«Волк-одиночка»

Дмитрий Красько Волк-одиночка

Глава 1

Желтые, скрюченные в букву «е» листья падали на крышу, капот, лобовуху и, шурша, скатывались вниз. Это была осень. Все вокруг было тоскливо, и листья шуршали тоскливо. Даже моя машина выглядела тоскливо. Может, и нашелся бы сейчас тип вроде старого доброго аса Пушкина, который, употребив для сугреву, крякнул бы, потеребил баки и пробормотал что-нибудь про унылую пору — очей очарованье, глядя на всю окружающую хрень.

Я, в любом случае, не согласился бы с ним. Более мерзкого времени года представить невозможно. Природа готовится впасть в спячку, а ты сидишь, понимая, что тебе этого не дано, и настраиваешься на то, что несколько месяцев кряду будешь мотать на кулак сопли по случаю зимы и холодов.

Впрочем, очень может быть, что я неправ. Может, прав как раз ас Пушкин. Но для такой меланхолии у меня было основание. Если точнее — даже несколько.

Во-первых, вчера утром Женечка, с которой мы прожили душа в душу целых три недели, собрала манатки и покинула мою враз осиротевшую обитель, сообщив напоследок, что я ее устраиваю в плане физиологическом, а вот в плане бытовом — как-то не очень. Я, будучи джентльменом до мозга костей, проводил ее до самого порога и даже попытался поцеловать в щечку на прощанье, но, получив закрывшейся дверью по физиономии, раздумал это делать. И даже не попытался остановить, за что потом бил себя по лицу и делал другие гадости. Потому что, к стыду своему, успел прикипеть к этой самой Женечке душой, и через пару часов после ее ухода во мне уже скреблись кошки, заливая кровью внутренности. На память остались порванный в порыве страсти лифчик да терпковатый запах духов, успевший крепко въесться в стены. Маловато для здорового мужика тридцати трех лет от роду.

Следующий удар нанес наш завгар, гнусный и подлый человек по прозвищу и фамилии Макарец. Подозвав меня вечером, он, ехидно усмехаясь и шипя воздухом сквозь проделанные мной в частоколе его зубов дыры, сообщил, чтобы я готовился. Ибо через две недели перестану быть сотрудником данного таксомоторного заведения. Макарецову радость можно было понять — я за подлость не раз занимался его воспитанием путем рукоприкладства. Ну, так ведь и натерпелся не меньше. Как бы там ни было, а я даже не стал докапываться, по какой причине меня списывают на землю. Вряд ли Макарец расколется. Да и причин он мог нарыть немало — слишком долго заносил в свои кондуиты мои грехи. В общем, мне светила перспектива остаться без работы.

Но самым хреновым было не это. Самым хреновым было то, что сегодня утром какой-то спортсмен-любитель, ценитель утренних пробежек и собственного здоровья, увидел в Центральном парке такси с распахнутыми дверцами. Человеку свойственно любопытство, иначе он давно вымер бы от голода, перенаселив Землю. Бегун заглянул в машину. И побежал дальше — вызывать милицию. Я ему не завидую — вряд ли он сможет спать без кошмаров ближайшие месяца три. И пару недель, как минимум, будет маяться несварением желудка.

У меня, чтобы не соврать, нервы железные и желудок может при желании гвозди переварить. Но после того, что я увидел в том такси, чувствовалось, что и мне на пару дней голодный паек обеспечен.

Там, вытянувшись на передних сиденьях и полоская голову в луже собственных крови и мозга, лежал человек. Меня, как слегка припозднившегося, привезли на опознание. И я опознал. Не по лицу — оно было изуродовано так, как Бог над черепахой не издевался. Но по шраму на тыльной стороне ладони, по одежде, по хилому телосложению, по красному галстуку на шее, которым он, почему-то, так дорожил, да по очкам в легкой позолоченной оправе, я узнал Четыре Глаза.

Он был слабым и тихим парнем. Но он был моим другом. Он не имел на своей душе ни одного греха, кроме растоптанного в детстве таракана. С ним нельзя было посидеть по-человечески за бутылкой водки, потому что после трех стопариков он уже лыка не вязал. С ним нельзя было выходить на охоту за любительницами острых ощущений, поскольку он обожал свою жену и блюл чистоту семейных отношений.

Но он никогда не делал подлостей — по крайней мере, на моей памяти. Он никогда не отказывал мне в помощи — по крайней мере, когда я в ней нуждался. Он умел заткнуться в нужное время и оказаться в нужном месте, подзанять денег и достать что-нибудь незаконное. В общем, он был моим другом. Хилым, тщедушным, но — другом.

Я долго стоял в парке, навалившись обмякшим плечом на дуб, смотрел на возню вокруг тела сначала ментов, а потом медиков, морщился, как от зубной боли, и все думал — что за твари превратили в компот светловолосую голову моего друга?

При нем не нашли ни денег, ни бумажника, ни часов, ни даже обручального кольца. Он умер потому только, что имел неосторожность заниматься работой, которая предполагает взимание денег с клиентов и складывание их в «кормушку». Она, кстати, тоже была пуста. Ограбление — налицо. Но зачем же так зверски-то?! Ему, если разобраться, хватило бы одного удара по ушам, чтобы отрубиться на часок.

…Листья по-прежнему падали, грустно шурша. Все-таки мерзкое это время — осень. По какому праву она существует? По какому праву существует мутор в моей душе? Зачем так несовершенен мир, Боже? Или это люди, его заселяющие, вымарали его своими потными от натуги телесами? Или это я где-то заляпал душу в дерьме, и теперь грешу на все, что вижу, когда достаточно очиститься самому? Вопросы, вопросы… Кто ответит на них мне, Мише Мешковскому, чей позывной Мишок, человеку без особых талантов и незапятнанной совести, с трясущимися время от времени руками, но все же — человеку, которому тоже свойственно, как оказалось, бояться, любить, страдать и — оставаться без ответа?

Какие-то двое длинноволосых в потасканной одежде бросились к моей машине через дорогу. Я без предубеждения отношусь ко всякого рода хиппи, но на этот раз быстро вытянул руку и задвинул защелки на дверях. Ехать куда-либо в таком состоянии я не собирался. О чем и сообщил определенным жестом расплющившемуся о стекло лицу.

Лицо оказалось с понятием, махнуло на меня рукой и побежало дальше, оставив безвольное водительское туловище наедине с его мыслями.

Мыслей у туловища было хоть отбавляй, но все они были какие-то неправильные, скользкие и противные. Подозрительно сильно смахивали на глубоководных рыб: во тьме умственных глубин чувствовали себя более или менее нормально, но поднимаясь выше, взбухали, а еще выше — и их разрывало от собственного внутреннего давления. И тогда по поверхности мозга расплывалась вся неприглядная сущность, включая кишки и прочие жабры. А мне, как владельцу всего этого добра, оставалось то, что оставалось — вонючая плоть, явственно отдающая смертью, воспоминания о бренности бытия и краткая, но истертая веками и глупцами мысль: все мы там будем. Как это ни пошло.

Четыре Глаза ушел. Он был не первый. Далеко не первый, если считать со времен Адама. Но даже если брать тот небольшой отрезок времени, что сумела зафиксировать моя память, он был даже не десятым. Я бы дорого дал, будь он последним, но ведь и это не так. За ним еще пойдут другие, чуяло мое сердце. И очень скоро пойдут. Я постараюсь.

На стекло неприличным черно-белым пятном капнул привет от пролетавшей мимо вороны. Я встрепенулся, включил дворники, и те размазали птичье дерьмо по лобовухе.

Грусти — не грусти, а работы сегодня все равно никакой не получится. Я просто не в состоянии буду ничего делать. Лица клиентов — прекрасно знаю по предыдущему опыту — станут вдруг тупыми и ужасно нудными, я начну раздражаться по пустякам, грубить, а закончится все тем, что либо я кому-нибудь зубы выбью, либо подобное проделают со мной.

Проведя языком по трем дырам, оставшимся на том месте, где некогда красовались зубы, я вздохнул и завел машину. Дальнейший план действий был очевиден — я вклинился в поток машин и отправился в гараж.

Из первой полосы старался не выбиваться. Нервные окончания подрагивали, как Анка-пулеметчица за своим любимым занятием, а потому двигаться приходилось медленно и осторожно. Мне совсем не улыбалось влипнуть в этот день в неприятность под названием ДТП. И без того в голове бардак.

В гараже витало траурное настроение. Даже Макарец, и тот — вот уж никогда бы не подумал — спал с лица. Его тонкие бледные губы кривились в нервических гримасах, обнажая щербатые десны. По его небритым щекам — клянусь! — время от времени стекали слезы.

Я загнал машину вглубь бокса и выбрался из салона. На краю смотровой ямы сидел механик Вахиб и курил, не обращая внимания на Макареца, который еще день назад при виде такой картины стал бы ядом плеваться и делать вид, что он — потерявший управление космический корабль. Но теперь завгар лишь мотал сопли на кулак, шмыгал носом и вообще всем своим видом показывал, что он не полное дерьмо, а тоже, в некотором роде, человек.

Я засунул руки в карманы и уставился в окно. Узкое, высокорасположенное, оно показывало унылую панораму октябрьского неба. Ярко-синего, солнечного, но уже до холодной сталистости отмытого дождями и отполированного заморозками.

Вздохнув, я пошел к Макарецу. И, подойдя, впервые за несколько лет обратился к нему по-людски:

— Это, Василич… Натурально, я не я буду… Никак, вообще…

— Чего? — удивленно спросил он.

Вы будете смеяться, но я смутился. Я, Миша Мешковский, не мог найти слов, чтобы выразить то, что думаю! Впрочем, только сначала. Потом дело пошло лучше:

— Не смогу я сегодня работать. Руки трясутся. Нервы — ни к черту. Еще собью кого-нибудь. Неохота. Я ставлю машину.

— Ставь, — он махнул рукой и шмыгнул носом. — Какая теперь-то разница?..

Я так и не понял, что имел в виду завгар — или то, что со смертью Четырехглазого во всех что-то надломилось, или что мне теперь можно делать, что угодно — все равно меня скоро попрут из таксопарка.

Разбираться я не стал. Потому что не врал, говоря, что нервы — ни к черту. Напрягись я сейчас мозгом, и не уверен, что смогу удержать на месте свою крышу. А потому просто протянул Макарецу ключи, нашел свою фамилию в протянутом журнале, поставил напротив закорючку, долженствующую означать подпись и, через раз переставляя ноги, пошел к выходу.

Мне было хреново — факт. Так же, как хреново было всем, кто работал в гараже и кому уже сообщили о смерти всеобщего приятеля Четыре Глаза. Так же, как хреново было самой природе — она вяла без зазрения совести, усугубляя хреновость в людских душах.

Я знал, что рано или поздно доберусь до подонков, размозживших Четырехглазому голову. Я чувствовал, что этого не избежать. Даже несмотря на то, что не знал, с чего начать поиски. Но что-то, какое-то неясное предчувствие, сосало мою душу. Она чувствовала близкую кровь, и настраивалась на бой.

Но с кем? Я не знал, где противник, не знал, в какую сторону нанести первый удар. Более того — я не знал, первым нанесу удар или все-таки буду стороной обороняющейся. Впрочем, тут у меня было определенное преимущество — я знал, что война будет, а подонки — нет. Фактор внезапности оставался на моей стороне, но как его использовать, я тоже не знал.

Мысли выписывали кренделя, запутывались в морские узлы при первой попытке привести их в относительный порядок для подготовки плацдарма идей. И то, что они никак не хотели сортироваться, говорило только об одном — самих идей, по крайней мере, сегодня, мне не видать.

Чтобы хоть немного провентилировать мозг, я побрел в сторону Набережной. Другого места, чтобы постоять, не бросаясь в глаза странностью своего поведения любопытным прохожим, я не знал. Не в горпарк же идти, в самом деле, где до сих пор витала неуспокоенная душа Четырехглазого. А идти домой, где все до пошлости уютно, знакомо и пахнет Женечкой, не хотелось.

Люди и машины текли мимо — кто обгоняя, а кто — наоборот, спеша навстречу, — и им было просто. У них не было друга, растерзанный труп которого им продемонстрировали сегодня поутру. У них были обычные дела и заботы, и они воображали, что это очень важно, очень трудно и несправедливо — именно на них взваливать эту непосильную ношу. Чушь. Но подобную чушь еще вчера порол и я, спеша куда-то, ругаясь и плюясь матерными словами. Вчера я даже не подозревал, что может быть еще труднее. Намного труднее — стократ. Что душа, в которую беспардонно и смачно плюнут, может устроить мне аутодафе.

В общем и целом, я, если чем и выделялся из толпы, то, наверное, именно отрешенным и заторможенным видом. Но это внешне. Внутренне же я был совсем — как инопланетянин — другой.

Я шел и думал. Лица встречных и поперечных расплывались, как в тумане, но я не обращал на эту странность внимания. Пусть себе расплываются. Хоть по молекуле до размеров Вселенной. К черту. У меня друга грохнули.

Я шел и вспоминал Четыре Глаза. Как он дурачился, отдавая Макарецу пионерский салют, осененный болтающимся на шее пионерским галстуком. Как он однажды, в стельку пьяный, пытался выбраться на четвереньках из гаража и ползти домой, где его ждала — совершенно трезвого, между прочим — верная супруга. Как он уронил колесо в смотровую яму и угодил им прямо по кепке Вахибу, да так удачно, что тот полчаса гонялся за виновником по всему гаражу, ругаясь по-адыгски и потрясая ключом на тридцать три.

Вспомнил, как мы, таксисты, бились об заклад, ставя на кон ящик водки, удастся ли кому вывести его, невозмутимого в принципе, из себя. Пари заключалось несколько раз, но, насколько я помню, психанул Четыре Глаза только однажды, да и то не на спор, а потому, что кто-то не выбирал выражений, говоря о его семейной жизни. Этот «кто-то» пришел в гости в гараж сильно выпивши, устроил посиделки и нагрубил Четырехглазому. Тот, окосевший, без лишних слов взял с ящика бутылку водки и разбил о голову грубияна. И только после этого стал бить себя в грудь, матерно ругаться и кричать, что никому не позволит поносить его Любаву. Но виновник происшествия этой речи уже не слышал — он лежал на полу, и над его ухом с поразительной скоростью набухала шишка.

Вспомнил я и те несколько заварушек, из которых нам приходилось выпутываться вместе. Иногда помогал он мне, чаще — я ему. Но, как бы там ни было, я всегда знал, что моя помощь окупится — стоит мне попасть в хипеш, позову его, и он придет, вооружившись первым, что попадется под руку, хоть вилкой, хоть скалкой. А нетрадиционным оружием он, не смотря на хилое телосложение, орудовал на удивление ловко. Самое интересное, что ни нож, ни пистолет в его руках не держались — в этом смысле он был совершенный пацифист.

И вот такого парня сегодня ночью какие-то ублюдки угробили за жалкую тысячу рублей — разве это цена его жизни, с которой мне, допустим, и вовсе стоило брать пример? Но эти сволочи не спрашивали у него биографию. Они просто поставили в ней точку. Грубо. Монтировкой. Или газовым ключом. Какая разница, если книга его жизни так и не была дописана?!

Я приметил ступеньки и спустился вниз, к воде. Грязные, вонючие струи — не реки даже, ручейка — несли на своей поверхности всякий хлам. Обрывки газет, в которые бомжи, киряющие где-то выше по течению, заворачивали закуску; щепки и палочки, которые в глазах десяти-одиннадцатилетних сограждан выглядели, натурально, корабликами; упаковки от презервативов и йогуртов, которыми лакомились на берегу молодые люди мажорного типа. Ручей был такой же мерзкий и вонючий, как осень. Никакой разницы.

Я примостился в укромном закуточке метрах в двадцати от лестницы, вынул из кармана сигареты, сунул одну из них в рот, поджег. И подумал, что в последнее время стал слишком много курить. С какого-то момента даже курево сам себе покупаю. А ведь раньше, бывало, стрельнешь одну сигарету раз в два-три дня для успокоения нервов, и порядок. Разве, скажем, лет пять назад я думал, что буду скуривать по десятку боеголовок ежедневно? Да скажи мне кто такое, я бы ему в лицо расхохотался, посчитав сказанное глупостью.

Но сейчас было другое дело. Я привык к новому положению. Выкуривал сигарет по десять, и даже не задумывался, почему. То ли оттого, что жизнь стала более нервная, то ли оттого, что старый стал. Да и не суть важно это. Все равно ведь курю, и вряд ли уже брошу. Даже желания не возникает. Действительно худо-бедно нервы успокаивает.

Я сидел, курил, и смотрел, как ветер срывает с кончика сигареты пепел и искры и уносит их куда-то вбок. Туда же густым шлейфом улетал и дым, вырывавшийся изо рта.

Как душа Четырехглазого, блин!

Небо затягивалось тучами, воздух набухал влагой, темнел. День готовился выдать серию водяных ударов по расклеившемуся городу и его раскисшим обитателям, одним из которых был я. Не везет, так не везет. Даже в мелочах. Вымокну, как последняя собака, а то и воспаление легких подхвачу. Впрочем, плевать.

Не знаю, сколько бы я так еще просидел — с раскисшими мыслями и сам растекшийся, подобно медузе. Но мне помешали пожирать планктон грустных полудумок-полудремок.

Из сгустившегося предгрозового сумрака передо мной нарисовались двое. Пьяные, как революционный броненосец «Потемкин». Пошатываясь, они с интересом рассматривали меня. Я с не меньшим интересом смотрел на них. Невооруженным взглядом было видно, что они хотят подраться. Что ж, может, это было то, что нужно и мне. Драка — не важно, хорошая или плохая. Главное — нанести удар. А может, десяток-другой ударов. Чтобы выплеснуть через них злость, душевную пакость — все то, что отравляло жизнь в данный момент. Пусть эти двое побудут козлами отпущения. Жалко, что ли? Тем более, что сами они, кажется, не против.

Возможно, парочка была слишком пьяна, чтобы замечать нюансы. А может, никаких нюансов и не было, а на глазах у меня висела все та же пелена задумчивости — несмотря на то, что в голове уже носились вполне конкретные мысли. Но эти двое ничего не замечали.

— Смотри, Саня, нарк! — сказал один.

— Укуренный, — согласился второй. — Или уколотый. Эй, паря, ты слышал про здоровый образ жизни? Тебя в школе этому учили?

— Да ни хрена его ничему не учили, — снова встрял первый.

— А зря. Теперь нам за них отдуваться, восполнять пробелы в образовании, — вздохнул Саня. — А ну, Паш, поставь его на ноги, я курс лекций читать буду.

Паша нагнулся, взял меня под запазухи и без особого напряжения поставил на ноги. Парни были крепкие, качки, а потому серьезного отпора не опасались, полностью полагаясь на свою силу. А у Сани на шее к тому же болталась золотая цепь — символ чего-то до невозможности крутого, помогавший шагать по жизни с высоко поднятой головой.

Придерживая меня за плечи, Паша выстроился рядом и, пошатываясь, стал ждать дальнейшего развития событий. А Саня, кашлем прочистив горло, начал внушать мне:

— Тебе в детстве говорили, что надо заботиться о своем здоровье? Даже курить вредно. И водку пить лошадиными дозами — вредно. Но наркотики — хуже всего. А ты сидишь сейчас на берегу, в прекрасном месте, и подаешь безобразный пример детям. Так нельзя.

Он развернулся и ударил меня по уху. Не очень больно, но очень сильно. Скорее, толкнул, чем ударил. Я качнулся было в сторону, но Паша меня удержал.

— Усвоил? — спросил он и упал на землю после того, как мои руки, взлетев воздух, с двух сторон ударили его по ушам. Попытка сплющить голову не удалась, но Паше все равно стало хреново от внезапного скачка давления в черепе.

При виде такого безобразия Саня рыкнул что-то невразумительное, но до крайности боевое, и пошел в лобовую атаку. Я удачно встретил его коротким прямым, попал в зубы, и атака захлебнулась. Саня явно не ожидал такой прыти от обкуренного нарка, поэтому в его глазах засветилась обида, такая же большая, как у малыша, когда у него отбирают любимую игрушку, которой он только-только собирался побаловаться. Не повезло, в общем. Пришел злой дядька и всю малину испортил. Фу, какой нехороший дядька!

Такие чувства испытывал Саня. Я же почему-то вообще ничего не испытывал. Просто, поскольку останавливаться на полдороге было ниже моего достоинства, поднял ногу и впечатал каблук туда же, куда несколько ранее — кулак. В зубы.

Саня отступил на шаг, дав мне возможность для маневра, и я ею воспользовался. Шагнул вперед, слегка прогнувшись, и провел удар кривой снизу. Апперкот! Это было как в кино — противник щелкнул зубами, взлетел на пару десятков сантиметров вверх и грохнулся наземь. Нокаут. Но считать до десяти я не стал. Развернулся и пошел прочь.

Ни хрена она не помогла, драка. Мне нужен был приток адреналина в кровь, а его не было. У меня даже руки не дрожали, как обычно бывает после потасовки. Да и саму ее я провел, как шахматную партию — с полным отсутствием эмоций, легко просчитывая ходы и варианты. Будь я на ринге, это был бы огромный плюс в мою пользу. Но ринга поблизости не наблюдалось, поэтому получился не менее огромный минус.

Состояние не улучшилось, даже наоборот. Ненужная, как оказалось, драка, стала еще одним плевком в мою чувствительную душу, и теперь там вообще творилось черт знает что. Хреновина какая-то, в общем, творилась, от которой хотелось выть волком и грызть камни парапета. Хотя и это не помогло бы, я точно знаю.

Но было одно верное средство. Не то чтобы оно заглушило боль в душе или тем более вылечило ее, но, по крайней мере, дало бы угар, сон, который продлится часов несколько. А за это время, глядишь, и полегчает.

Об этом средстве я вспомнил, проходя мимо вереницы киосков, выстроившихся вдоль Набережной. А что? Чем я хуже тех двух качков, которых отправил отдыхать на сырой холодный асфальт? Я не хуже. К тому же мне это сейчас нужнее.

Я подошел к окошку и, отсчитав четыре червонца, протянул их продавцу, пояснив:

— Бутылку коньяка.

Глава 2

Что бы там ни говорили о зеленом змие, а порой он тоже добрые дела делает. Да какие — людей спасает! Сколько несчастных влюбленных, уже заготовивших и намыливших веревку, его посредством переставали быть либо несчастными, либо влюбленными, а иногда и теми, и другими сразу. И ничего, жили потом, родили детей. Изредка получались вполне приличные, между прочим, дети. Или еще — сколько разочаровавшихся в жизни вместо цикуты пили водку, а протрезвев, понимали, что жизнь не кончена, что еще можно попытаться что-то сделать. И делали. Интересно, что сам зеленый змий при этом оставался в лучшем случае не у дел. В худшем — виноватым. Но он не обижался, старая добрая рептилия. Все так же продолжал охранять человечество.

Ни запах Женечкиных духов, ни убийство Четырехглазого не трогали меня в тот момент, когда я открыл глаза. Было жутко, противно, муторно, но причина была в другом. Я просто болел с похмелья. Болел невероятно, за всю свою большую семью — папу с мамой и семерых братьев, которых я лет пятнадцать не видел и видеть не имел желания.

Голова трещала, как лед на крутом морозе. Язык во рту ворочался с трудом, ему приходилось с боем продираться сквозь липкую грязь, осевшую на зубах, небе, деснах после вчерашнего. Было стыдно. Стыдно того, что напился, как свинья. Хорошо хоть, что соседу снизу не пошел морду бить, хотя стоило — третьего дня выплеснул из окна помои и обляпал мое такси, стоявшее во дворе. И мне, высунувшему, как Савраска, язык, пришлось отмывать грязь своими руками.

Хотя, стесняться мне, по большому счету, было нечего. Морда соседа осталась целая и невредимая, и вообще я старался никому на глаза не показываться, пия в строгом и гордом одиночестве. Свидетелями моего позора были только тараканы, но им было плевать, в каком состоянии я нахожусь. Пьяный — так пьяный, трезвый — так трезвый. Они особой разницы не видели. Лишь бы крошки в кухне оставлял.

Головная боль была дикой и заставляла задуматься — не слишком ли быстро я начал пьянеть и не есть ли это первый признак алкоголизма? Поразмыслив, я решил, что пьянеть стал действительно до неприличия быстро. И, пожалуй, это есть ни что иное, как следствие нездорового образа жизни — в последние несколько месяцев я практически не ложился спать в трезвом виде. В результате — полная потеря памяти после единственной бутылки коньяка, тупой стук в висках и острые угрызения совести — и это у здорового тридцатитрехлетнего мужика, поверите? Свихнуться можно.

Так и валялся в постели, терзаясь головой в полной темноте — за окном была ночь, фонари во дворе какие-то сволочи повыбивали еще в те времена, когда я мог запросто нарисовать прямую линию так, чтобы она не выглядела очень волнистой, а это было в глубокой древности, года два-три назад. В общем, в окна спальни, которые я вчера, с пьяных глаз, так и не задернул шторами, если и попадал какой свет, то только свет карманного фонарика случайных прохожих. Потому что небо было, как сплошной шмат антрацита — его затянул плотный слой туч, сквозь которые не могла пробиться ни Луна ни, тем более, звезды.

Жутко горели трубы. Аж пар изо рта шел. Но вставать теплыми со сна ногами на холодный и скользкий, как лягушка, линолеум пола не хотелось. Я терпел. Сколько — не знаю. До тех пор, пока трубы окончательно не перегрелись и не поставили мне ультиматум: либо я встаю, иду в кухню и жадными глотками заглатываю половину чайника кипяченой воды, либо они перекрывают доступ воздуха в организм, и я пропадаю от удушья в страшных муках во цвете лет.

Это, конечно, был шантаж, но я подчинился. Помирать с похмелья только потому, что поленился встать и напиться вволю, было глупо. А посему я, хоть и с трудом, преодолел сопротивление туловища, поставил его на ноги и, шлепая босыми ступнями по полу, направился в кухню.

Включил свет и статуей застыл на пороге, вытаскивая язык из глотки, куда тот провалился от удивления — в кухне, видимо, вчера была война. Война между мною и мной, завершившаяся полным разгромом противника, разбитием примерно половины личного состава бьющейся посуды и полным опрокидыванием на пол небьющейся. Интересно, что обо мне вчера подумал тот падла-сосед снизу? Впрочем, его проблемы.

У меня хватало своих. Предстояла солидная уборка. Не сейчас, конечно, — сейчас для меня нестерпимой пыткой было простое поднятие руки, — а в будущем. Потому что оставлять на полу разлитый накануне борщ с фасолью было некультурно, хлеб под раковиной — некрасиво, а куски селедки в тапочках — неприлично. Но все это потом, потом…

Я застонал, схватился за голову и, не заходя в кухню — я не дурак и тем более не йог, чтобы босыми пятками по осколкам шарахаться — прошел в ванную. Пить-то все равно хотелось, а поскольку пить приходилось из-под крана, — чайник я вчера благополучно уронил, слава богу, точнехонько в раковину, — то какая разница, где это делать, в кухне или в ванной?

Зато поход туда я использовал на все сто — не только напился от пуза, как верблюд перед марш-броском до ближайшего оазиса, но и голову под струю засунул.

Холодная вода обрушилась на темя, разбилась на брызги, вымочила шею и спину. Я моментально замерз, но зато больше не чувствовал себя семиголовой гидрой. Максимум — Змей Горыныч, поскольку голов оставалось никак не больше трех.

Сорвав с крючка полотенце, я насухо вытер кожу и то странное, что росло у меня в данный момент промеж плеч. Хоть что-то сделано для облегчения самочувствия. Отыскав в стенном шкафу литровую банку, я наполнил ее водой и отнес в спальню. Бегать с места на место по первому требованию своего привередливого, хоть и пострадавшего исключительно по моей вине, организма не собирался.

Вновь упав на кровать, я уставился в окно. Что-то мешало нормально радоваться жизни — и похмелье тут было не при чем. Что именно?

Я задумался. Мысли шевелились медленно и ласково. Они не колотились в черепную коробку, а нежно щекотали ее изнутри. Словно глисты, прости, Господи. Так что думать, как ни странно, было приятно.

Сперва я припомнил, что последние три недели под боком у меня ворочалась белая упругая тушка. Женечка. Что ж это получается — я настолько привык спать с ней, что теперь не смогу делать этого в одиночку? Глупости. Я много раз проделывал это, и не собирался останавливаться на достигнутом. Значит, корни дискомфорта росли явно не отсюда, хотя и в этом направлении протянулись один или два.

Тогда в чем дело?

И тут передо мной, как наяву, встала картина. Мрачное осеннее утро. Парк. Такси с распахнутыми дверцами. Клочья белокурого скальпа, плавающие в луже мозгов и крови. Глаз, свисающий на ниточке нерва с пассажирского сиденья. Пионерский галстук, непонятно, отчего больше красный — то ли от своего естественного цвета, то ли от крови. Четыре Глаза уже никогда не придет в гараж, не постучит костяшками пальцев в окошко моего такси и не попросит одолжить пару сотен на залатывание дыр в семейном бюджете. Он уже никогда — никогда? никогда! — не обзовет меня ни телевизором о двух динамиках, ни другой какой гадостью. И никогда больше не влипнет ни в какой хипеш, не купит книгу по истории, которую обожал больше, чем водку. Четыре Глаза со вчерашней ночи мертв. Не более мертв, чем другие покойники. Но и не менее. Просто — мертв. Убит. И если я когда еще и увижу его, то лишь во сне. Прощай, Четырехглазый!

В глазах у меня защипало. Я не удивился — с похмелья делаюсь сентиментален, каюсь. Но в данном случае это было оправданно, да?

Несправедливость? Конечно! Но что сейчас-то можно сделать? Повернуть время вспять было не только не в моих силах, но и не в чьих из живущих. Просто не дано. Время — оно ведь даже не измерение. Так, миф. Выдумка человека. Сюр. Времени вне человека нет. Оно рождается вместе с ним и умирает тоже. И нет ни «до», ни «после». Есть лишь «сейчас», выпасть из которого невозможно. И память — миф. А значит, и наука история, так ценимая Четырехглазым, миф. Кому она, на хрен, нужна, эта история?! Кому нужно знать прошлое, кому нужно знать будущее? Жлобство. Эти знания ничего не изменят, а после смерти знатока станут тем, во что обратился и сам человек — тленом. И можно рвать волосы у себя на заднице, можно до крови обкусывать ногти, можно татуировать на костяшках пальцев «Я люблю Таню», но от этого ничего не изменится. Время как было выдумкой, так выдумкой и останется.

Я взглянул на часы. Они показывали половину седьмого. Но я не поверил. Времени нет. Есть стрелки, деления, но времени — нет. И ничего не поделаешь. Се ля ви, как сказал один кирпич, разбиваясь о голову одного профессора.

Но кое-что я все-таки сделать мог. Именно для Четырехглазого. Для его неуспокоенной души. Отомстить. Вычислить подонков с кровожадными инстинктами и тягой воплощения их в жизнь, отловить их поодиночке или сразу табуном, и отомстить. Заставить каждого съесть по килограмму соли и после этого целый день не давать пить. Чтобы скрипели суставы, чтобы струя мочи на лету обламывалась, чтобы зрачки кристалликами покрылись!!! Я заскорготал зубами в бессильной злобе.

Как я их выловлю? Допустим, соли я смогу достать хоть целый мешок, но вот как я их выловлю? Вернее — для начала — какими путями я смогу вычислить тех, кого нужно ловить? Ведь нет даже хилой зацепки, самой тоненькой ниточки, за которую можно было бы потянуть. Безнадега, натурально!

Звонок в дверь прозвучал неожиданно. Дело даже не в том, что я никого не ждал в такую рань, а в том, что у друзей как-то отпала привычка проведывать меня с тех пор, как со мной на постоянной основе стали делить постель сперва эта… как ее… Рита, потом Наташа, потом еще одна, потом третья (я не шучу, просто имя распространенное), потом Валечка, Иришка и, наконец, Женечка. Каждая из них считала делом своей женской чести искоренить мои холостяцкие привычки. В итоге я остался один, поскольку никому из них так и не удалось удовлетворить свое тщеславие. Я по-прежнему приходил домой во сколько хотел и в том состоянии, в каком хотел. Пил воду из носика чайника. Шлялся по спальне в ботинках, не говоря уже о том, что выкинул в окно двух не вовремя подвернувшихся под руку их любовников. Один был совершенно голый, второй успел надеть, почему-то, носки.

В общем, я удивился. Хотя нельзя сказать, что испугался. Тем более что бояться, собственно, не стоило. Визит вряд ли был связан со смертью Четырехглазого, поскольку милиции не в чем было меня заподозрить. Не станут же они всерьез думать, что я готов пришить друга ради бабок. Из-за чего другого — возможно, но в любом случае, причина должна быть куда более веской. А деньги — бумага, сегодня есть, завтра — нет, но мы живем, хотя, конечно, с ними жить веселее. Но мараться?..

Или убийцы. Эти вообще никак не могли связать меня и убитого Четыре Глаза. Ну, опознал, ну и что? Не их же, а труп.

Единственное правдоподобное объяснение моего настороженного удивления — соседи снизу, которые могли прийти и призвать меня к ответу за устроенный вчера над их головами погром. Но тогда какого черта они ждали всю ночь? Могли бы прийти сразу и начистить мне лицо, пока я еще находился в непрезентабельном состоянии, похожий на планктон.

Нет, определенно, бояться мне было нечего.

Звонок повторился. И, пока я, кряхтя, как дед Мазай, перевыполнивший норму по спасению зайцев в четыре с половиной раза, вставал, искал в темноте халат и затягивал на животе его пояс, он прозвенел, коротко и требовательно, еще трижды.

Осторожно, стараясь особо не раскачиваться на ходу, чтобы не тревожить понапрасну больную голову, я прошел в прихожую, щелкнул выключателем и, сощурившись под ударившим в глаза ярким светом дневной лампы, открыл защелку и распахнул дверь.

Оттого, что я был ослеплен, я и не смог оценить сразу всю открывшуюся передо мной картину. А она была следующего содержания. У порога, держась правой рукой за стену, а левой — за ребра, стоял Ян Литовец. Человек, с которым я делил одну на двоих таксерскую «Волгу» и некоторые, возникающие то у меня, то у него, проблемы. Короче, мой сменщик. И я припомнил, что по потолку спальни минуты две-три назад пробежали зайчики автомобильных фар. Я тогда еще слегка удивился — кого занесло в такую рань в наш тихий двор? Но, оказывается, это был всего лишь Ян.

Лицо напарника походило не сказать, чтоб на отбивную, но на палитру художника — точно. На подбородке с левой стороны синел обширный фонарь, все сине было и вокруг глаз. Нос распух, уши тоже увеличили свои габариты в пару раз и горели ярко-красным пламенем, как и половина лица, не покрытого синевой.

— Ты дома? — язык у него шевелился хреново. Не лучше, чем у меня в тот момент, когда я проснулся. А то и хуже.

— Как видишь, — я осторожно взял его за талию и помог войти. — Идем в спальню. На кухне тараканы забаррикадировались, никак выкурить не могу. И водометы пробовал, и слезоточивый газ. Из гаубицы прямой наводкой бил — ничего не помогает. Может, атомную бомбу сбросить, как думаешь? — я молол чушь, стараясь заговорить его до такой степени, чтобы он забыл о боли. Хоть немного. Как он себя чувствует при такой раскраске, я примерно представлял. Приходилось, знаете ли, испытывать.

— Да заткнись ты, — усмехнулся Ян одними губами. Уже успех. Переставлять ноги, каждый раз преодолевая болевые пороги и при этом растягивать губы в подобие улыбки — половина подвига, не больше и не меньше.

Я провел его до кровати, усадил и пошел в ванную. Намочил под струей холодной воды штуки три полотенца, вернулся и наложил компрессы на те места, которые пострадали больше всего.

— Ну, давай, рассказывай, какой такой Пикассо в кубическом периоде над тобой поработал.

— Какой, к черту, Пикассо, — возразил Ян. — Сплошные передвижники. Черт, больно-то как! — он потрогал ребра. — Три человека, Мишок. Еле монтировкой отмахался. Хорошо хоть, без ножей и пистолетов были, а то угробили бы, как Четырехглазого.

— Так это те же самые были? — встрепенулся я.

— Откуда я знаю? — вяло ощетинился Ян. — Те или не те. Главное, совершенно трезвые были. Сели в такси в районе пятого училища, на Королева попросили остановить. И прямо в салоне звезданули по уху.

— Денег требовали?

— Да, пока двое мной занимались, третий кормушку до блеска вычистил. А, вот! Тебе, наверное, это интересно будет, — он помолчал, с задумчивым видом почистил левую ноздрю, потом продолжил: — И не только тебе. Они сказали, что предупреждали нас. Если мы не будем платить с носа по пять процентов, то нам будет хреново. Будут отлавливать по одному, бить или убивать. В общем, рэкет, насколько я понял.

— Вот оно что, — сказал я. Дело было серьезное. Четыре Глаза пал не от рук случайных полудурков, которым вдруг захотелось пощекотать себе нервы. Четыре Глаза стал первой жертвой программы по запугиванию личного состава третьего таксомоторного парка с тем, чтобы он, состав, делился кровно и потно заработанными копейками. В том, что его смерть — предупреждение всем нам, сомневаться не приходилось. После того, что поведал Литовец-то.

Но, по большому счету, мне-то какое дело, что таксистов нагружают на бабки какие-то беспредельные ребята? Стараниями Макареца я работаю в данном заведении последние дни, а потом ухожу в отставку. И вряд ли меня успеет коснуться этот пятипроцентный налог в пользу местной мафии. А если братьям-таксистам — Яну, Генахе Кавалеристу, Рамсу — это не по нраву, то пусть они разбираются сами. Я же, как школьник перед завтраком, могу с чистой совестью умыть руки.

Могу, но захочу ли? Было одно «но», которое ставило под большой вопрос все эти похмельные умозаключения. Они все были мои друзья — и Генаха, и Рамс, и Ян, — и я съел с ними не один и даже не полтора пуда соли. Я, прямо скажем, жрал ее мешками, пока работал таксистом. А они всегда были рядом, готовые подставить грудь, плечо или другую часть тела, чтобы помочь мне. И тот факт, что я, с моим характером, до сих пор цел и, по большому счету, невредим (зубы не в счет), лучше всего говорит о том, что я не могу стать подлецом и сделать шаг в сторону, когда над головами моих друзей зависла непонятная хренотень, готовая в любой момент рухнуть и превратить их головы в то, во что была превращена голова Четыре Глаза.

Кстати, о нем. Оставить его смерть без последствий я тоже не мог. Это уже было делом моей чести. Я буду плохо спать, редко кушать и через раз ходить в туалет, если не отомщу. Только это не были проблемы Яна или Генахи, потому что они не заглядывали в салон такси с номерным знаком 33–69 ВРФ ранним вчерашним утром и не видели картины конца света кисти неизвестного художника, где материалом была голова Четырехглазого. А я заглядывал. И я видел. И во мне родилось навязчивое желание уничтожить автора этого памятника мировой живописи, пока он не написал продолжение.

— А с кем они говорили о пяти процентах? — попытался уточнить я.

— Да откуда я знаю? — устало вздохнул Ян. — Мне, честно говоря, не до того было. Не спрашивал. Отбился монтировкой и убежал. Часа два в каком-то подвале просидел, возвращаться не хотел. Думал, ждут. Думал, машину угробят.

— Не угробили бы, — возразил я. — Резону нет, натурально. Ты же на ней бабки зарабатываешь, а они надеются в долю войти.

— Не подумал, — согласился Ян. Потом пораскинул мозгами и сказал: — Я вот к тебе по какому делу, Мишок. Ты видишь, что они со мной сделали? Жуть. Я не хочу домой в таком виде идти. Там ведь жена, дети. Перепугаю их, к чертовой матери, до икоты. Можно мне у тебя отсидеться?

— Можно-то можно, — задумчиво кивнул я. — Только вот сколько ты тут сидеть собираешься? Пока синяки не пройдут? Так это, милый мой, неделя — минимум. Как думаешь, что твоя жена скажет? А я сразу могу доложить: ушел к другой. А что ей, глупой бабе, еще остается думать, когда целую неделю о благоверном ни одной весточки?

— Ну, позвонить можно, предупредить, — нерешительно проговорил он.

— Чушь, — отрезал я. — Допустим, позвонишь ты ей — и что скажешь? Дорогая, я уезжаю в командировку? Она ведь у тебя не дура, знает, что у таксистов командировки случаются так же часто, как у осла — веснушки. Или ты скажешь правду — что останешься на неделю у меня? Она — высоси мне глаз, если это не так — опять-таки решит, что ты завел себе любовницу, а я предоставил вам квадрат. Потому что для нее это будет самое простое и логичное объяснение твоего исчезновения. И тогда она придет сюда и разнесет к чертям собачьим все мое жилище. Картина, уверяю, будет не из самых веселых.

— Тогда что мне делать? — убито выдохнул Ян.

Вот этим даром убеждения я сам себе и нравлюсь, причем с каждым годом все больше. У меня нет ни одного знакомого, которого я хоть когда-нибудь хоть в чем-нибудь не убедил. Хотя бы ради спортивного интереса. Хобби называется.

— Проще всего поехать домой, — подсказал я.

— И что я там скажу?

— Что тебя каток с дорогой перепутал. Или что с Земли свалился, потому что она круглая и мокрая. В общем, соври что-нибудь. Хотя можешь и правду сказать. Но учти — это чревато. Рискуешь больше не выйти на работу — жена не пустит.

— А синяки?

— Что синяки? Синяки при тебе останутся, кому они, нахрен, нужны.

— Я не про то. Дома же перепугаются до смерти.

— Послушай, Ян, — попытался вразумить я его. — Они испугаются синяков. Но это ненадолго — через пару часов привыкнут. А вот если ты на неделю зависнешь у меня, то их испуг будет длиться ровно неделю. Овчинка выделки, сам понимаешь, не стоит.

Литовец был не совсем согласен со мной, а может, даже совсем не согласен, это я по глазам видел. Но мое медоточивое красноречие, как Ниагара, способно убедить кого угодно. И Ян не устоял. Он тяжело вздохнул, подержался за щеку, проверяя — на месте ли, нет, — и промямлил с видом приговоренного:

— Наверное, ты прав. Все-таки баба. Ревнует и все такое. Поди, объясни ей. Хорошо, я поеду. Только чуть в себя приду. Но с этими гадами надо что-то делать, а то ведь они половину таксопарка замордуют.

— Запросто, — согласно кивнул я. — Какие у тебя по этому поводу будут предложения?

— Какие, на хрен, предложения? — удивился Ян. Вот так всегда: языком трепать — все мастера, и каждый норовит обругать окружающее. А как дело доходит до программы действий, оказывается, что ее-то и нету. Больше того — девяносто процентов о таком понятии вообще в первый раз в жизни слышит.

— Но ведь делать что-то надо, я прав? — поинтересовался я.

— Ну… Наверное, — протянул Ян. — Я в этой области не силен. Обычно ты общественность на уши ставил из-за своей активности, тебе и карты в руки.

Я крякнул и покраснел от незаслуженной похвалы. Оно, конечно, бывало всякое, в том числе и такое, о чем Ян толкует. Только в тех заварушках, хипешах и разборках разных масштабов Литовец был ничуть не менее активен, чем я.

— Ты, Ян, не дело говоришь, а чушь порешь, — сказал я наконец. — Если пожелаешь, могу даже объяснить, почему.

— Ну, объясни, — кивнул он. — Пожелаю.

— Пожалуйста, — я тоже кивнул. — Чушь — потому что это дело больше ваше — твое, Генахи, других — чем мое. Я через полторы недели уже не буду занимать место в вашем плотном дружеском строю. Тебе Макарец не сообщал? Меня увольняют.

— Ну и что? — озадаченно проговорил Ян. — За полторы недели всякое может случиться. Где гарантия, что и ты под их пресс не попадешь? Всякое может быть.

— Может, — не стал возражать я. — Только из этого правила есть целая куча исключений, которые это правило подтверждают. К примеру, я не буду болтаться по городу на машине эту неделю. Просто поставлю ее под своими окнами, а сам буду лежать вот на этой шконке и плевать в потолок. Согласись, что при таком раскладе эти шлимазлы вряд ли до меня доберутся.

— Так будет нечестно, — убито промямлил Ян. Более идиотского аргумента он найти не смог.

— Почему нечестно? — меня начало захватывать раздражение. Сказывалось похмелье и нервозность последних дней. — Береженого бог бережет, слышал такую поговорку? А я тоже человек. У меня, как и у других, тоже имеются инстинкты. К примеру, инстинкт самосохранения. Я — ты не поверишь — тоже жить хочу. Чем дольше, тем лучше. По возможности, спокойнее. А для этого все средства хороши, не находишь? И почему в таком случае я должен рвать на заднице волосы, как незабвенный генералиссимус Суворов, разрабатывая стратегию и тактику войны с рэкетирами, а вы в это время будете сидеть и считать на небе звезды, ожидая, пока вам скажут, что надо делать?

Я окончательно разозлился, хотя, если честно, и сам не понимал, из-за чего. Но наговорил целую кучу гадостей, которые здорово попахивали демагогией и которые я в любое другое время сказать бы не захотел. Потому что это была неправда. И я это понимал, как понимал и то, что не прав, выплескивая свое раздражение на Яна. Я-то понимал, а он вот не захотел. Обиделся. И, наверное, правильно сделал. Сдернул с головы мокрые полотенца, отшвырнул их куда-то в угол и удивленно-озлобленно посмотрел на меня:

— Ну, ты, Мишок, даешь. Чего угодно от тебя ожидал, только не таких речей. Стареешь, наверное. Говном становишься. Себя ради себя бережешь. Ну, ладно. Охраняй уют в доме, а я поеду. Что-то стремно мне стало у тебя в гостях. Засиделся, видать.

Встал и пошел к выходу. А я сидел и смотрел ему вслед. На душе было пусто, как на дне бутылки, которую выпили две недели назад. Конечно, он прав. Конечно, я неправ. Но тут же я поймал себя на том, что, в принципе, сам хочу, чтобы он ушел. Потому как после того, что он сообщил мне, у меня родилось некое подобие плана. Родилось сразу же. Просто тогда, после родов, я этого не сообразил. Зато сообразил сейчас. План был. И воплощать его в жизнь я собирался один. Почему-то мне так хотелось. А Литовец пусть ничего о нем не знает. И все прочие — тоже.

Ян недолго возился в прихожей. Видать, не кривил душой, сообщая, что ему неприятно сидеть у меня в гостях. Быстро натянул куртку, завязал узлами шнуры на ботинках и вышел, хлопнув дверью так, что соседи обошлись без будильника.

А мне в голову вдруг пришла интересная мысль. Бардак в стране длится уже лет десять, и наш город — не исключение. Криминал расцвел тут пышным цветом, авторитеты резали себе подобным глотки в прямом и переносном смысле, делили сферы влияния и старались, как могли, нагадить друг другу. Например, расстрелять из ручного противотанкового гранатомета супермаркет конкурента. Желательно, в центре города, чтоб эффект был задушевней. Это стильно. Это модно. Про ларьки и киоски я уж вообще молчу — они пылали пачками, так что продавцы в конце концов устроили забастовку, требуя доплаты за риск. Самое интересное, что им уступили.

Но все эти годы рэкет обходил стороной таксопарки. За весь автотранспорт не скажу — просто не знаю, — но, что касается таксистов, то у них, на общем фоне, жизнь выглядела довольно спокойной. Во всяком случае, я ни о чем подобном раньше не слыхал. Пару раз, правда, случались убийства, но ведь таксистов убивали всегда. Из-за великого соблазна кажущейся легкости добычи. Только это были обычные ограбления. Под такое же пытались замаскировать случай с Четырехглазым. А рэкета — не было!

Несколько лет назад я поимел сомнительное удовольствие познакомиться с неким деятелем, Сашей Романовым по прозвищу Желтый. Он, помимо прочего, носил гордое звание неофициального короля рэкета городского масштаба. Нет, он не крышевал всех и вся. Он просто имел свой процент с группировок, промышлявшим чистым рэкетом. И имел на эти группировки серьезное влияние. Такое знакомство сейчас бы мне очень пригодилось. Кому, как не Желтому, знать, кто собирается обложить данью новый объект?

Но дело в том, что Саша Романов безвременно покинул этот мир, когда у него на скорости в сто пятьдесят кэмэче открутилось и поехало по своим колесьим делам правое переднее колесо. Разукомплектованного Желтого, плюясь, долго выковыривали из груды покореженного металлолома спасатели. Потом поползли слухи, что колесо отвинтилось не само по себе. Мол, не может быть у простого колеса никаких личных дел. Дескать, кто-то ему подсобил. Очень похоже на правду, потому что Саша уже предпринимал несколько не вполне удачных попыток склеить ласты. И все время помимо своей воли. А один раз даже не без моего деятельного участия. Но упорные врачи никак не желали отпускать его в мир иной. Демонстрировали чудеса профессионализма, но к жизни таки возвращали. До поры, до времени. Впрочем, неважно.

Важно другое. Будь Желтый в живых и при прежней должности, я бы нашел к нему подход. И выведал, кто и что стоит за смертью моего друга. И — никаких проблем в осуществлении плана мести.

Только Желтого давно не было. А кто сейчас исполняет его обязанности, я не знал. Более того — я не знал, есть ли вообще такой человек и такая должность. Все-таки рэкет изрядно эволюционировал за последние годы… А если такой человек и есть, то кто он? с чем его едят? какой у него характер?

Знание таких тонкостей весьма и весьма помогло бы при осуществлении придуманного плана. Но план был, а знаний не было. И это значило, что мне предстоит добыть их собственным горбом. Что ж, не привыкать. Оставалось только дождаться, когда придет мой черед садиться за баранку машины с девятью кубиками на дверцах и колесить по городу в поисках придурков, согласных променять свои деньги на мои километры. Обладание такси было главнейшей частью начальной стадии моего плана. Но до этого момента было еще несколько часов.

Глава 3

Литовец, судя по всему, осерчал на меня изрядно. Настолько, что мне, похмельному, пришлось добираться до гаража — на предмет принять смену — своим ходом. Занятие, между нами говоря, непривычное, тем более, что тело все еще слушалось меня не вполне. Тем не менее с задачей я справился, потому что человек ответственный и во всех отношениях достойный, и в гараж вошел, имея в запасе еще целых десять минут до начала смены.

И сразу понял, что даже недооценил степень обиды Яна. Коллеги встретили меня с арктической, не совру, прохладцей. Исходя из того, что обычно Литовец болтливостью не отличается, я сделал вывод, что утренний разговор зацепил его настолько, что он счел для себя возможным передать содержание оного другим таксерам. То есть, больше, чем до глубины души.

Хотя существовала вероятность, что наябедничал он и не по своей инициативе. Возможно, когда двенадцать часов назад ставил машину в гараж, кто-то из парней спросил его обо мне. И Ян, будучи в расстроенных чувствах, послал меня, допустим, в Катманду. А за таким ответом неизбежно должен был последовать шквал вопросов — потому что все знали, что мы с Литовцем те самые две руки, которые друг дружку моют. А рукам не пристало лаяться промеж собой, тем более матерно. Ну, и Ян выложил им все.

Только это было уже из области предположений, а потому не важно. Важным было то, что со мной никто даже не поздоровался. Скажу больше — никто и не посмотрел на меня. Так что я не видел, что таится в их глазах — презрение или какое другое, не менее искреннее, чувство. Смотрели куда угодно, только не в мою сторону. Например, в выхлопную трубу автомобиля, куда, стоило мне войти, уставился механик Вахиб.

Пересечься взглядами — и то на считанные секунды — удалось лишь с Генахой Кавалеристом. А потом и он отвернулся. Предварительно плюнув себе под ноги. Подразумевалось, разумеется, что там лежу я. Даже Рамс, уж на что был затуркан бытовыми невзгодами и прочими неприятностями, при моем появлении поднялся с пола, где сидел, перебирая инструмент, и залез под открытую крышку капота, встав в позицию «раком». Причем его толстая задница постоянно целилась в меня. То есть, лучшего собеседника я не заслуживал. Нет, определенно — утренний разговор дошел до них.

Впрочем, я не расстроился. Приступ эгоизма захватывал меня все сильнее. Мне никто был не нужен. Я должен действовать в одиночку. Я так хотел. Пусть они все воротят от меня морды, это даже лучше. Никто не станет приставать с глупыми вопросами, на которые я должен буду искать не менее глупые ответы. А мне хотелось ощутить себя волком-одиночкой, выходящим на охоту или, на худой конец, последним из могикан, который отрыл закопанный давным-давно топор войны, счистил с него ржавь и встал на тропу неприятностей, где его ждали скальпы не в меру расплодившихся за последние годы бледнолицых. Хау!

Сделав такое же каменное лицо, как у всех присутствующих, я протопал по бетонному полу к Макарецу и сказал:

— Тут меня без меня еще не уволили? Мне можно заступать?

Макарец — сволочь какая! — тоже не посмотрел мне в глаза. Просто вытянул руку куда-то в неопределенность и буркнул:

— Журнал на столе. Распишись и езжай.

И пошел, гад. Якобы по своим делам. Только никаких неотложных дел, окромя как встречать и провожать таксеров с линии и на линию у него в восемь вечера не было и быть уже не могло, я это прекрасно знал. И он прекрасно знал, что я это знаю, но это тоже был своего рода бойкот мне. Так что он вовсю гордился собой, думая, что поступает правильно и чувствуя, что, пожалуй, впервые солидарен с коллективом.

Я не стал лить горючие слезы по поводу предъявленного мне общественного «фи». Я прошел к рабочему столу Макареца, где действительно лежал журнал, поставил в нужном месте подпись и направился к машине.

У Яна, слава богу, хватило ума не делать заподляны в виде сахара-песка в карбюраторе, на что он был вполне способен при его отношении к предателям. А я в его глазах как раз и выглядел предателем, так что сахар-песок — не шутка. Скорее всего, Литовца остановило соображение, что через сутки рулевым этой «Волги» станет он сам.

В общем, я довольно спокойно выехал за ворота, сохраняя на лице все то же каменное, как у роденовского Мыслителя, выражение лица и провожаемый тишиной, которая грохотала сама в себе нецензурщиной. Вчерашние друзья теперь напутствовали меня взглядами, под ударами которых в течение пяти минут рассыпались бы все египетские пирамиды. И сфинкс за компанию.

А вот я не рассыпался. Даже не потрескался. Я покинул гараж если и не в хорошем настроении, то уж, во всяком случае, более обнадеживающем, чем вчера. Потому что мне предстояла Охота. А я человек азартный. Начну играть в рулетку — и буду играть до тех пор, пока последние трусы покойного дяди не проиграю. Либо крупье не свихнется. Либо сама рулетка у основания не обломается. Вот какой я азартный! Так что дичи, которую я сегодня должен начать ловить на манка, можно было не завидовать. Хотя бы потому, что приманкой был я сам.

По большому счету, решение стоящей передо мной задачи вычислялось несложно. Действие первое: кто-то садится в салон к Четырехглазому и бьет его чем-то по голове. Действие второе: кто-то проделывает то же самое с Яном, и тоже в салоне. Не важно, кто. Не важно, чем. Важно — когда. Ночью. Это и есть ответ на первый вопрос моей контрольной.

Они работают ночью. Садятся в пойманное такси — и работают. Тому, над кем они работают, потом становится плохо. Но я не переживал. Под мышкой у меня висела маленькая-маленькая кобура с «Браунингом» внутри. Пистолет я раздобыл по случаю, когда меня вот так же, посреди ночи, хотел раскулачить безусый юнец с кавказским акцентом. Акцент я ему слегка попортил монтировкой, а пистолет отобрал: все-таки не игрушка, чтобы дети им баловались.

Хотя, конечно, это еще как сказать. Калибр 6.35, шесть зарядов. Малютка. Фактически, все же игрушка. Метров с десяти из него уже фиг попадешь, а с двадцати пяти, даже попав, — фиг убьешь. Но мне это и не требовалось. Я сидел не за штурвалом авиалайнера. В салон моей старушки-«Волги» при всем желании нельзя было вместить десять метров. Тем более — двадцать пять. Да и, откровенно говоря, я рассчитывал на «Браунинг» скорее как на психологическую поддержку. Ян же сказал, что ребята попытались обработать его голыми руками. И я не видел причин, чтобы они меняли стиль работы. В таком случае у меня, вооруженного, появится столько преимуществ перед ними, безоружными, сколько имеет удав перед кроликом. Даже больше.

Я не вертел головой, разъезжая по городу. Я давно уже вышел из того возраста, когда наивно веришь, что те, с кем ищут встречи, попадаются на первом же углу. На самом деле — я в этом убедился — зверь на ловца бежит крайне редко. А чтобы вот так, сразу — это вообще нужно иметь дикое везение.

Относительно своей счастливой звезды я никаких иллюзий не питал. Звезда как звезда. Счастливая, но не очень. Обычная такая. Хотя некоторые мне и завидовали. И я просто решил, что надо быть готовым ко всякому, а пока еще это «всякое» не случилось — работать, как обычно.

Зато как-то сразу стало заметно, что в большом ночном городе я не единственный охотник. Далеко не единственный. На углу Ботанического сада и Большой Варяжской кучковались проститутки. Дешевенькие шлюшки, однако тоже охотницы. Где-то в районе улицы имени юбилея ВЛКСМ два комсомольца взламывали гараж. При моем появлении они прыснули в разные стороны и растворились в темноте. Этим охотникам не повезло.

Впрочем, хищники в ночном городе — не редкость. Когда же им еще и выходить-то, как не в темное время суток? Потому что днем по этим самым улицам снуют обычные граждане, таскают с собой за ручку сынишек и дочурок, при которых охотиться как-то неприлично. Папы и мамы будут тыкать пальцем и говорить: «Ось, гляди, лялька, кака нехороша тетка (дядька) — бяку делает». Стыдуха, в общем. Вот и выходят они, когда стемнеет и когда застать их за неблаговидным занятием могут только кошки да менты.

В районе кинотеатра «Сибирь» стояли, с трудом удерживаясь на тротуаре, трое в кожаных куртках. Голосовали. Это было уже кое что. Компания вполне могла оказаться охотниками на таксеров. Хотя сомнения были — вряд ли те станут напиваться в дымину перед столь ответственным делом. Тем более после относительно неудачной попытки обработать вчера ночью Яна. Однако такси к обочине я прижал. Кто их разберет — может, они просто гениальные артисты (хором), и всего лишь разыгрывают спектакль, а сами трезвехоньки.

Но троица оказалась пьяной не понарошку, а очень даже по-взрослому. Когда они оккупировали салон, воздух наполнился перегаром такой крепости, что я автоматически полез в бардачок в поисках закуски. Но быстро одумался и одернул руку, решив, что, если и надышусь до одури, после чего буду остановлен гаишниками, то легко свалю вину за свой конфуз на совершенно никаких пассажиров. Пусть выпутываются, как хотят. Нечего мне атмосферу в салоне портить.

— До Тимошенки довезешь, командир? — лениво бросил один из кожаных — тот, что уселся рядом. То ли он был за спонсора, то ли просто речь держал, поскольку находился ближе всех — не знаю. Но, взглянув в зеркало заднего вида, увидел, что оба его дружка уже спят. И решил, что вопрос этот не суть важный.

— Четвертной, — назвал я сумму.

— Попрет, — кивнул кожаный. Ему было плевать, что я накинул десятку сверх обычной таксы. Босота сегодня гуляла.

Все-таки не те. Я довез их до улицы имени маршала Тимошенко, высадил и поехал обратно. У меня были иные интересы, и трое в кожаных куртках никак в них не вписывались. У этих была другая тусовка. Поэтому я развернулся и поехал туда, где, со слов Яна, он подобрал свою троицу вчера. То есть к пятому училищу.

Конечно, надеяться найти их там же сегодня было по меньшей мере глупо. Вряд ли они рискнут стартовать с одного места два раза подряд. Это было бы верхом наглости. А вдруг убежавший Литовец собрал братву и притаился за соседним углом? Ну, просто отомстить желает. Бывает же такое. По себе знаю.

Но наглости у них хватило — они стояли на углу училища. Трое в кожнаах, похожие на тех, кого я подвозил только что, как две капли. Единственное отличие — теперешние были на порядок трезвее.

Я, конечно, еще не знал наверняка, что ищу именно их, но стоило мне увидеть маленький, но дружный коллектив, как сердце учащенно забилось, глаза заблестели, губы присохли к зубам, а пистолет заворочался в кобуре, стараясь выскочить наружу и навести панику в стане противника.

Постаравшись взять себя в руки и добившись в этом деле неплохих результатов, я подкатил к ним и остановился.

Эти трое поступили точно как и те, что были до них: двое уселись на заднее сиденье, один — впереди, рядом со мной. Совпадение было занимательным и напоминало сдачу спектакля и следующую за ней, как и положено в порядочном театре, премьеру. Но я не стал заострять на этом внимание.

— До Королева подкинешь? — спросил тот, что сидел рядом. Это становилось все более интересным.

— Двадцать, — сказал я и он кивнул. Порядок. Поехали.

Все — ну, буквально! — как вчера. Те же трое хуцпанов сели в одинаково глухую темную ночь в то же самое такси. (Вот интересно — они что, номерных знаков не приметили? Или им было плевать?). И попросили провезти их из того же пункта А в тот же пункт Б. Различие было только в одном: за баранкой сидел не безоружный, не ожидающий никакого подвоха Литовец, а вполне вооруженный и готовый ко всяким неожиданностям я.

— Как бизнес, братан? — сидевший рядом нарушил молчание лишь после того, как машина намотала на колеса примерно полтора километра дороги.

— Да какой, ночью может быть бизнес, натурально? — вздохнул я. — Не видно же ни хрена.

И, засунув руку за пазуху, сделал вид, что чешу ребра. А пальцы тем временем вытащили в более удобную позицию рукоятку «Браунинга». Быть готовым — это не только пионерские салюты направо и налево раздавать.

А хуцпан, сидевший рядом со мной, не отставал. Переварив сказанное, — хотя сделать это было не так просто, поскольку я всыпал в его уши пригоршню никуда не годной хренотени, — он задал еще один вопрос, куда более интересующий его самого и напарников, чем предыдущий:

— А по бабкам как? Нехилые рубишь?

— Чего? — я сделал вид, что тупой, как паровоз и кроме железной дороги вообще ничего хорошего в жизни не видел. Какие такие бабки-дедки? Ничего не знаю, я состав доставляю.

— «Чего»! — передразнил кожаный. — Бабки, вот чего.

— А чего бабки? — еще больше поглупел я. — Бумажные они. Редко кто металлом платит.

— Да хрен с ними, что бумажные! — взорвался парень. — Сколько, говорю, косишь за смену?!

— А ты что, поделить хочешь? — поинтересовался я. — На двоих или на четверых?

— Слушай, ты дурак, что ли? — наконец догадался спросить он. — Давно из психушки? Да мы, если захотим, тебя вообще из доли выкинем.

— Кроме шуток? — перепугался я. — А чем я деток кормить буду?

— Мухами. Хочешь попробовать?

Мне таки удалось их завести. Уж лучше так, чем, вцепившись в баранку обеими руками, ждать начала представления. Черт знает, что у них на уме. Может, решат сразу оглушить. Тюкнут по темени, и мне мой пистолет фирмы известного бельгийского конструктора поможет, как мертвому — валокордин.

— А вы наглые, — усмехнулся я.

— Популярнее, — потребовал кто-то из-за моей спины.

— Пожалуйста, — я не стал упорствовать. — Вы даже место не сменили. Ждали меня там же, где вчера — моего сменщика. Хоть бы прикид поменяли. И чтобы да — так нет. Я вас сразу вычислил, как по фотокарточке.

И все-таки их атака стала для меня в какой-то мере неожиданной. Наверное, виновата темнота в салоне. Это она не дала разглядеть медленных движений одного из сидевших на заднем сиденье. В зеркале заднего вида бледнели только пятна лиц. А хуцпан в это время неторопливо вынимал то ли монтировку, то ли другую какую железяку. Но в последний момент, когда все слова уже покинули мой бойкий рот, я сумел прихватить взглядом взрыв эмоций за спиной и автоматически пригнулся, сунув руку под куртку и хватая мертвой хваткой заждавшийся общения накоротке пистолет.

Монтировка внушительно опустилась на подголовник, попортив его привычную форму. Но моей головы там, слава богу, уже не было, так что обошлось без сотрясения мозга.

Только все равно мне это не очень помогло. Сидевший на пассажирском сиденье мишугенер навалился сверху и принялся с увлечением кататься у меня на спине, стремясь втрамбовать мою не самую компактную тушку в отсек для ног, который, между нами, девочками, говоря, придумывали совсем не для этого.

Надо отдать ему должное — своей цели он почти добился. Наверное, потому что был очень тяжелый. Меня скрючило сильнее, чем эмбриона в утробе матери. Голова находилась где-то в районе пяток, ляжки почти напрочь выдавили кислород из легких. Поясницу разрывало надвое. Я не гимнаст, и мне было слегка не по себе.

Почему-то захотелось что-то срочно изменить в своей жизни. Совсем не к этому я стремился в детстве, понимаете? Несолидно как-то я смотрелся. Даже в собственных глазах.

Как именно изменять — пришлось соображать на ходу. Одно сразу стало ясно — без крови не обойтись. И кровь полилась. Пушку-то я успел схватить. Оставалось только переместить ее в позицию, из которой можно вести огонь по противнику, а не по чему придется. С горем пополам, но мне удалось проделать это. Субъект, продолжавший с неприличным упоением кататься по моей спине, даже не заметил, что роли переменились. Теперь, фигурально, я был на высоте. А ему, получается, уже ничего не светило.

Потому что я пристроил ствол в район его желудка и надавил на спуск. Какая, на хрен, разница — калибр 7.45 или 6.35, когда стреляешь в упор? Парниша, во всяком случае, разницы не ощутил. Кишки на пулю ему намотало так же, как если бы я выстрелил из карабина.

И он неожиданно расхотел делать из меня бульонный кубик. Откинулся к дверце, вытаращил удивленные глаза, схватился за живот руками и принялся ловить ртом воздух. У него больше не было никаких желаний. Кроме одного — понять, что за чертовщина вдруг приключилась с его кишками.

Пока он ломал голову над этим вопросом, я взял быка за рога, выпрямился, встряхнулся, как пес после помывки, повернулся к его партнерам и продемонстрировал им свое огнестрельное преимущество. Они согласились, что это веская причина успокоиться и не стали предпринимать новых попыток нанести вред моему здоровью. Это было весьма кстати и, чтобы продемонстрировать им всю степень своей признательности, я сказал:

— Ну что, правоверные? Теперь, я так думаю, можно и поговорить. Только надо решить, с какой темы начать. Предложения будут?

Предложений не было. Оба хуцпана, словно сговорившись, забились в черноту, чтобы я не мог видеть выражения их лиц, и только по-совиному лупали глазами. Луп-луп. Луп-луп. Так забавно. Я чуть не расхохотался. Наверное, нервное. Но, взглянув на раненного, который по-прежнему жадно хлебал воздух ртом, смеяться раздумал.

— В общем, от вас никаких предложений не поступает. Полагаю, я вас правильно понял. Тогда предложение поступит от меня. В следующем виде. Диктую по слогам, поскольку не вижу в аудитории умных лиц. Записывайте.

Не знаю, дошел ли до них смысл моей речи. Никакой реакции, во всяком случае, я не увидал. Ни ручек, ни блокнотов. Тупые какие-то. Я мог продолжать говорить или заткнуться в тряпочку — результат будет тот же самый. Нужно было переходить к делу, причем желательно — продемонстрировав для начала, что шутить никто не собирается. Настроение не то. Неподходящее.

Поэтому я протянул между спинками сидений свободную руку и сжал ей одно из четырех предоставленных на выбор колен. Пальцами под чашечкой. Обладатель сустава заскрежетал зубами от боли, а я поинтересовался:

— На кого работаете, братушки? Предупреждаю сразу: отвечать по возможности быстро. Правду желательно говорить с первого раза. У меня от вранья делается нервное расстройство желудка и я три дня по большому жидко хожу. На один «мезим» вкалываю. Накладно. Короче. Совсем коротко. Ответ.

Ребята на заднем сиденье оказались, однако, упертыми. Мои проникновенные слова так и не сумели залезть к ним в мозг, пролетели мимо и умчались в неизвестном направлении. А парни не только не торопились с ответом, но и сказали в конце концов совсем не то, о чем я спрашивал.

— Пойди, головой о тротуар постучись, — предложил один из них. Тот, что сидел справа. Секунд через десять.

Я уставился на него в превеликом удивлении. Хамит, падла, прямо в лицо. Четыре Глаза мертв, и убили его, скорее всего, именно эти трое. Никакой справедливости — он мертв, а его убийцы живы. Причем живы до такой степени, что позволяют себе грубо разговаривать со мной. Непорядок.

Потом пришла еще одна мысль — совершенное логическое продолжение предыдущей. А не выстрелить ли мне в голову этому герою, который сидит в моей машине под прицелом моего пистолета и крошит на меня бублики? Это было бы по совести. Ведь не убийство — отмщение. Кровь за кровь. Жизнь за жизнь. За все надо платить. Правда, первый камень в фундамент храма мести я уже заложил, прострелив сидевшего на соседнем сиденье. Но ведь тот остался жив, а значит, и камень, заложенный мной, был не ахти. Не камень, а так себе. Камушек. Вот пристрели я сейчас того, что хамил, и будет совсем другое дело.

Я повел дулом пистолета в его сторону. Он сам выбрал вампум, на котором суждено болтаться его скальпу. Ничего не поделаешь. Во всяком случае, отговаривать я его не собирался.

Но парень неожиданно сник. Ему не хотелось умирать во цвете лет, когда кровь еще бурлит в жилах и целые племена женщин остались неиспорченными. А потому, когда ствол пистолета поравнялся с его головой, быстро выпалил:

— Ладно, уговорил. Я скажу, на кого мы работаем. Только волыну убери. Успокойся, — и, видя, что я не собираюсь выполнять его идиотские требования, раскололся полностью: — На Камену мы работаем.

Я задумался, пытаясь профильтровать полученную информацию. Камену я знал. Вернее, слышал о нем. Лев Каминский. Когда-то он был председателем областного комитета профсоюзов. Потом его по каким-то непонятным соображениям перекинули командовать молокозаводом, где он и обретался по сю пору. Вот уже лет десять, как минимум.

Говаривали, что у него нелады с налоговыми службами. Фиг его знает. Еще шептались, что он крепко завязан на криминале. Я, однако, эту информацию не проверял и проверять не собирался. Хотя бы по той простой причине, что до сегодняшнего дня меня его поведение не касалось. Но вот — коснулось. Если, конечно, хуцпан сказал правду. На слово я ему верить не собирался, но все равно. Очень может быть, что их действиями руководил именно Камена. Почему нет?

— А какого-такого ему надо от таксистов? — все же уточнил я, резонно рассудив, что за каждым действием должны стоять свои причины.

— Бабки, — правый удивленно вытаращился на меня. Действительно, как можно не понять такую простую вещь? Что еще можно взять с таксиста, кроме бабок и вчерашних вонючих носков? — Вас же пока никто не крышует. Долю вы никому не отстегиваете. Вот он и решил, что пора начинать.

— И ради этого вы грохнули Четырехглазого? — мои очи недобро сузились.

— Кого?

Не его вина, что он не понял вопроса. Откуда ему знать прозвище убитого им человека? Но по носу я ему все равно дал. Мне было неудобно, поскольку расстояние было приличным, но я дотянулся. И попал.

Удар вышел не особенно сильным, но довольно болезненным. Нос — не груша, а очень чувствительный прибор. Даже в темноте было видно, как заслезились глаза у паренька. Профилактика: он понял, что это только начало и сразу поумнел:

— Мы же хотели по-хорошему! Мы сперва ваших предупредили словами. Я, что ли, виноват, что они нас на хрен послали?! Вот Камена и сказал, что нужно браться покруче. Показать, что мы не шутим.

— Я тоже не шучу, — задумчиво сказал я. — Какие уж тут шутки, натурально. А скажите мне вот что. Кто именно убивал Четырехглазого? Кто, так сказать, исполнитель?

— Мы не знаем. Нам не докладывали.

Это впервые подал голос тот, что сидел слева. Густой — куда там Шаляпину — бас. В машине аж стекла затряслись, а меня чуть не пришибло звуковой волной. Впрочем, голос вполне соответствовал быковатой внешности хозяина. Я набрал было воздуха в легкие, чтобы возразить: мол, чушь собачья. Кому ж еще знать, как не вам?

Но сбоку то ли умер, то ли ушел в глубокий нокаут раненный. Он что-то пару раз булькнул горлом и, враз обмягчев, стек на пол. Лениво, как сползает сопля по стене. Я скосил глаза в его сторону, но оставлять двух его корешков без присмотра не решился. Как бы чего не выкинули. С них станется.

И все равно наша беседа на этом завершилась. Хотя они-то как раз ничего не выкинули. Сидели себе, как сидели. Лупали в темноте глазами, сопели в свои четыре дырочки и никаких поползновений на мою священную — по крайней мере, в моих глазах — особу не предпринимали. Они, по секрету скажу, кажется, даже пальцем не пошевелили.

Пошевелил кто-то другой. И совсем не пальцем, если судить по тому, что лобовуха за моей спиной под мощным ударом покрылась миллионами трещин и трещинок, прогнулась вовнутрь и стала похожа на старую, загаженную мухами и тараканами паутину.

Кто, чем и по какому праву изувечил лобовое стекло машины, я так и не понял. Откуда этот кто-то взялся, я тоже не понял. Возможно, у кого-то из троицы была мобила, с которой он и подал сигнал бедствия. Братки все-таки, могли позволить себе такую роскошь. Единственное, что я понял — это то, что ничего подобного не ожидал. А дальше я растерялся и начал делать глупости. Отвернулся от своих пленников, выпустил их из виду и оставил незащищенной спину. При этом так и не увидел, кто нападал снаружи. Разглядеть что-либо сквозь изувеченную лобовуху оказалось нереально.

На мое счастье, оба типа оказались, мягко говоря, туповатыми. Они не воспользовались представившейся возможностью раскроить мне череп. Просто открыли дверцы и вывалились наружу — в разные стороны, как горох. Может быть, не захотели связываться с пистолетом. С одной стороны, наверное, правильно. Но с другой — калибр у меня был мелковат против массированной атаки.

Но парнишки просто выбросились за борт, что твои матросы во время аврала. На лобовуху еще раз что-то опустили, и она окончательно потеряла всякое подобие формы. И тут я совершил еще одну, наверное, главную за эту ночь, ошибку. Я не выскочил с пистолетом наперевес из машины и не бросился в погоню. Тогда бы еще оставался шанс схватить кого-нибудь за хобот и поговорить о том, о сем. Тем более что ни у моих пленников, ни у их спасителей огнестрельного оружия, по всей видимости, не было. Иначе они не стали бы почем зря крушить стекло, а просто сунули мне в ухо ствол, и я бы замучался доказывать, что не ишак. Ведь по всему выходило — именно ишак.

У меня, конечно, было оправдание — куда я без него? Скажем, будь я военный или еще какой постовой, и имей привычку бродить по свету с оружием на боку, при каждом удобном случае наводя его посредством мир и справедливость, то и сейчас не стал бы изменять такой привычке. Но я уже десять лет как был всего лишь таксист, и мне куда привычнее было крутить баранку и топтать педали газа-тормоза, чем заниматься отстрелом распоясавшихся варваров. Потому и сделал то, к чему привык за долгие годы работы в таксопарке.

А именно — поехал. Причем, не просто поехал, а с постоянным ускорением. Настолько большим, насколько мог себе позволить. А мог я многое. Хотя бы потому, что никаких препятствий впереди себя не видел — их надежно скрывала изувеченная лобовуха. А высовывать голову в окно с целью рассмотреть, что там, перед колесами, не хотелось. Я был не настолько дурак и понимал, что четвертой ошибки кряду могу просто не пережить. Спутают мою голову с лобовым стеклом, тюкнут по ней с таким же увлечением, и никакой доктор лишней дырки в черепе не залатает. А даже если и залатает, мне от этого уже никакой прибыли не будет.

Потому я и ехал, имея перед глазами паутину исковерканного стекла, в руках — баранку, а под ногами педали, на которые мог давить в таком порядке, в каком хотел. Давилось почему-то на педаль газа. Правда, недолго. Пока не почувствовал глухой удар — бампер врезался во что-то мягкое. К примеру, в человеческое тело. Я немножко в курсе, как это ощущается с водительского сиденья, потому что, дело прошлое, грешен — сбил как-то алкаша, выскочившего прямо под колеса машины.

И только после этого я опомнился и сообразил, насколько глупо таранить ослепшей машиной все подряд, когда можно выскочить и порезвиться с пистолетом.

И я выскочил. Прихватив, на всякий пожарный, ключи зажигания. Мало ли что взбредет им в голову. Может, пока я буду гонять одного по закоулкам, остальные вернутся и захотят покататься на моей машине в мое отсутствие. А я не хотел, чтобы они делали это.

Но снаружи царили безлюдье и покой, нарушаемый только затихающим затихающим цоканьем каблуков по тротуару. Братки, судя по звуку, разбегались в разные стороны. Причем, довольно споро. От греха подальше. Бежали, наверное, быстрее, чем лошади. От страха такое случается. Я знаю, пробовал. Им бы сейчас на лондонское дерби, чтобы честные люди делали ставки да выигрывали конкретные бабки. И чтобы да, так ведь нет — бегом они занимались в нашем, хоть и большом, но забытом Богом городишке, к тому же в три часа ночи, когда на технику движения их ног некому было даже полюбоваться.

Я припомнил, что, вывалившись из машины, один из моих недавних пленников вроде бы закричал: «Осторожнее, у него ствол!». Хотя и не поручусь. В тот момент у меня в мозгах была овсянка, я спешил начать действовать. Но, наверное, закричал, иначе бы они не стали отбивать себе пятки в этой дикой скачке.

С пистолетом в руке и чувством жестокого разочарования в сердце я стоял возле машины. Гнаться за поспешно отступившим противником было бесполезно, я прекрасно понимал это. Во-первых, парни убежали врассыпную, во-вторых, у них уже была значительная фора. Начни я выбирать себе объект для преследования, и эта фора увеличится еще черт знает на сколько.

В общем, погоня отпадала. Но вот пошариться вблизи машины стоило. Ведь сбил же кого-то, в самом деле. Прежде в галлюцинациях замечен не был.

Под «Волгой» и в непосредственной близости от нее туловища не было. Оно лежало чуток подальше и в стороне — у зеленых насаждений, черт его знает, как эти кусты называются.

Лежало молча, во вполне естественной позе перебравшего бомжа. Ноги согнуты в коленях и повернуты вправо, руки вытянуты в одну сторону, морда лица — в землю. В общем, глянуть со стороны — так просто человеку хорошо. Ну, бывает, что поделаешь. Хотя бомжом он не был. Если судить по одежде — так вообще брат-близнец разбежавшихся. Что, возможно, вполне себе правда.

Я подошел и ткнул его носком ботинка в бок. Никаких эмоций. Браток, угодивший под колеса машины, пребывал в бессознательном состоянии.

Я слегка разозлился. Меня заколебали эти тела в бессознательном состоянии. В салоне ожидал своей участи еще один такой, с дырой в животе. В общем, компания подобралась. И что мне с ними делать, я не знал. Только одно знал наверняка — бросать добычу здесь, на произвол грызунов и милиции, нельзя.

Изрядно покряхтев, — все-таки не тяжеловес, — я подтащил безвольное тело к машине. Там пришлось повозиться — засовывать гнущегося во все стороны хуцпана в салон, при этом стараясь придать ему сидячее положение, было не очень удобно. Главным образом потому, что «Волга» на это не была рассчитана. Предполагалось, что пассажиры будут усаживаться в нее сами.

Не без труда управившись с задачей, я оглядел результат своих праведных трудов придирчивым взглядом и решил, что дело сделано на славу. Захлопнув за телом дверь, уселся на водительское сиденье и с силой хлопнул обеими руками по ветровому стеклу. То, сухо зашелестев, хрустнуло о капот, съехало по нему и осыпалось на землю.

Я сдал назад, развернулся и поехал в ночь. Ничего, за пять часов, оставшихся до конца смены, что-нибудь придумаю на счет лобовухи. Если что, пусть высчитывают стоимость из зарплаты. Не обеднею.

Несясь вперед по ночному шоссе, я ломал голову над тем, что делать с пленниками. Кое-какие мысли, конечно, присутствовали. Только все они были какими-то дурацкими. Например, отвезти братков в таксопарковский гараж. Но кому они там, спрашивается, нужны посреди ночи? Кроме трех дежурных диспетчеров да одного вахтера в гараже и нет-то никого. Хоть бы какой завалящий водилишко попался, тогда можно было надеяться на сердечную беседу с этими двумя. Но таксеры, работавшие в ночь, должны были колесить по городу. Таковы правила игры.

Или еще мысль — отвезти их к Яну, чтобы тот понял, что я совсем не такое дерьмо, каким хотел показаться утром. Просто так надо было. Но, во-первых, у Яна была семья — жена и пара детишек, которых мне совсем не хотелось пугать до икоты, втаскивая к ним два бесчувственных туловища. Тем более что накануне сам Литовец изрядно подкинул эмоций своим домашним. А во-вторых, в его двухкомнатной квартире было слишком мало места для такой большой компании. И уж тем более для экзекуций, без которых вряд ли можно будет обойтись.

Наиболее умной, хотя и не менее бесперспективной, была идея доставить их к Генахе Кавалеристу. Он жил один, у него можно было развернуться от души. Кроме того, он наверняка был не меньше моего ошарашен смертью Четырехглазого, а потому будет стараться развязать пленникам языки с такой же настойчивостью. Но тут загвоздка была в том, что Генаха, подобно мне, работал сегодня в ночь.

Пока я разбрасывался мозгами по салону, пытаясь найти ответ на мучающий меня вопрос, какая-то гнида рассудила по-своему. У музея естествознания из-за поворота вынырнула громада грузовика и понеслась прямо на меня. Что именно это был за грузовик — я не разглядел, ослепленный ярким светом его фар. Я только и успел, что крутануть баранку влево да вдавить в пол педаль тормоза. Такси развернуло, но не до конца — грузовик оказался неожиданно близко и взял «Волгу» на абордаж. Последнее, что я увидел — это кинувшееся на меня туловище раненного, почему-то без головы. И зачем-то подумал, что теперь уже, слава Богу, не придется искать оправданий за выбитую лобовуху. Оправдание — вот оно, мнет меня сбоку.

А потом все померкло в кровавом закате.

Глава 4

Башка болела нестерпимо. Хуже, чем накануне — с бодуна. Жутко болело и тело. Судя по всему, прищемило меня изрядно, но не смертельно — все-таки я успел развернуться к грузовику тем боком, который защищал подстреленный. Руки-ноги-ребра мне пожамкало, но центральную нервную систему, похоже, не задело. И башка осталась на месте. Это, конечно, радовало, но боль продолжала досаждать, заставляя терзаться в корчах жуткого неудобства. Я с трудом, стиснув зубы до крошек во рту, сдерживался, чтобы не заворочаться и не застонать. Что-то подсказывало, что делать это не обязательно.

Вокруг царила прямо-таки непристойная тишина. Но открывать глаза я тоже не торопился. Просто не возникало такого желания. Мне, как ни странно, — никакой, понимаете ли, связи, — было даже лучше, когда глаза закрыты. Казалось, что я вот-вот помру к чертовой матери, и кто-то невидимый, но очень нехороший прекратит наконец терзать и выворачивать мои суставы. Однако я не умирал. Зато и надежда на смерть продолжала жить.

Хотя я, вообще-то, жизнелюб. У меня нет тяги к суицидальному решению всех проблем. Я уж лучше напьюсь лишний раз до потери пульса и совести. Переболею с похмелья, и все пройдет. Снова захочется жить, творить безобразия и любить какую-нибудь женщину. Просто порой случаются моменты, когда ждешь смерти, просто как логического завершения — другого исхода не просматривается. Это не жажда избавления от страданий — можно вот так же стиснуть зубы и перетерпеть и боль, и ярость, и страдания. Только когда не видно продолжения жизни, ее естественным продолжением является смерть. Такова селява, и тут уж ничего не поделаешь, хоть голову в кипяток суй.

Но я все жил и жил. Не было ни рая, ни ада. Ни черти, ни ангелы за мной не торопились, так что волей-неволей приходилось продолжать лежать, зажмурив глаза и стиснув зубы, и терпеть боль, мечтая, чтобы та хоть немного стихла.

Мои в какой-то степени мазохистские муки прервал нестерпимо яркий свет, вспыхнувший внезапно, как эпидемия дизентерии в тифозном бараке. Его самого, как такового, я не видел, но световая волна с силой обрушилась на веки с той стороны, и это получилось неожиданно больно. Я дернулся и потерял сознание.

Повторный выход из небытия сопровождался негромкой речью. Кто говорил и зачем, сперва разобрать было невозможно. Но, прислушавшись, я узнал много нового и интересного. Про себя и не только.

Беседовали, судя по всему, две медсестры. То ли одна из них сдавала смену другой, сообщая при этом все, что сумела узнать о вновь поступивших больных, то ли они просто другого места не нашли, чтобы потрепаться друг с дружкой, только их гундеж, раздражающе монотонный, зато в плане информативном до жути интересный, все время старался влезть мне в самое ухо. Настырный, как таракан. Но, в отличие от таракана, мешать ему я не стал — информация была нужна.

— В самосвал, Люда, врезались. Или самосвал в них. Я в этом не разбираюсь. То ли ГАЗ, то ли КамАЗ, я в этом тоже не разбираюсь.

Интересно, подумал я, а в чем-нибудь ты разбираешься? Знаешь, чем сосисочная кожура от презерватива отличается? Но встревать в разговор не стал, решив отложить это на потом.

— …Двое пассажиров — насмерть. Самосвал как раз с их стороны врезался. Одного прямо по всему салону размазало — и в гроб класть нечего будет. Не наскребешь. Второго тоже хорошо порвало. Ну, я же говорю — оба насмерть. А этот — ничего. Повернул машину пассажирской стороной под удар — и выжил. Даже кости не поломаны. Головой ушибся сильно да суставы с мышцами помял. Недели полторы в постели проваляется — весь в синяках и шишках будет. От боли дышать через раз будет.

— Кошмар! — проникновенно, как ежовая иголка — в задницу, сказала вторая. — А что с машиной?

— При чем здесь машина?! — удивилась первая. — Люди погибли. А машина — вдрызг. Ее смяло, как консервную банку. Замучались вскрывать. И этого тоже вытаскивать замучались — ноги зажало. Эти, как их, Чип и Дейл… Спасатели, когда привезли его сюда, прямо изматерились все. Вот так. Ну, да таксисты, что с них возьмешь. Они все такие.

Мне понравился ее оптимизм, хотя я и не мог в полной мере разделить с ней это чувство. За свою долгую карьеру я знавал многих таксистов, для которых правила дорожного движения значили больше, чем Слово Божие. Пара-тройка из них так и умерли, ни разу не испытав наслаждения пересечения улицы на красный свет.

Но возражать не стал. Просто открыл глаза и поинтересовался сиплым и неожиданно неразборчивым голосом:

— Дамочки, где я?

Те с изумлением уставились на меня, как будто я спросил у них не эту самую простую вещь, а, к примеру, где тут можно записаться в космонавты. Наконец одна из них, а именно — черноволосая, потертая жизнью красавица лет сорока, если не больше, интересовавшаяся до того (идентификация по голосу), что стало с машиной, констатировала:

— Очнулся, болезный.

— Долго же ты без сознания лежал, — заметила другая, с виду вообще бабушка, многажды перекрашивавшая перья на своей голове и в силу этого почти лишившаяся их.

— Да вы что тут, с хронометром сидели? — раздраженно прохрипел я. — Я совсем не это хотел узнать!

— Пойду, доктора позову, — черноволосая встала и, подрагивая ягодицами, которые у нее все еще имели место быть, вышла из палаты.

Мне, натурально, захотелось плакать. Ну почему люди такие черствые? Отчего бы им просто не сказать: «Так и так, Михаил Семенович, вы находитесь, к примеру, в раю (или в аду, или в детском психоневрологическом диспансере)»? Зачем они с завидным упорством игнорируют мой вопрос?

— Где я?! — я все-таки нашел в себе мужество в третий раз попытаться прояснить ситуацию.

— В больнице, милок, — бабка с полуоблезшим скальпом наконец снизошла до моей особы и решила удовлетворить прущее из меня любопытство. — В травматологическом отделении. Ты в автоаварию попал.

— Это я помню, — не очень уверенно сказал я. Но тут же понял, что действительно помню. Потому что перед глазами, как наяву, вспыхнул ослепляюще прекрасный свет фар встречного грузовика, потом мои резкие, но суетливые, а потому почти бесполезные движения, удар — и летящее на меня безголовое тело уже не раненного, а совсем убитого.

— Тебя помяло сильно, — сказала старуха.

— Это я чувствую, — на этот раз уверенности в моем голосе было на порядок больше.

— Больно лежать-то? — жадно поинтересовалась она.

— А ты попробуй, — предложил я. — Колобком по лестнице этажа с десятого скатись, и узнаешь.

— Ну-ну, не нервничай, — она сделал умный вид и прижала палец к губам. — Тебе вредно нервничать.

— Всем вредно нервничать, — усмехнулся я, но замолчал.

Разговор был, судя по тому, что темы для него иссякли, кончен. Мы с престарелой медсестрой таращились кто куда. Она, из положения «сидя» — куда-то поверх моей головы и слегка вправо. Там, исходя из того, что на противоположной стене вырисовывался прямоугольник двери, располагалось окно. Я же, из лежачего положения, пялился как раз в этот дверной прямоугольник. Хотя, между прочим, тоже не прочь был рассмотреть окно. Но мое тело этого не позволяло.

Впрочем, в некотором смысле мое положение было выгоднее, чем у медсестры. По крайней мере, я первым заметил, как открылась дверь, впуская высокого и плоского, как камбала, доктора, в сопровождении той самой черноволосой потасканной медсестры, очевидно, любопытной до невозможности.

Лысая бабушка медленно и ревматично обернулась, потому что была не индеец и не умела по звуку шагов определить, кто там. Но могла бы с чистой совестью и не делать этого — доктор все равно уже подкрался совсем близко к моей кровати. Он грозно посмотрел на бабушку, очевидно, ставя ей в вину то, что я раньше времени начал бодрствовать, потом, сделав взгляд ласковым и соболезнующим, перевел его на меня:

— Ну, как мы себя чувствуем?

— Хрен вас знает, — честно ответил я, — как вы себя чувствуете.

— Да не мы, — смутился доктор. — А вы.

— Как асфальт после укладки, — опять честно ответил я.

— Болит?

— Что? — я на всякий случай решил уточнить, хотя с полным основанием мог и не делать этого, просто сказать «да». Болело. Причем, все, что могло болеть.

— Мышцы болят?

— Да.

— Тогда все в порядке, — доктор почему-то аж засветился от радости, став ослепительней, чем лампочка на потолке. Садист, наверное. Я удивился и слегка обиделся — какой же это, к чертовой матери, порядок, когда я действительно не могу пошевелить ни одной запчастью, поскольку боюсь, что заору от боли? Но доктор развеял мое удивление одной фразой: — Значит, как мы и предполагали. Кости у вас целые, внутренности тоже. Голова крепкая, так что даже без большого сотрясения обошлось. Так, мелочевка всякая.

— Хорошенькая мелочевка! — хрюкнул я. — У меня же действительно каждая мышца болит.

— Это тоже нормально, — радостно сообщил доктор. — Гематомы. Тебе фонарь под глаз хоть раз ставили?

— Да бывало, — я не стал заниматься высшей математикой, вычисляя, сколько раз такое бывало. Решил, что с доктора и такого ответа хватит. И не ошибся.

— Та же система. Кровь приливает к ушибленному месту, ткани разбухают и так далее. Не переживай, через пару недель все пройдет. Так что ты пока потерпи, а через часок мы тебе обезболивающее дадим, полегче будет.

Веселый доктор развернулся и пошел прочь из палаты. За ним потрусила чернявая. Даже лысая бабушка покряхтев и скрипнув суставами, поднялась и направилась следом. На выходе из палаты она щелкнула выключателем, и меня поглотила тьма.

В этой тьме я остался совсем один. Нет, очень даже возможно, что в палате кроме меня были еще пациенты, но, поскольку мое тело вовремя не выразило желания повертеться ужом, я так и остался в неведении относительно этого. Тем более, что в данный момент, сколько бы ни было у меня соседей, я все равно был один. Совсем один — против всех моих мыслей. А их было много, и бой был неравный.

«Вот тебе и охотник! — как-то даже не по-детски растерянно подумал я, пялясь в черную темноту, за которой замаскировался белый при любом другом освещении потолок. — Язви меня, натурально, в качель и даже дальше. Прости, Господи, мою душу грешную. Не хочешь? Как хочешь. Совсем несерьезно получается — охотился на охотника, и сам стал жертвой охотника. Нехило. Причем, самое интересное, охотничек-то из той самой коллекции, которая мне нужна. Положеньице…».

Меня можно понять. Достаточно поставить — или положить — себя на мое место. Горько и обидно все получилось. Разрабатывал, понимаешь, план, — в первый раз в жизни, клянусь лысым скальпом только что ушедшей бабушки-медсестры! — и все в пустую. Согласно своему же плану, стал совершенной сволочью в глазах Яна, а через него и остальных собратьев-таксеров — и все, как оказалось, зря. Вместо этого вполне мог наобещать им, что вооружусь ядерными боеголовками и полечу бомбить Берлин, а вместо этого с такой же легкостью оказаться на больничной койке. Главное — фиг придерешься. Сбили-то на самом взлете. Ну, не успел ничего, не стрелять же меня за это, в самом деле. И ни к чему оказались все жертвы. Блин. Жаль.

Впрочем, кое-что я все-таки успел. Успел услышать, как один из типов признался за всех, что работают они на Камену. Бедный тип, по правде говоря. Я ему не завидовал. Если бы он сказал все то же самое, но один на один со мной, ему было бы проще в смысле продолжения жизни. Потом он мог бы, к примеру, наивно вытаращить глаза и сказать: да вы что, в самом деле? Ничего подобного не только не говорил, но даже и не слышал. Другой вариант — о нашей милой беседе вообще никто бы не узнал, поскольку я трепаться не собирался, а он — тем более.

Но вся хохма была в том, что он раскололся при свидетеле. И нарушил кодекс мафии. А у него, у кодекса, когда его нарушают, появляются тошнота в желудке и непреодолимое желание убить нарушителя. И ему, кодексу, глубоко плевать, что на нарушителя какой-то нехороший человек, посредством давления на коленку, стучания по носу и наведением пистолета произвел неизгладимое впечатление, под воздействием которого и состоялось нарушение.

В общем, по разговорчивому хуцпану можно было шить деревянную рубашку. Оглядываясь назад, я припоминал, что просматривалось в его облике что-то от скорого покойника. Ну, не жилец он был, понимаете, что я хочу этим сказать? Я просто не видел причин, по которым он смог бы остаться в рядах живущих. Все равно его заложит напарник, у которого бас гуще, чем у парохода во время случки с пароходицей. Заложит хотя бы потому, что ему своя задница на порядок дороже товарищеской. И я его, говоря на чистоту, понимал.

Но мне от этого легче не становилось. Понимать все, вплоть до того, как ежики ежат делают — это одно. А вот догадаться, чем мне может помочь смерть невоздержанного на язык истребителя таксистов — это совсем другое. И я благополучно продолжал не понимать, все так же таращась в темноту комнатного неба.

Было глупо, досадно и обидно просто так лежать и ничего не делать. Даже не так. Лежать и не иметь возможности ничего сделать — вот как. И Четыре Глаза останется неотомщенным. По крайней мере, еще две недели. Потому что так сказали медики. А я медикам привык с детства верить. С тех самых пор, как у меня вырвали первый зуб. Да и как не поверить, когда я валялся в койке, не похожий ни на рыбу, ни, тем более, на мясо, и мститель из меня, получается, был никакой. Очень подозреваю, что я даже в туалет в ближайшие дни буду стараться ходить через два раза на третий, потому что — больно. Не писать, не пугайтесь. Шевелиться больно.

Впрочем, медики тоже люди, тоже ошибаются иногда. И мне очень хотелось думать, что мой случай из тех, которые называются «врачебной ошибкой».

За стеной затопало, и звук шагов больно и неприятно отозвался в мозгу. Я поначалу не понял этой хохмы и собрался было обидеться на свое привередливое серое вещество. Но потом сообразил, что оно не виновато, а виноват грузовик, изнасиловавший мою старушку-«Волгу» в самой извращенной форме, так, что после этого акта она уже никому на хрен стала не нужна. И ей теперь был один путь — на свалку. А мне, соответственно, в больницу. С диагнозом, скорее всего, «сотрясение головного мозга и множественные ушибы мышечных тканей». Впрочем, формулировка вполне могла звучать по-другому, я не в обиде, я не медик, диагнозов почти не ставил. Если не считать единственного случая, когда решил, что у моей — была такая — собаки запор и прописал ей слабительное. Хорошего из этого опыта получилось мало. Такса трижды за ночь загадила половик в прихожей, а потом при первом удобном случае сделала ноги от такого заботливого хозяина. Я погоревал, выпил бутылочку «Русской» и после этого зарекся выносить диагнозы — пусть этим занимаются доктора, у них лучше получается. После шести-то лет университетских тренировок.

В общем, я лежал и страдал головой, похожий на Соловья-разбойника, который по глупости решил распить литр-другой с Ильей Муромцем. Мне было так же хреново и так же беспросветно. Я не только свистеть не мог, я сейчас даже матом не рискнул бы заругаться, боясь, что это меня напрочь доконает.

А шаги в коридоре вдруг прекратились. Самое интересное — именно у двери той палаты, что имела честь принимать меня, болезного. Потом стало еще интереснее, потому что, скрипнув, дверь отворилась и в нее кто-то протиснулся. Решив, что этого маловато будет, этот кто-то пошуршал ладонью по стене и, нащупав выключатель, нажал его.

Яркий свет еще раз залил комнату. Я, человек хитрый и во многих местах, как калач, тертый, предусмотрительно зажмурился за миг до вспышки и тем избегнул временного ослепления. А когда снова открыл глаза, то увидел самое в своей жизни — богатую, знаете ли, на разного рода ублюдков, придурков и просто маньяков всех разновидностей — идиотское существо.

Круглая, как арбуз, и в таких же пятнышках, голова, по верху которой еще кое-где торчали наиболее выносливые из волос. На носу, которого вообще почти не было — две ноздри на все, про все, так что прямо удивительно, как они там вообще держались — сидели квадратные, сцепленные посередине дужкой, окуляры очков. Губастый, как у пони, рот, непрерывно пережевывал жвачку. Да фиг с ней, со жвачкой — главное было все-таки в окулярах. Потому что направлены они были на меня.

Я ответно вытаращился в квадратные блестящие стеклышки, рассчитывая если не напугать, — в моем положении глупо было надеяться на такой блистательный, тотальный успех, — то хотя бы смутить пятнистого очкарика.

Фигушку. Гуманоид, хоть и перестал на мгновение мотылять челюстями, но отнюдь не оттого, что засмущался моего пристального взгляда, а чтобы задать следующий глупый вопрос:

— Не скажешь, где тут человек после аварии?

Впрочем, вопрос был глупый, только если рассматривать его с моей точки зрения. Я не имею в виду лежачесть положения. Я имею в виду себя, как такового, как человека после аварии. И спрашивать у меня, где я — это то же самое, что спрашивать меня — я это или все-таки слегка нет? Не очень умно, в общем.

Но человек с квадратными очками — жуть, натурально; ничего глупее в жизни не видел, еще бы треугольные для полного счастья нацепил, — мог и не знать, что я это я. Я знал, а он — нет. Ну, бывает. Поэтому я решил ответить. Разлепил губы и прохрипел:

— Скажу. Здесь я. А в чем проблема?

— Да ни в чем, — странный, как заноза в заднице, мужик шмыгнул носом, провел рукой по голове и вышел за дверь. Согласно лозунгу — не забыв выключить за собой свет.

Я удивился. На первый взгляд визит был совершенной чушью. Ну, посудите сами — приходит товарищ, которого я раньше даже во сне не видел, интересуется у меня, где тут я, и тут же уходит. Ни кто он такой, ни зачем приходил, не сообщает. Смысл такого похода ловко ускользнул от меня и после того, как я бросил на него второй взгляд.

Все встало на свои места после третьей попытки штурмовать своим больным мозгом этот вопрос. Я его разгадал. Как семечку. И выплюнул шелуху. Но, разгадав, не порадовался. Выходило, что гуманоид с квадратными линзами был совсем не такой идиот, как с виду, а идиотом, получается, был я. Как мне от этого ни становилось грустно и обидно, факт приходилось признать. Он был неоспорим, как мозоль на среднем пальце правой ноги.

А почему? Да просто. Мужик, как я сильно подозревал, был кусочком той самой рэкетирской мафии, которая ухайдокала Четырехглазого и, не шибко напрягаясь мозгом, отправила на больничную койку меня. И приперся он в больницу совсем не ради того, чтобы пожелать мне скорейшего выздоровления. И даже не для того, чтобы принести извинения за своих друганов, которые поступили грубовато, запаковав меня в собственное такси, как кильку, так, что извлекать пришлось, натурально, консервным ножом. Гуманоид пришел с куда более прозаической целью — разведать, где я нахожусь. Чтобы потом, прихватив с собой пару-тройку штангистов, вынести за пределы клиники, где можно будет без помех разобрать меня, Мишу Мешковского, на запчасти.

Для какой цели им нужен был этот акт вандализма, догадаться было проще, чем сходить в туалет. Я, по собственной глупости, — а заодно воплощая в реальность то, что было написано в моей Книге Жизни, — попал примерно так же, как и кожаный хуцпан, давеча сдавший в моей машине Камену легче, чем какой-нибудь бомж — стеклотару. Разница была только в одном — он говорил, а я слушал. Но услышанное для моих ушей не предназначалось, а потому я, как и информатор, тоже подлежал уничтожению. Неприятно. Особенно если учесть, что у меня на короткое время появилась цель в жизни — отомстить за Четыре Глаза.

Но я купился на внешне безобидный визит незнакомого дядьки. Впрочем, оправдание у меня опять-таки было. Гуманоид, хоть и выглядел дурак дураком, не стал сообщать мне о цели визита. А мне, в моем-то хилом состоянии, трудно с полной отдачей работать мозгом. КПД низковат. Поэтому я и не допер, что к чему.

А задним умом до всего доходить — к хорошему не приведет. Лежа под больничным одеялом, я в этом вполне убедился.

Хотя… Даже заподозри я неладное и, как топором, со всей жесткостью революционного времени, потребуй от пришельца представиться, он мог с легкостью загадить мне уши любой ерундистикой. К примеру, сказать, что является доктором, который перед заступлением на смену обходит тех своих пациентов, которым завтра будет ставить клизму. Или — что он гробовщик, а я ему нужен, чтобы снять мерку для гроба. Можно и еще чего похлеще придумать. Скажем, заявить мне, больному в том числе и на голову, что эта больница борется за высокое звание учреждения не менее высокой культуры обслуживания, а посему он, сантехник Сидоров, пришел ко мне, дабы установить в туалете унитаз, который совпадал бы по размерам с моей задницей.

Но это все было из области умозаключений. В реале же мне предстояло лежать и гадать, когда они соизволят явиться за моей беззащитной тушкой.

Самое обидное, что помощи ждать было неоткуда. Яна, Генаху и прочих я отшил, понадеявшись на собственные гениальность, силу и удачу. Однако гениальный план провалился, сила не помогла, а удача ушла с другим, конкретнее — с водилой грузовика, раскатавшего по асфальту и меня, и своих дружков, и даже машину. Генаха с Яном на меня были теперь злые и колючие, и вряд ли придут даже навестить, а сам я не мог сбегать к ним, чтобы объяснить ситуацию, в силу своей неходибельности. В силу нее же, сердешной, не мог и сбежать, куда глаза глядят, не дожидаясь, когда за мной придут люди Камены.

Я был уверен в одном — они придут ночью. Это их стиль. Имидж. Работать по ночам, потому что работа творческая. И на меня, и на Яна, и на Четырехглазого нападали только ночью, поэтому дневного визита я мог не опасаться. Но до утра нужно было еще дожить. А это было не то, чтобы трудно, но — неприятно, потому что в мозгу постоянно стучало: сегодня? завтра? послезавтра?

Но, пока там стучало, я вдруг с удивлением заметил, что сегодня, по сути, можно успокоиться — в окно мутным, как в голове запойного алкаша, светом, смотрелся едва-едва проклюнувшийся день. Ура! Живем, натурально.

Я поздравил себя. Можно было, ничего не опасаясь, сходить в туалет, в столовую, потрогать за ягодицу симпатичную медсестру, — если таковая здесь отыщется, — стрельнуть сигарету. А может, и бутылочку выпить в темном закутке. Если повезет, конечно.

Я совсем собрался было начать день с похода в туалет, но, как оказалось, от ночных переживаний здоровье стало совсем никуда, и прежде, чем сумел сесть на кровати и приготовиться к марш-броску, отрубился.

Совершенно для самого себя неожиданно, надо сказать. Впрочем, очнулся тоже неожиданно. Не так, как в прошлый раз, а резко — чик, и все. Открыл глаза и увидел, что на дворе уже совсем день, палата залита ярким светом, у противоположной стенки сосед по палате рубает то ли макароны, то ли какую другую лапшу. В общем, завтракает. Хотя нет, скорее, обедает.

Чтобы прояснить туманность этого интересного момента, я сказал голосом, которым приличнее было бы с унитаза кричать страждущим «Занято!»:

— А что у нас со временем?

— А что со временем? Хреновое оно, — прочавкавшись, объявил едок. Я удивился, а он добавил: — Эпоха перемен, что ты хочешь.

Философ, наверное. Но я решил, что фиг он угадал, я не отступлюсь. И не отступился:

— Я про часы и минуты говорю. Сколько их?

На этот раз пожиратель лапши конкретно оторвался от своего дела и уставился на меня так, словно я спросил, кто папа его младшего сына:

— А тебе зачем?

После этого вопроса глаза мои выкатились неприлично далеко из отведенных природой впадин — я пытался понять, для чего он это спросил.

— Ради интереса, — подсказал-таки я.

— Разве это интересно? — снова принялся философствовать сосед. — Вот откуда у меня третьего дня губная помада на плавках появилась — это интересно. Если бы узнать… Я через ту помаду в больницу попал, — и его лицо приняло страдальческое выражение.

— Как это? — заинтриговано спросил я.

— А как… Жена увидела. Взяла сковородку и треснула меня по башке. Может, еще куда-то треснула. Я уже не помню.

Подивившись выкрутасу жизни, в который угодил пожиратель макарон, я собрался добить-таки интересующий меня вопрос относительно времени, но не успел. В палату, блестя белыми и острыми, как у тигра-людоеда, зубами, ворвалась медсестра. Симпатичная и довольно молодая. Оказалось, что здесь такие все-таки водятся. Не одни перезрелые потаскушки и престарелые бабушки-ревматички, которых я видел ночью.

— Уже поел? Еще нет? — глухим и довольно загадочным голосом, от которого по идее, пачками должны стреляться мужики, спросила она у соседа. Но увидев, что я очнулся, полностью перенесла свое внимание на меня: — Пришел в себя? Обедать будешь?

Разговаривала сестра, как старая еврейка — одни вопросы. Но, не смотря на это, мучавшая меня проблема — сколько времени? — отпала сама собой, как грязь от лацкана поручика Ржевского. Время было не хреновое, как сказал философ-лапшеед, а обеденное.

— Обедать? — задумчиво переспросил я. — Наверное, да. Если вы меня с ложечки покормите. А то я после вчерашнего ложкой в рот не попаду.

— Перебрал? — хихикнула она.

— Можно и так сказать, — согласился я.

День, в общем, прошел неплохо. Я покушал, потом, держась обеими руками за стену, сходил-таки туалет, а выбравшись оттуда, стрельнул у какого-то хмыря с обкусанными ногтями сигарету и с наслаждением высмоктал ее.

Приезжали менты и немножко побеседовали со мной на тему аварии. Судя по разговорам, козлом отпущения они меня делать не собирались. И вообще, отнеслись по-человечески — после получаса пыток пожалели мою больную голову и свалили. Пообещав, правда, наведываться. Я сделал им ручкой и показал язык, но они этого, слава Богу, уже не видели.

Примерно часов в пять ко мне подошел сосед-философ и, мудро прищурившись, намекнул, что нехило было бы поддержать усилия медиков принятием внутрь горячительного. Я согласился, что таки да, это было бы действительно нехило, но сказал, что безденежье заело. Тогда мудрый пожиратель лапши многозначительно мотнул головой и, развернувшись, побрел к палате. Сообразив, что в данном случае отсутствие денег — не помеха, я пополз следом.

Бутылка вполне приличного бренди была заныкана философом в очень неожиданном месте — под подушкой. Наверное, чтобы навевала приятные сны.

Не знаю, как там на счет снов, но явь оказалась вполне занимательной. Закрывшись в прачечной, мы уговорили бутылочку, после чего сосед сбегал за следующей. Я в это время охранял место, так что остался в неведении, где он хранил вторую. Да это и не важно. Важно то, что до своих постелей мы добрались совершенно никакие. Говоря откровенно, я даже не помню, как это произошло.

Но то, что я добрался до кровати — факт. Потому что, когда проснулся, то лежал на матрасе, имея сверху одеяло, а под головой — подушку. Однако, не смотря на эти атрибуты безмятежного времяпровождения, пробуждение безмятежным не было.

Из темноты на меня таращилось лицо с квадратными окулярами на носу. С тылу лица смутно белели еще две морды. Внезапно, как аппендицит, вспыхнул фонарик, напрочь ослепив меня. Инстинкт не сработал, да и не мог сработать, потому что о фонарике меня никто заранее не предупреждал. В общем, я ослеп.

Взамен этого я открыл было рот, намереваясь заорать и не дать лунатикам выкрасть меня из теплой и покойной постели, но тот был безжалостно закрыт чьей-то мозолистой, вонючей и ужасно невкусной ладонью. Попытка выплюнуть ее закончилась ничем. Крик умер, так и не родившись. Зато чей-то гнусный голос сверху произнес:

— Ну что, мститель, поехали?

Вопрос опять был бессмысленный. Возразить я не мог, хоть и имел большое желание. Подчиняясь грубой силе, а именно — паре-тройке на удивление сильных рук (не считая еще одной, по-прежнему зажимавшей мне рот), схвативших меня за разные конечности, я свалился с постели и, теряя сознание, подумал: не стоило вчера пить. К боли ушибов прибавилась боль похмелья в голове. И это меня доконало.

Глава 5

Я заколебался с этими приколами, натурально. Я далеко не ребенок, и пребываю в этом состоянии последние двадцать лет. А меня с завидным постоянством воруют и похищают, хотя выкупа за меня никто никогда не даст — ни рубля ломанного, можете поверить на слово. Но меня продолжают похищать, не спрашивая моего мнения по этому поводу. Согласен — характер буйный. Согласен — время неадекватное. Но надо и совесть иметь.

Сколько раз уже приходил в себя, не имея возможности вспомнить, где я и даже, собственно, кто я. То в чьей-то машине, к которой, если разобраться, не имел никакого отношения. То вообще фиг поймешь где — в подвале, на мусорной свалке. Один раз какие-то фантазеры отвезли меня, никакого, как маргарин, на товарную станцию, и спрятали посреди товара. И я, придя в себя, четыре часа был вынужден искать выход среди лабиринта контейнеров, лестниц и кладовых.

Но, в общем, все это — дело прошлое. Нынче же я сидел на заднем сиденье какой-то миленькой иномарки, мчащейся непонятно куда — зато с совершенно определенной целью — сквозь ночь. С боков меня подпирали два полудурка, похожие на тех, что подсели в мое такси накануне ночью. Такие же кожаные куртки, такое же выражение полной невменяемости на лицах.

Компания подобралась малоприятная. Оно, конечно, понятно — не я ее подбирал. И от этого страшно страдал. Как страдал, плюс к этому, душой и телом. С телом все понятно — после того, как оно угодило под грузовик, у него других занятий, кроме как страдать каждой клеточкой, и быть не могло. А я еще и похмельного синдрома по простоте душевной подкинул.

Труднее было с душой. От чего страдала она — понять было не так просто. С одной стороны я, конечно, переживал за нашу цивилизацию, которая с завидным постоянством катится к черте, за которой — гибель. Но с другой — я понимал, что нынче такой глобал вряд ли является причиной моих терзаний. И полагал, что дело все-таки не в этом.

А двое полудурков по обе стороны от меня были такие черные. В общем, я постепенно сообразил, что дело в них. Это их мрачные фигуры нагоняли на меня тоску, заставляя душу корчиться в жестоких мучениях. Впрочем, поделать с этим я ничего не мог — их соседство было как карма или, скажем, судьба. Вот она тебе дана, и все. И хана. Можешь на Луну выть, можешь пытаться грызть гвозди — все равно ничегошеньки из этой затеи не выйдет, потому что это навсегда, тебе с ней век вековать. А когда она кончится, кончишься и ты. То же самое и с кожаными обалдуями. Они сидели и пялились в затылки находящихся впереди, лица их были тупые-тупые. И от этого мне становилось еще более понятным, что избавиться от них не удастся. По крайней мере, в ближайшей перспективе. А потому я просто застыл между ними и не дергался. Да и, сказать начистоту, при всем своем желании дернуться не сумел бы — тело затекло, даже боль наполовину укрылась в онемении мышц.

Безнадега, в общем. Полностью обездвиженному и, как следствие, лишенному возможности что-то предпринять, мне оставалось только одно — всласть побиться мыслью над проблемой. Но это обстоятельство радовало как-то не очень. Потому что, во-первых, соображать было трудновато — мешал похмельный синдром, цап его за ногу. А во-вторых, это все равно было бесполезно. Даже додумайся я до чего-либо хорошего, воплотить хорошее в жизнь мне, болящему по самое не могу, явно не удастся.

Сделав этот ошеломляющий вывод, я просто перестал думать дальше. А зачем? Вместо этого расслабленно растекся телом по сиденью и принялся восстанавливать силы. Тоже, между прочим, немаловажное занятие. Хотя для меня, похоже, и бесперспективное.

Доктор сказал, что мне потребуется недели две, чтобы снова ощутить себя человеком. Но сейчас я был твердо уверен — он ошибался. Потому что я либо приду в норму раньше, либо вообще не приду — просто двух недель на восстановление не будет, меня грохнут раньше.

Такая вот невеселая картина. Но по опыту я знал, что шанс все-таки есть. И дело даже не в удаче. Черт с ней, с удачей. Она хоть и предпочитает сильнейших, но раз в жизни предает даже своих любимчиков — может быть, чтобы проверить их на стойкость. И если они не сумеют обойтись без нее, то им каюк, а удача, стало быть, уже не воротится.

Я тоже причислял себя к счастливому племени везунчиков. Другое дело, что означенная удача не раз и не два за мою короткую жизнь успела изменить мне. Однако и в те разы я сумел остаться живым, отделываясь легким испугом да иногда тяжкими травмами. Но обходился без нее.

Сейчас мне, если я хотел выпутаться из сети неприятностей, в которую угодил, тоже приходилось рассчитывать только на себя. А выпутаться я хотел. И рассчитывать — мог.

Первым делом, что я имел в активе? Мою природную сообразительность. Я, конечно, не гений — будь я гений, давно бы стал дипломатом и умотал в какую-нибудь прекрасную страну под названием, скажем, Папуа-Новая Гвинея, где можно жить, ни о чем не заботясь, одеваться в листья кокоса и папоротника, питаться соседями, и теде, и тепе. Но я, повторюсь, гением не был. Я был всего лишь заурядным сообразительным парнем. Зато соображающим довольно быстро. К примеру, мне почему-то с детства удавалось решать секреты самых хитрых головоломок и находить конец нити в нарисованном клубке. То есть голова моя, спасибо папе с мамой, — сто лет им жизни, можно вместе, но лучше порознь, впрочем, как захотят, — была устроена таким образом, что из множества вариантов всегда выхватывала самый верный. Или почти самый. Или почти верный. Но — всегда.

Это во-первых. Однако, поскольку в нынешней ситуации «во-первых» мало что давало, существовало еще и «во-вторых». А это были отменные свойства моего остального, помимо головы, организма. В частности, его потрясающая способность быстро восстанавливаться. Вы, конечно, будете смеяться, хотя и совершенно напрасно, но в детстве у меня, Миши Мешковского, было прозвище Ящер. Потому что ходила хохма, что отрежь мне хвост — которого все равно не было — и он отрастет заново. Слишком быстро, на удивление всяческим окружающим, заживали у меня разные царапины, шишки и ссадины. Вот поэтому я и надеялся восстановить силы раньше, чем предрекал доктор. Если, конечно, у меня будет на это время.

Еще одна завидная черта моего незаурядного организма — отменная реакция. Хвастаться не буду, пули зубами на лету тоже ловить не рискну, но на реакцию никогда не жаловался. К тому же его, организм, то есть, в свое время неплохо потренировали в армии отцы-командиры одного сильно зашифрованного подразделения Тихоокеанского флота. Из подразделения меня, правда, после четырех лет службы выперли с позором за разгильдяйство, и даже звания лейтенанта лишили, но это уже из другой оперы, правда? Тем более, что я обо всем благополучно забыл после того, как дал подписку о неразглашении сроком на двадцать пять лет.

Подводя итог, я вывел из него, как партизана из леса — организм у меня богатый. Даже не смотря на все мои недетские попытки расшатать его здоровье.

Для полноты картины существовало еще и «в-третьих», на которое я вполне мог положиться в данной ситуации, — да и глупо было не полагаться, — это мой буквально офигенный опыт участия в разного рода заварушках и хипешах. Не сморгнув глазом скажу, куда более богатый, чем у того типа, что сидел справа. И то же самое по отношению к левому. Больше даже, чем у их босса Камены. Опыт примерно такого же объема, как у Владимира Ильича и Феликса Эдмундовича, помноженных на Иосифа Виссарионовича. Хотя и несколько иного рода. Так мне ли, с таким багажом, теряться?!

Рассуждая таким образом, я неплохо разрекламировал себя в собственных глазах. Провел, так сказать, кампанию по восстановлению доверия к себе, милому, дорогому, единственному. Скажи я все это с экрана телевизора, и меня без проблем выбрали бы президентом любой страны, а разные женщины-девушки завалили бы меня мешками писем с любовными признаниями. Если нет — то я больше ни за что и никогда.

Но это так, к слову. Пока что мне предстояло совершить величайший в жизни подвиг — выжить. А для этого, как минимум, необходимо было, чтобы стихла боль в мышцах. Для чего я и отдыхал, пока машина шуршала по асфальту ночного города.

Правда, шуршала она недолго. Пару десятков минут — от силы. Но ведь она шуршала и до того, то есть, пока я был не совсем я, а тело в бессознательном состоянии. И сколько это состояние продолжалось — бог весть. Только я не в обиде. Я ведь не просто так планктон изображал — я силы восстанавливал.

Машина остановилась. Где бы вы думали? Около молочного комбината. То есть тот хуцпан-полуношник в кожаной куртке не соврал, рассказывая про Камену. С одной стороны это, конечно, радовало. А с другой — никакой прибыли я не поимел. Так что хлопать в ладоши и кричать «браво» не собирался. Камена или кто другой — сейчас не суть важно.

Два типа выволокли мое по-прежнему плохо гнущееся тело на волю и, подхватив под руки, потащили ко входу. С трудом, цепочкой, протиснувшись через турникет, заволокли в фойе, где вахтер-охранник, окинув нас через стекло безразличным и мутным взглядом страдающей от бессонницы мухи, хмуро кивнул и отвернулся.

Мне сразу расхотелось кричать о помощи. Если даже охраннику глубоко до лампочки, кого темной ночью протаскивают мимо дежурки на территорию молочного комбината парни в черном, значит, мое дело — швах. Значит, я буду, как Штирлиц, один, а кругом, до самой линии фронта — враги.

Я сник, хотя и не сильно. Просто сильно сникать было некуда — и так был похож на плакучую иву.

Но все это были мои проблемы. Черным ребятам на них было плевать. У этих, похоже, совсем никаких проблем не существовало. Или за отсутствием мозгов они не могли их локализовать. В любом случае, кожаные продолжали синхронно делать свое дело, а именно — тащить меня куда-то. Сначала — к лестнице, по ней — на четвертый этаж. Там, выбравшись в коридор — глубоко вправо, до двери, на которой тускло поблескивала табличка с надписью «401 кабинет. Приемная». Причем все это время я им совсем ничем не помогал. Даже ноги не переставлял. Но они справились. Наверное, опытные были ребята.

Сразу в кабинет мы входить не стали. Остановились и уставились втроем в стену, чего-то ожидая. Чего — скоро выяснилось. Позади раздались шаги, и я, обернувшись, увидел того самого пятнистого гуманоида, что дважды навестил меня в больнице. В первый раз — чтобы узнать, где я, собственно, нахожусь, а второй — чтобы изъять меня оттуда.

Блеснув в нашу сторону квадратами окуляров, он остановил взгляд на мне и по-идиотски усмехнулся:

— Ну, вот и приехали. Теперь вопросы будут задавать тебе.

— Ты мне уже задавал, — напомнил я. — Ничего хорошего из этого не получилось.

— И сейчас не получится, не надейся, — заверил он, хотя я и не думал этого делать. Потом распахнул дверь и двое черных, взяв меня под руки, заволокли внутрь.

Секретарши там не было, хоть на двери и красовалась гордая надпись «Приемная». Наверное, работать по ночам она не любила. Поэтому в роли секретарши выступил квадратноглазый, который обежал нашу троицу сбоку и снова повторил операцию по открыванию дверей, теперь — непосредственно в кабинет директора. При этом он издевательски поклонился мне:

— Прошу!

Мы вошли. Вернее, меня втащили.

В роскошно обставленном помещении, за огромным пластиковым столом желтоватого цвета, представлявшем собой последний писк мысли напрочь свихнувшегося дизайнера, сидел человек. Не круглый и не квадратный. Не высокий и не низкий. Не худой и не толстый. Просто человек. С русыми волосами. С лицом, при взгляде на которое сразу становилось понятно — этот привык командовать.

Человек был одет в дорогой с виду костюм и обложен бумагами. Как я понял, документами. То есть — Камена работал. Даже не смотря на то, что за окном стояла темная ночь, а скорее даже, темное утро. Он читал что-то, черкал под бумагами закорючки — расписывался, хватал блокнот, делал там какие-то пометки. В общем, портрет нового русского во всей красе. Сидит, отмывает на законном поприще неправедным трудом добытые бабки. Весь в заботе и делах, аж о времени забыл. Меня чуть слеза не прошибла.

Минут пять Камена занимался своими делами, не замечая нас. И продолжал бы благополучно не замечать, если бы гуманоид в квадратных линзах, приставив кулак ко рту, не сказал:

— Кхе-кхе!

Это, как я понял, должно было означать: «А мы тута, хозяин!».

Камена оторвал взгляд от бумаг и с удивлением посмотрел на нас. Вид у него при этом был такой, словно ему предложили скушать сырого ежика под майонезом, уверяя при этом, что сверху лучше майонезом намазать — мол, мягче в глотку полезет.

Сообразив, наконец, кто мы такие и зачем пожаловали, он убрал с лица маску удивленного гурмана и принял вальяжную позу. Вытянулся в кресле и, выпростав в мою сторону указательный палец, спросил:

— Этот?

— Да, — с готовностью сдал меня пятнистый очкарик.

— Ну! — радостно прогудел Камена и уставился жирным, как растительное масло, взглядом на меня. — Значит, вот ты какой, северный олень! А я думал, они только в сказках бывают!

— Северные олени? Да их в тундре до черта. Сгоняй, полюбуйся, — сказал мой язык прежде, чем я успел сообразить, что говорить ничего, собственно, и не следовало бы.

Как бы в подтверждение этой догадки в мой бок слева воткнулся на удивление твердый кулак. Попал в почку. Стало больно. Я попытался согнуться, чтобы боль не была такой жгучей, но одеревеневшее сутки назад тело еще не обрело привычной сгибаемости, а потому боль пришлось терпеть в той же позиции, в какой находился до ее прихода — стоя.

— Правильно, — одобрил действия своего шестерки Камена. — За базаром, вообще, следить надо. А тебе, в твоем положении, особенно. Так что слушай на меня. И молча.

У меня, сказать в оправдание, особого выбора не было. У меня, откровенно, его вообще не было. Оставалось только принять сказанное Каменой к сведению, слушать на него и молчать. Что я, с похвальной целеустремленностью, и проделал.

— Мститель. Народный герой, — Камена так противно просмаковал эти слова, что у меня помимо воли возникло желание слегка поблевать. — Ты, значит, решил, что сможешь в одиночку за весь таксопарк постоять? Илья Муромец, что ли?

Я ничего на эту речь не ответил. Нет, постаравшись, я бы, конечно, сумел найти слова, от которых у всех присутствующих белок в глазах сварится. Но, во-первых, это было чревато весьма неприятными последствиями (от ударов в почку это очень хорошо усваивается), а во-вторых, достаточного раздражения слова трудяги Камены у меня все-таки не вызвали. Наверное, потому, что все они были далеко не новы. Не он первым поносил меня таким образом, искренне веря, что оскорбляет. Но прежде у меня был железный контраргумент — народным мстителем я не был, действуя из других побуждений. Так что, собственно, обижаться было не на что. Ведь не оскорбляется осел, когда его сусликом называют. К тому же в итоге я всегда оказывался в плюсе, а оскорбители — в минусе. Тем более глупо мне было обижаться сейчас, когда Камена, первый из многих, оказался прав. Опять же — не обижаться ослу, когда его ослом называют. Обижаться на правду — глупее, чем купаться с зонтиком.

Камена между тем продолжал, чувствуя себя практически воеводой на воеводстве, пред ясны очи которого привели очередного холопа, пытавшегося подоить любимого воеводина быка.

— Ты мне, глупому, только одно объясни, — попросил он. — Что тебе за интерес был на моих пацанов наезжать? Какую цель ты преследовал? Неужели и вправду думал, что перемочишь нас, как кутят? Да никогда в жизни не поверю. Ты не выглядишь дураком, да и дело, в общем, по умному повел. Так чего ж тебе надо было?

Я слегка подивился его речам. Ловко он феню с изящной словесностью перемешал! Что поделаешь — веяние времени, босота вылезает из подвалов, босота выходит в свет и щедро делится с окружающими своей культурой. А за то, что умным человеком меня посчитал — спасибо, конечно.

Поскольку я стоял молча, не собираясь отвечать, в тот же бок мне воткнулся, подозреваю, тот же кулак. Снова стало больно, и снова я не смог согнуться, чтобы хоть немного утихомирить боль.

— Опять правильно, — Камена взял со стола пачку сигарет и протянул мне: — Будешь? — Я взял, хоть мне и трудно было пошевелиться. Он тоже взял, но ему было гораздо проще это сделать. Закурили. Выпустили дым, который смешался ловкими сизыми змейками в один клубок. — Когда я спрашиваю, ты должен отвечать. Просасываешь тему?

— Ты сам сказал молчать, — возразил я.

— Сказал. А как я мог не сказать, когда ты порол чушь? А вот когда я спрашиваю по делу, изволь ответить.

— Вопросик, если не трудно, повтори.

— Зачем ты стал отлавливать моих ребят?

Я не на шутку задумался, автоматически продолжая всасывать дым. А действительно, зачем? Сам для себя я знал ответ на этот вопрос — очень простой для меня. А вот как объяснить Камене? Я далеко не был уверен, что он поймет мотив. Дело не в том, что я сомневался в его умственных способностях. Просто справедливо сомневался, что у него подобный моему склад ума, что он в состоянии уследить за тайными течениями моей души. А, не будучи в этом уверен, я не видел смысла рассказывать ему обо всем, что передумал за время, прошедшее между смертью Четыре Глаза и моим последним заступлением на смену. Да и, собственно, не хотел этого. Разве соврать ему что-нибудь?

Из состояния такой рассеянной задумчивости меня вывел все тот же — клянусь! — кулак, в третий раз торпедировавший почку. И это неожиданно задело мое самолюбие. Дождавшись, когда боль станет терпимее и примерно уравновесится с болью остального организма, я повернулся к обидчику и скупым жестом ткнул ему растопыренными пальцами в глаза.

От меня этого не ожидали. От меня вообще ничего не ожидали, если судить по тому, что все остались на своих местах, с детским непониманием глядя на меня, психованного. А враг моей почки, лишившийся, как я глубоко подозреваю, глаза, тем временем упал на пол и принялся кататься по нему, собирая пыль и протирая ковер. Удивил я их, в общем.

Чтобы сгладить неприятное впечатление, сложившееся у них в результате моей выходки, я повернулся к Камене и сказал:

— Дико извиняюсь. Вырвалось.

— Понимаю, — ошалело кивнул он. — Наболело.

— Именно, — благодарно улыбнулся я. — В самую точку.

— Ну что ж. Решительно. Хвалю, — он посмотрел на шестерку, тихо скулящего на полу что-то про двух матерей — мою и свою — и снова перевел взгляд на меня: — Только чтоб в последний раз. Больше не надо.

— Больше не буду, — послушно пообещал я.

— А как с ответом на мой вопрос? — полюбопытствовал Камена.

— Примерно так же, — я кивнул на покалеченного бойца. — Вырвалось. Наболело. Одного друга грохнули, второго избили. А у меня душа не железная, натурально.

— А почему именно ты?

Опять глупый вопрос. Ответ, очевидный для меня, вряд ли будет доступен его пониманию.

— Ну как же. Я через две — нет, уже через полторы — недели из таксопарка ухожу, так что хотел сделать последний салют парням, с которыми столько лет один кусок делил, — это была ложь, но вырвавшаяся от чистого сердца. Если разобраться, то ложь была только по содержанию, но не по форме.

— Благодарю, — кивнул Камена. Он был совершенно серьезен. По крайней мере, выглядел так. Может быть, моя последняя выходка внушила ему какое-то количество уважения ко мне. Но с той же долей вероятности можно было предположить, что он просто умело маскировал свои эмоции. Правда, с какой целью — непонятно. — Но все равно глупо.

— Кто ж спорит, — от нечего делать согласился я и глубоко затянулся.

— Погоди, дай сказать, — Камена нахмурился, и я решил, что лучше пока попритихнуть. На «бис» номер с выбиванием глаза вряд ли пройдет. Второй шестерка, ученый горьким опытом, ворон ловить не станет, а облагородить мне внешность, учитывая мое теперешнее физическое состояние, ему ничего не стоит. Да еще, наверное, остальная братва набежит, поможет меня пинать. В общем, я заткнулся. — Это глупо потому, что рано или поздно рэкет все равно на вас лапу наложит, — развил свою мысль Камена. — И никуда вы не денетесь. Мы же с вас пока по-божески брать собираемся. Пять процентов — разве это много? И потом, вы ведь, таксисты, все равно половину заработанного в свой карман кладете, так что не разоритесь. А взамен — моя крыша и максимум гарантии, что больше к вам ни одна шушера не сунется. Взаимная выгода.

— А как быть со смертью Четырехглазого? — поинтересовался я. Меня все больше разбирало любопытство, но — по другому поводу. Почему со мной до сих пор не покончили, почему продолжают вести светскую беседу, более того — пытаются убедить в своей правоте? Что-то неправильное было в этом. Загадочное. Что ли, в живых оставить хотят? Непонятно.

— Смерть… — вздохнул Камена. — Погорячились. Я погорячился, если конкретно. Теперь-то понимаю, что не надо было отдавать ту отмашку. Ну, а что прикажешь делать? Я — деловой человек. Я делаю деловое предложение. А в ответ — тишина. Я жду неделю, другую, потом звоню, чтобы узнать результат, а меня, мягко говоря, посылают на три конкретных буквы. Конечно, меня это разозлило. И я сказал, что надо брать быка за рога и показать, что мы не шутим. Поторопился, конечно. Потом подумал и понял, что действовать надо по-другому. Вот как с тобой.

Я крякнул, но Камена на это внимания не обратил.

— Твой друг умер. Жаль человека. Но посмотри на дело с другой стороны. Эта смерть — одна смерть. Все мы там будем. А если вы согласитесь платить мне, дальше все будет нормально. Мои ребята на вас не только пальца не поднимут, но и следить будут, чтобы другие не наехали. Если не согласитесь… Ну что ж. Допустим, уйду я в сторону, оставив все, как сейчас. И что? Через неделю, через месяц, пусть даже через год — все равно ведь найдется какой-нибудь неглупый человек, который повторит мою попытку. И где гарантия, что это будет не какой-нибудь отморозок, для которого человеческая жизнь стоит не больше выстрела? Тогда он перевалит половину вашего таксопарка, а вторая половина согласится с его условиями. Только это будет еще вопрос — сколько он с вас потребует? Пять процентов или половину? Поэтому, думаю, вам выгоднее принять мое предложение. Что скажешь?

Я долго ничего не мог сказать. Просто стоял, курил и удивленно таращился на него. Как-то само собой повелось, что самым убедительным в мире человеком я считал себя, несравненного. И дело тут вовсе не в тщеславии — боже упаси, я человек не тщеславный, хотя иногда и прорывается. Дело в том, что я на редкость болтливая сволочь, и добиваю соперника, если не аргументами, то количеством слов — напрочь.

Но, выслушав могучий монолог Камены, я усомнился, что в искусстве демагогии мне нет равных. Во-первых, его речь, только изредка прерывавшаяся моими восхищенными вздохами, была нисколько не короче большинства моих шедевров. И, судя по тому, что он нисколько не выдохся, при желании ему не составит труда сказать в три раза больше. Причем — самое для меня завидное — его речь была внешне совершенно аргументирована, и в этом он бил меня по всем статьям. И я добровольно, правда, в одностороннем порядке, подписал акт о безоговорочной капитуляции. Он был лучшим трепачом света.

Только вслух я по этому поводу ничего не сказал. До поры, до времени. Узнает, возгордится, вообще на обделанной кобыле не подъедешь. Вместо этого я задал вопрос, интересовавший меня в данную минуту неизмеримо больше:

— А к кому ты обращался со своим предложением?

— А кто там у вас всеми машинами командует?

Я снова задумался. Сказано было, не сказать, чтобы расплывчато, но туманно. Таких командиров в нашем третьем таксопарке было человек пять, начиная с Макареца и заканчивая директором. Чтобы не выглядеть совсем уж идиотом, я решил уточнить, и начал сверху:

— К директору, что ли?

— Нет, не с директором. Директора не было, — он собрал брови у переносицы, явно что-то припоминая. Потом просветлел лицом: — С завгаром!

— С Макарецом? — я удивленно вытаращил глаза. Вот ведь сволочь какая! Он носил на морде траур, когда нашли труп Четырехглазого, он нацепил презрительную мину, когда таксеры и механики объявили мне бойкот, и это после того, как, получается, сам и стал причиной его гибели, а через это — бойкота в мою сторону. Эх, выбраться бы из этого долбанного во все щели молочного комбината, я бы высосал Макарецу левый глаз и выплюнул туда, где пасутся вороны. Пусть клюют. Они глаза любят.

— Тебя это удивляет? — лениво спросил Камена.

— Не то слово, — буркнул я. — Выпустил бы ты меня отсюда, я бы ему Хиросиму с Нагасаками в усеченный отрезок времени и пространства устроил.

Камена усмехнулся и неожиданно удивил меня так, что мои зубы разошлись в разные стороны и я еще долго после этого не мог грызть семечки. Он сказал:

— А я тебя выпущу.

После минуты молчания, в течение которой я с горем пополам пришел в себя и обрел способность выбирать более или менее приличные выражения, добавил:

— С одним условием.

Я облегченно выдохнул:

— Ну, я так и знал, что в этом гешефте будет какая-то хохма. Что за условие?

Камена оценивающе посмотрел на меня, потом протянул руку к столу, заваленному бумагами и побарабанил по столешнице:

— А условие вот какое. Ты возвращаешься назад и рассказываешь своим парням о выгоде сотрудничества со мной. И постараешься их убедить.

— Они могут и не согласиться, — резонно возразил я. Даже при том, что совершенно не имел в виду передавать таксистам содержание этого разговора.

— Могут, — согласился он. — Тогда ты постараешься еще раз. В конце концов, в этом есть и твой прямой интерес.

— Чтобы я понимал — и ведь да, так нет! — я сокрушенно помотал головой. — Будь добр, объясни популярнее.

— За тоном следи, — одернул меня Камена. — Я тебе не кум, не сват и не брат. Но, раз ты просишь, поясню. Твой интерес в том, что раз в месяц ты будешь иметь свои пять процентов от суммы, получаемой мной. Думаю, это будет немало — за одну-единственную услугу. Убеди своих коллег — и деньги твои.

Я прикинул. Да, действительно выходило, что сумма будет немалая. С такими доходами можно бы и не переживать за то, что меня выпирают с работы. Конечно, жизнь на них вряд ли назовешь королевской, но на хлеб с маслом хватит. Только — вот незадача — в предложение вкралось коротенькое словечко «бы». И это самое «бы» недвусмысленно заявило: ничего ты, братец, такого не сделаешь. И сам это прекрасно знаешь.

Конечно, знаю. Дело не только в том, что мне совесть не позволит. Но и в том, самое смешное, что эти мои коллеги — Генаха, Ян, Рамс, Чудо и прочие — со мной даже разговаривать не станут, я сам постарался недавно. И потом, зная их гордый нрав, с полной ответственностью, как товарищ Маяковский, могу заявить: никогда они на такую сделку не пойдут. Скорее, позабирают у своих карапузов-двоечников рогатки и луки со стрелами и, как я недавно, но в отличие от меня, всем племенем, выйдут на тропу войны. Свои кровные — дело чести.

Но не говорить же обо всем этом Камене! Да и не поймет он, я знаю. Поэтому, помявшись для приличия, я сказал совсем другое:

— Деньги хорошие. И предложение, кажется, дельное. А можно вопрос? С тем хуцпаном, который мне про тебя рассказал, ты что сделал?

— Ничего хорошего, — лаконично ответил он и заткнулся, давая понять, что это, в принципе, не мое дело и совать в него нос мне не следует.

— Можно еще вопрос, — я не сдавался. — Ты отдашь мне того урода, который моего корешка порешил?

— Нет, — еще более лаконично, чем прежде, отозвался он.

— Зря, — сказал я. — Я думал, мы подружились.

Камена вдруг взорвался. Наверное, сказалась бессонная ночь. А может, и моя наглость возымела действие. Он бабахнул кулаком по столу и, зло сощурив глаза, уставился на меня, цедя сквозь зубы:

— Послушай, большой ребенок! Я не Дед Мороз и даже не дед Мазай. Я отпускаю тебя с миром, потому что ты мне нужен. И даже даю тебе шанс хорошо подзаработать. Поэтому не выводи меня из терпения. Иди домой, потом на работу, но запомни — попробуешь обмануть меня — из-под земли достану!

Ох, сколько их было, таких рудокопов, мечтавших достать меня из-под земли! Спасибо, конечно, Камене, что отпускает меня, но если б он только знал, какую ошибку делает! И очень хорошо, что он в конце концов дал волю чувствам. То, что было у него на душе, вырвалось наружу, и я увидел его доподлинным. А бороться с человеком, зная, каков он есть на самом деле, а не напоказ, гораздо легче, чем делать то же самое вслепую.

— Хорошо, — я смиренно склонил голову. — Я буду стараться.

Глава 6

Хрен он, конечно, угадал. Нифига я не буду стараться. У меня были свои интересы, и они значительно отличались от интересов Камены.

Впрочем, с этим понятно. Камена мягко стлал, да спать жестковато было. Он, падла, отправил меня домой пешком. А я вам как на духу скажу — от гормолококомбината до улицы Продольной, где имел честь проживать некий Михаил Мешковский, не ближний свет. Не сказать, конечно, что туда только самолетом можно долететь, но — изрядное расстояние. Чтобы не соврать, километров около четырех. Будь я нынче, как я — двое суток назад, то отмахал бы эти километры, даже не заметив их. И да, так нет. У меня болело тело. У меня не гнулись ноги. И вообще я был, как старая больная обезьяна, так что поход к дому для меня представлялся подвигом.

Но я его совершил. Цепляясь за перила обеими руками, я с грехом пополам спустился с четвертого этажа, где заседал Камена, и Железным Дровосеком, который опять забыл дома масленку, проковылял до дежурки. Охранник все так же хмуро и безразлично окинул меня взглядом, кивнул и отвел глаза. С той точки, где я находился, кстати, можно было разобрать, что он не просто так таращится в никуда, а вполне определенно смотрит телевизор. Ночной канал. Или видео. Какое-то крутое порно. Правда, почему-то без звука. И непонятно было, чего он все время хмурился. Если ему не нравилось порно, тогда какого рожна его смотреть? А если ему самому хочется принять участие в таком шоу, то зачем сидеть здесь? Загадка, в общем.

Но заострять на этом внимание я не стал. Если сидит и смотрит — значит, ему нравится сидеть и смотреть. А страдальческое выражение на лице — не больше, чем маска. Я проковылял мимо и, оставив страдальца-извращенца страдать и извращаться, выбрался, наконец, на улицу.

Здесь было свежо и пусто. И темно — осень, все-таки, светает поздно. Даже если сейчас и утро, свет с неба не торопился извещать об этом. Впрочем, о времени я не имел ни малейшего представления. Мои биологические часы были напрочь сбиты задолго до последних событий работой в таксопарке — дневной, ночной, вечерней — и нуждались в капитальном ремонте. Только вот ремонтировать их было без толку, пока я буду продолжать вести такой беспорядочный образ жизни.

Чтобы определиться поконкретнее о состоянии дел в четвертом измерении, я посмотрел на окна стоящего напротив дома. Если и утро, то очень и очень раннее — светилось лишь несколько зашторенных квадратиков. То ли полуночники гоняли чаи на своих кухнях, то ли спортсмены и работяги начали пробуждаться к забегам и заботам нового дня. В общем, относительно того, который нынче час, я остался в прежнем неведении. Проще было спросить время у охранника в дежурке, но я справедливо сомневался, что он согласится оторваться от телевизора и посмотреть на часы. Зрелище совершенно не то. Не возбуждающее.

Так что мне ничего не оставалось, кроме как смириться с неизбежностью и стартовать в долгое путешествие под скромным названием «дорога домой».

Поначалу мелькнула мысль поймать частника, но потом я сообразил, что ничего глупее в голову прийти не могло. Потому что денег у меня не было, а расплачиваться натурой я не хотел и не собирался. А посему вздохнул и пошел пешком.

Я не ожидал, что дело окажется легким. Но и не думал, что оно будет таким сложным. Привяжите к ногам и туловищу по длинной палке с каждой стороны, и вы поймете, о чем я говорю. Меня, как пароход в бурю, кренило из стороны в сторону, бросало, будто на волнах, и вообще я чувствовал себя отвратительно.

Пару раз за первый час пути, в который мне удалось покорить — шутка сказать! — почти километр, меня обогнали такси с фирменным знаком третьего таксомоторного. Первый принадлежал Дедушке Будильнику, второй — Генахе Кавалеристу, вернее, его сменщику Габрияну. Ни тот, ни другой не притормозили и даже не обернулись, хотя ехали порожняком. Допускаю, конечно, что в роботоподобной фигуре, штурмом берущей метр за метром, трудно было узнать меня, но ведь и с первым, и со вторым я проработал почти по десятку лет, и они видели меня всякого. Так что могли хотя бы приостановиться и поинтересоваться, я это или не я. Даже при том, что с их стороны в моем направлении имел место бойкот, но если мне хреново, то святое дело — оказать помощь страждущему, чего бы он не натворил до этого. По крайней мере, раньше таксопарк всегда жил по такому принципу. Не знаю, может быть, со смертью Четыре Глаза во всех что-то надломилось и прежние законы утратили силу. Как бы там ни было, а мои коллеги, ничтоже сумняшеся, промчались мимо. Бедный Камена, как он ошибался, рассчитывая на мой разговор с ними! Впрочем, его проблемы, мне же предстояло ковылять дальше.

И я плелся, похожий на зомбика, но не зомбик. Просто мне очень нужно было добраться до дома. Времени впереди — уйма, дорога длинная, вокруг — темень, тишина, никто не мешает. А значит, можно и мозгами пораскинуть. Я в последнее время часто этим видом спорта занимаюсь, скоро чемпионом стану, сказать — не соврать. Только вот мысли у меня почему-то были не о только что состоявшемся разговоре в кабинете Камены, а об уже более суток, как канувшей в Лету аварии.

Вспомнилось, что в машине был пистолет. Почему вспомнилось — понятно. Я спешил домой не просто так, а с определенной целью — взять ключи и спуститься в подвал, где у меня, запасливого, хранился небольшой арсенал. Шесть гранат системы Ф-1 той поры, когда наши под танки кидались, автомат АК-74 с тремя неполными магазинами к нему, да штук с десяток пистолетов разных марок, моделей и калибров.

Криминализация, понимаете. Лет пять после армии я и не помышлял о собственной коллекции оружия — мне вполне хватало монтировки, кулаков, а, в крайнем случае, моего хорошего друга и коллеги, крепко повязанного на криминалитете — Бэка, царство ему небесное. Но после того, как в многочисленных хипешах стало с завидным постоянством принимать участие огнестрельное оружие, выводы сделались сами собой, независимо от меня. И в моем хозяйстве стали появляться большей частью трофейные, а иногда и благоприобретенные — причем за деньги, иногда хорошие — стволы и прочие орудия массового поражения.

Но это так, к слову. Мне стало интересно, что подумали менты, обнаружив «Браунинг» в изувеченной машине. А в том, что они его обнаружили, хотя при очной встрече в больнице об этом и умолчали, я не сомневался. Не такие уж они серые, как кажутся с виду. Вполне серьезные ребята тоже носят форму, именно им обычно и поручаются самые серьезные случаи. А работу свою они умеют делать вполне профессионально. При желании, конечно.

Мое счастье, что я перед погрузкой сбитого туловища в салон положил пистолет на панель приборов. При ударе он мог забиться куда угодно, так что, по большому счету, с меня взятки гладки. И вряд ли на нем можно будет обнаружить отпечатки пальцев — когда раненному в живот оторвало голову, кровь должна была забрызгать все на свете. Наверное, это и явилось причиной скромного молчания ментов в больнице.

Нет, все-таки зря я грешил на удачу, якобы отвернувшуюся от меня. Ничего подобного. Старушка по-прежнему оставалась моей верной поклонницей. За последнее время выручала трижды. В первый раз — в связи с «Браунингом», во второй — когда я остался жив и даже, по большому счету, цел во время аварии, и в третий — чуть больше часа назад, когда Камена нежданно-негаданно сделал мне царский подарок — оставил жизнь.

Неожиданно бросилось в глаза, что среди окон в домах все чаще и чаще попадаются освещенные. Да и на дороге становилось все суетливее. Проехала поливальная машина, обрызгав меня водой с ног до головы. Потом активизировались и обычные граждане, помчались куда-то вдаль, вцепившись руками в баранку, а в предрассветную мглу, чуть разреженную светом фар — невыспавшимися глазами. Первые трудовые или посттрудовые ласточки. В общем, дело явно шло к рассвету, а до моего дома оставалось еще километра два с хорошим гаком. Сколько это будет во временном исчислении — вопрос вопросов.

Рядом взвизгнули тормоза и громыхнул, пытаясь остановиться в одном месте в одно время, металл обшивки автомобиля.

Я обернулся. Старый-старый УАЗ-469, который давно бы умер своей смертью, если бы какой-то изверг-механик прекратил издеваться над ним, стягивая детали воедино проволокой. Уазик, конечно, продолжал жить, но жизнь была ему явно не мила. Он хотел покоя, он хотел в переплавку.

По борту шла относительно свежая синяя полоса, на которой было написано: «Патрульно-постовая служба». Как раз то, что мне и требовалось в моем состоянии. Я, надо полагать, был в стельку пьян, буйно хулиганил и вообще представлял собой угрозу обществу. А потому невыспавшийся наряд пэпээсников просто не мог проехать мимо такого образчика антиобщественного поведения.

Дверца распахнулась и оттуда высунулась распухшая от постоянного недоедания физиономия в дурацкой кепке:

— Куда путь держишь, друг?

— Домой, собственно, — а что ему еще сказать в такой ситуации? Тем более, что это правда.

— Ну, садись, довезем.

— Оно, конечно, большое спасибо от всего моего необъятного сердца, — душевно поблагодарил я. — Только я же вас знаю. Вы меня вместо дома прямиком в вытрезвитель доставите. А это будет зря, потому что я сегодня в рот не брал.

— Серьезно? — удивилась пухлая физиономия. — А чего это ты каждый столб обнимаешь? Да и одежонка на тебе не по сезону, не осенняя. Если скажешь, что от трезвого образа жизни, то рассержусь, сразу предупреждаю.

— Оно конечно, — согласился я, — одежонка на мне не ахти. Только это не моя одежонка. В больнице выдали. Я же из больницы иду. Потому и столбы все мои.

— Сбежал? — спросил мент.

— Вроде того, — я кивнул. — Да ты сам посуди: человек только после аварии, все тряпки, деньги и документы, поди, псу под хвост, потому как в крови испачкались. А кормежка у них там отвратительная — раз, а по выписке из больницы во что-то наряжаться надо будет — два, а никого у меня нету и никто не принесет мне передачку — три. Ну, как я мог не сбежать?

— Не мог, — согласился пэпээсник и задумчиво посмотрел на меня. — А ты правду говоришь?

— А то! — гордо сказал я. — Я за свое правдолюбие золотую медаль на выставке достижений народного хозяйства получил.

— И далеко тебе еще идти, орденоносец?

— Медаленосец, — поправил я. — До Продольной. Часа два еще.

— Какие два часа?! — удивился он. — Тут двадцать минут ходу!

— Это твоими ногами, — возразил я и, подумав, добавил: — И моими — двое суток назад. А теперь мне два часа шлепать. Так вы бы сделали доброе дело, и вправду подбросили бы меня. А я при встрече о вас Богу словечко замолвлю.

— Спасибо, мы как-нибудь сами, — возразил мент. — А вот довезти, пожалуй, довезем. Залазь.

Я продрался через придорожную клумбу и подошел к Уазику. «Залазь» — это сильно сказано. Может бревно залезть в машину? Вот и я не мог. Потоптался у открытой двери, два раза попытался задрать ногу и заругался нехорошей бранью. Менты, поняв, что от них требуется, схватили меня за разные выступающие предметы туалета и втянули внутрь, а после того, как я с грехом пополам устроился на сиденье, захлопнули дверь. И мы поехали.

Сидя в пыльном салоне Уазика, я размышлял, что, собственно, фортуна еще раз подкинула мне добрячок. И еще — что среди ментов тоже встречаются порой неплохие люди, которых власть над другими людьми не испортила. Хоть и единицы, но есть. Правда, в данный момент эти неплохие люди мешали мне сосредоточиться, приставая с рассказами типа: «А мы смотрим, идет, шатается, одет по-дурацки. Ну, думаем, или пьяный, или из психушки сбежал», и с вопросами вроде: «А что за авария-то была? А как машину — сильно помяло?». Я, конечно, старался на все это реагировать прицельно, но исключительно из вежливости.

А это, надо сказать, было непросто. У ментов, за чьими плечами имелась бессонная ночь, отчего их языки стали похожими на веники, сделалось недержание речи. Их было трое, и каждый хотел что-то услышать от меня, а я был один и, естественно, на всех угодить не мог. Но они не обижались, продолжая пороть глупости все пять минут езды до моего дома.

Пять минут! Всего пять, натурально. Они сэкономили мне кучу времени и сил, доставив к месту назначения. Я даже не опозорился перед соседями, поскольку те меня не увидели — на дворе все еще стояла тьма.

Из Уазика я, с горем пополам, выбрался сам. Отсалютовал напоследок стражам порядка пионерским салютом, которым так любил в свое время баловаться ныне покойный Четыре Глаза, и направился к подъезду. Менты пожелали мне всего-всего, в том числе благополучно добраться до квартиры, скорейшего выздоровления и толстую невесту, и тоже отправились по своим делам, которых у них было, думаю, ничуть не меньше, чем у меня.

Никогда не думал, что настанет время, и товарищи в серой правозащитной форме окажут мне помощь. А вот поди ж ты. Впрочем, прелесть нашей жизни в том и заключается, что никто и никогда — кроме Бога, наверное — не может сказать, что с нами будет завтра. Даже при том, что сегодняшнее положение, казалось бы, незыблемо, оно может — вдруг! — рухнуть в одночасье и все обернется на сто восемьдесят градусов. Иногда это радует, иногда пугает, смотря по тому, в чью пользу раскидывает карты Его Величество Случай.

Такая вот философия. Она может устраивать, может не устраивать, но она есть. У меня, по крайней мере.

Цепляясь, как и в здании молококомбината, за перила, я поднялся на свой этаж и понял, что дурак. Ключа у меня не было. Обидно? Конечно. Безусловно. О чем разговор. Досадно? Не то слово. Мне хотелось орать матерные ругательства, биться головой в дверь, — неважно, свою ли, чужую, — или, на худой конец, написать на стене все, что я думаю об этой жизни, этом доме, его обитателях и их родословной.

Я рвал извилины, напрягая мозг в попытках решить неожиданную проблему. Жаловался, что мне слишком много приходится работать головой, а на самом деле еще и не доработал. Не подумал, то есть, о самом главном — как попасть домой. Причем не к кому-нибудь, а к себе — шутка сказать!

Но ничего некультурного делать я не стал. Предпочел еще раз пораскинуть мозгами, небольшой запас которых еще умудрился сохранить. И пришел к выводу, что надо постучаться к соседу и попросить у него чего-нибудь железного на предмет взламывания собственного замка. Что, с завидной последовательностью, и проделал.

Сосед на момент открывания дверей лицо имел глупое, сонное, недовольное и слегка удивленное. При виде меня сонливость и недовольство напрочь исчезли, зато глупизна (так это по-русски, да-а?) и удивление вдвое увеличились. Я его вполне понимал. Глядя на такую акварель, какую являл собою я, я бы и сам окончательно поглупел.

— Тебе чего? — спросил сосед. И добавил: — Ты чего?

— Их бин больной, — пояснил я. — Домой попасть не могу. Ключ забыл. Дверь открыть нечем. Выручи.

— Я че, взломщик, да? — он стал совсем дурной, и мне пришлось объяснять на пальцах:

— У тебя проволочка железная есть? — кивок. — Это хорошо. А пассатижи? — еще кивок. — Опять хорошо. Тащи их. И топор на всякий случай прихвати.

Сосед исчез. Он в свое время пару десятков лет прослужил в армии, и с тех пор у него осталось непреодолимое желание — если хотите, можете назвать это комплексом служебной собаки — немедленно реагировать на приказы, отданные командным тоном. И сейчас я этим комплексом бессовестно воспользовался.

Ждать пришлось минут пять — сосед, помимо всего прочего, натянул трико, хотя я его об этом совсем не просил. Но то, о чем я просил, он тоже сделал. А именно — вынес десятисантиметровый шмат железной проволоки, плоскогубцы и топор. Я с благодарностью принял все это и поковылял к своей двери, где взялся за дело. Сосед пристроился у меня за спиной, то ли следя, чтобы я не попортил его инструмент, то ли горя желанием научиться ремеслу взломщика, коим он, по его собственному признанию, не обладал. Меня это раздражало, но не настолько, чтобы оставить попытки попасть домой.

А потому я первым делом изящно выгнул из проволоки букву «зю» и засунул ее в замочную скважину.

Не скажу, чтобы сосед выбрал достойного учителя. Относительно борьбы с разного рода замками и запорами опыт у меня был небогатый. Но тут пришлось иметь дело со своим родным замком, а потому после десятка минут напряженной и примерно равной борьбы я его одолел. К моему собственному удивлению, даже топор не понадобился. Язычок замка щелкнул раз, через минуту — еще раз, и я, облегченно вздохнув, вытер лоб рукой. Все-таки прибегать к крайнему средству — крушить дверь в щепу — не хотелось. Как ни крути, а за этой дверью мне предстояло еще пожить. И я очень надеялся, что не один год.

Протянув соседу инструмент, я поблагодарил его. Он принял подношение и, сволочь такая, подозрительно повертев в руках проволоку, проворчал, делая вид, что себе под нос:

— У меня три года назад квартиру обокрали. Наверное, такой же проволочкой воспользовались.

Я бы много нашел слов, чтобы поставить его на место и заставить прекратить крошить бублики на относительно честных людей, но у меня, как ни странно, не возникло желания устраивать перепалку на лестничной площадке. А потому я сказал просто, но с достоинством:

— Может быть, и такой. А может, и алюминиевой. Не знаю. Меня при этом не присутствовало. Еще раз дикое спасибо. С меня шампанское и цветы. Шолом. — И, шагнув во тьму собственного коридора, закрыл дверь.

Теперь можно было расслабиться. Я находился в своей квартире, я вырвался из цепких лап Камены, — фиг с вами, он сам меня отпустил, не в этом суть, — я отделался легким испугом и тяжелыми ушибами в страшенной аварии. Но главное — я был жив. А потому имел возможность начать новую атаку. Раз уж во время предыдущей недальновидный противник не удосужился разбить меня на голову, решив, что, отбросив на прежние позиции, притушит мой воинский пыл.

Дудки. Мне бы сам Наполеон позавидовал. Моему упорству и прочим прелестям, которые делали наши с ним характеры похожими. Он после Эльбы все сделал наспех — и получил по мозгам. Я же к своему Ватерлоо решил подготовиться более обстоятельно, чтобы не оставить противнику ни одного шанса.

Первым делом — подкрепить силы путем поедания чего-нибудь полезного и калорийного и хорошим крепким сном. И я направился в кухню.

И, готовя себе омлет с колбасой, захихикал — подозреваю, весьма гнусно. Потому что снова подумал — ой, какой же кретин Камена! Какого непростительного дурака он свалял, отпустив меня живым! Куда проще и спокойнее было приказать своим шестеркам порешить меня где-нибудь за городом. Но он не сделал этого. Я конечно, понимал, что Камена не знал — и не мог знать — какое я, в сущности, говно, как я могу портить жизнь простым людям вроде него, и чувствовал себя почти скотиной из-за того, что не предупредил его об этом. Ну, да ничего. Перебьется. Мы, все-таки, по разные стороны баррикад. О своих недостатках он меня тоже не предупреждал.

Омлет красноречиво шкворчал на сковородке, призывая меня наконец сесть за стол. Я, в принципе, не возражал. Но, поскольку хотел еще и кофе, решил дождаться, когда вскипит вода, и лишь потом принялся за еду.

После первого номера восстановительной программы последовал второй. А именно — я направился в спальню. Готовиться к Ватерлоо — так готовиться. На часах было семь сорок три утра. Совсем немного для такого насыщенного дня, который, к тому же, за свою треть не перевалил.

Скинув больничное тряпье, я растянулся на постели, даже не разбирая ее, и сразу вырубился. Организм, переживший столько стрессов за последнее время, требовал своего. И он свое получил. Не смотря на только что выпитый, причем на полный желудок, кофе, я заснул, дав ему возможность восстанавливаться, рассасывать гематомы и заниматься прочими необходимыми делами.

И он с упоением занимался этим на протяжении следующих пяти часов. А потом я проснулся. Встал, оделся, — уже в свое, в привычное, — отправился в кухню обедать, и все это время гадал, стало мне полегче, чем утром, или нет. Понять было сложно, измерить — невозможно, потому что шкалы измерения боли еще никто не удосужился придумать. На мой взгляд, совершенно зря. Но, судя по тому, что на сей раз мне удалось, причем, без особого нервного напряжения, самому одеться, приготовить обед и выполнить прочие жизненно необходимые мелочи, состояние было гораздо лучше, чем в первый день после аварии.

И это нельзя объяснить только тем, что я начал привыкать к боли. Проснувшись в больнице, я действительно не мог согнуть ни руку, ни ногу, ни прочий какой сустав — они просто-напросто не сгибались. Сейчас, исходя из того, что обедал я сидя, а одеваясь, принимал самые разнообразные позы, они стали сгибаться, причем значительно. Даже лучше, чем ночью, когда я шел домой. Вот так.

А боль — она осталась. Все такая же тупая и неотвязная. Не сказать, чтоб нестерпимая — я ведь ее терпел. Другое дело, что привычка действительно появилась — порой я даже забывал, что у меня болит все тело. И это тоже был обнадеживающий симптом.

Из дома я вышел в половине второго. На повестке дня стояло два вопроса — посещение больницы и таксопарковского гаража. Третий вопрос был дополнительным — проверить, нет ли за мной хвоста. Хотя я и не был уверен, что сумею его обнаружить, окажись он в действительности. Поход в подвал за оружием я решил отложить на потом.

В больнице мне необходимо было забрать свои вещи — те из них, которые уцелели. Кое-что, думаю, должно было уцелеть. Я не рассчитывал получить обратно пистолет — нафиг нужно, пусть находится там, где находится сейчас, мне не жалко.

Поймав частника — таксистов я даже не пытался останавливать, опасаясь, что весть о моей измене распространилась по всем таксопаркам города, а значит, для многих знакомых и даже незнакомых коллег я стал нежелательным пассажиром. Вот частник — другое дело. Этот за определенные бабки хоть мамонта из мезозоя доставит. Ему по фигу, что Генаха Кавалерист при виде меня плюет себе под ноги ядовитой слюной, а Рамс дарит меня видом своей краснощекой задницы. Частник деньгу зашибает.

Причем, в отличие от таксистов, частники редко отличаются болтливостью. Такой вот и мне попался. Спрятав пятнашку, протянутую мной, в карман, он без лишних слов открыл запор двери, дождался, пока я усядусь, после чего быстренько доставил меня туда, куда я хотел. И укатил ловить следующего клиента. И все это — молча. В его машине говорило только радио, да и то в основном чушь.

В больнице на меня посмотрели, как на приведение. Медсестра в приемном покое выкатила буркалы, как стрекоза, которую изнасиловал муравей. Эта была та самая черноволосая, потертая жизнью и ее обитателями красотка. Вторым действием, последовавшим сразу за выкатыванием глаз, стало то, что она выскочила из-за своего вахтенного стола и умчалась куда-то, так памятно подергивая на бегу ягодицами.

Наступила, как я понял, моя очередь выкатывать глаза из орбит, что я и проделал. Ни тебе «здрасьте», ни «до свиданья» — выскочила, убежала, и вся любовь. Даже номера полевой почты не оставила. Ужасно невежливо.

Но вскоре перезрелая красотка в белом халате появилась снова. В сопровождении того самого доктора, что по доброте душевной наобещал мне аж две недели постельного режима.

Медик со своей спутницей в кильватере приблизился и строго уставился, почему-то, мне в рот:

— Явился?

Мне ничего не оставалось делать, как развести руками — ну, да, явился.

— А где Вера? — снова строго спросил доктор.

— Какая Вера? — я еще сильнее вытаращил глаза, потому что, по-честному, ничего не понял.

— Медсестра Вера, — повысил голос доктор. — Которая дежурила в ту ночь.

— Понятия не имею, — снова — в третий раз! — честно ответил я. — Меня из вашей больницы сперли самым наглым образом. Прямо посреди ночи. Я от страха даже сознание потерял и в памперсы написал. Три здоровых и страшных мужика. Но никого из них Верой не звали. А будете приставать, я на вас в суд подам. За моральный ущерб. Замучаетесь платить. Что за порядки у вас? Я так на одни памперсы работать буду.

— Это правда? — спросил доктор, помягчев.

— Конечно, — кивнул я. — Памперсы-то одноразовые. А ты знаешь, сколько они стоят?

— Я не про памперсы, — промямлил медик. — Ты действительно не знаешь, где Вера?

— Не, ну вы посмотрите на этого виртуоза шприца и аспирина! — хихикнул я. — Я ему сообщаю, что меня из его богадельни посреди ночи сперли трое каких-то уродов, которыми американцев сорок лет пугали, а он о какой-то Вере беспокоится, которую я и в глаза не видывал!

— Тише, тише! — умоляюще замахал руками совершенно убитый доктор. — Я вас прошу, не кричите — услышат пациенты, разволнуются, а это нам ни к чему.

Как интересный момент, я отметил, что он вроде как и не удивился тому, что меня украли из больницы. То, что принял мои слова на веру — факт. То, что испугался — тоже факт. Значит?.. А вот что это значит, я пока понять не мог. Вряд ли доктор был связан с похитителями — слишком испуганно выглядел, не тянул на преступника. Скорее всего, как-то случайно узнал о происходящем, но, понимая, что поделать с этим ничего не сможет, решил заткнуться и молчать в тряпочку. А может, его припугнули чем-то, продемонстрировали возможности мафии, и он согласился, что это грандиозно. Всякое могло быть.

— А отошли-ка ты сестру обеды разносить, — медленно проговорил я, глядя ему в глаза, словно старый гипнотизер. — Перекинуться надо парочкой слов.

Доктор вздрогнул, повернулся к красотке и пробормотал:

— Людмила Викторовна, сходите, разнесите обеды больным.

— Обед давно кончился, Николай Федорович, — растерянно возразила она.

— Тогда ужин разнеси, — я перевел свой удавий взгляд на нее. — Если ужин кончился, тогда утки разнеси. Таблетки разнеси. Все здание разнеси, только не стой тут. У тебя уши нежные, розовые. А наших разговоров послушаешь, они у тебя толстыми, трубчатыми станут. Синими. В общем, свободна.

Медсестра заворожено кивнула и пошла прочь. Я подивился. Вот вам, граждане, пример обыкновенного чуда. На старости лет у ничем не примечательного товарища Мешковского прорезался талант гипнотизера, которого за ним раньше отродясь не наблюдалось.

Снова посмотрев на доктора, я медленно и сурово проговорил:

— Пойдем куда-нибудь. Поговорить надо. Тет на тет. Чтоб ни одно лишнее ухо в наш разговор не вклинивалось. Организуй отдельный кабинет.

Доктор побледнел, и стало видно, что у него трясутся губы и руки. Он повернулся и пошел куда-то. Куда — не сказал, но я так понял — организовывать отдельный кабинет. А потому пошел за ним.

Особо напрягаться испуганному медику не пришлось. Он просто протопал в свою рабочую обитель, где и расположился за столом. Я устроился в кресле напротив и снова уставился на него невинными, как у младенца, но очень дьявольскими очами:

— Рассказывай, праправнук Гиппократа!

— О чем? — он скромно потупился и принялся крутить в пальцах какой-то маленький, подцепленный с поверхности стола предмет. То ли скрепку, то ли неизвестный мне медицинский инструмент.

— Обо всем, что знаешь. Опусти младенчество, юношество и зрелость. Начни сразу с того момента, как я здесь появился.

Доктор вздрогнул и сник еще больше.

— Они пришли… Трое, как ты и говорил… Сидели там же, где и ты сейчас…

— Что, все трое? — я удивился.

— Нет. Двое стояли за спинкой. И сказали, чтобы я — ни гу-гу. А то они позаботятся, чтобы Вере было плохо. Если бы со мной — это другое дело, этого я не боюсь. Но с Верой… Я не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось.

— Любимая? — понимающе спросил я.

— Невеста, — уточнил он.

— И что?

— Они сказали, что придут вечером. Только вы тут вечером нажрались и бедлам устроили. Я даже думал, что милицию вызывать придется. Когда они пришли, так им и сказал. Они тебя сразу трогать не стали, сказали, что придут ночью. А ихний главный…

— В квадратных очках, пятнистый? — уточнил я.

— Да, — кивнул доктор. — Он сказал, чтобы я смотрел за Верой, а то с ней может что-нибудь случиться. И так неприятно усмехнулся. А ночью меня тут не было — не моя смена, что я тут делать буду? Прихожу сегодня утром, мне говорят, что исчез ты и исчезла Вера. Вот я и подумал, что вас вместе… Нет?

— Как видишь, — сказал я. — Даже ни разу. Хотя, конечно, может быть, что отсюда нас забирали вместе. Я сознание еще в палате потерял, а в себя пришел только в машине. Но никакой Веры там не было — только я, те трое, да водитель.

Так мы сидели и пялились друг на друга. Наконец доктор не выдержал и выкрикнул визгливым фальцетом:

— Ну, что еще?

— А что? — удивился я. — Есть еще что-то?

— Нет! — взвизгнул он. — Отстань от меня! Ничего я не знаю! Я хочу знать, где Вера!

— Не знаешь, но знать хочешь, — констатировал я. — Это хорошо. Это обнадеживает. Можно рассчитывать, что ты не откажешь мне в медицинской помощи, когда я в ней буду нуждаться? А я взамен обещаю поузнавать, что стало с твоей Верой.

— Правда? — он с надеждой посмотрел на меня. — Тогда, конечно, можешь рассчитывать.

— Вот и чудненько, вот и договорились, — я довольно потер руки. — А пока выпиши-ка мне справочку, что я все это время, плюс недельку-полторы, провел в вашем антиблошнике, чтобы я ее на работе мог предъявить. Да прикажи отдать мои вещи. Те, конечно, что сохранились.

— А ты что, уходишь? — ошарашено спросил доктор. — А лечиться?

— А твою Верочку искать? — в свою очередь, спросил я. — Пусть больные лечатся, а у меня голова пока в порядке, да и дел невпроворот. И это… Если менты снова интересоваться будут… А они интересоваться будут — на предмет беседы со мной… Говори им, что у меня дикий бред и полная невменяемость. Денька на три еще.

— Ну, как знаешь, — недоверчиво протянул доктор. Вытянул бланк из кучи таких же, заполнил его и протянул мне. — Это ты на работе покажешь. Я на всякий случай больничный тебе еще на пару недель продлеваю. — Встал и вышел.

Я усмехнулся. Не выйдет у Макареца так запросто отправить меня на вольные хлеба. Пока я на больничном, уволить меня никто не имеет права. Вот выйду — и доработаю свои две недели. Попью кровушки. Испуганный медик, сам того не подозревая, сделал мне небольшой, но приятный добрячок.

Доктор вернулся с большим целлофановым пакетом черного цвета.

— Вот твои вещи.

Я встал, взял пакет и протянул ему руку:

— Если найду твою Веру, думаю, на свадьбу ты меня пригласишь.

— О чем разговор! — он вдруг широко улыбнулся и крепко, словно тисками, сжал мою ладонь.

— Я все-таки больной, — сказал я и поморщился. Доктор смутился, а я, воспользовавшись моментом, вышел. Веру я, конечно, попробую найти, но только если поиски окажутся в рамках моих собственных интересов. Специально ради нее я надрываться не собирался. А вот обнадежить грустного медика нужно было. Да и заиметь в тылу собственный лазарет в его лице тоже неплохо. Кто знает, вдруг пригодится.

Пока добирался — опять на частнике — до таксопарка, просмотрел, что было в пакете. Мои и даже не мои, перепачканные в крови и чужих мозгах шмотки. В отдельном свертке — бумажник и документы. Я достал сверток и сунул его в карман куртки. Большой пакет, выбравшись у таксопарка, бросил в урну. И пошел в гараж.

Я рассчитывал, что в это время здесь никого, кроме механиков и Макареца, не будет. Такой расклад был бы мне на руку, поскольку давал возможной перекинуться с дражайшим завгаром парой ласковых. Может даже на кулаках. Но я не учел одного. А именно — угодив в памятную аварию, я лишил рабочего места не только себя, но и Яна. И теперь Литовец сидел на краю смотровой ямы, свесив туда ноги, курил, не обращая никакого внимания на вездесущее сексотское око Макареца, и болтал с Вахибом. Вахиб возился под какой-то машиной — очевидно, заменой моей погибшей «Волге» — и что-то бурчал в ответ. О чем они общались — бог весть, но я решил, что в любом случае не стоит прерывать этой беседы. Тем более, что в гараже со мной решили не разговаривать. А потому направился прямиком к рабочему столу Макареца.

Но меня, как ни странно, окликнули. Еще более странно, что окликнувшим оказался Литовец. Синяки на его лице не прошли, просто из синих и красных они стали изжелта-зелеными, от чего физиономия стала походить на бред культового режиссера, задумавшего снять фильм об инопланетянах.

— Мишок! — крикнул Ян. — Постой-ка.

Я обернулся. Он встал и направился ко мне. Я попытался угадать, что ему нужно. Вряд ли он сейчас затеет драку — да я бы и не стал с ним драться, друг ведь. Хоть он и считал, что это уже не так. Еще более сомнительно, что Ян сделает вид, будто того утреннего разговора в моей квартире не было. Так что в догадках относительно темы предстоящей беседы я потерялся.

— Ну что, Мишок, и ты попал под их пресс? — сказал Ян и широко улыбнулся. Его это обстоятельство, похоже, радовало. — Я же тебе говорил.

Я взглянул ему в глаза, и вдруг что-то щелкнуло в моей груди, голова высоко задралась, зубы стиснулись, и слова ответа с трудом продрались сквозь них:

— Но ведь я не ставил машину под окно, правда?

— Успел, значит, и ты отведать из общего котла, — добавил Литовец, правда, уже не так уверенно.

— А я эту мацу на всех уже десять лет кушаю, натурально, — буркнул я уже своим обычным тоном, развернулся и направился в закуток, где находился столик Макареца, оставив Яна стоять с видом лошади, у которой из-под носа сперли фураж.

Ничего. Кусочек жизненного опыта мне не повредит. Зато я понял, как злы и несправедливы могут быть даже твои друзья — люди, которых ты, по большому счету, считал лучшими из ныне живущих. Злы и несправедливы — особенно если они чего-то не понимают или не знают. И мне предстояло суметь простить их. И, пожалуй, я смогу это сделать. С обидными словами будет просто — на них можно не обращать внимания. Ну, вырвалось по злобе, с кем не бывает. Сложнее со словами несправедливыми — они ранят куда сильнее, и раны эти трудно заживают. Но и с этой проблемой мне предстоит справиться. Тем более что я сам спровоцировал ситуацию.

Конечно, можно было подойти сейчас к Яну, засунуть в рот сигарету и, ненавязчиво выпуская дым в провонявшуюся бензином атмосферу гаража, рассказать ему, в чем, собственно, дело. Тогда он вскочит на ноги, выхватит шашку и начнет ею махать, и мы вместе отправимся карать зло. Но я по-прежнему не хотел никого впутывать в это дело. Почему — сам не знаю.

И я пошел к Макарецу. Он хоть и сволочь, но в данный момент у меня к нему имелось дело. Нет, не разговор на тему «А тебе привет от Камены». Для такого разговора на небольшое, по сути, пространство гаража, было многовато свидетелей.

Я же в данный момент просто хотел отдать ему справку из больницы и поинтересоваться — что мне делать дальше. В смысле работы. Пока для ее осуществления не было машины, и меня, как такового, здесь тоже не было. Я был на больничном. А вот что дальше — вопрос. Он, кстати, относился и к Яну, тут мы с ним были почти в одинаковом положении. Но Литовец и сам о себе неплохо побеспокоится. Меня больше интересовал я, что, думаю, вполне объяснимо.

Макарец сидел и что-то рисовал в большом вахтенном журнале. Какие-то закорючки, долженствующие обозначать различные буквы алфавита. Наверное, они постепенно складывались в слова, утверждать не берусь. Макарец, по моему глубокому утверждению, был глуп, как пробка, а значит, зная буквы, мог и не уметь лепить из них слова.

Я тихонько подкрался сзади и — негромко, но внушительно — опустил больничный квиток перед его носом на стол. Макарец вздрогнул от неожиданности и поднял голову.

— Не ждали? — ядовито осведомился я. — А я уже вот он.

— Привет, — настороженно сказал завгар.

— Вот справка, что я в больнице был, а не просто где-нибудь водку жрал. Больничный у меня еще на две недели. Но мне дико хочется узнать, что я буду делать, когда с него выйду.

— Поработаешь две недели и уволишься. А ты что думал?

— А у меня думалка атрофировалась. Я хотел на счет машины узнать. Будет машина?

Макарец вдруг ощетинился. Причина — неизвестна. Но результат я почувствовал на себе:

— Будет тебе машина, не переживай! На две недели я свою одолжу, не жалко. Все, свободен!

Ну, что тут скажешь?

Глава 7

Я испытывал невыносимые душевные терзания: какие-то голодающие борцы за полное равноправие всего между всеми взломали мое хранилище в подвале и поделились со мной моей картошкой. Не их вина, что дележка вышла нечестной — им клубни, мне — клеть, где эти клубни хранились. В общем, куда ни кинь — все клин. Нет мне в жизни счастья. Ни в личном плане, ни в производственном. Хотел сходить повоевать, так и с этим ничего путевого не вышло — на войне меня серьезно помяли, а в довесок, пока я гиб и совершал геройские подвиги, у меня сперли картошку!

Впрочем, в подвал я спустился вовсе не ради картошки. Я торопился распотрошить свой арсенал. Торопился, потому что чувствовал, что теряю непростительно много времени. А потеря времени — потеря инициативы. Чего я никак не хотел допустить. Но что делать, побороть себя не смог — по возвращении из гаража вдруг почувствовал, что свихнусь, если прямо сейчас, не откладывая ни секунды, не упаду спать — так вдруг заломило мышцы, которым я никак не давал нормально прийти в норму.

И, не долго думая, распластался на кровати, где провалялся никак не меньше пяти часов. А когда открыл глаза, за окном было уже темно, в природе опять настороженно похрустывало время охотников. И я снова почувствовал, что в груди зашевелился азарт — кого-то тропить, за кем-то гнаться, рвать чьи-то глотки, а потом жадно пожирать парное, пахнущее свежей кровью, жаркое, праведно добытое мясо. Короче говоря, во мне вдруг проснулся хищник, и его пробуждению не смогли помешать ни тупая ноющая боль в жилах, — слава Богу, значительно попритихшая, — ни то обстоятельство, что мой первый выход на охоту завершился, мягко говоря, неудачно. Зверь внутри жаждал реванша, и я не мог ему в этом отказать.

Вот почему я спустился в подвал, где и обнаружил снятую с петель дверь и опустошенную клеть. Хвала всевышнему, что кроме картошки я там ничего не хранил — имеется в виду, в открытом виде. Оружие было надежно спрятано — а точнее, закопано — в углу каморки. Скажите, какому вору придет в голову копать землю в только что обворованном помещении, даже не зная при этом, для какой, собственно, цели копать и что именно искать. Они и не стали этого делать, решив удовлетвориться картошкой. За что им мое сердечное мерси, хотя, если на чистоту, поймай я их на месте преступления — глаза повысасывал бы. Но это так, к слову.

Обильно ругаясь нехорошими словами, я поднялся обратно в свою квартиру — взять инструменты, чтобы отремонтировать выломанную дверь. Выкапывать ящик с оружием, когда любой хуцпан, которому приспичит сбегать в подвал, мог застать меня за этим занятием, не хотелось. А еще не хотелось, чтобы этот самый случайный хуцпан, опоздай он немного, увидел следы недавних раскопок, сунувшись в каморку с выломанной дверью. В общем, конспирация, конспирация и еще раз конспирация, как говорил недоброй памяти дедушка Ленин.

Впрочем, не смотря на матерщину и другие чертыхания, с задачей я справился быстро. Во-первых, руки у меня, чтобы не перехвалить, золотые и растут из нужного места, а во-вторых, дверь была попорчена не особенно сильно. Ее достаточно аккуратно сняли с петель, поддев снизу ломиком, так что покореженными оказались только скобы замка. Покряхтев и попотев, я, хоть и не без труда, сумел придать им почти первоначальную форму, навесил дверь на прежнее место и, как белый человек, открыл ее и вошел в комору.

Совсем другое дело. По моему глубокому убеждению, проникать внутрь, выворачивая двери хоть ломиком, хоть тротилом — жлобство. Война — войной, а двери — святое. Если уж очень захотелось, то на каждый замок существует ключ, а если замок чужой — отмычка. Но ломать дверь — это, извините, перебор. Этак можно черт знает до чего докатиться.

Запершись изнутри, я привесил к потолку фонарь и, вооружившись детским металлическим совочком — другого у меня, можете начинать смеяться, не было, — принялся ковырять землю. Очень неудобно было пластать твердый глинистый грунт подвала этим инструментом. Я потел, надрывался нервами и душой, но копал. А что делать?

Но откопать запасец — это только полдела. Другая половина тоже была не из легких — выбрать, что мне может понадобиться в данный момент. Устройства для лишения гомо сапиенса жизни тускло поблескивали в ящике из-под авиационных снарядов, который я за бутылку коньяку выменял у какого-то летчика, и призывали меня шевелить мозгами. Чем я, собственно, и занимался.

Первым делом я отмел гранаты. Честно говоря, вообще не понимаю, зачем я их купил — штурмовать доты и дзоты не собирался за отсутствием оных, в тайгу ходить да фауну глушить тоже пока желания не возникало. Скорее всего, меня подкупила невысокая цена — по сто пятьдесят рублей за штуку. Кавказец, который продавал их, синевато блестя нижней недобритой челюстью, по секрету сообщил, что его дедушка, ветеран войны и труда, буквально этими самыми гранатами штурмовал Рейхстаг. Я кавказцу не вполне поверил, но гранаты прикупил. Шесть штук. Просто так. На всякий случай. Вдруг все-таки на рыбалку приспичит.

За гранатами последовал автомат. Калашников, конечно, мужик хороший, но если я начну бродить по городу с его изобретением наперевес, боюсь, буду неверно понят обычными гражданами и прочими органами безопасности. А спрятать АК под полу куртки было затруднительно — параметры не совпадали.

Оставались только пистолеты. Хороший набор, предмет моей скрытой гордости — две «Беретты», три «Маузера» разных моделей, ТТ и «Вальтер». И еще несколько коллекционных экземпляров, из которых стреляли еще легионеры Гая Юлиевича Цезаря. За такие любой музей, не задумываясь, выложит приличную пачку баксов, да еще и рублей сверху накрошит. Другое дело, что в работу они, престарелые, уже не годились — годы не позволяли. Стрелять — стреляли. Но большей частью совсем не туда, куда хотел стрелок.

Поэтому я выбрал относительно свежую «Беретту», которую солнечные и разговорчивые макаронники сделали в тот год, когда я в десятый раз отмечал свой День рождения. А что — дальность стрельбы приличная, количество зарядов — пятнадцать, что вполне удовлетворит любого, даже самого привередливого противника.

Завершив таким образом свои тяжкие раздумья, я закрыл ящик, присыпал его землей, но утрамбовывать не стал — мало ли. Вдруг опять понадобится занырнуть в него. Снова ковырять слежавшуюся землю детским совочком не улыбалось. А вероятность того, что свежевскопанный участок вдруг обнаружат какие-то залетные, меня теперь — после того, как я починил дверь — мало смущала. Честные посетители подвала в запертую комору ломиться не будут, а те, что будут, вряд ли снова выберут мою — сами же ее недавно обчистили.

Только вот картошку было жалко. Голодающих воров — нет, а картошку — жалко. Я, может быть, впервые в жизни попытался быть хозяйственным мужиком, купил на зиму целых семь ее мешков. А эти сволочи — и не лень им было надрываться — всю сперли. Обрекли меня на голодное существование. Подонки.

Хотя, в общем, хрен с ней, с картошкой. Надо будет — еще куплю. Даже восемь мешков. Как только получу расчет. Только до этого надо еще дожить — впереди было целых две недели больничного и еще столько же — отработки до увольнения. А на десерт имелась борьба гигантов — меня и Камены, которому я всеми фибрами и другими деталями организма желал отомстить за смерть Четырехглазого.

А посему засунул «Беретту» сзади за пояс брюк и снова пошел на войну. Запер дверь на замок и выбрался из подвала на свет божий. Впереди маячила заманчивая перспектива азартной охоты, и я чувствовал себя на взводе — даже не смотря на то, что был далеко не в лучшей форме, к тому же в предыдущей охоте оказался совсем не на высоте. Но я ведь азартный парень, пропустив один гол, бегу вперед, чтобы забить два-три-четыре. Правда, при такой философии имеет место нехилая возможность получить столько же в свои ворота, но это уже другой вопрос. Как говорится, кто не рискует, тот не пьет. А кто пьет, тот все равно рискует. Заработать, к примеру, цирроз печени. Потому что все в мире уравновешенно. К чему я это — сами думайте.

В общем, из подвала я вышел совсем не таким, каким туда спускался. Не больным и никчемным, а, как бы это сказать, вооруженным и несколько даже опасным. Но, не смотря на это, пошел не к Камене — отстреливать ему со вполне понятным садистским наслаждением различные части туловища, — а домой. Потому что почувствовал настоятельную необходимость проглотить пяток яиц и запить их чашкой крепкого кофе. Где вы, натурально, видели героя, который совершает подвиги на голодный желудок? Нифига таких нету, все это сказки Арины Родионовны.

И только выполнив обязательства перед собственным пищеводом, я выбрался на улицу с окончательным намерением расхлебать кашу, заваренную мной пару дней назад. Шеф-повар, понимаешь.

Улица была темна и туманна, но совсем не пуста. Погода, не смотря на сырость и близкий ноябрь, была на удивление теплой. А потому парочки, в сезон дождей и прочего ненастья отсиживавшиеся по домам, выбрались на улицу и теперь вовсю обнимались, целовались и вообще вели себя, как в крутом порно, стараясь наверстать упущенное. Я в эту картину ну никак не вписывался. Как танк на полотне мариниста — веяло чем-то неуловимо лишним.

Хотя, если разобраться, я вовсе не старался примазаться к ненормальному племени влюбленных. Ни с поцелуями к ним не лез, ни с объятиями. Просто шел себе, и шел мимо, гордо неся восьмидесятикилограммовое тельце на все еще плохо гнущихся ногах. Пока было их время — часиков этак до одиннадцати. Позже на этих самых скамейках если и будет происходить какая любовь, то только за деньги. Но и та будет редкостью. После одиннадцати в город придет время Большой Охоты. Мое время, в котором я не буду чувствовать себя третьим-лишним.

Странно, правда? Я по жизни — раньше — был совсем не кровожаден. Нет, не так. Кровожадность — неверное слово, у меня и сейчас таковой нет. Просто раньше я был более спокоен, более великодушен, прощая порой такие поступки, за которые сейчас не раздумывая полез бы в драку. И это при том, что психологи в один голос утверждают — с возрастом человек становится более степенным. У меня, им в пику, ничего похожего не приключилось. Даже наоборот — я стал куда более импульсивным. Нервы, знаете ли, ни к черту.

Вот до чего довела дурацкая, суматошная жизнь в лихую эпоху перемен простого парня, который в пятнадцать лет — был такой случай — три часа не мог решиться отрубить голову обыкновенной курице. Я стал таким, какой я есть, за время работы в хваленом — чтоб ему кошмарные сны каждую ночь снились — третьем таксопарке. После многочисленных ночных и дневных поползновений на меня, как владельца машины и некоторой — часто мизерной — суммы денег. После того, как мне проломили череп (слава богу, слегка и не задев при этом мозг), вышибли в разное время в разных местах несколько зубов, прострелили определенное количество мышц и переломали совершенно неопределенное количество костей. В общем, работенка была та еще. И кадром я на ней стал тем еще. Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Или еще лучше: с волками жить — по волчьи выть. И я выл. Фигурально выражаясь.

Я, между нами, девочками, говоря, мог бы и не служить в армии. Жалеть, конечно, не жалею — все-таки элитное подразделение, секретное, и все такое. Отцы-командиры — народ умелый, хоть и грубый. Но я не к тому. Большую часть того, что дала мне служба в этом подразделении, я вполне мог освоить, пребывая в гражданском состоянии таксиста. Например, использовать многие виды легкого и не очень стрелкового оружия. Да чего там скромничать — я мог бы прочитать курс лекций юным ленинцам в плане конспирации и подпольной борьбы со всякого рода нежелательными элементами, провести курс молодого бойца среди подрастающего поколения американских коммандос. В общем, в данный момент я мог почти все в пределах города. В разумных, конечно, пределах. Пойти с шашкой на танк или с кистенем на гаубицу я бы не решился. Потому что человек не наглый. Мне чужого не надо.

Но и свое за здорово живешь я отдавать не собирался. А потому шел сейчас, хромая на обе ноги, руки и голову, в сторону молочного комбината. Там, я так думал, находится человек, которого родные и близкие кличут Каменой, и который есть мозг одного очень нехорошего предприятия с отчетливым криминальным запахом.

Я знаю кучу древнерусских пословиц и поговорок, среди которых есть и такая: «Рыба гниет с головы». Умная пословица. Как старый кулинар, я мог себе представить, что, сколько не кромсай в этом случае хвост, суп из головы все равно получится хреновый. А потому решил, что правильнее будет рубануть ее самое — и выбросить. Чтобы не воняла лишнего.

Задумано было более, чем круто — прийти к одному из полукриминальных воротил и спровадить его в места, богатые дичью, где бродит Маниту. Со стороны, наверное, могло показаться, что грузовик таки сильно пожамкал мне голову, и мой мозг по этому поводу стал мозгом круглого отличника, который свихнулся, выучив назубок полный курс высшей математики. Но это только со стороны. Я ведь уже побывал в здании молочки и видел его изнутри. Я мог составить впечатление и об охране Камены, которая, к слову сказать, не впечатляла, и о том, как можно с наименьшими потерями добраться до вожделенного тела, лелея в душе мечту поместить это тело в красивый — строгостью своих линий — деревянный ящик.

Я надеялся, что все у меня получится. Главное — чтобы Камена в это позднее время был еще у себя в кабинете. Но, если он был там в прошлый раз, то почему в этот должно оказаться по другому? Человек он, хоть и без всяких признаков совести, но деловой, так что я надеялся застать его за тем самым столом, за которым оставил. Может, даже в том же самом костюме. Хотя это, конечно, вряд ли.

По мере продвижения меня к цели влюбленных на улицах становилось все меньше и меньше. В принципе, ничего удивительного, о чем я и говорил: время приближалось к одиннадцати, и это была уже не их пора. На авансцену готовились выйти антисоциальные элементы вроде меня, сердешного. Занавес подрагивал в нетерпении.

Шел я довольно-таки быстро — по крайней мере, если сравнивать со мной же утренним. Я не шатался, как пьяный, и ментам, окажись они тут, не к чему будет придраться. Хотя, по большому счету, уж они-то всегда найдут. Во всяком случае, столбы я не обнимал, вел себя вполне пристойно и целеустремленно двигался вперед. Причем, самое интересное, с успехом. Не смотря на то, что порой меня заносило на поворотах.

И чем ближе я приближался к цели, тем спокойнее становился. Хотя, наверное, с точки зрения клинической психиатрии, это неправильно. И вообще, все мои действия с этой точки зрения выглядели неправильно. Ну какой дурак, скажите, среди ночи попрется в гордом одиночестве наводить шорох в стане серьезной мафиозной структуры? какой дурак будет чувствовать при этом моральное удовлетворение, поскольку считается — им самим, конечно — что он выполняет свой долг? какой дурак, вместо того, чтобы в укромном логове тихо и спокойно зализывать раны, станет насиловать собственный нехорошо себя чувствующий организм, идти куда-то и подвергаться риску почувствовать себя еще более нехорошо? Ответ был один: такой идиот — это Миша Мешковский, горячо любимый и не менее горячо уважаемый я. Прошу любить и жаловать.

В общем, действительно клиника. Что-то мои папа с мамой сделали не так в памятную ночь моего зачатия. Поэтому и результат получился не такой. И в данный момент вышеозначенный результат топал по тротуару, весьма похожий на товарища Чингачгука выдержкой и спокойствием, хотя и не боевой раскраской.

Я — если хотите, можете смеяться — понимал индейцев. В данный, во всяком случае, момент. Конечно, они спокойны перед битвой, будь то групповуха или поединок. А чего им волноваться, когда все равно битвы не избежать — настало время томагавков. И ничего изменить нельзя. В предстоящем бою все будет зависеть только от тебя — твоей силы, ловкости, умения быстро реагировать, мозгом и телом. Все остальное — судьба, карма, предопределение — играет роль статиста, их участие в процессе сведено к минимуму, потому что их удел — влиять на события в более или менее глобальном масштабе, в перспективе. А вмешаться в действие — тут даже их потусторонних сил не хватит. Действие — удел человека. Единственное, чем он еще может управлять, что зависит от него самого.

Поэтому и спокойны краснокожие, расчехляя свои топоры — знают, что Великий Дух отдыхает. Поэтому, собственно, и я был спокоен тоже. Что толку гадать — выдюжит ли организм? Все равно назад уже не повернуть — завтра Камене ударит моча в голову, и он пошлет ко мне гонца с заданием узнать, как завершились мои переговоры с работниками таксопарка. И что я ему скажу? «Извини, брат, не успел я с ними переговорить. А на то, что я вчерась в таксопарк заходил, ты внимания не обращай. Это у меня привычка такая — забежать и посмотреть на постную физиономию Макареца. Я без этого жить не могу»? Но ведь гонец не поверит. Покрутит пальцем у виска — моего или своего, какая разница? — и поедет докладывать боссу. А босс у виска крутить не станет — он, скорее, голову открутит. И голова, между прочим, будет моя. И отсидеться в обороне я уже не смогу — война в городских условиях, тем более война одиночки, должна быть только наступательной, в этом ее единственная надежда на успех.

Поэтому я и атаковал первым. Правда, штурм номер раз захлебнулся. Но это не беда. Просто соперник попался достойный. А с такими драться — одно удовольствие. Поэтому к Камене я испытывал определенный интерес, который можно было бы назвать профессиональным, занимайся я подобными делами постоянно. Для такого борца со злом и несправедливостью, как я, он был вполне подходящим противником. Впору расклеивать афиши: «Матч века! Грандиозное шоу! Претенденты бьются на смерть!», или что-то в этом духе. Зрелище предстояло быть грандиозным, и лучше бы мне, конечно, смотреть его со стороны, но так уж получилось — я был одним из претендентов.

Впрочем, я не в обиде. Да и глупо обижаться, когда сам заварил эту кашу. Вернее, кашу заварил Камена. Но ведь меня никто не заставлял брать самую большую ложку и первым переться к нему на обед. А я взял и приперся. И увяз в этой каше по уши. И, наверное, правильно сделал — потому что если бы считал, что это неправильно, ничего такого и творить бы не стал.

Мощные корпуса молококомбината появились из тьмы и тумана лишь ближе к половине двенадцатого. Давно рассосались романтики-влюбленные, теперь по улицам, шатаясь, бродили пьяные пижоны, изредка цепляясь друг к другу или к случайным прохожим, и тогда возникали драки. Впрочем — не так уж часто. Пижонам тоже было не интересно получать по сопатке. В общем, ночная жизнь шла своим чередом, почти ничем не отличимая от самое себя десяти— или двадцатилетней давности.

Остановившись перед воротами комбината, я осмотрелся. Вокруг никого не было. Туман надежно упрятал окна домов напротив, обезопасив меня и с этой стороны. Даже свет уличных фонарей почти полностью растворился в его белесой шубе, отчего мир стал слегка нереальным.

Вытащив из-за пояса пистолет, я завязал на морде лица тряпочку веселенькой расцветки — кусок некогда любимой рубашки, прихваченный мною из дома. И, похожий на ковбоя, который решил променять свое черное ремесло — пастьбу коров и бизонов в безразмерных прериях — на куда более благородное дело, к примеру, грабеж поездов, вломился в дежурку.

Одного я, конечно, не просчитал, совершая этот героический поступок. Просто не смог сообразить, что охрана, собственно, меняется. И на месте давешнего любителя порнухи окажется человек, у которого могут быть совсем другие пристрастия. К примеру, подглядывать в окошко за случайными прохожими вроде меня, которые решили с пистолетом наперевес наведаться в его конуру с целью поприветствовать.

Но — невезуха — именно такой мне и попался. Очень негостеприимный и ужасно вооруженный — стоило распахнуть плечом дверь и ворваться внутрь, как он наставил на меня пистолет и ехидно предложил:

— А теперь постой спокойно, дай мне на тебя полюбоваться.

— На, — согласно сказал я и застыл, как вкопанный. А что оставалось делать? Вы скажете: пистолет. И я соглашусь: пистолет. Он у меня был, причем болтался в правой руке, и уже изрядно взведенный. Но суть в том, что его дуло было направлено черт разбери куда, тогда как ствол охранника — и я это видел отчетливо — целился мне аккурат в левый глаз. В том, что стоящий передо мной товарищ — специалист тренированный, я, если и сомневался, то виду не подавал. Выяснять, так это или нет, было накладно для здоровья. А я им в последнее время, вопреки привычкам, стал почему-то особенно дорожить.

— А поворотись-ка, сынку, — ласково попросил охранник.

— В какую сторону? — на всякий случай уточнил я.

— Кругом, — мягко посоветовал он, и я выполнил его просьбу. За спиной послышались быстрые легкие шаги, и я внутренне сжался, понимая, во что это может — и даже должно — вылиться. Удар по темени, темнота небытия, и мой второй выход на охоту закончится так же бесславно, как и первый. Хорошо еще, если его последствия окажутся такими же безобидными, но в этом я сильно и, на мой взгляд, справедливо, сомневался. Вторично Камена меня живым не выпустит — просто поймет, что я человек настырный, без тормозов, и останавливать меня надо сразу и навсегда.

Самое пакостное, что сколько не искрили мои мозги от напряженной работы обоих полушарий, ничего путного в смысле выхода из создавшейся ситуации предложить так и не смогли. Хотя — что их в этом винить? Стрелок находился от меня в десяти шагах, а пройти это расстояние можно за считанные секунды, так что времени на поиск решения не было.

И так бы и сгинул в безвестности еще относительно молодой и кое с каким будущим — по гороскопу — парень по имени Миша Мешковский. Пал бы под ударом какого-то хуцпана только потому, что тот имел счастье за пару минут до этого выглянуть в окно. Очень вовремя выглянуть и очень вовремя вытащить пистолет. Только, кроме пистолета, у человека, который стремится победить, должно быть еще кое-что. К примеру, башка, в которой хранятся мозги. И, желательно, удача.

Второе у парня было. А вот с первым, по всей видимости, с детства ощущалась напряженка. Зато у меня было и то, и другое. Повезло, понимаете ли. Но везет достойнейшим — в отражении оконного стекла я увидел, как фигура охранника вынырнула у меня из-за плеча, и пистолет эта фигура держала уже за ствол, а рукоять была занесена в воздух, готовая опуститься на мое многострадальное темя.

Зря он, конечно, появился в оконном отражении. Уж на что другое, а на реакцию я никогда не жаловался. А потому шагнул взад, развернулся и сунул пушку, которую все еще держал в руке, туда, куда она сунулась. Можно было, конечно, потерять какую-то долю секунды, выбирая часть тела поуязвимее, но это было уже ни к чему — какая охраннику разница, куда я, в конце концов, выстрелю? Больно будет везде. Правда, кое-где больно будет недолго.

Я все правильно просчитал. Уловив, что упустил нить игры и инициативу у него перехватили, парень не стал артачиться, а застыл, как вкопанный, все так же держа пистолет на весу. Ствол мой, если кому интересно, уперся ему в район аппендикса, но это ведь неважно, правда? Важно, что я, согнув ногу в колене, смешал в одно целое — хотя, скорее, разбитое — все мужское достоинство охранника, после чего тот уютно распластался у моих ног.

Нагнувшись, я подобрал его пистолет и зло выругался — он оказался газовым. С десяти шагов нечего и думать нанести этой пукалкой кому-нибудь значительный вред. Но поди разбери с такого расстояния, чем тебе грозят — настоящим стволом или газовым? Он, гад, получается, просто взял меня на понт. Вы представляете? А я не представляю.

Но все хорошо, что хорошо кончается. А что кончается плохо, то, соответственно, не хорошо. Мне достался первый вариант, охраннику — второй. Судьба, банковавшая в этой партии, скинула такую карту.

Оставлять парня на холодном полу посреди огромной пустынной залы было просто бесчеловечно. У меня, к примеру, не хватило на это наглости. Я взял его за голяшку и волоком потащил в служебное помещение, туда, где вчерашний любитель порно истекал слюной перед телевизором. Было трудно, но я старался, медленно, зато верно продвигаясь к цели.

Там, как и в любом другом уважающем себя вахтенном помещении, имелся стул. А какое, на хрен, может быть вахтенное помещение без стула? Это такой же нонсенс, как корабль без кормы. Вахтеры должны работать сидя, им противопоказана стоячая деятельность, иначе как они смогут заработать себе геморрой? Но это — к вопросу о стульях.

К нему я и привязал невезучего парня, которому чуть было не улыбнулась удача. Но «чуть» — не считается, поэтому я обрезал найденным здесь же дежурным перочинным ножиком телефонный шнур и соединил охранника и стул воедино. Потом поставил свое произведение лицом к телевизору и включил ящик. Фиг придерешься — издалека, так просто человек смотрит интересную передачу. Так смотрит, что оторваться не может. Что ж. С каждым бывает.

Покончив с этим, я потрепал парня по щеке и, пожелав ему спокойной ночи, пошел туда, куда, собственно, шел с самого начала — к Камене. Он меня интересовал гораздо больше, чем невезучий охранник. Этот, в принципе, меня интересовал только в плане препятствия на пути к цели. Так что я сделал ему ручкой и продолжил путь — тот же, что и утром, но в обратном направлении.

По блестящему кафельному полу в клеточку, держась за вычурные гнутые перила, мимо фотографий природы и красавиц в разных позах, непонятно, на каком основании присутствующих в здании молочного комбината, мимо фикусов и прочих пальм, я шел к знакомому кабинету.

И все-таки доктор слегка ошибся. Вряд ли мне понадобятся две недели для полного восстановления. Я удивлял сам себя, причем безжалостно — дорога наверх далась мне не в пример легче, чем ночной спуск по этой же лестнице. Не сказать, конечно, что я взлетел на четвертый этаж, как на крыльях, но тем не менее.

Да и к двери с гордой надписью «Приемная» я шел куда быстрее и увереннее, чем в прошлый раз. Здоровье, блин. Даже странно как-то — я о нем ни фига не заботился, по крайней мере, последние пять лет, а оно, как собака, продолжало служить мне верой и правдой.

Добравшись до двери, я толкнул ее. Безуспешно. Я слегка удивился — какого, собственно, черта? Попробовал еще раз, но с тем же успехом. Дверь явно была заперта. После осмотра замка оставалось только почесать затылок — с таким запором мне справиться было не по силам. Повертев в руке пистолет, я так и не решился выстрелить — оповещать все здание о своем присутствии было глупо. Хоть и ночь — но вдруг здесь затаилась целая шайка злых трудоголиков?

Повздыхав немного, я направился обратно. У меня еще был шанс попасть в кабинет Камены и проверить — там ли он, запершись, или его вообще в конторе нет. Потому что у охранника должен быть ключ. Да и, в любом случае, он должен знать, покидал шеф рабочее место или нет. Надо бы сразу сообразить, да что-то мозги не сработали.

Дурная голова ногам покоя не дает — мне опять пришлось преодолевать лестницу. Но я вполне благополучно справился с этой задачей и через пяток минут был уже внизу.

Парню, дежурившему этой ночью, ну никак не везло. Мало того, что он проиграл совершенно выигрышную позицию, так еще и голову о пол расквасил. Очевидно, дождался, когда боль в мошонке прошла и принялся раскачиваться на стуле, рассчитывая ослабить веревки. Не подрассчитал и хряпнулся вместе с мебелиной на пол, серьезно ударившись черепом. Да так, что кожу рассек. И на момент моего появления лежал на полу, поливая его кровью. Довольно успешно, надо сказать — из раны натекла изрядная лужа.

Я подошел к нему и, встав рядом, уставился сверху глаза в глаза:

— Несколько вопросов на засыпку. Осилишь?

Он молчал. Таращился на меня влажными глазами, и молчал. Сволочь такая. Наверное, готовился проявить чудеса героизма. Я этого допустить не мог за отсутствием достаточного количества времени, а потому присел рядом, засунул ствол пистолета в его ухо и спросил:

— Прочистить или так услышишь?

— Ну, что? — не самым вежливым тоном отозвался он.

— Вообще-то, я тебе наврал. У меня только один вопрос, — я не стал заострять внимание на его грубом тоне. — Камена здесь?

Охранник дико вытаращил глаза, и я неожиданно почувствовал, что спорол глупость. Какую — убейте, не знаю. Но он объяснил, ответив:

— Ты что? Сегодня ж суббота, выходной. Тут вообще, кроме меня, никого нет.

Называется, приехали. Будучи таксистом, впрочем, нетрудно забыть, что обычный люд по субботам-воскресеньям отдыхает. Но какая невезуха, подумать только! Потратить столько времени, добираясь сюда, убить кучу нервов, стоя под прицелом газового пистолета, и все — зря. Ужасно обидно.

Глава 8

Одним словом, досада. Фиг даже с тем, что я угробил драгоценные часы-минуты, добираясь до комбината и шарахаясь в его административном здании. И фиг с тем, что меня там чуть не порешил хуцпан с газовым пистолетом. Хуже всего было то, что я засветился, а этого делать было никак нельзя. Теперь у меня обозначился лимит времени, в который я был обязан уложиться. Потому что утром заявится смена и обнаружит связанного охранника на полу, который, ко всему, испачкан его кровью. И охранник расскажет им, что случилось ночью. И тогда Камена начнет ответную охоту. Повязка на физиономии, которую я не снимал, вряд ли реально могла помочь. Слишком много косвенных улик указывало на меня. Хотя бы то, что я уже бывал в здании конторы и более или менее сносно мог предположить, что меня там ждет. Хотя бы то, что я интересовался Каменой. Хотя бы то, что движения мои были неуклюжими и угловатыми. В общем, вычислялся я легко. А посему нужно было создать серьезный задел за оставшееся до утра время. В моем распоряжении оставалось что-то около семи-восьми часов, что до обидного мало для человека, не имеющего под задницей машины.

Невеселые думы. Грустные думы. Но я сам был виноват в создавшейся ситуации. Поторопился разделаться с Каменой, вместо того, чтобы сперва прояснить атмосферу, вычислить, где он живет, определить, куда двигаться дальше. Разузнать о его друзьях, подругах, привычках. Все это я мог сделать, у меня водились друзья в разных слоях общества, и в информации, начни я ее собирать, недостатка бы не было.

Но я, как последний кретин — отказал мозг; авария, да?! — с пистолетом наперевес кинулся в бой. А драться оказалось не с кем. Не считать же полудурка-охранника с газовым пугачом.

А теперь, ночью, выяснять, где, как и что в отношении Камены было поздновато. Друзья, конечно, друзьями, но боюсь, они меня неправильно поймут, начни я приставать к ним с расспросами в такое время. Сон — штука тонкая, и людей, которые прерывают его, обычно не очень жалуют. Хотя, возможно, где-то и есть мазохисты, которым это нравится. Но мне такие что-то не попадались.

Так что выпутываться предстояло самому. Звать на помощь Генаху или, допустим, Яна я тоже не собирался. Не потому, что мне нужны были помощники, но я из гордости от них отказывался. Тут совсем другое — толку от троих было бы столько же, сколько от одного. Зато горя, случись неприятное, хапнули бы все трое. Так что я решил придерживаться первоначальной задумки и работать об это дело в одну голову.

Однако работать — это громко сказано. Я даже не знал, с чего начать. Стоял на крыльце административного комбинатовского корпуса и пялился в молочно-белое от тумана небо. И ни хрена не видел. Даже фонарей. Они светили во всю мочь, но освещали только туман.

Я был, натурально, в тупике. Голова, пострадавшая не меньше остального организма, отказывалась работать, как положено. Очень неприятная ситуация, смею вас заверить — пытаться думать, когда думать нечем. Я жутко терзался по этому поводу, но родить головой ничего не мог.

Даже не знаю, сколько бы я так стоял, пустой и звонкий, как воздушный шарик на первое мая. Но тут мимо меня с диким воем пронеслась пожарная машина, и в голове что-то щелкнуло. Первым делом мне нужно раздобыть колеса. Вот так. Все просто. Без колес я все равно ничего не смогу. Просто потому, что не успею.

Каким образом мне стать автовладельцем, я даже голову ломать не стал. А зачем, в самом деле? Раз уж встал на стезю порока, то нечего стесняться. Пусть менты, коли поймают, пришьют полный набор нарушений уголовного кодекса. Год сюда, год обратно — при том, что в случае поимки, как я подозревал, мне впаяют лет десять, как минимум — особой роли не играл. А потому машину я решил просто угнать.

Потом в голову пришла еще одна дельная мысль. Зачем угонять авто у какого-нибудь честного, ни в чем, кроме супружеских измен не замеченного гражданина, когда рядом, буквально под боком, расположился такой промышленный гигант, как молочный комбинат? Да скажите вы мне, что там нет ни одной машины, и я гнусно захихикаю вам прямо в лицо. Потому что не поверю — этого не может быть, ибо этого не может быть никогда.

Следом — вы не поверите — в голову пришла мысль номер три. Это обнадеживало — было похоже, что мозг выходит из коматозного состояния и начинает жить нормальной полноценной жизнью. Поздравив его с возвращением, я развернулся и поковылял обратно к дежурке. У меня там были определенные интересы, а именно — повыспрашивать у охранника, где тут находится гараж. И — что, собственно, и составляло суть третьей мысли, — попытаться выведать у него домашний адрес, а также явки и пароли Камены. Если оба предприятия выгорят, то я смело смогу начать принимать поздравления — половина успеха будет в кармане.

Охранник лежал в той же позе в том же месте. Да и глупо было ожидать, что он поменяет то и другое, имея прикрученный к спине и заднице стул. Негнущийся, к слову. Единственное, что изменилось со времени моего ухода — это то, что из раны на его затылке уже не сочилась кровь. Волосы около головы взялись коркой, от чего парень стал походить, пардон, на обоссаного воробья.

Я снова присел рядом и спросил:

— Еще два вопроса, пока не забыл, — охранник сверкнул глазами, и я принял это за готовность отвечать. — Где тут у вас местный гараж?

Не знаю, может быть, я, конечно, выразился как-то не так. Может, говорил невнятно — все-таки, во рту язык, двадцать с лишним зубов, а это мешает, сами понимаете. В общем, невезучий парень меня не понял. Он очень удивился и выдал на-гора вопрос, повергший меня в шок:

— Какой гараж?

Я не на шутку задумался. Черт его знает, возможно, товарищ действительно ни разу в жизни не имел удовольствия видеть это чудо человеческого гения. Может, у него были пробелы в образовании. А может, он вообще только час назад прилетел из далекого прошлого, чтобы подержать меня под дулом газового пистолета. Да мало ли может быть этих самых «может»? Одно мне было понятно: разъяснять ему значение слова «гараж» придется, иначе и ответа, который нужен мне больше, чем деньги, я не дождусь. И я начал издалека:

— Ты знаешь, что такое ключ на семнадцать?

— Предположим, — хороший ответ. Ни «да», ни «нет». И бить, вроде, не за что.

— А знаешь дядек, которые этими ключами работают?

— Ну?

— Они еще автомеханиками и автослесарями называются. Так вот, место, где они свою честную бабку зашибают, называется гараж. Всасываешь?

— Ну? — снова повторил он.

— Баранку гну. Что ты такой непонятливый, как буржуй во время мировой революции? Тебе тикать надо, а ты на мешке с деньгами сидишь. Где тут у вас гараж находится, ты мне можешь сказать?

— Могу, — сказал он. И ехидно усмехнулся. Я начал злиться. Ему, конечно, неудобно отвечать на мои вопросы из положения «лежа», но ведь я все равно от него не отстану, мог бы и сам сообразить.

— Ну, так скажи!

— А что мне за это будет? — он, падла, явно издевался, и я не выдержал. Вынув из кармана зажигалку, поджег ее и поднес к волосам допрашиваемого.

— Расследование переходит ко второй, пыточной, стадии. На выбор: дыба, испанские сапоги, железная баба? Где гараж?

Парень отдернул голову и посмотрел на меня, как на буйнопомешанного. Возможно, я так и выглядел. Не знаю.

— Во дворе твой гараж!

— Он не мой, — возразил я. — И я сам догадался, что он во дворе, а не в кабинете Каминского. Координаты: северная широта, южная долгота. С минутами и секундами.

— За административным зданием, сразу! Одноэтажный бокс из красного кирпича!

Это был уже перебор. Так сильно разлагаться не стоило. Но парень явно перепугался и решил подстраховаться, стравив все, что знал по данному вопросу. Однако мне, честно говоря, хватило бы и первой части фразы. Я и без него подозревал, что здание одноэтажное, потому что машина — не человек, на второй этаж ей взбираться неудобственно. Хотя фиг его, конечно, знает. Может, они там, на втором этаже, молоко в масло сбивать бы додумались. Мало мне помогала и информация о том, что бокс сложен из красного кирпича — все равно на дворе ночь, туман. Фонарей, как я успел заметить, на территории комбината либо не было, либо они не горели. Так что цвет различить, при том, что не дальтоник, я не мог.

Но парень раскололся, полдела было сделано. Оставалась вторая половина.

— Экзекуция продолжается. Следственную группу интересует следующий вопрос: где проживает товарищ Каминский в свободное от работы время? — зажигалку я погасил, полагая, что, сказав «а», парень скажет и «б». Но в карман, на всякий случай, прятать не стал.

И охранник меня не разочаровал. Опустошенно шмыгнув носом, он с невероятной тоской в глазах, от которой хотелось скрипеть зубами и биться головой о стену, проговорил, причем взгляд его в это время был направлен — под прямым углом, мне и транспортир не нужен был — строго в потолок.

— Где-то в районе проспекта Космонавтов. Около гастронома «Цветочный» в девятиэтажке. Квартиру не знаю. Я с ним только к дому подъезжал, в гости он меня не звал.

Вот сейчас охранник был просто золото. Он мне нравился все больше и больше — такой тихий, спокойный, сговорчивый. На все согласный. Даже таракана скушать. Если бы он с самого начала был таким, он сберег бы себе и мне кучу времени и нервов. Не пришлось бы пинать его ногой по яйцам, привязывать к стулу. Да и голову он сохранил бы в целости и сохранности. Но ведь сперва он был очень гадким, правда? Через это и пострадал. Сам виноват.

Впрочем, не смотря на свою готовность стучать без передышки, парень мало чем помог мне. Что толку с того, что я теперь знал дом Камены? Когда в этом доме — я его видел — квартир триста с большим гаком? Не буду же я бегать по всем этажам и интересоваться, где тут проживает директор молочного комбината. Во-первых, ночью это не принято, а во-вторых, за такое могут серьезно подорвать здоровье, спустив с лестницы. С лестницы мне хотелось не особенно, но большего добиться от лежащего на полу тела я, по всей видимости, не смогу, даже если начну делать ему больно самыми различными способами. Но пару уточнений на всякий случай все-таки решил сделать. Для расширения кругозора.

— А где он любит по ночам отдыхать, не знаешь? Какие-нибудь бары, казино. Рулетку он любит?

— Не знаю, — безразличным голосом — смирился, понимаете — сказал парень. — Он меня с собой как-то ни разу не звал. Не думаю, чтобы он по ночам гужбанить ездил. У него жена, дети. Да и, потом, он на работе так выматывается, что не до этого ему. Он почти каждую ночь здесь часов до трех просиживает. Не до рулетки ему.

— Бедненький, — посочувствовал я. — Уработался. Миллиончик на красное поставить — и то сил нет. Ну, ничего, переживет. А любовница у него есть?

— Тоже не знаю. Если и есть, то он меня к ней не приглашал. И вообще — чего ты меня пытаешь? Я ведь не личный телохранитель. Я о нем почти ничего не знаю.

Такой вот откровенный молодой человек. Лежит на полу с разбитой головой и не торопясь сливает информацию на своего шефа. Примерно с тем же видом, как и его коллега в моей машине — днями раньше. Но тот хоть что-то полезное сказал, а этот просто сотрясает воздух. Только, если Камена узнает о нашей беседе, ему все равно не позавидуешь.

Я задумчиво посмотрел на погрустневшего охранника, встал и направился вдаль по полутемному коридору — туда, где, по моим прикидкам, должна была находиться дверь, ведущая во внутренний двор комбината.

Дверь действительно была, но запертая. Что за ней находилось — неизвестно. Хотелось большей конкретики, но мешал замок. Снова замок. Я рассердился. В последнее время замки буквально преследовали меня. Извращенцы. И я решил преподать им урок — чтобы раз и навсегда усвоили, кто в доме хозяин.

Задача оказалась несложной. Запор был на редкость неудачным. Не то, что в приемной. Я вынул из кармана перочинный нож — честно стыренный из сторожки после операции с телефонным шнуром — и, просунув его в широкую щель, несколькими ловкими движениями отжал язычок. Дверь скрипнула, отворяясь, и моему взору открылось огромное захламленное пространство комбинатовских территорий. Сквозь туман казалось, что это — ядерный полигон, настолько все вокруг выглядело раскуроченным. Радовало одно — я таки не ошибся, интуиция сработала и в этот раз. Мелочь, а приятно.

Выйдя в ночь, я обошел здание конторы и действительно увидел длинное одноэтажное строение. Судя по могучим размерам многочисленных ворот, в которые были встроены не менее многочисленные двери для проникновения внутрь человеческих особей, парень со стулом на заднице мне не соврал — это был гараж.

Но найти гараж — еще не обзавестись машиной. Я в этом с грустью убедился, когда проверил все входы-выходы. Они были заперты. Окончательно и бесповоротно. Причем вскрыть их с такой же легкостью, как давешний замок, я не мог — запоры были куда серьезнее, причем на каждой двери их было по два — навесной и врезной. Осторожность, блин!

Я стоял и пялился на эту проблему. По идее, ключи должны быть на вахте, но возвращаться туда почему-то не хотелось. Во-первых, не факт, что они действительно там окажутся, а во-вторых, придется снова терять драгоценное время, стараясь убедить охранника показать, где они лежат.

Да и потом, если я буду бегать на протяжении всей ночи в каптерку к охраннику то за тем, то за другим, ничего хорошего из этого не получится. Должно существовать какое-то другое решение задачи, более местное. Раз мой первый урок был замками проигнорирован, я решил преподать второй — несколько более радикальный. Поэтому вытащил пистолет, прицелился и с трех выстрелов разнес к чертям собачьим дужку у замка навесного и язычок — у врезного. Грубо, но безотказно. Все равно ночь, выходной. Если кто и всполошится, то вызванная милиция приедет не скоро — я вполне успею сделать ноги.

Распахнув дверь, я вошел в бокс. Отрадное зрелище! Богатый выбор — как на оптовой базе. Десятка полтора молоковозок, бензовоз, мусорка, три грузовичка. Хозяйство у Камены было неслабое. Плюс ко всему два Уазика, «Волга» и какая-то машина забугорного вида. В общем, комплект.

Долго выбирать я не имел ни времени, ни желания. Да, собственно, и незачем это было. Девять с лишним лет ездил на «Волге», и теперь не видел причин менять привычки.

Но сначала я залез в мусоровозку. Машина довольно габаритная, для моей затеи вполне подходящая. Покопавшись слегка в электропроводке и запустив движок, я, прямолинейный, как бронепоезд, который решили, наконец, выгнать с запасного пути, вышиб ворота гаража. Получилось громко и весьма эффектно. Хотя передок Газика тоже заметно изменил свои очертания.

Выбравшись на тактический простор, я развернул машину в сторону главных ворот и до отказа утопил педаль газа. Гуляй, рванина! А фигли, прикажете мне еще и с этими замками возиться?

Ворота были мощные, их основа была сварена из полых труб диаметром сантиметров в десять, но мусоровозка оказалась мощнее. Она со страшным скрежетом сперва скомкала всю конструкцию в какую-то неприличную загогулину, а затем и выворотила ее напрочь. Правда, сама при этом пострадал изрядно — проехав по инерции еще метров пять, остановилась, вылезши передними колесами на дорогу. Морда была смята в гармошку, поэтому удивляться нежеланию машины ехать дальше я не стал. Я бы на ее месте тоже забастовал.

Однако результат был достигнут. ГАЗ-53 свое дело сделал, теперь он может отдыхать. Я выпрыгнул из кабины, охнул, когда все тело пронзило неприятным ощущением боли, и поковылял обратно к боксам. Там меня ждала черная, как гуталин, и привычная, как детский шрам на лбу, «Волга». Именно она должна была стать моей избранницей на эту ночь.

Не выдумывая ничего нового, я завел машину тем же точно способом — закоротив провода зажигания, — и, довольный собой, ночью и вообще всем на свете, поехал выполнять свой интернациональный долг.

Правда, куда ехать, отчетливого представления не было. А потому для начала я просто решил сделать несколько витков по городу, поразмыслить на тему дальнейших телодвижений. Тем более что за рулем мне завсегда лучше думалось — безусловный рефлекс таксиста, выработавшийся за годы, что я провел в роли прокладки между баранкой и водительским сиденьем.

Машина, она, конечно, не живой человек, но — вот крест мне на пузо, не вру — я чувствовал себя так, словно после долгого перерыва снова пошел в разведку со старым, опытным другом, который уж наверное не подведет и который, случись что, на собственном горбу перетащит меня через линию фронта к своим. Такие вот примерно чувства я испытывал к одолженной в молочнокомбинатовском гараже «Волге». Это, конечно, была не та моя славная, битая жизнью и разными уродами, включая меня, старушка, что пала смертью храбрых под колесами подлого грузовика пару суток назад. Но это была ее родная сестра — почти копия, если не считать различий в оформлении салона: вкус шоферюги, водившего эту тачку, слегка отличался от нашего с Яном вкуса. Если у нас на лобовуху были приклеены разного рода денежки, начинавшиеся с «one dollar» и заканчивая рублевкой советского образца, то здесь все было залеплено голыми бабами из упаковок жвачки.

Но я, собственно, против голых баб тоже ничего не имею, даже напротив. Они имеют место быть в нашей жизни, они ее часть, без них род людской перестанет размножаться и вымрет, как мамонты. А потому я продолжал весело крутить баранку и думать на тему ликвидации гражданина Камены, как личности антисоциальной, грозящей неисчислимыми бедствиями славному таксерскому братству и плюс к этому бывшему головой хорошо организованной группировки злобных хуцпанов. Которые, если разобраться, без головы и группировкой-то быть перестанут. И в этом состояла их слабость, и в этом заключалась моя сила. Убери я Камену, и вряд ли его шестерки станут разыскивать меня, чтобы поквитаться.

Но загвоздка была в том, что до Камены нужно было еще добраться. Он подложил мне изрядных размеров свинью, решив не работать сегодня ночью. Я, конечно, понимаю, что даже суперменам нужно когда-то отдыхать, и что новые русские тоже время от времени устают считать бабки, поскольку и они — люди. Но… Я так рассчитывал застать Камену на его рабочем месте, что как-то даже не потрудился рассмотреть параллельные варианты. И в этом была уже моя слабость, а их, соответственно, сила.

Распыляя дальний свет фар в плотном тумане, — черт его знает, откуда он такой взялся, отродясь ничего подобного не видал, — я катался по городу. Не торопясь — километров под тридцать. Во-первых, потому, что пока никуда не торопился. А во-вторых, я все-таки думал. А думать при ста кэмэче не только несподручно, но и опасно для жизни, в чем меня, старого дорожного волка, убеждать не нужно. Сколько таких задумчивых, запаковываемых в мешки я видал на обочинах дорог! Не сосчитать. Поэтому старался не столько ехать, сколько думать. Первое мне нужно было постольку, поскольку, а во втором, вернее, в его результате, я нуждался кровно.

Но на этот раз мозг меня подвел. Вернее, он выдал кое-что на-гора, но это кое-что я сразу отмел, как несерьезное. Мозг предложил покататься по городу в поисках тех кожаных парней, с которыми я имел дело давеча ночью. Но я возразил — ведь у Камены со мной якобы договор, он ждет результатов переговоров меня с коллегами, и отлавливать в такой момент такси с целью побития или убития их водителей — глупо. Камена на это не пойдет. А даже если бы и пошел, то вряд ли снова выпустит на тропу войны засветившуюся троицу. Пардон, двоицу. Третьему оторвало голову на моих глазах, так что я справедливо сомневался, что он вообще выйдет на какую бы ни было тропу. А может, и одноицу (пусть будет и такое слово в великом и могучем, ладно?), ведь с типчиком, сдавшем мне Камену, сделали что-то нехорошее. Камена сам говорил. Я помню.

Так ничего и не решив, я подумал, что самое время отправиться куда-нибудь подкрепиться. Домой ехать не хотелось — домашняя обстановка расслабляет, уют дезорганизует. Я по себе знаю — захочется растечься по квартире, часок поваляться на диване. Мол, за это время все равно ничего страшного не произойдет. Придется бороться с собой, заставлять себя выйти в ночь, вновь начинать рысканье по городу, а на это уйдут дополнительные силы. В общем, овчинка выделки не стоит. И я направился в ночной клуб со странноватым названием «Зеленый ежик». Почему ежик, и почему именно зеленый — понятия не имею. Но кормили там вкусно — я как-то, с очень больших денег, попробовал. Причем, плату за вход брали только с тех, кто шел в ресторан-дискотеку. Для тех, кто заказывал себе стаканчик пива в баре или — там же — бутерброд с паштетом, вход был бесплатный.

И я поехал туда. Тем более что «Ежик» находился в пяти кварталах.

У входа все было заставлено крутыми иномарками. Братва гуляла. Впрочем, она гуляла тут каждый вечер, кроме, разве, понедельника, который труженики "Ежика" объявили своим национальным выходным днем. По понедельникам братва рассасывалась по другим точкам.

Выйдя из машины, я захлопнул дверь и осмотрелся. Честное слово, моя черная «Волга» смотрелась не хуже разных «Вольво» и «Мерседесов». Не так шикарно, но куда более властно — может быть, это какой-то член из городской или областной администрации повеселиться приехал. Члены — они тоже люди.

Воодушевленный такими мыслями, я приосанился и в бар вошел, имея вид уже вполне вальяжный. Приблизился к стойке и небрежным жестом кинул на стойку два смятых червонца.

— Два бургера и чарочку водки. Сдачу можешь оставить себе.

Сдачи выходило около семидесяти копеек, и бармен, зло посмотрев на меня, процедил сквозь зубы:

— А в черный день не пожалеешь?

— Обязательно, — заверил я. — И волосы на заднице пучками рвать буду. Только сегодня я гуляю И мне тебя тоже осчастливить хочется.

— Вот спасибо, — буркнул он. — А я с самого утра думаю — чего мне в жизни не хватает? А оно, оказывается, вон чего! — и бросил на стойку два разогревшихся бургера.

— Про водочку-то, про водочку не забудь, — подсказал я, хотя он уже тянулся к стеллажу с бутылками.

Бармен опять недобро зыркнул на меня, налил пятьдесят граммов и, подвинув стопарик, проворчал:

— Забудешь с такими, как же. Из могилы поднимут — напомнят. У самих денег — куры не клюют, а за копейку удавятся. Крохоборы…

Мне понравилось, что он причислил меня к славному племени денежных мешков. Видимо, неплохо выгляжу, раз даже такой прожженный товарищ обманулся.

— Расслабься, — хохотнул я и, замахнув водку, откусил изрядный шмат бургера. — Я ж таксер, а не директор комбината.

— Таксер? — он недоверчиво осмотрел меня и поморщился. — А чего ж пьешь?

— Все пьют — и я пью, — я пожал плечами. — Быт затуркал. Семья большая. Жена, дети…

— А менты?

— А ментов у меня в семье нету.

— Я имел в виду — тормознут ведь?

— Ну, а что делать? — я пожал плечами и откусил еще кусок. — Говорю же — семья большая. В тазик стучат, кушать просят. Приходится рисковать.

— В тазик — это нехорошо, — согласился он.

— Еще как не хорошо, — кивнул я. — Все тазики поизнахратили. Трусы постирать не в чем.

Может быть, я бы еще долго развлекался таким образом, тем более, что и бармену, по всему видать, такой разговор начинал нравиться. А что? Расслабляет, снимает напряжение. Своего рода моральный массаж. Но тут командира бутылок и шейкеров окликнули с другого конца стойки, и он, разведя руками — мол, что делать, работа, — ушел, оставив меня наедине с полусъеденным заказом.

Я стоял и лениво пожирал его. При том, что мне однозначно нужно было поторапливаться, я не спешил. А куда, если точный адрес был неизвестен? В голове по прежнему звенела ошеломляющая пустота.

Ритмичное движение челюстей непроизвольно прервалось, когда на мое плечо опустилась чья-то рука. Я даже поперхнулся от неожиданности. Когда же застрявший в горле кусок провалился в более подобающее ему место, а именно — в желудок, неуловимо знакомый голос произнес над самым ухом:

— Ба! Кого я вижу! Это ж товарищ мститель!

Я обернулся и понял, что напрягся не зря. За спиной стоял, дико и непонятно улыбаясь, гуманоид в квадратных очках. В ответ на мой взгляд он улыбнулся еще шире, выставив напоказ все свои восемь с половиной зубов. Картина не впечатлила. У человека слабонервного при виде нее мог случиться сердечный приступ. К тому же у пятнистого воняло изо рта — зубы бесследно и беспричинно не исчезают.

— Привет лунатикам, — ответно буркнул я, гадая про себя, приметил ли он черную «Волгу» прежде, чем вошел сюда. Если приметил, это не есть хорошо, поскольку, как человек, работающий на Камену, должен знать все — или хотя бы большинство — его автомобилей. А уж черную «Волгу» — тем более.

Но гуманоид, похоже, ничего подозрительного не заметил. Он стоял, щеря на меня свои редкие — даже слишком — зубы и щуря белесые глаза под квадратными линзами. Услышав приветствие, кивнул и стал затевать светскую беседу:

— Какими судьбами?

— Людскими, надо полагать, — я доел бургер, подумал и заказал себе еще пятьдесят граммов водки. Вряд ли меня ночью остановят менты, что бы ни думал по этому поводу бармен. Тормозить черные «Волги» они страсть как не любят. Просто не переваривают. И дело не в номерах, дело в инстинкте, укоренившемся в них со времен горкомов, обкомов и крайкомов. А водка мне сейчас была ужас, до чего необходима — события стали принимать совершенно неожиданный и, по-моему, вполне благоприятный оборот. Разве я, искалечив голову думами над тем, как добраться до Камены, мог предположить, что судьба подкинет мне такой подарок — редкозубого и покрытого пятнами гуманоида?

— Ясно, что людскими, — хмыкнул он. — Не конскими же. Как делишки продвигаются?

— Вашими молитвами, — снова буркнул я. — Какие, на хрен, у меня могут быть делишки? Поймал бы упыря, который в грузовике сидел, я бы ему камни из печени без наркоза выдавил. До сих пор толком ни согнуться, ни разогнуться не могу. Разве это жизнь — все время прямо? А если пулеметный обстрел?

Пятнистый с интересом осмотрел меня, потом повернулся к залу и крикнул:

— Эй, Васек! Подойди-ка сюда!

Из-за одного из столиков поднялся детина ростом под два метра и весом сильно побольше центнера, и направился к нам. Я с удивлением следил за его приближением — зачем он понадобился гуманоиду?

Однако все разъяснилось, когда Васек подошел к нам. Пятнистый протянул руку в мою сторону и сказал:

— Знакомься. Этот человек сидел за рулем такси, на которое ты наступил.

Васек тупо уставился на меня. Ему явно было плевать, кто и где сидел. Но интерес в его глазах все же зажегся. После того, как гуманоид произнес следующую фразу:

— Он только что изъявил желание без наркоза выдавить тебе камни из почек. Ты желаешь такую операцию?

— Это он что, наехал, что ли? — уточнил Васек.

— Я думаю, да, — подтвердил его подозрения гуманоид.

— Ему что, в рыло заехать, да?

Я поперхнулся. Если такой бульдозер заедет мне в рыло, — в личико, если быть более точным, — то мало не покажется. Зубы у меня станут еще более редкими, чем у пятнистого. Поэтому я решил перестраховаться:

— Меня бить нельзя. Я доктор, понял? Нетрадиционная медицина. Могу аппендицит кухонным ножом без замораживания вырезать, и пациент боли не почувствует. Я и камни могу выдавливать. Это не наезд, натурально. Это предложение моих докторских услуг.

— Это он о чем? — Васек удивленно уставился на гуманоида.

— Да ладно, — махнул тот рукой. — Иди, пей колу.

Васек послушно развернулся и побрел к своему столику, причем по ходу его движения половицы прогибались — даром, что каменные. А когда он усаживался, я затаил дыхание — боялся, что мебель сломается. Но та ничего, выдержала.

Переведя дух, я повернулся к гуманоиду:

— Ну и контингент у вас!

— А как ты думал! — тот снова поразил меня в самое сердце широтой своей обаятельной улыбки и выдал краткую характеристику на только что ушедшего бронтозавра. — Готов в огонь и в воду по первому слову. И попробуй, угадай, чем мы ему платим?

— Судя по фигуре — салом, медом и молоком, — попробовал-таки я и мечтательно вздохнул: — Чтоб я так жил!

— Не угадал, — хмыкнул гуманоид. — Хотя «чтоб ты так жил» — это точно. Мы ему девками платим.

— Чего? — не понял я.

— Того, — кивнул он. — Васек у нас — секс-снаряд, заслуженный гинеколог-любитель. Камена ему каждые два дня пару шлюх заказывает. Жизнь у парня, понимаешь, не сложилась — для женитьбы оказался туповат. А природа требует своего.

— Ага, — понял я. — Природа требует своего, а Камена требует своего.

— Само собой, — кивнул пятнистый. — Но заметь, силовые поручения, вроде проблемы с тобой, он выполняет на «отлично».

— Но я-то живой остался, — возразил я.

— Ну и что? — хмыкнул он. — Ваську дали приказ: остановить тебя любой ценой и по возможности в кратчайший срок. Приказ он выполнил.

— Ну да, — я уткнулся, наконец, в свой стопарик, и, глотая водку, подумал, что на сей раз Ваську все-таки следует снизить экзаменационный балл. Если я и остановлен, то далеко не окончательно. А если быть до конца честным, то я вовсе даже не остановлен. Разве не так? Просто ни гуманоид, ни Васек об этом, слава Богу, не подозревали, а то, чего доброго, постарались бы вторично выполнить приказ.

Глава 9

При случае, когда мы останемся один на один, я должен буду поставить судьбе бутылку за такой царский подарок, каким являлся пятнистый гуманоид. Первым делом он заказал себе, по моему примеру, сто граммов водки, жлобским жестом отказавшись при этом от закуски, и употребил их. Беседа, имевшая место между нами и похожая на тренировку неопохмеленных футболистов — пас мне, а я через полчаса обратно — приняла куда более содержательный характер.

Он спросил:

— Ну и как твои переговоры?

— Да пока никак, — честно признался я. — Заглянул вчера в гараж, а там всего три человека было. Это либо утром надо идти, либо вечером, когда пересменка.

— Или собрание созвать, — подсказал он.

— Собрание? — удивился я.

— Ну да. Как в школе. Общее водительское собрание. Явка строго обязательна. С неявившихся — штраф в денежном эквиваленте. Это же всех касается. Так что лучше собрания способа нет. Да и то сказать — Камена уже завтра твоими успехами интересоваться начнет.

— Быстро он результата захотел, — я прищелкнул языком.

— Раньше сядешь — раньше выйдешь, — пробежался истоптанной дорожкой пятнистый.

— Ну да, ну да. А то, что я старый больной человек, у меня дети, у меня три семьи и везде я — единственный кормилец — этого он во внимание не берет. Кстати, где сейчас Камена?

Вопрос был задан как бы невзначай, но не задать его я, сами понимаете, не мог. Кто лучше пятнистого мог знать, где в определенный момент времени находится Камена? Разве что сам директор комбината. Но его уха рядом не наблюдалось, и проговорить этот вопрос туда я не мог. Поэтому озадачил гуманоида. Внутренне перекрестившись — как бы не заметил пристрастности в моем голосе.

Однако человек в пятнышках никакого подвоха не уловил. Он, полностью освоившись в плане общения со мной, заказал себе еще сто граммов, — опять без закуски, — лихо опрокинул их в рот, благо, зубы не мешали, выдохнул и ответил, как умел:

— Скорее всего дома. Хотя, кто его знает, может, и у любовницы. Он такой — ему жене изменить, что в туалет сходить. И та, кстати, слова не скажет. Потому что не дура.

— А у него что, еще и любовница есть? — я сделал наивные круглые глаза. — Я думал, он на работе так выматывается, что на баб у него сил не остается.

— Как же, «не остается»! — пятнистый, уже слегка окосевший, махнул рукой. — Трахает все, что движется. Любовниц меняет, как перчатки. Сейчас у него есть одна постоянная. На Твердокаменном Взгорке живет, в седьмом доме. Хороший такой дом, частный. Сад, огород, банька. В общем, отдохнуть с выдумкой можно.

Гуманоид словно специально выболтал адрес. Мне бы насторожиться, и чтобы да, так ведь нет! Я решил, что человек просто пьян и страдает недержанием речи. Ну, с кем не бывает. А потому продолжил допрос, о ходе которого пятнистый вроде и не подозревал:

— Слушай, ты, я гляжу, все знаешь. Может, знаешь и того, кто Четырехглазого порешил?

— Это в городском парке-то? — уточнил он и заказал еще водки. Пьет, зараза, как Мойдодыр.

— Его, — я кивнул.

— Кстати, завтра похороны, — как бы между прочим заметил гуманоид и замахнул принесенную барменом стопку. Крякнул и утерся. И все. Только слегка покраснее стал да на одно слово в минуту увеличил речепроизводимость.

Я почувствовал себя изрядной сволочью. Именно по отношению к Четырехглазому. Я, конечно, всю эту суету поднял для того, чтобы отомстить за его смерть. Но за этим забыл, пожалуй, главное — позаботиться о том, чтобы отдать ему последний долг, проводить в последний путь, кинуть горсть земли на крышку гроба и так далее и тому подобное. В общем, я забыл сделать то, что должен был сделать с самого начала — позвонить его супруге Любаве, посопереживать и поинтересоваться, когда, что и во сколько.

— Почему так поздно? — все же, стараясь сохранить лицо, уточнил я. — Обычно, насколько я знаю, это делают на третий день.

— Судмедэкспертиза задержала, — пожал плечами гуманоид. — Продержали в морге, в анатомичке, лишние два дня. Почему — спроси у них. Если, конечно, интересуешься.

— Интересуюсь, — сказал я. И напомнил: — И еще интересуюсь, кто его убил. Ты знаешь?

— Ну, — усмехнулся пятнистый. — Ты же сам сказал, что я все знаю. Значит, и это тоже.

— И кто же?

— Я.

Я тупо уставился на него. Потому что такого ответа, сказать по совести, не ожидал. Все, что угодно, даже то, что убийца — лично Камена. Только не пятнистый. Ну никак не походил нескладный, полулысый и редкозубый владелец квадратных окуляров на человека, который за здорово живешь может спровадить себе подобного к праотцам. Скорее, он был шпик, ищейка. Возможно — с некоторой натяжкой — мыслителем, инкубатором идей. Но убийцей — ни за что.

— Ты… — я попытался смочить рот слюной, но там вдруг стало сухо, как в Каракумах, разве что верблюжья колючка еще не проросла. — Ты это серьезно?

— Вполне, — кивнул он, глядя прямо на меня. Причем я заметил, что очки у него очень сильные — небольшие поросячьи глазки за квадратными окулярами вдруг стали громадными и заняли половину бара. Я снова попытался проглотить сушь во рту, но она обосновалась там прочно, словно партизан в белорусском лесу. А гуманоид добил меня окончательно, засунув правую руку в карман и вынув уже с кастетом, надетым на кулак. — Вот этим самым предметом я его убил. Ты не смущайся, что на нем нет крови — я его хорошенько отмыл. Я его после каждого дела с мылом мою. Люблю чистоту.

Чистюля хренов. Я вздрогнул. Как хотите, а приятного мало — стоять рядом с убийцей друга, болтая с ним про это самое убийство. Я стремился к этому, но — не поймите меня неправильно — я не думал, что это произойдет так внезапно. Хотя, с другой стороны, такие вещи имеют обыкновение происходить именно внезапно. Такая уж у них природа.

А гуманоид, вдоволь насладившись моим видом, произвел контрольный выстрел. Смертельный:

— Ну что, уважаемый? Это все, что ты хотел узнать? Теперь твоя душенька довольна? Тогда можешь собираться и ехать с нами — твоя миссия опять провалилась.

— В каком смысле? — выдохнул я, хотя, само собой, о смысле мне можно было не говорить. Он плавал на поверхности, как первой свежести дерьмо — такой же неприятный и непотопляемый.

— А ты что, думал — дураков нашел? Я видел «Волгу» перед входом. Срисовал ее номера. А если при этом за стойкой бара торчит такой тип, как ты, то сопоставить факты даже конченному идиоту труда не составит. Согласен?

Я кивнул. Трудно было не согласиться с такой убийственной логикой. Причем, для меня она была убийственной в прямом смысле слова. Но каков гуманоид?! Артист! Я простоял с ним за стойкой бара почти полчаса, так и не уразумев, что он замышляет недоброе.

— И что ты теперь делать собрался? — поинтересовался я наконец.

— Отвезем тебя за город, — мечтательно закатив глаза, проговорил он. — А там, наверное, кончим. Не оставлять же тебя в живых, в самом деле. После того, что ты натворил.

— Действительно, — согласился я. — Это было бы глупо.

— Для переговоров Камена найдет еще кого-нибудь, — продолжал развивать свою мысль пятнистый. — А нас он поймет. За твое убийство мне, может, и не приплатят, но и не накажут, скорее всего. Ты меня поставил в безвыходное положение своим поведением — хочу я этого или нет, я должен тебя убить.

— А ты хочешь? — поинтересовался я на всякий случай.

— Хочу, — кивнул он и вздохнул. При этом стал сильно похож на маньяка, перед которым открываются невероятные перспективы воплощения своих больных фантазий в жизнь.

Я тоже вздохнул, хотя и по несколько другому поводу — мне вдруг стало жутко жаль себя, молодого. Но гуманоид на мои чувства плевал. Он повернулся к залу и снова крикнул:

— Васек!

Амбал встал и грузно направился к нам, создавая землетрясение на своем пути. И его фигура не предвещала ничего хорошего. Во всяком случае, я точно знал, что он не деньги мне несет занимать.

— Поехали, Васек, — сказал пятнистый, когда его крупногабаритный напарник застыл, как вкопанный, рядом с нами. — И этого тоже прихватить надо. Что-то его слишком много стало. Нужно подсократить.

Васек оскалил зубы и, довольный, повернулся ко мне:

— Никогда не любил докторов.

— Очень напрасно, — возразил я и хотел было добавить, что они в свое время сохранили Ваську жизнь, не сделав аборт его матери, хотя нужно было. Но, взглянув на громадные кулаки, передумал. Вдруг он обидчивый, этот Васек. Тюкнет разок по темени, и вполне достаточно будет, чтобы я по углам гадить начал. А я не кот, желание гадить по углам у меня отсутствовало. И я промолчал.

Васек таки протянул руку в мою сторону. Я отшатнулся:

— Это ты чего?

— В машину пошли! — сказал он.

— Только без рук! — возразил я. — Сам дойду, ноги есть.

— Смотри мне! — Васек снова сжал огромную ладонь в чуть менее огромный, но куда более впечатляющий кулак и сунул его мне под нос, чтобы, стало быть, я и крупным планом насладился. — Попробуешь сбегнуть — зашибу!

Грамотностью он не блистал. Впрочем, трудно ожидать хрестоматийной строгости речи от сексуально озабоченного бронепоезда. Зато сила убеждения в нем присутствовала несомненная. А потому я кивнул, сглотнул-таки комок в горле и, слегка порадовавшись, что великая сушь во рту прошла, направился к выходу.

На улице царили тишь, гладь да божья благодать. Людей вокруг не наблюдалось, а если они и были, то им было глубоко до лампочки, что меня из ночного клуба уводят самым нечестным образом. Допускаю, что со стороны я и Васек, шедший следом, напоминали старых школьных товарищей, а гуманоида, замыкавшего шествие, можно было принять за нашего потрепанного жизнью и неудачными опытами учителя химии. Но мне от этого было не легче.

— Серый «Шевроле», — задал направление движения пятнистый. — Садись на переднее сиденье, да смотри, не перепутай — твое место со стороны пассажира. Поведет Васек. Он сегодня не пил, он сегодня самый трезвый.

Трудно было не согласиться с таким разумным доводом, а потому я, отыскав в автомобильной толчее серый «Шевроле», подошел к нему и уселся, как и просил гуманоид, на переднее сиденье и именно со стороны пассажира. И сделал это, надо сказать, очень аккуратно, не то, что Васек. Когда он втиснул в салон свою тушу, металл заскрипел, амортизаторы прогнулись и земля стала на десяток сантиметров ближе. Зато пигментированный товарищ, имени которого я так и не удосужился узнать, был легок, как птичка. Он бесшумно впорхнул в салон, устроился сзади и принялся щебетать. Правда, голос у него при этом был препротивный, да и ничего хорошего он не нащебетал:

— Ты ведь не думал, что всех перехитрил, правда? — Черта с два не думал! Именно так я и думал, но признаваться в этом не стал, посчитав сие излишним. — Ты, хоть и глупый, должен был понять, что город у нас маленький, кто-нибудь что-нибудь да заметит. Когда прешь напролом, не бывает так, чтобы все прошло гладко. Судьба, брат, иногда такие кренделя выписывает, что просто диву даешься. И похитрее тебя люди прокалывались. Потому что мы, слава богу, еще не совсем дураки.

Может быть, и не совсем дураки, подумал я, наблюдая, как Васек заводит машину и выводит ее со стоянки на проезжую часть. Но не без придури. Вот взяли и не обыскали пленника. И очень даже напрасно. Потому что сзади за пояс брюк у меня была заткнута «Беретта», хорошо скрытая курткой. Так что, гуманоид, ты даже не подозреваешь, как прав был, говоря, что судьба любит кренделя выписывать. Один такой кренделек вы преподнесли мне, теперь, по законам гостеприимства, моя очередь.

Но выдавать все это на-гора под рубрикой «мысли вслух» я опять-таки не стал — перебьются. Сюрприз должен быть сюрпризом. Неожиданным, как кирпич на голову. Так интереснее. Вместо этого я, вспомнив перепуганного доктора Николая Федоровича и его запропастившуюся пассию Верочку, спросил:

— Послушай, все это хорошо, вы молодцы и вам надо ленинскую премию имени Крупской вручать. Вы меня ловко уделали и я, конечно, на вашем фоне полным болваном выгляжу. Только ты мне объясни одну вещь: когда вы меня забирали из больницы, зачем вы медсестру с собой прихватили?

— Какую такую медсестру? — удивился он.

— Ну, натурально, обыкновенную. В белом халатике. Зовут Вера.

— Да пусть ее хоть Гюльчатай зовут — нахрен она нам нужна?

Вопрос был вполне резонный. Я и сам, когда перепуганный доктор рассказал свою историю, удивился: нахрен похитителям меня еще и медсестра? Я был им нужен в плане переговорного процесса, а из медсестры в этом смысле каши не сваришь. Разве что Ваську для удовлетворения половых потребностей, но, опять же, овчинка выделки не стоит — это будет уже преступление, к которому вполне подойдет приставка «совершено с особым цинизмом». Так что шлюх использовать, хоть и накладнее, но вернее.

— Не знаю, — в итоге согласился я. — Просто из больницы со мной еще и медсестра исчезла.

— Мы тут не при делах, — заверил меня пигментированный. — Если она сделала ноги, то без нашего участия. Была там какая-то, доктора подруга, но я ее имя использовал, только, чтобы доктора запугать.

Ну да. В общем, Николая Федоровича порадовать было нечем. Расследование дела по исчезновению его пассии мною было проведено, и результаты оного были никакие. Правда, специально и глубоко я в этот вопрос не вникал, но ведь и не обещал этого, согласитесь? И потом… Сначала нужно разобраться с пятнистым и его напарником. Как сказал один знакомый хохол — не кажи «гоп», пока нет результатов анализов.

— Это я ее, — вдруг хохотнул Васек.

— Чего «ты ее»?! — ошалело спросил пигментированный.

— Из больницы сманил, — пояснил он и еще раз хохотнул.

— Ты-ы?! — в голосе пятнистого было столько удивления, словно Васек только что сообщил, что открыл теорию относительности, решил теорему Ферма и сбросил яблоко Ньютону на голову, причем проделал все это одновременно. Ну, не способен был Васек по своим умственным параметрам сманить женщину не только из больницы, но и вообще откуда бы то ни было. — Как это ты умудрился?

— А че? — Васек, польщенный нашим вниманием, не стал ничего скрывать, и выложил карты, как гадалка — мастью вверх. — Мы же с ней в одном классе учились. Самая шалава была. Ее все пацаны трахали с седьмого класса. Я тоже. Помню, как-то в туалете нас завуч застукал… Вот воплей было!.. Ну, стою я, значит, возле машины, жду, пока вы там с этим гавриком, — он ткнул большим пальцем в мою сторону, — управитесь, гляжу, на третьем этаже окно открывается, оттуда голова высовывается и спрашивает: «Васька? Самохин?» — «Ну, — говорю. — А то». — «Это, — говорит, — я, Верка Однорукова. Погоди, спускаюсь». Ну, спустилась, пообнимались, про старое вспомнили. «Помнишь, — говорит, — как прикольно было?». Базару нет, помню. В общем, слово за слово, дал я ей ключ от хаты, объяснил, как найти, утром приезжаю, смотрю — она ждет. Мы с ней уже два дня трахаемся — и так, и так. Хорошо.

История, похоже, серьезно повлияла на психику Васька. Настолько, что он сумел изложить ее в длинной речи, причем довольно связно. Будь я псих-доктором, я бы сказал, что у него действительно острая форма сексуальной озабоченности, если секс-машина Верочка так на него повлияла. И, может быть, по-докторски посоветовал ему прикупить резиновую куклу. Она девушка безотказная и, в отличие даже от Верочки, никаким физиологическим напастям не подверженная. Так что хорошее состояние способна обеспечивать до тех пор, пока Васек не протрет в ней дыры.

Но я был не псих-доктор. Я вообще к медикам имел весьма опосредованное отношение — лечился у них, было дело. Но — все. Кроме этого — да еще тесного дружеского знакомства с парой-тройкой врачей и медсестер — ни в какие прямые контакты с наследниками Гиппократа не входил. Они существовали в своем мире, я — в своем. И нам, по-хорошему, было неплохо друг без друга.

А Васек, довольный тем, как складывалась его жизнь с Верочкой под боком, весело крутил баранку, в его сарделистых лапах похожую на игрушку. Город, покрытый тьмой с нечастыми вкраплениями световых пятен от фонарей и запоздалых машин, постепенно отползал за кормовую часть «Шевроле». Как и обещал пятнистый, меня везли за его пределы, где, по задумке, должна быть поставлена точка в моей безалаберной жизни. Я, конечно, с таким положением дел был не согласен и мог бы выдвинуть кучу аргументов — главным из которых была «Беретта» — в пользу своего мнения, но решил не торопиться и посмотреть, куда они меня вывезут. Может, увижу что интересное. Чем черт не шутит.

Но, после того как машина отмотала положенные километры, оказалось, что черт вообще ничем не шутит. Обычная унылая осенняя картина, пушкинских очей очарованье. Загородный лесок, топтанный-перетоптанный стадами грибников и ягодников. К тому же еще и окутанный ватной туманностью ночи. В общем, самое место — а даже, наверное, и самое время — лишить человека, а именно меня, жизни.

Подозреваю, для этого сперва гуманоид, а потом и Васек вылезли из машины и встали в очередь у моей, пассажирской, дверцы. Бежать в темном и незнакомом лесу, по их мнению, мне было некуда. К тому же Васек догадался предварительно вытащить из замка зажигания ключи. Так что они могли радоваться и в мыслях потирать натруженные мозолистые руки — эка ловко провели меня, простого, как Джордж Вашингтон на банкноте, парня.

Только это они так думали. А на самом деле, по секрету скажу, я отнюдь не горел желанием помирать в этом лесу, хоть он, возможно, и был — с точки зрения незабвенной памяти Александр Сергеича — необычайно красив. Я, чтобы не соврать, лелеял мечту загнуться в собственной кровати, пусть и продавленной от постоянных секс-схваток, и загнуться лет этак через пару-тройку. Десятков, разумеется. Имею право помечтать, да?

И, прежде чем Васек, подцепив ручку двумя пальцами, распахнул дверь, я вытащил из-за пояса «Беретту», чем очень удивил сексуально озабоченного амбала, который неожиданно оказался нос к носу с огнестрельной железякой. Допускаю, что до этого они ни разу не виделись. Допускаю даже, что черная дырочка, уставившаяся в Васьково лицо, не возбудила его. У Верочки, должно быть, с дырочкой в этом плане все гораздо лучше. Но вот верещать было совсем ни к чему. Прыгать назад, впрочем, тоже. Потому что там стоял пятнистый, никак не ожидавший от Васька таких чудес акробатики.

В общем, ребята рухнули на землю, запутавшись друг в друге — ноги Васька в руках пигментированного, и наоборот. Гуманоид отчаянно заматерился, ткнувшись носом в жесткий и огромный Васькин каблук, замотылял руками, причем в правой неожиданно сверкнул — в свете фар «Шевроле» — пистолет. Не бог весть что, — судя по форме, пистолет Макарова, — но все равно смертельно.

А у меня, если разобраться, выбора особого уже и не было. Игра могла идти только на выигрыш. И я выстрелил. Даже дважды.

Непоседа Васек слегка испортил картину, не вовремя вскочив на ноги и поймав животом обе пули. Впрочем, подгадил он не только мне, но и своему напарнику — тот тоже оказался не пальцем деланный, тоже дважды успел нажать на курок, даром, что в пятнышках. Попал, разумеется, в Васька.

Амбал проблеял что-то жалобное, упал боком на землю и, судя по всему, помер. Пятнистый, наверное, постарался. Мои две пули в брюхо — это, конечно, насмерть, но постепенно. А тут — не отходя от кассы. Гадом буду — гуманоид удружил.

Гибель спутника его не удовлетворила — после того, как тело Васька перестало загораживать сектор обстрела, он бабахнул еще пару раз. Но я, хитрый, как палец в непотребном месте, уже выпал из машины, так что пули прошли где-то гораздо выше моей головы. Жалко только, что крыть мне было нечем — жухлая осенняя трава да туловище убиенного Василия надежно скрывали покрытого пятнышками очкарика, в руках у которого был пистолет, а в голове — желание переиграть меня в этой партии.

Впрочем, кроме этого, у него тоже ничего не было. Мертвый Васек играл за обе команды, не давая прицелиться и ему. Оставалось одно — лежать и ждать. Война нервов. Кто кого перележит. Земля, конечно, была сырая и холодная, лежать на ней было неудобственно, в голову лезли мысли о простатите и прочие медицинские глупости, но у меня все равно имелось кой-какое преимущество. Истомленное долгими и тяжкими военными трудами, мое искалеченное, помятое и поцарапанное туловище приняло лежачее положение, как высшую благодать — оно получило шаровую возможность слегка отдохнуть, и собиралось этим вовсю попользоваться. Меня беспокоило лишь то, что, расслабившись, я могу среагировать на взрыв эмоций пятнистого на пару-тройку мгновений позже, чем нужно. Но, по зрелом размышлении, решил, что успею. Все-таки между мной и моим визави было никак не меньше пяти метров, к тому же он не знал моего точного местоположения, что само по себе давало мне фору во времени.

Но гуманоид — черт его знает, почему — вдруг решил, что он самый хитрый. И начал медленно ползти вправо. Глупее придумать было трудно. Он полз аккурат к тому участку, который был освещен лучами автомобильных фар. Я, лежа в относительной тени, спокойно наблюдал, как над гордой Васьковой грудью сначала вдруг заколыхалась трава, затем — уже из-за мертвой головы амбала — появился полукруг вражьего затылка, а за ним медленно — все остальное.

Стрелять я не торопился. Убивать хуцпана с квадратными окулярами на носу в мои планы не входило. Я хотел ранить его в руку или в ногу. На худой конец — в задницу. Дождаться момента — и ранить. Время у меня было — он все равно первым не сможет начать стрельбу, потому что со свету вряд ли увидит меня, лежащего в тени.

С другой стороны, хотелось узнать, куда он ползет. Должна же быть какая-то причина его похода нетрадиционным методом в места, богатые светом, а потому особо опасные. В то, что он с перепугу свихнулся, я не верил. Причина у него — чтоб мне жить на одну зарплату — должна быть веская. Ибо в том, что он не дурак, хоть и выглядит по-дурацки, я убедился еще во время нашей первой встречи в больничной палате.

И я оказался прав. У него была причина. Хотя, на мой взгляд — все равно глупая. Свой маневр он придумал не иначе, как от отчаяния и растерянности. Но воплотить задумку в жизнь шансы имел. Потому что, помимо всего прочего, оказался неплохим психологом. Он, наверное, на то и рассчитывал, что я не буду стрелять ему в голову, дожидаясь более удобного момента. И под этой вывеской пополз. А, доползши, поднял руку и выстрелил. Но не в меня, — меня он, ослепленный, вряд ли видел — а в фару. И попал. Свету вдруг стало вдвое меньше, и меня это здорово возмутило. Расстреляй он вторую фару, и я окажусь в весьма затруднительном положении — тягаться с пятнистым в почти полной темноте мне, больному, было бы затруднительно.

А потому я резко выкинул вперед руку и, поймав задницу хитрого очкарика на мушку, выстрелил. Попал. Но не в задницу. Похоже, прострелил ему почку. Во всяком случае, светлая ткань куртки стала быстро темнеть, а самого гуманоида опрокинуло на бок. Но я не хотел в почку, честно. Так получилось. Стрелок-то из меня аховый, хоть он и не знал об этом. За что и поплатился. Зато не успел расстрелять вторую фару.

Поднявшись на четвереньки, я быстро пополз к нему. Идти во весь рост с гордо поднятой головой мне отсоветовал инстинкт самосохранения, который нашептал, что у пятнистого может еще и порох в пороховницах остаться, и дурь из башки не выветриться. Я счел это разумным, а потому воспользовался четвереньками.

Пятнистый лежал на спине и блестел в небо квадратными окулярами своих дурацких очков. Впрочем, особо разблестеться ему не удавалось — мешал туман.

— Приветик! — сказал я, оказавшись рядом.

Гуманоид угрюмо молчал. Настроение у него было ни к черту. Пистолет валялся на земле рядом с раскрытой ладонью, и хвататься за него очкарик не собирался. Войну для себя, видимо, считал законченной. Но на лице не было ни боли, ни страдания — сплошная отрешенность. Понять его было не сложно: простреленная почка — штука, к философствованию весьма располагающая. От нее, при удачном стечении обстоятельств, и помереть можно. А поскольку обстоятельства складывались аккурат удачно, то гуманоид собрался помирать. В самом деле — ночь, глухой лес, до ближайшей больницы черт знает сколько километров, а рядом сидит абсолютно бессердечный товарищ, то есть я, который даже в мыслях не держит оказать раненному первую медицинскую помощь. Какая, нахрен, может быть жизнь в таких условиях?! И мысленно он уже вознесся над нею.

Но, главное, он совсем, ну вот ни капельки, не собирался разговаривать со мной. На мое приветствие даже ухом не повел. Жутко невежливый молодой человек. Я внимательно осмотрел его. Может быть, даже пожалел бы, уж больно героический у него был вид. Но, вспомнив, что это именно он размозжил голову Четырехглазого, раздумал жалеть. Когда-то — не так, между прочим, давно — этот парень, не поморщившись душой, отправил на тот свет моего друга. Почему, спрашивается, я должен страдать, глядя, как он умирает? Помимо всего прочего, я и вышел-то на тропу войны, чтобы отомстить. И добился своего. Причем, в честной борьбе. Он тоже в меня стрелял, и не моя вина, что я остался невредим. Ему повезло меньше и — горе побежденным.

— Ты, может быть, человек гордый, — вкрадчиво начал я. — Ты, может, даже землю пригоршнями жрать предпочтешь, но не отвечать на мои вопросы. Можешь начинать прямо сейчас, только камешки не забывай сплевывать, а то остатние зубы сломаешь. Но я тебя уверяю — со своей стороны я постараюсь сделать все, чтобы ты заговорил. Тебе будет больно — даже очень больно. И я сомневаюсь, что ты вытерпишь. Так что лучше — послушай, что тебе умный человек говорит — запихай свою гордость в свою же задницу и расскажи мне все, о чем я попрошу. Этим ты облегчишь себе жизнь. Может, и смерть тоже. Ну так как?

Гуманоид повернул голову в мою сторону и его квадратные линзы сверкнули с переносицы. Глаз под ними я не видел — окуляры покрылись капельками тумана, — но нетрудно было догадаться, что в зрачках бушует пламя нереализованной злобы. И — вы будете смеяться — он заскреб пальцами по земле в поисках пистолета.

— Э-э, нет! — я покачал головой и забрал ПМ себе. — Так дело не пойдет. Это будет неправильно, если мы тут друг друга перестреляем и коньки отбросим. Где ты такое видел? Ни в одном американском кине. Лучше скажи что-нибудь.

— Твоя взяла, — прохрипел, наконец, он.

— Уже лучше, — похвалил я. — А чего моя взяла? А то менты мою за это загребут, а она не в курсе.

— Ничего, — выдохнул он. — Смейся. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Еще не вечер. Камена за меня отыграется.

— На балалайке он за тебя отыграется, — не стал спорить я. — Один палка, три струна, я хозяин вся страна. Ладно, что это мы все о музыке да о музыке. Давай о вечном. Где живет Камена? Я имею в виду домашний адрес.

— Сходи к нему, сходи, — гуманоид растянул губы в саркастической усмешке. — Уж он тебя встретит. Он тебя так встретит, что мало не покажется.

— Да ты скажи, куда идти-то! — зло прошипел я. — Я и сам хочу, чтобы он меня встретил, только не знаю, куда идти.

— А ты иди, иди, — посоветовал он. — Рано или поздно тебя все равно найдут, можешь мне поверить. Так что не беспокойся.

— Ты мне мозги не компостируй, — я раздражался все сильнее. — Я не хочу ждать. У меня нервы ни к черту, еще припадки начнутся. А кому это на руку? Сплошные расходы. Государству придется меня лечить и все такое. Короче, вола не насилуй, говори домашний адрес Камены.

Гуманоид молчал. Блестел очками и молчал. Такая, понимаете, сволочь. Как цербер, охраняет задницу своего хозяина. Предпочитает сгинуть во цвете лет. Ну что ж, флаг в руки. Я поднял пистолет и направил дуло на перекрестье дужки очков и носа пятнистого. Тот вздрогнул, но губы все равно держал плотно закрытыми. Мол, ты меня хоть без парашюта в гольный космос выкидывай, все равно ничего не скажу.

— А и ладно, — легко сказал я. — Будешь помирать молодым. Адрес Камены можешь унести с собой в могилу, дело, в принципе, твое. Где живет его принцесса, ты сказал. А я запомнил: Твердокаменный Взгорок, седьмой домик. Такой от всех отдельный, с огородиком, с садиком, с банькой, чтобы отдыхать удобнее было. Так я говорю?

Гуманоид неожиданно глубоко вздохнул и выдал нечто, заставившее меня поперхнуться. И я потом еще долго не мог восстановить дыхание. Он сказал:

— Слушай, будь человеком, отвези меня в больницу.

— Вот видишь, — после минуты молчания задумчиво сказал я, — как оно все обернулось. Ты вез меня сюда, чтобы грохнуть, закопать в землю и избавиться от головной боли. А получилось, что Васек уже помер, ты ждешь своей очереди, а я цел, невредим, и ты сам упрашиваешь меня отвезти тебя в больницу.

— Сердце у тебя есть?! — сорванным голосом протянул он. — Ну, отвези в больницу! Я жить хочу.

— Все хочут, — согласился я. — А ты выскочка. Ты бы меня тут порешил и ни о какой больнице не вспомнил. И когда Четырехглазого в голову бил, тоже о больницах не думал. А у него, между прочим, двое детей сиротами остались.

— У меня тоже парень есть, — завопил он, думая, что отыскал в моей душе струну, на которой можно сыграть. — Ему всего три года! Ты его что, отца лишишь?

— Еще и как лишу, — кивнул я. — Мамка помается-помается, да отчима в дом приведет. Зато я тебе скажу: любой отчим будет лучше такого отца, как ты. Ну, чему хорошему ты его научить можешь? Ничему. А то, что ему всего три года, так это даже к лучшему — не успел, значит, гадостей от тебя нахвататься.

После такого отлупа гуманоид тоскливо замычал что-то нечленораздельное, глядя в дуло пистолета. Похоже, доводы, с помощью которых он мог надеяться убедить меня оставить ему жизнь, закончились. Но мысль продолжала работать, судорожно отыскивая хоть какую-то зацепку.

— Ты меня сейчас пристрелишь? — наконец, спросил он.

Я посмотрел на него. Куртка снизу была уже напрочь пропитана кровью. Кожа на лице натянулась, выпятив кости черепа, и, наверное, посерела — в полумраке было не очень видно, но обычно так и бывает.

— Нет, — я покачал головой. — Зачем я буду на тебя патроны тратить? Ты все равно уже не жилец. Через час-другой сам загнешься от потери крови. Если попытаешься выползти из леса, загнешься раньше.

— И ты меня оставишь тут подыхать?

— А ты предпочитаешь сдохнуть по соседству со мной, в машине? — спросил я. — Извини, дружок, я не люблю иметь под боком жмуриков. Не обессудь.

— Это же бесчеловечно!

— Ого, — я удивился. — Ты такие слова знаешь, что прямо в дрожь бросает. А почему ты их раньше не вспоминал? Ну, да ничего. Если тебе скучно станет, время слишком медленным покажется, можешь поколотить себя кастетом по голове — как Четырехглазого. Все. Адье.

Я поднялся во весь рост и пошел к «Шевроле». Бояться мне, в принципе, было уже нечего — пистолет я изъял, так что голову прострелить он мне не сможет. Разве взглядом. Но это не смертельно. Встать и напасть со спины, по понятным причинам, ему тоже будет сложно. Так что пятнистому оставалось только кататься по земле в бессильной злобе, скрипеть зубами да скулить. Что он и делал — на протяжении всего моего пути по направлению к машине.

Наклонившись над могучим, но теперь ни на что не годным телом Васька, я охлопал его карманы и вынул ключ зажигания. Ему он все равно уже без надобности, а мне в самый раз будет.

Вы не поймите меня неправильно — я не изверг и не садист. Мне вовсе не доставляет удовольствия делать людям больно. Просто порой, когда бывает необходимо, я иду на это. И стараюсь не давать волю чувствам — ни жалости, ни гневу. Потому что это чревато. Ну, отвези я сейчас пятнистого в больницу — и что из этого получится? Он поправится, соберет братву и попытается отомстить мне, а, в общем, будет продолжать вести тот же образ жизни, что и до нынешнего вечера. Потому что по-другому не умеет. Потому что считает, что его образ жизни вполне нормален — каждый крутится, как может. Но, с точки зрения все тех же общечеловеческих ценностей, пигментированный — не более, чем язва на теле цивилизации. А потому, оставляя его загибаться в лесу, я считал, — искренне, кстати, — что поступаю правильно, освобождая планету хоть от одного из перенаселивших ее подонков.

И собирался освободить еще как минимум от одного. С каковой целью уселся в машину и запустил мотор. Эпопея с участием Васька и пятнистого закончилась, передо мной открывалась финишная прямая. Я почему-то был уверен, что Камена окажется у своей любовницы и мне не придется демонстрировать самому себе чудеса человеческой логики, разыскивая молочного директора по всему предутреннему городу. Главное, чтобы по дороге на Твердокаменный менты не тормознули — с них станется, я ведь теперь был не на властно выглядевшей «Волге». Вдруг гаишникам не понравится, что у меня всего одна фара работает. Поди, объясни им, что это нехороший человек с квадратными очками на носу вторую испохабил. Не поймут ведь. Как и запаха перегара не поймут. Хотя, если по совести, остановить не должны — мало ли нынче придурков по городу с одной работающей фарой гоняет?

Я ловко выполнил разворот на пятачке — и обалдел. Потому что в луче света оказался пятнистый. И в руке у него был пистолет. Где он его раздобыл — черт знает, только целился теперь в машину. Грубо выругавшись, я вывернул баранку и нажал на газ. Но за мгновение до этого раздался выстрел.

Все обошлось благополучно. Скорее всего, у гуманоида дрожали руки, в чем не было ничего удивительного, учитывая его состояние. Пуля, в общем, то ли в землю воткнулась, то ли в небо полетела, оставив и меня, и машину целыми и невредимыми. А потом я боковым зрением увидел, как пятнистый поднес пистолет к виску, и сквозь закрытые окна в кабину ворвался треск второго — и последнего на этой поляне в эту ночь — выстрела.

Глава 10

Так бесславно закончил свое движенье по полной неожиданностей дороге жизни бесспорно умный и даже где-то талантливый человек, которого природа обделила красивой внешностью, зато сделала незабываемым. Внешний вид парня, покрытого пятнами, врезался в память, как шило в задницу. Что ж, как написали в свое время немцы над воротами Бухенвальда — «Каждому — свое». Нацистам — Нюрнберг, Наполеону — Ватерлоо, шведам — Полтаву. Всем прочим — второе пришествие и судный день. Ждите.

Странно, но за все время, проведенное нынешней ночью в компании пятнистого и Васька я так и не испытал ощущения, что уже на грани и подобрался к самому краешку жизни. Как-то слишком по-глупому решили шестерки Камены покончить со мной. Глупо и безоглядно. Словно не подозревали, что даже кролик, загнанный в угол, может покусать волка. У меня оказался туз в рукаве, и, к их великому сожалению, я испортил им всю игру. Они о такой возможности даже не подумали. Но я-то про свой секретный туз знал с самого начала, возможно, поэтому и не испугался по-настоящему.

А сейчас было уже поздно — и пугаться, и совершать прочие глупости. Все осталось позади, и все, если говорить откровенно, вышло не так уж плохо. Я, хреново себя чувствующий, двукратно уступающий противнику в численности, не только с честью вышел из ситуации, но и наголову разгромил — можно сказать, уничтожил — врага. Сам при этом даже не оцарапавшись. Зато поимел информацию, в которой отчаянно нуждался. Так что — и появись такая возможность — переигрывать ситуацию наново не стал бы.

Конечно, гуманоид спорол глупость, выложив мне адрес зазнобы своего босса еще в баре. В его оправдание можно сказать, что он не знал, как все обернется, считая, что сто шансов из ста — у него в руках. Но это были уже его проблемы. А вернее даже, проблемы Камены — гуманоид больше не страдал от их избытка. У него теперь вообще никаких проблем не было. Назвал адрес и убыл в безвозвратном направлении. А я теперь ехал, куда он указал.

На Твердокаменном Взгорке я бывал лишь однажды. Шесть — примерно — лет назад отвозил туда бабушку-божий одуванчик. Бабулька, скорее всего, ехала помирать, хотя изо всех сил отпиралась, утверждая, что едет к внучке на блины. Ха! Видел я эту внучку! Если вы мне скажете, что она умеет печь блины, я буду два часа гадко хихикать вам в лицо. Она даже яйцо в сковородку разбить не сумеет. Если, конечно, судить по внешнему виду.

Внучка, помнится, проживала в доме за номером тринадцать. У меня это в памяти сохранилось, потому что число несчастливое. Тринадцатый дом был последним на Твердокаменном Взгорке. Дальше там вообще ничего не было, кроме водокачки. Такая патриархальная картина кисти неизвестного художника — чуть больше десятка аккуратных деревенских домиков, шикарные сады, буйно колосящиеся огороды. Куры в собственном дерьме ковыряются… Если есть машина, чтобы наезжать в город за покупками и на работу, жить можно. И даже хорошо отдыхать по выходным дням. Все бы хорошо, если бы не одно «но». С запада Твердокаменный окаймлялся очистными. Большими — весь огромный город сбрасывал туда свои трудовые фекалии. А поскольку в середине августа устанавливался стабильный западный ветер, до конца октября на Взгорке было трудно пребывать — стеснялось дыхание. Так что в части отдыха на лоне природы у Камены, скорее всего, нынче напряг.

Изрядно поплутав по лесу, куда меня завезли Васек с пятнистым и где я не запомнил дороги, поскольку был непростительно сильно увлечен рассказом о коротком романе амбала с медсестрой Верочкой, я таки сумел выбраться на трассу. Но еще долго, топя педаль газа и направляя «Шевроле» куда-то вперед, не мог сообразить, где нахожусь. Только когда в свете единственной действующей фары сверкнул указатель, что, дескать, до Омска столько-то километров, до Воронежа чуток побольше, а до Москвы вообще можно не доехать, я определил свое местоположение на планете Земля. Я был на ее поверхности. Но, собственно, не это главное. Я был на Западном шоссе, причем — закон, сами понимаете, подлости — удалялся от города. И преуспел в этом. На целых шестнадцать километров. Если учесть, что ехать мне предстояло, ни много ни мало, аж до Взгорка, то расстояние можно было смело удваивать. А электронные часы на приборной панели показывали четыре тридцать восемь утра. Слишком уж подзадержали меня бывшие обладатели «Шевроле». Хорошо хоть, что тумана за городом не было, так что в скорости можно было себя не ограничивать.

И я развернулся и помчался в обратном направлении. Спидометр демонстрировал, что я безнадежно глуп, поскольку уже почти труп — стрелка колебалась где-то на отметке сто шестьдесят. Километров в час, естественно. Автомобиль очень неприятно покидывало из стороны в сторону — ночью было уже холодновато, конец октября, все-таки. Асфальт остывал, слава богу, инеем не покрывался, но становился все более и более скользким. Так что малейший ветерок добавлял неприятных ощущений подергиванием баранки в руках да рысканьем машины по шоссе.

И все-таки скорость я не снижал. Отыгрывал минуты и секунды. Старался поспеть в нужное место по возможности раньше — тогда выигранное в этой гонке время пойдет на пользу. Например, в случае необходимости позволит провести работу над ошибками. Или, на худой конец, спрятаться где-нибудь так, чтобы даже археологи через тысячу лет не отыскали.

Дорога с благодарностью восприняла мою езду. Она же почти как живая — дорога. За девять с лишним лет своего таксерства я это понял. Она может приласкать, а может и отомстить. Она может свести с ума и заставить забыть обо всем, но может и открыть глаза на многие вещи. Нынешней ночью дорога была благодарна мне за то, что я есть, и за то, что я на всю катушку пользуюсь ею. А ей нравилось осознавать, что кому-то очень нужна, потому она и не сбросила «Шевроле» в кювет, удержала на себе.

Тем не менее, ворвавшись в город и сбавив скорость почти вдвое, я вздохнул с облегчением. Вы, возможно, будете смеяться, но я не совсем камикадзе. Я даже совсем не камикадзе. Я люблю эту жизнь, какой бы паршивой она порой не оказывалась. Но когда меня в задницу клюет жареный петух, готов рискнуть. И рискую. До сих пор это сходило мне с рук, и я очень надеюсь, что так будет продолжаться еще долго.

В общем, по городским улицам я катил на общепринятой скорости, — чуть более шестидесяти километров, хотя при плотном тумане это было несколько опасно, — пытаясь при этом прокрутить в голове варианты предстоящей встречи с Каменой.

Вариант номер один: Камена оказывается у любовницы, я каким-нибудь способом проникаю в дом и вершу, прости, Господи, правосудие. Вариант номер два: Камены у любовницы не оказывается, я пытками и угрозами заставляю любовницу назвать мне его домашний адрес и еду туда. Вот, в принципе, и все. Больше вариантов не просматривалось, как я ни старался.

Часы показывали ровно пять, когда я штурмом одолел дорогу на Взгорок — было самое время для свершения черных дел. У честных людей в эти минуты, как утверждают умные сомнологи, наступает самый крепкий предутренний сон, прервать который труднее всего. Я не хочу сказать, что Камена был честным человеком, но вряд ли он страдал от бессонницы. Когда, конечно, не на работе, не бабло считает. Но сегодня он ведь был не на работе, я проверял.

Поэтому, остановившись у седьмого домика, я безо всякой опаски вылез из машины, открыл калитку, не обратив внимания на ее отчаянный скрип и, пройдя по дорожке, оказался перед крыльцом.

Собаки у любовницы Каминского, слава богу, не было. Да и зачем нужна собака в таком захолустье, где жители всех тринадцати домов знают друг о друге все. Даже то, у кого в какой тональности скрипит кровать. Здесь, подозреваю, с роду не слышали о ворах, а чужие на Взгорок если и забирались, то крайне редко, да и то — приятно провести время. Это я был исключением из правила, которое это правило подтверждает. Раз в сто лет перебаламучу жизнь Твердокаменного, после чего он еще на сто лет погрузится в патриархально-болотистую тишину.

Входная дверь оказалась заперта. Как мне удалось выяснить с помощью зажигалки — на накидной крючок изнутри. Возможно, Камена был не единственный хахаль у своей девицы, и та на всякий случай подстраховывалась, чтобы кто-нибудь посреди ночи не вломился и не попортил общих впечатлений своей незванной физиономией. А может, просто предприняла разумные меры предосторожности.

В любом случае, остановить меня, скользкого, как сопля, было трудно. И тем более этого не могла сделать простая деревянная дверь, к тому же изрядно рассохшаяся и непрочно сидящая в петлях. Я без труда просунул в щель мизинец и, поддев крючок снизу, сбросил его. Путь был открыт.

Толкнув дверь, я поморщился, услышав ее недовольный скрип. Одно дело, когда скрипит калитка, совсем другое — входная дверь. Как бы ни был крепок предутренний сон, а меру знать все равно надо. Поэтому я разулся и, бесшумно ступая босыми ногами по, хвала Всевышнему, все еще достаточно прочным половицам, пошел вперед.

И влез пальцами правой ноги во что-то мягкое. Чертыхнувшись про себя, снова достал из кармана зажигалку и чиркнул ею. Ну его к лешему, в самом деле, еще врежусь во что-нибудь в темноте — по опыту знаю, что в чуланах у людей всегда куча разного хлама навалена. Грохоту тогда не оберешься. Не только хозяев подымешь — еще и соседей перебудишь. И тогда можно будет смело ставить крест на всем походе. Да и на мне, наверное, тоже.

В свете зажигалки я приметил дорогу и, погасив огонь, снова двинулся вперед. Мягкое, в которое я влез, оказалось телогрейкой. Какого хрена она делала посреди чулана прямо на полу — даже не спрашивайте, не знаю. Но, переступив через нее, я пошел дальше.

По памяти нащупал ручку от двери в дом и потянул на себя. На сей раз обошлось без скрипа — дверь была плотно подогнана и утеплена, петли хорошо смазаны. Шагнув в обволакивающую темноту жилого помещения, я остановился, раздумывая: зажигать свет или еще раз воспользоваться зажигалкой. И в том, и в другом случае были свои плюсы. Но были и минусы. Тем не менее, пораскинув мозгами, я решил, что лучше все-таки свет зажечь — вдруг дело примет крутой оборот. Тогда мне лучше иметь над головой постоянный источник, чем раз за разом, как идиоту, чиркать зажигалкой вместо того, чтобы начинать — или продолжить — обрабатывать Камену. Такие вот доводы.

Любовница Камены, судя по всему, нужды не испытывала. Во всяком случае, на электричестве не экономила. Как только я нащупал выключатель и нажал на него, под потолком ярчайшим ослепляющим светом вспыхнула люстра о пяти довольно мощных лампах. И комнатка, размером-то всего ничего — три на три — оказалась высвечена до самых тайных закутков. Ничего не скроешь.

Я невольно поморщился, а потом испугался — от такого яркого света любой, даже самый крепкий, сон бегмя сбежит. Скажет: да нафиг вы мне, такие веселые, нужны? При таком свете не сны смотреть, а на огороде ковыряться надо.

Но ничего страшного не произошло. Никто не проснулся до срока, не закричал дурным голосом. Все было тихо и мирно. Потому что смежные помещения были занавешены плотными иссиня-черными драпировками.

Отодвинув одну из них, ту, что пошире, я увидел кухню. Небольшая кирпичная печь с мощной восьмилитровой бадьей наверху, от которой аппетитно тянуло борщом. Хозяйка, если она действительно была любовницей молочного магната, должна была жить одна, так что наличие этой емкости повергло меня в легкий шок — для кого это она столько наготовила? Вряд ли Камена был способен упороть восемь литров русского народного блюда, даже отработав в постели за себя и за того парня. В общем, вопрос. Ответа на который я так и не нашел.

Зато, пошарив глазами по окружности, нашел другое. А именно — подставку для посуды. А в ней, среди прочего хлама, весьма неприличных размеров миску — как раз под стать богатырской кастрюле с борщом. И у меня против воли потекли слюнки. Но, помимо миски, я обнаружил еще кое-что — очередной дверной проем, задрапированный шторой.

Чувство долга победило, и я, подойдя к шторе, отдернул ее и чиркнул зажигалкой — разыскивать выключатель не стал, потому как имел смутное подозрение, что ничего серьезного в этой комнате не обнаружу. Так, собственно и оказалось — здесь было нечто вроде кабинета-библиотеки — полки, уставленные книгами, стол заваленный бумагами, компьютер, принтер, сканер. Интересно, кем работала подруга Камены?

Решив, что дальнейший осмотр смысла не имеет, я водрузил штору на место, обернулся и вынул из общей кучи ту самую приглянувшуюся мне огромных размеров миску. Чувство голода, то есть, взяло верх над всеми другими чувствами. Хотя, собственно, ничего сверхъестественного в этом не было. Я пришел в гости, а законы гостеприимства предполагают в таких случаях угощать пришельца. Не стану же я будить хозяина, чтобы он меня обслужил? Сам управлюсь, не маленький. Если же хозяин проснется, думаю, не осерчает. Тем более, что у меня под рукой «Беретта» и «Макаров».

Наложив себе полную посудину, даже с солидных размеров мослом, — насколько я понял, говяжьей лопаткой, — я вышел в ярко освещенную комнату, вынул «Беретту» и, положив ее рядом с собой на стол, — осторожность превыше всего, — принялся за еду.

Не знаю, какой любовницей была владелица этого дома, а хозяюшкой она оказалась очень и очень неплохой. Под бумажной салфеткой в хрустальной чашке лежал нарезанный хлеб, так что мне на этот счет даже суетиться не пришлось. Да и вкус борща говорил о том, что дамочка готовить любит и умеет. Одно, знаете ли, удовольствие — кушать стряпню, приготовленную с душой.

Хозяйка все-таки проснулась. Я к этому времени уже успел обглодать мосол, в самом деле оказавшийся лопаткой, и умять три четверти оставшегося борща. Так что когда она, сдвинув в сторону портьеру, появилась в дверном проеме, я чувствовал приятную полноту в желудке и не менее приятную умиротворенность в душе.

Подняв взгляд на часы, я зафиксировал время — пять тридцать пять — и посмотрел на девицу. Она была действительно недурна собой, довольно высока — чуть выше метра семидесяти, стройна, с пышными каштановыми волосами, стриженными в каре. Возраст — лет двадцать пять. Гибкая, миловидная. Такая и в постели должна быть хороша.

— Салют, — бодро сказал я. — Борщ жутко вкусный. Чуть ложку не проглотил.

Она молчала. Она вообще, похоже, потеряла дар речи. Впрочем, что тут удивительного — запираешь дверь на крючок, ложишься спать, а когда просыпаешься, видишь, что за твоим столом сидит совершенно непонятный и незнакомый мужик и рубает твоей ложкой из твоей миски тобою приготовленный борщ. От этого и глаза круглыми станут — что, собственно, с девушкой и произошло, — и челюсть может отвалиться — чего она, по счастью, избежала.

— Не стоит так таращиться, — посоветовал я. — От этого куриная слепота бывает. Давайте лучше знакомиться. Меня Миша зовут. А вас?

— Роза, — как я понял, совершенно автоматически отозвалась она. Но, сказав «а», тут же принялась за все остальные буквы алфавита. Единственное сказанное слово, похоже, освободило речевые шлюзы, блокированные неожиданной картиной. — Кто вы такой? Что вы делаете в моем доме?

— Я кушал, — я честно показал на почти пустую миску. — Вы, Роза, клянусь скальпом моего прадедушки, чудесно готовите. Борщ — просто объедение. Мосол — вкусноты неописуемой. Хотя это уже, наверное, не очень ваша заслуга. Все равно — примите мои поздравления.

— Спасибо, — она вовсе не выглядела испуганной. Скорее — рассерженной и раздосадованной. И голос был не визгливым, как можно было ожидать, а холодным и раздраженным. — Может быть, вы все-таки объясните, кто вы такой?

— Может, и объясним, — без труда согласился я. — Да и как можно утаить что-то от такой чудесной хозяйки, как вы, Розочка? Целую ваши ручки за этот борщ, а я просто небольшой таксист, и ваш борщ не дал мне заработать язву желудка, если не сказать хуже. Я шел мимо и, не смотря на жуткий западный ветер, унюхал этот запах и завернул к вам. Вы не поверите, Розочка, но за мой нос любая охотничья собака удавится. Такого носа, как у простого таксиста Миши Мешковского, нет больше нигде в этом дурацком огромном мире, можете поверить мне на слово. А если не верите, посмотрите в мои голубые глаза — разве такие глаза смогут солгать такой красивой девушке, как вы, Роза?

После моей дурацкой речи Роза окончательно ошалела. В глаза мне она, понятно, заглядывать не стала, но, выдвинув стул, уселась напротив. Причем я заметил, что и движенья у нее, что надо — плавны и грациозны, любого мужика с ума сведут. Тем более, если она, как сейчас, будет в пеньюаре, из под которого просвечивают небольшие упругие груди и который выгодно подчеркивает рисунок живота и бедер. В общем, Камена выбрал себе девушку что надо. В какой-то мере я ему даже завидовал. Если учесть, что сам я, после ухода Женечки, теплоты женского общества не испытывал, то, думаю, чувства мои понять не сложно.

Роза по прежнему молчала. Просто сидела, уставившись на пистолет, и ничего не говорила. Я убрал ствол со стола, спрятал его сзади за пояс и на всякий случай поинтересовался:

— Чего-то вы бледная. Неважно выглядите. Может, вам лучше таблетку принять? От депрессии или от головной боли?

— Не надо, — сказала она. — Что вы в моем доме забыли?

— А, так вы на этот счет переживаете? Ну и напрасно. Спросите у любого встречного-поперечного, и он вам скажет, что Миша Мешковский не есть насильник. Его бояться совсем не надо. Я, как импотент со стажем, живу с женщинами только по обоюдному согласию. А вламываться в дома к одиноким девушкам и навязывать им свою кандидатуру, это — вы меня, конечно, извините — не в моих правилах. Вы, Розочка, не поймите меня неправильно, за вами я готов хоть куда — хоть в Арктику, хоть в открытый космос, вы девушка красивая и вы этого стоите. Только в других условиях. Пока же я у вас незваный гость, я буду делать вид, что меня совершенно не интересует вид ваших прекрасных сосков под вашим прозрачным пеньюаром. Потому что на самом деле я пришел сюда совершенно по другому поводу. Я пришел узнать, где сейчас находится Камена. Насколько я понял, у вас его сегодня нет, иначе бы вы его давно позвали.

— Нету, — она отрешенно мотнула головой.

— Нетрудно догадаться, — кивнул я.

— Он уже три недели ко мне не заезжает. Я его жду, а его все нет и нет.

— Вот ведь сволочь какая, — снова согласился я. Впрочем, очень могло быть, что в неявках Каминского к любовнице в последнее время присутствовала и солидная доля моей вины — если он из-за меня до утра просиживал на работе, то о каких любовных утехах, в его-то сорокаслишнимлетнем возрасте, могла идти речь?

— Он меня бросил, — сделала неожиданное резюме Розочка.

— Ой, да перестаньте сказать, — я поморщился. — Если он сделал это, он таки самый дурацкий идиот из всех, кого я знаю. Бросить такую девушку, как вы — это, извините, глупость.

— Правда? — она посмотрела на меня и почему-то благодарно улыбнулась. А потом неожиданно разревелась.

Я офонарел. Я не ожидал ни такой реакции, ни такого поворота событий. Потому что, собственно, ехал убивать, а получилось вон оно как — сперва плотно и вкусно откушал, потом провел светскую беседу со вполне симпатичной девицей. И зачем-то нарвался на причитания забытой любовником бабы. Черт знает, что такое.

Я встал, подошел к Розочке и положил руку ей на плечо — взыграло джентльменство. Надо утешить девушку, ведь я, если на то пошло, ее борщ кушал:

— Да успокойтесь вы, в самом деле. Ну, кто он такой, чтобы из-за него слезы лить? Вот вы — молодая интересная девушка, в пеньюаре и со всеми причиндалами. Если вы захотите, первый встречный вашим станет. А он кто? Престарелый пердун, которому смерть в задницу дышит. Денег у него много? Так ведь это дело наживное. Я и сам временами немалые суммы на пьянки, девочек и рулетку тратил. Вот и все его достоинства. А вы посмотрите на дело с другой стороны — найдете себе молодого, который будет вас так любить, что замучаетесь бретельки на лифчик пришивать. В конце концов, в этой идиотской жизни кроме любви и ненависти ничего не имеет значения. Все великие дела совершаются только из-за этих двух чувств. Из-за денег — только мелочь, дешевка.

Она, как я вдруг заметил, прижалась щекой к моей руке и уже не плакала. Это опять стало полной неожиданностью для меня и я, прокашлявшись, уточнил:

— Эй, Розочка, все в порядке?

— Да, — она кивнула. Голос ее был грустным, но уже без истерических ноток. — Вы, наверное, правы. Он меня бросил — и это к лучшему. Я всегда знала, что Лева — нехороший человек…

— Еще какой! — согласно буркнул я.

— …и дела, которыми он занимается — нехорошие. Вот и вам он, наверное, пакость какую-то сделал, раз вы его убить хотите.

— С чего это ты взяла? — от удивления я, сам того не приметив, перешел на «ты». Впрочем, наверное, как раз вовремя.

— Пистолет перед вами не просто так лежал, — пояснила она.

— Не просто, — согласился я. — Но почему сразу убить? — раскрывать карты перед первой попавшейся, пусть даже смазливой мордашкой, я не собирался. Тем более, что женское племя — народ темпераментный, переменчивый, чего доброго, после моего отъезда возьмет и позвонит или Камене — чтобы он ждал меня. Или в милицию — чтобы та защитила любимого. А мне, признаться, очень не хотелось бы ни первого, ни второго. — Может, я просто поговорить хотел?

— А пистолет зачем?

— А пистолет — в любом разговоре дополнительный аргумент. Он, понимаешь, решил нас, таксеров, налогом в пользу себя, ненаглядного, обложить. Через это его решение одному моему хорошему другу уже расколотили на мелкие кусочки череп. Вот я и пришел сюда с пистолетом, чтобы показать, что мы, в случае чего, тоже огрызнуться можем.

— Это правда? — она с ужасом посмотрела на меня.

— Правда, — спокойно подтвердил я. — А что именно?

— Что вашего друга убили?

Не устаю поражаться женской логике. С каждым разом она приводит меня все в больший восторг. Скоро я при очередном таком припадке кипятком пописаю и ошпарюсь. Ну посудите сами — пять минут назад она с полнейшим безразличием обличала меня в желании убить Камену, а теперь ужасается, что посредством воли Камены убит Четыре Глаза. И в том, и в другом случае речь идет о человеческой жизни, но если Четыре Глаза уже мертв, причем изрядное время, то Камена еще жив и его убийство можно предотвратить. Однако Розочку, как истинную женщину, ужаснул свершившийся факт, а не то, что может случиться в будущем, пусть даже самом ближайшем. Тут нужно включать фантазию, становиться художником, а где вы видели женщину-художника?

— Это правда, что моего друга убили, — сказал я. А что еще мне оставалось делать?

— Какой кошмар! Неужели Лева этим занимается?

— Ни разу, — быстро возразил я. — С точки зрения мертвого закона Лева чист, как первая капля самогона. Он просто сидит в кабинете и отдает приказания.

— Но ведь это по его указке…

— Я же сказал — с точки зрения мертвого закона.

— Да-да, — она грустно кивнула. — Но его здесь нет. И что теперь вы собираетесь делать?

— Хочу спросить, где товарищ Камена обитает, когда он не на работе и даже не у вас?

— Дома, где же еще? — она удивилась. Вполне логично, кстати.

— Я дико извиняюсь, — мягко поправился я. — Адрес, если можно.

— Проспект Космонавтов, дом семь, квартира сто одиннадцать, — сказала она. И, невесело усмехнувшись, добавила. — Могу, если интересно, и номер телефона сказать. Мы ведь когда познакомились, я в него как дура влюблена была, до беспамятства. Все адреса, все телефоны на зубок выучила. — Моральный мазохизм, понимаешь. Теперь неделю с горькой улыбкой будет мучить себя воспоминаниями. Может, и дольше.

— Телефона не надо, — я покачал головой. — Но и думать об этом хуцпане тоже не надо. Это ни к чему хорошему не приведет. И ничего хорошего не получилось бы, продолжай вы встречаться. Ну, было. Но ведь прошло, да? Каждый человек имеет право на глупость. Не казнить же себя за это всю жизнь.

— А о чем мне еще думать? — возразила она. — Я сегодня до четырех часов заснуть не могла. Вот ты приехал — и мне легче стало. Потому что ты — рядом, ты — живой, ты — говоришь, и твои слова свободны от него, такого, какой он в моей памяти. Но ведь это не надолго. Ты получил, что хотел, сейчас встанешь и уедешь по указанному адресу. А я снова останусь одна, снова не смогу заснуть, буду лежать и таращиться в потолок. И какие у меня при этом думы должны быть, скажи, пожалуйста?

— О том, какое он дерьмо был, — посоветовал я. — Давай, Розочка, сделаем так. Я сейчас действительно уеду по указанному адресу. Но ведь это, если разобраться, не займет много времени — час-полтора от силы, думаю. А потом я вернусь. Если тебе кто-то нужен, чтобы развлекать тебя разговорами, то я с радостью готов стать этим кем-то. Давненько я не бывал кому-нибудь нужен. Подзабытое чувство.

— Возвращайся, — кивнула она. И расплылась в совершенно неожиданной улыбке: — Мне с тобой хорошо. Ты совсем не страшный. Даже когда пистолет под рукой держишь.

— И что — совсем не страшный? — удивился я.

— Совсем-совсем, — подтвердила она.

Странно. Мне всегда казалось, что мое лицо, если и не есть символ мужественности и решительности, то уж утонченным или забавным его никак не назовешь. Тем более после бессонной ночи и со щетиною на щеках и подбородке. Но у Розочки было свое мнение по этому поводу.

— Ты приезжай, — повторила она. И потерлась щекой о мою руку, все еще лежащую у нее на плече. — Ты мне действительно нужен.

— Я приеду, — пообещал я, направляясь к двери.

Выйдя в ночь, я в полном обалдении уставился на небо. Туман рассосался, и звезды уже вовсю плели свои узоры по черной ткани ночи, но дело было вовсе не в этом. Похоже, я нежданно-негаданно нашел замену Женечкам, Наденькам, Олечкам и Наталечкам. Нашел, совершенно к этому не стремясь — или, вернее, стремясь, но не к этому — и замена была, что надо. Повстречай я Розочку где-нибудь на людной улице, и я бы, скорее всего, долго смотрел ей вслед, прищелкивая языком в восхищении от ее королевских статей. Так что мне, можно сказать, повезло, что я зашел в ее дом именно этой ночью. И повезло, что именно этой ночью у нее было такое настроение. Хотя чего это я, собственно, расчувствовался? Мне еще надо поехать — и мне еще надо суметь вернуться. А за это время Розочка — женская душа непостоянна — может и передумать.

Совершенно деревянным шагом, — ведь я, собственно, был еще слишком слаб для безболезненного проведения времени таким образом: недосыпания, лежания на холодной земле и прочей чепухи подобного рода, — я прошел через двор, распахнул дверцу «Шевроле» и уселся за руль. Потом завел мотор и, идиот идиотом, уставился в ярко освещенные окна Розочкиного дома. Нет, вы только подумайте — я, Миша Мешковский, обалдуй, трепло, человек без царя в голове, влюбился. Такого со мной не случалось лет уже восемь — с тех пор, как в двадцатипятилетнем возрасте врезался в трамвай и полюбил вагоновожатую. Настолько, что пришлось жениться. Правда, меня хватило только на три месяца семейной жизни, после чего я непостижимым образом вычислил, что вагоновожатая моя супруга — стерва, и сбежал от нее. Через год мне поставили в паспорте штамп о разводе, и я зарекся влюбляться. Жил со многими, но чисто постельной жизнью. А вот эта ночь отбросила меня на десять лет назад, когда я еще не боялся предоставлять место в своем сердце какой-нибудь представительнице слабого пола. Справедливости ради стоит сказать, что Розочка особо и не спрашивала разрешения — она просто вошла в мою душу и осталась там. Вот уж воистину — жизнь порой такие виражи закладывает, что в глазах темнеет.

Взяв себя, наконец, в руки, я оторвал взгляд от ставших вдруг такими притягательными окон, и поехал в город. Проспект Космонавтов, семь. А охранник в здании молочного комбината сказал мне, что Камена живет где-то рядом с универмагом «Цветочный». Однако от «Цветочного» до седьмого дома были две троллейбусные остановки. Так что либо охранник наврал, либо у Камены и там проживала любовница. Что, в прочем, не исключено, если исходить из того, что наговорил о нем гуманоид. Ну, да Бог с ним, я все равно ехал к седьмому дому. Уж Розочка-то должна была назвать мне верный адрес. Не мог же он обмануть свою пассию. Разве что она по своей инициативе подсунула мне дезу, в чем я, впрочем, сильно сомневался.

Шесть часов. И, если уж быть точным, уже утро. Где я только не побывал за прошедшую ночь. Война — так война, я нанес противнику серьезный урон в живой силе и технике, подорвал его моральное и материальное состояние. Я вывел из игры гвардию Камены, но так и не сумел пока добраться до него самого, а ведь именно он был конечной целью задуманной мной кампании.

Но, катя по темным еще улицам, я, тем не менее, весело насвистывал. Потому что ехал именно за тем, чтобы поставить точку в деле отмщения Четырехглазого. Это выходило даже символично — то, что его тело задержали в морге на пять дней и что моя месть растянулась на такой же срок. Главное — все завершится в один день. Мне нравятся такие совпадения.

Улицы были пусты — даже по сравнению со вчерашним днем. Все-таки, выходные давали о себе знать именно таким вот безлюдьем по утрам, поскольку народ, утомленный трудовыми буднями, по воскресеньям без зазрения совести давил ухо, наверстывая упущенное. И правильно делал.

До дома номер семь я добрался без приключений, причем очень быстро. Вошел в чистый, солидный подъезд и вызвал лифт. Тот оказался не менее чистым и солидным. Это было несколько странно, поскольку не только вахтеров, но и вахты на входе я не обнаружил. Допускаю, что здесь жили разного рода тузы, бонзы и полубоги, но, с другой стороны, нынешнюю гопоту, если ей приспичит по большому, это не остановит — она зайдет в любой подъезд и наделает по большому. Оставалось предположить, что на этот наложено заклятье, на чем я и остановился.

Выйдя на седьмом этаже, я подошел к двери, на которой гордо красовались три единички, и нажал звонок. Сделал это без опаски, потому что дверь, обитая красивой черной кожей — натуральной! — была без глазка. Нет, обитатели этого подъезда определенно жили в коммунизме.

Ждать пришлось изрядное время, но я не в обиде — припереться в начале седьмого утра, в воскресенье, к незнакомым людям и верить, что тебя ждут гостеприимно распахнутые двери — это, по крайней мере, жлобство. Я трижды топил кнопку, прежде, чем заспанный женский голос из-за двери сварливо не поинтересовался:

— Кто?

— Откройте, милиция, — без зазрения совести соврал я.

— И чего вам надо? — от услышанного женский голос вовсе не стал мягче.

— Каминский Лев Самуэльевич здесь проживает?

— Ну, предположим.

— Вот его нам и надо.

— А его-то и нету! — мадам за дверью, очевидно, решила этой фразой закончить разговор, поскольку изнутри послышалось шарканье, весьма похожее на звук удаляющихся по линолеуму шлепанцев, но я вновь вдавил кнопку.

— Ну, что? — еще более недовольно поинтересовался голос через пару-тройку секунд.

— Дверь откройте, гражданка! — потребовал я.

— Ага, счас. У вас прав таких нет — врываться посреди ночи в дом.

— А мы и не врываемся, — возразил я. — У нас ордер на арест вашего мужа, и если вы не откроете дверь, то будете проходить, как соучастница, да еще и статью за укрывательство заработаете.

— Ладно.

Замок заскрежетал, и я вытащил из-за пояса пистолет. Ну ее на хрен, баба она, судя по нашей небольшой беседе, умная, в случае чего, и сковородкой по голове огреет, не постесняется — сразу, как только раскусит, что я к милиции примерно то же отношение имею, что и к балету. На морду я натянул тряпочку — ту самую, в которой был на молококомбинате. И с запоздалым удивлением подумал, что даже не вспомнил о ней на Твердокаменном. Вот уж действительно — судьба. Хотя… Я ж там борщом угощался. Так что тряпочку так или иначе пришлось бы снять.

Едва дверь приоткрылась, я просунул в образовавшийся проем ногу и продемонстрировал жене Камены пистолет. Та ошарашено вытаращила глаза и спорола совершенную глупость:

— Ты же сказал, что милиция.

— А я обманул, — признался я и, втолкнув ее в прихожую, добавил: — Не стой здесь. Прохладно.

— Чего надо? — спросила она, когда я протиснулся следом за ней в коридор и закрыл за собой дверь.

Я оглядел ее. Старовата, конечно, но еще ничего, держится. Впрочем, с бабками мужа это, наверное, не трудно. А то, что старовата — так это не ее вина. Когда Камена ее в жены брал, она, наверное, хоть куда была. Но годы, годы… И теперь стареющего магната потянуло на свеженину, а супруга осталась выполнять роль хранительницы очага и — отчасти — сварливой домработницы.

— Мужа твоего хотелось бы увидеть, я уже говорил, — сказал я.

— Удивил, — хмыкнула она. — Мне бы тоже хотелось его увидеть. Да он же, падла такая, вторую неделю дома не появляется. Шастает, небось, тварь, по своим потаскушкам, и даже не знает, что сын ногу сломал. Ну, погоди, появится — голову разобью.

— Что, правда дома не живет? — удивился я.

— Не живет, — кивнула она. — На работу пыталась дозвониться, так секретутка не соединяет — говорит, то совещание, то ушел куда-то, то еще что.

— Лихой у тебя мужик, — восхитился я. — Ну, что ж делать. Передавай ему привет от обложенных процентом.

Развернулся и вышел. А что еще было делать? Камена был неуловим, как солнечный зайчик. И где теперь его искать, я даже примерно не представлял.

Глава 11

— Минут двадцать проторчал в машине, а так ни до чего и не додумался, — сказал я. — Ума не приложу, где его теперь искать. С одной стороны, ежику понятно, что сегодня утром охранники, которые придут на смену, поднимут шум и как-то свяжутся с Каменой. Но с другой хоть режь ты меня, все равно не пойму, как они это сделают, если ты говоришь, что сотового у него нет.

— Да ладно, не бери в голову, — сказала она и погладила меня рукой по груди. Мы лежали в постели.

Вы только не вздумайте гадко ухмыляться в ваши рыжие усы. Никакой пошлости, все произошло по большой и чистой любви. Стоило мне вернуться из поездки к дому Каминского, увидеть Розочку, которая сидела в той же позе на том же месте, ее красивое — даже без макияжа — личико и тонкий возбуждающий пеньюар, ничего не скрывающий, а наоборот, подчеркивающий, и во мне проснулись инстинкты. В частности — инстинкт размножения. Не знаю, что проснулось в ней, но любовь у нас получилась на редкость жаркая. Я, как и обещал, порвал ей бретельку ночной рубашки, а она чуть не откусила мне левый сосок и поцарапала ногу. В общем, страсть.

— Не грусти, — добавила она. — Рано или поздно он сам тебя найдет.

— Только этого мне и не хватало, — саркастически кивнул я. — Если бы он предварительно открытку выслал — и чтобы да, так нет. Он появится, как снег на голову. А разве это есть хорошо? Это не есть хорошо, потому что от снега на голову мозги портятся. Я бы, честно говоря, предпочел сам его найти.

— Понимаю, — согласилась она. — Только я тоже предположить не могу, где он может быть. И что ты собираешься делать?

— А что я могу сделать? — удивился я. — Ничего не могу. Я теперь даже не знаю, в какую сторону прыгнуть, чтобы поймать его. Остается ждать. Как ты сказала, рано или поздно он сам меня найдет. Конечно, не лучший вариант, но за отсутствием кухарки не грех воспользоваться услугами дворника. А пока суть да дело, буду жить, как обычно. На работу не надо — еще две недели почти на больничном сидеть. Единственное, что остается — сходить на похороны Четырехглазого. Того самого, которого порешили парни Камены. Да еще наведаться в больничку, чтобы рассказать доктору, что расстраиваться ему, собственно, не из-за чего. И узнать, интересовались мной менты, или я им пока не нужен.

— Какому доктору? — не поняла — да и не могла понять — она.

— Николаю Федоровичу. Они, когда меня из больнички изымали, сманили оттуда дежурную медсестру по имени Верочка. Так вот, эта самая Верочка оказалась невестой Николая Федоровича. Тот сделал мне добрячок, выписав больничный на две недели, а я, со своей стороны, пообещал, что попутно наведу справки о его подруге.

— Ну и?.. — в голосе Розочки отчетливо сквозило нездоровое любопытство, каковое человек, живущий тихой, инертной жизнью почти всегда испытывает к тем, кому выпало счастье — или наоборот несчастье — покувыркаться в паре-тройке сомнительных ситуаций. Мой рассказ был для Розочки, как детектив. Не ахти какой, но от скуки сойдет. Поэтому слушала она, жадно вытянув шею и прижавшись ко мне всем телом, вздрагивающим по каждому удобному поводу. Насыщение крови адреналином у нее происходило таким вот образом. Очень удобно и совершенно безопасно. Мне бы пример брать, да шило в заднице мешало.

— Шлюшкой оказалась докторская невеста, — жестко резюмировал я. — Пока тот Николай Федорович волосы промеж ягодиц по одному выщипывал от беспокойства, она совершенно спокойно два дня трахалась с одним из амбалов Камены, которого помнила еще со школьного туалета. В общем, ситуация малоприятная, для доктора в особенности. Я, признаться, не знаю, как ему сообщить об этом. Расстроится ведь, бедняга, весь спирт в больнице вылакает.

— Он ее любит?

— А кто ж его знает? Любит. Или, во всяком случае, думает, что любит, что на данном этапе одно и тоже.

— Не повезло, — она вздохнула и затихла.

Я тоже вздохнул и затих. Еще и как не повезло. Хотя, в общем-то, это уже проблемы доктора. Не дождавшись Васька, Верочка рано или поздно встанет с постели и предстанет пред светлы очи своего бывшего суженого. И тому самому придется решать, возобновлять с ней отношения или нет. Я бы на его месте, если откровенно, не стал рисковать, пощадил свою мужскую гордость.

За окном было уже светло. Еще бы — часы показывали около десяти утра. Мне бы сейчас, конечно, приспать. Тем более, что я так уютно устроился на мягкой кровати, а под боком у меня, после долгого перерыва, снова пульсировало, благотворно влияя на организм, женское тело.

Но засыпать было никак нельзя. После бессонной ночи я пропустил бы и похороны Четырехглазого, и все на свете. Заедь к Розочке ее неверный любовник, — что было вполне возможно, — я и этого не услышу, если засну. При всем громадном желании пообщаться именно с ним.

Получается, что выбор у меня был небогатый — встать, одеться и продолжать вести активный образ жизни. По крайней мере, до тех пор, пока не закончу поиски Камены или, на худой конец, не окажусь в более безопасном месте. Я не имею в виду собственную квартиру, поскольку далеко не уверен, что Камена, работая на встречном курсе, не раздобыл загодя мой домашний адрес и в данный момент не выставил там блокпост. В общем, бодрствовать мне, судя по всему, предстояло еще долго.

А потому я решительно поднялся и направился к креслу, на которое в беспорядке, в порыве страсти, побросал свои шмотки. Кое-как разобравшись в них, принялся одеваться. В порядке очередности: носки, брюки, трусы, — пардон, перепутал: трусы, брюки, — рубашка, пуловер.

— Ты куда? — удивленно спросила Роза.

— В дорогу, — сказал я. — Труба зовет. Мне нельзя у тебя долго задерживаться: разомлею, а то, чего доброго, и вовсе засну. А разомлевший, равно как и спящий, воин — уже не воин, а шмат мяса, костей и ливера, с которым можно делать все, что угодно.

— Но ты же сказал, что не знаешь, куда тебе ехать, — она обиженно надула губки.

— Ничего подобного. Я сказал, что мне кровь из носу нужно попасть на похороны Четырехглазого.

— И ты сейчас туда едешь?

— Угу, — я кивнул. — Если хочешь, поехали со мной.

— Давно бы так! — она проворно вскочила, уже совершенно не стесняясь — не говорил ли я, что оба мы чувствовали себя, словно давным-давно вместе? — скинула порванный пеньюар и тоже принялась одеваться.

Полуприкрыв глаза, я наблюдал за ее движениями. Стройная, изящная, хрупкая. Каждый жест — выверен, каждое движение — совершенство. Ну, натурально — лебедь белая. И вместе с тем что-то хищное. Она и в постели вела себя так же — то лебедем, то пантерой. Правда, за сравнение не поручусь, поскольку с представителями животного мира спать не доводилось, но, во всяком случае, именно такое сравнение у меня и напрашивалось.

Много времени на сборы ей не потребовалось. Брючки, белая блузка, черный жакет. Несколько ловких движений над волосами — и готова прическа. Несколько мазков пудрой и губной помадой — и макияж наложен. Впрочем, с ее-то данными грех было долго торчать перед зеркалом, прихорашиваясь — подозреваю, что ей шло буквально все, включая униформу путейца-ветерана.

— Я готова, — отрапортовала она.

— И я готов, — подтвердил я.

Мы вышли в ту самую комнату, что была оснащена суперлюстрой, и довершили начатое — я влез в свою слегка потрепанную, но все еще крепкую и теплую куртку, она накинула на плечи темно-синий плащ, изнутри чем-то утепленный, и покинули дом.

Дверь она запирать не стала, а в ответ на мой удивленный взгляд пояснила:

— Чужие тут все равно не ходят.

— Свои-то ходят, — возразил я.

— Ну и пусть ходят. Может, им надо чего.

Железная логика. Конечно, надо. Кабы ничего не надо, так они и не ходили бы — дома сидели.

— А если Камена объявится?

— Сядет и будет ждать. Мы же все равно потом ко мне поедем, вот и встретишься с ним. Ты же этого хотел.

— Ну, да, — кивнул я. Эка она ловко — после похорон все равно к ней поедем. Хотя, наверное, так и сделаем. Появляться дома рискованно, а о том, что у меня сами собой завелись шашни с его бывшей подругой, Камена пока не знал. Да и никто другой, исключая нас двоих, не знал. Так что в этом доме мне находиться было не опаснее, чем в любом другом месте.

— Шикарная машина, — заметила Розочка, остановившись за калиткой.

— Трофейная, — сказал я, ковыряясь в замке. — В честном бою добыл.

— А своя машина у тебя есть? — поинтересовалась она, дождавшись, когда я распахну дверь и удобно устраиваясь на пассажирском сиденье.

— Ой, Розочка, ну зачем ты спрашиваешь такие вещи у таксиста? Неужели ты думаешь, что у меня после смены остаются силы и желание смотреть на этот металлолом?

— А почему бы и нет? — удивилась она. — Машина — это же не роскошь, а средство передвижения. Это же удобно. Я ведь, когда прихожу с работы, тоже усаживаюсь за компьютер, и ничего.

— Разные вещи, — заметил я и, чтобы было понятнее, пояснил: — Если я усядусь за баранку собственного автомобиля, я ведь все равно буду рыскать глазами по сторонам, искать потенциального клиента. Потому что это уже рефлекс — раз перед мордой баранка, значит, ты на трассе и должен зашибать деньгу. Согласись — с тобой, когда ты сидишь за компьютером, такого не происходит.

— Соглашусь, — кивнула она.

— Вот именно. А теперь, уважаемые пассажиры, пристегните ремни, наш самолет взлетает. Температура за бортом — ни к черту, поэтому просьба ко всем салона не покидать. Полет проходит на высоте ноль километров. Счастливого пути.

Она рассмеялась.

— Ты всегда такой?

— Какой? — спросил я.

— Забавный.

— Я не забавный, — возразил я. — Я хочу, чтобы мне жизнь почаще улыбалась. Вот и стараюсь, развлекаю ее. А то что-то не добавляется оптимизма, когда она начинает делать пакости.

— Ну и как, улыбается?

— Иногда, — я кивнул. — Или это я улыбаюсь. Очень трудно разобраться.

Погода за бортом «Шевроле» была довольно-таки летная, напрасно я сбрехнул, что температура за бортом — ни к черту. Она была плюсовая, градусов около десяти. Для конца бабьего лета очень неплохо.

До дома, где до недавнего времени проживал Четыре Глаза, мы добрались за двадцать минут — он, собственно, находился не так уж далеко от Взгорка. Подогнав машину к подъезду, я сообщил Розочке:

— Все, приехали. Вынос тела, думаю, состоится отсюда.

Розочка вылезла и, дожидаясь, пока я закончу возню со всякого рода замками, запорами и прочей белибердой, встала перед машиной, чтобы налюбоваться ею в фас. И заметила выбитую фару.

— Я же говорю — трофейная, — сказал я в ответ на ее замечание. — В бою и пострадала. Гуманоид по фарам стрелял, хотел в темноте войну продолжать.

И фиг вы догадаетесь, какая была Розочкина реакция на эту реплику. Она задрожала губами, в уголках глаз сверкнули слезинки, потом подбежала ко мне, ошалевшему от такого взрыва эмоций, и бросилась на грудь.

— Это ты… чего это? — осторожно спросил я.

— Так в тебя и правда стреляли! — всхлипнула она и, притянув мою башку к себе за уши, поцеловала в лоб.

— Ну, да, — сказал я. — Я же рассказывал.

— Я не думала, не могла представить, что это правда. А тут как увидела эту фару — меня как огнем обожгло: ведь пуля могла тебе в голову попасть!

— Могла, наверное, — согласился я. — Но ведь не попала же. И вообще о таких вещах лучше не думать. Пойдем-ка наверх.

Я взял ее под руку и потащил за собой к квартире Четырехглазого. Стоять у подъезда и держать на груди прекрасную, но заливающуюся слезами шатенку, которая, к тому же, периодически выкрикивает что-то о стрельбе, мне совсем не улыбалось. И без того все соседи — и уж тем более соседки — наверняка искоса смотрели на овдовевшую Любаву и осиротевших пацанят, словно это они были виноваты в смерти мужа и отца. Так к чему провоцировать людей на еще большую подозрительность?

Как я и предполагал, тело Четырехглазого собирались выносить из квартиры. Снять фойе какого-нибудь ресторана или кинотеатра у вдовы не хватило денег, а у третьего таксопарка — желания.

В общем, когда я, ведя Розочку за собой, подошел к нужной двери, мои уши наполнились невнятным гундежом, идущим из-за нее. Я позвонил.

Дверь открылась. На пороге стоял Ян. Он, по мере рассасывания следов избиения, все более хорошел.

— Здорово, — сказал я. Но, прежде чем успел шагнуть внутрь, дверь резко захлопнулась. Этого момента я как-то не просчитал.

— Чего это он? — удивилась Розочка.

— А я им ничего про охоту не говорил. Они все думают, что я струсил и засел дома, оставив проблему на их хрупких плечах.

— А почему?

— А потому что я им ничего про охоту не говорил, — повторил я.

В этот момент за дверью послышались голоса, переговаривающиеся явно на повышенных тонах, — причем один из голосов был женским, а второй мужским, — и вход для меня и Розочки снова оказался распахнут. На сей раз дверь открыла хозяйка дома. Увидев, что я еще не ушел, она явно обрадовалась, кинулась мне на грудь, всхлипнула пару раз и, дождавшись утешительного движения моей руки по ее волосам, убежала куда-то в кухню.

Ян стоял в дверном проеме между залом и прихожей, злой и непреклонный. На меня он старался не смотреть.

Все так же придерживая Розочку под локоть, я вошел в квартиру, закрыл за собой дверь и огляделся. Гроб с телом краснел из залы, но дорогу туда закрывал Ян. Если он действительно решил не пустить меня попрощаться с Четырехглазым, то это было верхом идиотизма с его стороны. Зная меня, мог бы и догадаться, во что это может вылиться.

Основная масса голосов доносилась из кухни. Там, видимо, собрались друзья-таксисты, которые уже взялись за поминки непогребенной еще души усопшего. Из спальни тоже доносилось какое-то ворчание, но, заглянув туда, я увидел, что это всего лишь две тетки в черном, вероятно, соседки, которые старались утешить осиротевших пацанов. Те, впрочем, за малым возрастом — одному семь лет, другому пять — особо не грустили, рубали конфеты и печенье и, сидя на кровати, беспечно болтали ногами.

В кухне же действительно заседала солидная компания. Каким образом они собрались отмазываться перед директором — ума не приложу, но если сегодня хоть одна машина из третьего таксопарка бороздила бескрайние уличные просторы, это было уже хорошо. Только кто сидел за рулем этой машины, я себе представить не мог. Потому что тут были многие — и те, кто должен находиться на смене, и те, чья смена ночью или завтра. Генаха Кавалерист, Габриян, Рамс, Чудо, Будильник, Веселый Костик, Пилюля, другие. В угол между столом и холодильником забился механик Вахиб. У открытого окна, время от времени шмыгая длинным носом, стоял Макарец — вот уж кого совсем не ожидал здесь увидеть.

На столе стояла початая бутылка водки, под столом — две пустых. На толпу человек в двадцать с лишним это ничто. Вдова суетилась у раковины, готовя закуску.

— Здорово, орлы, — поприветствовал я всех, входя в кухню. Розочка — за мной. Отставать от меня в незнакомом месте она не решалась.

Кухня у Четырехглазого была обширной. Даже вобрав меня с моей дамой она умудрилась избежать определения «повернуться негде». При желании, здесь можно было разместить еще с десяток человек. Вот только толпа поминальщиков не очень спешила принять нас. На мое приветствие никто не отозвался, никто не налил и не протянул мне чарку водки. Для них я по-прежнему был изгоем, недостойным мимоходом сказанного слова.

Уловив, что творится форменный непорядок, Любава бросила намыливать свеклину и метнулась к столу. Схватив стопку, она плеснула туда водки и протянула мне:

— На, Мишок, выпей. За упокой души Валеркиной.

Я принял стопку, посмотрел ее на свет и опрокинул в себя, предварительно выдохнув:

— Земля — пухом.

— Что-то мне тут душно стало, — очень прозрачно намекнул Генаха Кавалерист. Я внутренне усмехнулся. Все-таки, неплохо я их всех изучил. Знал, что если кто и попытается устроить сейчас хипеш, то это будет именно Генаха. — Пойду, подышу чем-нибудь, — добавил он и попер прямо на меня. Как будто нельзя было обойти стороной — я стоял вовсе не на проходе.

Но Генаха хотел меня унизить. Под настроение у него это неплохо получалось — он умел общаться с людьми. Только загвоздка в том, что я вовсе не хотел быть униженным. С другой стороны, рассказывать им историю своих похождений мне тоже пока не хотелось. Но, видимо, ничего другого не оставалось.

А Кавалерист тем времени подошел вплотную. И, видя, что я не собираюсь уступать ему дорогу, поднял руку — то ли для того, чтобы пихнуть меня в плечо, то ли для того, чтобы по морде съездить — не знаю. А проверять не стал, желания не возникло. Просто перехватил его руку и несильным, но ловким движением вывернул ладонь внутренней стороной к запястью. Хороший приемчик. В армии таким наш повар особо голодных штрафовал. Главное, больно, а поделать ничего нельзя — руку сломает. Я сам несколько раз бывал особо голодным.

Генаха охнул и загнулся в очень неудобную позицию. Он уже не жаловался, что ему душно. Он уже вообще ни на что не жаловался, предпочитая молчать.

— А теперь слушайте на меня, волки, — сказал я. — Умные вещи говорить буду. И ты, Генаха, тоже слушай. Ты, хоть и Кавалерист, а дурак дураком. Тебя если возьмут в кавалерию служить, то только в качестве лошади. Да и то вряд ли — зубами не вышел.

Генаха что-то недовольно загудел и попытался вырваться, но я только сильнее заломил ему ладонь, он вякнул и смирился со своим положением.

Остальные смотрели на меня вытаращенными глазами. В дверном проеме появился Ян, и тоже застыл с офигевшим видом. Вдова, обернувшись, всплеснула руками, но ничего не сказала, а руки опустить запамятовала. Так и стояла.

— Я вам, орлы, вот что скажу, — продолжал я. — Вы из-за чего на меня окрысились? Из-за того, что Литовец решил, что я стал старый и стал домашний. Из-за того, что со мной больше нельзя иметь дела. Что я теперь, если чего и хочу, то не денег или женщину, а покоя. Верно я говорю?

— А что, не так? — скривил губы Литовец.

— А с чего ты это, собственно, взял? — поинтересовался я.

— Да ты же мне сам все это высказал, когда я к тебе заехал! — удивился он.

— «Высказал»! — передразнил я. — Человек с похмелья, потрясен смертью друга, и что — он не имеет права слегка спороть глупость? Нервы, Ян, нервы. От них кто угодно может что угодно наговорить. А ты, падла, гордый оказался — встал и ушел. Только и я гордый — когда вы, сволочи, на следующий день со мной даже по душам поговорить не пожелали — вы же за поступком человека не видите, а человек слаб! — то я не стал у вас в ногах валяться. Я сел в машину и поехал этих хуцпанов ловить.

— Мог бы и сам сказать, да? — буркнул Рамс.

— Счас, — хмыкнул я. — Когда Генаха чуть не прицельно в меня плюет, а ты на меня свою толстую задницу наставляешь? Разбежался! У меня, как хотите, тоже своя мужская гордость есть, и когда об меня пытаются вытереться, мне это не нравится.

— Короче, — потребовал суровый дедушка Будильник.

— А если короче, то я их нашел.

— И что? — разом вопросили несколько голосов.

— И все, — сказал я. — Два трупа в машине в ночь аварии — из той компании, что Четырехглазого убила и Яна покалечила.

— Руку-то отпусти! — потребовал Генаха откуда-то из района собственных коленок. Я отпустил. Пусть его. Вряд ли теперь бублики на меня крошить станет. Потирая растянутое запястье, Генаха отошел на прежнее место.

Розочка, стоявшая чуть сзади и левее меня, смотрела в мой профиль в полном восхищении, и я гордился собой. Черт возьми, это действительно лестно — настолько приковать к себе общее внимание! Тем более, когда рядом — женщина, в которую часов шесть уже, как влюблен. Это вдвойне возбуждает.

— Дальше-то что? — усмехнулся Веселый Костик. — Подумаешь, двух кунгуру из нехорошей фирмы замочил. Этим проблемы не решишь. Тут надо всю фирму рушить, а ты в больничку попал, и весь твой запал в палате, прошу пардона, пропал. Но если ты нас стыдишь, то готов признать: да, мы по отношению к тебе были не очень правы. Извини.

— Да ладно, чего там, — я начал злиться. — Продолжай в том же духе. Только я тебе еще одну умную вещь скажу: если я попал в больницу, это не значит, что все кончилось. Я за то время, пока вы на меня зуб точили, успел на многое посмотреть, со многими пообщаться и многое узнать.

То ли мне показалось, то ли на самом деле Макарец вздрогнул?

— И что же ты повидал? — с ехидцей спросил Генаха.

— С кем разговаривал? — в тон ему продолжил Ян.

— И что узнал? — угрюмо закончил дедушка Будильник.

Они никак не хотели признавать, что были неправы. Вернее, на словах они это с легкостью признали, а вот изменить за пять минут отношение ко мне, которое сознательно уравнивали с дерьмом несколько дней подряд — это нет, потому что тут прямиком на собственную гордость наступать пришлось бы. Да, они были неправы. Но ведь и я не притащил им на блюдечке с голубой каемочкой голову убиенного мною убийцы Четырехглазого, так что за какие такие заслуги, собственно, они должны извиняться передо мной действительно от души? Хотя, если бы я и притащил им голову, — тем более что такая возможность была, — искренней благодарности я все равно не дождался бы. Потому что признание того, что они были в корне неправы, а я, получается, в корне прав, означало бы их полную капитуляцию. А парни из третьего таксопарка слишком пропахли потом и бензином, слишком погрязли в мечтах о собственной моральной непогрешимости, чтобы действительно пойти на это.

— Ну и?.. — прервал мои размышления Веселый Костик.

— Вот именно, — кивнул я. — Ну и. Хотите знать, с чего все началось?

— Само собой, — хмыкнул Генаха.

— Все с Макареца началось, — сказал я.

Теперь завгар действительно вздрогнул. Больше десятка глаз метнулись в его сторону, потом выжидающе уставились на меня.

— Не томи, — потребовал Генаха.

— Я не знаю, когда это было, но точно еще задолго до смерти Четырехглазого. К Макарецу заявились какие-то нехорошие, но мускулистые ребята и предложили составить договор с таксистами о выплате нами пяти процентов от заработка. Было? — я требовательно вытаращился на завгара.

Тот смущенно потупился, поковырял большим пальцем правой ноги линолеум пола и наконец сумел выдавить:

— Ну.

— Баранку гну. Так что делает этот тип? Он никому ничего не говорит о разговоре. Он вообще благополучно забывает о нем. Через некоторое время человеку, пославшему мускулистых парней, надоедает ждать ответа и, решив, что его призыв поделиться проигнорирован не одним Макарецом, а всем коллективом, он приказывает замочить первого попавшегося таксера. Первым попавшимся оказался Четыре Глаза. — Я пристально смотрел на Макареца. Какое-то время он выдерживал мой взгляд, потом заорал:

— Да я-то здесь при чем?!

— Предупреждать надо, — холодно обронил Генаха. — Если бы ты нам рассказал о том разговоре, мы бы хоть к неожиданности приготовились.

— Толку-то, — буркнул завгар, но вряд ли кто-то его услышал.

— Давай, Мишок, валяй дальше, — сказал Ян.

— А чего дальше? — я пожал плечами. — Дальше они напали на тебя, потом на меня. Могли бы и еще на кого-нибудь напасть. Но убивать больше никого не собирались — для запугивания одной смерти достаточно, остальных можно просто время от времени поколачивать, чтобы у них страх не проходил.

— Это ты откуда знаешь, что убивать они больше не собирались? — недоверчиво вскинул голову Генаха.

— А меня к ихнему шефу на собеседование возили, — открыл я страшную тайну. — Он-то мне все и выложил. Да еще и попросил, чтобы я с вами переговорил: дескать, не фиг дурака валять, братва, пять процентов — это слезы, так не лучше ли жить без слез? Он мне за удачный исход переговоров даже долю пообещал.

— Поэтому ты нам все и рассказываешь? — презрительно хмыкнул Кавалерист. — Чтобы мы согласились, и ты с этого денежку поимел?

— Ой, ну сбегай, застрелись, — попросил я. — Могу даже пистолет одолжить. Почему ты такой дурной, Генаха? Этот разговор, если бы и состоялся, то вчера. Сегодня в нем нет смысла.

— Это почему?

— Сегодня я ему нужен больше, чем пять процентов. Впрочем, и он мне — тоже.

— Кто «он»-то? — задал первый умный вопрос Ян.

— Камена. Лев Каминский.

— Это который молочный фабрикант?

— Он самый.

— Крутил бы свою сгущенку, чего лезет куда попало? — недовольно пробурчал дедушка Будильник. — Тут и так жизни никакой нет, еще он со своими процентами привязался. Я вот что, ребятки, думаю: что-то делать обязательно надо.

Глубокая мысль. Дедушка Будильник прожил долгую жизнь и умеет мыслить глобально. Что-то делать надо обязательно. Но вот что именно — даже он не сказал.

— Так что, нам ему теперь по пять процентов отстегивать придется? — спросил, как самый непонятливый, Габриян.

— Послушай, Мишок, а почему ты сказал, что он тебя сегодня даже больше, чем те пять процентов хочет? — задал Литовец свой второй умный вопрос.

— А потому что я ему на хвост соли насыпал. Всю игру испортил. Линию атаки взял, да и перепоганил. Буквально лучших игроков выбил.

— Как это? — не понял Ян.

— А вот так. У него теперь, почитай, хороших исполнителей и не осталось. Те, что на тебя или на меня нападали — это не профессионалы, а так себе, подделка. Причем грубая.

— А те, что на Четырехглазого напали — тоже подделка?

— Нет. Те настоящие. Вот их-то я и угробил.

Наступило молчание. Хочешь, не хочешь, а приходилось признать, что я славно поработал. Тишину разорвал дверной звонок. Любава вздрогнула и выскочила из кухни.

— И что теперь Камена? — спросил наконец Генаха.

— Хрен его знает, — я пожал плечами. — Всю ночь его сегодня искал, так и не нашел. Где шлендрает?

— Не боишься? — снова спросил Кавалерист.

— Чего? — не понял я.

— Один на один с ним сойтись. Он-то, я думаю, не один все-таки будет.

— Ночью не боялся, — сказал я. — Потому что он не знал о том, что я делаю, и не успел бы приготовиться. А теперь вроде как и надо бояться, поскольку можно и самому на тот свет угодить. Только не боится что-то. Устал, наверное.

— А ти всегда дурак бил, — похвалил меня Рамс.

— Спасибо.

— Нэт, пиравда.

— В общем, ребятушки, я так думаю, — сказал Дедушка Будильник. — Надо и нам к процессу подключиться, а то Мишок, скотина, эгоист проклятый, все удовольствие один поимеет. Нехорошо.

— Конечно, подключимся, — буркнул Генаха.

— Это даже не обсуждается, — поддержал его Литовец.

Вернулась Любава. Встала в дверях, обвела нас мутноватым взглядом:

— Ну что, мужики, машина приехала. Давайте гроб вниз вынесем, у подъезда попрощаемся.

Я, Рамс, Генаха и Литовец поднялись и пошли в зал. Странно, но мое право нести ящик уже никто не оспаривал. Стало быть, признали. Мы взяли тяжелую домовину за ручки и понесли.

Спускаться было невысоко — четвертый этаж, к тому же гроб был сделан, прости, Господи, со вкусом, так что выносить его было достаточно удобно. И мы справились.

На улице около машины — заказанного таксопарком престарелого ГАЗ-53 — стояли несколько табуретов. На них мы установили красный от кумача ящик. И я в первый раз после того памятного пасмурного утра увидел Четырехглазого.

Врачи постарались или еще кто — не знаю, но выглядел он сейчас намного лучше. Длинными светлыми прядями удалось почти полностью прикрыть многочисленные раны на черепе — следы кастета пятнистого. Веки были закрыты, и я так и не смог определить, вставили ему вывалившийся глаз, или нет. Да это и не важно — со смеженными веками у него был такой вид, что казалось, — пардон за банальность, — будто он спит. Вот только некоторая синюшность шеи да восковая желтизна лица подсказывали: нет, не спит. Совсем умер.

Ян вдруг о чем-то вспомнил, кривовато усмехнулся и, вынув из кармана невесть где откопанный красный пионерский галстук, запихал его покойнику в нагрудный карман пиджака. Я почувствовал легкий укол зависти — сам-то до такого не додумался. Впрочем, у меня тоже было, чем порадовать Четырехглазого.

Я за него отомстил. Я убил — или довел до самоубийства, что одно и то же — его убийцу. Я плотно — я надеялся на это — прижал хвост тому, кто отдавал приказ об убийстве. И рано или поздно доберусь непосредственно до головы инициатора, чтобы прищемить ее вслед за хвостом.

Так что спи спокойно, друг. Тебе сейчас, понятно, глубоко до лампочки, что Ян, заливаясь краской смущения, засовывает в твой карман пионерский галстук, что я пять дней переворачивал мир вокруг себя, что стоящий у изголовья Генаха Кавалерист — Генаха?! кто бы мог подумать! — плачет и не замечает этого, что Рамс тихо, почти неслышно, читает по-грузински напутственную молитву. Вряд ли все это для тебя, уходящего навсегда, важно сейчас.

Но это важно для нас, остающихся здесь еще на какое-то время. Ты был частью нас, и с твоим уходом каждый потерял частицу себя. И поэтому мы, здоровые мужики, притихли, как дети — привыкшие справляться со всем с помощью мозга или кулаков, или того и другого сразу, мы вдруг осознали, что ничто это не поможет, когда придет время умирать. И дай Бог, чтобы проводить тебя в последний путь собралось столько друзей — это высшее счастье, даже если ты этого уже не увидишь. Как доказательство того, что ты был нужен людям. Как благодарность тебе — за то, что ты был.

Меня кто-то тронул за плечо. Я обернулся. Роза. В суматохе я как-то забыл о ней. Представляю, что она почувствовала, внезапно оставшись одна в компании незнакомых людей. Я взял ее за плечи и прижал к себе.

— Извини.

— Ничего. Я поговорила с Любавой, пойду пока, помогу ей еду собрать.

— Хорошо, — кивнул я.

Она ушла. Я смотрел ей вслед, испытывая легкое удивление — оказывается, она не только со мной так легко сошлась. С Любавой вот тоже. Хотя Любава — баба простая, прямая и справедливая. С такими приятно общаться. А Роза — открытая и искренняя. С такими тоже приятно общаться. Так чего удивляться, что они нашли общий язык? Радоваться надо.

Из подъезда с бутылкой водки в одной руке и рюмкой — в другой, вышел Пилюля. Подошел к нам, долгим взглядом посмотрел на Четырехглазого, потом сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Давайте, мужики. По пять капель. Чтобы дорогу покойнику смазать.

Роль разливающего взял на себя Генаха. Будь это вино, вызвался бы Рамс. Но это была водка, и Кавалерист, приняв из рук Пилюли бутылку и стопку, налил и протянул стоящему справа от него Яну. Тот молча принял стакан, немного подержал его в руке и так же молча замахнул в себя. Литовец — человек неразговорчивый.

Генаха налил снова и протянул Рамсу, который стоял напротив Яна. Грузин что-то пробурчал себе под нос и выпил. Вслух произносить тоже ничего не стал. Я был третьим, и я тоже проглотил водку молча. Потом был сам Генаха, и он единственный сумел перед этим выдавить:

— Ну, чтоб дорога гладкой была.

Уж и не знаю, к чему это они про дорогу заладили. Я вообще не великий специалист по русским народным обрядам — как свадьбам, так и похоронам. Поэтому с облегчением вздохнул, когда из подъезда с сумками, набитыми едой, вышли Любава и Розочка, сопровождаемые двумя пацанятами. Потом оттуда высунулась толстая морда, очевидно, соседки, и пробасила:

— Мы пока стол накроем.

— Хорошо, — всхлипнула Любава, подошла к кабине и протянула сумки шоферу: — Положите пока. Здесь для кладбища — водка, закуска.

Шофер с деловым видом кивнул, взял пакеты и спрятался в кабину. Любава заозиралась. Потом снова всхлипнула:

— Пошли, что ли? Два часа.

Мы молча подняли гроб и понесли его к дороге. ГАЗ медленно ехал впереди. Выехав на трассу, он остановился, и мы, поставив гроб в кузов, возле памятника, помогли залезть Любаве и ребятишкам, затем отстали.

Квартала три машина ехала медленно, приноравливаясь к людскому шагу, но затем, когда впереди показалась армия пустых такси, увеличила скорость и начала отрываться.

— Черт! — выругался я. — Вы что, все на колесах?

— А как ты думал? — удивился Генаха.

— Предупреждать надо! Я свои у дома Четырехглазого оставил!

— Мы ж таксисты!

— Так вы, таксисты, водку жрали, как сапожники, я и подумал, что вы на автобусе каком, или еще чего! А ну, как милиция остановит?

— А милиция что — не люди, что ли? Видят же — похоронная процессия. Кто останавливать станет?

— Да ну тебя к лешему! — я махнул рукой на Кавалериста, схватил ладонь Розочки и потащил ее за собой. — Давай быстрее, а то уедут, и фиг мы их потом найдем — я же не знаю, на каком кладбище похороны будут!

Мы быстро выскочили из общей толпы и по тротуару понеслись в обратном направлении. Допускаю, что это было не очень этично, но в данном случае мне было плевать на этику — пропускать церемонию я не хотел.

Розочка, слава богу, была не на каблуках, поэтому продвигались мы довольно быстро. Я даже надеялся, что успеем вернуться, пока мои собратья по цеху занимают свои рабочие и полурабочие места.

Но во дворе нужного дома нас ждало жестокое разочарование — возле «Шевроле», похожие на духов зла, вырвавшихся в простор дневной яви из тьмы кошмарных сновидений, стояли трое в кожаных куртках. Стояли все, как один — разместив руки в карманах курток и уверенно расставив ноги на ширину плеч.

Я засунул руку под куртку, нащупывая рукоять «Беретты», которая торчала из-под ремня в районе печени, потом, отпустив Розочкину ладонь, пробормотал почти одними губами:

— Спрячься куда-нибудь. За дом, в подъезд. Быстро.

Но было уже поздно. Водительская дверь «Шевроле» открылась, и оттуда, улыбаясь во весь рот, выбрался Камена.

— Привет, что ли? — громко сказал он. — А я думал — мне тебя дольше ждать придется. Гораздо дольше. Пока вы там своего друга закопаете, пока его новый квадрат обмоете…

Между делом он не торопясь вынул из-за пазухи пистолет и теперь так же неспешно поднимал его. Трое кожаных тоже оказались при стволах, и когда они навели их на нас, я почувствовал, что это — конец.

— Беги! — заорал я дурным голосом и толкнул Розу в плечо. Дважды повторять не пришлось — очевидно, мой первый призыв спрятаться не прошел мимо ее ушей.

— Ты же меня не так понял, парень, — продолжал между тем Камена, медленно перемещая дуло пистолета. — Я просил тебя поговорить с твоими ребятами, а не с моими. Где Васек, где Леопардий? И зачем ты навел на меня мусоров?

Последнюю фразу я совершенно не понял, но решил, что за время моего ночного похода успел сделать нечто такое, из-за чего органы решили проявить к нему интерес. А может, у него крыша поехала, и он намекает на мой ночной визит к нему домой? Или жена повторила мой обман — уже для своей выгоды?

Но разбираться со всем этим не было времени — пистолет в руке Камены перестал двигаться, он нащупал цель. Только на мушке был не я, — меня он оставил кожаным, — а убегающая Роза, что мне совсем не понравилось.

— И шлюху мою успел к рукам прибрать, — с некоторой даже обидой проговорил Камена, и это были его последние слова. Я, насколько позволил мой измятый, растерзанный, утомленный и невыспавшийся организм, прыгнул в сторону, на лету успев аж шесть раз нажать на спуск. Сколько раз попал — бог весть, один-то раз — точно, поскольку Камена стрелять вдруг раздумал, зашатался, выронил пистолет и упал сам. Большего я и не хотел.

Приземление оказалось не столь успешным, как полет. Я врезался плечом в пробегавшее мимо дерево и упал в какой-то кустарник, чудом не порвав ноздри и не выколов глаза.

Громко матерясь от боли, я сразу вскочил во весь рост — инстинкт самосохранения позорно капитулировал перед реакцией на мгновенную боль. Однако расстреливать из трех стволов, как это диктовалось логикой событий, меня не стали. То ли кожаное трио испугалось стрельбы в центре города, то ли растерялось при виде моей прыти, то ли просто решило, что потеря начальства — достаточная причина для быстрого и безоговорочного свертывания ведущихся работ, только все три парня, по-прежнему сжимая в руках пистолеты, бросились врассыпную.

Все так же гадко и мелко ругаясь, правда, уже на полтона ниже, я выбрался из кустов и, кривя губы от боли, пошел к машине.

И все-таки я попал в него дважды — первая пуля разворотила подбородок, вторая проделала аккуратную дырочку в виске.

Две пули. Искупят ли они несколько ударов кастетом? Сомневаюсь. Невозможно смерть человека искупить смертью другого человека. Это абсурд. Но тогда зачем я все это затеял?

Не знаю. Знаю одно — нам обоим будет спокойней так. Ему — там, мне — здесь. Старый индейский обычай — отправлять охотника в места, богатые дичью, в сопровождении уничтоженных врагов. Удачной охоты, Четыре Глаза. Надеюсь, что реквием, исполненный мной в память о тебе, вышел удачным.

Эпилог

— Вот и все, доктор, — сказал я. — Дальше решать тебе. Я, что мог, узнал. Думаю, условия нашего соглашения выполнил. Если уж на то пошло, я даже устранил твоего соперника.

— Да, конечно, — отрешенно пробормотал доктор. — Вы сделали то, что обещали.

— Тогда позволь дать совет, — я положил руку ему на плечо. — Гони ее к чертовой матери. На кой хрен она тебе такая сдалась? Она ведь и дальше подобные фокусы выкидывать будет. Как этот Васек сказал — она еще в школе со всеми парнями трахалась. И сомневаюсь, чтобы теперь вдруг начала исправляться.

— Да знаю я, — буркнул доктор. — Все я знаю. Она сама мне это рассказала. Мне, конечно, больно, обидно, а как иначе? Только я ведь ее все равно прощу. Пока, во всяком случае. В этот раз. Что будет потом — не знаю. А сейчас… Я люблю ее!..

Вот и все. Такие они, люди.

Я взял Розочку под локоть, и мы пошли прочь из больницы. Фиг с ним, с доктором. Если действительно любит, его ведь не переспоришь.

А у нас с Розой — своя любовь. Мы подали заявление в ЗАГС. Я, Миша Мешковский, тридцати трех лет от роду, опять решил попытать счастья в браке. Опять поспешном. Опять скоропалительном. Но — почему нет? Вдруг получится.

…В тот день я нашел Розочку в соседнем дворе. Она стояла, прижавшись к стене дома и дрожала мелкой дрожью. Увидев меня, кинулась на шею и расплакалась. Я на руках отнес ее к машине, усадил в салон и поехал догонять кавалькаду.

Правда, мы опоздали — на том месте, где стояла армада пустых такси, уже никого не было. Но мне повезло — десяток кварталов погони, и я нагнал колонну. Поравнявшись с такси Генахи Кавалериста, опустил боковое стекло и, когда он сделал то же самое, сообщил ему:

— Дело есть. Один на один.

Пришлось ему пересаживать пассажиров в машины Пилюли и Веселого Костика.

…«Шевроле» мы спустили с обрыва на Змеиной сопке. Там же я зашвырнул далеко в кусты и «Макаров» с «Береттой». Потом мы с Розой устроились на заднем сиденье, и Генаха привез нас на кладбище аккурат в тот момент, когда родные целовали покойника в лоб.

Мы кинули по горсти земли на красную ткань гроба, выпили полагающиеся сто граммов, оставили порцию на могилке и поехали назад. На обратном пути я сделал Розочке предложение. Она его приняла.

Четыре Глаза мертв. Но жизнь — продолжается. Такие вот они, люди…

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg