«Обратный отсчет»

Мы не способны верить в рай и еще меньше в ад.

Х.Л.Б.

Была когда-то такая страна, парень…

Р.К.

Не бойся равнодушных,

В лучшем случае они убьют тебя.

«Песнь Зороастра…»

Специальная благодарность:

Асламбеку Эжаеву, Беку,

Евгению Сухоносову,

Сергею Лещинскому,

Николаю Симонову,

Игорю Титову,

Юрию Приме,

Александру Ф. Скляру

Представление начинается

Четверг, 29 февраля

11 час. 23 мин. Время московское

— Борт три ноль девять, ответьте земле…

— Земля — триста девятый, слышу вас.

— Ну что, Кондрашов?

— Да, мы нашли ее… дивизия… Она действительно здесь. Я не спец, но похоже на часовой механизм. Вроде бы еще есть запас времени.

— Кондрашов, не трогай ее. Это приказ.

— Земля, помехи, вас не понял.

— Кондрашов! Триста девятый…

— Слышу вас.

— Бомба с сюрпризом. Не прикасаться.

— Понял вас, понял.

— Хорошо. Мне везут сапера. Ложись на новый круг. Высота прежняя.

— Понял.

— Никакой самодеятельности. Конец связи.

Подполковник Коржава отер пот со лба белым платком с вышитыми инициалами, скомкал и спрятал влажную ткань в карман брюк. До последнего момента он надеялся, что это тупая шутка — мало ли идиотов звонят про бомбы в метро или даже чуть ли не в Большом театре. Ну какому уроду взбредет в голову минировать боевую машину? Несерьезно все это. На кой может сдаться военный вертолет? Террорист? Зачем? Охраняемый объект и никакого эффекта. Террорист полез бы к цивильным, гражданская авиация. Но… Коржава мял пальцами сигарету «Ява» — несмотря на все перемены, он остался верен сигаретам, которые курил уже больше двадцати лет, и чувствовал гнетущую слабость в районе желудка. Это был рыхлый человек с усталыми плечами, крупными тяжелыми ладонями и чуть сероватым цветом лица. Он нес в себе все возможные болезненные недуги, которые заполучил, колеся по далеким военным аэродромам Крайнего Севера и знойно-пыльного Юга, и до демобилизации ему оставалось чуть более полутора лет. В каком-то смысле Коржаве повезло — он не станет военным пенсионером в странах Балтии или ближнего зарубежья, будь они все неладны. Коржава дослуживал в нескольких километрах от Кольцевой дороги столицы и после выхода на пенсию собирался всерьез заняться своим здоровьем. В штурманской службе не привыкать к нештатным ситуациям, но с подобным он столкнулся впервые. Теперь Коржава знал, что это не шутка. И так же как он нес в себе все немыслимые болезни, борт триста девять нес в себе бомбу, адскую машину, готовую в любой момент взорваться. Этот молодой улыбчивый старлей с серыми глазами, старший борта Кондрашов, только что обнаружил ее. Там, где и было указано. Старлей на майорской должности…

Псих! Это действия психически больного человека. Он не выдвинул никаких требований. Абсолютно никаких. В машине находится бомба, а машина находится в воздухе… Нет. Так тоже не получается. Психопат проникает на военный объект и минирует боевой вертолет… И так не получается. А потом звонит, рассказывает о бомбе с сюрпризом и не выдвигает никаких требований?.. Требования будут. Что-то происходит, что-то гораздо более неприятное, чем он может себе представить. Коржава уже доложил о ситуации, и решение надо принимать теперь быстро.

— Товарищ полковник, вас. Белый аппарат. Это…

— Он?

— Так точно.

Он… Скорее — «они». Такое не провернуть в одиночку. Охраняемый объект, бомба в военном вертолете. Это… — Коржава почувствовал теперь уже спазм в районе желудка — это какая-то демонстрация… Подполковник взял трубку и снова бросил взгляд на кружащий в небе «Ми-8». Давай, старлей, продержись еще немного, сейчас выясним, что надо этим сукиным детям.

— Подполковник Коржава. — Он проследил, чтобы голос звучал ровно и спокойно — с самого начала владеть ситуацией и не позволять диктовать себе.

— Нашли наш подарок?

Акцент, еле уловимый, но все же акцент. Который пробуют скрыть. Или, что гораздо хуже, делают вид, что пробуют скрыть. Значит, Коржаву убеждают — мол, подарок с юга.

— Да. Нашли.

— Вот и хорошо.

— Земляк, давай без ерничества. Что вам надо?

— Всему свое время.

— Сколько у меня есть времени?

— Начинаете соображать. Это тоже хорошо. Представление еще только начинается.

— При чем здесь мой вертолет?

— Ни при чем. Мог быть какой угодно вертолет — оказался этот.

Там, в районе желудка, где только что был спазм, появилась одна огромная опустошающая боль.

— Чего же вы хотите? — Все самые дурные предчувствия Коржавы начинали сбываться прямо на глазах.

— Не надо вызывать саперов — это умная бомба, и вам с ней не справиться.

Подполковник снова полез за платком, нащупал пальцами влажную ткань — в довершение ко всему они еще слушают их частоту. Но что надо этим людям? Что надо им от Коржавы и от этого, еще почти мальчика, Кондрашова?

— Хорошо, я могу сейчас все остановить.

— И это тоже. Давай сразу договоримся: условия здесь буду ставить я.

— Готов и это допустить.

— Уже лучше. Видишь ли…

Секундная пауза показалась Коржаве черной бездонной пропастью, и он с трудом балансировал на ее краю.

— … Понимаешь, так уж вышло, что твоей птичке не повезло. Три ноль девять.

— Три ноль девять! Но при чем здесь…

— Нет, мы опять теряем общий язык. Три девять — это тридцать девять. Секунд. Столько осталось порхать твоей птичке.

— Что?! Подожди… — Все! Коржава сейчас рухнет в эту бездонную мглу. — Подожди, земляк, мы же почти договорились…

— Именно поэтому я предупреждаю. Это все, что я могу для вас сделать.

— Но что ты хочешь?!

— Тридцать две секунды…

— Твою налево!… Савченко, срочно связь с триста девятым!… Экипажу приказываю немедленно покинуть машину. До взрыва — тридцать секунд.

Ну вот и все, он рухнул в эту бездну. Эта бездна была теперь внутри его. Военкоры, военные корреспонденты, двое…

— Подожди, земляк… На борту еще два пассажира, комплект парашютов только на экипаж…

— Двадцать три…

— Ну постой, я прошу тебя… Там два военкора… Пожалуйста.

— На войне такое случается. Девятнадцать…

«На какой войне?» — пронеслось в голове Коржавы, и в это время он услышал:

— Земля, ответьте триста девятому. На бомбе нет никаких фотоэлементов, и на прикосновение она не работает. Бомба в руках у второго пилота. Разрешите избавиться от нее.

Что-то постучало в ту дверь, которая звалась «Успокоением». Они блефуют. Они говорили, что к умной бомбе нельзя прикасаться, а бомба в руках второго пилота. Сейчас, в это самое мгновение, надо было принять решение — либо вышвырнуть бомбу прочь, либо приказать экипажу покинуть борт триста девятого. Перед глазами пробежала картинка: вертолет не взрывается в воздухе, он падает. Подполковник Коржава не сумел договориться с блефующим террористом, приказал экипажу эвакуироваться и тем самым потерял машину. Но Коржава уже принял решение. Оно было сформулировано, и сейчас его губы произносили:

— Нет, Кондрашов! Приказываю немедленно покинуть машину и эвакуировать пассажиров.

И одновременно в белой трубке, липкой от прикосновения влажной ладони, он услышал:

— Не надо было ее трогать. Теперь время триста девятого вышло до срока. Все, полковник, смотри в небо.

— Н-е-е-е-т!!!

На какое-то мгновение Коржаве показалось, что пространство перед ним сдвинулось и дыхание, холодное кладбищенское дыхание этого движения, достигло сейчас лица. А потом его голос потонул в кровавой огненной вспышке и в конечной непререкаемости грохота взрыва. Там, где только что находился борт три ноль девять, теперь не было НИЧЕГО. И какая-то безмерная тишина придавила Коржаву к земле, а потом высушила его больные внутренности. Вертолет развалился в воздухе, но мгновение растянулось, и теперь подполковник видел, как горящие обломки борта 309 медленно двигались к земле. Коржава понял эту страшную тишину: работающий двигатель поддерживал в воздухе не только вертолет, он поддерживал ЕГО надежду. Теперь ничего этого не осталось.

— Сука… Тварь! Я достану тебя, тварь! Е…аная сука!

— Мне очень жаль, что так вышло. Я предупреждал.

— Жаль! Тебе жаль?! Тварь ты, сука…

— Коржава… Не вышел из тебя переговорщик… А ведь надо было просто внимательно слушать.

— Ты еще ухмыляешься, тварь! Только что пятерых молодых ребят… Сучий выродок!

— Я больше не намерен извиняться за случившееся, Коржава. Теперь это твоя вина. Но во всем есть свои плюсы — вы наконец поймете, что имеете дело с серьезными людьми.

— Я тебя достану… Ты слышишь меня?! Я тебя достану, тварь. Я разорву твою задницу собственными руками!

— У нас мало времени, одиннадцать тридцать… Слышишь меня, Коржава?! Очень хорошо. Официальный протокол завершен. А теперь слушай меня внимательно: сейчас одиннадцать тридцать… Самолет уже находится в воздухе.

— Что?

— Большой двухпалубный самолет. На борту примерно триста пассажиров… Назвать более точную цифру?

— О чем ты говоришь?

— «Ил-86», Коржава, аэробус. Он уже взлетел и сейчас набирает высоту. И в нем гораздо более умный подарок. Ну, мы снова начинаем находить общий язык?

— Ты просто больной…

— Коржава, я не расслышал, хватит шептать…

— Больной…

— И запомни, Коржава, никаких заходов на посадку, минимальная высота — тысяча шестьсот. И ни метром ниже! Умная бомба. Ни метром ниже. Иначе — б-у-у-у-м-м!

Часы пока стоят

1

Среда, 28 февраля

Вечер

В поезде метро люди почему-то разглядывали друг друга в отражениях окон. Потом записанный на пленку голос произнес: «Станция Новокузнецкая». На медлительном эскалаторе девушка, улыбавшаяся ему минуту назад в отражении окна, перестала улыбаться и заспешила наверх — ее короткий роман окончен. Он не будет никуда спешить. Сегодня ему исполняется тридцать, и этот свой день — все же стоит признать, что не каждый день человеку исполняется тридцать, — он провел в дороге. Возвращение из служебной командировки… Да, так они это называют — «служебная командировка». Иногда он думал, что в его профессии главное — отъезд или возвращение домой? Он не находил ответа, но, пожалуй, ответ был и не так важен. Когда колешь дрова тяжелым колуном, помимо удовлетворения от физической нагрузки получаешь еще особый вид удовольствия — вот они, результаты твоей работы, прямо перед глазами. А в ЕГО работе? Что важнее: помахать топором или увидеть результат? Такая постановка вопроса довольно крамольна, но ответ, наверное, и не важен. Он посмотрел на свои тяжелые горные ботинки, на штурмовой рюкзак и негромко усмехнулся: девушка приняла его за возвращающегося домой альпиниста? Ну конечно, в такой вязаной шапочке… Что же, несколько последних недель он имел к горам самое непосредственное отношение.

Потом московский метрополитен выпустил его на заснеженную улицу, и он сказал себе: «Ну вот я и дома». Из киоска, торгующего музыкой вразнос, доносилась протяжная песня — «Течет река Волга…». Только на немецком языке. Эпоха сумеречного декаданса, легкого ироничного мазохизма.

Он остановился у расцвеченной нарядной витрины киоска и купил пачку сигарет «Кэмел». Проследил, чтобы не было наклеенной акцизной марки, проверил код. Чушь скорее всего, но вроде бы так они все же получше. Почти пятнадцать лет назад, в послеолимпийской Москве, — он тогда только начинал курить: сигарета-две в неделю, тайком после ужина — ни с чем не сравнимый кайф, — «Кэмел» стоили полтора рубля, и вот это были сигареты!

Первые иностранные сигареты (буржуйские, конечно, соцлагерь не считается), которые они курили с Максом. Эх, как все изменилось с тех пор — и «Кэмел» нынче не тот, может, где и существует ТОТ, да не здесь, и "заберите свой великий и ужасный Голливуд, верните «Белое солнце пустыни»… Как говаривал все тот же Макс, бродяга…

Макс откололся первым. Во времена, близкие к олимпийской Москве, это было бы воспринято как предательство, но времена меняются. Никто особо Макса не осуждал; потом за ним последовали еще несколько человек — кто за деньгой, кто за карьерой. Макс был одним из лучших — это признавали все, даже Дед, но он знал про Макса еще кое-что, наверное, потому, что они всегда были ближе других. У каждого из них имелись свои причины заниматься тем, чем они занимались, но все же именно в Максе, может быть, очень глубоко, был упрятан подлинный романтик и уж совершенно точно и вовсе не глубоко самый большой максималист из всех.

Но все же он откололся первым.

— Бутылку шампанского, пожалуйста… Да нет, нашего — брют…

Он убирал сигареты в боковой карман рюкзака и видел, как его место у окошка киоска занял смешной длинноволосый паренек. Растяпа — руки шарят по всем карманам, извлекая скомканные деньги, массу каких-то бумажек…

«То, что ты ищешь, ты никогда не найдешь, приятель, — подумал он и улыбнулся, — но это невелика беда…»

Растяпа любит брют — вот он убрал бутылку шампанского в пакет с рекламой сигарет «Лаки Страйк» и, отходя от киоска, перепутал направление. Теперь он пошел в обратную сторону — эй, Растяпа, так, значит, нам по пути?! Вот и прекрасно, краснокожий… Наверное, студент с замашками хиппи, может, математик, может, поэт…

Он шел все еще улыбаясь и слушал, как его ботинки скрипели по свежевыпавшему снегу. Когда увидел книжный развал, сердце учащенно забилось, но заставил себя пройти мимо. Пауза, так было решено, во всем надо уметь чувствовать паузу…

Все же он решил выкурить сигарету и поймал себя на том, что руки, как и у Растяпы, хлопают по карманам в поисках пачки «Кэмела». Но в следующую секунду он уже забыл о Растяпе.

«Пауза, — усмехнулся, — вот так вот, дружок… Но теперь все — я уже дома».

Теперь он был дома и пауза вроде бы подходила к своему завершению. Но когда-то Дед научил их с Максом читать ЗНАКИ. Это было как детская игра, позже он понял, что это лучшая игра на свете, потому что с тех пор интуиция редко подводила его. И когда резко заскрипели тормоза, что-то шевельнулось в нем, мутное и тревожное, — это опять были ЗНАКИ. Пауза, знаки… И почти неощутимое предвкушение… Эй, бродяга, ты уже ДОМА, ты сейчас обнимешь малышку дочь и жену, и уже ничто тебя не потревожит… Оставим все это.

Тормоза заскрипели у светофора, где множество людей стояли у перехода на другую сторону Пятницкой, и, конечно, это опять господин Растяпа… Самое-Безобидное-Существо-На-Свете вздумало не заметить большой цвета мокрого асфальта (да и асфальт вокруг действительно мокрый) «БМВ». И чуть не оказалось под колесами. Чуть не в счет, но имеется кое-что другое. Такое же НАШЕ, как матрешка, или балалайка, или автомат Калашникова… Автомобиль не так велик — всего лишь пятая модель, и Растяпа ничего не нарушал — уже горел зеленый, однако…

«Братва, не стреляйте друг в друга. — Он снова улыбнулся, шагая по „зебре“ перехода. — И песни у нас такие…» И, поравнявшись с капотом «БМВ», вдруг подумал, что если сейчас откроется дверца, то интуиция не подвела и все это только начинается. Хотя опять же, если он успеет отсюда сбежать, то, возможно, удастся уклониться и от всего остального. Ему хватило секунды, чтобы понять, что в автомобиле вовсе не вежливые бизнесмены, «косящие» под джентльменов, — сейчас почему-то стало модно «косить» под невинных овечек, — в машине «братки» среднего пошиба и потому самые агрессивные. Трое, одеты дорого и одинаково. Сидящий рядом с водителем делает кому-то телефонное внушение. И даже по телефону — жестикуляция, братва — пальцы веером…

«Они, наверное, не расстаются с мобильными телефонами даже в сортире, — подумал он, все еще продолжая улыбаться, — но это не мое собачье дело».

Потом двигатель заглушили, и дверца водителя открылась. С того момента, как Растяпа чуть не оказался под колесами, прошло не больше двух секунд, и теперь он стоял разведя в стороны свои длинные руки и растерянно, моргал.

«Ты еще и подслеповатый, приятель Растяпа… Ну вот, сейчас они будут учить тебя тому, кто в доме хозяин, но и, это не мое собачье дело…»

Надо побыстрее отсюда свалить. У Растяпы хватило безрассудства не заметить большой мокроасфальтовый «БМВ», и сейчас он получит за это по ушам. Сцена, к которой все уже давно привыкли, а привыкли — сами виноваты.

Водитель «БМВ» имел внушительные размеры. Несколько снежинок упало на его плечи, спрятанные под темно-малиновым кашемировым пиджаком, упали за ворот дорогой рубашки, скрывающей массивную трапецию шеи, и теперь таяли там. Деловито и почти безэмоционально, словно выполняя привычную функцию, он нанес Растяпе прямой правый удар. Растяпа, конечно же, был открыт — сопли и слюни веером брызг разлетелись в разные стороны. Удар приличный и довольно профессиональный — вполне возможно, что водитель «БМВ» в прошлом боксер, — но вполсилы, и нос скорее всего у Растяпы не сломан. Ну что ж, Растяпа, вот тебя и выучили, впредь будешь осмотрительнее, счастливый человек, не заметивший, что времена изменились и по улицам расползлось опасное безумие… Но Растяпа удержался на ногах и вдруг совершил свою главную ошибку.

(Он подумал, что такие ОТМОРОЖЕННЫЕ, как Растяпа, порой парадоксальным образом оказываются сделанными из очень прочного материала.)

Выронив пакет с бутылкой шампанского, — та, к счастью, не разбилась, упав в мягкий снег, — он поднял кулаки, приняв нелепую стойку. Растяпа решил защищаться. Самый-Безобидный-И-ОТМОРОЖЕННЫЙ-Человек-На-Свете решил заделаться красной тряпкой для быка. Танк и мотылек… Ну, Растяпа, ты действительно поэт и плевать тебе на перемены, краснокожий, ты их не замечаешь. Теперь тебя будут учить по-настоящему. Самый-Растакой-Человек-На-Свете, на свою беду, оказался гордым и прочным внутри. Эх, Растяпа, ты что, собрался изменить сегодня мир?

Серия из двух коротких и точных ударов была гораздо серьезнее, и Растяпа растянулся на мокром асфальте перехода. В лужах вокруг переливались желтые московские фонари. Какие-то вечные сердобольные старушки нашли в себе силы для осуждения и сострадания. Но его, как и большинство прохожих, все это не касается. Сам он виноват, Растяпа, чудо в перьях…

Потом был удар, нанесенный носком ботинка, и крик женщины:

— Боже мой, ты же убьешь мальчика… Остановите его кто-нибудь! Мужчины!

Он продолжал шагать по «зебре» перехода. Что-то с этим криком было не так. Между понятным человеческим порывом и этим криком плескалось что-то очень ненадежное и истеричное. Бам-пара-бам, а наша мадам, часом, не пьяна? Как там у нас обстоят делишки?

— Мужчины!!!

Сломленная дама, спивающаяся истеричная интеллигентка… И это вся поддержка, на которую может рассчитывать Растяпа? Все же лучше, чем ничего…

Еще один удар. Растяпа не отключился, но свернулся калачиком и тихо застонал:

— Ах, сука… За что?

ЕГО ВСЕ ЭТО НЕ КАСАЕТСЯ.

— Мужчины! Ай, остановите… Милиция!

Его все это не касается, но все же…

"ЭЙ, БОКСЕР, ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ, ЗНАЕШЬ ЖЕ.

ЭЙ, ДА ТЫ, ВИДАТЬ, ЗАБЫЛ ЛИЦО УЧИТЕЛЯ.

Но уже хватит. Какая-то кишка решила тебе несколько поперечить сегодня, боксер, но ты уже сделал свое дело и поэтому — хватит. Иначе ты его убьешь — эта пузырящаяся кровь в уголках рта… Достаточно, боксер, не бьют лежачего".

— Милиция! Прекрати, изверг!…

«Эх, боксер… Ну ты что, решил его прибить? Ничего ты ему не сделаешь, он не будет учиться твоей грамоте, боксер, разве только прибьешь, как собаку, попавшуюся тебе по дороге… Хватит, напрасно ты разворачиваешь корпус для удара».

ЕГО ВСЕ ЭТО НЕ КАСАЕТСЯ.

«Напрасно отводишь ногу, помогая замахом руки. Ты забыл лицо Учителя, а память — единственное, что нам остается, боксер. И сейчас носок твоего дорогого ботинка войдет в разбитое окровавленное лицо Растяпы, но вспомни лицо Учителя, боксер, вспомни, как останавливать время и видеть кожей…»

А потом все произошло очень быстро. Одним незаметным движением он опустил вязаную шапочку на глаза, скинув свою ношу. И прежде чем рюкзак упал в кашицу из снега и соли, перехватил руку боксера, зажав нижнюю фалангу большого пальца на болевой. Боксер вскрикнул, резко повернув к нему голову; взгляд боксера, налившись кровью боли, эволюционировал от злобного изумления неверия до проблеска ПОНИМАНИЯ: стоящий перед ним человек, человек, в чьи ледяные глаза он сейчас смотрит, может быть ОПАСЕН. Очень опасен. Он понял это слишком поздно, потому что губы его уже произносили:

— Ты что, братка, я же тебя здесь похороню, — а свободная рука готовилась к удару. Щелкнул замок задней дверцы «БМВ».

— Скорее всего ты ошибаешься, приятель, — проговорил он негромко. А потом, резко выдохнув, сделал очень быстрое движение, опустив руку вниз. Пепельная бледность залила лицо боксера, пепельная бледность подступающего болевого шока потянула боксера к земле, потому что его большой палец был теперь сломан.

Задняя дверца автомобиля начала приоткрываться — тот, кто сидел за водителем, решил присоединиться к «беседе». «Напрасно вы все это затеяли, ребята. У меня нет времени ни на вас, ни уж тем более на объяснения с ментами».

Все еще не упуская из виду отключающегося боксера, он сделал шаг к автомобилю — это было его поле, картографический набросок местности, и он видел его как на ладони. Зато все остальное: и пытающийся подняться на ноги Растяпа, и притихшие на мгновение пешеходы — вся неагрессивная среда была размытой. Пока лишь только открывающаяся задняя дверца и белая рука на переднем сиденье, в каком-то удивленном жесте опускающая телефонную трубку: разговор прервался на самом интересном месте? Рука слишком, не правдоподобно белая, следи за рукой, именно она может быть по-настоящему опасна. А пока — задняя дверца: к нам решил присоединиться второй пассажир…

Никто не понял, как он выкинул ногу вверх и в сторону, и никто не заметил, как нога прошла по дуге, но в тот момент, когда в проеме задней дверцы показалась коротко стриженная голова, тяжелый горный ботинок впечатался в верхнюю кромку стекла:

— Сидеть!

Этому пассажиру не суждено было явить себя зрителям, на его голову, словно попавшую в тиски между дверцей и ободом крыши, обрушился страшный удар, и он повалился на заднее сиденье. На этом его сегодняшняя партия оказалась сыгранной.

«Третий. Третий — и пора заканчивать. Рука, очень белая рука… Ну все понятно, это была лишь какая-то дурацкая подсветка, однако я не ошибся в тебе, рука. Вовсе не телефонную трубку ты сейчас сжимаешь, мы оба знаем, что этот пистолет, скорее всего называется „ТТ“. Эх, третий, лучше бы тебе не вмешиваться: то, что ты сейчас собираешься делать, очень серьезно. Слишком серьезно, третий, и, возможно, нам придется; повысить ставки».

Решение пришло само собой. В его поле, в некотором роде картографической голограмме с размытыми контурами, вычленился пакет с рекламой сигарет «Лаки Страйк». Тот самый, куда пару минут назад Растяпа убрал приобретенное шампанское. А прежде он извлек пакет из кармана — следовательно, ничего, кроме одной бутылки, там нет. Сейчас пакет стоял на снегу. А третий уже выбрался из машины, руки опущены, но от него не укрылось движение плеча — пользуясь прикрытием крыла «БМВ», господин Третий передернул затвор. «Значит, вот так… Значит, прямо оттуда ты собираешься палить?! Хорош ты, приятель: час пик, центр Москвы, а ты решил поупражняться в стрельбе по прохожим. Значит, считаешь, что у тебя тормозов нет, ты крутой? И что это такое: „Завалю тебя, падла“? Грубое расточительство нервной энергии. А вот теперь смотри, что на самом деле подразумевает отсутствие тормозов…»

С проворностью кошки он прыгнул к пакету с рекламой сигарет «Лаки Страйк». Взгляд третьего последовал за ним, но еще прежде, чем руки, сжимающие пистолет «ТТ», показались из-за крыла «БМВ», отсвечивающего вечерним светом, бутылка шампанского и пакет превратились в единый метательный снаряд.

Стремительный полет, праща, рассекающая воздух, посланная верной рукой… Хлопок — бутылка взорвалась на финише. «Лаки Страйк»… Хорошо, господин Третий, бутылка разбилась, следовательно, твой череп остался цел. Извини, большего для тебя сделать не мог бледнолицый, ты сам повысил ставки, приятель.

И через секунду, ухватив за плечо Растяпу, в чьих глазах ужас и обида начинали смешиваться с чем-то предваряющим восхищение, и не забыв свой рюкзак, он исчез в черноте, клубящейся за аркой близлежащего двора. Их поглотила ночь еще прежде, чем опешившие прохожие успели прийти в себя.

2

Среда, 28 февраля

Продолжение вечера

Сумасшествие… Нет, не так — СУМАСШЕСТВИЕ!!! Ну и хорошо. Вот и слава Богу! Наконец-то это слово произнесено. Крыша поехала, протек чайник, башня сдвинулась, шкаф поплыл, сдризнулись гайки, болт отшибло, не говоря уже о всяких там дешевых шариках за роликами и прочей лабуде… Ну, чего там еще?! Вот и хорошо. Здорово. Значит, у одного из самых модных режиссеров одного из самых респектабельных рекламных агентств окончательно снесло крышу… Во — нормально!

Фильм был такой: огромный, пышущий жаром дизельный локомотив — кажется, что металл этого ожившего монстра раскален докрасна. Скорость: из-под гремящих колес, отливающих тусклым тяжелым светом, словно из ноздрей разгневанных чудовищ, вырываются дымы… Скорость нарастает. Он опасен, этот инфернальный поезд; стонущий вздох искривленных рельсов, безжалостный ритм колес — скорость нарастает. Этот локомотив безумен, он — самоубийца, его путь — освещенные кровью заходящего солнца рельсы — обрывается у разрушенного моста. А скорость все растет — сумасшедший поезд спешит поскорее покончить со всем этим…

В такую суицидальную драму вмонтированы черно-белые кадры: шаги, удары мяча; мгновенные визуальные образы: в черноте кадра — белая кроссовка, четко отпечатывающая шаг, рука, ведущая мяч, капелька пота на эпидермисе кожи, черный баскетболист, сливающийся с фоном кадра, режуще-белая форма…

А рехнувшийся поезд продолжает свое лихое путешествие, и становится ясно, что у него нет впереди буферов, а вместо спешки — лишь баскетбольное кольцо-корзина, такое же безумное и опасное…

Чернокожий спортсмен прыгает, он застывает в прыжке все выше и выше; хищное кольцо, тянущее за собой взбесившийся локомотив, разрезает ткань черно-белого кадра, но мяч уже срывается с кончиков пальцев, мяч летит в густой черноте застывшего громадного зала, готового взорваться миллионноваттным электричеством и криком, уже вырывающимся из легких оцепеневших болельщиков…

Поезд-самоубийца достигает финиша — на безумной скорости он срывается с разрушенного моста. Но скорость — его воплотившееся сумасшествие — дарит ему миг полета; перед тем как рухнуть в бездну, залитую кровавым золотом заката, железное чудовище на мгновение взмывает в воздух, к солнцу, которое сейчас скроется для него навсегда… И этого мгновения оказывается достаточно — мяч, словно медлительная праща, рассекающая воздух, ставший вдруг сгустившимся, тягучим временем, все же успевает попасть в корзину. Мяч проходит через кольцо поезда-безумца, а потом их пути расходятся — локомотив рушится в бездну, а мяч возвращается на стадион, взорвавшийся грохотом неминуемого триумфа.

Далее — тишина. Черный кадр, в центре лишь одно слово белыми буквами: «Успеешь» — и через секунду такими же белыми буквами появляется слово: «Рибок».

Голос: «Успеешь, рибок…»

Вот, собственно, и весь клип, сорокасекундный рекламный ролик, с самого начала встреченный с прохладцей. Но проблемы начались потом…

Михаил Коржава, режиссер-рекламщик, тридцать лет, прозванный Чипом за пристрастие к компьютерам (А, Чип, что ли? Ну у него просто другое мышление, как у этих пацанов — хакеров. То-то… Совсем сшибленные мозги!), прекрасно знал, когда у него начались проблемы. Все эти люди вокруг заметили что-то в связи с последним тепловозно-рибоковским роликом, но Чип-то знал, как они все ошибаются. Просто некоторое время назад Чип ощутил ОСТЫВАНИЕ МИРА, или, можно сказать и так, — все более увеличивающуюся холодность вокруг, превращение людей, с которыми он работал и оттягивался, работы, в которую когда-то верил, как в Бога, баб, которых он трахал, в нечто НЕЖИВОЕ. Нет, в них во всех еще что-то теплилось, но эти двери отворялись все с большим трудом. И вот в чем была подлинная проблема — Мир покидала жизненная энергия, квант за квантом растворяясь в бесконечном и равнодушном Космосе. И эта энтропия остывающего Мира все более переносилась внутрь Чипа. Поэтому можно, конечно, рассуждать, что Чип — отмороженный, что общается со всеми поверхностно, воспринимая собеседника скорее как персонажа какого-то фильма, что в его прозрачных глазах отшельника никогда не появится не то что дружеского сочувствия, а ничего другого, кроме как высокомерно-ироничного цинизма (бабы, которых он трахал, говорили: «А, Чип? Он — гений! Они все неадекватные. Поэтому Чип несет всякую пургу. Тяжело, а ты что хотела?!»), но дело было вовсе не в этом. Потому что Чип искал ЖИВОГО человека. Хотя бы одного ПРОСТО ЖИВОГО человека.

Поэтому, когда он заявил, что хватит имитаций, для подлинной насыщенности, для живой энергетики кадра необходимо угрохать настоящий тепловоз, все эти люди вокруг решили, что у Чипа начались проблемы. Вспомнили, что Чип три года не отдыхал и пора ему погреть пузо где-нибудь на Багамских островах или покататься на лыжах где-нибудь в Тироле среди загорелых людей и бесконечного солнечно-снежного праздника. Давай, Чип, прочь из Москвы, вам вреден здешний климат, давай к солнцу, и пусть тебя отогреют какие-нибудь шоколадно-миндальные богини (что они все понимают в тепле, увальни?). А потом они всерьез решили выпереть Чипа на отдых, и сами купили ему пару экзотических туров, оформив все документы, и пришли к выводу, что у него в самом деле отъезжает крыша и надо спасать не такое уж юное дарование, пока не поздно. Потому что Чип задумал установить безумное баскетбольное кольцо не на тепловозе, а на носу большого самолета. Для подлинной энергетики кадра Чип предложил угрохать аэробус «Ил-86»! В тот же день он выкинул еще какой-то крендель с секретаршей шефа, только Чип не понимал, с чего они все так взъелись. Он зашел к этой секретарше, — кстати, он знал ее как облупленную, каждый миллиметр ее пахнущего ненасытной самкой тела, — и пробыл с ней не более минуты. И, Боже мой, что он мог такого натворить за одну минуту? Что он мог сделать, чтобы смутить, удивить, оскорбить или даже (не, ну только послушайте!) ШОКИРОВАТЬ эту Оленьку, это бесконечное страждущее влагалище, готовое вместить всех Чипов с их букетами зимних роз (да-да, она любила зимние розы, ах-ах!), всех Аленов Делонов, всех слесарей-водопроводчиков и всю вечную совокупляющуюся Вселенную?! Нет, ну конечно, он там что-то выкинул, что-то такое сделал, но она вовсе не оскорбилась, она лишь удивленно рассмеялась (Чип, ты что, с ума сошел?), хотя ее уже всю так и распирало, и ей с трудом удалось затолкать обратно похотливый блеск своих чудных миндалевидных глаз. (Интересно, куда бабы заталкивают похотливый блеск своих чудных миндалевидных глаз? А?! Чип готов биться об заклад, что он знает КУДА.) Поэтому с чего они все так взъелись — нет, Чип, все! Это последняя капля! Ты совсем е…нулся! Срочно на отдых! А то мы тебя потеряем… Э, мы ж тебя любим! — Чип не понимал. Но когда они вечером этого четверга всучили Чипу билеты и сказали: завтра, старик, утренней лошадью — и вперед, в Мадрид, а потом в Вену (жиды — могли бы раскошелиться на «Люфтганзу» или «Остеррайх», а не на аэробус «Ил-86» компании «Трансаэро»), Чип не особо возражал. Что ж, отдых так отдых, проблемы так проблемы. Он посмотрел, как называется его отель, — «Альте пост» («Старая почта»), пять звезд, старик, все как положено, местечко Сан-Антон, одни кинозвезды да царствующие фамилии, — набрал номер телефона и поинтересовался, много ли в тех местах снега. Его заверили, что снега полно и герр Коржава прибывает в самый разгар сезона, на праздник Масленицы. Чип вспомнил, что в России на Масленицу едят горячие блины с икрой, пьют водку и сжигают чучела Русской Зимы.

— Да-да, бывает много огня, — равнодушно подумал Чип, — проблемы так проблемы…

Вряд ли в вечер этой среды Чип догадывался, что буквально через несколько часов (в четверг с утра) у его далекого родственника, которого он и в глаза не видел и о чьем существовании даже вряд ли догадывался, у стареющего подполковника Коржавы, возникнут гораздо более серьезные проблемы. А потом… огня будет больше чем достаточно и его с лихвой хватит на всех.

3

Среда, 28 февраля

Продолжение вечера

Как только они оказались на безопасном расстоянии от места побоища, от большого мокроасфальтового «БМВ» и разбившейся вдребезги бутылки шампанского, молчавшего и лишь изредка всхлипывавшего Растяпу словно прорвало. Воспитанный домашний мальчик пытался справиться с переполнявшими его чувствами, но весьма неуспешно. Однако в его словах не было подобострастия, лишь только благодарность и плохо скрываемое юношеское восхищение. И это, пожалуй, самое ценное: ты, Растяпа, оказался честным малым, только не утомляй меня, и незачем рассказывать о своем старшем брате, который тоже что-то там умеет… И вообще, если ты сейчас не заткнешься, я сам тебя прибью, чертов ты болтун…

Потом он понял, что Растяпа решил увязаться за ним всерьез и конца этому словоизлиянию не будет. Он вдруг резко развернулся, смерив восторженного юношу равнодушным взглядом, и негромко произнес:

— К метро не возвращайся. По этой улице выйдешь к «Ударнику». Давай, чтоб я тебя больше не видел.

— Как… Что? Ну я просто… я ведь только хотел…

— Запомни: если решил поднять кулаки, за это обязательно придется отвечать. Сегодня тебе повезло, но вряд ли такой день повторится еще раз.

— В смысле… повторится…

— И не рассказывай больше о старшем брате. У тебя ведь его нет?

— Что?..

Длинные руки Растяпы словно налились свинцом, вся его фигура сразу как-то ссутулилась; он не стал смотреть в глаза Растяпы, прекрасно зная, что огонек восторга вмиг погас, и, вполне возможно, Растяпа по-детски закусил губу, но его все это теперь действительно не касается. Он лишь отвернулся и зашагал прочь. Растяпа по инерции сделал еще один шаг, потом остановился. Их разделяла ночь, беременная новым снегопадом, который сотрет следы побоища у светофора и присыплет льдышки — остатки шампанского, шумную пену какого-то несостоявшегося праздника. Их разделяла ночь, а потом сквозь эту все более сгущающуюся ночь все же пробился голос Растяпы:

— У меня действительно нет старшего брата…

Он не оборачиваясь поднял руку — прощай, Растяпа. Он возвращается домой, и в этой ночи Растяпа больше за ним не последует.

… Странно, в окнах его дома не было света, хотя он звонил час назад и его должны были ждать (старина Макс, пауза, знаки?). Странно… Через черный ход он вошел в пропахший кошками — скоро март — полумрак подъезда, бесшумно поднялся по тяжеловесной лестнице старого дома. Прислушался: за его дверью — тишина. Или не совсем тишина? Крепко, чтобы не производить звона, сжал в руке связку ключей. Так же бесшумно и быстро открыл замок — массивный сейфовый замок металлической двери. В прекрасные проживаем времена — бронированные двери, школы телохранителей, разъезжающие по Москве бронированные кошельки, каждодневная маленькая война на улицах самого веселящегося и самого дорогого города мира — все эти оруэллы и невозвращенцы — просто мальчишки с розовыми фантазиями. Он вдруг вспомнил, как однажды в подпитии Макс заявил ему, что у подлинного Безумия акценты смещены, оно даже может иногда выглядеть элегантно и, главное — сногсшибательно, невообразимо дорого…

Дверь на металлических петлях открылась без скрипа — коридор и вся квартира залиты вязкой, тягучей темнотой, и она скрывает что-то… В этой темноте притаилось какое-то движение, потому что дом его вовсе не пуст. В доме очень много людей. Но… то самое чутье, некоторое время назад рассказавшее ему о Растяпе, сейчас лишь спокойно зевнуло: все хорошо, приятель, расслабься… А потом любящая рука (Галка, привет, я вернулся) включила свет, и он понял, кого скрывала темнота дома:

— С д-н-е-м р-о-ж-д-е-н-и-я!!!

— Поздравляем, Ворон!!!

— Игнат, расти большой, не будь лапшой…

В доме действительно было очень много народу — Галка всегда умела делать подарки, и сейчас она собрала почти всех его друзей, даже тех, с кем они не виделись несколько лет. Выходит, несмотря на разбившуюся где-то бутылку шампанского, пожалевшую чей-то бедовый череп, праздник все же состоится.

— Ребята, — улыбаясь, прислонился он к стене и слушал веселые хлопки — пробки шампанского ракетами уносились к потолку, — как это вас угораздило оказаться в одном месте в одно время?

— А, Стилет… Мы готовим госпереворот. У нас конспиративная сходка.

— Ах вот как…

— Да, яко большевики. А если что — у нас пьянка. День рождения называется.

Почти вся их «Команда-18» была здесь. И даже Дед. Команда, где, обращаясь друг к другу, редко кто прибегал к именам. В его случае именем Игнат Воронов не пользовались вовсе. Изредка — Стилет. Но обычно просто Ворон. Эти имена-прозвища дал им Дед. Такая уж сложилась традиция. И большинство этих имен с тех пор прижилось. Хотя прошло уже почти четыре года. Четыре года, как «Команды-18» не существует.

— Как на Ворона именины испекли мы каравай…

В комнату вплыл огромный торт — каскад разноцветных башенок с ниспадающими струями шоколадной глазури. Торт — Галка, наверное, угрохала на него весь сегодняшний день — был украшен тридцатью горящими течами. Свечи крепились на игрушечных шпажках, или игрушечных стилетах. Игнат усмехнулся — шутники, тоже мне…

И сейчас Дед вносил этот шедевр кулинарного искусства в комнату. И все вокруг, словно завороженные, замолчали. Всего лишь на мгновение, когда глаза Деда и Игната встретились.

— С днем рождения, Ворон… Поздравляю, птенчик ты наш…

— Спасибо, товарищ генерал-лейтенант. — Он акцентировал слово «лейтенант», затем улыбнулся.

— Уже знаешь?

— Дошел слух.

Пока он отсутствовал, находясь в служебной командировке, Деду наконец-то присвоили очередное звание. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Хотя те, кто сейчас раздавал генеральские звезды, были многим обязаны именно но этому человеку. Да только Дед не был никогда «банным» генералом. Такие вот получались дела.

Но в следующую секунду Ворон уже держал на руках свою трехгодовалую дочь.

— Ну что, малышка, задуем свечи? Покажем этим дядям, которых собрала наша веселая мам, какие мы имеем мощные легкие?

Они задули свечи с первой же попытки под смех и аплодисменты собравшихся, наполняя пространство приторным запахом парафина. Такой запах развеивается очень быстро. Стилет посмотрел на улыбающегося Деда и подумал, что седых волос стало намного больше. Дед был уже наполовину седой, только выглядел по-прежнему как сухой, подтянутый юноша. С синими, словно небо, к которому он приучил их, их — восемнадцать человек, смеющимися глазами вечного мальчишки.

Да, почти вся «Команда-18» собралась здесь. Кроме пяти человек. Трое из них уже не придут никогда. Еще не хватало Женьки Белова и Макса. Макс был сейчас Москве, в самом центре. Только ребята поговаривали, что Макс вдруг начал круто делать карьеру. Макс становится важной птицей и летает теперь в другом небе. И такие вот получались дела…

— Игнат, Ворон… — Ему протягивали шестиструнную гитару — четыре года назад, когда все заканчивалось, ребята на прощание подарили ему в складчину этот инструмент — превосходный акустический «Фендер». — Спой «Спецназ — это когда уходишь в ночь…»

— Давай, Воронов… — Улыбался Дед своей вечной загадочной и чуть грустной улыбкой, — спой свою песню… Когда мы ушли, говорят, эта песня в войсках осталаь…

— Мы не уходили.

— Да, наверное, так. Но все изменилось. А песня хорошая.

— Спасибо, товарищ генерал.

— А если б ты не играл с нами в кошки-мышки, могли б еще кое-что похвалить…

Стилет бросил быстрый взгляд на Деда, чувствуя, что сейчас может начать краснеть, словно он мальчишка, которого застукали на месте какого-то нелепого детского преступления:

— Что, и этот слух дошел?

— Ладно, не скромничай. Читали, хорошая книга. Честная.

— А мы глядим — «Краповые береты». Думаем: во, кто-то опять про героизм настрочил…

— Ага, на обложке написано: Игнат Воронов, ну мало ли совпадений. Читаем про автора — нет сведений, спецназ… Ба — да это же наш Стилет!

— Во-во, а потом звоним Галке, она и раскололась. Что ты хотел до выхода книжки все в тайне держать. Во бабахнул!

— Напрасно кстати… Пока ты по Кавказу мотался, мы стали твоими первыми почитателями. Правда, молодец! Книга классная. И… все там по правде.

— Раскололи мы тебя, Стилет?! Да? В общем, что ты когда-нибудь все это опишешь, с самого начала ясно было…

— Да ладно, парни, — рассмеялся Дед, — пожалейте бойца, не вгоняйте в краску.

— Так точно, товарищ генерал. Только у нас сегодня две даты: день рождения нашего братишки Стилета и день рождения господина Воронова, автора «Краповых беретов». У меня есть тост — чтобы эти две личности никогда не разъединялись!

— Чукча — не великий читатель, чукча — великий писатель!

— Ладно, Рябчик, подожди. И знаешь, Ворон, за что тебе ребята благодарны? Книга хорошая, но самое главное в ней — всего восемь слов. Мы не великие ценители, но вот за эти восемь слов — «Посвящаю восемнадцати, которые всегда будут в моем сердце», — спасибо, Ворон. Ото всех.

— Черт, дядьки… Вам спасибо. За сегодняшний день и… вообще за все. И извините, если что не так. Давай действительно споем нашу, походную…

… Когда все ушли и малышка дочь давно уже спала, он обнял жену за плечи и негромко проговорил ей на ухо:

— Как тебе удалось разыскать их всех?

Она отстранилась, чувствуя его обжигающее дыхание, и так же негромко ответила:

— Это все Коленька Рябов…

— Рябчик?

— Да, наверное, Рябчик, но лучше все же Коленька… Ты знаешь, он тебя очень любит. — Потом она резко повернулась в его объятиях. — Скажи, ты обещал, ты действительно проведешь эти дни с нами? Я больше не могу так…

— Я же обещал.

— Ты и тогда обещал. Девочка тебя совсем не видит, а ей уже три года.

— Это были непредвиденные обстоятельства. От меня это не зависело.

— Видишь ли, дети растут, и это тоже ни от кого не зависит. А жены стареют, особенно если их забывают те, кто обещал любить до скончания века…

Потом они вместе проговорили слово «аминь» и расхохотались.

— Все, завтра с утра отправляемся в дом отдыха! На все четыре дня, до понедельника, и будем любить друг друга до скончания века.

— Подожди… Надо посмотреть, укрыта ли малышка. Ну подожди, слышишь…

А потом он осыпал ее шею и плечи горячими поцелуями, освобождая от ставших теперь ненужными одежд, и она задрожала, чувствуя сладкую боль, зарождающуюся внизу живота и волнами разливающуюся по всему телу. Она лишь прошептала: «Как долго тебя не было…», — а потом для них перестало существовать время. Но в короткие промежутки, когда она возвращалась в реальность, ее взгляд падал на светло-серый телефонный аппарат, стоящий у изголовья их постели. Как было бы хорошо отключить средства коммуникации и отгородиться от всего мира! Именно этот светло-серый, цвета белесых сумерек, аппарат забирал обычно у нее мужа. Какой сюрприз он готовит на этот раз? От телефона исходила пока еще смутная, еле уловимая угроза. А потом для них снова переставало существовать время, но в коротких промежутках возвращающейся реальности стоящий у изголовья телефонный аппарат выглядел все более угрожающе… И ей с трудом удавалось убедить себя, что завтра все будет так, как они хотели, и что запланированная поездка все же состоится.

4

Ночь с 28-го на 29-е

и утро 29 февраля

Больше всего на свете мальчик ненавидел дни своего рождения. Потому что три года назад этот радостный, полный веселых тайн и подарков под подушкой, свободный от нудного обеда, зато увенчанный роскошным тортом с разноцветными горящими свечками, такой многообещающий праздник стал самым черным днем его жизни. Потом ему исполнилось семь, потом — восемь, а сегодня — девять лет. Девять лет…

Три года назад чудовища вторглись в его жизнь, и теперь он знал, что они находятся повсюду. А в этом страшном и бесконечно повторяющемся сне они приближались. Быть может, на самом деле это было одно Чудовище, только оно стало громадным, как Мир. Весь этот громадный окружающий Мир, в котором его некому было защитить. Потому что три года назад он был совсем маленьким мальчиком, имеющим лучшую семью на свете. Самого лучшего папу и самую любящую маму, самый веселый дом с самым лучшим на свете запахом. Запах всегда играл большую роль при ориентации в Мире, даже когда мальчик был совсем малышом. Быть может, склонные к формализации взрослые назвали бы это собачьим чутьем, но обоняние никогда мальчика не подводило. Он помнил запах их дома, запах надежной чистоты и теплого уюта, запах радости, закончившейся три года назад. Он помнил запахи других домов, когда бывал в гостях, иногда они были похожи на запах его дома, он определял это сразу, лишь переступив порог, и никогда не ошибался, потому что в таких домах всегда жили друзья. Иногда запахи были чужими, по-другому пахла готовящаяся еда, по-другому пахли комнаты и жившие в них вещи, и здесь мальчик не ошибался с хозяевами. Он не знал, понимают ли в запахах что-нибудь его родители, но, судя по тому, что они почти никогда не задерживались в «чужих» домах, мальчик считал, вполне возможно — понимают. Пока он не убедился, что это не так. Потому что очень, очень чужой запах вторгся в их жизнь, сладковато-удушливый запах, почему-то ассоциирующийся у мальчика с красным, точнее, багряным цветом заката, полыхающего летними вечерами в окнах их дома. А они не распознали его. Они не распознали этот запах а потом появилось Чудовище. И оно отняло папу. И оно начало приближаться, все более отнимая мамину любовь, мамино тепло и оставляя мальчика одного. Одного в этом громадном холодном Мире, где жило Чудовище.

А сегодня ему исполнилось девять лет и ровно три года с того дня, как не стало папы. И он ненавидел этот день. Потому что мама пыталась все забыть, а однажды он невольно подслушал разговор — ты должна начать жить заново, ты должна жить для сына, ты сможешь, у тебя все получится, потому что нельзя жить лишь прошлым… Но не получалось. И именно в такие дни, дни его рождения, это открывалось с безжалостной очевидностью. А потом расходились гости, но всегда оставалась какая-нибудь из маминых подруг, потому что мама сидела одна на кухне в этой страшной позе, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и смотрела в пустоту высохшими бесцветными глазами. С того рокового дня мама часто смотрела в пустоту, но сначала глаза ее были красными от слез. Потом слезы высохли. И тогда мальчик понял, что Чудовище забирает маму.

(Клубок ниток. Надо его смотать. Не давать больше нити разматываться. И тогда можно будет найти путь назад. Только так можно будет отыскать дорогу из… Лабиринта, где он потерялся три года назад.)

… Это был лучший в Москве магазин игрушек. Он и сейчас стоит там, в самом центре тысячелетней столицы, и из его огромных, в несколько этажей, окон видны золотые луковки кремлевских церквей и шпилевидные шатры красных башен. Он совсем не страшен и не опасен этот магазин, там, по другую сторону сна, наяву, он даже очень притягателен. И мальчик любил побродить по этому огромному восхитительному миру для детей. Но так было наяву. Во сне, в кошмарном и бесконечно повторяющемся сне, этот магазин стал для него самым страшным местом на земле, и массивные, тяжеловесные двери магазина (во сне они почему-то приводились в движение множеством скрипящих металлических цепей) стали входом в Лабиринт, куда их семья вошла три года назад. Нет, папа, не надо входить в эти двери, ты не слышишь скрипа и звона цепей, ты не понимаешь, что под кожей этого обманщика-магазина притаился хищный и голодный Лабиринт, где живет Чудовище, но… Три года назад ты, малыш, тоже ничего об этом не знал. Да что говорить, давай будем откровенны, три года назад именно из-за тебя, твоего дня рождения, мы оказались здесь и подарки покупали именно тебе. И сначала папа купил тебе роскошную книгу с красочными иллюстрациями из серии «Мифы и легенды». Он выбрал книгу под номером 6. «Ведь нам сегодня исполняется шесть, — улыбался папа. — И книга тебе очень понравилась». Она была про Лабиринт, с темными каменными стенами, множеством тупиковых ходов и комнат-ловушек, про жившего в Лабиринте Минотавра и нить Ариадны. И папа сказал, что Лабиринт был когда-то великолепным светлым дворцом, а в нем жил поэт. Времена сменились, и поэт превратился в Чудовище. На что мама возразила, мол, хватит ребенку пудрить мозги, и давайте быстрее, потому что если уж вы решили справлять день рождения на даче и уже приглашены гости (взрослые едут на баню, а дети — на мороженое с десертом), то стоит поторопиться.

— Наша мама ничего в этом не понимает, — подмигнул папа тебе, — а вот я знаю в этом толк. Когда-то твой папа был специалистом по истории Древнего мира и, кстати, был тогда самым счастливым человеком на свете.

— Конечно, — говорит мама и убирает мальчику волосы со лба, — в год, когда ты родился, наш папа занимался историей. И очень много курил. Но не всегда. Бывали дни, когда ему даже сигареты не на что было купить.

(И мальчик не понимает: что это, все еще воспоминание об этом страшном дне или он незаметно провалился в сон, и сейчас начнется самое ужасное?)

— Я не сказал, что был богатым, я сказал, что был счастливым, — говорит папа и снова моргает, но голос его звучит как-то странно, как будто из-за стены. — А ты знаешь, что в Лабиринт нельзя входить без катушки ниток? Надо разматывать нить, чтобы не потерять дорогу назад. Ну ладно, в Лабиринте нам может еще пригодиться ружье. — И папа берет с полки отличную воздушную двустволку, стреляющую разноцветными шариками. — Ты должен быть вооружен, когда появится Чудовище…

А ты смотришь на книгу и на такое отличное ружье и понимаешь, что папа прав. Папа просто шутит, но, сам того не зная, он прав. Потому что две эти вещи дополняют друг друга. Каким-то странным, непостижимым и тревожным образом они связаны.

Но вы уже идете к главному призу. Тебе обещали. Самый роскошный подарок, о котором может мечтать любой мальчик, — это даже не великолепный горный велосипед с шестнадцатью скоростями, это настоящий электрический мотоцикл, копия легендарного «харлея-дэвидсона». И мама говорит, что, может, следует подождать до завтра, ведь не тащить же такую громоздкую вещь на дачу, придется возвращаться, их уже и так ждут, но ты смотришь на папу и готов расплакаться, и, конечно, — НИЧЕГО СТРАШНОГО, ЗАЕДЕМ ДОМОЙ, — папа выполнит обещание, и ты получишь свой мотоцикл.

НИЧЕГО СТРАШНОГО?

ТЫ И СЕЙЧАС ПРОДОЛЖАЕШЬ ДУМАТЬ ТАК?

СЕЙЧАС, КОГДА ТЫ ПРЕКРАСНО ЗНАЕШЬ, КУДА ЗАВЕЛ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ?

И тогда мальчик понимает, что это уже не просто воспоминание, что он, чувствуя, как горячие слезы солеными струйками разбегаются по его щекам, провалился в сон. Потому что сквозь нарядные стены магазина, сквозь полки, уставленные разноцветными коробками с игрушками, начинало пробиваться что-то совсем чужое, тяжелое и мрачное; растворялся радостный детский магазин, не было его больше. ЧТО-ТО, на самом деле находящееся здесь, сбрасывало ставшие ненужными такие яркие, разноцветные и нелепые одежды.

А потом начинался кошмарный сон про Лабиринт и приближающееся Чудовище, сон, из которого не было сил вырваться, сон, заканчивающийся всегда оглушительным выстрелом и криком мальчика. И мама успокаивала его, хотя была испугана больше самого мальчика, и белесые сумерки начинающегося рассвета, вваливающегося в окно, еще не могли справиться с ночным кошмаром. Чудовище уходило, растворяясь в грозных тенях, пляшущих по стенам, оно нехотя уплывало в темные углы его комнаты, унося с собой сладковато-удушливый запах, — пока мальчику везло, и Чудовище пока еще уходит. Но оно приближается, с каждым сном его смертоносный запах все более овладевает мальчиком, и когда-нибудь оно уйдет отсюда вместе с ним. Потому что к тому времени не останется никого, кто бы смог его защитить.

Кошмары… Просто ночные кошмары. Но множество врачей, традиционная и нетрадиционная терапия, иглоукалывание и тибетские травы ничего не могли сделать. И сегодня утром за мальчиком и мамой заедет машина и отвезет их в аэропорт. Они летят в какой-то большой заграничный город, город фиесты и корриды, тебе очень понравится, малыш. А еще в этом чудном городе живет какой-то известный врач, и на самом деле они летят именно к нему, потому что этот врач является последней надеждой…

Только сегодня привычный ночной кошмар длится дольше обычного, и сегодня мальчик видел еще что-то… И никакой известный доктор ему не поможет. Ему не поможет никто, кроме… быть может, его самого. Нить. Клубок белой нити, видимой в темноте и знающей выход из Лабиринта…

Мальчик видел ЧТО-ТО. Поэтому он не очень удивился, когда в аэропорту, проходя с мамой таможенный, а затем паспортный контроль, почувствовал возвращение знакомого тревожного запаха. А затем в магазинчике мама купила ему смешного плюшевого мишку, но мальчик словно завороженный смотрел сквозь стеклянную стену в одну точку.

— Куда ты смотришь, малыш? Какой он славный. — Мама потрепала плюшевого мишку. — Пойдем, пора.

Мальчик подал ей руку и, прижимая к себе нового плюшевого приятеля, зашагал к посадочному коридору. Он действительно славный, этот мишка, и ему не очень хочется лететь сейчас с ними. Мальчик вдруг резко обернулся и снова бросил недоверчивый взгляд сквозь стеклянную стену. К терминалу аэропорта медленно приближался, словно выплывающая из бездны огромная рыба, сверкающая серебристым брюхом, большой пассажирский самолет. Он наваливался на них своей все более возрастающей тяжестью, и, конечно, возможно, это всего лишь игра бликов на стекле, но казалось, что серебристо-оперенный лайнер… ухмылялся. Именно на нем не хочет лететь мишка?

— Это наш, мам? Да? Это — какой?

— Аэробус, «Ил»… — Мама остановилась и внимательно посмотрела на мальчика. Потом она поправила ему кепку, надетую козырьком назад, и улыбнулась:

— Ты что?! Ты же у меня не боишься летать?

— Все нормально, мам. — Мальчик улыбнулся в ответ и погладил мишку:

— Это он боится. Но мы уже договорились!

Продолжая прижимать к себе нового плюшевого друга, мальчик прошел сквозь контрольную раму. Потом сквозь нее прошла мама. Электронное устройство не нашло причин, чтобы этот полет не состоялся. Мальчик взял маму за руку и направился в посадочный коридор. Еще никогда этот запах не был таким сильным. Сладковато-удушливый запах — багряный полыхающий закат…

Мальчик знал, что означает этот запах. Его настигли. Чудовище находилось здесь.

Время пошло

Спецназ — это когда уходишь в ночь

За пару минут до рассвета.

Горит твоя утренняя звезда,

Но ты не дождешься ответа…

… И тогда, братишка, я вернусь

И мы посмеемся над ними,

А потом тихонько помянем друзей,

Оставшихся молодыми.

Из армейской песни

(Молва приписывает авторство Игнату Воронову)

1

Четверг, 29 февраля

11 час. 57 мин. (до взрыва 5 часов 3 минуты)

Чип откинулся к спинке кресла и прикрыл глаза. Его место «3-А» находилось у иллюминатора, «у окошка». С детства Чип любил путешествовать именно «у окошка», мог часами разъезжать на московских трамваях, мучая старших и устраивая слезные истерики, когда лопалось чье-то терпение и его тащили к выходу. В поездах дальнего следования Чип буквально прилипал к окнам и мог простоять так несколько часов, несмотря на то что уже давно стемнело и ничего, кроме собственного отражения, увидеть в окне было нельзя. Да, Чип был любопытен, пожалуй, каким-то жадным любопытством, но и видел он поболее многих. Еще в детстве Чип обнаружил, что обладает фотографической памятью, но важнее было именно это умение ВИДЕТЬ больше остальных. Сейчас Чип прикрыл глаза и попытался уснуть. Хотя бы до того времени, пока начнут разносить завтрак. По правде говоря, Чип боялся летать, хотя и никому об этом не рассказывал. Он не мог понять, как такая огромная «дурында», как самолет, могла подняться в воздух, а потом еще спокойно сесть. Чипу было плевать на законы физики. Вопрос ставился вовсе не так. Он все понимал, но, несмотря на то что летал очень много, свой страх так и не пересилил. И лучший способ этот страх приглушить — было либо напиться «в дерьмо», либо, погружаясь в ажурные разводы сексуальных фантазий, провалиться в сон. В данном рейсе со сном как-то не получалось. Эта проклятая ФОТОГРАФИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ. Чип снова посмотрел в отверстие иллюминатора. Черт, побыстрее бы принесли спиртное. Чего они так возятся — бизнес же класс все-таки… От мысли, что он летит бизнес-классом, Чипу вдруг стало тревожно.

ЗДЕСЬ ТЕБЕ ЭТО НЕ ПОМОЖЕТ.

Что не поможет? Бизнес-класс не поможет? Что за глупости, при чем здесь…

Чип смотрел «в окошко» — этот предательски ясный день, нижний слой облаков разорван, и Чип может видеть землю, развилки дорог, разрезающих снежную пустыню, крохотные деревья, сбитые в карликовые леса, искрящуюся ленту реки, распадающейся на два русла… Чип ничего не понимал в маневрах, которые выполняют командиры таких больших летающих «дурынд», но был абсолютно уверен, что картинку внизу он видит уже во второй раз. А если так, то, значит, самолет вовсе не уносит его прочь из Москвы к ожидающему впереди городу, где танцуют фламенко, хотя, возможно, великолепная фотографическая память на этот раз его все же подвела. Чип очень бы хотел так считать. А вовсе не слушать издевательский, назойливый, но главное — испуганный голосок про то, что бизнес-класс его не спасет.

Все! Баста. Чип сейчас вызовет стюардессу и закажет маленькую фляжку доброго шотландского виски. Виски — напиток настоящих джентльменов, вереск, ячменное зерно (почему-то ассоциация с именем Джон), старая кожа, отливающая добротной надежностью, широкие искрящиеся стаканы — тамблерсы (если со льдом, то «on the rocks»), что еще?!

Чип заказал себе бутылочку «Джонни Уокер Ред». Все эти пижоны жрут «Блек лейбл», потому что дороже, но Чип не любит темных напитков. Чип понимает в этом толк. Да, понимает… Но проблема в другом: здесь это ему также не поможет. Как и бизнес-класс. (Можно было бы лететь первым классом, а можно просто экономическим, можно даже стоя или, к примеру, зайцем, в туалете. И это было бы все-рав-но. Здесь и сейчас — все равно. Потому что самое правильное было бы не лететь этим рейсом вовсе.)

Стюардесса принесла Чипу фляжку «Ред лейбл». Чип полез в карман за деньгами. Потом долго и внимательно смотрел на стюардессу. Девушка была очаровательной, и она ему улыбалась. Не только губами — в широко распахнутых, чуть влажных глазах Чип не заметил ничего подозрительного или тревожного. Улыбка профессиональна, но вовсе не искусственна. Поэтому Чип не стал задавать своего вопроса. Он только взял бутылочку виски и галантно поинтересовался:

— Может, составите компанию?

— Обязательно, но в следующий раз, — улыбнулась девушка. Отвернулась и зашагала прочь.

Чип смотрел на ее соблазнительные бедра, обтянутые узкой синей юбкой, на распущенные волосы цвета спелой ржи и ничего не ощущал, кроме жалкого желания задать свой вопрос. Она ушла к другим пассажирам, и тогда, очень негромко, почти шепотом, Чип все же проговорил ей вслед:

— А что, с нашим самолетом ЧТО-ТО не так?

2

Четверг, 29 февраля

12 час. 14 мин. (до взрыва 4 часа 46 минут)

— Нет, Ворон, это не блеф, — проговорил Дед. — Сорок минут назад они продемонстрировали свои возможности. Взорвали военный вертолет в Кубинке. И одновременно был звонок сюда. Понимаешь, ни ментам, ни в аэродромную службу, а прямо сюда. Сейчас прослушаешь пленку с их требованиями. Это профессионалы.

— Профессионалы?!

— Пока они не сделали ни одной ошибки. Интересно, да? Ладно, об этом позже. Слушай: рейс СУ-703, «Москва — Мадрид». — Дед бросил взгляд на свои большие «командирские» часы на черном кожаном ремешке. — Самолет уже пятьдесят минут находится в воздухе. Летуны дали военный коридор, пишет круги, но, как понимаешь, особо долго не попишешь — солнце выдаст. — Дед вдруг дотронулся пальцем до правого глаза, словно пытался избавиться от попавшей туда соринки. Игнат хорошо знал этот жест. Он не обозначал растерянности, скорее другое: ситуация вовсе не такая ясная, как представляется, где-то в этой капусте сидит заяц, но Дед пока не может обнаружить его уши. — Бомба в грузовом отсеке, как они и указали. Взрыв должен произойти в семнадцать ноль-ноль.

Они быстро шли по мрачному коридору, обшитому деревянными панелями. Увядание былой помпезности дошло и сюда, в грозное здание на Лубянке, внушавшее когда-то священный ужас, а потом длительное время остававшееся последним жизнестойким островком в море разлагающейся государственности. Батыры, сменившие красных коней на белых, решили этот островок затопить. Даже без должных почестей, приличествующих моменту. Оставались последние из могикан, верные своему племени.

— Видишь, они нас обложили красными флажками, — продолжал Дед. — Сажать самолет нельзя, как я уже сказал, при снижении до тысячи шестисот метров бомба срабатывает. Так что на все про все осталось меньше пяти часов.

— А избавиться от бомбы в воздухе?

— Нельзя! Они сами указали, где нам ее найти, вовсе не для того, чтобы мы ее вышвырнули. Сейчас прослушаешь запись. — Дед заговорил с акцентом, плохо напоминающим кавказский:

— «К бомба нэ прикасаться. Ваш палковник Коржава уже одын раз нас нэ послушал…» Они взорвали вертолет. Пять человек уже погибли. Здесь «более умный подарок» и триста пассажиров… В общем, дерьмовое дело, сынок.

— Сыны джихада?

— Да нет, какой-то Фронт освобождения Ичкерии, или Чечни…

— Кто это?

— У нас на них ничего нет.

— ГРУ?

— У военных — тоже. Темная лошадка.

— Взамен требуют нашего паренька?

— Зришь в корень, Ворон.

— И что?

— Это политическое решение, сынок. Мы тут ничего не поделаем. Знаю, что сейчас Главный связывается по «вертушке» с президентом. Сегодня расширенное заседание правительства. Регламент, как говаривал Незабвенный, с заминированным аэробусом в прениях.

— Будем тянуть время?

— Не получится. Я ж говорю — они профессионалы. Идут на шаг вперед. — Дед вдруг снова дотронулся пальцем до глаза. — Все разбито на этапы. На лицевой панели бомбы — дисплей и ключи. Надо набрать код, отключающий бомбу. Код записан на дискете. Первый этап — вывозим пленника из Лефортово. Они видят — ага, ладно, говорят нам, где дискета, и так далее, каждый шаг, вплоть до передачи нашего паренька противной стороне. Тогда получаем расшифровку дискеты и останавливаем бомбу.

— Жестко.

— И грамотно. Расшифровку дискеты получаем только после подтверждения, что пассажир и наш сопровождающий на месте.

— Дискета… Боевиков ребята насмотрелись.

— Возможно. Но все по минутам. И прибавь еще два часа лету до Грозного или Моздока… Какое там тянуть время! Пока не мы, а они сверху, Стилет.

— Да, прямо как по маслу.

— По шерсти…

— Думаете, ребята бывали в этих коридорах? Бывшие отличники?

— … — Выходит, мне опять на Кавказ? — Игнат вздохнул и ничего не мог поделать с легким оттенком укоризны, прокравшимся в его вздох.

— Понимаю, сынок. Я мог бы найти с десяток сопровождающих. Соскучился по семье? Понимаю. Только сначала прослушай запись.

— Павел Александрович, вы… У вас есть какие-то сомнения?

— Слишком красивая картинка. Чего-то не получается, что-то не сходится, сынок… Прослушай запись. У нас еще будет возможность перекинуться парой слов. Да, они хотят шума, грозятся передать все телевизионщикам. Мы просили пока этого не делать. Они говорят, что нам не верят.

— Любят шоу, козлы,

— Возможно. Только больно выпячивают свою любовь.

— Третий визит… Басаев, Радуев, теперь Зелимхан?

— Возможно… Может, и так. — Они уже подходили к приемной, и Дед, слегка замедлив шаг, негромко добавил:

— Но я б очень хотел отыскать «заячьи уши»…

Стилет задержал на Деде внимательный взгляд, затем кивнул.

Они вошли в приемную. Мебель из полированного дуба, золоченые ручки на массивных дверях, портреты… За массивными дверями — кабинет Главного.

— Липницкий, доложи обо мне, — проговорил Дед, потом он бросил взгляд на Стилета. — И скажи, что мой солдатик уже прибыл.

3

Четверг, 29 февраля

12 час. 21 мин. (до взрыва 4 часа 39 минут)

— Вот, собственно, и вся запись.

Дед нажал пальцем на клавишу, останавливающую воспроизведение кассеты, и посмотрел на Ворона:

— Как тебе?

— Профессионально. Они что, пользуются бортовым альтиметром?[1]

— Возможно. А возможно, что альтиметр установлен где-то снаружи, может быть, на фюзеляже, и имеет с бомбой радиосвязь. Если пульт управления бомбой находится снаружи самолета, становится ясно, почему нельзя менять ее местоположение.

— А что говорят саперы? Такое возможно?

— В принципе — да… Но говорят, что бомбу делал чертовски грамотный сукин сын и ни с чем подобным они прежде не сталкивались.

— А где гарантия, что взрыва не будет, даже если мы отдадим пленника?

— Нет никаких гарантий. Но бьют на общественное мнение. Ты же слышал: мы не убийцы, пойти на этот шаг нас заставила крайняя необходимость, жизни пассажиров теперь находятся в ваших собственных руках… Прикрыты патриотизмом, независимостью своей родины, независимостью нашего телевидения и всем тем дерьмом, которое мы уже успели наделать.

Игнат бросил на Деда быстрый взгляд — весьма резкое заявление, Деду вовсе не свойственное. Дед действительно встревожен — эта картинка с капустой, которую пробуют выдать за оригинал, совсем не так проста. И возможно, под верхним слоем краски находится совсем другая картинка и совсем другие «заячьи уши».

— Похоже, нам действительно придется выполнять их условия? — проговорил Игнат.

— Возможно, Воронов, все возможно, — согласился Дед, а потом добавил:

— Прослушай-ка запись еще раз, и очень внимательно — акценты, фразы и прочее. — И Дед вдруг бросил взгляд в окно: просто человек решил полюбоваться чудным солнечным деньком, заминированным на пять часов вечера, и просто им предстоит об этом еще поговорить. Только поговорить на свежем воздухе.

— Так точно, Павел Александрович, — тихо сказал Игнат.

А потом открылась дверь в кабинет Главного, и в приемной появился капитан Липницкий.

— Решение только что принято, — проговорил он, — дали «добро». Меняем пленника на заложников. — Затем Липницкий обратился к Деду. — Товарищ генерал, он сейчас вас примет. Управление всей операцией возлагается на вас, координировать будет Сам… — Липницкий обернулся на кабинет Главного. — Отдел по борьбе с терроризмом — в помощь. Предложено создать штаб операции прямо на Центральном диспетчерском пункте. Это все.

Дед направился к кабинету Главного и, проходя мимо Стилета, еще раз повторил:

— Прослушай запись, Воронов. Внимательно прослушай.

4

Четверг, 29 февраля

12 час. 37 мин. (до взрыва 4 часа 23 минуты)

Пока автомобили — черная «Волга» и «форд» сопровождения с включенными мигалками и сиреной — неслись по зеленому коридору к следственному изолятору в Лефортово, Ворон еще раз уточнял детали всей операции. Действовать приходилось в условиях жесточайшего цейтнота. Их требования конкретны, и все разложено по полочкам. Автомобиль — непременно черная «Волга». Что это — непонятная эксцентричность? Национальный герой возвращается на Родину из лап гяуров на черной «Волге»? Но почему бы тогда не потребовать бронированный «мерседес»?! Сопровождающий должен быть один с момента посадки в самолет и до самого завершения операции, до передачи пленника, один и непременно в штатском. Ну а что это? Аэропорт — только Внуково… Маршрут от Лефортово до аэропорта расписан ими, и расписан очень грамотно. На всем пути движения всего два коротких подземных туннеля, да и то в самой оживленной части Садового кольца. Так что подмена пленника на маршруте исключена. Было предложение попытаться подменить пленника, но Ворон посчитал это безумием: любой сбой неминуемо вел к катастрофе. Эти люди уже показали, на что они способны, и триста человеческих жизней вряд ли их остановят.

Еще одна деталь: вывозим пленника из Лефортово — они называют район местонахождения дискеты. Посылаем туда человека, он ждет. Сажаем пленника в самолет — они говорят, где конкретно взять дискету. Она у нас. Теперь имеем два часа полета до Грозного, чтобы попытаться расшифровать дискету самостоятельно. Как бы ни был силен их программист, коса всегда находит на камень. У нас может оказаться не менее сильный. И тогда мы везем пленника обратно, и представление закончено.

Что это — случайный прокол? Версия Рябчика — ну, кавказцы вообще народ с гипертрофированной самонадеянностью, может, нашли какого-то суперпрограммиста и решили, что круче быть не может?.. Версия Рябчика — полная туфта. Они, профи, и дарят нам два часа времени? Черная «Волга», дискета, сопровождающий в штатском… В какую игру с нами играют? Дед прав — что-то с этой записью не так, поэтому, удивив многих, он решил отдать запись аналитикам. Акцент, фон, забивающий что-то, какие-то фразы, и абсолютно нет времени со всем этим разбираться. Ребятки очень профессиональны, и они вовсе не думают объяснять правила своей игры. Странно, много странного, но внешне все безукоризненно. Хотя если предположить, что дискета — это блеф, отвлекающий ход, и они просто сообщат код отключения бомбы по телефону, когда получат пленника, то все сходится. Но зачем же было городить всю эту бодягу? Блефуют, создают видимость продуманной и расписанной по этапам операции? Почему так неуклюже?! Да уж… Крайне мутно плюс жесточайший цейтнот. «Уши», «заячьи уши»…

Нам дан зеленый свет — минимум формальностей, забираем пленника и так же быстро в аэропорт. Там тоже все готово. Хорошо, идем дальше — пленник…

Зелимхан Бажаев со странным отчеством Хозович, видимо, папу звали Хозой. Тридцать лет — ровесник… Окончил Грозненский нефтяной институт, по специальности строитель, затем — аспирантура в Москве, впрочем, скорее всего прикрытие… Фальшивые авизо, левые оффшорные компании и ни одной проблемы с органами правопорядка. Обложил данью даже собственных соотечественников и при этом снискал себе репутацию этакого Робин Гуда. Интересно, каким образом? Он что, раздавал награбленное на городской площади? Человек умный и жестокий. Далее, все более уходит в политику и, как только начинается вся эта заваруха — сближается с генералом Дудаевым, они из одного тейпа. Благодаря хорошему образованию и обаянию выполняет специальные миссии в Москве, Лондоне и на берегах Женевского озера. Видимо, мог бы немало рассказать о движении нефтяных денег, поэтому они и переполошились. В Лондоне — так и не проясненный конфликт с армянами, пролилась кровь, но он остается в тени. Далее, налаживает каналы поставки оружия, скорее всего пользуется именными счетами. С начала боевых действий — на войне. Один из организаторов обороны и отвода боевиков из Грозного, могущественный полевой командир. Во время авиационно-ракетного удара потерял семью и родителей — волк-одиночка, черный пасынок войны. Удачные рейды, теракты, именуемые им диверсионными операциями. Его начинают звать просто Зелимхан. В Чечне он становится чем-то вроде национального героя. Арестован во время очередной специальной миссии в Москве, кстати, первый арестант столь высокого ранга, хотя взять уже можно было бы многих. Все это крайне странно, и все это не мое собачье дело, с меня достаточно «заячьих ушей».

Вот, собственно, и все, что на него есть. Сегодня за свободу Зелимхана потребовали триста жизней. Еще один сопровождающий и черная «Волга». Они сами решили свести с ними счеты? В машине водитель, плюс Рябчик на переднем сиденье, плюс милицейский «форд», значит, мы с Зелимханом разместимся на заднем… Нет уж, браток, я нацеплю на тебя бронежилет и доставлю целым и невредимым прямо в твои родные горы, к верховьям реки Аргун, а если будет надо, то и еще выше, и сначала мы все же посадим этот несчастный самолет, а потом вы там разбирайтесь меж собой… — Игнат бросил взгляд на приближающееся здание тюрьмы. — Потом меж собой..

Но в этот момент ни Стилет, ни сопровождающие, ни сам Зелимхан вовсе не представляли, как будут развиваться дальнейшие события и как это окажется непохожим на все то, о чем они думают.

Автомобили остановились у ворот Лефортовской тюрьмы. Ворон, вдруг повинуясь странному внутреннему импульсу, нарисовал на запотевшем стекле детский рисунок. Это был заяц с лукаво торчащими ушами. Игнат внимательно посмотрел на нарисованное. То, что он видел, ему вовсе не нравилось. Потом он пририсовал несколько штриховых линий. «Заячьи уши» оказались накрепко схваченными тугой нитью.

— Вот это уже лучше, — тихо проговорил Ворон.

5

Четверг, 29 февраля

12 час. 59 мин. (до взрыва 4 часа 1 минута)

Следственный изолятор в Лефортово, знаменитая Лефортовская, или Екатерининская, тюрьма простояла на этом самом месте уже более двухсот лет. Со времен своей строительницы — императрицы Екатерины Великой — и по день нынешний это была тюрьма особого рода — здесь содержались важные государственные преступники, вечные борцы со всеми существовавшими в России режимами, а уже при советской власти тюрьма попала в ведение КГБ. Мало что изменилось на этих бесконечных просторах от балтийских болот до морских звезд, выбрасываемых на берег волнами Тихого океана, за последние несколько веков, ветры перемен застревали, а потом проглатывались этими огромными пространствами, и следы их воздействия укрывали лютые зимы, радующие живущих здесь людей. Екатерининская, или Лефортовская, тюрьма с высоты птичьего полета представляла собой крупную букву "К" — Катя, — разбросившую свои щупальца-коридоры среди домишек поменьше. Все коридоры Лефортовской тюрьмы, как и в настоящей букве "К", сходятся в одной точке, и Стилет знал, что там, в этой точке, всегда находится регулировщик с флажками, показывающий, свободен ли путь. Это делалось для того, чтобы заключенные не могли случайно встретиться — в этой тюрьме никто ничего не должен был знать, и в этой тюрьме работали и служили те же люди, испытывающие потребность в деньгах и не ставшие богаче за последние несколько веков, поэтому здесь знали о многом. И уж о том, что в одной из камер верхнего луча буквы "К" находится известный террорист Зелимхан, еще совсем недавно своими бесчисленными интервью приводивший жителей столицы в ужас, знали многие. Однако решение менять Зелимхана оказалось столь внезапным, что эта новость не успела распространиться по тюремному телеграфу и в происходящее были посвящены всего несколько человек, собственно говоря, и принимающие решения в этом богоугодном заведении. Когда сначала защелкали тяжелые засовы, а потом отворилась дверь, Ворон, стоявший у окна, — обернулся — он очень много слышал о человеке, которого ему предстояло конвоировать в Чечню, но никогда не видел его «вживую». Зелимхан, обритый наголо, без бороды и папахи, придававшими ему некоторое сходство с легендарным Шамилем, героем подобной же войны, только стопятидесятилетней давности, оказался худым человеком, похожим скорее на юношу-подростка, а не на грозного полевого командира, объявленного чуть ли не государственным преступником номер один. Молва, не важно — позитивная или негативная, придавала его фигуре некоторый оттенок сакральности: бешеный, лютый враг для одних и богатырь, народный мститель для других. А в богатыре оказалось чуть более ста семидесяти сантиметров роста, и, несмотря на довольно широкие плечи, явно полученные им только в результате каждодневных тренировок, даже тюремная роба не смогла скрыть его природной, почти изящной худобы.

— Да уж, — ухмыльнулся Рябчик, обращаясь к Ворону, — и этот пацан наделал такого шороху. Нет, мужик-то он скорее не худой, а сухой, жилистый, а такие бывают очень крепкими.

— Да, — кивнул Игнат, недобро глядя на Зелимхана, — и еще неизвестно, сколько он теперь шороху наведет.

Когда все формальности были завершены, Игнат протянул Зелимхану кевларовый бронежилет:

— Надеюсь, тебе ничего объяснять не надо про такое нательное белье…

То, что за выходом из тюрьмы наблюдают, — свершившийся факт, и подобный бронежилет легче скрыть под одеждой. От попадания в голову это, конечно, не спасет. И Стилет должен показать ребяткам (про себя он уже начал именовать их «заячьи уши»), что вывозимый объект — именно Зелимхан. Но он покажет пленника таким образом, что даже самый искусный снайпер, имейся таковой поблизости, не успеет поймать Зелимхана в оптику.

— Чего волком смотришь, надевай… — обронил Стилет. — Для твоей же пользы! — И мысленно добавил: «Я не дам тебе быть мишенью, по крайней мере до пяти сегодняшнего вечера».

Зелимхан взял протянутый ему бронежилет и недоверчиво посмотрел на Стилета — зеленые джинсы, тяжелые горные ботинки, брезентовая куртка горноспасателя, вязаная шапка, — затем перевел взгляд на Рябчика. Тот был в форме при погонах капитана.

— Что-то ты не то задумал, капитан, — процедил Зелимхан, пристально глядя на Рябчика. («Странно, — подумал Игнат, — кавказец с голубыми глазами и скорее всего рыжий…») — Куда меня везут? Адвокат…

— Меньше говори, — резко оборвал его Рябчик. — Адвокат… Домой едешь, хотя я бы пристрелил тебя прямо здесь. Сверху наденешь цивильное… Ну, время пошло!

Чуть позже Ворон защелкнул наручники на запястьях Зелимхана.

— Одно резкое телодвижение, и я отправляю тебя к Аллаху, — проговорил он негромко. Пытаться подавить психику таких, как Зелимхан, ором и грубостью — дело бесполезное. Игнат сразу понял, что перед ним вовсе не истеричный уголовник. Подобное сообщение, переданное ровным и спокойным голосом, оказывает гораздо большее воздействие — теперь и Зелимхан знал, с кем ему предстоит иметь дело. Он это тут же продемонстрировал легким кивком головы. — Следуй за мной шаг в шаг — немножко покачаемся, если не хочешь, чтобы тебя отправил к Аллаху кто-нибудь из своих…

6

Четверг, 29 февраля

13 час. 6 мин. (до взрыва 3 часа 54 минуты)

Автомобили двинулись по расписанному маршруту. Ясно, что на всем пути следования за ними будут наблюдать представители обеих сторон, и заменить пленника для одних или попытаться его отбить для других — занятие бесперспективное. Отбить — да, но физически уничтожить? «Заячьи уши» — ребята очень ушлые… Вот я уже заговорил почти стихами".

— На кого меня меняют? — тихо спросил Зелимхан.

Стилет бросил на него быстрый пристальный взгляд, но ничего не ответил.

— Шакалы, — процедил Рябчик, не поворачивая головы, — привыкли воевать с бабами… С бабами и детьми. Твари…

Стилет видел, как сжались кулаки Зелимхана, потом он потянул руки, сталь наручников впилась в кожу, но лицо оставалось непроницаемым. Зелимхан не имеет больше ни своих баб, ни своих детей, и Рябчик это знает, но мы находимся на войне, и мы всего лишь солдаты, и жалость, наверное, не совсем то, что мы можем себе позволить, а в воздухе находятся триста женщин и детей, и мы обязаны их защитить. Такие вот получаются дела. Ворон еще раз взглянул на запястья Зелимхана — зубья наручника явно где-то уже проникли сквозь кожу, должно быть, это адская боль, на лбу чеченца появилась капелька пота… Он что, собирается продержаться так до конца?

Потом Стилет проговорил спокойным и ровным голосом:

— Полтора часа назад взорвали военный вертолет и с ним пять молодых ребят… Сейчас в воздухе находится пассажирский лайнер, триста пассажиров, в том числе женщины и дети… Он заминирован на пять часов вечера. Умная бомба — сажать самолет нельзя, при высоте тысяча шестьсот бомба сразу срабатывает. — Игнат посмотрел на запястья Зелимхана, сдавленные зубчатой сталью наручников, кивнул, потом поднял взгляд на лицо пленника. Глаза Стилета были совершенно холодными. — Все это из-за тебя, дружок. Так что напрасно ты цокаешь копытом. Я сейчас ослаблю наручники, джигит, но если ты намерен увечить себя дальше…

— Не намерен. — Зелимхан спокойно протянул Игнату руки, затем недобро усмехнулся:

— Что это за историю ты мне плетешь?

— Я не прялка, джигит, — тихо отозвался Стилет.

— А я не конь.

— Что?!

— Я не цокаю копытом, я не конь.

Игнат некоторое время молча смотрел на Зелимхана, потом быстро открыл и снова защелкнул наручники. Отвернулся. Достал пачку «Кэмела» и какое-то время смотрел в окно.

— Спасибо, — негромко проговорил Зелимхан, чуть приподняв руки.

Ворон еле заметно кивнул, быстрым движением выбил из пачки сигарету, поймал ее губами:

— Рябчик, дай спичку.

Рябчик протянул ему биговскую зажигалку:

— Оставь себе, я курить бросил.

— Чего-чего?

— По крайней мере мне так кажется.

— По-моему, сегодня не самый подходящий день, чтобы бросить курить.

— А также пить и колоть наркотики, — ухмыльнулся Рябчик. — Ты прав, краснокожий, верни зажигалку и дай сигарету.

— Ты сказал, что сажать самолет нельзя, — проговорил Зелимхан. — Куда же мы едем?

— Если я довезу тебя домой целым и невредимым, ваши сообщат код отключения бомбы. На все про все осталось меньше четырех часов. Может, ты и не конь, но пидора, который все это затеял, я бы лично подвесил за яйца.

Некоторое время ехали молча, потом Зелимхан, глядя на свои руки, произнес:

— Это невозможно.

— Что невозможно?

— Наши не сделают такой бомбы. Негде…

— Как видишь, сделали.

— Слишком сложно, — покачал головой Зелимхан, — я разбираюсь в оружии, такое не купить, надо заказывать.

— Заказали, браток. — Рябчик посмотрел в зеркало заднего обзора и кивнул. — Заказали.

— Слишком сложно, такие акции готовят заранее. — Зелимхан снова покачал головой. — Мы покупаем то, что может пригодиться на войне. Но это совсем другое дело.

— Да вы вообще невинные овечки, — сказал Рябчик, — не было ни Буденновска, ни Кизляра… Ладно, браток, лучше заткнись и помалкивай.

— Кс-с-с, — процедил Зелимхан, и на мгновение в его глазах появился волчий блеск, потом он добавил какую-то короткую фразу на языке своих гор.

«Странный язык, — подумал Ворон. — Я уже довольно долго слышу эту речь, и все-таки у них язык действительно странный. А Зелимхан напоминает паровой котел, спускающий пар. Как все-таки они быстро закипают, стоит лишь спичку поднести. Этот хоть умеет держать себя в руках. Как там в бессмертном произведении — дикий народ, дети гор?.. Только решение воевать с ними было полным идиотизмом».

Игнат откинулся на спинку сиденья и вдруг подумал, что он в отличие от Рябчика не чувствует по отношению к Зелимхану особой неприязни. Может быть, вообще никакой неприязни. Однако если что-то пойдет не так и понадобится пленника убрать, он это сделает не мешкая.

«Дон Корлеоне? — Ворон еле заметно улыбнулся лишь краешками губ. — Здесь нет ничего личного: это просто бизнес… Да, дружок, такая работа, поэтому кипи осторожнее…»

Телефонный звонок прервал его мысли. Это был Дед. «Заячьи уши» сообщили местонахождение дискеты. Автоматические камеры хранения в районе трех вокзалов. Туда уже выехала группа. Как только самолет с пленником и сопровождающим взлетит, они сообщат номер ячейки и код, открывающий дверцу, хотя мы можем обойтись и без этого. Пока все идет по плану.

— Вас понял, — отозвался Ворон и мысленно добавил — только это не наш план… Потом он обратился к водителю:

— Гринев, дай. знать ментам впереди: до Внуково — никаких остановок. Чего бы ни происходило. И по возможности увеличить скорость.

— Я вас понял. — Гринев с улыбкой кивнул, потом в зеркало заднего обзора он увидел Зелимхана — тень лежала на лице пленника, и что-то похолодело у Гринева внутри — смертник, ему наплевать, и все вокруг него превращаются в смертников. Потом водитель отогнал тревожное предчувствие и, попытавшись снова улыбнуться (странно: энергия, дарящая радость, с этой улыбкой не вернулась), проговорил:

— До Внуково никаких остановок, вас понял…

Но остановиться им придется уже через несколько минут, и так уж все сложится, что во Внуково никто из них в этот день не попадет.

Новые обстоятельства

1

Четверг, 29 февраля

13 час. 8 мин. (до взрыва 3 часа 52 минуты)

Лейтенант Соболев Деду нравился. Конечно, он был не из тех, кого в свое время готовил Дед, и уж, разумеется, ни с кем из его ребят, из восемнадцати, лейтенанта сравнивать было нельзя. Но с ними вообще никого сравнивать нельзя: они были самыми лучшими, и вряд ли какая спецслужба мира имела такой уровень подготовки, разве только в кино. Эх, растерять таких парней… Нет, лейтенант Соболев был другим. О ком говорят «яйцеголовый», толковый мальчишка, помешанный на электронике, пришел прямо из вуза. Что-то он там подрабатывал на стороне, что-то кому-то мастерил. Ну не пропадать же таланту при наших-то окладах… Но когда дело касалось работы, хрупкий домашний мальчик (каждому, как говорится, свое) с несползающей с физиономии светлой, радостной улыбкой преображался, прямо шаман… И несмотря на возраст, авторитет у Соболя среди своих, яйцеголовых, был непререкаем. Да, Дед явно симпатизировал лейтенанту Соболеву, и сейчас, слушая его доклад относительно анализа пленки с записью, Дед лишь кивал головой и думал: «Молодец, Соболь, поможешь отыскать „заячьи уши“, я не я, но представлю тебя на старлея, пацан…»

А картинка, нарисованная Соболевым, хотя и была четкой, но общую ситуацию лишь запутывала. Правда, может быть, не запутывала, а просто делала иной?

— Они применяли частотный резонатор, — говорил Соболев, — очень качественный, поэтому нет электронной искусственности голоса. Просто все голоса на пленке — другие… Есть фон, голоса, на заднике. Если покопаться в этой части спектра, нарезать частотку, можно что-нибудь оттуда выудить…

— Выуди, военный, — кивнул Дед.

— Но, как мне кажется, вопрос ставится по-иному — зачем им в принципе применять столь дорогостоящее оборудование? Там все комар носа не подточит, до оригинала голосов не докопаться, в лучшем случае можно выдать несколько приемлемых версий. Фразы — все самые общие, нет даже слов-паразитов, за которые можно было бы зацепиться. И если мы будем дальше копать в этом направлении, мне кажется, мы заблудимся…

— Верно, — согласился Дед.

— Поэтому главный вопрос остается прежним — зачем им все это надо было в принципе?

«И здесь ты прав, — подумал Дед. — Слишком много электроники, дискета, вот теперь твой дурацкий резонатор. Они разбили всю операцию на этапы. Очень грамотно, но как там было с бритвой этого средневекового монаха-философа — не создавайте новых сущностей… Они просто играют с нами в электронику, почему-то это им необходимо. Зачем нужна дискета? Ведь можно было просто сообщить код отключения бомбы, когда все было бы закончено. Хорошо, мы бы потребовали от них гарантий, но имелась масса способов все сделать по-другому. А они после каждого этапа операции что-то выдают нам, словно их к этому принуждают… Словно они связаны обязательствами или дали какие-то гарантии. Кому и какие? Вот, наверное, это и есть главный вопрос — КОМУ и КАКИЕ? Так что давай, Соболь, отыскивай в этих телефонных помехах „заячьи уши“, а уж за мной не постоит…»

— Соболь, — проговорил Дед, — поработай-ка с голосами, на этом, как ты называешь…

— Заднике? Заднем плане?

— Именно. Что-то там, какая-то интонация…

— Я понял. Придется резать частоту совсем понемножку, мне понадобится время…

— Нет, Соболь, — перебил его Дед, — время — это как раз то, чего у нас с тобой нет. К сожалению, совсем нет.

— С нами играют в какую-то другую игру?

— Военный… Ты об этом резонаторе… Кто еще о нем знает?

— Никто.

— Хорошо. Пусть пока все так и остается.

— Так точно.

— И еще… Мне надо сделать несколько звоночков, и я хотел бы оставить эти разговоры на память. Только без заглушек и прочее…

Лейтенант Соболев какое-то время внимательно смотрел на Деда, потом весело отрапортовал:

— Так точно. Комар носа не подточит.

Через некоторое время Дед сделал несколько звонков, исправно записанных Соболевской аппаратурой, внесенной прямо в кабинет Деда. Звонки были достаточно нейтральными, но в принципе могли интересовать Деда в связи с происходящими событиями. Затем он по громкой связи вызвал лейтенанта Соболева, давая ему официальный отбой.

— Все, я закончил, уноси свою технику.

Через минуту, максимум полторы, лейтенант Соболев отключит записывающую аппаратуру, но Дед имеет прямую связь, и этого времени ему хватит. Он дал официальный отбой, и теперь у него частный разговор со старым боевым товарищем. Дед симпатизировал лейтенанту Соболеву, что не исключало возможности его вербовки кем угодно. А сейчас требовалась особая осторожность. Потому что если совсем еще смутные догадки Деда сложатся во что-то большее…

Дед звонил в Генеральный штаб. Гудки, потом трубку сняли:

— Приемная генерала армии Панкратова. Майор Максимов слушает…

Только что лейтенант Соболев отключил свою аппаратуру, но Дед уже все успел. И теперь его действительно ожидает приятный разговор со старым боевым товарищем.

— Здравствуй, сынок, — мягко проговорил Дед в телефонную трубку. — Узнал… И я рад. Да все у нас по-старому — осень боевых генералов. Как там хозяин? Разнесло по разным кабинетам… Ладно, давай Панкратова.

2

Четверг, 29 февраля

13 час. 42 мин. (до взрыва 3 часа 18 минут)

Кордон на дороге они увидели сразу, как только проехали Московскую окружную.

«Ну если это по нашу душу, — успел подумать Ворон, — то Дед прав и действительно происходит что-то странное». В связи с участившимися yгрозами терактов почти на всех выездах из Москвы дежурил ОМОН и за стеклянными будками постов ГАИ прятался армейский БТР. Но здесь было нечто большее, и Ворону хватило одного взгляда, чтобы понять это. Помимо двух милицейских «фордов», готовых в любую минуту перекрыть шоссе, Игнат заметил выглядывающую из-за БТРа такую же черную «Волгу», только с военными номерами, но еще более странным было другое — чуть поодаль стоял характерный «уазик», и Ворон прекрасно знал, что это за автомобиль. Именно в таких «уазиках» конвоировали заключенных. И еще: небольшой и внезапный снегопад закончился минут двадцать назад, но в отличие от БТРа, присыпанного свежими белыми хлопьями, и «Волга» и «уазик» были абсолютно чистыми и сверкали в лучах снова выглянувшего солнца. Хотя, конечно, это может ничего не значить: кто-то следит за вверенной техникой, а кто-то нет. «Заячьи уши» следят? Что за глупость, не могли же чечены купить ментов и военных прямо в столице России? А?! И при чем здесь «уазик»?

— Гринев, не останавливаться, — проговорил Игнат.

Но милицейский «форд» сопровождения, следующий впереди, уже встал.

— Какого хера эти мудаки остановились? — проворчал Рябчик.

К ним неспешно подошел омоновец в черной форме, рука его покоилась на газовой трубке укороченного милицейского «Калашникова».

Рябчик приоткрыл окно.

— Военный, у меня нет времени, — проговорил он, указывая на спецпропуск, прикрепленный к лобовому стеклу, — мухой мне старшего…

Омоновец ухмыльнулся, потом, скрипя сапогами по свежевыпавшему снегу, не спеша двинулся к группе автоматчиков из четырех человек. Что-то сказал им. Повисшая секундная пауза показалась мучительно долгой — Стилет смотрел на часы и видел, как убегает время, их драгоценное время, быть может, последнее для трехсот человек, кружащих сейчас в небе над Москвой. Автоматчики неспешно двинулись к их машине, остановились, потом от группы отделился человек в такой же черной форме при погонах капитана. Подошел, отдал честь:

— Капитан Приходько, сводный отряд…

— Военный, — нетерпеливо перебил его Рябчик, — у меня «зеленый коридор». — Он указал глазами на пропуск, одновременно быстро раскрыл и закрыл удостоверение. Несмотря на все перемены, давняя тихая вражда между двумя ведомствами так и не прекратилась. Но с чего бы ментам вмешиваться в это дело? Дело дрянь, и плюсов здесь не наберешь. — Отведи своих людей и разблокируй мне путь.

Омоновец какое-то время пристально смотрел на Рябчика, и опять пара секунд показалась Стилету вечностью, потом заглянул в глубь автомобиля. Его глаза встретились с глазами Стилета, и омоновец быстро перевел взгляд на Зелимхана. Тот сидел опустив голову.

— Не торопитесь, капитан. — Омоновец кивнул Рябчику и посмотрел на будку ГАИ, где за припорошенным снегом БТРом пряталась черная «Волга».

— Военный, — спокойно проговорил Рябчик, — я выполняю спецпрограмму, и за каждую минуту простоя ты ответишь собственной жопой. Ты, лично, персонально, и я тебе в этом сильно помогу. Ты понял меня?

— А мать вашу, разбирайтесь меж собой, — пробурчал омоновец. Потом неожиданно улыбнулся Рябчику:

— Спокойно, капитан, я только выполняю приказ. — Он снова бросил взгляд на пост ГАИ — к ним шла другая группа в маскировочной форме без всяких нашивок. — У них тоже спецпрограмма, капитан. Я сейчас отведу своих людей. Разбирайтесь сами.

— Рябчик, происходит какая-то лажа, — тихо проговорил Стилет.

— По-моему, это братишки-военные. Коллеги, стало быть. Ишь, в масках, серьезная работа.

— Приготовься. — Игнат расстегнул свою брезентовую куртку горноспасателя. После этого пистолет в его руке мог оказаться меньше чем за секунду. — Гринев, и ты тоже. Зажигание. — Потом он повернул голову к Зелимхану и проговорил совершенно спокойным голосом, по даже Рябчика передернуло от этого ледяного тона:

— Я тебя предупредил о резких телодвижениях. Если что ты будешь первым.

— Позаботься о собственной шкуре, братишка, — угрюмо промолвил Зелимхан. — А мне все равно где умирать.

Стилет на мгновение задержал на нем взгляд: чеченец был абсолютно спокоен. Ворон кивнул:

— Гринев, будь готов сдать назад.

— Как юный пионер. — Гринев невесело усмехнулся.

Все же какие-то нашивки у окружающей их группы автоматчиков были. «По одной на брата», — мелькнуло в голове у Игната. Полукруглая нашивка чуть выше левого локтя — ярко горящий факел на фоне раскрытого ястребиного крыла. И еще штриховая полоса — видимо, факел зажегся от удара молнии.

— Так-так, — протянул Рябчик, — армейская элита… Вот это честь.

— Спецы военные, — кивнул Стилет.

— Зелимхан, — весело посмотрел на пленника Рябчик, — а ты звезда. Или, как щас принято говорить, ньюмейкер… — И Рябчик вдруг неожиданно вздохнул:

— Вашу мать… Семь человек. Ворон, ты понимаешь, что происходит?

— Только то, что нас берут под прицел.

— Это я вижу. Детина справа только что дослал патрон в патронник, мать его…

— Ребята серьезно настроены.

— Семь автоматических стволов. А?

— Действуем по расписанию, Рябчик.

— Ох… тяжела и неказиста жизнь российского чекиста…

Рябчик еще больше приоткрыл окно, почти утопив стекло в дверце, и обратился к окружившим их людям:

— Ну, в чем дело, братишки? — Его пальцы постукивали по лобовому стеклу, где находился спецпропуск. — Видите же, что мы не на прогулке.

— А ну, быстро из машины! — проговорил крепкий рыжеватый человек, единственный, чье лицо не было спрятано под вязаным шлемом-маской. — Кто из вас капитан Воронов?

— Ну я, — недовольно сказал Рябчик, — что-то ты резок. С кем имею честь?

— Все, отбой. — Рыжеватый проигнорировал вопрос Рябчика. — У меня приказ вернуть конвоируемого в следственный изолятор.

— Вот как? А у меня приказ доставить его в Чечню.

— Быстро из машины!

Люди в масках, окружившие автомобиль, чуть повели стволами автоматов, как бы давая понять, что эта тема не подлежит обсуждению. Рыжеватый смягчился, он не улыбался, но проговорил более дружелюбно:

— Послушай… братишка… Не заставляй меня применять силу. Не хрена ползать на брюхе перед террористами.

— В воздухе триста человек… И не мне обсуждать приказы.

— А уж ссориться из-за них, — в голосе рыжеватого появились прежние стальные нотки, — и подавно. Ну, выходите! У меня письменный приказ, так что не дрейфь…

Стилет склонился к Рябчику.

— Выходи, — прошептал он, — Рыжий.

Потом он повернулся к Зелимхану:

— Не забудь, что я тебе сказал.

Чеченец усмехнулся, пожав плечами.

— Спокойно. — Рябчик начал открывать дверцу. — Мы выходим. Спо-кой-но. Мы подчиняемся силе.

— Надеюсь, без глупостей, — кивнул рыжеватый, потом он добавил прежним дружелюбным тоном:

— Воронов, много о тебе слышал. Говорят, ты человек благоразумный: я лишь выполняю приказ.

— Да? Любопытно… А мы тут на пикничок собрались. — Рябчик, продолжающий выдавать себя за капитана Воронова, видел, что Стилет уже вышел из «Волги», вслед за ним появился Зелимхан в наручниках. Двое автоматчиков тут же развернули его лицом к машине, заставив согнуться и широко расставить ноги. — Ты б хоть представился, а то некрасиво получается.

— Майор Бондаренко. — Рыжеватый усмехнулся.

— Ну, майор Бондаренко, — грустно повел плечами Рябчик, — представляешь, как мне из-за тебя жопу намылят?

— Бывает, такая служба.

Казалось, Рябчик полностью смирился с происходящим, лишь только поинтересовался:

— А ты что, майор, действуешь на свой страх и риск?

Стилет, безучастно озираясь по сторонам, неспешно к ним приближался.

— Решение менять чеченца принято на самом верху. Как ты понимаешь, мне придется доложить обо всем в подробностях.

— Менять, — бросил майор, — по нему давно пуля плачет… Оборзели, суки, дальше некуда.

— Значит, на свой страх и риск, — подытожил Рябчик.

— Я же сказал, что нет. — Майор наконец скупо улыбнулся. — Сейчас предъявлю…

Вдруг что-то кольнуло сердце майора, какое-то тревожное предчувствие, но он не успел осознать какое.

— А я — да, — прозвучал в воздухе голос Стилета.

Даже Рябчик в очередной раз поразился его скорости. Двое автоматчиков были все еще заняты Зелимханом, четверо вскинули оружие, но было уже поздно. Ключица майора, зажатая в стальной захват, нестерпимо болела, пистолет Стилета вонзился в его подбородок стволом вверх:

— Прикажи им положить оружие, майор.

— Парень, нарываешься.

Стилет чуть приподнял локоть, майор это тут же почувствовал.

— Прикажи, мать твою!

— Пошел ты…

Рябчик давно уже извлек пистолет, прикрывая Ворона со спины. Там был лишь один автоматчик, и Рябчик знал, в случае чего он успеет первым. Они прижались со Стилетом друг к другу, прикрытые рыжеватым майором, пространство вокруг наэлектризовалось до предела. Люди в масках явно не ожидали такого поворота событий. Рябчик справился со своей ролью великолепно.

— Майор, — спокойно проговорил Стилет, — капитан Воронов — это я. И я всегда стараюсь выполнять данные мне поручения. Пусть они положат оружие, и сделаем вид, что вас здесь не было. Например, вы опоздали.

— Ты понимаешь, что теперь тебе пи…

— Кто отдал приказ изменить игру?

— Пошел ты… — Ключица майора тут же поползла вверх. — Сука… наверху утрясают… Отпусти!

— Ах, утрясают! А я не получал отбоя, мать твою. Семь стволов… И я меняю чеченца на триста пассажиров аэробуса. Пусть утрясают.

— Семь стволов, Воронов, ты прав. — Голос майора звучал хрипло, Стилет не ослаблял хватку. — И как ты собираешься действовать?

— Майор, — вернулся прежний ледяной тон, — если ты сейчас не прекратишь комедию, то будешь первым, по ком справят поминки. Твои же бойцы, — кивнул головой Стилет в сторону автоматчиков, — постараются. А теперь решай: на счет «три» мы все вместе отходим к машине. Я продолжаю выполнять операцию. Один…

Стволы автоматов смотрели ухмыляющимися черными безднами, пока лишь только в одном из них в патроннике покоился патрон, готовый к своей смертоносной работе. Тот, кого Рябчик назвал «детиной» — крайний справа… И на самом деле первым будет он. Только тебе, майор, этого знать не обязательно. Но если сейчас у кого-то сдадут нервы…

— Два…

Остальным придется передергивать затворы, а это еще какое-то время, просто масса времени. Плюс Гринев, о котором почти позабыли. Может, получится, но лучше, бы всего этого и не начинать.

— Трр-и-и-и…

— Хорошо! — быстро проговорил майор. — Спокойно. Они кладут оружие. Я не дам калечить своих ребят. Делайте то, что он требует. Я приказываю…

Зловещие черные бездны нехотя потускнели, вороненая сталь стволов не дождалась вожделенного огня, и автоматы превратились в груду беспомощного железа, лежащего на ярком предвесеннем снегу.

— Правильно, майор, а теперь отходим к машине. Итак, пошли.

Они сделали первый шаг, ситуация, все еще накаленная до предела, не изменилась. Второй шаг…

— Что ж, Воронов, мне очень жаль, что мы встретились так. — Шок от быстрой смены обстоятельств прошел, к майору Бондаренко вернулось прежнее самообладание.

Они сделали еще шаг. Стилет старался следить за лицом майора и за позами спецназовцев. У них должен быть маяк. Еще шаг… Спецназовцы стояли не шелохнувшись, но Стилет знал, что в любое мгновение все может измениться. Шесть пар глаз наблюдало за ними — холодные глаза профессионалов в отверстия вязаных шлемов-масок.

— Рябчик, чеченца в машину, быстро.

Двое спецназовцев подались к Зелимхану, преграждая путь. Игнат следил за движениями Рябчика: итак, все может случиться прямо сейчас. Еще одно резкое движение, и все начнется.

— Стоп! — чеканно произнес майор. — Пропустить…

«Господи, как же ты прав, майор Бондаренко, — успел подумать Стилет, — сейчас бы мы наделали дерьма».

— Очень жаль, — продолжал майор спокойным и уже несколько ироничным голосом, и теперь Ворон был почти уверен, что Бондаренко решил не идти на конфликт.

«Насколько же ты благоразумнее меня», — подумал Стилет, чувствуя все большее уважение к человеку, которого секунду назад он мог убить.

— Но еще больше, Воронов, мне жаль тебя: не понимаешь, что наделал. И мои бойцы, и ОМОН подтвердят, что вы применили оружие первыми. Это была обычная проверка, капитан, не более того.

— Разберемся, — проговорил Стилет. Все — осталось лишь сесть в автомобиль.

— Конечно, разберемся, как капитан Воронов стал преступником. Ты похищаешь пленного, а это уже соучастие.

— Ничего, справлюсь. Спасибо за заботу.

— Воронов, ты находишься на трассе. Через пять минут мы тебя обложим, куда бы ты ни поехал. Только теперь я отдам приказ вести огонь на поражение.

— Пять минут — это море времени.

— Значит, не хочешь договориться…

— Не о чем. Пока не получу официальный отбой.

— Очень жаль… Тебя обложат. В этот момент наверху скорее всего уже все утрясли. Тебя пристрелят как преступника.

— Обкладывают волков. Преступников определяет суд… Майор, ты сам не веришь в бодягу, которую мне тут месишь.

— Хозяин — барин… Оружие применили вы, будем бить на поражение.

— Молчи, майор, достал. — Стилет, может быть, и пожалел о грубости, но другого выхода у него не было. — Гринев, задний ход. Рябчик, запрыгивай.

«Волга» дала задний ход и метров через сорок чуть притормозила.

— Прощай, майор, — весело сказал Стилет, — извини, что не можем взять тебя с собой.

Задняя дверца приоткрылась, и обезоруженный майор оказался на дороге; он удержался на ногах и теперь смотрел на удаляющийся автомобиль. Он видел, как из окна машины вылетел его пистолет, и слышал голос Стилета:

— Следи за вверенным оружием, Бондаренко. И… спасибо.

— Сука, — процедил майор, — спасибо… Ты у меня попляшешь… — Затем он усмехнулся и проговорил:

— А все-таки ты лихой парень, Воронов.

Хотя майор и не упал перед подчиненными в снег (или в дерьмо, мать его так?!), ногу подвернул прилично. Стараясь не хромать, он доковылял до своего оружия, поднял пистолет, затем обернулся:

— Бегом по машинам! Реквизируем милицейские «форды». Бегом, военные…

Нет, все нормально. В этой ситуации он поступил единственно верным способом. Из-за чьих-то дурацких планов он вовсе не обязан был гробить своих бойцов. Тем более что об этом Воронове ходят легенды, и многие из его ребят начинают свои истории примерно так: «А вот, говорят, Стилет недавно…»

— Хороший боец, — сказал майор Бондаренко, — кто мог ожидать, что он так упрется…

Однако, запрыгивая в милицейский «форд», майор своим, с примесью стали, привыкшим отдавать команды голосом проговорил:

— Если не будут останавливаться — огонь на поражение. Первым Зелимхан. Воронов — тоже.

Майор действительно поступил единственно верным способом. Он усмехнулся и подумал: «А ты не мог предположить, что я специально подставился, капитан Воронов? Тридцать первая „Волга“ против трех скоростных „фордов“ на трассе… И право вести огонь на поражение. Ведь можно рассматривать эту ситуацию и так: я сохранил бойцов, получил преимущество и право огня на поражение… Вот так… Приказано уничтожить».

Тем временем «Волга» задним ходом на бешеной скорости прошла расстояние, отделяющее пост ГАИ от дорожки съезда с Московской кольцевой.

— Гриня, не угробь никого, говорят, ты у нас ас, — бросил Стилет. — А теперь давай, парень, на Кольцо, на встречную полосу.

— Ты с ума сошел.

— Давай, Гриня, здесь широкий участок. Иначе не уйдешь от «фордов». Рябчик, мигалку на крышу и связь с Дедом. Докладываешь все это дерьмо.

— Понял!

— Если Дед дает отбой — сдаемся. Давай, Гриня, по встречной.

Черная «Волга» с сиреной и включенной мигалкой вылетела на встречную полосу Московской кольцевой автодороги, прижавшись к крайнему правому ряду. Здесь проводились работы по расширению трассы, и Гринев, сметая на пути ограждения и чудом избежав столкновения с неторопливым перегруженным «Икарусом», повел «Волгу» навстречу бесконечному автомобильному потоку. Стилет видел, что по лбу водителя побежали капельки пота, вот он только что увернулся от вылетевшей из-за грузовика «девятки», и они едва не оказались в кювете. «Волгу», к счастью, не занесло, и Гринев, заметив просвет, выскочил на вторую полосу. Затем смог вернуться к краю. «Это больше чем аварийная обстановка, — подумал Стилет, — и благополучно такое завершается только в кино».

— Сейчас, за железнодорожным мостом, будет съезд, — сказал Гринев, его лицо было уже совсем мокрым от пота. — Там новостройка — может, попетлять?

— Давай. Как связь, Рябчик?

— Да нет пока, — отрезал тот.

«Мы все на взводе», — подумал Игнат. В следующее мгновение он увидел несущийся на них серебристый «Москвич» и понял, что столкновение неизбежно. Он видел округлившиеся от ужаса глаза водителя «Москвича» и отвернувшуюся к заднему сиденью женщину, возможно, жену. Он видел, как она поправляла волосы малышу, сидящему в детском кресле, а потом женщина обернулась, может быть, на шум сирены или на голос своего мужа, и он видел глаза этой женщины, только что касавшейся своего ребенка и удостоверившейся, что все в порядке, все хорошо, он видел ее глаза и понял, что никогда этого не забудет.

— Гринев, — выдохнул Ворон, — т-а-а-м…

Но все же Гринева не зря называли асом. Он умудрился избежать лобового столкновения, серебристый «Москвич», выворачивая резко вправо, лишь чирканул их по задней дверце и крылу. «Москвич» сильно занесло, но водитель справился с управлением и стал на обочине. Гринев же, успев в просвет между стареньким «вольно» и «Жигулями» шестой модели, оказался на третьей полосе, и если бы расстояние между ними и раскрашенным в какой-то невероятный голубой цвет «КамАЗом» было меньше, их путешествие уже завершилось бы. Гринев взял резко влево и оказался на второй полосе. В следующее мгновение они почувствовали глухой рвущий удар: «КамАЗ» все же «поздоровался» с ними. Их занесло вправо, и снова удар — маленькая «Таврия», разворотив себе часть бампера и левый фонарь, пропечатала их с левого борта.

— Пока все целы, — проговорил Гринев. Несмотря на обилие пота, в голосе его чувствовались сосредоточенность и уверенность в своем профессиональном мастерстве. — Только нам полжопы разворотило.

В зеркале заднего обзора Стилет видел приближающиеся «форды».

— У них тоже за рулем не чайники, — процедил Рябчик, — по крайней мере в двух тачках.

— Просто невольно мы расчищаем для них трассу, — отозвался Гринев.

— Рябчик, связь… Давай связь, — проговорил Стилет. — Пока мы пол-Кольца не переворотили. Сколько до следующего шоссе?

— Сейчас железнодорожный мост и еще где-то километр, — ответил Гринев.

До моста оставалось метров пятьсот, и они увидели, что трасса впереди свободна: здесь недавно закончили класть асфальт, и движение по этой полосе было перекрыто.

— Черт, свободный участок и очень длинный… — Гринев всматривался вперед:

— Даже за мостом. Здесь они нас и сделают. По прямой от них не уйти.

До моста теперь оставалось не более ста метров, когда в зеркале заднего обзора появились бело-голубые «форды» преследователей. Они тоже вышли на свободный участок и сейчас неумолимо приближались.

— Все, приехали, — проговорил Рябчик. — Что — сдаемся? Они предупредили, что будут бить на поражение. Так… Так! Есть связь… У Деда прямой не отвечает.

— Давай Липницкому. Он перекоммутирует. Гриня, останавливайся на мосту. Мы с Зелимханом выходим с поднятыми руками. Все, Рябчик, сейчас — ты. Обеспечь связь.

«Волга» остановилась посреди железнодорожного полотна, мигалка не была отключена, но сирена смолкла.

— Ну-ка, потерпи, джигит, мы сейчас прикуемся, — проговорил Стилет. Он ключом открыл наручники, затем защелкнул их, сковав свою левую руку с правой Зелимхана. Он подумал, что, может, стоит выбросить ключ, тогда они по крайней мере не смогут отобрать у них пленника, пока Рябчик не выяснит, что, мать его, на самом деле происходит. Потом передумал и спрятал ключ в потайное место толстой подошвы горного ботинка.

— Все, джигит, выходим с поднятыми руками, — сказал Ворон, а мост под ними тем временем задрожал. — Только не дергайся, слышал, будут стрелять на поражение.

Стилет открыл дверцу, и они с Зелимханом покинули автомобиль подняв руки. До ближайшего «форда» оставалось не больше тридцати метров.

— Я тебе скажу одну вещь, — вдруг произнес Зелимхан, глядя на Ворона. Это был странный взгляд, в нем совсем не присутствовало вражды. — Теперь уже все равно, по крайней мере для меня. Наши не сделают такой бомбы. И если бы кто-то из чеченов готовил такую акцию, я бы знал. В тюрьме был один человек, который любил большие деньги. Мне уже все равно, знаю, как они организуют попытки к бегству. Но ты вроде… честный человек.

Мост под ними продолжал дрожать, и Стилет уже знал почему. В следующий момент заскрипели тормоза — преследователи прибыли. Стилет и Зелимхан стояли с поднятыми руками.

Майор Бондаренко находился в первом милицейском «форде». Он видел, как открылась задняя дверца черной «Волги», и видел, что вышедшие из автомобиля Воронов и Зелимхан подняли руки.

— Вроде бы сдаются, товарищ майор.

— Так, ближе… Карпов, готов? Зелимхан — огонь на поражение. Бить в голову.

— Так точно.

— Если капитан Воронов окажет сопротивление, — кивнул майор Бондаренко, — тоже…

— Они же сдаются, товарищ майор.

— Все!

— Но… капитан Воронов…

Майор Бондаренко повернул голову:

— Карпов…

— Есть, товарищ майор. Бить на поражение.

* * *

Стилет слушал скрип тормозов и смотрел на приближающиеся автомобили. Знаки… Когда-то Дед научил их с Максом читать знаки. И опять это было как в замедленной киносъемке. Мост продолжал дрожать, Стилет не мог слышать того, что говорил майор Бондаренко, но видел руку, передергивающую затвор. Он видел, как тускло блеснула вороненая сталь и как пространство внутри милицейского «форда» стал наполнять дрожащий бархат (знаки?): это не было просто подготовкой к задержанию, внутри этого автомобиля уже все решено, и сейчас просто произойдет хладнокровное убийство. И Стилет знал, что не сможет помешать. Или следующим будет он сам. Голограмма с четким рисунком поднимающегося дула автомата (сколько осталось секунд: две, три?) и размытыми краями. Но нет, не совсем размытыми… Мост продолжает дрожать. Тяжелые товарные вагоны. Поезд идет достаточно быстро. Сейчас. Внизу. Под мостом. Вот исчезает рефрижератор, за ним пульмановский вагон (сколько осталось: секунда, две?..) и полувагоны. Большие четырехосные полувагоны с примерзающими мешками. Что обычно возят в мешках, в таких вот больших мешках из стекловаты?

— Прыгаем, — процедил Стилет, не поворачивая головы.

— Что?

— Прыгаем, мать твою!

В следующий миг он уже увлекал Зелимхана к краю моста, к парапету, крепко держа его за руку:

— Прыгал в детстве, как козочка? А?! — Теперь у Стилета есть время, нужно прицеливаться, майор Бондаренко. И теперь он не будет стоячей мишенью. Ни для какой суки и никогда. — Прыгал?! Как горная козочка?

— Ты совсем сумасшедший, — прошептал чеченец.

— Давай. — Они уже поднимались на парапет. — Рябчик, выхожу на связь. Дискета на трех вокзалах, проконтролируй лично… Ну, дава-а-а-а-й!!!

И в следующую секунду ни Стилета, ни Зелимхана на парапете не было. Рябчик слышал их крик и видел, как они полетели вниз, связанные сталью наручников и размахивая свободными руками. Потом он видел, как они приземлились, делая кувырок через голову, все вроде бы нормально. А потом вагон исчез под мостом.

«Какой же он псих, — подумал Рябчик. — Господи, метров десять, и поезд гремит. Псих. Только за этого психа я любого наизнанку выверну».

— Вы понимаете, что наделали?!

Это был голос майора Бондаренко. Рябчик повернул к нему голову и какое-то время пристально смотрел в глаза. Затем улыбнулся:

— Спокойно, майор, спокойно. Не меси мне эту бодягу. Вы собирались стрелять, хотя они стояли с поднятыми руками. Мы видели. И это была единственная возможность спасти пленного. Не получилось. Да, майор? А теперь мы спокойно разберемся, кто санкционировал твои действия. Как понимаешь, Воронова ты уже не получишь. До ближайшего перекресточка где-то километрик… Выкусил, да, майор? И уж жопа у тебя будет в пене до самого дембеля! Это я тебе обещаю. Лично. А зовут меня Коля. Рябчик. До дембеля, майор! Пидоры вы сраные. Огонь на поражение. Выкуси тебе, а не Стилета!

Владимир Ильич по прозвищу Лютый

Это могла бы быть история удивительной мужской дружбы, если б их пути так не разошлись. Зародилась эта дружба еще в детстве, как бывает со всеми самыми чистыми дружбами на свете.

В седьмой "Б" класс московской школы № 335 прибыли два новеньких: улыбчивый и тихий мальчик по имени Игнатик Воронов и крупный, с рыжими кудрями и весь в веснушках Лавренев Володя, по батюшке — Ильич. Последнего из-за такого сочетания имени и отчества попытались прозвать Лениным, что в общем-то сулило определенные неприятности в те времена и совершенно не вязалось с активным нежеланием рыжего хоть как-то постигать преподаваемые науки. Но не пропадать же такому интересному имени-отчеству, и рыжего прозвали Лысым, хотя позже он получит куда более суровую кличку. Но тогда в классе верховодил Филатов — Филя, он милостиво раздавал прозвища, казнил и миловал, был суров, драчлив и часто беспощаден. Филя установил в этом маленьком коллективе строгую иерархию, короновавшись на «короля» и окружив себя несколькими услужливыми приближенными. Остальным была отведена роль «шестерок», общаясь с которыми, Филя даже не унижался до имен, предпочитая формулу:

— Шаха, бегом сюда…

Оппозиции в классе не было, были лишь изгои — пара отличников из числа маменькиных сынков, помешанный на ботанике Огарков по прозвищу Сопля и отстающий от всего и так не отличающегося особой интеллектуальностью класса Миша — Ганыч. Ганыч имел проблемы — он был из тех, кого называют «умственно отсталый», и преподаватели всерьез сомневались, что он дотянет со всеми хотя бы до восьмого класса. Но из компании изгоев Филя снисходительно относился лишь к Ганычу. Папаша Фили периодически находился в «отсидках», и сынок полностью овладел блатным жаргоном и тонкостью межличностных тюремных отношений. Поэтому, когда один из заместителей попытался было поднять бунт, Филе хватило всего нескольких выражений:

— Ты чего, профура, кипеш подымаешь? Шаха, в козыри метишь?! Сгною на параше, падла!

Расправа была суровой. Класс под четким руководством Фили, что находило молчаливую поддержку некоторых учителей и самого класрука, собрал огромную кучу металлолома, и бунтарю пришлось в одиночку три раза переносить кучу с места на место. Особенно страшной пыткой была ржавая четырехконфорочная газовая плита. Ее с трудом сдвигали три человека, и провинившийся мальчик соорудил что-то вроде салазок из труб и проволоки, но они периодически разваливались, и при всех нечеловеческих усилиях плита подавалась лишь на несколько сантиметров. На глазах бунтаря выступили слезы, он уже качался от усталости и напряжения, но Филя лишь улыбался, покуривая сигарету «Пегас». Когда же в третий перенос кучи мальчик просто повалился сверху на плиту, Филя снисходительно выставил вперед свой кожаный ботинок. Он был размера на два ему велик (Филя донашивал за отцом) и весь в комьях октябрьской грязи.

— Целуй! — Филя с улыбкой указал провинившемуся на носок. Здесь был почти весь класс. — Или тащи плиту дальше.

Мальчик бросил на него загнанный взгляд, Филю это только порадовало.

— Я жду… Ну!

Мальчик быстро коснулся губами носка ботинка. Филя кивнул:

— Вот так. Теперь всю жизнь будешь ходить в шахах.

С тех пор авторитет Фили больше не подвергался сомнению, и, если учитывать стоявшую за ним грозную тень папы-уголовника, власть Фили превратилась в абсолютную деспотию.

Поэтому, когда появились новенькие, Филя решил для спустить на них «шестерок»:

— Рыжий-лысый-конопатый грохнул дедушку лопатой?

— Рыжий, а у тебя на жопе тоже веснушки?

— Ты чё, в падлу отвечать?

Рыжий все это проигнорировал. Филя заметил, что новеньким очень не понравился их класс, но и меж собой они не контактировали. Второй лишь придурочно улыбался и вроде неплохо успевал — может, тоже из маменьких сынков? Филя еще не решил, определить ли эту парочку в изгои или жаловать в «шестерки», когда тихий Игнатик, Воронов, наделал непоправимых глупостей.

Марина Власова… Это была единственная Филина слабость. В отличие от многих своих сверстников Филя уже давно имел сексуальные контакты с девочками, опоенными портвейном «777». Но Марина оставалась недоступной. Она была секретарем их комсомольской организации, отличницей и якшалась с «центровыми». Театры, музеи, тусовки на квартирах богатеньких сынков. Филе был закрыт доступ в этот мир. Ее родители являлись «сучьей интеллигенцией», как выражался Филин папа, и, хоть они жили здесь, на окраине, Марина не имела в классе настоящих подруг. Она была доброжелательна и поддерживала со всеми хорошие отношения, но подлинные ее интересы были там — в центре огромного города, отгородившегося от таких, как Филя, своими манящими огнями. Филя чувствовал, что между ними пропасть, что эта девочка всерьез решила вырваться из их района туда, где горят запретные огни большого города, и за это он ее ненавидел, обожал и был готов бросить к ее ногам всю созданную им диктатуру.

— Вон, твоя недотрога пошла, — говорили Филе сотоварищи.

Всего через десять лет такие, как Филя, сядут в «шестисотые» «мерседесы» и возьмут штурмом гордые вожделенные огни. И надменная крепость на деле окажется такой легкодоступной. И многие Марины Власовы начнут свою вечную женскую охоту за новыми завоевателями, утешая свою гордыню тем, что это — молодые варвары, несущие кровь победителей в отличие от заумной, одряхлевшей и анемичной старой аристократии. Но это случится через десять лет, а сейчас Филя понимал, что барьер между ними неопреодолим. И какова же оказалась наглость этого новенького, когда сначала Филе стуканули, что видели их с Мариной в кино, — он тогда впервые сделал вид, что его это не касается, и не применил репрессий, — а потом, когда они ехали вместе в метро, Филя, не понимая, что с ним происходит, почему-то обрушил репрессии на второго новенького, на рыжего, благо повод всегда найдется. А потом и произошло то, самое непоправимое. Игнатик Воронов проводил Марину Власову домой. Времени было около одиннадцати вечера. Они целовались у подъезда.

— Все, он труп, — сказал Филя. — Покараю падлу.

На следующий день он чуть было в самом деле не исполнил свою угрозу.

Игнат Воронов держал ее за руку, и они о чем-то увлеченно болтали. У подъезда Марина обернулась, и Игнатик привлек ее к себе.

— Не надо, — прошептала Марина, и Филя, притаившийся с компанией в густой темноте автомобильных гаражей, ухватился за это «не надо» как за спасительную соломинку.

Воронов обнял ее за талию и прижал к себе.

— Не надо, — снова прошептала Марина, подаваясь вперед и подставляя губы для поцелуя.

Филя с горечью понял, что является свидетелем их устоявшейся игры. Целовались они долго, и Филе иногда казалось, что сейчас он убьет их обоих. Потом Марина ушла, прошептав перед этим то, что Филя запретил себе услышать. И когда Воронов с малахольно сияющими глазами приблизился, дорогу ему перегородил Сущенко. Филя его считал одним из самых верных «шестерок» и даже подумывал, чтобы приблизить к себе.

— Привет, Воронов.

— Сущенко… Саня? Здорово.

— Не поздновато гуляешь?

— А что?! — Воронов продолжал улыбаться.

— Тут с тобой переговорить хотят. Зайдем за гаражи…

— Пойдем.

Он зашел в темноту гаражей, и в следующий миг из его глаз посыпался сноп искр. Удар был нанесен кастетом, и он даже не успел закрыться. Дальше удары последовали со всех сторон, потом его, уже лежащего, били ногами. В какой-то момент ему показалось, что он может сейчас задохнуться, а потом, неподвижного, его перевернули, и в размазанном лунном свете он увидел склоняющееся к нему лицо Фили.

— Ты, мудак… Еще раз увижу рядом с этой телкой — пи…ц! Урою, падла! Понял меня? А если стукнешь — сойдешь в могилу, гандон. Понял?!

Он ничего не отвечал и лишь смотрел на Филю глазами, превратившимися в узкие щели от припухлостей, перепахавших его лицо.

На следующий день из зеркала на Игната Воронова глядело некое подобие сенбернара. Мама стонала, охала, горько причитала, собираясь вызвать милицию.

— Ну пожалуйста, не надо, — попросил он. — Я все равно не знаю, кто это был. Не видел в темноте.

Но в класс был все же вызван инспектор по делам несовершеннолетних — такую разукрашенную физиономию не скрыть. Когда Игнат Воронов вошел в класс и Марина увидела его, она закусила губу. Инспектор стоял у доски вместе с учителем физики, бывшим их классным руководителем. Еще он заметил, что рядом с Мариной развязно уселся Сущенко — демонстрация продолжается. И скорее всего все, все знают, уж класрук точно…

— Ну, Воронов, — проговорил инспектор, — что ты нам хочешь рассказать?

Он шел между партами, вперед.

— Раскроешь пасть — убью, — прошептал ему вслед Филя.

— Ну, мы ждем, — кивнул класрук.

— Нечего рассказывать.

— Что значит нечего? — всполошился инспектор. — Кто физиономию-то разукрасил?

— Не знаю. Темно было.

Марина и Сущенко сидели за первой партой. Он продолжал идти вперед.

— Послушай, Воронов… Значит, будешь покрывать своих дружков? А может, ты в банде? Придется поставить тебя на учет. Знаешь, что это такое?

— Поступайте, как считаете нужным.

— Я смотрю, говорлив ты. Еще одно нарушение — и полетишь у меня в колонию для несовершеннолетних. Ты понял, пацан? Борзота…

Игнат чувствовал, что его глаза вот-вот взорвутся подступающими слезами, но он сдержал себя.

— Ты должен перед всем классом объяснить, где это ты проводишь время, — вдруг проговорил класрук, — и почему ты весь разукрашен.

— Наверное, заслужил, — сказал Филя, и по классу прокатился легкий смешок.

— Разговорчики, Филатов, — ухмыляясь, проговорил инспектор.

— А я чё? Я к тому — может, он на грабли наступил?!

Теперь класс уже грохнул, учитель физики с трудом сдержал улыбку, и милицейский инспектор захихикал неожиданно высоким голосом.

Он, не обращая на все это внимания, подошел к парте, за которой сидела Марина. Игнат посмотрел на нее, она подняла свои огромные влажные глаза, и ему показалось, что эти глаза светятся. И в этот момент он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Потом он улыбнулся, Марина улыбнулась в ответ. В классе воцарилась полная тишина.

— А ну, пошел отсюда, — проговорил он, не глядя на Сущенко.

— Чего-чего?! — Тот искренне вытаращил глаза.

— Я же сказал, — в голосе абсолютное спокойствие, — брысь отсюда.

Тишина в классе стала густой, многие сидели, боясь шевельнуться, и только Рыжий вдруг громко усмехнулся и, развалившись на стуле, радостно уставился на Филю.

— К-к-как? — растерянно спросил Сущенко.

— Так, — усмехнулся Игнат. — Это мое место.

— С чего это ты взял, ты, козел! — Сущенко, к сожалению, был не настолько умен, чтобы быстро ориентироваться, и несильно ударил его носком ботинка по ноге.

— О-о-о-х-х, — довольно потянулся Рыжий.

Улыбка не сползла с губ тихого мальчика Игнатика Воронова. Он ухватил Сущенко за его длинные волосы и резко откинул приподнимающийся край парты. Лоб Сущенко и деревянная панель встретились со звонким ударом. Потом он просто отвел руку, держащую Сущенко за волосы, назад, и тот полетел в проход.

— Это мое место, я же тебе сказал, бледнолицый.

Он сел рядом с Мариной. В классе повисла напряженная тишина. Класрук смотрел на них очень внимательно, потом неожиданно спросил:

— Кто так решил?

— Мы, — прозвучал голос Марины, и казалось, что в этот момент можно было услышать биение множества сердец. — Так решили мы, вдвоем. Вы спрашивали, где он проводит время? Я вам отвечу — со мной.

— Ну, Власова, — глаза класрука стали вдруг очень колючими, — не ожидал я от тебя…

— А я — от вас, Геннадий Андреевич! А если хотите узнать, кто его так разукрасил, — Марина, не поворачивая головы, указала рукой в проход, где поднимался на ноги Сущенко, — спросите там… Там многие знают! Только не хватит смелости, кишка тонка. Иначе многих сажать придется… Я ведь права, да?!

Класс словно онемел. И тишину нарушил лишь довольный смешок Рыжего:

— Х-х-а!!! Во кайф!…

* * *

Уже в середине урока Филя прислал Воронову записку: «Тебе крышка, казел». Воронов зачеркнул свою фамилию и написал: «Филатову». Затем он исправил букву в слове «козел», поставил свою подпись и вернул записку обратно. Эти манипуляции ни для кого не остались секретом. А потом в кабинете химии пропала склянка со смесью кислот. Пополз слух, что готовится нечто страшное, Филю вызвали к директору, проверили весь класс, но ничего ни у кого не нашли.

Филя со своей бригадой окружили Игната в спортивной раздевалке. Филя извлек свой любимый кастет и, подбрасывая его на ладони, двинулся к Игнату, с ним — еще три человека. Остальные перекрыли выход.

— Значит, ты, гандон, вчера ничего не понял? — произнес Филя, глядя на кусок свинца в своей ладони. — Значит, так, да? Решил стать трупом? Все — ты больше не человек, ты даже не раб… Тебе п…ц…

— Да, — спокойно произнес Игнат Воронов. — За мной действительно остался должок.

И в следующую секунду он сделал то, что до этого все окружающие видели только в кино. Игнатик быстро выставил вперед правую ногу, оперевшись на нее, как на циркуль, левая нога с какой-то молниеносной скоростью прошла по дуге. Филя даже не понял, как оказался на полу, и теперь оторопело глядел на Игната. Потом многие будут поражаться быстроте и четкости этого удара, но тогда это произошло впервые.

— Маваши-гири, — произнес Воронов. — Вставай, будем дальше изучать японский язык.

Филя потряс головой. Все же удар мальчика — это лишь удар мальчика, и Филя очень быстро пришел в себя.

— Все, братва, хороним его, — Филя сплюнул на пол, — каратиста х…ва… Против лома нет приема… Сущ, бегом, подай мне банкетку! П…ц тебе, Игнатик, мой мальчик… За твою борзоту и за все!

Их было восемь человек — слишком много, и выход был перекрыт. Филя двинулся к Воронову, Сущенко — вдоль стены с увесистой деревянной банкеткой в руках, остальные — за ними.

— А ну, стоять всем, сучьи выродки! — В раздевалке появился Рыжий. В руках блеснул какой-то предмет. Игнат посмотрел в его глаза и увидел там что-то насмешливое и лихое одновременно. — Знаете, что это, да? Кислота, пропавшая на химии… За секунду морду разъест до костей. — Он угрожающе поднял руку. — Пусть разбираются один на один! Если какой мудак рыпнется, оплавлю урода… А теперь — брысь из раздевалки! Что остолбенели? И не хера на Филю смотреть — ему конец. Воронов разберется. Брысь все отсюда! — Рыжий угрожающе потряс склянкой. — А то у меня здесь на всех хватит. Бегом, говнюки…

Игнат Воронов еще раз посмотрел на Рыжего, тот ему подмигнул, и Игнат понял, что теперь их двое…

Рыжий не ошибся: Филе действительно пришел конец. Примерно через десять минут после описываемых событий вся мощная, великолепно отлаженная созданная им диктатура перестала существовать.

— Конец Филиному беспределу, — усмехнулся Рыжий. — Диктатура рухнула ввиду опущения диктатора.

Победившие чудовище редко устоят перед искушением самим не превратиться в чудовище. Эта парочка — Владимир Ильич Лысый и Игнат Воронов — заделалась грозой района, повелительницей Люблинского парка и проводимых там танцулек. Почти всегда они были вместе, потом оба же попали в псковскую десантную дивизию, но после армии их дороги разошлись. Какой путь выбрал Игнат Воронов, известно, Владимира Ильича ждала совсем другая карьера. Сначала он избрал своим бизнесом игру в наперстки и, облапошивая на московских рынках доверчивых простачков, заработал на этом неплохие деньги.

— Смотри, Игнатка, — говаривал Рыжий, — три стакана, и вся премудрость. Этот, пустой, называется «свет» — то, что ты показываешь; этот, где ты прячешь шарик, — «бутер». Шарик на самом деле поролоновый, пустой внутри, ты его сжимаешь мизинцем, после того как перетасовал стаканы и засветил два пустых. Лох смотрит за третьим, он внимательный, помнит, где был шарик, только шарика там нет, он уже в «бутере» — и всех делов. Много зависит от того, кто работает «наверху», в толпе, он тоже может подменить шарик, но, главное, он подыгрывает мне — тому, кто «внизу» крутит стаканы. Он срывает бабки на виду у всех, раскручивает лоха, чтоб платил, а потом — гуд-бай, Америка… Это живые деньги, Игнат, и немножко артистизма. Давай работать вместе, как бывало. Хватит служить Родине, тем более ей наплевать на нас…

Воронов на это лишь добродушно улыбался, но виделись они все реже и реже.

Далее Владимир Ильич сколотил бригаду, состоящую сначала из двенадцати семей, и предложил «крышу» Рижскому рынку, где в ту пору процветала кооперативная торговля. Был там некий азербайджанец по имени Фарид, который пытался заняться тем же. Владимир Ильич высказался в том духе, что не мешало бы ему ехать на родину, где имеется инжир и гранатовый соус. Фарид заявил, что рынок его. Вечером того же дня закололи одного из приближенных Лысого. Разборка с азербайджанцами была молниеносной и кровавой. Фарида обнаружили в собственном «БМВ» с простреленной головой. Примерно в ту же пору Рыжий получил кличку Лютый. Затем он договорился с чеченцами о том, чтобы не мешать друг другу.

— Чехи — нормальная братва, с ними можно добазариться, — заявил он в своей бригаде. — Но ребята они дерзкие, поэтому такие крутые. Против них только национализм может попереть…

Его бригада разрастается, он пытается подмять под себя автомобильный рынок — Южный порт. Заключает временные перемирия с другими бригадами, но обязательства нарушаются, бесконечные «стрелки», встречи, где пробуют утрясти возникающие проблемы, чаще всего заканчиваются стрельбой. Лютый верен своей кличке, он дерзок и беспощаден, но начинает уставать.

— Эти беспредельщики, пора с ними заканчивать… Никаких понятий. Пора вводить бизнес в цивилизованное русло.

Он договаривается с двумя мощнейшими московскими группировками о совместных действиях против беспредела «гостей», и на улицах Москвы начинается настоящая война. Он ее выигрывает и на полном серьезе пытается придать криминальному бизнесу более респектабельное лицо. Тем более что начинается время нефти, торговли металлами и время банков… Он объявляет всю свою бригаду своей семьей и создает что-то вроде финансово-криминальной империи, где на последней характеристике акцент делается все реже и реже. Вокруг него гибнут люди, от партнеров до конкурентов, но ему удается избежать двух покушений и несколько предотвратить, иногда физически уничтожая и заказчиков, и исполнителей. Он становится «покровителем искусств», ведет ночную клубную жизнь, открывает свой клуб и казино, куда переносит офис, финансирует проекты понравившихся ему певичек, от созданий клипов до полной раскрутки, и, не стесняясь, афиширует свои отношения с разнокалиберными звездочками, несмотря на наличие жены и пятилетней дочери Кристины. Из-за этой маленькой Кристины все и произошло, потому что Лютый, к тридцати годам прилично раздобревший и начавший уставать, понял, что дочь — это единственное существо на земле, которое он по-настоящему любит. Еще был у него когда-то друг, друг его детства и юности, и это была настоящая мужская дружба, когда один был готов на все ради другого, но судьба распорядилась так, что пути Владимира Ильича по прозвищу Лютый и Игната Воронова по прозвищу Стилет разошлись. Осталась только маленькая Кристина. И вот в один из дней это самое любимое существо на свете похищают, присылая Лютому чудный белокурый локон и выдвигая заведомо невыполнимые требования. Ему дают двадцать четыре часа времени, по истечении которых обещают начать высылать его ребенка, но уже по частям. Впервые в своей жизни Лютый чувствует себя безоружным, впервые мир вокруг него начинает рушиться…

В один из дней самого конца лета в квартире Игната Воронова раздался телефонный звонок:

— Игнат? Ну привет! Узнал?

— Бам-пара-бам!… Рыжий?! Ты, что ли, старый бродяга? Владимир Ильич…

— Он самый.

— Здорово, брат. Говорят, ты теперь Лютый?

— Сорока донесла?

— Мир слухами полнится, краснокожий.

— Очень о многом надо бы поговорить, но… Брат, у меня беда. Не просто проблема — беда, Игнат. Мне нужна помощь.

— Подожди, подожди…

— Падлы, они похитили мою Кристинку, твари…

— Твою малышку?

— Так, Игнатка.

— Кто?

— Я знаю.

— И?.. Чего хотят?

— Игнат, они уже прислали ее локон…

— Хотят денег?

— Не только. Очень много обязательств придется нарушить. Тогда я смертник. Я — хер с ним, но семья… Это просто сделают другие.

— РУОП…

— Забудь. Я… мог бы замочить их всех, но девочка…

— Я всего этого не слышал.

— Суки, предупредили: дернешься, Лютый, прощайся с дочкой… Падлы, ей всего пять лет, Игнат. Ребенок здесь при чем? Я их живьем зарою! Игнат, она такая красивая…

— Ну, успокойся.

— Мне нужна помощь, брат. Твоя помощь.

— Наше место помнишь?

— Дурак ты!

— Через полчаса сможешь?

— Я уже там!

Через полчаса они встретились. Стоило не видеться несколько лет, чтобы беда толкнула их друг к другу. А еще через полчаса Игнат Воронов был уже убежден, что старый друг нуждается именно в ЕГО помощи.

— Но два условия, Рыжий!

— Что угодно!

— Я не смогу пользоваться табельным оружием, а мне надо будет кое-что.

Рыжий усмехнулся:

— Получишь то, чего даже у вас нет. Это туфта. Второе?

— О моем участии никто не знает! Даже твоя жена, Рыжий. Это главное.

— Я вообще тебя никогда не видел.

— Об этом уже поздно говорить.

— А, ну да… — Рыжий снова усмехнулся, и Стилет с удовлетворением отметил, что Ильич теперь в нормальной форме. — Понятно. Здесь я тебе ручаюсь. Так, а?..

— Это все, Рыжий.

— Ладно, потом поговорим.

— Теперь к делу: где, кто и когда?

* * *

Миша Багдасарян по кличке Монголец очень любил все черное. «Цвет классического благородства», — говаривал Миша, и даже в эпоху, когда вся братва нарядилась в красные, затем малиновые, бордовые, серо-голубые и иные экстравагантно-цветные пиджаки, Миша Монголец остался верен черному.

«Во всем должна присутствовать доля здорового консерватизма» — это была еще одна максима Миши, коих насчитывалось немало, но и не настолько много, чтобы создавались пестрый бардак и неразбериха. Их число являлось достаточным для существования жесткого каркаса, в пределах которого действовали Миша и его команда.

«Если каждый день верно и спокойно делать одно и то же, то в конце концов мир изменится» — именно эта фраза как бы рождала из себя весь жесткий каркас, именно она давала ему право на жизнь, и, надо сказать, мир действительно изменился. Миша Монголец, выросший в нищете захолустья, смог отобрать или купить куски окружающего пространства, сложить их в конвертик и запихнуть себе в карман. Миша Монголец, контролировавший когда-то большую часть палаточной торговли города да ночных проституток с их сутенерами, имел совсем недавно встречу с высоким правительственным чиновником, очень высоким, и, когда эта встреча завершилась, Миша понял, что становится птицей совсем другого полета.

«Лиса всегда идет под крыло Дракона», — глубокомысленно изрек Миша, подводя итог встречи. И единственным препятствием на этом пути, по крайней мере в данное время, являлся Лютый Владимир Ильич, который тоже, и весьма успешно, придавал своему бизнесу респектабельное лицо. Миша предложил Лютому договориться, намекая на совместное перекрытие кислорода для всех остальных. Лютый, указывая на несколько лисьи повадки Монгольца, где хитрость и коварство сочетались с весьма умелой комбинаторикой, заявил, что в подобном партнерстве не нуждается.

«Что ж, реку переходят вброд», — подвел итог Миша, прекрасно понимая, что является этим бродом. О странной, на взгляд Миши Монгольца, несколько патологической страсти Лютого к своей дочери, когда тот бросал все дела, чтобы отвезти малышку в дельфинарий, цирк или просто погулять по Измайловскому парку в окружении невидимой охраны, было известно давно. У всех это вызывало лишь слезы сентиментального умиления. Теперь Монголец понял, как надо действовать. Через несколько дней после встречи, предусмотрительно заручившись поддержкой некоторых влиятельных фигур, имеющих зуб на Лютого, он отдал приказ похитить девочку. Возможно, он и не собирался на самом деле калечить ребенка (может — да, а может — нет, кто знает? Всегда все можно свалить на чрезмерное усердие исполнителя, предварительно лишив того возможности оправдаться, — все, с козлом разобрались, он уже понес наказание, это ж надо так с ребенком — и внешние приличия вроде соблюдены), но он прекрасно понимал, что прижмет Лютого к стенке. И еще Монголец знал, что сейчас он ставит на многое, может, на все. Если Лютый примет его условия, то для того это будет означать крушение, гораздо более выгодное Мише, чем, к примеру, физическое устранение Лютого. Просто Лютый и все его дела также сложатся в конвертик в кармане Миши Монгольца. Если же Миша проиграет, то многие влиятельные и уважаемые люди не простят ему выкрутасов с ребенком. Миша ставит на многое и выигрывает, и на историю с ребенком просто закрывают глаза, потому что победителей не судят. Миша ставит и выигрывает, потому что есть патологическая страсть Лютого и предупреждение: дернешься — и все, уже никогда не увидишь свою малышку живехонькой. И если хоть волос упадет с головы Миши Монгольца или его семьи — это будет автоматически означать приговор для ребенка, хоть один волос, поэтому Лютый должен очень серьезно подумать, прежде чем предпринимать какие-либо телодвижения. Тем более что всегда остается возможность спокойно договориться. Ведь никто и никому не желает зла. И действительно, через несколько часов после похищения малышки Мише сообщили, что Лютый предложил себя взамен дочери, пока утрясут возникшие проблемы.

— Лютый, я очень уважаю тебя, и мне вовсе не нужна твоя жизнь, — ответил на это Монголец. — Ты меня не так понял… Мне только нужно твое согласие.

Еще через несколько часов Мише сообщили, что Лютый согласен, но просит о встрече один на один.

— Хер ему, а не один на один, — бросил Миша. — Ответьте, что Монголец не изменяет своим привычкам… А вот Лютому, учитывая, что я его сделал, действительно придется быть одному. Только это… Ответьте вежливо и извинитесь, что не смог с ним лично переговорить…

На следующее утро черный «линкольн» и черный же джип «Гранд чероки» с охраной ждали у подъезда Мишиного дома, чтобы отвезти его в офис. Миша Монголец находился в прекрасном расположении духа, устраиваясь на удобной глубокой белой коже заднего сиденья своего «линкольна» и положив на колени компьютер-ноутбук.

— Осваиваем оружие новых времен, — заявил Монголец, поглаживая темно-серый пластиковый чемоданчик, так-то, братва…

Водитель поглядел на него через зеркало заднего обзора и ничего не сказал.

— Не ссы, Гиря, — усмехнулся Монголец, — тебе ничего осваивать не надо. Баранка как была круглой, так и осталась.

— Это да, — серьезно ответил водитель, а в это время рядом усаживался телохранитель с портативной рацией в руках.

— Поехали! — бросил Монголец.

Телохранитель поднял рацию, связывающую его с джипом охраны, и проговорил:

— Начинаем движение.

«Линкольн» плавно двинулся с места, следом, держа минимальную дистанцию, шел «Гранд чероки». Стекла в «линкольне» и в джипе охраны были затемнены. Автомобили свернули с Рублевского шоссе на Кутузовский, прошли Триумфальную арку, прошли дом, где когда-то жил Брежнев, вот уже вдалеке показались шпиль гостиницы «Украина» и здание СЭВа, нынешней мэрии. Все было в порядке. Решись Лютый на какую-либо глупость, это бы случилось у дома Монгольца, возможно, конечно, и у подъезда офиса. Хотя подобное исключено на 99,9 процента, потому что означало бы, что Лютый подписал приговор своей малышке. Конечно, все возможно, но на то мы и играем.

— Мы играем — мы выигрываем. Мы играем — мы теряем. Мы играем, — вдруг изрек Миша, а телохранитель лишь пожал плечами. И тогда заработала рация.

— У нас какие-то проблемы, глохнет двигатель, — передали из джипа охраны. — Началось минут пять назад. Думали — дотянем… Просьба остановиться.

— Встаем, — проговорил телохранитель, даже не ожидая решения Миши и сразу принимая инициативу на себя.

В зеркало заднего обзора было видно, что отставший джип прижимается к тротуару.

— Даешь назад, — телохранитель смотрел в зеркало, — к ним вплотную. — Потом телохранитель обратился к Мише:

— Возвращаемся?

— Какого черта возвращаемся, полдороги проехали! — Миша поглядел назад. — Давай, Гиря, к ним вплотную. Панцирь прав. Узнай, что у них. Ладно, хер с ним, не важно. Панцирь, берешь оттуда пару молодцов, и двигаем дальше. А этого козла надо в жопу трахнуть, чтоб следил за машиной.

Телохранитель быстро отдал по рации все распоряжения. Так же быстро двое охранников, вооруженных помповыми ружьями, пересели из джипа в «линкольн». Движение продолжилось.

— Что, думаете, весточка от Лютого? — Миша Монголец улыбнулся.

— Машина новая. — Водитель покачал головой.

— Гиря! — неожиданно взорвался Монголец. — Ты что — ссышь?! Я его оттрахал во все дыры, нет больше Лютого. Нет его, пидора гнойного, нет!

Некоторое время все молчали. Потом телохранитель связался с охраной офиса:

— У нас проблемы — встал джип. Приготовьтесь к встрече. Чтобы все вокруг было чисто. Мы подъезжаем к Дорогомиловской.

— Сегодня покопаюсь с джипом, — сказал водитель.

Миша Монголец чувствовал, что к нему вновь возвращается охотничий азарт. Он осматривал дорогу — вроде бы все спокойно. В зеркале заднего обзора тоже ничего подозрительного. Никто не дергается, никто не пристраивается в хвост — «восемьсот пятидесятая» «вольвочка», вроде пикапчик, идет за ними довольно долго, но посольские номера, так что вряд ли… Какой-то странный фургон, но… вот он уже пошел на парковку. Появился мотоциклист, рокер херов в шлеме, мудило, одинокий ковбой… Так, что-то там приближается, «мерседес-кабрио», верх открыт, какая-то сучка за рулем. Небось по бутикам или на блядки, а мужик вкалывает как ишак…

— Красный кабриолет будет сейчас обходить нас слева, — проговорил Миша, — за рулем баба…

— Видим, — отозвался телохранитель.

«Мерседес» быстро обошел «линкольн», Миша подумал, что наездница за рулем действительно хороша — холеная сучка, длинные волосы под прозрачной косынкой а-ля чадра, очки ретро, машину ведет спокойно, в пальчиках — белая тонкая сигарета…

— Эммануэль херова, — пробурчал Миша, — засадил бы тебе по самые помидоры, да времени жалко.

Это разрядило обстановку — все рассмеялись. До разветвления Кутузовского проспекта и Дорогомиловской было уже совсем недалеко. И тогда зазвонил мобильный телефон. Миша ответил:

— Слушаю.

— Правильно делаешь, Монголец. Надо слушать.

— Лютый? — Монголец кивнул головой, указывая глазами на трубку. Водитель бросил на Мишу тревожный взгляд, телохранитель на переднем сиденье обернулся. — Мы договаривались на двенадцать, брат, а сейчас только…

— Заткнись и слушай. Твою охрану отсек я…

— Ты, бля, пидор гнойный, я ж тебя зарою! — Монголец взорвался. Он искренне негодовал. — Ты не понял, что тебе п…дец! Ты куда прешь, собственными руками дочку хоронишь…

— На понтах не прокатишь, Монголец. — Голос Лютого был абсолютно спокоен. — Поэтому слушай и не перебивай. Ты у меня перед глазами сейчас. Твой «линкольн» заминирован. Пластик и радио. Пальчик на кнопке. Ты в черном катафалке, Монголец. (Голос Лютого был уж слишком холоден. Монголец просчитался? Лютый решил наплевать на дочь?) Под моим пальчиком! Могу нажать в любую секунду и слить тебя, как в нужник.

Монголец обвел всех глазами, сглотнул ком, подступивший к горлу.

— Что он говорит? — прошептал телохранитель. Он вдруг увидел в глазах хозяина самый настоящий страх загнанного животного.

— Подожди, Лютый, говорить будем.

До перекрестка с Дорогомиловской оставалось не более пятидесяти метров, им надо было сворачивать, но Монголец указал глазами прямо — в автомобильный туннель. Если Лютый в автомобиле за ними, то это вряд ли поможет, но на хвосте вроде бы никого нет. Может, где-то в домах… В любом случае туннель дает хоть какое-то укрытие. И хорошо, что еще совсем рано. Монголец — редкостная ранняя птаха, и дорога почти пуста.

— Ты прав, — сказал Лютый. — Ты мне говоришь, где дочь, и, пока она не будет у меня, я не позволю тебе выйти из машины. Паркуйся, Монголец. Дернешься — все, спокойной ночи! Не вздумай прикрывать трубку ладонью. Говорить будем долго. Вдвоем — ты и я.

Озарение! Великое счастливое озарение! Компьютер-ноутбук! Конечно, будем, Лютый. Будем, будем говорить

— Хорошо, — ответил Монголец, — долго так долго. Где мне остановиться?

Пальцы Монгольца быстро открывали крышку компьютера. «Эпл Макинтош»! Чудная фирма, как же я тебя люблю, маленькое ты яблочко…

— Где хочешь… Ты у меня перед глазами — подъезжаешь к «Пицце-хат». Пять лет назад мы там жрали пиццу, помнишь? Так вот, если я сейчас опущу пальчик, там посыпятся стекла.

— Я понял. Спокойно. Не будем рушить стекла. Сейчас найду парковку.

Пальцы Монгольца забегали по клавишам: «Машина заминирована. В туннель. Там выскакиваем». Затем он передал маленький компьютер охранникам.

— За туннелем что-то вроде стоянки. Там тебя устроит? Лютый, что молчишь?

— Вполне.

Монголец обвел глазами охранников, затем кивнул головой. Те кивнули в ответ. Автомобиль вошел в прохладный полумрак туннеля. Монголец поднял ладонь с тремя открытыми пальцами. Охранники снова кивнули. Их обходил фургон «Газель» с синей надписью «Микомс» на белых бортах. Может быть, это Лютый? «Линкольн» плавно сбрасывал скорость. Фургон ушел вперед.

— Монголец, я жду. Где моя дочь?

— Мне придется туда позвонить. Это за городом…

— Монголец! Разводки окончены.

— Успокойся. Я ж у тебя перед глазами (а может, не совсем перед глазами, хер ты гребаный?), сейчас встану и побазарим.

Монголец поднял кулак и начал выкидывать пальцы: один.

Вдруг какая-то крамольная мысль закралась в голову:

«А как они смогли заминировать „линкольн“?»

Два. «Джип — хер с ним. Но „линкольн“ всю ночь простоял во дворе дома, а на время разборок с Лютым там полно охраны… Белый фургон „Микомс“ уже ушел из туннеля, вроде бы все чисто, значит, именно сейчас… Но все же, как они смогли заминировать „линкольн“?»

Три. В тот момент когда автомобиль остановился и Миша Монголец, увлекаемый охранником, оказался на улице, он вдруг ощутил, что ЧТО-ТО не так. Лютый играет в какую-то другую игру.

КАК ОНИ СМОГЛИ ЗАМИНИРОВАТЬ «ЛИНКОЛЬН»? И Миша Монголец отправляется сейчас прямо в расставленные сети… Мотоциклист. Рокер херов, в темном шлеме, скрывающем лицо. Ведь это точно шум приближающегося мотоциклетного двигателя. Он заказал УБИЙСТВО? Но тогда Лютый точно ничего не получит. Миша Монголец кто угодно, но только не трус. Никакая сука и никогда не посмела называть его трусом… Но… ЧТО-ТО происходит, и прямо сейчас.

Мотоциклист (рокер херов, одинокий ковбой) показался в конце туннеля. Миша Монголец обернулся. Почему телохранители на него не реагируют? Он приближается очень быстро, доли секунды… Так, они пытаются прикрыть Мишу и поднимают помповые ружья. Один. Одинокий ковбой… Гиря полез за валыной, и Панцирь тоже… Ну вот, теперь наконец до них дошло, потому что мотоциклист тормозит, а в правой руке у него тускло блеснуло что-то и вот уже беззвучно вспыхнуло… Значит, на стволе глушитель…

Мотоциклист открыл огонь с правой руки, левой направляя мотоцикл прямо на них. Это был скорострельный пистолет, скорее всего иностранного производства ("Вряд ли «стечкин», — почему-то подумал Миша), с глушителем. Но поразительным было другое: как он управлялся с этим пистолетом. Миша Монголец не раз оказывался в экстремальных ситуациях, но такого никогда не видел. Было произведено всего четыре выстрела, но все пули достигли цели. Помповые ружья, валыны, охрана, которой он платил такие бешеные бабки… Первые два выстрела выключили ребят с ружьями, ранения были не смертельны, но о боеспособности нечего и думать… Третий выстрел — стон Панциря за спиной, и четвертый раздробил руку неповоротливого Гири… Четыре выстрела сделали Мишу Монгольца одиноким перед лицом этой стреляющей, грозной и непромахивающейся машины на мотоцикле… Рокер херов, мудило, чего он медлит, одинокий ковбой? Доли секунды… Если ты пришел за мной, то делай свое дело. Охранники ранены, но еще могут пустить в ход оружие. Чего же он медлит? В следующее мгновение металлическая цепь обвилась вокруг шеи Миши Монгольца, мотоциклист притянул его к себе, а еще через мгновение Миша почувствовал, с какой силой его лицо ударилось о нагретый бензобак, а потом сверху на него обрушился еще один удар, который прекратил всю эту муку и страх… Мотоциклист перекинул Мишу Багдасаряна по кличке Монголец через бензобак, как тряпичную куклу, машина взревела, и, когда опрокинутый пулевым ударом Панцирь поднялся на ноги, они уже были на выезде из туннеля. Панцирь поднял пистолет.

— Не надо, — прохрипел Гиря, — скорость очень велика, расшибутся… Это похищение, хотел бы убить — убил бы.

Мотоциклист выскочил из туннеля и, нарушая все дорожные правила, свернул налево, углубляясь в переулки, за которыми начинались зеленые насаждения вдоль Москвы-реки…

Миша Монголец пришел в себя. Они стояли под липами, чувствующими неумолимое приближение осени. Миша поднял голову — одинокий ковбой был все еще в шлеме, и Миша видел только плотно сжатые губы.

— Очухался? — проговорил ковбой, а потом в его руках что-то блеснуло, и Монголец ощутил болезненный укол в бедро, и сразу же тело его словно наполнилось ватой. — Слушай, умник, — проговорил мотоциклист, — это очень редкий яд. — И Миша Монголец понял, что блеснувшее в руках ковбоя было шприцем и он только что получил инъекцию. — Привет тебе от Лютого. У тебя есть всего полчаса, чтобы закончить с ним дела. Потом ты откатываешься, даже если бы прямо сейчас в Кремлевку, куда ты не попадешь. Противоядие имеется только

У меня. Полчаса, умник, и за это время Лютый должен сообщить мне, что девочка у папы. Монголец, твой мальчишка учится в Женевском колледже, я не ошибаюсь?

— Откуда ты знаешь? — прохрипел Миша. Он чувствовал, как холодные струи пота побежали по его лицу. Он отключается? Засыпает? Просто уходит в небытие? Господи, Миша Монголец никогда ничего не боялся, кроме этой совершенно определенной конкретности и еще за мальчика, который ходит в колледж в чудном альпийском городке, расположившемся на берегу волшебного Женевского озера и живописной речки Роны.

— Преподавание ведется только на французском, так, Монголец?

Плотно сжатые губы растянулись в улыбке. Его палач, наверное, красив? Господи, он отключается.

Мотоциклист протянул ему трубку мобильного телефона:

— Уладь дела с Лютым, и я забуду о Женеве. Получишь противоядие. И давай быстрее, если хочешь жить.

Миша Багдасарян взял протянутую ему трубку…

Через полчаса Лютый сообщил, что Кристина находится у него, Монголец прятал ее на даче, но с девочкой полный порядок.

— Что ж, молодец, Монголец, — проговорил мотоциклист. Миша Багдасарян сидел свесив голову на лавочке все под теми же липами. — Я уже забыл о Женевском колледже, прощай.

— А противоядие… — Голос Миши звучал очень слабо.

— Мнительный же ты, Монголец. Это всего лишь слабодействующее снотворное с небольшой примесью транквилизатора, для кайфа. Так что утри пот и приятных сновидений. Через два часа будешь как огурчик.

Миша Монголец видел, как он завел мотоцикл, а потом, уже засыпая, как он растворился в золотом огне залившего всю Москву августовского солнца. Словно и не было его вовсе.

Миша Монголец спал. Впервые за много лет он спал спокойно. На следующий день все газеты Москвы, специализирующиеся на сплетнях, писали о перестрелках в центре столицы и о похищении преступного авторитета Михаила Багдасаряна. И еще писали о более чем странном финале этой истории — ни одного трупа, а похищенный криминальный авторитет Монголец был обнаружен спокойно спящим на лавочке недалеко от берега Москвы-реки…

— Игнат, мы подошли к некоторому щекотливому моменту, — проговорил Лютый, — но обычно, в кино там или в книжках… Словом, обычно в таких случаях говорят: я был бы очень благодарен, если бы ты позволил решить некоторые из твоих материальных проблем. Например, хороший джип для тебя. — Лютый поднял сжатый кулак, давая понять, что джип будет действительно хорош. — И, скажем, трехкомнатную квартиру для Галки… Со всей обстановкой. Назови только район.

— Нет, Рыжий.

— Ворон, ты пойми, во имя нашей старой дружбы… Да чего говорить, братан! Я ж знаю, как ты живешь.

— И другие знают. И представляешь — сразу джип и квартира.

— Понимаю… Денежный счет, номерной, полный конфиденс.

— Нет, Рыжий, спасибо. Может быть, позже. Будем считать, что это были своеобразные крестины у Кристины…

— Угу, — проворчал Лютый, — а ты ее крестный…

— Ну, типа того…

— Игнат, послушай меня: я — твой самый большой должник. Понимаешь, самый большой в жизни. Везде и всегда.

— Хорошо. Тогда налей-ка по сто кристалловской водки…

— Что?

— Водки завода «Кристалл».

— Чего?! Да у меня нет такого. «Абсолют»…

— Вот видишь, а говоришь: «везде», «всегда»…

— Да подожди ты, сейчас будет! Слушай, какой же ты дурак! Дай я тебя обниму…

… Это могла бы быть история удивительной мужской дружбы, если бы их пути так не разошлись.

Но именно к этому человеку обратился за помощью Стилет. Именно к дверям казино, принадлежавшего Лютому, привел он Зелимхана, скованного с ним сталью наручников и обязательством посадить самолет во что бы то ни стало.

Самолет

Четверг, 29 февраля

13 час. ровно (до взрыва 4 часа 00 минут)

Стюардессу с копной распущенных черных волос, с разбросанными горделивыми дугами, словно тугой ордынский лук, бровями, с врожденной грацией, будто бы унаследованной от испанской доньи, звали Надеждой. Ей было тридцать лет, и это был ее триста какой-то полет, и, по правде говоря, она уже потеряла им счет. Сослуживцы, признавая ее несомненный авторитет, звали мама Надя, или Мамнадь. Она не обижалась на эту, в общем, беззлобную отсылку к своему возрасту, потому что мужская составляющая их коллектива часто добавляла: «Ага, самая прелестная мама на свете?!» Командир экипажа считал их счастливой троицей и очень любил летать с ними, потому что вторую стюардессу звали Верочкой, а третью — Любой.

— Во как! Опять Вера, Надежда, Любовь! Три сестры… Очень хорошо, ангелочки вы мои.

В этот рейс появилось еще одно прелестное создание с внешностью фотомодели, с распущенными волосами цвета спелой ржи (именно эта девушка принесла Чипу бутылочку виски «Ред лейбл»), с васильковыми глазками и улыбкой вечного ребенка. Это был ее первый рейс, она очень волновалась, и звали ее Жанной.

— Четыре, — пробурчал командир экипажа, — это слишком много, да и потом женское число — четыре…

Но, увидев новенькую, ощутил что-то странное, воплотившееся в не совсем полное, но привычное слово, произнесенное видавшим виды мужчиной: «Хороша!», а вслух пропел:

— Стюардесса по имени Жанна…

Новенькая не смутилась, а, улыбнувшись своей детской улыбкой (опять командир ощутил что-то странное), произнесла:

— Я в общем-то ожидала чего-то в этом роде…

— Добро пожаловать в полет, — проговорил командир Виктор Алексеевич и протянул ей свою большую крепкую руку.

А потом начался этот рейс, самый длинный для уже седеющего, видавшего виды командира и самый страшный для мамы Нади, потерявшей этим рейсам счет.

И сейчас командир экстренно собрал весь экипаж, и теперь все они знали, что несут с собой бомбу, обещающую взорваться к пяти часам вечера, и теперь им придется кружить в небе, имея только одну надежду, что там, внизу, на земле, укрытой снегом, кто-то договорится с кем-то и это произойдет раньше семнадцати ноль-ноль.

— А теперь приводите себя в порядок. Косметика, девушки, и все прочее. — Командир экипажа улыбнулся. — Стюардессе по имени Жанна лучше какое-то время не показываться пассажирам.

— Нет, я уже нормально… Я сейчас буду в форме.

— Ничего, все бывает. И это переживем. Мамнадь, пора поговорить с пассажирами, по расписанию уже должны идти на посадку.

Мама Надя взяла микрофон громкой связи, посмотрелась в маленькое зеркальце, заставила себя улыбнуться и произнесла:

— Уважаемые пассажиры, прослушайте, пожалуйста, объявление. — Голос звучал спокойно и приветливо. — Наш полет происходит на высоте девять тысяч метров, температура за бортом минус пятьдесят градусов. Компании «Трансаэро» придется извиниться перед вами за причиненные неудобства в связи с задержкой посадки в аэропорту города Мадрид. Таможенная служба Мадридского аэропорта утверждает, что у нас на борту контрабандный груз, и запрещает посадку. Сейчас ведется поиск аэродрома посадки. Возможно, это будет Зальцбург или Мюнхен. Данные обстоятельства возникли не по нашей вине, но командир корабля и экипаж еще раз приносят извинения за причиненные неудобства. О времени и месте посадки мы сообщим вам дополнительно.

Потом мама Надя повторила эту информацию на немецком и английском языках.

Чип открыл вторую фляжку виски «Джонни Уокер Ред». Фразу мамы Нади на английском языке Чип повторил вместе с ней, чем вызвал удивление соседа по креслу. Тот на подобную информацию прореагировал довольно однозначно, проговорив: «Безобразие». Затем он хлопнул водки из пластмассового стаканчика, куда попросил бросить льда, и объявил Чипу, что этот дерьмовый «Аэрофлот», или как его там, опять «кидает» его, потому что каждая минута стоит денег. Много денег! Кто будет компенсировать?

— Ну да, ну да, — проговорил Чип, чокаясь с ним виски, а сам подумал: «Летел бы „Люфтганзой“, если ты такой крутой. Хотя что там за дела ты собрался решать после литра водки? Что, впрочем, совсем не мои интересы…»

Чип пил виски и думал, что это действительно не его дело. И эта проклятая фотографическая память, и меткий, проницательный глаз режиссера, привыкшего видеть больше других… Происходит ЧТО-ТО совсем другое. Они бы ушли за слой облаков, да погода больно ясная, и картинка внизу не меняется, да и солнце прыгает от борта к борту. Что-то не так, ребята. Теперь Чип может это утверждать наверняка. Происходит ЧТО-ТО совсем другое, и про «контрабанду» — это, конечно, чтобы избежать паники. И сейчас, после полулитра настоящего шотландского виски, у Чипа снова обострилось восприятие. Страх — скорее, наверное, воспоминание о детских страхах — прошел, и Чип начал видеть значительно больше, к сожалению, слишком много. Этот прелестный распутный ангелочек, приносивший ему виски… Чип подумал, что нашел удивительный персонаж, над которым даже не надо работать. Обычно такое создается, и искусственность образа, перенос тайных сексуальных фантазий мужчин на женский материал (Пигмалионы херовы!) не скрыть. Здесь же все дано самой природой. Если бы она родилась в более героическую эпоху, то — эллинист Чип в этом просто уверен — она стала бы жрицей Эроса. Сейчас эрос скатился до механического секса, пульсацию крови в венах заменяет движение денег, мир неотвратимо движется к упадку, но… Появление этой девочки с губами невинного ребенка, придающими ей невиданную и необузданную вожделенность порока, ее появление вовсе неспроста. Можно, конечно, считать Чипа идиотом, только ему открыты тайные связи между явлениями. Чип очень долго искал живого человека, хотя бы одного, просто ЖИВОГО человека, и сейчас, на краю катастрофы, он его нашел. Да, ЧТО-ТО происходит, о чем пока знает только экипаж и, может быть, уже догадывается Чип. Хотя — нет. Не совсем так. Можно, конечно, считать Чипа идиотом, — пожалуйста, насрать! — но он уверен, что на борту самолета находится еще один человек, который знает больше, чем Чип, и больше, чем экипаж. Он совсем рядом, этот человечек, и, может, стоило бы с ним переговорить?

— Мишка, Коржава! — Чип поднял голову — ба, братья-телевизионщики. — Привет! Какими судьбами?

— Здорово. По-моему… Слава?

— Точно. Слава Нахапетов.

— Очень рад. Как это называлось? «Угадай-ка»?

— Типа… Но я сейчас отошел от этого. Спорт снимаем.

— А… Я вот тоже решил по спорту вдарить. Отдохнуть надо.

— Лыжи?

— Ну, наверное… Лыжи, санки, трусы, носки… Боюсь, в основном сауна и дискотека. Сначала в Андорру, а потом в Австрию. Местечко Сан-Антон, слышал?

— У, королевские дела… Рядом деревушка Лех, так там принцесса Диана отдыхает.

— Может, подкатить к ней яйца? — Чип улыбнулся.

— А чё? Скажи — известный режиссер Ю Лэйт Маджести… А мы тоже в Андорру, а потом в Аксамер, рядом с Инсбруком, снимать соревнования. Пошли к нам, в конец, там весело. Народ уже жижи прилично втянул.

— Всосал… Пошли, с удовольствием. — Чип завернул пробку на бутылочке виски. — У нас с собой было.

— Там полно.

— Не помешает.

Чип поднялся и пошел по проходу. Ох уж эти телевизионщики-спортсмены… Самолету давно пора на посадку, а им наплевать, веселятся. Чип на мгновение остановился. Сейчас?.. Да нет, еще будет время.

На борту самолета был еще один человек, который знал намного больше Чипа и больше экипажа. Его кресло находилось за креслом Чипа, по диагонали у другого борта. Он тоже любил сидеть у иллюминатора, «у окошка». Но сейчас он спал, заботливо укрытый пледом.

— Ну вот, — пробубнил Чип. — Блудница с глазами жрицы, сумасшедший кинорежиссер и ты… Нас здесь трое, приятель, и, наверное, скоро будет пора поздороваться…

Чип обернулся и с улыбкой посмотрел на так заинтересовавшего его пассажира.

— Ладно, пойду-ка я выпью, — прошептал Чип, — а ты пока спи, спи. — И Чип сделал незаметное для окружающих движение, но на самом деле он помахал ему рукой.

Это был маленький мальчик. Заботливо укрытый пледом, он спал, положив голову на плечо своей мамы.

* * *

Стюардесса по имени Жанна накладывала тон на кожу лица — ну вот, теперь вроде бы нормально, следов страха не осталось. Она провела пальцем по своим пухлым губам, обычно ярко-красным, а сейчас обескровленным, — губы сложились в некое подобие поцелуя, провожая палец, она прикусила верхнюю губу, обнажая ровный, сияющий белизной ряд зубов. Господи, ей же всего двадцать один год… Как она ждала этого первого полета на международной авиалинии! Неплохое начало: первый полет в последний день зимы. ПОСЛЕДНИЙ…

Она быстро захлопнула косметичку — нет смысла сидеть здесь и трястись от страха, надо идти и спокойно делать свою работу.

А В ЧЕМ ЕСТЬ СМЫСЛ?

Этот паренек, предложивший ей выпить виски, очень даже ничего. Пижон, конечно, но очень хорош — совершенно шальные глаза…

ПОСЛЕДНИЙ…

Это, конечно, абсолютная глупость, любовь там, а тем более с первого взгляда… Телевизионное шоу. Нет, она, конечно же, с удовольствием оказалась бы с ним в одной постели, и, несмотря на очевидную абсурдность, эта мысль показалась ей приятной, но здесь что-то совсем другое…

Господи, о чем я думаю в последний день зимы?

ПОСЛЕДНИЙ…

А В ЧЕМ ЕСТЬ СМЫСЛ?

Это очень странно: физическое влечение, секс — это бывало уже много раз. Любовь — это для наивных девочек, как правило, остающихся с животиками. Но в этих шальных глазах… паренек, пьющий виски. Словно они чем-то связаны, словно они принадлежат какому-то редкому вымирающему племени, о чем она даже и не догадывалась… Циничный, самовлюбленный эгоист, возможно, редкостный негодяй, но в этих шальных глазах… А если сегодня все закончится? Вообще ВСЕ? И почему ей показалось, что она узнала его? Что значит — УЗНАЛА? Она, видимо, очень боится, боится того, что происходит с самолетом, боится того, что может произойти с ней, но… Такое впечатление, что он о ней все знает и ей это приятно…

Я ЗНАЮ, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО?

Ну что это за глупости… Страх, бред и… мучительная радость… Бред! Но из всех, кто сейчас находится в самолете, с каждым мгновением приближающемся к холодной черной бездне, за которой уже не будет ничего, он — единственный человек, с кем она ощущает какую-то странную, непонятную и неестественную близость.

— Мог бы я попросить у вас льда?

Она вздрогнула и подняла голову. И сразу нахлынуло то самое ощущение, и ей стало гораздо спокойнее. Он отразился в зеркале, шальные глаза… Сейчас еще к тому же и насмешливые. Волосы приглажены пеной или воском, и удивительно, как он поступил с количеством — не много и не мало. Шальные глаза…

Она улыбнулась отражению в зеркале:

— Вам нужен лед?

— Да. И быть может, мы его растопим вместе?

* * *

Мальчик спал на плече своей мамы и снова видел тот же самый сон. Мама почувствовала, что малышу снится кошмар, потому что мальчик стал неспокоен и его ручка крепко сжала мамин локоть, и она подумала: «Может быть, его разбудить? Да нет, не надо. Пусть спит. Только бы он не закричал, мой маленький». Но мальчик уже успокоился, его лоб разгладился, а потом он улыбнулся, улыбнулся так светло и доверчиво, как может это делать только ее сын. И она нежно погладила его волосы, откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза.

Это продолжается уже три года. Три года с того рокового дня, наверное, малыш считает себя виновным в том, что произошло. И в этом есть и ее вина. Так сказал доктор: «Малыш считает, что если бы в тот день им не пришлось завозить домой этот игрушечный мотоцикл… Понимаете, психика ребенка серьезно травмирована — у него на глазах убили отца. Это страшно, очень страшно, но в его возрасте, когда формируется сознание, это и опасно. Психический рецидив, страх, смешанный с чувством вины, с возрастом это уходит все глубже и глубже. Понимаете: комплекс убийства отца, уже имеющийся в подсознании, актуализировался в совокупности с неописуемым кошмарным страхом… Вы должны быть предельно искренни со мной, иначе нам никогда не удастся извлечь этот кошмар и избавить от него ребенка…»

Боже, ну куда же более откровенно? Ей пришлось уже неоднократно пересказывать эту историю (и только ты, Боже, знаешь, каково было ЕЙ в эти минуты), слишком много докторов брались помочь — за большие деньги, малые, просто по знакомству.

… Гости ждали их на даче — у сына был день рождения. Они купили в подарок этот мотоцикл, огромный электрический мотоцикл, который пришлось завозить домой. Муж был очень интеллигентным человеком, он имел свой бизнес, и за последний год они очень разбогатели — сильно поднялись, как принято говорить. Я не знаю, был ли бизнес криминальным, но в тот год, и даже еще и сейчас все, что стоило дороже килограмма колбасы, могло быть криминальным. Знаю только, что это было связано с экспортом сырья, и муж, выпускник университета, выдумывал какие-то удачные схемы… Да уж, удачные… Ну так вот. В тот день нам пришлось завозить этот мотоцикл. Убийцы ждали у подъезда. Это было заказное убийство и, наверное, рано или поздно оно бы произошло. А может быть, и нет… Но малыш уверен, что это связано с его мотоциклом…

— Видите, вы тоже говорите: «А может быть, и нет».

— А что мне остается говорить?!

— Вы в какой-нибудь форме высказывали это ваше сыну? Не молчите! Да или нет?

— Ну конечно же, нет!

— Но он мог чувствовать это по изменившемуся отношению? Вы могли отдалиться от сына?

— Нет… Мое отношение не изменилось… Нет, доктор… мы стали только ближе друг к другу.

— Извините. Продолжайте.

— Наша машина называлась «вольво». Малыш попросился сидеть на «мамином месте» — это рядом с мужем, рядом с водителем. Обычно мы возили его в детском кресле на заднем сиденье, но понимаете… День рождения. Ох…

— Понимаю. Успокойтесь.

— Так вот. Как только мы подъехали к подъезду… к нам подошли два человека. У мужа… словом, было открыто ветровое стекло, он очень много курил. Вот… хм, они как раз разговаривали с сыном о ружье. Мы еще купили ему в подарок ружье. Они смеялись, и муж — он был историк по образованию… я имею в виду — настоящий историк, а не то, что вы подумали…

— Я понимаю вас.

— Муж рассказывал сыну о Лабиринте, и о Минотавре, и о нити Ариадны…

— А ружье?

— Да, ружье… Это была его последняя фраза — в Лабиринт нельзя ходить без ружья… Понимаете, он имел в виду не конкретное ружье… Он вообще приучал сына мыслить более широко и объяснял, что в этой истории таким ружьем была нить Ариадны, разматывающийся клубок, знающий выход из Лабиринта. Он не имел в виду конкретное ружье…

— Понимаю. А каким было ружье?

— Ну при чем здесь… Ну хорошо… Обычная детская двустволка. Пневматическое ружье, фирменное, стреляет разноцветными шариками. Оно и сейчас у нас. Сын его обожает. И часто закрывается у себя в комнате, кладет ружье на колени и может просидеть так несколько часов. Он очень тоскует по отцу. И мне страшно в такие минуты.

— Да…

— «В Лабиринт без ружья не ходят» — это была его последняя фраза… Они подошли к нашей машине и сразу же начали стрелять… Мой крик, крик сына и этот кошмарный запах…

— Успокойтесь. Выпейте воды.

— Я думала, что сойду с ума. И кровь… Мальчик потом очень долго не разговаривал. Я не могу рассказывать детали…

— Нет необходимости.

— Я чувствовала, что постепенно схожу с ума. Понимаете, следствие ничего не дало, разрабатывалось несколько версий, от конкурентов до каких-то криминальных авторитетов, рэкета… Какие-то Архипчики, Лютые, еще кто-то… А мне казалось, что я просто возьму пистолет и пойду убивать этих Архипчиков, Лютых… Потом я успокоилась и просто поняла, что обязана жить для сына. Но все это время рядом были друзья, нас не оставляли…

Она открыла глаза. Все. Хватит. Она действительно должна жить для сына. И муж бы ее понял. Она просто обязана жить. Потому что ей нет и тридцати. Она очень тоскует, а тогда она действительно потеряла дорогу к своему ребенку. Но она обязана жить. И она вернет себе мальчика и отогреет его, потому что любит больше всего на свете.

Она повернулась к сыну и еще раз легонько, чтобы не разбудить, погладила его.

А мальчик спал. Спал и видел сны.

Все продолжается

Четверг, 29 февраля

13 час. 49 мин. (до взрыва 3 часа 11 минут)

Дед и лейтенант Соболев слушали запись. Аппаратура Соболева вычленяла из массы звуков те, что могли их интересовать, она как бы прощупывала микрон за микроном то, что Соболев называл «задником», — огромное звуковое пространство, дышащее и живое, притаившееся за основными фразами и как бы не существующее для непосвященных. И тогда какое-то шипение, приближенное и вычлененное из хора других звуков, могло вполне оказаться скрипом двери — и Соболь это продемонстрировал; еле слышимый стон — стоном диванных пружин, помехи — шумом улицы. Соболь был почти уверен, что первые звонки производились из машины — хотя они тоже пользовались весьма крутой аппаратурой и сымитировать могли все, что угодно, — «автомобильный задник» весьма размыт, и ловить там нечего. Потом голоса зазвучали более настойчиво — как же все идет хорошо: вертолет взорван, бомба заложена, Зелимхан едет из Лефортово домой — операция протекает по их сценарию, и протекает весьма успешно, только Соболь уверен, что настойчивые голоса звучали из помещения и ребята несколько расслабились, а может, просто и не предполагали, что у Деда окажется такой клад, как лейтенант Соболев. Поэтому вполне возможно, что мы слышим скрип открывающихся дверей, и стоны диванных пружин, и эту фразу, даже не фразу, а размытую интонацию, не дающую Деду покоя.

— Ну что, Соболь?

— Пока не могу… Вроде все отрезал, и теперь совершенно ясно, что это человеческий голос, но пока не могу поймать.

— Почему?

— Говорящий слишком далеко от микрофона… Да и как вы уловили? — Соболев посмотрел на Деда с искренним восхищением. — У вас прямо-таки тончайший музыкальный слух…

— Не музыкальный, Соболь, нет. Я начинал службу радистом. Знаешь, так стучали ключом — точка-тире… До-ми-ки, лу-на-ти-ки, бей-ба-ра-бан…

— Получается ДЛБ?

— Точно, радистское ругательство — ДЛБ… Ну так вот, там-то я и настрополился бить ключом и ловить сигналы на слух. Давно это было: такая игра «Задача № 3». Для того чтобы получить даже не первый класс, а мастера, надо было передать 460 групп этих точек-тире… А мы с Белым, был у меня армейский братишка, по 720 групп друг другу гоняли. То есть звук был настолько сжат, просто такие щелчки, и вот в них мы разбирали точки и тире… Так-то вот, Соболь… Давно это было, вишь, а сейчас пригодилось.

— Будем надеяться!

— Нет, военный, ты крути ручки и поймай мне этого сукина сына…

— Постойте… Есть! Есть голос! Ну конечно, надо было сразу отрезать весь низ. Фон забивал. Это точно помещение, и теперь я отрезал гул улицы, понимаете?

— Давай-давай, Соболь, говори…

— Я отрезал гул, и вот те голос. Слабый, но сейчас еще подчистим.

— Ну-ка, давай назад. Ну что? Сейчас что?

— Вот, пожалуйста… Слышите? Совершенно четко…

— Что он говорит?

— Он очень далеко, и это идет внакладку на… Послушайте, — Соболев уставился на Деда широко раскрытыми глазами, — да он просто вставал с дивана, говоря эту фразу. Понимаете? Сейчас у нас и этого не будет. Никаких диванов! Сейчас мы его, миленького, просто за крючочек выловим.

— Понимаю тебя, Соболь. Давай назад и чисть!

— Айн момент… Моменто море… Музыкальный момент… Хлоп! — Лейтенант Соболев, не снимая наушников, следил за индикаторами цифровой обработки сигнала. — На подносике, товарищ генерал. Вот он, милый. Но лучше уже не будет.

— Что он говорит?

— Первая часть фразы потеряна. Да он поет! Нет, конечно, в смысле — пропевает. Что-то про чай. Совершенно четкое слово — «чай»!

— Очень хорошо, Соболь. Ты уверен?

— Да… но… — И лейтенант Соболев снова удивленно посмотрел на Деда:

— А что нам это дает? Мало ли кто захотел чаю?

— Дает, мой дорогой, дает. Но мне нужны доказательства. — Дед вдруг нахмурился и добавил:

— Да, доказательства. — И Соболеву показалось, что он уловил в голосе Деда печаль.

— Не понимаю… Товарищ генерал, мы не сможем определить их голосов, я имею в виду идентифицировать… Ну как объяснить… Мы, что ли, не знаем их тональности, тональности, в которой записана эта пленка, эта пьеса… Не за что зацепиться.

— Понимаю. А сравнить мы сможем?

— Так не с чем!

— А если есть?

— Откуда?! — проговорил Соболев, а Дед подумал: «Во дает вечный пацан, за последние пять минут у него третий раз глаза лезут на лоб от удивления… Счастливый человек!»

— Не важно. Сможешь сравнить?

— Как два пальца… Ой, простите.

— Сейчас я тебе принесу эти два пальца, но только не промажь, стрелок… Сейчас я вернусь. — Дед поднялся, лейтенант Соболев тоже вскочил. — А ты мне очисть этот голос, чтоб он у меня был голенький, как картофелина.

— Есть, товарищ генерал.

Дед мысленно улыбнулся, заметив, каким вдруг серьезным стало лицо Соболева — точно пацан! Но если уж пацан, то вундеркинд!

Запись своих переговоров Дед забрал — лейтенант Соболев сделал их в одном экземпляре. И сейчас Деда интересовал лишь маленький кусочек, тот, который аппаратура сделала, когда уже Соболев получил официальный отбой. Разговор со старым боевым товарищем, генералом Панкратовым. Дед все стер — никаких преждевременных указателей, оставив всего два слова: «майор… слушает…» Два слова, но этого Соболю будет достаточно. Вот как все происходит — Рябчик уже успел доложить по связи о действиях братишек-военных, и с минуты на минуту Дед ждет его вместе с дискетой, а на Деда уже надавили сверху: что ж это твой солдатик вытворяет с пленным, Пал Саныч? Ну сунулись вояки не в свое дело, но это же вообще ни в какие ворота не лезет! Ты разберись — может, это похищение? Если что из-за этого с самолетом произойдет, с нас с тобой шкуру спустят… Вот так! Эх, Стилет-Стилет, где ты, мой солдатик дорогой… Будь только осторожен, очень многие сейчас получили право огня на поражение… Будь осторожен и появись быстрее, нет у нас с тобой времени, сынок…

Два слова: «майор… слушает…»

И этого Соболю будет достаточно.

Дед вернулся к лейтенанту Соболеву:

— Сиди, сынок. Ну как?

— Как картошка, совершенно четкое слово «чай». Вернее — «чаю».

— Вот тебе еще пленочка. Не крути — там всего два слова.

— Что это? — Соболев поставил на воспроизведение: «Майор слушает».

— Сравнивай.

— Это не… Не то, что я сейчас…

— Соболь! Мало знаешь — дольше живешь.

— Так точно! Только у нас говорили — спокойно спишь.

— А здесь — вот так. И к сожалению, я не шучу, сынок. За работу.

— Есть. Мне нужна пара минут.

— Валяй. Сигарета у тебя найдется?

— Вы же бросили…

— Ну, бросил. Так есть?

— «ЛМ» подойдет? Настоящая Америка…

— Давай. Спасибо. — Дед взял протянутую ему пачку сигарет «ЛМ», бросив: «Хрен с ней, с Америкой, там тоже люди», прикурил от Соболевской зажигалки «Крикет» и отошел к окну. «Какой чудный ясный и солнечный день… Ну где же ты, Ворон, проявись. Бежит, бежит наше время. И настигаю я кое-кого, Воронов, настигаю и боюсь, тебе это будет не очень приятно… Только где ты сейчас? Они устроили на тебя тихую охоту, поэтому только проявись… Мне надо зафиксировать твой звоночек, и тогда я смогу все остановить. Я знаю, что крайне опасно, но ты придумаешь что-нибудь. Ничего, Стилет, и не в таких переделках бывали. И я никогда тебе этого не говорил и не скажу, но ты был лучшим, лучшим из всех, не Макс, не Галкин и не Рябчик, хотя бойцы высшей пробы, а ты, Игнат, хоть и душа у тебя была самая ранимая…»

— Есть! Есть, товарищ генерал!

— Ну? — Дед вдруг с силой затушил сигарету о пепельницу.

— Я совместил тональности и теперь даю стопроцентную гарантию.

— Ну что?

— Это один голос. На двух пленках один и тот же голос.

— Вот как… — Дед в упор посмотрел на лейтенанта Соболева, тот выдержал взгляд совершенно спокойно и повторил:

— Стопроцентная гарантия.

— Хорошо, Соболь, спасибо. Сделай дубликат сверки и держи у себя, пока все не закончится. Скоро мне это понадобится.

Дед бросил взгляд в окно — это все не есть доказательства. Он крепко сжал руку в кулак. Но этого достаточно. «Заячьи уши» вылезли из капусты. А сейчас кто сделает первый шаг, тот и проиграет. «Заячьи уши» вылезли из капусты, и теперь они находились в крепко сжатом кулаке Деда.

* * *

Четверг, 29 февраля

14 час. 01 мин. (до взрыва 2 часа 59 минут)

— Товарищ генерал, разрешите?

Дед обернулся:

— Они?

— Так точно. Чеченцы на связи. Угрожают.

— Давай трубку. — Дед начертил рукой в воздухе круг. — Быть может, удастся «поймать» этот звонок, хотя прежде все попытки зафиксировать телефонный номер не удавались. Они пользовались блокировочным устройством, просто перекоммутируя линии: получалось так, как будто звонили из разных районов Москвы одновременно. Слушаю.

— Во что вы играете? На вас сейчас жизни трехсот человек. Это будет ваша ответственность.

— Я знаю.

— Кто у вас принимает решения?

— Я командую операцией. Можешь называть меня Дед.

— Дед?.. Хорошо, Дед. Что происходит? Что за шоу вы устроили на дороге?

— Выясню, кто вмешался в ситуацию.

— Мы свои обязательства выполнили — передали вам дискету. Так? Осталось меньше трех часов. Вам не расшифровать дискету. Если хотите знать, вы даже не сможете взломать пароль.

— Понимаю…

— Мы связались со средствами массовой информации. Кстати, на борту самолета находится академик Геворкян.

— И это мне известно.

— Мировое светило плюс еще триста человек… В обмен мы требуем лишь одну жизнь. Если с Зелимханом что-то произошло, то этот звонок последний.

— Постойте. Он жив.

— Гарантии? На ваше слово мы больше не надеемся.

— Повторяю вам: он жив.

— Учтите, вам теперь не удастся скрыть своего отношения к заложникам. Мы связались с крупнейшими информационными агентствами.

— Очень жаль.

— Вы сами виноваты — вы решили сыграть в откат.

— Мне надо немного времени.

— Я вам не верю. Если через полчаса Зелимхан не будет во Внуково, мы прерываем переговоры.

— Прошу вас отнестись взвешенно к тому, что происходит. Мне надо немного времени. Я так же, как и вы, заинтересован в благополучном исходе. Совсем немного времени. Вся ответственность целиком на мне.

— Хорошо. Я дальше буду иметь дело только с вами… Дед. И не надо никаких психологов-профессионалов — мы не террористы. Идет война, мы просто выполняем операцию в тылу противника и от своих требований не отступим.

— Я понял.

— Хорошо. До связи. Полчаса!

Дед положил трубку. Какое-то время задумчиво смотрел на аппарат:

— Этот говорил почти без акцента.

— Да… Это тот, кто звонил в первый раз. Еще по поводу вертолета…

Дед продолжал смотреть на телефонный аппарат, затем провел рукой по своим седеющим волосам, задержал руку на затылке:

— А могут это быть разные люди?

— Что…

— Мог кто-то еще вмешаться? Под шумок…

— Не понимаю, Павел Александрович…

— Ничего, это я так. Можете идти.

— Есть.

Дед еще какое-то время смотрел на телефонный аппарат. Затем снял трубку. Он звонил старому боевому товарищу генералу Панкратову.

— Анатолий Иванович? Снова я. Привет тебе еще раз. Слушай, нужна твоя помощь. Да, с моим самолетом… Говорят, ты богат на хороших программистов? Да, имею одну дискету. Ну, спасибо, дорогой. И еще, так сказать, более личное… Кто-то из ваших влез в мою операцию на дороге… Вот-вот, очень хотелось бы знать. Пропали оба. Да нет, в своем солдатике я уверен, только нет времени на разбирательство. Уж очень странный получил доклад от капитана сопровождения. Ну спасибо, дорогой. Бывай здоров!

Дед опустил трубку на рычаги аппарата, повернулся к окну и смотрел некоторое время на улицу. Его пальцы продолжали нервно теребить волосы на затылке, потом ладонь переехала на лоб и снова ушла в волосы:

— Соболь, какой чудный и яркий день, а? Да… Головоломка. Головоломушка… Так, Соболь, сейчас получишь у капитана Рябова дискету. Будь с ней крайне осторожен — пока это мой единственный ключ к бомбе. Все силы на расшифровку — должен быть числовой код, четырехзначный. Это код отключения взрывного механизма. Соболь, у тебя больше нет никаких дел, кроме этой дискеты!

— Есть, товарищ генерал… В смысле — так точно!

— Ты сам все знаешь, сынок. Соболь, все, что есть в лаборатории, все, что есть в этом здании, все, что есть в этом городе, все сейчас работает на дискету. Дай мне это число, Соболь. Ты понял меня?

— Так точно!

— Ну, давай, сынок, бегом.

— Есть, товарищ генерал.

— И еще: сделай мне дубликат этой дискеты, только смотри, крайне осторожно. И пришли мне дубликат. Через десять минут он должен лежать у меня на столе. Соболь, все, что тебе понадобится, хоть золотая рыбка… Сразу же сообщаешь мне. Дашь мне это число. Соболь, отдам тебе всю лабораторию по «игрушкам»… Ты понял меня, военный? Так что — давай…

* * *

Четверг, 29 февраля

14 нас. 11 мин. (до взрыва 2 часа 49 минут)

Большой магистральный электровоз серии «ВЛ» — «Владимир Ленин», — увлекая за собой восьмидесятивагонный товарный состав, подходил к сортировочной станции. Поезд сбрасывал скорость — все чаще тормозные колодки обхватывали неудержимые гремящие колеса, как бы приглашая их отдохнуть после многокилометрового пробега, — это путешествие закончено, поезд прибыл к месту назначения. Бесконечное множество железных путей, автоматически переключаемые стрелки, снующие повсюду небольшие маневровые тепловозы серии "Т" чешского производства, сортировочная горка, депо с усталыми локомотивами, помнящими о ветрах дальних дорог, — этот поезд прибыл к месту назначения. Но еще долго он будет тянуться по лабиринтам основных и запасных путей, проложенных в сердце мегаполиса, в который превратилась вековая столица, он будет медленно ползти, все более приближаясь к центру великого города, укрытого снегом последнего дня зимы и небом, бесстрастно принявшим в себя приближающуюся катастрофу.

На подобных грандиозных станциях, где никогда не прекращается ежесекундная работа, бродит много разного народу, и поэтому никто не обратил внимания на двух пассажиров, прибывших с большим электровозом серии «ВЛ». Двое молодых мужчин выбрались из товарного полувагона и направились вдоль пассажирского состава, загнанного на запасной путь. Они были перепачканы угольной пылью, и у того, что поменьше ростом, на плече расплылось большое пятно машинного масла. Они очень спешили. У обоих на лицах проступали свежие кровоточащие ссадины.

— Что это вы за ручку держитесь? — ухмыльнулась проводница купейного вагона Алевтина. Несколько часов назад ее поезд прибыл с Украины, и она уже успела выпить некоторое количество крепленого вина со своим московским ухажером и деловым партнером. — Вам небось женского общества не хватает, так у меня там полно девонек… — И она рассмеялась неожиданно низким грудным и усталым смехом человека, так и не дождавшегося радости.

— Может, вмажем, мужики? — Ее спутник развел в стороны руки.

Эти двое прошли, не сказав ни слова. Алевтина посмотрела в глаза тому, кто был повыше.

— Наверное, с зоны сорвались, — тихо подвел итог ее московский кавалер.

Алевтина вдруг печально вздохнула и произнесла:

— Хорошие парни…

— С чегой-то ты?..

— Да так… Ой, уже ревнуешь, Славик? Давай беги за бутылочкой, девчонки заждались.

Алевтина посмотрела вслед удаляющейся парочке и увидела, какие у обоих узкие бедра, и вдруг вспомнила, как когда-то это было важно, когда и ее тело было гладким, стройным и загорелым под лучами южного украинского солнца; она снова вздохнула, проговорив: «Хорошие парни…» В этот ее вздох вошел образ нынешнего московского ухажера. Она обернулась и увидела его, семенящего через железнодорожные пути с перекинутой через плечо сумкой из кожзаменителя. Алевтина печально улыбнулась: «Толстозадик ты мой», — и подумала, как хорошо, что эти двое уходят. И не будут больше будоражить воспоминаний о том, чего не вернешь, и не возникнет еще каких-то ощущений, от чего на душе становится беспокойно. Она снова широко улыбнулась, глядя вслед своему раздобревшему кавалеру, отправившемуся в путешествие за веселящим вином.

«Зато мой…»

И она поставила точку.

* * *

Охранник совсем недавно получил эту работу в казино у Лютого. Он был крепким малым, в прошлом — неплохим самбистом, дошедшим до мастера спорта, и рассчитывал, конечно, на большее, нежели охрана нижних дверей у входа в заведение. Но человек, поручившийся за него, предупредил: начни с этого, проявишь себя — переговорим; Лютый не из тех, кто упускает из виду смышленых ребят. И тут вроде представился неплохой шанс — какой-то идиот вчера пробил голову бутылкой личному порученцу Лютого, отправив того в больницу, а Глуне-Коляну Глущенко сломал большой палец. Тоже мне игрули.

— Бля, найду — замочу, — оправдывался Глуня, а охранник подумал: «Что ж ты, братан, сразу не замочил?»

И сам Лютый словно прочитал его мысли:

— Забудь. Сразу надо было. Будем еще время тратить на разборки не поймешь с кем…

Охранник вышел к дверям, подставляя лицо уже греющему по-весеннему солнышку, закурил сигарету «Мальборо» и подумал, что, конечно, Лютый не любит назойливых выскочек, но, коли уж судьба предоставляет ему шанс, было бы весьма недурственно этим шансом воспользоваться.

— Лютый у себя? — Голос был тихим и вежливым. — Нам надо пройти.

Охранник поднял голову, и первой его мыслью стало: это что еще за два мудилы? Перепачканные, расцарапанные рожи, на одном — брезентовая куртка и вязаная шапка, второй вообще какой-то бритый нацмен уголовного вида и держит как-то странно перед собой руки. Могут быть у Лютого такие кореша, словно с зоны сорвались? Все у людей может случиться, но чего же соваться средь бела дня — отлежались бы где-нибудь до темноты, а потом… И вообще, какого хера тащиться в казино, общественное все же место.

— А ты, братан, кто такой?

— Друг детства. Скажешь — одноклассник.

— В таком виде…

— Не твоя забота. И не мордуй нас на дверях — внутри договорим.

Охранник хотел было загородить им путь, потом подумал, что может впустить их в холл, далее стоит контрольная рама, и если они не «чистые», то сразу будет ясно. Внутри еще человек пять секьюрити, и у Лютого какой-то народ, да еще и Глуня с переломанным пальцем.

Он посторонился, бросив коротко:

— У рамы выложите на стол все металлические предметы… Я провожу.

Они вошли в холл, и тут высоченный парень в брезентовой куртке вдруг заявил:

— Ничего мы выкладывать не будем. Пусть Лютый сюда спустится.

— Ты чего, братан, ошалел?

— Слушай, у меня очень мало времени. Скажешь, что внизу крестный его дочери.

Секьюрити уже поглядывали на них с любопытством.

— Как?

— Крестный дочери. И не ссы — вас пять человек. Мы здесь подождем. Мы действительно старые друзья, очень старые.

— Ну хорошо. — Охранник неспешно начал подниматься по широкой лестнице, ведущей через первый, танцевально-клубный, этаж наверх, где находились казино и кабинет Лютого. По пути он обратился к секьюрити:

— Присмотрите за людьми. Подозрительные типы.

Секьюрити, не скрывая, разглядывали их, и Стилет загородил плечом Зелимхана — в таком виде и в таком месте вряд ли его узнают, но все может быть. Курили и молчали.

Потом один из охранников, коротко стриженный, с седеющим ежиком, проговорил:

— Слышали, сегодня самолет угнали?

— Да не угнали, — ответили ему. — Вроде как заминировали. Только что в двухчасовых новостях было. Там какая-то непонятка…

— Ну да, там чего-то сажать самолет нельзя. Опять чеченцы. Требуют этого, как его…

— Зелимхана…

— Вот, взамен заложников.

— Нет, чехи вообще оборзели, пидоры.

— Чего ж ты хочешь? Предупреждали, что будут теракты по всей России. На хер они срались! Поставили бы вокруг забор, и пусть живут себе сами, с голоду подыхают. Независимость — да обожритесь! Кувейт они построят…

— Ой, — вздохнул тот, кто начал разговор, — смешные вы люди! Там на этой войне такие бабки варят и у нас, и у них… Пацанов только жалко — мрут ни за что. Как и мы в Афгане… Ты чего — нефть, оружие… сейчас еще на этом сраном восстановлении столько людей наварятся…

— Ладно, надо в три часа послушать, чего там происходит.

Стилет пристально смотрел на Зелимхана, оставаясь внешне безучастным к этому разговору: «Так вот, новость уже просочилась в СМИ… Значит, кто-то организовал утечку. А часть живой новости находится прямо здесь, так что давай-ка мне быстрее Лютого, браток, пока мы еще в состоянии что-то с этой новостью сделать. А Зелимхан молодец — ведет себя нормально, обычно за пару таких слов, типа „пидоров“, они глотку перегрызают».

— Не беспокойся, — тихо проговорил Зелимхан, глядя на Стилета, — я не меньше тебя хочу посадить этщт самолет. Я не дам позорить свое имя.

Игнат ответил ему легким кивком головы и одновременно поднес палец к губам — позже поговорим…

— Мне надо оказаться там, — прошептал Зелимхан.

Ворон сначала ничего не понял. Он мгновенно убедил себя, что просто ослышался. Он посмотрел в глаза Зелимхану и увидел, как сузились его зрачки. Что он сказал?

— Мне надо попасть в этот самолет, — повтори Зелимхан очень тихо, даже как бы не обращаясь к Ворону, а размышляя вслух. — Это единственный способ спасти его. Понимаешь — живая гарантия… Тогда его точно не взорвут.

«Господи, — подумал Игнат, — я ведь только что думал о живой новости! Что он говорит? Что говорит этот сумасшедший чеченец?!»

Стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее и тише, Стилет спросил:

— Ты о чем?

— Понимаешь, — также тихо ответил Зелимхан, — ты сумасшедший человек, просто псих… Мы все сможем. Все получится, если ты сможешь это организовать.

— Ты что такое говоришь?

— Ты прекрасно все понял — мы ДОЛЖНЫ попасть в этот самолет. На борт.

— Он же в воздухе!

— Я знаю. Знаю. — Зелимхан невозмутимо кивнул. — Кто бы ни заминировал этот самолет, мы здорово подпортим их карты. У нас все получится, если ты сможешь это организовать…

Стилет какое-то время внимательно смотрел на чеченца: он что, издевается? Он сошел с ума? Нет, он на полном серьезе или просто рехнулся? Потом Стилет не увидел, а скорее почувствовал в глубине глаз Зелимхана какой-то огонек (ЗНАКИ?) и понял его… Он видел подобный огонек. Видел у очень немногих, но это было как опознавательный знак — у меня не все в порядке с крышей, приятель, об этом мало кто догадывается, кроме таких же, как и я… Мы узнали друг друга? Привет, приятель! Мы не будем ни о чем говорить всем этим людям. Зачем их тревожить? Пусть спокойно спят. Спокойно едят свою пищу, спокойно трахают своих женщин. Мы одни на этой ослепительной вершине. Сюда приходят только сумасшедшие. Приходят посмеяться вместе с богами, вместе с бессмертными, перед тем как прыгнуть вниз… И к примеру, оказаться в самолете, почти уже растворившемся в синеве неба на высоте нескольких тысяч метров над землей…

Зелимхан улыбнулся (действительно интересно — кавказец с голубыми глазами).

Игнат все еще продолжал смотреть на него. Потом он также тихо проговорил:

— И ты называешь МЕНЯ сумасшедшим?

— Если ты видишь другой выход, — Зелимхан спокойно, как будто он предложил лишь пересесть с одного трамвая на другой, пожал плечами, — назови его…

— Мы сильно подпортим им карты. Тогда посмотрим. Этого никто не ожидает. Решай, короче. Тебе решать.

Ворон еще какое-то время смотрел на Зелимхана, потом вдруг улыбнулся:

— Слушай, я забыл у тебя спросить. Ты куришь?

— Я забыл тебе сказать — курю.

— Хочешь сигарету?

— Давно уже. Я курю такие же — «Верблюд»…

На лестнице, ведущей из казино, появилась какая-то фигура.

Один из охранников весело проговорил:

— А, Глуня!… Инвалидам — почет!

— Сколько было костоломов, человек двадцать? — ухмыльнулся другой.

— Ладно ты, хорош базарить-то! — скороговоркой пробурчал спускающийся, и левая, здоровая, рука прожестикулировала эту реплику.

Ворон посмотрел на лестницу и в следующее мгновение подумал: «Этого только не хватало, черт побери…»

Ворон тут же отвернулся, но… Брезентовая куртка горноспасателя, зеленые джинсы, та же вязаная шапка… Он успел вчера прикрыть лицо, но все же… И он не ошибся.

— Ты, браток!

Игнат почувствовал, что говорящий приближается именно к нему.

— Слышь, браток, ну-ка повернись… Что-то курточка твоя знакома… Слышь, ты, к тебе обращаюсь, оглох, что ли?

Стилет повернулся — нет, лица его он запомнить не мог, он его просто-напросто не видел.

— Это вы мне говорите?

— По губе, на х…! Знаешь меня?

Так, значит, нашего вчерашнего боксера зовут Глуней, хорошее имя — бабье… Блин, но кто мог ожидать таких нелепых совпадений? Только этого мудака тут не хватало. Чертов ты Растяпа… Никогда не надо выполнять чужую работу! Не делай добрых дел, учили же… Что за сумасшедший денек сегодня? У Глупи глаза горят. Набычился… На самом деле такой свирепый или просто в ролях?..

— Знаешь? А?! Не ты вчера был?! — Глуня пристально глядел Стилету в глаза. Он действительно не видел его лица, и вполне возможно, все еще удастся спустить на тормозах.

— Вы, по-моему, обознались, — проговорил удивленно Стилет. — Мы не знакомы.

— А курточка? — Глуня повернул Игната рукавом к себе и в следующее мгновение, словно от прокаженного, шарахнулся к охранникам.

Господи, эта нелепая привязанность к любимым вещам… А у тебя хорошая память, Глуня. И память, черт побери, это единственное, что нам остается. Полгода назад через это место на левом рукаве вскользячку прошла пуля. Рана оказалась неопасной, но до сих пор, особенно в сырую погоду, рука иногда ныла, видимо, был задет какой-то нерв. И хорошо помогла мазь немецкого производства — апиногель. Вообще чудное средство при ушибах, растяжениях и иных болях. Стилет часто им пользовался. Галка наложила на рукав забавную, в виде бумеранга, заплатку и зашила ее своим крестообразным стежком. Эту-то заплатку ты и запомнил, боксер, с бабьим погонялом (так вы называете свои кликухи?) Глуня…

— Мир тесен, падла! Я же говорил, что найду суку! Дай, на х…, пушку. — Глуня вдруг ухватился рукой за дробовик фирмы «Брегетта», лежащий на коленях у Седеющего Ежика.

— Прекрати бузить, Глуня! — Тот оторопело глядел на боксера. — С ума сошел!

— Этот гандон вчера палец мне сломал! Дай пушку! — Глуня все же выхватил ружье у охранника, он держал его левой рукой за цевье, потом навскидку передернул затвор. — А Ландыша в больницу отправил! Ну что, пидор, отстрелить тебе башку?

— Глуня, прекрати, он к Лютому пришел.

— К Лютому?! Будет ему сейчас Лютый! — Имя Лютый не подействовало на Глуню отрезвляюще — был бы человек при делах, не ждал бы сейчас в предбаннике, так, скорее сошка какая-то, и Глуня имеет полное право разобраться с ним по-своему. — Сейчас тебе будет!

Один из охранников встал перед Глуней, пробуя его урезонить:

— Потом свои дела с ним перетрешь, человек говорит, что друг детства…

Седеющий Ежик попытался вернуть себе «брегетту», но Глуня ловким движением увернулся от обоих, а потом Игнат увидел, как он кладет ружье на гипсовую перевязь и как здоровая рука движется к курку…

«Да он рехнулся, — мелькнула мысль в голове у Игната, — он действительно собирается стрелять… Я бы мог опередить его, но это конец. Любой шум — и мы засвечены…»

Седеющий Ежик еще раз попытался выхватить у Глуни дробовик, тот дернулся в сторону, к счастью, его рука еще не достигла курка. В этот момент на лестнице появился новенький охранник, тот самый, что бегал в кабинет Лютого. «У моей дочери нет крестного, — сказал Лютый, — есть человек, который может так себя называть, но он сейчас в Чечне. Кстати, говорят, ты ушлый парнишка. Вот тебе дело: найдешь приличную церковь и святого отца, по высшему разряду, действительно пора девчонку крестить. Посмотрим, как соображаешь… Ладно, сейчас спущусь». Новенький охранник был доволен — поручили личное, можно сказать, семейное дело, а с этими двумя чумазыми можно быть построже — Лютому нет до них дела. Но то, что он увидел, перечеркнуло все его мысли. Он увидел Глуню, вырывающегося из рук секьюрити, он видел, что Глуня зажал под мышкой дробовик и здоровой рукой отталкивает от себя Седого. Потом Глуня нырнул под колонну, обитую деревянными панелями, — на этой колонне держится уходящая спиралью вверх лестница — и перехватил дробовик здоровой рукой. А потом охранник увидел еще что-то: за манипуляциями Глуни очень внимательно следил один из гостей, тот, в брезентовой куртке, он почему-то быстро согнул в колене ногу, его рука прошлась по голенищу тяжелого горного ботинка, и на какое-то мгновение в этой руке блеснуло лезвие ножа.

ЧТО ПРОИСХОДИТ? ЭТО НАПАДЕНИЕ?

Потом прошелестело в воздухе, сухой удар вошедшего в дерево лезвия, и здоровая Глунина рука — Господи, это какая-то фантастическая меткость или всего лишь совпадение? — раскрытая ладонь оказалась пригвожденной ножом к деревянной панели. Брызнула кровь, сейчас образуется алая струйка… Дробовик еще падал на пол…

НАПАДЕНИЕ?

…когда новенький охранник, выхватив эбонитовую дубинку с металлическим стержнем, под аккомпанемент дико вскрикнувшего Глуни перепрыгнул через четыре ступеньки и бросился на Стилета. Он не успел понять, что с ним произошло, но горло его сдавили с нечеловеческой силой, потом несколько отпустили, и дышать стало легче.

— Ну-ка, отдохни немного, братан!

И в эту секунду стало ясно, почему тот, второй, кого охранник уже прозвал «бритой чуркой» и именно так его представил Лютому, как-то странно держал перед собой руки. Еще там, на улице, все это выглядело крайне подозрительным. Просто он был в наручниках и сейчас цепь этих наручников с нечеловеческой силой сжала его горло. И этот голос, абсолютно спокойный, тихий и безжалостный, произносящий с кавказским акцентом:

— Отдохни немного…

НАПАДЕНИЕ?

Потом он увидел, как секьюрити схватились за оружие, но еще перед этим в руках второго, в брезентовой куртке, появился пистолет, и он произнес без всякого акцента, но таким же спокойным, тихим и холодным голосом:

— Ребята, я это умею делать быстрее. Не стоит даже пробовать.

Боковым зрением охранник увидел спускающегося по лестнице Лютого — черт, как его выставляют перед хозяином, — но тот был почему-то абсолютно спокоен. Может, он не видит, что происходит нападение?

А потом насмешливый голос, несущий облегчение:

— А ну-ка, опустите валыны, братва. — Лютый улыбался. — Ну, быстро… Сегодня у нас самый почетный гость. Самый! Так моих гостей не встречают.

ЧТО ПРОИСХОДИТ?

Лютый широко развел руки в стороны:

— Добро пожаловать, Ворон! Может, всех их уволить? Не знаешь, какую надо охрану, чтобы ты не смог пройти?

— Твоей достаточно, Рыжий. — Пистолет так же внезапно, словно в руке фокусника, исчез. Они какое-то время смотрели в глаза друг другу, затем оба улыбнулись.

— Добро пожаловать, дорогой, в мою босяцкую контору. — Лютый насмешливо осмотрел свою дезорганизованную охрану и стонущего Глуню, — скажите спасибо, что у него сегодня хорошее настроение: могло быть и хуже.

Потом они обнялись, и Лютый проговорил:

— Ну, здравствуй, брат! Судя по диспозиции, — он усмехнулся, — что-то случилось?

Стилет кивнул.

— Я тебя ни о чем не спрашиваю. По крайней мере пока не поднимемся ко мне и не поднимем по рюмке чаю. У меня есть кристалловская, твоя любимая. Перешел на нее.

Потом Лютый обернулся — боксер был совсем белый.

Лютый посмотрел на Стилета:

— Так это ты, что ль, его вчера?

Игнат еле заметно кивнул.

— Ладно. — Лютый потер руки. — Глуне — доктора. Знаешь, Седой, куда звонить, чтоб без лишнего… Давай мухой. Хотя, — и Лютый снова усмехнулся, — может, мне его самому слить? Кому теперь нужен безрукий… Глуня, ты сам виноват, забудь. Ты понял? Понял меня, Глуня? За-будь.

Боксер угрюмо кивнул.

— И потом, — совсем развеселился Лютый, — дело твое, но учти: в третий раз будет больнее… — Затем он обратился к Зелимхану:

— Будьте любезны, отпустите новенького. Человек, можно сказать, еще даже не въехал в специфику нашей работы, а вы ему секир башка…

Лютый, улыбаясь, еще какое-то время смотрел на Зелимхана, потом лицо его стало серьезным. Он перевел взгляд на Стилета, снова посмотрел на чеченца и кивнул головой.

— Пойдемте наверх. — Он сделал приглашающий жест. — Так, братва, здесь никого не было, к нам никто не приходил. Ольгу ко мне в кабинет. Мухой.

Ворон мысленно улыбнулся: опять это удивляющее многих чутье (слышишь, Рыжий, мне иногда кажется, что у тебя прямо-таки собачье чутье!) не подвело Лютого — скорее всего рыжий бродяга узнал, кем является спутник Стилета. Он это тут же продемонстрировал.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — тихо проговорил Лютый. — Молодец, что пришел. Все, что у меня есть, находится в твоем распоряжении… — И он снова улыбнулся. — Только сразу признайся: ты не ведешь маленькую войну?

— Приказано уничтожить… Это война?

— Кого?

Стилет пожал плечами:

— Кому-то — чеченца… Кому-то, возможно, уже и меня. Не волнуйся, за нами все чисто. Я бы не стал тебя подставлять.

— Я об этом базар и не держу. Ну а ты?

— Что я?

— Приказано уничтожить?

— А… — Ворон вздохнул. — Да, приказано… Бомбу, очень хитрую бомбу. Она кружит сейчас там.

— Где?

Стилет поднял руку:

— В небе над нами.

Галина

Четверг, 29 февраля

14 час. 31 мин. (до взрыва 2 часа 29 минут)

Итак, запланированная поездка все же не состоялась. Этот телефон серого цвета опять отобрал у нее мужа. Его не было две недели; он возвращается в дом всего на одну ночь, они обещают четыре дня отдыха, но утром забирают его снова. Он что, один у них такой? Чем они все заняты? Чем заняты эти безумные организации, выжимающие людей до последней капельки пота, а потом..

Она осмотрела их скромное жилище и подумала, что Игнату вчера исполнилось тридцать и меньше чем через четыре года тридцать исполнится ей, а в их кочевой жизни за шесть лет брака мало что изменилось…

ВЫЖИМАЮЩИЕ ЛЮДЕЙ ДО ПОСЛЕДНЕЙ КАПЛИ, А ПОТОМ?..

Галина с грустью посмотрелась в зеркало, снятое когда-то со старого шифоньера и теперь повешенное в прихожей, и вдруг проговорила:

— А потом выбрасывающие их на помойку!

Она испугалась силы собственного голоса и внезапно поняла — что-то накопилось в ней, нуждающееся в выходе. Она почувствовала, что оказалась вдруг не в состоянии с этим справиться, и из ее глаз покатились, будто прорвав плотину, неожиданно крупные слезы. Как сухие разбегающиеся бисерины, словно специально припасенные для этого случая. Галина испугалась, что малышка увидит ее плачущей, но ребенок, к счастью, возился в маленькой комнате с огромным надувным динозавром, подаренным дядей Максом… Маленькая комната… В их большой комнате — шестнадцать с половиной метров, а в маленькой — меньше десяти. Самая миниатюрная квартирка в центре, но у многих ребят из бывшей команды нет и такой. Кроме тех, кто РЕШИЛ ОБУСТРОИТЬ свою жизнь…

Она почувствовала, что дальше ее мысли могут начать развиваться в опасном направлении, и решила не думать об этом. Она достала платок и промокнула им слезы. Повернулась к тумбочке, где стоят фотографии. И та их любимая, где они в Крыму, шесть лет назад. Втроем — самые красивые, самые загорелые и самые счастливые она, Игнат и Макс.

— Боже мой, где же ты нашла таких красивых мужиков? — говорили ее подруги.

— Места надо знать, — смеялась она.

Она взяла фотографию и улыбнулась — слезы грозили опять прорвать плотину. Через полтора месяца малышке исполнится три, следовательно, декретный отпуск заканчивается, пора возвращаться на работу, а ребенка устраивать в садик. Господи, а сейчас все так дорого…

Галина поставила фотографию на место и подумала о Максе. Как-то раз он заявил, что был последним дураком, когда познакомил их с Игнатом. Он это говорил как бы шутя, и Воронов только улыбался, но то, что произошло однажды, за несколько дней до свадьбы, она никогда никому не расскажет. Она запретила себе об этом вспоминать.

А когда Макс познакомил их, ей было всего девятнадцать. Господи, она была совсем ребенком и влюбилась как сумасшедшая! И он без конца куда-то уезжал, а Галина продолжала ходить в свой институт, пока однажды не поняла, что без него уже не сможет. И она очень боялась встречи и боялась того, что может произойти, а потом позвонил Макс и сказал, что они в Москве и можно сходить куда-нибудь, потом добавил:

— А тебе привет от моего товарища, Игната Воронова, помнишь такого, я как-то знакомил вас?..

Помнишь такого?! Глупый, глупый ты, Макс, помню ли я такого? А Макс просил прихватить институтскую подружку, потому что, собственно говоря, их пригласили в гости, а Игнат Воронов будет петь, он очень неплохо поет под гитару. «Он все делает очень неплохо, — чуть не произнесли ее губы, — поэтому, если есть желание…»

И она очень боялась встречи, и боялась того, что может произойти, но, выпорхнув из подъезда своего дома, Галина вдруг поняла, что если он захочет взять ее, то вряд ли она ответит отказом.

А Макс?.. Он был старше на пять лет, и Галина всегда его считала своим другом, самым большим и верным другом, что-то вроде старшего брата, всегда веселого и всегда великолепного. Ей льстило, что рядом находится кавалер, от одного вида которого может закружиться голова, и если бы не появился Воронов, вполне возможно… Но в тот вечер ничего не произошло. И она отшила всех своих кавалеров и загрустила, и даже мама что-то поняла — уж не влюбилась ли ты, милая? — а потом состоялась эта чудная, волшебная поездка в Крым. Они были втроем, три дитя восторга, и казалось, что все трое влюблены друг в друга, и пространство вдруг наполнилось опасностью. Эта набухающая весенняя почка должна была вот-вот взорваться — ситуация требовала разрешения, — они были молоды, веселы и счастливы, но когда Макс понял, что происходит на самом деле, было уже поздно.

«Предатели», — проговорил Макс и тут же рассмеялся. Он все превратил в шутку, но их крымский рай закончился. Теперь они с Игнатом заделались влюбленной парочкой, а Макс нашел себе какую-то курортницу, потом еще одну, и еще, а через несколько дней пришла пора возвращаться в Москву. И она научилась получать удовольствие от всего, что любил Игнат, — и от бесконечной ночной любви, когда переставали существовать всякие запреты, от частой рыбной ловли, в чем она даже превзошла учителя, от горных лыж (в то время это еще не превратилось в спорт для сногсшибательно богатых), и Игнат говаривал, что когда-нибудь он на все плюнет и устроится горнолыжным инструктором где-нибудь в горах, среди ослепительных ледников, рядом с белым снежным божеством, подальше от безумия больших городов. Она стала бегать по утрам, несмотря на сладкую привычку подольше понежиться в постели, и даже, к ужасу родителей, совершила три прыжка с парашютом в подмосковном Чехове.

— Зачем тебе все эти мужские игрушки? — сказал ей как-то Макс, — смотри, будь осторожнее, начнешь еще и стихи писать…

Но казалось, что он имеет в виду совсем другое.

А потом все стало развиваться очень быстро, но за несколько дней до свадьбы она поняла, что происходит с Максом. Он попросил ее о встрече, и она никогда об этом не рассказывала ни Игнату, ни кому-либо другому.

Макс выпил спиртного. Обычно алкоголь лишь веселил его, но в тот день он был угрюмым и каким-то странным. Очень странным, она никогда не ожидала чего-либо подобного…

Сначала он говорил какие-то глупости, а она лишь улыбалась:

— Макс, ты, по-моему, перепил, тебе надо отдохнуть, слышишь, Максик. — Она действительно относилась к Максу как к лучшему другу.

Потом он заявил, что Галка — ребенок, хотя ей было уже почти двадцать один, и его долг, как старшего товарища, ее предостеречь…

— Ты понимаешь, Галчонок, ты собираешься замуж за сумасшедшего, и я знаю, как называется эта болезнь — сам такой. Она называется: адреналиновый голод, страсть к опасности…

Ты думаешь, рядом с тобой воин и сильный мужчина, но пойми, он всегда будет ходить по лезвию ножа, жить на грани… Ты думаешь — это мужество?! Да нет же! Мужество — жить обычной, нормальной жизнью, а это — болезнь. Самая настоящая болезнь. И он никогда не променяет эту болезнь сумасшедших на семью, которую собирается создать и которой нужно будет нормально жить. Ты пойми, мой долг тебя предостеречь, я сам обожаю Ворона больше всех на свете, но… Теперь уже говорю как бы со стороны, потому что я почти избавился от этой болезни, чудной, восхитительной, но болезни, а он даже и не собирается… Рассеется романтический флер, и надо будет просто нормально жить… И вряд ли вы будете готовы к этому.

— Макс, ты что, решил меня оскорбить? — проговорила тогда Галина. Она с тревогой посмотрела на Макса — странный разговор…

Но Макс отрицательно покачал головой, еще долго что-то говорил, а потом вдруг страстно и горячо открылся ей. Он говорил, что всю жизнь, с первой минуты знакомства, любил ее и что продолжает любить больше всех на свете… И ее, и Игната. Он не совершает ничего подлого, он действительно любит их обоих, что делать, коли уж так вышло, но сейчас, когда он может ее потерять, пришла пора выбирать… Дружба, любовь — так все перепутано, и что-то придется терять. И не был он никогда ей другом, это была любовь, любовь, делающая его немым, пока он не понял, что теряет ее; и он готов на все, и может дать ей многое, только б она не отвергала его… И он проклинает себя за эту немоту, но… Ведь еще не поздно… Черт, ведь Игнат — его лучший друг…

А потом он начал делать то, о чем она запретила себе вспоминать. Он начал целовать ее руки и ее колени, а она сидела не шелохнувшись, и Макс все продолжал целовать ее, и Галина не знала, что с ней происходит, а потом, словно очнувшись, она с силой оттолкнула его:

— Макс, что ты делаешь?! Прекрати и больше никогда… Ты унижаешь нас обоих!

Макс вдруг качнул головой, словно получил пощечину, и на какое-то мгновение что-то случилось с его лицом, в какое-то мгновение Галина увидела, каким он будет в старости, и увидела еще что-то…

— Хорошо хоть не нас троих, — горько проговорил Макс. Потом он попытался улыбнуться. — Ты его действительно так любишь?

— Да, Макс.

— Я понял… Извини. Пожалуйста, извини!

Боже, она всегда считала его другом, самым надежным другом, а теперь он стоял с этим странно изменившимся лицом, несчастный, как будто побитый… Макс, всегда такой теплый, родной и всегда великолепный, и она меньше всего желала делать ему больно, и она не могла по-другому.

Потом Галина подошла к нему, чувствуя навернувшиеся на глаза слезы, и улыбнулась.

— Макс… Милый Максик. — Она обняла его, смеясь и всхлипывая одновременно. — Видишь, как все… — Она обняла его крепче. — Я очень не хочу потерять тебя, я очень хочу, чтобы мы остались друзьями… Очень. Ничего не произошло, хорошо? Хорошо, Макс?

Он отстранил ее и уже дружески обнял за плечи:

— Как скажешь… командор.

Галина посмотрела на Макса, и он улыбнулся ей в ответ.

— Ну, снова друзья?

Она смеялась, но чувствовала, что вот-вот расплачется.

— Мир? Мир навсегда, кто поссорится — балда?

— О'кей, Галчонок. — Перед ней снова был обычный Макс, он гораздо лучше ее контролировал эмоции. — Но поужинать-то я тебя могу пригласить?

— А что?! Я девушка незамужняя… Только поторопись, осталось всего шесть дней.

— Увы, я это помню, — проговорил Макс, но улыбка его уже не была горькой.

Никто из них больше не вспоминал этот день. Он остался их тайной.

И Макс снова превратился в лучшего друга — теперь уже молодой семьи.

А однажды он явился с потрясающе красивой девушкой — смотреть на них было одно удовольствие. Она оказалась какой-то генеральской дочкой, и Галина никогда не забудет, как они появились вчетвером на некоем закрытом приеме, и многие не сводили с них глаз. А потом они остановились у большого, в золоченой раме, зеркала — две самые роскошные юные женщины и двое самых блистательных мужчин.

— Воронов, — иронично покачал головой Дед, — вы прямо как голливудские звезды. Ну идите развлекайтесь и не давайте дамам пить… По крайней мере пока я не присоединюсь к вам.

Тогда еще существовала их «Команда-18», это было как тайное мужское братство, закрытый клуб, и Галина поняла, что у них даже есть свой язык. А однажды Коленька Рябов, Рябчик, рассказал ей, что Игнат обязан Максу вторым рождением, этот сумасшедший Макс, если бы не он… Оба они психи. Этот разговор случился в праздник 23 февраля у них на кухне… А потом Макс женился на своей генеральской дочке, и они стали видеться все реже, но к тому времени «Команды-18» не существовало, как и многих вещей, которым вышел срок, и вскоре началась Чечня, и тот же Рябчик как-то заявил, что их Макс становится крутым карьеристом, что он откололся первым и папа жены уж позаботится о молодом зяте. А сегодня, в последний день зимы второго года чеченской войны, Галина находилась в своей крохотной квартирке, и только что в новостях передавали какие-то страшные вещи, и она не знала, связано ли это как-то с ее мужем. Зазвонил телефон, светло-серый, цвета белесых сумерек. Сердце ее вдруг замерло — она не находила этому объяснения, ведь Игната просто вызвали на работу, что случалось довольно часто. Галина сняла трубку.

— Алло… — Она постаралась, чтобы голос не звучал взволнованно. — Я вас слушаю.

— Галка, привет тебе!

— Макс?! — Она обрадованно улыбнулась. — Здравствуй, дорогой. Богатым будешь, я только что о тебе вспоминала.

— Надеюсь, только все самое лучшее.

— Макс…

— Ну, как вы живете?

— Все хорошо. Только, наверное, скучаем.

— Действительно, давно не виделись. Я вчера поздравил Игната. Но заехать к вам не смог. Как малышка?

— Спасибо. Резвится с твоим динозавром. И представляешь, она его так и прозвала — Дядя Макс.

— Ну, спасибо. Никогда бы не подумал, что я такой древний. Ладно, детям виднее. Где там второй динозавр?

— Я одна. Игната вызвали…

— Он же только вчера вернулся.

— Ну вот…

— Действительно — ну вот. Когда должен появиться?

— Не знаю. Даже не звонил. Ни ответа ни привета. Я уже начинаю беспокоиться. Еще этот самолет, слышал?

— Да-да… Это как-то с ним связано?

— Не знаю. У меня какие-то дурные… дурные мысли.

— Ну прекрати.

— Я, наверное, просто устала. Его давно не было… и вот снова.

— Ладно, как Воронов появится, дайте о себе знать. Ничего, все обойдется. Да… Ты знаешь, теперь и мы ждем пополнения.

— Да что ты?!

— Шестой месяц… Так что догоняем вас.

— Макс, как здорово! Я поздравляю.

— Спасибо. Ладно, не пропадайте. Обнимаю. Давно пора встретиться. Звоните. Привет всем.

— И от нас тоже. Пока.

Она положила трубку на рычаг. Старый аппарат серого цвета. Макс сказал, что все обойдется. Но эти дурные мысли… Может быть, надо было попросить его выяснить, где Игнат? Конечно, это как-то нелепо: муж поехал на работу, прошло всего полдня, и тут его ненормальная женушка трезвонит. Но эти дурные мысли… Может, стоит перезвонить Максу, он все же друг. Но зачем, он теперь совсем в другом ведомстве… У нее есть координаты Деда, и тот, конечно, в курсе, но Игнат запретил ими пользоваться, только в самом крайнем случае. А если сейчас именно такой случай? Что за дурные мысли? Ну почему он даже не звонит, ведь говорил — всего на пару часиков, быть может, даже еще успеем сегодня в этот дом отдыха… Может все-таки позвонить Максу?

Нет, она решила позвонить Деду. Ей было крайне неудобно беспокоить его, но Павел Александрович был всегда таким отзывчивым, и, собственно говоря, что неудобного в ситуации, когда жена беспокоится о своем муже.

Набирая номер телефона Деда, Галина снова увидела эту крымскую фотографию, где они втроем. Макс сказал, что все обойдется, и она почему-то верила ему. «Спасибо, Максик, ты всегда мог меня утешить, ты всегда был рядом…»

Последовали длинные гудки вызова абонента. Сейчас она будет говорить с Дедом и постарается, чтобы он не принял се за перепуганую курицу, такую психованную дуреху. А потом все же позвонит Максу. Она снова посмотрела на фотографию и улыбнулась всем троим. Самые веселые, самые загорелые и самые счастливые… Как иногда хотелось, чтоб все вернулось или хотя бы повторилось, уже вчетвером… Они как-то нелепо отдалились, так можно и потеряться. Лица на фотографии были действительно похожи на трех смеющихся божков из свиты развлекающегося Диониса, только что превратившего шутки ради всю воду в вино. Маленькая скромная квартира в центре заснеженной северной столицы, и фотография — как окошко в солнечный мир, напоенный никогда не кончающейся юностью… Так можно и потеряться, надо обязательно перезвонить Максу.

Трубку на том конце телефонной линии сняли. Сейчас она будет говорить с Дедом. Дурные мысли. Она очень беспокоится об Игнате, и нечего здесь стесняться. А потом поговорит с Максом…

Но Максу она уже не сможет перезвонить. Так уж вышло в день двадцать девятого февраля, что она уже не сможет перезвонить Максу и никогда не увидит, каким он станет в старости, потому что этот успокоивший и обрадовавший ее разговор — как чудно, теперь и у Макса будет бэби, — разговор со старым другом, закончившийся на такой доброй ноте, окажется последним.

* * *

Дед положил трубку — удивительная девка Воронова жена, все чувствует. Хорошая девка… Дед вспомнил вчерашний замечательный ужин и как они возились с Галиной с этим измучившим их тортом, свечи и все такое… Она ни разу не пользовалась этим телефоном, и вот на тебе…

Да, Стилет, к счастью, появился, и Дед знает, где он находится. По крайней мере знает, куда он направляется. Есть такой объект «Л-III», аэродром, который не любят афишировать, точнее говоря, испытательная площадка, подмосковная лаборатория вертолетного завода. Да уж, вертолетный полигон, но не только… При желании там можно запросто посадить военный транспортный самолет, если надо действовать быстро, или, к примеру, оттуда может подняться хороший маневренный борт среднего класса, самолет с хвостовой загрузкой… Или уникальный по своим характеристикам вертолет «Ка-50». Так он просил, этот сумасшедший Воронов? Нашли мы ему такой вертолет. За двадцать минут, прошедших со времени его звонка, Дед успел проделать колоссальную работу. Во-первых, что бы там ни происходило, Стилет вышел на связь, следовательно, операция продолжается, и продолжается под контролем их службы. Это сразу успокоило начальство и несколько разрядило обстановку. Второе — выяснилось, что на борту заминированного лайнера, помимо академика Геворкяна и трех сотен заложников, находится телевизионная группа, что, безусловно, падает в их копилку (Дед вдруг вспомнил расхожую шутку, что войну президента Буша в Персидском заливе выиграла Си-эн-эн), к тому же удалось экстренно мобилизовать еще одну группу — ВоенТВ со специальными средствами связи. В-третьих, используя старые личные каналы, Дед быстро получил пилотов экстра-класса, летчиков-испытателей. Также давний приятель из Министерства по чрезвычайным ситуациям поможет группой поддержки, спецсредствами и некоторым оборудованием. Удивительно, как все же еще работает авторитет Деда — предложение Стилета находится за гранью возможного, но как только решение было принято — воз двинулся. Никто не обсуждал, возможно ли такое в принципе, хотя все понимали, что речь идет о вещах полуфантастических, с почти нулевой вероятностью успеха. Но дело стало делаться, механизм быстро закрутился. Теперь все это осталось детально проработать и собрать в одной точке — на объекте «Л-III». Куда уже направляется Стилет и конвоируемый. И все это в условиях бешено ускользающего времени.

Дед хотел подстраховать Ворона, но тот отказался сообщить, где он находится, намекая на то, что у них, вероятно, имеется утечка. И все же Дед уже отправил на контрольно-пропускной пункт объекта «Л-III» группу поддержки, передав ее в личное распоряжение капитана Воронова. Кем бы ни были «заячьи уши», они, вполне вероятно, продолжают свою охоту, и, если от нас есть утечка, можно ожидать, что Стилету подготовят встречу. По официальной версии, Деду удалось навязать противнику свои правила игры — с одного из запасных аэродромов поднимается скоростной самолет с Зелимханом и сопровождающим на борту и берет курс на Грозный. «Я не могу больше играть во Внуково и разбираться с тем, кто влез в ситуацию, — жесточайший цейтнот, осталось чуть более двух часов. В этих условиях мы возвращаем вам Зелимхана теми средствами, что имеем. Я не могу рисковать самолетом и жизнью трехсот заложников». «Заячьим ушам» пришлось с этим согласиться, и если они, как выразился Ворон, «бывшие отличники» или же у нас действительно имеется утечка, то существование объекта «Л-III» для них не явится тайной. Да, по официальной версии.

То, что собирается делать Стилет на самом деле, уже не укладывается ни в какие рамки. Вряд ли бы Деду удалось в скором времени получить санкцию на проведение подобной операции, поэтому всю ответственность за происходящее Дед полностью принимает на себя. Хотя — и теперь Дед в этом уверен — они поступают единственно возможным образом. Да — и это надо признать чем быстрее, тем лучше, — их водили за нос, как идиотов, их сделали, как последних сопляков; некоторое время назад он вдруг ощутил, на пороге какой бездны они находятся и в какую роковую игру с ними играют. Но у него не было доказательств, лишь только интуитивная убежденность. Могучая, как горный поток, но ее вовсе не достаточно, чтобы получить санкцию на проведение операции, предложенной Стилетом. На сбор доказательств требуется время, которого нет. И все же Дед вынудит «заячьи уши» совершить первый шаг. Потому что кем бы они ни были, то, что собирается сделать Стилет, застанет их врасплох. Они уже почти празднуют победу, и они действительно почти сделали нас в хвост и в гриву. Но этот ход лишит их всех козырей. Подобные ходы не просчитываются. «Бывшие отличники», конечно, подготовились к форс-мажору, но вряд ли они учли одну сумасшедшую возможность (по правде говоря, ее и Дед не предполагал, пока вдруг не понял, что Ворон абсолютно прав и в создавшейся ситуации это единственно возможный выход), и что именно эта сумасшедшая возможность заставит их вылезти из капусты. Если, конечно, все закончится успехом. Подобные акции почти не имеют шансов на успех. Но в ситуации, когда они единственно возможные, они единственно возможные… Поэтому Дед принял всю ответственность на себя. «Игнат, сумасшедший ты мой солдатик дорогой…»

О том, что происходит на самом деле, знают только единицы. Сейчас старый боевой товарищ Деда, замотдела по борьбе с терроризмом, вместе с Рябчиком выезжают на диспетчерский пункт аэродрома, потому что подобными операциями можно руководить только оттуда, лейтенант Соболев и все шифровальщики брошены на дискету, а Дед остается здесь, внимательно следит за тем, когда появится заяц, и молит Бога, чтобы у Стилета все закончилось благополучно.

Поэтому что Дед мог сказать Галине? "Да, твой муж появился и пока все в порядке. Но видишь ли, милочка, то, что он собирается делать дальше, вообще уже не умещается ни в какие рамки. Видишь ли — в чем дело, дорогуша, твой муж сумасшедший. Может быть, я и имею какое-то отношение к этому, может, это и я сделал его таким (лучшим, Галина, самым лучшим!), но замуж за него ты вышла по собственной воле. Поэтому готовь-ка лучше ужин, милая. К этому времени все уже будет закончено. И либо твой мужик явится домой и спокойненько, словно он весь день отсиживал зад в чиновничьем кресле, примется уплетать ужин — только, боюсь, тебя весьма удивят запутавшиеся в его волосах кусочки неба, — либо вместо него появлюсь я. И перед тем как сказать то, что мне уже приходилось говорить таким молодым женам, превращенным этими кусочками неба во вдов, я сниму головной убор.

Видишь ли, Галина, жизнь — сложная штука… Только на этот раз, милый Галчонок, нам придется поплакать вместе".

Но нет, конечно, ничего подобного Дед говорить не стал. Он лишь успокоил Галку, сказав, что все в порядке. Просто ее муж, Стилет… Просто он находится в местной командировке (и ты можешь его увидеть, если очень долго будешь смотреть в небо, а потом быстро закроешь глаза). Все в порядке. Он в местной командировке, которая так или иначе закончится к пяти часам вечера.

Объект «Л-III»

Четверг, 29 февраля

14 час. 37 мин. (до взрыва 2 часа 23 минуты)

Объект «Л-III» находился в нескольких километрах от Кольцевой дороги столицы и от большого магистрального шоссе, уходящего на юго-восток; он был укрыт чудным сосновым бором. Постоянно взлетающие вертолеты и легкие самолеты вряд ли позволяли говорить об этом объекте как о секретном, хотя все проезжавшие мимо знали, что рядом находится какой-то аэродром, вроде бы испытательный вертолетный полигон, и иногда указывали попутчикам на кружащий в небе грозный «камов», лучший боевой вертолет в мире, прозванный в нашей и в западных армиях «Черной Акулой»… От большого магистрального шоссе через сосновый бор была проложена асфальтовая дорожка, ведущая прямо к контрольно-пропускному пункту аэродрома. На объекте «Л-III» действительно испытывали новейшие модели боевых вертолетов, но за последние несколько лет режим секретности значительно ослаб, и наряд, дежуривший на КПП, был весьма удивлен появлением большой группы спецназа в маскировочной форме и снайперов, взявших под прицел подъездную дорожку. Затем поползли слухи о вертолете, ждущем на взлетной полосе, о том, что его загружают каким-то странным оборудованием, что все делается на удивление быстро. Потом появилась группа ВоенТВ с камерами и средствами спецсвязи, также отправившаяся к этому загадочному вертолету, — что-то происходило. Объект «Л-III» замер в ожидании каких-то необычных событий.

Старший наряда на КПП сержант Сонин вышел покурить на свежем воздухе. Он потопал сапогами по снегу, сделал затяжку и улыбнулся.

До приказа Сонину оставалось всего четырнадцать дней, а там, через месяца полтора, дембель. Вот он, дембель, уже виден, и «молодежь» каждую ночь после отбоя отсчитывает «дедушке» дни — ежевечерний ритуал.

— Караси?!

— Мы!

— Сколько до приказа?

— Четырнадцать дней…

— Не дай Бог кто ошибется, сынки!…

Потом, после приказа, рота перестанет обращаться к нему «товарищ сержант», а только Андрей Васильевич — все, закончена служба, нет больше сержанта Сонина, теперь он — гражданин… И уже восемьдесят шесть дней каждый завтрак Сонин отдает масло своему «карасю» — мы их и дрючим, мы их и кормим: как сто дней до приказа — все, «дедушке» масло не положено, отдай «молодежи»… Рассказывали, что раньше служба на «Л-III» была хуже загранки: ни тебе отпусков, ни увольнительных, хотя вот она, Москва, рядышком. Теперь такого режима секретности нет, люди практически сами себе предоставлены, только в наряды ходят, вот и вся служба. Теперь и загранки-то никакой нет. Все — воюем на собственной территории. Позор, державу растеряли… И хорошо, что хоть в Чечню не угодил, сколько там необстрелянных пацанов полегло… Теперь уже не угодишь — четырнадцать дней, а дальше — пошли вы все!… Да, война не коснулась Сонина, служба прошла спокойно, удалось наладить кое-какие связи, и очень хотелось бы после дембеля остаться в Москве. Здесь жизнь, здесь бабки, а дома — шиш с маслом и спивающиеся кореша. Матушка пишет, мол, кто раньше тебя из армии пришел — все, хана, уже половину дружков погубила водка…

Сонин курил и вспоминал своего старшего брата. Тот служил в ГДР, в Группе советских войск в Германии, ГСВГ сокращенно… Служба была мед — получал марки, толкали немчуре кое-что — ГСМ, да и все, что плохо лежало, только в отпуск три чемодана шмоток вез… Дурак, напился на учениях, заставил «карася» — там вообще «молодежь» страшно дрючили, — из костра камни вытаскивать руками, а потом еще и держать… козел, у того мясо до костей сожгло, чуть не помер, а братану — срок, штрафбат, потом еще дослуживать. Вернулся больной на голову, сейчас на стакане сидит, уж и лечили его, чего только не делали… Нет, Сонин не будет брать пример со старшего брата, его планы гораздо более серьезные, в Москву, и никакой водки… Сонин организовал уже свой маленький бизнес, по крайней мере сигареты цивильные курил, а не махру с довольствия, людишками нормальными обзавелся, так что теперь прямой дорогой, как говорится, в столицу нашей Родины, город-герой… И все же интересно, что у нас здесь за шорох: какой-то странный самолет на взлетке, на КПП — группа гэбэшного спецназа, старлей командует, снайперов вокруг понапихивали, чего-то, видать, серьезное готовится. Не попасть бы под обстрел!… Сонин сплюнул на бычок сигареты и швырнул его с пальца метким попаданием прямо в урну, и тогда на дорожке, ведущей к ним, началось какое-то движение.

«Так, — подумал Сонин, — история продолжается, вот и еще участники событий пожаловали». А дальше случилось то, что старший наряда на КПП сержант Сонин запомнит на всю жизнь. Потому что ничего подобного за всю свою спокойную и, честно признаться, не бей лежачего службу на объекте «Л-III» он еще не видел.

Шоссе, узкая полоса сосновых насаждений и далее вся территория просматривалась, снежные поля вокруг, вплоть до деревни Ревякино. И дорога до их КПП от леса была практически прямой и всегда чистой, она петляла только там, в лесу, между соснами. Деревня Ревякино налево, а с правой стороны сосны подходили близко к их бетонному забору — объект «Л-III» располагался под углом к шоссе. И вот сейчас на этой дороге появились два здоровенных джипа — американских, подумалось Сонину, — сверкающих никелированными решетками. И прямо из леса, перекрывая дорогу, словно специально их поджидавшие, выскочили патрульные машины, милицейские «форды». Чего тут началось — включенные сирены, мигалки, приказы остановиться по громкоговорителю… Оба джипа резко развернулись задним ходом и, разнося решетками снежные сугробы, устремились с асфальта на проселочную дорогу, ведущую вдоль опушки леса в Ревякино. «Форды» рванули за ними, и первый же резко занесло — «чайник» за рулем, ухмыльнулся Сонин — и бросило с дороги на снежное поле. Водитель попытался исправить ситуацию, длинная машина, вытягивая себя, пропахала на брюхе какое-то расстояние, пока окончательно не «села». Но два других «форда» весьма успешно преследовали беглецов, двигаясь по колее, проложенной для них джипами.

«В джипах — тоже „чайники“, — заключил Сонин, — на таких тачках не могут оторваться от этих ментовских блинов… На шоссе, может, эти „форды“ и хороши, но здесь, по снегам шастать… „Чайники“! Мне б такой джип, я бы показал класс!» Сонин быстро достал другую сигарету — зрелище было захватывающим, плюс еще по громкоговорителям обещали начать вести огонь на поражение. Потом Сонин увидел, что наперерез джипам из леса несется ментовский «уазик», весьма успешно справляясь со снежными сугробами. «А у нашего „козла“ проходимость не хуже, чем у „американцев“, — с гордостью подумал Сонин, — армейские, все ж для обороны делали».

Сонин вспомнил, что прочитал недавно в «Авторевю» о какой-то итальянской фирме, вроде бы покупающей наших «козлов» и доводящей их до ума: меняют движок, общую видуху… Там им потом цены нет, типа того, что единственные тачки, которые могут забираться на Везувий… Сонин видел, что джипы снова развернулись и пошли по полю в направлении бетонных ограждений объекта «Л-III», но и «козел» не отставал.

«Приказываю немедленно остановиться! — неслось из громкоговорителя „уазика“. — Иначе будем стрелять».

Джипы без конца заносило, снежные фонтаны взметались в разные стороны, иногда до половины скрывая ревущие машины, но «форды» все более уверенно приближались, а потом стало ясно, что «козел» уже перерезал беглецам путь.

— Очень странно, — процедил сквозь зажженную сигарету Сонин, — на таких колесах не уйти… Как будто они специально. Все — взяли их! Вот козлы…

— Так, военный, давай отсюда быстро!

Сонин обернулся. Рядом стоял старший группы спецназа. Он говорил совершенно спокойно, но Сонин понял, сколь неразумно было бы ему возражать. Однако сержант Сонин все же «дедушка», военный… Все — четырнадцать дней до приказа.

— Товарищ старший лейтенант, — ухмыльнулся Сонин, — я на боевом посту.

— Вот и ступай на свой пост, — спокойно возразил спецназовец, — в здание КПП. Видишь — идет задержание, попадешь под обстрел, а дома мамка ждет…

Сонин видел: оба джипа встали — мутное дельце… Но ничего, здание КПП полустеклянное, и оттуда будет видно…

… В это же время в первом из джипов-беглецов Лютый обратился к водителю:

— Все, встаем, а то еще пулять начнут сдуру…

Разнося комья снега, у них на пути вырос «козел», и с обеих сторон их обхватили «форды». Сразу же из всех автомобилей появились автоматчики, а вот и тот самый майор, рыжий, Игнат о нем говорил…

— Так, братва, — быстро сказал Лютый, — никаких резких движений! С этими ребятами шутки плохи. — Лютый нажал на клавишу стеклоподъемника, а сам подумал: «Сколько же народу ловят несчастного Ворона!» Стекло утонуло в дверце, Лютый спокойно смотрел на окруживших его людей.

— Быстро выходи! — проревел майор Бондаренко. — Останавливаемся, и руки за голову! Шаг в сторону — стреляю!

Лютый и водитель повиновались. Пассажиры второго джипа тоже неспешно выбрались из автомобиля.

— Лицом к машинам! Стоять так!

Их обыскали, у Лютого нашли пистолет.

— У меня есть на него разрешение. — Лютый, не поворачиваясь, пожал плечами. — У охранников тоже. Сами понимаете — бизнес. А время нынче неспокойное.

— Знаю я твой бизнес, — обронил майор Бондаренко.

Тех, кого он искал, в автомобилях не было, но в первом джипе все заднее багажное отделение было завалено грудой каких-то вещей. Значит, там больше просто негде…

Но все же майор Бондаренко развернул Лютого к себе и внимательно посмотрел ему в глаза.

Лютый усмехнулся:

— Мы с тобой, часом, не родственники? Оба рыжие, и я тоже иногда к незнакомым людям пристаю… Работа такая! — Лютый совершенно спокойно выдержал взгляд майора, улыбка не покинула его лица. — Так Лавреневы мы, брат, у нас все рыжие… А? Родственники?

Ни один мускул не дернулся на лице майора Бондаренко, он продолжал смотреть Лютому в глаза.

«Смотри, сынок, базарь, базарь, — говорил этот взгляд, — но я даю тебе последний шанс. Последний. А там уж не обессудь».

— Где они? — голос майора почти перешел на шепот.

— Кто? — также шепотом спросил Лютый.

— Хорошо. — Бондаренко отвел взгляд, затем кивнул. — Дело твое. Я беру под прицел заднюю дверцу, а ты ее открываешь. Лично.

— Да Бога ради. — Лютый удивленно пожал плечами. — Могу и капот открыть — движок пять литров. Только ключики-то верните.

Один из слецназовцев протянул ему ключи, и тут же автоматчики вскинули оружие. Лютый неспешно обошел машину, потом, насвистывая, остановился, взялся рукой за пенал запасного колеса:

— Так я открываю?

— Открывай!

— Но, надеюсь, у твоих бойцов все в порядке с нервами? Я не хочу, чтоб меня какой-то психопат завалил.

— Открывай!

Лютый какое-то время тыкался в замок ключами, словно не мог найти подходящий, и тихо комментировал свои действия: «Собака… Черт, не тот…»

— Ты что, — Бондаренко уже был на взводе, — решил резину тянуть?

— Машина новая, — спокойно возразил Лютый. — Если такой быстрый — давай сам.

Затем задняя дверца открылась — груда каких-то чемоданов, какие-то нелепые тюки, ковровая дорожка…

— Вытаскивай все.

— А за порчу имущества кто ответит? — Лютый подцепил носком своего дорогого ботинка комок снега и откинул его в сторону. — Не май месяц… Или это грабеж средь бела дня?

— Вытаскивай!

— Что погубит Россию, — глубокомысленно изрек Лютый, — так это вековое бесправие перед лицом властей… Ты как считаешь, брат? А?

Лютый извлек ковровую дорожку и бросил ее на снег, чемоданы, тюки — автомобиль был пуст. Майор Бондаренко смотрел на лежащую перед ним груду вещей, затем поднял глаза.

— Сука, — процедил он. — Так…

Все пятеро пассажиров больших американских джипов лишь вежливо и спокойно улыбались.

— Какого же хера вы убегали, товарищ Лавренев? Или господин Лавренев?

— Тебе виднее, брат. — Лютый еще больше расплылся в улыбке. — Я техосмотр не прошел. Бабок — кормить всех ментов — у меня нет… Человек я небогатый. Думал — сорвусь. Ну ладно. — Лютый подвинул ключи. — Выписывай штраф, и мне пора… Или как?

— Вот они, товарищ майор! — раздался голос. — Вон!

С правой стороны, там, где сосны ближе подходили к бетонному ограждению объекта «Л-III», на опушке леса появились два лыжника. Один шел уверенными быстрыми шагами, второй — с трудом, пошатываясь, стараясь не отстать. «Успели, — подумал Лютый, — слава Богу, успели… Смог я потянуть время. И высадили их в правильном месте».

— Ах, суки… — Майор вдруг полоснул Лютого испепеляющим взглядом и одновременно, словно отдавая должное шутке, улыбнулся. — Суки… — Но в следующее мгновение он уже не тратил время на эмоции — перед ними было снежное поле, а лыжники уже приближались к дорожке, а потом сотня метров и КПП… Майор посмотрел на «уазик» и тут же перевел взгляд на иномарку Лютого. — Ключи! — выдавил майор. — Быстро, сука!

И вот тогда улыбка сползла с лица Владимира Ильича Лютого и беззаботная чудаковатая веселость ушла из его взгляда. Нет больше глуповатого рыжего мужичка, словно и не было его вовсе.

— Моя машина, что хочу с ней, то и делаю! — проговорил Лютый жестко. И он вдруг взял да и закинул ключи далеко в снег. — Надо тебе, сам и ищи… Мусор херов. Выкуси!

Второй раз за этот очень неудачный день майору Бондаренко говорят «выкуси». Ну что ж, теперь он выкусит. Майор Бондаренко, быстро выдохнув, нанес Лютому серию молниеносных ударов.

— Ах ты, падаль!

Это был удачный симбиоз восточных единоборств с русской классической школой самообороны без оружия, и секундой позже лицо Лютого уже представляло собой кровавое месиво. Последний из серии ударов был нанесен в «отключающую» точку, все перед глазами Лютого поплыло, и он тяжело осел на колени. В это же мгновение прикладами автоматов спецназовцы выключили охрану Лютого — удары были быстрыми и страшными, и вся работа заняла не более двух секунд.

— Я тебе выкушу, падаль, — произнес майор Бондаренко, почти не разжимая губ.

Все! Майор Бондаренко уже забыл об этом развязном рыжем криминале. Но кому-то еще сейчас придется выкусить за все это говно сегодняшнего дня:

— Быстро в «козел»! Два бойца и… — Он кивнул. — Карпов. Бегом! — И уже тихо добавил:

— Сейчас, сейчас выкусим… Сейчас они выкусят у меня Карпова.

Все внутри Лютого наполнилось ватной шуршащей пустотой. Он получил очень серьезный и опасный удар и как бы находился в пограничном состоянии — его сознание балансировало, нужно было немедленно заставить легкие наполнить кровь кислородом, но центры нервной деятельности находились в заторможенном состоянии. Лютый куда-то проваливался, и тогда его обступал хор голосов, затем он возвращался и в эти мгновения видел Стилета и Зелимхана — они уже почти достигли дорожки. Лютый улыбнулся: «Давай, Игнат, давай, брат…» А потом сознание сжалилось над ним, и он впал в забытье. Но в самый последний момент, перед тем как отключиться, Лютый почему-то увидел Игната с его Кристинкой на руках.

«Моя девочка… Мои дорогие…» — мелькнуло в голове у Лютого, и его окутал мрак.

Стилет и Зелимхан приближались к дорожке, когда «козел» рванул с места по снежному полю им наперерез.

На КПП объекта «Л-III» видели приближающихся к ним лыжников, но и видели, как проводилось задержание каких-то преступников. У старшего лейтенанта, командующего группой спецназа, были четкие инструкции — он поступал в распоряжение капитана Воронова, конвоирующего сейчас заключенного. Здесь два лыжника, следующих один за другим. Может ли заключенный добровольно бежать за своим конвоиром? Плюс группа захвата, задержавшая сейчас два джипа, несется им наперерез. Но все же…

— Подъем, бойцы, — скомандовал старший лейтенант, — готовность…

Стилет и Зелимхан бежали уже по обочине дороги, до КПП оставалось не более ста метров, когда «козел» выбрался на шоссе. Он тут же развернулся и, забирая колесами подтаявшую слякоть, понесся за лыжниками. Майор Бондаренко видел появившуюся на КПП группу спецназа и понял, что капитан Воронов направляется именно к ней. Ага, значит, поддержку тебе прислали, капитан… Что ж, будем играть ва-банк.

— Задержание особо опасных преступников, — произнес он в громкоговоритель. — Прошу оказать помощь!

ВЫКУСИ? СЕЙЧАС ВЫКУСИМ…

А потом он обратился к своему снайперу:

— Карпов — огонь на поражение! Первый — чеченец, успеешь — обоих.

Старший сержант Карпов тоже видел группу спецназа. "Чуть ли не «Альфа», — мелькнуло у него в голове. К тому же Карпов был неглупым малым, всегда беспрекословно подчиняющимся и готовым к выполнению любой работы, но… Сегодня они целый день делают что-то не то. И Карпов слышал: на физическое устранение капитана Воронова и заключенного пришел официальный отбой. Недоразумение? Да, на недоразумение можно было бы все свалить там, когда они брали джипы с конторой Лютого. Там, но никак не здесь, на глазах у профессионалов. Карпов обязан выполнить любой, даже преступный приказ, но есть в Уставе одна зацепочка… Плюс он просто не хочет участвовать во всем этом дерьме. И Карпов решился:

— Я прошу вас дать мне письменный приказ, товарищ майор.

— Что?!

— Письменный приказ.

— Ты что, сынок, сошел с ума?! Ошалел? Нет у меня времени на эту х…ю. Я приказываю — огонь на поражение.

— Так точно! — спокойно возразил Карпов. Он понял, что это все, крест на дальнейшей совместной службе. Майор Бондаренко для многих чуть ли не отец родной. Но сейчас они делают полное дерьмо. — Я прошу письменный приказ.

Майор Бондаренко горько посмотрел в глаза Карпову — черт, а ему всегда нравился этот парень, может, чуть больше других…

— Ты об этом пожалеешь, сынок, — устало проговорил Бондаренко.

Карпов, Карпов… Слабак — он никогда не станет настоящим профессионалом, хотя очень способный был пацан. У майора Бондаренко вовсе не вызывает удовольствия то, что ему приказано сделать. Но он это сделает. И вот в этом вся разница. Хорошо, сынок, что ты не прокололся в более серьезный момент… Что ж, я все сделаю сам…

Ворон и Зелимхан были от них не более чем в тридцати метрах, больше медлить нельзя. Майор Бондаренко вытащил пистолет и передернул затвор.

— А теперь плавнее, — обратился он к водителю.

Ни Стилет, ни Зелимхан никогда не узнают, чем они обязаны старшему сержанту Карпову. Майор Бондаренко открыл окно и спокойно прицелился — расстояние близкое, промахнуться невозможно, но бить надо наверняка. Он автоматически выдохнул, задержал дыхание и плавно спустил курок. Отдача, пистолет дернулся. Еще раз. Еще. И еще. Все четыре выстрела в цель, и одно попадание — точно в область сердца. Отлично! Все! Все это дерьмо закончено. Ставим точку. И хрен с ней, с обидой, по большому счету, до Воронова ему никакого дела нет. И в этом тоже разница, Карпов, тоже разница, сынок… Спецоперация завершена — Зелимхана бросило вперед, неплохо бы контрольный в голову, но чревато… Ладно уж, а сейчас — снова громкоговоритель и эту бодягу о задержании особо опасных преступников и просьбу о помощи. О, группа спецназа очухалась, бежит навстречу… И Воронов остановился, оборачивается… Вот как, обыграл я тебя, капитан, все же обыграл…

— Стой, — проговорил майор Бондаренко, — выходим и быстро к ним. Воронова — задержать.

Зелимхан лежал, уткнувшись лицом в кашицу из снега. Четыре пулевых отверстия дымились в его казенной куртке из плотной ткани. Стилет тут же склонился над распростертым на земле чеченцем — как угодно, но только бы больше не стреляли, он обязан не допустить стрельбы, — закрывая его своим телом и подняв руку. В руке ничего не было. К ним приближалась группа спецназа, и Стилет понял, что это свои. Тот самый старлей, о нем предупредил Дед. Стилет обернулся — майор Бондаренко и трое автоматчиков бежали по дороге. Почему они не били из «Калашникова»?

— Не стреляйте, — попросил Стилет. Он понял, что обе группы будут здесь одновременно.

— Задержание особо опасных преступников! — кричал майор Бондаренко.

Все же почему они не били из «Калашникова»? Тогда — все, конец. Но это был звук пистолетных выстрелов… А ты игрок, майор Бондаренко. Значит, «особо опасных преступников»… Зелимхана тебе мало, решил еще и со мной разобраться, голубь… и это после того, как Деду удалось все остановить. Похоже, чеченец прав, в этой истории совсем другой след. Пристрелить бы тебя, суку, да можно от своих пулю схлопотать…

И группа спецназа, и люди Бондаренко были уже в нескольких шагах от них, и все происходило очень быстро. Ворон поднял вторую руку — только бы больше не стреляли, он сдается… Нога Зелимхана застряла в креплении широкой охотничьей лыжи, и Стилет почему-то подумал, что надо эту ногу освободить. Чеченец действительно никогда не ходил по нашему глубокому снегу. Обе группы окружили их, на мгновение повисла молчаливая пауза.

— Спасибо за помощь, — быстро проговорил майор Бондаренко. — Я руковожу задержанием.

Старший группы спецназа кивнул майору и тут же перевел взгляд на пулевые отверстия в казенной куртке Зелимхана:

— Почему вы стреляли?

— Особо опасные преступники, задержание любой ценой…

— Мне казалось — не было необходимости…

Стилет поднял голову и посмотрел на старшего группы спецназа — не торопись, парень, а то ты действительно окажешь ему (ИМ?) помощь.

— Старший лейтенант, я — капитан Воронов. Удостоверение в нагрудном кармане. Спокойно: я опускаю руку за удостоверением.

Майор Бондаренко сделал шаг вперед:

— Так точно! Капитан — соучастник и организатор похищения заключенного… Карпов, наручники. Старлей, я благодарю, дальше мы разберемся сами.

— Одну секундочку, товарищ майор. — Старший группы (его палец покоился на спусковом крючке автомата) следил за Стилетом. Вот в руке Стилета оказалось удостоверение, вот он раскрыл и, убедившись, что старший ознакомился с ним, быстро закрыл книжечку…

— Не препятствуйте задержанию… — начал майор Бондаренко.

И тогда Стилет произнес:

— Товарищ старший лейтенант, я приказываю вам арестовать этого человека.

— Что? — Майор Бондаренко в недоумении сделал шаг назад.

— Арестовать за попытку срыва спецоперации, — спокойно закончил Стилет.

Вскинутое оружие тут же обратилось на группу Бондаренко:

— Есть, товарищ капитан.

— Старлей, — взревел майор Бондаренко, — да ты у меня под трибунал полетишь! Капитан Воронов — соучастник…

— Товарищ майор, прошу сдать ваше оружие. — Старший группы говорил тихо. — И не делайте глупостей. — Взгляд старшего лейтенанта вдруг сфокусировался на груди майора — по его камуфляжу бежала светящаяся точка, затем она остановилась. Ровно в области сердца. Майор Бондаренко понял, что это за золотистая муха бегает по его форме, — на лбу мгновенно выступила холодная испарина. — Вы и ваши люди находитесь под прицелом снайперов.

— Ты у меня ответишь за это, — выдавил майор.

Стилет осторожно перевернул Зелимхана — лицо чеченца было очень бледным — серо-белым, как и этот начинающий таять снег вокруг. И почему-то Воронов вдруг принялся делать ему интенсивный массаж сердца — он что, с ума сошел? Четыре попадания…

— Твоя охота закончена, майор… А я тебе говорил, что пять минут — это море времени. Просто море времени.

— Что ж, Воронов, — устало улыбнулся майор Бондаренко, протягивая пистолет, — хорошо смеется тот, кто смеется последним. — И он кивнул на лежащего на сыром снегу пленника. — Операция закончена. Через пятнадцать минут твоему старлею позвонит ваше же начальство — проблема исчерпана, все утрясли. И нечего улыбаться, никто не превышал полномочий… — И майор снова указал на Зелимхана. — Ты еще говорил, что не получал официального отбоя, помнишь? Правильно?! Так вот — я тоже ЕЩЕ не успел получить официального отбоя… Так кто будет смеяться последним — неизвестно, Воронов.

И тогда Зелимхан застонал. Майор Бондаренко в недоумении вскинул брови, затем перевел взгляд на Стилета:

— Что это еще за говно? — И в следующую секунду догадка, очень нехорошая, в которую лучше было бы не верить, мелькнула в удивленных глазах майора. — Нет, — выдохнул он. — Не может быть…

— Все верно. — Игнат спокойно улыбнулся. — Приходит в себя. Бронежилет. Всего лишь кевлар. А почему вы не стреляли из автомата? Спокойно, майор, без глупостей, точка лазерного прицела все еще под твоим сердцем…

Залимхан открыл глаза.

Игнат посмотрел на него, кивнул головой и тихо произнес:

— С возвращением, бледнолицый. Сейчас дышать станет легче…

А потом старший группы, отдавая честь, произнес:

— Товарищ капитан, все готово. Борт ждет вас.

Самолет

Четверг, 29 февраля

15 час. 03 мин. (до взрыва 1 час 57 минут)

Мальчик поднял солнцезащитную шторку на иллюминаторе, опущенную мамой, пока он спал. Таким было солнце после выстрела? Таким или еще более красным? Там, во сне, когда Чудовище настигло его, но потом вдруг все изменилось… И впервые в этом сне появился папа, и папа выстрелил. Прямо в Чудовище, разрывая его сердце, разрывая стены Лабиринта, и вот — таким было солнце? Таким или еще более красным?

Теперь мальчик знал что-то.

И это страшное объявление, сделанное красивой тетей стюардессой, объявление о том, что самолет вынужден возвращаться в Москву, потому что им не дают посадки (а что значит «не дают», мама?), объявление, так перепугавшее многих пассажиров, — и мама очень побледнела; мальчик увидел, что она тоже боится, но боится прежде всего из-за него, и мальчик подумал, что папа выстрелил и вот теперь мама возвращается, так вот, это объявление самое настоящее вранье! Мальчик не понимал, что означают слова «контрабандный груз», произнесенные красивой тетей стюардессой, но знал, что возвращаются они вовсе не из-за этого. Потому что здесь, рядом с ними в самолете, притаилось Чудовище, и пока оно спит, но скоро проснется — густой удушливый запах багряного полыхающего заката все более усиливается, — проснется и сожрет всех, кто летит вместе с ними. И язык этого Чудовища называется ОГОНЬ, и желудок его называется огонь, и самолет возвращается именно из-за этого. Контрабандный груз? Может, так красивая тетя называет Чудовище? Она ведь знает о нем, знает и очень боится. Но она красивая и пытается улыбаться, чтобы никто не догадался, что контрабандный груз — самое настоящее вранье.

Но мальчик знал что-то.

НИТЬ, КЛУБОК НИТИ. ИЛИ КАТУШКА.

НИТЬ НАДО СМОТАТЬ — ОНА ЗНАЕТ ВЫХОД ИЗ ЛАБИРИНТА.

Этот сон про Чудовище был последним, и больше никогда он не повторится. Папа выстрелил, и, может быть, он убил Чудовище. А может быть, скоро, уже очень скоро, там, в темном чреве самолета, в своем пропитавшемся сладковато-тлетворным запахом логове, проснется Чудовище и язык его будет называться «огонь»… И мальчику надо с кем-то поговорить об этом, с кем-то, кто бы ему поверил. Не с мамой, нет, она еще больше перепугается. Но с кем-то, кто бы ему поверил и кто, мальчик теперь это знает наверняка, тоже находится здесь, в самолете.

Несколько последних дней мальчик ощущал какой-то невероятный подъем. Ему казалось, что вот-вот — и что-нибудь произойдет, очень значительное и… радостное. Вот-вот — и папа окликнет его… Или он встретит кого-то и отыщет наконец выход, ту самую дверь, несущую избавление.

Но ничего не происходило.

Ожидаемая мальчиком радость (путь из Лабиринта?) ускользала, избавление, до которого, казалось, всего лишь один шаг, словно насмехалось над ним, звало — вот я, рядом, смелее, лишь протяни руку, видишь, символов становится все больше, иди, следуй за мной, но потом все рассыпалось, будто с мальчиком играли в какую-то жестокую игру. И теперь, в довершение ко всему, о его проблемах стали догадываться окружающие. Потому что раньше это был лишь сон, кошмарный сон, где его настигало Чудовище, оно становилось все ближе, мальчик все отчетливее видел его контуры и ощущал его зловонное дыхание, ночная погоня, где исход схватки был предрешен и лишь утреннее пробуждение все еще отодвигало развязку. Но об этом знали только мама и бесконечные люди в белом, доктора с внимательными глазами безумцев, пытающиеся ему помочь. Но их вопросы лишь удивляли мальчика, и часто он с трудом сдерживал себя, чтобы не рассмеяться прямо в их кабинетах, окрашенных в пастельные тона, — нет, право, в помощи нуждались сами эти люди, потому что они считали его сумасшедшим, психом, а в их мире все люди делились на психов и психиатров, но мальчик никогда не был частью их чокнутого и весьма печального мира. Они не знали и никогда бы не поверили в то, что в мире существует Чудовище, превратившее этот самый мир в незримый Лабиринт, в незримый, пока ты не вошел в него и не оказался в самом его сердце. Поэтому никакие самые известные доктора мальчику не помогут. Ему не поможет никто, кроме… быть может, его самого и тех, кто знает о Лабиринте. И все более охватывающее мальчика ощущение радости говорило о том, что они (кто? мальчик не понимал этого) рядом, что сейчас за следующим поворотом откроется выход из Лабиринта, и события последних дней складывались во все более яркие символы. Кто-то, кого он обязательно узнает, поможет ему смотать клубок ниток, но… все еще ничего не происходило. А о его проблемах стали догадываться окружающие.

И в общем, здесь нет ничего удивительного, особенно после того, что случилось в школе.

Мальчик ходил в частный колледж, и его маме это стоило 800 долларов в месяц. Это было несколько больше, чем во многих подобных колледжах, и это было той самой причиной, по которой большинство учащихся и их родителей просто распирало от бурлящей, маслянисто-самодовольной и с трудом сдерживаемой гордости. Нет, мы должны оставаться в рамках приличий, все должно оставаться в рамках приличий — это основной закон нашего заведения. Ведь вокруг нас находится множество детей, чьи родители не в состоянии позволить себе подобный частный колледж, они недостаточно упорно работали (а работать надо очень упорно — ворк хард — фраза, усвоенная мальчиком с первого класса) и недостаточно воспитывали своих чад. Потому что, если честно признаться, наш колледж не просто какая-то коммерческая лавка, нет, ребенок должен пройти собеседование, весьма жесткое собеседование, и, говоря начистоту, лишь только мозги позволят вашему малышу стать студентом нашей скул.

Конечно, вслух не стоит говорить о некоторой элитарности, можно лишь покивать головами, но вы абсолютно правы — лишь мозги чад и их родителей, способных выкладывать за начальные классы по 800 долларов, открывают двери нашего учебного заведения. Но уж если мы приходим к выводу, что ваш товар отменный, то и за нами не заржавеет.

В классах — мальчик ходил уже в четвертый, потому что у него-то с мозгами полный порядок, и можем вас уверить, дорогая наша мама, ваш парень является гордостью нашего колледжа, но об этом тоже вслух говорить не принято, ибо все должно оставаться в рамках приличий, — в классах не более восьми — десяти человек, с первого класса инглиш, английский, со второго обязательный японский и с четвертого, по желанию, еще какой-нибудь европейский язык. Эстетическое воспитание — музыка, живопись, кино — все в виде игры, физкультура, свой бассейн, аэробика для девочек и карате для мальчиков, зимой — горные лыжи, самые блестящие педагоги по основным предметам плюс трехразовое домашнее питание (отметьте — домашнее, боюсь, что и по субботам и воскресеньям вам придется готовить для ребенка что-нибудь из нашей кухни), восточный уклон нашего колледжа, погружение в восточную культуру, в иное созерцание мира и расширение представлений малыша о сущем (знаковая система мышления, другая вербальность и т.д. и т.п.)… И конечно, самое главное — наши пять школьных автобусов, настоящих желтых скул-басов, заберут ваше чадо в восемь тридцать утра и вернут к семи вечера накормленным, сделавшим все уроки и уже отдохнувшим, так что полный цикл, а после семи ребенок абсолютно свободен.

И вот в этом роскошном учебном заведении и преподаватели, и школьные друзья начали догадываться, что у мальчика проблемы.

— Костик, иди-ка сюда, что это ты весь сияешь? — спросил его несколько дней назад учитель японского языка. — Скажи честно, случилось что-то очень хорошее? Мама подарила новую «Супернинтенду»?

Мальчик смутился. Он действительно не знал, что случилось, что происходит и хорошо ли это. Хорошо ли, что сегодня утром он чуть не выпрыгнул из школьного автобуса, потому что увидел на улице одного человека… И ему показалось…

По пути он наступил на ногу Маше Кудряшовой:

— Ой, какой же ты все-таки слон, — насупилась Маша, а мальчик с этой новой и непонятной ему улыбкой смотрел в окно, но автобус уже проехал, и никакого человека на перекрестке не было…

— Вот, еще и улыбается, — не успокаивалась Маша, а мальчик посмотрел на нее, как будто увидел впервые, и, еще более расплываясь в улыбке, вдруг произнес:

— Ой, какая же ты красивая, Машка.

— Вот дурак-то, — прыснула Маша Кудряшова краснея, и, довольная, уселась на свое место.

Потом ощущение радости стало нарастать, и, когда мальчик шел к школьным дверям, он почему-то был уверен, что именно за ними находится выход из Лабиринта и именно там его ждет человек… с серо-голубыми, как выцветшие джинсы в заплатках, глазами. Мальчик не знал, что это за человек и существует ли он на самом деле, но улыбка, совершенно беспричинная и потому, наверное, ненормальная, занимала уже половину его лица. И даже баба Наташа, их школьная нянечка, очень добрая, — наверное, это был единственный человек в частном колледже, которого любили все без исключения, — глядя на него, поинтересовалась:

— Что, Костик, радуешься утреннему снежку?

И вот теперь Дмитрий Михайлович, учитель японского, возможно, и любимый преподаватель мальчика, но только, к сожалению, у него нет серо-голубых глаз, спрашивает то же самое…

— Да нет. — Мальчик честно посмотрел в глаза учителю японского языка и тут же соврал:

— Мама сегодня сказала, что довольна моими отметками и поэтому отпускает меня в нашу готовящуюся поездку в Диснейленд на весенние каникулы!

— Вот и чудесно, — улыбнулся Дмитрий Михайлович. — Разве это не замечательно — провести каникулы со своими школьными друзьями, да еще не где-нибудь, а в самом Париже? Рад за тебя, Костик, и поздравляю, только передай маме, что она сама должна сообщить нам об этом. А теперь пошли на занятия.

В их классе, да, говорят, и в других классах тоже, была заведена некая игра — каждый должен был вырезать собственноручно из ластика-стерки свой личный штамп. Иногда это называлось гербом. Маша Кудряшова вырезала профиль девочки с распущенными кудряшками — ходили слухи, что это за нее сделали родители, а может, просто отдали работу на заказ, уж слишком тонким и четким получилось изображение, — и теперь все ее вещи: тетради и даже учебники — были проштампованы личной печатью; у Славика Огурцова был достаточно безыскусно вырезанный огурец — но ему проще, с такой-то фамилией, имелись и более сложные работы: цыплята, вылезающие из яиц (у Цыплаковой), какие-то дурацкие собачки, котики… Мальчик никак не мог придумать свой символ. Очень не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал, что он оказался в Лабиринте, хотя подобный знак соответствовал его состоянию лучше всего; фамилия его была самой обычной и не предполагала ни котиков, ни собачек, а вырезать просто свои инициалы — совсем уж неинтересно… И вот сейчас, на уроке японского языка, после того отрывка, что прочитал Дмитрий Михайлович, мальчик вдруг все понял… Кабинет японского языка был со вкусом и стильно оформлен — в уголке, отгороженном от остального пространства, небольшой сад камней, карликовые восточные деревья на фоне свисающих табличек с иероглифами, желтая повязка (мальчик видел такую на фотографии японского летчика, машущего рукой перед вылетом), приколотая к знамени Страны восходящего солнца, хризантема — символ царствующей династии, макет чайной церемонии и самурайский меч, скорее всего ненастоящий, но все равно в целях безопасности подвешенный достаточно высоко… Сейчас внимание мальчика привлекала именно желтая повязка, даже не сама повязка, а то, что на ней написано…

В начале урока, после церемонии приветствия, Дмитрий Михайлович всегда зачитывал им какого-нибудь японского автора или любого другого автора, пишущего о Японии. Сейчас перед ним лежала довольно объемная раскрытая книга. Учитель поднял глаза и улыбнулся (мальчик подумал, что он не знает больше никого, кто бы имел подобную улыбку — так, наверное, улыбаются люди, говорящие на загадочном языке, который они учат).

— В прошлый раз, — проговорил учитель, — я прочитал вам стихи замечательного японского поэта Басе. Признаться, ваши рассуждения об услышанном меня очень заинтересовали, и мы еще вернемся к этому в ваших письменных работах. Да-да, было действительно много неожиданного… — Дмитрий Михайлович несколько сдвинул от переносицы очки в тонкой металлической оправе. — А сейчас я хочу вам прочитать кусок из другого автора, принадлежащего, так сказать, совсем иной, западной культуре… Прошу тишины и сосредоточенности.

В классе воцарилось молчание, все взгляды были устремлены на учителя, лишь мальчик как завороженный смотрел на желтую повязку…

— Костик… — Учитель улыбнулся. — Константин. Видимо, аудитории (почему-то Дмитрий Михайлович да и все остальные называли классы только аудиториями; и вообще в их частном колледже был заведен свой особый язык) придется подождать, пока вы не убедитесь, что так неожиданно привлекший ваше внимание объект — всего лишь знамя, и позволю себе напомнить, висящее на этом самом месте больше двух лет…

— Да-да, извините, — покраснел мальчик, — мне просто показалось, что…

— Что оттуда вылезет Кинг-Конг! — закончила за него Маша Кудряшова.

Легкий смешок прокатился по комнате. Учитель еще больше расплылся в улыбке:

— Теперь, надеюсь, аудитория выполнила свою сегодняшнюю норму по развлечениям и мы можем приступить к работе. — Снова полная тишина. И голос учителя:

— Спасибо… Ну что же, вот этот отрывок… «По нагорьям, избравшим, вслед за Верденом, оттенки, а не цвета, по письму, источающему учтивость и не ведающему преувеличений, по садам, где вода и камни значат не меньше, чем зелень, по рисованным тиграм, в которых сквозит не тигр, а какой-то древний прообраз, по дороге чести „бусидо“, по памяти, бредящей клинками, по мостикам, рассветам и храмам, по музыке — роду безмолвия, по чуть слышно шепчущим толпам я представляю себе твой облик, Япония. В этот тончайший из Лабиринтов…» — Учитель поднял голову и повторил, снимая очки:

— В этот тончайший из Лабиринтов…

Мальчик почувствовал, как у него забилось сердце — сейчас оно выпорхнет из груди. Лабиринт! Ну конечно же, вот она дверь, эти два знака, два иероглифа на желтой повязке! Они тоже знают выход из Лабиринта, как и клубок нити… Сейчас, сейчас… Надо только их совместить, надо понять, найти точки их соприкосновения, и тогда это произойдет…

— Сейчас! — вдруг закричал мальчик. — Это ведь означает «Священный ветер»?! — Мальчик не понял, как его правая рука поднялась и указательный палец оказался нацеленным в желтую повязку.

— Банзай! — хихикнула Маша Кудряшова.

Снова легкий смешок.

— Костик… Аудитория! — Дмитрий Михайлович с недоумением посмотрел на мальчика. — Костя, что с вами сегодня?! Мне казалось, что прочитанный текст вызовет у аудитории что-нибудь еще, кроме желания выкрикивать воинственные лозунги времен императора Хирохито[2]. Костику и Маше Кудряшовой придется задержаться после урока. А пока, надеюсь, всем удастся сдержать свой боевой пыл и позволить аудитории перейти к обсуждению прочитанного текста. — Учитель хлопнул в ладоши. — Ить, нить, санк…

— Ить, нить, санк…

Учитель сказал: «Раз, два, три…», только на преподаваемом языке. Сие означало, что с этого момента аудитория (да, заметьте, именно аудитория, а не что-нибудь еще) должна перейти только на японский язык и без разрешения учителя ни одного слова по-русски… Так Дмитрий Михайлович воспитывает самурайский дух. Мальчик вдруг почувствовал, как все внутри его словно оборвалось, и ощущение, что вот-вот случится нечто необыкновенное, чудесное, это ощущение рассеялось. Мир вокруг стал тусклее и словно сократился в размере. Самурайский дух… Мальчик вдруг впервые подумал, что так нравящийся ему учитель японского языка, возможно, тоже сумасшедший, как и бесконечные врачи со своими нелепыми вопросами. Одни пытаются вылечить, другие учат, но все делается с одной-единственной целью — чтобы он стал похож на них. Чтобы вся аудитория стала похожа на них. Ить-нить-санк… «Священный ветер»…

Но все же одно ощущение осталось. Ощущение, что он должен вырезать эти два иероглифа с желтой повязки, что именно они станут его символами… По крайней мере до тех пор, пока он не выберется из Лабиринта. «Священный ветер»… Что это? Как в прочитанных на прошлом уроке стихотворениях Басе это может означать все, что угодно. Таков он, изучаемый язык… Я представляю себе твой облик, Япония. Этот тончайший из Лабиринтов…

Мальчик извлек из кармана маленький складной швейцарский нож (перочинный ножичек), параллелепипед резинового ластика и принялся за работу. При этом лицо его выражало полную сосредоточенность на уроке: надо быть крайне осторожным, иначе ему помешают выполнить работу, очень-очень важную работу. Потому что он опять ощущает прилив того необыкновенного чувства, и только бы губы, готовые расплыться в счастливой улыбке, не выдали его. Мальчик, спрятав руки за край парты, быстро вырезал два знака, два иероглифа. «Священный ветер». Как и в стихотворениях Басе, это может означать все, что угодно…

Желтая повязка, солнечная хризантема — «Священный ветер»… «Священный ветер» — эти два знака смогут ему помочь. Знают ли они выход из Лабиринта? Нет, скорее всего нет. Они… они сами не победят Чудовище, но они что-то значат. Как указатель на развилке дорог, но прочитать его надо очень внимательно. И ощущение радости, опять переполняющее мальчика, подсказывает, что он прав. Он прав, и у него просто нет другого выхода. Или правы сумасшедшие врачи, и в полярном мире психов и психиатров мальчик заделался просто психом, обычным таким, нормальным шариком за роликом, радующимся куску желтой тряпки и двум закорючкам, чего-то там значащим для людей с учтивыми, загадочными и непроницаемыми улыбками из страны, где живет Солнце. Или — где восходит Солнце?! Наверное, все же так. Потому что живет оно на небе. Но иногда оно может жить внутри таких вот мальчиков, у которых, вполне возможно, шарики заехали за ролики, или, что, наверное, совсем уже безумно, переселять этих мальчиков к себе. И ощущение радости становится уже катастрофическим, сейчас, сейчас что-то произойдет… Эти два знака… Они не смогут победить Чудовище, но они… укажут ему нить,

НИТЬ. КЛУБОК НИТИ. ИЛИ КАТУШКА.

НИТЬ НАДО СМОТАТЬ — ОНА ЗНАЕТ ВЫХОД ИЗ ЛАБИРИНТА.

Которая поможет отыскать путь. А потом мальчик вдруг понял, что ему не надо ничего вырезать перочинным ножичком из полоски ластика. Ему не нужны никакие штампики, милая игра, принятая в их великолепном частном колледже. Там, где восходит Солнце и где оно живет, ему все это не пригодится. Ни цыплятки, вылезающие из скорлупы, ни собачки, ни котики… Такие общепринятые трогательные правила, радующие детей и их родителей. Штампики… он не сможет взять с собой. Он возьмет только эти два знака. Куда?

Что значит, где живет Солнце? Почему-то эти вопросы показались сейчас совершенно неважными. Мальчик опять как завороженный уставился на желтую повязку. Да-да, мальчик видел такую, повязанную вокруг головы японского летчика, собирающегося в очень дальний путь. Летчик тоже следовал дороге чести «бусидо», и, если бы у мальчика был папа, если бы папа сейчас был рядом, он научил бы его этому. Он научил бы его отличать одно от другого. Но проблема заключалась в другом. Если бы папа был рядом, мальчик еще очень долго не узнал, что в мире живет Чудовище, сжирающее всех, кто о нем догадывается. Но нет, папы не может НЕ БЫТЬ совсем, он там, глубоко внутри, где живет Солнце, и он не оставит мальчика одного, не бросит его в беде. Потому что сейчас произойдет что-то необычное, волшебное, эти два знака… Уже происходит… Он услышал:

— КОСТИК…

Мальчик вдруг замер. Крик радости чуть не взорвал его изнутри, но это ощущение было очень тонким, и любой пророненный звук мог оказаться разрушительной грубостью, оставалось только вслушиваться, как живая радость входит в него, и ждать, не повторится ли это снова. Кто-то, уже следующий дорогой чести, КТО-ТО с серо-голубыми выцветшими глазами… Неужели лишь показалось? Нет, конечно же, нет. Его позвали. Его ждут, вполне возможно, что там, за дверью. Значит, он должен уйти отсюда. Немедленно уйти из комнаты, важничающей и гордящейся тем, что она — аудитория. Штампики… Уйти и больше никогда не вернуться, потому что его ждут.

— Правильно? — громко спросил мальчик у двух иероглифов, у двух знаков на желтой повязке, и знаки вдруг осыпались веселыми небесно-голубыми искорками. И это показалось? Мальчика ждут, и поэтому пора уходить. Двери нужны для того, чтобы их открывать. Там, за ними, Мир неизмеримо больше, там другие звуки, и там ждет нечто чудесное. Двери нужны для того, чтобы уходить. Мальчик поднялся со своего места, он еще раз посмотрел на два знака — их надо было хорошо запомнить. Потом взгляд его упал на большой фломастер, ярко-красный маркер — это вполне подходящий цвет. Багряный, полыхающий закат, и два знака, которые надо запомнить. Мальчик протянул руку и быстро взял фломастер. Вполне возможно, что в его движении было нечто необычное — раздались легкие смешки (шарики за ролики?). Но это сейчас не важно. Абсолютно не важно. Двери нужны для того, чтобы уходить. Потому что все настоящее начинается там, за ними, а не в этой скорлупе аудитории, где уже все, тихонечко похихикивая, подумывают о шариках, заехавших за ролики. Мальчик двинулся между партами к выходу. Живая радость просвечивала сквозь его улыбку, и о чем-то рассказывающий учитель вдруг замолчал, остались лишь легкий смех и слова «Конечно, правильно! Кинг-Конг уже вылез!» Маши Кудряшовой. Снова смех, какая-то реплика учителя — что-то вроде «Костик, что с тобой? Куда ты?», но все это сейчас не важно. Мальчик быстро прошел через дверь и закрыл ее за собой. Аудитория взорвалась новым приступом смеха, вот и прекрасно, значит, он их повеселил. Мальчик сделал еще несколько шагов, его обступила тишина школьного коридора. Потом он увидел те же веселые небесно-голубые искорки, бегающие по двери в кабинет рукоделия.

ЭТО ОН? ВЫХОД ИЗ ЛАБИРИНТА?

Сейчас, сейчас мальчик откроет эту дверь и увидит человека с серыми глазами. Или папа окликнет его. Избавление, заждавшаяся его радость!

Мальчик толкнул дверь и зажмурился. Солнце может ослепить, а сердце в его груди сейчас может взорваться. Сейчас он откроет глаза — и увидит выход из Лабиринта, увидит человека, которого он ищет, долгожданное избавление…

Вместо этого он увидел катушку ниток.

Он открыл глаза и увидел пустой кабинет рукоделия и прямо перед собой огромную катушку белых ниток, установленную на автоматической швейной машинке. Здесь чему-то учат наших девочек? Его опять обманули? Глупости! Он прекрасно знает, что нет. Катушка ниток, и веселые искорки бегают сейчас именно по ней. Мальчик сделал несколько шагов, ощущая, что все вокруг: столы, швейные машинки, оверлоки, стены кабинета, увешанные симпатичными плакатиками, — все расплывается, оставляя его один на один с катушкой белых ниток. Мальчик протянул руку, взялся за стержень бобины, снял катушку, пристально глядя на нее, сердце его продолжало бешено колотиться, а руки, наверное, сами знали, что делать. Ярко-красный фломастер, маркер, багряный полыхающий закат и эти два знака, два иероглифа, их надо соединить. «Священный ветер»… Мальчик держал вертикально перед собой катушку, а потом, с силой нажимая фломастер, нанес на нее два ярко-красных знака:

«Священный ветер»…

И в это же мгновение небесно-голубые искорки стали пульсирующим сиянием, а притихший, словно испуганный кабинет рукоделия начал наполняться звуками — чужими, опасными и мощными. Стены, привыкшие лишь к милому щебетанию и писку швейных машинок, услышали голоса людей, умеющих смеяться, и рев авиационных двигателей, а катушка вспыхнула ослепительным светом. Мальчик уже больше не зажмуривался, он не отводя глаз смотрел на то, что держал в руках — живой пульсирующий СВЕТ, тело РАДОСТИ, проникшей в каждую клеточку его существования. Он словно чувствовал струи солнечного ветра, входящие в него веселыми вибрациями. Радость умыла его до чистоты сияния, не оставляя места ночным страхам, где Мир выстраивался в Лабиринт, а потом мальчик ощутил, что находится за гранью восторга. СВЕТ… Это был свет солнца, полыхающий внутри его, маленького мальчика, и свет солнца, живущего в небе. В какой-то момент ему показалось, что он не сможет вынести этого света, что он растворится в нем и что он очень бы этого хотел. Живой СВЕТ, лицевая сторона Мира, ВЕЧНОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ, дорога чести… Мальчик вдруг понял, что плачет и что этими слезами он мог бы проплакать вечность, отпущенную всему живому в этом мире солнечных мостов, а потом голос, позвавший его сюда, прозвучал где-то глубоко внутри, там, где живет солнце: «Это случится в небе…» Этот голос словно распахнул все заколоченные в мире двери, и мальчик увидел, как на самом деле громадно небо, и понял, что за этим Миром находится еще множество миров.

Что? Что случится в небе?!

И тогда словно прогремело:

— Костик…

Мальчик вздрогнул, и все кончилось, все внезапно прошло. Растворилось. Исчезло.

— Да что с тобой сегодня такое?

Все прошло. У него в руках лишь обычная катушка белых ниток с двумя ярко-красными иероглифами, и вокруг лишь притихший кабинет рукоделия. Почему все прошло? Что у него отнимают? Ведь только сейчас было. Совсем рядом. Мальчик обернулся — перед ним стоял учитель японского языка.

— Что с тобой такое, малыш? — проговорил он мягко.

От неожиданности мальчик выронил катушку, она упала на пол и размоталась. Дмитрий Михайлович ничего не слышал и не видел никакого сияния, и это хорошо, только сейчас он смотрит в растерянные глаза мальчика, все еще полные слез, и, наверное, о чем-то догадывается.

— Ну что ты? — учитель с беспокойством посмотрел на мальчика, а потом вдруг глубоко вздохнул и улыбнулся (чудной улыбкой, но только у него нет серо-голубых глаз). — Ну, как ты, уже в порядке?

— Да. — Мальчик благодарно кивнул. — Да-да… — И неожиданно без всяких переходов:

— Дмитрий Михайлович, а что это значит — «Священный ветер»?..

Учитель пристально посмотрел на него, потом перевел взгляд на упавшую катушку — верхний слой с иероглифами размотался, и катушка снова стала белой, а на убегающей по полу нити остались лишь ярко-красные пятна.

— Именно это ты написал на ней?

Мальчик кивнул.

— Я видел. У тебя скоро день рождения?

— Да. — Мальчик еще раз кивнул. — Только я очень не люблю дни своего рождения…

— Я знаю, знаю, малыш. — Дмитрий Михайлович подошел ближе и мягко обнял мальчика за плечи. — И я знаю, что ты очень тоскуешь…

Какое-то время они стояли молча, а потом мальчик отстранился и уже окрепшим голосом повторил свой вопрос:

— Что это значит? «Священный ветер»?

Учитель смотрел на него — все слезы уже высохли, эти быстрые детские слезы. Учитель улыбнулся:

— Для тебя это действительно так важно?

— Мне кажется, что да…

— Ну, хорошо. — Учитель, как бы соглашаясь с ним, прислонился к краю стола. Он почти уселся на стол, и мальчик отметил, что в другой ситуации этого никогда бы не произошло. — Во времена императора Хирохито, — тихо проговорил учитель, — во времена Второй мировой войны, в японской армии существовали особые летчики. Летчики-смертники, живые бомбы. Они назывались камикадзе. Так вот, эти два иероглифа с желтой повязки — «Священный ветер»… Таким был знак камикадзе… Мне неоднократно предлагали убрать повязку, но это часть истории, часть взгляда японца на Мир, такая же равноправная, как спокойствие чайной церемонии или стихи замечательного поэта Басе… Мы еще поговорим об этом, если захочешь…

— Значит, «Священный ветер» — это камикадзе? — Мальчик поглядел на учителя широко раскрытыми глазами.

Учитель кивнул. Мальчик, чувствуя неизъяснимый страх, перевел взгляд на нить. На размотавшуюся нить. Если катушку смотать, то на ее поверхности снова появятся два иероглифа. А пока с этой нитью что-то не так. С ней надо быть крайне осторожным, потому что там притаился какой-то обман. Крайне осторожным. Она может вывести из Лабиринта, если ее смотать, но может и обмануть. С удовольствием обманет. Мальчик снова посмотрел на нить. «Ну что ты? — как бы ухмыльнулась нить в ответ. — Все в порядке. Ты уже почти обо всем догадался». Нить надо просто смотать.

Но за этой улыбкой таилось что-то очень опасное. И нечестное, как фига в кармане. Или как нож в перчатке. Скорее как нож.

— Значит, ты хочешь, чтобы я стал камикадзе, — прошептал мальчик, все еще не в силах оторвать взгляда от нити, — или не я?! Кто-то другой?

Нить продолжала лежать на полу. Только что ВСЕ было совсем другим, таким чудесным (свет, живая радость), и вот снова Мир превращался в Лабиринт, и вот снова… Нить продолжала лежать на полу, и мальчик был уверен, что зловещая ухмылка вовсе не исчезла.

* * *

Вот так о его проблемах стали догадываться окружающие. Дмитрий Михайлович, конечно, никому ничего не рассказал, но тут не о чем особо рассказывать — мальчик, разговаривающий сам с собой (Кинг-Конг уже вылез!), мальчик, молча отправляющийся куда-то посередине урока по каким-то очень важным делам, требующим его немедленно.

Больше всех резвилась Маша Кудряшова:

— Костик, можешь пообещать, что на следующем уроке не выпрыгнешь из окна? Даже если вылезет Терминатор?!

Мальчику все же удалось отговориться:

— Знаешь что, Машка, я так вел себя на спор и выиграл вот этот ножичек (он показал всем свой новый швейцарский перочинный нож), а ты такого никогда не выиграешь…

Но какие-то подозрения остались, а вечером учитель звонил маме и долго беседовал с ней по телефону. Мальчик в этот момент находился в своей комнате. Он, как это уже бывало не раз, положил на колени свою двустволку, то самое пневматическое ружье, стреляющее разноцветными шариками, только сегодня он не просто думал о папе. Он пристально смотрел на ружье — Дмитрий Михайлович и мама очень беспокоятся о его шариках, которые могут заехать за ролики, но проблема совсем в другом — в том, что они сами ничего не понимают, они не чувствуют приближающееся Чудовище и совершенно не представляют, как важно решить эту загадку. Ярко-красные, цвета багряного полыхающего заката (или цвета огня?), иероглифы на катушке белых ниток (а нить-то надо смотать!) и детское пневматическое ружье (почему папа тогда сказал, что в Лабиринте ему может пригодиться ружье? Или обязательно пригодится?! Или будет необходимо?! Зачем?). Нить, знающая выход из Лабиринта, — где, где она эта нить?! — и ружье, стреляющее разноцветными шариками. Мальчик не может пустить все это на самотек, потому что к тому моменту, когда и мама, и Дмитрий Михайлович, и все остальные убедятся, что он был прав, может быть уже поздно. Загадка… Или загадки? Нить и ружье. Тревога и успокоенность. Наверное, это действительно не одна загадка. Потому что когда он держит на коленях ружье, свою великолепную двустволку, воспоминания о нити не выглядят такими пугающими. Напротив, мальчик убежден, что он отыщет нить, смотает ее в клубок и найдет выход из Лабиринта. Ружье возвращает спокойствие и… живую радость. Ружье действительно пригодится в Лабиринте. Нить и ружье. Мальчик чувствовал, что каким-то странным, непостижимым и тревожным образом эти вещи связаны. Загадки. И то, что случилось в кабинете рукоделия, что почти открыло ему… выход, и тем страшнее стало, когда дверь захлопнулась. Может, ружье знает тайну нити? Нет, это все уже полная чушь! Загадки. Ответ уже очень близко, и состязание вот-вот завершится, только от того, кто успеет первым, на этот раз зависит очень многое. Да нет, будем честны: зависит все! А потом в аэропорту, проходя с мамой таможенный и паспортный контроль, мальчик понял, что Чудовище настигло его. И теперь оно находилось здесь, с ними, в самолете. А ответ? Мальчику казалось, что он уже знает некоторые слова, ну многие еще не слова, а отдельные буквы ответа, и ему необходимо об этом поговорить. Он знает с кем. Это еще не тот человек с серо-голубыми глазами, но он как бы мостик к нему (солнечный мостик?) и одна из букв ответа. Потому что те, кто его окружает, тоже беспокоятся о шариках, которые, вполне возможно, заехали за ролики, и они тоже, разумеется, ничего не знают. При чем здесь шарики?! И ролики?! Просто некоторым людям иногда ближе других удается подойти к краю… Чего?! Еще одна из букв ответа?!

И сейчас мальчик поднял солнцезащитную шторку на иллюминаторе и смотрел на Солнце. Таким оно было? В этом последнем сне о Чудовище, когда папа выстрелил из ружья? Таким или еще более красным? Букв становится все больше, и состязание вот-вот завершится. Может, ему самому стоит пройтись по самолету и найти этого человека, пока мама вышла в туалет… А если он ошибается?

— Привет, парень.

Мальчик поднял голову — Чип облокотился о спинку кресла и улыбался:

— Любуешься картинкой в окошке?

Мальчик кивнул, а потом сказал:

— Здравствуйте!

— Она не особо-то меняется? Я имею в виду картинку…

Мальчик снова кивнул — нет, он не ошибается.

— И мне кажется, что ты догадываешься почему. Я прав, парень?

Мальчик посмотрел в смеющиеся шальные глаза Чипа и чуть слышно проговорил:

— Оно скоро проснется.

— Кто? — Смеющиеся глаза вдруг сразу стали серьезными.

— Я не знаю… Я называю это Чудовищем.

Чип какое-то время внимательно смотрел на мальчика, потом перевел взгляд на соседнее кресло:

— Позволишь присесть?

— Конечно. — Мальчик хотел что-то добавить про то, что это мамино место, но передумал. — Присаживайтесь.

И тогда зажглись световые табло — самолет начал снижение.

* * *

А некоторое время назад Чип довольно весело выпивал в обществе братьев-телевизионщиков. Он уже давно понял, что происходит ЧТО-ТО не то и самолет вовсе не приближается к солнечной стране, которую Чип когда-то мечтал посетить, а потом посетил и не нашел там следов своих юношеских восторгов. Именно тогда Чип впервые почувствовал, что энтропия окружающего Мира переносится внутрь его, что Мир остывает и сокращается в размере, но в нем все же еще остались живые островки тепла. Один из таких островков Чип встретил на берегу моря, в некотором из бесчисленных белоснежных городков, окунувшихся в апельсиновые деревья и в звенящую синеву Средиземноморья. Городок этот располагался где-то между Валенсией и Аликанте, а островком был красивый семидесятипятилетний дед, сохранивший осанку тореадора, густоту волос, когда-то черных как смоль, а сейчас посеребренных, и коварную влюбленность в глазах, свойственную чародеям и великим поножовщикам. Когда-то в молодости дед был леваком, потом анархистом, участвовал в гражданской войне, но генералы, с ослепительными улыбками проливавшие кровь, как вино на веселой попойке, и умеющие умирать молодыми, уже давно не тревожили его душу, как и тени Франко, Гарсиа Лорки, Сальвадора Дали и многих других, великих и разных, встреченных им в жизни, давно не беспокоили его по ночам. Он владел небольшим чистым и светлым кафе, расположившимся на чудной, идущей вдоль бухты набережной, укрытой тяжелыми, шепчущими на ветру шапками высоченных пальм, и любил посидеть за столиком с поздним клиентом, посмотреть на море, за все его семьдесят пять лет так и не изменившее своего запаха, и поговорить о том о сем. Одним из таких поздних клиентов как-то оказался Чип — усталый и поссорившийся с шумной и пафосной тусовкой, с которой он отдыхал и снимал какой-то клип. Чип был зол и подумывал о том, что ему не мешает выпить пива, причем одну кружку он шарахнет сразу, а с другой посидит какое-то время в одиночестве.

Чип зашел в кафе, бросил официанту:

— Дос сербесса[3]! — И пошел занимать самый дальний столик, куда осенью в ветреную погоду долетали брызги прибоя. Сейчас лето полностью вступило в свои права, и бархат ночного моря был неподвижен, как черные крылья огромных уснувших бабочек. Испанский Чипа ограничивался возможностью сделать заказ в ресторане, договориться с проституткой или гостиничным портье, но Чип знал, что эти люди ценили, когда к ним обращались на их родном языке, и они нравились Чипу больше пафосной и шумной тусовки, с которой он приехал в их страну. Он быстро выпил кружку ледяного пива, набрал полные легкие морского воздуха и подумал, что с удовольствием просидел бы за этим столиком остаток жизни. И тогда, словно сотворившись из ночи, появился этот Дед. Он с улыбкой гранда или предводителя контрабандистов, обнажившей ровный и все еще безупречной белизны ряд зубов, поинтересовался, не помешает ли. Чип вообще-то хотел посидеть в одиночестве, но Дед был уж очень колоритен, и Чип решил, что общение с таким персонажем действительно не помешает. Далее Дед поинтересовался у Чипа, не француз ли он.

— Нихт, — ухмыльнулся Чип, а потом добавил, — нон…

— Дойчлянд?[4] — Дед посмотрел на Чипа и тут же отрицательно покачал головой. — Вэ ар ю фром?[5].

— Фром Раша?[6] — улыбнулся Чип. — Руссо…

— Руссо?!!

— Си, сеньор… Так точно…

— Так точно, — повторил испанец. Казалось, он очень обрадовался. — Я немного говорю по-русски. Так точно. Именно так говорил мой друг (испанец имел сильнейший акцент, путал буквы: й-а-а ньемнохо говорью руссо, — но Чип понимал его, к тому же познания Чипа в испанском были значительно беднее). Испанцы помнят русских, и многие благодарны им за тридцать шестой год, правда, сейчас времена меняются.

— Да, действительно, — согласился Чип.

— У меня был друг, русский летчик, мы звали их «курносые»… Он погиб под Мадридом, когда уже распустили интербригады и поражение Республики стало неизбежным… Его звали Миша. Он говорил, что это — медведь. Русский медведь.

— Наверное, так, — улыбнулся Чип. — Стало быть, тезка.

— Тезка?

— У нас с ним одно имя. Я тоже Миша. Михаил Коржава.

И они познакомились.

Они говорили долго, пока не перебрали множество тем — от корриды, фиесты и русских пельменей до секретов виноделия, где род Деда оказывается весьма преуспел; от работ Эль Греко и Веласкеса, возможности реставрации тоталитаризма в России до сумасшедшей архитектуры Гауди, которую Чип наблюдал в Барселоне и ее окрестностях. И чем больше они говорили, тем уютнее становилось Чипу и тем меньше ему хотелось покидать человека, чей род уже не одно столетие превращал виноградный сок в вино — Чип оценил молодой янтарный мускат и терпкое красное трехлетнее — и в чьих жилах скорее всего вместо крови пульсировало расплавленное Солнце.

А потом Дед показал Чипу свою наваху с инкрустированным лезвием и блеснувшей, словно зрачок пантеры, канавкой — кровостоком. Дед сказал, что наваха досталась ему еще от отца. А Чип подумал, что он-то рос без отца и поэтому его наследство — лишь поиски утрачиваемого мужества. Чип твердо решил встать предстоящей зимой на сноуборд[7] или совершить затяжной прыжок с парашютом — эстетский бунт, он же паника перед нашествием Андротина, вернее, перед нашествием Вечной Бабы.

— Я хочу выпить за вашу страну, — провозгласил Чип тост, — где не прошел… где не прошел бабизм.

Дед его не понял. Чип пояснил. Дед пришел от этого в восторг.

— Они у нас никогда не пройдут, — расхохотался Дед. Оба уже были прилично навеселе, и Дед погладил свою наваху. — У нас есть что передать сыновьям. — Потом он указал на стайку красавиц, потягивающих какой-то коктейль в ожидании заблудившихся в этой ночи кавалеров, его глаза хитро заблестели. — Но пасаран[8], амиго!

— Но пасаран! — засмеялся Чип, и они выпили.

А потом появилась Ирланда Мари Пасс, и Чип понял, почему «но пасаран». Дед, с гордостью поглядывая на нее, заявил, что Ирланда — его младшая внучка, приехавшая на каникулы со своими университетскими друзьями. Сейчас эта веселая компания, нарядившись группой поющих хитанос — цыган, возвращается с фиесты, бушующей в центре города, и, если Чип хочет, Дед может попросить их что-нибудь исполнить. Они хорошие ребята, а об усталости им думать еще рановато. Чип сказал, что будет им очень признателен — в какой-то момент ему показалось, что эти люди его родственники, что он — испанец и просто вернулся домой после долгого отсутствия. Алкоголь… И они запели. Чип услышал гитару, совсем непохожую на тоскующую по воле гитару российских просторов. На этой желтой земле, что смотрит в небо (бездонную синь неба? над всей Испанией безоблачное небо?!) огромными глазами, где безрассудство любви переплелось с пьянящей готовностью к измене, где из-за женщин готовы сражаться на ножах, навахах с инкрустированными лезвиями, для того чтобы на ближайшей фиесте менять подруг, не сожалея (как перчатки? так было в какой-то нашей песенке?), где ласка может быть беспощадной, а нежность в состоянии убить, и все это очень весело, — на этой земле была рождена совсем другая гитара. Чип растворялся в этой музыке, лучшая ночь за последние годы. Первобытная, забытая пляска и множество веков, целый слой, возможно, самой рафинированной культуры Запада в гремучей смеси с Востоком. Чип балдел — алкоголь, ритм фламенко, взорвавший мир до полноты бытия, Испания — расплавленное, выплескивающееся Солнце, и танцующая Ирланда Мари Пасс — юная девственница, Кармен, невинна, сладострастна, расточительна и недоступна… Ох, Дед, как же бы я хотел трахнуть твою внучку, а может быть, пить с ней молочный коктейль трубочками из одного стакана. Безупречность жеста — руки поднимаются к волосам и еще выше, пронзая звездный бархат ночи, и — парадоксально! — в глубине ладоней (Дед смеялся, когда Ирланда подавала Чипу вино, а потом они волокли его танцевать) живет тепло заботы или, быть может, уже осознаваемого материнства. «У южных женщин щедрые руки», — скажет Чип. Еще алкоголь, изящество породистой кобылицы, Тулуз-Лотрек, пришедший на память, к черту Тулуз-Лотрека! Чип балдел. Великолепный Дед, им есть что передать не только своим сыновьям! Чип не знал и поэтому не мог себе признаться в том, что он, наверное, влюбился. Просто-напросто влюбился, как это происходило, происходит и будет происходить с миллионами других людей. Он этого просто не знал. Чип был надежно защищен от всякой эмоциональной дребедени; он был циничен, весел, жесток и часто великолепен. Поэтому — просто потрясающий Дед, отличная вечеринка и живые, по-настоящему ЖИВЫЕ люди вокруг.

Чип ошибался. Он понял это через несколько дней, когда Ирланды уже не было рядом. В очередной раз Чип оказался в постели с наскучившей ему белокурой певичкой, для которой они снимали здесь клип. Певичка была откровенной блядью, ненасытной самкой, трахающейся со всеми подряд на пути своей бестолковой звездной карьеры. Сказать, что это ей нравилось, было бы ошибкой, именно ошибкой, а не сильным преуменьшением. Она утоляла голод, неистовую жажду своего рехнувшегося бездонного влагалища, черной дыры, которую невозможно было наполнить. Чип знавал веселых девушек, искательниц секс-приключений, получающих удовольствие, как ценители от хорошего вина, и желающих испробовать нового. Но здесь, если Чипу стоит продолжить аналогию, была черная пьянка, дикий запой, иногда попахивающий болезнью. При своих весьма недурственных внешних данных она могла сделать карьеру супершлюхи, и музыкальные опыты, к чему она, кстати, не имела особых способностей, здесь были вовсе не обязательны. Хотя, по большому счету, ему на все это было глубоко наплевать: он получал свои денежки, «гонорар за предательство», как любил пошутить Чип, две недели съемок в Испании подходили к концу, и дальше свое путешествие в поисках вечного фаллоса она продолжит уже без него.

Съемки завершились, они отметили это дело, прилично выпив всей компанией, вернулись в гостиницу перед рассветом, и Чип тут же завалился спать. А через какое-то время его извлекли из сладостного сна, который он тут же забыл, но извлекли не окончательно — Чип как бы находился в полусне, чувствуя легкую эрекцию и что-то горячее и влажное, ласкающее его пах. Чип решил не просыпаться. Потом он почувствовал ее руки, осторожно и умело освобождающие его от тонкой ткани летних плавок, и опять там, внизу, ее быстрый язык и горячие губы, влажный рот и снова язык. Чип почему-то озаботился вопросом, удастся ли ему кончить во сне, потом он вспомнил количество выпитого и подумал, что скорее всего нет, что, впрочем, абсолютно не важно. Чип решил, что будет очень интересно попробовать вот так: не просыпаться, предоставив возможность своей белокурой подружке действовать самостоятельно. Вероятно, она поняла предложенную игру, а может быть, в самом деле считая, что Чип пьян, решила позабавиться в одиночестве. Чип, чувствуя влажный и горячий рот, периодически впускающий в себя его член, приоткрыл глаза и увидел ее руку, медленно двигающуюся вдоль живота, проникающую между роскошных широко раскинутых ног и тонущую где-то там, в темноте. Она подалась вперед, ноги ее сжались и распахнулись снова, и тут же движения стали быстрее, и Чип услышал ее участившееся дыхание — горячая влага теперь буквально впилась в его тело. Чип улыбнулся этой самодостаточности и физиологичной конкретности, а потом улыбнулся снова, услышав ее тихий захлебывающийся стон и решив, что так она может задохнуться. Представляете — утром Чипа приводят в полицейский участок, потому что некая поющая русская пиз…а задохнулась, подавившись его членом. А потом появляется заголовок в газетах: «Будущая русская поп-звезда погибла от мастурбации и неудачной попытки минета с известным клипмейкером».

Чип закрыл глаза и, протянув руку, коснулся ее головы, все еще продолжая оставаться в мягкой невесомости полудремы. Он не хотел просыпаться, лишь утопил пальцы в ее волосах и несколько выгнул бедра. Она почувствовала это, движения участились, сосущая жажда прорывалась низкими, почти грудными стонами. Эрекция стала сильнее. Чип ощутил ее пальцы, протяжную хрипоту вздоха и подумал об Ирланде. Она снилась ему только что… И какая-то ее часть продолжала оставаться с ним сейчас. Чип улыбнулся, не раскрывая глаз, и протянул вторую руку — у нее были роскошные волосы. Чип выгнулся сильнее и прижал к себе ее голову. Ответный мучительный стон, палец Чипа касается ее депилированного лобка, проникает глубже, во влагу, в горячие соки ее зовущего лона, стон — сорванный звук, и она, не разжимая пальцев, судорожно садится на Чипа, и в следующее мгновение он уже вошел глубоко в ее тело, так глубоко, что, может быть, он смог бы найти то, что осталось в сновидениях. Чип поднял руки, словно повисшие в воздухе, и коснулся ее налитых сосков, он сдавил их, сделав ей больно, мучительный стон или стон благодарности. Чип поднял руку, она поймала его пальцы губами — горячая сосущая влага накатывала волнами в такт движениям тела. Чип дотронулся до низа ее живота и еще ниже — она была вся мокрая… Породистая кобылица. Он взялся за ее бедра и беззвучно произнес: «Ирланда». И тогда, совершенно ошеломленный, Чип понял, что он влюблен, он не знал, кто она — Ирланда или та единственная женщина, которая была каждой из них и всеми ими сразу, но Чип находился в состоянии ВЛЮБЛЕННОСТИ, за которым уже совсем рядом начинается нечто тайное, и Ирланда лишь привела его в этот мир, древний и могущественный, состоящий из живой страсти, из живого и вечного ДА… Круп породистой кобылицы… Чип повернул ее к себе спиной и на мгновение замер, любуясь очертаниями, которыми мужчины любовались уже тысячи веков. Он чувствовал ее как никогда, но хотел проникнуть еще глубже, он слушал ее стоны и понимал, что это восхитительный забытый древний язык, он провел руками по спине, по выгнутым и крепким бедрам, начинающим дрожать, он поднялся, прижимаясь к стонущему телу, пахнущему зноем и миндалем, он впился губами в ее шею, и ему захотелось обнять ее со всей беспощадностью и нежностью, на которые только был способен. Потом, не выпуская друг друга, они повалились на пол, на мгновение все прекратив, на мгновение, ставшее бесконечным, а затем Чип прижал к себе ее бедра, ее спину, и его тело уже больше не знало усталости, и они тонули в собственных воплях, в муке, взрывающейся восторгом, и Чип не мог и не хотел всего этого прекращать, он видел танцующую Ирланду, стонущую сейчас в его объятиях, и слышал ритм, из которого произрастал плодородием Мир. Он был влюблен, он любил и наслаждался этой юной силой, совокупляющей его с утренней беспечной девой, и она продолжала дрожать и уже просто орала, обхватив его руками за голову, за ягодицы. Потом она ослабла, а Чип, и, может быть, тому виной был алкоголь, не мог и не хотел всего этого заканчивать, и уже давно был рассвет, а он продолжал, и она снова дрожала, и Чип знал о ее способности испытывать подряд несколько оргазмов. А потом, перед самым концом, Чип снова вошел в нее, услышав свой собственный мучительный стон, услышав ее крики, и они вместе одновременно утонули в чем-то огромном и оранжевом, словно это было Солнце, а потом она повернулась к нему и вся сжалась, и Чип услышал, как бьется ее сердце, и почувствовал ее запах — запах покоренного животного.

Пауза и пустота, которую оба боялись наполнить.

А потом, чуть позже, она прошептала:

— Это же не правда, что я думаю?

Чип посмотрел в ее огромные испуганные, неверящие глаза и почувствовал вдруг, что ему жаль ее и жаль себя, потому что сейчас что-то утрачивается и, возможно, больше уже никогда не вернется. Что у него спросили? У него спросили: милый, у нас сейчас был просто секс или нечто большее? Это нечто большее называется одним очень опасным словом… Так что у нас было?

Чип улыбнулся и кивнул:

— Да, не правда…

— Я так и знала, — произнесла она. Потом улыбнулась:

— Ты в кого-то влюбился, парниша? — Она весело провела рукой по его обнаженному телу, усмехнулась и вдруг, неожиданно вздохнув, вскинула свои огромные раскосые глаза и проговорила:

— Больше никогда со мной этого не делай.

Двери закрылись.

Потом она усмехнулась и добавила:

— Шучу…

Чип больше никогда и ничего с ней не делал. Но он запомнил эту последнюю ночь в Испании. Тогда случилось ЧТО-ТО очень важное. Мир остывал, но в нем еще оставались островки тепла. Случилось что-то очень важное, что Чип сможет противопоставить остывающему миру. И сейчас, слушая этого странного мальчика, сейчас, на краю катастрофы, Чип думал о стюардессе по имени Жанна, и об этой последней ночи в Испании, и о неожиданной просьбе, переданной ему командиром экипажа, и о нити, знающей выход из Лабиринта. О катушке ниток, которые надо смотать.

— Кому я должен буду о ней рассказать? — Чип посмотрел на мальчика. — Что это за человек?

Но тот лишь пожал плечами. Потом, подумав, сказал что-то странное:

— Его пока нет. Но я его обязательно узнаю.

— Когда?

Мальчик молчал.

— Ты ведь знаешь, что у нас заканчивается время. Посмотри внимательно, может, кто-то из членов экипажа?

Мальчик покачал головой:

— Я его обязательно узнаю.

— Когда?

Мальчик молчал.

* * *

Командир экипажа принял решение. Он не послушал бы никаких приказов и ни за что бы не пошел на такой отчаянный шаг, если бы его не убедили, что в создавшейся ситуации это решение — единственно возможное. У них совсем нет времени: топлива еще оставалось на пару часов полета, но им придется переходить на низкие высоты, а там расход топлива значительно больше — на высоте 2400 метров самолет начнет буквально жрать керосин. Сейчас они находились к западу от Москвы, вернулись и кружили в районе Ивановского на высоте 9600 метров . Здесь господствовали северо-западные ветры, штурман уже закончил все расчеты, и сейчас Центр управления воздушным движением «Москва-контроль», находящийся во Внуково и обслуживающий все аэродромы столицы, получил доклад об их готовности.

Решение принято.

Бортинженер убирает РУДы, ручки управления двигателями, в режим «малый газ».

Штурвал — от себя!

Стрелка вариометра[9] начинает падать вниз и застывает на отметке "8". Поднявшиеся спойлеры[10] не дают возможности самолету разогнаться быстрее. Воздушное судно начало снижение со скоростью восемь метров в секунду. Но это была вовсе не посадка.

Самолет продолжал снижение. Чип знал, что ему пора идти к братьям-телевизионщикам и готовить камеру. Вскоре Чипу предстоит снять самый странный ролик в его жизни, может быть, лучший ролик. А баскетбольная корзина действительно оказалась установленной на носу лайнера, большого аэробуса «Ил-86». Чип посмотрел на часы — 15.32, скоро солнце пойдет к закату. Чип не знал, что так же скоро, через час двадцать восемь, может произойти еще одно событие, которое в состоянии сделать этот закат для него последним. И он также не догадывался, что из всех пассажиров, севших в этот самолет в чудном московском аэропорту Шереметьево-2, только ему и мальчику вскоре предстоит стать посвященными в эту тайну.

Мама парня уже давно вернулась, но мальчик сослался на очень важный разговор, и, что удивительно, эта милая и очень даже ничего дама не приняла Чипа за извращенца-педофила. Она послушалась сына и на какое-то время поменялась с Чипом местами.

— Хорошо, — улыбнулась она, а Чип подумал, что чертовски хороша у парня маман, — только не посвящайте его в тайны шоу-бизнеса.

Мальчик, знакомя их, успел рассказать, что Чип снял много рекламных роликов, в том числе и тот, помнишь, про шоколад. Чип действительно гордился роликом «про шоколад» и считал его очень удачным; он знал, что фильм нравится детям, и рассказал об этом мальчику. Чип считал, что парню необходимо снять напряжение. Им всем необходимо было снять напряжение сейчас, когда стюардесса по имени Мамнадь объявила, что самолет начал снижение, попросила пристегнуть ремни безопасности и не покидать своих кресел, только никакой информации о том, что через столько-то минут самолет совершит посадку в таком-то аэропорту, далее не последовало. Ее голос звучал спокойно и дружелюбно, но было что-то, какие-то паузы, и, наверное, не только Чип почувствовал в них с трудом скрываемый страх. Даже веселящиеся в конце самолета братья-телевизионщики стали говорить вполголоса. А может быть, это просто заложило уши?

Самолет продолжал снижение. Мальчик посмотрел на Чипа, а потом снова отвернулся к окошку. Чип вдруг заметил, что мальчик стал очень бледен. Чип уже давно увидел приближающуюся к ним черную точку. Потом точка выросла — черные хищные контуры. Это был очень быстро летящий вертолет, и Чип узнал его — «Черная Акула», лучший боевой вертолет в мире.

Мальчик смотрел в окошко как завороженный, потом Чип услышал, как он прошептал:

— Это началось.

Чип склонился к иллюминатору:

— Что началось?

Мальчик продолжал наблюдать за вертолетом, Чип с беспокойством отметил, что его губы задрожали.

— Что происходит, парень? — мягко спросил Чип. — Кто это?

Мальчик глухо повторил свою фразу:

— Это началось…

А потом Чип услышал нечто странное, потому что губы мальчика прошептали:

— «Священный ветер»… — И Чипа не столько удивила сама непонятная фраза, сколько то благоговение, с которым парень ее произнес.

— Что началось? — Чип постарался, чтобы его голос звучал мягко и спокойно. Он ободряюще дотронулся до плеча мальчика. — Что это ты такое говоришь, парень? Что значит «священный ветер»?

Мальчик оторвался от окна, вертолет продолжал двигаться параллельно с ними на безопасном расстоянии.

— Я не ошибся, ты сказал «священный ветер»? — Чип попытался улыбнуться.

Мальчик молчал. И тогда Чип понял, что в расширившихся глазах мальчика нет никакого благоговения, а лишь только самый настоящий панический страх.

— Что это значит? — Голос Чипа вдруг стал хриплым. Спокойно, просто ребенок испуган и не стоит поддаваться панике. — А, парень?

Мальчик тяжело выдохнул, но голос его окреп, и в нем появились отчаянно-металлические нотки. Но теперь уже настораживала вовсе не интонация, потому что мальчик совершенно отчетливо произнес:

— Это значит КАМИКАДЗЕ.

Дискета и время пить чай

Четверг, 29 февраля

15 час. 42 мин. (до взрыва 1 час 18 минут)

Уже полтора часа лейтенант Соболев «взламывал» дискету. Легкость, с которой та поддалась, настораживала, однако потом дискета начала открываться сразу на множество паролей, и Соболь понял, что не все так просто — ее записывал человек с совершенно другими, то что он называл «незаштампованными», мозгами.

Сначала Соболь решил идти по самому легкому пути, предположив, что пароль — это слово, набор цифр или комбинация цифр и букв. Соболь воспользовался специальной «взламывающей» программой, и компьютер просто начал перебирать все имеющиеся слова, прямо и наоборот, возможные числовые комбинации — даты рождения, тоже наоборот, сочетания слов и цифр. Это был как бы самый примитивный уровень защиты, самый легкий путь, азы, и Соболь даже подумал, что вряд ли стоит тратить на это время. Как же было велико его удивление, когда дискета раскрылась и Соболь получил доступ при парольном слове «Шатой». Набор цифр оказался текстом из книги «Война и мир», издание Учпедгиза 1970 года. Шифровальщики быстро нашли числовой код — 1, 9, 7, 0. Соболь посмотрел на год издания — 1970-й — и почувствовал какой-то непонятный привкус во рту. Случайное совпадение? Все очень просто или же все очень и очень непросто. Он решил проверить слово «Шатой». По имеющимся у него данным, этот горный аул в 1944 году, после депортации чеченцев, стал называться Советское и был районным центром. Именно в родильном отделении больницы в Советском появился на свет Зелимхан. Потом, при Дудаеве, селению вернули прежнее название. Числовой код 1, 9, 7, 0, год издания «Войны и мира» — 1970-й, пароль — место рождения Зелимхана — Шатой… Их держат за дураков или над ними издеваются? Соболь почувствовал, что имеет дело с тем еще шутником. Он продолжил поиск и неожиданно получил доступ к следующему файлу при пароле «волк». Неплохое имя для файла. Ну да, это их знамя, волк по-чеченски «борз», этим словом себя называют дудаевцы. Их любимая надпись на стенах: «Волк всегда вздрючит шакала». Наши либо не отвечают, либо пишут, что и того и другого поимеет медведь. Русский медведь. Соболь проверил слово «волк» и получил информацию: «Привет, сегодня четверг, 29 февраля. Трудись, трудись, военный». Соболь усмехнулся и набрал слово «борз». «Похвально, что не брезгуешь языком врага», — ответил компьютер. Соболь закурил и в задумчивости уставился на монитор. Запустил программу дальше. Дискета начала открываться при паролях — названиях животных и птиц. При слове «орел» Соболь получил просто нецензурное ругательство, при слове «галка» последовала какая-то бесконечная галиматья из набора цифр, при слове «кролик» он получил текст из «Алисы в Стране чудес» и после обработки текста шифровальщиками имел следующую информацию: «Телефон спасения — 911. Поищи еще одного». Соболь все это добросовестно записывал — так или иначе, дискета, помимо множества ложных ходов, содержала достоверную информацию. Это следовало из правил игры, но теперь лейтенант знал, что имеет дело с очень оригинальным парнем. «Телефон спасения — 911. Поищи еще одного». Получается 9, 1, 1, 1 — и это тоже может быть четырехзначным кодом. Соболь понял, какая перед ним титаническая работа. Он должен вытащить из дискеты всю информацию, потому что именно там, посреди всей этой галиматьи, находятся его четыре цифры. Числовой код, который остановит бомбу. Но самое страшное ждет его впереди, когда, вычистив всю дискету и получив множество значений, ему придется выбрать одно-единственное. Да, они имеют дело с тем еще шутником. И шутник любит поиграть. Правда, ставку он предложил немалую — жизнь трехсот человек. Соболь в задумчивости смотрел на монитор — компьютер трудился, байт за байтом вытряхивая всю дискету.

— Ну что, парень, поглядим, у кого яйца крепче?! — проговорил лейтенант Соболев и тут же почувствовал всю нелепость сказанного. Это все из дурацких американских боевиков, только перед ним сейчас вовсе не игра. Соболь вдруг отчетливо осознал, что имеет дело с сумасшедшим, с интеллектуальным маньяком, и что все это слишком сложно и не нужно для чеченских террористов, воюющих где-то в далеких горах и совершающих свои дерзкие вылазки на равнину. И причина не в классном программисте, хотя записано все весьма изящно, просто они действительно имеют дело с изощренным маньяком, затеявшим всю эту убийственную игру. Хотя, может, чеченцы просто заплатили какому-нибудь программисту с мозгами набекрень, какому-нибудь бесшабашному хакеру, а тот решил просто оттянуться, повеселиться на полную. Да, у этих ребят были все основания не волноваться за дискету — кстати, только что, при очередном пароле, на мониторе появилась эротическая картинка, примитивная, одни лишь линии.

Соболь присмотрелся и выговорил:

— Вот черт!…

Второй партнер, несмотря на некоторую женственность и длинноволосость, оказался тоже мужчиной.

— Это ты меня, что ли, имеешь в виду? — Соболь с силой затушил сигарету. — Мудак ты херов!… Точно маньяк.

Маньяк… И маньяк знал, что эту дискету будут пытаться взломать. Но все же лейтенант Соболев был абсолютно спокоен. Ко всей этой информации должен быть ключ. Таковы правила игры. Иначе не стоило городить всю эту галиматью.

Соболь посмотрел на часы. Он сможет отыскать ключ. Или понять, какая информация здесь действительно важна. Сможет. Рано или поздно. Только захочет ли время подождать его?

* * *

Дед ожидал доклада. Группа ВоенТВ должна была доставить ему одну очень важную видеокассету, запись того, что сейчас происходило в воздухе. И как только эта кассета будет у него, он заставит «заячьи уши» вылезти из капусты и уже ухватит их так крепко, что они будут просто рады расколоться до основания жопы и посадить этот несчастный самолет.

Дед ждал доклада и курил уже третью сигарету за сегодня и третью сигарету почти за два года, прошедших с тех пор, как он завязал с табаком. Вряд ли Дед нервничал. Подобные ситуации и их разрешение — это его работа, которую Дед любил больше всего на свете. Он понимал, что главное в его работе — это выполнение долга, но он также понимал, что выполнение долга — иногда последнее, что остается человеку, что так легче, как бы внутренняя система безопасности. Иногда выполнение долга удерживает тебя от необходимости оставаться один на один с тяжестью неразрешимых вопросов. Сегодня был горький день, один из самых горьких за последнее время. Поэтому Дед и курил третью сигарету «ЛМ», взятую у лейтенанта Соболева. Дед находился между молотом своих воспоминаний, где оставалось все — мужская дружба и офицерская честь, молодость, кодекс достоинства и братская взаимовыручка, и все это перечеркивалось одним словом «Любовь», может быть, преданная в эти минуты, но Дед находился между молотом Любви и наковальней выполнения Долга. От него требовался выбор. Дед уже все знал, но ему нужны были доказательства, и он ждал их.

Дед затянулся, глядя на бегущую по сигарете змейку огня, оставляющую после себя лишь пепел. Через несколько секунд он докурит сигарету, но удивительно, сколько иногда могут в себя вместить несколько секунд. Дед вспомнил «Команду-18». Это было лучшее элитное их подразделение. Дед действительно знал, что они были лучшими. И сейчас он вспоминал лето 1992 года, захват автобуса с террористами в аэропорту Минвод. Удивительное место — рядом Кисловодск и другие курорты, просто райский климат, но в Минводах всегда самая дрянная погода на Северном Кавказе. Тогда все его мальчики были еще живы, все восемнадцать человек, хотя они провели уже много операций. Время приблизилось к пяти вечера, жара вовсе не собиралась спадать. Командование согласилось с требованием террористов — они уже получили самолет, и скоро к самолету должен был подрулить заправщик. Самолет и автобус находились на летном поле примерно в 500 метрах друг от друга, и все пространство вокруг просматривалось. Террористы требовали денег и возможности уйти с самолетом в Иран.

Позже многие их коллеги будут ограничиваться Чечней, пиратской республикой, созданной Джохаром Дудаевым, пока в один из дней первый президент Ичкерии не выставит на городской площади головы сотрудников своих спецслужб — в наказание за сотрудничество с российскими спецслужбами в борьбе с воздушным терроризмом. В этой молодой республике будет немало беззакония, но ответ Российского государства окажется беспощадным, нелепым и кровавым. Самое страшное, что он окажется беспощадным и для своих, и для чужих и, наверное, для тех и других бессмысленным. Если, конечно, оставить в стороне совершенно конкретные интересы совершенно конкретных личностей. Но тогда, летом 1992 года, террористы еще собирались в Иран и требовали сумки долларов. Автобус — рейсовый «Икарус» — был захвачен ими в станице Зеленчукская, и их оказалось трое. По крайней мере на момент начала операции все в «Команде-18» были уверены, что имеют дело с террористами, вооруженными милицейским «Макаровым», двухствольным обрезом и самодельной бомбой. При любых резких телодвижениях противной стороны захватившие автобус обещали взорвать его, а в случае оттяжки времени — начать расправляться с пассажирами. Правда, чуть позже, когда уже автобус отрулили на летное поле, они выпустили беременную женщину и четырех малолетних детей, попросили сигарет и позволили доставить в автобус воду. Справлять естественную нужду несчастным заложникам приходилось там же, за автобусом. В нем оставалось тридцать четыре человека, в том числе молодые женщины и мужчины. Все это, помноженное на нестерпимую жару. Террористы вели себя сначала спокойно, потом грубо и нервно, потом, получив первые двести тысяч долларов из требуемого миллиона, снова успокоились, извинившись перед пассажирами за причиненные неудобства, рассказали что-то о своей священной борьбе и долге и в довершение ко всему выдали всем компенсацию — по сто долларов и обещали добавить еще. И позже оказалось очень сложным эти деньги у людей собрать — они к ним привыкли и считали честно заработанными за все испытания, что им пришлось пережить.

Потом было другое… Все пространство летного поля просматривалось. По требованию террористов и заправщик, и «Икарус» должны были подрулить к самолету одновременно. Недалеко от них находился резервуар с дождевой водой. В случае активных действий они сразу же обещали взорвать автобус и расстрелять заправщик. Они были уверены, что такая масса керосина немедленно сдетонирует, что неминуемо будет означать катастрофу. И все же Дед решил провести операцию именно сейчас. Стилет, Макс и Рябчик укрепились на ремнях под автомобильным шасси, под днищем цистерны, причем Рябчик — ближе к передним колесам. Заправщик медленно двинулся к самолету, одновременно движение начал «Икарус». Пахло горькими степными травами, парами топлива и зноем. Обе машины достигли самолета. Какое-то время, словно чего-то ожидая или присматриваясь друг к другу, просто стояли. Потом передняя дверь «Икаруса» не спеша открылась и появился первый террорист. Это был пышноусый человек с загорелым лицом, крупной загорелой шеей и несколько обиженными глазами. Он спрыгнул на землю, обошел вокруг автобуса, а потом — заправщика, осмотрел кабину, кивнул водителю и отправился убедиться в том, что, как им и обещали, в самолете никого нет. Появившийся следом второй террорист — молодой бритый парень с быстрым пронзительным взглядом — позволил начать заправку, но время от времени подозрительно косился на водителя. Он был вооружен милицейским «Макаровым» и каким-то почти животным чутьем, подсказывающим ему, что тут что-то неладно. Как сообщили отпущенные женщины и дети, третьим террористом был полноватый длинноволосый человек с крупным шрамом, пересекающим лицо. Именно у него находилась бомба, и, как он заявлял, его рука была на взрывателе, и стоило лишь отпустить ее… Аэропорт словно замер, стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом далеких пирамидальных тополей за оградой. Потом на трапе, подкатившем к средним дверям «Ту-134», появился первый террорист, проверявший самолет.

— Нормально! — бросил он.

Бритый парень вдруг насторожился, уставился на заправщик, вслушиваясь, потом перевел взгляд на «Икарус» и кивнул — сейчас они начнут пересаживать заложников из автобуса в самолет. Парень снова настороженно оглянулся — что-то не дает покоя, хотя вроде бы все в порядке. Замеревшая под армейским БТРом «Команда-18» следила за ними, готовая в любое мгновение начать действовать. Дед видел в мощный полевой бинокль многократного приближения Стилета, отстегивающего ремни, потом, переведя окуляры, видел «человека-бомбу», выходящего из «Икаруса» вместе с заложниками, — тот держался в самой гуще, чтобы у какого-нибудь лихого снайпера не появилось искушение убрать его. Позднее Дед вернулся к Стилету и заметил, как тот сделал пальцами знаки, указав на трап и на «Икарус». Стилет кивнул, и все — они пошли.

Происшедшее дальше заняло всего несколько секунд, но все же как много иногда могут вместить в себя несколько секунд. Рябчик выкатился из-под заправщика, через мгновение он был уже у трапа и начал вести огонь прямо сквозь ступени лестницы. Была короткая автоматная очередь. В несколько обиженных глазах пышноусого человека появилось удивление — трап под ним взорвался чем-то обжигающим и безапелляционно конечным, и выражение удивления так и не сошло с его лица, когда он, уже мертвый, скатывался по лестнице, возможно, ломая себе кости. Прыжку Макса — Дед это видел в бинокль и, любуясь им, улыбнулся, — наверное бы, позавидовала прима-балерина Большого театра. Бритый парень с «Макаровым» в руках даже не успел понять, что с ним происходит и что это за страшной силы удар обрушивается на него, вырубая сознание и желание сопротивляться. Он уже лежал, уткнувшись разбитым лицом в бетон аэродрома, обезоруженный и с заломленными за спину руками. А «человека-бомбу» этот сумасшедший Стилет оставил себе. Он вытащил его из гущи заложников стремительным движением. Они пролетели какое-то расстояние, но еще до приземления Стилет выхватил у него бомбу, нечто в кожухе со взрывателем от гранаты-лимонки образца Первой мировой войны, и закинул ее в открытый резервуар с дождевой водой. Бомба оказалась блефом или не сработал взрыватель. Все. Операция по освобождению заложников была закончена. Но, как выяснилось, не совсем. Потому что террористов оказалось четверо. Четвертый ничем не выдал себя до последнего момента, смешавшись с заложниками. Но когда Ворон склонился над обезоруженным «человеком-бомбой», четвертый террорист извлек такой же «Макаров» и передернул затвор.

— Не надо! Не делай! — закричал «человек-бомба». Стилет обернулся. Ствол пистолета смотрел ему прямо в глаза. Никто не ожидал подобного поворота событий — операция завершена, и все вроде бы ясно. Этот шаг означал явное самоубийство. Но четвертый террорист решил прихватить Стилета с собой. Позже выяснилось, что полноватый человек со шрамом, «человек-бомба», был его отцом и вряд ли в действиях юноши был осознанный расчет. Его палец лег на спусковой крючок. Стилет, словно в замедленной съемке, видел, как палец начал движение — сейчас он вдавит курок и прогремит выстрел. Но еще до этого Макс прыгнул. Прыгнул так высоко, как он ни разу не делал до или после этого. Его полуботинок наотмашь впечатался в лицо юноши. Быстрые брызги крови. Безвольно разжатые пальцы. Пистолет, не совершив выстрела, падает на землю.

— Сынок, — говорит «человек-бомба», и Игнат слышит его всхлипывания, — что ты наделал…

Операция по освобождению заложников была завершена. Дальше за дело взялась милиция, и через пятнадцать минут Дед построил их у БТРа. Дед не любил лишнего пафоса.

— Молодцы, парни. Спасибо. — Вот и все, что он им сказал. Рябчик посмотрел на часы. Без одной минуты пять.

— Время выпить чаю! — пропел Рябчик, и все засмеялись.

— Рябов, — усмехнулся Дед, — я не знал, что ты у нас музыкант.

— Почему, товарищ генерал?

— А что ты сейчас пропел?

— Это наша, походная…

— Ну?

— Что, товарищ генерал?

— И ты знаешь, что это за мелодия?

— До-ре-ми-до-ре-до, — ухмыльнулся Стилет. — Музыкальное ругательство.

— Правильно, Игнатик, — улыбнулся Дед. — А ты знаешь, что это значит? Я вот знаю радистское ругательство: ДЛБ. Надеюсь, расшифровывать не надо… А это?

— По-со-си-за-лу-пу, — пропел Макс, и тут же все рассмеялись.

— Да, я гляжу, у меня здесь целый хор Пятницкого. — Дед улыбаясь смотрел на Макса. — И поют, а вот Макс десять минут назад показал, что и танцуют…

И снова все рассмеялись.

— Так мы ж это, мы не про хрен, мы про чай, — ухмыльнулся Рябчик. Снова смех.

— Отставить, Рябов… Ладно, думаю, что к пенсии этот поющий отряд разродится симфонией.

— Так точно, товарищ генерал.

— Хоть мы и не англичане, но уже пять, и чаю вы заслужили. Командуй, Макс…

С тех пор время от времени Дед слышал от них этот напев. Пять часов. Время выпить чаю. Потом они его забыли, у них появилось множество других присказок — фенечек, по словам Макса. И сейчас Дед смотрел, как сгоревшая сигарета стала сначала пеплом, а потом и пепел сломался. Пора выпить чаю..

Из всех его ребят только три человека ходили в детстве в музыкальную школу. Хотя, конечно, это мог притащить кто угодно, услышав на какой-то вечеринке. На заднике соболевской пленки была та самая мелодия… Пепел от сигареты сломался. У Деда был очень хороший музыкальный слух или слух классного радиста. Вот как сейчас это пригодилось. На заднике соболевской пленки был кто-то из его ребят — пепел от сигареты сломался, третьей сигареты, взятой у лейтенанта Соболева. Пепел…

Это, конечно, мог быть кто угодно. Но из всей его «Команды-18» только три человека ходили в детстве в музыкальную школу. Задник соболевской пленки… Только три человека, и одного из них подозревать уже не в чем, потому что о мертвых либо хорошо, либо ничего. Оставалось двое. Пепел от сигареты сломался. Дед знал, что ему придется с этим согласиться — оставалось только двое. И одним из них был Стилет.

Время выпить чаю…

* * *

— Разрешите, товарищ генерал?

Дед поднял голову — это был лейтенант Соболев, глаза его возбужденно горели.

— Я закончил, товарищ генерал. У меня есть восемь вариантов четырехзначных числовых кодов.

— Мне нужен один, — негромко произнес Дед. — Один. Понимаешь меня, Соболь?

— Так точно. Только… На этой дискете больше ничего нет. Вся информация. Правда… есть еще один файл — девятый, но там какая-то галиматья из бесконечного набора цифр и редких букв. Сейчас шифровальщики трудятся, но скорее всего это ложный ход. Типа графической картинки…

— Графической картинки?

— Ну да — вот она. Так сказать, похабщина.

Дед взглянул на картинку с совокупляющимися мужчинами, бросив:

— Больные…

— Ну так вот, — воодушевился Соболь, — скорее всего и этот девятый файл — ложный ход. Но у меня все записано. Птичий файл…

— Что-что?

— Птичий файл. Его имя «Галка».

— Понятно. Послушай, Соболь, мне нужен твой девятый птичий файл. Мне сейчас придется отъехать, но будь на связи. Все, военный, иди, трудись. Мне нужна вся информация. Девятый файл…

— Есть.

— Ну, давай…

Дед снова бросил взгляд на пепельницу:

— Послушай, Соболь, дай мне сигарету.

Соболь в удивлении вытаращил глаза, и Дед снова про себя усмехнулся.

— Четвертая, товарищ генерал. Мы, конечно, не считаем, но уже с утра — четвертая.

— Ничего, и это переживем.

Лейтенант выглядел растерянным. Потом протянул Деду пачку:

— Оставьте себе…

— Ты что, парень, — улыбнулся Дед, — угробить меня решил? Ладно, давай, как уйду на пенсию, верну тебе блок.

Дед снова закурил. Пепел. Пепел от сигареты. Соболевский «ЛМ» и Соболевская пленка. Время выпить чаю.

Пепел сломался.

«Священный ветер»

Четверг, 29 февраля

15 час. 43 мин. (до взрыва 1 час 17 минут)

Только что в коротких телевизионных новостях опять говорили об этом заминированном самолете. Наверное, все же правы те, кто утверждает о существовании обостренного женского чутья, особой интуиции. «Краповые береты»… Со времени разговора с Дедом Галина больше не расставалась с книгой мужа, она перечитывала знакомые страницы, пропускала целые главы, останавливаясь там, где за быстрыми буквами узнавала их друзей и чувствовала своего мужа. Потом она захлопнула книгу — последние пятиминутные новости были очень тревожными: лайнер заминирован на семнадцать ноль-ноль и вот-вот состоится какая-то очень важная пресс-конференция, обещают что-то сверхсенсационное. Пресс-центр ФСБ переполнен журналистами, и для всех информационных агентств судьба несчастного самолета стала новостью номер один на сегодня. На СЕГО-ДНЯ… А завтра? Завтра будут другие новости, все продолжится, все перетрется, поток бесконечен, только для кого-то все остановится сегодня, и в завтра информационные агентства последуют уже без них. Галина захлопнула книгу, она больше не могла читать. Заминированный лайнер… Связано ли это с местной командировкой ее мужа?

«Галина, мы прорабатывали этот вопрос, и Игнат задействован в нем, но не больше остальных», — успокоил ее Дед. Успокоил? Произнес что-то, ничего при этом не сказав, она прекрасно знала подобную манеру. Местная командировка…

«Игнат Воронов» — написано на обложке книги. Красные буквы на черной глянцевой обложке первой книги ее мужа. Почему-то сейчас эти буквы показались ей необычно яркими, словно они горели, словно пытались ей сообщить что-то. «Но может, действительно Дед прав и Макс прав — все будет хорошо, а я просто беспокойная дуреха». Галина посмотрела на прикрепленный к стене турник — ежеутренняя зарядка Игната начиналась с пятидесяти подтягиваний, стояния на голове и отжимания на пальцах… Потом — все эти нунчаки, звездочки, которые он метал в деревянную мишень, короткий японский меч-кинжал — катана, длинный самурайский меч. И его специальная библиотека и видеотека, а также множество художественного материала о самураях и вообще о Японии… Игнат говорит, что это самая удивительная и непостижимая страна на свете, но это его дело, и, пожалуй, это единственная любовь Игната, которой он не смог ее заразить. Воин-монах — для него это лучший путь мужчины, но она… она вовсе не желает, чтобы ее мужчина был монахом, а сейчас… в эту минуту, когда в небе кружит заминированный самолет, она очень не хочет, чтобы ее мужчина был воином. Галина подошла к маленькому письменному столу, он весь завален книгами и вороновскими рукописями. Здесь примерно за год, с бесконечными перерывами на местные и дальние командировки, был написан первый его роман «Краповые береты», а потом позвонил издатель, сообщив, что книга, возможно, станет бестселлером сезона. И самое удивительное, как Игнат отреагировал на эту новость. Казалось, что он совершенно не удивился.

— Конечно, — сказал Игнат, — ведь книга хорошо написана…

Вот и все — книга хорошо написана. Что это за пресс-конференция и что такого сенсационного на ней должны сообщить?

Она снова бросила взгляд на письменный стол — сейчас Игнат работает над какой-то странной книгой, он почти никогда ничего не рассказывает. Но Галина знает, что там будет одна глава о японских летчиках, летчиках-камикадзе. Игнат показал ей архивные фотографии — летчик машет рукой перед взлетом, своим последним взлетом, прыжком в Вечность. Он улыбается, и глаза его уже видят Солнце, к которому он понесет себя. Галина слышала, что у летчиков есть тост — «чтобы количество взлетов соответствовало количеству посадок…». Но у летчика со старой фотографии другой путь, и на этом пути количество взлетов на один больше. Почему Игната так интересует эта тема? О чем он иногда думает, ее сумасшедший возлюбленный, что творится за сомкнутыми веками, за шторками его длинных, почти женских ресниц, о каких снах он ей никогда не расскажет? Он тоже видит Солнце? Галина не отдаст его никому, она хочет быть с ним всегда. Только… вряд ли он ее послушает.

Эта глава так и будет называться — «Священный ветер». И когда Галина спросила почему, Игнат указал ей на желтую повязку: на архивной фотографии вокруг головы японского летчика был повязан желтый шарф, на нем, почти неразличимые, два значка, два иероглифа. Игнат написал их на бумаге и сказал, что это значит — «Священный ветер»…

— Это что, их знак? — догадалась Галина.

Она посмотрела на своего мужа и подумала, что хочет спросить его еще о чем-то, но поняла, что никогда не сможет этого произнести.

— Да, — улыбнулся Игнат, — это их знак. Таким был знак камикадзе.

Галина положила книгу на стол и повернулась к телевизору — скоро очередной выпуск новостей, и она должна посмотреть его. Информационный выпуск в 16.00, где новостью номер один будет заминированный лайнер, кружащий сейчас в небе, и, когда после заставки диктор проговорит слово «здравствуйте», этому лайнеру останется кружить меньше часа.

Галина посмотрела на табло электронного будильника — только что на ее глазах число «15.43» стало числом «15.44». Она открыла верхний ящичек письменного стола и достала пачку сигарет «Кэмел». Как он курит такие крепкие? Галина спустилась бы в магазин и купила что-нибудь полегче, да только сейчас она не может покидать дом. Четвертая сигарета за последний час… Может, она действительно рехнувшаяся перепуганная дуреха?

Галина достала из бокового кармана своих джинсов тонкую зажигалку «Крикет», прикурила, и снова ее взгляд упал на эту крымскую фотографию — самые красивые, самые загорелые и самые счастливые. Она, Игнат и Макс. Нет, не так — Игнат, она и Макс… Господи, что за глупости?!

Галина повернулась к зеркалу — то, что она увидела, ей очень не понравилось. Вздохнула и проговорила:

— Ну вот, перепуганные глаза на пол-лица…

И тогда зазвонил телефон.

* * *

В это же время раздался телефонный звонок в кабинете Деда.

— Товарищ генерал, все в порядке, — сказали в трубке. — Она уже у нас.

— Молодцом, — проговорил Дед. — Срочно ко мне!

Потом Дед набрал номер своего старого боевого товарища:

— Толя? Еще раз привет тебе, дорогой. У меня есть кое-какая, скажем так, очень секретная информация относительно этого заминированного самолета. — Дед сделал паузу. — О-о-очень секретная… И прежде чем предпринять какие-либо шаги, я хотел бы показать ее тебе.

* * *

А за сорок минут до этого со взлетной площадки объекта «Л-III» поднялся черный вертолет с хищными контурами — это была грозная боевая машина, несущая мощное вооружение и развивающая скорость до 650 километров в час. Вертолет мог выполнять фигуры высшего пилотажа и считался лучшим в мире — Черный бог войны, получивший название «Черная Акула». Только сейчас на его консолях не было полного вооружения — облегченная до минимума боевая машина несла на борту совсем другой груз, и ей предстояло выполнить задачу, прямо противоположную своему назначению.

Еще через десять минут пилот «Черной Акулы» подполковник Рохлин увидел вдалеке серебристую точку.

«Ну вот и они», — подумал Рохлин и произнес в переговорное устройство:

— Все. Их наблюдаю. Выхожу на заданную.

Получив разрешение, подполковник Рохлин повел машину вверх.

* * *

А еще за какое-то время до момента, когда подполковник Рохлин повел свою машину вверх, некто в ведомстве Деда решил, что на человека по имени Михаил Коржава можно положиться. На борту заминированного аэробуса «Ил-86» находилась телевизионная группа, но его внимание привлек именно Михаил Коржава — известный ныне режиссер-рекламщик: он начинал как телеоператор, снимал в «горячих точках», не боялся лезть под пули и в свое время доставлял всем немало хлопот. Сейчас Михаилу Коржаве предстояло снять эксклюзив, такой эксклюзив, что для любого оператора это могло бы стать лучшими кадрами в жизни. Но для подобного деликатного дела требовался человек с железной психикой, человек, не подверженный панике, человек, уже не раз проявивший себя в экстремальных ситуациях, потому что ничего страшнее паники на борту заминированного авиалайнера быть не может. Вряд ли этот некто из ведомства Деда знал о баскетбольной корзине, установленной сначала вместо сцепки у взбесившегося локомотива, а потом на носу большого пассажирского самолета, и вряд ли он догадывался о том, что мир остывает, но в нем есть островки тепла, обнаруженные Чипом на краю катастрофы в самолете, несущем в себе бомбу, адскую машину, готовую взорваться на высоте 1600 метров или к пяти часам вечера. Но этот некто нашел такого человека — Михаила Коржаву. Именно он.

Решение принято, и точка поставлена.

* * *

Островков тепла было два — этот мальчик, рассказавший ему о нити, которую надо смотать, и распутный ангелочек с губами невинного ребенка — стюардесса по имени Жанна. Чип, слушая седеющего командира экипажа, был удивлен его просьбой, потом, подумав, заявил: минут через пятьдесят после начала полета он догадался, что с самолетом что-то не так. Чип сказал, что на борту есть некоторое количество далеко не глупых людей, обративших внимание на солнце, постоянно находящееся не там, где ему следует быть при нормальном полете на запад, и что информация о контрабандном грузе и возвращении в Москву была верным шагом, предотвратившим возможную панику, однако… он должен знать, что им угрожает. Если они хотят сотрудничать, то играть надо в открытую. Чип должен знать характер неполадки, насколько это серьезно — играть в открытую, и тогда он сделает все, о чем его просят.

Он некоторое время смотрел на командира экипажа, затем проговорил:

— У нас какие-то проблемы с шасси? — Но тут же сам отрицательно покачал головой и произнес:

— Командир, давайте начистоту. Ситуация не совсем под вашим контролем, верно? Поэтому прослушайте мою информацию: на борту самолета находится мальчик, который что-то знает. Он всего лишь ребенок и не может сформулировать на языке взрослого то, что с ним происходит. Но возможно, он пригодится нам гораздо больше, чем мы все можем предположить. Он очень необычный мальчик, может быть, можно говорить об обостренном восприятии, может, о паранормальных способностях, сейчас не время и не место для подобных дискуссий. Командир, ребенок все знал с самого начала, и, когда мне передали вашу просьбу, я решил переговорить с ним. Он называет это Чудовищем. И он говорит, что скоро оно проснется. Еще он говорит, что знает выход. Поэтому давайте начистоту, командир. Ни шасси, ни контрабандный груз. Давайте честно — о чем идет речь?

Командир экипажа какое-то время смотрел в насмешливые и несколько шальные глаза Чипа, раздумывая о том, что, может быть, внизу ошиблись: насмешливые глаза — это хорошо, тем более человек знает, что дела наши не в порядке, ну, пусть несколько шальные — выпил парень, но сейчас вроде бы в норме…

И командир экипажа решился:

— Ну что ж, в открытую так в открытую…

— Все же вы собираетесь выставить меня на мороз. — Чип с улыбкой подталкивал его к откровенности. — На скорости, как вы выразились, минимальной, да?! Скорости заваливания? Это где-то триста кэмэ в час?

— Двести восемьдесят.

— Ну, успокоили. — Чип снова улыбнулся. — Я хоть должен знать, ради чего я так рискую цветом лица. Так о чем речь?

Командир экипажа пристально поглядел в глаза Чипу и негромко произнес:

— Речь идет о бомбе.

Повисшую паузу командир экипажа и все присутствующие ощутили, словно она была чем-то живым, шевелящимся и очень опасным. Потом Чип ухмыльнулся, командир экипажа все еще не сводил с него глаз.

— Так, — проговорил Чип, — ничего себе. — Он обвел глазами кабину, чувствуя бархатные крылья страха, овевающие его лицо, потом Чип остановился на стюардессе по имени Жанна. Островок тепла, распутный ангелочек — шелест крыльев почти исчез. Она очень боится, но она сможет… Чип снова почувствовал ком, подкативший к горлу, и следом запах страха, выдавливающийся из всех пор его тела… Этот паршивый предательский запах вечного поражения. Она сможет, и он сможет — значит, именно так, а не по-другому, через это. На мгновение Чип увидел кадр из своего фильма, кадр, где огнедышащий локомотив рушится в пропасть: так, а не по-другому. Чип взял себя в руки.

— Ну ладно, рассказывайте все по порядку.

Через пять минут Чип уже знал все о том, что с ними происходит, а еще через минуту он, уже совершенно спокойный, начал готовить к работе видеокамеру — если смотреть на мир через глазок видеокамеры, то забываешь, что тоже находишься по эту сторону фильма. Фильм должен состояться, а ты — лишь приложение к нему. И только это помогает в работе. Правда, порой атрофируется чувство опасности, вовремя не включаются тормоза, и — до свидания, мама. Чип был абсолютно спокоен. Он готовился снять фильм. Фильм и еще кое-что. Мальчик был прав, в Лабиринте нас поджидает Чудовище. Мальчик и еще кое-что. Мы разожжем огонь. Стюардесса по имени Жанна, чудесный распутный ангелочек. Она очень боится, но она сможет.

* * *

Это была испытательная версия самолета «Ил-86», и помимо имеющихся на поверхности фюзеляжа пеналов, где когда-то располагались видеокамеры, снимающие эксплуатационное поведение отдельных узлов, над кабиной пилотов находилась куда более важная конструктивная деталь. Эта особенность делала аэробус похожим на некоторые транспортные модели самолетов, например «Ил-76», и эта особенность позволяла командиру экипажа надеяться, что сумасшедшее мероприятие, к которому они сейчас готовились, имеет хоть какой-то шанс на успех.

Кода отклонения бомбы все еще нет.

Это сообщение пришло с Земли, из Центральной диспетчерской службы, контролирующей все воздушное движение в районе столицы. «Москва-контроль» — движение на больших высотах, «Москва-подход» — движение на низких высотах. Все эти службы, вне зависимости от аэропорта, располагались во Внуково, оставляя их родному АДП[11] лишь два этапа — «Шереметьево-посадка» и «Шереметьево-руление».

Кода отклонения бомбы все еще нет.

Это сообщение превратило сейчас Внуково в оголенный нерв, где напряжение нарастало с каждой минутой. Командир экипажа знал, что представители спецслужб давно уже находились там, рядом с диспетчерами, и было вызвано еще много различных профессионалов. Земля пыталась помочь, Земля делала все возможное, но кода все нет, и поэтому передача их самолета диспетчеру «Шереметьево-посадка» становилось делом все более неопределенным.

А потом пришло это решение. Нет, Земля ни на чем не настаивала, и командир экипажа знал, что теперь окончательное слово за ним, но…

— Виктор Алексеевич, ты пойми, дорогой, возможно, для нас это единственный выход. А потом, у твоего борта имеется астролюк, что сводит риск к минимуму. Пойми, возможно, это наш единственный шанс.

Да, эта конструкционная особенность называлась «астролюк» — большой, открывающийся внутрь люк, который находился в передней части самолета, прямо над кабиной пилотов, поэтому командир решил рискнуть.

— Подходим к заданной, — прозвучало в СПУ[12].

Командир экипажа посмотрел на показания высотомера — оставалось 200 метров , все правильно. Взгляд его еще раз пробежал по приборной панели — какое выставлено давление, ручка УКВ-2 — связь с Москвой, ручка УКВ-1 — связь с другим объектом. Он уже рядом, этот другой объект, и высота, которую им придется держать, тоже уже рядом.

А потом в СПУ прозвучал голос второго пилота:

— Вас наблюдаем.

УКВ-1, связь с другим объектом установлена. И мы его наблюдаем, черный объект с хищными контурами.

— Подходите на высоте две четыреста. — Голос второго пилота звучал совершенно буднично. — Выдерживайте скорость двести восемьдесят.

2400 и 280.

— Ну, все, началось, — проговорил командир экипажа. — Поехали, ребята.

Чип находился здесь же, в кабине. На его лицо, обмазанное толстым слоем крема, была надета толстая маска, на глазах — великолепные и очень дорогие горнолыжные очки «Увэкс», вот как неожиданно понадобилась пижонская покупка плюс застегнутая на все молнии непродуваемая пуховая куртка фирмы «Салева»… Чип был экипирован, как выдающийся альпинист, — все это приобреталось в Москве за огромные деньги, и все это было обычным московским пижонством. Только сейчас этому снаряжению предстояло послужить своему истинному назначению — защищать человека, попавшего в экстремальные условия. Может быть, множество людей, попавших в экстремальные условия.

Чип надел теплые варежки, взял профессиональную камеру «Сони», позаимствованную у братьев-телевизионщиков, проверил, как его слушаются пальцы, и снова почувствовал себя молодым сумасшедшим оператором, работающим с «горячими» репортажами.

— Отлично, — проговорил сам себе Чип, — я готов.

И губы его начали медленно растягиваться в довольно странную улыбку, которая очень бы не понравилась всем тем, кто выпер Чипа отдыхать и оказался виновником его сегодняшнего полета.

Огромное красное солнце встало перед самолетом. На высоте 2400 метров всполохи этого солнца играли, отражаясь в прозрачных глазах Чипа.

Чип улыбался.

* * *

Огромное красное солнце приготовилось к своему падению за горизонт, завершив тем самым последний день зимы. Самолет начал разворачиваться к нему правым бортом, и тогда, словно вырвавшись из пылающего круга, появился быстро летящий вертолет с хищными контурами. Большой, серебристый и показавшийся мальчику ухмыляющимся лайнер и боевая машина, прозванная «Черной Акулой», начали сближение.

* * *

Совсем другое солнце было сейчас перед глазами Стилета. Находясь в метрах трехстах от большого заминированного лайнера, на борту «Черной Акулы», Стилет смотрел на сидящего перед ним Зелимхана и видел совсем другое солнце. Это было маленькое холодное солнце того новогоднего утра, когда на улицах города Грозного погибала русская армия. Колонны бронетехники вползали на узкие улицы незнакомого города, часто без прикрытия пехоты, под сырым, пронизывающим ветром и вовсе не рождественским снегом — просто движущиеся мишени. И за ними бежали грозненские мальчишки, играя в известную всем игру «Чур мое!». Игнат тоже помнил эту игру по своему детству, и многие, находящиеся в тот день в новогоднем Грозном, помнили ее. Чур мое! Кто первый — тому и принадлежит. Для грозненских мальчишек взрослые приготовили особенную версию этой детской забавы. Они бежали за нашими танками, машинами пехоты и БТРами, они знали все подворотни в этом городе и иногда ссорились между собой, когда старший отбирал у младшего любимую игрушку:

— Исса (или Ахмет, или Арсланчик), зачем сделал? А? Я бежал за этим танком с вокзала! Зачем сделал, а?! Чур мое!

У мальчишек были в руках бутылки с «коктейлем Молотова», с зажигательной смесью, которыми они подрывали нашу бронетехнику. Потом сшибали с машин пулеметы, иное оружие и продавали взрослым на базаре. Чур мое! А негодный Исса, или Ахмет, или Арсланчик, подрывают мой танк, который я преследую аж с вокзала.

Вот такие новогодние развлечения приготовили взрослые для грозненских мальчишек.

… Стилет прислонился головой к обшивке борта — он первый раз был пассажиром этой таинственной и грозной боевой машины «Ка-50» — «Черной Акулы». Стилет вспоминал свой разговор с Дедом, произошедший за некоторое время до новогоднего расстрела.

— Павел Александрович, зачем вводить войска? Это будет мясорубка. Это будет народная война, хотя сейчас у сепаратистов есть поддержка незначительного меньшинства населения…

— Решение уже принято, сынок.

— Но ведь для этого есть специальные средства, зачем вводить войска? Устроим себе похлеще Афганистана…

— Что я могу тебе сказать? — Дед покачал головой и печально вздохнул.

— Для выполнения таких задач есть специальные подразделения…

— Как ты сказал, сынок, — таких задач? — Дед посмотрел на Стилета и негромко проговорил:

— Значит, на самом деле ставятся совсем другие задачи. — Он печально улыбнулся. — Да и в нашем ведомстве многие говорят: «А чего бы не повоевать? Надо покончить с беспределом».

— Но ведь это самый безумный способ…

Стилет вспомнил, как блестели глаза и загадочны были улыбки у многих перед началом событий. Да, в определенных государственных ведомствах люди посвящены в некую высшую тайну, они — профессионалы и знают, как на практике реализовывать интересы государства… Мудрые хранители высших секретов. Только на практике отвечать за выполнение этих решений пришлось совсем другим…

Стилет бросил взгляд на Зелимхана. Тот сидел, положив руки на колени, голова его была опущена, он смотрел в пол. На люк, расположенный в днище вертолета, на люк, через который уже совсем скоро им придется уходить.

Кто он, человек, сидящий перед ним? Черный пасынок войны, оголтелый, непримиримый? Что им движет? Чувство мести или обиженное самолюбие, авантюризм, хитрый и жестокий расчет, гордыня? Идейные соображения, национализм, униженные честь и достоинство, патриотизм, борьба за независимость своего народа? Священная война… Он на самом деле верит во все, что декларирует, или это, как говаривал все тот же незабвенный Дон Корлеоне, — просто бизнес?

За прошедшие полтора года война стала совсем другой — многие к ней привыкли, а для некоторых война стала просто комфортной. Сначала существовала линия фронта, потом она исчезла. Кто-то торгует оружием и ездит к боевикам на шашлыки в «зеленку»… Кто-то мстит за убитого друга, и его уже не остановить — он пойдет до конца… У кого-то «отъезжает крыша», и он расстреливает гражданский автомобиль, семью с маленькими детьми… И ест детский шоколад. Линия фронта исчезла, но она проходит внутри каждого, кто там находится или находился. Она останется надолго, как печать войны, где уже давно нет плохих или хороших, невиновных или виноватых… А большинство просто выполняет воинский долг, потому что выполнение воинского долга — иногда последнее, что остается человеку, это его система безопасности, только уже внутри, там, где проходит линия фронта. Система безопасности, спасающая от необходимости оставаться один на один с тяжестью неразрешимых вопросов. Так говорил Дед? Да, кажется, так.

И Стилет сейчас выполняет воинский долг. И всякие размышления просто опасны, по крайней мере пока не будет закончена работа. Праздность — матерь всякой психологии. Так говорил Дед? По крайней мере так говорил Заратустра. Поэтому за оставшиеся свободные несколько минут надо еще раз проверить вытяжной фал и работу тормозной системы, правильность завязанных ремней, карабины и прочее, что приготовили для них эти ребята, специально обученные спасательному делу. Стилет так и поступил, хотя знал, что все в порядке — старший лейтенант, встретивший их у КПП объекта «Л-III», и три его бойца, находящиеся здесь, выполнили свою работу на «отлично». Как и ребята с ВоенТВ. У них есть теплая одежда и бараний жир, маски, очки и довольно плотно прилегающие наушники. Можно было бы попробовать гермошлемы, но ребята-спасатели нашли специальные маски, предохраняющие лицо от переохлаждения. А здесь, на высоте 2400, за бортом минус 28 градусов и встречный поток похлеще любого урагана — 280 километров в час.

Стилет снова бросил взгляд на Зелимхана. Еще утром перед ним был враг, которого надо было конвоировать в Чечню и ликвидировать в случае попытки к бегству. Сейчас им двоим предстояло выполнить кое-что, не оставляющее места для ненависти. Ненависть мы припасем для своих врагов, как, впрочем, для них мы припасем и любовь. Здесь нам остается совсем другое. Теперь они в одной связке. Как это ни странно. В прямом и переносном смысле.

— Все, пятиминутная готовность, — проговорил старший лейтенант.

Зелимхан поднял голову. Стилет улыбнулся:

— Ну что, готов? Как спина? Все же четыре пулевых попадания… Ребра вроде бы целы…

— Пройдет. — Зелимхан говорил тихо. — Аллах даст, до свадьбы заживет.

Стилет всмотрелся в него и подумал: «Ничего, держится молодцом… Все же прилично его потрепал майор Бондаренко».

«Ты неженатый?» — хотел было спросить старший лейтенант, командующий группой спецназа, потом он вспомнил, что Зелимхан потерял семью. Что же тогда он имеет в виду? До какой свадьбы?

Но вместо своих вопросов он проговорил:

— Ну что ж, давайте, камикадзе, начинайте.

Заработала телекамера. Чеченец взял в руки толстую, двойной вязки, шапочку, маску и очки — через минуту он все это наденет. Но сейчас ему предстояло сказать кое-что в объектив камеры.

— Я, Бажаев Зелимхан Хозович, нахожусь на борту российского военного вертолета…

* * *

В это же время командир экипажа аэробуса «Ил-86» и пилот «Черной Акулы» подполковник Рохлин синхронизировали скорости и режим полета. «Черная Акула» шла на пятнадцать метров выше и чуть впереди, словно зависнув над носом самолета. Потом открылся астролюк, и Чип почувствовал ледяное дыхание холода, ждущего его снаружи.

— Ну что ж, ваш выход, Чип, — проговорил он, поднимая телекамеру.

* * *

Теперь солнце было справа от них — великолепное освещение, чтобы снять эксклюзив. Чипа оглушил грохот ревущих двигателей, и тут же, несмотря на толстый слой крема и предохранительную маску, он почувствовал проникающий холод безжалостного встречного потока. Ледяной обруч в том месте, где были надеты горнолыжные очки — всего лишь обычная и вовсе не греющая пластмасса, хоть и очень дорогая, — сковал его лицо. Чип инстинктивно закрыл глаза, чувствуя тиски холода, сжавшие переносицу, потом он понял, что лучше уже не будет. Первой мыслью Чипа было вернуться назад, в тепло самолета, где он все еще оставался ниже локтей, но следом пришло убеждение, что это все иллюзии, этот самолет — обманщик и его жалкое уютное тепло несет в себе смерть.

— Я кое-что знаю про тебя, — проговорил Чип, и огромное красное солнце, словно в окнах домов на закате, отразилось в его шальных глазах. — В этом безумном северном ветре гораздо больше жизни…

* * *

Теперь Чип забыл обо всем — он смотрел на мир через глазок видеокамеры. Фильм должен состояться.

— Мы отыщем выход из Лабиринта, — прокричал Чип.

Он уже вел видеосъемку, когда десантный люк в днище идущего над ними и чуть впереди дрожащего черного монстра начал открываться.

* * *

Игнат Воронов держался рукой за вытяжной фал, прочный многожильный трос: десантный люк был открыт — под ними почти два с половиной километра синевы и аккуратная земля, нарезанная на ровные геометрические фигуры, укрытые ярким предзакатным снегом. Игнат посмотрел вниз; заслоняя собой землю, за ними, сверкая в отраженных солнечных лучах, ползла покатая громада носа заминированного лайнера. Сколько до нее — пятнадцать метров? До этого горящего скорым закатом ледяного металла, несущего в себе адский пламень? Да, так. Старлей коснулся его плеча, как бы задавая вопрос: готов? Игнат кивнул — привычная операция десантирования.

— Пошел! — крик, скорее читаемый по губам.

Старлей следит за системой стопперов, он — надежная страховка, все как всегда, с небольшой поправкой — местность десантирования несколько необычна.

Игнат в ответ еще раз кивнул головой — знак готовности и одновременно: «Будь здоров, старлей!», толкнулся, держась за трос, и через секунду он уже находился на пару метров ниже вертолета. Черная вспышка, и тот же встречный поток, пронизывающий холодом Чипа, принял его, мышцы мгновенно отвердели, перехватило дыхание. Страшный ветер обрушил на него рев работающих двигателей. Игнат отвернулся от ветра, чтобы набрать побольше воздуха, и почувствовал, как ледяные щупальца входят в его легкие.

Сердцебиение тут же участилось — надо нормализовать дыхание. Несколько коротких секунд Игнат ничего не предпринимал, потом, чувствуя некоторую адаптацию, посмотрел на свою руку в теплой, почти по локоть рукавице, сжимавшую полосатый трос. Ощущение было такое, что на руке нет никакой рукавицы, что руку просто обливают холодной водой, и пальцы выше того места, где проходил жгут троса, почти сразу обескровились. Игнат перехватил трос другой рукой, поработал пальцами, пытаясь вызвать приток крови, отвернулся от ветра, ищущего малейшие лазейки в его одежде, — все, пора. Игнат сделал знак рукой, фал тут же вытянулся еще на метр, потом еще. Сколько осталось — одиннадцать? Дыхание нормализовалось, насколько это вообще возможно в подобных условиях; главное — стараться держаться к вертолету спиной, тогда не спеша дело пойдет. Не спеша… У него нет времени, но малейшая торопливость может все испортить. Он вдруг подумал, что с Зелимханом будет намного сложнее — все же четыре пулевых попадания! Игната начало несколько относить назад — скорость 280, весьма прилично, слава Богу, что Игнат вообще не идет в параллель с вертолетом. А медленнее нельзя — на меньшей скорости этот заминированный бело-серебристый монстр может просто рухнуть вниз. Фал вышел еще на метр — вихревые потоки могут вызвать раскачивание троса, и Стилет сделал знак, чтобы в вертолете не спешили. Вот он, нос самолета, под ними, разрезает себе спокойно воздух, и относительно земли мы как будто почти не движемся. И даже на скорости 280 самолет испытывает приличную тряску — медленнее просто опасно. Ну а теперь, ребята, поехали!

Стилет начал балансировать, кивая головой, а в вертолете метр за метром стравливали фал. Вроде бы обе машины шли ровно. Стилет все еще пытался повернуться к вертолету спиной, но его периодически разворачивало, и тогда бешеный ураганный ветер налетал на него, пробирая сквозь плотную ткань одежды, впрочем, злобные завывания ветра тонули в грохоте работающих двигателей. Самолет несколько подался вперед, и Игнат увидел открытый астролюк и работающего оператора. Он мысленно поблагодарил Деда и судьбу за то, что все пока складывается так. А потом он повернул голову вправо, и в какой-то момент, в одно лишь короткое мгновение, все куда-то отступило и Стилет ощутил нечто странное — прямо напротив, сквозь безжалостный ледяной ветер, сквозь синеву бесконечного и равнодушного неба, вместе с ним двигалось огромное пылающее солнце. Стилет улыбнулся, затем фал выпустился еще — чуть больше метра, и его ноги коснулись покатого «лба» самолета. Полметра, несколько сантиметров… И в этот момент Стилет вдруг почувствовал бешеный прилив энергии. Пылающее красное солнце двигалось вместе с ним в обжигающей синеве неба. Сейчас, когда он встал на край заминированного лайнера, на край пропасти, когда трос в его руках ослаб, а под ногами ощущалось дрожащее тело огромной машины, несущей триста жизней и бомбу в своем черном брюхе, бомбу, которую им надо уничтожить, Стилет почувствовал бешеный прилив энергии.

Всего секунду стоял он на «лбу» самолета, держась за трос, чтобы не снесло встречным потоком; перед глазами промелькнула картинка: джигиты, стоящие на цирковых скакунах, бегающих по кругу. Стилет улыбнулся: «Да, я еще тот наездник…»

Потом повернулся — если б трос ослабили еще, он бы мог сорваться, пилоты филигранно справились с работой, и старлей молодец. Стилет потянул трос несколько на себя и осторожно сделал шаг в сторону астролюка, махнув Чипу, чтобы он уступил дорогу. И в следующую секунду Игнат, уже опустившись по пояс внутрь заминированного лайнера, отстегнул карабин. Все, теперь Зелимхан. Трос немедленно ушел вверх, а Стилет оказался в тепле пилотской кабины. И уже больше не было ледяного пронизывающего ветра, он сделал большой глоток теплого воздуха, чувствуя приятную боль в кончиках пальцев, и в следующее мгновение на привычный армейский манер отдал честь:

— Я — гвардии капитан Воронов, Российские…

— Мне все известно, капитан, — прервал его командир экипажа. — Добро пожаловать на борт «Ил-86». — Он улыбнулся. — Заминированного «Ил-86». Спасибо, что пытаетесь помочь. Как я понимаю, будет еще один пассажир.

— Так точно, — совершенно спокойно ответил Стилет, — будет вторая серия. Гвоздь программы. — И он в упор посмотрел на Чипа.

Тот, опустив камеру на пол, с нескрываемым интересом разглядывал Стилета.

— Вы думали, что это я чеченский террорист, или мы где-то встречались?

— Нет, — Чип пожал плечами, — не встречались. Не со мной…

— Хорошо. Прошу вас снять на пленку то, что будет происходить дальше.

— Есть, капитан! — Чип улыбнулся. — Для этого мы и работаем. Гвоздь программы?

— Именно. Вот пенал для кассеты — металлический бокс. Надежный. — Стилет отстегнул от пояса черную металлическую коробку. — Когда все будет закончено, запись должна уйти в вертолет. Очень хорошо, что вы ведете съемку. И спасибо за помощь.

— Я бы с удовольствием вел съемку где-нибудь в другом месте, — вздохнул Чип и тут же пожалел о сказанном. Потому что этот удивительный человек, спустившийся сейчас с неба, практически его ровесник, лишь только улыбнулся и ничего на это не ответил. Вряд ли прыжки с вертолетов в заминированные лайнеры можно считать его страстью, его навязчивым хобби. А?

Чип протянул руку в перчатке:

— Не снимайте. — Он указал глазами на рукавицу. — Михаил Коржава.

И тут же почувствовал быстрое и крепкое рукопожатие.

— Игнат Воронов, — кивнул тот. И больше ни слова.

— Капитан, — проговорил командир экипажа, — все, кто находится здесь, в курсе происходящего. Но там, за закрытыми дверями, — он указал в сторону пассажирских салонов, — мы говорили о контрабандном грузе, из-за которого вынуждены возвращаться домой.

— Вас понял. — И через секунду с улыбкой:

— Ничего, все будет хорошо. Сейчас мы втащим сюда чеченца, и они будут вынуждены все остановить.

Чип продолжал разглядывать этого упавшего с неба сумасшедшего капитана. «Нет, мы не встречались, нет, не со мной… Но возможно, с одним моим очень юным знакомым. Вполне возможно. Только, боюсь, он сам не сможет объяснить где…»

В это время второй пилот докладывал Земле:

— Пассажир на борту. Нет, пока помощник… Сейчас будем принимать главного пассажира. Есть.

— Мне надо подстраховать, — сказал Стилет, — он paнен. Надо им сказать, чтобы десантировали «внатяг», — он не удержится, снесет.

— Я готов, — сказал Чип, поднимая камеру.

— Как только он будет над нами, вам придется спуститься, а мне принять его. Только не прекращайте съемку.

— Никогда, — проговорил Чип. — Фильм должен состояться.

И он снова улыбнулся и вдруг понял, что впервые за несколько лет это была совсем другая, почти забытая им улыбка.

* * *

Мальчик знал, что там, в кабине пилотов, что-то происходит. Возможно, мама тоже о чем-то догадывалась, но она запрещала себе об этом думать. Она обняла мальчика и гладила его по волосам, а мальчик смотрел на огромное красное солнце, движущееся вместе с их самолетом. Уже несколько раз красивая тетя стюардесса делала разные объявления и просила оставаться всех на своих местах, потом вдруг начали разносить минеральную воду и соки, и стюардессы улыбались, а в ответ на шутки пассажиров: «Мы что, падаем?» — отвечали что-то неопределенное: «Да вроде действительно обнаружили какую-то контрабанду», и группа телевизионщиков интересовалась: «А что, кокаин? Так давайте сюда, мы его вынюхаем и закроем вопрос… делов-то». И стюардессы снова улыбались, и мальчик чувствовал, как они все устали, и истеричное, вызванное страхом веселье начало стихать.

Шумный и много пьющий дядя, постоянно говорящий о себе, сосед Чипа, сейчас стал совсем другим — он прикладывал платок ко лбу, но тут же появлялись новые струйки пота, и в его жалующихся глазах была плохо скрываемая незащищенность страха. Сидящая за ним парочка прижалась друг к другу, и девушка спряталась от мира за своими распущенными волосами, уткнувшись лицом в свитер кавалера, он гладил ее голову, но сам при этом имел такой несчастный вид, что мальчик невольно улыбнулся. Напротив сидел какой-то полный иностранец в тяжелых роговых очках, скрывающих половину потного лба, он молча уставился в одну точку, и мальчик подумал, что еще ни разу не встречал человека с таким чужим взглядом; молодая женщина впереди отвернулась к окну; седовласый мужчина, ее спутник, читал газету на английском языке, потом быстро убрал ее и коснулся руки женщины — та вздрогнула, повернулась к нему, попыталась улыбнуться, но мальчик видел, что она вот-вот расплачется. Запах. В салоне первого класса повис очень знакомый мальчику запах, и в довершение ко всему куда-то подевались стюардессы, и их место занял липкий молчаливый страх.

С монотонным и все более непереносимым звуком работали двигатели — что-то еще повисло в воздухе; мальчику показалось, что сейчас кто-нибудь не выдержит и закричит…

Снова раздался щелчок микрофона — будет очередное объявление.

Привычный добрый голос:

— Уважаемые пассажиры, еще раз приносим извинения за причиненные неудобства. Через сорок минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Шереметьево-2…

И все. Плотину словно прорвало. Все, что было в воздухе, моментально рассеялось, и страх, еще секунду назад превращавший пространство в липкий кисель, показался таким смешным и нелепым. Тут же раздались возбужденные голоса и какой-то смех, кто-то даже зааплодировал… Снова начали разливать по стаканам и приглашать друг друга выпить. Привычный добрый голос… Но почему-то никто из них не обратил внимание на одну деталь: все сказанное было сказано очень быстро, слишком быстро… Не захотели обратить внимание? Им необходимо, чтобы их обманывали? Вот в чем дело. Им это нужно. Потому что Чудовище вовсе не уничтожено. Оно даже еще не проснулось. И никто не знает, через сколько минут самолет совершит посадку и совершит ли вообще. Лишь только…

На мальчика вдруг снова нахлынуло что-то, какие-то противоречивые чувства, и он в них не успел разобраться. Потому что дверь, ведущая к кабине пилотов, открылась,

ДВЕРЬ? ТА САМАЯ?

И за ней мальчик увидел нечто, заставившее его поддаться общей радости. Мальчик вздрогнул, и лицо его тут же расплылось в улыбке. Да, мальчик поддался общей радости. Но объявление, сделанное стюардессой, здесь абсолютно ни при чем, и улыбнулся он совсем по другой причине. Сначала мальчик увидел рядом с Чипом («Я режиссер, снимаю разные ролики… Помнишь тот, про шоколад? Зови меня просто Чипом») угрюмого бритого человека, которого мальчик почему-то испугался — ему показалось, что он видел этого человека по телевизору, только… это были репортажи с войны и мама запрещала смотреть их, сейчас он что-то тихо и неторопливо говорил, а Чип только кивал, а потом Чип улыбнулся, и его лицо словно осветилось… Потому что рядом с ним появился еще один человек. Мальчик видел расстегнутую брезентовую куртку, под которой он обнаружил своим быстрым детским взглядом настоящий пистолет, потом куртка запахнулась, и сердце мальчика начало биться намного быстрее. Этот человек повернулся и мельком взглянул на него. В следующую секунду он отвел взгляд в сторону. Вот тогда лицо мальчика расплылось в счастливой улыбке. Он нашел его. Он его встретил. Дверь открылась сама, в нее не надо было ломиться. Он его нашел — ЧЕЛОВЕКА С СЕРО-ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ.

Птица с черными крыльями и женским лицом

Четверг, 29 февраля

16 нас. 03 мин. (до взрыва 00 часов 57 минут)

…349584381697523919452863514121684391694527148389548618506738519234562537Б145286753К51264751280929564Р21452789…

И так без конца…

Соболь уставился на экран монитора — девятый файл, бесконечный ряд цифр, иногда перемежающийся беспорядочными буквами. Никакой зависимости между буквами установить не удалось. Цифры, если бы не существовало кое-где мешающих буквенных вкраплений, еще можно было разбить на группы. Они в принципе так и поступили — старый, еще Второй мировой войны, способ передачи шифрованных сообщений. Получили какие-то куски допотопных донесений из хрестоматийных шифровальных учебников, любой приличный криптограф проходил все это в первом классе. Всем известные азы — просто шутка профессионалов. Проблема заключалась в другом — все эти взятые из школьных учебников шифрованные донесения не несли никакой смысловой нагрузки. Это была галиматья какая-то, причем в отдельных местах цифры были кошмарно перепутаны, иногда вместо нужных цифр стояли буквы — просто недопустимая, невозможная небрежность, конечно, при условии, что этот девятый файл действительно содержит какую-то важную информацию.

Соболь нахмурил брови. «Дед уперся, дай ему этот девятый файл, а здесь какая-то неимоверная галиматья, которой придана видимость некоторого смысла. Мы зря тратим время, наше ускользающее время, которого остается все меньше. Разгадка есть, но она где-то совсем в другом месте».

Соболь снял телефонную трубку, набрал номер шифровальщиков и поинтересовался, нашлась ли какая-нибудь закономерность между буквами. Получив отрицательный ответ, он проговорил:

— Что и требовалось доказать. Нас водят за нос. Это какая-то бессмысленная и бесконечная галиматья. Нас просто водят за нос.

Но все же лейтенант Соболев снова запустил программу — стали появляться новые цифры и редкие буквы… «Бесконечность плюс бесконечность — все равно будет бесконечность, а хрен на рыло плюс хрен на рыло — все равно будет… Нет, секундочку, будет два хрена на рыло. Два».

— Рано радуешься, Василиса Прекрасная, — прохрипел лейтенант Соболев голосом из мультфильма, — Иван Царевич СПИД поймал!…

"Нас водят за нос. Хорошо, можно попробовать с этим всевозможные математические действия, если что-нибудь изменится, тогда… Но по-моему, мы заглатываем крючок некой видимости якобы имеющегося смысла, мы будем расшифровывать абсолютную дребедень, чего от нас и хотят ребята, а тем временем поезд ушел, денежки тю-тю, гуд-бай, Америка, до свидания, мама!

Может, нехорошо так говорить, когда от этого зависят жизни трехсот человек, но тратить время на полную галиматью не лучше".

Соболь вдруг понял, что ему не дает покоя. Он поднялся, вставил в зубы, не зажигая, сигарету «ЛМ» и направился в шифровальную группу, комнату, находящуюся по соседству. Он распахнул дверь и прямо с порога обратился ко всем присутствующим:

— Слушайте, военные! — Сигарета у него при этом торчала в зубах, глаза горели, рубашка до середины груди была расстегнута, никто и никогда не видел Соболева в таком состоянии. — В этих восьми файлах, над которыми вы корпите, находится нужное число. Всего четыре цифры! Хватит протирать штаны. Найдите между ними зависимость и вытряхните мне, мать вашу, это число!

Повисла абсолютная тишина. На него смотрело несколько пар удивленных глаз. Он еще некоторое время постоял на пороге, покачиваясь на каблуках, потом хлопнул дверью и направился к себе.

— Спятил! — проговорил кто-то, и все рассмеялись.

"Смейтесь, смейтесь, — улыбнулся Соболь, шагая по коридору. — Главное — вытряхните мне оставшиеся восемь файлов, и тогда я смогу спокойно заниматься девятым. Этим дурацким девятым птичьим файлом. Нас, конечно, водят за нос, но иногда есть любопытные способы вождения за нос. Да, очень любопытные. И я знаю такие. Например, иногда можно делать вид, что водишь за нос, чтобы ты все бросил, переключился на другое. Правда? Есть же такой способ?! Я, конечно, ничего не утверждаю, но такой способ есть. И вот когда ты все бросишь, может оказаться, что напрасно и дела обстоят совсем по-другому. Ты тот еще сукин сын, шутник херов. Одного тебе не удалось скрыть: своей ироничной надменности и некоторого пренебрежительного отношения к окружающим… Ты шибко умный? Нет, возможно, что с окружающими ты мил и приветлив, но ты шибко умный, поэтому в компьютерной программе этого скрыть не удалось. Сразу все вылезло! И это будет моим крючком, умник. На него я и постараюсь тебя выудить. Абсолютная безличка, я не знаю, кто ты и что ты, да мне на это глубоко наплевать. Насрать! Я работаю с продуктом твоего мозга. Самодовольного и самовлюбленного. Возможно, ты очень милый человек, только вот здесь все вылезло, так что — насрать, приятель…

Поэтому смейтесь, смейтесь, ребята. Спятил? О'кей, спятил. Хорошо! Только вы — профи суперкласса, ребята, и отдолбите мне эти восемь файлов, пожалуйста… Потом сочтемся, спятил не спятил — все потом. Восемь файлов! Чтобы я мог заниматься девятым".

* * *

Пресс-конференция должна была вот-вот состояться. Заминированный лайнер, на борту — академик Геворкян, как уже передали все информационные агентства, «светило мировой величины» плюс еще триста пассажиров, за их жизни от российских властей требуют выдачи полевого командира, одного из главных «непримиримых» — Зелимхана Бажаева. Можно осуждать террор, можно говорить о «наглых и беспрецедентных» террористических вылазках, но гуманные соображения требуют спасения жизни заложников. Самолет заминирован на пять часов вечера и сажать лайнер нельзя. Как российские власти борются с террором, показали и Буденновск, и Первомайское, — вот общий тон комментариев к главной новости дня. Одерживать победы на полях сражения — дело армии, нейтрализовать или отлавливать лиц, промышляющих террором и ставящих себя тем самым вне закона, — дело спецслужб, но все соображения целесообразности перечеркиваются одним — спасением жизни заложников. Триста человеческих жизней в заминированном лайнере. Опять кто-то из ответственных лиц обронил что-то о нации конокрадов и бандитов, с которыми нельзя вести никаких переговоров. Руководство чеченских сепаратистов официально отмежевалось от этой акции, но всю ответственность взял на себя никому не известный Фронт освобождения Ичкерии, и все это на фоне идущих с боевиками переговоров, на фоне попытки мирного урегулирования конфликта… Какой может быть мир, какие переговоры с людьми, избравшими террор в качестве средства для достижения своих целей? Новость дня, самая горячая новость последнего дня зимы, и так или иначе все должно разрешиться к пяти часам вечера.

А потом поползли слухи о какой-то сверхсенсационной информации, которую вот-вот обнародуют, и диапазон мнений был самый широкий: от «самолет уже взорван» до «мне только что сообщил источник из Шереметьево — самолет благополучно совершил посадку, бомба обезврежена». Слухи все множились, и через какое-то время пространство пресс-центра стало наполняться атмосферой тотализатора: самая горячая новость — и время бешено ускользает, триста заложников в небе над нами — и вот-вот должна быть обнародована какая-то информация. Какая-то информация, содержащая в себе сверхсенсацию.

* * *

— Товарищ генерал, чеченцы на связи.

— Звонок опять не фиксируется?

— Как всегда.

«Ну что ж, — подумал Дед, — теперь это уже не важно. Вот и вы, „заячьи уши“… Теперь кто-то из нас сделает первый шаг, и он же будет последним…»

Дед взял трубку:

— Я вас слушаю.

— Нет, это я вас слушаю. Надеюсь, вы следите за часами?

— В этом можете не сомневаться.

— И вы по-прежнему утверждаете, что все находится под вашим личным контролем… Дед?

— Так точно.

— Вы что, принуждаете нас взорвать самолет?

— Я делаю все возможное, чтобы этого не произошло.

— Вы не выполняете наших требований, поэтому мы будем вынуждены довести акцию до конца. Вся ответственность ложится целиком на вас. И мы передадим запись этого разговора средствам массовой информации.

— Теперь это уже ваше право.

— Надеюсь, вы осознаете, что оно получено не от вас?

— Осознаю. Только ответьте мне на один вопрос.

— Мы больше не хотим никаких игр. Предупреждаю еще раз: этот разговор записывается и одновременно нас слушают в одном известном информационном агентстве — мы связались и с вами, и с ними. Заявляем конкретно: вся ответственность ложится целиком на вас, мы пойдем до конца…

— Это я уже понял. Я понял все, что вы мне хотите сообщить. А теперь я все же прошу вас ответить мне на один вопрос: согласны ли вы обменять жизнь Зелимхана на жизни заложников?

— Так… Вы опять за свои игры?!

— Постойте, немножко терпения. Вы утверждаете, что нас сейчас слушают, поэтому этот разговор можно назвать публичным? Я правильно понял?

— Абсолютно правильно. Если хотите, я попрошу сейчас вмешаться в разговор кого-нибудь из журналистов..

— В этом нет необходимости. Совершенно не важно, сейчас или позже кто-нибудь из нас передаст средствам массовой информации свои козыри…

— Козыри? О чем вы говорите?!

— Пока только прошу ответить на мой вопрос: согласны ли вы обменять жизнь Зелимхана на жизнь трехсот заложников?

— Именно этим мы и занимаемся.

— Тогда вам придется все остановить. Причем немедленно.

— Вы что, нам угрожаете? Террор на государственном уровне? Если вы что-нибудь сделаете с Зелимханом…

— Нет, не я. Если б вы меня дослушали, то поняли, что не я. А вы…

— «Вы»? Слушай, слушайте… Дед, мы тратим время впустую!

— Вы. Вашими собственными руками. Если немедленно не остановите бомбу.

— Что имеется в виду?

— Зелимхан Бажаев в данную минуту находится на заминированном вами самолете.

— … — Вы меня поняли?!

— Что… это за дерьмо?

— Поэтому вы должны остановить бомбу, если вам действительно дорога его жизнь…

— Бред… Что это за чушь вы несете?

— …и вы не хотите, чтобы весь мир, в том числе и Чечня, узнали, что национальный герой погиб от рук какого-то Фронта освобождения Ичкерии.

— Бред… До чего вы дошли — дешевый блеф…

— Повторяю: Зелимхан Бажаев находится в заминированном вами аэробусе.

— Я вам не верю. Вы блефуете…

— Верю не верю — это ваше дело. Но я, пользуясь предоставленной вами публичностью, совершенно официально заявляю: Зелимхан Бажаев с его личного согласия и капитан Воронов, думаю, вам это имя о чем-то говорит, десантированы на борт заминированного вами аэробуса и уже больше десяти минут находятся там. Мы не спешили с обнародованием этой информации до вашего звонка. А теперь слушай меня внимательно, сынок: давай мне быстро код отключения бомбы. Продолжение вашей акции бессмысленно.

— Я вам не верю. Нам нужны доказательства…

— Они у меня есть. И я готов их предоставить в любую минуту. Видеозапись десантирования из военного вертолета с указанием всех бортовых номеров, времени и прочее плюс заявление самого Зелимхана Бажаева, сделанное на борту аэробуса «Ил-86», выполняющего рейс СУ-703 Москва — Мадрид. Думаю, этого достаточно?! Почему вы замолчали?

— Этого не может быть…

— Но это так. Поэтому прошу вас принимать решения быстро! Почему вы замолчали?

— Это какая-то чушь… Этого не может быть.

— Копия пленки уже ушла к военным, и, возможно, в этот момент она находится в руках генерала армии Панкратова… Плюс мы созвали пресс-конференцию, как вы того и желали, и готовы продемонстрировать пленку там всем желающим.

— Зачем вы мне все это говорите?

— Только для того, чтобы показать, сколь широко мы готовы представить наши доказательства.

— Мне нужно время для консультаций.

— Его у нас нет.

— Есть. Пока еще есть… Я вам не верю.

— И запомните: какой бы ни была истинная цель вашей акции, в новых условиях она теряет смысл.

— Зачем вы мне это говорите?

— Время. Его осталось очень мало. Пленку я готов показать где угодно и кому угодно. Мне нужны коды!

— Мы вам сейчас перезвоним.

— Я в этом не сомневаюсь. Время. У нас его почти не осталось.

* * *

— Товарищ генерал, снова вас…

— Опять они?

— Никак нет. Генерал армии Панкратов.

— Давай.

Дед взял трубку и, закуривая очередную Соболевскую сигарету «ЛМ», тихо проговорил:

— Уши, уши, «заячьи уши»…

Потом его голос зазвучал спокойно и приветливо — по другую сторону телефонной линии находился старый боевой товарищ:

— Анатолий Иванович? Толя? Привет тебе, дорогой…

— Паша, срочно приезжай ко мне.

— Я не могу, у меня сейчас этот самолет.

— Я только что просмотрел твою пленку, Паша.

— Да? Ну и как тебе?

— Давай срочно приезжай. Случилось еще кое-что…

— Не могу. Жду звонка — мне должны сообщить коды отключения бомбы… Надеюсь, что сообщат.

— Если ты хочешь посадить этот самолет, срочно приезжай. Не телефонный разговор, Паша.

— Ладно, прикажу перекоммутировать все звонки на мобильную связь.

— Дело твое. Только давай срочно.

* * *

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

Бомба находилась на первом этаже аэробуса, в грузовом отсеке рядом с кухней. Небольшая коробочка с электронным табло, где светились часы, минуты и секунды… Впрочем, часов уже не было, оставалось 59 минут и бешено убывающие секунды — время, их ускользающее время, отсчет в обратном порядке. Под электронными часами — квадратик, десять кнопочек от "1" до "0", ключи управления бомбой. В правом углу — тускло горящая красная лампочка — бомба включена. Если лампочка погаснет, электронные цифры перестанут убывать, часовой механизм остановится. Вокруг корпуса — обмотка антенны, видимо, там еще встроен слабый передатчик. Если, конечно, то, что они видят перед собой, — действительно бомба… Ворон помнил предупреждение: к бомбе не прикасаться плюс пользоваться ключами можно лишь один раз — в случае набора не правильной комбинации бомба может сработать.

— По-моему, это не бомба. — Зелимхан смотрел на тускло светящийся убывающими цифрами блок.

— Да, — улыбнулся Ворон, — это пожиратель времени. Но я все же назвал бы это бомбой.

— Этот блочок скорее всего пульт управления, но сама бомба где-то в другом месте. Слишком он маленький: приемник-передатчик, часовой механизм, взрыватель, взрывчатка, даже если пластиковая, еще что-то… Все это здесь не уместится.

— Я согласен, — невесело кивнул командир экипажа, — но мы проверили весь самолет, как вы понимаете, у нас на это было почти четыре часа, — нигде нет.

— Снаружи?.. А? — Стилет снова присел над блоком — цифры продолжали бежать. — Снаружи самолета? А это — радиосвязь…

— Думаю, что так оно и есть.

— Бомба срабатывает на изменение высоты, следовательно, на «давление». Возможно, мембранное устройство, замыкающее взрыватель, альтиметр или что-то в этом духе, но находиться это должно только снаружи.

— Совершенно верно, — вздохнул командир экипажа, — только хочу вас расстроить — мы проверили все, к чему в принципе возможен доступ.

— А к чему невозможен?

— Послушайте, капитан, то, что вы здесь, — это уже на грани возможного. Я понимаю вас — мы все когда-то смотрели фильм «Экипаж», но, увы, — это только кино. Чудес не бывает. К чему доступ невозможен — к тому невозможен. И скорее всего бомба находится именно там.

— Это делал профессионал, — проговорил Зелимхан. — Все сходится — этот блочок лишь пульт управления, снаружи система «давления», срабатывающая на изменение высоты, и заряд, а здесь пульт, «мозги», все это контролирующие. Я же говорил тебе, что нашим не сделать такой бомбы. Слишком сложно и ненужно.

Стилет посмотрел на него и не стал ничего говорить, затем повернулся к командиру экипажа:

— Они сами указали, где находится этот блок?

— Да, с самого начала.

— Похоже, все так и есть. Они бы не стали рисковать — в принципе любую бомбу можно обезвредить. Значит, она где-то снаружи самолета.

Одновременно Стилету в голову пришла еще одна мысль, которой он не стал делиться ни с командиром экипажа, ни с Зелимханом. Вслух он произнес:

— К каким узлам самолета на земле доступ свободен или, скажем так, открыт, а в воздухе невозможен?

— Мы думали об этом. — Командир экипажа устало улыбнулся. — Звучит, как детская загадка. Бомбу можно спрятать в створках шасси. Скорее всего в створках передней ноги, переднего шасси. В воздухе туда доступ исключен, что делает наши шансы избавиться от бомбы равными нулю.

— Умная, стерва. — Стилет смотрел на электронные часы. Оставалось 58 минут 43 секунды. Как они и говорили.

— Да, ее можно остановить, только зная числовой код. Все было рассчитано на то, что вы выполните их требования.

— Что мы и делали, пока все не пошло наперекосяк, — сказал Стилет и мысленно добавил: «Только они нам не рассказали о своих истинных намерениях».

— Как я понимаю, теперь, когда вы оба здесь, нам остается только ждать. Я вернусь в кабину, сейчас вам дадут горячего кофе или чаю, согрейтесь, и прошу быстро подняться к нам.

— Еще один вопрос, командир, — произнес Стилет. — Какую вы информацию получили с земли?

— Только о бомбе, об этом пульте, о том, что требования террористов выполняются и будет четырехзначный код. Потом пришла информация о вас. Это была какая-то фантастика, если б у меня не было астролюка, я б на это никогда не пошел. Ценю ваше мужество, и еще раз спасибо за помощь. Но вот теперь вы здесь, а кода все еще нет.

— Да, мы здесь. — Стилет поднялся на ноги и огляделся по сторонам. «Пленка ушла, а Дед умеет действовать быстро. Очень быстро. Еще у нас есть дискета». — Так что остается только ждать. Код будет.

— Надеюсь, что так, — произнес командир экипажа. Потом он поднялся наверх.

Стилет снова присел на корточки — Зелимхан посмотрел на него, а затем проговорил:

— И все же мы уже в этом самолете. Мы им здорово перемешали карты.

Стилет улыбнулся:

— Когда тебя начало сносить и я ухватился за твои ноги, думал, сейчас оба вылетим из астролюка… У тебя сильные руки.

— Да, мы с отцом каждую весну ремонтировали мост над Аргуном, в ущелье, там и накачался. Этот мост ставил еще мой прадед, узкое ущелье такое, и мост на канатах, железных тросах… Бруклинский мост видел, короче? Вот такой, только в миниатюре. Это аул Нихалой, выше Шатоя по ущелью. Может, был там?

Стилет отрицательно покачал головой.

— Только отец стал уже старый, а больше никого там не осталось, — тихо произнес Зелимхан и добавил:

— Ничего, Аллах даст, я еще этот мост подштопаю.

— Ты строитель? — спросил Стилет. — По образованию?

— По образованию я солдат, — так же тихо и без всякого вызова произнес Зелимхан. — Научился за четыре года… А по первому — да, строительное отделение окончил.

Им принесли по большой кружке горячего кофе. Игнат видел, что на щеках Зелимхана наконец появился румянец — он быстро оклемался после «приветствия» майора Бондаренко и обжигающе ледяного ветра, оставшегося по ту сторону самолета.

— Видимо, ты прав, — тихо проговорил Стилет, — это действительно не ваши. Может быть, не только ваши.

Зелимхан оторвался от кофе, его глаза оживились:

— Я тебе сказал об этом с самого начала — это провокация.

— Но это и не наши, — добавил Стилет.

— А кто?

— И там и там есть те, кто хочет продолжения этой войны, — произнес Стилет.

Зелимхан продолжал молча пить кофе — любые споры сейчас бесполезны, сейчас, когда на таймере бомбы оставалось 56 минут. Потом он все же проговорил:

— Я тебе скажу одну вещь. — Он пристально посмотрел на Ворона, и Игнат еще раз про себя удивился — кавказец с синими глазами. — Я тебе уже говорил, я вовсе не хочу сказать тебе приятное — это правда: ты — честный человек…

— Спасибо, — кивнул Ворон.

— Я не для этого. Слушай, короче, я скажу тебе одну вещь. — Голос Зелимхана зазвучал гораздо более эмоционально. — Ты говоришь, что и там, и там есть те, кто хочет войны?..

Стилет кивнул:

— Да, именно так обстоят дела.

— Это правильные слова. — Зелимхан смотрел на него очень внимательно. — Ты… я… На войне есть солдаты, которые честно сражаются, есть невинные, которые погибают, и есть те, кто пьет кровь… кровососущие твари, которые на войне жиреют. Вот, что я хотел тебе сказать. И похоже, на этой войне побеждают твари.

Стилет молча смотрел на Зелимхана. Он испытывал противоречивые чувства. Он вспоминал своих погибших товарищей, бившихся до последнего патрона; вспоминал наших солдат, совсем пацанов, сгоревших в танках; вспоминал отрезанные головы и половые члены; вспоминал бесконечные вереницы гробов, «груз двести», возвращающийся в Россию, но также вспоминал мертвых чеченских детей, окровавленную мать, вопящую над своим ребенком, над тем, что от него осталось; вспоминал сожженные авиационными и артиллерийскими ударами селения, БТРы, давящие гражданские автомобили, и снова окровавленную мать, вопящую над своим ребенком, — картина, которую он никогда не забудет. Они уже не знали, забыли, почему они воюют, они воюют лишь потому, что воюют, и на такой войне побеждают только твари. Но Стилет молчал — перед ним был враг, оказавшийся с ним в заминированном самолете: что он спасал — свою жизнь, свою честь или жизни заложников? Перед ним был враг, которого он без зазрения совести ликвидировал бы при попытке к бегству; враг, крепко державший Ворона своими сильными руками, когда их чуть не снесло, когда при десантировании Игната из-за разыгравшихся вихревых потоков почти по колено вынесло из астролюка. Перед ним был враг, которого мог бы пожелать себе каждый, враг, так похожий на брата.

И Стилет молчал — на этой войне побеждают твари?

Стилет молчал — что ему было говорить? Только то, что сейчас они вместе попробуют вспороть жирное брюхо этой твари, хоть одной из них, и остановят бомбу, до взрыва которой осталось 54 минуты и 19 секунд.

Игнат лишь думал об их разговоре с Дедом, об их разговоре на свежем воздухе, когда они только прослушали пленку, когда все это только начиналось. Никаких эмоций, лишь только холодный рассудок.

— Ты прослушал пленку, Ворон? — спросил тогда Дед.

— Да, Павел Александрович.

— Внимательно?

— Думаю, что да…

— И что?

— Много странного. Все эти этапы, дискеты.

Дед вдруг взял и просвистел старую забытую мелодию до-ре-ми-до-ре-до — музыкальное ругательство.

— Что это вы, Павел Александрович?

— Да так, вспомнил вашу, походную… Как это вы напевали, помнишь?

— Вре-мя-вы-пить-ча-ю, — улыбнулся Стилет. — Только давно это было. «Команда-18»…

Дед продолжал смотреть Игнату в глаза:

— Бомба заведена на пять часов… Помнишь вашу привычку?

— Да, мы не англичане, но чайку в пять выпьем.

— А кто это придумал?

— Да я уже и не помню. Только… при чем здесь бомба?

— Значит, ты прослушал пленку?

— Так точно. А что? Что вы имеете в виду?

— Да так. Может, просто показалось. Ладно, Игнат, поезжай в Лефортово за пленником, я на связи, и удачи тебе.

Показалось… Что тогда могло показаться Деду? То, что «заячьи уши» находятся где-то под носом? Наша шутка-прибаутка, забытое музыкальное ругательство — именно оно не давало ему покоя?.. Что на этой пленке мог услышать Дед? Что ему показалось? И что он сейчас от него скрывает?

— Капитан…

Игнат поднял голову — перед ним стоял этот телевизионный режиссер, Михаил Коржава. В руках у него была пластиковая фляжка виски.

— Не хотите глоток, для сугрева?

— Нет, спасибо.

— Ладно, а я пригублю. Вы, Зелимхан? — Чип протянул ему фляжку, тот отрицательно покачал головой.

— Ну хорошо. Виски здорово согревает, особенно когда каждый глоток может оказаться последним.

— Успокойтесь.

— А я не об этом. — Чип улыбнулся, но глаза его оставались совершенно серьезными. — Я просто решил сегодня бросить пить. Раз и навсегда. Интересное слово — «навсегда». Капитан, а у меня к вам дело. Очень серьезное дело.

— Слушаю.

— С нами на борту находится один мальчик. Очень необычный мальчик. И у него есть для вас важная информация. Странно, но ребенок с самого начала знал о бомбе. Знал и еще кое о чем. Капитан, он ждал вас.

— Что это вы такое говорите? — усмехнулся Стилет.

— Я же предупреждал, это все несколько неожиданно. Но он ждал именно вас. Пойдемте, нам надо с ним поговорить. Только прошу вас отнестись очень серьезно к тому, что он скажет.

* * *

ВРЕМЯ ВЫПИТЬ ЧАЮ.

Именно это услышал Дед на пленке. Даже не услышал, нет, лишь только уловил интонацию, за многими шумами тонкий радистский слух донес до Деда окончание фразы, показавшееся ему знакомым. Конечно, это все полная ерунда, это могло быть все, что угодно, да только соболевская аппаратура вовсе не ерунда, этот «сумасшедший яйцеголовый», как иногда называют за глаза лейтенанта Соболева, сумел вычленить из множества звуков, шумов то, что интересовало Деда, то, что не давало ему покоя. Соболь это называл «задником». Почему тот, кто произносил эту фразу, мог допустить подобную оплошность? А собственно говоря, почему бы и нет?! Все это лишь только случайность. Случайно вылезшая ниточка, которая вытянула за собой столько всего. Переговоры вели совсем другие люди. Они применяли частотный резонатор — все изменено до неузнаваемости, плюс в комнате присутствовали посторонние шумы, шум улицы и прочее…

Время выпить чаю.

Тот, кто произнес эту фразу, находился далеко от микрофона, эта фраза ни для кого ничего не значила, просто бомба заведена на пять часов, и, возможно, он даже не обратил внимания на то, что сказал. Возможно, эта фраза вырвалась у него ассоциативно… Переговоры проходят весьма удачно, их требования выполняются, взрыв запланирован на пять часов, и человек, как бы удовлетворенный ходом проводимой им операции, просто подводит логический итог: вы должны то-то и то-то, иначе в пять часов — бум!!!

Время выпить чаю.

Он говорил это, поднимаясь с дивана (скрип пружин?), находясь больше чем в десятке метров от микрофона, говорил, ни к кому не обращаясь, а просто пропевая это себе под нос. Старые, давно забытые дела, но теперь Дед знал, кто принес в «Команду-18» это музыкальное ругательство, эту веселую прибаутку. Все давно о ней забыли, но не автор. Три человека ходили в детстве в музыкальную школу: одного уже больше нет, вторым был Стилет, а третьим — автор песенки, разрушившей так грамотно спланированную операцию, — «Время выпить чаю»… Он всего-навсего пропел себе под нос свое хорошее настроение. Нет, операцию разрушил Стилет, его сумасшедший солдатик, а у Деда просто оказался такой клад, как лейтенант Соболев, ведь все эти штуки были собраны его собственными руками. Человек говорит совершенно нейтральную фразу, которая ничего не доказывает, но Соболь вытягивает эту фразу за уши, а потом просто сравнивает голоса… Как там говорил Штирлиц: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын… Ай да Штирлиц»? Дед улыбнулся — все же не подвел его тонкий радистский слух, и сейчас он крепко держит зайца за уши.

Но все же сегодня горький день. И для него, и для Ворона, даже если все закончится хорошо. Когда-то Дед учил их, что память — иногда единственное, что остается человеку. Память, которая смогла связать столь давние, различные и далеко отстоящие друг от друга события.

Время выпить чаю.

Он был одним из его ребят, одним из лучших, и он не усвоил урока, столь часто преподаваемого Дедом. Только, судя по всему, это не единственный урок, которого он не усвоил.

* * *

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

Стилет шел к этому удивительному мальчику — то, что ему успел рассказать Чип, было действительно удивительным. Стилет уже видел его чудные радостные глаза, а сам думал о том, что ему сказал Зелимхан…

На войне есть солдаты, которые честно сражаются…

На войне есть невинные, которые погибают..

И на войне есть твари, которые на ней жиреют… На этой войне побеждают твари. Похоже на манифест? Только, наверное, если на этой войне возможен победитель, он будет именно таким. А потом Игнат остановился у кресла этого мальчика:

— Ну, здорово, приятель.

— Здравствуйте! — Парень буквально весь сиял.

Рядом с ним сидела напуганная, печальная и потрясающе красивая женщина, наверное мама, и первые ее слова, обращенные к Стилету, были:

— Вы мне можете объяснить, что происходит?

Игнат посмотрел ей в глаза — такие глаза, чуть влажные и огромные, были у его первой любви, Марины Власовой… Филя, Лютый… Как он там, Рыжий? Майор Бондаренко здорово с ним позабавился, но Рыжий — мужик крепкий и поднялся на ноги быстро. Лютый, Лютый…

Игнат улыбнулся маме мальчика:

— Контрабандный груз…

— Я не об этом. — И она указала глазами на сына. — Он сказал, что ждет вас. И еще, — она посмотрела по сторонам и перешла почти на шепот, — что до этого вас в самолете не было.

— Ну, ребенок… Ребята — они все фантазеры.

Мальчик протянул Стилету листок бумаги, на нем детской рукой были выведены два знака. Игнат вздрогнул и, склонив голову, внимательно посмотрел на мальчика:

— Откуда тебе это известно, парень?

Мальчик улыбнулся, и от того, что он сказал дальше. Игнату стало не по себе:

— Я вас нашел… Но сейчас нам надо спешить — Чудовище скоро проснется. Мы должны успеть отыскать нить.

* * *

Но нить начиналась вовсе не в самолете. Конечно, Дед ничего не знал о Чудовище, о Лабиринте и о мальчике, нашедшем человека с серо-голубыми глазами. Дед просто делал свое дело, но именно он начал сматывать нить в клубок.

Птица с черными крыльями и женским лицом (Продолжение)

Генерал Анатолий Иванович Панкратов стоял у окна своего громадного, выдержанного в духе прошедших героических эпох кабинета и с минуты на минуту ждал Деда. Он неспешно набивал трубку вишневого дерева янтарным голландским табаком, пахнущим черносливом, и время от времени взгляд его падал на экран большого телевизора «Сони-тринитрон». Он собрал свою команду — «ретивую молодежь», несколько наиболее приближенных к нему человек, и попросил еще раз прокрутить видеозапись десантирования Зелимхана Бажаева и капитана Воронова на борт пассажирского самолета и идущее следом заявление Бажаева, в котором тот утверждал, что по собственной воле находится на борту заминированного аэробуса «Ил-86» и, каковы бы ни были истинные цели людей, предпринявших эту акцию, он просит ее прекратить. Вот так вот…

Это было великолепно — Панкратов даже внутренне поаплодировал Деду, — это было как взрыв бомбы. В принципе от Деда и от остатков его сумасшедшей «Команды-18» можно было ожидать чего угодно, но такого хода никто, конечно же, просчитать не мог. Подобное могло прийти в голову только безумцам.

Дед, Паша, старый боевой товарищ… Что теперь со всем этим делать?

Генерал Панкратов закончил набивать трубку, извлек из кармана дорогую бензиновую зажигалку «Зиппо», подаренную Виктором (эх, Виктор, Виктор, куда же ты раньше-то смотрел?!) к недавнему празднику Советской Армии (как бы теперь эти комедианты ни прозвали День 23 февраля, для генерала Панкратова он навсегда останется Днем Советской Армии и Военно-Морского Флота), склонил ее специальным круглым отверстием в шторках фитиля к трубке и прикурил. Густой ароматный дым..

Анатолий Иванович Панкратов был крупным и все еще очень крепким мужчиной. Конечно, он не выглядел таким подтянутым, как Дед, и не имел таких синих мальчишеских глаз, но все нормативы по физической подготовке он перевыполнял и до сих пор не пользовался лифтом, предпочитая пробежку по лестнице. «Ретивая молодежь» знала о причудах Седого, как за глаза и не без доли уважения прозвали генерала Панкратова, но крайне редко эти причуды являлись поводом для острословия. Его командный голос был низким, с оттенком хрипотцы, говорил он мало и веско и разоткровенничаться мог лишь с узким кругом старых боевых товарищей, таких, как Дед. И в общем-то поступал правильно, потому что в минуты откровения он говорил настолько банальные вещи, что его грозный ореол человека, не умеющего ошибаться, мог померкнуть. А ошибался он действительно крайне редко, и для этого не надо было говорить — всю свою жизнь генерал Панкратов, презиравший болтунов, был человеком действия.

Да, разоткровенничаться он мог лишь с Дедом да еще с парой-тройкой старых боевых товарищей. И с Дедом ему было интереснее всего, видимо, потому, что они имели несколько разные взгляды на некоторые вещи. Лишь на некоторые вещи, а во всем остальном они оставались не разлей вода. И понял это Анатолий Иванович почти пятнадцать лет назад в одной далекой стране, когда их колонна остановилась в горном кишлаке всего лишь на несколько минут, чтобы справиться насчет воды, и местные улыбались и кивали головами, и никто, никто из них даже не намекнул, что в кишлаке были «духи», лишь Дед обратил внимание, что сгущается какая-то странная тревожная тишина. А местные все улыбались и кивали головами, вспоминали известные им русские слова и снова улыбались, а из соломы уже извлекались противотанковые гранатометы — это уже потом перестали входить в кишлаки, а в тот день среди узких пространств налепленных друг на друга домишек «духи» сожгли почти всю колонну. Кишлак был очень большим, и наши еще пробовали уйти, но те били с крыш, из подворотен, и Васька Давиденко, полковой певун, самый безобидный и светлый человек на свете, даже не успел понять, что произошло, когда стоящий напротив и улыбающийся пожилой седобородый человек вспорол ему живот ножом — это стало сигналом. И это был ад, они стреляли практически в упор и сожгли всю колонну — уцелело только восемь человек. Да, в том кишлаке были женщины и дети и, возможно, мирные жители, но никто из них не предупредил о «духах», и никого из ребят уже не вернешь. Тогда они с Дедом, чудом уцелевшие, решили отомстить за погибших товарищей, и Дед предлагал вернуться в кишлак и разобраться с «духами», и в особенности с этим седым подонком. Дед прямо на нем зациклился, но Толя Панкратов принял иное решение. Через несколько часов весь кишлак был накрыт ударом батареи залпового огня. Кишлак перестал существовать, и тогда — это было еще в самом начале — даже последовала нота официального правительства. И странный разговор состоялся с Дедом: он утверждал, что так не делается, что надо было вернуться и разобраться с «духами», а вот теперь, возможно, они оттуда ушли и пострадали лишь невиновные.

— Нет невиновных, пойми ты, Паша! — сказал тогда Панкратов. — Это восточное коварство. Васька Давиденко, царствие ему… — счастливый человек, даже не понял, что умирает. Если б хоть кто-нибудь из них предупредил, что в кишлаке «духи», колонна была бы жива, а они улыбались. Улыбались и готовили гранатометы. Значит, они виноваты все и впредь должны знать, что за подобное следует кара. Жестокая и неотвратимая.

— Это теория выжженной земли, — вздохнул тогда Дед. Но казалось, что он имеет в виду что-то совсем другое.

Панкратов кивнул:

— Возможно, Паша. Но она действенна. А ты что, решил играть с ними в рыцарей? Тебе улыбаются, а другой рукой кинжал в спину. Смотри: эти гробы — цинковые, и они пойдут на родину.

Дед тогда ничего не ответил — все было очевидным, но вроде бы он остался при своем мнении.

А потом, несколько позже, еще один их фронтовой товарищ погиб, и Панкратов видел, как Дед поливал «духов» из автомата, и они были уже давно мертвы, а Дед еще продолжал вести огонь, и Панкратову пришлось остановить его:

— Успокойся, Паша, слышишь, успокойся. Все уж, все, его уже не вернуть. А эти давно готовы. Успокойся.

Да, они с Дедом прошли много всего. Понюхали и пороха, и дерьма, и крови. Потом их фронтовое братство разбросала судьба, и генерал Панкратов начал круто делать военную карьеру, а Паша, получивший генерала позже, продолжал создавать специальные подразделения. Паша — потомственный чекист, и, конечно, лучшим его детищем была «Команда-18». Да и это развалили пришедшие к нам перемены. «Что б вам жить в эпоху перемен» — страшное китайское ругательство…

На экране телевизора исчезла картинка и побежали прыгающие строчки — все, видеозапись закончилась. Генерал Панкратов затянулся, выпустив большой клуб ароматного дыма, и обвел взглядом собравшихся:

— Ну что? Что мы будем со всем этим делать?

* * *

Эту секретную операцию подготовил Виктор — лучший сотрудник и, как говорится, доверенное лицо генерала Панкратова, однако Анатолий Иванович долго не давал санкции на ее проведение. Сначала он об этом не хотел даже слышать, «ретивая молодежь» отступила, как бы кладя эту операцию в ящик стола, Виктор о ней больше не заговаривал. А в это время в средствах массовой информации продолжала нагнетаться пацифистская истерия — то, что генерал Панкратов считал нападками на армию. И кто-то из наиболее шумных писак, всегда не брезгующий покопаться в фактах, от которых воняет, назвал генерала Панкратова в числе «ястребов», ратующих за продолжение чеченской войны. Тот разговор с Дедом начался с шутки:

— Видишь, Толя, теперь ты у нас «ястреб».

— Конечно, — усмехнулся генерал Панкратов и поднял палец к носу, — смотри, какой у меня загнутый клюв.

— Предводитель «партии войны»… — улыбнулся Дед. — Вождь краснокожих.

— Господи, где эти самодуры нахватались подобных ярлыков? — Дед был тогда в гостях у генерала Панкратова, они отмечали рождение второй его внучки, и хозяин разлил по стопкам ледяной водки. — Ну, Паша, как говорится, будь… Чтоб и твои тебя скорее порадовали пополнением.

Они выпили водки, закусив домашними солеными грибами, и генерал Панкратов продолжил:

— «Партия войны»… словно это какой-то закрытый клуб. Нет такой партии, Паша, это я могу утверждать со всей ответственностью.

— Я и не спорю. Слушай, грибки у тебя — блеск!… Не спорю, Толя. Они очень все упрощают.

— Совершенно верно. Нет этого, как говорится, журналистского театра, нет конкретных кукловодов, дергающих за нити… Есть определенные люди со своими взглядами на вещи, со своими сферами влияния и со своими рецептами решения проблем. И иногда, как говорится, тот или иной вектор одерживает верх.

— Не самый удачный, судя по последним событиям. — Дед все еще продолжал улыбаться.

— Ты так считаешь? Я вот что тебе скажу, Паша: есть главное — стратегические интересы государства, которому мы все служили. Иногда эти интересы требуют определенной жесткости, быть может, жертв. Даже искусство, как говорится, требует жертв, а здесь вещи посерьезнее. Но все это гораздо меньшее зло. И неизмеримо меньшие жертвы по сравнению с развалом и вполне возможным крушением государства. И так уже отпустили всех, кого можно, дальше некуда. Уже не просто на границах стреляют, уже на своей территории…

— Успокойся, Толя, ты прямо как на политинформации.

— Да нет, ты послушай… Давай нальем еще по одной, я закончу, и оставим эту тему — у меня все же праздник… Этот мятеж, поднятый в Чечне, эту войну надо довести до конца — именно из-за стратегических интересов государства. Сколько раз армию останавливали в самый последний момент? У нее буквально вырывали победу и усаживались за стол переговоров, во время которых солдаты продолжали гибнуть. Конечно, помимо стратегических интересов в этой войне присутствует и множество других, в том числе и личные интересы отдельных лиц, я ж не наивный пацан… Но вовсе не они являются определяющим фактором событий.

— Это точно, — усмехнулся Дед, — как писали великие Карл Марс и Фридрих Сникерс, во всех действиях людей всегда будут присутствовать личные интересы…

— Ну-ну… Ты уже разлил водку? Куда-то трубка моя подевалась… Наши миротворцы забыли, как в Чечне грабили поезда, понимаешь, как туда уходили огромные деньги, как издевались над живущими там русскими — ведь поток беженцев начался не сейчас, а еще задолго до ввода войск… Что, скажешь — не так?

— Так, Толя, все так.

— В мирное время колоссальный исход русского населения… Не хотите жить мирно, приходится наводить порядок силой. С использованием всей мощи российской армии. И тема переговоров может быть только одна — полная капитуляция противника. Только так могут заканчиваться подобные войны. Больше ста лет назад это показал генерал Ермолов — с некоторыми элементами можно говорить только языком силы, это единственно понятный им язык. И тогда они становятся мирными и добрыми соседями. Я не говорю о всем народе, с теми, кто хочет жить мирно, мы и говорим совсем по-другому.

— Толя, Толя, ты же благоразумный человек. Совершенно очевидно, что эту кровавую бойню надо заканчивать.

— Я с тобой полностью согласен. Держать там наших пацанов, как говорится, на пушечное мясо — нельзя. Эта вялотекущая война дальше просто невозможна. И бесконечные переговоры… Бойню надо заканчивать. Быстро, решительно и жестко. И единственно возможные переговоры — полная капитуляция. А вот дальше уже будем говорить.

Дед хотел что-то возразить, но появились молодые, и хозяин тут же растаял в улыбке. В его доме был праздник, и больше они с Дедом к этой теме не возвращались.

Прошло еще какое-то время, и в силовых ведомствах начались довольно бурные перемены, потрясли они и Генеральный штаб. Под началом команды Панкратова был разработан детальный план проведения весенней кампании с учетом всей специфики театра военных действий и анализом допущенных ошибок. Принятие этого плана — Анатолий Иванович был убежден — означало быстрое и победоносное завершение войны. И вот опять всех усаживают за стол переговоров, опять перемирие, за время которого противник, уже практически разгромленный, лишь собирается с силами, а наши солдаты продолжают гибнуть. И Виктор, словно почувствовав тайные струнки в душе своего шефа, снова начинает говорить об «одной секретной операции»… «Вы, наверное, о ней уже позабыли, Анатолий Иванович…»

Нет, Анатолий Иванович тогда о ней не позабыл. Он помнил об операции все это время, взвешивая все «за» и «против». Но когда Виктор пришел к нему с конкретным докладом, генерал Панкратов, не выказывая особого интереса, лишь проговорил:

— Ну, что там у тебя?..

* * *

А кое-что у Виктора было. План секретной операции, предполагающей быстрый, ошеломляющий эффект. Но далеко не все детали этого плана Виктор выложил тогда на стол своего шефа.

* * *

Примерно в то же время, когда Чип находился на берегу ночного моря, изучая инкрустированное лезвие навахи, азы испанского языка и радуясь веселому изобилию загорелых женских задов (или задниц?), пока алкогольный галлюциноз и наваждение, сотворенное танцем Ирланды Мари Пасс (круп породистой кобылицы? Кожа, пахнущая зноем и миндалем), не заставили его вдруг усмотреть в этих беспечных задницах некие тайные солнечные символы… примерно в то же время в Москве некоторые прагматичные люди были заняты намного более серьезными делами. Среди этих людей находился и Виктор. Именно он когда-то, во времена гораздо более романтические, принес в «Команду-18» веселую прибаутку, музыкальное ругательство, которое они переложили как «Время выпить чаю…» Каждый в «Команде-18» знал настоящие слова этого ругательства, и, если в обстановке, требующей определенного политеса, кто-нибудь пел про чай, это служило сигналом к общему веселью. Только когда Чип находился на берегу ночного моря, «Команды-18» уже не существовало, и вместе с ней прекращали существовать многие другие вещи — приходили новые времена, и они требовали новых решений. В жизни Виктора произошел перелом, оставивший ему ощущение потери и предательства и научивший его гораздо быстрее адаптироваться к изменяющимся обстоятельствам. Совершенно ясно, что мир вокруг рушился, и совершенно ясно, что на его руинах возникал другой мир, с другими правилами игры. Виктор понял, что именно сейчас, в момент всеобщей тряски, нельзя упускать шансы, иначе в наступающих переменах ему не окажется места. В своей области он был специалистом суперкласса, а это стоило немалого.

Виктор начал действовать быстро и решительно, он делал блестящую карьеру, попутно женившись на дочери многозвездного генерала, — так он оказался в ведомстве Панкратова, и тогда как его коллеги-ровесники по «Команде-18» делались только-только капитанами, Виктор был давно уже майор, и очень близко маячило присвоение очередного воинского звания. С тех самых пор и тянулся хвостик одной незавершенной секретной операции, правда, не завершена она осталась лишь для Виктора и еще одного человека.

Эта секретная операция, получившая довольно странное и экстравагантное название «Розы для Галины», была разработана командой генерала Панкратова, теми людьми, что впоследствии станут «ретивой молодежью».

— Нефть, оружие, ценные бумаги… Как видите, классика, — начал генерал Панкратов. — Это всегда были самые темные сферы человеческой деятельности…

— И самые криминальные, — усмехнулся Виктор. — Не хватает еще наркотиков.

— Правильно, Витя, — с улыбкой согласился генерал Панкратов. — Здесь это все переплелось. Все в сумме. Вкратце и по порядку. Первое: Внешэкономбанк заморозил сейчас все валютные счета предприятий, выдав им свои валютные облигации, так называемые ВЭБовки. Это ценные бумаги! Второе — многие нефтеперерабатывающие предприятия в Чечне получили их очень и очень немало. Только грозненский «Нефтьоргсинтез» — более чем на сто миллионов долларов. Это нефть. Третье. Все, что сейчас творится в Чечне и куда она движется со своей независимостью, — ясно каждому, кто имеет, как говорится, хоть пару извилин с учетом той, на которой он сидит.

Все рассмеялись.

— Да уж, пиратская республика…

Генерал Панкратов начал набивать свою трубку.

— Курите, — предложил он собравшимся. Потом, не зажигая трубки, положил ее на стол. — Наш источник в Грозном сообщил, что режим Дудаева собирается продать часть этих ценных бумаг на иностранных рынках, конкретно — на лондонской бирже, и закупить на вырученные деньги современное оружие и средства связи. Как видите, чеченская вольница, как говорится, решила показать зубки. Итак, были нефть, ценные бумаги и вот теперь — оружие. Это, так сказать, дано. Доказывать ничего не надо.

Все присутствующие улыбнулись.

— Задача, — продолжил генерал Панкратов, — взять весь этот бизнес под наше крылышко с последующей его ликвидацией. Оружие-то точно, но и деньги, которые, как говорится, наши, народные, ибо создавались всей страной, неплохо бы вернуть… Я имею в виду — вернуть домой. Может быть, создать секретный фонд для некоторых наших операций. Нефть, бумаги, оружие… Такая цепочка. Конкретные детали сейчас получите. Жду решений и доклада в самое ближайшее время.

* * *

Первая встреча Виктора и Зелимхана Бажаева состоялась в Москве на конспиративной квартире в одной из гостиниц — сталинских высоток. Виктор был представлен Зелимхану как «нужный человек из спецслужб». Он предложил чеченцам услуги — вывоз бумаг по своим каналам, продажу их через сеть имеющихся подставных фирм и закупку оружия у одного из самых известных в этом бизнесе операторов. Виктор резонно заметил, что готов использовать механизм и связи, сложившиеся десятилетиями, и что чеченцам без такой солидной и профессиональной («Я не веду дел с „левыми“ людьми», — констатировал Виктор) поддержки обойтись будет нелегко. Зелимхан согласился с его доводами, однако заявив, что никакая политическая цена за оказываемые услуги для них неприемлема. Виктор заверил его, что здесь присутствует лишь частный интерес — проценты от всех совершенных сделок. Собеседники остались довольны друг другом, однако Зелимхан добавил, что у него имеются два уточнения: первое — он предпочитает, чтобы операция проводилась поэтапно, ибо речь идет об очень больших деньгах, и второе — доставка ценных бумаг на Запад будет осуществлена по их каналам с дальнейшим постоянным присутствием представителя чеченской стороны по тем же причинам. Такая позиция встретила у Виктора понимание, и сошлись на том, что местом доставки бумаг, центром всех планируемых мероприятий, будет город Вена, находящийся в центре Европы и потому наиболее удобный.

* * *

Виктор прибыл в Вену чудным весенним днем и сразу же направился в российское посольство, где его интересовала встреча с двумя людьми — своим коллегой, вторым секретарем посольства, и, что гораздо более важно, его женой, имеющей репутацию писаной красавицы и тонкой ценительницы необычных приключений и притом особы весьма и весьма неординарной и вхожей во многие закрытые дома. В ситуации, когда речь шла о создании секретного фонда, разработка подобного контакта представлялась просто необходимой. При себе Виктор имел паспорт, выписанный на некоего сотрудника МИДа, достаточное количество денег и фотографию любимой, но потерянной им женщины. К тому же Виктор обладал внешностью голливудской кинозвезды и манерами плейбоя, которому по роду дипломатических занятий периодически приходилось превращаться в интеллектуала. В этот же день Виктор получил все, что его интересовало в Вене, а потом они обедали вместе с секретарем посольства и его роскошной белокурой женой.

«Вампирическая женщина», — с удовлетворением отметил Виктор. Несмотря на то что мадам Натали (ее звали Наташа) была действительно хороша, она не произвела на него особого впечатления. Наоборот, подчеркнутая вежливость, остроумие и галантность Виктора, за которыми скрывалось лишь учтивое равнодушие, затронули в сердце красавицы вамп нужные струны.

«Дело пошло», — отметил про себя Виктор, но на предложение Натали показать ему Бельведер, Ховбург и «много всего замечательного, что вы один не найдете в этом городе», Виктор ответил вежливым отказом, сославшись на усталость и незаконченные дела.

Через пару дней в знаменитых венских винных подвалах, многоярусных ресторанчиках, где действительно было несложно затеряться среди веселящейся толпы, он встретился с представителями чеченцев и получил первую партию ценных бумаг — она была некрупной, в два миллиона долларов.

«Как заключил бы Седой, — вспомнил Виктор генерала Панкратова, — как говорится, пробный шар…»

Этим же вечером облигации по каналам посольства ушли в Лондон, где были реализованы на бирже, и позже на вырученные деньги были закуплены новейшие средства связи.

— Это не масштаб, — заявил Виктор чеченцам. — Если вам нужны серьезные вещи, давайте играть в серьезные игры.

Груз было решено доставлять через Азербайджан. Виктор обеспечил «коридор» и, пока груз не прибыл на место, отказывался от посредников. Это произвело на чеченскую сторону определенное впечатление.

Накануне отъезда из Вены в Москву Виктор был на приеме, устроенном российским посольством, где он встретил Натали. Среди множества женщин в роскошных нарядах Натали была в вызывающе скромном платье а-ля унисекс, которое, однако, лишь подчеркивало ее несравненную сексуальность. Она только что закончила беседу с каким-то зарубежным военным атташе, причем атташе хотел о чем-то еще ее спросить, но она удалилась так, как это (Виктор понял) могла делать только она — весело, доброжелательно и безоговорочно.

«Интересно, — подумал Виктор, — сколько ей еще отведено играть принцессу бала?..»

Он быстро пересек линию ее движения и, словно они расстались всего лишь пару минут назад, не здороваясь, проговорил:

— Всех этих людей, получающих зарплату…

Она остановилась, может быть, чуть быстрее, чтобы по-прежнему выглядеть веселой, доброжелательной и безоговорочной.

— Всех этих людей, — он обвел рукой круг, видимо, подразумевая всех присутствующих, — стоит держать здесь всего лишь по одной причине.

— По какой же? — Она улыбнулась.

— По той, что здесь есть такое чудо, как вы.

— Спасибо. — Она рассмеялась. Виктор посмотрел ей в глаза и понял, что она искала с ним встречи. Давно уже искала. — Вы всегда говорите подобные вещи незнакомым людям? Или это ваша манера здороваться?

Что это за чудный блеск в ее глазах? Это блеск юности или каких-то капель типа «Визин»?..

— Предпочитаете английских стилистов? — Он с улыбкой уклонился от ответа, указывая на ее платье.

— А вы знаток. — Она кивнула. — Сколько у вас еще сюрпризов?

— Просто люблю все эксцентричное. — Он снова мягко улыбнулся, и чуть загадочные веселые морщинки разбежались от уголков его глаз. — Мне кажется, вы тоже. Выпьем шампанского?

— И это предложение человека, предпочитающего эксцентрику? — Он увидел в ее взгляде веселое ожидание и нутром ощутил запах, пробивающийся сквозь радостную свежесть «Кензо», — кошка, вышедшая на охоту. — Я пью текилу.

— Понимаю. — Виктор сделал к ней шаг, несколько ближе, чем позволял обычный этикет. Она не отстранилась. — Мне кажется, что в шампанском больше шарма.

— Только не в том, что выставили эти скупердяи. — Она наконец сделала шаг назад, быстрым и веселым жестом убрала волосы. — Любите подобные сборища?

— Терпеть не могу. Но это огромный секрет.

— Я знаю, где в ночной Вене много истинного шарма. Только это тоже огромный секрет.

— Я вам не говорил, что умею незаметно исчезать с таких сборищ?

— Не стоит монополизировать подобные навыки.

— Только… — Он вдруг печально вздохнул, но его глаза остались совершенно равнодушными. — Через несколько часов мой самолет, и осталась пара незавершенных дел…

— А вы опасный человек. — Она покачала головой.

— Видите ли, в чем дело: через несколько часов мне уезжать в Москву, и я опасаюсь, что силой увезу вас с собой.

Она рассмеялась:

— Я умею постоять за себя.

— Именно это меня добьет.

— Ладно, — она вдруг взглянула на него как-то по-новому, — идемте пить шампанское. Только пообещайте, что в следующий раз одним незавершенным делом будет текила.

— Боюсь, что это станет единственной целью моего визита в этот город.

Утром Виктор был уже в Москве, а через несколько дней поступило сообщение, что груз благополучно прошел через Азербайджан, Дагестан и уже находится в Чечне. Они также получили подтверждение, что причитающиеся посреднические проценты уже находятся на счету одного из зарубежных банков.

— Они клюнули, — удовлетворенно проговорил генерал Панкратов. — Приступай ко второму этапу, Витя, только смотри, чтобы улов был крупным. И чтоб они ничего не заподозрили.

— Анатолий Иванович, было бы правильным назвать эту операцию «Чистыми руками» или «Чужими руками»…

Панкратов пожал плечами:

— Ты же сам настоял на таком странном названии.

Виктор предварительно очень долго просматривал досье: интуиция подсказала, что всегда лучше оперировать человеком, имеющим тайный грешок. И он остановился на Тигране.

Виктор решил связаться со спецслужбами одной сопредельной с Азербайджаном республики, чтобы в качестве жеста доброй воли поделиться некоторой конфиденциальной информацией.

— Тигран, — проговорил он в телефонную трубку, — по старой дружбе, есть кое-что для вас очень интересное. Надо встретиться. Боюсь, не расплатитесь.

Тигран был старым их коллегой, когда-то они служили все вместе, но после того как братские республики разбежались, Тигран стал сотрудником спецслужб своего молодого государства. Однако дружеские отношения и дружеская взаимовыручка между коллегами остались, по крайней мере на декларативном уровне. Тигран был специалистом высшей пробы и прекрасно мог справиться с поставленной задачей, тем более что работали они очень неплохо. Виктор весьма ценил их интеллектуальный стиль. Но у Тиграна была одна тщательно скрываемая слабость, тайный грешок. Он имел отличную семью и троих детей, однако это вовсе не мешало ему периодически потакать своей слабости. Тигран любил подглядывать. Да-да, и Виктор, просматривая его досье, улыбнулся — Тигран был вуайеристом. Высшим наслаждением для него было наблюдение за парами, совершавшими половой акт. Даже не наблюдение, Виктор поправил себя, а именно подглядывание. Самым лучшим для него было, когда оба партнера не знали, что за ними смотрят. Или хотя бы один из них. Нет, не групповой секс, впрочем, и это тоже, а именно подглядывание…

— Ох уж эти мне восточные сладострастники, — ухмыльнулся Виктор.

Но по всем остальным параметрам Тигран подходил для плана Виктора как нельзя лучше, потому что они были почти в приятельских отношениях («Если такое возможно между профессионалами», — подумал Виктор) и он бы ему поверил сразу. Плюс республика Тиграна уже давно находилась с Азербайджаном в состоянии войны. С Азербайджаном, через который оружие должно было идти в Чечню.

— Тигран, — проговорил Виктор, когда они встретились, — я думаю, с ваших братишек причитается.

— Ты не тяни, — ответил веселый черноглазый Тигран, — свои люди, ара, сочтемся.

— Надеюсь, надеюсь…

— Только ты меня не будешь спрашивать о нашей резидентуре здесь — все же неудобно…

— Понимаю. Ладно, об этом позже. Видишь ли, в Лондоне некие людишки, скажем так, не совсем из братских партий закупают для Азербайджана огромное количество игрушек, боюсь, новейших… Видимо, готовятся к праздничному фейерверку. Так уж вышло, что я все про это знаю.

— Спасибо, Виктор.

— Да о чем разговор… Я же обещал весьма и весьма любопытные вещи.

— Мы поговорим об этом?

— Да, кое-что я могу тебе рассказать. Не очень бы хотелось, чтобы на наших границах баловались «стингерами» и прочей галиматьей… Вы уж там подумайте, как вам с этим поступить. А у нас в этом деле свой интерес.

— Вот как?!

— Да. Оружие для Азербайджана закупается на наши ценные бумаги. Валютные облигации, которые им достались после раздела. Нехорошо это, Тигран.

— Считай, что бумаги уже у вас.

— Тигран, мы всегда понимали друг друга. Я покажу тебе портреты, да и копии договоров о поставках в Азербайджан. Но…

— Слушаю тебя.

— У нас со всеми соседями равные отношения и официальных предпочтений нет.

— О чем разговор!

— Теперь ты мне говоришь «о чем разговор»?

— Мы знакомы… Сколько лет?

— Эта информация, эта утечка… ушла не от нас.

— Это я тебе обещаю, Виктор. И еще раз спасибо.

— Кстати, перевалочный пункт у них в Вене. Работают чеченцы. А дальше — Лондон. Так вот, именно там ты сфотографируешь ребятишек, и именно там я хотел бы получить то, что меня интересует.

— Считай, что договорились, братишка. Кого-нибудь из ребят вашей «Команды-18» видишь?

— Редко, жизнь пошла дурацкая.

— Действительно дурацкая, ара…

* * *

Следующая встреча Виктора и Зелимхана Бажаева состоялась уже в Чечне, когда обстановка накалилась и в воздухе чувствовалась приближающаяся война. Виктор, понимая, что из-за изменения ситуации чеченцы могут не решиться на крупную партию, решил сыграть ва-банк:

— Зелимхан, мне неприятно это говорить, но ты видишь, как осложнилась обстановка. В случае прокола у нас неравный риск, вы теряете лишь деньги…

— Хорошо. — Губы Зелимхана тронула едва заметная улыбка. — Ты отказываешься?

— Нет. Конечно, нет. Если б не изменилась ситуация, я никогда бы не стал об этом говорить. Ты прекрасно понимаешь, кого поддерживают у нас и что все это значит.

— Говори конкретно.

— Словом, я хотел бы повысить наш процент. Так сказать, на адвоката… — И Виктор улыбнулся.

Казалось, что Зелимхан ждал этого. И это сразу его успокоило — обычная человеческая жадность. Его воспитали так, что русские — всегда жадный и мелочный народ, склонный к бесплатным угощениям. Даже когда существовал союз братских народов, его воспитывали так; а потом, уже в аспирантуре, он убедился на личном примере в тяге москвичей к халяве… Виктор знал, на чем играть. Зелимхан усмотрел в его действиях не только обычную человеческую жадность, но и желание продолжать дело. Однако Виктору было глубоко наплевать на проценты, ему нужен был максимально высокий заказ.

— Хорошо, — пообещал Зелимхан, — я посоветуюсь насчет твоего адвоката…

«Эх, Зелимхан, — мысленно улыбнулся Виктор, — тебя воспитали в советские времена, и ты даже не заметил, что они, времена, сменились… В Москве уже никто не стремится к халяве… Это почти забытый термин. Москва старается выглядеть самым богатым, самым эгоистичным и самым жестоким городом в мире».

— Значит, договорились? — спросил Виктор.

— Думаю, что да.

— Вот и прекрасно. — Виктор взглянул на часы и вдруг весело пропел:

— Время выпить чаю…

— Что?.. — Зелимхан в растерянности уставился на него. — Хочешь чаю? Подожди, сейчас принесут…

— Да нет, спасибо. Это у меня… была когда-то такая поговорка.

* * *

Виктора ждало много дел в Вене. Приятных и разных. Но самое главное, его ждал один сюрприз. Сюрприз, который будет выглядеть великолепно, но окажется роковым.

* * *

В Вене стояла небывалая жара. Виктор снова обедал с секретарем посольства, его женой и какой-то подругой их дома. Это была их третья встреча с Натали. Она встретила его совершенно по-светски, как одного из многочисленных коллег мужа, но Виктор понял, что мяч уже почти в воротах, и штанги он не допустит. От мужа Натали требовалась помощь в осуществлении планируемых мероприятий и создании для этого в Вене благоприятных условий. Что ему требовалось от Натали, Виктор конкретно не знал. Но и его когда-то Дед научил читать знаки. Интуиция подсказывала, что Натали ему очень и очень может пригодиться. По договоренности с Зелимханом Бажаевым это будет самая крупная партия из Вены в Лондон, бумаги доставляются по дипломатическим каналам, но далее всю операцию должны будут контролировать представители чеченской стороны. Виктор согласился предоставить им все свои возможности, и единственным его условием по некоторым, так сказать, соображениям было не выводить чеченцев напрямую на торговца оружием.

Они обедали в тихом венском кафе с почти столетней историей. Натали рассказывала о Франце Иосифе, монархе, создавшем величие Австро-Венгерской империи, о его бессоннице, причудах и любовных похождениях, о том, как изменился облик Вены за семь десятилетий его правления. Они ели традиционный венгерский суп-гуляш и венские шницели с тонкой янтарной корочкой. Муж Натали расхваливал сорта зальцбургского нива, а Натали — шоколада, и когда секретарь посольства, извинившись, отлучился на несколько минут, Виктор почувствовал как Натали скользнула ногой по внутренней части его бедра. Подруга дома ничего не видела, она одну за другой курила сигареты «Картье» и пыталась произвести впечатление на Виктора своей светской болтовней и довольно беспомощными рассуждениями об австрийской культуре. Через пару минут вернулся муж Натали:

— Извините, срочные дела. Вы свободны, Виктор? Насколько я понимаю, вы располагаете еще тремя часами. — Он посмотрел на свои крупные «Сейко». — Пусть они вам покажут работы Шримпта, сейчас его большая выставка. Если ты не возражаешь, дорогая…

Натали, конечно же, не возражала и, когда они остались втроем, поинтересовалась:

— А вы знаете, что Венский лес — это окружающие город невысокие горы?

— Конечно же, нет, — солгал Виктор. — Я был уверен, что это какая-то роща, где обычно пишутся вальсы Штрауса.

— Венцы всегда проводят там время. Особенно в жару. Поедемте, там замечательно… И я покажу вам свое любимое кафе с водяной мельницей. Это домик влюбленных. Официально — кондитерская.

— И мы наконец вдоволь наедимся шоколада, — оживилась подруга дома — ее звали Лиза, — а то наши мужики без конца что-то твердят о сохранении фигуры, а сами наливают пивом свои «трудовые мозоли».

— Не скажите, Лиза, — улыбнулся Виктор, — местное пиво — просто блеск! Я тоже не против налить, как вы выразились, свою трудовую мозоль.

— Вам это не грозит. — Лиза приподняла круглые и скорее всего без диоптрий очечки, улыбнулась пухлыми детскими губами. — У вас торс греческой скульптуры.

— Ну, вы слишком добры…

— Нет, Лиза, — усмехнулась Натали, — у него торс Тарзана. И такие же повадки.

Лиза бросила на нее быстрый взгляд, видимо, уловив в этой фразе нечто более личное, чем просто шутку, и одновременно сожалея об упущенной возможности, потом она проговорила, обращаясь к Натали:

— Тогда, может, нам не стоит смотреть мельницу, милая? Я знаю одну кафешку, где готовят семейное домашнее пиво, причем уже лет сто. — Лиза решила атаковать греческую скульптуру со стороны ее желудка.

— Нет, милая, — также с улыбкой ответила Натали, — насколько я знаю, этот человек приехал сюда с единственной целью — выпить текилы.

— Текилы? Здесь, в Австрии? — Лиза недоуменно пожала плечами.

— Увы, Лиза, — проговорил Виктор, — это единственная цель моего визита в эту страну. Натали смотрит в корень проблемы.

— Надеюсь, что действительно в корень, — сказала Натали.

— Вы оба сумасшедшие, — проговорила Лиза, сдаваясь окончательно.

Автомобиль Натали, серебристый «вольво» модели «940» с посольскими номерами, повел Виктор. Они потратили совсем немного времени, двигаясь по Рингу, потом вышли на трассу, ведущую к Дунаю.

— Вам не кажется, Виктор, что Ринг — это некий аналог московского Садового кольца? — поинтересовалась Лиза.

Виктор повернул голову и спросил:

— Что это за роскошный дворец?

— Э… по-моему…

— Всего лишь мэрия, — подсказала Натали. — И вы уже указывали на нечто подобное, и это были вовсе не опера и не Бельведер, а всего лишь Центральная почта. Так?

— Совершенно верно.

— Нет, милая Лиза, это вам не Садовое кольцо. Если бы у нас были такие мэрия и Центральная почта, никому бы в голову не пришло брать все это штурмом.

— В споре славянофилов и западников вы западник? — спросила Лиза.

Виктору уже стала порядком надоедать ее бесконечная болтовня, но он лишь с улыбкой произнес:

— Я не стал бы спорить с этими скучными людьми.

— С кем из них?

— И с теми, и с другими.

Натали включила музыку, понеслись бойкие тирольские песни. Виктор обратил внимание, насколько вовремя она это сделала: именно настолько, чтобы выключить Лизу, но и именно настолько, чтобы ее не обидеть. Они уже покинули Вену и приближались к холмам, укрытым прохладой векового леса.

— Здесь Штраус написал свой знаменитый танец? — улыбнулся Виктор.

— По американской версии, — сказала Натали. — Смотрели в детстве «Большой вальс»?

— Да. Роскошная женщина.

— Ее звали Милица Корьюс.

— Помню. У вас ее волосы.

— Да, точно, — вмешалась Лиза, — но во всем остальном Милица безнадежно устарела.

— Конечно, — Натали согласно кивнула, потом посмотрела на Виктора, — ведь она жила давно.

— Верно, — сказал Виктор. Потом добавил:

— Это было давно.

Они припарковали автомобиль у кафе-мельницы.

— Лиза, милая, займи столик на свое усмотрение, — попросила Натали, — я только покажу нашему Тарзану домик мельника, это с той стороны, и обычно там бывает открыто.

Тропинка вела вверх, огибая кафе. Виктор подал Натали руку. Они зашли за домик и на секунду остановились, посмотрев друг на друга, потом рассмеялись, и Виктор толкнул дверь на массивных металлических петлях, та поддалась. Это была небольшая комната с массой предметов быта австрийского мельника прошлого века. Они посмотрели по сторонам, потом быстро повернулись друг к другу. В любое время сюда мог заявиться кто угодно. Полированная деревянная колонна, поддерживающая свод потолка. Голоса людей, до которых буквально несколько метров. Виктор быстрым и сильным движением привлек Натали к себе. Она вдруг обмякла в его руках, затем радостно улыбнулась, и они впились друг в друга губами. Виктор снова почувствовал ее запах, совсем не резкий, но настойчивый, запах холеной огромной кошки, вышедшей на охоту, запах, еле уловимый за топкими ароматами дорогой косметики, он почувствовал ее пухлые губы и быстрый язык, почувствовал, с каким волнующим усилием она прижалась к нему, прошептав:

— Сюда могут прийти… Что вы делаете? — Но прижалась еще сильнее, а потом тихо застонала, чувствуя, сколь сильна его эрекция и сколь велико то, к чему она прижималась.

— Люди… в любое время… прийти… Вы развратный тип?!

— Да, — проговорил Виктор, не отрывая губ, не отрывая языка от ее кожи, от ее шеи, от волос и от мочек ушей. — Будет скандал… Представляю! Может быть, дипломатический. А?! И у нас совсем нет времени! — Виктор быстрым движением избавил ее от трусиков, опустив их до колен.

— Что вы делаете? — горячо прошептала она. — Сумасшедший!

Но Виктор уже сам опустился на колени, высвобождая из трусиков одну ее ногу.

— Дипломатический скандал, — проговорил он и, убирая в сторону край легкого летнего платья, коснулся губами ее лобка. Она закрыла глаза, с силой прижав к себе его голову, а потом прижала еще раз, почувствовав его язык. Он смочил слюной свой палец, провел им по внутренней части ее бедра и остановился там, где только что был его язык. Потом продвинул палец дальше, во влажный жар, предваряющий лоно. Натали запрокинула голову, облизав языком краешек рта и верхнюю губу, тут же в страхе открыла глаза — какие-то голоса, но вроде бы прошли мимо. Она сделала слабую попытку отстраниться, но тут же сдалась, почувствовав вместе с пальцем его язык, а потом палец двинулся дальше. И одновременно его голос:

— Скандал… Как здесь все роскошно!

В его голосе было что-то насмешливое, это было издевательством, но это было и завораживающе. Она открыла глаза, еще раз прижав его к себе, он поднял голову, несколько освобождая ее от своего пальца, в его взгляде было что-то от разыгравшегося ребенка, она же смотрела на него серьезно и испуганно, и все это длилось лишь мгновение, потому что потом они улыбнулись друг другу, улыбнулись восторженно, и Виктор быстро поднялся на ноги, а рука Натали сначала скользнула по пуговицам его джинсов, потом ушла ниже, задержалась у него между ног и медленно вернулась обратно, потом ее пальцы проворно расстегнули пуговицы, и уже там, в джинсах, она повторила движение, но у нее не хватило сил довести его до конца — ее пальцы с силой сжали его член.

— Ого-о, — прошептала она, видимо пытаясь пошутить на тему размеров и чувствуя, что уже не в состоянии шутить.

— Кошмар, — проговорил Виктор, вскинув ее на руки, как куклу, и прижимая спиной к деревянной колонне. — Жена секретаря посольства трахается с каким-то Тарзаном, — он почувствовал влагу у входа в ее лоно, задержался на секунду, придвинулся вплотную, и в следующее мгновение уже вошел в нее, совсем немного, — в общественном месте, где полно людей… — Он оставил ее, Натали застонала, он тут же снова вошел в нее. — Может, опомнимся? А? — Виктор снова покинул ее, сделав несколько круговых движений, послышались какие-то приближающиеся голоса, она в страхе распахнула глаза. — Кошмар, — проговорил он и тут же вошел в нее полностью. Она чуть не вскрикнула, и Тарзан, зажав ей рот ладонью, прошептал:

— Как же хорошо у тебя там, девочка..

Голоса были уже совсем близко, сюда кто-то шел. Он начал делать быстрые энергичные движения, в ее глазах застыл ужас. Но и мольба, чтобы все это не прекращалось. Он остановился, все еще зажимая ей рот. Кто-то стоял у двери, этот кто-то звал своего ребенка — неплохой сюрприз ждал туриста в домике австрийского мельника конца прошлого века. Мельница служила рекламой кафе. В этом кафе ее знали. И мужа. Их знали как весьма респектабельную и симпатичную пару дипломатов из Москвы. Сейчас она ощущала внутри себя огромный пылающий член Тарзана и готова была отдать все, что угодно, лишь бы это не прекращалось никогда, и, может быть, виной тому был страх, но еще никогда это не было таким сладостным. Она вдруг почувствовала что-то странное, она знала себя, это не мог быть наступающий оргазм, не мог быть так скоро, но малейшие его движения отдавались электрическими импульсами по всему ее телу. Она дрожала — безумная, обморочная лихорадка. Этот кто-то у двери передумал, потому что шаги начали удаляться, и тогда он снова полностью вошел в нее, и она вскрикнула:

— Мама!

Но он по-прежнему зажимал ей рот ладонью, и она почувствовала всю его силу и необузданную энергию. Он держал ее, словно пушинку, он проткнул ее насквозь, и в этом мире больше не осталось опоры, кроме этой огромной бешеной плоти, надменной, грубой, звериной. И все, она задрожала, — лихорадка, жар, фива, — и все, это был взрыв, это был взвизг, если бы мир кончался так, она готова была бы уйти с ним прямо сейчас. Они достигли оргазма одновременно.

Уже потом, позже, она скажет ему, что никогда этого не происходило с ней так быстро, а она совершила немало смелых сексуальных путешествий, уже потом спросит, что бы они делали, если бы их застукали, прекрасно понимая, что именно из-за этого страха ей и было так хорошо, — все это будет позже. А тогда, вернувшись к Лизе совершенно обалдевшей, она уселась в пластиковое кресло, посмотрела на подругу, понимая, что имеет абсолютно развратный и до неприличия довольный вид, а потом вдруг прижалась к Виктору.

— Господи, да где вы были? — спросила Лиза.

И на вопрос учтивого и улыбчивого официанта, наряженного в живописный традиционный костюм и только что расхваливавшего Лизе многообразие десертов, они вдруг вместе с Тарзаном, не сговариваясь и совсем уж не щадя пораженную Лизу, заявили:

— Нам две текилы.

— Текилы? — переспросил официант.

— Да. С солью и лимоном!

А потом оба засмеялись, и Натали показала Лизе свой маленький язычок.

— Мы были в комнате влюбленных. Нам надо наконец выпить текилы.

И они снова зайдутся от хохота. Совершенно сумасшедшего хохота.

* * *

Спустя несколько дней Виктор встретился, как всегда, в винных подвалах с представителями Зелимхана Бажаева. Это была их последняя встреча перед Лондоном, условия сделки были давно оговорены, как и суммы выбрасываемых на рынок ценных бумаг, как и перечень закупаемого вооружения. Сразу, как только Виктор получал подтверждение о реализации бумаг, он должен был выходить на контакт с Зелимханом, подтверждающим ему, что все остается по-прежнему либо что имеются некоторые коррективы. О сумме и условиях сделки знали и в Москве, и в ведомстве генерала Панкратова. Этим же вечером чеченцы вылетали в Лондон. Виктора несколько удивила просьба изменить структуру закупаемой партии оружия за счет увеличения количества ракет «стингер».

— Это будет стоить дороже, — проговорил Виктор.

— Не важно, — ответили ему.

— И обсуждать это я стану только с Бажаевым.

Виктор тогда не придал значения такой мелочи. Его интересовал совсем другой вопрос. В нескольких столиках от них, разодетый, как богатый восточный повеса, решивший «отвязаться» в Европе, в обществе девочек и троих сотрапезников развлекался Тигран. Тигран и трое его коллег.

Виктор показал им чеченцев.

* * *

Через несколько дней из Лондона пришло сообщение, сразу облетевшее полосы всех мировых газет. В Лондоне свирепствует чеченская мафия. В Лондоне кровавая разборка между преступными кланами. В Лондоне убиты выстрелами в упор трое крупных чеченских бизнесменов, подозреваемых в связях с мафией. В Лондоне паника — они владели недвижимостью, счетами в банках и оффшорными компаниями с многомиллионными оборотами. Криминальные элементы из бывшего СССР заполняют старушку Европу. В столице Англии три трупа, вроде бы убитые чеченцы имели какое-то отношение к операциям на бирже.

Делом занялись полиция, Скотланд-Ярд, поговаривали, что и «Ми-6». В столице векового королевства — прямая и явственная опасность. Угроза.

Версий было множество — от традиционных криминальных дележей сфер влияния до армянского следа, до действий армянских спецслужб. Ни одна из версий не оказалась достаточной.

Убийство произошло вечером, и поэтому его не успели осветить многие утренние газеты. Но в этот же вечер о нем знал Виктор, связавшийся с Зелимханом и выразивший удивление, что его представители не вышли на контакт («Надо ждать, — проговорил тогда Зелимхан, — обязательно выйдут». — «Хорошо», — сказал Виктор. А сам подумал: «Чего уж теперь ждать»), и знали несколько человек в Москве. Смысл посланного Виктором сообщения сводился к нескольким словам: «Все в порядке. Бумаги едут в Вену. Ждите их дома».

На следующий день, когда дневные и вечерние газеты только объявили миру о происшедшем в Лондоне убийстве, Тигран, довольный проведенной операцией, был уже в Вене. Кейс с ценными бумагами они доставили по своим каналам, и, передавая кейс Виктору, Тигран весело проговорил:

— А это ваш интерес в деле.

Виктор в них не ошибся, работали они быстро и профессионально.

— Всегда будем признательны.

— И мы тоже.

Через несколько дней Тигран собирался отбыть на родину, и Виктор договорился связаться с ним, чтобы отметить успех. Видимо опять же подчиняясь интуиции, Виктор проговорил нечто странное:

— В этом городе много ночного шарма, чтобы расслабиться усталому мужику.

— Что ты имеешь в виду? — Тигран посмотрел на него с любопытством.

— Нет, не просто шалманы со шлюхами, — усмехнулся Виктор. — Знающие люди подсказали мне, что в этом городе много истинного шарма.

— Ну что же, будет интересно, — проговорил Тигран. — Соберешься — не забудь про меня. Но, ара, нашим коллегам…

— Тигран, я уже забыл и о шарме, и об этом кейсе…

— Не сомневаюсь! — И глаза Тиграна весело блеснули.

А потом случилось самое неожиданное. Сюрприз. Потому что ценных бумаг в кейсе оказалось больше. На очень-очень крупную сумму.

* * *

За прошедшие две недели роман Виктора и Натали развивался очень бурно. Они без конца занимались сексом, перепробовали массу самого неожиданного, и постепенно, несмотря на свою сверхэффектность и сексуальную привлекательность, Натали стала Виктору надоедать. Нет, он смог бы прожить с ней еще и год, и два, но был один критерий, по которому Виктор безошибочно определял наступление охлаждения. Это случалось в тот день, когда ему приходилось пользоваться фотографией. Эх, Тигран, Тигран, не ты у нас один имеешь сексуальные вывихи. Когда бабы начинали Виктору надоедать, он время от времени пользовался фотографией. Фотографией любимой и потерянной им женщины. Не постоянно, а лишь время от времени он стимулировал себя этой фотографией. И тогда вместо Натали (Веры, Марины, Клавы) он спал с нею, он любил ее, он обладал ею, своей единственной и потерянной женщиной. И тогда снова он не знал покоя и снова превращался в первоклассного любовника. Что это — обрыв коммуникаций? Невозможность нормального человеческого общения? Виктор не хотел об этом думать, он только знал, что это так. С Натали он продержался еще долго — две недели. И лишь только в их предпоследнюю встречу в гостиничном номере он незаметно укрепил на туалетном столике, стоявшем у изголовья кровати, эту фотографию. Переспав таким образом с ними обеими, Виктор понял, что теперь минимум еще недели на две может о фотографии забыть. Только ему вовсе не нравилась мысль забывать об этой фотографии. Правда, он очень был бы благодарен человеку, который помог бы ему это сделать.

А потом и случилась эта неожиданность. Сюрприз. Очень-очень крупная сумма.

* * *

Виктор снова связался с Зелимханом Бажаевым, выразил ему сочувствие в связи с гибелью курьеров и потерей такой крупной суммы валютных облигаций.

— Она была даже несколько крупнее, — проговорил тогда Зелимхан.

— Что ты имеешь в виду? — удивился Виктор.

— Мы хотели, чтобы ты приобрел нам кое-что сверх оговоренного, но теперь уже поздно сожалеть об этом. Их кто-то подставил, кто-то знал все детали, Виктор…

— Вполне возможно, что так. Поэтому я и предлагал вам в этом деле полностью положиться на меня. А вы решили действовать параллельно. И вот результат. А так бы вся ответственность лежала целиком на мне.

— Что ж, если это наша ошибка, мы за нее уже заплатили сполна, — проговорил Зелимхан, — но только если наша…

Виктор пропустил последнюю фразу мимо ушей и, выражая лишь озабоченность делового человека, поинтересовался:

— Это все очень печально, то, что произошло. Но мы деловые люди. И клиенты ждут. Будем ли мы продолжать контакт?

— Может быть. Не я один принимаю решения. Тем более после того, что случилось.

— Я еще раз повторяю, что это весьма печально. Но ни я, ни мои клиенты не виноваты в том, что произошло, а партия товара готова. Это бизнес. Мои клиенты несут потери, но ни я, ни они не виноваты в создавшихся обстоятельствах.

— Надеюсь, что так. Сильно надеюсь.

— Что это значит?

— То, что я сказал, — сильно надеюсь, что вы не виноваты…

— Вы что, Зелимхан, подозреваете меня или моих клиентов?

— Мы проведем свое расследование. По своим каналам.

— Зачем нам это? Уничтожать собственный бизнес?! Бумаги ваши, и, где бы они ни всплыли, вы это отследите… Нелепо.

— При условии, что это частный бизнес. А не государственный.

— А вот это вы сможете проверить. Как было сказано — «по своим каналам». Мои клиенты подготовили партию товара, и, когда вы закончите со своими подозрениями, было бы неплохо решить, что со всем этим делать.

— Хорошо. Мы обязательно с вами свяжемся.

Так, сумма больше… Что же это он имеет в виду? И хорошо, что деньги еще не ушли…

Виктор открыл тяжелый дорожный кейс для путешествий и начал медленно пересчитывать сумму, на которую были выписаны облигации. Она должна была быть очень крупной и совершенно конкретной, именно эту сумму ждали в Москве. Потом Виктор закрыл кейс. Сюрприз… Он тяжело выдохнул и вдруг вспомнил, что даже не проверил, закрыты ли двери.

Ценных бумаг в кейсе было больше. Видимо, что-то изменилось в последний момент, поэтому они и устроили всю эту историю с курьерами. Быть может, решили отказаться от услуг Виктора и сыграть самостоятельно, быть может, что-то почувствовали… Все это не важно. Совершенно не важно. Потому что имеет смысл лишь одно обстоятельство — ценных бумаг в кейсе оказалось больше, чем ждали в Москве. Нет, все не так, смысл имело совсем другое обстоятельство: никто в Москве не узнает, сколько облигаций было в кейсе, если только об этом не скажет Виктор… Если только… Нет, чеченцы, Зелимхан Бажаев и те, кто ждет деньги в Москве, — это в принципе непересекаемые сферы. И только сейчас Виктор вспомнил о разговоре, показавшемся ему малозначительным, разговоре с чеченскими курьерами.

— Это будет стоить дороже, — ответил им Виктор на просьбу изменить структуру закупаемой партии оружия.

— Нас это не беспокоит, — сказали тогда чеченцы.

Они решили сыграть самостоятельно. Тигран успел в последний момент. И вот сюрприз. Очень крупная сумма, «верхушечка», как называл подобное один деловой приятель Виктора, сумма, о которой никто никогда не узнает, если только… И вдруг Виктор почувствовал капли холодного пота на лбу — Тигран успел вовремя… Значит, не только чеченцы. Виктор резко повернулся и посмотрел на раскрытую пасть темно-серого кейса. Ему вдруг показалось, что кейс послал ему зловещую ухмылку. Об этой «верхушечке» по причине обычного любопытства могли знать не только чеченцы, но и совсем другие люди. А это уже очень даже пересекающиеся сферы. Вовсе без злого умысла, деньги-то государственные, в случайном разговоре: «Вроде бы неплохую сумму вам удалось недавно вернуть»…

Виктор смотрел на кейс, потом проговорил:

— Сюрприз… Ты — сюрприз. Я — тоже сюрприз.

* * *

Виктор курил уже третью сигарету подряд, кейс продолжал стоять на большой, накрытой легким одеялом постели, Виктор лежал рядом, не снимая одежды. Несколько минут назад он попросил Тиграна зайти к нему. Когда в дверь постучали, лицо Виктора покинули следы мрачных раздумий, он улыбнулся:

— Входите…

Тигран не вошел, ввалился — он был большой, веселый и несколько шумный. Виктор подумал, что Тигран обладает внешними данными, не совсем подходящими для рода его занятий.

— Кейфуешь, ара? — пропел он. — Празднуешь успех?

— Типа того… Вот передам всю эту байду…

— И?

— И… Ну я же что-то обещал тебе насчет истинного шарма.

— Не дурно.

— Вот только эту байду… — Виктор усмехнулся. — Избавлюсь от нее… — Он указал на кейс. — Знаешь, что там?

— Какие-то ценные бумаги, — весело ответил Тигран. — Ваш интерес. Надеюсь, в расчете, ара?

— Вполне возможно, что да, — задумчиво проговорил Виктор. — А ты знаешь, на какую сумму?

— Зачем мне это?

— Но ты же открывал кейс…

— Ну конечно, было любопытно. А вдруг там бомба?

— Бомба?!

— Именно. А потом, может, это вообще не то, что вас интересовало…

— Как это не то?

— Да Господи, может, чьи-то личные вещи…

— Тигран, я прошу ответить мне очень серьезно, кто еще, кроме тебя, касался этого кейса?

— А вот это ты напрасно, ара… Я — профессионал и могу тебя заверить — никто.

— Никто?

— Я что, когда-нибудь подводил?

— Нет, но… Хорошо.

— Ну и слава Богу. Что ты так въелся в этот мешок с деньгами?! Все закончено.

— И все же ответь на один вопрос…

— Давай.

— Ты знаешь, на какую сумму? Ты пересчитывал бумаги?

— Любопытство кошку погубило?

— Ответь — знаешь?

— Может, да, а может, нет. — Тигран расхохотался. — Да ладно, это я тебя дразню. Конечно же, нет. Это просто не мое дело, ара…

«Напрасно ты меня дразнишь, Тигран», — подумал Виктор, затем улыбнулся и проговорил:

— Вот и хорошо. Ты же знаешь, у нас вокруг всего делают тайны. А вы теперь — соседнее государство…

— Я понимаю. Все в порядке, успокойся, ара… И не забудь насчет истинного шарма, а то через пару дней я уезжаю.

* * *

Эта «верхушечка» оказалась равной пяти миллионам долларов. И о ней мог знать только Зелимхан Бажаев, который находился в Чечне, все более криминализирующейся и все более катящейся к войне; и в тот момент, когда образовалась эта «верхушечка», почти всем стало ясно, что при подобном развитии событий война неизбежна.

Никто в том ведомстве, куда Виктор сдаст кейс с ценными бумагами, не наберет прямо телефон Зелимхана и не поинтересуется:

— Скажи, Зелимхан, а сколько на самом деле было денег? А то мы здесь чужими руками грохнули троечку твоих ребят, а теперь у нас финансовые разночтения…

Пять миллионов долларов. Сюрприз.

«Тигран, Тигран, никогда не стоит меня дразнить».

Потом он принял решение.

Пять миллионов бесхозных денег. Совсем не мало, особенно в эти мутные новые времена, требующие новых решений.

И еще: когда-то всех их Дед учил читать знаки. ЗНАКИ. Все складывалось. Натали… Теперь Виктор знал, что это не просто очередное секс-увлечение.

* * *

Действовать пришлось очень быстро. На следующий день Виктор смог устроить встречу второго секретаря посольства и Тиграна за обедом. Второй секретарь курировал в Вене проведение всей операции, и в этой встрече не было ничего неожиданного. Ровно настолько, как и присутствие за обедом жены второго секретаря, белокурой красавицы Натали, просто сразившей Тиграна.

— Ух, необъезженная кобылка, — прошептал Тигран на ухо Виктору.

— Вижу, — усмехнулся Виктор.

— Черт…

— Может, стоить закадрить?

— Ну да! С такой кобылкой на ать-два не бывает.

— Да ладно! — Виктор изобразил равнодушие.

— Конечно… Подход нужен.

— Да я-то с ней уже знаком. Очень любопытная штучка.

— Вот уж.

— Слушай, Тигран, я говорю тебе совершенно серьезно. Весьма объезженная и очень любопытная…

— Ладно трепать.

— Любит всякие приколы…

— Я тебе говорю, с такой на ать-два не бывает, ара…

— Ну, хорошо…

И Виктор шутки ради предложил Тиграну спор, что роскошная белокурая красавица проведет с ним, Виктором, сегодня какое-то время в одном из заведений с сомнительной репутацией.

— В каком смысле?

— Ну я же тебе говорил о шарме — она это обожает.

— Глупости…

— Где Западный вокзал знаешь? — спросил Виктор. — Вдоль него тянется так называемая улица любви, вот там это и будет.

— Послушай, можно, конечно, разными уловками завести жену секретаря посольства в непристойное заведение, но это ничего не значит…

— Тигран, я готов спорить хоть на тысячу долларов, что я ее сегодня сниму и трахну в борделе, причем не как-нибудь, а весьма необычно.

— Притащишь ее и проституток? — Тигран усмехнулся.

— Причем несовершеннолетних садомазохисток, — рассмеялся Виктор. — Уж не знаю, что и как, положусь на вдохновение. Оно всегда приходит в борделе.

— «Трахну в борделе…» Сомневаюсь.

— Тигран, место называется «Китайская царица». Я тебе говорил о шарме — это одно из таких мест. Она это обожает.

— Что-то ты совсем уже…

— А если будут доказательства?

— Какие?

— Увидишь все своими глазами.

— Как это?

Виктор вдруг уловил в голосе Тиграна какое-то волнение и понял, что задел нужную струну.

— Обычно.

— Обычно?

— Так что, если будут доказательства?

— Тогда готов поспорить на деньги.

— Только учти, Тигран, она ничего знать не будет.

— Поясни.

— В этом заведении есть одна комната с картиной. На самом деле за картиной еще одна комната, но меньше. А на картине нарисован единорог. Так вот, в глазу единорога — дырка, аккуратное и незаметное отверстие, сквозь него все можно наблюдать. Такое для этих сделано, для психов, которые любят подглядывать. Забыл, как они называются… — Виктор усмехнулся.

— И я не помню, — проговорил Тигран. Он испытующе посмотрел на Виктора, но не увидел на его лице ничего в подтверждение своих опасений. Виктор скорее походил на упрямого подростка, который хвалится своими победами и готов ради этого спорить. — И что?

— Вот все и увидишь.

— А ты?..

— Что я?

— Ну, неудобно как-то…

— А, ты про это. Она мне кто — жена? Нет. Потом мы — мужики. И потом, ты же не будешь пялиться бесконечно…

— Конечно, не буду. Только доказательства.

— И будет две серии.

— В смысле?

— Ну, сначала обычно, а потом сюрприз.

Они услышали шаги.

— Чем это здесь заняты мужчины? — прозвучал голос Натали.

Тигран посмотрел на нее и понял, что готов спорить на что угодно, лишь бы увидеть ее такой… Может быть, если бы Натали не было рядом, Тигран подумал, что у них с Виктором состоялся весьма странный спор и они не настолько близкие друзья, чтобы проводить время в подобных развлечениях. Нет, они, конечно, приятели, но не настолько… Однако Натали была рядом, а Виктор всегда знал, как манипулировать человеком, имеющим тайный грешок.

* * *

Пять миллионов долларов Виктору пришлось действовать очень быстро.

* * *

— Натали, я хочу, чтобы ты не задавала мне никаких вопросов сегодня вечером, — проговорил Виктор. — Пусть это будет нашим прощальным приключением… Мы все же расстаемся на какое-то время — через пару дней я уезжаю.

— Хочешь меня заинтриговать?

— Думаю, что да.

— А мне совершенно все равно. Лишь бы провести это время с тобой.

— Ну уж дудки, девушка. Как вы смеете приставать к женатым мужчинам?

— Совсем забыла вам сказать — я ведь и сама замужем.

— Фу, — Виктор облегченно вздохнул, — но ведь это совсем другое дело. Это снимает массу проблем. — Он улыбнулся. — Кстати, Натали, возьми свою машину. Ваши дипломатические номера…

— Я всегда за рулем, сэр…

* * *

Виктор припарковал автомобиль на платной стоянке у Западного вокзала.

— Машине с дипломатическими номерами нехорошо появляться там, куда мы пойдем дальше, — сказал он Натали.

— Надеюсь, мы не идем заниматься любовью в камеры хранения? — усмехнулась Натали.

— К сожалению, нет, но предложение весьма любопытное.

Виктор вдруг поднял руку, голосуя свободному «мерседесу» — такси. Натали опустила его руку.

— Они здесь так не остановятся, надо идти на стоянку.

— А вдруг?

Автомобиль-такси начал притормаживать.

— Я тебе не говорил, что я — колдун, — рассмеялся Виктор.

— Ну-ну, посмотрим. Он останавливается на светофор.

Такси стало прямо перед ними.

— У тебя всегда все получается? — улыбнулась Натали. — Или только когда ты со мной?

— Не с тобой, а в тебе. — Он коснулся ее уха губами.

Такси-"мерседес" провез их несколько сот метров, и водитель был очень удивлен, когда столь респектабельная пара высадилась в районе кварталов «красных фонарей».

— Ты видел, как он на нас таращился? — смеялась Натали. — Господи, ты сумасшедший. Скажи, что ты задумал?

Виктор все видел. А вот кое-что от глаз Натали все же осталось скрытым. Ключи от ее автомобиля с дипломатическими номерами остались лежать на сиденье. И в тот момент, когда они через черный ход для богатых клиентов, склонных к сексуальным извращениям, входили в «Китайскую царицу», водитель быстро возвращался к платной стоянке у Западного вокзала. Его интересовал автомобиль Натали. Потому что никогда дорожная полиция не потребует открыть багажник автомобиля с дипломатическими номерами.

* * *

Он любил ее в притоне, в месте греха, в месте, где шлюхи получали деньги за любовь, и он был великолепен. Он чувствовал ее тайные желания и тайные страсти — шлюхи, получающей деньги за любовь… Но проблема заключалась в другом — она все более привязывалась к нему, она вдруг с ужасом поняла, что последние недели постоянно думает о нем и постоянно ждет их тайных свиданий и с каждым разом ей становится только лучше… Что он сделал с ней? Околдовал? Наваждение… Уж не влюблена ли она? Кто-то говорил, что иногда духовное может родить плотское, духовные отношения перерасти в физические… Но у них все наоборот. Сексуальная страсть, кожные отношения. А может быть, наоборот? Бывает наоборот?

И сейчас она сжимала ногами его бедра, задыхалась в объятиях своего обнаженного Тарзана и чувствовала, что, как бы это нелепо ни звучало, она готова пойти за ним хоть на край света и сделать все, что он ей скажет.

… Когда все было закончено, они еще долго лежали, все более растворяясь друг в друге, затем он отнес Натали на руках в душ.

— Надо же, а я думала, что проститутки подмываются в тазах…

— Совершенно верно, в больших медных тазах. И в следующий раз я тебе это гарантирую, — пообещал Виктор.

— Поцелуй меня, — попросила Натали.

— Только когда от тебя перестанет пахнуть натрахавшейся кошкой. Быстро в душ!

А потом Виктор подошел к картине с единорогом:

— Тигран, ты здесь?

— Да, — голос Тиграна был слабым.

— Ты видел?

— Видел…

И Виктору показалось, что Тигран сглотнул ком, подступивший к горлу. «Интересно, чем он там занят?» — с усмешкой подумал Виктор. Он нагнулся к столику и взял некий тяжелый предмет, спрятанный под полотенцем.

— Тигран, сейчас будет вторая серия. Она возвращается.

— Да…

— Жена советника и несовершеннолетние шлюхи. Смотри, Тигран, в оба. Я же обещал сюрприз.

Вошла обнаженная Натали, ступая ногами по мохнатому ковровому покрытию. Она была великолепна. Виктор улыбался, любуясь ею.

— Что ты стоишь у этой лошади? — спросила Натали. — Я уже скучаю.

Виктор вдруг услышал дыхание Тиграна. Потом проговорил:

— Натали, пойди открой дверь. Нас ждет сюрприз.

— Я? Почему я?

— Таков сюрприз.

— Хорошо. Она вышла.

— Тигран, — проговорил Виктор, — а теперь сюрприз. Смотри в оба.

— Да…

Виктор быстро убрал полотенце и так же быстро промелькнула мысль: «Может, это хорошо, когда с тобой происходит такое, а ты занят любовью?! Своей любовью, такой, какой можешь?.. Наверное, неплохо».

— Сюрприз, Тигран.

Пистолет был с глушителем. Виктор быстро вставил дуло в глаз единорога и спустил курок. Почти бесшумный хлопок и запах отработанных пороховых газов.

— Спокойной ночи, — проговорил Виктор и добавил:

— Прости…

Вполне возможно, что в голосе его промелькнула печаль, Тиграна отбросило от картины, и он перестал существовать.

Натали вернулась:

— Там никого не было… А что это за запах? Какая-то гарь…

— Место греха, — Виктор покачал головой, — и запах серы… Перед появлением Беса Фауст чувствовал запах серы.

— Пойдем отсюда, — вдруг серьезно проговорила Натали. — Мне хочется отсюда поскорее уйти…

— Мне тоже, — кивнул Виктор.

Но на свежем воздухе в приближающейся ночи, когда Вена — город вальсов — зажглась своими неповторимыми огнями, Натали быстро успокоилась. Виктор предложил не связываться с парковкой автомобиля, добраться до центральной пешеходной части города и поужинать в каком-нибудь симпатичном ресторанчике. Натали с радостью согласилась, обняла своего Тарзана за талию и, совершенно не стесняясь прохожих, крепко поцеловала в губы.

— А если нас подберет кто-нибудь из знакомых твоего мужа? — Виктор изобразил на лице комический испуг.

— Они не приглашают своих дам в подобные места.

Натали полностью успокоилась и совершенно не понимала, что с ней происходило несколько минут назад. А Тигран перестал существовать. И явившийся за его телом водитель такси-"мерседеса" лишь покачал головой — у Тиграна, отброшенного выстрелом, были спущены штаны.

— Чем он тут занимался? — пробормотал таксист, повезший в автомобиле Натали, автомобиле с дипломатическими номерами, Тиграна в последний путь. А в тот момент, когда он избавится от тела, вернет машину на платную стоянку у Западного вокзала и превратится в растворившегося в ночи одинокого таксиста, Натали и Виктор будут проводить свой прощальный ужин, ужин, где будут тихая музыка, помнящая еще великих императоров, и медленно исчезающие свечи. Виктор посмотрит на Натали и подумает, что если бы ему удалось быть с ней дольше, то, может быть, она избавила бы его от жгущей грудь и сердце фотографии любимой и потерянной им женщины, хотя вполне возможно, что и нет… Вслух же он скажет:

— Натали, у меня есть очень важная просьба. Мне будет нужна помощь кое-кого из знакомых тебе финансистов… Только это более чем личная просьба, и не то что твой муж…

— Я все поняла, — улыбнется ему Натали.

Конечно же, она ничего не поняла, но она поможет Виктору, потому что у нее есть для этого много возможностей и потому что, как бы нелепо это ни звучало, она готова была сделать все, что он ей скажет.

* * *

Эта секретная операция была закончена. Виктора поздравили с успехом, вовсе не подозревая о масштабах его истинного успеха, а потом было много других операций и другой работы, и началась чеченская война, которая списала множество денег и множество грехов.

Прошло еще немало времени, и вот российскими спецслужбами, а именно ведомством Деда, задерживается Зелимхан Бажаев. И Виктор понимает, что над ним могут сгуститься тучи. Зелимхан Бажаев, находящийся в Чечне и слишком много рассуждающий о коррупции в верхних эшелонах российской власти, для него вовсе не опасен, Зелимхан Бажаев, находящийся в Москве, представляет совершенно конкретную угрозу. Где гарантия, что в обмен на что-то он не захочет проиллюстрировать некоторые свои заявления. И где гарантия, что тогда не всплывет история с «верхушечкой»…

Виктор, учитывая настроение определенной части генералитета и, главное, настроение своего шефа, подготавливает план секретной операции. В ней нет ничего личного, Виктор лишь проявляет служебное рвение. Он гарантирует абсолютную просчитанность всех действий и отсутствие жертв. Он гарантирует быстрый и ошеломляющий успех, но генерал Панкратов не хочет даже слышать об этом.

— Ты что, Витя, решил нас под трибунал подвести?

Виктор не давит и ни на чем не настаивает, он делает свое дело незаметно, спокойно, подготавливая все этапы операции, пока не наступает день, когда он понимает: теперь можно сыграть на тайных струнках души своего шефа.

И когда он явится к генералу Панкратову с докладом и тот, стараясь не выказывать особого интереса, спросит. «Что там у тебя?», Виктор поймет, что шеф скорее всего уже принял решение.

* * *

Генерал Панкратов не извлекал из этой операции никакой личной выгоды, хотя, конечно, в случае успеха он и его команда выдвигались на ключевые позиции и, вполне возможно, на самые ключевые. Военная семья генерала Панкратова и так была одной из самых крупных и влиятельных, и, вполне возможно, при тонкой и решительной игре «ретивой молодежи» она могла бы стать «просто самой». Сознавала это и «ретивая молодежь», но все же Анатолий Иванович Панкратов еще какое-то время не давал санкции на проведение этой операции. Никакого злого умысла — генерал Панкратов был честным и в соответствии со своими взглядами преданным делу человеком. И только тогда, когда он убедился, что этого требуют стратегические интересы государства… Виктор и его идея одержали верх. Анатолий Иванович был уверен, что все пройдет четко и безукоризненно: все же Виктор — ученик Деда, один из самых любимых и самых лучших, а подобные операции для них — просто детские игры. Только не умеет Дед заботиться о своих парнях — и Рябчик, и Стилет, и другие, кто не разбежался по бизнесу, все еще капитаны. Виктор — уже давно майор, и через пару месяцев, тем более если все пройдет успешно, обмывать ему водкой подполковничьи звезды. И давая негласную санкцию на проведение этой секретной операции — она была более чем секретной, потому что никакой вышестоящей санкции на нее не имелось, — генерал Панкратов поинтересовался у своего подчиненного:

— Надеюсь, ты понимаешь, что нас всех ждет в случае неудачи?

— Меня ждет. В операцию посвящены всего несколько человек, и все замыкается на мне. Вас в этой пирамиде нет.

— Вот и прекрасно. Дай Бог тебе удачи, сынок. И пожалуйста, не теряй головы.

Но лишь только тогда, когда уже все началось, когда механизм закрутился, Панкратов понял, какого он выпустил демона. Еще в самом начале генерал Панкратов потребовал гарантий безопасности для пассажиров самолета — отсюда возникла и дискета, и множество этапов операции. Он согласился с тем, что полевого командира Зелимхана Бажаева, чуть ли не подпадающего под принятую Государственной Думой амнистию, следует уничтожить при попытке к бегству, и далее, когда из-за исчезновения Бажаева жизнь заложников будет поставлена на карту и когда уже невозможность продолжения переговоров с противником, склонным исключительно к террору и насилию, станет очевидной, сажать самолет лишь только смелыми и быстрыми действиями спецслужб. Виктор предлагал задействовать всю так не любимую Анатолием Ивановичем систему средств массовой информации, и генерал с ним согласился — имитация должна быть первоклассной. Поэтому следовало организовать «утечку». Но лишь только когда «ретивая молодежь» взорвала, не сымитировала, на самом деле ВЗОРВАЛА военный вертолет, генерал Панкратов понял, какого он выпустил демона.

— Что, мать твою, происходит, Витя? Вы что, охренели? Это, блядь, что, демонстрационный взрыв?!

— Это трагическая случайность, Анатолий Иванович.

— Что?!

— Мы их предупредили, чтобы они десантировались. Вмешался второй пилот, и бомба сработала.

— Вы е……..сь. Я запрещаю продолжение операции, майор. Выдавайте им коды и сажайте самолет!

— Уже поздно, — тихо проговорил Виктор. — Колесо закрутилось.

— Ты сошел с ума.

— Товарищ генерал, Анатолий Иванович, это трагическая случайность, не более того. Но сейчас все складывается успешно. Машина с «объектом» уже следует в сторону аэропорта Внуково, и мы их там встретим.

— Трагическая случайность… В воздухе триста пассажиров. Ты это понимаешь?!

— Так точно. Как только «объект» будет у нас, мы выдаем им дискету.

— Нет! Вы выдаете им дискету сейчас. Я сыт по горло твоими случайностями.

— Может, выдать им и название ключевого файла, товарищ генерал? Это будет означать конец операции. Но я сделаю все, что вы прикажете.

Генерал Панкратов некоторое время молчал. Потом проговорил:

— Ты знаешь, что «объект» конвоирует твой старый друг, Воронов?

— Так точно.

— И тебе наплевать, если с ним тоже произойдет какая-либо «трагическая случайность»?

— Со Стилетом-то?.. С ним ничего подобного не произойдет. Он сам может доставить нам массу «трагических случайностей».

— Вот как?!

— Я б этого не говорил, если б не знал его очень хорошо.

— Однако ты был доволен, когда узнал, что конвоировать Зелимхана поручено ему.

— Так точно.

— Почему?

— Старый незаконченный спор.

— Ты мне это брось — кто лучше, кто хуже. Никаких мне соревнований.

— Я стараюсь не только для себя.

— Я это знаю. Но брось.

— Для меня в этой операции нет ничего личного.

— Еще не хватало…

— Но мы ее доведем до конца. Именно сейчас время заканчивать партию. И, Анатолий Иванович, тогда для многого у нас будут свободны руки. Дивиденды значительно больше возможных потерь.

— Знаю. Знаю, Витя. Но больше мне никаких «трагических случайностей». Хорошо, выдашь им название ключевого файла в самом конце.

— Есть.

* * *

Но так не получилось. Этот Воронов с идиотским прозвищем Стилет оказался одной сплошной «трагической случайностью». И все пошло наперекосяк. Сначала он увел пленника из-под носа целого взвода спецназа, причем, как утверждал Виктор, лучшего нашего подразделения, потом просто куда-то исчез, и Виктор звонил ему домой, думал, может, отсиживается там, а он упал на дно к какому-то криминалу, хорошо хоть удалось перехватить его телефонный звонок, и вот теперь он появляется на глазах всего честного народа на борту этого заминированного лайнера, живой и здоровый, да еще тащит с собой чеченца, который демонстрирует на весь мир свое миролюбие и просит остановить бомбу. «Просто великолепно! Тем самым все наши усилия перечеркиваются — операция завершена, и ни одна ее цель не достигнута. И в довершение ко всему Паша присылает эту видеокассету именно мне. Почему? По старой дружбе, прежде чем обнародовать эту запись на пресс-конференции, он присылает кассету мне. Он что-то знает? Догадывается? Откуда?! Кто-то из „ретивой молодежи“ решил в последний момент отыграть в свои ворота? Да нет, вряд ли. Нигде и никаких виз Панкратова нет, следовательно, ей, „ретивой молодежи“, за все и отвечать. Значит, вряд ли. Что же тогда стоит за действиями Деда?»

И вот сейчас акробатические номера и воздушное видеоинтервью закончено, экран телевизора погас, и «ретивая молодежь» пребывает в некотором подобии шока.

— Что мы будем со всем этим делать? — повторил генерал Панкратов свой вопрос.

* * *

В это время черная «Волга» остановилась у бокового подъезда тяжеловесного гранитного здания, плывущего, словно каменный броненосец, сквозь изгибы старых московских улиц. Это было ведомство генерала Панкратова. Дед очень спешил. Он знал всю тяжесть предстоящего ему разговора и понимал, что придется действовать жестко и быстро. И все же Дед надеялся, что все еще удастся решить миром.

* * *

В это же время в двухстах километрах к западу от тяжеловесного каменного броненосца на высоте нескольких тысяч метров над землей Стилет приоткрыл дверь, ведущую в кабину пилотов:

— Командир… Тут у меня несколько неожиданные обстоятельства. Этот мальчик… Нам придется спуститься с ним вниз.

— Что вы имеете в виду, капитан? — спросил командир экипажа. Он посмотрел на Игната с недоверием.

— Да, вы меня правильно поняли, — подтвердил Стилет.

— С этим ребенком?.. Надеюсь, вы… — В глазах командира экипажа промелькнула тревога.

— Да, именно так, — сказал Стилет. — Нам придется показать ему бомбу.

* * *

Первым нарушил нависшую тишину Виктор:

— У него нет никаких доказательств. Не может быть.

— Возможно, — проговорил генерал Панкратов. — Зачем тогда он прислал эту кассету мне? Интуиция?!

— Вряд ли…

— Зачем? Вспоминайте свои хвосты.

— Их нет.

— Майор Бондаренко?

— Он ничего не знает. Только ликвидация заключенного при попытке к бегству. Но это была даже не прямая команда. Ни письменно, ни устно такой приказ не был сформулирован.

— Хорошо. Что еще?

— Больше ничего.

— Так что мы будем со всем этим делать?

— У него не может быть никаких доказательств, — упрямо повторил Виктор.

— Но операцию пора заканчивать. Он перевел все свои звонки на мобильную связь. Значит, придется выдать ему коды.

— Или обменять ему коды, если он что-то знает.

— Раньше надо было быть таким умным. — В голосе генерала неожиданно появились сухие нотки.

— А я и был, — проговорил Виктор. — Им не расшифровать самостоятельно дискету. По крайней мере за оставшееся время не расшифровать. У нас есть предмет для торга — мы отдаем им самолет, они нам — все, что связано с этой пленкой. Но это на всякий случай, так сказать, откупного, потому что у Деда не может быть никаких доказательств.

— Виктор, ты провел с ним столько лет… — В голосе генерала Панкратова неожиданно появился упрек. — Паша не из тех людей, кто торгуется…

— С любым человеком можно договориться. — Теперь и голос Виктора зазвучал сухо — он не собирается все это в одиночку расхлебывать, поэтому одну козырную карту он оставил себе.

— Ладно, умники, — подытожил генерал Панкратов, — вон Пашина машина, внизу у бокового подъезда. Сейчас главное — закончить операцию, и хорошо бы при этом сохранить лицо. А потом у меня к вам будет много вопросов, очень много, и прежде всего к тебе, Витя.

В этот момент Дед поднимался по лестнице. Он тоже имел вопросы прежде всего к Виктору. Только и Дед, и вся «Команда-18» всегда называли этого человека по-другому. Много лет назад Дед дал им всем, своим мальчикам, имена-прозвища. И сейчас Дед имел несколько вопросов. И к Толе Панкратову, старому боевому товарищу, и к Виктору, которого никто в «Команде-18» так не называл. Да, Игнат Воронов был для них Стилетом, Коля Рябов — Рябчиком, а Виктор…

Правда, с тех пор многое изменилось.

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 11 мин. (до взрыва 00 часов 49 минут)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

Мальчик смотрел на тускло мерцающий красный огонек — бомба, пульт управления бомбой. Значит, вот подо что оно маскируется — мальчик впервые увидел его наяву, — спящее Чудовище. Оно совсем не такое, как в этом бесконечно повторяющемся сне, но когда оно проснется и его язык будет называться ОГОНЬ…

Нить… Где в этих убывающих цифрах может быть нить? Они должны знать код отключения бомбы, всего лишь четыре цифры, но где здесь может быть нить?

КОДА ВСЕ НЕТ…

Он его нашел, человека с серо-голубыми глазами. И впервые с того момента, как папы… как папы не стало, мальчик почувствовал, что он больше не один на один с Чудовищем. Нет, конечно, это было не так, как с папой: тогда между ним и Чудовищем стояла прочная стена. Настолько прочная, что мальчик даже не знал, что там, за ней, не было причин думать на эту тему и задаваться подобными вопросами, и совершенно не важно, что за стеной находился вход в Лабиринт, потому что этой самой прочной на свете стеной был папа. Но в один из дней стену разрушили.

Нить, знающая выход из Лабиринта, — это все, что ему осталось. Не совсем так, потому что теперь мальчик стал несколько богаче.

Чудовище… Оно выбралось из его снов, и мир действительно оказался темным запутанным Лабиринтом. Ты не замечаешь, как входишь в него, ведь тогда, в день рождения, в чудесном магазине игрушек мальчик тоже ничего не замечал, а именно тогда он завел свою семью в Лабиринт, и лишь только тоненькая нить должна быть у тебя в руках, нить для того, чтобы вернуться.

Чудовище выбралось из его снов, и сейчас для него и еще трехсот пассажиров большого бело-серебристого лайнера оно решило называться БОМБОЙ. Оно растворилось, растеклось по стенам этого самолета, оно хочет, чтобы его не узнали, но его выдает запах и выдаст тень, косматая тень, неразличимая в темном и пропитавшемся зловонием логове Чудовища, но здесь, когда рядом с ними движется огромный круг Солнца…

Чудовище проснется молниеносно, и язык его будет называться ОГОНЬ — почему папа говорил, что когда-то в сердце Лабиринта жил поэт, но времена сменились, и поэт превратился в Чудовище? — но пока оно спит, и лучше его не тревожить, и лучше… Мальчик вдруг снова подумал о ружье, двухствольном детском ружье с разноцветными шариками (как же зеркальны сны — Чудовище здесь, в реальности, становится бомбой, однако смешное детское ружье там превращается в настоящее оружие), папа выстрелил из него и убил почти настигшее мальчика Чудовище. Папа выстрелил и… Конечно, ведь это очень важно, мальчик видел во сне два ствола, две черные бездны, они блеснули тусклым холодным огнем, а потом папа выстрелил, но перед этим он показал ему ружье, и мальчик должен был что-то заметить, что-то очень важное…

Мальчик снова посмотрел на пульт управления бомбой — цифры продолжали бежать: нить… может быть, это нить времени? Нет, все не так… Потом мальчик поднял глаза — Игнат улыбнулся ему:

— Ну что, парень, что-то нашел? Это здесь?

Мальчик покачал головой, снова уставился на цифры, начал вдруг грызть ноготь на безымянном пальце левой руки — Стилет подумал, что так он запросто отгрызет себе полпальца:

— Слышишь, парень, прекрати… Прекрати, краснокожий…

Мальчик снова покачал головой и, глядя на убывающие цифры, произнес:

— Нет, не здесь. — Потом какая-то искорка мелькнула в его глазах. — Это находится в другом месте.

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 13 мин. (до взрыва 00 часов 47 минут)

Дед остановился перед большой, покрытой узорчатыми панелями полированного дуба дверью: вот так вот, еще одна секунда — и все в жизни может перемениться, вся прошлая жизнь может стать другой, а тебе не останется ничего… Так стоит ли? Долг? Бесспорно. Но это последнее, что остается человеку, когда мир внутри и вокруг него начинает рушиться. Дед становится сентиментальным? Стареет? Сейчас он сделает этот шаг через дверь, и все изменится, и уже никогда ничего не вернется.

— Анатолий Иванович ждет вас, товарищ генерал…

Дед вздрогнул, но быстро взял себя в руки, коснулся массивной золоченой ручки, потянул ее вниз — они ошиблись, но еще можно все исправить. Наверное, можно все исправить… Обычно Толя выходит к нему с широко распростертыми объятиями, а сейчас лишь свинцовая тишина за этой огромной полированной дверью. Шаг, из которого станет все ясно…

Потом Дед посмотрел на свои командирские часы, вспомнил, как Стилет с Максом часто шутили:

— Эх, Павел Александрович, у всех ваших давно золотые «Ролексы»… А вы, как мы, — вечные лейтенанты…

Дед грустно улыбнулся, и хоть главная мысль, пришедшая в голову, была: «Осталось лишь сорок шесть минут. Все, медлить больше нельзя, мне нужны коды», но где-то подспудно возникала и еще одна: «Они были лучшими — Стилет и Макс. Даже не так: МОИМИ лучшими. Как старшие сыновья…»

Все. Дед вдруг подумал, что и Толя Панкратов всегда был смелым человеком, предпочитающим разговор с открытым забралом…

— Кто там еще находится? — тихо спросил Дед.

— Несколько человек, товарищ генерал.

— «Ретивая молодежь»?

— Товарищ генерал?..

— Ладно тебе, ладно… Мне известны некоторые ваши секреты. Так сказать, стариковские причуды: я тоже когда-то своим ребятам давал имена… Ладно. Я прав? «Ретивая молодежь»?

— Так точно.

— Майор Максимов, Виктор Максимов?..

— Так точно. Тоже там, товарищ генерал.

— Хорошо, — кивнул Дед.

Ну, вот и все, ребята, сейчас мы пожелаем друг другу «здравия»… и вытащим зайца из капусты. Только… этот заяц оказался слишком дорогим. И пугало, стерегущее капусту, вряд ли когда-нибудь сможет за него расплатиться. Дед вошел в просторный — и, пожалуй, лишь только привычка не позволяла назвать его громадным — кабинет с шестиметровым столом на кривых темных ножках. Генерал Панкратов был там один. Он как-то светло и (может быть, это Деду только показалось) чуть печально улыбнулся:

— Привет тебе, Паша. Рад видеть, дорогой.

— Здравствуй, Толя. — Дед тоже улыбнулся, но что-то странное было в его взгляде, генерал Панкратов уже видел такой взгляд, но только не мог вспомнить когда. — Где «молодежь»? Где «ретивые»?

Генерал Панкратов понимающе кивнул:

— Я попросил их выйти, Паша. — Он указал рукой на другую дверь. — Проходи… Там не слышно.

— Так… — Дед вдруг быстро, понизив голос, проговорил:

— Что же ты делаешь, Толя? Ты с ума сошел?

— Что?.. Я… Эта видеокассета…

Их глаза встретились, мгновение, в течение которого они смотрели друг на друга, показалось бесконечно растянутым, мучительным. Два боевых товарища… И генералу Панкратову стало все ясно. Дед вдруг увидел, что он сразу ссутулился и стал как-то старее, все его волосы, все до одного, были седыми, белыми как снег. Но только обычно речь шла об импозантной седине, а сейчас перед Дедом стоял неожиданно состарившийся человек.

— Выкладывай, что у тебя есть, Паша. — Голос прозвучал устало, надтреснуто.

— Все, Толя. У меня есть все. И ты это понял. Иначе я не стал бы присылать кассету. Но прежде всего вопросы, личные, — он сделал акцент на этом слове, — вопросы к тебе и к…

— Не продолжай… Откуда? — Генерал Панкратов вспомнил, где он видел такой взгляд. Совсем недавно, это было на стрельбах — они оба неплохие стрелки. Только в их жизни было очень много вовсе не учебных стрельб, и вот таким был взгляд Деда, когда тому приходилось смотреть на мир через прицел автомата. — Откуда, Паша?

— Старый ты дурак.

— Все-таки…

— Много чего, увы — много…

— Так, ладно… По порядку.

— Нет времени на всю эту хератень! Хорошо, вот послушай этот голос, после спецобработки, с пленочки — «требования террористов», а этот — из твоей приемной. Слушай. Два любопытных голосочка.

— И что?

— Сейчас… Сейчас пойдет звук… Ну вот, слушай. — Дед прокрутил запись. Она была короткой, всего лишь несколько слов. — Слышишь? Это один голос. Понимаешь? И мы оба знаем чей.

— И это все?! Но это просто…

— Нет, не просто.

— Допустим.

— Толя, не хочется говорить про жопу с резьбой…

— Понимаю.

— На твой частотный резонатор у меня нашлось еще кое-что… Послушай: «Время выпить чаю» и «Майор Максимов слушает» — сечешь? Это один голос.

— Это ничего не доказывает.

— Толя, Толя, что с тобой случилось? — Дед устало выдохнул, какое-то время помолчал. — Я и не собираюсь ничего доказывать. Мне только нужны коды.

— Но…

— А еще мы подергали твоего майора Бондаренко.

— Что?

— Он держится молодцом, но стало ясно, что без твоей санкции он бы так не действовал. Все ниточки связались. Я вас просчитал, сначала лишь интуитивно, потом добавился фактаж, кое-что еще, и картинка меня очень огорчила, Толя. Ты прав, у меня нет прямых доказательств, пока. Пока нет. Я просто не имел права тратить на это время. Но мы оба знаем, о чем речь. Мне нужны коды.

— А доказательства?

— Ты же знаешь, что за этим дело не станет. Но… — Дед внимательно посмотрел на старого боевого товарища, — в твоих же интересах, Толя, чтобы их не было… В твоих…

— Я тебя понял, Паша. — Генерал Панкратов благодарно кивнул.

— Мне нужно только посадить самолет.

— Мне тоже.

— Старый пердун! Лучше молчи.

— Паша, — генерал Панкратов вдруг заговорил очень быстро, — я не давал им санкции на такие действия. Все должно было быть по-другому. Когда они взорвали вертолет, я приказал все прекратить.

— И что?

— Было уже поздно, Паша… Твой солдатик, этот… Стилет…

— А сейчас мне нужно вернуть Стилета и еще триста человек.

— Ты не понимаешь, эти ниточки ведут слишком высоко… Эта чеченская война… Мы всего лишь пешки, нас сметут с доски и заменят другими. Без всякого сожаления.

— Решил меня удивить?

— И что мы будем со всем этим делать? Ты пришел… ты пришел за мной?

— Ну, знаешь…

— Нет, я тебя понимаю. Делай свое дело. Это твоя партия, как говорится.

— Заткнись! Ты совсем из ума выжил. Коды! Давай мне коды. Нет времени. Тем более выслушивать твои оскорбления. Однако за вертолет все равно кому-то придется ответить. Но это все потом. Сейчас нужно только остановить бомбу.

— Коды… Паша, коды находятся у Виктора.

— Кто все это заварил? Он?

— Паша…

— Он? Я понял. О-х-х.

— Коды у Виктора, я знаю только нужный файл. Мы сейчас все остановим, но…

— Что еще? Ладно, хорошо. Скажем, чеченцы сами сообщили коды, когда стало очевидным, что продолжать акцию бессмысленно. Договорились? Лады. Старый ты пердун… Черт. Как ты смог пойти на это?

— Паша, ты веришь мне?! Ты ведь меня давно знаешь. Лишь только интересы дела, понимаешь, интересы дела толкнули меня на этот шаг.

— Прекрати.

— Я говорю правду, Паша.

— Мы не можем позволить себе роскоши рассуждать сейчас о вопросах морали, коррупции или геополитики, Толя. Там триста человек и еще мой солдатик. Пока еще все это можно исправить.

— Мне вызвать всех?

— Нет, только его. С ними сам потом будешь разбираться. Они тебя подставили. Но этот — мой. Я его СДЕЛАЛ. Выходит, что сделал Чудовище…

— Паша, он тоже… интересы дела…

— Все! Прекрати, иначе я за себя не ручаюсь! Пять человек сегодня утром и еще триста — интересы дела? Вы спятили, понимаешь?! Это действия либо сумасшедшего, либо преступника. Зови его.

Генерал Панкратов нажал кнопку селектора.

— Виктор, зайди… — Потом он посмотрел на Деда и вдруг проговорил:

— Теперь я понял, какие у тебя глаза, Паша. Цвета осеннего неба, такие же синие и такие же…

— Ты на себя-то посмотри, — усмехнулся Дед, — свою шевелюру видел? Дедушка Мороз — голова из ваты…

— Голова… Почему голова? Борода!… Так, — Панкратов в удивлении вскинул брови, — понятно… Ну-ну. Тогда уже говорил бы: «Дедушка МАРАЗМ…»

Они оба рассмеялись, и тут же оба затихли. Что-то происходило, что так или иначе изменит их отношения. Жили-были когда-то два старых боевых друга, и, чтобы все так и оставалось, надо всего-навсего стереть в календаре сегодняшний день, всего лишь один день — такой високосный и такой ненужный.

Потом дверь открылась, и на пороге появился Виктор, стройный и собранный, как всегда. Всего лишь один день… Дед почувствовал, что у него защемило сердце. Виктор отдал честь:

— Товарищ генерал, майор Мак…

— Ну, здравствуй, Макс, — мягко перебил его Дед. — Здравствуй. Я еще могу называть тебя так?

Повисла очень неуютная пауза, генерал Панкратов отвернулся к окну. Виктор посмотрел на Деда внимательно, и Дед понял, что ничего за прошедшие годы не изменилось, перед ним был все тот же Макс. Или он был таким всегда? Что же он натворил!…

— Так точно, товарищ генерал.

«Я ведь любил вас, дураков, — подумал Дед. — Что же творится, что происходит в этой дурацкой жизни?..»

— Ты, наверное, хочешь мне кое-что рассказать? — произнес Дед.

— Виктор, — вмешался генерал Панкратов, — Паша… Дед, как вы его зовете, знает все. Теперь уже знает.

Макс бросил пристальный взгляд на генерала Панкратова, потом на Деда:

— В таком случае что мне рассказывать?

— Зачем, Макс?

— Это очень долго, товарищ генерал…

— Там, в заминированном самолете, находится твой друг, мне всегда казалось — лучший друг. Осталось чуть больше сорока минут, Макс. Пора заканчивать весь этот сумасшедший фарс.

— Пора.

— Ты можешь сообщить коды?

— Да, конечно. Только что потом?

— Это — потом, Макс…

Виктор перевел взгляд на генерала Панкратова:

— Значит, все закончено?

Тот кивнул. Снова отвернулся к окну. Принялся набивать трубку.

— Все закончено вот так… — Он посмотрел на Деда открытым взглядом и проговорил:

— Закончено для меня. — Перевел взгляд на генерала Панкратова. Тот продолжал смотреть в окно. — Значит, да…

«Макс, кто мог предположить, что наша встреча окажется такой… — думал Дед. — Ты забыл лицо Учителя, подними руки и признай, что это так. Не унижай себя гордыней. И быть может, я смогу тебя спасти…»

— Это все очень долго, — проговорил Макс голосом человека, перепутавшего дороги, осознавшего это, но не вернувшегося назад. — Очень долго…

— Витя, — произнес генерал Панкратов, — дальнейшее продолжение операции бессмысленно и… преступно.

Но что в действительности Макс мог рассказать Деду? Что проводимая им секретная операция имела двойной смысл? Что устранение Зелимхана Бажаева, устраивавшее очень многих в этом городе, многих воюющих в Чечне из Москвы, многих по обе стороны несуществующей линии фронта — и тех, кто был под свинцовым дождем, и тех, на кого проливался дождь золотой, — что это устраивающее слишком многих устранение нужно прежде всего ему, Максу? Хвостик той самой незаконченной венской операции… И тело Тиграна, всплывшее и прибитое к берегу Дуная спустя лишь несколько недель… И Натали, вхожая во многие закрытые дома, — она помогла Виктору, своему Тарзану, тайно и без выгоды для себя реализовать бумаги, неожиданный сюрприз, и открыть секретные номерные счета в одном из старейших банков Европы, имеющем репутацию надежной респектабельной и весьма конфиденциальной институции. И он щедро отблагодарил Натали, настолько щедро, что фотография любимой и потерянной им женщины почти не требовалась. Ну, если только иногда. Да, она почти не требовалась, когда он спал с Натали, — мы все имеем тайные грешки, Тигран! Прости, бледнолиций. Что из всего этого он мог рассказать Деду? Что все развивалось великолепно и осталось всего лишь поставить точку, и вот тогда вмешивается твой друг, любимый друг…

Когда он узнал, что конвоировать Зелимхана в Чечню поручено Ворону, он решил, что это злосчастный Рок, его Черная Звезда. Он никак, никак не мог допустить того, чтобы Зелимхан Бажаев пережил этот день, — хвостик незавершенной венской операции обязательно бы всплыл, а вкупе с сегодняшним возможным провалом… Все доводы целесообразности, может быть, ошибки, но в смягчающих обстоятельствах служения интересам государства, отметаются и вырастает лишь одна уродливая цель проводимой сегодня акции — спрятать хвостик венской операции. Не правда, большая не правда, и очень несправедливо — успех устраивает всех, за провал должен платить он один…

— Значит, вы решили все закончить, — произнес Макс.

— Уже слишком поздно что-либо менять, Витя…

— Понятно. — Макс кивнул. — Значит, все коту под хвост? Отвечать же придется тому, у кого хватило смелости хоть что-нибудь сделать…

— Мне нужны коды, Макс, — сказал Дед.

— Конечно. Самолет сядет, и страшное приключение закончится. Появятся герои. Чеченский герой и русский герой. И еще триста героев. И может быть, ордена.

— Прекрати… Ты никогда не был паяцем, Макс.

— Павел Александрович, — он вдруг снова посмотрел на Деда своим открытым взглядом, — вы всегда являлись для нас… больше чем непререкаемым авторитетом. Иногда мне казалось, что вы были нам отцом. От вас мы узнали, что такое интересы страны и чем ради этого иногда надо жертвовать. И вы многому нас научили. Некоторых — всему. Но только не сказали одной вещи, одной простой вещи. Что Мир совсем не то, чем он был в «Команде-18». Не знали? Не захотели? И когда все закончилось…

— Макс, Игнат Воронов, Стилет, — Дед сделал паузу, — сейчас в заминированном тобой лайнере.

— У нас еще есть время. У нас у всех есть еще время. — Макс вдруг посмотрел на улицу — в окнах окружающих зданий горело, плавилось заходящее солнце. — Какой красивый закат, правда?

— Что ты затеял, Макс?

— Я? Ничего. Вы спрашиваете — зачем? И я пробую ответить на этот вопрос. Мы вам верили и готовы были пойти за вами хоть в омут. Но все кончилось, и каждому пришлось выплывать самостоятельно. А Стилет решил продолжить затянувшуюся игру, и вот сейчас он в заминированном лайнере. Жестокая ирония, как считаете?

— Что случилось, Макс, что с тобой случилось? Мы же теряем время.

— Несправедливо как-то, Павел Александрович. Очень несправедливо…

— Виктор, я тебя не понимаю, — вмешался генерал Панкратов. — Я вас не понимаю, товарищ майор.

— Человек — большая загадка. — Макс улыбнулся, и от этой ледяной улыбки Деду вдруг стало не по себе: что он затеял?

— Вот что, товарищ майор, — поговорил генерал Панкратов, — вам стоит прийти в себя, а потом вас ожидает очень серьезный разговор. — Он обернулся к Деду:

— Этот файл имеет странное птичье название — «Галка»…

— Совершенно верно, — так же странно улыбаясь, проговорил Макс, — только она совсем не похожа на птицу.

Генерал Панкратов даже не обернулся к нему.

— Расшифровку файла знают еще несколько человек, я сам все проверил…

— А вот здесь не совсем точно. Мне была нужна страховка на случай подобного развития событий, и пришлось кое-что изменить. В самый последний момент. Там действительно всего четыре цифры — мои четыре цифры. И за все оставшееся время, — Макс посмотрел на часы, — их никто не успеет расшифровать. Никто. Поэтому, может быть, все же продолжим разговор…

— Товарищ майор, — генерал Панкратов обрел свой прежний низкий и волевой голос, — да ты у меня полетишь под трибунал, к е…ой матери! Я сам за все отвечу, но ты у меня…

— Это все потом, как было сказано. А сейчас я единственный, кто владеет ситуацией. Потому не стоит на меня кричать, товарищ генерал, я выполнял важную операцию, мне была нужна страховка… Ее плодами воспользовались бы многие, а почему за неудачу должен расплачиваться я один?

— Ты сошел с ума, Макс. — проговорил Дед.

— Зелимхан Бажаев, если для него все кончится хорошо, может обвинить меня черт-те в чем, а у нас ведь теперь государственные преступники превращаются в национальных героев.

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о многом, да только вы не хотите слушать. Вы помните, Павел Александрович, как мы двадцать дней сидели в лесу? Конечно. Жарко было. И Стилет нашел ослепшего ежика. Помните? Ему выклевали глаза. Мы начали его кормить, он жил у нас эти двадцать дней, сам приходил за едой в одно и то же время. Мы смеялись, радовались, как пацаны, — нашли себе живую игрушку. Мы приучили его есть из рук. А в то утро, когда нам надо было уходить, этого ежика кто-то убил. «Что это за сволочь сделала такое?!» Это были ваши слова. «Что за мерзавец?!» Помните? А ведь это я его убил, Павел Александрович. Он все равно бы не выжил, он был слепым, а нам пришло время уходить. Мы приручили его, мы по доброте душевной научили его есть из рук, но нам пришло время уходить… Прошло много лет, а мне все не дает покоя мысль: кто же убил этого ежика? Кто его убил на самом деле, двигая моей рукой? Как вы считаете, Павел Александрович?

— Макс, послушай меня… Я… я, может быть, — Дед не мог подыскать нужных слов, — тебя смогу понять. Нам, может быть, действительно стоит о многом поговорить. Ты считаешь меня в чем-то виноватым?

— Разве я это говорил?

— Тогда при чем здесь заминированный самолет?

— Я просто не хочу быть ослепшим ежиком, Павел Александрович. Я пытаюсь выплыть самостоятельно, когда пришло время уходить.

— Макс, триста человек и Игнат…

— Ворон?! — Макс светло улыбнулся, как улыбаются, когда вспоминают прошлое и что-то лучшее, в нем оставшееся. — Ворон у нас буддийский монах, Павел Александрович…

— Макс…

— Его все любят, только ему ничего не надо. Ни я, ни вы, хотя именно он был вашим любимчиком. Он собирает все, что есть вокруг, и уносит с собой, но не замечает этого.

— Макс, у нас уходит время.

— Нет, Павел Александрович, у нас еще есть время. Вы просто не знаете. Ради него люди жертвуют многим, но он не понимает жертв. Он забрал у меня все, что можно было забрать, и даже не заметил этого. Он что, святой? Женщину, которая достойна гораздо лучшей доли, он забрал, посадил в каком-то клоповнике и заставил стареть, воспитывая его ребенка. А таких женщин носят на руках, Павел Александрович, и этого вы не знаете? Теперь уже плевать. Но он только забирает, а ничего, ничего не отдает.

— Ты и вправду так думаешь? — вдруг спросил Дед.

Макс удивленно посмотрел на него:

— Чем он сейчас занимается в заминированном самолете? Спасает людей? Нет, он делает то, что необходимо ему. А это была моя операция. Он не желал ее разрушать. Он ведь ДАОС, он следует правильному пути. Только после него останется лишь высохший след. Он даже не знал, что это моя операция, но и ее он отобрал у меня. Это слишком много, Павел Александрович. Что мне остается? — Трибунал, а если еще Бажаев раскроет пасть, то и расстрельная статья. А он, победитель, который, как всегда, не получит ничего и даже не заметит этого. Слишком много для друга. Или слишком мало.

— Макс, все, что ты говоришь, это… это действительно требует времени, — проговорил Дед, — но сейчас надо заканчивать. Самолет — это настоящая проблема.

— Пора заканчивать… проблема… Но у меня уже больше нет проблем. Когда у человека не остается выхода, у него больше нет проблем.

— Ворон, Макс, твой старый друг. Это тебя остановит?

— Конечно. Это все мелочи — сегодня он у меня отобрал последнее. А так — все мелочи…

Стилет. Еще сегодня днем Макс знал, что, если с Игнатом по его вине что-нибудь произойдет, он не простит себе до конца жизни. Он будет с этим жить, жить на развалинах, на кладбище, где похоронены лучшие их воспоминания, но он решил продолжать операцию. Ворон просто не оставил ему другого выхода, своими сегодняшними действиями Игнат вел его под расстрельную статью, что теперь произойдет при любом исходе с самолетом. Друг, лучший друг, Черная Звезда Виктора Максимова…

Игнат всегда был каким-то другим, немного не от мира сего… Он не задавался вопросами, он поступал единственно возможным способом и оказывался прав… Он был беспечным, как ребенок или как совсем уж законченный негодяй, и при этом профессионалом высшей пробы, лучшим в «Команде-18». А потом все кончилось. Их просто бросили, когда они сделали свое дело. Предали. Оставили одних. И что Макс может рассказать Деду? Что сегодня, сейчас, он теряет последнее, что у него осталось, — друга («Пей, Моцарт!» — «Спасибо, бледнолицый, хорошо твое вино, Сальери»), которого у него больше уже никогда не будет, и Учитель, чье лицо он забыл («…а разве ты можешь забыть лицо своего Великого Отца, краснокожий? Конечно, нет! Или — можешь? И тогда у тебя будет много огненной воды, и твои древние духи пожелтеют, они станут золотыми, как заходящее Солнце, и превратятся в демонов… Ведь за заходом Солнца всегда наступает Ночь»). И еще женщину, которую он уже потерял.

Что из всей этой чуши он мог рассказать Деду? Если только то, что отвечать ему придется совсем по другим статьям. Отвечать перед совершенно посторонними людьми, в общем-то не имеющими никакого значения.

— Мне нужны коды, Макс, — тихо проговорил Дед. — Это моя просьба…

— Да я вас сейчас просто прикажу арестовать, товарищ майор, — вмешался генерал Панкратов. — Немедленно, слышите меня, немедленно давайте коды!

— Да? — Макс вдруг как-то странно улыбнулся, посмотрел в окно. — Интересно, как это будет происходить? — На лице его появилась ледяная усмешка, и только тогда Дед понял, что в его правой руке находится пистолет.

— Ты спятил, Макс, — выдохнул Дед. — Спятил…

— Мы все жертвы своей любви, Павел Александрович…

Дед сделал к нему шаг:

— Немедленно прекрати, дай мне оружие.

— Подождите, Павел Александрович, не надо сейчас спешить…

Генерал Панкратов потянулся к селектору.

— Не надо, — попросил его Макс, — не делайте этого. — Он держал пистолет перед собой.

— Макс. — Дед сделал еще один шаг, дуло пистолета — черная бездна — было направлено прямо ему в грудь. — Это я. Я перед тобой. Ты будешь стрелять?

Рука генерала Панкратова снова двинулась к клавише селектора.

— Прекрати, Толя! — остановил его Дед.

— Вы мне не оставили выхода, — произнес Макс. — Это всего лишь моя страховка. — Он вдруг извлек какую-то фотографию и улыбнулся ей. Печаль… Тихая, светлая. — Вот и все. Все, девочка моя.

Дед смотрел ему в глаза и вдруг с ужасом понял, что сейчас может произойти:

— Макс, там, в небе, Игнат. Все совсем не так, Макс! Слышишь?!

— Да… — Макс снова улыбнулся. — А мы скоро увидимся с ним… Пришло время уходить. Еще немного. — Он посмотрел в окно, в его глазах была безмятежность, которая уже навсегда вытеснила печаль. Он смотрел на пылающий золотой шар заходящего солнца. — Еще совсем немного.

— Нет, Макс, остановись!

Рука генерала Панкратова легла на клавишу селектора — сигнал непредвиденных обстоятельств, сигнал тревоги.

— Стой, Толя!

Но это было уже не важно.

— Вот видите, у меня действительно больше нет выхода. Еще немного… Сейчас на земле 16.20 — значит, сорок минут.

— Макс! Макс, смотри на меня…

— Хорошо, Павел Александрович.

— Дай мне пистолет… Пожалуйста, дай его мне, Макс! Ну, давай!

— Прекрати, Витя, — проговорил генерал Панкратов. — Выдай сейчас коды, и тебе это зачтется. Прекрати балаган…

— Заткнись! — перебил его Дед. — Дай мне пистолет. Макс… Помнишь, как спас Ворону жизнь тогда, в аэропорту? Все хорошо, Макс. Дай мне пистолет.

— Пистолет, — повторил Макс, — пожалуйста… — Он протянул пистолет Деду и снова посмотрел на фотографию. — Еще совсем немного… Позаботьтесь о ней, Павел Александрович. — Потом его взгляд чуть переместился. — Скоро увидимся, Ворон…

Дед сделал шаг, протягивая руку к пистолету, он не сводил взгляда с лица Макса. Дверь начала открываться — сработал сигнал тревоги…

— Совсем немного, — произнес Макс. — Страховка, пора…

— Нет, Макс!!!

Макс одним резким движением вставил дуло пистолета себе в рот и в следующее мгновение спустил курок… Оглушительный грохот, кровь, мозговое вещество и медленно падающая на пол фотография, словно застывающая в воздухе в желании еще немного продлить свой век… Запах отработанных пороховых газов, тихое, нелепо-удивленное и опустошающее «Вик-тор…» генерала Панкратова, запах серы перед появлением Беса — до свидания, бледнолицый, прощай, мой роскошный Тарзан, какой шарм, аплодисменты, прощай и спокойной ночи…

— Макс… — Дед услышал свой собственный голос, боль, которая сквозь него пробивалась… Как все быстро происходит, мгновение, после которого мир становится совсем другим. Фотография упала рядом, и ветер принес ее к Максу, отброшенному выстрелом, и рука коснулась ее. На фотографии три радостных и прекрасных в своей юности человека — загорелые, смеющиеся, счастливые. Три молодых развлекающихся божка из свиты Диониса — Макс, Ворон и Галина, ставшая Игнату женой и любимой, но потерянной женщиной для Макса…

Спокойной ночи, бледнолицый. Заяц извлечен из капусты — неплохой день, чтобы умереть молодым. Как ты был хорош, Тарзан.

Они смотрели друг на друга, Дед, генерал Панкратов и те, кто прибыл на сигнал тревоги…

— Паша, — слабо произнес генерал Панкратов.

— Молчи, — оборвал его Дед. — Если ты умный, молчи…

Генерал Панкратов тяжело вздохнул, но все же произнес:

— Я…

— Прошу тебя…

— Я только хотел сказать — осталось сорок минут… Это все ужасно. Коды находятся в девятом файле с этим птичьим названием «ГАЛКА». Надо сообщить твоим шифровальщикам. Виктор, Виктор…

— Ворона я не отдам тебе, Толя.

— Я понимаю тебя. — Он растерянно посмотрел по сторонам, потом взглянул на Макса. — Понимаю… Уже ничего не вернуть. Надо расшифровать этот птичий файл…

— Нет…

— Что нет?

— Он не птичий…

— «ГАЛКА», Паша, его имя — «ГАЛКА».

— Да. Только это вовсе не птица. — Дед поднял фотографию — на ней были еще теплые капли крови. — Совсем нет… — Дед посмотрел на Макса, прошептав:

— Мальчик мой… Совсем нет.

Нить Ариадны

Четверг, 29 февраля

16 час. 23 мин. (до взрыва 00 часов 37 минут)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

Лейтенант Соболев положил телефонную трубку — только что звонил Дед и сообщил каким-то ужасным, глухим и опустошенным голосом, что коды — в девятом файле, в этом дурацком птичьем файле. Можно подумать, что он сам об этом не догадался. Ведь он, насколько Соболь понял, собирался получить у них коды. Что же произошло?

— Все, ты слышишь меня, Соболь, все силы на расшифровку этого файла.

«Слышать-то я слышу, но как можно сделать за тридцать семь минут то, что не было сделано за несколько часов». И это странное, непонятное сообщение с борта заминированного лайнера? Там должна быть какая-то нить, нить, которую надо смотать в клубок. Если бы это сообщение пришло от кого-то другого, Соболь решил бы, что речь идет о нелепой шутке. Но сообщение пришло от капитана Воронова.

Соболь снова уставился на экран монитора. Цифры продолжали бежать:

1629415К87621548976435497Л247581639487536

81Р48524789153489589Б391154789134549982К094

341589Р24375741897564321578.

Никакие попытки разбить все это на группы не принесли результатов. Иногда лейтенанту казалось, что он уже так долго смотрит на монитор, что кое-какие закономерности просматриваются. Но все ускользало. Как-то Соболю пришло в голову, что несколько раз между буквами было равное количество цифр, но потом все снова нарушилось. Соболь посмотрел на часы — тридцать семь минут… И если он за тридцать семь минут не откопает в этой бесконечной галиматье всего лишь четыре цифры, то произойдет взрыв. Аккурат к 17.00, как и было обещано.

Соболь открыл свой стол и достал из него распечатанный блок сигарет «ЛМ». Соболь покупал сигареты блоками на оптовых рынках — там было дешевле. Правда, периодически ему подбрасывали разную халтуру, и за эти заказы — создание программ — Соболь получал неплохие деньги. По крайней мере на это можно было жить. И недавно пообещали шикарный заказец — компьютерную игру. Это отнимало очень много времени, но было интересно и хлебно. Сейчас Соболю предстояло расшифровать еще одну игру, кто-то решил побаловаться с компьютерами, но, что удивительно, результаты этой игры вот-вот выползут в реальность к 17.00. Он извлек из блока новую пачку сигарет, убрал блок обратно и решил задать компьютеру еще один вопрос. Потом передумал. Сейчас ему должны установить прямую связь. Через Центральный диспетчерский пункт во Внуково у Соболя будет радиотелефонная связь с заминированным лайнером. Капитан Воронов что-то нашел на этом самолете. Бомбу, но и какого-то странного мальчика. Ребенок — это форма сумасшествия. Соболь был в этом уверен. Не просто бесконечная широта восприятия, вызванная незаштампованностью мышления, но и некоторая форма сумасшествия. Способность наделять жизнью мертвые, с точки зрения взрослого, явления. А жизнь — это прежде всего своя математика, своя логика, иногда абсурдная, и свои законы. Поэтому лучшие компьютерные хулиганы, хакеры, самые вундеркинды и самые сукины дети, взламывающие любые пароли, — это подростки. Им нужно всего четыре цифры. Этот ребенок мог наделить жизнью нечто, вполне возможно, что и бомбу. Таинственной и жуткой формой жизни. Сумасшествие и гениальность… Кажется, так называлась эта любопытная работка, которую недавно прочел лейтенант Соболев. Он снова посмотрел на цифры, бесконечно бегущий ряд цифр на экране монитора. Осторожно, дети! Раздался непривычно длинный звонок, Соболь снял телефонную трубку:

— Лейтенант Соболев слушает.

— Соболь, еще раз привет. Это Рябчик.

— Здравия желаю, товарищ капитан

— Связь установлена. Будешь говорить через диспетчера. Слушай, Соболь, этот пацан, мальчишка на самолете… в общем, Стилет говорит, что все это очень важно. Я имею в виду пацана.

— Важно?

— Он немножко странный, что-то без конца твердит… Но Игнат просил не задавать лишних вопросов: что? откуда? Это очень серьезно. Понял меня?

— Так точно.

— Давай. Клади трубку. Сейчас будет связь.

Соболь повесил трубку. Бесконечный ряд цифр на экране монитора. Капитан Воронов и немножко странный мальчик, которому не надо задавать лишних вопросов. Хорошо, он постарается задавать им только необходимые вопросы. Потому что без их помощи, Соболь теперь знал это наверняка, ему не справиться.

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 28 мин. (до взрыва 00 часов 32 минуты)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

На земле был закат. Последний день зимы сгорал в красном пожаре, устроенном уходящим светилом. Но на высоте нескольких тысяч метров золотой шар еще не достиг линии горизонта, и в густой синеве неба двигался самолет. Его не подпускали к Москве, он был опасен, этот бело-серебристый лайнер, у него кончалось топливо, и в его чреве вот-вот должна была проснуться бомба. Нить, знающая выход из Лабиринта. Теперь, после разговора с Чипом и разговора с мальчиком, Стилет был уверен, что такая нить существует.

— Мы тратим наше время, — произнес Зелимхан, — надо найти бомбу. У самолета всего три шасси, значит, туда надо проникнуть.

— Это невозможно. — Командир экипажа покачал головой. — Мы даже не знаем, где это. Резать обшивку?

— Но кодов нет. Полчаса — и все. А кодов нет.

— Вполне возможно, что спецслужбы сейчас связываются с вашими… Оговаривают какие-либо условия, гарантии…

— Это не наши, я уже говорил об этом. Если б это было так, мы бы уже шли на посадку…

— Да… — Командир экипажа покачал головой. — Если мы переживем этот денек…

Стилет вдруг увидел огонек злобы, промелькнувший в глазах командира экипажа, — он не верит Зелимхану, он убежден, что все происходит из-за него, даже несмотря на то что сам Зелимхан здесь… Он враг, и, чем бы ни кончился сегодняшний день, для него, для стареющего командира экипажа, только что показавшего Игнату фотографии внуков, он навсегда останется врагом. Даже если все закончится хорошо. Ростки ненависти весьма удачно посеяны.

Чудовище, Лабиринт и нить, чтобы вернуться.

«Нам всем нужна будет эта нить. Но сейчас вопрос ставится совсем по-другому. И вовсе не метафорическую нить мы должны отыскать». После разговора с этим удивительным ребенком Стилет был уверен, что такая нить существует.

Нет, не здесь, где-то в другом месте.

* * *

Последняя их надежда — это то, что они успеют получить коды, всего лишь четыре цифры, которые остановят бомбу. Почему их до сих пор нет? Произошел какой-то сбой? Такое не похоже на Деда, он всегда действует быстро и точно. Почему кодов до сих пор нет? Уже более чем полчаса? «Заячьи уши». Что хотел и не смог сообщить ему Дед? Может быть, здесь нить? Стоп… это не то! Стилет вдруг почувствовал легкую испарину — это все не то! Стоп. Потому что… Дискета. Все, что у них есть, — это дискета… Игнат протер лоб одноразовой салфеткой, скомкал ее и швырнул в пепельницу. Салфетка начала медленно разворачиваться… Черт, дискета, ведь там они еще не искали.

— Мне нужна срочная связь с землей.

— Пойдемте в кабину пилотов.

— Нет, я говорил вам, мне нужна связь с лейтенантом Соболевым.

— Я знаю. В этот момент ее устанавливают через диспетчеров. Возможно, уже установили.

— Срочная связь с землей. И пожалуйста, быстро ко мне этого парня.

Командир экипажа снова недоверчиво посмотрел на Стилета:

— Вы уверены, капитан?

— Да, пожалуйста, быстро!

В этот момент мальчик сидел рядом с мамой в притихшем салоне первого класса и помнил о своем твердом обещании не рассказывать о бомбе. Бедная, бедная мама, она совсем перепугана, она сказала, что больше не отпустит своего малыша в кабину, если ей не объяснят, что происходит. Но никому, никому нельзя этого говорить по той простой причине, что никто не знает, что происходит на самом деле. И мальчику обязательно надо что-то вспомнить. Он снова подумал о нити, но подумал как-то совсем по-другому. Та самая книжка, подаренная папой, миф… Тесей отправился в Лабиринт, чтобы убить Чудовище, убить Минотавра. И у него была нить для того, чтобы вернуться. Он разматывал ее в темных запутанных ходах Лабиринта. Нить… Только это совсем другая история. Совсем. Им нужны четыре цифры, которые смогут убить Чудовище. Может быть, их знает нить? Нет, нет, что-то здесь… Но ведь?.. Что-то… Мальчик видел во сне эту дрожащую нить, когда Чудовище гналось за ним, и потом, когда до выхода из Лабиринта уже оставалось совсем немного, нить раздваивалась… И вот это и было самым страшным. Выбор, твой собственный выбор, и был самым страшным. Потому что одна нить вела к свету за пределами мрачных сводов Лабиринта, а другая — обратно, в сгущающийся запах, в огненную пасть Чудовища. Надо было решать, выбирать быстро: запах, дыхание, багряный, полыхающий закат (прямо как сейчас — в иллюминаторах самолета) — Чудовище приближалось. Нить, ее предательская, зловещая ухмылка. Она способна вывести из Лабиринта, если ее смотать, но может и обмануть. С удовольствием обманет. Как фига в кармане, как нож в перчатке… И нить надо смотать.

Мальчик вдруг отстранился от мамы. Только что было опять объявление (и теперь мальчик не считал их больше странными) о том, что самолет входит в зону сильного ветра, а по этой причине всех убедительно просят застегнуть ремни безопасности. ЗОНА СИЛЬНОГО ВЕТРА. Мальчик коснулся головой спинки кресла — два иероглифа, два ярко-красных знака на катушке белых ниток. Так это было в кабинете рукоделия? Да, так.

Священный ветер… Живой свет. Но ведь человек с выцветшими глазами появился, он вошел через дверь, открытую в небо.

ЭТО СЛУЧИТСЯ В НЕБЕ.

Тогда мальчик не понял, что это значило. А потом он выронил катушку из рук. Она упала и размоталась. Снова стала белой. А по полу убегала нить с ярко-красными пятнами — следами фломастера. Это случится в небе… Конечно, уже случилось. Потому что если катушку смотать, то на ее поверхности снова образуются два ярко-красных знака, два иероглифа — «Священный ветер»… Но это случится в небе. Если катушку смотать, на ее поверхности образуются те самые цифры, которые остановят Чудовище. Те самые цифры, которые им так нужны! Но ведь…

Мальчик быстро отстегнул ремень безопасности и поднялся.

— Куда ты? — встревоженно проговорила мама. — Постой…

— Мама, я сейчас… Я знаю…

И в этот момент он увидел Чипа. Тот только что появился из кабины пилотов и сразу нашел глазами мальчика.

— Пойдем, — проговорил Чип, — твой выход, парень. Сеанс космической связи.

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 32 мин. (до взрыва 00 часов 28 минут)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

Лейтенант Соболев смотрел на монитор компьютера, зажав между ухом и плечом телефонную трубку.

— Этого не может быть, — прошептал он, — бред…

Потом понял, что разговор давно окончен, и повесил трубку. Несколько оторопело посмотрел по сторонам:

— Черт побери, неужели?

Он открыл ящик стола, покопался там, пробубнив:

— Вполне возможно. — Он помнил, что это должно было быть в ящике стола, как-то, уже давно, он сам принес эту вещь и оставил там. Потом забыл за ненадобностью, а вот сейчас пригодилось. Его пальцы наткнулись на то, что он искал.

— Bay! — Соболь издал этот игривый звук, и трое шифровальщиков, среди них была одна девушка, усмехнулись. — Надо же, все на месте!

Это была старая полупустая катушка ниток, когда-то белых, а сейчас пожелтевших. Соболь извлек ее, потом в большой подставке для карандашей и фломастеров взял маркер самого ядовитого цвета. Повернул катушку к себе и написал маркером по всей высоте год своего рождения — 1972. Быстро размотал катушку — на пожелтевшей от времени нити было множество свежих ярко-синих пятен, следов фломастера.

— Ну вот и все…

Потом он посмотрел на монитор компьютера — все было ясно, дальше сравнивать ничего не требовалось. Он вдруг взял и с силой запустил катушкой ниток в стену.

— Черт побери! — закричал лейтенант Соболев. — Черт побери! Срочно!

Он не верил своим глазам. Он не верил этой удивительной догадке.

— Ну конечно, все так просто — это же нить! Черт его побери… Невозможно. Великолепно!…

Соболь уставился широко раскрытыми глазами в монитор компьютера.

— Нет, он гений, — проговорил лейтенант Соболев, не очень понимая, кого имеет в виду: этого удивительного мальчика, с которым он только что разговаривал через диспетчерский пункт по телефону, или того, кто записывал дискету. — Это невозможно. Великолепно. Он совместил несовместимое! И всех надул. Так просто — ведь это только графический рисунок. Это НИТЬ!

— Не понимаю, — проговорил один из шифровальщиков.

— Он на это и рассчитывал. — Лейтенант Соболев был очень возбужден. — Он рассчитывал на то, что смысл будут искать внутри, понимаешь, внутри!

— Секундочку…

— Четкий расчет! Мы должны были это расшифровать, искать смысл внутри этих цифр и букв. Бить все на группы, искать взаимозависимости. Анализировать числовой ряд. Все — блеф! Это просто графический рисунок.

— Но почему? С чего ты взял?

— Не важно. Объяснять долго. Смотрите. — Соболь указал на бегущий по экрану ряд цифр. — Что это?

— Цифровой ряд.

— Очевидно. Но не в этом дело! Это просто нить. Бесконечная размотанная нить. Цифры абсолютно ничего не значат.

— Что это ты такое говоришь — не значат?! Что за бред!

— Ровным счетом ничего!

— И?

— Бзди! — Соболь радостно откинулся на спинку стула. — Вернее, бди и не бзди, военный. Это нить — смотри внимательно. Ее надо смотать, смотать на катушку.

— Что ты несешь, Соболь?

— Ну конечно! Представь обычную катушку белых ниток, какие я только что выбросил. Ты пишешь на ней четыре цифры, да вот, Господи, хоть ручкой, хоть фломастером… Представил? Да переключи мозги — эти цифры не значат ничего! Понимаешь? Тащите обратно катушку. Вот, смотри — обычный, чуть замаскированный рисунок.

— Допустим.

— Не хрена допускать, слушай. Нарисовал четыре цифры прямо сверху, на катушке, и размотал нить. Вот она перед тобой на экране монитора!

— Цифры?

— Да. И буквы. Цифры — это сама белая нить, понимаешь? В них нет смысла, они только изображают нить. Симуляция смысла, а на самом деле — это просто линия.

— Боже мой…

— Ага, понимаешь. А редкие вкрапления букв в цифровом ряду — это следы от твоего фломастера. Понимаешь? Четыре цифры, которые ты написал.

— Ведь это… на экране монитора…

— Ну конечно — перед нами просто графический рисунок размотанной нити. Четыре наши искомые цифры — я же говорил, он большой шутник. Нитка — это цифровой ряд, а вот эти следы фломастера у него превращены в буквы. Вот такой перед нами парень.

— Соболь… Соболь, но ведь… Ну ты даешь!

— Конечно! Все, что нам надо, — смотать нить. Смотать ее обратно на катушку. Мы раз-га-да-ли! Смотать этот гребаный цифровой ряд на некую катушку, и получим наши цифры. Ферштейн?!

— Блин… блин! Оно!… Но… как? Эту линию надо наматывать… Мы должны знать диаметр катушки!

— Умница, но это другой вопрос.

— Соболь, — впервые вмешалась в разговор девушка, — ты молодец, но ведь этот другой вопрос…

— Конечно. Сейчас пишем программу…

— Прости, Соболь, ты увлекаешься. У нас просто нет времени.

— Хорошо, можно успеть методом тыка. Будем искать, начиная с первой буквы.

— Но как ты допер? Ну и башка у тебя.

— Да это все мальчишка.

— Мальчишка?

— Он в самолете.

— Что? Что ты несешь? Я иногда не пойму: ты в детстве был вундеркиндом или придурком?

— Не важно. Детство у меня было набоковским, то есть счастливым. Срочно ищем, как нам сматывать нить.

— Соболь — это великолепно, — снова проговорила девушка, — и компьютер все бы сделал, но… Двадцать пять минут, уже меньше, — у нас действительно нет времени для составления такой программы.

— Говорю же, методом тыка! Первым делом стираем все цифры, вместо них пусть остаются только точки, так нагляднее.

— А вместо букв?

— Ну, не знаю… Ну, скажем, какие-нибудь значки, пусть крестики.

— Соболь, — девушка не сводила глаз с экрана монитора, — мы не знаем, как нам сматывать нить, даже если ты прав…

— Что значит «если»?

— Хорошо. Но как сматывать нить — вправо, влево, вниз или вверх по катушке? Если действовать таким способом, то это совсем разные вещи. Ты понимаешь меня? У нас нет времени.

— Да нет, получим просто зеркальное изображение…

— Ну-ка смотрите, какие у нас есть программы, близкие к тому, что мы имеем? Черт, осталось чуть больше двадцати минут…

— Никаких! — вдруг закричал Соболь. — Никаких у нас нет программ! Таких идиотских программ — наматывание веревочки на палочку — никто не пишет. — Только теперь они поняли, что лейтенант Соболев находится на пределе. — И это еще один привет от него. Он знал, что у нас не будет времени. И сейчас наслаждается… Может быть, мастурбирует. Сука…

— Успокойся, Соболь.

— Вы что думаете, я всего этого не знаю?!

— Хорошо, — проговорила девушка. Она была по-прежнему абсолютно спокойной. — Где там у нас первая буква? После нее множество пропусков и снова буква, видимо, начало следующей цифры на рисунке.

— Семнадцать, — бросил Соболь.

— Что семнадцать?

— Семнадцать пропусков, забитых произвольными цифрами. Я довольно долго смотрю на это.

— Ладно, семнадцать… С чего начинаем?

— С арифметики.

— Что?! Соболь, если ты решил что-то делать, делаем это быстро!

— Чему там у нас равна длина окружности? Врубайте все, что здесь есть! Будем сматывать нить. На всех компьютерах.

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 43 мин. (до взрыва 00 часов 17 минут)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

— Они нашли! — проговорил Стилет. — Они нашли нить. Она была упрятана в дискету! Весьма высока вероятность того, что они успеют. Сейчас начнут сматывать нить.

— Что все это значит?

— Что парень абсолютно прав! Нить существует, она в дискете.

— Есть вероятность того, что они успеют, — задумчиво произнес Чип.

— Я сказал — высока вероятность того, что они успеют, — сказал Игнат, снимая наушники СПУ. — Нитью оказался числовой ряд. Должны успеть.

— А если нет? — прозвучал тихий голос.

Они все обернулись. Этот голос принадлежал стюардессе по имени Жанна, в ее распахнутых глазах вот-вот должны были появиться слезы.

Игнат посмотрел на нее, затем ласково улыбнулся:

— Скорее всего да, милая.

И тогда Чип протянул ей руку:

— Успокойся.

— Я не хочу умирать, — прошептала она.

— Мы и не будем. Совсем наоборот… — Чип вдруг снова увидел кадр из собственного ролика — тепловоз рушится в бездну… Мир остывает? Сумасшествие? Вовсе нет. Здесь, на краю катастрофы, на краю черной пасти, бездны, куда они уже совсем скоро рухнут, Чип был убежден — вовсе нет!… — Пошли отсюда. Пойдем. В любом случае у нас есть еще семнадцать минут.

Он коснулся ее руки. Она совершенно не представляла, куда Чип ее ведет. Но от этого прикосновения ей стало гораздо спокойнее.

* * *

Что-то не так.

Они нашли нить. Видимую в темноте и знающую выход из Лабиринта. Нитью оказался числовой ряд. И сейчас на земле ее начали сматывать в клубок. Они начали возвращаться из Лабиринта. Но… что-то не так. Запах, багряный, полыхающий закат, прямо как в иллюминаторах самолета. Почему запах продолжает сгущаться?

Заждавшаяся мальчика радость, дверь, выход из Лабиринта… Он нашел человека с серо-голубыми глазами, но почему запах продолжает сгущаться? Мальчик подошел к Игнату, дотронулся до его рукава и негромко произнес:

— Что-то не так.

Стилет обнял мальчика за плечи:

— Все будет хорошо. Сейчас мы получим коды и остановим бомбу. Ты молодчина.

— Нет, — еще тише сказал мальчик, — это все продолжается…

— Что?

— Я не знаю, но… она должна была нас обмануть.

— Кто должен был обмануть?

— Нить…

— Да. Но теперь мы нашли ее. Все будет хорошо, краснокожий… — Игнат с улыбкой потрепал его по волосам.

Мальчик покачал головой, потом произнес какую-то странную фразу:

— Тогда при чем здесь ружье?

Игнат отстранил мальчика от себя:

— Ты что-то забыл мне сказать, парень? Вспоминай. Только очень быстро.

— Я не знаю. Но… нить должна была нас обмануть. Может быть… Может, она нас уже обманывает.

Стилет кивнул и тихо проговорил:

— Ну-ка подумай. Пожалуйста, подумай. Я верю тебе на все сто, ты молодчина. Только, пожалуйста, подумай. Ты что-то еще должен мне сказать? Спокойно, парень, у нас есть время. Полно времени.

Мальчик смотрел на Стилета, что-то в глубине его широко раскрытых глаз сгустилось, мальчик вздрогнул и неожиданно прижался к Ворону.

— Ну, ты что, парень? — Игнат провел рукой по плечам мальчика и почувствовал, что тот дрожит. — Эй, краснокожий! — Игнат улыбнулся. — Когда человек боится, злые духи радуются. — Взгляд Игната снова упал на циферблат часов, он понял, что за протекающую минуту это происходит с ним уже в третий раз. — Ничего, парень, они успеют, должны успеть.

— Я не знаю, — голос мальчика показался Игнату очень слабым, — но что-то не так. Запах…

— Послушай меня, послушай. — Стилет присел, посмотрел мальчику в глаза — две черные детские вишенки. Стилет ободряюще потрепал его и сразу же произнес:

— Что ты забыл мне сказать?

— Я не знаю. Мне… По-моему, нам надо… — Мальчик замолчал.

— Ну, ничего, ничего, краснокожий, все хорошо. Что нам надо?

— По-моему, нам надо будет сделать ВЫБОР. И вот это окажется самым главным.

* * *

Четверг, 29 февраля

16 нас. 46 мин. (до взрыва 00 часов 14 минут)

На мониторе компьютера выплыл полупрозрачный цилиндр, под ним бежал рисунок нити — лейтенант Соболев заменил все цифры точками, а вместо букв оставил крестики:

…….х…………………..х…………..

……..х…………………хх…………

………………………хх……….хх.

— Мне кажется, я нашел, — тихо произнес лейтенант Соболев.

— Тогда говори, — быстро отозвалась девушка, — какой диаметр?

— Смотри — первые три крестика, предположим, что это начало первых трех цифр.

— Да.

— Четвертая цифра — это еще два крестика.

— Может быть. Если первые три крестика — это единицы, а не какой-то иной знак.

— Подожди, давай остановимся так. Тогда следующие два крестика — это новый оборот нити.

— Возможно. Сколько между ними знаков?

— Сейчас узнаю… Вот, точки плюс крестики… Восемьдесят шесть. Восемьдесят шесть знаков.

— Предположим, что это диаметр.

— Немедленно проверяй.

Соболь покрутил изображение цилиндра, затем начал его разворачивать.

— Сейчас мы сделаем нашу катушечку плоской, словно чистый лист бумаги. Так… Даем ему формат — восемьдесят шесть знаков. И начинаем нарезать полоску. — Пальцы лейтенанта Соболева быстро бегали по клавиатуре компьютера. — Восемьдесят шесть знаков, следующие восемьдесят шесть знаков под ними и так далее. Я запускаю.

— Поехали. Черт, метод тыка.

— Да, слой за слоем. На все остальное просто нет времени.

Они смотрели на монитор компьютера и вдруг через несколько секунд почувствовали, что сейчас, сейчас произойдет нечто… еще немного — и в этой повисшей тишине… А потом Соболь и девушка закричали одно и то же слово:

— Есть!

— Есть, мать его!

Девушка обняла лейтенанта Соболева за плечи:

— Все — они здесь! Здесь, Соболь! Я готова извиниться за все, что когда-либо сделала или не сделала с тобой.

— Соболь, отлично! Пошла, милая. Первые три цифры… уже совершенно ясно! Первые три — это единицы.

— Единицы, мать их!

— Давай, родной, давай! Ну… Четвертая — это… либо ноль, либо девятка, либо восьмерка.

— Совершенно точно! Связь с Вороном, срочную мне связь с самолетом.

Тайные пещеры раскрывались, черным священным холодом веяло оттуда. На экране монитора появились совершенно отчетливые единицы и вот-вот должна была раскрыться четвертая цифра.

— Что-то он не так умен, а, Соболь? Твой супершутник.

— Кто? Не смейся раньше времени.

— Три единицы. И чего там — девять, восемь?..

— Может, ноль?

— Подождите, сейчас все станет ясно. Уже точно не ноль — видите, она стала закругляться. Прямо в середине цифры линии начали закругляться — точно не ноль.

— Да, либо восемь, либо девять и три единицы.

— Все! Перекидываем это на борт самолета.

— Подожди, сейчас, еще четвертая цифра. Соболь смотрел на экран монитора — перед ним выплывал числовой код, который остановит бомбу.

— Я нашел тебя, — проговорил лейтенант Соболев, — чужой самовлюбленный мозг, но я смог забраться в тебя. Так у кого яйца круче?

Потом он резко отодвинулся от компьютера:

— Что происходит, эй! Чего вы сделали?

— Ничего.

— Почему он встал? Я спрашиваю, почему он встал?!

— Не знаю. Никто ничего не делал.

— Здесь какое-то нарушение…

— Нет!

— Что «нет»?

— Соболь, ты… — девушка не сводила глаз с экрана монитора, — со своими яйцами… Он просто встал. Понимаешь?

— Что?!

— Надо вводить следующий пароль. Он просто остановился на середине! Вот тебе яйца!… Чтобы запуститься дальше, нужен еще один пароль.

— Что ты имеешь в виду? — Хотя Соболь уже сам все понял.

— Что это не все. Там есть еще эта ниточка. Он просто остановился на половине. Три единицы, а дальше выбирайте — восемь или девять. Он совсем не так прост. Он решил еще пошутить на прощание.

— Сука! Да он… падла! Он что, знал, что все будет вот так? Время на исходе. Чтобы подбирать пароль… Это несколько минут.

— Срочно загружайте «взломку»!

— Совсем нет времени! Восемь или девять?!

— Что еще можно сделать?! У нас только верхняя половина рисунка.

Лейтенант Соболев смотрел на мерцающую картинку. Чужой самовлюбленный мозг, последний привет от него. Компьютер стоял, выдав почти всю информацию, но ведь почти — не в счет. На мониторе застыла картинка:

— Три единицы плюс восемь или девять… Это срочно передать в самолет! — Соболь поднялся на ноги. — Немедленно загружайте «взломку»! Тяните эту сраную нить! Может, успеем. Либо хвостик с одной стороны — девяточка, с двух — восемь! Скорее! Мы сейчас все потеряем…

Соболь посмотрел на часы. До взрыва оставалось восемь минут. Восемь или девять? Вдруг в голове Соболя всплыла какая-то чушь из предыдущих файлов: «Телефон спасения 911. Поищи еще одного». Так-так-так… Получается: 9, 1, 1, 1 или наоборот, как на нашей картинке, — 1,1,1, 9… Так, значит, — девять? Или все же восемь?..

— Черт побери, — Соболь протер испарину, — так это не я в его, это он влез в мой мозг. Он знал все, что со мной будет происходить! Он не просто самовлюбленный, нет, он больной, тонкий, изощренный садист… Так восемь или девять? Телефон доверия: 1-1-1-9! Доверия… Вот сволочь! Значит, девять? Значит, ты хочешь, чтобы тебе доверяли? Ты, больной садист, затеял дьявольскую игру… Сволочы Значит, девять? Или опять вранье? Ты, маньяк, хочешь доверия? Что с тобой случилось, что с тобой сделали или не сделали в детстве? Ответь!

Минутная стрелка уже давно подползла к отметке «без восьми пять» и двинулась дальше. Еще семь с небольшим минут, и они все «выпьют чаю»… Все вместе, мать его… Лейтенант обвел взглядом помещение, мерцающие экраны мониторов, царящую вокруг панику и понял, что ему необходимо взять себя в руки. Но перед тем как Соболь это понял, он закричал во все горло:

— С-в-о-л-о-ч-ь!!!

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 54 мин. (до взрыва 00 часов 6 минут)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

— Только что они передали — три единицы и… — Командир экипажа вдруг замолчал, потом провел рукой по лбу, убирая прядь седых волос. — Что?! Что значит нет? Хорошо, понял вас. До связи. — Командир экипажа снял наушники:

— Три цифры — три единицы. Четвертой пока нет. Черт, шесть минут…

— Что значит нет? — Стилет, понимая, насколько накалена обстановка, пытался контролировать свои интонации.

— Значит, нет, капитан. Нет.

— Я вас понимаю, но по картинке с этой нитью все четыре цифры должны были появиться одновременно.

— Не знаю. Что-то у них там с компьютером… Три цифры — точно единицы. Четвертая — либо восемь, либо девять. Сейчас ловят картинку.

— В каком они порядке?

— Что?!

— В каком они порядке? Цифры?

— Да-да, извините, капитан… Первые три цифры — единицы, четвертая — восемь или девять.

Командир экипажа посмотрел на часы, тихо, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Пять минут двенадцать секунд, восемь или девять… — В его поведении не чувствовалось страха — это был волевой человек, давно уже привыкший к разного рода неожиданностям и умеющий в экстремальных ситуациях сохранять самообладание до самого конца. Но в глазах его застыла такая пронизывающая печаль, что Игнат на мгновение снова вспомнил о фотографии — командир экипажа в домашней обстановке с двумя маленькими внучатами. «Тихо, тихо, командор, рано нам еще прощаться со всем, что мы любим».

А потом Стилет сам почувствовал некое ощущение кошмара, гораздо более глубокое, чем осознание неминуемо приближающегося взрыва. Взрыва, до которого осталось лишь пять минут. Мальчик… Мальчик говорил, что нам придется сделать выбор. И это окажется самым важным. Выбор…

— Значит, один, один, один и выбор? — тихо произнес Стилет.

— Что?

— Нам придется выбирать — восемь или девять.

— Да, скорее всего так. Но они обещают успеть, — сказал командир экипажа.

«Нет, — подумал Игнат, — они не успеют. И парень это знает. Нам придется выбирать самим. Или кому-то из нас одному придется сделать выбор. Это он имел в виду. Именно это. Восемь или девять».

— Капитан, есть еще кое-что, — проговорил командир экипажа, — топливо на исходе. Я отдал приказ идти на посадку. В том или ином случае нам придется снижаться. Иначе мы даже не дотянем до аэродрома. Через несколько минут нам придется проходить эту высоту — тысячу шестьсот метров.

— Я понимаю.

— У нас уже нет выхода. Я пойду готовить самолет к посадке. Единственное, что я могу пообещать, — командир экипажа вдруг улыбнулся, и ощущение кошмара, только что навалившееся на Игната, отступило, — что мы пройдем высоту тысяча шестьсот не раньше семнадцати ноль-ноль.

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 56 мин. (до взрыва 00 часов 4 минуты)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

Он взял ее без всяких разговоров. Сначала она не поняла, зачем, зачем сейчас он решил делать это с ней. Даже не поняла, как оказалась в помещении служебного туалета, где все уже стало совсем чужим: пластиковые стены, блестящая поверхность крана, за которую сейчас держалась ее рука, раковина, подпирающая ее раздвинутые ноги, дверь, ручка замка — все начало растворяться в приближающемся небытии. Было холодно, и мир вокруг темнел. В мир шла смерть, забирая себе ее сознание и ее волю, вытесняя ее из существования и заполняя образовавшуюся полость то бархатным, то киселеобразным страхом. Ее жизнь выходила из тела в виде липкого панического пота, пахнущего всеми ее бывшими и, возможно, будущими болезнями, и, оказавшись здесь и не поняв, зачем она здесь, чувствуя лишь его прикосновения, она подумала, что ей, возможно, все безразлично и, наверное, действительно лучше провести последние минуты именно так. Но время начало растягиваться, время ее последней и подлинной любви. Сначала прикосновения Чипа лишь успокаивали ее, потом он согрел ее, и лихорадка отступила, и в черноте остывающего мира зажегся сначала лишь слабый огонек. Потом она почувствовала, как меняется ее запах, запах пота и физиологических выделений, меняя природу страха на природу жажды, природу ожидания, предвкушения соития, природу совокупляющего творения. Огонек разрастался, сжигая безразличие; он разрастался, когда Жанна почувствовала у себя между ног пальцы Чипа, уже освободившие ее от белья, дорогого и сексуального; он разрастался, прожигая ее пухлые детские губы его поцелуями; он разрастался, превращаясь в пожар ее лона, когда Чип сладостным проникающим утверждением вошел в нее. И сначала там, внизу, где незавершаемой пылающей жизнью двигался фаллос, а потом во всей недавней пустоте ее тела разгорелся огонь, сжигая холод уже поселившейся там смерти, огонь безудержной пляски достоинства, зовущей пляски оплодотворения, обращенной к небу, способному послать им новую жизнь…

ЖРИЦА… АФРИКА. КУЛЬТ СОЛНЕЧНОГО БОЖЕСТВА.

Чип синхронизировал свои часы с часами бомбы, секунда в секунду. Чип смотрел на лицо Жанны и думал, что нет ничего прекраснее женщины, которую забрала страсть. Потом он видел циферблат часов, казавшийся сейчас уродливо огромным, и видел свой взбесившийся рибоковский локомотив, тепловоз, охваченный пламенем и несущийся к бездне. Мир остывает, но в нем еще остались островки тепла. Она сможет, эта порочная жрица с губами невинного ребенка. Нет, мы разожжем пожар, мы вернем всему этому дерьму изначальный смысл. Чип чувствовал, что уже скоро его член взорвется спермой и они оба взорвутся солнечными брызгами, и северный ветер, пронизывающий это обжигающее закатное небо, станет их зеркалом, когда они будут тонуть друг в друге. Два зеркала, смотрящихся одно в другое, бесконечный Лабиринт… Чип понял, что он уже видит выход, Чип понял, что там, где заканчивается Лабиринт, их ждет огромное пылающее Солнце.

Оставалась одна минута. Одна. Уже меньше. И тогда какой-то пламень начал заливать пространство, такой же густой и смеющийся, как и на тепловозно-рибоковском ролике.

«Что это, я не правильно поставил часы? — подумал Чип. — Это начался взрыв?»

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 58 мин. (до взрыва 00 часов 2 минуты)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

Сон, этот последний сон о Чудовище, вот что по-настоящему важно. Ведь папа выстрелил из ружья и убил Чудовище. И показал ему ружье, то самое детское ружье, стреляющее разноцветными шариками, только во сне оно превратилось в настоящее оружие. Значит, как бы их ни обманывала нить, ружье может убить Чудовище. Папа не бросил мальчика одного, вовсе нет… Ружье! Он должен был его запомнить и что-то понять. Ружье… Они тогда зашли в Лабиринт и потерялись там на три года, но было еще и ружье. И каждый из этих кошмарных снов о приближающемся Чудовище заканчивался оглушительным выстрелом, в котором тонул крик мальчика. Но выстрел — это спасение, потому что стрелял папа, и он убил Чудовище. Нить хочет обмануть нас, мы должны будем сделать выбор… Ружье — оно убьет Чудовище.

Мальчик вдруг снова вскочил с кресла — почему они его постоянно отправляют к маме? Чтобы он был с ней? Да, конечно. Чтобы он был с нею в… в эту минуту… Но это все ерунда! Мы не можем умереть, мы просто не умеем этого делать. Что за нелепость, куда же все денется? Куда же денется дверь, и человек, спустившийся с неба, выход из Лабиринта, и живой свет, ждущий там… И папино ружье, которое выстрелило. Куда денется мама7

Мальчик быстрым движением отстегнул ремень безопасности. Запах уже не просто сгущался, запах становился удушьем. Только что между рядами появиласьэта красивая тетя стюардесса. Мальчик слышал, что ее называли Мамнадь. Теперь от ее красоты ничего не осталось. Она ждет — внутри ее сердца поселилась бомба с убывающими часами. И это самое страшное. Чудовище уже завладело ею. Оно выпило ее возраст, и стало ясно, какая она старая. Мальчик двинулся к кабине пилотов.

— Сиди, пожалуйста, — проговорила Мамнадь выцветшим голосом. — Нельзя вставать.

Мальчик подошел к ней ближе и горячо прошептал:

— Не бойтесь. — Потом коснулся ее руки — она была влажной и холодной. — Пожалуйста, не бойтесь.

Она посмотрела на него со слабо выраженным удивлением. Мальчик улыбнулся ей в ответ.

«Не бойся, не бойся, — думал мальчик, — не бойся!»

«Уже слишком поздно», — говорил ее взгляд.

«Нет, не бывает поздно. Пожалуйста, улыбнись!»

— Мне нужно пройти. — Мальчик продолжал смотреть на нее.

Она ничего не ответила. Только посторонилась. И стала снова красивой. Лишь только краешки губ и мгновенные теплые искорки в глазах. Но мальчик знал, что иногда улыбка может быть и такой.

Он что-то забыл сказать, но, возможно, еще успеет. Ведь никогда не поздно. Выстрел из ружья убил Чудовище. Именно это он забыл сказать человеку с серо-голубыми глазами. И это — самое главное.

* * *

Четверг, 29 февраля

16 час. 58 мин. (до взрыва 00 часов 2 минуты)

КОДА ОТКЛЮЧЕНИЯ БОМБЫ ВСЕ ЕЩЕ НЕТ.

Стилет, Зелимхан и командир экипажа склонились над бомбой — красный огонек продолжал мерцать. Стилет уже набрал ключами три единицы, и у них оставалось две минуты, чтобы поставить четвертую цифру. Потом две минуты превратились в 1:59, потом в 1:58…

— Только что передали с земли — вот-вот будет запущена программа. Связь ни на секунду не прерывается. Но, по их мнению, это девятка…

— Почему? — спросил Зелимхан, и его глаза насмешливо блеснули.

Игнат подумал, что этот человек отличается завидным самообладанием; видимо, чувствуя некоторую неприязнь со стороны командира экипажа, он над ним еще и иронизирует, а на таймере бомбы — 1:49…

— Таково их мнение, — спокойно проговорил командир экипажа.

— Теперь мне ясно. — Зелимхан кивнул. И вдруг спросил:

— Когда вы родились?

— Что?

— Дата вашего рождения? Эти люди всегда что-то к чему-то привязывают. Я имею в виду коды. Все эти минеры-шифровщики помешаны на цифрах. Может, здесь поискать?

Командир экипажа одну короткую секунду смотрел на Зелимхана, потом понимающе кивнул:

— Нет, не я. Я летний, августовский.

— Да, это может быть восемнадцатое или девятнадцатое декабря. Я апрельский. Кто еще?

— Кто-то из членов экипажа?

— Нет, другое. Выше.

— Ввод войск в Чечню? Дата?

— Не получается. Что еще?

Они все смотрели на мерцающий красный огонек. Если он погаснет — бомба остановится. Но для этого надо сделать выбор — восемь или девять. Только если выбор будет не правильным, то бомба может сработать раньше времени. До семнадцати ноль-ноль.

— Какой ваш бортовой номер? — быстро спросил Стилет. Выбор, им предстоит сделать выбор, потому что нить должна обмануть… Это имел в виду мальчишка?

— Нет, не это. — Командир экипажа отрицательно покачал головой. — Совсем другой номер.

— Мальчишку! Надо сюда немедленно этого парня, он дол…

Игнат вдруг увидел, как в буквальном смысле слова округлились глаза командира экипажа, а потом он услышал его растерянное:

— Боже мой…

Игнат заметил капельку пота, появившуюся на сухой прежде коже лба.

— Да ведь это… — Командир экипажа обвел их взглядом. — Боже мой! Один, один, один, девять — это одиннадцать — девятнадцать…

— Хорошо.

— Одиннадцать — девятнадцать! Время нашего взлета по Москве. Понимаете меня?!

— Время взлета?

— Одиннадцать часов девятнадцать минут утра — время нашего взлета по расписанию. Сегодня мы взлетели тремя минутами позже, но в расписании — одиннадцать — девятнадцать! Девять, капитан, девять!

Выбор… Игнат посмотрел на таймер бомбы: 1:17… И нить должна обмануть. Может, она нас уже обманывает?

— Хорошо, очень хорошо, — негромко проговорил Игнат, — возможно, девять.

— Это девятка, капитан! Иначе зачем было писать три единицы? Они… они все любят поиграть.

— Возможно… На таймере 1:08…

— А если они продолжают игру?

— Капитан, что вы предлагаете? Только быстро!

— Если они нам выдали решение, кажущееся правильным? Одиннадцать — девятнадцать, мы должны были догадаться о времени взлета.

На таймере бомбы сейчас была разменена последняя минута, электронные цифры показали 0:59, затем 0:58… Последняя минута.

— Капитан, — неожиданно сухо проговорил командир экипажа, — вы должны были выполнить их условия и получить коды! Вот что вы должны! А не разгадывать здесь головоломки. Они не предполагали, что мы о чем-то будем догадываться, потому что вы должны были выполнить их условия!

На таймере — 51 секунда…

— Я знаю, — совершенно спокойно проговорил Стилет.

— Никто не предполагал, что вы окажетесь на этом лайнере. Нет никакой интеллектуальной дуэли, капитан. Этот код должны были выдать просто мне. Мне, а не вам! Вы не должны были здесь находиться.

— Хорошо, — улыбнулся Стилет. Зелимхан посмотрел в его серые, ставшие вдруг ледяными глаза и быстро произнес:

— Не правильно говорим. Сорок три секунды… Есть еще варианты?

— Извините, капитан. — Командир экипажа вдруг неожиданно смягчился и стал таким, как на фотографии в окружении внуков, и Игнат понял, что это была короткая вспышка страха. — У меня нет. И если вы не возражаете, за безопасность этого воздушного судна отвечаю я. И мне принимать окончательное решение. Еще раз извините, капитан. — Командир экипажа улыбнулся и мягко добавил:

— У нас просто нет другого выхода — лишь восемь или девять. И осталось всего тридцать секунд.

— Я понимаю вас, — кивнул Стилет.

Сейчас, сейчас командир экипажа дотянется до кнопки — ключа «девять». Стилет не знал, что с ним происходит. Он не чувствовал, как ему поступить, не ощущал вызова. Знаки… Потом неожиданно что-то родилось: он ошибается, командир экипажа, он выглядит так, как на фотографии с внуками, пожилой, размякший человек. И это не его форма, потому что он совсем недавно был другим. Это не та форма, чтобы принимать решения. Не боевая стойка. И даже если цифрой окажется девять, он все равно ошибается, командир экипажа. Он просто смирился с неизбежным. Стилет посмотрел на таймер: 0:27… Игнат понял, что это ошибка и решение придется принимать ему. И он не знал — восемь или девять.

Когда на таймере бомбы появилось 0:25, мальчик сбегал по лестнице, ведущей на нижнюю палубу самолета. Он все понял, он понял этот сон — папа выстрелил из ружья, и именно двухствольное ружье способно остановить Чудовище. Папа показал ему два ствола, две черные бездны, блеснувшие холодным огнем, и теперь мальчик все понял. Он пробежал к отсеку, где находился этот блок — пульт управления бомбой, а запах становился просто непереносимым — сейчас Чудовище проснется, и увидел, как на таймере цифра 0:23 превратилась в 0:22… Сейчас! И еще он увидел склоняющегося к бомбе командира экипажа.

— Стойте! — закричал мальчик. — Ружье, двухствольное ружье! Оно остановит бомбу — это и есть выбор!

— Что? — произнес Игнат, и на картинке в его голове сквозь слово «ошибка» стало проступать слово «решение».

— Двухствольное ружье — это очень важно! Все остальное — обман.

— Все, — прозвучал голос командира экипажа, — я принял решение.

Голографический рисунок местности: в центре мальчик, голос командира экипажа — голос постороннего. И еще таймер: 18 секунд…

— Два ствола, — проговорил Зелимхан и быстро поднял перед собой ладонь с двумя разведенными пальцами…

16 секунд…

— Двухстволка… — Потом Зелимхан повернул ладонь вертикально. А если так, то «БОКФЛИНТ» тоже двухстволка. У отца был. Ходили на охоту в горы. Два вертикальных ствола. — И он пристально посмотрел на Стилета. — Быстро!

9 секунд…

Голографический рисунок местности: «бокфлинт», двухствольное ружье, о нем твердил парень. Оно убьет Чудовище. И таймер — 0:8, 0:7… Двухствольное ружье, два кружочка, если вертикально, то «бокфлинт»… Рядышком два кружочка, но если их повернуть вертикально, то получаем некоторую цифру, два кружочка один над другим…

4 секунды…

И эта цифра — «восемь». И все остальное — ошибка. Лишь цифра «восемь» в центре голографического рисунка.

3 секунды…

И еще рука командира экипажа, его палец, который сейчас ляжет на кнопку-ключ «девять»… И уже совсем нет времени…

Если забыть лицо Учителя и забыть, как можно останавливать время.

… Левая рука Стилета движется к пульту управления бомбой, она чувствует, что возможно сопротивление, поэтому ее движения точны: простите, командор, но все потом, — большой палец командира экипажа перехватывается на болевой, какой-то крик, наверное, крик боли…

2 секунды…

И правая рука Стилета движется к ключам на блоке, его указательный палец ложится на такую яркую цифру «восемь».

1 секунда…

Крик боли или рев просыпающегося Чудовища, чей язык, чей желудок называется «огонь».

… Палец вдавливает кнопку-ключ «восемь», мгновение растянуто, и они все закрывают глаза, а потом…

Когда Игнат открыл глаза, красный мерцающий огонек погас, а на таймере бомбы застыло 0:1…

И ватное молчание, заполнившее пространство, сейчас взрывалось криками радости. Игнат не понял, как мальчик повис у него на шее и что это за голос, такой великолепный, голос обретенного мужества:

— Чертов ты дурень, палец-то отпусти! А может, ломай, ломай мою глупую руку!

И смех, смех командира экипажа, и что-то удивительное, что приходит лишь в очень редкие минуты, промелькнуло в глазах Зелимхана.

А мальчик плакал, повиснув на шее у Игната, и повторял одну и ту же фразу:

— Его больше нет, больше нет, оно ушло, Чудовище… его больше нет…

— Эй, джигит, — проговорил Зелимхан, — ты уже мужчина, перестань плакать.

— Его больше нет, понимаете? — Мальчик посмотрел на голубоглазого чеченца. — Больше нет…

А потом он почувствовал руку Стилета, потрепавшую его по волосам, и услышал голос человека с серо-голубыми глазами:

— Да, парень, его нет. Ты прав, краснокожий, и больше никогда не будет.

* * *

Четверг, 29 февраля

17 час. 01 мин. (00 минут после взрыва)

Нет, это был не взрыв. Просто таким ярким может быть Солнце, когда выходишь из Лабиринта… Чип посмотрел на часы.

— Одна минута шестого, — тихо произнес он. Жанна открыла глаза, и Чип чуть не утонул в них.

— Что? — прошептала она. — Что ты сказал?

— Одна минута шестого, милая. — Чип все еще не покинул ее. — Все уже позади. Взрыва не будет!

— Как?!

— Мы несколько задержались в туалете.

— Одна минута шестого? Значит… они… Уже все?!

— Да. Они, и мы тоже.

— Мы?

— Ну, если совсем чуть-чуть. По-моему, самолет идет на посадку.

— Точно? Этого всего… нет? Не будет?

— По крайней мере не сейчас.

— Да… — Она подалась к Чипу. — Обними меня крепче. Все? Все закончено? Скажи мне, что все закончено.

— Хорошо — все закончено. Вот. Я забыл тебе сказать еще одну вещь — ты просто великолепна.

Чип прижал ее к себе, чувствуя ни с чем не сравнимое тепло, удивляясь этому забытому ощущению, обретая его заново. — Хочешь, я буду говорить тебе это по четырнадцать раз в день?

— У тебя шальные глаза.

— А у тебя замечательная задница. А глаза — развратные. И пухлые детские губы.

— Как?

— Просто так. Хочешь? По четырнадцать раз?

— Где-то я слышала, — она поцеловала его, — что все происходящее в экстремальных ситуациях потом оказывается недействительным.

— Да? А что у нас такого произошло в экстремальной ситуации?

— Ну… — Она снова поцеловала его, потом коснулась языком шеи, груди в том месте, где была расстегнута рубашка, и подняла глаза.

— Ну вот, — сказал Чип, — раскосые и развратные.

— Ну и ладно.

— И очень теплые. Девушка, вы всегда трахаетесь в авиатуалетах с незнакомыми мужчинами?

— Нет, только в тех случаях, когда самолеты должны взорваться.

— Вместо этого.

— Что?!

— Да так, ерунда… Что там у нас такого стряслось в экстремальной ситуации?

— Некоторые обещания, числом до четырнадцати.

— А, это… Есть выход — каждый день по небольшой экстремальной ситуации. Если ты, конечно, не против гетеросексуальных отношений. А? Как?

* * *

Четверг, 29 февраля

Вечер

Когда самолет коснулся земли, солнце давно уже скрылось и последний день зимы закончился. Самолет отрулили на запасную полосу, к нему тут же двинулся автомобиль «Скорой помощи», мощная аэродромная пожарная машина, саперы. Чуть поодаль стоял «уазик» для конвоирования заключенных и несколько человек в форме внутренних войск, вооруженных автоматами.

Подали трап. Дверь утонула в покатом боку серебристого лайнера. По согласованию с землей первым должен был покинуть самолет капитан Воронов с заключенным. Когда Игнат и Зелимхан появились на трапе, к самолету быстро подъехал еще один автомобиль. Это была черная «Волга». Внизу к трапу подошла группа автоматчиков. Было молчание. Игнат слышал, как под их ногами скрипел трап.

— Постой, неизвестно, что у них на уме, — бросил Игнат Зелимхану, затем он сделал еще несколько шагов по лестнице.

— Я капитан Воронов, — обратился Игнат к старшему группы. — Я лично конвоирую заключенного…

Дверцы черной «Волги» открылись, и в появившейся фигуре Игнат узнал Деда.

— Павел Александрович, — проговорил Игнат. Дед быстро подошел к трапу, махнул рукой автоматчикам.

— С возвращением, сынок… — Он вдруг раскрыл объятия, и Игнат подумал, что это как-то странно и не похоже на всегда сдержанного Деда. — Не беспокойся, все нелепые приказы на сегодня отменены. С возвращением, Ворон. — Потом Дед посмотрел на Зелимхана. — Полковник Бажаев, Государственной Думой объявлена амнистия. Остались формальности, думаю, день-два.. Я лично обещаю вам свести этот срок к минимуму. И… спасибо. — Потом он перевел взгляд на Игната:

— Пойдем, сынок, отвезу тебя домой. Много чего придется рассказать… Но уже все позади.

— «Заячьи уши»? — Игнат вдруг вскинул голову и пристально посмотрел на Деда. — Это кто-то из наших? Да?

— Пойдем, сынок, в машину. Тебя ждут дома. Все уже позади.

— Павел Александрович, а не знаете вы. Лавренев?

— Лютый? — Дед усмехнулся. — Так его называют?

— Так точно, товарищ генерал.

— Ну и дружки у тебя… Друг детства?

— Так точно. Майор Бондаренко…

— Не волнуйся, говорю же тебе, все плохое уже позади. Совсем позади. Ему оказали помощь, и сейчас, насколько я знаю, он уже готов продолжать свой благородный труд.

— Он очень мне помог. Может, его труд не… он не совсем законопослушен, но эти триста человек сейчас в самолете…

— Я все знаю, сынок. Предлагаешь наградить братву орденами за личное мужество? — Дед мягко улыбнулся. — Поедем, сынок. Тебя ждут дома. Все закончилось.

Ворон сделал шаг за увлекающим его Дедом, потом вдруг остановился. Обернулся — автоматчики окружили Зелимхана, сейчас ему наденут наручники. День-два..

Они смотрели друг на друга, ветер был холодным, сырым, совсем не таким, как в небе, когда рядом с ними двигалось огромное пылающее Солнце.

— Ну, прощай, — проговорил Игнат.

— Да… Прощай.

Внезапно включили яркий прожектор, он ударил Ворону по глазам, ослепляя. Игнат заслонился рукой от искусственного электричества:

— Зелимхан, можешь пообещать одну вещь?

Майор, командующий группой автоматчиков, терпеливо ждал. Потом он посмотрел на Деда и вдруг, отступив на шаг, повесил наручники на пояс.

— Смотря что. — Зелимхан чуть насторожился.

— Не входи больше в самолеты в воздухе, не надо — Игнат поднял руку, указывая на небо, и улыбнулся. — Договорились?

Зелимхан посмотрел по сторонам сквозь морозный и ставший искрящимся воздух, поднял голову, вздохнул и с улыбкой проговорил'

— Ладно, пора.

— Будь — Свет больше не слепил, и они хорошо видели друг друга — Постой.. — Игнат покопался в карманах, — держи. — Он протянул ему пачку сигарет «Кэмел». — Выходит, что наши любимые. Как ты сказал? «Верблюд»?..

— Получается так. Спасибо.

Раздались голоса — по трапу начали спускаться первые пассажиры большого лайнера, аэробуса «Ил-86».

— Ну все, пора. Прощай.

Они еще несколько мгновений смотрели друг на друга, а потом, перед тем как разойтись, вдруг одновременно шагнули вперед и крепко обнялись

— Давай, братуха, Аллах даст, свидимся. Береги себя.

— И ты тоже. А потом их развела ночь.

Через несколько часов началась весна. Весна второго года чеченской войны.

Примечания

1

Альтиметр — прибор, определяющий высоту воздушного судна над уровнем моря.

(обратно)

2

Хирохито — император Японии, правивший во время Второй мировой войны.

(обратно)

3

Два пива (исп.).

(обратно)

4

Германия? (нем.)

(обратно)

5

Откуда вы? (англ.)

(обратно)

6

Из России (англ.).

(обратно)

7

Сноуборд — букв, снежная доска для катания с гор, достаточно экстремальный вид зимнего спорта (англ.).

(обратно)

8

Они не пройдут! — республиканский лозунг времен гражданской войны (исп.)

(обратно)

9

Вариометр — прибор, показывающий скорость снижения в метрах.

(обратно)

10

Спойлер — воздушный тормоз на крыле, используемый при снижении.

(обратно)

11

АДП — аэродромно-диспетчерский пункт.

(обратно)

12

СПУ — самолетное переговорное устройство.

(обратно)

Оглавление

.

Представление начинается

Часы пока стоят

  1

  2

  3

  4

Время пошло

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Новые обстоятельства

  1

  2

Владимир Ильич по прозвищу Лютый

Самолет

Все продолжается

Галина

Объект «Л-III»

Самолет

Дискета и время пить чай

«Священный ветер»

Птица с черными крыльями и женским лицом

Птица с черными крыльями и женским лицом . (Продолжение)

Нить Ариадны . . . . . . . . . . . . .