«Большая волна»

Светлана Алешина Большая волна

Глава первая

Я просто голову сломала над проблемой, которая периодически возникает в жизни каждой женщины — что подарить мужчине, которого любишь и уважаешь?

Ладно бы еще речь шла о простом пятидесятилетнем юбилее, хотя для мужчины этот возраст никак не назовешь обычным — мужчина в пятьдесят лет словно переходит какую-то черту и из Героя превращается в Мудреца, если, конечно, речь идет о настоящих мужчинах. Но моя проблема была совершенно особенной. Мужчина, которому мне надо было выбрать подарок, лежал в госпитале, парализованный после серьезного ранения в голову. Сколько он еще будет оставаться в таком состоянии — было неизвестно ни врачам, ни его жене и уж тем более — мне.

Григорий Абрамович уже больше месяца не мог двигаться — пуля задела какие-то важные нервные центры, и врачи перепробовали уже все, что знали и умели сами, все, что смогли достать им друзья Григория Абрамовича, и твердо обещали, что вот-вот должен проявиться результат их усилий — лечащий врач рассчитывал, что восстановится способность говорить и двигаться, но… только для верхней части тела, ноги еще на неопределенное время останутся парализованными. Ходить он сможет еще не скоро.

Я обежала все тарасовские магазины, внимательно обследовала все наши самые оживленные торговые ряды в надежде, что неизвестная вещь, которую ищу, сама попадется мне на глаза и я тут же ее узнаю. Однако ничего похожего не произошло. Я пыталась представить, что у меня у самой, как у Григория Абрамовича, из всех органов чувств осталось только зрение, а из всех способностей — только способность мыслить, и никак не могла психологически войти в такое состояние даже с моим опытом применения метода психологического резонанса. Я просто не могла представить себя неподвижной и беспомощной!

Наконец я решила отнестись к этой проблеме чисто логически — ведь ничего другого мне не оставалось. Раз Григорий Абрамович может только видеть и думать, решила я, значит, ему нужно подарить какую-нибудь картину, смотреть на которую ему было бы приятно.

И я отправилась в художественную галерею под названием «Анима», которая специализировалась главным образом на изображениях животных. Ее директором был Севка Франкенштейн, который два года учился вместе со мной на психологическом, но ушел, чтобы зарабатывать себе мировое имя, рисуя собак. Несмотря на мрачную фамилию, он был добрейшим малым и со своим литературным тезкой был схож только в одном — творения и того и другого вызывали у тех, кто их видел, панический ужас.

Мировая художественная общественность так и не узнала о невспыхнувшей звезде таланта художника-анималиста Всеволода Франкенштейна. Поняв, что знаменитого художника из него не получится, Севка оставил попытки создавать художественные произведения и попробовал заняться их продажей. Пока я защищала сначала диплом, потом — диссертацию, мотаясь между делом по горячим точкам планеты в составе федеральной группы спасателей, куда меня завербовали еще на третьем курсе университета, Севка проявлял чудеса предприимчивости, сколачивая себе, как он выражался, «капиталец» на перепродаже того, что рисовали другие.

И сегодня, когда я стала командиром ФГС-1 вместо раненого Григория Абрамовича, Севка имел в Тарасове несколько магазинов и художественную галерею, вокруг которой концентрировались все городские анималисты. Севка довел уже свой «капиталец» до того размера, когда деньги приобретают способность к размножению и сами начинают производить деньги, если им не мешать в этом своими коммерческими идеями, и утратил интерес к бизнесу. Он решил вновь заняться рисованием и в небольшой мастерской, которую сделал себе при галерее, просиживал сутками перед листом ватмана с куском угля в правой руке и бутылкой пива в левой. Я по старой памяти забегала к нему поболтать о пустяках и полюбопытствовать о его успехах.

Севка ценил мой интерес к его «творчеству» и отвечал мне взаимным интересом ко всему, что связано со спасательством. Он сообщал мне свое мнение о работе спасателей в надежде услышать мое о его работах.

Правда, от моего замечания по поводу того, что его галерея названа как-то неправильно, потому что «anima» — это по-латыни «душа» и к анимализму не имеет никакого отношения, Севка отмахнулся, поскольку это непосредственно не касалось его творений. Выслушав меня, он спросил только, как же тогда правильно, и, секунду подумав, заявил, что «animal» ему не нравится, звучит как-то не очень благозвучно. Да и кто сказал, что у животных нет души, возразил он. Мне пришлось с ним согласиться, мне тоже кажется, что у тех же любимых мною собак душа намного тоньше и чувствительнее, чем у иных людей.

К Севке я отправилась потому, что после долгих размышлений решила подарить Григорию Абрамовичу картину и повесить над его кроватью так, чтобы ему было хорошо ее видно. Мне хотелось подарить ему что-то, что выражало бы мое к нему отношение.

Я обожаю собак и уважаю собачью преданность, хотя у самой у меня никогда не было собаки. Не могу я поселить вместе с собой друга, а потом оставлять его одного, когда уезжаю на спасательные работы, просить приятелей присмотреть за ним и знать, что он отчаянно тоскует в пустой квартире, пока я мотаюсь по свету.

Но собак я люблю и уважаю. Может быть, потому, что они не способны на предательство, в отличие от мужчин.

…Я побродила по выставочному залу севкиной галереи, рассматривая медведей, лосей, кошек, ящериц, горных козлов, тигров, сайгаков, змей и даже пауков. Как нарочно, не было ни одной картины с изображением собаки!

Спросив у дежурного продавца-искусствоведа, у себя ли Всеволод Моисеевич, я поднялась на второй этаж и без стука вошла в мастерскую. Севка никогда не обижался, когда я приходила без звонка и входила без стука — он всегда рад был отдохнуть от своих творческих мучений.

— Оленька! Ты, как всегда, в самый нужный момент! — воскликнул Севка, обернувшись на звук моих шагов. — Мне отчаянно скучно, и я только что вспоминал о тебе, что-то ты долго не заходила. Забываешь потихоньку старого приятеля?

— Работа, Севыч! — развела я руками. — Только что вернулась из круиза по Каспийскому морю — Туркмения, Иран, Азербайджан…

— Отдыхала? — спросил он, протягивая мне открытую бутылку «портера».

— Что-то вроде того, — ответила я, отхлебывая глоток из горлышка. Единственное, на что обижался добрейший Севка, — это когда отказывались поддержать компанию и выпить с ним пивка, хоть чисто символически. — Этнографией интересовалась, знаешь, персидские гаремы, азербайджанское красноречие… Коврик из Шемахи привезла с портретом их президента…

Севка посмотрел на меня недоверчиво. Ну не стану же я подробно рассказывать ему, как меня держали под домашним арестом в Иране на женской половине хозяина дома — лейтенанта иранской службы безопасности и как в Азербайджане приняли за любовницу нашего министра и подарили этот дурацкий огромный ковер с портретом ухмыляющегося президента Азербайджана!

— Я тоже решил портретами заняться, — сообщил мне Севка, предвкушая мое внимательное отношение к его бесплодным усилиям воскресить на бумаге живую природу. — Вспомнил, как я собачек рисовал.

Он поставил передо мной мольберт и один за другим начал ставить на него свои этюдные наброски. Я рассматривала их очень внимательно, старательно скрывая свои затруднения в определении видовой принадлежности изображаемых им животных. Севка тем временем болтал без умолку, чтобы скрыть свое смущение и естественное авторское волнение перед первым зрителем.

Я не особенно прислушивалась к его словам, но одна фраза привлекла мое внимание, и я начала вникать в смысл того, что он говорит.

— …поэтому идея с предсказаниями мне не особенно понравилась, — уловила я конец фразы, пропустив мимо ушей начало. — Что это он, в самом деле, какой-то Кассандрой представляется. И главное — непонятно совершенно, откуда он это все взял, все эти прогнозы? Очень неубедительно прозвучало.

— О чем ты, Сева? — спросила я. — Извини, я засмотрелась на твои работы.

— А ты не помнишь, министр ваш интервью давал перед юбилеем вашей службы? — спросил Севка. — Ну, обещал еще всяческие беды в последнем году века? Так вот — несерьезно это как-то в его положении.

— А что он говорил-то? — спросила я, потому что тоже совершенно несерьезно отнеслась тогда к выступлению министра, сочтя все, что он сказал, не очень-то оригинальной шуткой.

— Ну, я точно-то сейчас уже и не вспомню, — почесал Севка свой испачканный углем нос. — Если в общем — число всяческих бед, которые и до того щедро посещали российскую землю, в этом году резко возрастет. Всякие там землетрясения, наводнения, пожары, обвалы, цунами даже, на Камчатке где-то. Договорился до того, что метеорит из космоса пообещал — не меньше Тунгусского. Главное, непонятно — почему вдруг, как-то ни с того ни с сего? Хотя, конечно… Если приврал, то понятно — зачем. Ведь вся надежда-то тогда — на вас, на спасателей. А он — главный Спасатель. А глядишь — и Спасителем станет…

Я с изумлением посмотрела на Севку. Он сейчас фактически повторил мою мысль, которая совершенно по другому поводу пришла мне в голову месяца два назад, причем даже почти в той же форме.

Не помню точно, в чем она заключалась, но каламбур «спасатель — спаситель» и я тогда обыгрывала… Но тогда я сама себе сказала, что это — «просто бред» и выбросила все из головы. И вот, пожалуйста! Может быть, у этой мысли есть все же какие-то рациональные основания, раз она витает в воздухе?

— Слушай, а там у него ничего про Азербайджан не было? — спросила я, вспомнив вопросы, которые задавал мне перед тем, как подарить этот дурацкий ковер, который я не знала теперь, куда деть, Президент Азербайджана.

— Да там не только про Азербайджан, там про весь Кавказ было, — усмехнулся Севка. — Он им всем пообещал государственные перевороты, массовые волнения, правда, в разное время.

— То-то, я смотрю, странные какие-то они там, перепуганные, — сказала я только для того, чтобы объяснить Севке свой вопрос про Азербайджан. — Поверили, наверное, прогнозу!

Севка иронически улыбнулся.

— Ну, говори честно, — потребовал он. — Понравилось что-нибудь?

Я в замешательстве посмотрела на мольберт и вдруг увидела последний лист ватмана, который я поставила не глядя, занятая разговором.

С него на меня смотрела грустная собачья морда. Именно — грустная, хотя в глазах собаки светилась неискоренимая надежда и готовность умереть за друга. Я глазам своим не поверила. Это был просто маленький шедевр! Вопрос: «Неужели это ты нарисовал?» — чуть не сорвался у меня с губ, но я вовремя прикусила губу.

— Ты чего губы кусаешь? — с грубоватым смущением спросил Севка. — Что? Совсем плохо?

Я покачала головой.

— Нет, Севыч, совсем неплохо, — ответила я, — особенно вот это…

Я показала на грустную морду собаки.

— Правда? — недоверчиво спросил Севка. — Знаешь, если понравилось, я тебя прошу — возьми в подарок! И давай — без разговоров и всяких там вежливых отказов! Если тебе нравится — бери! Хоть одна моя работа будет висеть не у меня дома… Для меня — это лучше всякой похвалы, честное слово…

Пока я допивала пиво, Севка разыскал деревянную рамку, вырезал из ватмана свой этюд и закрепил на рамке. Он так радовался, делая мне подарок, что я просто не могла отказаться, хотя и понимала, что этот этюд — его первый успех, а может быть, и последний. И тут же решила, что эту собаку я и повешу в больнице у Григория Абрамовича. Об этом я Севке не сказала, но уверена, что, если бы стала с ним советоваться, он был бы только рад.

…Моя проблема с подарком была решена.

А в день своего юбилея Григорий Абрамович преподнес мне и всем своим друзьям сюрприз. Я обычно заходила к нему рано утром, до того как идти на работу в управление МЧС. Так собиралась сделать и в этот наполненный пронзительным октябрьским солнцем день.

Сигнал телефона застал меня в ванной с зубной щеткой в руках.

— Алло! Кто это? — спросила я, недовольная ранним до бестактности звонком, и услышала в трубке знакомый и так давно не слышанный мной голос, с трудом выговаривающий мое имя.

— О-ля…

— Григорий Абрамович! — взвизгнула я от мгновенно охватившей меня радости, но сказать ничего больше не смогла, чувствовала — комок в горле не даст мне сказать в ответ ни слова.

— О-ля, — по слогам говорил Григорий Абрамович, а у меня уже и слезы по щекам ползли. — Ве-че-ром при-хо-ди…

Весь день я провела как на иголках, не в силах дождаться, когда наконец увижу своего командира и учителя не с застывшим парализованным лицом, а смотрящего именно на меня, мне в глаза своим таким знакомым взглядом — заботливым и укоризненным.

Эмчээсовский красно-синий «уазик» у корпуса, в котором находилась палата Григория Абрамовича, меня несколько озадачил.

Игорек с Кавээном тоже собирались прийти, но они сказали, что зайдут позже, им нужно было оформить документы на одного странного типа, которого сняли только что с крыши тарасовского городского управления МВД. Он забрался на высоченный шпиль старинного здания, в котором располагалось управление, и требовал три бутылки пива «Балтика» четвертый номер, иначе он спрыгнет вниз. Высота там приличная, разбился бы в лепешку. Лейтенанты из управления попытались снять его сами, но мужчина начал нервничать и делать резкие движения на мокрой и скользкой после небольшого дождя крыше. Позвонили нам.

Игорек с Кавээном купили у нас в управлении «Балтику» в буфете, и мы поехали. Я думала, мне придется работать непосредственно по своей специальности — экстремального психолога, — уговаривать этого шантажиста не прыгать, а слезть со шпиля, но мне не пришлось с ним даже словом обмолвиться. Все сделал Кавээн. Он поднялся на крышу к самому основанию шпиля, поговорил о чем-то с этим человеком и спустился опять к нам.

Оказалось, тот и в самом деле просто хочет пива и больше не требует ничего. Как только ему дадут спокойно выпить три бутылки на этом самом шпиле, он слезет сам, хотя Кавээн совершенно не представлял, как он сможет это сделать без нашей помощи.

С помощью длинного шеста мужчине передали сначала пиво, потом открывалку, потом приняли одну за другой пустые бутылки — кидать их вниз он постеснялся. Потом мужчина попытался слезть сам, чуть не сорвался и испугался. Он начал кричать совсем как небезызвестный отец Федор: «Снимите меня отсюда!»

Кавээн с третьей попытки взобрался-таки к ему и, обвязав его веревкой, спустил вниз. Врач осмотрел его и посоветовал показать специалистам из известной в Тарасове клиники профессора Тулупова, крупного специалиста по душевным болезням.

Таким образом, Игорек с Кавээном никак не могли приехать к Григорию Абрамовичу на нашем «уазике», они сейчас были заняты.

«Кто бы это мог быть?» — ломала я голову, поднимаясь на второй этаж к палате Григория Абрамовича.

Знакомый бас помог мне найти ответ прежде, чем я открыла дверь. Конечно же! Этот голос мог принадлежать только генерал-майору МЧС Менделееву, заместителю министра, старому другу Григория Абрамовича! Тому самому Менделееву, с которым мы совсем недавно пережили немало опасных и трудных минут сначала на дне Каспийского моря, а затем в Иране, в руках лейтенанта тайной полиции Мизандара.

Я открыла дверь палаты и остановилась, пораженная открывшейся мне картиной.

Менделеев стоял у окна и открывал бутылку шампанского, а рядом с кроватью Григория Абрамовича стоял еще один его старый товарищ, тоже из Первых Спасателей, с которых вообще все МЧС начиналось, генерал Чугунков, мой непосредственный начальник, руководитель министерской контрразведки и службы внутренней безопасности. Он держал в руках пустой бокал и смотрел, как очень симпатичная женщина лет сорока пяти, склонившись над Григорием Абрамовичем и выгнув спину, словно кошка, целует его в щеку.

Я тут же поняла, что это и есть та самая Елена Вениаминовна Крупнова, начальник финансового управления нашего министерства, о которой я уже не раз слышала от Григория Абрамовича. Она тоже была в МЧС с самого начала и входила в высшее руководство нашего министерства.

Как ни странно, из всех присутствующих в палате она первой меня заметила. Оторвавшись от Григория Абрамовича, она посмотрела на меня, склонив голову немного набок, и сказала, сделав шаг мне навстречу:

— А вот и Оля, о которой я уже слышала столько восхищенных слов от моих мужчин! Здравствуй, поросль молодая, незнакомая!

Слова «от моих мужчин» несколько покоробили меня. Это она что, войну мне объявляет, сразу же предъявляет права на свою собственность?

Во-первых, я никогда не претендовала серьезно на этих мужчин, хотя испытываю к ним иногда вполне определенные чувства, нечто вроде психологической близости. Но это только высоко характеризует их мужские качества, не больше того. А во-вторых, если не помнишь точно, как у Пушкина сказано, лучше вообще не цитировать.

А слово «поросль» вообще мне слух резануло. Это я, что ли, «поросль» какая-то? Я, между прочим, конкретная живая женщина, а не абстрактная поросль! Терпеть не могу, когда меня так вот обобщают и растворяют в безликой массе.

— Здравствуйте, ребята! — произнесла я «дедморозовскую» фразу, а эти седоватые уже мужики и впрямь начали суетиться вокруг меня, как пацаны.

Меня усадили на стул рядом с Григорием Абрамовичем, вручили бокал с шампанским, и Чугунков сказал, что, используя служебное положение в личных целях, приказывает мне сейчас же, при них, поздравить Григория Абрамовича, а также доставать свой подарок и вручать его юбиляру. Все внимание было приковано теперь ко мне, Крупнова сразу же отошла на второй, даже на третий план.

— Не знаю, Григорий Абрамович, — начала я, — какие слова подобрать, чтобы вы поняли, как я вас люблю… Скажу только, что, если бы вы предложили мне выйти за вас замуж, я бы согласилась. — Тут я вздохнула и продолжила: — Но я точно знаю, что вы никогда этого не сделаете, и потому мне грустно. Совсем как вот этой собаке, ждущей друга.

С этими словами я достала из пакета рамку с севкиным рисунком, молоток и гвоздь.

— Смотри-ка, — пробасил Менделеев, — как похожа на Гришу!

Он имел в виду, конечно, собаку на Севкином рисунке, а не меня. Я пригляделась к собачьей морде и с удивлением обнаружила, что она и впрямь очень похожа на Григория Абрамовича.

Смущенная, я поправила одеяло у него на его груди и, погладив Грэга по шершавой щеке, сказала:

— А я очень люблю собак.

Григорий Абрамович хотел что-то сказать, но губы его слушались еще плохо, и он только посмотрел на меня грустным взглядом, отчего стал еще больше похож на нарисованный Севкой «портрет» пса.

— Ну, знаете, сравнивать Гришу с какой-то дворнягой! — слишком громко, чтоб не быть услышанной другими, проворчала вроде бы «про себя» Крупнова.

Менделеев тут же подхватил ее под руку и отвел к окну, что-то рокоча вполголоса своим басом, а меня взял за локоть Чугунков и тоже заставил сделать пару шагов, но в другую сторону от Григория Абрамовича.

«Как боксеров на ринге развели!» — фыркнула я про себя.

— Не хочу, чтоб Гриша слышал наш с тобой разговор, — сказал мне Константин Иванович и посмотрел мне в глаза очень внимательно и пристально. — Надеюсь, ты умеешь собираться быстро?

— Конечно! — ответила я ему, не отводя взгляда. — Особенно — с мыслями.

— И с мыслями придется собраться, — усмехнулся Константин Иванович, — но уже по дороге. Сегодня вылетаешь со мной в Южно-Курильск.

Я открыла было рот, но он даже не позволил мне задать вопрос, сразу ответил, догадавшись, о чем я хотела его спросить:

— Твои ребята улетят на два часа позже, их заберет московская группа, которой придется садиться в Тарасове на дозаправку.

Я почему-то сразу вспомнила Севкину фразу: «…цунами на Камчатке где-то…» и спросила:

— А дальше куда? На Камчатку?

— Почему на Камчатку? — удивился Константин Иванович и продолжил как-то странно: — Если бы — на Камчатку! А то ведь — на Южные Курилы! Вот в чем фокус! Основной удар большой волны принял Шикотан, Южно-Курильск почти не пострадал, до Итурупа только отголоски докатились, а вот японцев слегка зацепило. Но только слегка. Сильных разрушений тоже нет. Японский порт Немуро не пострадал совсем. Досталось только нескольким поселкам на северной оконечности острова Хоккайдо.

— А что случилось-то? — решила я все-таки уточнить, хотя и догадалась уже, что речь идет именно о том стихийном бедствии, которое предсказал пару месяцев назад наш министр.

— Как что? — переспросил Чугунков. — В Крабозаводском на Шикотане смыло вообще все постройки, все суда разбросало по острову, кое-где волна даже через остров перемахнула.

— Погибших сколько? — спросила я.

— Данных нет, — ответил Константин Иванович. — Сейчас уточняют. Там уже работают группы из Владивостока и Хабаровска. Может, и читинцы уже подтянулись. За ними новосибирцы подъедут, а затем уже москвичи. Но нам туда нужно раньше попасть. У меня есть задание для тебя… Не все просто с этим цунами… Наш самолет… — Он посмотрел на часы. — …через сорок минут. Я отсюда — прямо на аэродром. Тебя домой забросить могу и подождать, если ты за десять минут успеешь собраться.

Я прикинула: на то, чтобы принять душ и переодеться десяти минут мне хватит вполне. А что долго-то собираться? Прощаться не с кем, только с пустой после ухода Сергея квартирой да с соседями по лестничной площадке, старушками-пенсионерками..

— Договорились! — кивнула я. — Значит, минут двадцать мы еще здесь с Григорием Абрамовичем вполне можем посидеть?

— Мочь-то можем, — сказал как-то неуверенно Чугунков. — Только я тебя прошу… Не цепляйся ты к Лене. Глупо это. Она же Гришку с детства знает. Мы втроем в одном дворе росли…

Что-то не понравилось мне в этой просьбе Чугункова. Он будто извинялся за Крупнову, а мне непонятно было, почему он-то извиняется, он тут вообще причем? Друзья детства! В одном дворе росли! На одном горшке сидели! Так и будете теперь за ней этот горшок носить?

— Ладно, дядя Костя! — сказала я, посмотрев на него не то чтобы недобро, но без уважения. — Не трону я твою подружку детства.

— Вот и ладненько! — обрадованно сказал Чугунков, не обратив внимания на мой взгляд. — Вот и договорились! Я и не сомневался, что ты человек миролюбивый и по пустякам ни на кого нападать не будешь!

Не знаю, что уж там говорил Крупновой Менделеев, наверное, тоже пытался отвлечь ее внимание от меня, но она вдруг воскликнула: — Господи! Гриша! Я же совсем забыла! Министр тебе письмо прислал!

Крупнова подошла к постели Григория Абрамовича и начала рыться в своей сумочке.

— Вот! — достала из сумочки аудиокассету. — Он просил извиниться перед тобой. Никак не может вырваться, даже на пару часов. Он все здесь записал. Поставить? Или ты один потом послушаешь?

Григорий Абрамович с трудом приподнял руку и сделал движение, словно собирался махнуть ей, но сил ему на это, кажется, не хватило. — Вклю-чай… — сказал он.

Крупнова сунула кассету в магнитофон, стоявший на окне, и перенесла его на тумбочку, поближе к кровати.

— Ну так включать? — спросила Григория Абрамовича, выразительно посмотрев при этом в мою сторону, словно говоря: «Ты при ней будешь слушать письмо друга? Не знаю, не знаю…»

Григорий Абрамович только молча опустил веки, разрешая включить, но мне показалось, что я уловила все же на его лице тень раздражения. Или просто мне очень хотелось ее увидеть?

Крупнова щелкнула клавишей магнитофона.

Раздалось какое-то шипение, затем негромкое покашливание, потом я услышала очень ровный, спокойный голос жестко уверенного в себе человека.

Для меня вообще очень большое значение имеют интонации, звучащие в голосе человека. По ним иногда можно понять гораздо больше, чем по словам, которые он произносит. Так просто сказать слово, наполненное ложью, но так трудно при этом избежать искусственности в тонах.

Слушая голос министра, я ловила себя на том, что не могу упрекнуть его в неискренности. Я совершенно не знаю этого человека, но тому, что слышала, я верила. Не могла почему-то не верить.

— «Привет, Гриша! — раздалось из магнитофона. — Я не буду извиняться за то, что не приехал. Мы с тобой мужики и знаем, что если не смог что-то сделать, значит, только ты в этом сам и виноват… Ну, ничего, увидимся, тогда ты и посмотришь на меня как на свинью. А потом хлопнем по полстакана и забудем обиды? Верно? Всякое у нас бывало, переживем и это… Жду тебя, как только сможешь, у себя. Сам знаешь, о чем я. Кроме тебя, никому доверить это дело не смогу. Тут нужен человек, которому я верю, надежный. Скорее давай выкарабкивайся. Дело закручивается большое. Да, можно сказать, закрутилось уже. Я уже вылез в центр внимания. Начало сбываться. Назад теперь не нырнешь, в тине не спрячешься. Вам же в глаза смотреть стыдно будет. Я долго думал, прежде чем идти на такое…»

Крупнова обеспокоенно заерзала, закрутила головой на Менделеева с Чугунковым. Я очень хорошо поняла, что она хочет этим сказать. Можно ли, мол, этой наглой девчонке слушать, что говорит министр о своих планах? С какой стати вы все ей доверяете? Но Чугунков-то с Менделеевым знали — с какой стати. И, конечно, молчали. Они давно уже числили меня в своей команде.

«Что? — подумала я злорадно. — Съела?»

— «А потом понял, — продолжал министр, — что мы, Гриша, выросли. Это в спасателей мы все еще только играли, как пацаны во дворе, только двором вся страна стала. А теперь выросли — и мы с тобой, и Колька с Костей. Даже Ленка — и та повзрослела. Она, кстати, может, даже раньше нас повзрослела…»

«Хорошенький комплимент женщине!» — подумала я и посмотрела на Крупнову иронически. Ей тоже, кажется, слова министра не очень по душе пришлись.

— «И то, что нам с вами надо сделать, — продолжал голос министра, — уже далеко не игра. Это вполне взрослая жизнь. И законы ее совсем не похожи на наш с вами неписаный Кодекс Первых Спасателей. Я иногда сомневаюсь, можно ли эту жизнь, эту страну сделать такой, как мы с вами хотим… Плохо мне от этого становится. Понимаю, что если буду сомневаться — ни черта у меня не получится… Обязательно нарвусь на какую-нибудь предательскую подножку и разобью морду об асфальт. Ведь политика — такая вещь, в которой подножка — самое безобидное из средств, которые в ходу. Но и отказаться не могу. Если откажусь — сам себя уважать перестану. И вы меня уважать не будете… Да что я, в конце-то концов! Получилось же у нас с вами — создали такую силу, как МЧС! Я горжусь, когда понимаю, что мы с вами сделать сумели! Это немногие люди в России понимают. Это — будущее, и создано оно — нашими руками… От этого и рождается у меня надежда! И еще от того, что твердо знаю — вы всегда будете рядом, что бы ни случилось! И ты, и Костя с Колей, и Леночка… Вам верю, как самому себе!»

Крупнова посмотрела на меня торжествующе.

«Дура!» — подумала я раздраженно и отвернулась, чтобы ее не видеть.

— «Короче, Гриша! — голос министра, как мне показалось, наполнился какой-то энергией, которая требовала ответной энергии и заставляла что-то немедленно делать. — Времени нет долго болеть. Вставай! Я тебя жду! Дело ждет! Вспомни, как мы себя пересиливали, когда люди в беде оказывались. А теперь вся Россия в беде! И нам с тобой ее спасать. Это — наша работа! Помни об этом…»

Раздался щелчок, вслед за ним шипение, Чугунков поднялся со стула и выключил магнитофон.

— Все, Гриша! — сказал он. — Извини, меня самолет ждет. Мы с Олей тебя покидаем… Я, между прочим, тоже на тебя надеюсь. На Курилы с собой не зову… — Он улыбнулся. — Но за советом иногда к тебе обращаться буду, имей в виду.

Я тоже встала.

— До свидания, Григорий Абрамович, — сказала я. — Не знаю, на сколько улетаю, но надеюсь, что встречать вы меня придете на аэродром…

— Конечно, конечно, Гришенька, — тут же влезла Крупнова, — ты отлежишься и встанешь, только не торопись, не насилуй себя, а то снова что-нибудь случится… Береги себя, нам всем за тебя очень больно!

«Вот дура! — вновь подумала я с негодованием. — Разве нужна ему сейчас твоя жалость?»

— Я позвоню, Грэг, — сказала я, вспомнив кличку, которой называли мы Григория Абрамовича между собой в группе и которую не знали его старые друзья. — Будешь на улицу выходить, бери телефон с собой…

И вышла из палаты. Последнее, что я видела, — слабую улыбку на непослушных губах Григория Абрамовича, адресованную мне.

Только мне одной.

Глава вторая

Почти всю дорогу до Южно-Курильска я полупроспала. Нужно было хорошо выспаться и отдохнуть впрок перед работой, которая потребует многих сил и напряжения. Мне не давали заснуть как следует письмо министра, которое просто не шло из головы, и странное задание, полученное только что от генерала Чугункова.

Я никак не могла понять, что имел в виду министр, когда говорил о том, на что он должен решиться. Что за большое дело закрутилось и причем вообще здесь политика и его, министра, уважение к себе?

Что он хотел предложить Григорию Абрамовичу, это я, конечно, знала. Грэг сам мне об этом сказал. Его уговорили возглавить новое ведомство в МЧС — управление пропаганды и связи с общественностью, при нем же теперь будет и информационно-аналитический центр МЧС. Грэг согласился, но ранение помешало ему уехать в Москву, чтобы приступить к новым обязанностям.

В конце концов я решила не загружать свою голову тем, что не касается меня непосредственно, и не проявлять излишнего любопытства. У меня ведь есть и свои дела.

И прежде всего — задание, полученное от генерала МЧС, начальника контрразведки Чугункова. Не прошло и двух месяцев с того момента, когда Грэг сообщил нашей группе, что мы передаемся в непосредственное подчинение Чугункову и будем теперь выполнять его секретные задания, оставаясь, как и прежде, в числе федеральных спасательных групп и принимая участие в спасработах.

Задание, в общем-то, с виду было самым обычным — детально разобраться с причинами катастрофы. Но как разбираться, скажите на милость, если, насколько мне известно, причина цунами — подводное землетрясение, происходящее где-то в океане на черт знает каких глубинах? Да и что в этом разбираться-то!

Я была в полнейшем недоумении, но Чугунков не захотел обсуждать со мной этот вопрос, ограничился очень формальным приказом и ушел в кабину пилотов, оставив меня наедине с моими сомнениями.

А сомнения касались прежде всего так и не решенной проблемы, от которой Чугунков то активно отмахивался, то сам предлагал ее заново обдумать.

Дело в том, что в ходе одного из заданий мне удалось получить сведения, что среди высшего руководства МЧС работает человек, связанный со стремящейся к власти политической группировкой некоего Конкурента (как мы его называли), о котором не было известно почти ничего. У него есть своя оперативная силовая структура, нечто вроде сил быстрого реагирования. Сам Конкурент и его люди испытывали патологическую ненависть к МЧС, о причинах которой я могла пока только гадать, так как информацией мы обладали мизерной. О силе этой ненависти можно было судить по участившимся в последнее время провокациям против МЧС. Нас пытались активно дискредитировать в глазах общественности и президента, показать нашу несостоятельность как силовой структуры. Кому и зачем это было нужно, я, честно говоря, понимала плохо.

Буквально недавно Менделеев чуть было не стал жертвой одной из таких провокаций, организованных МЧС. Не хочу преувеличивать свою роль, но мое никем из начальства не санкционированное вмешательство помогло разрушить планы наших недоброжелателей. Кстати, я тогда же окончательно убедила себя в том, что Менделеев не может быть агентом ФСБ.

Но с другой стороны — а кто может? Грэг? Мало того, что мне трудно в это поверить, но он уже месяц лежит в больнице и никак не мог быть причастен к провокации с самолетом, упавшим в Каспийское море.

Но и Чугункова мне заподозрить столь же трудно. Его я знаю не хуже, чем Григория Абрамовича. Чугунок был моим первым инструктором в лагере спецподготовки, где я проходила сборы еще совсем зеленой студенткой-психологом, и учил меня, правда, с не очень-то большим успехом, стрелять, уходить от выстрела, прятаться и преследовать, управлять всеми видами транспортных средств, в том числе подводными и воздушными аппаратами, разбирать завалы и выкарабкиваться из них самостоятельно, находить пищу в тайге и в пустыне, ориентироваться по звездам, по деревьям и по мхам, прыгать с парашютом и без него, последнему, правда, лишь теоретически, без практических занятий, за что ему большое спасибо…

А самое главное — от Чугункова я впервые узнала о существовании неписаного Кодекса Первых Спасателей — этой «нагорной проповеди» МЧС. Заподозрить этого человека в предательстве? Ну, не знаю… Тогда, пожалуй, я поверю, что и Солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот.

А если не Грэг, не Менделеев, не Чугунков, то кто же остается?

Сам министр, в чем я не вижу абсолютно никакой логики, или «Леночка» Крупнова? Конечно, для меня самое удобное — заподозрить именно ее. Но я знаю, как легко ошибиться, увлекшись самой удобной для себя версией, которая на самом-то деле, может, к истине не иметь никакого отношения… Ну, просто не понравились мы с ней друг другу, но это же не повод сводить с нею счеты и обвинять в предательстве друзей.

Я вновь вспомнила, как Чугунков пытался защитить ее от меня, и на меня вновь накатило неприятное чувство, словно Константин Иванович Чугунков, или «майор Чугунок», как мы звали его еще в лагере, не имеет никакого отношения к тому генералу Чугункову, который руководит сегодня контрразведкой МЧС.

С этим неприятным чувством я и заснула.

Проснулась уже в Южно-Курильске. Мы с Чугунковым перешли в огромный «Ми-8» и продолжили путь к Шикотану уже на вертолете.

Судя по южнокурильскому аэропорту, тут вообще не было никакого цунами, и всю дорогу я старательно высматривала в иллюминатор хоть какие-то признаки его разрушительной деятельности. Но ничего, кроме рябоватой поверхности океана, не видела.

Мы приземлились на западном побережье Шикотана, этого небольшого островка, на единственной уцелевшей от бедствия ровной площадке, отгороженной с востока господствующей над островом невысокой горой Лысой. Ее верхушка и впрямь была голой, но вовсе не потому, что с нее снесло водой все деревья, просто, как объяснил мне Семен, водитель вездехода, предоставленного в наше распоряжение, ветер с океана, дующий практически всю весну, все лето и всю осень, сдувает с нее все. Я пожала плечами, хотя и не очень-то поверила его словам.

Семен привез нас в Крабозаводское, вернее на то место, где оно раньше находилось…

В поселке не осталось ни одного целого здания. Корпуса консервного завода, стоящего на самом берегу уютной бухты, угадывались по фундаментам зданий и редким завалам кирпичей. Кругом торчали какие-то обрывки и обрезки труб, создающие непроходимый лабиринт.

Меня поразило отсутствие завалов, которые я ожидала увидеть. Я помнила землетрясение в афганском Файзабаде и ждала чего-нибудь подобного, но тут оставалось впечатление, что завод просто срезали с лица земли какими-то огромными тупыми ножницами, которые плохо резали металл, а только рвали его.

Мы с Чугунковым походили по берегу и решили не смотреть на жилые дома поселка. Там уже работали спасатели. Самое общее представление о силе, обрушившейся на остров, мы уже получили.

Чугунков приказал Семену ехать в штаб спасательных работ, расположившийся в огромной палатке, поставленной на окраине поселка по дороге к островному Совету. Шел ровный, мелкий, просто какой-то нескончаемый дождь. Вездеход пробирался между лужами воды, больше похожими на небольшие озера.

— Смотри, Ольга, — сказал Семен, указывая рукой на какое-то животное, плавающее в луже воды размером с хорошую городскую площадь.

— Кто это? — спросила я удивленно.

— Котик, наверное, — пожал плечами Семен. — Да это ладно… Говорят, на склоне Лысой кита нашли. Сейчас его вертолетом цепляют, чтобы в воду выпустить.

Мы проехали через поселок, где жили рабочие завода. Здесь завалы были побольше, бревна и щиты — все, что осталось от бараков, — прикрыли собой корпуса завода, и волна шла уже не ножом, а ломилась какой-то тупой кувалдой, по крайней мере такое впечатление производили стены одинаково разрушенных жилых зданий поселка пограничников. С восточной стороны торчали обломы стен с совершенно голой землей перед ними, а с западной за каждой стеной виднелись завалы, идущие почти вровень с ней.

Спасатели в красных и голубых куртках растаскивали обломки щитовых стен, трубы, доски. Уже работали два небольших подъемных крана, осторожно поднимавших крупные железобетонные и металлические конструкции.

Штабная палатка стояла на пологом склоне небольшого холма, на котором сиротливо торчали в пустое небо метра на полтора пеньки сосен со свежими мокрыми сломами стволов.

Метрах в тридцати от палатки, прямо на склоне холма, виднелся внушительных размеров катер, завалившийся на один бок и упиравшийся бортом в обломки стволов. На его носу я увидела гарпунную пушку, укрепленную на вынесенной над носом вперед металлической консоли.

«Китобои, — подумала я, прикидывая, сколько веса будет в этом судне. — Ни фига себе… Постой, но ведь охота на китов запрещена?!»

Мутная, парализующая мысль о слепой природной силе, сметающей на своем пути абсолютно все, возведенное ничтожными, по сравнению с ней, людьми, мелькнула у меня в голове, но я тотчас отогнала ее. Нужно работать, а не размышлять о превосходстве природы над человеком. Об этом еще в Кодексе Первых Спасателей говорится: «Природа сильнее, но человек — упорней!»

Едва появившись в палатке, Чугунков произвел переполох, так как был первым членом государственной комиссии по ликвидации последствий стихийного бедствия, появившимся на острове. Он тут же устроил совещание, заставив меня присутствовать на нем. Впрочем, я об этом не пожалела, поскольку мне тоже необходимо было понять картину происшедшего во всех подробностях.

Первым все порывался высказаться начальник островного отдела внутренних дел, который очень напомнил мне участкового из фильма «Хозяин тайги» — та же живая непосредственность и наивная уверенность, что его работа — самая важная. Чугунков заткнул ему рот и жестом посадил на место — в палатке успели соорудить к приезду начальства лавки и столы, за которыми и расположились все начальники служб и отрядов спасателей.

Чугунков поднял геофизика из Владивостока, долговязого очкарика с рыжей бородой, на котором штормовка висела мешком и вообще казалась вещью инородной. Голос у него оказался слишком слабым для того, чтобы владеть палаточной аудиторией, и она скоро начала потихоньку жужжать — каждому было чем поделиться с соседом. Мне приходилось напрягать слух, чтобы расслышать подробности, и в конце концов я перебралась поближе к очкарику. Он говорил о причинах стихийного бедствия, а это меня очень интересовало.

— Как известно, вдоль Курильских островов, — начал геофизик, — проходит западный край ложа Тихого океана. Земная кора океанического типа сменяется здесь континентальной, и это — самая сейсмически активная полоса на земном шаре. На окраинах Тихого океана выделяется девяносто процентов суммарной энергии землетрясений, происходящих на земле. Если, например, в молодом горном районе материка Евразия, на Памире, землетрясения происходят примерно раз в месяц, то в прибрежных зонах Тихого океана они случаются по нескольку раз на дню…

— Молодой человек, — перебил его Чугунков, чем вызвал, между прочим, мое раздражение, потому что все, что говорил очкарик, имело непосредственное отношение к заданию, которое дал мне тот же Чугунков, — не устраивайте нам тут популярную лекцию о землетрясениях. Мы не в университете. Ближе к делу…

— Хорошо, — пожал тот плечами. — Я только хотел сказать, что землетрясения в этом районе — вещь обычная, а вот цунами случаются достаточно редко, такой силы, как вчерашнее, — чрезвычайно редко. Все зависит от расположения очага землетрясения, от его интенсивности и рельефа дна… Наша владивостокская сейсмостанция зарегистрировала усиление сейсмической активности вчера в пятнадцать тридцать. За час результаты были обработаны, подтверждены новыми наблюдениями. По прогнозу выходило, что возможность возникновения мощного цунами превышает семьдесят процентов. Это очень высокая вероятность цунами. Мы сразу же послали предупреждение в Южно-Курильск. Затем, когда детально просчитали направление волны, сообщили, что она пройдет точно по острову Шикотан. Из-за того что очаг землетрясения находится в Курило-Камчатском океаническом желобе на глубине восемь с половиной километров и сейсмическая волна поднимается к поверхности, отражаясь от стенок желоба, на выходе она имеет сегментарное строение. Другими словами, сейсмический удар по приповерхностной массе воды, который и вызвал цунами, имел очень короткий, почти точечный фронт, что вызвало и волну достаточно непродолжительной фронтальной протяженности. Но в силу тех же самых причин — весьма интенсивную по амплитуде…

Чугунков вздохнул и поднял руку, призывая публику к тишине.

— Я понимаю, — сказал он, — что все хотят высказаться, разойтись по своим отрядам и заняться делом. А вот молодой человек…

Он показал рукой на очкастого геофизика.

— …этого не понимает. Я переведу то, что он сказал, на обычный язык. Волна была очень высокой, но длиной — всего чуть больше юго-восточного побережья острова Шикотан. Поэтому, кроме него, другие острова не пострадали. Слегка зацепило южным краем волны самую восточную часть японского острова Хоккайдо. Расположенный западнее Шикотана остров Итуруп фактически не пострадал, так как волна израсходовала почти всю энергию на Шикотан. Ее подводная часть разбилась об основание Шикотана, а надводный вал без подпитывающей его подводной части истощился… — Генерал замолчал и сказал геофизику: — Продолжайте, пожалуйста, но попроще и только по существу.

Геофизик пожал плечами и продолжил:

— Предупреждение, таким образом, было передано за четыре часа до расчетного прохождения цунами через остров. Наша группа обработала материалы в нормативное время, передала сигнал предусмотренным инструкцией способом, вряд ли к нам могут быть какие-то претензии, тем более что мы давали долгосрочный прогноз еще за…

— Достаточно! — перебил его Чугунков, не дав договорить.

Мне показалось, он сделал это нарочно, чтобы заткнуть рот геофизику. Чугунков явно поспешил остановить его, он не хотел, чтобы все слышали то, что геофизик собирался сказать о долгосрочном прогнозе.

«Надо будет непременно встретиться с этим долговязым! — подумала я. — Мне кажется, у него я смогу узнать немало из того, что меня интересует».

Чугунков тем временем поднял главу островной администрации, плотного коренастого мужчину с пышными усами и лысой головой. Он был мрачен и неразговорчив. Видно, случившееся его сильно потрясло. Все, чем он управлял, было фактически разрушено.

Лысый сообщил, что предупреждение из Южно-Курильска получили за три часа пятьдесят минут до прохождения волны, на острове объявили чрезвычайное положение и начали срочную эвакуацию. Эвакуировались в рекордно короткие сроки. За десять минут до прохождения волны на острове не оставалось ни одного человека. Успели даже вывезти с консервного завода часть готовой продукции.

Погибло, вернее пропало без вести, трое — двое мужчин и женщина, ушедшие на охоту на склоны Лысой горы. Они пока не обнаружены. Вероятно, их унесло в пролив между Шикотаном и Кунаширом.

Рабочие завода, бессемейные, завербованные по контракту, размещены в общежитии южнокурильского рыбного техникума. Решается вопрос с их трудоустройством и выплатой среднего заработка за дни, оставшиеся до окончания сроков по контракту. Мужчинам предложено принять участие в восстановительных работах. Из ста восьмидесяти человек рабочих-мужчин согласились тридцать. Сейчас они помогают спасателям, расчищающим завалы в жилом поселке…

Чугунков поднял руку, и все замолчали.

— Вы наверняка знаете, что в жилом поселке не оставалось ни одного человека, когда подошла волна? — спросил он жестко.

— Точно, — ответил на его вопрос лысый негромко, но очень уверенно.

— А на самой территории консервного завода?

— Я сам проверял корпуса и опечатывал двери, — ответил островной начальник.

— Сядьте! — сказал Чугунков и резко спросил, обращаясь ко всем собравшимся: — Руководитель спасательных работ здесь?

— Я здесь, Константин Иванович! — недоуменно отозвался молодой мужчина в форме полковника МЧС, сидящий за столом рядом с Чугунковым, справа от него.

— Чем сейчас заняты спасатели, поступившие в ваше распоряжение? — резко спросил Чугунков.

— Завалы разбирают… — недоуменно произнес полковник и густо покраснел.

— Я отстраняю вас от руководства работами, — заявил Чугунков. — Передадите дела вашему заместителю, подполковнику Сорокину. Вы вернетесь в Москву в распоряжение главного штаба МЧС. Приказ получите в Южно-Курильске при посадке в самолет.

— Есть отправляться в Москву, — уныло пробормотал полковник. Его карьеру в МЧС можно было считать законченной. — Разрешите идти?

Но Чугунков уже не замечал его.

— Подполковник Сорокин! — назвал он фамилию только что назначенного нового руководителя спасательных работ, и из первого ряда поднялся пожилой полноватый мужчина с усталым лицом. — Сколько спасателей работает сейчас на Шикотане?

— Семьдесят пять человек, — ответил Сорокин. — Из них пятьдесят на разборе завалов в поселке, десять отправлены на рекогносцировочный обход берега для определения размеров причиненного ущерба, пятнадцать прочесывают склоны горы Лысой в поисках троих пропавших местных жителей.

— Людей с завалов немедленно снять, — приказал ему Чугунков, — и направить на поиски пропавших. Мы спасатели, а не ремонтно-восстановительная бригада. Подъемные краны оставить в распоряжении островной администрации, нашими вертолетами помочь им доставить сюда пять бульдозеров. Под завалами людей нет. Работы можно вести интенсивнее, грести все подряд, использовать бульдозеры, взрывать, наконец! И вообще — это уже не наше дело… Выполняйте.

Подполковник повернулся, чтобы выйти из палатки.

— Подождите, Сорокин, — вернул его Чугунков. — Сообщите в Южно-Курильск, чтобы самолет с московской группой спасателей заправили и вернули обратно в Москву. Здесь уже и так наших людей в избытке. Мешать друг другу будем… Идите.

Сорокин вышел.

«Круто развернулся! — подумала я. — Только мне тоже что-то непонятно — он сам-то лишь сейчас узнал, что предупреждение было получено за четыре часа до цунами и что людей успели вывезти? Ему не передали информацию о приближении цунами? Никогда в это не поверю! Тогда что же это сейчас было? Спектакль? Но сыграно, конечно, эффектно! Не подозревала, что Чугунков такой артист… Интересно, зачем ему все это?»

— Давайте теперь вы, Никаноров! — вызвал он наконец измаявшегося уже окончательно начальника островного отдела милиции.

— Докладываю, товарищ генерал! — оживился тот. — На острове постоянно проживают триста пятнадцать человек. Это по данным нашего паспортного стола. Двести десять из них — рабочие и руководители консервного завода. Трое, ушедшие на охоту на гору Лысую, — из постоянно проживающих. Остальных, в том числе контрактников, взял на борт сухогруз «Охотник» и доставил на Сахалин.

— Меня интересуют только трое пропавших на острове, — отрезал Чугунков. — С остальными разбирайтесь сами. Всех вы предупреждали?

Милицейский начальник замялся:

— Тут дело такое… Предупреждение мы им передали, конечно… Женщин и детей вывезли. Но мужчины в это время ушли в море.

— Выражайтесь точнее, майор, — сказал Чугунков. — Что значит — «в море»? В Кунаширский пролив или в сторону океана.

— В океан ушли, на восток, — ответил, потупившись, милиционер.

— Та-к! — крякнул Чугунков. — Сколько человек?

— Восемь, — ответил майор, — шесть взрослых и два подростка.

— Что о них известно с тех пор? — мрачно спросил Чугунков.

— Ничего, — помотал головой милицейский майор. — Некого послать на поиски…

— Как это некого, мать вашу? — взорвался Чугунков. — Срочно передать радиограмму во Владивосток, командующему Тихоокеанским флотом. От моего имени. Просим помощи. Координаты квадратов поиска. Ответ передадите мне. Идите! Стойте! С японцами контакт установлен?

Майор пожал плечами.

— Так это — пограничники должны… — неуверенно сказал он.

— Разрешите, товарищ генерал? — поднялся человек в форме морского пограничника. — Капитан-лейтенант Евграфов, заместитель начальника отряда.

Чугунков глянул на него вопросительно.

— К нам обратились японцы с просьбой помочь в поиске группы охотников, японцев, унесенных в океан откатной волной. Я думаю, речь идет об одних и тех же людях, потому что в сообщении японских пограничников была какая-то путаница — охотники назывались то японцами, то русскими, то вообще — рыбаками. Мы решили, что разберемся с этим вопросом после, когда найдем их. Поиски ведутся.

— Откуда о них стало известно японцам? — спросил Чугунков.

— Они утверждают, что подобрали одного из унесенных, его заметил самолет береговой охраны и сообщил на их заставу. Сейчас в поисках участвуют пять наших, восемь японских пограничных катеров и три вертолета японских спасателей.

Я видела, что Чугунков разозлен до последней степени. Наши, российские, спасатели выглядели бестолковыми и беспомощными, в их действиях не было ни элементарной логики, ни хотя бы минимальной ответственности за жизнь потерпевших бедствие людей.

— Капитан Николаева! — сказал Чугунков.

Я встала и вопросительно уставилась на него.

— Отправитесь к пограничникам. Разберитесь там с этими охотниками-рыбаками и унесенными в океан японцами. И учтите, Николаева, я предпочитаю, чтобы это оказались разные люди… Не хватало только, чтоб японцы сообщали нам, что в открытый океан унесло граждан России! И самыми последними почему-то об этом узнаем мы, спасатели!

— Разберемся, — пообещала я. — Но прежде я хотела бы…

— Вы поняли приказ, капитан Николаева? — жестко перебил меня Чугунков. — Выполняйте!

Я молча повернулась и вышла из палатки. Следом за мной выбрался капитан-пограничник. Он поглядывал на меня с интересом, уловив, видимо, некоторую неофициальность нашего с Чугунковым общения.

— Идемте, капитан, — сказал он мне. — Я получил от Чугункова жесткую «просьбу» — помочь вам в выполнении вашего задания.

«Точно выразился! — продумала я. — Просьбы у Чугункова сегодня — как приказы, а приказы — как приговоры… Что с ним? Нервный какой-то. И потом — что это за фраза — „я предпочитаю, чтобы это оказались…“. Тут уж предпочитай не предпочитай, как есть, так и есть. Или он это специально сказал — для меня? Подсказывал, что ему доложить — независимо от того, как будет на самом деле? Не узнаю сегодня Чугункова. Неужели его так разозлили промахи этого полковника, которого он в Москву отправил?»

— Везите меня, капитан, на заставу, — сказала я пограничнику, продолжая думать о Чугункове.

«Но он же должен был сам знать о том, что остров заранее готов к бедствию, что люди вывезены, — не давала мне покоя одна и та же мысль. — И не за четыре часа… Что там хотел сказать геофизик о долгосрочном прогнозе? Чугунков просто рот ему заткнул! Но если он знал обо всем хотя бы за несколько дней, он должен был сам проследить за всем! Чугунков не такой человек, чтобы не удостовериться в том, что все сделано правильно, все готово к отражению стихии. Или по крайней мере — к ее встрече. И тем не менее он не возражает, когда в район бедствия летят отряды спасателей и только из Южно-Курильска отправляет их обратно… Я просто ничего не понимаю в его поведении».

Вдруг меня осенила конструктивная идея, связанная со сбором необходимой информации. «Геофизики, — подумала я, — не могли не выслать в район цунами, в район этого землетрясения своих наблюдательных отрядов или какой-нибудь срочной экспедиции. Они должны быть или здесь, на острове, или в океане. И в том, и в другом случае пограничники должны знать, где они находятся…»

— Послушайте, капитан, — сказала я, забираясь в его вездеход. — Где-то здесь должна быть геофизическая экспедиция…

— А откуда это вам известно? — спокойно, но совершенно серьезно спросил он. — Они только сегодня прибыли к нам на заставу. Ждут, когда «Витязь» заберет экспедицию на борт…

— Что это за «Витязь»? — не поняла я. — Это ваш катер?

— Странно, капитан, что вы в курсе того, что дальневосточные геофизики находятся в районе государственной границы, — сказал пограничник, — а что «Витязь» уже десятки лет работает на Академию наук и Институт океанографии, вам неизвестно…

— Вы что, все шпионов ловите, капитан? — спросила я. — Хотите самому себе доказать, что вы — вовсе не неудачник и способны на большее, чем быть заместителем начальника заставы?

— Шпионы не только в книжках бывают, капитан, — сказал он, внимательно на меня глядя. — А насчет того, что я считаю себя неудачником, вы, пожалуй, ошиблись… Не считаю…

«А вот и не ошиблась, дорогой мой, — подумала я. — Если бы ты не считал себя им, ты не стал бы сейчас возражать».

— Хотите совет? — спросила я, не обращая внимания на его возражение. — Пока вы будете так агрессивно реагировать на ни в чем не повинных перед вами женщин, вы никогда не почувствуете уверенности в себе.

— А что, собственно?.. — растерялся он.

— Поймите прежде всего простую вещь, капитан. Женщины — не враги мужчинам. Нас нужно просто любить, а не считать всех проститутками и шпионами. Вас обманула всего лишь одна женщина, и нельзя по ней судить обо всех остальных.

Он густо, как мальчишка, покраснел, и я поняла, что попала в точку.

— Простите, что я учу вас, как относиться к женщинам, но я устала от мужской слабости и одновременно агрессивности. Кстати, вам не надоело называть меня этим мужским званием — капитан. Что это мы с вами, как два бесполых существа, называем друг друга одним и тем же словом — «капитан»?

— Хорошо, — улыбнулся он, — давайте по фамилиям. Вы — Николаева, я — Евграфов.

«Фамилию ты мою запомнил, а вот я твою — нет, — подумала я. — Хотя это, в общем-то, само по себе ни о чем не говорит. Но в сочетании с направленной на меня агрессивностью…»

— Я предпочитаю по именам, — ответила я. — Меня зовут Оля.

— Тогда просто называйте меня Сергеем, — рассмеялся он. — Или еще лучше — Сережей!

«А случай-то вроде бы и не клинический», — подумала я, но имя «Сергей» вдруг вынырнуло из памяти и заслонило собой и пограничника, и дождь, шуршащий по крыше вездехода, и Чугункова с его странностями…

— Поехали на заставу, Евграфов! — сказала я, стараясь, чтобы он не заметил, что его имя вызвало у меня воспоминания, причинившие боль, — он ведь в этом совсем не виноват…

Глава третья

Первым, кого я увидела на заставе, оказался человек, которого уж никак не предполагала встретить на Шикотане, впрочем, только потому, что напрочь забыла о его существовании.

А между тем специальный корреспондент газеты «Мир катастроф» Ефим Шаблин встречался мне в районах бедствий достаточно часто, так как был, пожалуй, самым активным и легким на подъем корреспондентом в редакции не только нашей эмчээсовской газеты, но и «Известий», с которыми он тоже сотрудничал. Он не раз помогал мне добывать необходимую информацию, хотя не однажды становился и причиной неожиданных неприятностей.

В общем, это была незаурядная личность в смысле привлечения к себе событий — как хороших, так и плохих. Мы с ним дружили уже немало лет, встречаясь, как правило, вот так же случайно в самых неожиданных местах, и его отношение ко мне уже давно устоялось на уровне «хороший друг» ввиду невозможности никакого другого более высокого или близкого уровня.

Встреча с Фимкой меня обрадовала прежде всего потому, что из моей головы тут же вылетели все неприятные воспоминания о Сергее, с которым я рассталась не так уж давно, чтобы не испытывать уже боли от этого. Ефим бросился мне навстречу и затараторил:

— Ольга! Ты не представляешь, как я рад! Пошли сейчас же со мной. Я уже разведал, где у них тут столовая, и договорился об обеде… Там такая симпатичненькая повариха! Я на нее полпленки истратил — аппетитная деваха. А кормить нас с тобой будут, знаешь, чем? Жаркое из зайчатины, соленая горбуша, крабы, рябчики…

— Фима, — остановила я его, — боюсь, если с тобой приду я, тебя отправят несолоно хлебавши…

— Да? — растерянно спросил Фимка. — Об этом я как-то не подумал…

— Ну что вы, Оля! — вмешался Евграфов. — Вас приглашаю я… Меню от этого будет не хуже. Даже медвежатиной угощу.

— Послушайте, Сережа! — сказала я, испытывая удовлетворение от того, что произношу это имя без малейшего душевного замирания. — Можно подумать, что ваша застава не на Шикотане находится. Или что цунами обошло вас стороной и ничего у вас не разрушено.

— Да нет же! — удивился Сергей, — просто геофизики нас об этом цунами еще за месяц предупредили. Мы все постройки свои демонтировали и вывезли на Итуруп. Вместе со всем имуществом. А часть на катерах в океан отослали — навстречу волне.

— Как это, навстречу волне? — удивилась я. — А это разве не опасно?

Евграфов улыбнулся.

— Конечно — нет! В открытом океане цунами можно и не заметить, если достаточно далеко находишься от берега. Просто поднимет тебя немного на очень пологой волне и опустит. Она только у берега кверху задирается и катится валом, все сметая на пути…

— Оленька! — не выдержал Шаблин. — Про цунами я тебе сам все расскажу. Я тут нашел такого классного парня, геофизика, он мне все объяснил про эти волны. Хочешь познакомлю?

— Конечно! — обрадовалась я. — Я сюда за тем и приехала, чтобы с геофизиками поговорить.

— А мне показалось, вы получили другой приказ от своего генерала, — вполголоса сказал Сергей. — Что-то по поводу пропавших японцев…

— Сереженька! — воскликнула я и потрепала его по щеке. — По-моему, вы ко мне просто неравнодушны? Что? С женщинами на Шикотане совсем плохо? Одна повариха? И все? Или дело все же в том, что именно я вам очень понравилась?

— Нет… — окончательно смутился капитан Евграфов. — То есть — да! То есть — нет… Поварих-то двое. Но обе — замужем…

— Как это — замужем? — возмутился Фимка. — При чем здесь — замужем? Я ничего не обещал! Я на ней жениться и не собирался!

К Евграфову подбежал совсем юный лейтенант и, козырнув, доложил:

— Прибыл майор Турсунов из штаба округа.

— В самом деле? — удивился Евграфов. — Кто это еще такой? Чего он хочет?

— Он требует доставить его на катер, ведущий поиски пропавших японцев, — ответил лейтенант и, подумав, добавил: — Ругается.

— А вы что, ругаться не умеете? — спросил Евграфов. — Передайте ему, что требовать он будет у себя в штабе. А здесь будет сидеть на берегу и ждать, когда я получу подтверждение его полномочий.

— Он уже показывал приказ, подписанный полковником Краевским! — доложил лейтенант. — Но я сказал ему, пусть засунет этот приказ себе в…

Лейтенант посмотрел на меня и сказал:

— …в карман. Я не знаю никакого Краевского. Но я обещал доложить.

— Вот и я не знаю, — сказал Евграфов. — По крайней мере среди своих непосредственных начальников. Пусть сидит на берегу. В океан не пускать. Будет проявлять излишнюю самостоятельность — погрузить в вертолет и — в Южно-Курильск.

Одна из фамилий, произнесенных Евграфовым, словно ножом меня резанула.

— Как ты сказал, Сережа? Краевский? — я даже за руку пограничника схватила. — Кто это? — Откуда я знаю? — пожал тот плечами. — В штабе округа столько народа тусуется. Если я приказам каждого полковника подчиняться буду, у меня бойцы разбегутся все. У них же как? Штабные одного хотят, хозяйственники — другого, а служба безопасности — третьего. Так в стороны и тянут, как в басне…

— Какая служба безопасности? — перебила я его, очень встревоженная. — Федеральная, что ли? Они разве в вашу систему входят?

— Они — в нашу? — скептически усмехнулся Евграфов. — Скорее мы — в их. Хотя у нас свой директор. Кстати, этот Турсунов — скорее всего и есть ФСБ!

— А Краевский? — спросила я.

— Не знаю никакого Краевского и не собираюсь подчиняться его приказам, — раздраженно ответил Евграфов. — На катер его отправь! А может быть, водолазный костюм напялить и сразу — на дно океанского желоба? Тут глубины подходящие. А еще лучше — к чертовой бабушке вместе со всеми его просьбами, приказами и майорами Турсуновыми! Приказывать они мне будут!..

Но я уже не слушала его ворчания. Фамилия Краевский просто выбила меня из колеи!

Я не раз уже сталкивалась с этим человеком и каждый раз из-за него попадала в серьезные переделки. Краевский был главным исполнителем всех авантюр и провокаций, затеваемых против МЧС. Долгое время мы считали, что он полковник ФСБ, но недавние события посеяли некоторые сомнения на этот счет. ФСБ вполне могла быть и легендой, которой он прикрывался, чтобы беспрепятственно творить свои дела. Короче, наверняка мы этого не знали, но вот что точно о нем было известно… По крайней мере мне. Это был хитрый, расчетливый, жестокий и весьма изощренный человек, судя по всему, с громадным опытом оперативной работы. Он неожиданно возникал на нашем пути, словно фантом какой-нибудь, мгновенно создавая угрозу, от которой нам долго и трудно приходилось отбиваться, и исчезал, прежде чем мы могли серьезно ему противостоять.

Я убежденно, отдавая себе полный отчет в своих чувствах, ненавидела этого человека. Я не сомневалась, что это по его приказу в объятом пожаром подмосковном лесу выследили Григория Абрамовича и предательски расстреляли его в упор. Грэг чудом тогда остался жив. Он неминуемо сгорел бы в надвигающейся горящей полосе пожара, не найди его Кавээн и не вытащи в безопасное место…

И вот этот Краевский присылает какого-то Турсунова и, похоже, с тем же заданием, которое мне дал Чугунков. Совпадение?

Когда речь заходит о Краевском, я в совпадения не верю. Опять против нас затевается какая-то интрига, если уже не затеялась и не разворачивается полным ходом!

А если интрига и впрямь есть — Чугунков не мог о ней не знать. Значит, оба его приказа, мне отданные, связаны именно с ней. И первый — разобраться с причинами бедствия. И второй — выяснить ситуацию с пропавшими на охоте.

Кстати, кто они?

Черт! Молодец вообще этот Чугунков! Дал два задания, а ребят моих велел с полдороги отправить обратно — в Тарасов.

Они же летели с московской группой, вдруг вспомнила я. Да какое там — с полдороги! Они же в Южно-Курильск прилетают. А если рвануть сейчас в Южно-Курильск и попытаться вытащить их из самолета? Втроем работать все же намного легче, чем в одиночку!

Не меньше минуты я обдумывала эту мысль, пока не поняла, что не смогу потратить на это несколько часов. Пока я буду мотаться по южнокурильскому аэродрому, ситуация может развернуться здесь самым неожиданным образом. Там, куда вмешался Краевский, жди неожиданностей и неприятностей! Нет, я сейчас никак не могу покинуть остров, потерпевший бедствие…

— Так вы идете с нами обедать, Оля? — дернул меня за рукав капитан Евграфов, поскольку я не обращала внимания на его слова уже пару минут.

— Конечно! Но с одним условием. Меня вы все же отправите на один из катеров, ведущих поиск пропавших в океане людей.

— Договорились! — улыбнулся Евграфов. — Приказ руководителя спасательных работ или просьбу председателя чрезвычайной комиссии не могу не выполнить. Лучше сразу самому рапорт об отставке подавать. Обязательно отправлю. Но вертолет полетит в эти квадраты только… — Он глянул на часы. — … через сорок пять минут. Времени у нас вполне достаточно.

…Обед был просто изумителен.

И не только, вернее даже будет сказать, не столько из-за обилия экзотических блюд из рыбы и морепродуктов, многие из которых я ела впервые в жизни, не только из-за приготовленной особым образом медвежатины, которую по вкусу нельзя отличить от свинины, не только из-за того, что Евграфов напропалую ухаживал за мной, и мне это даже понравилось в конце концов, сколько из-за спектакля, который нам устроил Фима Шаблин. Я давно знала его «страсть» к смазливым женским мордашкам, даже видела некоторых из его пассий, но ни разу не видела Фиму в деле.

На это стоило посмотреть. Главной темой для общения служила гастрономия. Помимо любвеобильности, Фима обладал еще одним несомненным, на его взгляд, достоинством. Он был большим любителем хорошей кухни и искренне считал себя гурманом, может быть, и не без оснований. По крайней мере, в ресторан с ним ходить было одно удовольствие. Он всегда предпочитал из меню все самое лучшее и тонко подбирал спиртное к блюдам.

Тут, на заставе, где спиртного не было, Фиме с успехом заменила его и впрямь очень симпатичная повариха, которая поглядывала на Фиму с восхищением, на Евграфова — с опаской, а на меня — с любопытством.

А Фима взвивался под самый потолок только утром этого дня построенного барака, в котором расположилась столовая, и начинал с этой господствующей высоты восхвалять то, чем его, и нас вместе с ним, угощала смущенная повариха Оксана. Он сыпал французскими и немецкими названиями блюд, причем такими, о которых я, например, никогда и не слышала, но Фима не только слышал, он знал, как их приготовить, и даже рассказывал об этом Оксане, тут же признавая, что ее стряпня — не в пример лучше всех этих шедевров западноевропейского кулинарного искусства.

Так, с небес знатока европейской кулинарной экзотики он постепенно спускался до уровня стоящих перед ним блюд и затем расстилался в ногах у Оксаны, признавая ее мастерство и не забывая, как бы мимоходом, отметить и ее женские прелести…

Оксана, как мне показалось, уже готова была на все и только слишком уж настороженно поглядывала на капитана Евграфова, непосредственного начальника своего мужа… Он однажды за спиной у Фимки погрозил ей кулаком и этим, по-моему, уничтожил все Фимкины шансы…

Когда до вылета вертолета оставалось уже минут десять и мы встали из-за стола, я с облегчением, поскольку есть уже просто не могла, а Фимка с сожалением, отвела Шаблина в сторонку и сказала ему:

— Фима! Только ты сможешь меня серьезно выручить! Я знаю твою способность собирать информацию и делать выводы! Ты журналист от бога, а это значит, из тебя вышел бы отличный контрразведчик! Мне нужна твоя помощь! Я сейчас должна заняться другим делом, а мне нужно срочно выяснить — что стало причиной возникновения цунами? Только не в общих фразах — землетрясение, мол, или извержение подводного вулкана… Это я уже слышала. Нужно абсолютно точно, где находился эпицентр координаты точки. Глубина дна под ней, глубина, на которой произошло землетрясение, путь сейсмической волны, вызвавшей цунами, и все остальные подробности, даже если их будет вагон и маленькая тележка! Именно подробности меня и интересуют. Детали! Ты говорил, что познакомился с очень толковым геофизиком. Я сама хотела отправиться на этот самый «Витязь», но в упор не поспеваю. Сделай это для меня, Фимочка!

Фимка мотнул головой. Он не умел мне отказывать, даже если это грозило ему лишними хлопотами, а то и неприятностями. На этот же раз просьба не представлялась ему особо сложной.

— И еще, — добавила я, — выясни, пожалуйста, что это за долгосрочный прогноз, о котором я слышу уже третий, по-моему, раз! Мне это очень важно!

Я рассталась с Фимкой в полной уверенности, что он выполнит просьбу. Фимка всегда рад был помочь, может, эта готовность была каким-то видом сублимации его направленной на меня сексуальной энергии? Другой-то возможности израсходовать ее именно на меня у него не было даже теоретически, я совсем не воспринимала его как мужчину, хотя ничего и не имела против дружеских с ним отношений. Совершенно бесполых, конечно.

Фимка сунул мне в руку свежий номер «Мира катастроф», и мы, пригибаясь от ветра, поспешили к вертолету, ходовой винт которого уже работал, нагоняя крупную рябь в стоящих вокруг лужах морской воды.

Разговаривать в вертолете было невозможно, ларингофоном меня не снабдили, поэтому я лишь головой вертела, поглядывая то в один иллюминатор, то в другой. Но поскольку ничего, кроме серой поверхности океана, морщинистой от поднятых ветром волн, я увидеть так и не смогла, пришлось успокоиться и достать из кармана брезентовой штормовки газету, которую мне сунул Фимка Шаблин.

«Мир катастроф» — наша профессиональная газета. Появилась она совсем недавно и еще не успела дискредитировать себя, подобно другим российским изданиям, а потому пользовалась большой популярностью не только у спасателей, но и у самых широких слоев населения.

Катастрофы — вне социальных и даже национальных различий, они интересуют всех и всегда. Газета быстро шла в гору, набирая тираж и увеличивая штат сотрудников.

Ефим Шаблин был в «Мире катастроф» старожилом и в редакции имел неоспоримое влияние на более молодых сотрудников, особенно сотрудниц. Я сама не раз присутствовала при его телефонных разговорах с какими-то секретаршами, корреспондентками и корректоршами, и каждый раз он, по моей просьбе, добивался от них, казалось бы, невозможного — например, нарушения режима секретности в отношении документов, хранящихся в сейфе редактора газеты, разглашения источника скандальной информации или какого-нибудь другого нарушения журналистской этики.

Я постоянно в такие моменты испытывала недоумение — чем он все же берет? А иной раз даже легкое сомнение в себе — что же я-то на него никак не реагирую? Может, со мной что-то не совсем в порядке? Но тут же отметала эту мысль — скорее уж не в порядке все эти девицы, которых коллекционирует Фима.

Я привыкла к тому, что «Мир катастроф» всегда работает очень оперативно и из него можно узнать много подробностей о том самом стихийном бедствии, на ликвидации последствий которого ты сейчас работаешь. Стоило чему-нибудь случиться, уже на следующий день выходила газета с описанием и самого бедствия, и с живописными картинками о том, как на место происшествия спешат спасатели и начинают первые спасательные работы. Как добывала редакция информацию из мест, удаленных от Москвы порой на десятки тысяч километров, буквально за несколько часов, для меня, например, всегда было и сейчас остается загадкой. Но читать газету всегда интересно.

Не разочаровала она меня и на сей раз. Говорю об этом с некоторой иронией, поскольку в этом номере, вышедшем — я специально посмотрела в выходных данных время подписания в свет — через два часа после того, как через Шикотан прокатилась большая океанская волна, не было ни слова о Шикотане. О том, что на Южных Курилах случилась беда, газета сообщила, но только для того, чтобы продемонстрировать точность прогноза, сделанного нашим министром в своем примечательном интервью.

С первой страницы на меня смотрело лицо нашего широкоскулого, неулыбчивого министра. Его портрет занимал всю первую полосу и выглядел ни больше ни меньше как предвыборный плакат.

Да он, собственно, и был предвыборным плакатом. Потому что вся газета посвящена была исключительно нашему министру. И конечно же, не обошлось без тривиального каламбура, который первым приходил на ум, едва речь заходила о грядущих бедах, предреченных министром России. На первой странице он был напечатан аршинными буквами прямо под портретом не улыбающегося, но отнюдь не мрачного министра: «Я спасу Россию от бед!» На остальных шестнадцати полосах газеты эта мысль варьировалась так или иначе в каждом заголовке.

Я отложила газету в сторону и взглянула на Евграфова круглыми глазами.

— Оленька, вам плохо? — встревожился он, посмотрев на меня.

Я покачала головой и отвернулась к иллюминатору. Мне нужно было привести мысли в порядок. Хотя бы — в относительный.

Многое мне стало понятно сразу же, едва только до меня дошло, о каком таком важном деле говорил министр в письме Григорию Абрамовичу. Ни много ни мало он собирается участвовать в борьбе за кресло Президента России! Хороши амбиции у нашего министра!

Я представила опять его серьезное, но удивительно спокойное лицо и подумала, что имидж выбран совершенно правильно — в сегодняшней российской жизни, когда никто не может быть уверен, что завтра, да что там завтра! — сегодня вечером не станет жертвой или стихийного бедствия, или какой-нибудь техногенной катастрофы, не превратится ни в заложника, ни в потерпевшего, ни в покойника, спокойствие и уверенность — самые главные козыри в предвыборной борьбе за симпатии избирателей.

Предложить миллионам россиян выбирать себя в президенты — было тонким расчетом со стороны нашего министра. За десять лет существования МЧС наше ведомство и он лично, поскольку руководил им с самого первого дня, успело приобрести немалое уважение в народе, особенно среди тех, кто сам когда-либо становился жертвой или свидетелем трагедии и сталкивался с работой спасателей. А таких людей с каждым годом становилось все больше и больше. Их число растет пропорционально числу катастроф.

Я с удивлением подумала, что и в самом деле последний год всякие бедствия заметно участились — если раньше мы могли месяц просидеть без важной работы, то сейчас выезжаем на катастрофы чуть ли не каждую неделю. И тут же мне вспомнилось то самое интервью, которое я сочла неудачной шуткой нашего министра.

Он отнюдь не шутил, поняла я, говоря о том, что последний год века станет самым страшным годом России, если не противостоять природной и человеческой стихии. И что только решительные, энергичные действия опытных и бескорыстных спасателей могут помешать концу века превратиться в конец России.

Слова «Спаситель России!» сами просились на язык, несмотря на всю их тривиальность. Механизм психологического внушения был запущен. Как психолог я очень хорошо увидела его суть и сразу же поняла, что следующим этапом станет психическое заражение — традиционный прием ораторов и пропагандистов. В средствах массовой информации поднимется истерическая пропагандистская кампания в поддержку нашего министра, и очень скоро он приобретет черты личности, которой занимаемое им положение просто мало и необходимо поставить его на подобающее ему место. А такое место будет только одно — место Президента России, который вот-вот должен был закончить свои полномочия и уступить ключевой пост кому-то другому.

Кому?

Решение этого вопроса становилось на ближайшие месяцы одной из самых важных российских внутриполитических проблем. И наш министр предлагал очень оригинальный ответ на этот вопрос!

Я никогда не увлекалась политикой, предоставляя мужчинам решать вопрос о том, какой быть России и как устраивать в ней жизнь. Если женщины начнут заниматься еще и этим, зачем тогда вообще нужны мужики! И так на наши хрупкие плечи свалилось очень много за последнее столетие! Может быть, кому-то из женщин это и нравится, а я не хочу в этом участвовать!

Я, в конце концов, предпочитаю оставаться слабой женщиной. Мне слишком хорошо известно, как складывается судьба женщин сильных — мужчины от них уходят, не желая бороться за лидерство, что принадлежит им от природы. И оставляют их, как оставил меня мой Сергей. Хотя иногда я и утешаю себя мыслью о том, что сама его выгнала, но легче от этого почему-то не становится…

Раз наш министр принял такое решение, значит, посчитал, что у него хватит сил добиться цели. Да он сам, собственно говоря, и сказал об этом Григорию Абрамовичу, а заодно и все нам, кто присутствовал в больничной палате.

Я вдруг поняла, что хочу я того или нет, но я уже втянута в борьбу за то, кто станет будущим Президентом России. Провокации Конкурента и его группы против МЧС обрели для меня вдруг вполне определенный смысл. Они не могут не знать о планах нашего министра, и все их усилия направлены на то, чтобы помешать ему в достижении поставленной цели. Вопрос об агенте, работающем на них в высшем руководстве МЧС, приобретал совершенно новую окраску. Я могла утешить себя только тем, что из числа подозреваемых могу теперь исключить самого министра. Было бы слишком оригинально устраивать провокации против самого себя. Разве что все эти провокации — тонко продуманный спектакль?

Сомнения опять заполонили мою голову. Кто же работает на сторону? Чугунков? Грэг? Крупнова? Или же все-таки сам министр? Но никакого ответа у меня по-прежнему не было…

Нет! Нужно подходить к этой проблеме постепенно, рассматривая действия каждого в отдельности и ища в них противоречия. Но для этого просто необходимо целое море информации, которой я попросту не обладаю.

Например, откуда министр взял все эти свои прогнозы? Разве можно предугадать или просчитать стихийные бедствия? Ведь ответ заложен уже в их названии — стихийные, случайные, непредвиденные! Как же можно их предвидеть? Это же нонсенс!

«Постой-ка, — сказала я сама себе. — Чугунков дал тебе задание разобраться с причинами катастрофы на Шикотане. Зачем? Не с той ли самой целью? Может, и он тоже хочет понять, можно ли предвидеть такие случаи и сделать вывод о прогнозах, сделанных министром? Значит, он тоже подозревает министра в нечестной игре? А это может означать только сотрудничество с Конкурентом. Но ведь Чугунков может преследовать и противоположные цели, если, например, с Конкурентом сотрудничает не министр, а сам Чугунков. Дядя Костя — шпион? Бред какой-то…»

Но несмотря на то что я назвала эту мысль бредом, я теперь не была уверена ни в ком, кроме Менделеева. Психологические доказательства для меня — самые убедительные. Я, можно сказать, провела самостоятельную психологическую экспертизу по собственной оригинальной методике и пришла к однозначному выводу — Менделеев не может сотрудничать с противником, это противоречит реальным психологическим фактам.

В отношении всех остальных я этого сказать не могла.

«Достаточно ломать голову над неразрешимыми пока загадками, — сказала я самой себе. — Нужно четко определить задачи и набирать информацию, которая позволит сделать точный вывод, а не очередное предположение. Фимку я попросила разобраться с геофизиками, и это очень верный шаг. Но только теперь нужно смотреть на то, что ему удастся узнать с точки зрения достоверности прогноза министра, а не по частному вопросу, касающемуся только Шикотана. Это первое. Второе. Чугунков ведет себя как-то странно. Это достоверный факт, требующий объяснения. И пока не пойму, зачем он послал меня разбираться с этими то ли японскими, то ли российскими охотниками-рыбаками, я не смогу двинуться дальше в своем анализе. Может, он просто хотел отправить меня куда-нибудь подальше, чтобы я нос не совала куда не положено. Например, к тем же геофизикам? А может, там есть какая-то другая, более важная причина? Надо и в самом деле разобраться во всем этом, как я пообещала генералу Чугункову».

Из задумчивости меня вывел изменившийся характер шума, создаваемого вращением винта. Я выглянула в иллюминатор и увидела, что вертолет садится на какое-то судно. В первый момент я не могла определить его размеры — большое оно или маленькое, сравнить на фоне океанской воды было не с чем. Но вертолет продолжал опускаться, судно росло и росло на моих глазах, пока не превратилось в настоящий большой корабль. А когда на его палубе различила маленькие фигурки в военной форме, я сильно засомневалась, что это тот самый катер, куда обещал меня доставить Евграфов.

— Куда вы меня привезли? — прокричала я в ухо сидевшему рядом капитану.

Тот только успокоительно помахал ладонью — не беспокойся, мол, все в порядке, прибыли по тому адресу, который нужен.

На авианосце Тихоокеанского военно-морского флота «Стремительный», которым оказался огромный при детальном рассмотрении корабль, мы пробыли совсем недолго. Галантный морской офицер поцеловал мне руку, чем вызвал гримасу неудовольствия на лице Евграфова, и сообщил, что в квадрате 22/46-Е подобран человек в национальной одежде, привязанный ремнями к обломкам лодки. Он был без сознания. Судовой врач привел его в чувство, но говорить толком он еще не может, сказал только, что его лодку перевернула и разбила «большая волна». Поняв, что это один из тех, кого ищут спасатели и пограничники, военные моряки связались с пограничной заставой, а оттуда их сообщение передали Евграфову, и он решил сразу же забрать потерпевшего крушение и доставить его на берег.

Я не обратила внимания на слова офицера — «в национальной одежде». Ясное дело — в японской, решила я, какая еще национальность может жить в непосредственной близости к японской границе?

Однако, когда матросы пронесли на носилках в самолет подобранного в океане человека, я сильно засомневалась, что он — японец. Это был человек уже, как мне показалось, очень зрелого возраста. Прежде всего меня смутила его совершенно белая широкая окладистая борода и такие же белые усы. Почему-то я очень плохо представляла себе японцев бородатыми.

Да и лицо у него было очень мало похожим на те лица, которые мы привыкли считать традиционно японскими — густые темные брови, острый, выдающийся вперед прямой нос и овальные, почти европейские глаза могли бы принадлежать скорее какому-нибудь римлянину, чем жителю Токио или Киото.

Одежда на нем и впрямь была национальной, но вовсе не кимоно, как можно было предположить, а какой-то распашной халат с узкими рукавами, на котором был вышит прямоугольный узор — белыми нитками и какими-то не то стекляшками, не то камушками с отверстиями. Вместо традиционного японского оби — узкого пояса — халат был подвязан наборным набедренным поясом из кусочков сыромятной кожи, также отделанных каким-то прямоугольным узором. Матросы принесли и какую-то длинную палку с острым крючком на конце, изготовленным, судя по всему, из кости какого-то животного. Палка, как они объяснили, была привязана к правой руке старика, когда его подобрали в океане.

Старик молча смотрел на нас неподвижным взглядом и не делал никаких попыток ни заговорить, ни спросить у нас что-либо.

— Кто он, японец? — спросила я у Евграфова, пока мы не взлетели и двигатель работал на полуоборотах.

— Нет! — улыбнулся Евграфов. — Таких, как он, у них очень мало, это одно из старинных племен, айны. Их в Японии всего тысяч пятнадцать-двадцать. И все почти живут напротив нас, через пролив с японской стороны, на Хоккайдо. У нас, на Шикотане, всего одно селение было — человек тридцать. Их уже кто только не уговаривал перебраться на Итуруп или на Сахалин, но они ни в какую не соглашались. Промышляли охотой на котика и на тюленя. Китов давно перестали гарпунить, все равно на берег вытянуть не смогут, смысла нет охотиться. Люди чудные какие-то! Поклоняются океану, и хоронят их в океане. Сам, правда, не видел, но рассказывали ребята-сверхсрочники…

Вертолет взлетел. Евграфов еще пытался что-то мне говорить, но я уже ничего не могла разобрать за шумом двигателя. Он махнул рукой — потом, мол.

Со стариком-айном не удалось поговорить и на заставе, куда доставил нас вертолет. Врачи сразу же оттеснили его от меня и после беглого осмотра заявили, что он сильно переохлажден, не способен адекватно реагировать на окружающее, и вообще ему требуется срочная медицинская помощь, иначе может начаться жесточайший воспалительный процесс.

Я слегка поскандалила, но в конце концов отступилась, общаться с этим стариком и в самом деле сейчас затруднительно, он смотрел не мигая в пространство и на вопросы не реагировал. Мне, правда, показалось, что переохлаждение тут ни при чем, что причина в чем-то совсем другом, но в чем — я понять не могла.

Глава четвертая

Выспросив у врачей, сколько, по их мнению, времени потребуется, чтобы привести старика в нормальное состояние, я поспешила на поиски Фимки, который, как мне сказали, уже вернулся от геофизиков и пропадал теперь где-то на острове.

Шаблина я нашла в жилом поселке, где вовсю уже трудилась тяжелая техника — бульдозеры с огромными ножами, за один заход сдвигающими обломки сразу всего здания. Поселок уже был практически расчищен от обломков бараков и прочего мусора. Под ногами хлюпала глинистая, напитанная океанской и дождевой водой почва, кругом валялись обломки каких-то камней — от небольших, размером с кулак, до солидных глыб величиной с автомашину.

Фима снимал на пленку экскаватор, уже роющий фундамент под новое здание консервного завода, который, как выяснилось, решили восстановить в кратчайшие сроки. Я удивилась, увидев у котлована наших спасателей из Владивостока. На вопрос, почему они здесь, ведь Чугунков приказал снять спасателей с восстановительных работ, их старший, средних лет мужчина, кутавшийся в штормовку под моросящим нудным дождем, сплюнул в заполняющийся вслед за ковшом экскаватора водой котлован и заворчал раздраженно:

— У него семь пятниц на неделе, у твоего Чугункова. Мы по лесу полазили на горе часа четыре, а потом — всех срочно сюда, на восстановление рыбзавода. А я строителем не нанимался! В гробу я это видел — грязь тут месить под дождем, пусть вербуют сезонников, те и построят им все что хочешь — хоть черта лысого!

Я оставила его у котлована и подошла к Фимке, только что вылезшему из ковша экскаватора, куда он забрался в поисках наиболее эффектной точки съемки.

— О! Наконец-то я нашел тебя! — нагло заявил Ефим, хватая сразу же меня за руку и таща куда-то в сторону от котлована.

Он впихнул меня в вездеход, стоящий неподалеку, и принялся сразу же тараторить как сорока.

— Оленька, я все твои просьбы выполнил! — заявил он, слегка озадачив меня множественным числом слова «просьба», я его просила, насколько мне помнится, только об одном: связаться с геофизиками и выяснить у них все, что можно, о причинах цунами и возможности их прогнозировать.

— Ты представляешь, меня там чуть не арестовали! — продолжал Фимка. — Какой-то козел с майорскими погонами и генеральскими замашками. Столкнулся со мной около палатки геофизиков, они катер с «Витязя» ждали, и начал сразу орать — кто я, видите ли, такой, да что я тут делаю, да есть ли у меня допуск в пограничную зону? Хотел мою фотокамеру отобрать, представляешь? Я его чуть не убил на месте, спасибо ему вот, оттащил меня от этого дурака, а то не знаю, что было бы…

Ефим показал рукой на молчаливого человека, зябко кутавшегося в штормовку, которого я в тусклом полумраке сначала не заметила. К моему удивлению, им оказался тот самый очкарик, который докладывал на совещании, проводимом Чугунковым, первым и вызвал неудовольствие генерала своими научными речами. Он, как мне показалось, тоже узнал меня.

— Нашли своих японцев в океане? — спросил очкарик, протягивая мне руку. — Моя фамилия Финкельштейн. Самуил Моисеевич Финкельштейн, хотя чаще меня называют Семеном Михайловичем, как Буденного.

— Кого? — переспросила я.

Очкарик пожал плечами.

— Буденного, — ответил он недоуменно. — Был такой деятель… Я думал, его еще помнят.

— Ах, этот! — рассмеялась я. — Простите меня за такую реакцию! Я просто не сразу вас поняла. Дело в том, что нашего министра тоже зовут Семен Михайлович, и это тоже кличка или прозвище, что ли… Настоящее имя у него сложнее и не очень удобно для произношения.

Я давно заметила, что когда сообщаешь людям об этом факте, они как-то просто машинально спрашивают: «А как же его зовут?» Но этот, к моему удивлению, такого вопроса не задал.

— Ефим сообщил мне, что вы интересуетесь процессами образования и распространения динамического возмущения в больших массах воды, — сказал вдруг он, слегка огорошив терминологией, сквозь которую я с трудом продралась до смысла сказанного.

«А Чугунков-то был, пожалуй, прав, — подумала я, — когда просил его разговаривать на простом, общедоступном языке, а не читать лекции».

— Вы не ошиблись, — ответила я с живейшим интересом. — Именно я интересовалась этой информацией. Правда, для себя я сформулировала область моих интересов несколько проще… Я хотела бы выяснить поточнее причины цунами, обрушившегося на Шикотан, и возможности их раннего прогнозирования.

Пока мы говорили, Фимка крутил головой то на меня, то на него, потом тяжело вздохнул и заявил:

— Ну, третий, как говорится, лишний. Я надеюсь, вы и без меня тут прекрасно поворкуете, тем более на таком труднодоступном для меня языке. Я как-то привык в своих материалах попроще выражаться, чтобы понятно было абсолютно всем…

Вылезая из вездехода, он поманил меня пальцем и, когда я высунула голову наружу, сказал извиняющимся шепотом:

— Оля, я ни черта не понял, что он там мне объяснял! Потому и приволок с собой. Он, знаешь, кто? Сотрудник какой-то хитрой лаборатории во Владивостоке, они как раз прогнозами занимаются. Его наблюдателем сюда послали…

— Слушай, Фима, — перебила я его. — Кто это тебя арестовать хотел? Только давай без всякой пурги, я же понимаю, что тебя очкарик у майора отбил, а не наоборот, как ты сказал…

— Да я — ничего… — пробормотал смущенный Ефим. — Я откуда знаю, кто это такой. Он мне документы не показывал. Рожа не русская какая-то — то ли казах, то ли киргиз, черт его знает!

«Рожа нерусская должна и фамилию иметь нерусскую, — подумала я, — например, Турсунов, майор то ли ФСБ, то ли вообще диверсант из группы Конкурента. Час от часу не легче. Он меня по пятам преследует. Или, наоборот, — опередить хочет. Вот бы Фима перетрусил, если бы узнал, что его чуть ФСБ не арестовала… Пожалуй, еще не поверил бы, да и правильно, в сущности, сделал бы. Я тоже не верю, что этот Турсунов и в самом деле из ФСБ».

— Ладно, — пожалела я его. — Наверняка придурок какой-нибудь наехал! Просто ты ему под руку попался. Ерунда. Я могу подсказать тебе кое-что для материала в газету.

По Фимкиным глазам я увидела, что он тут же сделал собачью стойку.

— Только что на заставу привезли одного из охотников, унесенных в океан. Его подобрал авианосец «Стремительный». Сейчас у врачей на заставе, они над ним колдуют. Говорить, правда, пока не может почему-то…

Последнюю фразу я договаривала в пустоту — Фимка уже несся к ближайшей машине. Я усмехнулась и нырнула в вездеход.

— Извините, Семен Михайлович, — бросила очкастому геофизику. — Я в вашем полном распоряжении.

— Знаете, — сказал он вдруг, — я не люблю двусмысленностей. Оттого, возможно, и выражаюсь наукообразно. Но это затем, чтобы мои слова нельзя было истолковать иначе, чем в соответствии с тем смыслом, который я в них вкладываю.

Я чуть не покраснела, сообразив, на что он намекает. Мою последнюю фразу и в самом деле можно было истолковать по-другому. Но какое для этого нужно иметь буйное воображение! Вместо того чтобы покраснеть, я разозлилась.

«Да он же просто по носу меня щелкнул! Никакое у него не буйное воображение. Он роли между нами распределяет! Привык, наверное, что ему в рот смотрят там у них, в лаборатории! Кстати, что за лаборатория такая?»

— Семен Михайлович! — подавила я свое раздражение, по крайней мере внешне. — Полностью согласна с вашей сокровенной мыслью о том, что мужчины несравненно умнее женщин и гораздо более пригодны к занятиям наукой, чем пол, им противоположный.

— Я этого не говорил, — пробормотал он, отводя глаза в сторону.

— Вы этого даже не думали! — согласилась я. — Это у вас в крови, вернее — этим вы себя утешаете…

— Что вы несете?.. — начал он, но я его перебила:

— Я несу вам истину, от которой вы старательно отворачиваетесь, чтобы не видеть самого себя таким, какой вы есть на самом деле. Дайте мне, пожалуйста, вашу руку.

Он нерешительно протянул мне левую руку, но потом вдруг резко ее отдернул и посмотрел на меня презрительно.

Я рассмеялась:

— Да нет! Я не собиралась по руке читать ваш характер, просто хотела убедиться, что вы женаты, посмотреть, есть ли у вас на пальце обручальное кольцо. Столь педантичный, как вы, человек обязательно должен носить кольцо, раз уж существует такая традиция. Я тоже не верю ни в какую мистику. Но в то, что женились вы неудачно и теперь мстите своей жене таким вот закамуфлированным образом, презирая женщин вообще и считая их существами низшими по сравнению с мужчинами, я верю. Вернее сказать — я это знаю. Вы не любите свою жену. Не любите скорее всего оттого, что она не любит вас. Но признаться в этом самому себе вам страшно, а главное — стыдно, не правда ли?

Он взглянул на меня, и сразу же я пожалела обо всем. В его глазах стояли слезы! Очки увеличивали их, и они казались несоразмерно с глазами большими.

«Скотина ты все же, Ольга! — сказала я самой себе. — Размахалась кулаками! Когда только ты сама-то перестанешь мстить мужикам?»

Очкарик отвернулся, и мы минуты три сидели молча. Потом одновременно сказали:

— Извините…

И оба рассмеялись.

— Все! Забыли! — заявила я и увидела на его лице полную готовность пойти навстречу и поддержать мое предложение.

— Если из двух человек один нуждается в помощи, а другой может помочь, они всегда найдут общий язык, если только не будут жестко распределять роли, — сказала я. — Коль скоро я сейчас нуждаюсь в помощи, это вовсе не значит, что через секунду мы не поменяемся ролями. Верно?

Он смущенно улыбнулся. Такие заковыристые фразы он понимал с лета. Как же нам найти для общения нечто среднее, не столь наукообразное?

— Знаете, Семен! Давайте поступим самым примитивным образом. Я буду спрашивать, а вы — отвечать на вопросы. Если я чего-то не пойму, перебью и спрошу снова. Я думаю, так нам все же удастся помочь друг другу.

Он кивнул, продолжая улыбаться.

— Первое, что меня интересует, было ли причиной только что происшедшего стихийного бедствия, цунами, подводное землетрясение?

— Несомненно, — ответил геофизик.

«Неплохо! — подумала я. — Продолжим».

— Вы можете назвать координаты точки, где расположен апогей землетрясения? — был следующий вопрос.

Геофизик поднял глаза кверху, упершись взглядом в металлическую крышу вездехода, и, секунду подумав, четко ответил:

— Сорок три градуса пятьдесят восемь минут северной широты и сто сорок шесть градусов восточной долготы. Но эти данные мало информативны, так как землетрясение произошло…

Он споткнулся на этом слове:

— Впрочем, оно и сейчас продолжается на глубине восьми с половиной километров в ложе Курило-Камчатского желоба. Для этого района подобные явления не представляют собой ничего необычного.

— Простите? — остановила я его. — Как это — продолжается?

— Да, — ответил он. — Продолжается и сейчас. Наша сейсмическая станция регистрирует постоянные, хотя и нерегулярные отголоски толчков силой в семь-восемь баллов по шкале Рихтера.

— Это очень сильное землетрясение, как мне кажется, — сказала я с некоторым сомнением.

— Да, — ответил он. — Если бы очаг располагался не на столь большой глубине, оно вызвало бы целую серию идущих одна за другой волн. Но в данном случае нам не стоит опасаться, что цунами повторится.

— Почему? — недоумевала я. — Ведь первый толчок имел катастрофические для острова последствия.

— Первый — да! — согласился геофизик. — Но в результате того же самого толчка условия прохождения сейсмической волны нарушились, изменилась конфигурация стенок желоба и, значит, условия отражения волны от них. Волна гасится где-то на глубине пяти километров в самом желобе и почти не достигает поверхности океана. Это явление довольно обычное для землетрясений, происходящих на больших глубинах.

Признаюсь, он меня несколько озадачил. Оказывается, причины бедствия продолжают действовать! Вот и разберись с ними, как того требовал от меня Чугунков.

— Что же явилось причиной самого землетрясения, которое, как вы утверждаете, продолжается и сейчас? — спросила я.

— Это утверждают приборы, — улыбнулся геофизик. — А насчет причин — тут начинается область более или менее достоверных предположений. Наиболее распространенная версия — участки земной коры как бы наползают друг на друга и заставляют содрогаться многокилометровые пласты гранита или базальта. Сдвигаясь по разломам, те порождают сильнейшие землетрясения. Есть еще версия о постоянных, хотя и непериодических колебаниях жидкого земного ядра, но это пока скорее из области фантастики.

— Еще один очень важный для меня вопрос, — сказала я. — С какой точностью и за сколько времени до начала можно предсказывать подобные землетрясения?

Семен Михайлович посмотрел на меня как-то очень странно и, слегка задумавшись, пробормотал:

— В этом нет никакого особого секрета, тем более для вашего ведомства. Я думал, вы полностью владеете такой информацией.

Теперь растерялась уже я. Он на что-то намекал, а на что — я не могла понять.

— Почему вы так решили, Семен? — спросила я напрямик.

— Да потому, что я сам, лично, передавал все данные по этому вопросу вашему представителю… — ответил он мрачно. — Что-нибудь не так с нашей информацией?

— Не знаю… Кому вы ее передавали? Вы уверены, что это человек из нашего ведомства?

— Я сегодня уже разговаривал с этим человеком, — ответил он и, помолчав, добавил: — Причем при вас беседовал…

«При мне? — оторопела я. — При мне он только докладывал на совещании, которое Чугун… Ну, конечно же! Он Чугункова имеет в виду! Но если это так, то я вообще ничего не понимаю! В чем же тогда смысл задания, которое дал мне Чугунков? Чтобы я прошла по его следу? Зачем?»

— Странный у нас разговор, — сказала я. — Вместо того чтобы давать ответы на вопросы, он порождает новые.

— Оля! — неожиданно оживился геофизик. — У меня тоже есть один вопрос, на который я никак не могу найти ответ. Хотя, может быть, этот вопрос вовсе и не касается меня. Но с другой стороны, там была использована именно наша информация, в этом у меня нет ни малейших сомнений.

— Где там? — думая о своем, спросила я машинально, просто из привычки уточнять неясные мне места в любом разговоре.

— Я имею в виду — в том прогнозе, который дал по Курильскому региону ваш министр в своем интервью, — ответил геофизик.

Я чуть не подпрыгнула, но не двинулась с места лишь потому, что постоянно контролировала свое поведение, чтоб не давать никакой лишней информации о себе. Это вошло у меня в привычку, ведь я прекрасно знаю, как красноречиво свидетельствует о душевном состоянии человека непроизвольная динамика тела.

— Вы уверены, что прогноз был составлен именно по вашим материалам? — спросила я.

— Как же я могу быть не уверен, когда Семен Михайлович… — Он посмотрел на меня и добавил: — Ваш Семен Михайлович сам просил нас об этом и даже организовал финансирование наших работ из бюджета МЧС. Единственно, что мне непонятно, — как могли появиться такие грубые ошибки, которые прозвучали в его прогнозе? Если это результат уже вашей министерской обработки полученных данных, я просто отказываюсь работать над этим проектом дальше!

— Какие ошибки, Семен Михайлович? — спросила я спокойно, но это вовсе не значило, что внутри у меня все столь же спокойно, как снаружи.

— Как это — какие? — переспросил он раздраженно. — Будто вы не знаете!

— Какие ошибки? — повторила я, и невесть откуда взявшийся металл прозвучал в моем голосе.

Он растерялся и посмотрел на меня с удивлением.

— Хорошо, — сказал он, — я напомню вам, какие ошибки, хоть и не вижу в этом никакого смысла. Мы дали абсолютно точный прогноз — и об очаге землетрясения, и о его последствиях. Наша лаборатория пользуется самыми точными датчиками, установленными на дне Курило-Камчатского желоба. Отслеживаются многомесячные пространственные перемещения реперных участков земной коры, моделируется их поведение во времени. Мы близки к тому, чтобы совместно с американскими и австралийскими учеными создать обобщенную модель поведения тихоокеанского ложа на много лет вперед и составить просто-напросто расписание землетрясений, что позволит избежать многих совершенно ненужных и бессмысленных жертв и материальных затрат. И вот, когда я передаю вашему генералу детально выверенные данные о предстоящем землетрясении за месяц — вы слышите! — за месяц до его возникновения, я вдруг слышу в интервью человека, который сам заказывал мне этот прогноз, что землетрясение произойдет в районе острова Парамушир у берегов Камчатки. У меня просто… Я просто… дара речи лишился! Я не хочу больше иметь дело с этим человеком! Я не знаю, как можно было перепутать Южные Курилы с Северными! Это полнейшая безответственность! И этот человек еще имеет наглость рассчитывать стать Президентом России!

Он замолчал, но сидел, раскаленный своим негодованием, как пустой чайник на огне.

Признаюсь, он меня озадачил. Безответственность? Не-ет! Это не могло быть безответственностью. Это могло быть только провокацией! В этом я уже просто была уверена. И кто был ее заказчиком, тоже нетрудно было догадаться. Но вот кто исполнитель? Кто сумел подменить данные на пути от лаборатории до кабинета нашего министра настолько, что Южные Курилы превратились в Северные? В этом мне и предстояло разобраться.

— И все же, Семен, — сказала я, хоть и понимала, что мой вопрос вызовет его раздражение. — Вы уверены, что отдали генералу Чугункову абсолютно точные данные?

— Да, я уверен! — ответил он резко.

— Мне жаль, что так случилось! — сказала я и вздохнула.

На душе у меня было очень погано. Передо мной сидел человек, который добросовестно выполнил свою работу с искренним желанием помочь нам, спасателям. И мы распорядились его информацией так, что навсегда отбили у него желание сотрудничать с нами! Не могу же я объяснить ему, что где-то среди высшего руководства МЧС сидит человек, который намеренно исказил его информацию и поставил наше ведомство в глупейшее положение. Особенно перед этими людьми, сотрудничество с которыми очень много для нас значит.

— Мы постараемся разобраться, каким образом в прогнозе землетрясение переползло на другой конец Курил, — пообещала я. — Возможно, тогда мы сможем объясниться и с вами. Пока же я могу сказать только одно — мне очень жаль, что так случилось.

На этой кислой ноте мы с очкастым геофизиком и расстались. Я уже вылезала из вездехода, когда меня вдруг поразила одна мысль. Я вновь сунула голову в кабину и спросила:

— Простите, Семен, вы сказали, что сотрудничаете с американскими учеными… А японские геофизики тоже сотрудничают с вами?

Он скривился в усмешке.

— Японские геофизики придерживаются слишком оригинальных взглядов на процессы возникновения землетрясений, — сказал он. — В связи с этим у нас часто возникают очень напряженные отношения. Говорить о полноценном сотрудничестве в такой обстановке не приходится. Дело доходит даже до того, что нашего «Витязя» и, например, «Академика Курчатова», когда в этом возникает необходимость, не пускают в их порты, а от нас утаивают, как я полагаю, значительную часть тех данных, что получает «Риофу мару».

Я кивнула, подтверждая, что поняла, а про себя подумала:

«Черт возьми, что такое „Риофу мару“?»

Однако вслух я задала более важный для себя вопрос:

— И последнее, Семен. В чем главная, на ваш взгляд, оригинальность взглядов японских ученых?

— В чем? — усмехнулся он. — Хотя бы в том, что они допускают, что землетрясения в Курило-Камчатском желобе можно вызвать искусственно…

— Как это? — удивилась я.

— Очень просто, — ответил Семен. — С помощью атомного заряда небольшой мощности можно разбалансировать равновесие участков земной коры и ее отдельные зоны спровоцировать на подвижки…

— До свидания, Семен, — пробормотала я и выдернула голову из вездехода.

Все! С меня довольно. Я чувствовала, что перегрузилась этими абсолютно новыми для меня сведениями и возможностями. Думать уже не могла ни о чем. Да и не хотела. Пусть информация сама уляжется в голове. Если голове не мешать, она часто и сама может выдать правильный результат, без малейших усилий с моей стороны. Вот и пусть поработает без меня, решила я. А мне пора отдохнуть.

Я лишь сейчас заметила, что стою под звездным небом и сверху на мою голову не капает. Дождь кончился. Я поправила отвороты моих сапог с очень высокими голенищами (которыми снабдил меня Евграфов) и пешком направилась к нему на заставу, обходя большие лужи и смело переходя вброд те, которые поменьше и неглубокие.

Теперь меня интересовали японцы — те самые, унесенные волной в океан.

Глава пятая

Как ни старалась я освободить свою голову от только что услышанного от очкастого геофизика, одна мысль все же выплыла на поверхность и не давала мне покоя до самой заставы, которая находилась на южной оконечности острова, на самом берегу океана.

Я не могла понять, как людям Конкурента удалось вклиниться в столь тесную цепочку передачи информации о прогнозе: геофизики — Чугунков — министр. Семен Финкельштейн утверждает, что передал информацию о прогнозе лично в руки генералу Чугункову. И там, в этой информации, все было абсолютно точно, и Южные Курилы стояли на своем месте, а о Северных речь вообще не шла.

Хорошо. Это означает только одно: Чугунков располагал верной информацией, и на этапе передачи ее от геофизиков искажения случиться не могло. В то же время, я не сомневаюсь, что Чугунков сам передал все полученные от геофизиков данные лично в руки министру. Сделать это вместо себя он никому бы не доверил. Но что же тогда получается?

Получается, данные мог изменить только сам Чугунков. Или сам министр… Но это только в том случае, если он клинический идиот… Нет, министр здесь ни при чем. Тут только Чугунков и никто другой.

Мне стало окончательно плохо. Как же так? Дядя Костя, который учил меня спасать людей и приходить на помощь попавшим в беду, — предатель? Это не укладывалось в моей голове. Этого просто быть не могло. И в то же время факты упрямо твердили, что это есть! И нельзя от этого смущенно отворачиваться или прятать голову в песок, будто перепуганный страус.

Конечно, мои умозаключения — еще не доказательства, нужно что-то повесомее. Иначе мне просто никто не поверит. Чугунков всегда может сказать, что получил от геофизиков искаженные данные, и тогда уже никто ни в чем не разберется. Когда нет возможности доказать точно, люди лгут без особой для себя опасности.

Кому поверят министр, Менделеев, Григорий Абрамович — старые друзья Чугункова — ему, которого знают с детства, или мне и какому-то очкастому геофизику? Конечно — ему! А я лишь отрежу себе пути дальнейшего поиска этого агента, если подниму скандал и вылезу, не имея никаких доказательств.

Но и разрабатывать версию о Чугункове я тоже не могу, не заручившись поддержкой. Он — мой непосредственный начальник. При первом подозрении, что я ищу доказательства его причастности к сотрудничеству с Конкурентом, он просто отстранит меня от работы, безвылазно засадит в Тарасове, и я никогда не раскрою эту тайну.

Я просто не знала, что мне делать. Даже излюбленный мой прием — представить, как поступил бы в этом случае Григорий Абрамович, — не сработал. Я с ним уже говорила о том, что среди его близких друзей есть предатель. Не знаю, поверил ли он, но мне не ответил ничего. Для него эта проблема, наверное, была намного сложнее, чем для меня. Он промолчал и предоставил мне право решать самой.

Правда, тогда у меня не было не только прямых, но даже и косвенных доказательств. А теперь? Эта история с землетрясением, переместившимся с юга на север, красноречиво свидетельствует о причастности Чугункова к искажению данных геофизических исследований. Что сейчас сказал бы Григорий Абрамович, если бы знал об этом?

Стоп! Я же могу позвонить ему и спросить об этом прямо. Правда… По телефону такие вещи обсуждать опасно — линия наверняка прослушивается. И все же стоит попробовать. Мы с Григорием Абрамовичем всегда понимали друг друга с полуслова.

Придя на заставу и разыскав Евграфова, я потребовала у него телефон. Он привел меня в кабинет начальника заставы, уже третий день то находящегося в штабе округа, то облетающего пограничные катера, то ведущего какие-то сложные переговоры с японцами в Южно-Курильске и Немуро.

У нас на Шикотане дело близилось к рассвету, значит, в Москве ранняя ночь, разница во времени — восемь часов. Наверняка Григорий Абрамович сейчас в палате один и никто не помешает ему говорить со мной совершенно свободно. Если, конечно, не учитывать посторонних и очень внимательных «ушей».

Я чуть не отчаялась в своей затее, слушая ровный сигнал в телефонной трубке, свидетельствующий о том, что абонент отсутствует. Нехорошие мысли начали лезть в голову. Вдруг с Григорием Абрамовичем что-то случилось, пока мы тут на Шикотане…

Я успокаивала себя только тем, что двигался он пока еще очень плохо и для того, чтобы взять в руку телефонную трубку и поднести ее к уху, ему требовалось намного больше времени, чем здоровому человеку.

Наконец в трубке раздался легкий щелчок и знакомый глуховатый голос произнес слегка замедленно, но ровно и уверенно:

— Алло! Полковник Воротников слушает.

Его голос раздавался так четко и громко, словно он был в соседней комнате, а не на другом конце России.

— Григорий Абрамович! — воскликнула я. — Здравствуйте! Не разбудила?

«Запомни! — сказала я себе. — Никаких вопросов о здоровье и никаких просьб беречь себя! Разговаривай, как с абсолютно здоровым человеком. Здравствовать ты ему уже пожелала. Этим и должно все ограничиться».

— Нет, Оля, — сказал Грэг. — Я рад, что ты позвонила. У тебя все в порядке?

«Чувствует, — подумала я, — что у меня далеко не все в порядке…»

— Почти, Григорий Абрамович, есть небольшая проблемка. Мне очень хотелось бы услышать ваше мнение о ней.

— Какая? — спросил он.

— Все та же самая, — ответила я, внутренне злорадствуя по поводу тех, кто прослушивал наш разговор, но наверняка ничего не понимал. — Из-за которой мы с вами чуть не поссорились. Я, кажется, нашла ответ, но знаю, что вам он не понравится.

— Когда кажется — креститься нужно! — сказал Григорий Абрамович очень раздраженным голосом. — Я уже говорил тебе, что я в этом деле — не советчик. И больше даже не спрашивай меня об этом.

— Да я и не об этом, Григорий Абрамович, — поторопилась я вставить, испугавшись, что он сейчас отключится. — Я думала, вы подскажете мне, что делать? Кроме мыслей в голове, я ничем не располагаю. Мне нужно что-то реальное. А руки у меня связаны. Вы же знаете моего шефа. Если ему станет что-то известно… Он засунет меня в такую дыру, из которой я до пенсии не выберусь и уж точно ничего не смогу.

Я сделала паузу. Он молчал.

— Так что вы мне посоветуете, Григорий Абрамович? — спросила я еще раз.

— Если бы я был на твоем месте, я бы бросил все это, — сказал он наконец. — Но я здесь, хоть это и не самое лучшее место, которое я считаю для себя подходящим… Тебе нужно поговорить с Колей, он сейчас в Питере, звонил сегодня. Запиши его телефон…

Григорий Абрамович медленно продиктовал мне несколько цифр.

— С ним можно говорить более свободно, чем со мной, — сказал Грэг, тоже явно, как я поняла, дразня телефонистов, сидящих на подслушке. — У него аппаратура получше. Расскажи все ему. Он фигура — не меньше твоего начальника. Сумеешь его убедить, значит, получишь от него приказ. Не сумеешь — заранее предупреждаю — заткни уши… А меня извини! Я ничего не могу сказать…

— Спасибо, Григорий Абрамович! — с трудом удержалась я, чтобы не ляпнуть что-нибудь по поводу надежд на его быстрое выздоровление.

— Звони! — сказал он. — Я рад всегда тебя слышать, независимо ни от чего. Пока!

Он положил трубку, а я бросилась набирать диспетчера пограничной связи, чтобы тот соединил меня с Санкт-Петербургом.

Ожидая ответа диспетчера, я бросила взгляд в окно и увидела очень странную, обеспокоившую меня картину. Уже рассвело, но солнце еще не встало и над островом висели утренние сумерки, проясняющиеся с каждой минутой. Видно было не очень отчетливо, но я сразу же разглядела понурую фигуру Фимы Шаблина, бредущую к стоявшему рядом с заставой вездеходу под конвоем какого-то человека в форме, которого я разглядеть не сумела.

— Что за черт! — ни секунды не раздумывая, я бросилась к выходу.

По пути чуть не сшибла с ног капитана Евграфова, который шел мне навстречу с пачкой каких-то документов в руках.

— Оля! — только и успел он крикнуть, когда я оттолкнула его со своего пути. — Что с вами?

Объяснять было некогда. Я уже слышала, что мотор вездехода заработал и стал набирать обороты.

— Что у вас есть из транспорта? — бросилась я опять к Евграфову. — Быстрее! У нас ни секунды в запасе!

— Вертолет! — ответил он машинально. — А что, собственно…

— Быстро! — крикнула я, устремляясь к двери. — Летим!

— Куда?! — закричал он почти возмущенно, но тем не менее бросился за мной.

Пока он включал двигатель и разгонял винт, я сидела рядом с ним в кабине как на иголках. Единственное, что меня утешало, — солнце уже встало и видно становилось очень хорошо. С воздуха мы успеем засечь, в какую сторону повезли Шаблина. А уж догнать вездеход по воздуху — не проблема.

Евграфов поднял наконец машину в воздух, и мы сделали небольшой круг над окрестностями заставы.

— Вон они! — закричала я, показывая на вездеход, пробиравшийся между камней к бухте, в которой около берега стояли два катера.

— Да кто они, мать твою? — не выдержал Евграфов. — Это наряд сменяться едет. Сейчас катера на патрулирование пойдут.

Я растерялась.

— Фимку Шаблина на вездеходе увезли! — крикнула я. — Сереженька, найди их, они Фимку убьют! Его уже второй раз арестовывают.

— Кто это его арестовывает? — спросил Евграфов, разворачиваясь в сторону горы Лысой. — Ты видела, кто его увез?

— Пограничник какой-то! — сказала я. — Или кто-то в форме пограничника.

— Понял! — буркнул Евграфов и нахмурился.

Вертолет быстро шел по направлению к горе. Как ни вглядывалась я в нагромождение скал под нами, заметить ничего не могла. Никаких следов машины не было. Я расстроилась.

— Куда ты летишь? — с досадой крикнула я. — Мы так совсем их потеряем!

— Не потеряем! — мрачно ответил Евграфов. — На острове есть только одно место, где можно спрятаться, — лес на склонах Лысой горы. Все остальное просматривается как на ладони!

— Кому из ваших мог понадобиться Шаблин? — спросила я капитана.

— Из наших — никому! — ответил он. — Это точно. Ефим утром меня донимал, просил пустить к тому старику, что моряки подобрали. Да что там просил — требовал. Ты, наверное, знаешь, как он это умеет делать!

— Знаю! — вставила я.

— Я сначала отказывал, потом сдался, — продолжал Евграфов. — Сам отвел его к начальнику внутреннего караула, приказал пропускать везде, ну, почти везде, так скажем. Но даже если бы он запоролся на стратегический объект, его не арестовали бы, просто прогнали бы, и все! Да он и не смог бы туда проникнуть…

— Какой еще стратегический объект? — спросила я.

— А откуда я знаю — какой? — ухмыльнулся капитан. — Мне об этом и знать не положено. — Он вдруг звонко хлопнул себя левой рукой по лбу и воскликнул: — Ну и заморочила ты мне мозги со своим Шаблиным! Я же нес документы, которые тебе из Москвы по факсу передали! Сейчас, подожди, они где-то у меня в кармане должны быть…

И он начал расстегивать нагрудный карман пятнистого комбинезона. Но тут я схватила его за руку, державшую штурвал, и заорала:

— Вон они! Смотри! Вон! У того обрыва горы, в соснах! Видишь вездеход?

Евграфов стряхнул мою руку со своей, потому что вертолет дернулся и сделал вираж, потом выровнял машину, поднял кверху дверь кабины и, перегнувшись из кресла пилота вниз, стал вглядываться в сосны с обломанными вершинами, торчащие на склоне горы.

— Да вон же! Там! Вон они! — не унималась я, потому что не теряла из вида вездеход, просто впившись в него глазами.

— Вижу! У границы камней! — крикнул наконец Евграфов. — Садимся!

Вертолет заложил крутой вираж и понесся навстречу горе. У самых сосен «вертушка» резко замедлила движение и стала опускаться рядом с вездеходом. Евграфов сел прямо позади машины, на которой везли Шаблина, на единственный ровный участок, на который можно было приземлиться.

Я выскочила из вертолета, едва он коснулся земли. Несколько секунд спустя за мной выскочил и капитан Евграфов. Я уже успела добежать до машины и резко распахнула дверцу вездехода.

— Что? — крикнул, подбегая ко мне, Евграфов. — Пусто? Я так и знал!

У меня было опустились руки, но капитан схватил меня и поволок за собой по склону горы. Я спотыкалась на камнях, перепрыгивая с одного обломка на другой, но не отставала.

— Скорее! Скорее! — подгонял меня на бегу Евграфов. — Не успеем!

— Куда не успеем? — еле сумела выговорить я, задыхаясь от быстрого бега.

— Прилив начинается! — бросил Евграфов, полагая, что все объяснил, хотя я совершенно не поняла, при чем здесь прилив.

Наконец мы выскочили на ровную площадку, на которой не было ни одной сосны, да и вообще ни одного дерева. Я сообразила, что это — вершина горы Лысой, та самая ее «лысина», из-за которой она и получила свое красноречивое название.

Гора, оказывается, одним своим склоном выходила прямо на берег океана, и на уступах, которыми она спускалась к воде, я увидела огромное количество каких-то птиц. Они с резкими, пронзительными криками носились над небольшим ущельем, огораживающим такую же небольшую бухту внизу. Резко пахло птичьим навозом, в глазах рябило от мельтешащих в воздухе птиц. Их тут были, наверное, тысячи!

— Птичье ущелье! — пояснил мне Евграфов. — В ту бухту, внизу, можно только с воды попасть или сверху — отсюда. Больше им некуда было его тащить. Это самое укромное место на острове, люди сюда редко ходят, чайки не любят посетителей. А сейчас — и ходить некому… Нам надо успеть спуститься до прилива. Если его просто избили и бросили здесь, он утонет, берег бухты затопляется каждым приливом…

— Фима! — крикнула я.

Тучи чаек взвились вверх с ближайших к нам утесов. Раздался такой крик встревоженных появлением чужаков птиц, что у меня барабанные перепонки чуть не лопнули, а в голове зазвенело от их визгливых криков.

— Тише, дура! Что ты орешь? — набросился на меня Евграфов.

— Спускаемся, Сергей! — крикнула я, стараясь перекричать птичий ор, стоявший над ущельем. — Скорее! Мы должны ему помочь!

— Поклюют нам спины, — сказал Евграфов и неожиданно спросил: — Кто он тебе? Муж?

— Кто? Фимка? — не удержалась я от улыбки. — Просто — хороший человек. Друг.

— Ясно! — повеселел вдруг Сергей и, оглядев скалистые уступы, на которые уже усаживались поднятые нами чайки, приказал: — Пойдешь за мной. Я тут не раз бывал, спуск хорошо знаю. Точно по моему пути пойдешь. Тут очень просто принять за надежный выступ скалы кучу птичьего, извини, дерьма. А падать отсюда… — он осторожно заглянул за край скалы, на которой мы с ним сидели, — не советую.

Я даже и заглядывать не стала, высоко там или нет. Вообще-то я высоты не боюсь, но иногда меня тянет сделать шаг в пустоту и устремиться навстречу огромному пространству, которое расстилается передо мной. Я очень хорошо запомнила это ощущение, когда мы в горах Гиндукуша уходили по узкому карнизу от преследовавших нас талибов. Вновь испытывать это ощущение, а вместе с ним и судьбу, я не очень-то хотела. Я знала, что это — совершенно бессознательное желание, которому очень трудно противостоять, а потому — лучше уж и не пробовать.

Мы начали спуск. Самое большое мое впечатление от этого — непереносимая вонь, которая становилась все сильнее и сильнее, пока мы спускались к воде. Нам предстояло преодолеть вниз почти по вертикали пару сотен метров, не меньше. Птичий базар был наиболее густо населен где-то на середине спуска.

Чайки неистово орали и кружились над нами отрядами по десять-пятнадцать штук. Я натянула на голову комбинезон, ежилась от колотых ударов крепких клювов чаек в толстый брезент моей штормовки и кое-как отмахивалась от нападавших птиц руками.

— Глаза береги! — крикнул мне Евграфов, улучив момент, когда птицы ослабили свои атаки. — На остальное — не обращай внимания.

К счастью, чем ближе становилась вода, тем меньшее раздражение мы вызывали у чаек. На самых нижних уступах чайки вовсе не делали своих гнезд, а только бродили по берегу или ныряли с разлету в волны за рыбой.

Фимку я увидела, когда мы спустились к самой воде, начавшей уже прибывать с ужасающей скоростью. Прямо на глазах вода ползла по моим ногам все выше и выше от щиколотки к коленям…

— Фимка! — крикнула я, устремляясь к лежащему уже в воде Шаблину. — Как ты?

Он посмотрел на меня совершенно бессмысленным взглядом. На лице были кровоподтеки, под глазом красовался огромный синяк.

— В порядке… — с трудом пробормотал он и выплюнул себе на ладонь сломанный зуб. — Скоты!

— Быстрей! — закричал мне Евграфов. — Мы должны подняться метров на десять, пока вода не прибыла. Сейчас начнутся приливные волны и тут будет мясорубка, нас разобьет о скалы.

Уже по пояс в воде мы вдвоем подхватили Шаблина под руки и затащили на первый из уступов.

— Давай выше! — приказал Евграфов. — Этот тоже под воду уйдет.

— Подожди, я поднимусь повыше, а ты подашь мне его, — сказала я и полезла на следующий уступ.

Мне не было видно, что там, сверху. Следующая площадка, уже не затопляемая приливом, что хорошо было видно по цвету скал, была пошире и снизу невозможно было разглядеть, что на ней творится. Я схватилась за край скалы, чтобы подтянуться наверх, и вдруг почувствовала, как что-то тяжелое прищемило мне пальцы.

Вскрикнув, я сумела выдернуть левую руку, но дикая боль в пальцах правой заставила меня застонать и сжаться в нервный комок.

— Сергей! — сдавленно крикнула я. — Помоги!

Словно в ответ сверху раздался ядовитый смех, и крепкая мужская рука, появившись из-за края уступа, схватила меня за руку и потащила наверх.

— Сережа! — завопила я. — Се-ре-жа!

В ответ на мой крик сверху раздалась автоматная очередь, гулким эхом простучавшая по скалам ущелья. Тысячи птиц поднялись вверх одновременно. Человек, тащивший меня вверх, выдернул меня до половины на уступ скалы и заглянул в лицо.

Острый нос и впалые щеки сразу заставили вспомнить, при каких обстоятельствах я видела это лицо.

— Краевский! — вскрикнула я. — Ты же убил их, сволочь!

Он смотрел на меня высокомерно, словно на козявку, ползающую у него под ногами. Что-то сказал, но я ничего не услышала за истошными криками чаек, беснующихся над ущельем. Я только вспомнила его неприятный скрипучий и какой-то мрачный голос, но и без того уже знала, что ничего хорошего от него не услышу.

Краевский медленно поднимал пистолет, и я поняла, что сейчас он выстрелит и надеяться мне абсолютно не на что. Сказать я ничего не могу, мне и своего-то голоса не слышно за птичьими криками, а уж он-то моих слов точно не расслышит.

Если бы не птицы! Я могла бы заговорить с ним и каким-то образом отвлечь его от мысли стрелять немедленно. Я выиграла бы время, а потом, возможно, сумела бы как-то обмануть его. Но, лишенная голоса, я была абсолютно беспомощна перед его пистолетом. Если бы не эти крикливые птицы!

Лишь спустя несколько минут я поняла, что если бы не эти птицы, меня било бы сейчас о скалы с простреленной головой. Вернее, даже не меня, а уже мой труп.

За секунду до выстрела огромный белый ком разъяренных чаек врезался в спину Краевского и сбил его с обрыва. Я видела, как расширились его глаза от испуга и удивления, как исказилось злобной гримасой тонкое худое лицо. Он отпустил мою руку, и я тяжело упала обратно на нижний уступ. Краевский пролетел над моей головой и, очевидно, упал в воду, но всплеска за криками чаек я не слышала.

Посмотрела вниз, на бесившиеся уже подо мной волны, и никого среди них не увидела, но меня вдруг затрясло. Я стояла на своем уступе, не в силах подняться наверх, и дрожала всем телом, едва сдерживая рыдания.

Да, я испугалась. Испугалась, что вот так неожиданно и глупо оборвется и моя жизнь и я так и не успею доделать все то, что я в жизни не доделала… А что, собственно, останется после меня незавершенного? Мое дело? Нераскрытый агент в руководстве МЧС? И все?

Я вдруг разозлилась. Нет, черт возьми! Останется незавершенным нечто большее! Жизнь моя останется незавершенной! Моя женская судьба, которая постоянно складывается как-то наперекосяк. Я, в конце концов, хочу почувствовать, что я нужна кому-то очень сильно, так, что этот человек просто не может жить без меня спокойно, а всюду ищет меня и хочет постоянно быть рядом. И не кто-то, а мужчина, на которого я буду надеяться в любой ситуации и в любую секунду. Мой мужчина, который только меня будет называть своей женщиной.

Дрожь, бившая меня, прошла сама собой, зато слезы также сами собой потекли из глаз, смешиваясь на щеках с солеными брызгами океанской воды. Волны бились о скалу уже у самых моих ног.

Если я промедлю еще минуту, меня просто сбросит с уступа и начнет швырять о скалы, если я не отважусь выбираться вплавь на середину бухты.

А как мне выбираться вплавь, если плыть придется против прилива, а плаваю я примерно так же, как кусок пористой губки — какое-то время она неплохо держится на воде, а потом плавно идет ко дну. Не умею я, честно говоря, плавать. Совсем не умею…

Я уже начала карабкаться вновь на возвышающийся надо мной уступ скалы, как вдруг кто-то схватил меня за ногу, и я чудом удержалась на своей скале. Я завизжала и с ужасом посмотрела вниз. На меня с надеждой смотрела разбитая физиономия Шаблина с огромным синяком под глазом.

— Фимка! — заорала я. — Ты жив, скотина!

Не знаю, откуда взялись у меня силы, чтобы ухитриться не только самой не свалиться с узкого скального выступа, но и помочь вскарабкаться на него Фимке. Он дышал, как насмерть загнанная лошадь, и постанывал, хватаясь за висевшую плетью левую руку.

— Ты ранен? — крикнула я, но он только мотнул головой вверх — лезем, мол, а то сейчас опять в воде окажемся, теперь уже вдвоем.

Я и сама понимала, что медлить нельзя. С дрожью в руках я опять зацепилась за верхнюю площадку, с ужасом ожидая, что кто-то наступит мне на пальцы, хотя и понимала, что этого не может быть.

— Оля! — донесся вдруг знакомый голос Сергея. — Слава богу!

Его руки подхватили меня и вытащили на площадку. Сергей был весь мокрый, с него все еще текла вода, и я поняла, что он только что поднялся наверх по скалам тоже оттуда, из заполняющейся приливом бухты.

Вдвоем мы с трудом вытащили наверх неожиданно потяжелевшего Шаблина. Я поняла, что одной мне это оказалось бы не под силу. Рассказав Сергею, что произошло, я увидела, что он стал тревожно озираться по сторонам, всматриваясь в верхние уступы скал.

Я спросила, чем он обеспокоен. Он объяснил, что человека, который стрелял из автомата в них с Ефимом, он увидел за мгновение до выстрела, и это не был Краевский. Лица Сергей толком не рассмотрел, но ему показалось, что это японец. И уж вовсе он не был худым, заявил Сергей. Просто их было двое. И если один из них, Краевский, которого чайки столкнули в воду, внизу, то второй явно остался наверху. И чего ждать от него — неизвестно.

— Все равно! — сказала я, — мы должны идти вверх. Что нам еще остается?

Пока мы с Сергеем обсуждали положение, Фимка лежал на скале в двух шагах от нас и стонал.

— Ты можешь идти, Фима? — спросила я, повернув к нему голову.

— Не знаю, — ответил он еле слышно.

Почему-то я не поверила ему. Рука у него была прострелена, конечно, но не очень опасно, как я думаю. Руку я уже осмотрела ему и перетянула — высоко, у cамого плеча. Пуля пробила мягкие ткани предплечья, в верхней части бицепса. Ну или того, что у Фимки носит название бицепса, поскольку находится именно на этом месте. Впрочем, что это я над ним иронизирую? Атлетом он никогда не был, ну и что? В любом случае ему по-настоящему больно!

Однако поразмыслив несколько секунд, я пришла к другому мнению. Если мы сейчас начнем страдать от боли и охать от наших синяков и ушибов, мы никогда не выберемся из этой передряги. У меня тоже, в конце концов, болят пальцы, отдавленные ботинком Краевского, особенно на правой руке. И что? Сидеть и дуть на каждый пальчик, как в детстве? Детство-то давно кончилось, девочка! Ты давно играешь во взрослые игры, причем мужские.

Я уже хотела резко сказать Фимке: «Хватит ныть, размазня! Если хочешь выбраться отсюда — лезь наверх и не стони!» — но вдруг подумала — а чего я добьюсь своей резкостью? Того, что Фимка почувствует свою ущербность по сравнению со мной? Что я вновь окажусь сильной женщиной, а он — слабым мужчиной? Это увеличит его силы и поможет быстрее добраться до верха? Вряд ли! Лучше сделать по-другому…

Фимка сам артист и любит спектакли. Только играть нужно так, чтоб в той пьесе, которую ты играешь, не было заметно грима и бутафории. Ну, это — не самая сложная для меня часть программы.

Я подползла к нему и, с тревогой заглянув в глаза, спросила обеспокоенно:

— Как ты, Фима? Идти сможешь?

— Не знаю… — сказал он на этот раз очень тихо, почти прошептал.

Мы словно переигрывали с ним начало сцены, которое было забраковано режиссером.

— Держись, Фима, мы скоро выберемся отсюда! — сказала я, стараясь, чтобы в моем голосе прозвучала твердая уверенность.

В ответ Фимка снова простонал. Я погладила его по мокрым волосам и горестно вздохнула, чтобы он услышал, как жалко мне его.

Я часто просто поражаюсь, насколько некоторым мужчинам бывает необходима жалость женщины. Вот он лежит стонущий и беспомощный, но стоит мне его пожалеть, как в нем откуда ни возьмись появятся силы и уверенность в себе. Он встанет, прекратит стонать и будет упорно ползти вверх, пока не выберется из этого ущелья. Я, конечно, понимаю весь психологический механизм, работающий в этом процессе, — превращении женской жалости в мужскую силу. Мужчина воспринимает женщину как мать, в жалости ее видит проявление любви, чувствует, что он не одинок, раз его любят, и это рождает в нем энергию сопротивления жизненным трудностям, которая совсем было иссякла в нем. Но при всем моем понимании, не устаю каждый раз поражаться тому, как эффективно это действует, несмотря на откровенность и банальность. Меня утешает лишь то, что действует это не на всех мужчин, некоторые как-то умеют обходиться и без женской жалости. Но встречаются такие редко.

— Больно, Фимочка? — спросила я.

Он, сморщившись, кивнул головой. Я еще раз, погорестней, вздохнула:

— Потерпи, Фимочка, сейчас мы выберемся отсюда, доедем до заставы и там тебе быстро заклеют твою…

Честное слово, чуть не сказала — «царапину». Потому что, когда наигрываешь какое-то чувство, надо постоянно следить за собой и не отвлекаться. Чувство — это не текст, машинально его не изобразишь, нужен постоянный контроль со стороны сознания.

— …рану, — закончила я фразу, обращенную к Фимке. Но, честное слово, уже готова была просто убить его на месте.

Потому что увидела, что Евграфов снял с себя рубаху, разодрал ее на несколько полос и перетягивает себе правое бедро, чуть выше колена. Увидев мой взгляд, он смущенно улыбнулся и пробормотал:

— Зацепило вот… Так, ничего серьезного.

«Ничего серьезного! — повторила я, глядя, как его белая рубашка пропитывается кровью. — Его же минут пятнадцать, как ранили! Сколько он крови потерял!»

— Ну-ка, дай сюда! — сказала я ему категорически и, отобрав ленты материи, очень туго перетянула ногу. При этом я ворчала и слегка его поругивала: — Тоже мне — герой! Ты еще свались! Я вас обоих, что ли, на себе тащить буду?

Старая истина психологов-практиков — сколько людей, столько и лекарств! Одного нужно пожалеть, другого — пристыдить, третьего — поцеловать… Но третьего, к сожалению, здесь не было…

Наверх мы поднимались гораздо дольше, чем спускались. Оба мои раненые мужчины карабкались молча, без стонов и разговоров. Евграфов отчаянно хромал, но поднимался быстрее Фимки, который к концу совершенно выбился из сил, и мне пришлось ему помогать.

По склону горы спускаться оказалось гораздо легче и быстрее. Автоматчика-японца мы так и не встретили, несмотря на то, что Сергей очень внимательно смотрел по сторонам, просто шею, наверное, себе вывернул. Никого абсолютно! Голые безлюдные скалы.

Вездеход стоял на том же месте, где мы его видели, за ним свесил свои стрекозиные винты вертолет, в целости и сохранности, хотя я очень боялась, что мы найдем его непригодным к полету. Если вообще — найдем. Но после нас, как видно, никто здесь побывать не успел.

— Лететь сможешь? — спросила я Сергея.

Тот молча кивнул, хотя я слышала, как скрипел он зубами, делая очередной шаг.

Фимка совсем расклеился и впал в какое-то забытье, едва только залез с моей помощью в вертолет. Я так и не успела выяснить — кто его привез в это ущелье, почему оставил в бухте и что вообще от него хотели?

Евграфов поднял вертолет в воздух, мы сделали разворот над горой, как вдруг Сергей закричал, указывая мне вниз, на склон горы, совсем недалеко от того места, где стоял наш вертолет:

— Вон где его машина стояла! Видишь?

Я выглянула вниз, крепко вцепившись в поручни возле двери. На участке глинистой почвы четко выделялись следы вездехода. Свежие следы, они еще не успели заполниться водой в отличие от тех, которые простоят хотя бы пару часов. След был, но самого вездехода нигде не было. Да и след терялся на камнях, на которые вырулил вездеход. Вырулил — и пропал.

— На нем японец и уехал! — убежденно сказал Сергей. — Тот, что ранил нас с Фимой.

— Самое интересное — куда уехал? — хмыкнула я. — Не в Японию же!

— Будем искать? — спросил Сергей. — Как ты думаешь, Оля?

Я посмотрела на Фимку и покачала головой:

— Давай-ка лучше на заставу! Ему врач нужен.

«Да и тебе тоже! — прибавила про себя. — Кстати, кажется, ты обещал мне какие-то документы!»

— Давай свои бумажки, что мне по факсу передали, — напомнила Сергею.

Он молча порылся в карманах комбинезона и достал из нагрудного насквозь промокшие и слипшиеся, расползающиеся в руках листы бумаги.

Я посмотрела на него с возмущением. Как мне читать?

— Факс ты принимал? — спросила его.

Он молча кивнул головой.

— Тогда вспоминай, что там было.

Сергей некоторое время помолчал, потом вздохнул:

— Всего точно не помню — японец из головы не выходит. Самое главное всегда вначале пишется — так вот, там было сообщение о том, что японский консул в Москве вручил нашему министру иностранных дел ноту протеста…

— Постой! — прервала я его. — А я-то тут при чем?

— Вот и я подумал — ты-то тут при чем? Тем не менее тебе лично сообщают не только об этом факте, но и содержание самой ноты тоже. Японское правительство заявляет нашему правительству решительный протест против проведения в глубоководной части Курило-Камчатского желоба любых работ, связанных с использованием ядерных зарядов, с какими бы целями — научными, практическими, производственными, военными или пропагандистскими — такие работы ни производились. Японское правительство обращает внимание российского правительства на катастрофические последствия таких взрывов, выражающиеся в возникновении на поверхности океана такого явления, как цунами. Российскому правительству известно, во что обошлись уже эти опыты и сколько затрат потребуют еще восстановительные работы на острове Шикотан. Японская сторона возмущена действиями российской стороны, результаты которых привели к человеческим жертвам. Сейчас японская сторона принимает все возможные меры по розыску унесенных в океан рыбаков. Из восьми пропавших подобрано пока только двое. Японская сторона выражает надежду, что российские спасатели и другие силовые структуры примут все возможные меры к тому, чтобы люди, пропавшие в океане, японцы по национальности, были найдены…

— Что, так и написано — «спасатели и другие силовые структуры»? — засомневалась я.

— Ну, не знаю! — пожал он плечами. — Может, я и ошибся. Но мне помнится именно так.

— А ты сам, — спросила я, — что-нибудь слышал о том, что в районе глубоководного желоба ведутся какие-нибудь взрывы, ядерные?

— Слышать-то я не слышал, — сказал он задумчиво, — но так называемый стратегический объект на Шикотане все же есть…

— А причем здесь этот ваш стратегический объект? — спросила я.

— Откуда мне знать — причем? — пожал плечами Сергей.

Я посмотрела на него внимательно и заявила:

— Ты знаешь, что там, на этом объекте!

Он молчал.

«Как же заставить его сказать мне это?» — ломала я голову.

— Если ты мне сейчас этого не скажешь — я сама туда проникну и все равно все узнаю сама!

— Хорошо! — сказал он с досадой. — Судя по факсам, которые ты получаешь, тебе можно знать, наверное, и это. На Шикотане находятся три подземные шахты. В них — ракеты с ядерными боеголовками…

«Этого мне только не хватало! — с досадой подумала я. — Теперь — ядерные боеголовки… Что за напасти на мою голову?»

Глава шестая

Признаюсь, информация о пусковых установках на Шикотане выбила меня из колеи. А тут еще японцы со своим протестом. Есть от чего голове кругом пойти. Я чувствовала, что просто перестаю понимать, что происходит. И за что мне хвататься в первую очередь — за Чугункова, чтобы проверить мои подозрения насчет него, за пропавших ли в море айнов или за совершенно дикую, на мой взгляд, идею о возможности вызвать землетрясение взрывом ядерного заряда, на чем настаивают японцы?! Или за историю с Фимкой, чуть не окончившуюся трагически для всех нас?

В конце концов я решила схватиться все же за телефонную трубку и дозвониться в Питер к Менделееву. Как бы то ни было, кто-то должен определить приоритетное направление моей работы. Не могу же я сделать это сама, не имея информации, до которой меня просто не допускают. А пока я сама буду состыковывать концы с концами, пройдет столько времени, что просто станет уже поздно что-либо предпринимать. Поезд, как говорится, уйдет.

Выгрузив Фимку из вертолета и отправив его вместе с Евграфовым к врачам заставы, я отправилась в кабинет начальника заставы и насела на диспетчера связи. Не сразу, но все же мне удалось заставить его соединиться с питерским штабом спасательных работ, и я просто потребовала немедленной связи с Менделеевым, ссылаясь и на Чугункова, и на самого министра, и даже придумав приказ самого Менделеева, предписывающий мне якобы немедленно с ним связываться, если того требует обстановка.

Не знаю, где, но все же его разыскали. Голос, ответивший мне в трубке, был спокойным, но я чувствовала напряжение, легко угадывающееся за раскатами гулкого менделеевского баса.

— Это опять ты, Николаева? — пророкотал он. — Если бы я не поплавал с тобой вместе по Каспийскому морю, тебе даром не прошли бы такие фортеля!

— Фортели, Николай Яковлевич, — поправила я его совершенно машинально.

— Ты что, разыскала меня, чтобы русскому языку учить? — голос его почти не изменился, но я почувствовала его раздражение.

— И слово это вовсе не русское! — вдруг неожиданно для самой себя выпалила я.

— Ну, знаешь! — буркнул он и пропал.

Его голос сменился короткими сигналами отбоя.

— Дура! — воскликнула я вслух. — Вот дура!

«Ну черт меня за язык дернул, — чуть не плакала я от досады на саму себя. — Сиди теперь вот, ломай голову, пока совсем не сломаешь… Но и он тоже хорош! Хоть бы представил, каких трудов мне стоило его разыскать! Хоть бы подумал, что просто ради легкого трепа я этого делать не стану! Тоже мне — психолог! И я фрукт — не могла за собой проследить, в руки себя взять! Тут проблем — вагон и еще вагон, а я какой-то филологический флирт с генерал-майором МЧС затеваю. Кто я после этого? Психолог? Обычная среднестатистическая дура!»

Мое самобичевание прервал крик дежурного радиста из комнаты связи, расположенной рядом с кабинетом начальника заставы:

— Капитана Николаеву к аппарату ЗАС!

Секунды через три я уже стояла в комнате связи перед радистом.

— Вас вызывает Ленинградское погрануправление по закрытому кодированному каналу.

Произнес он это с таким трепетом, что мне стало ясно: разговор по этому самому каналу — для него событие вообще невероятное. Наверное, о каждом подобном разговоре годами рассказывают друг другу радисты, как о том, чего вообще-то быть не может, однако вот — случилось.

Радист передал мне телефон, и я услышала голос, который не узнала:

— Николаева? Извини, что так с тобой поговорил. Но есть у меня подозрение, что все мои обычные разговоры кто-то прослушивает.

Голос был каким-то металлическим, неживым и вовсе не басового тембра, а какой-то низкий баритон.

Позже радист объяснил мне, что сигнал телефона разлагается на отдельные, очень короткие отрезки, каждый из них получает кодированный номер, причем для кода выбирается произвольный набор цифр, который передается отдельным независимым каналом. Затем отрезки перемешиваются произвольным образом, накладываются на телевизионный сигнал первой попавшейся в это время в эфире станции в виде помех, отправляется на спутник связи и попадает уже к нам, на Шикотан. Передачу можно принимать на обычный телевизор, а разговор будет виден на экране в виде характерного «снега» — помех очень распространенного типа, на который никто не обращает внимания. Однако специальной аппаратурой сама передача стирается фильтрами, поскольку она-то и выполняет в данном случае роль помех, а «снег» попадает в дешифратор, который одновременно по другому каналу, даже через другой спутник получает постоянно меняющийся ключ, или набор цифр. В дешифраторе происходит обратный процесс — определяется номер каждого элементарного участка радиосигнала, они выстраиваются в нужном порядке, в соответствии со своими номерами, и акустический сигнал восстанавливается. Естественно, при этом теряются все обертоны, и голоса получают какой-то металлический оттенок, как у роботов.

— Николай Яковлевич? — воскликнула я. — Извините меня…

— Николаева? Ты отлично мне подыграла, я даже не ожидал, — ответил голос, и я уже не сомневалась, что я опять говорю с Менделеевым. — Давай, что там у тебя, только постарайся покороче, времени очень мало.

— Я хочу напомнить вам тот разговор в самолете, когда мы с Чугунковым везли вас из Кувейта. Помните, о чем мы говорили?

— Помню, — сказал он уверенно. Я не сомневалась, что помнит.

— У меня появились основания подозревать третьего участника того разговора, — сказала я, не доверяя все же кодированному каналу и предпочитая не называть вещи и людей своими именами.

— Ты хочешь проверить Чугункова? — спросил Менделеев, который, очевидно, не сомневался в надежности кода. — Так-так, понимаю твои проблемы. Но это не самое сейчас главное. Хотя, конечно… Нет, все же в первую очередь займись японскими обвинениями в наш адрес. Это главное. Если ты не успеешь найти доказательств, что японцы либо подтасовывают факты, либо введены в заблуждение, либо просто врут, нас обвинят во всех смертных грехах сразу и одновременно. Со временем, мы, возможно, отмоемся, но от идеи увидеть министра на месте нынешнего президента придется отказаться. Так что работай в первую очередь над этим. Если тебе удастся найти такие доказательства — считай полдела в шляпе. Мы сделаем ответный ход, используем телевидение, прессу и покажем всем истинное лицо наших противников. Вот хорошо бы еще выяснить поподробнее, кто они такие. А то воюем с тенью какой-то.

— А как же с Чугунковым? — спросила я, когда он замолчал. — Если он узнает, что я под него копаю, собираю о нем информацию…

— Если узнает, — перебил меня Менделеев, — скажешь — по моему приказу. Я подтвержу… А теперь все, извини, мне пора…

Его голос пропал, и в наушниках воцарилась мертвая тишина.

Я вздохнула с облегчением. Ну наконец-то я хоть приблизительно представляю ситуацию в целом. Японцы, значит? Хорошо, пусть будут японцы.

Немного подумав, я поняла, что единственный пока доступный мне путь поиска доказательств — разобраться с унесенными в океан охотниками-айнами. И прежде всего — поговорить с тем стариком, которого мы с Евграфовым привезли со «Стремительного».

Старика держали в одном из кубриков, где жили пограничники. Почти все они были сейчас пусты, так как поиски пропавших продолжались и все пограничные катера были в океане.

Я без труда разыскала жилые помещения личного состава и увидела у дверей одного из кубриков пограничника с автоматом.

— Сюда нельзя! — преградил он мне путь.

— А в чем, собственно, дело? — спросила я. — Почему нельзя?

— Здесь задержанный сидит! — пояснил он.

— Во-первых, не задержанный, а спасенный, — сказала я, беря его за пуговицу гимнастерки. — Во-вторых, вы его не сторожите, а охраняете. В-третьих, вы забыли приказ заместителя начальника заставы капитана Евграфова, который разрешил мне доступ во все помещения на заставе, включая кабинет начальника заставы и комнату спецсвязи. И в-четвертых, вы не по форме одеты.

Он посмотрел на меня удивленно и недоверчиво. Я протянула ему на ладони только что открученную от гимнастерки пуговицу. Солдат уставился на пуговицу, словно впервые ее видел. Я взяла его руку, вложила в нее пуговицу и вошла в комнату, больше не обращая на него внимания.

Первое, что я увидела, был тревожный взгляд старика в синем узорчатом халате, устремленный на меня. Он был явно напуган. Перед ним, спиной ко мне, сидел офицер в форме пограничника и что-то вполголоса ему говорил. Я не слышала, что именно он говорит, слова сливались в неразборчивое бормотание, но я уверена была, что говорит он не по-русски. От двери я увидела в двух просветах на погонах пограничника по одной звездочке. «Майор!» — шевельнулось во мне какое-то воспоминание, но какое — я так и не сообразила.

Майор услышал легкий скрип половиц под моими ботинками и резко обернулся. Его узкие глаза смотрели зло и настороженно.

— Немедленно покиньте помещение! — прокаркал он резким, неприятным голосом, хотя я только что слышала мягкие вкрадчивые интонации в его словах, обращенных к старику. — Вы мешаете мне вести допрос важного свидетеля!

Я молча подошла ближе к нему. Его узкие глаза подтолкнули меня к странной мысли — уж не тот ли это «японец», который стрелял в бухте в Евграфова и Фимку?

— Кто вы? — спросила я резко и требовательно, я знала, что именно такой тон необходим, когда тебе нужно что-то, на что у тебя нет никаких полномочий.

— По какому праву вы задаете мне этот вопрос? — возмутился майор очень искренне, так, что я чуть было ему не поверила. — Что вы себе позволяете, капитан? Это не лагерь спасателей, а пограничная застава. Я доложу о вашем самоуправстве вашему начальству. Ваша фамилия?

— Капитан МЧС Николаева! — ответила я с некоторой угрозой в голосе. — Можете докладывать хоть министру МЧС — я выполняю приказ своего командира!

Узкоглазый растерялся. Я ясно видела это по его забегавшим по сторонам глазам, по тому, как дрогнули его напряженно сжатые в кулаки руки.

Я не могла понять — что на него так подействовало? Неужели легкая угроза, прозвучавшая в моей последней фразе? Но это противоречило здравому смыслу! А что же еще? Только моя фамилия!

Или я становлюсь на Шикотане слишком известной личностью, хотя я не видела к тому никаких оснований, или… Или этот узкоглазый знает мою фамилию уже давно!

Он смотрел на меня теперь уже с открытой ненавистью. Но мне нужно было выяснить подробности о том, как были унесены в океан охотники на котика. Я отстранила рукой вскочившего мне навстречу майора и сама села напротив старика.

Он смотрел на меня недоверчиво и как-то очень неспокойно.

— Вы говорите по-русски? — спросила я его.

Майор тут же оказался рядом и заявил:

— Я буду переводить, он очень плохо понимает русский язык, разговаривает только по-своему, по-японски.

Я даже головы не повернула в сторону майора.

— Переводить будете пенсию по инвалидности на свой счет в банке, если сейчас не заткнетесь, — пообещала я ему многозначительно. — Вы понимаете, что я говорю? — вновь спросила я старика.

Он кивнул головой, что вышло у него как-то очень сдержанно и с большим достоинством. Вообще старик совсем не походил на японца, он напоминал мне гораздо больше Омара Шарифа из какого-то известного фильма. Лишь слегка зауженный разрез глаз намекал на его принадлежность к японской нации.

— Вас вместе с другими охотниками унесло во время цунами в океан? — спросила я.

Он выслушал меня очень внимательно, слегка наклоняя голову направо, и я не сомневалась, что он ответит утвердительно. Я задала этот вопрос чисто формально, лишь для того, чтобы постепенно войти с ним в контакт, но старик совершенно неожиданно для меня медленно покачал головой из стороны в сторону.

Я даже растерялась. Как? Неужели военные моряки ошиблись и старик совсем не имеет отношения к тем, пропавшим во время цунами охотникам? Тогда — кто же он?

Нет, видно придется начинать с самого начала. Скорее всего происходит самая обычная вещь — мы с ним не понимаем друг друга, так как вкладываем в одинаковые слова различный смысл. Или смысловые акценты расставляем по-разному. В результате один и тот же вопрос может получать противоположные ответы.

— Я же говорил, что он не понимает по-русски! — воскликнул узкоглазый майор-пограничник и что-то залопотал на совершенно незнакомом мне языке, и впрямь очень похожем на японский.

В его интонациях я не услышала ничего угрожающего, но старик еще больше насторожился и как-то весь подобрался, поглядев на меня почти враждебно.

«Что это он ему говорит? — подумала я. — Так у меня ничего не получится, это ясно!»

— Вы не поняли, что я вам обещала, майор? — очень резким тоном сказала я и не менее резко вскочила.

Я прекрасно знала, что не произвожу впечатления женщины сильной физически, хорошо владеющей различными приемами всевозможных систем самозащиты и боевых искусств. Знала я и другое — чем сильнее проявляет свою агрессивность человек, внешне совершенно не опасный, тем более устрашающее впечатление он производит. Нужно только ни секунды не сомневаться, что тебе удастся достичь того, чего ты хочешь, и все получится. Мне же сейчас хотелось единственной вещи — выставить этого узкоглазого майора из комнаты, чтобы поговорить со стариком без его дезориентирующих переводческих услуг.

Однако я все же не предполагала, что достигну столь впечатляющего результата. Майор бросился к двери, свалив по пути тумбочку и даже не замедлив свое движение, когда споткнулся о нее и едва не угодил головой в косяк. Он меня, признаться, озадачил. Я на такой эффект не рассчитывала, хотя и предполагала, что мне удастся вытеснить его из кубрика…

Я вновь повернулась к старику. Не могу сказать, чтобы он улыбался, но какая-то тень улыбки играла на его полускрытых бородой и усами губах.

— Кито ты, зеньсина? — спросил он неожиданно тихим и довольно высоким голосом, хотя я ожидала услышать нечто вроде менделеевского баса.

— Я — спасатель! — ответила я, не очень, правда, веря, что он поймет, что я имею в виду, поэтому добавила: — Я помогаю тем, кто попал в беду. Таким, как ты.

— Зятем? — спросил он.

— Как зачем? — не поняла я. — Чтобы они жили…

— Зили? — переспросил он. — Зидесь?

Мне вдруг стало стыдно.

«А ведь старик-то делает то, что должна была в первую очередь сделать я! — подумалось мне. — Он пытается найти со мной общую точку отсчета, основываясь на которой строить уже всю систему понятий. Иначе я не пойму его, а он — меня. У нас слишком разные миры. То, что в моем является ценностью, в его может оказаться абсолютно ничтожным и, соответственно, наоборот…»

— Вы жили на берегу в деревне? — спросила я его и, к моей радости, он активно закивал головой.

— Зили! Зили! — повторял он.

— Вы отправились в океан на охоту? — спросила я, ободренная первым успехом в разговоре. — Охотиться на котика?

Однако он вновь принялся крутить головой из стороны в сторону.

— Нет! Котики — нет, — лопотал он при этом.

«Так! — сказала я сама себе. — Где-то здесь находится точка нашего расхождения».

— Вы сели в лодки и отплыли от берега. Так?

Он закивал головой.

— Но охотиться на котика вы не хотели? — спросила я.

— Не хотели, — подтвердил он, качая головой.

— А что же вы собирались делать в океане? — продолжала я пробиваться к взаимопониманию.

Он посмотрел на меня в явном затруднении. Его руки, лежавшие на коленях, напряглись, а лицо отразило напряженную работу мысли. Но как ее выразить, он не знал, видимо, тут уже русских слов ему было мало.

— Вы хотели кого-то другого встретить в океане? — попробовала зайти с другой стороны, стараясь задавать самые простые, требующие односложного ответа вопросы.

Он вновь обрадованно закивал головой:

— Хотели, сапасатель-сан! Хотели!

— Кого? — спросила я, не зная, как выйти из этого семантического тупика.

— Цунами, сапасатель-сан! — ответил старик.

— Цунами? — растерянно переспросила я его. — Зачем же?

Старик вновь напрягся, но объяснить не смог.

— Вы же могли утонуть! — воскликнула я, не ожидая даже ответа на это восклицание.

Но старик вдруг обрадованно закивал и даже заулыбался.

— Хотели! Хотели! — сказал он, смотря на меня с какой-то надеждой.

— Вы хотели утонуть? — спросила я, глядя на него недоверчиво.

Старик приосанился и посмотрел на меня совершенно серьезно. Теперь в его лице не было никакой суетливой радости, только какая-то торжественность.

— Я хотели! — сказал он. — Балисой кита, цунами, позивал меня.

— Большой кит? — уточнила я. — Вы называете цунами — большой кит?

— Балисой кита! — подтвердил он, кивая головой.

— Вы хотели, чтобы большой кит забрал вас к себе? — попыталась я уточнить, но старик застыл неподвижно, и глаза его как-то потускнели.

Он словно погрузился в какой-то транс, перестал замечать меня и, кажется, забыл, где он находится. Губы его беззвучно шевелились. Изредка он чуть-чуть наклонялся вперед и слегка кивал головой, затем опять выпрямлялся и вновь начинал шевелить губами.

Я почувствовала, что большего сейчас от него не добьюсь. Однако мне очень не хотелось, чтобы сюда вновь вернулся узкоглазый майор-пограничник и говорил с ним на его языке. Откуда я знаю, что он говорит? Может быть — запугивает? Старик как-то слишком странно реагировал на слова этого майора.

Да и разговаривать с ним по-русски было одно мучение. Раз недалеко отсюда была деревня айнов, подумала я, может быть, кто-то на заставе, кроме этого майора, знает их язык? Сергей скорее всего сможет подсказать, кто у него на заставе в состоянии общаться с айнами на их языке. Опять мне не обойтись без помощи Евграфова. Надо признаться, он становится слишком популярным гостем моих мыслей. Что бы это могло означать? Что я испытываю к нему какой-то бессознательный и тем более сильный интерес? Или — постоянно надеюсь на его помощь? «Уж не влюбилась ли ты, дорогая моя? — строго спросила я себя. — Этого еще только не хватало! Опять — Сергей! Это — плохая примета».

Но внимательно в себе покопавшись, я вынуждена была признать, что до этого, пожалуй, не дошло, хотя интерес к капитану-пограничнику у меня действительно был, и немалый.

Мне почему-то стало немного грустно.

«Вот и влюбляться ты уже разучилась! — подумала я, хотя и понимала, что скорее всего утрирую ситуацию. — Скоро совсем старухой станешь!»

Продолжая расстраивать себя столь несоответствующими действительности мыслями, я вышла из комнаты, оставив старика наедине с его высшими силами, которым он, судя по всему, и возносил молитву.

Солдат все так же стоял в коридоре. Увидев меня, он отошел несколько в сторону, опасаясь, очевидно, за сохранность оставшихся на его гимнастерке пуговиц.

— Тебе очень долго служить осталось? — спросила я его.

— Восемь месяцев и четыре дня, — ответил он после легкой заминки, очевидно, соображал, зачем я задаю ему этот вопрос, но так и не сообразил, да, впрочем, сообразить и не мог бы.

— Если не хочешь восемь месяцев провести на губе, — сказала я совершенно серьезно, — постарайся не пускать сюда того майора, который недавно отсюда выскочил. Кстати, как его фамилия?

— Не знаю, — растерялся солдат. — Я его вообще только сегодня ночью первый раз увидел, когда меня тут охранять поставили…

— Не знаешь?.. — переспросила я в задумчивости. — Странно… Увидишь его — сразу сообщи Евграфову, понял?

— Так точно, товарищ капитан! — ответил он. — Есть доложить!

— Это просьба, а не приказ, — возразила я на его официальный тон. — Так что не стоит отвечать по форме… Доложишь?

— Так… — начал он и споткнулся. — Доложу, — выдохнул наконец.

Я поспешила к врачам. Фимка был очень горд, что левая рука его на перевязи, а лицо обклеено кусочками пластыря. Он, наверное, чувствовал себя настоящим мужчиной и самозабвенно заигрывал с молоденькой медсестрой, которая уже смотрела на него с нескрываемой бабьей жалостью.

Я подумала, что Фимка ведь так и жениться наконец может. Как только повстречает женщину, которая будет жалеть его сильнее, чем любая другая, так и женится. И прощай тогда мой друг Фима, которого я встречала в самых отдаленных точках России. Не отпустят его больше в командировку. Зная его характер и любвеобильность, ни одна женщина не рискнет.

Однако он был пока еще холост и как раз находился в командировке. Признаюсь, я с удовольствием видела, что он совершенно ожил и стал даже чрезмерно активен в контактах с противоположным полом. Нужно наконец выяснить, что с ним случилось.

Едва меня увидев, Фимка бросился ко мне с криком:

— Майор Турсунов! Оля, это был майор Турсунов!

— Что значит «это был»? — спросила я. — А сейчас его уже нет?

— Майор Турсунов! — упрямо повторял Фимка, не замечая моей иронии. — Это он мне зуб выбил, скотина! И рожу разукрасил — тоже он.

— Объясни мне, Фимка, что это было? — потребовала я. — Или ты работаешь на какую-нибудь монгольскую мафию и просто не поделил с Турсуновым прибыль от продажи контрабандного конского навоза?

— Фу, Оля! — возмутился Шаблин. — Ну почему именно навоза?! Что же ты думаешь, в Монголии нормальному мафиози нечем больше заняться? Разве там мало симпатичных таких монголочек?

— Нет, Фима! — сказала я. — Там много несимпатичных монгольчиков, потомков Чингизхана, очень, как я думаю, ревнивых. Я беспокоюсь за тебя, Фима. Сегодня тебя уже чуть не убили! И опять — из-за женщины. Ты, наверное, приставал к жене этого Турсунова?

Фимка сразу стух и уныло махнул рукой:

— Не в женщинах дело, — заявил он. — Ни из-за одной женщины так не отметелят, пожалуй…

Он вдруг засмеялся совсем невеселым смехом и добавил с ухмылкой:

— Да, это первый случай, когда я получил по морде, и по другим частям тела тоже, из-за мужчины!

— Ты что, сменил ориентацию? — спросила я в притворном ужасе.

Фима только махнул рукой, осторожно потрогал пальцами синяк под глазом и вздохнул.

— Разукрасил, гад!.. Ничего я не менял. Меня купить хотели, а не продаюсь я, как оказалось. Вот он и рассердился слегка.

— А ну-ка, давай подробности! — потребовала я.

Фимка принялся рассказывать. Говорил он неохотно, фразы комкал, но я поняла то, что он хотел как-то замаскировать, увести от моего внимания.

Он, оказывается, был одним из основных журналистов, на которых была рассчитана предвыборная кампания министра. Купили его элементарно, не знаю уж, кто конкретно этим занимался — Чугунков, Менделеев или сам министр. Фимке пообещали, что в случае избрания министра президентом, его сделают редактором «Мира катастроф». И это помимо немалых гонораров за материалы, напичканные политической рекламой. Фима, конечно, ухватился за эту возможность обеими руками. Он давно уже чувствовал, что перерос свое место в газете. Авторитет, конечно, и уважение молодых сотрудников и особенно сотрудниц, но самому-то ему уже хотелось большего — важного и престижного.

Да и что такое, в конце концов, специальный корреспондент? Вечные разъезды и вообще на побегушках — «смотайся туда», «съезди сюда», «срочно в номер», «отдохнешь в следующий раз» и тому подобные прелести жизни главного журналистского пера газеты. Да и денег, которые платили ему за всю эту суетень, Фиме хватать перестало. Его старенькая холостяцкая квартирка на Арбате стала раздражать вечной облезлостью стен и обшарпанностью мебели, а главное, тем, что вызывала кривую усмешку у девушек, которых он приводил в нее. То ли сам он постарел, то ли девушки теперь пошли какие-то другие, Фимка понять не мог, ведь квартира-то оставалась все та же.

В общем, предложение поработать на министра в его предвыборной кампании пришлось Фиме как нельзя кстати. Но обо всем этом я догадалась сама, поскольку знала немного реалии его жизни. Фимка же больше напирал на свое спасательское самосознание и развивал геополитические идеи, связанные с его надеждами на будущую деятельность министра в качестве Президента России.

Слежку за собой, по его утверждению, он почувствовал еще в Москве, в аэропорту. Но пара бутылок пива и вечное Фимкино: «А, ерунда!» — помогли ему забыть такие мелкие неприятности, как ощущение чьих-то глаз, сверлящих тебе спину. А тут в салон самолета вошла стюардесса с вполне профессиональной внешностью и фигурой, и Фима вообще забыл, куда летит.

Первый раз майор в пограничной форме налетел на него у палатки геофизиков. Он представился начальником охраны секретной зоны майором Турсуновым и потребовал у Фимы документы.

Фима показал ему свое редакционное удостоверение, обеспечивающее ему допуск практически на все территории в районе любого бедствия при проведении спасательных работ. С подписью самого Чугункова. Фима всегда чувствовал себя с этим удостоверением, как на вездеходе среди болота милицейских кордонов.

Турсунов, однако, сунул его удостоверение к себе в карман и объявил, что задерживает его за нарушение режима посещения закрытой зоны стратегического значения. Фима растерялся и наверняка дал бы себя увести, если бы его не выручил вовремя вышедший из палатки на шум очкастый геофизик. Того обмануть было не так просто. Он хорошо знал и все секретные объекты, и кто, и что должен охранять, и всех офицеров на заставе.

Он потребовал документы у Турсунова, тот вынужден был предъявить удостоверение офицера ФСБ, после чего Финкельштейн чуть ли не силой забрал у него Фимкино удостоверение и самого Фимку. Об этом Фимка мне и рассказывал, когда знакомил меня с геофизиком.

На заставе Фимка фактически сам вновь нарвался на Турсунова. Он по моей просьбе вломился-таки после долгих переговоров с Евграфовым в комнату, где держали старика-айна, и столкнулся нос к носу с Турсуновым. Тот очень обрадовался.

Прямо при старике, ничуть не смущаясь его присутствием, Турсунов сделал Фимке следующее предложение: Шаблин продолжает работать на министра, но все материалы, которые он будет готовить в номер, должны проходить через людей, на которых работает он, Турсунов, но так и не назвал — на кого именно. И там в них будут добавлять некоторую информацию — совсем небольшие изменения авторского текста, не касающиеся авторских оценок, исключительно фактические. Фимка в очень грубой форме, используя ненормативную лексику, отказался. Вот тогда Турсунов и поставил ему синяк под глазом. И вновь принялся говорить в том же спокойном тоне делового предложения. А Фимка присмирел и только упрямо мотал головой, когда Турсунов в очередной раз спрашивал его согласия тайно работать против министра.

В конце концов Турсунов рассвирепел и принялся просто избивать Фиму, а потом сказал, что согласие — это единственная для него возможность остаться в живых. Альтернативы — нет.

Не знаю почему, но Фимка не согласился и под угрозой, что будет убит. Спросить его об этом я не могла. Он бы все равно ответил мне совершенно однозначно: он, мол, не мог предать министра и всех своих друзей среди спасателей, в том числе и меня.

И сколько в этом правды, определить я не смогла бы. Хотя на самом деле он, возможно, боялся того же Чугункова, прикинув, что отказываться от предательства все же менее опасно для его жизни, чем соглашаться на него. Но все это так теперь и останется, так сказать, «тайной личности». Я давно уже обратила внимание, что все «тайны личности» состоят из чего-то в этом роде — из каких-то пограничных размышлений в ситуации выбора — переступать через себя или нет, а главное, что и выбор-то, сделанный в каждом таком случае, аргументирован, как правило, столь же непривлекательно выглядящими соображениями.

Но как бы там ни было, а работать против министра Фимка отказался. Турсунов рассвирепел еще больше и сказал Фимке, что дальше они будут разговаривать в другом месте. Он погрузил его в вездеход. Этот момент я, на Фимкино счастье, увидела в окно. Турсунов повез его на Лысую гору. Там они спустились к берегу бухты по склонам Птичьего ущелья, и Турсунов еще раз Фимку избил.

Фима думал, что уже все и выкарабкаться ему не удастся, но упрямо не соглашался на предложение Турсунова. И что меня совсем уж поразило, Фимка отказался, по его словам, даже когда узкоглазый иезуит пообещал ему то же самое место редактора «Мира катастроф» и большую сумму денег за согласие, в случае, конечно, если президентом станет не наш министр, а другой человек.

— Кто? — тут же спросила я.

— Не знаю, — покачал головой Шаблин. — Фамилию он не назвал.

Потом Турсунов объявил Фимке, что с ним поговорит еще один человек, и если Фимка и в этот раз не согласится, то он останется здесь, в этом ущелье, а через полчаса начнется прибой.

Чем это должно закончиться, Фимка хорошо понял. Турсунов поднялся наверх и куда-то исчез. Вода начала прибывать, и тут появились мы с Евграфовым. Что было дальше, мне известно.

Мы с ним помолчали. Один вопрос не давал мне покоя, и я никак не решалась его задать, поскольку не уверена была, что Фимка ответит правду. Но даже если он соврет, то я это тут же пойму. Так что я ничего в принципе не теряю. Как не знала ответа на свой вопрос, так и знать не буду. Так почему бы и не попробовать?

— Мне одно непонятно, Ефим, — сказала я, и такое несколько отстраненное обращение к Фимке само слетело с моих уст. — Ты же не мог знать, что я случайно увижу, как Турсунов ведет тебя к вездеходу. То есть ты не мог рассчитывать, что мы с Евграфовым придем тебе на помощь. Ты не знал об этом.

— Да, — подтвердил Фимка, — я на это и не рассчитывал.

— Вот и я о том же, — сказала я. — Рассчитывать тебе было, в сущности, не на что… Избили тебя крепко, это я сама видела, выплыть из бухты во время прилива ты вряд ли смог бы, даже если плаваешь очень хорошо, в чем я, конечно, сомневаюсь…

Фимка отвернулся от меня и уставился в пол.

— Подняться наверх тебе не дал бы Турсунов, — продолжала я. — Ведь он пообещал тебе, что вернется, и не один, чтобы продолжить разговор…

Фимка упрямо молчал. Мне оставалось только сформулировать сам вопрос, раз уж он сам не хотел проявить инициативу и ответить, хотя я видела, что он прекрасно понимает, что я сейчас спрошу.

— Почему же ты все-таки не согласился, Ефим? — негромко спросила я, глядя в его выставленную в мою сторону макушку.

— Почему? — он посмотрел на меня со страхом и даже с некоторой долей ненависти. — Спроси об этом тех, на кого ты работаешь!

— Что-о? — заорала я на него. — На что ты намекаешь? Меня-то ты в чем обвиняешь?

— А ты думаешь, я поверил, что ты случайно увидела, как меня Турсунов увез? — прорвало наконец Фимку свистящим шепотом. — Даже если случайно! Как вы с Евграфовым нашли нас на другом конце острова?

Он вскочил, схватился за раненую руку и возмущенно бросил мне в лицо:

— Ты знала, где меня искать!

Я села и схватилась за голову. Слов у меня не было. Я просто не верила, что весь этот бред несет Фимка и говорит он мне!

— Дурак! Ну и дурак! — повторяла я, в отчаянии качая головой.

— Сама — дура! — буркнул он, сел и как-то испуганно примолк.

«Да что же это происходит-то? — задавала я сама себе вопрос. — Это у него просто бред какой-то! Но необходимо понять, откуда этот бред! Что-то очень странное скрывается за его словами. Как он сказал? „Спроси у тех, на кого ты работаешь!“ А на кого я работаю, в его представлении? На ФСБ, что ли? Опять-таки — бред! С какой, собственно, стати? Или на Турсунова? В чем же тогда он меня подозревает? В том, что я участвую в спектакле, который для него разыграли: злой Турсунов его давит и почти уничтожает, а тут появляется добрая спасительница Николаева и завоевывает окончательно Фимино доверие. А что потом? А потом я его пытаюсь завербовать, то есть сделать то, что не удалось Турсунову? Это я-то, офицер МЧС, работающий в контрразведке? Ерунда! А кстати, знает ли Фимка, что я работаю в контрразведке, или нет? Сама я никогда об этом ему не говорила…»

— Детство! — сказала я Фимке, слегка улыбнувшись. — Сплошное детство и детские фантазии! Я никогда не работала ни на ФСБ, ни на какую другую структуру, кроме МЧС, и не буду никогда работать! Уж поверь мне, Фимочка, на слово!

— При чем тут ФСБ? — все так же зло буркнул он, искоса взглянув на меня.

«Так! Сработало! — обрадовалась я. — В связях с ФСБ он меня не подозревает… И то — слава богу! Тогда что же? Ну, давай, Фима, колись дальше!»

Я молчала, глядя на него неопределенно и даже с некоторой усмешкой, чтобы помочь ему остаться в том же эмоциональном состоянии, которое заставило его произнести предыдущую фразу.

— Это у тебя что? Девичья забывчивость или старушечий склероз? — зло набросился на меня Фимка. — Ты забыла своего непосредственного начальника? Того, что отдает тебе приказы?

«Откуда же он знает о Чугункове? — удивилась я. — Приказы мне только Чугунков отдает».

Я взяла его рукой за подбородок, подняла голову и заставила посмотреть мне в глаза.

— Так, Фима! — сказала я сурово. — Теперь поиграем с тобой в сцену допроса советского разведчика из старого фильма «Мертвый сезон». Отвечай: откуда ты узнал, что я работаю на Чугункова?

Он молчал, со страхом глядя на меня. Чего только не видела я в этих его испуганных глазах. И это прославленный в любовных стычках сердцеед Ефим Шаблин! Видели бы его сейчас его пассии! Сколько страха перед женщиной, сколько растерянности передо мной, словно я не к слабой половине рода человеческого отношусь, а к каким-то мифическим и тем самым еще более ужасным чудовищам. Но страх — это самое сильное для Фимки чувство. Извини уж, Фима, но я доведу до конца то, что начала.

— Откуда ты знаешь про Чугункова? — еще жестче спросила я, не выпуская его подбородка из своих ставших вдруг стальными тонких пальцев.

Он молчал, только левая щека начала немного дергаться, а губы слегка задрожали.

— Кто тебе сказал, что я работаю на Чугункова? — настаивала я, не смягчая голоса.

Право, тот советский шпион, был, кажется, намного крепче, чем Фимка. Его испуганная физиономия скривилась, он оттолкнул мою руку и, спрятав лицо в ладонях, уткнулся себе в колени и зарыдал.

— Чу… Чу…гун…ков, — выдавил он из себя сквозь душившие его рыдания.

— Чугунков? — растерялась я, и голос мой сразу утратил всю свою жесткость. — Зачем?

Глупее вопроса я, конечно, не могла придумать. Это насмерть перепуганный Фимка будет объяснять мне — зачем? Но Фима уже совсем не видел ничего вокруг себя и не соображал, что происходит. Он никак не мог выбраться из своего переполнившего душу страха, который бился в нем попавшей в силки птицей.

— Он… Он сказал мне, что я… — кидался Фимка сквозь рыдания обрывками фраз, из которых я кое-что начала понимать. — Что если я… Он будет знать обо мне все. Где я нахожусь… Что делаю. Даже — о чем думаю… И он будет всегда рядом. Или его люди… Он сказал, что давно уже следит за мной. И все про меня знает… Он мне назвал твое имя… И я поверил. Потому что я почти всегда тебя встречаю, куда бы я ни поехал… Он знает про меня все. Понимаешь? Все! Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, что он мне пообещал, если я сделаю шаг в сторону от того пути, который он для меня выбрал? Да? Ты же знаешь прекрасно, чем он меня запугивает. Он знает! И ты знаешь! Я не хотел заниматься политикой… Он пригрозил мне, что если я… Если откажусь, то он передаст все материалы обо мне в прокуратуру! Ты знаешь, о чем я! Конечно, ты знаешь! Но я еще раз тебе расскажу! Слушай! Ведь вы получаете удовольствие от таких историй! Это было год назад, и тогда вы уже искали, как бы меня подцепить! Теперь я это хорошо понимаю. Но тогда… Тогда я этого не понимал. Тогда я просто влюбился в Наташу, в это маленькое чистое создание с огромными прозрачными голубыми глазами…

Мне вдруг стало просто не по себе от того, что происходит. Зачем он это все мне рассказывает? Это же мой друг Фимка! Я же его люблю искренне и без всякого расчета! Зачем мне знать тайные истории из его жизни, которые навсегда разведут нас по разным краям пропасти? Я теряю сейчас Фимку, он никогда уже не будет относиться ко мне так тепло и доверчиво, как относился прежде. Не хочу! Не-хо-чу!

Я схватила Фимку за плечи и закричала:

— Замолчи! Не хочу ничего слышать про тебя! Замолчи! Слышишь? Замолчи!

Я нащупала рукой его губы и попыталась зажать их ладонью. Но Фимка уже полностью залез в истерику. Он мотал головой и продолжал говорить. Я слышала против своей воли, что Наташе было всего четырнадцать лет, когда Фимка в нее влюбился, что она тоже его любит, что…

Отпустив Фимкину голову, я заткнула уши пальцами с такой силой, словно собиралась проткнуть ими свою голову. Но Фимка, оторвав мою правую руку от уха, все равно прокричал то, чего я слышать не хотела. Наташа родила ему сына, орал мне в ухо, и Чугунков показывал ему фотографию Ванюшки и спрашивал, знает ли Фимка, сколько получит за это? А он не хочет, чтобы Наташа знала, что он сидит в тюрьме из-за того, что любит ее, пусть лучше ей скажут, что он пропал без вести на этом чертовом Шикотане, что его унесло в океан, что его съели акулы, что его…

Я взяла его голову и прижала к своей груди. Он как маленький уткнулся в мягкое и постепенно затих, всхлипывая и вздрагивая всем телом…

А я говорила что-то ласковое и гладила его по голове, просила успокоиться и поверить мне, что все будет хорошо, все обязательно образуется и все когда-нибудь встанет на свои места…

Глава седьмая

Успокоив Фимку и оставив его совершенно подавленным и растерянным, я поспешила к Евграфову. Только на его помощь я могла рассчитывать, чтобы справиться с Турсуновым. А ведь есть еще и Краевский, который наверняка не утонул во время прилива, когда чайки столкнули его со скалы в воду. Я с содроганием представляла, что он может встретиться мне на пути в самый неожиданный момент.

Мне просто необходима была поддержка, и я рассчитывала найти ее у Сергея.

Евграфова в лазарете я уже не застала. Врач сказал, что он наотрез отказался лежать, что у него дел по горло, что он не может оставить заставу без присмотра, короче — встал и ушел, хоть силой держи…

Я рассчитывала найти Сергея в кабинете начальника заставы (раненая нога-то ему все-таки мешала много ходить). И я прямиком направилась туда. Но едва переступив порог кабинета, я увидела человека, которого меньше всего хотела видеть сейчас.

За столом начальника заставы сидел генерал Чугунков и в упор смотрел на меня.

Евграфов тоже был здесь, он сидел у окна и сосредоточенно разглядывал обломанные волной сосны на склоне берегового холма.

— Оставьте нас! — ровным безжизненным голосом сказал Чугунков, обращаясь к Евграфову.

Тот посмотрел на меня извиняющимся взглядом и прошел к выходу, заметно прихрамывая.

— Встань сюда, Николаева! — сказал мне Чугунков, указывая на пол прямо напротив себя. — Я буду с тобой говорить.

«Что эта за странная манера разговора у него появилась? — подумала я. — Кажется, это не обещает мне ничего хорошего».

— Вы розги уже замочили, Константин Иванович? — спросила я.

— А ты не ерничай, деточка, — сказал он мрачно. — Думаешь, тебе опять все с рук сойдет? И еще… Мне не нравится слово «замочили», какие-то оно неприятные ассоциации вызывает…

— Я что, не выполнила какой-нибудь ваш приказ, Константин Иванович? — спросила я. — Чем вы так раздражены?

— Твоей наглостью, Николаева, — ответил Чугунков. — Ты, кажется, поверила окончательно в свою безнаказанность? Не ошибись, Оленька, когда врагов себе выбираешь. Тебе неизвестно такое правило из неписаного кодекса контрразведчиков?

Он неожиданно резко ударил по столу раскрытой ладонью и закричал:

— Кто дал тебе право собирать обо мне информацию? Ты не выполняешь своих прямых обязанностей, а занимаешься черт знает чем! Или ты думаешь, мне трудно будет выпереть тебя к едреной матери из МЧС с волчьим билетом? Тебя тогда даже в школу не возьмут. Пойдешь в лоточницы — сигаретами торговать! Мне нужны доказательства, что японцы врут, утверждая, что цунами явилось результатом наших ядерных взрывов. Ты хоть пальцем шевельнула, чтобы добыть наконец такую информацию?

— Я работаю над этим! — ответила я.

Меня вдруг возмутило — что это он поставил меня перед собой и орет, как на провинившуюся школьницу! Да еще намеки какие-то! Какого черта ему надо?

Я отошла к окну и села на подоконник, сложив ногу на ногу и слегка покачивая ими. Чугунков молча смотрел на меня, и я думала, он сейчас разорется еще сильнее. Но генерал поднялся сам, подошел поближе к окну и встал передо мной, скрестив руки на груди.

— Поговорим спокойно, Николаева, — сказал он. — Мне очень не нравится все то, что ты делаешь последнее время. Начиная с этого идиотского звонка Менделееву! Какого черта? Ты что, заигрываешь с ним? Тогда тебе не в контрразведке место, а на Невском, в Питере, на панели. Если тебя умыть и приодеть, клиент пойдет, можешь не сомневаться… Но у меня тут не панель, смею тебя заверить. Что ты себе позволяешь? Не терпится рапорт написать? Я тебе устрою такое удовольствие!

— Константин Иванович, вы хорошо себя чувствуете? — спросила я, понимая, что нормально, серьезно с ним сейчас поговорить не удастся, возможна только такая вот агрессивно-диссонансная манера диалога. — Вы не падали, пока сюда шли? Или, может быть, сильно головой о крышу вездехода ударились?

— С головой у меня пока что все в порядке, — сказал он раздраженно. — На это ты даже не надейся! На пенсию я не собираюсь, и даже министр не сумеет меня в отставку отправить. Так что напрасно думаешь, что мое место скоро освободится!

— Ну вот! — сказала я с досадой. — Опять! А говорите — с головой в порядке!

— Не твое это дело — голову мою обсуждать! — мрачно заявил Чугунков. — Ты о своей лучше побеспокойся. Целее будет.

«Интересно, это угроза или так, ради красного словца? — подумала я. — Один раз меня сегодня уже пытались убить. Теперь — угрожают! Веселенькое дельце!»

— Оставим эти глупости! — сказала я Чугункову примирительно. — Разберемся со временем, кто из нас куда метит. А сейчас предлагаю не углублять тему — завязнем по уши… Давайте лучше поговорим о наших старых знакомых. Я сегодня видела одного. Знаете, о ком я? Я сегодня Краевского видела. Того самого, нашего старого знакомого. Полковника Краевского!

— А чертиков зеленых ты еще не видела, а, Николаева? — издевательским тоном спросил Чугунков. — По моим данным, Краевский находится в Москве, в спецгоспитале МВД, его сильно потрепало в Каспийском море о камни, когда он выбирался из идущего на дно самолета. Пятый корпус, хирургический, третий этаж, отделение интенсивной терапии, палата шестнадцать, лечащий врач — полковник медицинской службы Василий Федорович Тимофеев. Поэтому забудь о том, что ты видела какого-то мифического Краевского. Его здесь нет и быть не может. Он лежит в растяжках, под присмотром санитаров. Моих санитаров.

«Ах, мне, значит, показалось? — разозлилась я. — Это у меня, наверное, галлюцинация была, а заодно и у Сергея с Фимкой. В них другая узкоглазая галлюцинация всадила по пуле в каждого и в воздухе растаяла, а пули остались почему-то!»

— А Ефим Шаблин, мой друг, которого вы натравили на меня, запугали почти до морального уничтожения, — это тоже мне показалось? — напала я на Чугункова в свою очередь. — Не знала, что у вас такие методы работы, Константин Иванович! Вы знаете, во что вы его превратили? В больного человека, в невротика!

Чугунков неожиданно успокоился и спросил, с интересом на меня глядя:

— Что, и до Шаблина уже добралась? Прямо на пятки наступает! И что же тебе не понравилось в моих методах работы? Шаблин совершил что-нибудь такое, о чем теперь жалеет? Не знаю когда, но на него обязательно выйдет ФСБ. Так вот я не хочу иметь у себя в кармане мину с дистанционным управлением, пульт от которой — у противника. Я просто заранее вынул из этой мины взрыватель и надежно его спрятал. Теперь мина тысячу раз подумает, стоит ли ей взрываться, и все равно — откажет в итоге. Я ведь тоже в некотором роде психолог, Николаева. Пусть я иногда могу показаться излишне жестким, даже, может быть, порой и жестоким. Но это мелочи, поверь мне, по сравнению с тем, ради чего я это делаю…

— Я никогда не была поклонницей Никколо Маккиавелли! — сказала я. — И не считаю, что цель всегда оправдывает средства. Вы Шаблина сломали, Григорий Иванович. И я вам этого никогда не прощу. Я не стремлюсь занять ваше место. Если вы знаете меня достаточно хорошо, вы поймете, что я говорю правду. Я не стремлюсь столкнуть вас с вашего места. Меньше всего меня интересует место, которое я занимаю в жизни! Вернее, не так — не само место, а высоко ли оно находится над жизнью обычных людей. Я не стремлюсь на самый верх. И спасительницей России стать не мечтаю. Я только хочу всегда оставаться человеком, который может себя уважать, которому перед самим собой краснеть не придется ни в какой ситуации.

Я решила высказать ему все, что я думаю о нем. И не видела в этом особого риска. Ведь он и раньше знал, что я веду поиск ниточек, по которым можно выйти на агента ФСБ, знал, однако позволял мне спокойно работать. Ничего нового, по сути, я ему не скажу.

— Да, Константин Иванович, вы правы! — сказала я. — Я собираю на вас информацию. И вы прекрасно знаете, почему я это делаю. Потому что вы нервничаете, отдаете противоречивые приказы, часто меняете свои решения. Все это может быть результатом расшатанных нервов, а может объясняться и другим. Например, тем, что вы специально вносите неразбериху в работу спасателей, намеренно искажаете информацию и вообще — работаете на ФСБ. Разве я могу отмахиваться от такой возможности? Если бы я закрыла на это глаза, вы сами сочли бы меня непрофессиональной дурочкой, случайно затесавшейся в ряды контрразведки. Так что дайте уж мне спокойно завершить то, что я начала… А что касается японцев — я ищу доказательства. И будьте уверены — я обязательно найду их, даже если вы станете мешать мне в два раза активнее, чем делали это прежде.

Чугунков смотрел на меня спокойно, но с насмешкой. Губы его слегка кривились, готовые вот-вот сложиться в скептическую гримасу. Он вернулся вновь за стол начальника заставы, взял с него листок бумаги и, прочитав, что на нем написано, сказал мне:

— Вот приказ, который я написал за пять минут до твоего прихода. Приказ о твоем отстранении от работы на Шикотане в связи с профессиональной непригодностью. Мне уже пришлось отправить отсюда трех человек с таким диагнозом. Если ты мне до… — Он посмотрел на часы, усмехнулся и продолжил: — Если через десять часов, ровно в полночь, ты не предоставишь доказательств, которых я от тебя жду, я подпишу этот приказ и отправлю его в Москву, а тебя — в твой родной Тарасов торговать сигаретами.

Он сделал паузу. Я молчала, не в силах ему возразить. Формально он имел на это право.

— Надеюсь, ты хорошо меня поняла, Николаева, — сказал Чугунков. — Теперь иди и приступай наконец к выполнению задания, которое ты получила уже больше суток назад. У тебя осталось… — он вновь посмотрел на часы, — … девять часов пятьдесят девять минут.

Не сказав ему ни слова, я вышла из кабинета и остановилась. Возмущение переполняло меня до последней степени. Вот старый козел! Сводит со мной счеты! Решил отделаться от меня — причем очень простым способом, простым и надежным. Никто не станет серьезно слушать человека с диагнозом «профессиональное несоответствие», поставленным самим генералом Чугунковым. Я вылечу из спасателей как пробка и вылечу навсегда!

Но у меня осталось еще десять часов, за которые я могу изменить ситуацию в свою пользу и раскопать доказательства того, что Чугунков просто сводит со мной счеты. Доказать, что он — агент Конкурента! Доказать, что это он исказил информацию о месте землетрясения, переданную из Владивостока в наше министерство.

«Стоп! — сказала я сама себе. — Но у тебя есть приказ, который ты должна выполнить во что бы то ни стало. Даже если ты десять раз докажешь, что Чугунков работает на Конкурента, свое задание ты не выполнишь, а получила ты его не только от Чугункова. Вспомни: Менделеев приказал тебе то же самое. Значит, в данный момент это важнее, чем выявить тайного агента. С мифическими ядерными взрывами нужно разбираться срочно, время не терпит. Откуда мне знать, в самом деле, почему Чугунков дал мне именно десять часов, а не одиннадцать, скажем? Может быть, и он — в цейтноте, а потому и нервничает. И весь этот неприятный разговор с ним — следствие напряженной ситуации, и только?»

Как бы то ни было, а сейчас прежде всего — японцы и их ложные обвинения, решила я. У меня есть еще десять часов, а это немало. Нужно только сосредоточиться. Впрочем, уже не десять, а меньше. Уже — девять часов пятьдесят минут! Нет! Хватит сосредоточиваться, пора действовать, иначе я не успею — и проиграю!

План действий мгновенно сложился у меня в голове. Все казалось мне даже не столь и сложным, как на первый взгляд. Главное, я поняла теперь путь, по которому нужно идти.

Сначала узнать аргументы японской стороны, затем проверить их через независимый от японцев источник информации и сделать вывод. Противоречия в их аргументах и будут доказательствами их вранья. Очень просто.

Я вновь бросилась искать Евграфова. Он сидел в комнате связи, проверяя устойчивость радиоконтакта с пограничными катерами.

— Сергей! — бросилась я к нему. — У тебя остались копии того факса, который ты вспоминал по памяти? Там должна быть очень важная информация для меня. Кстати, кем он был подписан?

— Генерал-майором Менделеевым, насколько мне память не изменяет, — ответил Евграфов. — А копии у меня, конечно, остались, сейчас разыщем.

Минуту спустя он положил передо мной на стол три листка машинописного формата, заполненные мелким шрифтом. Я лихорадочно пробегала глазами знакомые уже фразы, которые Евграфов передал мне на удивление точно. От канцелярских фраз официального сообщения у меня зубы ломило, терпеть не могу слов, за которыми люди прячут свои настоящие мысли. От них за версту несет ложью.

«Японская сторона… Российская сторона… последствия действий, направленных…» — читала я, не вникая особенно в смысл написанного.

Где же то, что я ищу? Неужели Менделеев не понял, что аргументы японской стороны — это самая важная для меня информация?

Ага! Вот! Слова перестали прыгать перед глазами и выстроились в стройные осмысленные предложения.

«Японский консул утверждает, что Национальной береговой охраной подобраны пять человек, которые, по их словам, накануне бедствия вышли в океан на небольших моторных лодках с целью охоты на котика. Спасенные японскими пограничниками охотники-промысловики постоянно проживают на острове Шикотан в деревне на южной оконечности острова. Они утверждают, что находились в квадрате, очень близко расположенном к эпицентру землетрясения».

Отрывок стенограммы допроса, предоставленный нам японской стороной:

«— Что произошло с вами в двадцать часов сорок восемь минут?

— Не могу сказать, что это было именно в это время, на часы никто в нашей лодке не смотрел. Мы догоняли стадо котиков, ушедшее от нас в океан от самого берега. Стадо мы догнали уже в сумерках и приготовились к отстрелу. Внезапно километрах в двух от нас вода стала подниматься огромным пузырем, словно из-под воды всплывал невероятных размеров шар. Мы побросали винтовки и начали заводить моторы. Океан продолжал вспучиваться, мы поняли, что не успеем уйти от вала воды, который подхватил наши лодки и буквально подбросил их кверху. Наша лодка тут же перевернулась. Я успел ухватиться за нее и сбросить с себя тяжелый брезентовый плащ, который тянул меня вниз. Водяной вал понес меня на своем хребте, но не к берегу, а в открытый океан, в сторону Японии. Вскоре наступила темнота, и я ничего не видел, даже звезд. Сколько времени я провел в воде, не знаю. Когда меня подобрали японские моряки, я был в бессознательном состоянии. С остальными своими товарищами я встретился уже только на борту японского судна.

— Видели ли вы какие-нибудь вспышки, слышали ли шум, напоминающий взрыв, или что-то в этом роде?

— Вспышек я не видел, а шум от вспучивающейся воды стоял такой, что ничего расслышать было невозможно, мы все словно оглохли.

— Видели ли вы какие-нибудь суда до того момента, как начала вспучиваться вода?

— Примерно за полтора часа до того момента, как начала вспучиваться вода, километрах в пяти от нас прошло судно „Витязь“ в сопровождении какого-то военного корабля, название которого мы прочитать не смогли…»

Показания подобранных в океане людей идентичны по содержащейся в них информации.

Японская береговая служба провела дозиметрический контроль одежды охотников и установила аномально высокий уровень радиации, что является главным аргументом в поддержку версии об атомном заряде, взорванном нашим министерством на дне океана.

— Но это же явная неправда, Сережа! — воскликнула я. — Ведь цунами, как мне объяснил геофизик, имело локальный фронт волны. А по этим рассказам выходит, что у волны, поднятой взрывом, должен быть круговой фронт. Это же можно доказать!

— К сожалению, этого-то как раз и нельзя доказать, — со вздохом возразил мне Евграфов. — Я, конечно, не геофизик, но я понимаю, что отсутствие измерений оставляет громадное поле для всякого рода домыслов и ложных утверждений. То, что цунами зарегистрировали только на Шикотане, не доказывает, что его не было в других местах. Тебе всегда могут возразить, что волна ослабла, сгладилась и прошла почти незаметно. И опровергнуть это невозможно.

— Но ведь там написано о радиации! — возразила я. — Вы проверяли одежду старика-айна на радиацию?

— Специально не проверяли, — ответил Сергей. — Но радиационный контроль у нас автоматический. Датчики четко зафиксируют, если кто-то из личного состава схватит дозу. Я уверен, что старик чист абсолютно.

— Так это и есть доказательство! — воскликнула я. — Только вот я не поняла из его ответов почти ничего, он очень плохо говорит по-русски. У вас кто-нибудь на заставе знает язык айнов?

— Я знаю, — улыбнулся Сергей. — Я чуть было не женился на девушке из их деревни, когда первый год служил на этой заставе. О-Кари ее звали… Пришлось выучить язык, на котором она говорила.

— А почему же не женился все-таки? — улыбнулась и я тоже.

— Целая история, — ответил Сергей, — расскажу потом как-нибудь.

Однако в комнате, где находился старик, нас ожидал неприятный сюрприз. Во-первых, солдата с автоматом около дверей не оказалось, и это сразу же показалось мне странным. Стоило нам вбежать в комнату, как стало ясно, что нас кто-то опередил. И я даже поняла кто — наверняка этот узкоглазый майор Турсунов.

Солдат лежал в комнате прямо рядом с дверью, и в спине у него торчал нож. Евграфов перевернул его лицом вверх и выругался. Глаза у солдата были открыты, но это были уже глаза мертвого человека.

Старика в комнате не было. Турсунов просто увез его с заставы. Я потеряла свое доказательство, не успев воспользоваться им.

Евграфов поднял на ноги всю заставу, опросил всех, кто что видел, и выяснил, что минут пятнадцать назад старика в синем халате увел с собой какой-то майор, предъявивший дежурному по заставе подписанный Евграфовым приказ о доставке старика в Южно-Курильск.

Мы вновь бросились к вертолету. Подняв машину в воздух, Евграфов облетел заставу сначала по узкому кругу, потом взял радиус пошире — нигде не было видно ни одной машины, идущей в направлении от заставы.

— По воде! — вдруг закричал мне Евграфов. — Он увез старика по воде! Вот только — куда?

— В Японию! — догадалась я. — Ему больше некуда его везти, чтобы скрыться от нас. Ты же сам говорил, что спрятаться на острове, кроме как на Лысой горе, негде. В Птичье ущелье он больше не сунется, знает, что там мы его будем искать. Но мы не будем искать его в Птичьем ущелье. Разворачивай к океану!

Евграфов и так уже развернул вертолет, с первых моих слов поняв, что нужно делать. Под нами мелькнула полоса прибоя и потянулись однообразные грязно-серые волны. Я напряженно всматривалась в горизонт. Наконец там показалась ускользающая от нас точка.

— Я вижу его, Сережа! — закричала я. — Мы его догоняем.

Сергей молча сжимал штурвал управления. Точка у горизонта начала приближаться, и вскоре я различила, что это не одна, а две точки.

— Оля, это не он! — крикнул мне Сергей. — Там два катера.

— Догоняй! — упрямо махнула я рукой. — Больше ему некуда было убегать.

Вертолет шел значительно быстрее катеров. Они держались настолько близко друг к другу, что я не могла сначала различить, где кончается корма первого катера и начинается нос второго.

— Что он делает? — крикнул Сергей. — Он же врежется в первый катер!

— Ниже! Ниже давай! — я даже жестами показывала Сергею, что нужно спуститься пониже.

Мы висели уже над концами мачт второго катера. Катера шли борт в борт, первый из них опережал второй на полкорпуса.

«Что у них, состязание на скорость, что ли?»

Вдруг я увидела, что из рубки второго катера выскочил человек и, пробежав по палубе на нос, прыгнул на второй катер. Он упал, прокатился по палубе и остался лежать неподвижно, то ли сильно ударившись обо что-то, то ли скрываясь от кого-то.

Первый катер резко сбросил скорость. Второй быстро опередил его и продолжал идти вперед, не снижая хода. Мы с Сергеем тоже проскочили, и Евграфов начал разворот, чтобы опять зайти с кормы по ходу движения. Пока он разворачивался, я просто шею себе вывернула, стараясь разглядеть, что происходит на палубе.

Я четко увидела, что из рубки выскочил человек и принялся стрелять в направлении кормы. Самих выстрелов я за ревом двигателя не слышала, но ясно было, что на катере идет перестрелка.

Тут вертолет развернулся, и я потеряла катер из вида. Когда я вновь отыскала его взглядом, на палубе уже никого не было. Но когда мы подлетели ближе, я увидела лежащее на палубе тело. Но был ли это человек со второго катера или тот, что выскочил из рубки первого, я различить так и не смогла, как ни старалась.

Сергей посмотрел на меня вопросительно.

— Уйдет в Японию! — крикнула я. — Нужно его остановить!

— Как? — крикнул Сергей.

Действительно — как? Посадить вертолет на катер явно не удастся, несмотря даже на то, что Сергей классно управлял этой верткой стрекозой. На катере просто места нет, чтобы уместилась машина.

Заставить катер остановиться нам тоже не удастся. Обстрелять мы его не могли — пулемета на вертолете не было. У Сергея имелся «макаров» — личное оружие, но что можно сделать с пистолетом, стреляя с воздуха по движущейся цели? Не говоря уже о том, что человек у штурвала в рубке был практически недосягаем для выстрелов с вертолета.

Оставалось только одному из нас высадиться на катер и заставить того, кто им управлял, заглушить мотор.

Я решила этот вопрос в одно мгновение. Стоило только мне представить, что я держу в руках штурвал вертолета, мне сразу же сделалось дурно, и я поняла, что высаживаться на катер буду я.

Я подняла вверх дверь кабины и выбросила вниз веревочную лестницу. Сергей понял все без слов. Он секунду подумал и сунул мне свой пистолет. Я взяла «макаров» в правую руку и попыталась выбраться из кабины на верхние ступеньки лестницы. Меня обдало струей воздуха, идущей от винта, и чуть не сбросило вниз. Я вцепилась в дюралевые перекладины веревочной лестницы и зажмурила глаза.

Ничего особенного со мной не произошло. Я привыкла к тому, что ветер давил на меня и сверху, и спереди, так как вертолет шел с приличной скоростью, зависнув чуть сзади катера.

Я открыла глаза и посмотрела вниз. Подо мной с бешеной скоростью пролетали волны, сливаясь в сплошную серую поверхность.

Переведя взгляд на катер, я поняла, что на палубу смотреть гораздо удобнее. Она была практически неподвижна и только уплывала иногда то вправо, то влево, когда катер от удара волны слегка менял направление движения.

«Давай! — скомандовала сама себе. — Хватит трястись от страха. Но помни, если ты хоть на секунду засомневаешься, представишь, как срываешься и летишь в воду, поверь мне — так и случится. Ты же сама знаешь, это называется психологическим моделированием поведения. Представляй только то, чего хочешь добиться. Например, как ты прыгаешь на палубу с лестницы и даже не падаешь. Это гораздо полезнее в твоей ситуации…»

Я начала потихоньку, ступенька за ступенькой сползать вниз. Очень скоро я поняла, что чем ниже я спущусь, тем труднее мне будет попасть точно на палубу катера. Порывы ветра стали раскачивать меня на веревочной лестнице, сначала даже голова слегка закружилась, но я постаралась быстро взять себя в руки. Едва справилась с головокружением, как на меня свалилась новая неприятность — ветер растрепал волосы, которые были заколоты у меня сзади в пучок, и они залепили мне лицо. В то же время я понимала, что долго висеть на этой лестнице не смогу. Руки начали слабеть, и в них появилась противная, грозящая мне серьезными неприятностями — а именно падением в воду — дрожь.

«Неужто ты решила и в самом деле свалиться в воду? — спросила сама себя. — А ну, быстро спускайся и прыгай на палубу, пока руки еще слушаются тебя!»

Я преодолела еще несколько ступенек и стояла теперь на нижней. Сергей, по-видимому, внимательно следил за моими действиями. Как только я достигла нижней ступеньки, вертолет еще чуть спустился, и я повисла метрах в трех над палубой катера.

Уже отдав себе внутренний приказ через секунду разжать руки и прыгнуть на палубу, я вдруг увидела, что из рубки вновь выскочил человек и, мгновенно оценив ситуацию, вскинул пистолет.

Сергей тоже, как я поняла, его увидел, потому что меня резко дернуло вверх и катер пропал где-то внизу. Звук выстрела, приглушенный воем моторов, прозвучал одновременно с коротким свистом пролетевшей где-то совсем рядом с моей головой пули.

«Отличная мишень! — подумала я о себе. — Просто тренироваться в стрельбе можно. А ты даже пистолет не можешь в руке вытянуть — боишься уронить. Чему только учил тебя Чугунков! Первый выстрел — промах, но с какого выстрела он попадет, как ты думаешь?»

Между тем человека на катере я отлично разглядела. Он щурил на меня свои и без того узкие глаза.

«Турсунов!» — мелькнуло в голове, хотя и до того я не сомневалась, что ведет катер именно он.

Катер шел на юго-восток, и солнце стояло как раз у меня за спиной, что, наверное, и помешало Турсунову стрелять прицельно. Он успел сделать еще один выстрел и вновь промахнулся.

Руки у меня просто отваливались, но, к моему удивлению, не разжимались. Я продолжала держаться на веревочной лестнице, хотя сама уже с трудом верила в это. И Турсунов все еще в меня не попал. И это казалось мне совсем невероятным.

Третьего выстрела Турсунову не дал сделать Сергей. Я увидела, что вдруг от вертолета отделилась какая-то огненная полоса, вроде короткой молнии, и ударила в нос катера. Из носовой переборки тут же повалил густой дым, который заворачивался клубами, ветер сносил его назад, но новые и новые клубы дыма совершенно скрыли от меня катер.

Конечно, я сообразила, что поскольку мне не видно палубу, то и Турсунову меня не видно. Я с облегчением вздохнула. Теперь он в меня не попадет.

Однако тут же я почувствовала, что катер вновь начал приближаться снизу ко мне и поняла, что вертолет вновь опускается. Ориентируясь только по источнику дыма, Сергей пытался высадить меня на палубу. Это привело меня в ужас, но мне пришлось это сделать, поскольку выбора просто не было.

Дождавшись, когда ветер на мгновение отнес дым чуть в сторону, я заметила, что подо мной не волны океана, а палуба, и просто шагнула вниз, разжав левую руку и отцепив от лестницы правую, сжимавшую пистолет.

Удар снизу по ногам был такой, что мне показалось, будто меня огрели по пяткам здоровой резиновой дубинкой. У меня аж в глазах потемнело. Я инстинктивно схватилась за первое, что попалось мне под руку, это оказалась растяжка от мачты, и с изумлением убедилась, что стою на ногах! Я не упала! Все произошло именно так, как я себе и представляла!

Этот факт чрезвычайно меня вдохновил. Перетерпев острую боль в пятках, я начала потихоньку пробираться к носу катера, вернее к рубке, где, как я полагала, должен был находиться Турсунов. Вероятно, там же и старик, которого он похитил с заставы.

«Если я не смогу справиться с Турсуновым, — рассуждала я, — попробую вместе со стариком вывалиться за борт, в воду. Катер проскочит вперед, а Сергей заметит нас и подберет».

Насколько реален был такой план действий, я не могла, конечно, оценить. Но не могла я в тот момент предположить и того, что произошло далее.

Дым, который валил с носа катера, прекратился как-то внезапно, видимо, выработалась дымовая шашка, которой Сергей выстрелил по катеру. Я увидела себя стоящей прямо перед входом в рубку катера, а напротив — ухмыляющегося Турсунова. Его пистолет был нацелен мне в живот, а мой — позорно разглядывал палубу.

Турсунов сделал шаг в мою сторону, резко взмахнул ногой, и мой «макаров» полетел за борт, выбитый ударом его ботинка. Я осталась перед ним безоружной.

Глядя на меня, Турсунов засмеялся и сказал что-то не по-русски.

«Да он же японец! — догадалась я. — На кого же работает? На Конкурента? Или на Страну восходящего солнца?»

Я поймала взгляд Турсунова, направленный на палубу куда-то мне за спину, и обернулась, чтобы посмотреть, на что он смотрит.

На палубе, в двух шагах у меня за спиной, лежал Константин Иванович Чугунков. Не раздумывая и не обращая внимания на пистолет Турсунова, я бросилась к Чугункову. Он был без сознания. Я лихорадочно пыталась нащупать его пульс, но это удалось мне не сразу.

«Жив, Чугунок!» — обрадовалась я, хотя и не могла бы ответить, чему можно радоваться в нашей ситуации.

Что произошло дальше, я помню только какими-то фрагментами отдельных картин, возникавших перед моими глазами. Позже я с помощью Сергея восстановила всю последовательность событий, но в первое мгновение ничего не поняла. Я была ошеломлена и действовала исключительно инстинктивно.

Когда, нащупав пульс у Чугункова, я подняла голову, то увидела, что в дверях будки Турсунов борется со стариком-айном, который пытается выйти из рубки, а японец старается не выпустить его.

Одновременно над головой оглушительно взвыла сирена, от которой по телу поползли мурашки, а плечи передернулись, как от скрежета стали по стеклу.

Я подняла голову кверху и увидела, что Сергей машет мне рукой, высунувшись из кабины, и кричит что-то неразборчиво. Мне показалось, что он очень хочет обратить на что-то мое внимание.

«Наверное на то, что происходит в дверях рубки, — решила я, — он думает, что я просто не замечаю драки у рубки».

— Сейчас, Сереженька! — пробормотала я, поднимаясь на ноги. — Сейчас я ему помогу…

Чем могла я, безоружная женщина, помочь старику, пытавшемуся оттолкнуть с дороги вооруженного мужчину? Наверное, ничем. Я и не смогла помочь.

Я видела, как Турсунов выдернул откуда-то у себя из-за пояса нож и дважды ударил старика в правый бок. Старик упал на палубу, а Турсунов повернулся лицом ко мне и сделал шаг навстречу, сжимая в руке нож.

Наверное, он медлил только потому, что считал меня опасным противником. Еще бы! Мне удалось уйти от Краевского! Мне удалось выбраться из Птичьего ущелья! Да и вообще, у меня репутация (со слов, наверное, того же Краевского) человека, с которым нужно вести себя очень внимательно, ведь я столько раз вставала на пути полковника Краевского и разрушала его планы и хитроумные комбинации. Наверное, медлительность Турсунова или чисто национальное его изуверство, желание насладиться моей беспомощностью и моим страхом помешали ему достичь цели. Он уже не успел сделать следующий шаг в мою сторону.

Сирена вертолета вновь взревела, я подняла глаза, посмотрела за спину Турсунова и увидела несущийся нам навстречу катер, оставленный Чугунковым без управления. Руль, болтающийся без контроля, ветер и волны развернули его и направили почти точно в нас. До столкновения оставалось не больше двух секунд.

Единственное, что я успела сделать, — упасть назад и вцепиться обеими руками в Чугункова. Дальше раздался страшный удар. Нас с Чугунковым что-то подбросило кверху и просто выстрелило нами, словно из катапульты.

Я так и не выпустила из рук спецкомбинезон Константина Ивановича. Рванув клапан пневмопояса, вмонтированного в комбинезон спасателя, сначала у себя, затем у Чугункова, я с удовлетворением почувствовала, как с глубины, на которую мы успели погрузиться, нас с ним потащило вверх и выбросило на поверхность.

Катеров уже не было. Мне было удивительно, как быстро они исчезли под водой! Впрочем, возможно, они просто разлетелись на куски от взрыва, которым нас выбросило с палубы. Вертолет кружил над нами. Сергею не составляло особого труда заметить мой ярко-голубой спасательский комбинезон. Единственное, что беспокоило меня, как бы не захлебнулся Чугунков, который все время был без сознания и так и не пришел в себя.

Вертолет завис над нами, и сверху спустилась крепкая проволочная петля, соединенная коротким поводком с тупым крюком, наподобие гарпунного. Я закрепила крюк за ременный пояс Чугункова, сама зацепилась ногами за петлю и махнула рукой Сергею. Он поднял немного вверх сам вертолет, чтобы выдернуть нас из воды, а затем включил лебедку, и мы потихоньку поползли вверх.

Сергей помог забраться в вертолет мне, затем мы вместе с ним втащили в кабину Чугункова. Быстро осмотрев его, я нашла входное отверстие в груди справа, заклеила его пластырем, вколола ему стимулятор сердечной деятельности, обезболивающее и еще что-то, что рекомендуют применять при огнестрельных ранениях. Чугунков открыл глаза, посмотрел на меня вполне осмысленно, но тут же вновь отключился, голова его безжизненно повисла..

Вертолет тем временем совершал какие-то сложные виражи, и я поняла, что Сергей высматривает среди волн старика-айна и Турсунова. Впрочем, возможно, что и они остались живы, может, их тоже взрывной волной выбросило с катера в воду?

Чугунков застонал и перевернулся на бок.

Забеспокоившись, что у него вновь пойдет кровь, остановившаяся от морской воды, я еще раз проверила его рану. Все было в порядке. Расстегивая ему комбинезон ниже груди, чтобы ткань не мешала дыханию, я вдруг обнаружила, что во внутреннем кармане лежит какой-то конверт. Он вместе с тканью комбинезона был пробит пулей Турсунова. Я вытащила конверт и увидела, что он размок и бумага внутри — тоже. Надписи на конверте никакой не было. Я осторожно вытащила бумагу и развернула, стараясь не порвать.

«Конечно, то, что я сейчас делаю, не назовешь высокоморальным поступком, — подумала я. — Но меня, наверное, извиняет то, что делаю я это только ради того, чтобы разоблачить агента в рядах МЧС. Или, наоборот, снять свои подозрения с человека, которого хочу уважать и любить. Конечно, если это личная переписка, читать не буду, но вдруг это — как раз то, что я ищу?»

Едва я развернула мокрый лист бумаги, в глаза мне бросился кусок текста, который я не могла не прочесть уже потому, что на него упал мой взгляд, и я прочитала то, что увидела, автоматически.

«Любимый мой! — прочитала я с изумлением. — Остались, наверное, считанные месяцы до того дня, когда мы сможем быть с тобой вместе постоянно, не считаясь с косыми взглядами наших родственников и нетактичным изумлением старых друзей. Единственно, кого мне становится жаль, когда я думаю о тебе, моя надежда, это Гришу, которому, наверное, будет трудно правильно понять мой выбор…»

Дальше я читать не стала. Письмо было слишком интимное, и мне вообще не следовало бы его трогать. Но что сделано, то уже сделано.

Я уже собиралась сунуть лист бумаги обратно в конверт, как вдруг меня разобрало неистовое любопытство, кто же автор этого письма. Что-то подсказывало мне, что я должна это узнать, что в этом, возможно, будет содержаться разгадка многих, мучающих меня вопросов. Стыдясь саму себя, я перевернула лист бумаги и с еще большим изумлением прочитала:

«Все, любимый! Целую! Твоя Леночка!»

«Так это же Крупнова! — подумала я ошеломленно. — Вот так номер!»

Мое изумление разрушил торжествующий крик Сергея:

— Ах ты, сволочь! Ну, сейчас я тебя!

Я быстро сунула письмо в конверт, конверт в карман Чугункова и повернулась к Сергею.

— Что там, Сережа?

— Так он же ныряет, сволочь, чтобы я его не заметил! — ответил Сергей со злостью. — Я узнал его — это та самая сволочь, что ранил меня в Птичьем ущелье.

— Мне показалось, что он японец, — сказала я.

— Конечно, японец, — убежденно подтвердил Сергей. — У меня на них глаз наметан.

— Сережа! — вцепилась я в его руку. — Его обязательно нужно привезти на Шикотан. Теперь он единственный может подтвердить, что вся шумиха с ядерным взрывом — спектакль. Мало того, он поможет нам выяснить, кто устроил этот спектакль!

— Он мне ногу прострелил, сволочь! — отозвался Сергей. — И я его возьму.

Он нажал какую-то кнопку, и под воду ушла осветительная ракета. Поверхность воды под нами стала на минуту светлее, под водой расплывался какой-то огненный шар диаметром метров десять. Я увидела, как в стороне от шара вынырнула фигурка в пятнистой форме пограничника и отчаянно замахала руками.

— А! Не нравится! — закричал обрадованно Сергей. — Сам, сволочь, к нам запросился!

Сергей завис над плавающим внизу японцем и сказал мне:

— Брось ему петлю.

Я подняла дверь и швырнула вниз петлю, на которой Сергей поднимал меня.

— Осторожно, Сергей, у него может быть нож! — сказала я. — Старика он дважды ножом ударил.

— Это он пусть себя осторожно ведет, — проворчал Сергей. — В то, что он самурай и сделает себе харакири, я не верю, значит, сам будет осторожность соблюдать, без наших напоминаний.

Увидев, что японец закрепил на себе петлю, Сергей поднял вертолет, выдернув японца из воды, и сказал мне:

— Смотай трос до половины и на тормоз поставь.

Через минуту мы начали набирать высоту. Когда поднялись уже прилично, Сергей попросил меня:

— Посмотри, что там, внизу.

Я выглянула вниз. Японец что-то кричал и махал руками. У меня в душе не шевельнулось к нему абсолютно ничего. Ни капли жалости, ни грамма сострадания не могла я в себе отыскать.

Сергей включил крейсерскую скорость, и вертолет помчался к заставе с максимальной скоростью, на которую был способен. Японец уже не кричал и не дергался, он застыл на петле и не делал попыток покончить жизнь самоубийством, как и предполагал Сергей.

Мы неслись над океаном вслед за склоняющимся к горизонту солнцем, и мне иногда казалось, что я вижу среди волн клочок синего цвета. Я каждый раз порывалась схватить Сергея за руку и заставить спуститься пониже, чтобы подобрать старика-айна в его синем халате, расшитом белыми прямоугольными узорами.

Но в следующее мгновение убеждалась, что это лишь отсвет солнца от синей в белых барашках пены вод Тихого океана.

Глава восьмая

Чугункова мы даже не стали выгружать из вертолета. Приставили к нему врача и прямым ходом отправили в Южно-Курильск.

Турсунова вытащили из петли. Он окоченел и не мог двигаться самостоятельно. Его отнесли на заставу, согнули не слушающиеся руки и надели на них наручники.

Я не сторонница силовых методов ведения допросов и вообще силового давления на противника, который находится в твоих руках. Об избиении арестованных на допросах вообще речи и быть не может. Я считаю, что любой самый сильный удар кулака можно заменить фразой, которая пошлет твоего противника в нокаут и принесет тебе победу, нужно только быть очень внимательным.

Но я не могла себе не признаться, что после полета над океаном «под вертолетом», который устроил Турсунову Сергей, тот стал намного мягче в общении и гораздо сговорчивее.

Мне не стоило большого труда заставить его признаться, что он работал на Шикотане вместе с Краевским, который осуществлял общее руководство операцией и контакты с японской стороной. Кто был заказчиком всей операции, Турсунов не знал, по крайней мере утверждал, что не знает. Контакты высшего уровня шли через Краевского. Лодки охотников-айнов были расстреляны двумя торпедами самим Краевским, упустившим из виду только одного старика, которому удалось выплыть и не попасться на глаза наблюдателя с катера Краевского.

В задачу Турсунова входило выкрасть старика и передать его японской стороне. В случае если старик откажется ехать в Японию, уничтожить его. Все «подобранные» в океане японцами охотники-айны были подставными лицами, и старик должен был подтвердить их показания. Но старый айн почему-то заупрямился. Турсунов не смог толком объяснить, что за проблема у него возникла, почему он не смог договориться с ним.

О судьбе упавшего со скалы Краевского ему ничего не было известно, и как я ни билась, он на этом настаивал. Пришлось поверить. Впрочем, Турсунов был уверен, что Краевский сумел выбраться невредимым.

Записав на пленку показания в присутствии свидетелей, я отправила его под надежной охраной в Южно-Курильск и передала все материалы допроса в Питер Менделееву.

Моя работа на Шикотане была, в общем, завершена. Оставалось только составить формальный отчет о своих действиях и можно отправляться домой. Но что-то меня словно тормозило, не давало сесть в вертолет и, бросив на Шикотан последний взгляд с воздуха, растаять в голубом осеннем небе Курил.

Прощаясь с Сергеем, я поняла, что меня задерживало на этом крохотном клочке российской земли на краю великого океана.

— Что же случилось с той девушкой из деревни айнов, на которой ты едва не женился? — спросила я Евграфова, когда мы стояли с ним у взлетной площадки.

Вертолет уже раскручивал лопасти винта, и времени у нас оставалось совсем немного.

Евграфов посмотрел на меня грустными глазами и сказал просто и доверчиво:

— О-Кари ушла в океан к большой волне…

— Ушла? — не поняла я.

— У айнов есть поверие, что большая волна, цунами, забирает их в царство Большого кита, покровителя их рода, — пояснил Сергей. — Старик-отец не разрешил ей выйти замуж за русского, он давно присмотрел ей жениха из Японии, из деревни на Хоккайдо. Она должна была уехать в Японию. Я хотел просто увезти ее от отца, подать рапорт об отставке и уехать с ней в Россию, но она не смогла нарушить обычаи своего рода. По их традиции, девушка, которая не хочет выходить замуж за мужчину, которого присмотрели ей родители, имеет право отказаться и выйти замуж за Большого кита. О-Кари уплыла в океан и не вернулась. Так у них поступают и старики, которые чувствуют приближение смерти, — они сами уходят в страну Большого кита.

Мы помолчали. Мне ничего не хотелось говорить, просто было грустно, не хотелось улетать с Шикотана.

Сергей посмотрел мне в глаза, положил руки на плечи и сказал:

— Вот и ты от меня уходишь…

Мне стало очень жарко, и глаза сами собой наполнились слезами.

— Сережа, — прошептала я. — Ты…

Я обняла его руками за шею и поцеловала.

— Я буду ждать тебя, Сережа! — крикнула я уже из двери вертолета, в котором сидел Фимка Шаблин и смотрел на нас с нескрываемым изумлением.

Дверь захлопнулась, и вертолет поднялся в небо, оставив Сергея внизу, на Шикотане, вместе с моими надеждами на то, что моя одинокая жизнь будет разрушена этим мужчиной.

Я почему-то была уверена, что он никогда не встретится со мной больше. И от этого было так грустно, что хотелось плакать.

Фимка смотрел на меня такими же грустными сочувствующими глазами и пытался что-то говорить, чтобы меня отвлечь. Но мне не хотелось ничего слушать.

Я уткнулась в Фимкину штормовку, прижала лицо к его руке и по-настоящему горько и свободно заплакала. Фимка гладил меня по голове и говорил тихо:

— Все будет хорошо, Оленька! Все обязательно встанет на свои места!

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg