«Я вернусь, мама!»

Сергей Аксу Я вернусь, мама!

– Коротков!

– Я! – Димка выдохнул облако пара в морозный воздух. Поеживаясь от утреннего морозца, он стоял в третьем ряду 6-го отряда заведения ЯК-22/3. Рядом с ним переминались с ноги на ногу такие же, как он, одетые в темные ватники с нашивками на груди унылые «зэки». Наконец поверка окончилась. Отряды по команде повернулись и под лай овчарок загромыхали кирзачами вдоль бараков в столовую.

– У нас, когда я срочную служил, – делился в палатке воспоминаниями сержант Андреев, – был инструктор, капитан Ларионов, вон Сомик его прекрасно помнит. – Андреев кивнул на старшего сержанта Самсонова.

– Как не помнить, он мне по башке однажды так настучал, что до сих пор звон стоит, – отозвался Самсонов.

– Звали мы его Лариком, – продолжил сержант. – Прыжков на счету Ларика было, как бы не соврать, тысячи три точно. Любил он перед нами, салагами, повыпендриваться. Во время прыжков демонстрировал такую штуку. Открывал парашют и обрезал стропы, затем открывал «запаску» и благополучно приземлялся перед нами во всей красе. Я как сейчас тот день помню, да и остальные тоже, кто тогда служил. Да и Сомик не даст соврать. Денек выдался на славу. Лето в разгаре. Тепло. Ромашки цветут. Прыгнули. Летим. Под куполами мотаемся. По сторонам смотрим, чтобы, не дай бог, схождений не было. Ларик за нами кувырк. Ножом чирк по стропам. Нас обогнал в затяжном. Потом стал открывать запасной, да неудачно. Времени не хватило. И мешком грохнулся об землю. Подбегаем. Готов. Не шевелится. Рукой тронули, а он весь как студень. То ли замешкался, когда парашют открывал, то ли, говорят, веточка в парашют при укладке попала. Рисковый был парень, скажу я вам. После этого случая в дивизию понаехало большое начальство, всякие комиссии. Понавтыкали всем по самую сурепицу. Да еще на складе обнаружили у нескольких парашютов стропы срезанные. Какие-то дембеля-мудаки их на аксельбанты оприходовали. «Вэдээсников» тогда затаскали по допросам. Долго потом не прыгали. Да и не больно хотелось.

Вдруг спящий в углу рядовой Ерохин заворочался, заскрипел зубами и заорал во сне:

– Суки! Патроны где?

– Смотри! Сергучо, развоевался! Прям рейнджер какой-то, – засмеялся Прибылов, оборачиваясь к спящему.

– Сомик, а помнишь, был случай, двое ребят, уже приземлившись, погибли. Ветер внезапно поднялся сильный, а пацаны совсем еще зеленые. Опыта практически никакого. После прыжка не смогли купола погасить. Порывом потащило их по земле, по кустам, по камням. Побило насмерть.

– А при мне офицеры-спецназовцы совершали ночные прыжки с дельтаплана со 150-метровой высоты. Камикадзе, блин. Ни за чтобы не прыгнул. В гробу видал такие учения.

– Прыгнул бы, куда бы делся? Дали б под зад, и полетел бы как миленький.

– При мне было двое «отказников», одного передо мной выпускающий выкинул пинком под зад, а другой, здоровый ломоть, в скамью сцепился намертво клешнями. Глаза выпучил, морда белая. Чего только с ним не делали, так и не смогли отодрать. Перевели чувака на склад.

Младший сержант Тимофеев открыл дверцу печки и подбросил дров. В печке стало потрескивать, она ожила, загудела.

С наружи палатки раздались возбужденные голоса. В нее ввалились гурьбой человек восемь солдат во главе с капитаном Розановым. С ними незнакомый мужчина в темно-синем жеваном пуховике, в очках, с кожаным кофром через плечо.

– Ура! Мужики! С телевидения приехали!

– Снимать нас будете?

Все мгновенно оживились, повскакивали с коек.

– Ну, кто хочет с домом поговорить? С родными!

– Я хочу! Дайте мне! – закричал из-за спин Прибылов, пытаясь протиснуться.

– И мне дайте!

– И мне!

– Я тоже хочу позвонить!

– Чур, я за Игорьком!

– Погодите! Обалдели совсем от счастья!

– Романцов, куда прешь? Сдай назад!

– Дайте сначала командиру! Пусть сначала товарищ капитан поговорит!

– Да я потом, пацаны! Успею! Говорите! Мало времени! Товарищ журналист ненадолго к нам!

– Ткаченко! Какой номер?

– Код называй, быстрее!

– Чего телишься!

– Братцы, да я и не помню, какой код у моих!

– Следующий!

– Так, мужики, спокойно! Не галдите! Кто из вас знает полный номер?

– Я знаю! Дайте мне! – вновь заорал, просовывая стриженую голову, Игорь Прибылов. – 095-45-42-56!

Журналист присел на койку и, улыбаясь, набил пальцем на мобильнике номер. Передал телефон солдату.

Все замерли в ожидании. Тишина. Только слышны длинные гудки да сопение простуженного Садыкова. Кто-то берет трубку. Слышится женский взволнованный голос.

– Алло! Алло! Да, слушаю! Говорите! Алло! Говорите же!

Но покрасневший Игорек молчит как партизан. Вдруг из глаз его ручьем потекли слезы, а обветренное лицо его сморщилось и стало похожим на мятый гнилой помидор.

– Отвечай же! Чего молчишь, балда? – загалдели наперебой солдаты.

Но заплаканный Прибылов сунул мобильник в руки журналисту и выбежал из палатки.

– Игорь! Прибылов! Гоша! Куда ты! – закричали ему вслед.

Прибылов, утирая слезы кулаком, покрытым цыпками, очнулся в дальнем конце лагеря, где на возвышении у «ЗУшки», обложенной мешками с песком, в бронежилетах несли «фишку» рядовые Денис Панюшкин и Антон Духанин. Игорь укрылся от посторонних глаз за бетонными блоками. Вытер глаза обтрепанным рукавом. Извлек из-за пазухи две фанерки, скрепленные проволокой. Развернул. Там лежали письма из дома. Стал их медленно перебирать. Вот это, самое грязное и затертое – первое. Это второе… Это последнее. Пришло два дня назад. Он бережно развернул его…

В это время в палатке поднялся настоящий гвалт. Всем не терпелось позвонить домой, услышать дорогие сердцу голоса и новости из дома.

– Тихо! Кому говорю! Кто по калгану захотел? – угрожающе шипел и зыркал черными глазами на всех сержант Андреев.

Военнослужащие по очереди звонили домой.

– Алло! Алло! – кричал капитан Розанов. – Ирина! Ирок, милый! Это я! Как вы там? Как дети? Настуська не болеет? Да, у меня все хорошо! Не волнуйся! Мать не звонила? Ей не говори! Уже скоро! Да! Да! Хорошо! Передам! Целую! Пока!

Телефон у Горошко.

– Алло! Пап! Ты, что ли? Это я, Олег! Где мама? В магазин ушла? С Танюшкой? Эх! Все нормально! Да! Через пару месяцев ждите! Ну, давай! Ага!

На койку рядом с журналистом присаживается следующий.

– Мам! Слышишь меня? Узнала? У нас спокойно! Не волнуйся! Жив-здоров! Даже поправился! Ну, ладно, мам, пока! Всем привет! Ребята ждут! Да! До свидания! – говорил Ромка Лежиков.

– Мама, привет! Твой сын, Антошка! Да! Да, мам! Хорошо! Не волнуйся, у нас тут спокойно! Бабушка как? Ага! Ага! Муська окотилась? Да ну! Сколько? Ни фига себе! Ну дает, котяра! Не плачь! Ждите с победой! Эх, жаль, батя на работе. Лену увидишь, передавай привет! Обнимаю! Пока, мам! До встречи! Не плачь! Слышишь?

– Алло! Алло! Алло! Настюха! Предки далеко?! Да! Да! В Чечне! Где мне еще быть! Зови быстрей! А то тут очередь! Мама! Мама! Да, я! Я! Здоров как бык! Не переживай! Не волнуйся! Я вернусь, мама! Всем привет! Да! Конечно! Ну, пока, мамулечка! Целую всех!

– Мама, здравствуй! Кто говорит? Лешка твой! – у ошалевшего Лешки Квасова на лице сияла глупая улыбка до ушей. – Не узнала? Как там у вас? Все хорошо! Сережка где? Во дворе? Дерзит? Ну, ничего, приеду, поговорю с ним! Пока, мам! Целую всех! Девчонкам привет!

– Спасибо, ребята, – журналист отключил камеру и забрал свой мобильник. – Гениальный материал. Мне больше ничего не нужно.

Офицер и журналист покинули палатку. Солдаты со счастливыми лицами разошлись по своим местам. Каждый думал о своем.

– Даже не верится! – начал Самсонов.

– И не говори! Прогресс, одним словом! – отозвался Алешка Квасов. – Как раньше жили, не представляю!

– Вот так и жили!

– Жгли лучину!

– На перекладных ездили!

– Месяцами!

– Поговорил, и на душе теперь тепло! Чудеса! – откликнулся из своего угла Андреев, – Словно дома побывал. Полтора года не слышал голоса матери! Сестренка замуж выскочила, чертовка. Не могла брата дождаться из армии.

– Ну да, бабцы, они быстро взрослеют. Оглянуться не успеешь, а они уже с сиськами! – вставил сержант Самсонов, колдуя у печки.

– Вроде вчера еще пигалицей по двору носилась! – продолжал Андреев.

– А кто жених-то? – поинтересовался Горошко, накрывшись бушлатом.

– Да какой-то студентишка, ботаник! Видел их как-то пару раз вместе. Очкарик. Дохляк, одним словом. Вместе учатся. Она говорит, что ее Володя шибко умный.

– Шибко умные они такие. Пока мы здесь за всех отдуваемся, они тем временем девок охмуряют, – проворчал сержант Рубцов.

– Рубец, а ты чего не позвонил?

– Больно надо!

– Мужики, он, ей-богу, какой-то долбанутый последнее время. Вчера взял все письма в печку запулил!

– Правильно сделал! Все бабы – бляди! – откликнулся Сиянов.

– Ну, это ты зря! Всех под одну гребенку!

– Ты что, Руба очумел, что ли? Зачем письма-то сжег? – полюбопытствовал Андреев, оборачиваясь к зарывшемуся с головой в спальник Рубцову.

– Последнее он даже не читал! – откликнулся Коротков.

– Отстаньте, козлы! – зло буркнул Рубцов и перевернулся на другой бок.

– Игорька жалко! Так и не поговорил с матерью! – сказал сержант Бурков, со стоном стягивая сырой сапог.

– Да, расстроился, пацан.

– Растерялся! – отозвался Горошко.

– Любой бы растерялся! Все так неожиданно! – сказал Максим Шестопал.

– Как бы чего не учудил! Фаридка, сходи, поищи его! – Андреев обернулся к Фариду Ахтямову. Долговязый смуглый парень нехотя поднялся с нар, накинул бушлат и отправился на поиски Прибылова. Димка Коротков тихо забренчал на гитаре, с трудом подбирая аккорды.

Через несколько дней, на горном перевале, в жестоком бою пуля, пробив пластину бронежилета, угодила Димке в грудь. Когда он очнулся, до него донеслись чьи-то гортанные голоса и выстрелы. «Чехи» добивали раненых. Кто-то подошел к нему. Он чувствовал, что его рассматривают. Потом услышал над собой хриплое дыхание наклонившегося врага и ждал развязки, рокового выстрела. Но «чех», потоптавшись около него, поддел лезвием кинжала шнурок и срезал с шеи «смертник». Потом долго возился, стягивая с Димки отсыревшие берцы. Стрелять в залитого кровью десантника не стал.

Димке повезло, его не стали добивать. Сочли за мертвого. Когда вокруг стихли голоса и опустились сумерки, он медленно пополз в сторону лощины. Перед глазами стояли черные круги с разноцветными разводами. Он то и дело терял сознание. Когда приходил в себя, полз дальше, кашляя кровью. На следующий день его, обессиленного и обмороженного, подобрало отделение саперов, прочесывающих местность. Через пару месяцев Димку «комиссовали», и он вернулся домой. Во сне он часто видел тот зимний день, когда для него эта странная проклятая война закончилась.

Как-то принесли приглашение от военкомата. Приглашали на встречу участников войн в городской кинотеатр. Думал, что разговор пойдет о реабилитации, о льготах. Оказалось, местная администрация провела очередное мероприятие для галочки. Собрала стареньких ветеранов, «афганцев» да молодых парней, вернувшихся из Чечни. Преемственность поколений, так сказать, продемонстрировать. Делились воспоминаниями словоохотливые седенькие ветераны ВОВ. Потом чай с печеньем, небольшой концерт. Вспоминать свою войну Димке не хотелось. Да и Ромке, его другу, что полгода оттрубил в Чечне, тоже. Была гнетущая тоска. Выйдя из кинотеатра, они прямиком направились в ближайший бар на углу.

Ромка был какой-то пришибленный. В последнее время с ним что-то творилось странное.

– Гляжу иной раз на седых ветеранов, и мысль у меня в башке свербит. Покоя не дает. А ведь многие из вас, дорогие ветераны, и пороха-то не нюхали вовсе. Кто лагеря с репрессированными охранял? В частях НКВД до черта служило в те времена. И ни одна сука ведь не призналась, что, мол, да, служил, охранял, приводил приговор в исполнение. Ни один не покаялся. Такое впечатление, что это были инопланетяне. В один миг вдруг – бац! – и растворились. Исчезли. Как будто их и не было в помине.

– Ром, не трави душу, хер с ними, – вяло отозвался Димка, разливая по стаканам водку. – Там за все спросится! От ответа никто не отвертится!

– Капитан Осокин, наш ротный, как-то про своего деда рассказывал. Говорит, дедок поддал прилично после парада на Девятое мая, расчувствовался, разоткровенничался, стал плакаться в жилетку, что двух наших солдат положил из «дегтяря». Рассказывает, что две атаки прорвавшихся немцев отбили, сидят в окопе, мандраж всех бьет. И тут вдруг слева кто-то прет. Ну, и дал очередь, не раздумывая. А это, оказывается, наши в наступление пошли. Ну, и двух бойцов в этой неразберихе и завалил. Во как!

– Такое на войне сплошь и рядом! – Димка подвинул тарелку с бутербродами. – Всякое бывает в пылу боя.

– Теперь бедный дедок всю жизнь страдает.

– Еще бы! Такой груз на душе лежит.

– Не забыть ему этого никогда, такое не забывается.

– Я тоже не могу забыть той высоты. Как сейчас вижу Ваню Тимофеева с животом, набитым гильзами. Стоит перед глазами. Ничего не могу с собой поделать. Вот только глаза закрою, он опять передо мной. Понимаешь, постоянно.

Димка, тяжело вздохнув, извлек из внутреннего кармана затертое письмо.

– Вот все, что от него осталось. Подобрал, когда полз. Как память берегу. Хотел матери передать, да не успел: умерла тетя Валя. Месяц лишь протянула после известия о гибели сына.

Он бережно развернул ветхий тетрадный листок в клеточку, с оборванным бурым краем, и стал читать:

– «…огая мамочка! Наконец-то выдалась свободная минутка написать тебе письмо. Только ты, ради бога, не волнуйся! У нас здесь спокойно».

– Спокойно. Если не считать, что каждую ночь обстреливали, – буркнул Димка и продолжил чтение.

«Ты прости меня, дурака, что я тебе целый год не писал. Ты же помнишь, как у нас с тобой конфликт из-за моей девушки произошел. Теперь ты ее знаешь. Сама увидела, какой это прекрасный и милый человечек. Я рад, что ты подружилась с Иришкой. С нетерпеньем считаю дни, через 18 – долгожданный дембель. Сегодняшний я уже зачеркнул в своем календарике. Скоро приеду и обниму вас обеих. Вы у меня замечательные. Вчера я получил от тебя, наконец-то, долгожданное письмо. Из Ханкалы привез почту Саша Малецкий, из-за маленького роста у нас его все кличут Мальком. Он сирота, его родители погибли в автокатастрофе, и он до четырнадцати лет вместе с сестренкой жил у бабушки. И вот уже 4 года – воспитанник нашего полка. Макс, Максим Шестопал, из-под Рязани, из села Константиново, где поэт Есенин родился. Самый, наверное, заводной из нас. Любит поприкалываться. Розыгрыши – это его конек. А поет и пляшет прямо как заправский артист. Приклеил как-то на днях бумажные шпоры к сапогам спящего после ночного дежурства Короткова. Вчера у Макса день рождения был. Он и Вадик учудили, купили в селе пару банок с компотом. А по дороге они разбились, и Макс теперь ко всему приклеивается своими штанами. Смех, да и только.

– Только не разбились, а снайпер, сука, подстрелил. Взял бы чуть выше, и тогда хана Максу, – сказал Димка.

«Есть у нас и «Папашка», Коля Севастьянов. Серьезнее парня я еще не встречал. Улыбается и смеется он редко. Он самый старший из нас. Женат. Дочке уже скоро годик».

– Мировой парень был! – вставил Димка. – Убили его сразу, в самом начале боя, как только напоролись на «чехов». Его и сержанта Буркова.

«Паша Морозов из Петровска. Не знаю, где это, но есть такой город. Днепропетровск знаю, а Петровск нет. Пашка на гражданке увлекался реконструкцией костюма русского воина 11-го века. Делал кольчуги, шлемы, ковал мечи. Интересный пацан. Валерка Кирилкин, наш снайпер, тоже оттуда. Обожает свою винтовку, никому не разрешает к ней прикасаться. Он часто разговаривает во сне, все мать зовет. Мы этого ему не говорим, скрываем. Вот и сейчас он тоже, что-то болтает во сне. Сержант Рубцов сейчас спит. С караула сменился. Он грустный последнее время: его девушка не дождалась, замуж вышла. Страшно переживает. Видел у него фотокарточку. Красивая. Не порвал. Бережет. А письма почему-то сжег».

– Красивая, сучка! Я тоже видел. Это из-за этой бляди Руба под пули полез, – вновь вздохнул Димка.

«Радист Вадик Ткаченко постоянно с чеченцами по рации болтает. Буквально вчера они вышли на нашу волну, и давай нас ругать на чем свет стоит. Дурачье.

А самый добрый из всех, это – Вася Панкратов, по прозвищу Наивняк. Он с Байкала. Из сибирских казаков. Здоровенный детина. Последнюю рубаху отдаст. Вот такой он парень. А Витька Дудник, наоборот. Характер у него прижимистый, кулацкий. Черезчур хозяйственный. Все ему надо. Все тащит в палатку. Андрюшка Романцов – бывший студент. Отчислили его из вуза – зимнюю сессию завалил. Учит меня играть на гитаре. Правда, простенькие аккорды, но уже кое-что получается.

Есть еще двое молодых: Ахтямов и Прибылов. Воспитываем их. Зеленые совсем еще ребята. Всего боятся. Мамулечка, лучше нашей ро…»

– Вот, даже дописать не успел. Убили вахи-сволочи.

Димка закурил новую сигарету.

– На прошлой неделе ходил в военкомат. Сидит подполковник, эдакий мордоворот с пузцом, холеная репа. Дорогим коньячком за километр от него попахивает. Говорю, так и так, хочу, мол, остаться служить в Вооруженных силах. Отвечает, жлоб проклятый, мол, медкомиссию не пройдешь. Какая может быть служба. Ты же инвалид. Говорю, но ведь служат же все-таки некоторые. Даже без ног и без рук. Ну, то заслуженные офицеры, герои, а ты кто такой, отвечает, сопля недоношенная? Я – сопля? – кричу гаду. А ты это видел? Рву на себе ворот рубашки, пуговицы летят во все стороны. Показываю ему дырку на груди заштопанную. Это видел? Крыса тыловая! Как он понес! Как он понес, если б ты только видел. Стал красным как вареный рак, глаза выпучил, того и гляди лопнут. Чуть из штанов не выпрыгнул. Губы и щеки трясутся. Пасть свою раззявил, гад, орет как резанный.

Да пошел ты в жопу, говорю. Хлопнул дверью и ушел. И такая меня тоска взяла, прям, настоящий кафар, хоть в петлю лезь. Никому мы здесь не нужны, Ром. Иногда думаю, и почему меня тогда не убили вместе со всеми ребятами? Ведь стоял же надо мной тот «вах» вонючий, падла. Почему не добил, сука? Почему я остался в живых, а не Андрюха Романцов, ведь он так мечтал программистом стать? Вся жизнь у него в «компах» была, буквально, бредил пацан ими. Как сейчас его вижу. Ползет с разорванной щекой, загребая окровавленными пальцами грязный снег под себя, и кричит: «Мама! Мама… а! А… а!» Такое разве забудешь. Да ни в жизнь! Крик его так и стоит в ушах! Скажи, вот на хрена ты там полгода гнил и вшей кормил, Ромк, а? В этой долбаной Ичкерии!

– А ты попробовал бы в «ментовку»? Может, возьмут, – посоветовал Ромка, затягиваясь сигаретой.

– Куда возьмут? С ампутированными пальцами на ногах. Сторожем? Детсад охранять. Или вахтером в какую-нибудь конторку. Одна отрада, в тренажерный зал схожу. Покидаю «железо» до седьмого пота, как-то легче на душе становится. Ненадолго забудусь.

Димка поднял на Ромку изуродованное шрамом лицо с грустными серыми глазами. Когда он нервничал, у него начинала дергаться щека, и дрожали руки.

– Попытался в «налоговую», тоже «облом». Ты чего не пьешь-то, вояка?

– Нельзя мне! – сигарета чуть не выпала из дрожащих Ромкиных пальцев.

– Это еще что за фокусы?

– Закодировался! – Ромка отвел в сторону виноватый взгляд.

– А наркоту, значит, можно, да? Так, что ли? – Димка впился глазами в лицо друга. – Чего нос воротишь? Кому лапшу на уши вешаешь? Думаешь, я не знаю?

– С чего это ты взял?

– Светка мне все рассказала. Видела тебя на «тусовке» с этими болванами, с Эдиком Студентом, Гошей Квинтой. На игле висишь? Я что, слепой? По физиономии твоей видно. Весь худой, желтый стал как дистрофик. Ты что, совсем охренел? Не понимаешь, чем это закончится?

– А мне плевать. Чем раньше, тем лучше. Знаешь, Димыч, не могу я больше и не хочу. Да и поздно уже теперь. Сел я глухо. Пацаны по ночам приходят. И Санек, и Игорь. Не могу от того запаха отделаться. Вот он у меня где! Как вытащили меня тогда из подбитой «бэхи», до сих пор ту гарь чувствую. Мутит меня, понимаешь? Санек-водитель и наводчик так там и остались, сгорели. Очнулся уже на земле метрах в двухстах от чадящей «бэхи». Потом стал рваться боекомплект, все разнесло к чертовой матери. Так ничего от них и не осталось.

– Так радуйся, что тебе повезло, сукин ты сын! Должен жить назло всему! За тех ребят, что не вернулись! А ты, я вижу, наоборот. Раскис как баба!

Димка, опрокинув стакан водки, поморщился. Защелкал зажигалкой. Глубоко затянулся сигаретой. Вылил остатки водки себе в стакан.

– А тут как-то ко мне подкатил Коля Сутулый, да ты его знаешь, из уголовной рыночной братии. Ну, который на синем «мерсе» еще раскатывает. Плешивый. В очках. Нес всякую «лабуду». Работу предлагал: девок охранять, проституток, с которых у него навар. Послал я его подальше. Еще я с этим дерьмом не якшался. Потом объявление в газете на глаза попалось, какая-то контора охранника ищет в службу безопасноти. Заглянул по адресу. Шикарный офис. Все в белых сорочках. При галстуках. Провели к шефу по безопасности. Спрашивает:

– Где служил?

– В ВДВ!

– Десантура, голубой берет, значит! Нам такие нужны! Воевал в Чечне? Чего глаз-то дергается? Еб…тый, что ли? Может, еще и по ночам под себя мочишься?

А сам такой холеный, развалился в кресле, нога на ногу. Я к нему…

– Спокойно, парень! Охолонись! Ребята, сделайте милость, проводите защитничка России на выход!

– Суки! Бляди! Жуки навозные!

Ночной бар «Венеция». В полумраке на стенах гондольеры в шляпах с ленточками белеют на суденышках. Музыка. В лучах света переливается затейливыми волнами сигаретный дым. Димка сидел за стойкой и, уставившись глазами в одну точку, курил.

На прошлой неделе, когда он вернулся в очередной раз поддатый из бара, на него наехали с упреками родители. Он психанул, грубо наорал на них, схватил купленный на «гробовые» новый телевизор «Панасоник» и вышвырнул его в окно с третьего этажа. Благо никто в это время не проходил мимо. Приехала милиция, вызванная соседями, надела наручники и увезла. Пять часов он просидел в «обезьяннике», приходя в себя. Пока родители не уговорили дежурного капитана отпустить сына. Вернувшись домой, он долго плакал вместе с матерью на кухне, кляня выпавшую на его долю судьбу. В соседней комнате, жалея брата, тихо хлюпала носом зареванная сестренка Настя, приводя в порядок разбросанные по комнате вещи и подметая веником с пола осколки стекла и фарфора.

Мимо стойки к центральному забронированному столику прошла шумная компания молодых преуспевающих парней, «хозяев жизни», во главе с чеченцем Асланом, у которого, говорят, на местном рынке все было «схвачено». Оставив своих веселых приятелей за столиком, Аслан направился к стойке, где рядом с Димкой, в одиночестве потягивала коктейль молоденькая белокурая девица. Чеченец бесцеремонно положил руку ей на обнаженное колено. Блондинка презрительно сбросила с ноги руку незваного гостя.

– Ну же, детка, не ломайся! Пойдем, поболтаем, Аслан тебя не обидит. Не пожалеешь!

Девушка демонстративно отвернулась от назойливого бизнесмена.

– Ах ты, сучка! Будешь брыкаться и капризничать, мои ребята с тобой иначе поговорят!

– Эй! Носорог! Отвали! – подвыпивший Димка ненавидящими глазами уставился на кавказца, щека у него судорожно задергалась, кулаки сжались.

– Это еще, что за пугало? Твой парень, киска? Ну и красавца себе отхватила! Во сне такой приснится, не проснешься! Скажи ему, если будет вякать и рыпаться, ему в один миг рога обломают! Сейчас мы его отправим баиньки! – хлюст обернулся к своей компании, галдящей за столиком, чтобы дать своей «братве» распоряжение.

– Ну, ты, педрила! Чего развонялся? Что-то я не врублюсь! Раз вереву золотую на шею повесил, так все можно? – Димка, вырвав из рук опешившего бармена бутылку с виски, обрушил ее на голову чеченца. Осколки и брызги разлетелись во все стороны. Аслан, охнув, схватился за голову. Хлесткие удары Димкиных кулаков пришлись по лицу, разбив в миг губы и нос. Десантник ревел как раненый зверь, нанося мощные удары налево и направо, сбивая с ног дружков и телохранителей Аслана, бросившихся на выручку. Весь исцарапанный и окровавленный, он в ярости топтал поверженного врага.