«Тайные люди (Записки невидимки) »

Необходимое предисловие

Сегодня я узнал свой окончательный диагноз — неоперабельный рак. Мне осталось жить несколько месяцев. Терять уже нечего, навредить я никому не могу, так как близких у меня нет. Поэтому я хочу рассказать все, или почти все, о своей жизни.

Двадцать лет я служил в специальном подразделении, которое не значилось ни в одном реестре. Я не имел военного билета, трудовой книжки, паспорта, дипломов. Вернее я имел их десятки, но ни одного на свою настоящую фамилию, которую унаследовал от родителей. Меня лишили моей фамилии, имени, отчества, моих близких, моей биографии. Меня лишили жизни.

За эти двадцать лет мне пришлось вольно или невольно причинить людям столько горя, что теперь я чувствую необходимость в очищении. Единственное, чего я боюсь, так это навлечь беду на людей, через которых хочу передать рукопись. Поэтому я не указываю здесь реальных имен, географических названий, умалчиваю о некоторых фактах, к осмыслению которых наше общество еще не готово. Пусть они уйдут со мной.

Автор

Запись I. Учебка

В свою первую учебку я попал из армии, не прослужив и полугода.

— Соберите вещи, документы, сдайте постель старшине и через двадцать минут стойте у КПП, — приказал дежурный по части. — И подшейте свежий воротничок. Смотреть противно!

Через двадцать минут я стоял у КПП с вещами.

— Ты что ли на комиссию? — спросил водитель подъехавшей почтовой машины. — Садись по-быстрому.

Машина тронулась и покатилась вместе с ней моя жизнь в совершенно удивительном направлении.

— Курить не найдется? — спросил водитель.

Я отрицательно мотнул головой. Водитель вздохнул и достал из бардачка свои.

Я ехал, подпрыгивая на изношенном сиденье, смотрел на проносящуюся мимо гражданскую жизнь и тихо радовался неожиданно свалившейся на меня передышке от порядком надоевшей казарменной рутины.

— Прибыли. Пожевать чего нету?

Я снова замотал головой.

В коридоре, где располагалась комиссия, гул стоял как в бане в воскресный день. Молодые ребята-«стригунки» одинаковые, как только что выпавшие из-под пресса медные пятаки, бродили, бестолково тычась в двери кабинетов, одевались, раздевались, отвечали «Я!», когда выкрикивали их фамилии, обменивались впечатлениями, курили украдкой в туалете. И так же, как все, бродил, раздевался, одевался, заглядывал в двери, робея перед суровой настойчивостью отборочной комиссии, я.

— Сядьте. Встаньте. Наклонитесь, — требовали врачи.

— Скажите: «Свисток свистел шепотом».

— Татуировки, родинки, шрамы есть?

— Повернитесь. Еще. Поднимите руки. Опустите. Все чисто.

— Высоты, темноты, замкнутого пространства боитесь?

— Какого пространства?

— Под диваном в детстве не боялся сидеть? А в погребе?

— У нас не было погреба.

— Ладно, иди.

— Во сне разговариваете, храпите?

— Я не знаю, я во сне сплю…

Все происходящее напоминало мобилизационную комиссию. Но бросалась в глаза какая-то однотипность всех призывников — средний рост, средняя комплекция, даже внешность какая-то усредненная. Все отслужили в частях не больше полугода, все без предупреждения были сняты с мест, никому ничего не объяснили.

— Куда нас отбирают? — бесконечно гадали мы, — в подводники, что ли?

— Ага. В подводные танкисты, — подмигивали шутники.

— Как это?

— А так. В танки позапирают и в море побросают. Плавай.

Постепенно толкотня в коридорах убывала, призывников оставалось все меньше и меньше. К вечеру на стульях у стен сидело десятка три, покрывшихся от холода пупырышками, «счастливцев».

— Стройся! — приказал старшина саженного роста и, не без иронии поглядывая на наши впалые животы и болтающиеся на подвздошных костях безразмерные армейские трусы, скомандовал: — Всем одеваться и в автобус. Быстро! Вояки. Тоже мне…

— А куда мы едем?

— В карантин.

— Так мы его уже проходили в частях.

— То был карантин, а это будет карантин! — многозначительно объяснил старшина. — Ну, да вы сами поймете. Больше вопросов нет? Тогда айда!

Карантинные странности начались сразу же. В казарме не было дневальных и обычной в таких случаях наглядной агитации. Зато между койками стояли полутораметровые перегородки из крашеной фанеры. То есть каждый спал как бы в своей маленькой келье, а не на глазах сотни сослуживцев, как в обычной казарме. Форма была без погон и знаков различия. Никто не орал утром: «Подъем!», все поднялись сами и недоуменно слонялись по казарме. Казалось, о нас напрочь забыли.

— Нет, ну видели мы бардак в армии, но не до такой же степени! — удивлялись «старики», отслужившие в частях на один-два месяца больше остальных, — это что-то вообще!..

Наконец явился давешний старшина.

— Встали? — как-то совершенно по-домашнему спросил он. — Тогда шагом марш в баню и столовую.

И в последующие дни нас не заставляли делать ничего из того, к чему мы успели привыкнуть за месяцы службы. Мы не бегали кроссы, не стреляли, не отжимались, не ходили в наряды. Целыми днями мы общались с неразговорчивыми (если это не касалось их специфики) личностями в белых халатах, накинутых поверх армейских кителей, сутками сидели в темных, беззвучных комнатах, безропотно позволяли оклеивать себя датчиками и опутывать проводами. Мы перестали замечать присутствие глаз телекамер, закрепленных в учебных классах, казарме, столовой и даже курилке. Привыкли к ежедневным отчетам о «прожитом дне», где подробно описывали все, вплоть до снов, случайных мыслей и оброненных слов.

Мы утомились от бессмысленного однообразия и уже не хотели ни учебки, ни будущей таинственной службы. Иногда без предупреждения, без каких-либо видимых причин кого-нибудь из курсантов вызывали и больше мы его не видели.

— Еще одного выпустили на свободу, — шутили мы не без зависти, глядя на опустевшую койку.

И продолжалась эта непонятная тягомотина не месяц и не два. Наконец однажды нас собрали в классе.

— Вот что, ребятки, не будем ходить вокруг да около. Вы прошли достаточно серьезный отбор и психологическую подготовку, чтобы говорить с вами напрямик, — по-военному рубанул высокий (если судить по суете, устроенной возле него нашим начальством) чин в гражданском. — Солдатчина для вас кончилась. Вы не пушечное мясо, рассчитанное на одну атаку, вы предназначены для выполнения строго конфиденциальных заданий, о характере которых я пока говорить не имею права. Придет время — узнаете. А пока будет учеба. Наверное, она вам покажется странной. Даже очень странной. Не берите в голову. Это не ваши проблемы. Учитесь себе, лишних вопросов не задавайте, все равно на них никто отвечать не будет. Те, кто выдержит последующий аттестационный экзамен, имеет шанс задолго до своих однополчан оказаться дома, что, согласитесь, стимул. Но для этого придется ох как потрудиться.

В справедливости последних слов нам пришлось убедиться уже на следующий день. Занятия длились с раннего утра до позднего вечера с короткими перерывами на завтрак, обед и ужин. Но даже за едой мы не могли расслабиться. Каждый раз, несказанно удивляясь происходящему, мы ели по-разному: за длинными свежеоструганными деревенскими столами и прекрасно сервированными, покрытыми крахмальными скатертями, ресторанными столиками, вкушали флотский борщ в неожиданно объявившейся в нашем сухопутном здании, судовой кают-компании и пили чай, сидя на кошмах в расставленной на плацу походной юрте, наскоро перекусывали тушенкой, подогретой на выхлопной трубе бульдозера и грызли мороженую, только что вытащенную из специального морозильника, строганину, пробавлялись сырыми лягушачьими лапками, глотали дождевых червей, улиток, слизней и прочую насекомовидную гадость, составлявшую аварийный рацион. Мы ели ложками, руками, восточными палочками и дюжиной рыбных, мясных и фруктовых ножей и вилок, учились правильно вытирать губы и пальцы бумажными салфетками и рукавами и подолом ватника.

Мы добивались правильной интонации отрыжки, допускающейся за столом у некоторых южных народностей. Мы должны были твердо знать, какие блюда для какой географической зоны наиболее характерны.

Мы заново учились курить! Держали в пальцах изящные Малборо и козьи ножки, свернутые из газет. Пускали дым вертикальными струями и кольцами.

Использовали кальян и пробовали анашу. Мы научились выбрасывать сигареты из пачки ударом ногтя и закидывать их в рот щелчком пальцев.

Но это были не самые большие странности, ожидавшие нас в учебке.

Мы изучали основы грима, накладывали парики, клеили бороды и усы, рисовали шрамы, свежие ссадины и татуировки. Мы учились перешивать одежду, носить женские платья, колготки и туфли на высоком каблуке. Мы изучали акценты, молодежный сленг, азбуку для глухонемых. Высунув от усердия языки, рисовали обыкновенными ученическими ручками и химическими карандашами печати и штемпели. Мы освоили езду на всех видах транспорта, включая верблюдов, ишаков и легкомоторные самолеты. Мы по миллиметрам ощупывали манекенов, обвешанных колокольчиками и специальными звуковыми датчиками, а потом с увлечением новичков лазили друг к другу в карманы, резали заточенными пятаками сумки и кошельки, за каждую украденную вещь набирая очки. Мы впитывали навыки десятков профессий. Попеременно мы были стропальщиками, токарями, бухгалтерами, скотниками, киномеханиками, геодезистами и т. п. Мы получали зачеты за карманные кражи, взломанные двери и сейфы, распиленные решетки, бесшумное передвижение по расшатанным деревянным лестницам, прыжки из окон и с идущего полным ходом поезда и автомобиля, симуляцию обморока и эпилепсии, организацию схронов и тайников, профессиональное попрошайничество, игру на гитаре и губной гармошке, мимику лица и жестикуляцию, уголовный жаргон и ораторское мастерство.

Совершенно жестокими методами нас приучали к пунктуальности. Если было сказано явиться в столовую в 13.03, то надо было явиться в 13.03, плюс-минус две секунды. На третьей секунде стол убирался и приходилось оставаться голодным! Никакие уговоры, обещания и раскаяния не могли уравновесить этой секунды. Мы тренировали внимательность и память бесконечное число раз, перечисляя вид и расположение предметов в комнате, в которую случайно заскочили неделю назад! Легче сказать, что мы не делали! Иногда нам казалось, что из нас готовят актеров, иногда — профессиональных преступников.

Под стать предметам были преподаватели. Профессионалы в полном смысле слова.

Предмет «Карманные кражи» преподавал самый натуральный, с дореволюционным стажем, вор в законе. Абсолютно лысый, но с длинной, во всю грудь, седой бородой, с тонкими, как у выдающегося музыканта или хирурга, пальцами, с острым, как пика, языком.

— Дети, я хочу увидеть ваш инструмент, — так начал он с нами знакомство, — я хочу знать, с чем мне придется иметь дело. Я прошу показать ваши пальчики. Положите руки на стол.

И это называется пальцами? Что с вами сделала великая пролетарская революция?! Зачем она воткнула в эти руки серп и молот? Кому был нужен этот серп и молот? На что теперь годны эти пальчики?

Раньше люди ценили свой инструмент, они тренировали его на фоно и скрипках. Они не хватались за клещи, если с этим могла справиться экономка. Я прошу вас, сделайте ваши пальчики вот так. А теперь так. Боже мой! Какое печальное зрелище! Наверное, этими пальцами можно варить сталь, рубить лес, класть кирпичи, наконец стрелять из карабина, но что делать такими пальцами в нашем интеллигентном деле? Я не знаю. Я хочу впасть в отчаяние и уйти.

Время великих музыкантов и великих щипачей ушло безвозвратно, потому что не осталось достойного инструмента. Разве мог бы маэстро Паганини такими обрубками играть на скрипке? Разве мог бы Леня Крестовский вытащить из заднего кармана губернатора Киева золотой портсигар, в то время как тот безмятежно сидел на нем и на стуле в императорской ложе театра?!

Михалыч, так за глаза и в глаза звали мы своего преподавателя, свое дело помнил, хотя и перевалило ему в то время за 70!

— Тренаж, тренаж и еще раз тренаж! Я хочу, чтобы ваши руки чувствовали колыхание воздуха от пролетевшей в соседней комнате бабочки! Подушечка пальца должна быть чувствительна как натянутая на арфе струна. Тогда вы сможете сыграть такую симфонию, от которой у людей на глазах выступят слезы!

Вы должны следить за своими ручками, как воспитанницы курсов благородных девиц за своей честью. Дети, что вы творите со своими руками! Вы ходите по морозу без перчаток, вы таскаете пудовые гири, простите, откусываете заусеницы и грызете ногти! Вы безжалостно ломаете подаренный вам природой тончайший инструмент. Руки настоящего щипача должны быть взлелеяны и ухожены как ручки дамы самого высшего света. Они должны быть ухожены лучше, чем ручка дамы высшего света! Ах, какие руки были в свое время у меня. Ни одна женщина не имела таких рук! И как я умел настраивать свой инструмент! Таким инструментом можно было творить чудеса. А вы ковыряетесь пальцами в носу. Молодежь! Стали бы вы ковыряться в носу микрометром или микроскопом?! Так ваши пальцы и есть ваш микрометр и ваш микроскоп!

Что ты делаешь? Что ты творишь, негодный мальчишка! Так работать нельзя! Это, простите, карман, а не декольте на платье любимой девушки. И лезете вы не до трепещущей груди своей пассии, а до чужого кошелька. Согласитесь, это разные вещи. Я не скажу за вашу возлюбленную, но вряд ли ваши пальцы, щупающие сквозь карман чужое бедро, будут интересны тому прохожему. Я не могу поставить вам зачет. Миль пардон, любезнейший…

Не имейте привычку отводить глаза, когда работаете клиента. Не надо прятать лицо. Боязнь привлекает внимание. Действуйте открыто, обаятельно, смело. Улыбайтесь в глаза, не бойтесь подарить человеку лишнюю толику радости, тем паче, что вашему клиенту скоро придется сильно загрустить по поводу безвременной утраты любимого гомонка. Улыбка рождает доверие, доверие притупляет бдительность. Любой сторонний человек, увидевший, что вы лезете в карман с обаятельной улыбкой на устах, подумает, что это шутки добрых приятелей. Попробуйте то же самое сделать с мрачной физиономией!

Не впадайте в панику, если вас поймали. Не теряйте своего человеческого и профессионального достоинства. Честь выше двух-трех лет, проведенных за решеткой. Проигрывайте красиво, и вас будут уважать.

Мальчик, я дал тебе этот шарик не для того, чтобы ты игрался в пинг-понг. Я дал тебе этот шарик, чтобы ты разминал пальчики. Ты должен работать днем, вечером, ночью, сидя на горшке и в кабинете гражданина начальника. Тренируйте ваши руки, если хотите иметь успех. Миша кронштадтский не выпустил шарик из рук даже тогда, когда красивые комиссары подвели его к стенке. И это, я вам скажу, были руки! Таких рук больше нет. Я видел вот этими своими глазами, как он протискивал пальцы в спичечный коробок, не раскрывая его! Он вытащил одну за другой три спички и имел феноменальный успех. Я не знаю, как он это делал, но я это видел!..

Если вы думаете, что взрезать сумку это то же самое, что отмахнуть кусок колбасы, значит вам здесь делать нечего. Сумка не колбаса! Как вы держите лезвие! Хотя, как еще можно держать нынешние лезвия? Когда-то давным-давно я имел удовольствие работать золингеновскими лезвиями. Это, скажу я вам, были лезвия! В сравнении с ними современный продукт напоминает никогда не точеный топор. Золинг резал, как песню пел, легко и нежно, словно горячий нож сливочное масло. Бросьте это железо. Лучше возьмите обыкновенный пятак и заточите его, как бритву. Это будет дольше, но это будет прибор!

Удивительно то, что мы не признавали в Михалыче преступника. Нашим учителем был уголовник, вор, рецидивист с пятидесятилетним стажем, а мы воспринимали это как норму. Он был нашим преподавателем и прекрасным профессионалом в своей области. Не более того!

Интересно, что и он не признавал себя преступником.

— Вы думаете, мне нужен этот кошелек? — иногда философствовал он, — мне нужен процесс, мне нужна игра. Вы думаете, мой лучший портмоне был самым толстым? Ничего подобного. Свой лучший кошелек я взял с начальника Ростовской уголовки на торжественном заседании, посвященном дню милиции. Сколько там было денег — 50 рублей. Милицейские слезы! Но там присутствовало истинное искусство! Там была игра, азарт. А что деньги? Даже самый толстый кошелек не будет толще одной страницы моей биографии. Что вы понимаете в жизни. Эх, молодежь!

Не менее интересен был преподаватель грима, мимики и движения. Иногда он был склонен к грубости, но это целиком компенсировалось его профессионализмом.

— С подобной рожей тебя заберет первый милицейский патруль. Ты что. жабу съел? Расслабь мышцы. Покажи глаза. Тебе нечего скрывать. Тебе нечего бояться. Ты нормальный законопослушный гражданин. Подойди к милиционеру, улыбнись приветливо, спроси у него, где здесь поликлиника, спроси, который час. И не убыстряй шаг, когда уходишь. Не суетись!

Запомните раз и навсегда — лицо тот же киноэкран. Какая пленка крутится у вас в голове, такой кадр проецируется на вашей физиономии. Так покажите мне приятную, радостную картинку…

Убери эту мелкоуголовную прическу, раздвинь брови и не держи сигарету, как зубочистку, не выпучивай глаза, словно тебя голой задницей посадили на ощетинившегося ежа! Образ создают штришки. Так лепи из них целое…

Как ты ходишь? Походка — визитка человека. По походке за полкилометра можно определить, кем работает человек, есть ли у него семья, здоров ли он, радостен или чего-то боится. Вы можете сколько угодно рассказывать, что вы служили на флоте или пять лет работали молотобойцем, но пройдите три метра и внимательный человек сразу скажет, что вы никогда не стояли на палубе корабля и не держали в руках ничего тяжелей ложки. Если вы не научитесь двигаться, все прочие знания будут бесполезны. Жест выдаст вас быстрее, чем язык. Я знал десяток сыскарей, которые провалились только потому, что неправильно держали рюмку или застегивали пиджак. Учитесь думать телом, каждой мышцей, каждой клеткой.

Грим это последнее средство. Это жест отчаяния, когда все прочие средства перевоплощения исчерпаны. Когда истощаются мозги, человек хватается за краски. Ваша палитра — ваше лицо, ваша мимика, движение. Умейте управлять каждой мышцей и у вас будет сто лиц!

Что меняет человека? Борода? Усы? Парик? Чушь собачья! Глаза и губы. И еще привычки окружающих. Если тебя привыкли видеть суровым — губы строчкой — ты пройдешь незамеченным с широкой улыбкой и веселыми глазами. И наоборот. Борода и усы для дураков. Для костоломов, которые ничего не видят дальше своих кулаков. Таким дай атрибутику, бутафорию, шик.

Один мой ученик, попав в переплет с подобным трудным контингентом, умудрился за тридцать минут, в кабинке ресторанного туалета, наголо обриться осколком оконного стекла, из тех же волос, на скорую руку соорудить бороду и усы, все склеить собственным, извините за физиологические подробности, естественным, мужского происхождения, клеем, обменяться пиджаком со случайным ротозеем (чему тот был безумно рад, так как получил отличный импорт взамен потертого отечественного ширпотреба) и подобном виде гордо прошествовать мимо стоящих на страже преследователей! Они на него смотрели, но они его не видели! И это не только борода и усы, это уже талант перевоплощения! Поверьте мне на слово.

Другой наш выпускник, видели бы вы его, топором сработанную рожу — выкручивался из подобного затруднительного положения в женской одежде. И так в этом преуспел, что чуть не был изнасилован случайно повстречавшейся группой хулиганствующих подростков. И это, опять-таки стало возможно благодаря только и исключительно филигранному владению мимикой, походкой, гримом. И кто теперь мне может возразить, что в предстоящем вам деле мимика и движение играют второстепенную роль?..

Менялись предметы, менялись преподаватели. От обилия информации и впечатлений голова шла кругом!

— Вы должны уметь выжить и стать своим парнем в любой среде, — не уставали втолковывать нам, — вы одинаково безукоризненно должны держаться в кругу профессуры и мелкобуржуазного элемента, среди работяг и художественной элиты. А для этого вы должны знать, как они двигаются, говорят, едят, пьют, ходят в туалет, о чем думают, какие профессиональные хвори их одолевают. И вы должны точно так же, как они, уметь ходить, говорить, есть, пить, думать. Вы не можете позволить себе жить белой вороной в черной стае. Вы можете быть только черным среди черных!

Биография любого человека — это тысячи осколков впечатлений, встреч, потерь и приобретений. Собранные воедино, выстроенные в строго определенной последовательности, они составляют жизнь. Мы учим вас из разрозненных цветных стекляшек, филигранно пригнанных друг к другу, собирать совершенный витраж биографии.

Но нельзя выдумать легенду, не подтвердив свою фантазию делом. Если вы утверждаете, что служите в балете, значит, будьте добры, надевайте пуанты и вставайте на пальцы. Если вы называете себя принцем датским, ведите себя соответственно. А если вы избрали роль судового кочегара, значит должны управляться лопатой именно как судовой кочегар, а не как, например, землекоп. Знать — значит уметь. Знания не подкрепленные умением бесполезны и даже опасны. А потому трудитесь, не жалея времени и сил. Пригодится. Кто знает, может от того будет зависеть ваша жизнь.

И снова с утра до вечера мы торчали перед мониторами тренажеров и в лингвистических кабинетах.

Через год, когда все преподаватели посчитали, что мы достаточно подготовлены, нам объявили условия экзамена. Такого мы не ожидали! Нет, это были не билеты, не зачеты и не письменные работы в классах.

— Пришла пора доказать, что вы не зря ели казенный хлеб. Мы объявляем «день открытых дверей». Завтра, послезавтра или через неделю вы отправитесь туда, в большой мир. С собой у вас не будет ничего кроме армейского комплекта. Не будет еды, денег, дополнительной одежды, документов, жилья. Не будет даже элементарной расчески. Все это вы должны добыть сами.

Это и будет главным условием экзамена. Скажем больше, мы не гарантируем, что на кого-то из вас не будет объявлен в месте заброски розыск и, значит, ваши портреты появятся на стендах и в планшетах постовых милиционеров. Это для стимуляции вашей подвижности.

Через два месяца мы отследим состояние ваших дел. Те, кто сможет легализоваться, организовать достойные легенду и быт, получат зачет и смогут вернуться домой или, по желанию, остаться там, где натурализовались. До особого распоряжения, может год, может пять, может больше, мы вас трогать не будем. Живите как хотите. Тот, кто будет раскрыт, кто в течение указанного срока обратится к нашей помощи — отправится дослуживать в свои старые части с исключением времени, затраченного на учебу.

Определим несколько НЕ.

Вы НЕ должны покидать определенную вам географическую зону. НЕ должны выходить, тем более обращаться за помощью к родственникам, друзьям и знакомым, посылать им письма, звонить. Вся переписка только через учебку. НЕ должны обнародовать наш контактный телефон без крайней, точнее даже без сверхкрайней необходимости. Если вы, вступив в конфликт с законом, попадетесь — выкручивайтесь самостоятельно. Не сумеете выкрутиться — сидите до конца контрольного срока.

И еще одно, может быть, самое серьезное НЕ. Никому, никогда, ни при каких обстоятельствах вы не должны рассказывать об учебке и характере вашего задания. Нарушение данного НЕ будет расцениваться как разглашение государственной тайны и наказываться по соответствующей статье уголовного кодекса.

Моя очередь наступила к исходу четвертых суток.

— Армейские сапоги, портянки, белье, х/б штаны и гимнастерка, шинель б/у, пилотка, — перечислил мой актив «костюмер», — теперь карманы.

Я вывернул карманы, выложил на стол те немногие вещи, что позволялось иметь в учебке.

— Носовой платок можешь оставить, — милостиво разрешил инструктор, глядя на мой шмыгающий нос, — не унывай, тебе еще повезло. Некоторых мы забрасывали на пляж в одних плавках. А у тебя шинелка!

— А куда меня направят? — попытался выведать я.

— Кто знает? Страна большая. Может в заполярную тундру, может в Сочи, — пожал плечами инструктор. — Иди лучше отъедайся последним ужином. Может статься, что в ближайшие сутки перекусить тебе не удастся.

Ужин я ел без аппетита, гадая, что меня ждет в скором будущем.

Я отвык от гражданки и опасался встречи с ней. Что-то будет?!

Ночью я летел на транспортном самолете, силясь по положению звезд и продолжительности полета определить точку выброса.

— Не мучайся. Дальше места не увезут, — посоветовал инструктор. — А время, что, оно и соврать может. У нас как-то одного такого следопыта полтора часа крутили над аэродромом, а выгрузили за забором родной учебки. Так-то.

Самолет пошел на посадку. Не давая возможности оглядеться, меня пересадили в крытую машину и везли еще около трех часов в неизвестном направлении. Наконец машина встала, дверца распахнулась.

— Выходи, приехали.

Я стоял на небольшой полянке среди хвойного леса.

— Два условия — эту дорогу не использовать и до смерти не умирать, — предупредил инструктор. — Ни пуха!

Мелкий дождик, капающий в лицо, отсутствие пищи, тайга на пять или сто километров вокруг и полная неизвестность — вот такой безрадостный получается актив. У диверсантов хоть парашют с собой имеется, оружие, спички, а я гол, как ощипанный сокол.

Стороны света я определил быстро, но какой от того прок, когда карта местности неизвестна даже приблизительно. Здесь что юг, что север, что квашеная капуста — все едино.

— Если не знаешь куда идти, ищи водоем, — вспомнил я совет инструктора по природному выживанию, — ручеек впадает в ручей, ручей в реку, река в другую более крупную. Где большая вода — там непременно встретится жилье. Люди без воды не могут.

Действительно, в первой же попавшейся на пути деревне можно, изобразив «кораблекрушение» и всплыв в одних трусах, обзавестись гражданской одеждой. В крайнем случае ее можно позаимствовать с ближайшей бельевой веревки. «Утопленника», даже если и поймают — не накажут. Народ у нас жалостливый, на утопленников и погорельцев руку не поднимает.

Я отыскал самую высокую сосну, влез на нее и внимательно огляделся. Ни населенных пунктов, ни просек, ни покосов, ни домов, ни даже реки не обнаружил. Но заметил небольшую грунтовую дорогу.

Взяв азимут, я часа за полтора дотопал до нее. Весь следующий день, лежа в хорошо замаскированном логове, я наблюдал за движением, в первую очередь отслеживая военные и другие, не сулящие мне добра, автомобили. Глупо в самом начале пути напороться на случайный патруль или собственными ногами притопать к КПП военного городка или секретной площадки. Лесная дорога чревата самыми неожиданными сюрпризами.

Ночью, выбравшись из схрона, я пошел вдоль обочины в выбранном направлении, прячась в придорожных кустах от фар встречных и попутных машин. У первого крупного перекрестка я снова залег на дневку. Здесь движение было более оживленное — машины сновали туда-сюда с интервалом не более пяти минут.

Постепенно картина вырисовывалась. Судя по номерам и характеру грузопотока, я находился где-то на стыке Урало-Сибирского региона. Ну что ж, не худший вариант.

В учебке рассказывали, что на заре ее создания, одного бедолагу курсанта по невнимательности пилота выбросили среди голой тундры. Немного озадаченный превратностями судьбы, курсант выбрал приглянувшееся ему направление и зашагал искать людей, среди которых ему предстоит натурализоваться. В это время в учебке, обнаружив, что в месте выброски на ближайшие тысячи квадратных километров ничего нет, развернули полномасштабную войсково-спасательную операцию, чтобы помочь жертве авиационной небрежности. Двухнедельный поиск ничего не дал. Курсант был признан погибшим, родственникам выслали соболезнования, пустой цинк и материальную помощь. Пилота отдали под суд, инструктора-куратора, летевшего в самолете, разжаловали в запас. Историю мало-помалу замяли.

Через восемь месяцев по контактному телефону раздался звонок. «Погибший» курсант недоумевал отчего, несмотря на то, что оговоренный контрольный срок давно вышел, его никто не проверяет. Оказалось, курсант без еды и бивачного снаряжения топал 800 километров по тундре, пока случайно не наткнулся на становище пастухов-оленеводов. Да, он видел поисковые самолеты и вертолеты, но, как его и учили, прятался от них, опасаясь быть случайно обнаруженным и раскрытым. Пастухи накормили и одели потерпевшего бедствие туриста (так объяснил свое присутствие в этих безлюдных местах курсант) и оставили при себе до конца отгонного сезона или случайной оказии. Курсант быстро адаптировался к северной жизни, подружился со своими спасителями, освоил олений промысел и решил от добра добро не искать. Ко времени звонка он работал главным бухгалтером оленеводческого совхоза и спрашивал получил ли он зачет и что ему делать дальше.

Так что мне, как ни крути, в смысле географии повезло больше. Урал — не тундра, здесь можно было надеяться не на одних оленеводов. Теперь, когда я примерно знал свое местоположение, моей задачей было как можно быстрее добраться до крупного города, там затеряться и обеспечиться всем необходимым несравнимо легче, чем в деревне, где всякое незнакомое лицо бросается в глаза.

Ночью, на ходу забравшись в кузов медленно ползущего в гору грузовика, я отмотал восемьдесят километров и оказался на окраине крупного населенного пункта. Вошел в него я пешком по второстепенной дороге, чтобы избежать случайного контакта с обычно стоявшими на въездах патрулями ГАИ и ВАИ. Береженого бог бережет.

Теперь мне не мешкая надо было избавиться от военной одежды. Солдат, передвигающийся в одиночку всегда вызывает подозрение и опасна ему не одна только милиция, но еще и патрули, да и любой встречный офицер может, если ему взбредет это в голову, проверить документы. Тут рано или поздно нарвешься на неприятность. Проще и быстрее всего подобную задачу можно было решить на средней величины предприятии, где, с одной стороны не слишком серьезная охрана, с другой — достаточно много работников, чтобы они не знали друг друга в лицо. Форма на подобных заводах не в диковинку, так как многие рабочие используют старые шинели и гимнастерки в качестве грязной одежды, к тому же здесь, как правило, не редкость стройбат.

Пройдя от конечной трамвайной остановки по хорошо натоптанной тропе и протиснувшись в узкий пролом в заборе, я скоро бродил по внутренней территории подобного заводика. Как и ожидалось, внимания на меня никто не обращал, поэтому перестраховка — обрезок трубы, покоящийся на моем плече и способный любому встречному доказать, что я свой и просто иду со склада в цех — была излишней. Сделав круг, я легко определил самую большую рабочую раздевалку. Поднявшись по лестнице, я быстро скинул форму, прошел в душевую и с удовольствием подставил себя под горячие струи. Здесь я чувствовал себя в безопасности. Голые все одинаковы, что военные, что рабочие, что ведущие конструктора, а паспортов у них по причине отсутствия карманов при себе нет.

Смена была в разгаре, людей в раздевалке было мало. Выждав момент, когда одевшись ушли последние, я с помощью примитивной отмычки, выгнутой тут же из куска случайной проволоки, вскрыл ближние одежные ящики. В первом висела бесполезная роба, во втором не подошли размеры, третий ящик обеспечил меня вполне приличной гражданкой. Немного велики были ботинки, но это не смертельно.

Только тут я по достоинству оценил удивлявшие нас критерии отбора курсантов на учебку. Далеко смотрели наши командиры. Каково было бы мне подобрать себе одежду имея двухметровый рост, саженные плечи или ступни сорок пятого размера. А так каждый второй гардероб мой!

Кроме одежды я обзавелся крайне необходимой мне для легализации карманной мелочью — связкой домашних ключей, записной книжкой, денежной медью и серебром, авторучкой, трамвайными абонементами. Человек с пустыми карманами столь же подозрителен, как человек с карманами, набитыми сотенными купюрами. Теперь я внешне ничем не отличался от тысяч окружавших меня обывателей, спешащих с работы домой или из дома на работу.

Получив столь необходимую мне психологическую передышку, я стал думать, где мне раздобыть подходящие документы. Но и здесь меня не подвела учебка. «Паспорта всегда ходят рядом с деньгами, — говорил инструктор, — в других местах они людям без надобности». Между сберкассами, кассами аэрофлота, отделами магазинов, торгующих в кредит, и почтами я выбрал последнее.

Несколько часов, проведенных в различных почтовых отделениях, результатов не принесли. Мне нужен был человек примерно моего возраста и внешнего вида.

Как назло в очередях стояли пожилые мужчины и женщины, словно в городе разом открылись все богадельни. Наконец я увидел то, что искал. Конечно мы были не близнецы, но некоторое подобие физиономии просматривалось. Мне нужно было лишь изменить прическу и слегка поправить лицо с помощью простейшего грима. Да и кто абсолютно похож на свои фотографии на паспортах, сделанные черт знает сколько лет назад, в средней руки фотостудии (на таких фотошедеврах сам себя не признаешь) и кто, кроме милиции, внимательно рассматривает эти фото.

Мой «клиент», изрядно поторчав в очереди, получил перевод, сунул паспорт в карман брюк (чем сильно облегчил мою задачу) и вышел на улицу. Я двинулся следом. Я был спокоен, ибо знал, что чуть раньше или чуть позже, паспорт будет у меня. По «карманке» у меня была твердая четверка. В небольшой толкучке у кинотеатра (люди выходили из зала), я вплотную притиснулся к объекту, несильным ударом руки слева отвлек его внимание и быстро вытянул паспорт из правого кармана. Дело было сделано в секунду. Ни один колокольчик не шелохнулся.

— Ты уж прости, — искренне извинился я и отбыл в сторону.

— Ничего, бывает, — пробормотал мне вдогонку только что ставший беспаспортным гражданин.

В паспорт был всунут корешок флюрограммы (дополнительный штришок достоверности) и перевод. Я пересчитал сумму. Для легального ухода из города денег было мало, и чтобы набрать требуемую сумму, мне пришлось несколько часов покрутиться в городском транспорте, потолкаться в шумных магазинных очередях. Угрызений совести, потроша чужие кошельки, я не испытывал. От подобных глупостей меня отучили еще в учебке. Я думал о выполнении задания, а не о нравственности своих поступков. Не мог я позволить себе эмоции. Невозможно идти вперед, все время оглядываясь назад. Правда, оббирать я старался людей обеспеченных, но вовсе не из-за жалости, просто мне нужны были большие деньги, а не медяки бедняцких кошельков. Рисковать из-за мелочи в моем положении было бы непростительной глупостью.

Вечером, растворившись в толпе пассажиров, я отбыл из города. У меня было новое имя, новая фамилия, отчество, адрес, жена и подробно разработанная легенда. На моих плечах плотно сидел только что купленный в комиссионке (новая одежда не годилась, так как она привлекает внимание) пиджак, в портмоне лежала не очень большая (опять-таки в целях конспирации), но достаточная для двухнедельной поездки сумма денег, в руках легкий чемоданчик с обычным дорожным набором и испеченными любящей супругой (а вообще-то купленными на базаре) пирожками.

— Вы куда направляетесь? — поинтересовался я у соседа по купе. — Значит, по пути. Давайте знакомиться…

Поезд уносил меня в определенную мне для «выживания» географическую зону. Первый этап натурализации прошел довольно удачно, а что будет дальше, разве богу и известно.

Поезд опаздывал на шесть часов. Пассажиры нервничали, ругали порядки, царящие на железке, и заодно проводников, как ближайших ее представителей. Проводники вяло огрызались, справедливо объясняя, что даже самые крепкие выражения поезду скорости не добавят. Люди нервничали от того, что ломались их планы — кто-то опаздывал на работу, кто-то не успевал на семейное торжество, кого-то должны были встречать родственники. И только я, внешне подстраиваясь под общее раздражительное настроение, внутренне был совершенно спокоен. Новый город не обещал мне ничего хорошего, чтобы я спешил попасть туда быстрее. Меня не ждали родственники, друзья, работа.

Уже за порогом вокзала меня подкарауливала куча проблем: где жить, где работать, что есть… Поезд, с его временным, но устоявшимся бытом, казался мне почти домом: есть постель, есть столик ресторана, есть доброе участие случайных знакомых. Век бы ехал.

Город встретил противной пасмурной погодой и прилипчивой назойливостью вокзальных цыганок, сующих в самые глаза предлагаемый товар.

— Заломить бы тебе смуглые рученьки, да свести в ближайшее отделение милиции, — негодовал я на особо настырных представительниц кочевого племени и, одновременно, следуя избранной ранее легенде среднего парня-работяги, чуть не молодожена (если судить по паспорту), приценивался к дефицитному товару.

В следующий раз буду выбирать паспорта более осмотрительно, — зарекался я, — чтобы не надо было заботиться о подарке для молодой супруги и заинтересованно разглядывать колор очередной навязываемой помады.

— Ладно, давай одну.

— Возьми, касатик — не пожалеешь. Жене подаришь, любимой подаришь. А будешь ли любим, дай руку — всю правду скажу, что было, что будет, что на сердце лежит… — тараторила пожилая цыганка и сильно тянула мою ладонь. Наверное я хорошо вошел в роль парня-простачка, легко расстающегося с «лишними» рубликами.

— Ой, касатик, жизнь твоя была разная, и все больше трудная. А ждет тебя скорая дорога в казенный дом… — неожиданно цыганка осеклась, — а помада кому?

— Жене.

Цыганка еще раз взглянула на раскрытую ладонь и уже без обычного ерничества сказала:

— Ждет тебя скоро большая беда в казенном доме. И сам ты из казенного дома. И жены у тебя никогда не будет.

Я быстро вырвал руку и протянул цыганке деньги. Но она уже растворилась в сутолоке толпы.

— Бойся человека в форме, — донесся ее уходящий голос.

Я быстро осмотрелся, но на меня никто не обращал внимания. Чертова цыганка! Выбила из колеи! Я подхватил чемоданчик и быстро пошел к остановке такси.

Устроившись в гостинице, я решил форсировать действия по легализации.

Первое — работа, второе — жилье, третье — круг знакомых и друзей, четвертое — любовная связь, определил я первоочередные задачи. То есть все то, что обычно имеет всякий нормальный человек и что позволит мне стать таким человеком.

Реализация первого пункта усложнялась отсутствием у меня на руках (да и в природе как таковой) трудовой книжки. Можно было потолкавшись в районных бюро по трудоустройству позаимствовать ее у первого же безработного ротозея и исправить под себя. Других мест, где запросто «ходят» бланки трудовых я не знал. У работающих они надежно заперты в сейфах отдела кадров. Но заниматься карманными кражами в городе, где мне предстояло жить, не хотелось. Не гадьте там, где обосновались, — сто раз повторяли нам в учебке. Нужно было искать другие, более легальные пути.

Конечно, сделать липовую книжку есть возможность у любой работницы отдела кадров, но это, как минимум, усложняющий жизнь любовный роман. Убедить кадры закрыть глаза на некоторые канцелярские нарушения и выписать новую трудовую мог, в принципе, любой начальник, но для этого надо быть с ним знакомым. Я определил цель — руководящее звено небольшого предприятия или учреждения. Где их искать? На работе с подобным контингентом не познакомишься, там они заперты в непробиваемые официально-бюрократические доспехи. Дома? Так не приглашали. Где же еще может проводить время управленческий интеллигент среднего звена? Театр — слишком официально.

Кино — слишком непрестижно. Баня — для избранных. Дачи — не сезон. Остается ресторан.

В центре города я выбрал несколько престижных, но не очень шумных ресторанов и, ежевечерне меняя, стал посещать их. Я подсаживался к хорошо одетым мужчинам с типичными командно-управленческими жестами и манерами, легко читаемыми в обращении с официантами, заказывал не очень обильную, но достаточно изысканную еду и выпивку. Щедро угощал соседа, однако веселых бесед не поддерживал и вообще был печален, рассеян и замкнут в себе. Рано или поздно, чувствующий себя обязанным за бесплатное угощение, сосед по столику задавал нужный мне вопрос.

Быстро выяснилось, что этот город для меня случаен, что молодая жена через три месяца после свадьбы наставила новоиспеченному мужу, то есть мне, рога с моим же близким приятелем. Что, не перенеся такого удара, я бросил все: работу, квартиру и в чем есть шагнул за порог, сел в поезд и поехал куда глаза глядят. И теперь, не видя выхода, просаживаю здесь последнюю наличность в этом вот ресторане. Что ходу назад нет, что легче лечь на рельсы, чем сесть в идущий по ним обратно поезд. Вот такая душещипательная история.

Застольный сосед, изрядно подогретый дармовой выпивкой, сочувствовал, входил в положение и давал бесполезные, а когда и очень даже ценные советы.

— Брось ее, стерву! Оставайся здесь, живи, устраивайся на работу. Городок у нас ничего, девчат хватает.

— У меня трудовой нет, характеристик, военного билета, диплома. Все там осталось, — безнадежно вздыхал я.

— Пусть вышлют.

Я категорически мотал головой, как бы говоря — назад ходу нет, старая жизнь перечеркнута жирной чертой. Любые упоминания о прошлом — ржавый нож, воткнутый в незажившую рану. К тому же, если узнают мое местоположение, начнутся уговоры, раскаяния, слезы, угрозы. Нет! Не хочу!

— В конце концов можно устроиться так, а потом когда-нибудь переправить документы, — искал выход из положения новый ресторанный друг, — у меня есть знакомые, можно поговорить…

Отгуляв два десятка ресторанных вечеров, я располагал кучей знакомых и полудюжиной интересных деловых предложений. После тщательного анализа я выбрал одно — опытное производство в небольшом не режимном (значит пристальной проверки не будет) НИИ. С подачи зам. директора по административно-хозяйственной работе отдел кадров сломался быстро и принял меня на работу в должности мастера инструментального цеха. Предлагаемую работу снабженца я отверг, как чересчур опасную — кто знает, с кем может столкнуть судьба-злодейка находящегося в постоянных разъездах «доставалу».

В общежитии завода-субподрядчика меня обеспечили койкой в комнате и, что много важнее, легальной пропиской в паспорте. Штамп выписки я загодя нарисовал с помощью обыкновенной ручки и ластика.

Короткий, полный комплиментов и полупрозрачных намеков разговор с перезревшей комендантшей общежития, превратил комнату на троих в отдельную, хотя и с двумя пустыми койками и перспективой возможного подселения квартирантов. В профкоме, не без помощи все того же зама по АХЧ меня поставили в очередь на квартиру.

— Не дрейфь, — дружески стучал меня по плечу зам на очередной дружеской вечеринке, — получишь квартиру, обживешься и потечет жизнь тип-топ!

По первым пунктам натурализации можно было подводить итог — есть устойчивая, не без перспективы работа, прописка, жилье, круг весомых, способных помочь в самых щекотливых вопросах, знакомых. Оставался пустяк — личная жизнь и, желательно, не с комендантом родного общежития. Что ж, не плохо. Очень не плохо! Наверное далеко не каждый курсант учебки может похвастаться такими успехами. Меньше чем за месяц провернуть такую работу!

Я упивался горячей любовью к самому себе, не догадываясь, что уже следующая неделя развеет в прах с таким трудом построенную мною пирамиду благополучия. И виной тому будет не хитроумный контрзаговор, не умный ход противной стороны, а совершенно нелепый, совершенно дурацкий случай, предусмотреть который не в состоянии даже самый умудренный профессионал. Я радовался как надутый гусак, а стрелки отсчитывали последние часы моего благополучия.

Наверное сам черт дернул меня в тот вечер отправиться на вокзал. Приспичило принести на ответственную, в смысле наработки полезных связей, вечеринку бутылку марочного коньяка, вместо обычной водки. Магазины были закрыты, ближайший ресторан — вокзальный. Так я и очутился один на один со случайной арбузной корочкой, на которой, успешно поскользнувшись, разбился в самые последние дребезги.

— Будьте добры, ваши документы, — попросил молоденький, с ушами в стороны, милицейский сержантик.

— А в чем собственно дело?

— Дело в документах. Паспорт предъявите.

— На каком основании? Я не понимаю почему!.. — с уверенным напором начал я. Но уверенности я не чувствовал, а чувствовал противный липкий страх. Где-то я прокололся. Но где? Когда?

Можно было попытаться убежать, но за спиной сержанта стоял его напарник. Рисковать? А если это обычная формальная проверка?

Выказывая всем своим видом нетерпение я протянул паспорт.

— Ну точно! Я же чувствовал. Я же видел! — совершенно по-детски обрадовался сержант, — меня в милиции всегда в пример ставили за память. Я раз увижу и все, навек! Ну вот же, вот! Фамилия другая, а паспорт выдан и предыдущая прописка как раз по месту розыска. Хорошо я при переводе ориентировку забыл сдать, так и осталась в планшетке. И на тебе, пригодилась! А лицо. Посмотри — лицо-то не его! Вот скулы, разрез глаз… Посмотри.

Все ясно. Парня, буквально днями, перевели из области, где на меня, стараниями учебки, объявили розыск. Случайно его послали именно туда, куда направился я. Случайно у него оказалась феноменальная зрительная память. Случайно в планшетке затерялась ориентировка с фотопортретом моей личности. Именно сегодня, ни часом раньше, ни часом позже я прошел мимо его поста, высветив физиономию в свете, опять-таки случайного фонаря. Калейдоскоп случайностей! Тысячи необязательных на первый взгляд звеньев причин сцепились в единую, логически завершенную и не сулящую лично мне ничего хорошего, цепь следствия. Все. Круг замкнулся!

— Да бросьте вы ребята. Какой преступник? Посмотрите внимательно. Разве я похож на уголовника. Побойтесь бога! Это просто идиотское совпадение, — перешел я на дружеский тон, стараясь усыпить нездоровую бдительность сержанта, — я иду с работы на вечеринку, вот, зашел купить шампанского. А вы говорите преступник. Ну хотите я вам дам адрес работы…

— А прописка как же? А место выдачи паспорта? А? — упорствовал милиционер.

— Ну каких только случайностей не бывает. У меня теща слесаря-сантехника за Алена Делона приняла, чуть дара речи не лишилась. Стоит Ален Делон на пороге в робе с водопроводным коленом и разводным ключом и спрашивает, где здесь унитаз течет, — пытался разрядить обстановку я, одновременно лихорадочно соображая, как безопасней ретироваться.

Я уже понимал, что игра проиграна, что сержант будет гнуть свою линию до конца. Единственной возможностью спастись было немедленное бегство. При решительных действиях шанс у меня был. Потянуться за паспортом, сбить сержанта резким ударом носка ботинка в коленную чашечку, опрокинуть на напарника и, пользуясь секундным замешательством, нырнуть в толпу. Предположим толпа будет пассивна и не подставит мне подножку. Куда я денусь дальше? Платформы отпадают, слишком светло. Привокзальная площадь… — я лихорадочно проигрывал варианты бегства, постепенно, с дружеской улыбкой на лице, приближаясь к сержанту. Словно почуяв опасность, сержант поднял глаза от паспорта и приказал:

— Ну-ка, стойте на месте! Вот так. А ты, младшой, встань-ка сбоку. Мало ли что ему взбредет в голову. Судя по ориентировке, гусь еще тот.

— Ну вы, ребята, совсем. Смешно, честное слово! — рассмеялся я, пробуя отступить, но младший сержант быстрым шагом придвинулся и встал рядом, под правое плечо. Профессионально работают, — отметил я. Вокруг собирались зеваки, образуя плохоодолимую живую изгородь. Одним рывком такую не пробьешь, а второй попытки, скорее всего, отпущено не будет.

— Следуйте за мной, — предложил сержант. — Прошу!

Вот и все, — понял я. Как мгновенно благополучие превращается в безнадежность. Еще двадцать минут назад я, полный беспечного оптимизма, шагал в ресторан и вот я уже почти зек! Завтра они пошлют запрос по месту выдачи паспорта, там проверят данные, быстро выяснится, что паспорт утерян, что представил его подозрительный во всех отношениях самозванец. Согласно розыскной ориентировке я сбежал из мест заключения, значит меня передадут в руки… Чьи? Милиции? Отцов-командиров учебки? Ладно, без разницы, куда бы меня не этапировали, задание безвозвратно провалено. В лучшем случае пару месяцев меня покантуют по КПЗ, а потом — шагом марш в родную армейскую часть, дослуживать положенные месяцы. Печально!

Младший сержант цепко обхватил меня за руку.

— Куда его?

— Давай пока к нам в отделение, а утром разберемся.

Словно мелкого воришку, — подумал я, ловя на себе любопытные, а порой злорадные взгляды расступающейся толпы. А собственно кто я? Паспорт раздобыл в чужом кармане, деньги нашел в чужих кошельках. Биографию и ту украл! Говорят — победителей не судят. Наверное. Но я-то проиграл по всем статьям!

— Примите, — передал меня сержант дежурному по отделению.

— Кто такой?

— Темная личность.

— Ладно, заводи.

Отделение было махонькое, неприспособленное, наспех переделанное из подсобного вокзального помещения.

Помощник дежурного открыл дверь, повел меня по узкому коридору. Выбирает камеру, понял я. Только из чего выбирать — камер-то всего три. В одной наверняка женщины, в другой вдрызг пьяные пассажиры или подростки. Остается одна.

Милиционер загремел связкой ключей, неосторожно повернувшись ко мне спиной. Ну и порядок у них тут! Совсем службу забыли. Дать бы ему по затылку, чтобы бдительности не терял.

— Давай, заходи, — приказал надзиратель.

— Эй, начальник, тут полный комплект, — возмутились из полумрака, — друг на друге сидим, дышать нечем. Веди его дальше.

— Ничего, поместитесь. Не гостиница, — лениво огрызнулся мой сопровождающий.

— Неужели не понятно, нет здесь места! Что ж нам — стоять, — разом в несколько голосов загомонила камера.

— Хватит бузить, — гаркнул милиционер, — сказано сюда, значит сюда, — и толкнул меня в спину. — До утра перебьетесь, а там видно будет.

Постепенно мои глаза привыкли к полумраку камеры. Я разглядел четырех сидящих на двухъярусных нарах. Не так уж у них тесно, — подумал я.

Как требовали в учебке я, в первую очередь, рассортировал потенциальных противников (а при выполнении задания любого нового человека принято считать заведомым противником) по ранжиру — возраст, вес, рост, комплекция, физическое развитие, цвет волос, глаз, кожи, особые приметы и дал каждому карикатурную, то есть характерную только для него кличку. Теперь я не рисковал упустить или перепутать между собой новых знакомых. Каждый занял отведенную для него нишу, намертво засел в памяти.

Дед — лет сорок, похоже, здесь лидер.

Шрам — ножевой шрам через все лицо.

Бугай — по виду бывший борец или тяжелоатлет.

Пацан — самый молодой и никакой внешне.

Первые страницы личных досье были открыты. Теперь мне было важно заметить, кто первый откроет рот, кто с кем переглянется, за кем останется последнее слово. Мелкие штришки взаимоотношений, на которые обычный человек не обращает никакого внимания, обеспечивали меня бесценной информацией, позволяли выстроить психологический портрет незнакомой компании, правильно распределить приоритеты, выделить направление угрозы, избрать верную линию поведения.

— Успех внедрения решают первые мгновения общения. Если вы не умеете быстро определить кто есть кто, за кем сила, а кто ходит в шестерках — лучше молчите, изображая наследственного глухонемого паралитика. Может быть, это поможет сохранить вам голову, — советовал преподаватель предмета «Психология внедрения». — Первое знакомство это как театральная премьера! Настроился на волну зала, почувствовал зрителя, нащупал струнки интереса, сочувствия, подыграл — будет аншлаг. Нет — готовься к оглушительному провалу. Но не дай вам бог переиграть, не дай бог ошибиться!

Все это — заметить, разложить по полочкам, проанализировать, сделать предварительные выводы я успел за те две-три минуты, что стоял посреди камеры, изображая растерянность и ни на кого, вроде бы, не глядя.

— Принес черт подарочек! Ни вчера, ни сегодня! — процедил сквозь зубы Шрам.

— Ладно. Он сюда не просился! — осадил его Дед. — Садись, — кивнул мне на табуретку напротив нар.

Приоритеты определялись.

Дед — авторитет. Если под кого и подстраиваться, то под него.

Бугай — гора мышц при старике. К самостоятельным действиям вряд ли способен, но шею свернет в секунду, только мигни, задумываться не будет.

Шрам — ходит под стариком, но рвется к власти. От такого в любой момент жди фортеля. Пожалуй, самый непредсказуемый, самый опасный в этой компании.

Пацан — так, шестерка. Ни веса, ни голоса не имеет. При определенных обстоятельствах его можно попытаться использовать.

Я сел.

— Кто будешь? — спросил Дед.

А кто я? Бежавший зек без криминального стажа? Солдат без части? Вор без выгоды?

— Я случайно тут. По недоразумению. Я мимо шел… — забормотал я.

— Ладно, понял. Ложись, прохожий. Отдыхай пока, — приказал Дед.

Пацан спрыгнул с верхних нар.

Удивленный странной, не принятой в подобных заведениях вежливостью, я забрался на нары.

Было ясно, что люди, собравшиеся в камере не случайные знакомые. Для этого они общались слишком накоротке. Либо они высиживают здесь не первую неделю, либо, что более вероятно, знают друг друга давно. В любом случае следовало держать ухо востро.

Я немного повздыхал, поворочался и сделал вид, что уснул.

— Эй, наверху, — окликнул меня Дед.

Я не ответил, сонно посапывая, иногда, для пущей убедительности, всхрапывая.

— Погляди его, — распорядился Дед.

Шрам встал, зажег спичку, приблизил ее к моим глазам.

Ну, этим нас не возьмешь. Еще в учебке нас учили как правильно изображать крепко спящего человека.

— Спит, — уверенно сообщил Шрам, — как младенец.

— Лучше бы этот младенец спал дома, — проворчал Бугай.

— Давай к делу, — потребовал Дед.

— Тогда сегодня, — сказал Шрам, — завтра нас переведут в горотдел и хана. Оттуда не уйдешь.

— А отсюда?

— Попробовать можно. Отдел на ремонте, временно впихнут в случайное помещение, легавых — всего ничего и, наверняка спят как сурки. Если попасть в коридор, то в конце есть окно, на нем решетка на скорую руку. Пустяк — толкнуть раз.

— А как в коридор попасть?

— Как раньше думали, так и попасть…

Похоже, в камере готовился побег! Мое неожиданное появление, естественно, не входило в планы заговорщиков. Что они предпримут? Отложат попытку или попытаются нейтрализовать меня? Судя по их настрою, последнее более вероятно. Надо было подумать о своей безопасности.

Я заворочался «во сне», повернулся, принял наиболее безопасную позу — лег на бок, плотно уперевшись спиной в стену, левую руку положил под себя на случай удара заточкой снизу, сквозь нары, ноги подтянул к груди, защищая живот.

Заговорщики напряженно замолкли, снова поднялись, проверили сплю ли я, успокоились.

Что делать? Поднять тревогу они мне, конечно, не дадут. Значит, предупредить побег нельзя. Остается бороться за свою жизнь в момент побега. Времени на то, чтобы долго возиться со мной у них не будет. Значит у меня есть шанс…

Увы, моему шансу сработать было не суждено.

— Давай! — скомандовал Дед.

Я напрягся, но было поздно. Со стороны изголовья метнулась чья-то рука, вывернула, задрала мне, ухватясь за подбородок, голову. В горло, напротив сонной артерии, уперлась, царапая кожу, отточенная сталь. Сейчас достаточно было несильно толкнуть заостренный гвоздь, штырь, ложку или что там у них за оружие, чтобы черной струей брызжущей крови из меня в несколько минут вытекла жизнь! Как глупо!

По шее частыми горячими каплями поползла кровь, но глубже заточка не шла. Я вспомнил примету фронтовых разведчиков — если сразу не убили, значит не убьют, значит ты им зачем-то нужен.

— Тс-с! Молчи, дурак, если жить хочешь! — зашипел мне в ухо Шрам. Одновременно кто-то забарабанил в дверь. Шрам чуть ослабил хватку и я смог оглядеться. Стучал Пацан. Деда видно не было. Бугай стоял, свесив голову, возле зарешеченного окна и от его шеи вверх шла туго натянутая, сплетенная из разорванной рубахи, веревка. Бугай повесился?! Когда?! Почему?!

— Откройте! — орал Пацан, барабаня в дверь пустой кружкой.

Наконец подошел милиционер, спросил через дверь:

— Что там у вас?

— Скорей! Заключенный повесился!

Милиционер внимательно взглянул в глазок, наверняка увидел обвисшее тело Бугая, секунду посомневался не крикнуть ли, как предписывалось, помощь, но потом решил действовать быстро и самостоятельно.

— Всем сесть на нары, руки сложить на колени! — скомандовал он и, открыв дверь, быстро прошел к Бугаю.

Пацан запрыгнул на нары, прикрыв меня и Шрама.

Милиционер, кося глазом на нары, потянулся к веревке и тут Бугай ожил. Сильнейшим ударом в пах и, мгновением позже, в лицо он свалил милиционера, быстро освободил узел веревки, пропущенной под мышки, прыгнул к двери. Пацан соскочил с нар и, на всякий случай, зажал рот милиционеру.

Расчет преступников был верен. Наверное ни в каком другом случае милиционер не открыл бы камеру и не вошел бы туда ночью в одиночку. Его подвела человечность.

Сержант стал приходить в себя, замычал, задвигался на полу. Дед приблизился к нему и, убедившись, что его слышат, сказал:

— Мы взяли заложника. Понял? Ты понял?! Ты будешь молчать полчаса! Если мы заметим погоню, мы убьем его, — и Дед отодвинулся, чтобы милиционер увидел меня с приставленной к горлу заточкой. — Ты понял?!

Милиционер кивнул.

— Мы убьем его. Убьем! — повторил Дед и сильным ударом в висок снова отключил милиционера.

Вот в чем дело! Теперь я буду служить буфером между заговорщиками и погоней. Мной, как мешком с песком они будут защищаться от милицейских пуль. Но почему они не взяли в заложники сержанта? Да потому, что за милицейскую жизнь дают вышку, а за гражданскую — срок, — сам себе ответил я. И еще это значит, что убивать они будут всерьез, для шантажа они предпочли бы сержанта.

— Пошли, — скомандовал Дед.

— Ты все понял? — угрожающе спросил Шрам.

Я моргнул глазами.

— Попробуешь вырваться или крикнуть — считай себя мертвяком, — предупредил Шрам и подтвердил серьезность своих намерений, чиркнув по моему горлу заточкой. Я дернулся от резкой боли.

По одному выскочив за дверь мы дошли до окна в конце коридора. Бугай навалился на решетку и, тихо раскачав ее, вытянул из стены крепежные крючья. Окно было открыто. Протиснувшись в образовавшуюся щель мы попрыгали вниз.

— Ходу! — скомандовал Дед.

Из-за ближайшего угла просигналила фарами машина. Значит, их ждали. И, значит, этот побег, исключая мое присутствие, не был импровизацией. Преступники ввалились в машину.

— А это кто? — спросил водитель.

— Страховой полис, — ответил Дед. — Поехали!

Сзади, со стороны отделения милиции послышался шум, свистки.

— Поздно, — подумал я.

— Поздно! — хихикнул Шрам и только теперь отнял от моей шеи заточку, — поздно проснулись мусорки!

Машина рванулась с места.

— Медленней! — распорядился Дед, — не хватало еще за превышение скорости нарваться на ГАИ. Хватит нам проколов.

Значит это и будет их схрон, — понял я, оглядывая двухкомнатную квартиру планировки пятидесятых годов. Не так уж плохо: отопление, вода, свет, коммунальные услуги. Мое, месячной давности логово было куда проще — земля, ветки со всех сторон, да подушка елового лапника под животом. И все же чувствовал я себя там, в земляной берлоге, гораздо комфортней.

— Шагай! — толкнул меня в спину Бугай.

— Ох! Хорошо! — пропел Шрам, упав в кресло и блаженно раскидав в стороны руки и ноги. — После казенных-то нар!

Дед проверил запоры на двери, сбоку отодвинул штору, оглядел улицу, потом комнаты, мазнул глазами по мне.

— Значит так, — сказал он. — Касается всех! Отсюда ни шагу. На балкон не выходить, в окна не выглядывать, двери не открывать, гвалт не поднимать, про пьянки-гулянки забыть! Ясно?

— У тебя режим, как в СИЗО, — недовольно пробурчал Шрам.

— С этого, — кивнул Дед, игнорируя недовольство Шрама, — глаз не спускать. Возьми-ка, — бросил Пацану веревку.

Молодой завернул мне руки за спину и то ли от неумения, то ли от излишнего усердия так стянул кисти, что они мгновенно затекли.

— Потише бы! — попытался возразить я, и тут же получил не очень профессиональный, но достаточно болезненный удар по почкам.

— Потерпишь.

— Я-то потерплю, но что вы будете делать, когда у меня руки отпадут?

Дед пододвинулся ближе, глянул на мои кисти.

— Запомни, у тебя здесь голоса нет! Ты здесь немой! Понял? Если замечу, что ты с кем-то разговариваешь — вырежу язык, — и, отворачиваясь, неожиданно и сильно шлепнул меня по лицу тыльной стороной ладони. Из разбитой губы брызнула кровь.

— Ослабь узел. Нам нужен не труп, а заложник, — приказал он Пацану. — Всем отдыхать. Большой на стреме.

С первой минуты нового заточения моя голова стала работать на побег. В этой схватке я проигрывал уже не зачет, не месяцы дополнительной службы, я проигрывал жизнь. Но и выигрыш был соответствующий! Тут хочешь не хочешь — заработаешь головой.

В принципе путей спасения было четыре: окна в комнатах и на кухне и входная дверь. К двери мне, конечно, приблизиться не дадут. Можно попытаться вывалиться в окно — разбежаться, прыгнуть, выбить корпусом стекло. Но что останется от меня после слепого падения с четвертого этажа? И что ждет меня внизу: бетонный козырек, броня асфальта, острый как штыки частокол ограды палисадника? Знать бы. Нет, такой путь оставим на самый крайний случай. Спастись для того, чтобы всю оставшуюся жизнь пролежать в гипсе — сомнительное счастье.

Вернемся к двери. Открывается она внутрь, значит одним ударом ее не выбить. Замок запирается ключом, быстродействующей защелки нет. Нейтрализовать четырех здоровых мужиков, чтобы иметь время провозиться с запорами, вряд ли удастся. Это не гангстерский боевик. Пока занимаешься с двумя, третий всадит меж лопаток нож. А есть еще и четвертый и пятый — хозяин квартиры. Голыми руками здесь не обойтись.

Ладно, проехали. Что толку про себя размахивать кулаками, когда они за спиной перекручены веревкой. Разделим проблему на составляющие. Вначале руки, потом двери, окна и все прочее. Освободить руки — вот первоочередная задача, за нее и будем воевать.

— Эй, на вышке! Мне до ветру надо, — окликнул я своего круглосуточного охранника.

— Чево тебе? — повернул голову в мою сторону Пацан.

— На парашу веди, говорю. Терпежу нет.

— Ничего, перетопчешься. Нанялся я с тобой в сортир бегать!

— Я терпеть не буду! Мне в этой компании стесняться не перед кем, — предупредил я, — а понравиться ли твоим дружкам жить в одном помещении с моими обгаженными штанами, я не знаю.

Я специально злил Пацана, заставляя его делать то, что он делать не желал, унижая его самолюбие, указывая на отведенное ему в иерархии банды сомнительное место то ли надзирателя, то ли мальчика-служки.

— Ты давай шустрей думай, а то как бы мои кишки не обогнали твои извилины!

— Ладно, вставай.

В коридоре я продолжал давать наставления.

— Ты, парень, не злись. Твое дело маленькое… если у меня маленькое. Мне в сортир ходить, тебе — меня водить. Ты моя сортирная приставка. А вот это ты зря, — охнул я, получив удар под ребра, — я вот обижусь и никуда не пойду. Что тогда? Я белье стирать не стану, у меня руки связаны. Твои начальники тоже. Заставят тебя дерьмо отскребать. А это дело для будущего воровского авторитета несмываемое, — опять удар. — Что же ты так неловко руками размахиваешь? Опять меня задел.

Слабость Пацана заключалась в его желании быть сильным. Окружающий мир он воспринимал сквозь призму больного подросткового самолюбия. Каждый поступок он оценивал с точки зрения его демонстративной престижности. Добавляет он ему авторитета или нет. Вот на этой струнке больного самолюбия и надлежало мне играть марш свободы. Какое дело было бы уверенному в себе бандиту до оскорблений, которые бормочет в его адрес пленник? Ведь он почти труп. Как можно обижаться на труп, на, считай, неодушевленный предмет? Можно обижаться на шкаф? А на потолок, пол? А этот обижается, негодует, расстраивается.

Злись, Пацан. Разгорайся. Молоти меня почем зря. Каждый твой удар несет не боль — надежду. Чем меньше ты контролируешь эмоции, тем легче тобой управлять.

В туалете Пацана ждал еще один, сокрушительный удар по самолюбию.

— Штаны сними, — потребовал я.

— Что-о? — на мгновение опешил Пацан.

— Я говорю штаны сними и вон ту бумажку помни как следует. Готовься, готовься, мне самому не справиться, — распорядился я, нагло ухмыляясь в лицо своему надзирателю и, естественно, получил то, чего добивался — сильный удар в челюсть.

Падал я по заранее обдуманной траектории, собирая на своем пути все самые громкие предметы. Звон и грохот банок, стаканов и рухнувших полок был слышен, наверное, по всему дому. Через мгновение все «жильцы» квартиры теснились в дверях.

— Вы что? С ума съехали?

— Он, он, он, — бормотал Пацан, не в силах подобрать достойные эпитеты, — Гад! Сука! Он…

— Я только просил помочь мне снять штаны, — кивнул я на свои связанные руки.

— Гнида! Я, ему штаны?! Никогда! — бесновался Пацан. — Никогда! Что б я сдох!

Психологическая подготовка дала прекрасные результаты. Сейчас его уязвленное самолюбие перевесило даже страх перед главарем банды. В данное мгновение Пацан предпочел бы получить нож в живот, чем притронуться к ремню моих штанов.

Наверное Дед понял это.

— Ладно, перевяжи ему руки вперед, — разрешил он, не желая вступать в длинные дискуссии. — Но если еще будет шум, пеняйте на себя. Оба!

Что и требовалось доказать.

Перевязанные вперед руки давали мне много больше свободы. Я круто изменил отношения с Пацаном — перестал «дразниться» и всячески старался облегчить его неблагодарную службу. Если вдуматься, то охранник не меньше зависим от заключенного, чем заключенный от охранника. Кому из этого дуэта легче, еще нужно поглядеть. Утомительно высиживать свой срок, но не менее трудно наблюдать неподвижно сидящего человека сутки напролет. Уже через двадцать-тридцать минут кажется, что ты знаешь его как облупленного и приходит скука. Кто способен выдержать многочасовой спектакль, не имеющий сюжета, диалогов, действия и не ослабить внимания? Кто угодно. Только не Пацан.

Я молча лежал в отведенном мне углу, упираясь лбом в стенку. Я не отвечал на вопросы и даже не огрызался на удары. Лежал! Все чаще Пацан отрывал от меня взгляд, от нечего делать наблюдая сквозь щель в шторе за улицей, оставлял одного, выходя на кухню и в туалет. Выходил он все чаще и задерживался все дольше. И каждый раз, возвращаясь, заставал меня все в той же позе.

Пацан не догадывался, что в эти короткие секунды свободы я, мгновенно поднявшись на колени, успевал обшарить очередные десять или двенадцать квадратных сантиметров комнаты. Подобные экспедиции почти всегда приносили результат. Я спрятал в тайничок под плинтусом половинку бритвенного лезвия, пятак, огрызок карандаша, два пятнадцати и десятисантиметровых гвоздя, вытащенных из стены, полиэтиленовый пакет, несколько окурков с остатками табака. В сравнении с каким-нибудь узником замка Иф я был богачом!

Иногда Пацана сменял кто-нибудь из его коллег.

— Все так же лежит? — спрашивали они.

— Как мешок с дерьмом, — подтверждал Пацан.

— Смотри-ка, сомлел. А поначалу шустрый был! Ладно, пусть валяется, нам забот меньше. Лишь бы не помер до срока.

Так проходили дни. Скучно, до зевоты для моих охранников и крайне напряженно для меня. Я узнавал своих врагов, предполагал что от кого можно ожидать. Я до миллиметра изучил пространство своей «камеры» и мог передвигаться там с закрытыми глазами, на все сто процентов используя в рукопашной драке стратегическое преимущество ниш, «высоток» и проемов мебели. Наконец я вооружился остро заточенными гвоздями. Один, побольше, я превратил в кинжал, соорудив из куска ткани, плотно намотанной вокруг шляпки, упор для ладони. Другой, поменьше, при необходимости в секунду вставлялся в носок ботинка в заранее просверленное отверстие. Теперь всякий удар ногой в жизненно важный центр мог быть смертельным для моего противника.

За неделю я подробно разработал и безоговорочно отверг десяток версий побега.

С помощью огрызка лезвия я бесшумно убирал Пацана, выскакивал в освещенный коридор, ударом ноги обезвреживал сторожа, постоянно сидящего ночами в кресле возле входной двери. Но дальше я увязал в незнакомых замках и принимал на себя удар остальных членов банды. Я не успевал какие-то секунды, но все же не успевал!

Я вышибал стульями стекла окон и, отбиваясь от наседавших врагов, звал на помощь прохожих. Но всегда нож настигал меня раньше, чем приходила помощь.

Я зависал на высоте четвертого этажа на веревках, сплетенных из штор и моей и охранника одежды. Но каждый раз кто-то успевал перерезать спасительный канат до того, как мои ноги достигали земли.

Наконец, в отчаянии, я выпускал на кухне газ и, запалив образовавшуюся гремучую смесь, уходил в дыму и грохоте взрыва.

Я снова и снова перебирал планы побега и все они, в конечном итоге, оказывались не состоятельными. Все мои планы зависели от случайности и все упирались в изначально порочные четыре пути спасения — входную дверь и окна. Нужно было придумать нестандартный ход, такой, о котором не могли догадаться мои надзиратели. Нужно было! Хоть башку о стену разбей!

О стену… Так появился еще один неожиданный план.

Что такое тюрьма, — подумал я, — что удерживает меня в ней? В первую очередь стены. Что такое стены? Лишь кирпичи, соединенные цементным раствором. Значит, чтобы обрести свободу, надо снова разъединить их. Всего-то!

Буду уходить сквозь стену! Жилой дом не каземат старинного замка. Стены в два кирпича наспех соединены сомнительного качества раствором. Здесь не требуются годы самоотверженной работы, чтобы прорезать щель, достаточную для того, чтобы протиснуть в нее тело.

Ковырять штукатурку в комнате я не мог — слишком заметно. Туалет часто посещался. Более всего подходила ванна. Определилась новая задача — попасть в ванную комнату!

В третий раз я сломал линию поведения.

Между тем в банде наметился психологический надлом.

— Сколько можно сидеть, как тараканы в щели? — возмущался Шрам, — пора уходить из города.

— Без денег, без документов? Нас возьмет первый постовой, — возражал Бугай.

— Один хрен где сидеть. Здесь или в зоне. Там хоть срок уменьшается. Надо уходить! Кто не рискует…

— Я сказал ждать! — осаживал спорящих Дед.

— Чего ждать? Когда на нас настучат соседи? Когда сюда случайно забредет участковый? Чего?

— Время придет — узнаешь! А пока ждать! — твердо настаивал Дед.

Шрам ворчал, огрызался, но подчинялся. Пока подчинялся!

Через три дня ожидание закончилось и стало ясно, чего ждал Дед.

— Ствол! — ахнул Шрам.

— Ствол! — подтвердил Дед, крутнув барабан нагана, — и еще вот это, — и вытащил из сумки, только что принесенной хозяином квартиры, обрез винтовки.

— Винтарь!

— Все, парень, хана тебе, — хохотнул Пацан, уставил мне в лоб вытянутый указательный палец, щелкнул большим. — Пах! И в дамках!

Теперь все мои планы, предусматривающие вооруженное сопротивление безоговорочно исключались. С заточенным гвоздем против двух стволов не навоюешь. Оставалась только стена.

Скоро по многозначительным намекам Пацана и ухваченным обрывкам фраз я понял, что банда готовит нападение на машину инкассы. Нет, они решили не просто уходить из города, они решили прихватить изрядный куш. И снова я должен был выступить в роли буфера.

В любом случае, выиграют они или проиграют, меня ожидала пуля, милицейская ли, бандитская ли — не суть важно. Вряд ли после дела преступники будут церемониться с опасным свидетелем. Уход на дно не терпит посторонних глаз. Выходит, отпущенного мне времени оставалось всего ничего! Пора было форсировать события.

Я прекратил свое добровольное заточение, вылез из угла, стал, несмотря на предупреждения и тычки, «расползаться» по комнате. Один раз Пацан застал меня возле двери, другой у окна.

— Тебе кто разрешил? Сволочь? — возмутился он.

— Дайте воздухом подышать! Сил больше нет! Не могу, — захныкал я. — Лучше убейте!

— Убьем, не расстраивайся, — успокоил, как умел, Пацан.

— Ну, давай! Убивай! Давай! — изобразил я истерику и даже, для пущей убедительности, слезу пустил. В учебке, на актерском мастерстве нас гоняли почище, чем студентов театральных училищ.

— В искусстве ошибка простительна. Ну, провалишь ты спектакль. Ну, лишишься роли, премии. Ну, наконец, вылетишь из театра и пойдешь служить в сантехники. Не смертельно. Актерская ошибка в нашем деле чревата провалом! Любая фальшь может оказаться последней в твоей жизни, — наставлял нас инструктор по актерскому мастерству. — Повторять ужимки великих премьеров — значит быть паршивым актером. Вашей игрой не должны восхищаться восторженные поклонницы, ее просто не должны замечать! Вот главный и единственный критерий вашего профессионального умения. Вы должны раствориться, умереть в играемом образе или… умереть.

Я не хотел умирать и я играл натурально и натуральные слезы катились по моим щекам.

— Я не могу! Я не хочу! — кричал я, пытаясь приблизиться к окну.

Дед быстро оценил потенциальную опасность, исходящую от впавшего в истерику узника — его уже не уговорить, не запугать расправой, не остановить надолго угрозой боли. Взорвавшиеся эмоции не воспринимают ни логику, ни угрозу. Истерика нужно либо убить, либо надежно изолировать. Убийство накануне операции, где мне было отведено определенное место, не входило в планы бандита. И, значит, меня надо было изолировать.

— Заткните ему рот и оттащите в ванную, — приказал Дед.

Рот мне профессионально заткнул Бугай. После короткого удара ребром ладони по горлу я не мог без боли не то что крикнуть, но даже сглотнуть слюну. Но главная цель, ради которой я затеял весь этот спектакль, была достигнута. Словно куль с картошкой меня бросили на цементный пол ванной и закрыли дверь на задвижку.

— Если еще захочешь поплакать — зови меня, — предложил услуги Бугай, — я помогу.

Наконец я оказался предоставлен самому себе. Новая тюрьма не столько изолировала меня, сколько защищала от назойливого общества соглядатаев. Впервые за много дней я мог расслабиться и позволить себе быть таким, каков я есть, а не каким надлежит казаться в данную минуту. Я сидел в полумраке ванной комнаты и наслаждался покоем. Оказывается, я очень устал от своей «спокойной» жизни.

Но долго расслабляться я себе позволить не мог. Вечером я начал работу. Отодвинув большое зеркало, висящее рядом с умывальником, я провел разметку, пробуравив тонким гвоздем в штукатурке несколько пробных «шурфов» — тонких, почти не видимых глазу отверстий. Наткнулся на растворный шов, двинулся по нему вправо и влево, постепенно обрисовывая прямоугольник кирпича. С него мне и надлежало начинать. Если вытащить один кирпич, с остальными будет справиться гораздо легче.

Затем я подготовил рабочее место: с помощью тонкой нити, вынутой из одежды, закрепил в косом положении зеркало, расстелил на полу раскрытый полиэтиленовый мешок, предназначенный для сбора отработанной породы, из случайной тряпки и куска картона сделал импровизированные метелку и совок. Несколько раз отрепетировал свои действия на случай опасности. На то, чтобы подойти к ванной, раскрыть щеколду и распахнуть дверь любому, даже самому быстрому человеку, потребуется не меньше пяти секунд. Одна секунда резерв. Ее задействовать нельзя. Остается четыре. За четыре секунды я должен успеть убрать все следы своей работы и принять привычный глазу моих охранников вид. При всем при том сделать это я должен совершенно бесшумно!

Попробуем. Раз — сдвинуть головой зеркало, порвать фиксирующую нить, придержать качнувшееся зеркало правым плечом. Два — одновременно с этим свернуть полиэтиленовый мешок, сунуть его в рукав, сдуть случайную штукатурную пыль. Три — развернуться, навалиться спиной на покачивающееся зеркало. Четыре — расслабить мышцы лица, изображая заспанного «тюфяка», коего и ожидает увидеть входящий в ванную охранник. Десятки раз я повторил свои действия, пока смог уложиться в отведенные собой же нормативы. Раз-два-три-четыре и, как говорится, дело в шляпе — пол чистый, узник спит!

Глубокой ночью, прислушиваясь к тишине в квартире, нарушаемой лишь храпом дверного сторожа, я начал скоблить стену импровизированным инструментом. Работал наощупь, по заранее намеченным отверстиям. Вперед-назад, вперед-назад вытачивая крупинки штукатурки, выбрасывая отработанную породу (и чтоб пылинки не уронить!) в сливное отверстие раковины. В перерывах между «скоблежкой» я качал мышцы. Теперь, как никогда, мне нужно было поддерживать спортивную форму. Многодневная пассивная лежка не прошла даром — появилась мускульная вялость, уменьшилась мышечная реакция. Я отжимался от пола, нагружал пресс, поочередно напрягая и ослабляя другие группы мышц. До усталости, до пота, но тихо, словно не работал, а спал.

К утру, когда слабый свет стал просачиваться сквозь небольшое окно, соединяющее кухню с ванной, кирпич уже «дышал». Когда обитатели конспиративной квартиры стали пробуждаться, я уже крепко спал.

— Ленив ты, братец! Спишь больше меня, а работать не работаешь, — ворчал Бугай, отодвигая меня ногой в сторону от умывальника.

Бугай чистил зубы, брился, рассматривал себя в зеркало, за которым, в двадцати сантиметрах от его носа, было начало спасительного хода.

— Ну будь, доходяга, — прощался Бугай, на выходе «случайно», зацепляя меня ногой.

Потом приходил Дед, внимательно осматривал ванну, меня и тоже мылся-брился, глядя в зеркало. И отделяло его от великой моей тайны всего два миллиметра посеребренного стекла!

— Претензии к режиму есть? — лениво спрашивал Дед.

— Еда, — жаловался я.

Кормили меня отвратительно, отбросами с «барского» стола. Когда они были.

— Не дом отдыха, — рассудительно объяснял Дед, зевал и, собрав в тряпицу весь мусор до последней ломаной зубочистки, уходил.

Я вздыхал облегченно. Для реализуемой мною операции Дед представлял наибольшую угрозу. В отличие от остальных, он умел замечать детали. Любой его взгляд, зацепившийся за случайный огрызок штукатурки, мог привести к провалу.

Переждав всех, я снова погружался в дремоту, готовясь к очередной бессонной ночи.

К следующему утру я вытащил первый кирпич и наполовину высвободил второй. Третья ночь добавила еще три. Кирпичи внутренней кладки я выточил наполовину с тем, чтобы соседи за стеной ничего не заметили. Единственное, что я себе позволил — три тонких, игольных, сквозных отверстия. Днем, быстро поднырнув под зеркало и сложив ладони «рупором», я заглянул в темноту. Тонкие, почти микроскопические отверстия сочились светом. Отлично! Значит, с той стороны нет стенных шкафов и декоративных панелей. Путь свободен. До возможного побега осталось от силы две-три ночи!

Пора было продумать детали побега. Итак: ночью аккуратно вынуть кирпичи, пролезть в соседскую ванну, открыть дверь, бесшумно, чтобы не разбудить спящих жильцов, пройти по коридору, тихо отпереть замки. Если дверь в ванной закрыта на защелку, ее придется выбить и по коридору уже не красться, а быстро бежать, опережая поднимающуюся панику. Ничего сложного. План почти на сто процентов гарантировал успех.

Но что-то меня останавливало от такого ухода. Что-то заставляло тянуть время. Что? Характер моих вынужденных приятелей! Хладнокровная изобретательность Деда, абсолютная подчиняемость Бугая, возрастная истеричность Пацана, болезненное самолюбие Шрама и… два ствола. Два ствола, которые непременно выстрелят. В людей. В том, что Дед не оставит своих замыслов я не сомневался. Более того, мой побег подтолкнет его к действиям. И чем меньше они будут подготовлены, тем больше будет крови. Я стану косвенным виновником лишних жертв. Стану соучастником преступления!

Чувствуя, что делаю что-то не то, я закрепил кирпичи с помощью деревянных клинышков выструганных из рейки, оторванной с задней стороны зеркала, замазал щели раствором, смешанным из штукатурной пыли, зубной пасты и собственного, извините, продукта пищеварения. Теперь при беглом осмотре «подкоп» обнаружить сложно.

Я нарушил все писанные учебкой правила! Согласно ее заповедям я должен был решать только и исключительно поставленную передо мной задачу. Все остальное не имело значения и, фактически, являлось прямым нарушением приказа, со всеми вытекающими… Нас учили не обращать внимания на попутные преступления ни свои, ни чужие. Но, наверное, я был плохим учеником. Я решился на запретное — вмешаться в готовящееся преступление. Я слишком хорошо узнал этих людей, чтобы просто «умыть руки».

Неясно было только как это сделать. Что может предпринять закрытый в глухой ванной комнате пленник со связанными руками? Один против пяти вооруженных мужиков? Нет, без помощи извне мне обойтись невозможно. Но столь же невозможно навести на квартиру, пребывая в этом каменном мешке. Как подать сигнал? Как сообщить, что в этой, на первый взгляд обычной квартире, скрываются бандиты? Выстучать сообщение азбукой Морзе в стену или батарею? Но, даже если мои надзиратели ничего не услышат, где гарантия, что в доме обитает радист-профессионал, способный в наборе бессмысленных стуков разобрать здравую мысль? Прибегут раздраженные соседи, спросят: «Какого черта! Кто стучит ночами, не дает заслуженного покоя жильцам!» — и все, прощай свобода, если не сама жизнь.

Как еще можно подать сигнал? Бросить на улицу записку? На кухне постоянно открыта форточка, но до нее не добраться. Да и где гарантия, что кто-то обратит внимание на клочок бумажки, валяющийся на асфальте? Кстати, не далее чем до первого выхода дворника. А дворник читать мусор не приучен, он его метет.

Значит надо сделать так, чтобы эту бумажку миновать было нельзя. А мимо какой бумажки человек не пройдет равнодушно? Точно, мимо денежной бумажки с водяными знаками! Значит одна проблема решаема. Как решить другую — выбросить ее на улицу? Приколоть на манер репья к пиджаку часто выходящего на улицу хозяина квартиры? Подбросить в мусорное ведро? Все не то. Не то! Скатать в шарик и бросить в форточку? Не добросить? И не попасть? И кто опознает в плотном комке бумаги денежную купюру? Нет, ни добросить, ни попасть, ни опознать!

Добросить нельзя, а дострелить можно, — подсказала детская память решение. Вспомни, как лихо летали по классу бумажные пульки, как метко находили они чужие уши. Пожалуй, это выход!

Достать подходящую купюру труда не составило. В первый же визит хозяина квартиры (для досье просто Хозяин) в ванну, а наличные деньги были только у него и Деда: я, лежа под раковиной, вытянул у него из кармана четвертной. Поперек билета найденным раньше карандашом написал — «Срочно сообщите в милицию! В квартире на четвертом этаже скрываются преступники, бежавшие из КПЗ ж.д. вокзала!!!». Деньги я скатал в плотную трубочку, постаравшись, чтобы самые узнаваемые элементы рисунка оказались снаружи. Трубочку переломил пополам, получив отличную «пульку». Резину я вытянул из белья, на концах ее сделал петельки под пальцы. Теперь оставалось попасть в кухню и в форточку. В очередной банный день, когда меня выставляли в коридор, я, на мгновение задержавшись в проеме кухонной двери, вытянул рогатку, зажав пульку в зубах и, возможно шире разведя указательные пальцы связанных рук, прицелился и выстрелил. Пулька, прожужжав, ушла в распахнутую форточку. Сидящий ко мне спиной Шрам приподнял голову, услышав странный звук, но ничего не понял. Я тихо шагнул в сумерки коридора. Первая записка ушла.

Но должна, обязательно должна была быть вторая. Слишком мало шансов, что пулька попадет на пешеходную дорожку, а не, например, в траву, что ее заметят и что, наконец, ее примут всерьез. Конечно, можно было запустить десять или двадцать записок, но такую интенсивную стрельбу дензнаками вряд ли выдержит хозяйский кошелек. Надо было искать другой путь.

Запустить через вентиляционное отверстие столб дыма? Вдруг доблестные пожарники приедут и разгонят своими брандспойтами осиное гнездо! Закоротить электропроводку? Нет, все не то! Залить нижних соседей? Засорить канализацию? Стоп! В этом что-то есть! Допустим, колтун забивает канализационную трубу, на нижних этажах вода хлещет через край, вызывают слесарей, те чистят трубы и… обнаруживают записку! Отлично! Но как добиться, чтобы слесари не пропустили в куче самих отходов золотую крупинку информации? А вот и ответ — она должна быть зо-ло-той! Золотых колец, бриллиантовых подвесок, серебряных портсигаров у меня нет. Деньги не подходят — размокнут. Что еще может привлечь внимание алчного человека? Монеты? Ключи? Часы? Часы! Блестящие, не растворяющиеся в воде часы! Вот что мне нужно. А взять я их смогу у…

Я стал наблюдать за руками бандитов. Пацан был пуст. Хозяин имел большие карманные. Дед — слишком опасно. Пожалуй Шрам. В очередной поход Шрама в ванную я попросил его помочь мне подняться. В повороте я очень сознательно и очень болезненно наступил ему на ногу, отвлек тем внимание и быстро расстегнув ремешок, снял часы. Спасибо, Михалыч, за науку!

Обидевшийся Шрам болезненным толчком отбросил меня к стене и, выругавшись, вышел из ванной.

Ночью из куска половой тряпки и подклада собственного пиджака я соорудил замечательную канализационную пробку. К ней прочной веревкой, сплетенной из распоротого лезвием носка, привязал часы, к ним, в свою очередь, записку, засунутую в полиэтиленовый мешок. Снасть получилась отличная: пробка-грузило, веревка-леска, часы-блесна. Не могли слесари не клюнуть на такую наживку! Осталось закинуть удочку и ждать улов.

Днем, ссылаясь на немочь живота, я пробрался в туалет, засучил зубами рукава, как можно глубже затолкнул пробку внутрь, к сливу, протолкнул проволокой, отломанной от ванного заземления и три раза слил воду.

— Жрать не жрет, а с горшка не слазит! — удивился Пацан. — Камень что ли грызет?

— Грызу! — честно признался я.

К вечеру Шрам хватился часов.

— Странно, куда они могли деться? — удивлялся он, осматривая квартиру, ощупывая карманы и подкладку пиджака.

— Когда ты их в последний раз видел? — спрашивал Дед.

— Утром. Или в обед? Нет, утром. Точно!

— Не нравится мне все это, — мрачнел Дед, — четвертной пропал, как в воду канул, теперь часы. Что-то здесь не то! Вспоминай!

— Утром проснулся, покурил, в туалет сходил, в ванную, поел… Черт, не представляю!

— Всем собраться на кухне! — приказал Дед. — Вот что, родные, — начал он. — Я не люблю случайностей, особенно повторяющихся два раза подряд! Ладно, четвертной отнесем за счет игры фортуны. Но часы? Это не тонюсенькая бумажка, которую выронить и не заметить не мудрено. Боюсь, кто-то здесь играет в паре с нечистым. И играет краплеными картами! Если сейчас не предпринять энергичных мер, начнут пропадать револьверы.

— Ты подозреваешь кого-то из нас? — вскипел Шрам.

— Я подозреваю всех, кроме себя, — ответил Дед, — значит так, ребята, сейчас мы, не откладывая и не покидая по одному это помещение, проведем грандиозный шмон. Потом осмотрим квартиру. И если, не дай бог, у кого-то отыщем пропажу или найдем тайник!..

Сидя в ванной и слыша практически весь разговор, я покрылся хладной испариной испуга. Вначале они быстро обшарят квартиру, потом придут в ванную, приподнимут зеркало и увидят следы моего пролома. А ведь есть еще тайник с гвоздями! Доигрался миротворец! Делу не помог и себя подставил! Нет, шмона в ванной быть не должно! Нельзя этого допустить! Ни в коем случае!

Я стал лихорадочно думать, что предпринять. На кухне в это время шел личный досмотр. Бандиты, хоть и были недовольны, подчинились. Авторитет Деда был непререкаем, а вещи действительно пропали. Куда?

Обыск, благодаря частому пребыванию квартирантов в определенного рода местах, шел на высоком профессиональном уровне. Как с ними, так и они. Одежда, кухонная мебель, комнаты… Постепенно очередь добиралась до ванны. Весь напрягаясь я ждал, когда распахнется дверь. Вот оно! Звякнула защелка, просунулась голова Пацана. За ним стоял хозяин квартиры. Похоже, обыск вели по двое, чтобы контролировать друг друга. Мудро!

— Этого смотреть? — спросил Пацан.

— Это-то дерьмо со связанными руками при чем? — донесся голос Шрама, — он целыми днями в ванной сидит.

— Я сам гляну. А ты пока помещение осмотри, — крикнул Дед.

Наверняка он шел следом и перепроверял результаты осмотра. Мелко чесала Дедова гребенка!

Пожалуй, пора! Я вытащил из разреза пиджака обломок бритвенного лезвия. Пацан под присмотром Хозяина нагнулся, заглянул, засунул руки под ванную, по сантиметру ощупал пол, оглядел краны, простукал наклеенную на стенку плитку, перешел к раковине, взглянул на зеркало, прикидывая как его сподручнее внимать, потянулся рукой.

Все, дольше тянуть нельзя!

Я слабо застонал, пошевелился. Пацан повернулся, заметил ползущую из-под меня черную струйку крови, ахнул, отдернул руку от зеркала (слава богу!), бросился в коридор.

— Придурок вены вскрыл!

Почти сразу же в ванную вбежал Дед.

— Что же ты сделал, родной? Что ж натворил?! Сволочь такая! — причитал дед, разворачивая меня лицом вверх, закатывая рукава, осматривая рану.

Порез был пустяковый, но кровавый. Дед перетянул мне ремнем руку выше раны, намотал бинт.

— Что ж ты торопишься умереть раньше времени? Ну-ка, притащите ему валерьянки!

— Нет у меня валерьянки, — ответил Хозяин.

— Тогда водки! Быстрее!

Дед сразу же нашел оставленное мною на видном месте лезвие.

— Где взял, гаденыш? — и, не дожидаясь моего ответа, заорал, — Я же сто раз предупреждал — все убирать после бритья. Все! Один ублюдок потерял, другой нашел!

Принесли водку. Дед насильно влил в меня два стакана и, увидев, как у меня поплыли глаза, оставил меня в покое.

— Вы ванну хоть осмотрели? — спросил он.

Пацан и Хозяин ожесточенно закивали головами.

— Смотрите, проверю, — пригрозил пальцем Дед.

Я вздохнул свободно. Шмон был закончен. Новое, более чрезвычайное событие — попытка самоубийства, закрыло прежнее.

— Кончить бы этого неврастеника и все дела. Чего мы чикаемся, водку переводим. Зачем он нам нужен?

— Значит нужен. Тебя не спросили!

Слышал я бубнящие голоса из кухни, прерываемые бульканьем разливаемой водки.

— Кончить не сложно — чик и готово. А куда труп девать? В мусорное ведро? Куда от вони деться?

— Пора вылезать из берлоги. Пора! Пока с ума не посходили…

Говорили еще долго и о разном. Но окончательную точку поставил Дед.

— Часы мы, увы не нашли. Будем надеяться, что это была досадная случайность. А если нет, злоумышленник, думаю, все понял. Операцию форсируем, далее откладывать нельзя, а то мы тут все перегрыземся. С самоубийцы впредь глаз не спускать. Дверь в ванную не запирать. Оружие будет храниться у меня и у Вольного. Сегодняшнее застолье было первым и последним. Все!

Утром следующего дня отключили воду.

— Прорвало канализацию, затопило первый этаж, — объяснил Хозяин, поговорив с соседями по подъезду. — Воду включат не раньше завтрашнего утра.

— Вот суки! — возмутился Шрам, отходя с пустой кружкой от сухого крана. — А на заборах пишут — «все для человека, все во имя человека!» А тому человеку от сушняка хоть давись!

Сидя в ванной под присмотром Бугая, я изводился догадками. Сработало или нет? Нашли записку или просмотрели? В любом случае надо быть готовым к неожиданностям. Вдруг сантехники оказались болтунами и скоро по дому пойдет слушок — мол, вытащили, а там часы с запиской — «Пишу с бандитской малины. Спасите! А то убьют!» А малина-то в нашем доме! Вот такие дела…

Что бы ни было, нарыв, похоже, созрел! Куда он прорвется, внутрь или наружу, можно только гадать. Но что прорвется в самое ближайшее время сомнений не вызывает!

День, при всей его внешней похожести на предыдущие, прошел напряженно. Я, востря уши, слушал улицу, прокручивал свои действия во всех возможных и невозможных случаях, усыплял внимание охранника своей безразличной пассивностью.

Словно что-то чувствуя, ходил по квартире, часто заглядывая в ванну, Дед. Он явно нервничал, но, как видно, не мог вычислить причину своей тревоги. Она была за пределами прямой логики. Он просто ощущал опасность, как волк, как медведь в обложенной берлоге, хотя самой угрозы еще не видел.

Днем в квартиру кто-то позвонил. Я напрягся, затаил дыхание. Похоже, началось! Бандиты, приготовив оружие, бесшумно пробежали в коридор, за ними потянулся Бугай. Я встал на колени приготовившись к действию.

Мимо! Кто-то перепутал номер квартиры. Я расслабился, осел на пол.

— Ты где должен быть? — недовольно спрашивал Дед Бугая.

— В ванной.

— Какого же рожна ты торчишь здесь?

— Так ведь…

— Так ведь… — передразнил Дед, — знай свое место и лишнего не рыпайся. Надо будет — позовут!

Снова повисло напряженное ожидание.

К полудню следующего дня во дворе загудели машины.

— Опять аварийная, — сказал Хозяин, выглянув в окно, — две машины.

— Поганая у тебя хата. Сплошные аварии! — сказал Шрам.

Снова позвонили в дверь.

— Кто там? — спросил Хозяин.

— Сантехник. Откройте. Мне смеситель сменить надо.

— Не нравится мне этот сантехник, — прошептал Дед. — Не открывай!

— Я никого не вызывал. Уходите! — крикнул через дверь Хозяин.

— Откройте! — настаивал сантехник, — у меня наряд! — и сильно забарабанил в дверь.

— Какого хрена смеситель, когда вентиля не перекрыты, — ахнул Дед. — Мусора это! — и, выхватив наган, рванулся к окну. — Аварийщики?! Кретин! Когда это аварийщики приезжали на двух машинах? И зачем они вообще приехали, если вода из кранов идет? Всем по местам!

— Открывайте, милиция! — крикнули из-за двери.

— Козлы поганые! — истерично закричал Шрам и побежал из кухни зажимая в руке большой столовый нож.

Бугай секунду стоял в замешательстве, потом потащил из-за пояса обрез.

Этот так просто себя не сдаст! Прихватит с собой одну-две милицейские жизни.

Бугай передернул затвор, дослал в ствол патрон.

И снова, подчиняясь минутной эмоции, я нарушил все возможные инструкции.

— Не уйдешь, сволочь! — произнес я вслух какую-то совершенно идиотскую, совершенно кинематографическую фразу.

— Чего? — автоматически спросил Бугай и повернулся ко мне корпусом.

— Сзади! — резко крикнул я, не давая ему опомниться.

Бугай резко повернул голову и тут же получил удар ногой в пах. Другой ногой я мгновенно ударил снизу по руке удерживая обрез. Винтовка оглушительно бухнула, пуля ударила в стену, осыпая меня осколками керамической плитки.

— Ты?! — удивился Бугай, держась за низ живота. — Гад!!! — и стал медленно выпрямляться.

Но я уже стоял на ногах. Следующим ударом я выбил Бугая в коридор, сыпанул в лицо горсть сухого табаку, собранного из найденных окурков сигарет, быстро отошел, закрыл, запер на щеколду дверь. Пока Бугай очухается, пока протрет глаза, пока поднимется, пока откроет дверь в ванную, пройдет не меньше полминуты. К тому времени милиция высадит входную дверь, тем или иным способом утихомирит бандитов и, двигаясь по коридору, наткнется на Бугая. На него у них уйдет опять-таки не меньше 25–30 секунд, парень он здоровый и запросто его не скрутишь, придется повозиться. Таким образом, получается, что мне обеспечена минута спокойной жизни. Милиция нейтрализует угрозу, исходящую от Бугая. Пока последний вскроет ванную дверь, пока сообразят что к чему, пройдет еще несколько секунд.

На все эти математические укладки у меня ушло ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы сорвать со стены зеркало. Я отступил к двери, сделал шаг, прыгнул и с лету, двумя ногами ударил в расшатанную стену. Кирпичи с грохотом вывалились наружу. Еще одним сильным ударом я расчистил образовавшееся отверстие. Сзади часто загрохотали выстрелы — глухие милицейских «макаровых» и лающие дедовского нагана. Не раздумывая дальше, я вытянул руки и рыбкой нырнул в пролом.

В соседской ванной под душем, от изумления выпучив глаза и раскрыв рот, стоял голый мужчина. Широко и дружески улыбаясь, чтобы он не успел испугаться и приготовиться к защите, я поднялся, сказал «С легким паром!» и, связанными руками, не очень сильно, но так, чтобы выключить его на несколько минут, ударил в солнечное сплетение. Мужчина, так и не успев понять что произошло и откуда объявился этот улыбчивый гражданин, охнул, сел в ванную под струю горячей воды. Прихватив с полки безопасную бритву я открыл щеколду, выскочил в коридор и сразу наткнулся на удивленные глаза высунувшейся из комнаты женщины. Теперь очень важно было не дать ей закричать, не позволить навлечь на меня милицию. Следовало незамедлительно придумать ей какое-то занятие. Человек, у которого появилась работа, обычно молчит.

— Скорее, — крикнул я. — Вашему мужу плохо! Ну же! Быстрее!

Словно завороженная женщина повернулась к открытой двери в ванную комнату. В ванной она пусть кричит, причитает и зовет на помощь сколько угодно. На улице ее уже слышно не будет. А за мною, имея на руках раненого супруга, она не побежит. Две, а то и три минуты супруги будут заняты только собой, еще минуту активной и потому бестолковой помощью работникам милиции, появившимся в проломе. Этого времени мне хватит за глаза, чтобы навек покинуть эту квартиру, этот дом и даже улицу.

Быстро пройдя в коридор я на ходу сорвал с вешалки хозяйский плащ, набросил его на руки, чтобы скрыть веревки, открыл дверь и спешно, но без излишней торопливости, спустился по лестнице.

— Что там происходит? — поинтересовалась на третьем этаже какая-то пожилая женщина.

— Кино снимают, — ответил я первое что взбрело в голову.

— Да вы что! — всплеснула руками женщина, — а я ничего не знаю!

На улицу я вышел очень спокойно. Возле соседнего подъезда, вплотную к выходу, стояли автомобили аварийной службы с распахнутыми дверями, чуть дальше замерли милицейские бобики. С верхнего этажа неслись крики, ударило несколько выстрелов.

— Вы куда? Сюда нельзя! — выставил руки мне навстречу молодой сержантик. — Проходите, не задерживайтесь!

Любопытно оглядываясь, что делал бы на моем месте любой случайный прохожий, я отступил вглубь двора и с большим удовольствием выполнил просьбу сержанта, то есть не стал задерживаться и прошел мимо. Обойдя дом, я прошагал несколько кварталов, зашел в первый же подъезд, где с помощью прихваченной из супружеской ванной бритвы, срезал веревки на руках. Все. Я стал свободен.

Накинув плащ, я походкой скучающего человека, дошел до остановки, сел на трамвай и поехал, не важно куда, главное подальше от места своего почти двухнедельного заточения.

Теперь мне нужно было уходить из города. Немедленно! Сейчас же! Но уходить без надежных документов было чрезвычайно опасно. После такой отчаянной стрельбы, устроенной бандитами, после двух моих побегов из отделения и с разгромленной «малины», моей личностью заинтересуются всерьез. Естественно вокзалы, аэропорт, дороги будут перекрыты усиленными нарядами. А фотопортрет мой у них имеется. Проскочить будет очень непросто. Нет, без документов, а лучше нескольких документов на разные фамилии, не обойтись. И чем раньше я их раздобуду, тем лучше. Время работает против меня. Каждую новую минуту щели из города будут затягиваться все плотнее. Надо действовать, пока органы еще не очухались.

Снова толкаться в почтовых отделениях или кассах было опасно, к тому же там можно выудить паспорт, а мне желательны были и другие документы. Пожалуй, стоит рискнуть.

— Бабушка, где здесь военкомат? — спросил я первую попавшуюся на пути прохожую, — спасибо, бабуля. Дай бог тебе здоровья.

А мне удачи, — это я уже подумал про себя. Без удачи в задуманной мною операции было нельзя!

В военкомате в коридорах, на лестницах, у дверей кабинетов толпами ходили молодые ребята-допризывники. Легко затерявшись в этом бедламе, я обошел военкомат, намечая тактику действия, привязываясь к местности. Конечно план мой был чистой воды авантюрой, но в случае успеха обещал хорошие дивиденды. А провала после того, как полмесяца походил под бандитскими дулами, я уже не боялся. Хуже уже не будет.

В туалете, заперевшись в кабинке, я, как мог, привел в порядок одежду, побрился все той же, прихваченной из ванной бритвой. Выйдя, оглядел себя в зеркало, подвигался, поиграл мимикой. Не самый лучший вариант, ну да ничего, авось проскочим. В конце концов районный военкомат не МХАТ, ценителей актерского мастерства здесь не так густо.

Из туалета очень уверенным шагом я прошел по коридору. Мои деловая целеустремленная походка, спокойное лицо выгодно должны были выделяться на фоне общей неразберихи и нервозно-растерянного ожидания.

— Уберите ноги из прохода! — строго велел я, проходя мимо развалившегося на стуле призывника.

Тот недоуменно подтянул колени. — Подумаешь.

Не замедляя движения, я прошествовал в конец коридора, открыл первую попавшуюся дверь. В мгновение пока дверь крутилась на петлях я, прикрытый ее непроницаемой броней, стер с лица уверенно-надменное выражение и нарисовал растерянно-искательное.

— Простите пожалуйста, — извинился я, — у вас не отыщется чистого листка бумаги? — обратился я к женщине, сидящей за ближайшим столом. — А еще один? Очень надо.

— Кто вам позволил войти сюда без вызова? — гаркнул немолодой майор, сидящий в глубине комнаты. — А ну, кру-гом!

— Простите, извините, — забормотал я, пятясь к выходу.

И вновь, пока петли вертели свой полукруг, я сменил выражение лица на уверенно-хозяйское.

— И передайте ему, пусть ждет, — крикнул я в приоткрытую дверь, в последний момент увидав, как удивленно полезли вверх брови женщины, снабдившей меня бумагой.

Хлопнув дверью и перебирая, словно наскоро прочитывая вообще-то совершенно чистые листы, я прошел по коридору обратно.

— Вы не подскажете, где здесь 12 кабинет? — спросил меня робкого вида парень, клюнувший на мои хозяйские манеры и уверенный вид.

— Дайте вашу повестку, — строго и громко, чтобы меня услышало возможно большее число призывников, попросил я. — Вы должны были явиться к 11 часам. А сейчас?

— Я не успел. Я хотел. Там трамваи не ходили, — начал, пряча глаза, оправдываться парень.

— В последний раз! — предупредил я. — А теперь поднимитесь на второй этаж и пройдите в конец коридора.

Я хорошо запомнил расположение и нумерацию кабинетов и теперь, не без пользы для разыгрываемого образа, использовал полученную информацию.

Еще два или три раза, играя на публику, я прошел по коридору без разбора заглядывая в двери. Скоро я добился того, что все меня принимали за (и не из последних) работника военкомата. Ко мне подходили с вопросами «А где я буду служить?», «Можно ли уже идти домой?», «Как попасть в морскую пехоту?» и т. п., на которые я с совершенно умным видом отвечал всякую чушь. Наконец, посчитав, что подготовительный этап завершен, что почва достаточно удобрена и пора разбрасывать зерна, я перешел к делу.

Из всего многообразия призывников я выбрал пять подходящих кандидатур: двух полных, с оттопыренными щеками и трех похожих на меня молодых ребят.

— Ваша фамилия? — строго одного за другим спрашивал я их, записывая что-то на листке бумаги. — Ваша? Ваша? Как? Повторите. Никуда не уходите. Ожидайте вызова.

Выждав пятнадцать минут, я ввалился в коридор и, глядя в несуществующий список, зачитал фамилии пяти намеченных кандидатов и пять или шесть взятых наобум — Иванов, Петров, Попов. Расчет был верен, последние фамилии были из наиболее распространенных и среди призывников нашлись их обладатели. Ивановых оказалось даже двое.

— Имя? Отчество? — уточнил я. — Вы останьтесь. Вас вызовут отдельно. Остальным через пять минут собраться на втором этаже возле седьмого кабинета! Ясно?

— Ясно, — нестройно ответили призывники.

Возле седьмого кабинета, который, как я заранее проверил, был закрыт, я провел перекличку.

— Иванов А.С.?

— Я!

— Уваров В.Б.?

— Здесь!

— Симоненко…

— Прошу внимания! Я старший инструктор по учету и распределению военных кадров и специалистов! Сейчас, — я указал пальцем на настенные часы, — 14 часов 10 минут. Через две минуты вы отправитесь по домам, а спустя еще два часа, то есть в 16.12 принесете сюда паспорта, комсомольские билеты, дипломы об окончании учебных заведений и курсов, трудовые книжки, у кого есть — права. Опоздавшим, то есть не явившимся в 16.12 сегодняшний день на работе будет засчитан прогулом. Вопросы есть?

— А у меня трудовая книжка на работе, — сказал кто-то.

— Зайдите в отдел кадров и попробуйте убедить выдать ее вам до завтрашнего утра. Конечно, это не положено, но крайне желательно. От этого, возможно, будет зависеть род войск, в который вы попадете, — добавил я личной заинтересованности. — Если вы не справитесь, то завтра мы выйдем на ваши организации с официальным письмом. Но лучше бы вы решили этот вопрос самостоятельно. Действуйте. Докажите вашу сметливость! — я даже улыбнулся ободряюще, на мгновенье сняв маску официальности. Черт его знает, вдруг проскочит, в отделах кадров тоже ротозеи случаются.

— Иванов! — снова перешел я на строгий тон.

— Здесь!

Вы на сегодня назначаетесь старшим группы! Соберите у призывников повестки и передайте мне. Все! Сдавшие документы свободны до 16.12.

До указанного срока я тихо, стараясь не бросаться в глаза, просидел на стуле, приставленном у мало посещаемого кабинета. Жизнь в военкомате текла своим чередом — ходили военные, туда-сюда сновали гражданские женщины с пайками, выкликали фамилии, писали не явившихся призывников, в том числе и моих, отправленных за дополнительными документами. Конечно, я мог эти два часа погулять по улицам, но во-первых, здесь было гораздо безопасней (ну кому придет в голову искать меня в военкомате?), во-вторых, мне надо было быть в курсе происходящих событий.

Ровно в 16.12 я из дальнего коридора врезался в толпу ожидавших меня призывников.

— Иванов!

— Я!

— Доложите отсутствие!

Из моих кандидатов не пришел только один.

— Прошу сдать документы старшему, — распорядился я и доверчивые юноши понесли на алтарь моей беспризорности свои настоящие с натуральными печатями и штампами «ксивы».

— На сегодня все свободны, — сказал я, забрав увесистую стопку документов, — завтра в 14.00 явитесь в 39 кабинет (такого в военкомате в помине не было, отсчет заканчивался на цифре 30). Спросите лично меня.

— А повестки?

Повестки отметим завтра сразу за два дня. Все свободны. Старшему группы выражаю благодарность!

Старший Иванов, только что обобравший своих товарищей, зарделся от гордости.

— Больше никого не задерживаю.

Таким образом я разом получил несколько комплектов (то есть все желаемые документы вплоть до трудовых книжек и комсомольских билетов!) первоклассных бумаг, удостоверяющих мою личность. Я снова обрел статус гражданина страны, со всеми вытекающими из действующей конституции правами. Ни в очередях толкаться не пришлось, ни в чужие карманы лазить! Желаемое принесли мне прямо в руки — возьмите пожалуйста!

В кабинке туалета я тщательно рассортировал документы. Более всего мне подходили три фамилии. Остальные документы я, сложив в полиэтиленовый мешок, обязал какого-то призывника передать дежурному по военкомату. Не стоило доставлять людям неприятностей больше, чем это было необходимо. И так их завтра ждал трудный день: поиск несуществующего 39 кабинета, какого-то инструктора по учету и распределению и, наконец, осознание того, что их просто-напросто балаганно одурачили.

Следующим необходимым номером моей, довольно-таки эксцентрической программы, было изменение внешнего вида. Роскошь мелькать по вокзалам своей, уже приметной для органов физиономией я себе позволить не мог, имея даже самые надежные документы. Вспоминая уроки грима, я начал перерисовывать свое лицо под облюбованного еще раньше толстячка. Щеки я приподнял, засунув в рот, за коренные зубы, хорошо пережеванную бумагу, нос расплющил с помощью того же нехитрого приема — затолкав бумагу в ноздри. Неприятно, конечно, но что поделать, безопасность важнее удобства, тем более красоты.

Теперь моя физиономия значительно приблизилась к оригиналу на паспортном фото и практически ничем не напоминала портрет своего истинного хозяина. А уж по словесному описанию — лицо худое, вытянутое… меня не смог бы распознать и сам преподаватель «опознанки». В довершение всего я, зайдя в парикмахерскую, укоротил шевелюру до пределов, надлежащих иметь собравшемуся в армию призывнику.

Вот такой я удалец-молодец! А если смотреть в зеркало, то вовсе даже и не я. А если смотреть в документ, то уж совершенно не я, а какой-то Филимонов Петр Ефремович!

И ходить мне в этом толстеньком обличии, постоянно обновляя бумажные набивки, дня два-три, пока не унесет меня поезд подальше от этого города, доставившего мне столько неприятных минут. Адью городок моего невезения!

Обеспечив известным манером себе денежную наличность, гардероб и необходимые в дороге вещи, я отбыл на вокзал. И, видно в наказание за мою чрезмерную самовлюбленность — опять расхвастался, распелся как новобрачный кенар перед своей пернатой подругой — и раннюю эйфорию, судьба отвесила мне напоследок небольшую отрезвляющую оплеуху.

Нос к носу меня вынесло на… да, да, вы угадали, моего старого знакомца-сержанта. Он стоял все под тем же фонарем и внимательно наблюдал проходящую мимо толпу. Он искал меня! Конечно меня! Не мог он простить себе случившейся полмесяца назад промашки и теперь мечтал отловить меня второй раз. Буквально в двух шагах от него застыл я в полной растерянности. На мгновение пережитый на этом месте страх вернулся ко мне, отнял конечности, лишил дара речи. Это ж надо! То же место, те же обстоятельства, те же лица! Хотя нет, одно лицо другое. Совсем другое — овал полный, черты размазанные, стрижка короткая. Не узнаешь ты меня, сержант. Смотришь в упор и не замечаешь!

— Вы что стоите, гражданин? — спросил сержант, глядя мимо меня. — Проходите, не мешайте людям.

Ах как подмывало меня подойти вплотную, заговорить, спросить с какой платформы уходит поезд, выслушать ответ, хлопнуть его по плечу, сказать «Стоишь, сержант?». Как хотелось удало, красиво гарценуть перед, собственно говоря, своим одногодком и почти коллегой. Вот, мол, как я тебя красиво сделал!

Но вдруг я понял, что не удаль во мне играет молодецкая, а как раз наоборот, сопливое детство. Ведь не хвастовства ради попал я сюда и ухожу отсюда. Не приключения ради словно хомяк набил щеки бумагой. А все это: и надутые щеки и нос, и чужие, лихо позаимствованные документы в кармане, и побег из бандитской малины, и ожидающий меня поезд, идущий в никуда — не игра в казаки-разбойники, а просто моя работа. Нервная, иногда рискованная, иногда скучная работа. Обычная — как у станка.

Я стоял и думал: нет, сержант, не подойду я к тебе, не хлопну по плечу и не спрошу, где здесь платформы. Ничего я тебе не скажу. И никому никогда не расскажу ни о себе, ни об этом, в общем-то симпатичном городке, где чуть не провалил я свое первое задание, ни о своих героических приключениях, ни о своей завидной изобретательности. Не могу я ничего никому рассказать, кроме своих учителей. А им мои побасенки без интереса. Им интересен результат, которого все еще нет!

— Прощай, милиция! — сказал я про себя и, развернувшись, зашагал к перрону, где ждал меня поезд, потом дорога, потом неизвестный город, работа, жилье, новые друзья и недруги, то есть все то, что образует понятие натурализация и за что мне очень серьезные экзаменаторы будут ставить или не ставить зачеты.

Я шел по перрону и еще не понимал, что мгновение назад сделал выбор. Не тогда, когда попал в учебку, и не тогда, когда получил экзаменационное задание, и не когда бежал из отделения, и даже не когда решал кроссворд с Дедом и прочими четырьмя неизвестными, а сейчас, когда просто сказал сержанту — «Прощай, милиция!»

Прощай прошлое! Прощай юность! Мой поезд уходит. Через 15 минут!

Потом был поезд. Я стоял у запотевшего вагонного окна, смотрел в темноту, слушал перестук колес. Мне было легко, потому что никуда не надо было бежать, ни от кого не надо было отбиваться, ничего не надо было добывать, все это было впереди. И мне было грустно, потому что я был один. Один-одинешенек! Вокруг были люди, но никого из них я не мог допустить в свою тайну. И ею, этой тайной, я был отгорожен от окружающих прочнее, чем самым высоким забором. В этом поле я был единственным воином. И мне, в опровержение известной пословицы, надлежало выиграть! Только выиграть!

Я вздохнул, оторвался от окна, сказал себе — «Держись, парень! Пора начинать все с начала!» и, осветив лицо обворожительной улыбкой, открыл дверь в купе:

— Здравствуйте! Вы куда? Давайте знакомиться!

Запись II. По новому кругу

Дверь. Еще дверь. Ярко освещенный коридор. Вестибюль. Электронное табло. Время 14.37.16.

Тридцатисекундная пауза. Сейчас меня наблюдают. Сверлят электронными зрачками камер. Сверяют время. Допустимое отклонение — плюс-минус пять секунд. Шестисекундное опоздание или забегание — штрафные баллы. Десяти — санкции. Минута — автоматическое отчисление.

— Можете войти!

Дверь на себя. Коридор. Зона спецконтроля.

Привычно вытащить личный жетон. Развернуть вверх «лицом», толкнуть в щель приемника-опознавателя. Где-то там в его глубине хитрый механизм разомкнет электронный запор, из монолита жетона выдвинется прозрачный язык с моим слайд-портретом, личным кодом и свежими пароль-секретками. Сбросить с лица «паранджу». Замереть фас. Повернуться. Замереть профиль. Четко доложить.

— Курсант Зевс, код 24 СЖ, допуск третьей степени, прибыл!

Пауза. Голосовая идентификация.

— Проходите!

Турникет. Длинный коридор с одинаковыми без названия и цифр дверями. Есть в этих гладких, без привычных ручек, замочных скважин, выступающих петель, дверях, что-то пугающе-неприятное. Не узнают их глаза, не воспринимает сознание. Двери — это когда можно взяться рукой, повернуть ключ, постучать. А здесь… Здесь все как в страшной сказке, все шиворот-навыворот.

Двадцать шагов. Остановиться возле знакомой — глаза б на нее не глядели — двери. Подождать. Где-то там, в начале коридора дежурный-невидимка сличит график занятий, допуски, коды, нажмет кнопку, засов бесшумно утопится в стену. Открыто.

— Проходите!

Учебная комната без мебели, без окон, на стенах большие экраны. Все. И сидеть мне в этой пустоте, недвижимо, не шелохнув ни единым пальцем, под неотрывными взглядами скрытых наблюдателей час, или сутки, или двое. Упражнение равное самой изощренной пытке. Зачем? Чтобы стать незаметным в засаде и исчезающим в преследовании? Чтобы закалить волю? Развить наблюдательность? Черт его знает. Конечной правды я все равно не дознаюсь.

Сегодня установка на ограничение пространства. Я сажусь на пол, поджимаю ноги к груди, чтобы занимать как можно меньше места. Шевелю руками-ногами стараясь каждой мышце найти наиболее комфортное положение. Расслабляюсь. Замираю. Как просто сказать «замираю». Как невероятно трудно научиться замирать! У большинства неподвижность ассоциируется с отдыхом, у меня — с самой трудной работой.

На предварительных занятиях я наблюдал за поведением насекомых, за многочасовым замиранием богомола, когда невозможно отличить его одеревеневшее тело от сухой ветки. Ходят возле него мухи-жучки в упор не различая смерть свою и, вдруг — мгновенный бросок и бьется в челюстях маленького хищника чья-то уходящая жизнь. Если бы я мог добиться подобного результата!

Завожу в голове внутренний хронометр, беру под наблюдение экраны. Это д.п. нагрузка — чтобы не одни мышцы напрягались.

С богом!

Час.

Второй.

Третий.

То на одном, то на другом экране время от времени появляются геометрические фигуры. Моя — вытянутый треугольник. Он может вспыхнуть в любой момент на любом экране. Он может оказаться перевернутым вверх тормашками или мгновенно мелькнуть среди нагромождения других фигур. Я должен его заметить и учесть. По количеству пропусков судят о степени моего внимания. Сиди, выпучивай глаза словно филин в ночи и попробуй не заметить то, что заметить обязан!

Правый экран — есть. Левый — есть. Снова правый. Еще. Лицевой. Левый. Лицевой. Все это боковым зрением не поворачивая головы не сдвигая зрачки глаз.

Лицевой — есть. Есть. Есть…

Пятый час.

Шестой.

Застывшие окаменевшие мышцы. Упертый взгляд. Тихое, практически незаметное дыхание. Неподвижность.

Но уже ползет по коже изморозь мурашек, немеют пальцы ног, ноет поясница, затекает шея. Сиденье кончилось — начинаются муки. И шевелятся в голове зловредные мысли.

Может я ошибся? Может зря позволил себя уговорить? Неужели первой Учебки с ее непонятной муштрой мне было мало? Правда та Учебка и эта… Сравнимы ли пионерский и исправительно-трудовой лагеря? А ведь название одно.

Подвел меня полковник своими погонами и густой плашкой боевых наград на груди. Подставил.

— Молодцом! — одобрительно кивал он, листая мое личное дело, — на вашем курсе лучшие результаты. Тесты, практика… Молодцом!

А пожалуй и было мне чем гордиться. Несмотря на неудачное начало — случайное опознание, побеги, стрельбу и прочие мишурные приключения, за которые, кстати, мне сняли в итоге баллы, я успел в остаточный срок удачно, говоря нашим профессиональным жаргоном «слепить биографию» и натурализоваться не где-нибудь, а в областном центре, подколымить (скорее для легализации денег, чем для заработка) с бригадой шабашников, купить дом-развалюху и разменять его на комнату в комуналке, заимев в друзья-соседи зам. начальника районной милиции (я же не жилплощадь искал, в первую голову страховку, связи, прикрытие!), устроиться на перспективную работу, поступить на заочное отделение в институт, через совместное хобби (преферанс, собаководство, охоту и пр.) обеспечиться высокопоставленными друзьями, организовать личную жизнь (опять-таки выбирая не невесту, а родителей) и настолько слиться со средой, что другой жизни и желать не мог — на гражданке так не барствовал, ей богу! Жить бы мне поживать, да добра наживать, но отыскали меня отцы-командиры, выдернули из налаженного быта. А причиной тому послужили, как оказалось, мои замечательные успехи. Других, говорят, не тронули, оставили в покое — живите как хотите. Тем их служба и завершилась. А мне мало показалось!

— Ого и благодарность от МВД?! Эти-то каким боком? — удивился полковник. — За содействие в задержании особо опасной преступной группы!.. Хорошо.

Скорее плохо, — подумал я, вспомнив крутую разборку моих криминальных подвигов. Что для всякого законопослушного гражданина было доблестью и даже геройством, для меня обернулось нарушением служебных инструкций — не высовывайся, не громыхай там, где можно уйти тихо!

— Очень хорошо. Но, говоря по чести, все это школярство первой ступени. Главное впереди. Должен сообщить вам, собственно для этого я сюда и прибыл, что из всего потока вы единственный допускаетесь к продолжению учебы. Ваше право сказать да или нет.

— А что остальные?

— Остальные переходят в разряд «консервов», то есть отправляются по домам и ждут… ближайшей войны. Конечно, интересный подход к делу — возможно вы понадобитесь в войне, которая возможно случиться! Хороша перспектива для профессионала! Если в будущем (каком — ближнем, дальнем?) разразиться война и противник, не дай бог, захватит часть нашей территории, а агент к тому времени не потеряет своей квалификации или не сопьется и не обрастет, как пень опятами, кучей детей, то его, бедолагу, засунут в самолет и сбросят в тылу врага для вживания и последующего выполнения агентурной и разведработы. Кабы, если, вдруг… Все это смахивает на утопию, взращенную опытом последней войны — массированная заброска агентов, самостоятельное — как хочешь так и выкручивайся, внедрение, многолетняя работа на территории противника… Не уменьем так числом? Разве это агенты — пушечное мясо второй категории! Возможно ли сохранить навыки, которые некуда применить? Агент, не тренирующий себя делом, тот же пианист-любитель: теоретически знает все, по какой клавише бить, на какую педальку жать, только вот музыка получается ни уму, ни сердцу, так, посредственное таперство, пальчики-то деревянные, не гнутся, в растопырку торчат!

С другой стороны, не содержать же целую Учебку единственно для отбора пары-тройки толковых ребят в год. Накладно! А так, вполне приличные цели из серии «если завтра война». На такое грех денег жалеть.

Но это их проблемы. А наши… Я предлагаю вам настоящее дело, не эти игрушки в песочнице. Дело живое и потому опасное. Дело для настоящих мужиков. Для таких, как мы с вами!..

Вот этой фразой, рассчитанной на мое еще почти детское самолюбие и приколол меня полковник, как натуралист букашку к тетрадному листу. Сплоховал я, пропустив выпендреж вперед расчета. Поспешил!

Седьмой час.

Восьмой.

Десятый.

Бегут, скачут фигуры, слезятся глаза, наливается свинцом тело, немеет кожа. Незаметно, бесшумно я напрягаю и расслабляю различные группы мышц, не давая им затечь. Главное сохранить работоспособность. В любое следующее мгновение я должен быть готов к действию. И еще я должен ловить и подсчитывать свою фигуру, чувствовать время, бороться с усталостью, сном, безразличием. И еще… Кругом я должен, должен, должен. Я вечный должник Конторы. Хода назад нет, мне это доказали наглядно. Не дураки писали правила этой жестокой игры. Знали как «обрубать хвосты». Только вот хвостом тем был не кусок меха на копчике, а вся моя прошлая жизнь!

— Вы согласны?

— Да!

— Вы хорошо обдумали свое решение?

— Да!

— Распишитесь.

«Обязуюсь не разглашать служебную информацию. В случае нарушения признаю правомерность применения ко мне высшей меры согласно статье… по законам военного времени…»

Подписываюсь.

«Обязуюсь докладывать по инстанции о любых недружелюбных контактах. В случае нарушения…»

Подписываюсь.

«Обязуюсь прервать всякие отношения с близкими и дальними родственниками и знакомыми… В случае…»

Подписываюсь.

— Только не думайте, что это формальность, — предостерег «вербовщик», — все положения, оговоренные в документах, имеют силу закона и в каждом пункте применяются буквально. Кроме того, мы оставляем за собой право любой параграф договора подтвердить действием.

Недооценил я поначалу этот пунктик. Пропустил мимо ушей. Думал, так, обычная бюрократия. А он был основой основ службы, в которой мне предстояло «трубить» всю отпущенную судьбой и начальством жизнь!

Наш договор не был стопкой бумаг, которая могла сгореть, или утратить свою силу, которую, передумав, можно было выбросить в мусорную корзину. Бумаги были лишь макушкой огромной пирамиды взаимного подчинения и принуждения. Контора умела удерживать свои кадры. И выцветшие чернила личной росписи здесь значили очень немного!

— Мужайся, курсант! — предупредил очередной кадровик-секретчик, — тебя ждут не самые приятные испытания. Ты готов?

— Да!

— Ты должен понять, что цели, которым мы служим, не разрешают прошлого. Мы не принадлежим себе. Мы всецело, со всеми потрохами с дня сегодняшнего до последнего принадлежим Учреждению. Для нас нет вчера, но только сегодня. Мы не можем позволить себе чувства, в том числе родственные. Это не совместимо с исполнением стоящих перед нами задач.

— Я понимаю!

— Ни черта ты не понимаешь! — вдруг сошел с казенного тона «вербовщик». — Постоянно, изо дня в день, до крышки гроба тебя будут ставить перед выбором. Или-или. И каждый раз с тебя будут требовать не слов, не бумажного росчерка — действия! И каждое такое действие будет все дальше вытеснять тебя из круга привычной жизни, обрезать последние пути к отступлению. Тебе разрешат больше чем прочим, но заставят платить стократ!

— Я понимаю!

— Ты готов пожертвовать прошлым?

И подчиняясь инерции игры в супермена, не в силах остановиться ценой признания собственной слабости и не представляя, чем уже завтра мне придется расплачиваться за собственное согласие, я сказал:

— Да!

— Тогда готовься к своей смерти!..

Я умер через неделю. Я умер для мира, для семьи, для друзей и, может быть, для себя самого.

Я умер.

Серую бумажку извещения, казенно-сочувствующие лица работников военкомата увидела моя мать.

«…числа …года Ваш сын погиб в результате несчастного случая при прохождении срочной службы в в/части…»

— Успокойтесь, мамаша. Сядьте, мамаша.

Крепкие солдаты крутили в тесном проеме подъезда цинковый гроб. Гроб с моим телом.

И все это — растерянность и шок матери, скребущий по стенам гроб, всхлипы младшей сестры, растерянную суету соседей, молчаливое отчаяние отца, полотенце, венки, табуретки я видел сам! Я видел все снова и снова, прокручивая пленку на экране монитора.

Ах, как профессионален был оператор! Как близко показаны глаза матери, как отчетливо слышен скорбный шепот голосов, как все натурально и в то же время художественно. Куда там «Мосфильму»! А ведь снимал он скрытой камерой!

Цинк, конечно, вскрывать не разрешили, ссылаясь на вид травмированного тела. Гроб металлической громадой встал посреди комнаты. Моей комнаты. Я видел знакомый диван, стол, книги и… собственный гроб. И снова: слезы, причитания, вой матери, скорбь знакомых, школьных друзей.

— Вы еще можете все отменить. Вы можете сказать нет. Мы найдем способ исправить… — шептал на ухо инструктор. — Вы можете…

Но отчаяние и упрямство, стыд и гордость и еще страх и какая-то безнадежная злоба стискивали мои зубы. Я не желал показать им свою слабость. Я молчал. Я молчал! И своим молчанием говорил — да!

Но мало им было пассивного согласия. Молчание для них не было знаком согласия. Согласием для них было — действие! И только оно!

Мужайся, курсант! Сжимай зубы и усваивай новые правила. Это называется «крещением»!

Через сутки, с помощью грима, жестов, одежды изменив свой облик, я должен был выехать к месту моего первого служебного задания — на собственные похороны!

Я должен был сам разработать легенду прикрытия, внешнюю маскировку, страховку, учесть пути отступления, найти как, присутствуя на собственном погребении, остаться незамеченным, с каких точек наблюдать за обрядом прощания, чтобы увидеть больше. И все это впоследствии изложить в рапорте с указанием деталей, подсчетом присутствовавших и случайно прошедших рядом людей, описанием их действий и реакций.

Я уже знал правила игры — оценки пойдут за все: оригинальность идеи, учет топографии места и психологических факторов, внешнюю маскировку, степень приближения к объекту — чем ближе я буду стоять к срезу своей могилы, тем больше наберу очков. Они правы. Частокол частностей способен загородить общее. Азарт решения задачи сильнее потенциального ужаса ее итогового ответа. Наверное так изобреталась атомная бомба. И чем более красивое решение я отыщу — а кто откажется быть первым среди лучших — тем безнадежней я увязну в липких тенетах Конторы. Они вязали меня моими собственными руками! Жестоко, но как неодолимо верно отрезали они мое прошлое! И не с кого, в случае чего, спросить — я сам выбрал, выковал свою судьбу. Выхода мне оставили только два — вперед или назад. Но где-то в глубине души я догадывался, что отступление — иллюзия. Ход назад исключен. Слишком много я узнал, слишком далеко зашли наши с Конторой отношения. Я решал конкретные задачи: как до неузнаваемости изменить лицо, походку, голос, какую выбрать одежду, в качестве кого, не привлекая внимания приблизиться к похоронной процессии. Я думал, разрабатывал, браковал варианты. Я решал десятки мелких задач, на самом деле решая одну-единственную — продажу своих тела и души Конторе.

Сделка состоялась!

Двенадцатый час.

Экраны молчат. Меня провоцируют на сон. Я должен сопротивляться! Разминать мышцы. Думать. Петь про себя песни. Вспоминать. Только не спать! И я вспоминаю.

Процессия втягивалась на кладбище. Гроб несли десять человек. Интересно, что там внутри? Или может быть кто? Где можно надежно спрятать неугодное тело, как не в официальной могиле, прикрываясь словно щитом натурально плачущими родственниками. Я уловил дух Конторы и теперь не удивлюсь любым, самым фантастическим вывертам. Собственно говоря, я и сам стал ее частью, если при наблюдении за собственным захоронением меня посещают такие мысли. Что-то надломилось во мне в последние дни.

Остановились возле могилы. Замерли. Кто-то побежал за забытыми в машине табуретками. Держать «меня» было тяжело. Пот заливал глаза носильщиков. Я видел их рядом, буквально в сантиметрах от собственного носа, скользя панорамой по лицам. Вот одноклассник, с ним я полгода сидел за одной партой. С этим куролесил во дворе. Сосед по лестничной клетке. Друг детства. Я плавно двигал объективом теодолита. Это было мое изобретение, которым я, не без основания, мог гордиться — установить за ближними памятниками треногу с теодолитом, поставить возле могилы рейку и припав к окуляру внимательно и главное безопасно наблюдать за происходящим. Я мог легко перечесть участников, рассмотреть детали их одежды, выражения лиц, не выказывая себя. Конечно, натяжка здесь присутствовала — какого дьявола понадобился теодолит на кладбище? Но кто в такой момент обращает внимание на мелкие странности. Главное я умыл своих кураторов. Они очень хотели втолкнуть меня в толпу скорбящих друзей и близких, подвести к краю могилы, посмотреть на мои дерганья. Не вышло! Подпортил я им удовольствие. С одной стороны я ближе к объекту чем мог бы быть стоя где-нибудь сбоку под видом случайного могильщика, с другой, не нарушая поставленных условий, отстранен от происходящего. Я не участник, но лишь сторонний наблюдатель. Таким меня и кушайте, коли не поперхнетесь!

Опустили гроб. На него, разрыдавшись, упала мать. Придвинулся, попытался ее успокоить отец. Могильщики расправили канаты.

Странно, ведь это моя мать, мой отец, а я словно каменный повожу объектом теодолита, замечая, рассматривая, запоминая. Может от того, что наблюдаю окружающее как спектакль, заведомо зная интригу, зная, что все это лишь фокус, дурной розыгрыш, ведь я не там, в тесном нутре цинка, а здесь, живой и невредимый. А может от того, что догадываюсь, что сейчас меня «смотрят» со всех сторон. Очень им важно установить степень моей психологической устойчивости, поймать самый малый всплеск эмоций: дрогнувшую мышцу, шевельнувшуюся бровь, размытый слезой зрачок. Не дождетесь! Я машина, я лишь продолжение теодолита, я наблюдаю, замечаю, фиксирую. Не более того!

Грохнул автоматный залп. Отметить куда пошли солдаты, куда отлетели стреляные гильзы. Это детали. Это важно.

Гроб подняли, поставили на ломы, упертые в края могилы. Я вжался в окуляр теодолита. Близко, невозможно близко, увидел глаза матери, отца. Почему я не могу бросить свое укрытие, подойти и прекратить весь этот спектакль? Почему должен наблюдать страдание моих близких, изображая камнеподобного чурбана? Почему?!

Из под гроба выдернули ломы, опустили его в могилу. Все. Я не вышел, не прекратил, не объяснил. Я остался с теодолитом. Я остался с Конторой.

Нет, не прав я, не розыгрыш это был и не фокус. Это были мои похороны! Я действительно умер. Навсегда. И через это поступил в полную, безраздельную собственность Конторы. Стал инвентарным номером, как какой-нибудь стол или шкаф. Всего лишь цифрой в длинном ряду таких же цифр. Вещью. А прошлое мое, детство, надежды, мечты, стремления, меня самого, зарыли в землю и сверху, словно осиновым колом придавили надгробным памятником. Родился — черточка — умер. Точка.

Умер.

Внимание! Правый экран. Левый. Правый. Замелькали линии. Не пропустить, заметить, учесть. Прямо. Прямо. Крутить головой или двигать глазами безнадежное занятие. Очередность картинок рассчитана так, что если я начну вертеться, пытаясь догнать изображение, то неизбежно стану отставать, делать один пропуск за другим. Я учусь вылавливать контрольные фигуры боковым зрением, как хамелеон, одновременно глядя в три стороны. С каждым следующим занятием я расширяю свой «кругозор», прибавляя в поле зрения новые градусы. Есть. Есть. Есть.

Как ноет одеревеневшая шея. Удивительно, раньше я предполагал, что первыми сдают ноги. Шевелить мышцами, не терять чувства времени, следить, учитывать, быть готовым.

Шестнадцатый час.

Семнадцатый.

Кажется близок предел. Частые судороги глазных мышц тянут веки вниз. Я моргаю все чаще и чаще и не могу сразу разлепить глаза. Пропусков, я уверен, пошло гуще. Конечно, я в любой момент могу прекратить упражнение, но гордое упрямство, направленное, нет, не на них, на себя самого, заставляет меня продолжать. Я высиживаю еще час и еще. От постоянного перенапряжения ломит голову, словно кто-то маленький и зловредный с каждым ударом пульса изнутри колотит в висок острым молоточком. Почти наверняка подскочило давление. Здоровья такая учеба не прибавляет. Это точно.

Правый экран. Левый. Лицевой. Лицевой. Лицевой.

Господи, сколько этих треклятых треугольников? Наверное ими, если приставить друг к другу, можно опоясать земной шар по экватору.

Лицевой. Левый. Лицевой.

Отныне я буду любить круги, многогранники, квадраты и люто ненавидеть любые фигуры с острыми внутренними углами. Хотя нет. Кажется, прошлый раз был именно круг.

Двадцать первый час.

Почти сутки!

Я словно нашпигован острыми иголками. Моя кожа, мышцы, кости, кровеносные сосуды, даже, кажется, сама кровь протестуют против неподвижности. Они хотят двигаться. Они и должны двигаться! Они так устроены, что не могут иначе. Все мое тело требует движения. И лишь махонький кусочек головного мозга, может быть стограммовый, может быть еще меньший, где гнездится сознание, продолжает упрямиться, обрекая все прочие семьдесят килограммов тела на страдания. Он сильнее. И это суть. Он должен быть сильнее, иначе грош цена всем прочим десяткам килограммов!

Вспышка! Оглушительная сирена! Голос.

— Приготовиться к спаррингу!

И без всякого перехода, без паузы, тут же в распахнутую дверь впрыгивает инструктор по рукопашному бою. Он смеется! Ему весело! Его разогретое быстрое тело готово к бою. Ему нравится собственная сила и уверенность. Он жаждет драки как развлечения.

С трудом превозмогая онемение поясницы я вскакиваю на ноги. Раскаленные спицы боли прокалывают мой позвоночник, суставы, мозг. На мгновение в глазах темнеет. И именно в это мгновение меня настигает удар в челюсть.

Из своего заведомо проигрышного положения — мой противник свеж, а я весь как отсиженная нога, я извлекаю крупицы выгоды. Приняв удар, я искусственно падаю, чтобы получить мгновенную передышку, успеть очухаться, сгруппироваться, «завести» мышцы. Внешняя боль вытесняет внутреннюю, мобилизует организм. Нет, не зря я двадцать часов «мял» мускулы. Еще не коснувшись пола, я чувствую, как они начинают работать в полную силу. Я откатываюсь, но не встаю. Противник один — за что большое мерси учителям-мучителям. В прошлый раз на мне как на груше разминались трое! Значит на добивание он, хочет или не хочет, должен подойти лично. Вот я его и подожду.

Инструктор внимательно оглядывает меня — проверяет не переборщил ли. Переборщил, переборщил — показываю я ему всем своим видом. Это уже не оговоренные 75 процентов максимума, а все 120! Может и челюсть сломана. То есть курсант выведен из строя. Не видать тебе парень премии! Точно! Не веришь? Подойди — посмотри. Ну подойди, подойди.

Инструктор огибает меня со спины. Конечно, у меня нет шансов в единоборстве, на то он и инструктор, а я курсант, но разок, от души, врезать очень хочется. За все свои обиды, за двадцатичасовые муки и итоговую премию в форме оплеухи в левую скулу. Ну сколько же можно терпеть, ей богу!

Инструктор, прикрывая лицо и корпус, слегка наклонился, готовый к мгновенному отражению возможной агрессии и нанесению добивающего удара. Я испускаю громкий, отвлекающий внимание стон, открываю затуманенные глаза и, одновременно, наношу своему условному противнику сильнейший удар ногой под коленки и внешней стороной кулака — в руки. Инструктор падает и тут же вскакивает. Но я уже на ногах. Я опередил его на какое-то мгновение. Но это мое мгновение и я его использую с пользой для себя и немалым уроном для соперника.

Ну!

Сирена. Команда «Брэк»!

И летящая рука замирает в воздухе. Ну не дали душу отвести! Обидно, честное слово!

Инструктор мирно улыбается, протягивает руку. Бой закончен. Сколько он длился? Секунд десять? Учебке не нужны лишние драки. Хватит плановых.

Сегодня спецов интересовала моя мышечная форма, мои реакции после двадцатичасовой «сидячки». После первого моего полноценного ответа они прекратили потасовку.

— Сделал ты меня! — смеется инструктор еле заметно подмигивая, намекая на «покупку» за рамками правил учебного боя.

Ну конечно, они меня будут мутузить вдвоем-троем, а я правила соблюдать. В кои веки раз выпала возможность отыграться, а они про правила.

— Еще не вечер, — машет на прощанье инструктор.

Это точно, — думаю я, — еще даже не день. Судя по впечатлениям последних месяцев еще только раннее утро. А когда наступит день и как я его умудрюсь пережить, знает только бог да еще Контора, что в конечном итоге для меня одно и то же.

На сегодня все. Отмучился! Пора домой. В обратном порядке я отсчитываю коридоры, вестибюли, крытые переходы между зданиями. Торчу у опознавателей и автоматических дверей. Я не встречаю ни одного «прохожего». Коридоры пусты, как послужной список новобранца. График перемещений внутри здания составлен так хитро, что наткнуться на живую душу практически невозможно. Я настолько привык к пустым помещениям, что если бы вдруг заметил человеческую фигуру, то принял бы ее за мираж и попытался пройти сквозь нее, как сквозь воздух.

За год с лишним пребывания в стенах Учебки я не видел ни единого собрата-курсанта! Занятия проходят строго в индивидуальных классах с глазу на глаз с преподавателем. Если проводились общие лекции, то лишь посредством мониторов, т. е. лектор читал толпе, а толпа, разбитая на индивидуумов, сидела по кабинетам, пялясь в мерцающие экраны. Хочешь задать вопрос — жми кнопку и говори в микрофон. А уж собраний, вечеринок, сборищ и т. п., типичных для нормальных учебных заведений мероприятий, здесь не могло быть в принципе. Курсанты не должны были знать друг друга. Ни под каким видом!

Иногда мне казалось, что в этой почтенной академии спецнаук я обучаюсь один. И все эти здания, спортивные залы, тиры, тренажеры, преподаватели, инструкторы и прочая и прочая, предназначены только для меня.

Но нет, не дремала фантазия собратьев-школяров, измученных как и я одиночеством. Они находили способы дать о себе знать. То на девственно чистом полу коридора можно было заметить нарочито оброненную бумажку, то в батарею парового отопления стукнет торопливая дробь коллеги по заключению. Как я теперь понимаю, начальство на подобные проказы смотрело сквозь пальцы, в конце концов это тоже тренировало изобретательность. Нет, не один я здесь мучаюсь! И на том спасибо. Не так обидно.

Дохожу до своей «кельи». Автоматика открывает дверь. Вхожу. Снова щелкает запор. Падаю на койку. Здесь я сам себе хозяин. Сюда согласно неписанному правилу Учебки начальство не вхоже, хотя, уверен, глазок камеры где-нибудь впихнули, не удержались. Сбрасываю «паранджу». Маска — непременный атрибут Учебки. Без нее выходить из комнаты я не имею права. Даже для преподавателей наши физиономии терра-инкогнита. Видеть благодарные улыбки своих учеников им не дано. Правда они подобных стремлений и не испытывают, усвоили — меньше знаешь — спокойней живешь.

Вот так странно все увязалось — уклад монастырский, а обмундирование, что в восточном гареме.

Тихий зуммер, пожалуй, единственный в этом заведении звук, радующий ухо. Прибыл обед! Но еще наверное с минуту я лежу не в силах заставить себя подняться. Двадцать часов сидячего «отдыха» изрядно измотали меня. Но и есть хочется. Те же двадцать часов без крошки во рту. Голод борется во мне с усталостью. Побеждают оба. Не вставая, в конце концов я дома, что хочу, то и делаю, я задираю жесткую шторку пищевого лифта, снимаю поднос, густо уставленный тарелками. Сегодня двойная пайка. Вообще-то в еде нас не ограничивают. Любые пожелания при составлении меню учитываются. Действительно, стоит ли нервировать курсанта еще и жареным луком, если он его терпеть не может? Нервы это тоже собственность Конторы и она лучше знает, как их рационально растратить. Отсюда и трогательная забота о подопечных. И еда по вкусу и обстановочка — мебель-коврики-полочки с учетом пожеланий и коммунальные удобства под боком, далеко бегать не надо (а то еще столкнутся возле писсуара однокашники, что тогда делать?) и книги по первому требованию и фильмы по ящику. Все что ни пожелаешь! Прямо элитный дом отдыха! Только потом, по набитому заказанным обедом животику, кулаком инструктора-мордоворота хрясь и башкой о татами. И все удовольствия! И так месяцами! То по шерстке, то против, да так против, что чуть не с кожей!

Раз в две недели, но не когда захочешь, а когда по графику выпало — увольнительная. Посадят в машину без окон, словно вора рецидивиста в воронок, час-два покатают по ухабам и высадят где-нибудь возле турбазовской танцплощадки — отдыхай. Откуда привезли, куда увезут — представить невозможно. Стыдно сказать, но я до сих пор не представляю, где Учебка находится!

Поплясал на дискотеке, потрепался с подружками, пострелял глазками и домой, в родной монастырь и чтобы секунда в секунду в условленном месте. Не то… Это называется личная жизнь.

А еще есть каникулы. Последние я провел в увлекательном турпоходе по заполярной тундре. А куда в самом деле направить стопы? Домой? Так нет его. Похоронили меня родители! Вот и отправляйся теперь отдыхать на выбор — на взморье Ледовитого побережья или роскошный песчаный пляж пустыни Каракумов. Познавай географию родной страны. Каникулы они тоже не без пользы…

А как вы хотели — служба она не сахар!

Все! Отбой! Сегодня не желаю ни читать, ни смотреть, ни слушать. Сегодня я полон впечатлений по… самую скулу.

— Спокойной ночи! — вслух желаю я себе и камере-невидимке и засыпаю едва коснувшись подушки. Снов я не вижу. У меня бодрствование, что у другого ночной кошмар!

Утром меня ожидает сюрприз. Внутренняя трансляция бархатно-нежным голосом дежурной дикторши объявило очередную гнусность. Они что, специально горькое содержание подслащивают сахарными голосами?

— Доброе утро. Курсанту 24 СЖ к 9.44 явиться в корпус Б, класс 7.

Что? Опять «сидячка»? Опять?! С ума они спятили? У меня еще после вчерашнего мышцы словно песком забиты. Нет, это невозможно! Я не желаю! Я не буду! Я отказываюсь. Категорически!

В 9.44 я стою у назначенного класса. В 9.45 выслушиваю учебное задание. На это раз, кажется, повезло. Дуэль! Конечно, и тут не без замираний, но не таких тупых, как накануне. Здесь у меня будет противник, не какой-нибудь безликий экран, а живой, из плоти и крови и, значит, потенциально одолимый. Условия — проще не придумать. Комната, полная темнота, два, три, а возможно и больше людей. Задача — обнаружить, подсчитать, обезвредить. Каждому выдается контрольный пистолет, где вместо пуль узко направленный световой импульс. И право на один выстрел.

Я вхожу в комнату, с минуту выбираю место где лучше «залечь», где сложнее вычислить мое присутствие. Углы? Слишком лобовое решение. Центр? А если нагло, у самой лицевой стены?

Поза? Конечно, можно улечься на пол, в таком положении можно «высиживать» противника неделями, но подняться, не произведя шума, сложно. Сидя, сгруппировавшись? Нет уж, увольте. Хватило! Я сажусь на колени, подпираю подбородок ладонью левой руки. В правой у меня зажат пистолет.

— Готовы?

— Готов!

Гаснет свет. С легким шуршанием уползает вверх стена, разделяющая комнаты. Кто затаился там, в темноте? Инструктор? Или такой же курсант как я? Сколько их? Один? Двое? Может насадили по углам десяток? С Конторы станется!

Сижу недвижимо, словно степной идол. Дышу медленно, плавно, бесшумно. Это тоже надо уметь, этому надо учиться. Даже сердце мое, кажется, стало биться тише. А еще надо удержать кашель, как всегда, если нельзя, то сразу хочется, усмирить слюноотделение и возможные бурчания в животе. Говорят одного курсанта противник вычислил на третьей минуте по случайному «бульку» в кишках.

Тишина. Абсолютная тишина. А может быть там, в соседней комнате и нет никого? Наши преподаватели не без юмора, могут не отказать себе в удовольствии поглазеть на идиота, вступившего в единоборство с пустотой. Наблюдают сейчас меня в приборы ночного видения, похохатывают. Это для меня здесь темнота, глаз выколи, а для них залитая светом прожекторов арена цирка и я — натуральный рыжий. Смотрите, веселитесь, зрелище бесплатное!

Через шесть часов мне сидеть надоедает. Мой противник, если он есть, ничем не выдает себя. Я плавно повожу головой, словно башней локатора и уши у меня — антенны. Влево, насколько позволяют позвонки шеи, вправо. Влево. Вправо. Как назло рот переполняет слюна, но я ее не глотаю — выпускаю изо рта тонкой струйкой. Что, не эстетично — свесилась прозрачная струнка чуть не до пола, сползает на одежду? Зато практично! Мне результат важен, а не красота. Пусть дурак, которому жить надоело, сглатывает. В тиши для спеца такой звук что барабанная дробь. Раз сглотнул — и пуля в лоб. Тоже, знаете, эстетики мало, когда череп вдребезги. Вот и выбирай: противный, но зато живой, или ну очень симпатичный, но покойник. Я предпочитаю первое.

Так, все, пусть я проиграю, но сидеть больше не могу! Перехожу к активному поиску. Безусловно риск здесь больше, но и цена выше. Не люблю я набирать победу по баллам, мне бы кавалерийским наскоком — раз и в дамки!

Плавно разгибаю спину, позвоночник он тоже может хрустнуть! Приподнимаюсь на коленях. Замираю больше чем на минуту. Перегрузок допускать нельзя. Ни дыхание, ни пульс не должны усилиться ни на йоту! Опираюсь рукой о пол, поднимаю, ставлю на пол правую ногу. Снова замираю. Медленно, медленно встаю, выпрямляюсь. Вот я и на ногах. Теперь у меня появился ряд преимуществ — более высокий слуховой обзор, свобода маневра, плюс дополнительные очки за активность.

Начинаю движение. Ползу стопой над полом, касаюсь большим пальцем, постепенно сползаю подошвой, переношу вес тела. Шаг — минута. Чтобы не скрипнуть суставом, не зашуршать одеждой, не сдвинуть воздух — по легкому дуновению ветерка можно просчитать противника. Еще шажок. Манеры и скорость слизняка, ползущего по листу лопуха. Тоже, знаете, не удовольствие такая походка. Не верите — можете попробовать.

Остановка. Получасовое прослушивание. Новый шаг.

Стоп! Где-то близко, совсем близко улавливаю движение. Даже не звук, какое-то непередаваемое напряжение пространства. Затихаю и слушаю. Слушаю до боли в ушах. Пытаюсь поймать мельчайшие звуки, колебания, вибрации. Суммирую ощущения.

Теперь уверен — мой противник здесь. 150–200 градусов, если вести отсчет от двери и пять-шесть шагов от меня. Как бы определить поточнее. Вообще-то слуховая пеленгация может давать точность до одного градуса!

Вытягиваю руку с пистолетом, указывая наблюдателям направление обнаружения. Я уже почти выиграл. Остался последний аккорд-выстрел. Но я не спешу, хочу бить наверняка. Иду на сближение.

Делаю шажок и вдруг понимаю, что в комнате нас не двое! Рядом, буквально в шаге от меня затаился еще один друг-соперник. Я улавливаю легкий сквознячок выдыхаемого им воздуха. Ба! Да он еще похоже «чайник»! За собственным сопением врага в упор не различает!

Указываю наблюдателем направление объекта и два пальца. Второй! Полная победа! Можно сворачивать игру, но очень хочется пострелять. Только вот кого избрать в качестве мишени? Этого, «вентилятора», или тихоню? Ах как жалко, что на двух противников отпущен только один заряд!

А что если? Меня захлестывает азарт молодого хулигана. А почему бы и нет!

Делаю шаг назад, отступаю, захожу «вентилятору» с тыла. Я буквально обнюхиваю его со всех сторон, а он ничего не чует! Он что, спит что ли? Встаю за спиной. Замираю. Чувствую, как мой подопечный вертит головой. Дурашка, здесь я, в десяти сантиметрах от твоего затылка. Интересный ждет тебя сюрпризец.

Меня распирает озорство. Сегодня я на коне, сегодня я блистаю!

Минуты две, чтобы не сгореть в последний момент, я поднимаю пистолет. Пора!

И тут я допускаю «промашку» — еле слышно хлюпаю носом. Но это для обычного человека еле, а для профессионала, каким, похоже, является мой второй соперник, это шмыганье равно грохоту орудийного выстрела.

Мгновенная вспышка. Выстрел! «Вентилятор» поражен! Что и требовалось доказать.

Уже не спеша, со вкусом, как герой американского вестерна, я посылаю «пулю» в обезоруженного профессионала. Адью, мой условно-безусловный противник! Вспышка! Вот так вот! И одною пулей он убил обоих! Классическая победа, достойная войти в анналы Учебки. Меня распирает самодовольство…

И тут к моему виску тихо прижимается дуло пистолета. Ах вот в чем дело?! Так вас было трое! Так я проиграл?! Пренеприятно рушиться со сладких вершин победы в мрачную преисподнюю поражения.

Но как он меня подловил? Каким образом сумел приблизиться так близко? Ведь я ничего не чувствовал! Ни-че-го! Неужели он все это время сопровождал меня, прикрываясь моим телом, словно мешком с песком от выстрела? И в результате передушил противников чужими руками. Одна пуля — три трупа! Да, рановато я запросился в анналы.

Кто он? Узнать бы, посмотреть на него. Но, увы, это невозможно.

— Бой закончен! Всем вернуться на исходные позиции, — требует голос «за кадром».

Расходимся. Опускается стена, или несколько стен? Зажигается свет. Я один в комнате, словно ничего и не было, ни победы, ни поражения.

Вот такая она — наша учеба. Порой кажется, что хуже быть не может, ан нет, может! И уже следующая неделя это подтвердила.

Начало было традиционным — «курсант… время… комната…» В условленный срок я, ничего не подозревая, переступил порог класса и тут же, взамен «здрасьте» получил сокрушительный удар в солнечное сплетение.

— Добавить еще? — участливо поинтересовался дюжий молодец с явно читаемой на лице неблагополучной наследственностью, наблюдая мои судорожные попытки схватить губами воздух.

— Очухался?

Серия ударов по меньшей мере в четыре руки. Били явно не по правилам — на все 100 процентов.

Что произошло? Какую провинность я допустил, что со мной стало позволительно так обращаться?

Под руки меня потащили по коридору, открыли дверь, о которой, проходя здесь десятки раз, я и не подозревал, поволокли вниз по темной, бесконечной лестнице.

— Шевели ножками, поганец, — поторапливали мордовороты, подтверждая слова болезненными тумаками. Запас слов у них был явно меньшим, чем набор ударов. Они почти не повторялись, находя на моем теле все новые болевые точки. Я не сопротивлялся, это было бессмысленно. Я, насколько это было возможно, анализировал последние дни, недели, месяцы. Где зацепка, объясняющая происходящее?

Громыхнула обитая железом дверь. Очередная серия ударов и короткий полет от порога к бетонному полу.

— Кончай отдыхать!

Новые «заботливые» руки подхватили, подтащили, наподдали, уронили на табурет, который от падения моего тела даже не шелохнулся. Привинчен к полу, — отметил я. Это уже напоминало тюремные порядки.

— Руки на стол! Быстро! — заорал в самое ухо голос. В глаза ударил слепящий свет мощной лампы. — Руки!!

В полной растерянности, не в силах сопротивляться, я вытянул руки. Жесткие зажимы обхватили, стянули запястья.

Что за чушь? Что за фильмы ужасов? Меня решили убрать? Тогда зачем избивать? У меня хотят что-то узнать? Но тогда почему не спрашивают, а только бьют? Я не мог выдвинуть ни одной сколько-нибудь правдоподобной версии.

— Смотреть прямо! — потребовал голос и тут же услужливый кулак, доставший левую скулу, помог совершить поворот. Конечно, спасибо за заботу, но, в принципе, я мог и сам справиться. От удара кожа лопнула и из раны закапала кровь.

— Выключите свет, — попросил я.

— Пожалуйста?!

Удар в печень. Бьют профессионально! Еще пара таких тычков и прощай старость. Похоже состояние моего здоровья их интересовать перестало. С меня что, сняли инвентарный номер, списали по причине полного износа? До свидания Контора? Я вообще-то не против, но есть ли из Конторы почетно-пенсионный выход? Что-то я стал сомневаться в последнее время.

— Смотреть прямо! — новый окрик.

Прямо так прямо. Один черт ничего не видно кроме режущего света в глаза. Тишина. Голоса в стороне. О чем они говорят? Что решают? Мою судьбу? Отчего такие крутые переломы? Чем я не угодил начальству? Чем? Чем?? Снова использую паузу думать, вспоминать…

Металлическое звяканье инструмента. Батеньки мои! Похоже они спятили с ума! Это уже напоминает дешевую оперетку — кусачки, хирургические зажимы, иголки. Меня пугают? Но откуда такие дешевые приемы? Не будут же они в самом деле применять такие показушно-варварские пытки. Или будут? Будут?!

Крепкие руки ухватили кончик моего указательного пальца. Мне стало страшно. Действительно страшно! За что такая жестокость? За то, что я чуть не полтора года верой и правдой, не думая сачкануть, не смея возмутиться пахал на Контору? За что??

— Что вы делаете? — уже почти закричал я.

— Не разговаривать! — гаркнули в ухо, ткнули кулаком под ребра.

Но на ребра мне было уже наплевать. Я смотрел перед собой. Уверенные руки перебрали инструмент, ухватили толстую иглу, придвинулись к моим пальцам.

— Сейчас будет немножко больно, — предупредил спокойный, приятный голос.

Я все еще сомневался. Я все еще надеялся, что это мистификация и сейчас, через мгновение, все прекратится, охранники расхохочутся, «хирург» отбросит иглу.

Но ровно через мгновение игла с хрустом вошла мне под ноготь. Во всю длину. Стремительная боль от кончика пальца по нервным цепочкам добежала до мозга и взорвала его изнутри.

— За что-о-оо!

Я кричал во весь голос, не стесняясь, не думая о том, как выгляжу со стороны, видя только иглу, торчащую из окровавленного ногтя и вторую, приближающуюся к следующему пальцу.

— Не надо-ооо!

Я сдался!

Обезболивающий укол, сочувственные похлопывания по плечу, все тот же уверенный голос.

— Согласитесь, боль для вас была вторична. Страшнее было непонимание происходящего, именно оно усилило болевой шок. Вы не знали что происходит, чего ожидать в дальнейшем. Вы не были ни психологически, ни физически подготовлены к сопротивлению и потому сломались.

Мы сожалеем, что пришлось провести вас через подобное испытание. Но есть случаи, когда теория бессильна. Словами такое не объяснишь. Это надо почувствовать. Испытанные вами страдания не самоцель, но средство понимания всего психофизиологического механизма боли. Чтобы оперировать понятием, необходимо его понять. Познать боль можно лишь через боль. Собственную. Другого пути нет. В противном случае вы никогда не сможете ни дозированно применить ее к другому, ни уберечься от нее сами.

Мы еще не раз будем возвращаться к сегодняшнему, не самому приятному для вас дню. Он станет точкой отсчета, если хотите, ключиком, отпирающим самые потаенные дверцы человеческого сознания.

Скажу больше, это не последняя боль, которую мы вам доставляем. Но прочую боль вы встретите во всеоружии. Мы научим вас ее побеждать. И сколь бы серьезней муки в дальнейшем вы не испытывали, эта, первая боль, будет вспоминаться как самая нестерпимая. Поверьте на слово.

А теперь первое задание по исследуемому предмету. Сегодня, не откладывая, опишите все, что с вами случилось, отметьте, что на вас оказало наибольшее отрицательное действие. Проанализируйте свое поведение, реакции. Предложите другие возможные варианты развития событий. Что бы вы, уже прошедший опыт болевого шока, изменили в своем поведении. Как бы защитились. И помните, нас интересуют детали. Детали рисуют целое! Детали! Все ясно?

— Ясно, — отрапортовал я.

А все-таки есть в нем что-то садистское, раз выбрал такую работенку, — думал я, шагая по коридорам. — Поди нравится навздевывать таких как я на иголки. Не поверю, чтобы не нравилось! Умеет Контора подбирать кадры. Энтузиасты своего дела! Мать их…

В последующие дни я вплотную знакомился с пыточной историей человечества. Разнообразие и хитроумность механических приспособлений заставляли удивляться изобретательности человеческого разума и, одновременно, сомневаться в нем.

Я рассматривал и «примеривал» к себе «испанский сапог», дыбу, реберные крючья, клинья, вбиваемые меж лучевых костей ножного скелета, шипастые ошейники и десятки других пыточных механизмов.

— Все подобные варварские приспособления назначены не столько для причинения физических страданий, сколько для морального угнетения жертвы, — втолковывал мне преподаватель-пыточник. — На самом деле их реальное КПД невелико — быстро достигается болевой пик, после которого потерпевшему уже все равно, высокая степень стихийной смертности, побочный травматический эффект. А вот моральное воздействие… Оцените их внешний вид — нарочито грубые формы, черные тона, обилие непонятных механических частей. Все это внушало слаборазвитым жертвам почти мистический ужас. Плюс к тому глубокие мрачные подвалы, освещенные чадящими факелами, «случайные» кости-черепа, внешний вид прошедших муки узников. Как здесь не сломаться? А еще умно поддерживаемые ужасные легенды, сплетни, слухи вокруг всего, что касается подземных казематов. А еще публичные мучительные казни. С самого рождения целые народы психологически готовились к болевому подчинению. Сломив население в целом, уже не трудно было добиться требуемого результата от отдельного его представителя.

Сегодня, за счет общего интеллектуального и эмоционального развития человечества, возросла действенность чисто психологических приемов. Для современного человека ожидание боли зачастую страшней самой боли. Развитое воображение сильнее действительности. Человек — самопожиратель! Причем, чем выше его интеллект, творческое начало, тем он сильнее в борьбе против самого себя. Ему не требуется выламывать суставы, изрезать кожу на ремни. Применение самой пытки в какой-то степени капитуляция, признание собственного бессилия дознавателя. Оставьте клиента один на один с самим собой, настройте на нужный лад, добавьте внешний антураж — побренчите инструментом, взбрызните стены и мебель кровью, хоть куриной, побольше грубости в обращении. Положитесь на его фантазию. Он сам придумает и гораздо лучше вас, ЧТО можно с ним сотворить и КАКОЙ боли это будет стоить! Все, клиент дозрел! Теперь любой булавочный укол будет для него ударом стилета. Нет более изобретательного палача, чем наше собственное воображение. Ну так и доверьтесь ему! Кроме всего прочего это позволит не опускаться до чисто физических методов.

С другой стороны сдержанность в фантазиях многократно уменьшает силу болевого воздействия. Сама по себе чистая боль в примитивных пытках не столь уж неодолима. Вспомните религиозных фанатиков, терзавших себя порой до смерти. Раны, полученные в бою и в пыточной камере при абсолютной их идентичности болят по разному! Во втором случае к чисто физическим страданиям добавляется сильнейший фактор унижения, страха — не вы и не случай управляет вашей судьбой, а чья-то злая воля. Так подходите к любой причиненной вам боли, как к элементу боя, где мучение есть лишь фрагмент пути к победе!

В подтверждение сказанного я хочу предложить вам один опыт. Вы знакомы с гипнозом? А сами когда-нибудь испытывали его? Тогда считайте вам повезло…

Через пару десятков минут я с помощью приглашенного спеца-гипнотизера и металлического блестящего шарика, помещенного перед самым носом, уснул.

Во «сне» мне было хорошо и спокойно и, наверное, очень не хотелось выбираться обратно в мрачноватую реальность предмета «Спецметоды воздействия и защиты» (ах как туманно, нет чтобы сказать прямо — «Пытки, как средство достижения результата»!), если меня, как потом сказали, пришлось «возвращать», чуть не двадцать минут.

— Проснитесь! Проснитесь! Откройте глаза! Вы меня слышите?

Век бы не слышал! И столько же глаз не открывал!

— Проснитесь…

Ладно, проснусь.

То, что я увидел, меня по меньшей мере удивило! Перед моими глазами торчали мои пальцы, густо утыканные иголками, торчащими из под ногтей! Самое удивительное, что мне почти не было больно! Я видел ногти, иглы, густые (но гораздо менее обильные чем раньше) капли крови и не ощущал решительно никакого беспокойства. Что за ерунда?

— Вы ничего не чувствуете?

Я отрицательно помотал головой.

— Вот видите, а несколько дней назад от одной иголки вы чуть не потеряли сознание! Это подтверждает исключительную действенность психологических факторов. Событийность одна и даже многократно усиленная в данном случае, а реакции совершенно разные. Так значит болью управлять можно! Смотрите, смотрите на свои пальцы! Вот доказательство! Вы можете победить! Вы сильнее боли!

Потом я смотрел пленку, где мне загоняли под ногти иглы, а я, погруженный в гипнотический транс, смеялся, разговаривал, подставлял пальцы, помогал экспериментаторам советом!

Что же изменилось? Убрали страх, растерянность, внешний антураж? И боль ушла! Значит можно?!

Можно!!

— Не спешите впадать в эйфорию, — охладил мой пыл преподаватель, — есть пытки, которым противостоять невозможно. Я смогу перечислить три десятка мест на вашем теле, где самовнушение и даже гипноз не сработают.

— Например?

— Ну, хотя бы ваше мужское отличие. Кроме того, не следует забывать о новых методах. Нельзя также сбрасывать со счетов продолжительность пытки.

У всякого сопротивления есть свой предел. Вы можете терпеть час, два, сутки, но это не значит, что ваши противники ограничатся этим сроком и не захотят продолжить свои упражнения еще час или еще сутки. В этом случае методы психологической регуляции не помогут. Но это не значит, что вы беззащитны. Что делать конкретно? Взять в союзники недругов! Всеми возможными способами помочь им в их нелегком деле!

На мгновение я опешил. Сдаться?

— Нет, усилить действие пытки! Довести ее до пика непереносимости и… потерять сознание. Потеря сознания — единственное, что сводит на нет любые, самые изощренные мучения. Научитесь управлять этим процессом. И здесь мы минус поменяем на плюс. Превратим ваши страхи, развитое воображение, так подведшие вас неделю назад, из противников в союзники. Защитимся от силы — слабостью!

Вернитесь памятью в день боли. Вспомните свои конкретные ощущения. Не даром же вы страдали! Ну же, напрягитесь! Вам нужны эти воспоминания! Вытащите их из себя и усильте. Усильте! Вам больно! Вам больнее, чем в прошлый раз! Гораздо больнее! До черноты в глазах! Вы не можете больше терпеть. Все! Отключка! Блаженная темнота, где вас не достанут враги!

Вы все поняли?

Я понял все. Я быстро научился управлять своим сознанием и болью. Я научился даже отключаться от вида канцелярской кнопки, подложенной на стул! Я представлял садящийся зад, железное острие, протыкающее мякоть кожи, раздирающее ткани мышц, нестерпимую вспышку боли от удара железа по клубку нервных окончаний.

И еще я вспоминал иглу, с хрустом входящую под ноготь…

А ведь верно, как ни крути, без той опереточной пытки мне было бы не обойтись. Все мое нынешнее умение сконцентрировалось на кончике обыкновенной швейной иголки. Той иголки!

Прочие предметы программы были сплошной скукой: наблюдение, организация своей и обнаружение чужой слежки, уголовное законодательство, тактика допроса, топография, ведение следственных действий, опознание — попробуй по словесному описанию из сотен лиц, проецируемых на экране, выловить единственно нужное! — методы выживания в пустыне, тундре, тайге, психология знакомства. Мало? Тогда еще система конспирации, шифры, коды, пароли, тайники, технические разведывательные средства, типы оружия, оперативный анализ.

И еще старые, но на новом уровне предметы: языки, грим, прыжки из окон, подъездов и автомобилей, схроны, изготовление документов, ориентирование на местности, карманные кражи, вождение транспортных средств, изготовление взрывчатых веществ из предметов бытовой химии и лекарственных средств, которые можно купить в любом магазине, разработка легенд, походка и пр. и пр.

Мало? Тогда специальные дисциплины, о которых, увы, я рассказывать не имею права даже на смертном одре. Хотя нет, об одной, поверхностно, я упомянуть отважусь.

Приемы ведения рукопашного боя. Рукопашка!

Нет, это не самбо, не карате, не кунг-фу и не прочие эффективные, но совершенно бесполезные в нашем деле виды единоборств.

— Это очень хорошо, что ты не имеешь навыков восточных боевых искусств, — говорил инструктор на вводном занятии, — полтора дана довольно, чтобы навсегда закрыть тебе путь в наши пенаты. Владеющий приемами самообороны никогда не сможет по-настоящему освоить спецметоды. Учить его, все равно что прыгуна в длину заставить прыгать в высоту. Как ни бейся, он всегда будет норовить сигануть под планкой.

Ты не должен мыслить руками и ногами. Ты не должен драться. Ты должен поражать! Отбить даже самый мудреный удар противника, значит проиграть бой! То, за что рукоплещут в боевых искусствах, у нас наказуемо! Предугадать действия противника, вовремя поставить блок, ответить ударом на удар, все это гарантирует тебе поражение!

Ты должен либо избежать конфликта, чреватого столкновением, либо позволить себя избить и даже убить, ни словом, ни жестом не выказав своего умения, не демаскируя себя, ибо сохранение тайны твоей профессии бывает важнее твоей жизни, либо безоговорочно уничтожить противника. Компромисса здесь быть не может. Ты не должен уметь драться. Ты должен уметь убивать и умирать!

Что подводит опытного борца? Автоматизм, выработанный годами тренировок. На любую опасность он реагирует мгновенным ударом или защитой. Он всегда готов к самоспасению, и это его слабое звено.

Ты не должен защищаться, ты должен думать, анализировать, выбирать и лишь потом действовать. Даже тогда, когда в живот летит пуля! Если ты не знаешь, что делать, лучше бездействуй. Получай свои плюхи, ножи, кастеты, пули, но не действуй автоматически. Вытравливай из себя порочную психологию самообороны. Для тебя выполнение задания важней жизни. Именно поэтому мы безжалостно выбраковываем курсантов, чрезмерно увлекшихся боевыми стилями, и именно поэтому курс самообороны вы получаете не в начале учебы, а через два года, когда испортить ваши приобретенные привычки уже нельзя. Уйти, убить или принять смерть — это главный закон спецзащиты.

С сегодняшнего дня ты будешь учиться умирать и убивать. Это не самое приятное времяпровождение, но без этого ты не сможешь двинуться дальше.

И начались занятия, которые поначалу вызывали состояние, похожее на шок.

— Твое главное оружие — руки. Оно всегда с тобой, всегда безотказно. С его помощью можно отключить противника на минуту, или уничтожить навек. Сильнее руки может быть только огнестрельное оружие. Не дай вам бог набивать ладони или кулаки! Бесспорно, удар набитым до жесткости ребром ладони действенен. Но стоит ли подобное преимущество неизбежной демаскировки образа? Иметь такую, со специфическими мозолями руку, все равно что носить на лацкане пиджака значок «Агенту — отличнику боевой и политической подготовки!»

Исходите из того, что ваши руки, ноги да и все тело ничем не должно отличаться от рук, ног и тел тысяч других людей. Вы должны быть неузнаваемы в толпе — серенькая личность на сером фоне. Невидимка! Именно поэтому в нашу школу заказан путь людям слишком или недостаточно высоким, чрезмерно красивым или наоборот, уродливым. И именно поэтому мы не позволяем нашим курсантам «качаться». Специфически развитые мышцы — та же визитка, по которой можно точно установить, где и чему обучался их владелец.

Вам не нужна мышечная масса — вам нужна артистичность, умение расслабить противника, убедить его в своей беспросветной тюфячности, отличная реакция, пара дюжин хорошо поставленных смертельных ударов и еще фантазия, позволяющая любой случайно завалявшийся в кармане предмет превратить в оружие. С этого, как более простого, и начнем.

Скоро я убедился, что нашпигован вооружением, как средней руки арсенал. Кто бы мог подумать, что дверные ключи, металлическая фурнитура одежды, зажигалки, авторучки, шнурки и даже денежная мелочь могут быть смертельно опасны?! И еще я понял, что человеческая жизнь в руках профессионала хрупка, как яичная скорлупа.

Меня научили метать ножи, гвозди, вилки, бритвенные лезвия и даже, с целью экономии боезапаса, их половинки. Использовать в качестве колюще-режущего оружия бутылки, жестяные консервные банки и крышки от них, стулья, спички и, что уж вовсе удивительно, специфически сложенный картон! Устраивать из сподручных материалов хитроумные ловушки и западни.

Но все же главным моим оружием оставались ноги, руки, зубы и… голова.

— Думать! — настаивал инструктор, — во всех случаях вначале принимать решение и лишь потом действовать.

Я, по наивности, предполагал, что рукопашка это умение победить, а меня, в первую очередь, учили проигрывать! Инструкторы колотили меня в четыре, а то и в шесть кулаков, а я должен был действовать строго в рамках заданной мне легенды, ни единым намеком не разрушая разыгрываемый образ. Я бестолково размахивал руками, скулил, молил о пощаде, безоговорочно принимал пинки, тычки, удары. Или сопротивлялся на уровне уличной драки, искусственно лез под удары, которых мог легко избежать. Били меня на совесть, без скидок на игру. Единственное что мне разрешалось — пассивно и незаметно для противника оберегать жизненно важные (нет, не для здоровья, для выполнения задания Конторы!) органы. Чем большие успехи я проявлял, тем с большим усердием меня молотили инструкторы, поочередно вооружаясь то брусками от скамеек, то лыжными палками, то милицейскими дубинками.

Однажды, за попытку профессионального сопротивления — ну сколько можно терпеть, когда все в морду, да в морду — я получил трое суток гауптвахты!

Методично, изо дня в день, из меня, в самом буквальном смысле, выбивали безусловный рефлекс защиты: автоматически отвечать ударом на удар. Меня учили жертвовать целостностью своего организма, здоровьем, жизнью во имя каких-то еще неизвестных мне высших целей. Меня учили безропотно умирать.

И лишь когда во мне задавили тысячелетиями воспитанный инстинкт самосохранения, мне разрешили самозащиту.

Но, опять-таки, это не соответствовало ни боксу, ни карате, ни прочим видам борьбы. Спарринги проходили мгновенно — один-два удара противников в полной тишине и — подбивай бабки. Ни эффектных выпадов, ни воодушевленных криков, ни блоков, ни захватов. Один удар — одна смерть! Или одно поражение. Со стороны это немного напоминало соревнование профессиональных фехтовальщиков — никаких тебе длинных, красивых боев, к которым привыкли по приключенческой литературе — сближение, короткий выпад, сирена. Три секунды! И вся дуэль! Скучно было бы Дюма писать свои романы, а нам, соответственно, читать, если бы д'Артаньян умел фехтовать на таком уровне.

— Долгий бой, это проигранный бой! Это драка, — не переставали внушать мне инструктора. — Забудьте про кулаки. Они для уличной потасовки. У вас есть пальцы. Взгляните на них, оцените их форму. Чем они хуже кинжала или копья. Прикиньте, вот площадь кулака, вот пальца. При равной силе удара поражающее действие пальца, за счет точечной площади давления, действенней по меньшей мере в двадцать раз! Кулаком вы толкаете, пальцем — бьете! Какие последствия может иметь удар в живот кулака и какой пальца, при одинаковой скорости полета руки? Что нанесет большее разрушение?

Взгляни, этими пальчиками можно разделать человека, как хирургическим ножом. Одним мгновенным ударом я могу воткнуть тебе палец в шею и вырвать сонную артерию, могу, через глазницы достичь мозга, могу… Не морщись, курсант! Тебе многое не понравится из того, чему мы тебя будем учить. Я предупреждал, мы учим не драться, а убивать! А это далеко не самое благородное занятие, с таким умением на ринг или на сцену не выйдешь!

Вот тебе моя ладонь. Попытайся ударить в нее выставленным указательным пальцем. Сильнее. Еще сильнее! Больно? Это потому, что ты боишься его сломать. Ты ощущаешь его непрочной плотью, а надо — стальным кинжалом. Вспомни гвоздь, если ты уверен в себе, если он стоит абсолютно прямо, ты вбиваешь его одним единственным ударом молотка. Раз — и все! Если нет — будешь колотить бесконечно и он будет идти вкривь-вкось, будет гнуться и, в конечном итоге, сломается. Кажется, невозможно вбить в монолитный бетон дюбель, и не выйдет, сколько бы не пробовал, но монтажный пистолет делает это одним выстрелом! Тот же дюбель! Значит можно? Все дело в том, как бить!

Научись держать палец прямо, напряги, зафиксируй сустав жесткой оболочкой мышц и тогда он не сломается, не сложится как перочинный ножик при ударе, он станет монолитен и станет оружием! Главное не бояться, не допускать сомнения. Хрупка не кость и не сустав — хрупко сознание. Победи его, а с противником ты справишься.

Палец мне «поставили» быстро, а вот с головой помучились. Не мог я себя заставить вбивать палец в горло, в открытые глаза человека. Даже на манекенах обмякала рука. Но научили — не мытьем, так катаньем!

Меня убеждали, заставляли, наказывали.

— Лев на что царь зверей, а ничего, дрессирует, с тумбочки на тумбочку скачет, что твоя кошечка! А вначале тоже, наверное, не мог!

С утра до вечера по несколько часов кряду я долбил пальцем боксерские груши с нарисованными на них лицами. Так вырабатывалась привычка. Все труднее затормаживался палец в реалистично исполненный зрачок, все жестче получался удар.

«Доломали» меня на тренировках, проводимых в… морге. Здесь пали последние моральные барьеры.

— Исполняй удар четче, решительней, — требовал инструктор, — никакой подготовки, никаких замахов. Мгновение — удар! Повтори на «муляже».

А «муляжом» тем был человек, хоть и мертвый, но человек! Не груша какая-нибудь!

Не буду вспоминать ни тех ощущений, ни тех звуков, ни… Наверное, из всех лет учебы это были самые тяжелые для меня занятия. Но поставленной цели инструкторы добились. Стараясь до минимума свести эти треклятые тренировки, не получить не дай бог «переэкзаменовку», я работал не за страх, а за совесть, выполняя любые требования преподавателей. Наверное, на это и был расчет — чем большими душевными сомнениями терзается курсант, тем дольше он сам себя мучает бесконечным повторением пройденного другими материалом. Отличники выскакивали из этой пренеприятной ситуации первыми. И я, волей-неволей, стал отличником. Не сидеть же мне годами в морге, где каждый лишний час — наказание!

Ах, Контора, умеет она выдумывать дополнительные стимулы! Умеет ломать людей под себя. И уперся бы, да себе дороже выходит!

И снова спецсвязь, тактика боя в закрытых помещениях, взрывные устройства, яды и противоядия, языки угрозы и нападения (из серии — стреляй, бей, обходи, нападай, справа, сзади и т. п. на полусотне языков стран и народностей), схроны, физподготовка, но так, чтобы и марафон пробежать, и подтянуться после того (!) полста раз, и при всем при том мышцу не накачать!

Порой мне казалось, если по настоящему изучать все эти предметы не хватит жизни! То есть окончится учеба и сразу на заслуженный отдых. Нет, без юмора, заслуженный! После такой учебы работа молотобойца покажется отдыхом! И так не год, не два, не три!

Но всему бывает конец, даже учебе. Выпускного экзамена, в привычном понимании слова, не было. Был «контракт», вроде того, с собственными похоронами. И подпись под ним, как положено — кровью!

Условия были традиционными. Придумай легенду, измени внешний облик, мимику, походку, манеру говорить, стань другим, чем есть. Войди в камеру и в доверие к сидящему там ЗК, пойми его, узнай всю его жизнь, выведай то, что не смог следователь, подружись с ним, стань ему необходимым и… лично приведи приговор в исполнение.

И не узнать, что важнее для Конторы — мое умение неделями «держать» контроль, а это значит каждое мгновение контролировать свою речь, жесты, помнить то, что ты говорил минуту и месяц назад или один единственный конечный выстрел. Жирная точка в конце договора.

Снова они будут наблюдать не дрожит ли палец на спусковом крючке, не стиснуты ли сверх положенного скулы, не набухает ли в глазу слезинка. Очень им интересно, насколько я адекватен в предложенных обстоятельствах. И если хоть на самую малость поддамся чувствам, меня, несмотря на затраченные на мою персону годы и средства, спишут в брак. Экзамен не выдержал.

И, а куда деваться, я придумал легенду и вошел в камеру, как коллега по статье и собрат по несчастью. Долгими ночами я вел с ним разговоры. И хоть там, на воле, он был убийцей, здесь, за каменными стенами изолятора, он стал лишь человеком, ожидающим смерти. Ожидающим мучительно, бесконечно, с отчаянием безнадежности и постоянно возвращающейся надеждой на чудо. В этом ожидании, возможно более страшном, чем сама смерть, он пересматривал и перекраивал свою жизнь, словно собирался писать ее набело. Но я-то лучше кого бы то ни было знал, что этого шанса ему не дано. Ведь я был его палачом. И одновременно был его последним и самым близким другом, ибо ни с кем до меня он не оставался так надолго с глазу на глаз, ни с кем не делил изо дня в день кров и пищу, ни с кем не говорил о самом заветном.

Я был другом! Я был палачом!

Я узнал его биографию, привычки. Я узнал больше, чем следователь, чем его сестры и братья, чем даже его мать. Камера смертников располагает к откровенности, ведь возможно это последние твои беседы, последние сказанные на Земле слова. Не произнеся их сейчас, ты не сможешь их сказать никогда. Могут ли быть тайны на краю могилы? Можно скрывать какую-то информацию, чтобы не навредить себе в дальнейшей жизни?

С каждым днем мне все сложнее становилось выдерживать партитуру роли. С каждым днем я себя чувствовал все более неуютно. Не только он, но и я привыкал к нему. Да и можно ли этого избежать, сидя друг против друга в замкнутом пространстве камеры? С кем еще говорить, к кому еще привыкать? В такой ситуации любой человек становится полпредом всего человечества. Не только я, но и он становится мне другом.

Другом, которого я должен буду убить!

Я не мог спокойно смотреть на его бритый затылок, в который мне предстояло упереть ствол пистолета. Я не мог смотреть на свой палец, который нажмет курок. Я инстинктивно прятал его во время еды, беседы. Как будто дело было в пальце! Я пытался убедить себя в том, что он убийца, что он заслужил наказание, что я не палач, но лишь обезличенная правая кара. Я рисовал в воображении ужасные картины его преступления. Я пытался накачаться злобой. Тщетно! Здесь он не был убийцей, здесь он был жертвой. Моей жертвой!

Если бы я мог ему открыться, стать самим собой, перестать каждоминутно разыгрывать идиотский фарс заданной легендой роли! Если бы я был уверен, что в камеру не пролезли чужие глаза и уши! Но я был уверен в обратном! И говорил не что хотел, а что должен был и делал то, что надлежало, а не казалось верным.

Каждый вечер, засыпая, мы ждали лязга засовов и команды — «Выходить без вещей!». Ждали с одинаковым ужасом и он, и я. В своей противоположности мы были равны. Тот ожидаемый выстрел был одинаково смертельным для обоих. Ни он, ни я не знали, когда это произойдет. Порой, наблюдая его мучения, слыша его ночные, сдерживаемые стоны и всхлипы, я желал привести приговор в исполнение как можно скорее. Из милосердия. Иногда, хотел отказаться от своей роли, пусть даже ценой пожизненного невыхода из этой камеры. Меня мотало из стороны в сторону, как дерево в бурю.

— Почему так вышло? Почему именно я? Почему? — постоянно задавал себе безответный вопрос мой друг-сокамерник.

— Почему? Почему именно я? — словно эхо повторял я про себя тот же вопрос.

И не мог ответить.

— На выход! Без вещей!

Дождались!

Поменялся, побелел лицом мой товарищ. Затряслись кончики пальцев, задрожала нижняя губа. С трудом, опираясь на стол, он поднялся. Выдавил на лице неестественную, ненужную улыбку.

— Вот и все…

Подошел, думая о чем-то, точнее очень понятно, о чем. Подал руку, сказал:

— Спасибо тебе. Спасибо. За эти месяцы. За все…

Что мне ему было ответить? «Пожалуйста», чтобы спустя минуту выстрелить ему в затылок. Промолчать, не заметить протянутой в последнем прощании руки? Но ведь не со мной он прощается, а через меня с миром, с недоступными близкими, с жизнью!

Не дать?

Дать?

Дать правую, чтобы убить левой?

Одновременно принять облик дьявола и бога? Возможно такое?

Для стороннего наблюдателя это была секундная, почти не заметная глазу, пауза. Для меня — бесконечно трудный и бесконечно долгий нравственный выбор.

Я подал руку. Сжал встречные пальцы своего, все же как ни крути, товарища, который стоял на самом краешке жизни и уже занес ногу для шага туда…

— Держись!

Заключенного вывели, а мне вручили пистолет. Механическими движениями я проверил обойму, дослал патрон в ствол. Я безропотно выставил руки, когда на меня надевали клеенчатый фартук и, сверху, халат. Я вышел в коридор и пошел вслед процессии, движущейся к камере, где зеки не сидят, но умирают.

Я переждал казенную часть-читку приговора, отклонение просьб о помиловании, на негнущихся ногах, но продолжая играть лицом и походкой требуемую роль, я встал через надзирателя за спиной соседа по камере, дождался, пока открылась дверь, пока он шагнул внутрь, пока отступил в сторону разделявший нас человек, поднял пистолет. Я не верил, что выстрелю. Но я выстрелил!

Наивный мальчишка! Я хотел отделаться мгновением — нажатием курка. Хотел спрятаться за обезличенным выстрелом, словно это не я держал пистолет, а кто-то из тех, для кого эта работа привычна. Я хотел «сачкануть»! Нет, мне была уготована другая участь. Договор с дьяволом не может быть легок!

Выстрел! Звон отброшенной гильзы. И ничего!

Приговоренный сильно вздрогнул, вжал голову в плечи, обмяк, но не упал! Я промахнулся? Я промахнулся с такого расстояния?! Нет! Патрон был холостой!

Невероятно длинная, несколькосекундная пауза наполнила камеру. Зачем? Зачем это? Зачем?!

Быстро, словно надеясь, что чудо произошло, словно боясь упустить миг удачи, заключенный обернулся! Он увидел черный провал пистолетного дула и как его часть, как его продолжение он увидел меня! Своего сокамерника! Своего последнего друга!! Своего исповедника и духовника!! Своего Иуду…

Вот зачем был холостой патрон! Затем, чтобы я взглянул в его понимающие, растерянные, ненавидящие глаза! Затем, чтобы я сделал выбор сознательно. Выбор между человеческими чувствами и долгом. Между тем, что хотелось и тем, что надлежало. Между нежеланием и приказом! Или-или! Нет, у Конторы не бывает осечек! Контора их просто не допускает!

Выбирай, курсант!..

Я выстрелил ему в лицо.

Потом я сидел за столом, на котором стояла початая бутылка водки и за которым, по другую сторону, меня уговаривал очередной, судя по возрасту, выправке, повадкам высокий в иерархии нашей службы, чин.

— Прости, парень, за испытание. И постарайся понять. Без этого нельзя. Мы не можем рисковать делом, в которое завязана не одна твоя, но многие головы.

В реальной работе тебе придется иметь дело не с бумажными мишенями, не со спарринг-партнерами — с живыми врагами, которых, если потребуют обстоятельства, придется лишить жизни. Это будет не игра — драка. Драка не на жизнь, а на смерть! Любые твои колебания, секундные нравственные боренья — посметь или не посметь убить живого человека — могут быть обращены ими в свою пользу. И тогда погибнешь ты, а с тобой наше общее дело. Мы должны быть уверены в своем воспитаннике. Должны знать на 101 процент, что в критических обстоятельствах он исполнит свой долг несмотря ни на какие внутренние колебания, а переживать будет после, в свободное от службы время.

Пожалеть тебя сегодня, смягчить форму проверки, значит завтра подставить тебя под чужую несомневающуюся пулю или кастет. Жалость убыточна в первую очередь тебе.

Скажу больше. Нельзя исключить возможность, что когда-нибудь тебе придется применить оружие не только к врагу, но и к предавшему дело другу. Таковы жестокие реалии нашей профессии. И в этом случае твоя рука должна быть особенно тверда. Сможешь ли ты смирить свои чувства, перешагнуть барьер страха, отвращения, жалости мы хотим знать сейчас. Сейчас! Завтра будет поздно!

Но не подумай, что цель наша сделать из вас хладнокровных убийц и очки набирает тот, кто меньше испытывает колебаний и с большим удовольствием палит в затылок своему многонедельному сотоварищу по камере смертников.

Нет. Таких мы отсеиваем еще с большей безжалостностью, чем «отказников», не нашедших в себе сил спустить курок. Палачи нам не нужны. Человек, легко отнимающий чужую жизнь, неизбежно начнет трудноразрешимые проблемы своей работы решать убийством. И тогда возле него не останется никого, кроме горы трупов.

Ты должен запомнить, вам дается великое право судить и исполнять приговор, но не дается право делать это легко. Смерть необратима, ошибку не исправить. Всякий раз, когда ты будешь принимать обрекающее кого-то на смерть решение, пусть вспомнится тебе человек, с которым ты несколько недель провел в камере смертников и убить которого, несмотря на заслуженность кары, на то, что ты лишь исполнял волю закона, тебе было ох как нелегко! Пусть эта жертва станет точкой отсчета, самой весомой гирей на чаше весов, взвешивающих чужую жизнь!

Знай, сегодняшнее испытание было необходимо нам, но, не в меньшей степени, тебе. Ты его прошел с честью. Поздравляю!

Спустя месяц я завершил учебу.

Торжественного собрания, выпускного бала, поздравлений и речей не было. Ну ладно, это можно перенести, но не было и диплома. Как будто я не учился как проклятый все эти годы.

— А вы как хотели? У нас не институт, не ПТУ, не техникум, — утешил инструктор-кадровик, — Мы никаких бумажек не выдаем. Да и как мы можем выдать документ несуществующего учебного заведения? Нас нет! Не существует в природе! И вас нет. И меня. Ничего нет! Пустота, вакуум, бездушное пространство. Зарубите себе это на носу.

Действительно, какой диплом? У меня фамилии, биография и те отсутствуют. На кого выписывать документ? На умершего несколько лет назад, оплаканного и зарытого на городском кладбище солдата срочной службы? Чушь! Куда не кинь, везде Контора натыкала клиньев. Неизвестно кто учился несколько лет, неизвестно где! А теперь будет неизвестно чем заниматься! Веселенькая перспектива для «молодого специалиста»!

— А что мне делать дальше? — задал я не самый умный в своей жизни вопрос, чтобы получить не самый умный, но зато исчерпывающе полный ответ:

— Не задавать идиотских вопросов! Идите и ждите.

Через неделю я получил первое свое, «выпускное» задание.

Запись III. Первое дело

Распределили меня в отдел статистики и аналитических исследований межрегионального центра по изучению вопросов…

— Не напрягайтесь, название вам ничего не скажет. Это только крыша, — предупредил меня начальник отдела (а кто на самом деле — мелкий клерк или полный генерал, то лишь ему ведомо да высшему начальству). С таким же успехом мы могли бы назваться лабораторией парапсихологических изысков или ансамблем исполнителей на тайваньских губных гармониках. На самом деле мы — внутренняя разведка.

Ну, не ерунда? Разве может быть разведка внутри? Против кого? За кого? Разведка — это когда мы и они. А когда только мы? Драка с самим собой?

— Понимаю разочарование. Вы мечтали о внешней разведке. Дальние страны, экзотические города, вербовки! Не работа, а прямо приключенческий роман! Причем не из самых опасных. Да, да. Международный шпионаж — явление общепризнанное, со своими сложившимися законами, традициями, негласным кодексом чести, признаваемыми всеми сторонами. Провалившегося разведчика можно выслать, обменять, осудить по не самым жестоким законам демократического общества, амнистировать, наконец, перевербовать. Нас некуда высылать, потому что мы дома, нас не на кого обменивать, невозможно амнистировать, так как трудно подвергнуть официальному суду. Нас можно только уничтожить!

Всякий, кто прочитал хоть одну приключенческую книгу или увидел один шпионский фильм, знает, что такое внешний разведчик. Но ни единый человек не слышал, что разведчики работают не только за рубежами Родины. О нашей службе догадываются единицы, знают доподлинно два-три человека во всей стране. Мы невидимки среди невидимок. Обычных разведчиков поддерживает всей своей мощью и авторитетом государство, давшее задание. Мы работаем практически на свой страх и риск. Разведчиков тысячи — нас наберется едва ли три десятка!

— Но что можно разведывать в собственной стране?

— Всякое государство неоднородно. Это только на картах они красятся одной краской. На самом деле каждый цвет имеет сотни оттенков! В рамках внешних границ существуют административное и национальное деление, силовые институты, политические течения, религиозные сообщества, официальная, полулегальная и нелегальная оппозиция, экономические союзы, мафиозные и мелкопреступные кланы и пр. и т. п., которые неизбежно взаимодействуют друг с другом, заключают союзы, конфликтуют, воюют, делят сферы влияния. Любая, даже самая благополучная страна пронизана изнутри токами высокого напряжения. Чуть зазевайся и неизбежно короткое замыкание.

Далеко не всегда государство может защищаться от внутренней угрозы в рамках действующего закона и тогда, для решения особо конфиденциальных задач, обращаются к нашей помощи.

Нет, все-таки не понял.

— Поясню на доступных примерах.

Он еще и мысли читает?

— Представим: удаленный от центра географический район, со своей исполнительной властью, силовыми и вспомогательными структурами попадает под контроль мафиозного, этнического, религиозного или еще какого-нибудь клана, то есть в администрацию, МВД, КГБ, прокуратуру посажены свои люди. Неугодные или неподчинившиеся сотрудники тем или иным способом убираются, наверх выдаются бравурно-оптимистические рапорты. Неблагополучная информация блокируется. Любые проверки и комиссии из центра получают заранее подготовленные, правдоподобно составленные, удобные всем отчеты, а если желают копнуть вглубь, натыкаются на непробиваемо-молчаливую стену круговой поруки. Выйти напрямую на людей, способных что-то разъяснить, они не могут, так как получение информации, контакты, передвижения, каждый вздох и взгляд обеспечиваются, а правильнее сказать лимитируются, теми же властными структурами, на которые копается компромат. Не будут же они подставляться, работая против самих себя! Круг официальных возможностей замкнулся. Узнать правду невозможно. Остаются методы тайной войны. Остаемся мы! В том наша сила и наша трагедия.

Печальная специфика состоит в том, что, ведя разведку на территории собственной страны, мы не защищены ни конвенциями, ни международными договорами, ни даже моральной поддержкой. Мы вне закона! Более того, в случае провала нас не признает ни одно ведомство. Из-за такого пустяка как жизнь агента центр не будет конфликтовать с властью на местах, засвечивая всю схему внутреннего шпионажа. Свои не могут следить, тем более действовать против своих партизанскими методами! Это невозможно в дружелюбном государстве. К тому же обычно подобные вопросы решают не самые высшие чины, которые даже не догадываются о нашем существовании! Нас невозможно защитить, потому что нас нет!

С другой стороны, противник наш будет построже импортного, потому что ему есть что терять лично (а это повод для особой злости) и потому что тоже действует без оглядки на закон. С нами можно не чикаться, ведь нас нет. Нельзя судить за убийство несуществующего человека. И, значит, каждая ошибка у нас обходится на порядок дороже, чем у внешних коллег.

Кажется, до меня стало что-то доходить.

— Именно поэтому столь жестока у нас система подбора и подготовки. Любой закордонный резидент в наших условиях сгорает в неделю! Будем надеяться, что вы протянете дольше, — закончил он на оптимистичной ноте.

Так я стал, если верить штатному расписанию, рядовым статистом-аналитиком или кем-то в этом роде. На службу я не ходил, торчал в небольшой, предоставленной мне конторой комнате. При необходимости меня вызывали с помощью военкоматовской, судебной или подобной повестки. Именно так, через вызов в паспортный стол районного отделения внутренних дел я получил свое первое задание.

Мне надлежало отправиться к южным границам с тем, чтобы там, приняв от неизвестного мне коллеги контейнер, доставить его обратно. Стоило ли несколько лет долбить шпионские дисциплины для того, чтобы послужить банальным курьером?

— Задание серьезное — подойти к нему следует крайне ответственно, — предупредил инструктирующий офицер.

Куда уж серьезней — доехать, сунуть в сумку посылку и вернуться. У постового милиционера работа покруче выйдет! Они меня что, за мальчика на побегушках держат, или долготерпение испытывают? Жаль Контора отказов не приемлет.

Но ехать, это еще не значит бежать билеты покупать. Это значит — пару недель готовить легенду, экипировку, варианты отхода, доказывать, защищать придумку у выпускающего куратора, а он еще может и не утвердить! Пусть даже едешь на сутки, пусть даже на десять минут! Правила от продолжительности операции не зависят. В чужой сортир на секунду сбегать и то по легенде! Бюрократия хлеще, чем в жилконторе!

Наконец последний инструктаж (в том смысле, что в случае провала мы вас знать не знаем, вы нас) и шагом марш на передовую вечно воюющего тайного фронта. И вот уже катит сменный бурмастер Степанов (родился, жил, учился, состоял, знаком и еще страниц пятьдесят биографической информации, которую на зубок!) в дальние края подыскать непыльное местечко под горячим южным солнышком. Надоело ему ковырять вечную мерзлоту помороженными пальцами, захотелось тепла. Длинный северный рубль у него пока не перевелся, что он и доказывал, щедро угощая новых дружков-товарищей дармовой выпивкой и закуской. Нет лучшего места для поиска нужных знакомств, чем качающийся столик вагона-ресторана. Полпути не одолел состав, как пара свежих собутыльников из определенного мне географического пункта, уговаривали меня отправиться с ними.

— А климат? А фрукты? Во фрукты! А заработки? Во заработки! Даже не сомневайся! Мы тебя как родного. Мы тебе…

Ну как тут устоять простому рубахе-парню, истосковавшемуся по географическому и душевному теплу. Но, главное, случись необходимость, убедят кореша любого, потому что считают, так оно и есть, что еле уговорили своего нового знакомого, что он чудак упирался и что прибытие его в пункт А есть чистая случайность. Что и требовалось доказать. Натурализоваться, имея в распоряжении такую компанию и вовсе труда не составляло.

В гостиницу я, конечно, не пошел, снял комнату в коммуналке по наводке одного из недавних собутыльников. В коммуналке, если не иметь «штатных» соседей, труднее поставить наблюдение. В гостинице несложно отследить каждый шаг постояльца всякому сыскарю-новобранцу. Дни напролет я болтался со вновь приобретенными приятелями по отделам кадров, по компаниям, по знакомым, подыскивая подходящую работу.

Но, понятно, основным занятием этих дней было отслеживание хвостов. Взяли меня под наблюдение или нет? Шагают в отдалении, меняясь каждые десять минут, «топтуны» или это простые граждане идущие в булочную за хлебом или за газетой в киоск? Воткнули в комнату жучки или обошлось?

Если бы мне разрешили раскрыться, я бы выяснил это за пару часов. Но использовать явные методы контрпроверки, выказывать знание профессиональных приемов мне было нельзя. Я был простым работягой, простофилей, с точки зрения профессионалов, в этих рамках мне и надлежало действовать. В них я и действовал.

Взял на учет все (да, да все — не зря же я сутками торчал у экранов мониторов, тренируя зрительную память) автомобили и всех прохожих, встречаемых мною на улице. Едва ли мой провинциальный противник располагает таким количеством обученной агентуры и автотехники, чтобы обновлять слежку каждые четверть часа, не повторяясь в течение нескольких суток! Рано или поздно, если слежка ведется, мелькнет знакомое лицо или автомобиль. А уж я не упущу своего шанса!

Дома я ограничился архаическими способами проверки неприкосновенности жилища: с внешней стороны двери бросил на пол комочек скатанных волосков — чуть шире открой дверь и он сдвинется в сторону, в комнате запомнил расположение пыли на проходных участках пола — попробуй теперь пройтись, не наступив, не раздавив, не сдвинув эти почти незаметные глазу соринки, а уж я не поленюсь, проверю их расположение с помощью увеличительного стекла. Главное, эти методы, в отличие от прочих — наклеивание на дверцы шкафов паутинок, всовывание в замочные скважины тонких волосков и т. п. не оставляли следов. Сор он и есть сор, а его расположение — это уже моя тайна.

Это в нормальной жизни чистота — залог здоровья, у нас скорее наоборот. Разведчики вообще неисправимые грязнули. Чистоты выдраенных полов, протертой до зеркального блеска мебели не переносят по профессиональным соображениям. Умудрись противная сторона воткнуть микрофон, не смазав, не сдув сквознячком толстый слой пыли со светильника люстры или верха шкафа. Вот и следок для опытного глаза! Очень пыль затрудняет работу контрразведчиков — не потревожь пыль, если мазнул, подбери идентичную — а тот же цвет, фактуру, плотность, состав, да чтобы тютелька в тютельку, не слабо?!

Каждый раз, хоть и чувствовал себя идиотом — ну кому за мной следить на таком, высокопрофессиональном уровне? — я оставлял контрольные, грязе-пылевые «мины». Каждый раз они оставались нетронутыми. Я честно отработал оговоренную неделю (что, что, а халтурить меня отучили в Учебке раз и навсегда) убедился что чист, как только что вымытая химическая реторта и вышел на связь с резидентом.

В условленный день ровно в 11.07, ни мгновением позже или раньше, я перешел наискосок привокзальную площадь в совершенно неположенном для пешехода месте. Откуда меня «срисовал» мой коллега, можно было только догадываться. Контакт-знакомство состоялось.

Спустя сутки я отправился на рыбалку. Ранним утром с берега излюбленного рыбаками городского пруда я забросил удочку. Но ловил я не рыбу, нет, информацию. Где-то с другой стороны водоема, а может быть и в двух шагах от меня, точно такую же снасть бросил в воду резидент. Его удочка — передатчик, моя — приемник. Секунда, и сжатый до невразумительного визга текст по воде, как по проводам, перескочил с бобины его магнитофона на бобину моего. Момент передачи завершился. Все! Теперь мне оставалось доудить рыбу, допить непременную чекушку водочки, дорассказать соседям по промыслу очередную рыбацкую байку о сорвавшейся вот такой рыбине и отправиться домой «послушать магнитофончик». Дешифратор, вставленный в мой древний замызганный (конечно, специально древний и специально замызганный), переносной маг превратит случайную звуковую помеху на ленте в четко сформулированный приказ, который мне, пусть даже ценой собственной жизни, надлежит исполнить.

Пароль… Место… Вид тайника… Время изъятия… Проверочные тесты… Отключение самоликвидатора… Благополучного возвращения! Краткость — сестра таланта и еще конспирации.

Прослушал и сразу действуй — жги пленку, уничтожай дешифратор, еще несколько дней отслеживай хвосты, аргументируй новым знакомым свое скорое исчезновение, отрабатывай маршрут ухода… Вот житуха, для постороннего глаза — сплошной праздник безделия — на работу не ходит, спит да жрет, да водку пьет, а на самом деле — каторга! Ладно, недолго осталось!

Несколько дней я, словно кот кусок мяса, обхаживал район закладки тайника — готовил пути планового и аварийного отходов, засекал время остановки и ухода гортранспорта, отмечал где гуще народа, чтобы в случае необходимости можно было затеряться в толпе. Ближе чем за три квартала к месту закладки не подходил, боже упаси!

В назначенное время, подчиняясь правилам игры, но без вдохновения, изменив внешность, я отправился на дело. Место под тайник мой незнакомый начальник подобрал идеальное — незавершенная стройка в центре города, в самой людской толкучке, несколько нагроможденных друг на друга бетонных плит, которые, как обычно, озабоченные граждане приспособили под свои естественные нужды. Что ни минута — то один, то другой человек отбегал от ближайших остановок в случайно образовавшуюся нишу. Картинные галереи такой интенсивной посещаемостью похвастаться не могут. Попробуй расшифруй в этой мельтешне человеческих лиц курьера!

Как и прочие, изображая всем своим видом еле сдерживаемое нетерпение, я проскальзываю меж плит, прохожу в самый дальний и самый загаженный угол, расстегиваю штаны. Вот он контейнер, — лежит среди дерьма и использованных бумажек противного вида дохлая кошка. В ней, внутри, среди подкисших внутренностей (чтобы у случайных любопытствующих извращенцев охоту отбить) вшит контейнер. Но кому захочется возиться с такой пакостью кроме нас бедолаг? Точно такая же, подобранная по описанию кошка лежит у меня в сумке. Мудр шеф, избрав кошку одномастную, пеструю поди подыщи!

Я стаскиваю штаны, усаживаюсь над самым тайником и натурально вздыхая и кряхтя, подменяю контейнер. Конечно можно было бы обойтись без этих натуралистических подробностей, подойти и просто взять, но я человек подневольный, сказано конспирация в полном объеме — сиди кожилься! Как будто я где-нибудь на технически развитом западе воюю против вооруженных до зубов вражьих спецслужб. Как будто у местной шантрапы достанет ума и средств оборудовать здесь телекамеры с видом на, простите, человеческие отходы. Вот так всегда, начальство в кабинетах перестраховывается, а ты в боевой обстановке зад оголяешь. Ладно, напрягусь ради святого дела, исполню служебный долг в полном, так сказать, объеме. Чего не сделаешь, чтобы начальству угодить.

Работа завершена, но мне почему-то неспокойно. Что-то не понравилось в расположении контейнера, как-то чуть в стороне от дерьмеца лежала кошка. Брезглив что ли мой новый начальник? Уж я бы ради страховки, засунул, зарыл ее в самую гущу, тем более, что не мне вытаскивать. А этот постеснялся. Пальчики побоялся испачкать? Или меня пожалел?

Еще раз оглядываю кошку-дублера — вроде похожа и лежит так же. Совершенно автоматически запоминаю «картинку», хотя, вроде бы, она мне пригодиться уже не может. Но так уж учили. Рефлекс!

С просветлевшим лицом застегиваю штаны и еще несколько часов кружу по городу, обрубая возможный хвост. Нет, вроде все чисто.

Дома, уподобляясь патологоанатому-надомнику, потрошу маскировочную оболочку контейнера: взрезаю нитяные швы, ковыряюсь во внутренностях, отыскивая и размыкая клеммы самоликвидатора (у незнающего эта кошечка рванула бы не слабее толовой шашки навек унося заключенную в ней тайну), извлекаю сам контейнер. Вот он, небольшой пластиковый цилиндрик, из-за которого я проделал столь неблизкий путь! Проверяю стандартную пломбу-печатку. На месте. Можно упаковывать чемоданы. На всякий случай, вспомнив о личной просьбе резидента, осматриваю его персональную секретку — так, неуставную самодеятельность на уровне скаутских забав. Делать мне это не обязательно, не приказ — просьба. Но что-то меня заставляет отнестись к маниакальной подозрительности шефа без обычной иронии. Ладно, мне не убудет, лишь бы его душенька была спокойна. Беру сильную лупу, осматриваю дно тубуса, затем завинчивающуюся крышку. И там и там, строго друг против друга, нанесены незаметные невооруженному глазу точки. Одна. Вторая.

Стоп! Смотрю еще раз! Точка на крышке смещена на полмиллиметра. Может я ошибся? Проверяю еще и еще раз. Разница явная. А если крышка сдвинулась после завинчивания? Нет, ерунда! Она же зафиксирована контрольной пломбой! Может быть, резидент был невнимателен? Сомнительно. Эти точки его инициатива, вряд ли бы он халтурил. А это значит…

Я вспомнил брезгливо отодвинутое от тушки кошки дерьмо. Нет, брезгливость моего коллегу не остановила бы. Это значит… Это значит страшное! Это значит, что к контейнеру имел доступ кто-то третий!

Но самоликвидатор! Ведь надо знать, как его отключить!

Но пломба!! Я снова внимательно осмотрел печатку. Нет, на вид совершенно нормальная. Неужели эта местная шантрапа обладает знаниями и технологиями, равными нашим? Стоп! Вот так так! Значит все-таки мы и они? — поймал я себя на мысли, — так значит все-таки война на полном серьезе?! Без дураков?

Подумаем еще раз. Формально мое задание исчерпано. Контейнер взят, хвостов нет, пломба на месте. Можно отбывать в родные пенаты. Придраться ко мне нельзя. Самодеятельность резидента — всякие там пионерские точки не могут служить веским основанием для задержки. Как к ним отнесется высокое начальство, можно только гадать. А вот как оно отнесется к срыву утвержденного графика возвращения, я знаю доподлинно. Рискую я больше чем многим. В этой игре я лишь пешка — куда двинут, там и стой. Любой самостоятельный шаг грозит удалением с поля. Стоит ли высовывать голову, если ее тут же могут скрутить!

Но ведь точки не сходятся!

Не сходятся. Но вдруг это случайность, небрежность резидента? Что тогда? В случае неуспеха он непорочен как новорожденное дитяти. От своей самодеятельности — какие такие точки, что за бред? — он может отказаться в любой момент. И откажется, если не дурак! Пионерские методы Конторой не узаконены и, значит, фактически не существуют. Узаконенные, напротив, утверждают, что все в порядке. Тогда по какой причине я задержался?

Но ведь точки не сходятся! Не схо-дят-ся!!

Измаявшись в бесплодных сомнениях, я отважился на отчаянный шаг. Я решил вернуться к тайнику! Всеми законами конспирации это было запрещено. Второй раз светить лицо в одном и том же месте! Но не мог я не проверить свои подозрения!

На этот раз к внешней маскировке я подходил творчески. Пару часов спустя, осматриваясь в зеркало, я сам себя не мог признать! Передо мной стоял не привычный мне я, а какой-то совсем незнакомый и совсем несимпатичный, потрепанный жизнью и алкоголем мужик неопределенного возраста. Вот и ладно.

Тащась вдоль тротуаров, шаркая подошвами стоптанных ботинок по асфальту, заглядывая в урны, я двигался к памятному месту. Прохожие оглядывались на меня кто с жалостью, кто с презрением. Я оглядывал прохожих, как капитан подлодки вражеский караван. Я замечал все. Сейчас я не напоминал того бодрячка-курьера, которым был несколько часов назад. Сейчас я работал как в тылу врага, на полную катушку, ежесекундно ожидая останавливающего окрика, если не выстрела!

Вот она и стройка, вот бетонный завал. Еле волоча ноги, я прошагал в нишу, долго вздыхая и шепча проклятья, расстегивал запоры на штанах. Я специально не подходил к тайнику близко, я видел все отсюда. Кошку тревожили! Кошка была стронута с места! Нет, не так, как сдвинул бы ее рассерженным пинком прохожий и не так, как сдернула какая-нибудь дурная ворона-падальщица. Она была уложена аккуратно и вроде бы так, как лежала раньше. Но не так! Я умел различать мелочи, незаметные для глаза простого человека. Уроки Учебки не прошли даром. Я вспомнил «картинку» и прошел по ее деталям. Миллиметровый сдвиг хвоста, подлом усов, свежий обрывок бумажки под тушкой убеждали меня, что контейнер тревожили, но, что еще важнее, пытались вернуть ему первоначальный вид. А это уже напрочь исключало случайность! Это уже работа профессионалов!

Тайник раскрыт!

Застегивая штаны, сморкаясь, отряхивая капли с подмоченных штанов, т. е. ни на мгновение не забывая о разыгрываемой роли, я уже отрабатывал действия по второму, резервному варианту.

Контейнер, аккуратно запечатанный в чистейшую бумагу и полиэтиленовые пакеты, лег во временный тайник. Им впоследствии займутся эксперты-специалисты. Бурмастер, стремительно разочаровавшись в жарком климате, съехал с квартиры в неизвестном направлении и всплыл совсем в другом месте, в другом виде и совершенно под другой фамилией. В местной газете вышло объявление — «потерялась собака… возраст… масть… порода… прошу сообщить…» В перводе на нормальный язык это означало вызов резидента на внеплановый контакт.

Выждав двое суток, я проверил резервный «почтовый ящик», который использовался лишь в самых экстремальных случаях и о котором знали только резидент, центр и курьер. Обычное объявление типа «меняю трехкомнатную квартиру на две полуторки…», снятое в строго определенное время с условленной доски и проявленное в специальном растворе, приказывало мне ожидать связника на срезе тротуара близ перекрестка улиц…

За две секунды до назначенного времени я ступил на бордюр тротуара. Все приказы, понятны они или нет, должны выполняться буквально: назначено в 12.23.04, значит 04 и не секундой меньше, сказано перекресток, не смей сместиться ни на метр. Не позднее чем через 15 секунд должен был появиться связник. На 16 секунде свидание автоматически откладывалось. Одна, две, три. И тут случилось то, чего я меньше всего мог ожидать. С боковой улицы, пытаясь проскочить на желтый свет семафора, выехала белая «Волга». То ли водитель был неопытен, то ли инерция скорости слишком высока, но на исходе поворота машину занесло, и, сдвинувшись к тротуару, она правой передней дверцей ударила меня в ноги.

Падая, я успел провертеть в голове варианты. Что это? Плохо исполненная попытка убрать слишком много узнавшего курьера? Беспроигрышный захват — ударить машиной, свалить с ног и, выскочив из салона, связать оглушенную жертву? Откатываясь и зажимая ушибленную ногу, я уже прикидывал свои действия на секунду, на минуту, на час вперед, уже просчитывал плюсы и минусы ближнего рельефа и как с максимальной пользой использовать немногочисленных зевак-прохожих. Продолжая играть болевой шок, я смещался в избранном направлении, перегруппировывался, принимая наиболее удобную позицию для защиты.

Но на этот раз я ошибся в подборе вариантов…

Из машины выскочил побелевший, трясущийся от страха, весь какой-то уютный, как домашняя ватрушка, мужчина лет сорока и охая, причитая и икая, запрыгал подле меня как наседка над разбежавшимися цыплятами.

— Как же так произошло-то? Ай-ай! Вы ушиблись? Сильно? Ой, как же это? Вы уж простите…

Теперь, когда опасность миновала, никто не нападал, никто не выламывал руки, я вспомнил о цели своего визита. До контрольного срока оставалось еще несколько секунд. Почти наверняка курьер находился где-то рядом и, значит, наблюдал происшествие. Следуя правилам — даже мелкую непредвиденную случайность истолковывай как опасность, а тут целой машиной в бок! — он наверняка отменит встречу. Но это полбеды! Беда, если он примет это досадное ДТП за чей-то злой умысел, не поверит, что это не более чем случайность. Тогда меня отлучат от дела, изолируют, лишив всяких контактов. Осматриваясь, я пытался узнать в толпе зевак своего связного. Кто он? Кто? Тот спортивного вида парень? Женщина с авоськой? Средних лет мужчина с портфелем? Кто?

— Вы можете встать? Вам не больно? — бегал вокруг, причитал, тормошил меня водитель, то и дело перекрывая своим пухленьким телом обзор.

— Все хорошо! Все нормально! — отвечал я, пытаясь избавиться от его липкого внимания. Шли последние контрольные мгновения.

— Давайте я вас в больницу отвезу.

— Не надо.

— Ну давайте, а вдруг у вас что-то повреждено? — подскуливал виновник наезда. — Я не хочу рисковать вашим здоровьем… — и вдруг почти неслышно и очень убедительно над самым ухом. — Поехали! — и снова заохал, заахал, запрыгал вокруг меня.

И я все понял!

Хромая и морщась от боли, я проковылял к машине, упал на заднее сиденье.

Зеваки расходились.

— Не теряйся! Выдои клиента как следует! Он твой! — крикнул вдогонку какой-то доброхот-парень, многозначительно потерев палец о палец.

Машина тронулась с места.

— До травмпункта у нас 4,5 минуты, — сухо сказал водитель, — поэтому слушай внимательно.

Я был потрясен. На моих глазах рушились все правила и нормы конспирации много лет вдалбливаемые в мою неразумную курсантскую башку. Резидент, а я почему-то не сомневался, что это был он, вышел на прямой контакт с курьером! Это даже не нарушение — это кошмарный сон. Обычно мелкая сошка вроде меня имеет честь лицезреть шефа лишь вместе с собой на скамье подсудимых или спустя годы в траурной рамке внутриконторского некролога. Что же такое произошло, что солнце сошло с отведенной ему орбиты к глазам простого смертного? Или через минуту я умру, навсегда унеся в могилу не предназначенную мне тайну или…

— Не ломай голову, она тебе еще понадобиться. Жизнь не теория. Здесь все гораздо сложнее и потому много проще, — ответил на незаданный вопрос шеф. — Если бы не необходимость… Ситуация сложилась — можно бы хуже, да некуда! Тайник, как я понимаю под контролем. Но это ладно. Сегодня при странных обстоятельствах умер мой второй помощник. Второй за три недели! Я не верю в случайности! Боюсь, они размотали всю агентурную цепочку. Единственный человек, неизвестный противнику, по крайней мере хочется надеяться, это ты. Тебе и карты в руки.

Нет, я не возгордился высоким доверием начальства, потому что понял больше, чем мне было сказано. Я понял, что меня превращают в банальное, рассчитанное на один бой, пушечное мясо. Он не хотел рисковать последними своими работниками и ставит на кон мою, менее ценную для него жизнь. Но почему тогда он раскрыл свое лицо?

— Определяю задачу. Здесь, — передал пачку сигарет, — найдешь дополнительную информацию. Здесь, — развернул, показал написанный на бумаге адрес, — координаты человека, который, как я подозревая, следующий в списке, — сжег бумагу (не исключает подслушку или привычка старого конспиратора?). Необходимо установить, ведется ли слежка, если потребуют обстоятельства — защитить.

Ну, если так явно посылают в драку, значит, я уже списан подчистую. Пока еще живой, но уже труп.

— Ясно?

— Ясно.

— Связь через тайник.

Машина замерла возле травмпункта.

— Как же так вышло-то! Прямо не знаю! Ах, как нехорошо! — запричитал по-бабьи шеф, засуетился, помогая мне выйти, — Вы уж простите. Если понадобится помощь или еще что… Я не хотел. Я случайно!..

И на всю нашу встречу, начиная с удара машиной (и ведь как виртуозно наехал — кроме синяков никаких повреждений!) и заканчивая хлопнувшей за спиной больничной дверью, ушло пять с небольшим минут! Еще раз сквозь окно вестибюля я увидел бестолково суетящегося, топчущегося на месте, размахивающего короткими ручками, что-то объясняющего санитарам шефа. Кто может в этом, не приспособленном к жизни добродушном толстячке распознать железобетонного, с логикой военачальника, хладнокровием индейского вождя и безжалостностью профессионального палача — резидента?!

Лично я не смог.

За пять с небольшим минут я сделал головокружительную карьеру от простого курьера до сыскаря и помощника резидента! Прямо по классику — упал больно, встал здорово! Знать бы еще чем и когда за этот стремительный взлет платить придется.

С утра, изображая отвергнутого мужа, я очаровывал бабушек во дворах домов, окружавших искомый адрес.

— …неожиданно вернулся, а она. Даже не скрывала, стерва! Ребенка не постеснялась! Теперь не знаю куда…

К полудню общими усилиями пожилой общественности мне подыскали комнату, выходящую окнами на интересующий меня подъезд. Талантливо изображая вселенскую скорбь, нещадно куря, вздыхая и даже всхлипывая, я за наглухо запертой дверью (оставьте его в покое, дайте очухаться парню!) оборудовал наблюдательный пункт. Нет, я не торчал день напролет у окна, не подглядывал в щелку между задернутыми шторами. Зачем раньше времени раскрываться, да еще путем физического изнурения. Я просто перевесил настенное зеркало таким образом, чтобы лежа на диване, обозревать входную дверь подъезда. Такая работа по мне: валяться день-деньской, наблюдая, фиксируя входящих-выходящих людей, не забывая периодически причитать да сетовать на злодейку судьбу, подсунувшую под видом миловидной женушки коварную стервозу-изменницу!

Через двое суток я знал в лицо всех жильцов подъезда, в том числе и своего подопечного. Был он невзрачен, вроде шефа — специально тот что ли кадры по своему облику и подобию подбирает? — и очень дисциплинирован. Уходил и приходил в строго определенное время, каждый вечер выносил ведро, пусть даже оно было полупустым, гулял пятнадцать минут в ближнем скверике, в 22.30 выключал свет. Примерный служащий и гражданин, не подумаешь, что на самом деле глубоко законспирированный шпион.

Иногда для увеличения обзора, я выходил во двор и сидя на лавочке в окружении полудюжины старушек, живописал подробности своей семейной трагедии, не забывая при этом внимательно отслеживать окружающую местность. Несколько раз я сопровождал порученный мне объект на службу и на прогулку, но ничего подозрительного не заметил. Слежки не было!

В безрезультатных наблюдениях прошла неделя. Я честно вылеживал бока на диванчике, чувствуя себя идиотом, отлавливающим в темной комнате черную кошку, издохшую в другом городе в прошлом году. Может быть, резидент страдает манией преследования? Или, того хуже, ведет какую-то свою хитрую игру и с помощью навязанной лжеслежки, указав первый пришедший на ум адрес, попросту изолировал мешающего ему курьера? Или я настолько непрофессионален, что не вижу хвостов?

Я мучился сомнениями до дня, когда мой подопечный не вышел на вечернюю прогулку. Никто кроме меня этого не заметил. Да и я несильно обеспокоился: мало ли что случилось, человек не часы. Но с наступлением темноты окна в наблюдаемой квартире не зажглись. Это уже было серьезней. Я вышел во двор, по первому подвернувшемуся поводу — поднести знакомой бабуле-собеседнице сумку, поднялся в подъезд, осмотрел дверь. Все нормально, замки целы, дверь на запоре, подозрительных звуков не слышно.

А еще через несколько часов из знакомого мне подъезда санитары выносили тело человека, которому я не смог помочь. О происшествии сообщили залитые верхним соседом жильцы.

— Ох, не повезло бедолаге, — причитали всезнающие бабушки, — сел в ванную помыться, рядом на полке оставил электробритву. А та возьми, да соскользни в воду. Если бы не один жил, может и услышал кто, помог, а так потерял сознание и захлебнулся. Вот как вышло. Воистину не знаешь, где тебя смерть отыщет.

Бабушки обсуждали подробности, а я лихорадочно соображал, кто это мог сделать. В несчастный случай я, естественно, не поверил.

Начнем с подсчета времени. Это самый простой способ докопаться до истины. Сколько понадобилось злоумышленнику минут, чтобы придти, совершить преступление и исчезнуть? Прикинем. 40 секунд зайти в подъезд, подняться по лестнице, осмотреться. 30–40 — вскрыть запоры. Такие замки для профессионала не преграда. Тихо открыть дверь, войти, установить по слуху местоположение хозяина — плюсуй еще секунд 50. Привлечь внимание жертвы каким-нибудь звуком и, встретив в полумраке прихожей, вырубить неожиданным ударом ну хотя бы в солнечное сплетение. Еще полминуты. Пройти в ванную и включить воду. Пока она набирается раздеть оглушенную жертву, аккуратно развесить одежду, найти, разложить чистое белье, полотенце, окунуть мочалку и пр. (все должно выглядеть натурально!). Здесь можно особо не спешить, т. к. менее чем за семь минут ванна не наполнится. Опустить тело в воду, приутопить, сбросить включенную в сеть электробритву, убедиться в смерти жертвы. Пусть минута. Проверить квартиру на предмет случайных следов, выйти, спуститься на улицу. Итого, как минимум, 11–12 минут.

Кто из посторонних был в подъезде искомое время? Дежурный слесарь. Этот сразу же прошел в седьмую квартиру и находился там безвылазно под неусыпным надзором жильцов, опасающихся остаться на весь вечер без воды. Разносивший пенсию почтальон? Но все бабушки хором твердят, что он здесь работает чуть не десяток лет. С чего бы ему вдруг переквалифицироваться в убийцу? Правда, надо еще выяснить, кто его видел и при каких обстоятельствах. Если издалека, со спины или в полутемном парадном, то возможно предположить подмену. Стереотип одежды и походки очень силен — тут и грима особого не нужно. Эта версия требует проработки. Третьим был подвыпивший мужичонка, забегавший в подъезд справить нужду и с позором и долгими разборками выставленный восвояси бдительными старушками. Отпадает.

Кто еще умещается в искомые одиннадцать минут? Жильцы-старожилы? Неубедительно, но не невозможно. А существует ли другой, менее парадный путь к квартире убитого? Так, проверить возможность проникновения и ухода через чердак, проходные подвалы, окна первого этажа. Вчера все замки были на месте. А открыть даже самый простенький навесной замок, находясь по другую сторону двери, невозможно.

Теперь расширим зону поиска. Кто посторонний, пусть даже не зашедший в подъезд мелькал во дворе? 17.24 — компания подростков. Полшестого — два курсанта. Дворник. Скорая помощь. Притормозим. Скорая помощь приехала в 17.55, остановилась у одного подъезда, затем другого. Бригада — доктор, фельдшер и по виду практикант медбрат, поднялись в 17 квартиру. Оказалось — ложный вызов. Утрясли формальности и в 18.01, честя телефонных хулиганов, медбригада села в машину. Все, отъезд. Без нескольких секунд пять минут. Не сходится.

Я перебрал всех прочих случайных дворовых прохожих, высчитал траектории их движения и время. Пусто! Ну не несчастный же случай это был, не вмешательство потусторонних сил! Должен же быть живой, во плоти и крови убийца, если есть убитый. Не может не быть!

Пойдем по второму кругу. Слесарь, почтальон, пьянчужка… скорая помощь. Я снова споткнулся на машине с красным крестом. Уж больно лакомый кусочек — белые халаты, как и любая другая форма обезличивают человека, располагают к доверию, открывают любые двери. Плюс к тому свобода маневра, обеспечиваемая автомобилем. Но 11 минут?! Как быть с ними?

А кто сказал, что надо было 11 минут? — вдруг обомлел я. Почему 11? А ну-ка еще раз. Из чего они складываются? Четыре минуты — непосредственно работа и 7–8 минут наполнение ванны и подготовка жертвы. А если допустить, что жертва уже была в ванной. Одиннадцать минус семь получаем пять! Пять минут! Сколько бригада была в подъезде? Пять минут! Вот и требуемый условиями задачи ноль!

Теперь охладимся. Во-первых, как они могли успеть совершить убийство, большую часть времени находясь в 17 квартире? Во-вторых, как могли узнать, что жертва находится в ванной? Не сходится.

А зачем им гадать, если они знали. Знали наверняка! Такая публика на случай не ставит. Боже мой, как все просто! Небольшой жучок, оброненный в ванной или опущенный через вентиляционную шахту до интересующей декоративной решетки, и каждый шаг, каждый вздох потерпевшего услышан. Зажурчала вода в наушниках и машина скорой помощи, стоявшая на улице, въезжает во двор! Этот ребус решен. А вот что делать с пятью минутами, в которые они, как не спеши, никак не могли уложиться? А почему собственно они? — совершил я новый виток в рассуждениях. Профессиональное убийство совершается не числом.

Задев за живое старушек рассуждениями на тему — не та у нас медицина, я скоро узнал что:

— Правда твоя, сынок. В поликлинике очереди… рецепта не допросишься… докторши молоденькие, размалеванные, от ПТУшниц не отличишь… в регистратуре хамят… намедни скорая приезжала, так, не поверишь, фельдшер, рожа чисто уголовник, другой того хуже, на жильцов чуть не матом орали, как будто они в вызове виноваты… разве можно им жизнь доверить…

А доктор-то где? Доктор?! Они же втроем заходили! Куда же доктор исчез?

Вот они пять свободных минут! Все сошлось! Тютелька в тютельку.

Пострадавший открыл краны — внимание! — шлепнулся в воду — сигнал к началу операции. Машина подъехала к нужному подъезду, предварительно, для пущей убедительности, притормозив возле других. Бригада из трех человек — доктор, фельдшер, медбрат зашли в подъезд. Дворе поднялись в 17 квартиру обеспечивать алиби, один проник в квартиру предполагаемой жертвы, воткнул в розетку вилку электробритвы, вошел в ванную, мгновенно бросил ее в воду, придержал рукой, облаченной в диэлектрическую перчатку, голову бьющегося в судорогах человека, притопил его для верности, вытер руку, спокойно покинул квартиру и вместе со спускавшейся бригадой вышел на улицу.

Я вспомнил, как на фотографии увидел, доктора: обычное, каких тысячи, лицо, мешковатая фигура, неторопливые, как будто даже чуть замедленные движения. Средний обыватель, средний, не хватающий звезд с неба, доктор. Человек толпы. И все же это он! Он! Мой враг! Я нашел его. А образ я и не такой могу разыграть. Внешним видом меня не обмануть!

Не доктор он — Убийца!

* * *

Он был профессиональным Убийцей. Это значит, что он убивал людей не для удовольствия, не ради удовлетворения чувства мести — ради денег. Для него это была работа. Кто-то получает зарплату за восьмичасовое стояние у станка, кто-то за сидение у кульмана. Он — за отнятую человеческую жизнь. Сделка. Хочешь много получить — потрудись. Результат от выработки. Лень — себе в убыток.

Он не был жесток — жестокость мешает работе, мучимая жертва поднимает ненужный шум, способна от отчаяния на непрограммированные поступки. Но он не был и милосерден: если заказчики требовали мучений, он истязал обреченного строго по утвержденной программе, не обращая внимания на его крики и мольбы о легкой смерти.

Когда-то Он был простым мальчишкой, любил подраться, пострелять из рогатки воробьев. Потом ходил на танцы и, отстаивая своих девчонок и свою территорию, «учил» с помощью кулаков, а порой и жердин от наспех разобранной скамейки, чужаков, нарушивших границы. Не всегда подобные молодецкие забавы заканчивались добром, случались разбитые носы, приводы в милицию. Случилось и Дело. После одной стенка на стенку драки, зачинщиков потянули по статье за хулиганство. Но Ему только-только исполнилось 18 лет и адвокат предложил переговорить со знакомым райвоенкомом, махнуть два года в колонии общего режима на те же два года, но в рядах СА. Читая характеристику — вспыльчив, нередко жесток, упрям, военком только в затылке чесал. Куда такого? Но, слава богу, в советской армии всякому дело отыщется.

В части Его, как и любого новобранца, прогнали по курсу молодого бойца — заставили заниматься шагистикой, бегать кроссы, зубрить уставы и еще, конечно, драить полы и сортиры, не спать ночами, и терпеть тому подобные, не оговоренные в уставах, но составляющие суть службы, мелочи солдатского бытия. Сержанты, как и положено сержантам, придирались по пустякам, орали в самое ухо команды, подгоняли пинками сапога под зад нерадивых, заставляли часами стоять по стойке смирно, «разбирали» особо непонятливых ночами в каптерке. В общем-то ничего необычного.

Но Ему такое положение дел не понравилось. Однажды на утренней зарядке, на окрик и замах сержанта он ответил жестким ударом кулака в челюсть и вторым ударом, подкованным каблуком тяжелого солдатского сапога, сверху по лицу упавшего. Сержанта со сломанным носом и челюстью отправили в госпиталь. Его отдали под суд воинского трибунала. Приговор — три года дисбата с последующим двухгодичным дослуживанием в части. Но случилось неожиданное.

В изоляторе подсевший к нему майор предложил снять судимость и отправиться служить в спецвойска.

— Что за спец?

— Специальные. Остальное узнаешь после.

И Он дал первую в своей жизни подписку — обязуюсь не разглашать…

В день приезда в часть его избили. Он отбивался как мог, пинаясь и бросая в противников подвернувшиеся под руку предметы, но их было больше. Его повалили и били ногами. Он матерился, рычал, пытался подняться, хватать их зубами. Его снова роняли. Уже плавая в собственной крови, он все еще огрызался и тянулся пальцами к горлу своих мучителей. Его отнесли в санчасть, объяснили, что это жестокий, но необходимый тест на болевую устойчивость, на степень сопротивления. Он его выдержал.

Потом он точно так же бил новичков, не испытывая при этом ни сострадания, ни удовольствия, ни угрызений совести. Так учили.

Изо дня в день из них вытравливали эмоции. Первым сдалось присущее любому человеку чувство брезгливости. Их заставляли переправляться вброд через рвы, заполненные нечистотами. Удерживая на поднятых руках автомат, им приходилось лицом, носом, сжатыми губами расталкивать плавающее на поверхности дерьмо, заныривать в него с головой. На занятиях по выживанию они ели живых лягушек, змей и сусликов, разрывая зубами их дергающиеся тушки. Наконец, их толкали в только что вспоротое брюхо свежезабитых коров и лошадей, и надо было, вдыхая приторный дух парящей крови, оступаясь и скользя во внутренностях, проползти от горла к хвосту. И если ты отказывался, если тебя рвало, упражнение повторяли вновь и вновь.

Постепенно они привыкали, что кровь это только жидкость, а внутренности, вывалившиеся на землю, не более чем набор органов и нет в них ничего ужасающего и противного.

Потом они сами умерщвляли животных, пили горячую кровь, вырезали и ели внутренности, оценивая их отделение от организма не как убийство, а как подготовку к деликатесной еде. Человек не животное, привыкает ко всему.

Наконец, они перешли к людям. Физический барьер — отталкивающий облик смерти с ее кровавой грязью высвобожденной требухи, муками агонии, тайной последнего хрипа был уже преодолен. Смерть как физическое явление их не трогала. Осталось снять нравственный барьер.

— Чем человек отличается от животного. Те же сердце, печень, кишки, заключенные в мешок из кожи. Разве только животное менее опасно: себе подобных без необходимости не уничтожает, не умеет предавать, лгать, ненавидеть. Почему безвредное животное, какого-нибудь кролика или теленка убивать можно, а человека, принесшего сотням своих собратьев горе, грех? — часто размышлял вслух инструктор. — Не понимаю. По мне лучше пощадить бездомную собаку, чем иного человека, — и рассказывал очередную историю, где единственно возможным и благим исходом могло быть и было насильственное лишение жизни главного отрицательного героя.

Затем им крутили кино. По одному заводили в небольшой зал, усаживали на специальное кресло, прикручивали к ножкам и подлокотникам ноги и руки, фиксировали в прямом положении голову, особыми зажимами оттягивали вверх веки, чтобы нельзя было закрыть глаза и показывали на большом экране, в цвете, со стереозвуком, очередной фильм — «Распиловка на электропиле живого человека» или «Сдирание кожи с ребенка с последующим вскрытием брюшной полости». Нет, это были не художественные подделки со спецэффектами, актерами и статистами. Это были настоящие фильмы с настоящей распиловкой человеческого тела, настоящим сдиранием кожи, настоящей кровью и смертью. Они были сняты во время локальных военных конфликтов, сняты подробно, даже как-то с любовью. Не упущена ни единая подробность, ни одна, самая мелкая деталька. В отличие от обычного кинозала, где зритель может уйти с полсеанса, они были вынуждены увидеть весь фильм, от первого до последнего кадра. Они не могли встать, не могли отвернуться, зажмуриться. А если они делали попытку сдвинуть взгляд, их настигал болезненный удар электротоком. Смотри!

После фильма, как полагается, обсуждение. Десятки, сотни вопросов: какой цвет глаз был у жертвы, фасон рубахи, количество пуговиц, форма лезвия ножа, которым вспарывали живот, какие слова кричал убиваемый? Подробно, точно, кратко! Не увидал, запамятовал — новый просмотр!

— Так какие погоны были на исполнителе? Какой системы пистолет? Какие сигареты он курил? Каким был первый разрез? Еще точнее! Еще подробнее!

И так с утра до вечера. Изо дня в день, до тех пор, пока частности не заслонили целое. Они замечали форму черенка ножа, количество дырочек на ремне, но не видели самой смерти. И, значит, она переставала для них существовать. Точно так же забойщик скота видит не умирающих в муках животных, но необходимые производству туши. Смерть становится обыденностью и перестает пугать.

Экзаменом был бой с «мешком». А мешком был не тканный прямоугольник, а живой, правда приговоренный к высшей мере, человек. Его и надлежало убить. Руками. «Мешок» имел право защищаться и, если повезет, отсрочить день своей смерти до следующего боя. Только это вряд ли. Запрещающих правил здесь не было. Наверное поэтому партнера-смертника прозвали «мешком». После такой, без запретов, драки, он, с переломанными костями и порванными мышцами, напоминал мешок с вытащенным содержимым.

Конечно, можно было убить обреченного одним ударом, но особо среди инструкторов ценился длинный бой, где курсант успевал нанести максимальное количество ударов, т. е. с одного «мешка» извлечь наибольшую, с точки зрения учебы, пользу. Как легенду рассказывали, что один выпускник от первого удара до последнего вздоха «держал» жертву шесть часов!

Закончив учебку, Он умел убивать людей холодным и огнестрельным оружием, подручными предметами, просто руками. Он не боялся вида крови и Страшного суда, ведь он убивал не ради корысти, а во имя высших, пусть даже и не всегда понятных, целей. Согласно приказу!

Начав служить, Он убедился в реальной необходимости своей новой профессии. Тактику выжженной земли, не оставляющей противнику возможности поправить свое материальное положение за счет местных ресурсов, придумал еще Александр Македонский. Кто-то должен претворять ее в жизнь: засыпать колодцы, сжигать запасы продовольствия, забивать домашний скот, палить населенные пункты, выселять, а если выселять некуда, уничтожать их население. Это не жестокость, это лишь тактика, затрудняющая врагу продвижение по захваченной территории. Тактика выжженной земли!

В дальних жарких командировках Он поверил в действенность преподанных в учебке навыков. За год службы их подразделение, очищающее от нежелательных элементов кишлак за кишлаком, потеряло лишь одного (!) человека. Исполняющие ту же работу десантные и общевойсковые части не досчитывались после каждой операции по нескольку десятков бойцов! Ответ, объясняющий столь большую разницу, был прост. Они боялись убивать! Они думали, прежде чем стрелять. И получали пулю первыми! Элементарная и, одновременно, имеющая также трагические последствия, ошибка.

Их подразделение не подставлялось чужим пулям, потому что нажать на курок направленного на них автомата было некому. Они убивали всех заранее.

«Видишь дырку — брось гранату!» — был их боевой девиз. Так они и делали.

Огненный вал, не разбирающий кто здесь воин, а кто ребенок, прокатывался через кишлак, оставляя за собой лишь трупы. Среди них, естественно, попадались и «нежелательные элементы». То есть боевые задания выполнялись, причем без потерь со стороны личного состава, что особо отмечалось в наградных приказах. Ах, жестокость? Но кто о ней расскажет? Свидетелей, как впрочем и способных пожаловаться пострадавших, нет. Есть лишь исполнители и мертвецы. Если кто-то посчитает, что лучше жертвовать жизнями своих ребят, чем их врагов, пусть обсудит эту тему с матерями павших.

Нет, они не испытывали угрызений совести. Их этому не учили. Они исполняли, и много лучше прочих, свой воинский долг.

Потом была Африка. Лишь несколько человек отправились туда. Это уже была штучная работа. Для избранных.

Сложившееся в одной из провинций, охваченной революционной борьбой страны, шаткое перемирие было в ущерб нашим интересам и на руку врагам. Каждый день позволял противнику перегруппировывать силы, укреплять свои позиции. Каждый такой упущенный день в дальнейшем пришлось бы оплачивать жизнями наших ребят. А это была не та цена, которую хотелось платить. Советники предложили другой выход.

Небольшой, хорошо экипированный отряд, заброшенный в тыл противника с секретным заданием, нарушил равновесие. Несколько сожженных и расстрелянных деревень, ужасный вид растерзанных жертв, распятые младенцы, обезглавленные старухи и обгаженные религиозные святыни поторопили события, заставили противника нарушить перемирие, за что он и был справедливо уничтожен. Военный и политический выигрыш был очевиден и вновь, малой и главное чужой кровью!

Убийца получил очередное звание и медаль «За заслуги» и личную кличку «Гиена».

За три последующих года Он побывал в командировках в десятке самых экзотических стран. После этого там случались революции, менялись правительства, уходили в отставку главы государств. Он чувствовал себя причастным к самой высокой политике. Но одновременно он начал опасаться за свою судьбу. Он слишком много узнал. С таким «багажом» легко не отпускают. В его поведении ничего не изменилось, он так же ходил на задания, учил уму-разуму новичков, но замечать он стал больше. Внезапно прервалась дружеская переписка с ушедшим в отставку по состоянию здоровья дружком, дошли слухи, что погиб в ДТП его недавний сослуживец. Последней каплей, переполнившей чашу страха, стала операция на Ближнем Востоке. Вырезав заранее указанную семью работника одного союзного посольства, он получил приказ избавиться от свидетеля, т. е. принимавшего участие в операции помощника. Приказ он исполнил двумя выстрелами в голову. Тогда он понял, что рано или поздно чья-то пуля продырявит и его череп. Не отправлять же его в самом деле на заслуженный отдых!

И Он решил исчезнуть.

В очередной отпуск Он выправил документы в дальние Сибирские края, аргументируя это желанием отдохнуть от людей, порыбачить, поохотиться. Зная, что начальство крайне подозрительно относится к потере контроля над агентом более чем на сутки, Он соблазнил поехать с собой нескольких приятелей-сослуживцев. Недели полторы они отдыхали в лесничестве на берегу полноводной сибирской реки — стреляли зайцев, пили водку, парились в бане. Затем ему, по какой-то правдоподобной причине пришлось отлучиться в город. Там, на вокзале, он среди местного синячного люда подыскал похожего на него внешним обликом бродягу. Заманив его щедрой выпивкой, привез поближе к лесничеству и убил, толкнув головой в реку и придержав до тех пор, пока тот не перестал трепыхаться. Спрятал труп и объявился в сторожке лесника. Там, подготавливая события следующего дня, изрядно выпив, затеял спор, что при его рыбацком умении и счастье сможет за одну зорьку отловить полпуда рыбы. Выставил на кон ящик водки и, покачиваясь, пошел на берег отвязывать лодку.

— Брось дурью маяться, — урезонивали его наиболее здравомыслящие. — Протрезвись, потом рыбачь!

Но он, разыгрывая обиду, стоял на своем.

— Да ладно вам. Погребет по холодку, одумается, — похохатывали другие, предвкушая дармовую обильную выпивку.

Наконец на него махнули рукой.

Отгребая от берега, он, демонстративно потеряв равновесие, грохнулся на дно лодки, матерясь встал, снова погреб. Все эти мелкие детальки потом, когда начнется следствие, сыграют ему на руку.

Забросив посреди реки якорь, он расправил удочки и стал ждать, нет, не улова, подходящего момента. Наконец, такой подвернулся. Из домика вышли охладиться приятели, одновременно невдалеке прошел быстроходный катер, раскачав лодку на поднявшейся волне. Он вскрикнул, взмахнул руками и перевернул лодку. С берега все это было прекрасно видно. Друзья-приятели побежали ко второй лодке, а он, отнырнув далеко в сторону, прикрываясь волнами, ушел, растворился в наползающем утреннем тумане. На берегу, слыша далекие голоса перекликающихся друзей, он переоделся. Свою одежду натянул на убитого бомжа, которого, обвязав камнями, притопил в густых, никем не посещаемых камышах. Месяца через три, вернувшись к месту своей гибели, он освободит утопленника от пут и пустит в свободное плавание. Его, конечно, найдут, идентифицируют по остаткам одежды (потому что по всему прочему будет проблематично — три месяца в теплой воде срок не малый), составят акт. Конечно, в других случаях начальство вытребовало бы труп и провело тщательную экспертизу, но здесь, когда все очевидно, когда смерть случилась на глазах по меньшей мере трех его сослуживцев — о чем они, естественно, напишут не один подробный рапорт — долгое расследование вряд ли последует. А бомжа уж тем более не хватятся. Но даже если хватятся, кто сопоставит два, таких разных и удаленных друг от друга события? Он действительно хорошо все придумал. Дело шло не о чужой, а его жизни. Как тут не расстараться!

Все произошло как рассчитывалось. На три месяца они, Убийца и потерявший жизнь за бутылку водки бродяга, «легли на дно». Причем второй на натуральное, речное. Затем утопленник всплыл, был найден, опознан и захоронен. Для всех Он умер, для себя — родился заново.

Своей профессии он не бросил. Да если бы и захотел — не смог, ничего другого делать он не умел. И потянулась по стране цепочка загадочных или напротив до скучного бытовых — это как заказывали — смертей.

В южном регионе он работал уже год. Заявок хватало. Обычно хозяева его не видели. Зачем лишний раз рекламировать свое лицо — он не актер, которому это в избыток. Приемы заказов, обсуждение условий, уточнение сроков и прочие переговоры шли через посредников. По окончании дела соединительное звено убиралось — посредник скоропостижно умирал — цепочка распадалась.

Последний случай был особый. Заказ был очень крупный. Нужно было вычислить и убрать не одного-двух человек, целую сеть. Без помощников здесь обойтись было нельзя. Правилу — показываться не более чем одному человеку — пришлось изменить. Но, как все более понимал Он, его новым друзьям тоже не стоило заживаться на этом свете. Но они об этом еще не догадывались и честно исполняли службу.

Почти месяц Убийца знакомился с обстановкой. Он не любил спешить. Служенье муз не терпит суеты. Для его рода деятельности эта формула подходила как нельзя лучше. Наконец, узнав «клиентов» поближе, Он приступил к действиям.

Первый обреченный выпал из окна. Он сам выбрал свою смерть, пожаловавшись пару раз на работу, что его запилила жена, заставляя повесить недавно купленные гардины. Однажды субботним утром, когда жена была в отъезде, он встал на стремянку, но, как назло, стремянка имела небольшой заводской дефект, а окно было открыто… В самый неподходящий момент она подломилась и жилец упал с шестого этажа на асфальт. Ах, какая трагическая случайность!

Убийца вышел из квартиры, когда к телу еще не успели подойти прохожие. Лестничную клетку, чтобы его случайно не увидели жильцы, блокировали помощники, изображающие бригаду электриков-аварийщиков.

Второй был сердечником и умер от инфаркта, когда пришедший к нему милиционер сообщил, что его десятилетняя дочь изнасилована и обезглавлена бандой преступников и показал ужасные в своей реалистичности (отличный фотомонтаж) фотографии. Когда отец схватился за сердце, милиционер почему-то не вызвал скорую и не подал требуемое лекарство. Отец умер естественной смертью, не потребовалось даже дополнительное лекарственное вмешательство. Его нашла вернувшаяся с занятий дочь…

Третий утонул в собственной ванной по глупости уронив в воду включенную в сеть электробритву. Сколько людям твердят об опасности электричества, а они словно глухие! Отсюда и трагедии.

Три мертвеца за месяц и полное благополучие в милицейских сводках! Убийств не было. Были несчастные случаи, за которые никто не несет ответственности. Убийств не было!

Но были трупы! Но был Убийца!

* * *

На первый взгляд положение было аховым. Один, на чужой территории, против хорошо организованной банды убийц. Шансы — один к миллиону. На первый взгляд. Но я привык не доверять ни первому, ни второму, ни даже десятому взгляду. Я привык считать. Как бухгалтер, как счетовод, нудно, долго, скучно. Нашу работу можно сравнить с математикой, где каждая операция — уравнение с одним или несколькими неизвестными. Нельзя сказать разрешима или безнадежна задача, не попробовав ее решить. Есть только одна разница между складыванием цифр и нелегальной работой: мы, в отличие от школяров, не можем заглянуть в конец учебника, чтобы сверить ответ.

Итак, подобьем бабки. Вначале кредит.

Порученный мне человек погиб. Защитить его я не сумел.

Резидент обложен со всех сторон и реально помочь мне не может, не забывая, однако, подкидывать свежие задания.

Центр далеко да и не станет вмешиваться в местные разборки без крайней необходимости.

Им — имя легион, я в единственном числе.

Они вольны действовать как заблагорассудится, я с оглядкой.

Им каждая кочка в помощь, мне в угрозу.

Я здесь чужак и, значит, почти слеп. Они всевидящи.

У них опыт многочисленных убийств, у меня только Учебка. Попробуй здесь выполни приказ и не сложи буйну голову!

Теперь сведем дебет.

Пункт первый. Меня до сих пор не просчитали, в противном случае давно бы устранили.

Второй. Я знаю, кто будет следующей жертвой, где развернутся события.

И, наконец, я знаю убийц в лицо, знаю их тактику.

Пожалуй, все. Не самый великий список, но и не самый легковесный. Не так уж я и безнадежен.

Ну-ка, еще раз. Я, неприметный, незримый для глаз врага, держу в руке леску с гарантированным живцом — четвертым агентом резидента и знаю облик тех, кто непременно выйдет на охоту. Я знаю, где ждать удара и от кого и, по крайней мере, какое-то время имею возможность действовать безнаказанно! Нет, я не в проигрыше. С таким раскладом можно садиться за стол. Если бы еще немного везения…

Второй адрес я отрабатывал на максимальном приближении. Так действовать было рискованно, но другого выхода я не видел. Наблюдать издалека, значит не иметь возможности вмешаться в события, значит, неизбежно увидеть выносимое из квартиры мертвое тело. А это прямое нарушение четко сформулированного приказа — любой ценой перехватить возвращающегося из командировки помощника резидента и как можно быстрее увести в укрытие — спешно снятую и известную только мне и шефу квартиру. Любой! Пусть даже собственной жизни. Выбор был невелик: я мог исполнить приказ или мог погибнуть, но… предварительно исполнив приказ. И никак иначе!

Вариант торчания возле подъезда я отбросил сразу. Если начата «чистка», то дом со стороны улицы непременно пасут один-два «топтуна». Любой человек, более трех минут находящийся в их поле зрения, будет взят на заметку.

Конечно, можно затаиться где-нибудь на чердаке противоположного дома или в канализационном колодце, но попробуй оттуда быстро выбраться и, главное, появление незнакомого лица в момент прохождения объекта, т. е. возвращения номера четвертого, вызовет двойное подозрение. Меня возьмут под белы рученьки еще до того, как я зайду в подъезд.

Нет, при таком раскладе лучше не прятаться. Говорят — наглость сестра таланта. В Учебке инструктор утверждал, что иногда самый надежный способ спрятаться, это не прятаться вовсе. Так сказать, клин — клином… Как можно разрешить ребус — весь день торчать возле нужной двери и при этом остаться незамеченным, не имея сказочной шапки-невидимки? Как аргументировать свое многочасовое присутствие возле отслеживаемого объекта? Как?! Не знаете? А я, кажется, знаю! Надо сделать доброе дело и тогда непременно воздастся сторицей! Всего-то!

Подъезд, где жил порученный мне агент, был обгажен и обшарпан донельзя. Штукатурка осыпалась, стены в надписях самого неприличного свойства. Ну как тут без ремонта? И отчего не помочь бедолагам жильцам в виде, так сказать, безвозмездной тимуровской помощи? Кто, если не я? А?

Нет, я не поторопился облачиться в рабочую робу, не взял в руки кисть замалевывать хулиганские надписи. Это было бы слишком явно. Так бы я лишь привлек к своей одинокой персоне внимание — кто он, почему делает ремонт именно здесь и именно сегодня? Нет, я должен был оставаться невидимым. А, как показывает опыт, в упор не различается только очень малое и очень большое. Можно заподозрить слежку в одном-двух, ну в пяти торчащих по углам незнакомцах. А в ста?! А в прошедшем парадным строем батальоне курсантов военного училища? Для этого надо быть идиотом, или талантливым суперпрофессионалом. Таким образом большое на проверку приближается к микроскопическому, т. е. становится неразличимым.

Я решил ремонтировать весь дом!

Раздобыв деньги известным еще по первой Учебке способом, я в ближайшем СМУ за три ящика водки получил все необходимое: цемент, краску, кисти, краскопульты, стремянки и даже машину, которая все это привезла по указанному адресу.

В другом СМУ, представившись работником ЖЭУ — мужики, спасайте, положение — хуже хренового, послезавтра комиссия, жильцы пишут петиции, а ремонт на нуле, плачу наличными… — нанял три десятка профессионалов-маляров. Технически это выглядело так. Получивший «на лапу» начальник вызвал доверенных бригадиров и предложил, но естественно, не в ущерб основной работе, выгодную халтуру. Бригадиры поскребли в затылках и ополовинили бригады, оставив на рабочих местах практикантов ПТУшников изображать ударный труд на фронте жилищного строительства.

Что могли увидеть вражьи глаза? Вначале подошла машина из кузова которой с грохотом посбрасывали бочонки с краской, носилки, краскопульты и т. п. строительную дребедень. Затем подъехал, опять-таки нанятый за «гекалитры» автобус, из него радостно переговариваясь, вывалились три десятка штукатуров-маляров, подхватили, разнесли по подъездам инструмент, застучали мастерками. Ну у кого хватит воображения заподозрить, что весь этот шум-гам производится только для того, чтобы прикрыть контрслежку одного единственного агента-спасателя? И что эти машины, кубометры песка, флажки ограждения, десятки по-настоящему вкалывающих работяг и пр. и пр. не более чем маскировка, липа!

Пусть даже найдется особо подозрительный следопыт, что он может узнать? Маляры расскажут, что выполняют срочную работу по заказу ЖЭКа. В ЖЭКе сам черт ногу сломит — на то и контора. Если придут любопытствовать, достаточно ляпнуть что-нибудь бездумное, вроде «Ремонт ведет спецдомстрой 10, по приказу Жилкома Горисполкома! Если интересуетесь подробностями — звоните туда». Ну какой начальник ЖЭКа решится звонить в Исполком? Максимально, что он сделает, это свяжется со своим непосредственным начальством, а тот, соблюдая субординацию, со своим, а тот… И все это время, время. Пока кто-то в чем-то разберется, не день, год закончится!

Да и зачем звонить? Разве дом разрушают, растаскивают на кирпичи, выселяют жильцов? Наоборот, созидают, вершат полезную, в первую очередь для самого ЖЭКа, работу! Затыкают дыру бесконечного прорыва, откуда на голову жэковского начальства хлещет нестихающий поток жалоб, комиссий и т. п. неприятностей. Идет ремонт, на который никогда не хватало ни сил, ни средств. Тут даже если что заподозришь, будешь молчать и радоваться! За тебя твою работу делают и ничего за то не просят! Волшебство! Ну разве найдется безумец, готовый против этого протестовать? А уж человека, способного хоть на мгновение допустить, что все это — дефицитные материалы, люди, техника, ударный труд оплачиваются личным карманом, не сыскать даже в сумасшедшем доме. Кому это может понадобиться? Зачем?? Так что, как ни верти, по всей внешней рискованности моей затеи, она, по сути, была совершенно безопасна.

Облачившись в такую же как у всех робу и тем слившись с толпой, я сновал по подъездам, по этажам, изображая строгого, знающего за что платит, заказчика: мазал по пальцам краску, ковырял ногтем свежеотштукатуренные стены, утверждал колеры, ругался, что не вывесили предупреждающих — осторожно окрашено! — табличек, принимал претензии (почему в нашем подъезде работают только два маляра, а в соседнем восемь?) и благодарности (ну, наконец-то, уважили, спасибо!) жильцов.

Пришлось пообщаться и с представителем ЖЭКа.

— Кто послал, кто послал? Петров! — не без грубости отвечал я ополоумевшему от увиденного инженеру. — Меня послали — я делаю! Чего еще надо? Или вы думаете я сам все это придумал?

И чтобы совсем добить растерявшегося ЖЭКовца, прикрикнул:

— Вам что, не нравится? Так мы можем уйти. Разбирайтесь сами! Эй, мужики!

— Нет, нет, что вы, — затараторил испугавшийся чуть не до икоты инженер, — Это я так. Это ничего. Я думал, может чем помочь?

И, с замершей на губах сладенькой улыбкой, инженер попятился восвояси, боясь дальнейшей беседой спугнуть обрушившееся на ЖЭК счастье. Пусть работают, а то сообразят раньше времени, что перепутали адрес и поминай как звали!

Неожиданным последствием нашей беседы явилось прибытие в мое распоряжение бригады мобилизованных дворников — «Может подмочь чем, подмести, раствор поднести…»

К вечеру энтузиазм рабочих иссяк, а объект все не появлялся. Не на всех возымели действие даже двойные и тройные вечерние надбавки, а больше платить было опасно. Щедрость она тоже меру должна знать. К темноте удалось удержать лишь шесть человек. А его все не было! Всех рабочих я сконцентрировал в интересующий меня подъезд. Сам расположился на лестничной клетке, на этаж ниже охраняемой квартиры, и, стоя на стремянке, тупо штукатурил стену — спасибо первой Учебке, обеспечившей меня полусотней рабочих профессий. Сколько я еще могу протянуть эту волынку, не вызывая подозрений? Час? Два? Три? Не работать же всю ночь?

Стемнело. Я уже подумывал отходные варианты, когда услышал шум подъехавшей к подъезду машины. Хлопнула входная дверь.

— Ну давай, передвигай ногами, чуть-чуть осталось. Что ж ты так накушался? Нельзя же так! — услышал в квадратном проеме лестницы голоса.

Свесившись к перилам я увидел двух крепких, хорошо одетых парней, ведущих под руки… да, именно его, номера четвертого. Он был в полной отключке — руки свободно болтались, ноги волочились по ступенькам.

Неужели я опоздал? Нет, не может быть. Если бы он был мертв, едва ли они тащили бы его в квартиру. Зачем напрасный риск? Бросили бы где-нибудь в глухом месте и все дела. Наверняка им нужно что-то в его жилище, что-то, на что указать может только он. Не человека они несут — ключ от интересующей их двери. После того, как эта дверь раскроется, ключ выбросят за ненадобностью.

Продолжая возить мастерком и насвистывая какую-то мелодию, я лихорадочно соображал, что делать.

Их трое — два ведут моего подзащитного под руки, один страхует сзади. Ребятки крепкие, накачанные и, наверняка вооруженные. Правый и тот что сзади, из той, узнанной мною медицинской бригады. А где доктор?

Шансы один к трем, плюс, наверняка, водитель машины.

— Эй, парень, пододвинь лестницу! — приказал один. — Не видишь человеку плохо.

— Счас, счас! — засуетился я, спрыгнул, оттащил стремянку. Назначенного мне в охрану помощника резидента протащили дальше. Похоже, его накачали наркотиками. Значит какое-то время потребуется для того, чтобы привести его в чувство. Минут 20–25 у меня в запасе есть.

Теперь думать! Не спешить. Вначале думать, потом действовать! В открытом, кулак против кулака, бою они скрутят меня в два счета. Вооружиться обломком водопроводной трубы и ждать в засаде например у выхода? Одного я уложу, второй успеет отскочить, третий вытащит пушку и… Отпадает. Сбросить на них сверху стремянку, затем спрыгнуть самому? Чушь. Каскадерство! Это же надо умудриться попасть сразу в три башки. Организовать для захвата нанятых маляров, привлечь жильцов? А как я их уговорю мне поверить? Нормальные, с наверняка отличными документами мужики тащат домой подвыпившего товарища. В чем здесь криминал? За что морду-то бить? Не проходит.

Зайдем с другой стороны. В чем я сильнее их? В физической подготовке? Навряд ли. Умении драться на поражение? Допустим. Но против ствола я бессилен. Во внезапности? Наверное. Нападения они, конечно, не ожидают. В использовании окружающего рельефа? Да. Здесь затормозимся. Подъезд? Лестница? Квартира? Пожалуй, квартира. Но как быстро и бесшумно открыть дверь? Ладно, это после. В чем еще я сильнее? Ну-ка, вспомним Учебку. Чему нас учили такому, что неизвестно простому смертному? И я вспомнил! Темные, вслепую бои! Вот оно! Темнота! Такое им в новинку! Как им драться с невидимкой? А? Бить, но кого? Стрелять, но куда? Вот мы и уравновесили силы. Я, темнота и внезапность. Три на три!

Теперь осталось подготовить инструментарий и сделать темноту. Я прихватил монтировку, спустился вниз к щитовой, вскрыл дверь. Вот они предохранители, рубильник, провода. Можно вырубить свет сейчас, но как умудриться в темноте быстро добежать до нужной квартиры? К тому же на лестничные клетки повылезут жильцы. Нет, мне надо по крайней мере 30 секунд света. Как этого добиться?

Я поднял с пола металлический огрызок отработанного электрода, высыпал на пол спички, в два слоя обложил ими электрод, обмотал нитками. Получилась деревянная изолирующая рубашка. Так, теперь положим этот опасный сэндвич на два оголенных провода и подожжем. Когда спички сгорят металлический стержень осядет на провода и замкнет цепь. Короткое замыкание! Отлично!

Не торопясь, но считая время, я поднялся на требуемый этаж встал возле двери, закрыл глаза. Я должен был привыкнуть к темноте, это даст мне несколькосекундное преимущество. Прошло четверть минуты. Хлопок, вспышка, темнота. Пауза. Застучали двери.

— Что случилось? У вас тоже света нет?

Щелкнул замок моей двери. Все верно, не могли они не насторожиться, не могли не попытаться выяснить, что произошло.

Дверь приоткрылась. Сейчас мой враг, ослепленный темнотой, на мгновение высунет голову, чтобы попытаться рассмотреть. Должен его разочаровать, увы, что-либо увидеть ему уже не удастся. Никогда. Быстрым движением я прикрываю дверь зажимая его голову и бью строительным мастерком, которым недавно возил штукатурку по стенам, в горло. С невнятным хрипом он падает.

— Что такое? — встревоженно кричат из темноты.

— Сейчас спущусь, узнаю, — отвечаю я, подражая его голосу, услышанному полчаса назад, когда они поднимались по лестнице и хлопаю дверью.

Наверное я не самый лучший звукоиммитатор, но это и не требуется. Они не ждут подвоха и не анализируют такие мелочи, как тембр голоса. Но даже если они его не признают, не бросятся же немедленно к входной двери. Но даже если бросятся, пока они шарахаются в темноте, мне будет довольно.

Итак, три минус один!

Тишина. Я в квартире. Вот они многочасовые учебные игры. Вот когда они пригодились. Стараясь не производить шум, я ползу вдоль стены поводя ушами как локаторами. Стул, тумбочка — аккуратно обогнуть. Теперь можно не спешить, теперь время работает на меня. В квартире благодаря тяжелым толстым шторам царит абсолютная темнота. Видно не любил человек шефа подставлять себя чужим взглядам. В этой темноте двигаются, дышат, переговариваются люди. Люди, которых мне предстоит убить.

— Что за хреновина? Как дело, так какая-то ерунда случается.

— Да ладно ты, не нервничай. Счас включат. А если не включат, этот очухается, свечи найдет. Расслабься.

Расслабься, расслабься, — соглашаюсь я, проползая в комнату. Мне азартно и одновременно спокойно. Я уверен в своих силах. В этой дуэли мне не проиграть.

Захожу за голоса. Плыву подошвами над полом.

— Черт, закурить, что ли? — говорит один.

Опасность! Свет зажженной спички мгновенно снимет с меня покрывало невидимости. Теперь я знаю с кого начать. Продвигаюсь к курильщику, захожу сзади, слышу его дыхание, чувствую ладонью вытянутой руки теплую струю воздуха, выдыхаемого из носа. Значит, горло на десять сантиметров ниже. Приготавливаю мастерок.

— Дьявол! — ругается жаждущий закурить, не сумев в темноте сразу открыть пачку.

Пора! Мгновенным движением я зажимаю ему ладонью рот, вторым перерубаю горло.

Наверное это жестоко, когда невидимые руки из темноты внезапно лишают тебя жизни, не оставляя даже права на сопротивление. Это жестоко. Но они этого хотели сами.

Минус два!

— Ты чего? — настороженно спрашивает другой, слыша непонятные шум и бульканья.

Я аккуратно укладываю вторую жертву на пол.

— Ты чего?!

Щелкает курок. Он вытащил оружие.

— Сема! Ответь, Сема!! Кто здесь?!

Бесшумно, как отходящая пантера, я наползаю на последнего оставшегося в живых врага.

— Семе-о-он!!

Выстрел!

В мгновенной вспышке света я вижу искаженное страхом лицо. Теперь надо спешить. В быстром прыжке я настигаю жертву и сильно ударяю ручкой мастерка по затылку. Он вскрикивает и оседает.

Минус три. Все!

Подхватываю, забрасываю на плечо все еще бесчувственное тело подзащитного и быстро, но не торопясь, выхожу из квартиры. Навстречу мне по лестнице пыхтя и чертыхаясь карабкается человек. Почти наверняка это водитель машины, услышавший выстрел. Встреча с ним не входит в мои планы. Я отстраняюсь, прижимаюсь к стене. И все-таки он задевает меня.

— Гражданин, нельзя ли поосторожней, — капризным тоном возмущаюсь я.

— Заткнись! — отвечает он и снова, спотыкаясь на ступеньках, несется вверх по лестнице.

Я выхожу на улицу. В замке стоящей напротив машины, как ожидалось, торчат ключи. Оно и понятно. Я роняю на переднее сиденье спасенного мной агента и нажимаю на газ.

Эх, жаль ремонт доделать не успел. Завтра понаедет сюда милиции, пресса, а на четвертом этаже конь не валялся — грязь, разбитые стены. Стыдно! — говорю сам себе, — прямо хоть возвращайся завтра.

Это я выпендриваюсь, бодрячка изображаю из второсортного вестерна, так сказать, играю победу. Потому что на самом деле мне плохо. Очень плохо. Первый раз я по собственной инициативе убил человека. Вернее, двух, а может даже и трех — удар-то был приличный. Да, согласен, врагов, не щадящих моих товарищей, но все равно людей, Человеков!

Я веду машину и чувствую, как у меня дрожат руки и комок тошноты толкается в стенки желудка. И еще что-то ноет и тянет в груди. Нет, не легкое это дело — убить человека. Не раз-два, как убеждали инструкторы в Учебке. Не раз-два!

Потом, на конспиративной квартире я долго привожу в чувство своего подопечного. Он мотает головой и ничего не понимает.

— Ждать и не высовываться! — передаю я ему приказ шефа и отправляюсь в… баню.

Нет, это не моя причуда, это указание шефа. По дороге, с телефона-автомата, я прозваниваю по данному мне телефону и прошу Нюру.

— Такой здесь нет, — отвечают мне, — правильно набирайте номер.

В бане я покупаю веник и иду в парилку.

Место для встречи выбрано подходящее — народ не переводится, за каждым не уследишь, а что касается электроники, так в такой температуре, в таком пару никакие жучки-паучки не выживут, а на себе технику не спрятать, потому как весь на виду!

— Эй, мужик, веничком пройдись, — просит голый гражданин.

Но это он для всех гражданин, а для меня связник. Я долго хлещу его по спине, он охает, ахает, фырчит, стонет. Я не знаю, получает ли он удовольствие или играет его, следуя заранее срежессированной роли. Может, он сердечник, может, у него аллергия на пар, может, каждый удар мука? Кого это волнует! Служба не мед! Сказано играть удовольствие — расстарайся, хоть в кипятке варись, а улыбайся!

Затем он лупит меня березовым веником и я тоже охаю, ахаю, блаженно вздыхаю, прошу поддать парка, хотя с большим бы удовольствием просто растянулся на полке и уснул. Я нормально не отдыхал уже много дней. Судя по силе обрушивавшихся на меня ответных ударов, он не любитель парилки. Но я-то в чем виноват? Я такая же жертва как он.

— Ох, хорошо! Ох, здорово! — шумно отдуваюсь я. — Ай, спасибо! (дать бы ему за такое усердие хорошего леща!) Ну услужил! — и в компенсацию за перенесенные муки прихватываю его мыло. Вообще-то это не мыло — контейнер, хотя мыться им можно.

Дома вскрываю контейнер и используя специальный код, внимаю очередным указаниям шефа. Дела, похоже, совсем хреновые. Все ранее используемые почтовые ящики, тайники и формы связи аннулированы. Передача сведений только из рук в руки. Вот откуда эта опереточная встреча через баню! Деваться некуда! Видно понимая, что партия проиграна, резидент пошел ва-банк, решившись на запретное — открытую добычу информации. Правильно, ему-то терять нечего — если проскочит, то и так проскочит, а если убьют, то все равно убьют. Я догадываюсь, что до полной «картинки» ему не хватает нескольких, двух, может быть, трех фрагментов. Но без них целое рассыпается. Так бывает, что огромную плотину держит один единственный махонький кирпичик, вытащи его, все сооружение зашатается. Отсюда следует моя задача — заткнуть дыру, чтобы впоследствии главный архитектор мог похвастаться произведением своего искусства. А в качестве затычки использовать собственное тело. Такая работа!

Завтра мне придется заниматься гнуснейшим делом — вытрясать показания и далее мотать цепочку самостоятельного следствия. До полной победы или… смерти. Под такое дело шеф пожертвовал мне свои основной и резервный склады. Бери, пользуйся, только дай результат.

В подобном деле крайне важен внешний антураж. «Потрошитель» с внешним обликом Пьеро вряд ли добьется успеха. А вот если надеть на себя личину Карабаса-Барабаса! Полдня я, подобно театральному костюмеру, подбираю соответствующую разыгрываемой роли одежду, составляю, репетирую тексты, ищу наиболее убедительный тембр голоса, характерные жесты. В единственном своем лице я совмещал десяток театральных профессий: драматурга, режиссера, актера, завлита, завпоста, гримера, осветителя, критика и пр. Я тружусь в поте лица, хотя зритель у меня будет один единственный и совсем не благодарный. Нашим бы сценическим деятелям такую самоотверженность!

Стоя перед зеркалом осматриваю спектакль, корректирую отдельные реплики, меняю мизансцены. Вроде ничего, мне нравится. Как-то пройдет премьера?

К ночи, забравшись в чужую дачу, осваиваю еще пару театральных специальностей — декоратора и рабочего сцены. При кажущейся второстепенности оформление сценической площадки важно не менее чем выбор актеров на главные роли. Хорошо исполненные декорации создают нужное настроение, без которого любое театральное действо — дешевое ремесло. А мне требуется самое высокое, 999 пробы, искусство. Мне надо, чтобы мне поверили!

Аккуратным ударом обмотанного тряпкой молотка я разбиваю старинное зеркало, вытряхиваю на пол из ящиков стола содержимое, роняю на бок телевизор. Любуюсь на свою работу. Впечатляет. Ухоженное жилище с годами становится как бы продолжением человека. Он сживается с этими диваном, креслом, шкафом, телевизором. Утрата любимой и желательно дорогой вещи вызывает боль не меньшую, чем, например, загнанная под ноготь иголка. Причем палец-то заживет, а вот разбитый на куски предмет любви обратно не сложится. Это важное психологическое обстоятельство, его нельзя не учитывать, если хочешь получить результат.

Жду хозяина, который и будет играть в подготовленном сценическом пространстве, главную роль.

Как и обещалось шефом, он объявляется в десять часов. Долго открывает дверь с полудюжиной секретных замков, входит, снимает ботинки. Аккуратный. Включает свет и видит все… Я, притаившись у него за спиной, с удовольствием наблюдаю произведенный мною погром. Подследственный стоит минуту столбом, выпучив глаза и не в силах даже ахнуть. Он начинает бояться. Что и требовалось. Наконец он, отойдя от столбняка, поворачивается и замечает, вы угадали, меня.

Я даю ему некоторое время осмотреть мой туалет. Оформление у меня соответствует моменту — что-то среднее между японским ниндзя и базарным мясником. На голове шерстяная черная шапочка с прорезями для глаз, опять-таки черный облегающий костюм с засученными рукавами, широкий и снова черного цвета, кожаный пояс. Черный цвет люди вообще воспринимают как-то трагически, траурно. Явись я в белом, веселом костюмчике пляжного покроя, эффект был бы не тот.

Далее он не видит ничего, потому что я отключаю его несильным ударом кулака в шею. Когда он придет в себя он будет совершенно голым (раздетый человек всегда чувствует себя очень незащищенным перед одетым — небольшой прием, дающий большие преимущества!), сидеть в кресле, спеленатым по рукам и ногам, глазами в стену с неудобной и дурно пахнущей (уж не собственный ли носок?!) затычкой во рту. Ему будет неудобно, больно, стыдно, но более всего страшно. Что дальше? Что? Что?!

Пусть думает, пусть напрягается. Нет для человека врага коварнее его собственной фантазии.

Убьют или не убьют? Будут мучить или нет?

Думай, думай. А я пока подброшу в топку твоего воображения дополнительное топливо. Пусть разгорается, наддает жару. Выматерюсь грубо. Грубый палач он страшнее доброго, хотя при чем здесь грубость или доброта — итог-то один. Звякну чем-то непонятным, но очень зловещим. Сплюну на роскошный, в палец толщиной ворсом, ковер. Уроню, разобью дорогую вазу. Злодей, оберегающий от порчи вещи, какой-то нестрашный, невсамделишный. И наоборот, незнакомец, способный вот так, запросто загасить окурок о бок антикварного буфета или походя разгрохать старинное зеркало, цена которому полавтомобиля, убеждает в своей способности в следующее мгновение, не моргнув глазом, нарушить целостность шкуры хозяина вещей. Такой способен на все!

Страшно? Бойся, бойся. Полчаса я выдерживаю клиента в неизвестности. Пусть проявит свою изобретательность, придумывая кто, за что и, главное, как его сейчас будут убивать. Человеческим талантам надо доверять. Не следует брать на себя работу, которую он может сделать гораздо лучше. Ну что, представил, нафантазировал кровавые картины своего близкого конца? Тогда пора.

Выдергиваю изо рта подследственного кляп.

— Помоги… — вскрикивает он и получает чувствительный удар в солнечное сплетение. Теперь он будет тих какое-то время даже без затычки во рту.

— Кто вы? — сквозь слезы спрашивает он, едва оправившись от удара.

Я молчу.

— Кто вас послал? Вы меня убьете? Нет?

Я молчу.

— Давайте договоримся. У меня есть деньги. Я могу заплатить.

Я молчу.

— Я могу хорошо заплатить! Сколько? Вы только скажите.

Я молчу. И от этого молчания ему становится все страшнее и страшнее.

— Вон там, в стуле зашито. Возьмите сколько надо. Возьмите все. Мне не жалко. Потом еще, у меня есть…

Я вспарываю обивку стула, достаю деньги.

— Доллары?

— Да, да, доллары. Здесь много. Берите, они ваши.

Я смотрю, словно сомневаюсь, на увесистую пачку, даю подследственному толику надежды, позволяю ухватиться за кончик ниточки, ведущей к спасению — а вдруг возьмет? Возьмет?! Конечно, возьмет! Не может не взять!! И тут же обрезаю ее.

— Не фальшивые?

— Нет, нет. Самые настоящие, не сомневайтесь, — заискивающе улыбается, кивает головой он.

— Значит, настоящие, — заключаю я и поджигаю пачку, любуясь на голубенькое пламя, жующее края банкнот.

Вот так запросто, не моргнув глазом, уничтожить кучу валюты?! Он сумасшедший! Маньяк! Он способен на все!!

Вот теперь ему станет по-настоящему страшно! Убивший доллары, человека прикончит запросто!

Он мерит меня своими «мерками» и тем загоняет себя в тупик. Я совершил безумный по его понятиям поступок и тем вылез за рамки логики, объясняющей происходящее. Надежды не осталось. Остался только страх.

— Еще предложения есть? — спрашиваю я, глядя в его выпученные, обезумевшие от ужаса глаза и не ожидая ответа задаю свои, четко сформулированные шефом десять вопросов.

Он молчит.

— Взвесим за и против, — предлагаю я, — если вы все рассказываете, то вы: первое — сохраняете в целости вот эти все ваши ценности; второе — упрочаете свое положение, ибо с нашей помощью устраните конкурентов, освободите ступеньки лестницы, ведущей наверх. Вы нас, как таковой, не интересуете, мы охотимся за крупной рыбой, ей и гибнуть. Вам занимать их места; третье — вы завоюете наше расположение, а это, поверьте, очень немаловажно; четвертое — я в десятикратном размере возмещу ваши финансовые, — я кивнул на сгоревшую пачку денег, — потери (валютный запас из резидентского тайника); пятое — и более важное, чем все предыдущее, вы сохраните жизнь.

С другой стороны, если вы будете упорствовать, будете молчать, то вы: — потеряете жизнь; — потеряете ее в муках, узнав напоследок, что такое боль, не какая-нибудь примитивная, зубная, а настоящая, смертная; — и, главное, все равно расскажете все!

Выбирать вам, но предупреждаю, каждая минута размышления лишает вас десятой части денежного вознаграждения.

Думайте. Время пошло.

Для стимуляции аналитических способностей клиента я применил банальный, но действенный прием — раскладку пыточного инструмента. На придвинутый журнальный столик я в ряд выложил зажимы для пальцев, длинные иглы, щипцы, никелированные кусачки, зажег спиртовку, поставил на нее греться большой гвоздь. И еще, что особо впечатляет новичков, достал аптечку первой медицинской помощи: бинты, шприцы, шины и пр. — мол, мы не шутим, будем клиенту кровь пускать, кости ломать. Парадокс, но вид средств оказания помощи ужасает больше, чем пыточные приспособления! Психология!

Подследственный испугался до такой степени, что, по-моему, перестал считать убывающие каждую секунду деньги.

Он сломался на четвертой минуте.

Через час я узнал все.

Клиент получил причитающиеся ему деньги, я — сведения. На том мы и расстались.

Первое, что сделал освобожденный узник — упал на колени ахать над разбитой антикварной вазой.

— Ваза! Ваза-то старинная. Китайская. Я за нее полтыщи долларов отдал! Где еще такую куплю? Где? Надо бы компенсировать…

Вот люди! Мне даже жалко стало, что он так легко сдался. Надо было его маленько помучить, ну, чтобы меньше над черепками причитал. Это было бы даже милосердно, отвлекся бы, не изводил себя так, бедолага. Душевная боль, она для организма опасней телесной.

Может, задержаться на полчасика?

Из десяти полученных ответов шесть были нужны и понятны только резиденту, четыре касались непосредственно моего задания. Из них три были исчерпывающими, а один, может быть самый важный, грешил приблизительностью.

Подследственный знал, откуда прибывало «сырье», где накапливалось, где сортировалось, перегружалось на автомобили, но не знал главного, куда оно уходило. На фазе перегрузки транспортная цепочка прерывалась. В дальнейшем «сырье» выныривало вновь, но уже в форме толстых денежных пачек, уложенных друг на друга в несгораемые сейфы. Резидент вычислил итог — устойчивое поступление неизвестного происхождения гигантских денежных сумм. Я «выпытал» начало, один из накопительных складов сырья. Отсутствовала соединительная середина. Где и как «сырье» доводится до требуемого стандарта, в каких краях и каким образом превращается в деньги. Где и каким образом? Добраться до истины мне было необходимо хотя бы потому, что «товаром» были наркотики!

Проще всего размотать транспортную цепочку было, проследив за машинами, перевозящими сырье. Но как это сделать? Сопровождать колонну мне, конечно, не дадут. Любая подозрительная транспортная единица будет немедленно остановлена вооруженной охраной. Мериться с ними силой — роскошь непозволительная и к цели не приближающая. К тому же, наверняка, они одеты в милицейскую форму или даже являются штатными милиционерами, подрабатывающими в мафиозных структурах в свободное от службы время. Очень удобно. Такие и стрелять-то меня не будут. Отвезут в отделение, составят протокол, отобьют смоченными в воду полотенцами почки и еще суток пятнадцать заставят метлой махать. А если раскроют кто я, втихую удавят в КПЗ, списав все на несчастный случай.

Был бы у меня радиомаяк, да в придачу к нему вертолет… Но нет у меня ни того, ни другого. Обычно такие перевозки отслеживают, сменяя и страхуя друг друга десять-пятнадцать групп профессиональных сыскарей, а я один во всех лицах! Придется видно обходиться подручными средствами, вроде тех, которыми орудовали еще пра-пра-прадеды нынешних сыщиков.

Я отправился в магазин, купил пару банок краски, пустые полиэтиленовые пакеты, веревку. Пакеты вложил один в другой, влил туда краску, горловину обвязал веревкой, на концах которой закрепил специальные металлические крючки. Вот и вся сыскная механизация. Долго доводил свою хитрую «аппаратуру» до требуемой кондиции: настраивал, перестраивал, перекраивал. Измаялся, но нужного результата достиг — одна капля краски в десять секунд. Осталось закрепить капельный маячок — так называл я свой аппарат — на объекте. И вновь возник привычный вопрос — как?

Во время загрузки караван наверняка охранялся с особой тщательностью — на высотках и кабинах сидят наблюдатели, возле бортов приглядывают ближние охранники, подъезды и подходы пасут дальние, в засаде сидит готовая к мгновенной пальбе резервная группа боевиков. Еще бы, деньги-то какие! Тут промахнуться нельзя! А ну, как конкуренты нагрянут? За такой куш можно и шкурой рискнуть! Если у них еще и собачки, то дело совсем кислое. Не подползешь!

Поехали дальше.

На дороге караван, а это машин пять-семь — охрана, начальственный пригляд, один-два грузовика, загруженные товаром и маскировочным грузом — не остановишь. Сомнут! Но даже если остановишь, например, перегородив дорогу бульдозером, неизбежно засветишься, всполошишь все осиное гнездо, завернут на запасную базу, накопительную площадку сменят, деятельность до выяснения обстоятельств, свернут. Тишь да гладь! Ищи потом концы!

Нет, силовые методы исключены. Как еще можно остановить караван? Изобразить гаишника, придраться к заляпанным номерам? Не подействует. Разыграть дорожно-транспортное происшествие? Объедут. С таким грузом на борту они отвлекаться на посторонние дела не будут. Что же может застопорить их движение? С какой силой они вынуждены будут считаться? Войной? Взрывом атомной бомбы? Землетрясением? Против чего не попрешь?

Против поезда! Вот оно!

Преступный караван я решил перехватывать у ближнего к накопительному складу железнодорожного переезда. Миновать этот шлагбаум автомобили не смогут, дорога одна и приведет их прямехонько в мои объятия. Здесь они не могут не притормозить!

С дежурным по переезду я договорился быстро. Две совместно выпитые бутылки водки и долгий, невразумительный разговор за «праздничным» (для такого дела праздник всегда отыщется) столом сделали нас друзьями не разлей вода. Уже в эту ночь, вместо него на пост был вынужден заступить я. Ну как не подмочь новому, своему в доску, другану! Натянув форменную фуражку, взяв в руки железнодорожные флажки, я вышел из домика. Здесь, через несколько дней мне предстояло встретить миллионный караван. Я не мог одолеть его охрану в открытом бою, но мог попытаться ее перехитрить. Снова и снова я обходил окружающую местность, подсчитывал расстояния, засекал время. И всегда у меня не хватало нескольких метров и нескольких секунд. Я не успевал добежать до машин, не рискуя быть незамеченным, не мог спрятаться у обочины, так, чтобы дотянуться до ближайшего борта. Время и расстояние работали против меня. Впору было прийти в отчаяние. Но снова на помощь пришла Учебка, раз и навсегда отучившая мыслить стереотипами.

— Не бойтесь парадоксальных вопросов, — постоянно внушали нам. — В самой глупой идее порой скрыто зерно истины. Не комплексуйте. Вам важно найти решение, а не то, как вы при этом выглядите!

И я задал себе «глупый» вопрос. Почему я должен прятаться по обочинам? Потому что это обеспечивает маскировку? Потому что максимально приближает к объекту? А кто это сказал? Обочина потому и зовется обочиной, что располагается в стороне! Ближе всего к машинам дорога. Но разве там спрячешься? Гладкая, словно ледовый каток, поверхность дороги освещена и открыта со всех сторон. Даже спичечный коробок на ней не спрятать. А как умудриться укрыть человека? Замаскировать под осветительный столб? Фантастично! И опять же — обочина. Растечься бы водой, влиться в трещины, втереться в жесткую броню асфальта, слиться с ним и восстать в нужный момент! Безумное желание. А почему бы и нет? Если безумие поможет делу, я готов свихнуться немедленно! А вот возьму и вотрусь, исчезну, стану частью дороги! Кто меня тогда увидит?!

В полночь, отключив свет и перегородив проезжую часть веревкой с табличкой «Ремонт дороги», я взялся за работу. Нет, я не ковырял асфальт, это дело для не имеющего отбойный молоток безнадежное. Я докопался до земли. На стыке дороги и железнодорожной насыпи. Подняв два бревна из защитного настила, я вгрызся в грунт, густо перемешанный с гравием. Никогда в жизни я не работал с таким напряжением. Порой, казалось, не выдержат, лопнут мышцы, взорвется сердце. Мне нужно было успеть до света. И я успел. К утру титанический труд был завершен. В выкопанной яме, если встать на колени, я мог спрятаться с головой. Отверстие я задвинул куском бревна, усилив конструкцию уложенными поперек ямы ломами.

Перед сдачей смены пришедшему в себя дежурному я разбил лампы в двух ближайших фонарях. Свет мне был не в помощь.

Днем в городе на деньги шефа я купил бинокль и новенький, с иголочки мотоцикл, которому тут же провел послепродажную подготовку, т. е. соскреб кое-где краску, набил камнем вмятины на баке, заляпал грязью колеса, поцарапал подфарники и навел тому подобный косметический глянец. Теперь он не напоминал новый мотоцикл, что мне и требовалось. Номер я одолжил на ближайшей к магазину импровизированной автостоянке.

В более чем километровом удалении от скалад-накопителя я оборудовал наблюдательный пункт. Через двое суток туда подошли машины. Началась погрузка. Мне на все про все оставалось полтора-два часа.

Примчавшись к знакомому переезду я, потрясая бутылкой водки, наплел знакомцу-дежурному какую-то душещипательную историю и попросил закрыть шлагбаум перед интересующими меня машинами: «Пойми, друг, это вопрос жизни и смерти! Не подведи!..» — и в качестве аванса распочал первую бутылку.

Когда собутыльник достаточно повеселел, я, под благовидным предлогом, еще раз десять напомнив о своей просьбе, вышел наружу. Переезд был пуст. Быстро отодвинув фальшивое бревно, я спрыгнул в яму, поставил на место крышку. Для наблюдения я использовал обыкновенное карманное зеркало, просунутое сквозь узкую щель. Водителям проезжающих машин зеркало было совершенно незаметно, а я мог свободно наблюдать дорогу. Время я рассчитал правильно и ждать пришлось не долго. Вот он, интересный мне караван, идет медленно, едва ли пятьдесят километров в час, осторожно. Молодцы, хорошо работают.

Как я и опасался, мой собутыльник, увлеченный усвоением употребленной ликероводочной продукции, колонну чуть не пропустил.

— Эй, служба! Роняй шлагбаум! — закричал я из убежища и, одновременно, шилом со специально подобранным диаметром иглы, проколол мешок с краской.

Дежурный закрутил головой, силясь понять откуда исходит голос.

— Ты где?

— Давай действуй. У меня живот схватило. Сейчас приду.

Шлагбаум перегородил дорогу. Ну не станут они рисковать, перескакивать через рельсы перед носом приближающегося поезда. Груз не позволит!

Колонна встала. Поезда не было.

— Вы не в Баш-Даг едете? Меня тут просили… — пролепетал трезвеющий дежурный, начиная понимать, что остановил что-то не то.

— Ты что, дядя! — свирепо заорал парень, высунувшийся из кабины первой машины. — Не зли, поднимай свою палку, пока я не вылез!

Машины двинулись. Головную легковушку и еще одну машину я пропустил, но как только на убежище наползло брюхо грузовика, сдвинул крышку, мгновенным движением зацепил за раму крюк, нырнул обратно, задвинул вход. На все понадобилось не более трех секунд! Все! Теперь подвешенный за веревки мешок будет каждые десять секунд сцеживать каплю краски. Эти, еле заметные для непосвященного пятна на асфальте поведут меня самым прямым путем к цели. Даже если впоследствии мешок обнаружат, то подумают, что случайно зацепили его где-нибудь на дороге. Ну кому придет в голову, что этот грязный, слипшийся полиэтилен не грязь, а маячок.

Выждав несколько минут, я, на ходу застегивая штаны, зашел в домик, где мой «партнер» по спецработе, с расстройства добивал вторую бутылку водки.

— Что, не те?

— Не те. Нашел время на горшок садиться! — возмутился дежурный, — Мне чуть морду не набили!

— Значит, наверное, и не будут, — вздохнул я. — Ладно, поеду, а то живот что-то совсем расхудился.

Выведя из кустов мотоцикл, я не спеша поехал по меченой дороге. Метки, зная примерную скорость машин и время, разделяющее падение капель, я находил легко. Прямо по сказке: прорезал мужике в мешке с пшеницей дыру и так, по упавшим зернышкам, нашел вора. Так и у меня — капля — шажок, капля — шажок, и вот оно логово. Забор, труба, домики. То ли заводик, то ли пионерский лагерь — не понять, если не знаешь. Пристроился себе под пригорком, подымливает трубой, не поверишь, что перевариваются там миллионы и миллионы рублей!

Ближе подходить я не стал. Всему свое время. На сегодня шабаш. Агент он тоже не из железа!

* * *

— Где? На каком переезде? — зло спросил Убийца, — почему молчали столько времени? Я же приказывал рассказывать о любом пустяке!

— О чем рассказывать? Всего-то минутная остановка. Дежурный дурак нас с кем-то перепутал. Я решил…

— Не ваше собачье дело решать. Ваше — докладывать!

— Я не думал…

— Еще раз не подумаете и думать будет нечем! — сказал Убийца и была это не угроза — приговор. — Готовьте машину. Едем на переезд.

* * *

— Папаша, на сегодня твоя работа закончена. Водитель отвезет тебя домой. И на, выпей за наше здоровье, — сунул один из подручных Убийцы деньги в руки ошарашенного дежурного по переезду.

— Но как же так?

— Езжай, отец, и не задавай лишних вопросов! У нас здесь работа, секретная. Понял? Вечером вернешься, — и добавил уже водителю. — С деда глаз не спускать! Будет шебутить — пугните, но не до смерти, чтобы к утру был как огурчик.

Переезд ощупали по сантиметру.

— Ничего нет, — доложили боевики, с неудовольствием выполнявшие не свойственные им функции.

— Ищите еще!

— Так нет же ничего!

— Ищите! Я не верю в случайно появившихся и пропавших приятелей! Даром водкой не поят! Что-то ему здесь надо было. Ищите!

Убежище обнаружили лишь с третьего захода.

Убийца долго стоял над ямой засунув руки в карманы. Потом спрыгнул, присел, вылез, снова замер на срезе.

— Значит таким образом… — сказал он сам себе и, резко повернувшись, пошел к машине. — Яму закопать! Всем возвращаться.

* * *

К тому перерабатывающему заводику я подбирался долго. В ночное время облазил все окрестности, наметил точки, с которых удобнее всего вести наблюдение. Днями высиживал в импровизированных убежищах, наблюдал за передвижениями возле объекта: входящими и выходящими машинами, отдельными «пешеходами». По интенсивности отхода дыма из трубы котельной судил о суточном режиме работ, по отдельным ночным огням и вспышкам света — о наличии в том или ином месте людей.

Система охраны лагеря, при внешней ее бестолковости, была налажена идеально. На двух ближайших высотках установлены наблюдательные пункты, снабженные серьезной, если судить по отдельным солнечным бликам, оптикой. В местах наиболее вероятного проникновения любопытствующих поставлены засадные пикеты из двух-трех вооруженных боевиков. Окружающую местность периодически объезжал подвижной патруль на УАЗике, как я понимаю, с целью обнаружения посторонних следов. Часть территории лагеря перекрывала маскировочная, под цвет окружающей местности, сеть. И сверху ничего не разглядишь! Продумано, ничего не скажешь! И еще, наверняка, за простым кирпичным забором идет один-два ряда колючки, между которыми гуляют собачки с зубами как у нильского крокодила. И еще вокруг понатыканы сигнальные (это дай бог, чтобы только сигнальные!) мины и дрыхнет в дежурке тревожная группа, способная выдержать часовой бой с батальоном регулярной армии. И еще найдутся, не могут не найтись, другие пренеприятные сюрпризы. Сразу видно, работал здесь специалист. Попроси меня улучшить меры безопасности, не знал бы, что и предложить.

Особо удивляет маскировка. Год просиди — ничего не увидишь! Лишние люди не шатаются, машины без надобности не разъезжают. Все смены происходят ночью. Засады и НП укрыты так, что пока не наступишь, не заметишь. Даже мусор, по которому можно судить о количестве людей и характере производства и тот не выбрасывают, а вывозят специальными машинами в неизвестном направлении. Если бы я не знал изначально, что это за лагерек, ей богу, при поверхностном осмотре поверил бы, что это асфальтовый заводик.

Вот и покрутись! Можно было исползать с биноклем все пригорки в радиусе двух километров, изучить каждый кирпич в заборе и состариться, так и не узнав, что находится за ним. Можно попытаться проникнуть внутрь (но как, каким образом?) и умереть под пулями охранников, оставшись навек молодым. Выбирай! Но и в том и в другом случае задание останется невыполненным!

Быть бы мне воробушком, взлететь бы на забор и прыг-скок, чирик-чирик облететь, обскакать каждый метр секретной территории. Если, конечно, у них в охране кошки не числятся. Но я не воробышек, скорее страус, такой же здоровый, заметный и без крыльев, только и могу, что убегать и от отчаяния башкой о землю колотиться.

Ладно, печалься не печалься — выход один: идти на сближение с объектом. И место для того подходящее одно — холм напротив ворот. Там и забор пониже и сами ворота «прозрачные», сваренные из арматурных прутков. Там мне и работать!

Я вскрыл боевой, из запасов шефа, контейнер. Такой в нелегальной работе распечатывают в исключительных случаях, когда терять уже нечего.

Я выбрал, подготовил, подогнал под себя маскировочный комбез, расцветкой, близкой к колеру почв, окружающих заводик, опробовал на ноге специальные на мягкой подошве ботинки. Набил поясной «патронташ» взрывпакетами усиленного действия, световыми, ослепляющими ракетами, сунул пару боевых гранат и пластиковую мину-малютку. Обязательно нож, который может использоваться и как лопата и как ножницы для резки проволоки, и пару малых — метательных. Долго выбирал оружие. От скорострельного УЗИ, несмотря на всю его внешнюю привлекательность, отказался сразу. Если дойдет до автоматов, мне все одно, что с ним, что без него, не выпутаться. Тут и полевая гаубица не поможет. А таскать ради поддержания иллюзии безопасности лишние килограммы железа и боеприпасов — слишком утомительно.

— Умение отказаться от ненужного оружия отличает любителя от профессионала, — внушал нам инструктор по огневой подготовке в Учебке. — Новобранец увешивается автоматами и пистолетами, как новогодняя елка игрушками, тащит на себе целый арсенал и тем только убыстряет свой конец. Им движет страх! Как будто лишний ствол что-то решает. Профессионал берет не более того, что нужно.

Мое сегодняшнее оружие — скрытность. Для общей страховки вполне достаточно небольшого легкого пистолета с глушителем и пары запасных обойм. Что еще? Прибор ночного видения, щуп-датчик для нахождения мин, фонарик с узко направленным световым лучом, порошок, отбивающий охоту у собак дышать носом, таблетки стимулятора (с ними я смогу обойтись без еды и сна суток двое), слезоточивые петарды. Пожалуй, хватит и так набралось порядком. Кто я, спецагент или вьючная лошадь?

И еще я сделал очистительную клизму. А вы как хотели? Мне несколько дней неподвижно лежать в убежище. Я ж и вчера и сегодня ел, мне что, под себя ходить? Нет, не пойдет! У настоящего разведчика на задании не только совесть должна быть чистой! Это почти закон.

В ночь, заложив в большую хозяйственную сумку специмущество, выезжаю к месту работы. В базовом убежище переодеваюсь, пригоняю снаряжение, прыгаю, дергаю ремешки. Вроде все нормально, ничего не гремит, ничего не болтается, не мешает. Если бы не было страшно — все-таки лезть волку в пасть — я бы посмеялся над своим киношным, прямо из подросткового приключенческого фильма, видом. Ладно, после похохочу, если будет кому хохотать.

Надвигаю на глаза «ночник» и отправляюсь в путь. Интересное это зрелище — пялиться на окружающий мир в инфракрасных лучах. Вот стоит суслик, рядом, можно рукой дотянуться. Вот проползает еж. Оказывается окружающая природа кишит жизнью, а днем выглядит безжизненной пустыней.

Ближе к лагерю я начинаю работать щупом. После первой сигнальной мины встаю на колени. Техника она, конечно, техникой, только глаза и пальцы понадежней будут. Прибор ошибиться не боится, ему все равно, рванет или не рванет. В крайнем случае в починку отдадут. А к моему организму запчастей не выпускают. Я товар штучный и для себя особо ценный. Мне ошибаться не резон. Лучше лишний раз покланяться противнику, чем гордо висеть на электрических проводах.

Буквально по сантиметру, носом над самой землей, ползу я вперед. Вот оно! Тонкая леска натянута над поверхностью почвы. Знаем мы, какую они рыбу ловят! Задень такую снасть и, в лучшем случае взовьется в небо десяток световых ракет или в дежурке запищит зуммер, поднимающий в ружье боевую группу, в худшем — услышишь хлопок и подпрыгнувшая вверх, словно лягушка мина, нашпигует тебя полусотней осколков. Здесь именно тот случай, когда щуп мог и не сработать.

Переползаю леску и почти сразу же напарываюсь на следующую — не вижу даже, чувствую кожей носа! Вот это да! Это значит работал суперпрофессионал, заинтересованный в результате своего труда! Не поленился, поставил одну за другой две натяжного действия мины! Правильный психологический расчет — противник обнаружит одну мину, обрадуется, расслабится, поверит в свои силы, в итоге потеряет бдительность и пропустит второй сюрприз. Что, собственно, и произошло, ведь я ее не увидел, а случайно почувствовал. Теперь остановимся, подумаем. Дальше по логике хитрого сапера стоит поставить обычную противопехотку. Пуганная ворона будет снова искать ниточку, а грунт щупать позабудет. Так? Или нет? Проверим.

Так. Именно так! Вот она родимая, правда, сигнальная, но от этого не легче. Густо грибков понасадили!

Таким образом, за несколько часов одолев расстояние, которое пешеход пройдет за десяток минут, я приблизился к забору. Дальше можно было только ползти. Такие хитрые маневры понадобились мне, чтобы обойти ближний НП. Черт их знает, может у них есть приборы ночного видения? До того меня скрывали кусты и мелкие складки местности, а здесь остается только надеяться, они наблюдают в полглаза: зачем отслеживать собственные тылы, там территория ближней охраны, пусть у них голова и болит. Но подстраховаться все же нелишне. Пусть лучше брюхо от ползаний болит, чем голова от пули.

Достигнув уровня ворот, я вползаю на склон и в месте, где можно видеть внутренний двор, начинаю устраивать убежище. До рассвета время еще есть и я не спешу. Кто может знать, сколько мне придется высиживать в этой яме? Тут лучше потрудиться побольше, но обосноваться комфортней.

Чтобы надежней защититься от любопытных глаз, щель я рою в зарослях густого кустарника. Несколько раз я натыкаюсь на линялые змеиные шкурки, слышу шуршание уползающих в сторону рептилий. Похоже, я влез в самый змеиный рассадник и где-нибудь сейчас, в темноте из норки или с веток за мной наблюдают холодные змеиные бусинки-глазки. Это очень хорошо! Это значит, что праздно шатающийся сюда не сунется. Это мне повезло! Лучше сидеть голым задом на гадючьем гнезде, чем оказаться в облюбованном местными аборигенами месте. Со змеями я как-нибудь поладить смогу, они не вредные, без надобности, без предупреждения не нападают, а какой-нибудь нервный или хуже того, подвыпивший охранник с испугу может и пальнуть в подозрительный бугор. Сколько спецов сгорело только на том, что неудачно выбрали место для засады. Так что давайте змейки, сползайтесь, вейте свои смертельные кольца хоть на моей голове. Перетерплю!

Убежище — неглубокую ямку (глубокую я бы не осилил, т. к. некуда прятать вынутый грунт), я прикрываю дополнительными ветками, сам накрываюсь маскировочной накидкой, оставив свободным только бинокль. Эта дополнительная предосторожность защищает не столько от людей, сколько от птиц и животных, которые своим изменившимся поведением могут навести охрану на убежище. Природный фактор тоже нельзя недооценивать! Для специалиста даже лишний взлет вороны может стать подсказкой. А специалисты здесь, судя по всему, имеются.

Днем я привычно считаю въезжающие и выезжающие автомобили, людей. Но отсюда я вижу гораздо больше, чем из дальних укрытий. Вот подошел крытый, судя по номерам местный, УАЗик. Из него вынесли поддоны с хлебом. Обед для обслуги и рабочих? Скорее не обед, а суточная пайка. Сколько там буханок? Штук пятьдесят? По полбуханки на брата. Итого, в общей сложности сто человек? Пусть десять буханок резерв, для добавок, для гостей, значит, девяносто? Солидно!

Еще одна машина. Легковая. Охранники торопятся открыть ворота. Похоже начальство. Запомнить лица: овал, цвет волос, глаз, прикус, особые приметы.

Машина с углем. Для чего он? Основного технического процесса? Или производства, прикрывающего нелегальное? Отопления помещений? Бани?

Водовозка. Теоретически в ней, в баке, если занырнуть с дыхательной трубкой с поплавком на конце, можно попытаться пробраться в лагерь. Возьмем на заметку.

Два крытых ЗИЛа. Зашли под навес. Рабочие раскрыли борта, потащили прямоугольные деревянные ящики с ручками по торцам. Что в них? Непонятно.

Снова водовозка. Патрульный УАЗик.

Как жарко. Солнце сквозь редкие ветки кустов нагревает маскировочную накидку. Я густо покрываюсь потом. Этого только не хватало. Потеть мне нельзя. Во-первых, у меня всего одна фляжка воды. Во-вторых, запах пота может привлечь внимание сторожевых собак. Промахнулся я. Все учел — обзор, маскировку, психологию охранников, а вот солнце забыл! Сколько вдалбливали в Учебке про природный фактор и на тебе! Чуть бы сдвинулся в сторону и тень была бы гуще. Наука впредь!

Снова грузовик. Опять ящики. Судя по весу они не пустые, вдвоем еле поднимают. Что же там может быть?

Микроавтобус. Выгружают армейского вида «сундуки». Очень похоже на оружие. Зачем оно им в таких количествах? Своего мало? Непонятно.

Автобус. Привез новую смену рабочих. Запоминать лица. Вдруг встречу где-нибудь на улице, поговорю по душам, расспрошу. Может и не откажутся, поделятся наболевшим.

Грузовик. Вытаскивают из склада знакомые ящики, грузят внутрь, тщательно застегивают тент. Ничего не понятно! Привезли — разгрузили — загрузили — увезли. Зачем?

От многочасовой неподвижности тело начинает ныть. Если бы не опыт суточных «сидячек» в Учебке, я бы, наверное, не вынес бы и часа подобной утонченной пытки. А я еще недоумевал, зачем нас мучают. Психовал на изуверов инструкторов!

Вдруг страшно зачесалась нога. Терпеть! Нет, не могу, сил нет! Терпеть! Любое движение может привлечь внимание охраны или вспугнуть севшую на куст птицу. Терпеть! Проклятая судьба — ни кашлянуть, ни чихнуть, ни почесаться. Ночью, в темноте, смогу чуть расслабиться — почешусь, попью. Хорошо хоть, благодаря таблеткам, есть не надо и, значит, не требуется и все прочее.

Перед самыми руками, буквально заглянув в объектив бинокля, проползает большой черный скорпион. Вот гадость. А если он надумает занырнуть мне под накидку или того хуже проползет за воротник? Шевелиться нельзя! Что ж мне его на теле до ночи греть? Нет, лучше об этом не думать.

Из склада вышел человек в белом медицинском халате, в шапочке, с марлевой повязкой на лице, в резиновых перчатках. Привалился к стенке, закурил. Что за ерунда? Врач-то здесь зачем? Причем в полном хирургическом облачении.

Опять водовозка! Они что, только и делают, что пьют?

Ночью машин почти не было. Не хотят привлекать внимания? Ночные перевозки всегда подозрительны.

Совсем рядом прошел патруль: два человека с собакой на поводке. Ничего не заметили.

Утро. Автобус с рабочими. Хлебовозка. Патрульный УАЗик. Я уже узнаю знакомые фигуры, лица, номера машин.

Порожний грузовик. Тащат ящики. Я, наверное, голову сломаю, гадая, что внутри них! Неожиданно один ящик, выскользнув из рук грузчика, падает, ударяется углом о землю. Трещат, ломаются доски. Сквозь образовавшуюся щель я вижу тускло поблескивающий металл. На грузчика орут, машут кулаками. Ящик поднимают и тащат обратно в склад. Зачем там металл? И почему такой легкий? Вдвоем поднять можно! Может, он полый? Полый! Пустой внутри?

Пустой!!

И вдруг я понимаю все! Совершенно по-новому я оцениваю габариты ящиков — их длину, высоту, ширину, их вес и даже боковые ручки. Я знаю что внутри! Я догадался! Гробы! Обыкновенные армейские цинковые гробы. Именно такой я рассмотрел сквозь щели в разбитом ящике.

Но зачем?! Вопрос, не имеющий ответа.

Я концентрирую все внимание на ящиках. Замечаю, что загружают их напряженней, чем сгружают, что при загрузке стараются меньше кантовать, держать горизонтально. Отсюда напрашивается вывод, что привозят их порожними, а увозят загруженными. А чем загружают цинковые гробы? Покойниками? Ничего не понятно.

Снова выходит хирург, что-то говорит грузчикам, стаскивает с рук перчатки. Я регулирую резкость в бинокле. А ведь его халат в пятнах крови! И перчатки не такие чистые как были в первый раз. Неужели?! Но к чему такие сложности — машины, гробы, грузчики? Не проще ли ненужного мертвеца зарыть где-нибудь в степи. Кто его там найдет. К чему врач? Он что, медицинские заключения пишет? Умер от скоротечной чахотки…

Стоп. Я загоняю себя в тупик. Нельзя мыслить так прямолинейно. Раз гроб — значит покойник, раз преступник — значит убийство. Для истины это слишком просто. Для чего еще можно использовать цинковые гробы? Производства батареек? Забавно. Но даже от этой версии я не буду отказываться. Мне важно сломать порочную логику мышления. Перевозки грузов? Да. Но почему в цинках? Чтобы товар не испортился? Чтобы не проявили излишнего любопытства посторонние? А кто для преступников наиболее нежелательный посторонний? Конкуренты? Милиция? КГБ? Бесспорно, в гроб они полезут в последнюю очередь. Но зачем цинки? Для такой цели вполне достаточен обычный гроб. Почему именно цинки?

А может быть потому, что в них обычно перевозят военных? Именно военных! Значит им нужны военные? Точнее военные трупы. Опять тот же проклятый вопрос — зачем?

Да затем, что военный груз не будут проверять таможенники! — неожиданно понял я. Да потому, что рядом граница страны, где ежедневно гибнут наши ребята! Вот оно в чем дело! Граница!

Допустим, с той стороны грузится контрабанда. Железкой или самолетом переправляется на нашу сторону. Личные вещи, багаж, ящики с грузом все может проверить таможня, но вскрывать гробы с павшими героями у них не поднимется рука. Это святое, это неприкосновенное. И, значить, наиболее удобное и желанное для преступников. Тела погибших солдат!

Что может быть контрабандой? Да все что угодно. Места хватит. Оружие, взрывчатка, доллары, наркотики. А ведь, пожалуй, наркотики. Именно наркотики! В любой упаковке их могут учуять специально натасканные собаки. Но только не в герметически запаянных цинках! Это называется одним выстрелом двух зайцев! Как просто! И как страшно!

Но к чему тогда стягивать сюда местное сырье, перевозку которого я наблюдал недавно? Зачем привозить гробы и тут же увозить снова? Где логика?

А кто сказал, что здесь конечный пункт отправления? Товар нужен везде. Цепочка тянется дальше. И гроб с останками воина продолжает оставаться идеальным контейнером для преступного груза. Так «продукция» расползается по стране. Причем не граммами! Обратным потоком текут деньги. И тоже не тысячами. Сходится?

Нет, — ответил я сам себе, — есть в моих рассуждениях один изъян. Товар нужен не вообще везде, а в строго определенных городах, где его ждут покупатели. Гробы тоже едут в назначенные им города к обезумевшим от горя родителям и женам. Переиначить их адреса, чтобы не возникло скандала, невозможно. Хорошо, если географические точки совпали. А если нет? Ждать когда подвернется печальная оказия? Надеяться на авось? Для мафии это слишком накладно.

Может, они формируют пустышки? Несуществующий воин как бы гибнет, его отсутствующим телом заполняют гроб и по воображаемому адресу отправляют в определенный преступным сговором город. Там никогда не существовавшие родственники получают дорогое, чрезвычайно дорогое для них тело. Теперь сходится?

Опять нет! Можно протащить одну-две пустышки. Но десятки! А военная бюрократия? Все эти рапорта, формы, извещения? А учет? А рассказы очевидцев? Тут рано или поздно проколешься. Плюс несуществующие в природе родственники, никогда не имевшие детей, но располагающие полным комплектом всех необходимых гражданину страны документов. Не слишком ли сложно?

Не проще ли послать настоящее тело со всей соответствующей документацией, действительно скорбящим родственникам? Проще и надежей.

К тому же хирург! — вспомнил я. Белый халат, шапочка, перчатки. Перчатки! Кому взбредет в голову в такую жару таскать на руках резину из удовольствия? Нет, он работает! К тому же кровь. Наверняка он возится с покойниками и, значит, гробы не пусты. Значит легальным грузом 200 прикрывается груз нелегальный!

Но как они угадывают город?! Посылают в самые крупные — Москву, Ленинград? Сомнительно. Им в первую очередь интересны периферийные районы. Перехватывают гробы на узловых станциях? Но как в этом случае соблюсти конспирацию? Опять тупик.

Я запутался окончательно. Я не мог соединить логическую цепочку, хотя был уверен в каждом ее отдельном звене.

Контрабанда накапливается в специальных складах за кордоном, в гроб к погибшему воину подбрасывается 30–40 килограммов товара (я уверен не сырья, его найти можно и здесь, высококачественного, готового к употреблению товара!) и еще, может быть, несколько стволов оружия, оно тоже в цене. Двухсотый груз пересекает границу, подвозится на этот внешне невзрачный, но отлично охраняемый заводик, гроб вскрывается, товар изымается или напротив увеличивается за счет добавки наркотиков местного производства и идет по адресу.

Но откуда они знают, куда пойдет очередной гроб?! — снова останавливает меня безответный вопрос. — Откуда?! Смерть — явление стихийное — кого она выберет в следующий момент, парня из Якутии, Рязани или Поволжья — неизвестно.

А если известно? И я сделал следующий шажок в своих рассуждениях, который все расставил по своим местам! Все! До последней запятой!

Они не ждут случая. Они идут впереди него. Они берут на себя функции судьбы! Право распоряжаться чужой жизнью. Они планируют жертвы заранее и убивают их в требуемый момент. И нужный покойник едет в нужный город — Москву, Рязань или Тамбов!

Технически это сделать несложно. Надо лишь иметь в двух-трех частях своих, способных на хладнокровное убийство людей, своих хорошо оплачиваемых гробовщиков, упаковывающих груз, и своих, оплаченных уже местной мафией, санитаров в моргах, куда груз прибудет. Не самая великая сложность для людей, располагающих деньгами. Крупными деньгами. А судя по масштабам производства — очень крупными деньгами!

Вот какое осиное гнездо разворошил резидент. А я еще удивлялся жестокости навязываемых противником правил, чрезмерной, как мне казалось, законспирированностью встреч и связей. Я был не прав. Игра идет самая серьезная. За такую бесперебойно работающую кормушку они, глазом не моргнув, вырежут целую область. А здесь всего-то десяток агентов. К тому же я узнал лишь часть их деятельности. Почти всю — шеф. Всю — наверное, никто.

Ошарашенный и оглушенный своим открытием я лежал в песчаной ямке, забыв про жару, про змей и даже, в какой-то степени, про осторожность. Я вспоминал, я подсчитывал количество загруженных в машины ящиков. Шесть или восемь? Восемь? За один сегодняшний день! Я выполнил задание, но радости от того не испытывал. Слишком грязное дело я раскопал.

Я продолжал подсчитывать машины, запоминать лица и номера автотранспорта, но делал это механически. Я узнал суть, детали были уже не важны. Бригада следователей по особо важным делам размотает этот клубок мгновенно — им только дай ухватиться за кончик ниточки. А кончик той ниточки у меня! И, получается, рисковать мне никак нельзя. Цена моей головы, за счет заключенной в ней информации, выросла стократно! Я перестал принадлежать себе. Я стал сейфом для хранения особо секретной документации. При пожаре меня нужно было выносить в первую очередь, при попытке ограбления — защищать всеми имеющимися средствами. Только ни выносить, ни защищать меня, кроме меня самого, некому! А жаль, похоже, такая помощь была бы мне очень кстати…

Уходить, точнее уползать, я решил часа в три ночи, когда, как показывает опыт караульной службы, всякий часовой испытывает наибольшую от ничего неделания усталость и желание вздремнуть. Обратный путь я планировал пройти быстрее, часа за два. Как же я ошибался!

В полночь, когда я уже готовился в путь, послышался шум множества моторов.

Но ни одна машина к воротам не подъехала. Рокот расползался по сторонам. От лагеря послышались тревожные голоса, выехал патрульный УАЗик и еще одна машина. Что нарушило общий покой? Кто-то посторонний въехал в запретную зону? Или начальство, обеспокоенное расхлябанностью охраны решило провести ночные учения?

В любом случае мое положение чрезвычайно осложнилось. Вылавливая неизвестных мне нарушителей, равно как и изображая эту охоту, охрана могла случайно зацепить и меня. Я напряженно прислушивался, наблюдал за суетой, поднявшейся во внутреннем дворе лагеря. Куда они направляются? Кого ловят?

Я не мог допустить, что это ловят меня!

Неожиданно со стороны НП в небо взвилась сигнальная ракета и в то же мгновение включились десятки автомобильных фар! Машины стояли друг за другом по всему периметру забора, но, увы, в добрых трех сотнях метров от него. Я оказался в мертвой зоне, отрезанный от большой земли. Свет фар одного автомобиля упирался в задний борт следующего, тот, в свою очередь, другого и так до последнего, светившего в кормовые подфарники первого. Круг, точнее, квадрат, замкнулся. Заводик оказался окружен световым коридором. Возле каждой машины у радиатора и заднего борта встали по два наблюдателя, еще один с прибором ночного видения, взобрался на крышу кабины. Даже маломощные легковушки были мобилизованы на борьбу с темнотой. Словно матерого волка красными флажками обложили меня со всех сторон светом. Пробраться сквозь световой коридор не было никакой возможности. Даже перебегающий запретную зону суслик отбрасывал по земле хорошо заметную тень, блистал в электрических лучах, как слон на цирковой арене.

В довершение всего захлопали мощные осветительные ракеты. Они рвались почти без перерыва. Не успевала затухнуть одна, как взвивалась другая. Ночь волею какого-то расчетливого и жестокого человека превращалась в день.

Нет, я не боялся. Испуг вообще не свойственен нашей профессии. Испуг для нас равнозначен поражению, поражение — смерти. Единственное, чего мы должны по-настоящему опасаться — это страха. Я оценил опасность, но не стал впадать в панику. Изменить что-либо было не в моей власти, оставалось выжидать. Рано или поздно, если до того меня не найдут, облаву снимут. Не будут же они здесь в самом деле торчать неделю! Лучше, чем я укрыт сейчас, мне не спрятаться. Значит, надо выслеживать, изображая кочку на местности и дальше. Любая суета, попытки спастись лишь убыстрят печальную развязку. Моя сила в неподвижности! Недаром все животные и насекомые перед заведомо сильным врагом замирают, как неживые — авось в траве да листве не заметят. Неподвижность равна отсутствию! Поверим мудрому совету матушки-природы.

Через час в силах противника произошла перестановка. Несколько машин ушло, несколько добавилось. По углам забора выставили мощные дополнительные прожекторы. Но, что самое неприятное, два бортовых ЗИЛа, выехав из ворот, свернули с дороги и встали недалеко от моего убежища. До колеса одного я мог при желании доплюнуть!

Водители и еще несколько вооруженных автоматами человек бродили возле машин, переговаривались, сетовали на идиотские порядки, на ночные тревоги, курили, хлебали воду из фляжек.

Из их разговоров я понял, что облава была начата неожиданно даже для них. Вдруг подняли из постелей, водителям велели залить полные баки бензина и, выехав за ворота, ждать приказа.

Утро ничего не изменило. Машины стояли как вкопанные, разве только людей поубавилось — часть пошла отдыхать, часть, сведенная в два небольших отряда, прочесывала местность за автомобильным кругом. Очень хотелось поверить, что все эти хороводы назначены для отражения угрозы извне, да не выходило — глаза и бинокли наблюдателей у машин неотрывно направлены внутрь круга. Теперь я был уверен — ищут мою персону.

В довершение всех неприятностей ближняя группа водителей и боевиков облюбовала мои кусты под отхожее место. Ну вот если не везет, то уж не везет ни в чем! Мало что мне приходится сквозь жидкие ветки кустов и просвечивающую ткань маскнакидки, в которую пришлось закутаться с головой, наблюдать не самые лучшие части человеческого организма, того и гляди какой-нибудь наиболее стеснительный боевик надумает забраться глубже в заросли и наступит мне на голову. К тому же, извините за натурализм, случайные брызги, влетевшие в убежище, могут подмочить накидку и она, потеряв фактуру, станет заметной на фоне окружающего песка.

Вот работенка проклятая! Тебе чуть не на голову дерьмо роняют, а ты, вместо того, чтобы возмутиться — Эй, гражданин, не видите что ли? Поаккуратней! — должен думать о том, как соблюсти маскировку! Как здесь человеческое достоинство сохранить?

Нет, надо что-то предпринять. Не лежать же в этом сортире еще день! Так и сгореть можно не за понюшку табака.

Уползти без риска быть замеченным, ведь наблюдатели вот они, рядом, буквально в двух шагах, я не могу. Остается по-хорошему убедить страждущих перенести отхожее место куда-нибудь в другое место.

Ночью я, изловчившись, поймал небольшую змею, которых, как я уже говорил, здесь водилось в изобилии, утром — предъявил ее первому подошедшему к кустам боевику. В момент, когда он присел подле моей головы, я толкнул змею ему под ноги. Услышав неясный шорох, боевик обернулся и обнаружив под своим голым седалищем извивающуюся, играющую раздвоенным языком ядовитую гадину, с дикими воплями бросился к машинам, чуть не потеряв нижнюю часть гардероба. Картина была действительно забавная и его товарищи разразились гомерическим хохотом. Понять их можно — сутки напролет нести скучную до зевоты службу, здесь будешь рад любому сиюминутному развлечению.

Правда, для меня это развлечение чуть не кончилось трагически. Кровно обиженный пострадавший вернулся к кусту и засадил в убегающую рептилию очередь из автомата. А если бы змея надумала уползти внутрь кустов? То-то и оно!

На выстрелы сбежалось начальство и не стесняясь в выражениях выговорило нервному боевику за бестолковую трату патронов и напрасно поднятую тревогу. Правильно вставили! Другим неповадно будет за здорово живешь по кустам палить! А промахнись он, отработай очередь сантиметров на сорок левее и вышла бы ему вместо наказания крупная премия. Бабахнул бы в песок и в изумлении увидел, как из песочных воронок толчками выхлестывает ярко красная кровь!

Следующей ночью я допил последние капли воды. К тому же кончилось действие таблеточного стимулятора. Меня неудержимо потянуло в сон. Не зная что может ожидать меня завтра, я решил рискнуть выспаться. Нет, я не спал в привычном понимании этого слова, как привыкли обычные наши сограждане, я спал так, как учили — урывками по пять-шесть минут. Я принимал позу, которая гарантировала мне отсутствие храпа (ее, учитывающую индивидуальное строение моей носоглотки, предложили медики еще в Учебке), закрывал глаза и отключался. Ровно через пять минут срабатывало внутреннее реле. Я просыпался, отслеживал обстановку и засыпал снова. Но даже во сне слух мой и обоняние и осязание работали в полную силу. Любой звук, посторонний запах, сотрясение почвы немедленно возвращали меня в боевое состояние. Конечно, такой сон — беспрерывно засыпать и просыпаться — не удовольствие, скорее мука, но он позволял сэкономить силы, сохранить более-менее работоспособную голову.

Следующий день пытал жарой. Я уже не потел, т. к. в организме почти не осталось свободной воды. Температура тела подскочила под сорок градусов. Излишние тепловые калории, поступающие извне, я сбрасывал зарывая руки в прохладный песок. Ситуация складывалась чрезвычайная. Еще день-два и я просто умру от обезвоживания! А снимать посты, кажется, никто не собирался. По отдельным долетевшим до меня фразам я понял, что поисковые группы что-то нашли и бдительность была удвоена.

И еще я понял, что не привыкшие трудиться боевики чрезвычайно злы на человека или людей, доставивших им столько неприятностей и поймав, непременно выместят на их (читай моей) шкурах накопившуюся ярость. Ничего хорошего лично мне это не обещало.

Судя по настроению неизвестного мне начальства, блокада будет держаться до победного конца, даже если для этого придется зимовать! Попытки бунта давились беспощадно. Двое наблюдателей, отказавшихся дежурить вторую ночь подряд, были немедленно разоружены и отправлены в неизвестном направлении. О их судьбе только опасливо шептались.

Кто-то упорный и вязкий как бульдог вцепился мне в хвост. Надо обладать недюжинной силой воли, чтобы удерживать в подчинении такую массу людей, выполняющих на первый взгляд бессмысленную работу. Надо иметь железные стимулы, чтобы тебе беспрекословно подчинились и честно, без халтуры, работали. Я догадывался, что это за стимулы. Нет, не деньги. Ради них так трудиться никто бы не стал. Не рост по службе. Страх! За свою жизнь. Страх смерти витал над степью. Страх каждую ночь включал десятки автомобильных фар, заставлял напряженно вглядываться в темноту сотню воспаленных глаз. Страх правил здесь бал! И постепенно, сам того не желая, я начинал подчиняться его липкому, заразительному присутствию. Я переставал быть уверенным в себе. Я не знал, что делать дальше. Лежать, постепенно превращаясь в высохшую мумию? Сдаться на милость невидимого, но неодолимо могущественного победителя? Принять отчаянный, заведомо бесполезный, последний бой? Все это обещало одно — смерть и… невыполнение порученного мне задания.

Ночью, чтобы хоть как-то утолить жажду, я поймал и высосал внутренности нескольких больших, пробегающих мимо жуков, к утру собрал языком выпавшую на фляжке и накидке росу. Я твердо решил держаться до конца, своего ли, облавы — не важно. Непрерывно испытываемые телесные муки подточили мое жизнелюбие. Я готов был умереть, но так, как хотел сам, а не как того желали мои недруги. Уж лучше от обезвоживания. Я так решил!

Но Он решил по-другому! Днем началось траление! К колесному трактору сзади прицепили импровизированную борону — тяжелую металлическую конструкцию, к которой были часто приварены толстые перпендикулярные прутья. Трактор шел впереди, волоча борону по земле и все живое, попадающее под зубья, давилось и рвалось в клочья. Ни куста, ни холмика не оставалось там, где прошел трал — ровная взрыхленная, искореженная земля.

Он знал, что я здесь и не оставлял мне ни единого шанса. Он даже не позволял мне умереть так как хочу этого я. Здесь законом была только и исключительно его воля. Даже случаю не оставалось места!

Квадрат за квадратом обрабатывая землю, трактор постепенно приближался ко мне. Рано или поздно железные когти бороны должны были пройти по убежищу, раздирая, мешая с песком мою плоть. Страшная и главное бесполезная смерть! Для того, чтобы приготовиться к смерти или придумать выход из положения, выхода не имеющего, у меня осталось не более 10–15 часов. Примерно через это время трал накроет убежище.

Я лихорадочно перебирал варианты спасения. Оглушить отошедшего в кусты по надобности боевика, одеть его одежду, затеряться в толпе? Но его знают в лицо, его ждут, а толпа разбита на мелкие хорошо знакомые друг другу группки. Углубить убежище до состояния блиндажа? Непременно услышат, заметят горы свежевырытой земли. Захватить машину и ей, словно тараном попытаться пробить блокаду? Догонят, или того проще, изрешетят очередями еще на первом десятке метров. Проползти под землей лежащий на поверхности световой луч? Хорошо бы, но для этого надо быть кротом или ящерицей, способной мгновенно с головой зарываться в песок. Эта идея из серии — были бы у меня крылья… Отвлечь внимание охраны и уйти, пользуясь суматохой? Что-то есть. И все же машина… вернулся я к идее с тараном. Машины вот они, рядышком, грех ими не воспользоваться. И, пожалуй, надо! Но не прямолинейно, не как машинами, а совсем по другому. А? Чем не выход? Конечно, рискованно, наверное даже авантюрно! Но другого выхода нет. Тут хоть иллюзорная надежда есть, а борона шансов не оставляет. Ну же, решайся!

Глубокой ночью, приготовив к бою оружие, я покинул убежище. Не снимая маскнакидки, как при сверхзамедленной киносъемке я полз к машинам. Очень медленное движение бывает незаметно даже в упор. Случайный взгляд реагирует на действие, а не на постепенное изменение пейзажа. Мы легко улавливаем ночью даже самую малую вспышку света, но в упор не замечаем начала рассвета. Только вдруг осознаем, что различаем то, что недавно было сокрыто темнотой. Но когда это произошло, никто не скажет. Постепенность равна неподвижности!

Конечно, такие ползанья утомляют больше чем стокилометровый марафон. Не спешить, плавно, медленно тянуть руку, другую, потом ногу, потом корпус. Ползти словно разбитая параличом, преклонного возраста, улитка. Ме-е-д-лен-н-но-о! Когда все твое существо рвется вперед, одним прыжком одолеть опасное пространство, достичь убежища и спастись! И выжить! Всего одним прыжком. Ну же. Раз-два. Но нет.

Ме-е-е-д-л-ле-н-н-но-о-о!

Вот прошел кто-то буквально в трех шагах. Не заметил. А если бы я двигался хоть на миллиметр быстрее?

Ну вот и машина! Здесь, в тени борта я увеличиваю скорость. Плавно и длинно я даже не вползаю, а втекаю под днище. Окапываюсь. Теперь все зависит от того, насколько надежное убежище я смогу соорудить.

Бесшумно и опять-таки медленно я копаю узкую, только бы втиснулось тело, траншею. Ложусь на спину, накрываюсь накидкой, засыпаю сверху песком, таким образом, чтобы получилась ровная, гладкая поверхность, без подъемов и выступов. Последним движением руки накрываю голову валом песка. На поверхности оставляю только тонкую дыхательную трубку, замаскированную под сухую ветку. Вообще-то они используются для других целей — переправ через водные преграды, затаивания в озерных камышах, в болотах. Наверное я один из первых приспособил ее для заныривания в песок.

Замираю. Хотя сказать замираю, это не сказать ничего. В сравнении с этой, подземной, многосуточная неподвижность в убежище скоро представится мне неудержимой ритуальной пляской во время темпераментного Африканского карнавала. Я знаю, что такое долго человек выдержать не может, если не впасть в состояние, подобное зимней спячке животных. Я должен усмирить свое сердце, органы, конечности, замедлить ток крови в сосудах и оставить живым только одно — слух. Только он будет снабжать меня информацией, связывать с внешним миром. Все прочее должно уснуть, впасть в летаргию. Только это даст мне шанс остаться незамеченным.

День. Где-то рядом, раздирая почву, прошел трактор. Врубили, но скоро застопорили двигатель автомобиля. Похоже, подкачали колеса. Главное, чтобы водитель не надумал разворачиваться или маневрировать на месте, тогда задние колеса раздавят меня как каблук башмака муравья!

Ночь. Подползаю к тихо капающему радиатору. Ах, спасибо шоферу, ленящемуся запаять микротрещины в трубках, слава механику, не заставляющему его это сделать, трижды слава разгильдяйству и безалаберщине, подарившей мне жизнь! Пусть одна махонькая капелька в минуту, за час наберется треть стакана! И все это не выползая из песка. Просто в земле образовалась маленькая ямка куда кап-кап падает водичка. Никому в голову не придет, что эта темная дыра в песке мой раскрытый рот. Вот и еще сутки я выиграл!

День. Снова ходят, судя по запаху курят, хлебают суп. Им хорошо, а я похудел уже наверное килограммов на десять!

Ночь. Водопой. Аккуратное разминание мышц.

День. Вторым заходом пошел трактор. Он что, сумасшедший? Третий день возить борону, не имея никакого результата?!

Нет, Он не сумасшедший, — отвечаю я сам себе, — Он суперпрофессионал! Он делает то, что должен делать. Он сужает кольцо! Судя по тому, что изредка слышен гул моторов, вторично вычищенное тралом пространство занимают автомобили. Граница движется к забору. А если бы я уже ушел? Не важно, он все равно будет продолжать операцию, разыгрывая ее по заранее написанной партитуре. Если останется лишь один шанс из тысячи отыскать меня, он поставит против 999! И даже если он найдет меня, он не остановится! Вдруг нас было двое или трое и мой растерзанный труп лишь подсунутая, в надежде на прекращение операции, пустышка. Нет, он пойдет до конца!

Ночь.

День.

Иногда от переутомления, от голода, от жажды я теряю сознание. Но я знаю, резервы еще есть. Я еще не вычерпан до донышка! Я еще жив!

Ночь.

День.

Траление почти закончено. Остался последний пятачок перед воротами, где стоят мои ЗИЛы. Когда завтра утром их сдвинут, я останусь один на один с бороной. Я проиграл последний бой. Далее отступать некуда. Пространства для маневра не осталось. И сил тоже не осталось! Трала я почти уже не боюсь. Пять суток я изображал покойника, да собственно говоря и был им — лежал недвижимо закопанный в землю — все признаки налицо, разве только гроба не было. И очень жаль, что не было, он для меня по уровню комфорта был бы равен дворцу!

Смерть для меня стала привычной, как этот, давящий сверху песок. Она не страшит, не ужасает. Мне уже даже не хочется встать, распрямиться напоследок, вдохнуть воздух широко открытым ртом. Мне уже все равно. Я уже умер и похоронен пять дней назад в наспех вырытой полевой могиле. Я капитулировал. Берите меня. Я ваш!

И тут мой противник допустил оплошность! Мизерную, пустячную, почти незаметную, но подарившую мне шанс. Шанс на спасение. Не выдержав многосуточного противостояния с уставшими людьми, возможно, опасаясь бунта общего неповиновения, Он пошел на микроуступку, разрешил увести машины, стоящие на пути трактора ночью. Не днем, когда яркий свет вырисовывает каждую складочку на местности. Ночью! Люди хотели наконец выспаться по-человечески — ну сколько можно ночевать в машинах в виду уютных, обжитых домиков! — и Он не смог настоять на своем. Ситуация изменилась. Недельные поиски ничего не дали, результата не было и непререкаемый авторитет Убийцы дал трещину. Он шел на мелкие уступки, чтобы спасти главное — завтра, в крайнем случае послезавтра, слить круг в точку, уперевшись радиаторами машин в забор.

Враг на мгновение ослабил свою хищную хватку. Не воспользоваться этим было бы глупо.

ЗИЛы запустили моторы. Обрадованные предоставленной свободой люди даже не стали забираться в кузова — пошли в лагерь пешком. У меня появилась возможность переменить убежище или… Я осмотрелся. Световой круг был рядом. Собственно говоря темноты, как таковой, уже не было. Отблески близкого электрического света позволяли просматривать каждый квадратный сантиметр почвы. К тому же на взборожденной почве фактически не осталось кустов и холмиков, за которыми можно было укрыться. Голое как зеркало пространство не оставляло даже малой надежды на удачу.

Значит или! Тоже игра на грани фола, но все же… Выбравшись из песка и зарыв яму, я подтянулся руками к раме автомобиля, поднял, закрепил ноги и так, словно банный лист к шайке, прилип к днищу машины.

Двинулись! На малой скорости ЗИЛ прошел ворота, остановился. Дежурный охранник запрыгнул на подножку, поговорил с водителем, заглянул в кузов, наклонился, скользнул глазами меж колес.

— Проезжай!

Есть бог на небе! Пронесло!

Машина зашла под навес, встала рядом с другими. Водители оживленно матерясь по поводу завершенной операции, ушли вглубь двора.

Тишина.

Теперь надо было думать, что делать дальше. Оставаться здесь днем было нельзя, сразу заметят. Уйти? Хотелось бы, да как? Забор — он с двух сторон забор! А по столбам забора фонари, а меж забором собаки, а за забором зарево фар, а поверх забора датчики индуктивной сигнализации — подлезь ближе чем на два метра — заорут благим матом тревожные сирены! Это называется из огня, да в полымя! Похоже, жить мне здесь до старости, изображая кучу ветоши или придорожный камень-валун.

Ладно, сейчас ничего не придумать. Сейчас прятаться надо. Я вспомнил наблюдаемую мною из укрытия машину с углем. Раз есть уголь, значит есть угольная куча. Сойдет. Выбирать не приходится. Сориентировавшись на трубу я, набросив на плечи случайную телогрейку, открыто, теперь прятаться — только внимание привлекать, но стараясь лишний раз не выходить на свет, дошел до котельной. Вот и куча. Забраться, зарыться в нее было делом минутным. По дороге я не удержался, напился из лужи, заглотив предварительно обеззараживающую таблетку. Противно? А вы посидите неделю в песчаной ямке, как я, потом поговорим, если вы, конечно, сможете из пересохшей глотки извлечь хотя бы один звук.

Днем я сквозь небольшую щель, благо можно было не зарываться в уголь глубоко, т. к. одежда была черная, наблюдал внутренний двор. Вон казарма боевиков, вон склад, отдельно стоящий домик для начальства, «разделочная», где потрошат гробы — все как на ладони. Стоило ли столько времени париться в песке за забором, если все равно попал внутрь?

Итак, сформулируем очередные, а вообще-то те же самые условия задачи — как поскорее и поцелее унести отсюда ноги, если известно, что летать, рыть километровые тоннели и растворяться в воздухе я не умею? Первый пришедший в голову ответ — никак!

Но он меня решительно не устраивает! Значит опять думать, парить мозги, заплетать распрямившиеся во время давешней летаргической спячки извилины. О-ох! Прямо как занудный конторщик — думать, думать, соображать! Хоть бы раз, как в приключенческом романе, размять косточки, пострелять вволю, решить проблему одними усилиями мускулов. А так впору бухгалтерские нарукавники надевать! Секретный агент называется!

И ничего не изменишь — издержки профессии. Одни пашут руками, другие ногами, а я все больше серым веществом, пока оно от перенапряжения красным не станет. Ладно, думать, так думать.

К вечеру облава закончилась. Большинство машин въехало во двор. Усталые водители злобились на напрасный труд и бестолковость начальников, курили, жевали сидя на ступеньках принесенные бутерброды, дремали, навалившись головами на баранки. Похоже, всех комфортными спальными местами лагерь обеспечить не может. До утра они перекантуются во дворе, а утром разъедутся по своим гаражам. Сейчас бы в этой толкучке, где черт ногу сломит, в этой суете и неразберихе и действовать.

Уйти легально, конечно, не удастся. Каждая машина проверяется. Снова прилепиться к днищу? Но как узнать какая машина будет уходить ночью? И как держаться на ней, идущей полной скоростью по тряской грунтовой дороге? И как «сойти» незамеченным, если в корму упирается фарами идущая сзади машина?

Лечь на кабину или тент сверху? Но при подъеме на холм мою распластанную фигуру увидит любой стоящий на воротах охранник. К тому же изредка они не ленятся заглядывать наверх.

Как еще можно спрятаться в машине? Среди груза? А какой груз? Груз…

Так, пойдем от противного. В каком случае проверка будет более поверхностной? Если охрана будет занята другим делом. Например, если случится какое-нибудь ЧП на внутренней территории завода. Хорошо, какие первые машины выпустят наружу? Естественно начальства, бензовоз… Какой бензовоз! — ахнул я, — Какое начальство! Дурак! Первым поедет товар! Только он! Один только он! Цена всех этих машин со всеми их потрохами и водителями в придачу — пятак в базарный день в сравнении с одним единственным контейнером с товаром. Первым пойдет товар! С ним мне и надо быть!

Теперь ЧП. Пожар? Но чтобы вызвать более или менее приличную панику огонь должен быть не маленьким. Дадут ли разгореться, например, примыкающему к основному зданию деревянному сараю? Едва ли. Заметят в самом начале и задавят парой огнетушителей. Тут нужен фейерверк посерьезней, а лучше взрыв. Ему разгораться не надо. Рвануть пару машин? Цистерну с бензином? Она стоит возле самого здания. Огонь непременно перекинется на деревянные стропила и балки крыши. Пожалуй, цистерна. Дело проще элементарного. Налепить на бак взрывчатку, завести взрыватель минут на десять вперед и…

Но как сделать так, чтобы все было похоже на несчастный случай? Чтобы за отбушевавшим пламенем впоследствии не просчитали мою секретную персону? Пока я могу оставаться невидимкой, мне должно им быть!

Что есть несчастный случай? Несчастье и случай. С первым не проблема, несчастье я им гарантирую. Это запросто. А вот на случай мне полагаться нельзя. Лишнего времени у меня нет. Чтобы происшествие выглядело убедительно, мне надо соблюсти как минимум три условия — определить реально существующее «узкое место» в местном производственном процессе, где нарушается техника безопасности, причиной аварии выставить какого-нибудь местного работника, которому потом и придется за все отдуваться, и обеспечить ему зрителей, а следствию свидетелей, которые лично увидят, как все произошло, но не заметят меня. О нарушении ТБ говорить не приходится. Заправляясь от бака водители постоянно плескают вокруг бензин, так что предпосылки для ЧП есть. Скажем, подходит к крану очередной шофер с пустой канистрой и тут… И тут ничего не происходит, потому что мина глаз не имеет, а имеет «часики», которые потикав сработают не когда удобно, а когда время придет. Рванувший же сам по себе бак вызовет ненужные подозрения и тщательные разборки, и нежелательные оргвыводы. И будет все это квалифицировано уже не как несчастный случай, а как умышленный теракт. База, естественно, сворачивается, концы в воду.

Стандартный взрыватель отпадает. Дежурить возле цистерны я тоже не могу, мне в это время надо быть совсем в другом месте. Как же, исключив электронику, обеспечить автоматизм взрыва, да плюс еще в нужное время с наличием виновника и свидетелей? Такое возможно? Опять головоломка.

Итак, водитель подходит к цистерне, возле которой моими заботливыми руками разлит бензин, открывает кран, а на кране закреплена спичка, упирающаяся в боковую стенку от коробка. Вспышка!

Нет, очень явно — какой же это случай — и очень ненадежно. Еще раз: подходит, открывает, поставляет канистру… Я ничего не пропустил? Ну-ка, подробно: подходит, открывает… Как же не пропустил, если пропустил! Не подставляет, потому что не видит куда! Вот оно решение! Можно действовать!

Для реализации дальнейшего плана мне нужно принять человеческий вид. Быстро переодеваюсь, натягивая поверх комбинезона грязную телогрейку и чьи-то, похоже используемые для обтира, штаны.

Не спеша подхожу к цистерне, налепляю на ее днище пластиковую взрывчатку, но взрыватель не завожу, просто втыкаю пару патронов от пистолета с красными, т. е. разрывными пулями. Запрыгнув на канистру, выкручиваю лампочку из висящего над краном фонаря. Аккуратно случайным гвоздем прокалываю дырку, выпускаю инертный газ, а вместо него заливаю пол-лампочки бензина. Бомба готова. Вкручиваю ее обратно в патрон. Щедро разливаю бензин.

Теперь я уверен — автоматика не подведет. Это вам не какая-нибудь хитро-мудрая механика, здесь все просто и надежно. Подойдет очередной водитель, подставит под кран канистру, потыкается, нет, темно, отойдет к столбу и включит рубильник. Нитка накаливания вспыхнет, запалит бензин, лампочка рванет и осыпаясь огненным дождем, подожжет бензиновую лужу. Огонь, подобравшись под дно цистерны раскалит капсюли патронов, которые, выстрелив, рванут взрывчатку. И взлетит цистерна огненным шаром в самое синее небо!

Что увидят и главное, что расскажут впоследствии свидетели? Подошел водила к столбу, включил свет, лампа, как это иногда бывает, возьми и лопни, а под ней какой-то ротозей, забывший закрыть кран, разлил бензин. Тот вспыхнул и цистерна, нагревшись, рванула. Такая неприятность! Кто бы мог подумать!

А я, пока фейерверк не начался, должен успеть проникнуть в здание. Дело не самое простое, т. к. товар наверняка охраняется. Не будут же они оставлять без присмотра такое богатство.

Взгромоздив на плечи какой-то ящик, я пошел к входу.

— Э, ты куда? — почти сразу же остановил меня внешний охранник.

— Я это. Ящик. Велели. — невнятно пробормотал я продолжая идти на заплетающихся от тяжести ногах.

Охранник было дернулся вперед, но зевнул и опять привалился к стене, возле которой стоял. Верно рассудил — такого не остановишь, он только рад будет, ящик сбросит и слиняет, а мне потом эдакую тяжесть тащи куда положено. Ну его, пусть сам трудится, пуп надсаживает. Ну не любят охранники трудиться!

В здании я быстро определил заветную дверь. Судя по запорам именно здесь гробы набивали товаром. Я встал возле косяка и, изображая скучающего работягу — велели стоять, вот я и стою — стал ждать. Примерно через четверть часа во дворе зашелестел, запрыгал по стенам огонь. Значит, сработала лампочка! Я закрыл глаза, чтобы не ослепнуть от скорой вспышки. Еще через несколько минут рвануло. Взрыв получился грандиозный! Я на такой, честно говоря, не рассчитывал! Воздушная волна вышибла входные ворота, стекла, упругим теплом припечатала меня к стене. Ого!

Как я и рассчитывал, внутренние охранники, заслышав страшный шум, открыли, выскочили в двери и на мгновение ослепли от яркого света, бушующего на улице пламени. Сейчас их интересовало лишь то, что происходит там, впереди. Понятно, жить-то хочется всем, даже охранникам. За их спинами я спокойно протиснулся в заветное помещение. Я почти не рисковал, если бы меня вдруг обнаружили, я бы разыграл сцену вполне понятной паники, вызванной взрывом — прошмыгнуть куда-нибудь, убежать, зарыться, лишь бы подальше от пламени. Вряд ли бы в такой обстановке со мной стали вести пристрастные беседы. Самим бы шкуру спасти!

Пробираясь вдоль рядов каких-то стеллажей, я быстро обнаружил искомое — раскрытые и готовые к вывозу гробы. Чуть в глубине, на оцинкованном столе лежал раздетый выше пояса мертвец со вскрытой в две стороны грудной клеткой. Даже так! Страхуются! Для надежности мешки с товаром вшивают внутрь трупов. Если кто и вскроет гроб, то обнаружит натурального, в парадном мундире, мертвого солдата. Решится ли он вести дальнейшие раскопки? Если это родственники, случайно получившие загруженный труп — точно нет. Так и уйдет тайна вместе с телом и заключенным в нем товаром в землю. Предусмотрительно! И лучше для меня.

Теперь мне предстояло самое неприятное — быстро выбрать подходящий гроб и забравшись внутрь, задвинуть крышку. В этой суматохе вряд ли кто будет проверять, что находится в гробах, просто некогда! Втолкнут в машину и вывезут за забор. Что мне и требуется.

Конечно, лежать час, а может и больше в обнимку с не первой свежести мертвецом удовольствие сомнительное, но это все же лучше, чем становиться трупом самому. Мне бы только за ворота выскочить, а там выкручусь. Так думал я.

Но судьба, как это иногда случается в нашей профессии, внесла свои коррективы, подменив разработанную мною сложную комбинацию простым до смешного исходом.

Я уже потревожил, сдвинул одного из мертвецов, втиснулся в пропахший формалином гроб, сдвинул крышку и был готов к транспортировке, когда понял, что за мной никто не придет.

— Быстрее, уходим! — услышал я голоса. — Да брось ты это барахло! Сейчас того и гляди шарахнет! — снова загрохотали ноги.

А вы куда? Какие гробы? Сами вы гробы! Вали отсюда, пока не поздно! — и снова топот, но уже удаляющийся.

Я полежал еще с минуту, предоставленный сам себе. Почему они убежали? Почему не спасают товар? Он им не нужен?

Им нужнее их жизни! — понял я. Похоже, со взрывом получился перебор! Либо здание дало трещину и того и гляди рухнет, либо огонь распространяется слишком быстро. Либо… Так чего ж я разлеживаюсь? Чего жду? Что называется, сам себя поджег, сам себя в гроб уложил! Идиот!

Сбросив крышку, я выскочил из гроба. Дышать было уже нечем. В некоторых местах кровля уже занялась. Доигрался, мать твою! Пригибаясь к полу, где воздуха было больше, я, натыкаясь на стеллажи, побежал к двери. Тоже мне суперагент! Сам себя переиграл! Самоубийца!

В основном помещение уже горело вовсю. Прикрывая голову телогрейкой, я бежал среди огня и дыма, мечтая об одном — попасть в ворота. Задыхаясь и обливаясь от выедающего глаза дыма слезами, я пытался задавить поднимающуюся во мне панику. Думать. Даже в такой момент — думать! И лишь потом действовать! Думать!! И я думал, вспоминая расположение ворот, примерное расстояние до них. Ошибиться было нельзя! Промахнуться хоть на десяток градусов, значило заживо сгореть. Левее, еще левее, теперь шагов сорок прямо и направо. Так? Я шел вслепую уже не открывая глаз. В мыслях я восстанавливал тот, еще нормальный путь и согласно ему переставлял ноги. Я шел по памяти. И я выиграл. Открыв глаза я увидел проем ворот. Я ошибся всего на несколько шагов!

Во дворе властвовала паника. Машины, толкаясь и сминая друг другу борта, рвались к выездным воротам. Собственно говоря, их уже не было, растерзанные створки валялись в стороне. КП был пуст. Туда же группами и по одиночке бежали люди.

Откуда такая суета? И почему никто не пытается гасить пламя? Горит здание? Но вряд ли огонь так сразу перекинется на другие сооружения. Что происходит, в конце концов?

А тебе не все равно? — удивился я собственному праздному любопытству.

Пользуйся моментом, а не вопросы задавай! Ты свое дело уже сделал.

Спеша, но не без достоинства, я миновал пустые ворота и углубился в степь.

Несколько раз меня обогнали машины и бегущие люди.

— Спешат, как будто в олимпийском марафоне участвуют, — вновь удивился я.

Поднявшись на пригорок, в последний раз решил окинуть взглядом поле недавнего боя, где моя персона сыграла не самую последнюю роль. Вон там я преодолевал минные поля, там копал убежище. Там… Далее я ничего не успел рассмотреть, но зато получил исчерпывающий ответ на свои недоуменные вопросы. Горящее здание вдруг вспучилось, приподнялось и лопнувшим пузырем разлетелось на мелкие кусочки. Оглушающий грохот ударил в барабанные перепонки, лицо обожгло волной горячего воздуха, впереди и сзади в песок воткнулись несколько раскаленных кирпичей. Я упал на землю и закрыл голову руками и задранной телогрейкой. По спине застучали мелкие осколки.

Вот оно в чем дело! Взрывчатка! Она ведь тоже не самый дешевый товар. Похоже, здесь работали не только с наркотиками. Где уж тут заниматься выносом гробов! Тут надо бежать сломя голову куда глаза глядят. Своя жизнь дороже чужого товара! Но это сколько же боеприпасов надо накопить, чтобы произвести такой тарарам?! С размахом трудятся ребята!

Но и мы не промах. Интересно в какой цифре будет выражаться нанесенный мной урон? Покатятся нолики один к одному в рядок, а за ними непременно подъедут заказчики требовать товар или кровные! Похоже, скоро здесь будет не скучно!

Только чему радуюсь я? Тому, что задание мое выполнено более чем на 100 процентов? Так наша служба энтузиастов-стахановцев не жалует. Узнать-то ты все узнал, но зачем еще все это разметал по молекулам? Был себе перерабатывающий заводик, а теперь пустырь. Угадай теперь — наградят за нанесение наркомафии невосполнимого материального урона и уничтожение базы по производству вредоносного зелья или накажут за сокрытие путем учиненного взрыва и поджога важных для следствия фактов? То ли герой, то ли вредитель!

А пока ни то, ни другое. Пока — кандидат в покойники. Мне еще до безопасной Москвы, где мне учинят праведный начальственный суд, как до Марса пешком и все больше на брюхе через рогатки да засады. Дойду ли?

Добираться до города мне пришлось как есть, в горелой телогрейке и штанах. Убежище, где я спрятал гражданскую одежду было, скорее всего раскрыто, отсюда и такое усердие в поисках. В любом случае проверять правильность своих подозрений я не хотел, чтобы не напороться на засаду. Береженого бог бережет!

С первой же бельевой веревки, где сушилась чья-то свежевыстиранная одежда, я позаимствовал рубаху и штаны. В них я зашел в ближайший магазин и купил, из тех что попроще, костюм и хозяйственную сумку под снаряжение. В кабинке туалета только что купленной бритвой соскоблил недельную щетину. В город я прибыл уже вполне добропорядочным гражданином. Все, теперь домой, отъедаться и отсыпаться. А там решим, что дальше.

Но отоспаться мне не удалось. Что-то неладное я почувствовал уже на подходах к дому. Не могу сказать что, но что-то меня встревожило.

— Доверяйтесь интуиции, — советовал инструктор по контрслежке, — помните, наши глаза видят больше, чем мы осознаем, наши уши слышат больше, чем нам кажется. Непосвященные называют это шестым чувством, мы — сыскным талантом. Если вы почувствовали какую-то напряженность в окружающем пространстве, какое-то неясное беспокойство, насторожитесь, может вы увидели мелькнувшее год назад и давно забытое вами, но не вашей тревожной памятью, лицо, может быть услышали специфически настороженную походку следующего за вами шпика. Доверяйте интуиции, она не выдумка, не мистика, просто еще не осознанный вами, но уже подмеченный вашими зрительными и слуховыми органами факт.

На этот раз я почувствовал не просто напряжение, тревога всклокоченными галками носилась в воздухе, задевая меня крыльями за голову, шевеля волосы на макушке.

Что-то случилось. Что?

Внешне моя походка, мимика, поведение не изменилось, но я стал другим. Пружина настороженности сжалась во мне до состояния взведенного в боевое положение револьверного курка. Поднимаясь по лестнице я мгновенно отметил сигнал тревоги — ручка-рычаг дверного замка была опущена вниз. Я же при уходе договаривался, что если все нормально, она должна располагаться горизонтально. Конечно, это могло быть случайностью — небрежностью оставленного в квартире коллеги, шалостью пробегавшего мимо ребенка, или «проказой» старушки, на минутку повесившей на ручку тяжелую сумку. Может быть. Но основной закон конспирации гласил — любое сомнение истолковывается в пользу провала! Здесь лучше перегнуть, чем недогнуть!

Небрежно насвистывая что-то себе под нос, я взбежал на верхний этаж, даже не взглянув на свою квартиру. Внизу скрипнула на петлях входная дверь. Я, на всякий случай, расстегнул висящую на плече сумку. Дверь уже, конечно, блокирована, чердак тоже, напротив подъезда торчит машина с гостеприимно распахнутой персонально для меня дверцей.

С верхнего этажа застучали шаги. Провал! Теперь я был в этом уверен! Два, одновременно идущих навстречу друг другу, человека и я посередине это слишком явно, чтобы быть случайностью. Даже если я сейчас увижу спускающуюся по лестнице восьмидесятилетнюю старушку она, даю голову на отсечение, будет из той, обкладывающей меня со всех сторон, компании.

Но увидел я не старушку, а двух атлетического сложения, широко улыбающихся парней. Поверил я их растянутым от уха до уха губам, как же! Дурак знает — если хочешь без лишней крови захватить или убить противника, расположи его к себе. Доверие к тебе, это твое стратегическое превосходство! А эти настолько уверены в своих силах, что даже не очень стараются играть случайных прохожих. Наглецы! Им оставалось девять ступенек, но я уже звонил в дверь. Главное, чтобы на ней не было цепочки.

— Здравствуйте, тетя Зина! — радостно возопил я открывшей мне старушке и, втолкнув ее животом внутрь, захлопнул дверь. Краем глаза я успел увидеть, как парни в полпрыжка одолели лестницу.

Их подвели мои уверенные тон и действия. Они не знали кого ждать и были вынуждены проверять всех вошедших в подъезд, что неизбежно связывало их действия. Если бы они были уверены, что я это я, мне бы не дали даже дотянуться до звонка!

— Как ваше здоровье? — продолжал я в тесном коридоре орать в растерянные глаза старушке, одновременно в сумке выдергивая чеку из слезоточивой петарды.

— Ой, я, кажется, не туда попал! — и, мгновенно приоткрыв дверь, бросил под ноги преследователей «ревушку». Лестничная клетка разразилась воем и проклятьями.

— Не пускают, — вздохнул я и, уже ничего не играя, ринулся к балкону. Он выходил на противоположную от моей квартиры сторону дома. С балкона, оттолкнувшись ногами, прыгнул на соседний, ухватился за перила, подтянулся, перелез через ограждение. На прощание еще успел крикнуть:

— Бабуля, срочно вызывай милицию и пожарных! В подъезде бандиты!

Чем больше сюда вскорости прибудет служивого народа, чем больше возникнет суеты, тем лучше.

До земли я спускаться не стал, понимал, безнадежно. Всего-то две-три секунды им надо, чтобы выскочить на углы, открыв обзор за задний фасад дома. Далеко убежать я не успею.

Ввалившись в следующую квартиру с криком «Пожар!» я уронил под ноги прикрывающему срам мужику, вскочившему с постели, дымовую шашку и вылетел в коридор. Две дымовушки оставил в подъезде. Вышиб следующую дверь и продолжая орать «Пожар! Спасайтесь!» протаранил насквозь еще одну квартиру, вышел на балкон, перепрыгнул на другой, в соседнем подъезде повторил маневр с криками и дымовыми шашками.

Уже через несколько минут дом, окутанный едким дымом, гудел, как разворошенный улей. Из подъездов выбегали жильцы, из окон, на всякий случай, выбрасывали ценные вещи. Еще бы! Контора халтуру не выпускает! Уж если дымовая шашка, то дыма будет больше чем при настоящем пожаре!

В моем распоряжении оставалось 4,5 минуты, после которых дым осядет. В следующей квартире, не обращая внимания на истерически вопящую хозяйку — пусть орет, пусть способствует панике — я быстро подошел к раздвинутому трюмо, напялил на голову парик, крупно очертил помадой губы, одним движением ножа взрезал ремень брюк и пуговицы на рубахе, скинул лохмотья, представ перед хозяйкой в одних трусах. От таких поворотов бедная женщина даже перестала орать.

— Пардон, мадам, — извинился я и не грубо, но решительно, как подобает поступать с перезрелыми женщинами, сорвал с нее роскошный махровый халат. — Я сейчас вернусь! Айн момент!

Женщина ойкнула и присела, прикрываясь руками. У меня было в запасе полторы минуты. Прихватив с собой большую плюшевую собаку — неплохая пикантная деталь, иллюстрирующая панику при пожаре, к тому же закрывающая мои не самые пышные формы, я вывалился в подъезд и через несколько секунд на улицу.

— Ой! Бабоньки! Ой-ей! — завизжал я чуть высунув голову из подъезда. Развивающийся халат раскрывал мои голые колени, плюшевый медведь, напротив, скрывал грудь и не вполне женский подбородок.

Рядом затормозил рафик скорой помощи. Из задней двери санитары потянули носилки.

— Ой, умираю! Ой-ой! Мальчики! — заверещал я, с размаху бухаясь на еще даже не вытянутые до конца носилки, — О-ей-ей!

Растерянные санитары обалдело глазели на тетку в распахнутом халате, неизвестно каким образом оказавшуюся на носилках. Пришлось подыграть — закатить глаза, упасть без сознания, удариться о какой-то выступ, да так, чтобы кровь во все стороны брызнула. Тут себя жалеть не приходится. Черт с ней с головой, лишь бы ноги унести.

Подействовало. Носилки задвинули, дверцу захлопнули. В последних момент я заметил дюжих молодцов, рассекающих, словно нож масло, толпу испуганных жильцов, внимательно вглядывающихся во все встречные лица. Мужские лица!

Эх, плохо вас натаскивали, ребята. Не научили, что и в образе расстроенной дамы средних лет может скрываться агент мужского пола!

Скорая помощь выехала со двора с трудом увернувшись от несущейся навстречу пожарной машины. А интересный сюрприз ждет пожарных, когда через десяток секунд дым вдруг осядет — чистенький, без малейшего признака огня дом и толпа полуодетых жильцов во дворе!

В это время медики надумали заняться истекающей кровью пациенткой. Крепкие санитары с усилием рвали из рук не первой молодости женщины плюшевого медведя. Тщетно!

— Это бывает, — кивал головой из кабины умудренный опытом врач. — Шок. Состояние аффекта. Концентрация сил…

— Тетка, отпусти игрушку! Слышишь!

Все я слышал, но машина еще недостаточно далеко отошла от «пожарища».

— Разожми руки! Эй!

— А? Вы что, мужики? — вдруг грубым басом спросила пришедшая в себя пострадавшая, отпуская медведя. — Вы чего?

Опешившие санитары тупо пялились на волосатую женскую грудь.

— Ой, мужики, какое-то затмение нашло. Ей богу! Проснулся, орут «пожар», кругом дымища, я первую попавшуюся одежду схватил и бежать, а это женин халат. Срамотища! Презентуйте пиджачок. А? Не в этом же мне по городу идти! Я завтра занесу! — тараторил я, не позволяя растерявшейся медбригаде начать соображать, задавать себе вопросы — а парик, а губная помада?

— Договорились, мужики? С меня бутылка! — не допускал я паузы, напяливая сдернутый со спинки сиденья свободный белый халат, — Лады? Вы меня здесь ссадите. Мне надо. Мне рядом. Договорились? — и дергал ручку двери.

Водитель, боясь на ходу потерять больного, затормозил.

— Ну все, бывайте!

— А рана-то! — запоздало всполошился один из санитаров, протягивая бинт.

— Да ладно, ничего. Пройдет! — на ходу крикнул я.

Кажется, отбрехался! Теперь в магазин за новой одеждой. Только бы там, учитывая мой видок, не всполошились, не вызвали психбригаду. От тех так легко не отделаешься.

Ну денек! Два пожара (из них один настоящий, да еще какой!), два преследования и еще одно в ближайшей перспективе. С ума сойти! Все, хочу тайм-аут! Такие перегрузки не для меня. Антракт! Два дня в соседнем городке — всего-то два часа автобусом — по чужому, заимствованному известным образом паспорту, я отсыпался в гостинице. Еще день думал как выпутаться из сложившегося положения. В этом малоприветливом краю меня уже ничего не держало. Задание, плохо ли, хорошо ли, выполнено, связи обрублены, явки провалены. Премиленький итог! Осталось, прихватив резидентский, тот, из дохлой кошки, контейнер, отбыть в места постоянной дислокации. Вот только какой заказывать билет? Самолет отпадает, там не проскочишь. Поезд? Бесспорно толкучки там больше, но если встать у каждого вагона? Попутки? Милиция наверняка с ними, разве только угнать междугородний КАМАЗ?.. Нет, слишком эффектно и значит небезопасно.

Товарняк? Пожалуй. Отыскать человека, спрятавшегося в проходящем составе мудрено. Можно зарыться в уголь, гравий, забраться в зерновой вагон, цистерну с нефтью, прикинуться доской, фикусом… Ладно, без шуток. На том и остановимся. Едва ли меня ищут так же интенсивно, как раньше. Сдается мне, что у них сейчас других проблем хватает.

В очередной раз изменив внешность, я отправился на выемку контейнера. Справился быстро, если со всеми предварительными и последующими контрслежками — часа за четыре. Вот теперь точно все! Осталось пробраться на грузовую станцию, занять свой первый класс, в каком-нибудь угольном вагончике и заказать у проводника чай… Четыре-пять дней и я пред светлыми очами начальства!

Подходящий состав я отыскал быстро — полувагоны с углем и досками.

Конечно, надо было лезть в уголь, но я так устал изображать из себя обитающего в норах мелкого грызуна, что дал слабину. В одном из вагонов поднял шалашом десяток досок и, втиснувшись в образовавшуюся нишу, наглухо забаррикадировал все подходы.

Контейнер, как и положено, я с собой не взял — прилепил с помощью заранее припасенных магнитов к днищу третьего от меня вагона. Груз в нем был тот же самый, что и в моем, номера близкие, значит никуда он не денется, поедет рядом.

Перестраховываясь, хотя был уверен, что у моих врагов, не без моей помощи, теперь другие заботы кроме ловли какого-то агента, я просыпал пространство вокруг себя противопсовым порошком. Все, отбой! Теперь один-два дня до выезда из опасной зоны я могу расслабляться. Потом еще двое суток обычный, с полками и свежим бельем пассажирский поезд, Москва, начальство и нудные многостраничные отчеты, рапорты, объяснительные. Но это не смерть, это я переживу.

Тепловоз дал гудок, состав дернулся, пошел разгоняя ход, с каждой минутой отсчитывал удаляющие меня от опасности километры. Тара-там-там. Тара-там-там… Какая оптимистическая музыка. Слушал бы и слушал. Напевает, убаюкивает мерным пристуком: спасен-спасен, спасен-спасен, каждый рельсовый стык.

Еще некоторое время я честно нес службу, но постепенно расслабился, позволил себе посторонние, не на тему — Стой! Кто идет! — мысли. Наверное сказалось накопившееся за эти недели напряжение. Теперь все было позади. Уже не надо было держать на лице очередную маску, не надо разрабатывать легенды, ждать от каждого встречного прохожего подвоха. Я вырвался. Я еду в мир. Война закончена. И я жив! Все прочее не важно.

Очнулся я через несколько часов от того, что состав встал, снова дернулся, откатился на метр и снова замер. Похоже, очередной перегон. Сильно запахло тепловозным дымом, слышнее стал гул работающих моторов локомотива. Ветер что ли поменялся? Тепловоз дал близкий гудок и опять колеса застучали баюкая мою усталость. Я отключился.

Пробуждение было пренеприятным. Чьи-то каблуки тяжело топали по уложенным над моей головой доскам.

— Да здесь он, здесь, — доносился голос. — Я слышал. Здесь прячется.

Неужели железнодорожная охрана? Вот позора-то будет. Уйти от профессиональных сыщиков, чтобы проколоться на обыкновенных станционных сторожах! Стыдоба!

— Давай, давай, вылазь! Зайчик!

Изображать отсутствие было глупо и, на ходу прикидывая приличествующие моменту отговорки: потерял билет, приходится выбираться на перекладных, или — это все дружки-приятели, шутники проклятущие, вначале напоили до беспамятства, потом заложили досками, разыграть решили! — я раскрыл крышу. Что мне грозит за нарушение правил железнодорожных перевозок? Штраф? Составление протокола? 15 суток? Смешные наказания для человека, несколько дней ходившего под самой смертью. Отбрешусь, не впервой.

Изображая и очень убедительно, т. к. действительно хотел спать, расслабленную зевоту, я выпрямился.

В то же мгновение в глаза мне ударил нестерпимый свет десятков прожекторов.

— Руки за голову и без глупостей!

В затылок больно уперся холодный автоматный ствол, звякнул передергиваемый затвор.

— Остановка конечная. Поезд дальше не пойдет. Вали с вагона!

Руки заломили, защелкнули наручники. Сопротивляться было бесполезно. Прожекторы один за другим погасли и я увидел, что вагон стоит в большом, крытом ангаре. Да, да, именно вагон. Один только вагон, прицепленный к маневровому тепловозу!

Я начал понимать, что со мной сотворили. Дав расслабиться, поверить в спасение, преступники на первом же удобном перегоне остановили состав, выдернули единственный мой вагон и, подцепив к небольшому тепловозу, укатили в известном им и совершенно не известном мне, направлении. Вот откуда вдруг усилившийся запах дыма и звук двигателей! Они играли со мной в кошки-мышки. И кошкой, увы, был не я! Теперь, вволю натешившись, меня съедят. Непременно съедят, со всеми моими конспиративными потрохами. Ам, и нету!

Я уже не чувствовал страха — только разочарование и неодолимую усталость, переходящую в безразличие. Наверное нечто подобное ощущает отсидевший свой срок заключенный, выведенный за ворота и вдруг вновь возвращенный в камеру.

Сопротивляться противнику, способному запросто выкрасть из движущегося состава целый вагон, значит только продлевать агонию. Обидно лишь, что сразу не прикончат — помучают.

Бесцеремонно, словно мешок с ветошью, меня сбросили вниз. Правильно, что им цацкаться с почти уже трупом. Подняли, протащили, загрузили в машину и повезли в неизвестную сторону.

Автоматически пытаясь запомнить дорогу — подсчитывая время, повороты машины, потом шаги, ступеньки, двери я морально готовился к худшему. Вопрос стоял уже не о сохранении жизни — о наименее безболезненном и возможно более скором уходе. На пощаду я рассчитывать не мог, даже если бы рассказал все что знаю. Законы жанра не позволяли оставить меня в живых. Я узнал непозволительно много.

В жарком полутемном подвале с меня сдернули изолирующий колпак и всю прочую, вплоть до носков одежду. Взамен бросили обыкновенный крапивный мешок с прорезями для головы и рук.

Нет, это придумали не исполнители с их недалеким умишком, здесь чувствовался почерк профессионала. Его почерк! Он всегда знал, что делал. Любую часть своего гардероба я мог легко превратить в орудие убийства или самоубийства. Всякая пуговица, гвоздь, выдернутый из каблука ботинка обещали мне хоть иллюзорную, но надежду. Он оставил меня голым и значит безоружным, лишив даже права на добровольную смерть.

— Как ты понимаешь, альтернативы — жизнь или смерть — мы тебе предложить не можем, — сказал Его голос, — но возможна другая — легкая и быстрая гибель, вместо долгой и мучительной. Выбирать тебе.

У нас всего несколько вопросов, на которые тебе так или иначе придется ответить. Первый — кто ты есть на самом деле?

Я молчал. Я даже не пытался унижаться, разыгрывая из себя случайного пассажира товарного вагона. Я знал, они мне не поверят.

— Вопрос второй — каналы утечки информации?

Я молчал.

— Ведите.

Загрохотала дверь. Рядом со мной в круг света втолкнули спасенного мною две недели назад помощника резидента. На него было страшно смотреть — распухшее в ссадинах и кровоподтеках лицо, кровоточащий рот, безвольно обвисшие руки.

— Мне хочется, чтобы вы узнали друг друга.

Я молчал.

— Он?

Сломленный пытками помощник резидента согласно опустил голову. Он исполнил то, что от него требовали, но это его не спасло. Через минуту он кричал от страшной, причиненной ему опытной рукой, боли. Он кричал в десяти сантиметрах от моего лица так, что слюна и кровь брызгали мне в глаза. Я видел только его широко раскрытый перекошенный рот и выкаченные от напряжения глазные яблоки и слышал, слышал, слышал его душераздирающий вопль.

— Вопрос первый, — повторял спокойный голос Убийцы.

Я молчал. Наверное, по законам нашей литературы я должен был взять эту боль на себя, попытаться отбить страдальца или обмануть врага лжепризнанием или хотя бы материть его почем зря распоследними обидными словами.

Но я только молчал.

Законы литературы и жизни — разные законы. Молчание наиболее экономичный и значит выгодный способ противодействия. Честно говоря, я даже не очень сочувствовал пытаемому, я знал, что очень скоро так же кричать придется мне. Ничего не поделаешь. Близкая личная боль освобождала меня от сострадания чужой. Так нищий не может жалеть другого такого же нищего и умирающий от рака соболезновать соседу по палате. Подобность мук уравновешивает жертвы в правах.

Единственное, о чем я жалел, что спас его недавно для того, чтобы теперь доставить новые мучения. Он мог быть мертв и недосягаем для боли уже три недели.

Пытаемый, потеряв сознание, упал на пол, но его облили водой, снова поставили на ноги, и поддерживая под руки, продолжали издевательства. Я не знал что с ним делали, он стоял слишком близко. Да мне и не надо было это знать. В данном случае последствия были важнее самого действия. Мне было достаточно видеть его муки, остальное я мог домыслить сам. В этом был сокрыт дьявольский расчет Убийцы. Он перетаскивал на свою сторону мое воображение. Он вступал в союз со мной против меня!

Пытаемый уже не кричал — хрипел и изо рта у него пузырилась кровь. Похоже, они пробили ему легкое.

— Я хочу услышать ответ на все тот же первый вопрос, — напомнил голос. — Попросите его ответить на мой первый вопрос.

— По-жа-луй-ста, — шептал умирающий, — мне боль-но! — и в глазах его стояла боль, мольба и надежда.

Я молчал.

И снова передо мной терзали, рвали, прожигали человеческую плоть. Но я видел только лицо и слышал только крики и мольбы о пощаде. И это было непереносимо. По моему лицу, шее, груди плавными струйками текла теплая кровь. Чужая кровь!

Его пытали час и два, и три.

— Я прошу ответить на первый вопрос! Я прошу ответить…

Ну почему я молчу? Что изменится от того, что я скажу как меня зовут? Разве это принципиально? Я смогу потянуть время, дать возможность передохнуть от мучительной боли своему сотоварищу, себе. В конце концов я могу назвать любое пришедшее в голову имя. Мне нужна передышка!

Но я молчу. Я знаю — достаточно открыть рот один раз, чтобы сквозь сорванные шлюзы запрета хлынул неудержимый поток слов. Пойдя на уступку, сказав А, я непременно протараторю весь алфавит до последней буквы.

Молчать! Только абсолютная немота гарантирует сохранение тайны!

Пытаемый уже не реагирует на боль — лишь слегка вздрагивает и мычит. Он почти умер. Его душа высвобождается из этого переломанного, перекореженного, уже не напоминающего человеческое, тела. В нем уже нельзя существовать. Не менее бесполезно оно и для палача. Этот истыканный и изрезанный кусок мяса уже не может говорить, мыслить и, главное, испытывать боль.

Ему стреляют в затылок таким образом, чтобы кровь, мозг и осколки черепа облили, облепили меня с ног до головы. Они работают по всем правилам! Они пытаются сломить мою волю, обрекая даже не увидеть, но физически почувствовать смерть. Вот она, в этих недавно разговаривающих, страдавших, а теперь налипших на меня кусках человеческого тела.

Они добились своего. Мне страшно. Сейчас наступит моя очередь и уже мое тело будет извиваться, кричать и молить о пощаде. Я должен собраться для, может быть, последнего испытания.

Я не так безоружен, как мой предшественник. В отличие от него я знаю, что такое боль. Я прошел учебу пытками!

Не давая передышки, меня валят на пол, выворачивают, загибают головой к пяткам, пристегивают кисти рук наручниками к ногам.

— Вопрос первый. Кто ты есть на самом деле? — шепчет из-за скрывающих его фонарей Убийца.

Сейчас будет больно. Сейчас будет нестерпимо больно! Еще мгновение и мою плоть рассечет раскаленным клинком боль! Сейчас! Выдержу ли я ее? Да или нет? Я буду орать, мычать, биться в судорогах, грызть камень пола. Это слишком больно, чтобы можно было вытерпеть! Это бо-о-о-ольно!!

Когда икры моей касается, прожигая кожу и мясо, нагретая на огне спица, я кричу, дергаюсь, всецело отдаюсь боли и… теряю сознание. Я ухожу.

Ведро холодной воды плюхают мне на голову. Я возвращаюсь, но не спешу это показать.

— Вы не переборщили? — слышу встревоженный голос Убийцы.

— Да он хиляк какой-то! Дерьмо! Кисейная барышня! — возмущаются моей мягкотелостью исполнители. — Мы даже не начали по-настоящему. Так, примерились!

Второе ведро. Пора приходить в себя. Я сплевываю попавшую в рот воду, я подскуливаю, я плачу.

— Хватит придуриваться! — орет один из палачей, поднося к моим глазам раскаленный докрасна прут, — отвечай на вопрос!

— Ой, не надо! Не надо! — прошу я и чувствуя новую боль, грохаюсь в обморок.

Растерявшиеся палачи дают мне передышку. Сильные методы воздействия не проходят, остается вести планомерную осаду. Теперь надо приготовиться к худшему. И действительно, меня начинают методически избивать — не сильно, чтобы не дать возможность ответить обмороком, но постоянно, чтобы все тело горело, словно поджариваемое на сковородке. Не качеством, так количеством!

Теперь приходится терпеть. Если терять сознание от каждого удара, это станет просто подозрительным.

Часов через пять палачи утомляются. Понятно, это мне можно на полу ничего не делая вылеживать, а им приходится не покладая кулаков трудиться. Попробуйте помашите руками и ногами без перерыва в течение часа!

— Скоро продолжим! — обещают они. — Жди!

Это конечно. Это я даже не сомневаюсь. Они тоже люди подневольные. Им тоже некуда деваться.

Хлопает дверь. Судя по звукам, в камере нас осталось только двое — я и Убийца. Сейчас он начнет меня уговаривать и стращать, — подумал я. И опять ошибся!

— Хорошо валяешь дурочку! — сказал он из-за лампы. — Молодец! Я ведь тебе было поверил! Учебка? — и не ожидая реплики с моей стороны, сам себе ответил, — Она родимая. Ростов? Или Новосибирск? Недооценивал я тебя.

Думал, талант, везунчик, народный умелец. А ты, оказывается, свой, профи. Давно покинул пенаты?

Он дружелюбен. Он действительно дружелюбен! Словно встретил старого приятеля.

— О родной, конечно, рассказывать не будешь? А было бы интересно. Как там теперь? Кто правит бал? Кто сгинул? А? Понятно. А эти идиоты с горячим железом! Наивняки! Привыкли кости ломать! Ладно, это их проблемы. Хотя вообще и твои, — он хохотнул, — Сказать ты ничего не скажешь — это факт.

Но и облегчить твою участь я не смогу — сам виноват! Дел понаделал — десятерым не разгрести. Убедить их в твоем молчании я не сумею, все равно не поверят, так как отрицательного опыта у них нет. Ты будешь первым. Прихлопнуть тебя по быстрому — на себя подозрение навлечь, что тоже не в прибыток. Они сейчас маме родной не верят, а у меня с ними еще расчет не завершен. Так что готовься превращаться в фарш.

Он помолчал, закурил.

— Есть у меня к тебе один вопрос. Личный. Те, что они приготовили мне без интереса. А этот… Скажи, заводик твое дело?

Я молчал.

— Ладно, согласен, баш на баш. Ты мне про завод, я тебе про то, как быстрее завершить эту волынку. По рукам? Бить тебя будут двое. Один, тот что поздоровее, шибко нервный и страсть не любит физической боли. От того наверное не в живое дело пошел, а в палачи. Достань его ногой в живот, а лучше пониже, обложи по матери, подставься под удар и все! И нет тебя! Отмучился. Искренне советую. Мгновение боли — удар у него поставлен — и свобода. А так неделю будут мучить, все жилки по одной повытянут. Уяснил? Ну, значит, действуй! Теперь твоя очередь. Был ты там или не был? Да или нет? — и такое в его голосе звучало сомнение, такая надежда, что я не сдержался, ответил.

— Был! — пусть теперь мучается, высчитывает, где промашку дал. Этот ребус ему до конца жизни разгадывать.

— Значит был, — вздохнул он. — Ну прощай, однокашник. Больше беспокоить не стану. Другие охотники найдутся. И советую — не затягивай, не мучь себя понапрасну.

Он ушел, но тут же пришли другие и час, и два, и три молотили меня кулаками и узкими резиновыми дубинками. Били щадяще, чтобы на дольше растянуть удовольствие. Но щадяще, не значит менее болезненно. Я потерял счет времени и счет ударам. Особо усердствовал здоровый, которого мне для облегчения своей участи следовало достать ногой. Но я почему-то не спешил. Надежда что ли во мне какая-то оставалась или не хотел доставлять удовольствие Убийце, принимая его совет.

— Перерыв на обед, — объявил вконец измаявшийся здоровяк, — а ты пока отдохни, покушай. И не скучай, мы скоро придем.

Они еще и есть дают? — удивился я. Значит действительно зарядили на недели!

Зашел медик, смазал открытые раны мазью. Совсем интересно! Лечат, чтобы дольше калечить? Отодвигают за счет медицинской помощи и калорий болевой порог, за которым мне уже станет все едино. Это значит, что каждый день на отдых мне будет даваться по меньшей мере несколько часов. Добряки!

Принесли миску с жидкой баландой (похоже разбавленные из-под крана остатки недоеденного кем-то супа), перестегнули руки вперед, дали пластмассовую ложку. Лампы пригасили. Этих своих истязателей в отличие от Убийцы, мне разрешалось видеть в лицо.

Пока я ел за спиной и у двери стояли охранники, не спускающие с меня глаз. Кончить с собой мне не дадут точно! Ладно, смиримся и с этим.

Я жевал хлеб разбитым ртом — какая это еда — дополнительная мука и размышлял на тему: не последовать ли совету Убийцы. Чего я жду? Милости? Ее не будет. Перевербовки? Так я ее не приму даже если вдруг, что маловероятно, такая возможность представится. Помощи резидента? Возможно. Бродит же он где-то. Ему вызволять меня, напичканного опасной информацией, прямой резон. Может и Контора подключится? Вдруг не такое пропащее мое дело, как кажется? Вдруг вывезет кривая. Ради такого дела можно и потерпеть.

После еды и короткого, часа четыре, забытья, меня снова били, но били уже опасней, дубинками, с оттягом, по свежим кровоточащим ранам, так, что мне даже пришлось пару раз потерять сознание. Иногда мне казалось, что им от меня ничего не надо и избиение продолжается просто ради вымещения злобы или спортивного интереса. Меня даже ни о чем не спрашивали, просто молотили чем и куда ни попадя. Но некоторое обережение моего рта и правой руки доказывало, что вопросы последуют. Я должен еще буду говорить и писать. Они лишь ждут, что эта бессмысленная молотиловка рано или поздно сломит меня и я спрошу — «что вы хотите?»

Перекур — обед — сон — молотьба. Шестичасовой непрерывный цикл. Как на заводском конвейере.

И все же некоторый прогресс наблюдался. Палачи подустали. Движения их стали менее резкими и менее частыми. Но слабость ударов с лихвой компенсировалась болезненностью израненного тела. Собственно говоря, меня можно было и не бить, мне было больно и так.

Перерыв — обед — забытье…

Кажется, прошло двое суток.

— Замучил ты нас! — жаловался здоровяк, разминая ушибленный об меня кулак. — Хоть бы подох скорей.

Снова серия злобных ударов. Потеря сознания. Передышка.

Я начал сдавать. Я почувствовал как искусственно поддерживаемое состояние безразличия вытесняется чувством злобы. Я начинал смертельно ненавидеть палачей. Злость — опасный советчик, как и любые другие сильные чувства. От ненависти до предательства, как ни покажется странным, всего несколько шажков. Вначале возненавидеть, потом попытаться сохранить себя для мести, пойти на мелкий компромисс…

По-настоящему защищает только чувство безразличия. Когда плевать на боль, на своих мучителей, на родственников, на друзей, на саму жизнь. Когда на этом свете уже ничто не держит и весь ты там, в недоступной им запредельности. Такими недосягаемо безразличными были первые христиане, спокойно всходившие на костер, фанатики-мусульмане, распевающие молитвы с перебитыми руками и ногами. С такими справиться, таких перекроить на свой лад, невозможно!

Я до таких высот не дотянулся. Я сломался. Я возжелал мести, хотя прекрасно понимал, что мои мучители лишь пешки, исполнители чужой воли. Главарей мне не достать.

В кратких перерывах между пытками я сладостно мечтал вернуть им пережитую мною боль. Вернуть сторицей. Насладиться их стонами, криками, жалобами, как лучшей музыкой. Не понимая того сам, я вставал на скользкий путь, ведущий к пропасти предательства. Собственно говоря, этого они и добивались.

Спасла меня снова Учебка. Я был слишком конкретен, чтобы откладывать месть на потом. Я не выторговывал жизнь, как необходимость будущего сведения счетов. Я без раздумья отдавал ее за право насладиться ответной болью. Зуб за зуб! Жизнь за жизнь! И только так! И только сейчас!

Ежеминутно я стал подмечать особенности поведения своих противников, выискивать, просчитывать слабые места в обороне. Таких почти не было. Но они были! К идеалу можно стремиться, но его нельзя достичь. В любом сверхнадежном механизме отыщется слабое звено. Так учили меня. И я искал!

Я уже знал что и когда буду делать. Скорее всего в этой борьбе мне придется умереть, но по меньшей мере две жизни я заберу с собой! Это и будет моя месть. На большую, увы, рассчитывать не приходится.

Постепенно и расчетливо я стал изображать слабость. Я стал унижаться, плакать, молить о пощаде и валиться с ног от каждого удара. Я перестал сопротивляться внешне, концентрируя остатки сил для последнего боя. И он наступил.

Я сдался!

Ночью, когда по моим расчетам отсутствовало начальство, я потребовал бумагу и ручку. И еще я потребовал еду. Должен же я за свое предательство получить что-то, кроме прекращения издевательств.

Если бы рядом был Убийца, он никогда бы не допустил подобной промашки! Но его не было.

Обрадованные неожиданным успехом, палачи поспешили выполнить мои просьбы. На стол легли листы бумаги, шариковая ручка, миска щедро сдобренного мясом горячего плова и даже стакан вина. Мне расстегнули руки.

Плача от боли, обиды и собственной слабости, поддерживая правую руку левой, я взял ручку и стал писать признание. Медленно, очень медленно я выводил на бумаге буквы. Палачи переглядывались, незаметно подмигивали друг другу. Они ликовали, предвкушая скорый отдых и щедрое вознаграждение. Я не стал исключением из правил, но лишь самым трудным подтверждением их.

Я писал, останавливался, комкал, отбрасывал листы, снова писал. Я правильно рассчитал. Боясь упустить миг удачи, они приблизились, склонились надо мной. Один пытался читать написанное сзади, через плечо. Другой, напротив, навалившись животом на стол, ждал, чтобы мгновенно выдернуть из-под моей руки заполненный лист. Они спешили, торопили угодные им события. За что и поплатились!

Я поставил последнюю на странице точку и, словно думая смять очередной лист, раскрыл им ладонь. Ручка автоматически перевернулась стержнем вверх.

Он наклонился. Он не мог не наклониться! Слишком важна ему была эта страница, первая, которая неизбежно потянет за собой следующие! Ну же, еще маленько. Еще… Он потянул к листу руки и в то же мгновение точным и сильным ударом я вогнал ему острие авторучки в глаз. Глубоко, до внутренней стенки черепа! Он умер даже не поняв, что произошло. Он умер легче, чем мне хотелось бы, но, главное, умер!

Другой рукой, практически без паузы, я впечатал миску с горячим пловом в лицо сзади стоящего охранника. Он даже не закричал, рот его оказался заполненным пловом.

В следующее мгновение я должен был получить пулю в голову от стоящего у двери охранника. Но мне повезло, мне сказочно повезло! Обалдело наблюдая произошедшее, он замешкался на несколько секунд. Мгновенно уловив заминку, я перестроился на ходу. Теперь я мог не только отомстить, пожертвовав за это жизнью, но и попытаться спастись!

Далее все развивалось как в вестерне. Охранник лихорадочно лапал пистолет, срывающимися пальцами снимал предохранитель, передергивал затвор. Я вымеривал до него расстояние, заносил освобожденную от плова миску. Я успел раньше. С силой брошенная миска, молнией блеснув под светом потолочного фонаря, ударила ему в горло, перерубая сонную артерию. Не зря я в бытность свою курсантом, часами тренировался метать предметы домашнего обихода. Пригодилось все-таки!

Последнего, приходящего в сознание охранника, я убил ударом кулака в переносицу. Он так и умер с кусками дымящегося плова на лице. Месть состоялась. Но я о ней уже не думал. Я работал на спасение!

В коридоре, похоже, никто ничего не заметил. А нечаянные вскрики и удары, даже если услышали, приняли за начало очередной серии допроса с пристрастием. Для дальнейших действий я выбрал охранника у двери. Он был с бородой и в очках, то есть имел те главные приметы, которые делают лицо. Быстро раздев его, я натянул на себя хаки-форму, фуражку, нацепил очки. Бороду я подрезал по кругу его же ножом и сняв единым скальпом, налепил на собственный подбородок, подтерев кровь полой рубахи. Наверное это было варварство сродни каннибализму, но изготовлять парик у меня не было времени. Лишняя минута могла стоить мне жизни.

— Эй, открывай! — крикнул я, застучав ботинком в дверь.

Отворилась небольшая смотровая дверца. Именно из-за нее я затеял весь этот маскарад.

— Это ты что ли? — спросил невидимый голос.

Я специально пододвинулся ближе, чтобы выделить усы и бороду, прикрыть лишний свет и загородить внутреннее помещение камеры.

— Ну, а кто еще!

Заскрежетал засов, отпирающий дверь. Я прижался к косяку. Дверь раскрылась. Единым движением я вдернул надзирателя внутрь, ударил ножом в шею. С изумлением на лице он осел на пол.

Аккуратно закрыв камеру, я пошел по коридору. Мне надо было торопиться. Еще немного и моя униформа набухнет сочащейся из свежих ран кровью. Я стану заметен.

По дороге я дополнительно вооружился, прихватив с пожарного щита небольшой ломик. Таким, умеючи, можно было воевать не хуже чем боевым мечом.

Коридор завершился лестницей, ведущей наверх. С большим трудом, превозмогая боль в теле, я одолел один марш и увидел идущего мне навстречу мужика. Кто он был, боевик или техническая обслуга здания, в подвале которого я находился, узнать было нельзя.

Я наклонился, сделал вид, что шнурую развязавшийся ботинок.

— Здорово, Боря! — на ходу крикнул прохожий, но вдруг остановился, словно что-то сообразив.

— Слушай, что у тебя с лицом? — и в то же мгновение, отпрыгнув назад, потянул из заплечной кобуры пистолет.

Достать руками я его не мог, пришлось стрелять. Выстрел гулко раскатился по лестничным маршам. После секундной паузы наверху послышались встревоженные голоса, топот ног. Мне ничего не оставалось, как вернуться в подвал.

Неудачно! Одна радость, что теперь у меня появился еще один пистолет.

По дороге я двумя выстрелами в упор перерубил силовые кабели. Упала мгновенная темнота.

Сейчас они блокируют все входы и выходы и подведя временное электричество, будут оттеснять меня в заведомо известный им тупик, где эффектно расстреляют меня у голой стенки. По крайней мере, я бы действовал именно так!

Подволакивая поврежденную во время пыток ногу, я тащился вдоль стены в неизвестном и, возможно не сулящем ничего хорошего, направлении.

Голоса и топот с этажей сместился ближе к подвалу.

— Где фонари? Тащите фонари! — кричали голоса. — Счас мы этого паразита!

Одновременно, навстречу мне забухали каблуки подвальной команды. Я, вжавшись в ближний дверной проем, пропустил бегущих людей.

Теперь в подвале я остался один. Один в большой мышеловке, где даже сыра для последнего обжорства не оставили. В конце темного подвального тоннеля замелькали фонарики. Облава началась.

— Держаться не менее чем по трое. По одиночке не ходить! — распорядился кто-то, понимающий толк в таких делах.

На размышление, принятие решения и претворение его в жизнь у меня осталось едва ли больше получаса. Самое неприятное, что я не имел даже примерного представления о том, где нахожусь.

Пойдем от общего. Скорее всего это подвал с тепло и электрокоммуникациями, бойлерными, складскими и другими вспомогательными помещениями. Окон, естественно, нет. Путь наверх через одну-две запертые боевиками лестницы по краям длинного коридора. Стены не расковыряешь — монолитный бетон. Подкоп не проведешь — не успеешь.

С дальнего конца бухнуло несколько выстрелов. Срикошетившие пули зайцами запрыгали по коридору, одна впилась в пол возле моих ног и отскочив, барабанно ухнула во что-то у потолка.

Что же это такое громкое? Водопроводная труба?

Ладно, дальше. Судя по выстрелам в каждый подозрительный угол, щадить меня не будут, но одного-двух человек я с собой на тот свет утяну. Жаль не больше. Итого шесть вражьих жизней за одну проваленного агента-практиканта. Не самая плохая арифметика.

Но все же, что такое бухнуло там над головой?

Если притаиться за вырисовывающимся в случайном свете фонариком электрическим шкафом, выстрелить в идущего первым боевика, перехватить падающее оружие, хорошо бы автомат, да в три ствола, по толпе… Вот тебе еще пара трупов в довесок. И десять пуль в собственную грудь. Н-да. Эх, сейчас бы сюда мой поясок с петардами и гранатами. Другой бы счет пошел!

И все-таки это не водопровод! Не может труба с водой давать такой пустой звук.

Кстати о трубах. Идут они, водопроводные, отопительные, газовые штук пять в ряд. Если забраться на них, дождаться облавы и сверху, прицельно… А если не стрелять? Если переждать? Я дотянулся рукой до потолка. Действительно ряд. А с боку большой жестяной прямоугольник… Что? Точно! Вентиляционный короб. А для чего вентиляция? Чтобы гнать воздух в верхние этажи.

Интересно.

Для дальнейшей реализации плана мне нужен был шум. Не пора ли пугнуть преследователей, поумерить их ретивость?

Распластавшись на полу, я выставил вперед руку с пистолетом, тщательно прицелился, сделал два выстрела на десяток сантиметров повыше далеких отражателей горящих фонариков и мгновенно откатился за электрический шкаф.

В пол, месте где я только что находился, высекая искры ударилось несколько пуль. Нет, не любители мне противостоят! Так реагируют на выстрел только обученные, с хорошей практикой бойцы.

По крикам, проклятьям и замершему на уровне пола свету одного из фонарей, я понял, что попал.

Стрельба пошла по нарастающей. Это вступили в дело запоздавшие любители.

Заглушают обвальной пальбой страх перед чужим выстрелом. В подвале поднялся невообразимый шум, словно стреляли не из стрелкового оружия, а из противотанковых орудий. Что и требовалось. Воспользовавшись суматохой, я ухватился за короб вентиляции и изо всех сил дернул вниз. Еще. И еще раз. Жесть лопнула и короб распался. Ухватившись руками за трубы, я подтянулся и перехватившись ногами, рыбкой нырнул в вентиляцию.

Один из трофейных пистолетов я, предварительно взведя, положил на «крышу» электроящика. К курку привязал тонкую ленту связанную из распоротой на скорую руку рубахи.

Судя по тяге ползти мне следовало в сторону преследователей, что значительно затрудняло задачу. По-пластунски, бесшумно, я втягивался в квадратную трубу. Когда кончилась лента, я, для острастки, дернул курок. Где-то сзади бухнул выстрел, вызвав по меньшей мере стократный ответ. Патронов они не жалели!

Воспользовавшись шумом, я убыстрил скорость. Дополз, миновал ругающуюся, стреляющую и переговаривающуюся облаву, добрался до вертикального колена. Сзади, создавая угодную мне шумовую завесу, продолжали грохотать, раскатываясь долгим эхом, выстрелы. Как мало им надо для поддержания страха. Всего-то один неприцельный выстрел!

С трудом преодолев колено, я встал на ноги. Внутренняя сторона короба была гладкая, без зацепок, носки ботинок и пальцы соскальзывали с металла. Но к этой неожиданности я был готов. На уровне высоко поднятой ноги я приставил и вмял одним концом в жесть пожарную монтировку. Встал на верхний конец. От моей, давящей сверху тяжести монтировка только крепче заклинилась. Над ней, под другую ногу, я коротким ударом вбил в короб нож. На секунду уперевшись в ручку ножа ногой, расперся в трубе, перенес монтировку выше.

Примерно на уровне третьего этажа я вполз в первое встретившееся мне горизонтальное ответвление вентиляции. Я был почти свободен. Погоня, обозначая себя отдельными выстрелами, продолжала ловить меня где-то там, в глубине темного подвала. Я же вознесся над ними более чем на десятиметровую высоту. Теперь мне достаточно было выбраться наружу и, спустившись к вахте, незаметно проскользнуть, в крайнем случае, прорваться с боем на улицу. Я уже продумывал маскировку, которая позволит мне одолеть это последнее препятствие безболезненно. Кроме того, есть еще окна первого и второго этажей. Время у меня в достатке. Пока преследователи пройдут весь подвал, обшарят каждое встретившееся на пути боковое помещение, да все это крадучись, ежесекундно ожидая выстрела, пока обнаружат пролом в вентиляции, пока догадаются в чем дело, я десять раз успею добраться до ближайших кустов и раствориться до темноты во временном маскировочном убежище. Эта часть операции волновала меня менее всего. Я выиграл главную — выбрался из замкнутой мышеловки подвала! Здесь меня, где всякая дверь, всякое окно обещает спасение, попробуй возьми!

По боковому коробу я дополз до ближайшего вентиляционного отверстия, огляделся. Помещение, похоже, какая-то лаборатория, было пустым. Еще с минуту послушав тишину, я выдавил жестяную решетку, притиснулся в отдушину и, вытянувшись на руках, спрыгнул вниз.

— С прибытием! — услышал я голос за спиной.

Не повезло! Но если это случайный соглядатай, а будь иначе, прозвучал бы не окрик, а выстрел, потеряно еще не все! Изображая неловкое приземление я «подвернул» ногу, в падении вытянул пистолет и, свалившись на пол, просунул дуло между левой рукой и телом. Вряд ли противник разгадал мой маневр, тем более вряд ли заметил высунувшееся из-под мышки дуло. Теперь мне достаточно бросить мимолетный из-за плеча взгляд на врага и тут же всадить ему пулю в лоб, откатившись от встречного выстрела.

Но не выстрелить, не откатиться мне не удалось.

Упреждающий выстрел оцарапал бок, попал в хвостовик пистолетной рукояти, выбил оружие из моих рук. Это еще повезло! Сантиметр выше и от моих пальцев остались бы кровавые обрубки!

— Не убил? Тогда еще раз здравствуй!

Дымящееся пистолетное дуло с навернутым на него набалдашником глушителя и пара дружелюбных глаз смотрели мне в переносье.

— Только давай без геройства и глупых телодвижений, — предупредил Убийца.

Он вновь, в который раз уже, переиграл меня!

— Я знал, что ты выберешься здесь. Из всех возможных путей умный игрок мог избрать только этот! Присаживайся, — он указал пистолетом на стул.

Умный, гад, оставляет между мной и собой стол. Сразу, пусть даже ценой собственной жизни, не допрыгнешь, не достанешь! А так бы не пожалел, успел бы даже с пулей в сердце воткнуть ему в глотку монтировку.

— Нет, не сможешь, — оценил он взглядом мои жертвенные устремления. — Не успеешь. Лучше брось железо.

Я повиновался.

— Поговорим, — как и несколько дней назад предложил Он. — Время у нас имеется. Этим идиотам лазить по подвалу и этажам еще часа полтора. Потом я тебя, извини, пристрелю. Не хочу, чтобы на моем, пусть противнике, но все же коллеге, эти гориллы отрабатывали приемы рукопашного боя. Мы спецы, а не боксерские груши! Ты не против?

Я пожал плечами.

— Я долго думал, как ты ухитрился улизнуть там, на заводике. И ты знаешь, ничего не придумал! Хотел проверить на месте, так места уже нет. Пустырь. Сгорел хлопковый заводик! До головешки. Несчастный случай.

Тебе уже все равно, а мне любопытно. Расскажи, так сказать, в порядке обмена опытом. Мне кажется, полтора часа жизни стоят такого пустячка. Ведь это касается только нас. Остальные пусть продолжают думать, что это стихия. Ну?

— Ладно, — согласился я.

В конце концов 90 минут жизни это не мало!

— Можно подойти к доске?

Убийца прикинул возможные последствия разрешения, сместился ближе к окну и кивнул. Я взял мел, подошел к лабораторной доске.

— Вот периметр забора. Это — входные ворота. Здесь и здесь НП…

А почему бы мне его не умыть напоследок? Ведь не всегда он выигрывал в нашей заочной дуэли. Были и у меня победы. И не маленькие! Не одному ему ходить в победителях!

Я подробно и не без нотки заслуженного бахвальства, показывал ему где и каким образом я его тогда сделал. И ведь красиво сделал!

— Здесь было основное убежище. Здесь стояла дежурная группа…

Он все более заинтересовывался рисунком. Это напоминало разговор двух шахматистов, разбирающих когда-то проигранную, но тем не менее очень интересную партию.

— То есть от меня прикрылся мною! — хохотал Убийца, оценив мою придумку с ЗИЛами, — ловко! Ведь я рядом прошел! Сантиметрами!

Он снова посмотрел на рисунок.

— А вот здесь у тебя было базовое логово? — поднял он глушитель к краю схемы.

И я решился. Резко присел, левой рукой попытавшись ударить его в пах. Он не стал стрелять. На курок с испугу, не задумываясь, жмут только профаны-любители. Он был уверен в своих силах и легко отбил удар, одновременно достав меня костяшками кулака, в котором был зажат пистолет. Я упал на пол и замер.

— Что за детские выходки! Мы даже не завершили разговор! Эй, однокашник!

Я лежал, продолжая изображать смерть. Как когда-то давно в Учебке, во время спарринг-боя с инструктором по рукопашке, я понимал, что у меня нет шансов на победу. Он был заведомо сильнее и опытнее меня. На всякий удар я получу два более сокрушительных. Наверное не стоило затевать этот безумный поединок, не стоило нарываться разбитым в фарш телом на жесткие кулаки. Но я не мог себя более сдерживать. Меня вел уже не разум, но злоба и надежда. Надежда не на жизнь, на месть!

— Вставай. У меня есть еще к тебе вопросы. Эй!

И все-таки он был очень умный. Он не подчинился первому желанию, не подошел, не склонился надо мною, чтобы проверить мертв я или притворяюсь. Он выстрелил! Пуля, выламывая щепу, вошла в пол в сантиметре от моей головы! Я выдержал, не вздрогнул. Я лежал, продолжая изображать мертвого. Собственно говоря я и был мертвым. Девяносто отпущенных мне минут — не в счет! Смерть уже склонилась надо мной, уже вошла в меня! Что мне было вздрагивать от выстрела. На этом свете я уже не боялся ничего.

И он поверил! Он поддался! Он приблизился на полшага и немного, совсем чуточку наклонился. В это мгновение, а и было-то оно у меня одно-единственное, я ударил его пяткой по руке, держащей пистолет и, поднимаясь, всем корпусом в грудь. Он успел сделать два выстрела, но все они ушли мимо. Распрямляясь пружиной, которую давили и сжимали все эти недели, я принял на себя его вес, поднял и вместе с ним, оторвавшись ногами от пола, полетел в окно.

Вышибая стекла мы падали, рушились вниз. В последний момент, понимая, что проиграл, он цепко схватил меня, прижал к себе. В этом последнем любовно-смертном объятии мы упали на землю.

Он не учел одного, он был готов к моим попыткам спастись, но он не допускал, просто не думал, что я предпочту не выжить, а умереть. Умереть вместе с ним. Он мерил меня по себе и в этом была его ошибка.

Удар! Темнота! Смерть!

И все же не смерть. Не забирала меня старушка с косой, избегала, обходила стороной. Видно не пришло еще мое время.

Страшная боль в позвоночнике вернула меня к жизни.

— Больно! Бо-о-о-ольно!! — кричала каждая клеточка моего тела.

— Жив. Жив! Жив!! — так слышал эти жалобные вопли мой мозг.

Жив!

С трудом откатываясь по земле, я привстал на ногу.

Убийца лежал навзничь. Под его головой растекалась кровавая лужа, из груди, чуть ниже ключицы, торчал кусок заостренной толстой щепы. Мы упали на кучу мусора и я тяжестью своего тела впечатал его в эту случайно торчащую палку, которая пробила его насквозь!

Я поднялся на ноги и шатаясь пошел к ближайшим кустам. Словно выставленный из норы в чистое поле зверь, я стремился как можно быстрее спрятаться, исчезнуть, раствориться в зарослях обещающего спасение леса.

В последнее мгновение из-за веток я оглянулся. Убийца лежал недвижимо, уставясь открытыми глазами в небо. Казалось, он пытается разглядеть что-то там, в заоблачной выси, что-то, доступное только ему.

— Прощай, коллега, — пробормотал я. — Тебе не повезло!

И уже почти повернувшись добавил:

— А все-таки мы не однокашники! Я учился в другой Учебке. Совсем в другой!

Вечером, умываясь у случайного ручья, я увидел отражение своего лица. Оно выглядело как мясная отбивная, еще не уложенная на сковородку, но уже добросовестно разбитая кухонным молотком.

С таким лицом выбраться нормальным транспортом нечего было и думать. Никакой грим не поможет! Плюс теперь мои враги имели мой фотопортрет, плюс мои искалеченные руки, плюс хромота, плюс… Плюс да плюс, а в результате один безнадежно огромный минус. Законы арифметики здесь срабатывают не всегда. Много дорог ведет из ловушки, но все они для меня закрыты.

По меньшей мере месяц нужен мне, чтобы заживить раны и приобрести человеческий вид. Имею я этот месяц? Нет! Имею надежное и более или менее стерильное (не сидеть же мне с открытыми ранами где-нибудь в земляной норе!) убежище? Нет! Есть человек, который будет четыре недели носить мне еду? Опять нет! Нет. Нет. Нет. Хочешь не хочешь, выбираться надо сейчас!

Я опять перебрал в уме транспорт. Отбросил самолеты, поезда, автобусы, попутки, конные экипажи и вьючных верблюдов. Вынужденно отказался даже от беспроигрышных до последнего провала товарняков. Больше ехать было не на чем. Впору, взмахнув руками, пристроиться к улетающей в дальние края птичьей стае. В дальние… Интересная мысль.

Но, опять-таки, на чем? На чем?? Да на себе же! Если нельзя уехать, уплыть, улететь, значит надо уйти! Пешком! Куда проще. Вот тебе ноги, вот дорога. А чтобы не вызвать ненужного подозрения своей одиноко бредущей вдоль обочин автострад фигурой, я должен пойти там, где они менее всего ожидают. Новый вопрос. Какие дороги они пасут менее всего? Ну конечно ведущие в противоположную от желаемого мною направления. Дороги, ведущие вглубь контролируемой ими территории! Так?

Так-то конечно так, но ведут они, в конечном итоге, в тупик! В границу!

Ой ли? — не согласился я сам с собой. Почему тупик? Граница что, море, которое нельзя переплыть? Горы, которые не одолеть? Пропасть, которую невозможно перепрыгнуть? Разве она физическая величина? Нет, просто линия, прочерченная на карте. Воображаемое препятствие. Почему птицы, мураши, животные могут свободно ползать, летать и скакать туда-сюда, а я нет? Потому что нельзя? Потому что они не знают что нельзя, а я знаю?

Я нарушу закон? Да вся моя работа сплошное нарушение всех писаных и неписаных законов. Чего я боюсь? Что меня застрелит пограничник? Так он хоть «Стой, кто идет!» закричит, предупредительный выстрел сделает. А задержись я здесь лишний денек, пристрелят просто, без окриков и предупреждений. Это дай бог, если только пристрелят, а не изрежут на ремешки или не сварят на медленном огне после того, что я тут натворил.

Нет, пусть лучше меня угробит наш отличник боевой и политической подготовки, верный присяге и долгу защитник отечества. Не так обидно будет.

Решено. Ухожу через границу!

Два дня отвел себе на поправку здоровья, чтобы, как минимум, иметь возможность надеть на себя одежду. По понятным причинам ни в аптеку, ни в больницу я обратиться не мог. Пришлось обходиться подручными средствами.

Забравшись в заросли небольшого, возле городской свалки, леса, я из длинной палки и куска медной проволоки изготовил небольшой аркан и за полтора часа активной охоты отловил двух бездомных собак. Привязав их рядом и дав привыкнуть к себе, я разделся и лег на подстеленную одежду. Ведомые инстинктом собаки, почуявшие запах крови и подгнивающей кое-где плоти, потекли слюной и стали жадно и безотрывно лизать мое тело. Сжав зубы я терпел боль. Главное, чтобы дворняги выскребли всю заразу из ран, продезинфицировали их слюной. Говорят, некоторые страждущие вылечивали таким образом экзему. Не панацея, конечно, но лучше чем ничего.

Отходив день голым, я подсушил вылизанные собаками раны, облачился в отстиранную от крови с помощью песка и золы, одежду и двинулся в сторону границы. Шел только ночами, стараясь как можно дальше держаться от жилья. Днями укрывался в убежищах. Пил где придется, ел что бог подаст.

В непосредственной близости от границы залег ненадолго. Изо дня в день я наблюдал, выискивая дырку в пограничной обороне, вычислял секретки, узнавал маршруты пограничных отрядов, время пересменок и многое другое.

В одну из ночей я пересек государственную границу. Контрольно-следовую полосу я прошел нацепив на ноги муляж лошадиных копыт, вырезанных из куска дерева. Маскировался не столько для себя, сколько для тренировки следопытского глаза пограничников. Пусть голову поломают. поищут дырки в обороне. Глядишь и сообразят. По чужой территории мне предстояло пройти более пятисот километров! Ситуация осложнялась тем, что кроме нескольких расхожих фраз, языка я не знал и не имел привычной для глаза местного жителя одежды. Значит опять вынужденные и потенциально опасные ночные переходы! Идти ежеминутно рискуя напороться на минное поле, засаду или забраться в топографический тупик. И все же идти! Рубикон, на сей раз имеющий вид полосатого пограничного столба, перейден. И, значит, только вперед!

На шестые сутки, под самое утро, я напоролся на засаду. Пестро одетый бородатый душман, возникший словно из-под земли, недвусмысленно повел стволом и что-то крикнул на своем языке. Не надо было обладать способностями ученого-языковеда, чтобы понять, что через мгновение, если я не подниму руки, он будет стрелять!

Я вступать в дискуссии не стал и резво задрал ладони.

— Поди сюда, — кивнул головой душман.

Медленно, стараясь не вспугнуть его резким движением, я пошел в его сторону. Стрелять скорее всего он не станет. Кто перед ним — замызганный, худой как церковная крыса незнакомец. Чего такого бояться? Пусть так и думает. А я пока осмотрюсь.

Склон вверх — чист. Вниз — тоже. Засада — небольшая, обложенная мешками с землей яма, прикрытая от посторонних взглядов естественного происхождения валунами. Типичный НП. На бруствере автомат, под мешками гранаты. Судя по архитектуре убежища, население его два-три человека.

Если они, подзывая меня, просто развлекаются, есть шанс проскочить, изображая глухонемого бродягу. Если честно исполняют службу, значит при обыске отыщут пистолет и разговор пойдет другой. Тогда что? Принять бой? Но три настороженных автоматных ствола против одного пистолетного? Кисло! Все равно что лезть с копьем на броневик. Разные весовые категории. Я пас! Значит обыска не должно быть. Чего бы это ни стоило!

Заискивающе улыбаясь, мыча и дергая головой, я пошел к убежищу. Судя по тому, что душман приопустил дуло автомата, мое представление прошло с успехом. Противника во мне не признавали. Со дна ямы поднялся еще один любопытствующий боевик. Он что-то сказал первому и оба засмеялись.

Да, вот такой я забавный, неуклюжий, в грязной одежде с чужого плеча — типичный деревенский дурачок. Зачем я вам? Что от меня можно добиться? Говорить — только время тратить. Пришел неизвестно откуда и уйду неизвестно куда. Бросовый я человечек с какой стороны ни зайди. Ну так и бросьте меня!

Однако дело приняло дурной оборот. Один из автоматчиков поманил меня рукой. Я, выпучивая глаза и пуская слюну полуоткрытым ртом, талантливо изображал непонимание. Боевик повел автоматом. Такой жест, будь я даже трижды дураком, не понять было нельзя. Я приблизился.

На дне убежища, закутавшись в спальник, спал третий человек. Значит трое!

Подчиняясь приказу я перелез внутрь. Встал, упершись бессмысленным взглядом в лица. Душманы переговаривались. Мне даже показалось, что я близок к успеху, что сейчас меня отпустят. Но тот что стоял ближе проявил бдительность. Поддевая дулом автомата куртку он недвусмысленно предложил раздеваться. Я, играя испуг, сместился влево, занимая место между двух фигур. Ближнему не понравилось мое движение и он больно ткнул стволом в грудь. Моргая глазами, я начал расстегивать китель.

Три-четыре секунды, потом будет поздно! Ударить в пах стоящего передо мной, одновременно, головой в подбородок стоящего сзади и уже потом, в довесок, того что лежит. Пока они не ожидают нападения, пока я могу застать их врасплох…

Начали?

И тут я увидел четвертого! Застегивая штаны он спускался по склону, заинтересованно наблюдая за происходящим на НП. На плече у него болтался автомат.

Черт! Его появление в корне меняло обстановку. Пока я выручаю ближних, он издалека нашпигует меня свинцом, как гуся яблоками!

Ближний боевик, словно что-то почуяв, насторожился, стал проявлять нервозность. Мне оставались уже не секунды — мгновения. План рушился. Я, не успевая даже додумать все до конца, импровизируя на ходу, изменил схему действий. Теперь мне требовалось, чтобы этот первый испугался меня и испугавшись, взвел автомат. Только это могло обещать мне хоть малую, но надежду на спасение!

Я сделал демонстративно угрожающее движение. Душман мгновенно среагировал, отшатнулся, передернул затвор, упер в меня ствол. Он сделал то, что на его месте сделал бы любой человек, посвятивший несколько месяцев своей жизни войне. В это мгновение он подчинялся не разуму — инстинкту. Почуял опасность — готовь оружие к бою. На то и был расчет!

Автомат он взвел, но причин стрелять у него не было. Я снова восстановил на лице добродушно-придурковатое выражение. Убить меня — грех на душу взять, как если порешить безвинное животное. Несколько секунд мы стояли молча, наконец он расслабился: размякли глаза, «поплыл» палец на спусковом крючке.

Теперь на то, чтобы собраться ему потребуется не меньше полсекунды. Мне будет достаточно одной трети.

Не меняя выражения лица — это очень важно, чтобы он видел все тот же бессмысленный взгляд, это дополнительный тормоз — я неожиданно и громко вскричал, выбросил в сторону его лица кулак, но не ударил, а отшатнулся в сторону. Инстинктивно зажмурившись, он, так же инстинктивно, нажал курок. Автомат тряхнуло длинной очередью. Но меня уже не было на пути пуль. Все мои пули до последней получил в грудь его напарник, упавший навзничь на бруствер. Тут же, но не правой, что летела ему в лицо, а левой рукой я ударил его в незащищенное горло, одновременно, каблуком в голову, достав лежащего в спальнике и одновременно же — именно этому, одновременности, учили нас в Учебке, три действия в одно мгновение! — я подхватил продолжающий стрелять автомат за дуло и подняв, направил на четвертого душмана, спускающегося по склону. Он был хороший боец. Он успел уже перехватить и взвести свое оружие, когда очередь перерезала его по животу. Его убил его товарищ, сам будучи уже фактически мертвым! Инстинкт выдрессированного бойца, заставляющий до последнего жать на гашетку, сослужил им плохую службу.

Вырвав у мертвеца автомат, я контрольными выстрелами поставил точку. Четыре точки. Я не мог себе позволить, как это любят показывать в кино, случайный выстрел от недобитого противника.

Вот теперь уходить! Засунув под каждый труп по гранате с выдернутой чекой — это должно было задержать возможных преследователей еще на несколько минут, я побежал вверх по склону. Вверх, потому что логика догоняющего подсказывает, что лучше убегать вниз, т. к. это быстрее. И желание убегающего быстрее скрыться толкает его вниз. Именно поэтому я побежал вверх.

Вверх! В трехстах метрах от НП я заметил удобную расщелину между камнями. Сдирая с кожи свежие коросты я вбился, втиснулся туда, закрыв вход землей и ветками. Ни одному нормальному человеку не пришло бы в голову, что в этой щели способен уместиться человек. Кошка — может быть. Но человек!

Два дня я вылеживал в убежище. Я слышал взрывы гранат, выстрелы, шаги близко проходивших людей. Они обшаривали местность, посылали во все стороны дозоры, но ничего не нашли. На третьи сутки в ночь, я покинул тайник и продолжил путь.

* * *

Еще через две недели я пересек границу в обратном направлении. А еще через три дня был дома.

Нет, меня не встречали как героя. Никто не бряцал наградными значками, не брал интервью, не дарил букеты. Куратор, выслушав краткий рапорт, выдал пачку пронумерованных листов, для подробных объяснительных. Ломая голову и перья я пытался описать произошедшие со мною события. Они получались какие-то корявые и скучные, как сколоченная в школьных мастерских табуретка. Я перечеркивал листы и аккуратно складывал их в специальную корзину. Ни одна бумажка не должна была выйти из этих недоступных для постороннего стен.

Чертова бумага издевалась надо мною, преуменьшая и искажая действительность. Весь мой недавний героизм, изложенный письменно, оборачивался глупостью, изобретательность — тактическими промашками. Оказывается, все можно было сделать проще, лучше и безопасней. Решения были очевидными, лежащими на поверхности, но тогда я их не видел.

Рассказывая о том, как выкручиваясь из тяжелейшей ситуации, одолевая одного, второго, третьего врага в безнадежной, казалось бы борьбе, я не мог не упомянуть о том, по чьей, пусть даже косвенной, вине эта ситуация случилась, не мог не нарваться на справедливый вопрос — как вы это допустили или еще страшнее — кто вам дал право брать на себя не разрешенные высшим командованием функции? Не согласовал с начальством план действий, не получил монаршего одобрения, значит виновен, даже если в конечном итоге победил. Ты курьер и дело твое курьерские!

И получалось, что я героически и кроваво воевал с собственной недальновидностью и даже, о ужас, недисциплинированностью и профнепригодностью! Ну как таким хвастать? Впору вынужденно замалчивать свои победы, чтобы через них не выказать свои же промашки.

За такой отчет, дай бог, чтобы не укатали в края, где Макар телятушек не гонял!

В результате, безжалостно редактируя сам себя, я изложил только факты, в которых был уверен. «Лирику» я вымарал самым жестоким образом. Я написал о заводе, о способах транспортировки, о контейнере. Последний, я был уверен, отыщется. Номер вагона известен, остальное дело техники. Контора, если понадобится, звезду с неба утянет. А о контейнере, потерянном на собственной территории, говорить нечего. Если сразу не обнаружат, каждого обходчика, каждого стрелочника во фронт построят, каждый метр пути перекопают, перещупают силами мобилизованных курсантов военных и милицейских училищ. Но результат будет. Непременно!

— Это все? — спросил куратор, вертя в пальцах тоненькую стопочку листков.

— Все.

— Негусто. Завтра в десять!

Мое задание было завершено. Я справился с ним не лучше, но и не хуже других. Я остался жив, а это удается далеко не всем! Теперь, по меньшей мере месяц, я мог не думать о «работе». Я заслужил это право. На это время я стану просто человеком, обывателем, просаживающим очередной отпуск. Я не хочу, чтобы мне напоминали о прошлом, чтобы мне снились кошмары со взрывами и стрельбой. Имею я право на «не хочу», хотя бы во внеслужебное время?! Оказалось — нет. Мне напомнили обо всем. И гораздо раньше, чем я мог предположить!

Через два дня я лоб в лоб столкнулся с… бог мой! — резидентом! Это был он! Это было его лицо, его глаза! Ошибиться в идентификации личности я не мог, не так меня учили. Даже между двух, похожих как две капли воды близнецов я мог опознать одного требуемого! А уж не узнать родного шефа…

Приученный к внутренней дисциплине я ни словом, ни жестом не выказал свое с ним знакомство. Я прошел мимо. И он прошел мимо, кажется, даже не заметив меня. Как он здесь очутился? Как выбрался? Как остался жив?

Он выловил меня через неделю, «случайно» встретив на улице. Хорошо одетый, средних лет мужчина остановил меня и, дергая сигаретой, зажатой меж пальцев, попросил прикурить. Пока я доставал коробок, пока открывал, пока спичка горела, он сказал мне несколько слов. Всего несколько слов, поставивших все с ног на голову. Он сказал:

— Спасибо тебе, парень. Ты сделал много. Ты отвлек на себя их силы. Спасибо! И извини!

И, раздувая дым, ушел, растворился в толпе.

Я стоял недвижимо, пока огонь спички не обжег мне пальцы. Я был ошеломлен. Я был раздавлен! Я понял все! Мне не надо было длинных разъяснений и разборов, мне достаточно было трех ключевых фраз!

Оказывается, все мои, на грани жизни и смерти, приключения были пустышкой! И тот завод, и те убежища, где я неделями изображал покойника, и те контрслежки и страховка его помощников, и даже мои отчаянные попытки спастись, все это было не нужно и в высшей степени глупо. Он подставил меня! Словно барабан в темноте меня колотили со всех сторон, чтобы новые барабанщики сбегались на громкий звук. Вот что ему нужно было — побольше грома! Ему нужен был мальчик для битья. Им стал я!

Давая задание, он понимал, что я обречен, что шансов остаться в живых у меня нет. Именно поэтому он рискнул показать мне свое лицо. Как уже покойнику, который не может надолго сохранить эту информацию в своей голове, не может доложить начальству о нарушении святая святых! А то, что я могу раскрыть его инкогнито противнику, его волновало мало, когда я смог бы это сделать, он был бы уже недосягаем.

Он подставил не только меня. Он подставил своих, верой и правдой служивших ему агентов! Вместо того, чтобы спасти, вывести их из-под удара, он использовал их в качестве аппетитной наживки. Ему нужен был только и исключительно тарарам. Еще тогда, отбивая первого агента, я должен был привлечь к себе внимание. Сорвалось. И он отдал второго своего сотоварища.

С этого момента я потянул на себя силы противника. Из меня, никчемной пешки, он вылепил значительную фигуру! И они, его противники, клюнули, откликнулись на его игру. Словно снежный ком по сугробу, катаясь туда-сюда по чужой территории, обрастал я новыми спецами. Я требовал к себе внимания! Я забирал на себя потенциально опасные глаза, руки, технику и, главное, мозги. Они думали обо мне, открывая простор для маневра шефу! Я громыхал, он действовал тихо. Его филигранная работа на фоне моей топорной переставала быть заметной.

Ай да резидент!

Завод был кульминацией! Там, под его стенами я собрал все их силы. Все, против одного единственного меня! Это надо умудриться убедить противника против одиночного, далеко не самого опытного бойца, выставить целый полк! И держать его в поле не день, не два, не три!

Так ведь и поиск тот был наверняка начат с подачи шефа, — вдруг понял я. Не случай заставил их вести столь грандиозную осаду. Наверняка нет! Удачно подброшенная резидентом деза. Не нужен был бы я ему там, если бы меня не искали. Не информация его интересовала — облава! И, значит, заводик тот и что там производят и в каком количестве он знал заранее, потому и послал меня туда. Я разрабатывал объект, который был никому не нужен!

А прикрывшись мной, как дымовой завесой, он спокойно и безопасно завершил известную только ему операцию. И ушел, не как я, со стрельбой и обдиром кожи, а спокойно, с достоинством, в комфортабельном купе фирменного поезда. И пока я зализывал и снова кровавил раны он, сидя на мягкой полке, гонял чаи и умные разговоры со случайным попутчиком. Так действуют настоящие профессионалы, а стреляют и умирают лишь такие дураки, как я!

Тогда, на остановке, «сбив» меня машиной, он незаметно и обаятельно поменялся со мной судьбой. Он стал шестеркой, а я прошел в тузы. На час.

Как тот халиф. Если бы противник его раньше времени просчитал, он изобразил бы из себя мелкую, бестолковую сошку, связника, а из меня — резидента.

Свою смерть он подменил бы моей и снова вышел сухим из воды.

Ай да шеф! Ай да умница! Зубр! А я вошь, затерявшаяся в его шерстке!

Меня распирала обида. Я был обманут как глупый мальчишка, романтично верящий в благородство и товарищество. Обманут и оставлен умирать! Спасенье мое — это недоразумение, игра случая. Только в этом одном промахнулся шеф. Эх, если бы я догадался раньше! Если бы я мог хотя бы предположить подобное! Дал бы я ему прикурить! Ох дал бы!..

Но прошел день. Прошел второй. И вбитый мне в голову в Учебке здравый расчет взял верх над эмоциями. Я попытался зайти с другого конца. Да подставил, да, по большому счету предал, но что его заставило это сделать? И что бы сделал на месте резидента я? Подумаем?

Расклад — хуже не придумать. Связи провалены, противник разматывает цепочку, заглатывая человека за человеком. До полного провала дни, если не часы. Центр интересует результат, а не лирика. Оправдания ему не нужны. И, главное, он, результат, где-то близко, пальчиками дотянуться можно. Но дотянуться не дают. Все время, все усилия уходят на то, чтобы заткнуть очередную дыру в обороне, обеспечить безопасность, предугадать ходы противника. Тришкин кафтан — не успеваешь бегать с иглой и ниткой на слышимый со всех сторон треск. А тут еще присылают в качестве погонялы курьера-энтузиаста. Выдай ему на блюдечке с голубой каемочкой результат и все тут! А где его взять? Тупик.

Что бы сделал я? Стал, следуя чувству товарищества, спасать отдельных соратников, чтобы в этой суете неизбежно высветиться самому? Так именно этого противник и добивается, ведя слежку за отдельными агентами. Значит сыграть на руку врагу? Дать ему возможность, начав с головы, просчитать всю агентурную сеть? И не спастись и не спасти помощников, просто благородно погибнуть всем, напрочь провалив задание. И кто сказал, что он предал всех? Почему я и два известных мне агента это все? Может быть это лишь малая часть нелегального айсберга? И пожертвовав нами, он спас остальное большинство? Если допустить такое, то так ли он беспринципен? Ампутировать одну, смертельно больную ногу, чтобы выжил целый организм, разве это предательство?

К тому же я сужу о том, сути чего не знаю. Какое задание он выполнял? Какие цели преследовал? Не маленькие, если целый перерабатывающий завод, с полусотней охраны, техникой, многомиллионным оборотом был пожертвован единственно для прикрытия основной операции! Другому хватило бы для получения внеочередного звания одного этого! Я услышал бой только своего барабана, а играл целый оркестр! Что играл? Знать бы. Но если даже принять завод и все с ним связанное за десятую часть, то целое?! Ого! Глазом не охватить!

Да на месте своего начальника, свались на меня такая ответственность и такие, неодолимые на первый и на второй, и на третий, и на все последующие взгляды, обстоятельства, я просто бы застрелился. А он выкрутился, просчитал выход: направил наступающего на пятки противника по ложному пути, вывел из игры наиболее ценные кадры, пожертвовал все равно обреченными, да еще, между делом, руками курьера-практиканта рванул взлелеянный мафией наркозаводик! Как говорится, малой кровью на чужой территории.

Конечно, обидно, что в жертву принесли именно меня. Но это лично для меня я самая великая ценность. А в его распоряжении таких жизней может быть десятки. Почему он должен избрать для спасения именно мою, а не другого такого же агента. Потому что этого хочется мне?

Но разве учитывается желание рядового пехотинца, погибающего на ложном плацдарме ради достижения высших и неизвестных ему стратегических целей? И разве напрасна его жертва? Да, он изначально не должен был победить и, не зная об этом, честно и самоотверженно шел в атаку, подставляясь чужим пулям и осколкам. Он умер, но собрал на себя десять или сто вражеских солдат и тем спас десять или сто своих сотоварищей, где-то там, далеко, в тиши и покое формировавших водную преграду. Разве может этот солдат обвинить в бессердечии пославшего его на смерть генерала? Нет. Он знал на что шел. И я, и помощники резидента знали, на что шли, знали условия этой, по-военному бескомпромиссной борьбы. Мы должны были быть готовыми умереть не там где хочется, а где скажут, так чего теперь жаловаться.

Не мне судить шефа. Да и будь он хоть в малой степени виновен, разве подошел бы он, нарушая законы конспирации, ко мне на улице, рискуя быть наказанным начальством? Разве признал меня случайно столкнувшись? Нет, прошел бы мимо и никогда бы я не узнал истины. Не прав я, доверяясь эмоциям. Дорогого стоит его «спасибо». Дорогого!

Рассуждая так, я не осознавал, что в эти мгновения, отстраняясь от своей обиды, влезая в шкуру резидента, я незаметно для себя становился другим. Я умирал как исполнитель и в муках и корчах сомнений рождался как руководитель.

Не Учебка сделала меня, не навыки убивать и укрываться, эти, мучительные раздумья. Признавая за другим право распоряжаться моей жизнью, я завоевывал аналогичное право для себя. Лишь тот может послать подобного себе на смерть, кто сам в любое мгновение готов принять из рук другого смерть собственную. Право — это лишь продолжение обязанностей.

Круг разомкнулся и впустил меня внутрь. Я стал равным среди избранных. Священное действо состоялось.

Тогда, отлеживая бока на диване, бродя по улицам, глотая пиво, думая о другом, скором задании, я не догадывался, что пора школярства завершена. Что уже никто и никогда не вручит мне курьерскую сумку. Что в графе «рекомендации к использованию» моего секретного, в единственном экземпляре личного дела уверенной рукой выведено — «готов к самостоятельной работе».

Готов ли? Способен ли?

Это покажет жизнь. В конце концов это не последнее задание. А бравые пионерские вскрики «Всегда готов!» не в чести у нашей организации. У нас работают, побеждают и умирают тихо.

Такая специфика!

Оглавление

.

Необходимое предисловие

Запись I. Учебка

Запись II. По новому кругу

Запись III. Первое дело