи… Словом, он может пойти только во втором эшелоне. Причем для начала нужно провести разведку боем.

– Не возражаю. Кого предлагаете в качестве гонца с целью этой самой «разведки боем»?

– Нашего агента, женщину из украинок казачьего рода, давно осевшего на территории Румынии.

– Почему бы вам не сказать прямо, что хотите послать Терезию Атаманчук? Она же – «Атаманша».

– …С которой Гродов познакомился на «румынском плацдарме». Согласно одному из возможных сценариев, она способна готовить появление в стане врага самого капитана, но уже в роли перебежчика.

– Где он сейчас?

– Командует береговой батареей, расположенной восточнее Одессы.

– То есть перед нами – настоящий боевой офицер.

– И сын морского офицера. Кстати, в румынской офицерской среде он уже известен под кличкой Черный Комиссар, и, как это ни странно, относятся к нему, как к бывшему коменданту «румынского плацдарма», с должным уважением.

– Вот видите, полковник, а вы сразу же ударились в сомнения: «То ли устарел, то ли не созрел?..» Каждый агент, каждая операция требуют своего подхода и своего решения. Не исключено, что Гродов составил бы баронессе прекрасную пару, поскольку оба они из племени отчаянных авантюристов.

– В их характерах действительно просматривается нечто общее, – согласился Бекетов. – Наверное, поэтому они очень быстро нашли общий язык.

– Значит, стоит подумать, каким образом подставить его противнику. Прежде всего, поговорите с ним, как он к этому отнесется.

– Поговорю, и вместе подумаем.

– Причем главное здесь – не бояться отступить от шаблона, идти на определенный риск.

– Но при этом исходить «исключительно из канонов разведки», – предостерег Бекетов, давая понять, что использует оружие своего собеседника. Он мог бы также дать Маевскому понять, что тот не убедил его в верности баронессы советской разведке, но побоялся, что и его намек тоже будет выглядеть неубедительно. Тем более что разубеждать в этом представителя Главного разведуправления армии ему пока что было невыгодно.

…И оба полковника сдержанно рассмеялись.

9

Когда в измаильском отделении сигуранцы, куда все еще сопровождавший ее обер-лейтенант Веденин обратился за помощью, стали гадать, каким способом – сухопутным или речным – лучше всего перебросить баронессу в Вилково, она охотно избрала бронекатер. Но, как только Валерия поднялась на предназначенное для этого суденышко, тут же попросила командира о том, о чем в свое время не решилась попросить бригадефюрера фон Гравса, пребывая на борту «Дакии», – хотя бы минут на двадцать высадить ее на мысе Сату-Ноу.

– Зачем? С какой стати? Что, какие воспоминания связывают вас, баронесса, с этим мысом? – подозрительно косился на нее командир катера лейтенант Попеску, выражая свой внутренний протест на первый взгляд спокойно заданными вопросами.

– Лично меня ничто не связывает ни с мысом Сату-Ноу, ни с этой рекой, ни с этим краем, – ответила баронесса, игриво помахав рукой направлявшемуся к трапу Веденину. Проводив Валерию на борт катера, он теперь сходил на берег, чтобы немедленно возвращаться в Бухарест. – Что касается мыса, то на твердь эту нога моя пока еще не ступала.

– Догадываюсь: хотите взглянуть на места, в которых держали плацдарм ваши «черные комиссары», – безошибочно определил командир суденышка, палуба и борта которого были искорежены отметинами осколков и пуль.

– Что вы имели в виду, когда говорили «ваши черные комиссары»?

– Насколько мне известно, вы из русских.

– Эта аристократка, – задержался на первой ступеньке обер-лейтенант, – более чистых кровей румынка, нежели вы… Попеску. – В его устах это «Попеску» прозвучало с таким презрением, с каким могло прозвучать только уничижительное «пошел вон!». – И для Великой Румынии эта разведчица и диверсантка сделала во стократ больше, чем вы способны предположить.

Перечить германскому офицеру, к тому же старшему по чину, командир не стал. Проникнувшись ответственностью момента, он не только направил свой бронекатер к правому берегу, но и обошел мыс с севера на юг, чтобы затем высадить баронессу как раз в том месте, где Сату-Ноу «срастался» с материком. Здесь все еще отчетливо просматривались полузасыпанные окопы, земля возле которых была испещрена воронками так, словно на нее обрушился метеоритный град.

– Хотите сказать, что именно здесь держали оборону моряки десантного батальона? – с волнением спросила Валерия, останавливаясь возле полуразрушенного блиндажа, в котором наверняка приходилось бывать и капитану Гродову.

– Как вы уже поняли, мы называли их «черными комиссарами». И командира их тоже до сих пор называют Черным Комиссаром.

– Мне известно, как вы называете русских моряков и как сами моряки называют вас, румын-фронтовиков.

Лейтенант подозрительно взглянул на баронессу. Он тоже прекрасно знал, с каким презрением относятся русские моряки к румынским солдатам, однако реагировать на колкий намек баронессы не решился.

А тем временем мыс, этот клочок чужой земли, был дорог Валерии уже хотя бы потому, что здесь все напоминало о капитане Гродове и его морских пехотинцах; что возле каждого блиндажа или дота, возле каждого пулеметного гнезда она могла возрождать его образ, фантазируя по поводу того, в каких ситуациях оказывался здесь командир бесстрашных морских десантников. Вот здесь, подобрав винтовку одного из убитых, он, возможно, помогал своим бойцам отбивать атаку румын; здесь, в этом наспех сооруженном блиндаже, пересиживал очередной артналет; а вон там, у пулеметного гнезда, с криком «Полундра!» поднимал своих морячков в контратаку, намереваясь завершить ее кровавой рукопашной схваткой.

А ведь могло случиться и так, что она оказалась бы вместе с капитаном на этом же плацдарме, в конце концов, она медик, пусть даже пока что недоученный. Если учесть, что Бекетов бросил капитана на этот плацдарм ради прохождения стажировки, то почему бы не испытать на этом же «полигоне смерти» и ее, грешную? Правда, тогда – уцелей она на этом полигоне – жизнь ее пошла бы по совершенно иному руслу, но стоит ли загадывать?

– Кстати, замечу, – растерзал ее зрительные и почти осязаемые иллюзии суховатый голос командира бронекатера, – что здесь проходил последний рубеж русских.

– Из этого следует, что они до конца удерживали мыс под своим контролем, что и было основной задачей десантников, – как бы про себя заметила Валерия.

– Именно с этого рубежа наши солдаты окончательно выбили их, очистив последний участок нашей земли.

– Ваш катер принимал участие в блокаде мыса?

– Нет, не пришлось.

– Вот видите, – с ироничной загадочностью улыбнулась баронесса.

– Но ведь здесь и не было никакой блокады, – попытался оправдываться Попеску. – Во всяком случае, со стороны реки. Так что моряки постоянно получали огневую поддержку судов, а также поддержку в живой силе, с восточного берега.

– Почему же вы не блокировали плацдарм со стороны реки?

– Из-за мощного огня русских корабельных орудий и береговых батарей, а также из-за минных заграждений наши бронекатера и мониторы так и не смогли прорваться даже к самому северному русскому селению на Дунае, то есть к порту Рени.

– Вот видите, – все с той же ироничной загадочностью повторила Валерия.

– Что вы хотите этим сказать?

– Удивиться хочу, что до сих пор вы так и не знаете, – стал мстительно жестким ее голос, – горстка этих самых «черных комиссаров» так и не пропустила ваших солдат через свою последнюю линию обороны, которую оставила ночью, организованно, по жесткому приказу командования.

– Извините, баронесса, у меня другие сведения, – сконфуженно проворчал лейтенант румынского королевского флота. – Официальные, смею вас заверить. Понимаю, вы – офицер союзного нам абвера, который считается ныне лучшей разведкой мира, но ваши замечания и колкости…

– Я появлюсь у трапа через десять минут, лейтенант, – прервала его Валерия. – Оставьте меня одну.

– Осторожно, здесь могут быть мины, установленные по приказу Черного Комиссара.

– Напрасные волнения, лейтенант. Лично мне это уже не угрожает. На одной из «мин» этого капитана я в свое время так подорвалась, что ни хирург, ни Господь собрать меня по частям уже не в состоянии, – по-русски ответила Валерия, всматриваясь при этом не под ноги, а в высокое, лишь слегка подернутое дымкой августовское небо. – Только произошло это не на мысе Сату-Ноу и вообще не здесь и не сейчас, а, как мне теперь кажется, очень давно, в другом мире и в другой жизни.

Русского языка этот румынский офицер не знал. Но даже если бы он владел им в совершенстве, вряд ли сумел бы вникнуть в тот истинный смысл, который закладывала в свои слова «аристократка монарших кровей», как представил ее Веденин, о жизни и судьбе которой лично он, Попеску, ровным счетом ничего не ведал.

В блиндаже еще сохранилась ветками и камышом устланная лежанка. Валерия присела на нее и почувствовала такую усталость, словно только что завершился очередной, возможно, наиболее ожесточенный за все проведенные здесь дни рукопашный бой. Она заметила в углу серый комок, осторожно взяла его двумя затянутыми в перчатки пальчиками и поняла, что это свиток бинта – пропитанного кровью, запыленного и ссохшегося. «Надо бы узнать, получил ли здесь какое-либо ранение Гродов», – сказала себе и аккуратно положила бинт на то место, на котором он лежал.

– Ну что, набрались впечатлений, баронесса? – поинтересовался лейтенант, уводя ее в сторону катера.

– Это даже не впечатления, а некое перевоплощение. Чувствую себя так, словно еще недавно была бойцом десантного батальона, который, отходя, оставил меня на прикрытие. Впрочем, возможно, он так и не отошел, а весь полег, и я – последняя, кто сражался в его окопах.

– У вас непостижимо развитое воображение, – передернула губы лейтенанта растерянная какая-то ухмылка. И баронесса мстительно отметила про себя: «А ведь представить, что в ипостаси последнего защитника плацдарма оказался он сам, этот „мамалыжник“ попросту неспособен!»

10

Сойдя на вилковский дебаркадер, Валерия тут же встретилась с командиром «Дакии». Отто Литкопф был предупрежден по рации о приближении важной гостьи и, воспользовавшись тем, что фон Гравс и штандартенфюрер находились на приеме у коменданта города, решил встретить ее лично, с невзрачным букетом каких-то полевых цветов в руке.

– Очень странно вы ведете себя, капитан-лейтенант, – тут же попыталась Валерия ошарашить командира судна своим натиском.

– Вы имеете в виду появление в руке этого букета?

– Я имею в виду то, что, несмотря на некоторую нашу близость, – лукаво сощурила она глазки, напоминая о сексуальных порывах, которые они вместе пытались когда-то гасить в ее каюте, – в любви вы мне так и не объяснились.

Этот выпад баронессы оказался настолько неожиданным, что на какое-то время капитан-лейтенант попросту застыл с приоткрытым ртом.

– Но ведь и так все ясно, – понял намек офицер. – Наших общих душевных симпатий было вполне достаточно, чтобы слова оказались излишними.

– И все же не объяснились. Не объяснились, – еще напористее уличала его баронесса, уже сидя в небольшом ресторанчике, расположенном рядом с портом, в котором капитан-лейтенант заказал отдельный столик в импровизированной кабинке.

– В таком случае непонятно, почему ваша реакция на мою сдержанность оказалась столь запоздалой и нервной?

– Тем, что в разговорах с некоторыми офицерами абвера влюбленно уверяете их, будто в моем лице все разведки мира получат агента, который значительно превзойдет саму Мату Хари? Это ж как нужно было влюбиться в женщину, чтобы создавать ей столь громкую славу?!

– Ах, вот вы о чем!

– И не только.

– Каюсь, такой разговор состоялся. Правда, мне и в голову не могло прийти, что этот русский кретин Веденин решится выложить вам подробности нашей беседы. Однако не в этом дело. Говорите прямо: вы хотите опротестовать мое сравнение? Вам неприятен образ этой шпионки-танцовщицы?

– Если честно, хочу понять, по каким признакам вы определили, что мне удастся превзойти Мату Хари. Каюсь, до вчерашнего дня мне мало что было известно об этой женщине, так, в общих чертах…

Литкопф подождал, пока официант наполнит бокалы красным вином местного разлива, а затем, сдержанно улыбнувшись, произнес:

– Будет проще, если для начала мы поймем, какие линии судьбы и какие черты объединяют вас. Как и Мата Хари, вы сотрудничаете с несколькими разведками мира; как и она, удивительно красивы и бесстрашны; как и она, вращаетесь исключительно в среде военных. Во время суда, который приговорил Мату Хари к смертной казни, судья поинтересовался, почему ее любовниками всегда были офицеры воюющих стран. На что Маргарет Целле, таковым было настоящее имя Маты Хари, ответила, что штатские мужчины ее вообще никогда не интересовали, поскольку в ее глазах офицер всегда оставался существом высшего порядка, человеком, способным рисковать в любой ситуации. Поэтому не случайно муж ее тоже был офицером в чине капитана. Мало того, она прямо заявила судье: «Если я любила, то только военных, в какой бы армии они ни служили, из какой бы страны ни были».

– Вы сказали, что муж Маргарет служил в чине капитана?

– Вас поражает, что, как и я, грешный, он не вышел чином? Но ведь моя флотская карьера еще только начинается.

Валерия грустно улыбнулась, вспомнила рослую, плотную фигуру капитана Гродова и, почти залпом опустошив бокал, рассмеялась:

– При чем здесь вы, господин Литкопф? При чем здесь вы?! Лично вас это никоим образом не касается. – Баронесса выдержала паузу и, заметив, что очень огорчила этим командира «Дакии», положила свою руку на его, нервно вздрагивающую.

– Но ведь вас заинтриговало то, что муж Маты Хари был капитаном.

– Смиритесь с тем, что я имела в виду другого капитана. Что же касается вас, то я уверена, что, прежде чем полностью завладеть состоянием своего папаши, вы обязательно дослужитесь до адмирала.

– Вы угадали мою мечту.

– И, в отличие от вашего папаши-магната, готова поддерживать вас в этом служебном рвении. Сам же Карл Литкопф считает вас прожигателем жизни, а вашу службу на яхте – непростительной тратой времени.

– Но ведь вы понимаете, что он не прав.

– Кажется, вы не завершили свой рассказ о все той же Маргарет Целле, она же Мата Хари. Напомню, что намекали на некое родство наших характеров.

– Когда судья спросил Маргарет, почему она, высокооплачиваемая проститутка, решила связать свою жизнь с французской разведкой, та ответила: «Я не хотела быть шпионкой, просто мне нужны были деньги, а на панель я идти уже не могла».

– Слава богу, в отличие от Маты Хари, я еще и на панели способна поработать, если вы намекаете именно на это.

– Наоборот, хотел подчеркнуть, что, в отличие от Маргарет, вы – аристократка, которая никогда не опускалась до панели; к тому же вы не падки на деньги.

– И, заметьте, это еще не все мои недостатки, – призывно улыбнулась Валерия. – К тому моменту, когда меня будут судить как агента всех европейских разведок, их наберется значительно больше.

– Нет-нет, вас никто не станет судить; к тому же я никоим образом не хотел…

– Уймитесь, капитан-лейтенант, уймитесь, – прервала его Валерия. – Мне не нужны ваши оправдания. Я всего лишь жду той заключительной фразы, ради которой вы разоряетесь в этом ресторанчике и вообще затеяли весь этот умилительный разговор.

Литкопф с минуту нервно барабанил пальцами по столу, и баронессе едва хватило выдержки, чтобы не заставить его прекратить эту «барабанную дробь перед казнью».

– Выходите за меня замуж, баронесса.

– Ну, наконец-то!

– Считаю, что мы составили бы неплохую пару.

– А кто способен усомниться в этом?

– Мой отец поможет вывести вас из-под власти германской, румынской и всех прочих разведок. Мы, Литкопфы, всегда ощущали нехватку титулованной родословной, зато мы уже давно не ощущаем нехватки денег и недвижимости.

– Вот с этого и следовало бы начинать, капитан-лейтенант, а не сравнивать меня с какой-то там, извините, Матой Харой, – умышленно исказила она кличку шпионки-танцовщицы, – или как ее там зовут на самом деле. И мой вам совет: если хотите завоевать меня, да к тому же вместе с моим титулом и моей родословной, старайтесь, капитан-лейтенант, все-таки быть больше капитаном, нежели лейтенантом.

– Мы с отцом предпримем все возможное, дабы уже к началу следующего года я был повышен в чине до капитана третьего ранга. Чтобы в своем высокородном обществе вы, баронесса, не чувствовали себя униженной положением своего супруга.

– Кажется, вы так ничего и не поняли, лейтенант-капитан, – умышленно исказила Валерия его чин. – И уже это наводит на грустные размышления.

11

В течение нескольких последующих дней гарнизон укрепрайона продолжал создавать оборонный пояс вокруг батареи, дополняя его второй линией окопов, щелями и блиндажами. Кроме того, на подходах к первой линии бойцы соорудили два мощных «камнемета» – большие ящики с гравием, под которыми был заложен динамит. Именно они должны были стать неким секретным оружием комендоров в случае прорыва общей линии обороны.

Ни один вражеский корабль к этому времени на рейде одесской гавани не появлялся. Мало того, разведданные флота подтверждали, что румыны вообще перешли на малые каботажные перевозки по мелководью, чтобы не становиться добычей советских субмарин, а в борьбе с флотом противника на этом этапе войны полагались только на авиацию[8]. Но все же, прибыв на батарею, бригадный комиссар Кулаков – тот самый, который в качестве члена Военного совета флота встретил Дунайскую флотилию в Одессе и тут же переправил ее в Днепровский лиман (откуда бронекатера могли совершать рейды и по Южному Бугу, и по Днепру), – вновь приказал провести учебные стрельбы, исходя из угрозы с моря.

Будто почувствовав неуместность своих стараний, комиссар внимательно осмотрел все оборонные позиции в районе командного пункта, капониров тяжелых орудий и батареи «сорокапяток», а затем взошел на прибрежный холм и какое-то время задумчиво смотрел не на море, а в сторону степи:

– Все-таки предполагаете, капитан береговой службы, что врага придется встречать из глубин материка?

– Это уже даже не предположение, а вполне реальная оценка стратегии врага.

– И как скоро видится эта встреча вам, офицеру, побывавшему на передовой?

– Она состоится в ближайшие дни, – ответил Гродов. – Ни бронетехники, ни авиации, которые способны были бы остановить натиск рейха на южном направлении, у нас пока что нет. С румынскими войсками – да, мы могли бы сражаться, особо не напрягаясь, но с войсками вермахта будет сложнее.

– Смелое предположение, капитан.

– Скорее, отчаянное. Уж теперь-то лгать самим себе смысла нет.

– Раньше тоже не было, а поди ж ты… – проворчал бригадный комиссар. – Оставив флотилию в Николаеве, я проинспектировал все четыре батареи очаковского сектора береговой обороны, которые, как вы знаете, тоже подчиняются командующему Одесской военно-морской базы. Так вот, представляете, на всех батареях бойцы просили зачислить их со стрелковым оружием в морскую пехоту и отправить на передовую. А когда я охлаждал их пыл предположением о том, что так или иначе вскоре они окажутся на передовой, причем не выходя за пределы своих батарей, воспринимали это как шутку. И ни один из комбатов – ни в очаковском, ни в одесском секторах – пока что не готовится к «сухопутным» боям с такой тщательностью, как вы.

– Может быть, потому, что ни одному из них не посчастливилось принимать участие в дунайском рейде и побывать на «румынском плацдарме»?

Бригадный комиссар протер платочком запылившиеся на степном ветре «учительские» очки, водрузил их на переносицу и вновь задумчиво всмотрелся в холмистую степную гряду, за которой парил утренней дымкой лиман.

– Не только в штабе флотилии, но и на судах о вас прямо-таки слагают легенды.

– В том-то и дело, что легенды, – отмахнулся Гродов.

– Я тоже так решил бы, если бы не ознакомился с донесениями – вашими и штаба флотилии; да не знал бы общей ситуации, создавшейся на дунайском участке границы. Как политработник скажу: чем больше у нас появится таких легенд, чем скорее они пойдут гулять войсками, тем легче будет воспитывать на их примерах бойцов, особенно молодых, – а чтобы сменить тему, тут же спросил: – Кажется, этот лиман отделен от моря довольно узкой дамбой?

– Не будь она такой длинной, после ухода наших войск ее можно было бы взорвать, чтобы упрочить наши позиции. В любом случае сегодня же ночью ее нужно будет основательно пристрелять. Причем не только условно, по карте, а по-настоящему, боевыми.

– В расчете на то, что на этой дамбе можно будет устраивать ловушки для пехоты противника, – поддержал его замысел бригадный комиссар.

– Грех будет не воспользоваться такой заготовкой.

Когда катер увозил Кулакова от батарейного причала, Гродов обратил внимание на небольшой плот, на котором, стоя под самодельным парусом, орудовал длинным веслом парнишка в выцветшей просоленной тельняшке. Плот, неумело сработанный из небольших, разного размера колод, нескольких досок и трех растрепанных вязанок камыша, неспешно приближался к батарейному пирсу, однако владелец его явно намеревался продолжить плавание.

– Эй, на барже!

– Во-первых, не на барже, а на каравелле! – парировал парнишка.

– Ну, если на каравелле – тогда, конечно… Возникает вопрос, мореход: не боишься, что ветер и течение отнесут твою каравеллу слишком далеко от берега?

– Не видите разве?! Низовой «очаковский» ветер дует, рыбаки еще называют его «прибрежным». При нем до самой Одессы можно дойти, не отдаляясь от берега.

– Да ты, оказывается, знаток местной розы ветров! Но должен был бы знать и то, что здесь, у батарейного причала, посторонним появляться нельзя!

Этот плот вышел из «фьорда», в котором, казалось, еще совсем недавно они с Валерией устраивали себе любовную купель. Могло показаться странным, однако в воспоминаниях последних дней Дмитрий почему-то все чаще обращался не к Валерии, а к женщине, которая приютила его на том, вражеском, берегу и дом которой на какое-то время дважды становился для него физическим и душевным убежищем.

Баронесса Лозовская так и осталась в его восприятии каким-то авантюрным приключением, красивой сказкой о привязанности к женщине, которая слишком хорошо знала цену и себе, и мужским ласкам. Даже после самых интимных, сексуальных сцен у Гродова оставалось ощущение того, что офицер контрразведки Валерия всего лишь выполняет чей-то четкий приказ: «Влюбить в себя этого парня, любой ценой влюбить!» Поэтому все, что между ними происходило, так или иначе порождалось этим приказом.

– Мне можно, – не намерен был тушеваться «мореход» – Я ведь в доску свой, «батарейный».

– Что-то я не слышал о таком «своем». Почему лично не знаком?

– Зато я вас знаю! Вы – командир батареи капитан Гродов.

– Но-но, ты на все побережье не разглашай!

– Что уж тут разглашать?! Это раньше все держалось в тайне, а теперь имя командира батареи любой мальчишка из окрестных сел знает.

– Такие, значит, мы конспираторы… – раздосадованно вздохнул комбат.

Даже переговариваясь с новоявленным мореплавателем, Дмитрий подсознательно продолжал чувствовать, что не прав, что отношения с Валерией складывались у него по какому-то сугубо житейскому замыслу, никакого отношения к замыслу командования контрразведки не имеющему, и тем не менее… Улавливалось что-то слишком уж, до бесстыдства, откровенное в их сближении, и в то же время все свои ласки эта женщина дарила с каким-то холодным, хорошо отрепетированным артистизмом.

«А может, все это – про „артистизм и холодный аристократизм“ – ты придумал только для того, чтобы оправдать свою привязанность к Терезии и окончательно порвать с предательницей? – одернул себя Гродов. – Пора бы уж признаться хотя бы самому себе».

– Женькой меня зовут! – ответил тем временем мальчишка. Знал бы он, какими мыслями занята сейчас голова этого дяденьки в морском командирском кителе! Впрочем, этого ему лучше не знать. – Я – сын мичмана Юраша, который служит под вашим командованием. Старшины батареи Юраша.

– Даже так?!

– Как-то вы видели меня возле казармы гарнизона, просто не придали этому значения. Тем более что вместе со мной было еще несколько мальчишек.

– Но ты хоть понимаешь, что никто не должен знать, где именно служит твой отец?

– Знаю, что никто не должен, однако все давно знают, – скаламбурил Женька, все-таки причаливая к пристани. – Давно хотел проситься к вам юнгой. Мне ведь уже тринадцать![9]

– Почему же не просился?

– Отец не позволяет. Чуть что – за ремень берется «как за высший аргумент пролетарского воспитания». Это он так говорит. Я только недавно узнал от учительницы, что это такое – «аргумент».

– А что такое «отцовский ремень»?

– Про ремень знал давно, просто думал, что «аргумент» – это его какое-то армейское или флотское название.

– Так, говоришь, «ремень как высший аргумент пролетарского воспитания»? – улыбнулся капитан. – Убедительнее не придумаешь. И потом, это в его, старшины, манере сказано.

– Еще отец говорит, что юнги бывают только на кораблях, а на береговых батареях их не бывает.

– Наверное, он прав. Встречать юнг на береговых батареях мне еще не приходилось.

– Почему же тогда на береговой батарее появились мичманы и краснофлотцы?

– Что тебя в этом не устраивает, «плотоводец» ты наш?

– А то, что странно как-то у вас получается: мичманы на батарее быть могут, а юнг не бывает!

Гродов посмотрел вслед катеру, который уже превратился в едва различимую точку на горизонте, и улыбнулся.

– Если тебе, парень, что-либо и передалось от твоего отца-мичмана, так это склонность к философии.

– Так юнгой все-таки зачислите? – взглянул Женька на комбата снизу вверх, озарив при этом свое лицо веснушчатой, беззубой ухмылкой.

– Считай, что тебе снова не повезло.

– Тогда я сяду здесь, на причале, и буду сидеть, пока не зачислите или пока не умру от голода.

– Видно, отец все-таки редко брался за свой «высший аргумент пролетарского воспитания». Придется участить воспитательные беседы. Если еще хоть раз подойдешь на своей барже к этому причалу, вынужден буду сам взяться за этот самый «высший пролетарский аргумент». У меня это получится убедительнее, нежели у твоего отца. Кстати, как возвращаться будешь в свою гавань? Идти на такой «каравелле» против ветра вряд ли получится.

– Утром отведу. Если под вечер дует «низовой очаковский», значит, утром наверняка подует «верховой куяльницкий», из лимана. Здесь часто так дует. Кстати, ветры знать надо, товарищ капитан. Форма-то на вас морская.

– Ну ты, умник… Лучше скажи, что делать будешь, если прогноз относительно ветра не оправдается?

– Должен. Чайки вон над заливом кружатся. Верная примета. Ну, а если уж совсем ветра не будет, тогда что ж… Тогда утром придется тянуть свою каравеллу на канате. Картинку такую в школьном учебнике видели – «Бурлаки на Волге»?

– Придется тебя и в самом деле в юнги определять. Хотя, с другой стороны, как тебя, капитана каравеллы, да в юнги? Несолидно получается, как считаешь?

– Несолидно получается, что причал у батареи уже давно есть, а не то что катера, а даже шлюпки какой-нибудь захудалой нет.

– Действительно, весь в отца, – покачал головой комбат. – Еще тот фрукт!

Но и на сей раз Женька сумел поразить капитана своей сдержанностью и явно неподростковой рассудительностью:

– Вы бы лучше спросили, что я предлагаю, чтобы на батарее появился свой собственный флот?

– И что же ты предлагаешь? Зачислить твой плот в виде батарейного броненосца?

– На базе рыбартели я видел разбитый штормом баркас. Его нетрудно будет подремонтировать, и тогда у нас появится своя «шхуна». Правда, то ли с парусиной у рыбаков совсем плохо, то ли просто бригадир жадничает, однако ни метра выпросить у него не удастся, это уж точно. А то и парус сразу же установили бы. Я вон свой из двух лоскутов старой парусины сшил, новой так и не выпросил.

12

Неизвестно, чем бы завершился этот разговор двух капитанов, если бы на прибрежном склоне не появился мичман Юраш. Он был явно настроен перехватить юного мореплавателя, пока тот вновь не успел «поднять паруса».

– Что-то плохо воспитательную работу с капитаном каравеллы проводишь, старшина, – шутливо упрекнул его Гродов, чем явно вызвал недовольство у капитана каравеллы.

– Снова в чем-то провинился? – осуждающе взглянул Юраш на своего «блудного» сына.

– Еще как! Опять его каравелла в запретные территориальные воды зашла. Придется вам все-таки взяться за «высший аргумент пролетарского воспитания».

– Да поздно браться за него, товарищ комбат, – на ходу, запыхавшись, ответил Юраш, поднимаясь на причал.

– Почему же поздно? В самый раз, – все в той же шутливой манере парировал Гродов, однако, заметив, что волнение мичмана связано вовсе не с появлением здесь сына, запнулся на полуслове и после мимолетной паузы поинтересовался, что случилось.

– Вы разве еще не знаете? Только что пришла телефонограмма из Чабанки. Семьям военнослужащих предписано срочно приготовиться к эвакуации в тыл.

– С чего вдруг такая спешка?

– Вражеские войска заняли Вознесенск, то есть они уже рядом, на Южном Буге, и явно нацелены на выход к морю, – уточнил старшина, опасаясь, что, будучи нездешним, комбат не сразу привяжет название этого города к местности.

– Вот это новость! Ну предполагаю, что с ходу взять Николаев им не позволят. Как и перерезать ведущее к нему шоссе.

– Предполагать можно все что угодно, однако только что стало известно, что отдельные части румын подступили еще ближе, к Березовке. Все идет к тому, что вместе с немцами они хотят блокировать Одессу с суши.

Прежде чем как-то отреагировать на это сообщение, комбат поспешно извлек из планшетки карту. Буквально несколько секунд понадобилось ему, чтобы понять, что после захвата Вознесенска немцы устремятся обоими берегами Буга на юг, к Николаевскому и к Очаковскому портам, к стратегически важному Днепро-бугскому лиману. И что, как только они достигнут своей цели, тут же перекроют не только устья двух судоходных рек, но и зависнут над морскими коммуникациями, связывающими Крым и Кавказ с Одесской военно-морской базой.

– Если Вознесенск в самом деле пал, тогда это уже действительно серьезно, – признал комбат. – Особенно если румыны догадаются перебросить с Дуная на Буг, на железнодорожных платформах, свои бронекатера. Как в свое время мы перебрасывали в Одессу катера Шхерного, прибрежного отряда Балтийского флота, чтобы затем морем перевозить их в район Измаила.

– Почему бы им не догадаться, – пожал плечами Юраш, – если это первое, что тут же пришло вам на ум? А еще о Дунайской флотилии вспомнили, которая, наверное, так и застряла где-то под Херсоном[10], потому как на море с ее катерами не повоюешь.

– Зато в устье Днепра «катерники» теперь будут чувствовать себя как в устье Дуная, тем более что появился опыт реальных боевых действий.

Они задумчиво помолчали, и только во время этой паузы вспомнили о «великом плотоводце», который по-прежнему терпеливо ждал решения своей судьбы.

– А ты, моряк дальнего барахтанья, чего медлишь? – обратился мичман к сыну, и первоначальная суровость его тона неожиданно сменилась сдержанной нежностью. – Бегом в село! На рассвете уезжаешь вместе с матерью. Часа через два, как только управлюсь на батарее, тоже приеду.

– Но я не хочу никуда уезжать! – возмутился Женька. – Я ведь и здесь, на батарее, могу пригодиться, – оглянулся он на встревоженного комбата.

– Не тебе решать, – твердо осадил его мичман. – Мал еще командовать. Отцу возражать тоже не советую, потому как не резон. Сказано тебе: «Марш в село!», – значит, марш.

– Почему сразу «марш»? Мы, вон, с комбатом уже почти договорились, что меня оставляют на батарее, юнгой назначают…

– Что значит «оставляют на батарее»? Что значит «с комбатом договорились»? – задав эти вопросы, мичман взглянул на Гродова так, словно и по отношению к нему в ту же минуту готов был применить свой «высший аргумент пролетарского воспитания».

– Считай, что ты уже юнга, – решил как можно деликатнее выйти из этой ситуации Гродов, торопливо покидая причал и направляясь к командному пункту.

– Вот видишь! – поспешил возликовать капитан «каравеллы», однако Гродов тут же добавил:

– …А потому выполняй приказание мичмана Юраша: бегом домой, готовиться к отъезду в тыл, то есть к переходу на заранее подготовленные позиции.

– Есть перейти на заранее подготовленные, – обиженно проворчал Женька и, приблизившись к берегу, взялся за канат, чтобы увести свою «каравеллу» назад, в секретную «гавань». Однако при этом посмотрел на капитана таким осуждающим взглядом, которого тому лучше было бы не ощущать на себе: «Эх ты, а еще комбат! Перед старшиной батареи отстоять не сумел!»

– Да брось ты эти гнилые доски! – потребовал отец. – Не теряй времени.

– Во-первых, это не «доски», а плот. Если его спрятать, чтобы батарею не демаскировал, он еще может пригодиться. Вдруг придется морем уходить из окружения?

– Учитесь, мичман, как нужно о боеспособности батареи заботиться! – рассмеялся комбат. – Молодое поколение наставляет.

– Более заботливого и предусмотрительного разгильдяя, чем этот, придумать, конечно, трудно, – иронично огрызнулся мичман. – Вы ему только слабину дайте, тут же на голову усядется.

Едва старшина успел проговорить это, как на смотровой площадке у КП появился батарейный писарь, старший краснофлотец Погребной.

– Товарищ капитан, вас к телефону! – прокричал он. – Командир дивизиона майор Кречет на проводе! Что-то очень срочное.

Однако подстегивание уже было лишним, Дмитрий и так поднимался по крутому склону с такой быстротой, словно совершал марш-бросок по пересеченной местности.

13

– Где тебя носит, капитан? – прозвучали в голосе командира дивизиона те же интонации, с которыми мичман Юраш только что пытался отчитывать сына.

– Бригадного комиссара Кулакова на пристани провожал.

– Долгие проводы у тебя получаются, и прямо-таки подтрибунальные. К твоему сведению, комиссар уже в Одессе и даже успел доложить контр-адмиралу Жукову, что особых просчетов в подготовке батареи не обнаружено.

– Очевидно, еще со сторожевого катера сообщил, по радио. А главное, что просчетов-то не обнаружено.

– На маневрах мы все молодцами выглядим. Только непонятно, почему от самой границы так задиристо и подтрибунально драпаем. Ну да ладно, не об этом сейчас разговор, – смягчил тон комдив. – О прорыве вражескими войсками нашего фронта ты уже знаешь.

– В общих чертах.

– А тут и «в общих…» – более чем достаточно. Румыны вошли в Котовск и достигли Вознесенска. Карта наверняка перед тобой, взгляни. Из всего увиденного тобой получается, что напролом, со стороны Днестра, на Одессу враг идти не решается, помнит, что именно с запада мы его и поджидали. Поэтому пошел в обход.

– Наверняка учитывает опыт наших дунайских рейдов.

– Еще бы! Все армии мира учатся теперь исключительно на примере «румынского плацдарма капитана Гродова», – неожиданно повело Кречета, благо, что вовремя спохватился: – Да ладно-ладно, шучу, хотя кто знает…

Впрочем, никакого значения его словам Гродов не придал.

– В Аккермане, – ошарашивает он комдива, – прямо на берегу стоит мощнейшая крепость – с башнями, подземельями, опоясывающим рвом.

– Стояла и стоять будет, однако нам с тобой от этого какая радость, если никто эту крепость к обороне не готовил; о зенитно-артиллерийском прикрытии и гарнизоне никто не позаботился? – тут же четко и по существу охлаждает он пыл своего подчиненного. – К тому же она давно в руках противника. Э-э, ты к чему это об Аккерманской крепости заговорил? – вдруг спохватился он. – Хочешь создать под его стенами еще один «румынский плацдарм»?

– Если мы высаживались на болотистый румынский мыс и умудрились продержаться на нем целый месяц; и это – на чужой земле, на вражеской территории… То кто способен помешать нам высадить ночной десант у стен Аккерманской крепости и овладеть ею?

– Но эта крепость расположена далеко от нашего дивизиона. На ином, на западном направлении, и вообще черти где, – Кречет произносил все это негромко, монотонно, тем не менее в голосе его проскальзывали нотки явного раздражения.

– «Румынский плацдарм», помнится, тоже был на ином направлении, – с тем же спокойствием напомнил ему Гродов. – И ничего… Флотилии нашей на Днестровском лимане, правда, нет, однако дальнобойную артиллерийскую поддержку можно осуществлять и с левого берега.

– Это ты уже официально обращаешься ко мне, как к непосредственному командиру? Ты хочешь, чтобы я подтрибунально снял весь гарнизон батарейного укрепрайона и бросил под стены захваченной врагом крепости? Так это, слава богу, не в моей власти. К тому же лично я подобными бредовыми авантюрами вообще, в принципе не увлекаюсь.

– Извините, товарищ майор, всего лишь хотел знать ваше мнение.

– Не ври, Гродов! Подтрибунально не ври! Ты хотел выведать, не стану ли я возражать против того, чтобы тебя снова сняли с командования батареей и назначили во главе какого-нибудь десантного батальона или полка.

– Но теперь-то я понимаю, что возражать вы не станете, – улыбнулся в трубку Гродов.

Идея «крепостного рейда» возникла у комбата еще в то время, когда, возвращаясь с берегов Дуная, он впервые оказался в Аккермане. Водитель попросил тогда полтора часа передышки, чтобы сменить колесо, немного подремонтировать машину и заправить ее. Но и без этой «оказии» капитан третьего ранга Ломов, который был старшим небольшой колонны контрразведки Дунайской флотилии, намеревался показать легендарному коменданту «румынского плацдарма» старинную крепость, возведенную несколько сотен лет назад на берегу широкого лимана. Причем восхищен он был даже не тем, что капитан со своим батальоном сумел почти целый месяц продержаться на плацдарме, созданном на вражеской территории, а тем, как он вел себя на румынском берегу, с какой уверенностью давал «мамалыжникам» понять, кто чего на самом деле стоит.

После возвращения комбата с румынского берега Ломов так и сказал ему:

«Ты первый наглядно объяснил румынешти, кто такие советские моряки и чего стоит морская пехота нашей флотилии. Слух даже пошел, что Антонеску объявил тебя „первым врагом Румынии после Сталина“, да к тому же своим личным врагом».

«Ну это уже явная выдумка. Хотя и почетно», – со снисходительной улыбкой возразил тогда Дмитрий.

«Не спорю, может, и выдумка, но что-то в ней все-таки есть… Я бы даже уточнил, что не просто выдумка, а солдатская молва, причем очень важная для поднятия нашего армейского духа, поскольку зарождалась она на самой что ни на есть передовой, имея на то все основания. Во всяком случае, именно с тебя морских пехотинцев стали называть „черными комиссарами“. Когда-то, еще в Гражданскую, подобное название уже возникало».

И комбат вынужден был признать, что штабист прав. Объективно прав, а не потому, что речь шла лично о нем, Гродове, и его батальоне.

… Ну а крепость… Крепость просто-таки поразила капитана. Мощная четырехбашенная цитадель, три обведенных стенами крепостных двора, широкий ров, подземелье с ходами, уводящими в сторону лимана и к центру города, и конечно же земляные валы, которые, с одной стороны, делали обводную стену непробиваемой, а с другой – служили прекрасным бруствером и для пехоты, и для орудий прямой наводки.

«Одного понять не могу: почему эту крепость не превратили в основу мощного укрепрайона?! – в который раз поражался комбат, наблюдая за тем, как внутренний двор крепости поспешно оставляет какое-то тыловое подразделение. – Почему эту крепость и старую, сплошь каменную часть города не превратили в оборонный узел с непроходимыми плавнями на флангах и многокилометровым судоходным лиманом в тылу?!» – изумлялся он, по крепостной стене переходя от одного орудийного капонира к другому, от башни к башне.

Однако на все его душевные стенания капитан третьего ранга реагировал предельно сдержанным, лаконичным: «Ты прав, капитан, никакого разумного объяснения это безобразие не имеет», или «Ты прав, комбат: никакой логике – ни штабистской, ни общечеловеческой – все это стратегическое свинство не поддается. Тем более что оборону крепости вполне можно было бы усилить дивизионом бронекатеров».

Да, теперь все это в прошлом, и после драки кулаками не машут. Но именно эти воспоминания порождали в сознании комбата страстное желание возглавить еще один десант, на сей раз – днестровский.

– Почему это ты, комбат, решил, что я не стану возражать против твоего очередного бегства с батареи? – сурово и деловито возвращает его к реальности голос командира артдивизиона. – Сейчас ты здесь нужен, здесь, – буквально прорычал он. – Со всем твоим фронтовым опытом. И фантазии эти свои десантно-диверсионные брось.

– Вот теперь все проясняется, товарищ майор, – вяло реагирует комбат, прекрасно понимая, что не командиру дивизиона решать в данном случае его судьбу, а значит, и судьбу днестровского десанта.

– Кстати, передовые германские части ведут бои на подходе к Кременчугу, а это уже Днепр, так что ситуация критическая, а для нас с тобой – еще и подтрибунальная. Поэтому первое: через несколько минут твой радист примет шифрограмму, с которой ты как командир береговой батареи обязан внимательно ознакомиться, после чего – сразу же уничтожить. Второе. Приказом командующего военно-морской базой, который теперь одновременно является и начальником Одесского гарнизона, семьи всех военнослужащих приказано эвакуировать за Днепр. Исходя из этого, формируется флотская автоколонна, две машины которой к шести утра прибудут в район Григорьевки. На сборы и посадку – час. Брать только самое необходимое. Сухими пайками, одеялами и охраной семьи будут обеспечены. Маршрут следования и места расселения эвакуированных знает старший колонны. Твое дело – назначить ответственного за эвакуацию, который бы все организовал и за всем проследил.

– Считайте, что уже назначил, – старшину батареи мичмана Юраша. К слову, из его семьи отбывают мать, жена и двое детей.

– Возражений против кандидатуры не имеется. Остальное – в шифрограмме.

14

Комбат тут же вызвал мичмана на КП батареи, объяснил ситуацию и в приказном порядке назначил его ответственным за эвакуацию. Кроме того, он велел ординарцу срочно подбросить старшину на мотоцикле к Григорьевке, а самому Юрашу приказал его семейный велосипед, как и все прочие веломашины, которые имеются в отъезжающих семьях, реквизировать для нужд гарнизона. Поскольку казарма, командный пункт и корректировочные посты батареи расположены были вдали от «огневиков», любой транспорт представлял собой отныне неслыханную ценность.

Ну а в шифровке сообщалось, что командующим Черноморским флотом вице-адмиралом Октябрьским получен приказ Ставки Верховного главнокомандующего: «Одессу оборонять до последней возможности, привлекая Черноморский флот». Исходя из него, штабом флота создан отряд кораблей, предназначенный для участия в обороне Одессы и Очакова, во главе с флагманским крейсером «Коминтерн», куда вошли эсминцы «Шаумян» и «Незаможник», бригада торпедных катеров, дивизионы канонерских лодок и тральщиков, а также подразделения сторожевых и вспомогательных судов. При этом командование отрядом возложено было на контр-адмирала Вдовиченко.

Одобрив факт формирования этой эскадры, нарком ВМФ приказал ее кораблям «поддерживать сухопутные войска артиллерийским огнем до последнего снаряда», а остальные корабли и морскую авиацию штаб черноморцев должен был задействовать в боевых операциях, сообразуясь с обстоятельствами.

Во второй раз Гродов зачитал эту директиву в кают-компании, расположенной в подземном ярусе КП, в присутствии командиров всех подразделений.

– Еще недавно командование и проверяющие ворчали, что мы слабое внимание уделяем морским целям, для борьбы с которыми и предназначена наша береговая батарея. Кое-кого удивляло и даже раздражало то, что мы сосредоточиваемся на сухопутных целях и на подготовке полевых оборонительных сооружений, – сказал комбат, когда чтение было завершено. Он внимательно осмотрел присутствующих, однако они хранили молчание. – Теперь все убедились, что у румын действительно нет таких морских сил, которые способны были бы действовать на наших коммуникациях, а тем более – появляться на рейде Одессы, атаковать ее порт.

– Пока что нас не тревожит даже авиация, – с едва заметным огорчением заметил командир взвода зенитного прикрытия Черенков, в облике которого в самом деле улавливались черты потомка тимуридов, за которые он и прозван был «Монголом».

– Игнорирует, значит, враг твои зенитки, мичман, вот что я тебе скажу, – не упустил своего шанса батарейный балагур и «технический гений» лейтенант Дробин. – А почему игнорирует? Да потому, что на орудия наши тяжелые береговые как на гросс-трофеи рассчитывает, подлый.

– Отставить ненужные разговоры, – остепенил их обоих комбат. – Несколько ближайших учений мы проведем с учетом того, что очень скоро сражаться вынуждены будем в окружении. Поэтому каждое легкое орудие, каждую пулеметную «спарку» окопать, замаскировать, приготовить для него запасную позицию.

Едва он произнес это, как вошел писарь-посыльный Погребной и доложил о звонке из штаба дивизиона. Враг большими силами подступил к городу Березовке. Скорее всего, уже завтра он овладеет им и прорвется к поселку Антоново-Коденцово[11].

– Но Березовка – это не просто какой-то там городишко. С захватом его железнодорожной станции сообщение Одессы с Николаевом, Херсоном и Крымом по «железке» будет прервано, – тут же прокомментировал это сообщение Гродов, отпустив посыльного и подойдя к настенной карте. – Точно так же, как оно уже прервано было на северном участке, в районе станции Раздельной. То есть со всей остальной страной уже завтра нас будет связывать только приморское шоссе. Вот это, пролегающее через устья нескольких лиманов и выходящее на единственный в этих краях мост через Южный Буг, у Николаева.

Никто не произнес это вслух, но все подумали о семьях, которые как раз по этой дороге должны будут отправиться завтра в эвакуацию. Вспомнив об этом, Гродов взглянул на часы. Ему легче, он без семьи, но остальным нужно быть сейчас с родными.

– Поскольку от огневого взвода до КП батареи почти полтора километра, а с позициями «сорокапяток» и зениток наш участок обороны растянется с севера на юг до двух километров, для круговой обороны будем готовить две позиции. Одна из них станет охватывать сектор тяжелых орудий, другая – с учетом возможного отступления по кромке берега или морем – в секторе КП и расположенного в двадцати пяти метрах от него, в специальном капонире, дальномерного поста. Ясно, что оба сектора будут охватывать позиции легкой и зенитной артиллерии, а связь между ними будет осуществляться по подземному ходу.

– Но ведь впереди нас по фронту будут располагаться пехотные части, – попытался напомнить ему Дробин.

– Можете не сомневаться, что пехотные цепи, которые станут прикрывать нас, окажутся до обидного жиденькими. И продержатся они на линии окружения не более двух-трех дней, затем начнут отходить, приближая линию фронта к нашим позициям.

– Откуда уверенность, что все будет выглядеть именно так?

– Психология отступающей армии. Всем кажется, что остановить врага можно только на большом водном рубеже, и все панически боятся окружения. Только поэтому все основные воинские силы постараются как можно скорее переправиться на левый берег Буга, дабы не оказаться в окружении.

– Если так, в общих чертах, то похоже на правду.

– Здесь же, вместе с нами, останутся только части Приморской армии, которой приказано защищать город. Только этой армии – и все. Если не считать кораблей прикрытия, естественно.

– Именно так и уведомили нас из штаба базы? – нервно поинтересовался Лиханов.

– Так подсказывает элементарная тактика ведения войны в подобных условиях. Нечто подобное я уже наблюдал в районе Измаила.

– Мы действительно должны полагаться на опыт командира, – заметил комиссар батареи Лукаш. – В конце концов он единственный из нас, кто уже знает, что такое на самом деле война.

– Спасибо за понимание, политрук. А теперь слушайте приказ: определение границ этих секторов и создание оборонных линий возлагаю на старшего лейтенанта Лиханова и командира взвода охраны младшего лейтенанта Кириллова. Но предметнее об этом поговорим завтра. Сейчас все свободны. Те, кто будет прощаться с семьями, обязаны явиться на батарею к восьми утра.

Решив, что все поспешили наверх, чтобы как можно быстрее добраться до поселка, Гродов подошел к стене, на которой висели: кусок рыбачьей сети, копия картины Айвазовского с изображением растерзанного бурей парусника и сувенирный штурвал. А на тумбочке замерла старая позеленевшая рында.

Из всех подземных помещений это было единственным, которому его, комбата, предшественники пытались придать некое подобие настоящего морского кубрика. Рядом находился его командирский отсек, одна каменная вырубка которого служила спальней, а другая – подземным командным пунктом, но только теперь он вспомнил, что, как и его предшественники, ровным счетом ничего не сделал, чтобы хоть как-то облагородить свое обиталище.

Впрочем, думать сейчас нужно было не об этом. Он в самом деле все осмысленнее увлекался идеей десанта в район Аккерманской крепости. Капитан вновь и вновь возвращался в своих воспоминаниях к тому, что запомнилось ему во время посещения этой древней твердыни. Он настолько был возмущен нежеланием или неспособностью военного командования превратить старинную цитадель в неприступный опорный пункт, что при виде того, как некая тыловая часть, квартировавшая в крепости, готовится к переброске на восточный берег лимана, настроен был хвататься за пистолет.

Комбата буквально потрясало, что ни командование этой части, ни другие бойцы об обороне мощной крепости даже не помышляли. Не меньше поражало и то, что, хотя Днестровский лиман представлял собой настоящее степное море, ни одного военного судна на нем не обнаруживалось. А ведь, в который раз обращался комбат к своему военному замыслу, благодаря этой крепости с ее подземельями и подземными ходами всю старую часть города, а то и значительную часть западного побережья действительно можно было превратить в мощный укрепрайон, усилив его бронекатерами и мониторами, то есть плавающими батареями Дунайской флотилии.

– Товарищ капитан, – ворвался в его мечтательные размышления голос политрука Лукаша как раз в момент, когда комбат вцепился взглядом в ту точку на карте, где располагался Аккерман. – Моя жена просит разрешения остаться в Григорьевке. У нее на руках трехлетняя дочь и четырехмесячный сын – куда с ними? Страшно подумать, как трудно ей будет в дороге и на новом месте.

Только теперь Гродов резко повернулся лицом к политруку и, поиграв желваками, сурово спросил.

– И вы склонны оставить ее, политрук?

– Лучше уж здесь, чем непонятно где…

– А сотням других жен, которые уезжают сейчас из города, будет легче? У них детей нет? Вы ведь не просто женщину с двумя детьми пытаетесь оставить в прифронтовом селе, политрук. Вы пытаетесь сдать сигуранце или гестапо жену и детей политрука, комиссара батареи. И это уже не пропагандистская демагогия, а жесточайшая реалия военной жизни. Да, обиженные советской властью и просто местные предатели способны растерзать родных политрука еще до того, как за них возьмутся агенты сигуранцы. Вы что, комиссар, неспособны понять этого?

Лукаш удивленно смотрел на Гродова, и на его лице постепенно вырисовывался страх, круто замешанный на отчаянии.

– Да я-то способен… – едва слышно пролепетал он, пораженный тем, как жестко отреагировал комбат на его слова. А ведь он рассчитывал хотя бы на сочувствие. – Но жена – ни в какую, просит оставить здесь.

– В военное время семьи военнослужащих обязаны подчиняться всем приказам командования, которые касаются их. Уж кому-кому, а жене политрука надо бы знать это. Вам все ясно, товарищ комиссар?

– Так точно, – вяло ответил политрук.

– Тогда кругом, и чтобы впредь я даже не догадывался о вашем намерении не подчиниться приказу командующего военно-морской базой или командира дивизиона. Не говоря уже о моем личном приказе, – буквально просверлил он взглядом Лукаша. – Кстати, в подобных случаях всегда советую помнить слова командира дивизиона: «Там, где люди военные, любое разгильдяйство – подтрибунально». Все! Выполнять! – И, не дожидаясь, пока политрук выйдет, вновь повернулся к карте.

15

Вглядываясь в географические очертания Днестровского лимана, этого степного моря, Гродов неожиданно вспомнил, как у подвернувшегося под руку начальника местного гарнизона, тоже готовившегося к «броску через Днестр», поинтересовался, почему крепость совершенно не подготовлена к обороне, почему там нет гарнизона и на базе крепости не создан узел обороны.

Только потому, что спутник Гродова, майор Ломов, представился как офицер контрразведки, а самого капитана он назвал своим коллегой, полковник снисходительно объяснил:

– А какой смысл создавать этот самый «узел»? Как только враг войдет в город, гарнизон крепости окажется окруженным и оторванным от остальных войск.

– Не окруженным, а блокированным с суши, – как можно тактичнее уточнил Гродов, не желая накалять отношения, – поскольку остается связь по лиману, которую можно осуществлять с помощью бронекатеров, имея их огневую и моральную поддержку, а также артиллерийскую поддержку с восточного берега.

У полковника явно не было ни времени, ни желания вступать с Гродовым в диспут, тем не менее он все с той же снисходительностью наставника объяснял этому, словно бы с луны свалившемуся капитану, что стратегически увязать на этом берегу бессмысленно. Куда проще и безболезненнее закрепиться на восточном берегу, имея перед собой водный рубеж шириной в три-четыре километра в ширину и до двадцати километров по фронту.

– Вот только закрепляться там, в голой, выжженной степи, будет негде, – с досадой в голосе возразил Дмитрий. – И лиман этот, при всей своей огромности, нас не спасет, поскольку форсировать его немцы с румынами не станут, а прорвут линию обороны где-нибудь севернее, чтобы затем нацелить свои дивизии на юг, стремясь блокировать оборону восточного берега лимана и как можно быстрее обойти Одессу. При этом предварительно вспашут всю приднестровскую степь снарядами и бомбами.

– Да не продержался бы здесь этот гарнизон и двух дней, – проворчал полковник. – Или вы считаете, что в тактическом отношении грамотнее всех прочих командиров?

– Вы о десанте моряков Дунайской флотилии на румынский берег в районе мыса Сату-Ноу что-либо слышали, товарищ полковник? – вдруг решительно вмешался Ломов.

– Слышал, конечно, – пожал комендант уже несуществующего гарнизона худыми, по-стариковски сутулыми плечами.

– Так вот, командовал этим десантом он, – артистично указал капитан третьего ранга раскрытой ладонью на стоявшего рядом комбата. – Именно он, капитан Гродов, он же – комендант «румынского плацдарма». И держался капитан со своим батальоном на плацдарме в течение почти четырех недель, пока не поступил приказ оставить его. Несмотря на все попытки румын сбросить морских пехотинцев со своей территории.

– К слову, ничего подобного мощным стенам вашей крепости там не было, – уточнил Дмитрий. – На болотистой равнине держались, на чужой земле силами всего двух батальонов – моих десантников и подоспевших к нам на помощь стрелков. А размеры добытого нами плацдарма вам, полагаю, были известны.

На удивление полковник воспринял натиск контрразведчиков довольно взвешенно. Выслушав доклад какого-то старшины о том, что тыловое хозяйство к эвакуации готово, комендант города с тоской осмотрел гарнизонный двор, посреди которого они стояли, метнул взгляд в ту сторону, где в просвете между зданиями виднелась одна из башен крепости… И, уже вслед заторопившимся морякам, бросил:

– Вообще-то, может, вы и правы, капитан. Да только подобные инициативы и решения порождаются не в кабинете коменданта города.

– Порой они порождаются прямо в окопах или на батареях, как у капитана Бонапарта при осаде Тулона[12]. Другое дело, что в большинстве случаев мы не решаемся порождать их.

– Кстати, – победно добивал коменданта города Ломов, – идея «румынского десанта» на мыс Сату-Ноу действительно возникла в окопах. Уже на второй или третий день войны.

– Не знаю, возможно, ваши морские пехотинцы и в самом деле способны творить некие фронтовые чудеса, но вынужден огорчить – ни одного из тех, кому положено щеголять в тельняшках, под моим командованием нет. Увы, обделен. В крепости вы были, тыловиков наших видели, так что какие тут могут быть прожекты?

– Не беда. Если мне дадут в подчинение этих тыловиков, я там же в течение недели, причем прямо на территории крепости, превращу их в настоящих морских пехотинцев. Да таких, что даже в тельняшки переодеть их будет не стыдно.

Полковник недоверчиво взглянул вначале на Гродова, затем на капитана третьего ранга Ломова и решительно повел подбородком:

– Неужели вы согласились бы держать оборону в крепости с этими тыловиками?

– Согласился бы.

– И сумели бы поднатаскать их? Это ведь не моряки.

– Многие из тех, кто сражался со мной на мысе Сату-Ноу и числился морским пехотинцем, даже моря толком не видели, но старались, подтягивались до настоящих краснофлотцев. Во всяком случае, ни один из них тельняшки не осрамил, не зря нас называли «черными комиссарами».

– Значит, остался бы даже с этими тыловиками, с «бесхозниками», как их тут у нас именуют? – вновь задумчиво взглянул комендант гарнизона в просвет между зданиями, в котором просматривался голубовато-белесый клинышек речного лимана. И в глазах его мелькнул какой-то озорной огонек, словно полковник неожиданно поддался на его авантюру и действительно решился оставить своих «бесхозников» в крепости, в подчинении невесть откуда заявившегося безумца-капитана.

– Сколько их у вас там?

– Если по численности – чуть больше роты.

– Маловато. Несколько суток я мог бы продержаться и с этой ротой, но для настоящей обороны такого объекта нужен хотя бы полк.

– Вот с этого все и начинается, – проворчал комендант гарнизона.

– Но там действительно нужен полноценный стрелковый полк, – как бы оправдываясь, подтвердил комбат, словно этот полковник без полка в самом деле способен чем-либо реально помочь ему. – К тому же при наличии гаубичной батареи и батареи «сорокапяток», а также хоть какого-то зенитного прикрытия и прикрытия со стороны лимана – с огневой поддержкой корабельных орудий.

Огонек в глазах полковника тут же угас, однако на сей раз уже он взглянул на Гродова с таким укором, словно тот развеял его самые смелые, авантюрные планы.

– Теперь ты понимаешь, капитан, что не с тем полковником завел весь этот разговор о гарнизоне крепости, а тем более об обороне этой цитадели…

– Теперь понимаю, – попытался комбат вложить в свои слова какой-то особый смысл.

– И мой тебе совет: не старайся искать на войне скорой смерти, она сама найдет тебя. Причем не исключено, что очень скоро.

…Впрочем, все это воспоминания, из плена которых вырываться нужно было как можно скорее. Но тем не менее…

16

…Войдя в командный пункт, комбат тут же попросил дежурного связать его с полковником Бекетовым. Заслышав голос капитана, начальник контрразведки военно-морской базы сразу же оживился:

– Легок на помине, комбат.

– Очень хотели видеть меня?

– Да хотя бы слышать. И не только я. Тут на тебя бывший комендант города Аккермана недавно жаловался. Выяснял, служит ли по моему ведомству такой офицер и действительно ли брал штурмом румынский берег. А еще рассказывал, как ты его распекал за сдачу крепости, доказывая, что никогда уже ему, коменданту, не стать аккерманским Бонапартом.

– Он теперь ждет, когда ему предоставят для сдачи Очаков с руинами местной крепости?

– Да в общем-то он неплохой мужик. Службу, как оказалось, тоже начинал в Питере. Жаловался полушутя, при нашем случайном знакомстве, – Бекетов выдержал мимолетную паузу и тут же поинтересовался: – Там что, в самом деле какая-то мощная твердыня?

– С несколькими башнями, толстенными стенами, большой цитаделью и всевозможными подземельями…

– Вот как?! Жаль, не пришлось ознакомиться. Крепости и укрепленные замки – моя давнишняя слабость. Не знал об этом?

– Не представилось случая поговорить на эту тему. Собственно, по поводу крепости я как раз и тревожу вас.

– Не терпится отчитать еще и румынского коменданта города, что слишком легко и бездарно захватил Аккерманскую крепость? – не отказал себе в удовольствии язвительно поинтересоваться Бекетов.

– А что, гениальная мысль. Из-за отсутствия связи переписку придется вести с помощью почтовых голубей.

– Но я так понял, что тебе самому не терпится объявить себя комендантом этой крепости.

– Хоть сейчас готов высадиться десантом у ее подножия.

– Но тебе нужен приказ, нужны бойцы и техника, а значит, нужна моя поддержка.

– Подобный разговор у меня уже состоялся с командиром дивизиона Кречетом.

– И он был категорически против. Поэтому ты решил искать покровительства у добряка-полковника Бекетова.

Гродов виновато покряхтел. Главное, подумалось ему, чтобы «добряк-полковник» с ходу не объявил свое решительное «нет». Он, конечно, плохо представлял себе, каким образом Бекетов способен добиться разрешения на этот десант – слишком уж неопределенная и сумбурная ситуация сейчас в армейских и флотских штабах. Но ведь в первые дни войны было не легче. Но, казалось бы, совершенно безумная идея десантирования на румынский берег Дуная воплощение свое все-таки нашла.

– Батарея к боям в основном подготовлена, так что пулять снарядами здесь и без меня будут. А если бы высадить под Аккерманскую крепость ночной десант да через проломы в стенах ворваться туда и занять оборону в самой крепости и в нескольких домах поблизости. Затем бросить еще один десант в устье лимана, чтобы обеспечить проход катеров из моря через Цареградский пролив. Тогда, при поддержке бронекатеров… Как минимум полк румын уложили бы, еще два полка и столько же артдивизионов держали бы под стенами города.

Бекетов молча выслушал его, тягостно вздохнул и несколько мгновений рассудительно сопел в трубку. Если бы начальник контрразведки не знал, что совершенно недавно этот офицер значился комендантом «румынского плацдарма», он воспринял бы его план аккерманского десанта как легкомысленную браваду. Но ведь Черный Комиссар Гродов со своими парнями не только сумел создать плацдарм на территории другого государства, но и почти в течение месяца отстаивал его. И если бы в высоких штабах нашлась некая буйная голова, он углубился бы в румынскую территорию не на пять, а на пятьдесят километров.

Да, этот парень явно искал смерти, но разве не в этом поиске состоит суть воинской храбрости? И не в том ли заключается высшая стратегия войны, чтобы позволять таким вот удальцам как можно дороже продавать свои буйные головы?

– Представляю себе, как румынские и германские газеты пестрели бы заголовками: «Черный Комиссар вновь создал плацдарм, на сей раз – в районе Аккерманской крепости». «Сумеет ли Черный Комиссар со своими морскими пехотинцами повторить подвиг гарнизона „румынского плацдарма“». Словом, в таком духе.

– Значит, вы согласны?

– Ни с чем я не согласен, не нужно держать меня за городского сумасшедшего. План отвергаю, комбат, причем начисто.

– Вот так, с ходу, подстреливая «на взлете»? Неужели под влиянием паникерских доводов «аккерманского полковника»?

– Наоборот, ввиду исключительной гениальности твоего замысла.

– Может, все-таки подумаем над ним вместе? Вызовите, посидим над картой, посоветуемся с командующим военно-морской базой.

– Не хватало только, чтобы мы еще и втягивали в эту губительную авантюру контр-адмирала Жукова.

– Не выходить же мне через его голову на командующего флотом.

– Ты что, капитан, не расслышал того, что тебе было сказано? Нет сейчас сил для этих твоих десантов и плацдармов. Ни у военно-морской базы, ни у сухопутных штабов сил таких, в штыках и технике, попросту нет. Да и флотилия Дунайская готовится к боям уже где-то на Днепре, а посему к рейду твоему аккерманскому явно не готова. Скоро нас самих запрут в городе так, что на батарею к тебе придется с боем, десантами пробиваться.

– И вот так – всегда! А какие были замыслы! – удрученно, хотя и не без иронии, отреагировал Гродов. – Кстати, когда буквально на второй день я предложил немедленно высадить мой батальон на румынский берег, первая реакция в штабе флотилии была приблизительно такой же. Возражали все, вплоть до контр-адмирала.

– Хотелось бы видеть, как все это происходило.

– Но, к счастью, вас в этом штабе не было, а то бы уж точно «румынский плацдарм» не появился.

– Неблагодарный ты человек, Гродов, – незло, скорее устало прокомментировал полковник.

В их разговор вклинился кто-то из вошедших в кабинет Бекетова офицеров. Прикрыв ладонью трубку, полковник с минуту отдавал какие-то распоряжения и кого-то распекал за нерасторопность.

– Словом, понимаю, Гродов, – совершенно неожиданно вернулся начальник контрразведки к их беседе как раз в те мгновения, когда комбату казалось, что тот попросту повесит трубку на рычаг, решив, что сейчас ему не до бредней зарвавшегося командира батареи, – ты уже видел себя комендантом Аккерманской крепости, спасителем города и все такое прочее…

– Не в этом дело. Просто пытаюсь мыслить стратегически, как учили…

– Все нормальные люди сейчас «стратегически мыслят» только о том, как бы скорее перебраться куда-нибудь за Днепр или здесь, в городе, каким-то чудом устоять; и только тебе по-прежнему хочется быть поближе к Дунаю. Но согласен: ведешь себя в это сложное время по-нашему, по-солдатски, вполне достойно.

– По-иному просто не получается.

– Ты вот что, Гродов… Как только мы все-таки упремся в землю всеми артиллерийскими станинами, остановим врага и погоним его назад к Днестру, обязательно напомни о плане своего «аккерманского рейда». Нет, в самом деле, я говорю это серьезно.

– Знать бы, когда наконец упремся, но чтобы так, все до единого. Поэтому лично я готов упираться уже сегодня: хоть здесь, на батарее, а хоть под стенами аккерманской цитадели.

Бекетов не ответил, и комбат решил, что разговор завершен, причем полковник, возможно, даже слегка обиделся. Однако в самое последнее мгновение Дмитрий вдруг услышал его спокойный, как всегда, пропитанный легкой иронией голос:

– Но, чтобы совсем уж не разочаровывать тебя, присылаю подкрепление, которое ты вполне можешь использовать в своей разведке. Это хорошо известный тебе мичман Мищенко, который во времена подготовки дунайского отряда был старшим группы инструкторов-проводников. Не возражаешь?

– Какое может быть возражение?! Этот парень прошел через «румынский плацдарм» – и этим все сказано. Причем как прошел!..

– Ну а при нем получаешь еще нескольких, самим Мищенко отобранных, морских пехотинцев – сержантов Жодина и Терехова, ефрейтора Малюту, краснофлотца Погодина, еще троих, уж не припомню их имен, которые в свое время прошли курсы полковой разведки и тоже испытаны твоим плацдармом.

Зато Гродов прекрасно помнил своих бойцов, особенно тех, которые проявили себя в штурмовом взводе первого десанта, а потом несколько раз ходили в разведку и с мыса Сату-Ноу, и от Пардины. Как помнил и то, что на последнем этапе обороны плацдарма эти же бойцы отличились еще и в роли снайперов, а также в ипостаси метателей гранат в созданном им отделении гренадеров.

– Что-то ты умолк, капитан? Считаешь, что мичман Мищенко не тех подобрал? Если уж по правде, то все, кто воевал с тобой на Сату-Ноу, просятся теперь к тебе на батарею. Почему-то… Но ведь ты понимаешь, что передать тебе всех я не могу, да и не положено батарее иметь целый полк охранного прикрытия.

– К названным вами бойцам вопросов нет. Просто я подумал, что подкрепление от контрразведки могло бы выглядеть чуточку щедрее.

– «Подкрепление от контрразведки»! Редкий же ты наглец, Гродов! Я понимаю, что ты рассчитывал на весь свой десантный батальон. Однако на него тут все рассчитывают. Да, вынужден признать: более сорока бойцов обратились к командованию военно-морской базы с просьбой о переводе их на службу под твоим командованием. Даже старший лейтенант Щедров, известный тебе адъютант командующего Дунайской флотилией Абрамова, и тот неожиданно выразил желание поступить под твое начало, чем потешил меня и, считаю, смертельно обидел своего адмирала.

– Но вы объяснили, что адъютанты мне пока что не положены, а в ординарцы его не запишешь?

– Так ведь Щедров уверен, что в капитанах ты долго не засидишься. А в принципе он готов идти к тебе хоть командиром охранного взвода. Словом, видят бог и командиры, что я пытался поддержать просьбу все желающих.

– И кто же выступил против? Командующий базой контр-адмирал Жуков?

– Не в именах дело, Гродов, не в именах! Просто нам доходчиво объяснили, что ты все еще командуешь батареей, а не артиллерийским полком. Поэтому служить большинство из них кроме Щедрова, который пока что назначен адъютантом-порученцем командующего нашей военно-морской базой, отправили в срочно формирующийся отряд морской пехоты полковника Осипова[13].

– Вот как? Значит, уже создан такой отряд?

– Ох, вижу, не сидится тебе в батарейных казематах, капитан. Одним могу утешить: не исключено, что и сражаться этот полк будет в твоем секторе обороны.

– Меня же радует, что остальные бойцы моего «румынского плацдарма» тоже беспризорными не остались.

– А чего ты хочешь? В Одессе теперь каждый командир мечтает заполучить хотя бы нескольких обстрелянных бойцов.

– Пусть своих необстрелянных как можно скорее обстреливают. Когда я высаживался на мыс Сату-Ноу, у меня не было ни одного обстрелянного солдата. Ни одного!

– Отныне так и буду напутствовать их, ссылаясь на тебя, естественно: «Своих обстреливать надо!» А пока что принимай завтра утром то пополнение, какое дают, и тихо радуйся.

17

По Очаковскому руслу штабная яхта «Дакия» вышла в открытое море, выждала у входа в Жебрияновскую бухту возвращения звена пикирующих бомбардировщиков, которые уходили на разведку фарватера, и теперь неспешно, в прогулочном режиме продвигалась вдоль косы, отделявшей Джантшейское озеро от моря.

За одноликой песчаной перемычкой виднелась узкая, коричневатая от обилия морских водорослей полоска воды, за которой медленно проплывали выжженные на августовском солнце прибрежные холмы и поблескивали солончаковой изморозью низины.

Война, казалось, совершенно не коснулась этого края, во всяком случае, следы ее никак не проявлялись в этой степной равнине. Впрочем, с какой бы жестокостью фронт ни прошелся бы по этой полупустыне, он уже ничего не добавил бы к видениям тех одиноких рыбацких хижин и столь же одиноких, почти лишенных какой-либо листвы деревьев, которые производили впечатление последних, причем слишком уж неприветливых, убогих атрибутов жизни.

– Сейчас мы проходим по условному стыку озер Джантшейское и Малый Сасык, – с дикцией, достойной профессионального гида, объявил по внутрикорабельной связи штурман яхты. – Тем временем наши тральщики уже находятся на траверзе большого озера Шаганы, которое могло бы стать прекрасной гаванью, если бы, вспоров косу, к нему проложили корабельный ход.

– Какие унылые места! – проговорил штандартенфюрер фон Кренц, не обращая внимания на его слова. Остановившись на палубе рядом с бригадефюрером фон Гравсом, он теперь лениво прощупывал окулярами бинокля прибрежные глинисто-песчаные дюны. – После заливных дунайских лугов, окаймленных бесчисленным количеством островков, эти выжженные прибрежья кажутся пейзажами забытой богом пустыни, на которой попросту не должно проявляться каких-либо признаков жизни.

– Зато близость земной тверди вселяет спасительные надежды, – простодушно сознался фон Гравс, не пытаясь изображать из себя морского волка.

– Слава богу, в этих степях пока еще нет партизан, как в Югославии. – Штандартенфюрер хотел сказать еще что-то, однако с идущего далеко впереди тральщика донеслись пулеметные очереди, вслед за которыми последовал мощный взрыв.

Офицеры тут же вновь схватились за бинокли, но поняли, что это всего лишь мина, которую тральщики общими усилиями уничтожили почти у самого берега, на подходах к перемычке озера Шаганы.

– Как видите, отсутствие партизан компенсируется в этих краях наличием минных полей и заграждений, – сдержанно прокомментировала происходящее обер-лейтенант Валерия фон Лозицки, неслышно появившись за спинами эсэсовцев.

– Нас не может не поражать ваше спокойствие, баронесса, – парировал штандартенфюрер.

– Не вы один поражаетесь этому.

– Неужто сумели убедить себя, что ваши, русские, мины никакой опасности для вас не представляют? – с особым нажимом произнес он слово «вашим».

– Впрочем, – не придала значения ни словам, ни тону его Валерия, – в провинциальном Тирасполе, возведенном румынами в ранг столицы Транснистрии, ваша тоска по партизанским краям Югославии может быть удовлетворена иными способами и со всей мыслимой очевидностью.

– Вы, как всегда, приземленно возвышенны, – аристократично склонил голову фон Кренц. – Впрочем, нас предупреждали, что, несмотря на минную чистку, подходы к Днестровскому лиману по-прежнему остаются опасными, поскольку некоторые мины течение приносит из низовий реки. Да и в открытом море, как мы только что убедились, их тоже немало.

Валерии не дано было понять всю смысловую глубину определения «приземленно возвышенная», да она и не пыталась вникать в него. К тому же в эти минуты ей хотелось общаться с бригадефюрером, а не с фон Кренцем. С шефом «СД-Валахии» баронессу как раз и роднило то, что она старалась оставаться вне войны, вообще вне всего того, что происходило в эти дни в Союзе, в рейхе или в несостоявшейся Великой Румынии. Зато она безошибочно прочитывала плотоядные взгляды мужчин, которыми они прошлись по охваченным юбкой и форменным френчем бедрам женщины – крутым, контрастно очерченным и, как всегда, призывно-сексуальным…

Но если у штандартенфюрера этот взгляд выглядел истосковавшимся по бренным телесам, то фон Гравс осматривал ее ягодицы приблизительно так же, как смотрит на свое удачное приобретение владелец породистой и немыслимо дорогой кобылицы. Та с трудом скрываемая неприязнь, с которой бригадефюрер встретил ее возвращение на яхту после берлинского вояжа, постепенно развеивалась. Даже появление рядом с ней командира яхты теперь уже не вызывало у него раздражения. Как не тревожили больше бригадефюрера и те слухи, которые в свое время доходили до него в связи со встречами баронессы с нефтепромышленником Карлом Литкопфом и адмиралом Канарисом.

После своего прибытия на яхту в порту Вилково баронесса уже подарила ему две жгучие ночи, и теперь он вел себя как самодовольный самец, обладающий той, кем неспособен обладать ни один из его соперников. Как же мало нужно этим напыщенным орангутангам, чтобы они чувствовали себе на вершине власти, а значит, и блаженства!

– Кстати, я намекала бригадефюреру, что предпочтительнее было бы подниматься сейчас по Дунаю к стенам Вены, нежели устремляться к стенам некоего Тирасполя, этой новоявленной столицы Транснистрии, – апеллировала она к штандартенфюреру.

– Если это позволительно называть «намеками», – благодушно уточнил фон Гравс.

Кроме всего прочего, генерал СС был доволен тем, что из своей каюты баронесса выходила теперь только в мундире, принятом у женщин – офицеров абвера, поскольку ему казалось, что только в этом одеянии в сугубо мужской корабельной среде она способна оставаться по-службистски холодной и неприступной. Другое дело, что к его ночному визиту, – барон наносил его с немыслимой немецкой пунктуальностью: появляясь ровно в двадцать три ноль-ноль, чтобы ровно через час, минута в минуту, уйти, – она должна была представать в коротеньком халатике, недавно подаренном торгпредом японского посольства в Констанце. К тому же не пользоваться никакими духами и кремами, вообще никакой косметикой.

– И все же вам лучше признать мою правоту, бригадефюрер.

– Заверяю вас, баронесса, что очень скоро ваша мечта осуществится, – сдержанно произнес фон Гравс. – Кстати, вам приходилось бывать в этом городишке?

– …В этом, как нам его описали, – уточнил штандартенфюрер, – пыльном, грязном, буквально наводненном местечковым еврейством и цыганами городишке?..

– Вынуждена вас огорчить: в Тирасполе бывать не приходилось, однако знаю, что такими же красками можно обрисовать любой городишко в этих южных краях. Поэтому не удивлюсь, когда окажется, что их новая столица выглядит столь же ужасно, как и их старая «Румынская Венеция». Иное дело – Одесса, которой со временем и суждено стать настоящей столицей Транснистрии, а возможно, и всего румынского королевства.

– Не слишком ли вы обожествляете этот город? Не боитесь, что ваше восторженное упорство лишь усилит наше общее разочарование его «достопримечательностями»?

– Не боюсь, – мечтательно запрокинула голову Валерия. – Не знаю, правда, как я со временем восприму этот город, а главное, как он воспримет меня, но…

– Так, может, мы идем не тем курсом, обер-лейтенант? – мрачновато ухмыльнулся фон Гравс. – Прикажете идти прямо в Одессу?

– Напрасно иронизируете, барон.

– Даже так? Интересно…

– Если бы наша яхта вошла в Одесский порт и вы вступили бы в переговоры с комендантом или начальником гарнизона города о его сдаче… Уверяю, место в истории этой войны вам уже было бы обеспечено, причем на все века.

– Независимо от того, как эти переговоры происходили бы и насколько плачевной оказалась бы судьба каждого из нас? – удивленно уставился на нее фон Гравс.

– Уверяю вас: независимо.

– Рвение, достойное мировосприятия камикадзе, – мрачновато проворчал он.

– Просто наши дальнейшие судьбы лишь мешали бы романтизации этого исключительного в военной практике случая парламентерской наглости.

18

Услышав слова баронессы о том, что их дальнейшая жизнь лишь мешала бы «романтизации дипломатической наглости», исходя из которой следовало взять курс прямо на Одессу, фон Гравс и штандартенфюрер многозначительно переглянулись. Так ничего и не произнеся, бригадефюрер жестом пригласил обоих за стол, закрепленный на палубе, под ослепительно белым тентом, на котором яхтенный стюард и адъютант бригадефюрера Гольдах расставляли блюдца с бутербродами и бокалы для красного румынского вина.

– Лично я свой боевой Железный крест хотел бы получить при жизни, а не посмертно, – обронил наконец штандартенфюрер, почувствовав, что фон Гравс то ли в самом деле задумался над предложением баронессы, то ли попросту не в состоянии был собраться с мыслями. – А вот вас, обер-лейтенант Лозовская, за организацию этого перехода НКВД наверняка представило бы к ордену Ленина.

Бригадефюрер недовольно передернул подбородком и с осуждением взглянул на фон Кренца. Холеное, всегда невозмутимое лицо его неожиданно побагровело. До сих пор никто не смел хоть в какой-либо форме, не то что выражать недоверие баронессе, а хотя бы всуе напоминать ей о службе в советской контрразведке. Все понимали, что даже самая бледная тень подозрения, павшая на эту представительницу древнего аристократического клана, неминуемо ложилась бы тенью на репутацию самого начальника управления СД в Румынии. Прекрасно знал об этом и штандартенфюрер фон Кренц. Тогда в чем дело?

– Возможно, и представили бы. Правда, предварительно повесив «за измену Родине» на центральной площади города, – холодно процедила Валерия, – причем исключительно для острастки всем прочим отщепенцам-аристократам. В Совдепии подобные меры практикуются уже давно.

– И все же признайтесь: мысли тайно вернуться в Одессу, чтобы возглавить там диверсионную группу, не возникало?

Баронесса выжидающе посмотрела на своего покровителя и, заметив пунцовые пятна по обе стороны от переносицы, верный признак яростного недовольства бригадефюрера, спокойно повела бокалом у рта, наслаждаясь его букетом.

– Вы давно должны были уяснить для себя, господин фон Кренц, что куда больше меня занимает сейчас мысль совершенно открыто, публично вернуться в свой родовой замок в предгорьях Альп.

Однако резкость ее тона никак не повлияла на ход мыслей штандартенфюрера.

– Буквально перед выходом яхты из Вилкова со мной связался начальник измаильского городского отдела сигуранцы, – словно бы не замечал он недовольства не только баронессы, но и своего шефа. – Этот подполковник основательно допросил оставленного для подпольно-диверсионной работы русского чекиста, молдаванина по национальности, и выяснил любопытную подробность. Оказывается, слух о том, что Черного Комиссара, то есть хорошо известного вам капитана Гродова, бывшего коменданта «румынского плацдарма» русских, оставили в Измаиле во главе диверсионной группы, пока что не подтверждается.

– Черного Комиссара – во главе диверсионной группы в Измаиле?! – не желала скрывать своей иронии Валерия. – Кто мог распустить подобный бред в виде правдивого слуха?

– Выявлять источники подобных слухов, вообще какой-либо народной молвы бесполезно.

– В данном случае их следует искать среди агентуры русской контрразведки, которая подобным образом порождает явную дезинформацию.

– Считаете, что ему не доверили бы руководство городским подпольем?

– Для диверсанта такого масштаба, как Гродов, это было бы слишком примитивно. Возглавить диверсионную группу в Кишиневе или в самом Бухаресте – вполне допускаю. Но, скорее всего, пока что он командует гарнизоном своего артиллерийского комплекса, расположенного к востоку от Одессы. Что, замечу, для него тоже не размах.

– Однако подробность, выуженная у диверсанта-чекиста, заключается не в этом, – осенил штандартенфюрер свое прыщеватое, с налетом синюшности лицо иезуитской улыбкой. – Оказывается, после того как Черный Комиссар отпустил взятого в плен румынского капитана Олтяну вместе с десятком его солдат, энкавэдисты всерьез заподозрили коменданта плацдарма в измене.

– Гродова?! В предательстве?! – беспечно рассмеялась баронесса, но тут же умолкла, вспомнив, скольких несгибаемых революционеров и командиров Гражданской было расстреляно коммунистами и в связи с более мелкими проступками.

– И даже порывались арестовать капитана прямо на румынском берегу. Спасло его от расправы только заступничество кого-то из чинов флотской контрразведки и командующего Дунайской военной флотилией. Кстати, инициатором ареста оказался шеф задержанного в Измаиле подпольщика-диверсанта, но рвение это стоило ему должности в НКВД и отправки на фронт.

Валерия вновь отпила вина и задумчиво посмотрела куда-то в морскую даль, в которой на самом горизонте начало проявляться нечто похожее на корабельную надстройку. Пилоты штурмовиков-юнкерсов, очевидно, тоже заметили судно, потому что две машины из трех тут же устремились к нему, чтобы если не потопить, то хотя бы заставить сменить курс.

– Жаль, что я не знала об этой угрозе для Черного Комиссара, когда наша «Дакия» находилась в Сулинском гирле и до плацдарма морских пехотинцев было рукой подать.

– Судя по всему, капитан и сам не знал этого, а, возможно, не знает и до сих пор. Ведь операция по его захвату готовилась тайно. Боялись, как бы не оказал сопротивления или не перешел на сторону румын.

– Тем более, – мечтательно произнесла баронесса, которая все еще не теряла надежды когда-нибудь вернуть себе этого мужчину. И мысленно добавила: «Я пришла в этот мир не для того, чтобы подстраиваться под его каноны, а чтобы благоустраивать его по своим собственным».

Она пока что смутно представляла, когда и каким образом это в принципе может произойти, но все еще надеялась. И в грезах своих даже видела капитана в своем родовом Альпийском замке. При этом связь с бригадефюрером фон Гравсом в расчет не принималась. Валерия принадлежала к той породе женщин, которые давно вынесли связи с мужчинами за рамки высокой чувственности и всего того, что способно именоваться моралью и любовью.

Раз и навсегда возведя секс в ранг естественной физиологической надобности, а также в средство «общения» с мужчинами и воздействия на них, баронесса точно так же раз и навсегда избавила себя от каких-либо нравственных стенаний. Все эти романтические бредни по поводу таких истинно женских моральных фетишей, как целомудренное воздержание, поиски страждущего рыцаря, сотворение мантии верности и сентиментальная преданность цветочным ухаживаниям для нее уже попросту не существовали. Даже к своему кавалергардскому красавцу Гродову она относилась теперь не как к любовному избраннику, а точно так же, как всякая породистая самка относится к выбору самца.

Она и в самом деле явилась в этот мир не для того, чтобы подстраиваться под его каноны, а чтобы подстраивать его под свое собственное видение и свои собственные амбиции.

– Господин бригадефюрер, есть связь со штабом дивизиона бронекатеров, базирующихся в Аккермане, – доложил адъютант. – Его командир, капитан второго ранга, уведомил, что дивизион поднят по тревоге для встречи «Дакийского конвоя», как называют караван в шифрограммах, исходя из названия нашей яхты. Три бронекатера, на борту одного из которых находится лоцман, направляются к проливу, соединяющему лиман с морем.

– «Дакийский конвой»? Прекрасное название.

– Я бы даже сказал: изысканное.

– Вот именно. – В штабе «СД-Валахии» ни для кого не было секретом пристрастие их шефа к изысканным агентурным кличкам и к не менее изысканным названиям всевозможных операций и акций, порой самых пустяшных. Вот и сейчас он буквально упивался историческим налетом названия своего небольшого отряда из кораблей и пикирующих бомбардировщиков. Это же надо: «Дакийский конвой»! – Велите радисту выяснить, кто первым запустил в эфир это название, – приказал фон Гравс адъютанту. – Бутылка французского шампанского ему из моих личных запасов.

19

В течение какого-то времени они сидели за столом, наслаждались букетом красного вина и морскими видами. Штурман объявил, что конвой достиг Будакского лимана, однако никакого интереса у штабистов это не вызвало: так или иначе пейзаж этой жаждущей земли, как и ее соленых водоемов, оставался неизменным. С куда большим интересом наблюдали они за проявлявшимися по правому борту очертаниями какой-то полузатонувшей, уткнувшейся носом в донный ил баржи, рядом с которой игрались дельфины. Время от времени взмывая ввысь, а затем ныряя у самых бортов судна, эти огромные рыбины давали понять: в трюмах все еще остается нечто такое, что привлекает их внимание.

– Вы заметили, господин бригадефюрер, что в этой части море, по существу, пустынно? – нарушил штандартенфюрер затянувшееся молчание. – Явно сказывается отсутствие у румын сколько-нибудь серьезного флота. И, если бы не германская авиация, русские вообще безраздельно господствовали бы на этих пространствах.

– Да уж, Румынии надо было заполучить отчаянно рискового главнокомандующего, чтобы начинать с коммунистической империей «Священную войну за национальное воссоединение»[14], имея в наличии всего одну, да и то устаревшую, субмарину, – согласился фон Гравс, закуривая сигару.

Появление на палубе штурмбаннфюрера Вольке всегда означало только одно: он получил новые сведения из абвера или румынской военной разведки. И теперешнее его появление исключением не стало:

– Только что поступило сообщение, что разведывательно-диверсионная группа капитана Штефана Олтяну приступила к операции совместно с бойцами разведроты 15-й румынской пехотной дивизии. Ее цель – захватить подземный артиллерийский комплекс к востоку от Одессы. Речь идет о 400-й береговой батарее, о которой я вам уже докладывал, то есть об одном из наиболее секретных объектов русских на нашем театре фронта.

– Вы окажете мне большую услугу, когда сообщите, что батарея захвачена и ее новый командир, капитан Олтяну, развернул стволы в сторону города. Вы поняли меня: сообщите, что как бывший артиллерийский офицер он развернул орудия в сторону города.

– Как только это произойдет, господин бригадефюрер… – сдержанно ответил начальник штаба, уже намереваясь снова исчезнуть в чреве судна. Но как раз в эту минуту Валерия фон Лозицки пришла в себя и резко остановила его:

– Позвольте, штурмбаннфюрер! Вы только что докладывали о попытке захвата некоей береговой батареи, расположенной восточнее Одессы?

– О начале операции, баронесса, – охотно отозвался Вольке, не очень довольный тем, что бригадефюрер не высказал желания знать подробности этой операции.

– Тогда конкретнее об этой операции…

– Знаю только, что группа намерена приблизиться к артиллерийским подземельям, используя местные катакомбы, с помощью которых она пройдет под линией фронта и возникнет буквально в двухстах метрах от казематов батареи.

– Причем не исключено, что эти казематы связаны с катакомбами тайными, хорошо замаскированными подземными ходами, – молвила Валерия.

– Даже так?

– Во всяком случае, молва утверждает, что подземные казармы и все прочее из этого артиллерийского комплекса расположено на глубине более тридцати метров и что один из ходов, ведущих в сторону города, проложен под Большим Аджалыкским лиманом. Правда, лично мне это представляется совершенно невероятным.

– Не стану спорить о степени вероятности, но известно, что группа капитана Олтяну, которая намерена какое-то время действовать, базируясь в катакомбах, как раз и рассчитывает обнаружить один из таких ходов. Тем более что у капитана появился надежный проводник из бывших шахтеров-камнерезов.

– Мне довелось побывать в катакомбах. При наличии большого запаса продовольствия и фонарей эта группа может базироваться там достаточно долгое время.

– Странно, баронесса, что вы по-прежнему предпочитаете вникать в такие тонкости армейских диверсионных операций, – изобразил на своем лице ангельское удивление фон Кренц. – С какой стати?

– Да мне плевать было бы на тонкости подобных операций, – неожиданно резко отреагировала фон Лозицки, – если бы командовал этой береговой батареей кто-либо иной, кроме все того же капитана Гродова, больше известного теперь под псевдонимом Черный Комиссар. А к этому русскому офицеру, уж извините, господа, у меня свой, особый интерес.

Бригадефюрер и фон Кренц сначала уставились на обер-лейтенанта, затем друг на друга и, наконец, обратили свои взоры на начальника штаба.

– Почему же вы не сообщили нам, штурмбаннфюрер, что командует этой батареей Черный Комиссар? – спросил шеф «СД-Валахии».

– Совершенно упустил из вида, господин бригадефюрер. Не придал значения.

Фон Гравс тут же приказал адъютанту принести карту. Расстелив ее на столе, бригадефюрер обратился к баронессе:

– Ну-ка, сориентируйте меня на местности, обер-лейтенант, а также сообщите все, что вам известно об этом секретном подземном комплексе. Вам удалось побывать в нем?

– Это было невозможно, поскольку объект действительно очень секретный, да я и не получала такого задания ни от абвера, ни от сигуранцы. – Во взгляде, которым баронесса окатила при этом штандартенфюрера, ясно прочитывалось: «Долго ты еще намерен по-идиотски подозревать меня в том, в чем подозревать бессмысленно?!»

– Тем не менее с Черным Комиссаром вы были знакомы очень близко, – не упустил своего шанса фон Кренц. – Такое задание – сблизиться с командиром артиллерийского комплекса – вы получали?

– Кажется, эту страницу биографии баронессы мы уже расшифровывали, – пробормотал фон Гравс, однако пресечь любопытство куратора сигуранцы от СД даже не попытался.

Впрочем, самолюбие баронессы вопрос фон Кренца не задел. Создалось впечатление, что она даже признательна была этому офицеру СД за его дотошность, поскольку сама давно стремилась прояснить кое-какие нюансы этих событий.

– Как это ни парадоксально, я познакомилась с ним по приказу флотской контрразведки. Русской, естественно. Им нужно было выяснить, что собой представляет этот обычный офицер береговой артиллерии, насколько он готов к перевоплощению в контрразведчика?

– И каков же был вывод? – поинтересовался штандартенфюрер, отпивая очередную порцию вина.

– В постели он был безупречен, если вас интересует именно это, фон Кренц.

– Фундаментальный вывод.

– Во всем остальном – тоже… безупречен. И к этому выводу я пришла не только потому, что увлеклась этим мужчиной, а потому, что этот человек действительно рожден для солдатской службы, для войны. Вот только происходило все это до назначения его командиром артиллерийского комплекса под Одессой, а значит, и задолго до того, как в румынской прессе капитана Гродова стали именовать Черным Комиссаром.

– Но вы продолжили знакомство с ним… – не терял своей настойчивости штандартенфюрер.

– Нет, побывать в артиллерийских казематах мне так и не довелось, однако же никто и не ставил передо мной этой задачи. Зато успела побывать рядом с огневыми позициями батареи, а главное, познакомиться с полковником Бекетовым, возглавляющим теперь контрразведку одесской военно-морской базы.

– Такие проникновения и такие знакомства, наверное, не могли не заинтриговать шефа абвера адмирала Канариса, – вроде бы и не спросил, а как бы поделился своими умозаключениями фон Гравс.

– Адмирал оказался одним из самых заинтересованных моих слушателей, – заверила его Валерия. – Он даже всерьез рассматривал идею моего скорейшего возвращения в Россию, в это военное зазеркалье.

– Вот как?! У него появились конкретные планы?

– Если таковые и существовали, то в конце концов адмирал отказался от них. Во всяком случае, до того времени, как мы овладеем Одессой, поскольку кое-какие планы относительно меня у шефа абвера все же остались. Кстати, господин бригадефюрер… Завтра мы уже будем в Тирасполе, а послезавтра можем вылететь на фронт под Одессу. Советую связаться с румынским командованием и предложить не начинать операцию в районе артиллерийского комплекса до тех пор, пока вы или штандартенфюрер СС фон Кренц не появитесь в тех краях. Само собой разумеется, что я готова сопровождать любого из вас.

– Уж не собираетесь ли вы решать за меня?.. – сурово начал был пыжиться фон Кренц, однако резким, нетерпеливым жестом бригадефюрер заставил его умолкнуть.

– Если уж намечается столь важная операция, – вкрадчиво, но с каким-то налетом безразличия продолжала Валерия, – то почему бы вам, барон фон Гравс, не взять ее под свой контроль, под свое личное командование? Таким образом вы побываете непосредственно на передовой и проведете крупную диверсионную операцию. Согласитесь, после этого вам будет о чем докладывать в Берлин. Да и в главном управлении имперской безопасности этот ваш рейд на передовую будет воспринят с пониманием.

Бригадефюрер выжидающе посмотрел на фон Кренца, давая, таким образом, понять, что заниматься операцией придется ему, а значит, за ним и последнее слово.

– При всей авантюрности своего способа мышления баронесса, пожалуй, права, – признал штандартенфюрер. – Если уж в этой диверсионной операции будет задействован капитан Олтяну, которого мы считаем своим приобретением, то стоит ли просто так, бессмысленно, отдавать его в руки румынской армейской разведки?

– Предложение принимается. Немедленно связывайтесь с румынским командованием и от моего имени просите перенести начало операции.

– Но учтите, обер-лейтенант, – обратился штандартенфюрер к Валерии, уже поднявшись из-за стола, – что вам действительно будет предложено ехать в эти фронтовые скифские степи вместе со мной. Слово свое нужно держать.

– Если только позволят обстоятельства, – загадочно улыбнулась в ответ баронесса.

20

«Дакийский конвой» во главе со штабной яхтой «Дакия» прошел по фарватеру Цареградского гирла уже под вечер. Вся коса, отделявшая лиман от моря и служившая когда-то местом паломничества курортников, теперь представала в виде цепочки руин и пожарищ, почти над каждым из которых стаи ворон кружились вперемешку со стаями чаек. На всем пространстве – от Каролино-Бугаза до Затоки и дальше, до окаймленного плавневым ожерельем Шабо – огромный черно-белый птичий вихрь.

Причем Валерия обратила внимание, что сейчас эти шумливые создания летали молча, напоминая вдовий хоровод, случайно смешавшийся со свадебным шествием.

Отведя взгляд от ближайшей стаи, Валерия, сидевшая прямо у борта, машинально опустила взгляд и, закричав от ужаса, подхватилась. Инстинктивно нащупывая кобуру, мужчины тоже бросились к борту и оцепенели: огромный плот из вздувшихся тел, разнолико одетых – одни в мундирах с портупеями, другие полураздетые, а то и совсем в нижнем белье. Река словно бы ритуально очищалась от этих пасынков войны, «вымывая» их из своих глубин в море.

– Теперь вы, господа, понимаете, – проговорила Валерия, отойдя от борта и с огромным трудом справляясь с тошнотой, – почему я больше всего мечтаю порой даже не об Альпийском замке, а хотя бы о маленькой альпийской хижине?

– И это говорит офицер, который всего несколько часов назад замышлял фронтовую авантюру в районе секретного артиллерийского комплекса русских! – иронично напомнил бригадефюреру фон Кренц.

– Скорее это все-таки… говорит женщина, – деликатно заступился за нее фон Гравс.

– Но каким-то образом умудрившаяся очаровать разведки всех воюющих стран Европы. Кстати, сколько их на вашем счету, баронесса?

Бригадефюрер в последний раз взглянул на плот из тел и, чувствуя, что больше не в состоянии сдерживать тошноту, поспешно направился к ведущему вниз трапу. Подождав, пока он спустится вниз, Валерия окатила фон Кренца томным взглядом уличной красавицы:

– Вы всегда нравились мне как мужчина, господин штандартенфюрер. Однако признаюсь: настолько надоели мне своими подозрениями, что когда-нибудь в порыве страсти я попросту пристрелю вас.

– Мне понятны ваши чувства, баронесса. Но замечу, что никогда не пытался разоблачать вас. Впрочем, сами вы тоже это заметили.

– … Уже хотя бы потому не разоблачали, что разоблачать-то меня бессмысленно. Поэтому объясните, что вы в таком случае «пытались» узнать все это время?

Штандартенфюрер еще с минуту упорно продолжал рассматривать речной исход сотен и сотен утопленников, сквозь которых яхта пробивалась с таким трудом, словно оказалась затиснутой в арктических льдах, затем вернулся к столу и сел так, чтобы видеть перед собой только капитанский мостик. Валерия уже собиралась спуститься к себе в каюту, но в последнее мгновение остановила себя: этот разговор нужно было довести до логического завершения.

– Вообще-то я предпочитаю шотландский виски или коньяк «Наполеон», а все те вина, которыми вы меня потчуете, я пью, отдавая дань вкусам бригадефюрера.

Фон Кренц наполнил бокалы, проследил за тем, как баронесса почти залпом осушила свой, и тоже сделал несколько глотков.

– Так что же вы все-таки «пытались», штандартенфюрер? Кстати, вы пока еще не на допросе в гестапо, так что не старайтесь увиливать от ответов на очень простые логические вопросы.

– Понять, кому вы служите на самом деле. Понять прежде всего для себя.

– Единственное, в чем я хочу признаться вам, что мечтаю о дне, когда мне никому не нужно будет служить, когда в моих скромных услугах уже ни одна разведка мира нуждаться не будет. О тех временах, когда я смогу просиживать вечерами у камина с клубком пряжи на коленах, а ночи проводить на плече любимого мужчины. Убедительно?

– Никогда не поверю в искренность ваших слов, баронесса. Вы не того склада характера, Валерия Лозовская, чтобы мыслить подобными категориями и предаваться подобным мечтаниям.

– Не пытайтесь казаться самому себе знатоком моего характера, Вольфганг, – впервые за все время знакомства назвала его баронесса по имени. – И на мою благосклонность, – проговорила она приглушенным голосом и как бы сквозь сцепленные зубы, – тоже не рассчитывайте. По крайней мере на борту «Дакии».

– Я считал, что вам известно мое жесткое правило: никогда не заводить романы с женщинами из близкого мне круга. Тем более что в постели я не терплю аристократок, предпочитаю литые тела молодых румынских крестьянок.

– А кто вам сказал, что в постели я предстаю аристократкой? – все тем же сквозь зубы процеженным тоном попыталась обидеться баронесса. – Впрочем, мы не о том сейчас говорим, особенно пред неуспокоенными душами сотен покойников.

– Вам когда-нибудь предлагали работать на английскую разведку?

Вопрос был задан настолько неожиданно и таким будничным тоном, что Валерия споткнулась о него, как об одно из оказавшихся под ногами забортных тел.

– Ваши вопросы становятся все более странными. Не находите, штурмбаннфюрер?

– Теперь уже я вынужден предупредить, что вы пока еще не в гестапо, поэтому самое время поговорить откровенно.

– Внешне вы мало похожи на англичанина, но еще меньше, но тоже внешне, похожи на сотрудника Сикрет интеллидженс сервис. К тому же вам хорошо известно, что отныне я пребываю в личном подчинении самого адмирала Канариса.

– «Самого Канариса»? Когда-нибудь вы узнаете об этом человеке столько всего и всякого, что это взорвет все представления о нем.

– Пока что в моем сознании взрывается представление о вас, штандартенфюрер.

– Поэтому-то нашу с вами дружбу будем зарождать с того, что вы самым подробным образом поведаете мне, где и как происходила встреча с шефом абвера, о чем вы с ним говорили. При этом вы ничем не рискуете, поскольку доверяетесь офицеру СД. Сразу же предупреждаю, что ни в каких отчетах и докладах по линии СД или гестапо наши беседы воспроизводиться не будут. И еще одно замечание: в искренность ваших отношений с советской разведкой я не верю, независимо от того, насколько глубинно они заякорили вас в своей флотской контрразведке. Так или иначе, а в коммунистической Совдепии у вас, истинной аристократки крови, никаких перспектив не возникало.

Они встретились взглядами и на несколько мгновений замерли, словно бы пытались отрешиться от бренности слов, чтобы выведать тайные помыслы друг друга. Баронесса поняла, что «дружбы» со штандартенфюрером, наверняка подстраховавшимся связями с английской разведкой, ей теперь не избежать. Но в то же время твердо сказала себе, что никогда не раскроет то главное, что привлекало в ее нынешнем положении шефа абвера, – что она оказалась в штабе «СД-Валахия», где ему очень недоставало своего, надежного человека, благодаря которому адмирал мог бы знать обо всем, что происходит по линии СД в Румынии и на юге России.

Солнце уже начало садиться, когда яхта причалила к полуразрушенному причалу Аккермана, расположенному буквально в двух десятках метров от стен старинной крепости. Начальник местного отделения гестапо, которое начало обживаться в этом городе буквально с первых дней его освобождения от русских, лично провел экскурсию по крепости. Хотя здесь уже хозяйничала какая-то румынская тыловая часть, превратившаяся в крепостной гарнизон. Ее повозки и распряженные лошади, которые паслись на земляных валах, насыпанных у внешних стен, лишь дополняли исторический облик этой твердыни.

– Странно, – задумчиво молвила Валерия, когда они поднялись на ту часть стены, что подступала к мощной, четырьмя башнями окаймленной крепостной цитадели.

– Что вам показалось странным в этой замшелой обители рыцарства, баронесса? – поинтересовался бригадефюрер, с видом знатока фортификации осматривавший в это время капонир, представавший в виде полубашни с орудийными бойницами.

– Что Черный Комиссар не сумел убедить командование превратить эту крепость и усадьбы окрестных толстостенных особняков в очередной плацдарм. Не думаю, что эта крепость, еще недавно пребывавшая в качестве пограничной, не вызвала у него потребности создать здесь укрепленный район, поддерживаемый дивизионом бронекатеров.

– Я обратил внимание, насколько внимательно вы изучали отчет румынской разведки о боях в районе дунайского плацдарма, которым командовал этот капитан. Жаль, что вам не удалось переманить его на нашу сторону; что вы с ним оказались, как это принято говорить у русских?.. – пощелкал он пальцами.

– …По разные стороны баррикад, – по-русски подсказала ему Валерия, зная, что бригадефюрер в какой-то степени владеет этим языком.

– Вот-вот, – тоже перешел он на русский. – Но уже завтра вам представится возможность предпринять еще одну попытку переманить Черного Комиссара на свою сторону. Прежде чем покинуть яхту, я связался с местным армейским командованием. Оно обещало предоставить вам и штандартенфюреру транспортный самолет, который доставит вас в район, близкий к расположению артиллерийского комплекса Черного Комиссара. К моменту завершения операции я уже буду ждать вас на «Дакии» в одном из речных затонов неподалеку от Тирасполя.

21

Полночь Гродов встречал на причале. С наступлением темноты артиллерийская пальба, то тут, то там спонтанно разгоравшаяся в верховьях лиманов, наконец окончательно утихла, и взошедшая луна явила теплому морю и прогретому в течение жаркого августовского дня степному берегу холодное сияние далекого, безразличного ко всему земному светила.

Уже поздним вечером капитан успел совершить свой ежедневный традиционный заплыв в сторону Золотого Камня, как местные рыбаки называли вершину подводной скалы, возвышавшуюся метрах в двухстах к юго-западу от батарейной пристани, и теперь дремал, сидя на рыбачьей скамье, которую только недавно смастерили здесь бойцы хозвзвода. Даже при лунном свете скала вспыхивала мириадами кварцевых вкраплений, а в утренние часы ее окаймленная желтовато-красным песчаником вершина и впрямь представала в облике неудачно сотворенной и как бы набекрень напяленной короной.

Привалившись к спинке «рыбачьего трона», капитан мечтательно смотрел на скалу, пытаясь погасить нахлынувшие воспоминания о «румынском рейде». Вот уже которую ночь подряд он засыпал и просыпался, тревожно вопрошая себя: почему не слышно ни взрывов, ни стрельбы?

Там, на плацдарме, он успел свыкнуться с мыслью, что всякое затишье таит в себе неизвестность, а значит, опасность; что всякая тишина, неожиданно наступившая после стрельбы, как правило, взрывается вражеской атакой. Именно поэтому во время обстрела его, как коменданта плацдарма, нервы всегда были напряжены меньше, нежели во время тишины, которая в прямом смысле этого слова для любого из бойцов гарнизона могла превратиться в «гробовую».

– Товарищ капитан, – донеслось до слуха Дмитрия, когда, в полудреме, он уходил в один из своих «плацдармных» снов. Это тревожно кричал дежурный по КП. – Из огневого взвода сообщают! Только что туда доставили вражеского лазутчика.

– Возле нашей батареи – и вдруг лазутчик?! – окончательно стряхнул с себя дремоту Дмитрий. – Может, кого-то из местных задержали?

– Да нет, самого настоящего лазутчика. Даже успел сознаться. По телефону вам все сообщат.

– Если даже успел… В таком случае ночь пройдет не зря.

Как оказалось, на связи был командир взвода охраны Кириллов. Запинаясь от волнения и почти захлебываясь словами, Гимназист, как по-прежнему называли его в батарее, рассказывал о поимке вражеского разведчика как о совершенно невероятном приключении.

Выяснилось, что один его глазастый боец, выставленный в дозор в районе бывшей платформы несуществующего теперь железнодорожно-строительного полустанка, поздно вечером заметил, как из ближайшего оврага вынырнуло и, наверное, заметив дозорного, снова исчезло нечто, похожее на согбенную человеческую фигуру. Впрочем, это могло быть и какое-то животное, например, один из стаи волков, которую видели на днях неподалеку от Григорьевки и которая, очевидно, прибилась в эту приморскую степь, убегая от надвигающейся на нее линии фронта.

Пока боец трусовато соображал, стоит ли ему приближаться одному к этому оврагу, с шоссе на полевую дорогу съехал мотоцикл. К счастью, за рулем его сидел сержант Жодин, а пассажирские места занимали политрук и мичман Юраш. Как оказалось, машины с родными они отправили в сторону Николаева, не дожидаясь рассвета, – слишком уж водителям не хотелось оказаться утром на степной дороге мишенями для вражеских пилотов – и теперь возвращались на батарею.

Жодин порывался метнуть в овраг гранату, чтобы успокоить врага по-фронтовому, однако политрук резко воспротивился:

– Раз он уже здесь, надо брать живым. Когда еще такой «язык» подвернется?

– Брать – так брать, – согласился сержант и тут же ползком направился к ближайшему холмику, от которого до оврага уже было рукой подать. – Эй, румынешти, или кто ты там?! Предлагаю баш на баш: ты без боя сдаешься, а я без жадности угощаю тебя папироской!

Поняв, что он обнаружен и окружен в своем небольшом овраге, переодетый в красноармейскую форму диверсант поначалу попытался отстреливаться. Причем первая же пуля опасно вспахала вершину холмика, за которым залег Жодин.

– Вот видишь, дураша, – прокомментировал этот его выстрел сержант, – ты не только пулю зря потратил, но и права на «покурить» лишился! И вообще, с пистолетиком от нас не отстреляешься! Так что поговорим по душам?

Лазутчик не ответил, но после трех последующих выстрелов отчаяния крикнул, что готов сдаться.[15]

Доставлять его на батарею Лукаш благоразумно не решился: чем черт не шутит? Поэтому, пока Жодин ездил за комбатом, он устроил румынскому разведчику допрос в восточной караулке, в которую была переоборудована старая чабанская сторожка. Поначалу пленный представал слишком неразговорчивым, но, как только верзила Жодин хорошенько встряхнул его и пригрозил устроить «суд инквизиции», тут же разоткровенничался.

Как бы там ни было, а к моменту прибытия капитана политрук уже знал, что рядовой Боцу оказался одним из тех молдаван, кого румыны мобилизовали в свое войско в сороковом году, перед самым уходом из Молдавии. А поскольку вырос он в селе, в котором большинство жителей были русскими или украинцами, и по-русски говорил почти без акцента, то его наспех подготовили на каких-то курсах и определили в армейскую разведку. После выполнения этого задания ему обещали чин капрала.

– Значит, договариваемся так, – сурово произнес Гродов по-молдавски, появляясь в тускло освещенной электрической лампочкой караулке. Капитан был еще выше ростом и коренастее, нежели Жодин, поэтому явление этого великана произвело на тщедушного лазутчика просто-таки ошеломляющее впечатление. Судя по всему, он очень боялся, что его и в самом деле примутся жестоко избивать. – Ты говоришь, где скрываются остальные члены вашей разведывательно-диверсионной группы, а я отсылаю тебя в город как обычного пленного.

– Или тут же расстреляете, – едва слышно пробормотал разведчик.

– … А может, даже и как перебежчика. Ведь мог же ты, молдаванин, а не румын добровольно перейти к нам, поскольку мобилизовали тебя, человека, не являющегося королевским подданным, в румынскую армию насильственно?

– Если честно, я даже прикидывал: а не перейти ли к вам?

– Вот видишь: мысль все-таки была. И только в ней, да в правдивости твоей – спасение, поскольку шпионов у нас, по обыкновению, вешают. Расстрел еще нужно заслужить.

Боцу оценил, что морской офицер этот заговорил с ним хотя и сурово, но по-молдавски, и вполне уважительно. И то, что он предлагал, было путем к спасению. А тут еще Жодин вовремя возмутился:

– Да с какого бодуна вы уговаривать его стали, товарищ капитан?! Отдайте его мне, и через десять минут он у меня архангелом запоет.

– Ну что ты за зверь такой?! Тебе бы только почем зря человека калечить! – артистично возмутился Гродов. – Зачем ломать ребра пленному, если он и так готов рассказать обо всем, что знает? Итак, еще раз спрашиваю, рядовой Боцу: где скрывается твоя группа?

– Думаете, он был не один? – вполголоса усомнился Лукаш, которому и в голову не приходило, что перед ним не обычный армейский лазутчик, которого отправили, чтобы он разведал, где расположена батарея, а шпион.

Но вместо ответа Гродов взглянул на политрука с такой укоризной, что тот предпочел в дальнейшем в допрос не вмешиваться. Капитан уселся за стол, предложил стул пленному и со всей возможной жесткостью произнес:

– Не слышу ответа, солдат. Где остальные четверо диверсантов твоей группы? Правдивый ответ – и, как я сказал, ты уже даже не пленный, а молдаванин-перебежчик, да к тому же насильственно мобилизованный румынами.

– Меня послали одного.

– Одного тебя послали только для того, чтобы ты разведал, как охраняется наша батарея. Но в тыл тебя заслали в составе группы. Если я сейчас же не получу правдивого ответа, то уйду, но эти трое извергов, подобных которым свет не видывал, – решительным жестом указал на своих бойцов, – до самого утра будут отрабатывать на тебе приемы рукопашного боя, не задавая при этом ни единого вопроса. Ты понимаешь меня: ни единого вопроса? – все так же артистично взорвался Гродов. – Изверги – они и есть изверги.

– Но ведь я готов… – начал было разведчик, однако Дмитрий все так же резко прервал его:

– Да этим костоломам плевать на то, о чем ты там будешь блеять. Это для меня важно, чтобы ты все-таки заговорил, а для них важно, чтобы ты умолк, причем навеки. А тот мешок с костьми, который от тебя останется, я передам контрразведке, где только и ждут, когда же им в руки попадется хотя бы один полноценный румынский диверсант.

Пленный еще несколько мгновений помолчал, затем едва слышно произнес:

– Хорошо, я принимаю ваши прежние условия.

– Итак, где остальные четверо? Дальше отвечай на русском.

– Их не четверо, а пятеро.

– Понятно, мы имеем в своем тылу группу из шести диверсантов.

– Шестым оказался радист, заброшенный еще раньше, перед самым началом войны, на парашюте. Есть также проводник, из местных молдаван, который много лет добывал камень, а потому хорошо знает местные катакомбы. Заставили мы его, само собой…

– Ладно, с проводником мы потом разберемся. Кто командир группы?

– Какой-то капитан.

– Что значит: «какой-то капитан»? Мы ведь уже договорились, что у нас серьезный солдатский разговор.

– До того как войти в катакомбы, я его всего дважды видел. Ну, еще в самолете, когда нас из Тирасполя перебрасывали. Однако же ни в самолете, ни в подземных лабиринтах разговаривать с ним не приходилось. Он приказывал, я выполнял. Одно могу сказать: что он не обычный армейский разведчик, которого отправляют за линию фронта, чтобы добыть «языка».

– Каким же образом вы проникли в наш тыл? Все-таки большая группа, по степи…

– Так ведь по катакомбам мы и проникли, – пожал плечами пленный, удивляясь недогадливости русского офицера. – Вы что, решили, что мы только здесь, в тылу, спустились в катакомбы?

Гродов удивленно уставился сначала на политрука, а затем на старшину батареи. Уж мичман-то коренной, родом из этих мест. Нет, капитан, конечно, слышал, что где-то неподалеку есть катакомбы и что чуть ли не вся Одесса построена на подземельях, которые до сих пор не изучены и не нанесены на карту, при том что уводят на десятки километров от города. Другое дело, что до сих пор никак не увязывал их с действиями на фронтах.

– Если бы не ваша «дунайская командировка», – понял свою оплошность старшина, – я бы, понятное дело, ознакомил вас хотя бы с нашими местными катакомбами. У нас их тут «булдынскими» называют, однако есть еще – ближнемельницкие, что под самым центром города; молдаванские, слободские, большефонтанские, бугаевские, усатовские, кривобалковские… Причем знающие люди говорят, что почти все они между собою связаны… Вашему предшественнику я даже когда-то предлагал: а не пробиться ли нам к ближайшей катакомбе, чтобы доходить до нее прямо из орудийного каземата? Ведь на случай войны…

Поняв, что увлеклись, все разом перевели взгляды на пленного. Из его рассказа картина «заброски в тыл» вырисовывалась прямо-таки интригующей.

Оказывается, что кому-то там, в румынском или германском штабе, пришла в голову уникальная идея. На окраине одного из только что захваченных румынами степных сел был обнаружен небольшой вход в катакомбы, из тех, что на языке самих камнерезов называются «лисьими лазами». На каждом катакомбном участке есть несколько основных ходов, в которые могут въезжать вагонетки и даже подводы. Но при этом обязательно существует несколько «лисьих лазов», которые образовывались из-за провала грунта или в виде трещин в породе, а то и пробиты самими «катакомбниками». Обычно шахтеры используют их как аварийные выходы, а также для летнего прогрева участка катакомб и поступления туда свежего воздуха.

Так вот, в этом селе нашелся враждебно настроенный по отношению к советской власти молдаванин по прозвищу Папуша, из бывших камнерезов и по совместительству контрабандистов. Он-то и объяснил любопытствующему румынскому офицеру, что если по расположенному в балке и почти неприметному «лисьему лазу» войти в катакомбы, то, пробираясь где ползком, а где на «полусогнутых», легко можно оставить позади себя линию фронта. Затем, преодолев ночью километра два по тыловой степной долине, войти в другой неприметный лаз, чтобы по подземным ходам добраться почти до самого моря. Словом, оказаться южнее некогда облюбованного морскими контрабандистами хутора Шицли, расположенного в той же долине, что и какой-то секретный военный объект русских.

Правда, Папуша заявил, что те катакомбы он знает плохо, но обещал, что сведет румынских разведчиков с одним пугливым, богобоязненным старичком, который когда-то тоже с контрабандистами якшался.

Подполковник тут же нашел на карте хутор Шицли и открыл для себя, что эта бывшая немецкая колония расположена буквально в каких-нибудь трех километрах от береговой батареи, которой так заинтересовались в разведотделе штаба армии. Интерес к катакомбам у него сразу же возрос, поэтому расщедрился для камнереза на несколько сигарет и плитку немецкого шоколада.

Сам он плохо представлял себе, что такое катакомбы, но со слов Папуши уяснил, что пробираться по этим подземным лабиринтам в полной темноте очень сложно. Там нетрудно заблудиться и погибнуть или же просто запаниковать, поэтому с большим войском в подземелья лучше не ходить, а вот небольшую группу Папуша может провести, куда надо. За вознаграждение, естественно.

Как впоследствии, уже из допросов командира группы, выяснилось, в образе празднолюбопытствующего офицера представал начальник разведотдела 15-й румынской пехотной дивизии подполковник Мунтяну. Зная, что этим участком интересуются и румынская, и германская разведка, он тут же связался по рации с Тирасполем. В тот же день у села приземлился небольшой транспортный самолетик, на борту которого прибыли диверсанты во главе со штандартенфюрером СС Вольфгангом Кренцем. Вместе с ними из самолетного чрева вышла и какая-то красивая женщина в мундире обер-лейтенанта, которая прекрасно владела русским языком и о которой было известно только, что это баронесса фон Лозицки и что она является офицером абвера.

С благословения штандартенфюрера и баронессы как раз и началась разведывательно-диверсионная операция «Крот», целью которой было внезапным ночным нападением захватить мощную батарею, направив все ее береговые и полевые орудия в район прорыва линии фронта. Затем дальнобойные орудия должны были ударить своими почти стокилограммовыми снарядами по порту и боевым порядкам русских, заодно уничтожив и 29-ю береговую батарею 203-мм орудий, которая охраняла ближние подступы к городу, и рядом с которой располагался штаб 42-го отдельного артиллерийского дивизиона.

Диверсионной группе предстояло прежде всего пройти и надежно обозначить маршрут следования, а также разведать обстановку в районе батареи. По ее следам должны были перебросить две пехотные роты и артиллерийский взвод. Готовя эту операцию, командование явно торопилось. Свое торжественное вхождение в Одессу – которой уже была уготована судьба новой столицы Транснистрии вместо далекого безликого Тирасполя – главнокомандующий Антонеску наметил на 23 августа. До указанного срока оставалось всего одиннадцать дней. Ну а после того, как в городе пройдет «военный парад победителей», береговая батарея должна была охранять его, пресекая все попытки советских кораблей приблизиться к одесской гавани.

– Радист ваш – из бывших белогвардейцев? – спросил Гродов пленного, взглянув при этом на часы. Звонить полковнику Бекетову или командиру дивизиона было слишком рано. – Он русский, украинец?

– Тоже молдаванин, как и я, – неохотно объяснил пленный. – И фамилия его – Корнелиуш.

22

Гродов подумал, что впутывать в эту историю командира дивизиона пока что не стоит. Другое дело – Бекетов, однако и с ним действительно стоит повременить. Для начала нужно еще хотя бы одного из бойцов этой группы захватить живьем – лучше всего командира или радиста. Кто знает, возможно, контрразведка сумеет затем перевербовать его и каким-то образом использовать?

– Когда я спросил о командире группы, – продолжил он допрос пленного, – ты, солдат, ответил как-то поспешно и слишком уж неубедительно. Ну-ка еще раз попытайся вспомнить. Ведь наверняка слышал, как его зовут, а затем сумел определить, кто он по национальности, в каком чине и вообще, что он собой представляет. Разведчик ты, в конце концов, или так себе, хвост собачий?!

– Это какой-то капитан, которого только дня четыре назад перебросили в Тирасполь из Румынии, а затем, уже вместе с нами, из Тирасполя – сюда, под Березовку. Кем он там у них числится, не знаю: то ли известный разведчик, то ли просто артиллерийский офицер, который после захвата нашими, румынами, то есть, – поспешно уточнил Боцу, – батареи способен быстро развернуть ваши пушки, чтобы ударить по городу и порту…

– Одно другого не исключает: этот капитан может быть и артиллеристом, и разведчиком, – объяснил ему Дмитрий, чувствуя себя в какой-то степени задетым. Он ведь и сам – то ли просто артиллерийский офицер, то ли контрразведчик.

– Может, и так, может, и так, – поспешно согласился лазутчик.

– Так ты, значит, решил, что по военной профессии своей он – артиллерист?

– Точно, артиллерист. Он и будет командовать батареей после ее захвата. Во всяком случае, в течение какого-то времени… будет командовать.

– И наверняка неплохо владеет русским?

– Точно, владеет. Вот только фамилию его призабыл, между собой мы называли его просто «капитаном».

– Забыть фамилию командира, с которым идешь за линию фронта?! Такого не может быть.

– Ну ты, мамалыга недоваренная! Напряги наконец мозги свои, пока тебя по-доброму просят, – нажал на пленного доселе отмалчивавшийся мичман Юраш. – Только врать не вздумай.

Ничуточку не испугавшись, поскольку понимал, что находится под защитой офицера, пленный все-таки натужно, по-крестьянски поскреб ногтями лоб.

– Как же его нам представляли? Ведь представляли же как-то! Зачем мне скрывать его имя? Какой в этом толк?

– Ты меньше болтай! – рявкнул на него мичман, перед самым носом грохнув кулаком по столу. – Ты мозгами, мозгами поскрипывай!

– Фамилия такая странноватая, редкая… Олтяну, кажется? – съежившись от страха, мучительно вспоминал лазутчик. – Точно, капитан Олтяну! Когда нам зачитывали приказ, то в нем он так и назван был – «капитан Штефан Олтяну».

Ни лазутчик, ни все остальные, кто находился сейчас в караулке, так и не поняли, почему, услышав это имя, Гродов привалился к спинке стула и, запрокинув голову, коротко, негромко расхохотался.

– Вот что такое судьба, от которой, как говорится во всяком там чернокнижии, никуда не уйти.

Пленный недоуменно смотрел на Гродова и не знал, как ему реагировать на слова этого русского.

– Неужто на «румынском плацдарме» встречались? – спросил политрук, мгновенно прокрутив короткий рассказ комбата о своей «дунайской командировке на фронт» в узком командирском кругу.

– Еще как встречались! Оказывается, товарищи командиры, нас готов навестить тот самый капитан Олтяну, которого недавно я вынудил без боя сдать гарнизон румынского поселка Пардина и, таким образом, очистить для наших войск еще один плацдарм. В обмен на безопасность мирного населения и сохраненные жизни моих десантников этот гарнизон был разоружен и отпущен восвояси; вместе с командиром конечно же. Ни в каком бреду мне не могло почудиться, что встречу его еще раз, причем в аналогичной ситуации. Вот уж, действительно, пути Господни…

– Так, может, везунчик Олтяну рассчитывает, что и на сей раз вы отпустите его с миром? – воинственно ухмыльнулся политрук Лукаш.

– Или же, наоборот, надеется великодушно отблагодарить меня своим снисхождением после захвата батареи, – артистично развел руками Гродов. – Поди знай… Познакомиться с ним поближе, узнать его характер, извините, не успел.

– Постойте-постойте, значит, это вы, господин капитан, взяли Олтяну в плен, а затем отпустили его и даже вернули ему пистолет?! – удивлению лазутчика, кажется, не было предела.

– Тебе даже это известно?!

– Нет-нет, никаких подробностей я не знаю, и вообще сам Олтяну членам группы ничего не рассказывал. Просто я случайно слышал, как он говорил об этом в Тирасполе с каким-то немецким полковником-эсэсовцем, под присмотром которого два дня тому назад нашу группу сформировали и прямо на самолетике, словно каких-то важных диверсантов, спешно перебросили сюда, под Березовку. В Бухаресте решили, что Тирасполь, который когда-то был столицей Молдавской автономной республики Украины, теперь станет столицей всей Транснистрии, то есть территории между Днестром и Южным Бугом.

– Сведения о Транснистрии – это, конечно, интересно, – нетерпеливо проворчал комбат. – Но что ты еще слышал во время разговора Олтяну с полковником СС?

– Больше ничего такого… Единственное, что я заметил, говорил о вас этот самый Олтяну с уважением.

– Значит, капитан Олтяну прекрасно знает, кто именно командует береговой батареей?

– А командует, получается, тоже вы…

– Извините, забыл представиться, – вежливо склонил голову Дмитрий. – Может, потому, что во время допроса пленных это не принято. Но в догадливости тебе, солдат, не откажешь. Перед тобой – командир батареи капитан Гродов.

– Тогда могу сказать, что… Словом, получается, что они там много чего знают о вас, – скользнуло по губам пленного некое подобие улыбки.

– А вот это уже интересно. Как считаешь, солдат: почему и от кого они «много чего знают» обо мне? – насторожился Гродов. – Задушевных разговоров с Олтяну у нас вроде бы не возникало.

– Задушевных разговоров? – замялся лазутчик. – Извините, господин капитан, мне это неизвестно.

Он вдруг понял, что то, что вынужден будет сообщить русскому капитану, может ему не понравиться, а портить отношения, раздражать его не решался. Если бы русский отправил его в тыл как обычного пленного, его бы это очень устроило. Да и разговаривает с ним по-человечески, не то, что эти костоломы, его подчиненные.

– А что тебе известно? – взъярился на него сержант Жодин. – Тебе ведь уже сказано: «Не томи душу»? Значит, не томи…

– Пока в Тирасполе со мной беседовали сначала в румынской военной разведке Восточного фронта, затем в сигуранце и, наконец, в отделении СД, то есть в службе безопасности СС, мне приходилось прислушиваться ко всяким разговорам, особенно к болтовне генеральских и полковничьих адъютантов и денщиков. От них-то я узнал, что в город, вместе с каким-то эсэсовским генералом да к тому же бароном, прибыла очень красивая молодая женщина, которая якобы слывет высокородной – то ли румынской, то ли австро-венгерской, но с какими-то румынскими корнями – аристократкой. Чуть ли не императорских кровей.

– Так-так, и что? – нервно заторопил его Гродов, уже догадываясь, что речь идет о Валерии Лозовской. – Что ты еще слышал о ней, солдат?

– Тебя же по-хорошему просили: не томи душу! – вновь надвинулся на пленного Жодин, однако движением руки Гродов остановил его и остепенил.

– Душу, в самом деле, не томи, – посоветовал он лазутчику.

– Но я ведь отвечаю на ваши вопросы.

– Ты по существу говори, по существу…

– Слух идет, что будто бы русские заслали ее в Румынию как шпионку, но она почему-то сразу же попалась и тут же перешла на службу в германскую разведку, а затем еще и стала агентом СД.

– Всем выйти, – приказал Гродов, чувствуя, как лицо его непроизвольно багровеет. – Вы слышали меня? Всем выйти, – повторил он еще жестче, и то лишь потому, что политрук немного замешкался. – Только далеко не отходите. Кстати, мичман, – окликнул он старшину батареи. – Если я верно понял, вам знакомы местные катакомбы?

– Все ходы-выходы знаю, это точно, – последовал ответ. – В какой выработке у «лисьего лаза» диверсанты ждут этого «мамалыжника», тоже выяснил.

– Тогда звонками с КПП поднимай два отделения взвода нашей охраны и два отделения охраны батареи «сорокапяток». Усаживай людей на машины, и постарайтесь как можно скорее блокировать выходы из катакомб, запереть диверсантов в их логове.

– Есть поднять и блокировать, – возбужденно отреагировал мичман, которому не терпелось как можно скорее приняться за вражеских диверсантов.

– Политрук, на вас – общее командование. Сержант Жодин, остаетесь со мной, у входа. Выступаем во втором эшелоне.

23

Гродов проследил, как мичман и Лукаш метнулись к караулке и вернулся к столу.

– Тебе известно имя этой аристократки? – обратился к пленному.

– Нет, имени не знаю. Крест святой целовать готов, – набожно перекрестился Боцу, – что не знаю.

– Но хоть что-нибудь ты о ней должен знать.

– Слышал только, что ее называли графиней.

– Графиней или баронессой? – попытался уточнить Гродов, поскольку помнил, что в стране ее знали как баронессу, отчего и агентурный псевдоним ее происходил – Баронесса. Впрочем, она говорила, что может претендовать и на более высокий родовой аристократический титул.

– Вы правы, называли ее все-таки «баронессой», но при этом подчеркивали, что она из монаршего рода и, скорее всего, ее следовало бы именовать графиней.

– Однако по эту сторону границы она все же предпочитала довольствоваться титулом баронессы, – как бы про себя обронил капитан. – Впрочем, дело не в титулах, которых у нас в стране все равно никто не признает. Что еще ты можешь поведать нам, солдат?

– Утверждали, что вместе с генералом СС фон Гравсом, тем самым, с которым она прибыла в Тирасполь, баронесса уже получила приглашение от личного адъютанта Антонеску присутствовать в качестве почетной гостьи на военном параде в Одессе.

– Как, они уже всерьез готовятся к параду?!

– Надо же им будет как-то отметить взятие города, – рассудительно пожал плечами лазутчик.

– И ты, солдат, тоже веришь, что вашим войскам удастся взять Одессу?

– А кто им способен помешать? – вдруг иронично осклабился пленный. – Какая такая сила?

– Мы не позволим.

– Кто это «мы»? Ваша батарея, что ли? Ну еще, может быть, с недельку продержитесь…

– Мы продержимся столько, сколько понадобится, – жестко стоял на своем Гродов.

Комбату давно следовало прервать этот спор с пленным; какой в нем смысл? Однако он чувствовал, что, по существу, ведет полемику не с пленным румынским диверсантом, а с самим собой.

– Возможно, еще какое-то время вы и продержались бы, если бы наша авиация не взяла под контроль севастопольскую морскую линию. К тому же сам Крым тоже вот-вот окажется под нашим контролем.

– Ну, во-первых, линия по-прежнему действует, а во-вторых, все ваши успехи – временные.

– В любом случае военная разведка докладывает, что все резервы ваши в живой силе и технике исчерпаны.

– Много она знает, эта ваша разведка…

– Поверьте, многое. Существовало опасение, что ваши комиссары сумеют вооружить горожан, которые вступят в борьбу уже после того, как наши войска войдут в город. Но теперь ясно, что вооружать у вас теперь нечем да и некого. Ни комиссаров, ни оружия в городе не осталось. А если учесть, что большинство горожан попросту ненавидят коммунистов, да к тому же в городе много молдаван, которые тут же поддержат нашу власть…

Эта наглая уверенность вражеского разведчика не могла не ожесточить капитана, однако он прекрасно понимал, что тот прав: не было сейчас в распоряжении местного военного командования силы, которая способна была бы остановить натиск румыно-германских войск. Просто-напросто нет ее – и все тут!

Раздраженно покряхтев, комбат все-таки сумел сдержаться и, чтобы продолжить разговор, вновь перевел его на баронессу Валерию:

– Значит, вчерашнюю перебежчицу-баронессу – и сразу в почетные гостьи на «парад победителей»? Причем приглашает адъютант самого Антонеску.

– После парада баронессе уже предложено побывать на Рыцарском балу победителей, – все с той же садистской ухмылочкой добивал его румынский диверсант, явно получая душевное удовольствие оттого, что способен поиграть на нервах этого русского офицера. – Кстати, бал тоже пройдет в Одессе, причем планируется, что на него прибудет из Бухареста сама королева-мать Елена.

– Жалеешь, что не придется увидеть ее здесь?

– Вы разве не мечтали бы о том же, господин капитан? Это же какое нужно иметь везение, чтобы хоть раз в жизни увидеть настоящую живую королеву!..

– Однако вернемся к баронессе Валерии Лозовской.

– Вспомнил: ее фамилия действительно Лозовская! – удивленно подтвердил румын. – Значит, вы в самом деле хорошо знаете ее?!

– Даже лучше, чем ты способен представить себе, солдат. Вопрос в другом: неужели в Бухаресте и в германских штабах все настолько поверили в чистоту императорских кровей этой баронессы-предательницы?

– Почему же «предательницы»? Она была заслана к вам как румынская разведчица, чтобы после выполнения задания вернуться в Румынию. Так кого она при этом предала? Румынию, Россию, еще какую-то страну? Кстати, я слышал, что ее уже даже сравнивают с французской разведчицей Матой Хари.

«Вот как?! – про себя удивился Гродов. – Уже даже сравнивают?! Пройдет немного времени, и тебе останется только гордиться, что когда-то имел счастье быть знакомым с самой баронессой фон Лозицки».

– Ты не так прост, солдат, как поначалу могло показаться.

– Иначе меня вряд ли взяли бы в разведку. А что касается баронессы Валерии, как ее называют наши офицеры, то все, что она говорила по поводу своей родословной, подтвердилось. Где-то в Австрии даже обнаружился небольшой старинный замок, на который она может претендовать и в котором ей уже предложили поселиться. Более того, она претендует на какие-то счета в швейцарском банке. Капитан Олтяну как-то обронил: «Мне бы такую жену!», проболтавшись при этом о замке и счетах в Цюрихе. Впрочем, мог и выдумать. Но что он действительно мечтает покорить баронессу – это очевидно.

Произнеся это, пленный вопросительно уставился на Гродова, ожидая его реакции. Он уже не сомневался, что отношения русского комбата с баронессой Валерией выходят далеко за рамки служебных.

– Что еще ты знаешь о ней? – нервно потребовал капитан, прекрасно понимая, что другого случая допросить или просто поговорить с этим словоохотливым пленным ему не представится.

Но дело даже не в любопытстве. Гродову важно было знать, какими сведениями способен поделиться этот диверсант, когда его станут допрашивать в ведомстве полковника Бекетова или, что еще хуже, в НКВД.

– О баронессе вообще-то много всякого говорили. Она многих покорила своей красотой и манерами на офицерском балу в Тирасполе. Говорят, в Кишиневе она выступала перед румынскими офицерами, рассказывала о Красной армии, о ее политруках и комиссарах, о снабжении армейских частей и поведении комиссаров в подразделениях. Особенно подробно говорила о расстрелах десятков тысяч офицеров и важных русских чиновников вашим НКВД, которому по масштабам репрессий, масштабам истребления своего собственного народа гестапо или наша сигуранца и в подметки не годятся. Кстати, слышал, что вроде бы она должна была выступать в Кишиневе и перед пленными советскими офицерами. В русской разведке у нее ведь тоже офицерское звание было.

– Можно подумать, что в Кишиневе так много наших пленных офицеров! – пробубнил комбат.

– Да теперь уже немало, – с ехидцей в голосе парировал пленный. – Причем с каждым днем становится все больше. В том числе и перебежчиков.

– Хорошо, согласен: балы, парады, замки… Но ведь вас готовили к действиям в районе расположения моей батареи. Поэтому ответь мне четко и ясно, солдат: хоть какие-то сведения обо мне и моих пушках эта валькирия имперских кровей вам, то есть вашему командованию, предоставляла? – астматически задыхаясь, спросил Гродов. Причем спросил настойчиво, но вежливо, хотя в эти минуты готов был пристрелить пленного, только бы тот ни слова больше не произнес об этой своей таинственной баронессе.

– Олтяну действительно встречался с ней. Все, что он знает о батарее и ее командире, узнал от этой Валерии. Уже здесь, под Березовкой, когда в беседе с каким-то полковником, фамилии которого я не знаю, оговаривались детали нашего рейда, капитан несколько раз сослался на сведения, полученные от баронессы. При этом присутствовали все члены нашей группы. Судя по всему, штандартенфюрер СС фон Кренц не очень доверял баронессе, в отличие от капитана Олтяну, который, по-моему, безумно влюблен в нее.

– У тебя какой чин, солдат? – без какой-либо заминки спросил Гродов. – Только не вздумай по-прежнему утверждать, что ты – «рядовой Боцу». Мне приходилось видеть рядовых вашей армии, как, впрочем, и многих наших. Будучи рядовым, ты неспособен был бы столько знать, так излагать и так вести себя.

Пленный склонил голову, как провинившийся школьник.

– Вы правы, господин капитан. Настоящая моя фамилия Григореску. Когда меня мобилизовали, я оканчивал Кишиневский университет, – при воспоминании об учебе он вздохнул как о чем-то давнем и почти неправдоподобном. – И чин у меня теперь – младший лейтенант. Всего месяц назад присвоили. Если говорить по правде, когда-то я мечтал стать военным, однако в Красной армии мне, беспартийному молдаванину, вряд ли присвоили бы офицерский чин, – сокрушенно развел руками пленный, сожалея о том, что наполеоновской карьеры у него так и не получилось.

– Вот теперь в моем восприятии тебя, солдат, – так и не отказался Гродов от подобного обращения, – как и в моем понимании происходящего, все выстраивается более или менее логично.

– Только вы ведь обещали…

– Ты знаешь, солдат, как я повел себя с плененным на румынском берегу Дуная капитаном Олтяну и его солдатами. Поэтому прекрати нытье и веди себя, как подобает офицеру.

– Хочется верить, что вы и в самом деле человек слова, господин капитан.

24

Передав пленного под опеку Жодина, комбат спустился в КП огневого взвода, которое служило запасным командным пунктом, и связался с отделом контрразведки флотилии. Он понимал, что на дворе глухая ночь, однако не поставить Бекетова в известность о том, что его бойцы блокировали группу румынских разведчиков, не имел права. Пусть даже извещение это состоится через адъютанта Бекетова.

Как только Гродов представился, дежурный тут же сообщил, что полковник ночует у себя в кабинете и уже не спит.

– Не знаю, будет ли удобно тревожить его сейчас. Может, просто передадите ему в виде телефонограммы?..

– Не беспокойтесь, товарищ капитан, вы входите в список лиц, которых приказано связывать с полковником в любое время суток, – сонно пробубнил дежурный. – Список этот передо мной.

– Странно, о подобном списке я почему-то не слышал, – признался комбат.

– Потому что только недавно составлен, причем самим полковником.

И в ту же минуту из трубки донесся приглушенный голос Бекетова:

– Я так понимаю, что румынская разведка решила удостоить тебя ответным десантным визитом? – предположил тот, стоически преодолевая дремоту.

– Иначе не решился бы звонить. К тому же тут случай особый: вновь появились кое-какие сведения о баронессе.

– О баронессе или от нее самой? – настороженно, с явным недоверием отреагировал начальник контрразведки.

– К сожалению, только о ней.

– В любом случае, излагай, – мгновенно прервал остатки своей сонливости Бекетов. – Коротко, но предельно… и по сути интересующего нас предмета.

Именно так: «предельно… и по сути» Гродов и попытался изложить смысл происходящего сейчас на батарее и в ее окрестностях. Не прерывая его рассказа, полковник обратился к дежурному, чтобы распорядиться:

– Быстро подготовь машину и посыльный катер штаба военно-морской базы. Ну что ты застыл? Шевелись.

Когда капитан поведал ему обо всем, что удалось выудить у плененного младшего лейтенанта, Бекетов задумчиво произнес:

– Сомнений быть не должно, это действительно она.

– Ни я, ни пленный и не подвергают этот факт сомнениям.

– Только в оперативном псевдониме мы ее в титуле явно понизили до «баронессы», поскольку румыны и немцы чтут ее как «графиню».

– О титуле графини я, товарищ полковник, ничего не говорил.

– Не лови меня на слове, о «графине» мне известно из других источников. Впрочем, сама Валерия видит себя если не принцессой, то, по крайней мере, герцогиней.

– И все то, о чем говорит пленный, может оказаться жестокой правдой?..

– Самой что ни на есть жестокой. Причем теперь уже без «может», – резко прервал его полковник. И Дмитрий вздрогнул еще раз:

«Только не это! Неспособна была Валерия так вот взять и… предать, – так и не нашел капитан более точного определения всему тому, перед чем поставила его эта авантюристка от разведки. – И вообще, не могла вся эта блестяще задуманная операция по переброске баронессы через Дунай столь быстро и бесславно провалиться!»

– Вдруг, почувствовав провал, баронесса решила спастись именно таким образом?

– Об этом поговорим при встрече, – вновь сурово осадил его полковник, явно не полагаясь на секретность даже секретного подземного кабеля, который напрямую соединял штаб военно-морской базы и КП батареи. – Теперь главное – не упустить твоего «дунайского крестника» капитана Олтяну. Причем не только потому, что он оказался в нашем тылу в ипостаси диверсанта.

– Понимаю, – неуверенно заявил комбат.

– Вряд ли действительно понимаешь, не в упрек тебе будет сказано. Пусть твои ребята запрут его в подземелье и держат.

– Бойцы уже приступили к операции. Через несколько минут я тоже выдвигаюсь.

Румынский офицер уже сидел в коляске мотоцикла со связанными спереди руками.

– Ну это лишне, – проворчал комбат, однако Жодин оказался человеком осторожным:

– Враг – он и есть враг, даже такой хлипкий. Если не мертвый, то пусть хотя бы связанный. Румын все-таки…

У расположенного на крутом склоне оврага «лисьего лаза» Лукаш оставил четверых бойцов под началом командира взвода охраны Кириллова. При свете угасающей предрассветной луны комбат увидел, что младший лейтенант, в паре с одним из своих пехотинцев, засел в ложбинке, выше по склону; два остальных «охранника» – по сторонам. Поскольку, по словам пленного, выбираться из лаза можно только ползком, то шансов прорваться сквозь засаду у диверсантов не было, особенно теперь, когда численность краснофлотцев увеличилась.

– Пытались поговорить с этими «катакомбниками»? – едва слышно поинтересовался Гродов, присаживаясь на корточки рядом с Кирилловым.

– Приказано было вести себя тихо, чтобы не вспугнуть; дать время политруку и старшине войти в подземелье.

– А что, тактика правильная…

– Диверсанты как-то проявляли себя?

– Создается впечатление, что их там вообще нет, в степь куда-то ушли.

– Лаз этот пологий, – уточнил пленный, который уже чувствовал себя полноценным участником операции. – Тянется метров двадцать, затем еще приблизительно столько же длится узкий штрек.

– И что это нам дает? – поинтересовался Гродов.

– Представление о том, в какой местности придется действовать, – парировал Григореску. – Разве этого мало? Кстати, в конце прохода появляется выработка размером с небольшую комнатушку, с несколькими нишами и тупиковыми ходами. Сам лаз сужается метрах в десяти от выхода.

– Ты смотри, обстоятельный какой! – подозрительно покосился на пленного Жодин. – Хоть и румын.

– Я ведь уже объяснял, что не румын, а молдаванин, – отреагировал Григореску.

– Да в чем разница-то?

– В том, что румыны так же безразличны мне, как и вы, русские и украинцы, – словом, славяне. Я принадлежу к тем молдавским патриотам, которые мечтают о дне, когда и румыны, и вы оставите нашу землю в покое, позволив нам возродить собственное молдавское государство. Что тут непонятного?

– Поэтому ты готов помогать румынам в борьбе против нас, а нам – в борьбе против румын. Так? – вклинился в их разговор комбат. – Истребляйте, мол, себе друг друга, на здоровье.

– Цитируете почти дословно, господин капитан.

– Но поскольку мы не на симпозиуме молдавских националистов, то вернемся к румынской разведгруппе. Не предполагаешь, солдат, что эти «подпольщики» ускользнули от нас?!

– Некуда им здесь уходить, – возразил румын. – Операция намечена на завтрашний вечер. По подземельям к нам должно подойти пополнение. Не менее роты. И наше нападение на батарею должно было совпасть с прорывом войсками линии фронта.

– Все спланировали, сволочи, – зло сплюнул младший лейтенант.

– Война ведь, – несмело попытался оправдать свое командование пленный. – Сейчас диверсанты, очевидно, отсыпаются в выработке и проснутся только после моего появления.

– До вашего появления? – механически как-то спросил Гродов и переглянулся с Жодиным.

Поначалу тот пожал плечами: дескать, как прикажете… Но тут же обронил:

– Не ко времени это. Стоит ли ему доверять? Румынский офицер все-таки.

– Румынский, понятное дело. Тем не менее не исключаю, что возможен и такой вариант. Вы что, готовы вернуться в подземелье и вступить в переговоры? – обратился комбат к Григореску.

– Олтяну не станет выслушивать меня, тут же пристрелит, чтобы группу не разлагал.

– Не волнуйся, румын, сначала он все-таки выслушает, а затем уже пристрелит, – «утешил» его Кириллов.

Гродов на минуту замешкался, затем спустился к «лисьему лазу» и жестом подозвал пленного.

– Зови капитана Олтяну, – приказал. – Наклоняйся и зови. Они твой голос узнают, стрелять не станут.

Судя по всему, диверсанты действительно отсыпались. Григореску понадобилось почти влезть в щель и несколько раз крикнуть, чтобы из глубины тоннеля кто-то из них откликнулся. Пленный благоразумно подался назад и только потом попросил, чтобы к «лисьему лазу» подошел командир группы, с ним будут говорить русские офицеры.

– Капитан Олтяну спит, – последовал странный в этой ситуации ответ кого-то из румынских разведчиков, скорее всего, часового.

– Что значит «спит»? Тебе же сказали, идиот, – властно прокричал пленный, – что здесь уже находятся русские офицеры! Они стоят рядом со мной и требуют, чтобы Олтяну вступил в переговоры!

– В какие еще переговоры? – послышалось из лаза. – Мы уйдем отсюда – только и всего.

– Некуда вам уходить. Вы уже блокированы, в катакомбах полно русских солдат, и с ними проводник из местных.

– Передай Штефану Олтяну, – тут же подключился к разговору комбат, – что здесь его ждет капитан Гродов. И что этот капитан передает ему привет из дунайского поселка Пардина. Твой командир наверняка поймет, о чем идет речь.

25

Диверсант, с которым Григореску и комбат вступили в переговоры, на какое-то время умолк, очевидно, отправился в выработку, докладывать командиру. Но время шло, а капитан Олтяну все не появлялся и не появлялся.

– Что-то долго они там совещаются, – задиристо проворчал Кириллов.

– В их положении торопиться некуда, – резонно парировал комбат. – Решают, как вырваться из западни, прикидывают, можно ли в принципе отсидеться до прихода своих. Ведь прорыв намечен уже на послезавтра. И конечно же попытаются связаться по рации со штабом.

– Вот вы говорите все это, товарищ капитан, а сами мысленно ставите себя на место Олтяну, пытаясь выяснить, как поступали бы, являясь командиром румынской разведгруппы.

– И ничего удивительного в этом не вижу, – признал его правоту комбат. – Совсем недавно, на «румынском плацдарме», я, по существу, пребывал в его шкуре. Получается, что по диверсионной линии мы с этим капитаном Олтяну коллеги.

– Как же в подобном случае поступили бы вы? – оживился Кириллов.

– Действовал бы исходя из ситуации.

– Но ведь ситуация предельно ясна.

– Не совсем. Чтобы принять решение, мне нужно быть сейчас там, оценить шансы и возможности, знать настроение и степень готовности бойцов. И потом, этим вопросом логичнее было бы задаться вам самому, младший лейтенант. Действительно, как поступили бы вы?

– Наверное, сражался бы до последнего патрона. Как учили.

Прошло еще несколько минут, и как раз в то время, когда Гродов уже настроен был с помощью пленного снова докричаться до диверсантов, оттуда донеслись приглушенные подземельем звуки выстрелов. «Значит, отряд Лукаша уже на подходе к „диверсантской“ выработке, – предположил он. – Понимая, что по узкому штреку пробиваться к румынам будет трудно, комбат приказал политруку в атаку бойцов не бросать, но обязательно обнаружить себя, чтобы диверсанты понимали, что они блокированы, а еще – чтобы они начали опустошать свои патронташи. К тому же стрельба послужит знаком того, что отряд уже у цели».

– Вся группа вооружена немецкими «шмайсерами»? – спросил он у румынского офицера.

– Даже командир и радист. Эти двое – еще и пистолетами, – поспешно, волнуясь, отвечал пленный. Он опасался, что рассерженный упрямством диверсантов комбат и по отношению к нему сменит милость на гнев. – Кроме того, у всех по две гранаты.

– Скуповато, могли бы выдать по три. Видно, решили, что дополнительный боезапас появится вместе с основной группой.

– Наверное, мне нужно еще раз позвать кого-то из них? – почти заискивающе поинтересовался Григореску. Комбат уже обратил внимание на то, как часто и резко меняется настроение, а вместе с ним и линия поведения пленного офицера. Но, очевидно, такой уж он человек.

– Пусть еще несколько минут поупражняются в стрельбе, – охладил его пыл комбат.

– Только бы наши не пытались прорваться по штреку, входящему в выработку, – проговорил пленный. – Там метров двадцать узкого ровного тоннеля.

– И кого же под «нашими» ты имеешь в виду в данном случае? – язвительно поинтересовался Гродов.

– Уже ваших, красных, – заверил пленный.

– Как же все условно в этом мире, – философски заключил комбат. – А что касается тоннеля… У наших есть факелы, две «летучие мыши» и фонарики, так что должны оценивать ситуацию. Эй, капитан Олтяну! – по-молдавски и во всю мощь своей глотки прокричал он, как только стрельба немного поутихла. – Ты слышишь меня, капитан?!

Комбату несколько раз пришлось повторить свой вопрос, дуэтом прокричать его вместе с пленным, пока, наконец, из подземелья не вырвался наружу голос командира диверсантов.

– Здесь капитан Олтяну! Слушаю вас, господин Гродов!

– Это он? – едва слышно подстраховался комбат, обращаясь к пленному.

– Он, без всякого сомнения.

– Теперь ты, капитан, уже не меня должен слушать, а звон колоколов на храме селения Пардины! Разве не понимаешь, что они уже отзванивают по тебе?!

– Судя по всему, так оно и есть! – голос командира группы стал четче, что могло свидетельствовать только об одном: Олтяну залег у последнего изгиба. – Странно как-то сводит нас судьба, не находишь, капитан?

– О превратностях нашей военной судьбы поговорим после войны, в одном из лучших одесских ресторанов.

– Лучше бы наших, столичных, бухарестских. Знал бы ты, капитан, какие там чудные цыганские оркестры! Впрочем, венгерские не хуже.

– …А пока что разговор у нас будет короткий, поскольку с минуты на минуту сюда должно нагрянуть высокое начальство из военного округа и контрразведки, и тогда уж в очередной раз спасать тебя будет трудно. Как ты понимаешь, все, что мы могли знать о твоей группе, мы уже знаем из уст младшего лейтенанта Григореску, поначалу выдававшего себя за рядового Боцу..

– Понимаю, – последовал сдержанный ответ. – Этот идиот постарался выболтать все, что мог.

– На моем месте вы «старались» бы точно так же! – оскорбленно прокричал пленный. – Увидим, как будете вести себя вы.

– Словесную дуэль прекратить! – прикрикнул на обоих Гродов. – Слушать только меня! Прорыва ваших войск, капитан Олтяну, на этом участке уже не последует! Во-первых, мы резко усилим оборону, во-вторых, уже через час мои орудия так проредят вашу передовую, что в ближайшие два-три дня румынское командование даже думать забудет о каком бы то ни было наступлении.

– Какие условия сдачи вы предлагаете?

– Вот это уже разговор. Если рассчитываешь, что опять отпущу восвояси, то, увы!.. На сей раз приятного расставания не получится. Поэтому условия предельно упрощены: ты со своей группой являешься на свет Божий, а я представляю тебя командованию не как диверсанта, который во время войны во всех армиях мира подлежит военно-полевому суду и казни, а как офицера, который не желает участвовать в преступной войне против миролюбивого соседнего государства.

– Неужели так и представишь? – въедливо поинтересовался Олтяну.

– Потребуешь клясться на Библии?

– И командование тебе поверит?

– Поверило же оно, что там, возле храма в Пардине, ты добровольно сдался в плен вместе со своими солдатами во избежание кровопролития. Здесь тоже вынуждено будет поверить.

– Ладно, сейчас поговорю со своими солдатами.

– Говорить с ними по душам уже поздно. Нужно приказывать. Впрочем, это дело твое, капитан. Однако времени даю тебе четверть часа. Если не выйдешь, бросаю гранату и вход заваливаю. При этом предупреждаю, что подземной группой моей командует политрук батареи, то есть комиссар, который с такими, как ты, переговоры вести не любит. О наших морских «черных комиссарах», а также о ЧК, Дзержинском, НКВД небось наслышан, поскольку в свое время жил в Молдавии. Поэтому знаешь: это я могу разводить с тобой интеллигентскую философию, у них же, у комиссаров, все просто и сурово: от обвинения до приговора и расстрела – не более пяти минут.

– С этим доводом не поспоришь.

– Когда станешь выходить, крикни политруку Лукашу, что твоя группа поднимается на поверхность, так что нечего ему в подземелье зря засиживаться. Как и тебе, капитан. Для здоровья вредно. Все, с этой минуты время пошло!

26

Рассвет наступил как-то неожиданно: без утренней дымки, без традиционного для здешних мест прохладного ветерка с моря и даже без медлительного зарождения светила небесного в своей, по-восточному разукрашенной колыбели. Большой оранжевый полукруг солнца как-то мгновенно возник из глубины моря и сразу же потянулся своими незримыми лучиками к выжженной степи, обещая всему сущему в ней очередной беспощадно жаркий день.

Словно бы обрадовавшись ему, как вещему знаку небес, румынские артиллеристы канонадно встретили его ревом орудий по всему пространству между лиманами, определявшемуся теперь как восточный сектор обороны города. И хотя до той возвышенности, на которой находились бойцы Гродова, снаряды не долетали, время от времени комбат явственно ощущал, как ощутимо вздрагивала земля. Как она то стонала и покачивалась, то, словно расстроенный орган, дребезжала и, постанывая, взвывала, когда над окрестными полями проносились звенья тяжелых вражеских бомбардировщиков, уходивших куда-то в сторону моря, скорее всего, держа курс на Севастополь.

За временем Гродов не следил, зато следил Кириллов. Ровно через десять минут после предъявления ультиматума он нагнулся и крикнул в «лисий лаз», что время истекло и если через минуту в отверстии не появится первый сдавшийся, он швыряет гранату.

Первым, толкая впереди себя рацию, выполз радист. Как только показались его плечи, краснофлотцы тут же подхватили его, вырвали из лаза, обыскали и швырнули к ногам комбата. Забыв обо всех остальных диверсантах, капитан спросил радиста по-румынски, сообщил ли он в штаб, что группа сдается. А как только услышал, что не сообщал, чтобы из-за добровольной сдачи в плен всех их не причислили к числу дезертиров, а значит, и «предателей Великой Румынии», тут же приказал ему развернуть рацию.

Определив по карте координаты пустынного участка степи в километре западнее батареи, он велел открытым текстом сообщить их обоим радистам – штаба дивизии и при военной разведке – в качестве квадратов, в которых расположены зенитная и полевая батареи. Именно те, чьи орудия прикрывали стационарную береговую батарею, которую румыны жаждали заполучить невредимой, готовой к бою. Координаты же самой береговой батареи, даже ложные, комбат только потому и не сообщал, что помнил об этой мечте румынского командования.

Пока он контролировал работу радиста, все диверсанты, включая капитана Олтяну, уже сидели на глинистом склоне возвышенности, согреваясь после подземелья на утреннем солнышке.

– Я передал вашему комиссару, что мы поднимаемся на поверхность, – молвил командир диверсантов, как только заметил, что комбат обратил на него внимание.

– Хоть какая-то польза от вас все-таки есть, – язвительно заметил Гродов.

– Мне очень неудобно за то, что во второй раз доставляю вам столько хлопот, капитан. Причем странно, что в обоих трагических для меня случаях сталкиваюсь именно с вами.

– Война способна преподносить и не такие сюрпризы, – извиняюще произнес комбат, наблюдая за тем, как со стороны шоссе, прямо по степной равнине, приближается крытая грузовая машина.

В те же минуты из «лисьего лаза» уже стали возникать фигуры не румынских диверсантов, а мичмана Юраша и еще нескольких бойцов, которые входили в отряд Лукаша. Они осмотрели окрестности выработки и теперь докладывали, что все диверсанты сдались, ускользнул только их проводник. Мичман успел заметить, как он юркнул в один из внутренних боковых ходов. Решив, что свою работу он сделал, довел румын до лаза, он в катакомбной темноте сумел уйти от них, а затем, буквально на глазах у передовой группы, скрылся в одном из узких «перелазов», который тут же стал заваливать камнями.

Впрочем, сейчас бойцам мичмана было не до проводника; они торжествующе, словно удачливые кладоискатели, выкладывали перед Гродовым «румынские гостинцы» – четыре оставленных диверсантами в выработке вещмешка с консервами и боеприпасами. В том числе и с тремя немецкими минами. Очень уж Олтяну не хотелось, чтобы русские обнаружили у них целый арсенал; особенно не давали покоя мины, которые свидетельствовали, что они не обычные армейские разведчики, а диверсанты. Рюкзак с минами он лично заложил в выдолбленную штыком нишу и присыпал каменной крошкой, но кто-то из краснофлотцев наткнулся на этот тайник.

– Вот теперь ты действуешь как настоящий контрразведчик, – похвалил комбата полковник Бекетов, выходя из кабины автомобиля хозвзвода батареи. Выслушав доклад Гродова, тут же спросил: – Потери в ходе операции появились?

– Никак нет. Ограничились небольшой перестрелкой в штреке в виде ружейного приветствия друг друга. Судьбу же самой разведывательно-диверсионной группы решили путем переговоров. Как я уже сообщал вам по телефону, возглавлял ее старый знакомый еще по «румынскому рейду».

– Вот этот? – пошел Бекетов прямо на сидевшего чуть в сторонке от остальных крепкого парня в красноармейской форме со знаками различия пехотного капитана.

– Капитан Штефан Олтяну, – отрекомендовал его комбат. – Причем действительно капитан и действительно Олтяну.

– Ну-ка встать! – еще издали рявкнул на него Бекетов, заставив этим криком подняться и всех остальных пленных. – Мичман, – обратился он к Юрашу, – проследить, чтобы знаки различия Красной армии с обмундирования румын были сняты! Удостоверения личности изъять! Каждого старательно обыскать!

– Выполняйте, старшина, – подтвердил его приказ комбат.

– Что-то ты слишком либеральничаешь с ними, Гродов!

– Просто у меня своя метода работы с пленными и вообще с врагами.

– Если бы не твоя «метода», этот агрессор, – указал полковник пальцем на Олтяну, – давно лежал бы в могиле еще на своем, румынском, берегу Дуная, а не шастал по нашим тылам.

– Тут уж возразить нечего, – смиренно признал комбат, хотя ему показалось, что Бекетов умышленно напускает на себя суровость, морально готовя командира диверсантов к очень важному для себя допросу.

Они отвели Олтяну на увенчанный двумя валунами пригорок и, поставив перед собой, уселись, как старейшины скифского племени, которым предстояло вершить суд над чужаком.

– Твоя дальнейшая судьба, командир диверсантов, – произнес Бекетов, – будет зависеть от того, насколько правдиво ты ответишь на несколько взаимосвязанных вопросов, которые лично тебя ни к чему не обязывают, поскольку ни с какой военной тайной не связаны.

– Коль уж я сдался в плен, то готов ответить на них, – угрюмо ответил Олтяну.

– Мне доложили, что ты знаком с женщиной, известной всем нам как Валерия Лозовская, она же графиня фон Лозицки или Лозецки, очевидно, проходящая по картотеке германской и румынской разведок под оперативным псевдонимом то ли Баронесса, то ли Графиня. У нас она именовала себя «баронессой», поэтому так и будем называть ее, поскольку привычнее.

– Я действительно знаком с ней, – спокойно подтвердил Олтяну, пожимая плечами, – и не собираюсь превращать это в тайну. Правда, знакомство наше оказалось поверхностным и кратковременным, тем не менее…

– Постарайтесь описать внешность этой женщины.

По описанию черт лица, которые дал Олтяну, обоим офицерам стало ясно: речь действительно идет о Валерии Лозовской, о хорошо знакомой им баронессе. А на вопрос о том, что ему известно о положении Валерии в высшем румынском свете, а также в «свете» Молдовы и Транснистрии, капитан рассказал почти то же самое, что уже сообщил комбату пленный младший лейтенант.

– И все же вы довольно близко познакомились с ней, капитан. Почему вам позволили сделать это?

– Потому что по первоначальному плану нас собирались забросить в вашу страну, в частности, в Одессу, вместе с баронессой. Но поскольку этот город должен со дня на день пасть, то планы изменились. Тем более что пока что румынское командование намерено ограничиться захватом Транснистрии, то есть пространства между Днестром и Южным Бугом, и старается деликатно убеждать германское командование, что не намерено продолжать боевые действия на левобережье Буга.

– Командование румынской армии уже официально объявило об этом? – заинтригованно уточнил полковник.

– Это было оговорено во время встречи Антонеску и фюрера и зафиксировано в каких-то межправительственных союзнических документах. Если учесть, что к сегодняшнему дню почти восемьдесят процентов территории будущей Транснистрии уже находится под юрисдикцией королевского правительства, то не исключено, что очень скоро ваше правительство вынуждено будет подписать договор о признании наших новых границ, и, таким образом, мы с вами перестанем быть воюющими сторонами.

Бекетов решительно заявил, что подобного договора Сталин никогда не подпишет, затем недовольно проворчал что-то насчет того, что успех румынской армии временный и, скорее всего, случайный, а посему тут же потребовал вернуться к личности баронессы.

– Из всего того, что мы с Гродовым услышали, получается, что Лозовская сама сдалась сигуранце и, признавшись, что является агентом советской разведки, сдала обе свои явки и связных?

– Естественно, она сдалась добровольно. С одним уточнением: явилась она не в сигуранцу, а в румынское отделение СД и находится теперь под личной опекой самого бригадефюрера СС фон Гравса, которого называют начальником «СД-Валахии». Кроме того, ей покровительствует какой-то полковник гестапо и, кажется, еще какой-то генерал, только уже от сигуранцы. Никакими сведениями относительно сдачи явок и связных у меня нет и быть не может. А все остальное, мною сказанное, – правда.

Бекетов угрюмо взглянул на комбата, как бы говоря ему: «Дожили мы с тобой, капитан! Дослужились!»

– Если забыть на время, что баронесса прельщает этих красавцев своими женскими прелестями… Почему ее принимают на таком уровне? Ведь этими же прелестями германские и румынские офицеры вполне могут пользоваться и без показной помпезности.

– Не забывайте, господин полковник, что чин у меня всего лишь капитанский, – иронично ухмыльнулся Олтяну, – и бывать на приемах у генерала фон Гравса и адмирала Канариса мне приходилось нечасто.

– Но с генералом СС фон Гравсом вы все-таки встречались.

– Он действительно вызывал меня, принуждая оставить свою дальнобойную батарею и предаться тайнам военной разведки. А баронесса… Нетрудно предположить, что СД и абвер собираются использовать ее уже в нашем тылу, то есть на территории Транснистрии. Прежде всего для борьбы с русской разведкой, с подпольщиками и с диверсионно-партизанскими отрядами, которые уже начали проявлять себя, скажем, на территории Молдовы.

– Но с какой стати этой советской разведчице так быстро и основательно поверили в СД, в гестапо, в сигуранце? – резко спросил Бекетов, нервно закуривая и угощая сигаретой румынского капитана. Он помнил, что Гродов не курит. – Я понимаю, что нередки случаи перевербовки агентов, но это всегда связано с недоверием, с проверками и со всевозможными испытаниями, а тут вдруг…

– Почему же… «советской» разведчице? – неожиданно переспросил Олтяну, и на лице его вырисовалась усмешка с каким-то ехидным оскалом.

Подобная реакция уже была знакома комбату, он сталкивался с ней и во время допроса плененного оберштурмфюрера СС фон Фрайта на плацдарме мыса Сату-Ноу, и во время беседы с пленным Григореску. Можно считать, что к подобным проявлениям он уже привык. Но только он, а не начальник контрразведки военно-морской базы.

– Вы же сами только что утверждали… – начал было уточнять полковник, однако осекся буквально на полуслове. – То есть вы хотите сказать?..

– Я хочу поведать вам, господин полковник, о том, что ваша разведка начала работать с баронессой уже после того, как она была завербована сигуранцей, а также окончила разведывательную школу неподалеку от Бухареста, после чего была передана в ведение абвера. Каким образом она оказалась в подчинении диверсионно-разведывательного отдела Главного управления имперской безопасности, то есть главного управления СД этого я знать не могу и не должен.

Полковник очумело взглянул на пленного, затем на капитана Гродова и вновь – на пленного. То, что он только что услышал, буквально шокировало его.

– Не может такого быть, – неуверенно пролепетал он, столь же неуверенно повертев головой. – Неужели она действительно прошла весь этот путь еще до начала вербовки агентами нашей военной разведки?

– Прошла, причем на удивление быстро и успешно.

– Вы в этом уверены, капитан? Откуда такие сведения?

– В том-то и дело, что поначалу я считал ее обычной советской перебежчицей, а посему отнесся к ней как к возможной напарнице по разведке с недоверием. Но к тому времени Валерия Лозицки уже настолько рассекретилась в высшем свете, что скрывать от меня подробности ее шпионского восхождения не имело смысла. Меня вызвали в управление военной разведки и, чтобы развеять сомнения, в общих чертах поведали о том, о чем я только что поведал вам. Ну а затем уже попутно стали всплывать и некоторые другие подробности.

– То есть хотите подтвердить, что она пользуется полным успехом в высшем свете румынской и германской разведок?

Гродов уловил в голосе полковника какие-то нотки надежды и удивился этому. Очевидно, Бекетов все еще пытался уверять себя, что его любимица Баронесса специально решила сыграть «в открытую». Что таким образом она пытается по-настоящему укорениться в разведке врага во имя выполнения задания. Однако полковнику некуда было деться от того факта, что ни он, ни кто бы то ни было другой не знали, что она уже была агентом то ли абвера, то ли СД и что, прежде чем оказаться на курсах советской разведки, уже прошла подготовку в школах двух иностранных разведок.

– Пользуется. И доверием, и успехом. А вот почему так происходит, этого я не знаю: то ли действительно по-настоящему талантлива как разведчица, то ли прокладывает себе путь ножками. Впрочем, не мне судить.

Когда речь зашла о ножках, Бекетов исподлобья, причем слишком уж выразительно, взглянул на капитана Гродова, как бы говоря: «Ножки – это, комбат, уже по твоей части». Однако вслух проговорил:

– Ножки со счетов, конечно, тоже сбрасывать нельзя. Но что она по-настоящему талантлива, это несомненно. И все те факты, которые только что всплыли… Разве они не свидетельствуют о таланте? Другое дело – насколько талант этот специфичен и как наша аристократка им распоряжается…

– Кстати, она что, действительно принадлежит к аристократическому роду? – впервые всерьез вмешался в ход допроса Гродов. – Нет-нет, все личные доводы баронессы Валерии мне известны, тем не менее хочется понять: она в самом деле настолько высокородна, или же это всего лишь часть ее шпионской легенды?

– В том-то и дело, что, как мне сказали, столь высокородной агентки ни в абвере, ни в сигуранце еще никогда не было. Она в реальности кровно связана сразу с несколькими монаршими родами. В том числе с австрийским и германским императорскими семействами, породненность которых, как известно, уходит в древние времена. Поэтому-то генералитет и чтит ее; да и в высшем свете Молдовы она уже начала блистать, несмотря на то что все еще идет война.

– Хотя бы в этом она была с нами откровенна и правдива, – задумчиво утешил себя комбат.

Уезжая к батарейной пристани, где его ждал «адмиральский» катер, полковник сначала вознамерился прихватить Олтяну с собой, но пленный укоризненно взглянул на Гродова, молчаливо напоминая ему о «слове офицера». Комбат сказал о своем обещании Бекетову, и тот, недовольно проворчав по поводу «интеллигентской расточительности» капитана, все же мудро рассудил:

– Ладно, если уж прозвучало «слово офицера», то отправляй его вместе с группой в лагерь, что в районе Чабанки, пусть его там оформляют как обычного военнопленного, а мы, если понадобится, в любое время отыщем его.

27

Гродов с бойцами вывел группу диверсантов к шоссе, и увидел, что к ним приближается небольшая колонна пленных, которые были собраны с разных участков обороны. Поняв, что капитан намерен присоединить к ней и свою группу, лейтенант морской пехоты, с забинтованной кистью левой руки, обратился к нему с просьбой взять под свой конвой и подчиненную ему колонну.

– У нас в батальоне и так братвы чуть больше половины состава осталось, – объяснил он. – Румыны вот-вот в наступление пойдут, а нас тут целый десяток штыков клешем пыль дорожную подметает.

– Но, вижу, почти все раненые. В Чабанке, куда вы идете, уже разворачивают госпиталь, так что самое время.

– Разве это раны, братишка?! – разница в звании лейтенанта не смущала. Впрочем, для такого звания он явно был староват, наверняка дослужился до него из мичманов-сверхсрочников.

– Как посмотреть.

– Да в окопах морской пехоты сейчас половину таких, как мы, в бинтах перебинтованных…

– Причем случаются и потяжелее, – поддержал его подошедший главстаршина, свежий бинт на голове которого все еще «кровил». – Некогда нам с этими «мамалыжниками» пленными возиться, а вы, артиллеристы, все-таки войско тыловое.

– Пока что тыловое, – с грустью в голосе уточнил лейтенант.

– Вот именно, поскольку сегодня же вступаем в бой, – по-прежнему не изъявлял комбат никакого желания возиться с пленными.

– Артиллерийский бой, товарищ капитан, это ж вам не в штыковую идти, – напомнил ему главстаршина.

Гродов беспомощно взглянул на семерых бойцов, которые пошли с ним к шоссе не столько из необходимости охранять пленных, сколько за компанию, чтобы кому-нибудь подсунуть этих несостоявшихся диверсантов, и вместе возвращаться на батарею. Но получалось, что, наоборот, подсунуть собирались им, причем колонну, в которой было около сотни пленных.

Впрочем, суть колебаний комбата заключалась вовсе не в намерениях. Дело в том, что пятеро его бойцов, среди них и мичман Юраш, были из огневого взвода и могли понадобиться в любую минуту. Дмитрий нутром чуял, что молчание его батареи завершилось, и сегодня в самом деле придется поработать.

Выход помог найти человек, который никоим образом, в принципе не должен был искать его, – плененный румынский офицер Олтяну.

– Мне понятна ваша ситуация, господин капитан. Вы уже дважды выручали меня, теперь позвольте выручить вас. Хотя бы в таком незначительном вопросе.

– И каким же образом вы собираетесь это сделать? – ничего поначалу не понял Гродов.

– Разрешите, я сам доведу эту колонну до Чабанки. Без ваших конвоиров. Старше меня по чину в колонне, как я понял, все равно не найдется, так что…

– Ну да?! – недоверчиво уставился комбат на командира диверсантов. – Где гарантия, что всей этой оравой вы не ударитесь в бега? Откуда уверенность, что, оставшись без охраны, эти люди будут подчиняться вам?

– Слово офицера, что доведу их. Мне дважды пришлось полагаться на ваше «слово офицера», господин капитан. Рискните один раз положиться на моё. Откровенно говоря, у меня уже нет желания возвращаться к своим. Зачем трижды испытывать судьбу? Да и вряд ли мне удалось бы пройти через линию фронта.

– Я готов поверить вашему слову, капитан. Только все это уже как бы… не по законам войны.

– Считаете, что история войн не знала прецедента?

– Во всяком случае, мне они неведомы.

– Мой пистолет все еще находится в вашей командирской сумке. В обойме – два патрона.

– Возможно, два. Просите вернуть оружие?

– Вручите мне его прилюдно и объявите, что командовать колонной приказано мне, капитану разведки румынской армии. Все остальное я беру на себя.

– Может, все-таки дать одного бойца для сопровождения? – засомневался Гродов уже после того, как вручил Олтяну его личное оружие, представил колонне пленных и объявил, что ему поручается командовать этой колонной, а также позволено стрелять в каждого, кто решится без разрешения выйти из колонны.

При этом комбат вопросительно взглянул на вооруженного «до зубов» сержанта Жодина, за спиной которого висела винтовка, а на груди – трофейный немецкий автомат.

– Это ваше право, – ответил Олтяну, вкладывая пистолет в кобуру. – Хотя, если уж вы решились на этот эксперимент… Почему бы не довести его до логического конца? Само собой, пистолет я сдам начальнику лагеря.

– Согласен, капитан: рисковать – так рисковать. Принимайте командование колонной[16].

Олтяну тут же оставил Григореску и еще двоих рослых диверсантов при себе, определив им место во главе колонны, остальных отправил в последнюю шеренгу, приказав пресекать всякие попытки к бегству и сообщать о любой попытке сговора. Зычно скомандовав: «Построиться в колонну по четыре и подровнять ряды!», он затем лично посчитал количество этих рядов. Выяснив общий состав своего воинства, Олтяну скомандовал, чтобы все пленные повернулись лицом к стоявшему на обочине Гродову, доложил ему о численности колонны и тут же зычно прокричал по-румынски:

– Уверен, что никому из вас не хочется, чтобы по территории, которая вскоре может оказаться территорией Транснистрии, его гнали под конвоем! Да, случилось так, что мы с вами оказались в плену, точно так же, как немало русских оказалось в эти дни в нашем и германском плену! Но этот храбрый и благородный русский капитан, который совсем недавно командовал десантом, захватившим плацдарм на правом, румынском, берегу Дуная, и теперь известен под псевдонимом Черный Комиссар, великодушно позволил нам идти на сборный пункт пленных под моим командованием, без русских конвоиров…

Пока он произносил свою речь, Гродов достал блокнот донесений, вырвал листик и написал на нем записку: «Всем командирам РККА. Удостоверяю, что колонна румынских военнопленных направляется на сборный пункт под командованием капитана румынской армии Штефана Олтяну. Командир береговой батареи капитан Гродов».

– Такого не может быть, – простуженно прогнусавил тем временем унтер-офицер, оказавшийся в первом ряду. – Русские специально провоцируют нас на побег, чтобы где-то в поле перестрелять.

– Если бы они хотели перестрелять нас, то отвели бы к ближайшей ложбине и перестреляли, – возразил ему один из десантников. – Кто им здесь судья?

– Вот именно, если бы нас хотели перестрелять, – поддержал его Олтяну, – то, наоборот, усилили бы конвой и вообще долго с нами не возились бы. Однако на деле все не так. Капитан Гродов полагается на мое «слово офицера» и верит, что мы дойдем сами. Но при этом предупреждаю: всякого, кто попытается выйти из колонны без моего разрешения, пристрелю.

– Слишком велик соблазн, господин капитан, – предупредил его унтер-офицер.

– Что, опять на передовую захотелось? Под пули и осколки? Радуйтесь, что остались живы. И потом, если хоть одному из вас удастся бежать, его все равно поймают, поскольку через линию фронта перейти он не сумеет, а все остальные, стоящие в этой колонне, будут расстреляны еще до того, как его схватят.

Лейтенант морских пехотинцев о просьбе Олтяну не знал. Он уже начал уводить своих бойцов в степь, в сторону ближайшего хутора, который служил ему ориентиром при возвращении в батальон, однако, поняв, что на обочине дороги происходит что-то необычное, вернулся метров на двадцать назад:

– Вы что, товарищ капитан, с ума сошли?! – с ужасом в голосе прокричал он.

– Что за непочтительность, лейтенант?

– Вы действительно намерены отпустить этих мамалыжников без конвоя, чтобы они разбежались по нашим тылам?

– Вы передали колонну мне, – сухо напомнил ему Гродов. – Поэтому за все, что происходит с этой минуты, несу ответственность я. – Капитан тоже сделал несколько шагов навстречу лейтенанту и негромко добавил: – К тому же, согласитесь, когда пленные враги без конвоя километров десять идут на сборный пункт… С пропагандистской точки зрения в этом что-то есть.

– Разве что… с пропагандистской, – неуверенно согласился морской пехотинец.

И еще какое-то время они стояли у обочины пыльной дороги и наблюдали, как колонна пленных под командованием вышагивавшего впереди капитана удаляется в сторону Одессы.

28

Едва Гродов вошел на командный пункт, как позвонил командир дивизиона майор Кречет и, скороговоркой поздравив его с ликвидацией диверсионной группы, приказал готовить батарею к бою.

– Уже готова, товарищ майор. Ждем дальнейших указаний.

– Тогда подтрибунально слушай вводную. Крупными силами, до полка пехоты, с двумя эскадронами кавалерии, при поддержке танков и артиллерии, враг прорвался к поселку Антоново-Кодинцево и, таким образом, вышел на стратегическое шоссе Одесса – Николаев.

– В таком случае задача уже ясна. – Достаточно было Гродову взглянуть на карту, чтобы понять, что ситуация на этом участке фронта действительно сложилась угрожающая.

– Тем не менее слушай приказ: «Огнем батареи подавить румынскую группировку, облегчив тем самым действия нашей пехоты».

– Есть подавить, – спокойно, уверенно ответил комбат.

– Насколько мне известно, телефонная и радиосвязь со штабом полка морской пехоты, а также с другими подразделениями у тебя налажена. Поэтому старайся максимально координировать свои действия с пехотинцами.

– Есть максимально координировать.

– Теперь уже очевидно, что конечная цель нового наступления противника – прорваться к берегу моря и, таким образом, полностью отрезать одесский оборонительный район от остальной части страны, оставив ему только морскую связь с Крымом и Кавказом. А значит, задача нашего дивизиона – всей мощью огня подтрибунально поддерживать пехоту, ряды которой к сегодняшнему дню катастрофически поредели.

– А моя батарея только так и воюет – «подтрибунально, и всей мощью огня»!

– Сейчас мой радист выведет на твою рацию наблюдателей-корректировщиков, расположившихся на высотке неподалеку от занятого врагами поселка. Как только получишь их данные, немедленно открывай огонь.

– Есть немедленно, – взволнованно потер слегка вспотевшие ладони Гродов.

Наконец-то дошла очередь и до его батареи. Уже полтора месяца идет война, а его батарейцы до сих пор не сделали ни одного боевого выстрела. Эт-то непорядок!..

В ту же минуту, когда появившиеся на связи корректировщики пехотного полка назвали квадраты сосредоточения противника, комбат приказал сделать по одному пристрелочному выстрелу на орудие. Поскольку площадь, занимаемая противником, оказалась довольно большой, даже эти снаряды зря не пропали. А уж, получив «добро» корректировщиков, Гродов тут же велел повести беглый огонь, по семь снарядов на орудие.

– Только что со мной связались из штаба 13-й пехотной дивизии, – через какое-то время возбужденно прокричал в трубку майор Кречет. – Благодарят твоих пушкарей за работу. Говорят, что румыны, очевидно, еще не попадали под взрывы таких мощных снарядов, поэтому в панике разбегаются по степи. Естественно, разбегаются те, кто уцелел. Всем расчетам орудий главного калибра объявляю благодарность и одновременно поздравляю батарею с настоящим боевым крещением.

– Мы давно готовились к этому дню, товарищ майор. Втайне надеялись, что он никогда не наступит, тем не менее, порох держали сухим.

– Правильно говоришь, капитан: мы действительно не ждали, но готовились. И все равно жаль, что теперь подобные «крещения» вам придется проходить каждый день. И тут уже, как говорится, оплошать непозволительно.

Появившись на «главном калибре», комбат поблагодарил комендоров от имени комдива и своего личного, но тут же приказал вновь сдвинуть бетонные перегородки и старательнейшим образом замаскировать все три орудийных дворика.

Едва комендоры замаскировали все, что только можно было замаскировать вокруг каждого из орудий, как появились два самолета противника. Вряд ли они обратили внимание на хутор из трех стоявших в пятидесяти метрах друг от друга домишек, а за попытку присмотреться к расположению полевой батареи «сорокапяток» тут же были наказаны огнем зенитной батареи.

– Сразу же зауважали нас, сволочи, – самодовольно проворчал командир первого орудия Заверин, остановившись в той части замаскированного сетью капонира, из которой начинался вход в подземные казематы батареи.

– Причем с каждым боем это уважение будет увеличиваться, – заверил его комбат. – Как, впрочем, и внимание к нам со стороны авиации и артиллерии противника.

Собрав всех командиров в подземной кают-компании, Гродов объяснил, что ситуация складывается не в пользу защитников города и что буквально завтра-послезавтра румыно-германские войска выйдут на берег моря и попытаются прорваться на западный берег Аджалыкского лимана, то есть вплотную подойти к ближайшим к батарее населенным пунктам – Григорьевка, Булдынка, Шицли. Если так пойдет и дальше, то не исключено, что вскоре даже орудиям главного калибра придется вести огонь прямой наводкой.

– Признайся, политрук, – обратился он к Лукашу, – что, когда я занялся созданием нашей батарейной разведки, ты поначалу отнесся к этой затее как к совершенно бесполезной. Был убежден, что заниматься ближней полевой разведкой нам не придется.

– И такое тоже было, – смиренно поддержал его комиссар батареи. – Но ведь мне по должности и статусу положено сомневаться в силе врага.

– Так вот, сегодня же проведите сбор разведгруппы, и завтра наши наблюдательно-корректировочные посты, снабженные рациями и биноклями, должны находиться в районе Григорьевки и Булдынки.

– Если помните, места их дислокации нами давно определены и частично даже оборудованы.

– Кроме того, нужно сформировать две небольшие походные группы разведчиков, которые бы взяли под свой контроль побережье лимана, особенно в районе дамбы, на пространстве между Булдынкой и Свердлово. Причем действовать следует активно, изобретательно, постоянно поддерживая связь с полковыми разведчиками, подключая местное население и встряхивая пленных…

– За этим тоже дело не станет, – проворчал политрук.

– Словом, делайте что угодно, главное, чтобы мы постоянно знали, где сосредоточиваются и куда нацеливаются основные массы вражеских войск и техники.

– Теперь все в вашей власти, Канарис вы наш, – не преминул осчастливить Лукаша своей ангельской ухмылкой Кириллов. – Это ваше время, партайгеноссе.

– Четверых твоих наиболее крепких бойцов я тоже включил в эту группу, дабы спасти их от безделья, – мелко отомстил ему новоиспеченный начальник разведки.

– А первое задание разведгруппа получает уже сейчас, – слегка повысил голос капитан. – На двух мотоциклах выдвигаетесь в сторону дамбы, к двадцати двум перекрываете ее на полчаса, чтобы на ней не появилось ни одной живой души, и корректируете нашу пристрелку по восточной и западной частям, а также по ее центру. Как только огонь будет прекращен, тут же аккуратно засыпаете воронки и маскируете их. Враг не должен догадываться, что она основательно пристреляна.

– Так, может, есть смысл сразу же разворотить ее всю до основания?

– Села по ту сторону пока еще находятся в наших руках. И потом, восстановить эту дамбу на мелководье особого труда для вражеских саперов не составит. Как и для наших саперов – разрушить ее. Мы же с вами должны относиться к дамбе как к артиллерийской ловушке, на которой можно запереть и истребить большую колонну противника.

– Жаль только, что воронки от наших снарядов получаются слишком большими.

– В помощь вам на грузовике прибудет группа бойцов, вооруженных лопатами. Уже через час после пристрелки движение по дамбе должно возобновиться, чтобы мы не отрезали обороняющиеся там подразделения от своих.

29

Отдав еще несколько распоряжений, комбат уже намеревался завершить совещание, когда в проеме двери с улыбкой на устах появился его ординарец Пробнев.

– Только что с центрального поста, – доложил он, – по телефону сообщили, что возле причала обнаружен Женька.

– Кто… обнаружен?! – поморщился Гродов.

– Ну Женька же! – ничуть не смутился старший краснофлотец, будучи уверенным, что все должны были сразу же понять, о ком именно идет речь. – Тринадцатилетний сын мичмана Юраша, ваш то есть сын, – обратился он к старшине батареи.

Комбат и старшина настороженно переглянулись.

– Как это понимать, мичман? – сурово спросил капитан.

– Да кто ж его знает?! Я отправил его. Тогда же, вместе со всеми отправил… Политрук вон видел; он тоже транспорт батарейный провожал.

– Выходит, что мальчишка должен был находиться в колонне эвакуированных семей военнослужащих? – обратил комбат свой взор на старшего краснофлотца. – Что же в таком случае, могло произойти?

– Их колонну что… разбомбили? – с трудом справляясь со спазмой гортани, спросил Юраш. – Неужели все-таки разбомбили?

– Ты разве не расспросил мальчишку, почему он вернулся? – как можно суровее поинтересовался комбат.

– Да не знает Женька, что произошло с колонной. Бежал он. При первой же возможности бежал. – По тому, с каким почти мальчишеским восторгом Пробнев рассказывал об этом, чувствовалось, что он не только не осуждает парнишку, с которым давно сдружился, но и рад, что тот опять будет появляться на батарее.

– Это ж при какой такой «первой возможности»? – грозно подался к нему мичман, словно бы заподозрил, что это ординарец комбата спровоцировал Женьку на столь бездумный побег.

– При обычной, – стушевался Пробнев. – На рассвете соскочил из машины и бежал. В Григорьевке в брошенном кем-то доме ночует, а питается тем, чем сверстники подкармливают, или что по садам-огородам «нашарить» сумеет. А то еще рыбу ловит, чтобы затем сварить в котелке.

– Я с него шкуру спущу! – решительно повертел головой старшина батареи. – Вот теперь-то он у меня точно добегается! Сколько ж можно нянькаться с ним?

Все присутствовавшие почему-то рассмеялись, хотя понимали, что мичману сейчас не до смеха и что не только ему, но и всем им следует подумать о судьбе этого тринадцатилетнего сорванца, за которого они все теперь в нравственном ответе. Причем острее всех это почувствовал комбат.

– Отцовский ремень «как аргумент пролетарского воспитания», понятное дело, не отменяется, – признал он сквозь грустноватую улыбку. – Но родственников, как я понимаю, у вас, мичман, в ближайшей округе нет?

– Только в селе под Котовском, – все еще сокрушенно покачивал головой старшина. – Но, во-первых, это очень далеко, к тому же там давно хозяйничают румыны.

– В таком случае решение может быть только одно: зачисляем вашего сына в личный состав береговой батареи в качестве юнги-посыльного.

– Как это «зачисляем»?! – возмутился Юраш. – Куда и с какой стати? Да на ближайший транспорт его… – И вдруг осекся на полуслове, вспомнив, что к востоку от Аджалыкского лимана уже идут бои. И что никакого «ближайшего транспорта» уже не будет, поскольку шоссе, ведущее на Николаев, уже давно перерезано войсками противника.

– … Вот и я тоже так считаю, – довершил его прозрение комбат. – Если сегодня же не приютим мальчишку, завтра уже может быть поздно, потому что окажется на оккупированной территории. И сигуранце не составит труда выяснить, что отец его не просто старшина, но и коммунист, да к тому же парторг батареи.

– Там выяснят, понятное дело, – признал мичман.

– Поэтому слушай приказ, старшина: подобрать мальчишке из наших резервов матросскую форму, батарейный портной пусть ее подгонит. Словом, отмыть, накормить, обмундировать и впредь относиться к нему, как и положено относиться к юнге. Пока что в хозотделение его, на камбуз, а там посмотрим, как устраивать его жизнь дальше.

– На камбузе толку от него будет не так уж и много, – задумчиво почесал подбородок политрук. – А потому возникает мысль: почему бы сразу же не определить его ко мне, в отделение разведки? Местность он знает, неприметный, в любом селе ему нетрудно будет пообщаться со сверстниками…

– В разведчики, говоришь? – задумчиво переспросил Гродов. – Так ведь опасность слишком велика. Рисковать придется.

– Как и каждому, кто оказался на фронте, – искоса взглянул политрук на мичмана.

– Но в разведке риск слишком велик. При том что речь идет о мальчишке.

– Рисковать придется, не спорю, – не отрицал комиссар батареи. – Зато в разведке. Парнишка сам когда-то признался, что мечтает стать разведчиком. Выследил, когда мы готовили точку для наблюдательно-корректировочного поста нашего, и похвастался, что знает два брода через лиман. А еще сказал, что если бы ему поручили идти в тыл врага… Словом, понятно, что такой мальчишка-разведчик нам очень пригодился бы. Ведь мало кому из румын придет в голову заподозрить в нем лазутчика. Ясно, что для начала мы бы его немного подучили, в том числе умению маскироваться и владеть оружием.

– В разведчики – так в разведчики. Если только сам юнга Юраш будет согласен, а мичман Юраш-отец не возражает, – неуверенно поддержал комбат эту идею политрука. – Все-таки разведка – ремесло опасное, так что думайте, бойцы, думайте! Неминуемо возникает вопрос: а стоит ли нам подвергать мальчишку такому риску?

– Но вы-то на его месте обязательно попросились бы в разведку, – молвил политрук.

– Куда же еще? – пожал плечами Гродов. – Хотя служить, как видите, приходится в береговой артиллерии.

Они вопросительно посмотрели на мичмана. Тот несколько мгновений колебался, затем тоже нервно передернул плечами:

– Если доверяете, значит, зачисляйте. Не думаю, чтобы такой сорвиголова, да к тому же мой сын, оказался трусом.

– Тогда будем считать, что судьба мальчишки почти сама собой решилась. Ну а командиру дивизиона я, понятное дело, доложу. Но со временем.

30

Восточный конец дамбы оказался заколдованным, попасть в него удалось только с четвертого снаряда. Зато зная, что на стационарном орудии большого смещения при огне не происходит, Гродов мог быть уверен: боевая пристрелка на поражение окажется скоротечной.

С западной оконечностью дела пошли легче, во всяком случае, в тело косы, перерастающей в дамбу, снаряд вошел уже со второго выстрела.

– Пехота на тебя подтрибунально жалуется, капитан, – позвонил ему утром комдив. – Ты чего снаряды зазря тратишь, свои же тылы расстреливая?

– Артиллерийскую западню румынам устраиваю – затяжную, с осколочным массажем и водными процедурами.

– Но ведь у тебя по картотеке целей и ориентиров все вроде было пристреляно.

– Стрелять-то придется не по картотеке, а по врагу. Поэтому старались по-настоящему испытать свою батарею на точность. А что потратил лишние снаряды… Ничего, зато потом, во время первого же артналета на эту дамбу, сэкономлю.

– Хотелось бы верить, что он окажется удачным. Кстати, тебе повезло: твой румынский капитан привел в Новую Дофиновку всех солдат, до единого. Даже одного умершего в пути от того, что рана открылась, принесли, чтобы сомнений не возникало, для ровного счета.

– Так в чем же мне повезло?

– Во-первых, непонятно, где ты его, такого, откопал и каким образом вышколил.

– Считайте его личным посланником короля Михая. А что там у вас «во-вторых»?

– Во-вторых, совсем уж подтрибунально. Если бы твои пленные разбежались или ушел бы сам капитан-диверсант, стоять бы тебе завтра перед судом, причем без какого-либо оправдания. А так, чувствую, об этом факте даже в газете «Ворошиловский залп» пропечатают, случай-то все-таки небывалый.

– Вот видите, – умиротворенно подытожил Гродов, – все сложилось, как надо.

– Рисковый ты парень, капитан. Вопрос: надолго ли тебя хватит? Впрочем, ради таких, рисковых, эти самые войны как раз и затеваются. Нет, в самом деле, я уже как-то задумывался над этим фактом. Если бы таких, как ты, в армиях мира появлялось много, наши войны были бы нескончаемыми.

– Просто всякая война жестко делит солдат на тех, кто способен преодолеть страх смерти, и тех, кто на это неспособен.

Гродов вышел из боевой рубки и спустился к морю. Причал, на который он обычно поднимался, служил своеобразной отдушиной, спасавшей его от сумеречной монотонности подземелья. Появляясь на нем, Дмитрий всякий раз возрождал в своем сознании надежду на то, что когда-нибудь вновь подойдет некое суденышко и унесет его отсюда, как в свое время уносило к берегам Дуная. Поэтому, как только на горизонте появилась быстроувеличивающаяся черная точка, комбат не сразу понял, что мысль о корабле уже материализуется. Он поднял бинокль и увидел, что посудина в самом деле меняет курс, направляясь к батарейному причалу. Название Дмитрий прочесть не мог, однако сумел определить: судно военное.

– Товарищ капитан, – возник на смотровой площадке боевой рубки вестовой краснофлотец, – вас требует к телефону начальник штаба военно-морской базы.

Комбат понял, что этот звонок из штаба базы как-то связан с появлением судна, однако дожидаться его приближения к причалу не мог.

– Только что румынские части прорвались к Сычавке, то есть вышли к берегу моря, – услышал Дмитрий встревоженный голос капитана второго ранга Захарова. – Теперь с суши мы полностью блокированы. То есть мы, по существу, окружены, вы хоть понимаете это?

– Не вижу в таком развитии событий ничего странного. Именно такого исхода и следовало ожидать, – спокойно отреагировал Гродов.

– Но это уже речь идет не о блокировании плацдарма на каком-то румынском мысе посреди плавней, – ехидно осадил его начштаба, недовольный тем, как комбат воспринял его сообщение. – Тут ситуация посложнее.

– Только в том смысле, что предоставляется возможность сковывать более крупные силы врага, нежели на мысе Сату-Ноу. Но коль так – будем сковывать.

– А пока что, – ужесточил тон капитан второго ранга, – основные силы противника сосредоточиваются на пространстве между селами Сычавка и Визирка. Судя по всему, они намерены с ходу захватить дамбу и выйти к самой Григорьевке, чтобы развернуть свои порядки на западном берегу Аджалыкского лимана.

– Но оба эти села – в зоне досягаемости моих орудий главного калибра.

– Поэтому-то и предстоит работа, комбат. Точные координаты вы сейчас получите из разведотдела штаба пехотной дивизии, боевые порядки которой оказались в критическом положении. У пехотинцев теперь вся надежда на вашу батарею. Артналет должен быть мощным, поэтому осуществлять его будете вместе с комендорами канонерской лодки[17] «Красная Армения», которая уже, очевидно, приближается к твоему берегу, и 726-й полевой батареей, поддерживающей части названной дивизии. Первый залп – в десять тридцать – производите одновременно. Артналет должен длиться в течение тридцати минут с учетом корректировки зоны обстрела. После этого в атаку поднимется пехота.

Едва он закончил разговор, как с наблюдательного поста под Булдынкой сообщили, что издалека, с северо-востока, доносится гул авиации. Скорее всего, это румыны, и идут они на порт, намереваясь приблизиться к нему со стороны залива.

Радист батареи сразу же предупредил об этом канонерку, которая тут же стала уходить в открытое море, где появлялось больше возможности для маневра, а главное, моряки пытались увести свое суденышко от взятого немцами курса. Тем не менее судну вряд ли удалось бы избежать серьезного боя, если бы не зенитное прикрытие береговой батареи, которое всеми своими стволами – двух зенитных орудий и трех счетверенных пулеметных установок – пыталось преградить путь пятнадцати вражеским штурмовикам и к порту, и к «Красной Армении».

То ли зенитный огонь оказался слишком неожиданным, то ли пилоты получили приказ не отвлекаться на одиночные цели и следовать заданным курсом, но в атаку на батарею бросились только два самолета. Именно на них и сосредоточился весь огонь пулеметного отделения, в то время как орудия продолжали терзать звенья остальных самолетов. И каковой же была радость всех пулеметчиков, когда при первом же заходе один самолет неожиданно загорелся и, оставляя после себя коричневатый шлейф дыма, стал уходить в сторону лимана, со стороны которого вскоре прогремел сильный взрыв.

Другой штурмовик попытался зайти на повторную атаку, но, как-то странно клюнув носом, накренился и, описав полукруг над морем, тоже начал уходить к линии фронта. Хотя было заметно, что развороты эти даются машине с большим трудом. В то же время зенитные орудия принялись за самолет, который в очередной раз пытался атаковать канонерку. Оказавшись между двумя зенитными очагами, пилот решил больше не рисковать и где-то посредине между ними взмыл ввысь. А еще через несколько минут радист сообщил, что на связи – командир канонерской лодки капитан-лейтенант Кадыгробов, который решил поблагодарить за огневую и моральную поддержку.

– Напомни ему, – ответил Гродов, – что все это – маневры и что через пятнадцать минут наш артиллерийский дуэт вступает в настоящее дело.

– Сработаемся, комбат, – тут же последовал ответ капитан-лейтенанта. – Пламенный привет твоим зенитчикам. Когда появилась эта воздушная армада, я уж думал, что пустят мою лодчонку на дно[18]. Как только вижу самолеты, предчувствие нехорошее. Хотя канонерка – это тебе не броненосец, все-таки морской бой, когда против тебя идет корабль противника, нам как-то понятнее. И потом, ты же знаешь, зенитное прикрытие у нас мизерное.

– Ничего, будем держаться, – попытался подбодрить его Гродов. И тут же поднял трубку телефона. На связи был командир зенитного взвода мичман Черенков.

– Товарищ командир батареи…

– Поздравляю с первым сбитым самолетом, – пресек капитан его попытку доклада. – Судя по всему, второй штурмовик тоже получил повреждения. О ваших успехах сегодня же будет доложено командованию.

– Но у меня потери, товарищ комбат. Один артиллерист-зенитчик убит, один пулеметчик ранен в предплечье. К счастью, ранение легкое, осколочное. Только что отправили его в лазарет.

– Потери могли быть и большими.

– Понимаю, что после «румынского рейда» и всех тех боев, через которые вы прошли на границе, эти потери кажутся незначительными.

– Они и есть таковыми, – мягко осадил его Гродов.

– Значит, мы пока что к ним непривычные.

Капитану всегда трудно давалось какое бы то ни было проявление сочувствия, но он все же попытался хоть как-то оттенить его – сочувственно помолчал, затем столь же сочувственно вздохнул.

– Война, мичман, состоит не только из победных реляций, но из похоронок тоже.

– И с этим нужно будет смириться.

– Кстати, позаботьтесь вместе с писарем батареи об этом скорбном ритуале – составлении похоронки.

31

Докладывать о ходе зенитного боя командиру дивизиона Гродов пока что не стал, решил сделать это чуть позже, вместе с докладом об артналете. Капитан прибыл на огневой взвод главного калибра и, взглянув на часы, тут же приказал зарядить орудия и раздвинуть стенки перекрытия. Деревянные домики, которыми они маскировали орудия в мирное время, Гродов велел демонтировать, поскольку теперь они сами становились прекрасным ориентиром.

Из бревен комбат распорядился смастерить четыре деревянных орудия и окопать их в виде ложной батареи рядом с бывшей железнодорожной платформой, небрежно замаскировав сетью. А неподалеку расположить настоящую противотанковую «сорокапятку» и пулеметное гнездо, расчеты которых демаскировали бы расположение лжебатареи, а заодно несли бы там постовую службу. Идея всем настолько понравилась, что за плотницкие топоры брались даже те, кто никогда раньше не держал их в руках. И вскоре домики действительно были снесены, а в пятистах метрах от третьего орудия главного калибра появились деревянные пушки, рядом с которыми валялись пустые орудийные ящики.

Тем временем железобетонные створки, которыми прикрывались настоящие орудийные дворики, бойцы старательно выстелили плитками дерна и «засадили» мелким кустарничком. Как только орудие отстреливалось, ствол его снова исчезал, а бетонные створки надежно закрывали не только от осколков, но и от взоров вражеских летчиков, которые уже не раз появлялись над территорией, упрятанной в приморской степной долине. Самолеты-разведчики противника действительно не раз кружили над «батарейной долиной», однако установить точное местонахождение орудий так и не смогли.

Комбат проследил за тем, как из подземного арсенала к первому орудию был доставлен по транспортеру девяностокилограммовый снаряд; как двое заряжающих вставили его в казенную часть, а затем двое других комендоров поместили туда же мешок с 46-килограммовым пороховым зарядом…

Здесь, в огневом взводе главного калибра, все поражало своим весом и размерами, все внушало уверенность в том, что такой страшной силы окажется достаточно, чтобы повергнуть любого врага. И приходилось разве что сожалеть, что артиллеристы не могли видеть результатов своей жестокой солдатской работы, хотя ненависть к врагу и жажда мести захватчикам явно требовали этого.

В определенное штабом время батарея залпом ударила по отведенным ей целям, поддерживая своим огнем орудия артдивизиона «полевых стрелков», как «по дунайской привычке» называл их Гродов, и канонерской лодки, а затем Гродов приказал вести беглый огонь, время от времени корректируя цели орудий. «Отбой» прозвучал, только когда наблюдатели с передовой сообщили, что вражеские подразделения большей частью истреблены, а частью рассеяны по окрестной степи. К тому же командиры орудий пожаловались, что стволы уже накалены, и самое время позволить им остыть.

Лишь на следующее утро из донесений армейской разведки стало известно, что во время этого налета были выведены из строя артиллерийская и минометная батареи, подбиты два танка, частично истреблены, а частично распотрошены по степи два румынских эскадрона и около пехотной роты, которые готовились к прорыву линии фронта.

Но эти сведения поступили потом, а пока что не успели остыть стволы орудий береговой батареи после артналета, как попросили поддержки из штаба 1-го полка морской пехоты полковника Осипова. Здесь два батальона румынской пехоты, при поддержке немецких танков и румынского кавалерийского эскадрона, попытались вклиниться в оборону морских пехотинцев в небольшом промежутке степной равнины между селами Булдынка и Мещанка.

Дважды румыны предпринимали попытки приблизиться к окопам флотской пехоты, и дважды мощные взрывы «береговых» снарядов смертельно прореживали их ряды. Особенно большие потери несли кавалеристы, которых взрывными волнами буквально расшвыривало в разные стороны вместе с лошадьми. Да и прямое попадание в один из танков было воспринято флотской «братвой» как удар молнии. То, что от грозной машины осталось на поле боя после двойного взрыва – дальнобойного снаряда и боезапаса, хранящегося внутри танка, – представало затем перед врагом в образе вещего знака небес.

Когда противник отвел все уцелевшие машины и подразделения в окопы, отрытые по высокому гребню долины, и стало ясно, что в этот день, не получив подкрепления, они уже вряд ли сунутся, с батареей неожиданно связался по рации полковник Осипов.

– Честно признаюсь, комбат, – на удивление звонким, без надлежащей командирской зычности голосом проговорил командир морских пехотинцев, – если бы не твои комендоры, мы бы на этом рубеже не удержались. Во всяком случае, во время второго натиска. Роту моего капитана Ламина ты буквально спас от гибели. На последнем этапе боя именно она отличилась в рукопашной контратаке.

– Стараемся, как видите, товарищ полковник. Тем более что вы же свои, флотские…

– Только вот в чем дело… Чем враг ближе, тем оперативнее должны быть наша связь и теснее взаимодействие, иначе ни нам, ни вам не устоять.

– Словом, назрела необходимость встретиться, – подытожил Гродов. – У меня тут есть кое-какие задумки. Где вы сейчас базируетесь?

– В районе хутора Шицли.

– Это уже рядом. Ровно через час буду в расположении. Надо поговорить более основательно.

Прежде чем отправиться в штаб морских пехотинцев, капитан вызвал командира взвода технического обеспечения и связи и поинтересовался, как далеко на север, в сторону хутора, пролегает замаскированная телефонная линия. Он знал, что конец одной такой линии, из тех, что не могли демаскировать расположение батареи, уходил в сторону Григорьевки, другой – в сторону Шицли, еще один – в направлении Булдынки. Кроме того, «внутренний» кабель соединял батарейный укрепрайон с казармой, точнее с военгородком.

– Однако существует, – напомнил комбату лейтенант Дробин, – еще один, стратегический кабель, который уходит к штабу дивизиона и уже оттуда – в Одессу, к штабу военно-морской базы. Но об этой линии, как и о внутренней линии связи с казармой, разговор особый, поскольку они стационарные. А на остальных направлениях проложены законсервированные линии, концы которых замаскированы у оснований наружных телефонных линий или у других объектов. Причем каждая линия имеет по нескольку «выходов». То ли пункт обороны рядом окажется, то ли корректировочные посты решено будет оборудовать… Отыскал выход кабеля, подключился – и связь налажена.

– И где же этот кабель выходит на поверхность в районе хутора?

– Он пролегает под шоссе и выныривает у руин старой водонапорной башни. Там есть особый знак. То есть линия завершается буквально в пятистах метрах от южной окраины Шицли. До самого хутора дотянуть не могли, дабы лишний раз не обнаруживать себя.

– То есть хотите убедить меня, что наладить связь с полком морской пехоты особого труда не составит?

– Был бы приказ, а связь всегда будет.

– Вот и прекрасно. Завтра же свяжитесь с начальником связи полка, и пусть подсоединяются.

Сержант Жодин уже сообщил, что оба мотоцикла для поездки готовы, когда капитан вдруг вспомнил, что до сих пор не доложил комдиву об итогах своих боевых стрельб. Но как только он дошел до отличившихся зенитчиков, которые сбили самолет, майор тут же прервал его.

– То, что они все-таки сбили хотя бы один самолет, – это хорошо. Прощаясь с ними, поблагодари за службу; можешь даже представить того, кто сбил самолет, к награде.

– Простите, товарищ майор… – мгновенно насторожился комбат. – Что значит – «прощаясь»?

– Так ведь забирают у тебя все зенитное прикрытие, – с каким-то странным безразличием и даже с нотками ехидства уведомил его командир дивизиона. Все-таки популярность комбата явно задевала его самолюбие.

– Никто не может забрать у меня зенитные орудия и пулеметы, – с отчаянной решимостью взбунтовался комбат.

– Это ты так считаешь, а командование мыслит стратегически. Твое зенитное прикрытие перебрасывают в город для прикрытия порта и приморской части Одессы. И не надо возмущаться по этому поводу: приказ командующего.

Гродов почувствовал себя так, словно его неожиданно оглушили ударом по голове.

– Но такого не может быть. Такого просто не должно быть! – едва сдерживая ярость, проговорил он. – На передовой, у полка морской пехоты и в других подразделениях зениток тоже нет. Ну а как выглядят в небе наши самолеты, мы уже попросту забыли.

– У нас действительно мало авиации, но действует она эффективно, – возразил комдив.

– Но авиация действует тогда, когда это нужно высоким штабам, а не тогда, когда это нужно батарее. Поэтому мне нужны зенитки. Не зря же первоначально здесь базировались и зенитные орудия, и пулеметные спарки. Без воздушного прикрытия мы остаемся совершенно беззащитными.

– Зачем ты мне все это рассказываешь, комбат? – все с теми же злорадными интонациями в голосе спросил Кречет, как бы говоря ему в подтексте: «И мы еще посмотрим, как ты, помазанник судьбы, теперь повоюешь!». – Есть приказ, который ты только что слышал. К полуночи прибудет транспорт, который до утра скрытно перебазирует орудия и пулеметные установки в район порта.

– А ведь благодаря зениткам мы сегодня не только один вражеский самолет сбили, а другой повредили, но и спасли канонерскую лодку «Красная Армения».

– Об этом ты уже докладывал, – жестко отрубил комдив.

– К тому же отвлекли на себя часть самолетов, которые совершали налет на порт.

– Никаких претензий к действиям вверенной вам, капитан Гродов, батареи ни у командования дивизионом, ни у штаба военно-морской базы до сих пор не было, – сухо констатировал Кречет. – Старайтесь воевать так и дальше.

32

На фоне руин, которые виднелись в порту и на Приморском бульваре, маяк представал неким символом неистребимости морского духа этого города, его гордого нрава и флотских традиций. Гродов всматривался в его очертания с таким трепетом, словно язычник – в лик священного, бессмертие дарующего идола. В эти минуты комбату в самом деле хотелось оказаться у подножия маяка, чтобы почувствовать себя защищенным его магией, ощутить себя частицей вечности.

Солнце зарождалось каким-то не по-августовски холодным и отрешенным от всего, что происходило в этой гавани и на прилегающем к ней клочке суши. Но все же сияние его время от времени багрово вспыхивало в отражателях маяка, а первые лучи дотягивались до окаймленного крышами жилищ высокого берега «Старой Одессы» с ее увенчанной статуей Ришелье, Потемкинской лестницей, дворцом графа Воронцова и знаменитым оперным театром, бомбить который, как утверждала солдатская молва, румынским и германским пилотам запрещено было под угрозой военно-полевого суда и смертной казни.

Гродов был настолько приятно удивлен приказом прибыть в штаб военно-морской базы, что даже не пытался предугадывать, по какому поводу его вызывают. Сама возможность побывать в городе воспринималась сейчас бойцами в окопах и казематах батареи как величайшая награда за все то, что ими было пережито и что еще предстоит познать и пережить. Не случайно поэтому канонерка «Красная Армения», все внутренние помещения и палуба которой были заняты раненными в Восточном секторе, казалась челном Харона, перевозившим его через «реку смерти – да прямо в рай земной».

Мотоцикл, присланный за ним полковником Бекетовым, продвигался очень медленно, без конца натыкаясь на посты, баррикады и захватывавшие большую часть улиц руины домов. Уже явственно чувствовалось, что вместе с пыльным чадом и остатками былого архитектурного величия в одесских кварталах все неистребимее приживались неуверенность и ожесточенное войной человеческое горе.

Единственное, чего пока еще не ощущалось, – так это страха: чем ближе к центру, тем чаще встречались красивые и все еще улыбчивые женщины, а занятые на строительстве баррикады девушки привычно строили глазки молодцеватому морячку-офицеру, то и дело призывая его прийти на помощь или прокатить до ближайшей рощи.

Да и бездельничавшие зенитчики, азартно резавшиеся в карты на орудийных ящиках, вели себя так, словно отдыхали во время очередных учений.

– Эй, флот, – кричали они капитану, – загребай лево руля, не гони волну!

– Мишя, ты посмотри на это «чудо техники»! Не сдается тебе, что с некоторых пор наши морские капитаны все охотнее стали пересаживаться на сухопутные драндулеты?!

– Так ведь это ж он свою кровную баржу у румын на мотоциклетку обменял!

– Опять не в цель! – бодро осадил остряков-самоучек Гродов. – Этот мотоцикл я выиграл в карты у таких же косоглазых зенитчиков, как вы!

– Нет, Мишя, ты слышал, как он тебя по-нашенски отбрил?! Я же сразу признал, что это таки свой парень!

– Ага, «свой» он тебе, посреди Молдаванки на похмелье! – огрызнулся тот, к кому зенитчики, на традиционный одесский манер, обращались: «Мишя!». – Так, может, тут таки и перекинемся в картишки? – обратился к капитану. – Твоя мотоциклетка – против моей каски, с противогазом в придачу?

– Прибавь к этому еще и свою зенитку, тогда поговорим за жизнь, – ответил Гродов, по-командирски отметив про себя: «Разболтались они тут, конечно, до основания, дисциплины никакой, но главное – бодрости духа не теряют, все остальное приложится. А то ведь многие уже стали паниковать».

…И задиристые зенитчики, и старинные здания, словно степными речушками, разделенные позеленевшей от времени брусчаткой, вызывали у капитана какое-то трепетное восприятие этого города, свидание с которым ему, теперь уже почти одесситу, выпадало столь непростительно редко. «Жаль, что батарея расположена слишком далеко от Одессы», – подумалось комбату, но он тут же одернул себя, напомнив, что рассуждать таким образом непрофессионально. Располагать такую мощную да к тому же засекреченную береговую батарею в пределах города было бы неразумно.

Заместитель начальника штаба базы капитан второго ранга Костов создавал впечатление загнанного службой и какими-то личными житейскими заботами человека. В просторном помещении штаба располагалось несколько столов, и Гродов со все нарастающей неприязнью наблюдал за тем, как этот не по-флотски располневший человек общается с офицерами, которых принимал до него: не глядя на стоявших перед ним людей, поскольку взгляд его постоянно рыскал по разбросанным на столе бумагам; отрывисто, резко парируя каждый их вопрос или возражение; недвусмысленно давая понять этим посетителям, что само появление их здесь следует воспринимать как очень неудачную попытку отвлечься от собственных служебных обязанностей, от фронта.

Гродову уже не раз приходилось сталкиваться с подобной категорией военных и гражданских служак, которые вечно по горло чем-то были заняты. Хотя на самом деле ссылки – к месту и не к месту – на эту занятость всего лишь служили оправданием их нерасторопности да позволяли не заниматься тем, чем они обязаны были заниматься.

– А, это вы, капитан, – обратился он к Дмитрию еще до того, как очередной офицер успел отойти от его стола. – С вами разговор особый. Во-первых, поздравляю с награждением вас орденом Красного Знамени, – замначштаба наконец-то сумел отвести взгляд от какой-то бумаженции и сосредоточить на стоящем перед ним офицере.

– Служу трудовому народу, – негромко произнес капитан после небольшой заминки, не понимая: это уже вручение или же его всего лишь поздравляют?

– Самого ордена, к сожалению, нет, возможно, в наш осажденный город его доставят из Москвы самолетом, с оказией, – попытался Костов осчастливить самого себя благоденственной улыбкой. – Но указ уже появился, а это главное. Вот копия телефонограммы, – слегка приподнялся замначштаба, – заверенная нашей штабной печатью. Поздравляю.

Гродов еще только соображал, как ему реагировать на появление в руке капитана второго ранга названной бумаги, поскольку понимал, что в военное время отношение к наградам тоже должно быть «военно-полевым», как замначштаба еще более буднично уведомил его:

– Довожу до сведения, что следующим вечером зенитное прикрытие ваше будет переброшено для защиты порта. А вам совет: усиливайте маскировку объекта.

– Уже усилили, – невозмутимо проворчал комбат. – Даже смастерили ложную деревянную батарею.

Костов еще раз поднял на него усталые глаза и поразился безразличию капитана.

– Вы понимаете, о чем я, комбат? Вас лишают всех противовоздушных средств.

– Что ж тут непонятного?

– И такая стоическая невозмутимость? Вы ведете себя так, словно…

– Я веду себя как офицер, который понимает, что его батарею оставляют посреди голой степи совершенно беззащитной перед вражеской авиацией. Однако отменить или не выполнить приказ командования он не может.

– Понятно, вы уже знали об этом решении командования. От кого? Впрочем, это тоже ясно – от командира дивизиона.

– Меня вызвали только для того, чтобы…

– Через двадцать минут, – взглянул на часы капитан второго ранга, – ваш покровитель, полковник Бекетов, ждет вас у себя, и тоже по какому-то весьма важному вопросу. Кстати, взамен зенитного вооружения мы подбросим вам несколько пулеметов для сугубо земного прикрытия от пехоты противника, которая дня через три окажется у вас на виду. А теперь, для общего понимания ситуации, – скороговоркой сменил тему замначштаба, – ознакомьтесь вот с этой выпиской из приказа командующего Приморской армией генерал-лейтенанта Софронова.

Это был датированный 13 августа приказ командарма об образовании Восточного, Западного и Южного секторов обороны города. Причем в подчинении начальника Восточного сектора комбрига Монахова[19] оказались: его, Гродова, родной отдельный артиллерийский дивизион майора Кречета; 1-й полк морской пехоты Одесской военно-морской базы полковника Осипова, 26-й сводный полк погранвойск НКВД, 134-й гаубичный полк, Разинский полк 25-й стрелковой дивизии, батальон запасного полка и два истребительных батальона ополченцев.

– Из свежих сил, – подытожил Дмитрий прочитанное, возвращая выписку замначштаба, – я вижу: еще один батальон ополченцев и батальон запасного полка, сформированный из тех же необученных и черти чем вооруженных ополченцев. При том что все старые части давно истрепаны.

– Вы бы еще предложили отвезти их на отдых и переформирование, – иронично осадил его Костов.

– Как раз это и предложил бы.

– Знать бы только, кем, какими частями заменить их на линии фронта. Хотя, как говорит в подобных случаях все тот же полковник Бекетов, «ход мыслей у вас правильный». Части будем пополнять, чем и когда сможем, а ваше дело – денно и нощно поддерживать орудийным огнем передовые пехотные подразделения.

– Именно так, товарищ капитан второго ранга, – денно и нощно.

– В таком случае все, комбат-орденоносец, свободен. Постарайся сегодня же вернуться на позиции.

33

Когда капитан подошел к зданию контрразведки, ординарец Пробнев с мотоциклом уже ждал его недалеко от входа. Это сразу же успокоило комбата: значит, проблем с возвращением на батарею не будет. Замначштаба не зря предупредил его, что с возвращением на позиции тянуть не стоит.

Бекетов встретил его, размеренно прохаживаясь по кабинету. Он думал о чем-то своем и, казалось, вообще не ожидал, что кто-либо посмеет нарушить его одиночество. На самом же деле эта отрешенность оказалась обманчивой.

– Я прошу предельно серьезно отнестись к тому, о чем вынужден спросить тебя, комбат, – с ходу ошарашил его полковник, едва заметным кивком ответив на приветствие.

– Готов отвечать, причем предельно серьезно, – бодро заверил его капитан, будучи уверенным, что речь пойдет о десанте в район Аккерманской крепости. Он не сомневался, что такая идея не могла оставить безразличным ни одного уважающего себя штабиста.

Полковник подозрительно взглянул на комбата, как бы пытаясь предугадать линию его дальнейшего поведения, и кисловато ухмыльнулся. Однако продолжил разговор только после того, как в кабинет вошел незнакомый Дмитрию старший лейтенант.

– Так вот, капитан, вопрос предельно простой. Проскальзывало ли в поведении известной тебе баронессы фон Лозицки, она же – старший лейтенант Лозовская – в ее намерениях, просто в разговорах что-либо такое, что могло выдавать ее нацеленность на предательство?

– Мы ведь уже выяснили, что «акт предательства» она совершила задолго до того, как попала в поле нашего зрения, в частности моего, – решительно ответил Гродов.

– Кстати, забыл представить: следователь контрразведки военного округа старший лейтенант Космаков, расследующий данное дело по заданию НКВД.

– Вами было сказано: «уже выяснили», – тут же негромко то ли сам спросил, то ли подсказал вопрос Бекетову старший лейтенант. – Когда и каким образом вы пытались выяснять это, и чем была вызвана ваша попытка?

Гродов краем глаза проследил за тем, как, поспешно развернув черную кожаную папку, вошедший пододвинул к себе, на приставной столик, чернильницу и начал записывать вопрос полковника и его ответ.

– Как только стало известно о том, что баронесса вышла из-под контроля, так и… выяснили. Что вас удивляет?

– Я уже отвык чему-либо удивляться, – парировал следователь. – В данном случае меня интересует: что вы имеете в виду, когда говорите, что все выяснили.

– Конкретнее, Гродов, – поддержал следователя полковник. – Конкретнее.

– Я имел в виду, что во время допроса румынского капитана Олтяну, – объяснил комбат, – взятого нами в плен в районе береговой батареи, был выяснен сам факт появления баронессы в высшем свете оккупантов и ее служба во вражеской разведке.

При этом Гродов благоразумно не упомянул об оберштурмфюрере фон Фрайте, который первым принес весть о похождениях баронессы уже по ту сторону границы и фронта, в частности, о ее переходе на сторону врага, а также о младшем лейтенанте Григореску.

– Был такой румынский офицер, Олтяну, был, – подтвердил Бекетов.

Он тоже вспомнил о пленнике «румынского плацдарма» эсэсовце фон Фрайте, поэтому при упоминании о капитане Олтяну напрягся, ожидая, заговорит ли комбат о втором своем «языке». А ведь ему очень не хотелось бы, чтобы заговорил.

– И что же удалось выяснить у пленного Олтяну? – старший лейтенант явно входил в роль следователя.

– Пленного допрашивал я, – упредил ответ комбата полковник, заставив при этом Гродова задуматься: а в роли кого начальник контрразведки выступает здесь – начальника этого прыща из следственного отдела или тоже подследственного? – Из моего письменного донесения о сведениях, полученных от этого диверсанта, и началось данное расследование.

– Но сначала с ним все-таки беседовал комбат, а потом уже вы, – настоял на своем старший лейтенант.

– Мой допрос, – ответил Гродов, – касался только задания разведывательно-диверсионной группы, которую румынский капитан возглавлял. Как мы и предполагали, румынское командование интересовала береговая батарея, которую они мечтают захватить невредимой, чтобы сразу же нацелить орудия на порт.

– Ну а ваше впечатление о допросе, который вел товарищ полковник? Точнее, впечатление от ответов капитана Олтяну, о его поведении? Насколько правдивыми кажутся его ответы?

– Судя по всему, баронесса Валерия была завербована абвером задолго до того, как Молдавия вошла в состав СССР, – не преминул высказать свое мнение Гродов, – а значит, задолго до того, как баронесса приняла советское гражданство. Поэтому речь должна идти не о предательстве, а о том, что в течение какого-то времени этот агент сумел продержаться, не будучи разоблаченным. А то, что баронесса решила предаться светской жизни, свидетельствует только об одном – о ее стремлении выйти из игры.

– И как, на ваш взгляд, она будет вести себя дальше? – все еще не считал свою миссию завершенной старший лейтенант.

– Будет искать достойного супруга и заниматься благоустройством своего родового замка. Вопрос в другом: какой из контрразведок ее выход из игры не понравится больше – нашей, германской или румынской?

Следователь едва заметно улыбнулся и метнул взгляд на Бекетова, бессловесно советуясь с ним, как быть дальше.

«Неужели меня вызвали сюда только для того, чтобы устроить этот примитивный допрос?!» – болезненно резануло по самолюбию капитана.

– Таким образом, – молвил он, продолжая удерживать инициативу, – мы столкнулись с уже сформировавшейся разведчицей, которая вряд ли когда-либо осознавала себя советской гражданкой. Считаю также, что, несмотря на ее стремление вырваться из-под опеки абвера и сигуранцы, немцы и румыны, судя по всему, намерены использовать теперь баронессу в качестве агента в своем тылу, на оккупированных территориях. Во всяком случае, до конца войны.

– То есть не сумели мы распознать в ней врага, – заинтригованно рассматривал кончики своих до блеска надраенных сапог старший лейтенант, словно бы поражаясь их ухоженности. – Не сумели.

– После войны мы неминуемо откроем для себя: их, нераспознанных, гуляло по нашим контрразведывательным лугам столько, что случай с баронессой Валерией Лозовской всем нам очень скоро забудется.

– И все же мы ее не распознали, – морщился, глядя на кончики своих сапог, теперь уже полковник. – Хотя обязаны были. В том числе и вы, капитан.

– Лично я, – вдруг заело Гродова, – распознал в ней то, что и намеревался распознать, – прекрасно сложенную, страстную женщину, достаточно хорошо образованную, с явными признаками врожденного аристократизма.

Услышав это, старший лейтенант поначалу застыл с ручкой в руке, а затем выжидающе, словно бульдог, давно заждавшийся команды хозяина, взглянул на полковника. Угрожающая улыбка, которую он – покачав головой: дескать, этот капитан совсем обнаглел, – изобразил на своем лице, не сулила комбату ничего хорошего.

Приблизительно то же самое: «Не наглей, комбат, сейчас не до апломба!» – вычитал он и в усталом взгляде начальника контрразведки базы. Однако вслух полковник произнес:

– То есть в течение тех нескольких непродолжительных встреч, которые вы имели с известной вам Валерией Лозовской, у вас ни разу не появилось повода заподозрить, что перед вами – вражеская лазутчица? Мы со старшим лейтенантом Космаковым правильно истолковали ваши слова, комбат?

– Именно так все и было.

– Но ведь оказалось, что с капитаном Олтяну вы встречаетесь не впервые, – спросил теперь уже сам следователь.

– Если вам известно, что не впервые, то должны быть известны и обстоятельства, при которых мы встретились на «румынском плацдарме».

– А ведь тогда вы отпустили плененного вами капитана Олтяну. Почему?

– Если бы я не дал слово офицера, что отпущу его и подчиненных ему солдат с миром, нам пришлось бы сначала сражаться против них на церковном подворье, затем штурмовать храм, куда румыны неминуемо отступили бы и где уже было полно гражданских лиц, ищущих спасения под ликами святых. На это ушло бы не менее двух часов, к тому же я потерял бы не менее половины своего отряда, – четко, жестко, словно каждый слог высекал из камня, произносил бывший комендант «румынского плацдарма». – К тому же не исключено, что противник получил бы подкрепление, в то время как мне получать подкрепления было не от кого. Поэтому я и решил: на фига он мне нужен, этот офицер со своими «мамалыжниками»? Мне важно было получить очищенный от врага плацдарм, и я получил его, сэкономив боеприпасы и время и не потеряв ни одного бойца. Ни одного!

– Да это все понятно, товарищ комбат, – ухватился руками за край стола Космаков. – Вы пообещали румынам, выманили их, разоружили… Но зачем было отпускать? Особенно этого самого капитана?

Гродов приблизился к столу, уперся в него руками и несколько мгновений всматривался в глаза следователя.

– Очевидно, вы не поняли меня, товарищ старший лейтенант. Я сказал, что подразделение капитана сдалось под мое «слово офицера».

– Данное вами врагу?

– Данное офицеру противостоящей нам армии.

– Странные какие-то у вас понятия, товарищ капитан.

– Что в них странного?

– Старорежимные они, что ли. Это ваше «слово» ни к чему не обязывало вас. Вы спокойно могли переправить пленных на восточный берег, как переправляли остальных. Или ввиду создавшихся на плацдарме условий расстрелять.

– Так поступили бы вы, старший лейтенант.

– Да, я поступил бы именно таким образом, – спокойно подтвердил Космаков.

– Если бы это произошло в моем присутствии, я перед строем бойцов сорвал бы с вас знаки различия и тут же расстрелял. И можете не сомневаться, что поступил бы именно так.

– Он действительно поступил бы именно так, старший лейтенант, – неожиданно вмешался в их разговор полковник. – Я этого парня знаю. Но точно так же я уверен, что вы, старший лейтенант, не позволили бы себе отступить от данного слова. То, что только что было сказано вами, сказано в пылу полемики. – Гродов не сомневался, что эта «уверенность» была высказана Бекетовым только для того, чтобы умиротворить следователя и погасить вспышку противостояния в самом ее зародыше. – Поэтому давайте успокоимся, товарищи офицеры, и вернемся к первичному предмету нашего разговора.

– Вы правы, товарищ полковник, – смиренно признал Космаков, тоже понимавший, что наживать себе в стане контрразведки сразу двух таких врагов нет никакого резона.

34

Задав еще несколько уточняющих вопросов, Бекетов попросил капитана подписать протокол допроса, который он предпочитал называть «устным объяснением», и предложил следователю удалиться.

– Ничего не поделаешь, – сказал он, как только Космаков откланялся. – Пока эта Эдит Кавель[20] переплавляет свой тайный румыно-германский патриотизм во вполне осязаемое шпионское ремесло, все мы, кто так или иначе оказался причастен к ее подготовке в нашей стране, будем чувствовать себя ущемленными в своей профессиональной гордыне. Поэтому благодари судьбу, что право допрашивать тебя, героя-любовника, я все-таки оставил за собой, пусть даже в присутствии следователя контрразведки округа.

– И на том спасибо, – все с той же, только оскорбленной, гордыней поблагодарил Гродов.

– Если честно, ты сам помог мне в этом, захватив вместе со своими бойцами целую группу диверсантов. Как ты понимаешь, по бумагам это числится теперь как выполнение особого задания, за которое ты лично, а также названные тобой в рапорте люди уже представлены к наградам.

– Слишком щедрый поток наград. Не к добру это.

– Кстати, – не стал вдаваться в его предчувствия Бекетов, – твой «крестник», капитан Штефан Олтяну, уже дал согласие работать на нашу разведку и сейчас проходит ускоренную подготовку. Как будем использовать его – то ли заброской за линию фронта, то ли просто оставим здесь после своего ухода из города, – пока не решено, тем не менее кое-какие мыслишки на этот счет уже возникают.

– Какие именно?

– Может, так: оставить вас вдвоем с Олтяну в Одессе, а? – озорно ухмыльнулся Бекетов. – А что, два капитана, два бравых артиллериста… По-моему, вы бы сработались.

– Не боитесь, что вслед за баронессой перейду на службу к Антонеску?

– А что, подобный риск присутствует всегда, – деловито парировал этот вопрос Бекетов. – Тем не менее согласись: такой удивительный тандем. Если бы нам удалось найти еще одного капитана-артиллериста с соответствующими данными, можно было бы планировать операцию «Степные бомбардиры». Впрочем, это уже мои фантазии.

– Только так я все и воспринял.

Полковник наконец-то перестал мельтешить, вернулся на свое место за столом и предложил стул капитану.

– У нас тут, понимаешь ли, снова женский вопрос возникает, комбат, – произнес полковник, глядя куда-то в сторону. – Терезию Атаманчук все еще помнишь? Помнишь, конечно, – упреждающе взмахнул рукой. – Такую женщину забыть трудно. Или как?.. – выжидающе взглянул на Гродова.

– Да помню я Терезию, помню, – скупо отреагировал комбат.

– Было бы славно, если бы ты встретился с ней. Поскольку она об этой встрече мечтает, это подбодрило бы ее.

– Уверены, что мечтает?

– При чем тут «уверен – не уверен»? Вслух было произнесено, в виде просьбы и пожелания.

– Но где она теперь, чем занимается? После ухода из Измаила мы с ней основательно потерялись.

– Это исправимо. Найдешь ее в двух кварталах отсюда, в общежитии курсантов мореходной школы, которые давно мобилизованы. Для нужд контрразведки там выделено левое крыло. По коридору, крайняя комната по левой стороне. Мой ординарец уже просветил водителя твоего мотоцикла, как отыскать это здание. В твоем распоряжении будет два часа.

– Ее отправляют за линию фронта?

Полковник виновато взглянул на Гродова: мол, что поделаешь? Обстоятельства заставляют, а затем все-таки объяснил:

– Ты ведь знаешь, что Терезия уже выполняла задание нашей разведки на том берегу Дуная. Старый, проверенный агент.

– Везет мне что-то в последнее время на женщин-агентов, товарищ полковник. И все с вашей помощью.

– К слову, – в упор не заметил Бекетов его колкости, – Атаманчук прекрасно стреляет из пистолета и винтовки, освоила немецкий автомат, хорошо метнула пять боевых гранат.

– Кто бы мог предположить, что эта женщина владеет столькими «сугубо женскими» достоинствами?! – саркастически заметил Гродов.

– Но, судя по твоей увлеченности, она владеет и некоторыми другими прелестями, – мелко отомстил ему Бекетов. – Я же хотел подчеркнуть, что кое-какую подготовку мы ей все же дали – только-то и всего. При самом переходе риск, считаю, будет минимальным. Собственно, перехода как такового тоже не будет. Терезию оставят в деревне за час до того, как наши войска уйдут из нее, у надежных, проверенных людей, с надежными документами. Ну а дальше… Дальше – как повезет. Одно могу сказать: после выполнения задания она может вернуться в Одессу, к тому времени уже оккупированную, на хорошо оборудованную явку и то ли уйти в подполье, то ли под другим именем легализоваться.

– Значит, это не обычный разведывательный рейд. В чем тогда смысл ее задания?

– Не сметь задавать подобные вопросы, капитан. Ни мне, ни тем более Терезии, кстати, только что получившей звание младшего лейтенанта.

– Буду предельно деликатным и таинственным.

– Тогда не теряй времени, выдвигайся на заранее подготовленные позиции. Встреча с тобой наверняка подбодрит эту задунайскую красавицу. Тебе она ведь тоже нравится.

– Она – да, по-настоящему. Не нравится только выступать в роли взбадрывателя и утешителя вашей женской агентуры.

Бекетов резко запрокинул голову, как делал всегда, когда хотел имитировать хохот, хотя ничего похожего на смех в гортани не зарождалось.

– Знаешь, что меня больше всего поражало в твоих отношениях с Валерией? Что она не просто пыталась использовать тебя с дальним прицелом, как использовала многих других, в том числе и меня, а что действительно зацепилась за тебя.

– Видно, не такой уж я урод, чтобы…

– Не в этом дело. Наверное, ты мужик – что надо. Но есть одна закавыка, – хитровато ухмыльнулся полковник. – Как бы тебе это деликатнее высказать…

– Хотите огорошить меня тем, что у баронессы давным-давно появился муж?

– Наоборот, Валерия Лозовская – убежденная, закоренелая лесбиянка. Тебе знакомо это понятие? – недоверчиво поинтересовался Бекетов.

– В общих чертах, – так же неуверенно признался комбат.

– Оно означает, что в течение длительного времени эта фурия признавала в постели только смазливых баб, подобных себе. Поэтому ей совершенно безразлично, с кем из мужчин оказаться в постели. То есть я хотел сказать – с кем из нужных ей мужчин переспать. Так или иначе мужчин она подпускает к себе в двух случаях: когда нужно использовать их рвение для каких-то деловых целей или когда нужно самым грубым способом утолить свои сексуальные потребности. При этом никаких особых чувств к мужчинам она не испытывает, даже когда отдает кому-то из них явное предпочтение перед остальными. По-настоящему же она увлекается только женщинами, влюбляется тоже только в женщин. Поэтому так или иначе а семейная пара у вас с баронессой вряд ли получилась бы. Или все-таки считаешь, что?..

Встретившись взглядом с комбатом, полковник хитровато прищурился. Он хотел насладиться шоком, который, по его представлениям, неминуемо должен был поразить сознание парня, над чувствами которого так нагло поглумились.

– Бред какой-то, – процедил капитан.

– Это ты – о моих выстраданных признаниях?

– Да нет, в принципе.

– Если о самых общих принципах – тогда… согласен: полный бред.

– Не думайте, что это сообщение поразило меня больше, нежели сообщение о давнишних связях баронессы с абвером.

– И правильно, что поразило, – прибег к своеобразной уловке Гродов. – Мы сами, в своем узком кругу, немало позубоскалили по этому поводу.

– Вынужден огорчить, господа: ничего такого, противоестественного, в поведении баронессы я не заметил.

– Не сомневаюсь. Она вообще прекрасно отыграла свою роль «аристократки в плену у пролетарского быдла», причем даже в мелочах, в самых незначительных эпизодах.

– Но вы… тоже зарекомендовали себя, товарищ полковник. Нет чтобы сразу же, по-мужски, предупредить меня.

– Зачем? Ведь, невзирая на свои лесбиянские заскоки, женщиной она быть не перестала. На заскоки эти мы, конечно, пытались закрывать глаза. Особенно поначалу. И даже использовали баронессу как приманку, будучи уверенными, что всерьез увлекаться она не станет. Этим, собственно, Валерия и ценна была для нас как «агент в бабьем обличье». В нашем деле красота в соединении с чувственной холодностью и сексуальным безразличием – это, знаешь ли, редкий, неоценимый дар.

– Поэтому-то вы и были удивлены, что в случае со мной эта ваша «наживка» неожиданно сорвалась.

– Наоборот, довольны экспериментом: узнали, что, как оказалось, мужчин она тоже не гнушается. Причем не только в агентурных целях и ради конспирации.

– Тоже мне экспериментаторы!.. – недовольно повел подбородком Гродов.

Полковник вновь запрокинул голову, и, хотя смеха не последовало, плечи его судорожно задергались.

– Кстати, если верить нашим сведениям, в Кишиневе и Тирасполе она так ударилась в это свое греховное прелюбодеяние, что, возможно, ты окажешься последним мужчиной в ее жизни. Во всяком случае, из тех, с кем она переспала, не чувствуя отвращения.

Несколько мгновений эти суровые мужчины молчали, чувствуя какую-то неестественную неловкость, которая в одинаковой степени мешала им и продолжить разговор, и окончательно прервать его.

– Уж не собираетесь ли вы наводить Терезию на след баронессы? – все-таки нарушил ее Гродов.

– На след баронессы? – взметнулись вверх брови полковника. – Странно. До сих пор не собирались. Но чувствую, что ход мыслей у тебя правильный.

– Только не вздумайте внедрять ее к баронессе в роли подруги-лесбиянки.

– И на сей раз ход мыслей тоже правильный, – двусмысленно отреагировал Бекетов, задумчиво, отвлеченно глядя при этом куда-то в сторону.

35

…Это было какое-то странное свидание. В первую же минуту женщина неуклюже извинилась за то, что принудила его к встрече, а Дмитрий столь же неуклюже пытался доказывать, что пришел к ней не по приказу, а всего лишь воспользовался советом полковника и адресом, который тот дал.

– Наверное, ты всячески пытался вытравить меня из памяти, – мяла она в руках платочек, уголки которого вышивала, пытаясь чем-то заполнить минуты ожидания, – и правильно делал. Сама не знаю, что мне взбрело в голову – тревожить тебя… Может, потому и взбрело, что слишком уж затосковала. Хотя и понимаю: времена сейчас такие, обреченные… Словом, не для изысканных нежностей.

– Но ты оказалась достаточно мудрой женщиной, чтобы не поддаться этой самой «обреченности времен», – с мягкой улыбкой поддержал ее Дмитрий.

– Просто однажды вечером я поняла, что панически боюсь потерять тебя. Страх смерти стал отступать перед страхом остаться без тебя.

– Я тоже часто вспоминаю о наших встречах, там, на румынском берегу, – Гродов почувствовал, что признание должно было представать более чувственным, трогательным, однако решиться на него не мог.

– Потому что на самом деле это был не румынский, а наш с тобой берег.

– …О встречах на том, на «нашем» берегу.

Они еще долго говорили о чем-то совершенно отвлеченном от того, что свело их здесь, – о том, как после отхода войск с дунайских рубежей добирались до Одессы, о вестях с передовой, о жизни в осажденном городе.

Но о чем бы ни говорила Терезия, она то и дело хватала капитана за руки и, виновато заглядывая в глаза, произносила какую-то загадочную фразу, смысла которой он так и не смог уловить: «Не моя вина, что все складывается именно так, капитан, не моя… Возможно, когда-нибудь ты все поймешь. Разве что ни о чем не узнаешь».

Единственное, что Дмитрию было понятно, – что все эти ее страхи были как-то связаны с предстоящим рейдом за линию фронта. Но Дмитрий помнил жесткий приказ полковника: лишних вопросов не задавать! При том что он очень опасался, как бы задание Терезии каким-то образом не было связано с деятельностью баронессы Валерии.

И лишь когда, взглянув на часы, Терезия выяснила, что до конца их встречи осталось всего пятнадцать минут, они испуганно и в то же время виновато взглянули друг другу в глаза и, не раздеваясь, бросились в кровать, чтобы так же, не раздеваясь, до грубости неуклюже, наброситься друг на друга.

– Это все… война, – с трудом переводя дыхание, проговорил Гродов, когда страсти немного улеглись.

– Неправда, война здесь ни при чем, – неожиданно возразила Терезия. – Даже если бы этой войны не было, мы вели бы себя точно так же. И точно так же у нас вечно не хватало бы времени.

– Тоже верно.

– Разве ты не понимаешь, что, не будь войны, каждый из нас так и оставался бы на том, на… своем берегу?

– И все же… Не мы виновны в том, что оказались в подобных условиях. Для нас теперь главное – продержаться. Не потерять друг друга и… продержаться.

– Но получается так, что мы должны быть признательны войне.

– Даже признательны?

– Если бы не война, мы так и остались бы – каждый на своем берегу.

– А что, в самом деле. Как любит говаривать в таких случаях полковник Бекетов, ход мыслей у тебя правильный.

– Правильный, говоришь? – несмело, растерянно улыбнулась Терезия. – Все было бы правильнее и значительно проще, если бы я не знала о существовании некоей баронессы Валерии.

– Мне-то казалось, что война избавляет нас от ревности, как от лишней траты времени и нервов.

– Не избавляет, как видишь, ни от любви, ни от зависти.

– И ты многое знаешь о баронессе Валерии?

– К сожалению, многое.

– Тогда признайся хотя бы самой себе, что повода для ревности у тебя нет.

– Так ведь призналась же, – вздохнула задунайская казачка, уткнувшись в грудь капитану.

– И что?

– Не помогает, как видишь, – по-детски всхлипнула она, пожимая плечами. – Хотя и стараюсь.

Только теперь он понял, чем отличались его отношения с баронессой от тех, которые неспешно развиваются с Терезией. На всех стадиях отношений баронесса умела держать некую дистанцию. Возможно, это проявлялось потому, что Валерия представала перед ним то в роли «приманки» полковника Бекетова, маскирующейся под загадочную незнакомку, то в роли инструктора по радиоделу или рассекреченного офицера контрразведки. При том что приходилось скрывать еще и свою принадлежность к германской разведке.

Впрочем, главное заключалось не в этом, размышлял Гродов, почти по-отцовски поглаживая волосы прильнувшей к его груди женщины. В манере поведения баронессы конечно же проявлялась еще и прирожденная, многими поколениями отточенная и где-то в глубинах сознания закодированная аристократическая гордыня, на фоне которой их с Терезией роднила разительная простота и доверительность.

– Там, за линией фронта, ты должна будешь встретиться с баронессой?

Вопрос оказался настолько неожиданным для Терезии, что поначалу она попросту опешила. Прежде чем ответить, она подняла по-цыгански черные глаза и почти с отчаянной мольбой взглянула на капитана:

– А что, это действительно должно произойти?

– То есть ты не получала такого задания?

– Такого, чтобы обязательно встретиться с баронессой, – нет, – решительно повертела головой Терезия. – Пока что – нет, а вот как будет дальше?..

– Однако же со всем собранным на Валерию досье тебя ознакомили. Иначе откуда бы тебе знать о ее существовании?

– Ознакомили почему-то, – признала задунайская казачка. – Точнее, мне объяснили, что я обязана знать ее в лицо на тот странный случай, если вдруг в какой-то из компаний или во время какого-то события мы нечаянно встретимся. Тогда у меня появится преимущество: я буду знать о ней все, она обо мне – ничего.

– «На тот странный случай…» – кивнул комбат.

– Подозреваешь, что могу получить приказ ликвидировать ее?

– Мы с тобой вообще не говорили о предстоящей операции, – суховато предупредил ее Гродов.

– Все-таки опасаешься, что такой приказ последует и что убрать предательницу прикажут именно мне? – не вняла его предостережению Терезия. – Тебе бы этого не хотелось?

– Ты права: мне не хотелось бы, чтобы этим человеком стала именно ты. Но не потому, что жалею предательницу. Просто не хочется, чтобы тебя заставляли вершить суд над ней.

– Судить-то в любом случае буду не я.

– …А уж тем более – чтобы превращали в палача, – завершил свою мысль капитан.

Реакция, которая последовала после этих слов, повергла Гродова в изумление. Терезия отошла к тумбочке, достала бутылку коньяку, судя по этикетке, румынского, и, объяснив, что представать перед патрулями и бойцами батареи «на подпитии» комбату негоже, наполнила небольшую рюмку. Усевшись за стоявший посреди довольно просторной комнаты стол, она залпом опустошила ее и, забросив ногу за ногу, закурила сигарету, которую извлекла из стоявшей рядом, на тумбочке, резной шкатулки.

Капитан следил за ее действиями как завороженный. Он вполне допускал, что женщина может так пить коньяк, так манерно забрасывать ногу за ногу, даже не прикрывая при этом оголенные колени, и так вычурно курить… Единственное, чего он неспособен был предположить, – что этой женщиной способна оказаться Терезия.

– А если бы убрать эту предательницу приказали тебе, капитан? – спросила она, запрокинув голову и выпуская вверх густую струю дыма. Причем спросила это совершенно другая, незнакомая ему женщина, чужим, безразличным голосом. – Ты рассуждал бы точно так же?

– Не знаю, как и о чем рассуждал бы, однако приказы привык выполнять, – молвил Дмитрий, понимая, что сам поневоле загнал себя в смысловую ловушку.

– Так, может, подсказать полковнику, чтобы перебросил тебя через линию фронта вместе со мной? Пусть предоставит право тебе самому вершить над этой стервой и суд, и казнь? Нет, действительно, давай пойдем вместе. Уверена, что Бекетову эта идея понравится.

– Лично я решил отправиться на свою батарею, – как можно спокойнее произнес Гродов, чтобы не выдавать нахлынувшего на него раздражения. – Считаю, что мое место в этой войне определено самой судьбой.

– Смотри, капитан, как знаешь… – Терезия погасила недокуренную сигарету, налила себе еще немножечко коньяку и тут же выпила. – Только, допрашивая меня по поводу того, собираюсь ли я пристрелить твою бывшую любовницу и не будет ли меня мучить при этом совесть, помни: ты такой же офицер контрразведки, как и я. А теперь все: обо всем сказанном и услышанном забыли.

– Самое разумное, что мы способны сделать.

– Ну, слава богу, что ты заранее отпускаешь мне этот, пока еще не совершенный грех.

– Ты давно куришь?

Терезия коротко, призывно рассмеялась.

– Если это вообще можно назвать курением, – пожала она плечами. – Только-только учусь, хотя терпеть не могу ни дыма, ни самого вида курящей женщины.

– Кто-то из инструкторов разведшколы натаскивает, чтобы не ощущала себя белой вороной в аристократических салонах?

– Баба такая прожженная, где ее только выискали… Обучает, как вести себя в интеллигентном обществе, как держать себя в рабочей среде и, наоборот, как преподносить свои прелести, играя уличную девку… Честно говоря, получается у меня все это плохо, инструкторша мною недовольна. Поскольку я происхожу из задунайских казаков, то и псевдоним мне дали – Казачка. Так вот, инструкторша эта произносит мой псевдоним на украинский лад – «козачка», но разделяя его так, чтобы выделялось слово «коза…».

– Зато полковник тобой доволен. Хвалил: мол, и стреляет хорошо, гранаты мечет почти по-мужски…

– Когда-то я вместе с отцом, а затем и с мужем на охоту в плавни ходила, так что к оружию привычна. Отец всегда говорил мне: «Что ты за казачка, если за оружие взяться не смеешь?», а потому учил.

Женщина намерена была хоть немного проводить Дмитрия, но, пока они спускались с третьего этажа в подъезд, где-то поблизости послышался мощный вой сирены. Правда, прозвучал он слишком запоздало, потому что сразу же после него начался налет. Едва Терезия успела произнести: «Не волнуйся: обычно они бомбят только порт и ту, заводскую, часть города», как румынский штурмовик появился прямо над улицей, на конце которой располагалось общежитие. Пройдясь пулеметной очередью по крышам домов, первые две бомбы он метнул на территорию флотского гаража, расположенного буквально в двухстах метрах от того места, где, притаившись под крылечным козырьком, застыли в объятиях друг друга комбат и казачка.

– Может, мне и в самом деле пойти за линию фронта вместе с тобой? – спросил Гродов.

– Признайся, что сказал это, не подумав хорошенько над тем, что говоришь. Какой из тебя румын? Тебя сразу же раскусят.

– Я могу находиться там нелегально или же выдавать себя за русифицированного молдаванина из Тирасполя.

– Даже думать об этом не смей! – появились в голосе Терезии какие-то суровые, но в то же время материнские нотки. – Ты неплохой солдат. Однако создан для десантов и плацдармов, а не для открытой работы в тылу врага.

– Странно, буквально несколько минут назад ты угрожала, что сама подашь полковнику идею направить меня за линию фронта.

– Но я же не думала, что ты настолько глуп, что воспримешь мои слова всерьез, – огрызнулась казачка.

– А как прикажешь воспринимать твои слова относительно того, что я создан для десантов и плацдармов, а не для…

– Как хочешь, так и воспринимай, но на всякий случай запомни, что я всего лишь повторяю сказанное недавно самим полковником Бекетовым.

– Даже так?! Странно. Такой оценки от Бекетова я не ожидал.

– Но говорит-то он все-таки правду, комбат, вот в чем дело.

– Тогда это действительно серьезно.

36

… Уже значительно позже, командуя батальоном морской пехоты, который удерживал один из последних рубежей осажденной Одессы, капитан понял, почему свою последнюю встречу Терезия Атаманчук провела в осознании некоей вины перед ним.

В последний день, перед ночным уходом на одном из военных судов на Севастополь, полковник Бекетов поведал комбату, что известный ему командир румынской диверсионной группы капитан Олтяну решил: никакие бредовые имперские идеи Антонеску жизни его не стоят. Спасая себя от расстрела, он под присмотром чекистов и в сопровождении Терезии явился на встречу с агенткой сигуранцы Елизаветой Волковой, известной под кличкой Волчица, чтобы предупредить, что, по сведениям, полученным от человека из НКВД, ей угрожает арест.

Скрываясь после ухода баронессы Валерии за линию фронта от энкавэдистов, Волчица перешла на нелегальное положение, отсиживаясь на только ей известной явочной квартире. Она даже предположить не могла, что в свое время эту квартиру засветил еще бывший белогвардейский офицер Крамольников. И с тех пор она используется советской контрразведкой в качестве ловушки.

Как бы там ни было, а появление на этой квартире капитана Олтяну, выдававшего себя за «гонца с той стороны», да еще и с Терезией, которая под именем Марии была представлена как агент румынской военной разведки из числа местных молдаван, повергло Волчицу в уныние. И не потому, что она не поверила Олтяну. Просто с некоторых пор она панически боялась всякого, кто выходил на связь с ней, вообще любого нового человека, пытавшегося появиться в ее окружении. Была убеждена, что каждый из них то ли подослан энкавэдистами, то ли, сам того не ведая, находится под слежкой.

Впрочем, смертельно напугав Волчицу, капитан Олтяну тут же предложил ей спасительный вариант: уйти из города, чтобы дождаться прихода румын в одном из пригородных, прифронтовых сел, в доме вот этой, давно завербованной и теперь явившейся сюда вместе с ним молдаванки. А еще он попросил срочно передать письмо с закодированным текстом известной ей агентке сигуранцы Валерии Лозовской, и даже предложил солидную сумму денег – в рублях и румынских леях.

Именно это – деньги и просьба передать письмо баронессе Валерии – как раз и сработало. Тем более что и выбора особого у Волчицы не было. Во всяком случае, после того как ночью, сокращая линию фронта, красноармейцы без боя оставили село, она вместе со своей спасительницей без каких-либо приключений дождалась прихода румынских войск в подземелье крестьянского дома.

Восприняв свое спасение как чудо, она сотворила молитву ангелу-хранителю и тут же направилась в штаб румынского полка. Начальник разведки, с которым свели Елизавету Волкову, донимать ее расспросами не стал, а немедленно переправил на тыловой бричке к своему коллеге, в штаб дивизии. Там ее допрашивали сразу три офицера – из румынской военной разведки, сигуранцы и абвера. Особенно их интересовал загадочный агент, который так и не назвал себя, но который, по существу, спас ее от ареста. Поскольку он не назвал себя, то решили, что это один из агентов потерявшей связь с центром группы Корнелиуша. Предполагали даже, что это мог быть и сам Корнелиуш, заброшенный в свое время в причерноморские степи вместе с поручиком Крамольниковым, который вскоре погиб.

В существование в Одессе прорумынского аристократического «салона мадам Волковой» разведчики тоже поначалу не поверили, как и в правдивость всего рассказа перебежчицы. Но все разительно изменилось после того, как Волчица сослалась на свои связи с баронессой Валерией, протеже бригадефюрера СС фон Гравса, с которой офицер абвера уже имел честь познакомиться.

Находчивый абверовец гадать по линиям ладони перебежчицы не стал, а тут же связался по рации со штабом начальника «СД-Валахии», который по-прежнему базировался на штабной яхте «Дакия», нашедшей временный приют у одного из днестровских островов неподалеку от Тирасполя, новоявленной столицы Транснистрии. И уже через несколько минут по некоторым подробностям допроса и описанию внешности баронесса определила: в штабе дивизии в самом деле объявилась Волчица. Та самая румынская националистка, чью квартиру она, и не только она одна, в свое время, использовала в качестве конспиративной, и в которой находили приют и понимание самые яростные молдавско-румынские националисты Одессы.

При этом на крестьянку Марию Мындру, спасавшую Волчицу в своем доме, никто особого внимания не обращал. Баронесса подтвердила, что чудаковатую предводительницу молдавских сепаратистов, удачно маскировавшую свой салон под кружок театралов и любителей молдавского фольклора, в городе и окрестностях знали многие молдаване. Так что же странного в том, что среди них оказалась и некая крестьянка из пригородного поселка – соответствующим образом одетая и тщательно загримированная? Ну а дальше…

В течение ночи стареющая аристократка Волчица умудрилась принять в доме, куда ее определили на постой, трех офицеров, которые даже не вспомнили при этом о босоногой, небрежно одетой Терезии. Взамен Елизавета потребовала утром выдать ей и ее спасительнице справки, которые на румынском и немецком языках предупреждали бы все патрули и всех представителей оккупационных властей о том, что госпожа Волкова и госпожа Мындру находятся под опекой сигуранцы и абвера.

А еще к ним прикрепили капрала-обозника, который обязан был сопровождать Волчицу до Тирасполя, где она якобы должна была предстать с важными сведениями перед высокими чинами из сигуранцы. На самом же деле в столице Транснистрии Волкова прежде всего стремилась предстать перед баронессой Валерией Лозовской, уже заказавшей себе у портного наряд, в котором она, теперь уже офицер абвера, намеревалась покрасоваться перед публикой во время «победного парада» румынских войск в Одессе.

В этом же наряде обер-лейтенант фон Лозицки собиралась появиться на «высоком собрании» прогермански настроенной австрийской элиты в Вене. И попадала баронесса в эту униженную столицу бывшей империи не случайно – сразу же после парада она получала отпуск, во время которого должна была вступить во владение своим австрийским замком, а также уладить еще кое-какие имущественные вопросы. Кстати, на этом собрании вроде бы даже обещал появиться сам фюрер.

Единственное, что она никак раньше не планировала, – так это встретиться здесь, далеко от еще не занятой румынскими войсками Одессы, с Волчицей. Это как-то не входило в ее планы. А потому, узнав, что Елизавета вместе с какой-то молдаванкой уже оказалась по эту линию фронта и любезничает с офицерами сигуранцы и абвера, баронесса Валерия заметно занервничала. Вроде бы никакого греха ни перед сигуранцей, ни перед абвером она не чувствовала, ее пребывание в Совдепии оставалось под их контролем. Да и во всех показаниях своих после бегства за Дунай она оставалась предельно, почти до мелочей, правдивой, поскольку понимала, сколь уязвимой представала перед любыми подозрениями.

Вот только появление в ее агентурной биографии некоей Елизаветы Волковой оказалось случайностью. Как и неожиданная для нее переброска в Одессу, а не в Москву, как она рассчитывала. И кто ее знает, о чем эта болтушка откровенничает сейчас в своих беседах с офицерами контрразведки. Быть до конца откровенной с ней баронесса не могла.

В то же время она понимала, что Елизавета заподозрила в ней агента НКВД. Не германской разведки или сигуранцы, а именно энкавэде, умышленно подосланного в ее салон. Поэтому-то Валерия постаралась как можно скорее приблизить Волчицу к себе, чтобы держать ее под контролем. А еще лучше – вообще убрать.

Особенно ее тревожило, что Елизавета прекрасно знала, во всяком случае, догадывалась, что с бывшим белым поручиком Крамольниковым, представавшем в ипостаси агента сигуранцы и абвера под кличкой Лицедей, баронесса расправилась лично. Чтобы таким образом подстраховаться от провала, причем в глазах и советской, и румынской разведок.

И баронесса не ошибалась. Еще там, в Одессе, Волчица мгновенно признала в Валерии не только «энкавэдистку», но и страстную лесбиянку, и даже сумела подставить ей одну из своих юных почитательниц. Именно эта девица, прекрасно справившаяся со своими обязанностями в лесбиянской постели, сумела основательно сблизить их. На кого же в действительности работает эта аристократка, Волкову уже не интересовало. Она прекрасно понимала, что там, в красной Одессе, находилась на грани провала, на грани гибели, и теперь безумно радовалась, что наконец-то оказалась за пределами Совдепии.

37

К тому времени, когда Гродов вернулся на батарею, там в роли именинника чествовали Женьку Юраша. Одевшись так, как обычно одеваются крестьянские мальчишки, он, с сачком и удочкой в руках, по кромке берега сумел миновать вражеский передний край, располагавшийся неподалеку от левобережного, «залиманного» села Сычавка, и подружиться с группой местных подростков, которые пришли ловить рыбу.

Вместе с ними юнга обошел все село и потом, вернувшись на батарею, сумел назвать приблизительное количество войск и техники, расположенных в разных концах села, чем подтвердил то, о чем в общих чертах говорили взрослые разведчики, побывавшие на окраине села прошлой ночью. Из всего следовало, что румыны сконцентрировали большие силы пехоты, кавалерии и техники и готовы вот-вот двинуться в сторону дамбы, прорыв по которой в любом случае сулил значительно меньшие потери, нежели при форсировании широкого болотистого лимана.

Гродов тут же связался с командиром полка морских пехотинцев и предложил ночью отвести подразделения, прикрывавшие подходы к дамбе, на правый берег, оборудовав несколько новых пулеметных гнезд и нацелив на место прорыва имеющуюся полевую артиллерию.

– А ты уверен, капитан, что, подпустив врага к правому берегу, мы сумеем сдерживать его? – усомнился полковник Осипов.

– Ну уж на левом берегу, на подходе к дамбе, ваши две роты и рота ополченцев не сдержали бы их ни в коем случае – это точно, – «успокоил» его комбат. – Причем не устояли бы они там даже при полнейшей нашей поддержке. Отступить по дамбе остаткам этих подразделений тоже не удалось бы. Так что давайте, товарищ полковник, «экономить» бойцов, а не снаряды, которых у нас пока еще хватает.

– Хорошо, рискнем, – согласился полковник, еще немного поколебавшись. – «Экономить бойцов, а не снаряды» – как раз вовремя сказано.

– Только не спешите открывать огонь. Ни в коем случае не спешите. Протяженность дамбы – около километра, так что дайте румынам втянуться на нее, почувствовать вкус легкой победы, войти в азарт.

– И вот тут, – поддержал его командир морских пехотинцев, – главное, чтобы мои морячки не ко времени не вошли в этот самый азарт. А то ведь чуть что – бескозырку вместо каски, и «Полундра: тельняшки наголо!»…

– «Братва, нас мало, но мы – в тельняшках!» Это мне тоже знакомо, особенно по «румынскому плацдарму».

– По «румынскому» – это да… – мечтательно протянул Осипов. Как и все прочие, кто хоть что-либо знал о «румынском плацдарме», полковник всячески старался выразить свое уважение к его защитникам. Причем делал это уже не впервые.

На рассвете, обнаружив, что ни прикрытия дамбы, ни сплошной линии обороны на правом берегу нет, противник, очевидно, решил, что защитники города пытаются сократить линию фронта, отойдя за соседний, Большой Аджалыкский, лиман. И что оборону они заняли только в прибрежной межлиманной зоне, дабы не подпускать их к морю.

– А ты был прав, комбат, – простуженным, охрипшим голосом известил Гродова полковник. – Вместо того чтобы основательно разведать, что здесь и как, эти вояки хреновы всей массой своих войск попёрли на дамбу и прилегающее к ней мелководье.

– А шьо вас так удивляет, товаришь полковник? – на одесский манер поинтересовался Гродов.

– Да так же ж вроде бы не воюют, – в тон ему ответил комполка.

– А я скажу так: это вам, полковник, торопиться некуда, а у них на 23 августа парад победы в Одессе намечен, и все пригласительные уже розданы, – попытался оправдать их безоглядную наглость Гродов.

– Тогда конечно, тогда им не до нас, – саркастически признал Осипов. – Вопрос: не попрут ли они сдуру еще и на приморскую дамбу, отгораживающую море от Аджалыкского лимана?

– Сил у них в принципе хватило бы, хватит ли наглости?

– Этого им не занимать. Было бы столько же храбрости.

– Но шьо бы они не имели нас за фраеров, на всякий случай мы держим под контролем и вашу, булдынскую дамбу и приморскую дамбу на Николаевской дороге. Кстати, мои корректировщики уже на прибрежной высотке.

– Когда мы решим подняться в контратаку, я сообщу, – предупредил его полковник, тут же подметив, что комбат уже очень даже неплохо освоился с «одесским наречием».

– Стоит ли вам подниматься? Пусть они идут, вы же истребляйте их из окопов.

– У тебя само понятие о войне какое-то артиллеристское, комбат. Если не поднимемся в контратаку, которой румыны боятся, как ада, то не сумеем выбить их назад, за лиманные болота. А значит, они закрепятся уже здесь, на равнине.

– Мыслите правильно, товарищ полковник, но для этого им снова нужно будет перебросить солидное подкрепление, причем все по той же дамбе, на которой они опять потеряют до шестидесяти процентов своего личного состава.

– Может, и так. Однако отбросить их все же надо. Приказано держать оборону по западному берегу лимана – и мы будем держать.

– Значит, опять: «Полундра: тельняшки наголо!»? Опять: «Нас мало, но мы – в тельняшках!»? Ну-ну…

– Ты, пушкарь, главное, не вздумай по своим пулять, а то я вас, башмачников артиллерийских, знаю!

Гродов прекрасно понимал, что удерживать оборону по западному берегу лимана полк морских пехотинцев и поредевшие батальоны пограничников и ополченцев уже не в состоянии. Поэтому единственный выход для них – отойти к приморской части межлиманья, создав приморский оборонительный район с береговой батареей в центре. Однако спорить не стал, понимая всю бессмысленность подобной полемики.

Мало того, Гродов почти не сомневался, что, будь он на месте полковника, точно так же воспользовался бы возможностью смять противника в лихой контратаке, чтобы гнать его назад, на разбитую дамбу и на придамбные болота. Тем более, что, как это уже не раз бывало, моряки ведь могли и сами, стихийно, подняться в контратаку, не ожидая приказа. И тогда проблемой становится сдержать их, чтобы не прослыть при этом трусом.

Как только наблюдатели сообщили, что румыны начали «цепляться» за правый берег, комбат приказал огневому взводу уничтожить восточную перемычку дамбы.

– Что наблюдаешь?! – прокричал комбат, выхватывая трубку у дежурного телефониста.

– Шьо б я так жил! – по говору и словечкам узнал он сержанта Жодина, давно превратившегося в батарейного балагура. – Таки да, архитектурно стреляют!

– С восточной перемычкой что, спрашиваю?!

– Так я ж за то и говорю, – невозмутимо стоял на своем сержант. – Снаряд к снаряду, архитектурная работа. Восточной перемычки уже нет, одна сплошная воронка, из которой торчит то ли ствол немецкой танкетки, то ли дышло румынской каруцы.

– Это другое дело. Куршинов, – обратился к командиру огневого взвода главного калибра, взяв трубку внутренней связи, – пройдитесь теперь по центральной части дамбы.

– Есть пройтись по центральной части! – сухим, бесстрастным голосом откликнулся лейтенант.

Этот человек, казалось, вообще был лишен каких-либо эмоций. Почти двухметрового роста, до истощения худой, сутулящийся не столько от природы, сколько от привычки, он мог служить примером того, каким офицер быть не должен. Однако таким примером он мог служить разве что на смотровом плацу. Здесь же, в командирском отсеке огневого взвода, он чувствовал себя в родной стихии.

В совершенстве овладев формулами определения цели, он с быстротой и точностью арифмометра учитывал при своих расчетах данные корректировщиков, соединяя их с поправками на ветер, а также на износ ствола, расположение каждого из трех орудий главного калибра и на силу картузного порохового заряда. Таблицы стрельб с нанесенными на них заранее пристрелянными целями и ориентирами он помнил наизусть. Другое дело, что по характеру своему он был человеком, что называется, безрадостным, лишенным каких-либо пристрастий и увлечений, в принципе не воспринимавшим ничего, что связано с юмором или с солдатскими подковырками. И не то чтобы Куршинов не понимал их, просто они его ставили в тупик своим легкомыслием и своей житейской непотребностью.

– Работай так, чтобы постепенно загонять уцелевших на дамбе румын на прибрежную отмель у западного берега, – объяснил свой замысел Гродов. – Она там обширная, прикрытая прибрежными косогорами, растянутая километра на полтора в ширину.

– Километр шестьсот пятьдесят метров, – машинально, с предельным педантизмом уточнил командир взвода. – Данные моих корректировщиков по дальномеру.

– Значит, все сходится… Причем пехотинцами нашими низинка эта пляжная почти не простреливается. Как только румыны там сконцентрируются, я подключу на помощь тебе минометчиков.

– Только бы полковые пушкари своими «горошинами» не пытались до срока распугивать румын.

– Сейчас еще раз предупрежу.

– Кстати, могу обойтись и без минометчиков.

– Можешь, конечно, если забыть о расходе снарядов, доставлять которые из Севастополя будет непросто.

Связавшись со штабом полка морской пехоты, комбат попросил полковых пушкарей не торопиться и во время артналета береговой батареи очищать степное прибрежье, на которое будут выплескиваться те, кто вырвется из «пляжного котла», после чего вновь связался с Куршиновым:

– Истребляй их, комвзвода, по всей строгости военного времени!

Лейтенант запнулся, с трудом реагируя на неуставную, нештатную команду, и негромко проговорил:

– У меня там все заранее просчитано, товарищ капитан, с учетом фронта осколочных поражений.

А еще через несколько мгновений все три орудия начали истреблять отрезанные от основных сил подразделения противника, загоняя их остатки на правый берег, под пулеметные очереди, полевую артиллерию и минометные стволы.

Проредив ряды врага еще и ружейным огнем своих батальонов, полковник Осипов с отчаянием в голосе прокричал в трубку:

– Уйми своих волкодавов, комбат! Уйми, Христа ради, дай теперь отвести душу моим «тельняшникам»! Все равно ведь не удержу!

Комполка еще только произносил последние слова, а в трубку Гродова уже врывалось мощное:

– Полундра, братва: тельняшки наголо!

– За Одессу-маму!

– Штыком их «работай»! Шты-ком!

И были эти мощные крики – «Полундра: тельняшки наголо!» – настолько душевно понятными сейчас комбату и настолько заразительными, что, бросив трубку на рычаг, он интуитивно потянулся к стоявшей в углу командного отсека трехлинейке.

Эту винтовку он выхватил из рук прямо на бруствере упавшего на правое колено, умирающего морячка еще там, на «румынском плацдарме», во время первой штыковой атаки. И с тех пор, не полагаясь на табельный командирский пистолет, старался не расставаться с ней не только как с оружием, но и как с военным амулетом. Она всегда находилась на его командном пункте старательно чищенная, заряженная, с примкнутым, тщательно отточенным штыком. На тот случай, когда придется вести бой уже в расположении батареи.

– Что там происходит, сержант?! – прокричал он в трубку.

– Салаги Осипова в атаку посли!

– «Салаги», говоришь?!

– В стыки! Тельняски наголо! – неокрепшим, шепелявым от волнения баском просветил его корректировщик, в котором он сразу же узнал Женьку Юраша.

– Ты какого дьявола там оказался, «тельняски наголо»?! – взъярился комбат, зная, что юнги на этом опасном корректировочном пункте быть не должно.

– Серзанту Жодину помогаю!

– Без приказа?! Подожди, я тебя «помогу»! – по-отцовски пригрозил он. – Где сам Жодин?

– С пехотинцами пошел, неужели непонятно?! – возбужденно прокричал юнга. – Я тоже, некогда мне с вами!.. Полундра!..

… А потом была яростная рукопашная с теми румынами, что пытались окопаться на склонах прибрежных холмов или же уйти вброд на свой, восточный берег. И сходились там в штыки, стоя по грудь в лиманной воде или же погрязая в болотной тине. При этом моряки сражались прикладами, били саперными лопатками или же, схлестываясь с противником, попросту, по рабоче-крестьянски, «били морды», а то и впивались друг другу в глотки. А когда все затихло и моряки вновь взяли под свой контроль почти все западное побережье лимана, из штаба полка комбату лаконично сообщили:

– По первым оценкам, на глазок, в ходе всей этой «кадрили» на дамбе и возле нее уничтожено более сотни солдат противника, подбиты четыре танка и около эскадрона спешенных кавалеристов взято в плен[21].

И хотя к вечеру, подтянув резервы и нанося удары и с севера, со стороны степи, и со стороны дамбы, румынам все же удалось захватить Булдынку, тем не менее Гродов был доволен тем, что «дамбовая» западня его сработала.

38

Узнав, что баронесса находится на яхте «Дакия», принадлежавшей некогда чуть ли не самому фюреру, причем пребывает она там под крылом у бригадефюрера фон Гравса, напористая Волчица тоже возжелала познать романтику пребывания на фюрер-яхте, а заодно – поближе познакомиться с влиятельным генералом СС. И поскольку коммутатор яхты был подключен к городской телефонной линии, то в разговоре с Валерией из местного отделения жандармерии Елизавета так прямо и намекнула об этом. Другое дело, что баронесса сразу же пресекла эти ее поползновения и предложила встретиться в доме одинокого рыбака-молдаванина Диордицы.

Как оказалось, две комнатушки этого неуклюжего, но большого каменного строения с отдельным входом со стороны плавней она совсем недавно превратила в свою новую явочную квартиру. Только на сей раз – не агентурную, а для встреч с мужчинами, порой и с женщинами, которые по разным причинам не могли появляться ни на борту «Дакии», ни в арендованном для нее генералом фон Гравсом номере отеля «Нистру».

Само здание, в котором этим двум львицам предстояло встретиться, располагалось вроде бы и не на окраине города, но на поросшем плавневым лесом изгибе реки. И пока Волчица ждала появления баронессы, хозяин его – приземистый, тщедушного вида старичок с удлиненным морщинистым лицом, – сидя у крыльца под камышовым навесом, посвящал их в историю своей «рыбацкой виллы».

Оказывается, в свое время Диордица был председателем рыбацкой артели, и здание это строил с таким прицелом, чтобы одна половина его оставалась артельной конторой, а другая служила ему жильем. Но когда Тирасполю неожиданно выпало превратиться в столицу Молдавской автономной республики в составе Украины, а сын Диордицы столь же неожиданно оказался в кресле заместителя одного из министров, – все артельные постройки были перенесены за пределы города, а конторская часть здания передана новоиспеченному номенклатурному работнику, то есть стала собственностью семьи Диордицы. Да вот беда, в тридцать седьмом судьба рыбака дала гибельный крен: сын его был расстрелян коммунистами как «враг народа и румынский шпион», а его семья погибла в сибирской ссылке.

Сам заслуженный рыбак-орденоносец каким-то чудом отделался лишь несколькими месяцами допросов и пыток в НКВД. Другое дело, что дом у него за это время отобрали, вселив в него некоего Иванова-Гершензона, одного из руководителей местных чекистов, так что после выхода из застенков коммунистической охранки рыбак вынужден был ютиться в небольшом флигельке, некогда служившем их семье летней кухней.

Вот и получилось, что перед новой румынской властью Диордица неожиданно для себя предстал в ипостаси жестоко пострадавшего от советской власти отца высокопоставленного врага коммунистического режима. Не зря же румынский чиновник, который в присутствии журналистов из Кишинева и Бухареста выдавал ему акт на вечное владение этим зданием с условием, что во время войны он будет предоставлять его часть для постоя румынских и германских офицеров, так и сказал отставному рыбаку: «Теперь, старик, ты являешься владельцем настоящей рыбацкой виллы». Ну а молдавские и румынские газеты тут же поведали миру о том, как новая власть восстанавливает справедливость на освобожденных землях Транснистрии, помогая тем, кого коснулись репрессии коммунистического режима.

Еще во время телефонного разговора Волчица намекнула баронессе, что если та организует встречу с ней, то получит не только записку с донесением от капитана Штефана Олтяну, но и презент. Причем презент этот предстанет в виде смуглолицей и черноволосой (лесбийские вкусы баронессы тайной для нее не были) дунайской амазонки – уже отмытой, обутой (полуботинки Терезия хранила в своем узелке, якобы по-крестьянски берегла для особых случаев) и более или менее сносно одетой.

Атаманчук твердо знала, что у Волчицы проклевывается свой интерес к этой встрече. Слегка пошантажировав баронессу подозрениями о службе в НКВД, она хотела добиться от нее всяческой поддержки, а при удачном стечении обстоятельств даже получить в родовом замке Валерии должность управительницы. В отсутствие баронессы этот замок она тоже могла бы превращать в своеобразный аристократический «салон фрау Волковой».

Впрочем, она еще не теряла надежды женить на себе какого-то титулованного вдовца, чтобы и себя тоже осенить дворянским титулом. Коль уж сбылась ее самая сокровенная и, казалось бы, несбыточная мечта – однажды проснуться в другом государстве, не имеющем ничего общего с пролетарским идиотизмом Совдепии, – то должны сбываться и другие, например о вхождении в титулованную элиту Европы, к которому она столь долго и неистово готовилась. Во всяком случае, она так считала и… готовилась.

Предельно осторожная баронесса, тем не менее, клюнула на заброшенную Волчицей приманку. Она прибыла на моторной лодке, на руле которой сидел один из моряков – охранников яхты, только вчера приставленный к ней в роли денщика. Это был рослый австриец с грубым крестьянским лицом, но столь же по-крестьянски плечистый и крепкий, настоящий альпийский горец. Он остановил лодку шагах в двадцати от пустовавшего в эти минуты дома рыбака и, пока баронесса, облаченная в узкую юбку и приталенный вермахтовский френч, вышагивала по прибрежной тропинке, поедал ее тоскливым, плотоядным взглядом.

Поприветствовав Волчицу скупым, едва заметным кивком головы, баронесса ступила по тропе еще несколько шагов и остановилась возле привалившейся спиной к стволу ивы казачки.

– Это ты у нас – некая Мария Мындру?

– Видит бог, что я, – спокойно ответила Терезия.

– А настоящее имя?

– Мария и есть самое настоящее, считайте, библейское. Ну, еще можете называть меня Терезией. И тоже не ошибетесь, потому как у нас, румынок, у многих двойные имена.

– Именно так и стану называть тебя… Терезия. Поскольку это имя кажется мне более правдоподобным.

Баронесса велела Волчице идти в ее часть дома, еще до прихода лодки открытую стариком-хозяином, и ждать ее там. А затем терпеливо проследила, как гостья взошла на крыльцо и скрылась за дверью.

– Ты где остановилась, Терезия?

– Пока что пребываю в полной зависимости от Волчицы. Правда, надо отдать ей должное, с румынским офицерством общий язык она находит быстро. К тому же, прямо скажем, в любовных делах не по годам шустрая.

– А находя общий язык, всякий раз ссылается при этом на знакомство с баронессой фон Лозицки?

– Естественно, баронесса, вы для нее – как пропуск в иной мир.

– И много лишнего говорит по этому поводу?

Огибая мыс, неспешно, один за другим, прошли четыре катера. Сначала медленно прополз один, и, лишь когда он скрылся за речным косогором, появились еще трое судов. Они словно бы специально были выставлены напоказ, чтобы Терезия могла выполнить первое свое задание – выяснить, успели ли румыны перебросить на Днестр свои боевые катера из Дунайской речной дивизии и в каком количестве. Провожая их взглядами, Терезия сопоставляла их силуэты с теми, которые запоминала на специальной таблице «Типы судов румынской Дунайской речной дивизии», таким образом пытаясь определить, какого же они типа. Но… то ли появление их оказалось слишком неожиданным, то ли присутствие баронессы мешало…

– Тот, что пошел первым в этой тройке, именуется «монитором», то есть плавучей батареей, – как бы между прочим, обронила Валерия, точно прочитывая ее терзания. – Монитор «Ион Братиану», который служит здесь флагманом днестровского дивизиона. Кстати, не исключено, что со временем он станет флагманом Днестровской военной флотилии королевского флота. Во всяком случае, разговоры об этом уже ходят, поскольку дунайские фарватеры оказываются слишком глубоким тылом.

– Считаете, что мне интересно это знать? – негромко и как бы про себя спросила Терезия, не отрывая взгляда от катеров, уже прошедших самую отдаленную точку мыса.

– Предполагаю, что тебе трудно сориентироваться, какого типа катера ты видишь, – в той же манере парировала Валерия. – Ты же не станешь отрицать, что изучала их по фотографиям на той же таблице в «учебном разведклассе» Одесской военно-морской базы, по которой когда-то изучала я?

– А те корабли, что помельче, – обычные бронекатера… – попыталась реабилитироваться в глазах баронессы Терезия, избегая прямого ответа на заданный вопрос.

– Если не считать того, самого первого, который, судя по очертаниям и вооружению, является речным тральщиком. В районе Тирасполя и Аккермана река оказалась сильно минированной. Кроме того, вчера неподалеку появился русский гидросамолет морской авиации. Не знаю, успел ли он сбросить мины, потому что был сбит немецкими истребителями.

– Вы наделяете меня странными подробностями, Валерия…

– А таких вот бронекатеров, вроде того, что тащится последним, здесь уже восемнадцать, – не придала значения ее словам баронесса. – Плюс два монитора и несколько тральщиков. Не исключено, что большая часть из них вскоре будет переброшена в низовья Южного Буга, в район Николаева и Очакова.

– Или же сразу на Днепр, поскольку все идет к тому.

– На Днепр – вряд ли. В румыно-германских верхах уже определено, что границы Великой Румынии будут пролегать по руслу Южного Буга, так что вскоре Днестр тоже окажется глубоко внутренней рекой.

– Странно. Мне сказали, что ваши фашисты уже требуют отодвинуть границы румынского королевства до Урала.

– В Румынии нет фашистов как таковых, – спокойно объяснила ей баронесса. – Легионеры из организации Железный легион – эти да, есть.

Удивленная отсутствием баронессы, Волчица вышла на крыльцо и с тревогой посмотрела на мило болтавших между собой, как казалось со стороны, женщин. Что-то не нравилось Елизавете в такой встрече ее Валерией, как не нравилось и то, что хозяйка этого обиталища слишком увлеклась Марией. Но что она в этой ситуации могла предпринять?

39

Не успели стволы орудий главного калибра остыть после артналета на дамбу, как радист доложил, что подает SOS теплоход «Кара-Даг»[22]. Судно подверглось нападению вражеской авиации, и, направив его прямо на батарею, капитан просит поддержать палубных пулеметчиков огнем зениток.

– Сообщи капитану, что на батарее нет ни одной зенитки, – отрубил Гродов, наблюдая в стереотрубу за тем, как на траверзе батареи целая свора самолетов расправляется с беззащитным суденышком. – Теперь они прикрывают суда, находящиеся в порту.

– Уже сообщил. Капитан «Кара-Дага» попросту отказывается верить в то, что у нас вообще нет никакого зенитного прикрытия.

– Я и сам отказываюсь верить в это, – процедил Дмитрий.

– Что будем делать? – растерянно спросил радист.

– Передай приказ старшему лейтенанту Владыке: всем «сорокапяткам» развернуть стволы в сторону моря, чтобы хоть в какой-то степени прикрыть огнем ищущее спасения судно.

– Из моих «сорокапяток» – да по самолетам?! – появился на линии голос Владыки.

– Да хоть из кукурузных стеблей, только пали! Причем залпом. Считай, что самолеты совершили налет на батарею.

– Впрочем, из трехлинеек тоже ведь стреляют, – рассудил командир «сорокапяток». – От отчаяния, правда.

– А мы отчего стреляем, не от отчаяния, что ли?

Еще через минуту точно такой же приказ Гродов отдавал командиру огневого взвода главного калибра.

– Это любопытно: по самолетам до сих пор палить не приходилось, – остался верен своей постной невозмутимости Куршинов.

– Вот и пользуйся предоставленной тебе возможностью, лейтенант, пользуйся.

– Да воздушная волна от моего залпа оставит этих летунов без крыльев, – проворчал командир огневого взвода уже после того, как отдал приказ: «Орудия зарядить! По самолетам противника прямой наводкой – залпом!»

Именно после залпа орудий главного калибра Гродов увидел, как один из самолетов буквально взорвался в воздухе прямо по курсу «Кара-Дага».

То ли испугавшись этой пальбы, то ли решив, что объятое огнем и уже выбрасывающееся на мель судно все равно погибнет, остальные три самолета сделали еще один заход на него и поспешно улетели куда-то в сторону Николаева.

Последнее, что способен был сделать для экипажа командир береговой батареи, – это послать к затонувшему по самую надстройку и все еще пылающему судну батарейную шлюпку. В стереотрубу Гродов видел, что судно проходит буквально в нескольких метрах от подводной скалы и, уже полузатонувшее, ложится на грунт правым бортом к берегу, буквально метрах в тридцати от каменистой отмели. Кто-то из членов команды уже плыл к берегу или к подходившей со стороны кормы батарейной шлюпке, кто-то еще метался по палубе все еще дымящего, выгорающего изнутри парохода.

– Только бы не последовало взрыва, – вслух произнес капитан, обращаясь к появившемуся рядом комиссару батареи Лукашу.

– Если до сих пор не взорвался, то теперь уже вряд ли, – успокоил его политрук. – Мотористы, очевидно, грамотно сработали, а серьезного боезапаса на борту не оказалось.

Выйдя из командного пункта, они вместе направились к тому месту, где на берегу начали появляться первые спасенные моряки. Судя по всему, никаких пассажиров на «Кара-Даге» не оказалось, поэтому и сутолоки особой не происходило.

– Товарищ комиссар, вы отца моего не видели? – появился откуда-то из-за прибрежного холма Женька Юраш.

– Не отца, а мичмана Юраша, – с напускной суровостью отрезал вместо комиссара комбат. – С ним все ясно: выполняя приказ, он пошел на шлюпке спасать моряков, а вот ты, юнга, приказы позволяешь себе нарушать.

– Это вы о моем появлении на корректировочном посту? – наивно округлились глаза Женьки.

– И о нем – тоже.

– Надо же было кому-то помогать сержанту Жодину и охранять его. Вообще-то с ним должен был идти краснофлотец Кротов, однако сержант сказал: «Отставить! Со мной пойдет юнга Юраш».

– Подозреваю, что все происходило немного не так. Сначала ты долго уговаривал его взять с собой, а то и соврал, что отец, то есть я имел в виду мичмана Юраша, разрешил тебе идти в дозор, на корректировочный пост.

– Без этого Жодин попросту не взял бы меня, – потупил глаза парнишка.

– То-то и оно, – ухмыльнулся вместе с комбатом и комиссар Лукаш.

– А теперь скажи, кто ты после этого? – тут же насупил брови капитан.

– Понятно кто, штатный разгильдяй, – ответил Женька излюбленными словами «разозлившегося комбата».

И вот тут уже оба офицера рассмеялись. Хотя при виде гибнущего корабля и спасающихся с его горящей палубы моряков смеяться не очень-то хотелось.

– Ладно, на первый раз я тебя прощаю, в том смысле, что наказывать не стану. Тем не менее вина за тобой остается. Искупить ее намерен?

– Еще как! – вмиг просветлело лицо юнги.

Только позавчера отец предупредил Женьку, что, если не будет слушаться, из юнг отчислит и отправит в город, в приют для детей военнослужащих, из которого его тут же, ближайшим судном, отправят куда-нибудь в тыл, скорее всего, на Кавказ. Зная, что слово свое отец привык держать, Женька мудро рассудил, что самое время «залечь на дно» и вести себя смирно. Расставаться сейчас с батареей, с отцом, быть изгнанным из гарнизона и лишенным форменки юнги… такого позора он попросту не пережил бы.

– Значит, собираешься искупать? – вновь спросил комбат, задумчиво всматриваясь при этом в предвечерние сумерки, в которых поверженный корабль казался юнге выброшенным на прибрежные камни парусником из «Острова сокровищ».

– Если пошлете в разведку, то обязательно.

– Как думаешь, комиссар, этого штатного разгильдяя можно посылать в разведку? – сурово поинтересовался капитан.

– Будем рассуждать трезво. Своими выходками он уже извел всю батарею, – как можно рассудительнее отвечал политрук. – Так пусть же он теперь еще и румынам на нервах поиграет. Если только отец, то есть я хотел сказать мичман Юраш, против не будет. Все-таки задание очень опасное.

– Да уговорю я отца, – заверил юнга командиров. – И потом, вы же можете ему приказать, чтобы уши не драл и за ремень не хватался.

Не успел он проговорить это, как на причалившей к отмели шлюпке поднялся мичман Юраш и, угрожающе прокричав: «Женька!», грозно помахал кулаком, давая понять, что ему еще предстоит держать ответ и за самовольную отлучку на корпост, и особенно за участие в штыковой атаке морских пехотинцев.

– Ну вот, – указал на него Женька, обращаясь к комбату. – Сами видели. Сейчас такое начнется. А я, между прочим, первого врага своего сегодня застрелил, здоровенного такого румына, который на сержанта Жодина прикладом замахнулся.

– Что, действительно застрелил?!

– Соб я так жил! – как всегда волнуясь, прошепелявил юнга. – Сержант Жодин соврать не даст. И «Полундра: тельняски наголо!» мы тоже вместе кричали.

– Если мичман Юраш узнает об этом боевом крещении, он тобой возгордится, – вполне серьезно, а главное, как всегда рассудительно, молвил политрук.

– Но лучше бы сегодня он об этом не знал, – еще рассудительнее добавил комбат. – А то из-за тебя и нам достанется.

– Но мичману действительно хочется, чтобы ты вел себя, как настоящий юнга, – дошел до вершины своей рассудительности политрук, – чтобы тельняшку моряка не позорил.

– Может, когда-нибудь и возгордится, – вздохнул Женька, – но только сначала отходит ремнем, который у него по-прежнему остается «высшей мерой пролетарского воздействия».

Офицеры развели руками: дескать, извини, сами когда-то через подобную «меру пролетарского воздействия» проходили, причем не раз – однако вслух ничего не ответили. Они приближались к тому участку берега, где разыгрывалась еще одна трагедия войны, и это делало их мысли и лица сосредоточеннее.

– Неужели ваши зенитчики не видели, что на нас набросилась целая стая штурмовиков?! – падали у ног высыпавших на берег артиллеристов и бойцов прикрытия выбиравшиеся на берег моряки торгового судна. – Мы ведь так рассчитывали на вас!

– Что ж вы так жиденько прикрывали? – укладывались на согретый августовским зноем галечник те, кого вылавливали в прибрежных водах уже сами пушкари.

И действительно, никто, даже капитан судна Лапинский, не желал верить в то, что столь мощную береговую батарею оставили без зенитного прикрытия.

– Неужели вы считаете, капитан, что мы стали бы экономить боезапас на прикрытии вашего судна? – холодно оскорбился Гродов. – Просто для порта зенитное прикрытие сейчас куда важнее.

– Как же вы, в таком случае, под бомбежками выживаете?! – изумился капитан «Кара-Дага».

– Орудия прикрытия малого калибра врываем в землю и маскируем, а главный калибр береговой батареи так замаскирован в железобетонных капонирах, что вражеские пилоты до сих пор не смогли установить, где именно находится то или иное орудие.

Выслушав его, Лапинский огорченно развел руками:

– Извини, комбат, в море с кораблем не замаскируешься, разве что ляжешь на грунт.

– На войне у каждого своя, сугубо военная судьба.

40

Выслушав рассуждения баронессы о составе речной флотилии, суда которой базировались теперь в районе Тирасполя и Аккермана, казачка просто-таки вынуждена была задаться вопросом, который мучил ее с самого начала встречи: «Так кому же ты служишь, баронесса? На какую разведку работаешь? Если на советскую, то почему об этом пока что не догадываются в контрразведке флота, округа?..»

Словно бы уловив ее душераздирающие сомнения, баронесса вдруг спросила:

– Тебе нравится это обиталище?

Терезии понадобилось несколько мгновений растерянности, чтобы сообразить, что именно скрывается за этим вопросом.

– Архитектурно оно примитивное, на дворец или замок явно не тянет, баронесса.

– Ты столь тонко разбираешься в архитектурных достоинствах европейских дворцов и замков?

– Чтобы так уж «тонко», а тем более в архитектуре – нет, – по-одесски ответила Терезия. – Но те, кто посылал меня к вам, знал, с кем мне придется иметь дело, понятно, что подготовили. Так вот, архитектурно это ваше «обиталище» меня не привлекает, но его расположение…

– Расположение тем более привлекать не должно. Чем уединеннее здание, тем больше вопросов возникает у контрразведки к его обитателям, тем легче держать его под наблюдением. Обитатели обычных городских квартир в густозаселенных кварталах вызывают куда меньшее подозрение. Другое дело, что там должен быть черный ход с запасными выходами в подвал, на чердак или в хозяйские пристройки… Впрочем, тебе все это должно быть известно.

– Тем не менее я учту ваши наставления, баронесса. Опыт есть опыт… Другое дело, что приобретать ни все это здание, ни часть его я не собираюсь.

– Возможно, я подселю тебя в свое обиталище, которое для меня уже выкупили. Старику, владельцу его, жить осталось уже недолго, я выясняла у местного лекаря. А как только он отправится к праотцам, мы сразу же выкупим весь этот дом. Больно уж местность здесь благодатная.

– Когда вы говорите «мы», то имеете в виду себя и Елизавету? – напрямик поинтересовалась казачка.

– Я имею в виду себя и… тебя.

– Это меняет смысл разговора, – признала казачка.

Тем временем взгляд, которым Валерия окатила фигуру Марии-Терезии, не имел ничего общего с обычным женским взглядом. В нем улавливалась вполне мужская страсть. Женщина, не привыкшая к подобным взглядам или же не смирившаяся с ними, обычно чувствовала себя так, словно ее, раздетую, выставили посреди заснеженной базарной площади. Приблизительно так же чувствовала себя в эти минуты и Терезия Атаманчук.

– Сию обветшавшую стерву, Волчицу, – кивнула баронесса в сторону дома, – я сюда не приглашала. И вообще терпеть ее не могу.

– Так избавьтесь от нее, – негромко, едва шевеля губами, посоветовала Атаманша.

Услышав это, баронесса столь резко запнулась на полуслове, словно бы наткнулась на острие ножа. Но при этом глаза ее как-то сразу же потеплели, и в них проявился вполне добродушный человеческий интерес.

– Избавиться советуешь? И каким же образом?

– Этот матрос, судя по всему, очень даже неравнодушен к вам, – повела Терезия подбородком в сторону великана-германца, облаченного во флотскую фланельку.

– Только не этот. И не сейчас, – нервно передернула плечами баронесса. – Этого быка я почти не знаю, да и нельзя мне сейчас попадать ни в какие сомнительные истории. Слишком много на кону – родовой замок, армейский чин, вес в обществе и все такое прочее…

– Думаете, будет проще, если, обзаведясь здесь влиятельными друзьями, Волчица станет шантажировать вас убийством поручика Крамольникова?

– Ты-то от кого узнала о Крамольникове, «крестьянка»?!

– Действительно, от кого это я могла узнать об этом убийстве? – иронично переспросила Терезия. – И не только об этой вашей «операции по устранению», и не только о Крамольникове…

– Интересно, о ком же еще?

– Скажем, о капитане Гродове.

– Ах, об этом служивом… – артистично поугасли глазки баронессы.

– Только не надо спрашивать, от кого я узнала об этом командире береговой батареи.

– И не собираюсь спрашивать, потому что интересует меня как раз не это.

– А что же?

– Ты не просто слышала об этом комбате от полковника Бекетова и майора Райчева, но и не раз побывала с ним в постели. Я сугубо по-женски чувствую это.

– Ну зачем же так опошлять? – брезгливо поморщилась Терезия.

Однако баронесса куда больше доверяла ее загадочной, щедро приправленной ироническим высокомерием «улыбке Джоконды», нежели словам.

– Я так и думала… – подытожила она собственные сомнения. – Впрочем, сейчас не время играться в соперницы. Ты веришь в то, что мужчина может не только до лютой вражды разъединять влюбленных в него женщин, но и до спасительной дружбы объединять их?

– Возможно, мы окажемся первыми, кого такой мужчина способен был искренне объединить. Причем во имя взаимного спасения.

– Последние сведения, полученные о Гродове, касались его недавнего десанта на румынский берег Дуная, во время которого он командовал батальоном морских пехотинцев. А еще утверждают, что затем он был назначен комендантом плацдарма. Но тогда же мне сообщили, что он погиб, – она с надеждой взглянула на Терезию и решительно покачала головой. – Я в это не поверила.

Валерия только недавно вернулась из фронтовой командировки к Аджалыкскому лиману, поэтому прекрасно знала, что Гродов жив, здоров и командует своей батареей. Однако, запуская этот «пробный шар», она, во-первых, пыталась выяснить, известно ли об этом ее вояже полковнику Бекетову, а во-вторых, надеялась выведать хоть что-нибудь новенькое о своем «степном бомбардире», как она порой называла про себя капитана береговой службы.

– Капитан все еще жив и снова командует своей батареей. За бои на плацдарме он награжден каким-то орденом и, кажется, медалью «За отвагу». Хотя могли бы расщедриться и на звание Героя.

– Могли бы. Еще расщедрятся. Когда я узнала из румынских сводок и рассказов очевидцев, как именно Гродов воюет, то еще раз убедилась, что это классический «человек войны».

– Человек войны? Таких «человеков» мне пока что встречать не приходилось.

– То есть ты другого мнения о нем как о солдате?

Терезия загадочно улыбнулась:

– Зато мы навсегда останемся одинакового мнения о нем как о мужчине.

– Может быть, может быть, – ответила ей Валерия той же улыбкой. И тут же, без какой-либо паузы, резко, жестко спросила: – Волчица знает, что ты служишь в контрразведке флота?

– У вас оригинальный метод допроса, баронесса.

– Так знает или нет?

– Скорее она считает меня обычной крестьянкой, некогда завербованной румынской разведкой, а теперь используемой для того, чтобы переправить ее за линию фронта.

Баронесса уже ступила несколько шагов по направлению к дому, однако, услышав это признание, остановилась и, резко запрокинув голову, как делают близорукие люди, когда стремятся получше разглядеть интересующий их объект, воинственно улыбнулась:

– Тебя – обычной крестьянкой? Тут она решительно не права. В крестьянки ты, милейшая, никак не годишься.

– Может быть, потому, что успела закончить агрономическую, а затем и фельдшерскую школу?

– Не в этом дело, хотя похоже, что по медицинской линии мы коллеги. Вовсе не в этом. В театральном мире существует такое понятие – «амплуа актера». Так вот, ты, милейшая, появилась здесь совершенно не в том амплуа, какое тебе отведено и предначертано.

– Неужели так плохо играю?

– Отбросим пустые словеса. Какова цель твоего появления здесь на самом деле?

Терезия задумчиво взглянула на реку, где, сидя в лодках, румынские солдаты тянули небольшой невод. Они явно были чем-то встревожены, а чем именно выяснилось из разговора, который они вели с солдатом, остававшимся на узкой, далеко заползавшей в реку песчаной косе, скорее всего, старшим по чину. Весь улов их был испорчен тем, что в сетях оказался, очевидно, пригнанный откуда-то из верховий труп немецкого солдата.

– Я же вас предупреждал, – кричал тот, что оставался на косе, – что ловить сейчас бессмысленно: вместо карпов – одни трупы! Даже есть эту рыбу сейчас противно!

Терезии вспомнились родные берега Дуная. Казалось бы, какая разница: тут река – там река, одинаковые ивовые островки, одинаковые косы; так ведь нет же, все-таки проявляется некое чувство отчужденности.

– Так какова цель твоего появления здесь, Мария-Терезия? – напомнила о себе баронесса.

– Вот на этом, на самом интересном, месте мы разговор наш и прервем. Продолжим после того, как пообщаетесь с Волчицей, она уже совсем измаялась. А нам действительно есть о чем поговорить, – голос Терезии стал сухим и жестким, в нем проклевывались нотки неприкрытой угрозы.

– Не боитесь, что сдам вас немцам? – кивнула Валерия в сторону маявшегося от скуки моряка с яхты «Дакия», который начал спускаться по склону к шлюпке.

– Боюсь, но не так, как бы вам этого хотелось, баронесса.

То, что произошло в следующую минуту, неприятно поразило ее. Заложив в рот сомкнутые кольцом пальцы, Терезия оглянулась сначала на дом, в котором опять скрылась оскорбленная таким отношением к себе Волчица, а затем на заросли кустарника и озорно, по-мальчишески свистнула.

Истекло всего лишь несколько мгновений, и сквозь кусты на дорожку пробились двое крестьянского вида парней, которые, как оказалось, все это время сидели в засаде. Все еще оставаясь между двумя кустами, они с пистолетами в руках выжидающе смотрели на Терезию.

– Вот теперь многое проясняется, – согласно кивнула баронесса, направляясь к дому. – Я появлюсь минут через десять, – бросила уже на ходу.

– Хорошо, что вы все еще рядом, – поблагодарила Терезия подпольщиков. – Подойдите поближе к дому, можете понадобиться. Ждите дальнейших сигналов.

Часть вторая. Батарея

1

Офицеры молча проследили за тем, как батарейцы подбирают в море последнего из тех моряков, которые прыгнули за борт «Кара-Дага» сразу же после попадания в него крупнокалиберной зажигательной очереди, и в унисон подумали: «Слава богу, еще одной похоронкой будет меньше».

Прямо на виду у все еще дымящего судна его капитан Лапинский провел перекличку по спасенному списку личного состава. Оказалось, что не хватает четверых. Еще трое получили легкие ранения. Они сидели отдельно, на пригорке, и примчавшиеся вместе с батарейным фельдшером Ворониным санитары промывали их раны спиртом да наспех перевязывали.

Тем временем Лапинский выяснил, что двое членов экипажа погибли прямо на палубе, вместе со своим спаренным пулеметом. Их тела пока еще оставались на борту, в полураздробленной осколками шлюпке. Это были первые погибшие на судне с начала войны, и моряки пока еще решали, как поступать: то ли хоронить на берегу, то ли по старой морской традиции предавать их морю? А вот судьба других все еще оставалась неизвестной. Боцман предположил, что они затонули вместе с единственной спущенной на воду спасательной шлюпкой «Кара-Дага», рядом с которой, уже на мелководье, взорвалась бомба.

Оба капитана вопросительно взглянули на старшего батарейной спасательной шлюпки мичмана Юраша.

– Всех, кто оставался на плаву, выловили, – заверил тот. – В море, я так полагаю, никто уплывать не стал бы, все спасающиеся держали курс на берег.

– Иначе и быть не могло, – поддержал его комбат.

– Однако теперь уже никого не наблюдаю, весь рейд в бинокль осмотрел. Потерять при таком налете четверых убитыми и троих раненными – это еще по-божески. Мы-то, с берега наблюдая за этой расправой, думали, что вообще…

Мичман хотел сказать еще что-то, но, встретившись с осуждающим взглядом капитана судна, осекся на полуслове.

– У людей, не побывавших на фронте, очевидно, свое представление о потерях, – молвил Гродов, пытаясь как-то оправдать мичмана в глазах капитана и боцмана гражданского судна. – Впрочем, передовая теперь пролегла и по фарватерам торгового флота.

Тем временем примчался вестовой из командного пункта. Он сообщил, что румыны готовятся к наступлению в районе Старой Дофиновки, на стыке обороны полка пограничников и морской пехоты. Позвонил полковник Осипов, просит поддержать огнем, умерить их пыл.

– Они еще только готовятся, а мы всегда готовы. Передай командиру огневого взвода: пусть свяжется с нашим корректировочным постом и…

– Лейтенант Куршинов уже связался, – перебил его вестовой. – Ориентиры намечены, цели определены. Связь со штабом полка морской пехоты – тоже напрямую.

– Вот так вот и живем, – разводя руками, обратился комбат к спасенным морякам «Кара-Дага».

– Если уж так случилось, нас тоже принимайте то ли в комендоры, то ли в морскую пехоту прикрытия, – пробасил боцман Яременко, рослый плечистый моряк лет пятидесяти с лишним, с пышными казачьими усами. Тот самый моряк, который последним, вслед за капитаном, покинул палубу полузатонувшего, накренившегося судна. – Как видите, чуть ли не сотня наберется, и военному делу как-никак обучены.

– Хоть оружия пока что нет, зато тельняшки уже при нас, – добавил кто-то из спасенной команды. – Остальное приложится.

– В морскую пехоту записывай, капитан.

– Где корабль наш лежит, там и будем мстить врагу, – дружно загудели сгрудившиеся вокруг капитанов моряки «Кара-Дага». Оставшись без судна, они чувствовали себя растерянными и бездомными, словно оказались выброшенными на малозаселенный, дикий остров. И конечно же они ждали решения своей дальнейшей судьбы.

– Я готов зачислить всех вас бойцами батареи, – объявил Гродов. – Точнее, бойцами гарнизона нашего небольшого укрепрайона, в составе которого вы действительно могли бы мстить врагам за гибель своего судна. Понятно, что остаются только добровольцы.

Команда вновь загудела. Почти все спасенные моряки тут же изъявили желание остаться в числе защитников батареи в качестве роты морских пехотинцев. Однако в это время к догорающим останкам «Кара-Дага» уже приближались два сторожевых катера и спасательное судно. Получив от радиста гибнущего судна сигнал SOS, они спешили выяснить его судьбу и подобрать оказавшихся за бортом.

– Я – начальник безопасности порта, а в данном случае – еще и начальник спасательной экспедиции, – представился статный капитан третьего ранга, сходя по трапу, спущенному на отмель прямо с одного из сторожевых катеров. – Что тут у вас происходит, други мои походные?

И только по этой приметной поговорке – «други мои походные» – Гродов узнал в морском офицере некогда сухопутного майора контрразведки Райчева[23].

– Как видите, товарищ капитан третьего ранга, – угрюмо указал Лапинский на остов своего судна. – Все, что удалось спасти.

– Что допустил гибель такого судна, это, капитан, плохо, – быстро оценил ситуацию Райчев. – А что сумел довести судно почти до берега и, по существу, спас и команду, и все, что еще можно было спасти, за это хвалю. Придет время, твой «Кара-Даг» отбуксируют в док и, вполне возможно, еще и восстановят.

Говорил он бодро, выглядел тоже и вообще всем своим видом источал оптимизм, которого так не хватало сейчас поверженному экипажу судна.

– То есть происходить это поднятие, я так понимаю, будет уже после войны? – спросил один из офицеров «Кара-Дага», судя по всему, старший помощник капитана.

– А вы, други мои походные, на что рассчитывали? Что мы прямо сегодня пригоним сюда весь свой технический флот и под ударами вражеской авиации устроим спасательную операцию с торжественной транспортировкой в судоремонтный док?

Офицер «Кара-Дага» пытался что-то возразить, однако Райчев уже демонстративно не обращал на него внимания. Выслушав доклад Лапинского о потерях личного состава, он все тем же бодрым взором осмотрел рассредоточившийся по прибрежным каменистым холмам экипаж и только во время этого осмотра обратил внимание на отошедшего чуть в сторонку, к спасательной шлюпке Юраша командира батареи.

– Потери могли быть значительно большими, – тут же нашелся капитан «Кара-Дага», если бы артиллеристы комбата Гродова не поддержали нас пальбой из всех орудийных стволов, благодаря которой один самолет уничтожили, остальных штурмовиков отогнали. Они же послали навстречу нашему судну спасательную шлюпку, благодаря которой спаслось еще около десяти человек.

– О, да это вы, капитан Гродов?! – тут же направился Райчев к комбату. – Совершенно упустил из виду, други мои походные, что командуете этой береговой батареей именно вы.

Офицеры отдали друг другу честь и тут же придирчиво осмотрели друг друга:

– Вот уж не ожидал увидеть вас в морской форме, товарищ майор.

– Ничего странного, в контрразведку я пришел после срочной службы на флоте. Понятно, что, когда встал вопрос о замене убитого начальника безопасности порта, прежде всего вспомнили обо мне. А вот ты о себе забыть не позволял, капитан. Твой дунайский десант, а тем более «румынский плацдарм», на котором при всеобщем отступлении сухопутных сил твои бойцы сумели продержаться почти месяц… Это уже классика всемирной теории десантов и плацдармов. Поверь мне, как человеку, мечтающему подготовить после войны кандидатскую диссертацию по взаимодействию в военной обстановке судов Черноморского флота и морской пехоты, а также прочих сухопутных частей.

– Любопытно будет взглянуть на этот труд.

– …Одним из героев которого станет твой десантный батальон «Дельта». Так что при случае нам с тобой еще предстоит посидеть за кружкой пива и основательно вспомнить кое-какие подробности.

– За этим дело не станет.

– Кстати, знаешь, кто навел меня на мысль о теме исследования?

– Уж не командующий ли Дунайской флотилией контр-адмирал Абрамов?

– Почти угадал. Начальник штаба флотилии.

– Капитан второго ранга Григорьев?

– Точно. Пока суда флотилии приводили себя в Одесском порту в порядок после перехода с Дуная, он в портовой библиотеке за подшивки газетные засел, интересовался, что о действиях их флотилии писала пресса. Но ты же знаешь, что контрразведка всегда усиленно интересуется каждым, кто хоть чем-либо усиленно интересуется.

– Иначе, чего она стоила бы, такая контрразведка?

– Вот тогда я узнал, что у него мечта – написать после войны документальную книгу о фронтовой судьбе своей флотилии. Кому, если не начальнику штаба, знать, что там, на Дунае, происходило на самом деле? Кстати, о тебе, комбат, он вообще отзывался как о боге войны.

– Наверное, как всегда, преувеличивал. Не зря же в писатели подается.

– Да нет, непохоже, чтобы преувеличивал; на факты опирался. Узнав, что совсем недавно я окончил военную аспирантуру и завершаю работу над диссертацией, Григорьев отрубил: «О чем бы ты на военную тему ни писал, после нынешней войны все твои данные и постулаты неминуемо устареют и будут неактуальными. Поэтому мой тебе совет: изучай боевое взаимодействие флота с частями морской пехоты. Вот это действительно может заинтересовать командование на предмет грамотной организации этого самого взаимодействия, его практической отдачи». Словом, вот так вот, други мои походные…

– Отдельным разделом вашего исследования может стать взаимодействие судов флота с береговыми батареями, поскольку мы, артиллеристы береговой службы, тоже своего рода подразделение морской пехоты и находимся в подчинении военно-морской базы.

Райчев удивленно взглянул на комбата, и тут же лицо его эвристически просветлело:

– Послушай, комбат, а ведь это же мысль!

– И не сомневаюсь, что «мысль». На примере одной только нашей батареи сколько всего нарыть можно будет. Кстати, у меня есть еще одно, не менее интересное предложение. Точнее, сразу два…

– Уже покупаю. Не торгуйся, выкладывай…

– Первое: нужно оставить команду «Кара-Дага» в моем подчинении, в виде роты прикрытия береговой батареи. Второе: нужно вернуть батарее хоть какое-то прикрытие. Понятно, орудия пусть остаются в порту, но верните хотя бы две четырехствольные пулеметные «спарки». Зенитные, имею в виду.

Только теперь, да и то не сразу, капитан третьего ранга вспомнил, ради чего прибыл сюда. Сначала он удивленно взглянул на комбата, затем перевел взгляд на моряков, сгрудившихся вокруг Лапинского, и своих, перенесенных с судна погибших товарищей, и удивленно произнес:

– А вы чего все ждете, други мои походные?! Капитан Лапинский, вы что это за митинг здесь устроили?! Ждете, когда налетит новая волна штурмовиков и начнет топить мои катера?! Быстро погружаться на сторожевик! Вместе с погибшими, естественно; где-нибудь на рейде предадим их морю, как велит обычай.

– Но мы ведь… изъявили желание остаться здесь, – молвил Лапинский, удивленно глядя на Гродова: дескать, что ж ты не сообщил прибывшему командиру о нашей воле? Чтобы стать ротой морской пехоты и мстить за судно.

– А у меня приказ, други мои походные, всех вас доставить в порт! Всех уцелевших! И точно такой же приказ вы получаете сейчас от меня. А уж превратят вас в подразделение морской пехоты или же посадят сменным экипажем на затонувшую подводную лодку – это будет решать командование флота. Так что на всю погрузку вам – десять минут!

Райчев оглянулся на комбата, вспомнил, что тот тоже просил оставить этих гражданских моряков у себя на батарее, и красноречиво развел руками:

– Понимаю: приказ, – коротко и без обиды признал его правоту капитан.

– Но там, – указал Райчев перстом в направлении Одессы, – я обязательно доложу, что такое желание команды «Кара-Дага» – сражаться на виду у остова своего погибшего корабля – проявилось. И что ты, капитан, категорически «за». Ну и, понятное дело, похлопочу относительно зенитных «спарок».

– Не сомневаюсь, что доложите и будете хлопотать.

Уже поднимаясь последним на сторожевик, капитан третьего ранга осмотрел остающихся на берегу бойцов батареи и, обращаясь к Гродову, прокричал:

– К слову, сам готов возглавить батальон морской пехоты и даже желание такое высказывал. Однако там, наверху, сказали: «Твоя очередь „отсиживаться“ в окопах еще придет. Причем вместе с нами». Вот так-то, други мои походные!

2

Прошло каких-нибудь пять минут, как встреча «нежданной гостьи» Елизаветы Волковой с баронессой была прервана самой «гостьей». Она появилась на крыльце, нервно осмотрелась и, раздраженно бросив Терезии: «Пошли, нам здесь больше делать нечего», по едва приметной тропинке направилась к ближайшему переулку.

– Что там между вами произошло? – негромко поинтересовалась Терезия, медленно ступая вслед за ней. – Из-за кого поссорились?

– Какое там «из-за кого»? – с ненавистью прошипела Волчица, оглядываясь на дом. Баронесса на крыльце не появлялась, хотя входная дверь оставалась открытой. – Я-то считала, что на советскую разведку она работала только потому, что выполняла задание румынской и германской. На самом же деле эта стерва была и остается энкавэдисткой.

– Не может этого быть.

– Что значит «не может»? Если уж я сказала, то переспрашивать не стоит.

– А как же быть с каютой на борту штабной фюрер-яхты «Дакия» и покровительством генерала СС фон Гравса? Там ведь без проверки не обошлось.

– Просто на подступах к бригадефюреру СС ее «не там и не тем образом проверяли», – со скабрезной, хищной ухмылкой заметила Елизавета.

– А не торопитесь ли с выводами? – остановилась Терезия за первым же изгибом тропинки, отделявшейся от дворика молодой порослью акации. – Не торопитесь уходить, давайте постоим, поговорим за жизнь.

– Что еще вы хотите услышать от меня, милочка?

– Пытаюсь понять, что такого баронесса успела сообщить вам в течение каких-нибудь пяти минут разговора, что расстались вы врагами?

– Прежде всего отчитала за то, что я, видите ли, осмелилась ссылаться на нее в разговорах с контрразведчиками, добиваясь заступничества и протекции. Она не знает, кто я такая на самом деле и с какой целью перешла линию фронта. На основании этого она отказывается от какого-либо покровительства надо мной и категорически запрещает где-либо упоминать ее имя или имя генерала фон Гравса.

– Решительная нам попалась аристократка, – задумчиво признала Терезия.

– Особенно ее возмутило то, что я настаиваю на личной встрече с генералом, который возглавляет службу СД в Румынии, а значит, будет возглавлять ее и на территории Транснистрии. Я так и сказала баронессе: «Ты хоть понимаешь, что, в отличие от тебя, я знаю лично, в лицо и по именам, сотни одесских энкавэдистов, контрразведчиков, партийных и комсомольских активистов и просто штатных и нештатных стукачей? Что благодаря моим показаниям сигуранца, гестапо и абвер хоть сейчас могут составить такую картотеку „лиц, претендующих на первоочередную ликвидацию“, какую им не составить без меня и в течение года».

– Это в самом деле так?! Вы обладаете подобным списком?

– Что вас так удивляет, милочка?! Тоже не верите? Тоже сомневаетесь в том, кто я и с какой целью оказалась в столице Транснистрии? – подозрительно прищурилась Волчица. – Вскоре меня заметят не только здесь, но и в Бухаресте. Поскольку точно такую же картотеку с моих слов сигуранца могла бы составить в отношении лиц, которые всегда оставались во внутренней оппозиции к коммунистическому режиму, всегда ненавидели Сталина, Берию и всю окружавшую их жидореволюционную масонщину. Кстати, об этом самозваной, как полагаю, баронессе я тоже объявила. И после всех этих аргументов – столь наглая реакция с ее стороны!

– Может, мне стоит вернуться и самой поговорить с ней?

– Да о чем ты собираешься с ней говорить?! И станет ли наша «баро-нес-са», – саркастически произнесла ее титул Волчица, – выслушивать тебя?

– Попытаюсь усовестить, – молвила Терезия первое, что пришло ей на ум.

Волчица взглянула на нее как на юродивую, въедливо рассмеялась и сочувственно покачала головой: дескать, «что с тебя, блаженной, возьмешь?!»

– О чем только они здесь думают – в своей сигуранце и в своем идиотском гестапо?! – Волчица намеревалась двинуться дальше, но в последнее мгновение передумала. Ярость все еще переполняла ее и требовала хоть какого-то выхода. – Эта энкавэдистка Лозовская уже забралась и в штаб, и в постель к самому генералу СС фон Гравсу, а они тут губами шлепают, по городским задворкам местную шпану комсомольскую, видите ли, вылавливают.

– Но ведь все эти сведения о смертельных врагах Великой Румынии, а также о ее возможных друзьях вы можете выложить в любом отделении сигуранцы, жандармерии или абвера – то ли Тирасполя, то ли в уже взятой румынскими войсками Одессе.

– Конечно, могу! – подперла кулаками бока Елизавета Волкова. В эти мгновения она вела себя так, словно спорила с соседкой по одесской коммунальной квартире. – Но тогда все мои труды будут слишком дешево проданы. Эти сведения, милочка, стоят денег и положения в обществе. То и другое я как раз и желаю заполучить. Только для этого мне и понадобилась протекция этой вшивой «баронессы».

Гнев и презрение Елизаветы были настолько велики и естественны, что она даже не опасалась близости дома, из которого только что вышла. Она совершенно не обращала внимания на то, что входная дверь все еще оставалась открытой и за порогом ее – казачка в этом не сомневалась – стояла в эти минуты баронесса, внимательно наблюдая за тем, что происходит между ней и Волчицей, которая просто потеряла страх.

В какое-то мгновение Терезии даже показалось, что Волчица всего лишь повторяет то, что уже успела высказать самой баронессе. Салонная львица настолько увлеклась своим артистическим гневом, что, когда «крестьянка Мария», делая вид, что поправляет чулок, извлекла из него миниатюрный швейцарский, еще именуемый в разведке «дамским», пистолетик, она не то что не ужаснулась, а в гневе своем благородном даже не успела удивиться. Этим пистолетиком Терезия вооружилась лишь накануне, в Тирасполе, на явочной квартире, и сейчас он пришелся как нельзя кстати.

В каких-нибудь пяти шагах от них, по пересекающей тропинку полевой дороге, неспешно отпылили две машины с эмблемами СС на дверцах кабинок. Сидевшие в кузовах солдаты – молодые парни с загорелыми лицами и закатанными рукавами – заметили женщин и тут же принялись изощряться в похабных остротах, призывая присоединиться к их компании. Терезия на их призывы не реагировала; она демонстративно отвернулась, спрятав руку с пистолетом под мышкой, а Волчица даже в этой ситуации не удержалась и кокетливо «сделала им ручкой».

– Так, может, мне все-таки стоит вернуться? – еще тише и доверительнее проворковала Терезия, как только машины скрылись за углом двухэтажного дома, и при этом почти вплотную приблизилась к Елизавете.

– Да спрячь ты свой пистолет, дура! Если ты собираешься пристрелить эту стерву, то вот тебе мое благословение, – едва уловимо осенила казачку крестоподобным движением руки. – Но за пистолет возьмешься уже в доме. И поторопись, пока, сидя в кресле, эта развенчанная энкавэдистка приходит в себя.

– Не волнуйтесь, госпожа Волкова, я все делаю вовремя и основательно, – мягко, загадочно улыбнулась казачка, и эти слова, эта улыбка стали теми последними вспышками земной реальности, с которыми Елизавете предстояло отойти в мир иной.

Пистолетик, который, попридержав Волчицу за плечо, казачка почти прижала к ее груди, стрелял бесшумно, не громче хлопка пробки от шампанского, а двое подпольщиков тут же подхватили оседающее тело убитой и потащили в глубину щедро поросшей кустарником лесополосы.

3

В третьем часу ночи комбата разбудил политрук Лукаш. Его голос вторгся в один из тех сладостных предутренних снов, которые переносят спящего в иной мир, в иные времена и в совершенно иную реальность.

– Ну и что такого могло произойти в этом мире, политрук, – миролюбиво поинтересовался Гродов, все еще лежа с закрытыми глазами, – что ты решился отнять у своего фронтового командира лучшие минуты его несостоявшейся мирной жизни?

– Мы только что вернулись из разведки. Докладываю, что в районе деревни Старые Беляры[24] противник окапывает батарею тяжелых орудий. Сам видел. Эти мощные дальнобойные орудия явно предназначены для борьбы с нашей батареей. Причем с огневых позиций доносится не только румынская, но и немецкая речь.

– Ничего странного, – уселся Дмитрий на своей казематной лежанке. – Еще на дунайских рубежах мы знали, что в тяжелой артиллерии немцы то ли полностью заменяют румынские артиллерийские расчеты, то ли укрепляют их своими наводчиками и командирами орудий.

– В таком случае, предстоит серьезная схватка.

– Схватка так схватка.

– Все же надо бы первый выстрел оставить за собой.

– Вот в этом ты, политрук, прав. Немцы явно рассчитывают, что, вместо того чтобы помогать своей пехоте, мы станем забавляться артиллерийскими дуэлями, – встряхивал с себя остатки сна капитан. – Основательный замысел. И сколько же у них стволов?

– Шесть.

– Точно шесть или всего лишь предполагаешь?

– Точно. Посчитано.

– Шестиствольная батарея? По фронтовым понятиям для полевой батареи вроде бы маловато.

– Но факт. Расположены вот в этом квадрате, – поднес комиссар к еще не до конца прозревшим глазам Дмитрия карту Восточного сектора обороны. – То есть в непосредственной близости к нам. Предчувствую, что вот-вот начнут пристрелку. Но, если помните, здесь у нас тоже есть два хорошо пристрелянных ориентира.

– Шесть вражеских орудий против трех наших – это, конечно, уже не в нашу пользу, но… многое значат ориентиры. У них пока что не только нет каких-либо пристрелянных ориентиров, но и четкой ясности по поводу того, где именно располагается каждое из наших орудий.

– Неподалеку от села я оставил трех наших бойцов: радиста и двух наблюдателей-корректировщиков. Но боюсь, что долго в своем укрытии они не продержатся. Да и вообще надо бы ударить прямо сейчас, на рассвете, пока эти румынские дуэлянты не зарылись в землю и не осмотрелись.

– Тогда чего ждем? Поднимай батарею по тревоге, и сразу же: «орудия – к бою!»

Ориентиры действительно оказались хорошо пристрелянными, поскольку сориентированная относительно них береговая батарея уже тремя первыми, пристрелочными снарядами накрыла расположение машин, которые доставили вражеские орудия к лиману. Слегка откорректировав огонь каждого орудия, сержант Жодин прокричал в эфир:

– А теперь предлагаю беглым, по четыре снаряда на орудие, пока они окончательно не пришли в себя. Тем более что рядом расположилось какое-то подразделение с несколькими подводами, а на окраине села появились три палатки.

– В таком случае внимательно подсчитывай вражеские потери, комендор, – ответил Гродов. – Смотри не сбейся. Понимай, что это уже не снаряды, а медали ваши под небесами пролетают.

После беглого артналета корректировщики осмотрели в бинокли то, что оставалось от некогда грозной батареи, и, вновь подкорректировав огонь, попросили еще по снаряду на орудие[25].

– Ты что это, комбат, флотским парням моим, по ту сторону лимана окопавшимся, спать не даешь? – послышался в трубке озабоченный голос полковника Осипова.

– Потому что нечего передовую в приморский курорт превращать.

– Побойся бога, им завтра целый день румын остепенять, а ты…

– Тогда извиняюсь, ошибочка вышла. На самом же деле эта ранняя побудка была рассчитана только на румын. Прикажите своей разведке выяснить, что там осталось от батареи тяжелых орудий, которую враг пытался расположить на северо-западной окраине Старых Беляров. Пусть моих корректировщиков подстрахует.

– От тяжелой батареи на окраине? – озадаченно переспросил командир полка морских пехотинцев. – Странно. Почему не слышал о таковой? Сейчас я этим бездельникам от разведки сам побудку устрою.

Утром, когда группа Жодина благополучно вернулась в расположение батареи и Гродов уже был занят другими хлопотами, вновь позвонил Осипов.

– Отсыпаешься, комбат?

– Жду обещанного вами звонка. Что там сообщают ваши «бездельники от разведки»?

– Что ты действительно был прав, капитан. Разговорчивый «язычок», которого они сумели добыть, подтверждает: батарея у Старых Беляров появилась поздно вечером. И рассчитана она была на то, чтобы подавить твои орудия, а затем вскрыть мою линию обороны.

– Это понятно: румыны спят и видят, как бы моих комендоров укротить.

– Но ближайшая задача всей этой белярской группировки – сбросить моих пехотинцев в море или хотя бы для начала прервать связь основных наших сил с левобережными подразделениями по григорьевской дамбе.

– Но я так и не понял, товарищ полковник, батарея эта вражеская «была» или все еще есть?

– Какое там «есть»?! Кучи железа да приятные воспоминания. Видно, придется им самому Антонеску на тебя пожаловаться.

– Вот теперь все прояснилось.

– Тогда, на булдынской дамбе, ты их очень красиво переиграл. Пленный признает это. Всего один артналет, а потерь вражеских – как после крупного сражения. Уверен, что когда-нибудь исследователи войны эту операцию изучат и опишут.

– Мы люди щедрые, скрывать секретов своих не станем.

– Но ты обратил внимание на показания пленного?

– Упоминание о дамбе?

– То-то же: о дамбе! Сейчас румыны и немцы опять нацелились на григорьевскую, ту, что у самого моря, перемычку, соединяющую насыпью две косы. Как считаешь: извлекли они для себя хоть какой-то урок из побоища на булдынской дамбе или же стоит еще раз применить тот же прием?

– Гадать, извлекли или не извлекли, не будем, это покажет бой. А вот применить тот же тактический ход – еще как стоит! На любой дамбе условия артиллерийской блокады одинаковы. Мы отработали их почти до идеала, так почему должны теперь отказываться от них? Если противник по ходу начнет хитрить – тут же перестроимся.

– Справедливо, – признал полковник.

– Конечно, на месте румынского командования я бы немедленно изменил тактику форсирования дамбы. Сначала использовал бы метод десанта с постепенным расширением плацдарма на западном берегу. А затем уже перебрасывал бы подкрепления отдельными, до роты, подразделениями; причем в быстром темпе и в пешем порядке. Но почему я должен думать за румынских офицеров, этих наглых, мало чему пока что научившихся обалдуев?!

Полковник помолчал, возможно, осмысливая услышанное и примеряя его к реальной обстановке, которая создалась в районе григорьевской дамбы.

– Хотелось бы, капитан, чтобы ты уцелел. Хотя бы на этом первом, затяжном этапе войны уцелел. Из тебя может получиться неплохой командир, причем уже того, самого старшего комсостава. – В голосе полковника явно просматривались отцовские нотки. Возможно, говоря о необходимости уцелеть, он имел в виду не только его, комбата береговой батареи, а еще и кого-то, более близкого ему.

– Постараюсь уцелеть, – слишком уж как-то по-школярски бойко, а потому легкомысленно пообещал Гродов. – Хотя тут уж – как получится.

– Это понятно. Кстати, разведка докладывает, что сегодня утром румыны пойдут в генеральное наступление по всей линии Восточного сектора. Цель этих хреновых «бонапартов» – прорваться к морю и загнать нас за линию уже даже не Большого Аджалыкского, а Куяльницкого лимана.

Гродов взглянул на расположение названного лимана и сразу же обратил внимание на большой просвет между ним и двумя заливами в верховьях лимана Большого Аджалыкского. Как раз по этому просвету проходил участок пока еще уцелевшей железной дороги, некогда, пусть и неудобным, окружным путем, по единственному в южной части Буга мосту, соединявшей Одессу с Николаевом, а дальше – с Херсоном, Крымом…

Именно на этот многокилометровый и плохо защищенный просвет, понял комбат, румыны нацелят теперь всю свою авиацию, бронетехнику, кавалерию… Причем, если только по одному из берегов Большого Аджалыкского противник прорвется к морю, его батарея тут же окажется полностью блокированной с суши, да и с моря, по существу, тоже. Поскольку первое, что они сделают, – это разнесут вдрызг его причал и возьмут под артиллерийский обстрел все подходы к Батарейному заливу. Мало того, румыны тут же постараются отрезать от берега саму батарею.

– А ведь оттуда, от берегов Куяльницкого лимана, восточную часть города румыны смогут обстреливать даже из легких полевых батарей, – задумчиво разъяснил их замысел комбат.

– Самое страшное, что сдерживать их уже, по существу, нечем: самолетов нет, танков нет, резервы живой силы тоже, по существу исчерпаны.

Комбат понимающе вздохнул, однако понимал, что произнес все это командир первого полка морской пехоты не ради того, чтобы вызвать у него сочувствие.

– В любом случае приказ командования нам заранее известен: «Держаться до последней возможности!»

– И придется держаться. О намечающемся наступлении противника я уже сообщил в штаб военно-морской базы. Обещают только то, что пока еще в состоянии обещать, – поддержку корабельных орудий.

– Что касается корабельной поддержки, то всем, обороняющим Одессу, в каком-то смысле очень повезло: при любом натиске врага можем рассчитывать на поддержку корабельных орудий. И на твою, комбат, поддержку мы не просто рассчитываем, но буквально уповаем.

На исходе того же дня со стороны Новой Дофиновки в расположение батареи прибыли две зенитные пулеметные установки. Это были новые четырехствольные «спарки», только что прибывшие из Севастополя, но командовал этим пулеметным отделением тот же старший сержант Романчук, который в свое время уже командовал таким отделением зенитного прикрытия. «И запомните, други мои походные, – прочел комбат в записке, которую вручил ему Романчук, – что капитан третьего ранга Райчев слово свое держит». Одну из этих пулеметных установок, смонтированных на автомобильной платформе, Гродов тут же велел расположить неподалеку от ложной батареи, приказав расчету основательно окопать ее и всячески обращать на себя внимание во время авианалетов. «Пусть лучше бомбардировщики и артиллерия противника долбят деревянные пушки. Нам их не жалко, еще смастерим».

4

Оглянувшись, Терезия увидела, что, положив руку на кобуру пистолета, баронесса стоит посреди крыльца, не скрывая, что расправа над Волчицей происходила на ее глазах. Уже одним этим Валерия бросала вызов и ей, и тем двум чекистам, которые, не вмешиваясь, молча наблюдали за происходящим. Баронесса могла отсидеться в доме, делая вид, что не расслышала выстрелов или же не придала им значения, а затем огнем из пистолета отбить ее, Терезии, попытку расправиться с ней самой, привлекая на помощь немецкого моряка-телохранителя.

В конце концов, во время беседы двух пришелец, Лозовская запросто могла воспользоваться случаем и, никак особо не рискуя, бежать из дома под защиту все того же немца, к шлюпке, полагаясь на то, что открывать пальбу в таком месте красные не решатся. Но даже этим шансом она не воспользовалась. А значит, настало время воспользоваться своей возможностью ей, Терезии Атаманчук.

Помня, что двое вооруженных подпольщиков, специально оставленных в Тирасполе чекистами, прикрывают ее, казачка смело двинулась к крыльцу.

– Снимите руку с кобуры, баронесса, вам уже ничего не угрожает.

– Вы сказали «уже… не угрожает».

– Что в этом удивительного? Не прошло бы и получаса, как вы уже давали бы показания в абвере или в сигуранце. Волчица в полном смысле этого слова озверела. Она уже рвалась в Бухарест, к высокому начальству сигуранцы и военной разведки.

– Охотно верю, что она озверела. Но признайтесь, что отправляли вы ее на тот свет не потому, что спасали меня, а потому, что у вас был приказ уничтожить ее.

– Наверное, вы плохо представляете себе, в какой ситуации оказались. Наоборот, мне приказано было всячески поддерживать госпожу Волкову во всех ее порывах, чтобы, пользуясь ее благосклонностью и связями, заниматься своим собственным внедрением.

Валерия задумчиво помолчала. Она поняла, что, порвав на какое-то время с советской разведкой, неспособна правильно анализировать ни цели тех, кто послан к ней, ни свои возможности выжить под перекрестным «обстрелом» сразу трех могучих разведок. В такой ситуации она поневоле вынуждена была повторить слова, сказанные самой себе накануне этой встречи: «Единственное, что тебе, изгнаннице трех разведок, остается, – так это податься в английскую Сикрет интеллидженс сервис. Если только успеешь, если тебе позволят это сделать».

– Думаю, самое время войти в комнату и причаститься бокалом кагора, – молвила вслух баронесса. – Вино просто отменное.

– У нас мало времени. К тому же, убрав Волчицу, мы здесь немного «наследили».

– Жаль, вино действительно хорошее, и у меня еще нашлось бы тридцать минут свободного времени.

– К этому своему «Жаль…» хотите еще что-либо добавить? – жестко спросила Атаманчук, оглянувшись на подпольщиков, которые вновь появились у самой кромки кустарника.

Валерия настороженно осмотрела эту троицу. О желании что-либо добавить Терезия спросила таким тоном, каким обычно спрашивают у обреченного перед расстрелом, нет ли у него какого-то последнего желания.

– После всех тех сведений, которые вы от меня несколько минут тому назад получили, вам стало ясно, что на самом деле я продолжаю работать на русскую разведку, выполняя при этом задание по внедрению в верхи военной разведки Румынии? И что с этой минуты я становлюсь вашей, лично вашей, Мария-Терезия, союзницей.

«Эта стерва права, – поняла казачка, – все-таки нужно выкроить несколько минут и поговорить с ней. Или же прямо сейчас, не оттягивая, стрелять в нее».

– Тридцать минут – роскошь непозволительная, однако на пять минут я все же загляну к вам, потому что поговорить есть о чем.

Принадлежащая Валерии половина дома состояла из миниатюрной прихожей, из которой можно было попасть в одну из двух комнаток: ту, что служила кухней и столовой, и ту, что была гостиной, причем внутренней дверью эти комнаты были соединены между собой. Если о столовой ничего определенного Терезия сказать не могла, та попросту не произвела на нее какого-либо определенного впечатления, то гостиная представала перед ней в виде некоего осколка дворянского гнезда. Здесь была мебель, сработанная под старину, и было понятно, что эти три старинных кресла вокруг невысокого овального столика вряд ли могли принадлежать прежнему владельцу этой части дома, одинокому рыбаку.

– Я уже беседовала с местным архитектором, – уловила интерес гостьи к своему обиталищу баронесса. – Со временем на этом особняке можно будет возвести второй этаж, поскольку мощные стены позволяют прибегнуть к этому, а по сторонам пристроить два флигеля в виде башен. Не мешало бы также обнести весь участок стеной, напоминающей крепостную. Получится некое подобие миниатюрного бурга, то есть укрепленного замка.

– И тогда вы назовете этот особняк своей «Тираспольской виллой». Разве не так, баронесса фон Лозицки?

– Хотелось бы, чтобы так все и произошло.

– Странно. Вы решаетесь на подобное устройство своего гнезда буквально под носом у советской разведки?

– Вы забыли уточнить: «Которая исчезнет вместе с исчезновением Советского Союза», – парировала Валерия.

Она достала из небольшого секретера бутылку вина и два бокала. Налила себе, демонстративно отпила, гарантируя, что напиток не отравлен, и только тогда наполнила бокал Терезии.

– Случиться может все что угодно, но в любом случае говорите вы как-то слишком уж неубедительно.

– Вы ведь уже могли убедиться, что я продолжаю сотрудничать с вашей разведкой и контрразведкой. Мне приказано было проникнуть и внедриться. Именно это я и выполняю. Каковы при этом мои политические взгляды и мотивы моих действий – это уже мое личное дело. Но тогда какие ко мне могут быть претензии?

Терезия взяла бокал и удобнее устроилась в мягком просторном кресле. Когда-то она сама мечтала устроить свой дом с таким же комфортом, но так было когда-то… Хотелось бы ей знать, существует ли он в природе, этот ее дом на румынском берегу Дуная, в поселке Пардина. Не разнесли ли его по камешку?

Вино было терпковато-сладким, с приятным бархатистым привкусом. Именно такие вина всегда нравились Терезии. Увлекшись, казачка опустошила почти весь бокал.

– Теперь, баронесса, вы уже никоим образом не сумеете убедить советскую контрразведку, что являетесь ее сотрудницей.

– Почему вы так решили?

– Потому что, внедряясь в нее, скрыли, что к тому времени уже работали на румынскую и германскую разведку. Таких утаек обычно не прощают.

– Во-первых, в русскую разведку я не внедрялась, это меня всячески внедряли в нее всевозможные полковники; а во-вторых… Если бы я призналась в том, что уже нахожусь в распоряжении названных вами разведок, меня тут же расстреляли бы. В лучшем случае сгноили бы где-нибудь на Колыме. Считаете, что я не права?

Терезия промолчала. И так ясно было, что ей не хотелось бы оказаться на месте этой баронессы или кем она там на самом деле является.

– Я должна была бы ответить, что не мне решать вашу судьбу, – произнесла она вслух, – ее решают другие.

– Но когда я говорила, что являюсь вашей союзницей, то хотела подчеркнуть, что можете не опасаться: я вас не выдам.

– Если бы вы прибегли к этому, завтра же наши люди высадили бы в воздух и этот дом, и вашу яхту вместе с вами. Вас, лично вас, достали бы из-под земли и снова туда же вогнали бы. Впрочем, что вас «доставать»? Вы ведь уже не способны скрываться, вести подпольный затворнический образ жизни. Вам хочется вернуться в свой замок, блистать в высшем свете Вены и Бухареста. Для разведки, для подполья вы человек уже потерянный…

– Не спорю, именно этого – блистать в высшем свете и возвращаться с бала в свой собственный замок – мне как раз и хочется.

Валерия предложила еще вина, однако казачка резко отказалась.

– Вижу, вам нравится моя гостиная и вообще все это обиталище на берегу великой реки.

– Наверное, потому, что я родилась на берегу такой же реки.

– Только Дуная, – обронила Валерия.

– Не имеет значения. Важно, что мой дом стоит на такой же прибрежной возвышенности.

– Напрасно вы считаете, что не имеет… Еще три дня назад меня предупредили, что на связь со мной может выйти некая Терезия Атаманчук. Кто же она такая? Оказывается, этническая украинка, задунайская казачка по происхождению, давно сотрудничающая с НКВД румынская подданная. – Баронесса деловито порылась в сумочке, извлекла оттуда и положила на стол, чтобы не мешал ее поискам, почти такой же запасной пистолетик, каким была вооружена казачка. А затем достала лист официальной, королевским гербом увенчанной бумаги. – На румынском вы, надеюсь, читаете свободно? – протянула ее гостье, тут же приложив к ней фотографию.

Терезии не нужно было долго разбираться, чтобы понять, что перед ней – данные на нее, подготовленные галацким управлением жандармерии. Точнее, они изложены были на официальном бланке жандармерии, готовили же их – как в этом Терезия не сомневалась – в сигуранце или военной контрразведке.

– Значит, вы с самого начала знали, с кем имеете дело, – встревоженно констатировала задунайская казачка.

– Естественно, знала. Но коль вы все еще на свободе, то понятно, что не предавала вас. Хотя достаточно было пригласить сюда Волчицу без вас и показать ей эту бумаженцию, чтобы она тут же подняла на ноги всю местную полицию и сигуранцу. То есть я спокойно могла убрать вас чужими руками.

Такой поворот встречи оказался совершенно неожиданным для Терезии. Если уж речь шла о благородстве, то, со своей стороны, баронесса засвидетельствовала его самым убедительным образом. Вместе с тем Валерия как бы предлагала: ну-ка покажи, на что способна ты.

Теперь уже Терезия сама наполнила свой бокал и выпила залпом, по-мужски.

– Что вы не выслуживаетесь перед румынскими властями ценой предательства, это мне уже ясно. Но в таком случае непонятно, за кого вы, на чьей стороне, кому служите? Поверьте, я искренне хочу понять это, а значит, при возможности объяснить полковнику Бекетову и другим, кто работал со мной, кто меня снаряжал в этой рейд.

Валерия грустновато улыбнулась, последовав примеру гостьи, налила себе вина и, держа бокал на весу, словно тост, произнесла:

– Наверное, я затрону ваши патриотические чувства, Терезия, но ведь вам важно знать правду.

– Хотелось бы.

– Так вот, я ни за тех, ни за этих. В румынскую и германскую разведки меня «приглашали» с тем же шантажным выкручиванием рук, что и в русскую. Однако служить я не хочу ни тем, ни этим; среди трех «высоких разведывательных сторон» я так и не смогла определить «своих», все они одинаково чужды мне.

– Но, может быть, вам близки венгры, поляки или австрийцы? Мне сказали, что ваш род тоже имеет к ним самое непосредственное отношение.

– Извините, госпожа Атаманчук, однако все названные страны и народы мне тоже глубоко безразличны. Вы спросили, за кого я? Так вот, я – сама за себя и служу только самой себе. Я страстно мечтаю о том дне, когда все мои вербовщики оставят меня в покое, когда все разведки мира попросту забудут о моем существовании.

– Тогда почему вы все еще здесь? Позаботьтесь о надежных документах и уезжайте в Швейцарию. Как-то, еще в румынской газете, я читала, что в наши дни Женева, Цюрих, Берн и другие города Швейцарии постепенно превращаются во вселенское скопление аристократов со всей Европы. К тому же оттуда всегда можно вылететь в Швецию, Испанию или в Португалию.

5

К тому моменту, когда румыны пошли в наступление, на рейде батарейного залива уже стоял эсминец «Батуми». Скоординировав огонь по данным двух выставленных Гродовым наблюдательных постов, все орудия корабля поддержали береговую и две полевые батареи пехотинцев.

Румыны несли огромные потери, но в этот день они словно бы остервенели: цеплялись за кожную кочку, накапливались в каждой ложбинке, а после того, как атака захлебывалась, офицеры не отводили солдат на исходные позиции, а ползком перебрасывали залегшим подкрепления. Шестиметровые стволы врытых в землю орудий береговой батареи раскаливались до того, что вокруг загоралась трава и бойцам приходилось поливать ее из шлангов.

– Если мы и дальше будем вести огонь с такой интенсивностью, – встретил появление комбата у себя на позициях командир взвода главного калибра Куршинов, – через два-три дня нам придется менять стволы всех трех орудий. – Это тревожащее душу предупреждение – о замене изношенных стволов – комбат слышал уже не впервые. Еще вчера, после очередного боя, о нем обмолвился командир третьего орудия Сташенко, самый старый и опытный из артиллеристов.

– Тут солидная работка выплясывается, товарищ комбат, – заметил он, завершая осмотр орудия. – По инструкциям, то есть по давности, ствол еще вроде бы должен соответствовать… Но кто и в какой инструкции мог предположить, что береговой батарее такие круглосуточные пехотные бои вести придется?

– Ты яснее можешь, старший сержант?

Сташенко грязной тряпкой старательно протер лысеющую голову, едва прикрытую на затыльном пятачке какой-то замызганной пилоткой. На грязных технических работах бескозырки свои комендоры старались не надевать: во-первых, плохо на голове держатся, во-вторых, не хочется марать, да и вообще бескозырка – это святое; она не для грязных работ, а для боя, для фарта и форса.

– Так я ж и докладываю, – объяснил. – При такой густоте снарядной максимум двое суток продержимся. Стволы до того накаляются, что, того и гляди, мешки с порохом, да и сами снаряды в казеннике взрываться начнут. К тому же и точность стрельбы уже не та, не знаешь, на какой калибр поправку вводить.

– Что предлагаешь?

– Поскольку запасные стволы у нас есть, нужно готовиться к замене изношенных.

– Видел я эти стволы: тонны и тонны.

– К тому же замену проделывать придется ночью, – окончательно «утешил» его Сташенко.

И вот теперь о замене заговорил уже командир взвода. Причем речь шла не о первом орудии, которое обычно выступает пристрелочным, а потому износ его наибольший, а обо всех трех. И Куршинов тоже предупредил: износ полный, поэтому может быть погибельным.

– К разговору о стволах, лейтенант, вернемся после боя. А пока что – огонь по целям!

Приказание прозвучало решительно, однако опасение на душе у комбата все же осталось. Развеял его грустные мысли радист. Как только комбат прибыл на основной командный пункт, он тут же сообщил, что на связи – командир эсминца «Батуми» Горидзе.

– Слушай, комбат, ну как там мои бомбардиры сработали? – послышался в наушниках густой баритон с характерным кавказским акцентом. – Что скажешь?

– Разве у судна не было связи с моими корректировщиками?

– При чем тут корректировщики, дорогой?! Ты сам скажи. Веско так скажи, как комбат. Чтобы я командующему Северо-Западного района Черноморского флота доложить мог, капитану первого ранга Коржевскому. Знаешь такого?

– Знакомились как-то при случае.

– Нет, ты его не знаешь, – загадочно так молвил командир «Батуми». – И хорошо, что не знаешь.

Гродову вспомнился вальяжный капитан первого ранга, каким запомнил его во время первой своей встречи у командующего базой контр-адмирала Жукова, и подумал, что такому командиру докладывать действительно непросто. Может быть, лучше вообще не видеть его в числе своих командиров.

– В таком случае доложите ему о том, что совершенно очевидно: работали наши бомбардиры, корабельные и береговые, слаженно; наступление противника приостановлено; основные силы его частично истреблены, частично развеяны и деморализованы.

– Хорошо говоришь, Гродов! Прямо-таки очень хорошо говоришь!

– Не «хорошо», а правильно, – не воспринял его восторга комбат.

– Э, я тоже на докладах всегда правильно говорю. У командующего флотом, в штабе, у командующего базой… Везде правильно говорю. А все почему-то считают: «Не то! Учись докладывать, говорят, капитан третьего ранга, иначе тебе никогда не стать капитаном второго…» А ты говоришь правильно и… красиво. Я послал за тобой катер. Через пять минут он будет у твоего батарейного причала.

– Но я не могу оставить батарею, – холодно возмутился капитан такой вольностью командира эсминца.

– Кто сказал, что не можешь? В какой инструкции такое написано? Корабль может уплыть или затонуть, но все равно время от времени я оставляю его на своего первого помощника. А что может произойти за полчаса с твоей в землю врытой батареей? Я твой КП вижу в бинокль, ты тоже посмотри в стереотрубу: катер уже на подходе, и долго ему там стоять, перед противником засвечиваться, не положено.

Что-что, а уговаривать Горидзе умел. Этим сугубо кавказским искусством он, очевидно, владел в совершенстве. Порыв, который заставил комбата передать командование своему заместителю Лиханову, выйти из подземелья и сесть в катер, вскоре, уже на палубе эсминца, четко сформулировал сам Горидзе.

– Ты ведь и по форме одежды, и по духу своему – моряк. А моряк время от времени должен отрываться от земли и выходить в море, иначе какой он моряк?

После многих дней, проведенных в основном в подземном командном пункте, в потерне и бетонных орудийных капонирах (на поверхность, особенно днем, бойцы батареи старались выходить как можно реже, дабы не демаскировать объект), палуба корабля, залитая лучами августовского солнца и овеянная освежающим морским ветерком, показалась Гродову иным миром, иной реальностью. Ощущение того, что ты с товарищами отрезан по суше от остальной армии, от всей страны, которым неминуемо проникался каждый краснофлотец там, в гарнизонных подземельях, в нескольких километрах от передовой, здесь, на корабле, как-то неожиданно исчезало.

Та последняя связь с Севастополем, Крымом и Кавказом, которая имелась у всего Одесского оборонительного района благодаря кораблям, здесь, на палубе «Батуми», приобретала некий вполне осязаемый смысл. Само осознание того, что этот корабль может увезти тебя на Большую землю, уже способно было избавлять всякого окруженца от комплекса оторванности, отчужденности, развеять смуту неминуемости поражения. При том что сам Гродов, уже прошедший через «румынский плацдарм» и батарейный укрепрайон, был подвержен этому чувству менее других, оказавшихся в эти дни на «одесском пятачке» обороны.

Интуитивно улавливая это, Горидзе не торопился уводить гостя в кают-компанию, где камбузная команда уже накрывала скромный фронтовой стол для короткой встречи комбата со свободными от вахты офицерами эскадренного миноносца.

Зная, что в любую минуту штабы полка морской пехоты или полка пограничников могут запросить у него помощи, Горидзе, как командир судна, дежурного по Восточному сектору обороны, старался не очень далеко уходить от берега. Но, с другой стороны, он предпочитал держаться поближе к группе ожидавших на рейде судов, а значит, и к порту, по опыту зная, что румынские пилоты, как правило, опасаются вступать в схватку с подобными группами, подставляя свои самолеты под «частокол» из десятков зенитных орудий и пулеметов. Тем более что к защите этих судов тут же подключалась небольшая флотилия из юрких сторожевиков и бронекатеров, которые тоже обладали зенитным прикрытием и которые обычно скапливались на ближнем рейде, в нужный момент приходя на помощь то ли портовым зенитчикам, то ли прибрежной пехоте.

А вот город отсюда, со стороны моря, производил угрюмое впечатление. В бинокль было видно, что многие здания уже давно превратились в руины, особенно те, что располагались неподалеку от порта.

– Главное, чтобы оперный театр так и остался нетронутым, – попытался развеять его впечатления Горидзе. – Остальное отстроим.

– Что он в самом деле не получил ни одного осколка, как об этом говорят?

– Пока ни одного, постучим по дереву, – постучал он кулаком по своему лбу. – Румыны берегут для себя, мы – для себя; так, совместно, от самих же себя и спасаем. Лично я решил, что после войны обязательно поселюсь в Одессе, а ты?

– По характеру своему я – странствующий рыцарь, который все больше привыкает к бивуачной жизни.

– Для сухопутного офицера это правильно, – признал капитан третьего ранга. – Но для моряка всегда важно знать порт приписки и верить в надежность причала.

Застолье было коротким. После знакомства с корабельными офицерами последовал бокальчик грузинского вина – за фронтовую дружбу и семейные причалы; затем комбат сверил свою карту с картой артиллерийского офицера эсминца, уточняя и нанося на корабельную новые цели, ориентиры и позиции противника в просвете между Аджалыкским и Тилигульским лиманами…

– Как было бы здорово, чтобы такую же экскурсию на корабли осуществили все мои бойцы, – мечтательно проговорил Гродов, уже направляясь к спущенному на моторку трапу. – Хоть какое-то разнообразие впечатлений.

– С моей стороны возражений нет, – темпераментно отреагировал Горидзе. – Всех твоих артиллеристов приму, даже если не всем по рюмочке вина достанется.

– Но есть возражения с моей… Видите остов «Кара-Дага» рядом с моим причалом? Это как напоминание, как призыв к мести. Но ведь такая же участь может постичь любое судно. А чтобы в случае авианалета вместе с кораблем потерять и гостящий на его борту гарнизон береговой батареи… Это уже, как говорит в подобных ситуациях мой командир дивизиона, «подтрибунально»…

6

Какое-то время Валерия стояла, припав к боковинке стола и зажав в руке полупустой бокал. Однако взгляд ее, устремленный куда-то в освещенное августовским солнцем окно, постепенно оживал.

– Послушайте, Терезия, а ведь поездка в Швейцарию или в любую другую страну, пока еще не вовлеченную в войну, – это действительно выход.

– Если уж не самый простой, то, по крайней мере, наиболее реальный, вполне возможный.

– Странно… Мои мысли постоянно вертелись вокруг замка, который теперь оказался на территории рейха, вокруг Бухареста, Вены, Тирасполя и Одессы, которые втянуты в войну. А единственно приемлемый исход – бежать из фронтового котла, пока Европа окончательно не втянулась в эту всемирную бойню. Ведь, в сущности, все так просто…

– Честно говоря, представления не имею, как практически это бегство следует организовать, но уверена, что из Бухареста это можно будет осуществить значительно легче, нежели из Австрии, давно объединенной в один рейх с Германией.

– В самом деле… – все еще пребывала в каком-то сомнамбулическом состоянии баронесса. – Что я забыла в Одессе, на кой черт мне их румыно-германский «парад победителей»? Конечно же, нужно бежать. Причем не исключено, что сам генерал фон Гравс как раз и поможет мне в этом. Впрочем, важно, что теперь я окончательно – надеюсь, что окончательно – определилась с целью; о средствах же нужно будет подумать отдельно. И действовать начинаю сегодня же. Немедленно. Словом, спасибо вам, Терезия, за эту милую, великодушную подсказку.

Валерия все еще продолжала возбужденно рассуждать, беседуя «сама с собой, да о своем», а Терезия уже понимала, что время ее истекло и что она здесь лишняя.

– Ладно, – сказала она, намереваясь уйти, – я свяжусь со своим руководством, попытаюсь выяснить вашу дальнейшую судьбу.

Атаманчук уже повернулась, чтобы выйти, когда Валерия неожиданно спросила:

– Уверяю вас, что это останется сугубо между нами… Ответьте, только правдиво: с какой целью вас перебросили сюда?

– Вы ведь прекрасно знаете, что ни один разведчик или диверсант на подобные вопросы отвечать вам не станет. По крайней мере отвечать правдиво.

– Я к тому, что, может быть, полковник Бекетов или кто-то другой из контрразведки флота что-либо велел передать мне, что-то пытался выяснить, наладить со мной связь.

– Меня прислали только с одной целью, – не стала тянуть с ответом Терезия, – пристрелить вас.

Не сводя с нее глаз, Валерия отрицательно покачала головой.

– Вы лжете, Терезия. Если бы у вас был такой приказ, вы вели бы себя совершенно по-иному.

– Причем пристрелить, – еще тверже молвила Атаманчук, – не вступая ни в какие разговоры и полемику. Просто выследить и пустить вас в расход, или, как говорят в подобных случаях, «привести приговор в исполнение». Так что считайте, что пуля, полученная Волчицей, на самом деле предназначалась вам.

– Почему же вы этого не сделали?

– Потому что у меня была еще одна, не менее веская причина убрать вас.

– Соперничество из-за капитана Гродова… – не спросила, а утвердительно молвила баронесса. – Но тогда вы тем более должны были наброситься на меня, а не на Волчицу.

– Если бы я убила вас из-за ревности, то никогда больше не смогла бы смотреть в глаза этому мужчине. Никогда не смогла бы чувствовать себя чистой перед ним. А мне очень хочется смотреть в эти глаза… Всю жизнь смотреть в них.

– Согласна: звучит очень трогательно, сентиментально. Но что же дальше?

Терезия вернулась на несколько шагов назад и вполголоса проговорила:

– Если мне не удастся убедить наше командование, что вас вполне можно использовать в том качестве, в каком вы сейчас находитесь…

– Вы дадите мне знать об этом?

– Связь будем держать через хозяина дома. Я сообщу о необходимости видеть вас.

– Но если такое согласие командования получено не будет? А с поездкой за пределы Румынии к тому времени у меня еще ничего не получится, тогда?..

– Вы знаете, что последует «тогда». Но я подарю вам еще один шанс, на сей раз – шанс уйти. Вам лучше будет исчезнуть из этого города, из Бессарабии. И уж ни в коем случае не появляться в Одессе, пусть даже занятой войсками Антонеску.

* * *

Спустя несколько дней баронесса фон Лозицки уже была в Бухаресте, откуда вместе с нефтяным магнатом Карлом Литкопфом улетела в служебную командировку в Швейцарию.

– Все решалось буквально в последние часы, – неспешно, вальяжно объяснял баронессе Литкопф, крепкий шестидесятилетний мужчина, небрежно сшитый серый костюм и такое же небрежно скроенное простоватое лицо которого не давали никакого повода подозревать в нем одного из богатейших и влиятельнейших людей континента. А ведь кроме нескольких солидных счетов в швейцарских банках он еще был владельцем большого отеля в Женеве и вполне приличного загородного дома неподалеку от Женевского озера. – Оказалось, что по тем или иным причинам буквально всем было выгодно, чтобы вы сопровождали меня. В правительстве Румынии есть люди, которые заинтересованы, чтобы я представлял деловые круги нашей воюющей страны и чтобы рядом всегда находились вы – прелестная женщина и вполне боеспособный телохранитель, умеющий владеть оружием и привыкший к нему.

Литкопф вопросительно взглянул на Валерию. Та подбадривающе улыбнулась в ответ:

– Представления не имела, по какому поводу меня вызывают в столицу, но могу заметить, что наши с вами интересы совпали.

– Я понял это сразу же, как только вы позвонили из Тирасполя и деликатно поинтересовались, не собираюсь ли я проведать свои владения в Швейцарии. Но когда я говорил, что собираюсь, то помнил, что до сих пор выезд из страны люди из окружения Антонеску мне не разрешали, точнее, настоятельно не советовали покидать пределы Румынии.

Всего лишь два часа назад референт магната встретил ее в аэропорту, куда она прибыла из Кишинева. За это время Валерия успела принять душ в забронированном на ее имя номере аэродромного отеля и переоблачиться в гражданское одеяние, доставленное ей по поручению Литкопфа, – такое же небрежное и безвкусное, как и его собственное. Теперь они, посматривая на часы, обедали в аэродромном ресторане: до объявления посадки оставалось около сорока минут.

– Представители сигуранцы и абвера тоже не возражали, – согласно кивнула баронесса, помня о том, что нефтяной магнат часто обрывал свою мысль в самом «недосказанном» месте.

– О, ваша кандидатура их идеально устраивала. Не говоря уже о бригадефюрере фон Гравсе, люди которого очень оперативно поработали с клерками швейцарского посольства.

– Добрейшей души человек – этот фон Гравс, – умиленно произнесла баронесса, вспомнив, как в двух пространных телефонных беседах ей пришлось уламывать генерала от СС, который не желал расставаться со столь привлекательной и «почти дармовой, служебной» любовницей.

Откуда магнату было знать, что в словесном противостоянии с бригадефюрером в качестве решающего аргумента выступал сугубо женский довод:

«Неужели вы не понимаете, господин фон Гравс, что вы не тот генерал, которого эта война способна осыпать чем-либо, кроме снарядных осколков?»

«Сказано жестоко, но правильно», – признал бригадефюрер СС.

«Поэтому, если вы не хотите всю оставшуюся послевоенную жизнь прожить на скромную генеральскую пенсию, то должны позаботиться о том, чтобы у нас с вами появились счета в одном из банков Цюриха. Разве вы не видите, что нам с вами предоставляют этот шанс? Причем первый взнос на ваш счет – за благодарным магнатом Карлом Литкопфом, я об этом позабочусь».

7

Вернувшись на батарею, капитан прежде всего поинтересовался у поджидавших его Лиханова и Лукаша, вернулись ли из-за лимана разведчики. Оказалось, что их до сих пор нет. Он озадаченно взглянул на часы.

– Подождем до вечера, до темноты, – упредил его дальнейшие вопросы политрук Лукаш, с самого начала обороны принявший на себя обязанности начальника разведки, которого по штату в батарее почему-то не предусматривалось.

По всем довоенным наставлениям, эта дальнобойная противокорабельная батарея должна была использовать сведения, получаемые разведкой флота и морской авиации. Но вот незадача: война сразу же внесла свои коррективы – ни одной вражеской морской цели в пределах досягаемости орудий батареи так до сих пор и не появилось. Зато пехота, кавалерия и танки противника – вот они, рядом. Не говоря уже о вражеской авиации.

– Но пошли уже третьи сутки.

– Это разведка в тылу противника, – мрачно развел руками Лукаш, – причем довольно глубокая. Связи с ребятами нет, никаких сигналов не предусмотрено, а врагов по ту сторону Аджалыкского битком набито.

– Как в связи с этим чувствует себя мичман Юраш?

– Пока что держится, – ответил старший лейтенант Лиханов. – Я только что беседовал с ним на огневой. Хорошо, что юнгу Юраша мы отправили в разведку с его ведома, и даже, можно сказать, благословения, а то выглядело бы все это сейчас как-то не по-людски.

– В любом случае посылать в тыл врага мальчишек, использовать их в боевых действиях – не самый рыцарский ход в этой войне, как и вообще в любой.

– В общем, так сказать, в гуманитарном понимании вы, товарищ капитан, правы, – почувствовал себя задетым комиссар батареи, поскольку именно он, как командир отделения разведки, стал инициатором этого рейда двух юных лазутчиков в район приморской деревни Беляры. – Но если вспомнить опыт Гражданской, в которую юноши, по существу мальчишки, не просто сражались, ходили в разведку и боролись в подполье, но и командовали полками? А ведь те, кто двое суток назад вызвался идти в разведку, воспитаны были на примерах героев Аркадия Гайдара и многих других…

– И потом, вторым ведь пошел краснофлотец Родин из взвода охраны, – поддержал его заместитель командира батареи, – которому идет девятнадцатый. Просто выглядит он абсолютно по-мальчишески, что и было нами использовано, тем не менее перед нами – вполне взрослый мужчина.

– Что вы меня уговариваете? – прошелся взглядом по обоим офицерам комбат. – Лучше думайте, кого завтра вечером пошлем в Беляры для выяснения их судьбы, если сегодня ребята не вернутся. Но таких, чтобы в случае надобности могли снять часовых и освободить ребят из-под ареста.

– Ну, об этом думать пока что рано, – неуверенно проговорил политрук Лукаш.

– Самое время.

– Тогда посылать нужно будет тех, кто имеет опыт, кто прошел с вами через «румынский плацдарм». То есть Жодина, Мищенко, может быть, во главе с Владыкой.

– Может быть, и во главе, – согласился Гродов, понимая, что посылать в логово врага действительно следует самых проверенных, опытных, владеющих приемами рукопашного боя… Он даже подумал, что, возможно, сам поведет эту группу, хотя командирским умом своим понимал, что этого делать нельзя. В данной ситуации комбату береговой батареи подобные рейды непозволительны.

– Подготовьте группу бойцов, которая организует засаду у лимана, в районе брода, по которому уходили разведчики. Посредине лимана брод мечен небольшой цепочкой островков. Пусть двое бойцов выдвинутся к нему. Не исключено, что ребят придется прикрывать. Вы, политрук, вновь предупредите командование пограничников и батальона морской пехоты, что сегодня мы все еще ждем свою разведку. Пусть не торопятся открывать огонь по всему, что ползает и шевелится.

– Есть создать группу и предупредить пехотных комбатов, – козырнул политрук.

– И с мичманом Юрашем пообщайтесь, подбодрите, сообщите о том, что готовим спасательную группу. У вас это всегда получается лучше, чем у кого бы то ни было на батарее.

– Наверное, потому, что – комиссар, – молвил Лиханов. – Кто, как не он?

– Что у нас на огневых позициях? – обратился к нему Гродов, как только политрук покинул центральный командный пункт. – Что говорит лейтенант Куршинов?

– Твердит одно и то же: нужно как можно скорее менять стволы орудий, иначе окончательно оплавим их. Или же нужно ограничиваться тремя-четырьмя снарядами на орудие в день.

– Какими, к дьяволу, четырьмя снарядами?! Это в принципе, в самой теории исключено! Идем к нему. Будем решать, что, когда и как делать.

Комбату очень хотелось пройтись сейчас по разогревшейся под августовским солнцем степи, однако это было бы нарушением его собственного приказа: в целях маскировки все передвижения между центральным КП и огневыми позициями осуществлять только по более чем километровому подземному ходу, так называемой потерне. Причем поступать так следовало даже ночью, дабы кто-либо из батарейцев не оказался у противника в качестве языка.

В потерне было холодно и сыро. Глубина – около тридцати подземных метров – давала знать о себе тем, что появлялся шум в ушах, а сигнальные фонари тускло высвечивали непросыхаемые лужицы, а также небольшие выработки и боевые ниши, предназначенные для укрытия в случае прорыва в это подземелье противника. Более вероятным представлялся прорыв со стороны огневых позиций, поэтому в двух выработках, предшествовавших подземному командному пункту, Гродов уже приказал создать небольшие запасы консервов и такие же небольшие арсеналы. Никто не мог предсказать, каким образом будет завершаться оборона самой батареи, но ясно было, что дни уже сочтены, поэтому комбат готовился к самому трудному периоду ее существования.

Как оказалось, Куршинов находился сейчас у самого отдаленного от подземной казармы третьего орудия, поэтому, выйдя на поверхность у первого капонира, капитан тут же вошел в подземный ход, соединяющий его со вторым орудийным двориком.

– Нам трудно спрогнозировать, как будут проходить последние дни обороны самой батареи, – обратился Гродов к старшему лейтенанту Лиханову. – Но понятно, что буквально через несколько дней мы окажемся на передовой и что для нашей стационарной батареи такое расположение совершенно противоестественное. Поэтому каждый из переходов подготовить к оборонительным боям на тот случай, если противнику удастся прорваться к нашим огневым позициям. Огневые дворики мы, конечно, закроем створками, но понятно, что вражеские саперы взорвут их.

– Неужели командование базы допустит захват батареи?

– Наивный вопрос, старший лейтенант. Захвата батареи мы с вами не допустим, иначе грош нам цена. Но лишь в том смысле не допустим, что обязаны будем высадить ее в воздух. Другое дело, что торопиться с этим не станем, сражаться будем до последней возможности.

– И тут главное, чтобы не поторопилось наше командование, – заметил политрук. – При том что ему всегда виднее.

– Значит, будем поправлять и подсказывать. А пока что, товарищи командиры, учитывать, что в этих переходах на какое-то время могут оказаться блокированными не только огневики батареи, но и бойцы полевой батареи, взвода охраны и даже бойцы других подразделений. Остатки бетонных плит, камни, которые удастся собрать вокруг, в том числе и на берегу моря, – все использовать для устройства баррикад; в нишах создать и освежать запас воды, а также предусмотреть запасы консервов, сухарей и противогазов. Кроме того, орудийные телефоны следует запараллелить на переходы, чтобы связь не прерывалась, благо линии у нас проложены под слоем бетона. Ну а там уже будем действовать исходя из ситуации.

Готовность к ближним боям второй переход, ведущий к самому отдаленному орудию, они оценивали, уже исходя из того, что было намечено по обороне первого подземелья, понимая, что работа тут еще предстоит немалая.

– Вам уже приходилось когда-нибудь производить подобную операцию – по замене стволов? – с тревогой осматривал Гродов вместе с комвзвода третье орудие, с которого они начали техническую инспекцию всей батареи. Причем к инспекции этой комбат подключил и командира взвода технического обеспечения и связи лейтенанта Дробина.

Комбат в душе, он всегда опасался этих немыслимых громадин, на которых каждая деталь измерялась сотнями килограммов. Он обожал мощь этих орудий в бою, но приходил в тихий ужас при мысли, что рано или поздно они начнут выходить из строя. Пусть даже выход этот будет, как сейчас, естественным, а не после осколочных увечий.

– К счастью, нет, не приходилось, – ответил Куршинов.

– В боевых условиях это уже не «к счастью», лейтенант, а скорее к чему-то другому, боюсь накаркать, к чему именно.

– Из батарейщиков, мыслю, один только мичман Юраш хоть какой-то опыт в этом деле имеет, – кивнул он в сторону стоявшего у снарядного транспортера старшину батареи.

– Потому как во время прошлой замены в подмастерьях ходил, – скромно объяснил тот.

– Уже что-то, уже хоть какой-то опыт, – подбодрил его комбат, понимая, что теперь, как никогда раньше, мичман нуждается в его поддержке.

– Остальные же, – развел руками Куршинов, – имеют обо всем этом очень смутное представление. Прав был наш старшина, когда говорил, что на береговых батареях все пушкари должны состоять из сверхсрочников.

– Ага, и чтобы опыта службы – лет по десять, – подтвердил свое убеждение мичман.

– Вы фантазии эти для мирных времен оставьте, мудрецы сиамские! – проворчал Гродов. – По делу говорите. Как из ситуации выходить будем?

– А я пока еще плохо представляю себе, – тут же попытался выпасть из состава «сиамских мудрецов» лейтенант, – как мы станем осуществлять эту самую замену в боевых условиях. Особенно если к тому времени враг уже будет на расстоянии прямой наводки.

– Что же мне, другого командира огневого взвода искать?

– Готов пойти в наводчики, с которых когда-то и начинал.

– Вот в этом-то и вся ваша беспардонная безответственность проявляется, лейтенант, – оскорбился такой легкости отхода от дел комбат.

– Именно поэтому ответственно напоминаю вам, товарищи командиры, – не стал тушеваться Куршинов, – что ствол этой «матрёны» весит восемнадцать тонн!

– А ведь, в самом деле, восемнадцать… – задумчиво подтвердил комбат; после недавнего разговора с командиром орудия Сташенко он специально освежил в памяти технические данные этой «матрёны» и прошелся по ремонтным инструкциям.

– Обычно замена ствола должна производиться с помощью механизмов, которые в боевых условиях полностью демаскируют батарею, – молвил тем временем Куршинов. – Причем в инструкции указывается, что заниматься этим должна бригада орудийных мастеров с привлечением личного состава.

– Однако в мастерских морской базы мне уже сказали, – парировал комбат, – что батарейные мастера давно мобилизованы, и некоторые даже погибли.

– Мне поведали то же самое еще во время недавнего наезда в мастерские. Поэтому, мыслю, менять придется, по существу, вручную, приспосабливая к операции минимальную подручную механизацию.

– Хорошо бы подбросить сюда нескольких рабочих-такелажников из порта, – вновь вмешался в их разговор старшина Юраш. – Причем из старичков, из тертых. Все-таки у них есть опыт работы с большими грузами.

– Портовых такелажников? – заинтересовался его предложением комбат. – А что, это мысль. Сегодня же свяжусь со штабом военно-морской базы, пусть посодействуют.

8

Около четырех утра комбата разбудил ординарец Пробнев.

– Что случилось? – спросил Гродов, как только старший краснофлотец появился в его подземном командирском отсеке.

Спать капитан привык уже при аварийном освещении, и чем ближе придвигался фронт, тем сны его становились все более напряженными и чуткими – в сознании возрождались события, происходившие на «румынском плацдарме».

– Краснофлотец Родин вернулся.

– Откуда вернулся? Кто?! – сонно спросил капитан, не сразу понимая, о ком идет речь.

– Из разведки вернулся, товарищ капитан. Краснофлотец наш, Родин. Из залиманной деревни, из Беляров. Вы просили разбудить, как только он вернется.

– Ах, разведчик наш, Родин! Черт. Так бы и говорил…

Этот краснофлотец служил во взводе охраны батареи младшего лейтенанта Кириллова, с бойцами которой Гродов встречался нечасто. А поближе познакомился с Родиным уже после того, как Лукаш зачислил его в отделение разведки.

Главным достоинством этого паренька «комиссар от разведки», как теперь шутя называли Лукаша, считал то, что по внешним данным своим он вполне мог сойти за шестнадцати-семнадцатилетнего парнишку, то есть допризывного возраста. Особенно это стало бросаться в глаза после того, как его облачили в заранее припасенные одежды сельского пастуха. К тому же он был из местных, поскольку родился в деревне неподалеку от Березовки, а в Белярах у него жил знакомый парнишка, из каких-то дальних родственников.

– Давай их обоих сюда, – проговорил Гродов, поспешно приводя себя в порядок. – Где они сейчас?

– На огневых позициях. С политруком и со старшиной Юрашем.

– И как там чувствует себя наш геройский юнга Юраш-младший?

Снабдить своих разведчиков какими-то подходящими документами Лукаш не мог. Зато вместе с комбатом они снабдили их более или менее приемлемой легендой. При задержании ребята должны были стоять на том, что они шли на Николаев с последним одесским обозом, однако недалеко от Южного Буга в предвечернюю пору попали под сильную бомбежку, потеряли своих близких и теперь, останавливаясь по дороге в разных селах, пробираются в Крижановку, где живет тетка Женьки Юраша.

Вся гениальность этой версии заключалась в том, что во фронтовых условиях никакой проверке она не подлежала. Но в этом же была и ее слабость, поскольку слишком уж неубедительной выглядела.

– Юнги нет, товарищ комбат. Родин один пришел.

– Что значит «нет»? – спросил Гродов.

– Не вернулся, потому что…

– Да понятно, что не вернулся! Но почему… не вернулся? – уже не на шутку встревожился Гродов. – Что произошло? Он убит, схвачен вражеским патрулем?

– Этого Родин не знает. Скорее всего, его действительно схватили румыны. Но лучше расспросить самого Родина, который с минуты на минуту будет здесь.

Перед комбатом краснофлотец предстал уже немного отмытый и в морской форменке, однако в данном случае капитан счел подобные приготовления непростительной потерей времени.

– Прямо ответь нам всем: известно тебе, что произошло с юнгой Юрашем, или неизвестно? – как можно суровее спросил его Гродов.

– Не знаю, очевидно, он попал…

– Предположения потом, – с той же жесткостью прервал его комбат. – Ты, лично ты, стал свидетелем того, что его схватил румынский патруль; что он был застрелен при выходе из села или подорвался на мине?

– Нет, лично я ничего такого не видел.

Комбат переглянулся со старшиной Юрашем, который как-то враз осунулся и даже постарел, затем с «комиссаром от разведки». В его взгляде ясно прочитывалось: «Раз мертвым Родин его не видел, значит, надежда все еще остается».

– А теперь коротко, но конкретно и по порядку… Как все происходило? Что вам во время разведки удалось увидеть и выяснить? Когда и где ты в последний раз видел юнгу?

– Лиман мы прошли удачно, потом по камышовому берегу речушки вышли на равнину неподалеку от села. Подойти к нему незамеченными было невозможно: вокруг полно румынских и немецких солдат. Словом, в ту ночь, к сожалению очень светлую, мы трижды в разных местах пытались проникнуть в Беляры, но всякий раз натыкались на румынские посты. Оказалось, что ночью село было оцеплено, к тому же его все время объезжали конные и мотоциклетные патрули.

– Стоп, это может свидетельствовать только о том, – прервал его рассказ комбат, – что в селе находится какой-то штаб, от полка и выше.

– Может, даже два штаба, – согласился с ним Родин. – Слишком уж много в селе офицеров. Особенно в той части, которая выходит к морю. А еще там скопилось несколько тыловых обозов.

– Из этого следует, – подытожил Гродов, – что ни один наш снаряд не пропадет. Что было дальше?

– Утром оцепление было снято, и мы по ложбине пробрались к огороду моего знакомого, Василия Курсака. Как я уже говорил вам перед выходом на задание, он – инвалид, без руки, поэтому никаких подозрений у оккупантов не вызывает. К тому же нам повезло: в его мазанке румын не оказалось, да и принял он нас терпимо. Вместе с ним мы даже немного прошлись по селу. Поскольку мы переходили от дома к дому, в своей утренней суете румынские обозники особого внимания на нас не обращали. Кстати, мой знакомый немного владеет молдавским, у них там соседи – молдаване, что тоже помогало нам.

– А потом, – предположил комбат, – вы с Женькой решили разделиться, чтобы осмотреть все уголки и окрестности села.

– Так оно и произошло. Женька встретил каких-то двоих ребят своего возраста, разговорился и пошел с ними в сторону моря. Ну а я со своим знакомым под видом его родственника обошел две улицы со стороны Сычавки.

– И больше ты юнгу не видел? – спросил доселе молчавший мичман Юраш. Родин успел пересказать мичману подробности рейда в тыл врага, но и сейчас тот внимательно прислушивался к каждому его слову.

– Нет, встретил еще раз, недалеко от местной школы. Поскольку с ним было уже трое местных ребят, и все с удочками, никаких подозрений мы не вызывали. Такая себе ватага местных ребят-рыбаков – да и только. Разве что румынские часовые пугали нас винтовками на подходах к школе, к фельдшерскому пункту и к зданию бывшей колхозной конторы, в которой находится местная сельская власть.

– Там уже есть румынская власть? – с удивлением уточнил Лукаш.

– Говорят, появились староста и двое жандармов. Правда, мы их не видели.

– С властью мы потом разберемся, – сказал капитан, мельком взглянув на наручные часы. – Что происходило дальше?

– Ну, встретились мы с юнгой, быстро рассказали друг другу о том, что видели, обменялись теми сведениями, которые удалось собрать, и снова разошлись, договорившись к вечеру встретиться у Курсака.

– Что обменялись – это правильно, – похвалил политрук, давая понять собравшимся: именно так вести себя он учил их во время инструктажа. – Видишь, как это сработало в данной ситуации. Хоть один, да вернулся, и теперь… – он хотел еще как-то поучительно развить эту свою мысль, но, взглянув на мрачно уставившегося в пол мичмана, запнулся на полуслове.

– Итак, вы договорились вечером встретиться, – вернул комбат парня к рассказу о рейде. – А был какой-то уговор на тот случай, если встреча не состоится? Где и сколько ждать; как и когда уходить через линию фронта, через Аджалык?

– Условлено было: если до рассвета не встретимся, в следующую ночь каждый возвращается к своим в одиночку. Кто как сумеет.

Капитан что-то промурлыкал себе под нос и взглянул на мичмана. Однако тот продолжал смотреть куда-то в сторону и – Гродов чувствовал это – едва сдерживал слезы.

– И как все сложилось у вас дальше? – спросил комбат.

– Ночевать в доме было опасно, поскольку накануне вечером жандармы обошли почти все дома, выясняя, нет ли чужих. Поэтому спать пришлось в бурьянах, в конце огорода. Днем я попросил Василия разузнать, что слышно в селе, может, кого-то задержали, а главное, расспросить тех ребят, которые были с юнгой. Но ребята сказали, что Женька пошел в сторону лимана сам, они же не решились идти с ним, поскольку там была колонна немцев, которые, как им сказали взрослые, стреляют по каждому подозрительному, кто к ним приблизится. Больше они его не видели. Мы с Василием Курсаком тоже не виделись. Я ползком, по бурьянам, пробрался к ближайшей балке, залез под заросли терновника – вон, весь исцарапался – и сидел там в небольшой выемке. Причем уполз вовремя, в селе как раз начиналась облава.

– Но ты слышал какую-либо стрельбу со стороны лимана?

– И стрельба была слышна, и снаряды нашей полковой артиллерии рвались. Но что толку? Поди разберись, кто и по какому поводу палит? К вечеру я пробрался к той речушке, по берегу которой мы подошли к селу, а ночью, где вплавь, а где вброд, прошел через Аджалык. Уже на этом берегу лимана наткнулся на бойцов погранполка, которые сначала чуть не подстрелили меня, приняв за румынского лазутчика, а затем, когда я объяснил, что в разведку был послан комбатом Гродовым, позволили умыться, поделились консервами и на мотоцикле подбросили к батарее.

9

Когда Родин умолк, в командирском отсеке воцарилось угрюмое молчание. Все, и прежде всего молодой разведчик, чувствовали себя неловко перед мичманом. Родин потом признавался, что в эти минуты пребывал в таком состоянии, словно, струсив, умышленно бросил юнгу в беде, спасая свою шкуру; будто он предал своего товарища уже хотя бы тем, что сумел вернуться, но… без него.

Мичман по-отцовски уловил его настроение, поэтому, положив парню руку на плечо, сказал:

– Хорошо, что хотя бы ты сумел вернуться и принести сведения, а значит, в разведку ходили не зря. А там увидим. Не тебе одному суждено возвращаться в эти дни, после разведки да после очередной атаки, без товарищей; тут уж кому как суждено. Извините, товарищ капитан, не буду вам мешать. Служба есть служба, – и тут же вышел.

Еще несколько секунд в отсеке царило напряженное молчание, затем капитан резко выложил на стол батарейный планшет:

– Что ж, отца можно понять. И не только этого отца. Однако не будем терять времени, краснофлотец. Давай определяться по целям. Вот карта Беляров и их окрестностей.

– Давай, разведчик, – подбодрил его Лукаш, – выкладывай «улов»: показывай, объясняй…

«Улов» действительно оказался щедрым. Вскоре на командирской карте появились обозначения двух батарей, уже развернутых на боевых позициях, а также батарея на конной тяге, которую противник готовился перебросить в сторону Аджалыкского лимана. Кроме того, по словам Родина, на северо-западной окраине села сосредоточились: автоколонна не менее чем на двадцать машин, пять легких танков и около десятка подвод. Определились также со зданиями. В одном из них, скорее всего, находился штаб, а второе, амбарного типа, было превращено в некое подобие казармы.

– Вот теперь многое прояснилось, – задумчиво осмотрел испещренную карту Гродов. – Старший лейтенант, – обратился к Лиханову, – поднять батарею по тревоге. Приготовить орудия к бою. Пробнев, планшетистов ко мне. Срочно готовить расчетные данные по новым целям. Политрук, как можно скорее организуйте корпост в районе Григорьевки, обеспечив его радио– и телефонной связью. Окапывайтесь поближе к Аджалыку, на самой высокой точке.

– Можно и мне на этот пункт, товарищ капитан? – попросился Родин. – Я ведь все там видел, может, подскажу.

– Отправляйся туда вместе с политруком. Берите мотоцикл. Кстати, если юнгу схватили, то этим артналетом на рассвете мы продемонстрируем румынским жандармам, что сведения поступали не от него, а значит, и подозрения напрасные.

– А что, – мгновенно оживился комиссар, – это очень правильный ход. Не идиоты же там сидят! «Какой из этого мальчишки разведчик, – решат, – если вот он – в наших руках, а батарея бьет по явно разведанным целям?!»

– Понимаю, что прикидки и планы наши в этом смысле очень условны, – не выказывал особых надежд сам комбат, – но вдруг они все-таки сработают?..

Поднявшись по железному трапу в центральный командный пункт, Гродов тут же приказал радисту связаться с эсминцем «Батуми» и попросить поддержки огнем. Как только связь была установлена, Гродов передал на борт координаты целей. Затем они были переданы и в батарею погранполка, которой надлежало пройтись беглым огнем еще и по восточному берегу Аджалыка.

«Побудка», которую артиллеристы устроили противнику на рассвете этого дня, почти мгновенно превратилась в зов ада. Только одна батарея противника попыталась вступить в бой, но после трех снарядов, выпущенных ею в район корпоста батареи, все орудия были подавлены. Кстати, с фальшивой батареи доложили, что все снаряды ложатся чуть севернее и северо-западнее третьего деревянного орудия. Гродова это утешило: очевидно, румынские артиллеристы пользовались данными авиаразведки, которая уже клюнула на приманку. Если бы у румын еще появился где-то поблизости корректировочный пост, они наверняка хоть одно «орудие», да вывели бы «из строя». Но уже было ясно, что батарейные умельцы старались не зря.

– … Эх, посмотреть бы сейчас собственными глазами на то, что там от вражеских подразделений осталось, – мечтательно завершил свой доклад об итогах огневого налета лейтенант Куршинов.

– Вот и сходи посмотри, – мрачно разрешил ему комбат. – Уверен, что это будет впечатляюще.

– Увы, разведчик из меня… – пошел на попятную командир огневого взвода.

– Зато какой неоценимый «язык» для противника был бы! Любого артналета стоил бы.

– Язвительный вы человек, товарищ капитан, – притворно вздохнул Куршинов, давно привыкший к тому, что рослая нескладная фигура его всегда может стать предметом для подтрунивания. Тем более что в большинстве случаев лейтенант сам же и напрашивался на него, уж как-то так у него получалось. – Нет чтобы объявить благодарность.

– А я что в эти минуты делаю?! Как раз и объявляю тебе самую что ни на есть пламенную благодарность. Причем считай, что перед строем.

В их разговор по внутренней связи ворвался ординарец, сообщивший, что на григорьевском корпосте появился командир погранполка Всеволодов.

– Подполковник сам пришел на наш корпост?! – удивленно уточнил Гродов.

– И желает беседовать с вами, – пожал Пробнев плечами с таким виноватым видом, словно командир пограничников только для того и позвонил, чтобы на него, ординарца, нажаловаться.

Комбат знал Всеволодова как человека замкнутого и предельно необщительного, который, очевидно, был полной противоположностью полковнику Осипову, поэтому, принимая от ординарца трубку, подумал: «Неужели чей-то снаряд лег на его позиции?! Только бы не это!»

– Так что там, с ваших позиций, наблюдается, товарищ подполковник? – решил он сыграть на небольшое упреждение. И был приятно удивлен, когда командир пограничников с несвойственным ему восторгом прокричал:

– Ну ты молодец, комбат! Я уж думал, все: если вся эта рать хренова хлынет сегодня на мои порядки, нам конец. У меня же тут ни в одном подразделении больше половины состава не наберется. Но ты их так причесал!.. Каждому из батарейцев пожми от всех нас, пограничников, руку. Персонально каждому.

– Мне тоже кажется, что сегодня румынам будет не до наступления, – спокойно заметил Гродов. – Пусть отдохнут, освежатся…

– Кстати, вон наш самолет над Сычавкой и Белярами прошелся и ушел в сторону моря, на порт. Следует понимать, разведчик. И, наверное, уже докладывает командованию о результатах твоей «бомбежки».

– Чуточку раньше бы он там появился, – проворчал комбат. – Да с бомбовым довеском. Не пришлось бы тогда своими ребятами-разведчиками рисковать.

Полет и в самом деле оказался разведывательным. Уже через полчаса позвонил командир дивизиона Кречет и заздравным голосом прокричал в трубку:

– Только что сам командующий базой контр-адмирал Жуков отметил работу твоей батареи, а значит, и всего дивизиона!

– Прежде всего дивизиона, – галантно уточнил капитан, чувствуя, что он ужасно устал и самое время еще хотя бы полчасика подремать. Слишком уж раннюю побудку устроил он сегодня и себе, и противнику.

– Пилот-лейтенант, который наблюдал все это с высоты, так и сказал: «Еще один такой налет, и на восточном направлении румынам наступать уже будет не с чем». Причем сказано это было подтрибунально. – Комбат хорошо помнил, что в устах Кречета «подтрибунально» означает то же самое, что и официально. – Думаю, самое время готовить батарейный наградной список.

– «Наградной список» – это, товарищ майор, хорошо. Это куда приятнее составляется, нежели «похоронный». Если помните, я просил похлопотать по поводу боеприпасов.

– Вчера вечером я беседовал с подполковником Райчевым.

– Уже с… подполковником?

– Только вчера получил повышение и в чине, и в должности. Теперь он уже замначальника порта по перевозкам; в блокадном городе, по существу, первый человек. Обещал, что сегодня ночью к твоему причалу подойдут два сторожевика со снарядами. Мобилизуй весь личный состав, чтобы до рассвета ни одного снаряда, ни одного ящика с гранатами – ни на судах, ни на берегу не оставалось. Подтрибунально так мобилизуй… К слову, вчера и второй наш грузовик попал под бомбежку, так что теперь мы без автотранспорта.

– Но у вас там, кажется, были две подводы… Хотя бы для снарядов главного калибра, чтобы не очень утомлять людей.

– Одна осталась, вторую разнесло снарядом вместе с лошадками. Но эту, свой последний транспортный резерв, пришлю.

…А вечером, еще до того как подошли корабли с боеприпасами, на передовой дозор погранполка из лимана вышел юнга Юраш. Он был так избит, что пограничники ни на минуту не усомнились в том, кто перед ними. Как оказалось, во время последней вылазки в окрестности Беляров, о которой комбату поведал Родин, юнгу схватил румынский патруль. Быстро выяснив, что в деревне он чужак, его тут же принялись допрашивать, жесточайше при этом избивая. Мало того, поскольку кто-то видел его в селе в компании с Курсаком, староста велел немедленно вызвать парня-инвалида и тоже допросить. Вот только происходило все это уже после того, как Родин оставил его усадьбу.

К счастью, парень не выдал Женьку, а, наоборот, подтвердил известную ему легенду о причинах появления в деревне этого мальчишки. На какое-то время это сработало, избиение и допросы прекратились, однако на ночь Женьку все-таки закрыли в дровяном сарае, расположенном рядом со зданием, в котором находились староста и жандармы. Причем охрана юного разведчика возложена была на тех же двух часовых, которые были приставлены к обиталищу старосты.

Одному Богу известно, как бы сложилась судьба мальчишки дальше, если бы не внезапный предрассветный артналет, который привел румын в ужас. Как только осколок снаряда и мощная взрывная волна проломили часть стены сарая, юнга тут же воспользовался этим, выбрался на волю и бросился бежать. Один из часовых заметил его и даже выстрелил вдогонку, однако преследовать не решился, видно было уже не до беглеца.

Целый день Женька провел в речных плавнях неподалеку от лимана. Его искали в деревне, прочесывали в поисках юного лазутчика окрестности Беляров, но… при первой же опасности мальчишка прятался под небольшой рыбачий мостик, под которым он буквально зарывался в ил. Но самым страшным оказались не румынские солдаты, которые появлялись то в виде патрулей, то лошадей на водопой приводили, а несметное количество змей – то ли гадюк, то ли ужей, юнга в них не разбирался, которые появлялись то на берегу или рядом, в воде, а то грелись на солнышке, сворачиваясь калачиком на мостике.

Завидев этих тварей рядом с собой, Женька клятвенно обещал себе, что впредь станет уничтожать, где только встретит, однако никакие заклинания не помогали. А вечером он сам ползком, в буквальном смысле ужом, сумел подобраться к лиману. Но и там еще около часа просидел в камышах, почти по шею в воде, дожидаясь, пока уберется остановившийся неподалеку конный патруль; лошадям солдаты дали возможность попастись, а сами по очереди купались.

После этого рассказа Женька был отмечен сразу двумя командирами. Комбат похвалил его за мужество и объявил благодарность за сведения, которые он в свое время сообщил краснофлотцу Родину. А мичман Юраш, на правах отца и командира, сначала нежно обнял его, а затем вполголоса признался: «Надавал бы я тебе сейчас по шее, чтобы лишний раз на рожон не лез, да перед комбатом и бойцами неудобно. Как-никак юнга, да к тому же – разведчик!»

10

Под вечер Гродов в сопровождении политрука появился на хуторе Шицли. Полковник и его морские пехотинцы встречали артиллеристов как дорогих гостей, всячески подчеркивая, что перед каждой атакой противника молятся на «береговиков», как они называли пушкарей 400-й батареи, как на богов.

Вместе с командиром полка комбат побывал на оборудованном в какой-то разрушенной усадьбе наблюдательном пункте, чтобы оттуда в стереотрубу и бинокль осмотреть значительную часть румынской передовой и ближайшие подступы к ней. Одно дело – командовать батареей, полагаясь только на глаза разведчиков и наблюдателей, а другое – самому ознакомиться со складками местности, прощупать взглядом районы сосредоточения противника, прикинуть подходы к хутору, который на этом участке, похоже, становился для румын ключевым пунктом обороны русских. Да так оно, собственно, и было.

– И чем радует ваша разведка, товарищ полковник? – спросил Гродов, обращая внимание на то, что НП оборудован рядом с типичным для местных крестьянских усадьб глубоким каменным подвалом, который одновременно мог служить и складом, и холодильником, и надежным бомбоубежищем.

– В районе Булдынки у румын сосредоточено до двух батальонов пехоты при поддержке трех бронетранспортеров, а также не менее двух эскадронов кавалерии и не менее танковой роты. Опасаясь артналетов, в бездействии такое скопление солдат и техники противник долго держать не будет. Можно не сомневаться, что завтра вся эта «непобедимая армада» двинется на мои порядки, наверняка зная при этом, что в двух моих передовых батальонах потери составляют уже до сорока процентов личного состава, а в третьем, резервном, всего шесть десятков штыков.

– Понятно, что румынам нужен хутор, который расположен в долине, ведущей прямо к батарее, а значит, и к морю, – поддержал его Гродов. – Причем в долине, в которой стрелковым оружием с окрестных полей их не достать.

– Но помни, что, захватив Шицли, румыны поведут бои уже непосредственно с гарнизоном твоего батарейного укрепрайона, – предупредил его полковник. – И завтра или послезавтра они этот хутор все-таки возьмут, поскольку никаких резервов в живой силе и технике у меня уже нет.

– Какие в связи с этим возникают мысли?

– Мой полк и так уже держит оборону на пространстве, которое должно удерживаться дивизией. Причем штатной, полнокровной.

– Извините, товарищ полковник, но это все еще констатация фактов, – не побоялся капитан показаться не по чину нескромным. – Что предпринимаем?

– Ты же у нас стратег и тактик. Нет, в самом деле, задумки у тебя бывают интересными.

– Вот только не я определяю суть всей нашей местной стратегии и тактики.

– Предлагаю еще раз связаться со штабом базы, а желательно – с самим контр-адмиралом Жуковым, чтобы высказать наше общее, коллективное, так сказать, мнение.

– Никогда не помешает лишний раз пообщаться с командующим, – решительно поддержал его комбат.

Доклад полковника командующий базой выслушал молча, а главное, терпеливо, как обычно выслушивает человек, который ничего нового для себя в «плачах» подчиненного не обнаружил. Реакция контр-адмирала тоже была на первый взгляд спокойной. Но даже сквозь эту спокойную безынтонационность просматривалась суровая командирская жесткость.

– Ты только панику там у себя, полковник Осипов Яков Иванович, не разводи. «Противник превосходящими силами», «батальоны вконец измотаны и обескровлены»… Ты где фраз этих нахватался, академик от морской пехоты? Понятно, что ситуация сложная, но, что поделаешь, нужно держаться.

– В том-то и дело, что «держаться» больше нечем. Все ресурсы давно исчерпаны. Не поможете подкреплением – завтра враг не только нас сомнет, но и захватит береговую батарею капитана Гродова.

– Так уж сразу и захватит… – проворчал Жуков.

– А какими силами ее защищать?

– Твоими, конечно.

– Ну, тогда извините, товарищ командующий, кажется, «приехали». Комбат, кстати, стоит рядом со мной и может лично подтвердить, что не сегодня так завтра враг ворвется на его огневые позиции. Кстати, то, о чем я докладывал, – наше общее мнение.

– Мародеры вы с комбатом – вот кто, – в том же духе проворчал командующий. – Сначала фактами добили, а затем еще и душу вытряхиваете.

– Да нет же, сложность положения, в котором оказались полк и береговая батарея, а значит, и вся военно-морская база, мы понимаем, – примирительно попятился Осипов. – Потому-то и обращаемся к вам со всем нашим общим сочувствием…

Контр-адмирал вздохнул так, словно только что вырвался из удушающей петли. «Ему бы самому сейчас перед кем-либо поплакаться, – попытался Гродов войти в положение контр-адмирала, – да вот беда, не перед кем. Разве что перед командующим Черноморским флотом, который уже прекрасно понимает, что со дня на день севастопольский штаб окажется в таком же блокадном городе, как сейчас штаб Одесской военно-морской базы».

– Ладно. Возможно, ты и прав, полковник. Сейчас же начнем переброску на твой участок двух батальонов второго, запасного, полка морской пехоты. К тому же завтра кроме «береговиков» Гродова, тебя поддержат огнем канонерская лодка «Красная Грузия» и 29-я береговая батарея Ковалевского.

– Какая немыслимая щедрость, товарищ контр-адмирал… – пробубнил про себя Осипов, прекрасно зная, что по штату в полку этом запасном жуткий некомплект; и необучен он, как следует, и вооружения у него никакого, кроме легкого стрелкового.

– Ты мне еще побузи, – точно так же пробубнил командующий. – Последний резерв свой отдаю, а с твоей стороны никакой благодарности.

– Что же, мне докладывать Антонеску, чтобы он прекращал наступательные действия, поскольку мы уже выдохлись?

– Кому хочешь докладывай, но, если и с переброшенным пополнением ты хутор Шицли не удержишь, пеняй на себя.

– Так ведь сказал уже, что удержим.

– И еще… Сколько раз говорено, чтобы морячки твои не лихачили, а учились воевать. Нужно или не нужно поднимаются в контратаку, идут плечо в плечо, а ни залпового, ни одиночного огня при этом не ведут. Окапываться, как мне докладывают, тоже не желают, передвигаться ползком так и не научились, переобмундировываться на общеармейский лад не хотят, хотя ясно, что черные бушлаты и вообще черная форма их демаскирует. Да, в рукопашную они дерутся прекрасно. Но ведь какие потери несут еще до того, как сблизятся с противником! Ты вспомни, какие у тебя потери… Совершенно несопоставимые с общевойсковыми, со стрелковыми частями, даже с тем же полком погранвойск НКВД, хотя его бойцы тоже воюют прекрасно. Они, видите ли, моряки, а значит, пулям не кланяются! А надо бы и поклониться, когда надо… А то ведь, на радость врагу, сотни моряков во время каждой атаки теряем[26].

– Хорошо, буду учить своих моряков… ползать, – попытался полковник вложить в это свое «ползать» весь мыслимый сарказм.

– И заодно – окапываться, – проигнорировал его выпад контр-адмирал. По любому поводу: «Полундра» и «Тельняшки наголо!» – это уже этап прошедший.

– Ну не могут они без этого. Моряки все-таки.

– Ты их, а заодно и самого себя не оправдывай! Красиво гибнуть мы научились, самое время учиться так же красиво побеждать. Ибо пора уже. Тебе все ясно, полковник?

Осипов вновь демонстративно вздохнул, озорно как-то взглянул на стоявшего рядом и почти все слышавшего капитана Гродова.

– С общей постановкой вопроса тактики, то есть с вашей моральной накачкой, товарищ контр-адмирал, в принципе согласен. Но какими бы карами вы мне ни угрожали, товарищ командующий, с таким пополнением мы продержимся не более суток. На весь Восточный сектор – два батальона запасного учебного полка!.. Извините, это несерьезно.

– На моем месте ты бы и эти два батальона зажал, потому как последние резервы выгребаем. А приказ тебе известен: хутор во что бы то ни стало удержать!

– Да завтра мы его пока еще удержим, товарищ командующий. Я ведь про «вообще» говорю…

– А я тебе о чем, не про «вообще»?!

– Вот так они, глухой с немым, и поговорили, – обиженно фыркнул полковник.

По тону перебранки полковника с контр-адмиралом Гродов определил, что знакомы эти люди не первый день и что связывает их не только служебная подчиненность. Но именно поэтому он представлял себе всю сложность их разговора, прекрасно понимая, что в трудные минуты дружеские отношения порой могут оказаться очень некстати.

– Ты лучше передай трубку капитану Гродову, а сам успокойся, – предложил тем временем командующий базой, давая понять, что определять, как старшему по званию и должности, ему.

* * *

Уже после короткого разговора с контр-адмиралом комбат поинтересовался у Осипова, давно ли они с командующим базой и оборонительным районом знакомы.

Тот закурил и, немного помолчав, спросил:

– А что, чувствуется разве, что давно? Разговор у нас получился вроде бы не очень-то дружеским.

– И все же вполне человеческим, по-фронтовому деловым.

– Разве что. Все, кто близко знаком с нами, знают, что дружим мы еще с Гражданской войны, с обороны Царицына.

– Это многое объясняет.

– Ты, как и многие, помнишь меня только в звании интенданта первого ранга да в должности начальника тыла Одесской военно-морской базы, в которой я встретил войну. Но вряд ли знаешь, что в тыловики я попал случайно и конечно же не по своей воле. В Первую мировую служил на Балтике, матросом на крейсере «Рюрик», а после революции был направлен на Волгу, для участия в формировании речной флотилии. Канонерская лодка «Ташкент», которой я в этой флотилии командовал, на самом деле была плохо вооруженным и совершенно неприспособленным к боевым действиям гражданским суденышком. Когда неподалеку от Царицына белогвардейцы потопили ее огнем своей береговой батареи, я сформировал из уцелевшей команды отряд морской пехоты.

– Это уже по-настоящему интересно. Командовать морской пехотой в двух войнах… Такое выпадает не каждому.

– Там, в Царицыне, я и встретился впервые с морским революционным командиром Жуковым. Как-то сразу сошлись характерами, даже подружились. А в начале тридцатых меня по состоянию здоровья признали негодным к морской службе и рекомендовали для тыловой работы на флоте. Так судьба снова свела меня с нынешним командующим. Когда грянула война, я попросился в действующую армию. Жуков, конечно, возражал, потому что я вполне устраивал его в должности заместителя по тылу. Хорошего, толкового да тому же опытного тыловика найти… Это, капитан, ох как непросто. Но я напомнил Жукову, что был одним из первых в стране, кто формировал отряды красной морской пехоты.

– С чем он, конечно, не мог не согласиться.

– В том-то и дело, что он вроде бы согласился, но в душе был бы рад, если бы я снова вернулся на свою должность главного тыловика базы, о чем не раз бестактно намекал мне. Словом, так и конфликтуют в нашем контр-адмирале два непримиримых чувства: желание пойти навстречу давнему фронтовому другу и желание любой ценой закабалить его в должности пожизненного интенданта.

11

Едва вражеская пехота вышла утром из окопов, как орудия канонерки и береговой батареи начали вспахивать степной ковыль и засевать его человеческими телами.

Остатки одного из румынских пехотных батальонов все же сумели ворваться в многострадальный, давно оставленный жителями хутор, но полковник попросил по телефону Гродова скоординироваться с комендорами канонерки «Красная Грузия», чтобы отделить захватчиков огненной завесой от основных сил, а сам поднял моряков в контратаку. В завязавшейся рукопашной черноморцы выбили румын из хутора, смяли попытавшееся пробиться к ним подкрепление и затем гнали врага еще более четырех километров в глубь степи.

Что же касается засевших на двух усадьбах двадцати восьми румын-«хуторян», то после двухчасового блокадного сидения, во время которого моряки не атаковали их, чтобы зря не нести потери, а лишь держали под снайперскими прицелами, они предпочли сдаться в плен.

– Сегодня твои корректировщики действовали ювелирно, – первым оценил старания батарейцев командир полка. – И за то, что с артиллеристами канонерки сработаться сумел, тоже благодарствуем. Ну а если говорить о сегодняшнем нашем успехе…

– В нашем положении это действительно успех.

– Не спорю, комбат, не спорю. Но я тут с картой и здравым смыслом посоветовался и решил: территорию, которую мы сегодня отбили, ночью придется оставить, дабы вернуться на старые позиции.

– Почему… оставить? – как-то не сразу уловил капитан подспудный смысл сказанного полковником.

– На карту взгляни, как этот наш плацдарм выглядит. Нет у нас сил, комбат, чтобы удерживать такие непредвиденные выступы, на которых к тому же очень легко оказаться в окружении, нет их!

Всматриваясь в новые очертания линии обороны в районе хутора, Дмитрий какое-то время молчал. В принципе полковник был прав: такой кровью отбитый у врага участок приморской степи в самом деле нужно было оставлять, причем делать это как можно скорее, пока румыны не пришли в себя и не ударили в ослабленные фланги этого плацдарма. Тем не менее мириться с этой тактической необходимостью Гродов не желал.

– Я тоже сижу, с картой «советуюсь». Имея такой удобный плацдарм, можно было бы провести рейды и в район Булдынки, и в район Свердлово.

– Но ведь сам же понимаешь, что с моими возможностями это нереально.

– Понимаю, нереально, поскольку рассчитывать, что завтра наш адмирал расщедрится еще на два батальона, не приходится.

– Хорошо хоть канонерка огнем поддержала, плотность поражения увеличила, а то бы…

– Кстати, только что радист сообщил мне, что канонерка «Красная Грузия» ушла под защиту портовых зениток. Правда, командир ее сказал, что завтра на рейде батарейного причала должна появиться другая канонерка того же типа – «Красная Армения». Но, во-первых, почему не эта же, артиллеристы которой уже немного знают местность и даже пристреляли поданные нами ориентиры, а во-вторых, поди знай, как у них там, в штабах, все сложится…

– Тем временем разведка уже докладывает, что на пространстве между Булдынкой и Свердлово противник накапливает свежие силы пехоты и кавалерии и тоже нацеливает их на хутор, дался он ему…

Выслушав его, Гродов азартно улыбнулся:

– У меня тут идея возникла, товарищ полковник.

– Потому и не прерываю разговор, все рассчитываю, что в связи с этим выступом тебя тоже должно будет осенить.

– Увидев, что вы оставили созданный во время нынешнего боя выступ, румынское командование тут же припишет этот ваш маневр себе в успех.

– И конечно же захочет закрепить его взятием хутора.

– Отсюда и начинаем плясать. Когда завтра румыны пойдут в наступление, сначала предоставьте их мне, затем встретьте массированным ружейно-пулеметным огнем, но ни в коем случае не поднимайтесь в контратаку. Наоборот, отдайте им Шицли…

– Стоп! – прервал его полковник. – Что значит «отдайте им Шицли»? Ты что, приказ командующего не слышал?

– Командующего интересует общий успех, и ему вовсе не обязательно вникать в тактические детали боя на каждом отдельном участке.

– То есть ты, комбат, предлагаешь не только без боя оставить хутор, но еще и скрыть это от командования?

– Да вернем мы себе этот хутор, но сначала превратим его в братскую могилу для батальона, а то и полка противника. Во время пребывания на вашем КП я обратил внимание на три плоские возвышенности, которые подступают к Шицли с юга, юго-запада и юго-востока.

– Точно, имеются такие, – уже более спокойно и взвешенно реагировал Осипов.

– Так вот, основные силы полка заранее отведите на эти высоты, а как только румыны пойдут в очередную атаку, после небольшого сопротивления отведите туда и свой заслон. Вот тогда-то «победителями» вновь займутся мои корабельные пушкари, вы же поддерживайте нас огнем своих трехлинеек, вести который с этих высоток очень удобно.

Молчание полковника длилось настолько долго, что Гродов уже засомневался было, не прервалась ли между ними связь. Даже когда он окликнул Осипова, тот отозвался не сразу и довольно неохотно:

– Искуситель ты, комбат, вот что я тебе скажу.

– Это понятно. При одном, однако, уточнении: что искуситель я… тактический.

– Ладно, твой план принимается.

– Когда я накрою румын на трех улочках хуторка, вы не выпускайте их за окраины. Вспомните про дальность стрельбы своих винтовок и пулеметов. Заодно подтяните к хутору еще хотя бы роту пограничников.

– А как только артналет завершится, мои краснофлотцы вместе с пограничниками должны вернуть себе то, что останется от хутора, – задумчиво уяснял для себя окончательную цель этой операции старый моряк.

– Причем вернуть минимальной кровью.

12

Следующий день начался с того, что с самого утра окопы морских пехотинцев утюжила вражеская авиация, затем артиллерия и снова авиация. Не встречая в воздухе никакого сопротивления, румынские и германские летчики вели себя крайне нагло, и комбату, наблюдавшему за этими налетами с НП огневого взвода главного калибра, приходилось лишь бессильно сжимать кулаки. В данном случае его зенитные пулеметы были бессильными. Они вступили в бой, только когда пара румынских пикирующих бомбардировщиков ринулась атаковать их фальшбатарею. Одно орудие румынам удалось уничтожить, но остальные зенитчики все-таки отстояли.

Что же касается самой батареи главного калибра… Не то чтобы раздвинуть железобетонные заслонки, дабы вступить в дуэль с батареями противника, а хотя бы снять с орудийных капониров маскировочные тенты и сети капитан в эти минуты не мог: пилоты тут же засекли бы расположение его орудий. Почти незащищенная с воздуха, его батарея по-прежнему могла существовать лишь до тех пор, пока она оставалась невидимой для врага; пока вражеские артиллеристы и пилоты знали, что орудия врыты в землю где-то в этом квадрате, но не могли установить, где именно; понимая при этом, что поразить ту или иную пушку этого артиллерийского монстра можно только мощным снарядом и только прямым попаданием.

Но как только вражеские штурмовики вернулись на аэродром, Гродов тут же приказал оголить батарею и накрыть огнем ринувшуюся в атаку пехоту, поддерживаемую танками и кавалерийскими эскадронами. Тактику румын он усвоил очень хорошо: пехота и танки должны были вывести противника из окопов, после чего в действие вступала вооруженная пиками, саблями и карабинами кавалерия, сводившая на нет всякие попытки моряков навязывать пехоте противника штыковой бой.

Впрочем, в этот раз многие кавалеристы и кони полегли во время первой же атаки.

– Подтверждаю, что сработали твои комендоры отлично, – тут же сообщил по телефону Гродову командир полка.

Старый моряк, в тактике полевого боя Осипов все больше полагался на этого молодого капитана, тоже облаченного во флотский мундир, но прирожденного быть по-настоящему сухопутным офицером.

– Я только одного опасался: как бы ваши моряки снова не поднялись в контратаку или не бросились преследовать отходящего противника.

– Ты, комбат, превращаешься в такого же моралиста, как наш командующий базой. Хотя по чину тебе еще не положено.

– Так для общего же дела, а главное, со всем моим философским почтением. Рота пограничников к юго-восточной возвышенности уже подтянулась?

– И даже успела основательно окопаться.

– Вот именно: основательно. В таком случае начинайте незаметный отвод своих бойцов. Только напомните, что отходить надо скрытно и на вершины заползать со стороны лощин и оврагов, причем именно заползать. А еще предупредите: хоть один зад матросский из травы высунется – лично пальну по нему из главного калибра.

Да, действительно, во время второй атаки, предпринятой уже после полудня двумя батальонами пехоты и танковой роты, противнику удалось довольно легко овладеть долгожданным хутором, развеяв его защитников по окрестным холмам и ложбинам. Вот только командованию противника и в голову не приходило, что это всего лишь западня. Никого из старших румынских офицеров не насторожила та легкость, с которой их подчиненным удалось ворваться в Шицли, за каждую усадьбу которого еще утром моряки готовы были сражаться до последней возможности.

Многое прояснилось лишь после того, как по сгруппировавшимся в районе хутора войскам, намеревавшимся закрепить успех натиском в сторону береговой батареи, вдруг ударили из всех мыслимых орудийных и минометных стволов.

После мощного артналета моряки и пограничники окружили хутор, в то время как наводимая корректировщиками береговая батарея и орудия канонерки «Красная Армения» перенесли свой огненный вал на позиции врага в районе Булдынки и Свердлово, откуда к «хуторянам» могло прийти подкрепление. На этом этапе в дело вступила и 29-я береговая батарея, еще более мощная, нежели 400-я.

Поняв, что сопротивление бессмысленно, румынские подразделения, еще час назад торжествовавшие по поводу овладения хутором, начали сдаваться. Как со временем стало известно комбату, в тот день в плен попало до семидесяти пехотинцев, кроме того, были захвачены три легких танка, бронеавтомобиль и восемнадцать орудий.

– Орудия и танкетки мы с пограничниками поделим по-братски, – распоряжался сразу же после боя своими трофеями полковник Осипов. – Здесь, на передовой, они нам ох как нужны, а зачем они вам в подземельях?

– Никогда не сомневался в справедливости вашего дележа, – озорно откликнулся комбат, которого сама эта процедура, точнее попытка втянуть в нее батарею, настроила на иронический лад.

– Но знаю, что давно мечтаешь о персональном бронеавтомобиле, – демонстрировал свою хозяйственную жилку полковник. – Так вот, он у нас таки да, имеется. Правда, с легкой осколочной вмятиной в левом борту, но при всех колесах и на вполне моторном ходу, – уже сугубо по-одесски рекламировал комполка свой «товар». – Машина, судя по всему, чешская, трофейная, которую после захвата Чехии немцы то ли продали, то ли попросту подарили румынам. Но броня надежная, несмотря на «ранение» в левый бок, да и конструкция оригинальная. Остальное сам увидишь и пощупаешь.

– Во время очередной поездки к вам на броневике буду держаться правым бортом к противнику, чтобы не замечал изъяна.

– И я о том же, комбат. Присылай своих, в технике что-либо смыслящих, и получай в пользование.

– А то до сих пор в гости к вам езжу на мотоцикле. Понимаю, что несолидно.

Усадив ординарца Пробнева за руль, а сержанта Жодина на заднее сиденье, комбат тут же поспешил к хутору. Вся трофейная техника моряков находилась в ложбине за южной оконечностью хутора, рядом с руинами колхозного коровника и еще каких-то хозяйских построек. Здесь же, в небольшой пристройке, расположенной рядом с мощным, прямо в каменном материке выдолбленным подвалом, в свое время, очевидно, служившим и складом, и холодильником, устраивал сейчас свой новый командный пункт флотский батя Осипов. Танкетки и орудия уже были разбросаны по батальонам, и только бронеавтомобиль, от которого начальник штаба полка только что сурово отогнал очередную группу зевак, все еще ждал своего хозяина.

Подарок и в самом деле оказался царским. Никогда раньше подобной машины Гродов не видел. Направляясь сюда, он был уверен, что речь идет о какой-то бронированной легковой машине, на самом же деле это была небольшая походная крепость на колесах, немного смахивающая на тот трофейный английский броневик времен Гражданской войны, фотографию которого капитану когда-то приходилось видеть в пособии по бронетанковым войскам.

Оборудованный по принципу бронированного трехосевого микроавтобуса, он предполагал рядом с водителем место пулеметчика; дальше, в двух боковых полубашнях, у щелей с заслонками, теснилось по стрелку, и, наконец, в задней средней части возвышалась башенка, похожая на небольшую корабельную рубку. Под куполом этой башни, на турели, располагался небольшой пулемет с круговым обстрелом, а в нижней части ее – удобное командирское сиденье, на пульте перед которым покоились рация, внутреннее переговорное устройство и нечто среднее между перископом и стереотрубой, позволявшее вести круговой обзор местности.

Еще одного стрелка-автоматчика можно было пристроить у щели в «кормовой» дверце, на том месте, где сейчас в беспорядке громоздились два запасных колеса, ящики с патронами и гранатами и даже два ящика с трофейной тушенкой, которые полковник приказал своим краснофлотцам оставить в виде застольного – «от нашего стола – вашему столу» – подарка пушкарям.

– Странно, что румыны не вывели этот броневик из строя, – молвил Гродов, оставшись очень довольным осмотром чуда бронетехники.

– Мы взяли его на хуторе вместе с полуэскадроном кавалеристов, – объяснил полковник, – которым уже было не до бронеавтомобиля. Причем экипаж, судя по всему, погиб во время артобстрела, находясь вне машины. Или, может, бежал, считая, что бурьянами пробиться к своим проще, нежели на броневике. Ты же знаешь цену «стойкости» этих вояк-мамалыжников.

13

Пока командиры разговаривали, «моторный самородок», как называли теперь на батарее Пробнева, уже разобрался в моторе и в управлении броневика и внимательно осмотрел его, а сержант Жодин осваивался рядом с ним на месте пулеметчика.

– Не возникало соблазна превратить этот броневик в свой передвижной штаб, в эдакий бронеблиндаж на колесах? – прямо спросил капитан, удивляясь тому, что Осипов так легкомысленно расстается с этой во всех отношениях удобной машиной.

– Возникал, естественно. Да только прикинул, что располагать его следует подальше, в тылу, куда перебазироваться мне сейчас никак нельзя. А здесь, на передовой, это уже не штаб, а цель… на колесах. И потом, верю, что ты распорядишься им с большей пользой для фронта, нежели я. Может быть, потому, что авантюризма у тебя по молодости лет значительно больше.

– Авантюризма хватает, в этом вы правы, – не стал скромничать Гродов. – И вообще, в любом случае, постараюсь вас не разочаровывать.

– Тут у тебя радио и рация. Дать специалиста, чтобы помог разобраться?

– Кроме того, что изучал средства связи в военном училище, окончил еще и специальные радиокурсы, так что попытаюсь вникнуть…

– Мне тоже показалось, – проворчал полковник, – что готовили тебя, не будем уточнять где, но явно не для того, чтобы ты прозябал на береговой батарее. Хотя и там ты тоже вроде бы не прозябаешь.

– Словом, воюю, как учили, – сдержанно подытожил Гродов.

Не прошло и двух минут, как заработали сначала радио, а затем и рация.

– «Легионер-012», «Легионер-012», – по-румынски донеслось прямо из рации, работающей без наушников. – Вижу, что ты появился на связи. Где ты находишься?

– «Легионер-012» на связи, – вспомнил комбат, что бортовой номер этого броневика «012».

– Это лейтенант Ботушану?

– Да, он-он. Ты радист? Позови кого-нибудь из офицеров.

– Сейчас позову дежурного. Оставайтесь на связи.

– Ты так лихо говоришь по-румынски?! – вполголоса удивился полковник, уставившись на комбата.

– Скорее, по-молдавски, – так же вполголоса ответил капитан и тут же приложил палец к губам. – Важно, что теперь я знаю свою фамилию – Ботушану.

– Я младший лейтенант Петреску, – послышался из радиопередатчика совсем юный голос.

– Здесь лейтенант Ботушану, позывной «Легионер-012». Я ранен в плечо.

– Мне уже сообщили, что вы ранены.

– Доложите командованию, что нахожусь в тылу у русских, в трех километрах юго-западнее хутора Шицли. – Гродов умышленно говорил слабым, приглушенным голосом, дабы делать его менее узнаваемым. Но, очевидно, дежурный офицер связи и не был знаком с тем, в роли кого Дмитрий сейчас выступал.

– Как вы там оказались, господин лейтенант?

– Прорывался с боем после потери хутора. Я ранен, один стрелок убит. В борту осколочная пробоина. С наступлением темноты попытаюсь прорываться. Стоим в глубокой балке, метрах в двухстах от дороги, замаскировались ветками и сухой травой.

– Русские поблизости есть?

– Ближайшие – в районе хутора. Приблизительно в двух километрах восточнее расположена полевая батарея, определил по выстрелам.

– На каком участке думаете прорываться?

– Еще одна атака на хутор сегодня планируется?

– Сегодня и завтра крупных атак уже не будет. Разве вы не знаете, что на послезавтра запланировано общее наступление на Восточный сектор обороны русских, которым маршал Антонеску решил командовать лично?

– Матерь Божья, спаси Румынию! Неужели командовать действительно будет сам Антонеску?!

Гродов метнул взгляд на сидевшего рядом, на кожаном рундуке, полковника. Даже при свете тусклой лампочки, накладывавшегося на поток дневного света, что струился через открытую заднюю дверцу, было видно, как удивленно вытянулось его лицо. По-румынски он не понимал ни слова, но дважды прозвучавшее имя румынского главнокомандующего заставило его наострить уши.

– Теперь это уже не подлежит сомнению, поскольку маршал прибыл в район боевых действий и завтра должен появиться здесь, на нашем участке. Впрочем, это не подлежит эфиру, хотя не думаю, что для русских это составляет какую-то тайну.

– Придется поинтересоваться об этом у командующего их военно-морской базой, – попытался пошутить Гродов. – А теперь слушайте меня, младший лейтенант. Прорываться думаю метрах в пятистах западнее хутора Шицли, ровно в десять вечера. Если карта у вас под рукой, то вы заметили, что там пролегает долина. Выходить буду в районе отмеченного на карте колодца, стоящего рядом с небольшим прудом.

Дежурный офицер связи немного замялся и сказал:

– Вижу, на карте обозначена поросшая кустарником долина, пруд… И колодец тоже.

– Предупредите о моем прорыве командира батальона, который держит оборону на этом участке. В двадцать один пятьдесят жду две красные ракеты, которые станут сигналом, что путь открыт. Все, умолкаю, иначе нас запеленгуют русские.

Отключив рацию, комбат на несколько секунд уставился на полковника, как бы приходя при этом в себя и готовя к предстоящему разговору командира полка.

– Так, говорите, что просматривается во мне склонность к фронтовым авантюрам? Как вы только что могли убедиться, это не самый страшный грех кадрового военного.

– Так что он там наговорил, этот Петреску?

– Не будем терять времени, срочно связываемся с полковником Бекетовым, ибо о таких сведениях начальник контрразведки базы должен узнавать первым.

– Теперь уже контрразведки созданного по приказу Ставки Верховного главнокомандующего Одесского оборонительного района, – напомнил Гродову полковник, – командующим которого тоже назначен наш контр-адмирал, остающийся при этом и командующим базой.

– Как-то упустил это из виду, – вздохнул комбат, выбираясь вслед за Осиповым из броневика. – Вот что значит одичать в своих артиллерийских подземельях!

Уже через минуту Бекетов был на проводе. Когда комбат пересказал ему историю появления на батарее чешского броневика, он, как и следовало ожидать, выслушал ее с ироническим безразличием, а вот смысл разговора с румынским младшим лейтенантом его сразу же насторожил.

– Информация о том, что маршал Антонеску направляется к линии фронта, уже просачивалась. Есть даже сведения о том, что то ли сегодня вечером, то ли завтра он проводит совещание с высшим командным составом южного направления Восточного фронта. Правда, на какое время назначено это совещание и где оно будет происходить, установить пока что не удалось.

Он выдержал паузу, ожидая, что Гродов вспомнит нечто такое, что могло проскользнуть в объяснениях румынского офицера. Уловив этот нюанс, комбат сказал:

– Можно было бы вновь связаться с этим Петреску, однако в лоб расспрашивать о том, что и где будет происходить с участием маршала, нельзя. Тут же станет ясно, кто этими сведениями интересуется.

– Ход мыслей правильный. Но чего стесняться? Так и скажи, что, мол, интересуется сам полковник Бекетов, собственной персоной, – саркастически подсказал ему начальник контрразведки.

– Тут же связываюсь и говорю, как велено, – в том же тоне подыграл капитан.

– Не создалось впечатления, что Петреску раскусил тебя и пытался превратить в канал дезинформации?

– Исключено. В эфире радист обнаружил меня совершенно неожиданно, дежурного офицера связи вызвал по моей просьбе, буквально через полминуты… Нет, не может быть.

– Опять же ход мыслей правильный, – признал полковник. – И вроде бы все сходится, если вспомнить, что «парад победителей» намечен был Антонеску на двадцать третье августа. Собственно, он уже прибыл на торжества и не исключено, что сам находится «при полном параде».

– Хотелось бы поприсутствовать на этом судьбоносном совещании.

– Не забудь при случае поздравить Антонеску с награждением его германским Рыцарским крестом. Шестого августа сам фюрер облагодетельствовал его. Да и чин маршала он только сегодня утром получил – вся румынская пресса трубит об этом[27]. Однако мы отвлеклись.

– Да нет, все вроде бы по существу.

– На рейд этот, по румынским тылам, действительно решишься?

– В свете последних событий это уже даже не рейд, а визит вежливости в честь нового маршала и кавалера Рыцарского креста.

– То есть решение окончательное?

– Предварительно подготовлюсь к этому визиту вместе с полковником Осиповым. Он находится рядом и готов всячески содействовать.

– Приветствую его как полковник полковника. Верю, что общими усилиями вы с этой задачей справитесь.

* * *

Прорыв прошел в строго назначенное время и в назначенном месте. Румыны видели, как броневик, отстреливаясь, «с боем» прорывается через порядки морской пехоты и даже пытались поддержать его огнем. Однако, преодолевая их линию обороны, «бронебойщики», как стали именовать гарнизон броневика, забросали окопы гранатами и, открыв огонь из всех видов оружия, высадили пятерых десантников. На помощь им тут же ринулся взвод пехотинцев, которые еще до прорыва по-пластунски накапливались в ложбинке и за едва приметной холмистой грядой.

Пока десантники расширяли коридор прорыва, бронеавтомобиль огненно прошелся берегом пруда, у которого начали скапливаться грузовые машины и подводы обозников, стремившихся напоить и покупать коней. Поскольку все это происходило в темноте, поднялась паническая стрельба, во время которой румыны почти не причиняли вреда морякам, но могли перебить друг друга. Воспользовавшись метанием распряженных лошадей, сержант Жодин и двое стрелков, которые вели огонь из щелей в тыльной части броневика, сумели проскочить между подводами и забросить в салон по ящику с консервами, два мешка круп и ящик с гранатами. В это время Гродов и боковые стрелки изрешечивали моторы и кузова машин, одна из которых, с боеприпасами на борту, взорвалась, а две другие загорелись.

Поскольку уцелевшие румынские тыловики разбежались, к богатствам обоза начали приобщаться и пехотинцы из подразделения прорыва, в значительно расширенном коридоре которого уже орудовало до роты бойцов. В то же время справа и слева от него настоящий артналет устроили полевые пушкари и минометчики. Воспользовавшись этой круговертью, вдоль низинного русла речушки десантники сумели переправить в тыл три подводы с продовольствием, причем в одну из них пришлось впрягаться самим вместо павших во время перехода лошадей. По этой же низинке под заградительным огнем орудий и пулеметным прикрытием броневика отходили к своим и большинство участников рейда.

– Вернувшись на Шицли, к штабу полка морской пехоты, Гродов связался по рации с румынским штабом и вновь пригласил к рации младшего лейтенанта Петреску. Выслушав его истерические крики по поводу подлого предательства лейтенанта Ботушану, который изменил присяге на верность королю и Великой Румынии, комбат спокойно произнес:

– Передайте командирам полка и дивизии, что в районе булдынского пруда оборона у них выстроена совершенно бездарно. А еще передайте, что весь этот «королевский кошмар», который я устроил этой ночью, можно считать проверкой на боеспособность вашей 15-й дивизии. Так вот, я разочарован: придется доложить Антонеску, что боеспособность эта равна нулю.

– Здесь – полковник Гросул! – послышался в наушниках яростный крик офицера, который вырвал микрофон у младшего лейтенанта. – Кто вы такой?! Я не верю, что вы – лейтенант Ботушану!

– Я кто вам сказал, что я лейтенант Ботушану? – медленно, спокойно спросил комбат, стараясь как можно правильнее произносить молдавские слова. – Кто посмел? Никакого лейтенанта здесь нет. Вы имеете честь говорить с капитаном Гродовым, командиром береговой батареи, тем самым Черным Комиссаром, который в июне – июле был комендантом «румынского плацдарма» на западном берегу Дуная.

– С Черным Комиссаром?!

– Ну да! Что это вы так разволновались, полковник?

– Это действительно вы?..

– Какой же вы, ей-богу, недоверчивый…

– … То знайте, что мы повесим вас, живого или мертвого, на центральной площади Одессы. Вы слышали: живого или мертвого!

– Это еще когда будет и будет ли вообще. А следующей ночью я совершу еще один рейд, у этого же пруда, но теперь уже в рамках операции «Королевский кошмар», название которой станет и названием моего трофейного броневика. Кстати, не подскажете, как мне напрямую связаться с маршалом Антонеску? Хочу высказаться по поводу боеспособности его, извините за выражение, армии.

14

Он погружался в черноту ночного штиля и выходил из нее, чувствуя себя существом, живущим в море и… благодаря морю. Его крепкое мускулистое тело истосковалось по таким мощным движениям, по стихии, которая способна дарить свободу силы и духа; по простору, не ограниченному ни стенами казематов, ни линиями окопов…

У войны, оказывается, существовали свои законы, у лета – свои. После некоторого похолодания вода в море вновь по-настоящему прогрелась, и теперь небольшие извилистые пляжи, врезающиеся своими каменистыми овалами то в море, то в нетронутую, первозданную степь, представали тем последним, что осталось от мирного бытия этого бредящего миражами вечности края.

Выставив из бойцов охранного взвода дальние заставы, а также отправив на шлюпке в сторону лимана морскую разведку, Гродов позволил батарее устроить себе первое со времен боевых действий в Восточном секторе вечернее купание. Да, при этом он категорически запретил какие-либо выкрики и вообще всякое проявление ребячества, поскольку ночью голоса с моря слышны довольно далеко; того и гляди, накличешь любопытство вражеских артиллеристов. Тем не менее бойцы были признательны ему за это «поощрение морем», за подаренный осколок мирной жизни.

Увлекшись, Дмитрий все дальше уходил в море, смещаясь при этом в сторону лимана. Опомнился, лишь когда услышал позади себя пронзительный, хотя и слегка приглушенный свист.

– Ты, Мищенко? – спросил капитан, увидев скользящую неподалеку тень рейдерской шлюпки.

– Я, товарищ комбат, – последовал ответ мичмана, направившего лодку навстречу капитану. – Мы подобрали на берегу сержанта Жодина и Женьку Юраша. Третий разведчик, старший краснофлотец Коробов, судя по всему, погиб в перестрелке, прикрывая отход.

– Почему считаете, что он погиб, Жодин?

– Видел, как на холме, прямо рядом с ним, взорвалась граната. Вслед за взрывом на возвышенность ворвались румыны.

– Почти убедительно, – мрачно признал Гродов. Он хотел еще что-то сказать, однако мина с воем вонзилась в прибрежную гальку, вулканически извергнув после себя султан из воды и камней. Вторая взорвалась уже в нескольких метрах от берега, но Гродов сразу же понял: это еще не вилка, которую третьим снарядом надлежит переполовинить, накрывая цель. Просто пока что стреляют на шум. И не ошибся: третью минометчики положили неподалеку от командного пункта батареи. Но и туда мина была послана случайно.

Рассчитанная на четверых шлюпка уже была наполнена, поэтому комбат просто ухватился рукой за свисавшую с кормы причальную цепь и приказал гребцам ускоренным темпом идти к причалу, на котором осталась его одежда.

– Но ты докладывай, сержант, докладывай, – подбодрил он Жодина. – Командир, он ведь и за кормой командир.

– На восточном берегу лимана и за Сычавкой усиленно накапливается пехота, которую подбрасывают сюда на машинах. По нашим прикидкам, не менее двух десятков машин уже рассредоточены между берегом моря и дамбой. Сколько там солдат, сказать трудно, но, полагаю, не менее двух батальонов румын наберется.

– И, наверное, до роты немцев, – добавил юнга. – Я слышал немецкую речь. В самом селе и за ним, у Николаевской дороги.

– Вот кто у нас настоящий разведчик, – похвалил мальчишку Гродов. – Давно пора представить к медали, да все некогда было. Сегодня же усажу писаря батарейного за наградную бумагу.

– Надо бы на рассвете открыть огонь по скоплению противника, товарищ капитан, – предложил сержант.

– Если бить по селу, жителей местных перебьем. А начнем бить по окрестностям, румыны и немцы тут же расползутся по степи как тараканы. Только снаряды зазря истратим, которых и так становится все меньше. Поэтому применим тот же метод, который использовали во время боя за булдынскую дамбу: дадим им втянуться на всю длину этой почти полуторакилометровой перемычки и тогда уже по-настоящему, по-одесски поговорим с ними «за жизнь».

Растерев тело полотенцем, Гродов быстро оделся и, войдя на командный пункт, попросил связать его с полковником Осиповым. Когда командир морских пехотинцев взял трубку, капитан начал извиняться, однако в ответ услышал добродушно-заинтригованное:

– Что, опять какую-то каверзу в отношении противника задумал, комбат?

– Причем весьма-а поучительную.

– Тогда чего извиняешься? Выкладывай.

Вкратце изложив ему данные разведки, а также план операции «Дамба», он попросил полковника, чтобы тот распорядился по поводу совместного проведения ее с подразделениями, расположенными на западном берегу лимана, у Николаевской дороги.

– Не волнуйся, распоряжусь, – успокоил его полковник. – Ты же знаешь, что к твоей батарее мои пехотинцы относятся с трепетом.

– Так вот, мне побольше бы сейчас этих самых «трепетных» штыков. Сколько сумеете выделить от щедрот своих командирских?

– Считай, что рота краснофлотцев и рота ополченцев, которые прикрывают сейчас правобережье в районе перемычки, на ближайшие двое суток находятся в твоем подчинении.

– Солидно. Две роты – это стоит уважения.

К четырем утра Гродов уже был на батарейном наблюдательном пункте, обустроенном на прибрежной возвышенности, в каменистом склоне которой образовалась небольшая пещера, где можно было укрываться во время артобстрела или нападения авиации. Вместе с ним находились отделение бойцов из взвода охраны и отделение разведки, которые становились последним резервом капитана в случае истощения румынами передовой линии обороны.

Зная, что прорыву через дамбу обязательно будет предшествовать артналет, комбат предложил командирам рот увести основную часть своих бойцов под прибрежные кручи, оставив на позициях лишь небольшой заслон.

– Понятно, – объяснил им свой замысел, – что сначала противник пошлет на прорыв две штурмовые роты, которые должны оттеснить нас и закрепиться на правом берегу лимана. Так вот, препятствовать этому особо не нужно. Важно оголить ту часть берега, которая уводит на север, в сторону Булдынки, не подпуская румын и немцев к морю.

– Но, если им удастся закрепиться на этом берегу и создать плацдарм, – ударился в рассуждения командир роты морских пехотинцев Коновалов, – тогда Григорьевки, точнее того, что от нее осталось, нам не удержать.

– Никаких гаданий по картам и линиям судьбы не будет, старший лейтенант. Случиться может всякое, но всегда следует помнить, что план этой операции разработан нами, а не противником. Именно поэтому мы должны вести себя так, чтобы все составные «Дамбы» проходили исключительно по нашему сценарию.

– Значит, так и будем вести себя, – поддержал его командир роты ополченцев Никитенко. – Если существует приказ, значит, существует и возможность его выполнения.

– Как лихо ты закрутил, лейтенант! – искренне удивился такой формулировке Гродов, поскольку действительно ничего подобного слышать не приходилось. – Штабистом служил?

– Никак нет, мастером на заводе работал. Только вот неделю назад звание командирское получил. А формулировка – обычная житейская мудрость.

– Не скажи, лейтенант. Чувствую, что умирает в тебе как минимум начальник штаба корпуса. Однако же развиваем мысль дальше. Убедившись, что дорога, вьющаяся вдоль берега, свободна, румыны могут воспользоваться машинами, чтобы ускорить переброску своих войск и вооружения. Во всяком случае, соблазн такой у них неминуемо возникнет.

– В какие-то азартные игрища ты нас втягиваешь, капитан от артиллерии, – недовольно покачал головой прибывший на НП роты моряков командир батальона майор Кожанов. – Если все это закончится крахом, стоять тебе перед трибуналом. И не исключено, что вместе с нами…

– Вся война, товарищ майор, как раз и есть не что иное, как сплошное азартное игрище. И потом, тактические ловушки при организации боя пока что никто не отменял.

– Ну смотри, капитан. У нас в полку давно ходят слухи, что ты – то ли слишком удачливый, то ли слегка завороженный, что обнаружилось еще во время твоего «румынского» рейда. Так что ты уж не подведи.

15

Румынское командование наверняка было удивлено тем, что во время артиллерийского удара по позициям моряков ни одно орудие русских в дуэль с их батареями не вступило. Никогда раньше на этом участке такого не происходило: обязательно принимались за работу или орудия береговой батареи, или главного калибра одного из судов, а тут вдруг такая покорность…

Еще больше оно приободрилось, когда штурмовому отряду без особых потерь удалось смять заслон противника и оседлать значительную часть Николаевской дороги на правом берегу Аджалыка. В штабе румынской дивизии давно предвещали, что со дня на день русские вынуждены будут сократить свою линию обороны и отойти за Большой Аджалык. «Из всего того, что мы наблюдаем сегодня, вытекает, что именно этим морские пехотинцы и пограничники как раз и заняты сейчас», – решили про себя неунывающие штабисты королевской гвардии.

И все же, когда разведывательный дозор подтвердил то, что Гродов уже мог видеть и в стереотрубу, – что румынские офицеры усаживают своих солдат на машины и длинной колонной, без авангарда и арьергарда, напропалую, входят на перемычку – майор Кожанов был поражен.

– Они там что, с ума все посходили? – удивился он, осматривая в бинокль видимую часть дороги по ту сторону лимана. – Что они себе позволяют?!

– Пардон, это же враги, а не ваши подчиненные.

– Но какие-никакие офицеры там все-таки есть?! Во всяком случае, должны быть.

– А что вы хотите, товарищ майор? Это мы с вами – простые, лапотные командиры и краснофлотцы, а у них там – что ни взвод, то королевская гвардия. И в бой – с именем короля Михая и великого фюрера Румынии Антонеску.

– Но теперь-то ты чего тянешь? – все же опять занервничал майор. – Ведь если они прорвутся на этот берег, сдерживать их уже будет нечем.

– Пусть втянутся, комбат, пусть втянутся. Они ведь сейчас не на каких-то там подводах-каруцах к нам едут, они – на машинах! Штыки сверкают, пуговицы надраены, офицеры – со стеками в руках. Только где-то мы это уже видели. Не припоминаете, где и когда, комбат морской пехоты?

И только когда передние машины стали медленно выползать на крутой правый берег, а штурмовой отряд румын приготовился к новой атаке, Гродов выхватил у телефониста трубку и прокричал:

– Полундра, пушкари! Огонь – по утвержденному плану.

А еще через минуту минометная батарея ударила по правому берегу, выкуривая румын из захваченных ими окопов и ложбин, в то время как три орудия главного калибра и семь «сорокапяток» обрушили свой огонь на западную оконечность перемычки, разнося ее в клочья и загораживая путь к берегу воронками и подбитыми, пылающими машинами. Затем орудия главного калибра точно так же взорвали дамбу у восточного берега, чтобы потом методично истреблять беспомощно застрявшую посреди дамбы, лишенную какой-либо возможности маневрировать автоколонну. Тем более что несколько машин взлетело на воздух вместе со снарядами и патронными ящиками, которые они должны были доставить на русский берег.

Когда с колонной было покончено и пушкари береговой батареи принялись развеивать те подразделения, которые все еще оставались на восточном берегу, майор Кожанов порывисто взглянул на часы, улегся спиной на бруствер наблюдательного пункта и вытер грязным платком такое же грязное, залитое потом лицо.

– А ведь с момента вашего удара прошло чуть более десяти минут, – проговорил он, едва заметно шевеля потрескавшимися губами. – Всего каких-нибудь десять минут – и от всей этой по-идиотски сформированной колонны не осталось ничего живого![28] Попадись мне в руки эти румынские офицеры, я бы приказал расстрелять их только за то, насколько бездарно они выстраивают свои наступательные действия.

– Мы этим тоже немало грешим.

– Но не настолько же, Гродов, не настолько же! Всему же существует предел.

– Всему, кроме глупости. Не моя мысль, так утверждали еще древние.

– Эх, сейчас бы еще ворваться на этот перешеек с двумя ротами моряков да пройтись по нему штыковой атакой!

Услышав это стенание командира батальона, Гродов откровенно рассмеялся.

– Ты чего? – обиженно удивился майор.

И тогда комбат совершенно серьезно, жестко объяснил ему:

– Да потому, что делать этого ни в коем случае нельзя.

– Что значит «нельзя»?

– Да потому, что даже при таких потерях противника почти из каждой воронки на ваших бойцов смотрел бы ствол винтовки или пулемета, летела бы граната. Ваши моряки рвались бы в штыковую, в рукопашную, а залегшие на косе румыны учебно-показательно расстреливали бы их, как в тире. Зачем же зря терять людей там, где никакой необходимости в этом нет?

– Ну, знаешь, если так рассуждать…

– Мы способны победить румынскую армию силами своего оборонительного района, не имея никаких крупных подкреплений с Большой земли? Решительно нет! В таком случае у нас только одна цель: удерживать рубежи, сдерживать противника, максимально уничтожая его живую силу и технику, то есть сковывая и изматывая его.

– Понимаешь, капитан, это у тебя сугубо артиллерийская тактика, поскольку ты привык смотреть на передовую в окуляр своей стереотрубы или в бинокль, из орудийного капонира. Но существует же и тактика пехотного боя.

– К сожалению, отменить ваш приказ я не смогу, сколь странным он бы мне ни казался. Если бы в этой ситуации вы бросили свой батальон в рукопашную, на той стороне тут же нашелся бы какой-нибудь умник с дипломом бухарестской Королевской военной школы, который бы снисходительно удивлялся: «Господи, неужели у русских не осталось ни одного опытного, тактически мыслящего офицера?..» Ну и дальше – в том же духе, в каком только что вы, товарищ майор, отзывались об опыте и мудрости румынских офицеров, действительно проявивших себя на этом перешейке совершенно бездарно.

Считая, что полемика завершена, Гродов тут же приказал своей батарее еще раз пройтись по дамбе, теперь уже из расчета по два снаряда на орудие, а затем связался по рации с полковником Осиповым и предложил:

– Самое время заговорить вашим полевым батареям, только уже с переносом огня как на западный, так и на восточный берега.

– Мои пушкари в курсе, – азартно откликнулся полковник, радуясь тому, что и работы его окопникам флотским останется меньше, и появится она теперь уже не скоро. – Понимают, что врага лучше давить в его же стане.

Артиллеристы еще только готовились к новому артналету, когда Гродов связался по рации с сержантом Жодиным, под командованием которого оказался сейчас трофейный броневик, – после недавнего ночного рейда по тылам врага в батарее эту машину стали называть «королевским кошмаром».

– Труби сбор своего экипажа, сержант.

– Два автоматчика-гранатометчика у приоткрытой задней дверцы. По автоматчику в башнях и оба пулемета к бою готовы, – доложил тот. – Еще двоих автоматчиков беру десантом на борт. Нахожусь под защитой берега в километре от вашего НП.

– Вот это настоящая готовность. Подводи свое чудище к линии фронта и, как только пушкари уймутся, пройдись по прибрежной зоне в районе Григорьевки.

Поняв, что артналет прекратился, остатки румынского десанта стали выбираться из своих укрытий и скапливаться на приморской окраине села. Появление со стороны моря броневика с румынскими эмблемами на бортах и с флажком на передке они восприняли с удивлением, но отнеслись к нему, как обычно относятся к солидному подкреплению. Тем более что двое лежавших на шинелях по обе стороны башни десантников были облачены в трофейные румынские мундиры.

Каков же был ужас румын, когда водитель этого чудовища направил машину в самую их гущу, а шесть автоматов и два пулемета стали изрыгать во все стороны патронные очереди, в перерывах между которыми красные расшвыривали гранаты. Даже сидевший за рулем Пробнев умудрялся стрелять в щель из подаренного ему комбатом пистолета, не говоря уже о том, что не менее шести человек пали под колесами его «Королевского кошмара».

Пройдясь поприлиманной части села, броневик ворвался на центральную улицу, и, рассеивая пробравшихся туда румын, вскоре развернулся и оказался во главе двух атакующих рот – морской пехоты и ополченской. Вместе они сбросили остатки румынского десанта в Аджалык, причем некоторые из наступавших тоже вошли в воду, истребляя врагов так, словно это была озерная охота, с той только разницей, что, отходя по мелководью, некоторая «дичь» все еще пыталась отстреливаться.

16

Проследив в бинокль за тем, как между взрывами снарядов полевых орудий последние чудом уцелевшие солдаты противника перебежками отходят на «свой», восточный берег лимана, капитан Гродов решил, что операцию «Дамба» можно считать завершенной, и предложил майору пройтись по лиманскому прибрежью. Судя по всему, румынское командование было настолько обескуражено неожиданной гибелью и своего десанта, и большой колонны войск, что уже даже не обстреливало противоположный берег Аджалыка, а растерянно наблюдало за агонией своих разгромленных подразделений.

Одиночный снаряд, взорвавшийся между корпостом[29] и приморским обрывом буквально за минуту до того, как комбат намеревался оставить его, можно было воспринимать как жест бессилия, выраженный кем-то из артиллерийских командиров.

– Вот видите, майор, как без особых потерь можно истребить всю мощь противника и почти бескровно вернуть себе ранее оставленные позиции, – заметил Гродов, когда вместе с Кожановым они прошлись по тому, что осталось от Григорьевки, население которой в эти дни в основном пряталось по каменным погребам и в ближайшей катакомбной выработке.

Морской пехотинец задумчиво пожевал нижнюю губу, пережевывая вместе с нею и свое слегка задетое самолюбие.

– Согласен, впечатляет.

– А представляете, как в эти минуты зрелище разгрома впечатляет румынское командование?

– Если не ошибаюсь, приблизительно по такой же схеме совсем недавно ты громил румынские части на булдынской перемычке?

– И не постесняюсь повториться еще раз, если только противник опять внаглую сунется по григорьевской дамбе.

– Пока не поймут, что идти напролом нельзя?

– Вот именно, пока не поймут. А вам бы, товарищ майор, только в штыковую да в штыковую… Зачем зря терять морских пехотинцев в кровавых рукопашных, если с этими «королевскими проходимцами» можно говорить интеллигентным языком артиллерии и таких вот, – указал он на броневик, остановившийся у ограды прибрежной усадьбы, – «страшилищ».

– С тобой, капитан, действительно можно воевать по-настоящему. Не пойму только, почему ты до сих пор все еще «капитанствуешь»?

– Так ведь все майорские должности уже заняты, товарищ майор, – улыбнулся Гродов, принимая из рук шедшего вслед за ними радиста наушники.

– Ну что, и на сей раз твоя западня сработала? – услышал он усталый голос командира полка.

– Как это ни странно… Разрешите доложить, товарищ полковник, совместно разработанная нами операция «Дамба» успешно завершена.

– Да это уже не операция «Дамба», это уже операция «Амба»! – прокричал высунувшийся из командирской башни своего броневика сержант Жодин. – Так и предлагаю переименовать!

– Слышите голос «солдатских масс»? Операцию предлагают переименовать на «Амба»!

– А что, вполне по-флотски. Так и назовем ее в нынешнем донесении командующему. Хотя, замечу, выглядит все это странно. Мне потому и не верилось в успех твоего замысла, капитан, что считал: трагедия булдынской дамбы чему-то же должна была научить румынское командование. И был страшно удивлен, убедившись, что они так ничего и не поняли, и ничему не научились.

– Сам был поражен, когда увидел, что эти красавцы решили пробиваться к нам через дамбу на машинах. Никак не пойму, что помешало им перебросить всю эту рать к верховьям Аджалыка, чтобы оттуда обрушиться на нас уже по западному берегу, на полную мощь, развернутыми по фронту порядками. Донос на них написать их главкому Антонеску, что ли?

– Напиши, капитан, он оценит. Только сначала поддержи меня своими стволами. Опять румыны нацеливаются на хутор Шицли, как на трамплин, с которого можно налетать на твою батарею. Поддержки у командования базы я уже запросил.

– И каков оказался ответ?

– Контр-адмирал обещал вновь прислать какую-то из канонерок. Скорее всего, «Красную Армению».

– Телеграфируйте румынам, пусть потерпят, понежатся на солнце, пока у меня орудийные стволы остынут. Кстати, вижу на рейде какое-то судно. Сейчас мой радист выйдет с ним на связь. Словом, морскую пехоту в обиду мы не дадим.

С майором Кожановым комбат попрощался уже как со старым знакомым.

– Если уж сильно будут на мозоли наступать, обращусь за поддержкой, – оговаривал свое право на контакты с ним командир батальона.

– Комбат комбата никогда не подведет, – заверил его капитан.

В экипаже «Королевского кошмара» один боец, из десантников, оказался раненным. Рана вроде бы представлялась несерьезной – срикошетив, пуля задела его плечо, – тем не менее перевязка, которую ему сделали сами «бронебойщики», как называл своих сержант Жодин, кровь не остановила, и его нужно было поскорее доставить в лазарет. Этим транспортом Гродов и решил воспользоваться.

Раненого уложили на боковой рундучок, румынский флажок на стереотрубе сменили на заранее припасенный красный, чтобы кто-нибудь «по нервозности своей» сдуру не пальнул по броневику, и помчались в сторону батареи.

– Как впечатление от «григорьевского рейда», сержант? – поинтересовался Гродов.

– После рейда, который мы совершили в районе Шицли, удивляться уже нечему, но врагов уложили столько, сколько в обычном бою на роту хватило бы. Словом, «Королевский кошмар» он и есть кошмар, – командирское место Жодин уступил капитану, а сам восседал рядом, на одном из кресел рундучка. – Машина классная. Вы посмотрите, как мудро чехи все здесь продумали. Просторно, удобно, внутренний прогрев салона… Ее бы – да на гусеничный ход поставить, цены бы ей не было.

– Но тогда потеряла бы в скорости и маневренности.

– Зато не приходилось бы всякий раз молить всех святых, чтобы какой-то идиот не прошелся очередью по скатам. Но лучше всего было бы заполучить еще хотя бы две гусеничные танкетки и сформировать такой себе батарейный «бронированный кулак». Представляете, товарищ капитан, сколько истинно королевского кошмара прибавилось бы тогда в ближних румынских тылах.

– Почему только в ближних? – возразил Пробнев, слышавший эти рассуждения по внутренней связи. – Чем дальше мы отдалялись бы от передовой, тем страшнее становились бы, поскольку поражали бы своей внезапностью и мощью. Горючки, правда, мотор этот жрет немерено, вот и возникает вопрос: где и как заправляться? Хоть цистерну за собой вози.

– Не о том говорим, братва, – Жодин выдержал небольшую паузу, вздохнул и философски завершил: – На такой машинерии не воевать надобно было бы, а девочек катать по Дальним Мельницам[30], где Жорку Жоду, как меня там по-уличному величали, каждая собака на всякое «здрасте-до свиданья» за руку уважала. Может, все-таки устроим себе рейд по нашим… ближним тылам, а, товарищ капитан? При первой же малейшей оказии, скажем, если нужно будет в штабе базы или оборонительного района побывать?

– Ты, Жодин, все же мысленно сосредоточивайся на румынских ближних тылах, – посоветовал ему комбат. – Так надежнее, а главное, для души и нервов успокоительнее.

– До последних дней своих вспоминать буду, что на фронте командир у меня был толковый, но… бесчувственный.

В это время броневик резко остановился. Следуя совету Пробнева, комбат откинул крышку верхнего люка и выглянул. Оказалось, что они находились у огневых позиций главного калибра, неподалеку от третьего орудия, и прямо на них, с поднятыми вверх трясущимися руками, шел румын, в двух шагах от которого с винтовкой наперевес шествовал юнга Юраш. Румыну было под сорок, и затрапезный вид его – без пилотки, весь в глине и траве, штаны с дыркой на колене, небритое лицо – свидетельствовал о том, что он явно не принадлежал к числу самых бравых вояк доблестной королевской гвардии.

– Ты где этого кровного двойника Антонеску изловил, юнга?! – уже успел вывалиться из броневика через заднюю дверцу сержант Жодин. – Что у тебя за манера такая: что ни день – то нового пленного румына приводить?!

– Я же дозорным был возле батарейного подсобного хозяйства.

– Понятно: как всегда, на самом важном объекте охрану нес. Кому еще доверить, как не лучшему юнге флота? – прицениваясь, обошел сержант вокруг застывшего, как статуя «самому несолдатскому солдату», пленника.

Гродова так и подмывало прекратить эту балагурщину и заставить сержанта соблюдать субординацию, а юнгу – доложить, как положено, о том, что произошло. Но, когда говорить-чудачить начинал Жодин, особенно при встрече с юнгой, комбат терял всякую способность оставаться суровым и призывать хоть к какому-то порядку.

– Не прошло и получаса, как я краснофлотца Викторчука на посту этом сменил, когда слышу: что-то в развалинах амбара нашего шуршит. Я заглянул – вроде никого. «Может, кот или крыса?» – подумал и пошел осматривать другую территорию.

– Так он, гад, что, на добро флотско-батарейное позарился?! – артистично изумился Жодин. – К двум годам расстрела его приговорить и никакого обжалования по начальству.

– А еще через полчаса вижу – в кустарнике какая-то фигура мелькнула. Тогда я за угол караулки метнулся и кричу: «Руки вверх! Стрелять буду!»[31]. Оказалось, что он в закутке под обваленной стеной прятался, а потом, видно, жара настолько доняла его, что решил в родничке, что из катакомбы бьет, напиться. Вот там я его…

– Ну, при таком крике, как ты сейчас изобразил, целый батальон румын руки мог бы поднять и даже не вздрогнул бы, – заключил Жодин.

Когда-то в этой лощине действительно располагалось батарейное подсобное хозяйство – парник, небольшой курятник и с десяток поросят, а еще две пары лошадей, крольчатник да амбар с кормом. С началом обороны города хозяйство опустело, тем не менее Гродов по давней батарейной традиции выставлял там по одному дневных и по два ночных дозорных, как бы определяя этими дозорами границы батарейных владений.

– Как ты оказался в этой местности, рядовой? – спросил капитан, приближаясь к пленному.

– Когда ваши войска начали захватывать хутор, я бежал.

– Но обычно бегут в свой тыл, а ты почему-то побежал в наш. Лазутчик?

– Нет, что вы, господин офицер! Какой из меня лазутчик? Господь миловал. Просто во время вашей атаки я упал в ложбинку, под куст сирени, и меня никто не заметил. А потом пополз в степь. Куда мог, туда и полз, долго так…

– И где же твоя винтовка?

Пленный испуганно передернул плечами.

– Там где-то, – оглянулся в ту сторону, откуда его привел мальчишка и где оставался хутор Шицли, в котором завершился его не самый героический на этой войне боевой путь.

Гродов придирчиво осмотрел его разбитые сапоги с отпадающими подошвами, истрепанное обмундирование, на котором ремень с подсумком казались необъяснимым излишеством, и увидел перед собой… босоногого румынского крестьянина с лицом, щедро и несуразно вспаханным темно-коричневыми морщинами; с полуослепшими от яркого южного солнца глазами и руками, кожа на которых давно предельно огрубела и необратимо потрескалась от каждодневного крестьянского труда.

Даже не расспрашивая самого пленного, капитан мог с уверенностью утверждать, что человек этот предстал перед адом войны совершенно безграмотным. Только недавно призванный в армию, он так до сих пор и не осознал до конца, в какую кровавую, вселенскую авантюру его втянули; никакого представления не имел о том, где, в каком конце света – на карте и на местности – следует искать Южный Буг, о котором армейские пропагандисты талдычили ему как о естественной, исторически оправданной границе Транснистрии; и где находится Крымский полуостров, который еще предстояло взять, но который уже обещан фюрером маршалу Антонеску в награду за союзническую верность и фронтовое братство.

– Ты знаешь, что означает слово «дезертир»?

– Знаю, – виновато опустив голову, произнес этот недосолдат. – Это когда бросил винтовку и бежал. За это у нас расстреливают.

– У нас тоже, – «успокоил» его комбат. – Но, когда мы отправим тебя в город, на сборный пункт военнопленных, будешь говорить, что ты дезертир, а еще лучше – перебежчик, и Боже тебя упаси говорить, что тебя задержали в нашем тылу. В сопроводительной записке я этот факт, что ты перебежчик, подтверждаю. Не знаю, выйдет ли тебе из всего этого какая-то поблажка, но, по крайней мере, не расстреляют как пойманного в нашем тылу диверсанта. Ты все понял?

– Понял, господин офицер, как же не понять?! – в мгновение ока метнулся он к Гродову и, ухватив его за руку, попытался поцеловать.

– Отставить! – рявкнул на него капитан. И хотя сказано это было по-русски, пленный прекрасно понял, что допустил оплошность. – Я не священник, чтобы мне руки целовали. И слюни тоже не распускать. Как человек военный, я тебя, врага, пришедшего на мою землю, жалеть не должен. Но ведь я еще и просто… человек.

* * *

Разрешив пленному руки больше не поднимать, он отправил его под конвоем юнги в подземную казарму с твердым наказом коку накормить обоих. А когда, распорядившись относительно маскировки броневика и прочих дел, тоже вернулся в катакомбную казарму, наградил Женьку Юраша высшей командирской наградой – пачкой печенья из собственных командирских запасов. Давно отвыкший от подобных деликатесов, тринадцатилетний юнга поначалу возликовал и сунул пачку за пазуху, а потом, немного поколебавшись, вышел в первый орудийный дворик, на котором пленному уже нашлась работа – укладывать в штабеля разбросанные во время артналета использованные снарядные ящики.

Усадив «крестника» рядом с собой, на три поставленных друг на друга ящика, юнга извлек пачку, разорвал ее и, отсчитав половину, протянул Георгице, как звали пленного. Не веря в такую щедрость мальчишки, солдат растерянно посматривал то на печенье в его руке, то на лицо.

– Ты что, сомневаешься, что поделил поровну? – обиделся Женька. – Можешь посчитать: пять – тебе, пять – мне, все по-честному. У нас на батарее мухлевать не принято.

И совершенно не обратил внимания на то, что на глазах у пленного вновь, как и тогда, когда он бросился целовать руку комбата, выступили слезы.

Грузовая машина, на которой были доставлены колодки с патронами для счетверенных пулеметных установок, мешки и ящики с продовольствием, свежая фронтовая почта, прибыла со стороны Чабанки лишь на вторые сутки. На ней комбат и решил отправить в тыл свою «батарейную находку» – рядового Георгицу. Хотя на батарее уже привыкли к его трудолюбивому присутствию, однако содержать пленного на таком строго секретном объекте было не положено.

– Куда вы этого «оглоеда» отправляете, товарищ капитан?! – изумился старшина, который был старшим машины и в распоряжении которого находились двое рядовых, выступавших одновременно и грузчиками, и охранниками. – Кому он там нужен?! Шлепнуть его прямо здесь же – и с концами. А то ведь еще бежать по дороге надумает или на охрану нападать.

– Вы мой приказ: «Доставить пленного на сборный пункт» слышали? – пришел в холодную ярость капитан.

– Так точно, слышал, но ведь я же…

– Еще раз услышу слово «шлепнуть», тут же прикажу, чтобы шлепнули вас. Прямо здесь же.

– Вы сначала сами пойдите, возьмите кого-нибудь в плен, а потом распоряжайтесь! – в свою очередь вступился за пленного юнга. – И ни на кого нападать он не собирается, бежать тоже.

Не менее решительно поддержали командира и присутствовавшие при сцене отправки пленного старшина батареи мичман Юраш, сержант Жодин и другие бойцы.

– Война есть война, – рассудительно молвил кто-то из них, обращаясь к старшине. – Завтра сам можешь оказаться в ипостаси пленного.

Пораженный таким отпором, старший машины попытался было оправдываться: «Да мне что? Приказано, значит, доставлю. Просто в городе и так уже ни воды, ни еды не осталось, а пленных этих – как саранчи. И склады армейские тоже почти пусты. Если в скором времени караван судов с провиантом с Большой земли не прибудет, через неделю на одних сухарях выживать придется. Причем и вашей батарее – тоже».

Нутром каждый понимал, что в словах старшины заключена та высшая правда жизни, которая ни сомнению, ни обжалованию не подлежит. И все же внять ей не желал.

Когда пленный уже забрался в кузов, юнга подошел к борту, вынул из кармана свой «НЗ» в виде двух черных, как земля, сухарей и один из них протянул Георгице.

– Не думай, у меня их только два, так что все поровну. У нас на батарее не мухлюют, особенно когда дележ доходит до сухарей.

17

… Однако события, связанные с отправкой пленного, происходили позже, а в тот день, когда была завершена операция «Амба», они развивались так, как и должны были развиваться. Не прошло и получаса после того, как экипаж «Королевского кошмара» вернулся на батарею, а начальник штаба 1-го полка морской пехоты уже сообщал о сведениях, которые только что поступили от разведчиков. Из них следовало, что через Булдынку, в сторону Шицли, ожидается выдвижение двух эскадронов королевской гвардии и пехотной роты при поддержке четырех танков. Эти и несколько других подразделений, в основном тыловых, сосредоточились на восточной окраине села и, судя по всему, намереваются парадным строем пройти по центральной улице.

– Смотр у них там, что ли? – проворчал Гродов. Только что командир огневого взвода Куршинов доложил ему, что износ стволов главного калибра достиг предела. И ему уже трудно будет отвечать не только за точность попадания, но и вообще за целостность орудия и жизнь комендоров.

– Вполне может быть, что прибыло какое-то высокое начальство, – взял трубку телефона сам командир полка. – По крайней мере, наш наблюдатель заметил появление на той же восточной окраине деревни людей, которые выстраивали солдат, заставляя позировать перед фотоаппаратами и кинокамерой. Судя по всему, это прибыли корреспонденты фронтовой кинохроники и какой-то из центральных газет.

– То есть командование решило устроить в прифронтовой деревне такой себе мини-парад мини-победы, после которого подразделения отправлялись бы прямо в бой?

– Мыслю теми же категориями, – по-научному решил изъясниться полковник.

– До чего только не доводит нас глупое человеческое тщеславие! – в том же духе поддержал его комбат.

– В любом случае вам не стоит выпускать их из деревни на степной простор, – заключил Осипов. – Тем более что село это у вас пристреляно. А когда конница вырвется из него и рассеется веером, тогда уже…

– Замысел ясен, – прервал его Гродов, и тут же по внутренней связи скомандовал: – К орудиям! Орудия к бою! Ориентир – центральная улица Булдынки.

– Но мы неспособны долго вести огонь, – попробовал взывать к его начальственному и техническому сознанию командир огневого взвода. – Как я уже докладывал…

– Отставить, лейтенант Куршинов, – осадил его комбат. – Никакого доклада я не слышал, поскольку в природе его не существовало. Кроме того, довожу до вашего сведения: на нашей батарее даже орудия сознательные, поскольку это орудия береговой батареи флота. Лучшей, к слову, батареи Черноморского и всех прочих флотов и флотилий. Поэтому еще один короткий артналет они осилят.

– В таком случае, товарищ комбат, я снимаю с себя всякую ответственность за все то…

– Лейтенант, – вновь упредил его Гродов, – запомни: еще ни одному офицеру ни в одной армии мира снять с себя на фронте ответственность не удавалось. Обычно ее снимали другие, причем вместе с погонами, и в большинстве случаев – вместе с головой.

Все еще пребывавший на связи полковник Осипов не сразу понял, что там, на батарее, происходит, в чем смысл этой офицерской пикировки.

– Что там у вас происходит, капитан? – как можно вежливее поинтересовался он, понимая, что вторгается в какие-то особые личностные отношения.

– Да так, ничего важного. Схоластические споры по поводу долга и ответственности артиллеристов и их орудий. Причем мнения, как всегда, разошлись по мелочам.

– И все же… Может, чем-то помогу?

– Вот уже который день между мной и командиром огневого взвода ведется полемика по поводу того, выдержат ли изношенные стволы нашей батареи очередной артналет.

– И к какому выводу пришли?

– Получается, что у лейтенанта Куршинова свое мнение, а у его орудий – свое. Но общий вывод ясен: стволы всех орудий нужно поменять. Однако своими силами мы вряд ли сумеем сделать это качественно и быстро, не теряя боеспособности батареи. Я просил портовиков прислать нам бригаду опытных такелажников, но пока что не прислали. Они и в порту сейчас на вес золота. Тогда я попросил прислать каких-нибудь отставных такелажников, старичков-пенсионеров, хотя бы в роли мастеров-наставников.

– Разумно. Так, может, мне тоже стоит связаться с начальником порта? Чтобы со своей стороны?..

– Пока что бессмысленно и неэтично. Позвоню еще раз, если не подействует, будем решать, что делать. Не исключено, что вынужден буду наводить орудия на здание конторы порта. К вам пока что единственная просьба: пусть ваши штабисты сообщат, когда эти конные королевские гвардейцы начнут выходить из деревни. Придется всю их строевую подготовку забраковать. И еще… Подключайте полевую артиллерию, но только после первых двух моих залпов.

Точность первых залпов, во время которых шестью осколочно-фугасными снарядами флотские артиллеристы разметали и часть давно полуразрушенной улицы, и авангардный эскадрон, очевидно, повергла румынское командование в шок. Попав еще и под огневую завесу полевой артиллерии, кавалеристы попытались прорываться назад, к берегу лимана, к прибрежным оврагам и кручам, но на полном скаку наткнулись и почти смяли свою же пехоту.

А тут еще береговая артиллерия неожиданно перенесла огонь на восточную сельскую окраину, преграждая путь к отходу, а затем все орудия, включая полковую батарею, вместе ударили по центру села.

– Ну-ка, прикинь, сколько километров от твоих орудий до Булдынки, – обратился Гродов к командиру батареи «сорокапяток» старшему лейтенанту Владыке.

– Уже несколько раз примерялся, – разочарованно сообщил тот. – Никак не дотянемся: максимальная дальность стрельбы моих пушчонок – четыре километра четыреста метров. А ведь всей душой хотелось бы помочь.

Архиерейский бас, которым Владыка поражал бойцов на «румынском плацдарме», каким-то странным образом смягчился, и в интонациях его стали проскальзывать «виноватые» нотки, словно он собирался просить прощения за неполноценность своей батареи.

– И вот так всегда, – проворчал комбат, – семиорудийная батарея опять бездействует, а как бы она сейчас понадобилась в этом булдынском котле!

– Вы же видели, товарищ капитан, как мы на григорьевской дамбе душу отводили. И мы, и наши 82-миллиметровые батальонные минометчики.[32]

– Во время операции «Амба» ни вопросов, ни претензий к вашим батареям не возникало – очевидный факт.

Оставив в покое свою полевую артиллерию, комбат приказал Жодину готовить к «выходу на гастроль» их самый надежный резерв – броневик «Королевский кошмар». А когда несколько минут спустя сержант доложил, что экипаж к бою готов, предупредил:

– Сегодня займешься вторым пулеметом. Он весь в твоей власти, священнодействуй!

– Так это же мое любимое место! – воскликнул одессит, помня, что перемещение его от первого, то есть башенного, командирского, пулемета к пулемету, расположенному рядом с водителем, могло означать только одно: сегодня броневик опять поведет под своим командованием сам комбат.

И никаких командирских амбиций Жорки это не затрагивало, он обожал капитана за предельную рисковость его характера, которая каким-то странным образом сочеталась с убийственно холодным расчетом, с умением почти все предвидеть и просчитать.

Прекратился этот артналет, когда поредевшая рота морских пехотинцев из восьмидесяти бойцов скрытно, врассыпную подошла к деревушке и, при поддержке двух ручных пулеметов, стала прочесывать ее. Во второй волне, в обход села, двинулись еще одна рота моряков и рота пограничников, причем значительная часть «черных комиссаров» продвигалась под прикрытием броневика. Точнее, почти вся рота прорывалась тылами противника по той полосе, которую прокладывал своим огнем экипаж «Королевского кошмара», само появление которого ввергало румын в смятение.

Преградив путь кавалеристам и пехотинцам противника, стремившимся во что бы то ни стало добраться до спасительной дамбы, броневик несколько минут истреблял или рассеивал их группы, пока некоторые усадьбы по обе стороны центральной улицы не оказались в руках морских пехотинцев и пограничников. Решив, что теперь булдынская группировка врага окончательно блокирована и отрезана от основных сил, расположенных на восточном берегу Аджалыка, комбат приказал развернуть броневик и ворваться на косу.

– Это безумие, комбат! – воскликнул Жодин, узнав об этом решении. – Если румыны бросят на помощь «булдынцам» свежие подкрепления, мы окажемся с ними один на один. Они сомнут и затопчут нас.

– Не думаю, что румыны решатся перебрасывать сюда подкрепления прямо сейчас. Они осмелятся на это только ночью или утром, когда мы оставим село. И потом, почти до половины косы мы будем гнать их впереди себя и продвигаться по их телам. Где-то посредине косы, – обратился капитан к бессменному водителю Пробневу, – расположен небольшой островок, на нем и развернешься.

– Так ведь разворачиваться придется в самой гуще врагов, – заметил ефрейтор, однако тут же уточнил: – Но как прикажете…

18

Когда они приостановились у холма, за которым начинался спуск к дамбе, у броневика осталось не более десяти бойцов, еще двое возлежали в нишах для десантников.

– Мы решили ворваться на дамбу, – открыл им свой замысел Гродов. – Хватит храбрости пойти с нами?

– Пойдем, – ответил один из пограничников, – в деревне теперь и без нас разберутся.

– Звание, фамилия?

– Старший сержант Пшеничный.

– Назначаю вас командиром пехотного десанта, старший сержант. Вон еще трое морских пехотинцев на самом берегу объявились. Присоединяйте их к себе. Тактика такая, – объяснил капитан, переждав, пока Жодин пулеметными очередями выкосит группу румын, попытавшихся выйти к дамбе с севера, продвигаясь у самой кромки воды. – Держитесь шагах в десяти от броневика, используя остатки незасыпанных противником воронок и плавневые островки. И задача ваша проста: истреблять всех тех, кто уцелел после моих бронебойных стрелков. Назад мы должны уйти, оставляя западную часть дамбы как очищенную от врага территорию.

Последнее слово Дмитрий произнес под свист пуль, срикошетивших от лобовой брони, причем одна из них пропела буквально у его виска.

Часть румын из той группы, которую Жодин пытался уничтожить, все же сумела прорваться к дамбе. За ними потянулись еще несколько солдат, очевидно, отсиживавшихся под прибрежным косогором еще со времени артналета. А где-то там, далеко впереди, образовалась пробка из подбитых машин и подвод. На одну из этих машин как раз и взобрался кто-то из румынских офицеров, пытавшихся остановить это повальное бегство, чтобы организовать новую атаку на село.

Гродов видел в бинокль, как офицер угрожающе стрелял в воздух из пистолета, как размахивал им, взывая солдат к мужеству и патриотизму. Но своими действиями он лишь увеличивал пробку, делая ее еще непроходимее, а значит, погибельнее. Хаос вносили и кавалеристы, которые не решались сходить с коней, а втискивались на них в толпу, пытаясь нагайками пробиться через нее.

– Как только въедем на косу, попытаюсь достать этого крикуна, что на кузове машины, из пулемета, – послышался по переговорному устройству голос Жодина.

– Зачем? Его – в последнюю очередь! Если он не понимает, что тем, чем он сейчас занимается, следует заниматься не на узком перешейке, а на том берегу, тогда пусть помогает нам формировать толпу и создавать пробку.

– Если только его свои же не уберут, – поддержал комбата Пшеничный, который вместе с другими бойцами старался держаться на спуске к дамбе по правому борту, защищавшему от пуль тех румын, которые еще оставались под крутыми лиманными берегами.

Убегавшие по дамбе румынские пехотинцы воспринимали надвигавшийся на них броневик как некое чудовище. Некоторые в ярости и бессилии пытались на ходу отстреливаться от него, но тут же падали под пулеметно-автоматным огнем, гибли под его колесами, под пулями или штыками десантников. Какой-то безумец прямо из глубины толпы метнул в броневик противопехотную гранату, но «Королевский кошмар» она не остановила. Забрав жизнь одного из пограничников и ранив морского пехотинца, ее осколки иссекли до десятка своих же.

– Лейтенант! – прокричал в рацию Гродов, обращаясь к Куршинову. – Помнишь по карте островок посреди дамбы?

– Помню.

– Так вот, я сейчас на дамбе. По снаряду на орудие – по восточному берегу, с выходом на основание дамбы. А через пять минут – залпом по островку и его восточной окраине. Орудия заряжены?

– Так точно, как было приказано.

– Вот и действуй, ориентиры пристреляны.

– Но ведь вы все еще находитесь на дамбе, – возразил лейтенант, уже скомандовав: «Батарея, к бою!»

– Мой визит завершен; и потом, твои снаряды меня ведь знают! Пшеничный, ты жив? – высунулся капитан в проем раздвинутых задних шторок.

– Сам удивляюсь.

– Мы, отстреливаясь, начинаем пятиться назад, чтобы при первой же возможности развернуться. Отходите под нашим прикрытием и постепенно погружайтесь в нутро. Человек шесть-семь, думаю, возьмем, только не забудьте раненого!

Решив, что русские убегают, несколько румын бросились вдогонку, но тут же полегли, причем крики раненых уже сливались с первыми разрывами девяностокилограммовых снарядов береговой батареи, которые отрезали от своих всех врагов, которые все еще оставались на дамбе. А заключительный залп батареи прогремел как раз в ту минуту, когда броневик заползал за спасительный береговой пригорок, чтобы под его прикрытием уйти в сторону хутора Шицли.

Развернуться они так и не сумели. Да в этом уже и не было необходимости. Ведь тогда второй пулемет Жодина оказался бы не у дел.

– Какие потери, старший сержант? – высунулся из люка Гродов, осматривая в вечерних сумерках поредевший десант, до конца остававшийся преданным его «Королевскому кошмару». Те из бойцов, которые находились в салоне броневика, тоже вышли, кроме разве что раненного в ногу краснофлотца. – Старший сержант Пшеничный, не слышу ответа!

– Нет его больше, – взволнованно ответил какой-то худощавый, похожий на подростка солдатик. – На выходе из дамбы остался. Пуля попала прямо в лицо, когда отстреливался. Прикидываю, что у нас – четверо, вместе со старшим сержантом, убитых и трое раненых.

Гродов помолчал. В эти мгновения капитан думал о том, что, не решись он на этот дамбный рейд, все эти люди остались бы живыми. По крайней мере, на этот вечер, на эту ночь и на следующее утро – живыми. Но в то же время живыми остались бы и до сотни всех тех врагов, которые только что полегли на роковой «булдынской перемычке», между «нашим» и «вражеским» берегами, между жизнью и смертью. С начала войны он многое мог бы сделать такого, что хоть на какое-то время спасло бы жизнь бойцов. Но тогда это уже была бы не война, а он не был бы тем «комендантом румынского плацдарма», тем Черным Комиссаром, которым его уже знают и которым надолго запомнят пришедшие на эту землю враги. По крайней мере, те из них, кому суждено будет остаться носителями такой памяти.

– Представьтесь, красноармеец.

– Ефрейтор срочной службы Козинов. Вторая рота первого батальона 26-го полка погранвойск НКВД.

– Лист бумаги и карандаш у вас, ефрейтор, найдется?

– Так точно, найдется. Есть какой-то огрызок и клочок бумаги.

– Тогда вот что… Мне задерживаться некогда. Составьте список всех, кто принимал участие в рейде на дамбу, живых и мертвых. Когда вернетесь в батальон, отдадите список командиру, доложите о рейде на дамбу и попросите связаться со мной, командиром береговой батареи капитаном Гродовым.

– Есть составить список и доложить непосредственному командиру.

– Перед командованием вашего погранполка, а также перед командованием полка морской пехоты буду ходатайствовать о награждении и поощрении всех поименованных в этом списке. В том числе о награждении мертвых. Это все, что я могу сделать для вас, солдаты, для живых и павших. А сейчас раненых – в броневик, мы доставим их в полковой лазарет.

– Товарищ полковник, – связался он по рации с командиром 1-го полка морской пехоты. – Докладываю, что еще одна операция «Дамба», точнее операция «Амба-2», успешно завершена. Честно говоря, никакого представления о численности потерь противника не имею. Могу лишь сказать, что и в районе Булдынки, и потом, когда вместе с группой ваших «черных бушлатов» ворвался на булдынскую дамбу, намолотили мы их там немало.

– Да и во время артналета – тоже. Мне об этом уже доложили; отменно поработали, как на образцово-показательных стрельбах во время военных учений.

– О численности убитых и раненых морских пехотинцев, составивших эскорт моему «Королевскому кошмару», вам тоже доложат. В счастью, потери небольшие.

– Жаль, угомониться румыны так и не могут. Уже поступают сведения, что их подразделения накапливаются в районе села Свердлово.

– Они ведь не для того пришли сюда, чтобы, потерпев два-три поражения, умиротворяться, – напомнил ему Гродов. – Это мы их будем умиротворять, причем делать это жестко, навечно и на их же собственных могилах.

– Стоит им подсчитать сегодняшние потери, чтобы понять, что именно так оно все и будет.

Как потом выяснилось, среди трофеев морских пехотинцев и пограничников оказалось около ста лошадей, четыре подбитых танка и множество стрелкового оружия. А еще к дороге, ведущей в сторону Новой Дофиновки, потянулась колонна из семи десятков пленных. Однако полковник оказался прав: не успел затихнуть этот бой, как со стороны Свердлово, расположенного северо-западнее Булдынки, за верховьем Аджалыка, на многострадальный Шицли начали надвигаться два батальона вражеской пехоты, затевая при этом новую кроваво-огненную круговерть войны.

Мало того, возможно, в отместку за этот рейд несколько звеньев румынской авиации буквально стерли с лица земли казарму батареи, подвалы которой еще недавно пограничники использовали в качестве лазарета и своего штаба. А затем точно так же истребили деревянную фальш-батарею Гродова, от которой расчеты «сорокапятки» и пулеметной установки успели вовремя убраться, загнав технику в долину, в подготовленное саперами катакомбное укрытие.

– Вот сволочи, – возмущался по поводу гибели фальш-батареи мичман Юраш. – У нас уже бревна кончились, из которых пушки мастерим, а они все атакуют ее и атакуют!

– Это опять жадность в тебе говорит, старшина, – пристыдил его Жорка Жодин. – Ни банки консервов у тебя лишней не выпросишь, ни бревна для лжебатареи. Обменять бы тебя у румын на ящик макаронов, так ведь жалко, свой все-таки…

19

Медсанбат, который по старой корабельной традиции моряки называли «лазаретом», располагался теперь западнее приморского села Новая Дофиновка, на западном берегу Большого Аджалыка. Глядя на карту, Гродов прикинул, что буквально в двух километрах от него находится 29-я береговая батарея, рядом с огневыми позициями которой обитает штаб 42-го отдельного артдивизиона. Капитана так и подмывало отправиться на броневике в гости к комдиву, но ситуация на передовой была настолько сложной, что те несколько километров, которые он должен был потерять на визите вежливости в штаб, пришлись бы ему очень некстати. Тем более что дело шло к ночи.

– Свеженькие с 400-й батареи?! – удивилась светловолосая врач-ординатор, которая распоряжалась размещением «свеженьких»: кого – сразу же в операционную, которая располагалась в каком-то старинном особнячке, а кого – в перевязочную, переоборудованную из какого-то старого, на мощные полозья поставленного строительного балка.

Роль всех остальных палат и врачебных кабинетов выполняли просторные желтые палатки, разбросанные на довольно большой территории, охваченной старинной, местами полуразрушенной каменной оградой. – Странно, раньше от вас раненых не поступало.

– Точнее будет сказать, что батарее принадлежит только эта грозная «неотложка», – объяснил комбат, кивая в сторону стоявшего неподалеку, у здания операционной, «Королевского кошмара». – А мои «свеженькие», как изящно вы изволили выразиться, – из пограничников и полка морской пехоты Осипова.

– А вы и есть командир той самой легендарной батареи капитан Гродов?

– Вот так она и зарождается, – не преминул вставить свои пять копеек околачивавшийся рядом сержант Жодин, – популярность в узких кругах широкой прифронтовой общественности. Пользуйтесь случаем, товарищ капитан, а мы словцо за вас всегда замолвим.

– Уймись, иначе в эту же операционную и определю, – проворчал комбат, заставляя батарейного балагура удалиться.

Одного доставленного комбатом раненого уже готовили к операции, над остальными колдовали медсестры из перевязочной, подтрунивая над «изысканностью» тех повязок, которые были наложены бойцами где-то в районе боев. А беседа комбата с «доктором Риммой», как ее называли медсестрички, происходила у пустого шатра, обладая которым Римма Верникова исполняла роль начальника этого пристанища боли и надежды.

Увидев капитана, она сама вышла из шатра, но остановилась так, чтобы находиться между этой медпалаткой, оградой и броневиком, тут же вызвавшим интерес у нескольких ходячих раненых. Однако поняв, что и здесь от любопытных глаз ей не скрыться, в разговоре, как бы непреднамеренно уводила комбата в сторону пролома, за которым виднелись жиденькие кроны акаций и кленов одичавшего парка.

– Судя по всему, раненых у вас здесь немного, – попытался Дмитрий замять неудачную подковырку Жорки Жодина.

– Из этого еще не следует, что их действительно поступает немного, – у пролома, в ста метрах от которого в просвете между кустами уже просматривался берег моря, Римма остановилась и подождала, когда комбат подаст ей руку и поможет перебраться на ту сторону. – Официально нас именуют «полевым пунктом медицинской помощи», а в реальности нам отведена роль эвакогоспиталя, в котором раненые получают первую медицинскую помощь, в том числе и с помощью несложного оперативного вмешательства, после чего проходят сортировку и в большинстве случаев подлежат эвакуации в городские госпиталя.

– Разумно, – молвил Гродов только для того, чтобы поддержать разговор. Но при этом мысленно произнес: «Упаси меня, Господи, от подобной участи!».

– Понятно, что в Одессе многих тяжелых, но транспортабельных тут же переправляют на госпитальные суда, которые уходят в Крым, а в последнее время все чаще – на Кавказ. Уже дважды такие суда останавливались на рейде Новой Дофиновки, а сопровождавшие их бронекатера доставляли на борт наших раненых, минуя, таким образом, переполненные одесские медсанбаты и порт.

– И всякий раз вам хотелось уйти в сторону Кавказа вместе с ними?

– Мне просто хотелось побывать на корабле. К своему стыду, еще ни разу не ступала на палубу настоящего судна и лишь однажды прокатилась на борту пригородного катерка.

– Это исправимо. Значит, в ваших госпитальных шатрах остаются только те, кого через несколько дней еще можно вернуть на передовую?

– Если только они сами не уходят туда на вторые-третьи сутки после перевязки или несложной операции. И хотя мы не раз обращались к командованию, требуя вернуть их назад, случаев возврата не припомню. Разве что одного бежавшего через три дня привезли сюда с признаками намечающейся гангрены, и мы еле спасли его.

Какой-то яркой красотой эта женщина не блистала, но в полуазиатских чертах ее лица зарождался некий шарм вечной, вне возраста и положения девчушки – озорной, ироничной и бесконечно шкодливой. Вот именно, «шкодливой» – понравилось Дмитрию случайно найденное определение, которое, как нельзя точно определяло не только выражение ее лица, но и проявление характера.

Держалась Римма настолько просто, что со стороны могло казаться, будто с мужчиной этим она знакома давным-давно, и теперь бесконечно рада, что после долгого исчезновения он наконец-то объявился и что она, грозная начальница госпиталя и всех его обитателей, снова может чувствовать себя ласковой и совершенно незащищенной.

– И, наверное, чаще всех бегут на передовую, к своим, морские пехотинцы?

Скалистый берег в этом месте был очень высоким и обвально крутым. Заглянув с вершины холма, на который их вывела тропинка, вниз, старший лейтенант медицинской службы тут же боязливо подхватила комбата под руку и, не впадая в излишнюю сдержанность, прижалась щекой к его предплечью.

– Можете в этом не сомневаться: особенно морские… Народ, скажу вам, настолько же воинственный, насколько и недисциплинированный, – жаловалась она с таким возмущением, словно вычитывала родителя за проделки невоспитанного чада.

– Не знаю, как-то не замечал, – ответил Гродов, – во всяком случае, у меня в батарее никакого особого разгильдяйства за ними не водится.

– Может, потому и не водится, что с командиром вашим артиллеристам не очень-то повезло. В том смысле, что с ним не очень-то поразгильдяйствуешь.

Одесский маяк виден отсюда не был, но Гродов понимал, что караван из четырех судов держал курс прямо на него, чтобы затем, через створ между бетонными стенами-волнорезами, войти в порт. Еще два судна дрейфовало где-то на траверзе 29-й батареи, причем одно из них характерными очертаниями своими очень походило на эскадренный эсминец «Шаумян», а другое явно напоминало канонерскую лодку. Провожая взглядом караван, почему-то шедший без всякого сопровождения, комбат поневоле взглянул на небо. Странно, что в нем не появилось ни одного вражеского самолета. Может быть, прав был полковник Осипов, который вчера спросил:

«А ты заметил, комбат, что вражеских самолетов над нами стало появляться все меньше и меньше?».

«Похоже на то», – признал Гродов.

«Я тут недавно с пленным немецким обер-лейтенантом через переводчика общался, так он пригрозил, что уже через месяц весь Крым будет в их руках. А потому предполагаю, что противник решил: „Одесса все равно падет к нашим ногам, как перезрелый фрукт, поэтому всю авиацию следует бросать на вожделенный полуостров с его базой Черноморского флота“».

И все же, молвил про себя Гродов, отправлять такой караван без морского и воздушного прикрытия – сущее безумие.

– Кроме моряков, – с неизменной луково-иронической улыбкой на устах объясняла Римма, – к нам еще попадают пограничники, бойцы 421-й стрелковой дивизии[33], отдельных истребительных батальонов и полка ополченцев. Но выделяются конечно же моряки. Медики еще только бьются над тем, как остановить кровотечение, извлечь осколок или спасти его от заражения, а он уже снова рвется в бой. А как они просились на госпитальные суда!

– На госпитальные?!

– А на какие им еще проситься? Нет-нет, не потому, что стремились оказаться подальше от передовой. Просто мечтали еще раз, пусть даже перед смертью, побывать на борту корабля, умереть на его палубе, а значит, по морской традиции быть похороненными в морской пучине, быть «преданными морю». Что, для вас, моряков, это действительно так важно? – озорно прищуриваясь, взглянула доктор на комбата. – Еще раз побывать на корабле и быть погребенным в саване на морском дне?

– Официально завещаю похоронить меня на суше, причем как можно ближе к батарее, чтобы и на том свете наслаждаться ее пальбой.

– Шутки у вас, капитан… На войне так шутить не стоит. Знаете, мы, госпитальные медики, становимся людьми суеверными.

– Тем не менее выводы нужно делать. Из всего выясненного следует, что перед вами не настоящий моряк, и уж тем более не настоящий морской капитан, а всего лишь артиллерийский офицер береговой службы.

– Мне пока что трудно обнаружить хотя бы одно из достоинств, которое было бы уменьшено вашей береговой службой, – мягко улыбнулась женщина, мимолетно и как бы незаметно сжав его пальцы.

20

Римма увела его в сторону от возвышенности, на которую они взошли рядом с госпиталем; с легкостью знатока-следопыта провела мимо остовов двух шалашей, наподобие тех, которые выстраивают для себя рыбаки и сторожа баштанов, и, осторожно пробравшись между кустами шиповника, вывела на склон скального песчаника.

– Если бы я не знала, что передо мной – легендарный командир легендарной батареи, да к тому же командир десантников на румынском берегу Дуная, вы, наверное, очень разочаровали, и даже огорчили бы меня, «ненастоящий морской капитан», – притворно покачала головой Римма, даже не пытаясь объяснить, куда увлекает его.

– Ну хорошо, с батареей все понятно, – сухо молвил Гродов. – О «румынском десанте» вам от кого стало известно? По-моему, я вообще стараюсь не распространяться о нем, о тех событиях.

– Как это ни странно, впервые услышала об этом от немецкого офицера.

– От немецкого или все-таки от румынского?

– Вы знаете, я иногда умудряюсь отличать немецкого офицера от румынского. И не только по цвету мундира и знакам различия. Если мне позволено будет похвастаться…

– Уже позволено, – поспешил заверить ее Гродов.

– … То я достаточно хорошо владею немецким даже для того, чтобы отличить немецкого немца от нашего, русского, в одной из немецких колоний под Одессой некогда обитавшего. В плен он попал уже раненым, и поскольку на нашем участке пленный немец, а тем более офицер, – большая редкость[34], то к нему отнеслись с должным, не то чтобы с уважением, но, скажем так, пониманием.

– Признаюсь, к своему первому взятому в плен германскому офицеру я отнесся точно с таким же интересом. Тем более что он был офицером СС. Кстати, происходило это все на том же «румынском плацдарме».

– А потом возник забавный эпизод: заметив среди раненых какого-то морского пехотинца, германец обратился ко мне как к переводчице с вопросом: может ли он, имеет ли право пожать руку этому моряку? Оказалось, что таким образом он, видевший перед собой здесь, в ходе обороны Одессы, только обычных пехотинцев, хотел выразить восхищение действиями в бою морских пехотинцев. Причем, восхищаясь ими, офицер имел в виду прежде всего тех моряков, которые сражались на дунайском плацдарме в Румынии и которыми командовал Черный Комиссар Гродов. Мы тогда представления не имели о том, кто такой этот Черный Комиссар Гродов; мало того, считали, что речь действительно идет о ком-то из политруков, о комиссаре. Такого представления не имел никто, кроме именно того морского пехотинца, руку которому немец намеревался пожать.

– И все-таки пожал?

– Пожал, но это стоило мне нервов, поскольку сам этот моряк, по простоте душевной, скорее настроен был дать немцу в морду, чем позволять ему «какие-то телячьи нежности».

– Признайтесь, что это вы сумели уговорить этого морского пехотинца.

– Признаюсь, что сумела. Причем сначала я отговаривала немца. Кстати, вспомнила: фамилия его была Рольф. Обер-лейтенант Герберт Рольф… Так вот, поначалу я не советовала ему рисковать подобным образом, ибо поди знай, как к этому отнесется сам моряк. Но затем, вырвав у Рольфа обещание рассказать мне обо всем, что ему известно по поводу Черного Комиссара, стала уговаривать моряка.

– То есть этот немецкий офицер воевал против меня на румынском плацдарме… – задумчиво подытожил комбат, пытаясь возродить в памяти хотя бы один эпизод, который бы позволил ему вспомнить о каком-то немецком офицере, кроме плененного им эсэсовца.

– Как он уверял меня, воевал.

– На последнем этапе обороны плацдарма на мысе Сату-Ноу там действительно появилась некая немецкая часть.

– Вот-вот, речь шла о плацдарме на румынском мысе Сату-Ноу. Как утверждал Рольф, однажды он даже видел вас в атаке. Но лишь в бинокль, поскольку он со своими солдатами находился во втором эшелоне.

Он лишь со временем узнал, кто тот офицер, который так лихо водил своих бойцов в рукопашные атаки.

– Может, вы вспомните и фамилию морского пехотинца?

– Пока что не могу. Но это не беда: ее можно восстановить по госпитальным записям. Припоминаю, что моряк этот был среди тех первых, кто высаживался вместе с вами на румынский берег, а затем, раненый, был переправлен на бронекатере в Измаил. Извините, что так некстати запамятовала его имя: работы слишком много.

– Вполне естественный процесс забытья.

– Честно говоря, меня все же больше интересовал немецкий офицер, поскольку само появление его в нашем госпитале – в диковинку, к тому же появлялась возможность проверить себя на знание языка. Жаль, что очень скоро прибыл офицер из штаба и забрал его. Кстати, только потому и забрал так быстро, что начальник особого отдела госпиталя тут же сообщил о нем как о человеке, принимавшем участие в боях на дунайском плацдарме. Наконец, я даже в сонном бреду не предполагала, что буду иметь удовольствие лицезреть того самого Черного Комиссара.

По извилистой, едва проторенной тропинке она начала спускаться вниз, к морю, увлекая за собой и капитана. Там, у подножия скалы, между ней, валуном и миниатюрным морским заливом, образовался небольшой, скрытый от любопытствующих глаз каменистый закуток, в каких обычно предпочитают устраивать свой отдых прирожденные отшельники.

– Как вы уже догадались, я привела вас на то пустынное место, на котором обычно устраиваю себе купания. Порой даже ночные, – указала она на небольшое ложе, сотворенное из мелких веток и охапки сена. – Я обожаю море, обожествляю всякое купание; сама вода воспринимается мною как некое, свыше данное блаженство.

– Уж не хотите ли вы сказать, что родились в семье моряка или стали женой одного из морских волков?

– Ни то, ни другое. Наоборот, я – дочь военного, родилась и почти все раннее детство провела в туркменской пустыне. – Произнеся это, она тут же, без какой-либо паузы, спросила: – Вы почему не раздеваетесь, капитан?

– Я не знал, что мы пришли сюда для совершения вечернего купания.

– Лучше признайтесь, что стесняетесь меня.

– Было бы странно, если бы я не стеснялся вас, тем более что мы не в постели, что еще достаточно светло, а главное, я пока что представления не имею, как вести себя с вами.

– Как вести себя со мной?.. – хмыкнула Римма, снимая портупею и гимнастерку. – А действительно, как со мной вести себя?.. Вам действительно нужен мой совет?

– Да, пожалуй, уже не надо… – растерянно проговорил Гродов, поневоле отводя взгляд от оголенной груди женщины.

– Попытайтесь вести себя так, будто находитесь в семи километрах от передовой, где сейчас гибнут сотни солдат, и в ста метрах от госпиталя, в котором раздевающаяся перед вами женщина круглые сутки видит одно и то же: кровь и страдания. Кровь, смерть и страдания… Причем и на передовой, и в госпиталях нашлись бы сейчас тысячи мужчин, которые были бы готовы жизни свои отдать, только бы оказаться сейчас в этом закутке морского берега, а значит, на вашем месте. К слову, на запад от госпиталя, сразу за оградой, на пустыре, уже выросло целое кладбище тех, кого спасти мы не сумели, а значит, тех, кто позавидовать вам уже не сумеет. Такого совета вам, капитану, только что вышедшему из боя, сумевшему вернуться, как мне объяснил один из ваших раненых, из почти безнадежного рейда по вражеским тылам, достаточно?

В эту минуту Гродов почувствовал себя так, словно только что эта женщина отхлестала его по лицу. Причем в связи с этим же «тайновечерним» купанием. В конце концов, он не был ни святым, ни ханжой, самый обычный мужик в сугубо мужском значении этого слова. Правда, по какой-то странной случайности во всех случаях его юношеского грехопадения более инициативными оказывались женщины. Но, конечно, Дмитрий был решительно убежден: это следует считать всего лишь совпадением.

– У вас несколько необычный способ убеждать мужчин, – растерянно пробормотал он.

В эти мгновения в памяти Гродова всплыло налитое тело совсем еще юной практикантки-поварихи Люсьены, которая после многодневной атаки глазками и томных вздохов в последний вечер своей практики в детском доме дала практический урок обращения с женщинами этому рослому, смазливому старшекласснику. Заманив парнишку под каким-то предлогом в свою конурку при кухне, она уложила его поперек постели и поначалу буквально зацеловала, а затем столь же бурно, и тоже в буквальном смысле, отдалась.

И выглядело все это незабываемо и потрясающе. Даже на первом курсе военного училища Гродов все еще оставался влюбленным в нее, все мечтал когда-нибудь найти, а впервые оказавшись после случайной вечеринки в постели у многоопытной «училищной профуры», самым постыдным образом бредил телом «несравненной Люсьены», интуитивно убеждая себя, что вновь оказался рядом с ней.

Странно, но уже буквально через два-три месяца после того, как Люсьена отбыла в свое кулинарное училище, лица ее Дмитрий вспомнить не мог, поскольку было оно каким-то совершенно обычным и неприметным; а вот все то, что называется «женским телом», запомнил так, что помнит до сих пор. Кажется, и сейчас еще смог бы узнать его буквально на ощупь, на чувственность, на пьянящий, никакими духами-одеколонами не приправленный запах…

– Отвернитесь, мне нужно раздеться донага, потому что долго обсыхать будет некогда. – Нет, эти слова уже принадлежали не Люсьене, а совсем иной женщине – из иного времени, иного возраста, а следовательно, из иного мировосприятия.

Другое дело, что слова, которые, словно заклинание, произносила тогда, в каморке, эта девчушка из кухни, этот «поваренок», как называли Люську-Люсьену почти все поголовно влюбленные в нее старшеклассники, он уже не сможет забыть никогда. «Господи, – страстно шептала она в тот вечер, – если бы ты, мальчишка, когда-нибудь стал моим мужем, всю оставшуюся жизнь я бы молилась на тебя как на ожившую икону! Наверное, за каждую твою ласку обожествляла бы. Понимаю, что сочтешь меня глупой, но только помни, что глупой я была… сугубо по-женски».

Все тогда поражало Гродова: и необычность первого соития с женщиной, и отчаянная решимость произнесенных ею слов, которые сам он никогда ни одной, пусть даже самой любимой женщине сказать не смог бы, и какая-то обреченная искренность в словах, поступках и даже во взгляде этой девушки, прекрасно понимавшей, что вместе им никогда не быть, ибо не суждено, и даже сумевшей молитвенно убедить себя в этой «судности».

– Исходя из всей вашей словесной бравады, старший лейтенант, – тоже принялся лихорадочно снимать с себя комбат портупею и китель, – вы должны были бы выглядеть смелее.

– Только умоляю вас, – вдруг по-настоящему взмолилась Римма, – никогда не обращайтесь ко мне по званию. Особенно в такие вот, совершенно интимные, моменты.

– Прошу прощения, сорвалось с губ, не предполагал…

В эти минуты он не мог не вспомнить купание с другой женщиной – Валерией Лозовской. Странная вещь: и происходило оно совсем недалеко отсюда, и было это совсем недавно, хотя и в том времени, которое уже принято именовать сейчас пока еще не прижившимся понятием – «до войны»… Но тому прощальному купанию – теперь он это воспринимает даже не как купание, а ритуальное омовение – предшествовали более или менее продолжительное знакомство и своеобразно сформировавшиеся отношения с баронессой. А вот то, что происходило сейчас…

– Тут как-то сам собой возникает один нюанс, – возвращала его к прифронтовой реальности уже окончательно оголившая свои грудяшки и бедра Римма. И до чего же по-девчоночьи озорно улыбается при этом! – Как медик, я спокойно воспринимаю голое тело своих пациентов мужского пола, а значит, вообще мужчин, а вот раздеваться перед ними стесняюсь.

Вода в этом августовском морском затоне была по-парному теплой и на удивление прозрачной. Сделав несколько шагов по жалящему своей кремневой остротой дну, Гродов с удивлением обнаружил, что женщина стоит на подводной каменной плите, отшлифованной волнами и покрытой скользкими водорослями. И что ведут на эту плиту, словно на эшафот, три неровные, самой природой сработанные ступени.

– Не нужно больше слов, – положила руки ему на плечи, а затем, по мере того как мужчина поднимался и приближался к ней, плавно опускала их до уровня бедер. – Только, ради бога, не нужно слов…

– Потому что никакие слова никакого смысла на этой плахе уже не имеют, – так и не мог потом вспомнить Дмитрий, произнес ли он эти слова мысленно, или, вопреки запрету, вслух.

Зато хорошо помнит, как нежно обволакивала его женщина теплыми изгибами рук, крепкими икрами ног и пьянящими путами губ.

…И длилось это столь же долго, сколь и мгновенно…

Потом они еще какое-то время лежали на воде вверх лицами, держась за руки и подставляя свои оголенные тела пока еще несмелому, едва-едва проклевывающемуся лунному сиянию.

– Понимаю, что на войне ни загадывать, ни обещать ничего нельзя, – произнесла Римма, когда, понежившись под лунным светом, они неспешно поплыли к берегу. – Но ведь я ничего особого от тебя и не требую.

– Обещаю, – прервал ее объяснение Гродов. – Не клятвенно, однако обещаю.

– Но ведь ты еще не знаешь, о чем я тебя стану просить.

– Чтобы эта встреча наша не оказалась последней или прощальной.

– Согласна, об этом тоже стоило попросить. Хотя на самом деле хочется, чтобы ты пообещал: если нам суждено будет пережить эту войну, ты обязательно разыщешь меня и привезешь сюда, на это сакральное место, на эту жертвенную, как я называю ее, плиту. Независимо от того, как сложится наша жизнь, будем ли мы женатыми или холостыми, ты разыщешь, привезешь меня сюда, и мы повторим все то, что только что сотворяли в этой заводи. Могу я позволить себе такую прихоть?

– Как минимум постараюсь выжить, – ответил Гродов. – А если уж выживу, то первое, что сделаю, – это разыщу тебя в одном из госпиталей, а дальше – все по твоему завету.

21

– Ты сказала, что за германским офицером Гербертом Рольфом приезжал какой-то наш офицер из штаба, который и увез его. Не можешь вспомнить, кто был этот офицер? – По крутой извилистой тропе Римма поднималась вслед за Гродовым, и он то и дело подстраховывал ее, подавая руку или поддерживая за локоть.

– И не имеет смысла вспоминать. Он стал всего лишь гонцом, имени которого ты не знаешь. Зато тебе известен человек, который послал его. Это полковник Бекетов.

– Как я и предполагал. Потом он вызывал тебя в контрразведку?

– Нет, приезжал сюда. Мы с ним долго беседовали. Он-то и рассказал о тебе. Причем я заметила, что полковник увлечен твоим образом, словно мальчишка – фронтовым киногероем.

– Возможно, на самом деле в его беседах проявлялось увлечение тобой.

Римма осуждающе взглянула на комбата, а затем, тут же сменив гнев на милость, взяла его под руку и буквально повисла на нем.

– Наконец-то один специфический мужской недостаток в тебе определился – страстная ревность. Полковник действительно проявлял интерес ко мне, но совершенно по иному поводу. Ты, наверное, слышал, что в свое время Бекетов служил на востоке страны?

– В любом случае, о полковнике мне известно намного меньше, нежели полковнику обо мне.

– Так вот, мой отец, полковник Верников, был одним из первых его командиров. Но, даже когда Бекетов вышел из-под его подчинения, отец, используя свои старые армейские связи, еще несколько раз помогал ему в каких-то сложных житейских ситуациях. К тому же первой женой Бекетова была наша родственница, которая, к сожалению, умерла при родах.

– Я всегда предполагал, что мир тесен, однако не знал, что настолько… И как сложилась судьба вашего отца, полковника Верникова?

– Единственное, что Бекетову не импонировало в моем отце, – это старая офицерская щепетильность, «унтер-офицерская», как он утверждал, выправка и верность еще тем, царско-офицерским, традициям, при которых никаких «бать» и отцов-командиров быть не должно, есть офицеры и низшие чины. Все должны знать свое место. Да вот беда: оказалось, что эти качества не нравились не только Бекетову, но и некоторым другим офицерам, иначе отцу не пришлось бы несколько лет служить на генеральских должностях, оставаясь при этом в полковниках.

– В тридцатых он был арестован?

– Его предупредили о возможном аресте. Чтобы не доставить чекистам удовольствия допрашивать и пытать его, он буквально за час до прибытия «чекист-жандармов» отправился в горы, присоединился к отряду чрезвычайного назначения, который прочесывал окрестности какого-то кишлака, и погиб в бою с бандой басмачей, незадолго до этого прибывшей из-за границы. Сразу же скажу, что не оправдываю решение отца, но…

– Считаете, что он должен был отдать себя в руки ОГПУ, а во время допросов и суда доказывать свою невиновность?

Она задумчиво помолчала, а затем ответила:

– Наверное, я истребила бы тех, кто вершил все эти репрессии, как бешеных собак. Столько ненависти накопилось во мне, когда я видела, как одного за другим арестовывали и расстреливали достойнейших и преданнейших советской власти офицеров. Уверена, что за всю нынешнюю войну, сколько бы она ни длилась, мы не потеряем и половины той численности офицеров[35], которые были истреблены коммунистами в тридцатые годы в своей собственной стране.

– Не нужно об этом, – поиграл желваками Гродов, который знал, что в офицерской среде, где очень тягостно переживали массовые казни своих сослуживцев и просто коллег, допускать подобные высказывания не позволяли себе даже в хмельной ярости.

– Если это не претит вашим принципам, можете донести на меня в НКВД.

– Претит, причем категорически.

– Меня это радует. Не потому, что вы не собираетесь доносить на меня, а потому, что претит.

– Но я не смог бы донести на вас уже хотя бы потому, что являюсь вашим единомышленником и что вы – женщина, прекрасная женщина.

– Хорошо, я готова пощадить ваши нервы и взгляды, капитан. Однако не могу не высказать то последнее, которое просто не могу не высказать мужчине, в которого, как я теперь понимаю, безумно влюблена. Я восхищаюсь мужеством солдат, которые идут на смерть, сражаясь против фашистов, но содрогаюсь от мысли, что ценой их жизни коммунисты станут похваляться, как победой их, коммунистической, а, по существу, коммунист-фашистской идеологии, их коммунистического строя.

Гродов вновь тяжело вздохнул:

– Наверное, все выглядит намного сложнее, чем нам кажется.

– А по-моему, все выглядит намного проще и страшнее. Другое дело, что многого мы пока еще не знаем. Но ведь когда-то же вся эта лагерно-энкавэдистская правда неминуемо всплывет.

– Товарищ капитан! – это был голос Жодина, который возник весьма своевременно. При свете луны фигура самого сержанта четко вырисовывалась на фоне многоцветной и как бы подсвечивающейся поверхности моря. Но возникла она как-то слишком уж неожиданно и как бы ниоткуда.

– Слушаю тебя, сержант!

– Берите правее этого шалаша, тогда не нужно будет пробираться сквозь кустарник.

– И это все, что ты собираешься поведать мне? Сообщения по рации из батареи были?

– Я связывался. Старший лейтенант Лиханов сказал, что все тихо. Разве что слух пошел панический, будто вас ранило и сейчас вы находитесь в госпитале.

– Но ведь теперь ты способен подтвердить, что это уже не слух. Меня действительно «ранило», и я все еще нахожусь в госпитале.

– Вы же знаете Жорку Жодина. Если надо, так я завсегда…

– Бекетов каким-то образом был причастен к преследованиям вашего отца? – вполголоса спросил Гродов, чтобы как-то завершить разговор с Риммой.

– Вряд ли. Дело в том, что, рискуя своей репутацией, а может быть, и жизнью, отца предупредил один из друзей Бекетова. Из очень близких друзей. Правда, ни единомышленниками, ни друзьями мы с Бекетовым после этого не стали, тем не менее, узнав, что я здесь, он счел своим долгом прибыть и лично засвидетельствовать… Задушевные беседы мои с немецким офицером он, естественно, не одобрил и даже на будущее предостерег… Еще и намекнул при этом, что ни один шаг мой незамеченным не остается. Тем не менее приятно, что все-таки удосужился и что предупредил…

У Риммы выработалась своеобразная манера беседы: почти все фразы она умудрялась недоговаривать. Другое дело, что она умела… недоговаривать.

Жодин ушел вперед, однако фигура его время от времени возникала на прибрежных холмах, пока окончательно не исчезла за оградой госпиталя.

– Это ваш ординарец? – спросила Верникова.

– Ординарец на подобный рейд не решился бы. Этот сержант – один из тех, кто сражался со мной на «румынском плацдарме».

– Уже само это, должно быть, роднит вас.

– Породниться с этим штатным разгильдяем было бы опасно: на голову сядет и ноги свесит. Но в бою он по-настоящему храбр. И там уже все, как подобает…

С минуту они стояли, крепко обнявшись и не говоря ни слова. Объятия этой женщины были настолько искренними и по-девичьи нежными, настолько трогательно преданными, что Гродов неожиданно почувствовал, как к горлу его подступает комок.

– Ты помнишь о своем заветном обещании? – прошептала она, поводя губами по мочке его уха.

– Помню. – Только теперь комбат заметил, что сцену их прощания с интересом наблюдает от ворот госпитальный часовой. – Постараюсь наведаться в ближайшие дни.

– Вряд ли получится. Завтра или, скорее всего, послезавтра нас свернут и перебросят в пределы города, предполагаю, что в район Аркадии. И вообще, ты не понял. Для меня главное не то, что будет происходить во время войны, главное, как поведешь себя после нее. Ты, очевидно, убедился, что замуж за тебя я не собираюсь, во всяком случае, не стремлюсь, не рассчитываю на это. А вот, останешься ли ты верен завету и посчастливится ли еще хотя бы раз повторить наше августовское ритуальное купание, это для меня принципиально.

22

Тайны из своего свидания с капитаном начальник полевого пункта медицинской помощи решила не делать. Она позволила провести себя до операционного отделения и там, уже официально и чопорно, пожелала комбату счастливой дороги. Мало того. Когда Гродов возвращался к своему броневику, она проводила его долгим взглядом и тут же поинтересовалась у кого-то из своего медперсонала:

– Вы хоть гостей-то наших из береговой батареи накормили?

– Да уж без каши и чая не оставили, – лукаво заверила Верникову подчиненная. – Чтобы таких парней и без прикорма оставить? Да никогда!

Уже объявив посадку в броневик, Гродов заметил далеко в море огоньки. Вскинув бинокль, он разглядел силуэт небольшого судна, скорее всего сторожевика, который явно шел курсом то ли на этот полевой госпиталь, то ли на их батарейный причал. «Неужели портовики все же расщедрились и направляют мне такелажников?» – спасительно обрадовался он, понимая, что уже не может спокойно смотреть в глаза лейтенанту Куршинову и его пушкарям.

– Ты как оказался на берегу, у нашего лунного пляжа? – ворчливо поинтересовался он у Жодина, попридержав его у дверцы бронемашины. – Неужто выследил?

– Выследил, конечно, – спокойно признал сержант.

– Из мальчишеского любопытства, что ли?

– Из солдатской предусмотрительности. От линии фронта до госпиталя – в два притопа перемахнуть можно. В этих краях румынская и немецкая разведки шастают, как у себя на задворках. А вы барахтаетесь в воде безо всякой охраны. Не хватало только, чтобы мой доблестный комбат голопопым врагу в языки достался. На весь южный фронт стыдоба и потеха была бы.

– Даже трудно вообразить себе, как все это выглядело бы, – признал Гродов. – Как ты понимаешь, в подобные минуты об опасности почему-то не думаешь.

– Потому и решил взять вас под свою охрану. А что немного завидовал при этом – так ведь не без того. Да и кто бы на моем месте не позавидовал?

– В общем-то поступил ты правильно, хотя, согласись, есть в твоем поступке нечто такое…

– Конечно же есть, это само собой, – легкомысленно согласился Жодин.

Они проезжали Новую Дофиновку, когда на связь вышел радист батареи.

– С вами будет говорить подполковник Райчев, товарищ капитан, сейчас я помогу ему выйти на вашу волну.

А еще через минуту сквозь характерный эфирный треск до слуха комбата пробился грудной голос заместителя начальника порта.

– Что, други мои походные, опять по степям носитесь?

– В госпиталь раненых отвозил.

– С каких это пор доставкой раненых в госпиталь занимается комбат?

– Да прямо с передовой, из-за линии фронта, из боя повез, пока хлопцы кровью не поистекли.

Райчев выдержал паузу, подчеркивая, что понимает серьезность этого поступка офицера, но тут же снова взбодрился:

– То-то комдив твой, майор Кречет, давеча извещал, что ты уже разъезжаешь по фронту на собственной бронемашине.

– Так извещал или жаловался?

– Ставил в известность, други мои походные, что ты все чаще бросаешь батарею на произвол судьбы, увлекаясь рейдами не только на передовую, но и по тылам врага. Бросаешься то к григорьевской дамбе, то к булдынской.

– Странно, что жалуется именно вам. Хотя понимаю, что не только…

– Ну, это он просто так, попутно, поддерживая твою просьбу о командировании такелажников. Никаких особых претензий к тебе, как командиру «береговиков», нет. Да, по-моему, и быть не может.

– Надеюсь, что не может…

– Тесновато твоей бойцовской натуре в батарейных казематах? – в голосе Райчева явственно просматривалось сочувствие. – Может, подсказать, кому надо, чтобы перебросили тебя, с повышением в звании, на какой-нибудь десантный батальон?

– Пока моя береговая батарея в состоянии поддерживать Восточный сектор обороны, я буду оставаться на ее командном пункте. А все мои рейды – всего лишь поддержка морских пехотинцев Осипова и бойцов пограничного полка. Кстати, что с такелажниками?

– Сторожевик «Стремительный» приближается к тебе. На его борту – бригада из шести опытнейших такелажников во главе с Николаем Остроущенко.

– Вот за такое подкрепление – спасибо. Останови! – приказал он Пробневу, завершив разговор с Райчевым.

Высунувшись из люка, комбат увидел в бинокль, что сторожевик действительно направляется к берегу, правда, нацеливается при этом к черневшему у берега остову судна. До командного пункта батареи уже было недалеко, и Гродов повел броневик к нему, чтобы остановиться между корабельной башней с «Императрицы Марии» и причалом. Развернувшись так, чтобы нацелить свет фар на причал, он приказал водителю мигать, подавая сигнал корабельному рулевому.

– Командир «Стремительного» старший лейтенант Кротов уже заметил ваши сигналы, – сообщил радист батареи, – и сориентировался относительно причала.

– Скажи, что жду его на причале. Пусть лейтенант Куршинов устанавливает прожектора и готовится к снятию отработанного ствола первого орудия. Остальным двум орудиям быть готовыми к бою. Командира взвода технического обеспечения лейтенанта Дробина с двумя его орудийными техниками – к первому орудию с инструментом и всем прочим, что может понадобиться во время работ.

Пока батарейный связист передавал распоряжения командира, сам он спустился к кромке моря и взошел на причал. Словно бы желая прийти на помощь морякам, луна вновь пробилась сквозь закрывавшую ее тучку и осветила батарейную пристань с такой яркостью, что никакие световые сигналы уже не понадобились. Да и рулевой мог причаливать, даже не нуждаясь в «подсветке» корабельных прожекторов.

«Какое счастье, что мы еще не блокированы с моря, – подумалось комбату. – Появление здесь любого корабля воспринимается как появление гонца с Большой земли. Как надежда на то, что при любой ситуации, даже если батарея окажется полностью отрезанной от города, всегда остается возможность отступить отсюда морем, чтобы присоединиться к тем, кто будет защищать непосредственно сам город, каждый его квартал, каждый дом…». А защиту Одессы комбат представлял себе только такой: чтобы каждый квартал стал отдельным «укрепрайоном», территория каждого завода или другого предприятия – самостоятельной оборонной единицей. И – до последнего патрона и штыка, до последнего бойца.

Однако в воинственные размышления его откуда-то из глубины моря неожиданно ворвался прохладный, влажный ветер, каждый порыв которого все явственнее напоминал о приближении осени. Он вспомнил о недавнем «ритуальном омовении морем», совершенном вместе с Риммой, и подумал, что, хотя уходящее лето так и не позволило ему по-настоящему насладиться теплом этого моря, тем не менее оно запомнится ему и женскими нежностями, и гостеприимством морских офицеров, принимавших его на борту эсминца, и батарейными заплывами… Лишь в конце вспомнил о том, что это нежаркое лето войдет в его жизнь еще и как первое лето войны.

Сняв фуражку и расстегнув китель, Гродов подставил лицо и грудь прохладе ветра и несколько минут стоял так с закрытыми глазами, возрождая в памяти виды всех пляжей, на которых ему когда-либо приходилось бывать.

С командиром сторожевика капитан условился: тот возвращает судно в порт, чтобы не дразнить своими бортами вражескую артиллерию и авиацию, а за такелажниками приходит, только когда из батареи поступит сообщение, что все работы завершены.

– И когда это может произойти? – поинтересовался старший лейтенант.

– А вот, когда эти работы будут завершены, этого пока что не может сказать никто, – объяснил невысокий плечистый портовик, представившийся бригадиром такелажников, – поскольку заменой орудийных стволов никто из моей бригады никогда не занимался. Но кое-какой инструмент, крепежные цепи и некоторые приспособления мы, понятное дело, захватили.

23

Высадив из броневика стрелков, комбат разместил в салоне всю бригаду с ее инструментами и приспособлениями и велел гнать к огневому взводу главного калибра.

– Фронт работ – вот он, – широким жестом радушного хозяина указал Гродов на девяностотонную громадину 180-миллиметровой пушки.

– Ладная девка, ладная… – на украинский манер похвалил орудие бригадир, которого такелажники называли между собой «биндюжником»[36], поскольку, как выяснилось, он действительно происходил из древнего рода одесских биндюжников и даже сам успел какое-то время поработать на биндюгах.

– Так вот, у нас имеется три таких орудия.

– И где тут у них нелады?

– Нелады здесь, – похлопал Гродов рукой по станине орудия. – Исчерпавшие свой ресурс во время боевых стрельб стволы следует снять, а запасные, которые ждут своего часа на артиллерийском складе, поставить. Предупреждаю, что каждый ствол весит восемнадцать тонн. Из склада к орудию его сейчас доставят вот этим, – указал на мощную машину, соединявшую своим полотном орудийный дворик с подземными складами, – специальным транспортером. Кроме того, в каждом орудийном дворике имеется по два вот таких механических подъемника.

– А почему меняем ночью? Румыны же еще далековато? – спросил один из такелажников, дымивший немыслимых размеров самокруткой.

– Зато есть румынская авиация, которая пока что не сумела установить точное местонахождение наших орудий. А как только установит – тут же разбомбит, поскольку зенитной артиллерии у нас нет. Так что днем все те механизмы, с помощью которых мы будем менять стволы, тут же демаскируют нас. Как мыслишь, бригадир: справитесь?

– А куда денемся? Если для фронта надо, то это таки да, надо. На первом орудии приладимся, с двумя последующими будет легче.

– Рабочей силы и подмастерий у вас хоть отбавляй. Все технические вопросы согласовывайте вот с этим офицером – лейтенантом Дробиным, командиром взвода технического обеспечения.

Пока, используя все механизмы, инструменты и приспособления, сводная бригада ремонтников возилась с одним орудием, два других находились в «полной боевой», готовые в любую минуту поддержать огнем истощенные пехотные подразделения. В эту ночь Гродов тоже лишь на несколько минут вздремнул в своем отсеке на запасном командном пункте, самим присутствием своим стараясь подбадривать и такелажников, и артиллеристов.

Когда же под утро смертельно уставшие ремонтники установили последний ствол, комбат приказал старшине Юрашу осчастливить их всех ста граммами «наркомовских», накормить и предоставить три часа для отдыха в подземной казарме, куда никакие звуки войны не долетали. Потом такелажники, которые находились в порту на казарменном положении, признавались, что в такой блаженной тишине они спали впервые с начала войны.

Однако наслаждались этой тишиной только портовики. Едва Биндюжник устало объявил: «Принимай работу, капитан, и помни, что такелажники – это люди, которые умеют держать слово так, как умеют держать его только такелажники», как на связь вышел начальник штаба полка морской пехоты.

– Комбат, извини, что нарушаю твой утренний сон, – прокричал он в телефонную трубку. – Личная просьба полковника Осипова. Румыны совсем оборзели: ни днем, ни ночью покоя от них нет, воспринимают они только один язык.

– Понял: веский язык моей батареи, – ответил Гродов. – Откуда они прут на сей раз?

– Восточнее Свердлово накапливается порядка двух батальонов пехоты, до батальона танков и броневиков и не менее эскадрона королевской гвардии. Когда вся эта масса ринется на мои порядки, сдержать ее будет просто некому и нечем. Ты ведь знаешь, что никаких пополнений и подкреплений не поступает.

– Только что заменил стволы на всех орудиях. Самое время провести испытание боем. Куршинов! – прокричал он по внутренней связи. – Орудия – к бою!

– Есть орудия – к бою!

– Основной ориентир – двадцать, точнее, вся восточная окраина деревни Свердлово.

– Есть основной ориентир…

– У вас там наблюдательно-корректировочные посты действуют? – вновь обратился он к начальнику штаба полка.

– Есть один.

– Так вот, сейчас ему предстоит поработать в паре с нашими пушкарями. А парни они суровые: при неточных данных этот же пост могут и накрыть.

– Они у нас – тоже хлопцы с пониманием, – заверил его начштаба.

Такелажники все еще спали, когда после пяти залпов батареи полковник Осипов сам подошел к аппарату и сказал:

– Ты, комбат, вот что… Ты дай еще по снаряду на ствол, и после этого твои орудия и твои парни могут слегка поостыть. Как докладывают наши наблюдатели, вся та румынская свора, которая готовилась к утреннему броску, полууничтожена-полурассеяна. Причем очень хорошо, что твои батарейцы двумя залпами сумели накрыть танковое ядро противника. Сейчас ими займется моя полковая артиллерия, а также полевая артиллерия пограничного полка и минометная батарея ополченцев.

Отдав приказ Куршинову, комбат тут же поинтересовался у своего заместителя, запросили ли порт относительно сторожевика, который должен забрать портовиков.

– Если у них там все получается по плану, то судно уже пять минут тому назад вышло из акватории порта, – ответил старший лейтенант Лиханов.

– В таком случае пусть рабочие еще несколько минут поспят. Разбудишь их, когда судно будет швартоваться у причала. Броневик Пробнева – в твоем распоряжении.

Он вспомнил, что Римма сказала, будто никогда в жизни не ступала на борт настоящего корабля. Связаться с ней, что ли, и предложить борт сторожевика, который способен доставить ее в город? Только вряд ли она решится оставить госпиталь, не имея вызова командования, да к тому же в такое смутное время. Но дело даже не в корабле… Гродов поймал себя на том, что подумал об этой женщине с какой-то особой нежностью. И не только потому, что Римма подарила ему несколько пленительных минут ритуального любовного омовения. Она еще и подарила ему ощущение того, что теперь он в этой жизни не одинок, что есть еще кто-то, совсем рядом; что наконец-то появилась женщина, которую хочется удивлять, само воспоминание о которой порождает некую иллюзию породненности и даже семейственности.

Просыпались ли в нем подобные чувства после знакомства с баронессой Валерией и лихой задунайской казачкой Терезией? Вряд ли. Во всяком случае, ничего подобного припомнить он не мог. Другое дело, что после близости с этими двумя женщинами в нем явственно созревало еще в инстинктах, в самой генетике заложенное чувство обладания. О да, обладания! Что было, то было… Вызывающе красивые женщины, с туго налитыми телами…

В случае с Риммой особой страсти самца он не ощутил, зато появилось некое успокоение души отшельника. Капитан вспомнил, как уже на судовом трапе перед отправкой в госпиталь один из тех полевых стрелков-пехотинцев, которые сражались бок-о-бок с пехотинцами морскими, в каком-то душевном отчаянии спросил: «Как думаете, товарищ комбат, сумеют лекари спасти меня?»

А когда комбат заверил, что обязательно сумеют, с еще большей грустью в голосе добавил: «А то ведь родителей у меня уже нет, а женой не обзавелся. Помру, так и всплакнуть над „похоронкой“ некому будет». Так вот, он, Гродов, человек, никогда особой сентиментальностью не отличавшийся, сегодня вдруг подумал, что теперь и у него есть кому «всплакнуть над „похоронкой“».

«Ну-ну, что-то слишком рано ты распыжился: „будет кому всплакнуть!“ – тут же попытался охладить себя Гродов. – Никакого повода для этого Римма тебе не давала. Наоборот, намекнула, что в женах твоих оказаться не рассчитывает и вообще рада будет еще раз свидеться с тобой, но уже после войны и, скорее всего, после замужества».

– Не забыть бы связаться с портовым начальством и поблагодарить за такелажников, – деликатно напомнил ему тем временем старший лейтенант Лиханов.

– Ты прав, старшой: в самом деле, нужно попросить Райкова, пусть объявит этим людям благодарность и всячески поощрит… как у них принято, как позволяют их возможности.

Сформулировав, таким образом, задание самому себе, Гродов откинулся на войлочную обивку, которой была утеплена стена командирского отсека у его лежанки, и, закрыв глаза, на несколько минут впал в какой-то мимолетный сон, в дрему, в забытье… Усталость, которой он в эти минуты поддался, не была усталостью прошедшего дня и бессонной, по сути, ночи; его могучий организм вряд ли позволил бы смять себя суетной усталостью одних суток.

Нет, она накапливалась в течение многих дней войны; дней азартного риска, штыковых атак, рукопашных боев и рейдов по тылам врага. Основа этой усталости сформировалась еще там, на «румынском плацдарме», и требовалось хотя бы два-три дня полноценного отдыха, который бы позволил Дмитрию восстановить свои силы. Но он прекрасно понимал, что подобный отдых возможен только при полной отрешенности от войны и всего, что с ней происходит.

«Утешайся тем, – назидательно посоветовал себе капитан, – что это всего лишь начало войны и что впереди тебя ждут такие передряги, такие бои и рейды, после которых все пережитое тобой до сегодняшнего утра покажется легкими маневрами для необученных новичков срочной службы». Именно с этой сакраментальной мыслью он то ли проснулся, то ли пришел в себя.

24

Взглянув на часы, комбат отметил, что уже семь утра и что вряд ли он нарушит этикет вежливости, если в такое время решится потревожить заместителя начальника порта Райчева.

– Ничего, что я так рано, товарищ подполковник?

– Я так понимаю, что наши портовики артиллеристов не подвели? – не стал извинять его Райчев. – А, что скажете, други мои походные? – В последнее время он обычно общался с комбатом так, словно обращался к большой аудитории.

– Только что мы осуществили первый артналет с обновленными стволами, так что мнением о работе своих такелажников вам лучше поинтересоваться у румын. А позвонил я, чтобы ходатайствовать: отметьте этих мастеров, как только можете, поскольку они этого заслуживают. Я, со своей стороны, тоже, как мог…

– Да разберемся мы с вашими такелажниками, други мои походные, разберемся… И позвонил ты как раз в масть. Мы тут вчера вечером с полковником Бекетовым встречались, о том о сем речь вели, а главное, пришли к выводу, что порту, как и городу, теперь уже долго не продержаться. Конечно, по ходу разговора полковник предложил готовиться к моему переводу под его крыло, но суть не в этом…

– Внемлю каждому вашему слову… – навострил уши комбат, предчувствуя, что за этим вступлением подполковника скрывается нечто такое, что в ближайшее время способно изменить и его жизнь.

– А знаешь, о чем мы вспоминали?

– Вспоминал, – воспользовался затяжной провокационной паузой комбат, – главным образом полковник Бекетов. И речь, полагаю, шла о том, как формировался батальон «Дельта», на основе которого цементовался потом «румынский плацдарм».

– Прозорливый ты, капитан. Речь действительно шла об опыте формирования батальона «Дельта» и десанте на румынский берег. А возник этот разговор, когда я полушутя пересказал нарекание твоего командира дивизиона Кречета. Дескать, неймется нашему командиру береговой батареи: бросается из одного рейда в другой, замышляет операцию за операцией. Тесно, следует понимать, парню в батарейных казематах, тесно… Так вот, слегка помозговав, мы и сказали себе: други мои походные, если уж у нас завелся командир с таким рейдерским азартом и таким десантным опытом, то почему бы не совершить стратегический маневр. Как только во имя сокращения линии обороны поступит приказ командующего об отводе войск за западные берега Большого Аджалыка и Куяльника, высадить ночной десант в хорошо известном тебе месте.

– Но плацдарм долго не удерживать, – дополнил его комбат, – поскольку в этом не будет никакого смысла, а одновременно нанести удар с тыла и с фронта при поддержке корабельной артиллерии.

– Или же провести обычный рейд в глубь степи с истреблением всего, что называется вражеским, а затем вернуть десантников на суда, с которых высадились. Ночью появились и ночью ушли.

Выслушав его, комбат с грустью улыбнулся. Предлагать план такого рейда мог разве что человек, который не только сам никогда в жизни не высаживался десантом, но и плохо представляет себе, что это такое. Только мощный удар со стороны города, на прорыв, способен был отвлечь главные силы противника, позволив десанту, численность которого вряд ли достигнет больше батальона, провести этот истребительный рейд с уходом через прорыв к своим.

Снимать и высаживать десант придется только на баркасах. Но, чтобы позволить снять таким образом хотя бы одну роту, нужно как минимум батальон оставить для прикрытия, то есть оставить на гибель, поскольку снять бойцов арьергарда будет невозможно.

Однако ничего этого подполковнику Райчеву комбат не сказал. С какой стати затевать полемику, когда ни десантный отряд не готов, ни приказа о десантировании не существует?

– Возможен и такой вариант, – дипломатично признал он. – Для начала нужно знать реальную ситуацию, людские ресурсы и замысел командования. Полковник намерен идти с этой идеей к контр-адмиралу?

– Не исключено, други мои походные, что уже переговорил. Ты ведь знаешь, с решениями Бекетов тянуть не любит. А как только получит добро командующего, тут же свяжется с тобой. Что, появилась еще какая-то конкретная идея?

– Если действительно будет решаться вопрос по формированию десантного отряда, буду просить, чтобы собрали в нем всех тех морских пехотинцев, кто сражался со мной на «румынском плацдарме», кто уцелел, кого мы еще в состоянии разыскать вне братских могил и госпиталей.

– А что, други мои походные, это мысль. Причем уверен, что сделать это будет не так уж и трудно, поскольку почти все они остались в пределах Одесского оборонительного района, а многие – даже в подчинении командования военно-морской базы. Нет, это действительно мысль: собрать под свои знамена всю старую флотско-пехотную гвардию, да еще раз пройтись вражескими тылами, повторив «дунайский подвиг», затем осветить этот рейд в прессе. Уже после десанта, естественно… Чтобы в пример другим…

– Если полковник позвонит по этому поводу, – молвил Гродов, – попытаюсь убедить его вывесить эти самые «знамена». Но и вы, со своей стороны, тоже убедительно подскажите.

– «Убедительно подсказывать», други мои походные, – это мое призвание.

Пока они беседовали, сторожевик подошел к батарейному причалу, туда же прибыл броневик с бригадой такелажников. Артиллеристы прощались с такелажниками, как со старыми друзьями, и в душе завидовали им: все-таки они возвращаются в Одессу! Не успел «Стремительный» отойти от берега, как в воздухе, со стороны Николаева, появились два самолета. Гродов тут же метнулся к броневику и по рации приказал объявить на батарее воздушную тревогу. Но, поскольку самолеты шли на бреющем полете и от самого Аджалыка демонстративно покачивали крыльями, давая понять, что свои, последовала команда четырехствольным пулеметным спаркам: «Без приказа или без явной атаки самолетов огня не открывать».

В стереотрубу Гродов наблюдал за тем, как, чуть свернув в сторону моря, самолеты на таком же бреющем прошлись над сторожевиком, однако с корабля огня тоже не открывали, и очень скоро комбат понял почему – на фюзеляже и крыльях виднелись яркие алые звезды.

– Странно, на курсах в Осоавиахиме[37] я изучал все типы самолетов, но таких видеть не приходилось, – усомнился Пробнев, высовываясь в приоткрытую дверцу. – А ведь память у меня цепкая.

Между тем, еще раз пронесясь над судном, шедшие друг за другом, но на разных высотах самолеты неожиданно разделились и проутюжили все пространство между причалом и огневыми позициями орудий главного калибра. Причем на развороте один из них буквально спикировал на разбросанные к северо-востоку от береговой батареи позиции «сорокапяток», а другой точно так же спикировал на центральный КП и стоявший неподалеку от него броневик.

– Да ведь это же румыны! – прокричал в рацию старший лейтенант Лиханов, когда самолеты ушли в море и, не доходя до двух стоявших на дальнем рейде эсминцев, снова начали разворачиваться. – Звезды нарисовали и ведут разведку, пытаясь обнаружить нашу батарею!

– Не сомневаюсь, что румыны, однако продублируй комбату Владыке и зенитчикам мой приказ: «Огня не открывать! Делаем вид, что приняли за своих, пусть вынюхивают».

– А может, все-таки шарахнуть по ним из пулеметов и всех «сорокапяток»?!

– Отставить! Они хотят поиграть с нами в поддавки? Так мы всегда готовы.

– Да они за пентюхов нас имеют! – возмутился Жодин. – А мы их можем просто… иметь! Причем догадываются же, что батарея скрывается в этой долине.

– Так пора бы уже догадываться, – признал комбат, вращая стереотрубу вслед за самолетами. – Не можем же мы вечно оставаться невидимками.

Совершив еще один круг над долиной, от дальнего рейда до хутора Шицли, пилоты свели свои самолеты крыло к крылу и теперь уже прошли на минимально мыслимой высоте, чем окончательно укрепили всех в уверенности, чью именно авиацию они на самом деле представляют.[38]

– Почему же все-таки не позволил пальнуть по ним? – спросил Лиханов. – Ведь ясно же, что нашим пилотам незачем жечь горючее над своими позициями, тем более что румынские – совсем рядом.

– Зато, вернувшись к своим, они сообщат, что в этой долине никакой береговой батареи нет. Да, удалось обнаружить разбросанные позиции противотанковых сорокапяток, батарею батальонных минометов да две недавно появившиеся четырехствольные пулеметные спарки.

– Но прилетали же они не за этими сведениями! – согласился с ним старший лейтенант.

– В том-то и дело. Если же сунутся во второй раз, тут уж, извините, придется пройтись по ним из всех имеющихся стволов, кроме разве что главного калибра.

25

Вернувшись на центральный КП, комбат тут же связался по телефону с полковником Бекетовым и, объяснив ситуацию, попросил «родную контрразведку» попытаться выяснить, появлялась ли только что на пространстве между Аджалыком и Большим Аджалыком какая-нибудь пара наших самолетов.

– Это событие мои люди уже проверяют.

– Уже?! – удивился Гродов.

– Не одному же тебе румынские разведчики глаза мозолили. Но первым сдали нервы у полковника Осипова, вот он и позвонил. Очень уж большие сомнения у него возникли. Заметь, первым позвонил все-таки обычный пехотный полковник, а не ты, старый контрразведчик, – не пожелал скрыть артистично выделенных ноток осуждения и разочарования Бекетов. – Это ж как надо понимать, Гродов?

– Не в оправдание скажу, что я в это время провожал портовиков, которые помогали моим огневикам менять стволы орудий.

– Стволы орудий, говоришь? В принципе, знаю, из порта информировали. На первый случай считай, что оправдание тебе зачтется, хотя…

– … Хотя на будущее обязательно учту.

– Ход мыслей у тебя, капитан, как всегда, правильный. О повторении опыта «румынского десанта» Райчев с тобой уже говорил. – Гродов так и не понял: это был вопрос или констатация факта, но ответил утвердительно. – И что ты по этому поводу думаешь?

– Сами только что утверждали, что ход мыслей у меня, как всегда, правильный.

– То есть считаешь такую операцию возможной, приемлемой? Понятно, что речь идет о десантировании на ныне вверенном тебе участке.

– Будем считать, что костяк десантного батальона морской пехоты уже есть – гарнизон батареи.

– Но ударную силу его ты все же хотел бы составить из тех моряков, которые были с тобой на «румынском плацдарме».

И опять Гродов не понял: полковник говорит уже со слов Райчева или же это его собственная догадка?

– Считаю, что бойцов с таким опытом вообще грешно водить в обычные пехотно-стрелковые атаки. Слишком уж небережно, растратно получается.

– Что же мне их – по штабам рассаживать?

– Может, до поры до времени и по штабам. В любом случае их следует беречь и использовать строго по назначению.

– Еще немного – и потребуешь вводить для них специальные знаки различия, не говоря уже о тельняшках, сотканных из гвардейских ленточек.

– Тельняшки в гвардейскую полоску?! Послушайте, а ведь ход мыслей у вас правильный.

Гродов понимал, что только один полковник в этой армии – Бекетов – мог позволить капитану беседовать с собой в столь непринужденном тоне. Потому что, наверное, только Бекетов умел понимать его с полуслова, а порой и ценить его беспардонную иронию.

– Слушаю тебя, Гродов, и понимаю, что наглый ты, как я в ранней молодости. А все же ход мыслей у тебя правильный. Сегодня же буду говорить об этой нашей задумке с командующим. Заодно и пожелание твое выскажу. У контр-адмирала, конечно, язв в желудке и без нас хватает, но…

– Только на батарее мне следует оставаться до последнего часа ее существования. Уже сейчас линия фронта приближается, и возникает реальная угроза прорыва врага на наши позиции, с полным окружением. Оставить гарнизон в такой ситуации я не смогу.

– Решение правильное, офицерское. Если вопрос с десантным батальоном встанет ребром, формировать начнем без тебя, как и в ситуации с отрядом «Дельта».

Полковник выдержал небольшую паузу, во время которой комбат уже решил было, что разговор окончен, однако трубка вновь ожила:

– Слух пошел, что ты наведывался в полевой госпиталь под Новой Дофиновкой.

– От вас, оказывается, ничего не скроешь.

– А зачем тебе что-либо скрывать от Бекетова? – прорезались в голосе полковника явственные восточные интонации. – Ты от врага скрывай, а Бекетов тебе не враг.

– Раненых привозил.

– После рейда в тыл врага, на булдынскую дамбу? Знаю, не оправдывайся. Но ведь о самом рейде опять же от других узнавать приходится. Это разве порядок?

– Так ведь к контрразведке эта операция никакого отношения вроде бы не имеет.

– А вот на сей раз сама постановка вопроса у тебя в корне неправильная, Гродов. Ни одна твоя операция, ни один твой рейд к контрразведке, согласен, отношения не имеет, но сама контрразведка, Гродов, имеет отношение к любой из проводимых тобой операций. И не только твоих. Но мы отвлеклись. С Риммой Верниковой ты уже познакомился…

– В самых общих чертах… – Комбат почти не сомневался, что полковнику прекрасно известно в пределах каких таких «самых общих понятий» происходило их с Риммой знакомство на берегу моря. Однако приличие следовало соблюсти.

– И теперь уже имеешь некоторое представление о жизни и происхождении этой женщины.

– Опять же в самых общих…

– Так вот, много на эту тему распространяться не буду. Скажу только, что меня многое связывает с ее отцом.

– Уже знаю.

– В таком случае знай и то, что знакомством с этой женщиной я как бы прошу у тебя прощения за другое знакомство, которое по странной случайности тоже было связано со мной. Ты знаешь, о ком идет речь.

Комбат понимал, что речь идет о баронессе Валерии, но понимал и то, что полковник предпочитает не называть ее имени.

– Несложно догадаться.

– Так вот, мое заочное участие в твоем знакомстве с доктором Верниковой следует воспринимать как самое дружеское: «Прошу прощения за баронессу. Не думал, что так все получится, что будет происходить именно так…»

– Ваше извинение по этому поводу, товарищ полковник, принимается с благодарностью.

Положив трубку, Гродов еще с минуту смотрел на нее, размышляя о странностях судьбы, которая когда-то свела его с Бекетовым.

Мог ли комбат предположить, что его знакомство с этим человеком продлится столь долго и получит такое развитие? На самом деле «извинение» полковника, в ходе которого он признался в заочном знакомстве его с доктором Верниковой, на реальные отношения к ней никакого влияния иметь уже не могло. Все, что он способен был знать о тайном союзе доктора с полковником, он узнал от самой Риммы. А вот в будущем… В будущем он мог постоянно ощущать моральную ответственность перед Бекетовым за чистоту и мудрость своих отношений с этой женщиной.

– Товарищ капитан, – послышался голос дежурного связиста по переговорному устройству, – на связи командир погранполка Всеволодов.

«Ну вот, – внутренне как-то содрогнулся Гродов, – сидя здесь, в подземном каземате, ты разволновался по поводу своего и доктора Верниковой будущего, по поводу предстоящей моральной ответственности перед Бекетовым, совершенно забыв при этом, что там, наверху, все еще полыхает война и до этого „будущего“ еще нужно дожить».

– Комбат, поддержи огнем! – без какого-либо вступления прокричал командир пограничников. – У меня в батальонах по половине состава осталось, а до трети тех, кто в строю, ранены. И если сейчас…

– Ситуация мне ясна, – жестко прервал его капитан. – Кого и где бить будем?

– Две роты румын при поддержке пяти танков – в первом эшелоне, и приблизительно столько же немцев – во втором. Причем по дамбе небольшими группами передвигаются кавалеристы, накапливаясь у восточного стыка с материком. Большими группами уже не идут, научены вашими пушкарями. Кавалеристы, очевидно, будут нацелены на прорыв, с кавалерийским рейдом по тылам.

Пока Всеволодов изощрялся в красноречии, Гродов успел подать по внутренней связи команду «Батарея – к бою!», причем касалась она и главного калибра, и «сорокапяток», и тогда уже обратился к полковнику погранвойск:

– Сейчас телефонист свяжет ваших наблюдателей с огневым взводом береговой батареи. Моя полевая батарея тоже будет подключена. И еще: у меня в резерве есть броневик, сейчас он выдвинется в сторону Григорьевки, на пространство между Николаевским шоссе и морем. Пусть вас не пугает, что на бортах его румынские эмблемы.

– Это вы о «Королевском кошмаре», капитан? Знаю, уже наслышаны.

– Через пять минут открываем огонь, корректировка за вами.

Как только все три батареи – береговая, полевая и минометная – открыли ураганный огонь по закреплявшейся на побережье группе вражеских войск, Гродов сел в броневик, экипаж которого уже был в полном сборе, взял на борт еще шестерых десантников из числа батарейной охраны и под огненным зонтом собственных орудий пошел на выручку пограничникам.

Очевидно, кое-какие уроки из предыдущих обстрелов румынские офицеры все же пытались извлекать. Как только начался артналет главного калибра, кавалерия тут же спешилась, а пехотинцы, вместо того чтобы, как обычно, убегать в сторону дамбы, начали рассредоточиваться вдоль кромки лимана и даже бросаться в сторону линии окопов, помня при этом, что в штыковые атаки пограничники поднимаются редко, предпочитая упорное сопротивление в окопах. К тому же близко к передовой моряки-артиллеристы класть мощные снаряды боятся, дабы не поражать осколками своих же.

Остававшиеся в строю два танка противника прорвать линию обороны пограничников так и не сумели, поскольку их подбили уже во время атаки, но под прикрытием брони уцелевшие после артналета кавалеристы и пехотинцы все же сумели преодолеть окопы и по ложбине, пролегавшей южнее шоссе, выйти на тыловой простор. Но тут навстречу им вырвался из-за прибрежного холма «Королевский кошмар». Ворвавшись в самую гущу группы прорыва, «бронебойщики» в течение нескольких минут буквально растерзали ее пулеметно-автоматным огнем и гранатными ударами, а рассредоточившиеся вдоль шоссе десантники вступили в перестрелку с теми, кто еще уцелел. Этой заминкой и воспользовалась резервная полурота полка, ждавшая своего часа в укрытии возле крайней деревенской усадьбы.

26

Предоставив уцелевших врагов своему десанту и пограничникам, Гродов ринулся по шоссе в сторону дамбы, по которой начали переброску подразделений немцы. Его броневик уже сумел очистить склон возвышенности, с которой спускалось шоссе, и подступы к самой дамбе… Дальше продвигаться стало слишком опасно, поскольку легко можно было оказаться в плену.

– Пробнев, задний ход в сторону моря! Отходим по кромке залива!

– Может, еще метров двадцать потесним их, командир?! – ударился в лихачество Жодин.

– Отходим! – буквально прорычал комбат, нутром чувствуя надвигавшуюся смертельную опасность. – Слушать приказ!

– Пограничники вон поднялись в контратаку! – сообщил ефрейтор Солохин, который вместе с красноармейцем Сизовым вел огонь из просвета между полураздвинутыми задними створками, «подбирая» тех из румын, кто уцелел между стволами двух пулеметов.

– Самое время подняться, пока мы здесь! – одобрил их действия Гродов. – Другого такого случая не представится.

Но как раз в ту минуту, когда, казалось, основная масса солдат противника была выкошена огнем броневика или же панически отступала по обочинам перемычки, из ближайшей воронки в пятящийся броневик полетела противотанковая граната. Взрыв оказался такой силы, что он чуть было не сбросил съезжавшую к морской кромке машину с дамбы. Прежде чем выяснить последствия его, комбат, не обращая внимания на разбитую во время этого сотрясения голову, успел открыть верхний люк и метнуть гранату в воронку.

– Ты жив, сержант?!

– Я то, кажись, пока еще жив, – словно при зубной боли, простонал Жодин, – но водитель погиб. Пробнев наш, комбат… Осколками иссечен. К тому же передок весь развернуло, причем вместе с мотором.

– Все из машины, через задний выход! – приказал Гродов. – Солохин и Сизов, прикрываете отход в сторону моря. Все – вон! Сержант, вести огонь можешь? – спросил он Жодина, пулеметными очередями прикрывая контратакующих пограничников, которые уже ворвались на дамбу.

– Пулемет искорежен.

– Тогда выбирайся.

Последнюю роль, которая выпала «Королевскому кошмару», он сыграл в виде прикрытия, за которым скопилась передовая группа атакующих пограничников. «…И вроде бы неплохие солдаты, эти „погранцы“, – подумалось капитану, продолжавшему держать на расстоянии всю уцелевшую румынскую рать, – но все-таки это тебе не морская пехота. Лихости нет, азарта, нацеленности на рукопашный бой, куража, наконец».

– Уходи, комбат, к своим батарейцам, – послышался чей-то хрипловатый басок у подножия его командирской башни. – Уступи пулемет старому пулеметчику. Ты свое дело сделал, теперь мы ими займемся!

– Спасибо, старший сержант, – хлопнул он по плечу не по возрасту седеющего пограничника. – Сейчас я прикажу своим батарейцам прикрыть вас, – вынул из гнезда микрофон, помня, что рация была настроена на волну батареи. – Всем, кто меня слышит на батарее – береговой и полевой: беглый огонь по восточной части григорьевской дамбы. Беглый огонь по восточной части!..

– Слышим, капитан, – отозвался чей-то голос. – Батарея заряжена. Минута – залп!

Пока пограничник приноравливался к новому оружию, Гродов метнулся к Пробневу. Зрелище, которое ему открылось, было не для слабонервных.

– Прости, парень! – проговорил комбат, сдерживая подкативший к горлу комок. – Ты сражался, как подобает солдату, – и это закоренелый факт! Умер тоже, как подобает…

Своих бойцов он догнал уже за прибрежным заслоном пограничников.

– Все отошли? – спросил он, чувствуя, что неожиданно на него накатывается какая-то глухота.

Судя по всему, удар в голову, который Гродов получил во время взрыва, был куда серьезнее, нежели он предполагал. Жодин тоже шел с рассеченным лбом и сильно окровавленным затылком, но пока что держался.

– Сизов остался там, – ответил ефрейтор Солохин.

– Что значит «остался»? С пограничниками, что ли?

– Да нет, уже с ангелами. Он к плавневому островку метнулся и прямо под шальную пулю.

Молчаливо проведя группу еще метров сто пятьдесят, комбат облюбовал небольшую каменистую ложбинку между двумя скальными стенками и объявил привал. Краснофлотец, которого он послал на гребень прибрежной возвышенности, доложил, что никого подозрительного поблизости не обнаружено, и капитан попросил бойцов перевязать сержанта Жодина и себя.

Бой то ли уже затих, то ли просто звуки его сюда не долетали, но ничего такого, что свидетельствовало бы о войне, в этом приморском закутке не было заметно. Мирное августовское солнце над охваченным штилевой невозмутимостью морем; умиротворенная каменистая коса, лениво заползавшая в море метрах в двадцати восточнее их стоянки; мирный силуэт корабля на дальнем рейде, и теплая, обкатанная волнами галька, которой, словно яйцами невиданных птиц, было усыпано все пространство перед бойцами…

Вспоминать о том, что еще несколько минут назад они буквально чудом вырвались из боя, Гродову не хотелось. Он неожиданно понял, что чувствует себя командиром горстки моряков, которым удалось спастись с тонущего корабля и которые теперь оказались на необитаемом острове.

Пока перевязанный краснофлотцем Лопатиным сержант принялся неумело колдовать с бинтом над раной командира, сам капитан, слегка морщась от боли, умиленно всматривался вдаль, на силуэт проплывавшего мимо корабля, тайно радуясь, что и это судно тоже прошло мимо, не обращая внимания на их сигнальные огни. Уставший от всевозможных невзгод и корабельной суеты, он теперь был настолько восхищен самой возможностью хоть какое-то время пожить на этом клочке забытой богом и людьми суши, что даже общество немногих своих спутников воспринимал как вынужденную дань обстоятельствам.

– Вижу группу моряков, которая идет со стороны фронта, – вырвал его из плена робинзоновских фантазий второй стрелок уже несуществующего броневика Ичнев. – И явно держат курс на батарею. Рассекретиться перед ними?

– Рассекречивайся, – позволил Гродов.

Ичнев тут же по-разбойничьи свистнул и прокричал:

– Братва, комбат здесь! И вся бронебойная команда наша – тоже!

Как оказалось, это была группа из пяти десантников во главе с ефрейтором Рожновым, которую комбат высадил при подавлении вражеского прорыва через линию обороны. Одного бойца они потеряли в схватке с кавалеристами румынской королевской гвардии, еще один из них был ранен в руку.

– Так вы, знаться, все живы-здоровы?! – еще издали прокричал ефрейтор, приземистый мужичишка с непомерно большим, избитым оспой лицом. – И даже комбат наш?! А нам, знаться, сказали, что броневик на противотанковой мине подорвался, и все вы, знаться, того…

– Это ж кто такую подлянку мог сочинить о нас?! – возмутился Жодин. – И почему на мине, если на самом деле нас рванули противотанковой гранатой?

– Мне-то откуда знать-ведать? Пограничники, знаться, и сочинили. А уж мы, грешным делом, знаться, сообщили об этом на нашем корпосту.

– Э-э! На кой же дьявол сообщали?! – впал в еще большее изумление сержант.

– Как же не сообщить, если комбат погиб и весь экипаж, и сам «Королевский кошмар»?! – последними аргументами, как последними патронами, отстреливался Рожнов, все болезненнее ощущая, какой конфуз он при этом накликает на себя. И сколько кровушки попьют теперь из него даже не враги, а свои же однополчане своими подковырками.

– Выходит, что только вы живехонькими возвращаетесь, а мы уже у святого апостола в предбаннике маемся? – оскорбленно уточнил Лопатин, добровольно взявший на себя обязанности санитара группы.

– В самом деле, почему живы именно вы? – и себе возмутился Солохин. – Меня это даже оскорбляет. Вы бы и себе заодно похоронки выписали.

– Да не в том дело, кто жив, кто мертв! – осадил его Жодин. – Здесь в другом сикус-фикус. Это что ж получается, братва? Это ж получается, что, пока мы до батареи доберемся, нас там уже ста граммами помянут?! А, товарищ капитан? Не-справед-ливо!..

– Так, может, послать гонца к корректировщикам, попросить, чтобы предупредили пушкарей: ни в коем случае нас без нас не поминать? – под всеобщий смех предложил Солохин.

– Вот тебя-то мы, знаться, и делегируем, – сконфуженно огрызнулся Рожнов, понимая, что слишком погорячился со своим известием на корпосту.

27

Перевязав еще и раненого десантника и, в самом деле, вдоволь попив кровушки у сконфуженного и затюканного Рожнова, вся группа наконец поднялась по береговому склону наверх, на степную равнину. Здесь идти было значительно легче, нежели по галечнику, тем более что вдоль каменистого обрыва как раз в сторону центрального командного пункта уводила едва приметная рыбачья тропинка.

Но не сделали они и двадцати шагов, как, подчиняясь какой-то странной логике то ли войны, то ли чьей-то конкретной судьбы, рядом с тем местом, где только что моряки устроили себе привал, с пронизывающим воем шлепнулась мина, взрыв от которой обдал водой и песком всю группу.

– Ложись! – прокричал Гродов, первым падая на землю. По силе взрыва и радиусу поражения комбат сразу определил, что это бьет 160-миллиметровый дивизионный миномет или какой-то приравненный к нему румынской или немецкой модификации с дальностью стрельбы более пяти километров. Но кто сумел засечь присутствие здесь его группы? Чья рука навела на нее вражеский ствол, и почему вдруг такая честь: вокруг полно более масштабных и близких целей?

Как всегда в подобных ситуациях, секунды превращались в вечность. Кто-то из расхрабрившихся бойцов прокричал: «Проверка нервов завершена! Подъем!», однако капитан грозно приказал ему и всем прочим: «Лежать! Следить за тем, куда падает второй снаряд!».

Едва он произнес это, как недалеко, в степной ложбине, взорвался еще один снаряд. Вроде бы прямой вилки не возникало, однако Гродов прокричал: «Уходим! Считаем до двадцати – и падаем!» Он сам громко вел этот счет и на числе «двадцать» упал на землю, в небольшую ложбинку, силой увлекая вместе с собой оказавшегося рядом Рожнова.

Третья мина рванула метрах в пятидесяти восточнее того места, на котором они недавно лежали. Крупные осколки смертоносным градом упали буквально в метре от ног бойца, пришедшего к этому спасительному финишу последним.

Капитан посчитал до тридцати и только потом позволил бойцам подняться.

– А теперь, – сказал он, – «храбрецы», которые хотели оставаться на том месте, откуда мы недавно сбежали, могут вернуться туда и посмотреть, сколько металла нашлось бы там для наших спин и всех прочих частей тела.

– Да неужели действительно были посланы по нашу душу?! – изумился Рожнов.

– Не по нашу, а персонально по твою, – съязвил Солохин. – Мы тут оказались по случаю… И теперь это уже действительно были мины, а не что-либо другое. Это тебе, Рожнов, наказанье божье, чтобы думал, прежде чем с черной вестью по передовой и тылам носиться. Комбата благодари, что вовремя вывел тебя из этого прибрежного могильника.

Пока они незло пререкались, Гродов проницательно прощупывал окулярами бинокля все степное пространство по всему видимому периметру; прошелся даже по морю, пытаясь уяснить для себя, что это было, кто, какой корректировщик накликал на них эти мины? Не могли же они появиться там сами по себе! Кто-то же установил орудийные приборы управления огнем именно на те отметки, которые позволили минам идти почти на стопроцентное поражение цели; кто-то же дал команду открыть огонь именно по этому квадрату!

Однако же и степь, и море оставались безмолвными. Причем безмолвными они оставались и по линии обороны, поскольку ни с восточного, ни с северного секторов не доносилось ни взрывов, ни ружейно-пулеметной пальбы. «… А затем наступила такая тишина, – подумал про себя, но как бы от третьего лица комбат, – словно эти мины уже действительно отправили его тело в землю, а душу – на небеса».

Еще раз пройдясь взглядом по окрестным равнинам, Гродов опустил бинокль и только теперь обратил внимание, что все бойцы внимательно смотрят на него, ожидая разъяснений или просто какой-либо реакции.

– Судя по всему, эти мины оказались шальными; какой-то штатный батарейный разгильдяй что-то напутал. Однако нужно помнить, что на войне случается и такое.

– С минами – это, знаться, какая-то ошибочка у румын вышла. Но как же вовремя вы увели нас оттуда, комбат! Это ж какое чутье фронтовое нужно иметь, чтобы и себя, и нас из-под креста могильного, знаться, вытащить!

Комбат внимательно посмотрел на Рожнова, едва заметно улыбнулся и… промолчал. Он, конечно, мог бы сослаться на солдатскую интуицию, но разве такая ссылка способна объяснить то, что только что произошло на этой грани степи и моря?

– Я тут с братвой посоветовался, – сказал Жодин, чтобы как-то увести их обоих от гадания по линиям судьбы, – и решили мы, товарищ командир, что надо бы у батарейного причала устроить себе победное купание.

– Это ж что за «победное купание» такое? – поинтересовался Гродов, радуясь тому, что бойцы по-прежнему сохраняют присутствие духа.

– Ну как маршал Антонеску планирует победный парад на Соборной площади в Одессе провести, так и мы «победное купание» – у батарейного причала. В честь удачного боевого рейда.

– Так ты уже так и говори, что не победное купание надо бы провести, а, знаться, парад голопузиков, – попытался наставить его на путь истины Рожнов. – Во главе с тобой, главным из голопопиков.

– А ты, Рожнов, какого рожна вмешиваешься в разговор старших командиров, да к тому же не по делу, не по рангу и не по уставу?

– Обоим вам, как штатным разгильдяям, делаю замечание, – вмешался комбат. – Однако сам ход мыслей, как любит выражаться в подобных случаях один знакомый нам полковник, признаю правильным: в виде поощрения за удачный рейд всему отряду объявляется тридцатиминутное купание.

– Какой же он удачный? – мрачно молвил Ичнев. – Броневик подорван каким-то хреновым гранатометчиком, троих бойцов потеряли убитыми, еще трое ранены…

– Ты чего это похоронки под нос нам тычешь и казенным имуществом упрекаешь?! – возмутился Жодин. – Ты где служишь: в доблестной береговой батарее флота или в тыловой похоронной команде? Да, потеряли троих товарищей убитыми, но зато до конца дня румыны на этот участок не сунутся. А скольких мы их там, на перемычке этой, переложили? Может, командировать тебя, чтобы пересчитал? Мы их там столько уложили да под колеса подмяли, что на целую роту нашу вражеских потерь хватило бы.

– Нет, ну я же… – смутился Ичнев. – Я, конечно, понимаю…

– Да ни хрена ты не понимаешь, потому как тут стратегически мыслить надо, а ты хоть бы как-нибудь, по-лапотному, что ли, научился. А что броневик потеряли… Так ведь в бою же, а не на гулянке. И потом, он чей, броневик этот, был? Румынский, трофейный, значит. Одного потеряли, так два добудем. Кстати, командир, надо бы сказать пушкарям, чтобы снарядиком по «Королевскому кошмару» все-таки прошлись, для полного, так сказать, невосстановления.

– Надо бы… – признал его правоту комбат. – И пройдемся. Наше с вами дело – солдатское, и на передовую мы посланы не для того, чтобы в окопах да по казематам отсиживаться, а чтобы истреблять врага; всеми средствами и способами истреблять его, понимая, что каждый потерянный противником взвод – это еще одна зарубина на древке победы. Нашей победы. А коль так, значит, понимать надобно, что у войны, действительно, своя, особая математика.

– Вот и я о том же, о кровавой математике войны, – напомнил Жодин, для верности толкнув идущего рядом Ичнева локтем в бок.

– …И математика эта – кровавая, жестокая, а потому сугубо фронтовая, – продолжил свою мысль капитан. – Не спорю: в этом бою мы потеряли троих. И парней, конечно, жаль. Но ведь враг при этом потерял не менее пятидесяти штыков. Это по самому минимуму, и только убитыми. Кроме того, мы закрыли брешь в передовой, помогли пограничникам удержать рубеж обороны города. Разве это не в счет? Да пограничники сейчас молятся на нас, как на ангелов-хранителей!

28

Увлекшись разговором, моряки не придали значения тому, что тропинка уводит их на мыс, образовавшийся благодаря высокому, поросшему мелким кустарником плато. И вот тут глазастого сержанта вдруг осенило:

– Посмотри, командир! А ведь там, за косой, просматриваются плавни. Отгороженные от моря, они подпитываются пресной речной водой.

– И поскольку в морской воде, – поддержал его комбат, – камыш не растет, значит, это все еще продолжаются Аджалыкские плавни. Вот из этих плавней, из какого-нибудь маленького островка или с борта шлюпки, кто-то и отслеживал отход экипажа «Королевского кошмара».

– Тогда какого дьявола мы торчим здесь?! – занервничал Рожнов. – Ждем, когда еще одна минометная кукушка куковать начнет?

– Кажется, у одного нашего бессмертного уже и солдатский опыт появляться начал, – не упустил своего шанса Жодин, однако первым бросился к тому краю плато, с которого полевая тропинка опять стала уводить к самой кромке моря.

Когда уже все бойцы оказались на спуске, капитан все еще продолжал обшаривать биноклем окраины плавней, пока, наконец, не заметил солнечный зайчик, отражавшийся от бинокля корректировщика или его стереотрубы.

Судя по тому, что там просматривались кроны двух деревьев, разведчик устроил свое «лежбище» на островке, на ветвях одного из деревьев. Мало того, в просвете между камышовыми зарослями капитан явственно различил нос или корму лодки. Сразу же стало ясно, что минную охоту, которую румыны или немцы организовали на его группу, следует воспринимать всего лишь как пристрелку, и пока еще только минометную. Понятно, что, выходя на шлюпке за пределы плавней, этот наблюдатель спокойно может корректировать артналет на его командный пункт и причал.

«Вот именно, – осенило комбата, – и на причал, который им давно следовало разнести вдрызг то ли артударом, то ли ударом с воздуха. Впрочем, с уничтожением причала они могут и не спешить. Пристреляются на глазок и станут ждать, когда возле него объявится какое-либо суденышко… Если только при подобной близости противника командир какого-либо из катеров действительно решится совершать здесь швартовку».

Едва Гродов подумал это, как услышал доносящееся откуда-то из поднебесья дребезжащее вытье мины. Бросившись за венчавший плато небольшой выступ, он присел за ним и переждал, пока осколки мины, взорвавшейся внизу, за восточной окраиной плато, веером пролетят над выступом, а значит, и над его головой.

– А вот посылать подобные приветы разведчику не стоит, – самодовольно пробормотал Гродов, немного удивленный тем, что заметивший его вражеский разведчик столь примитивно решил обозначить себя. – Придется тебя, в самом деле, пощекотать.

Пока в виде поощрения за удачный рейд Гродов устраивал всем бойцам-бронебойщикам «благодарственное купание», первым бросившись при этом в воду, по всему батарейному комплексу уже разнеслась вторая в течение последних двух часов ошеломляющая весть: «Комбат жив! И голышом купается у батарейной пристани!» А чтобы оценить важность этой трогательной вести, нужно было помнить, что еще недавно всех поразила другая весть: «Батарейный броневик подорвался на противотанковой мине, и весь экипаж вместе с капитаном Гродовым погиб!»

Эту весть успели сообщить и командиру дивизиона Кречету, который тут же, впопыхах, назначил комбатом почему-то не старшего лейтенанта Лиханова, как подобало по старшинству и уставу, а командира взвода технического обеспечения и связи лейтенанта Дробина. Причем самое удивительное, что передал этот устный приказ через самого докладывавшего ему заместителя командира батареи. Уведомлены были о гибели легендарного комбата также полковник Осипов и штаб военно-морской базы.

Когда же с центрального КП во все подразделения батарейного комплекса пошли звонки о том, что комбат голышом плывет в сторону Турции, все так обрадовались, что никому и в голову не пришло «протрубить отбой» угнетающей вести о его гибели. Все, кто находился в это время на центральном командном пункте, а также все расчеты ближайших полевых орудий помчались на берег; все огневики главного калибра, а также бойцы других подразделений тоже устроили марафонский бег по потерне в сторону моря за право первым лицезреть голопузого комбата.

– Так, наверное, мне нужно доложить по начальству, что с вашей смертью вышла ошибочка, – несмело поинтересовался Дробин, когда, принимая от одного из краснофлотцев предусмотрительно принесенное полотенце, Гродов зашел в специально для переодеваний возведенное здесь батарейным плотником некое подобие кабинки.

– Почему делать это нужно вам, лейтенант? Докладывать пойдет заместитель командира, – кивнул он в сторону стоявшего неподалеку старшего лейтенанта Лиханова. – Ему это сделать удобнее, чем мне, только что из мертвых воскресшему. Во всяком случае, к воскрешению этому командование следует подготовить, дабы при возникновении моего голоса ни у кого не случилось инфаркта.

– Извините, товарищ капитан, просто командир дивизиона назначил меня…

– Вы кого видите перед собой, Дробин? – жестко поинтересовался капитан, поспешно обмундировываясь. – Вы, напомню, видите перед собой, хотя и все еще голого, но… уже комбата, которому о вашем странном назначении абсолютно ничего неизвестно. – А ты, старший лейтенант, не теряй времени, уведомляй-докладывай. Кроме командира дивизиона напрямую – в штаб базы, в штаб морского и пограничного полков и, понятное дело, в приемную полковника Бекетова.

– Есть доложить-уведомить, товарищ капитан! – оживился Лиханов, которого странное назначение командиром батареи лейтенанта Дробина явно озадачило.

– Впрочем, отставить, Бекетову я доложусь лично. А вы, лейтенант, – обратился к лейтенанту Дробину, – возьмите двух бойцов с инструментами и двух телефонистов и срочно оборудуйте корпост в районе вон того, в сторону моря выдвигающегося, плато.

– Правильно, на этом мысе давно следовало выставить свои глаза и уши, – облегченно вздохнул комвзвода. Человек совершенно неконфликтный, он чувствовал себя в той ситуации, в которую поставил его майор Кречет, неловко не только перед Лихановым, но и перед комиссаром Лукашем, не скрывавшим своего удивления и неудовольствия, а больше всего – перед «ожившим» комбатом.

– Только работы ведите скрытно, поскольку в плавнях противник оборудовал свой корпост, чтобы наконец вычислить нашу батарею и уничтожить ее вместе с этим причалом и, что самое обидное, с раздевалкой.

– Значит, мы уничтожим вражеских наблюдателей раньше.

– Вот это вполне здравое решение.

– Только не вздумайте ночью лично идти захватывать их, – проворчал Дробин. – И на дамбу вести этот чертов броневик вам тоже не следовало, его вполне мог повести Жодин, а то и кто-нибудь из офицеров, пусть даже я. У вас есть подчиненные; зачем самому бросаться в любое пекло, какое только где-либо поблизости образуется?

Гродов хотел было резко осадить лейтенанта, заявив, что он сам будет решать, в какое пекло ему бросаться, а в какое не следует, но вместо этого неожиданно мягко, примиряюще проговорил:

– Пожалуй, вы правы, лейтенант: командир всегда должен находиться там, где он, собственно… должен находиться. Действуйте, – и тут же вспомнил о краснофлотце, который догадался прийти к нему с полотенцем. – Тебя как зовут, военный?

– Краснофлотец Косарин, товарищ капитан. Взвод охраны батареи.

– Доложишь младшему лейтенанту Кириллову, что я назначаю тебя ординарцем командира батареи.

– Есть доложить!

– Сам-то ты против назначения этого не возражаешь?

– Так ведь ефрейтор Пробнев погиб, надо же кому-то заменить его. Вот только ни машины, ни мотоцикла я водить не умею, в деревне у нас все больше лошадьми управлялись.

– Ничего, – задумчиво произнес Гродов, – этому тоже подучишься.

29

Услышав в трубке голос Гродова, полковник Бекетов запнулся на полуслове, по-стариковски покряхтел, сдерживая то ли некий чувственный комок в горле, то ли возмущение, и со свойственным ему ехидством произнес:

– Вот уж не знал я, что и с «тем светом» телефонную связь тоже установили, да к тому же с полевым армейским коммутатором. Как далеко техника шагнула, а, комбат?

– Ну, до того света кабель пока что мои связисты не дотянули. Просто тревога оказалась ложной.

– Но мина-то под броневиком взорвалась?

– Противотанковая граната. Но рвануло по-настоящему, весь передок с мотором разворотило. Водитель, он же мой ординарец ефрейтор Пробнев, погиб. Но и мы там тоже с косами основательно прошлись.

Бекетов вновь помолчал, рассерженно посопел в трубку и по-отцовски вздохнул:

– Голову бы тебе свернуть, комбат, да все некогда. Чего тебя носит по всем передовым, до которых только способен добраться? Смерти ищешь, что ли? Так она тебя сама найдет.

– Просто воюю, и все тут…

– Остальные, по-твоему, чем занимаются? Но не так же безумно. Доктору Верниковой уже позвонил?

– Нет, конечно. Вы первый, с кем я связался.

– Напрасно старался: я-то рыдать по тебе, красавцу, страх потерявшему, не стану, а вот она… Надо ж было такому случиться, что во время звонка Лиханова в штабе базы начальник медчасти оказался, который о делах сердечных доктора Риммы, увы, каким-то боком осведомлен. Потом доктор почему-то звонила сюда, рыдала почему-то… – со все тем же ехидством подчеркнул полковник. – Хотя, казалось бы, на кой черт ты ей нужен?! Умная, порядочная женщина, а не сумасбродка какая-то, как некоторые. Ну да ладно… Ты времени на меня не трать, а позвони командующему базой. Тут много всяких перемен грядет – и на фронте, и на штабном уровне. Контр-адмирал намеревался поговорить с тобой. Мало того, по моей подсказке даже хотел вызвать тебя в штаб, а тут на тебе, сообщение: погиб смертью штатного разгильдяя!

– Так ведь не погиб же.

– Погибшего, Гродов, я бы тебя даже слегка зауважал, даже к ордену хотел посмертно представить. И ничего, что посмертно, – мечтательно произнес он, – зато к какому достойному ордену! Но коль ты выжил, то извини… Самое большее, что могу сделать для тебя по старой дружбе, – так это послать тебя к черту.

– Вот так всегда, – и себе побрюзжал комбат, – воюешь, подвиги совершаешь, а никто не оценит…

– Коротко «созвонись» по рации с полевым госпиталем, – окончательно посуровел голос Бекетова, – и тут же связывайся с командующим базой.

Едва он положил трубку, как Лиханов доложил, что штаб базы уведомлен, полковник Осипов – тоже. Но все же главным он считал другое сообщение:

– Там из Новой Дофиновки врач приехала, наверху у командного пункта ждет.

– Верникова? – механически уточнил Дмитрий, подхватываясь и нервно поправляя китель.

– Фамилии не знаю. И вообще, конфузец небольшой вышел. Оказывается, он примчалась расспросить, как именно вы погибли и действительно ли погибли или, может, только тяжело ранены. А Косарин, ординарец ваш новый, тут как тут встрял: «Так, все мы тоже думали, что комбат подорвался на мине. Но, оказывается, подорвали их броневик противотанковой гранатой, и погиб только ординарец комбата, а сам он, комбат, только голову сильно повредил». Врач это как услышала, чуть с коня не свалилась.

Гродов схватил лежавший на столе командирского отсека осколок зеркала и посмотрел на небрежно, неумело забинтованную голову, которая, судя по цвету марли, все еще кровила, и принялся лихорадочно разматывать бинт.

– Я этому идиоту Косарину сам сейчас голову поврежу, – проворчал он. – Причем тоже очень сильно.

– Да он, понятное дело, не со зла… – принялся оправдывать его старший лейтенант, однако Гродов неожиданно перебил его: – Стоп, а что ты там о коне каком-то говорил? Что чуть было не свалилась?..

– Правильно, говорил. Она ведь верхом, в седле приехала сюда. Поплакаться, что ли, хотела, а может, фотографию на память попросить. Да не разматывайте вы этот чертов бинт, – перехватил он руку комбата. – Там же кровь, рана. Женщина все-таки… Увидит все это и…

– Эта женщина – врач и, между прочим, хирург, – огрызнулся Гродов. – Ладно, заматывай по новой, только старательно и быстро.

– Ни старательно, ни быстро не умею. Убивать еще кое-как научился, а врачевать, извините, капитан, пока что нет.

– Да бинтуй, как можешь! Чего-то сегодня все вы нервные такие, что диву даешься…

Верникова сидела на выжелтевшем под палящими лучами солнца пригорке, рядом с которым, в ложбинке, выискивал молодую зеленую поросль оседланный конь. Ездовой конь в госпитале мог и даже обязан быть, но оседланный… Впрочем, дело было вовсе не в происхождении коня, а в другом: Гродов даже предположить не мог, что эта женщина способна ездить верхом.

– Не пугай ты так больше меня, хорошо? – взяла его руку в свою, как только капитан опустился на траву рядом с ней.

Они сидели в низине, за пустующей пока что линией окопов, отрытых на тот случай, когда придется держать круговую оборону, и с командного пункта видеть их не могли. Тем не менее сама близость батареи, близость такого количества истосковавшихся по женскому телу и женской ласке мужчин сковывала их, нравственно стесняла, словно бы житейскую радость свою они выстраивали в ушерб им и за их счет.

– Кто же знал, что эти «паниковские» сами какую-то мину противотанковую выдумают и сами растрезвонят по всей округе?!

– Все они тоже были огорчены. Знаешь ли, существуют люди, чья гибель вызывает у всех знавших его нечто большее, нежели обычное сожаление по поводу еще одной убиенной души.

– Но ты-то у нас все-таки военврач, – нежно погладил, а затем и сжал ее руку Гродов, – нервы у тебя должны быть крепкими.

– Когда убивают чужих мужей, стараешься крепиться, но когда убивают твоего… Ну, я имею в виду не мужа пока что, а… словом, ты понимаешь… Тут уж крепиться не получается, неминуемо всплывает наружу, что ты все-таки женщина.

Она провела рукой по его щеке, по виску и задержала ее у бинта.

– Сам перевязывал, что ли?

– Да нет, это старший лейтенант постарался.

– Понятно, такой же спец по оказанию первой медицинской помощи, как и ты. Фельдшера у вас разве нет?

– Да есть, только расположен наш лазарет немного дальше.

– И что дальше? – осуждающе поинтересовалась она, и Гродов почувствовал, что говорит с ним Римма в эти минуты тем же тоном, каким говорила бы рассерженная учительница или огорченная мать, но только не женщина, с которой он и знаком-то всего пару дней. – За руку тебя отвести надо было к нему, что ли?

– Да приходил фельдшер, приходил, но я отмахнулся от него, поскольку уже был перевязан.

Поднявшись, Римма заставила его сидеть и с какой-то непостижимой быстротой разбинтовала голову. Определив, что рана хоть и несерьезная, но преступно необработанная, она достала из боковой санитарной сумки флакончик со спиртом и все прочее, и через несколько минут на голове его красовалась новая, аккуратная повязка.

– Сегодня ночью нас эвакуируют, – молвила Верникова. – Основную часть раненых мы уже отправили в город, все шатры свернули и их тоже увезли. Осталось несколько легкораненых, которых мы будем использовать как рабочую силу и охрану во время эвакуации операционной палаты.

– Понятно.

– Отъезд наш намечен на двадцать два ноль-ноль. Если бы ты сумел приехать на мотоцикле к девяти.

– Вряд ли сумею. Впрочем, посмотрю по ситуации.

– Постарайся, я была бы очень рада. Нас не зря эвакуируют. Ходят упорные слухи, что сдерживать противника на этом участке уже некому и нечем и что уже завтра к концу дня румыны могут прорваться к Новой Дофиновке, а значит, и к морю.

– Это вряд ли, чтобы уже завтра, но опять же всякое может случиться.

Гродов стоял рядом с женщиной и чувствовал, что не в состоянии решиться даже на то, чтобы прощально обнять ее. Он не мог понять, что именно мешало – ее строгий начальственный тон, ее армейская форма, медицинская сумка на боку или убийственная близость командного пункта? А может, этот совершенно не вписывавшийся в быт батареи оседланный боевой конь? Как бы там ни было, а в эти минуты он чувствовал себя в шкуре влюбленного в свою учительницу школьника, с разочарованием открывающего для себя, что тайные мальчишеские грезы – это одно, а когда это взрослая, суровая женщина – вот она, перед тобой, когда до бедра ее можно дотянуться рукой… – это совершенно другое.

– Ты, очевидно, не понял, что меня тревожит: если румыны и немцы прорвутся в районе Новой Дофиновки к морю, твоя батарея окажется блокированной, окруженной, и я не вижу силы, которая способна была бы потом вырвать тебя из подземной бетонной западни.

Римма посмотрела куда-то в поднебесье, затем в морскую даль и стала медленно продвигаться в сторону смирно пасшегося коня.

– Вообще-то ты ранен и, как я предполагаю, контужен…

– Контужен – это да, причем давно, – попытался комбат свести ее слова к шутке, однако доктор тут же одернула его…

– Я не шучу, Дмитрий, и не стоит по этому поводу паясничать.

– Почему же, я все прекрасно понимаю. Но мои орудия – это не полевые пушечки, которые можно подцепить к машине или к конной тяге и перетащить на западный берег Большого Аджалыка. О том, чтобы оставить их, а самим отойти, тем более без приказа, тоже речи быть не может. Сама догадываешься, что за этим последует…

– Извини, капитан, но судьба твоих пушек волнует меня в эти минуты менее всего.

– Я так и понял, что к пушкам моим у тебя жалости никакой, – словно бы некий озорной бес вселился в комбата.

– Все, вплоть до командующего, – как можно тверже сказала Верникова, чтобы воздержаться от очередной порции нотаций, – наверное, уже знают, что с тобой произошло там, на дамбе. Твоя судьба многих встревожила – и в данном случае это тоже важно. Словом, у меня есть все основания положить тебя на пару дней в госпиталь для лечения и обследования по поводу контузии и сотрясения мозга.

– Ага, значит, еще и сотрясение мозга? – попытался Дмитрий быть максимально серьезным и сосредоточенным.

– Относительно диагноза – этот вопрос мы с коллегами решим, – вновь не стала отвлекаться доктор на ребячьи шалости Гродова. – Но уже ясно, что именно этой пары дней вполне хватит, чтобы вырвать тебя из казематов, из гибельного для тебя окружения. Сегодня ночью я переправлю тебя вместе с госпиталем в город, а оттуда, возможно, и на госпитальное судно. Хотя с судном, как ты понимаешь, будет непросто, разве что захочет подключиться полковник Бекетов с его связями и удостоверением. Кстати, в Бекетове я почти не сомневаюсь, во всяком случае, верю, что его удастся уговорить. Он прекрасно понимает, что оставлять в степи на погибель такого офицера, как ты, бессмысленно. Ты еще можешь быть очень полезен и для армии вообще, и для контрразведки, и лично для него. Да-да, он всегда учитывает это.

Гродов подошел к коню, погладил его по морде, похлопал по седлу, потрогал подпруги… Лично он, так уж случилось, ни разу в жизни верхом на коне не сидел. И сейчас тоже не решился бы, чтобы не оконфузиться перед женщиной.

– Седло, судя по всему, кавалерийское и не нашего производства. Откуда у тебя этот конь?

– Еще недавно он принадлежал румынскому офицеру-кавалеристу, командовавшему полуэскадроном королевской гвардии, – неохотно объяснила Верникова, давая понять, что у них слишком мало времени, чтобы отвлекаться на подобные разговоры. Есть тема важнее. – Бекетов давно знал о моем пристрастии к верховой езде, поэтому, когда я оказалась в госпитале в Новой Дофиновке, попросил полковника Осипова «занять» у кого-либо из румынских кавалеристов настоящего верхового коня и подарить его госпиталю, точнее, персонально мне как начальнику. А тут как раз случилась очередная атака румынской конной гвардии, во время которой в руках морских пехотинцев оказалось более двадцати пленных кавалеристов и вдвое больше трофейных коней, один из которых тут же был реквизирован для нужд госпиталя и доставлен мне вместе с раненым в седле. Я удовлетворила ваше любопытство, Гродов?

– Не совсем. Откуда появилось само пристрастие?

– И при царе, и при временном правительстве, при белых и красных, мой отец командовал кавалерийскими подразделениями, вплоть до дивизии. А поскольку обитали мы долгое время в Средней Азии, где из всех средств передвижения преобладали лошади да ишаки, ну еще верблюды, то командование потребовало, чтобы все члены семей военнослужащих освоили приемы верховой езды. А дальше, как обычно: одни эти приемы так и не освоили, другие тряслись в седлах только бы засчитали, что они проехались верхом, а я, тогда еще совсем девчушка, буквально прикипела к своей небольшой, «монгольской», как ее называли, лошадке. Имя у нее тоже было соответствующее – Чингисханчик.

– Вот теперь многое прояснилось, – мягко улыбнулся Гродов.

Римма тоже подошла к коню, легко вскочила в седло, дважды развернулась на месте, чтобы сдержать прыть своего «Румына».

– Но говорили-то мы не о моих страстях и пристрастиях. Что с госпиталем? Дай команду, чтобы кто-то отвез тебя на мотоцикле. Он у вас еще на колесах.

– Исключено, товарищ военврач.

Римма вновь дважды развернула коня на месте, низко наклонилась к комбату и, встретившись губами, они не поцеловались, а по-детски потерлись ими друг о дружку.

– Если говорить честно, я подозревала, что ты откажешься от этой возможности спасти свою жизнь и никакие уговоры мои не помогут. Но пойми меня как… женщину, – Дмитрию показалось, что она попросту не решилась произнести: «как влюбленную женщину». – Я обязана была использовать тот единственный реальный шанс помочь тебе, которым обладала. Иначе грош была бы цена мне… как женщине.

На сей раз она не стала «стреноживать» коня, а просто дала ему волю, и он помчался по той тропе, по которой прилетел сюда. Римма и в самом деле была прекрасной наездницей, она великолепно держалась в седле, но, увлекшись демонстрацией своей «верховой фигуры», совершенно забыла о том, что надо хотя бы раз прощально оглянуться. Комбат не сводил с Риммы глаз до тех пор, пока ее фигура не исчезла за степным курганом, однако взгляда, который ему так хотелось поймать в эти минуты, так и не дождался.

«А чего ты хотел? Дочь полковника-кавалериста!» – извиняюще сказал про себя Гродов, словно бы этим действительно можно было объяснить не только умение Верниковой лихо держаться в седле, но и умение столь же лихо выдерживать характер.

30

Когда Гродов вошел в центральный командный пункт, там его с трубкой в руке ждал взволнованный телефонист.

– Что случилось? – иронично поинтересовался комбат. – Антонеску и королева-мать Елена уже в Одессе?

– Хуже, – проговорил дежурный связист. – Звонит адъютант командующего базой. Уже второй раз.

– И что ты ему ответил? – поинтересовался капитан, надеясь, что ефрейтор догадался довольно плотно прикрыть ладонью трубку.

– Сказал, что вы ранены и вам делают перевязку, – демонстративно взглянул он на свежий бинт.

– Так оно и было. Капитан Гродов слушает, – сказал он, забирая из руки телефониста трубку, и тут же осекся, уловив, что слышит не звонкий, всегда фальцетно срывающийся голос адъютанта командующего, а характерный, глуховато-грудной баритон самого контр-адмирала.

– Ну про твою геройскую гибель и не менее геройское воскрешение мы, капитан, говорить сейчас не будем. Хотя, если вот так, заживо, «хоронят» на войне, это, говорят, хорошая примета.

– Должна же и у войны появиться хоть одна хорошая примета, – в свойственной ему манере ответил Гродов, пытаясь не тушеваться перед командующим.

– Вот именно, вот именно. Кстати, только что командир погранполка НКВД Всеволодов официально обратился с просьбой наградить-отметить участников сегодняшнего рейда на дамбу, а лично тебя представить к ордену, а еще лучше – к медали «За отвагу»[39].

– Так, может, стоит уважить, товарищ контр-адмирал, как-никак полковник войск НКВД просит? – напрямую спросил Гродов, не заботясь о том, воспримет ли командующий этот вопрос в виде ироничной дерзости.

– Не могу же я одному тебе все награды отдавать? – совершенно «правильно» воспринял его колкость контр-адмирал. – Хотя замечу: непосредственное командование Всеволодова ходатайство его, как это ни странно, поддержало. Словом, будем думать. Время еще есть. И потом, ты ведь не за ордена воюешь, правда, Гродов?

– Теперь уже – исключительно за медали «За отвагу», товарищ контр-адмирал, одна из которых у меня уже есть.

В трубке послышалось нечто напоминающее короткий смешок командующего, не зря же на базе утверждали, что комбат 400-й береговой ходит у него в любимчиках, однако словесная реакция оказалась вполне серьезной:

– И в каком же состоянии твои орудия теперь, комбат, после замены стволов?

– Как только обновили их, так сразу же испытали боевым залпом по врагу. У пушкарей претензий нет. Технически все сделано грамотно. Спасибо за такелажников, самим нам, без их опыта, справиться было бы трудновато.

– Ну, смотри, бои проверят. А звоню я, комбат, вот по какой причине. Прибытие на фронт румынского главкома Антонеску, которое несколько раз откладывалось, к ужасу его офицеров-фронтовиков, наконец-то состоялось. Если верить разведке, вчера в одном из пригородных железнодорожных поселков он провел совещание с генералитетом и старшими офицерами своего воинства, а завтра, слышишь комбат, уже завтра, он намерен лично командовать наступлением своих войск, которое будет осуществляться по линии всего фронта Одесского оборонительного района[40].

– Неужели сам Антонеску? Какая честь! – Комбат вспомнил о странном армейском смотре в центре Булдынки, но, не поверив своей догадке, отрицательно покачал головой: «Не может быть… Это было бы слишком аляповато».

Однако тут же подумал, что надо было бы основательно допросить сдавшихся там офицеров: а вдруг?!

– Причем оказана эта честь будет именно тебе, комбат, – заметил тем временем контр-адмирал. – Потому что, по нашим прикидкам, основной удар вновь будет нанесен в Восточном секторе, с предполагаемым выходом противника к порту, а значит, с полной его и всего города морской блокадой.

– Ну, к порту ему, товарищ контр-адмирал, еще нужно будет дойти.

– Это понятно, капитан. И все же риск огромен, поскольку высшее румынское командование стремится теперь уже и к морской блокаде Одессы, чего допустить никак нельзя. Поэтому приказ не новый, но выверенный: «Ни шагу назад, стоять насмерть!»

– Нам, бойцам береговой батареи, товарищ командующий, проще, чем кому бы то ни было, поскольку отступать нам некуда: с нашими орудиями далеко не передислоцируешься.

– Вот это ты правильно заметил, комбат. А теперь слушай внимательно. К девяти утра на помощь тебе со всей своей орудийной мощью придут только что прибывшие с грузами из Севастополя крейсер «Красный Крым», эсминцы «Дзержинский» и «Фрунзе», а к одиннадцати, после поддержки Южного сектора, подойдут крейсер «Красный Кавказ» и канонерка «Красная Армения»[41]. Твоя задача: помочь им определиться с целями и с корректировкой огня.

– Но враг слишком близко. Не сегодня так завтра моя батарея окажется на передовой, и захватить ее румыны будут пытаться, не считаясь с потерями. А ни зенитного, ни пехотного прикрытия у меня нет.

– Две четырехствольные пулеметные спарки мы тебе все же выделили, – сухо возразил командующий оборонительным районом, – так что не надо…

– Из тех, которые раньше же и отобрали, – не смог удержаться от выпада Гродов. Ну, не он это был бы, если бы обошелся без колкости.

– Потому как ситуация того требовала. Но все же вернули. Другой на твоем месте поблагодарил бы. Над пехотным прикрытием тоже… подумаем, может быть. Словом, все. Воюй, комбат, воюй…

Гродов уже намеревался положить трубку на рычаг, как вдруг контр-адмирал с тревогой сказал:

– Тут вот мне новый адъютант напоминает… Ты что, оказывается, контужен, с ранением в голову?

– Это вы в связи с моим замечанием по поводу прикрытия? Что, мол, у меня с головой не в порядке?

– Да при чем тут это?! – теперь уже откровенно рассмеялся командующий, поняв, что переход к контузии и ранению в голову в самом деле оказался с неким подвохом. – Мы только что с Бекетовым ситуацию обсуждали, так он, между прочим, обронил: «А тут еще Гродова во время последнего рейда по тылам противника контузило, с ранением головы…» Начальник госпиталя ему звонила, требовала чуть ли не силой доставить на госпитальную койку.

– Обычная реакция женщины на окровавленную повязку на голове, – проворчал Гродов, мысленно упрекнув Верникову: «Все-таки накапала своему полковнику Бекетову на мозги, дескать, в госпиталь его – и немедленно!»

– Не говори, доктор Верникова – опытный хирург, кандидат наук, да и рану твою лично осматривала. Хотя по разговору и по ехидству твоему ничего такого, госпитального, не заподозришь.

– Потому что в действительности рана самая пустяшная, во время подрыва нашего броневика действительно слегка досталось… только и всего. А машина, скажу вам, товарищ контр-адмирал, классная. Мне бы еще парочку таких…

– …И ты бы конечно же дошел с ними до Бухареста, как угрожал еще там, на «румынском плацдарме», – со всей возможной иронией отыгрался на нем командующий и положил трубку.

Перехватив на себе вопросительные взгляды дежурного телефониста и ординарца, капитан, широко улыбаясь, столь же широко и демонстративно развел руками:

– Не надо думать, что с командующими, да еще и с адмиралами, говорить так уж просто, особенно если ты всего лишь в звании капитана. Но не стоит огорчаться, служивые! На то оно и командование, чтобы при любом перевесе подчиненного все-таки свести партию до ничьей.

31

Вечером на командный пункт поступила приятная неожиданность: на батарею со стороны Новой Дофиновки прибыл отряд моряков. Узнав об этом, Гродов был по-настоящему удивлен: все-таки разговор с командующим оборонительным районом зря не прошел. Конечно, он не ожидал, что реакция контр-адмирала будет столь быстрой и настолько деловой. Но ведь дело сделано.

Он не исключал, что первоначально отряд этот предназначался для другого сектора или же для пополнения 1-го полка морской пехоты, однако в последнюю минуту командующий решил изменить его назначение. Важен был сам результат: теперь ему требовалось стрелковое подкрепление.

Хотя Гродов был младшим по званию, командир этого отряда майор Денщиков[42] по всем правилам доложил, что отряд добровольцев численностью в двести пятьдесят бескозырок, сформированный из экипажей погибших судов, прибыл для защиты береговой батареи и поступает в распоряжение ее командира.

– Что, действительно добровольцев? – поинтересовался комбат. Он встретил майора у подножия холма, на котором располагался центральный командный пункт, а весь его отряд был задержан постом взвода охраны и на время отведен к причалу.

– Так точно. Одна часть моряков из этого «матросского резерва утопленников», как они сами себя называют, ушла на пополнение военных корабельных команд, которые каждый день несут потери, другая влилась в команды судов гражданского флота, которые тоже поставлены теперь под военный флаг. Однако больше всего моряков, спасшихся с погибших кораблей, попросились в морскую пехоту, чтобы с оружием в руках сражаться с врагом, причем теперь уже лицом к лицу.

Распорядившись, чтобы Лиханов срочно созвал командиров всех подразделений берегового укрепрайона в кают-компании батарейного комплекса, комбат велел майору спуститься в потерну, а Косарину приказал по наземной тропе провести отряд во главе с заместителем командира в район наблюдательного пункта противотанковой батареи.

– И что, сформировали ваш отряд специально для того, чтобы придать моей береговой батарее? – спросил капитан, когда майор с удивлением осмотрелся в корабельной башне командного пункта.

Но, вместо того чтобы сразу же ответить комбату, Денщиков увлеченно поинтересовался:

– Да вы что здесь… целый крейсер под землю загнали и бетоном «пришвартовали».

– Почему это… целый крейсер, товарищ майор?

– Давайте упростим наши обращения до просто: «капитан» и «майор», чтобы не столь официально. Разве что во время объявления приказа… Когда старшего по званию подчиняют младшему, это всегда порождает определенные неудобства в обращении и вообще в отношениях. Хотя, как вы успели заметить, лично у меня подобное подчинение никаких комплексов не вызывает.

– Условие принимается, майор.

– Вы не станете отрицать, капитан, что мы находимся сейчас в боевой рубке корабля, причем старинного?

– Точно, мы находимся в башне, снятой с русского линейного корабля «Императрица Мария», потопленного германцами в бою еще в далеком 1916 году. Кстати, только что вы подали прекрасную идею, майор: в подземельях, в которые мы сейчас спускаемся, спокойно можно было упокоить в камне и бетоне какую-нибудь канонерку, оставив на поверхности только орудийную палубу и стереотрубу.

– Или же врыть сюда подводную лодку с перископом.

– … Чтобы не морочить себе головы с наземными и подземными казармами, а также с многочисленными рубками и хозяйственными отсеками, – завершил этот замысел Гродов.

– Однако что с отрядом: как он все-таки появился, каковым было его истинное назначение?

– Насколько мне известно, он должен был стать костяком одного из батальонов новой бригады морской пехоты, но с бригадой у командования не получилось: все подразделения, которые удавалось формировать и вооружать, тут же приходилось отправлять в виде пополнения в те части, которые уже сражаются в виде отдельных батальонов морской пехоты.

– Понятно, о том, что вы поступаете в мое распоряжение, вы узнали только сегодня…

– Буквально два часа назад, хотя мы были уверены, что нас вольют в полк морской пехоты Осипова, и тогда вяжи узлы…

– Короче, все, как я и предполагал… – остался доволен своими расспросами Гродов.

Майор удивленно взглянул на комбата и великодушно пожал плечами: дескать, какое это имеет значение, с какой целью нас формировали? Главное, что теперь мы здесь.

В потерне было влажно и прохладно. Идти порой приходилось почти по щиколотку в грунтовой воде, тем не менее казалось, что ревматическая сырость, которая здесь царила, ниоткуда не появлялась и никоим образом исчезнуть не могла, поскольку давно стала климатической сущностью этого подземного мира, угнетающе действующего на любого пришельца. Вот и сейчас, чем глубже они спускались под землю, тем шаги их становились приглушеннее, а неофит батареи майор Денщиков – молчаливее и замкнутее. Впрочем, Гродова это уже не удивляло, так вели себя почти все, кто попадал в потерну впервые.

– Надеюсь, мы уходим не в сторону моря, то есть не под морское дно? – с плохо дающейся ему иронией спросил командир добровольцев, как только они вошли в очередную выработку, в которую вода проступала уже не только сквозь пол и пропитанные влагой стены, но и с потолка.

– Нет, эта потерна ведет в сторону степи, но можем свернуть и войти в совершенно секретный ход, пролегающий под морским дном.

– Не надо, – упреждающе процедил Денщиков. – С меня хватит и прогулки под степью. И вообще, вся эта сырость не для моих старых костей и расшатанных нервов.

– Важно, что вы нашли в себе мужество признать это, майор, – сдержанно прокомментировал Гродов. – Причем признать вовремя, поскольку случались в этих подземельях ситуации и посложнее.

– Не удивился бы, если бы стал свидетелем одной из них, – процедил командир добровольцев и, может быть, для того, чтобы развеять настроение комбата, поинтересовался:

– Самого все это подземелье не угнетает? Чувствую, что нет, привык.

– Попадая сюда, я всякий раз мысленно отрабатываю те или иные варианты исхода боя, который может возникнуть, когда войска противника ворвутся сюда, так что предаваться всем прочим эмоциям некогда.

Они как раз подходили к большой «казарменной» выработке, в различных отсеках которой располагались подразделения подземной базы батарейного комплекса – казарма, электростанция, камбуз, арсенал и все прочее.

– Неужели и здесь тоже намерены сопротивляться?

– Еще как! Не зря же все это создавалось когда-то; явно не для того, чтобы мы могли преподнести врагу этот подземный бастион в виде победного трофея.

Майор быстро, но тем не менее внимательно осмотрел сооружения этого бастиона, поражаясь той основательности, с которой проектанты и строители отнеслись к устройству быта артиллеристов, но все же отметил, что к боям непосредственно в подземелье комплекс подготовлен мало: нет дотов у входа, не позаботились о каком-либо вале, в казармах нет амбразур.

– Совершенно с вами согласен, – поддержал его Гродов. – Для проектантов и военных инженеров главным было защитить гарнизон от артиллерийских снарядов и авиации. Никому и в голову не приходило, что противник может оказаться в пяти километрах от орудий и возникнет опасность рукопашных боев на огневых позициях. Причем исправлять что-либо уже поздно.

– Постой, капитан, а где, собственно, сама батарея? Говорят, это огромные, мощные пушки, какие обычным артиллеристам даже померещиться не могут.

– Не могут, это уж точно. Не зря же любой из вражеских офицеров многое отдал бы за то, чтобы знать, где конкретно расположено каждое из орудий моей батареи, – вежливо улыбнулся комбат.

– Настолько удалось ее засекретить?

– Можно утверждать, что вся румынская разведка усиленно охотится за языками тех, кто это знает.

– Понял, капитан, – тут же сориентировался в ситуации Денщиков, – вяжем узлы.

– Нет-нет, лично вам эти мои «крошки» откроются. Но командиры уже собрались в кают-компании, и надо бы провести «военный совет накануне Ватерлоо».

– В таком случае нужно определиться с рубежами обороны. Наша кухня с запасом продовольствия должна прибыть, – взглянул он на часы, – теперь уже через час.

– Позиции займете в полутора километрах от батареи, – тут же извлек карту капитан, – во втором, пока что во втором, эшелоне общей обороны Восточного сектора. Сейчас я дам задание по этому поводу своему заместителю, старшему лейтенанту Лиханову, который затем превратится в вашего хоть инструктора, а хоть куратора, как хотите, так и считайте. И мой вам совет: как только зароетесь в землю, все свободное время посвящайте отработке штыкового и рукопашного боя. Здесь это очень даже пригодится.

– Я в курсе, что морских пехотинцев румыны уже называют «черной смертью», «черными комиссарами»… Постараемся их не разочаровывать.

Рослая фигура майора выглядела бы еще внушительнее, если бы к ее костлявости добавить немного веса. Тем не менее человек это был жилистый и, как представлялось Дмитрию, физически крепкий, выносливый. Такой, в самом деле, «разочаровывать» не должен.

32

Определившись с позициями добровольческого отряда, комбат представил Денщикова командному составу гарнизона батарейного комплекса, объявив, что тот будет командовать отрядом заслона, которому поручено заниматься ликвидацией небольших прорывов противника. В случае же фронтального прорыва линии обороны отряд обязан отойти на последний рубеж прикрытия, который занимают сейчас бойцы младшего лейтенанта Кириллова и за которым находятся позиции огневых взводов противотанковой батареи «сорокапяток», минометчиков и зенитных пулеметных спарок.

– Не исключено, что тогда уже нам придется держать круговую оборону. У меня есть договоренность с полковниками Осиповым и Всеволодовым, что последний рубеж ныне существующего Восточного сектора обороны мы создаем по линии обороны береговой батареи, – показал он на висевшей на стене большой карте Одесской области, – упираясь южным крылом этого нового укрепрайона в кромку моря, в двухстах метрах от батарейного причала, а западным – в берег Большого Аджалыка, имея при этом в тылу деревню Новую Дофиновку с ее рыбацким причалом. Судя по всему, на западном берегу Большого Аджалыка такой же укрепрайон будет сформирован с 29-й береговой батареей в тылу.

– Но когда противник подойдет к последнему рубежу обороны, орудия главного калибра окажутся почти бесполезными, – вступил старший лейтенант Лиханов, решив, что самое время воспользоваться предоставленной ему комбатом паузой.

– Что скажешь на это, командир огневиков? – обратился капитан к Куршинову.

– Какое-то время отдельные участки мы сможем простреливать прямой наводкой, хотя, конечно, эффективность огня при этом будет меньшей, разве что под стволы нам будут попадаться танки или столь любимые Антонеску кавалерийские эскадроны королевской гвардии.

– Но другого выхода у нас не будет, – заметил Гродов. – Понятно, что «сорокапятки» тоже станут бить прямой наводкой, – обратился он к старшему лейтенанту Владыке.

– Всенепременно, – по-архиерейски пробасил тот, стараясь соответствовать тайному смыслу своей фамилии. – Тем более что для противотанковых орудий это естественный способ ведения боя.

– Минометчики и расчеты зенитных спарок тоже должны приноравливаться к ситуации. Кстати, на этом, последнем, рубеже в окопы идут все, кто не занят непосредственно у орудий. Все, без исключения. Те из двенадцати бойцов, которые составляют расчет каждого из орудий, но без которых их командиры способны в тот момент обойтись, занимают оборону прямо у огневых позиций, на случай прорыва противника непосредственно к орудиям. Если же устоять не удастся, все уцелевшие в боях отходят сюда, в подземные казармы, чтобы составить их гарнизон и продолжать вести бой на истребление противника. Вопросы по существу ситуации имеются?

– Да какие уж тут вопросы? – ответил за всех Куршинов. – Тут уже все, как в известной флотской песне: «Наверх вы, товарищи, все – по местам, последний парад наступает!..» Еще бы оркестр на палубе построить, чтобы, значиться, с музыкой…

– Добро бы Владыка принялся «отпевать», – возразил комиссар батареи Лукаш. – Но когда в роли душпастыря начинаешь выступать ты, Куршинов…

– Ничего, все правильно. В нашем деле церковном, – густым басом «заступился» за взводного огневиков старший лейтенант, – без дьячка тожеть не обойтись.

Однако Гродов решил, что расхолаживаться пока рано, поэтому тут же продолжил:

– Лейтенант Дробин и старшина Юраш, в вашем распоряжении шесть часов для того, чтобы, привлекая бойцов хозвзвода и всех прочих, подготовить казармы к обороне: каменные завалы, баррикады из подручных средств, мешки с песком у пулеметных точек…

– Словом, по ходу дела прикинем, что к чему… – упростил его задачу старшина.

– И мой особый приказ: отныне юнга Юраш должен оставаться в вашем личном распоряжении, а значит, и под присмотром. Никаких разведывательных заданий он пока получать не будет; считайте, что зачислен в состав подземного гарнизона батарейного комплекса в качестве вестового.

Командир и отец юнги встретились взглядами: они прекрасно поняли друг друга.

– Есть, товарищ капитан, – молвил старшина. – Временно – никаких разведзаданий, поскольку юнга зачислен в состав подземного гарнизона. Так ему и будет сказано.

– Товарищ капитан, разрешите вопрос? – поднялся сидевший чуть в сторонке от всех командир зенитно-пулеметного отделения старший сержант Романчук. – Может быть, есть смысл переместить мои пулеметные спарки в орудийные дворики и вести огонь оттуда, по естественной для всякого пулемета горизонтальной линии, прямой, так сказать, наводкой? Понятно, что речь идет о последнем этапе обороны.

– А что, в этой мысли что-то есть, – потер комбат пальцами подбородок, – подумайте над этим вместе с лейтенантами Дробиным и Куршиновым. Кстати, каковы у нас запасы топлива для электростанции, Дробин?

– Если в обычном режиме работы, то на шестьдесят пять суток. Плюс еще трехсуточный аварийный запас в резервной цистерне. Надо бы пополнить. Штатный наш запас – девяносто суток.

– Пополнить уже вряд ли удастся. Считаю, что при нынешней фронтовой ситуации, а также ситуации с горючим в целом в оборонительном районе это почти нереально. А вот за то, что контролируешь запас, хвалю.

– И все же надо бы командованию поплакаться, – посоветовал Дробин.

– Вы что, зимовать в этом подземелье собираетесь, товарищ самый главный технолейтенант? – въедливо поинтересовался его вечный оппонент Кириллов.

– Даже когда мы все отсюда уйдем, батарею без охраны не оставим, так что ты, младшой, готовься.

Гродов знал, что следить за незлой перепалкой этих двух комвзводов – сплошное наслаждение, во время нее такие перлы словесные возникают, что заслушаешься, однако вынужден был обоих поставить на место.

Отпустив командиров, комбат, как и обещал, удовлетворил любопытство майора тем, что провел его по трем орудийным дворикам. Поскольку железобетонные створки над ними были закрыты, создавалось впечатление, что они и в самом деле продвигаются по какой-то огромной, странноватой конструкции, подводной лодке с тремя ходовыми рубками.

– Как же мы допустили, что такой мощный батарейный комплекс оказался почти на самой передовой, да к тому же не обеспечили его оборону системой дотов, противотанковых заграждений и прочими инженерными премудростями?

– Сейчас не время задавать подобные вопросы, майор, – сухо и слегка резковато осадил его комбат. – Особенно важно, чтобы они не возникали в солдатской среде.

– Да это понятно, капитан, – поморщился Денщиков, досадуя за не вовремя высказанную озабоченность. – Спасибо за эту романтическую экскурсию. Теперь я буду иметь хоть какое-то представление о том, что находится за нашими спинами, что обороняем.

– Надеюсь, вы понимаете, майор, что «хоть какое-то представление» будете иметь только вы, хотя этим я тоже нарушил действующие инструкции по сохранению безопасности. Никто из ваших подчиненных иметь этого представления не имеет права, а потому приказ: ни в какой форме не распространяться об увиденном. Ни один ваш боец не должен знать, где именно расположены наши орудия.

– Дабы не поставлять противнику знающих «языков», – спокойно согласился с ним командир добровольческого отряда.

Через узкий, тщательно замаскированный запасной выход они поднялись на поверхность, отошли на несколько метров и осмотрелись. Тщательно уложенные куски дерна, просветы между которыми были засыпаны глиной, делали железобетонные створки настолько незаметными, что можно было пройти в пяти шагах от них, даже не догадываясь, что таит в своих недрах этот «естественный» степной пригорок.

– И так приходится маскировать орудия после каждой стрельбы? – сочувственно повел головой майор.

– Иначе противник давно обрушил бы на наши орудия всю свою авиацию и всю дальнобойную артиллерию.

– Теперь мне понятна ваша предосторожность, командир, теперь понятна…

Комбат не мог не заметить, что майор впервые обратился к нему именно так: «командир», и, если учесть, что по званию он выше, то нетрудно было догадаться, что прибегнуть к этой дани уважения Денщикову оказалось непросто.

– На передовой уже успели побывать, майор?

– Пока что нет. Если не считать нескольких часов, проведенных в районе передовой в Северном секторе обороны, когда доставлял туда две маршевые роты ополченцев.

«Несколько часов в районе передовой… – мрачновато улыбнулся про себя Гродов. – „В районе передовой“! Вот оно, это удачно изобретенное определение для тыловика, не решающегося соврать где-нибудь в компании на коммунальной кухне, что пока еще ни разу ни одной пуле на передовой не кланялся».

– Но мне известно, – оценил его сдержанность Денщиков, – что вы со своими бойцами успели побывать на румынском берегу Дуная и в течение нескольких недель умудрились удерживать на нем большой плацдарм. Да и здесь уже совершили несколько рейдов за линию фронта. В штабе базы о вас очень высокого мнения.

– Если вам известно о «румынском плацдарме», тогда позвольте дать один совет: не вздумайте в первом-втором боях поднимать бойцов в атаку, а тем более в контратаку, иначе тут же многих и погубите. Причем зазря. Пусть их пообстреляют в окопах, дайте им почувствовать себя настоящими солдатами, поверить в свою фронтовую судьбу… Вот тогда они и покажут, на что способны. В конце концов, в роли завоевателей здесь выступают румынские офицеры; вот пусть они и гонят своих солдат под наши пули.

33

Отдав майора под попечительство Лиханова, комбат вновь спустился в потерну и вернулся на центральный командный пункт. На сей раз он брел один, и в тусклом мерцании слишком уж отдаленных друг от друга лампочек подземный ход этот казался нескончаемо долгим и представал «дорогой в никуда». Гулкий топот сапог на сухих отрезках подземелья перемежался с приглушенным шлепаньем по лужам, а на подходе к каждой из неплохо освещенных выработок мерещились тени, и даже слышалось нечто похожее на отзвуки далеких голосов.

Возможно, эти отзвуки и породили слух среди бойцов, что в некоторых выработках появляются привидения, наверняка бывшие загробными тенями строителей, погибших во время возведения этого внушительного подземного комплекса. Правда, самому комбату ни одно из привидений до сих пор не являлось. Когда капитан сказал однажды об этом старожилу батареи мичману Юрашу, тот объяснил эту странность очень просто: «А чего тут удивляться? Они ж не дураки, чтобы попадаться под руку комбату!»

Чтобы как-то отвлечься, Гродов напомнил себе, что этой ночью в город эвакуируется хирургическая палата госпиталя, а вместе с ней – и Римма Верникова. Жаль, что не довелось еще раз увидеться. Неизвестно, какие привидения появляются в этих подземельях мичману и всем прочим служивым, но лично ему виделась в эти минуты фигура уносящейся вдаль на боевом коне всадницы.

«Дочь полковника-кавалериста, – почему-то никак не мог смириться с этим фактом комбат. – Надо же! Не знаю, какой она врач, но что дремлют в ней гены степной амазонки, это несомненно».

Капитан понимал, что вряд ли удастся свидеться до того, как госпиталь перебросят в Крым или сразу на Кавказ. Однако это не очень огорчало Дмитрия. Главное, считал он, чтобы медперсонал и раненых поскорее приняло на борт одно из судов. Ведь и так уже ясно, что противник все увереннее завоевывает господство в воздухе и что из-за этого господства немало судов уже погибло или же получило серьезные повреждения. В эти минуты Гродов, как никогда раньше, чувствовал ответственность за судьбу женщины, которая избрала его и которую избрал он. И неважно, станет ли этот выбор судьбоносным, а значит, окончательным; важно, что такая женщина у него, армейского бродяги, все-таки появилась.

В последней выработке, самой близкой к подземному командному пункту и командирскому отсеку, Гродов придирчиво осмотрелся. Да, здесь ожидали своего часа двухъярусные нары; в одной из ниш был создан небольшой арсенал боеприпасов, а в другой заложен продовольственный запас, однако для выработки, избранной в качестве последнего рубежа при обороне командного пункта, она все же выглядела слишком незамысловато. Прежде всего не хватало еще нескольких ниш и боковых ответвлений, которые бы спасали от гранатных осколков и позволяли отстреливаться. К тому же нужен был еще один бак для питьевой воды, а также следовало оборудовать санитарный блок. Однако Дмитрий прекрасно понимал, что заниматься всем этим уже было некогда, да и некому: враг – вот он, у самых огневых позиций.

Поднявшись в центральный КП, комбат сразу же вызвал к себе старшего сержанта Середина, который командовал двумя отделениями прикрытия, и потребовал выставить в пятидесяти метрах западнее и восточнее своих окопов дозоры по два бойца в каждом.

– И мой им приказ передай: дремать по очереди, смотреть в оба. Поскольку командовать нынешним наступлением в Восточном секторе намерен сам маршал Антонеску, то не исключено, что в одном из штабов решат высадить в нашем районе десант. Скорее всего, морской, который бы оттянул к своему плацдарму часть нашей, и без того жиденькой, обороны.

– Но у них нет здесь никаких судов, даже бронекатеров.

– Только поэтому в румынском штабе надеются, что командир батареи будет считать так же, как считаете вы, старший сержант.

– Ну а как еще?.. Ведь нету же у них здесь ничего.

– Кроме рыбачьих баркасов да лодок, которых противник успел насобирать по всем лиманам и по ближайшему морскому побережью.

– Разве что… – пожал плечами Середин, так и не признавая реальности подобной угрозы.

Но именно потому, что старший сержант отнесся к его предупреждению слишком легкомысленно, Гродов приказал Кириллову в полночь скрытно выдвинуться к побережью, чтобы взять под контроль участок между корпостом и КП. Кроме того, он попросил командира полка пограничников точно так же выделить взвод своих бойцов для прикрытия побережья от корпоста до своих позиций. Для верности капитан сослался на некие мифические сведения, которые якобы поступили от его разведчиков, и предупредил, что огонь следует открывать, только когда лодки приблизятся к берегу, чтобы уж наверняка…

А незадолго до рассвета в командирский отсек вбежал дежурный телефонист.

– Товарищ капитан, – прокричал он, – сообщение с поста: румыны готовятся высадить десант! Идут на семи шлюпках или баркасах.

– Ну идут – так идут. Встретим, дело солдатское, – спокойно отреагировал Гродов. – Все, кто есть на КП, – в ружье и за мной. Шума не поднимать. Никаких выстрелов, никаких громко поданных команд.

Хотя луна в ту ночь особой яркостью не отличалась, однако Гродов довольно четко увидел суденышки, которые шли со стороны лимана. «Своими» их экипажи быть не могли, им попросту неоткуда было взяться в той стороне, к тому же они явно держались подальше от берега, чтобы незамеченными пройти линию передовой и высадиться где-то между Скальным мысом и батарейным причалом.

Серп полумесяца постепенно бледнел и уходил за тучи; едва вырисовывающаяся лунная дорожка исчезла, и вся прибрежная часть моря сразу же потемнела, сливаясь с фиолетово-черным поднебесьем. Этого-то десантники и ждали: три баркаса из семи тут же развернулись веером и ринулись к берегу, нацеливаясь западнее мыса. Остальные четверо пошли за ними таким же веером, только уже во второй линии.

Сгруппировав бойцов на участке предполагаемого десантирования, капитан послал Жодина с «максимом» и тремя бойцами прикрытия на мыс с приказом открыть огонь по второй линии баркасов, но только после того, как первая линия окажется у самого берега и основная группа возьмет ее под перекрестный огонь. Еще троим бойцам, с ручным пулеметом, он велел спуститься вниз и засесть в подступавшей к самой кромке берега ложбине.

– Передать по цепи: – скомандовал он, – приготовить гранаты. По три гранаты на баркас, а затем залповый удар по второй линии.

– Но эти, с первой, зацепятся за берег, – усомнился в верности такой тактики комиссар батареи.

– Главное, чтобы не ушли те, со второй. А по высадившимся – если только у них будет кому высаживаться – мы нанесем еще один гранатный удар.

Расчет оказался правильным. После гранатной атаки все три баркаса первой линии оказались иссеченными вместе с большей частью их экипажей, а пулеметно-залповый огонь тут же вывел из строя два из четверых баркасов линии второй. Два остальных повернули назад, на восток, стараясь уйти в сторону плавней, но, получив по телефону команду: «Батарея! Ориентир двенадцать. Огонь!», орудия главного калибра и «сорокапятки» мгновенно накрыли район отхода такой взрывной волной, что десантные баркасы попросту растворились в них. А в это время краснофлотцы в упор расстреливали тех немногих из румын, кто каким-то образом пытался зацепиться за берег. Причем последних десантников они истребляли, уже поднявшись в контратаку, ведя огонь на ходу и орудуя штыками.

34

После боя моряки подвели к Гродову двух румынских солдат, которых обнаружили по ту сторону скалы, в кустарнике. На спине у одного из них, унтер-офицера, капитан увидел прорезиненный вещмешок.

– Это рация, а ты – радист? – спросил его комбат по-румынски.

– Так точно, господин офицер, – испуганно подтвердил пленный.

– Представься и объясни, кем является твой товарищ?

– Я – унтер-офицер Ардуцэ. А этот… – пожал он плечами. – Просто солдат, который выжил во время десанта и прятался вместе со мной. Я его даже не знаю.

– В таком случае его с тобой не было, – выстрелил комбат в десантника. – Он разделил судьбу всех остальных ваших «мореплавателей».

Гродов уже знал, что увеличивать в осажденном городе, который вот-вот падет, число пленных бессмысленно; а переправлять их через море не на чем. Тут бы своих раненых да подлежащих эвакуации как-нибудь переправить. Хотя до сих пор к пленным старался относиться предельно гуманно.

– Он разделил судьбу остальных, – богобоязненно подтвердил тем временем унтер-офицер, краем глаза наблюдая за тем, как морской прибой относит тело убитого от берега.

– А ты поднимаешься вслед за мной на мыс и тут же разворачиваешь рацию. Где находится штаб твоего полка?

– В Белярах. И полка, и дивизии, – охотно уточнил пленный, не желая разделять судьбу своего сослуживца.

– И располагаются эти штабы в здании школы, сельсовета, конторы, клуба? Где именно?

– В здании клуба.

– Как и следовало ожидать.

Комбат связался по телефону с батареей, назвал месторасположение штаба и поинтересовался у Куршинова, «пристрелян» ли там какой-либо ориентир.

– Да само это здание и служит для нас ориентиром, – ответил лейтенант. – Как и все прочие общественные здания в окрестных селах.

– Будь готов отметиться каждым из орудий, – предупредил его комбат. И тут же обратился к унтер-офицеру: – Кто командир полка?

– Полковник Нигрескул.

– Скажи, пусть его позовут к рации. С ним будет говорить командир береговой батареи.

– Так, значит, вы и есть тот самый Черный Комиссар?!

– Солдаты называют меня именно так, Черным Комиссаром.

– Все – и солдаты, и офицеры. Говорят, что за вашу голову командование назначило какую-то награду. Как будто бы даже листовка такая появилась. Сам я, правда, ее не видел, но… А еще говорят, что вы уже несколько раз переодевались в мундир румынского или немецкого офицера и разъезжали по нашим тылам.

– Вот уж не думал, что моя скромная фронтовая особа способна породить столько всяческих легенд.

Радист долго мудрить не стал, а передал своему коллеге в штабе, чтобы попросил к аппарату полковника Нигрескула, поскольку говорить с ним желает сам Черный Комиссар.

– Это что за идиотские шутки?! – услышал Гродов суровый голос полковника еще до того, как тот взял в руки микрофон. – Кто вышел на связь?

– Вам ведь уже представили меня: Черный Комиссар, командир береговой батареи, – спокойно объявил капитан, усаживаясь на невысокий валун, на котором румынский радист как раз и развернул свой аппарат.

Полковник промямлил что-то нечленораздельное и затем все-таки сумел спросить, правда, столь же невнятно:

– Неужели это действительно вы, господин капитан?

– Садитесь в машину и приезжайте, убедитесь. Я попрошу бойцов на передовой, чтобы вас пропустили.

– Что вам нужно?

– Разрешите доложить, господин полковник, что весь ваш десант моими солдатами уничтожен, а радист, то есть унтер-офицер Ардуцэ, находится в моем распоряжении. Унтер-офицер, поприветствуйте своего доблестного полковника и подтвердите, что находитесь в плену.

– Я действительно оказался у русских, господин полковник. И весь десант наш погиб, причем почти все – не дойдя до берега.

– Что ж вы так послали своих людей: ночью, по-воровски? Объявили бы об их визите, мы бы приготовились, посидели бы за парой бутылок водки.

– Издеваетесь, капитан? Молите бога, чтобы вы не дожили до того дня, когда мы возьмем город. Потому что как только мы возьмем его, то первое, что сделаем, – это вздернем вас на центральной площади.

– Но признайтесь, что сами вы в такую возможность не верите, – спокойно парировал Гродов и тут же махнул рукой, подавая сигнал телефонисту, который был на связи с Куршиновым. – А теперь, господин полковник, позвольте передать через вас привет маршалу Антонеску. – И отдал наушники унтер-офицеру, только когда услышал, как рядом со штабом прогремел мощный взрыв. – Жить хочешь? – спросил радиста.

– Очень хочу, господин капитан, – молящим голосом произнес пленный. – Видит Господь, что мне эта война не нужна.

– Охотно верю. Теперь ты служишь у меня. Будешь прослушивать румынский эфир и докладывать обо всем, что услышишь.

– Как прикажете, господин капитан…

Вернувшись к командному пункту, Гродов тут же связался с полковником Бекетовым и доложил обо всем, что только что происходило в районе батареи.

– Что не позволил противнику зацепиться за берег и создать плацдарм – в этом ты молодец. Очень уж некстати оказался бы румынский плацдарм по соседству с батареей.

– Но есть одна идея. В руки мне попал румынский радист из состава этого самого десанта. Он уже связывал меня с командиром полка полковником Нигрескулом.

– И ты беседовал с ним?

– Состоялась сугубо светская беседа.

– Мне позволено узнать, о чем именно беседовали?

– Я упрекал полковника, что в гости своих солдат он посылает по-воровски, ночью, именно поэтому пришлось их всех истребить. Он же в ответ пообещал повесить меня на центральной площади города. Когда возьмет его, естественно. Понятно, что в благодарность за обещание я послал полковнику пламенный привет в виде залпа главного калибра по зданию штаба. Кстати, указанному все тем же радистом, унтер-офицером Ардуцэ.

– И теперь ты желаешь оставить этого радиста при себе, чтобы получать сведения о войсках противника из первых рук?

– Так точно, товарищ полковник. Он дал согласие работать на нас в обмен на жизнь, так что, думаю, не подведет.

– То есть ты его уже завербовал?

– Вежливо предложил поработать на нас.

Бекетов посопел в трубку, словно обиженный ребенок.

– Послушай, Гродов, ты, наверное, забыл, сколько нервов стоило мне спасти тебя от рук органов за твою сделку с противником во времена «румынского плацдарма», когда ты отпустил на волю капитана Штефана Олтяну и его солдат? А теперь ты решил вести переговоры с румынскими полковниками и генералами, не говоря уже о маршале Антонеску?

– Но ведь сугубо в интересах армейской разведки.

– Нет, Гродов, судя по всему, смерть свою ты примешь не от вражеской пули… А чтобы этого не случилось, через полчаса из Новой Дофиновки к тебе прибудет на полуторке мой офицер, младший лейтенант, с охраной. Без каких-либо пререканий передашь ему своего радиста: пусть сидит в нашем тылу и работает под присмотром тех, кому в таких случаях присматривать за ним положено. Возражения будут?

– Какие ж тут возражения? Забирайте, я себе еще одного добуду, из тех, что поближе к румынскому генштабу.

Полковник неожиданно рассмеялся.

– Можешь добывать, но судьбу твою, капитан Гродов, я уже напророчил.

Но еще до того, как прибыл младший лейтенант из контрразведки, с комбатом связался полковник Осипов.

– Что там у вас происходит, комбат? – взволнованно поинтересовался он. – Что за всенощную пальбу ты устроил у себя на побережье?

– На самом деле это я устроил ночное купание как минимум шестидесяти румынским десантникам, которые пытались создать плацдарм неподалеку от батарейного причала. В результате все семь баркасов уже на дне.

– Как это им в голову взбрело сунуться к твоей батарее?

– Если бы они здесь окопались, пришлось бы не один десяток бойцов положить, чтобы их выкурить, при том что этих людей мы вынуждены были бы снять с основного направления вражеского натиска.

– О десанте донесла разведка?

– Чисто интуитивно вычислил, зная, что завтра, то есть уже сегодня, наступлением будет командовать сам маршал Антонеску. Ничего не поделаешь, пришлось его слегка огорчить.

– В тебе действительно проявляется то самое командирское чутье, которое, увы, дано не каждому.

– Святое правило тактики: «Поставь себя на место вражеского командира». Вот я и пытаюсь…

– Как видишь, получается. Только теперь ты опять поставь себя на место комбата береговой и доложи об этом бое командиру дивизиона Кречету. Больно уж он обижен твоим невниманием, особенно тем, что о большинстве твоих вылазок и рейдов ему приходится узнавать от штабистов оборонительного района или морской базы.

– Ладно, уважим, – прислушался к его совету Гродов. – Сейчас же и доложу.

35

Утром подкрепление из отряда морских пехотинцев еще только обустраивалось на новых позициях, а со всех постов и от всех соседей на батарею уже начали поступать сообщения о концентрации больших сил противника и просьбы поддержать их в нужную минуту огнем. Ситуацию немного разрядил налет трех звеньев авиации, пилоты которой, как потом выяснилось, сумели уничтожить в районе Булдынка – Свердлово около тридцати танков противника и более двадцати машин с пехотой и боеприпасами[43]. Случись так, что вся эта масса румынско-германских войск ринулась бы на Восточный сектор обороны, сдерживать ее уже было бы нечем, да и некому.

Впрочем, даже если бы эти самолеты вообще не причинили врагу никакого вреда, само их появление порождало надежду и хоть какую-то уверенность; ведь у некоторых бойцов уже создавалось впечатление, что на южном фронте не осталось никакой советской авиации. Ну, а как только самолеты исчезли за морским горизонтом, в бой вступила береговая и корабельная артиллерия.

Однако самое неожиданное произошло под вечер. Танковым и артиллерийским ударом прорвав линию обороны, румыны бросили в этот прорыв два свежих батальона пехоты. Понимая, что отряду Денщикова такую массу войск не сдержать, комбат приказал ему отойти на охранную линию батареи, то есть на небольшую возвышенность, пролегающую вдоль восточного склона долины. А тогда велел поставить главный калибр и «сорокапятки» на прямую наводку, подключил к делу минометный взвод и все имеющиеся пулеметы, а всех, кто оказался не у орудий, повел в залегшую цепь морской пехоты.

– Прекратить стрельбу, – приказал Гродов, как только оказался в окопах, отрытых морскими пехотинцами слишком мелко и неумело, с явной ленцой. – Приготовиться к залповому огню. Стрелять только по моей команде, старательно целясь, – окончательно принял он командование сводным отрядом на себя. – После третьего залпа досылаем патроны в патронники и поднимаемся в атаку. Выйдя из окопа, мысленно считаем до четырех – и снова залп.

– Это у вас какая-то особая тактика: соединение залпового огня и штыкового удара? – с явной надеждой в голосе спросил Денщиков. Как всякий солдат, которому предстояло впервые подняться в атаку, он до дрожи в коленках волновался и даже не пытался скрывать этого.

– Что-то в этом роде, – ответил Гродов. – Залп на румын действует, как психическая атака – на нервы новобранца. Да не дрейфь ты, майор, сейчас мы их так кровью умоем, что никакой «антонеску» отмыть уже будет не в состоянии.

– Хочется верить, – тяжело вздохнул майор. Он все еще сидел на корточках и жадно докуривал папироску.

– В дальнейшем, то есть после четвертого залпа, – вновь обратился Гродов к бойцам, – вести огонь на ходу, от бедра, не вскидывая винтовки, а значит, не останавливаясь, не сбивая темп атаки. И еще, предупреждаю: пулеметчики открывают фланговый огонь только после первого ружейного залпа.

– Не волнуйся, комбат, – отозвался Жодин. – Мы их сейчас так возьмем на «полундра: тельняшки наголо!», что они тут же поймут, на кого сдуру поперли.

– Наше дело, сержант, – истреблять врагов, а не устраивать перед ними матросскую свистопляску.

Еще там, на «румынском плацдарме», капитан обратил внимание, что залповый огонь по атакующему противнику оказывает на него отрезвляющее влияние. Но главную свою задачу он видел в том, чтобы заставить моряков вести огонь во время контратаки, приучить их к этому. Сугубо по-солдатски комбат сколь угодно мог восхищаться каким-то там особым морским форсом, выражавшимся в полном презрении к врагу и в яростном навязывании ему штыкового боя, но по-командирски он понимал: весь этот форс на самом деле оборачивался неоправданно большими потерями, а значит, неумением воевать.

Первый залп моряков грохнул настолько неожиданно для противника и оказался настолько мощным, что оставшиеся после него в строю тут же приостановили свой бег, затоптались на месте и предприняли попытку залечь.

– Не стрелять! – прокричал Гродов, и приказ его тотчас же был передан по цепи. – Пусть офицеры спокойно поднимут своих солдат, иначе те двинутся к нам ползком!

Теперь уже моряки поняли замысел комбата и сами одергивали тех, кто нервно приставлял приклад винтовки к плечу: «Не кипишись, браток, не палубу драишь; тут команды ждать надо…».

Но вот всех, кто еще способен был оторваться от земли, румынским офицерам удалось поднять. Сбиваясь в толпу, стараясь идти плечо в плечо, они ступили шаг, второй… Однако теперь их пугала уже не ружейная пальба, а какая-то странная тишина, неожиданно воцарившаяся над полем боя. Тишина, которая в любое мгновение могла разверзнуться перед ними очередным залпом. И она действительно разверзлась…

После третьего залпа Гродов, возможно, и не поднимал бы своих бойцов в контратаку, тем более что среди них было много таких, для кого этот бой оставался первым, однако в это время в прорыв пошло еще около роты румын, которые сразу же ринулись на позиции артиллеристов вторым эшелоном. Поняв это, командир первого эшелона румын не торопился поднимать свои поредевшие цепи в атаку, но и моряки тоже не торопились выходить из окопов. Поддержав двумя залпами пулеметчиков, выкашивавших второй эшелон, комбат выждал еще несколько минут. Он понимал: если сейчас штыковым ударом удастся повернуть первый эшелон румын вспять, второй окажется заблокированным телами своих же однополчан, и, скорее всего, тоже запаникует.

Когда же остатки румынского воинства оказались буквально в двадцати метрах от его порядков, Гродов, обращаясь к сержанту Жодину, крикнул:

– Жора, ну-ка объясни этим мамалыжникам, что такое «полундра»!

И не успел комбат скомандовать: «В атаку!», как по всей линии окопов пронесся пронзительный свист, крик «Полундра: тельняшки наголо!», и около двух десятков моряков, по просьбе капитана заранее подготовленных Жодиным оказались по ту сторону бруствера и жиденькой цепью поползли навстречу противнику, отвлекая на себя значительную часть вражеских стволов. Именно это и нужно было Черному Комиссару. Прикрыв ползущих двумя залпами, он поднял в атаку основную массу своего отряда, скомандовав перед этим по телефону сначала Куршинову, а затем Владыке: «Главный калибр, ориентир шесть! По снаряду на орудие! Полевая батарея: ориентир шесть! По два снаряда!»

Тех румын, которые чудом уцелели после всех их ружейных залпов и артудара, моряки остановили в рукопашной и, истребляя, гнали до самой линии прорыва. Причем многие «завоеватели» бежали, бросая оружие и даже не пытаясь оказывать сопротивление.[44]

– Если по правде, я не столько сражался, сколько наблюдал, как ты, комбат, действуешь и в окопах, и в рукопашной, – признался после боя майор.

– Наверное, потому, что это уже не первая моя рукопашная, – азартно улыбнулся Гродов. – Причем не учебная.

– Но больше всего мне запомнилось, как ты перехватил верзилу капрала, шедшего на приземистого худенького морячка, словно горилла на суслика. Когда вы схватились уже не в штыковую, а в рукопашную, я усомнился… Лично я такого верзилу не одолел бы.

– Соперник и в самом деле достался серьезный, – признал комбат, собираясь возвращаться на батарею. – Жаль, что добивать пришлось чьей-то подвернувшейся под руку лопаткой. Не по-рыцарски как-то.

– Не по-рыцарски, да, – задумчиво подтвердил Денщиков. – Зато наверняка. Спасибо тебе, командир, что помог мне в этом бою. Сам я вряд ли справился бы; не устояли бы мои бойцы.

– Ну, нечто подобное утверждать пока рано, бой показал бы.

– А еще спасибо за наглядный урок руководства боем. Оказывается, это наука особая.

– Вот тут уж возразить нечего: действительно, наука.

– Признаюсь тебе, капитан, поскольку теперь, после боя, уже можно… Назначая меня командиром этого отряда, командующий доверительно попросил меня, как бы посмотреть на тебя со стороны: как ведешь себя на батарее и в бою, особенно в штыковом и рукопашном. Словом, что ты вообще за человек.

– Сразу же возникают как минимум два вопроса: зачем ему это и почему он обратился именно к вам?

– Наверное, потому, что мы давно знакомы с ним, а еще потому, что хотел взглянуть на вас глазами нового человека. Нет-нет, командующий обратился ко мне с этой просьбой не ради какого-то там доносительства. Могу засвидетельствовать, что контр-адмирал Жуков относится к тебе с таким уважением, что меня самого зависть берет.

– Честно говоря, подобные «разглядывания со стороны» обычно вызывают у меня ярость.

– В данном случае никаких оснований для такой реакции нет. Предполагаю, что у командующего какие-то виды на тебя возникли, причем серьезные виды. Ну а я, со своей стороны, уже сегодня доложу по рации свое мнение, тебе известное…

Лишь после того, как полковник Осипов восстановил линию фронта, заткнув дыру своего третьего батальона ротой ополченцев, комбат узнал, что на поле битвы остались лежать более четырех сотен врагов. Но и батарея, продолжая счет своим потерям, тоже оставила на этом степном поле шестерых бойцов убитыми.

36

Для комбата это уже стало традицией: после каждого боя – совершать ритуальное омовение в море, к которому он привязывался все больше и больше. Для себя Гродов уже решил: если свершится чудо и он в этой войне уцелеет, то сразу же после выхода в отставку поселится в какой-нибудь приморской деревушке. Причем решится на это с одной-единственной целью – каждый день, во все времена года, совершать такие вот ритуальные омовения, вспоминая при этом былые бои и былых, оставшихся на полях битв товарищей.

Вода была удивительно теплой, какую обычно сравнивают с парным молоком; и вообще над всем заливом царило какое-то ангельское умиротворение, к которому тявканье полевых пушчонок, вытье мин и пулеметно-ружейная перестрелка, время от времени вспыхивавшая где-то в глубине степи, никакого отношения не имели. Море словно бы отторгало себя от этого охваченного войной континента; оно как будто бы отторгало себя от огнем и кровью залитой планеты.

Стоит ли удивляться, что этот сильный, но уже подуставший от фронтовых будней и собственной воинственности мужчина увлеченно и беспечно уходил сейчас все дальше и дальше от берега, рождая в своем сознании иллюзию отрешенности от того бренного мира, в который судьба втягивала его там, на суше.

Комбат все плыл и плыл, мощными движениями рук рассекая морскую гладь, а его ординарцу Косарину, у которого хватило сил и сноровки только на то, чтобы добраться до крайних свай причала, казалось, что это уже не человек уходит в море, а дельфин или какая-то машина, не ведающая ни цели своего плавания, ни усталости. Оставшись охранять мундир, оружие, а также полотенце и запасные плавки командира, он теперь нервно топтался по причалу, ощущая какую-то неясную тревогу за него и еле сдерживаясь, чтобы не позвать капитана, не попросить его вернуться обратно.

Как раз в ту минуту, когда комбат, казалось, внял его бессловесным мольбам, Косарин вдруг услышал гул моторов из поднебесья. Увидев, что со стороны Аджалыка к причалу неспешно приближаются два самолета, боец схватил в охапку одежду командира и побежал к желтевшему неподалеку прибрежному оврагу. Не обратив на него никакого внимания, пилоты прошли над кромкой берега, развернули свои машины над морем, прямо над головой комбата, и понеслись в сторону причала и командного пункта.

«Неужели рассекретили КП? – удивился Гродов, фиксируя для себя, что самолеты немецкие и приспособлены для посадки и взлета с водной поверхности. Всего несколько минут назад, уходя к морю, он внимательно осмотрел искусно обсаженный кустами, обложенный сверху дерном и усыпанный сухой травой металлический колпак. Буквально с десяти шагов эта корабельная башня казалась обычным холмом, причем даже не куполообразным, а смахивающим на небольшой косогор. – Хотя в принципе противнику давно следовало бы разнести его вдрызг. Разведать, установить местонахождение и…».

Однако бомбы упали только на причал. Спасаясь от пулеметного огня батарейных спарок, пилоты устроили себе прицельное бомбометание, проходя через причал как бы наискосок, причем после первого захода один из самолетов круто ушел вверх и уже оттуда принялся пикировать на зенитный пулемет, отвлекая таким образом огонь на себя. Другой в это время дважды отбомбился по батарейной пристани, а затем настолько низко прошелся рядом с Гродовым, что на вираже капитан увидел оскал его хищной ухмылки. Взмыв вверх, пилот вошел в пике, и только благодаря тому, что, нырнув, комбат резко ушел в сторону, обе струи пулеметных фонтанчиков оказались правее того места, где появилась его голова.

– Вы что же это, сволочи, решили устроить себе морскую охоту?! – буквально прорычал комбат, наблюдая, как к этому охотнику присоединяется второй самолет.

Каковым же было его удивление, когда, вместо того чтобы расстрелять пловца из пулемета, пилот, медленно барражируя и едва не касаясь «поплавками» воды, провел свою машину мимо. И все бы ничего, но во время этого виража немец умудрился сбросить небольшую бутылку с остатками коньяка и, помахав рукой, а затем и крыльями, ушел на восток – в сторону Тилигульского и Днепровского лиманов, увлекая при этом за собой и второй самолет.

Несколько мгновений комбат колебался, не зная, как ему воспринимать этот поступок вражеского пилота: как своего рода насмешку, оскорбление или как единственно мыслимое в их ситуации, сугубо мужское проявление человечности? Не хватало только, чтобы немец хмельно поинтересовался: «Слушай, дорогой, ты меня уважаешь?!»

– Ладно, будем считать это джентльменским жестом примирения, – проворчал Гродов, прекрасно понимая, сколь близко он находился от гибели, ведь пилот попросту мог посадить машину и расстрелять его в упор. – Сам иногда прибегаю к чему-то подобному, причем не всегда удачному.

Выловив бутылку, он откупорил ее, понюхал и, признав, что букет у этого французского коньяка просто-таки изумительный, снова закупорил. Забрасывая ее далеко в море, он надеялся, что когда-нибудь кто-то из потерпевших крушение воспримет появление рядом с ним этой бутылки как награду небес за его мужество. Тем не менее на берег Гродов выходил с чувством человека, которого только что унизили великодушием. Другое дело, что ординарец встречал комбата с такой радостью, словно тот и в самом деле сумел выжить после кораблекрушения и добраться до этой спасительной тверди земной, чтобы разделить его одиночество.

Ну а причал… От причала остались одни воспоминания: несколькими бомбами немецкие пилоты буквально растерзали его, превратив в груду искореженных осколков железобетонных плит. Когда же комбат вошел на командный пункт, там его ждала еще одна неприятная новость: морской штурмовик сумел уничтожить одну из двух пулеметных спарок вместе с расчетом. Ранены были также два бойца из расчета ближайшей «сорокапятки».

Вызвав начальника разведки, комбат попросил его связаться со всеми корректировочными постами, чтобы выяснить, где сейчас наблюдается скопление войск противника, в частности немецких подразделений. Как оказалось, самые крупные массы живой силы формируются у григорьевской дамбы, рядом с которой замечена была и немецкая бронетехника.

– И еще одна новость, – докладывал политрук Лукаш, – которая не может вас не заинтересовать. Неподалеку от дамбы на море садились два гидросамолета, те самые, которые совершали налет на батарею. Судя по всему, один из них получил повреждения, поскольку его оттранспортировали в восточном направлении с помощью мотобота, а другой попросту улетел.

– Надо бы как-то выяснить, откуда эти штурмовики морской авиации появляются. Предполагаю, что немцы базируют их где-то между островами, в районе Очакова.

– Ну, такая глубокая разведка нашему разведотделению уже не под силу, – развел руками Лукаш. – Разве что кого-то из наших бойцов включат в разведотряд военно-морской базы.

– Этим должна заняться авиационная разведка. Нам теперь не до дальних рейдов: чувствую, что кольцо вокруг батареи сжимается. Интуитивно чувствую. Сегодня же переговорю о появлении этих самолетов со штабом базы.

– И ведь не поленились же прислать два самолета для уничтожения нашего причала!

– Что-то в виде мести за уничтоженный нами румынский десант.

– Но теперь, как я понимаю, слово за нами?

– Выстрел за нами, – мрачновато ухмыльнулся комбат, связываясь с Куршиновым.

– Мы наносим ответный удар? – возбужденно поинтересовался командир огневого взвода, как только услышал в трубке голос комбата.

– Отдаю тебе на растерзание григорьевскую дамбу и весь ее восточный «предбанник». По четыре снаряда на орудие. Ориентиры тебе известны, прицелы тоже, поэтому дави их во всю мощь своих зарядов.

– Дамба – это что… Это мы сейчас отработаем. Оказался бы в зоне досягаемости моих орудий немецкий аэродром с этими самыми авиационными амфибиями… Вот тогда я бы с ними очень серьезно поговорил.

37

Всю последующую ночь дозоры доносили: то в одном, то в другом месте румынские подразделения прорываются сквозь линию обороны и накапливаются для броска на батарею. Теперь уже для противника не было тайной, где именно она расположена, но, очевидно, был получен приказ свыше взять ее в целости и сохранности, чтобы затем ударить из этих сверхмощных орудий по городу.

И тогда командующий оборонительным районом контр-адмирал Жуков приказал перебросить в расположение батареи свой последний резерв – двести пятьдесят донецких шахтеров, которые только что прибыли на корабле из Севастополя.

Комбат об этом подкреплении не знал. Почему он оказался в неведении: то ли в прифронтовой суете штабисты забыли уведомить его, то ли взяли во внимание, что во время принятия этого решения в штабе находился командир дивизиона майор Кречет, который принял решение возвращаться в дивизион только утром, – это особого значения уже не имело. Важно, что под утро двое разведчиков, одним из которых оказался юнга, доложили Гродову: неподалеку от охранной линии окопов, у Николаевской дороги, идет ожесточенный рукопашный бой, в суете которого лишь изредка раздаются винтовочные выстрелы да разрывы гранат. Причем был момент, когда сами разведчики оказались почти в гуще румын. Только чудом унеся оттуда ноги, они спасались теперь в укрытии корпоста, готовые отстреливаться до последнего патрона.

Не понимая, что же там в действительности происходит, капитан тут же связался с командным пунктом полка морских пехотинцев.

– Да представления не имею, кто зверствует у нас под носом! – раздраженно отреагировал начальник штаба. – Только что по поводу этой же стрельбы хотел связываться с вами, думал, что это наш Черный Комиссар очередную вылазку затеял.

– Вмешиваться не пробовали, хотя бы в виде разведки боем?

– Какая там «разведка боем», комбат?! У нас в строю менее половины состава, среди которых треть легкораненых.

– То есть получается, что вам неизвестно, ни какие силы противника оказались у вас в тылу, ни кто им противостоит? – все же не смог удержаться от осуждения Гродов.

– Пока что… неизвестно, – сухо парировал майор, которому тон капитана явно не нравился. – Кстати, вот и наша разведка вернулась…

Однако связь не прервалась. Начштаба положил трубку рядом с аппаратом, и до Гродова долетали приглушенные слова доклада. Из него следовало, что какое-то подразделение вступило в схватку с прорвавшимися в их тыл двумя ротами румын, но какое именно – этого разведчики понять не могли. Ясно было только, что сражались не морские пехотинцы, а обычные стрелки, обмундированные в полевую форму; и что, окруженные румынами, они ведут ближний бой. Сама разведгруппа наткнулась на румынский дозор, поэтому из трех бойцов сумел вернуться только один.

– Поначалу мы предполагали, что это действует ваше прикрытие из моряков-добровольцев, – объяснил майор, пытаясь прокомментировать это донесение. – Или же прибыло какое-то пополнение. Но, сами слышали, какие сведения сумели добыть наши разведчики ценой двух жизней, которые очень пригодились бы нам при круговой обороне.

Оголять охрану своей батареи Гродов тоже не имел права, тем не менее он взял с собой отделение разведки, вооруженное двумя трофейными ручными пулеметами, сам тоже вооружился пулеметом и направился туда, где в предрассветной дымке постепенно затихал бой. Истребив по пути какую-то группу румын, принявших артиллеристов за своих, комбат добрался до ложбины, по которой пролегал этот участок дороги, и в три пулеметных ствола отогнал в степь около взвода врагов, пытавшихся вернуться на поле боя.

Пока, рассредоточившись, разведчики прочесывали окрестности, комбат с изумлением осматривал дорогу и ложбину, буквально заваленные телами как румын, так и советских пехотинцев, над которыми еще витали стоны и проклятия раненых и умирающих, и не мог понять, что же здесь происходило. Ясно было, что перед ним – поле яростного рукопашного боя, но почему только рукопашного?

Он видел румынских солдат с изрубленными руками и головами и множество красноармейцев, рядом с которыми лежали окровавленные саперные лопатки, а некоторые даже после гибели все еще продолжали сжимать их. Однако рядом с румынами неизменно лежали ружья, а рядом с красноармейцами – только лопатки. Лишь возле пронзенного штыком старшего лейтенанта, который, очевидно, командовал этими безоружными бойцами, лежал автомат с диском. Такой же автомат он обнаружил рядом с иссеченным пулями политруком.

– Что здесь произошло, солдат? – спросил он раненного пулей в бедро и штыком в левое плечо сержанта. Тот лежал у придорожного валуна, а рядом с ним чернели в пыли четыре гранаты-«лимонки». В правой руке он все еще сжимал черенок саперной лопатки.

– Не видите, что ли, товарищ капитан? Бой здесь происходил.

– Да понимаю, что бой, а не свадебное гулянье под гармошку. Оружие ваше где?

– Вот оно, – медленно, морщась от боли, повернул сержант лицо в сторону лопатки и только теперь разжал руку, – оружие наше.

– А винтовки?

– Не выдали их. Видать, не положены были нам… эти самые винтовки, – зло сплюнул перед собой сержант.

Откуда-то из ложбины возникла группа румынских солдат, которые, не замечая Гродова, стремились преодолеть шоссе и уйти в сторону лимана, однако, привстав на колено, комбат с яростью прошелся по ним густой пулеметной очередью, а затем, подхватив лежавшую рядом с сержантом «лимонку», метнул ее в придорожный кювет, где искали спасения уцелевшие.

– Что значит «винтовки не положены»? – вернулся он к разговору с раненым.

– Что ты меня спрашиваешь об этом, капитан? – видно, злость, которая накопилась в этом солдате, уже не позволяла ему обращаться к офицеру на «вы», и Гродов не имел права упрекать его за это. Другое дело, что комбата явно раздражало немногословие раненого.

– А по-человечески отвечать ты еще способен, сержант? Ты что, хочешь сказать, что вас бросили в бой без оружия?

– Выдали по лопатке и по нескольку гранат, которыми в ближнем бою не очень-то и навоюешься, своих же осколками иссечешь.

– Так вы что, штрафники? Бывшие заключенные?

– Видно, кто-то там, в штабе, решил, что именно так, штрафники, раз не выдали хотя бы по одной винтовке на десятерых, а значит, жизни нам отвели на один перекур.

– И все-таки я ничего не пойму. Я командир береговой батареи, здесь случайно, прибыл выяснить, что произошло. Поэтому спокойно объясни мне…

– Если береговой, то получается, что на помощь вашей батарее нас и направили. Но еще здесь, у дороги, мы наткнулись на целый батальон румын, который, очевидно, как раз и шел на твою батарею.

– Выходит, что приказ командования и предназначение свое вы все-таки выполнили, – молвил Гродов, еле сдерживая волнение. Ему казалось, что эта похвала должна прийтись по душе раненому. Но вместо этого услышал:

– «Приказ, предназначение…». Лучше скажи, почему так поздно на помощь пришел, командир? Вон они – все наши, все двести пятьдесят – в течение каких-нибудь двадцати минут боя.

– Так вас было двести пятьдесят человек?! Это же две роты! – воскликнул капитан, приподнимая раненого, чтобы Кротов и Жодин могли перевязать его. – Ты что же – из тех, что только вчера прибыли из Севастополя?

– Из тех… Однако мы не севастопольцы, а из Донбасса. Отряд шахтеров-добровольцев.

– И что, прямо с корабля – сюда, без какой-либо военной подготовки, без оружия?!

– Сказали: «Оружие добудете в бою». Выдали по нескольку гранат и саперные лопатки – и… по-шахтерски говоря, «в забой». Точнее, теперь уже – на забой, как скотину.

– Вот именно, сержант: на самый настоящий «забой». Тем не менее возле офицеров я видел автоматы.

– В том-то и дело, что их выдали только три, да к тому же – офицерам почему-то. Хотя надо бы солдатам. Гранатами, как я уже сказал, в ближнем бою не повоюешь, а с лопаткой идти против винтовки, со штыком и патронами – то же самое, что этой же лопаткой уголь добывать[45].

Гродов поднялся и, едва сдерживая ярость, оглянулся, пытаясь скосить пулеметной очередью любого врага, который перед ним возникнет. Впрочем, теперь уже не только врага.

– Довоевались, мать твою! – негромко процедил он. – Сказали бы, что вообще нет оружия, мы бы у себя в батарейном арсенале винтовок тридцать-сорок трофейных нашли. Да и морские пехотинцы тоже кое-что наскребли бы. А так… потешили мы Антонеску и всю его офицерскую свору! Славно потешили! Представляю себе, что напишут по поводу этого боя их армейские газеты.

– Так и напишут, – проворчал Жодин, – что мы ни за грош две с половиной сотни таких крепких парней погубили.

– На батарее об этом ни слова. У бойцов и так тяжело на душе, поскольку мы уже, по существу, оказались на передовой, не имея сколько-нибудь серьезного прикрытия ни с земли, ни с воздуха. Так что мы еще поклониться должны этим павшим шахтерам…

– Заодно и покаяться перед ними, – неожиданно сурово добавил Жодин. – Самое время.

38

Приказав радисту связаться со всеми, с кем только была связь, с просьбой перебросить на поле боя санитаров и транспорт, комбат велел своим бойцам подобрать автоматы, несколько винтовок и как можно больше гранат, которые понадобятся теперь им самим, после чего увел разведчиков в расположение батареи.

– Как воюешь, командир? – услышал он в телефонной трубке сонный, начальственной ленцой пронизанный голос Кречета, как только вошел в командный пункт.

– Об этом лучше спросить у румын, – сухо ответил Гродов, считая, что командир дивизиона интересуется ходом его только что завершившегося рейда на шоссе. – Надеюсь, у них претензий не возникнет.

– Ты не шебуршись, а готовься принимать пополнение. Вчера в штабе оборонительного района я выхлопотал для твоей батареи целый добровольческий батальон донецких шахтеров-добровольцев. Мужики – один в один, которых с ходу можно бросать в бой.

– Во-первых, ни на какой батальон они не тянули, в строю было только двести пятьдесят бойцов, а во-вторых, их уже «бросили в бой». Все, до единого, уже лежат по кюветам у Николаевской дороги, напротив хутора Шицли.

– То есть как это «лежат»? – неспешно, все с той же ленцой в голосе возмутился комдив.

– Убитыми, в абсолютном большинстве своем.

– В нашем тылу?! Ты что, комбат, не протрезвел за ночь? Да там такие хлопцы! Сам видел нескольких краем глаза.

– После чего командование послало их в бой, не выдав ни одной винтовки.

– Что, вообще без оружия?! – по тому, с каким неподдельным ужасом майор спросил об этом, стало ясно: он действительно не в курсе шахтерской трагедии.

– Саперные лопатки, по нескольку гранат – и в бой, ликвидировать прорыв.

– Но… такого просто не может быть.

– Что им помешало высадить этих бойцов с катера в районе батареи? Часть я сразу же вооружил бы, а часть оставил на батарее, вводя вместо нее в бой свою обстрелянную охрану. А так мне удалось спасти лишь нескольких раненых, перебив или рассеяв при этом остатки румынского батальона.

– Ты командир грамотный – слов нет, – неожиданно быстро и безропотно согласился комдив, независимо от того, чего ему на самом деле стоило такое признание. – Но тут такое дело… Надо бы выяснить…

– Кстати, на вашем месте я бы прибыл в район боевых действий вместе с этим добровольческим отрядом, который якобы выпрошен был для меня. Впрочем, извините, – не стал ожидать его реакции капитан, – тут вот полковник Осипов напоминает, что пришло время открывать огонь из всех стволов.

– Да-да, поддержите его; там от полка тоже одно название осталось, – растерянно пробормотал комдив.

Ориентиры, по которым нужно было вести огонь, спасая морских пехотинцев, на батарее были давно пристреляны, а прицелы тщательно выверены. Поэтому батарея главного калибра била по площадям, перенося по настоянию корректировщиков огонь от одного не раз «отстрелянного» участка фронта на другой и при этом неизменно истребляя противника, развеивая его, приводя в ужас. Уже дважды полковник Осипов хватался за телефонную трубку, чтобы похвалить и подбодрить артиллеристов, выполнявших ту часть солдатской работы, которую сами моряки выполнить уже были не в состоянии.

Но, видно, никакие потери остановить почти обезумевшее румынское командование уже не могли. Видимо, Антонеску действительно находился где-то неподалеку и лично командовал общим наступлением на Одессу, поскольку то, что произошло на следующий день, заставило Гродова изумиться.

Вновь взломав оборону и заставив русскую пехоту отступить в сторону моря, а значит, и в сторону береговой батареи, румыны тем не менее остановились и стали поспешно окапываться. Поскольку дело шло к вечеру, комбат предположил, что они благоразумно решили закрепиться на этом рубеже, чтобы назавтра продолжить натиск. На месте румынского генерала он поступил бы точно так же.

Однако все эти благодушные предположения комбата развеялись, как только он увидел в бинокль, что в предвечерних сумерках на равнине, прилегающей к батарее, одна за другой стали появляться новые шеренги вражеской пехоты. Причем ни налета авиации, ни артиллерийской атаки перед этим фронтовым демаршем почему-то не последовало. Да и наблюдательные посты морских пехотинцев могли удивить свое командование разве что тем, что слышна сильная барабанная дробь и что в одной из шеренг шествует священник с иконой.

– Священника-то зачем под пули гнать?! – неожиданно вступился за батюшку тот, кому вступаться за него не положено было ни по штату, ни по чину, – комиссар батареи.

– Вот тут ты не прав, политрук, – возразил Гродов. – Идеологически не прав.

– Не об идеологии я сейчас, – поморщился Лукаш, – а чисто по-человечески.

– И я тебе тоже толкую чисто по-человечески. Со священником – это они в румынском штабе придумали очень хорошо. Дескать, понимай так: здесь мы тебя, солдат, по тупорылости своей псевдоофицерской, погубили и здесь же, на поле боя, грехи отпустив, отпели. Не было бы при батарее тебя, комиссар, я бы, на все это безумие глядя, и себе, может быть, какого-никакого священника или хотя бы дьячка завел.

– Этого я тебе, командир, решительно не советую.

– Потребуешь разжаловать за политическую близорукость?

– Разве я когда-нибудь в командирские дела вмешивался? – в голосе политрука послышалась легкая досада. Он действительно все это время вел себя достойно. – Я свой участок и свою участь на батарее знаю.

– А с началом обороны города даже возглавил нештатную батарейную разведку, не забывая при этом ни о флотских газетах, ни о политбеседах, – поспешно признал его правоту комбат. Он хотел быть максимально справедливым в отношении этого офицера.

Выслушав его, политрук загадочно улыбнулся и только теперь объяснил:

– Просто я подумал, что при мне, батарейном комиссаре, тебя, командир, враги как называют? Правильно, Черным Комиссаром. Это, считай, уже твой псевдоним на всю войну, на всю твою солдатскую жизнь. Таким прозвищем любой генерал возгордился бы. А при батарейном дьячке тебя и называли бы «черным дьячком» или в лучшем случае «черным батюшкой в подряснике». Пережил бы ты такое поругание?

– Ты что, политрук?! Какой, к дьяволу, «черный дьячок»?! Еще и в подряснике. Да никогда! – взорвался искренним возмущением Гродов, не отрываясь при этом от окуляра стереотрубы. – Узнав об этом, тут же покончил бы жизнь самоубийством.

…И все, кто в эти минуты находился на центральном командном пункте, рассмеялись. Аргумент Лукаша, в самом деле, выдался хлестким.

– Потому и говорю: цени, командир, лелей своего родного… красного пока еще комиссара.

Однако шутки шутками, а, наблюдая за этим парадным шествием смертников – плечо в плечо, офицеры впереди, с саблями наголо, – комбат вдруг вспомнил, что видел нечто подобное в каком-то из фильмов о Гражданской войне. Ну конечно же видел! Почти так же уверенно, только значительно четче держа шеренги и печатая шаг, шли в бой офицерские батальоны Белой армии – «корниловцы», «дроздовцы», «марковцы», «деникинцы», еще какие-то… И называлось это у них «психической атакой».

– Ты видишь этот цирк, капитан? – ожил в телефонной трубке голос полковника Осипова.

– Как же не видеть?! Правда, солдаты у них выглядят как-то слишком уж мешковато и ходят – как новобранцы после первого построения…

– Точно как тюки с половой; не чета нашим, русским.

– Вот и я тоже соображаю: может, вывести из окопов своих и показать, как ходят в «психическую» морские пехотинцы?

– Не то время, комбат. И силы, как видишь по тем, кто у них марширует и кто пока еще в окопах залегает, не те. На испуг решили взять нас – вот что я тебе скажу. Нечто подобное я видел в Гражданскую. Но мы сами такой испуг на них нагоним…

– Будьте снисходительнее к ним, товарищ полковник, – ответил Гродов. – У них ведь на сегодня планировался парад в Одессе. Но, поскольку со сроками не угадали, решили потренироваться на виду у моих канониров.

– Что с их стороны выглядит оч-чень опрометчиво.

– Только отдайте приказ всем своим: «Огня не открывать, пока не заговорят мои орудия!» Главный калибр, а также противотанковые пушки и минометный взвод к бою уже готовы. Словом, поберегите слова и патроны, а я тем временем отведу на этих мамалыжных завоевателях душу. Прежде чем идти на нас войной, пусть хоть немного научатся воевать, зная, когда действительно стоит выходить из окопов, а когда, наоборот, поглубже зарываться в них.

– Первый выстрел за тобой, комбат, – охотно поступился полковник лаврами укротителя легионеров. – Теперь уже это неоспоримо, как вся предыдущая слава твоей батареи.

– В таком случае аналогичный приказ: «Подпустить на сто метров и беречь патроны!» – получит и известный вам майор Денщиков.

– А, этот твой красный офицер с очень неудачной, старорежимной фамилией, – благодушно проворчал полковник. – Ты бы не сдерживал его и не подменял в бою, как в прошлый раз, когда лично поднимал его бойцов в контратаку.

– Так ведь для майора это был первый бой и первая атака. Нужно было дать ему прийти в себя.

– Будем считать, что уже пришел, – полковник явно недолюбливал Денщикова, но причиной этого, наверное, была не фамилия. В свое время эти люди где-то пересекались, и произошло нечто такое, что на многие годы отдалило их друг от друга. – Пусть теперь сам покажет, на что способен, чему научился.

39

«Осознают ли эти люди, что через несколько минут почти все они погибнут? – мелькнула мысль в голове комбата, когда сам он поймал себя на том, что поневоле засмотрелся на то, как все слаженнее эти смертники маршируют, словно бы приближение гибели заставляет их максимально выкладываться во время их „марша смерти“. – Конечно же осознают, однако идут все же красиво. Если бы еще и праведно. Впрочем, их дело солдатское: убивая – умирать, а умирая – убивать».

Комбат запросил о готовности к бою, и все трое огневиков по очереди, нетерпеливо доложили: «Главный калибр к бою готов», «полевая батарея к бою давно готова», «минометчики ждут приказа на огонь».

– Первый залп даете одновременно, ровно в пятнадцать ноль-ноль, – предупредил их Гродов, – последующие – в той же очередности, в какой только что докладывали. То есть снаряды должны взрываться непрерывно: у них своя психологическая атака, у нас своя.

– И длиться налет должен до полного уничтожения? – уточнил старший лейтенант Владыка. – Контратак не последует?

– Он будет длиться до моего приказа о прекращении огня. Слишком много чести для Антонеску – терять своих людей в контратаках. Мы будем истреблять их огнем и металлом.

После первого залпа офицеры еще пытались каким-то образом поддерживать порядок, требовали от бойцов сохранять строй и продолжать психическую атаку, но уже после второго уцелевших охватила паника, и ни барабанная дробь, ни призывы священника никакого влияния на солдат не оказывали.

Артналет, казалось, длился бесконечно. Возможно, за этой атакой действительно наблюдал откуда-то издалека сам главнокомандующий или кто-то из высоких армейских чинов, потому что офицеры вновь и вновь пытались организовать если уж не «психическую», то хотя бы обычную атаку. Они выстрелами останавливали тех, кто стремился бежать; пинками поднимали тех, кто залег или же ползком пытался выбраться из этого осколочного ада. А когда оказалось, что вся эта рать численностью, возможно, до двух батальонов истреблена, румынское командование бросило на подкрепление еще один батальон.

В свою очередь, Гродов тоже упрямо добивал встававших с земли, причем прибегал к этому даже тогда, когда использование артиллерии уже казалось нерациональным и попросту бессмысленным.

– Вам понадобилась моя батарея? Ну так идите и возьмите ее! – проговорил он, разрешая орудийным расчетам выпустить еще по десять снарядов на орудие.

Когда же все закончилось, в своем «вахтенном» журнале, который на береговой батарее вели с той же старательностью, с какой обычно ведут его на любом военном корабле, комбат собственноручно зафиксировал, что артналет длился двадцать пять минут. И что, по донесению разведки, на «парадном поле» осталось более пятисот убитых солдат противника. Сколько там было раненых, установить не удалось, поскольку ночью с поля боя их вынесли.

Вернувшись утром с этими сведениями, политрук, возглавлявший разведгруппу, выглядел предельно уставшим, бледным, и чувствовалось, что ему уже не раз приходилось бороться с приступами тошноты.

– Неважно выглядишь, политрук. Настолько трудной выдалась разведка?

– На все это невыносимо было смотреть, товарищ капитан. Сотни растерзанных взрывами тел, тысячи окровавленных частей тела.

– Так уж и тысячи… Хотя при такой плотности живой силы и такой интенсивности огня…

– Будь моя воля, я бы весь гарнизон батареи пропустил сейчас через это поле, через эти видения ада.

– Ты о чем это, комиссар? Зачем моих бойцов «пропускать» через это поле? Чтобы вселить в них чувство вины за свою солдатскую работу?

– Чтобы они познали, какое у этой войны истинное лицо, какие ужасы она порождает.

– Э, комиссар, в таком случае «проводить» через это поле нужно не наших бойцов, а румын, особенно офицеров.

– Считаю, что не только румын… Однако это уже из области какого-то суеверия, что ли. Кстати, над полем боя кружился наш самолет-разведчик. Судя по всему, фотографировал. Предполагаю, что пилот даст более точную цифру. Хотя я не завидую тем, кто станет изучать его снимки.

– Если появился самолет, значит, в штабе оборонительного района о «великом румынском побоище» уже знают. Это упростит мой доклад. – С минуту они сидели, молча глядя куда-то в сторону, словно бы стеснялись или опасались встречаться взглядами. – …Но, в общем, я тебя понимаю, комиссар, – нарушил молчание Гродов. – Подобные зрелища, наверное, не для наших с тобой нервов.

– Скорее все-таки не для моих. У вас характер жесткий, по-настоящему армейский.

– Иначе я не был бы кадровым офицером.

Еще раз осмотрев поле битвы в стереотрубу, комбат решил, что самое время доложить о ходе боя командиру дивизиона. Во всяком случае, теперь уже есть о чем докладывать. Вот только вместо похвалы неожиданно услышал грустное «размышление вслух» майора Кречета:

– Все это так, комбат. Но что будет завтра?

– Одно твердо знаю, что желание давить нам на психику я у румын отбил, причем навсегда.

– Ты «причесал» их, это понятно. Но подтрибунально возникает вопрос: какими силами мы сможем удерживать рубежи наших батарей, если твои орудия и так уже оказались на передовой?

– Уходить отсюда тоже нельзя. Мы еще можем держаться, и последние бои это показали. Перебросить бы нам в Восточный сектор хотя бы пару батальонов – и мы снова на коне. Только перебрасывать следует не так, как это произошло с шахтерами, которых попросту бросили в бой без обучения, без оружия, без огневой или бронетанковой поддержки.

– А вот об этой истории тебе лучше забыть, – неожиданно резко охладил его Кречет. – Причем подтрибунально… забыть. Что за разговоры: «с оружием, без оружия… Без огневой поддержки…»? Все эти подтрибунальные размышления – не нашего полета. Раз уж они погибли, хоть на часок-другой задержав противника, значит, смерть их уже геройская. И все тут! Чего умолк?

– Думаю.

– Тут не над чем думать, капитан. Все, что от тебя подтрибунально требуется, – так это делать выводы и выполнять приказы.

– Извините, товарищ майор, версию, согласно которой две с половиной сотни безоружных новобранцев погублено с пользой для фронта, я принимать на веру не могу. И не желаю.

– А вот это уже в самом деле подтрибунально… – И комбат почувствовал, как это давно прилипшее к языку майора и в большинстве случаев совершенно бессмысленное словцо – «подтрибунально» – постепенно наполняется все более угрожающим смыслом.

Беседы с комдивом почему-то всегда давались Гродову трудно, и нынешняя исключением не стала. В каждом слове Кречета улавливалась какая-то недосказанность, некая смысловая вязкость; непонятно было, что происходит: майор завидует его известности, опасается, что комбата назначат командиром дивизиона?..

Как бы там ни было, а сам Гродов старался все реже общаться с комдивом и как можно скорее завершать разговор с ним. Именно поэтому Дмитрий вздохнул с облегчением, когда сразу же после разговора с Кречетом на связь вышел подполковник Райчев.

– Ты самолет над устроенным тобою «мамаевым побоищем» наблюдал?

– Но не думал, что этот разведчик послан вами?

– Он из того звена гидросамолетов, которые обычно используются портовой службой для разведки и оказания помощи терпящим бедствие судам. Как только полковник Осипов сообщил в штаб, что одним артналетом твоей батареей убито и ранено, словом выведено из строя, около двух батальонов румынской пехоты, мы с Бекетовым захотели убедиться в этом, получить подтверждение. Тем более что этим фактом тут же заинтересовались не только наши, флотские, но и городские журналисты…

– И вы убедились…

– Да вот, несколько снимков уже передо мной. И что же я здесь вижу, други мои походные? Это же, в самом деле, настоящее побоище. Такое впечатление, что ни один снаряд не пропал зря.

– А зачем ему пропадать зря? Мы свои снаряды, товарищ подполковник, ценим.

– Поэтому я так и сказал в штабе оборонительного района: «Други мои походные, этого офицера давно следовало повысить в звании, наградить самым высоким орденом и назначить командиром полка морской пехоты, а то и командиром бригады».

– Но в штабе, – молвил Гродов, – благоразумно ответили, что ни с чинами, ни с наградами спешить не стоит, потому как зазнается, тем более что свободных полков, а тем более бригад, в оборонительном районе, увы, пока что нет.

– Там сказали, что к званию майора ты уже представлен, и вопрос этот командующим флотом уже вроде бы решен. Поздравлять, други мои походные, пока не решусь, ибо плохая примета. Но понимаю, что за орденом дело тоже не станет. А командовать полком тебе, скорее всего, выпадет уже во время обороны Севастополя или в боях на Кавказе. Что скажешь, комендор степей приморских?

– «Странные вести доходят до слуха моего, други мои походные», – вот что я скажу вам в ответ.

40

На следующий день устраивать психические атаки румынское командование уже не рисковало, но, несмотря на огонь береговой батареи, небольшие подразделения противника все упорнее въедались в ослабленную, поредевшую оборону Восточного сектора, заставляя морских пехотинцев, пограничников и остатки ополчения отходить все дальше к морю. Особенно упорствовали группы немецких автоматчиков, которые в нескольких местах просочились сквозь основную линию обороны и теперь зарывались в землю, создавая опасные очаги сопротивления.

Было заметно, что они, как и румыны, нацеливались на Новую Дофиновку, расположенную у самой перемычки между Большим Аджалыкским лиманом и морем и после захвата которой береговая батарея неминуемо должна была оказаться полностью блокированной с суши.

Поздним вечером, прежде чем оставить Шицли, полковник Осипов лично позвонил Гродову, чтобы с грустью в голосе известить:

– Все, комбат, кажется, отвоевались.

– То есть?.. – встревожился Гродов.

– Хутор вновь приходится оставлять. И на сей раз – окончательно.

У комбата отлегло от сердца.

– Свое «отвоевались», товарищ полковник, вы произнесли таким тоном, словно уже оказались в окружении.

– К этому все идет.

– Мы не первый раз оставляем этот хутор, так что рано или поздно вернем его себе.

– Мне тоже так казалось: целые города оставляем, а здесь какой-то хутор, от которого давно осталось одно название. Но, оказывается, тут вопрос принципа. Если бы мы все и всегда сражались так, как сражались за этот хуторок, возможно, ни одного города не сдали бы.

– Вот и я говорю, что как минимум сутки еще продержитесь. Пусть ваши корректировочные посты укажут места скопления противника. Как вы знаете, там у меня ориентиры давно пристреляны.

– Теперь это уже бессмысленно, комбат. У румын четырехкратное преимущество в живой силе, не говоря уже о технике. Теперь их скопление – везде. К тому же хутор оказался на выступе обороны, и, чтобы его удерживать, придется перебрасывать крупные подкрепления. Откуда они у меня? Разве что подразделения с других участков, что тут же будет замечено противником. Но, как ты понимаешь, дело даже не в этом…

– Понимаю: если подкреплений не последует, буквально через час хутор окажется в окружении вместе с вашим штабом.

– Главная цель румын на этом участке – твоя батарея. Не зря же захватчики воспринимают хутор как ключ к ее обороне. Так оно в действительности и есть.

– Вы готовы перенести свой командный пункт на батарею? Возражений не последует. Места у нас хватит.

– Ты же понимаешь, что это было бы тактически и даже политически неграмотно. Комполка со всем штабом спрятался в подземелье, оставив бойцов в открытой степи…

– Лично я никогда на такое не решился бы, – признал его правоту Гродов, – но обязан был поинтересоваться. Предвижу, что на самом деле вы перебазируетесь на восточный берег лимана, в район Новой Дофиновки.

– Откуда в случае необходимости легко отойти на западный берег. Причем уходим сейчас, иначе потом уже не сможем оторваться от противника и занять оборону.

– Потом уже отрываться будет трудно, согласен.

– Говоря с тобой, комбат, я как бы отвожу душу, потому что только ты меня по-настоящему понимаешь. Жаль, что ты сидишь на КП батареи, а не в штабе оборонительного района.

Гродов и сам давно заметил, что каждый разговор с ним в сознании полковника предстает чем-то большим, нежели просто разговор с коллегой. Однако понимал капитан и то, что, если бы он служил в штабе базы или оборонительного района, то и взгляды на события, происходившие в их секторе обороны и в расположении полка, были бы совершенно иными. Но ведь и сам Осипов наверняка понимает это.

С потерей хутора Шицли, долго остававшегося основным опорным пунктом на северном участке сектора, батарея настолько реально оказалась под угрозой окружения и захвата, что надо было что-то предпринимать. Чтобы хоть как-то подстраховаться, большую часть своего гарнизона, кроме огневиков, капитан отправил в цепь, создав, таким образом, два пункта круговой обороны – вокруг огневого взвода главного калибра и вокруг центрального командного пункта. В этом же круговом оцеплении оказались и предельно врытые в землю и замаскированные противотанковые орудия и минометы.

Еще один опорный пункт комбат создал на полпути между двумя кругами обороны. Основу его составили пулеметная спарка, трехорудийный взвод «сорокапяток» и миномет, прикрытые взводом морской пехоты из отряда Денщикова. Расположенный на гребне долины с небольшой возвышенностью в центре, этот пункт со врытыми в землю и хорошо замаскированными орудиями и двумя пулеметными дотами обязан был преграждать путь тем румынам, которые бы хотели окончательно расчленить оборону батареи. Кроме того, его гарнизон мог поддерживать огнем как северный, так и южный пункты обороны, при том что оба они точно так же могли поддерживать его.

В этом, центральном, опорном пункте Гродов задержался немного дольше, чем в южном и северном. Отказавшись от сплошной линии обороны, которая растянулась бы как минимум на два с половиной километра, комбат, таким образом, сумел уплотнить опорные узлы, сделав их более мобильными, а значит, и стойкими. А еще он обратил внимание, что в этом месте склон неширокой долины состоит из каменных выступов, свидетельствовавших, что они соединены с подземным скальным массивом катакомб, и тут же вызвал к себе двух батарейных минеров. Вместе они определили два места, которые с помощью небольших зарядов тола можно было углубить и расширить, не нарушая при этом мощные каменные карнизы. Ночью эти два грота могли служить бойцам блиндажами, а во время вражеских бомбардировок и артналетов их вполне можно было использовать в качестве бомбоубежищ. Причем к работам нужно было приступать немедленно.

Помня, что в этом пункте оказались бойцы четырех разных подразделений, комбат вызвал из северного пункта «нейтрального» командира, разведчика мичмана Мищенко, в храбрости и расторопности которого смог убедиться еще в те времена, когда тот служил инструктором десантного отряда «Дельта», и назначил его комендантом.

– Опыт обороны подобных пятачков в районе «румынского плацдарма» еще не забыл? – спросил его Гродов, после объявления приказа.

– Так, нэ судылося ж! – широко улыбнулся никогда не унывающий мичман. – Разве «румынский плацдарм» можно будет когда-нибудь забыть, товарищ капитан?! Да такое до ладана помниться будет.

– Вот и я того же мнения.

– Правда, комендантом на том плацдарме был не я, – в той же шутливой манере напомнил ему мичман.

– К счастью, не ты, – отплатил ему той же монетой Гродов, – иначе он не то что три недели, а трех дней не продержался бы. Поэтому постигай науку.

– Та, якщо вжэ судылося…[46]

– «Судылося», как видишь. Только предупреждаю: бойцов у тебя немного, а посему за каждого отвечаешь персонально. Лишний раз из окопа не высовываться, «полундрой» не злоупотреблять и доты по возможности не демаскировать. Во время бомбардировок загоняй бойцов в гроты, которые в течение трех часов должны быть созданы и максимально обустроены для ночлега, благо сухой травы вокруг хватает.

– Я тут подумал, что гроты можно было бы делать как можно шире, чтобы по проделанным спускам прятать под ними во время обстрелов дальнобойной артиллерией или бомбежек свои «сорокапятки» и миномет. А может, и пулеметную спарку. Ведь мы пока что находимся во втором эшелоне, зачем же подставляться в виде мишеней?

– А что, попробуй. Парни у тебя крепкие, пусть разминаются. Только для начала организуй несколько учебных «тревог», чтобы отработать слаженный отход с позиций и такое же возвращение на них.

– Было бы их чуточку больше, этих парней…

– Было бы их больше, я бы подумал, стоит ли назначать комендантом этого пункта ветерана «румынского плацдарма».

– Чего так? – насторожился мичман.

– Тогда на должности коменданта этого пятачка любой ефрейтор прижился бы, даже необстрелянный. Впрочем, ты прав: сейчас же попрошу у командования еще хотя бы взвод, пусть даже зеленых ополченцев.

Вот только все три сигнала SOS в виде просьб о подкреплении, посланные комбатом в штабы базы, оборонительного района и Восточного сектора обороны, никакого отклика не получили. Причем больше всего Гродова поразило то, что даже говорить на эту тему никто с ним не захотел. Ни то, что объяснять ситуацию или что-то там обещать, а вообще общаться по этому поводу. Мало того, штабисты вели себя так, словно он не просил их укрепить линию обороны города, а всячески напрашивался отозвать его в тыл.

Только на следующий день он понял, что к тому времени штабисты уже знали о намерении командующего оборонительным районом контр-адмирала Жукова провести ночное заседание Военного совета, исходя из которого, для дальнейшего существования его батареи был отведен всего один день. Тогда он озадаченно почесал затылок и сказал себе: «Что-то здесь не то! Видно, мне неизвестно нечто такое, что уже знают или о чем догадываются в высоких штабах. Надежда только на то, что на тайном совете своем о сдаче города они помышлять не станут!».

41

Единственным, кто способен был хоть как-то прояснить ситуацию, оставался полковник Бекетов, однако тревожить его по такому поводу комбат не стал. Коль скоро помочь ему с подкреплением главный контрразведчик военно-морской базы никоим образом не мог, то всякие жалобы на потери личного состава, а также на отсутствие бронетанкового и прочего технического подкрепления воспринимались им как непозволительное брюзжание.

Утешением стало только то, что к вечеру разведка обнаружила сразу три места скопления немцев и румын уже в тылу у морских пехотинцев, и ночью минометчики и «сорокапяточники» развеивали свою душевную грусть тем, что смертоносно выковыривали этих десантников из их степных убежищ. Но еще до того, как прогремели первые залпы, с Гродовым неожиданно связался сам полковник Бекетов.

– Как служится, Черный Комиссар? – утомленно поинтересовался он.

– Исходя из фронтовой обстановки. Замечу, что из ваших уст такое обращение – Черный Комиссар – срывается впервые.

– Так вот, исходя из фронтовой обстановки, вынужден сообщить тебе, что час назад наш «Пятый севастопольский конвой» атакован группой немецких пикирующих бомбардировщиков Ю-70. Поскольку конвой с воздуха не прикрыт, это уже было третье, но самое ожесточенное нападение.

Гродов какое-то время молчал, ожидая, когда и чем завершится пауза, которую артистично держал полковник. Он не понимал, почему тот вдруг заговорил с ним о судьбе очередного севастопольского конвоя.

– Это наша вечная беда – плохое прикрытие с воздуха, – неуверенно поддержал он разговор. – Похоже, что взаимодействие авиации и флота вообще изначально отработано было плохо.

– Жаль, что от подобных умозаключений никому из нас не легче. Кажется, ты не догадываешься, о чем я?

– Пока… нет. О чем?

– Ты от доктора Верниковой письма разве не получал?

– Пока… нет. Разве оно должно быть?

– Значит, сегодня почтальон доставит его в Новую Дофиновку вместе с газетами и прочей почтой.

– Следует предположить, что в конвое было и госпитальное судно?

– Которое вместе с одним из тральщиков пилотами противника было потоплено.

Из груди капитана вырвалось нечто среднее между стоном и рычанием.

– Вот как оно все обернулось! – пробормотал он, чувствуя, однако, что еще не до конца осознает, что именно произошло и как это страшное событие способно отразиться на его судьбе. – В страшном сне присниться такого не могло.

– Поскольку тонуло судно быстро, к тому же под непрерывными атаками «юнкерсов», то спасти удалось всего лишь около двадцати человек, в основном членов экипажа. Благо вода пока еще теплая, – полковник опять выдержал небольшую паузу, прокашлялся, чтобы справиться с волнением, и уточнил: – Доктора Верниковой, как ты уже понял, среди спасенных не оказалось.

– Это окончательные данные?

– Я специально уточнял. Командир эсминца, команда которого спасала людей с госпитального судна, лично подтвердил, что ни одной женщины спасти не удалось. Уж кого-кого, а женщину на борту своего судна командир заметил бы.

– Следует предполагать…

– Ты знаешь, как много Римма значила для меня… Что ни говори, дочь моего первого командира и наставника. Еще девчушкой помню. Встретил ее в Одессе и словно бы в юность свою вернулся.

– И для меня эта женщина тоже… многое значила.

Мужчины тяжело вздохнули и столь же тяжело, по-мужски помолчали.

– Вот такой, сугубо мужской, разговор у нас с тобой получился, комбат. Извини и за этот звонок, и за эту весть.

После того как полковник положил трубку, комбат еще минут пятнадцать сидел у аппарата, пытаясь осознать то, что произошло где-то далеко отсюда, у крымских берегов, и в то же время стараясь не предаваться губительной тоске.

«Вот это и есть судьба, Гродов, – мысленно сказал он себе, отправив перед этим гонца-мотоциклиста в деревню за почтой и пытаясь возродить в памяти образ женщины, в которую был так влюблен. – Это действительно судьба, и от приговора ее никуда не уйти».

Взяв из рук батарейного почтальона письмо Риммы, комбат положил его перед собой и несколько минут отрешенно смотрел на него, понимая, что, какие бы строчки он там ни прочел, они уже принадлежали женщине, которую он никогда больше не увидит. Они принадлежали мертвой.

«Здравствуйте, Дмитрий! Завтра на госпитальном судне я отбываю из города. Не исключено, что разворачивать свой госпиталь нам предстоит теперь в районе Севастополя. Возможно, там и увидимся. Помните, что теперь вы слишком многое значите для меня, поэтому берегите себя. С надеждой на встречу. Целую. Римма».

«Слова как слова, – подумалось Гродову, – такие же могла бы начертать любая мало-мальски влюбленная или попросту увлеченная женщина. В предчувствии гибели, очевидно, пишут по-иному; иными словами, с большей тревогой о будущем. Разве что у врачей совершенно иное восприятие смерти, нежели у всей прочей части человечества; людям этой профессии она кажется более естественной, что ли… Лучше спроси себя, какой видится гибель человека тебе, каждый день эту гибель сеющему».

Гродову было бесконечно жаль, что эта прекрасная женщина, на которой он наверняка женился бы и которая, возможно, даже родила бы ему сына, погибла. Но он вдруг поймал себя на том, что не знает, в какой реакции и в каких чувствах это должно проявляться: в какой-то неуемной тоске, в слезах – что в его личном случае совершенно исключалось; в попытке заглушить свою тоску спиртным, к которому он по-прежнему оставался равнодушным?

– Лейтенант, – позвонил он командиру огневого взвода главного калибра, – сколько сейчас реальных целей в твоей таблице для стрельб?

– Четыре. Из тех, что названы разведкой, – уточнил Куршинов, словно бы уловив, что комбат пребывает в состоянии холодной ярости и жаждет крови.

– После них пройдись по обеим дамбам. Истребляй их, лейтенант. Изматывай ночной пальбой и жесточайше истребляй.

– Есть изматывать и истреблять, – взводный выдержал коротенькую паузу и несмело поинтересовался: – Что-то произошло, товарищ капитан?

– Произошло, Куршинов, произошло. Еще двадцать второго июня произошло. Не заметил?

Под утро, когда разведка донесла, что две ближние вражеские засады ликвидированы, комбат позволил себе войти на командный пункт и, не спускаясь на нижний ярус, уснуть прямо в командирском отсеке. Жаль только, что из-за вездесущего телефониста поспать ему не пришлось.

– Вас требует командир дивизиона, – сообщил он, так до конца и не разбудив комбата.

– Нужно было сказать майору, – незло проворчал Гродов, – что твой командир только что уснул и что ему тоже положен хоть какой-то отдых.

– Как раз так, почти слово в слово, я и сказал. Но комдив ответил, что поднять вас – это приказ. И что вы «подтрибунально» нужны по очень срочному вопросу.

– Когда-нибудь с этим «подтрибунально» он сам же себе и накаркает, – огрызнулся Гродов.

42

Капитан вошел в отсек управления и взял трубку.

– Всю ночь грохотал на весь Восточный сектор, а теперь подтрибунально отсыпаешься? – спросил командир дивизиона таким тоном, словно уличал его в преступлении.

– Потому что теперь, уничтожив вражеские десанты, имею полное право, товарищ майор. Тем более что день будет очень трудным.

– И ты даже не представляешь себе, капитан, насколько… Для начала выслушай решение Военного совета оборонительного района, подписанное всеми его членами в третьем часу ночи. Причем подтрибунально предупреждаю, что оно уже направлено телеграммами наркому ВМФ и Военному совету Черноморского флота, которыми тут же было одобрено.

– Вы говорите со мной так, словно заранее знаете, что любому приказу командования стану противиться.

– Именно это, Гродов, ты постоянно делаешь. А решение таково, читаю: «Ввиду прорыва противником направления Гильдендорф – Повары, угрозы потери станции Сортировочная, участок между Большим Аджалыкским и Аджалыкским лиманами оставляется. 400-я батарея по израсходовании всех снарядов уничтожается». Командующий Одесским оборонительным районом контр-адмирал Жуков, комиссар Одесского оборонительного района, начальник штаба и другие подписи[47]. Если ты обратил внимание, речь идет обо всем пространстве между двумя лиманами. Его следует оставить. Почему молчишь?

– Я уже не раз напоминал, что мы – не та батарея, орудия которой можно прицепить к машинам или перемещать конной тягой.

Кречет коротко, вульгарно хохотнул:

– Ты что же это, Гродов, подтрибунально хочешь остаться в окружении?

– Во-первых, окружение меня не страшит, а во-вторых, почему бы не превратить огневые позиции батареи в плацдарм с выходом к морю и при огневой поддержке судов? Опыт «румынского плацдарма» уже показал, что…

– На твоем «румынском плацдарме», капитан, не было такого орудийного комплекса, какой тебе доверили в составе моего дивизиона. И который ни при каких обстоятельствах подтрибунально не должен попасть в руки врага.

– О том, чтобы «в руки врага», не может быть и речи.

– Вот и я говорю, что не может. И это уже, в самом деле, подтрибунально.

– Там сказано: «По израсходовании всех снарядов»? – с надеждой уточнил Гродов, чувствуя, как к горлу ему подступает предательский комок обычной человеческой чувственности.

– Правильно, так и сказано. Кстати, это только решение Военного совета. За ним последовал приказ, который вскоре моим курьером будет доставлен тебе в письменном виде. А смысл его таков: в течение завтрашнего, пардон, уже нынешнего, дня тебе надлежит израсходовать по известным тебе целям все до единого снаряды главного калибра. В это же время ты отправляешь в тыл, через Новую Дофиновку, в расположение 29-й батареи, в распоряжение штаба дивизиона все имеющиеся у тебя полевые орудия, минометы, запасы продовольствия и трофеи. После чего отправляешь в тыл основной состав гарнизона, а сам с ликвидационной группой уничтожаешь орудия, подземные сооружения и центральный командный пункт.

– Который мог бы еще держаться как отдельный пункт сопротивления, точнее как дот.

– Отряд майора Денщикова, – не стал встревать в полемику с ним командир дивизиона, – эвакуируется вместе с твоими артиллеристами, поэтому можешь привлекать их ко всем эвакуационным хлопотам.

– Но стоит ли торопиться с этим отходом и с уничтожением батареи?! – взорвался Гродов. – Мы ведь еще…

– Не перебивать! – сурово осадил его майор. – Что, устав подзабыли, товарищ капитан? В таком случае подтрибунально могу напомнить.

– Виноват, товарищ майор, – процедил Гродов, однако не из желания повиниться, а ради сохранения субординации, которую ни при каких обстоятельствах старался не нарушать.

– По-моему, ты просто не понимаешь, в какой ситуации все мы сейчас оказались. На сотни километров нет ни одного корпуса, ни одной полевой армии, которая способна была бы прорваться к нам и деблокировать город. Согласен, пока еще остается морской путь, однако судов на нем не прибавляется, а немцы и румыны чуть ли не каждый день топят их или же надолго выводят из строя. При том что из-за воздушной блокады положение в Крыму не менее сложное. Не удивлюсь, если завтра последует приказ эвакуировать весь основной состав Одесского оборонительного района, чтобы усилить его частями оборону полуострова, в частности Севастополя.

Кречет помолчал, давая возможность комбату осознать всю глубину возможных перемен в своей судьбе.

– Понятно, что мне не дано представлять себе полную фронтовую картину, зато я знаю, что происходит на нашем участке, и знаю возможности своего артиллерийского комплекса.

– Расскажешь это командующему, возможно, он расчувствуется, – огрызнулся Кречет. – А пока что вернемся к делу. Для обеспечения эвакуации гарнизона утром 25 августа, то есть к завтра, на траверзе батареи появятся три тральщика и шесть сторожевых катеров. Снимать они вас будут в том случае, если враг уже захватит перемычку в районе Новой Дофиновки. Еще три судна – эсминцы «Беспощадный», «Фрунзе» и «Смышленый» – своим огнем будут охлаждать пыл захватчиков. Полк Осипова и прочие части тоже отойдут на новые рубежи, сокращая линию фронта Восточного сектора из восьмидесяти до сорока километров. Тебе ясен масштаб отхода?

– Неясен, поскольку масштаб отхода совершенно не оправдан. Разрешите изложить свое мнение?

– Да ты его, по-моему, уже изложил, комбат.

– На нашем участке, – не стал пререкаться с ним Гродов, – я предлагаю установить линию обороны в километре от огневых позиций. Есть и другой вариант. Продержавшись до последней возможности, мы малыми взрывами выводим из строя орудия главного калибра, устанавливая в капонирах орудия полевой артиллерии. К тому же с помощью саперов пробиваем несколько шурфов к подземному ходу и превращаем укрепрайон батареи в самостоятельный плацдарм, используя при этом подземную дизельную установку, склады, казармы, лазарет и прочие прелести солдатского бытия. Таким образом, мы получим укрепрайон протяженностью до четырех километров по линии моря и до трех километров в глубину обороны противника. Более оснащенного берегового плацдарма в тылу противника придумать просто невозможно.

– Ты обратил внимание, комбат, насколько терпеливо я выслушивал тебя?

– Я теперь обращаю внимание на многое из того, на что раньше старался закрывать глаза. Кстати, и на терпение ваше – тоже.

– Так вот, подтрибунально поверь мне, комбат, что я был последним командно-штабным слушателем твоих фантазий. – Гродов попытался возразить, однако командир дивизиона резко осадил его. – Пос-ледним! Тебе все ясно?! С меня хватит кривых ухмылок штабистов по поводу твоего плана десантирования под стены Аккерманской крепости.

– Ухмылки идиотов по этому поводу меня не интересуют. План захвата плацдарма в районе крепости считаю вполне оправданным. Под стенами крепости и самого города Белгорода-Днестровского мы сковали бы такую массу румынских войск, что Антонеску было бы не до Одессы. От только что предложенного мною плана создания плацдарма, с опорой на батарейный укрепрайон, тоже не отказываюсь.

– Который тоже похож на «бред хронического самоубийцы», как назвал твой план «аккерманского плацдарма» один из штабистов.

Гродов не поверил майору. Он голову на отсечение мог дать, что определение «бред хронического самоубийцы» комдив состряпал сам, возможно, опасаясь, как бы и его не перебросили на этот плацдарм во главе какого-то маршевого батальона морской пехоты.

Улыбки комбата, вызванной этим определением, Кречет видеть не мог, однако что-то неладное все-таки заподозрил.

– Ты, конечно, пойдешь с этой своей идеей дальше по начальству… Причем обязательно обратишься за поддержкой к своему покровителю полковнику Бекетову…

– И не исключено, что заручусь его поддержкой.

– Демонстрируя при этом, насколько сложно было служить тебе под командованием очерствевшего, бездумного майора Кречета.

– Честно признаюсь, я ожидал вашей поддержки. Даже готов был продолжить плацдарм вплоть до 29-й береговой батареи, а значит, и вашего командного пункта.

– Даже вплоть до моего командного пункта?! – буквально взревел Кречет. – Чтобы затем меня до конца дней моих попрекали тем, что находился в окружении, по существу, на занятой врагом территории? Как до сих пор выясняют, находился ли тот или иной офицер на территории, занятой деникинцами или махновцами?

– Стоит ли сейчас думать об этом, товарищ майор?

– Так вот, моей поддержкой ты уже не заручился, – с каким-то нервным ожесточением в голосе парировал Кречет. – И мне подтрибунально плевать, что ты будешь по этому поводу говорить обо мне в высоких штабах.

– Я не привык обсуждать с кем-либо качества характера своих командиров.

– Обрадуешь этим своим признанием полковника Осипова. Он будет счастлив.

– Полковника… Осипова? Это ж, с какой стати?

– Да с той самой. Подтрибунально довожу до твоего сведения, что с момента уничтожения батареи твой гарнизон становится батальоном, который под твоим же командованием вливается в состав 1-го полка морской пехоты. Как видишь, из командира батареи ты превращаешься в командира батальона с правом на повышение в чине. Поздравляю.

Вместо того чтобы поблагодарить за поздравление, комбат дипломатично прокашлялся:

– Это что, уже окончательное решение – батальон в составе полка морской пехоты?

– Извини, в штабе военно-морской базы вакансий для тебя не предусмотрели. Тем более что весь ее штаб вскоре окажется на передовой. Поскольку полковник Осипов высочайшего мнения о тебе, думаю, что общий язык вы найдете. Мне же, со своей стороны, остается разве что поблагодарить тебя за службу, комбат. Что я и делаю, – сквозь зубы процедил Кречет, бросая трубку на рычаг.

43

В течение дня Гродов дозвонился сначала до начальника штаба оборонительного района, а затем и до контр-адмирала Жукова. Формально он просил всего лишь подтвердить приказ об уничтожении батареи, а на самом же деле рассчитывал убедить командование не торопиться с этим своим решением. Ведь стоит сократить линию фронта на других секторах и перебросить хотя бы два полка в Восточный сектор, и батарея еще продержится как минимум неделю.

Кречет ошибался, считая, что станет последним командиром, который терпеливо выслушает его, Гродова, размышления по поводу «батарейного плацдарма». При всей своей занятости командующий оборонительным районом Жуков выслушал его не менее терпеливо. Однако произнес только ту фразу, которую обязан был в данном случае произнести:

– Я ценю вашу жертвенную храбрость, Гродов. Зная обо всех ваших предыдущих рейдах и плацдармах, я верю, что и на сей раз вы держались бы достойно. Однако решение Военного совета оборонительного района уже одобрено штабом флота и даже Ставкой Верховного, а посему обсуждению не подлежит. От вас, капитан, потребуется только одно – беспрекословное выполнение всех его предписаний.

– Слушаюсь, товарищ командующий, – упавшим голосом ответил Гродов. – Все предписания будут выполнены.

– Но, согласен, план твой по-своему интересен. Жаль, что я не знаком был с ним до проведения Военного совета. Моим штабистам следовало посоветоваться с тобой, это их недоработка.

В тот последний день своего существования береговая батарея словно бы взбесилась. Пока все ее противотанковые орудия и минометы очищали пространство перед линией обороны морской пехоты и пограничников, которая в отдельных местах проходила буквально по гребню долины, пушки главного калибра вместе с корабельной артиллерией методично уничтожали тяжелую батарею у Григорьевки и две легких – у Свердлово и Булдынки.

Лишь после обеда, когда тянуть дальше было некуда, капитан Гродов объявил по гарнизону, что ночью батарея подлежит уничтожению, и комендоры, со слезами обиды и несправедливости в глазах, прощались со своей подземной крепостью, подавляя танковую роту, выдвигавшуюся из района Шицли, и автоколонну, входившую на восстановленную румынами булдынскую дамбу. А еще, с не меньшей яростью, они рассеивали кавалерийский эскадрон, пытавшийся прорваться по кромке лимана к Новой Дофиновке, и пехотную роту, которую враг перебрасывал к перемычке по Николаевской дороге, хорошо просматриваемой из рейдирующих у берега кораблей.

А все это время свободные от обслуживания орудий бойцы лихорадочно готовились к эвакуации. Уже под вечер на тральщиках, курсировавших между гибнущей батареей и «пересыпским» побережьем Одесского залива, ушли лазарет с ранеными и юнгой Юрашем на борту, а также хозяйственный взвод.

– Получается, что, готовя к обороне свой центральный опорный пункт, мы столько сил потратили впустую?.. – тягостно поинтересовался комендант пункта мичман Мищенко. – Мы там такие карнизы «навесили» над скальными блиндажами, трижды отработали смену позиций, так укрепили каменными завалами оба дота…

– Я сразу почувствовал, что с твоим комендантством, мичман, что-то не так, что-то не заладилось, – похлопал его по предплечью капитан. – Ничего, обещаю, что при первой же возможности объявлю тебя комендантом всего плацдарма.

– Когда это еще будет! А я уже хотел пробить шурф, чтобы получить собственный вход в катакомбы.

Подпустив к линии оцепления до полубатальона вражеской пехоты, комбат приказал один за другим включить электровзрыватели на обоих «камнеметах», поражая воображение и тела наступающих тоннами разящей щебенки. А в это время, впрягаясь в легкие «сорокапятки», артиллеристы три орудия доставили к трапам судов, остальные потащили по прибрежью в сторону Новой Дофиновки, чтобы оттуда поддерживать огнем морских пехотинцев.

Максимально опустив стволы орудий главного калибра, Гродов приказал расстреливать мощными фугасами ближайшие холмы, на склонах которых накапливалась румынская пехота, а затем вывел своих артиллеристов на западный склон долины, чтобы помочь ополченцам истребить прорвавшийся в тыл батареи эскадрон королевской гвардии.

Потеряв в течение дня множество людей и техники, румынское командование начало отводить свои штурмовые подразделения подальше от позиций береговой батареи, которые по-прежнему прикрывали орудия и пулеметы эсминцев и шести сторожевых катеров, и конечно же опасаясь ночных вылазок морских пехотинцев. А в это время, пройдясь по вражеским позициям беглым огнем, минометчики погружали свои орудия и остатки снарядов на прибывшие из Новой Дофиновки подводы, чтобы под покровом ночи перебрасывать их в сторону села.

На рассвете капитану позвонил взволнованный командир дивизиона:

– Что ты тянешь, Гродов?! Ты ведь недавно получил мой приказ оставить на батарее группу минеров, а самому, со взводом прикрытия, уйти.

– Но ведь уйти, а не тайком бежать.

– Неужели ты не понимаешь, что мы больше не имеем права удерживать на траверзе батареи боевые корабли, поскольку вот-вот налетят вражеские самолеты?!

Гродов помнил об этом приказе, но в то же время не мог забыть пристыженного им с пистолетом в руке пехотного офицера, который там, на «румынском плацдарме», пытался сесть на отходящий бронекатер, не убедившись, все ли его бойцы сняты с вражеского берега, не оставлен ли кто-либо из раненых.

– Передайте на базу, что через тридцать минут суда могут уходить, – ответил он Кречету. – Мы достреливаем последние из 457 остававшихся снарядов, взрываем батарею и отходим по кромке берега.

Он находился в капонире третьего, самого отдаленного, орудия, когда командир его старший сержант Заверин доложил:

– Товарищ капитан, все выделенные орудию снаряды израсходованы.

Комбат тут же велел построить расчет, скомандовал: «На орудие равняйсь! Смирно!» и, поблагодарив бойцов за службу, приказал командиру огневого взвода увести их к первому орудию, от которого ход вел прямо в потерну.

– Лейтенант Дробин, вам известен план дальнейших действий?

– Так точно, – ответил командир взвода технического обеспечения и связи.

– Убедите меня в этом.

– Моим минерам следует подложить под орудия ящики со взрывчаткой, а также вставить электровзрыватель, который должен приводиться в действие из подземного дизельного отсека.

Попрощавшись таким же образом с двумя остальными орудиями, комбат внимательно выслушал доклады командиров подразделений о том, что все имевшиеся снаряды израсходованы; что батарея заминирована; насосы и вся остальная техника приведены в негодность, а все подлежащее эвакуации имущество переправлено в тыл.

– Старший лейтенант Лиханов, – почти неподвластным, осевшим голосом произнес он, – снимите боевое охранение и вместе с артиллеристами кромкой берега уходите в сторону 29-й батареи[48]. К морю бойцов отводите по потерне. Со мной остаются два минера, старшина батареи и отделение разведки во главе с политруком Лукашем.

Когда комбат выслушивал доклады Дробина: «Первое орудие взорвано!», «Второе орудие взорвано!», он вдруг поймал себя на странном влечении взяться за пистолет и после уничтожения центрального командного пункта застрелиться. И продиктован был сей порыв не стремлением уйти из этого мира «красиво» и даже не традициями флота, когда командир, как правило, гибнет вместе с кораблем… а чувством грубой солдатской справедливости: «Коль уж ты собственноручно погубил свою батарею, то чего уж тут лично с собой канителиться да за жизнь хвататься?!»

Но в последний момент, когда рука уже инстинктивно рванула кобуру, капитан скомандовал себе: «Отставить! Да, это выглядело бы красиво, театрально, но… пошло. А по отношению к тем, кому сегодня же снова вступать в бой, еще и трусливо!»

* * *

Мимо подземной казармы, технических помещений и специальных отсеков они отходили по полуторакилометровой потерне уже по колено в воде. Причем Гродов принципиально шел последним, заглядывая в каждый закуток, чтобы лично убедиться, что ни один боец им здесь, в беде, не оставлен. Комбат помнил о своих былых опытах с отключением насосов, а потому был уверен, что все это рукотворное подземелье будет затоплено только через два часа. Тем не менее время от времени поторапливал бойцов, чтобы увести их из батареи до полного восхода солнца.

На командном пункте Гродова ждали только телефонист и писарь, который вручил ему подготовленный текст последнего доклада командованию: «Береговая батарея, – молвилось в нем, – участвовала в боях в течение пятнадцати дней, с 11 по 25 августа 1941 года. За это время она провела 151 стрельбу, израсходовала 1820 выстрелов, причем из них 133 выстрела с корректировкой огня.

В период боев батарея сменила тела орудий. Огнем батареи уничтожено около 20 танков, до 40 автомашин, разбито и подавлено до 12 батарей и истреблено до трех тысяч вражеских солдат. Потери батареи в личном составе – 12 бойцов убитыми. 25 августа 1941 года по приказу командования батарея была взорвана, а личный состав ушел в морскую пехоту»[49].

– Как всегда, коряво, но… понятно, – одобрил капитан, подписывая это сочинение старшего краснофлотца Погребного.

– Главное, что понятно, – ухватился за его определение писарь, всегда томившийся своим «писарским предназначением».

– И что, командный пункт тоже взрывать будем? – спросил Дробин. – Уж из него-то румыны стрелять не станут.

– А если захотят превратить в дот? Впрочем, ты у нас главный взрыватель батареи. Может, просто вывести его из строя? Когда вернемся, сама боевая рубка нам еще пригодится.

– Опять же, рубка эта – древняя, корабельная, а значит, воспринимать ее следует как историческую реликвию, – развил его мысль «главный взрыватель» батареи.

Несколько мгновений они в замешательстве смотрели друг на друга, но затем капитан вспомнил, что решать-то все равно придется ему.

– Словом, так, мичман Юраш, приказываю: приборы управления огнем, коммутатор и все прочее, что может быть использовано врагом против нас, привести в негодность, облить горючей смесью и поджечь. Но сама корабельная башня пусть остается.

* * *

Когда солнце обагрило залив, оно дотянулось своими согревающими, всепрощенскими лучами до группы моряков, которые устало, в походной утренней полудреме брели по узкой полоске галечника, едва пробивавшейся между морем и степными кручами.

Взвалив на плечо ручной пулемет, командир теперь уже выведенной из строя, но не покорившейся врагу батареи шел последним, прикрывая отход своих бойцов.

Насколько позволяла видимость, он тревожно и прощально оглядывался на свой командный пункт, из которого по-прежнему вырывались языки пламени. И видел, как на склоне прибрежной возвышенности постепенно вырисовывалась цепь вражеских солдат, шедших в атаку на все еще остававшийся у погибшей батареи последний заслон из поредевшей, почти обескровленной роты морских пехотинцев.

Так он и оставлял поле боя – с осознанием того, что, выполняя приказ, спасает от гибели гарнизон своего артиллерийского комплекса, но, выполняя тот же приказ, бросает на произвол судьбы теперь уже, по существу, обреченную роту.

Примечания

1

Речь идет о десанте отряда морской пехоты и пограничников в июне 1941 года на мыс Сату-Ноу, что на румынском берегу Дуная, напротив Измаила, приведшем к созданию единственного на начальном этапе войны плацдарма на территории врага. По воле автора комендантом этого «румынского плацдарма» стал капитан береговой службы Дмитрий Гродов, а сами события, связанные с почти месяц длившимся рейдом, отображены на страницах романа «Черные комиссары».

(обратно)

2

Жуков Гавриил Васильевич (1899–1957). В 1937–1939 гг. командовал крейсером «Максим Горький» на Балтике. В марте 1940 года контр-адмирал Жуков был назначен командующим Одесской военно-морской базой, в состав которой входили все береговые батареи в районе Одессы, Очакова и Николаева. С 1944 года и до конца войны он, к тому времени уже вице-адмирал, был заместителем командующего Черноморским флотом.

(обратно)

3

Территория между низовьем Дуная и Днестра называется Буджаком, или Буджацкой Степью. С татарского слово «буджак» переводится как «угол».

(обратно)

4

Основательное знакомство читателей с баронессой Валерией Лозовской (фон Лозицки, или, на немецкий лад, фон Лозецки) и с бригадефюрером (генерал-майором) СС фон Гравсом состоялось на страницах романа «Черные комиссары».

(обратно)

5

Аккерман – город на Днестре, который в 1944 году был переименован в Белгород-Днестровский, ныне центр одноименного района. Известен своей древней крепостью, мощь которой, в отличие от Брестской крепости, в эту войну никоим образом использована нашими войсками не была.

(обратно)

6

В довоенное время в СССР части береговой обороны (береговой службы) были выделены в отдельный род войск. Их служащие носили обмундирование служащих Военно-морского флота, но воинские звания имели ряд особенностей. В частности, три звания – краснофлотец, старший краснофлотец (ефрейтор) и мичман (армейский старшина) – соответствовали аналогичным званиям на флоте. Все остальные звания, от младшего лейтенанта до генерал-полковника, соответствовали общевойсковым, однако с мая 1940 года к ним прилагалось определение «… береговой службы».

(обратно)

7

Подробно об этом со ссылкой на документы читайте в романе «Черные комиссары».

(обратно)

8

Известно, что в течение двух первых месяцев войны только одной из советских субмарин удалось потопить один большой транспорт неподалеку от румынского порта Констанца. Кстати, эта торпедная атака оказалась на счету субмарины «Щ-211» под командованием капитан-лейтенанта Девятко, которая очутилась в данном районе совершенно по иному поводу, – ее целью была высадка в районе Варны сформированной в СССР группы болгарских подпольщиков и партизан. Остальные субмарины неделями ждали хоть какой-нибудь цели.

(обратно)

9

Прототипом этого героя стал тринадцатилетний разведчик 412-й береговой батареи Одесской военно-морской базы Женя Проценко, сын сверхсрочника, старшины огневого взвода батареи Николая Проценко. Женя был зачислен юнгой отделения разведчиков батареи, в котором прославился своей храбростью во время рейдов по ближним тылам врага. После падения батареи вместе с отцом сражался в батальоне морской пехоты под командованием теперь уже бывшего командира батареи.

(обратно)

10

Судам и подразделениям морской пехоты Дунайской военной флотилии под командованием контр-адмирала Абрамова в самом деле пришлось принять на себя основной удар во время обороны Херсона, после падения которого они сумели выйти в море и перебазироваться на Кавказ.

(обратно)

11

Ныне это поселок городского типа Коминтерново, райцентр одного из приморских районов Одесской области, граничащий с Николаевской областью (Украина).

(обратно)

12

Речь идет о плане штурма оккупированного англичанами Тулона, разработанного капитаном Бонапартом в декабре 1793 года. Как известно, после победы под Тулоном революционное правительство произвело капитана Наполеона Бонапарта в генералы.

(обратно)

13

Со временем этот отряд перерос в 1-й полк морской пехоты полковника Осипова, который благодаря своему бесстрашию и напористости, приобрел особую популярность среди защитников Одессы.

(обратно)

14

Войну против Советского Союза румынская пропаганда именовала не иначе как «Священной войной за национальное воссоединение», имея в виду возврат в лоно королевства как минимум всей Бессарабии и Северной Буковины. Хотя на самом деле аппетиты румынского командования выходили далеко за географические пределы этих «исконно румынских» земель.

(обратно)

15

Реальный факт. Румынское командование действительно пыталось засылать в расположение созданного на основе береговой батареи укрепрайона переодетых в красноармейскую форму разведчиков и диверсантов, но эти попытки потерпели провал.

(обратно)

16

В этой сцене использован документально засвидетельствованный факт. В Восточном секторе обороны Одессы, то есть в секторе действия береговой батареи, пленный румынский капитан предложил доверить ему самому, без конвоя, довести колонну пленных до сборного пункта, расположенного километрах в двенадцати от батареи. И без потерь привел ее. Об этом, как о примечательном факте, сообщала тогдашняя армейская пресса.

(обратно)

17

Канонерская лодка (канонерка) – небольшой военный корабль с мелкой осадкой, рассчитанный на действия в прибрежной морской зоне, а также на реках. Канонерки нередко используют при высадке десантов. Их вооружение состоит из орудий среднего калибра и крупнокалиберных пулеметов.

(обратно)

18

Как оказалось, тяжелое предчувствие командира канонерки капитан-лейтенанта Николая Кадыгробова не обмануло его. 22 сентября 1941 года «Красная Армения» с экипажем в 169 краснофлотцев погибла в результате налета вражеской авиации в районе Тендровской косы.

(обратно)

19

Семен Монахов (1900–1959) – комбриг, затем генерал-майор. До войны командовал 80-й стрелковой дивизией. Войну встретил в звании комбрига и в должности начальника отдела боевой подготовки Одесского военного округа. Приказом командующего Приморской армией действительно был назначен начальником Восточного сектора обороны Одессы.

(обратно)

20

Эдит Кавель – английская патриотка, которая, не имея никакой профессиональной разведывательно-диверсионной подготовки, сумела создать подпольно-разведывательную группу, действовавшую в 1914 году в оккупированной немцами Бельгии. Считалась одним из наиболее ценных агентов Сикрет интеллидженс сервис. Перед казнью она произнесла слова, которые цитируются теперь во многих разведывательных школах мира: «Стоя здесь, перед лицом вечности, я поняла, что одного патриотизма для борьбы недостаточно, нужен еще и профессионализм».

(обратно)

21

Здесь интерпретируется исторический факт истребления значительной воинской силы противника на километровой дамбе Аджалыкского лимана в районе Булдынки (на булдынской дамбе), а также названы реальные цифры его потерь.

(обратно)

22

В основу этого эпизода положен реальный факт гибели неподалеку от береговой батареи теплохода «Аджария». Из пребывавших тогда на борту 96 человек погибли четверо.

(обратно)

23

С этим персонажем читатели уже встречались на страницах романа «Черные комиссары», который сюжетно предшествует данному произведению.

(обратно)

24

Ныне это село Беляры, расположенное на восточном берегу Аджалыкского лимана.

(обратно)

25

Документально засвидетельствованный факт: чтобы уничтожить расположенную на восточном берегу лимана вражескую тяжелую батарею, 412-й береговой батарее понадобилось всего лишь 18 снарядов. При этом краснофлотские комендоры не позволили ей сделать ни одного выстрела.

(обратно)

26

На вопрос: «Хорошо или плохо воевали наши морские пехотинцы?» справедливее всего будет ответить, что воевали они с безумной храбростью. Но при этом, особенно на первом этапе войны, проявляли полное неумение воевать на суше. Так, они не умели ходить в атаку рассыпным строем, выдерживая дистанцию; почти не вели огонь по приближающемуся противнику во время контратак. Не умели, а главное, не желали орудовать саперными лопатками, когда следовало окапываться на новых позициях; не умели и не желали передвигаться ползком; не желали отказываться от демаскирующего их черного обмундирования в желтой, выжженной степи; почти никогда не использовали во время атак и рукопашных защитные каски. Кроме того, исследователями подсчитано, что, например, за короткое время участия 1-го полка морской пехоты в обороне Одессы (около двух месяцев) моряки поднимались в атаки и контратаки 150 раз! Понятно, что, исходя из тактики ведения оборонительных боев, подобную «атакующую активность» вряд ли можно считать оправданной. Но… именно поэтому, благодаря безумной своей храбрости, моряки наводили ужас на врага и покрыли себя неувядаемой славой.

(обратно)

27

Германским Рыцарским крестом (официально этот орден называли несколько странновато – «Рыцарский крест Железного креста») фюрер наградил генерала Антонеску 6 августа 1941 года, а чин маршала был присвоен ему указом короля 21 августа того же года. Решившись на личное командование войсками, осаждавшими Одессу, новоиспеченный маршал, судя по всему, хотел доказать миру, что чин маршала присвоен ему не зря. Однако защитники города очень быстро и наглядно объяснили, чего он стоит как главнокомандующий на самом деле.

(обратно)

28

Напоминаю, что в этом, как и в ряде других боевых эпизодов с участием береговой батареи, литературно интерпретируются реальные события и называются документально засвидетельствованные отечественными источниками цифры вражеских потерь

(обратно)

29

На том месте, где в августе 1941-го находился пост батарейных наблюдателей-корректировщиков, уже в наши дни воздвигнут обелиск «Защитникам Одессы», входящий в систему обелисков и знаков, определяющих одесский Пояс Славы. Этот обелиск хорошо просматривается с шоссе Одесса – Николаев.

(обратно)

30

Дальние Мельницы один из рабочих районов Одессы наряду с такими «элитарными» районами, как Нахаловка, Бугаевка, Кривая Балка и пр.

(обратно)

31

Здесь интерпретируется реальный факт: находясь в дозоре у строений подсобного хозяйства, юнга батареи действительно взял в плен румынского солдата, то ли отставшего во время отхода румын из хутора Шицли, то ли дезертировавшего во время боя за хутор.

(обратно)

32

Дальность стрельбы находившихся в начале войны на вооружении батальонных 82-мм минометов достигала 3,7 км. Такая огневая ограниченность приводила к тому, что на первом этапе участия береговой батареи в боевых действиях роль батарей «сорокапяточников» и минометчиков, представавших, напомню, в условиях этого укрепрайона в роли отдельных огневых взводов наряду со взводом главного калибра, в большинстве случаев оставалась пассивной.

(обратно)

33

421-я, обескровленная, понесшая большие потери, стрелковая дивизия мужественно держала оборону на пространстве между Куяльницким лиманом и верховьем Большого Аджалыка. Именно ее и поддерживала 21-я (в романе – 29-я) береговая батарея. Попутно следует сказать, что командование Одесского оборонительного района довольно умело использовало заползавшие далеко в степь и разветвлявшиеся морские лиманы в качестве естественных рубежей обороны, рубежей сдерживания противника.

(обратно)

34

Известно, что в Восточном секторе обороны Одессы наступала только одна, 72-я немецкая пехотная дивизия, но и та, как правило, уступала «право первой атаки» и первой волны наступления румынским пехотным и кавалерийским частям.

(обратно)

35

Как известно, в тридцатые годы советские коммунисты истребили в своей собственной стране порядка 30 тысяч офицеров и генералов. Еще десятки тысяч офицеров и генералов были загнаны в коммунистические концлагеря.

(обратно)

36

«Биндюжниками» («бендюжниками») в старину называли в Одессе портовых извозчиков, которые возили товары и людей на специальных подводах. Происходит от слова «биндюг» («бендюг») – крупная ломовая лошадь. Помните слова из песни о Косте-моряке: «… И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил»…

(обратно)

37

Осоавиахим – Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству. Общественная организация, созданная в 1927 году в СССР, которая стала предшественницей послевоенного ДОСААФа и занималась подготовкой молодежи к службе в армии.

(обратно)

38

Реальный факт: в один из дней оборонительных действий батареи двойка вражеских самолетов с нанесенными на фюзеляжах и крыльях красными звездами попыталась установить местонахождение ее огневых позиций. Однако этот замысел комбатом был разгадан, и самолеты улетели ни с чем.

(обратно)

39

В среде фронтовиков медаль «За отвагу» почиталась сразу же после звания Героя Советского Союза. Особенно она ценилась офицерами, поскольку считалась сугубо солдатской медалью, а посему офицеров ею награждали относительно редко.

(обратно)

40

Это совещание Антонеску провел на пригородной станции Выгода, расположенной по железнодорожной линии Одесса – Раздельная, и 22 августа он действительно командовал наступлением своих войск, надеясь, что уже 23-го, как и обещал в своих публичных заявлениях, вступит в Одессу, чтобы провести там парад победы. В реальности с парадом пришлось повременить, но… Что же касается Одесского оборонительного района (ООР), то по приказу Ставки Верховного главнокомандующего он был создан 19 августа 1941 года, и командующим его действительно был назначен командующий Одесской военно-морской базой контр-адмирал Гавриил Жуков.

(обратно)

41

Здесь названы реальные суда, которые действительно вошли в сформированный командованием оборонительного района отряд огневой поддержки Восточного сектора обороны.

(обратно)

42

Такой отряд моряков-добровольцев действительно появился на батарее и командовал им майор (капитан третьего ранга; вливаясь в морскую пехоту, флотские офицеры предпочитали пользоваться общеармейскими званиями, а не флотскими, плохо известными в сухопутных войсках) Иван Денщиков.

(обратно)

43

В эти дни во время авианалетов отличались пилоты 5-го полка скоростных бомбардировщиков и прикрывавшие их пилоты 146-го истребительного авиаполка. Оба полка к началу войны находились в оперативном подчинении штаба Одесского военного округа.

(обратно)

44

Сохранились свидетельства румынской стороны, согласно которым санитары и похоронные команды порой обнаруживали на поле боя мертвых румынских солдат без каких-либо следов ранений. Как оказалось, страх перед штыковой атакой морских пехотинцев был таковым, что у некоторых солдат не выдерживало сердце.

(обратно)

45

Официально подтвержденный, однако не поддающийся никакому здравому смыслу исторический факт. 23 августа 1941 года на помощь 412-й батарее командование Одесским оборонительным районом направило отряд из 250 донецких шахтеров, которые только что «транзитом» прибыли из Севастополя. Так вот, их бросили в бой без… стрелкового оружия, выдав им только саперные лопатки и по нескольку гранат. В первом же бою почти все новобранцы погибли, и лишь небольшое количество раненых было спасено. Исследователи до сих пор не могут обнаружить даже место захоронения этих бойцов, в то время как официальные историографы пытаются оправдать действия командования оборонительного района тем, что в его распоряжении вообще не оказалось какого-либо стрелкового оружия, даже трофейного. Что вызывает сомнение.

(обратно)

46

Та, якщо вжэ судылося… (укр.). – Ну если уж суждено…

(обратно)

47

Здесь интерпретируется реальное решение Военного совета Одесского оборонительного района, в котором изменен только номер береговой батареи.

(обратно)

48

21-я береговая батарея (в романе она выступает под номером 29), располагавшаяся вместе со штабом дивизиона значительно ближе к Одессе, продержалась еще пять суток после гибели 412-й батареи и прекратила свое существование 30 августа 1941 года.

(обратно)

49

Здесь интерпретируется выписка из справки Центрального военно-морского архива СССР, касающейся действий в августе 1941 года 412-й стационарной береговой батареи Одесской военно-морской базы (фонд 204, дело № 9333, листы 6–7).

(обратно)

Оглавление

Часть первая. Дакийский конвой

Часть вторая. Батарея Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg