«Запретная зона»

Приходько Олег Запретная зона

«Мир хочет быть обманутым, так пусть же обманывается»

Павел I

Часть первая Ничей

1

Память возвращалась к нему медленно. Вначале вспомнился вчерашний день, такой же серый и безликий, как все дни, проведенные на свободе. Потом всплыли лица тех, что когда-то считались друзьями, родными и близкими, а теперь уже большей частью покоились в могилах. Из памяти выпадали большие куски, жизнь никак не складывалась в единое целое, и он не мог избавиться от мучительного сознания собственной полноценности. Люди, составлявшие историю его жизни, приходили преимущественно по ночам. Утратив способность к соединению фактов, понятий и представлений, обобщению и анализу, он не мог восстановить элементарных картин своей прошлой, нормальной жизни и вместе с тем переживал события, заимствованные из чужого опыта.

Огромная воронка с ровными краями и оплавленным верхним слоем почвы, ставшая для него могилой, казалась космическим образованием. Он бы так и считал, если бы не лабораторные откровения чекиста под действием его детища — биогенератора «Код». Потом они приказали стереть всю информацию, и эта вторая часть операции прошла менее успешно: память, а с нею рефлексы и иммунитет чекиста были уничтожены. После сеанса он прожил, кажется, три дня.

Допрос чекиста всплыл в сознании со всеми подробностями еще до того, как восстановилось ощущение времени. Биогенератор подавлял волю. Обреченный на смерть в случае разглашения секретных сведений чекист в присутствии троих задававших вопросы выкладывал все легко и охотно. Трое опасливо косились в сторону персонала, но прибор требовал контроля: шло испытание в различных режимах, и присутствие научной группы было необходимым.

Теперь из тех шестерых оставались только они с Сашкой: остальных командировали куда-то в «почтовый ящик», но у него уже не было сомнений, что до места назначения никто из них не доехал.

ВОПРОС. Вы знаете, что интересующие нас сведения секретны?

ОТВЕТ. Да.

ВОПРОС. Знаете, что ждет вас в случае их разглашения?

ОТВЕТ. Да.

ВОПРОС. Где мы находимся?

ОТВЕТ. В 65 километрах к юго-западу от Днепровска.

Трое переглянулись, недоуменно уставились на ученого, а он… Да, да, он улыбался! Сейчас, по прошествии многих лет, он вспоминал об этом со страхом, но тогда переполнявшее его торжество победителя не позволяло сдержать счастливой улыбки, затмевая истинный смысл происходящего.

ВОПРОС. Вы понимаете, что не должны отвечать на наши вопросы?

ОТВЕТ. Да.

ВОПРОС. Что здесь находилось раньше?

ОТВЕТ. Секретный полигон, согласно Приказу Министерства обороны № 31640 от 12 декабря 1973 года переданный войскам специального назначения.

Запретные слова звучали по-военному четко.

Тогда ему не приходило в голову, что может ожидать человека, невольно ставшего носителем этой информации. Он торжествовал: «Код» работал, испытуемый бесконтрольно выдавал все, что когда-либо закладывалось в мозг. Это был первый шаг к осуществлению программы — его шаг на пути к усовершенствованию цивилизации. Он чувствовал себя гением.

Суть того, что щедро и точно излагал чекист, его не интересовала — он даже не прислушивался к ответам и не вникал в их смысл. Достаточно было того, что испытуемый, сидевший напротив экрана с двумя десятками прикрепленных к телу датчиков, терял над собой контроль.

ВОПРОС. Что входило в ваши обязанности?

ОТВЕТ. Командование ротой обеспечения эвакуации в ночь со 2 на 3 ноября 1974 года.

ВОПРОС. Какова протяженность зоны?

ОТВЕТ. Тридцать километров.

Вопросов было не менее сотни и столько же ответов. И это несмотря на периодические предупреждения об ответственности за рассекречивание сведений, окрики «Не отвечать!» и контроль за вменяемостью.

Существовавшие ранее «детекторы лжи» уходили в область предания. Это была победа!

По прошествии стольких лет допрос чекиста всплыл в памяти с неожиданной отчетливостью. Возродилась цепочка событий, ни свидетелем, ни участником которых он не был, потому что они происходили задолго до его появления в зоне…

3 ноября 1974 года в 3 часа 40 минут по московскому времени в хутор Елахов, состоящий из 10 домов, вошла рота военных в ОЗК и противогазах. Рассредоточившись по ночному хутору, солдаты погрузили перепуганных жителей в машины, объясняя эвакуацию экстремальной обстановкой, возникшей на близлежащем полигоне спецназа. Сотрудниками органов военной контрразведки КГБ СССР с каждого эвакуированного жителя были взяты подписки о неразглашении, каждый был ознакомлен со ст. 66 УК, ч. 1, предусматривавшей срок лишения свободы от 10 до 15 лет или смертную казнь за нарушение письменного обязательства. Материальные убытки граждан были компенсированы в тройном размере. Всем предоставлено благоустроенное жилье в различных регионах СССР — по выбору.

10 ноября 1974 г. безлюдный, неоднократно прочесанный район радиусом в 30 километров был оцеплен, и с кабрирующего тактического бомбардировщика-носителя в географический центр зоны была сброшена бомба-имитатор. По свидетельским показаниям жителей Днепровского района, визуально представлял собой огненно-черный столб, разрастающийся в форме ядерного «гриба»…

2

Старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре РФ Петр Иванович Швец допрашивал потерпевшую по делу об изнасиловании, когда окно его кабинета разлетелось вдребезги и, ударившись о полированную крышку стола, на пол упала ручная противопехотная граната Ф-1. Тактико-технические параметры следователя — сто килограммов «нетто» и метр восемьдесят шесть по вертикали — не помешали ему перемахнуть через стол, опрокинуть один раз уже пострадавшую женщину на пол и замереть в ожидании взрыва.

Согласно постановлению Правительства Российской Федерации от 14 августа 1992 года за № 587 здания органов прокуратуры подлежат государственной охране. Поэтому, спустя минуту после срабатывания вибрационного датчика централизованной сигнализации УКД-1, в комнату Швеца ворвалась вышеупомянутая охрана в виде двух отутюженных милиционеров… и безмолвно застыла в проеме распахнутой двери. Подоспевший дежурный офицер Охрименко, примкнув к онемевшим подопечным, увидел картину, которая в пору его молодости считалась непристойной: прямо на полу посреди осколков лежала женщина и стонала, пытаясь сбросить с себя, очевидно, не выдержавшего холостяцкого образа жизни юриста. Дежурный собрался было прийти ей на помощь, рука привычно потянулась к кобуре с «макаровым», и он бы рискнул схватить хозяина кабинета за шиворот, если бы не своевременно замеченное смягчающее обстоятельство, к коему бесспорно относилась валявшаяся в углу «лимонка».

Капитан поднял ее и осторожно дотронулся до Швеца.

— Петро Иваныч, — сказал он тихонько, — вставайте, если хотите. Она ненастоящая.

Не уточняя, что имел в виду Охрименко — гранату или женщину, — Швец тяжело перевалился на бок. Обезумевшая потерпевшая одернула юбку и замахнулась, имея явное намерение ударить следователя по щеке, но один из милиционеров перехватил ее руку.

— Вы бы, гражданочка, сходили в церковь, — посоветовал он добродушно, — свечку Петру Ивановичу поставили. А еще лучше — бутылку коньяка. Окажись эта граната настоящей, он бы все ваши осколки на себя принял.

Женщину душили слезы. Совсем недавно пострадавшая от насильника-маньяка и чудом оставшаяся в живых, в подобной ситуации она могла мыслить только в одном направлении, поэтому продолжение допроса теряло всяческий смысл. По сигналу дежурного милиционеры заботливо подхватили несчастную под руки и вывели из кабинета.

Швец нащупал уцелевшие очки и прислонился к тумбе письменного стола. Черная прядь вьющихся волос прилипла к его лбу, увлажнившемуся каплями холодного пота. Кабинет заполнился подоспевшими любопытства ради сотрудниками. Галдя, они рассматривали «вещдок», впоследствии оказавшийся похищенным из пиротехнического цеха «Мосфильма». К «лимонке» алюминиевой проволокой была прикреплена записка, которую Охрименко после предварительного осмотра протянул Швецу. На плотный лист нелинованной писчей бумаги потребительского формата были наклеены вырезанные из газеты буквы: «НЕ СВЕРНЕШЬ ТАМКО-КОНСАЛТИНГ — ПОЛУЧИШЬ БОЕВУЮ»…

Месяц назад прокуратуре стало известно, что руководители горадминистрации и директор «Вестинбанка» по договоренности с инофирмой «Тамко-Консалтинг» оформили 34 аккредитива на общую сумму в 850 миллионов долларов США, вывезли их за границу и разместили в западных банках. Швец не собирался предъявлять эти аккредитивы к оплате и знал об их существовании только по рассказам следователя Савельева, занимавшегося этим делом в соседнем кабинете.

— Кажется, это тебе, — протянул он записку появившемуся в дверях адресату.

Савельев пробежал ее глазами.

— Опять окно перепутали! — воскликнул он и пулей вылетел в коридор.

— Прокурору жаловаться побежал, — констатировал кто-то в толпе собравшихся.

— Молодой еще. Не привык, — прозвучал сочувственный женский голос.

— Ну, ты так и будешь на полу сидеть? — невозмутимым басом спросил невесть откуда взявшийся опер Каменев из МУРа. — Давай лапу! Сотрудники бурно обсуждали происшествие. Кто-то ругался, кто-то опасливо выглядывал в разбитое окно; строили догадки, разрабатывали версии, составляли план расследования, которое никто, конечно же, вести не собирался — разве что Савельев приобщит к делу о безнадежно уплывших за бугор аккредитивах. Петр ничего этого не слышал: с помощью Каменева водрузив свои сто кило в кресло перед столом, он почувствовал вдруг, как замерло сердце, а тело стало ватным и непослушным. Стало понятно, что план на сегодняшний день, торопливо записанный на листке настольного календаря, придется значительно сократить.

— Ну-ка, давай отсюда! — выталкивал сотрудников Каменев. — Устроили, понимаешь, сквозняк… Баба Фрося, завязывай с этим делом, после разберемся.

Уборщица Ефросинья Григорьевна, громыхая пустым ведром с инвентарным номером и аляповатой надписью «ПРОКУРАТУРА», собрала совком осколки и безмолвно удалилась.

— Ну, обложили, сволочи, — заперев дверь на ключ, возмущался Каменев. — Не успели похоронить Филонова, рванули машину министра связи, сегодня утром расстреляли троих наших на Петровско-Разумовском, — он вынул из портфеля бутылку «Распутина», щедро плеснул водку в стаканы. — С воскресеньицем! Не бзди, Петя, нас миллионы — на всех у них гранат не хватит.

Петр выпил легко, будто воду из графина. Даже потребности занюхать рукавом не ощутил.

— Спасибо, — сказал в пустоту.

Каменев отмахнулся, завинтил бутылку.

— Ладно, пошел я. Мы с этим «чикатилой» еще не закончили. Будь!

«Чикатилой» Каменев называл сексуального маньяка, чьей жертвой стала Найденова — женщина, десять минут назад сидевшая в кресле напротив. Она была последней, двадцать седьмой, но первой из оставшихся в живых, потому что на ней, в буквальном смысле слова, его и взяли. Три года, повинуясь звериному инстинкту, он выходил на охоту; три года насиловал, расчленял трупы, его видели, о нем догадывались, но за все три года никто не составлял его словесных портретов, не обращался к населению, не пытался задержать подозрительного типа в зеленой штормовке, которого, как сейчас выяснилось, не раз замечали вблизи детсадов и школ, высматривавшим в бинокль очередную жертву. Органам никто ничего не приказывал, обывателей это словно не касалось — горе тех, кто пострадал, у остальных вызывало тихую радость по поводу того, что их-то беда миновала.

Петр закурил, взял красный фломастер и написал против фамилии Найденовой: «Пнд., 10.00, пов. и проп.». Дело маньяка было почти закончено, оставались последние штрихи. Швец не спал третьи сутки, проводя адскую работу во главе группы, расследовавшей убийство депутата Госдумы Филонова, но ничего существенного пока найти не удавалось. По нескольку раз звонили и. о. Генерального прокурора и начальник следственной части, их, в свою очередь, терзали журналисты и разъяренный парламент, а убийцы — средь бела дня на Арбате остановившиеся рядом с его машиной на светофоре и выстрелившие в висок депутату, — исчезли, словно сквозь землю провалились. Даже марку машины никто не запомнил!

Голова отказывалась работать напрочь. Дело было даже не в бутафорской гранате — она стала последней каплей, переполнившей два года копившуюся усталость. Полтора года работы в Мосгорпрокуратуре и вот уже полгода при Генеральном, вернувшемся в прокуратуру после эйфории, в которой он пребывал, уверовав в свободу и независимость частного предпринимательства, в ныне развалившемся коммерческом агентстве. Ощущение свободы очень скоро сменилось горечью очередного обмана. В сущности, умный, образованный, повидавший виды Швец давно понял, что жизнь и есть не что иное, как цепь обманов — больших и маленьких, исходящих от своих и чужих, совершаемых с умыслом и без. Сомнение уже получило постоянную прописку в душах привыкших к обману людей. Но даже зная об этом, Швец попался, как попались в то время почти все, уверовав в демократию, гласность и свободу выбора. Сегодня общество расплачивалось за то, что позволило себя обмануть, Расплачивалось слезами и кровью, расплачивалось человеческими жизнями и душевным покоем.

Россия погрязла в криминальном дерьме. Дилетантские указы «Туловища» уже не обнадеживали; появление нового Уголовного кодекса тормозилось всеми структурами; существующие процессуальные нормы парализовывали работу суда и прокуратуры; ложь об отмене телефонного права стала очевидной. Страной правила мафия на четырех криминальных уровнях: мелкие торгаши платили дань 6оевикам, прикормленным бизнесменами — уголовными баронами, подражавшими в своей деятельности Аль-Капоне, а пятьдесят процентов денежного потока расходовалось на подкуп должностных лиц — государственной мафии, в интересы которой не входило укрепление правозащитной системы. Почти все голосующие акции приватизированных предприятий (Швец предпочитал точность и знал цифру наверняка — 81 %) находились под контролем бандитских группировок, число которых в России перевалило за шесть тысяч. Они взрывали автомобили, устраивали похищения, перестрелки на улицах, захватывали заложников. (Швец бывал на секретных совещаниях в Генпрокуратуре и МВД и мог оперировать данными этих ведомств: за полгода — семьсот пять преступлений с использованием огнестрельного оружия и взрывчатых веществ, сто восемнадцать случаев захвата заложников, восемьдесят пять трупов в день.) Россия пугала цивилизованный мир, Россия сама дрожала от страха. Около двадцати группировок терроризировали Москву, их знал наперечет каждый муровец: люберецкая — «курировала» проституцию, долгопрудненская — рэкет, ингуши держали под контролем контрабанду, азербайджанцы — наркотики, чеченцы, презрев узкую специализацию, не брезговали ничем и могли убить любого за здорово живешь, ради спортивного интереса. Триста воров в законе, уходя в предание, теряли контроль над уголовным миром. Приглашение в Москву агентов ФБР было не чем иным, как дипломатическим реверансом, и с потрохами выдавало растерявшегося «милицейского министра». С организацией муниципальной милиции число банд-групп не переставало возрастать, на каждый выстрел бандиты отвечали автоматной очередью, Руководство Федеральной службы контрразведки, сохранившее в рядах обновленного ведомства около тысячи сотрудников бывшего КГБ, видело свою задачу в охране государства, уже не способного остановить процесс распада. Частное же предпринимательство регулировали правительственные мздоимцы, его сдерживала также боязнь налетчиков. Члены госмафии внедрялись во все подразделения МВД, ФСК, Прокуратуры, преступность становилась кошмаром и горем людей. Процесс превращения Россия в самое большое криминальное государство — из всех когда-либо существовавших — пошел.

Швец сидел, уставившись на подаренную одному из его предшественников чернильницу в виде Спасской башни Кремля, и неизвестно сколько просидел бы так, потеряв ощущение времени, если бы не порыв студеного осеннего ветра, ворвавшегося в разбитое окно.

В кабинет вошел Охрименко.

— Петро Иванович, — обратился он к следователю, сдерживая улыбку, — тут вам потерпевшая Найденова презент передала.

В руках дежурного Швец увидел красочную коробку и с неподдельным безразличием спросил:

— Бомба?

— Да нет, я уже проверил, — засмеялся Охрименко и извлек из коробки длинную узкую бутылку «Метаксы».

Он боялся возвращения памяти, прекрасно понимая, что живет до тех пор, пока те, кто так старательно и долго делал его сумасшедшим, уверены, что им удалось этого достичь. Он знал, что за ним следили днем и ночью. Повинуясь закону Рибо, память разрушалась на протяжении десяти лет, и лишь недавно — когда именно, он восстановить еще не мог — они выбросили его на улицу с диагнозом «антероретроградная амнезия». Это означало, что из его памяти выпали события, не только предшествовавшие болезни, но и те, которые происходили после.

Начало болезни положил он сам — тогда это был единственный шанс на спасение.

Проще было его уничтожить — в этом мире о нем давно забыли, его уже ничто не связывало с ним. Но оставались документы. Они были предусмотрительно спрятаны и грозили палачам возмездием. В психушке его продержали семь лет — старались восстановить то, что он стер во искупление вины перед человечеством. Может быть — меньше, может быть — больше, сейчас это не имело значения. Главное, что перед этим он успел предупредить: если с ним что-нибудь случится… с ним или с Сашкой…

О Хранительнице он умолчал. Все эти годы Хранительница ждала известия о смерти одного из них.

Его привели в дом, где не было знакомых, в дом, который он мучительно долго искал, едва покинув, чтобы купить себе хлеба. Он принимал соседей за умерших родственников, чужих детей за своих, никогда не рождавшихся на свет. Амнезия развивалась с хрестоматийной закономерностью: с утраты памяти на время, затем — на недавние события, позднее — на давно прошедшие. Вначале забывались факты, потом — чувства; последней разрушалась память привычек.

Он боялся возвращения памяти, но она оживала с завидной последовательностью в обратном порядке. Восстанавливались привычки, реакция на смешное уже не проявлялась в слезах, а трагическое не вызывало смеха. А потом он испугался своих воспоминаний, а еще больше того, что они догадаются о его выздоровлении.

Если бы они об этом узнали!

Симуляция антероретроградной амнезии при доскональном знании симптомов не представляла для него сложности. Нужно было подолгу ходить по дворам «в поисках своего дома», называть чужих вымышленными именами, невпопад отвечать на вопросы людей, среди которых могли оказаться его преследователи.

Он помнил почти все — университет, аспирантуру, Сашку, воронку диаметром в три километра с гладкой, будто стекло, поверхностью. Помнил силуэты, неотступно контролировавшие каждый его шаг. И то, что, несмотря на все это, он вынес документы из ирреальной зоны.

Но только сегодня, — да, да. именно сегодня, — покупая в киоске газеты, он с отчетливой ясностью восстановил в памяти адрес той, которой доверил свою и Сашкину жизни. А может быть, к не только их… Это воспоминание было последним, что сделало его снова здоровым человеком, но вместо того, чтобы обрадоваться, он испугался — за Хранительницу и тайну своего выздоровления.

Он знал, что они его не оставили.

Знал, что не оставят до самой смерти, что каждую минуту кто-то из них находится поблизости, подстерегая момент возвращения его памяти. И вот сегодня она вернулась. Вернулась вместе с внезапным осознанием полного одиночества — ведь там, где он должен был поведать об этом, конечно же, были их люди. А может быть, он слишком долго болел? И все уже давно безвозвратно переправлено Хароном через Лету?

Для страха у него было много оснований. Кто поверит изможденному, заросшему наподобие зверя и проведшему десять лет в психушке человеку с сомнительными документами и справкой, где указан диагноз — «антероретроградная амнезия»? Даже если он представит расчеты и описания — их почти невозможно уложить в рамки нормального человеческого сознания. Тем более что он не может указать дорогу, по которой его возили с непременно завязанными глазами.

Тогда лучше умереть. Возврата в прошлое не было, а будущее без покаяния теряло всяческий смысл. Но не отказ в отпущении грехов страшил его сегодня: память в любую минуту могла исчезнуть вновь, и тогда предметы потеряют очертания, станут одноликими люди, и он не сможет сосредоточиться даже настолько, чтобы вспомнить свою настоящую фамилию. Во всем — в ритуальной прогулке по улице, в телефонном звонке, в каждой попытке восстановить общение с внешним миром был риск, но выхода не оставалось. Сумасшедший решил действовать.

Буквы прыгали, строчки наползали одна на другую, но мысль работала лихорадочно, события всплывали в памяти, опережая руку. Потом он найдет способ поведать услышанное во время допроса. Найдет, чего бы это ни стоило. Только бы успеть записать! Только бы успеть, пока в ушах звучит голос, а перед глазами стоит облик им же уничтоженного свидетеля.

ВОПРОС. Это был ядерный взрыв?

ОТВЕТ. Нет. Через час нашими органами была изъята сейсмограмма Днепровской станции. По 12-балльной шкале МК-64 взрыв не идентифицировался с ядерным…

Именно поэтому и была изъята сейсмограмма; бомба-имитатор БНИ-48М не только не имела ядерной силы, но и не повлекла за собой того радиоактивного загрязнения и той «катастрофической ситуации в регионе», о которых на внеочередном совместном заседании Политбюро ЦК и Совета Министров СССР утром 12 ноября докладывал Главнокомандующий сухопутными войсками маршал И. Г. Егупенко. Согласно решению, выработанному на этом заседании, 2 полка войск специального назначения, 108-я саперная дивизия, а также все гражданские специалисты, которых сочтут нужным привлечь ответственные за «ликвидацию последствий» лица, были направлены в вахтовый поселок на границе «зараженного» участка. Была достигнута и главная цель инсценировки — выделены многомиллионные субсидии для строительства заградительных сооружений в «зоне поражения», именуемой в документах с грифом «Строго секретно» «Зоной-А».

Только бы ничего не забыть! О том, что ему никто не поверит, он уже не думал.

4

Убежденный в том, что переход от сна к бодрствованию должен быть мгновенным, годами воспитывавший в себе привычку щелчком включать и выключать разум и тело, Женька схватил трубку.

— Слушаю вас.

— Извини, Жека…

— Уже. Дальше?

— Прийти можешь? — язык Швеца чуть заплетался.

— Если мелкое хищение не пойду, — демонстративно зевнул Женька. «Взлом лохматого сейфа»[1], мошенничество, угоны и карманку не предлагать!

— Успокойся, убийство. Стал бы я тебя будить из-за мелочевки!

— Тогда другой разговор. Не оставляй отпечатков на стакане до моего прихода.

Он бросил трубку, включил настольную лампу и нажал кнопку наручных «говорящих» часов «Talking», купленных на оптовой ярмарке взамен стареньких «Командирских».

«Два часа двадцать шесть минут», — по-русски сказала маленькая китаянка, дежурившая этой ночью в механизме.

Почистив зубы («Наточив», — сказал бы сам Женька), он встал под холодный душ, стараясь не думать о том, что за убийство подкинет ему сегодня Швец. Прелесть следовательских экзерсисов заключалась в их непредсказуемости.

«Хорошо бы китаянку научили погоду сообщать», — подумал он, натягивая на всякий случай свитер — судя по вечерней температуре, должно было быть немногим выше нуля.

Пробежаться трусцой от угла 5-й Парковой и Первомайской до Измайловского бульвара было делом полезным и приятным, хотя любой другой послал бы ко всем чертям кого угодно, не то что «важняка» — самого Генерального — за подобное удовольствие в два часа ночи. Любой другой, но не Женька Столетник. Именно поэтому Петр звонил ему, а не кому-нибудь другому, знал — прибежит. Что-то настораживало Женьку в этом звонке. Чуть утяжеленная, с едва уловимым растягиванием гласных речь, и это «извини», и тон… — да, главное — тон, несмотря на Женькину попытку подыграть — неизменно серьезный, с нотками обреченности. Да и сам факт… Были, конечно, подобные звонки и раньше, но в пределах разумного времени.

Женька бежал, глубоко вдыхая сухой воздух осенней ночи, хрустел бульварной листвой и, невзирая на неясную перспективу предстоящей встречи, радовался, что кому-то нужен, что ему кто-то верит, что он еще в состоянии если и не спасти, то хотя бы помочь дожить до рассвета.

На перекрестке стояла «ночная бабочка», зазывно оголив ногу. Чуть поодаль Женька заметил иномарку с погашенными фарами, очевидно, принадлежавшую сутенеру. В тени дерева на противоположной стороне притаился хозяин продажной девки.

«Три часа ровно», — сообщила невидимая китаянка, когда он подошел к двери на четвертом этаже.

«Точка канала печени цзи-май, — сработало машинально. — С часу до трех, инь, дерево, Юпитер, передневерхняя часть бедра».

Петр был одет не по-домашнему: брюки, белая сорочка и даже галстук, приспущенный слегка. Пахнуло коньяком.

— Ты что, не один?

— Один. Проходи.

Женька скинул куртку, прошел на кухню по коридору, суженному книжным шкафом и стеллажами с подшивками допотопных журналов. Небольшой стол был покрыт штопаной скатеркой; посреди — початая бутылка «Метаксы», вспоротая банка шпрот, кружки лимона на блюдце и две граненые стопки.

Следуя своему обыкновению не спрашивать без особой на то необходимости, Женька ни о чем не спросил: надо — сам расскажет. Петр сел, налил до краев.

— Давай, — красноречием блистать не стал. Выпив, кинул в рот ломтик лимона и пообещал: — Щас спою.

Громко тикали каминные часы на холодильнике. Что-что, а интригу хозяин плел умело.

— Вдогоночку? — предложил для усиления эффекта.

— Не тяни, — улыбнулся Женька, чувствуя, как разливается по телу тепло.

— Ну, слушай.

Петр прокашлялся, прикрыл веки и, по-бабьи подперев кулаком подбородок, затянул:

Степь да степь круго-ом, Путь далек лежит, В той степи глухой За-амерзал ямщик…

Женька почувствовал себя обманутым: ждал, что любитель фольклора преподнесет что-нибудь пооригинальнее. Но, зная о том, что Швец ортодоксом не слыл, ни подпевать, ни обрывать песню не спешил — силился разгадать загадку молча.

Ты, товарищ мой, Не попомни зла… —

продолжал Петр, не торопя заунывный мотив.

Женька терпеливо дослушал до конца, наполнил стаканы.

— Хорошая песня, — кивнул он одобрительно, накладывая шпроты на бутерброд. — И, что главное, новая. Я, например, ни разу не слыхал. Спасибо, что вовремя разбудил, а то бы так и помер невежей.

Выпили.

— Давай, юрист заочно необразованный, шевельни извилинами, — предвкушая триумф, сверкнул глазами Швец.

— Чушь собачья, — выдохнул Женька. — Я от тебя этого не ожидал. Никакого убийства я тут не вижу.

— Есть убийство, — Петр распахнул форточку и водрузил пепельницу на стол, — есть! Позвольте мне вас спросить, многоуважаемый Евгений Викторович: а почему, собственно, товарищ не замерзал?.. Представьте себе нас на заснеженном тракте… что бы такое поближе подобрать, чтобы даже вы, дитя столичного асфальта, меня поняли?.. Ну, предположим, Химки — Яхрома. Мороз сорокаградусный, две лошадушки, и мы в санях. И вот где-то в районе Икши или Базарова я говорю лошадушкам: «Тпр-р-рру-у!!!» — и начинаю медленно, но неотвратимо врезать дуба. От мороза, заметьте! А вы при этом кутаетесь в овчинный тулупчик, спокойненько забираете обручальное кольцо…

— Стоп! — выпалил Женька. — Неси текст!

— Сомневаетесь в точности показаний?

— Сомневаюсь. Неси.

Петр вышел в коридор. Женька включил газ, плеснул в ковшик воды и, положив туда пару яиц, извлеченных из холодильника, поставил на конфорку.

— Мне от коньяка есть захотелось, — пояснил он.

— Ночью есть вредно, — вернулся Петр, занятый поиском нужной страницы. — Прошу. Семьсот шестьдесят четвертая.

Женька взял книгу, споткнулся взглядом о первую же строфу.

— Вот! — воскликнул он, ткнув пальцем в страницу. — Вот оно! Не потому, Пьер, мне с тобой за одним столом сидеть противно, что за дачу ложных показаний, да еще при отягчающих обстоятельствах предусмотрен срок для таких, как ты, субъектов, действующих с прямым умыслом; не потому даже, что в заповедях Христовых сказано: не лжесвидетельствуй! — ты ведь жидомасон, иудей, и Христа не признаешь, — а потому, что это устойчивый симптом совкового правосудия. Вся ваша система — от следствия и предварительного дознания до прокурорского надзора и суда на подобных подтасовках построена. «Умирал» здесь написано! «У-ми-рал», а не «замерзал», как ты изволил проблеять своим противным голоском. А умирать он мог от расстройства желудка, от инфаркта, от…

— Не продолжай, не надо, — театрально возвел руки Петр. — Я этих глупостев слушать не желаю! Знаешь, почему дилетантизм и правосудие — вещи несовместные, как гений и злодейство? Потому что дилетанты наподобие тебя цепляются за слова, которые, как известно по Стендалю, только для того и существуют, чтобы прятать за ними мысли. Уцепившись за первую же версию, вы не в состоянии идти дальше. Читай!.. «А жене скажи, что в степи замерз…» А?!

— Ты же сам себе противоречишь! Мало ли, что он велел передать жене — слова!

Женька подумал, что бутылка «Метаксы» у Петра наверняка сегодня не первая.

— Погоди-ка, с чьих слов стало известно о происшествии на тракте?

— Со слов товарища. О присутствии при разговоре третьих лиц следствие данными не располагает.

— Правильно. Ты бы меня оставил замерзать в степи?

— Я бы оставил.

— Врешь. Товарища следовало бы задержать по подозрению и провести судебно-медицинскую экспертизу с целью установления причины смерти. И если бы было установлено, что она наступила в результате переохлаждения организма, то убийство можно было квалифицировать как…

— Короче, Плевако.

— Короче — это убийство в любом случае. Причем умышленное как минимум, путем неоказания помощи. А вообще — топором по голове.

— А мотив?

— Все же написано: «Да скажи ты ей, пусть не печалится, пусть с другим она обвенчается». Приглянулась товарищу ямщикова бабенка, догнал он его на тракте возле Икши и тюкнул по темечку. Кольцо — вещдок: «Нету, сказал, больше твово Вани. Что одной-то горе мыкать? Куда ты, мол, вдовая с детишками? Выходи за меня!» А?.. Уел?..

Женька снял с плиты ковшик, сунул под кран с холодной водой.

— Наливай, — сказал, — помянем ямщика.

— Нет, ты скажи, как я тебя уел!

— Хочешь, я тебя «уем»?.. Они — бабенка эта со товарищем — давно сожительствовали. И обоим эта жисть до смерти надоела. Вот она-то и послала так называемого товарища укокать муженька своего! Шерше ля фам!

— Принимаю как версию.

— К тому же — наследственность: батюшка ямщиков находился с матушкой в законном, так сказать, разводе: «Ты лошадушек сведи к батюшке, передай поклон родной матушке».

— Не убедительно. Суд не примет.

— Суд не примет, а мы примем, — поднял стопку Женька. — За упокой ямщицкой души!

Съели по яйцу. Петр вдруг поник — запал вышел.

— Чего гуляем? — не выдержав, спросил наконец Женька.

Петр поднял на него серьезный взгляд.

— Мне сегодня хиролог смерть предсказал, — признался он неохотно, словно арестованный на допросе.

— Кто-о?!

— Хиролог. По ладони.

Женька засмеялся так, что соседи сверху постучали по батарее парового отопления. И было отчего: Швец, не веривший ни в Бога, ни в черта, книжник и материалист, поверявший алгеброй гармонию и доверявший исключительно фактам, следователь-ас вдруг принялся за доказательства заведомо недоказуемого «убийства» ямщика… Это бы еще куда ни шло — игра профессиональных юристов, собирателей казусов в классических текстах, часто служила поводом для встреч. Но хиролог?!

— Все признаки, — нисколько не смутившись, продолжал Петр, — а их, между прочим, сто тридцать.

— Чушь!

— Ничего сверхъестественного. Информация, которую получает человек, идет не только по сенсорным каналам — через зрение, слух, прикосновение, но и экстрасенсорным путем. Подсознательно мы считываем информацию об опасных местах на больших расстояниях. Например, преступник. Он излучает, искривляет пространство как носитель определенных эмоций, а не только как физическое тело. Мозг анализирует информацию и делает вывод о том, куда следует идти, а куда нет: преступник информирует о себе все пространство. И те люди, чья система самосохранения слабее, попадают в зону его действия. Так что связь между палачом и жертвой существует задолго до их встречи.

— И все это на ладони, — презрительно скривился Женька.

— Все. Семьдесят процентов тех, у кого на ладони обнаружены папиллярные знаки насильственной смерти, неизбежно умирают именно такой смертью.

— Н-да… Ну ты, Петр, даешь! Ты б еще цыганку попросил погадать.

— Насчет цыган. В пору своей работы в РОВД я с жертвами цыганских гадалок раз десять сталкивался. Зря иронизируешь, Женя. Потерпевшие, как правило, не могли описать их внешности, восстановить хронологию событий, тем более дать объяснения той феноменальной тупости, с которой они расставались с украшениями и деньгами, пускали цыганок в квартиры.

— Неужто гипноз?

— Представь себе, психика имеет свойство поддаваться внушению.

— Это я по тебе вижу, — отмахнулся Женька и серьезно сказал: — Не знаю, что у тебя там стряслось, Пьер. Думаю, ты сам мне потом все расскажешь. Прошу только: сведи-ка ты меня с этим херологом…

— С ним, между прочим, работают физики, генетики…

— Ха! Еще бы! Надо же где-то пристраиваться в век тотального сокращения штатов. Фатализм на научной основе — неплохо звучит! а главное — уличить трудно. Пока разберутся, он такие бабки наварит!.. Иди-ка ты, дяденька следователь, спать. Проспишься — позвони, я тебе поутру доложу, что ты тут молол — обхохочешься.

Петр молчал, погрузившись в свои мысли; вопрос Женьки насчет возможного появления дамы сердца пропустил мимо ушей, жевал, уставившись в одну точку.

— Может, ты заболел? — участливо спросил Женька. — Может, касторки выпьешь?

— Что?

— Да не что! — вспылил вдруг. — Ты же никогда в жизни в эту галиматью не верил! Человек в себя верить должен, понял?! В то, что выйдет целым и невредимым из любой ситуации, в то, что выздоровеет, в то, что победит!.. Мент позорный, как ты завтра на службу пойдешь? В обнимку со смертью? Ну, чего захандрил-то? Ты же — скала!

Петр тряхнул головой, избавляясь от предутренней тяжести.

— Малыш, — улыбнувшись, посмотрел он на Женьку, — ты подумал, я смерти испугался? Это я так — паузу заполнял, считай, пошутил. Вот мне через три дня сорок стукнет. Мать с отцом не дожили, жены нет, дети по квартире не бегают. Пустота какая-то образовалась. Вернулся вечером, а тут — пустота. И батареи отключили — как в склепе. Раньше у нас в вазе всегда хризантемы стояли… Пью, и водка не берет. Вот, хотел тебя убийством попотчевать, а не смешно получилось. Ямщик-то на самом деле от тоски помер. Ты уж прости.

Женька уже понял, что Петр запел экспромтом первую пришедшую на ум песню, и не «убийства» этого ради вызвонил ночью друга. Мать Швеца, Анастасия Марковна, преподаватель литературы в пединституте, умерла два года назад, как раз в то время, когда Женька попал в препаскуднейшую историю, и Петр отмазывал его, используя все свои юридические познания, талант и связи. Бросился на защиту безалаберного охранника, совсем чужого для него человека, распределяя двадцать часов между сбором доказательств, адвокатскими конторами и раковым корпусом на Будайской. Тогда-то, после похорон Анастасии Марковны, они и подружились — слишком много родственного оказалось в их душах, чтобы раствориться в суете поодиночке: и сиротство, и устремления, и эта вот тяга к песенным истокам, доставшаяся в наследство от матерей. «Про хиролога он, конечно, придумал, — решил Женька, — романтик нереализованный. А в остальном — понять можно».

— В том, что по твоей горнице ребятишки не бегают, сам виноват, — сказал он вслух.

— Да я никого не виню. Просто время пришло.

Принять душ Петр наотрез отказался, завалился на диван, а когда Женька стал укрывать его стареньким пледом, приподнялся на локте и неожиданно трезвыми глазами посмотрел на друга.

— Слышь, Женя… Вчера Игоря Нечаева, Сережу Ермакова, Юру Цыпуштанова киллер из импортного ствола прямо в отделении милиции уложил. А Цыпуштанов в спецназе МУРа служил, тертый калач. В Ижевске первого зама МВД республики прошили из автомата вместе с семьей…

— К чему клонишь?

Петр вскочил, сел на диване, хмеля как не бывало:

— Брось ты свою затею с частным сыском! Как ты людям в глаза смотреть будешь? Они же к тебе придут с надеждой, они же тебе деньги будут платить, а ты им ничем — слышишь? — абсолютно ничем помочь не сможешь, потому что как только оформишь лицензию — будешь жить под колпаком. Мафия тебе будет шпану дешевую подсовывать, а на нее выйдешь… Да что там! Вечером в Чертанове труп таксиста нашли, а через час и машину его в двух кварталах. Пацанам покататься захотелось, вот и приговорили детишек к безотцовщине. Человеческая жизнь куска мыла не стоит, у нас на каждом «важняке» по полсотни трупов висит. На нас баллисты, медики, трассологи, автоэксперты работают — институты целые, а трупов все больше. Не страна, а анатомический театр!..

Петр наткнулся взглядом на Женьки ну усмешку, безнадежно махнул рукой и повалился на подушку.

— Все сказал? — спросил Женька. — Теперь выкладывай, откуда узнал.

— Из лицензионно-разрешительного подразделения соответствующего горрайоргана внутренних дел, отрапортовал Петр, уходя от ответа. В нашей ситуации частным сыском заниматься — все равно, что открывать банк, не зная, где брать деньги. Вспомни Немчинского — адвокат-деловар, комар носу не подточит, а прогорел через полгода.

— Свободу криминалу! — поднял Женька сжатый кулак над головой.

— Посмотрите на этого борца за народный покой, грозу преступного мира! Если тебе сыскной зуд спать по ночам не дает — достань диплом из тумбочки и иди под крышу.

— Спать по ночам ты мне не даешь. А что до «крыши», так меня туда не возьмут по состоянию здоровья: болезнь у меня, понимаешь, аллергия на начальство.

— Ну-у, тогда ты и вовсе прогорел, не начав. Через пять минут после того, как первый клиент переступит порог твоего холостяцкого жилища, к тебе заявятся те, у кого ты отнял законный кусок хлеба — раз; хозяева земли, на которой ты организовал частное дело, — два; те, кто считает, что ты получил от клиента слишком много и забыл поделиться, — три; налоговая инспекция — четыре… Но это только при условии, что у тебя хватит ума ни черта не делать, а если ты вдруг решишь проследить за кем-нибудь рангом повыше киоскера — в твое окошко случайно залетит ракета класса «земля — воздух»!

«Пять часов ровно», — сообщила китаянка после зуммера.

— За этим меня звал?

— Да!

Женька вышел из комнаты, притворив дверь. Хотел зайти на кухню, помыть посуду: «Грязная посуда в раковине способствует деградации личности», — считал он.

— Газету забери, самоубийца! — услышал вслед.

— Какую газету? — вернулся Женька.

Петр дотянулся до письменного стола, взял с него «Криминальную хронику» и сунул Женьке. На четвертой полосе красным фломастером было жирно обведено объявление: «УСЛУГИ ЧАСТНОГО ДЕТЕКТИВА. КОНФИДЕНЦИАЛЬНОСТЬ ГАРАНТИРУЕТСЯ». Строкой ниже значился номер его, Женькиного, телефона.

— И запомни, Нат Пинкертон: от меня — никакой помощи. Я к твоей смерти не причастен.

5

— Валя, здравствуй.

«Кто это?»

— Это я. Изя.

«Господи?..»

— Ты слышишь меня?

«Господи, где ты?!»

— Валя, на днях к тебе придет человек, отдай ему все.

«Кто он?»

— Еще не знаю. Он принесет тебе известие о Сашкиной смерти.

«Изя, я…»

— Прощай. Я не могу говорить больше.

«Погоди!..»

— Спасибо тебе за все. Прощай…

Остались ли еще в живых свидетели порожденного им кошмара? Если да, то все они были по ту, враждебную теперь сторону, и ни ему, ни тысячам (а может, и миллионам) несчастных, уже не существовавших и еще не рожденных, помочь не могли. Единственным свидетелем был Бог. Но он не верил в Бога.

Выйдя из душной кабины междугородного телефона, он побрел домой, тщетно стараясь представить Сашку в шестьдесят четыре года. Было по-настоящему холодно и сыро. Он не видел никого вокруг, не слышал сигналов возмущенных водителей, когда переходил проезжую часть — мир опустел после известия о Сашкиной смерти. Вдове друга он не назвался. Зачем?.. Едва ли она помнит его. Все теряло смысл. Зло всегда конкретно и имеет реальный человеческий облик. У него же не было ни имен, ни фотографий, ни особых примет тех, кого он собирался остановить, или тех, кто мог бы засвидетельствовать его здравомыслие. У него не было доказуемых фактов — он так рассчитывал на Сашку!..

Только Сашка был способен помочь ему в задуманном, как понял и помог в 66-м, когда его идея была признана бредовой и антигуманной, и ему было отказано в экспериментах. Отказано теми, кто аплодировал на защите кандидатской. Он был всего лишь на подступах к делу своей жизни и не мог предвидеть, к чему приведет предложенный им способ измерения скорости нервного импульса. Молодого биофизика провозгласили последователем Гельмгольца, а потом все обернулось блефом. Стоило выйти из повиновения и на полшага опередить именитого предшественника, как ревнивые и недалекие коллеги, рьяно служившие сатанинской власти, перекрыли ему воздух. И только Сашка не убоялся опалы. Он был дерзок, а это — неотъемлемая составная ученого. Без его излучателя и инженерных разработок автоматизированных систем ничему не суждено было состояться. Хотя… Не было бы и отчаянной попытки эмигрировать, и последовавшего за этим заточения в психушке; не было бы Сашкиной ссылки в закрытый Центр ядерных исследований на Урал, а был бы он живым и здоровым, и Хранительница стала бы матерью его детей… Но без этих жертв их открытие осталось бы гласом вопиющего в пустыне, очередным «смелым прожектом», аргументом против команды «лириков» в университетском дискуссионном клубе. Все открытия во все времена совершались на грани возможного и невозможного, и определить эту грань мог только Сашка.

Тогда они были готовы совершить невозможное любой ценой. Количество жертв и значение открытия для цивилизации были для них несоизмеримы. С годами цена оказалась слишком высокой, и кто знает, как бы пришлось поступить, предугадай они намерения тех, кто обеспечивал их эксперименты. И даже сейчас холодным осенним днем девяносто четвертого, вспоминая ушедшего в небытие друга, он жалел не его и не себя, а их детище, ставшее смертоносным оружием в руках горстки ничтожеств.

Он слишком часто действовал с закрытыми глазами, презрев мораль (что такое мораль? удел посредственности!), но сегодня подумал, что молчание будет предательством. Пока он жив, пока память окончательно не стерлась, у него есть шанс на спасение идеи, во имя которой они провели свои жизни в зоне смерти. Сегодня он готов заплатить последнюю цену, указав путь к ней. Даже если это будет саморазоблачением…

ВОПРОС. На кого возложено обеспечение секретности информации о «Зоне-А»?

ОТВЕТ. На Председателя комиссии по ликвидации последствий аварии…

Позднее Комиссия получила название «Группа «Концерн» и была выведена из подчинения всех систем, включая Правительство, КГБ, Прокуратуру, МВД и прочее. Исключение составляли Политбюро ЦК КПСС и ГРУ, но и этими органами не была предусмотрена периодическая отчетность.

БНИ-48М оставила котлован диаметром 3 км и глубиной 80 м с ровными краями и оплавленным верхним слоем почвы, что делало сто похожим на гигантский эмалированный таз. Так как южная кромка «таза» оказалась в 1 км от р. Днепр, во избежание затопления котлована в период половодья (по первоначальному назначению) в районе перемычки была сооружена плотина. С 1976 года начались строительные работы по возведению корпусов и технических сооружений. С целью доставки строительных материалов и промышленного оборудования к котловану была подведена ветка железной дороги, демонтированная в 1979-м. В декабре того же года полк спецназа, обеспечивавший охрану «Зоны-А», и 108-я саперная дивизия в спешном порядке были передислоцированы в район боевых действий в Афганистане.

К этому моменту строительные работы были завершены. В тщательно замаскированном котловане оказались корпуса суперсовременных лабораторий.

На поверхности сооружения имели вид безобидной приемопередающей системы наблюдения за космическими объектами.

А вдруг чекист знал, на что идет? И, отвечая на вопросы столь обстоятельно, рассчитывал на него?.. Нет, нет, конечно, этого быть не могло! Признать такое означало отвергнуть действие «Кода», не раз подтверждавшего потом свою эффективность. Если бы не прибор, никакие пытки не заставили бы подопытного вымолвить и слово.

ВОПРОС. Кто входил в состав группы «Концерн»? Фамилии, должности, звания?..

ОТВЕТ. Это мне неизвестно.

ВОПРОС. Вы не знаете или не хотите говорить? Мы снимаем запрет, говорите!

ОТВЕТ. Я не знаю..

6

На быстрый вдох через нос руки подтягиваются к подмышкам ладонями вверх; на медленный выдох через рот — мощный и звучный, как рев реактивного сопла — опускаются вдоль тела ладонями вниз. Две серии по пять повторов с полной отдачей энергии гарантируют выход из состояния опьянения любой степени.

Из-за нескольких часов недосыпания Женька не собирался терять день. Раздевшись до пояса, он выполнял упражнение в стойке стража буддистского храма.

Этому научил его Мастер Гао…

Полтора года назад в Москве объявился Хан, чтобы проститься перед отъездом в Корею.

— Я победил его, Женя! — объявил он со счастливой улыбкой, едва ступив на перрон.

Женька знал, о чем говорил названый брат.

В день, когда Хан появился на свет, его отец и Учитель Ким Чель посадил во дворе дерево. «Пока ты не победишь его, сказал он младенцу, не уезжай с этой земли. Но запомни: умереть ты должен на родине наших предков, Хан».

Мальчик рос. Росло и Дерево. Мальчик мужал, совершенствовал боевое мастерство. Крепло и Дерево, все глубже уходя корнями в землю. Пальцы Хана становились цепкими, но и кора на Дереве утолщалась. Ноги Хана становились мощными и быстрыми, он легко сбивал ими орехи с голов сверстников, но Дерево росло еще быстрее. Совсем скоро даже до самых нижних ветвей его можно было достать разве что в могучем прыжке, потом — в сальто, и наконец — лишь взбежав по стволу. Удары Хана достигли такой силы, что перед ними не могли устоять кирпичи, бетонные плиты и даже камни, но Дерево… Дерево стояло, потому что было живым и гибким, и питалось чистыми соками земных глубин; заботливо забинтованное в местах срубленных сучьев, стояло вопреки всем ветрам и ударам.

«Я уеду на родину наших предков, отец», — поклялся Хан на могиле Кима.

Пять лет он жил на берегу океана, охотился и ловил рыбу, добывая себе пищу; пятъ лет его тело палило солнце, омывали дожди и хлестали штормовые ветры. И вот однажды во время прилива он услышал отчетливый зов далекой, еще незнакомой Родины. Он вернулся к Дереву, обнял его и сказал: «Мне пора уходить. Спасибо тебе за все». Ударом ноги переломив могучий ствол пополам, Хан поклонился и навсегда ушел из тех краев, в которых становился Человеком.

За два дня до отъезда он сказал Женьке:

— Двадцать четыре тыля, которые ты знаешь от отца, капля в океане. Ты уже не молод, тебе нужно другое оружие. Я отведу тебя к другу отца Мастеру Гао. Возможно, он не откажется учить тебя.

Гао и его сын Кай содержали в Москве маленький китайский ресторанчик.

Гао был стар, но Женька знал китайскую поговорку «Побеждает не сила, но сила духа» и не судил о людях по внешности. Гао был мудр. Это означало, что он видел человека насквозь, по одному взгляду мог определить силу, реакцию, темперамент и наличие совести.

Втроем они спустились в подвальное помещение ресторана, обитое рисовой соломой. Здесь было свежо и сухо; магические знаки и иероглифы на стенах не оставляли сомнений в назначении зала, Женька не столько хотел понравиться китайцу, сколько боялся подвести Хана, поэтому демонстрировал «коронки» своего арсенала: фляки, сальто вперед и назад, прыжки с приземлением в шпагаты — продольный, поперечный, вертикальный, отрицательный с опорой на стену и пол; показал спецтехнику, четыре тыля высшего мастерства и поклонился Мастеру.

Хан довольно улыбался. Лицо Гао не выражало ничего.

— Ты погибнешь, — сказал китаец. — Потому что это умеют делать тысячи. Сотни делают это лучше тебя. Если бы тебе было десять лет, я не сказал бы так. Но тебе больше, и уже через год ты не сможешь показать того, что делал сегодня. А через пять лет тебя убьют. — Старик помолчал в раздумье. — Ты учился у Кима. Он был настоящим Мастером и моим другом. Будешь приходить ко мне раз в неделю…

Потом они прощались с Ханом в Шереметьеве.

«Я буду помнить тебя, Хан», — взглядом обещал Женька.

«Я тоже», — отвечал Хан.

«Ты мой брат, Хан», — подумал Женька.

«В тебе боевой дух корейца», — мысленно похвалил его Хан.

Тысячи спаррингов и годы совместных тренировок сделали слова не нужными в их общении. Они поклонились друг другу.

— Тэквон! — сказали они синхронно и разошлись навсегда.

Мастер Гао говорил тихо и вдумчиво, будто сам сочинял притчу:

— Не возрадовались боги, создав человека, огорчились: ведь ничто не мешает этому сильному и мудрому творению занять их место. И решили спрятать от него львиную долю его возможностей. Но куда? На небо — достанет, внутрь Земли — найдет. И нашли укромное местечко, не каждому разуму доступное: спрятали его силу в нем самом… Скоро кончится твоя молодость, Женя. Придет время заглянуть в себя. Если хочешь оставаться бойцом до старости, ты должен заняться внутренними стилями. На это уйдет очень много лет, и ты найдешь себе другого мастера. Но я помогу тебе приблизиться к этому…

И Гао преподал Женьке первый урок искусства точечного удара Дим-Мак.

— Запомни, — говорил он, посвящая его в секреты чаньской школы медитации Дхармы, — чтобы защитить и сохранить семя юань-цзин, ты должен каждое утро встречать восход солнца.

Они работали над дыханием и силой, постигали пять стихий и методику ведения боя. Дерево завоевывало Землю — прямой удар отвечал удару изнутри наружу; точка «управления сосуда» — шансин — действовала с 0 до 12; точка канала желудка ци-чун — с 7 до 9. Мастер хмурился. «Ма-ма ху-ху», — ворчал он, что в русском эквиваленте означало «ни рыба ни мясо». Женька был недоволен собой, проклинал день и час, «когда переступил порог этого чертова кабака», но уважение к Мастеру, культ Учителя, привитый Кимом, брали верх над эмоциями. Преданность памяти первого наставника и верность слову, данному Хану, удерживали его от опрометчивых поступков. И когда терпение все-таки лопнуло, он решил сказать об этом старику. Но китаец опередил его словами:

— Я знаю, что ты хочешь сообщить мне. Ты хочешь видеть результат? Но в Дим-Мак удар по любой из точек может окончиться смертью, если не научиться распределять силу. Ты еще очень мало знаешь. Впрочем, настало время кое-что показать.

По команде Гао Женька принял боевую стойку и попытался ударить ногой в корпус с разворотом. Но как только он, со всей доступной ему скоростью, повернулся к Гао на 45 градусов, острая боль пронзила его плечи, а руки повисли плетьми, и никакими усилиями воли он не мог заставить их работать.

— Это точка тянь-ляо, — объяснил Мастер как ни в чем не бывало. — Действует с 21 до 23 часов и вызывает паралич плечевого сплетения,

Он нажал пальцем куда-то в центр дельтовидной мышцы, и Женька почувствовал возвращение к жизни. Гао улыбнулся, направился к выходу.

— Мастер Гао, — спросил Женька, — откуда вы знаете русский язык?

Старик остановился в дверях, помолчал.

— Я тридцать лет работал наставником рукопашного боя на Лубянке, — ответил. — Но Дим-Мак я их не учил. Ты будешь не единственным, кто владеет этим стилем, но одним из очень немногих…

Мастера Гао убили 2 июля в 22.30, через полчаса после закрытия ресторана, когда он мыл пол в пустом зале. Его прошили очередью сквозь витринное стекло. Говорили, что это сделали кавказцы — конкуренты Кая. В 23 часа заканчивалось действие точки тянь-ляо — огонь, лето, Марс.

Теперь же, когда не стало Кима и Гао, и встреча восхода солнца зависела от него самого, Дим-Мак и тэквондо слились воедино, приближая Женьку к тайне богов, поведанной последним

Учителем. Теперь он знал, что имел в виду Гао, говоря: «Если свечу поставить между двумя зеркалами, никогда не разберешься, что в чем отражается».

Женька бежал по Измайловскому парку. Отточенное ритмизированное дыхание с акцентированным выдохом на каждом четвертом шаге позволяло бежать бесконечно, но на ежедневную, обязательную, как воздух, тренировку он отводил три часа: не в горах и не на берегу океана жил — в Москве, где охотой и рыбной ловлей не прокормишься.

Оставшееся до конца отпуска время он намеревался использовать для того, чтобы недавний рейс в Брянск (сопровождали колонну с цветметом) стал для него последним. Вот уже четыре месяца покоился в шкатулке диплом об окончании заочного юридического. Это да плюс десяток лет в органах и негосударственных охранных структурах давали право на большее, чем служба в рахимовской «охранке». Спасибо «Стрельцу» — помог выпутаться из долгов и даже обзавестись кооперативом и подержанной «шестеркой», но рвать нужно было немедленно и окончательно: вместе с жизненным комфортом приходило чужеродное ощущение сытости, Женька начинал чувствоватъ себя прикормленным волком. Жажда рассчитаться со своим начальником «за бесцельно прожитые годы» теперь казалась ему мелочной, и тратить энергию на Рахимова не хотелось. Ясно, что этот гнус с приплюснутой головкой и бегающими желтыми глазами ящерицы занимается темными делишками. А кто сейчас ими не занимается? Отставной «гэбэшник», поговаривали, метил в оберполицмейстеры Москвы, да не пришелся ко двору тогдашнего 1-го секретаря МГК КПСС, а нынешнего Президента и Отца русской демократии. Отмывая чьи-то денежки, начал с охранной фирмы, прибрал к рукам пару разоряющихся АТП с полусотней машин, из начальника стал Генеральным директором. Того и гляди, в депутаты станет баллотироваться. Не может человек без власти — болезнь у него такая. Ему-то, Столетнику, что до этого? Лучшие годы проходят не век же куковать в кабинах «КамАЗов»! Пора привести свою жизнь в соответствие с законом. Точнее — с Законом Российской Федерации «О частной детективной и охранной деятельности». Перспектива «оказания услуг физическим и юридическим лицам на возмездной договорной основе» — это было то, что надо! Женька спал и видел корочки синего цвета форматом 7x10 с золотой тисненой надписью на обложке «ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ». Обладание ими означало бы, что он больше не будет работать ни на немчинских, ни на рахимовых, ни на грабительское государство и его продажные правозащитные органы: он будет работать на себя и руководствоваться интересами своих клиентов.

В том, что клиенты будут, сомневаться не приходилось. Весь отпуск он оформлял документы. Написал заявление, заполнил анкету, прошел медкомиссию в поликлинике МВД, добыл сертификат о спецподготовке. С выпиской из трудовой книжки было сложнее: пришлось уламывать Сюзанну, чтобы она выдала книжку на денек — заверить у нотариуса. Дорожившая местом в агентстве секретарша никак не соглашалась делать этого без санкции Рахимова, но до поры до времени говорить ему о своих намерениях Женька не хотел. Согласно положению, в течение месяца со дня подачи заявления органы были вправе заниматься установлением достоверности изложенных в анкете сведений. Это подразумевало «собеседование с лицами, хорошо знающими кандидата на получение лицензии». В случае же запроса в информационный центр МВД РФ такими лицами могли оказаться Немчинский и Рахимов, в подчинении которых он работал. Нетрудно было догадаться, что ни тот, ни другой не сказали бы о нем ничего хорошего — так уж сложились их отношения. Мог бы, конечно, помочь Пьер, но он и слышать ничего не желал о частном сыске, считал, что «эти дилетанты заочно необразованные» только путаются под ногами следствия, а Женьке сулил карьеру опера под крышей органов и обещал содействие в устройстве в МУР. Только Женька больше не хотел быть мальчиком на побегушках. Не хотел, чтобы его пугали и предавали, подставляли или покупали, и ставили в условия существования между мафией и недалеким милицейским начальством. Хватит, натерпелся в свое время! Он хотел принадлежать себе, хотел сам выбирать дела и выбираться из них своим путем; хотел независимости, возможности распоряжаться своим временем, определять методы работы, отвечая за свои поступки только перед клиентами и совестью. Теперь от заветных корочек его отделял сущий пустяк — копия платежного поручения об оплате лицензии. Отпускные съели невыплаченный кооператив и вечно барахлившая «шестерка», но найти в Москве сумму в три минимальных оклада сложности не представляло.

Женька вспомнил о своем объявления в газете. Его он забросил в «Криминалку» месяц назад. Согласно инструкции МВД № 292 органы могли отказать ему в лицензии, но отказу надлежало быть мотивированным. Пока никаких причин для отказа Женька не видел и готов был сражаться за правое дело с рьяностью Фиделя Кастро.

«Семь часов ровно», — сонно провещала китаянка, когда он заходил на второй круг.

«Точка канала тонкой кишки нзянь-чжэнь. От 5 до 7. Огонь. Марс. Между лопаткой и плечевой костью над подмышечной линией. Поражение плечевого сплетения», — Женька крутанулся на все 360°, сделав длинный выпад, нанес кончиками собранных пальцев удар по воображаемой точке. Если бы в этот момент на него смотрел кто-нибудь из прохожих, едва бы что-нибудь заметил: вся манипуляция была проделана на одном выдохе — такие вещи у него давно были «поставлены на автомат». Он пробежал вперед спиной, затем приставными вправо и влево, сделал десяток кувырков и лег на обратный курс, порциями выталкивая из легких отработанный воздух.

Из-за угла дома, в котором находилась аптека, вылетел «БМВ-2002», взвизгнув тормозами, рванул по встречной полосе. За рулем сидел четырнадцатилетний потенциальный убийца…

Дома Женька повторил несколько комплексов с наращиванием темпа, встал под душ. Четырехкратная смена горячей и холодной воды сняла возбуждение, тело потеряло чувствительность к температуре, а сердце забилось ритмично и медленно. Растеревшись полотенцем докрасна, он переоделся в сухой спортивный костюм, распахнул балкон и, положив под каждую стопу по тому Уголовного кодекса, с наслаждением растянулся в шпагате. До конца тренировки осталось пятнадцать минут — ровно столько, сколько отводилось на медитацию.

7

«Мое сознание спокойно, как ледяное озеро…

Я расслабляюсь и успокаиваюсь…

Мои руки полностью расслаблены…

Мои ноги полностью расслаблены…

Мое тело полностью расслаблено…»

Женька мысленно повторял заученные фразы, машинально переключаясь с одной группы мышц на другую. Через несколько секунд очертания полупустой комнаты растворились в без

граничном пространстве, он словно покинул тело и увидел себя со стороны, сквозь полусомкнутые ресницы сконцентрировал внимание на фотографии Валерии…

«Здравствуйте, веселый мой одиночка!

Рука выводит это обращение прежде, чем я пугаюсь оказаться нетактичной по отношению к Вам. Что-то с поразительным упорством заставляет меня страдать за Вас. Скорее всего, это навязчивый долгий сон, будто вы идете по заснеженному полю под далекое завывание такого же одинокого, невидимого волка, идете, утопая в сугробах, и то исчезаете вдруг, проваливаясь в овраги, то выныриваете в начале пути и с покорностью Сизифа повторяете нескончаемый отрезок снова. Мне искренне хочется подать Вам руку, но каждый раз, как только я пытаюсь сделать это, просыпаюсь и уже не могу заснуть до утра, вспоминая о Вас. Странное чувство безвозвратной потери связывает меня с Вами. Вероятно, с ним я и умру, не сумев его выразить. В том, чужом для нас обоих и пустом, как пьяные слова, пространстве у меня никого, кроме Вас, не осталось. Никого из живых. Я не обрела друзей и здесь, возможно, никогда и не обрету их: в этом мире каждый умирает в одиночку. Но, милый Женя, представьте, не чувствую себя одинокой и не испытываю тоски по прожитому.

Бабушка Ольга Николаевна умерла месяц назад в Медоне, мы похоронили ее в Сент-Женевьев де Буа, и больше мне не за кем ухаживать. По выходным, отстояв литургию в храме Сергиевского Подворья на рю де Кримэ, я приезжаю к ней, кладу на могилу букет ее любимых пионов и долгими часами брожу среди тех, кто не нашел под луной ничего, кроме тоски. Но ведь они были обмануты там, а не здесь; там, а не здесь предавали и убивали без разбора, и если что-то нарушало покой их последних дней, так это боль перенесенного предательства. Эту боль не узнал мой отец — он умер внезапно, не успев разувериться. Ее не испытала моя мать — розовый туман мнимого благополучия устилал ее путь к могиле. Создается впечатление, что в стране, породившей нас, кто-то владеет тайной массового гипноза: каждое поколение еще в утробе получает «установку» на лучшее будущее. А будущее все хуже, все беднее, и эта поразительная закономерность, подтверждаемая из века в век, наводит на мысль о вселенском регрессе: из райских кущ к подножию Голгофы. Меняются правители, а «установка» остается неизменной: вот кончится голод… вот кончится война… «вот приедет барин»… Идут годы, десятилетия, века, баре не едут, войны не кончаются, а люди живут и умирают с надеждой, и только очень немногим дано прозрение — как правило, слишком позднее. «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» К чему я пишу все это? Хочу разобраться в том, почему, живя здесь, не испытываю ни тоски, ни одиночества. Есть два простых ответа: там было хуже, чем здесь — во-первых, и прошло слишком мало времени — во-вторых. О, Женя, это было бы слишком просто! Я дала обет не поддаваться эфемерным надеждам — они предшествуют самообману. Римский поэт Тибулл говорил: «Надежда всегда твердит, что в будущем будет легче». Здесь же надеяться не на что и не на кого, здесь никто не сулит сольных концертов в Национальном симфоническом, не предоставляет беспроцентных ссуд и не обещает работу, за которую можно купить особняк на бульваре Эгзельманс. Мне этот мир обещает быть похороненной в чужой могиле в Сент-Женевьев, а до того стоять на паперти храма Трех Святителей на рю Петель, если помимо семи уроков сольфеджио в Аньере я не буду мыть лестницы библиотеки имени своего соотечественника Тургенева. По я готова со слезами благодарности скитаться по этой земле в поисках куска хлеба, этой, а не той, где мне лгали, наживаясь па данном Богом и добытом тяжким трудом таланте, как сутенер наживается на проститутке. Я играла по восемь часов в день, жила в плохих гостиницах, а государство-сутенер, пересчитывая заработанную моими гастролями валюту, рассыпалось в комплиментах: «Лучшая вы наша!.. Непревзойденная!» Моего мужа послали убивать, убили его самого, причитая: «Герой вы наш!.. На вас смотрит отечество!..» А потом убили вторично, поправ память. Люди умирают от несбывшихся надежд, а я хочу жить!

Женечка! То, что происходит у вас сейчас (Боже милостивый, я уже говорю «у вас»!) — самый большой, самый гнусный обман! Когда правда поколений оборачивается ложью, появляется угроза расправы над властями предержащими. Сейчас оборотни дали новую «установку»: вот кончится переходный период… Господи! да не кончится он никогда: опять уверовали, опять надеются и не хотят видеть, что две извечные христианские добродетели попирают третью — любовь. Все стоит перед глазами этот страшный человек из Киева… забыла его фамилию. Помните, как он, уставившись стеклянными глазами на Россию, вещал с экранов: «Даю установку. Вы здоровы…» А после кто-то из миллионов больных, выздоровевших по теории вероятностей и законам природы, принимался размазывать по бумаге сопли умиления: «Исцелением обязан Вашему сеансу, о, Мессия!..» Теперь я узнала из газет, что этот «установщик» общественного сознания подался в фашистскую партию. Они уже разбили миллионы семей, они уже столкнули лбами народы, ссылаясь на чью-то «установку» о независимости. Неужто нация может быть неполноценной?!

Нет, Женечка, нет и нет! Я не одинока, я счастлива. Моя прелестная Жаклин уже ведет правой ручкой мелодию Рахманинова, и ее звуки не тонут в грязи равнодушия, а возносятся ко Всевышнему. Душа Жаклин — а вместе с нею и моя душа — свободна!

Простите меня. Простите за то, что я просыпаюсь в тот момент, когда моя рука должна коснуться Вашей. Спасибо Вам за нежные и честные письма. Спасибо за фотографию: вы с Шерифом здорово смотритесь на фоне Кремля.

Берегите друг друга, мои хорошие. Целую вас. Валерия.

Р. S. Все чаще ловлю себя на странном ощущении, будто жила когда-то, а настоящее — лишь сон души, давным-давно витающей в лучшем из миров. Коль скоро это так, все, что могло свершиться, уже свершилось, а посему — улыбайтесь!

V. Тur-Тubelskajа, 10-bis, rue des Bigots, Medon».

«У меня нет проблем…

Страх отсутствует…

Снизу до макушки поднимается теплая волна…

Я ничего не вижу…

Ничего не слышу…

До меня никому нет дела…

Мне тоже ни до кого нет дела…

Я ни во что не верю…

Я никому ничего не должен…

Я обеспечен…

Я независим…

Я ничей… ничей… ничей…»

Мысль погасла. Наступило состояние прострации. Тело стало бесчувственным. Женька воспарил в запредельную высь, откуда, казалось, было видно прошлое и будущее, и почувствовал на миг великое, блаженное единение со Вселенной…

Звонок, заменив мобилизующие формулы, возвратил его в реальность. Он вскочил на ноги и подошел к телефону.

— Слушаю вас…

В трубке слышалось гудение троллейбуса, шум моторов — звонили явно с улицы, из автомата. Наконец раздался неуверенный голос незнакомого абонента:

— Извините, я звонил вам ночью… Я хотел бы… словом, мне нужна ваша помощь… это очень важно и… это срочно… пожалуйста!..

Снова — молчание, далекий шум улицы. На розыгрыш не походило. Женька даже растерялся на несколько секунд, словно тревога в голосе человека перенеслась в его комнату по телефонным проводам.

— Вы не ошиблись? — предположил он осторожно.

— Нет… то есть… если вы давали объявление в газете об услугах…

Упоминание об объявлении мгновенно разрушило ауру загадочности. «Неужели клиент?!» Радость удачи смешалась с ощущением беспокойства: «Лицензия! Как быть с договором?» Но не просить же подождать явно напуганного чем-то человека, покуда ОВД определит его статус!

— Что у вас случилось? Вы можете говорить?

— Нет. Я хотел бы встретиться с вами. Если можно.

— Откуда вы звоните?

— Из Новогиреева. Из автомата на Мартеновской.

— Можете приехать ко мне? Я скажу адрес.

— Извините, но лучше вы. Я плохо ориентируюсь… к сожалению… Мартеновская, дом 14а, квартира 16…

Звонок был более чем странным. Женька помолчал несколько секунд, раздумывая, не может ли здесь быть подвоха.

— Хорошо, решил он рискнуть. В конце концов, Женька ничего не терял, кроме пары литров бензина. — Через час я буду у вас, ожидайте.

— Я очень надеюсь… пожалуйста…

Голос срывался от страха. Женька хотел успокоить клиента, но в трубке уже послышались гудки отбоя.

Он включил конфорку под чайником. Достав из холодильника кастрюли с макаронами по-флотски и борщом, смешал их содержимое в трехлитровом бидоне и рванул обратно в комнату: следовало решить вопрос о гардеробе. Перебрав имевшиеся в наличии глаженые рубашки, снял с вешалки костюм. Мозг атаковывал рой вопросов: «Кто он?.. Чего боится?.. Как собирается платить?.. Почему обратился именно ко мне?.. Не ловушка ли это конкурентов?..» — но Женька умышленно старался не отвечать на них — при отсутствии информации это было совершенно бесполезным занятием. Он переоделся, провел щеткой по туфлям. Выпил какао с ломтиком твердого сыра. Сунув в задний карман брюк маленький газовый револьвер «Скиф», прихватил бидон и покинул квартиру.

8

Стоянка находилась в трех кварталах от дома. Ее охраняли знакомые ребята, вооруженные шестизарядными газовыми револьверами «айсбергер-205». Женька иногда занимался с ними в спорткомплексе «Гонг». Но черта с два справились бы они с охраной «вольво», «мерседесов» и прочего дорогостоящего импортного металлолома, от которого шпана так и норовила отвинтить что-нибудь на продажу, если бы не главный охранник — Женькин пес Шериф. Он был грозой воров и владельцев, проникавших на территорию стоянки без ведома охраны, и имел на счету не один десяток задержаний. Польза от его работы была общая: сам пес, кавказец по национальности, получал от нее полное удовлетворение — природа распорядилась так, что охрана была одним из его врожденных инстинктов; дежурные могли преспокойно смотреть телевизор, заперевшись на КПП, и выходить только для того, чтобы отворить ворота; что же касается хозяина, то он был в двойном выигрыше — пользовался стоянкой бесплатно и мог отлучаться в командировки, не беспокоясь о питомце.

У входа на оптовую ярмарку прохаживались торговцы наркотиками. Их охрана — крепкие парни в «адидасовских» костюмах — стояли возле машин, лениво поигрывая нунчаками.

Учуяв приближающегося Женьку издалека, Шериф заскулил, упал на передние лапы и радостно завилял хвостом. Женька остановился, присел, потом скакнул на полусогнутых в сторону, приглашая его к игре, и он понял, рванул галопом навстречу хозяину. Прохожие, увидев мчащегося на человека огромного пса, остановились и замерли, но после того как от встал на задние лапы и облизал Женькино лицо, завистливо заулыбались.

— Ах ты мой хороший, Шерифка, — присев, гладил пса Женька. — Как ты тут без меня, соскучился?.. Глянь, какой толстый стал. Спишь, наверно, целыми днями?

— Он не спит, он работает. Это мы тут спим, — подошел к ним дежурный охранник.

— Привет, Коля, — пожал ему Женька руку и прикрикнул на пса, норовившего носом снять крышку с бидона на его руке: — Фу! Голодный, что ли? До миски не дойдешь? Втроем они направились к воротам.

— Да он только что полведра съел, — успокоил Коля. — Ему вся стоянка гостинцы носит. И нам кое-что перепадает. Тот чудик с «ниссана» — помнишь, у которого галогены снять хотели, а Шериф их положил? — коробку конфет «Ассорти» приволок. Скоро ему цветы и шампанское дарить будут, — он протянул засмеявшемуся Женьке ключи от машины. — Твоя тачка в норме, я вчера на развал-схождение заехал, подправил на стенде. Теперь вроде на литр меньше жрать стала. Дверца задняя чуть постукивает, после посмотрю.

— Ладно, спасибо, — Женька вывалил еду Шерифа из бидона в миску.

Коля раньше работал автомехаником, машины знал и любил, помогал в ремонте. Женька как-то дал ему ключи от своих «жигулей» («подружку покатать»), а наутро нашел машину отремонтированной, вымытой внутри и снаружи, с полным баком бензина. С тех пор он разрешил охраннику брать машину, даже доверенность на него выписал, и всегда находил ее в идеальном состоянии.

— Мы с ним прошвырнёмся по делу, — сказал Женька, кивнув на Шерифа.

— Валяй, днем-то чего, — Коля помахал в ответ на приветственный сигнал выезжавшего водителя «волги» и нажал кнопку автоматического привода ворот.

«Жигули» стояли на привилегированном месте под фонарем и были хорошо видны из окна КПП. Заведя двигатель с полуоборота, Женька вырулил на дорогу, разогнал машину и, выключив скорость, по инерции подкатил к воротам. Шериф был уже наготове, нетерпеливо переминался с лапы на лапу. Едва распахнулась задняя дверца, он вскочил на сиденье и, рявкнув, — дескать, давай, жми! — уставился в окно.

— Тебя кто сегодня меняет? — спросил Женька охранника.

— Серега. В восемь.

— Звякни, чтобы еду не тащил, собаку я накормлю.

Коля кивнул, отворил ворота.

До встречи оставалось двадцать минут — вполне реальный срок, чтобы не опоздать. Как и всякий русский, Женька медленной езды не любил. Он притормозил перед выездом на мостовую, чтобы пропустить автобус. «Семерка, — отметил он. — Как раз по пути до Новогиреевской. К счастью!»

Он промчался по почти пустому Измайловскому, остановился на красный свет перед поворотом на Большой Купавенский проспект.

— Мороженое поедем есть, — пообещал Шерифу. — Куплю тебе сегодня пломбир в шоколаде.

Шериф жарко задышал ему в ухо.

По мере приближения к шоссе Энтузиастов движение становилось оживленнее. Женька перестраивался из ряда в ряд, обходя груженые тихоходы, и мысленно готовился к предстоящей встрече. «Плохо ориентируется — не москвич?.. — продолжал обдумывать телефонный разговор. — Не обратился в милицию — рыло в пуху?.. Звонил из автомата — опасается прослушивания?..» Миновав шоссе, он проехал по Свободному проспекту и повернул направо, на улицу Металлургов. «Черт с ним, — отбросил он преждевременные догадки и, следуя наставлению Валерии, улыбнулся. — Будь проще, Стольник, — подмигнул в зеркальце, — и к тебе потянутся клиенты».

Справа оставались Терлецкие пруды. Он решил, что в случае, если сделка не состоится, непременно остановится здесь на обратном пути и выпустит побегать Шерифа — себе в утешение, ему на радость.

— К Валерии в Париж поедем? А, Шериф?.. — пес насторожился и замер, шевельнув обрезанными ушами. — Помнишь Валерию?

Услыхав знакомое со щенячества имя, Шериф радостно тявкнул. Женька засмеялся и переключил скорость: в его распоряжении оставалось пять минут. За длинными рядами торговых точек, одинаковых, как товары в их витринах, виднелся указатель поворота на Мартеновскую. Женька выключил сигнал поворота и занял крайнюю левую полосу.

Мартеновская была довольно невзрачной улицей с постройками пятидесятых годов и усыпанными желтой листвой тротуарами. За четырнадцатым домом стоял шестнадцатый, и Столетник подумал, что двухэтажное строение барачного типа в глубине двора между ними и есть, вероятно, 14а. Он развернул машину, остановился у противоположной, нечетной стороны.

— Охраняй, Шериф, — Сказал он, отстегнув ремень и осматриваясь. Ничего, что могло настораживать, не заметил: машины — в основном «запорожцы» и «москвичи», если не считать синего «форда» с тонированными стеклами — были припаркованы вразброс; спешили во всех направлениях обремененные грузом повседневных забот прохожие; несколько человек стояло на остановке 125-го маршрута.

Женька вышел из машины, захлопнул дверцу и перешел на противоположную сторону, поеживаясь от холода. «Пора бы теплую куртку достать», — подумал он, направляясь во двор. Как Женька и предполагал, похожий на барак дом с пожелтевшей от времени штукатуркой и грязными серыми потеками под карнизом был под номером, названным клиентом. Не спеша и не подходя к дому близко, он с беспечным видом обошел его вокруг, отметив пожарную лестницу на торце, отсутствие балконов и лоджий, чердачное окно на бурой жестяной крыше и недавно (незакрашенные пятна цементного раствора, белые, незапылившиеся еще четырехгранные прутья) установленные решетки на угловых окнах второго этажа. Он вошел во второй подъезд, над дверью которого была прикреплена некогда синяя табличка с едва различимыми цифрами «9 — 16». Подъезд был сквозным; вниз вела подвальная лестница. Дом как дом, ничего особенного — старый, построенный в начале пятидесятых пленными немцами, таких еще немало в Москве. Все детали внешней обстановки Женька отмечал формально, памятуя о первом правиле сотрудника службы безопасности, которому в пору его работы в «Волке» обязывал следовать тогдашний шеф Немчинский: «Мне платят за то, чтобы я начинал подозревать уже тогда, когда подозревать еще нечего».

Он поднялся на второй этаж по цементной, с осыпавшимися ступеньками лестнице. Обитая лакированными рейками дверь шестнадцатой квартиры отличалась от остальных, обтянутых потертым дерматином, а то и вовсе крашенных казенного цвета краской. Он посмотрел на часы — опоздал на семь минут, нажал кнопку звонка и стал перед глазком. Через несколько секунд послышались едва различимые шаги и чей-то изучающий взгляд ощупал его с головы до ног.

— Кто вы? — спросил старческий голос.

— Вы мне звонили, — ответил Женька негромко, так, чтобы его мог слышать только хозяин.

Лязгнул засов. Щелкнул ключ. Звякнула цепочка. Дверь отворилась, и Женька увидел перед собой старого еврея с черными, до плеч, немытыми волосами и жидкой, но довольно длинной вьющейся бородой. На нем была длиннополая подстежка от демисезонного пальто, достававшая до колен, и новые черные ботинки без шнурков. «Здравствуйте, ребе», — едва не вымолвил Женька, разочаровавшись в клиенте с первого взгляда.

— Входите, прошу вас, — хозяин указательным пальцем поправил на переносице круглые очки в пластмассовой оправе и отступил в темноту прихожей, пахнувшей сыростью и нищетой. «Влип, — понял Женька. — Ну, что ж… Детектив Столетник начал свою деятельность с благотворительной акции, — напишут в некрологе. И то хорошо!»

Он поздоровался и переступил порог.

Дверь оказалась с секретом: металлическая изнутри, с кодовым четырехригельным замком, она, казалось, способна была выдержать танковый таран и уж никак не вязалась ни с обликом хозяина, ни с убогой обстановкой однокомнатной квартиры.

— Чаю? — спросил еврей, выдвигая из-за круглого стола то, что раньше называлось венским стулом.

— Спасибо, — неопределенно ответил Женька, оттягивая время для принятия решения.

— Одну минуту, только что закипел.

Хозяин удалился на кухню, и Женька видел в открытую дверь, как он суетится, высыпая в вазочку сушки и переливая что-то в заварочный чайник. Сквозь серую прозрачную занавеску на окне была видна новенькая решетка. Помимо старомодной «стенки», за стеклом которой вперемешку стояли посуда и несколько затрепанных фолиантов, в комнате, одновременно служившей спальней, гостиной и кабинетом, была деревянная кровать, наспех накрытая выцветшим покрывалом, на полу лежал протертый до дыр текинский ковер. Новизной отличались разве что салатового цвета телефонный дисковый аппарат рижского производства и настольная лампа на шарнирах, привинченная к круглому раздвижному столу.

Хозяин вернулся с двумя чашками прозрачного чая и сушками на подносе.

— Прошу вас, — поставил он одну чашку перед Женькой. — Меня зовут Изгорский Юрий Израилевич.

— Евгений Викторович Столетник, — отрекомендовался Женька и, чтобы получить основание не прикасаться к теплому и безвкусному чаю в плохо вымытой чашке, поспешил перейти к делу: — Скажите, что заставило вас обратиться к частному детективу?

Изгорский присел на краешек стула и принялся довольно усердно размешивать ложечкой сахар.

— Видите ли, я толком не знаю, чем занимаются частные детективы…

«Ни фига себе!» — едва не вырвалось у Женьки.

— Но предполагаю, что вы можете мне помочь. Меня подкупило, не скрою, обещание… э-э… конфиденциальности ваших услуг. Правда, я не знаю, что может быть гарантом этого, но так или иначе, не вижу для себя другого выхода…

Женька молча выжидал, пока он выговорится.

— Мне нужна охрана, — неожиданно закончил Изгорский и, сняв очки, с прищуром уставился на Женьку.

— Охраной занимается специальное агентство, — ответил нелицензированный детектив, едва сдерживаясь. — Оно предоставляет охранников и телохранителей по договору, А я занимаюсь расследованием преступлений, — объяснил он, не вдаваясь в подробности и упреждая возможную просьбу Изгорского предъявить удостоверение детектива, поспешил заверить его в своей компетентности — сунул под нос удостоверение охранника-телохранителя, выданное в «Стрельце»: — Правда, лично у меня есть допуск и к подобного рода деятельности.

Вопреки его ожиданию, Изгорский поднес к глазам очки и на протяжении нескольких секунд внимательно изучал предъявленный документ.

— Вот-вот, — сказал он удовлетворенно. — Я как чувствовал. Именно в ваших услугах я и нуждаюсь. Скажите, а вы имеете отношение к государственным э-э… организациям?

— Что вы имеете в виду? Органы внутренних дел контролируют мою деятельность согласно соответствующему положению, разумеется.

— И вы будете обязаны доложить о…

— Юрий Израилевич, — Женька не собирался просвещать этого чудака в области взаимоотношений частных детективов с государственными структурами, — давайте оговорим сразу: если вы совершили преступление и рассчитываете на то, что я буду вас охранять от милиции или контрразведки, то вы заблуждаетесь.

— Нет! Нет, что вы! — замахал Изгорский руками. — Я вовсе не об этом. Но мое дело до поры не может быть предано огласке. Понимаете, если мы с вами об этом не договоримся, то… Как бы это объяснить…

— А вы объясните как есть. Может быть, что-то не обязательно знать даже мне, но есть ряд вопросов, без ответа на которые я не смогу быть вам полезен. Прежде всего, расскажите об источнике грозящей вам опасности. Кого вы боитесь?

Изгорский потупился. Прошла минута.

— Я жду, Юрий Израилевич.

— Я не могу этого сказать.

— То есть?.. Вы не знаете, кто вам угрожает, и просите защиты?

— Нет… то есть, да.

Женька заглянул в глаза Изгорского и… его вдруг осенило! От этой внезапной и наверняка безошибочной догадки по телу пробежал озноб: перед ним сидел сумасшедший! Вне сомнения! На занятиях по судебной психиатрии рассматривался подобный казус — кажется, это называлось «депрессивный синдром с бредом преследования». Он мог ожидать чего угодно, но такого?!

— Извините, но в таком случае я не смогу вам помочь, — сказал Женька категорично.

— Постойте! — испуганно воскликнул Изгорский и умоляюще залепетал: — Послушайте меня, пожалуйста, не уходите!.. Дело в том, что я действительно не знаю, откуда исходит опасность. Но она существует для меня очень давно, вот уже много лет. Я никогда ни у кого не просил защиты, да, собственно, мне и не у кого было ее просить, но сейчас… Понимаете, я чувствую, что за мной следят, но я должен, я обязан закончить одну работу, и тогда… тогда мне будет уже все равно.

— Вы боитесь смерти? — забросил Женька наживку, чтобы уточнить диагноз.

— Смерти?.. Видите ли, страх — это всего лишь естественная реакция организма на опасность. Естественная, заметьте, поэтому и мне, смертному, она присуща, как и всем людям. Но я боюсь умереть не вообще, а не закончив того, чему посвятил всю свою жизнь.

Ни в каких других сведениях Женька не нуждался. Старик явно спятил, вообразив себя отцом водородной бомбы, и спешил «завершить дело жизни» под охраной, как подобает носителю государственной тайны. И в органы, разумеется, он обращался, но там его послали… наведя справки у районного психиатра.

— Мне трудно вам объяснить, — закончил Изгорский, уподобившись проколотому резиновому мячу, — за этим стоит слишком многое.

— Вы работаете в интересах государства? — не удержался Женька от сарказма.

— Государства?.. Да, конечно. Даже более того…

— Всего человечества?

— Пожалуй.

— Почему же в таком случае вам не обратиться в Федеральную службу контрразведки?

Изгорский недолго помолчал, потом сообщил заговорщическим тоном:

— Я не могу туда обратиться. Там могут оказаться люди, не заинтересованные… Словом, вы отказываетесь меня охранять?

Женьке почему-то стало его жаль.

— От кого, Юрий Израилевич? — спросил он, вздохнув и беспомощно разведя руками.

Изгорский досадливо покивал и вовсе сник. В ложь необходимости завершения работы по спасению человечества Женька не поверил с самого начала, но сумасшествие клиента показалось ему все же не единственным объяснением причины этого странного обращения к первому попавшемуся детективу в поисках защиты — такое объяснение было бы, пожалуй, слишком простым и неполным.

— На вас когда-нибудь покушались? — спросил он осторожно, приготовив вторую часть фразы: «Так вот знайте, что в случае, если бы вас кто-то решился убрать, мы бы с вами уже не сидели за этим столом: сейчас ничего не стоит убить министра, депутата Думы и даже Президента страны». Но неожиданно прозвучал утвердительный ответ:

— Да. Они не застали меня дома. Когда я вернулся, дверь была сломана и… и здесь все перевернуто вверх дном. Такое признание меняло дело.

— Когда это было?

— Около месяца тому назад.

— Вы обращались в милицию?

— Нет. Ничего же не пропало. Зачем?.. Я просто установил решетки на окна и вот эту дверь.

Женька знал, что ограбления жилищ совершаются, главным образом, по наводке. Кто же мог навести на очевидно нищего еврея, заброшенного и забытого всеми? Хотя, с другой стороны, он знал и расценки на изготовление и установку таких вот дверей и решеток. За тем, чего не договаривал Изгорский, безусловно, что-то было. Причина его боязни за свою жизнь могла быть более приземленного и конкретного свойства. Была в этой его убогости и нищете некая демонстративность. А сам небось получил наследство по завещанию родственничка в Калифорнии. Естественно, рэкетиры, проинформированные о наследниках той же инюрколлегией, сели на хвост. Наверняка этот Изгорский оформляет теперь визу в Израиль и просит посторожить его до отлета в земли обетованные. Оттого и не хочет сообщать причину своего страха — а вдруг детектив затребует кругленькую сумму в валюте?

Эта версия показалась Женьке не лишенной здравого смысла.

— Скажите, а за вами никто не следил, когда вы шли ко мне? — неожиданно поинтересовался Изгорский.

«Опять канает под психа!» — неприязненно подумал Женька.

— Нет. За мной никто не следил, — сказал он вслух.

— Почему вы так уверены?

— Потому что я профессионал. Сколько вы планируете находиться под охраной?

Изгорский пошевелил губами.

— Дня три-четыре, — ответил тот неуверенно.

— Где? Здесь, в квартире? При такой-то двери?

— Не совсем. Видите ли, я не сказал вам главного… Для того, чтобы я мог завершить работу, мне не хватает одного… одной очень важной вещи. Но она находится… э-э… не здесь.

— А где?

— В надежном месте.

— Хотите, чтобы я сопровождал вас туда?

— Нет. Меня знают и непременно выследят. Я боюсь причинить вред человеку, у которого эта вещь находится.

— Короче, эту вещь должен буду привезти я.

Изгорский кивнул. Женька почти не сомневался, что под «вещью» он подразумевает деньги, золотишко или что-нибудь в этом роде. Вероятно, ему крепко пригрозили по телефону, в подметной записке или при встрече. Ну, конечно! И чай этот (заварка недельной давности) говорит о том, что он боится выходить даже за продуктами.

— А почему вы позвонили мне из автомата? Боитесь прослушивания?

Снова кивок. «Неужели он настолько глуп, чтобы прикрывать очевидную материальную заинтересованность делом государственной важности?»

— Скажите, Юрий Израилевич, вы хотя бы догадываетесь о том, что услуги частного детектива, мягко выражаясь, не бесплатны?

Изгорский мгновенно оживился.

— Значит, вы согласны? — воскликнул.

— Я задал вам вопрос.

— Конечно, конечно же! У меня есть деньги даже для того, чтобы оплатить услуги нескольких охранников, но я… поймите, я не заинтересован в разглашении, — он встал, обошел вокруг стола и снял с полки толстый потрепанный том. — Может быть, я не даю вам достаточных оснований, но вы просто поверьте мне. Вот, — он извлек заложенные между страницами деньги и положил перед Столетником. — Не подумайте, — поспешил заверить, это только задаток. Я рассчитаюсь с вами, как только… как только… Но, пожалуйста, не нужно ничего оформлять и ничего никому говорить.

Женька пересчитал деньги. Пять новеньких стодолларовых купюр.

— Я понимаю, — сказал он Изгорскому серьезно и начал разыгрывать детективный спектакль: — Разрешите осмотреть вашу квартиру?

— Пожалуйста.

— Раз я теперь отвечаю за сохранность вашей жизни, то должен знать, откуда ждать опасности.

— Конечно, — полноправный теперь клиент опустился на стул с видом арестованного, в квартире которого производится обыск.

— Можно? — Женька снял телефонную трубку. Считав с аппарата номер, накрутил диск, изменив две последние цифры. — Алле… Здрасьте… Будьте добры, мне Анджелу, пожа… Как — не живет?.. Извините, я, наверное, ошибся.

Телефон, несомненно, работал. Значит, у Изгорского все-таки были основания звонить из автомата?

Окно выходило на Мартеновскую, на тыльную сторону четырнадцатого дома; внизу желтел детский дворик с качелями и песочницей; от окон нижнего этажа к липам тянулись бельевые веревки. Пожарная лестница находилась за углом, но достать с нее до решетки окна можно было только теоретически, Женька все же открыл форточку и, подергав решетку, убедился, что она вмонтирована намертво.

— Скажите, Юрий Израилевич, кто ваши соседи? — спросил он, всматриваясь в чердачное окно дома напротив.

— Я не знаю их, — пожал плечами старик. — Здесь подолгу не задерживаются, это что-то вроде перевалочного пункта для тех, чьи дома ремонтируются или… в общем, не знаю. По-моему, добрые люди. А что?

— Среди нет ваших недоброжелателей?

— Наверно, нет.

— Кто устанавливал вам решетки и дверь?

— Какая-то фирма, не помню, как она называется. Очень быстро — сняли мерки, а на следующий день все сделали.

— У кого-нибудь еще есть ключи от вашей квартиры?

— Ни у кого. У кого же они могут быть?

— У родных, друзей, соседей?

— У меня нет родных и друзей, а соседи… Зачем им мои ключи? Мы, в сущности, совсем чужие.

— Сколько ключей дали вам установщики двери?

— По два от каждого замка.

— Где второй комплект?

Изгорский наморщил лоб, стараясь вспомнить, где спрятал ключи, потом решительно подошел к секретеру и, выдвинув ящик под ним, достал из картонной коробки связку.

— В квартире есть ценности? — спросил Женька.

— Какие?

— Драгоценные камни, антиквариат, золото, деньги?

Изгорский горько усмехнулся, широким жестом показал на пустые стены.

— У вас есть продукты? Вы собираетесь сегодня выходить в магазин?

— Нет, не собираюсь.

— В таком случае, я возьму второй комплект себе. Старик протянул ему ключи.

— А зачем, осмелюсь спросить?

Женька положил ключи в карман, затем подошел к кровати, пощупал покрывало.

— Не хочу, чтобы вы открывали кому бы то ни было дверь, — объяснил. — И даже подходили к глазку. Когда я вернусь, открою сам. На любой звонок не реагируйте, в том числе и на телефонный. Для всех вас нет дома. Все ясно?

— Да.

— Сейчас мы занавесим окно вот этим покрывалом. Я так понимаю, плотных штор у вас нет? — не дожидаясь ответа, Женька стащил покрывало с кровати, придвинул стул и, встав на подоконник, принялся пристраивать импровизированную штору к кольцам карниза. Комната погрузилась во мрак.

— Включите свет.

Изгорский повиновался.

— Я никогда не думал, что в меня могут выстрелить, — прошептал он испуганно.

— Роберт Кеннеди тоже не думал, — ответил Женька. — Вы же отказываетесь рассказать, кто вам угрожает. Поэтому я должен предусмотреть все возможные варианты покушения. — Справившись со светомаскировкой, он кивнул на стул: — Присаживайтесь.

— И долго я буду жить в изоляции? — спросил Изгорский.

— Вы будете выполнять все, что я сказал, до моего возвращения. Прошу вас не включать свет на кухне после наступления темноты. Настольной лампы в комнате вполне хватит, чтобы приготовить пищу и вымыть посуду. Это — во-первых. Во-вторых, старайтесь держаться подальше от окон. Если вы нарушите хоть одну из этих норм безопасности, я не гарантирую вам жизнь. После моего возвращения, разумеется, необходимость в этих предосторожностях отпадет.

— Как?.. — привстал Изгорский. — Вы что же, собираетесь меня оставить?

— Вы же сами просили меня привезти какую-то вещь, необходимую для завершения вашей работы?

Изгорский приложил ко лбу ладонь.

— Да, да, конечно, просто, я не подумал, что вы готовы ехать туда прямо сейчас.

— Зачем же откладывать? Что это за вещь? Как она выглядит?

ГОЛОС ИЗГОРСКОГО. Это… портфель.

ГОЛОС СТОЛЕТНИКА. Надеюсь, не с красной ртутью?

ГОЛОС ИЗГОРСКОГО. Что?.. А-а, нет, нет, что вы! Там… словом, там бумаги, но бумаги очень важные…

ГОЛОС СТОЛЕТНИКА. Про важность вы уже говорили. Куда ехать?

ГОЛОС ИЗГОРСКОГО. Что?

ГОЛОС СТОЛЕТНИКА. Адрес? Где эти бумаги находятся?..

Двое сидевших в синем «форде» с тонированными стеклами напряглись. В динамике воцарилась тишина.

ГОЛОС ИЗГОРСКОГО. Видите ли… это не в Москве. Вам придется поехать туда на электричке.

ГОЛОС СТОЛЕТНИКА. Я на машине.

ГОЛОС ИЗГОРСКОГО. Сейчас я вам запишу…

Двое переглянулись. Огонек сигареты сидевшего на пассажирском сиденье догорел до фильтра и ожег пальцы.

— А, ч-черт! — выругался он и собрался приоткрыть окно, чтобы выбросить окурок.

Рука напарника сжала его плечо.

— Тихо! — он наклонился к динамику. Окурок упал на резиновый коврик.

ГОЛОС СТОЛЕТНИКА. Не нужно ничего писать. Я запомню.

ГОЛОС ИЗГОРСКОГО. Лобня Московской области. Улица Конституции. Дом 46. Квартира 40. Там живет женщина по фамилии Шейкина Валентина Иосифовна…

Коренастый мужчина в кожанке, сидевший за рулем «форда», поднес к губам микрофон:

— Амфора, я — Зубр, объект назвал адрес.

«Я слышал, Зубр, — отозвался спокойный голос. — Оставайтесь на связи».

ГОЛОС ИЗГОРСКОГО. Я провожу вас.

ГОЛОС СТОЛЕТНИКА. До двери. Я попробую отпереть…

В динамике послышался звук отодвигаемых стульев, голос Столетника: «Может быть, ей позвонить предварительно?..» и голос Изгорского — уже неразборчиво, сквозь шум отодвигаемых засовов: «…айтесь, чтобы никто…» Скрежет замков. Хлопок двери.

«Зубр, что он должен сказать Шейкиной?» — спросили по рации.

— Я не расслышал…

Напарник коренастого, человек с перебитым носом и маленькими подвижными глазами поднял затоптанный окурок с пола и сунул его в пепельницу.

— Кажется, все, — подмигнул он, обнажив в улыбке верхний ряд зубов с двумя стальными коронками.

— Не говори «гоп», — не разделил его радости коренастый.

— Гоп! — уверенно сказал фиксатый. — Гоп, кореш! Потому что старик так же глуп, как и его охранник, ха-ха-ха!.. Долго же он нас водил, а?

— Бенгальский тигр тебе кореш, — сверкнул глазами коренастый. — Вот он!..

Из-за угла четырнадцатого дома бодрой походкой вышел Столетник, осмотрелся. Обильно усыпанный листвой «форд» не вызвал никаких подозрений он стоял здесь не менее суток. Подойдя к «жигулям», Столетник сказал что-то находившейся в салоне собаке и перебежал улицу.

— Объект-2 вышел. Подошел к табачному киоску на нечетной стороне улицы.

«Дайте ему уехать».

На ходу распечатывая пачку «Кэмела», Столетник вернулся к машине. Тронувшись с места, его «шестерка» подъехала к разделительной полосе, пропустив «джип», развернулась и влилась в транспортный поток.

— Амфора, объект-2 проследовал в сторону Перовской улицы.

— Вас понял. Оставайтесь в машине до особого распоряжения… Карат, Карат, как слышите, прием.

— Амфора, вас понял, я — Карат, беру объект-2 на углу Плеханова…

Коренастый щелкнул тумблером и посмотрел на фиксатого.

— До «гоп» еще нужно перепрыгнуть, — бросил он. Заметив, что тот вынимает очередную сигарету, прикрикнул: — Хватит дымить! Нанюхался за сутки твоего кизяка — блевать тянет!

Он откинул спинку кресла и, засунув руки в карманы, закрыл глаза.

Затемненные стекла делали «форд» похожим на сбившегося с пути слепого.

9

Женьку переполняла радость. Первое же дело выгорело и обещало быть легким.

Атмосфера особой важности, которой клиент окружил свое поручение, с одной стороны, смешила, с другой — вызывала к клиенту сочувствие, подтверждая Женькины выводы о его душевном нездоровье. Люди, имеющие допуск к государственным секретам, живут в других условиях и выглядят иначе — уж это-то Женька знал. Он улыбнулся, вспомнив, как старый хитрец клюнул на его розыгрыш: «Не подходите к окну!.. не выглядывайте в глазок!..» Сидит теперь небось в дальнем углу своей лачуги и ждет его возвращения, дрожа от страха, который сам же нагнал на себя. Ничего, пусть посидит, подумает. Женька не раз подвизался в роли телохранителя, и психическое состояние людей, подверженных «фобиям», было ему хорошо знакомо. Жалость к Изгорскому сменилась презрением: эта дверь, эти решетки… Нападали на него, как же!.. Да кому ты нужен, пархатый!.. Интересно бы заглянуть в твой портфельчик, если он, конечно, вообще существует. «Скажете ей, что умер Саша. Она знает», — напутствовал его Изгорский напоследок. Долю покойничка небось решили разделить? Денег, разумеется, в портфеле не будет — так, диссертация какая-нибудь или ученый труд покойника дождался нового автора. Впрочем, чего гадать — до Лобни час езды по хорошей погоде, а там видно будет.

Женька удачно вписывался в «зеленую волну». Вырулив на Народный проспект, решил мотнуть к Таньке, благо Медведково по пути. Пять новеньких «стольников» согревали душу. Для начала нужно будет оплатить лицензию да заехать в «Автозапчасти» на Ярославском шоссе, посмотреть крестовину. А на обратном пути, у Кольцевой, и заправиться не грех — чтоб «под завязку». Разумеется, если еврей не фальшивомонетчик…

Мыслишка о том, что доллары могут оказаться ненастоящими, как ни была глупа, но все же никак не улетучивалась из сознания, и, чтобы избавиться от нее, он решил разменять пару сотен: наличка-то все равно нужна.

Шериф намаялся в ожидании хозяина и теперь дремал, свернувшись калачиком на сиденье.

«Хорош псих, — мысленно вернулся Женька к Изгорскому, высматривая по сторонам «Обмен валют», — дело государственной важности первому встречному доверять! А я вот возьму и отвезу эти бумаги в ФСК!.. Нет, старик, конечно, полный «голландец», иначе его действия не объяснить».

В поле зрения оказалась солидная вывеска обменного пункта банка «Гермес» и знак стоянки у приземистой ограды сквера напротив. Женька притормозил, припарковался в удобном месте, загнав передние колеса на тротуар.

— Сидеть, Шериф! — приказал он вскочившему псу. — После выведу.

Опустив окно, чтобы, в случае чего, услышать лай, он захлопнул дверцу и побежал к обменному пункту.

— Амфора, я — Карат. Объект-2 вошел в обменный пункт на Большой Черкизовской.

— Карат, задержите его минут на десять. Как поняли?

— Вас понял. Выполняем.

Из бежевой «девятки» вышел долговязый парень в джинсах и свитере, постучал ногой по левому скату и, окинув стоянку беглым взглядом, направился к «жигулям» Столетника. В руке у него был автоматический нож американского производства. Если зайти со стороны сквера, будет виден вход в обменный пункт, и можно, быстро наклонившись, проткнуть переднее колесо. До цели оставалось шагов десять, как вдруг из салона высунулась огромная собачья голова и раздался предупреждающий рык, подобный тигриному. Словно разгадав намерения долговязого, пес не сводил с него злобного взгляда.

— Вот, зараза, — сказал долговязый оставшемуся на связи напарнику, ретировавшись в салон «девятки». — Что делать будем?..

Женька поменял две сотни, несмотря на то, что курс был явно не самым высоким в городе. От сердца отлегло — купюры оказались подлинными. «Кто-то подкармливает этого нищего, всеми заброшенного, без родных и друзей», — подумал Женька. Рассовав деньги по карманам, он вышел на улицу, поискал глазами киоск с мороженым.

На пороге топтались менялы.

— Доллары покупаем, продаем? — спросил вполголоса долговязый в джинсах.

— Нет, — отрезал Женька и пошел к машине.

Двое пошли следом.

— Погоди-ка, — нагловато сказал другой. — Может, полтинник разменяешь?

— Не разменяю, — не поворачивая в их сторону головы, буркнул Женька: он терпеть не мог валютчиков, всю эту шваль вонючую, готовую за пять «зеленых» мать родную продать, и разговаривать с ними считал ниже своего достоинства.

— Стой, говорю, — взял его за рукав наглый тип в сером костюме.

Женька остановился. Долговязый заходил за спину.

— Ну?

— У тебя нет, что ли? Не будь жлобом, помоги временно неработающим.

Поняв, что парни вовсе не те, за кого он их принял, а обыкновенные «гоп-стопники», Женька улыбнулся.

— Давай свой полтинник, разменяю, — предложил он, наверняка зная, что у них нет ни цента.

— У тебя по «единичке» найдется? — не растерялся наглый.

— Единичкой ты не отделаешься, — спокойно ответил Женька. — Сейчас за это по червонцу дают. Хочешь, устрою?

Выдержка у наглого оказалась завидной.

— Слыхал, Витек? — обратился он к напарнику через Женькино плечо. — Он вроде нам угрожает?

— Чего хамишь, лох? — хлопнул Женьку по спине долговязый с явным расчетом, что тот повернется к нему и подставится крепышу в костюме.

Женька на уловку не клюнул, не сводя взгляда с наглого, крикнул вдруг требовательно:

— Шериф! Ко мне!

Оба налетчика повернули головы в сторону «жигулей». Воспользовавшись этим, Женька ударил ребром стопы по голени впереди стоящего и, когда тот рефлекторно наклонился, — коленом в челюсть опрокинул его на асфальт. Долговязый замахнулся, но Женька, развернувшись, перехватил руку и ткнул ему в подбородок короткий ствол «Скифа»:

— Стоять! Одно движение — и из твоей башки вылетят мозги, если они у тебя там есть, конечно.

Долговязый застыл. Шериф, выскочив из машины, мчался на долговязого во всю прыть. Тот лег ничком и вытянул руки по швам (знал, сволочь, что собаки не трогают человека в таком положении). Шериф остановился, но лаять не переставал.

Несколько прохожих наблюдали за развитием событий.

— Сейчас я заберу песика к подержу до тех пор, пока вы будете бежать во-он в том направлении, — сказал Женька. — Как только остановитесь — пускаю. Все ясно?

Долговязый согласно моргнул.

— На старт! — Женька сунул пистолет в карман и взял Шерифа за ошейник. — Внимание! Марш!

Наглый поднялся, похромал нехотя, то и дело оглядываясь. Долговязый по инерции пробежал метров десять и перешел на шаг.

— Бегом, я сказал! — рявкнул Женька. — Шериф, голос!

Шериф неистово залаял и рванулся так, что пришлось приподнять его на ошейнике.

Двое побежали. Довольные зрители, смеясь, стали расходиться.

— Хорошо, Шериф, — Женька потрепал друга по спине и направился к машине. — Садись вперед, заслужил, — сказал он, распахнув перед ним пассажирскую дверцу.

Сев за руль, достал «Кэмел», воткнул прикуриватель в гнездо.

— Их счастье, что нас с тобой дело ждет, да? Поехали, угостимся пломбиром!

Пес высунул язык и тяжело дышал, не сводя взгляда с остановившихся в ста метрах налетчиков, отчего казалось, что он улыбается.

«Одиннадцать часов ровно», — раздалось в салоне.

Начала возрастать активность цзи-юань — точки канала сердца.

10

— Здравствуй, Женечка!.. Ух ты, какой! — последние слова пожилой Танькиной соседки тети Гали относились к Шерифу. Женька поднимался по знакомой лестнице подъезда, в котором даже запах остался, кажется, неизменным со времен его юности. Сверху доносилась старенькая мелодия — ветеран дядя Сеня крутил пластинки.

— Здрасьте, теть Галь, как здоровьице?

— Слава богу, пенсия, вот только маловата, — соседка остановилась передохнуть. — Как думаешь, вымрем?

— Вымрете, теть Галь, обязательно вымрете, — пообещал Женька и протянул ей одну из шести порций эскимо, которые нес в руке наподобие букета, — если не будете есть мороженого.

— А если буду? — засмеялась она.

— Тогда все равно вымрете, только очень не скоро.

Соседка взяла гостинец.

— Спасибо, Женечка.

— На здоровье…

Дверь отворила сестра.

— Звоню, звоню, — чмокнув ее в щеку, сказал Женька вместо приветствия. — У вас что, телефон не работает?

— Да со вчерашнего дня уже. Вечером обещал мастер прийти.

Из комнаты вышел Мишка.

— Здорово, дядя Женя!

— Привет!..

Шериф упал у Мишкиных ног, племянник повалился рядом, смеясь и приговаривая ласковые слова. Женька, разувшись, юркнул в ванную — начавшее таять мороженое запачкало руки.

— Положи пару порций Шерифу, — распорядился он оттуда, перекрикивая шум льющейся воды. — Я ему обещал. А папа где? — спросил у Мишки, появившись в гостиной.

— На службе.

«Прохор — птичка дорогая, берегите попугая!» — раздался голос из подвешенной к потолку клетки.

— Привет, Прошка, — качнул Женька клетку, заставив птицу испуганно соскочить с жердочки.

«Ложись!» — закричал попугай неожиданно громко.

В прошлом году Танька вышла замуж за сорокалетнего майора, в общем, неплохого мужика, дослужившегося было до полковника, но разжалованного за пьянку. Перед женитьбой Зина (так в кругу новой семьи звали Зиновия) «закодировался» по собственной воле и с Танькиного согласия, и теперь спиртного не употреблял, все свободное время посвящая жене и приемному сыну. В Мишке он души не чаял, никогда не повышал голоса и тащил в дом все, включая корм Прохору, а так как он служил в отделе снабжения Генштаба, продукты у них не переводились. Да и Танька за этот год изменилась к лучшему, стала умиротвореннее и покладистей с приходом хозяина и достатка.

— Уроки учим? — взял со стола учебник литературы Женька.

— Стих, — вздохнул племянник. — Ма! дай мне, я его покормлю!.. — рванулся он.

Танька отдала ему миску с мороженым, облизала пальцы. Шериф, энергично виляя хвостом, направился вслед за Мишкой на кухню. Женька неожиданно захохотал:

— Послушай-ка!.. «В жаркий полдень на исходе лета Шел старик дорогою прямой, Вырыл вишню молодую где-то И, счастливый, нес ее домой…» А?

— Хорошее стихотворение. Исаковский. Мы его с тобой тоже когда-то учили.

— Да нет, ты врубись: «Вырыл вишню молодую где-то…» Это же называется «мелкое хищение» и карается исправительными работами сроком до одного года или штрафом в размере…

— Да ну тебя! — до Таньки наконец дошло.

— Эх, жаль, телефон не работает, — но унимался брат. — Надо запомнить. Петру расскажу, он такие стихи любит.

«Прохор отличается умом и сообразительностью», — оповестил попугай и зычно скомандовал: — «Р-равняйсь!! Смир-рна-а!!»

— Вольно, — сказал Женька.

В комнату, облизываясь, вернулся Шериф.

— Мишаня, а ты чего мороженое не ешь?

— Я ему не даю, — крикнула Танька из кухни, — пусть пообедает вначале. Женя, ты с нами есть будешь?

— Перехвачу чего-нибудь.

— Дядя Женя, давай с тобой в шашки сыграем? — предложил племянник.

— Некогда.

— Ну, одну партию, а? На патроны?

— На что?

Мишка прыгнул под кровать, вытащил из-под нее старый фибровый чемодан со своим скарбом.

— Вот, — и положил на стол два холостых 9-мм пистолетных патрона.

— Где взял?

— Мне их папа Зина проиграл. Он говорит, что играть на деньги опасно.

— Вот как? А на патроны, значит, не опасно? — Женька из влек из кармана пару газовых патронов от «скифа», поставил рядом с Мишкиными. — Ладно, давай!

Мишка быстро расставил шашки, склонился над доской.

— Одну партию. На все, — предупредил Женька.

— Идет! — племянник двинул шашку сразу через две клетки, переходя в активное наступление.

Вошла Танька с хлебом на соломенной тарелке.

— Марш на диван, мне стол нужен. — Мужчины осторожно перенесли доску. — Ты дяде Жене насчет крестин сказал?

— Не-а…

Мишка побил две Женькины шашки, Женька — одну в ответ.

— Каких еще крестин? — спросил он, не отвлекаясь от игры.

— Крестить его поведем.

— Кого — его?

— Племянника твоего, врубись!

— А-а… это хорошо… Вот ты, брат, и попался: так… так… и вот так!.. А?! — забрал у племянника три шашки. — Ходи!

— Ты крестным будешь, — сообщила Танька.

— Кто? Я?.. Мне нельзя, я же его дядя.

— Можно, я со священником говорила.

— Мишаня, ты такого крестного хочешь?

Племянник сосредоточенно смотрел на доску. Сражение шло на вполне настоящие, хоть и холостые патроны, которыми он дорожил.

— Какого? — спросил машинально.

— Как я?

— Дамка! — перевернул Мишка шашку и со счастливым видом посмотрел на партнера по игре.

— С тобой, по-моему, разговаривают, — с укоризной сказала сыну Танька. — Оглох, что ли?

— Ладно, — подмигнул Женька, — проигрывает человек, не видишь?

— Кто проигрывает? Я проигрываю?! — возмутился Мишка. — Это мы еще посмотрим!

— А ты сам-то креститься хочешь?

— Хочу.

— Зачем?

— Не знаю.

Женька посмотрел на сестру.

— Оглашенных не спрашивают, — смутилась она. — Гораздо важнее, возьмешь ли ты на себя ответственность крестного.

— Ты будешь моим доном Карлеоне, — сказал племянник, подставляя шашку под «бой».

— Начитанный, — удовлетворенно кивнул Женька и нанес удар с непредвиденной стороны, забрав сразу две шашки. — Ты бы вместо Пьюзо Библию перед крещением почитал.

— Да читал он все. Зина ему пять томов Пенни Франка подарил, так он их за неделю проглотил — от сотворения мира.

Мишка пробрался в дамки. Заменил шашку холостым патроном. Через пару ходов на доске появился второй патрон. Женька сосредоточенно разыгрывал на правой стороне доски хитроумную комбинацию, намереваясь забрать обе дамки сразу.

— Дай доиграть, — сказал он сестре.

— Я эти шашки выброшу когда-нибудь, — пообещала она, отправляясь на кухню.

— Бей, — сказал Женька.

Мишка уже понял, что стоит ему побить подставленную шашку, как партия будет безнадежно проиграна, но делать ничего не оставалось.

Женька забрал все четыре патрона, взвесил на ладони.

— Между прочим, у нас в классе одному мальчику холостым патроном глаз выбило, — сказал Мишка, — он его на электроплиту положил. — Мишка прощальным взглядом проводил патроны, рассортированные Женькой и отправленные в разные карманы пиджака. — Ладно, может, в следующий раз отыграюсь. Пошли, маме поможем.

«Караул, в ружье!» — заорал Прохор.

Втроем они быстро накрыли на стол, принялись за ароматный горячий борщ, которого Женька давно уже не ел по своей холостяцкой жизни.

— Чего это вы его крестить решили? — спросил он, натирая горбушку чесноком.

— Крещение полагается всем, — сообщил племянник, — для охранения от зла и прощения грехов.

Женька едва не поперхнулся:

— Во дает!

— Хочу отречься от дьявола и получить в соименном святом покровителя. А ты, дядя Женя, должен будешь поручиться за мою добрую христианскую жизнь.

— Ты в Бога-то веруешь?

— Верую во Христа Распятого и готов переносить в жизни скорби, бедность, болезни и другие несчастья, — продекламировал племянник, блистая эрудицией.

«Все на защиту Белого дома!» — закричал Прохор некстати.

Чувство юмора, начинавшее прорезаться в племяннике, Женьке нравилось, но в то же время настораживали нотки скептицизма не по летам и явно заимствованное, неискреннее отношение к предстоящему таинству. Сам Женька в церковь не ходил — не придавал этой стороне жизни значения, но терпеть не мог ерничества, когда речь заходила о вере и душе.

За столом наступила тишина. Мать и сын почувствовали неловкость от того, что серьезный разговор превращался в балаган.

— Не все ли равно, под чьим покровительством переносить скорби, бедность и болезни, — сказал Женька, помолчав. — Ты же не младенец безмозглый, которого тащат в церковь, не спрашивая его желания.

— Да я верю, дядя Женя, ты не думай…

— А я думаю, — серьезно продолжал Женька воспитательную беседу, — и тебе думать советую. Крестным твоим я, конечно, буду, но только если ты решишь пристать к этому берегу сам, а не кто-то за тебя.

«Сорок пять секунд, время пошло!» — напомнил Прохор, и будущий крестный, спохватившись, посмотрел на часы.

11

Рядовой Онищенко заправлял «урал». Несмотря на то, что день выдался погожим, на душе у него было муторно. Накануне пришло письмо от отца, старик сообщал, что Нинка погуливает и он не раз видел ее под хмельком в компании парней возле клуба. Служить Онищенке оставалось еще год — было ясно, что девка его не дождется. «Шал-лава! — сплюнул он презрительно, завинчивая крышку бензобака. — Слинять бы в отпуск, да намылить ей!..» Но отпуск был для него мечтой несбыточной: в прошлом месяце комбат Лаврик унюхал вино в его фляге, отправил на губу, а после приказал перевести в хозвзвод. Там он и получил эту бортовую, дважды списанную и столько же раз восстановленную штрафниками лайбу. Прежде чем сесть за баранку, пришлось поваляться под ней с недельку. Чуть пневмонию не схватил, до сих пор кашель душит. Люфт в рулевом был раз в пять больше положенного, тормоза держались на честном слове. А что делать? — запчастей нет, все нужно добывать в гражданских АТП за бабки, которые никто не выделяет, или менять «баш на баш» в батальонах. Хорошо еще, иногда посылали в Москву, здесь удавалось толкнуть что-нибудь из утиля, да еще прикупить пойла и сигарет на сдачу. Сопровождающие, кумовья прапор Завьялов и капитан Слепнев, надирались до поросячьего визга, на обратном пути распевали похабные песни, требуя остановки возле каждого куста. Иногда сажали попутчиц, и Онищенко каждый раз боялся, что дело кончится трибуналом.

Заправка была недалеко от Кольцевой, и он подумал, что ничего страшного не случится, если он отхлебнет свою долю для поддержания формы. За все рейсы его никто ни разу не останавливал, а и остановят, так пусть Слепнев с Завьяловым улаживают с ВАИ — полкузова их товар, им и гоношиться.

Прапор с капитаном появились в дверях кооперативного кафе при АЗС — рожи красные, шинели нараспашку. Прапор стал мочиться, не отходя от кассы, за углом, — ну и потеха!

— Онищенко! — заорал капитан, обложив его трехэтажным матом. — Заводи мотор, фарен нах Тверь!..

Онищенко улыбнулся для порядка, обошел машину с тыла. Вытащив из-под сиденья бутылку, своротил ей башку. Отпил граммов сто, заел яблочком из посылки какого-то салабона, конфискованной «дедами» в казарме.

— Не слышу фанфаров! — нажал Завьялов на клаксон. — Форвертс!

Несмотря на выпитое им самим, Онищенко даже отвернулся и приоткрыл окно — так разило перегаром от старших по званию и должности.

Поехали по трассе на указатель «ТВЕРЬ» под виадуком.

Лобню можно было бы считать районом Москвы. Расположенный к северу от столицы городок день ото дня терял самостоятельное значение. Да и как иначе? Природа все больше притягивает горожан, а тут и Клязьминское водохранилище рядом, и до Икшинского рукой подать. Обочь Дмитровского шоссе — сплошные дачи москвичей. Да и лобненцы в основной своей массе работают в Москве, штурмуют по утрам электрички и рейсовые автобусы.

Женька мчал по третьей полосе, вписавшись в скоростной поток. Хотелось поскорее забрать этот чертов портфель, чтобы вернуться до наступления темноты: клиент небось с ума там сходит.

Интерес к тому, чем же все-таки напуган Изгорский, возрастил вопреки Женькиному желанию. Вспомнился рассказ Петра о связи между палачом и жертвой. Трудно доказать, конечно, хотя вполне возможно, что именно такая невидимая, неощутимая связь и лежит в основе человеческого страха. «Естественная реакция человека на опасность», — так, кажется, определил свое состояние Изгорский. Значит, страх возникает тогда, когда опасность становится реальностью?..

Вот у него, например, никакого страха вообще нет. Потому что он, Женька Столетник, никакой опасности для себя не видит. Хотя Бог его знает, возможно, и его убийца уже «искривляет пространство», источая заряд негативных эмоций. Интересно бы узнать, кто он, когда родился, как жил и почему именно ему суждено оборвать чью-то жизнь. Будет это рецидивист или случайно споткнувшийся, наподобие булгаковской Аннушки, добропорядочный гражданин? Пуля или кинжал, кирпич или колесо автомобиля, управляемого нетрезвым водителем, оборвут его жизнь?..

Женька предавался несвойственным размышлениям, стараясь не думать о предстоящей встрече с Шейкиной, хотя именно она, а точнее, фраза-пароль «Я принес вам известие о Сашиной смерти» натолкнула его на черные мысли. «Валентина Иосифовна, я пришел, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие», — усмехнулся Женька. В самом деле, если этот «Саша» — нарицательное имя, то придумать такое мог только псих (коим, впрочем, и был его клиент, вне всякого сомнения); но если Изгорский решил его сделать вестником смерти и, не исключено, для этого нанял — надо быть готовым к обмороку и истерике. Э, да ладно! — пусть о «косой» думают танатологи, им за это деньги платят. Он — Столетник, а стало быть, и жить ему не менее ста — до глубокой старости!

Женька утопил акселератор, стараясь наверстать время, потраченное на визит к сестре. И, то ли однообразная загородная дорога сократила расстояние, то ли Лобня и впрямь слилась с Москвой, не заметил, как оказался на месте. Улицу Конституции нашел быстро — подсказали мальчишки с тряпками и ведрами на перекрестке. Причем сделали это совершенно бесплатно, из чего следовало, что Лобня частью Москвы все-таки не стала: столичные гавроши затребовали бы за такую услугу оплату в зеленых, это уж как пить дать.

Не желая, на всякий случай, светиться (раз нет ясности, то нет и уверенности в том, что дело чистое и в портфеле не окажется какая-нибудь бяка), Женька припарковался возле универмага и разбудил Шерифа.

— Вернусь пообещал он, — заедем в какое-нибудь кафе, отметим. А после остановимся у Клязьминского моря, там побегаешь. Стеречь, Шериф! Я скоро.

Не запирая дверь — хотел бы он посмотреть, как кто-то попытается угнать машину с Шерифом на борту! — Женька направился по улице неизвестно какой Конституции, застроенной в основном пятиэтажками. Быстро набежали тучи, стало моросить. Войдя в обезлюдевший двор сорок шестого дома, он ткнулся в первый подъезд. На лестничной клетке было четыре квартиры. Помножив их на количество этажей, вычислил сороковую и перебежал во второй. «Если эта Шейкина — ровесница Изгорского, каково ей подниматься на такую верхотуру без лифта», — подумал Женька преодолев восемь пролетов. Он отдышался у дерматиновой двери с номером 40 и позвонил.

Никто не откликнулся.

Позвонил еще раз. Чертов Изгорский! Почему он отказался дать ее телефон? Заверил, что Шейкина непременно будет дома — значит, сам созванивался?.. Стоп!.. Он же сказал: «Я просто не подумал, что вы готовы ехать туда прямо сейчас…» Значит, предупредить Шейкину о его приезде он не мог? Откуда же такая уверенность, что она непременно будет дома? Что-то тут не так! Ну, гад, он, что же, решил, что детектив будет караулить, покуда она объявится?.. Впрочем, не надо нервничать: она могла просто выйти в магазин за молоком или хлебом. Женька позвонил в третий раз и прислушался. Тишина. Надо же… проделать такую дорогу!

Из соседних квартир доносились голоса, пахло кошачьей мочой и жареным луком, где-то работал телевизор. «В принципе, если этот Изгорский не в своем уме, — подумал Женька, — ему ничего не стоило перепутать адрес, не говоря уж о том, что никакой Шейкинй могло и вовсе не быть, а портфель с секретными документами — плод его больного воображения».

Выругавшись от души, он пнул в дверь кулаком… и она неожиданно отворилась.

Первое, что он увидел, был валявшийся на полу в прихожей накладной замок. Постояв в нерешительности несколько секунд, он засунул руки в карманы, чтобы случайно не дотронуться до чего-нибудь, и вошел в квартиру. На пороге комнаты лежала телефонная трубка с оборванным шнуром. Сильно пахло каким-то лекарством — то ли валерьянкой, то ли карболкой.

В кресле у стены сидела мертвая старуха.

Вокруг валялись книги, рулоны ткани, катушки с нитками и пуговицы; диван был отодвинут на середину комнаты, ковер загнут, ящики серванта выдвинуты, у машинки «Зингер» лежал распоротый манекен. Матрац на широкой деревянной кровати был разорван. Содом недвусмысленно свидетельствовал о недавнем налете. Женька осмотрел труп. Никаких признаков насильственной смерти — асфиксии, пятен крови, ран — заметно не было. Не было и ранних трупных явлений — пятен, окоченения: рука старухи едва остыла.

Взявшись за ручку носовым платком, он прикрыл дверь и бесшумно сбежал вниз по лестнице. «Только бы никого не встретить! — пульсировала в голове единственная мысль. — Только бы не встретить!»

Прохожие спешили, распахнув зонты и глядя под ноги, чтобы не наступать в лужи. Полагалось, конечно, позвонить соседям, воспрепятствовать проникновению в квартиру посторонних до прихода милиции, но как он объяснит свое присутствие в квартире с трупом?.. Частный детектив приехал в интересах клиента? Ни лицензии, ни договора, ни уверенности в том, что Изгорский не откажется от своего поручения по слабоумию или, паче чаяния, по умыслу!

Женька добежал до автомата на углу и набрал 02.

— Милиция. Говорите.

— В сороковой квартире дома сорок шесть по улице Конституции находится труп женщины.

— Повторите адрес, — в диспетчерской определенно сидела железная барышня: ни тени эмоций в голосе — ей можно было сообщить, что в квартире находятся два трупа, реакция бы бы одинаковой.

— Конституции, 46, квартира 40.

— Откуда вы…

— От верблюда!.. — Женька повесил трубку и быстро пошел к универмагу. Все потом! Сейчас — линять отсюда к чертовой матери, да поскорее. Плюхнувшись на сиденье, он пристегнулся и чиркнул стартером.

— Извини, брат, — сказал Женька Шерифу, заложив крутой вираж, — торжественный обед и загородная прогулка отменяются. Видишь, какая погода?

Стеклоочистители работали в скоростном режиме. Женька включил ближний свет и, обогнав колонну автобусов, свернул на шоссе.

«Ну, хитрожопый! — подумал он об Изгорском. — Ты у меня заговоришь! Все выложишь: и как убил Шейкину, и когда решил подставить детектива, и про портфельчик со всем его содержимым. Хотя козе понятно, что никакого портфельчика вообще не было! Со всеми подробностями выложишь, основательно…»

Мысли путались, но до разговора с Изгорским ни о какой логике не могло быть и речи.

На дисплее часов было 15.20; стрелка спидометра приближалась к 100.

Водка согрела, но на душе легче не становилось — Онищенку тошнило от этих двоих, разнузданных и самоуверенных до наглости, жаждущих любой возможности проявить властишку. Да и Нинка не выходила из башки. «Шал-лава!» — крутилось на языке подходящее для нее словцо. Развив приличную скорость, Онищенко стал составлять план отмщения коварной невесте, это отвлекло на некоторое время.

Проехать оставалось километров десять до Кольцевой и тридцать по оживленному Дмитровскому шоссе, а перед Икшей свернуть на грунтовку и шпарить по ней до родной части № 1132. К тому времени, глядишь, этих двоих укачает, можно в сторонку отойти — отлить вроде — и заправиться основательнее, сколько той жизни!..

— Мой косте-ер в тума-ане светит!.. — завопил Слепнев благим матом.

«Вот именно, что в тумане», — неприязненно подумал Онищенко.

— Искры га-аснут на-а лету-у-у!.. — сидевший посередине Завьялов обнял водителя и принялся раскачиваться в такт песне.

— Товарищ прапорщик! — поднырнув под его руку, высвободился тот и резко ушел вправо от показавшего поворот бензовоза.

— Ладно, ладно, тут ты хозяин, — пьяно согласился Завьялов и обнял капитана.

— Ночью нас никто не встре-етит, мы прости-имся на мосту-у-у — заорали кумовья скверным дуэтом.

«Здесь я хозяин, это точно, — скрипнул Онищенко зубами. — А в часть приедем, и начнешь ты из себя Наполеона корчить, дерьмо собачье! Дать бы тебе по роже!..»

Он разогнался и тормознул, заставив пассажиров упереться в панель, едва не стукнувшись лбами о стекло.

— Ну ты! Не дрова везешь! — крикнул Слепнев.

«А чем ты, козел, от бревна отличаешься?» — подумал Онищенко. Раздражение его стало стремительно перерастать в злобу. На что он тратил девятнадцатый год своей жизни?.. Сверстники его жили в городах, делали деньги, мотались по заграницам, спали с классными бабами — не Нинке чета, хавали «сникерсы» и запивали их «Амареттой», а не «Приморским» из солдатской фляги, катались на зарубежных тачках, а не на этой груде металлолома. Кто восполнит два года, вырванных из поры его расцвета? Кому на хрен нужна эта сраная армия, на которую никто не собирается нападать? Да и потом… Что потом-то? Шофером в селе? Возить пшеницу или селитру из района?.. Да на кой ляд ему вся эта паршивая перспектива?!

Никакие усилия воли уже не могли вернуть Онищенке спокойствия. Да он и не пытался его возвращать. Закурил «Магну», несмотря на запрет капитана курить в кабине. А пусть его! Пусть только откроет свою пасть, сволочь такая! Он ему такое выдаст — век будет помнить! Надоело подчиняться придуманной кем-то ради собственной выгоды морали, жить по уставу и правилам — движения, поведения, безопасности, пользования тем, что принадлежит всем одинаково; надоело быть закованным в рамки, жить по законам общества, давно находящегося в состоянии свободного падения. И если раньше от него скрывали существование другой — сытой, богатой, вольной — нормальной жизни, то теперь он знает, что она есть, и что он, Серега Онищенко, не настолько глуп, чтобы шагать по ней под конвоем.

В расчищаемых дворниками полосках ветряка болтался задок автопоезда. На перекрестке Новгородской и Череповецкой улиц уже мигал зеленый сигнал, и если бы удалось обойти эту дуру с заляпанными грязью номерами, можно было бы проскочить мимо последнего светофора и выйти на скоростную трассу! «Да пошел ты!» — выругался Онищенко, увидев, что автопоезд замедляет ход, и рванул влево, выжимая педаль до отказа.

Какой-то кретин на встречной «шестерке» обходил попутный «ЗИЛ», на полкорпуса забрав за сплошную осевую. Онищенко рванул вправо, но его кабина находилась уже на уровне автопоезда; он инстинктивно ударил по тормозам, задние колеса юзом заскользили «жигулям» навстречу. Водитель «шестерки», шедшей на скорости никак не меньше 100, попытался отвернуть в последний момент, но было слишком поздно: мощный удар о ступицу «урала» перевернул «шестерку», она подпрыгнула в сторону и вверх, приземлилась на бампер, превратившись в гармошку, перевернулась вверх колесами и взорвалась.

Но Онищенко всего этого уже не видел: не соображая, что делает, он изо всех сил крутанул баранку, вылетел на перекресток и врезался в бетонную опору. На асфальт посыпались осколки ветрового стекла, окрашенные его кровью.

12

Похоже, этот парень и в самом деле профессионал. Случайность выбора исключала «подсадку»: не станут же они специально помещать объявление в газете, которую он никогда не покупал раньше. Пятьсот долларов должны были произвести впечатление, но даже если он ошибся и сыщик предпочтет отличиться перед властями — какой у него, старика, провозглашенного сумасшедшим, был выбор? А раз никакого — оставалось набраться терпения и ждать.

Как жаль, что он не знает руководителей «Концерна» по фамилиям! Сейчас они занимают ключевые посты в государстве и готовят, готовят, готовят то, что может положить конец миру в той форме, в какой он существует до сих пор, перекроить его на свой лад, и даже если в результате этого жизнь изменится к лучшему, то далеко не для всех. По крайней мере, его подопытных уже не вернуть. Сколько их?.. Сотни?.. Ведь он работал не один, каждый, кого «Концерн» привлекал к работе в зоне, шли к цели своим путем, и пути эти неизбежно прокладывались по трупам.

Сейчас никто уже не поверит в его благие намерения. А ведь уникальное инженерное решение автоматизированных систем и научное обоснование Сашкиного раскодирующего сигнализатора еще тогда, двадцать лет назад было представлено ими и в президиум академии, и в Правительство. Наивные! Они желали всенародной поддержки, признания революции в биофизике и кибернетике, всемирного приоритета советской науки; шутя, читали друг другу нобелевские лекции… И дождались! Сашку сослали, а он начал обивать пороги учреждений, тщетно сотрясая воздух затхлых кабинетов, пробовал пить, потом уехать в Израиль, у него забрали лабораторию, вынудили уйти из академии и, наконец, упекли в клинику — тюрьму (с запомнившимися почему-то синими лампочками на голых проводах, от холодного света которых безумные лица казались потусторонними).

Если бы его тогда поддержали коллеги, друзья, если бы власть предержащие действительно оказались теми, за кого себя выдавали, и заботились об Отечестве не на словах!.. Разве обернулось бы его стремление усовершенствовать мир карающим мечом в руках человеконенавистников?

Оказалось, что по-настоящему светлые головы работали на ВПК. Это они забрали его из психушки и перевезли в зону, они предоставили деньги и лабораторию, оборудование и новейшие технологии, они поверили в Сашкин неимоверно громоздкий и существовавший тогда лишь на бумаге гаммо-квантовый сигнализатор «Маяк», они поставляли людей из числа добровольцев…

Он знал, что на самом деле этими «добровольцами» были похищенные (кто заметит таинственное исчезновение нескольких десятков людей в супердержаве с населением в 262,4 млн.?), приговоренные к смертной казни, безнадежно больные, умалишенные… Он знал. Но жажда мировой славы, самовыражения, неуемное стремление доказать предавшим его людям величие своей идеи сделали его палачом.

Сейчас ему привезут портфель с описаниями экспериментов и параметров «Кода». Находясь в здравом умении и твердой памяти, он отдавал себе отчет, что обнародует страшную тайну не ради спасения узников, не ради собственной реабилитации — разве можно реабилитировать тех, кто экспериментировал в Бухенвальде или Майданеке? Но ведь еще не поздно спасти открытие, перепрофилировать «Код», направить его службу прогрессу? Надежда на это давала ему жизненные силы все последние годы. Да, он виновен! Первые эксперименты катастрофически не удавались: генная информация оказывалась сильнее и действие программ подавлялось и контролировалось разумом и инстинктами подопытных. Потребовалась разработка стерилизующей установки. Вместе с памятью десятки людей теряли ориентацию, иммунитет и беспощадно уничтожались.

ВОПРОС. Что вам известно о характере научных разработок и назначении лаборатории?

ОТВЕТ. Об этом мне ничего не известно.

ВОПРОС. Вы догадываетесь о том, что здесь производится?

ОТВЕТ. Нет. Вероятно, что-нибудь, связанное с бактериологическим оружием?.. Нет… Не знаю.

Белые стены, пульт управления интенсивностью цвета, зеркала и кондиционеры, провода и датчики, бесчисленное множество мониторов и осциллографов, жесткие вращающиеся стулья, вольер и помещение для растений, белые халаты персонала — неизменная атрибутика всех лабораторий. Нет, чекист ничего не мог знать о ее назначении: службы зоны были изолированы и засекречены друг от друга. Их взаимодействие строго регламентировалось, всякие попытки произвольной интеграции карались смертью. Время от времени персонал проходил через «Код-1», не позволявший скрыть информацию.

Но чекист знал о «Зоне-А» больше положенного. Поэтому был обречен.

ВОПРОС. Кто обеспечивает охрану «Зоны-А»?

ОТВЕТ. Батальон специального назначения…

— Зубр, я — Амфора, как слышите, прием!

— Амфора, я — Зубр, вас слышу.

— Зубр, выполняйте вариант «Селена». Связь через десять минут.

— Выполняем…

Человек с перебитым носом торжествовал. Глаза его хищно прищурились и засверкали.

— И отосплюсь же я! — вздохнул он с облегчением, покидая салон «форда».

Коренастый усмехнулся, нажал кнопку блокировки дверного замка со стороны пассажира, тяжело вышел из машины и запер ее на ключ.

Двое направились к дому 14а, стоявшему в глубине двора.

Быстро темнело.

Все проведенные в зоне годы он знал, что ему готовят замену. И когда, окончательно уразумев, кому и какой цели будет служить его открытие и что обратной дороги у него нет, успел стереть часть информации из собственного мозга, то был уже никому не нужен. Если бы не предусмотрительно спрятанные копии секретных документов, гореть бы ему в топке крематория. Утечка обнаружилась быстро, но удалось скрыть, что срок беспамятства был запрограммирован — последняя модификация «Кода» уже позволяла делать это.

И вот теперь память вернулась к нему окончательно.

ВОПРОС. Кто занимается материальным обеспечением зоны?

ОТВЕТ. Служба обеспечения, состоящая из офицеров Главного разведывательного управления Генштаба ВС СССР.

Строчки ложились уже ровнее. Следующей страницей должно было стать описание сути открытия и принципа действия «Кода».

Он услыхал подозрительный шорох и испуганно вздрогнул, но тут же вспомнил, что дал ключи сыщику. Выйдя в прихожую, увидел, как проворачивается никелированный цилиндр замка, а из пазов выдвигаются тяжелые, надежные «языки» — такую дверь едва ли можно отпереть отмычкой. Он глянул на часы: 17.05. Вполне достаточно, чтобы съездить в Лобню.

— Сейчас, — поспешил он к двери и уверенно снял предохранительную цепочку.

Двое, легко отстранив его, вошли в квартиру. Не в силах вымолвить ни слова, он застыл на месте. Это был конец… Все, что он сделал и что не успел сделать, рушилось в одно мгновение, превращалось в тлен, прекращалось вместе с его существованием. Какая-то сила еще бросила его в комнату к столу — туда, где лежала исписанная мелкими неровными строчками стопка листков, но человек с перебитым носом развернул его за плечо, ткнул двумя пальцами в ямку под мечевидным отростком грудины, и все померкло: жадно хватив воздух ртом, он рухнул на колени и завалился на бок без чувств.

— Не убил? — спросил коренастый, доставая из кармана разводной ключ и направляясь в кухню.

— Минут на пять отключил, — буркнул в ответ напарник.

Он взял со стола исписанную страницу, поднес к настольной лампе…

«К весне 1980 года руководство группы "Концерн" составляло приблизительно 16 человек, обладавших практически неограниченной властью и средствами для привлечения к работе в "Зоне-А" ученых различных специальностей. Они располагали широкой сетью агентуры в стране и за рубежом, находились под надежной охраной и опекались Политбюро ЦК КПСС, куда входили некоторые члены группы…»

Коренастый, обернув тряпкой контргайку под вентилем газовой трубы, аккуратно и быстро сместил ее на полшага, стараясь не оставлять следов на масляной краске, повернул вентиль. Через несколько секунд кухню с шипением стал заполнять зловонный газ…

«Из многочисленных допросов, проходивших в моем присутствии (т. к. я обеспечивал контроль за подлинностью информации с помощью биогенератора «Код-1», в силу своего несовершенства в то время способного лишь отфильтровывать волевые импульсы, о чем будет рассказано в прилагаемых документах), мне стало известно, что в официальных кругах "Зона-А" была представлена как полигон, на котором производится испытание нового оружия, предназначенного для поражения движущихся в атмосфере, благодаря плазмоидному энергетическому потоку, объектов…»

Коренастый извлек из фольги брусок пластита, размял его в пальцах и, прикрепив с обратной стороны плиты, прилепил к нему миниатюрный датчик с выдвинутым усиком антенны.

— Поторопись, читатель! — неприязненно бросил он напарнику, склонившемуся над столом.

«Перебитый нос» сложил листки пополам, сунул во внутренний карман куртки и зло усмехнулся.

— Ну, расписался, жидяра!

Надев перчатки, он снял телефонную трубку, отвинтил крышку и вынул из нее микрофон. Вдвоем они быстро подняли Изгорского, положили на кровать. Коренастый похлопал его по щекам и тот, застонав, пошевелился.

— Дышит, — констатировал «перебитый нос», — уходим.

Газ стремительно проникал в комнату. Заперев дверь на оба замка, двое покинули квартиру, в которой пробыли не больше пяти минут. Темнота на лестничной площадке и во дворе была как нельзя кстати. Быстро миновав двор, они вышли к «форду». «Перебитый нос» смахнул перчаткой насыпавшиеся за сутки их дежурства листья с крыши и капота, и машина ожила.

— Амфора, я — Зубр, как слышите, прием! — проговорил в микрофон коренастый.

Даже если бы кому-то удалось запеленговать переговоры по рации, расшифровать поток цифр, в которые превращались слова в эфире, все равно было невозможно. Да и сам выход сторонних на суперчастоту был утопией: она обеспечивалась уникальной приставкой «Код-54» на «Маяке», находившемся далеко от Москвы.

— Задание по варианту «Селена» выполнил, жду указаний.

— Зубр, вас понял, возвращайтесь на базу. Конец связи!

Яркий свет фар преобразил «форд» — больше он не походил на заплутавшегося слепого. Выехав на крайнюю левую полосу пустой проезжей части, он промчался до поворота на Зеленый проспект, развернулся и устремился к пересечению с Новогиреевской. Когда он проезжал мимо своей недавней стоянки из открытого окна высунулась рука с пультом дистанционного включения датчика, антенна которого была направлена в сторону дома 14а по улице Мартеновской.

Палец человека с перебитым носом нажал на красную светящуюся кнопку.

13

В масштабах государства материальные убытки от взрыва были незначительными: вылетели стекла в двух коммерческих ларьках и в одной из квартир углового дома, повреждена линия электропередачи, выведены из строя три автомобиля — «урал» и «жигули», непосредственные виновники аварии, а также «мерседес», водитель которого был вынужден отвернуть от потерявшего управление «урала» и, высекая сноп искр, проскользить бортом о высокий фундамент магазина. Но кто подсчитает, во что обойдется государству потеря девятнадцатилетнего солдата и неизвестного пока еще пассажира «жигулей»? Хотя, с учетом инфляции человеческой жизни, и это не потеря. Тем не менее следователь Анчуткин приступил к работе немедленно, не считаясь с тем, что формально это дело подлежало рассмотрению другого ведомства. Пока эксперт-криминалист, прибывший в составе следственно-оперативной группы, исследовал «жигули», а судмедэксперт осматривал покрытый пеной из огнетушителя труп, лежавший на тротуаре с подвернутой за спину ногой и раскинутыми руками, Анчуткин опрашивал свидетелей.

— Этот, — кивком указал на труп пожилой шофер автопоезда в кепке-аэродроме, — летел прямо навстречу. Я к бордюру прижался, а тут солдатик вздумал меня обойти — неопытный, видать, был, а может, и дождь мешал… В это время движение тут — не приведи Господи! Я за две секунды понял, что случится, закричал даже. Да разве можно было что-то сделать?..

— Что значит — летел навстречу? — уточнил Анчуткин. — Он ехал не по своей полосе?

Водители загалдели.

— Какой там! — махнул «аэродром». — Метра на полтора за осевую вылез.

— Дальше?

— Ну а дальше я стал тормозить, услышал лязг, после — взрыв. Остановился, стал тушить, как положено. Там уже ребята с легковушек разбирались, вы у них спросите, я-то впереди шел.

С места аварии, сверкая проблесковым маячком и истошно вопя, отъехала «скорая»: в водителе «жигулей» еще теплилась жизнь. Сотрудники ГАИ замеряли тормозной путь. Регулировщик едва справлялся с увеличивавшимся к концу рабочего дня транспортным потоком.

Следователь окружной военной прокуратуры подполковник юстиции Илларионов прибыл на место происшествия через час после столкновения. Нельзя сказать, что дело это, повешенное на его шею прокурором Чехеревым, очень обрадовало Илларионова. Но тот рассчитал все железно, сделав ставку на опыт подполковника, на приближавшееся с каждым днем увольнение его в запас по выслуге лет и на природную покладистость этого человека. Беспредел, творившийся в частях округа, добавлял хлопот ежечасно, и все преступления были словно подобраны по шаблону — изнасилования, драки, издевательства, дезертирство, хищение оружия, запчастей, обмундирования, боеприпасов. Количество же дел на одного следователя заставляло ловчить — сворачивать большую их часть, откладывать на завтра все, что можно было отложить, авось забудется, образуется все само собой. Предпочтение отдавалось громким, общественно звучным делам, обещавшим повышение классности и продвижение по службе. За последние шесть лет, с тех пор, как Илларионов вернулся с войны, на его долю выпало одно такое дело, — задержали с поличным офицеров из отдела контрразведывательного обеспечения стратегических объектов УФСК при попытке переправить за границу партию урана, да и то пришлось отдавать в Главную военную прокуратуру. А тут — рядовая авария, трое пьяных военнослужащих врезались в гражданский «жигуленок». Впрочем, наверняка пьяны были только двое, состояние третьего должно было определить вскрытие.

От капитана Слепнева и прапорщика Завьялова разило так, что в милицейской «Латвии» запотели стекла.

— Вы пили вместе с водителем? — едва сдерживаясь, спросил Илларионов капитана. — Отвечать!

Капитан пытался встать, но не мог. Промычал что-то нечленораздельное в ответ.

— Мы… не пили, — Завьялов помахал указательным пальцем перед своим носом и уронил голову на грудь.

— Вы бы, прапорщик, застегнули ширинку и привели себя в порядок! — рявкнул следователь. — Не пил он!.. Почему у вас в путевом листе не отмечен маршрут следования?

Милиционеры, заскочившие в автобус погреться, довольно улыбались. Продолжать допрос было абсолютно бесполезным занятием.

— Я вам обещаю, — пряча в пластиковый мешок удостоверение на имя Онищенко Сергея Валентиновича, сказал подполковник, — пойдете под трибунал по самой суровой статье! Я вас подведу под убийство!..

Он прекрасно знал, что такое обвинение беспочвенно, но пытался таким образом вывести потерпевших из состояния опьянения и сбросить с себя нараставшую по отношению к ним злость.

— А ты меня не пугай, я не из… — крикнул вдруг капитан и икнул.

— А ну встать! Встать, кому говорю! — Илларионов повернулся к милиционерам, невольно подтянувшимся от неожиданного окрика следователя. — Ребята, оставьте нас на минутку, — попросил он.

Милиционеры, понявшие ситуацию, покинули салон.

— Встать, сволочь! — Илларионов схватил прапорщика одной рукой, капитана другой, рванул на себя, заставив их подняться, насколько позволяла крыша микроавтобуса. — Смирно! Что ты мне хотел сказать, гнида? Что ты не из пугливых, да?.. Это ты здесь, пока под наркозом, ерепенишься. В следственной камере я тебя заставлю кровавыми слезами изойти, сука такая! Застегнуться!!! — и влепил оплеуху прапорщику, тот принялся спешно нащупывать пуговицы на брюках. — Ты лично перед его матерью предстанешь, в глаза ей будешь смотреть, понял?! Не будь я следователь Илларионов, если я тебя в тюрьму не засажу!

Он брезгливо оттолкнул обоих, и они рухнули на заднее сиденье. Выйдя из микроавтобуса, Илларионов расстегнул воротничок рубашки, закурил и кивнул подъехавшему патрулю:

— Давайте, ребята. Можно не церемониться.

Осмотревшись, направился к обломкам «шестерки», окруженным милиционерами и водителями транспортных средств — свидетелями ДТП.

— …Был вон там, у гастронома, — говорил молодой водитель «волги», пока стоял в очереди — дождь пошел, я вышел, взял дворники из бардачка и стал их прилаживать. Смотрю, «урал» автопоезд обходит, а «жигуль» навстречу идет. Правда, за осевую он заехал, но как будто не специально — юзом шел, занесло его, что ли?.. Он с Череповецкой свернул на скорости, «урал» к автопоезду — бочком, а задок вылетел на середину, и колесом… В общем, швырнуло его, как пустой коробок. Он в воздухе перевернулся и на бампер. Сильный удар был. Я точно не могу сейчас вспомнить, только, по-моему, этот вот… ну, мертвый пассажир… то ли за секунду до взрыва, то ли во время него от «жигуля» отделился буквально в воздухе. Может, выскочить хотел или выбросило его?..

— Как ваша фамилия? Документы, пожалуйста, — попросил Анчуткин.

Пока тот, бегал к «волге» за документами, Илларионов подошел к следователю.

— Подполковник Илларионов, — козырнул он, — из окружной.

— Анчуткин, — протянул милиционер руку. — Принимайте, подполковник, дело ваше.

— Лучше б вы его себе забрали, — буркнул Илларионов, отвечая на рукопожатие.

Анчуткин засмеялся.

Подполковник Илларионов был человеком рассудительным и неторопливым. Он давно мог выйти в отставку, но ему не предлагали, и он не проявлял по этому поводу никакой инициативы. Пять лет, проведенных в Афганистане, научили его не считаться с общественным положением жертв — мертвый солдат ничем не отличался от мертвого генерала. Все покойные — горе живых, и виновные должны нести наказание. В его возрасте думать о карьере было ни к чему, он и так сделал карьеру: от сельского паренька, такого же, как этот Онищенко, через Свердловский юридический институт, Дальневосточный, Забайкальский, Среднеазиатский военные округа — до Московского. Причем в столицу он не просился — перевели, значит, ценили. Своей жизнью Илларионов был вполне доволен, делал он все скрупулезно, точно, не пропуская деталей и подробностей, не считал зазорным поучиться у более опытных и не гонялся за сенсациями. Авария так авария. К тому же в его следовательской практике эта была сто шестой по счету, включая танковые, авиационные, а уж автомобильных — больше половины! Заурядность дел его не смущала, а судьба безработной дочери-инженера, матери его внучки, волновала куда больше, чем собственный авторитет и продвижение по службе.

— Товарищ подполковник, — окликнул его криминалист Славик Воронков, приехавший вместе с ним к месту аварии, — посмотрите…

Подполковник подошел к трупу, лежавшему со стороны пассажирской дверцы искореженных «жигулей», присел рядом с милицейскими экспертами, выворачивавшими карманы в поисках документов. Славик держал двумя пальцами в перчатках большой автоматический пистолет с дополнительной обоймой.

— В спецкобуре под курткой носил.

Дело об автомобильной аварии принимало иной оборот: разрешения на такое оружие ни у кого быть не могло.

— А документы? — взял пистолет Илларионов.

— Похоже, ноль, — сказал медэксперт, перевернув труп и пощупав задний карман брюк. Оказавшиеся в кармане доллары отдал следователю.

Илларионов сунул пистолет в подставленный Славиком пакет, доллары пересчитал и спрятал в мешок с правами Онищенко.

— Интересная «дура», — проговорил кто-то из милиционеров, — в жизни такого не видал.

— Ты еще много чего не видал, Козлов, — сказал подошедший Анчуткин, хотя по всему чувствовалось, что это оружие ему тоже было в диковинку.

— Интересная в том смысле, что редкая в наших краях, — словно про себя, негромко пробормотал Илларионов. — Это «бушман, IDW». Если он побывал в деле, мы его установим сразу.

— Американский, что ли?

— Английский. — Илларионов закурил «Приму», протянул пачку Анчуткину. — Что с водителем?

— Вроде жив. «Скорая» увезла. Таксист говорит, когда подбежал к нему, тот еще кровью булькал, вроде что-то сказать хотел. Врач установил сильное сотрясение и перелом ребер. Может, откачают. Собственно, дело тут ясное, Под сиденьем этого Онищенки початую бутылку водки нашли, капитан с прапорщиком лыка не вяжут, даже индикатор не понадобился… Вот ствол, конечно, — другой разговор. Да и то… кто сейчас их не носит? Баллисты выяснят, — Анчуткин замолчал, пожал плечами, мол, что тут говорить — сами все видите.

На перекрестке разворачивался тягач с автокраном на длинной платформе. Судмедэксперт махнул насквозь промокшим санитарам «труповозки» — зеленого микроавтобуса с красным крестом — и те, словно обрадовавшись, помчались за носилками.

Тем временем криминалисты извлекли из салона «жигулей» наполовину сгоревший предмет, судя по металлическому уголку и краю почерневшей кожи, бывший портфелем. Расстелив на тротуаре целлофановую пленку, они аккуратно вынули из него толстую папку, большая часть которой превратилась в золу.

— Прочитаете? — спросил Илларионов у Славика. Полный парень в аккуратном костюме и больших очках деловито колдовал над чемоданчиком, набирая в спринцовку с распылителем спирто-водочный раствор метилополиамида. С помощью Славика переворачивая никелированной лопаткой не рассыпавшиеся окончательно страницы, он принялся фиксировать их раствором и укладывать в специальный контейнер.

— Попробуем, товарищ подполковник, — не очень уверенно ответил Славик,

Илларионов глянул в сторону Завьялова и Слепнева, которых милицейский патруль пересаживал в кунг с зарешеченным окошком и, не удержавшись, сплюнул на асфальт. «Труповозка» сдавала задом к «уралу», возле которого лежал труп Онищенки.

— Кроме папки ничего, — успел осмотреть портфель Анчуткин.

— Не так уж мало, — Илларионов отбросил в сторону окурок. — Давай, Славик, в лабораторию, и не слезай с графологов, покуда они хоть что-нибудь там не прочитают.

Он направился к «уралу». Человек, вооруженный пистолетом иностранного производства, мог представлять интерес для ФСК. Теперь многое зависело от содержания этих бумаг. Хотя в серьезность их верилось с трудом: важные документы перевозятся, как правило, в сейфах или несгораемых «кейсах», а не в допотопных портфелях из крокодиловой кожи.

Возле «урала» суетились ребята из лаборатории автотехнической экспертизы.

— Техника ваша, товарищ подполковник, — улыбнулся молодой сотрудник, сидевший на корточах возле заднего колеса, — военная, в смысле. С таким рулевым не по Москве — по аэродрому ездить. Вам бы в эту часть «1132» наведаться, начальника парка ихнего вздрючить, а того, кто этот «урал» выпустил, и вовсе отдать под трибунал. Мне думается, что они в Москву еще не самую худшую машину снарядили, что тогда об остальных говорить? Нас в лаборатории 32 человека, мы и так нарасхват — во!.. — закончил он неожиданно и махнул водителю тягача: — Цепляй!

Инспектор ГАИ остановил движение по Новгородской, давая возможность подъехать к «уралу», застывшему у сломанной бетонной опоры. С подножки тягача соскочил инспектор РУВД Величко — худой, как спица, человек с не по возрасту морщинистым лицом и молодыми глазами.

— Холодно, товарищ подполковник, весело крикнул он старому знакомому. — Я спросить хотел: вы бутылку «Русской» к делу приобщать будете или как? Все-таки мы ее обнаружили?..

Все засмеялись.

Илларионов тоже не удержался от улыбки, хотя прекрасно понял, какой смысл вкладывал Величко в эти слова. Статья 13 Положения о военной прокуратуре устанавливала, что «при расследовании дела в отношении одного лица или группы лиц по обвинению в совершении одного или нескольких преступлений, если дело об одном из этих лиц или преступлений подследственно военному следователю, а другое — следователю территориальной прокуратуры или внутренних дел, то все дело расследуется военным следователем». Поэтому независимо от того, окажется погибший пассажир «жигулей» военным или штатским, вести это дело предстояло Илларионову.

Вся надежда была на водителя «шестерки», от которого можно было узнать очень много. Если, конечно, вооруженный человек не был его случайным попутчиком. Илларионов спросил подошедшего Анчуткина, куда направилась «скорая».

— В пятидесятую, товарищ подполковник.

Темнело. Движение на перекрестке восстановилось, машины шли со включенными габаритными огнями, аварийная горэнергонадзора поднимала телескопическую вышку у поврежденной опоры.

Илларионов посмотрел на часы.

«Семнадцать часов сорок пять минут», — сказали часы.

Женька остановился в том самом месте, где еще недавно стоял «форд». Дом 14а отсюда виден не был, зато его машина не мешала въезду и выезду пожарных, милиции, «скорой помощи» и не привлекала внимания. Шериф тихонько поскуливал и, беспокойно переминаясь, тыкался носом в дверцу.

— Спокойно, Шериф, спокойно, — гладил пса Женька, чувствуя, как бьется сердце у него самого.

Свет в салоне он включать не стал — так было лучше видно все, что происходит вокруг. Во двор спешили случайные прохожие — поглазеть на пожар. Стоявшие группками жители соседних подъездов бурно обсуждали происшествие. Несмотря на запертые окна, в машину проникал запах дыма. От света фар и проблесковых маячков стало светло, как днем. Мартеновскую запрудили «волги» пожарного начальства, кареты «скорой», милицейские машины; в проемах парковались, спешили к месту пожара проезжавшие мимо водители.

— Пойдем-ка, погуляем, — щелкнул карабином на ошейнике Шерифа Женька, цепляя поводок. Ступив на землю, Шериф рванул к ближайшему столбу и высоко задрал лапу. — Ты бы лучше пожарным помог, — сердито сказал хозяин на второй минуте процедуры.

Делая вид, что прогуливает собаку, он неторопливо приблизился к злополучному дому. Протиснувшись сквозь толпу ошалевших соседей Изгорского, выскочивших во двор кто в чем, и сторонних зевак, которых собралось не меньше сотни, он остановился на самом близком от милицейского кордона расстоянии. Как ни странно, решетки на окнах уцелели; стена осталась невредимой, рамы в квартире и стекла соседних четырех окон выбило взрывом. Внутри уже все было погашено, из окон валил дым, но пожарные в касках со щитками из оргстекла брандспойтов не выключали, направляя струи воды в черные задымленные проемы зарешеченных комнаты и кухни.

— Давно надо на электроплиты переводить, — говорил кто-то за Женькиной спиной. — Это же не первый взрыв, поди, каждый день такое в Москве, пора бы задуматься.

— Зато за электроэнергию платить сколько! — не согласился старческий женский голос.

— А экология? — вступил в спор кто-то третий.

— У меня сорок лет газ в квартире и колонка газовая в ванной и ничего не взрывается…

Подняв Шерифа легким рывком поводка, Женька обогнул толпу и подошел к стоявшим у качелей мужчине и женщине в окружении малолетних детей. Женщина плакала, девочка утешала кота на руках.

— Давно рвануло-то? — осторожно спросил Женька.

— Минут двадцать, — ответил мужчина, не отрывая взгляда от окна.

— А жертвы?

— Хозяина шестнадцатой квартиры — в куски, я видел, как его выносили, — жуть!

Женька постоял еще немного, подошел к другой группе жильцов.

— Скряга был, — с ненавистью говорила большегрудая бабенка лет пятидесяти в наброшенной на комбинацию шерстяной кофте. Даже на расстоянии от нее чувствовался запах алкоголя. — Такую дверь себе засобачил — домкратом ломали.

— А решетки посмотрите какие! — поддержал ее сосед.

— Получается, сам себе могилу вырыл: его, может, еще спасти бы удалось, да пока в квартиру вошли… Ни через окна не достать, ни…

Дальше Женька слушать не стал, направился к выходу со двора.

— Бедные соседи, — вздыхал кто-то в толпе, — это ж теперь ремонт из-за него делать, вона сколько льют — до подвала достанет.

— Говорят, напился и забыл выключить.

— Да непьющий он был. Шизофреник. Его сюда через собес после психушки определили, мне дворничиха говорила…

— Повыпускали их на нашу голову, спасибо Горбачеву!..

Пройдя через кордон милиции на Мартеновской, Женька подождал, пока Шериф сделает свои дела на газоне, и сел в машину. Руки его дрожали — заметно похолодало.

Уходя от Изгорского, он предусмотрел все, но то, что может взорваться газ?! В то время, когда он находился в квартире, газом не пахло, никакой утечки не наблюдалось. Дверь взламывали — значит, никто в квартиру не проникал, да и не мог проникнуть второй комплект ключей лежал у него в кармане. Изгорский, конечно, мог забыть выключить конфорку под кастрюлей, и ее содержимое, выплеснувшись, погасило пламя… А он что же? Уснул?.. Даже если конфорка была включена на полную мощность, за какое время газ достигнет концентрации, при которой станет возможным взрыв? От Изгорского он ушел в начале одиннадцатого… Взрыв произошел примерно через семь с половиной часов. Площадь квартиры восемнадцать метров, кухни — пять, плюс прихожая и санузел… При высоте потолков два сорок… Теоретически за это время газ мог скопиться, но откуда взялась искра? Допустим, он уснул, потом проснулся — темно, зажег спичку… А запах?.. А может, проснулся от запаха? А искрил, скажем, штепсель настольной лампы? Нет, Женька точно помнил, что штепсель был литым, лампа новой. В принципе, сумасшедший старик мог чиркнуть спичкой даже для того, чтобы проверить, не взорвется ли газ — на то он и сумасшедший, на то и старик. Но было обстоятельство, которое исключало такой ход событий; Изгорский был в стрессовом состоянии, обуреваем страхом, и Женька мог дать голову на отсечение, что он бы не уснул. Тогда что же? Бросили гранату в окно? Чушь! — попасть гранатой между прутьями решетки было невозможно даже с помощью гранатомета.

Не располагая ничем, кроме собственных наблюдений, Женька выдвинул первую версию.

Итак, Изгорский должен был получить от Шейниной нечто, представлявшее для него большую ценность. Опасаясь, что его выследят, он нанял детектива, гарантировавшего конфиденциальность своих услуг. Детектива кто-то опередил и завладел этой вещью, убив Шейкину. Убийца (либо тот, кто побывал в ее квартире до детектива) сообщил об этом Изгорскому по телефону. Изгорский… покончил жизнь самоубийством?..

Версия была весьма и весьма шаткой. Зачем уходить из жизни, так громко хлопнув дверью? Не проще ли включить все четыре конфорки и принять снотворное? И потом, если от этой вещи зависела жизнь, то как можно посылать за ней незнакомого человека? Расчет на оплату в валюте? Или у него действительно не было другого выхода?

Можно было все списать на болезнь — и этот взрыв, и обращение к незнакомцу по поводу жизненно важного дела, но если этим и можно было оправдать несчастный случай, то оправдание двух смертей в один день, между которыми оказался он, Столетник, было весьма и весьма сомнительным.

Версия № 2 сводилась к тому, что Изгорский сам убил Шейкину и послал туда детектива либо с целью каким-то образом подставить его, либо в надежде, что частный независимый детектив сумеет разобраться в этом деле непредвзято. Но как в таком случае объяснить смерть самого Изгорского? Сдали нервы?

Впрочем, предположения строить было ни к чему, версий могло быть сколько угодно, и все они не подкреплялись фактами, потому что фактами он, Женька, попросту не располагал. Убийством в Лобне уже занимается тамошняя милиция и горпрокуратура, пожаром на Мартеновской — ГУВД, и ему, детективу хренову, нелицензированному, юристу заочно необразованному, Неудачнику с большой буквы, разбираться с этим невыгодно и неинтересно.

Женька сидел до тех пор, пока не уехала последняя машина и люди не стати расходиться как после сеанса — обсуждая кар тину и ее главного героя.

— Поехали, Шериф, — он включил зажигание, — тебе на службу пора, а ты у меня еще не кормленный. «Арагви» я тебе не обещаю, хоть ты и кавказец, а антрекот в кафе «Ласточка» куплю.

Женька выехал на улицу Металлургов и вспомнил о деньгах, которые были получены им за охрану жизни человека, полчаса назад ставшего покойником. И хотя отчитываться теперь было не перед кем, деньги эти жгли карман, повиснув на душе тяжким грузом невыполненных обязательств.

14

Следователь Илларионов звонил из автомата на углу.

— Кать, это я. Как там у вас?

— Пап!.. Ты откуда?

— У вас деньги есть?

— Ты опять не получил зарплату?

— Что за еврейская привычка — отвечать вопросом на вопрос?

— Две тысячи осталось.

— Катюша, я занят, может, ты за меня…

— У Леночки температура поднялась, а мама в поликлинике. Ну как я уйду, пап?..

— Звонила?

— Звонила. На обследование кладут. Ты когда вернешься? Суп ставить?

Илларионов вспомнил запах картофельного супа со свининой, и рот его заполнился слюной.

— Вот что, дочка, ты за молоком выскочи на минутку, две тысячи вам пока хватит. И Леночке врача вызови.

— Не надо, я ей сама на ночь горчичники поставлю.

— Ну, смотри. Меня не ждите, ешьте там, что Бог послал, — Илларионов повесил трубку и медленно пошел к поджидавшему «УАЗ-469».

— Да выключи ты эту печку! — сказал он водителю, усевшись на сиденье рядом.

— То выключи, то включи, — щелкнул тумблером молодой водитель. — Куда едем-то?

Илларионов с ответом не торопился, набросал что-то на листке блокнота, подумал, закурил. Зарплату надо получить сегодня — первый день выплаты, будут давать до упора. Утром дома оставался пустой холодильник. На две тысячи особенно не разгуляешься, конечно, к тому же в магазин сходить некому.

— Поехали в 50-ю! — сказал он решительно.

Операция была закончена только что. Пострадавшего владельца «жигулей» увезли в реанимационное отделение.

— Состояние, прямо скажем, не обнадеживает, — говорил врач, огромного роста детина с закатанными по локоть рукавами халата. — По крайней мере, не приходится рассчитывать на быстрое выздоровление: ушиб головного мозга — это главное, что тревожит. А к нему целый букет: разбито лицо, перфорирована почка, закрытые переломы ребер, открытый — локтевого сустава, повреждено легкое. — Илларионов едва поспевал за ним по длинному коридору. — Так что допросить вы его сможете, в лучшем случае, дня через четыре.

— Почему вы решили, что я хочу его допросить? — спросил Илларионов, переступая порог кабинета с табличкой «Главврач».

Травматолог усмехнулся. Звеня ключами, отпер скрипучую дверь большого сейфа за занавеской и поочередно выложил на стол водительское удостоверение, бумажник, носовой платок, расческу, автоматический нож американского производства и пистолет.

— Просто я так подумал, — он сел в кресло и, скрестив на груди волосатые руки, устремил на следователя чуть насмешливый взгляд.

Илларионов от комментариев воздержался, достал из папки чистый лист.

— Скажите, Анатолий Дмитриевич, вы не заметили на теле пострадавшего…

— Заметил. Я ведь травматолог, Алексей Иванович, с такими, как он, хохмачами, каждый день имею дело и к вопросам вашего брата привык. Так вот, на внутренней стороне левого предплечья Леонидова имеется татуировка — буквы «СНО» и две скрещенных шпаги под ними. На бедре — глубокий рваный шрам, похоже, от осколка. Более того, я думаю, что была задета надкостница и он мог хромать. Если это вам пригодится конечно. Вы ведь об этом хотели спросить?

Илларионов улыбнулся.

— Я заберу, — кивнул он на вещи пострадавшего.

— Естественно…

«Мною, следователем Московской окружной военной прокуратуры Илларионовым А. И., в присутствии главного врача травматологического отделения 50-й горбольницы Крабова А. Д. на основании ст. 167 УПК изъяты предположительно принадлежавшие пострадавшему в ДТП гр. Леонидову Виктору Михайловичу предметы:

1. Водительское удостоверение АБМ № 959146 с талоном предупреждений АБК 666468 на имя Леонидова Виктора Михайловича, урож. г. Пермь, 1950 г. р., выд. ГАИ МВД — УВД Москвы 18.12.90 г., кат. "В" (б/п раб. по найму)

2. Пистолет системы Н. Ф. Макарова (ПМ) с полной обоймой (8 патронов) № 785208;

3. Платок носовой 40x40 см с красной каймой на голубом фоне…»

По опыту зная, что составление протокола об изъятии будет делом долгим, врач достал из шкафа бутылку коньяка и два больших фужера, налил до краев, поставил один перед Илларионовым.

— Спасибо, я не…

— А я вас не спрашиваю, — с напускной серьезностью сказал Крабов. — Вы выполняете свою работу, я — свою. В мои обязанности входит профилактика заболеваний, простудных в том числе. Вы же промокли насквозь. Хох!..

Илларионов снова улыбнулся, покачал головой, но коньяк выпил.

— Уходил от погони, что ли? — спросил врач, придвинув к Илларионову коробку с шоколадными конфетами.

— Нет, случайная авария.

— А натворил что, если не секрет?

— Не секрет: не знаю. Может, и ничего. У нас оружие уже складывать негде — все думают, что оно панацея от страха.

Больницу Илларионов покинул через час. После чистого и теплого кабинета врача на улице показалось особенно неуютно. Ломило в костях, хотелось прилечь, но он подумал, что оружие, найденное у пассажира и водителя «жигулей», могло быть недавно использовано, и нужно было идти по горячему следу.

— Домой, товарищ подполковник? — спросил водитель сворачивая газету.

— В морг. И печку включи, — Илларионов достал последнюю, высыпавшуюся наполовину сигарету и жадно затянулся.

Морг, куда отвезли труп пассажира «жигулей», находился в подвале больницы на Ленинградском проспекте. В прозекторской висела репродукция картины Репина «Иван Грозный и сын его Иван» в хорошей раме темного дерева. Помещение было сплошь отделано голубым кафелем. При аутопсии Илларионов присутствовал уже столько раз, что не испытывал никаких чувств ни по поводу специфического запаха, ни при виде расчлененных трупов на столах. Вместе с судебным медиком он осмотрел сильно обгоревшее тело неизвестного пассажира «жигулей».

— Вот этот ожог, — палец эксперта в резиновой перчатке указал на желтое пятно на плече трупа, — получен явно не сегодня. И вот еще такое же пятно, на кисти…

— Кислота? — предположил Илларионов,

— Вполне возможно. Выводил татуировки.

— Можно определить рисунки?

— Сложно. Но если дактилоскопия ничего не даст — попробуем.

В соответствии с положением, если конечности трупа находятся в таком состоянии, что для дактилоскопирования не требуется производить никаких специальных операций, отпечатки может снять сам следователь. В данном случае пальцы неизвестного не пострадали, но пожилой эксперт, не говоря ни слова, принялся покрывать ногтевые фаланги черной типографской краской и отпечатывать каждый палец на отдельных квадратах белой бумаги. Илларионов благодарно посмотрел на него и наложил первый квадрат на приготовленный бланк дактилокарты.

— Может, на обожженных участках что-то? — спросил он.

— Надо будет — восстановим, — буркнул медэксперт, прокатывая указательный палец правой руки трупа. И вдруг, отвернувшись, украдкой зевнул.

Поражаясь выверенной последовательности его действий, доведенных до автоматизма, Илларионов пожалел своего времени, проведенного в морге. Но участие следователя при производстве судебно-медицинской экспертизы считалось обязательным, и, будучи человеком военным, он с точностью выполнял все предписания.

Дежурный городского Управления ГАИ вернулся минут через десять — Илларионов успел даже вздремнуть в кресле у пульта.

— Вот, товарищ подполковник, — протянул он отпечатанный на компьютере текст, — живет на Гарибальди, дом 64, квартира 6. Телефон не указан.

— Спасибо, может, и я на что-нибудь сгожусь, — следователь спрятал бумажку с адресом в нагрудный карман.

— Лучше не надо, — хохотнул дежурный.

«Внимание, всем постам! — затараторил динамик едва разборчиво. — В 22.40 от дома 18 на Бауманской угнан автомобиль "волга" ГАЗ-31 бежевого цвета….»

Илларионов испуганно посмотрел на часы и вышел.

— Куда теперь? — зевнув, спросил водитель.

— Теперь я на Гарибальди, а ты — в гараж и домой, а то метро закроют.

— Да ладно, часом позже, часом раньше. Тут до Гарибальди рукой подать, поехали!

Центр города сиял тысячами огней. Неоновые вывески перемигивались со стоп-сигналами машин, множились, отражаясь в мокром асфальте, витрины и фонари. Толпа окутанных дымом зевак веселилась у догорающего коммерческого киоска.

Службой в столице Илларионов дорожил, радовался, что его внучка может здесь получить то, чего не знал он сам, выросший в провинции. И все же любил помечтать, как выйдет в отставку, уедет куда-нибудь в глушь на родной Урал, поселится в лесу у реки, а еще лучше на одиноком маяке на берегу холодного северного моря, и будет там спокойно и независимо доживать свой век в единении с природой. Основательно обстрелянный, повидавший виды следователь чувствовал, как с годами наступает усталость, знал цену романтическим устремлениям и понимал, что ничего уже не изменит и никуда не уедет, но мечты о тихом уголке и первозданной природе успокаивали нервы и вселяли уверенность, что не все еще потеряно в этой жизни.

— Кто? — резко спросил из-за двери недовольный женский голос.

— Прокуратура. Старший следователь Илларионов. Откройте, пожалуйста.

Дверь отворилась на длину цепочки. Илларионов показал приготовленное заранее удостоверение.

— Леонидов Виктор Михайлович здесь проживает?

Женщина перевела испуганный взгляд с фотографии на следователя.

— Здесь. А что случилось?

— Вы разрешите войти?

— Пожалуйста…

— Вы его жена?

— Да. Елена Григорьевна… а что…

— Елена Григорьевна, вы не волнуйтесь, дело в том, что ваш муж попал в аварию и находится в травматологическом отделении 50-й горбольницы. Состояние его… удовлетворительное. Мне нужно задать вам несколько вопросов, если позволите.

Женщина долго смотрела на вошедшего, не в силах сдвинуться с места, потом все же взяла себя в руки.

— Кто там, Алена? — послышался из комнаты мужской голос.

— Проходите, — пригласила она и направилась в прихожую.

Здесь работал телевизор, передавали футбольный матч. Невысокого роста мужчина оторвался от экрана, сняв очки, уставился на гостя.

— Здравствуйте, — кивнул Илларионов, усаживаясь на предложенный хозяйкой стул.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — с какой-то подозрительной торжественностью произнесла она, — следователь Ларионов из прокуратуры.

— Илларионов.

— Что?.. А, ну да. А это мой муж, Виктор Михайлович Леонидов, который находится в травматологическом отделении 50-й горбольницы в удовлетворительном состоянии, — и, довольная собой, она вдруг захохотала.

— Что такое? — недоумевая, спросил хозяин квартиры. — Какой трамв… травм…

Илларионов мгновенно оценил ситуацию, терпеливо дождался, пока отсмеется хозяйка дома.

— Виктор Михайлович, — обратился он к Леонидову, доставая из пакета права, — посмотрите, пожалуйста, это ваше водительское удостоверение? Леонидов надел очки.

— Мое, — пожал плечами. — Только, сами видите, фотокарточка не моя… И вот тут штампик стерт. Там внизу стояло «очки обязательно». Понимаете, я на курсы пошел, чтобы потом работать: мне приятель место водителя в инофирме обещал. Ну, а из-за зрения влепили категорию «В» и «без права работать по найму». Вожу теперь иногда «запорожец» тестя по доверенности.

— Ты дело говори, ему это неинтересно — про твоего тестя, — приказным тоном сказала Леонидова.

— А какое дело-то? — растерялся муж.

— Отчего же, мне все интересно, — терпеливо сказал Илларионов. — Вы не могли бы вспомнить, при каких обстоятельствах потеряли удостоверение?

— Да я его не терял, у меня его украли почти на глазах.

— Где?

— На Тишинском рынке. Пацан сумочку из сетки вынул, я даже погнался за ним, да куда там!.. В сумочке пятьдесят долларов было и рублей… тысяч сто… Знаете, сейчас ездить без денег опасно — мало ли, заденешь кого.

— Вы помните, когда это было? — Илларионов достал из папки бланк.

— А что, протокол обязательно составлять? — засуетилась Леонидова. — Ведь он ничего не натворил…

— Почему «натворил»? — улыбнулся Илларионов. — Виктору Михайловичу ничего и не инкриминируется. Но произошла серьезная авария, пострадали люди, и в кармане одного из пострадавших найдены документы на имя вашего мужа. Как вам кажется, должен я уточнить, каким образом они к нему попали?

— Понимаю. А ничего ему не будет?

— Кому?

— Вите?

— А по-вашему, есть чего опасаться?

Супруги переглянулись. Илларионов записал несколько слов на бланке, продолжил разговор, не поднимая глаз:

— Так когда?

— Две недели тому назад в воскресенье в восемь… нет, в половине девятого примерно утра…

— Вы заявили о пропаже в милицию? — спросил Илларионов, наверняка зная, что Леонидов никуда не заявлял, иначе компьютер выдал бы эту информацию.

— Нет.

— Почему?

— Ну как вам объяснить… При всем том, что сейчас творится, я не очень-то верю, что кто-то будет искать базарного воришку. Машины угоняют, и никто не ищет, а тут…

— Не воришку, Виктор Михайлович, а ваши права. Скажите, что еще было у вас в сумочке?

— В каком смысле?

— В прямом, в каком же еще?

— А-а… Еще техпаспорт был, доверенность…

— А оружие? — Илларионов посмотрел на него в упор. — Оружие у вас есть?

— Что-о?! — брови Елены Григорьевны выгнулись дугой и соприкоснулись с основанием волос, скрыв и без того узкий лоб.

— Какое еще оружие? — возмутился Леонидов.

— Вы так нервничаете, Виктор Михайлович! Я задал вопрос.

— Нет у меня никакого оружия и никогда не было! Я оружия в руках не держал, могу присягнуть!

— Да не надо, Господь с вами. Я вам верю. А в милицию все же стоило обратиться — избавили бы нас от лишних хлопот. Распишитесь… да нет, вы прочитайте сначала…

— Я вам тоже верю, — размашисто расписался Леонидов. Следователь сложил бумаги, завязал на папке тесемки, аккуратно, с присущей ему медлительностью, застегнул портфель на оба замка.

— А что теперь будет? — снова поинтересовалась хозяйка.

— Придется все же заявить о пропаже и получить новые права. Со всеми бюрократическими и финансовыми последствиями. Извините за беспокойство.

Леонидовы проводили его до двери.

— Скажите, а этот, что на фотографии, преступник? — спросил Леонидов.

— А как, по-вашему, можно назвать человека, разъезжающего с подложным документом?

— Я всегда говорила, что Бог шельму метит! — обрадовалась Леонидова. — Здорово он пострадал?

Илларионов не стал возражать, чтобы на ночь глядя не возбуждать в хозяевах еще большую радость по поводу того, что преступник пострадал здорово.

В какой-то из квартир работал приемник, сигналы «Маяка» оповещали о наступлении полночи. Наверняка в прокуратуре его уже ждало заключение автотехнической экспертизы. Но Илларионов уже не сомневался, что максимум, к чему может привести этот след, так это к такому же, как Леонидов, разуверившемуся в милиции владельцу.

— Да выключи ты печку, Вася! — потребовал он, сев в машину.

— Вы че это, Алексей Иваныч? — испуганно посмотрел на него тот. — Я ее воще не включал.

— Да? — оба вдруг засмеялись, чувствуя, что наступает второе дыхание.

— Ладно, тогда гони домой.

— В смысле, в прокуратуру? — уточнил шофер.

Илларионов глубоко вздохнул.

— Меня отвези домой в прямом смысле. А сам можешь ехать в прокуратуру, если у тебя там дом, — мягко, как душевнобольному, объяснил Илларионов и вдруг крикнул:

— И сигарету дай! А то ни сигарет, ни денег… чер-ртова жизнь!

15

«Дорогой Петя, поздравляю тебя с днем рождения. Желаю, чтобы на пятом десятке, который пошел с этой минуты, в твоей жизни не нашлось места подвигу», — мысленно произнес Петр, глядя в зеркало в мужском туалете на Петровке, 38. Именно здесь его застал час рождения, по рассказам матери, — 7.10 утра.

Всю ночь он мотался по городу со следственно-оперативной группой, реагируя на каждый подозрительный сигнал, способный пролить хоть толику света на филоновское дело. Серия опросов людей, знавших депутата, позволила составить представление о роде его деятельности. Некоторые заметки в блокноте убитого анализировали положение в энергокомплексе, рядом были перечислены вопросы о крестьянских хозяйствах — как раз все это обсуждалось в Думе перед его смертью…

Только сейчас Петр почувствовал, как чертовски устал. Хотелось побыть одному, подвести итоги не филоновского дела, нет — жизни, в которой нужно было что-то менять после сорока: либо вливать свежую кровь, либо прятаться куда-нибудь к едрене-фене в подполье, что в последнее время хотелось сделать все чаще и чаще. Спрятаться не от покушений, которых за последние полгода на него было два, не от телефонных угроз и подметных писем, этих неизменных спутников следовательской жизни, а от трупов, которые стали являться по ночам, от мучительного ощущения национальной катастрофы и сознания собственного бессилия.

Словно отвечая его желанию, утром в дежурную часть на Петровке позвонил начальник следственного управления Киселев. Поздравив Петра с днем рождения («Знает же, паразит, — усмехнулся Петр, — как рейтинг у подчиненных зарабатывать!»), он приказал ему не появляться на работе в течение суток. Это было самым желанным и дорогим подарком.

Петр еще минут тридцать потратил на отчет, потом по обыкновению зашел в оперчасть посмотреть сводки за ночь.

23.30. В квартире на Кутузовском найден труп сорокалетней, не работавшей хозяйки, убитой тремя жителями Чечни с целью ограбления;

1.05. У Павелецкого вокзала задержана проститутка. Четверо сопровождавших ее лиц при задержании оказали вооруженное сопротивление. Двое из них убиты, двоим удалось скрыться. Проводятся розыскные мероприятия;

3.25. Во время обыска на квартире взятого с поличным рэкетира обнаружены патроны 7,65 мм, гладкоствольное помповое ружье, газовый пистолет и десять патронов к нему;

5.00. В Медведкове обнаружен труп неизвестного мужчины лет 40. По заключению эксперта, смерть наступила в результате отравления клофелином;

5.45. В «мерседесе» на проспекте Мира обнаружен труп 42-летнего жителя Ивановской области;

10. На Аминьевском шоссе снайпером, засевшим в кустах, убит 40-летний директор малого предприятия. При попытке задержания снайпер покончил жизнь самоубийством. На месте преступления найден автоматический карабин «ПЗО М781» итальянского производства…

Все, к черту! День рождения — это день рождения, в конце концов, он бывает раз в году, а сорок исполняется раз в жизни. И хотя гороскоп предупреждал, что «день неблагоприятен, особенно для лиц, в подчинении которых находятся другие и в случае неудачных действий их ждет потеря занимаемого положения, активизация скрытых врагов, изгнание или гибель», начался он вполне сносно и так же должен был закончиться, ибо ни удачных, ни неудачных действий Петр сегодня предпринимать не собирался. Прогноз же этот можно было брать в рамочку, вешать на стену и руководствоваться им ежедневно по причине его потрясающей универсальности.

Петр умылся, вытер свежим полотенцем лицо и собирался уходить, как вдруг в туалет ворвался опер Каменев.

— Где тебя черти носят? — начал он со свойственной ему тактичностью, и бас его эхом отозвался в кафельных стенах. — Мне на вызов ехать, группа уже в «воронке», поэтому я коротко. — Каменев прокашлялся, одернул полы старомодной кожаной куртки на молнии и стал по стойке «смирно». — Товарищ советник юстиции 2-го класса, старший следователь по особо важным делам при исполняющем обязанности Генерального прокурора России-матери! Сегодня, когда вы переступили порог своей зрелости, позвольте пожелать вам, наконец, познать причины вещей и повергнуть под ноги все страхи, неумолимую судьбу и шум волн жадного Ахеронта… Не делайте на меня круглые глаза — я мог бы и продолжить, но долг велит мне ехать искоренять бандитизм и беспощадно бороться с организованной преступностью, а вам нужно отдыхать после ночных похождений. — Каменев сунул Петру тяжелый кулек с подарком и, порывисто обняв, выскочил в коридор.

— Мерси, Вергилий! — крикнул Петр вдогонку.

Фыркнул унитаз, и из кабины, широко улыбаясь, вышел незнакомый пожилой полковник.

— Избегая по известной причине рукопожатия, от души присоединяюсь к поздравлениям, — сказал он, направляясь к раковине.

— Спасибо, меня еще никогда не поздравляли у параши.

Покинув под смех полковника помещение, ставшее для него церемониальным залом, Петр вышел на улицу и неторопливо зашагал в сторону метро. У памятника Пушкину он остановился, вынул из кулька подарок Каменева… но тут же спрятал его обратно и оглянулся по сторонам. В кульке оказался новенький автоматический американский пистолет «гардиан».

— Дурак ты, Сашка, — вслух сказал Петр и, сплюнув, посмотрел на памятник: — Это я о Каменеве, пардон.

Уже в вагоне метро, еще раз украдкой заглянув в кулек, он обнаружил конверт. На специальном бланке было напечатано: «гр. ШВЕЦ ПЕТР ИВАНОВИЧ, ст. следователь по о. в. делам Ген. прокуратуры РФ, имеет право на хранение и ношение именного автоматического пистолета «гардиан», мод. 270, 25.119/58.354.6.1. и боеприпасов к нему». Дальше стояли дата печать и подпись начальника Главного управления по борьбе с организованной преступностью МВД России. Вздохнув с облегчением, Петр рассмотрел подарок. На хромированной поверхности затвора было выгравировано: «П. И. ШВЕЦУ В ДЕНЬ СОРОКАЛЕТИЯ ОТ ОПЕРГРУППЫ ТОВАРИЩЕЙ». «Ну, Каменев, ну, пройдоха!» — улыбнулся Петр и спрятал пистолет в карман плаща.

Время от времени в вагоне метро раздавались душераздирающие крики. Кричала пожилая, прилично одетая женщина в шляпке с вуалью, содержать которую в психиатрической клинике у государства не нашлось средств. Никто не обращал на нее внимания: люди привыкли жить среди сумасшедших. Зато Петр заметил, что несколько пассажиров испуганно косятся на его карман. На станции «Измайловская» вагон заметно обезлюдел.

Придя домой, Петр налил себе рюмку коньяку, прошелся по старой, доброй квартире, в которой прожил всю свою жизнь вместе с отцом и матерью, ныне покоившимися на Гольяновском кладбище. Мир вещей, заполнявших жилище, придавал ему особый уют. Статуэтки на старом комоде, подшивки «Огонька» за пятидесятые, каждой страницей напоминавшие о беззаботном и несомненно счастливом детстве, сталинская «Книга о вкусной и здоровой пище», бесчисленные тома «Мира приключений», сыгравшие роковую роль в выборе профессии, многократно перечитанное собрание сочинений любимого Тургенева 1949 года, хрусталь, не добитый за сорок лет на семейных торжествах в честь октябрей, маев, новых годов и дней рождения; первый приемник «Неринга» на полированных ножках и картины отца на стенах… Петр дотрагивался до вещей, вдыхал ностальгический запах родного дома — нафталина, книжной пыли, чуть подгнивших половиц и стен, пропитанных парами тысячекратно готовившихся на плите вкусных вещей. Вот в эту вазу мать ставила цветы. Эти часы были подарены отцом на его, студента 1-го курса юрфака МГУ, восемнадцатилетие. Петр подкрутил механизм «Ракеты», и часы на ветхом кожаном ремешке пошли.

Выпив еще рюмку, он откинулся на спинку кресла-качалки в комнате, некогда бывшей его детской, и закрыл глаза. Взору предстали молодые отец и мать у фонтана Дружбы Народов на ВДНХ, водная прогулка по Яузе, лагерь «Приморский» у подножия Аю-Дага, Сандуновские бани, которые они с отцом посещали еженедельно, и многое, многое другое, почему-то непременно связанное с водой. Потом организм взял реванш за бессонную ночь (все-таки — сорок!), и все воды слились в единое русло «жадного Ахеронта» из каменевской тирады — мифической реки в подземном царстве мертвых.

Разбудил его дверной звонок. Нащупав на журнальном столике очки, Петр отворил дверь. Первым, что он увидел, был огромный букет хризантем, закрывавший туловище и лицо гостя. На ногах букета были эластиковые тренировочные штаны и новенькие итальянские кроссовки.

— Дорогой Петр, — сказал букет голосом Столетника, — я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало…

Женька оперативно налил в пыльную вазу воды, всунул туда цветы и закрыв коньяк пробкой, спрятал его в холодильник.

— Поскольку у меня жесткий режим, — сказал он, — и я с утра не пью, побереги эту жидкость до нашего возвращения из театра.

— Из какого еще театра? — улыбнулся довольный Петр.

— Не из анатомического, к которому ты наверняка привык, и даже не из театра военных действий, а из Учебного театра ГИТИСа, куда тебя персонально приглашает тамошняя прима Вероника Сабурова на премьеру спектакля по пьесе великого вьетнамского композитора Расула Гамзатова «Чайка». Надеюсь, ты не созвал гостей на свой сомнительный праздник?

— Почему ты на это надеешься?

— Потому что прима просила быть непременно, А сейчас — извини, мне нужно бежать. Ровно в шесть часов вечера после войны я за тобой заеду.

Женька изобразил бег на месте, потом набрал скорость и побежал к двери.

— Погоди, погоди, ты хоть спросил…

— Галстук не забудь! — донеслось с лестничной площадки этажом ниже.

К восьми часам Женька уже пробежал свои тридцать километров. Мозг освободился от неприятных мыслей, мучивших его со вчерашнего вечера, и теперь был занят составлением планов. День обещал быть хорошим и увенчаться большим сабантуем в честь Никиной премьеры и юбилея Петра.

Ника звонила вчера в десять.

— Женечка, приветик. Узнал?

— С трудом, Саррочка.

— Какая еще Саррочка? — голос ее потускнел.

— Как — какая? Бернар…

Ника засмеялась.

— Откуда ты про нее знаешь?

— Милая, ты думаешь, я, кроме Кони и Ломброзо, никого не знаю? Ошибаешься, ведь я кинолог-любитель, и имя родоначальницы ныне всемирно известной породы сенбернаров мне хорошо известно.

Приступ смеха длился около минуты.

— Ой, не могу! Женечка, а у меня завтра выпуск.

— В школе?

— В какой школе, дурачок? В институте.

— А ты что, уже институт закончила, что ли?

— Я так глупа?

— Ты так юна, Ника!

— Спасибо. Итак, я тебя приглашаю на премьеру. Придешь?

Когда-то Женька снимал комнату неподалеку от теперешней своей квартиры, Ника была его соседкой. Тоненькая, невысокого роста, с косичками и большими наивными глазами, она производила впечатление гимназистки. Видимо, ей тоже хотелось выглядеть взрослее, а потому она изысканно одевалась, носила туфли на шпильках, и тайком от родителей покуривала Женькин «Кэмел».

— А можно я не один приду? — спросил Женька.

Она растерянно замолчала. По ее интонациям, по особым знакам внимания Женька всегда чувствовал, что не безразличен ей, но относился к ней только как к соседской девчонке и не более.

— Я оставлю контрамарку на двоих на твое имя, — сказала она сухо.

— Погоди, погоди, я заеду за тобой. Во сколько…

— Спектакль в семь тридцать, но мне надо пораньше. Ты не заезжай, мы все вместе поедем — отец, мама и Колька. До встречи!..

Женька распахнул балконную дверь, взобрался по стремянке и подвесил на крюк стокилограммовый мешок. Предстояло нанести по нему пятьсот ударов каждой конечностью.

Отработав на мешке, он принял душ, переоделся и по обыкновению погрузился в медитацию, изо всех сил заставляя себя не думать о вчерашних событиях.

«Мое сознание спокойно, как ледяное озеро…

Ничто не в состоянии вывести меня из душевного равновесия…

Мое тело полностью расслаблено…

У меня нет никаких забот…

Жизнь прекрасна и легка…

Я ничей…

Я свободен… свободен…»

Он еще не успел обставить квартиру мебелью. Пружинный матрац, конфискованный у Таньки, недавно купленный торшер, заливавший по вечерам комнату розовым светом, телефон «Панасоник» с автоответчиком, пуфик возле журнального столика — вот и все ее нехитрое убранство, если не считать «груш», макивары, штанги и пары перчаток на гвозде.

Очертания комнаты растворились, взгляд прищуренных глаз сконцентрировался на цветных фотографиях Валерии — у Эйфелевой башни… на фоне Лувра… у Триумфальной арки… за роялем… Наконец, и они оказались размытыми за исключением одной: Валерия стояла на пустынном морском пляже, и от ее фигуры, укутанной черным пальто с поднятым воротником, от седых волн холодного, бескрайнего моря веяло безысходной тоской и одиночеством…

«Здравствуйте, madame Valerie!

Пишет Вам верный пес кавказской породы с русской душой, уроженец самостийной Украины, по американской кличке — Шериф. Извините, что не по-французски, хотя в скором времени я буду с Вами говорить на языке Ваших предков: мой хозяин уже купил несколько кассет с приложением к ним «Говорим по-французски» только все никак не соберется купить плейер — то у него времени нет, то денег. Недавно обещал свозить меня к Вам в гости, если Вы еще не завели себе другую собаку, а пока устроил меня на престижную работу, я там получаю такой паек, какой у них, людей, получают только члены ихнего правительства. На свои выходные он забирает меня, мы едим мороженое и очень вкусные антреКОТЫ, хотя последние четыре буквы в этом слове мне не по душе. А потом гуляем по паркам и ездим по делам. Мне служить нравится, а моему хозяину — нет, и теперь он хочет уйти с работы и завести свое дело, в котором будет хозяином не только мне, но и себе тоже. Нашего Мишку собрались крестить. Я не знаю, что это такое, и он тоже не знает, но хочет попробовать. Моего хозяина приглашают в крестные отцы, ведь своих детей у него нет. Мишке вместо меня купили какого-то вшивого попугая, который мяса не ест, лаять не умеет, команды не выполняет, а подает их дурным голосом, причем все неправильные. Каждое утро хозяин садится напротив стены, на которой висят Ваши фотографии, и подолгу смотрит на них, будто разговаривает с Вами. Он работает охранником, так же как и я, — мы охраняем друг друга от преступных посягательств. Нам интересно знать, продаются ли у вас там косточки и можете ли Вы их купить? У нас тут все хорошо, по вечерам иногда не стреляют, а косточки валяются прямо на тротуарах бесплатно. Один друг хозяина (тоже француз, хозяин называет его Пьером) хорошо разбирается в рыбе, но считает, что с головы она уже гниет и потому ни на что не годится. Лично мы с хозяином с этим согласны. Вот я своей головой могу укусить, хозяин своей — разбить пару кирпичей, а этот Пьер еще умеет ею думать, и если бы наши головы начали гнить, то мы бы остались без работы. А рыба живет с гнилой головой, и при этом еще хвостом виляет!.. Хозяин купил себе три пластинки с записью концертов Рахманинова, и говорит, что когда приобретет проигрыватель, обязательно пригасит меня послушать. Мы с ним помним эту музыку. Когда передают ее по радио, вспоминаем Вас, вечера на хуторе близ Киева и моего старого хозяина Константина Дмитриевича Хоботова, царство ему небесное. Вы спрашиваете, как поживают мои дети. Наверно, хорошо. Правда, пятерых я не видел, а шестого, младшенького, проел: хозяин его продал в хорошие руки и накупил мне на все деньги «чаппи» и «пэдди гриппайл». Это очень вкусно, я рекомендую вам попробовать! За одного щенка дают столько, что хватает на целый месяц, а щенков делать очень легко, я готов всю жизнь питаться одним «гриппайлом».

Жму лапу. Ваш Шериф.

Р. S. Будьте осмотрительны, если вздумаете завести себе кого-нибудь вместо меня, а то попадется скверный попугай и начнет Вами командовать,

Р. Р. S. Хозяин велит передать от него привет. Так уж и быть, передаю».

«В мое тело вливается энергия…

Я полон решимости…

Я силен и быстр…

Я не принадлежу себе…

Я должен работать…»

Мгновенно сбросив с себя напряжение, Женька рванул на кухню. Крепкий китайский чай с жасмином, ломтиком лимона и ложкой меда вместо сахара заменил ему завтрак, как могли заменить полный рабочий день три ближайших часа наибольшей активности — с 9 до 12, если дорожить каждой минутой. Вчерашний день и почти бессонная ночь поставили перед ним слишком много вопросов, но он знал, что в его случае поговорка «без бумажки ты букашка» обретает роковой смысл: ни опрос, ни осмотр, ни, тем более, обыск, были неправомочны без соответствующего на то разрешения, которое могло бы дать удостоверение частного детектива.

Поприветствовав Серегу, охранника стоянки, Женька потрепал за холку Шерифа и объявил ему законный отгул за вчерашний, полный приключений день.

«Нет ничего невозможного, — убеждал себя он, нажимая на газ. — Не грех и на лапу дать какой-нибудь лейтенантше из разрешительного отдела РОВД — сидит небось и ждет оплату «конфиденциальных услуг» в валюте. Не убудет, корона с головы не упадет!..»

Женька остановился в тихом переулке возле Сбербанка, запер машину и, поднявшись по ступенькам, вошел в стеклянную дверь.

Эта сберкасса должна была выдать ему копию платежки и стать последней инстанцией в хождениях по мукам. В уютном помещении, сплошь уставленном зеленой растительностью в кадках и горшках, пахло кофе и копченой колбасой. Тихо работал трехпрограммный приемник — передавали запись хора Вестминстерского аббатства по трансляции. Женька отсчитал нужную сумму и поднял глаза…

Три окошка — двух контролеров и кассира пустовали. Три женщины стояли лицом к стене с высоко поднятыми руками. Женька сразу все понял и, почувствовав, что находится под прицелом и одно неосторожное движение может стоить ему жизни, медленно поднял руки.

16

Против ожидания следователя Илларионова, постановлением которого была назначена авто техническая экспертиза, количество неизвестных увеличилось. Согласно представленному к полудню заключению, «ВАЗ»-2106 К504АУ77 на учете не состоял и, таким образом, фальшивым оказывался не только водитель Леонидов, но и номер не принадлежавшего ему автомобиля.

Оперативно сработали криминалисты. Методом ИК-спектроскопии они определили, что поверх слоя фабричной белой краски нанесен слой песочного цвета, а время покраски совпадает со временем угона, которое было установлено по системе «Автопоиск» через 20 минут: угонщики не удосужились перебить номера на двигателе и шасси. Полгода назад об угоне автомобиля, принадлежавшего СП «Материк», было заявлено директором этого, ныне не существовавшего предприятия.

На стол Илларионова легло два заключения экспертов-автотехников, между которыми возникли разногласия. По одному из них, согласно схеме послеаварийной дорожной обстановки, положению объектов и их координатам, автомобиль взорваться не мог. Другой эксперт, ссылаясь на показания свидетелей, схему аварии и состояние топливной системы, зафиксированной приборами, приходил к выводу о закономерности взрыва. Илларионов был вынужден назначить криминалистическую экспертизу и поручил Славе Воронкову контроль за ее скорейшим проведением. В постановлении о назначении кримэкспертизы, адресованном НИЛСЭ, вслед за кратким изложением существа дела была сформулирована целая колонка вопросов, главным из которых Илларионов посчитал два:

1. Причины взрыва автомобиля «ВАЗ» (химический анализ обломков, подтверждающий наличие или отсутствие взрывчатых веществ).

2. Трассологические исследования с целью установления возможного знакомства Лжелеонидова с пассажиром, чье тело покоилось в морге 1-й Градской больницы.

— Как только что-нибудь выяснится — ноги в руки и ко мне, понял? — напутствовал Илларионов Славика, с которым они проработали не один десяток дел. — Если я что-то забыл — сообрази сам, но выписку из заключения неси по 80 УПК — при едином мнении! Мне нужно знать точно.

В 13.55 — за пять минут до открытия кассы — он позвонил Крабову. Лжелеонидов находился в прежнем состоянии, чем огорчил и Илларионова, и зашедшего узнать о ходе расследования окружного прокурора Чехерева.

В НИИ судебных экспертиз Минюста Илларионов решил отправиться сам, совмещая полезное с приятным: лично поговорить с графологами и химиками, колдовавшими над обгоревшим портфелем, и отвезти долгожданные 280 тысяч «умирающим от голода» домочадцам — благо было по пути.

Дома он застал сборы: жена собиралась на обследование в клинику по поводу злокачественной опухоли. Илларионов был почему-то уверен, что все обойдется, что это не более, чем самовнушение, но, глядя на ее желтое, покрывшееся сетью морщин лицо и мешки под глазами, на то, как деловито, с какой-то обреченностью в движениях она укладывала в сумку мыло, полотенце, заворачивала в газету домашние тапочки, не удержался — обнял жену.

— Не принимай близко к сердцу, — улыбнулась Клавдия Николаевна.

— Главное, держи хвост пистолетом, уши топориком. Все будет хорошо, вечером я к тебе приеду, — сказал Илларионов.

Внучка с перевязанным горлом украдкой сунула в карман деда румяное яблоко. Наотрез отказавшись от еды, Илларионов отдал дочери распоряжения по дому и поспешил к лифту — внизу ждала выделенная на два часа машина.

Симонов считался в лаборатории одним из лучших экспертов. Илларионов застал его за работой: растерев пробу пепла в ступке, он обрабатывал порошок кислотой:

— Задал ты мне уравненьице, — не отрываясь сказал эксперт. — Вообще я кое-что там прочитал и, по-моему, игра стоит свеч. Треть бумаг уцелела, по ним можно вполне установить содержание. Даже грифы сохранились: «Строго секретно», «К делу не приобщать»… Вот и такой есть, — протянул он Илларионову уголок с обгоревшим краем, на котором едва различимо проступало: «По прочтении сжечь».

— Вот и сожгли, — усмехнулся Илларионов. — Что скажешь, Митя?

Симонов молча пожал плечами, поместил смесь в спектрофотометр.

— Что скажу, — произнес он наконец. — Пока немного. По содержанию тебе придется научные кадры привлекать. Если, конечно, кто-то вообще там способен разобраться… Какие-то эксперименты с мозгом. А по составу уцелевших документов и пепла — похоже, ксерокопии. Кто-то переснял и отксерил. Шпионская работа. По цвету, толщине, проклейке — сделаны в одно время, но с разных документов и негативов. Есть две фотографии, но глянец сильно оплыл.

— Шпионская, говоришь?

— Я ничего не говорю.

— Подлинные хотя бы?

Симонов улыбнулся, посмотрел на следователя исподлобья.

— А какой смысл делать копии с подделок? Они, что же, аварию устроили, чтобы к тебе в руки «деза» попала?

— А рукописные есть? Почерк?

— Есть пара листиков. Сноски, пояснения, колонки цифр — может, с эфира снимал?.. Машинописные я тебе в заключении описал — шаг главного механизма, величину строчных интервалов, дефекты шрифта. Не думаю только, чтобы ты эту машинку нашел. По крайней мере у меня в картотеке нет.

— Чьи это документы хотя бы можешь сказать?

— А черт его!.. Одну «шапочку» ребята выявили — сделали фотосъемку на просвет. Очень похоже на бланк ЦК. Сейчас читаем в косопадающем — чертежи, формулы…

— Чертежи?

— А ты думал, на след партийных денег напал? — засмеялся Симонов. — Перпетуум-мобиле, партийные деньги и Янтарную комнату не предлагать. Характер документов строго научный, но, по предварительному изучению, не систематизированный. Черт знает, что за мешанина, как будто шпион снимал все, что под руку попадало — в расчете на устные пояснения. Может, сопровождал шифрограммами, может, на связь выходил…

— Ну, не забирай в детектив-то, — улыбнулся Илларионов.

— Да я что, пешка, криминалист, мое дело в микроскоп смотреть. Это я так, ничего не навязываю, извини… А по моей части — вот, посмотри, — Симонов подвел следователя к широкому столу со стеклянной столешницей, на котором были разложены плексигласовые пластины, включил вмонтированный под крышкой светильник. — Это мы прочитали почти полностью.

Илларионов достал из кармана большую лупу, склонился над зафиксированными на пластинах документами. На ознакомление с ними ушло минут десять.

— Когда закончите? — подошел он к эксперту, нетерпеливо разминая сигарету.

— Тебе как, по частям или все сразу? — спросил тот, не отрываясь от окуляра.

— По частям, нарочным, быстро! Выжми из этого все, что можно, а потом хоть капельку того, что нельзя. Особенно двенадцатый лист — о квадрате «Z» для захоронений. Тут, понимаешь, может оказаться…

— Понимаю. По частям так по частям. Через три часика пришли человека. Могу предположить, что бумагам этим лет шесть-семь…

— Везли, конечно, именно их, — вслух подумал Илларионов. — И при таком грузе шофер вряд ли сделал бы подсадку. Значит, второй был охранником?..

— Ты о чем?

— А?.. Давай, Митя, давай! Я на тебя очень рассчитываю.

Не прощаясь, Илларионов быстро покинул лабораторию.

«Только бы ожил этот Лжелеонидов, — думал он по пути в прокуратуру, — только бы ожил! Хотя бы минут на пять. Надо Крабову светил из Военно-медицинской подбросить. Не сможет говорить — пусть мигает. Да, именно в расчете на это и вопросы подготовить: "да" или "нет"…

— Нажми-ка, — попросил Илларионов шофера. Через десять минут начиналось совещание группы.

«Если всплывают грешки старого альянса Минобороны — стоит торопиться, — он прикурил сигарету, не обращая внимания на водителя, демонстративно опустившего стекло. — И так время упущено. Сейчас основная зацепка — оружие. "Бушман", конечно, ничего не даст, к тому же его владелец — покойник, а вот «Макаров» с номером. И Лжелеонидов этот еще вполне может оказаться агентом ФСК или ГРУ. Хотя и те, и другие своим молчанием от него отреклись — никаких запросов…ИСЛОЦИРОВАНИЯ СПЕЦПОДРАЗДЕЛЕНИЯ ОХРАНЫ ТЕРРИТОРИИ ОБЪЕКТА…..ЫХ ДЕЙСТВИЙ, — строчки из какого-то документа, только копия неудачная. Зацепочка неплохая, явно не штатские ребята. Но если бы они перевозили бумаги по приказу официальных ведомств, то, уж наверно, не на угнанных «жигулях»?..»

Само собой выстроилось предположение, что при опечатывании здания на Старой площади кто-то завладел портфелем и теперь использовал его для продажи за рубеж или шантажа.

Пока Воронков, судмедэксперт и оперативники из ФСК рассаживались, он достал из стола «План расследования дела» и в графе «Возможные версии» торопливо пометил: «Документы. Шантаж. Продажа. Спецслужбы». Затем набрал номер Крабова:

— Анатолий Дмитрич?.. Илларионов. Как там у нас дела?.. Получше?.. Я сейчас к вам своего парня пришлю, у меня такое подозрение возникло, что его присутствие не помешает. Только вот что, у вас халатик для него найдется?.. Пятьдесят второго?.. У меня все такие, с другими не работаю. Да это я к тому, чтобы без огласки, идет?.. Спасибо… Молоденькие — хорошо, только вы уж лучше своих, проверенных… Очень, очень серьезно. — Илларионов положил трубку, оглядел собравшихся. — Сережа, — обратился он к самому молодому, лет двадцати пяти, оперативнику, — получи оружие, возьми машину и быстро в травматологию 50-й. Найдешь завотделением Крабова. Надо этого Леонидова хорошенько посторожить.

— Понял, товарищ подполковник.

— За сестричками там присматривай. Не в том смысле, в каком ты подумал: что в капельницу льют, какие ампулы… словом, соображай! И еще. Ему вроде получше стало. Слушай в оба — может, в бреду чего сболтнет.

Дождавшись, когда за оперативником закроется дверь, Илларионов посмотрел на Воронкова:

— Давай, Слава, что там у нас?

— Значит, так… Мы исследовали обломки различных частей оборудования и внутренние поверхности кузова «жигулей» методом газовой хроматографии. Машина действительно могла взорваться от столкновения с «уралом» — с левой стороны багажника был сварной дополнительный бак на 45 литров, он и задел о ступицу заднего колеса. Но бензина в баке почти не было, так что я думаю, автотехник Рябов прав: рвануло не от удара. Химики выдали результат анализа: внутри бака было смонтировано устройство с тетразеном в детонаторе.

— То есть взрыв в случае столкновения был запланирован? Камикадзе они, что ли?

— Погодите, Алексей Иванович, это еще не все. Судя по плотности окислов, был еще один заряд — в районе приборного щитка на передней панели. Предположительно — октоген с пластифицированной добавкой.

— Зачем?

— Одна из плат в обычном «жигулевском» приемнике уничтожена сильнодействующим активным веществом. Но по контуру платы и некоторым деталям… — Славик выложил перед следователем фотоснимки, — вот… видите?.. такие платы ставят на радиопередатчиках. А мини-заряд с инициирующим тетразеном и бризантным веществом в герметическом резервуаре с кислотой — это УСУ — устройство самоуничтожения. Разработано нашими военными связистами и устанавливается на некоторых современных РЛС. Если аппаратура с секретным кодом попадает в зону опасности, оператору достаточно выдвинуть и задвинуть блок, и через несколько секунд происходит взрыв.

Илларионов отложил фотографии, недоверчиво посмотрел на Славика:

— Это что, твои домыслы? Если перед носом у водителя и пассажира произошел взрыв, то почему лица…

— Это мини-взрыв, товарищ подполковник. Нужен он только для разгерметизации резервуара. Эта плата — сплав металла и пластмассы, съедено все до неузнаваемости. Так что я прошу назначить радиотехническую экспертизу.

— Так отчего все же машина взорвалась?

— У них была задача: в случае опасности уничтожить приставку к приемнику…

— Зачем?

— А как объяснить наличие радиопередатчика на гражданской машине? Да еще работающего на частоте вне пределов международного регламента?.. Так вот, автотехники странный проводок под обшивкой нашли и все никак не могли дать ему объяснение. Есть версия, что этим проводком УСУ под панелью соединялось с устройством в дополнительном бензобаке. И вот о нем-то они могли не знать.

Илларионов открыл форточку, закурил и заходил по кабинету.

Жест Илларионова все поняли как разрешающий сигнал, и через минуту кабинет заполнился дымом.

— Знали, — сказал вдруг Илларионов. — Точнее, могли знать.

— Почему вы так думаете?

— Вспомнил свидетельские показания. За секунду до взрыва пассажир пытался выскочить из салона. Это и в протоколе Анчуткина отражено.

— Так, так, — неизвестно чему улыбнулся Илларионов. — Выходят на связь на суперчастоте, аппаратура автоматически уничтожается, документы у одного поддельные, у другого вообще ничего нет, кроме «бушмана»… Может, они английские шпионы, а? Славик?.. Рассекают по Москве на угнанной «шестерке» и держат связь с Интеллидженс сервис? Или все-таки инопланетяне?..

— Не те и не другие, товарищ подполковник, — рослый голубоглазый блондин в кожанке, нетерпеливо ерзавший на стуле, пока говорил Воронков, быстро потушил сигарету и встал.

Илларионов знал о привычке капитана Арнольдова докладывать стоя.

— Разрешите?.. Отпечатков человека, назвавшегося Леонидовым, в дактилоскопической картотеке мы не нашли. Зато нашли «пальчики» пассажира. Им оказался Сотов Владимир Геннадьевич, 1959 года рождения, уроженец Ростова-на-Дону, четырежды судимый, отбывавший срок наказания в колонии усиленного режима, совершивший два побега. В третий раз был осужден Винницким городским судом по статье 93, пункт «з» УК УССР за умышленное убийство, бежал, а в 1983 году — за аналогичное преступление, но уже по 103 УК РСФСР в Москве, приговорен к исключительной мере наказания.

— Помиловали на свою голову, — проворчал Илларионов.

— Никак нет, товарищ подполковник…

— Ну? Неужто из камеры смертников убежал?

— Приговор был приведен в исполнение 26 февраля 1983 года в Южанской тюрьме. На наш запрос получена телефонограмма.

Судмедэксперт, Воронков и Илларионов одновременно посмотрели на чекиста.

— Ты хочешь сказать, что этот Сотов воскрес, чтобы погибнуть в ДТП?

— Выходит, так.

Все молчали, каждый пытался разрешить не поддающуюся логике проблему с воскресением смертника.

— Так! — потер ладонь о ладонь Илларионов. — Отложим. Что по поводу связи между ними?

Славик извлек из папки очередной акт.

— Есть, — сказал он уверенно. — На рулевом колесе, рычаге переключения скоростей, панели, ручке настройки приемника — отпечатки Сотова. Хотя за рулем был не он.

— Ну и что? — требовал доказательств Илларионов. — Пока этот Леонидов бегал за сигаретами, случайный попутчик вспомнил детство, посидел за рулем. Мало!

— А мог случайный попутчик дать этому Леонидову подержать обойму от «бушмана»? — парировал Славик.

— Так, так, так, — оживился Илларионов, — это уже лучше. Валера, — обратился он к капитану; — отправляйся на Центральный, свяжись с патрулями и постами ГАИ в северном направлении, узнай по области: не замечена ли где-нибудь эта «шестерка» — скорость превысили, припарковались не там, сбили кого-нибудь… Потом поезжай в МУР, свяжись с областной прокуратурой, ГУВД: сводку всех происшествий до и после аварии за сутки — мне на стол. Не пропадай, я поеду к Чехереву — держи со мной связь по радиотелефону.

— Есть.

— Славик, ты у нас известный «толкач», ну не в службу, а в дружбу: пусть баллисты ускорят дело, а? Нутром чую: поедем с Чехеревым в Главную, хорошо бы к тому времени все знать о «Макарове» — от него и начнем плясать: в какой части выдан, когда пропал, на чье имя зарегистрирован или получен — в общем, ты меня понял. Теперь вы, Никита Григорьевич…

Судмедэксперт — сухощавый, немолодой уже мужчина с лысой, как бильярдный шар, головой — участливо подался вперед, уподобившись взявшей след гончей.

— Поезжайте с нашим фотографом в морг, наведите на лице этого Сотова макияж. Я, видно, уже не дождусь, передайте, пожалуйста, фотографии Леонидова, увеличенные с водительских прав, дежурному. И узнайте у Крабова, как там наш пациент. Все. По трамваям!

Это «по трамваям» укоренилось в прокуратуре с подачи самого Чехерева. После того, как из ремонта не вернулись два стареньких «УАЗа» (заездили до такой степени, что ремонтники потребовали втрое больше времени и впятеро — денег против запланированных), обещали подбросить пару машин из ЗГВ, но выполнять обещанное не спешили, и вот уже полгода в автопарке не досчитывались «восьми колес». Прокурор, подчеркивая безлошадность своего ведомства в присутствии вышестоящего начальства из Главной военной прокуратуры, заканчивал совещания неизменным: «По трамваям!»

17

Они проехали по Бульварному кольцу, свернули на Неглинскую, минуту стояли на светофоре, а Петр все никак не мог отсмеяться.

— Ну, ну, и дальше чего?.. Ха-ха-ха!.. — сняв очки, вытирал слезы тыльной стороной ладони.

— Дальше я предельно концентрируюсь, нервы — в комок, знаю, у меня — полсекунды максимум. Делаю сальто с поворотом на сто восемьдесят, при этом успеваю выхватить пушку, а за спиной — никого… Бабка какая-то входит, видно, за квартиру платить. Ствол увидела и ка-ак заорет!.. Сумочку бросила, ручонки вверх тянет… «Что, — думаю, — за черт?» Ни фига не пойму! А на ее крик кассирши-контролерши оборачиваются, меня с пушкой увидели — и тоже орать…

Женька замолчал, сворачивая в Собиновский переулок и высматривая место парковки.

— Давай, малыш, дальше трави! Ха-ха-ха!.. Что это было?

— Дальше все дружно смеялись и поили бабку валидолом. Оказалось, у них диета такая — надо после каждого приема пищи пять минут стоять с поднятыми руками. Вот они с утра кофе с бутербродами попили, посетителей нет, ну и стали себе к стеночке. В этот момент я и завалил. И что ты думаешь? После обеда так попробовал постоять — совсем непросто оказалось. На четвертой минуте пот градом покатил. Говорят, так за месяц килограммов восемь сбросить можно, — Женька остановил машину, выключил мотор. — Вылезай, приехали.

— Надо будет и мне попробовать, — отстегнул ремень Петр.

— Попробуй, в тебе четверть центнера лишних, только руки изо всех сил тяни и пятки от пола не отрывай, в этом весь фокус.

Судя по количеству толпившихся у парадного подъезда зрителей, предвиделся аншлаг. Женька и Петр с букетами подошли к стоявшим у входа родителям Ники.

— Здрасьте, Зинаида Ильинична, — протянул букет Женька, — поздравляю вас с окончанием института.

— Спасибо, Женечка. Цветы-то дипломнице отдай.

— Да нет, я к сцене не привык, вы уж сами как-нибудь от меня, — Женька пожал руку Никиному отцу и ее брату Кольке. — Познакомьтесь, это мой друг Петр.

— Очень приятно. Молодцы, что пришли, Никуша будет очень рада, — улыбнулся Сабуров-старший.

Темные очки на Колькином лице не могли скрыть внушительных размеров фингала под левым глазом.

— Дай мне посмотреть в твои честные глаза, Коля, — сказал Женька, протягивая руку к очкам.

— Да ладно, — отшатнулся тот.

— Чего уж там, поучил бы бывшего соседа удары лицом блокировать.

— Помешался он на этих единоборствах, — пожаловался отец. — Пошел в какой-то клуб бокса…

— Кикбоксинга, — поправил сын.

— Неважно!.. А там, понимаете ли, просто избивают. Раз пришел с фонарем, другой — еле кровь из носа остановили, третий — ухо распухло, я думал, без операции не обойдется…

— У вас лишнего билетика нет? — подошли две девочки-подростка.

— Нет… Пойдемте в зал, — заторопилась Зинаида Ильинична. — Начало скоро…

Женьке и Петру достались места в самом центре пятого ряда. Ника постаралась. Женька оценивающе оглядел друга, который выделялся в зале своей комплекцией. Очки, галстук и старательно отутюженный костюм придавали ему еще большую солидность.

— Тебе бы в ложу, Пьер.

— Почему?

— На Черномырдина больно смахиваешь.

— А в ложу-то зачем?

— Чтобы террористы не перепутали. Там ты все-таки будешь не так на виду.

Шуршал целлофан на букетах, неизменно падали номерки, где-то в глубине сцены стучал молоток — шли последние приготовления. Женька пытался вспомнить, о чем пьеса, которую он наверняка читал по школьной программе, и не мог. Да не вспомнил и когда в последний раз был в театре. Зал, заполненный в основном родственниками исполнителей, дышал торжественностью. Дали третий звонок, задернули шторы на входе, послышалась музыка и свет стал медленно гаснуть. Голоса зрителей постепенно смолкли, взоры устремились на сцену, представлявшую собой аллею в парке и эстраду посреди кустарника.

Появились первые персонажи.

«Отчего вы всегда ходите в черном?» — спросил Медведенко.

«Это траур по моей жизни. Я несчастна», — ответила Маша.

Спектакль на модерн не претендовал, поставлен был просто, каждый мог найти отголоски происходившего в собственной душе. Очень скоро между сценой и залом возникла доверительная атмосфера.

Петру вспомнилась их дача на Оке, вспомнился брат отца дядя Жора, манерами похожий на помещика Сорина, девочка Настя, жившая в ветхом домишке бакенщика на противоположном берегу. Когда все это было! Теперь вот ему уже сорок, и кажется, ничто не способно уже ни удивить, ни изменить жизнь, чувства остались в безвозвратном прошлом, и он превратился в исправного исполнителя отведенной обществом роли…

«Я не опоздала… Конечно, я не опоздала…» — появилась на сцене Нина Заречная. Зрители встретили ее аплодисментами. Женька толкнул Петра в бок, хотя он и без того понял, что это та самая прима, от имени которой друг пригласил его в театр. «Красное небо, уже начинает восходить луна, и я гнала лошадь, гнала…»

Женьке искренне хотелось отвлечься от своих проблем. Казалось, та, другая жизнь, другие люди, давно ушедшие в небытие и оставшиеся разве что на подмостках, предоставляли такую возможность. Но через некоторое время возбуждение от непривычной роли театрального зрителя улеглось, действие на сцене перестало будоражить его воображение, и мысли потекли по привычному руслу. «Плохо, Стольник, — подумал он, осознав, что совершенно не следит за сюжетом. — Становишься машиной, китайской бабой в часах. Ты знаешь точки на теле противника, знаешь, как причинить физическую боль, а свое сознание уподобил ледяному озеру, и цели твои мелки и неинтересны…»

«У вас расплывается ваше я, И вы уже относитесь к самому себе, как к третьему лицу — он», — говорил Дорн на сцене.

«Вам хорошо рассуждать, — отвечал Сорин, — вы пожили на своем веку, а я? Я прослужил по судебному ведомству двадцать восемь лет, но еще не жил, ничего не испытал, в конце концов, и, понятная вещь, жить мне очень хочется…»

«Треплев страдает оттого, что не может вырваться из плена обыденности, из рутины и лжи, — думал Петр. — А я? Я и не пытаюсь ниоткуда вырваться, а если бы и хотел, то разве вырвешься из времени — того, прежнего, когда умел плакать, любить? Оно ушло. И никогда не возвратится больше».

«Мне пятьдесят пять лет, — сказал Дорн. — Уже поздно менять свою жизнь».

Женька мысленно вернулся к сегодняшнему разговору с однокурсницей, которая некогда имела на него виды и потому оставила «на всякий случай» свой телефончик…

«Инночка, приветик!.. Как — кто? Конь в пальто! В самом деле не узнала?.. Богатым буду. Женька это… конечно, Столетник, разве другие Жени бывают?.. Ну, как тебе живется-может-ся в твоей женской юридической консультации?.. А что об остальных слышно?.. Ну почему особняком, я же в разъездах, в делах и заботах, один как перст, некому приласкать, не говоря о "постирать-погладить"… А подружка твоя, Риточка?.. А, в муниципалке… что ж, современно… Юрка на Петровке?! Что ты говоришь! Крутой парень, никогда бы не подумал. На Петровке — в наши дни… Ах, он слесарем в авторемонтных мастерских? Ну, да, да, у него же первый диплом — автодорожного. Ничего, он еще пробьется. Он еще завгаром станет, вот увидишь. А красавица Лилечка?.. Замуж?.. Ну, туда ей и дорога. Семен уехал?.. И Яков?.. Правильно, только не пойму, зачем им там наши дипломы?.. Витюша?.. Да, да, да… В областной прокуратуре стажером?.. Да у него же папа какой-то крутой, в Думе, что ли?.. В Совмине?.. Слушай, Инночка, а у тебя его телефончика нет?.. Зачем, я и так пристроен. Просто он мне три рубля должен… ты не смейся, диктуй… Записываю… Нет, спасибо, детка, я беспечен и богат… Да так, на вольных хлебах… Ну, звони, звони, телефон тот же… Замуж-то вышла?.. Сын?.. Тем более!.. Ладно, не обижайся. Пока!..»

То, что Феоктистов оказался в областной прокуратуре, было находкой: там могло оказаться лобненское дело!

«Чудный мир, — говорила Нина Тригорину. — Как я завидую вам, если бы вы знали! Жребий людей различен. Одни едва влачат свое скучное, жалкое существование, все похожие друг на друга, все несчастные; другим же, как, например, вам, — вы один из миллиона, — выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения… Вы счастливы…»

Все сидели неподвижно, смотрели на сцену, и Петру показалось, что каждый, подобно ему, думает о чем-то своем, театральное же действо для них — повод заняться анализом своих проблем, вспомнить о прожитом, поразмышлять о месте в жизни или даже покаяться. Получалось, что представление было всего лишь условностью — Чехов ли, Шекспир ли — все равно, потому что изображаемые события давно миновали и ни к кому из присутствующих не имели отношения. Через полчаса эти люди едва ли вспомнят о спектакле, жизнь заставит их барахтаться в мутных водах повседневности. От фанерной эстрады и одинокой скамьи на аллее сценического парка повеяло фальшью. Как далеки они были от современной Москвы с ее «шопами», «супермаркетами», ночными выстрелами и рекламой заграничных шмоток! Как нелепо выглядело платье на Аркадиной после однообразных нарядов Евы на обложках и вывесках казино! Петр представил Треплева в джинсах и Нину в мини, с сигаретой в зубах, и подумал, что людям почему-то этот обман необходим. И сейчас, и во времена Чехова. Люди просто привыкли обманываться и готовы платить за это немалые деньги, жертвовать временем, охотно подставлять мозги для гипнотических экспериментов, пить водку и употреблять наркотики, прекрасно сознавая, что жизнь от этого лучше не станет, но желая хоть немного погостить в радужном прошлом, несбыточном будущем или абстрактно фантастическом мирах. Возможно, в таком обмане кроется элементарный способ выживания и он был предусмотрен самим Создателем? Музыка, театр, религия, наркотики, политика, литература становятся ложью и откровением людей. Что же тогда заменяет жизненно необходимый обман ему, Петру?.. Работа?..

«Вот вы говорите об известности, о счастье, о какой-то светлой, интересной жизни, — признался Тригорин, не выпуская Нининой руки, — а для меня все эти хорошие слова, простите, все равно что мармелад, которого я никогда не ем…»

Днем Женька сходил в читалку жэковской библиотеки и выписал двадцать телефонов наиболее часто встречавшихся в рекламных объявлениях фирм по установке дверей и оконных решеток. Чтобы обзвонить их под предлогом «старенький дедушка потерял ключи и не помнит, кто ему устанавливал дверь», потребовалось около часа. Он называл приблизительные даты установки, диспетчеры просматривали заказы месячной давности, но клиента с Мартеновской не находили. Некоторые фирмы предлагали за небольшую плату помочь открыть захлопнувшуюся дверь: «Хоть в главный сейф швейцарского банка!» Это настораживало. Но еще большее подозрение вызывал тот факт, что клиентам полагалось по шесть ключей от замков, иногда — по четыре, но ни одна фирма не выдавала по два!.. Устав от поисков иголки в стоге сена, Женька подумал, что проще было бы поговорить с соседями: может быть, кто-то из них посоветовал Изгорскому обратиться в фирму по установке двери и решеток; не исключено, что видели и грузовичок, на котором эти решетки привезли…

— Ну как? — спросил Женька, когда они с Петром вышли в фойе во время антракта.

— По-моему, здорово. Даже не ожидал такого от студентов.

К ним подошли сияющие родители Ники.

— Ваша дочь — прелесть, — сказал Петр. — Очень точное попадание в цель… в роль.

— Правда?

Женька при их разговоре присутствовать не стал, приметив у зеркала Кольку, направился к нему.

— Так где тебе, говоришь, фингал подсадили? — спросил он расчесываясь.

— Ну, в клубе.

— На танцах, что ли?

— На каких еще танцах, в спортивном. «Комета» называется. Да там у них система такая: пришел — сразу в спарринг с профессионалом ставят. Можешь — защищайся, нет — учись. Пока не вырубят. Второй раз уже дольше держишься… правда, второй раз мало кто приходит.

— А ты, значит, пришел?

— Я там три раза был.

— Ну, ну, — сунул на расческу Женька. — С профессионалом, говоришь?.. Пойдешь в четвертый раз — возьми меня с собой. Хочу посмотреть, как профи работают.

Колька проводил его довольной улыбкой.

В начале второго действия зрители не могли долго угомониться.

«Мы расстанемся и… пожалуй, больше уже не увидимся, — говорила Нина, форсируя звук. — …я приказала вырезать ваши инициалы… а с этой стороны название вашей книжки: "Дни и ночи"»…

«Зачем она Тригорину? — думал Петр о Нине. — Зачем Тригорин Аркадиной? Как нелепо все устроено. Ему около сорока, ей — сорок три. Что сегодня все вертится вокруг этой цифры, черт возьми?! У Аркадиной комплекс по поводу возраста, за это она даже собственного сына ненавидит — он мешает ей казаться моложе. А ты-то чего?.. В Китае раньше сорока к работе с людьми, говорят, не допускают. В твою дверь сегодня постучалась мудрость — отвори ей, все ведь хорошо, прошло всего две трети жизни, радуйся, что в тебя стреляют плохие стрелки и бросают бутафорские гранаты. Значит, ты еще чего-то стоишь. Или тебе непременно нужно общественное признание, как этому Тригорину?..»

«Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее», — прочитал Тригорин.

Женька усмехнулся. «Ишь, как просто, — подумал он, — приди и возьми!.. Вот так кто-то пришел и забрал жизнь Изгорского. Кстати, не было ли взлома до пожара? Осмотреть бы дверь! Официальное следствие вряд ли будет заниматься этим, да и остались ли следы после того, как ее подломили домкратом? Органы завалены делами и чему угодно стараются придать характер несчастного случая, чтобы не заводить следствия. А когда речь идет о бедном сумасшедшем еврее, получившем ночлежку от райсобеса, никому в голову не придет искать следы взлома или преднамеренного убийства. Все, что их может интересовать — попал ли в легкие угарный газ. И если попал — значит, хозяин не был убит до пожара, и после аутопсии на основании заключения медэксперта следствие по делу закроют. Так что ты, Петя, шалишь: у вашего сраного государства денег на следствие нет, а потому в этой нишей стране вы всегда будете заниматься пусть вынужденной, но все же фальсификацией, и тем самым нарушать законы. И без частного сыска ваш процент раскрываемости никогда не повысится!..»

Дорн уселся возле кресла Сорина, подбросил в печку поленьев.

«Страх смерти — животный страх, — сказал он. — Надо подавлять его. Сознательно боятся смерти только верующие в вечную жизнь, которым страшно бывает своих грехов. А вы, во-первых, неверующий, во-вторых — какие у вас грехи? Вы двадцать пять лет прослужили по судебному ведомству — только и всего».

Избежать грехов, служа в судебном ведомстве, было трудно во все времена. А может быть, Дорн назвал причину его угнетенного состояния — страх? Но перед чем?.. В вечную жизнь Петр не верил. Значит, если страх и жил в нем, то не сознательный, неизвестно чем порожденный и как проникший в него, такого большого и опытного, сорок лет прожившего на свете человека. Да, Петр хоронил родителей, знакомых и даже сверстников, а сотни смертей, с которыми он сталкивался в работе, сильно сужали круг больших чисел. Но, может быть, это и есть примета мудрости — уразумение, что рано или поздно такое случится и с тобой?..

«У Тургенева есть место: "Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый угол". Я — чайка… Нет, не то. О чем я… Да… Тургенев…"И да поможет господь всем бесприютным скитальцам…" Ничего», — Нина разрыдалась на плече Треплева.

Женька заранее знал, что ответит Петр, если рассказать ему о деле Изгорского: «Во-первых, малыш, ты преступник, потому что ты преступил закон. Причем сделал это многократно. В деле Шейкиной ты должен был дождаться следователя и дать ему подробные показания. В деле Изгорского ты должен был оформить договорные отношения с клиентом, не говоря уже о том, что не имел законного права даже приступать к нему. Ты использовал состояние его невменяемости с целью личного обогащения и должен ответить перед законом. Ты аферист! Умение набить морду еще не говорит о высоком — и даже низком — профессионализме сыщика: ты не имел права оставлять клиента, не выявив точно характера грозящей ему опасности, Поэтому ты не профессионал». Так бы сказал Петр. Женька говорил себе иначе: «Дурак ты, Стольник, ей-бо!.. Думаешь, это убийство? А ты видел кровь, следы пуль на стене, бутылочку с ядом, топор в голове старушки?.. Нет. А на нет и суда нет. Ну, перевернуто все вверх дном — нитки она искала, понял? Не нашла, давление поднялось — и привет!..»

«Молодость мою как оторвало, и мне кажется, что я уже прожил на свете девяносто лет», — говорил Треплев.

«Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, — чувства, похожие на нежные, изящные цветы… Помните?» — плакала Нина.

Как-то отец сказал Петру: «Почему ты решил, что жить радостно и приятно? Кто должен идти по дороге впереди тебя и разбрасывать цветы? Безмятежной и бесконечной жизнь только кажется в очень короткий, романтический период. А потом превращается в череду обязанностей. Так что ты ни на кого не надейся, неси свой крест до Голгофы сам. Не донесешь — растопчут и не вспомнят никогда!..»

Вот и у чеховских персонажей жизнь — теплая, ясная, чистая — была в прошлом. Может быть, это еще один закон, которому нужно просто подчиниться? «Через поколение и о моем времени будут вспоминать, как о золотом веке, и завидовать мне, живущему сегодня», — решил Петр, испытав облегчение от бесплодности раздумий о сущности бытия — у всех она, эта сущность, одна: нести свой крест на Голгофу.

«Красное вино и пиво для Бориса Алексеевича ставьте ' сюда, на стол. Мы будем играть и пить. Давайте садиться, господа», — пригласила Аркадина.

«Интересно, откуда у него деньги? — думал Женька. — Он сказал, что это задаток. Значит, за работу собирался заплатить больше?..» И, в который раз за последние сутки, попытался себя утешить: «А пошло оно все!.. В конце концов, меня, кроме клиента, никто не видел, и факт передачи вознаграждения документально не зарегистрирован!..»

Дорн подошел к Тригорину, перелистывая журнал. «Тут месяца два назад была напечатана одна статья, так я очень интересуюсь этим вопросом, — обняв Тригорина, он подвел его к рампе и, быстро оглянувшись на Аркадину, сказал вполголоса: — Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…»

После спектакля Женька и Петр дожидались Нику у служебного входа.

— Здравствуйте, — Петр вручил ей цветы. — Потрясен вашей работой.

— Спасибо.

— Познакомься, соседка, это мой друг Петр, — представил его Женька, — следователь, между прочим.

— Очень приятно.

— Позвольте пригласить вас в гости, — смущенно сказал Петр

Ника растерялась.

— Соглашайся, — посоветовал Женька. — А то ведь он и арестовать может.

— Ах, вот даже как? — засмеялась она. — А ордер?

— А без ордера — до тридцати суток. По подозрению в убийстве Треплева.

— Ладно, пошли, — она направилась к машине. — Только думаю, что тридцать суток в моем обществе вы не выдержите.

Они сели в машину. Женька развернулся, набрал скорость.

— Я тебя поздравляю, соседка, с окончанием. Желаю сыграть Надежду Константиновну Крупскую.

— Почему… Крупскую-то?

— Чтобы получить звание.

— Ты устарел, сосед! Сейчас для этого достаточно сыграть Красную Шапочку. А куда мы едем-то?

Женька свернул на Покровку.

— Петр недалеко живет, на Измайловском, — сообщил Женька. — У него сегодня юбилей, у тебя — премьера. По случаю совпадения есть предложение скромно посидеть на кухне и поболтать.

Ника с любопытством посмотрела на Петра.

— Поздравляю. А кто там еще будет?

— Абсолютно никого, — заверил Петр.

— У вас что, нет друзей?

— У меня нет друзей.

— А почему?

— Потому что я скучный человек и меня никто не любит, — улыбнулся Петр. — А если серьезно — не хочется шума вокруг совсем невеселой даты. Лучший подарок вы с Женькой мне уже сделали.

В парадном было необычно шумно. Выстрелила бутылка шампанского, зазвенели стаканы, восторженные крики сменила блатная «Мурка» в исполнении пьяного дуэта. Лестницу заволокло дымом.

— Шпана гуляет, — предположил Женька и направился вперед.

«Шпаной» оказались: старший оперуполномоченный московского уголовного розыска, майор милиции Каменев; оперуполномоченные, лейтенанты Галя и Рая; патологоанатом Горохов; начальник отдела дознания отдела милиции муниципального округа «Марьина роща» майор Коноплева; помощник прокурора Бауманского района Перфилов; экстрасенс, младший научный сотрудник лаборатории нетрадиционной медицины, кандидат технических наук Шевелев. Представители охраны правопорядка сидели на ступеньках, подстелив газеты и разложив на них же выпивку и закуску. Увидев поднимавшегося по лестнице Петра, все повскакали и с криками «Ура!» дружно навалились на юбиляра, обливая его шампанским.

18

В «волге» Чехерева Илларионова укачало. Он проспал до Кольцевой, и проснулся только на повороте с указателем «МАРФИНО», когда водитель Чехерева Петрович против своего обыкновения («У вас ведь, прокуроров, как? — часто говаривал он, — "Дальше едешь — тише будешь", а у нас наоборот») ударил по газам, вырвавшись на загородную трассу. Илларионов попытался собрать все воедино, беспокоясь, что понапрасну порет горячку и дергает Чехерева во внеурочное время, не имея окончательных данных. Но даже по тем заключениям, которые были готовы к этому часу, не сложно было догадаться дело «пахнет керосином» из-за причастности к нему спецслужб. Отсутствие запросов из ФСК и ГРУ, воскресший рецидивист Сотов, УСУ в «жигулевском» приемнике, отпоротые бирки на одеждах потерпевших — все настораживало и требовало, как минимум, придания группе статуса секретности. Что же касается обгоревших документов, то они выводили дело далеко за пределы округа, и Илларионов спешил поделиться с прокурором своими соображениями, почти наверняка зная, что дело уйдет в Главную военную прокуратуру.

Но он ошибся…

На обратном пути его рассказ о ходе следствия был прерван зуммером радиотелефона. Звонил Воронков

— Алексей Иванович! «Макаров» в деле не был. никому не выдавался, похищен со склада в в/ч 4127 в Камышине в мае прошлого года! — криминалист почти кричал в трубку. — Тогда их увели сто штук, и никаких следов этой партии до сих пор обнаружено не было!..

— Все?

— Нет, не все. Алексей Иванович! В деле был как раз «бушман». Его опознали сразу. Точнее, не его, а патроны 41АЕ израильского производства «экшн экспресс» Их узнать нетрудно — диаметр фланца меньше диаметра гильзы. Мы на «МС-15» [2] посмотрели — оно!.

— Что «оно», Слава? Ты не захлебывайся, говори спокойно. Где он был?

— Из него застрелили депутата Госдумы Филонова!

Илларионов продержал трубку у уха секунд пятнадцать, прежде чем положил ее на тангенту.

— Что там? — спросил Чехерев.

— «Бушман» идентифицировали, Константин Васильевич, — вздохнул следователь, глядя перед собой на дорогу. — Из него стреляли в Филонова.

Оба надолго замолчали. Петрович, почувствовав, что произошло что-то важное, прибавил скорость.

И Чехерев, и Илларионов знали: расследование убийства депутата на контроле Госдумы и Президента страны.

После обильного возлияния и многочисленных тостов за здоровье Петра и успех Ники устроили танцы в гостиной, отодвинув стол и свернув ковер. Петр ставил на допотопный проигрыватель «Ландыши», «Черного кота», песни Ободзинского, и старые шлягеры неизменно вызывали восторг.

— Балдеж! — говорила Ника, перемывая на кухне тарелкй. — У нас там все такие скучные, а здесь… Жень, а что, Петр не женат?

— Нет пока.

— А почему?

— Не нашлась еще такая.

— Ну уж!..

В комнате царило веселье — всех смешил Горохов, рассказывавший старую байку, выдавая ее за историю из своей студенческой жизни.

— …и вот сидит она на лавочке и плачет. Денег нет, а цинковый гроб — удовольствие дорогое, да и перевозить его можно только машиной или грузовым самолетом. В морге торопят. «Заберите мужа!» А куда она его заберет в чужом городе?.. Мы тогда на четвертом курсе учились. Денег, сами понимаете, облом, а выпить охота. У нее было полсотни, ну мы и согласились его за эту сумму в Калинин доставить. Потроха вынули, зашили — все как полагается… В костюмчик одели, взяли под руки — в такси и на вокзал, как будто он пьяный значит. Подходим к вагону, проводник выпендриваться стал мы ему — трояк в зубы, уломали. Втащили в купе, бросили на верхнюю полку, а сами в тамбур покурить пошли…

Все покатывались со смеху, и только майор Маша Коноплева причитала:

— Фу! Саша не говорите глупостей!.. Скажите, что это неправда!..

Горохов с неподдельной серьезностью бил себя в грудь:

— Да ты что, Маша, мне не веришь?! Гадом буду!

— Давай дальше! — подзадоривали остальные.

— А тут в купе четвертый пассажир пришел и стал на полку тяжеленный чемодан запихивать. Чемодан этот сорвался, да ка-ак врежет по трупу! А мужик-то не знал — думал, что спит человек. Глянь — а он не дышит. «Ну, все, — думает, — убил». Выглянул из купе — никого. Открыл окно да выкинул покойничка. Шито-крыто, значит. Мы покурили, возвращаемся… нету! Я сперва подумал, купе перепутали. «Где, — спрашиваю, — тот товарищ, который с нами едет?» А он мне прямо в глаза смотрит, не мигая: «А-а, этот, — говорит. — в тамбур покурить вышел».

Фраза Коноплевой «Боже, какой ужас!» вызвала новый приступ хохота.

Потом слово взял Петр.

— Братцы мои! — сказал он, подняв бокал с вином. — Спасибо вам за все хорошее. Я призываю еще раз выпить за рождение артистки, знакомством с которой мы будем скоро гордиться. За вас, Ника!

Все загалдели, зазвенели бокалами, на Нику обрушился шквал поздравлений и аплодисментов. Петр поставил пластинку с медленной мелодией и, включив вместо люстры настольную лампу, пригласил Нику на танец…

Женька беседовал на кухне с экстрасенсом Володей, оказавшимся обаятельным и умным человеком.

— Знаешь, что означает библейское выражение «Правая рука не знает, что делает левая»? — говорил он. — Оно означает, что не нужно делать добро так, чтобы все это видели. Мне абсолютно наплевать — признают, не признают, верят, не верят. Я вообще стараюсь не вникать во все эти споры — что научно, что псевдонаучно. Сам когда-то стоял на материалистических позициях и не называю материализм «вульгарным», как сейчас модно. Почему бы не предположить, что в ходе эволюции живые организмы выработали способность предвидения?.. Животные ведь заранее знают, какая будет зима, и в соответствии с этим знанием заготавливают пищу, оборудуют гнезда. Не надо ничего объявлять сверхъестественным и невозможным, биополе реально, как мы с тобой, и запросто фиксируется приборами. У одних оно сильнее, у других слабее, при соприкосновении поля выравниваются, как будто из полного сосуда жидкость переливается в пустой, и вот они уже заполнены одинаково наполовину. Что такое светящиеся нимбы над головами святых? Да признак высокоактивного поля! Это были люди с сильным полем и могли влиять на тех, у кого поле слабее. Вот и все!.. Что мне рвать и метать в спорах с врачами-официальщиками? Помнишь, у Галича: «Не бойся сумы, не бойся тюрьмы, не бойся ни мора, ни глада, а бойся единственно только того, кто скажет: я знаю, как надо». Отрицать вообще что бы то ни было безнравственно, как минимум — неприлично. Откуда ты знаешь, может, это и есть самый настоящий, кондовый, по всем законам физики материализм?.. Читай Вернадского, Чижевского, Гурвича, Бауэра…

Женька налил в маленькие, с наперсток, рюмочки коньяк.

— Н-да, — сказал он скептически, — если тебе в НИИ МВД лабораторию дали, трудно возражать.

— Ну и что? Подумаешь! Поздно дали, между прочим. В Штатах экстрасенсы давным-давно убийства пачками раскрывают… Ладно, давай выпьем!

— Будь!..

В гостиной на диване Горохов обрабатывал Коноплеву

— Поедем ко мне, — предлагал, — я тебя бананами угощу. У Петьки нет бананов, а у меня есть.

— Не хочу, — сопротивлялась та, — от вас трупами пахнет.

— Сама ты… трупом пахнешь!

Петр танцевал с Никой.

— Вы хорошо танцуете, Петр, — говорила она.

— Танцую впервые за… не помню уж, сколько лет.

— Очень заняты работой?

— Как вам сказать… Почему-то в моей жизни было немного счастливых дней. Вот сегодня — один из таких. Спасибо вам.

— Это все Женька…

Изрядно набравшийся помощник прокурора и Каменев прилипли к Рае и Гале, периодически меняя их как партнерш по танцу.

— Искать убийц — это ваше дело, — говорил Гале Перфилов, — а мое — собирать доказательства.

— Я — искать, вы — изобличать, а любить кто будет? — повиснув на нем, томно спрашивала Галя.

— Как кто? А Иисус Христос зачем?..

Каменев обнял Раю так, чтобы она не могла видеть бокал в его руке и, изредка прижимаясь лицом к ее щеке, незаметно попивал шампанское.

— А почему Петр все время такой грустный? — спросила Рая, делая вид, что не замечает маневра.

— А он, понимаешь, родился не вовремя: все красивые девушки на двадцать лет моложе, вот и грустит…

Женька слушал экстрасенса, стараясь не выдать скепсиса.

— Нас приглашают, когда все другие меры уже исчерпаны, — продолжал Володя, — никто ничего не теряет. Мы ведь тоже не боги — из сорока семи случаев помогли всего в шести. Зато помогли лихо!.. Я один раз зашел в камеру во время допроса. Взяли троих по подозрению в краже, доказательств почти никаких. Оперативник допрашивал молодой, а ворюга попался ушлый. И давит! Я ему — пару наводящих. На таких деталях стал прокачивать, о которых кроме него самого и знать никто не мог. В общем, минут через десять он раскололся.

— А ты-то откуда знал?

— Опять двадцать пять!.. Ну, как тебе объяснить? Я вижу картинки, будто кто-то снимает фильм камерой. А то и просто как бы вселяюсь в человека. Я ему весь день расписал — где был, с кем встречался. Да что там! Вот Витя — фамилию не назову, извини, да это и неважно — тот вообще чудеса творит. Однажды задержали угонщика, номера на двигателе машины оказались перебитыми. Так вот Витя назвал номера, какие там были раньше! Проверили по «автопоиску» — точно! — машина с такими номерами числилась в розыске.

— Несколько ясновидящих могут заменить половину милицейского штата, — не удержался-таки Женька.

Володя улыбнулся, закурил.

— Тут все сложнее, — ответил он серьезно. — Во-первых, никто не в состоянии гарантировать их безопасность. Понятно, что такого человека постараются убрать как можно скорее. Во-вторых, приходится работать с преступниками, с «черными силами», а это вызывает стрессы.

— И у тебя?

— Конечно. Но мы опять возвращаемся к началу нашего разговора: все это не вписывается в круг представлений «тех, кто знает, как надо». И потом, экстрасенс — не компьютер, включили — и он начал выдавать нужную информацию. Сегодня может выдать, а завтра — ноль. А послезавтра и вообще заведет следствие черт знает куда. Трудно добиться четкой повторяемости эффекта, понимаешь?

— Слушай, Володя, а нельзя на волну этого биополя, — ну, если можно измерить его приборами? — настроить какую-нибудь технику?

Володя засмеялся, разлил по рюмкам коньяк.

— Я одну работу написал, — он залпом выпил. — «Решение оперативных задач за счет использования энергоинформационного следа объекта» называлась. До сих пор не опубликовали. А ты говоришь, техника! Сколько это стоит?.. Они же не хотят верить в самую материалистическую теорию мировой голограммы?

— Это как?

— Элементарно! В каждой частичке пространства содержится информация обо всей Вселенной… Россия-матушка, туды ее в качель! Дождутся… оттока кадров.

— За бугор?

— Ну зачем же так далеко? В другие структуры. Преступнички уже интересовались нашими возможностями.

— Астральная война милиции с бандитами?

— Война. На уровне энергоинформационных воздействий. Жестокая война…

В гостиной раздались аплодисменты, наступила тишина. По просьбе гостей Ника начала читать какой-то отрывок. Володя с Женькой тихонько подошли, остановились в дверях.

Теперь пора ночного колдовства, Скрипят гроба, и дышит ад заразой Сейчас я мог бы пить живую кровь И на дела способен, от которых Я отшатнулся б днем…

Читала Ника вдохновенно, и «Гамлет» произвел на всех такое впечатление, что к танцам больше не возвращались, к тому же было уже далеко за полночь.

— Символично. Присутствие актрисы среди сыщиков, — сказал Шевелев, когда она закончила. — Хотя случайных компаний вообще не бывает, все подчинено отбору. Могу сказать, что инстинкт театральности присущ всем людям так же, как половой или самосохранения — человеку необходимо выразиться в любой форме, на которую он способен. Ваши подопечные, преступники всех мастей, включая убийц и насильников, наделены этим в большей степени, чем остальные. Но они лишены творческих способностей и не могут реализоваться иначе, как через преступление. Ника выплескивается на сцене, вы — гоняясь за преступниками, а они убивают. И от этого чувствуют себя выше, сильнее — это их способ выделиться. Так что, возвращаясь к Шекспиру, «весь мир — театр, все люди — женщины, мужчины — в нем актеры», фраза не простая, пророческая даже. Именно она определяет отношения в обществе. Человечество — гигантская труппа театра-Вселенной, роли в ней распределены Логосом. Задача только в том, чтобы угадать, кто есть кто.

— Объемная философия, — вздохнул Каменев. — Ты высоко, тебе сверху виднее. А меня интересует, в основном, кто оставил «пальчики», где он скрывается и есть ли при нем ствол.

— Преступников делают политики, — глубокомысленно изрек протрезвевший от обилия информации Перфилов. — Они и распределяют роли.

— Во все времена, Леня, независимо от политики, моя работа заключалась в розыске преступников и защите законопослушных граждан, — не согласился Каменев.

— Во все времена, Саша, были политики. И именно они распределяли, кто граждане, кто преступники, и кто будет защищать первых, истребляя вторых. Спроси у Петра, чем он будет заниматься завтра? Он тебе ответит, что завтра будет заниматься расследованием дела особой важности.

— У него все дела особой важности, потому что он следователь по особо важным делам.

— Вот именно! — воскликнул Перфилов с торжеством победителя. — А кто это определяет, какое дело считать особо важным, а какое — не особо важным?

— Закон.

— А законы кто придумывает?

— Ой, давайте лучше о любви поговорим, — притворно прогундосила Галя.

— От политики до любви один шаг, — сказал Каменев. — Ты, Леня, спроси, откуда мы сюда с Галей и Раей пришли.

— Откуда?

— «Бандита» брали. Он из двухстволки четверых уложил: начальника жэка, врача «скорой помощи», лифтера и своего соседа. Засел в квартире на пятнадцатом этаже, орет: «Не подходи!» — и пуляет во все стороны. Пока наши «мурочки» его отвлекали, я в окно с соседнего балкона прыгнул, обезоружил, как водится, но не в этом суть. Что оказалось? У мужика четырнадцатилетняя дочь заболела. Ухо, горло и прочее, температура поднялась. Вызвал он врача, а тот мазок на дифтерию взял да уехал. Ни лекарства, ни укола. К вечеру хуже. Температура 40. А в доме лифт отключили, лифтер нажрался, аварийная не едет — кто оплачивать будет, спрашивает. Потом свет вырубили, авария там какая-то. И воды не стало. Ни хрена нет!.. Дом новый, телефонов еще не поставили, «скорую» вызвать неоткуда. Мужик этот за два квартала сбегал, кое-как уговорил приехать. Только врач пешком на пятнадцатый этаж да еще в темноте идти наотрез отказался и умотал. А утром девочка умерла. Мужик пять лет назад жену схоронил, ребенка один воспитывал. Вот он взял ружьишко-то и начал с этого врача. Скажи, Галя, о чем он меня просил, когда мы его на пол положили и наручники защелкнули?.. «Майор, — говорит, — будь человеком, не позорь тюрьмой, пристрели. Скажи, что я сопротивление вооруженное оказал. А лучше, — говорит, — выйди, вон, на кухню, я сам застрелюсь. Один хрен, без ребенка жить не буду!» А девочка мертвая, между прочим, тут же на кровати лежит… Вот тебе про любовь и про политику одновременно.

Все подавленно молчали. Ника сидела, закрыв лицо руками.

— Мальчики, как с вами скучно! — закричала вдруг Коноплева, испугав задремавшего у нее на плече Горохова.

Рая и Галя бурно ее поддержали, но соседи постучали по трубе, и Петр приложил палец к губам. Несмотря на его уговоры остаться, гости засобирались. Перфилов настоял «выпить на посошок»…

Шумной толпой они направились к метро «Первомайская», где рассчитывали поймать такси.

— Муниципалочка моя! — обнял Горохов Коноплеву. — Нам с тобой всевышний отвел роли Ромео и Джульетты через двадцать лет спустя…

— После вскрытия, — добавил молчавший до сих пор Женька под общий хохот.

Шевелев, Перфилов и «мурочки» уехали первой машиной. Следующей — Ромео и Джульетта, хотя последняя утверждала, что ей нужно в другую сторону и что даже если бы они с Гороховым жили под одной крышей, то и тогда она поехала бы в отдельной машине, потому что от него пахнет трупами. Запихивая Джульетту в машину, Ромео успел пригласить в гости Нику, пообещав угостить ее бананами…

Каменев, Швец и Столетник провожали Нику домой.

— Какой прекрасный вечер! — говорила она. — А вы жаловались, что у вас друзей нет.

— Я шутил, Вероника Конечно, есть. А сегодня стало на одного друга больше. Ведь так?

— Льстите.

— Напротив, я польщен. Позвоните мне как-нибудь?

— Если только вы этого хотите.

— А вы?..

Несколько шагов они прошли молча. Ника остановилась у своего парадного.

— Я пойду, — ответила она текстом Нины Заречной. — Когда я стану большой актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете7 А теперь… — пожала руку Петру. — Уже поздно. Я еле на ногах стою… я истощена, мне хочется есть…

Петр поцеловал ей руку.

— Не помню, что ответил ей Треплев. Кажется, предложил остаться и накормить ее ужином?

— У вас отличная память. Женя! Саша! Пока! — помахала она шедшим сзади и вбежала в подъезд.

Каменев и Женька помахали ей в ответ.

— Так что министр звездит, — продолжил Каменев, прикурив, — о приостановке роста и прочее. Подгоняет цифры под Указ Туловища о неотложных мерах. А то, что за девять месяцев сто четырнадцагъ наших погибло и пятьдесят один тяжело ранен, его мало волнует… О! — Каменев увидел приближавшуюся машину и выскочил на проезжую часть.

— Сашка, ты куда? Пойдем, у меня переночуешь! — крикнул Петр.

Но «мерседес» муниципальной милиции уже тормозил.

— Спасибо, Петя, если я у тебя сейчас завалюсь, ты утром меня не разбудишь. Пока!

Из машины вышли два офицера.

— Здравствуйте, — козырнул старший, — что у вас стряслось?

Каменев предъявил удостоверение.

— Дело в том, граждане муниципалы, что я увел бутылку водки у вот этого «важняка» из Генеральной, — кивнул на Петра и, приподняв полу куртки, показал «белую головку», торчащую из кармана брюк. — По пути к моему дому нам с вами необходимо определить экспериментальным путем соответствие крепости указанной на этикетке цифре.

— Товарищ майор! — строго сказал второй офицер, выходя в полосу света фар. — Что вы себе позволяете? В отличие от муровцев, представители муниципальной милиции во время исполнения служебных обязанностей спиртного не употребляют!

— А-а… Так это ты из моей опергруппы в муниципалку убежал, чтобы не спиться, Жуков? — спросил Каменев, и давние приятели, рассмеявшись, ударили по рукам.

— Садись, поехали, — Жуков отворил дверцу, пропуская Каменева вперед,

Петр и Женька проводили машину улыбками.

— Сейчас они вспомнят минувшие дни, — сказал Петр. — Каменев может бочку уговорить — и ни в одном глазу… Что-то спать неохота. Вернемся?

— Айда.

С черного небосклона на столицу взирала грустная луна.

Где-то в осенней ночи притаился киллер…

Через полчаса друзья сидели на знакомой кухне. Посуда была вымыта, пол подметен, на столе потрескивали свечи старинном литом подсвечнике.

— А отчего она «бережно целуется»? — спрашивал Женька и тут же отвечал: — «Все боится передать», понял? Умышленное распространение венерических заболеваний…

— А я тебе говорю — изнасилование! Она не хотела, а коробейник этот ее в рожь затащил…

— Ладно, Пьер, меня такие дела не интересуют. Дело прекратим за недостаточностью улик — «только знает ночь туманная, как поладили они». Скажи лучше, ты в МВД позвонишь? Все равно ведь получу, только отпуск кончается, а мне возвращаться в контору неохота. Что тебе стоит?

— Мне ничего не стоит. Я хочу тебя человеком видеть, а не топтуном. Это не решение твоих проблем, Жека. К тому же ты в этом вселенском театре, о котором сегодня Шевелев рассказывал, такой актер, которому обязательно режиссер нужен. Тебе волю дай, ты такого наворочаешь на свою голову!.. Ладно, положим, самоуправствовать тебе не дадут ни подопечные, ни органы надзора, но ведь я тебя знаю — обязательно сунешься в какие-нибудь дела на уровне правительственной мафии или Интерпола!

— Глупо, очень глупо, — сказал Женька. — Мне ведь не двадцать. Я работать хочу. И зарабатывать, естественно. Это мой хлеб. А его у меня бюрократы изо рта вырывают. Контролировать меня будут, как же! Они будут контролировать вопросы финансового взаимодействия.

— Нет, ты неисправим. Тебе даже не двадцать, а все шестнадцать, ей-богу!

— Ну, ну, давай, начинай…

— Да пойми же ты, что не сможешь ни черта сделать! Ни сил, ни средств, полная ограниченность информации. А тебя ведь, сам признаешь, мелкие хищения не интересуют. Вон, Сашка с муниципалами уехал. Разные структуры, разные источники финансирования, а друг без друга ни черта не могут: единое информационное поле — и по конкретным преступлениям, и по преступному социуму в целом. А тебе придется заниматься скринингом.

— Чем, чем?

— Скринингом. Есть у фармакологов такой метод создания лекарств — случайным подбором. Проверка каждого химического соединения методом скрининга обходится, по подсчетам «Империэл кемикел индастриз», в 150 фунтов стерлингов! А твой скрининг, значит, будет оплачивать клиент?.. Но дело тут не только в астрономических суммах. Чтобы испытать 4000 химических соединений и отыскать среди них одно лекарство, научный работник должен затратить 260 лет. Ничего КПД, а?.. Так что дело твое дохлое.

— За что я тебя люблю, Пьер, так это за то, что ты умный, — засмеялся Женька. — Ишь, чего выдумал! Ты почитай мировую классику. У тебя не создается впечатления, что все, кто работает методом этого самого скрининга, оставляют с носом полицию?

— Да то же развитой капитализм, чудило!

— А ты что, еще при социализме живешь?

— Я живу в эпоху становления базарных отношений. Но я не это имел в виду. У западных сыщиков свой банк данных, накопленных годами. Лет через сто-двести, может, и у нас будет эффект от такой работы, а пока это дилетантизм, обдираловка.

— Что ты все о моих клиентах печешься? Они богатые люди, Пьер, и знают, во что вкладывают деньги.

Петр демонстративно вздохнул, помотал головой.

— Я о тебе пекусь, — сказал серьезно. — Они твою жизнь копейкой оплачивают, а ты за эту копейку попрешь под пули.

— Я сам буду решать, лезть мне под пули или нет, и если лезть, то за какую сумму. А у вас Каменеву прикажут за копейку лезть, и никуда он не денется. При таком проценте раскрываемости у вас должен быть к частникам заискивающий интерес. Всю черную работу будут делать они, а пожинать — вы.

Петр знал, что авантюризм — не основная черта Женькино-го характера. Сегодня выигрывает жестокость, выигрывает тот, кто выстрелит первым. Несмотря на решительность, силу и ум друга, собственноручно бросать его в огненный шквал криминогенной войны Петр не хотел. Женька не признавал компромиссов — сегодня это означало приговор.

— Женя, — сказал он наконец, — давай к нам. Котелок у тебя хоть с дырой, а варит. Образование хоть и заочное, а есть. Пойми наконец: ну, побегаешь ты годик-другой за шавками, может, пульнешь в кого, выследишь мелкую рыбешку. И что?.. Продашься — уцелеешь, не продашься — уберут. Как пылинку сдуют! У тебя нет 260 лет на скрининг. Жизнь одна, и бежит она быстрее, чем ты по утрам в парке. Ты денег с бедного не возьмешь, на альянс с мафией не способен. Хреновый из тебя частник, Женя.

Женька докурил. Раздавил в пепельнице окурок.

— Нет, Пьер, — сказал. — Я не ваш. Я не за бедных и не за богатых — я ничей. У меня хобби такое, быть ничьим. Самая мощная империя была при царе — развалили, самое богатое, гуманное и справедливое государство было при коммунистах — уничтожили. Самые честные и неподкупные представители народа к власти пришли — кровь рекой, народ стонет, старики мрут, дети голодают… Не верю! Ничей я, понял? Скрининг так скрининг, хрен с ним!

Часть вторая Скрининг

19

В восемь Петра разбудил начальник следственной части Киселев. «Я тебя понимаю, — с язвительной торжественностью дребезжала мембрана, — похмелю, таблетку американскую дам, сауну к обеду организую — проси, что хочешь, но через полчаса чтобы ты был на месте. Тут народу тьма — такие дела, брат… Короче, смотри в окно, машина за тобой уехала, отбой!»

Петр встал, чертыхаясь и пошатываясь, направился в ванную, сунул голову под кран. Мутило. На кухне оставалось полбутылки коньяку — вроде полегчало… Надев свежее белье и сорочку, он достал из шкафа глаженый костюм — специально держал для подобных экстренных случаев — и через десять минут вышел к машине.

Петр ожидал, что Нежин, возглавлявший оперативную работу по делу Филонова, раскрутил загадочные слова в блокноте депутата: «Никанорыч, Елахов». Ни жена убитого, ни его сослуживцы не знали, кто такой этот Никанорыч, и как раз сегодня в планы Петра входил опрос Комитета по экологии, куда входил Филонов. Но то, что преподнес с утра этот непогожий денек, превзошло ожидания.

— Соображаешь? — шепотом справился Киселев, отвечая на рукопожатие Швеца. — Знакомьтесь подполковник юстиции Илларионов.

— Швец, — Петр посмотрел в красные от бессонницы глаза следователя.

— Эксперт-криминалист Воронков, лейтенант Крильчук.

Остальных Петр знал. С судмедэкспертом Лунцем они «работали» дело об убийстве редактора областной газеты Еремеева, да и с «чикатилой» опытнейший Никита Григорьевич помогал разбираться. Эксперт Симонов улыбнулся украдкой, уловив то ли рассеянный взгляд, то ли запах (несмотря на «дирол» под языком).

— Пути-дорожки ваши пересеклись, Петр Иванович, — заговорил зам. Генерального по следствию Боков. — Следователь Илларионов нашел пистолет, из которого стреляли в Филонова..

Петр почувствовал, как отпадает необходимость в американской таблетке Киселева.

— Случайно, — буркнул Илларионов так, чтобы его мог слышать только Швец.

— Теперь о том, чего вы все еще не знаете, — Боков вздохнул, поморщился и заходил по комнате совещаний, точно решая для себя, говорить или нет. — Вечером Ильюшенко звонил Ельцин. Судя по тому, что звонок был домой — с дачи, и Борис Николаевич, как бы это сказать… старался говорить цензурно и внятно, что стоило ему больших усилии, дело Филонова ему мешает спать. Ропщут напуганные депутаты, видите ли… Убийство Филонова — совпадение это или нет, нам предстоит выяснить — прозвучало ответом на недавний очередной указ «Об усилении…» и тэ пэ, и расценено Отцом демократии как вызов. По тем материалам, которые попали в руки Алексея Ивановича, можно предположить, что дело куда серьезнее — сейчас он вас введет в курс. В общем, так или иначе, Ильюшенко пообещал ему через две недели представить обвинительное заключение. Вы понимаете, что стоит за этим, все люди взрослые… Так что приготовьтесь ночевать в пресс-центре.

Взрослые люди понимали, что за этим стоит предстоящее утверждение и. о. генерального прокурора в Думе. Андрей Николаевич Боков ни фамильярностью, ни либерализмом не отличался, и то, что сегодня в его речи звучали ироничные, с претензией на панибратство, нотки, насторожило всех, кто его знал: прокурор нервничал. Бокова в прокуратуру перетащил сам и. о. Теперь от того, насколько успешным будет расследование филоновского дела, зависела не только судьба президентского ставленника, но и карьера его протеже. Плюс ко всему с каждым днем обострялись думские дебаты по поводу Указа. По мнению одних, он граничил с нарушением прав человека, другие считали, что крайние меры повлекут массовое недовольство, третьи, наоборот, поддерживали и одобряли наконец-то проявленную решительность и широкий шаг к наведению порядка в стране. В целом ситуация складывалась не в пользу следствия, обещая постоянное вмешательство, жесткий контроль, нервозность внутриведомственных отношений, назойливость прессы, опьяневшей от гласности, граничащей с безнаказанностью и вседозволенностью. Правда, был в этом деле и плюс — похоже, единственный, зато уравновешивавший на чаше десяток минусов: группе светили «особые полномочия», что означало поддержку со стороны всех органов, включая правительство, связь по «вертушке», первоочередность в вопросах транспорта, средств, экспертиз, возможность привлечения государственных и негосударственных структур «именем Президента Российской Федерации».

— Мы с Михаилом Михалычем посоветовались… Думаем, что в создавшихся условиях передача дела Илларионовым нецелесообразна и есть смысл прикомандировать его к Генеральной прокуратуре до окончания следствия. — И, словно отвечая мысленному предположению Петра, Боков добавил: — Вашей бригаде, Петр Иванович, будут даны особые полномочия. Состав мы согласуем, если понадобится, с Ериным и Степашиным — включайте всех, кого посчитаете нужным. — Боков остановился, помолчал, потом вдруг решил сыграть «своего в доску»: — Ребята… Всю Россию ставить на уши не стоит, конечно, но работать придется быстро.

На хрена, скажи мне, Боря, Раз так бедствует народ, По долинам и по взгорьям, Шла дивизия вперед?

«Очень правильная частушка, — подумал Женька, выйдя из пивного бара и вытирая с губ пену. — И очень правильно рассуждает народ, ругая хохлов. И хохлы совершенно справедливо поносят москалей. И там, и здесь жиды со свету сживают — не продохнуть!.. Проклятые оборотни-кооператоры, которые по ночам превращаются в бандитов… или наоборот… Нет, кажется, все правильно, военные передислоцируются, а цены растут. По улицам слоняются миллионы напуганных предстоящим голодом безработных… Нет, не то!.. Ч-черт слоняются миллионы напуганных предстоящей безработицей голодных. Разврат!.. Поголовный бардак!.. Где чей флот, где чья армия, где чья территория?..»

Десятиминутное «хождение в народ» отзывалось в голове звоном пивных кружек и философствующим матом политических дискуссий. Из всего, что довелось услышать, не вызывало сомнений только одно во всем виноваты демократы, мусульмане, коммунисты, президент и отсутствие хозяина. Правда, если допустить, что завсегдатаи рыночной пивной в Новогирееве — это не весь русский народ, то у страны был еще шанс на выживание. В целом же на душе оставался неприятный осадок. Слушая всю эту болтовню, Женька и здесь чувствовал себя изгоем и не мог определить своего отношения к жизни. На кого он работает? На справедливость?.. В моргах Изгорский, Шейкина, а с ними еще не одна тысяча неопознанных, забытых, старых и молодых, убиенных и умерших; карта испещрена кровавыми точками, где гибнут военные и гражданские, и не видать тому ни конца, ни края. Оставшимся в живых предлагается уехать на Канары, есть «сникерсы» и «марсы», никто не скорбит, не объявляет траура, и колокол не звонит ни по кому. А может, это и есть жизнь?..

Рыбка плавает в томате, Ей в томате хорошо, Ну а я, едрена матерь, Места в жизни не нашел, —

усмехнулся он, вспомнив услышанное где-то четверостишие. Может, бросить все? Изгорского и без него закопают, никто этим взрывом всерьез заниматься не будет; его знакомую (или кто она там ему) отпоют в другом городе — этим двоим уже все до лампады. Никаких концов нет и не предвидится…

Женька купил в газетном киоске «Криминальную хронику», сунул в карман.

…а если они и есть, то пусть их отыскивает милиция, ей за это деньги платят. Он же деньги Изгорского вернет кому-нибудь из родных, хотя можно и не возвращать — оплачены расходы и моральные издержки всего-навсего!..

Размышляя так, Женька дошел до Мартеновской, 14а, остановился и посмотрел на дом. Во дворе играли в прятки дети. Женщина развешивала на веревке выстиранное белье. Из дома 16 доносилась музыка. Ничто, кроме зияющих проемов, забранных мощными решетками, не несло в себе отголосков трагедии.

— Здравствуйте, — подошел он к женщине. — Вы в этом доме живете?

— Ну, в этом, — она встряхнула мокрую простыню перед тем, как повесить на веревку. Брызги попали Женьке в лицо.

— Тут у вас сосед жил по фамилии Изгорский…

— А-а, псих-то? Чтоб ему перевернуться на том свете!.. Ну, жил. А что?.. Вона, вишь, его окошки? Поди, сходи.

— Что вы злая-то такая? — удивился Женька. — Я его родственников ищу.

— Злая… Злили, вот и злая. Когда у тебя из-за какого-то психа в комнате стена упадет да полбуфета с посудой гавкнется, будешь злой, — она подхватила опустевший эмалированный таз и зашагала к дому.

— Я, конечно, понимаю, что для вас это большая трагедия, чем смерть человека, — бросил ей Женька в спину.

Женщина остановилась.

— Чего ты привязался-то? А?! Чего привязался?..

— Я его родственников ищу, — с выразительным спокойствием сказал Женька. — И заметьте — вам не хамлю, разговариваю на «вы»…

— Да на кой ляд мне его родственники сдались, жидяры паршивого?! — не унималась та.

Женька подошел к ней вплотную и заговорил сквозь зубы, тихо, чтобы слышать могла только она:

— А ну, заткнись!.. Цыц, я сказал! — сунул под нос удостоверение «Стрельца». — Ты как это со мной разговариваешь, а?.. Значит, вот что. Сейчас я тебе выпишу повестку, явишься ко мне в кабинет, и там мы обо всем потолкуем. Ясно?.. Там ты мне вежливо ответишь…

— Да не знаю я ничего!

— …и за оскорбление памяти погибшего, и за унижение его национального достоинства, — Женька шарил по карманам «в поисках бланка повестки».

— Ну, извините, — переменилась в лице женщина, — ну, ей-богу, не хотела я, гражданин следователь!.. Не повторится больше, ей-богу!..

— Бога поминаете? — сурово посмотрел на нее Женька.

— А как же?.. Православные мы, христиане! Сейчас, кажись, не возбраняется — в бога-то…

— Как же, как же… «Чтоб ему перевернуться на том свете», «жидяра паршивый» — это, что, по-православному? По-христиански?

— Ну, извините, ей-богу… То есть…

— Так были родственники у Изгорского?

— Не знаю я. Мы тут мало кого знаем, без году неделю живем. А тот жи… жилец, он и не здоровался ни с кем, ходил как отмороженный, на ощупь будто.

— Чей это дом?

— Фонда… этого, запамятовала. В общем, тут живут, у кого дома на капремонт поставили, беженцы… С миру по нитке, подолгу не задерживаются.

— Жэк-то у вас есть?

— Есть, есть, а как же? Во-он там, — показала женщина рукой на тяжелый желтый дом послевоенной постройки. — Мы к нему приписанные.

Женька решил доиграть роль следователя:

— В какой квартире проживаете? Фамилия?

— Никоновы, Из пятой… Извините, не надо в милицию, — глаза ее покраснели. — Скоро холода, а стена завалилась, окно разбитое… Да и посуду жалко… Ну, пожалуйста…

— Идите. — Женька проводил ее до подъезда отрешенным взглядом, сел на скрипучие качели и закурил.

«Живут рядом, друг друга не знают и не интересуются. Зачем им карабахи, молдовы, чернобыли, армении, прибалтики?.. Кричали, что они за Советскую власть всей душой, теперь все стали православными христианами… Возрождение веры? Или вырождение?.. Ей посуда разбитая куда важнее мертвого соседа, да кого в этом винить? Кто-то здорово греет руки на разделении людей. Кто-то разделяет народы, страны, семьи, разделяет и властвует. И вот он-то, этот мифический и самый реальный «некто» ответствен за Изгорского, и за Шейкину, и за эту вот хамку, под личиной беженки ли, выселенки ли, воспользовавшуюся государственной путаницей и приехавшую в первопрестольную, а потом убедившуюся, что здесь нет ни кисельных берегов, ни молочных рек, и потому обозлившуюся на весь белый свет…»

И еще думал Женька о Мишке — не обернется ли его предстоящее крещение получением такого вот эфемерного статуса «православного христианина», ложно понятого как способ защиты в жизни, какими становились партбилет или воинская присяга, инвалидность или многодетность для миллионов, превративших страну в подобие огромной пивной. Племянник еще мал и достаточно искренен, но сколько их, поначалу таких искренних превращалось впоследствии в больших лжецов!

Он выбросил окурок в лужу, побрел в подъезд и, поднявшись на второй этаж, остановился напротив двери Изгорского. Воняло какой-то химией вперемешку с древесным углем. Дверь извне не обгорела, только была повреждена со стороны замков ломом или кирками, да между скважинами зияла дыра — верно, в нее при взломе просовывали трос спецдомкрата или пожарный рукав. Белели две наклеенные на косяк бумажные полоски с чуть заметными пятнами печатей. Женька нащупал в кармане ключи, хотя теперь они едва ли могли понадобиться, прислушался и, уцепившись за ручку, с силой согнул гвоздь, скреплявший дверь с косяком… К и без того тошнотворным запахам прибавился запах горелого мяса и метана. Женька секунду постоял в нерешительности, быстро оглянулся. Перешагнув порог, запер за собой тяжелую дверь…

Выгорело все, целыми остались лишь унитаз да ванна. Ос-колки закопченного зеркала усыпали пол. Разломы гипсовых перегородок позволяли беспрепятственно проходить из санузла на кухню, оттуда — в комнату и прихожую. Развороченные взрывом газовая плита и подоконник, обугленный остов кровати, неузнаваемые, почерневшие предметы на полу, битая посуда в сгоревшей «стенке»… На удивление, не полностью истлели книги. Настольная лампа висела на голом, в капельках расплавившегося хлорвинила, проводе; почерневший разбитый телефон валялся под стулом, загнанный туда, возможно, брандспойтной струей… Женька достал телефон, взял трубку. Крышка микрофона оказалась треснувшей и отвалилась, обнажив салатовую пластмассовую поверхность гнезда. Он отбросил телефон, поднял с пола книгу, которая тут же рассыпалась в его пальцах.

Сквозило. Ледяной холод пронизывал до костей, но было в нем свое преимущество: он сдерживал запахи. «А почему в трубке нет микрофона?» — пронзила Женьку внезапная мысль. Он снова присел у сгоревшего стула, двумя пальцами поднял трубку, осторожно осмотрел куски крышки. После пожара никто, кроме него, к трубке не прикасался: ровный слой сажи покрывал некогда полированный предмет. А раньше не было микрофона?.. Был! — Женька проверил телефон во время разговора с Изгорским. Тогда чего же, старик вывинтил его сам? Но зачем?! Не хотел, чтобы звонили? Глупо, можно было просто отключить телефон. Значит, кто-то побывал здесь между его, Столетника, уходом и взрывом?.. Он что, забрал устройство подслушивания, установленное в трубке? Никакой другой причины объяснить исчезновение микрофона просто невозможно.

Дверь приоткрылась. Женька почувствовал это по изменившемуся направлению ветра. Он направился было в прихожую, но вдруг услышал, как под чьей-то ногой хрустнул осколок, и бесшумно отпрянул за остов перегородки, нависавшей над ванной. Вошедший ступал тихо и осторожно, отсутствие перегородок позволяло Женьке маневрировать по квартире, прячась за уцелевшие предметы. Главное, ни на что не наступить, чтобы не обнаружить своего присутствия. На человеке были плащ и шляпа. Держа руки в карманах, он дошел до середины комнаты и остановился. Теперь Женька оказался за его спиной. Воцарилась гробовая тишина, даже машины на улице не нарушали ее.

«Одиннадцать часов ровно», — громко и четко брякнула китаянка в часах.

Человек в шляпе резко обернулся…

20

— Что это за документы? — спросил Петр, перекладывая ксерокопии восстановленных листов.

— Это мне, Петр Иванович, неизвестно, — пожал Симонов плечами. — Боюсь ошибиться, но думаю, вам без экспертов Академии наук не обойтись.

— А именно?

— Научные тексты, комментарии, схемы, формулы, чертежи, описания приборов и экспериментов. Словом, физики, биологи… Речь о техсредствах контроля над людьми, насколько я понял.

В наступившей тишине было слышно, как Швец проглотил «дирол».

— Мы восстановили процентов семьдесят пять. Большего не ждите, — добавил эксперт.

Швец набрал номер Шевелева.

— Володя? Чем занят?.. Заехать можешь?.. Да нет, в прокуратуру… А как же — дело прежде всего… Разумеется, уголовное. Нужна твоя консультация… Нет, сейчас. Мы ждем, — он положил трубку. — Шевелев из НИЛа, — объяснил Илларионову, — занимается приблизительно… этими проблемами. — Петр закурил, кивнул Крильчуку и Илларионову, придвинул к ним тяжелую стеклянную пепельницу. — Так что мы имеем в пользу соединения наших дел, Алексей Иванович?.. Значит, Сотов и Лжелеонидов везут документы предположительно семилетней давности, в которых содержатся описания секретных экспериментов. В результате аварии один из них погибает, другой находится в тяжелом состоянии. Кстати, что с ним?

— Нормально, — ответит Крильчук. — Приходит потихонечку в себя. Ночью пить просил. Крабов сказал, что завтра наверняка можно будет задать ему пару вопросов.

— А кто у него сейчас?

— Капитан Арнольдов. Он меня в восемь сменил, а вечером я опять заступлю. Да не волнуйтесь насчет Леонидова, там муха не пролетит.

— Ну, хорошо… Да, так вот погибший Сотов — он же воскресший после исполнения смертного приговора в 1983 году — вооружен пистолетом «бушман», из которого четыре дня назад был убит депутат Государственной Думы Филонов… Я правильно излагаю?

Илларионов кивнул.

— Следует ли из этого, что Филонов мог иметь отношение к документам? Пожалуй, это первое, в чем нам предстоит разобраться. Если «да», то какое?

— Сотов, которого вытащили из-под расстрела, отрабатывал за свое спасение. Он убийца. У него образование 7 классов, колония несовершеннолетних, три отсидки по 77-й — бандитизм, две последние — по 103-й, умышленное… Таких к секретам не подпускают. Он и читал-то наверняка по складам, а уж о содержании документов и вовсе не знал: сказали убить депутата — убил, сказали привезти документы — привез. Да и «бушман» этот мог оказаться не у него первого…

Илларионову нельзя было отказать в логике, но Петру показалось, что по каким-то причинам он не хочет работать под его началом, а потому пытается представить ситуацию как цепь случайных совпадений.

— Но вот хозяин Сотова мог иметь отношение к Филонову, — уточнил Илларионов. — И пока мы его не найдем, а я думаю, что искать нужно именно его, мне представляется соединение наших дел целесообразным. И еще… — Илларионов замолчал, потупился, затянулся несколько раз. — Видите ли, Петр Иванович, эта самоуничтожившаяся рация СВЧ, почерк — имею в виду убийство Филонова, и мастерское, согласитесь, вызволение Сотова из тюрьмы — в общем, все говорит о том, что лучше оградить бригаду от «пресс-центра»… Хотя бы на пять дней, — он поднял глаза на Петра и доверительно добавил: — Не подумайте, что я боюсь, только ведь не дадут работать, гады.

Петр давно понял, о чем он хочет сказать, и на протяжении разговора сам подсознательно искал основание для засекречивания следствия. То, как мыслил и говорил Илларионов, его неторопливость, спокойствие и профессиональная уверенность, с самого начала импонировали Петру.

— Не дадут, это точно, — засмеялся он. — И подопечные не дадут, судя по этому почерку, и начальство — в ситуации весьма щекотливой… О постановлении я позабочусь, — Петр полистал дело. — Откуда они ехали, эти двое? — задумался он вслух.

Илларионов подобрался, придвинул стул и достал из портфеля сводку на знакомом бланке.

— Думаю, этого пока не определить. Машина нигде не засвечена. Вот данные ГАИ за те сутки… По Москве и области… муровская сводка из оперчасти… 16 убийств, 2 изнасилования, 9 ограблений квартир, 5 — граждан на улицах, 41 ДТП…

Петр взял сводки, привычно пробежал глазами испещренные мелким шрифтом листки. «…В ходе оперативных разработок в отношении устойчивой преступной группы, специализирующейся на убийствах и разбойных нападениях, в квартире на улице Б. Галушкина сотрудники 4-го отдела МУРа задержали москвича Громова Евгения Васильевича, активного ее участника. Там же при обыске были обнаружены электрошоковые дубинки, бланки с печатями, техпаспорта, а также огнестрельное оружие…», «…специалисты-розыскники 7-го отдела МУРа…», «…2-й отдел УЭП ГУВД организовал проведение комплекса оперативно-профилактических мероприятий на Черемушкинском…», «…107-е отделение милиции на 2-й Фрунзенской…», «…в 5 утра автоэкипаж группы задержания 1-го ОВО Южного округа…», «…в ходе широкомасштабной операции, проведенной Воронежским областным управлением контрразведки…», «…экипаж 3-го полка ППС…», «…в 3 часа ночи ГНР отдела "Северное Измайлово" остановила для проверки…», «…сотрудники Константиновского поселкового отделения милиции…», «…наряд муниципальной милиции…», «…постовой 2-го отдела управления по охране метрополитена…». Ни одно из сообщений впрямую не касалось Филонова или попавших в аварию на Череповецкой, и в то же время в любом из них могли быть косвенно задействованы Сотов, Лжелеонидов, их хозяева или кто-то, способный дать зацепку к началу поиска. После пятнадцати минутного изучения сводки, которое скорее нужно было следователям для взаимного прощупывания (и убедило обоих в исключительном профессионализме и сходных в отношении к расследованию и ситуации в целом позициях друг друга), Петр предложил ограничиться северным направлением, откуда предположительно возвращалась «шестерка», сообщениями, в которых не было задержаний, и теми преступлениями, что подходили под версию насильственного завладения документами, а именно — убийствами с ограблениями. Таких оказалось три. Но ни вьетнамец, убитый в студенческом общежитии из-за 150 тысяч рублей и 880 баксов, ни раздетый донага инженер в Долгопрудном, ни тем более одинокая, умершая от инфаркта швея-надомница, чей труп был обнаружен спустя неделю после смерти «в глубокой стадии разложения» в лобненской квартире, отношение к документам о секретных экспериментах вряд ли имели. Путь был явно неблагодарным, поэтому закончили на определении главных направлений расследования и утверждении состава бригады.

Через два с половиной часа было подготовлено Постановление о соединении уголовных дел. С учетом указаний Генерального прокурора и сложности предстоящего расследования оба дела были приняты к производству межведомственной следственной бригадой. Постановлением предписывалось вести работу по спецправилам расследования секретных дел с присвоением грифа «совершенно секретно».

Глаза их встретились. Женька напрягся, приготовился к прыжку.

— Ты чего сюда забрался? — пошел в наступление гость и сделал шаг вперед, не вынимая рук из карманов плаща. — Что тебе здесь нужно?! А ну, пошел обратно вниз!

Молодость кончилась. Женька чувствовал это по реакции организма на хамство. «На каждый роток не накинешь платок», но позволять разговаривать с собой в подобном тоне — унижать собственное достоинство. Он не сдвинулся с места, ждал, пока тот подойдет вплотную.

— Будьте, пожалуйста, так любезны, предъявите свое удостоверение, — сказал он почти ласково.

— Чего-о?! — опешил мужчина. — Какое тебе…

— Которое позволяет вам так разговаривать со мной: управдома, начальника жэка, участкового, сапожника…

— Вали отсюдова, я сказал! — рявкнул мужчина и попытался толкнуть Женьку обеими руками. Женька легко отступил, уйдя от толчка, и улыбнулся. — Я те шас дам управдома! Живу я здесь, понял?! В соседней…

Теперь было достаточно оснований для «перемены полюсов»: коль скоро вошедший не прописан в этой квартире, не приходится родственником покойному хозяину и не является представителем властей, в отсутствии прав на пребывание здесь они оказывались на равных. Звонкая пощечина прозвучала выстрелом. Мужчина отпрянул, округлил яростью глаза и открыл рот, в который Женька тут же вставил ствол «скифа».

— Слушайте меня внимательно, — сказал. — Сейчас я эту железку выну, а вы передо мной извинитесь за грубость. Хорошо?

Мужчина моргнул. Женька выполнил обещание.

— Извини…

— …те, — Женька поднес ствол к его глазам. — С незнакомыми принято разговаривать на «вы».

— Извини… те…

— А «пожалуйста»? Разве вас не учили в школе волшебным словам?

— Пожалуйста… — перевоспитуемый дрожал от негодования.

— Вот, уже лучше. Приятно общаться с воспитанным человеком. — Женька убрал пистолет. — Присядем?

Мужчина осмотрелся. Присесть было некуда.

— Вот сюда, пожалуйста, — предложил Женька, указав глазами на ванну. — Извините, конечно, за неудобства. — Дождавшись, когда собеседник сядет на край закопченной ванны, продолжил: — Я ищу родственников вашего трагически погибшего соседа. Вы не знаете, были у него родственники?

— Не знаю.

— Вопрос второй. Зачем вы сюда зашли?

Мужчина помолчал.

— Так… посмотреть…

— Чего же тут смотреть? Все сгорело.

— Я не знал.

— Вы думали, что не все?.. Мародерствуете, значит?

— Я ничего не брал. Просто увидел, что дверь распечатана и не на гвозде.

— Дверь у него хорошая, правда? И решетки на окнах. Не помните, кто ее устанавливал?

— Фирма какая-то. Его ограбили месяц тому.

— Откуда вы это знаете?

— Он сам сказал. Когда ему сломали дверь, не знал, как запереться…

— А вот ваша соседка Никонова из пятой квартиры говорит, что он ни с кем не разговаривал, не общался?

— Ну, правда, не общался. Я сам заговорил.

— Зачем?

— Он мучился с этой дверью, закрыть пытался, я ему помог…

— У вас дверь послабее, правда? Не боитесь налетчиков?

— Да кто на мою квартиру позарится? У меня взять нечего.

— А у него, значит, было что взять?

— Значит, было.

— Странно. Ни с кем не общался, не разговаривал, жил затворником, родственников нет, а на квартиру навели. Именно на эту, на 16-ю, на втором этаже…

— Вы что, из милиции?

Женька спрятал пистолет в карман.

— Да нет, я сам по себе, — вздохнул. — Хоронить-то его надо — вот, ищу родственников. Ладно, извините, если что не так. До свидания.

Он вышел, оставив шокированного соседа Изгорского на краю почерневшей ванны. «Странный народ, — думал Женька, спускаясь по лестнице. — Ты с ним вежливо — они хамят, начинаешь переть — становятся вежливыми. Может, это национальный характер такой?» Он вышел на улицу и направился к желтому зданию, на первом этаже которого находился жэк. История не выстраивалась, налетели на квартиру, взломав дверь, перевернули все вверх дном, но ничего, как утверждал сам Изгорский, не взяли. Зачем?..

1. Что-то искали, но не нашли.

2. Что-то нашли, но Изгорский умолчал об этом.

3. Инсценировали налет, чтобы вставить в трубку подслушивающее устройство…

Но зачем, в таком случае варварски ломать дверь — так, чтобы она не подлежала ремонту? Значит…

4. Инсценировать налет с целью спровоцировать хозяина заказать новую дверь?..

Но ведь он мог заказать ее в любой фирме, у плотника в жэке, если все, о чем он говорил по телефону, прослушивалось, а фирмы в рекламных объявлениях, как правило, помещают только телефоны…

Женька остановился, не дойдя до жэка нескольких шагов, и побежал обратно.

— Эй, ребята! — издалека окликнул он игравших во дворе детей. — Скажите, вы из этого дома?

— Из этого, — вразнобой ответили те.

— Скажите, у кого-нибудь из вас есть домашние телефоны?

Все молча переглянулись.

— Там на углу есть, — показала в сторону Мартеновской девочка.

— Нет, а дома, дома ни у кого нет? — Нет…

— Ясно, спасибо!

Ну конечно, в отселенческом доме, где людям давали разве что крышу над головой для временного проживания, и не могло быть телефонов. Он был только в квартире Изгорского, поэтому вторая версия отпадала: дверь взломали не для того, чтобы установить устройство: оно было установлено в трубке с самого начала! Значит, они все-таки что-то искали, но не нашли. И искали что-то очень важное, а именно — портфель с бумагами, за которыми Изгорский послал его к Шейкиной. В портфеле были не деньги, конечно. Такое количество денег, чтобы окупить слежку, квартиру с телефоном, прослушивание, в портфель не влезет. Да и забирают деньги, поставив на живот горячий утюг… Нет, это не рэкет… Бумаги, ничего не представляющие для наемного сыщика, но очень важные для тех, кто послал за ними… Кто?.. Изгорский не случайно не обращался ни в милицию, ни в ФСК.

Был замешан в каком-нибудь дельце, которое заставляло быть вдалеке от госорганов? Шпионаж?.. Работал в какой-нибудь хитроумной конторе, утащил оттуда чертежи, грозился продать их за бугор, косил под дурака, изыскивая момент дернуть на дикий Запад, знал, что за ним следят, его прослушивают… Но дверь-то заказал по своему телефону, тут опасности не увидел и явно просчитался: они перехватили звонок и тут же дали фирме отбой. Вместо фирмачей прислали своих людей. Таким образом, у них оставались ключи и они получили возможность навещать квартиру Изгорского в его отсутствие… Но ведь они перерыли все в его доме, знали, что там ничего нет… Хотели войти и убить его?.. Но сделать это могли, лишь заполучив то, что искали. Значит, нашли?.. Нашли у Шейкиной. Почему не обыскали ее квартиру раньше? Не знали, где искать?.. Точно! Изгорский хранил место, где спрятал документы, в тайне и назвал его только ему, Столетнику. Они слышали весь их разговор… и опередили его! Ну да, тогда он еще заехал к Таньке, потерял время возле обменного пункта…

И за это двое поплатились жизнями.

21

В Южанск отправили Каменева. Вылететь предстояло немедленно, рейсом из Внукова № 1183 в 14.15. Каменев пробовал переиграть время отлета, чтобы взять билеты на поезд до Элисты или Грозного — терпеть не мог летать с детства…

— Никаких поездов! — прикрикнул на него Швец. — И все, хватит!

— Да подумай: в 15.45 я в Ростове, покуда до Южанска…

— Тебя встретит машина. До Южанска 30 километров. Место забронировано, документы готовы — распоряжение ГУИНа МВД, предписание за подписью генерального, гриф «Государственной важности»… Постарайся управиться до завтра. Вот папка на Сотова, — Петр придвинул к нему красную пластиковую папку. — Копия приговора, заявление на суде, замечания на приговор, жалоба в порядке надзора председателю Верховного Суда, ходатайство защитника о помиловании… в общем, по дороге изучишь. Время, Саша, время!

— Да ладно, лечу уже…

На совещании у Киселева он не присутствовал, о цепочке, которая тянется от филоновского дела к распределению государственных портфелей не знал, и Петр не счел нужным доводить до опера лишнюю информацию.

«Сутки прогулял, теперь наверстывает, — подумал Каменев о Петре, спускаясь за сопроводительными документами и бронью. — Зараза такая!..»

Всю дорогу в аэропорт он нещадно матерился по адресу Филонова, организованной преступности в целом, несовершенства Закона о милиции, проклинал день и час, когда попал в эту бригаду и вообще познакомился со Швецом, заглушая досаду от несбывшейся возможности «отойти душой», попив водочки и основательно отоспавшись в мягком вагоне.

В Ростове его встретил молодой лейтенант Андреев из Южанского управления. Очевидно, знавший о важной миссии московского гостя, он с расспросами не приставал, ограничился дежурным: «Ну, как там Москва?» и, получив вразумительный ответ: «Куда она, на хрен, денется?», замолчал. Правда, ненадолго — ближе к Южанску разговорился, и из его пространного, но вдохновенного монолога Каменев узнал о двухсоттысячном городе, электровозостроительном заводе, театре, музее и даже «Южанском кладе», вошедшем в историю археологии.

«Живут же люди, — думал он, рассеянно слушая лейтенанта. — Хватает времени и в музей сходить, и книжки читать. Как будто в этом сраном Южанске больше заняться нечем».

— Вообще я истфак окончил, — признался лейтенант, тоскливо вздохнув. — В нашем Ростовском университете.

— Ну, ну, — по натуре человек компанейский, Каменев изо всех сил старался подавить в себе дурное настроение.

«Дохлое дело, — думал он о документах, проштудированных в самолете. — "Померла так померла"… Расстрелян так расстрелян, поди докажи обратное… И кости давно истлели, не восстановишь… Они, конечно, заключение об исполнении совать станут, акт медэксперта… Не-ет, за этим такие головы стоят — черта с два расколются при всех моих чрезвычайных полномочиях…»

— А что это за клад такой? — спросил ни с того, ни с сего, уцепившись за оставшееся в памяти слово.

— Какой клад?

— Ну, ты говорил, клад нашли?

— Сарматский курган?.. Золотые украшения, серебро, статуэтки, бронзовая посуда. Захоронения приблизительно I–II веков до нашей эры…

«По логике запрос окружной прокуратуры должен насторожить тюремное начальство, — думал Каменев. — Если оно хоть как-то причастно к "воскрешению" Сотова. Впрочем, кого попало встречать сотрудника МУРа с секретным предписанием не пошлют, черепахе ясно…»

— …они умнее нашего были, — продолжал лейтенант-историк.

— Кто они-то? — прослушал Каменев.

— Да сарматы, конечно! Аланы, роксоланы, савроматы, языги, — все кочевые племена. Объединялись, поэтому и богатели. С государствами Закавказья войны вели. Да что там Закавказье — на Рим нападали! Представляете, что у них за трофеи были? «Южанский клад» — это капля в море! Они же в третьем веке из Северного Причерноморья скифов вытеснили…

Да нет, на подсадку не походило. Видать, замотала парня работенка с уголовным элементом, вот и выплескивается перед свежим человеком, да еще «из самой Москвы».

— А иерархия скифская?.. Не нашей чета! Тем более не уголовной. У них, между прочим, татуировка на руках означала принадлежность к высшей касте.

— Ну, у уголовников она, по-моему, тоже кое-что означает, — не согласился Каменев с исключительностью скифов.

— А чего же их эти дикие племена потеснили? — неожиданно заговорил милиционер-водитель.

— Кто? Сарматы?.. После того, как готы уничтожили Скифское государство со столицей Неаполем, они стали распадаться. А сарматы как раз к этому времени — объединяться…

Въехали в город, еще теплый, в яркой листве. Свернули на улицу из одноэтажных домов — добротных, за высокими заборами, неизменно крашенными в голубой цвет.

— Насколько я понял, лейтенант, ты империалист, — сказал Каменев. — По-твоему, нужно объединяться, чтобы нападать, грабить и богатеть.

— Я не империалист, — обиделся лейтенант. — Но я знаю «закон пучка соломы». Пучок переломить труднее, чем одну соломинку. И еще я знаю, что история всегда повторяется. Мы сейчас как скифы — разъединяемся, а Европа — сарматы, делают все, чтобы объединиться. И если верить истории — а истории нельзя не верить, — то весьма скоро нас не будет.

— Ну да! Поубивают всех, что ли? — недоверчиво спросил водитель.

— Хуже. Мы растворимся в других племенах и бесследно исчезнем. Уже растворяемся — теряем национальное достоинство.

Машина въехала во двор Южанской тюрьмы — кирпичного здания в лесах, на которых колотились заключенные, оставленные в «пересылке» для работ по хозобслуживанию.

— В четвертом веке нашей эры, — Каменев сделал ударение на слове «нашей», — все эти сильные, смелые, богатые и объединенные в пучок соломы сарматы были разгромлены гунами. Так, нет?.. А в пятом, после смерти Атиллы, распались и гунны. Так что, лейтенант, война и мир — не только название романа Толстого, а цикл истории, ее «рабочий ход». Сегодня они нас, завтра другие их… Спасибо за встречу!

У лейтенанта загорелись глаза, он то и дело разевал рот, дожидаясь паузы, чтобы возразить, но московский гость, захлопнув дверцу машины, направился к двери с узким окошком и надписью «ДЕЖУРНЫЙ».

22

Южанская пересыльная тюрьма была одной из шести на территории бывшего СССР, оборудованной для приведения в исполнение смертных приговоров. Коридор с несколькими камерами (смертников и исполнений — с решетками над песчаным полом вдоль глухой звукопоглощающей стены) — по сути, все оборудование «расстрельного» этажа, не считая санчасти в тупике правого крыла.

— Надзиратель-прапорщик вызывает смертника в кабинет начальника тюрьмы, здесь его знакомят с отказом в просьбе о помиловании, подписанным Председателем ВС республики: «Ходатайство осужденного и его защитника отклонить. Приговор привести в исполнение». Затем, по инструкции, приговоренного должны сопроводить в камеру исполнения и там в присутствии начальника тюрьмы, прокурора по надзору, представителя Министерства внутренних дел и тюремного врача дежурный офицер должен выстрелить ему в затылок…

— Что значит «должны», «должен»? — спросил Каменев. — Вы эту инструкцию не соблюдаете?

— Нет. Не соблюдаем.

Начальник тюрьмы Камаев — немолодой уже подполковник внутренней службы с широким, плоским носом и узкими щелками монгольских глаз — смотрит на Каменева спокойно. Голос его звучит ровно, уверенно, негромко; китель — почти «от Кардена», ни складки, ни пылинки. Впрочем, как и сам кабинет с длинным полированным столом и кожаными креслами по периметру.

— Когда прапорщик приглашает приговоренного ко мне, у него еще теплится надежда: а вдруг это изменение условий содержания путем перевода в другое ИТУ в связи с помилованием? — лексика Камаева почти официальная, но в целом речь правильная, выговор русский, вещает как по писаному — без запинки. — И то ноги подкашиваются: а вдруг — нет?! Когда мы оглашаем отклонение, они кричат, теряют сознание, бьются в истерике. Иные пытаются оказать сопротивление конвою… Дежурный офицер видит глаза приговоренного; конвой, врачи, представители МВД, надзирающие прокуроры видят дежурного офицера — палача. Постарайтесь понять смертника и нас. Несмотря на то, что все убеждены в своей правоте — ведь перед нами государственный преступник, как правило, убийца — делать это нелегко. Жестоко. Не гуманно, Не сочтите это громким словом. Поэтому инструкцию мы не соблюдаем. Свыше ста расстрелов в год только в нашей тюрьме. Это способно свести с ума любого.

— И как же осуществляются гуманные расстрелы? — хмуро спросил Каменев.

— Мы даем смертнику надежду. Предлагаем писать на имя Президента. Раньше предлагали писать Председателю Президиума Верховного Совета СССР. Его ведут обратно в камеру. По пути перед закрытой дверью, пока надзиратель отпирает ее ключом, приговоренного ставят лицом к стене… К стене со специальным окошком, — сохраняя бесстрастную интонацию, закончил Камаев и неожиданно добавил. — Ваш сарказм, товарищ майор, неуместен. Гуманных убийств не бывает. Ни со стороны преступников, ни со стороны государства. Гуманным было бы отменить смертные приговоры вообще.

Каменев не ответил.

— Что вас интересует в отношении Сотова? — спросил Камаев. — Мы получили запрос Московской окружной прокуратуры, и мне нечего добавить к нашему ответу.

— Вы давно работаете здесь?

— Я работаю в этой должности с июля 1993 года. До этого был начальником «единички» в Брянске — учреждения «ОВ 21/1».

— А кто был начальником Южанской тюрьмы в 1983 году?

— Полковник внутренней службы Яковлев. Он умер в 1988 году от рака желудка, вскоре после отставки. Если это не секрет, с чем связан ваш интерес к Сотову?

— Нет. Это не секрет, — подражая манере Камаева, как можно бесцветнее ответил Каменев. — У меня к нему нет никакого интереса.

— Не понимаю.

— Зато есть интерес ко всем, кто поставил свои подписи на акте о приведении приговора Сотову в исполнение 26 февраля 1983 года. Дело в том, что гражданин Сотов Владимир Геннадьевич погиб в автомобильной катастрофе несколько дней тому назад. Есть подозрение, что перед этим он стрелял в депутата Госдумы Филонова. Как вы понимаете, персона убийцы государственного лица со статусом неприкосновенности привлекает внимание не только следственных органов, но и Думы, Президента и даже мировой общественности, не сочтите и вы, что это громкие слова. Поэтому они меня наделили особыми полномочиями и с нетерпением ждут моего возвращения.

— Вы хотите сказать…

— Именно это я и хочу сказать, товарищ полковник внутренней службы.

«Или этот Камаев робот, — подумал майор, — или за ним стоит какая-то сверхъестественная сила. Впрочем, на должности начальника тюрьмы, в чьи обязанности входит стократное в год присутствие при расстрелах, человек, от природы наделенный эмоциями, работать не может».

Камаев медленно встал, одернул китель. Подойдя к сейфу, достал из него архивное дело Сотова. Вернувшись за стол, принялся внимательно перечитывать лист за листом, позабыв о присутствии Каменева.

— Сотов Владимир Геннадьевич, 1959 года рождения, уроженец Ростова-на-Дону… Четырежды судим… Два побега… Бандитизм… Умышленное убийство… Приговор приведен в исполнение… Особые приметы, татуировка в виде свастики на плече, полукруг солнца и буквы «Вова» на кисти… Он?

Каменев кивнул.

— Я понимаю, что дактилоскопический узор не повторяется дважды и что дактилоскопирование трупа дает четкие отпечатки, — все тем же голосом, начинавшим выводить Каменева из равновесия, продолжал полковник, — но, повторяю: ничем не могу помочь в решении этой загадки. Даже предположений на этот счет не имею.

— Хорошо. Тогда у меня есть два предположения. Возможно ли, что кто-то забрал Сотова из тюрьмы перед казнью?

— Основанием отбытия уголовного наказания и применения к осужденному мер воздействия является только приговор суда, вступивший в законную силу. Перевод осужденных в другие исправительно-трудовые учреждения производится на основании статей 56 и 57 Исправительно-трудового кодекса Российской Федерации.

— Спасибо, — терпеливо дослушав до конца, поклонился Каменев. — Повторить вопрос?

— А ответ повторить? — парировал Камаев. — Что значит «кто-то забрал из тюрьмы перед казнью»?

— Разве приговоренных никогда не забирали, скажем, для работы на урановых рудниках?

— Забирали. Но при этом не фальсифицировали документов.

— Ну уж! — улыбнулся Каменев. — Какой же смысл составлять протокол «об изменении меры пресечения» официально, если другие формы смертной казни не предусмотрены законодательством?

— Прошение о помиловании удовлетворяется, мера наказания в виде казни заменяется 15 годами содержания в лагере особого режима. А уж где будет работать заключенный — на урановых рудниках или на конфетной фабрике… По крайней мере, мне за полтора года работы не приходилось подписывать документ о приведении казни в исполнение без предварительной констатации факта смерти врачом. Я готов выслушать ваше второе предположение, — сказал робот.

— Не могли ли подменить приговоренного на этапе?

— Кто?

— Не знаю. Пока.

Каменев несколько секунд подумал.

— Теоретически могли. Если нашелся доброволец, согласившийся на пластическую операцию и имитацию особых примет, а также смертную казнь…

— …или был введен в заблуждение, скажем, обещанием амнистии, помилования, последующей организации побега и крупного вознаграждения в придачу? — продолжил Каменев.

— А кто он, собственной, такой — этот рецидивист, убийца Сотов, чтобы возникла столь острая необходимость во что бы то ни стало сохранить ему жизнь? — задал робот риторический вопрос.

— Логично. — Каменев понял, что большего от него не добьется. — Могу я попросить у вас копии этих документов? — задал он риторический вопрос, прекрасно понимая, что при его полномочиях начальник тюрьмы отказать не имеет права.

— Разумеется. Это и есть копии, они приготовлены для вас. Чем-нибудь еще могу быть полезен? — Камаев посмотрел на часы.

Каменева так и подмывало брякнуть: «А что, пора идти расстреливать?», но вместо этого он попросил:

— Мне нужны адреса тех, кто в 1983 году нес ответственность за обеспечение законности действий органов, исполнявших наказания.

— Такую ответственность несут должностные лица. Полковник Яковлев, как я уже говорил…

— В таком случае, того, кто обязан принимать меры к выявлению и своевременному устранению нарушений закона, — окончательно перешел Каменев на язык кодекса. — А помимо надзирающего прокурора Отарова, если вас не затруднит, попрошу координаты бывшего тюремного врача Давыдова, и представителя МВД полковника Реусса. Разумеется, если они тоже не умерли. От рака желудка.

Подполковник Камаев молча снял телефонную трубку…

В девятом часу дверь в палату-одиночку, где помимо больного, лежавшего под капельницей, находился лейтенант Крильчук, тихонько отворилась, и на пороге появилась улыбчивая медсестра Зоя с чашкой чая и пирожным на блюдце.

— Попейте чаю, — сказала лейтенанту шепотом. — Свежий, только что заварила. Мятой пахнет.

— Спасибо, — поднялся навстречу ей Крильчук. — Вы сегодня всю ночь дежурите?

Она улыбнулась, игриво сделала ручкой и выскользнула за дверь. Крильчук подумал, что хорошо бы с ней познакомиться, несмотря на наличие жены и годовалого ребенка — так, на всякий случай.

Лжелеонидов дышал значительно ровнее вчерашнего. Вечером он опять приходил в сознание, оглядывал потолок испуганными глазами. Медсестра Лада перед сменой заменила ему капельницу, дежурный врач проверил пульс, пробормотал: «М-м, вполне, вполне», — и удалился в ординаторскую.

Крильчук с наслаждением выпил ароматный, начинавший остывать чай, съел пирожное. «Если все будет о'кей, и этот неизвестный в гипсе и бинтах заговорит, надо будет, прощаясь с персоналом, неприменно купить торт…» Он почувствовал, как сон смыкает ему веки. Сегодня днем, когда Валерка Арнольдов пришел ему на смену, стоило поспать. Но Нежин, руководивший оперативной работой, просил явиться в Генпрокуратуру, потом набежали домашние дела и поглотили время, запланированное на сон.

Он несколько раз присел, отжался, отгоняя аморфное состояние, хотел сходить в сестринскую отнести Зое чашку с блюдцем, но подумал, что там может оказаться врач, и через него о нарушении инструкции станет известно Нежину. Крильчук вернулся в кресло, достал из кармана книжку — какой-то американский триллер, записанный с экрана — и попытался читать, но строчки прыгали, буквы сливались в серые размазанные полосы, будто пыль попала в глаза. Он с досадой подумал об отведенной ему, молодому, вышколенному контрразведчику роли сиделки, о том, что на эту роль подошел бы и постовой милиционер, но тут же решил, что раз послали его, значит, здесь и нужен молодой и вышколенный, и быть может, на этом участке решается сейчас успех работы всей группы, если этот Лжелеонидов завтра заговорит, то и ему, лейтенанту Крильчуку найдется боевая работа — по захвату тех, кого он назовет на допросе… Вон, Арнольдов — капитан, старше по званию, тоже сидел здесь весь день — и ничего… Раз секретно — значит, секретно… никаких постовых… группа из отбор… ных… спецов… круг ограничен… постановлением… генерального… гор-дить-ся… надо…

Книжка упала на пол, но лейтенант Сергей Крильчук был уже не в состоянии поднять ее: запрокинув голову, он погрузился в глубокий сон.

Каменев вышел во двор. Солнце уже село, но прогретые стены и асфальт дышали теплом. Запах прелых листьев смешивался с дымом костров на окрестных дворах. На тюремной стене в строительных лесах алел транспарант:

«ИСПОЛНЕНИЕ НАКАЗАНИЙ НЕ ИМЕЕТ ЦЕЛЬЮ ПРИЧИНЕНИЯ ФИЗИЧЕСКИХ СТРАДАНИЙ ИЛИ УНИЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДОСТОИНСТВА».

«Если инструкция нарушается "во имя гуманности", не проще ли вообще поить приговоренных снотворным и расстреливать во сне? — подумал Каменев. — Тогда придется всего-навсего подделать одну подпись — в графе "С содержанием ознакомлен…"

Он вышел на улицу, сел в поджидавшую у ворот «волгу», распорядился:

— На Каштановую, 32.

— Вы в самом деле считаете, что разделение общества — естественный процесс? — спросил разговорчивый лейтенант, едва машина, развернувшись, устремилась к центру города.

— Ты о чем?

— Вы сказали…

— Разве я о чем-то говорил?..

— Извините, — поняв, что с историческими дискуссиями придется повременить, Андреев отвернулся к окну и больше не проронил ни слова.

Дом на Каштановой, 32, был крепостью его хозяина: добротный, за высоким забором, крытый свежевыкрашенной зеленой жестью. На звонок в калитку первой отозвалась здоровенная черная псина, сидевшая на цепи, дверь в оплетенном лозой фасаде отворилась, и к воротам поспешила молодая брюнетка в цветастом переднике.

— Отаров Георгий Рафаэлович здесь проживает? — поздоровавшись, спросил Каменев.

— А его сейчас дома нет, он на работе.

Каменев посмотрел на часы:

— И часто он так задерживается?

— Да нет… Только сегодня почему-то. Ему передать что-нибудь?

— Спасибо, я на машине, сейчас к нему заеду. Не подскажете, где это находится?

— А-а… Очень просто! Вы бывший райком знаете?

— Ну конечно! — соврал Каменев, полагая, что уж такую-то достопримечательность водитель найдет наверняка. — Спасибо вам, до свидания…

«Только сегодня почему-то задержался», — вспомнил Каменев по пути, разглядывая неказистые домики на темных южанских улицах. — А чего ему, собственно, задерживаться? Ведь юрисконсульт — не бухгалтер, который не успевает в урочное время подготовить годовой отчет…»

Бывший райком размещался в двухэтажном здании, облицованном желтой плиткой. Помещения были заняты под офисы, о чем свидетельствовали таблички у двери.

«МЕЖДУНАРОДНЫЙ ФОНД "ПРОМЕТЕЙ". Южанское отделение», — прочитал Каменев на одной из них.

Поднявшись по лестнице, устланной красной, протертой до дыр грязной дорожкой (вероятно, это все, что осталось от бывшего райкома), он дошел до комнаты «28» с надписью «ЮРИСКОНСУЛЬТ», постучал и, не дожидаясь ответа, перешагнул порог.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — посмотрел на него поверх очков сухощавый человек лет пятидесяти с плешью на темени, прикрытой зачесанными набок волосами.

— Я хотел бы получить консультацию, если можно, — Каменев поставил стул к заваленному бумагами столу и, повесив, плащ на спинку, сел.

— Вообще-то мы уже не работаем, — растерялся юрисконсульт. — И консультаций частным лицам не даем.

— Георгий Рафаэлович Отаров? Я не ошибся?

— Да… С кем имею честь?

— Майор Каменев из МУРа, — Каменев предъявил удостоверение, полагая, что этим пока можно ограничиться. — Александр Александрович, если угодно.

— Откуда вы, простите?

— Вы не ослышались: из Московского уголовного розыска.

— О-о!.. Мы хоть и не «Тмутаракань», но с москвичами не каждый день доводится встречаться. — Отаров встал, прошел к подоконнику, у которого стоял журнальный столик, и включил кофеварку. Затем достал из шкафа две фаянсовые чашки с блюдцами. — Может, коньячку? — спросил он, вперив в гостя выжидательный взгляд.

— Вы ведь работаете? — заговорщицки прищурился Каменев. — Да и я вроде не к теще на блины приехал…

— А я вам блинов и не предлагаю, — вернулся за стол Отаров, прихватив в шкафу полбутылки «КВ».

— Старые запасы? разглядел этикетку Каменев. — Сто лет такого не пил.

— Не столько запасы, сколько друзья. Надеюсь, не поймете превратно — плата за консультацию. У нас тут куча всевозможных контор, треть из которых не в состоянии содержать собственного юриста. По глобальным вопросам они получают платную консультацию через перечисление на счет фонда. А по мелочам я всегда помогу бесплатно. Хотя каждый норовит время от времени притащить то кофе, то коньяк, знаете ли…

— Вы уж меня извините, Георгий Рафаэлович, я без кофе и коньяку… Правда, и по вопросу пустяковому… Курите?

— Курю. Спасибо. — Отаров взял сигарету из протянутой пачки. — Только не могу представить себе, что это за вопрос, по которому юрист-профессионал из Москвы едет консультироваться в Южанск. Выпьем?

— Попозже, — Каменев взял с тарелки печенье, откусил и поинтересовался невзначай. — А что это за фонд у вас — «Прометей»? Храните огонь?

Отаров расставил чашки, присел к столику, на котором начала булькать кофеварка.

— Фонд социальной защиты, — ответил. — Существует на добровольные пожертвования физических и юридических лиц и организаций.

— И кого же вы защищаете?

— Тех, кому Прометей дал огонь — людей, конечно. Малообеспеченные слои населения, защитников Отечества — я имею в виду офицеров и их семьи. Выделяем беспроцентные ссуды под застройку жилья, оплачиваем пенсии — словом, пытаемся по мере сил восстанавливать справедливость, посредничаем между богатыми и бедными, так сказать.

Он налил в чашки кофе, понес к столу.

«Так быстро готов кофе? — удивился Каменев. — Вода наверняка была уже горячей… Значит, он пил до меня?.. Но тогда почему чашки в шкафу?..»

— Помнится, Прометея за это распяли? — улыбнулся он.

Отаров засмеялся:

— Распяли Христа. Прометея приковали к скале цепями. Но нам это не угрожает. Зевса-то нет, Александр Александрович, — он посмотрел Каменеву в глаза. — Так в чем же ваш пустяковый вопрос?

Каменев держал рюмку в кулаке, согревая коньяк.

— Да я к вам, собственно, не как к юрисконсульту…

— Вот как? Интересно!

— …а как к бывшему прокурору по надзору за исполнением наказаний… — Он отставил рюмку, полез в дипломат. — Скажите, Георгий Рафаэлович, это ваша подпись?

Отаров нацепил очки, внимательно, от корки до корки прочитал акт о приведении приговора в исполнение и недоуменно воззрился на опера.

— Моя…

— Вы уверены?

— Да. Но этот документ не подлежит выносу из архива…

— Я уполномочен Генеральной прокуратурой России.

— Вот как? А почему вас интересует именно Сотов? Мою подпись можно найти на сотнях подобных документов. Я проработал…

— Восемь лет, я знаю, — спрятав бумагу в дипломат, Каменев набрал шифр замка. — А вы не догадываетесь, Георгий Рафаэлович?

— О чем?

Каменев не счел нужным повторять вопрос дважды, он выжидательно смотрел на бывшего прокурора.

— Что вы говорите загадками, ей-богу? — убрал тот руки под стол. — Скажите, в чем дело — я вам отвечу. Вы пришли спросить, чья это подпись? Я ответил, моя.

— Я пришел спросить, кому вы вместе с врачом Игнатием Давыдовым передали приговоренного к смертной казни Сотова? Кому, по чьему приказу или с какой целью, Отаров? — Каменев почувствовал, что юрисконсульт нервничает, и решил дожать до конца: — Он был единственным, чей приговор неофициально не приведен в исполнение, или в архиве есть еще фиктивные акты с вашей подписью?.. Чтобы не говорить, по вашему выражению, загадками, поставим точки над «i»: Сотов, «расстрелянный» в 1983 году в присутствии надзирающего прокурора Отарова, находится у нас.

Все это Каменев произнес голосом просителя — деликатно, тихо, не убирая с лица любезной улыбки. Он блефовал, но никто не смог бы уличить его в этом — просто не уточнил, что Сотов мертв.

Отаров застыл на несколько секунд, но тут же обрел уверенность, руки его снова легли на крышку стола — загорелые, холеные руки с ровно пульсирующими жилами. На лице застыла надменная улыбка.

— Вот и спросите у Сотова, кому и с какой целью, — сказал он, пожав плечами. — Стоило ли ехать за две тыщи километров от Москвы?.. Нет, если это обвинение в…

— Ни в коем случае, Георгий Рафаэлович, ну что вы! — заговорил Каменев дружелюбно. — Я просто задал вопрос, который вынужден был задать в силу никому (кроме Господа Бога, разумеется) не понятных обстоятельств воскресения этого рецидивиста. А как бы вы поступили на моем месте? Портретное сходство, особые приметы — все совпадает, в монодактилоскопической картотеке его отпечатки, а по данным МВД — расстрелян десять с половиной лет назад…

Отаров молча выпил коньяк. '

— Похоже на допрос, — выдавил он из себя едва слышно.

— Да какой же может быть допрос, Георгий Рафаэлович? — простодушно улыбнулся Каменев и, не сводя с него пристального взгляда, отпил глоток кофе. — Сидят за столом юрисконсульт благородного фонда и опер из МУРа, пьют коньяк и пытаются восстановить картину далекого прошлого.

— А что он сам говорит?

— Кто?

— Ну, этот… Сотов?

— А-а… Молчит.

— Крепкий орешек попался? — усмехнулся Отаров.

— Ого! — Каменев деликатно, двумя пальцами взял чашечку с остывшим кофе, сделал глоток. — И на каком пустяке попался-то: взял и застрелил депутата Госдумы Филонова, представляете?.. В Думе переполох, все нападают на Президента: «Вот, — мол, — ваши хваленые Указы: по Арбату депутат не может без приключений пройтись!» Ельцин, конечно, не в себе — налетел на министра МВД Ерина «Куда, — говорит, — милиция смотрит?!» Значит, ничем помочь не можете, Георгий Рафаэлович?

— Советом, — невесело ответил Отаров.

— Буду очень признателен. Каким же?

— Обратитесь к ясновидящим. Говорят, они умеют восстанавливать картинки прошлого.

— Э-э… Есть тут одна загвоздка, понимаете ли, — Каменев пощелкал пальцами в воздухе. — Для суда такие картинки — не доказательство.

— Суда над кем, простите?..

— Над теми, разумеется, кто выпустил на свободу рецидивиста-убийцу, приговоренного к смертной казни.

— Пожалуй, — неопределенно пожал Отаров плечами. — Ну, раз отпечатки говорят о чуде воскресения, остается разве что труп эксгумировать?

— Из общей могилы во дворе тюрьмы через десять лет?! Что это даст?

— Вот именно, Каменев, — сказал вдруг юрисконсульт с нескрываемым превосходством, и в глазах его загорелись злобные огоньки. — Ничего. Хотя можно пересчитать черепа. Может, чьего-то недостает?

Кассета в японском диктофоне, спрятанная в кармане каменевского плаща, по времени должна была кончиться. Он встал, поблагодарил за бесплатную консультацию, прихватил плащ со спинки стула и, залпом опустошив рюмку, вышел…

«С черепами у них все в порядке, — подумал, направляясь мимо машины к телефону-автомату на углу, — можно не сомневаться. Другой разговор — в каждом ли из них есть дырочка от пули?»

Войдя в заплеванную кабину без стекол и с удивлением обнаружив, что таксофон работает, Каменев достал из кармана записную книжку и нашел номер домашнего телефона, записанный со слов начальника тюрьмы Камаева.

«Слушаю», — отозвался в трубке женский голос.

— Извините, могу я поговорить с Игнатием Николаевичем?

«Его нет. А кто его…»

— Знакомый. Не скажете, где я могу его найти?

В трубке помолчали.

«Он уехал на охоту».

— А когда вернется?

«Не сказал… Наверно, завтра к вечеру. А в чем, собственно, дело?»

— Извините, я из Москвы. Совсем ненадолго. Мне очень нужно с ним повидаться… Я от нашего общего знакомого Реусса, вам эта фамилия о чем-то говорит? — рискнул Каменев.

«От Павла Сергеича?.. — голос женщины внезапно потеплел. — А как же!.. Может быть, вы заедете к нам? У вас есть где переночевать?»

— Спасибо, не беспокойтесь Я на машине и могу с утра поехать к нему… заодно и поохотиться. Как его найти?

«Это в станице Нагайской. Он обычно останавливается у охотинспектора Емельянова — его там все знают…»

— Еще раз большое спасибо, — упредив расспросы о Реуссе и приглашение заехать в гости по возвращении с охоты, Каменев поспешно повесил трубку.

— Куда теперь? — сонно спросил водитель, когда он подошел к машине. — В гостиницу?

При упоминании гостиницы Каменев внезапно почувствовал голод и усталость, но по опыту знал, что если пересилить это состояние — организм начнет извлекать скрытые резервы. Главным образом, это коснется мозга, обострятся мыслительные процессы — что-то сродни второму дыханию. Он предпочитал называть это «эффектом Эдисона», в честь Томаса Эдисона, самого плодовитого изобретателя столетия, спавшего 3 часа в сутки. Правда, у Каменева был собственный — запатентованный в МУРе — способ извлечения скрытых резервов: стакан смеси водки со спиртом, которую надлежало закусить стручком красного жгучего перца. Хотя и пальцы сунуть в розетку годилось — было бы ради чего!..

— До станицы Нагайской далеко? — спросил.

— Верст сорок, — ответил водитель.

Шел девятый час.

— Когда тут у вас светать начинает?

— Часиков в шесть — начале седьмого.

«С кем имею честь?..» — вспомнил Каменев вопрос Отарова, такой же наигранный, как и удивление по поводу его визита. Не-ет, он явно ждал его прихода! А значит — его предупредили. Но кто? Камаев? Позвонили из Москвы? Но ведь, кроме членов группы, никто не знал о цели командировки?..

— В управление! — приказал он решительно.

СРОЧНО СЕКРЕТНО

МОСКВА ГЕНПРОКУРАТУРА

СТАРШЕМУ СЛЕДОВАТЕЛЮ

ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ДЕЛАМ

ШВЕЦУ П И

СЛУЖЕБНАЯ ТЕЛЕФОНОГРАММА

НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ДОПРОСИТЕ ДЕЛУ СОТОВА ПОЛКОВНИКА МВД ОТСТАВКЕ РЕУССА ПАВЛА СЕРГЕЕВИЧА НЫНЕ ПРОЖИВАЮЩЕГО МОСКВА УЛ КРАСНОПРУДНАЯ ДОМ 13 КВ 71

СТАРШИЙ ОПЕРУПОЛНОМОЧЕННЫЙ МУР

МАЙОР КАМЕНЕВ А А

23

Сообщение пришло внезапно, как инфаркт. Крильчук безжалостно обрубил надежду процентов на пятьдесят, если надежда вообще поддается измерению в процентах.

— Как умер?! — вскочил Швец. — Как это умер?! Ты же говорил, что ему лучше?! Где ты находишься?

Он не попал трубкой на рычаг, нервно закурил. Только что была получена телефонограмма Каменева, Илларионов, Воронков и Нежин выехали на Краснопрудную, и Петр ждал от них известий. А тут… Он позвал дежурного офицера.

— Как только позвонит Илларионов — срочно, всей группой пусть выезжают в 50-ю горбольницу. Я уехал туда. Машину!

Он набрал номер домашнего телефона Арнольдова.

— Капитан, тревога. Выходи к подъезду, я тебя подберу.

«Волга» остановилась у подъезда дома, где жил Арнольдов, ровно на секунду: собранный, подтянутый, как всегда, капитан вскочил в салон.

— Умер этот… Горелеонидов, — буркнул Петр, уцепившись за ручку над дверью: водитель заложил крутой вираж, как будто скорость могла что-нибудь изменить в сложившейся ситуации.

Врач со странной фамилией Примитилов — молодой, невысокого роста брюнет, встал навстречу вошедшим. У стены, в кабинете старшей сестры, потупясь, точно провинившиеся школьники, стояли Зоя и Крильчук. От стола к окну метался Крабов, вызванный Примитиловым, инструменты и ампулы в стеклянных шкафах позвякивали в такт его шагам.

— Следователь Швец, — протянул ему руку Петр и безнадежно спросил: — Все? Ничего нельзя сделать?

Крабов, почти не покидавший отделения все время, пока неизвестный находился в бессознательном состоянии, и лишь сегодня позволивший себе уехать домой, отчаянно развел руками.

— В палату, — решительно сказал Петр и, никого не дожидаясь, покинул кабинет. — Кто это обнаружил? — спросил у Крабова на ходу.

— Санитарка, — в голосе Крабова послышалась усмешка.

— То есть?!

— Она там, возле мертвого. Сейчас все расскажет сама.

В палате работали старшая сестра и санитарка — снимали с мертвеца повязки и гипс; шланги кислородного баллона и капельницы были отсоединены.

— Я осмотрел труп. Никаких признаков насильственной смерти. Нужна аутопсия.

На полу стоял таз с водой, валялись простыни. Швец подошел вплотную к высокой кровати. В свете люминесцентных ламп голый мертвец казался синим. Чернели на теле кровоподтеки и ссадины, наступало трупное окоченение. Выдернутая из-под головы подушка валялась на полу, с нее уже успели снять наволочку. Подбородок был высоко задран, как будто мертвец хотел посмотреть через голову в окно. На бедре ею Петр успел заметить старый, рваный, собранный в «звездочку» шрам, с внутренней стороны предплечья была видна татуировка — буквы «СНО» и две пересекающиеся ломаные линии.

— Вы нашли его мертвым? — обратился Петр к санитарке.

— Я.

— Во сколько?

— Минут пятьдесят — час тому…

— Но, судя по трупу, смерть наступила…

— Два часа назад, — сказал Крабов, — все верно. Спали они все! Всей сменой, дружно. И врач, И сестра, и ваш… извините, Сережа.

— Как… спали?!

— Я в ординаторской прибиралась. Мусор оттудова в туалет понесла, он вон там находится, в конце коридора, — санитарка говорила, опустив глаза, видимо, считая себя предательницей по отношению к коллегам. — Проходила мимо 22-й палаты, а там один больной, что вчера привезли… ну, с лестницы головой упавший… так стонал, так стонал — просто жуть. Я в палату заглянула — нет никого. Да куда ж, думаю, они все подевались?.. Пошла в сестринскую…

— Дальше! Дальше! — раздраженно сказал Петр.

— Ну… там Зоя спит. Я ее давай тормошить — ни в какую. Я испугалась, воды на нее полграфина вылила. Она встала и смотрит… мимо куда-то. Думала, может, лекарства какого съела или… выпила, прости господи… Так за ней вроде такого не водилось. А тут один на костылях по коридору — и орет, по матери выражается: «Давай, — говорит, — доктор нажрался, не добужусь!..» Тому, значит, плохо, Который головой-то с лестницы… Я к доктору бегом — заперто. Думала, он в одиночке, где милиционер дежурит. Бегу туда… А… он вот… парень ваш… тоже спит, рот открытый и храпит. Было полдесятого — чего это они, думаю?..

— Ну и… Короче!..

— А больной этот не дышит. Покуда всех добудилась — минут двадцать прошло.

— Вы где были? — зыркнул Петр на старшую сестру.

— Только что пришла. С Анатолием Дмитриевичем в приемном покое встретилась.

— А должны были где…

— У нас тяжелых двое… Здесь доктор Примитилов и Зоя оставались… — попыталась та оправдаться.

— Ясно. — Петр осмотрел палату, увидел чашку и блюдце, переставленные с тумбочки на подоконник.

— Пили что-нибудь? — спросил. — Отвечать! Живо!

— Нет! — замотал головой Крильчук.

— Чай только, — промямлила Зоя и покраснела до ушей.

— Все?

— Все… Кроме нянечки… Полины Прокофьевны. Она в девять приходит, а мы обычно часов в восемь пьем, начале девятого.

— Здесь кто-нибудь из посторонних был?

— Нет, — ответила Зоя.

— Еще раз спрашиваю: был кто-нибудь из посторонних?

Зоя заплакала. Петр резко выдохнул, тряхнул головой, останавливая себя: перегибать палку в отношении персонала ни к чему.

— Не было никого, — сказал Примитилов. — Не было! У нас приемное время до шести.

— Предполагаете причину смерти? — спросил Петр у Крабова.

Крабов сунул руки в карманы халата, качнулся с пятки на носок.

— В его состоянии все возможно. Сердечная недостаточность, например… Хотя, при надлежащем контроле… Нет. Не предполагаю. Только аутопсия! — повторил.

— Чья это чашка?

— Моя, — выдавил Крильчук. — Я пил чай.

— Оружие, — протянул Петр руку.

— Что?

— Оружие!

Крильчук достал из-под мышки «Макаров», отдал Швецу.

Петр вынул магазин, проверил ствол, передернув затвор, и опустил пистолет в карман плаща.

— Заберите это! — скомандовал он отрывисто. — Чайник, чашки, блюдца, ложки, все в пакет!.. Можете предоставить нам какое-нибудь помещение для беседы? — обратился к Крабову Швец.

— Мой кабинет. Пройдемте, — направился тот из палаты, буркнув на ходу: — Он в последнее время ничем не отличается от следственной камеры.

— Я буду вызывать туда, кого сочту нужным. Остальным не расходиться. Отделения не покидать. По телефону не звонить, — Петр быстро пошел за Крабовым, увлекая за собой Арнольдова. — Валера, срочно свяжись с Лунцем. Пусть немедленно выезжает в морг ФСК, произведет вскрытие. Труп доставить туда. Я останусь здесь до приезда Воронкова и Илларионова. Мне нужно знать причину смерти. Точно и быстро!

Каменев распорядился прислать за ним машину к половине шестого утра, купил бутылку водки, кило копченой колбасы, кирпич черного хлеба и отправился в затрапезную гостиницу «Кавказская» неподалеку от управления. «Конечно, это не отель "Риц" в Бостоне, — подумал он, оглядев номер, — но так как в "Рице" я не останавливался, сойдет и этот».

Выспаться, однако, не пришлось.

СРОЧНО СЕКРЕТНО

ЮЖАНСК ГУВД

МАЙОРУ КАМЕНЕВУ А А

СЛУЖЕБНАЯ ТЕЛЕФОНОГРАММА

НАЧАЛЬНИК ЮРИДИЧЕСКОГО ОТДЕЛА ЦЕНТРАЛЬНОГО ОТДЕЛЕНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО ФОНДА СОЦИАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ «ПРОМЕТЕЙ» РЕУСС П С УШЕЛ РАБОТЫ ДЕВЯТНАДЦАТЬ ТРИДЦАТЬ НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ДВАДЦАТЬ ТРИ СОРОК МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ НЕИЗВЕСТНО ВЕДЕМ РОЗЫСК НЕЖИН

— Узнайте на центральной АТС обо всех звонках в Москву с восемнадцати до двадцати одного часа, — на ходу отдавал распоряжения Каменев Андрееву и капитану Мельнику, выделенным ему в помощь. — Нужна машина. С рацией, ГГС и двумя ведущими мостами.

Он вошел в комнату дежурного, оттуда связался с поселковым отделением в Нагайской. Связь была дрянной, дважды обрывалась, к тому же тот, кто отвечал, был то ли пьян, то ли еще не проснулся. Затребовав к телефону начальника «живым или мертвым», Каменев наконец получил возможность изложить суть дела.

«Знаю охотинспектора Емельянова, как же», — заверил милицейский абонент, обрадованный тем, что удалось понять, чего добивается начальство.

— Так вот, у него остановился охотник Давыдов Игнатий Николаевич… Записал?.. Запомнил?.. Смотри ты!.. Разыщите его мне, поговорить нужно… Да нет, не по телефону, я сейчас приеду, а потому пусть побудет у вас. И посторожите… Посторожите его, говорю! Усиленно, всем составом!.. Понял?..

Капитан Мельник принес список из двадцати трех московских номеров, по которым в указанное время звонили из Южанска. Номер Реусса значился в нем девятым. Звонили по МТА.

«Не дурак, не дурак, — подумал Каменев, — недаром прокурорил…»

— … понимает, — сказал вслух и торжествующе посмотрел на Мельника.

— Кто? — не понял капитан.

— Кошка. Понимает, чье мясо съела… Поехали на Каштановую, 32!..

На сей раз его встретила другая женщина, постарше и построже, в наброшенном наскоро тулупе.

— Отаров дома?

— Нету, уехал. Что вы по ночам…

Неистово лаяла собака.

— Когда?

— Цыц, Гамлет! Цыц!.. Фу!..

— Во сколько уехал?

Женщина испуганно замолчала.

— Кто вы такие, что я должна…

— Милиция.

— А что вам от него…

— Я спрашиваю, во сколько и на чем уехал Отаров из дома?!

Видимо, она поняла, что вопросы задает он, а ей надлежит отвечать и, судя по тону, скрывать что бы то ни было глупо.

— В полдвенадцатого, примерно… На машине, — насторожилась она.

— Куда не сказал, конечно?

— Не сказал.

— Номер машины?

— «Жигули» белые, третья модель, четыре семь шесть… семь… Не помню хорошо, а зачем он вам?

Каменев уточнять не стал, вернулся в «канарейку».

— Поехали в Нагайскую. Капитан Мельник, вы останьтесь, узнайте в ГАИ номер «жигулей» Отарова Георгия Рафаэловича. Пусть сообщат постам о задержании. И будьте на связи… Давай, жим на всю!..

Петр Крабова не задерживал, однако Анатолий Дмитриевич, обескураженный случившимся, домой не уходил — ждал результатов вскрытия. Близился рассвет, сказывалась усталость. Воронков с посудой час тому назад умчался поднимать на ноги химиков. Тут же, в больнице, у всех, кто находился в отделении, взяли кровь на алкоголь.

— Как же вы утверждаете, что не пили, если результаты анализов говорят о содержании алкоголя в крови? — спрашивал Петр Крильчука.

— Не пил, — продолжал Настаивать оперативник. — Неделю уже, если не больше, ничего не пил.

— Вы выходили из палаты?

— Ни на секунду. Чашку хотел отнести, да и то не решился.

— Чай приносила Зоя?

— Да.

— Что вы почувствовали, когда выпили?

— Почувствовал сонливость почти сразу…

— Точнее?

— Минут через пять. Пытался держаться, зарядку делал — не помогло. Подумал, надо позвонить, чтобы подменили… а дальше не помню.

— Не догадывались о том, что вам подсыпали снотворное?

— Нет. Чай с мятой, приятный такой…

— Доктор Примитилов заходил в палату?

— Заходил. Пощупал пульс, сказал что-то типа «порядок» и ушел.

— А медсестра?

— Вначале Лида, потом Зоя. Лида капельницу меняла, а Зоя пришла в восемь, поздоровалась, сделала укол.

— Что колола?

— Анальгин, я посмотрел ампулу… Петр Иванович, в чем моя вина? Я, что, не должен был пить чай?

— По большому счету — нет. Только до большого счета вы еще не доросли, лейтенант. Почувствовав, что засыпаете, обязаны были бить в рельсу!.. Я отстраняю вас от работы в бригаде, хотя не исключено, что завтра отстранят меня самого. И правильно сделают: я не должен был включать вас в эту работу вообще.

— Почему?

— Хотя бы по тому бравурному тону, которым вы заявили мне утром, что здесь «муха не пролетит». Идите, пишите рапорт.

Крильчук вышел. Громко тикали часы на столе Крабова. Петр ходил по кабинету, борясь со сном, ждал звонка.

— Анатолий Дмитриевич, что из себя представляет этот Примитилов?

Крабов неопределенно развел руками. Петр уже успел привыкнуть к этому его жесту, которым он начинал ответ на всякий вопрос.

— Хороший хирург, — ответил Крабов. — Работает год с небольшим. Пару раз я замечал, что выпить не дурак, но на работе это не сказывалось, я и сам, знаете ли, иногда себе позволяю… Что еще?.. Был у нас с ним один конфликт. Не досчитался я как-то упаковки ампулированного промедола. По суточному назначению никому вводить не полагалось. Стал разбираться с медсестрами, те — в слезы: не знаем. Вызвал Примитилова, ничего толком не добился, он нахамил, хлопнул дверью… Потом купил где-то на черном рынке упаковку, швырнул мне на стол, я его за дверь выставил… Неделю без малого он не появлялся, потом пришел как ни в чем не бывало, да я не стал конфликт возобновлять.

— Давно это было?

— Месяц тому назад.

— А Зоя?

— Зоя у меня лет пять работает, опытная, покладистая. Кстати, у них с Примитиловым, по-моему, романчик намечался, не знаю, как сейчас.

— Даже?

— А что, это имеет какое-то значение для следствия?

От телефонного звонка оба вздрогнули, Петр схватил трубку.

— Да! Швец!

Звонил Славик Воронков.

«Петр Иванович, в заварочном чайнике — триазолам. Снотворное, действие которого усиливается алкоголем».

— Точно?

«Обижаете!.. Пустяковый анализ оказался. Кстати, мы этот алкоголь тоже установили».

— Где? В чайнике?

«Ну. Знаете, что это?»

— Знаю, — улыбнулся Петр. — Мятный ликер?

«Угу. Вам заключение везти?»

— Спасибо, Славик. Завтра в прокуратуру привезешь, иди спать. — Петр положил трубку, попросил Крабова: — Извините, Анатолий Дмитриевич, вы не могли бы сюда пригласить Зою? А сами, пожалуйста, побудьте в ординаторской и, разумеется, с Примитиловым ни о чем говорить не нужно.

Врач молча и, как показалось Петру, недовольно вышел. Петр закурил, приоткрыл фрамугу. Положил на стол несколько чистых листов бумаги.

— Можно? — вошла медсестра.

— Входите, Бобровникова, садитесь. Побеседуем?.. Вернее, беседа наша будет односторонней: я — вопрос, вы — ответ. Ясно?

Девушка кивнула.

— Да или нет?

— Да…

— Вот так лучше. Вопрос первый. Кто заваривал чай?

— Я.

— Что вы положили в чайник?

— Заварку.

— Еще?

— Мяту.

— В каком виде?

— Ментоловую таблетку, — уши, а затем щеки и лоб медсестры стала заливать краска.

Петр улыбнулся.

— Вопрос следующий. Вы об ответственности за дачу ложных показаний слышали?

Она снова кивнула.

— Да или нет?

— Да.

— Хорошо. Где вы взяли эту таблетку?

— В аптеке купила. Маленькие зелененькие таблетки в такой коробочке жестяной. Принести? У меня в шкафу лежат.

— Вот как? — уверенность, с которой говорила Зоя, не оставляла сомнений о наличии у нее в шкафу ментоловых таблеток. — Как часто вы заваривали чай с этими таблетками?

— Каждый раз заваривала, как на дежурство заступала. А что здесь такого? Они же безвредные, сон разгоняют, свежесть придают.

— Расскажите все по порядку. Вы пришли на дежурство…

— Переоделась, обошла палаты, сделала инъекции по табелю. Вернулась в сестринскую, чайник закипел, я заварила, бросила таблетку… Что еще?.. Налила себе, доктору Примитилову и этому… милиционеру…

— В вашей крови обнаружен алкоголь.

Зоя замолчала, потупилась.

— Что пили?

— Ничего не пила.

— А Примитилов?

— При мне тоже не пил. Кроме чая.

— Какие у вас отношения с Примитиловым?

Девушка окончательно зарделась.

— У меня?.. Никаких. А какие у меня с ним могут быть…

— Вопросы задаю я. Когда вы дежурили в последний раз?

— Позавчера.

— И тоже пили чай с ментолом?

— Тоже.

— Примитилов был с вами?

— В каком смысле?

— В прямом.

— Ну, мы эту неделю вместе дежурили, так выпало…

— Мятный ликер он принес?

Зоя вскинула голову, как от удара электричеством, уставилась на Швеца широко раскрытыми глазами, не в силах вымолвить слова.

— Я задал вопрос, мятный ликер принес он, вы или кто-нибудь третий? Кто это был? Отвечайте! Я все равно узнаю, ну?

Слезы покатились по ее лицу, она закрыла его ладонями.

— Хотите, я скажу, как все было на самом деле? — продолжал Петр, не давая ей опомниться. — Вы всегда пили чай с ментолом. Но на этот раз Примитилов или тот, кто был с вами еще, предложил добавить в чай мятный ликер. В этом нет ничего предосудительного, но в ликере был растворен триазолам. Не думаю, чтобы Примитилов стал пить такое мощное снотворное, если бы это была его инициатива. Значит, был кто-то третий. Кто?.. Отвечайте! — Петр налил стакан воды, подсел к ней и едва ли не силой сунул стакан в руки. Терпеливо дождался, пока она выпьет.

— Примитилов… он был с приятелем.

— Вы знаете его?

— Видела один раз — в прошлое дежурство он тоже приходил. Они были выпивши… ну, Володя этот — не знаю как фамилия, а Примитилов был хорош. Мы его спать уложили в кабинете дежурного врача, поговорили немножко, а потом Володя ушел.

— О чем говорили?

— Познакомились… Он у меня телефон попросил, свидание назначить хотел… Обещал еще прийти. Поблагодарил за чай… Все… А что еще-то?

— Что-нибудь о себе рассказывал?

— Ничего. Говорил, что шофером работает.

— О Крильчуке говорили?

— О ком?

— О Сереже? Или о больном, которого он охранял?

Она поморщила лоб, вспоминая. Отставила стакан.

— Нет.

— Точно?

— Точно.

— Что было дальше?

— Ничего. Он ушел. А сегодня опять пришел. С бутылкой коньяку и с мятным ликером. Я ничего не пила, честное слово. Должна была старшая сестра прийти, нам вообще вдвоем полагается в ночную… Но она часто отпрашивается, когда тяжелых нет — у нее дома ребенок маленький. Я хотела ее дождаться, а потом…

— Что?

— Мы договорились потом посидеть в кабинете Примитилова.

— С кем договорились, с сестрой?

— Да нет, с Володей этим и с Примитиловым.

— Позавчера вы носили Крильчуку чай?

— Позавчера нет.

— Когда вы пришли на дежурство, Примитилов и Володя где были?

— Их еще не было. Ну, может, в кабинете дежурного врача, я туда не заходила. И Лида, у которой я принимала дежурство, мне ничего не говорила. Я больных обошла, чайник поставила и пошла Примитилова звать на чай. С ним в кабинете Володя был. Они пришли минут через пять, Володя ликер и коньяк в пакете принес, там еще пирожные были с кремом. Я как раз чай заваривала. Володя говорит: «Давайте, — говорит, — ликерчику вместо ваших таблеток…» И влил в заварочный чайник чуть-чуть.

— Почему вы не рассказали о Володе сразу? Ведь в том, что он приходил, ничего преступного нет. Мало ли, кто к персоналу в гости приходит — родственники, друзья… Больница-то не режимная?

Девушка молчала.

— Я жду.

Она вдруг замотала головой, снова заплакала и склонила голову на колени.

— Мне за вас отвечать? — повысил голос Швец. — Не усложняйте себе жизнь! Я вам все могу рассказать сам, но хочу, чтобы это сделали вы, для своей же пользы. Суд учтет это как чистосердечное признание.

— Суд? — подняла на него мокрые от слез глаза Зоя. — Какой суд?

— По делу об убийстве пострадавшего в автомобильной катастрофе из реанимационной палаты № 18.

Казалось, она хочет что-то сказать, но не может, и только безмолвно, по-рыбьи разевает рот.

— А что, разве… разве его убили?!

В отделении милиции станицы Нагайской их встретил пышноусый, казацкого вида капитан в шинели, наброшенной на китель с орденскими планками.

— Охотников нынче навалило — больше, чем жителей, — объяснил он приехавшим. — Затоки маленькие, камышиные места сейчас самые выгодные для стрельбы, а из них и троим стрелять неудобно, так что их загодя занимают, костры палят, а уж на рассвете тут начнется — как очередями… Мы, как только позвонили, сразу к Емельянову пошли. Оказалось, приезжал этот Давыдов, вечером приехал, еще засветло…

— Когда, когда? — прищурился Каменев.

— Часов в шесть, начале седьмого рейсовым автобусом. Но был недолго. Выпили они бутылку водки на троих, — Емельянов с сыном живет, — и Давыдов отправился на лодке на ту сторону. У него там возле Богатырского конезавода есть тихая заводь и даже шалаш капитальный в камышах. Однако наши его там не обнаружили, сейчас берега прочесывают с обеих сторон.

— Проводите меня к Емельянову, — попросил Каменев.

Шли по ночной темной станице. Лаяли собаки. С реки тянуло прохладой. Небо было низким, иссиня-черным, сквозь быстро бегущие облака проглядывали недавно родившийся месяц и Млечный Путь.

«Мы выехали в час десять Сейчас два… В пути — пятьдесят минут. Значит, Отаров был здесь в половине первого. Он ищет Давыдова уже полтора часа. Или уже нашел и потому шалаш пуст? Рассчитывать на это нельзя, конечно…» — размышлял Каменев.

— Он вещи у Емельянова оставил? — спросил он, едва поспевая за капитаном,

— Оставил. Переоделся, сапоги болотные обул, плащ-накидку взял, овчинный тулупчик постоянно здесь держит. Цивильное у охотинспектора висит. Мы по карманам пошарили на всякий случай… Футляр от очков, три с половиной тыщи денег, пробка от вина, ключи — от квартиры, видать, — и две картонные гильзы. Ушел с рюкзаком и ружьем.

— Каким?

— Пульно-дробовой бюксфлинт, восемь миллиметров, порох «Сокол», каленая дробь.

«Недаром ордена носит, — с уважением подумал Каменев о капитане. — Значит, Давыдов уехал еще до беседы в "Прометее"? Кто предупредил — Камаев?.. Но он утверждает, что не знал Давыдова вовсе. Отаров ушел в девяносто первом, Камаев перевелся из Брянска в девяносто третьем, Реусс уехал из Южанска вначале в Киев, а потом в Москву в восемьдесят девятом. Связь между начальником юротдела головной фирмы и юрисконсульта отделения очевидна не только по прошлому, да и жена знакомства с Отаровым не отрицает. Давыдова знали и Отаров, и Реусс, а вот входит ли в эту компанию Камаев — не доказано, значит, и цепляться за эту версию пока нечего, надо "крутить" троих… Если Реусс ушел с работы в девятнадцать тридцать… Стоп! Как раз в это время Каменев был у Отарова. А звонили в восемнадцать пятнадцать по домашнему телефону…»

— Костя! — остановился Каменев и посмотрел на шагавшего рядом Андреева. — В Южанске от бывшего райкома до междугородки далеко?

— Сто метров, — ответил лейтенант.

«Значит, должен был быть еще один звонок — на работу. Был непременно, но не соединили — Реусс к тому времени ушел. Расставшись с московским гостем, Отаров понял, что следующим допросят Давыдова. Его нужно убрать подальше. Во всем этом деле крайним окажется он, Отаров: у Реусса связи, глаза и уши в Москве, его упредят, спрячут, отмажут. Но почему исчез Давыдов? Исчез еще до того, как Каменев объявился у Отарова дома… Это может значить только одно: Реусс предупредил их еще раньше о вылете Каменева в Южанск! Отаров, конечно, вблизи Нагайской не покажется, спрячет машину и будет выжидать рассвета. А там, когда начнутся выстрелы — сотни выстрелов, — и несчастный случай на охоте изобразить можно. А потом вернуться в Южанск, алиби у него, конечно, заготовлено… Главное сейчас — найти Давыдова раньше, чем он "случайно, при чистке собственного ружья" всадит себе в живот свинцово-сурьмяной заряд…»

Охотинспектор Емельянов, кряжистый мужичонка в галифе и белой нательной рубахе, встретил их хмурым молчанием. В доме пахло кожей и потом, кто-то храпел в комнате за пестрой занавеской. Познакомившись с хозяином, Каменев, Андреев и Самойленко уселись на добротно сработанных лавках вдоль стола.

— Скажите, Емельянов, вам знакома фамилия Отаров?.. Ездит на белых «жигулях», лет за пятьдесят, с залысинами, довольно высокий…

Емельянов молча перебирал в памяти всех людей с подобными приметами.

— Не, — отрицательно покачал он наконец головой. — Хотя кто его… У меня все станишные, южанские да ростовские охотники в знакомых, а такого… чтоб на белых «жигулях»… Не!..

— Давыдов предупредил о своем приезде?

Инспектор снова покачал головой.

— Давно он у вас останавливается?

— Угу… Лет десять, мабуть.

— И часто вот так ночует в шалаше?

— Когда как. А в общем, не… Когда народу понаедет — за место боится, — Емельянов спокойно переложил с места на место коробочки с порохом, стоявшие на столешнице, ковырнул ногтем чей-то ветхий ягдташ.

— Он очки носит?

— Стреляет в очках. А так — не…

— Когда обычно возвращается?

— От охоты зависит. Когда как.

— В каком-нибудь доме на том берегу он мог заночевать?

— А зачем ему? У меня место мало, шо ли?

— У него есть еще тут знакомые?

— Почитай, вся станица. За десять-то лет… Только зачем ему было у меня вещи оставлять, ежели к знакомым ночевать пошел? Ночевал бы тут.

Версии было две. Давыдов получает приказ Реусса исчезнуть на время, что и выполняет, сообщает жене о том, что отправляется на охоту, сообщает Емельянову, что заночует в шалаше. А сам находит некое третье место и ждет дальнейшего развития событий. Или… или Отаров нашел-таки его в шалаше.

— Спасибо. Мы пойдем, — Каменев поднялся.

За ним встали остальные. Охотинспектор раздраженно хлопнул дверью, лязгнул засовом. После душной комнаты на улице было и вовсе холодно.

— Сколько у нас людей? — спросил Каменев у Самойленко.

— Моих четверо, я, вы, лейтенант Андреев, водитель… Восемь. Могу еще двоих привлечь, бывшие наши сотрудники, не откажут. Итого — двенадцать. А надо — и всю станицу подниму, какая задача-то?

— Давыдов этот — свидетель, может дать важные, но ненужные Отарову показания и если он найдет его раньше нас…

— Ясно, — сказал Самойленко. — Топография тут такая, значится… Туда шесть километров да туда три — рукава, затоки, камыш и болото. Дороги две. Это — на том, левом берегу. Здесь — только вниз километра полтора, а потом и выше Дон ровный идет, дичь не водится. Значит, километров одиннадцать — наши, по одному на брата.

— По два, — сказал Каменев. — Двоих здесь нужно оставить, четверо блокируют дороги.

— Костер искать нужно, — предложил Андреев. — Если он не в шалаше, а в лодке — замерзнет ведь?

По берегу кто-то шел. Заметив группу, включил фонарик.

— Кто идет? — крикнул Самойленко, шагнув в темноту.

— Свои.

— Нашли?

— Полстаницы переполошили, до плеса добрели возле Кононовской… Где там! Может, нашли наши на том берегу?

Путниками оказались двое милиционеров-станичников, промокших до пояса и смертельно уставших от ночного неэффективного прочесывания.

— Нет его здесь, — сказал вдруг Самойленко категорично. — Кто-нибудь обязательно бы заприметил — не его, так лодку.

— Дохлый номер, — согласился молодой милиционер, прикурив у Каменева. — Если спрятаться хотел, так спрятался, а если нет — ночевал бы себе в шалаше, чего пристрелянное место менять?

Все направились к отделению. Каменев чувствовал, что здесь что-то не так. По крайней мере не так, как предполагал он. Дойдя до машины, он еще раз связался с Мельником, попросил активизировать поиск «жигулей» Отарова.

— Что будем делать, капитан? — спросил он у Самойленко. Тот сел за руль, повертел баранку, щелкнул переключателем света.

— Есть предложение, — поразмыслив, сказал Самойленко. — Вверх по течению он не пойдет. Туда удирать — дело бесполезное, там берега гладкие, их с шоссейки видать. Значит — вниз. За это время можно километров на двенадцать-двадцать уйти. Там шоссе на Аксай, железнодорожная ветка. Надо сообщить по рации поселковым отделениям, по телефону — участковым, во все пункты, расположенные ниже Кононовской.

— Ну что ж… — Каменеву это предложение показалось единственно реальным. — Действуем? В станице машина с фароискателем найдется?

— Есть «ГАЗ-66».

— Поехали на развилку, пройдем по поселкам вдоль Дона и к шоссе. Пока будут искать лодку Давыдова, поищем машину Отарова. А вы с лейтенантом Андреевым пройдитесь на «канарейке» вверх, мало ли! Рацию не выключать.

До рассвета оставалось два с половиной часа.

24

Лунц стянул перчатки, выбросил их в ведро.

— Поидем-ка отсюда, — сказал он Илларионову. — Совсем вы позеленели. Недосыпаете, что ли?

Оставив патологоанатома и санитара у распотрошенного трупа, они прошли в кабинет заведующего моргом. Лунц торопливо протер руки спиртом и сел составлять заключение.

— Значит, все-таки убийство, Никита Григорьевич? — спросил следователь, тщательно отмывая руки под краном.

— Ну не допускать же, что он встал с перфорированной почкой, переломанными ребрами и прочим букетом, чтобы поднять шланг капельницы, — проговорил Лунц, не поднимая головы. — К тому же попасть иглой в тот же прокол?.. Не понимаю только — неужели это было так необходимо? Или они думают, что здесь идиоты работают?

Илларионов набрал номер Крабова.

— Петр Иванович?.. Илларионов. Мы закончили, — сказал устало. — Воздушная эмболия… Убийство, конечно — впустили воздух в вену. Причина — закупорка легочной артерии. Профи работал, несомненно… Не за что… Да какой там, к черту, сон, я уже забыл, как это делается… Пока, — он нажал на рычаг, хотел позвонить домой, но вовремя спохватился — было пять минут шестого.

Послушал, как скрипит пером Лунц.

— Дактилоскопия нулевая, привести в чувство для допроса не удалось… Унес тайну в могилу, — подумал вслух Лунц, вздохнул, достал из сумки пузырек с темно-желтой маслянистой жидкостью, нашел в шкафу мензурку и, налив с наперсток, подал Илларионову.

— Выпейте, Алексей Иваныч. Здесь немного — долларов на двадцать пять — тридцать, — засмеялся он вдруг.

— Что это? — Илларионов взял мензурку.

— Сначала выпейте, потом скажу.

— Да я с вами не рассчитаюсь.

— Рассчитаетесь когда-нибудь, пейте.

Илларионов выпил довольно противную, горькую жидкость, направился к раковине за водой.

— Почему же тайну в могилу унес? — снова принялся царапать бумагу Лунц. — Еще не унес. Разве у него мало других примет на теле?

— Татуировка?.. Да разве по ней найдешь! Объявление дать В газете: «Кто знает человека с аббревиатурой "СНО" на руке, просьба откликнуться»? Да я и сам знаю: Светлана Николаевна Осипова… Стулов Николай Олегович… Северо-Ненецкий округ… Продолжать?

Лунц опять тихо засмеялся, как смеется лежащая на виду вещь над теми, кто ее усердно ищет по закоулкам.

— Вот видите. Еще несколько десятков вариантов, и появится система. Только я как медик заинтересовался не татуировкой. Мне больше нравится шрам на его бедре. Оч-чень, знаете ли, интересный шрам, я им завтра… сегодня то есть, детально займусь. Может быть, более или менее точно удастся установить дату операции или ранения, а то и внутри что-нибудь интересное найдем. Вы обратили внимание на его пятки?.. Нет, конечно. А на фаланги среднего и указательного пальцев обеих рук?.. Тоже нет. А вот у меня на этот счет возникли кое-какие соображения.

— Поделитесь? — Илларионов почувствовал прилив сил. — Заинтриговали, надо признаться — аж сон прошел.

Лунц опять захохотал от души.

— Поделюсь, поделюсь, Алексей Иванович, даже в заключении напишу. Не привык к бездоказательным фактам, это вам только помешает. Нам нужно было определить причину смерти, мы ее определили, а остальное уж потом, завтра… сегодня, то есть. Приду днем и повожусь с этим «Леонидовым» основательно. А сон у вас не от моих домыслов, а от змеиной желчи прошел.

— От чего-о-о?! — округлил глаза Илларионов.

Стало ясно, что так веселило судмедэксперта все это время.

— Ха-ха-ха!.. Самой настоящей, ей-богу!.. Мне из Китая привезли, со змеиной фермы. Они там вскрывают желчный пузырь гремучей змеи и набирают в стакан желчи. На змее все потом зарастает, как на собаке… Ха-ха-ха!.. Операцию можно повторять периодически… Горько?.. Зато вы теперь сутки — как огурчик! Правда, сам я еще не пробовал — противно. Решил на вас испытать… Ха-ха-ха!..

Лицо Илларионова исказила гримаса отвращения.

Лейтенант Сергей Крильчук направлялся в сторону дома. Даже если бы в это время суток работал транспорт, он все равно топал бы пешком до самого Известкового переулка, где они с женой, сынишкой и отцом-инвалидом жили в двухкомнатной старой квартирке. Сегодняшнее происшествие можно было считать первым нокдауном в его двадцатипятилетней, до сих пор безупречной и целеустремленной жизни. Он и шел, как после настоящего нокдауна: ноги подрагивали, стучало в висках, во рту ощущался сладковатый, приторный до тошноты привкус. Позади остались школа, завод «Серп и молот», сверхсрочная в ПВ, курсы, счастливое супружество, романтические устремления, рождение первенца Артемки, планы, мечты; впереди вместо нового назначения, обещанной к лету девяносто пятого квартиры в Бирюлеве, рекорда в многоборье и звездочки на погонах — пустота, безвестность, с маленьким огоньком надежды лишь на то, что поймут, простят и хотя бы не вытурят из органов насовсем. Вчера еще уверенный в перспективе, при-. шедший не в трижды проклятый аппарат ГБ, а в обновленный — ФСК, по новому набору, по конкурсу, а значит признанный достойнейшим из лучших, сегодня Крильчук уже не чувствовал превосходства силы и молодости.

Одинокий пьяница, завидев его, помахал неприкуренной сигаретой и, перейдя улицу, направился «перехватить огоньку».

— Зема, прикурить дай…

Сергей остановился, достал из кармана спички.

«Неужели ни в чем нельзя быть уверенным до конца? — думал он. — Даже в том, что симпатичная сестричка не сыпанет тебе снотворного в чашку ароматного чая?..»

Пьяный качнулся, уперся кончиком сигареты в спичечную головку, погасил пламя.

— Извини, брат…

— Да ничего, бывает, — Сергей чиркнул новой спичкой. На сей раз проситель, стремясь устоять или унять дрожь в руках, ухватился за его запястья, прикурил, но рук не отнял — наоборот, сжал их мертвой хваткой. Сергей попытался выдернуть руки, но тщетно. Он сразу все сообразил, не растерялся и уже оторвал ступню от тротуара, чтобы, согнув ногу в колене, резким «киковым» ударом в пах заставить неожиданно протрезвевшего противника освободить захват, но в ту же секунду человек протащил его руки вправо на себя, развернулся так, что они оказались у него под мышкой, подсек бедром заведенной вперед левой ноги, и Сергей, перелетев через нее, больно ударился спиной об асфальт. Руки вдруг освободились, но в ту же секунду человек с молниеносной быстротой провел добивающий удар правой в голову, с резким выдохом и реверсом противоположной руки — характерный прием «киокусин-кай»… Рядом скрипнули тормоза, в лицо пахнуло теплом разогретого двигателя, где-то над головой захлопали дверцы, несколько человек подхватили его, как пушинку, бросили в багажник и захлопнули крышку.

Это был нокаут.

При употреблении одного порошка триазолама сон наступает через двадцать минут и длится часов восемь-десять. Все же, кто пил чай — и Крильчук, и Зоя, и Примитилов — показывали, что ощутили сонливость едва ли не сразу, в пределах пяти минут; и то, как нетвердо они держались на ногах, и как отвечали на вопросы — вяло, заплетаясь, глядя в никуда, — говорило о значительном превышении дозы. Но если тренированный чекист еще кое-как справлялся с одолевавшим его сном, а в состоянии медсестры доминировал испуг, то с врачом Примитиловым дело обстояло иначе: помимо снотворного, он принял изрядную дозу спиртного, катализирующего действие триазолама, и теперь вел себя развязно, нагло, сидел, закинув ногу на ногу, развалясь, и то и дело норовил сомкнуть веки. Во время разговора с Бобровниковой Петр процентов на шестьдесять был уверен, что смерть Лжелеонидова не была естественной; к началу допроса Примитилова он знал об этом наверняка.

— Итак, Примитилов, вас разбудили и вы узнали о том, что больной из восемнадцатой мертв. Вы догадались, что это дело рук вашего приятеля?

— Какая разница?!

— Отвечать!

Окрик возымел действие, врач снял ногу с колена и выпрямился.

— Ну, догадался.

— Без «ну», если можно. Дальше что было?

— Дальше вы сами знаете.

— А я вас спрашиваю.

Примитилов качнулся, теряя равновесие, но капитан Арнольдов, в присутствии которого проходил допрос, поддержал его за плечо.

— Не помню.

— А вы вспомните.

— А я не помню.

— Или не хотите отвечать?

— Или не хочу. Имею право.

— Имеете. Тогда сядьте вот сюда за стол и напишите… Валера, помоги ему пересесть.

Арнольдов подтолкнул упирающегося Примитилова к столу, и тот безвольно плюхнулся в мягкое крабовское кресло.

— Что писать?

— Все. Где познакомились с Володей.

— В баре познакомились, я же говорил…

— Пишите. При ваших замашках, оправдывающих фамилию, вы завтра откажетесь от своих слов и скажете, что давали показания под воздействием лекарства или силового давления. Так что посидите тут, вспомните, что было после установления вами факта смерти больного из восемнадцатой палаты, что вы сказали Бобровниковой, когда поняли, что ваш приятель исчез…

— Ничего я ей не говорил!

— Врете. Зачем врете-то, Примитилов? Вы сказали ей молчать о том, что пили ликер, коньяк, и о том, что приводили этого Володю в больницу.

Примитилов криво усмехнулся.

— С-сучка, — процедил он.

— И без выражений! Что вы корчите из себя бывалого рецидивиста?.. Чем вы пытались запугать медсестру, Примитилов?

— Да не пугал я ее…

— Опять врете! Хотите, чтобы я напомнил вам историю с промедолом? Вы ведь отлично знали, что хищение коробки ампулированного промедола — дело Бобровниковой. Но Крабову об этом не сказали, более того — возместили пропажу. Почему?

— Ну… хотел спасти… ее бы уволили…

— Что вы за лжец, Примитилов! В обмен на свое молчание вы предлагали ей сожительство. Так или нет?

— Это что, она вам рассказала?

— Представьте себе, это я ей рассказал. Я ведь знаете, сколько таких дешевых шантажистов за решетку упрятал! Больше, чем вы видели пациентов в своей жизни. Куда вы выбросили бутылку из-под ликера?

Примитилов уронил голову на грудь.

— Никуда я ее не выбрасывал. Когда проснулся, не было ее. Ни из-под ликера, ни из-под коньяка. И чашки не было, из которой этот убийца пил чай.

— Откуда вы знаете, что он убийца?

— А кто, я, что ли?

— А почему бы и нет?

Примитилов изменился в лице. Хмель сошел с него, как лавина с горы.

— Не убивал я! Вы что?!

— Кто предложил отнести чай Крильчуку?

— Он.

— А как он узнал о том, что Крильчук дежурит в палате?

— Не знаю. Он сказал Зое: «Пойди, отнеси охраннику». Я еще подумал, что она проболталась.

— И вас ничто тогда не насторожило?

— Пьяный был. Мы с ним уже три дня пили.

— Он вас в ресторан водил?

— Водил.

— Куда?

— В «Солнечный».

— Это в гостинице?

— Ну да…

— На чем вы туда ездили?

— На такси.

— Он платил?

— А то кто ж… Все, устал я! Ничего больше говорить не буду. Отказываюсь! И писать ничего не обязан!

— Вот как? — Илларионов посмотрел на Арнольдова. — Отвези его во внутреннюю, на Петровку.

— На выход, гражданин, — поднял Примитилова капитан.

Тот уцепился за шкаф с книгами и посудой.

— Куда это?

— В тюрьму, — спокойно ответил Петр.

— За что? У вас есть ордер на арест?! — закричал вдруг врач и гневно зыркнул на следователя.

— Будет ордер, будет, — успокоил его Петр. — А пока я вас задерживаю по подозрению в убийстве.

— Не имеете…

— Имею, Примитилов. До тридцати суток… Веди его, Валера.

Арнольдов вывел задержанного за дверь. Петр закурил, распахнул окно пошире и жадно втянул носом воздух. Безлюдный город сиял вывесками, моросил холодный дождь, изредка проезжали машины. Вдалеке кто-то пустил ракету, она раздвоилась над крышами и погасла.

В кабинет вернулся Крабов. На нем были белый халат и шапочка — заступал на внеочередное дежурство вместо нерадивого подчиненного.

— Доставили мы вам хлопот, Анатолий Дмитрич? — спросил Петр, вздохнув.

— Кто бы мог подумать, что все так произойдет, — сокрушался травматолог. — Я его, можно сказать, с того света тащил. И вытащил почти! А зачем?.. Как чисто сработал, паразит! Он, что, этот убийца, доктор?

Петр развел руками, подражая манере Крабова, усмехнулся невесело:

— Да нет, Анатолий Дмитрич, он не доктор. Он убийца. Но в своем деле доктор, конечно.

К шести часам утра Каменев и Федотыч — бывший поселковый милиционер, которого Самойленко привлек на помощь, — возвращались в Нагайскую. Отовсюду слышались выстрелы, лай собак, всплески весел; изредка в камыши пикировали сбитые меткими выстрелами утки. Небо было чистым, желтый полукруг наполовину выплыл из-за степного горизонта, положив начало одному из последних погожих осенних дней; где-то совсем неподалеку, в районе Цимлянского водохранилища, солнце уже изливало на землю тепло.

«Хорошо, — подумал Каменев, — чертовски здорово! Бросить бы все к такой-то матери да податься на Дон! Ни тебе, понимаешь, высокого начальства над душой, ни пальбы с утра до вечера — разве что по уткам…»

Муровское начальство Каменева не то, чтобы не жаловало его, но опасалось: несмотря на отчаянную храбрость — впрочем, никогда не граничившую с безрассудством, — в отсутствии третьих лиц он был способен «усиливать мыслительные процессы» задержанных с использованием средств и методов, не всегда соответствовавших уголовно-процессуальным нормам. Потом объяснял, что подозреваемый нечаянно упал со стула. Но в своем «оперном» коллективе Сан Саныч пользовался неизменным уважением. Сын погибшего на посту участкового инспектора, он понимал, что бандитов можно переиграть не только хорошей физической подготовкой — у последних она зачастую оказывалась лучшей, не только новейшими образцами техники, — у них она была совершеннее, как правило, но и бесцеремонностью в обращении. «Против лома нет приема, — любил приговаривать он, — если нет другого лома», И тем не менее Каменев был одним из немногих, кто находил время на книги, на то, чтобы хоть раз в полгода выбраться с женой в театр или кино, не пропускал вечеринок у знакомых филологов, врачей, братьев-криминалистов, не позволял себе уставать от работы, которую избрал, желая отомстить за отца, а потом понял до подноготной и сделал смыслом жизни. Со Швецом они были знакомы смолоду, когда Петр еще начинал карьеру в РОВД, общались запросто, легко и просто, но в работе ни тот, ни другой не делали скидок на давнюю дружбу. И в Южанск Петр послал Каменева, отклонив предложенную Илларионовым кандидатуру Арнольдова, потому что предчувствовал, с какими трудностями там придется столкнуться — делал ставку на чутье и опыт бывалого муровца.

На этот раз чутье Каменева подвело. Отаров с Давыдовым оказались хитрее и коварнее. Теперь, возвращаясь в Нагайскую без результата, он почти наверняка знал, что они были в сговоре.

«Жене сказал, что поехал к Емельянову, Емельянову сказал, что заночует в шалаше, а сам в лодку и — деру, — в который уже раз мысленно шел по следу Каменев. — Далеко, конечно, не уйдут, но то, что провели как школьника — факт… А все — цейтнот! "Завтра жду обратно!.. Полетишь самолетом!.." — вспомнил он Швеца. — Шило у тебя в жопе, что ли? Куда торопиться-то? Все хотят: и рыбку съесть, и Бетховена послушать… Как коснется дело какого-нибудь депутата сраного — всю страну перевернуть норовят за сутки. А сотни, если не тысячи дел об убийствах по два-три года на полках пылятся. Вот и получается: хочешь спастись от инфаркта, хочешь, чтобы твоего убийцу нашли и покарали — становись депутатом. Тогда покушение на твою дешевенькую жистянку сразу превратится в политический акт, а такие вот Каменевы будут шастать по ночам в камышах, не смыкая глаз…»

Федотыч шел молча, изредка бросая на муровца ехидные взгляды: тоже мне, Москва!.. Каменев, конечно, эти взгляды чувствовал спиной, но значения им не придавал — не все ли равно, что о нем сейчас думают.

По вьющейся параллельно протоке грунтовке мчалась «канарейка». Оба остановились: неспроста! Из машины выскочил лейтенант Андреев.

— Садитесь, товарищ майор! В двадцати километрах по течению речной патруль лодку нашел с номером «139». Она, давыдовская!

— Спасибо за помощь, Федотыч, — пожал напарнику руку Каменев и побежал к машине.

— Десять минут тому Кононовка на связь вышла. У них там моторки, мотнулись вверх-вниз по реке. И хорошо, что по воде пошли, понимаете? Они ее затопили, лодку-то. С крутого берега нипочем бы не увидели, — Андреев торжествовал, будто самолично обнаружил затопленную лодку или, того больше, в одиночку задержал банду.

«А что, — подумал Каменев, пряча улыбку, — может, парень вообще в первом деле работает? Историк, к нему и относятся, как к историку — встретить кого да сопроводить…»

— Еще нашли что-нибудь?

— Я не спрашивал, сразу за вами.

Километров через пять, слово за слово, лейтенант все же нашел повод возобновить прерванный вчерашний разговор…

— О чем это?

— Да о том, что война — неизбежная закономерность, и что поражение в ней не зависит от фактора сплоченности.

Каменев рассмеялся.

— Слушай, Костя, я и слов-то таких не знаю, ей-богу! «Фактор сплоченности»… И сказать подобной чуши не мог — это ты все восторгался, что племена объединяются и богатеют, нападая на других.

— Я не так выразился, наверно. «De lingua stulta incommoda multa».

— Чего-о?..

— «Из-за глупых слов бывают большие неприятности».

— Слушай, спиши слова, а? Нет, я серьезно. У меня один шибко умный кореш есть по фамилии Жнец — соплей не перешибешь. Я его постоянно чем-то сразить пытаюсь, а он — ну все знает, зараза такая! Правда, запиши, я в самолете выучу…

Машина проскочила железнодорожный переезд и стала спускаться вправо и вниз, к берегу.

Лодку уже достали из воды, и теперь она лежала вдоль дороги, перевернутая вверх дном. Поросшая травой узкая колея спускалась к самой кромке — туда, где бились бортами друг о друга причаленные к мосткам моторки. Каменев бегло осмотрел лодку с обшарпанной табличкой «139» на корме, отошел на несколько метров от берега.

— Есть еще что-нибудь?

— Не, — ответил молодой милиционер с длинными, торчащими из-под фуражки волосами. — А че еще-то искать?

— Труп искать в воде, гильзы на берегу, следы протекторов на дороге, — перечислил Каменев, не стараясь быть услышанным.

Местные милиционеры переглянулись, сбились в кружок.

— Ежели труп — водолазов надо…

— Ясно, такая глыбь — баграми делать неча…

— Какой!.. Его течением знаешь, куда отнесло?.. — переговаривались они вполголоса.

— Товарищ майор! — крикнул Андреев. — Тут след отчетливый виден… Передние и задние колеса, свежие еще…

Каменев направился к лейтенанту, присевшему в пяти метрах от колеи.

— Стоять! — крикнул он милиционерам, пошедшим было за ним. — Вы мне все следы затопчете к чертям собачьим. Осмотрите пока берег. След болотного сапога ищите, ясно?.. Хотя там уже после вас, конечно, ничего не осталось, анискины хреновы.

Следовоспринимающей поверхностью оказалась земля вокруг старого кострища. След был отчетливым: ширина соответствовала беговой части шины с неизношенным протектором, и потому установление марки машины сложности не представляло.

— Все точно, Костя. Здесь он разворачивался. Приехал за Давыдовым в заранее оговоренное место, вдвоем они затопили лодку, сели в машину, развернулись… Плохо работают — на дурака… Теперь все зависит от поиска на шоссе. Карта области есть?

Карта нашлась в машине у шофера. Расстелив ее на капоте, они втроем принялись вычислять возможный маршрут беглецов.

— Сколько сюда на лодке от Нагайской?

— От двух до четырех часов, думаю, — предположил Андреев.

— Три, допустим. Если все время греб и шел по центру течения. Костра свежего не видно, значит — не ночевал. В семь они с Емельяновым еще пили водку. Ушел, считай, в восемь. Поплыл якобы к шалашу, а сам не спеша — куда ему было торопиться? — направился сюда. Отаров выехал из Южанска в двадцати три тридцать, здесь был в начале первого. Ориентировку Мельник должен был дать в два… Вот, считай, полтора-два часа до начала поиска у них было свободных. А дальше их бы взяли по дороге. Если мы не имеем сведений о задержании до сих пор, значит… Что это значит?

— То, что машину бросили: поставили на стоянку или загнали в лесополосу, может, и утопили даже, — сказал лейтенант.

— Правильно мыслишь! Но не пешком же дальше пошли, так?.. Уехали на чем-то. И если живы оба, то в разные стороны.

— Почему?

— Потому что каждый выживает в одиночку.

— Умирает, товарищ майор, — улыбнулся Андреев.

— И умирает тоже… Значит, за полтора часа на «жигулях» это… километров семьдесят?

— Да ночью и под сотню можно укатить, — уточнил шофер. — Ночь сегодня чистая была, без тумана. Дороги здесь ничего.

— Хорошо, давай возьмем с запасом. Чертим круг радиусом в сто километров с центром здесь… Назад к Южанску они не пойдут — черепахе понятно. В сторону Константиновска… а что им там делать? Там, кроме рейсовых автобусов, ни черта не ходит. Значит, пошли либо на Ростов…

— Либо на Краснодар, — подсказал шофер.

— Именно. Ну, если на Ростов, то их самолет ухе в воздухе, а если на юг подались…

— Да туда они и подались, товарищ майор, — заявил вдруг Андреев без тени сомнения. — Зачем им петлять через Нагайскую и Кононовку, лодкой вниз по реке, встречаться здесь да все такое прочее, если от Южанска до Ростова тридцать километров? Рванули бы сразу. Обвинения им никто не предъявлял, в розыск не подавали.

— Очень даже может быть… Ладно, Костя, связывайся с Южанском, изложи Мельнику свои соображения. Пусть сообщит в ЛОВД Ростовского и Краснодарского аэропортов все данные.

Лейтенант нырнул в салон «канарейки», Каменев вышел на мостки. Милиционеры топтались на узкой илистой кромке берега, но ничего, кроме своих следов, не находили. Да и что можно было найти на трехметровом участке после того, как по нему волоком протащили лодку!

«Вслепую идем, — досадливо сплюнул в Дон Каменев. — Методом тыка. Проклятый цейтнот!..»

25

«Во вторник 18 октября в 18 часов в квартире на ул. Конституции в Лобне был обнаружен труп Шейкиной В. И., 64 лет, оказавшийся в глубокой стадии разложения. Судебно-медицинской экспертизой установлено, что смерть наступила за несколько суток до этого дня. Квартира была ограблена: варваров не смутило "присутствие" мертвой хозяйки. Ведется следствие.

Наш специальный корреспондент по Московской области В. Попов встретился с начальником следственного управления областной прокуратуры Гарием Никишиным.

В. ПОПОВ. Гарий Семенович, вам не кажется, что неоправданная жестокость — характерная черта современной преступности?

Г. НИКИШИН. Давайте, Виталий Викторович, обратимся к конкретным цифрам и фактам. Девять месяцев этого года действительно отмечены большим количеством преступлений, совершаемых с цинизмом и жестокостью. И если темпы прироста квартирных краж в целом уменьшились на 13,2 %, то число умышленных тяжких телесных повреждений зафиксировано на 2,4 % больше.

В. П. Чем это, по вашем мнению, вызвано?

Г. Н. Есть много причин. Взять хотя преступления, совершаемые лицами в состоянии наркотического и токсического возбуждения. Их увеличение по сравнению с аналогичным периодом 1993 года составило 29,5 %…»

По вагону, нагло расталкивая пассажиров, пробирался босой, грязный цыганенок. Дергая за полы, требовательно протягивал руку. Люди с равнодушием и покорностью отдавали деньги. Юный вымогатель вынимал из-за пазухи толстую пачку и подсовывал под резинку очередную купюру. Трое шустрых парней бдительно охраняли его.

Металлический голос объявил остановку. Женька сложил газету, сунул ее в карман плаща и стал пробираться к выходу.

«В восемнадцать… — повторил он про себя, встав на эскалатор. — Я был там… да, в пятнадцать, на выезде из Лобни было примерно начало четвертого… То есть они приехали почти через три часа после моего звонка… Нормально. Обычно оперативно-следственная бригада приезжает через час-полтора. Допустим, анонимный звонок, не спешили. Район, могло не быть машины… Но почему "в стадии разложения"?.. Чушь! Определенно этого не может быть. И откуда вообще известно, что "варвары" явились на квартиру с трупом, а не убили хозяйку?.. Признаков убийства я, правда, не заметил, но ведь я не судмедэксперт, осмотрел труп поверхностно… Интересно, означает ли переход к беседе с Никишиным, что следствие по делу об убийстве Шейниной ведет областная прокуратура?..»

По обе стороны перехода сидели нищие. Старушка пела псалмы. Женщина в грязной длиннополой юбке играла на баяне «Прощание славянки». Одноногий человек, сидевший возле наполненной деньгами шапки, крестился на каждого проходящего, как на икону.

Двухметровый толстяк лет двадцати с холеным лицом, подстриженный «ежиком», в длиннополом черном пальто нараспашку, под которым был бордовый пиджак с блестящими металлическими пуговицами, толкнул Женьку.

— Поосторожнее, — буркнул Женька.

— А ты смотри, кто навстречу идет, баран, — презрительно скосил на него глаза хозяин жизни и надул большой пузырь из жвачки.

— Бе-е-ее!.. — проблеял Женька, втискиваясь в вагон.

Будь она неладна, эта постсоветская бюрократия! Вместо того, чтобы представляться как положено — частным детективом, получать сведения по официальным каналам, он вынужден играть какие-то странные роли, каждый раз изобретая легенды и меняя маски — то служащего похоронного бюро, то следователя, то агента по торговле недвижимостью, а то и просто угрожая газовым (на практике абсолютно безобидным) пистолетом. Если бы народ был немного храбрее, бдительнее и требовал предъявления соответствующих документов, Женька давно бы давал показания в КПЗ — первый же его спектакль провалится бы, не успев начаться.

Вчера в жэке, представившись племянником Изгорского, приехавшим из Киева, он сказал, что хочет разыскать вдову дядюшки, которую помнит с детства, чтобы сообщить ей о случившемся. Будто бы они развелись и она переехала жить в другой район, так не остался ли случайно у них, в жэке, листок убытия гражданки Изгорской с ее новым адресом? Скорбный вид, который он напустил на себя, произвел впечатление на пожилую, толстую, как водородная бомба, служительницу.

— Посидите здесь, пожалуйста. Вообще-то мы таких документов не храним, они по месту прописки…

— А что, разве он не был здесь прописан? — удивился Женька.

— Был, конечно. Временно. Это ведь отселенческий фонд. Я сейчас посмотрю.

Служительница порылась в картотеке, полезла в шкаф и после долгих поисков нашла какую-то учетную карточку.

— Изгорский Юрий Израилевич?

— Да, да!

— А вы знаете, он проживал один с самого начала. Здесь никаких данных о вашей тете нет… Давно они развелись-то?

— Лет пять тому, — предположил Женька. — К сожалению, мы с тех пор не поддерживали с ней отношений.

— Понимаю. Может быть, вам лучше обратиться в райисполком? Они там, по крайней мере, знают, какая организация предоставила ему квартиру.

Собственно, это и было тем, чего добивался Женька. Тот, кто позаботился об Изгорском, наверняка действовал через какую-то организацию. Расспросив у служительницы, где находится райисполком, он направился туда.

День оказался неприемным, но объяснив, что завтра — похороны и бедный дядя лежит сейчас в гробу, не оплаканный бывшей супругой, которую любил всю свою жизнь, а та, находящаяся в счастливом неведении, в жизни не простит киевскому племяннику умолчания о смерти хоть и бывшего, но единственного любимого человека, а мать-инвалидка в Киеве сойдет с ума, узнав о том, что ее брата Юрочку закопали, даже не помянув незлым, тихим словом, Женька все-таки разжалобил заместителя начальника жилквартотдела Жабова (которого прозвал! про себя Акакием Акакиевичем).

— Изгорский, говорите?.. Мартеновская, дом 14а, квартира?..

— Шестнадцатая.

— Ага, шестнадцать… Вот она, шестнадцатая… Тэ-экс… Изгорский Юрий Израилевлч, 1930 года рождения, уроженец Сталинграда, паспорт выдан в Москве Куйбышевским РИК… Тэ-экс… Вот, квартира выделена Общественным фондом социальной защиты «Прометей», ордер № 163428… Да, да. Это отселенческий дом?.. Вот ходатайство, сведения об оплате… Только, молодой челочек, я вынужден вас огорчить, данных о вашей тетушке мы не имеем. И в паспорте его о супруге ничего не сказано. Когда, вы говорите, они развелись?

— Лет десять тому назад, — сказал Женька, не моргнув глазом. — Мы, знаете, к своему стыду, с ними никаких отношений не поддерживали…

— А паспорт выдан 24 декабря 1977 года. Может быть, они не были расписаны? — Акакий посмотрел на убитого горем племянника поверх очков.

Женька скорбно помолчал, покачал головой и тяжело вздохнул.

— Н-да, — сказал Акакий. — Что уж тут говорить о посторонних людях, когда родственники ничего не знают друг о друге. Кому мы все нужны при жизни, молодой человек? Только после смерти и вспоминают. Да и то, когда есть что наследовать.

Женька встал, направился к двери.

— Спасибо вам большое, извините, что отнял у вас столько времени, — сказал он искренне.

— Ничего, случай у вас, как говорится, неординарный. Не забудьте сообщить своему племяннику новый адрес супруги, если, паче чаяния, надумаете разводиться.

— Обязательно. Не подскажете, где мне найти этот фонд социальной самозащиты? «Геркулес», вы сказали?

— «Прометей». Минуточку… вот, запишите телефон. У вас есть ручка?..

Спрятав календарный листок в нагрудный карман пиджака, Женька от души поблагодарил Акакия еще раз и устремился к телефону-автомату. Приемные часы закончились, и ничего не оставалось делать, кроме как дожидаться сегодняшнего дня…

«Беговая», — услышал он тот же металлический голос.

Фонд «Прометей» занимал восьмой этаж современного шестнадцатиэтажного здания на Хорошевском шоссе. Жирный, как рождественский гусь, милиционер справился у Женьки, куда он идет, по какому вопросу, знают ли о его визите в фонде, проверил паспорт, долго сличал фотографию с физиономией владельца.

— Не похож? — не удержался Женька. — Это я имидж поменял.

— Зачем? — не понял толстомордый.

— Все меняют, и я поменял. Чем я хуже других?

В лифте до восьмого этажа его сопровождал лифтер в штатском. На четвертом в кабину вошли два амбала с одинаковыми кейсами. «Не иначе, красную ртуть повезли», — подумал Женька.

У каждой двери фонда толпились посетители. Здесь были цыганского вида женщины с детьми, старики, множество офицеров, какие-то подозрительные типы, лица нерусской национальности и даже негры. Аккуратные таблички с набранным на компьютере текстом оповещали о том, что находилось за каждой дверью: «Отдел капитального строительства», «Финансовая группа», «Юридический отдел», «Плановый отдел», «Отдел статучета», просто «Первый отдел», дальше шли: «Бухгалтерия», «Отдел по расселению беженцев», кабинеты начальников, еще несколько дверей без табличек, мужской и женский туалеты — единственные помещения, куда можно было попасть без очереди. Женька подошел к двери с табличкой «Жилищный отдел», занял очередь за каким-то военным и стал сочинять новую историю про свои взаимоотношения с Изгорским. Очень даже могло быть, что жены у того вообще не было, и если в этом фонде ему предоставляли квартиру, то знали о нем все.

Очередь подошла через час. В просторном кабинете с широким окном, выходящим на шоссе, посетителей принимали двое сотрудников. Женька вошел, поздоровался и сел на освободившееся перед правым столом место.

— Я вас слушаю, — молодой человек в белой рубашке и узком черном галстуке внимательно смотрел на посетителя.

— Мне сказали в райисполкоме, что ваш фонд предоставил квартиру моему дяде Изгорскому Юрию Израилевичу, по адресу Мартеновская, 14а. Он умер три дня назад.

— Что же вы хотите от нас?

— Покойная мама рассказывала мне о том, что ее двоюродный брат пропал. И вот я разыскал его буквально за день до смерти.

Молодой человек набрал на компьютере фамилию и адрес разыскиваемого, посмотрел на экран. Губы его чуть тронула ироничная усмешка.

— Я слушаю вас, слушаю, — откинулся он на спинку вертящегося кресла и, скрестив на груди руки, уставился на Женьку.

— Завтра состоятся похороны. Так получилось, что этим придется заниматься мне — я единственный родственник. Как выяснилось, в доме на Мартеновской его окружали совсем чужие люди, он жил там недолго. Но ведь где-то жил до этого? Возможно, у него остались вдова, дети? Знакомые, наконец?.. Вот я и хотел узнать, где он был раньше, как попал в отселенческую квартиру…

Чиновник покосился на компьютер, надул щеки и, шумно выпустив воздух, побарабанил пальцами по столу.

— Ваши документы, пожалуйста.

— Мои?

— Ваши. Паспорт, удостоверение личности.

Женька предъявил паспорт. Молодой человек полистал его, посмотрел прописку и, заложив данные в компьютер, вернул владельцу.

— Боюсь, вы неправильно меня поняли. Я не пришел просить у вас…

— Я вас правильно понял, — заверил молодой человек. — Очевидно, произошло досадное недоразумение. В ходатайстве Министерства соцобеспечения, на основании которого вашему двоюродному дяде была предоставлена жилая площадь в доме отселенческого фонда, сказано, что ни близких, ни дальних родственников у господина Изгорского нет.

— Я же говорил, что разыскал его недавно. Да и какое это имеет значение?

— Как это — какое? Вы же собираетесь разыскивать вдову и своих двоюродных братьев?

— А бывшие знакомые? Я только хочу узнать, где он жил все время?

— Знакомых у него, надо полагать, было хоть отбавляй, — спокойно сказал чиновник, не сводя с Женьки любопытствующего взгляда. — Среди них Иосиф Виссарионович Сталин, Лаврентий Павлович Берия, не исключено, что и Леонид Ильич Брежнев…

Женька проглотил слюну и заерзал на стуле.

— Дело в том, что в мае 1993 года Юрий Израилевич был выписан из Психиатрической больницы имени Кащенко, где находился в течение семи лет. Так уж случилось, что дом, в котором он проживал до этого, был снесен. Если у вас ко мне нет других вопросов — пригласите, пожалуйста, следующего посетителя.

— Есть, — встал Женька. — Мой-то паспорт вам зачем понадобился?

— Во-первых, мы не даем подобных сведений кому попало. Во-вторых, должны же мы знать источник сведений о смерти клиента? Для нас это означает, что освободилась жилая площадь, принадлежащая фонду. Вы же видели, сколько желающих занять ее. Отчего, простите, умер ваш дядюшка?

Женька спрятал паспорт в карман, аккуратно придвинул стул.

— От культа личности, — сказал он скорбно и, выйдя за дверь, крикнул: — Следующий!

Молодой человек снял телефонную трубку, набрал трехзначный номер.

— Подождите, пожалуйста, минуту, — попросил он вошедшую на смену Женьке посетительницу и, отвернувшись к окну, негромко сказал: — Только что интересовались Изгорским, вы просили сообщить… Назвался двоюродным племянником, — он посмотрел на компьютер. — Столетник Евгений Викторович, 1963 года рождения, русский, проживает по адресу. Москва, улица Первомайская…

В регистратуре главной психбольницы России, известной под названием Канатчиковой дачи, сведений об Изгорском либо не оказалось, либо их не захотели дать. В поисках информации Женька покрутился возле персонала, поспрашивал, где можно найти концы «попавшего сюда по недоразумению дяди».

— По недоразумению, говоришь? — спросил санитар подкатившей к парадному «чумовозки». — Так он у тебя, что, здоров?

— Да, кажется.

— Тогда ищи его в морге. Здесь здоровых не держат, — хмурый небритый тип в грязном халате панибратски похлопал Женьку по плечу. Потом остановился, попросил сигарету. Оторвав фильтр и брезгливо отшвырнув его в лужу, посоветовал: — Попробуй узнать в тридцать девятом. Правда, за эти годы здоровых оттуда уже поубирали, но если тихий был, то могли и придержать. Вон дверь справа, вишь?.. Иди прямо к главному врачу, не ошибесси. А найдешь — мне бутылку поставишь. Меня Егором звать, я в пятом отделении для буйных.

Заместитель заведующего тридцать девятым отделением Лариса Андреевна Братеева была Женькиной ровесницей. Выслушав его просьбу о справке для фонда, предоставившего жилище Изгорскому, а теперь заявившего, что оснований для проживания у него нет, она пригласила его в кабинет. Какой-то отрезок пути шли по нескончаемо длинному, широкому коридору, по которому прохаживались больные, дежурные, отворяя двери палат, вежливо приглашали всех к завтраку. За больными наблюдали дюжие санитары.

— Послушайте, голубушка, — остановил Братееву пожилой человек в очках со шнурком вместо одной дужки, — ведь вы же умный человек. Объясните им, что я — доллар, в этом мое достоинство и смысл жизни. Меня нельзя менять на рубли! Это невыгодно для России!

— Успокоитесь, — участливо посмотрела она на пациента, — ну, конечно, вы доллар, никто здесь в этом не сомневается и не допустит, чтобы вас разменяли.

— Спасибо, спасибо вам! — доллар взял ее руку и поцеловал. — Я всегда считал вас экономически грамотным человеком.

Братеева отворила перед Женькой дверь, и он оказался в чистом, по-женски ухоженном кабинете с поздними цветами в вазе на подоконнике и компьютером на столе.

— Много у вас больных? — спросил Женька, чтобы завязать разговор.

— Больных? — Лариса Андреевна посмотрела на него умными серыми глазами. — Нет, больных не много. А вы можете дать определение душевного здоровья?

— А как же этот… Доллар, например?

— Доллар — главный бухгалтер одного очень солидного концерна, в который входят казино, игорные дома, целый ряд посреднических фирм. Видимо, он решил здесь временно отдохнуть, а заодно и укрыться от кредиторов.

— Что, все так?

— Достаточно таких. Тех, кто не хочет служить в армии, работать, кто пытается покончить жизнь самоубийством. Мы за ними наблюдаем, обследуем, лечим. Сегодня ночью в сороковом женском отделении женщина проглотила упаковку барбамила — еле откачали. У нас считается, что таким нужна помощь. В некоторых западных странах считают, что твоя жизнь — это твое личное дело. Вы, например, как считаете? — она достала из сейфа дискету, пробежала пальцами по клавишам компьютера.

— Здесь важно то, как считает общество. Не думаю, что оно захочет уберечь меня от самоубийства.

Но она, казалось, уже не слышала ответа. Найдя данные на Изгорского, принялась внимательно изучать экран.

— Не помню его, — сказала она негромко, — он был выписан весной, а я пришла сюда перед Новым годом. Вот его история болезни… Нашли на Савеловском вокзале, диагноз — амнезия…

— Что это такое? — подсел к ней Женька.

— Нарушение памяти. Больной утрачивает способность сохранять и воспроизводить приобретенные ранее знания… В кармане найден паспорт на имя Изгорского Юрия Израилевича. Далее следуют паспортные данные, адрес… Сретенская улица, дом… Ага, вот и заключение… На вопросы не отвечал… ориентировка из милиции: «Изгорский Юрий Израилевич, 1930 года рождения, одинокий, без вести пропавший, находится в розыске с июля 1986 года, к нам поступил в сентябре… жильцы дома на Сретенской выселены в связи с реставрацией. Диагноз — фиксационная амнезия, в 1989 году — ретроградная… инвалид 1-й группы, проходил периодическое стационарное лечение… Видите?.. Выписан на основании заключения ВТЭК… назначен курс амбулаторного лечения… Да нет уж, все правильно, справочку мы вам такую обязательно выдадим, хотя я думаю, что стоит обратиться в РЭУ и архитектурное управление, пусть подтвердят, что тогда-то и тогда-то дом такой-то на Сретенской был поставлен на капремонт. И предоставить в этом случае жилплощадь из резервного фонда они были обязаны.

— А что, эта амнезия как-то лечится? — спросил Женька.

— А как себя чувствует ваш дядя сейчас?

— Спасибо, хорошо, — заверил Женька. — Ни на что не жалуется.

— Ну, вот видите…

Выйдя во двор, он посмотрел на окна второго этажа — и небьющимися стеклами и наглухо заколоченными, затянутыми занавесками рамами.

Он то плакал, то смеялся, То щетинился как еж. Он над нами издевался — Сумасшедший, что возьмешь? —

вспомнил Женька Высоцкого и невесело усмехнулся. Визит в Психиатрическую больницу им. П. П. Кащенко ставил крест на Изгорском, след его терялся в вакууме исчезнувшей памяти.

Витюша Феоктистов был из тех, кто по жизни не катится легко, а шагает по ней уверенной поступью. Бог, в которого он не верил, несмотря на золотой крест поверх «вранглеровской» рубахи, был к нему благосклонен: не обделил практическим умом, не забил голову ненужными мыслями о хлебе насущном, да и внешность дал такую, которая позволяла проходить сквозь преграды дамского неверия без оглядки. Тьфу, тьфу, тьфу! — пока у Витюши было все «хоккей»: «папахен» занимал пост в каком-то из отделов Совмина (в каком точно, Витюша не знал и не интересовался), и ему сам Бог велел заботиться о сыне, что он временами и делал. В Витюшины же обязанности входило: а) появляться (на экзаменах, на работе, иногда — дома); б) не соваться (не лезть на рожон).

Правда, в последние месяцы возможности «папахена» ограничились какими-то служебными неурядицами, недаром он не смог протолкнуть чадо дальше областной прокуратуры после окончания заочного юридического. Упали и финансовые возможности, теперь «на карман» Витюше полагался четвертной в неделю, что было на десять баксов меньше прежнего и весьма его огорчало. Витюша подозревал, что как раз в финансах-то у «папахена» все было лучше, чем прежде, а ограничения связаны с участившимися запоями чада и проигрышами в казино. В последнем Витюша себя винить никак не мог: жизнь — игра, а уж в казино-то!.. Главное — получать удовольствие от процесса. И в казино, и в жизни Витюша ставил «по маленькой», для разрядки.

Но чертова служба досаждала. Уходило время, «стартовая площадка», как назвал должность следователя-стажера один из высокопоставленных приятелей «папахена», обещала полет явно невысокий. Работа навевала тоску — все больше на подхвате, писать бумажки да мотаться по бюро экспертиз. Сослуживцы были людьми скучными: пару раз дыхнул на них — и уже морщатся. Что обидно — хорошим продуктом дыхнул, в пять звездочек! Сами небось раствор сивушных масел привыкли хлестать, вот и гложет зависть. А зависть — она ведь грех по божьему писанию. Нет, ни тупости, ни алчности «прокурорам» было определенно не занимать — так и шныряли в поисках возможности свернуть дела, а то и вовсе не заводить их под любым предлогом!..

Витюша сидел в дымном зале «Жигулей», куда его затащил случайно встреченный однокашник Женька Столетник. Повезло, конечно, необычайно: после вчерашнего «давила жаба», сушняк во рту требовал живительной влаги, а в кармане — ветер, все пришлось выгрести вчера, расплачиваясь с кредиторами. Но не успел от прокуратуры и на квартал отойти — идет-бредет навстречу знакомая личность! Близкими друзьями они никогда не были, но приятельские отношения сохранили. Неизвестно, были ли вообще друзья у этого Столетника — он всегда держался индифферентно, женат не был, работал черт-те где и неизвестно в каком качестве. Вроде свой в доску, а стоит руку протянуть — и нет его, чужой; добряк — душа нараспашку, а предложишь «вмазать» после экзамена — сдуло, пропал.

«Странный тип» на сей раз оказался при деньгах и даже обрадовался встрече. По одежке было заметно — не бедствует, деловой. Да ну его на фиг, главное, пива сразу по два кувшина заказал, а к нему рыбное ассорти, креветки, сушки соленые. И официанту аванс вручил, после чего тот молча забрал у них два свободных стула и переставил к столу напротив. «Соскучился; видать, — решил Витюша, — погутарить о житье-бытье охота». Прощупав однокашника, покуда не захмелел, и убедившись, что тот просить ни о чем не собирается и меркантильных интересов не преследует (а случалось в их группе, обращались к «папахену» за помощью), Витюша принялся подливать себе пивко и налегать на рыбку.

— Демократия, твою мать, — говорил он с видом бывалого политикана. — Несут и несут, жалуются и жалуются. И зачем только эти райкомы разогнали. Раньше свои склоки туда несли, а теперь — к нам, в прокуратуру. Ну, ясное дело, в милиции от них — как от назойливых мух…

— Да-а, работенка, — участливо подхватил Женька.

— Ладно, дело привычное. Ты-то как?

— Все там же, — по-сиротски развел Женька руками. — Туда товар, оттуда деньги…

Витюша внимательно посмотрел в пространство, силясь припомнить, где это «там же» и про какой товар говорит однокашник, но так и не вспомнил (а может, и не знал?).

— Челноком, что ль? — предположил он.

— Вроде того.

— За бугор небось мотаешься? Женька засмеялся, полез в сумку.

— За ближний в основном, — и выставил на стол литровую бутылку водки. — Хватит на пиво нажимать, Витюша, — описаешься.

— Ого! По какому случаю?

— Считай, по случаю удачной сделки.

К сделкам, «челнокам», кооператорам и прочим «крутилам» Витюша относился пренебрежительно. Но сейчас ему было приятно — чувствовалось, что, несмотря на свое внешнее благополучие, Столетник завидует ему: за бугор, тем более за ближний, можно было ездить и с восьмилеткой.

Опрокинув сто пятьдесят «Столичной», Витюша закурил «Кэмел», протянутый коммерсантом с юридическим дипломом, и расслабился. Неприятное ощущение финансовой зависимости сменялось сознанием превосходства. Не-ет, заискивает перед ним этот Столетник, определенно заискивает! То ли устроиться не смог, то ли и вправду жлоб — деньги превыше всего ставит; а может, и подлетел на чем-нибудь, проконсультироваться хочет.

— Ты мне всегда нравился, — признался Витюша чуть заплетающимся языком. — Мужик!

— А что, тебе мужики нравятся? — спросил Женька.

— Одного не могу понять, — Витюша пропустил его вопрос мимо ушей, — чей ты?

— Как это? — притворно удивился Женька. — Ничей я, сам по себе…

— Э-э, брат, так не бывает. У всех свои концы, свои пристрастия, все мы обязательно чьи-то, даже если не осознаем этого. Мир тесен, все люди чьи-то братья и сестры, на худой конец, во Христе, — Витюша засмеялся. — Может, тебя подтолкнуть надо? — наклонился он к самому Женькшюму уху. — Скажи, не стесняйся, есть концы…

— Спасибо, Витек. На кой мне ваши вонючие мертвецы?

— Да какие там мертвецы, — Феоктистов недовольно махнул рукой и хрустнул сушкой. — Я в прокуратуру пришел, думал — погони, убийства!.. Ничего подобного. Жалобы, процессуальные казусы. Родственникам всегда кажется, что милиция тянет, вымогает, выгораживает виновных, скрывает улики — вот и пишут, звонят. В районке несправедливо отнеслись — капают в областную, а то и в Генеральную. А те-то, наверху, лишнего на себя брать не хотят — очко ведь не железное, вот и спускают нам: разобраться! Потерпевшие снизу давят, мафия по бокам, а «генералы» — сверху. Штат небольшой, при таком количестве дел и дерьмовой зарплате никто подолгу не задерживается. А что для нас означает чей-то уход? Правильно, его незавершенку кто-то на себя брать должен, а делу-то, может, полгода, а может, и год. Вот и разберись — на месте происшествия не был, со свидетелями не говорил, «доки» не находил… Сам понимаешь, эффективность — караул! Остается по версии предшественничка под суд подогнать да сбагрить поскорее, а там пусть возвращают на доследование, пусть обжалуют — их проблемы. Глядишь, уже не к тебе попадет. Так-то!.. Круговорот дел в природе, — Витюша снова хихикнул и, решив, что монолог затянулся, разлил по рюмкам водку.

— Да уж не скромничай, — Женька впился в рыбью чешую, пытаясь разодрать ее зубами. — Наверно, не только жалобы случается разбирать. О! — и, точно вспомнив о чем-то, он полез двумя пальцами за пазуху, извлек оттуда сложенную газету. — Сегодня, кстати, о вас в передовице прочитал.

Витюша усмехнулся, покосился на газету, но в руки не взял: политпросвещение в его обязанности не входило.

— Ну и че там?

— Областной прокуратурой предъявлено обвинение по делу об убийстве священника русской православной церкви Александра Меня. Выходите на большую дорогу!

— А, — махнул Витюша, — дело уже прошлое, пусть им психиатрическая экспертиза занимается.

— И кто же его…

— Извини, Женя, — Витюша со значением выпустил в потолок несколько аккуратных колечек дыма, — я тебе когда-нибудь после об этом расскажу — интересы следствия и все такое прочее, сам понимаешь.

Женька понимал. Давно уже понял, какая роль была отведена Феоктистову в прокуратуре. Очевидно, там этого сыночка важного «папахена» оценили по достоинству и использовали как посыльного.

— Да, я понимаю, чего там… Это я к тому, что не одними бумажками вам заниматься приходится. Вон, на второй полосе — беседа с вашим… как его… начальником. Опять убийство.

— Это какое? — лениво развернул газету Витюша.

— Да тетки там какой-то в Лобне, я не дочитал…

Витюша пробежал интервью глазами и вдруг засмеялся, демонстрируя превосходство над падкими до сенсации газетчиками, наивными «челноками», дураком-начальником и «пиплом» вообще.

— Чушь собачья! — он оторвал клок газеты и вытер им испачканные рыбьи руки. — Этому Попову зацепка для материала нужна была, это же ясно, как божий день. Никакого убийства там вообще не было.

Женька изо всех сил старался не выдать своей заинтересованности. «Попал! — подумал он, радуясь удаче. — Значит, дело Шейкиной в областной прокуратуре!»

— Не может быть! — усомнился он в правдивости Витюшиных слов.

— Это я тебе говорю! — брякнул пьяный Феоктистов.

— А ты откуда знаешь? — Женька пошел на прямую провокацию.

— Знаю. Умерла та старуха своей смертью, я это дело читал вдоль и поперек и в Лобню вчера ездил. По другому делу правда, но Тер-Азизов, следователь, просил акт экспертизы в тамошнем бюро прихватить… «Инфарктус обыкновеннус!»

«Когда вся эта бодяга кончится, — подумал Женька, — надо будет разыскать этого Виталия Попова и поставить ему литр коньяку». Он двое суток ломал голову над тем, как разузнать что-нибудь о материалах лобненского дела, полагая, что это приведет его к загадке Изгорского. Но и найдя телефон Феоктистова, не знал, как к нему подступиться и под каким предлогом выспросить о ходе официального расследования А тут эта статья в «Криминалке»! Да будь она для Попова хоть трижды «зацепка для статистических обобщений»! Для Столетника она стала надежным поводом попить пивка с болтливым Витюшей, не навлекая на себя подозрений.

— Кто-то во вторник позвонил в милицию и сообщил, что по такому-то адресу имеется в наличии мертвая старуха, — продолжал Витюша, отхлебнув полрюмки водки

— Вот он и убил! — уверенно выпалил Женька.

— Кто?

— Ну, тот, кто позвонил, разумеется.

Феоктистов покачал головой.

— Ну, научили тебя, брат! Да зачем же ему звонить, если он убил?.. Не-ет, в квартиру кто-то заглянул — может, знакомый какой или сосед, родственников у нее вроде не было А потом испугался, что его подозревать начнут, или просто не захотел связываться. Ясное дело, позвонил из автомата. А ты бы как поступил?

— Кто? Я?.. Я бы… не знаю. Наверно, вызвал бы милицию, дождался следователя…

— Это если тебе полжизни на допросы и суды не жалко… Короче, приехали они, а там уже смердит: аутопсия показала, что старушка дней пять назад дуба врезала. За это время воры и посетили ее.

— Почему «за это время»? Может, она умерла, когда они в ее квартиру ворвались — много ли надо при больном сердце?

— Гм… Была такая версия, только трассологи точно установили, что ограбление было в понедельник — не раньше. По пыли там и прочей фигне, неважно…

— Значит, кто-то навел, — зевнул Женька. — Чего бы они к одинокой старухе нагрянули?

— Правильно мыслишь. К этой Шейкиной с месяц тому родственничек наезжал.

— Ты же говорил, у нее не было родственников?

— Здесь не было. В Израиле были. Брат покойного мужа. Вообще он не к ней приезжал — так, по пути заглянул проведать. Он в Тель-Авиве поставками свежих фруктов в супермаркеты занимается, фирму содержит. «Оранж». Предположили, что он ей кое-что отстегнул в твердой валюте. На бедность.

— А отпечатки? — задал Женька наивный вопрос, вызвав снисходительную усмешку однокашника.

— Нет, конечно. В перчатках работали. Тертые!

— Подожди, а вы тогда тут при чем? Милицейское получается дело, квартирная кража — и все?

Внтюша тяжело вздохнул. «Плохо, должно, жить с фанерной головой», — подумал он.

— Судя по учебнику первого курса, не говоря о более сложных книжках — Конституции, например, — «деятельность прокуратуры направлена на укрепление законности и правопорядка и имеет задачей охрану от всяких посягательств, в том числе личных прав и свобод граждан», — процитировал он нравоучительно. — Давай, врежем!

Витюша выпил смесь пива и водки до дна, крякнул от удовольствия. Женька в очередной раз окунул в рюмку верхнюю губу и отставил ее в сторону.

— Закусывай, закусывай, — посоветовал пьянеющий на глазах стажер. — Как я домой-то тебя понесу? — и жестом подозвал проходившего мимо официанта. — Еще рыбий наборчик и парочку пивка.

— Слушаю-с!..

— Ну так вот, — смачно облизывая пальцы, по которым стекал жир, продолжил Витюша, — пало подозрение на давнюю подругу этой… как ее… уби… умершей. Израильского гостя они вместе привечали, и та вполне могла знать, оставил ли он валюту. Подруга всю неделю на даче провела. То есть никто, конечно, не думал, что божий одуванчик способен выбить дверь, но навести могла. Стали эту версию отрабатывать, поинтересовались у соседей по даче — не отлучалась ли. А те возьми да ей и капни. Бабка оказалась не промах, всю жизнь в облисполкоме работала, вышла аж на областного прокурора. Ну, туда Тер-Азизов поехал, стал соседей опрашивать. И одна соседка с нижнего этажа говорит, мол, видела эту… как ее… убитую в воскресенье, как она за молоком ходила. Представляешь? Судмедэксперт утверждает, что смерть наступила от силы в четверг, а она — в воскресенье видела!.. Убитая затворницей жила, кроме этой своей подруги, ни с кем не общалась…

«Как Изгорский!» — подумал Женька.

— …да и соседи все работают, друг с другом вполне могут неделю не видеться. В общем, думали продавщицу поспрашивать, да оказалось, что магазин в воскресенье не работает. Стали бабку убеждать. «Может, ошиблись, может, не она, померещилось, бывает…» Короче, взяли это дело на контроль, версий много, все сейчас проверяются. Прокурор следственного управления потребовал повторного вскрытия…

Поняв, что из Витюши больше ничего не вытащить, а дальнейшие расспросы могут насторожить его, Женька поспешил свернуть разговор.

— Старуха оборотень была! — воскликнул он вдруг таинственно. — Она по воскресеньям воскресает. Встает из гроба и ходит за молоком!

Витюша, смеясь, помог официанту снять с подноса пиво и тарелку с рыбой.

— Выпьем за то, чтоб тебе в твоей коммерции фартило! Это ты правильно решил… в ногу со временем!.. Знаешь, почему сейчас бардак в органах охраны правопорядка?.. Потому что ни прав, ни порядка, а значит, и охранять нечего! — и, довольный затрепанной шуткой, засмеялся.

26

Сергей лежал на полу лицом вниз. Руки заведены за спину и соединены наручниками. Попытка открыть глаза отозвалась тупой болью в затылке. Хотел крикнуть — не смог: глаза и рот были залеплены клейкой лентой. Какой-то гул стоял в ушах, как в моторе. Запах резины, рифленая поверхность под щекой… Коврик?.. Резиновый коврик — такими устилают пол в автомобилях… Его куда-то везут… везут по гладкой, как лед, поверхности — не трясет, не подбрасывает, не ощущаются повороты… Он заставил себя расслабиться, вспомнил, вчера (или сегодня?) кто-то подкараулил его на улице… Потом бросили в багажник машины… Странно, в этом багажнике так много места, что можно лежать, свободно вытянувшись… Сергей попробовал нащупать ногой стенку, но ноги оказались связанными. Может быть, это гудит в голове? Мерный шум без перегазовок и рывков… Или так действует наркотик?.. Собравшись с силами, он раздвинул носки ступней и попытался рывком перевернуться на спину. Удалось лишь оторвать плечо на несколько сантиметров: сверху кто-то наступил на него ногой. «Лежать!» — услышал он сквозь непонятный гул. «Что же это? Что? Что? Что?..» — тревожно стучало сердце. Ноги вдруг плавно занесло вверх, внутри все замерло, к горлу подступила тошнота. На какое-то мгновение не стало опоры, тело словно повисло в невесомости, затем пол снова уперся в живот, ноги оказались слева… Воздушная яма?.. Хорошо знакомое ощущение вернуло его к реальности — конечно, это самолет! Но куда?.. Куда его везут, чего хотят от больничной сиделки, бесславно закончившей карьеру на вторые сутки дежурства?.. Провал в небытие повторился раз, другой, ноги снова поднялись выше головы… «Посадка», — догадался Сергей, и точно — его подбросило, сила инерции продвинула тело вперед, но нога в ботинке снова бесцеремонно придавила его к полу. Рев двигателей усилился, самолет прокатился по неровной поверхности, развернулся и встал. Через несколько секунд в салон ворвался холодный воздух. Кто-то сильный легко оторвал Сергея от пола, толкнул в спину, широкой, как лопата, пятерней: «Пошел!»

У двери двое парней подхватили его под мышки. Он шагнул в пустоту, с опозданием ощутил опору, но упасть не дали — держали крепко «Пошел! Быстро!» — оружейный ствол больно уперся в спину. Шагов через пятьдесят его остановили, та же гигантская пятерня заставила наклониться, втолкнула в машину. По высоте ступеньки, матерчатой поверхности потолка, случайно коснувшегося макушки, характерному запаху плесневеющего брезента, смешанного с запахом выхлопных газов, понял: «УАЗ-469». Неимоверно захотелось вдохнуть ртом воздух, он замычал, мотнул головой, но мускулистые конвоиры лишь теснее сжали его с обеих сторон. Ехали недолго. Машина остановилась, потом вдруг стала плавно проваливаться, точно ее опускали в лифте. Снаружи послышался лязг металлических деталей, прозвучала команда «Проезжай!», и движение возобновилось. Полная безвестность страшила, мешала воспринимать звуки и анализировать движение, страшно болела голова — то ли от удара, то ли после дозы наркотика, который они, несомненно, вводили, иначе не было бы такого адского провала в памяти: как везли, как сажали в самолет. Стало клонить ко сну. «Уколоть его?» — раздался голос справа. «Не надо», — ответил кто-то, шедший впереди. На счете «двести девяносто один» организм взял свое; Сергей почувствовал слабость, полное безразличие ко всему и погрузился в вязкий, черный, беспробудный сон.

В чувство его привел удар но щеке — хлесткий, наотмашь. Сергея тут же подхватили, выволокли из тошнотворно пахнущего салона. «Пошел!» — снова пнули в спину стволом. Двое здоровяков указывали путь, временами подталкивая то в одну, то в другую сторону. Он чувствовал под ногами твердую почву, возможно, асфальт; ухо улавливало пение птиц. Холод радовал — значит, тело живо, кожа реагирует на температурные изменения. До того, как раздался окрик «Стоять!», он сделал шагов семьдесят-восемьдесят. Несколько раз подряд пропищал электронный номеронабиратель. Зашипел динамик. «Союз независимых офицеров», — четко проговорил металлический голос. «Союз национального освобождения», — ответили рядом. Что-то клацнуло в замке, мерно загудел электропривод, щелкнул фиксатор, и наступила тишина. «Автоматическая дверь», — понял Сергей. «Пошел!» — и последовал толчок кулаком. «Стоять!» Сзади покатилась на роликах дверь, сработало блокировочное устройство. Шаги стали беззвучными, под ногами оказалось мягкое покрытие — то ли ковер, то ли пористая резина. «Снимите пластырь», — провещал баритон откуда-то издалека.

Рывок! — лицо обожгло огнем, губы стали мягкими и подвижными.

Рывок — освободились веки, глаза увидели свет.

Вначале только свет. Затем — яркое, тщательно выбеленное или обитое пленкой помещение: зал с высокими потолками, похожий на телестудию. Люди в белых халатах. У пандусного стола, уставленного мониторами, — трое. Еще четверо, не обращая на вошедшего внимания, наблюдали за приборами с экранами, равномерно расставленными вдоль стен и потому похожими на иллюминаторы.

— Подойдите, — приказал пожилой седовласый человек, сидевший у большого экрана. Напротив экрана стояло кресло с вмонтированным в основание ящиком, напоминавшим корпус портативного сварочного аппарата. От ящика к подлокотникам и спинке тянулся жгут переплетенных проводов. «Пошел!» — толчок сзади. Ноги едва держали Сергея, сердце колотилось, как никогда прежде. Кресло напоминало электрический стул.

— Садитесь, — кивнул пожилой.

Сергей заметил на защитных, видневшихся из-под халата брюках широкие красные лампасы. Двое других, помоложе, были в штатских костюмах. Все с нескрываемым любопытством рассматривали пленника.

— Вы — Крильчук Сергей Леонидович, 1970 года рождения, лейтенант госбезопасности, — не то спросил, не то констатировал генерал.

Сергей промолчал.

— Почему вы молчите?

«Проверка! — догадался он вдруг. — Рядом наверняка кто-то из управления, хотят проверить. Готовят к заданию?..»

— Онемели от страха?

Скосив глаза, Сергей увидел в руке генерала свое служебное удостоверение.

— У меня нет времени на уговоры. Помогите ему.

Четверо сотрудников окружили кресло, защелкнули на голенях и запястьях никелированные обручи, надели оголовье и наушники. К левому виску прижали датчик на присоске. Впереди засветился экран, голубой квадрат стал сужаться. Сергей закрыл глаза. «Вот и пробил твой час, сынок», — сказал отец, неожиданно представший перед его мысленным взором.

«Открыть глаза!» — скомандовал кто-то рядом. В наушниках что-то загудело — все выше, выше, выше по тону, затем нота превратилась в писк, улетела куда-то вверх и затихла, но тут же возникла уже не в наушниках, а в его голове, глубоко в мозгу, блуждая в поисках какой-то точки между полушариями, порождая странное и страшное, неведомое доселе физическое ощущение: материализовавшийся звук, проникший в черепную коробку.

Мощный электрический разряд, короткий, убийственный по силе, подбросил тело, заставил выгнуться дугой. Глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Невольный крик заставил вздрогнуть присутствующих. Опомнившись, Сергей умоляюще посмотрел на генерала.

— Не заставляйте нас применять электроконвульсатор, не закрывайте глаз. Смотрите на экран.

Голубой квадрат сузился до микроскопической точки, магнитом притягивавшей взор. Сергей снова почувствовал комок звука, который, щекоча мозг, метался в радиусе сантиметра, затем замер, и он физически ощутил тончайшую, с волосок, линию, сотканную из света и звука, прямую, натянутую до звона струну-паутинку между точками в левом полушарии и на экране. Ничто уже больше не пугало и не отвлекало его, никакие посторонние мысли не были способны вывести из состояния запредельной, неестественной концентрации.

В зале прозвучал зуммер, на круглом экране у стены замигала красная точка. Оператор выключил ее щелчком тумблера, увел поворотом ручки звук.

Наступила тишина.

«Есть «Код-1». «Принято. Начинаем».

— Вы — Крильчук Сергей Леонидович, 1970 года рождения, лейтенант госбезопасности? — повторил вопрос генерал.

— Да, — уверенно ответил Сергей.

ВОПРОС. Чем вы занимались в последнее время?

ОТВЕТ. 20 октября в составе оперативной группы я вошел в межведомственную оперативно-следственную бригаду.

ВОПРОС. Какая задача поставлена перед бригадой?

ОТВЕТ. Расследование убийства депутата Государственной Думы Филонова Андрея Яковлевича.

ВОПРОС. Кем?

ОТВЕТ. Президентом.

ВОПРОС. Фамилия, имя, отчество, должность бригадира?

ОТВЕТ. Швец Петр Иванович, старший следователь по особо важным делам при генеральном прокуроре Российской Федерации.

ВОПРОС. Кто руководит оперчастью?

ОТВЕТ. Подполковник госбезопасности Нежин Вадим Ва-лерианович.

ВОПРОС. Перечислите поименно состав бригады с указанием должностей.

ОТВЕТ. Следователь по особо важным делам Московской окружной прокуратуры подполковник юстиции Илларионов Алексей Иванович…

Зная, что все равно не уснет, Илларионов поехал в онкологическую клинику навестить жену. Мысли о ней не покидали его все это время. Двадцать четыре года, прожитых вместе, многое значили для обоих. Инженер-акустик по профессии, она после замужества ни дня не проработала по специальности — зарабатывала, где придется, посвятив себя мужу и безропотно исколесив с ним полстраны. Болезненная в детстве дочь Илларионовых Катя отняла немало сил и здоровья, и вот теперь, когда жизнь наладилась, стала оседлой, когда его заработок худо-бедно позволял жить без особой нужды и всего ничего оставалось до отставки, когда конечным пунктом проживания оказалась столица, о которой они десять лет назад не могли и мечтать, когда впереди была добрая треть жизни, Клава стала таять на глазах, ходить по поликлиникам, чего не позволяла себе раньше, и выглядела намного старше своих сорока девяти. Нужно было лечиться. Илларионов настаивал на серьезном обследовании, но того, что жену положат в раковое отделение, предположить не мог.

Вдоль проспекта Мира тянулся бесконечный ряд торговцев. Стояли вчерашние рабочие, офицеры, студенты, преподаватели, пенсионеры, воры… Продавали колготки, помаду, книги, инструменты, лекарства, сигареты, водку, хлеб, кофе, лифчики, подметки от старых ботинок, пустые банки из-под пива, хрусталь, кухонную утварь, оружие, себя, наверное, и Родину…

Иногда покупали.

Илларионову подумалось, что ряд этот — граница России. Или ее грань.

Жену он нашел в палате. Она сидела на койке и вязала внучке носки.

— Ну как ты тут? — спросил он, выкладывая на тумбочку купленные по пути апельсины.

— Ты сегодня ел? — спросила Клава, словно не слыша вопроса мужа. — Горло у Леночки прошло?

Илларионов не стал говорить, что не ночевал дома, просто рассказал о домашних делах то, что услышал от дочери по телефону.

— Что врачи говорят?

Жена поправила наброшенный на плечи пуховый платок.

— Все обойдется. Толком пока ничего не известно.

— А как ты себя чувствуешь?

— Ну как, как… Нормально. Ты пуговицу не потерял?

— Какую пуговицу?

— Оторвалась ведь верхняя, не заметил, что ли?.. И воротник грязный. Почему не переоделся?

— Забыл.

— Что на работе? Не гонит Чехерев?

— Да пока нет. Так, текучка.

Они посидели минут пятнадцать, поговорили, и всякий раз, когда речь заходила о здоровье, она отмахивалась, успокаивала и его, и себя — то ли не придавала болезни значения, то ли действительно ничего не знала о своем состоянии.

На обратном пути в коридоре его остановила медсестра и провела в кабинет к врачу. Представившись, пожилой врач спросил, как зовут Илларионова, и усадил его в кресло.

— Откуда вы приехали, Алексей Иванович? — почему-то спросил он.

— Из морга, — ответил Илларионов.

— Откуда?

— Из морга пятидесятой горбольницы.

— Что вы там делали?

— Работал.

— Вы патологоанатом?

— Почти. Следователь.

— Ах, вон оно что… Я не это имел в виду. Москвич, значит?

— Выходит, так.

— Ну вот что, Алексей Иванович. Человек вы, судя по профессии, мужественный. Скажу откровенно: дела у вашей супруги плохи. Операция почти наверняка только ухудшит положение. У нее рак желудка в четвертой стадии. Метастазы зашли слишком далеко. Вам решать, но, пожалуй, лучше будет, если вы заберете ее домой.

Илларионов похолодел.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил он упавшим голосом.

— Сделать… сделать… Понимаете ли, случай практически неоперабельный. Могла бы помочь химиотерапия на очень вы соком уровне, нужны препараты, способные уничтожить клетки опухоли. Возможно применение лазерной хирургии. Но, увы, не у нас. Это, сами понимаете, стоит очень больших денег. В валюте.

— Сколько? — выпалил Илларионов.

— Тысяч пятьдесят, — ответил врач, поразмыслив.

— Сколько у меня времени?

— Месяц. В лучшем случае — полтора.

Илларионов шел, не разбирая дороги, куда-то в сторону Яузы. Несколько часов назад он со страхом подумал о тридцати долларах, в которые Лунц шутливо оценил наперсток змеиной желчи. Теперь же речь шла о пятидесяти тысячах, в которые оценивалась жизнь самого дорогого для него человека.

ВОПРОС. Что известно следствию о покушении на Филонова в настоящее время?

ОТВЕТ. Найдено оружие, из которого стреляли в Филонова, а также портфель с документами, принадлежность и назначение которых устанавливается.

ВОПРОС. Кому поручена экспертиза документов?

ОТВЕТ. Мне неизвестно.

ВОПРОС. Кто занимается установлением личностей погибших в автокатастрофе?

ОТВЕТ. Мне неизвестно.

ВОПРОС. Вы посвящены в планы следствия?

ОТВЕТ. Я отстранен от работы в бригаде.

ВОПРОС. Вы не ответили.

ОТВЕТ. Больше я ничего не знаю.

Генерал и штатские переглянулись.

— Прекращаем? — спросил сотрудник у экрана.

— Пожалуй, — поднялся генерал.

— Код? — негромко спросил один из штатских.

— Ни к чему. Они его больше не будут использовать, — на ходу снимая халат, генерал побрел к выходу.

Сергей почувствовал, что внимание рассеивается, снова наступает сонливость. Точка на экране стала расширяться, превратилась в квадрат, и экран погас.

В девятом часу в дежурную часть Южанского ГУВД пришло сообщение о том, что в 7.15 в 76 километрах от Краснодара в лесопосадке между населенными пунктами Журавская и Выселки местными жителями обнаружен автомобиль Отарова, оснащенный милицейской рацией. Прибывшие на место сотрудники краевого УУР нашли в 150 метрах от автомобиля тело Давыдова Игнатия Николаевича. По предварительному заключению эксперта смерть наступила в промежутке между 2 и 3 часами ночи в результате пулевого ранения в голову. В пруду найден пульно-дробовой бюксфлинт, принадлежавший убитому.

— Выходит, сколько километров он проехал от Кононовской? — спросил Каменев капитана Мельника, сидевшего за пультом рядом с дежурным.

— Приблизительно сто восемьдесят.

— А мы с тобой как считали, Костя?

Андреев, стоя у подоконника, жадно отхлебывал из крышки термоса горячий кофе.

— Да так и считали, товарищ майор, — ответил он бодро. — В начале первого выехали, ориентировка ушла в два, если у них была рация — они ее, конечно, перехватили и, не доезжая до поста ГАИ, бросили машину.

— Точно. А дальше идти вдвоем Отаров не рискнул — приметно, — Каменев посмотрел на Мельника. — В котором часу вы связались с Краснодарским линейным?

— В семь двадцать

— От места преступления до аэропорта часа полтора. Рейсы запрашивали?

— С половины пятого до семи тридцати ушло три: вчерашний на Питер, что был отложен из-за нелетной погоды, в шесть пятнадцать — киевский и в семь — московский. Пассажира по фамилии Отаров в списках нет.

— Какие будут соображения?

— Я думаю, товарищ майор, одно из трех: либо он отсиживается у знакомых, либо пытается добраться до Новороссийска и уйти морем, либо — по железке…

РАЗЫСКИВАЕТСЯ

ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК ОТАРОВ ГЕОРГИЙ РАФАЭЛОВИЧ 1938 ГОДА РОЖДЕНИЯ ПРОЖИВАЮЩИЙ ЮЖАНСКЕ КАШТАНОВАЯ 32 ВОЛОСЫ ЧЕРНЫЕ ПРОСЕДЬЮ ИМЕЮТСЯ ЗАЛЫСИНЫ ГЛАЗА СЕРЫЕ ВЫПУКЛЫЕ НОС ГОРБИНКОЙ РОСТ 182 СМ ТЕЛОСЛОЖЕНИЯ НОРМАЛЬНОГО МОМЕНТ ПОБЕГА БЫЛ ОДЕТ РУБАШКУ КОФЕЙНОГО ЦВЕТА СЕРЫЕ БРЮКИ ЧЕРНЫЕ КРОССОВКИ ШТОРМОВКУ ЦВЕТА ХАКИ ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ ВЕРХНЕМ РЯДУ ЗУБОВ ДВЕ ЗОЛОТЫЕ КОРОНКИ ЮРИСТ ПО ПРОФЕССИИ МОЖЕТ ИМЕТЬ ПАСПОРТ НА ИМЯ ДАВЫДОВА ИГНАТИЯ НИКОЛАЕВИЧА РУССКОГО 1943 ГОДА РОЖДЕНИЯ ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ ОПАСЕН

В шестнадцать тридцать Каменев отбыл в Москву.

27

— Что вы так невнимательны, Бобровникова? «То ли тридцать, то ли сорок» — ничего себе градация!

Медсестра растерянно смотрела на экран, нервно щелкала замком кошелька и никак не могла сосредоточиться.

— Тридцать пять, — сказала она неуверенно.

— Хорошо. Рост хотя бы можете определить? Низкий, сред ний, высокий?

— Высокий.

— Выше вас?

— Выше.

— На сколько?

— На голову.

— Встаньте… Ясно, садитесь. Голова удлиненная, приплюснутая, нормальная?.. Да не молчите же, смотрите на экран!

На экране менялись контуры разных профилей — прямой, выпуклый, вогнутый; уточнялась общая форма лица в фас — круглая, овальная, прямоугольная, квадратная, ромбовидная…

— Полный Бертильон, — ворчал Илларионов. — Вы же медсестра, спинку носа от переносицы отличаете?

Подбородок характеризуется по высоте (в профиль) — расстояние от каймы верхней губы до кончика подбородка — низкий… средний… высокий…

— Похож?

— Похож… Уши только…

— Что уши?

— Оттопыренные получились, а у него…

— Поставь среднего прилегания… Так?

— Вроде…

Чужое лицо. Человек из другого мира. Чужой человек. Волевой, безжалостный.

— Две морщины у него — от носа к губам.

— Уголки губ приподняты? опущены? горизонтальны?.. Шея средняя. Средней толщины. Выступание кадыка нормальное.

— Так?

— Да.

— Что-нибудь еще?

— Да. Волосы гуще… и седина — вот тут, у пробора…

Поначалу уверенная в том, что хорошо запомнила его внешность, Бобровникова терялась при появлении на экране каждого изображения головы, волос, лба, бровей, глаз, губ, рта, зубов, подбородка, ушных раковин, шеи… Покончив с головой, перешли к конечностям. Фаланги пальцев, контрактуры, утолщения суставов, наличие профессиональных мозолей, следов порезов. Потом искали походку и осанку; мимику и жестикуляцию, голос по высоте, тембру, частоте, силе… Определяли характерные особенности речи, одежды, пытались вспомнить особые приметы» и «броские признаки», но их не оказалось.

— Возьмите пропуск. Выход найдете?

Криминалист оставил экран включенным. Илларионов курил, вглядывался в возрожденный облик незнакомца, пытаясь найти хоть что-нибудь, способное рассказать о его профессии или прошлом, и не мог: тяжкое бремя, возложенное на него врачом ракового отделения, не позволяло сосредоточиться. А может быть, это такой человек. Бывают же совсем безликие, никакие люди?.. Кроме бровей шире обычного и глубоких носогубных морщин, разве что седая прядь параллельно пробору, но и таких миллион. Самое обычное лицо. Можно узнать в каждом пятом.

— Убирай в память, — негромко сказал он криминалисту. — Давайте Примитилова!

С Примитиловым сидели еще минут сорок. Портрет, составленный по его словам, оказался похожим, разве что заострился кончик носа, стал более выпуклым противокозелок на ушной раковине да опустились уголки губ. В одном и Примитилов, и Бобровникова путались одинаково: не могли вспомнить цвета глаз — не то серые, не то голубые.

Через пять минут компьютер выдал портрет человека, назвавшегося шофером Володей, составленный по показаниям двух очевидцев. Глядя на него, Илларионов подумал, что безликость эта далеко не случайна. Следов он умудрился не оставить нигде, да и в картотеке «modus operandi sistem» искать нечего — на портрете был профессионал, посланный профессионалами. Хотя домыслы Илларионова нуждались в более весомых доказательствах, чем физиогномическое несоответствие «робота» изыскам Ломброзо.

Позвонил Шевелев. Экспертная комиссия во главе с профессором Гардтом, повинуясь строжайшему запрету Швеца выносить копии документов из стен института, готова была принять представителей прокуратуры в Пущино, где с 1967 года размещался Институт биофизики РАН.

Нежин готовил поездку.

Арнольдов искал Крильчука.

Каменев докладывал о результатах командировки в Южанск. Илларионов слушал его, изредка помечая что-то у себя в блокноте одному ему понятными значками. Лунц, проработавший полдня с трупом Лжелеонидова, откровенно кемарил в дальнем углу кабинета.

Петр рисовал на листке человечков. С левой стороны — одного, с правой шестерых. От одного к каждому из шестерых потянулись тоненькие прямые, затем стали появляться надписи: слева — Филонов, справа — Сотов, «Леонидов», Давыдов, Отаров, Реусс, Крильчук. Над головами первой тройки Петр нарисовал крестики, над головами второй — вопросительные знаки.

Каменев закончил, закурил.

— Я, конечно, понимаю, что персона народного избранника очень важна для молодой демократии, — сказал он напоследок, — но не слишком ли высока цена?

Воцарилась пауза.

— Народ безмолвствует, — Петр обвел человечков красным фломастером.

— В анатомическом театре Парижского университета есть надпись: «Hic locus est, ubi mors gaudet succurere vitae»… — заговорил Лунц.

Услышав латынь, Каменев вспомнил Костю Андреева и улыбнулся.

— Так вот, будь моя воля, я бы поместил ее во всех бюро судебных экспертиз, а в морге ФСК, ставшем мне вторым домом, вывел бы золотом: «Вот место, где смерть охотно помогает жизни». Не могу знать, что бы там поведал живой «Леонидов» — может, и ничего, — а вот мертвый он нам кое в чем помочь может. Позволю себе изложить некоторые умозаключения…

Профессор кафедры судебной медицины Лунц страдал велеречивостью и говорил на совещании у следователя так, как если бы выступал перед студенческой аудиторией.

— Первое, что заслуживает внимания, это, конечно, его особые приметы. К ним относится в первую очередь татуировка — я в этом не силен и судить не берусь. А вот со шрамом на его бедре я повозился с пользой для дела. Очень интересный шрам! Ранение было глубоким, и без серьезной операции не обошлось: крестообразное рассечение мягких тканей предверхней части бедра с повреждением надкостницы. Получено оно было лет шесть-семь назад. Насколько я помню по курсу военной медицины, судя по конфигурации швов и повреждениям глубинных мышц, можно предположить, что такое ранение могло быть нанесено стабилизатором небольшой мины калибра пятьдесят миллиметров, выпущенной из дульнозарядного вьючного миномета. Я просил сделать несколько фотографий этого шрама. На пятках и внешних сторонах ступней покойника необычные уплотнения — вероятно, он много ходил пешком в спецобуви. На пальцах рук кожа плотная, на суставах и фалангах — мозольные образования. Такие кисти обычно формируются у каратистов после нескольких лет «набивки». Судя по возрасту — тридцать два, тридцать пять лет — спортсменом он был едва ли. Вот, пожалуй, все. Дальнейшее выходит за рамки моей компетенции, но я бы посоветовал искать офицера специального назначения, получившего в Афганистане осколочное ранение в бедро. Заключение, медицинские характеристики и фотографии будут готовы к утру.

Лунц пожал каждому руку и, получив разрешение Швеца, удалился.

— Алексей Иванович, завтра вместе с ребятами из УЭП тряхните этот «Прометей». Устроим им ревизию по полной программе, — Петр встал и принялся укладывать в портфель книги из шкафа. — Пошли спать, ребята. На сегодня — все, аут!

Доехав до станции метро «Измайловский парк», он пошел домой пешком. Еще работали магазины и киоски, откуда-то доносился запах кофе.

Гудел, содрогался в низкочастотном экстазе ресторан. Подъезжали, разъезжали охраняемые бандитами хозяева жизни. По улицам сновали наколовшиеся наркоманы, свет фар и неоновых рожков тонул в их мутных, расширенных зрачках. Повизгивали проститутки. Молодой бомж, опрокинув урну возле универмага, ковырял палкой мусор. В толпе прохожих был кто-то из двадцати шести тысяч освобожденных по амнистии уголовников. Часть из них за решетку упрятал Петр — упрятал, чтобы очистить родной город от грязи, обезопасить его жителей. Но человек предполагает, а Бог располагает.

— Но кто он такой, этот Бог?..

Перед мысленным взором Петра возник эскиз огромного полотна на тему убийства Филонова, составленный из наблюдений и выводов сотрудников, словесных портретов действующих лиц, отпечатков, почерков, допросов.

Что всполошило Реусса и Отарова? Почему так поспешно и непрофессионально был убит Давыдов? Не из-за Сотова — это ясно, прошло одиннадцать лет, принцип централизации власти и децентрализации ответственности, названный принципом демократического централизма, больше не работал, теперь они могли спокойно рассказать, по чьей указке был выпущен подрасстрельный Сотов. Но они начинают темнить, скрываться, убивать друг друга, как скорпионы в банке. Тот, кто увез Сотова, прекрасно понимал, что «пальчиков» его не переделать, попадись он — и цепочка сразу выведет на тюрьму, а там и на вызволителей смертника. Значит, не должен был Сотов попадаться! Осужденный за бандитизм и приговоренный к расстрелу за убийство, он едва ли представлял информационную ценность — не клад же зарыл, в самом деле. Зачем же и кому понадобился человек, который по документам числится мертвым и искать которого никому не придет в голову?.. Кто имел власть над Яковлевым, Отаровым и Реуссом в восемьдесят третьем? Политбюро, высшие чины МВД, КГБ, ГРУ, ГУИТУ?..

— Петр!.. Петр Иванович!..

Он оглянулся. С противоположной стороны через дорогу к нему спешила Ника с хозяйственной сумкой и букетом хризантем.

— Здравствуйте, Ника, — Петр пожал протянутую ладонь. — Позвольте…

Он взял тяжелую сумку той же рукой, в которой нес портфель, набитый книгами.

— Куда же вы пропали? Я вам звонила…

— Служу, — улыбнулся он. — Как ваши успехи?

Она стала рассказывать о выставке молодых художников «Стеб-Арт», с которой возвращалась, о новой роли в инсценировке «Бедных людей», говорила просто и вдохновенно, словно они расстались утром и между ними не существовало пропасти в восемнадцать лет. От нее веяло свежестью новой, незнакомой ему московской жизни, которая, судя по всему, минует его, как миновали семейные радости, загранпоездки, религиозные таинства и многое из того, что в пору его молодости казалось недосягаемым или запретным, непозволительно роскошным или преждевременным, а сейчас стало обыденным, банальным и недостойным обсуждения. «А ведь у меня могла быть такая дочь», — с грустью подумал Петр.

— Женька завтра в церковь приглашал — племянника крестить собирается, — сообщила она.

Остановились у арки его дома. Петр отвлекся от тяжелых раздумий и впервые за эти дни вспомнил о Женьке и Нике. Оттого, что они есть, что звонят ему и общаются запросто, накоротке, оттого, что с ними можно посидеть и поболтать о выставке, выпить по сто грамм, сходить в театр, бассейн, Петр едва ли не физически ощутил, как заполняется пустота, годами разъедавшая ему душу.

— Зайдем? — предложил он.

Больше всего он сейчас боялся, что она замолчит и исчезнет, а милая болтовня прекратится, и он опять останется один на один с проблемами, от решения которых могли зависеть жизнь государства, благополучие кланов и начальствующих особ, положение силовых ведомств в коррумпированных структурах, дислокации воинских формирований и смена министерских портфелей — все, что угодно, только не его личная жизнь, частичка которой сейчас была перед ним.

— Спасибо, меня ждут. Давайте в следующий раз? — и по тому, как она отвела глаза, по смущенной улыбке и поспешно протянутой руке, он понял, что она разделит с ним компанию в следующий раз, но женское достоинство не позволяет ей принять предложение сразу.

— Я провожу вас, — Петр решительно шагнул в направлении Первомайской.

— Спасибо! Пошли к нам? В холодильнике селедка есть. Отварим картошки в мундирах…

Оба шли, нарочно замедляя шаг, говорили о картошке и селедке, об Антиохийской церкви святых апостолов Петра и Павла, «Черном квадрате», концептуальном искусстве. Ника успела прочесть кусочек «Эдды», Петр рассказывал о галерее в Казани, где был, и о Центре Помпиду, где не был — и эта чертова ересь не имела никакого иного смысла, кроме поиска взаимопонимания между двумя представителями загадочных друг для друга поколений.

«Когда у меня будет такая дочь, — думал Петр, — мне исполнится шестьдесят два года… Нет, не дожить…»

Нещадно матерясь, пиная фонарные столбы, киоски и урны, по перекрестной улице толпой прошли пьяные подростки. Их вопли омрачили прогулку, но немного, ведь вид пьяного хулигана стал неотъемлемой частью жизни для любого россиянина.

«Амфора, я — Дым, объект направляется к метро «Первомайская». С ним женщина».

«Дым, проследите за ними».

«Понял вас. Выполняю».

28

В шесть часов утра у гаража собрались Швец, Шевелев, Лунц, Боков и Воронков. Завгар собирался отправить их на «РАФе», но Боков распорядился подать «правительственный», недавно вышедший из капремонта «ЗИЛ-117» — «для солидности и комфорта».

До самой МКАД раскачивались ото сна. Боков, накануне побывавший на совещании у Ерина, сыпал итоговыми показателями борьбы с преступностью за январь — сентябрь. Швец пребывал в состоянии полудремы, то погружаясь в неглубокий, тревожный сон, то чувствуя прилив небывалой энергии. В моменты, когда веки слипались и голова беспомощно клонилась к груди, в памяти его всплывали дорогие сердцу воспоминания, вызванные знакомой с детства дорогой на юг, по которой они с отцом не раз ездили на стареньком «москвиче-401» на дачу. Во сне снова и снова возникала дочь бакенщика, она стояла на мостках на противоположном берегу и, размахивая косынкой, подзадоривала: «Плыви же, Петька, быстрее плыви, ну?!» И он — почему-то теперешний, сорокалетний — подплывал, но вместо Насти видел вдруг смеющуюся Нику и… просыпался.

— …А в общей сложности один миллион девятьсот девять тысяч четыреста пятнадцать по России, из них раскрыто — пятьдесят восемь и восемь десятых процента.

— Капля я море.

— Ну, положим, не капля, хотя не густо, конечно.

— Смотря с чем сравнивать.

— С Америкой или с 1913 годом, разумеется.

— А по Чечне, Андрей Николаевич?

— Данных не представили.

Туман перед глазами рассеялся. Впереди, наподобие взлетной полосы, улетала вдаль широкая трасса, голоса затихали, и в мозгу снова и снова прокручивались детали, обрывки разговоров со свидетелями, потерпевшими, мизерные факты и улики по филоновскому делу, фрагменты допросов. Полученная установка на ограниченный срок расследования заставляла буквально порами ощущать уходившие в небытие секунды, уплотнять время, и совесть недовольно напоминала: мало, мало, мало, Швец! Быстрее, быстрее, быстрее работай! Думай, думай, думай!..

В депутатском корпусе никого по фамилии Елахов не оказалось. Никаноровичей же было целых два: депутат Анатолий Термезов и депутат Ефим Окунь. Оба не знали или почти не знали Филонова, ничего общего с ним не имели, и его записи в депутатском блокноте не касались сферы их деятельности. Впрочем, записи были и другие: «350 тыс. в И. С.», «Доски, горбыль — 1,4 куб. м.», «Шустову лекарство от ишем.», «Турецкий брак»… — все данные были проверены, относились, как выяснилось, к депутатскому быту, закончившемуся выстрелом на людном Арбате.

— Пензяки круто работают. Вот у них — семьдесят три процента.

— А в Еврейской автономии?

— Точно не помню, что-то порядка семидесяти. И зарегистрировано всего четыре тыщи с небольшим…

Снова одолевала дрема, но Петр уже не путал девчонку из детства со знакомой, поразившей воображение старого холостяка. Уцепившись за неясную, безотчетную мысль о Нике, он почувствовал, что его по-человечески тянет к ней, как к спасительному, тихому островку в бушующем океане будней. Вероника… Зачем она актриса? Будто металлический рубль — новый, блестящий, неразменный — ударился о придорожный камень и рассыпался на сотню мелких монеток, тут же исчезнувших в густой пыли. Разменять одну-единственную жизнь на сотни чужих — временных, вымышленных… Зачем? Ради собственного удовольствия? В чем оно?.. «Инстинкт театральности… Весь мир — театр…»

— А по составу, Андрей Николаевич?

— Бешеный прирост мошенничества, а кражи, например, убывают. Вот, Шевелев, как психолог, скажет вам, к чему бы это.

— Во-первых, я не психолог, начнем с этого. А данные эти свидетельствуют о всеобщей дебилизации населения. Вы, конечно, ожидали, что я скажу о возросшей наглости преступников? Понятно, дать себя обокрасть — одно, а когда он мошенничает, глядя тебе в глаза… Но ведь и ты смотришь ему в глаза? Если верить Чезаре Ломброзо, у него на роже все должно быть написано — каинова печать от рождения: мошенник! Я их, например, за версту чую.

— Ох, не зарекался б ты от сумы, Шевелев!

Каинова печать. Вчера в следственной камере в присутствии Илларионова Швец допросил Слепнева и Завьялова. Опухшие лица, отсутствующие взгляды, дрожащие пальцы, позднее раскаяние, никаких попыток оправдаться, и даже поисков смягчающих обстоятельств никаких — только маски. Бывшие военнослужащие из хозроты в/ч 1132 внушали отвращение. Ничего нового допрос, проводившийся если не с пристрастием, то в довольно жесткой форме, не дал — версия об умысле не подтверждалась, фамилии косвенно виновных в ДТП из плана расследования можно было вычеркнуть, передав дело в трибунал. И все-таки… «Мало, мало, мало, Швец! Быстрее, быстрее!.. Думай, думай!..»

-..и всегда стремились воздействовать на мозг. Как на кибернетическую систему управления, абстрактно, вне зависимости от материальной природы. Взять хотя бы астральное прозрение, третий глаз, способный увидеть больше, чем отпущено человеку. Путем медитации человек может покинуть тело, вознестись над миром, ограниченным физическим пространством. И ничего противоестественного! Может быть, в поздних экспериментах Кашпировского или старика Вольфа это и выглядит как оружие, но только с точки зрения ортодоксов. И все равно полета мысли не запретить, как и движения души. И то и другое способно перемещаться во времени, а значит, имеет потенциал, материальную основу…

«Странно вообще, что она все время занимает мое воображение. Человек из другого мира, на восемнадцать лет моложе — зачем?.. В сорок не стоит менять жизнь. Хм, страх, который роднит алкоголиков и холостяков: первые боятся протрезветь — им кажется, что внешний мир изменится тогда не в лучшую для них сторону, вторые, привыкнув к долгому одиночеству, опасаются перемен, которые неизбежны с появлением женщины… Что это за имя — Вероника?.. Нормальное имя, такое же, как Вера, Надежда, Любовь…»

Петр тряхнул головой, избавляясь от тошнотворного полузабытья. Машина остановилась на каком-то перекрестке в Подольске.

— …направить его труднее, чем, скажем, электромагнитное поле — индивидуальный фактор и почти невероятная концентрация. Но если их, эти поля, идентифицировать, то создание подобной аппаратуры становится реальностью и ее можно на основании расчетов настроить на что угодно!..

Володя говорил ненавязчиво, несколько отчужденно, словно речь шла о самых обыденных вещах.

— И манипулировать сознанием масс и отдельных индивидуумов, — с вызовом вставил Лунц, кивнув лысой головой.

— А зачем им манипулировать, Никита Григорьевич? — насмешливо повел бровями Шевелев. — Да люди деньги платят за сеансы экстрасенсов и ясновидящих, причем немалые! Охотно подставляют свои мозги, желая изменить их допотопное устройство без особых на то усилий.

— Ну, а когда на них воздействуют, скажем, органы массовой информации?

— Если не по принципу двадцать пятого кадра, запрещенному во всем мире, то пожалуйста, — пожелал принять участие в разговоре Боков.

— Запрещенному?! — засмеялся Шевелев. — Как же, как же! А по какому же еще?.. В самом по себе сообщении, кажется ничего и нет. Возьмем простые сводки о криминальной обстановке — изнасилований столько-то, что на пять больше, чем за прошлое полугодие, грабежей — столько-то, что свидетельствует о возрастании этого рода преступлений, мошенничеств — в два с половиной раза больше, чем за прошлый год, и так далее. И вот уже человек, который просто читает газеты, смотрит по вечерам программу «Время», слушает в дороге или на рыбалке приемник, начинает чувствовать себя неуютно, престает по вечерам выходить на улицу, посещать театры, общаться с друзьями. И к прекрасному приобщается разве что по телеящику, с помощью которого по принципу двадцать пятого кадра его мозги подвергают адской обработке: там убили, там повесили, там ограбили, там взорвали, там сбили машиной, изнасиловали, расчленили… Вода камень точит, человек тупеет, озлобляется, ощущение дискомфорта нарастает. Чувство страха перед обществом перерастает в ненависть к нему, передается соседу, сыну, мужу, распространяется, как чумная эпидемия. А ему с экранов и газетных полос талдычат снова и снова: «А вспомни, как было раньше! И как теперь. Хорошо при демократах? А все Ельцин, все бездарное правительство, все евреи, масоны!..» Ситуация накаляется до такой степени, когда достаточно чиркнуть спичкой, прокричать: «Бей жидов, спасай Россию!», и начнутся погромы. Достаточно показать пальцем на Ельцина и обозвать его политическим импотентом, как появляется неизменный во все времена господин избавитель и говорит: «Я искореню преступность! Я дам каждой женщине по мужу! Я расширю просторы нашей Родины до Индийского океана, а преступников-чеченцев сотру с лица земли! Обещаю перевешать кооператоров, наживающихся на вашей крови, а их добро разделить по справедливости!..» И общество, подготовленное к приходу этого провокатора, поколение, позабывшее или просто не испытавшее диктатуру, уже кричит: «Даешь Сталина!» Это что, по-вашему, не психотронное оружие?.. Все элементарно просто: создается невыносимая криминогенная и экономическая обстановка, обвиняется существующий строй и при полной поддержке народа свергается в пользу тех, кто этот переворот подготовил. Маркс, Энгельс, Ленин, Гитлер, Сталин, Геббельс пришли к власти и удерживали ее при помощи психотронного оружия. Цитирую: «МЫ НЕСОМНЕННО СВЕДЕМ КОГДА-НИБУДЬ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫМ ПУТЕМ МЫШЛЕНИЕ К МОЛЕКУЛЯРНЫМ И ХИМИЧЕСКИМ ДВИЖЕНИЯМ В МОЗГУ…» Фридрих Энгельс, «Диалектика природы». Вот и сводят потихоньку, воплощают мечту классика в жизнь. А как только абстрактное явление генерируется в конкретный физический или химический процесс, так становится возможным и управление этим процессом. В данном случае речь идет только о революции и эволюции.

— В данном случае речь идет о преступлении. Если то, чем предположительно говорят эти документы, стало реальностью — не исключено, что готовится массированный удар по мозгам, причем манипуляции с общественным сознанием приведут к таким жертвам, которых история еще не знала, — резко заговорил Боков. — Телевизор на твой мозг давит? Так выключи его, не смотри! Газеты будоражат воображение? Не выписывай, спи спокойно. Но когда какие-нибудь «зомби» или «киборги» начнут расчищать дорогу своим создателям, то ты мою криминальную статистику вспомнишь, как май в январе. А еще и самого тебя к розетке подключат и заставят голыми руками жар загребать. Ты будешь гореть и задыхаться от запаха собственного паленого мяса, но ничего не сможешь сделать: мозг будет управлять тобой помимо твоей воли. Не успеешь выгрести — не беда, придет другой. Маленькая группа кукловодов поживет всласть, это тебе, понимаешь, не атом, который для всех одинаково опасен — для рабов и хозяев.

— Андрей Николаевич, — обиделся вдруг Шевелев, — вы уж извините, что вам в одном автомобиле с идиотом пришлось ехать. Уже Климовск, а там Чехов, Серпухов — и поворот на Пущино, недолго осталось.

— Не понял…

— Я тоже не понял, при чем тут Фома, когда я вам про Ерему рассказываю? Или вы меня за сторонника подобных изобретений приняли?..

— А что ж ты мне про средства массовой информации талдычишь, когда речь идет об оружии?

Шевелев откашлялся, как перед докладом, и, с трудом скрывая несвойственное ему раздражение, заговорил громко и отрывисто:

— Специально для прокуроров провожу прямую параллель: каждый вечер по «Маяку», купленному с потрохами, транслируется программа «Аум сенрике». Японская секта «Учение истины Аум» арендовала спорткомплекс «Олимпийский» и проводит там целенаправленную обработку мозгов. Приемник, конечно, можно выключить, а вот спорткомплекс, арендованный, кстати, за четыре тыщи баксов в день, переполнен: их учение, которое всякому здравомыслящему человеку покажется белибердой, слушают тысячи юношей и девушек. Не знаете, почему?.. Я тоже не знаю. Родственники молодых людей, ушедших из семей к сектантам, считают, что они либо загипнотизированы, либо испытывают какое-то иное воздействие на психику. Надеюсь, о «белом братстве» вы слышали? А о том, что Кривоногов, его отец-основатель, был сотрудником центра по созданию психотронного оружия? Но вы «Маяк» не закрываете, в «Олимпийском» не производите аресты, в комиссию международного центра по правам человека не обращаетесь…

Распогодилось. Сон прошел. Петр слушал доводы Шевелева и вялые возражения Бокова, но в перепалке, возникшей в преддверии встречи с экспертами, участия не принимал: спор носил несколько абстрактный характер, под юридические категории не подходил, а проблема наличия или отсутствия мифического оружия отношения к убийству Филонова пока не имела. В создавшемся цейтноте светские беседы были роскошью. «А если они подбросили документы, связанные с некогда отвергнутым проектом, чтобы направить следствие по ложному пути? — вдруг подумал он. — Психотронное оружие не «Бушман», его в руках не подержишь, и эту болтовню к делу не пришьешь…»

Впереди показался мост через Оку.

— Это все слова, — пренебрежительно усмехнулся Боков. — Я туда не за словами еду, мне и твоих было бы достаточно. Суду вещдок нужен, его красивыми речами не убедишь.

Шевелев помолчал, глядя на реку, и вдруг спросил:

— Андрей Николаевич, у вас блокнот есть?

— Ну.

— Вы можете его достать?

Боков достал блокнот и ручку.

— Дальше что?

— Дальше напишите число, имя, год и название животного.

— Зачем?

— Для вещдока.

Боков посопел, почесал затылок, занес в блокнот слова. Все с интересом следили за его действиями, и только Шевелев, казалось, безучастно смотрел на плывущий по Оке катерок.

— Ну, написал, — сказал наконец прокурор.

— Теперь я назову все, что там написано, а вы передайте блокнот Швецу, пусть проверит… Итак, число — 1945, имя — Наташа, город — Пущино, животное — Кот. Как дела, Петя?

— Порядок, — улыбнулся окончательно проснувшийся Швец.

— Ну, ты даешь, — недоуменно покачал головой Боков. — Как это у тебя получается? Научи!

Сидевший впереди Шевелев оглянулся и посмотрел на своего оппонента в упор.

— Надзирать за точным и единообразным соблюдением законов на территории вверенной вам державы научить можно, — сказал он без особого расположения. — Так, кажется, предписано Конституцией? А читать мысли научить нельзя, но это не значит, что они не поддаются прочтению. Стало быть, и влиянию. Хотите, заставлю вас молча прыгнуть с этого моста?

Боков вытер платком шею.

— Не хочу, — буркнул он.

Воцарившуюся тишину взорвал истеричный хохот Славика Воронкова, обратившего внимание на то, куда направлено зеркальце заднего вида…

29

«Семь часов ровно», — сообщила китаянка в часах.

Пробежав свои сорок кругов по покрытой наледью дорожке парка, Женька вернулся домой и встал под душ. Все утро он думал об участии в предстоящем таинстве крещения. Крещенный во младенчестве, он ничего не помнил об этом обряде и свою роль восприемника представлял смутно.

Сидя с закрытыми глазами в шпагате, он пытался представить берег невиданного Иордана и тридцатилетнего Христа. На берегу собрались сотни людей в белых одеждах, длинные тонкие пальцы Иоанна легли на голову Иисуса, стоявшего по пояс в воде… Женька потерял картинку, мешало ощущение дикой фальши, связанной с предстоящей ему ролью крестного, таинство не вписывалось в контекст современной жизни, не верилось в благоговейное отношение к церкви ироничного не по летам племянника. «Чушь какая-то!.. Бред собачий!.. Зачем ей это понадобилось? — ругал Женька сестру, представляя в качестве дьявола, которого надлежало оплевать согласно обряду, Мишкиного отчима Зину: — Еще при погонах и табельном оружии в храм заявится, лицемер!» Впрочем, Зина шел у возлюбленной жены на поводу, но та наверняка меньше терзалась по поводу предстоящего таинства, нежели восприемник и оглашенный, вместе взятые. Женька хотел бы отнестись к крещению Мишки как к некой условности, пустяку, модному ритуалу, но не мог, а исполниться Святого Духа был также не в состоя-нии. Такая двойственность раздражала. «Грешен, грешен, как Мария Магдалина… Разбойник на покаянии», — и, поразмыслив, что в этом мире все равно некому бросить в него камень, снова обратился мысленным взором к святым образам. В облике Иисусовом окунулся с головой в Иордан, ощутил плотность теплой воды, а вынырнув, услыхал хлопанье крыльев над головой и громоподобный глас с неба, сопровождаемый вспышкой отразившегося в реке светила.

Сразу же за крещением перенес себя в пустыню Иерихонскую, которая была куда пострашнее Иорданской долины, где обитал Креститель. Дикие звери и разбойники, населявшие ее, вернули Женьку в знакомый мир борьбы и искушений, в котором нужно было умудриться выжить и устоять перед соблазнами. Параллель примирила его с несвойственной ролью; то, что, выйдя из церкви, племяш окажется в пустынном царстве безразличия и зла, придавать смысл сегодняшнему крещению. Что ж, пусть обретет ангелов-хранителей, пусть они помогут ему выжить в сумасшедшем мире. Материнский инстинкт, видно, подсказал сестре этот способ оградить сына от несчастий.

Но едва Женька открыл глаза, в сердце снова ворвался бес сомнений: «Чушь!.. Бред собачий!..» Он устыдился благочестивых мыслей, не посещавших его прежде. Пятнадцать минут терзаний вместо медитативного успокоения нарушили душевное равновесие, тренировка пошла насмарку.

За завтраком он снова пытался оправдать свое участие в том, во что не верил и чего боялся — не Бога, конечно, но богохульства, вранья самому себе. «Сбегал в церковь, пострелял, погулял на сребреники покойного Изгорского, почитал нотацию крестнику о том, как следует жить во Христе», — ерничал он, уминая рыбное филе.

По пути на стоянку вспомнил день, когда узнал о предстоящем Мишкином крещении. Злополучный день. Вспомнилась дверь Шейкиной, кавардак в комнате, совсем, как после налета на квартиру Изгорского, о котором рассказывал покойник. Тот же почерк. Но если эти спецслужбы, которые следили за Изгорским и слышали их разговор, знали, за чем посылал его старик, то почему же он, Женька Столетник, до сих пор ходит по земле?..

Он что, не нужен им?

Или наоборот — нужен?..

Шериф радостно приветствовал хозяина у ворот, завалился на бок, стуча по земле хвостом.

— Поешь домашнего, тварь Господня, — погладил его Женька и вывалил в миску смесь «Чаппи» с макаронами. — Эх, ты! Прозябаешь тут без настоящего дела.

Как и в тот день, стоянку охранял Николай.

— Жека, ключи завтра оставишь?

— Подружку покатать?

— Я там горючки на шару раздобыл, вылил в твой бак.

— Ладно, в чем проблема-то…

Женька разогнался, накатом выехал на Измайловский, скрипнул тормозами. «Значит… не заехай я тогда к Таньке, — осенило его, — живым из Лобни мне бы не вернуться?!» В суете последних дней ему не приходило в голову, что те, кто убрал Изгорского и Шейкину, должны были непременно избавиться и от него: он в любой момент мог сообщить в органы, что между этими убийствами существует одному ему известная связь. Но почему до сих пор никто не пытался отправить его на тот свет?

«Если у крещеного человека есть ангелы-хранители, то у меня их, очевидно, батальон!» — успокоившись, решил он и нажал на газ.

Женькиной кумой по настоянию Таньки стала какая-то дура из министерства высшего образования. Ему было все равно, хотя в церкви несколько раз пришлось отворачиваться: дура крестилась левой рукой, правой в это время поправляя лифчик.

Приехали загодя. Женька купил нательный крестик и десяток свечей. Зина сиял, как новенький жетон в метро, водил Мишку за руку, разглядывая иконы Спасителя и Богородицы, а храмовый образ Серафима Саровского произвел на него такое впечатление, что он искренне, хотя и неумело, перекрестился и поставил перед ним все свечи сразу.

Оглашенных оказалось десятеро. Шестеро младенцев, Мишка, добродушный еврей, решивший обратиться в христианство перед отъездом в Израиль, и молодая семья. Восприемников было в два раза больше: родители, сестры, братья и их друзья. Стали подтягиваться прихожане, к началу таинства небольшая церковь оказалась заполненной. Потрескивали свечи, пахло воском и сыростью. Церковный староста суетился подле купели. Наконец вышел отец Василий — седовласый, седобородый старик с проницательными, молодыми глазами. Спрашивая имена тех, кому отныне суждено было стать рабами Господа, он расставил оглашенных и крестных в положенном порядке, мягким, проникновенным голосом растолковал обязанности восприемников и порядок таинства, молча переложил свечку из правой руки Женькиной кумы в левую и приступил к молитве.

Женька смотрел на него, слушал, силясь понять смысл молитвы, но внимание его рассеивалось, он поглядывал то на Мишку, то на сестру, оказавшуюся в заднем ряду; потом стал наблюдать за Зиной, который потихоньку пробирался к незаполненному пространству возле панихидного столика. Там стоял высокий, военной выправки мужчина с правильными, ничем не примечательными чертами лица и неотрывно смотрел на священника. Зина подошел к нему, весело хлопнул по плечу и протянул руку для приветствия. «Вот дурак, прости Господи», — подумал Женька, знавший о том, что в храме не принято здороваться за руку. Мужчина вздрогнул от неожиданности, неохотно ответил на рукопожатие. Общаться с Зиной, судя по всему, он расположен не был — отвернулся к священнику, но не перекрестился вместе со всеми при упоминании Духа Святого, а лишь почтительно склонил голову. Потом он несколько раз кивнул, очевидно, отвечая на вопросы Зины, растянул губы в холодной улыбке и стал пробираться к выходу. Оставшись у кануна один, Зина поглядел вслед знакомому и возвратился к жене.

Отец Василий окропил Мишку водой. Срезав клочок волос, смешал их с воском и бросил в воду. Трижды обходя купель, Женька держал крестника за руку и чувствовал, как рука племянника напряжена, видел светящиеся торжеством Мишкины глаза, выдававшие душевное волнение. После хождения вокруг купели отец Василий прочел Апостола, размахивая кадилом, и Евангелие. Неустанно повторяя «Печать дара Духа Святого», принялся освящать глаза, губы, ноздри, груди, руки, ноги крещенных, храм наполнился ароматом мирра и ладана, плачем младенцев и молитвенным шепотом прихожан.

— Ну, Мишаня, поздравляю тебя, — Женька поднял племянника на руки и поцеловал, когда часа через два все вышли из церкви в притвор.

— Надо отметить, — неизвестно кому говорил Зина и тряс Мишкину руку, — такое дело и не отметить — грех!

— Между прочим, грех во время крещения болтать в храме, а также пожимать руки прихожанам, — незлобиво заметил Женька, отпирая ключом дверцу машины.

Зина засмеялся.

— Бог простит! Я Борьку лет восемь не видал. Он у меня в батальоне ротой управления командовал. Я тогда подполковником, начштаба был, а он капитаном. Классный специалист, его после из-под Гомеля куда-то забрали — в Афган или в разведку. Что-то я его не вижу… ушел, наверно. Тоже кого-то крестить приходил… Ладно, поехали!

— А он, что же, не узнал тебя? — спросил Женька, когда все сели в машину.

— Он-то? Узнал! Еще как узнал — столько было выпито, страшно вспомнить!

— Зина! — одернула мужа Танька.

— Все, молчу, молчу, — приложил тот палец к губам, вспомнив о запрете на алкогольную тему.

Женька вырулил на дорогу, поехал не спеша по правой полосе.

— Татьян, а, Татьян? — «акая», протянула кума. — А кто отмечать-то крещение будет? Кум за рулем, Зиновий Палыч в завязке. Эх, мужики пошли!

— Вот мы с тобой и отметим, — вздохнула Танька, — а они поглядят.

— О чем задумался, детина? — взъерошил волосы на Мишкиной голове отчим.

— О добром разбойнике, — серьезно ответил сын.

— Добрых разбойников не бывает, — сообщила крестная мать из министерства высшего образования.

— Когда Иосиф и Мария с Младенцем Иисусом на руках убегали от Ирода в Египет, — задумчиво глядя в окно, сказал Мишка, — на них напали разбойники. Они хотели их ограбить и убить. Но один из разбойников пожалел святое семейство и упросил своих товарищей не убивать беглецов.

Все молча посмотрели на новообращенного.

— Выходит, если бы не разбойник, не было бы и Христа? — предположил Зина.

— Интересный поворот, — сказал Женька и подумал, что все нынешнее торжество заключается в превращении ребенка в раба Божия. Хотел спросить, понимает ли это крестник, но решил, что это ни к чему — пусть лучше подчиняется власти Бога, чем власти дьявола.

Раз уж третьего не дано.

30

На улице было безветренно, но холодно, и, несмотря на это, ученые гостеприимно вышли навстречу. Шествие возглавлял Герман Савельевич Гардт, пятидесятишестилетний доктор наук, биофизик — радушный человек невысокого роста. Они встречались со Швецом один раз, но сейчас он шел к Петру, улыбаясь ему, как старому доброму знакомому:

— Очень рад видеть… Как доехали?..

Петр поздоровался с остальными, пошел за Гардтом в основательное, массивное здание.

Утверждавший экспертов Петр знал их всех, остальные знакомились. Не обошлось без сюрпризов.

— «Висит нитка, а на ней — Никитка!» — громко произнес вдруг нейрохирург Веренеев, ткнув пальцем в обалдевшего Лунца и широко улыбаясь.

Никита Григорьевич уставился на Веренеева и с минуту морщил лоб, припоминая что-то.

— Юрка?! Веренеев?! — просиял он наконец.

— Йес! Точно! Они обнялись.

— Знакомьтесь, коллеги: мой однокурсник, ленинский стипендиат, между прочим…

Тремя остальными были радиобиолог Столбов, доктор наук; Вячеслав Рудольфович Рудин, профессор, физик-атомщик, чье интервью недавно было опубликовано в «Комсомолке» в связи с присвоением ему Госпремии в области науки; и Иосиф Борисович Фай, недавно переехавший в Москву из Киева, где работал еще с академиком В. М. Глушковым в Институте кибернетики АН Украины.

Несмотря на протесты гостей, хозяева накормили их горячими сосисками в институтской столовой.

— А кофе чуть позже, — пообещал улыбчивый Гардт. — Отличный, стопроцентный «мокко» — оттуда…

Говорили о погоде, о Москве, о предстоящем утверждении Госбюджета — обо всем, кроме дела, словно хотели исчерпать поскорее не относящиеся к нему темы. Лунц с Веренеевым вспомнили однокашников, обменялись информацией о том, как сложились их жизни. Наконец в отличном расположении духа все поднялись на второй этаж.

— Кофе вы варите сами? — поинтересовался Петр.

— Дома сам, здесь — секретарь. Замечательная женщина, на все руки — английский, французский, компьютер, стенограмма. На мизерной, знаете ли, не по талантам зарплате. Бесспорно, очень преданный человек…

Швец остановился возле двери с табличкой «Столбов О. С.».

— Олег Сергеевич, а это, стало быть, ваш кабинет?

— Какой уж там кабинет, Петр Иванович! Так, обиталище.

— Можно заглянуть?

Столбов вернулся к двери, которую явно намеревался проскочить мимо, торопливо пошарил по карманам в поисках ключа.

— Пожалуйста, только у меня там не прибрано, извините… В соседней комнате потолок осыпался, пришлось компьютер забрать и кое-какие бумаги из шкафа… — он так растерялся, что не мог попасть ключом в скважину.

Остальные остановились, удивленные странной прихотью следователя, и только Боков, перехватив взгляд Петра, чуть заметно кивнул в знак одобрения.

Кабинет Столбова был действительно немногим больше чулана. Половина пространства была занята наваленными грудой папками, на столе стоял накрытый целлофаном компьютер, вдоль оконной стены — нагромождение стульев, обитых велюром.

— А почему бы нам не посидеть здесь? — неожиданно предложил Швец. — Очень напоминает мой кабинет, вполне рабочее помещение.

— Здесь?! — у Столбова запотели очки.

— А кофе перейдем пить к Герману Савельичу. Проходите, товарищи, — Петр решительно перешагнул порог и принялся расставлять стулья.

— Да, но… почему? — растерялся Гардт, расставшись с улыбкой. — У меня намного просторнее и…

— Слава, помоги Герману Савельевичу принести сюда бумаги, — распорядился Петр, не вдаваясь в подробности, и выразительно посмотрел на часы.

Гардт и Воронков направились в кабинет заместителя директора. В коридоре профессора перехватили двое посланцев Новосибирского академгородка, увязались за ним до самого кабинета.

— Герман Савельевич…

— Некогда, коллеги, некогда… Давайте-ка лучше отложим нашу беседу на завтра, очень прошу меня извинить…

Эксперты расселись за столом Столбова. Заметив пепельницу на подоконнике, Петр по-хозяйски вытряхнул окурки в корзину и чуть приоткрыл форточку. Когда вернулись Гардт и Воронков с двумя папками — синей, с копиями документов, и красной, с коллегиальным заключением ученых — он попросил запереть дверь на ключ.

— Если не возражаете, перейдем к делу. Владимир Дмитриевич сказал, что вы хотели конфиденциальной встречи. Чем это вызвано?

Эксперты нерешительно посмотрели друг на друга.

— Если можно, я… — Гардт потер руки, точно согревая их на холоде, посмотрел на Швеца. — Мы подготовили коллективное заключение по областям, как вы просили, проверили содержащиеся в представленных на экспертизу документах расчеты… Видите ли, Петр Иванович, я хотел бы… то есть, мы хотели бы знать, нет ли в вашей просьбе конфронтации с э-э…

— С кем же?

— С властью, с вашего позволения.

— То есть, не готовит ли Генеральная прокуратура государственный переворот, вы хотите спросить? — улыбнулся Петр.

— Ну, не совсем так, но…

— Но что-то в этом роде, да? Спешу заверить: нет, не готовит. Мы действуем в рамках Конституции и в интересах Российского государства.

— Если бы подобное задание было возложено на нас Правительством или, скажем, Президентом, прошу правильно понять, то сомнений подобного рода, конечно, не возникло бы. Когда экспертизе подвергается государственная программа…

— Почему вы так решили?

— То есть?..

— Почему вы решили, что за этой программой стоит ни много, ни мало — государство?

Гардт снова улыбнулся, оглядел коллег.

— Потому же, любезный Петр Иванович, почему вы обратились ко мне и к моим коллегам, мы в некотором роде специалисты. По крайней мере, наших знаний достаточно, чтобы понять масштабы описанного здесь открытия, его стоимость и значение для науки. Если угодно — для всего человечества. Речь идет о многочисленных экспериментах на людях, о сложнейшей сети устройств по всей территории страны, о миллионных валютных вложениях. Это можно осуществить только в рамках государственной программы, подобной строительству атомной станции небывалой мощности или космическому полету на Венеру. Если слово «рамки» здесь вообще уместно… Непонятным остается только одно: кто позволил принести в жертву такое количество людей и как проблема, над которой бились сотни выдающихся умов с тех самых пор, как существует наука, могла решаться в тайне.

— А кто позволил Сталину, Гитлеру принести в жертву десятки миллионов людей? — спросил Боков.

— То есть, вы хотите сказать, что об этом не было известно и… там? Другими словами, это никем не было санкционировано?

— Ну, кем-то это было санкционировано, разумеется. Вот мы и хотим узнать — кем.

— Значит, в государстве существует… другое государство? Не менее, а может быть, и более мощное, но преступное, готовое прийти к власти, а то и ко всемирному господству? Судя по этим документам, они располагают оружием, которое по одному сигналу приведет в действие любого человека, группу людей, население города, страны, целый народ… Мы неоднократно пересчитали и проверили все эти данные, проверили на компьютерах, но, простите, все еще не можем отделаться от мысли, что это мастерский, невероятно дерзкий роман сумасшедшего писателя-фантаста.

Гардт замолчал. Взоры устремились на Петра, как будто он мог что-либо прояснить во взволновавшем ученых вопросе.

— Герман Савельевич, — сказал он, — поверьте то, о чем вы сейчас с такой, я бы сказал, несвойственной большому ученому эмоциональностью, поведали, звучит для меня и моих коллег странно. Вы приняли эти документы за роман сумасшедшего фантаста, а я ваши слова — за розыгрыш.

— Да помилуйте!..

— Одну минуточку. Постараемся успокоиться, отбросить эмоциональные оценки и недоумение, и поговорим только о том. что содержит доказуемую информацию. Надеюсь, теперь вам понятно мое решение перейти для этого разговора в кабинет Олега Сергеевича, который не мог быть подготовлен к нашей встрече заранее?

— Да, но никто не знал об этой встрече, кроме нас. А мы не самоубийцы, чтобы сообщать о ней кому бы то ни было.

— Нам всем хочется в это верить.

— Петр Иванович, — заговорил Рудин, не отводя взгляда от своего отражения в полированной крышке стола, — если не секрет, хотя какие могут быть от нас, посвященных во все это, секреты? Позвольте узнать, как к вам попали эти документы? Это так называемые «сгустки», или «итоговые карты» — тоненькая книжечка Конституции, за которой стоят десятки кодексов. А промежуточные, «поэтапные карты» у вас тоже есть?

— Честное благородное, Вячеслав Рудольфович, не потому, что это секрет, и не потому, что я не хочу занимать ваше время, но я вам не отвечу. Во-первых, вы мне все равно не поверите, а во-вторых, вам ни к чему быть носителем посторонней, не относящейся к вашим непосредственным обязанностям информации, хотя бы из соображений безопасности. Что касается «поэтапных карт», то их у нас нет. Но будь они у нас, мы все равно бы не разобрались без вашей помощи и обязательно познакомили бы вас с ними. И последнее, что я хочу вам сказать, чтобы отчасти снять напряжение. Сегодня же по возвращении в Москву я познакомлю с вашими заключениями исполняющего обязанности генерального прокурора, и он, я полагаю, доведет ход расследования до сведения Президента. Теперь мне хотелось бы услышать от вас все подробности в популярной форме. Как вы сами понимаете, учебников, по которым я мог бы подготовиться к восприятию научной информации на эту тему, не существует… Вы позволите, я покурю там, в форточку?

Швец и еще несколько человек закурили, сгрудившись у окна.

— Хорошая погода, — негромко сказал Лунц.

— Последние деньки, — с сожалением вздохнул Фай, раскуривая трубку. — А там — спячка до весны.

— Почему спячка, Иосиф Борисович? — улыбнулся Боков.

— Не люблю холодов. Зимой у меня мысли замерзают…

Швец был хитрым и скрытным следователем. Хотя любой, с кем ему приходилось общаться, не угадал бы этого ни по его внешнему виду, ни по манере держаться. Но манера эта входила в тактику расследования. Плох тот сыщик, считал он, который не может просчитать ситуацию ходов на пять вперед, а лучше — на десять. Любой преступник — сознательно или нет — готовит пути к отступлению, в числе которых, как минимум, алиби или легенда. Те же, с кем чаще всего приходится иметь дело «важняку», делают это всегда сознательно и готовят по нескольку легенд, да еще с использованием видеоматериалов, компьютеров, больших денег, прочных связей, открывают счета в зарубежных банках, а уж распознать психологию следователя для них и вовсе пустяк. Поэтому даже для тех, с кем Петр работал бок о бок, он был всегда закрыт наполовину — на ту самую половину, в которой оставались эти пять запасных ходов.

Он отлично знал о содержании и значении документов, отданных в ИБФ на экспертизу. В течение нескольких часов выписывал из восстановленных копий формулы и термины, провел с бессонную ночь за тщательно подобранными в библиотеке ака-демическими журналами «Кибернетика», «Биофизика», «Радиотехника и электроника», за учебниками Ландау, словарями и многочисленными копиями статей, касавшихся психотронного оружия, половина которых была переснята для него из зарубежных изданий. За прошедшие сутки Петр не потерял ни одной минуты. ЗИЛ был единственным местом, в котором он позволил себе вздремнуть и расслабиться. Определяя состав комиссии, не покидавшей института в силу ограниченности временем, он составил перечень отраслей промышленности, которые могли иметь причастность к созданию психотронного оружия; знал наперечет все НИИ Украины и России, где проводились парапсихологические исследования. Швец не взял с собой никого, кто был сведущ в этих вопросах больше Лунца, Воронкова и Шевелева, не говоря уж о Бокове: они были в составе бригады, работавшей под грифом «совершенно секретно», любое же новое лицо не гарантировало сохранности информации в тайне.

Собственно, просьба Рудина и Гардта о встрече не удивила его, он догадался, что они отнесутся ко всему с настороженностью и даже страхом. Поэтому выход сейчас был один: как можно меньше говорить и как можно больше слушать, не переставая разыгрывать дилетанта. «Помогите, братцы, — словно взывал он к экспертам, — видите, какой я беспомощный? Меня на это дело бросили, а я в нем — ни в зуб ногой…» «Братцы» проникались доверием и состраданием, раскрывались без остатка, поучая простоватого, но искреннего дядьку и чувствуя при этом свое превосходство. «Весь мир — театр…» Людям надо почаще давать возможность чувствовать свое превосходство.

Это была та самая следственная тактика, которую никак не хотел перенимать Женька Столетник. Он просчитывал ситуацию максимум на два хода, действовал методом «тыка», поэтому у Петра были основания всерьез опасаться за жизнь детектива-одиночки, деятельность которого, конечно же, обречена на провал.

Швец и Боков просмотрели тридцать шесть страниц заключений, набранных на компьютере, и проверили приложенную Гардтом дискету. Остальные обменивались впечатлениями о материале, содержавшем уникальную информацию, стараясь не мешать следователю. Так прошло полчаса. Когда предварительное ознакомление было закончено, все вернулись за стол.

— Скажите, — бросив взгляд на Шевелева, спросил Боков, — можно ли считать, что мы имеем дело с разработками психотронного оружия?

Ответ последовал не сразу.

— Я бы сказал со всей определенностью: и да, и нет, — пошутил Рудин. — Да — потому что мы действительно имеем дело с оружием, воздействующим на человеческую психику. Нет — потому, что сказать об этом означало бы не сказать ничего. Психотронное оружие уже давно перестало быть бредом сумасшедших фантастов. В любимой мною «Комсомолке» генерал Кобец, отличившийся в достопамятном августе девяносто первого, сообщал о наличии у подразделений ОМОН магнитотронных генераторов СВЧ такого диапазона, что толпу у Белого дома можно было разогнать простым нажатием кнопки. — Заметив улыбки на лицах Швеца и Шевелева, Рудин осекся и пожал плечами: — Ну, не знаю, не знаю, вам это должно быть известно лучше…

— Да что уж там август девяносто первого, Вячеслав Рудольфович, — усмехнулся Столбов. — Дуров в присутствии бехтеревских психиатров демонстрировал эксперименты, подтверждавшие наличие связи между мозгом дрессировщика и животного, еще до революции. А для фантастов это уже и вовсе не представляет интереса, достаточно вспомнить Александра Беляева с его «Властелином мира»…

— Между прочим, я знавал Бернарда Кажинского, который послужил Беляеву прототипом главного героя, — деликатно напомнил о себе Фай. — У него в Киеве была лаборатория по биологической радиосвязи.

— В Киеве? — заинтересованно посмотрел на него Швец. И тут же поспешил добавить: — Друзья, я заранее прошу меня извинить, если какие-то из моих вопросов покажутся вами наивными… Так вы говорите, Иосиф Борисович, лаборатория в Киеве?

— Ну и что? — спросил Фай, словно обрадовавшись представившейся возможности восполнить пробел в его знании географии парапсихологических исследований. — И в Киеве, и в Николаеве, и в Харькове… Работы Кажинского были опубликованы Украинской академией… последняя, кажется, году в 1962-м.

— Что вы говорите? Киев, Харьков, Николаев… Украина располагает базой для подобных работ или имеет какую-то особую заинтересованность в создании психотронного оружия?

— Учитывая ту легкость, с которой она отказалась от ядерного… — улыбнулся Столбов.

— Не думаю, — пожал плечами Фай. — В конце концов, лаборатория по изучению радиобиологической связи была и у Владимира Михайловича Бехтерева.

— Помнится, он странным образом ушел из жизни, — задумчиво произнес Лунц и, почувствовав на себе напряженные взгляды, тут же поспешил исправить оплошность: — Простите, кажется, это не имеет отношения к делу. Так вот, в Психоневрологическом институте, который сейчас носит его имя, над комплексным изучением мозга и рефлексологии работало сто пятьдесят человек. Так что я вовсе не уверен, что оружие, которым еще Лаврентий Берия угрожал Бухариной на Лубянке, заставляя ее осудить «шпионскую деятельность» мужа, было задумано и разработано в Киеве.

Боков шумно вздохнул и покачал головой:

— Ах, Иосиф Борисович! Как бы нам легко было работать, располагай мы такими средствами. Кнопку нажал — и все подписано, и обвиняемый все признал, показал место преступления, выложил связи, толпа от Белого дома, распевая песни, направилась в пивной бар «Жигули»…

— Что ж, если это как-то облегчит вашу работу, обязательно постарайтесь найти авторов этих документов, — полушутя, полусерьезно сказал Веренеев. — Такой прибор, сменивший легендарный «детектор лжи», для них сейчас все равно, что велосипед в сравнении с изобретением Циолковского.

Швец снова закурил, на сей раз не вставая с места и не спрашивая разрешения, и пробежал взглядом по разложенным на столе документам.

— В чем же состоит, в таком случае, зафиксированное здесь открытие? — спросил он.

— Популярно? — с иронией уточнил Рудин и заговорил, разминая в прокуренных пальцах дешевую сигарету. — Эти документы свидетельствуют о серии успешно проведенных научных экспериментов по внедрению в мозг программ, способных по раскодирующему сигналу подчинять мыслящее биологическое существо заложенным в программу действиям. Опасность создания такого типа психотронного оружия не в том, что может существовать контролируемая система влияния на человеческий мозг. Простите, это стало уже банальностью. В такого типа оружии есть два существенных новшества: автономность программ и возможность работы с объектом на расстоянии, вне зависимости от времени кодирования. Человек садится перед кодирующим прибором, и в его мозг вводится программа, разработанная специалистами и подразумевающая те действия, в которых заинтересованы… ну, скажем, те, кто все это оплачивает. При этом он не превращается в фантастического киборга, существо с электронным мозгом — кодирование происходит без оперативного вмешательства; оптико-акустический сигнал подобранной частоты, исходящий от экрана монитора, короткий, в несколько секунд сеанс — и программа внедрена в мозг так, как если бы она была введена в компьютер…

— Ну, мозг и есть не что иное, как ЭВМ, — вставил кибернетик Фай, — если рассматривать его абстрактно. Так же способен воспринимать, запоминать и выдавать информацию. А тем, кто такие программы разрабатывает и вводит, остается только функция управления.

Рудин сломал сигарету и выбросил ее в корзину.

— Такой человек не превращается и в так называемого «зомби», — продолжил он, доставая новую, — то есть существо, получившее установку на определенное действие и всецело подчиненное запрограммированному мозгу. Все дело в том, что система «Код» последней модификации позволит ему оставаться самим собой, прежним, ничего не меняя ни в физиологии, ни в поведении. Программа хранится в памяти, и закодированный — если манипуляции над ним производились, скажем, во время сна или в каком-либо ином бессознательном состоянии — может даже не подозревать об этом.

Рудин замолчал, предоставляя возможность переварить информацию.

— Дальше! — воскликнул Шевелев, несомненно, сведущий в проблеме больше других.

— А дальше человек живет, как жил до этого, — ест, пьет, любит, работает, воспитывает детей. До поры, пока не понадобится тем, кто его запрограммировал. Когда же придет этот, назовем его «Час «X», в действие вступит раскодирующий гамма-квантовый сигнализатор. Он пошлет ключ-сигнал на любое заданное расстояние и именно на той частоте, которая приведет в действие программу. Получив команду, наш примерный семьянин спокойно, но с полным знанием дела найдет некий, условно говоря, арсенал (где и какой — заложено в его программе), возьмет, скажем, бомбу и пойдет в Кремль, в Генштаб, на Лубянку, в прокуратуру — куда предусмотрено… А на практике все будет выглядеть так: один пойдет в Кремль, другой — в Генштаб, третий — на Лубянку… Это в Москве. В то же время сработают программы тех, кто живет в Новосибирске, в Питере, в Прибалтике, в Чечне… Тысячи людей будут действовать не как «зомби» — безотчетно, а осознанно, квалифицированно, нормально, сохраняя здравый ум: они выполнят работу, запрограммированную частью левого полушария. А во всем остальном… вы понимаете. Пытаться их остановить — дело бесполезное: пока они не выполнят заложенную программу до конца, их не остановит ничто, кроме физического уничтожения.

— А когда выполнят? — спросил кто-то.

— А когда выполнят — вернутся к прежней жизни, если программа не предусматривает самоуничтожения в последней своей части… Но я нарисовал вам примитивную картинку насильственного государственного переворота. Программирование «боевиков» элементарно: мозг дает команду членам, они выполняют простые физические действия — разрядил, зарядил, ударил… Я думаю, что разработчики программ, располагая такой возможностью, ставят цели посерьезнее. Закодированный врач во время операции может получить команду убить пациента на столе; любой депутат парламента по команде может призвать с трибуны к неповиновению; а сотня запрограммированных клакеров способна собрать такую толпу, которая с воодушевлением примет решение в пользу диктатора, причем внешне это будет выглядеть как «избрание при всенародной поддержке»; учитель может внушать детям идеи гуманизма до тех пор, пока не завоюет их любовь и непререкаемый авторитет, а потом, получив сигнал, исподволь станет внушать им идеи прямо противоположные — нацизма, например, смотря как запрограммирован его мозг; военные по сигналу могут повернуть стволы в противоположную сторону… Вы понимаете теперь, почему я сказал «и да, и нет», когда вы спросили, психотронное ли это оружие. Все гораздо страшнее! Я думаю, что с этим изобретением мы оказались на пороге новой реальности. Надеяться на то, что оно еще не было введено в действие, поздно: имеющиеся у нас описания подтверждают, что люди уже подвергались кодированию и в большом количестве… Теперь, дорогой Петр Иванович, у меня нет уверенности, что кто-то там, за тысячу километров, не нажмет на кнопку гамма-квантового «Маяка», описанного здесь с гениальной простотой, и вы, вскочив, не станете вдруг душить профессора Гардта. Нет уверенности, что программа, которая, может быть, уже введена в мой мозг, в мозги прохожих и членов моей семьи, предусматривает благие намерения. Весь ужас в том, что мы не знаем, сколько, кто именно и по какой программе…

— И когда же наступит этот «Час «X»? — добавил Гардт упавшим голосом.

— Они, повторяю, могут не знать этого сами, — закончил Рудин и чиркнул спичкой.

— А что этот «Маяк», большое сооружение? — спросил Боков.

— Сооружение?! — уставился на него Рудин. — Да это целый объект, комплекс! — заметив, что «туповатый» прокурор недоуменно мигает наивными глазками, ученый муж вскочил и подошел к висевшей на стене доске. — Суть этого явления состоит в том, что связь между мозгом объекта «А» и объекта «Б»… — мел крошился и сыпался на пол, противно царапая гладкую поверхность, — то есть двух разных человек или, скажем, дрессировщика и собаки, о которой рассказывал Олег Сергеевич, носит электромагнитный характер. Значит, природа этого явления, так же как и природа гипноза, телепатии, всякого экстрасенсорного воздействия, вполне материальна. В шестидесятых, когда в Новосибирском академгородке стали проводить первые опыты по передаче мысли на расстояние, телепаты не случайно базировались в Институте ядерной физики!.. Электромагнитное воздействие осуществляется благодаря фотонам — элементарным нейтральным частицам. Гамма-квант — это фотон большой энергии. Он возникает при квантовых переходах, то есть переходах квантовой системы — атома, ядра, кристалла — из одного состояния в другое. Не постепенно, через все промежуточные этапы, а скачкообразно, понимаете?.. Исходит гамма-квантовое излучение от атомных объектов, например, АЭС, мест дислокации ядерного оружия. И затем оно направляется техническими средствами большой мощности…

Петр был на седьмом небе: до сих пор разговор не очень-то обогатил следствие, разве что приоткрыл завесу над новшеством «Кода». В отличие от ученых Петр знал: нельзя бороться с «мафией», «преступностью в стране» или «злом в подлунном мире». Зло конкретно, каждый, преступивший закон, имеет имя, отчество, фамилию, кличку, «порт приписки», особые приметы, дактилоскопические узоры, мотивированный умысел… Именно такого состояния, в котором пребывал сейчас Рудин, он ждал: теперь помимо идеи, давно и надежно кормившей тщеславных газетчиков, появились существенные зацепки для следствия, и на чистый лист бумаги ложились торопливые записи:

«1. Вблизи атомных источников;

2. Громоздкий комплекс…»

— С тех пор, как человечество овладело свехвысокими частотами, — продолжал Рудин, машинально записав на доске «3*108 — 3*1011 Гц», — была создана радиолокация… Я не говорю, на чем основано использование СВЧ в медицине, биологии и ядерной энергетике, это вы все знаете…

«3, СВЧ и самоуничт. передатч. в «жигул.», — пометил Петр.

— Но вот ведь в чем суть дела, коллеги, — Рудин вошел в раж, позабыв, очевидно, что он не на конгрессе в Ванкувере, — они создали генератор еще более коротких волн — тех самых, на которых работает человеческий мозг! Это был длинный путь, — он подошел к столу, стал торопливо перебирать бумаги. — Вот «Код-1»… Цель его разработки очевидна: при передаче энергии на такие расстояния волны встречают на пути массу преград — идет работа по созданию генератора продольных волн, способных проникать сквозь любые экраны. Вместе с тем «Код-1» поглощает, уничтожает волны, исходящие от объекта, уничтожается генная информация, действие подопытных подчиняется диктату, но вместе с памятью они теряют иммунитет, ориентацию. Это, по существу, этап очистки — предварительной стерилизации мозга, подавлявшего программы… Жестокая, бесчеловечная цена, но с близкого расстояния контроль уже осуществим. Дальше следует Код-2». Относительно простой и практичный прибор. Я подозреваю, что именно его имел в виду генерал Кобец. Изучив электромагнитную ауру объекта, установив частоту волн, излучаемых при различных эмоциональных проявлениях, они научились вызывать или подавлять страх, гнев, отчаяние, меланхолию, нежность — практически управлять эмоциями. Причем элементарно, поворотом ручки наподобие регулятора громкости в радиоприемнике — убавить-прибавить… «Код-3» оставил самый кровавый след, это код обработки памяти. Точнее, прибор по ее уничтожению. В целом или частично, навсегда или на какое-то время… Это основа так называемого «зомбирования». Внедрение же программ по настоящему началось в «5» и «6» модификациях…

— А где разрабатывались эти программы? — не удержался Шевелев.

— Не знаю… Видимо, там же, в другой лаборатории.

— Похоже на какой-то институт, — кивнул Веренеев.

— Программами мы не располагаем, но можно предположить, что их разрабатывают специалисты из различных отраслей. По крайней мере, все это смахивает на военный НИИ.

«4. Неск. лаборат.; ин-т, воен.», — появилась пометка в блокноте.

— Продолжайте, пожалуйста, Вячеслав Рудольфович, — попросил Петр и выразительно зыркнул на Шевелева.

— Да, так вот… Полный цикл осуществился в «Коде-7», но, возможно, это было лишь на близком опять-таки расстоянии, в лабораторных условиях. Итог этих работ, очевидно, сгорел. Хотя, вполне возможно, до итога не дошло — я имею в виду «Код-8», включение программ на расстоянии… Так что, Андрей Николаевич, сооружение это большое в прямом и переносном смыслах. Метров под сто высотой, способное разносить модулируемые СВЧ-излучением электромагнитные волны на беспредельные фактически расстояния. По сути, это гигантский квантовый генератор, источник когерентного излучения… я понятно говорю?

— Не очень, — развел руками Петр, опасаясь, что запал Рудина кончится и он не договорит чего-то, содержащего важную для следствия информацию.

Рудин снова схватил мел.

— Да это же очень просто! Волновые процессы протекают во времени согласованно, то есть разность фаз двух колебаний остается постоянной или меняется по строго определенному закону…

Все испортил Гардт.

— Вячеслав Рудольфович, — прервал он коллегу, — да не увлекайтесь вы так, ради Бога! Перейдем к практическим…

— Да, да, да! — словно спохватившись, Рудин отложил мел и отряхнул ладони. — Короче говоря, это квантовый генератор комбинированного действия, работает как в радио-, так и в оптическом диапазоне. Что касается легального практического применения, первый — как вы, вероятно, знаете — используется в космической связи, второй — в локации. Понимаете?.. Именно так происходит кодирование, оптико-акустический сигнал с экрана монитора и датчиков, подключенных к голове объекта. И вот уже мозг уподоблен фотослою на пластине. «Маяк» же — иными словами, гамма-квантовый генератор — несет проявляющее эту пластину, то есть программу, комбинированное изучение.

Рудин сел, потянулся к пепельнице, в ней уже догорала так и не выкуренная сигарета.

— Но ведь мозг — не фотопластина, — вслух подумал Шевелев.

— Конечно, — Столбов по сравнению с распалившимся Рудиным говорил почти шепотом. — Но клетки и ткани головного мозга облагают биоэлектрическими потенциалами — на этом основана электроэнцефалология, например. Как и во всех этих сложных приборах, процесс жизнедеятельности — да, собственно, и все процессы в биосфере — построен на постоянном преобразовании энергии.

— Скажите, Олег Сергеевич, а не может ли в таком случае возникнуть оптико- акустических аналогов в природе — случайного сочетания, способного «проявить» эту «фотопластину» и привести программу в действие? — спросил Петр.

Столбов задумался на несколько секунд, пожал плечами.

— Н-нет… — произнес он неуверенно. — Думаю, что нет. Это очень точные расчеты.

— Но ведь генераторы настроены на естественную частоту, на которой работает мозг?

Для Столбова вопрос Швеца был неожидан; Гардта же он почему-то заставил рассмеяться, точнее не вопрос даже, а сам факт его постановки, заставший Столбова врасплох.

— Да нет, нет, Петр Иванович, этого опасаться как раз не приходится. Я вас понимаю — внеплановое срабатывание?.. «Совокупное действие большого числа случайных факторов приводит к результату, почти не зависящему от случая» — Закон больших чисел. Хотя теоретически, конечно, можно допустить и такое. Какой-нибудь крик болотной выпи одновременно с северным сиянием, — и профессор снова засмеялся, уже при поддержке коллег.

— Эти сигналы должны ретранслироваться, — предположил Швец. — Или, по крайней мере, направляться, коль скоро речь идет о продольных волнах?

Шевелев и Лунц, давно работавшие с Петром и знавшие, что палец в рот ему класть не следует, многозначительно переглянулись.

— Это очень интересный вопрос, Петр Иванович, — оживился Гардт, обрадовавшись, что долгие пояснения не были напрасными. — Мы искали на него ответ в ваших бумагах, но увы… Предположительно, неуловимые для приборов, они могут проходить по каким-то электромагнитным вешкам — интегрированным мазерно-лазерным устройствам.

— Например, телевышкам, да? — спросил Петр и, не дожидаясь ответа, записал на листке:

«5. Телецентры?»

Наступила короткая пауза. Всех осенила внезапная догадка.

— Вы думаете?! — изумился Гардт.

— А вы?! Как выразительно нарисовал нам Вячеслав Рудольфович картину государственного переворота: бомбу — в Кремль, другую — в Генштаб, третью — в прокуратуру, на кой бы она им, к черту, понадобилась…

Боков вдруг захохотал.

— Ну, не скажи, Петр Иванович! — и объяснил: — Недавно в кабинет следователя Швеца бомба-таки влетела.

— Ладно, это была ошибка, — отмахнулся Петр. — А вот про телецентры Вячеслав Рудольфович позабыл. Не задавались вопросом, почему Вильнюс, Москва — да, по существу, все известные в последнее время попытки государственных переворотов — начинались не с блокады столиц, не со штурма правительственных учреждений, не с поимки заложников, что, кажется, было бы вполне логичным, а именно с телецентров?.. Путчисты рвутся поскорее заявить о себе, еще не осуществив задуманного? По-моему, телецентры следует в первую очередь выводить из строя, что не так уж и сложно сделать, а миру сообщать о перемене власти постфактум. Они же собираются у телевышек, митингуют, разворачивают знамена — вспомните хотя бы октябрь девяносто третьего, Останкино…

— И что? Вы предполагаете, что какая-то часть людей ждет у телевышек раскодирования?

— Или же, получив такой сигнал, подзаряжается. Ведь в детальных описаниях принципа действия «Кода-8» нет? — Петр оглядел всех с видом человека, одержавшего победу над собственным невежеством и торжествующего по поводу «улова», зафиксированного на листке.

— Значит, то, что это оружие в действии, сомнений не вызывает? — спросил Шевелев.

— Нет, не вызывает, — ответил Столбов. — Это оружие, образно выражаясь, сейчас находится в стадии заряжения. Проводится кодирование людей, но есть маленькая надежда на то, что оно еще не стало массовым: по нашим расчетам, «Код» весьма громоздок и эта процедура производится в лабораторных условиях. Но туда, где он находится, людей могли привозить. Сколько? Тысячу?.. Две?.. И еще. Этот «Маяк» сделан безупречно и сработает вне всякого сомнения. Но в документах нет сведений о его применении и не раскрыт принцип индивидуального раскодирования. Если он будет включен, то должны сработать все программы одновременно. Хотя вполне возможно, они на это и рассчитаны.

— Здесь не все документы, часть из них сгорела, — напомнил Воронков.

— Надежда очень эфемерная, — сказал Петр, глядя на Столбова. — Я не стал уточнять, ошибочно полагая, что это не имеет отношения к содержанию экспертизы, но этим документам предположительно шесть-семь лет. Поэтому «Код» за это время мог из стационарного превратиться в портативный, а сигнализатор «Маяк» получить функцию индивидуального раскодирования.

— За это время можно было закодировать всю Россию, — сказал Лунц.

— Похоже, с Россией это проделали намного раньше, — сострил Фай, но шутку не восприняли.

Петр подошел к окну и посмотрел на аллею, где одиноко стоял «ЗИЛ-117» с торчащими на крыше усами радиоантенны.

«Поживем — увидим», «Да уж лучше бы не дожить», — услышал он голоса за спиной.

Едва стало известно о содержании портфеля, Петр решил, что люди, которым он принадлежал, сделают все возможное и невозможное, чтобы заполучить его обратно. То, что группа выезжает на «РАФе», было известно и шоферу, и дежурному капитану Охрименко, и заведующему гаражом инженеру-механику Станкевичу. То, что в последний момент подготовленный к поездке «РАФ» будет заменен на «ЗИЛ-117», было известно только Швецу, Нежину, Бокову и водителю — майору Ширяеву. За час до выезда в Пущино отправились две «волги» с оперативниками. Двое из них сейчас находились в вестибюле нижнего этажа, двое блокировали запасный выход, еще двое снаружи следили за фасадом, находясь в надежном укрытии. В ста метрах позади «ЗИЛа» неотступно следовал малоприметный автобус с сотрудниками группы «Каскад» (спецназа УФСК) в бронежилетах, вооруженными автоматами новейшей системы «кипарис». Луч специального акустического устройства был направлен на окно кабинета Столбова, заблаговременно выбранного для проведения встречи с экспертами. К десяти часам утра на раз вилке трассы Малахово — Заокский стояло три автомобиля обратного сопровождения, один из которых был оснащен аппаратурой радиоперехвата. Ширяев, остававшийся на связи, при выходе группы из института должен был дать команду к началу движения; при соблюдении заданной скорости с учетом рас стояния от Пущина и развилки «ЗИЛ» вписывался в кавалькаду между двумя машинами сопровождения так, что даже при самом тщательном наблюдении ничего нельзя было заметить.

Не только ученым, но и Лунцу, Воронкову, Шевелеву обо всем этом знать было не обязательно, хотя двое последних, не один год выезжавших с группами в качестве экспертов, понимали, что подобные документы просто так не возят и о наличии охраны догадывались. Не догадывались они о другом: все это было тщательно спланированной ловушкой для того, кто попытается напасть на внешне не охраняемый «ЗИЛ» и завладеть документами.

Игра в удивленного открытием дилетанта продолжалась.

— Очень благодарен вам за доступное изложение сути ваших заключений, — сказал Петр. — Однако, как вы пони маете, если я приду с этим к прокурору, меня просто отправят на пенсию досрочно или, в лучшем случае, поднимут на смех. В прежние времена упекли бы в психушку…

— Как упекли человека, который стоял у истоков этой идеи, — согласился профессор Гардт.

— Какой идеи? — не понял Боков.

— Идеи программирования мозга и управления им на расстоянии. Постфактум ее воплощения поверг нас, с позволения сказать, в транс. Сама-то идея не нова. Она была даже оформлена в виде диссертации. Правда, тогда, в конце шестидесятых, нам казалось, что это шутка гения, аргумент в модном споре физиков и лириков. Дескать, вы не желаете поверять гармонию алгеброй, а мы способны не то что эмоции, но и сам разум ваш переложить на формулы и заставить работать как механизм. Только университетский гений преследовал исключительно благородные цели и к созданию контролируемых систем влияния на человеческий мозг собирался привлечь обитателей Звездного городка. Вы, конечно, помните, чем в те годы была для всех нас космонавтика — высшее достижение разума за всю историю цивилизации! Авторитет Гагарина, Поповича, Берегового, Терешковой был куда большим, нежели авторитет власть предержащих. Вот на этом-то наш молодой… хотя не так-уж и молодой, в ту пору ему было тридцать пять или тридцать шесть… так вот, на этом он и погорел.

— На чем?

— Посчитал, что достаточно весь комплекс знаний и навыков, необходимых космонавту, заложить в программу и внедрить ее в мозг, как отпадет необходимость в длительной подготовке. В нужный момент раскодирующий сигнал посылается с Земли, и космонавт на подсознательном уровне начинает выполнять предусмотренные мероприятия. Таким образом, в космос можно было бы направлять практически любого здорового человека, у которого все необходимое уже лежит в «чемоданчике», — Гардт постучал себя по голове, и все засмеялись. — Наивный человек этот много лет потратил на доказательство реальности задуманного, совершил по ходу исследований массу научных открытий и отправил все это не куда-нибудь, а именно в Звездный, рассчитывая на авторитетную поддержку. Представляете?.. Люди, уверовавшие в свою исключительность, потратившие годы на изнурительные тренировки и обучение, получают вдруг научное — хотя, как я полагаю, тогда еще несовершенное — обоснование уникальной идеи, согласно которой на Земле достаточно закодироваться, а на орбите — раскодироваться, и все!.. Разве позволит врач, сорок лет потративший на изобретение анальгина, практиковать какому-то экстрасенсу или иглоукалывателю, одного взгляда которого достаточно для того, чтобы снять головную боль. Ефим был биофизиком, я знал его, когда он учился в аспирантуре. Это был талантливый и умный человек, и я почти уверен, что в Звездном его идеи внимательно изучили. Потом этот проект всплыл где-то на Лубянке или в ЦК, исчез, был забыт. Ученый, поняв, что доказательства его не имеют силы, а десятков миллионов на лабораторные исследования, подразумевавшие к тому же эксперименты на людях, ему никто не выделит, сошел с научной орбиты. Как водится, им начали интересоваться «компетентные органы», исчезли вдруг те, кто звался друзьями, он остался один. Никто не хотел рисковать из-за одержимого бредовой идеей. Впоследствии рассказывали, что этот ученый умер в нищете… нет, не так… его как вы выразились, упекли в психушку, оттуда он вышел человеком разве что наполовину, в этот период его оставила жена. Пожив в одиночестве и забвении, он покончил жизнь самоубийством — выбросился из окна где-то в Подмосковье… Вот такая, достаточно тривиальная для тех лет история, любезнейший Петр Иванович. А идея-то, оказывается, осталась и жила все эти годы. В Звездном ли, в ЦК КПСС или в Минобороны — как знать, как знать…

— Как звали того человека? — спросил Петр.

— Ефим Натансон. Если мне не изменяет память — Самойлович.

— На-тан-сон…

— В те годы над страной витало много хороших идей, — негромко заметил Фай. — Их авторы чаще всего кончали психушками.

— А мы, выходит, дожили до времени, когда эти идеи воплощаются, — философски изрек Столбов.

— О-о, нет! — возразил Гардт. — Те идеи воплощены давным-давно — в Японии, Америке, Европе. А мы живем во времена, когда они начали работать против породившей их страны. Это период расплаты.

— Полагаете, эти документы могли попасть за рубеж?

— Или прийти к нам из-за рубежа, — уточнил Рудин. — Я ведь не случайно спросил, как они к вам попали.

Петру снова вспомнился «Бушман», тщательно отпоротые бирки на одеждах Сотова и Лжелеонидова, вытравленные на теле Сотова татуировки. Для того, чтобы принять версию о причастности к делу западных спецслужб, оснований было маловато, но и отвергать ее не стоило.

— Как, однако, все тесно связано с политикой в это время расплаты, — сказал он.

Простились все тепло и немногословно, как люди, связанные эзотерическим знанием. О необходимости держать результаты экспертизы в тайне не говорили — это подразумевалось. И только в вестибюле, когда Гардт признался вполголоса, с каким напряжением и даже страхом они работали всю эту ночь, Петр улыбнулся:

— Герман Савельевич, с вашего позволения, я избавлю вас от необходимости встречаться завтра с «молодыми коллегами из Новосибирского академгородка».

Гардт остановился, лицо его несколько секунд выражало недоумение.

— Эти ребята едва ли способны обогатить отечественную науку открытиями. Зато, смею заверить, все это время вы находились под надежной охраной.

До Москвы держали скорость семьдесят. В эфир не выходили. В салоне «ЗИЛа» стояла тишина, люди переваривали информацию.

«Значит, Сотов — «живой материал», предназначавшийся для экспериментов? — строил догадки Петр, глядя то на шоссе перед собой, то в зеркальце заднего вида. — Но если так, то не он один — очевидно, была налажена целая система поставки смертников. В начале восьмидесятых по приговорам судов расстреливалась приблизительно тысяча приговоренных в год — по сто пятьдесят в каждой из специализированных тюрем. В Южанской, пожалуй, больше. Пусть половину из них вывозили. Как? Кем? Каким транспортом?.. Под каким предлогом?.. В лабораториях работают сотрудники, охрана, их нужно кормить, станции нуждаются в топливе, радиоактивных материалах — должна быть организация, которая занимается жизнеобеспечением зоны. Как поспешно исчезли Отаров и Реусс! Выходит, Сотов возник для них неожиданно? Убит Давыдов, Яковлев умер. Остались двое. И не прокуратуры они испугались — своих: те, кто стоит за всем этим, постараются убрать их во что бы то ни стало…»

Въехали в Москву. Ни нападения, ни слежки за «ЗИЛом» не было. Исполнитель роли простодушного Пьеро на сцене мирового театра не предполагал, что запущенная им машина работает на холостом ходу — информация, содержавшаяся в документах, давно переработана, и теперь она не нужна даже затем, чтобы выполнить последнюю функцию: обезопасить ее создателей.

Их уже не было на свете.

Часть третья Ледяное озеро

31

С северо-запада, со стороны Головинского кладбища, к Центру приближалась колонна трупов. Шли смиренно, не снимая с груди скрещенных рук, с открытыми тусклыми глазами, и свет неоновых реклам мерцал на лицах. С юго-запада на сближение с ними, рассредоточившись в шеренгу, шли трупы с Востряковского. Южные — с Покровского — двигались навстречу Преображенцам. Одетые в нарядные костюмы и платья, они отличались от серой толпы живых, бесцельно слонявшихся по городу, но те не обращали на них внимания — не реагировали даже на покинувших морги неодетых мертвецов. Наступающее утро стирало различия, окрашивая лики и одежды в одинаковую пасмурную серость.

Два города — омываемый водами «Жадного Ахеронта» и Москвой-рекой — воссоединялись…

Петр проснулся. Долго не мог сообразить, где находится, и, лишь увидев Туловище на портрете, вспомнил: проработав до половины пятого, решил заночевать на собственном столе. Поначалу не поверил, а поверив, не хотел признавать: была ночь с четверга на пятницу. Впрочем, вещие сны посещали его и в другие ночи, разве что до поездки в Пущино мертвецы не являлись в таких масштабах.

Двадцать восемь тысяч исчезновений в Москве с начала приватизации имели вполне объяснимую причину. Объяснение же природы живых трупов тем, что ИХ МОЗГ ИМ НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ, не укладывалось в головах тех, кто еще не был его лишен.

По сути, речь шла об изобретении нового способа убийства: чтобы уничтожить человека, вовсе не нужно втыкать лезвие топора в его макушку — подчиненный воле и разуму другого, человек мертв, независимо от того, хуже или лучше выполняет он физические действия. Дело о возможном использовании психотронного оружия обретало все признаки преступления против человечества, с каждым микродвижением часовой стрелки приближавшегося к «Часу «X».

Имел ли к этому причастность Филонов? Может, он поплатился за свою посвященность в тайну мертвых?

Президент не забыл обещанного срока. Две недели Генеральный напоминал о нем то Киселеву, то Бокову, разговаривал вежливо — вплоть до вчерашнего дня. Вчера же разразилась буря с недвусмысленной для умеющих слышать установкой: не стоит, право же, гоняться за двумя зайцами. Судя по звонкам косвенно заинтересованных ходом следствия лиц, происшествие на Арбате больше всего обеспокоило журналистов и почему-то Главное управление охраны. Засвидетельствовала свое почтение Служба безопасности Президента, намекнула: готовы выразить соболезнование родным, близким и знакомым покойного депутата, а заодно и следователя, на сизифов труд которого, в принципе, наплевать. Не все ли равно, что шьет швец или жнет жнец: следователи — независимо от классности и ранга — винтики в механизме, время от времени подлежащие замене.

Не имевший родных и близких, следователь Швец с трудом, но все еще воздерживался от наплевательского отношения к своим обязанностям, к стране, которая по уровню преступности достигла мировых показателей, несмотря на то, что им самим и его коллегам за последний год было раскрыто 1 миллион 400 тысяч преступлений, а из 542 тысяч уголовных дел, направленных прокурорам с обвинительными заключениями, предъявлено…. 2 (две) тысячи обвинений; к стране, в которой уголовник с собачьей кличкой, 18 лет отсидевший за грабеж, кражу со взломом и участие в групповом изнасиловании, может быть членом Комитета по правам человека при Президенте. Следователь Швец понимал, что ведется большая игра, о которой писал Шекспир в конце шестнадцатого столетия. Впрочем, шекспировские трупы тоже навязывали живым свои программы.

Из Комитета по обороне сообщали: ПСИХОТРОННОЕ ОРУЖИЕ В БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЯХ НЕ ИСПОЛЬЗОВАЛОСЬ.

Комитет по оборонным отраслям промышленности ДАННЫМИ ОБ УКАЗАННОМ В ЗАПРОСЕ ОРУЖИИ НЕ РАСПОЛАГАЛ.

У обновленных министерств обороны и госбезопасности была возможность сослаться на опорочивших себя и ведомства предшественников: МИНИСТЕРСТВО ОБОРОНЫ СССР НА ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ ТОРСИОННЫХ И МИКРОТОРСИОННЫХ ПОЛЕЙ РАСХОДОВАЛО 23 МИЛЛИОНА РУБЛЕЙ… КГБ СССР РАСХОДОВАЛ НА ИССЛЕДОВАНИЯ 500 МИЛЛИОНОВ РУБЛЕЙ В ГОД.

Выходит, это прежняя элита мечтала управлять обществом, нажимая на кнопки? Например, императрица Екатерина Великая: «Управлять — значит предвидеть». Непонятно только, как скудные данные, любезно предоставленные в ответ на запрос, не сгорели в здании Верховного Совета 4 октября 1993 года вместе с делами о коррупции должностных лиц высшего эшелона исполнительной власти?

Так где же находится завод по производству живых трупов? В московской лаборатории психокоррекции при Медакадемии? Не тот характер исследований. Там просто корректируют психику тех, кто не удовлетворен дарованной от природы… В Киевском институте материаловедения? На Киев, Харьков и Николаев найдется свой Швец при Генеральном Дацюке… Проект «Зомби-5»? Ни к чему беспокоить НАТО, пока бревно в своем глазу мешает видеть…

Петр умылся. Одолжившись чашкой черного горячего кофе у дежурного, включил настольную лампу. В круге желтого света запестрели «шапки» бланков — ответов на запросы.

КОМИТЕТ ПО АТОМНОЙ ЭНЕРГЕТИКЕ — схема размещения АЭС на территории СССР. Отдельно — на территории РФ.

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ ВС — полигоны войск специального назначения и дислокация ракетных частей: «Совершенно секретно. В одном экземпляре. К делу не приобщать»…

(«По прочтении съесть»?..)

ЦЕНТР ЯДЕРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ — места захоронений…

(«Гольяновское, Домодедовское, Востряковское, Никольское?»)

…ядерных отходов.

Вот тут — стоп! В документах значится «Квадрат «Z» для захоронений». Захоронений кого? А может быть, чего? ФОНОГРАММА: «РУДИН. Исходит гамма-квантовое излучение I от атомных объектов, например, АЭС, мест дислокации ядерного оружия».

ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ: «1. Вблизи атомных источников».

ФОНОГРАММА: «РУДИН…и затем оно направляется техническими средствами большой мощности».

Петр нашел карту размещения станций по наблюдению за космическими объектами и сопроводительное письмо на бланке «ГЛАВКОСМОСА». Соединил схемы полигонов, мест захоронений и станций НКО вместе, подошел к окну и приложил к еще не запыленному, недавно вставленному стеклу…

Ни черта не совпадало — разный масштаб.

«Плод больного воображения, — усмехнулся он. — Ввести в компьютер?»

Вывод: у этих организаций данных о «Зоне-А» просто нет! Та, у которой есть, — второе неизвестное в уравнении.

Где? И Кто?..

Солнце выползало из-за крыш со скоростью часовой стрелки.

По улице шли люди.

Живые и мертвые.

Вперемешку.

Человек прагматичного склада, Вадим Нежин прекрасно понимал, что оружие, которое нельзя пощупать, понюхать и попробовать на зуб, будет оставаться абстракцией до тех пор, пока не проявится в действии. Действие же в данном случае означало вселенскую смерть. Упредить его можно, лишь выйдя на конкретный след конкретного человека. Поэтому из всего разговора, записанного на пленку в Пущине, Нежина больше всего заинтересовала история Ефима Натансона.

Дело оставалось в архивах КГБ. Оно включало в себя биографическую справку, показания и сигналы коллег-осведомителей, отчеты «топтунов» о слежке, протоколы обысков на квартире, несколько десятков фотографий, копии защищенной кандидатской и незащищенной докторской диссертации, заключение судебно-психиатрической экспертизы, копию истории болезни, характеристики с места работы, протоколы допросов, копию свидетельства о смерти, заключение судебно-медицинского эксперта.

Ни проекта, о котором рассказывал Гардт, ни предложений по разработкам психотронного оружия в деле Натансона не было.

Натансон Ефим Самойлович, еврей, род. в Житомире 19 дек. 1930 г. Отец — Натансон Самуил Яковлевич, врач. Мать — Натансон (урожд. Кифарская) Анна Григорьевна, домохозяйка. С 1952 — студент 1 гос. мед. ин-та в Москве, специализир. в психиатрии. С 1959 — студ. физ. ф-та МГУ Ломоносова. В 1964 г. — аспирант отд. биофизики; в 1966 г. защит, канд. на тему «Измерение скорости распространения нервного импульса (прилагается), с 1967 г. — рук. научн. гр. биофиз. лаборат., зав. лаборат. Автор научн. р-ты по изменен. генетич. кода клетки головного мозга. В 1970 г. предложил серию экспериментов по внедрению в мозг специально разработанных программ, призн. экспертами АН СССР не имеющ. перспективы практ. использования, антигуманными. С 1971 г. в лаборат. Натансона Е. С. проводятся р-ты по созданию контролируемых систем влияния на человеч. мозг. В 1972 г. Ученый совет не допускает Н. к защ. докторск. диссертации, после чего он покидает лаборат. Ведет порочный образ жизни (?). 26 апреля 1972 г. задерж. сотр. КГБ при Сов. Мин. СССР при попытке передачи рукописи докт. диссерт. и описаний лаборат. экспериментов сотруднику посольства США. Во время допроса заявляет о намерении выехать на пост. жит-во в Изр. Судебно-психиатрическая экспертиза находит Натансона Е. С. невменяемым, с 1973 года помещен на лечение в Психиатрич. больницу им. П. П. Кащенко. В 1974 г., пройдя курс лечения, совершает попытку суицида, помещается в б-цу повторно. В 1975 г. выписан для дальнейшего амбулат. лечения. 15 мая 1975 г. кончает жизнь самоубийством, бросившись с крыши жил. дома в г. Лобня Моск. обл…

Вот так! Ни много, ни мало — будто конспект лекции. Почерк торопливый, но четкий. Запись следователя во время допроса? Какого? Не Натансон же рассказывал, как бросился с крыши! Кто-то из близко знавших покойного? Или справка предназначалась для машинистки и была составлена по разным источникам?..

Судебно-психиатрическая экспертная комиссия в составе к. м. н. Орловой 3. С., доктора м. н. Шенкеля А. Л., доктора м. н. Уралова В. Е. на основании клинического обследования признает у гр. Натансона Ефима Самойло-вича психическое расстройство, сопровождающееся псевдогаллюцинаторными помрачениями сознания. Методы анамнеза и клинического наблюдения позволяют определить симптомы бредового варианта прогредиентной шизофрении. Клиническая картина болезни сопровождается систематизированным бредом изобретательства. Лабораторные исследования биологического материала свидетельствуют о нарушении детоксицирующей функции печени с соответствующими изменениями активности трансаминаз, щелочной фосфатазы и других ферментов крови, снижением толерантности к глюкозе, а также изменением экскреции гормонов и их метаболитов.

Больной нуждается в длительном стационарном лечении.

14 мая 1973 г. (Подписи)

Подполковник Нежин достаточно повидал на своем «гэбэшном» веку, но, изучив архивное дело Натансона, устыдился той халатности, с которой оно было состряпано бывшими коллегами. Слишком много вопросов возникало и по протоколам, часть которых не была подписана человеком, обвиняемым вначале в тунеядстве, а тремя месяцами позже привлеченным к ответственности по ст. 781 УК; настораживали даты — окончания следствия и экспертизы, между которыми прошло больше года. Этот период в деле вообще не был отображен — то ли Натансон находился под следствием, то ли на клиническом обследовании. В деле не хватало целого ряда процессуально необходимых документов, очевидно, кем-то предусмотрительно изъятых, и это обстоятельство не позволяло воссоздать ход событий в последовательности, которая привела Натансона к самоубийству.

Нежин рассматривал фотографии ученого в фас и профиль. Несколько снимков было сделано скрытой камерой, в движении. Две — в кафе, с сотрудником американского посольства. Никаких указаний на засекреченность документов, изъятых при попытке передачи. Это что, подразумевалось? Или работа его лаборатории курировалась секретными ведомствами?..

В копии истории болезни отсутствовали анализы; описание же их было подозрительно хрестоматийным. Что же касается анамнеза и клинической картины, то симптомы могли быть попросту перечислены врачом-психиатром, посвятившим изучению мозга не один год, к тому же, как значилось в одном из документов, проходившим практику в Институте судебной психиатрии им. проф. В. П. Сербского.

На четырех снимках Натансон был запечатлен рядом с седеющим мужчиной высокого роста, лет тридцати семи на вид. Два снимка были сделаны в Киеве на Крещатике, два других — на фоне железнодорожного полотна. Еще на двух фотографиях с Натансоном была снята маленькая женщина в скромном платье, напоминавшем форму гимназистки. Снимки были любительскими, размытыми — их изъяли при обыске. Кто она?.. Последние фотографии были отсняты милицией на месте самоубийства и могли характеризовать разве что положение тела: мертвец лежал лицом вниз.

Кто-то хорошо поработал над этой папкой до того, как архив был опечатан. Нежин попросил сделать для него копии некоторых документов и отправился в прокуратуру.

32

Мало-помалу, некогда милая, уютная квартирка обретала жилой вид. Тамара Александровна стирала пыль со статуэток и корешков книг, расставляла вещи по местам, будто сама наводила здесь уют, тогда, в восьмидесятом, после переезда ныне покойной («Ах, Боже мой, Боже!..») подруги. Все было просто и рационально. И сколько бы раз впоследствии, после смерти Даниила, они не пытались изменить планировку, предметы гарнитура возвращались на прежние места.

Как неумолима, как непредсказуема судьба: надо же было разлучить их именно в ту роковую неделю!

Тамара Александровна вымыла маленькую комнатку, поплакала, сидя на кухонной, сработанной Даниилом, скамейке, вынесла мусорное ведро. Повстречав на лестнице старуху Трипольскую, не поздоровалась демонстративно, знала почти наверняка, что та видела в глазок, кто ломал дверь в Валину квартиру, но молчала. Утерев слезы передником, Тамара Александровна стала укладывать материал и пуговицы, выкройки и модные журналы разных лет, вспоминая каждую юбку и блузку, пошитую ими вместе за эти годы. Инфаркта, конечно, следовало ожидать (два было уже позади, третий оказался смертельным). Хотя, когда она уезжала на дачу, Валя чувствовала себя вполне сносно; они еще затеяли сшить замысловатый осенний костюмчик на полную даму в летах, в надежде отнести его в комиссионку. В ограбление после смерти Тамара Александровна не верила. Скорее всего, грабители пришли к Вале, когда она была еще жива — их вероломный визит и спровоцировал третий инфаркт, не иначе. Непонятно, зачем только они запутывают дело? Этот следователь Свистунов посмел заподозрить даже ее, давнюю, верную и единственную подругу, стал опрашивать соседей по даче, не отлучалась ли. Хорошо, что еще не все друзья молодости покинули свои посты. Не пришли Васенька Зудин этого Тер-Азизова из областной прокуратуры, местные затаскали бы ее по кабинетам. А все из-за приезда Аарона, брата Даниила Шейкина. Да разве же могла она, Тамара Александровна, вместе с Валей принимавшая заморского гостя, рассказать кому-то об оставленных им долларах на памятник Даниилу и уход за его могилкой?! Стыд, стыд-то какой! И как только мог язык повернуться!.. Да что теперь — не нашли следов, свернули дело: ничего не пропало, это Тамара Александровна знала точно, как если бы такое случилось у нее в доме (не дай Бог, конечно). Долларов только не нашли, но кто может поручиться, что это не того же Свистунова рук дело? Пришлось хоронить самой. Сбережений, правда, не хватило на христианские похороны, кремировали Валю — вот, на тумбе от подольской машинки стоит урна — все, что осталось от подруги, от ее человеческой жизни. Такой горькой, нелегкой. Правильно, конечно, Васенька Зудин придумал, дело свернуть и не будоражить душу усопшей, ее душе там, на небесах, только больнее от всего этого. Варваров столько развелось, что от людей не отличить.

Коротко позвонили в дверь. Прийти могли из жэка — описывать квартиру. Могли и из милиции, хотя прибраться в квартире подруги ей позволили и ни о каких визитах никто не предупреждал. Мог заглянуть и Павел, муж Тамары Александровны, но он в последнее время хандрил и из дома предпочитал не выходить, даже на дачу с ней не ездил, разве что летом — погреться на солнышке, а так все больше на балконе дышал.

Тамара Александровна отворила дверь, отремонтированную намедни жэковским плотником. На пороге стоял молодой человек среднего роста, аккуратно подстриженный, гладко выбритый. Пахло от него чем-то приятным — не иначе, французским парфюмом; одет был в заграничную куртку до бедер, классического покроя; под мохеровым шарфом — безукоризненно белая рубашка и галстук, брюки отутюжены — порезаться можно, и туфельки блестят — как только дошел в такую грязищу, не замаравшись? Через плечо сумка желтой кожи с заграничной этикеткой. Лицо приветливое… Все это Тамара Александровна оценила сразу, одним взглядом; не оценила даже — почувствовала, секунды не прошло.

— Здравствуйте, Валентина Иосифовна, — улыбнулся гость.

— Боже мой, — отшатнувшись, шевельнула Тамара Александровна губами.

— Мой патрон господин Шейкин просил передать вам гостинец.

Тамара Александровна заплакала, замотала головой, потеряв дар речи от накатившей вдруг горестной волны. Молодой человек полез было в сумку, но, увидев странную реакцию хозяйки, застыл в изумлении.

— Простите, Валентина Иосифовна, что-нибудь не так?

Справившись с волнением, Тамара Александровна отступила в глубь прихожей.

— Нет, нет, — сказала она тихо, — извините… Входите, пожалуйста…

— Спасибо, — молодой человек тщательно вытер ноги о влажную тряпку, вошел в квартиру и запер дверь. — Вы извините, я совсем ненадолго, проездом.

— А… вы не знаете? — залепетала женщина. — Все произошло так быстро, я только сегодня собиралась дать телеграмму Аарону, я…

— Простите?

— Дело в том, что я не Валентина Иосифовна. Меня зовут Тамара Александровна Ухнович. Я ее подруга, — она подняла на смущенно улыбнувшегося гостя полные страха и слез глаза. — Валентина Иосифовна умерла.

Улыбка исчезла с лица молодого человека, несколько резких морщин пересекли лоб; придерживая сумку за ремень, он медленно поставил ее на пол прихожей и прислонился плечом к стене. Для того, чтобы переоценить ситуацию, ему понадобилось секунд тридцать.

Тамара Александровна всхлипнула в передник, и худенькие ее плечи затряслись.

— Прошу меня извинить, — прошептал гость. — Господин Аарон Шейкин, верно, ничего не знает об этом…

— Это вы меня извините, — направилась в комнату Ухнович. — Проходите же, пожалуйста.

Молодой человек снял куртку, аккуратно повесил ее на вешалку. Под курткой оказался модный синий пиджак, металлические пуговицы которого подчеркивали его строгость. К лацкану был пришпилен маленький круглый значок со звездой Давида на голубом фоне. Гость взял сумку, осторожно вошел в комнату и огляделся. Увидев портрет пожилой женщины в траурной рамке, сложил перед грудью руки, склонил голову.

Оба молчали.

— Даже не знаю, как вас утешить, — вздохнул гость и поднял на Тамару Александровну влажные глаза. — Мне очень неловко, но я не смел спросить господина Аарона Шейкина, кем ему приходится… приходилась Валентина Иосифовна. Она была его сестрой?

— Нет, она была женой его покойного брата Даниила Шейкина, — Тамара Александровна засеменила на кухню. — Позвольте, я напою вас чаем.

— Спасибо большое, — подхватив сумку, гость пошел за ней. Водрузив ее на скамью, расстегнул молнию и принялся выкладывать на стол бананы, апельсины, киви в пластиковой упаковке, пачки печенья израильского производства, куриный бульон, коробочку конфет в целлофане, швейные иглы, газовый шарфик в розовой обертке…

— Ой, ну что вы, — растерялась Ухнович, — зачем это?.. Это же не мне…

Молодой человек внимательно посмотрел ей в глаза:

— У нас говорят: дружба сочувствием и помощью уменьшает беду. Вы ее подруга? Значит, ее второе «я». И потом, это, право же, мелочь.

— Спасибо, — Тамара Александровна поставила на плиту чайник. — Может быть, вы хотите кофе?

Гость достал из сумки израильский кофе в вакуумной упаковке и плоскую бутылку виски.

— Мы вместе выпьем кофе… и вот это, — опустошив, наконец, сумку, он сел на скамью и грустно добавил: — Не ожидал, что придется пить за упокой.

Тамара Александровна присела напротив. Помолчали.

— Я даже не спросила, как вас зовут.

— Виктором.

— Русское имя.

— Латинское. Эпитет Юпитера, победитель. А у вас имя наше, еврейское. Древнее имя. Означает: финиковая пальма.

— Что вы говорите? А я даже не знала. Стыдно. Вы так хорошо говорите по-русски.

Гость улыбнулся:

— Я москвич. Уехал всего пять лет назад.

— И вернулись?

— Нет. Приехал по делам фирмы «Оранж. Аарон Шейкин энд компани». Занимается поставками свежих овощей и фруктов в супермаркеты Тель-Авива, Натании, Хайфы… В основном, с плантаций возле долины Вади-Газа.

— Знаю, знаю. Я ведь хорошо знакома с Аароном. Он приезжал сюда месяц назад.

— О, да! Он подписал контракт о поставках фруктов по линии вашего Внешторга. А в мою задачу входит создание представительства фирмы в Санкт-Петербурге и филиала в Москве.

— Успехов вам.

— Спасибо.

— Кто-то из родных остался здесь, в России?

— Так, дальние родственники…

Минут десять говорили о том, что творится на белом свете, сравнивали уровни жизни в России и Израиле. Кофе гость варил сам. Наполнил три рюмки виски, одну отнес к портрету и положил сверху кусочек хлеба.

— Царство небесное, — сказал он и выпил.

Опять повисла грустная тишина, которую усиливали ходики на кухонной стене.

— Давно вы дружили с Валентиной Иосифовной? — осторожно поинтересовался гость.

— Пятнадцать лет. С тех пор, как они переехали сюда с Даниилом. Раньше они жили в Москве, а здесь — Аарон с родителями. Потом Аарон уехал, забрал стариков с собой.

— Разве здесь лучше, чем в Москве? — спросил он, наполняя рюмки.

— Пожалуйста, мне не нужно. У меня давление, — робко запротестовала Тамара Александровна, хотя почувствовала, как потеплело на душе и на какое-то мгновение отступило горе. Захотелось выговориться. — Не лучше, конечно. Только в Москве у нее не сложилось в последние годы. Они жили в «академическом» доме на 2-й Фрунзенской, в квартире ее бывшего мужа.

— Даниил не первый ее муж?

— Нет, второй. Первый покончил жизнь самоубийством.

— Ужас! — выдохнул гость. — Но почему?

Тамара Александровна налила себе чаю. Видя, что она не решается взять конфеты, он распечатал коробку, потом высыпал печенье в вазочку с сухарями.

— Спасибо… Видите ли, поздний брак… Ей было уже тридцать семь, детей заводить не решались… Может быть, и к счастью. Он был ученым, пропадал в своей лаборатории, горел на работе, совсем не уделял ей внимания…

— Физик, что ли?

— То ли физик, то ли биолог… Да, да, кажется, биолог. Валя говорила, что он занимался проблемами мозга или рефлексов, шутила: «Променял меня на обезьян»… Потом с ним что-то случилось. Облучился, что ли… В общем, понимаете… она же женщина, ей еще сорока не было. Он бросил работу, вроде стал даже выпивать, а потом во всеуслышанье заявил, что хочет уехать из этой страны… Вы, наверно, не помните, какие это были времена?

— Нет, отчего же, я помню, — грустно сказал молодой человек. — Мой отец умер, так и не дождавшись визы.

— Вот, вот… Валя делала все, что могла, чтобы его спасти. Ходила, просила за него… А он совсем сошел с ума, однажды избил ее. Ревнивым был, все кричал, что жить не хочет. Кончилось тем, что и впрямь угодил в психбольницу. Лечился. А у нее в это время появился Даниил. Потом Изю выписали… Он ее здесь с Даниилом нашел, устроил страшный скандал, стекла бил… И тогда она поняла, что больше к нему не вернется.

— А потом?

— Потом ей сообщили, что он убил себя. Влез на крышу какого-то дома здесь, в Лобне… По пожарной лестнице… Да зачем я вам все это рассказываю, прости господи… — она махнула рукой, подлила ему кофе.

— Я спросил, почему она в Москве жить не осталась? — напомнил гость.

— Ах, да… Сами понимаете — дом Академии наук, все друг друга знают. И Изю, конечно, тоже. А когда он покончил с собой, ее посчитали виновной, будто бы это случилось из-за ее ветрености, супружеской неверности.

— Изя — его так звали?

— Она его так называла… Она его все-таки любила. Очень любила, уж поверьте мне. Мы за эти годы уйму переговорили, и я знаю. Она даже о Данииле так часто не вспоминала. Но, видно, тогда ничего не могла сделать. Он был шизофреником, понимаете? Это очень страшно.

Гость кивнул.

— А отчего она умерла?

— От инфаркта, — снова приготовилась плакать Тамара Александровна. — Простите, я не хочу больше об этом. Меня замучили вопросами, даже подозревали… — она заплакала, отвернувшись и закрыв лицо руками.

Он понуро сидел, всем своим видом выражая сочувствие. Когда женщина, наконец, взяла себя в руки, нежно провел по ее плечу.

— Не плачьте, пожалуйста, — попросил он. — Все равно уже ничего нельзя вернуть. Вам нужно отдохнуть, — поднялся вдруг гость. — Я, пожалуй…

— Да нет, что вы, что вы, Витенька, я вам так благодарна, так благодарна. Я обязательно напишу Аарону о том, что вы заезжали…

— Не стоит, Тамара Александровна. Я его увижу раньше, чем дойдет ваше письмо, и обязательно расскажу обо всем. Неприятная, конечно, предстоит миссия: никогда не доводилось бывать вестником смерти. — Он подошел к тумбе, на которой стояла урна с прахом. — Ее кремировали? — спросил он удивленно.

— Да, на следующий день. Тело… В общем, она ведь пролежала долго одна, я была на даче целую неделю. Врач из морга сказал, что умерла приблизительно в четверг, а обнаружили во вторник. У нее диабет был, тела больных диабетом быстро разлагаются.

— Ужас какой, — покачал головой гость. — А соседи что же?

— Соседи… Не знаю, может быть, они звонили, да никто не отзывался, подумали, что дома нет. Следователь спрашивал. Одна тут есть, Порохова, та сказала, будто видела ее в воскресенье, представляете? А когда узнала, что Валя в четверг умерла, то отреклась, признала, что померещилось. Ну, как такое может померещиться — ума не приложу!

— А зачем следователь приходил? — удивился заморский гость.

— Да тут замок был выломан, перевернули все. Деньги искали. Аарон, когда приезжал, на памятник Даниилу тысячу долларов оставил. Кто-то узнал… и Бога не убоялись, варвары… При покойнице!

Видя, что Ухнович снова готова заплакать, он взял ее за руку.

— Не будем больше о плохом, ладно? Знаете, один очень мудрый и добрый человек сказал, что настоящее — лишь сон души, давным-давно витающей в лучшем из миров. Коль скоро это так, все, что могло свершиться, уже свершилось, а посему — улыбайтесь, — подойдя к портрету покойной, он долго рассматривал его. — Она, наверно, очень красивой была в молодости?

— О-о, да! — неожиданно оживилась Тамара Александровна. — Еврейки все очень красивы в молодости, правда?

Он пожал плечами, улыбнулся.

— Хотите, я вам ее фотографии покажу?

— С удовольствием.

Тамара Александровна проворно достала из нижней секции шкафа два старых альбома в кожаных переплетах.

— Садитесь, — пригласила она гостя в кресло у журнального столика.

— Да нет уж, сюда сядьте вы, — возразил тот, — здесь вам будет удобнее. А я пристроюсь рядом, на табуреточке…

— Как вам будет угодно, — примостившись на самом краешке кресла, она раскрыла альбом. — Вот, посмотрите… Это она в десятом классе, сразу после войны… А вот — студентка консерватории…

— Она на чем-то играла?

— Пела… Посмотрите, вот в Рузе — на отдыхе… Какая фигура, не правда ли?

Переворачивая страницу за страницей, Тамара Александровна поведала все, что знала о подруге по ее рассказам, которые выслушивала длинными вечерами за шитьем, погружаясь в далекое, безвозвратное прошлое, когда все, как ей теперь казалось, были дружны и безмятежно счастливы.

— Кто это?! — воскликнул вдруг гость, придержав страницу альбома.

— Где?

— Вот этот мужчина рядом с ней?

— А-а… Это же и есть Изя, ее первый муж, о котором я вам рассказывала. Вот и дальше тут они вдвоем… видите?.. Незадолго до его смерти, году в семьдесят втором — семьдесят третьем…

С фотографий смотрел мужчина лет сорока с черными вьющимися волосами, слегка выпученными глазами и тонким носом.

— Хорошо они здесь смотрятся, правда? — вздохнула Ухнович.

Гость приблизил лицо к странице альбома, переводя оживившийся взгляд с одной фотографии на другую, где был изображен мужчина.

— Изя?.. А как его полное имя? Фамилию его вы не можете вспомнить?

— Ой, ну почему же не могу? Его фамилия была Натансон, а звали Ефимом. Уж почему она его Изей звала — не знаю, мало ли, как называют друг друга супруги.

— Когда, вы сказали, он умер?

Тамару Александровну насторожил неподдельный интерес гостя не столько к молодой и красивой Валентине, сколько к ее неудачливому супругу.

— В семьдесят пятом… А что?

— А-а… Нет, нет… Тогда нет, я ошибся, — улыбнулся он. — Мне показалось знакомым его лицо. Знаете, к отцу приходило много друзей, один из них — просто вылитый Натансон. Но того я помню позже, много позже — лет на десять. Его фамилия была как-то… вроде Изгорский или Загорский… Она никогда не упоминала о таком?

Тамара Александровна покачала головой.

— В еврейских лицах много общих черт, — резюмировала она. — А вот Валя с ним в Киеве. Это какой-то их общий друг… Вот — на Днепре, видите?.. И сколько ей здесь лет?

— Понятия не имею.

— Сорок! Можно в это поверить? А фигура как у девушки! Они досмотрели один альбом, принялись за второй. Тамара

Александровна подумала, что все по-настоящему учтивые, интеллигентные люди уехали за границу, иначе не объяснить того, что происходит здесь, в ее стране. Но вслух этого говорить не стала.

«Тринадцать часов ровно», — сказал вдруг рядом женский голос.

Она вздрогнула, испуганно посмотрела на гостя.

— Это часы, — засмеялся он. — Говорящие. Каждый час сообщают время. «Talking» называются.

— Боже, до чего дошли! — поразилась она.

— Они еще и кукарекать умеют. Будят по утрам, — он нажал кнопку у дисплея, и на всю квартиру неожиданно прокричал петух, окончательно развеселив подругу покойницы.

Минут через десять гость стал прощаться. Наговорил ей много хороших, теплых слов, которых она давно ни от кого не слышала.

Когда он ушел, Тамара Александровна вернулась на кухню, чтобы вымыть посуду, и на столе под вазочкой обнаружила продолговатый конверт из белой плотной бумаги. На открытке с видом на Тель-Авив размашистым, не очень разборчивым почерком было написано:

«Дорогая Валечка!

Посылаю тебе с оказией гостинчик и немного денег. Целую, помню, скучаю. Привет нашей подруге. Шейкин».

Кроме открытки, в конверте лежали три стодолларовые купюры. Тамара Александровна опустилась на скамью, сработанную покойным Даниилом, и горько заплакала.

«Когда объявляется розыск, за преступником гонятся подчас человек пятьдесят, если не больше. Не только вы идете по следу с вашими инспекторами — подняты на ноги полиция и жандармерия всей страны. Поджидают его и на вокзалах, и на пристанях, и на границах. Я уж не говорю о платных осведомителях, тем паче о добровольцах, которые тоже включаются в игру…»

Так писал Жорж Сименон.

Если бы речь шла об убийце, преступнике, сбывающем наркотики, сутенере или шпионе, насильнике-маньяке или подпольном синдикате по производству оружия — к поискам были бы привлечены не только сотрудники всех силовых структур России, но, если бы потребовалось, и французская жандармерия. Однако в случае, выпавшем на долю следственной бригады Швеца, разыскиваемые могли оказаться в ФСК и Минобороны, МВД и Совмине, в Думе и Президентском Совете, где угодно, вплоть до набережной Орфевр или улицы Соссэ. Особый характер расследования не позволял проводить широкомасштабные операции, подобные описанной классиком детектива. Каждый участок работы секретной бригады для любого из непосвященных выглядел автономным звеном цепи, о цельности которой знали лишь немногие.

Капитан Валерий Арнольдов занимался «поиском следов человека, подозреваемого в совершении тяжкого преступления». Этого было достаточно для тех, кого мобилизовали ему в помощь.

Работали по двум направлениям.

С помощью органов Минздрава предстояло найти историю болезни человека, предположительно военнослужащего, раненного во время боевых действий — возможно, в Афганистане — осколком или оперением мины, примерно установленного калибра, рана — с крестообразным рассечением волокон и повреждением надкостницы бедра правой ноги на 22 см выше колена.

Через посредничество архива Минобороны и военкоматов предстояло найти дело военнослужащего ВДВ или войск специального назначения, проходившего службу в Афганистане и комиссованного по ранению в 1988–1989 гг.

Первым были разосланы снимки и описание шрама, швов, технологии операции, по которой возможно определить «почерк» хирурга. Вторым — снимки самого подозреваемого, сделанные в морге методом опознавательной съемки и отретушированные судебным фотографом с мастерством, позволявшим избежать ненужных вопросов.

Результаты поиска контролировались и анализировались круглосуточно. Из Ташкентского военного госпиталя факсом пришло 14 описаний подобных операций, сделанных в указанный период, 12 историй нашлось в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. Всего было собрано 53 истории болезни, отличавшиеся незначительными нюансами. По линии военных ведомств пришел 91 ответ. Отчасти это объяснялось несоответствием фотографического изображения 35-летнего подозреваемого и 18-летних призывников, чьи фотографии размером 3x4 см хранились в личных делах. В результате кропотливой работы криминалистов-фотографов снимки были идентифицированы в одном случае. Данные на подозреваемого совпали и с одной из историй болезни, сохранившейся в Центральном Военно-клиническом госпитале им. Н. Н. Бурденко.

Лжелеонидовым (до опознания — предположительно) оказался некий

ВОЙТЕНКО АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВИЧ 1961 Г РОЖД РУССКИЙ РОД ДОРОХОВО МОЖАЙСКОГО Р-НА СЛУЖБУ СА ПРИЗВАН В 1979 Г 1981 Г ПОСТУПИЛ ВЫСШЕЕ ВОЕННОЕ КРАСНОЗНАМЕННОЕ УЧИЛИЩЕ ВНУТРЕННИХ ВОЙСК МВД ОРДЖОНИКИДЗЕ ЧЛ КПСС ЯНВАРЯ 1982 Г ПРОХОДИЛ СЛУЖБУ УЧРЕЖДЕНИИ «ОВ 21/1» 1986 Г НАХОДИЛСЯ СОСТАВЕ ОГРАНИЧЕННОГО КОНТИНГЕНТА СОВЕТСКИХ ВОЙСК АФГАНИСТАНЕ НАГРАЖДЕН ОРДЕНОМ КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ 1989 РАНЕН ЭВАКУИРОВАН МОСКВУ ПОСЛЕ ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ ПРОДОЛЖАЛ СЛУЖБУ В/Ч 2473 СПЕЦИАЛЬНОГО НАЗНАЧЕНИЯ ВНУТРЕННИХ ВОЙСК УВОЛЕН ЗАПАС ОКТЯБРЕ 1993 Г ЗВАНИИ МАЙОРА ОТЕЦ ВОЙТЕНКО ТИМОФЕЙ ТИМОФЕЕВИЧ ПЕНСИОНЕР МАТЬ ВОЙТЕНКО ЕКАТЕРИНА СЕМЕНОВНА САНИТАРКА 2-Й РАЙБОЛЬНИЦЫ СЕСТРА БУРДЮКОВА ГАЛИНА ТИМОФЕЕВНА ЗАВЕДУЮЩАЯ ХИМЧИСТКОЙ КБу «АЛЕНКА» ПРОЖИВАЕТ МОЖАЙСК УЛ ЛЕСНАЯ 24.

Капитан Арнольдов незамедлительно выехал в Можайск.

33

Еще на пути в Лобню Женька считал, что «случайные совпадения» — формула фаталистов, оправдывающая бездеятельный образ жизни. Правда, убеждения эти несколько поколебал визит в Кащенко: оказывается, судьба изредка проделывает подобные штуки и с трезвомыслящими людьми. Ну чем, как не случайностью, можно объяснить звонок умалишенного детективу, поместившему в газете свое первое объявление? Чем, как не совпадением, объяснить смерть портнихи, у которой якобы хранились документы государственной (или антигосударственной) важности? Да, кокнули бабульку за баксы, это еще по Витюшиному рассказу было ясно! Жалко было отпуск. Очень жалко. Лучше бы уехал куда-нибудь в Медео отдохнуть. Если бы знать, как все обернется!.. Но дело сделано: ввязался в драку, из драки выйти не сумел — проиграл, опростоволосился, кому рассказать — стыда не оберешься. Прав был, выходит, Петр насчет 260 лет, необходимых для работы методом «тыка»… или как его там по-научному — скрининга.

Ехал Женька с одной мыслью: если у беспамятного инвалида Изгорского родичей не оказалось, то должны же быть они у этой Шейкиной, и они наверняка слетятся на похороны — делить оставшееся добро, а через них и об Изгорском что-то узнать удастся. Хотелось завязать со всем этим поскорее, где-то в глубине сознания билась мыслишка о самообмане, о том, что не все в этой истории так просто, но он глушил ее, понимая: если все это игры, то с такими ставками, что частнику, да еще без ксивы, лучше карт в руки не брать. Пятьсот баксов за труд в зоне подобного риска маловато, а доплачивать уже некому.

Так металась, изнывала в сомнениях его душа, лгала и каялась во лжи. Не потому, конечно, что неотработанные деньги карман прожигали — не хотелось продолжать запутанное дело, в котором ничего, кроме неприятностей, не светило. Но не хотелось и бросать его, не распутав; самоутверждение в новой роли было необходимо, а бесперспективность, становившаяся с каждым шагом все более ощутимой, охлаждала, одиночество тяготило, выливаясь в ощущение беспомощности.

В результате «глаза страшились, руки делали» — совсем как в таэквондо или Дим-Мак: доведенные до полного автоматизма руки-ноги превозмогали эмоции. Но разум, его разум, способный в самые пиковые моменты уподобляться ледяному озеру, в последнее время выходил из повиновения. Дело психа Изгорского оказалось непосильным для несовершенного компьютера в черепной коробке. Оно обрастало плотью подробностей, уходило в темень небытия, подобно призраку; детали и факты то выстраивались в логическую цепочку, то рассыпались на отдельные звенья, словно кто-то невидимый и всемогущий дергал за ниточки. И Женька перестал понимать, ради чего. Какое ему дело до сумасшедшего, за которым вроде что-то и было, а приглядеться — так и не было ничего?

«Случайность, Женя…

Несколько случайностей…

Ты ничего не помнишь…

Обо всем забыл… забыл…

Жизнь твоя снова прекрасна и легка…

Сознание твое спокойно, как…»

Смирившись с проигрышем, он позвонил в квартиру Шейкиной во второй (и в последний, в чем нисколько не сомневался) раз…

Сейчас же, возвращаясь в Москву, Женька и думать забыл о своих пораженческих настроениях. Все вдруг стало на свои места, история обрела ясность, мертвецы, оставшиеся на страницах альбомов, вдруг заговорили, ожили, поставив перед ним ряд конкретных вопросов, ответы на которые, несомненно, должны были привести к победе.

Ефим Натансон и Юрий Изгорский — одно лицо!!! Искать следовало не Изгорского, а Натансона! Натансона, ученого, работавшего в какой-то биолаборатории АН, занимавшегося проблемами мозга или нервной системы, женатого до 1975 года на Натансон Валентине Иосифовне, 1932 года рождения, проживавшего на 2-й Фрунзенской (где-то рядом с хореографическим училищем). Идти по следу Ефима Натансона, инсценировавшего свою смерть — вместо него был похоронен, конечно же, кто-то другой, — пропавшего в 1975 году и воскресшего в 1986-м человеком, не помнящим родства, с документами на имя Изгорского Юрия Израилевича.

ГДЕ ОН ПРОВЕЛ ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ?

Те, кто все это время был с ним рядом, знают загадку его беспамятства и превращения в Изгорского, а также подоплеку взрыва на Мартеновской и, конечно же, убийства на улице Конституции в Лобне — не случайного, конечно, как не случайным было все в этой истории.

Столетник фаталистом себя не считал. Предстояло действовать, чтобы найти два неизвестных в уравнении «Где? И Кто?».

Патологоанатом Горохов любил жизнь.

Общительный и веселый человек, он во всем находил удовольствие. «Ну, что, лапушка, — обращался он к очередному «пациенту», входя в прозекторскую и дожевывая бутерброд, — давай-ка заглянем, что у тебя там внутри, отчего это ты решил сыграть в ящичек в расцвете лет…» Работал он споро, «пациенты» в его шкафы не попадали. В морозильных шкафах морга, возглавляемого Александром Сергеевичем, кооператоры хранили бананы. По взаимной договоренности, разумеется. «Надо шагать в ногу со временем, — говаривал он. — Рынок так рынок. В любой профессии всегда есть место предприимчивости».

Горохов любил женщин. К вскрытию их относился с особым вниманием. «Не печалься, лапушка, — бормотал он, распиливая грудную клетку попавшей на его стол представительницы слабого пола. — Ты и теперь живее всех живых». Над рабочим столом у него висела картина В. А. Серова «Девушка, освещенная солнцем», якобы подаренная ему внучкой художника в благодарность за удачное вскрытие. (Горохов с пеной у рта утверждал, что это подлинник, тогда как в Третьяковке — жалкая подделка.) На кофточке девушки, освещенной солнцем, губной помадой было написано: «Nill permanet sub sole»[3].

Гордившийся своим именем-отчеством, Александр Сергеевич любил, сидя над томиком знаменитого тезки, размышлять о причине летального исхода старой графини в «Пиковой даме» или царицы в «Сказке о мертвой царевне». Что означает это «восхищенья не снесла и к обедне умерла»? Юмор и артистизм делали Горохова желанным в любой компании, и даже те, кто знал о его мрачной профессии, забывали об этом через пять минут общения.

Женька застал его в кабинете. Завморгом писал заключение, время от времени любуясь осенью за окном и кусая кончик авторучки, будто сочинял стихи.

— Привет, Сергеич!

— Ба-а, какие люди — и без охраны! — воскликнул Горохов. — Проходи, лапушка, ситдаун, плиз.

— Ехал мимо, дай, думаю, загляну.

— Я так и понял.

Женька достал из-за пазухи бутылку армянского коньяку, зная слабость приятеля к этому напитку.

— У-у, дело принимает сорок серьезных оборотов. — Горохов пробежал глазами по этикетке, — пойду в залу за закуской.

Он исчез за дверью и через минуту вернулся с гроздью бананов.

— Извини, Сергеич, — выставил ладони Женька, — предубеждение. Ну нет у меня иммунитета к трупному яду — и все тут!

— Не болтай, — Горохов профессионально, на слух, плеснул в стаканчик шоколадного цвета жидкость. — Такого иммунитета ни у кого нет и быть не может, а я, как видишь, жив-здоров, чего и тебе желаю. — Он выпил, очистил банан, смачно откусил половину. — В тот шкаф, где они у меня хранятся, еще не ступала нога человека, — заверил он.

— Все равно не буду, — пригубив коньяк, Женька отодвинул стакан. — Я на машине, Сергеич, извини.

За окном послышался звук мотора, во двор въехала «труповозка», стала подавать задом к двери.

— Работу подвезли, — зевнул Горохов, выглянув в окно. — Давай загадку.

Женька покачал головой, оценив прозорливость приятеля.

— Ладно. Отчего помер Акакий Башмачкин?

— От обиды, без вскрытия ясно.

— Предположим. Обиделся, схлопотал инфаркт. Тело его обнаружили через три часа. Еще через два привезли к тебе.

Итого — пять. В каком случае ты напишешь в заключении, что его сердце перестало биться неделю назад?

Горохов удивленно повел бровями, закатил глаза, тряхнул головой.

— А ну, повтори, — переспросил он.

— Я старушку шестидесяти двух лет за руку держал, когда она еще не остыла. А назавтра в газете прочитал, что ее нашли в глубокой стадии разложения. Короче, рубрика «Что бы это значило?», Сергеич.

Горохов почесал в затылке, выпил Женькин коньяк, доел банан.

— Н-да, — сказал он через минуту. — Наводящий вопрос можно?

— Можно. Положим, у нее был сахарный диабет…

Патологоанатом снова задумался. Он был профессионалом высокого класса, при кажущейся простоте знал английский, латынь, немецкий, читал в подлинниках специальную литературу и не любил попадать впросак. К тому же понимал, что если Женька приехал, значит, кровь из носу — ему нужно помочь.

— Давно?

— Спалили уже.

Горохов посвистел, закурил.

— При диабете тело действительно разлагается быстро. Но не настолько. В общем, есть один вариант. В аглицком журнальчике вычитал, хотя самому с таким чудом сталкиваться не доводилось. Ввели клостридиум в вену.

— Что, что?

— Клостридиум волчий. Неделя — это еще по-божески. Когда обнаруживают такой труп, он выглядит так, будто человек умер несколько недель назад. От процентного содержания в растворе и от дозы зависит. Но если это так, считай, что ты влез в говно: рядовые «углы» таким зельем не располагают.

— А зачем это делать? — спросил Женька.

— Как зачем? Положим, неделю назад убийцы в городе не было — алиби у него железное. А на момент убийства алиби не было.

— А судмедэксперт? Обнаружить этот клостридиум можно?

— Можно. Если нужно.

— То есть?

— Если есть признаки насильственной смерти и постановление для производства химико-криминалистической экспертизы. А если старушка приказала долго жить после инфаркта, как ты говоришь, то кто будет этим заниматься?.. Съешь банан, будь человеком.

— Лучше я не буду человеком, — сказал Женька и поднялся. — Ладно, Сергеич, дело ясное, что дело темное. Поехал я, тебя пациенты ждут.

— Эти подождут. Как там Петр?

— Не прозванивается, зашился в делах. Пока!

— Будь, не пропадай. Привет соседке. Может, прихватишь ей бананчик?

— Пошел ты к черту со своими бананами!

34

Крильчука кодировать не спешили. С точки зрения руководства ФСК его проступок имел оправдание, и предстоит ли ему расплачиваться за выпитую чашку ароматного чая увольнением из органов оставалось под сомнением. Иметь же еще одного своего человека в контрразведке было нелишним. Пока дебатировался вопрос о судьбе Крильчука, самого его содержали в корпусе «Д», предназначенном для узников и именуемом «отстойником»…

Корпус находился в «Зоне-А», скрытой от посторонних глаз с такой тщательностью, что ее нельзя было обнаружить даже с помощью космической съемки. По сути, это был подземный комплекс на глубине 80 м, разместившийся на круглой территории диаметром в 3 км. Корпуса (одноэтажные продолговатые строения из белого кирпича) были расположены на равном друг от друга расстоянии. Всего их было 6. В первых трех — с индексами «А», «Б», «В» — были размещены лаборатории; четвертый — «Г» — занимало управление зоны; пятый — «Д», — разделенный бетонными стенами на 25 камер площадью 3x4 м каждая, находился между четвертым корпусом «Г» и шестым «Е», одновременно служившим казармой и караульным помещением. Караульную службу в подземной части «Зоны-А» несли только офицеры спецподразделения внутренних войск. Посреди территории размещалась столовая, к ней примыкали хозяйственные постройки. С внешней и внутренней сторон корпуса были окружены бетонными дорожками; радиальные тропки» вели от построек к вышке, находившейся в геометрическом центре зоны. Каждая из дорожек была пронумерована; по ним в определенной последовательности, с выверенным интервалом ходили патрули внутренней охраны. К натянутой на высоте 15 м сетке были прикреплены люминесцентные приборы особой мощности, обеспечивавшие освещение территории. Въезд в «Зону-А» был возможен только через туннель, расположенный в западной части и охранявшейся как изнутри, так и снаружи. Автоматические ворота отворялись лишь перед отозвавшимися на пароль и предъявившими специальный пропуск — клеймо. Рядом с воротами находилась подстанция. Автоматическая дверь с северной стороны была потайным выходом на поверхность и вела в лифтовую шахту вышки «Маяка», основание которой находилось в подземной части. Наверху по четырем направлениям от кромки подземного котлована расходились полосы отчуждения шириной в один километр. В трех километрах от восточной полосы проходила шоссейная дорога; ее ответвление было главной коммуникацией зоны. Воинская часть «11-А», обнесенная 2,5-метровым бетонным забором, была, по сути, пропускным пунктом: автомобили, следовавшие в зону, неизбежно попадали на территорию этой в/ч и направлялись в капонир, дно которого представляло собой подъемно-спусковую площадку, переходящую в туннель. Северная часть территорий была распланирована под комплекс «Маяк» и сооружения, имевшие непосредственное отношение к его обслуживанию (они использовались также как станции наблюдения за космосом). В северо-восточном секторе «Маяка» находился могильник — «Квадрат «Z», свинцовый резервуар, куда в специальных контейнерах опускали радиоактивные отходы. Это был энергетический блок «Маяка». В северо-западном — Центр наблюдения и станция обслуживания, а также блок жизнеобеспечения подземного отсека и корпус «З» для персонала. По окружности «Зоны-А» были пробурены тщательно замаскированные вентиляционные шурфы. В десяти километрах от географического центра проходила Юго-Западная железная дорога; между нею и северной частью комплекса протянулась заградительная зона с двумя рядами колючей проволоки, вышками и широкой полосой густого леса. Службу по охране северной части несли военнослужащие в/ч «11-А», они же обеспечивали прикрытие с запада и КПП. На юге, параллельно железной дороге, протекал Днепр.

Двадцатикилометровый участок реки круглосуточно патрулировали катера береговой охраны. В южной полосе отчуждения была сооружена плотина, предохранявшая зону от затопления в половодье. Плотина имела и иное назначение: в случае, предусмотренном специальным «алярм-разделом» устава, заминированные, всегда закрытые шлюзы позволяли затопить лабораторный комплекс и в считанные минуты превратить «Зону-А» в лесное озеро. За восточной полосой находилась полевая вертолетная площадка: широкая, длинная полоса из бетонных плит, проложенная справа от нее, могла принимать небольшие самолеты. Каждый из сотрудников «Зоны-А» знал только то, что ему было необходимо для выполнения своих, строго регламентированных функций. Всякие попытки проникновения на другие участки выявлялись регулярными контрольными проверками на «Коде-1», стопроцентно исключавшими сокрытие информации. В случае, если допрашиваемый обнаруживал сверхрегламентную информированность, он незамедлительно удалялся из «Зоны-А» (как правило — в так называемые «горячие точки», пройдя обработку «Кодом-2»). Если же сотрудник представлял угрозу рассекречивания местонахождения или назначения зоны, он проходил стерилизацию на «Коде-3», приводившую к последующей гибели.

В число хозпостроек подземной части «Зоны-А» входил крематорий.

Через два дня Крильчука препроводили в административный корпус «Г». В небольшом, скупо обставленном кабинете находились двое штатских, присутствовавших при его допросе. Ему предложили сесть и поставили перед ним чашку холодного кофе.

— Курите?

— Нет.

К этому времени Крильчук отоспался и, если бы не ноющая боль в нижней части затылка, отдававшаяся в позвоночнике, чувствовал бы себя вполне сносно.

— Слушайте нас внимательно, Сергей Леонидович. Мы представляем организацию «Союз национального освобождения». Эта организация — передовой отряд правительства, которое возглавит государство в недалеком будущем. По существу, мы уже давно у власти и все, что делается сейчас в России, контролируется и санкционируется нами. Сейчас вы находитесь в центре подготовки кадров будущего государства. Отсюда у вас есть два выхода: один — через добровольное согласие сотрудничать с нами, другой — через крематорий. О том, что повлечет за собой это сотрудничество, мы вам расскажем позднее. Могу ответственно заявить, что ни антигуманных, ни корыстных целей организация «Союз национального освобождения» не преследует. Наш девиз: «Сила. Власть. Порядок». Как вы понимаете, именно этих трех категорий не хватает России для того, чтобы она стала государством, а не тем, что она представляет собой в настоящее время. Никаких кровавых переворотов мы не готовим. Мы придем к власти спокойно, уверенно, без единого выстрела. Технические средства контроля над сознанием и поведением людей, впервые в истории разработанные в этом центре, позволят нам сделать это при полной, единодушной поддержке населения. — Голос звучал негромко, но уверенно. По-военному отрывистые, точно расставленные по местам слова проникали в сознание Крильчука, порождая смятение и интерес, страх перед смертью и перед предательством одновременно.

Второй сотрудник достал из папки набранный на компьютере текст и положил перед Крильчуком:

— Если вы согласны стать кандидатом в члены «Союза» — распишитесь в этом протоколе.

Крильчук взял бумагу, поднес к глазам.

ВОПРОС. Вы Крильчук Сергей Леонидович, 1970 года рождения, лейтенант госбезопасности?

ОТВЕТ. Да.

ВОПРОС. Чем вы занимались в последнее время?

ОТВЕТ. 20 октября в составе оперативной группы…

Он дочитал протокол допроса до конца. В тишине кабинета было слышно, как бьется его сердце.

— Что… это? — спросил он, залпом выпив кофе.

— Как видите, мы можем обходиться без побоев и изощренных пыток, в отличие от ваших коллег из ФСК.

— В ФСК не пытают, — проговорил Крильчук, не отрывая взгляда от бумаги.

Штатские засмеялись.

— Возможно, — сказал первый. — Но там и не знают того, что известно нам.

— Подписываете? — второй протянул ручку.

Крильчук понимал, что если он не подпишет, то после того, во что его посвятили, живым отсюда не выпустят. Но чего все-таки они хотят?.. Подписать! Подписать, вырваться на свободу и рассказать обо всем там — в ФСК, в прокуратуре. Но глаза? Как он будет смотреть в глаза тем, кого предал — Швецу, Илларионову, Валере Арнольдову?.. Жене, сыну, отцу, наконец?..

— Почему вы не заставили меня расписаться тем же способом, каким получили эти показания?

— А потом поддерживать вас в подконтрольном состоянии всю оставшуюся жизнь?.. Нет, Сергей Леонидович, нам нужно, чтобы вы совершили этот шаг трезво и обдуманно.

— Что меня ждет потом? — спросил Крильчук, не надеясь получить ответ.

— Замена режима строгой изоляции на карантин, — резко заговорил первый, — трехчасовая прогулка по территории, через две недели — повторная обработка на «Коде-1», и в случае, если мы найдем результаты удовлетворительными, приведем вас к присяге. Затем последует программирование на «Коде-8» и дальнейшие инструкции.

— Программирование?..

— Вы задаете слишком много вопросов! — прикрикнул второй, и его маленькие, пепельно-серые глаза нетерпеливо забегали. — Подписываете или нет?

Крильчук положил листок на стол, прижал его ладонью левой руки и, с трудом подавляя дрожь правой, размашисто расписался.

35

Засветилась свеча перед престолом.

— Премудрость, прости! — оповестил диакон в царских вратах, осеняя крестом молящихся. Затем, положив Евангелие на Престол, он произнес: — Господи! Спаси благочестивых и услышь нас!

— Святый боже, Святый крепкий, Святый Бессмертный! Помилуй нас, — взмолились вослед поющие.

Отец Василий в золотом расшитой епитрахили и фелони поверх подрясника читал Апостола. Шел третий час литургии. Благоуханный кадильный дым разносился по храму, пробуждая радость в душе верующих, желавших спасения…

В частном доме на Лесной на стене маленькой кухни висели фотографии членов семьи Войтенко, сделанные в разные годы. По одной из них Арнольдов сразу понял, что попал по адресу и ошибки тут быть не может: насмотрелся на живого еще Александра за двенадцать часов дежурства в палате. Встретила его дородная женщина лет тридцати с небольшим, сестра покойного. Сразу проводила на кухню, извинившись: одна комната была занята тремя детьми, затеявшими шумную игру посреди разбросанных игрушек, в другой стонала больная мать Екатерина Семеновна. На кухне вкусно пахло мясом — варился борщ, но если бы капитану и предложили поесть, он все равно бы отказался, зная о предстоящем неприятном разговоре.

— Скажите, Галина Тимофеевна, ваш брат Александр с вами живет?

— С чего бы это? — агрессивно отреагировала хозяйка. — Нам тут самим, развернуться негде. Видите, мал-мала-меньше да мать еле жива. А что он, натворил чего?

Арнольдов отвечать не стал.

— Вы с ним, я вижу, не в ладах?

— Чего мне с ним ладить-то? Он сам по себе, а мы — сами.

— Вы, что же, ничего о нем не знаете?

— Почему не знаю-то? Знаю. Демобилизовался, в Москве на работу устроился.

— Куда?

— Шоферит где-то. Заезжал пару раз на машине.

— На своей?

— Тю! На своей… На рефрижераторе. Побыл десять минут и умотал.

— Когда это было?

— Один раз летом, в последний раз — с месяц тому.

Галина Тимофеевна то и дело презрительно усмехалась, говоря о брате. Было очевидно, что между ними произошла серьезная размолвка. Предложив незваному гостю табуретку, сама, однако, не садилась, нависала над Арнольдовым, обмахиваясь несвежим кухонным полотенцем.

— Он женат?

— Не докладывал.

— Адрес и телефон у вас есть?

— Адреса и телефона у него у самого нету. Раньше где-то Текстильщиках в общаге жил, потом стал квартиру снимать, разбогател, поди. Чужие мы с ним.

— Почему так, если не секрет?

Пена приподняла крышку кастрюли, жидкость с шипением полилась на плиту. Галина Тимофеевна быстро сняла крышку, попробовала борщ, дунув на ложку.

— Трудно сказать, — заговорила она, не поворачиваясь. — Жестокий он человек. Может, колония на него так повлияла…

— Колония?

— Он после училища зэков охранял, в зоне начальником охраны служил.

— Где?

— Где-то под Брянском или в самом Брянске… А из Афгана приехал — вообще зверюгой стал. Мужа моего избил.

— За что?

— За то, что тот слабее его оказался, вот за что! Что не сидел, не воевал. Он считает, что мы все — и я, и родители его — дерьмо соба… извините, это он так сам однажды выразился. Мы по его земле ходим, в его доме живем, его воздухом дышим. Да и не живем — небо коптим. Молчит, молчит, а как заговорит — мурашки по телу. Взглядом словно убить хочет. — Она вдруг неожиданно всхлипнула, промокнула полотенцем слезу. — А что мы ему плохого сделали-то? Не помогали, так нам самим впору помогать было, на одну пенсию родительскую вшестером… Его, небось, в училище кормили, обували, одевали, потом в армии тоже… Это он должен был старикам помогать. Отца в гроб раньше времени уложил, за все время письма ни разу не прислал, даже на похороны отца не явился, сволочь! А ведь в Москве уже, рядом был. И знал!

— Откуда знал?

— Я ему телеграмму в общежитие самолично посылала.

— Пил?

— Лучше б пил, так хоть знали бы, с чего он такой… Нет, не пил, а смотрел иногда как бешеный.

— Может, наркотики употреблял?

— Не знаю. Не видела.

Арнольдов вынул из папки фотографию.

— Скажите, Галина Тимофеевна, это ваш брат?

Она вытерла руки, взяла двумя пальцами снимок, поднесла к окну. Потом посмотрела на Арнольдова.

— Он что, мертвый? — спросила она упавшим голосом. Арнольдов кивнул. Она заплакала беззвучно.

— Галина Тимофеевна, вам нужно поехать со мной на опознание.

— Никуда не поеду. Мне мать и детей не на кого оставить.

— Пожалуйста, позвоните мужу на работу. Мы вас отвезем и привезем, это займет совсем немного времени.

Ехать Галина Тимофеевна наотрез отказалась. Пришлось вызванивать ее мужа Дмитрия Бурдюкова, работавшего в школе учителем математики. Он оказался молчаливым, хмурым на вид человеком, целиком и полностью находившимся во власти жены…

Приступили к чтению Евангелия. Голос отца Василия отдавался под сводами; слова Христа проникали в души православных и оглашенных, допущенных к слушанию.

— …Восстанет народ на народ и царство на царство; будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба. Прежде же всего того возложат на вас руки, и будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Мое. Будет же это вам для свидетельства. Итак, положите себе на сердце не обдумывать заранее, что отвечать. Ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить, ни противостоять все, противящиеся вам…

И все же в машине Арнольдову удалось побеседовать с Бурдюковым.

— Дмитрий Николаевич, почему ваша жена так относится к своему брату? Судя по ее рассказам, он человеконенавистник какой-то. Должна же быть этому причина, как вам кажется?

Дмитрий Николаевич молчал и так долго ежился, неотрывно гладя перед собой на дорогу, что Арнольдов уже не надеялся получить ответ.

— Он фашист, — сказал наконец Бурдюков. — Фашист по убеждениям, по отношению к людям, по словам и поступкам. Ему нравилось быть сильным, а в своем доме, как известно, пророков не признают. Может, где-то в колонии или на войне перед ним снимали шапки и становились на колени, и он привык, упивался этим. Отец Галины воевал немножко, в самом конце войны, но фашизм возненавидел на всю жизнь. А сын нарочно, с каким-то подчеркнутым садизмом, разглагольствовал о великой нации сильных и здоровых людей, выводя его из себя, наслаждался бессилием старика и своим мнимым превосходством. Однажды я не выдержал и вмешался. Он меня в кровь избил на глазах детей, их у нас тогда двое было. Вот вы сказали — человеконенавистник. Нет, не думаю. Ненависть — это хоть и неблагородное, но все же чувство, а он, похоже, был патологически лишен каких бы то ни было чувств.

— Что же все-таки сделало его таким?

— Не знаю. Он ушел в армию в семьдесят девятом, с тех пор в доме появлялся очень редко, проездом. Не писал, так что, чем жил и что его таким сделало, мы не знаем. Поначалу это все выглядело так, будто его гложет обида на что-то, потом стало проявляться равнодушие, неспособность плакать, смеяться, любить, радоваться. Стеклянные глаза — ни улыбки, ни сожаления, ни тени эмоций, как будто атрофировалась способность чувствовать. Потом за всем этим стало проглядывать убеждение.

— Зачем он приезжал в последний раз?

— За своей долей наследства. Думал, что отец отписал ему половину дома. Но Тимофеич этого не сделал, все завещал внукам. Когда Александр узнал об этом, то положил завещание на стол, спокойно стал и вышел. Дети играли во дворе. Он подошел к ним, долго-долго смотрел. Мы обмерли, ко всему уже были готовы… И тут он улыбнулся. Сколько жить буду, не смогу забыть этой улыбки. Оскал мертвеца. Обещание мести, приговор — все было в ней, понимаете? После этого мы стали жить в постоянном страхе. Не за себя — нам-то что… За детей. От фашиста можно ждать чего угодно…

Через час опасениям Бурдюковых за судьбу детей суждено было кончиться: Дмитрий Николаевич подписал протокол опознания.

— …Преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят. И будете ненавидимы всеми за имя Мое. Но и волос с головы вашей не пропадет. Терпением вашим спасайте души ваши. Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его. Тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто в городе, выходи из него; и кто в окрестностях, не входи в него. Потому что это дни отмщения, да исполнится все написанное…

Следователь Швец отнес фашистские убеждения Войтенко на счет его морального облика, отчасти — на субъективизм родственников. Более существенным для следствия он счел отсутствие эмоций, о которых рассказывал Бурдюков. Он еще раз включил диктофон с записью пущинского разговора — не для себя, сам уже помнил все дословно; в кабинете сидели Каменев и Арнольдов (позже, во время прослушивания вошел Боков).

ГОЛОС РУДИНА. «…альше следует «Код-2». Относительно простой и практичный прибор. Я подозреваю, что именно его имел в виду генерал Кобец. Изучив электромагнитную ауру объекта, установив частоту волн, излучаемых при различных эмоциональных проявлениях, они научились подавлять или вызывать страх, гнев, отчаяние, меланхолию, нежность — практически управлять эмоциями. Причем элементарно, поворотом ручки наподобие регулятора громкости в радиоприемнике — убавить-прибавить…»

— Ты думаешь, он прошел обработку? — спросил Каменев, когда Петр выключил диктофон.

— Думать никому не возбраняется, — уклончиво ответил следователь.

Каменев постучал пальцами по столу.

— Ну, пока это не факт, — сказал он. — Мне кажется, куда более интересно, что он начинал службу в «единичке» — «ОВ 21/1», зоне, где начальником в это время был Камаев. А?..

Петр походил по кабинету, постоял у окна.

— Есть еще одно совпадение, — сказал он. — Сестра говорит, что он работал шофером на авторефрижераторе. «Володя» тоже представлялся Примитилову шофером-дальнобойщиком. Думаю, есть смысл начать с автотранспортных предприятий Москвы и области. Займись, Саша. Возьми данные на Войтенко, «фоторобот» этого Лжеволоди. Сразу отбрось таксопарки, спецтранс. Искать надо…

— Искать надо АТП, которые занимаются перевозками грузов в автофургонах, — встал Каменев и, хитро сощурившись, одарил Петра снисходительной усмешкой. — Не надо только Каменеву рассказывать о пользе чистки зубов по утрам.

— Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любовь Бога и Отца и причастие Святого Духа буди со всеми вами! — преподал отец Василий благословение Святой Троицы.

Свершалось великое таинство: хлеб становился истинным Телом, вино — истинною Кровью Христовой. Умилостивительная жертва была принесена на престол.

— И сподоби нас, Владыко, со дерзновением… призывати Тебе небеснаго Бога Отца, — воскликнул священник после эктении.

Очистившие души покаянием приступили к приобщению святых даров. В алтаре причащались священнослужители. Прикладывались к иконам миряне, прося у них заступничества перед Богом, кланялись стоящим в храме людям. Отверзлись царские двери, вынесли святые дары, означая Воскресение Христово…

После заамвонной молитвы в храме раздавали антидор, и наконец все разошлись. Остался лишь отец Василий, как оставался всегда, все двадцать пять лет своего служения: для стяжания Духа Святаго в молитве — один на один с Триединым Богом.

За два часа до вечерни церковный староста нашел его лежащим на окровавленной солее перед храмовой иконой, с пулевым отверстием в затылке.

36

Как бы ни спорили о государственном устройстве политики, что бы ни говорили о человечестве социологи всех мастей — Отаров знал: всегда выживает сильнейший. Своим разложением человечество обязано игнорированию законов природы. Даже из древних мифов, данных людям в назидание, последние склонны извлекать ложные, поверхностные идеи. Не люди, а сильный одиночка Геракл спас Прометея; если бы не он, то это сделал бы сильнейший из небожителей — легкокрылый Гермес, с помилованием Зевса он был уже в пути.

Прометей делал ставку на быдло, и в этом была его роковая ошибка. Ставили на быдло декабристы, поэтому восстание на Сенатской было обречено. Дальше всех пошли большевики: они использовали быдло для достижения своих целей. Быдло было вполне удовлетворено изнасилованием воспитанниц Смольного и пожаром в Михайловском — таким образом оно отыграло свою историческую роль. Сталин стал планомерно уничтожать этих людей, причем их же руками, поделив на жертв и палачей.

Но и эта победа ничего не решала. Бичом общества во все времена оставался «человеческий фактор»: рано или поздно палачи могли превратиться в жертв, а жертвы стать палачами. Это из-за «человеческого фактора» все заговоры были обречены на неудачу: обида и страх, гордыня и любовь, сострадание и ненависть — спутники слабости — неизбежно вели к предательству. Касались они всех, пастырей и паствы. Умный Сергей Трубецкой в последний момент не явился на площадь к восставшим, которых должен был возглавить, — предал; ум его и обеспечил победу Николая I. Значит, и ум следует относить к слабостям человеческим, если он стихиен. Горе — от ума!

Сильный не боится осуждения. Сильный не остановится перед физической болью. Сильный не знает боли душевной.

Всегда выживает сильнейший — это Отаров усвоил твердо. Его готовили, проверяли на «Коде-1», обрабатывали на «Коде-2» и «Коде-8», приводили к присяге. Процесс подготовки завершало нанесение клейма, оно давало свободу действий.

Но клеймо налагало и обязанности: подобно самураям, каста «посвященных» должна была самоуничтожаться в случае опасности. Устав «Концерна» предусматривал борьбу до победного конца. Опасностью для «посвященных» считалась угроза общему делу. В самом по себе интересе прокуратуры к делу Сотова Отаров не усматривал особой угрозы, однако после устранения Давыдова возврата в Южанск для него не было. Он добрался до Таманского залива, на берету которого, в Сенном, заранее приготовил для себя логово в тайне от всех. Это было незадолго до «больших перемен». Теперь он отсиживался здесь и ждал пока Земфира подготовит отход.

Деньги в валюте, принадлежавшие «Концерну», перечислялись через «Прометей» на его, Отарова, счет, открытый посреднической фирмой в Стамбуле. Специальный катер, свои люди в пограничной охране — все было предусмотрело до деталей. Предстояло залечь на дно и дожидаться сигнала, который приведет в действие десятки тысяч скоординированных, продуманных программ, и он станет частью общего, бесперебойно работающего механизма, в котором не будет места проявлениям слабости.

Мир изменится к тому времени — роли рабов и хозяев будут распределены в нем справедливо.

Малый Совет проследит, чтобы никто не посмел вмешаться в жизнь ГОСУДАРСТВА СМЕЛЫХ И СИЛЬНЫХ, которое уже давно готовит будущих рабов к своему приходу. Больше всего Отаров любил слово «независимость»: оно веселило его, поднимало тонус; здоровые приступы смеха при упоминании «независимости» продлевали жизнь. Когда какие-то вшивые газетчики создавали свои «независимые союзы» и тут же начинали очередную кампанию, разыгранную словно по сценарию Григория Николаевича Дорохова — члена Малого Совета «Концерна», ответственного за работу органов массовой информации, — Отаров испытывал приток физических сил. Вера в победу окрыляла его! Думский цирк поражал мастерством исполнителей: когда Валентин Степанович Салов, бывший член Политбюро, депутат от фракции коммунистов, выходил на трибуну, а депутаты Илюшин, Балюцкий, Логов или Бибирев («посвященные» «Концерна») начинали с ним полемизировать у микрофона, Отаров мысленно аплодировал и себе, и им, и тому, как распадалось быдло на тех, кто «за», и на тех, кто «против», не подозревавших даже, что и «за» и «против» предусмотрены и одинаково выгодны «Концерну». До тех пор, пока Отарову покровительствовал Эдуард Павлович Шабров, возглавлявший экономический отдел Малого Совета, он за свою судьбу был спокоен, ни УЭП, ни так называемая мафия, ни сам глава дутого (составленного и приведенного к власти «Концерном») правительства не представляли для него угрозы. Украинское отделение «Прометея» было под крылом генерала Черкащенко; Леонид Кузьма Петропавловский держал за руку Госбанк и Минфин, как держат слепого при переходе улицы. Пока в «Зоне-А» генерал Щука пополнял ряды своих боевиков, Российская армия была под его надежной опекой. Психиатр Игорь Левандовский знал, на какие клавиши следует нажать, чтобы привести в действие всю структуру прогнившего Минздрава. Стоило захотеть Главному — и Лев Гурьев упразднил следственную функцию ФСК. Бесперебойные поставки «живого материала» Доктору (Иннокентию Антоновичу Кацу) обеспечили подготовку 15 штурмовых батальонов «Концерна». Их, дислоцированных во всех регионах России, было уже достаточно, чтобы расставить все по местам.

Раз и навсегда.

Над Малым Советом стоял Большой. О Большом Совете, куда входили будущие главы государства, правительства, регионов, ведомств, армии, Отарову знать не полагалось. Но существование семой системы — с мощной организацией, тройной защитой, комплексом связи и конспирацией, техническими средствами контроля — делало его жизнь наполненной и цельной. Он смотрел на суету сует картонного, уходящего мира и чувствовал себя его властелином. Этот старый мир предстояло разрушить до основания руками и пагубными идеями тех, кто его так нелепо, неумело создавал, а теперь жил в нем, копошась в дерьме и со свойственней быдлу наивностью полагая, что когда-нибудь из этого дерьма выберется.

Боевики «Концерна» распределялись на «посвященных» и «спасенных». Каждый экипаж состоял из двух человек: «посвященный» — отобранный по специально разработанной шкале (как правило — офицер), подготовленный, прошедший испытание, приведенный к присяге, закодированный и получивший клеймо, — работал в паре со «спасенным», чья судьба и жизнь целиком зависели от «Концерна». Все это были беглые рецидивисты (побег специально подобранным заключенным устраивали люди «Концерна», работавшие в ИТУ), приговоренные к смерти, которых в последнюю секунду вытащили из-под расстрела, а также скомпрометировавшие себя в обществе и боявшиеся разоблачения люди, на каждого из которых в «Концерне» хранились обширные досье; в число «спасенных» попадали и те, кто скрывался от кредиторов, или был приговорен к смерти воровскими сходками — все, у кого не было пути назад. Последних не клеймили. Они никому не присягали и ничего не подписывали — кто поверит клятвам преступников! Но они знали, что их ждет в том случае, если они откажутся от работы, которую прикажут выполнить «посвященные». Система «двоек» себя оправдала: за всю историю «Концерна» никто не отказался ни разу. Как правило, «спасенные» занимались убийствами, когда существовал риск провала. Их дактилоскопировали, по ним выходили на тюрьмы и зоны. В 1981 году был случай провала «смертника», однако старый состав Генпрокуратуры подчинялся людям «Концерна» из Политбюро, и дело удалось мгновенно свернуть, объявив убийцу вышедшего из повиновения секретаря Белорусского ЦК «неустановленной личностью». С 1985 года специальной директивой Малого Совета было запрещено использовать в деле подрасстрельных. Они были приписаны к «Зоне-А» как «живой материал».

Тот, кто ослушался и сохранил Сотова для своих целей, несомненно, заплатит за это жизнью. Это сделал предатель, о нем позаботятся. Сложнее будет порвать цепь следствия, неожиданно попавшего на контроль к Президенту, но и это сделают без особых усилий: прислужники быдла из следственных органов не представляют себе мощи «Концерна». Они уже ничего не могут остановить, продолжение следствия лишь ускорит «Час «X», а тогда…

«Человеческий фактор» больше не представлял угрозы. Изобретение гениального Натансона исключало проявление трусости. Полк спецназа — первое подразделение по охране «Зоны-А», — с завершением строительства прошедший обработку на подавление страха и передислоцированный в Кабул, подтвердил это. Погибли все (так было нужно — еще не существовало стерилизующего «Кода-3» и место расположения зоны могло быть предано огласке), но никто от пуль не отворачивался, громили все и вся подряд, встречая смерть победными возгласами. Не существовало больше и угрозы предательства: измену не предусматривали программы, а до приведения их в действие предавать было некому и нечего — со стороны немногочисленных «посвященных» это было исключено, «спасенные» же ни о чем не знали; в «Зону-А» всех, кроме членов Малого Совета, возили с завязанными глазами.

Члены Большого Совета занимали ключевые посты в существующем государстве, разрушение которого было для них первоочередной задачей. В преддверии 1995 года этот этап близился к завершению.

Старший лейтенант Андреев («старшего» Костя получил через неделю после отъезда Каменева) не думал, не гадал, что ему поручат руководить операцией по поиску и поимке Отарова. Привыкший к снисходительному отношению коллег и укоренившемуся в Южанском управлении прозвищу «Историк», он готов был не спать сутками, не есть, лишь бы не прозевать жену и дочь Отарова, норовивших то и дело запутать следы. По крайней мере, так ему казалось. Двенадцать человек, сменявших друг друга, вот уже десять дней неотрывно следили за домом на Каштановой. Жена Отарова за это время выходила на рынок, дважды ездила в Шахты, один раз — в Ростов. В основном, это были шоп-поездки по магазинам и барахолкам. В ее очевидное спокойствие Костя не верил, считая, что каждый жест, каждое появление в людном месте — не что иное, как сигнал, должна, должна была существовать связь между нею и супругом! Дочь Отарова — похожая на отца женщина лет 28 — выходила на работу, возвращалась домой на обед, после работы дважды ходила на свидания с любовником, чьи данные были тут же установлены и введены в компьютер. Но связь с разыскиваемым не прослеживалась, в телефонных разговорах не содержалось и намека на его местонахождение. Создавалось впечатление, что жену и дочь вовсе не волнует загадочное исчезновение мужа и отца, это раздражало милицейское начальство, считавшее операцию бесперспективной и сетовавшее на тщетное отвлечение сил. Зато радовало Костю Андреева: значит, знали, где он, раз не волновались! Когда дом покидали обе женщины одновременно, велико было искушение произвести в нем обыск. Но на этот шаг Андреев не решался, опасаясь обнаружить существование слежки; к тому же проникнуть в жилище Отаровых незаметно для соседей, чьи окна выходили во двор, не позволяла собака, бдительно охранявшая территорию. Руководствуясь постановлением об изъятии почтово-телеграфной корреспонденции, оперативники поддерживали связь с начальником отдела доставки 11-го п/о Донского района, обслуживавшего Каштановую, но ничего, кроме газеты «Труд», на имя Отарова не поступало.

На одиннадцатый день валившимся с ног оперативникам улыбнулась удача. В субботу в шесть часов утра дочь Отарова Земфира покинула дом и на автобусе 5-го маршрута отправилась на автовокзал. В 6.45 она села в автобус до Ростова, вышла в областном центре на Центральном автовокзале и взяла билет до Краснодара. Выехала в 8.20. Все 276 километров за автобусом следовали машины Ростовского, затем Краснодарского управлений. В 13.00 в Краснодарском аэропорту Земфира вошла в женский туалет и появилась оттуда спустя 15 минут, переодевшись в другое платье и изменив прическу. Костя торжествовал: приехавшие для отдыха, по делам или за покупками не переодеваются в общественных туалетах, все говорило о том, что дочь разыскиваемого действовала по заранее обдуманному плану. Пользуясь своими особыми полномочиями, старший лейтенант Андреев мобилизовал для слежки добрую половину краевого УУР и линейные отделения. Земфира вернулась на автостанцию, в 15.10 отбыла «ЛАЗом» местного сообщения в Крымск, где остановилась в гостинице «Волна». Поужинав вечером в ресторане, грубо отшила пристававшего к ней подвыпившего кавказца (сотрудника Ростовского УУР Вахтанга Цхакая) и заперлась у себя в номере. Двое суток она бесцельно проводила время, гуляя по улицам Крымска, ходила в кино, на базар, в местный краеведческий музей (в котором, как знал Костя, хранилось несколько находок из скифских курганов), обедала в кафе «Черноморочка», звонила в Москву (по неустановленному номеру). В конце второго дня к ней в номер вошел мужчина сорока пяти лет, судя по оставленному у администратора паспорту, — Кононов Леонид Михайлович, проживающий в г. Батуми. Через полчаса Андреев знал, что Кононов — капитан сухогруза «Батайск», приписанного к Новороссийскому порту. Номер Земфиры Отаровой он покинул через два часа. На 6 км Краснодарского шоссе гр. Кононов Л. М. был задержан «по подозрению в незаконном провозе оружия», салон его автомобиля был обыскан. В дипломате, хранившемся под водительским сиденьем, была обнаружена валюта в размере 50 тысяч американских долларов. На вопрос о цели визита к Отаровой Кононов ответил, что это — его личное дело и он вправе видеться с кем угодно и где угодно. Отвечать, где взял столько валюты, отказался. В 4 утра Земфира вышла из гостиницы и на стоянке у городского рынка села в автомобиль «волга» ГАЗ-31 25–26 цвета «мокрый асфальт». Автомобиль на большой скорости помчался на северо-восток, в сторону Керченского пролива. До станицы Варенниковской его «вел» патрульный вертолет ГАИ, далее — автоэкипаж ГНР, во избежание обнаружения слежки демонстративно свернувший у АЗС на Славянск. В 6.45 в Сенном пассажирка рассчиталась с водителем и, убедившись в отсутствии слежки, вошла в дом по ул. Прибрежной, 2. В 9.50 Земфира и Георгий Отаровы покинули убежище и пошли вдоль берега Таманского залива в направлении ПГТ Кавказ. В 3 км от Сенного они были задержаны группой сотрудников Краснодарского УУР, переодетых рыбаками.

СРОЧНО СЕКРЕТНО

МОСКВА ГЕНЕРАЛЬНАЯ

ПРОКУРАТУРА РФ

ШВЕЦУ П И

10 ЧАС Р-НЕ СЕННОГО КРАСНОД КРАЯ ЗАДЕРЖАНЫ ГР ОТАРОВ ГЕОРГИЙ РАФАЭЛОВИЧ ПО ПОДОЗРЕНИЮ УБИЙСТВЕ ГР ДАВЫДОВА Н И И ЕГО ДОЧЬ ОТАРОВА ЗЕМФИРА ГЕОРГИЕВНА ДОСТАВЛЕНЫ ИЗОЛЯТОР КРАС-НОДАРСК УВД ЖДУ УКАЗАНИЙ = СТ Л-Т АНДРЕЕВ К И =

СРОЧНО СЕКРЕТНО

НАЧАЛЬНИКУ КРАСНОД УВД

ГЕНЕРАЛУ ИЩЕНКО Н Н

НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ЭТАПИРОВАТЬ ОТАРОВА Г Р И ОТАРОВУ 3 Г/ДОПРОСА МОСКВУ СЛЕДСТВЕННУЮ ТЮРЬМУ ФСК КОМАНДИРОВАТЬ СТ Л-ТА АНДРЕЕВА К И СОПРОВОЖДЕНИЕ ПОДРОБНОСТЯМИ СЛЕЖКИ И ЗАДЕРЖАНИЯ = ШВЕЦ =

37

В Президиуме Академии наук молодая женщина, инспектор управления кадров, вежливо поинтересовалась Женькиной личностью и причиной интереса к Натансону.

— Хочу посвятить ему главу в книге о выдающихся ученых, — скромно объяснил Женька.

— А он разве выдающийся? — уточнила она, как будто подпадавшие под эту категорию находились в отдельной картотеке.

— А как же! Неизвестный только… То есть, я хотел сказать, незаслуженно забытый.

— А как ваша фамилия? Вы тоже выдающийся?

Женька посмотрел на нее, как на интенсивное свечение кислорода при низких давлениях.

— Кто? Я?.. Стыдно, девушка! Я — Столетник! — он сунул ей паспорт. — Писал о Ломоносове и Бутлерове, Менделееве и Мичурине. Только вы напрасно будете искать мои книги на пыльных прилавках книжных магазинов — их там нет. Они туда не попадают, типографские рабочие разыгрывают их по лотерее задолго до того, как художник нарисует обложку.

Девушка засмеялась, подошла к ящичку на букву «Н» и быстро пробежала пальцами по учетным карточкам.

— Вы знаете, Ефима Натансона у нас нет… Как его отчество?

Женька смутился — отчества Натансона он не знал, но попытался выйти из затруднительного положения:

— Я же сказал, что он забытый.

— Погодите, — посмотрела она поверх очков, — он в каком институте работает?

— Он уже не работает.

— Ну так что же вы мне голову-то морочите? — она вернулась за стол, потеряв к посетителю всякий интерес. — Тогда вы обратились не по адресу, гражданин выдающийся писатель.

— Я так и знал, — тяжело вздохнул Женька. — Просто рассчитывал на совет. Отечественная наука не должна забывать своих основоположников.

— Найдите этого Натансона по справке и обратитесь к нему непосредственно.

— Во-первых, я не знаю его отчества. А во-вторых…

— Не думаю, чтобы в Москве было так много Ефимов Натансонов.

— Во-вторых, он умер.

— Ах, вот оно что… Ну, тогда остается только архив. В какой области процветал покойный?

Женька снова попал впросак. Сказать, как сказала ему Ухнович — то ли физик, то ли биолог — означало признать свою писательскую несостоятельность как минимум.

— В области скрининга, — произнес Женька с безнадежностью в голосе, означавшей: «Что с тобой разговаривать, ты все равно ничего не понимаешь в науке». Но на всякий случай добавил. — Это связано с проблемами мозга.

— Начните с Института нейрохирургии Академии Медицинских наук.

— Благодарю покорно. Первый же экземпляр книги с дарственной надписью — вам, — твердо пообещал Женька и, простившись, вышел.

«Нет, это — путь в никуда, — размышлял он, направляясь к машине. — Скрининг в чистом виде. Так и двухсот шестидесяти лет не хватит».

Он сел за руль и закурил. В пачке, купленной в день убийства Изгорского-Натансона, оставалось 5 сигарет, проблесков же в этом запутанном деле прибавилось мало. «В архив меня никто не допустит, — думал Женька, — там никакая легенда не пройдет. К тому же, что искать, не зная, над чем и где конкретно он работал?.. Сотни три НИИ в Москве — куда ни плюнь… Дом на 2-й Фрунзенской, — говорила Ухнович. — Академический. Пожалуй, это выход… Рядом с хореографическим училищем…»

Женька включил мотор. Дома, о котором говорила соседка Шейкиной-Натансон, он не знал, зато 107-е отделение милиции в 100 метрах от хореографического училища было ему знакомо смолоду.

Дом подсказали в РЭУ. Массивное пятиэтажное здание с высоким фундаментом, построенное в стиле «сталинского барокко». Поднявшись по дорожке, Женька оказался во дворе с лавочками у столиков, за которыми в теплые дни, должно быть, собирались любители шахмат, с неизменными детскими площадками напротив каждого из четырех подъездов, увядшими сиреневыми кустами и ветвистыми кленами, достававшими до окон третьего этажа. Парадные двери, оснащенные домофонами, надежно защищали покой жильцов.

Женька остановил девушку в яркой куртке, выбежавшую из подъезда с лохматой болонкой на поводке.

— Извините, я ищу кого-нибудь из старожилов этого дома. Здесь когда-то жил один ученый, я пишу о нем книгу.

Она улыбнулась.

— Здесь таких хоть отбавляй. В каком подъезде жил-то, не знаете?

— Если бы!

— Тогда звоните в любую квартиру… Микки! Микки! Куда?.. — она побежала к собаке, оставив Женьку наедине с его проблемами.

Он не представлял, как будет наугад набирать коды квартир и, стоя перед закрытыми дверями, объяснять кому-то невидимому причину своего интереса к давно умершему их соседу. Не проще ли подождать возвращения какого-нибудь члена-корреспондента из булочной?

В тишину двора ворвался рев автомобиля без глушителя. Женька оглянулся. По ту сторону сиреневых кустов, параллельно дому, тянулся длинный ряд кирпичных гаражей. Из раскрытых ворот выглядывал задок ностальгически знакомой «победы», окутанный сизым дымом. Тут только Женька заметил, что возле гаражей на скамейке сидит длиннобородый старик в каракулевой шапке-«пирожке» и затрапезной «москвичке». Опершись на толстую, покрытую темным лаком клюку, старик смотрел на ворон, облепивших верхушки кленов.

— Здравствуйте, — подошел к нему Женька. — Скажите, пожалуйста, вы живете в этом доме?

Старик поднял на него поблекшие от времени, слезящиеся глаза. От его уха за ворот тянулся проводок слухового аппарата.

— В этом, в этом, — кивнул он.

— Разрешите присесть?

— Отчего же, пожалуйста. Не курите только, если можно.

Женька сел рядом.

— Вот, провожаю ворон в теплые края, — улыбнулся старик.

— Разве вороны улетают?

— Все улетают. Вороны — птицы неглупые, понимают.

— Но зимой ведь у нас полно ворон!

— Это северные. Для них и это — юг. А наши уже далеко. Женька посидел, решая, с чего бы начать разговор, но потом вспомнил слова, которые любили повторять Ким и Гао: «Лучший способ не намокнуть под дождем — окунуться в море».

— Я ищу тех, кто знал ученого по фамилии Натансон. Ефим Натансон, вы его не знали?

Старик как-то загадочно улыбнулся, покивал.

— Знал, — вздохнул он и продолжил свои орнитологические наблюдения.

Женьке ничего не оставалось, кроме как набраться терпения и ждать, покуда вороны улетят в теплые края. Но они не улетали, старик то ли забыл о Женьке, то ли не хотел говорить о Натансоне.

— Он умер, — сообщил Женька, чтобы как-то продвинуть беседу.

— Кто? — не понял старик.

— Натансон.

— Ну, это для меня не новость, голубчик.

— Вы были на его похоронах?

— Не был. Но проводить вышел, разумеется. Его подвезли к дому на полчаса. Поставили на табуретки вон там, у его подъезда.

— Как он выглядел в гробу?

— Так же, как все, вероятно. Впрочем, его гроб был закрыт. Он ведь размозжил себе голову из-за этой своей музыкантши.

В том, что «Натансона» хоронили в закрытом гробу, Женька уже не сомневался.

— Вы с ним общались?

— Так… Как сейчас говорят — неформально. Жили по соседству. Да и в науке изредка пересекались проблемы, хотя он трудился на ниве неурожайной и весьма странной. Потом и вовсе отошел от реальности. Считал, что новое находится за порогом невозможного, но так и не сумел преодолеть этот порог.

Женька прокручивал разные варианты, позволяющие избежать прямого вопроса о роде деятельности Натансона.

— Но вместе не работали? — спросил он.

Старик вдруг хохотнул и погрозил Женьке длинным скрюченным пальцем.

— Э-э, полноте-с, голубчик, — снова покачал он головой. — Я материалист, таким и сойду в могилу. К тому же, никогда не разделял теорию жертвенности Фимушки. Когда с вами будет говорить кто-то другой в моем обличье — это противоестественно. Я для того и рожден, чтобы управлять своими мыслями. А не для того, чтобы ими управлял кто-то, направив на меня гиперболоид вон из того окошка, — старик ткнул клюкой в сторону дома.

Женька готов был подставить под эту клюку голову, лишь бы он не останавливался, но старик, как назло, снова замолчал.

«Значит, Натансон занимался проблемами технического управления поведением людей, — понял Женька. — Гиперболоид из окошка…»

— А чем вы занимались, если не секрет, конечно? — спросил он у старика.

— Я занимался молекулярной генетикой, — ответил старик с удивлением и даже обидой, будто Женька был обязан знать его в лицо.

— Можно подумать, молекулярная генетика стоит на другой эстетической платформе!

Прием запрещенный, но удар достиг цели: старик преобразился.

— Что вы… что вы мелете! — он возмущенно повысил голос, и костяшки его пальцев на рукоятке клюки побелели. — Я получал ген, — кодирующий интерферон, — в лабораторных условиях, никого не подвергая риску, на базе человеческих клеток, а не кодировал чужие мозги! Я выделял из клеток информационные РНК, получал с помощью фермента обратной транскриптазы комплементарные молекулы ДНК, соединял их с молекулами ДНК-векторов и вводил полученные рекомбинантные ДНК в бактериальные клетки, черт побери! О какой общности наших платформ вы говорите?! Я думал лишь о противоопухолевой и противовирусной активности генноинженерного интерферона, а он думал о возможности управлять людьми! Спасение человечества и порабощение человечества — это, голубчик, разные платформы.

— Извините, — сказал Женька, — я не собирался вас обижать.

— А, не страшно, — старик оказался настолько же отходчивым, насколько вспыльчивым. — В моем возрасте не накапливают обиды, а стараются от них избавляться.

— А вы не подскажете, остался кто-нибудь, кто работал с Натансоном над этой проблемой?

— Этого не знаю. У него была когда-то своя лаборатория, но, подозреваю, ее уже нет. Незадолго до смерти Фимушку уложили на обследование по поводу его психики. Бредовая идея не нашла своего воплощения. И слава Богу! А в общем, не в пустыне же он работал — наверняка остались коллеги, учителя и ученики. Хотя бы этот его друг… Запамятовал фамилию, то ли Корзин, то ли Корсун…

— А откуда вы знаете, что его идея не нашла своего воплощения?

— Хм, голубчик, если бы это произошло, то об этом знали бы даже вы, уверяю вас!

Женьку удивило, что старик ни разу не спросил, почему спустя столько лет возник интерес к его соседу. Создавалось впечатление, что все годы после смерти Натансона он сидел на скамейке и ждал, покуда к нему обратятся за этой информацией. Не удержавшись, он спросил об этом.

— Как — почему? — посмотрел на него старик. — Мне ведь все объяснил вчера ваш коллега. Он предупредил, что могут возникнуть дополнительные вопросы, поэтому ваш приход меня нисколько не удивляет.

Женька почувствовал, как пересохло у него во рту.

— Какой… коллега?

— Из КГБ или откуда вы там, я уж не знаю. Сейчас принято интересоваться тем, чего не вернуть. Впрочем, ваша организация проявляла интерес к Фимушке и при его жизни, надо отдать должное.

Женька хотел что-то еще спросить о «коллеге», но понял, что аббревиатуры РНК и ДНК старику понятнее, чем КГБ.

— Спасибо вам, — вымолвил он чуть слышно и побрел прочь со двора.

«Значит, об Изгорском-Натансоне органам все-таки известно, — думал он под карканье вспорхнувших ворон. — Ну, что ж, тем более не стоит копья ломать — этих ребят не опередишь, если надо, они тебя и велосипедом переедут. Все! В архив!»

Он высоко подпрыгнул и сшиб кончиками пальцев красно-желтый листок, одиноко висевший на кленовой ветке. На душе стало легко до смешного, как будто это он пробежал 42 километра 195 метров и сообщил о победе греков над персами. Теперь можно было праздновать победу и поражение одновременно: убийц его клиента найдут и покарают без него.

Человеком, беседовавшим накануне с доктором Генрихом Александровичем Розеном, бывшим соседом Натансона, был Нежин. Смутные воспоминания Розена о проблеме, над которой работал Натансон, щедро приправленные скепсисом ортодоксального материалиста, насторожили его: нелепым казалось самоубийство сорокапятилетнего ученого, одержимого идей спасения человечества, из-за «какой-то музыкантши». Уточнив у соседей имя и фамилию неверной жены Натансона, Нежин принялся выяснять подробности его похорон. Закрытый гроб, отсутствие в деле заключения и протокола опознания оставляли вопрос о его смерти открытым, но главным, что вызывало подозрения чекиста, было почти точное соответствие замысла ученого в начале семидесятых воплощению, относившемуся к 1986 году. Осуществить надуманное Натансоном могли, конечно, его ученики или соратники, данными о которых следствие пока не располагало (за исключением одной фамилии, неточно названной Розеном — «не то Корсак, не то Корбут… что-то в этом роде»). Найти их в архивах РАН было делом несложным, однако для начала Нежин решил отработать по следственному плану все, что подтверждалось к настоящему времени документально и не подлежало сомнению, а именно психиатрическую больницу, где Натансон проходил курс лечения, и «музыкантшу», по состоянию на 1975 год — Натансон Валентину Иосифовну.

— Н-да-с, н-да-с, — женоподобный, расплывшийся вследствие нарушения обмена веществ врач-психиатр Чижик, с трудом дотянувшись пухлой ручкой до затылка, почесал плешивую голову. — Диагноз, как говорится, обширный, в смысле — обтекаемый-с… — он вернул Нежину, с которым встречался не впервые, заключение судебно-психиатрической экспертизы.

— Павел Яковлевич, меня интересует соответствие этого диагноза реальному состоянию здоровья Натансона, который находился у вас на лечении в указанный период. — Нежин открыл архивную папку и, вынув несколько листов, скрепил заключение согласно нумерации — Орлову я не знаю, что же касается упомянутых здесь Шенкеля и Уралова, то их подписи встречаются в делах тех лет частенько и, мягко выражаясь, доверия у меня не вызывают

Чижик изобразил улыбку на круглом, как масленый блин, лице.

— Зинаида-свет-Соломоновна нынче на преподавательской работе, и уже, извольте заметить, не ка-мэ-эн, а достор-с… Гм… Время, времечко было серьезное-с, приходилось кое с чем соглашаться, Вадим Валерианыч, как же… Ну-с, давайте искать. Хотя я тогда уже служил, Натансона, признаться, не помню. Да разве всех психов упомнишь — и-и-и, сколько их!

На критику прошлого Чижик имел моральное право, его внешность и холуйская манера выражаться раздражали, но не имели к сущности этого человека ровным счетом никакого отношения: за принципиальный и бесстрашный отказ подписывать подобные заключения доктор с птичьей фамилией сам проходил по ведомству государственной безопасности; когда же времена изменились, ему было уже слишком много лет, чтобы возвращаться к науке и обрастать степенями.

Добросовестно, как все, что он делал, Чижик просмотрел сотни полторы историй, записей в журналах, архивных материалов, опросил сотрудников — старожилов, но сведений о больном по фамилии Натансон не нашел. Нежин отнесся к исходу поисков со смирением.

— Ну, ну, — только и сказал он, вздохнув.

— Разве что в Столбовой, больнице тюремного типа, где есть судебно-психиатрический изолятор-с, а то и в Сербского полюбопытствуйте, — монотонным дискантом размышлял Чижик.

В кабинет вошла его заместитель Братеева, извинившись, стала перебирать папки в шкафу со стеклянными дверцами. Где именно проходил принудительное лечение Натансон (и проходил ли он его вообще), было неизвестно, на Канатчиковой даче поиск только начинался, и Нежин был далек от отчаяния.

— Спасибо, Павел Яковлевич, — сказал он. — Может, там, а может, и затерялась вся эта история. Воды-то утекло!..

— У нас так не бывает-с, — хихикнув, Чижик неожиданно резво для своей комплекции замотал головой. — Не-ет-с, за такое у нас, знаете-с… Гм…

— У нас тоже за такое не гладят, следим за сохранностью по всем инструкциям, а тем не менее в делах бывших подследственных иногда чего-то недостает. Смена общественно-экономических формаций. В бывшей братской Эстонии дело из архива КГБ и вовсе за пятак можно на рынке купить. Снова щепки летят — людей недосчитываемся, а уж бумаге пропасть — сами понимаете.

— Н-да-с, н-да-с, — голубые глаза Чижика вдруг потемнели и наподобие фароискателей повернулись в сторону собиравшегося уходить Нежина. — А ежели опереться на результаты лабораторного исследования, Вадим Валерианыч?.. Дозвольте-с глянуть еще разок, — он пощелкал в воздухе пальцами протянутой к папке руки. — Как-никак, патологические изменения в печени-с, Натансон мог проходить по реестрам районной поликлиники и у эндокринолога. Адресок-то вам известен?

Нежин развязал тесемки на папке, раскрыл дело и подал Чижику заключение. Завотделом вытянул короткую, заплывшую нежным жирком шею, неестественно выгнулся, пытаясь рассмотреть фото на листе дела.

— Стоп-топ-топ-чик-с!.. — просюсюкал он, оторвавшись от стула. — Ну-ка-с, ну-ка-с, дозвольте-с…

Нежин придвинул к нему папку.

— Вы, никак, ясновидящий, Павел Яковлевич, — улыбнулся он. — Неужто по фотографии диагностируете?

Чижик довольно засмеялся, потер ручонки, подул на них и закатил глаза, будто отведал дефицитного лакомства.

— Э-э-э, — засмеялся он тихонько, — э-э-э!.. Что же вы, Вадим-свет-Валерианыч, Чижику-Пыжику дезочку подсовываете-с?.. Нехорошо, нехорошо-с! Он, позвольте заметить, такой же Натансон, как я академик Снежневский.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Нежин.

Доктор, нахватавшийся дурных манер от своих пациентов, проделал несколько пассов, неожиданно поднял кулак над головой и с проворностью шелудивого пса почесал за ухом:

— Это, с позволения сказать, мой давний и оч-чень даже известный мне пациент Изгорский, над которым пришлось изрядно потрудиться лет этак семь, ей-же-ей! Э-э-э!..

Нежин перевел взгляд с Чижика на фотографию Натансона.

— А вы…

— Нет, нет, уж тут — ну никак-с не ошибаюсь! Изгорский Юрий Израилевич, самолично устанавливал ему антероретроградную амнезию, чрезвычайно препаскуднейшую забывчивость… Отчасти память мы ему вернули, была даже надежда на полное выздоровление, посему я с легким сердцем выписал его под наблюдение патронажа-с. Это дело мы сейчас, без особого труда… — Чижик вспорхнул, перелетел в зеленое вертящееся кресло на железной ноге и заиграл на клавишах компьютера.

— Такой пациент был, — ровным голосом подтвердила Братеева. — Совсем недавно я выписывала справку по просьбе его племянника.

— Племянника, вы сказали? — оживился Нежин. — Что это была за справка?

— По месту жительства, по-моему. Да у меня сохранился дубликат, я сейчас поищу…

Через два с половиной часа, миновав свой дом, куда собирался заскочить на обед, Нежин был на улице Мартеновской, 14а…

Смерть Изгорского 18 октября, в день, когда произошла авария на углу Новгородской и Череповецкой улиц, открывала перед следствием новую, совершенно не заполненную страницу. Никто теперь не сомневался, что взрыв системы газоснабжения в квартире, предоставленной при посредничестве фонда «Прометей» Изгорскому, в чьем обличье существовал «умерший» Натансон, был спланированным, жестоким убийством.

Это предположение оставалось версией ровно сутки: через двадцать четыре часа химическая экспертиза назвала марку пластической взрывчатой массы — «С-4», окислы которой обнаружили на осколках газопроводной трубы и вентиля.

Кроме заключения химиков, внимания Нежина не смогли не привлечь показания соседей Изгорского.

— Наглый, угрожал мне, матери двоих детей, тварь такая! — разыгрывала возмущение рыхлая бабенка из пятой квартиры. — «Посажу!» — говорит. А хрен тебе в дышло, меня сажать!..

— Успокойтесь, гражданка Никонова, — хмурился Нежин. — Как он выглядел, можете описать?

— А то! Наглый такой, росту невысокого, одетый по-приличному…

— Узнаете его по фотографии?

— Ну!

Нежин показывал ей фотографии из числа проходивших по делу Филонова, втайне надеясь, что она опознает Реусса или «Володю», но, дотрагиваясь до каждой пальцем, Никонова таращила красные глаза и однообразно комментировала:

— Не-а, не он… И этот — не-а, не он… Тот злой был…

Хмурый сосед Изгорского Бахвалов, сдвинув на затылке узкополую шляпу, время от времени вторил ей:

— Не-е, да чего там!.. Да не-е… Тот мне «Макарова» в рот засунул, пристрелить хотел, да, видать, убоялся последствиев. Вором обзывал.

— Что ему нужно было от вас?

— Про этого жильца спрашивал, который подорвался. Кто, мол, ему дверь ставил, с кем общался, куда выходил — интересовался, значит…

По приблизительным описаниям Никоновой и Бахвалова тот, кто выдавал себя за следователя, походил на человека, обращавшегося за справкой в тридцать девятое отделение психбольницы Кащенко и выдававшего себя за племянника Изгорского. Но, как было установлено, ни жэк, ни отселенческий фонд, предоставивший квартиру, справок не требовали, и зачем она могла понадобиться, приходилось только гадать. Не вызывало сомнений, что кто-то параллельно с официальным следствием интересовался личностью Изгорского и обстоятельствами его смерти — то ли действовал в поисках пропавших документов, то ли заметал следы. Этот «кто-то» упреждал следственные действия с завидной методичностью; и служащие жэка, в ведении которого находился злополучный дом на Мартеновской, и инспектор управления кадров в Президиуме РАН начинали свои показания словами: «А им уже интересовались…»

Жена Натансона Берг Валентина Иосифовна, она же Натансон, она же — Шейкина, проживавшая в последнее время в г. Лобня Московской области, умерла, судя по заключению судебного медика, за пять-шесть дней до того, как труп ее был обнаружен сотрудниками ОВД, выехавшими по звонку анонимного абонента 18 октября. Произведенная кремация исключала повторную аутопсию, но дело, которое вела областная прокуратура, было передано межведомственной оперативно-следственной бригаде Швеца. Важным для следствия обстоятельством стал тот факт, что шедший по делу Натансона-Изгорского неизвестный успел побывать и в доме Шейкиной, выдав себя за представителя израильской фирмы «Оранж».

38

Мобилизованные для проверки автотранспортных хозяйств сотрудники Управления по борьбе с экономическими преступлениями МВД действовали согласно инструкции, быстро, сохраняя секретность, не упреждая визитов звонками. Каждый располагал фотографией Войтенко, «фотороботом» Лжеволоди и выполнял задачу по «установлению возможного места работы лиц, подозреваемых в совершении особо тяжкого преступления». Помимо того, предстояло выписать маршруты следования автомобилей за последний год — для последующей компьютерной обработки данных. Согласно ответу начальника управления кадров, на запрос о без вести пропавших сотрудниках «Ространсавто», таковых числилось четверо. Из них двое не вернулись из поездок. Один автомобиль был обнаружен в лесу на участке дороги № 4 Белгород — Харьков в 500 метрах от дорожного указателя «Октябрьский», другой (АА 476 С из АТП-2270) исчез бесследно вместе с водителем и находился в розыске. Еще двое на момент своего исчезновения находились в отпусках; их дела в числе остальных были доставлены Каменеву на Петровку, однако сходства с подозреваемыми майор не обнаружил. Трупов было вдвое больше. Шесть человек погибло в ДТП, один умер в больнице от запущенной пневмонии, последнего зарезали в пьяной драке у ресторана, в котором отмечался юбилей его брата. Все погибшие были опознаны и похоронены родственниками. Внезапная проверка подходила к концу, и, судя по всему, результатов от нее ждать не приходилось.

Прибывший с Отаровым по вызову Швеца старший лейтенант Андреев ожидал Каменева в оговоренном по телефону месте на Кузнецком мосту. Встретились они как старые друзья.

— Спасибо, Александр Александрович, — улыбался счастливый Костя, — я сразу догадался, что это вы меня в Москву вытащили. Ну, когда б я еще сюда вырвался? У меня и денег таких нету…

— Погуляй пару дней, Историк, по музеям полазь. А для зачину пойдем-ка перехватим чего — я с утра не ел, не пил, — Каменев глянул на часы и потащил Костю в метро.

Чебуречная на Сретенке чадила, вызывая слюноотделение. Переговариваясь о том, о сем, они отстояли длинную очередь, нахватали по три порции. На угловом столике, за которым примостились изголодавшиеся оперы, появилась бутылка водки.

— Ну, с приездом! И удачной операцией, молодец.

Выпили по первой. Налегли на дымящиеся чебуреки.

— Я его допросить хотел, а тут телефонограмма пришла, — рассказывал Костя.

— Очень глупо бы сделал, — задрав голову, Каменев влил в себя ароматный, горячий бульон из чебурека. — Правовые нормы, определяющие процессуальный порядок допроса, не позволяют следователю поступать по своему усмотрению.

— Однако при альтернативной регламентации он может действовать, сообразуясь с конкретными обстоятельствами дела, — возразил Историк, ошарашив Каменева.

— Ого! Ты, я гляжу, от скифов к УПК перешел?.. Все правильно. Только какие у тебя в данном случае были обстоятельства?..

— А хотя бы те, что сухогруз «Батайск» выходил из Новороссийска в Стамбул. Уверен, Кононов получил от Земфиры Отаровой взятку, чтобы доставить его…

— Сверни эту свою уверенность трубочкой и засунь… знаешь, куда? Допросил бы он ушлого прокурора, который проработал в общей сложности двадцать восемь лет в органах юстиции, как же! — Каменев наполнил стаканы до краев, отчего у Кости расширились глаза. — Давай-ка выпьем, а то во рту пересохло.

— Я… это… я столько не выпью, Александр Алексаныч, вы что?!

— Пей, сколько выпьешь, — выдохнув, Каменев одним глотком опустошил стакан. — Что бы ты у него спрашивать стал, хотелось бы мне знать?

Костя сделал маленький глоток, содрогнулся всем телом.

— За что вы убили Давыдова, например?

— Он мне в карты проиграл, — ответил Каменев за подследственного.

— Когда? — решил сработать на парадоксе Андреев.

— Когда убил или когда проиграл?

— Ну, когда вы его убили, мы знаем. А играли когда? В 1983 году? Вместе с Реуссом и Яковлевым? Они вам тоже проиграли? — окончательно вошел Костя в роль следователя.

Каменев снисходительно посмотрел на него, вытер салфеткой рот.

— Вот пусть они вам и расскажут, — ответил он за Отарова.

— А я у вас спрашиваю.

— Согласно статье 46 УК я не обязан отвечать на ваши во-просы.

— Тогда напишите. С какой целью ваша дочь…

— Согласно статье 142 УК я не обязан ничего писать.

Костя растерянно заморгал, позабыв о еде.

— Вот так! Приятного аппетита, — кивнул Каменев на тарелку с чебуреками, выливая бульон в ложку. — А про дочь — это ты вообще загнул. Ответ могу предсказать с точностью до буквы: «Моя дочь — взрослый человек. С кем хочет, с тем и встречается».

— Я бы и ее допросил.

— Успокойся, Историк. Она Земфира Отарова, а не Павлина Морозова. Нет, все не то. Я Отарова хорошенько прощупал. Его можно припереть только фактами. Иначе он язычок не развяжет, а нас с тобой за пояс заткнет — играючись. Он сейчас в камере о чебуреках думает и о стакане водки. Для него обвинение в убийстве Давыдова — семечки. «Поехали на охоту, выпили. Я нечаянно выстрелил — думал, медведь. Потом испугался и убежал…» И уж этого «убийцу по неосторожности» будут защищать такие киты от адвокатуры, что нам с тобой станет смешно и грустно одновременно. Впаяют пятерку общего режима, а через год освободят под любым предлогом. Жаль, что ты не увидишь, как его Петя Швец крутить будет. Очень жаль! Это будет поединок асов… Допивай, да пошли, что ли?

На улице Каменев закурил, подождал Костю, жадно закупавшего в киоске московские газеты.

По противоположной стороне Кольца шли беженцы, навьюченные нехитрой поклажей, с малолетними детьми на руках. Шли в никуда, испуганно озираясь по сторонам. На пару секунд их закрыл проезжавший троллейбус с алой надписью по борту «ОГОНЕК» — …СПИД» (приставку «анти» стер какой-то хулиган).

— Вот нехристи, — на ходу просматривая передовицы, подошел к Каменеву Костя, — священника-то зачем убивать?

Каменев заглянул в «Вечерку», увидел портрет седобородого старца с трикирием в руке. «ЗВЕРСКОЕ УБИЙСТВО ПРОТОИЕРЕЯ о. ВАСИЛИЯ», — гласили жирные траурные заголовки.

— Ну-ка, постой, — Каменев направился к киоску, нащупывая в кармане деньги.

Купив несколько газет, он посадил Костю в троллейбус, предварительно объяснив, как добраться до гостиницы МВД, где для него был забронирован номер, а сам спустился в метро и поехал обратно на Кузнецкий.

Швец чувствовал себя так, будто попал в заколдованный круг. Нити, которые он нащупал с таким трудом, то и дело обрывались, подозреваемые исчезали или умирали, и до сих пор было неясно, кто же все-таки стоит за этим запутанным делом. Какая-то мифическая, неведомая сила вырывала звенья из прочной на первый взгляд цепи, чья-то давящая и насмешливая тень нависала над ним. Слишком мощной и слаженной была противодействующая следствию организация, слишком уверенной и мастеровитой — рука, с завидным опережением стиравшая и без того едва различимые следы. Кто-то шел впереди, безошибочно угадывая каждый шаг. Постоянное ощущение этих бесконечных «кто-то», «кого-то», «зачем-то», «почему-то» не просто раздражало, но повергало в отчаяние. Прессинг вышестоящих организаций усиливался с каждым часом. Выпады средств массовой информации, нелицеприятные объяснения с Генеральным, доходившие до угроз накачки управленческого начальства выбивали из колеи. Швец понимал, что все они поневоле оказались в том же круге, и некий молох всеми доступными и недоступными средствами пытается если не раздавить их, то уж, по крайней мере, затормозить ход расследования. Зная подоплеку происходящего, нетрудно было догадаться, что исчезновение Крильчука повлекло за собой рассекречивание членов бригады, а последние события уже не оставляли сомнения, что за каждым из них велась слежка. Тем не менее люди, располагавшие английским оружием и американской взрывчаткой, неограниченными средствами на запретные исследования, природными и людскими ресурсами, суперчастотной аппаратурой и недюжинным научным потенциалом, подпольными лабораториями и широкой сетью сотрудников, не спешили прибегать к насилию. Так кот играет с мышью, перед тем как съесть ее, наслаждаясь своим могуществом. Или все, что удалось распутать до сих пор, было фальшивкой и следствие умышленно затягивали в лабиринт? Шел утомительный, непрерывный бой с тенью, от которой необходимо было избавиться, но при этом не спугнуть того, кто ее отбрасывает. Каждый раз Швец боялся, что вот-вот эта пружина лопнет, а эта нить оборвется, выскользнет из рук. Он беспрестанно думал о каком-нибудь ходе, способном обмануть противника, вынудить его обнаружить себя. Да, с появлением Натансона-Изгорского и Шейкиной, Отарова и Реусса, фонда «Прометей» и всего, что обнаруживалось дальше, заколдованный круг сужался, но от этого становилось труднее дышать…

Каменев перешагнул порог, внеся в затхлое пространство кабинета ощутимый на расстоянии энергетический заряд. Каждый раз с его появлением Петр поражался той неутомимости, с которой, казалось, круглосуточно работал опер — на водке ли держался, на вере в собственную правоту или на необоримой тяге к расправе с «мировым криминалом»? Впрочем, флегматичному, склонному к самоанализу Петру поведение Каменева представлялось иногда самоуверенностью, ставшей образом жизни.

— Нет их в госконторах! — шлепнул по столу газетами опер. — Кто сказал, что должны быть? Никто не говорил, — вышагивая по кабинету, он как будто беседовал сам с собою. — Шестьдесят четыре коммерческих транспортных агентства — раз, по данным ГАИ, фургонов-прицепов у частников 162 штуки — это два, у госпредприятий — 400, по Москве и области — три… Кто сказал, что они — водители? Они сами себя выдали за таковых. А между прочим, с водителями ездят снабженцы, а в тридцати случаях из ста — охранники частных фирм.

— Это я знаю, — спокойно ответил Петр, перелистывая газеты. — Значит, пройдись по всем.

— Дурь! Извини… Как только они засыпались — списки переделали, листки учета кадров изъяли…

— Короче! — прикрикнул Петр. — Что предлагаешь? Заладил, как газетчик: надо действовать не так, надо действовать другими методами. А какими — никто не знает. Умники!..

— Кстати, о газетах. Сообщение об убийстве священника тебе ни о чем не говорит?

Петр пробежал глазами статью:

«НОВОЕ… ВОПИЮЩЕЕ… БЕЗДЕЙСТВИЕ ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫХ ОРГАНОВ… ОБЕЩАНИЯ ПРОКУРАТУРЫ… ДО КАКИХ ПОР… ПОСЛЕ УБИЙСТВА О. АЛЕКСАНДРА (МЕНЯ)… ЖУРНАЛИСТ ДМИТРИЙ ХОЛОДОВ… ОБЕЩАНИЯ К НОВОМУ ГОДУ… СЛЕДСТВИЕ… МИНИСТР ЕРИН… УКАЗ ПРЕЗИДЕНТА».

— Да ты страничку-то переверни, начни сначала, — посоветовал Каменев, оседлав стул.

Петр всмотрелся в незнакомое лицо священника.

«ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ ЛИТУРГИИ, КОГДА ПОД СВОДАМИ ОТЗВУЧАЛА ЗААМВОННАЯ МОЛИТВА И ПРИХОЖАНЕ СМИРЕННО ПОКИНУЛИ ХРАМ, ПРОТОИЕРЕЙ о. ВАСИЛИЙ (ВАСИЛИЙ НИКАНОРОВИЧ ДВИНСКИЙ В МИРУ) ОПУСТИЛСЯ НА КОЛЕНИ ПЕРЕД ИКОНОЙ СПАСИТЕЛЯ…»

Петр сразу сообразил, что матерый опер взял верный след, и все же спросил с притворной недоверчивостью:

— Знаешь, сколько Никаноровичей в Москве?

— И всех убивают?.. А что, если запись в блокноте Филонова продиктована конспирацией? Кто это пишет в блокноте одно отчество? Без адреса, без существа вопроса… Может, он не хотел кого-то подставлять или этот кто-то сам просил его не упоминать фамилию? А?

— Я говорил с женой Филонова. Никакого Никаноровича она не знает.

— Никаноровича может не знать, а отца Василия?

— А Елахов?

— Знаешь что, Петя, если бы я узнал, кто такой этот Елахов, твоя зарплата и вовсе была бы неоправданной. Так мы едем или будем дальше гадать?

Отец Василий с женой жили в собственном доме в Коровино. У ладной постройки белого кирпича собралось немало машин. Проститься со священником приехали верующие, посещавшие церковь, родственники, церковное начальство. Петр и Каменев подъехали, когда из ворот в сопровождении диаконов и иереев выходил благообразный архиерей в мантии и митре, с панагией на груди.

В большой горнице с иконостасом в красном углу трещали расставленные по всему периметру свечи; певчие пели псалмы. Было тесно. И в тесноте этой над гробом священника, одетого по сану, витала светлая скорбь.

Петр постоял несколько минут у гроба, тихонько вышел в прихожую и, справившись у репортеров о членах семьи, подошел к сидевшим на скамье вдове и сыну усопшего.

— Антонина Марковна, Серафим Васильевич, — сказал он чуть слышно, — позвольте выразить вам мое искреннее сочувствие.

Повисла пауза. Вдова сидела неподвижно, уставившись в одну точку, и никак не отреагировала на его слова; сын же кивнул несколько раз в знак признательности, поднял на него окаймленные нездоровой синевой глаза. Задавать вопросы Петр не решился, однако задать их было необходимо, и Серафим Васильевич почувствовал это без слов. Осторожно дотронувшись до руки матери, покоившейся на ее коленях, он поднялся.

— Простите, Серафим Васильевич, — заговорил Петр, когда они вошли в маленькую комнатку, служившую старикам Двинским спальней, — спасибо вам. Я — следователь, Швец Петр Иванович…

Серафим Васильевич кивнул и воззрился на чужеродного в этом доме чиновника от юстиции.

— Скажите, пожалуйста, вам ни о чем не говорит фамилия Филонов?.. Андрей Яковлевич?..

Серафим Васильевич помолчал несколько секунд.

— Нет, — ответил он односложно.

— А фамилия Елахов?

— Нет.

— Вы никого здесь не узнаете? — Петр торопливо разложил на краю кровати, куда были свалены одежды певчих и прихожан, фотографии.

Сын священника посмотрел на них, не отходя от двери.

— Нет. Никого.

— Может быть, подойдете ближе? — с надеждой попросил Петр.

— Не нужно. У меня дальнозоркость. Никого.

— Вам нечего сообщить следствию об убийстве отца?

— Нет.

— Вы часто виделись с ним в последнее время?

Серафим Васильевич глубоко вздохнул, изо всех сил стараясь сдержать подступившие рыдания, зажмурился, тряхнул головой. Ресницы его заблестели.

— Простите еще раз, — понял Петр и, вынув из кармана визитку, молча вложил в его руку.

— Понимаю, — кивнул Серафим Васильевич. — Пожалуйста, не нужно говорить с матерью… сейчас…

— Ну, что вы! Ни в коем случае…

Они вышли. Смущенный своей вынужденной бестактностью, Петр вернулся ко гробу, протиснулся вдоль окошек, стараясь попасть в поле зрения Каменева. Разглядывать лица людей, пришедших проститься с Никаноровичем, смысла не видел: если что-то здесь и могло пролить свет на убийство, Каменев это непременно засек. Но опер стоял, сосредоточенно глядя на крест в руках покойного.

За окном послышалось урчание катафалка, прибывшего, чтобы отвезти отца Василия в церковь.

«Боже Святый, Боже Крепкий…» — запели певчие перед выносом, прося у Бога прощения усопшему, а заодно и себе.

39

Костя Андреев уезжал 20-го числа поездом в 19.05 с Казанского вокзала. Провожал его Каменев, упросивший водителя оперативной «волги» напоследок прокатить товарища по Москве. Костя глядел на огни столицы, узнавая места, — помнил их с университетских лет, когда еще мог позволить себе в каникулы наведаться в Москву или Питер, развеять тоску.

— Так кто же пришел скифам на смену, Историк? — продолжил Каменев разговор, начатый по пути в Южанск. — Что за племя объединяется сегодня, чтобы разбогатеть на грабежах?

— Главная угроза европейской цивилизации исходит от монголов, — с серьезной уверенностью ответил Костя. — Они лелеют идею панмонголизма.

— От кого-о?..

— Да, да! Недалек тот день, когда китайцы объединятся с японцами, захватят Сибирь с ее богатствами и огромным жизненным пространством, а потом возьмутся за Европу.

Каменев рассмеялся от души.

— Это ты, Историк, явно в студенчестве нахватался, а с тех пор мир не стоял на месте.

— Да обманываемся все мы, Александр Александрович! Каждый думает о своем, копается во внутренних проблемах, а китайцы тем временем не жалеют ни сил, ни средств на атомную бомбу. Между прочим, на новейших секретных картах китайского генштаба Восточная Сибирь уже окрашена в монгольский цвет кожи.

Увильнув от наглого таксиста, водитель замедлил ход, закружил по площади в поиске места для парковки.

— Китай с Японией далеко, — возразил Каменев.

— Вот-вот, все так думают…

— Идею эту они лелеют с прошлого века. Все как раз наоборот: пока ты на монголов оглядываешься, враг объединяется у тебя под носом, бандиты всех мастей создают новое грабительское государство — не скифам чета. А законопослушные граждане все выжидают, когда на Руси жить станет лучше. Вот тебе и современная модель сарматского распада.

Они вышли из машины, направились к зданию вокзала. Оба безошибочно вычисляли в сгущавшейся толчее карманников, бомжей, попрошаек, спекулянтов, валютчиков, цыган и дешевых проституток; огромная толпа беженцев из Средней Азии запрудила зал ожидания.

— И зачем сегодня на бомбу тратиться, Костя? Пусть приходят в Восточную Сибирь, в Москву, на Казанский вокзал, и живут себе — Россия их приход уже подготовила.

— Почему же так случилось, по-вашему? — разглядывая вокзальную публику, спросил Костя.

— Да ты ведь историк, тебе виднее… Скажи вот, сколько нужно времени, чтобы на этом вокзале порядок навести?.. Я тебе отвечу: пятнадцать минут, понял? Всем этим элементам, которых ты видишь, дать по ведру и швабре, по кисти да по банке с краской, и они придадут Казанским «воротам города» вполне гостеприимный вид. А не захотят трудом оправдать своего существования — придется заставить их это сделать. Да, Костенька, да. Потому что демократия — это, брат, не игрушка, это власть. Власть народа! А народ — это вот тот дядька, который сейчас покупает билет у спекулянта, вместо того, чтобы купить его в кассе; это вон та мамочка с детишками, которая сидит на цементном полу, вместо того, чтобы сидеть на скамеечке, которой нет. А не та блядь и не та гадалка, которая пьет из доверчивого народа кровь! Но стоит тебе вполне законно, в интересах народа пройтись дубинкой по спине того жирного мошенника, который зазывает бросить кубик «на удачу» (видишь? его шпана стережет), как поднимется целая кампания: «В Москве на Казанском вокзале попираются права человека!»

Это он — человек, понял? А не ты и не я!.. Причем никто не пытается оглянуться на страны, где демократия уже давно существует, представить себе подобную ситуацию в Хьюстоне или Франкфурте. Там это называлось бы защитой демократии, отстаиванием прав и свобод граждан. Здесь — наоборот. То же самое — и в масштабах страны. Ты спросил, почему так случилось? Я тебе отвечаю: потому что на сегодняшний день самая справедливая форма общественного самоуправления — демократия, а не игра в демократию… Финку в кармане носить нельзя, Костя. И пистолет тоже нельзя. Это называется: незаконное ношение оружия. Но кому нельзя-то? Законопослушным гражданам. А бандиту на закон плевать, потому что иначе он не был бы бандитом. И у него по пистолету и по финке в каждом кармане. Значит, против кого этот закон направлен? Правильно: против человека! На чью мельницу мы воду льем, играя в демократию?.. Ты думаешь, в Думе, в правительстве всего этого не понимают? Как бы не так! Но именно поэтому у нас и нет нормальных, демократических законов, кто их, паразитов, кормить станет, если преступников искоренят?.. Вот и идет игра: стараемся, мол, но не можем ничего сделать; боремся, но не можем побороть; издаем указы, а ослушники на местах их не выполняют. «В Кремле — театр, в правительстве — актеры», — сказал бы Шекспир. — Каменев говорил громко, незаметно для себя войдя в раж, и бурная речь его заставляла оборачиваться прохожих. — А мы с тобой, чтобы не портить их игры, должны сперва предупредить голосом, затем выстрелить в воздух, и уж если не помогло, в самом крайнем случае — по ногам. И, упаси Боже, бандита нечаянно пристрелить — на рапорта и объяснительные чернил не хватит! По условиям этой игры выгоднее получается на рожон не лезть. Ведь если меня, чего доброго, укокошат, моя семья по миру пойдет! Семью бандита соратники не оставят в беде — у них специальные фонды на то имеются. И в тюрьме бандит не пропадет. А попади я в тюрьму, сам знаешь, что там с нашим братом делают. Ну, задержу я его по всем правилам и инструкциям, с риском для собственной жизни и существования семьи, а суд его возьмет и оправдает, В законе ведь как? — от трех до десяти, от двух до пяти, как у Корнея Чуковского. То есть можно дать пять, а можно десять. Можно оштрафовать, а можно и расстрелять. Не догадываешься, для кого такой люфт оставлен, Историк?.. Судья тоже человек, ему жить надо, содержать семью и тех, кто ему возможность жить предоставляет путем принятия таких законов. Вот я его, матерого, скрутил, а через пару дней после суда иду по Тверской, а он — мне навстречу, улыбается: «Что, — говорит, — опер поганый, еще живешь? Ну, поживи, поживи, недолго осталось!» Только опер не дурак, видит, что все игра; важно лишь разобраться, кто во что играет и на какие ставки. — Они вышли на пахнущий креазотом и морозцем перрон, пошли к поезду. — Вот тебе и ответ на вопрос, почему они объединяются: потому что это выгодно главарю — государству. Бандиты сильные, организованные, богатые, они держат стадо в страхе, на них главная функция лежит — функция управления. При таком-то раскладе, конечно, выгодно, чтобы этот период Содома и Гоморры тянулся как можно дольше, чтобы их деятельность никакими законами не регламентировалась. Черепахе понятно, что при этом у руля должен стоять алкоголик с испитой мордой: стакан ему поднес — и делай, что хочешь. А чтобы народ не роптал, при дворе клоуна, шута держат, кото-рый время от времени пугает: вот я приду, порядок наведу, все страны назад в империю сколочу, всех объединю, а кто не захочет — к стенке поставлю. Все по ролям расписано! А народ подыгрывает: «Нет, нет, не надо, уж лучше пусть так будет! Пусть лучше свобода!..» Эх, игра, Историк! А суть ее в том и заключается, что ничего нового тебе Каменев не сказал, все это ты прекрасно сам знаешь и видишь, все видят, но все равно играют… Вчера одну пьесу ставили: «Самые мирные, самые счастливые, богатые и гуманные, самая справедливая власть и принципиальное руководство!», сегодня — другую: «Наконец-то демократия, гласность, гавкать можно, свободой — дыши не надышишься!..» И Каменев играет в ней вместе со всеми. А скажи ты Каменеву… А, да что там! Пошлю все на фиг, Историк! Давай-ка вот лучше выпьем на посошок… — Каменев достал из кармана плоскую бутылочку «Смирновской», отвинтил пробку. — Знаешь, за что я выпить хочу? За то, чтобы ты вернулся в Южанск, снял к едрене фене свои погоны и занялся историей государства Российского. Поищи в ней такой период, когда никто ни во что не играл, никто против своего же народа не объединялся и все были счастливы. Будь!..

Каменев приложился к «живой воде», а старший лейтенант Андреев смотрел на него и улыбался, заранее зная, что погон своих не снимет, потому что такого периода заведомо не найти, а историю сегодня можно двигать разве что в милиции.

Две недели проверок фонда «Прометей», болезнь жены, забота о доме превратили Илларионова в развалину. По крайней мере, так он себя чувствовал. Держался из последних сил, стараясь жить в масштабе сегодняшнего дня и даже часа, ни на минуту не заглядывая вперед, в безусловно черное завтра. Болели почки, он убеждал себя, что так и надо, так и должно быть в этом возрасте, и поскольку сделать все равно ничего нельзя, стало быть, нечего обращать на это внимания.

Он присматривался к неоднородному коллективу сотрудников фонда, отмечал среди них людей индифферентных и докучливых, циничных, трусливых и равнодушно-бесстрастных, каждым интересовался в кадровом отделе и пытался систематизировать их по какой-то своей, на чутье основанной градации. На удивленье, чутье еще не атрофировалось: в каждом отделе на десяток спецов приходилось по одному-два человека, казалось бы, не имевших отношения к его непосредственной деятельности. Хладнокровными и безразличными к проверке были нестарые еще офицеры запаса, наличие которых в таком фонде было не удивительно и не доказывало причастности «Прометея» к уголовщине. Но Илларионов знал подоплеку проверки, а потому отнесся к кадровому подбору с подозрением. Подобным делом он занимался лишь единожды, на заре своей следовательской молодости в Краснознаменном Дальневосточном. Тогда ему в опечатанную комнату совершенно необъяснимым образом подбросили здоровенную болотную гадюку — уведомление о возмездии. И все-таки, на исходе седьмого дня Илларионов нащупал тонюсенькую ниточку умышленных нарушений, скрытых тщательностью, позволяющей истолковывать их двояко: как оплошность и как естественную в условиях рынка операцию. Не испытывая склонности к ревизорской работе, Илларионов тем не менее принялся разматывать эту скользкую ниточку, боясь ошибиться, привлечь внимание, вспугнуть. К концу срока, истраченного на бухгалтерский ликбез, затяжелела, вдруг затрепыхалась в чуткой руке наживка.

— Выглядите вы, Алексей Иванович, неважно, — сказал ему Швец с сочувствием.

— Под Богом ходим, — ответил Швецу, к которому питал глубокое и искреннее уважение. — Это, Петр Иванович, оттого, что в молодости не допил, не догулял, приходится расплачиваться за то, что мало грешил — организм своего требует.

Петр засмеялся: не часто слышал от Илларионова остроты.

— Так что же за механизм они изобрели?

— Хм, изобретатели!.. — покачал головой Илларионов. — Уэповцы, поди, это за семечки принимают: и не они одни, и не только сегодня. Другое дело, что конспирация у них на высоте… В общем, образовались они в восемьдесят шестом. Общественный фонд, естественно, пошли денежки. Комсомольские, партийные, конверсионные — все вкладывали, кому отмыть хотелось, легализовать. И люди не скупились — цель-то благородная, давать, так сказать, огонь… Год-другой вкалывали, доверие зарабатывали, фирмой дорожили. Мало-помалу капиталец стал нарастать. Скупали ветхое жилье, ремонтировали и раздавали. Офицеры из ЗГВ и союзных республик косяком шли. Благотворительной деятельностью не гнушались — все чин чинарем, как и положено по уставу фонда. Потом прибыли растут, а отдача все мельче, все реже, скупее — расклад прихода-расхода очень интересный получается, без очков видно. К разгару великих перемен образовался солидный стартовый капитал… Это я в общих чертах, Петр Иванович, тут не без моих догадок, — все это надо экскаватором копать, а не саперной лопаткой. Но в целом вот какая картина наметилась. Стали они не только меценатствовать, но и в долг деньги давать, под приличные проценты. Сами понимаете — не нищим, а фирмам, которые умеют обращаться со льготными кредитами. Те, разумеется, кредиты, полученные от фонда, с завидной организованностью прокручивали, спекулировали своим, то есть чужим товаром — бензином, нефтью, цветметом — и получали прибыль. Скажем, покупает фирма бензин по стандартной цене, но расходовать его не спешит, а продает другой фирме по цене вдвое большей; вторая фирма сплавляет его третьей, разумеется, опять взвинтив цену… и так далее — по большо-ому кругу! Наконец, последняя фирма, увеличив сумму до беспредела, предлагает его купить… кому бы вы думали?

— Государству.

— Э-э, как бы не так! Государственные денежки счет любят. Они на виду. Не-ет, Петр Иванович! Первой фирме!.. Круг замыкается. Но у первых якобы денег нет на такую дорогую покупку, а тут посевная кампания на носу — что делать? И обращается эта первая фирма к государству, которое ей год назад этот бензин, кстати, и отпускало по государственной же цене, просит кредитов. Естественно, урожай собирать нужно, государство отказать в субсидиях на благородные цели не может. Хотя, как нетрудно догадаться, люди, от которых это зависит, сообразовываются и со своим интересом, они эту механику понимают прекрасно. А наш «Прометей» получает свои денежки обратно, плюс проценты за кредит. Но и это не все, конечно. Договариваясь с кредиторами, они заранее условились, что на несколько специально открытых счетов те перечислят дополнительные деньги — по профилю фонда, то есть на благотворительность…

Резкий звонок внутреннего телефона прервал рассказ Илларионова.

— Секунду, Алексей Иванович… Слушаю, Швец… Принесите немедленно!.. — Швец положил трубку. — Да, да?

— В расходных ордерах, конечно же, указывались меньшие суммы, а остальные… Остальные перекачивались через зарубежные структуры на счета в банках Запада и Востока. А поскольку фонд «Прометей» имеет тридцать шесть отделений по всей территории бывшего Союза, то суммы, сами понимаете, астрономические. Так что выделить необходимую валюту на нужды подпольной лаборатории они могли вполне даже незаметно. Но доказать все это нам, Петр Иванович, будет ох как трудно!..

В кабинет вошел дежурный с папкой.

— Разрешите? — подойдя к столу, протянул Швецу листок половинного формата.

Петр расписался, кивнул офицеру. Пробежав текст глазами, подошел к Илларионову и положил листок перед ним.

— Маленькая иллюстрация к предстоящим трудностям, — хмыкнул он.

СРОЧНО СЕКРЕТНО

МОСКВА СЛЕДСТВЕННОЕ

УПРАВЛЕНИЕ ГЕНПРОКУРАТУРЫ РФ ШВЕЦУ

14.40 НАРЯДОМ ПЯНДЖСКОГО ПОГРАНОТРЯДА ПРЕСЕЧЕНА ПОПЫТКА ПЕРЕХОДА ГОСУДАРСТВЕННОЙ ГРАНИЦЫ АФГАНИСТАНА ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ НАРУШИТЕЛЬ ПОКОНЧИЛ ЖИЗНЬ САМОУБИЙСТВОМ ВЫСТРЕЛОМ ГОЛОВУ ПИСТОЛЕТА МАГНУМ 44 КАЛИБРА ДОКУМЕНТЫ НЕ ОБНАРУЖЕНЫ ВЕРХНЕЙ ТРЕТИ ВНУТРЕННЕЙ СТОРОНЫ ПРАВОГО ПРЕДПЛЕЧЬЯ ЛОКТЕВОГО СГИБА ИМЕЕТСЯ ТАТУИРОВКА БУКВЫ СНО ДВЕ ПЕРЕКРЕЩИВАЮЩИЕСЯ МОЛНИИ ПРИМЕТЫ СОВПАДАЮТ ПРИМЕТАМИ РАЗЫСКИВАЕМОГО РЕУССА П С ПО УСТАНОВЛЕНИЮ ЛЕТНОЙ ПОГОДЫ ТЕЛО БУДЕТ ОТПРАВЛЕНО МОСКВУ ТРАНСПОРТНЫМ САМОЛЕТОМ СОПРОВОЖДЕНИЕМ МОРГ ФСК

КОМАНДИР П О П/П-К НИКОЛАЕВ

Возвращаясь домой по морозной малолюдной улице, Илларионов думал о том, что кто-то наверняка знает о каждом шаге следствия. Но кто это может быть, как не один из членов бригады? Сергей Крильчук был на его совести — он сосватал его Швецу, стало быть, ему и отвечать. Понятно, что в руках людей, готовящих не иначе как переворот с применением психотропного оружия, парень раскололся, но что он мог знать? Членов бригады пофамильно — раз, цель расследования — два; Филонов, документы, Сотов, смерть Войтенко… А дальше? Дальше они, конечно, установили слежку за каждым, и вот теперь время от времени напоминают о себе знаками смерти. Совсем как та змея, которую подбросили ему в Спасске. И она все-таки укусила его! Слава Богу, все обошлось. Но сейчас… Сейчас змея была куда пострашнее, и тот, кто держит секретную бригаду под колпаком, не идет со штабом Дальневосточной мотострелковой дивизии ни в какое сравнение. Убийство Реусса — очередная веха на пути в неизвестность. То ли еще будет! И Отаров, и Реусс действовали по четкой программе, не иначе как скоординированной управленческими структурами на правительственном уровне. Полковник Реусс на прокуратуру, конечно, плевать хотел, и уж если самоликвидировался — значит, знал, что все равно не уйти от возмездия за провал. В его попытке перехода границы был свой плюс для следствия: тем самым Реусс подтвердил причастность афганской фирмы «Шерхан» к темным делам «Прометея». Через нее наверняка перечислялись деньги на счет Реусса в Кабульский банк, так же как на счет Отарова — в Стамбул: посредническая фирма «Фархад» обеспечивала поставки материалов для строительства городка бывших военных под Подольском (кстати, не мешало бы проверить, что это за «городок» в районе суперсекретной базы войск специального назначения ГРУ Генштаба ВС!). А ведь представительств «Прометея» — тридцать шесть, и таких, как Реусс и Отаров, вполне могло быть не по одному в каждом.

В работе бригады стала проявляться нервозность. За неверный шаг одного могли поплатиться все. Но даже сейчас, когда они выворачивались наизнанку, тень подозрения лежала на каждом — неизбежная тень в условиях работы под наблюдением противника. От сознания, что подозревают и его, Илларионова, может быть, даже больше, чем других, — из-за бесследно исчезнувшего Крильчука, — делалось муторно на душе. Илларионов чувствовал, как физически слабеет день ото дня. К вечеру, в самое продуктивное для него время, силы буквально вытекали из него, как жидкость из дырявого сосуда.

В трех кварталах от дома у «мерседеса» стояла кучка молчаливых парней. При виде бредущего по темной улице одинокого прохожего они оживились. Когда один из стоявших направился ему навстречу, сунув руку в карман кожаной куртки, Илларионов с удивлением обнаружил, что не испытывает ни малейшего страха — напротив, неприятная встреча показалась даже желанной, сулящей через стресс вернуть его к нормальной жизни или оборвать это никчемное существование, в котором не было места ни радостям, ни надеждам, ни чувствам вообще.

— Музык, — остановил Илларионова подошедший, — тебе ствол не нузен?

— Что? — он действительно не расслышал вопроса, тихо заданного косноязычным человеком.

— Ствол, горю, не хосес купить? — оглянувшись, еще тише спросил торговец оружием и наполовину вынул из кармана «пушку».

— Спасибо, у меня есть, — вежливо улыбнулся Илларионов и направил на парня табельный «Макаров».

Тот постоял, соображая, как поступить, — такой случай был явно не предусмотрен в инструктаже — да так ничего и не придумав, промямлил:

— А-а… ну, тогда иди, ладно…

Илларионов шагнул в сторону, обходя налетчика, спрятал пистолет и направился к дому, стараясь не ускорять шаг. Чувствовал, как спину его дырявят напряженные взгляды. Однако парни почему-то не пытались завладеть содержимым его карманов: не то не хватало опыта, не то «Макаров» не котировался в их арсенале. А может, их просто не интересовал человек, лишенный чувств: не давал повода насладиться вызванным ими страхом.

Уже поднимаясь по лестнице, Илларионов подумал, что если бы к этому времени не стало Клавы, он непременно попытался бы задержать их — не столько из служебного долга, сколько из-за того, что жизнь потеряла бы для него всяческий смысл. «Упоение в бою» стало подходящей возможностью расстаться с нею.

В квартире было тихо. Леночка уже спала, Катя читала книгу. Вымыв руки, Илларионов прошел на кухню. В кастрюле оставался обеденный борщ, на сковородке — гречневая каша, но есть не хотелось.

— Мне бы чаю с лимоном, — попросил он Катю. Заметил опухшие, маслянистые глаза дочери. — Ты что, плакала?

— С чего ты взял? Спала.

Дочь поставила чайник на конфорку, села на табуретку у стола, застыла, подперев кулачками подбородок и сосредоточенно глядя на свое отражение в черном стекле окна.

— Маме было очень плохо ночью. Врач говорил об операции.

— Все-таки решили делать?

— Спрашивают у нас. Очень мало надежды. К тебе полковник Нежин заходил.

— Подполковник, — автоматически поправил Илларионов. И встрепенулся в ту же секунду, почувствовал, как зверем в клетке заметалось сердце. — Когда?

Нежина Катя не знала в лицо.

— Час назад.

Час назад они виделись с Нежиным в кабинете Швеца.

— Он там сверток оставил, я положила на топчан…

Илларионов стремительно прошел через смежную комнату, в которой спала внучка, в кабинет, включил настольную лампу и заперся на защелку.

Коробка, упакованная в безликий серый пакет и заклеенная «Свемой», лежала на топчане. Нетерпеливо разодрав целлофан на торце, Илларионов открыл ее…

Деньги были в пачках. В каждой — по сто купюр. Пятидесятидолларового достоинства. Пачек было десять.

Коротко звякнул телефон. Илларионов не слышал звонка, и только когда Катя тихонько, чтобы не разбудить Леночку, стукнула в дверь: «Папа, сними трубку», — пришел в себя.

— Алло…

— Добрый вечер, Алексей Иванович.

— Кто это?

— Не имеет значения. Кажется, вам нужны были деньги, чтобы прооперировать жену?

— Нет! — крикнул Илларионов.

— Не валяйте дурака. Везите ее за границу, иначе не сможете простить себе этого всю оставшуюся жизнь.

— Что вам от меня нужно?

— Не продолжайте проверку «Прометея» — это ни к чему не приведет. С сотрудниками УЭП мы обо всем договоримся, о деньгах не узнает никто. И пожалуйста, не заставляйте нас прибегать к крайним мерам, это не наш метод.

Надо было что-то делать, что-то говорить, что-то предпринимать!.. В трубке послышались гудки. И очень хорошо, что послышались. И хорошо, что гудков было много. Бесконечно много. Они успокаивали. Ласкали слух. Усыпляли…

40

По учащенному дыханию, побелевшим крыльям продолговатого носа, капелькам пота, выступившим на верхней, покрытой темным пушком губе, Петр видел, с каким трудом дается Земфире Отаровой показная невозмутимость. Знал по опыту: это ненадолго. Хуже, когда арестованные начинали вести себя агрессивно, бросали на свою защиту необузданные эмоции и тем самым нарушали следственную тактику допроса.

— Садитесь.

Села.

— Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения?

Молчит.

— Со статьей об ответственности за дачу ложных показаний ознакомлены?

Тишина.

— Вы признаете себя виновной в том, что покушались на жизнь начальника Петрозаводского Управления уголовного розыска полковника Белоярцева?

Рванулась:

— Что-о?!

— Повторить вопрос?

— В чем вы пытаетесь меня обвинить?! Какого Белоярцева?! — и без того большие глаза Отаровой увеличились.

— Я не пытаюсь, а предъявляю вам обвинение в том, что в ночь с 26 на 27 октября вы, гражданка Иванова Татьяна Николаевна, вместе со своим сожителем…

— Вы что… что вы… пьяны?! Я не Иванова!

— То есть… как?

— Я Отарова Земфира Георгиевна, 1967 года рождения!

Швец «изумленно» перевернул страницу, посмотрел на фотокарточку.

— Извините, — он закрыл дело, — я папку перепутал. Поток, знаете ли. Вас много, я один.

— Ничего себе, — фыркнула Отарова, — перепутал! Шутите, что ли?

— Должен же я был убедиться, что вы не глухонемая.

— Я ничего говорить не буду, — предупредила она категорично.

— У вас есть такое право. Но позвольте спросить, почему? Здесь не гестапо, а вы не Зоя Космодемьянская.

— Зое Космодемьянской было предъявлено обвинение в диверсии или пособничестве партизанам, не помню… А в чем вы можете обвинить меня?

— В пособничестве убийце, Отарову Георгию Рафаэловичу…

— Это ложь, — вздрогнув, выкрикнула она.

— В даче взятки гражданину Кононову Леониду Михайловичу…

— Ложь!

— А Кононов утверждает, что не ложь. Пятьдесят тысяч долларов вы вручили ему 30 октября в пятом номере гостиницы «Волна» в Крымске, в 17 часов 40 минут — за незаконный провоз через государственную границу вашего отца Отарова Георгия Рафаэловича, совершившего убийство. Где вы взяли эти деньги, Отарова?

— Я вам не верю.

— Не верите… чему?

— Тому, что мой отец убийца.

Петр открыл папку с делом об убийстве Давыдова, достал оттуда фотоснимки и акты судебных экспертиз.

— Вот автомобиль вашего отца, найденный в лесопосадке между населенными пунктами Журавская и Выселки. А это — труп Давыдова, которому ваш отец прострелил голову в 2 часа ночи… Труп был обнаружен в 150 метрах от автомобиля.

Отарова поднесла фотографию к глазам.

— Да, да, тот самый дядя Игнатий, который носил вас на руках, когда вы были совсем маленькой, который брал вас с собой на рыбалку на Дон, катал на машине… А это — отпечатки пальцев вашего отца на дактилокарте… Вот они же — на гильзе… на прикладе ружья… на руле автомобиля… Нужны более весомые доказательства?

Отарову била дрожь.

— Не верю! Не может этого быть… за что?! Зачем ему было убивать Давыдова?

— Ну, не будем меняться ролями. Я спрашиваю — вы отвечаете. Как в кино. Так где вы взяли деньги, Отарова?

— Никаких денег я не давала. Кононова не знаю. Отвечать не буду.

— Ну, как же, как же… Будете, Отарова, еще как будете! И Кононова Леонида Михайловича, капитана сухогруза «Батайск», вы знаете. Знали еще с тех пор, когда он был старпомом на «Димитрове». Вас с ним отец познакомил, в Сочи. И там же вы стали его любовницей. Нужна очная ставка или будем довольствоваться вот этими фотографиями?..

Швец положил перед Отаровой цветные фотографии, сделанные на черноморском пляже, на летней веранде приморского кафе, где Земфира была запечатлена в обнимку с Кононовым. На последней была надпись: «Сочи. 1988. Земфирочка».

— Сволочь, — прошипела Отарова.

— Да? А вы собирались бежать с ним в Стамбул.

— Никуда я бежать не собиралась!

— Значит, давали деньги Кононову, чтобы он вывез отца? Мог бы сделать это бесплатно по старой памяти.

— Он не должен был его вывозить.

— Вот как? А кто же?

— Капитан турецкого судна.

— Как его фамилия?

— Не знаю.

— Как называется судно?

— Не знаю.

— Допустим. А о том, что отец собирался убить Давыдова, вы знали?

— Нет!

— Повторяю вопрос о происхождении денег.

— Мне их дал отец.

— Когда?

— За три дня до побега.

— С какой целью? Молчание.

— Как отец объяснил вам свое намерение бежать?

— Желанием уехать из страны. Обещал забрать нас с матерью… потом.

— А вам не приходило в голову, что, имея пятьдесят тысяч долларов наличными, можно было просто уехать в турпоездку и не вернуться в страну? По крайней мере, это обошлось бы раз в десять дешевле и безо всякого риска. В комфортабельной каюте первого класса, а не в трюме сухогруза «Анкара», и без посредничества подшкипера Исмет-Хамида?.. Вы лжете, Отарова. Кого вы пытаетесь выгородить? Отца? Или себя?

Молчание.

— Вам знаком человек по фамилии Реусс Павел Сергеевич?

Краска залила ее окаменевшее лицо и отхлынула, она поникла, задышала глубже. Швец налил минеральной воды, послушал, как стучат о край стакана зубы подследственной.

— Нет, не знаком, — ответила она машинально.

Он тяжело вздохнул, заложив руки за спину, отвернулся к зарешеченному окну.

— Вы работали аккомпаниатором в детсадике, — заговорил Швец, не поворачиваясь. — И сейчас выглядите так, как тот пятилетний ребенок, который забыл слова «В траве сидел кузнечик» и запел «В лесу родилась елочка», полагая, что его не услышат в общем хоре. Вдова Давыдова говорит, что вы с Реуссом знакомы; то же показала ваша мать, Отарова Софья Наумовна. А вы снова лжете. Хотите, чтобы я все рассказал за вас?

— Я устала, — сообщила Отарова и посмотрела на следователя притворно-безразличным взглядом.

— Я тоже, — ответил Петр, возвращаясь за стол. — Поэтому давайте не будем отнимать друг у друга последние силы, Земфира Георгиевна. Ваш отец — член преступной организации. Он устраивал побеги опасных рецидивистов из Южанской тюрьмы и получал за это большие деньги. А рецидивистов потом убивали… изощренным способом. Ему пособничал тюремный врач Давыдов, подписывая фальшивые документы. Когда на их след вышла прокуратура, Отаров убрал Давыдова, опасаясь, что он может выдать кого-то еще.

Она застыла, внимая словам следователя, и по испуганному, хотя все еще недоверчивому выражению ее лица Швец понял, что многого из того, о чем он говорил, Отарова не знает.

— Сейчас меня интересует, насколько ко всему этому причастны вы?

— Я не знаю ни о какой организации.

— Чем все-таки Отаров мотивировал необходимость отъезда?

Она допила воду, помолчала несколько секунд.

— Я знала, что у него есть свой счет за границей. Он давал мне деньги. Много денег, я не отказывала себе ни в чем…

— Из зарплаты юрисконсульта?

— Он не скрывал, что получает деньги от иностранных фирм, которые заинтересованы в связях с большими людьми.

— А именно?

— Не знаю, наверно, имелись в виду правительственные связи, я несколько раз отвозила какие-то пакеты в Москву.

— Деньги?

— Нет, это были документы.

— Вам ничего не известно об их характере?

— Нет.

— Кому вы передавали документы в Москве?

— Реуссу.

— Значит, отец объяснял свои доходы посреднической деятельностью в интересах иностранных фирм?

— Да… Он переписал на меня дом, завел счет в банке… Дня за три до побега позвал меня в гараж… рассказал, что какая-то из этих фирм оказалась замешанной в спекуляции нефтью и что ему придется на время скрыться, потому что он… его подозревают в присвоении крупной суммы денег, которые эта фирма перечислила на его счет.

— Раньше он никогда не говорил, что может возникнуть такая необходимость?

— Нет.

— Он назвал вам адрес в Сенном, оставил деньги…

— Да. Сказал, куда и когда за ними приедет Леонид… то есть Кононов… Я выждала, как мы договорились, десять дней, а потом…

— Потом мы знаем, Земфира Георгиевна, — Швец вынул из папки увеличенную фотографию татуировки, обнаруженной на трупе Войтенко и заснятой на пленку по просьбе Лунца. — Скажите, что это такое?

Отарова взяла фотографию, долго разглядывала ее.

— Это татуировка на руке отца, — сказала. — Вот тут, у локтя…

— Что означают эти буквы?

— Инициалы матери. Софья Наумовна Отарова.

Пряча фотографию в папку, Швец отвернулся к окну, чтобы скрыть улыбку.

— А эти молнии?

Она пожала плечами.

— Просто так… для красоты, наверно. А что?

Он поднес зажигалку к сигарете, дрожавшей в ее руке. Потом писал. Долго писал, вытирал перо бумагой и писал снова.

— Прочитайте и распишитесь, — сказал он наконец. — Хотите что-нибудь добавить к своим показаниям?

— Что это за организация, в которую, как вы сказали, входил мой отец?

— Полагаю, по окончании следствия вам это станет известно, — с подчеркнутой сухостью ответил Швец и нажал на кнопку звонка.

— Он не мог… не верю! — замотала головой Отарова, дав волю слезам.

— Распишитесь.

Она расписалась. В следственную камеру вошла женщина в форме прапорщика внутренней службы.

— Уведите.

Если наиболее опытные преступники-профессионалы стремились избавиться от своих «визитных карточек», а кололась, как правило, лагерная мелюзга, здесь все было наоборот: на руках Реусса, Отарова и Войтенко татуировки почему-то появились, в то время как грабитель и убийца, неоднократно осужденный Сотов поспешил вытравить наколки. На теле же Давыдова их не было вовсе.

Теряясь в предположениях, Каменев подъехал к дому, в котором жил родившийся еще до революции коллекционер «нательной живописи» Арсений Евграфович Мелентьев.

Восьмидесятидвухлетний старикан не вспомнил гостя, хотя Каменеву однажды уже случалось встречаться с ним. Стены большой комнаты, куда Мелентьев пригласил опера, были увешаны рисунками и фотографиями, запечатлевшими цветные и «черно-белые» татуировки на всевозможных участках человеческого тела. Пейзажи, портреты, астрологические и магические знаки, аббревиатуры, символы, рисунки птиц и зверей… То, что, по мнению хозяина, было недостойно экспозиции, хранилось в многочисленных альбомах и папках, разложенных на самодельных стеллажах. В секретере стояли ящики картотеки.

— Чем могу служить? — усадив гостя в старомодное кресло, спросил «Третьяков».

Каменев разложил перед ним фотографии татуировок Реусса и Войтенко, сделанные в разных масштабах.

— Вот ведь какой примитив, по сравнению с вашими экспонатами, Арсений Евграфович, а понять, что бы это значило, никак не можем. Обнаружены пока у троих, но есть основания предполагать, что такими буковками отмечены члены какой-то солидной организации.

Мелентьев пожевал губами, прижал бровью надтреснутый монокль и включил настольную лампу с узким металлическим абажуром.

— Фашистской организации, — пробормотал он.

— Что, что? Фашистской, вы сказали? Почему?

Старик достал из комода большую лупу, подул на нее, потер о наброшенный на плечи бабий пуховый платок.

— Нет у меня такого, нет, — вздохнул он с сожалением. — Подарите?

— Обязательно, — пообещал Каменев и выложил фотографии татуировок Сотова, изъятых из дела. — Вот еще, Арсений Евграфович. Правда, потом он от них избавился.

— Кхе, кхе, кхе, — то ли закашлялся, то ли засмеялся старик. — Ну, это я и смотреть не стану, этого у меня — как грязи… И что, он тоже член организации?

— Похоже.

— Очень похоже. Рисуночки разные, символика одна, дорогой вы мой товарищ милиционер. Ну, что я вам могу сказать… Вот эти сделаны одним мастером с помощью машины. Я такую не делал и не встречал. А эта наколота вручную в зоне, хотя избавлялся он от нее способом варварским: вместе с мясом кислотой выжигал. А может, и щелочью. Едким натром, например. Ожоги должны были остаться.

— Остались.

— Вот-вот. В цивилизованных странах делают операции. Такую — за один прием, под местным наркозом. На груди и спине — под общим, с последующей пересадкой. Больно и дорого, зато следа не остается. У меня тут недавно итальянский коллега гостевал, профессор Лучиано Байокко, так тот лазером работает.

— А почему вы решили, что он — член той же организации? — Орнаментальный мотивчик знаком. Я, с вашего позволения, начну издалека — люблю, знаете ли, основательность во всем. Так вот, в первом веке до нашей эры в индоевропейской языковой семье появилась литературно обработанная разновидность древнеиндийского языка. Назывался он, дорогой вы мой товарищ милиционер, санскрит…

«А старик — фраер, — Каменев с трудом удержался, чтобы не поморщиться. — Милиционер у него не иначе как с царским городовым ассоциируется».

— Санскрит, дорогой вы мой товарищ коллекционер, — заговорил он предельно вежливо, — язык гуманитарных наук и культа, в узком кругу используется как разговорный, имеет различные типы письменности. Если с этим ликбезом покончено, давайте перескочим веков через двадцать.

— Кхе, кхе, кхе, — удовлетворенно проклокотал Мелентьев и посмотрел на Каменева с уважительной улыбкой. — Обули старика, умыли, в гроб положили, благодарю покорно. Отвык, отвык.

— При чем тут санскрит, Арсений Евграфович?

— А вот при чем. Санскритское слово «свастика» означает крест с загнутыми под прямым углом концами. Реже — дугой. Встречается этот символ, означающий, как предполагают, плодородие и солнце, в древних орнаментах античной и средневековой эпохи. В наше же время его благородный смысл, к сожалению, забыт, свастика, дорогой вы мой товарищ милиционер, стала символом нацистской партии, насилия, варварства, спасибо фрицам!

Последние слова Мелентьев сказал с нескрываемой злостью, и Каменев подумал, что лихо не обошло его в годы войны. Старик помолчал, разглядывая фотографии, точно забыл, о чем шла речь.

— Так вот из всего, что я вам наговорил, в этих рисунках мы имеем полный наборчик. Вот солнышко на кисти, а вот и свастика, а вот и скрещенные молнии… А мы их сейчас возьмем и «раскрестим», поставим рядышком, — он взял с полки стеклограф, и прямо на фотографии нарисовал каждую ломаную линию в отдельности. — Что у нас получается?

Каменев не поверил глазам.

— «SS»?!

— Совершенно правильно. Только «SS», знаете ли, броско — представьте уголовничка с такой татуировкой в баньке? Кхе, кхе, кхе… Привлекает. Вот и скрестили. Хотя, не исключаю, что в скрещенье этом заключен некий третий смысл.

— Как же это вы сообразили, Арсений Евграфович? — спросил Каменев, потирая ладони.

— А сопоставленьицем, очень просто. Да, собственно, и не покажи вы мне свастику, я бы этот символ по татуировкам скифов узнал.

— Скифов?

— Вот именно. Период распространения санскрита приблизительно совпадает с расцветом скифского государства — с чего бы это, вы думали, я стал излагать небезызвестную вам, как оказалось, историю?..

Они еще долго сидели, пили кофе капуччино, делились наблюдениями за трансформацией татуировок осужденных. Мелентьев хвастал редкими рисунками и с упоением рассказывал о съезде любителей «нательной живописи» в Сан-Диего, где побывал по приглашению калифорнийского коллеги, о новейших достижениях татуировочной техники и прочем, что Каменева интересовало мало, но было данью уважения и благодарности фанату.

По пути на Петровку ему вспомнились слова Кости Андреева: «А иерархия скифская?.. Не нашей чета! Тем более не уголовной. У них, между прочим, татуировка на руках означала принадлежность к высшей касте». Ни к селу, ни к городу оброненная фраза в свете мелентьевского рассказа обретала важный смысл: речь шла о праве на татуировку согласно принадлежности к касте! Если исходить из этого, то уголовнику Сотову просто не полагалось иметь татуировок на руках — «царственным скифом» он явно не был. Почему-то не было татуировки и у Давыдова. Почему? Что отличало его от «соратников» — Отарова, Реусса, Войтенко?

Чтобы ответить на это, Каменев засел за их дела и, проделав сравнительный анализ биографий татуированных, нашел единственное и неоспоримое общее, что связывало троицу: в прошлом они были офицерами. Реусс — милиции, Войтенко — внутренних войск МВД, Отаров, демобилизованный в 1979 году в звании майора, после окончания Саратовского юридического института служил в прокуратуре юго-западного военного округа. В отличие от них Давыдов в армии не служил — по состоянию здоровья военнообязанным вообще не был. Таким образом, Каменев не без основания предположил, что буква О в аббревиатуре могла означать слово ОФИЦЕРЫ.

41

— Петр Иванович, к вам Двинский. Вы его вызывали?

Казалось, ничто уже не могло удивить Петра. После посещения дома Двинских он вычеркнул эту фамилию из следственного плана, смирившись с роковым совпадением отчества священника с искомым Никаноровичем.

— Проводите его ко мне.

Он старался не гадать, что привело к нему Серафима Васильевича на следующий день после похорон отца, но рой беспорядочных догадок прокручивался у него в голове все пять минут, которые потребовались неожиданному посетителю, чтобы преодолеть расстояние от бюро пропусков до кабинета.

— Извините, я без звонка, — поздоровавшись, заговорил Двинский.

— Ничего, Серафим Васильевич, проходите, присаживайтесь. Удалось кого-то вспомнить на фотографиях? — попытался угадать Петр.

— Не совсем так. Утром я рассказал матери о вашем визите. Она заставила меня вспомнить события двадцатилетней давности, которые существенной роли в моей судьбе не сыграли, но все же имели место в нашей жизни. Это касается Елахова, о котором вы вчера спросили.

— Елахова?

— Да. Только это вовсе не фамилия. Это название маленького хутора, где родился отец и где на погосте были похоронены его дед, бабка и мать. Там оставался старенький дом, не дом даже — так, избушка на курьих ножках. Мы жили в райцентре, километрах в шестидесяти от Елахова, в городе Днепровске. Отец был настоятелем тамошней церкви, имел приличный дом с отоплением. Может, это лишнее?..

— Да что вы, Серафим Васильевич! Продолжайте, пожалуйста, и чем подробнее, тем лучше.

— Да… Так вот, незадолго до смерти деда отец забрал его к себе. Дед попросил похоронить его на елаховском погосте, и отец пообещал сделать это. Елахов — чудное место в километре от Днепра, избы в хвойном лесу, почти патриархальный уклад. Отец и свой век собирался доживать там. Дед умер 18 ноября 1974 года, но его сын не смог выполнить данного ему обещания: к этому времени Елахова уже не существовало.

— ???

— Неподалеку находился какой-то военный полигон. Незадолго до смерти деда там произошла очень крупная авария, о которой нигде в печати не упоминалось — о подобных авариях тогда не сообщали, вы знаете. Судя по всему, она была связана с атомом…

— Судя по чему, простите? — уточнил Петр.

— Когда мы пытались проехать туда, нас не пустили. Километров за пятнадцать солдаты в резиновых комбинезонах и противогазах повернули машину назад, по обочинам стояли знаки — радиоактивное заражение местности. Вначале мы думали, что проходят учения, но отец ездил туда и позже, а я в ту пору жил здесь, в Москве, был студентом философского факультета МГУ, где имею честь преподавать в настоящее время.

— Вы никогда больше не приезжали в те края?

— Нет. Да и в доме как-то нечасто возвращались к воспоминаниям о Елахове — отец наложил табу на эти разговоры. Однажды, будучи проездом в Днепровске, я все же решил туда заглянуть, но место, где находился хутор, было огорожено, там разместилась воинская часть.

— Когда это было?

— Году в восьмидесятом, наверно. Да, именно так.

— Больше вы ничего не знаете? Может быть, встречали знакомых хуторян, слышали что-нибудь о них?

— Нет, не слышал. Но вот сегодня мать вдруг рассказала, что сразу после смерти деда приходили какие-то люди и заставили их подписать документ о неразглашении сведений об аварии в районе Днепровского полигона, Родителям выплатили девять тысяч рублей — компенсацию за моральный ущерб, что ли? Изба-то этих денег не стоила. Сами понимаете, не из жадности они взяли эти деньги — отказаться было просто невозможно, а жаловаться некому и не на что. Отца тревожила моя судьба…

— Понимаю, конечно. Скажите, а когда Василия Никаноровича перевели в Москву? Это было сделано по решению синода?

— Наверно, это решили в Святейшем синоде. Перевели его в 1975 году, к этому времени я уже поступил в аспирантуру. Не знаю, кому и зачем понадобилось его убивать. Сейчас становятся известными куда более важные секреты той страны, которую мы пережили?

— Вы так думаете, Серафим Васильевич? Страна — не хутор Елахов, ее не спрячешь за колючую проволоку. Что ж, большое спасибо. Пойдемте, я провожу вас.

Сергей догадывался, что под повторной обработкой на «Коде-1» подразумевалась проверка его намерений. Бесспорно, если им удалось вытащить из него сведения о бригаде Швеца так, что он ничего не помнил с допросе, они смогут возвращать это состояние сколько угодно раз. Видимо, «Код» был модернизированным детектором лжи. Крильчук запретил себе думать о побеге, тем более что почти наверняка знал — отсюда не убежать. И тем не менее тренированный глаз отмечал во время прогулок номера машин, выезжавших из шахты, количество часовых, интервал движения патрулей, изредка проходивших по территории сотрудников в белых халатах. Иногда из подъехавшего к лаборатории фургона выводили людей с завязанными глазами. Военные носили форму внутренние войск, хотя попадались и десантники. Дважды он видел, как в одну из построек, о назначении которой не знал, вносили покойников, с головой накрытых белыми простынями. Новые лица появлялись либо из опущенных на грузовой площадке автомобилей, либо из зеленой двери с тыльной стороны караульного помещения. Где север, а где юг, Сергей определить не мог, дни считал приблизительно, по числу прогулок — подземелье стерло границы дня и ночи.

На четвертую по счету прогулку его неожиданно вывели наружу. Его и еще троих, находившихся в соседних камерах «отстойника». Но те были бодры и беззаботны, полны решимости услужить хозяевам зоны. Сергей понял, что они — из числа добровольцев, проходивших инкубационный период. Вывели их через зеленую дверь. За ней оказался просторный капонир с широкой трубой посередине, поддерживавшийся металлоконструкциями. Двухметровая дюралевая накладка на трубу оказалась вертикально отодвигавшейся дверью кабины лифта. Разговаривать во время прогулок запрещалось.

Их подняли на поверхность. Первое, что бросилось Сергею в глаза — это вышка, отдаленно напоминавшая Эйфелеву башню. Труба уходила к самой ее вершине, а уровень земли был одним из горизонтов. Неподалеку от вышки стояло современное здание, на востоке виднелся огромный бетонный куб без дверей я окон, похожий на дот.

«Детей подземелья» продержали на холоде до тех пор, пока из лифта не вышли офицеры, в числе которых были и те двое, что предложили Сергею подписать протокол.

— Товарищи офицеры, — обратился к ним тот, что был постарше, — прошу следовать за нами.

Группа направилась к видневшемуся в четырехстах метрах забору. На ровной травянистой лужайке белели мишени. От них до крытой тентом деревянной площадки шла полоса препятствий: врытые в землю столбики, дощатые стенки, подвешенные на Г-образных перекладинах канаты, затопленный водой ров. Слева на сваях лежали щиты, на которых солдаты раскладывали оружие. Здесь были автоматы, гранаты, пистолеты, гранатомет и даже нунчаки и ножи.

Со стороны блестевшей вдалеке реки к площадке мчалась машина с фургоном.

Сергей задержал взгляд на странном сооружении справа от полосы, к которому от вышки тянулся по поверхности толстый желтый кабель. На металлических треногах были установлены аппараты, напоминавшие гигантские телекамеры. Возле сооружения суетились люди в штатском — переключали тумблеры, меняли положения рычагов фидерных устройств, сверяя с приборами и негромко переговариваясь.

Из подъехавшего фургона вывели с десяток молодых парней, одетых в пятнистые комбинезоны и обутых в высокие шнурованные ботинки. Хмурые, высокорослые, обритые наголо, все они, очевидно, были наделены недюжинной физической силой. Каждому было выдано оружие. По команде майора-десантника восемь человек рассредоточились по полигону, двое остались стоять друг напротив друга неподалеку от площадки. К ним подошел лейтенант, объяснил что-то и отскочил в сторону. В ту же секунду двое сцепились в рукопашном бою.

Сергей подумал, что, вероятно, присутствует на показательных выступлениях какой-то зондеркоманды, но то, что происходило перед ним, не только не производило впечатления, но даже в известной степени обескураживало. Двое дрались не очень умело, приемы их были примитивны, бой походил на обычную драку, в которой ставка делается не столько на мастерство, сколько на грубую физическую силу. Вконец запыхавшись, они упали на землю, зарычали, барахтаясь и перекатываясь, затем один все же одержал верх, применив к сопернику болевой прием, и подскочивший лейтенант развел их в стороны.

Майор-десантник командовал остальными. Первая же автоматная очередь прошла мимо мишени. Граната упала, не пролетев и тридцати метров, заставив всех разбежаться врассыпную и залечь. После взрыва бойцы рванули по полосе препятствий. Майор побежал к очередному квадрату и бросил в него горящую спичку. Щедро политый какой-то горючей жидкостью квадрат тут же вспыхнул, и черный чад заклубился, устремившись по ветру на восток. Боец, балансировавший на сваях, оступился, больно ударился грудью и скорчился у дощатой стенки. Двое раскачивались на канатах, с незавидной ловкостью добираясь до перекладины. Из семи пуль, на бегу выпущенных из пистолета одним из бойцов, цели достигло только две. Парень, которому надлежало проскочить сквозь пламя, сделал шаг в огненную глубину, отскочил, отмахиваясь от языков пламени, как от роя пчел, обогнул горящий квадрат и устремился ко рву. Бросившись в воду, он проплыл вдоль его русла, выкарабкался, добежал до вертикальной стены и, уцепившись за верхнюю раму, тяжело перевалился на ту сторону.

Сергей покосился на штатских и офицеров под тентом и с удивлением отметил удовлетворение на их лицах. Бойцы, по-видимому, были новичками и на определенном этапе тренировки отсутствие мастерства не смущало их командиров.

От того, что его вывели наконец наверх, от соседства с начальством и общего бодрого настроения, не предвещавшего неприятностей, на сердце вдруг полегчало и даже мелькнула надежда, что все это опять-таки проверка, что он ничего не называл, и не было никакого допроса и никакого «Кода», а протокол заполнен теми, кто был в курсе дела. Он, Сергей Крильчук, находится сейчас на территории какой-то секретной базы по подготовке спецподразделений в составе Минобороны или ФСК. Его отобрали для выполнения особого задания, а перед этим ему придется пройти испытание на выносливость, силу духа и преданность Родине…

Всякий раз после разговора с коллегами Филонова на душе у Петра оставался неприятный осадок. Каждый, с кем он беседовал, глядел на следователя с неприязненно-высокомерной усмешкой — знаем, дескать, вашу «ситуэйшн», лицемеры… Крутитесь, крутитесь, а мы вам за это платим… Казалось, расследование только нарушает их планы, выбивает из-под ног и без того зыбкую опору, лишая козырей оппозиционеров и заставляя сторонников напрягать извилины в поисках новых аргументов в пользу избранного курса: захлестнувшая страну преступность была выгодна и тем, и другим, а юстиция в лице следователя Швеца становилась камнем преткновения на пересечении их шляхов.

Сразу после разговора с Двинским-младшим Петр встретился с председателем депутатской Комиссии по экологии Мироном Балюцким. «Если святой отец поведал Филонову об исчезновении своей малой родины и заражении приднепровской территории, то сделал это явно в приватной беседе, — рассудил Петр. — Тайну полигона никто не обнародовал, расписка Двинского оставалась в силе, и едва ли священник обращался к нему официально. Тем более что компенсацию от государства получил с лихвой. Да и в отношении полузашифрованной записи в депутатском блокноте Каменев, пожалуй, прав: похоже, Филонов знал, чем пахнет подобный интерес к аварии, а может, отец Василий просил не упоминать его, опасаясь за судьбу детей. Кто-то очень не хочет огласки той аварии, раз пошел нва крайние меры…»

Мирон Балюцкий, неприятный тип с бородкой клинышком и дон-кихотскими усами, всем своим видом и манерой общения воплощал высокомерие.

— Это что. допрос? — поспешил он поставить следователя на место («Куда ты в калашный-то ряд со свиным рылом, ищейка?» — прочитал его мысли Петр).

Секретарь комиссии Бибирев угодливо хихикнул, давая понять следователю, что это всего-навсего шутка,

— Это вопрос, — с неподдельным спокойствием ответил Петр.

— За то время, что ездите сюда задавать свои вопросы, могли бы уже найти убийц Филонова, — Балюцкий повернулся к Швецу спиной и стал перелистывать бумаги.

— А почему вы разговариваете со мной таким тоном? — сдержанно спросил Петр. — По-моему, я не нахожусь в вашем подчинении и выполняю свою работу с санкции исполняющего обязанности Генерального прокурора, в рамках законов Российской Федерации.

Глазки Бибирева забегали.

— Я вам уже отвечал, — присмирел Балюцкий, — что никакого запроса от депутата Филонова относительно аварии 1974 года в Днепровском регионе и исчезновении хутора Елахов в Комиссию не поступало. Что еще?

— Вы еще мне не отвечали. Эти сведения фигурируют в деле об убийстве Филонова с сегодняшнего дня.

— А вы задавайте свои вопросы в письменном виде, — посоветовал Бибирев. — Мы вам пришлем официальный ответ в установленном порядке.

Петр встал. Демонстративно подвел стрелку на часах.

— Что ж, — сказал он, — в таком случае потрудитесь представить копии запросов депутата Филонова за период работы Комиссии, к семнадцати ноль-ноль, в Следственное управление Генеральной прокуратуры, — и, не прощаясь, покинул помещение.

Через сорок минут на пересечении улицы Чехова и Бульварного кольца поравнялись два легковых автомобиля. Бибирев, сидевший за рулем красной «девятки», опустил стекло.

— Передай Большому: они вышли на Елахов, — сказал он пассажиру синего «форда».

Человек с перебитым носом молча кивнул. Включился разрешающий сигнал светофора.

— Аморфа, я — Зубр, — заговорил в микрофон водитель «форда», направляясь в сторону Малой Бронной…

«Девятка» стремительно ушла по Кольцу в противоположном направлении.

Бойцов поставили на колени в метре от гофрированного серебристого экрана. Они оказались спиной к аппаратам на треногах. Один из сотрудников вышел вперед, продемонстрировал позу, которую им надлежало принять: руки положить на затылок, затем свести локти и наклониться, уперевшись ими в бедра, а потом сесть, коснувшись ягодицами пяток. Выполняя команду, десять пятнистых комков максимально сжались, скрючились между батареей аппаратов непонятного назначения и экраном. Выдвинулись телескопические стержни треног, аппараты, управляемые с дистанционного пульта, наклонились, и тонкие, будто копья, лазерные лучи протянулись из отверстий под «объективами» к головам бойцов. Несколько офицеров укрылись за тыльной стороной экрана. Все это время солдаты готовили полигон: восстанавливали опрокинутые выстрелами мишени, заливали горючим новый квадрат, протягивали от него к площадке тонкие проводки, раскладывали на настиле оружие, разбирая его и перемешивая детали. Когда приготовления были закончены и все покинули полосу препятствий, лейтенант приказал взводу обслуживания погрузиться в фургон, который тут же покинул расположение полигона. Полковник посмотрел на часы и взмахнул рукой. Вспыхнули ярким светом линзы аппаратов, и по лазерным направляющим пробежал разряд. Сергей вздрогнул — подумал вдруг, что это изощренная форма казни, и бойцов хотят истребить ударом электрического тока на расстоянии. Но ни один из них на разряд не отреагировал, все оставались в той же согбенной позе еще несколько секунд, пока экраны продолжали светиться. Сотрудники заняли места на площадке под тентом.

Бойцы почти синхронно распрямились. Сергей посмотрел на их лица. Это были лица мертвецов. Свинцового цвета немигающие глаза не выражали никаких эмоций, смотрели в никуда, в бесконечное пространство. Движения были точны и скупы — все как по команде вскочили и устремились к настилу с оружием. По тому, как быстро и ловко, не совершая ни единой ошибки, они собрали оружие и рассредоточились по позициям, Сергей все понял и похолодел от своей догадки: это были уже не люди, а роботы в человеческом обличье. Двое снова сцепились в рукопашном бою. Теперь в руках одного оказались нунчаки, и он принялся действовать ими с такой скоростью, что они стали невидимыми глазу. Отступая от соперника, ловко перебрасывавшего из руки в руку нож, он рассекал нунчаками воздух, нанося быстрые и мощные удары ногами. Те удары, которые достигали цели, сопровождались хрустом костей, но боец с ножом не обращал на них внимания, отскакивал, делал резкие выпады, лезвие то рассекало одежду соперника, оставляя на ней кровавые полосы, то проваливалось в пустоту, когда тому удавалось увильнуть. Пламя, вспыхнувшее посреди полигона, с гудением рванулось к верхушкам сосен. Один из бойцов, держа в каждой руке по пистолету, подпрыгнул в сальто, и прежде, чем успел приземлиться, выпустил обе обоймы по четырнадцати мишеням. Выстрелы слились в короткую очередь. Однако поражавшая воображение скорострельность была детской игрой по сравнению с дальнейшими действиями участников рукопашного боя. Бросившись к ногам бойца с нунчаками, соперник перевернулся в воздухе на спину и всадил нож ему в живот по самую рукоятку. К ужасу Сергея, тот никак не отреагировал на смертельный удар, не снижая скорости, схватил нунчаки обеими руками и захватил шею упавшего к его ногам убийцы. Оторвав его от земли, резким и мощным движением сдавил ее нунчаками, и Сергей услышал глухой треск шейных позвонков. Наконец, оба смертника упали на жухлую траву и застыли. Тем временем отстрелявшийся боец в мгновение ока преодолел два десятка, торчавших из земли разновысоких свай, подпрыгнул, ухватился за канат на перекладине, раскачавшись, распластался в воздухе и… был сбит автоматной очередью, выпущенной из рва с водой. Его убийца стрелял на плаву. Едва он преодолел водную преграду, под его ногами взорвалась граната, разорвав тело в клочья. Люди-мишени действовали по заданным, точно разработанным программам, каждая из которых по завершении предусматривала гибель. Двое ворвались в пылающий квадрат и выбежали из него, охваченные пламенем. Горя, но не издавая при этом ни звука, они молниеносно преодолели стенки-препятствия пятиметровой высоты, не пользуясь никакими приспособлениями. Глазам не верилось, что человек, даже наделенный сверхъестественными качествами, мог преодолевать вертикальные плоскости так же, как горизонтальные. Прежде чем догореть, двое бойцов успели поразить мишени из автоматов. Четверо оставшихся устремились по полосе. Подожгли себя, проскочив горящий квадрат, погасили, нырнув ь воду, преодолели сваи, стенки, канаты с разной, хотя и неимоверно высокой скоростью, и рассредоточились по полю. Заняв предусмотренные позиции, они начали охоту друг на друга. Один был уничтожен сразу — точным попаданием гранаты, выпущенной из гранатомета. Другой продвигался вперед перебежками, стреляя по живым мишеням из двух пистолетов. Боец, находившийся в дальнем конце полигона, погиб от его меткого выстрела. Когда в обоймах пистолетов кончились патроны, оставшиеся в живых схватились не на жизнь, а на смерть, стараясь уничтожить друг друга голыми руками. Конечности со свистом рассекали воздух, удары наносились с невероятной скоростью и силой; у одного из дерущихся вытек глаз, у другого из разорванной артерии хлестала кровь. Лица по-прежнему не выражали ни боли, ни злобы, ни тем более жалости — все происходило в полном молчании — их сознание и природные инстинкты были умерщвлены. Наконец один из камикадзе, сделав широкий низкий выпад, пронзил живот соперника, и окровавленные кончики пальцев показались за его спиной. Он повернулся к смотровой площадке и застыл, глядя поверх голов уцелевшим глазом. На месте другого алело кровавое месиво.

Полковник победоносно посмотрел на собравшихся под тентом офицеров и сотрудников. Судя по репликам, они были авторами и разработчиками этого представления. Майор вынул из кобуры пистолет, внимательно оглядел каждого из четырех кандидатов, и подал оружие тому, что стоял рядом с Сергеем.

— Пристрели его, — приказал он.

Человек с хмурым лицом и блекло-голубыми глазами деловито щелкнул затворами и, подойдя на расстояние пяти шагов к застывшему победителю схватки, выстрелил ему в голову.

Сотрудники вернулись к аппаратам. Офицеры гурьбой направились в сторону вышки.

— Уберите здесь все, — бросил четверке из «отстойника» майор-десантник. — Трупы сжечь!

Дальнейшее Сергей совершал словно под гипнозом: трупы бросали в горящий квадрат, собирали оружие, поднимали с земли окровавленные части тел, сжигали расстрелянные мишени… Он чувствовал себя так, будто и его лишили сознания, подвергнув варварской обработке, но в голове, вторя биению сердца, все еще пульсировала мысль он уже никогда не сможет вернуться к прежней жизни.

42

Дело было начато без официального на то права, дело было оплачено клиентом без отметки в соответствующем реестре, без ведома ОВД и налоговом инспекции, из рук в руки — так платят скорее наемному убийце, нежели детективу. Не потому ли оно — неоконченное, брошенное — не давало Женьке спокойно спать по ночам?

Выйдя из райотдела, он углубился в скверик и еще раз внимательно перечитал все, что значилось в долгожданной синей книжице. Слева — фото 4x6; справа — серия, номер, фамилия, имя, отчество, «имеет право заниматься частной детективной деятельностью», номер и дата выдачи лицензии; в особых отметках — «имеет право ношения спецсредств (вид спецсредства: газовый револьвер «Скиф»), подпись начальника, печать ОВД…

Да, теперь он ИМЕЕТ ПРАВО. Право действовать в рамках закона с учетом интересов клиента. Но проигрыш первого дела прочно засел в памяти. И ведь оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть!.. Что-то такое крутилось в голове, блеснуло и кануло в небытие, оставив ощущение чего-то близкого к открытию…

Так он промучился три дня, еще и еще раз поневоле возвращаясь ко всем вехам, отмеченным семнадцатью выкуренными «кэмелинами». И все же тому, кто стучит, рано или поздно открывают.

«Саша умер… — стучалось «открытие» во время пробежки по парку. — Ну конечно же, Саша!.. «Скажите ей, что умер Саша, она поймет», — напутствовал Изгорский. Родственников у него не было, так же как и у Шейкиной… исключая дальних и к делу не причастных, к тому же с другими именами. «Не в пустыне же он работал, наверняка остались коллеги, учителя и ученики. Хотя бы этот его друг… Запамятовал фамилию, то ли Корзин, то ли Корсун», — вспомнил Женька слова старика-генетика, подбегая к дому.

Не спеша становиться под душ, он лихорадочно перелистал страницы записной книжки. «Неужели?! — билась мысль. — Неужели?! Нет, так не бывает!.. не бывает!..» Он набрал код 044, затем домашний телефон старого приятеля Толика из Киева, с замиранием сердца считал долгие гудки, пока, наконец, трубка не пискнула и на другом конце провода, из другой теперь уже страны не отозвался знакомый голос:

— Слухаю!

— Толик?! Толик, привет! Это Женя… Женя Столетник из Москвы, забыл меня, чи шо?!

— О-о!.. Женя!.. Чому ж забув? Я нэ забув, пам'ятаю! Як справы?

— Нормально! А ты там как? На хлеб хватает?..

— Чому ж ни? — засмеялся Толик. — Робимо ще, не тильки хлиб, и сало имо!

— Ну, молоток!

— Як Валерия Брониславна? Чи пише?

— Пишет, пишет, привети тебе шлет, все у нее о'кей.

— Дякую. А Шериф як, ще живый?

— А як же!.. Слушай, Толик, дорогой, поройся в своем блокноте, найди мне Корзуна Александра Ивановича. Очень надо. Помнишь его?

— Пам'ятаю, зараз знайду…

Женька поставил аппарат на пол, сел в шпагат, закрыл глаза. Сердце привычно входило в замедленный режим.

— Знайшов!.. Женю, ты чуешь мени?.. Пиши!..

Записав телефон знакомого физика, с которым у него было связано много воспоминаний, Женька поблагодарил Толика, продиктовал ему свои координаты и пригласил в гости.

«Я полон энергии…

Мое дыхание глубокое, ровное, уверенное…

В моей жизни все прекрасно…

Мое сознание спокойно, как ледяное озеро…»

— Алло!.. Здравствуйте. Будьте любезны, пригласите, пожалуйста, Александра Ивановича к телефону.

— А кто его спрашивает?

— Это его старый приятель из Москвы.

— Александра Ивановича нет.

— А когда он будет, не подскажете?

— Вы неправильно поняли. Его уже никогда не будет. Александр Иванович скончался…

— Как?! Простите… отчего?

— От кровоизлияния в мозг.

— Когда это случилось?

— Пятнадцатого октября…

Петр готов был подставить себя под удар, играть ва-банк, лезть на рожон, — вплоть до поцелуя со смертью, — но никогда и никому не позволял унижать себя — знал: это станет отправной точкой падения в пропасть зависимости. Из кабинета Киселева он вышел злым, исполненным решимости. Не впрямую, но и недвусмысленно ему дали понять, что предшествовало нелицеприятному разговору там, наверху: Председатель Комиссии, конечно, позвонил спикеру, тот — и. о. Генерального (да еще пригрозил наверняка, напомнив о сроке предстоящего утверждения), и. о. вправил мозги Бокову, зам. Генерального по следствию, а уж тот рад был отыграться на Швеце. Петр бы его простил — никак, из одного котелка хлебали — если бы не тон. Люди менялись на глазах — не то в ожидании больших перемен, не то наоборот — в стремлении укрепить нынешние позиции. «Особые полномочия» в этой борьбе («За портфели, за что же еще!» — в сердцах бросил Киселеву Петр) не работали. Рядовой вопрос следователя был представлен как «ВМЕШАТЕЛЬСТВО ГЕНЕРАЛЬНОЙ ПРОКУРАТУРЫ В РАБОТУ ПАРЛАМЕНТСКОЙ КОМИССИИ», и то ли нервы начали сдавать, то ли самолюбие на пятом десятке взыграло, а только Петр на пять минут позабыл о своей интеллигентности и, перекричав начальника следственной части, послал его на три буквы. А заодно с ним — Госдуму со всеми ее комиссиями и самовлюбленными парламентариями.

На улице долго прикуривал — дрожали руки, пульсировало в висках.

— В тюрьму! — бросил он водителю.

Откинувшись на сиденье, вместо того, чтобы еще раз проработать тактику предстоящего допроса, Петр стал анализировать начальственные взаимоотношения, чего никогда раньше не делал. Как только доходил до Балюцкого, перед глазами вставала его рожа с бородкой-соплей и идиотскими усами, и сколько ни пытался отбросить личную неприязнь, прекрасно понимая, что она плохой советчик, так и не смог этого сделать. Никакого списка запросов они, конечно, не представили, хотя о том, что сделать это рано или поздно придется, не могли не знать. Уверенная наглость, с которой говорили с Петром в Комиссии, не просто раздражала — настораживала: не иначе, как за этим стоял кто-то поважнее, угадывалось негласное сановное наставление: если и не мешать, то, по крайней мере, тянуть резину. В другое время и при других обстоятельствах можно было встать на дыбы, истребовать соответствующую санкцию да копнуть этого Балюцкого как следует. Но улик против него — ноль, наличие запроса Филонова было фактом недоказанным, теперь только и оставалось, что ждать нападок со стороны прессы — уж они-то постараются!

Все догадки «по поводу» были доводом шатким, а всплеск эмоций — не чем иным, как приближением к критической точке усталости.

В помещении следственной тюрьмы, предназначенной для допросов, его уже ждал Каменев. Опер тоже был на исходе, рвался поскорее покончить со всем да уйти в отпуск («Пожизненный», — уверял он в очередной раз). Их давешний спор о целях и средствах едва не закончился ссорой. «Что ты как пацан, ей-богу, — урезонивал его Петр, — да не можем мы бандитские методы на вооружение брать, неужели тебе нужно азбучные истины растолковывать, Саня?» — «Не можем! — бегал по кабинету Каменев. — Не можем! Мы — не можем!.. А они — могут! Любые методы, а то и просто без оных! Облить ребенка бензином и поджечь. Беременной брюхо бритвой вспороть. На глазах детей отца бензопилой распилить!.. А я ему обязан «вы» говорить на допросе, и не то что дать по морде — плюнуть в нее не могу, понимаешь?! Нет, не понимаешь, холуй правосудия, почему мы их никогда не искореним!.. Да у них чуть что — и пулю в лоб, а в лучшем случае — электропровод в жопу! А у нас — питание в камерах, вежливое обращение и полный набор красных дат, по которым бывают амнистии. Они же мечтают к нам попасть!.. Все!..» Песню эту от Каменева Петр слышал неоднократно, пора было и привыкнуть. Но вчера не выдержал, сорвался, наорал на опера, а сегодня вот в самого отрикошетило…

Вошел арестованный — наглядная иллюстрация к каменев-скому монологу, — с нагловатой усмешечкой, прикусив зубами спичку, будто не прокурор в прошлом, а матерый «угол».

— Садитесь, Отаров!

Тот вызывающе медленно опустился на привинченный к полу табурет.

— Формальности опустим, — резко начал Петр. — Спичечка во рту отвечать на вопросы не помешает?

Отаров усмехнулся. Передвинул спичку в уголок рта:

— Поможет.

— Что ж, тогда приступим. Рукав рубашки расстегните и поднимите выше локтя.

Замер. Заморгал.

— Я жду, Отаров.

Каменев глянул на следователя с уважением: «Внял, дескать, моим словам».

— Правый рукав!

Отаров расстегнул пуговицу, неторопливо закатал рукав:

— Никак инъекцию собираетесь делать, гражданин следователь?

— А вы своим подопечным делали инъекции перед тем, как проводить на них эксперименты? — поинтересовался Петр.

— Каким еще… подопечным? — насторожился Отаров, хотя мазу удержал.

— Тем, которых освобождали от расстрела и отдавали кодироваться в лабораторию?

— О чем это вы, не понимаю?

— О татуировочке вашей, Георгий Рафаэлович. Что означают эти буквы?

Подследственный посмотрел на локоть, будто впервые увидел татуировку:

— А-а, эти… Инициалы жены, к делу не относится.

— Вон оно что! Первая жена-то?

— Что?

— Я спрашиваю, Софья Наумовна Отарова ваша первая жена?

— Первая. Надеюсь, и последняя, а что?

— А вы у нее?

— Насколько мне известно, тоже единственный.

— Как же так? Разве она до вас не была замужем за Павлом Сергеевичем?

Отаров снова передвинул спичку, пожевал.

— Кем, кем? — спросил он притворно.

— Реуссом?

— Нет, не была.

— А до замужества фамилию Войтенко не носила?

— Никогда не слышал такой фамилии.

— Да? Был такой офицер. Как и вы в прошлом, и ваш начальник Реусс.

— При чем тут…

— Это вы знаете, Отаров, не будем дурака валять. При том, что татуировки у вас одинаковые, а инициалы жены — не более, чем совпадение.

Тот хотел было что-то сказать, но не нашелся.

— С какого года в организации состоите? — не давал Петр передышки.

— В какой организации? — хрипло спросил подследственный, уже не в силах скрыть волнения. — С чего вы взяли?

— А нам Реусс обо всем рассказал, — брякнул Каменев, сообразив, что о его смерти Отаров знать не может. И поспешил усилить натиск. — Только не надо ответ на этот вопрос ему переадресовывать, я ваши номера по разговору в Южанске знаю!

Отаров помолчал, собираясь с духом.

— Ни в какой организации я не состою.

— А раньше состояли?

— В КПСС.

— Про «СС» мы знаем, — кивнул Каменев. — По знаку на татуировке видно.

— Кто из Политбюро ЦК КПСС имел отношение к разработкам «Кода»? — давил Петр.

Отаров невольно закрыл глаза.

— Какого… кода? — прошептал он, побледнев.

— Всех, от первого до восьмого?

— Впервые слышу.

— Давыдов, которого вы убили, тоже состоял в организации?

Молчание.

— Вы не хотите отвечать?

Молчание.

— Кто был инициатором создания фонда «Прометей»?

Ответ скорее всего был заготовлен:

— Я пришел в фонд, когда он уже существовал. По чьей инициативе создавался, не знаю.

— Какова доля партийных денег в фонде?

— Спросите у главного бухгалтера. Я человек маленький — юрисконсульт.

— Неужели? Откуда же у маленького человека счет в заграничном банке?

— С чего вы взяли?

— Ну, это просто глупо, Отаров, — улыбнулся Петр. — Вы прекрасно понимаете, что эти показания дала ваша дочь, а мы получили подтверждение по межбанковской системе. Неужели вы думаете, что Генеральная прокуратура не в состоянии вывести вас на чистую воду? Уж вас-то, Отаров!.. Зачем вам татуировка? Вы что, друг друга в лицо не знаете? Или это пропуск в зону?

Подследственный обреченно опустил голову.

— В какую еще… зону? — по инерции продолжал запираться он.

— Которая находится на месте уничтоженного хутора Елахов в 65 километрах от Днепровска? — наугад забросил Петр и ощутил на себе недоуменный взгляд Каменева. — Вам воды налить?

— Нет.

— Вы не ответили.

— Я ничего не буду отвечать.

Петр закурил, предложил сигарету Отарову.

— На что вы рассчитывали, Георгий Рафаэлович? — спросил он доверительно. — На то, что пятьдесят тысяч долларов помогут вам убежать в Турцию? Или всерьез мечтали управлять людьми, нажимая на клавиши?

После нескольких затяжек к Отарову вернулось спокойствие.

— Опоздали, гражданин следователь, — сказал он ровным голосом. — Вам только кажется, что вы много знаете, на самом деле вы не знаете ничего.

— Вот вы нам и расскажете, — произнес Каменев без ноты сомнения.

— Не думаю, что это может что-нибудь изменить. На клавиши уже не нажимают — на них играют виртуозы, и люди давно танцуют под эту музыку.

— Да что вы! — поднял брови Швец. — А мне вот кажется, что я ни под чью музыку не танцую.

Отаров хрипло засмеялся, закашлялся и, жадно затянувшись в последний раз, погасил окурок. Спичка снова появилась у него в зубах.

— Это только кажется, — сказал он, задумчиво глядя в стену. — Там, наверху, кто-то уже бросил жребий за каждого из нас. Наши жизни, судьбы, как маленькие шарики-планеты, вращаются, повинуясь могучей, но чужой энергии. Их стенки от этого вращения неизбежно стираются, утоньшаются и лопаются, превратившись в мыльные пузыри. И никто не волен определить скорость своего вращения и узнать толщину своих стенок. Никто не знает, что ждет его через час, не говоря о вечности, которой представляется жизнь…

Он замолчал. Каменев и Швец переглянулись, теряясь в догадках, что кроется за этими рассуждениями новоявленного фаталиста.

— Шарики, значит? — усмехнулся Каменев.

— Шарики, — Отаров спокойно поковырял в зубе спичкой.

— Маленькие, да?

— Маленькие, — подтвердил Отароз и показал перламутровый, величиной с бусинку шарик, зажатый между большим и указательным пальцами татуированной руки. — Такие вот, как этот…

Прежде чем Каменев и Швец успели понять, что происходит, Отаров отправил шарик в рот и, улыбаясь, раскусил его.

— Яд!!! — заорал Каменев. Бросившись к Отарову, он повалил его на пол, бесцеремонно разжал челюсти. — Врача!!!

Петр подоспел на помощь, нажав кнопку вызова охраны.

— Голову, голову вниз! — кричал Каменев, вместе с остальными поднимая ноги и туловище самоубийцы.

Следователь, оперуполномоченный и трое охранников разом ощутили, как конвульсивно задергалось тело, поняли, что это была агония, за которой — смерть.

43

— Женька, я тебя очень прошу, сделай что-нибудь, пойди, забери его оттуда, а то они его убьют рано или поздно, — Ника говорила в трубку взволнованно и зло.

— А родители где?

— На дачу поехали.

— Сейчас?.. Зачем?

— Соседка сказала, к ней хулиганы забрались, мебель порубили, все банки в подвале разбиты. В общем, поехали дом посмотреть, а этот кретин…

— Ладно, успокойся и жди. Сейчас я его приведу.

Женька положил трубку, нажал кнопку часов. «Семнадцать часов двадцать семь минут», — объявила китаянка.

Спортклуб «Комета» находился на Никитинской, неподалеку от Сиреневого бульвара. Женька проехал остановку на троллейбусе, уточнил у встречных пацанов, «где тут учат кикбоксингу», и нырнул в указанную подворотню.

Зал охраняли двое «крутых».

— Детки, кто тут на кикбоксинг записывает? — поинтересовался Женька.

«Крутые» заулыбались.

— А не поздно, дядя? — спросил толстомордый.

Женька посмотрел на часы.

— Мама меня до десяти отпустила, — заверил он.

— Туда сейчас нельзя, — сказал другой, с узбекским лицом и вызывающей стрижкой. — Там мастера тренируются.

— К ним мне и нужно.

— Объясняют же вам: нельзя!

— Ну, тогда позовите сюда какого-нибудь мастера, мне поговорить надо, — не отставал Женька.

— Никого звать не будем, нам не положено. Сядьте и подождите у раздевалки, на лавочке, — лениво кивнул толстомордый.

— Да некогда мне ждать, — Женька шагнул к двери.

Толстомордый схватил его, хотел развернуть; Женька повел плечом в направлении его усилий, схватил правой за запястье, а левой толкнул в локоть на излом, впечатав всей плоскостью в стенку. Узбек выбросил вверх согнутое колено правой ноги — движение перед прямым ударом в прыжке, но поставить ногу на ступеньку для толчка не успел: дернув его за штанину, Женька танцевальным па подсек стопу опорной ноги, и привратник приземлился на «пятую точку», отчего глаза его расширились, на мгновение придав лицу узнаваемые славянские черты.

— Извините, детки, — Женька толкнул дверь и вошел в зал.

На ринге грузный, но неожиданно подвижный кикбоксер, играючись, молотил Кольку. Никто не обращал на поединок внимания. Человек двадцать «качались» на тренажерах, отрабатывали удары на мешках, вели бои «с тенью».

— Эй! Выйди-ка отсюда! — крикнул человек лет тридцати в кимоно с черным поясом. — Кто тебя впустил?

Он направился через зал к Женьке.

— Никто, я сам вошел, — виновато пожал тот плечами. — Извините, мне нужен вон тот, с окровавленной мордой, из которого вы решили приготовить бифштекс на ужин. Я его заберу и уйду. Он мой младший брат, дома родители волнуются.

Не обращая на его слова внимания, сэнсэй выглянул за дверь.

— Ясно, — повернулся он к Женьке, изменившись в лице. — Крутой, да?

— Кто? Я?.. Что вы, я еще недостаточно долго варился. Так можно забрать брательника?

Колька тем временем петушился на ринге, все реже отвечая на удары, все чаще уходя в глухую защиту.

Посторонний человек в зале привлекал внимание спортсменов.

— Работать! — прикрикнул на зевак сэнсэй и обратился к Женьке. — Зачем ты ребят положил? Они новички.

— А он? — указал тот на Кольку. — Вы же его избиваете каждый день, а у него самолюбие. Он не умеет ни черта.

— Слушай, мужик. Он пришел в наш клуб, у нас учат так. Не нравится — пусть идет куда-нибудь еще, занимается по другой методике. Мы никого насильно не держим.

— Это плохая методика, тренер, — серьезно сказал Женька. — Я виноват, не объяснил, что к чему, исправлюсь. А сейчас останови своего верзилу, я тебя прошу.

— Ему тренироваться нужно

— На пацанах? Не стыдно?

— Ну, пойди ты стань за него, если такой умный.

— Согласен.

— Да? — сэнсэй похлопал в ладоши, привлекая всеобщее внимание. — Стоп! — крикнул он.

Верзила остановился. Колька отнял перчатки от лица. Из носа у него текла кровь. Судя по всему, окружающее он видел плохо и, воспользовавшись паузой, вцепился в канат. Сэнсэй подошел к рингу.

— Встань с ним, — кивнул он на Женьку. — Это брат пацана, на разборку пришел, что ли. Понял?

Верзила улыбнулся, с интересом разглядывая пролезающего под канатом перестарка. Женька забрал у Сабурова-младшего перчатки.

— Дурак ты, Коля, — сказал он. — Подожди меня, сейчас вместе домой пойдем.

С молчаливого согласия сэнсэя все, кто был в зале, обступили ринг.

— Сколько раундов? — весело спросил верзила.

Женька провел по нему оценивающим взглядом.

— Десять секунд, — сказал он. — У меня времени в обрез.

Все засмеялись. Сэнсэй покачал головой.

Верзила выбросил ногу, отмеряя дистанцию, закружил по рингу. Женька стоял столбом, не поднимая рук, — вот он я весь перед тобой, делай со мной, что хочешь, дескать. Верзила обозначил удар левой в верхний уровень, и тут же вытянул правую, стараясь достать до живота соперника. Стоя все так же неподвижно, Женька втянул живот, и удар провис, не достигнув цели. Верзила попытался провести «обманку» в обратной последовательности; Женька наклонил голову вправо, на повторный удар — влево. Почувствовав, что он не так прост, нападающий развернулся на сто восемьдесят градусов, целясь ногой в голову. Женьке пришлось наклониться — ровно настолько, чтобы пятка не коснулась волос. Верзила стал терять самообладание, понимая, что соперник выставляет его на посмешище. Сохранив дистанцию, он провел серию ударов… по воздуху: Женька оказался сзади.

— Десять секунд, — поднял он руку, останавливая поединок. — Мы же договорились.

Послышались смешки.

— Веня, работай!!! — заорал сэнсэй.

Верзила, согласившийся было прекратить бесполезную мельтешню по рингу, рванулся в бой, повинуясь команде, выбросил правую руку в сильном прямом ударе. Женька уклонился, легко блокировал его внешней стороной левого предплечья и, проводив руку верзилы вовнутрь, вернул свою в коротком встречном «уракене» в лоб. Никто не заметил удара и не понял, что произошло и почему Веня вдруг оказался на полу, почему он лежит без дыхания и, судя по всему, вставать не собирается. Женька зубами дернул шнурок на перчатке и нырнул под канат.

— Держи, сынок, — отдал он перчатки узбеку, — извини, что я тебя так. Не знал, что ты новенький.

Сэнсэй и еще несколько человек суетились на ринге, приводя Веню в чувство…

— Зачем тебе драться? — говорил Женька, сидя в раздевалке на низкой скамеечке. — Ты что, в рэкетиры готовишься, что ли?

Колька, склонившись над раковиной, смывал кровь с распухшего лица, изредка поглядывая в зеркало.

— Когда у человека в кармане лежит заряженный пистолет, он невольно ищет ему применение. Так же и умение драться время от времени нуждается в проверке, а это приводит к большим неприятностям, — продолжал Женька воспитательную беседу.

— Ага, — вытерся Колька полотенцем, — вроде иностранного языка, выучив, нужно непременно погрузиться в языковую среду, да? Значит, человек, который учит язык, — потенциальный эмигрант…

Женька засмеялся.

— Вы же научились драться, а в неприятности не попадаете.

— Во-первых, попадаю, — серьезно сказал «старший брат», — а во-вторых, я научился драться в то время, когда обижать слабых считалось позором. Твои одноклубники об этом времени ничего не знают — их тогда еще не было в проекте. Пошли домой!..

В шесть тридцать позвонили в дверь. На пороге стоял незнакомый мужчина.

— Вам кого? — спросила Ника.

— Здравствуйте. Простите, Виктория Сабурова здесь живет?

— Да, это я, здравствуйте, — ответила она

— Я следователь Генеральной прокуратуры Трефилов, — он показал ей красную книжку с золотым тиснением. — Меня просил заехать коллега, Петр Иванович Швец.

— А что случилось? — заволновалась она. — Проходите.

— Нет, ничего, не беспокойтесь. Просто он хотел пригласить вас в театр, но почему-то не мог дозвониться.

— Я весь день дома… А почему он сам не заехал?

— Задержался на Петровке, не успевает. Оттуда — прямо в театр.

— А в какой?

— В Ленком. Впрочем, если вы не можете, я передам ему, у меня телефон в машине.

Ника хотела отказаться — предложение Петра застало ее врасплох. Но, поразмыслив, решилась.

— Почему, я поеду, — ответила она. — Только мне переодеться нужно. Вы зайдите, я быстро.

— Спасибо, — глянув на часы, улыбнулся Трефилов. — Я вас в машине подожду. Черная «волга» у подъезда.

Заперев за ним, она побежала в спальню, где в шифоньерке висело всегда готовое на выход платье. По пути сняла трубку телефона — он действительно не работал. На переодевание ушло минут пятнадцать. Ника думала о Петре, о том, что если бы она была ему безразлична, он едва ли стал бы искать с ней встречи, а чем, как не поводом для встречи было приглашение в театр. И то, что он прислал коллегу, а не заехал сам, вполне объяснимо — нужно было знать стеснительного, интеллигентного Петра.

Слава Богу, шалопай Колька взял своя ключи. Нисколько не сомневаясь, что с братом все будет в порядке, — уж если Женька за ним пошел, то приведет — она написала записку: «Ушла в Ленком, позвони из автомата на АТС, пусть проверят телефон», прикрепила ее к зеркалу в прихожей и сбежала вниз по лестнице.

Трефилов курил, опершись о капот «волги». Увидев Нику, бросил окурок, распахнул перед ней дверцу:

— Прошу.

— Спасибо. Не опоздаем? — и нырнула в салон. — Здрасьте, — поздоровалась она с водителем и еще двумя пассажирами, один из которых сидел впереди, другой — сзади. — У вас что, культпоход? — пошутила Ника.

— Примерно, — буркнул сосед справа.

Трефилов сел рядом, захлопнул дверцу. Машина не отъехала и пятисот метров, как она поняла свою оплошность. Поняла по хмурому молчанию мужчин, по темному переулку, в который они неожиданно свернули, по тому, как зажали ее с двух сторон неизвестный и этот, назвавшийся Трефиловым. Сердце ее подпрыгнуло и будто оборвалось.

— Подождите… а куда мы…

— Так ближе, — сказали впереди.

— Вы говорили, в машине телефон… мне нужно позвонить, — едва не плача, посмотрела она на «Трефилова».

Ответом ей было молчание.

— Остановите сейчас же! — рванулась Ника.

Сидевший справа положил ладонь на ее левое плечо, надавил локтем на подбородок, прижимая голову к спинке сиденья. «Трефилов» заклеил ей рот пластырем.

— Вас никто не тронет, — сказал голос впереди, — если будете сидеть тихо.

Она закрыла глаза и почувствовала, что сознание покидает ее.

— Дыхалка у тебя ни к черту, тело рыхлое, его готовить нужно, — говорил Женька, провожая «брательника» до подъезда. — Ты в эти эзотерические восточные штучки не верь, понял? Чтобы опрокинуть ударом того верзилу, который тебя сегодня месил, тебе при твоем весе нужно раз двести от пола отжиматься, вот и весь секрет… Будь здоров, привет сестренке!

— Спасибо, — ответил на рукопожатие Колька и скрылся в подъезде,

Женька дошел до угла своего дома, прочищая легкие специальным дыхательным упражнением: на четыре шага вдох носом, на шесть — задержка дыхания, на восемь — выдох ртом… Сзади послышался стремительно нарастающий звук легкового автомобиля. Он оглянулся. Водитель, мчавшийся с выключенными фарами, метров за тридцать врубил вдруг дальний свет с явным намерением ослепить, но за секунду до этого Женька все же успел заметить, что из правого переднего окошка на него направляют ствол. Шестым, а может, седьмым или десятым чувством предугадав дальнейшее развитие ситуации, он бросился на тротуар перпендикулярно направлению движения автомобиля и откатился за крыльцо ближайшего подъезда — одновременно с треском автоматной очереди.

Стрелявшие, очевидно, были уверены, что попали в него — бросок выглядел так, будто тело отбросило пулями.

Женька подождал, пока звук мотора затихнет, сел на тротуар. Испуганно остановившиеся прохожие, увидев, что он жив, продолжили свой путь.

«Началось, — понял Женька. — Где ж вы раньше-то были?..»

44

Голос принадлежал неизвестному. Петр хотел бросить трубку, но его удержали:

— Нам кажется, вы будете заинтересованы в этой встрече лично.

— А мне так не кажется! — отрезал Петр.

— Что ж, если вы не хотите больше видеть вашу актрису, можете отказаться… — и в трубке раздались гудки отбоя.

«Актрису?.. Какую актрису?.. Они сказали…» Петр набрал номер Сабуровых, но телефон молчал. Это усилило его тревогу. Он позвонил Женьке, его не оказалось дома. До встречи оставался час. Согласно ее условиям, Петр должен был прийти один, без оружия, звукозаписывающих и подслушивающих устройств, и при этом никого не ставить в известность. Предупреждение о Нике (никаких других актрис в числе его знакомых не было, речь могла идти только о ней) выбора не оставляло.

Он хотел написать записку Каменеву — по служебному телефону говорить было небезопасно, а на улице его наверняка возьмут под наблюдение, — но потом решил, что и это ничего не даст. Заперев документы в сейф, сел за стол и принялся бездумно отсчитывать секунды.

Минут через сорок он вышел на Кропоткинскую, пешком дошел до Волхонки и, как договорились, направился по левой стороне улицы в сторону Кремля. Было десять часов вечера. Поначалу не мог понять, чем настораживала его обычно немноголюдная в это время суток улица, пока не обратил вниманий на пустынную мостовую. Не было слышно даже привычного гудения троллейбусов. Вдали на набережной монотонно мигал желтый огонек светофора. По противоположной стороне улицы, разглядывая витрины, не спеша прошли солдаты военного патруля.

Напряженное затишье с предстоящей встречей Петр не связывал. Тревога за Нику смешивалась с негодованием по поводу бандитских методов заговорщиков. Он понимал, что сейчас ими будут выдвинуты какие-то условия, и твердо решил требовать в ответ освобождения девушки. Чтобы успокоиться, стал отсчитывать шаги. Это отвлекло. Несколько раз оглянулся, но никого, кто мог бы выдатъ слежку, не увидел.

Через сто семнадцать шагов к бордюру мягко подкатил черный бронированный лимузин. Уличные огни отражались в его надраенном кузове и тонированных стеклах. Еще до того как отворилась задняя дверь и голос из глубины салона требовательно произнес: «Садитесь, Петр Иванович», Швец понял, что этот «летучий голландец» пришел по его душу.

«Уж не Харон ли приплыл за мной на своей лодке?» — подумал он, утопая в мягком сиденье.

Сработала защелка автоматического запора. По движению огней за пуленепробиваемыми стеклами стало ясно, что «голландец» отошел от причала. В отсеке, отделенном от передней части салона перегородкой, никого не было.

«Добрый вечер, Петр Иванович», — прозвучал бесцветный голос человека, пожелавшего остаться неизвестным.

— Добрый…

Месяц тому назад в кулуарах управления пробежал слушок о секретном распоряжении премьера, по которому было выделено несколько миллионов долларов на приобретение «членовозов» нового типа для службы безопасности.

«Коржаков?.. Рогозин?.. — просчитывал Петр. — Почерк похож: разросшаяся до размеров ГПУ охрана загребает жар чужими руками, не глядя жертвам в глаза…»

— Вы меня не знаете, поэтому не стоит гадать, — посоветовал Голос.

Снова воцарилась тишина. Плавный поворот налево — «голландец» повернул на Москворецкую набережную, поплыл со скоростью катафалка.

— Как идет расследование убийства Филонова, Петр Иванович? — не столько в интонации, сколько в самой постановке вопроса прозвучала наглая самоуверенность.

— Разве вам не известно, что материалы этого дела носят секретный характер? — стараясь не выдавать эмоций, ответил Петр вопросом на вопрос.

Послышался смех.

— Ничего другого я и не ожидал от вас услышать, — произнес Голос. — Петр Иванович, вы же умный человек. Ну какие могут быть секреты в наше время? Разве что от обывателей и журналистов. Дело даже не в технических средствах, позволяющих «присутствовать» на любом совещании в вашем кабинете. Дело в людях. А они хранят чужие секреты до тех пор, пока не видят личной заинтересованности в их разглашении.

— Собираетесь меня заинтересовать? — усмехнулся Петр.

— Ну что вы! О вас мы слишком хорошего мнения, чтобы предлагать сделку.

— Вы ее только что предложили по телефону.

— Это всего лишь стимул. Давайте перейдем к делу. В наших интересах прекратить расследование убийства депутата Госдумы Филонова в том направлении, в котором его повели вы. Надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь. Мы заинтересованы использовать ваши опыт и знания в дальнейшем. Другими словами, сохранить вам жизнь.

— Большое спасибо.

— Не нужно иронии. В наших с вами взаимоотношениях она неуместна.

— О каких взаимоотношениях вы говорите, если я даже не знаю, кого вы представляете?

Голос помолчал.

— Признаться, я думал, вы давно догадались об этом. Я представляю государство.

Что его действительно роднило с государством, так это отсутствие лица.

— Вот как? Ни много, ни мало? — Петр постарался, чтобы прозвучала насмешка.

— Вернемся к делу! — резко отреагировал Голос. — Итак, мы предоставим вам материалы для доказательства гибели Филонова по причинам, далеким от тех, которые вы установили. Это будут факты, улики, свидетельства, и даже непосредственные виновники — неопровержимые и убедительные для суда. Все, что касается психотронного оружия, лаборатории, экспериментов и причастных к ним лиц, из дела Филонова должно быть изъято или отнесено к «делам давно минувших дней». Тем более что документы, которые попали к вам по преступной оплошности наших сотрудников, действительно ни для кого уже не представляют интереса…

— Кроме тех, против кого это оружие направлено, — вставил Петр.

Опять возникла пауза. «Голландец» свернул налево, поплыл по Бульварному кольцу.

— Оно готовится не «против», а во благо, Петр Иванович, — сдержанно объяснил Голос. — Сами по себе люди — биологические существа, поведение их продиктовано инстинктами. Результат во все времена один и тот же: реки крови, горы трупов, голод, эпидемии, лагеря, тюрьмы, гетто, резервации и как панацея — палачи у власти, возведенные на пьедестал самими же людьми для обуздания их инстинктов. Выбирая тиранов и умирая с их именами на устах, люди объясняют собственное истребление естественным отбором или божьей карой, и так из века в век, при любых экономических формациях. Наша цель — помочь избежать стихийности в общественных процессах. Как это сделать? Объявить демократию?.. Вы видите, что такое демократия — все продается и покупается, одни пожирают других, грабят, убивают… Увы, не все преследуют гуманные цели. В одних живут палачи, в других — жертвы, одни работают, другие пожинают плоды, одни рождены глупыми, другие — умными. Как исправить это неравенство? Объяснить, что такое хорошо, что такое плохо? Пробовали. Не верят. Единственный способ привести людей к разумному и гармоничному сосуществованию — спланировать их поведение, подчинить их действия программам, которые тщательно продуманы и разработаны политологами, социологами, психологами, военными. Разумеется, речь идет о далеком будущем — это все равно, что рассчитать траектории миллиардов небесных тел, чтобы избежать столкновения во Вселенной. Сейчас речь идет о подготовке всего нескольких десятков тысяч человек, которые станут сдерживающими и организующими центрами, управленцами, не допускающими ошибок, объединяющей людей силой, а не сталкивающей лбами в интересах избранных…

— У вас уже была такая мобилизующая и объединяющая людей сила, вам не кажется? — машинально произнес Петр.

— Нет. Не кажется. — Голос стал жестче и категоричнее. — Мы не ставим корыстных целей. Однако понимаем, что никогда не построим справедливого общества, если каждый болван будет делать то, что ему хочется — воевать не могу, работать не буду. Нужны люди, которые поведут за собой остальных. Это не означает, что мы призываем к возрождению полицейского государства — напротив: наша цель — гармоничное, здоровое и справедливое общество…

Петр не выдержал, засмеялся. «Нет, все же никогда не сумеют они избавиться от своей идеологии, она у них в крови, — подумал он. — Даже словесные штампы не в состоянии искоренить!», а вслух сказал:

— Извините, я уже вволю накатался вокруг вашего мыслительного центра. Почему бы вам просто не вставить в меня нужную программу? При таком-то электронном могуществе?

Вопрос не застал невидимку врасплох.

— В этом нет необходимости. К тому же разработка и внедрение такой программы — удовольствие дорогостоящее. С вами, Петр Иванович, все обстоит намного проще, — с подчеркнутым презрением произнес Голос.

— Рассчитываете на заложницу? Немногим же ваше государство отличается от банды рэкетиров!

— Наше! Наше государство, Петр Иванович! — прикрикнул невидимый гуманист и заговорил стаккато: — Если вы завтра же не повернете дело Филонова так, как я вам сказал, мы найдем другой способ отстоять свои интересы. И в этом спектакле роли для вашей актрисы не предусмотрено!

Петр молчал. Удар, связанный с похищением Ники, был для него неожиданным. Если бы он и позаботился об упреждающих мерах, то они коснулись бы сотрудников бригады и членов их семей. О себе он никогда бы не подумал — будучи человеком одиноким, был уверен, что как объект шантажа интереса не представляет.

— Предположим, я принесу эту девчонку в жертву, — подумал Петр вслух. — Тем более что она не имеет никакого отношения не только к Филонову, но и ко мне.

«Голландец» свернул на Кропоткинскую набережную, завершая круг.

— Что ж, тогда нам тоже придется принести жертву, — сделал запасной ход собеседник. — Назвать имя преступника, которого так рьяно и безуспешно разыскивает ваша межведомственная бригада.

— Так вам оно известно? За чем же дело стало?.. Я вовсе не испытываю жажды первенства в этом соревновании. Хотя, признаться, дорого бы заплатил, чтобы узнать его имя.

Человек-невидимка засмеялся.

— Вам я могу назвать это имя бесплатно. Этот человек — вы, Петр Иванович.

«Голландец» меж тем свернул в темный переулок, нащупывая фарами дорогу, поплыл к Волхонке. Редкие прохожие провожали его то презрительными, то трепетными взглядами, строили нелепые предположения на предмет назначения принадлежности лимузина. Никто бы не поверил, что эта большая блестящая машина способна трансформироваться в передвижную камеру смертников.

Петр понимал, что должен как-то отреагировать на это бредовое обвинение, но к такому повороту оказался совершенно не подготовленным.

— И вы сможете это доказать? — спросил он.

— Без особого труда. Хотите?.. Вы начинаете расследование убийства Филонова, в ходе которою возникает ряд загадочных обстоятельств, в больнице почему-то погибает Войтенко — единственный свидетель, способный пролить свет на тайну лаборатории по созданию психотронного оружия. Затем следует загадочное исчезновение лейтенанта Крильчука, под охраной которого находился Войтенко. Затем происходит целый ряд убийств, связанных с делом, которым вы занимаетесь: погибает изобретатель психотронного оружия Натансон, вслед за ним — его бывшая супруга Шейкина, хранившая документы. Дактилоскопирование покойного Сотова приводит следствие в Южанскую тюрьму и фонд «Прометей». Но вместо того, чтобы арестовать и допросить причастных к делу Отарова, Давыдова и Реусса, вы их упускаете. Затем начинаете преследование, но вовсе не в интересах правосудия: вам нужно их уничтожить, чтобы замести следы, ведущие к подпольной лаборатории, Швец! С помощью своего подельника Каменева вы убиваете Давыдова, а Реуссу и Отарову даете возможность уйти, потому что на них открыты счета в зарубежных банках. Но, неожиданно для вас, их задерживают. Отарова — в Краснодаре, Реусса — на афганской границе. Реусса ваши люди успевают убрать, а Отарова убираете вы сами вместе с Каменевым во время допроса в следственном изоляторе, довольно ловко инсценировав его самоубийство. Остается еще один человек, потенциально опасный для вас: священник Двинский. И тогда вы убиваете его. Кто будет следующим в вашем кровавом списке, Швец?.. Смею заверить, что на каждое из этих убийств заготовлены неопровержимые доказательства, и не надейтесь, что вам удастся выпутаться. Никто, кроме вас, не знал о связи, существовавшей между жертвами. Никто другой не мог построить план расследования так, чтобы ни один из свидетелей не смог дать показаний! Лихо работаете, следователь-убийца Швец! Куда вы надеялись прийти по дороге мертвецов? К собственной могиле?.. — От слова к слову Голос становился увереннее, монолог превращался в обвинительное заключение, в приговор.

Наступила мертвая тишина.

— Все? — спросил Петр.

— Остальное вы узнаете, если не примете наших условий, — снова зазвучал Голос, теперь уже без патетики, но с прежним покровительственным превосходством. — Вас ожидают забавные сюрпризы в этой неравной борьбе.

— С кем же я борюсь, позвольте наконец узнать? — тихо спросил Петр.

Но Голос молчал, будто нарушилась связь между отсеками. Петр увидел, что «катафалк» стоит в том же месте, где подобрал его час назад. Сработала автоматическая защелка. Это был сигнал выходить.

Он проводил машину тоскливым взглядом. С опозданием догадался, что никого, кроме него, в салоне, конечно же, не было, машина просто оборудована средствами связи, позволяющими обладателю Голоса находиться и в палатах Кремля, вокруг которого они колесили, и в палатах психбольницы имени Кащенко, и в любой другой точке этого государства.

Желтый мигающий огонек светофора неожиданно сменился зеленым. Где-то далеко зашелестели по лужам шины, послышалось гудение троллейбуса, по мостовой, навстречу друг другу проехало несколько машин, затем еще, еще, движение возобновилось и после неестественного затишья казалось Петру чересчур оживленным.

На улице заметно похолодало. К утру обещали снег.

45

О себе Женька беспокоился меньше всего — знал, на что шел. Уязвимым местом было Медведково: потенциальный заложник Мишка, поди, еще не забыл своего путешествия под Киев под опекой безошников, когда два года назад те пытались выманить Женьку с чемоданчиком красной ртути.

Он заскочил домой, позвонил сестре и, не вдаваясь в подробности, предупредил о своем приезде. Прихватив документы и маленький дорожный футляр с туалетными причиндалами, отправился на стоянку.

Того, что «бомба упадет в это же место во второй раз», не опасался: пока он для них покойник. Главное, обезопасить Таньку и племянника, Москва — не Каракумы, есть где укрыться. «Устроился на работу мишенью, причем за бесплатно», — усмехнулся про себя Женька.

Скулеж послышался раньше, чем замелькала тень собачьего хвоста под фонарем.

— Привет, коллега, — пожал он протянутую лапу.

Шериф засуетился, лизнул руку, стал обнюхивать карманы.

— Нету, нету, блокадник несчастный! Сейчас в гости поедем, там поужинаешь.

Услыхав слово «поедем», пес заметался, зазвенел цепью.

— Ты чего на ночь-то глядя? — вышел из КПП Серега.

— Серый, я Шурика заберу? Утром вязать будем.

— О! Это дело, щенка — мне, за полцены.

— Считай, договорились, — Женька защелкнул карабин на ошейнике Шерифа.

Пес нетерпеливо потянул к машине.

— Ты же тачку Николаю сегодня обещал? — недоуменно сказал Серега. — Он заявится через час…

Женька замер, приложил ладонь ко лбу:

— Черт… забыл…

— Нехорошо выйдет, — просительно посмотрел на него охранник, — договорились ведь…

С сожалением посмотрев на вымытую Николаем машину, Женька решил, что успеет добраться муниципальным транспортом, а Николай в Ясенево к своей подружке не попадет, так как через час он работать уже не будет.

— Ладно, — махнул Женька рукой. Из глубины выворачивала «шкода».

— О! С Метелкиным поговори, — обрадовался за друга Серега.

Безработный инженер Метелкин занимался частным извозом. Договориться с ним не составило труда. Правда, за двойной тариф, потому что присутствие в салоне мохнатого пассажира исключало подсадку.

Зина повертел в руках новенькое Женькино удостоверение.

— Одобрям-с, — кивнул он, — хорошее дело!

— Да куда уж лучше, — вздохнула Танька, намазывая маслом бутерброды. — Милиция бессильна, а…

— Ой, не начинай, — поморщился Женька.

Шериф сидел у двери и, провожая жадным взглядом каждый бутерброд, истекал слюной.

— На улицу не выйти, — не могла успокоиться сестра. — Ты про отца Василия нашего читал?

— Читал. Жаль старика.

— Не пугай, Танюшка, — выключил чайник Зина, — раньше мужики на войну как на работу ходили — в порядке вещей.

— При чем тут война, дурень, — Танька не выдержала, скормила-таки Шерифу бутерброд, тот его поймал на лету, зачавкал. — Война — это другое дело, это судьба такая…

— Да хватит скулить, прошу тебя, — взмолился Женька. — Как ты с ней живешь, Зиновий? Сварливой стала — жуть! Стареешь, что ли?..

Пили ароматный «Пиквик», ели бутерброды с красной рыбой из пайка Генерального штаба, болтали о том, о сем.

— Через год у меня будет свое агентство, — шутил Женька, — через полтора — офис на Тверской, через два я переманю к себе всех спецов из МУРа. Судьба, говоришь? Вот и у меня, видать, такая судьба, что именно мне выпало покончить с пре-ступностью в Москве раз и навсегда. Я чувствую.

— А Ерину что останется? — смеялся Зина.

— Ерин будет присматривать за Шерифом, — «серьезно» сообщил Женька, — а Степашин возглавит КФС…

— Это еще что?

— Кафе «Столетник» при агентстве.

— А меня куда?

— Остаешься по снабжению…

Мишка спал. Прохор, укрытый платком, шебуршал в клетке, ругался по-своему от обиды на то, что его лишают общения. Шериф, нажравшийся деликатесов, отдыхал от караульной службы.

— Женя, у тебя ничего не случилось?

Женька знал, что сестру не может не озадачить его поздний визит, да еще с Шерифом, и все ждал, когда же она спросит об этом.

— Успокойся. Толик ко мне заявился из Киева. С женой и ребенком. А у меня одна тахта — куда деваться?

— Я не про то…

— А про что еще?.. И запомни: ничего со мной не может случиться. Мне хиролог по руке предсказал.

— Ну да, ты ж у нас Столетник, — вышла она из-за стола.

— Нет, Танюшка. Я у нас — неуловимый Джо. А знаешь, почему он был неуловимым?

— Да ну тебя!.. Я спать пошла, спокойной ночи.

Зина проводил ее в комнату, запер дверь на кухню, кивнул на холодильник:

— Пять капель примешь?

— Нет. Пять капель ничего не дадут, кроме частичного помутнения рассудка. Давай-ка лучше еще чайку и слушай меня внимательно…

Неожиданно серьезная интонация насторожила Зину. Он налил в чашки кипяток, бросил туда свежие пакетики и уставился на Женьку.

— Завтра ты идешь на службу и под любым предлогом отпрашиваешься на три дня. Сможешь?

По его тону Зина понял, что сделать это придется.

— Потом договариваешься с каким-нибудь водилой, платишь ему сто баксов, и едешь вместе с Мишкой, Танькой и Шерифом на свою историческую родину в Осташков. Там живешь у мамы, латаешь крышу, обрезаешь деревья в саду, но при этом ни на секунду не выпускаешь из поля зрения Таньку и Мишку, который водит Шерифа на коротком поводке.

Зина был явно озадачен, просчитывал ситуацию, понимая, что события, о которых новоиспеченный детектив не договаривал, исключают возражения.

— Вот тебе сто пятьдесят баксов и сорок тысяч. Скажешь Таньке, что подбил два фашистских танка и за это тебе дали отпуск для поездки к матери. Вот тебе мой револьвер на всякий случай. Убить не убьет, но шуму наделает. И еще. Там, у себя в Генштабе, не говори, куда едешь.

Зина помешал чай, сочувственно посмотрел на Женьку.

— Хреново, — констатировал он лаконично. — Ты своему прокурору-то скажи на всякий случай.

— У моего прокурора свои дела, у меня — свои, — отрезал Женька. — Знаешь, что сказал по такому случаю комсомольский писатель Островский в одноименной пьесе «Гроза»?.. «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее нужно так, чтобы больше не хотелось!..»

— Доведут тебя бабы, Зотов!

— Они еще никого не довели.

— Они-то как раз всех и доводили!..

Коля Зотов отношений с женским полом обсуждать не любил. «Я — человек влюбчивый, у меня реноме такое», — отшучивался он. Однако ребята, которым частенько случалось подменять Зотова на дежурстве, считали его завзятым бабником.

— А Шурик-то где?

— Жениться пошел.

— А-а, дело хорошее.

— Вы с ним два сапога — пара, — хохотнул Серега, хлопнув по протянутой ладони.

Николай сел за руль.

— Что сказать, если твоя позвонит? Николай помолчал, положив руки на баранку.

— Скажи, что ушел в библиотеку, — пошутил он невесело и с неожиданной тоской посмотрел на сменщика: — Знаешь, если бы она мне когда-нибудь позвонила, я бы ни к каким другим бабам не ездил… Иди, отпирай калитку! — и вставил ключ в замок зажигания, чиркнул стартером.

Серега не успел сделать и двух шагов. Адский взрыв разорвал машину в куски. Пламя взметнулось выше КПП, и по плотно прижатым друг к другу кузовам загромыхали обломки.

В эту ночь стоянка осталась без охраны.

46

К десяти утра в маленьком помещении на Лубянке собралось девять свидетелей, приглашенных Нежиным.

Расфуфыренная, исполненная решимости «разоблачить и наказать бандита» соседка Натансона Никонова из пятой квартиры уселась в первом ряду прямо напротив монитора; профессор Розен сел в последнем и, опершись на клюку, о чем-то сосредоточенно думал; врач-психиатр Братеева села с краю и то и дело нетерпеливо поглядывала на часы; копалась в сумочке в поисках губной помады инспектор Управления кадров РАН; почему-то в стороне от своей соседки Никоновой уселся Бахвалов, по случаю важной миссии надевший новое кожаное пальто; чиновник жилквартотдела Жабов и работница жэка Семицветова листали бумаги…

«Какие разные люди, — подумал Нежин. — Жили бы, никогда не встречаясь, не зная о существовании друг друга, а вот поди ж ты, где встретиться довелось!..»

Он посмотрел на часы.

— Граждане свидетели, — обратился он к собравшимся. — Ну, во-первых, я хочу поблагодарить вас за то, что пришли помочь следствию. Хотя, не могу не заметить, что окажись вы бдительнее, мне не пришлось бы отрывать вас от работы. Как можно было предоставлять сведения человеку, которого вы не знаете?..

— Да он такой вежливый был, обходительный, — сказала Тамара Александровна Ухнович.

— Очень интеллигентный молодой человек, — подтвердила Семицветова, — и кто бы мог подумать!

— Да уж, интеллигентный! Бандит! — не согласилась Никонова.

— Никакой он не бандит, — поморщилась Братеева, — я, слава Богу, умею отличать.

— Как же! — хмыкнул Бахвалов и побагровел от негодования. — Самый настоящий, с большой дороги. Угрожает пистолетом, дерется, сукин сын! Арестовать его!..

— Все, все, — замахал руками Нежин, — давайте этот вопрос оставим открытым. Нам с вами предстоит составить словесный портрет этого человека. Сейчас я буду задавать вам наводящие вопросы, по вашим ответам оператор будет показывать на экране отдельные фрагменты, мы их будем сообща уточнять. В общем, все несложно, да вы, наверно, в кино видели, как это делается?..

По рядам пробежал шумок.

— Вот и хорошо. Итак, каков приблизительно возраст этого человека?

— Лет тридцать…

— Тридцать с небольшим…

— Тридцать пять…

— Да что вы! Тридцать два — тридцать три…

— Хорошо, определим как 30–35 лет. Какого он был роста?

— Метр семьдесят пять, плюс-минус два сантиметра, — уверенно сказал Бахвалов.

— Откуда такая точность?

— Хм, никак рядом стояли, а у меня метр семьдесят пять.

— Очень хорошо… Телосложение? Крепкого? Среднего? Слабого?

— Жилистый такой…

— Среднего… Да, пожалуй, среднего…

— На вид крепкий…

— Среднего, значит?.. Теперь голова. Форма головы?

— Нормальная голова…

— Посмотрите на экран.

На экране возник круг, стал вытягиваться, превращаться в овал, в ромб. В зале стоял галдеж, пока все не пришли к единому мнению.

— Стоп!.. Хорошо. Волосы. Цвет, густота?

— Густые, каштановые, подстриженные ежиком…

— Каким ежиком, что вы! Просто коротко подстрижены и зачесаны спереди набок, без пробора…

На экране сменился десяток причесок, похожих на описанную свидетелями, прежде чем все сошлись в едином мнении.

— Так, — удовлетворенно кивнул Нежин, — теперь лоб…

Сотрудники финчасти пересчитывали деньги долго. Проверяли каждую купюру на детекторе, переписывали номера. Боков, Киселев, Швец и Каменев молча наблюдали за их работой. Илларионов понуро сидел на стуле возле двери.

— Почему же вы сразу не сдали? — исподлобья посмотрел на него Боков.

Илларионов молчал. Молчание было принято прокурором за признание ошибки. Никто из присутствующих, конечно, и думать не стал бы о том, что Алексей Иванович не торопился в прокуратуру, решая для себя гамлетовский вопрос. Он вдруг сам испугался того, что могут подумать. Поднял глаза на коллег.

— Потому что если бы следователь Илларионов сделал это, — взялся отвечать за него Петр, — они пошли бы на крайние меры до того, как закончится сбор доказательств.

Боков посмотрел на Илларионова.

— Вам нужна охрана?

— Уже не нужна, — грустно улыбнулся Илларионов.

Петр положил перед Боковым увесистое дело.

— Будем выделять в отдельное производство? — пробормотал тот, перелистывая документы.

— Для начала прошу санкции на арест всех, причастных к незаконным операциям фонда.

— Будут.

Снова воцарилась тишина. Подсчет взятки подходил к концу.

— Алексей Иванович, — вполголоса заговорил Киселев, наклонившись к Илларионову, — вам ведь нужна помощь, почему вы молчите? Мы переведем вашу жену в Кремлевскую больницу…

«Туда-то как раз и не надо бы», — подумал про себя Петр, вспомнив вчерашнюю прогулку.

Илларионов помотал головой, не ответил.

— Да… е… ксель-моксель! — вскочил Каменев, захлопал по карманам в поисках спичек. — Отдайте вы эти вонючие баксы человеку, пусть они хоть на благое дело пойдут!.. Они из Госбанка все равно уплывут и в карманах упырей осядут!.. Ну хоть раз можем мы по совести поступить?! А не по инструкции, растуды ее в качель?! Еп… понский гор-родовой!

Все молчали, тупо глядя на то, как финансисты ловко упаковывают купюры в пачки. Каменев ходил маятником из угла в угол, жадно затягиваясь, паркет скрипел под его ногами.

— Поздно, — сказал вдруг Илларионов сам себе.

Все замерли. Застыли пальцы финансистов. И клубы дыма зависли над столом.

— Поздно менять свои принципы.

— Брови. Короткие?

— Средние.

— Да, средние…

— Густые?

— Не очень.

— Вот такие? Смотрите на экран.

— Поуже.

— Да, да, да!..

— Стоп. Глаза… По величине?

— Маленькие…

— Неправда, большие…

— Смотрите на экран. Такие?..

— Побольше. Да, вот, вот… Ближе к переносице…

— По степени выпуклости?

— Средне…

— Нормально… Вот, примерно…

— Точнее?

— Еще глубже посажены… нет, это слишком…

— Стоп!

— Стоп. Теперь цвет.

— Карие!

— Карие!

— Карие!

— Хорошо. Вспоминаем нос. Какой у него нос? Смотрите на экран…

Петр думал о том, как начать поиск Ники. Не хотелось беспокоитъ ее родителей. Возможно, что-то решится в ближайшие часы. Едва дождавшись утра, он позвонил Кольке. От него узнал, что Ника уехала в Ленком, не ночевала, что родители не приехали с дачи. О ее похищении Петру сообщили до того, как кончился спектакль. Значит, в театре она не была. Либо ее похитили по пути, либо вызвонили и пригласили… значит, звонил кто-то из знакомых?..

Женьке Петр названивал с двенадцати ночи. Телефон не отвечал. Либо он вышел на работу и умчал куда-то в рейс, либо заночевал у сестры. В десять Петр позвонил Таньке. Телефон не отвечал…

О намерении Ники пойти в театр Колька ничего не слышал, и хотя девушка в ее возрасте вполне могла не ночевать дома, братишка, чувствовалось, волновался, видимо, раньше такого с ней не случалось.

Каменев выдвинул две версии, которые были и у Петра: либо ее содержат в одном из помещений, принадлежащих фонду «Прометей», либо увезли из города. Это все, что можно было предположить, гадать дальше было бесполезно. Москва большая, Россия еще больше. Не исключено, что у них есть свои номера в гостиницах, явочные квартиры и даже камеры в тюрьмах, есть палаты в психушках, где можно содержать напичканного наркотиками человека хоть год, хоть два, а хоть и все одиннадцать, как, возможно, случилось с Натансоном до его превращения в Изгорского.

Нельзя было гадать.

Нельзя было и ждать.

Каменев вызвал опергруппу и умчался в «Прометей».

Петр не нашел ничего лучшего, как позвонить Шевелеву.

— Подбородок?

— Средний.

— Посмотрите… такой?

— Нет, больше… чуть-чуть больше… Вот!

— Да, да!

— Хорошо. А по ширине?

— Чуть шире… еще шире… стойте.

— Да нет, нет, он у него выступал…

— Да, да, выступающий… нет, это слишком…

— Похож?

— А уши?

— Дайте уши. Так?..

— Нет, прилегают… Волосы короткие, а касаются завитка…

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ГЕНЕРАЛЬНАЯ ПРОКУРАТУРА

СТАРШЕМУ СЛЕДОВАТЕЛЮ

ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ДЕЛАМ

ШВЕЦУ П И

СПРАВКА

НА ВАШ ЗАПРОС СООБЩАЕМ ЧТО РАЙОНЕ ПОЛИГОНА 65 КМ ЮГУ ДНЕПРОВСКА НОЧЬЮ 10 НА 11 НОЯБРЯ 1974 ГОДА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПРОИЗОШЛА АВАРИЯ СЛЕДСТВИИ ВЗРЫВА БОМБЫ ИМИТАТОРА БНИ-48М СОГЛАСНО ИМЕЮЩИМСЯ ДАННЫМ ЖЕРТВ НЕ БЫЛО СВЯЗИ ОБОРУДОВАНИЕМ СЕКРЕТНОГО ПОЛИГОНА ПРИКАЗУ МИНИСТРА ОБОРОНЫ № 31640 ОТ 12 ДЕКАБРЯ 1973 Г ЖИТЕЛЯМ ХУТОРА ЕЛАХОВ БЫЛА ПРЕДОСТАВЛЕНА ЖИЛПЛОЩАДЬ ПО ВЫБОРУ НА ТЕРРИТОРИИ СССР МОМЕНТУ ВЗРЫВА ХУТОР БЫЛ ПОЛНОСТЬЮ ВЫСЕЛЕН ФИНАНСИРОВАНИЕ ЛИКВИДАЦИИ ПОСЛЕДСТВИЙ ОБЕСПЕЧЕНИЕ СЕКРЕТНОСТИ ОСУЩЕСТВЛЯЛИСЬ СОГЛАСНО РАСПОРЯЖЕНИЮ ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СССР ПРОДИКТОВАНО НАЗНАЧЕНИЕМ ПОЛИГОНА ПЕРИОД 1974–1979 ИСПЫТАНИЯ НОВОГО ОРУЖИЯ ПРЕДНАЗНАЧЕННОГО ПОРАЖЕНИЯ ДВИЖУЩИХСЯ АТМОСФЕРЕ ОБЪЕКТОВ МОДУЛИРУЮЩИМ ЭНЕРГЕТИЧЕСКИМ ПОТОКОМ НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ПОЛИГОН ИСПОЛЬЗУЕТСЯ ПРОВЕДЕНИЯ УЧЕНИЙ ДАННЫМИ ОБ ИССЛЕДОВАНИЯХ ОБЛАСТИ ПСИХОТРОННОГО ОРУЖИЯ НЕ РАСПОЛАГАЕМ

НАЧАЛЬНИК 5 ОТДЕЛА ГЛАВНОГО

РАЗВЕДУПРАВЛЕНИЯ ГЕНШТАБА

ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ

ВОСКОБОЙНИКОВ Д С

Петр закурил, откинулся в кресле и закрыл глаза.

Ни одна из существующих в государстве структур ответственности за функционирование лаборатории на себя не брала. Но не частная же это лавочка, в самом деле!..

В ожидании Шевелева Петр еще раз просмотрел схемы расположения воинских частей и радиолокационных станций в районе, где предположительно могла находиться лаборатория.

«Станция наблюдения за космическими объектами, — бормотал он, разглядывая справку Главкосмоса. — Станция… Наблюдения… Объектами… СНО?.. Ерунда! — зачем колоть подобное на руках?»

Он подумал о Шевелеве и вспомнил, как по дороге в Пущи-но в споре с Боковым тот говорил о воздействии на психику информации и довольно убедительно сравнивал его с психотронным оружием. Это было абстрактно гуманитарное рассуждение, но разве психотронное оружие не есть абстракция в своей основе — настолько, насколько его действие способен воспринимать человеческий мозг? Научное открытие? Изобретение века? А разве наука сама по себе — не продукт деятельности мозга?.. Если допуститъ существование некой абсолютной свободы, перенестись в вымышленный мир или допотопные времена, когда у человека не было оснований называться «гомо сапиенс» и он немногим отличался от четвероногих собратьев — была ли тогда потребность в психотронном оружии? Потребность в нем возникла у государства, когда общественное сознание достигло высшей степени развития и перестало подчиняться отлаженным механизмам государственного управления. Альтернатива проста: либо ввести в действие новый механизм, либо государство попросту прекратит свое существование.

«Признаться, я думал, вы давно догадались об этом, — сказал голос в «катафалке». — Я представляю государство».

Цепочка мнимых улик и мнимых виновников будет тянуться до бесконечности именно потому, что так выгодно государству, и тягаться с этим монстром — бесполезное занятие. Путь в никуда. «Преступление и наказание» — это цикл государственной машины, одно неизбежно влечет за собой другое.

Государству нужно, чтобы винтик Швец функционировал в заданном режиме. Если бы он ему мешал, его бы давно убрали и поставили своего человека, способного без труда свернуть дело. И коль скоро лаборатория принадлежит государству, то ему ничего не стоит перепрофилировать вышедшего из повиновения Швеца простым приказом: как человек государственный, получающий зарплату от государства, вы обязаны сделать так, а не иначе. Это будет аналогом введенной в мозг программы. Но его действия регламентируются законом, и поэтому с ним говорит другое государство — скрывающее свое истинное лицо, не то, в котором он живет и на которое работает, а преступное, имеющее умысел исподволь изменить существующий порядок и ход истории, вышедшей из-под контроля. И бессмысленно искать некую фашистскую организацию, которая готовит государственный переворот: мощная, всеподавляющая, располагающая психотронным оружием организация — это и есть не что иное, как само государство.

Искать нужно Нику.

Искать нужно живого, конкретного человека.

В 11.15 в кабинет постучался Шевелев.

— Рот большой?

— Средний…

— Дайте средний. Такой?

— Уголки губ чуть приподняты…

— Вот так?

— Да…

— Да.

— Верхняя губа уже…

— Поднимите губу к основанию носа… так?

— Точно!

— Морщины у него были?

— Две… вот тут…

— А на лбу? Одна на лбу от бровей, неглубокая…

— Смотрите на экран.

Володя Шевелев внимательно выслушал Петра. Уточнил время исчезновения и все, что удалось узнать у Кольки.

— Сделаем так, — сказал он после долгой паузы. — Я пойду к себе, мне нужно сосредоточиться. Если картинка нарисуется, сообщать тебе не буду — сперва вызвоню человек пять ребят, пусть каждый поищет автономно, потом сверим. Многого не обещаю, но, может быть, удастся приблизительно установить район, где ее держат.

— Да хоть жива ли…

— Жива. Это я и сейчас могу сказать. Жива.

47

— Сьюзен, привет! — Женька появился в приемной агентства со сломанном гвоздикой, подобранной по пути.

— Спасибо. Ой, как ты загорел! На юге был?

— Где я только не был! Как тут у нас с налогом на добавленную стоимость, справляемся?..

Он прошел по коридору, постучал в кабинет начальника охраны.

Седой здоровяк по прозвищу Якудза, человек хмурый и немногословный, уставился на Женьку так, будто он явился с того света,

— Привет, Якудза — протянул Женька руку. — Не узнаешь?

Якудза молчал.

— Есть для меня что-нибудь? — кивнул Женька на журнал. — Поиздержался в отпуске, так что теперь могу работать, не отвлекаясь на посторонние мысли о том, как потратить деньги.

— В графике тебя нет, — сказал Якудза. — Нужно было заранее позвонить. Сегодня три машины ушли без охраны.

Женька почесал в затылке.

— Три машины я бы, пожалуй, но потянул, — подумал он вслух, — особенно если они ушли в разных направлениях… Придумай что-нибудь, а? Ей-богу, деньги нужны.

— Зачем? — усмехнулся Якудза.

— Свободу люблю. А деньги — это свобода.

— Сиди здесь, — приказал Якудза и вышел из кабинета. Женька снял со стены нунчаки, принялся рассекать ими воздух в миллиметре от стакана на столе; перебросил из руки в руку, не прекращая вращения, сшиб ногой спичечный коробок с сейфа. Когда через десять минут вернулся Якудза, он застал Женьку за чтением журнала «Япония», взятого у него в шкафу.

— Получай оружие и патроны, машина в час от 214-го.

— Патронами сыт не будешь.

— У тебя одно на уме… Зайди в бухгалтерию. Маршрутка будет у водителя. «КамАЗ» 43–91. Все?

— Куда ехать-то?

— Тебе не все равно?.. В Минск.

— О! Международный — это я люблю: оплата в валюте. Ладно, счастливо оставаться!

До выезда оставался час. 214-й склад находился на Ивановской, в пятнадцати минутах езды автобусом. Задерживаться в агентстве не стоило, не исключено, что его ищут.

За все два года, что Женька проработал в «Стрельце», ездить на 43–91 ему не доводилось. Это была одна из четырех машин, на которых ездили приближенные к Рахимову охранники. Да и Минск считался привилегированным рейсом.

«Расту!» — подумал Женька, распахивая двери бухгалтерии.

Принципы менять было поздно, но если бы можно было изменить жизнь, Илларионов изменил бы ее, даже не начиная сначала.

— Садимся дружно! — подхватил он внучку и усадил к себе на колени.

Клава и Катя сели на обувной ящик в тесной прихожей.

— А там, куда мы едем, уже зима? — спросила Леночка.

— Зима, — ответил Илларионов, — послезавтра ты будешь кататься на саночках с гор.

— С Уральских?

Женщины заулыбались.

— С Уральских. Горлышко береги, шарфик завязывай.

Помолчали.

— Сели, посидели, встали и…

— Пошли! — выкрикнула внучка и соскочила с дедовых коленей.

Чемоданы нес он сам. До этого проверил газ, воду, свет, запер дверь. Только внизу чемоданы подхватил водитель. «Что же вы не позвали, Алексей Иванович?» Катю усадили вперед, Леночку с большим плюшевым медведем — посередине.

— Старайся есть хорошо, на воздухе больше бывай, — наставлял Илларионов жену.

— Как ты тут без нас?

— Переживу, обо мне не думай. Денег вам на первое время хватит, там подошлю. Старики помогут, сообща не пропадете.

Поезд уходил с Казанского. Приехали за десять минут (Илларионов подгадал, чтобы не затягивать прощание). Водитель, вопреки возражениям, не позволил Илларионову нести чемоданы.

— Береги себя, Алеша, — только и сказала Илларионову жена.

Он стиснул се в объятиях. Все, что можно было сказать, выглядело бы фальшиво. Илларионов не переносил фальши. Он пошел, потом побежал за поездом. — Ключи взяла? — крикнул он Кате в окошко на всякий случай.

Та кивнула.

Леночка махала ему ручкой в белой варежке, и это было последним, что он увидел в окошке вагона.

Обратно ехать машиной Илларионов отказался. «У меня три дня отгулов, — объявил он с деланной веселостью, — так что поезжай-ка ты, братец, сам!» Он сел в метро и отправился в Сокольники и там бесцельно бродил по шуршащей под ногами красно-желтой листве, наслаждаясь воспоминаниями о первых прогулка по здешним аллеям с Клавой, Леночкой, Катей. Теперь ему казалось, что радость этих прогулок была в его жизни единственной.

«КамАЗ» 43–91 выглядел с иголочки. Сверкающий на солнце дюралевый фургон и яркая оранжевая кабина делали его похожим на игрушку. Он стоял перед воротами склада № 214, готовый к рейсу, загруженный и опечатанный по всем правилам. Да и Женька в пятнистой форме с шевроном «Стрелец» на рукаве, желтых надраенных ботинках, резиновой палкой и кобурой на поясе, выглядел, как оловянный солдатик. Он по-хозяйски обошел машину, проверил пломбу.

«Тринадцать часов ровно», — объявила китаянка, которую он слушал уже как родную.

Из склада вышел крепкою сложения высокий человек в летной куртке, размашистым шагом приблизился к машине.

— Поехали, — косанул он на Женьку и, отперев дверцу ключом, поднялся в кабину.

— А «здрасьте» сказать не хочешь? — не привык к такому обращению Женька. — Не говоря о том, чтобы представиться?

Водитель открыл изнутри пассажирскую дверцу со строгой надписью «ПРИКАЗ ПАССАЖИРОВ НЕ БРАТЬ!»

— Дорога длинная, — сказал Он. — Садись!

Женька прыгнул в кабину. Двигатель завелся сразу, работал идеально, как и во всех машинах в «Стрельце».

— Маршрутка у тебя?

— Все у меня.

По лаконичным, точно рассчитанным движениям, по тому, как развернулся водитель, Женька сразу оценил его профессионализм. Впрочем, в «Стрельце» работали только профессионалы высокого класса. Набрав дозволенную скорость, «КамАЗ» устремился в сторону Тимирязевского парка, затем свернул на Большую Академическую и напрямую — к Кольцевой.

— Что везем?

Вопрос был настолько правомочным, насколько и праздным: на 214-м складе хранились импортные товары. Водители «Стрельца» имели полномочия экспедиторов и охранников — агентство экономило на командировочных, к тому же совмещение должностей позволяло не раздувать штаты, выгодно это было и сотрудникам: они получали вдвойне.

Водитель молча достал из кармана сложенный вчетверо листок, протянул его Женьке. Везли какое-то барахло по заказу турецкой фирмы «Фархад». «Сбрасывают излишки брака в страны СНГ», — подумал Женька, но участие в рейсе по договору с инофирмой сулило надбавку в валюте, а содержание коробок никого не интересовало. Товар был выписан на имя Киреева Валентина Павловича. Женька значился как сопровождающее лицо. Он расписался напротив своей фамилии и вернул листок.

Напарник показался ему странно знакомым, Он поймал его отражение в зеркальце. Совсем даже нейтральное, ничем не примечательное лицо. Правильные черты. И хотя приветливостью водитель явно не отличался, неприязни у Женьки не вызывал.

На Волоколамском шоссе «КамАЗ» резко увеличил скорость, словно вырвавшись на простор. Одной рукой придерживая руль, Киреев достал из кармана папироску, прикурил от вонючей бензиновой зажигалки заправским жестом бывалого шофера.

«Где же я его видел?» — силился вспомнить Женька. Всех, кто работал в «Стрельце», он знал. Или почти всех. Никаких примет — даже полоска седины параллельно пробору органично дополняла неопределенность лица, но именно эту безликость, эти бесцветные глаза и запечатлела память.

— Валентин я, — сказал вдруг водитель.

— Это я уже прочитал.

Игра в молчанку продолжилась, но Женька почувствовал, как отлегло от сердца.

48

— Петр Иванович, да что с тобой?

Петр мертвенно побледнел, на лбу выступили крупные капли пота, потекли по окаменевшему лицу. Нежин насмотрелся на инфарктников, знал, что такое состояние бывает при сильном сердечном спазме. Он бросился к окну, распахнул его. Подал воду в стакане, но Швец не шевелился.

— Что, сердце?..

Когда через минуту он вернулся в кабинет с нитроглицерином, Петр все так же неподвижно сидел за столом и глядел на «фоторобот», выполненный в фас и в профиль.

— Неотложку?

— Не надо.

От таблетки не отказался. Выпил.

— К окошку подойди.

— Нормально, Вадим. Все.

Минуту он сидел, не шевелясь, потом поднял на Нежина мокрое лицо.

— Домой тебя отвезти?

Петр покачал головой, взял со стола «фоторобот».

— Что с этим? В розыск? — спросил Нежин.

— Зачем? Это Столетник Евгений Викторович, 1963 года рождения, москвич, проживает на Первомайской, рост 173, вес 70, родителей нет, разведен, охранник коммерческого агентства «Стрелец»… — Он нашел в себе силы подойти к окну. — И мой друг, — добавил он, тяжело вздохнув.

Воцарилась пауза.

— Что это… значит? — первым нарушил молчание Нежин.

— Это значит, что с этой минуты согласно статье 23 УПК следователь Швец не имеет права расследовать дело, как лицо, заинтересованное в его исходе.

Справа оставался Можайск. Золотистый луч, выскользнувший из-за быстрого облака, упал на купол какой-то церкви, и крест засветился на сером фоне одноликого пейзажа.

«Бог ли не защитит ли избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их?» — вспомнил Женька отчаянное письмо Валерии. «То-то, что медлит», — подумал он и тут же поймал себя на том, что к «вопиющим» не относился. Но разве не взывал к Нему отец Василий? Что же Он, Всемогущий, с его защитой промедлил? Сколько же Ему, Ненасытному, нужно внимания и воплей о спасении, чтобы Он успевал, и Сын Человеческий нашел-таки веру на Земле, придя вторично?..

Женька вспомнил благообразного священника, свет на лицах прихожан, и вдруг…

«Бог простит!.. Я Борьку лет восемь не видал. Он у меня в батальоне ротой управления командовал. Я тогда подполковником, начштаба был, а он капитаном. Классный специалист, его после из-под Гомеля куда-то забрали — в Афган или в разведку…»

«Он! Он!..» — Женька больше не сомневался: тогда, в церкви, именно этот высокий, с выправкой военного человек неотрывно глядел на священника.

«А он, что же, тебя не узнал?» — спросил еще Женька Зину.

«Он-то? Узнал! Еще как узнал, столько было выпито, страшно вспомнить!»

Причастен ли он к убийству отца Василия, можно только гадать. Но зачем же называется Валентином?! Уж Зина-то не мог перепутать имя своего бывшего собутыльника и подчиненного?.. Или все-таки его присутствие тогда в церкви было вызвано интересом к Женькиной персоне?..

— Где я тебя раньше видел, Валентин? — вспомнил Женька уроки Кима: «Лучший способ не намокнуть под дождем — окунуться в море». — Ты, случаем, в церкви Серафима Саровского не причащался?

Валентин бросил в его сторону быстрый взгляд.

— Нет, — засмеялся он, — я неверующий.

— А, ошибся, значит. Может, так, в компании где встречались.

— Мир тесен.

«Он!» — утвердился Женька, встретившись с бесцветными глазами.

За время работы в «Стрельце» от 214-го склада он отъезжал дважды. И оба раза тамошний начальник охраны придирчиво проверял документы, самолично заполнял маршрутную ведомость, присутствовал при опломбировании фургонов. И сегодня Женька необходимых формальностей избегать не собирался. Как же получилось, что его фамилия была занесена в маршрутку без него?..

Объяснение было только одно: настоящая маршрутка оформлена по всем правилам… на кого-то другого! И тот, другой, присутствовал при погрузке и расписывался — то-то фургон стоял, как надраенный пятак, уже за воротами склада! А значит, оформление и погрузка были не в 13.00, как сказал Якудза, а в 12.00 или того раньше…

Так вот оно, объяснение «служебного роста»? Якудза его подставил. И зачем Валентин маршрутку фальшивую поспешил предъявить? Женька просто поинтересовался, какой груз везут…

— Ты Зиновия Чистякова, часом, не знаешь, Валентин? — спросил Женька, доставая из кармана «Кэмел».

В пачке оставалось две сигареты.

— Кого-кого?

— Зину?.. Пили как-то вместе, думаю, может, там с тобой встречались?

Боря-Валентин снова засмеялся.

— Да нет! Ты не старайся — это рожа у меня такая. С кем ни поздороваюсь, все начинают вспоминать.

— Здорово, — сказал Женька, прикурив. — С такой рожей, наверно, знакомиться легко? Особенно с бабами. Подходишь: «Вы меня не помните?» И обязательно вспомнит, да?

— Точно!..

«Вот зачем Якудза выходил из кабинета!.. Если бы рейс был без охраны, он сказал бы об этом сразу. Ему нужно было позвонить на склад и отозвать охранника, на которого были оформлены подлинные документы. И Валентин этот рванул с места в карьер, чтобы не дать опомниться — даже поздороваться забыл. — Женька вспомнил реакцию Якудзы на его появление, и ему стало не по себе: — А ведь явно меня не ждали! Хотя по графику я сегодня должен был приступить к работе. Почему?.. Да потому что был уверен: убит я! убит!.. Значит, покушение — дело рук Якудзы. Тогда этот Валентин или Боря с ним заодно? И третий, который на себя оформил маршрутку. Где он? В фургоне или подсядет по пути?..»

Женька украдкой посмотрел на своего убийцу. Неприметное лицо его было спокойно…

Нежин выехал с группой захвата еще до того, как позвонил Шевелев. Ясновидящие сошлись во мнении, что Ника жива и находится где-то на севере Москвы.

«Думай, Петр, что там у вас может быть», — сказал Шевелев.

Петру к этому времени было уже все ясно. Сломленный, он сидел в кабинете Бокова, смотрел на зло жестикулирующего Киселева, не слыша ничего, кроме собственного вопроса, который бесконечно долго бился в сознании: «Неужели Женька?.. Неужели все-таки он?..» Увезти Нику Столетник не мог: в это время, по показаниям ее брата, они были в спортклубе. Но как тогда объяснить его шествие по стопам следствия?.. В словах Шевелева «думай, что у вас там» Петр услышал роковое для себя звучание: на севере Москвы на улице Пестеля находился офис агентства «Стрелец», в котором работал Женька.

Нежин поставил «волгу» под аркой дома напротив. Еще две машины остановились у входа. Вооруженные автоматами люди из группы «Каскад», следуя отработанной схеме, заняли боевые позиции. В их задачу входил обыск здания с целью обнаружения заложницы и арест сотрудника агентства.

Но события повернулись неожиданно. Стоявший у запасного выхода автофургон вдруг рванул с места, смял «жигули» оперативников и помчался в сторону Северного бульвара. Капитан Арнольдов, успевший выскочить из «жигулей», выбежал на середину проезжей части и несколько раз выстрелил по колесам. Автофургон завилял и уткнулся в рекламную тумбу. Его водитель побежал вдоль улицы, прикрываясь прохожими, открыл огонь в преследовавших его «каскадовцев»…

Неизвестные в масках обстреляли группу, ворвавшуюся в офис. С первых секунд стало ясно, что они действуют по приказу «В здание не пускать!», имеют боевой опыт и к осаде хорошо подготовлены. Чем вызвано сопротивление этих людей, Нежин еще не знал, — с охраной какой-то персоны или ценного груза? — но уж никак не с защитой заложницы, которая, судя по всему, свою роль в операции отыграла. На помощь группе подоспело два отлично экипированных автоэкипажа муниципальной милиции. На верхнем этаже взорвалась граната, и стекла градом посыпались на землю…

Машина с сотрудниками в штатском проехала в общем потоке и остановилась в трехстах метрах от убегавшего водителя автофургона. Из нее выскочили четверо оперативников и попарно, на дистанции в десять шагов, прогулочным шагом пошли навстречу преступнику. Как только он оказался «в вилке», двое сзади опрокинули его на землю, а подоспевшие надели наручники. Он успел выстрелить, но, по счастливой случайности, пуля ушла в небо…

Врываясь в комнаты офиса, «каскадовцы» обыскивали помещения. Четверо охранников в масках были убиты. Двоих выволокли на улицу и положили лицом вниз на асфальт. На вопросы, сколько человек в здании и где содержат заложницу, они не отвечали.

Заложницу вывел Якудза…

Левая его рука была прикована к правой руке Ники наручниками. В согнутой над головой правой он держал гранату с прижатой чекой. Вместе с ними захваченное здание покинул громила с автоматом.

— Не стрелять! — крикнул Нежин.

Якудза осклабился.

— Оружие на землю, — поставил он условие. — Все!

Никто не подчинился команде.

— Выполнять, — бросил Нежин тихо, но категорично, и первым положил на асфальт ППС.

Двенадцать бойцов сложили оружие.

Двое захваченных преступников, лежавших у «волги» ничком, тут же поднялись и шагнули к своему освободителю, но громила прошил их короткой очередью.

Ника закричала.

— Спокойно, Ника, — сказал Нежин. — Делай все, что они прикажут.

— Отойдите от машины на пятнадцать метров, — приказал Якудза. — Ну?! Мне терять нечего.

— Рассредоточиться, — приказал Нежин: больше всего он боялся, что громила начнет поливать огнем безоружных людей.

Оперативники стали в кольцо на требуемом расстоянии.

Полсотни автомобилей всех подразделений ГУВД оцепили квартал. Движение прекратилось.

Двое «каскадовцев» при оружии остались в здании. Якудза и его телохранитель были взяты под прицел, оперативники не сводили глаз с Нежина. Он заметил направленные стволы, но выжидал удобного момента. Все взоры притягивала граната в руке Якудзы. То, что она была настоящей, и Якудза, подобно Отарову, Реуссу и прочим своим подельникам, был готов к самоуничтожению, сомнения у Нежина не вызывало. Он предпринял попытку проникнуть в салон «волги»: достал из кармана ключи и показал Якудзе.

— Вставь в зажигание! — крикнул тот.

Сработало! Нужные преступнику ключи оставались в замке, Нежин демонстрировал ключи от собственной квартиры. Если машину предоставить им все-таки придется, то оставлять возможность прослушивания оперативных переговоров было никак нельзя. Сев за руль, Нежин вырвал провода под панелью.

— Заведи мотор, — заметил Якудза подозрительный жест.

Двигатель завелся с полуоборота.

— Выходи! На пятнадцать метров! Живо!

Нежин бросил выразительный взгляд на окно и, в нарушение приказа, шагнул к Якудзе. Громила вскинул автомат, но в ту же секунду упал, сраженный пулей. Другая пуля угодила в руку Якудзы, сжимавшую гранату. Если бы они сели в машину, то из нее бы уже не вышли — либо добрались до места, либо, в случае угрозы, взорвали бы себя и заложницу. Нежину, оказавшемуся ближе всех к Нике, потребовалась секунда, чтобы встать между нею и скорчившимся от боли Якудзой. Он рванул Якудзу на себя — так, чтобы девушка оказалась защищенной от взрыва их телами. Упасть не успели. Якудза был убит мгновенно, его изрешеченное тело залило кровью. Несколько осколков угодило Нежину в живот и ноги. Нику контузило, и, когда через десять секунд к ним подлетела стоявшая наготове «скорая», она была без сознания.

При обыске в одном из подвальных помещений «Стрельца» обнаружили контейнер с наркотиками и целый арсенал импортных стволов и взрывных устройств. Однако все это оказалось не чем иным, как приманкой, обнаруженный в соседнем помещении люк прикрывал ход в подземный туннель. «Защищая» дорогостоящий товар, охранники «Стрельца» на самом деле затягивали время, предоставляя кому-то возможность скрыться.

Ни среди убитых, ни среди арестованных преступников Столетника не было.

В автофургоне, подстреленном капитаном Арнольдовым, оказался сейф с документацией «Стрельца» и личными делами сотрудников. Всех, кроме одного: Генерального директора агентства Ш. У. Рахимова. Его пришлось запросить по факсу в Управлении кадров МВД. Пополнило данные о нем и дело. хранившееся в картотеке УФСК.

СПРАВКА

РАХИМОВ ШАРАФ УМАРОВИЧ 1945/2.III. БУХАРА УЗБ ССР ВОЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВЫСШЕЕ МОСКВА 1969 НАЧ ОТД РОЗЫСКА РОВД КУЙБЫШЕВСКОГО МОСКВА ЗАМ НАЧ ОТД МУР ГУВД МОСГОРИСПОЛКОМА АКАДЕМИЯ ГЕНШТАБА 1989–1991 ЗАМ НАЧ ГУ И ТУ РСФСР ПОЛКОВНИК КГБ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР ПОЛКОВНИК МВД СССР ОТСТАВКЕ (1991) ДИРЕКТОР КОММЕРЧЕСКОЙ ФИРМЫ ОХРАНЕ ПЕРЕВОЗОК «СТРЕЛЕЦ» 1994 ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР АГЕНТСТВА ОХРАНЕ ТРАНСПОРТИРОВКЕ ГРУЗОВ «СТРЕЛЕЦ»

На квартире Рахимова была организована засада. Допросы сотрудников «Стрельца» никаких сведений о местонахождении их директора не дали.

Каменев отправил водителя оперативной «волги» домой и сам сел за руль.

— Может, зря ты это. Петя? — осторожно спросил он Швеца, сворачивая на Первомайскую.

— Заткнись, — попросил Петр, поморщившись.

Каменев замолчал, притормозил у дома, в котором жил Столетник, потом разразился площадной бранью, поминая законы, инструкции и уставы, а вместе с этим русскую демократию, ее мать и Отца. Петр терпеливо дослушал его, протер носовым платком очки.

— Не в этом дело, — сказал он.

— А в чем тогда?! Ну скажи, в чем оно, это ваше дело, е…

— В сюрпризах.

Опер отмахнулся, раздраженно хлопнул дверцей.

Лифт не работал, пришлось подниматься пешком. Пока тучный Петр отдыхал этажом ниже, Каменев успел позвонить в дверь Женькиной квартиры, постучать в нее кулаком и даже созвать соседей по площадке.

— МУР. Майор Каменев. Кто его видел в последний раз?

— Женю-то? Я видела, — сказала пожилая соседка.

— Я тоже…

— Во сколько это было?

— Он возвращался с пробежки. Он по утрам…

— Это я знаю. А вы?

— Часов в пять… Да его уже спрашивали из милиции.

— Когда?! — крикнул Петр снизу,

— В семь утра приходили, — заговорил пенсионер из квартиры напротив.

— Откуда вы знаете, что из милиции? Они в форме были?

— Да, в форме. И Петрович с ними.

— Какой Петрович?

— Участковый наш, какой же еще…

Через десять минут Петр и Каменев, прихватив участкового, въехали на стоянку.

— Вот здесь это произошло, — остановился у воронки на опустевшей площадке капитан.

Каменев и Петр Помолчали.

— Вы в морге были?

— Да какой там в морге, его, извините, с обломков соскабливали… Установят, конечно.

— Кто еще был в это время на стоянке?

— Никого. Только они вдвоем с охранником.

— А собака?

— Собаки не было.

— Куда ж она подевалась? — посмотрел Петр на подошедшего охранника.

— Понятия не имею.

— Сколько человек вас здесь работает? — на ходу спросил Каменев, направляясь к будке Шерифа.

— Пятеро. Генку с Михал Иванычем уже допрашивали, а Николая дома не нашли.

Каменев поднял с земли цепь.

— Не похоже, чтобы оторвался, — посмотрел он на Петра.

— Вот что, капитан, — повернулся тот к участковому. — Давайте-ка мы войдем к нему. Со столяром и понятыми, как полагается. Законное оформление я гарантирую…

Еще через двадцать минут вскрыли дверь. Вслед за Петром. Каменевым и участковым в Женькину квартиру опасливо вошли пожилая соседка и пенсионер.

— Не притрагивайтесь ни к чему, — распорядился участковый.

Петр оценил хорошо знакомую обстановку комнаты, прошел на кухню. Взгляд его упал на немытые тарелки в раковине, стакан с недопитым чаем.

«Здравствуйте. Вы звоните в квартиру Столетника Евгения Викторовича. Хозяина нет дома. По возвращении он будет рад услышать ваше сообщение. Говорите…» — Каменев склонился над «Панасоником», но на кассете автоответчика было чисто.

— Протокол осмотра будем составлять? — осторожно спросил участковый.

— Составляйте. И квартиру опечатайте.

Вместе с Каменевым они спустились вниз, сели в машину. Петр снял трубку радиотелефона, набрал номер. «…рад услышать ваше сообщение. Говорите…»

— Вот что, Пинкертон хренов. Я тебе говорил о миллионах, в которые обходится скрининг. Но не сказал, что иногда за него приходится расплачиваться человеческими жизнями. Думал, ты сам сообразишь. Теперь вижу, что ошибся. Пока! — Петр положил трубку, помолчал.

— Думаешь, не он?

— Женька не оставлял грязную посуду в раковине. Считал, что это способствует деградации личности. Пунктик у него был такой. А раз оставил — случилось что-то непредвиденное. Вполне возможно, за него взялись и он поспешил увезти сестру с племянником. По крайней мере, пока мы не нашли собаку, ее и этого Николая, выводы делать рано. Участковый говорит, собаки в салоне не было.

— Кто же, кроме него, мог сесть в машину?

— Мог. Женька доверенность Николаю выписал, он за это его машину ремонтировал.

— Не очень убедительно. Если бы они начали на него охоту, то он бы взял машину.

— Как раз наоборот. Судя но всему, он понял, с кем имеет дело. А машина — это мишень, я думаю, он… Впрочем, что думать. Свяжись с РОВД, узнай, что они обнаружили. Или нет, не надо. Я сам этим займусь.

— Где муж его сестры работает? Может, ему позвонить? — предложил Каменев.

— В Генштабе.

— Где, где?..

— Вот об этих-то сюрпризах я тебе к толковал, Саша. Если окажется, что к этой лаборатории причастен кто-то из военных тузов, — а в этом у меня сомнений не возникает, — то я в жизни не докажу, что утечка информации исходила не от меня. Все точно рассчитано. Теперь понимаешь, почему я не могу вести это дело?

— Не очень, — Каменев чиркнул стартером, зло рванул машину.

Через пару кварталов затормозил со свистом, выпустил Петра.

— Вечером позвоню, — пообещал он и умчал на Петровку,

Поднимаясь по лестнице, Петр думал о Нике. О том, что надо позвонить ее родителям и постараться все объяснить. А еще лучше — зайти, она уже, наверно, дома. Думал и о Женьке. На девяносто процентов был уверен, что в машине все-таки был он. Его убрали, как убирали всех, кто знал что-то по этому делу. Но искал любой повод, любую зацепку, чтобы отогнать мысли о его гибели и тем более причастности к этому «СНО».

Он открыл квартиру, разулся в прихожей, повесил на вешалку плащ. На кухне в холодильнике оставалась бутылка коньяку, которую они не допили с Женькой в ночь после дня рождения.

— Не оборачиваться! — раздался металлический голос сзади, и в затылок Петра уперся ствол пистолета.

Перед Вязьмой заправились. Боря-Валентин молчал по-прежнему, да и Женьке говорить с ним не хотелось. В двадцати километрах от АЗС на обочине стояла крытая брезентом машина. Старшина, а с ним офицер ВДВ — «голосовали», выбегая на трассу.

— Что там у них? — сбавил скорость водитель. — А ну, спроси.

Женька опустил стекло.

— Слышь, браток, возьми на буксир до Истомино?

Боря-Валентин присвистнул, покачал головой.

— У тебя же двести десять лошадей, что тебе стоит? Женька молчал. Ему хотелось, чтобы водитель согласился — с военными в хвосте безопаснее. Да и просто интересно было посмотреть, как он себя поведет если что-то замышляет — откажет непременно.

— Торопимся мы, коммерческий рейс, — уклончиво ответил тот.

«Дешевка! — сообразил Женька. — Нашел с кого тянуть».

— Сколько? — нахмурился десантник.

— Да что ты, Валентин, в самом деле, — не выдержал Женька, — больше базара, чем дел…

— А трос у тебя есть?

— Нету, — развел руками старшина. — Был бы — давно б уехали.

«КамАЗ» плавно прокатился вперед, принял вправо.

— Под тобой, — недовольно сказал Валентин и демонстративно уронил голову на сложенные на руле руки, мол, ты вызвался, тебе и цеплять.

Женька проворно распахнул дверцу, достал из-под сиденья трос и спрыгнул на землю. Старшина побежал цеплять один конец к машине, за другой Женька взялся сам.

— Сдай чуток, Валентин! — крикнул он. — Хорош!

Приподняв защелку, набросил петлю на крюк, вставил шплинт в гнездо

Подошедший сзади майор ударил его по шее ребром ладони. Вдвоем с Борей-Валентином они подхватили обмякшее тело и, пока старшина сворачивал трос, потащили к крытому брезентом кузову.

49

— А не жаль, Шараф Умарович? — генерал Гурьев с хитроватым прищуром посмотрел на полковника.

Рахимов ответил не сразу. Не мог ответить на этот вопрос однозначно. Двадцать лет он возглавлял группу обеспечения, двадцать лет поставлял кадры, сырье, живой материал, регулировал отношения с Центром, балансируя над пропастью. И вот теперь ехал инспектировать подготовку к эвакуации. Ехал, как в последний путь. Кошки скреблись на душе: как там оно сложится на новом месте?

— И жаль, и нет, Лев Алексеевич, — сказал он, глядя в окно. — С одной стороны — почти половина жизни, а с другой… Не зря ведь, а? Пятнадцать батальонов — неплохой результат?

— Правильно, правильно, — кивнул Гурьев.

«Врешь ты, Шараф Умарович, — подумал он, — и Аллаха своего не боишься. Знаешь ведь, что обратной дороги тебе нет и легальной фирмой больше не прикроешься. Знаешь и то, что быть тебе в «Зоне-Б» начальником. Да и переход в Большой Совет тебя не может не радовать. Хитрый ты лис, мусульманин, ох, хитрый!»

Они сидели на мягком сиденье в заднем отсеке комфортабельной машины, на которую выделил деньги премьер-министр, и наслаждались поездкой. Никто не мешал, фары высвечивали ровную, гладкую дорогу, проходившую через лес.

— Дадут они нам переехать, Лев Алексеевич?

— Думаю, Большой все уладит.

Зона устарела технически и морально. Комплекс «Маяк» стал бельмом на глазу, к тему же не обеспечивал достаточной силы сигнала. Потребность переместить его на восток возникла давно, было подобрано даже место за Уралом. Но обстановка менялась с каждым днем. Новый альянс с мусульманскими странами заставлял пересмотреть место дислокации «Зоны-Б». Теперь возникла необходимость увеличить радиус действия «Маяка». Боевики «Концерна» вполне оправдывали затраты на их программы, проводя подготовку к кодированию в южных регионах. Горело все — от Азербайджана и Хорватии до Ирана; турки дали согласие без вмешательства, Афганистан пришлось готовить шестнадцать лет. «Зона-Б» должна была охватить эти регионы: не возить же на обработку людей из Азии в фургонах «Стрельца».

Самого большого эффекта при внедрении программ в отдельных индивидуумов удавалось достичь после предварительной стерилизации: запрограммированным действиям не препятствовали волевые импульсы, их не подавлял контроль живой мысли. Теперь завершался этап массовой стерилизации — установление «демократии» на подконтрольной «Концерну» территории. Пусть привыкнут к тому, что могут идти в любую сторону, куда заблагорассудится, пусть нагуляются вволю, пока поймут, что стороны-то всего четыре. А потом захочется в строй, Ох, как захочется! Но только это будет уже не тот строй, во главе которого шагает подвластный низменным инстинктам поводырь. Это будет строй, состоящий из «двоек», и в каждом втором будет действовать четкая, выверенная программа. Не окрик сумасшедшего, а сигнал с «Маяка» приведет стадо к организованному порядку. И тогда наступит Национальное Освобождение, во имя которого они столько лет создавали Союз, возглавляемый двумя Советами. Два ««— символ Солнца, два ««— всепобеждающие молнии Зевса, которые летят с Олимпа в ничтожных и жалких людишек, заставляя их идти по пути прогресса.

— Что с частью, Лев Алексеевич?

— Отказов нет. Все обработаны «Кодом-1», перед отправкой пройдут через «2».

— Точка определена?

— В Большом Совете готовят новую. Скорее всего в районе Каспия.

В/ч «11-А», охранявшая «Зону-А», состояла из офицеров и солдат, завербованных людьми Гурьева через УФСК. После того, как академик Арбатов выступил на съезде и заявил о необходимости разоружения и расформирования ВПК «во имя спасения экономики», а Горбачев его поддержал, недостатка в боевых офицерах, согласных на любые контракты, не было. 70 тысяч людей, обученных убивать, армия ежегодно выбрасывала на улицы в ходе сокращения. Тогда и решено было объединить их под крышей «Концерна» в Союз Независимых Офицеров — надежное, мощное формирование. Из 700 тысяч, вступивших в Союз за последние девять лет, две трети было обработано «Кодом», Солдат, испытавших сладость убийства и не находивших удовлетворения в мирной жизни, было в три раза больше. Их обрабатывали на «Коде-2», подавляли страх и эмоции, готовили на базах «Концерна» и направляли в «горячие точки», где они могли поддерживать себя в форме. По решению Большого Совета, уничтожалось и оружие. Танки, ракеты, подлодки были просто ничем по сравнению с новым, психотронным оружием, разработанным в «Зоне-А» при его, Рахимова, непосредственном участии.

Гурьев, курировавший спецслужбы, Большого, конечно, знал. Рахимову же познакомиться с ним только предстояло после вступления в Большой Совет. Никто, кроме членов этого Совета, имени Большого не знал, хотя Рахимов и предполагал, что это кто-то из этих двоих — либо Арбатов, много лет возглавлявший Институт Америки и Канады, либо Горбачев, вступивший в загадочный альянс у берегов Мальты. Это было второе поколение руководителей «Концерна», достойно продолжавшее дело отцов-основателей, не пожалевших ни сил, ни средств на его создание тогда, в 1974-м.

«Зона-А» могла бы еще просуществовать год, а то и два, если бы не Реусс. Убийца Сотов, которому он сохранил жизнь, служил ему верой и правдой. Войтенко цепко держал его под контролем, посылая на самые грязные дела. Что ж, не выполнив приказа Малого Совета о выведении приговоренных из игры, Реусс сам вырыл себе могилу. К тому же о создании психотронного оружия стали слишком много болтать в последнее время. И устаревшую зону решено было сдать. Пусть порадуются, пусть покричат об успехах ФСК, МВД и Генпрока: «Концерну» это только на пользу. Что ни делается — все к лучшему.

Заодно с эвакуацией представился случай посчитаться с теми, кто слишком много знал. Теперь он, Рахимов, займет свое положение в «Зоне-Б» и Большом Совете, а старые кадры, на глазах которых происходило его становление, свое отработали, впредь они будут только помехой.

Рахимов снял микрофон, нажал кнопку сигнала «Вызов». Получив ответ, вышел на связь.

— Код, я — Амфора, как слышите меня? Прием!

— Амфора, Амфора, я — Код, слышу хорошо.

— Мы подъезжаем. Объект-2 прибыл?

— Так точно!

— Транспортный самолет отправили?

— Так точно!

— Хорошо, Код. Встречайте.

Вдалеке за лесом уже виднелся шпиль «Маяка», увенчанный красными огнями и излучателями сигнала, направленными во все стороны света.

Генерал Гурьев спал, подняв воротник шинели.

Рахимов подумал о предстоящей встрече с Объектом-2. Десять лет этот Столетник, внедренный теми, кто хотел разоблачить его — полковника КГЬ и члена Малого Совета, — висел у него на хвосте. Не на того поставили. Рахимов раскусил этого агентишку сразу, еще когда начинали собирать живой материал и сколачивать «двойки»! Он улыбнулся, вспомнив, как когда-то дал уйти одному «урке» во время облавы на подмосковной даче, а этот Столетник задержал его и сорвал операцию. Каратист чертов!.. Сначала Рахимов этому значения не придавал — думал, отличиться хочет мальчишка, но тот взялся за дело с комсомольским задором, стал на него чуть ли не досье собирать и сам влез в капкан. Поначалу его удалось отшить, из милиции убрать, пригрозить безработицей. Вроде понял, затаился, говорили — вышибалой в какой-то кабак устроился, пить начал. Но все это оказалось демаршем, спланированным его хозяевами. Когда года два назад этот Столетник объявился в «Стрельце», Рахимов чуть дар речи не потерял от такой наглости. Но сообразил, что убрать его всегда успеет: хорошо, когда враг перед глазами, а не за спиной. Прикормил агента, даже машину дал возможность купить, квартиру по дешевке организовал. Посылал в обычные рейсы: пусть видит, что полковник от дел отошел, занимается легальным бизнесом. Проследили ребята за его связями, прощупали. И оказалось, что он — ни много, ни мало — на Генеральную прокуратуру работал, поддерживал связь со Швецом. Поначалу еще думали — совпадение, случайность, но потом, когда Швец возглавил бригаду и стал откровенно копать под «Концерн», все стало ясно.

Не догадайся Рахимов вовремя, что Столетник — приставленный к нему опер, упустили бы момент, когда они на Натансона и лабораторию вышли. Хитрый Дмитрий — сыщиком прикинулся, да и Шараф не жираф. Думали, что Рахимова под колпаком держат? А это он, Рахимов, их держал! Молод, молод оказался Евгений Викторович поручения подобного рода выполнять. Правда, живуч, изворотлив — этого не отнимешь. Рахимов уверен был, что «двойка» Зубр — лучшая, самая проверенная «двойка» — с ним покончила. Но он и тут сухим из воды вышел, кого-то за машиной послал, догадавшись о бомбе.

В зону захотелось попасть, Евгений Викторович? Ну, вот и попали. Себе на беду, а нам на потеху…

Думать о том, кто и как будет сводить с ним счеты, Илларионову не хотелось — что толку? Он сидел на опустевшей холод ной кухне и пил водку. На столе перед ним стояла уполовиненная бутылка, лежала луковица, кирпич московского хлеба источал дурманящий аромат. На тарелке — два соленых огурчика и неочищенная селедка. Роскошь, конечно, но вполне позволительная человеку, который может вот так запросто подарить нашему нищему государству 50 тысяч долларов

По отношению к государству, которое вовсе не беспокоилось ни о благополучии, ни о здоровье и безопасности его самого и его семьи, он совершил честный, благородный поступок. О Клаве, Кате и Леночке Илларионов старался не думать.

В прихожей раздался телефонный звонок.

«Вот оно!..»

Трубку взял не сразу, неизвестно для чего оттягивал время. Хотя прекрасно понимал: отвечать придется. Ответить за все и сполна.

— Илларионов слушает…

«Алексей Иванович, это Боков. Собирайтесь и ждите. За вами вышла машина. По личному распоряжению Генерального прокурора вам предстоит завершить дело Филонова».

Илларионов растерялся от такой категоричности, К тому же он ожидал совсем другого звонка,

— А Петр Иванович как же? — спросил изумленно.

— Дело в том, что Петр Иванович Швец застрелился. Трубка протяжно загудела…

В квартире было тесно. Каменев сидел в гостиной, в углу, рядом со следователем Первомайского РОВД, прибывшим по вызову, ни во что не вмешивался, лишь изредка поглядывал на ровные строчки протокола, выползавшие из-под следовательского пера.

«…ТРУП ОБНАРУЖЕН В 18 40 ГР. САБУРОВОЙ ВЕРОНИКОЙ БОРИСОВНОЙ…»

Щелкали фотоаппараты. О чем-то докладывали эксперты, и следователь прилежно фиксировал все на бумаге.

«…ОГНЕСТРЕЛЬНЫМ РАНЕНИЕМ ПРАВОЙ ВИСОЧНОЙ ОБЛАСТИ ГОЛОВЫ…»

Мелькали халаты. «Сейчас Петьку будут выносить», — подумал Каменев.

«…И ЗАЖАТЫМ В ПРАВОЙ РУКЕ АВТОМАТИЧЕСКИМ ПИСТОЛЕТОМ «ГАРДИАН» мод. 27 °C ГРАВИРОВКОЙ «П.И. ШВЕЦУ В ДЕНЬ СОРОКАЛЕТИЯ ОТ ОПЕРГРУППЫ ТОВАРИЩЕЙ…»

Каменев зажмурился и стиснул зубы. Хотел и уши закрыть, чтобы не слышать команд и топота ног санитаров.

«…ВЕРХНЕЙ ЧАСТИ ВНУТРЕННЕЙ СТОРОНЫ ПРАВОГО ПРЕДПЛЕЧЬЯ ТРУПА ИМЕЕТСЯ НАКОЛКА — БУКВЫ «С Н О» И ДВЕ СКРЕЩЕННЫЕ МОЛНИИ…»

«Ах, падлы! ах, суки!..» — повторял про себя Каменев, сжимая кулаки в карманах. «…в жизни не докажу, что утечка информации исходила не от меня. Все точно рассчитано. Теперь понимаешь, почему я не могу вести это дело», — звучал в голове знакомый голос.

«…ПО УТВЕРЖДЕНИЮ ГР. САБУРОВОЙ В.Б. ДВЕРЬ В КВАРТИРУ БЫЛА НЕ ЗАПЕРТА. ОБНАРУЖЕНО ВОСЕМЬ (8) СЛЕДОВ ПАПИЛЛЯРНЫХ УЗОРОВ РАЗЛИЧНЫХ УЧАСТКОВ РУК. СЛЕДЫ ПЕРЕНЕСЕНЫ НА СЛЕДОКОПИРОВАЛЬНУЮ ПЛЕНКУ…»

Приехали Савельев, Киселев, Боков, еще какие-то люди из прокуратуры. «Вас здесь только не хватало», — зло подумал Каменев и отвернулся к стене.

На картине был изображен ветхий домик на Оке.

«…ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНОМУ ЗАКЛЮЧЕНИЮ СУДМЕДЭКСПЕРТА ЛУНЦА Н. Г. СМЕРТЬ НАСТУПИЛА В РЕЗУЛЬТАТЕ ПОВРЕЖДЕНИЯ СТВОЛОВОЙ ЧАСТИ МОЗГА, ПО КОТОРОЙ ПРОХОДИТ РАНЕВОЙ КАНАЛ С ВХОДНЫМ ОТВЕРСТИЕМ…»

Кажется, кто-то его о чем-то спрашивал, только вот о чем? Каменев смотрел на шевелящиеся губы и ничего не мог понять, даже не узнавал того, кто был перед ним.

«…ОСМОТР ПРОИЗВОДИЛСЯ ПРИ ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ ОСВЕЩЕНИИ… ПРИЗНАКИ, СВИДЕТЕЛЬСТВУЮЩИЕ ОБ УБИЙСТВЕ ДРУГИМИ ЛИЦАМИ, НЕ УСТАНОВЛЕНЫ…»

Каменев пошел на выход.

Лестница была запружена. Кто-то плакал, где-то тихо переговаривались; соседи стояли вдоль стен живым коридором и смотрели на Каменева. Он скользнул взглядом по размытым лицам, не смог пройти мимо пары глаз, наполненных ужасом и отчаянием.

— Что это такое, — шептала Ника, — что это все такое, вообще, кто-нибудь может…

— Никто не может, — сказал Каменев.

Кавалькада автомобилей у подъезда привлекала внимание прохожих. В дверях Каменев столкнулся с Илларионовым. Постоял, помолчал, потом полоснул ладонью по горлу:

— Во!!! — и пошел к машине.

Илларионов проводил его взглядом, пока огоньки не исчезли за поворотом.

Пригрозив особыми полномочиями, предоставленными ему якобы Президентом государства Российского, Каменев затребовал Громова на допрос.

— Браслеты на него! — приказал он конвоиру. — А то еще проглотит тут какое-нибудь говно… Свободен! — и запер дверь.

— Где Рахимов? — спросил он.

Громов сплюнул, отвернулся в сторону, но в ту же секунду получил удар в челюсть и отлетел в дальний угол камеры.

«Поссать на него, чтобы в чувство пришел?» — подумал Каменев, но ограничился водой из графина. Усадил Громова на табурет.

— Где Рахимов?

— Не знаю.

Подследственный полетел по той же траектории. В графине оставалось еще стакана два воды.

— Где Рахимов?

— У… ушел…

— Я спрашиваю, где он сейчас?

— Не знаю.

На то, чтобы привести его в чувство в третий раз, воды не хватило. Пришлось подождать, пока очнется сам.

— Где Рахимов?.. Только не говори, что не знаешь: воды больше нет. Я документы вашего «Козерога» или как его там… смотрел, на Днепровск все время ходили четверо: Войтенко, Тупаков, который его убил, Якудза, он же Дубинин, и ты. Где Рахимов?

— Не знаю…

Каменев пожалел правый кулак, ударил левой. Ждать пришлось дольше — успел выкурить сигарету.

— Ты уже понимаешь, что я тебя убью? Или еще нет?

— Н… не… надо… я… ск… скажу, — булькнул кровью Громов и выплюнул зуб. — Он ушел через туннель.

— Где он сейчас?

— Правда не знаю.

— Что вы возили в Днепровск? Из Южанска, Брянска, Венгрии, Северодвинска, Петушков?.. Отовсюду, где ты был?! Раз!

— Я только охранник..

— Два!..

— Людей…

— Зачем?

— У них там какая-то б… база… н-нас не д-допускали… перед Д-днепров… ском встречали военные и с-сад… дились за руль…

— Куда гнали фургоны?

— Ел… лах… ов… ш… шесть… десят… пять… кил-лом…етров… к-к-к… юг-го-з-зап… паду… Д-днеп-пр…ска…

— В Южанске тюрьма, в Петушках и Брянске — колонии, брали зэков?

— Да… да…

— Как оборудованы фургоны?

— Пе… еред-дняя ч-часть… от-т-тсек… кондицион-не…р…

— Ясно! В Венгрии что делали?

— В Пакше на ат… том… мной… отх-ходы… в к-к… он… тейн-нерах…

— Ясно! В Северодвинске то же?

Кивок.

— Где Столетник?

— Не знаю.

Каменев ударил ногой. Сильно ударил. Когда Громов упал, добавил еще.

— Где Столетник?

— Уе-е… хал с-с… ф-фуг… р… гон-ном…

— Куда?!

— М… минск…

— Зачем?! Рожай!!!

— Я д-должжж… ен был ехать…

Каменев видел, что если ударит еще раз, то больше ничего не добьется. Достал пистолет, зарядил, воткнул ствол ему в ухо.

— Почему тебя заменили на Столетника? Он знал про базу? Работал с вами? Раз!..

— Нет… нет… не надо… я с-с-ск… кажу… Он п-п-п… одкап-п-п… ывался… Р-рахимов думал, что рр-работает н-на ментов. П… приказал ег-го убрать. Его обст-треляли… н-но… про-о-ом… махнулись… Потом б… бом-мбу в м-м-м-машину, а он ж-живой… Рах-химов п-п-прик… азал Як-кудд… зе…

— С кем он уехал?

— С Борисом Т… тупак… ковым…

— Его повезли убивать?

— Д… д-дошшрос-ситъ… п-ппоттом… не з-знаю…

— Рукав задери!

— Что?

Каменев сам задрал рукав окровавленного пятнистого комбинезона с шевроном «Стрелец». Татуировки не было. Он вышел из камеры, без оглядки пошел по коридору.

— Умой его и — в камеру! — приказал он конвоиру, пряча пистолет за пазуху. — Со стула упал…

Потом он поехал в гараж, выгнал свой «москвич», положил в бардачок оперативной «волги» табельный пистолет в кобуре, удостоверение МУРа и, поставив «волгу» на место «москвича», поехал домой. Ключи от гаража оставил дежурному на выезде.

— Собирайся, Леля! — бросил жене, накручивая диск телефона.

— Куда это?

— В гости!.. Алло, Федор?.. Не в службу, а в дружбу — забери машину из моего кооператива… Ключи у дежурного…

Жена по опыту знала: спрашивать, что случилось, бесполезно. Через десять минут они мчали по Москве.

— Надо было хоть позвонить ей, — вздохнула Леля.

— Скажешь, что я тебя выгнал. Она твоя подруга, приютит.

— А если не приютит?

— Значит, не подруга. До моего возвращения дома не появляйся.

— Саша…

— Без соплей.

— Что случилось?

— Сначала сам узнаю, потом тебе скажу.

Каменев въехал во двор дома, посмотрел на светящиеся окна квартиры.

— Выметайся!

— Саша…

— Давай, давай, живо!

— Когда тебя ждать!

— Если через сутки не вернусь, можешь выходить замуж, — он захлопнул дверцу и рванул прочь со двора.

Через час он был в Люберцах. Оставив машину у забора, вошел во двор частного дома на окраине и постучался в дверь.

— Кто? — спросил недовольный голос.

— Открывай, Череп. Свои.

Клацнула щеколда.

Череп, кряжистый мужик в исподнем, испуганно воззрился на опера. Каменев сажал его трижды.

— Чего надо, гражданин начальник?

— Выйди!

— Щас, накинусь…

Он хотел запереть дверь, но Каменев был наготове, подставил ногу.

— Да не бойсь, не побегу, — Череп снял с вешалки тяжелую овчину, набросил на плечи и вышел на крыльцо.

— Поделись заначкой, Череп, — сказал Каменев.

— Да ты что, гражданин начальник? Об чем лай, не пойму?

— Тихо. Не на то ставишь. Одолжусь и уйду. Ты меня не видел, а я тебя.

Череп осклабился:

— Урки и МУРки играют в жмурки? Я это уже давно не хаваю.

— Ладно, йодом в горло мазанный, Тогда я сейчас тебя возьму, а заодно Сяву и Чалого. Через час тебя выпускаю без протокола, а их сажаю по полной. Череп растерянно заморгал.

— Решай быстро: «пятнашку», перо Шныря в брюхо или поделишься? Целых три варианта, есть из чего выбирать. Раз!..

«Заначку» Череп держал в подполье, приваленном дровами. Каменев остановился на АПС калибра 9 мм, рассовал по карманам 5 магазинов на 20 патронов каждый, гранаты РГД и Ф-1 сложил в холщовую сумку, которую всегда носил при себе. Штурмовую винтовку АК-74 с подствольным гранатометом ГП-25 положил на плечо, примотав к ней два рожка изолентой; прихватил цинк с 5,46 мм и пошел к машине, бросив Черепу на прощание:

— Остальное перепрячь под кровать, чтобы я не нашел.

В полночь Каменев остановился у метро «Юго-Западная» и позвонил в управление.

— Илларионов?.. Слушай меня внимательно. Рахимов ушел через подземку. Сейчас он на базе, ты знаешь, где. Столетник к их делам не причастен. Его туда убивать повезли, похоже. Думаю, они включат сигнал. Может, завтра, а может, через час.

— Подожди!..

— Ждать будешь ты. Сначала санкцию прокурора, потом — пока возьмут твою семью, потом и тебя заставят повернуть следствие в их пользу или инсценируют самоубийство. Подожди, пока они переедут в другое место и уберут оставшихся свидетелей. Ты ведь денег не берешь, Илларионов? Ты на них работаешь бесплатно. А я больше ждать не намерен!..

— Дурак, тебя же убьют первым выстрелом!..

— А мне такая жизнь и на хрен не нужна! Если ты не успеешь до рассвета, я начну сам.

Женька очнулся в какой-то комнате на топчане. Пошевелился. Ломило шею, тело было ватным, как после долгого сна. Восстановил события до того момента, как кто-то ударил его сзади. «Я-мэнь, — пощупал шею. — Реанимирующая — парная тянь-чжу, по краям шейного позвонка…» Он нащупал нужное место, на счет до пяти принялся углублять вращательным движением палец. Затем повторил операцию снова и снова, с углубленным ритмическим дыханием, стараясь на каждом выдохе выбрасывать остатки боли с потоком воздуха. Уроки Гао не прошли даром — через несколько минут голова стала поворачиваться. Общее состояние напоминало похмелье. «Наркотик укололи», — догадался Женька. Похлопал себя по карманам, они были пусты, единственным, что ему оставили, оказались часы на руке. Он расстегнул ремешок и переложил их в задний карман брюк. Постарался расслабиться. Потянуло в сон.

В камере засветилась лампочка дежурного освещения. Послышались шаги, и дверь отворилась.

— Встать! — раздалась команда.

Сопротивляться не было смысла. На него надели наручники.

— Пошел!

«Роботы они, что ли? — подумал Женька, выходя из помещения на территорию. — Или слов других не знают?»

С вышки в лицо светил сильный прожектор. Сноп света сопровождал его, не выпуская ни на секунду, так что ни дороги, ни местности он видеть не мог. Конвоиры изредка направляли его, подталкивая то с правой, то с левой сторон.

— Стоять!

«Как с конем, ей-богу!» — разозлился Женька.

Его ввели в белое помещение с какими-то приборами вдоль стен. Первым, кого он увидел, был Рахимов в парадной полковничьей форме. На столе перед ним лежала приметная синяя корочка размером 7x10 с золотой тисненой надписью «Частный детектив» и бумажник, в котором она лежала вместе с фотографией Валерии.

— Оказывается, вы у нас сыщик? — улыбнулся Рахимов. — Ну, ну… Подойдите и сядьте. Вот сюда, в кресло.

Женька подошел. Сел в кресло перед экраном, похожее на электрический стул.

— Скажу откровенно, Столетник, — Рахимов расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, — беседа с вами удовольствия мне не доставит. Я знаю каждый ваш шаг с тех пор, как вы появились на моем горизонте. Выйдете вы отсюда или нет, будет зависеть от вас. Перед вами прибор «Код-1» — своеобразный детектор лжи. Между прочим, детище вашего знакомого Натансона, который в свое время основал эту лабораторию. У меня к вам есть несколько вопросов. Может быть, вы ответите на них, не заставляя нас прибегать к «Коду»?..

«Спокойно, Женя…

Ты спокоен…

Расслабься…

Не реагируй ни на что…

Страха нет…»

— Что ж… Ваш начальник Швец тоже предпочел молчать. — Рахимов посмотрел на сотрудников в халатах поверх военной формы. — Приступайте.

К Женьке стали прилаживать какие-то провода на присосках, прижали руки к подлокотникам, на голову надели обруч.

«Швец?! Какой он мне начальник? — лихорадочно соображал Женька. — При чем тут Петька? Они, что, взяли его в заложники?..»

Он услышал странный писк в наушниках, увидел, как засветился экран и искрящийся квадрат стал уменьшаться в размерах.

«Пытать будут!» — понял Женька.

Звук внезапно проник в черепную коробку, забегал между полушариями и остановился. Возникло странное ощущение, что между этой звуковой точкой в голове и световой на экране протянулся непонятной природы луч, и никаких мыслей вдруг не стало, а внимание оказалось сконцентрированным до предела, как бывало лишь изредка в результате длительной медитации.

— Есть «Код-1».

— Начинаем…

ВОПРОС, На кого вы работаете?

ОТВЕТ. Ни на кого, на себя.

Рахимов вопросительно посмотрел на оператора за пультом. Тот кивнул, чуть подправил регулятор.

ВОПРОС. Кто вам приказал следить за мной?

ОТВЕТ. Мне никто не приказывал. Я ни за кем не следил.

Рахимов снова бросил на сотрудника раздраженный взгляд.

— Прибор работает?

— Так точно, товарищ полковник.

ВОПРОС. Когда вы начали сотрудничать со следователем Швецом?

ОТВЕТ. Я со следователем Швецом никогда не сотрудничал.

— Проверьте аппаратуру, черт возьми! — сорвался Рахимов. — Вы что, не видите, что ответы не контролируются?!

— Аппаратура в норме, товарищ полковник.

ВОПРОС. Что вам известно об организации Союз Национального Освобождения?

ОТВЕТ. Об этой организации мне ничего не известно.

ВОПРОС. На каком этапе расследования находится дело Филонова в настоящее время?

ОТВЕТ. Я не понимаю, о чем вы говорите.

ВОПРОС. Вы сотрудник ФСК?

ОТВЕТ. Нет.

ВОПРОС. Работаете в МУРе?

ОТВЕТ. Нет.

ВОПРОС. На Генеральную прокуратуру?

ОТВЕТ. Нет.

ВОПРОС. На кого, в таком случае? Чей вы?!

ОТВЕТ. Ничей.

Несколько пар встревоженных глаз смотрело на Рахимова: сотрудники не понимали причины его раздражения.

— Наркотик мог повлиять на ответы? — предположил он.

— Исключено.

— А в чем дело? Я знаю, что он спецагент, много лет шел по следам лаборатории. Почему он дает лживые ответы?!

Сотрудники сбились в группу у экрана, вполголоса принялись сверять параметры приборов.

ВОПРОС. Кто изображен на фотографии в вашем бумажнике?

ОТВЕТ. Пианистка Валерия Тур-Тубельская.

ВОПРОС. Ваша невеста? Жена? Кто она?

ОТВЕТ. Пианистка.

ВОПРОС. Где она живет?

ОТВЕТ. Во Франции.

На пульте замигала красная лампочка.

ВОПРОС. Что такое «Концерн»?

ОТВЕТ. Какое-то многоотраслевое объединение. Точно не знаю.

ВОПРОС. Что вы знаете о психотронном оружии?

ОТВЕТ. Что-то читал в газетах. Точно не помню.

ВОПРОС. Как фамилия вашего шефа?

ОТВЕТ. Рахимов Шараф Умарович.

ВОПРОС. Вы давно его знаете?

ОТВЕТ. Давно. Я сталкивался с ним еще во время службы в милиции.

Красная лампочка замигала чаще. Послышались короткие звонки. Включилось табло: «КРИТИЧЕСКАЯ УСТАЛОСТЬ».

— Товарищ полковник, нужно прекращать допрос, время! — быстро сказал сотрудник у осциллографа.

Рахимов помолчал.

— Отключайте, — сказал он едва слышно.

С Женьки сняли провода и оголовье. Он сидел, обессиленный, в кресле, и чувствовал, что больше не в состоянии бороться со сном. Тело не подчинялось, слипались веки. Он с трудом оторвал взгляд от экрана и посмотрел на Рахимова.

Лицо полковника перекосила злоба. Он потянулся к кнопке и изо всех сил вдавил ее в пульт. Женьку подбросило электрическим разрядом. Лабораторию огласил его истошный крик.

Каменев приехал на место к пяти часам. Ориентировался на «Маяк» — было еще темно. Перед поворотом на Елахов (хутор этот был на топографической карте местности 1970 г., которую они рассматривали с Петром), в лунном свете виднелся высокий бетонный забор. На перекрестке висел запрещающий поворот знак. «Здесь», — догадался Каменев и, остановившись у обочины, выключил фары. Нужно было дожидаться рассвета. Но на рассвете его могли заметить, поэтому он решил ознакомиться с обстановкой хотя бы на ощупь. Проехав по дороге километра три, он преодолел пологий песчаный спуск и въехал в лес. Продвигаться дальше на машине было опасно. Остановившись в поросшей кустарником ложбине, достал из багажника сумку с гранатами, зарядил автомат и, перекинув ремень сумки через плечо, пошел в обратном направлении. Забор стоял в километре от дороги. Внутри расположение части освещалось прожекторами. Резкая граница света и темноты была ему на руку: часовые внешней охраны оказались в освещенной полосе. Не приближаясь к расположению ближе, чем на сто метров, Каменев очень медленно, всматриваясь в каждый куст, опасаясь предательского хруста под ногами, пошел по периметру. Забор оказался коротким, пожалуй, даже слишком коротким для того, чтобы там могло расположиться серьезное формирование. Это озадачивало. Он знал точно об отсутствии в этом районе воинских частей — по ответам на запросы Петра в Генштабе и МВД. Караулы и ограждение даже отдаленно не напоминали полевой лагерь — это была явно стационарная база. До «Маяка» было километра полтора. Каменев услышал приближающиеся шаги и залег. Вдоль забора молча проходила караульная смена. Люди были в комбинезонах черного цвета и масках с прорезями для глаз. Шагов через пятьдесят смена так же молча повернула и направилась к «Маяку». Соблюдая дистанцию, Каменев направился за часовыми. В трехстах метрах от забора лес переходил в молодняк. Дальше виднелся огромный участок без деревьев и кустарников, обнесенный колючей проволокой. На фоне звездного неба виднелись силуэты вышек. Дождавшись, когда смена скроется из вида, Каменев подполз к проволоке. Территория, представлявшаяся в ночи полем, оказалась… котлованом. Луч прожектора упал на стенки обрыва, усыпанные каким-то измельченным стеклом и хорошо отражавшие свет. Подобравшись поближе, Каменев проследил за панорамирующим лучом, но ничего, кроме пустой гигантской чаши, не увидел. Не было и подъездов к территории. Маленький лучик заскользил по поверхности, и еще до того, как Каменев сообразил, что это фонарик, в темноте послышались шаги. Он ретировался в кусты, проводил взглядом возвращавшийся с постов караул. Люди в масках шли по тому же маршруту. Каменев снова вернулся в лес, пошел к забору, в надежде если не перелезть через него, то уж по крайней мере взглянуть на огражденную территорию. Оказавшись на прямой между котлованом и в/ч, он услышал, как кто-то проходит совсем близко, метрах в пяти от него. С трудом удержавшись, чтобы не выпустить в чашу очередь, он бросился на землю и скатился в усыпанный листьями окоп, оставшийся, очевидно, со времен войны. Шаги приблизились. Кто-то остановился над ним, Каменев слышал дыхание. Положив палец на спусковой крючок, осторожно повернул голову. На него в упор смотрели два испуганных глаза…

Женьку разбудили, вылив на голову ведро воды. Он вскочил. Увидев в камере майора ВДВ и старшину, вежливо поблагодарил за процедуру.

— Выходи!

Люминесцентные источники заливали площадку ровным мертвым светом. На вышке стоял часовой. В тишине слышались шаги патруля внутренней охраны.

Между корпусом «Д» и хозкомплексом стояло несколько офицеров, среди которых Женька узнал Рахимова, и четверо штатских — небритых молодых парней в затрапезной одежде. Еще на двоих были белые халаты.

— Стой! — бросил майор Женьке и бегом направился к группе.

Женька осмотрелся. Под ногами его была идеально ровная, искрящаяся поверхность, будто соль выступила из земли и, растворившись, остекленела. Огромное пространство под камуфляжным сетчатым сводом было сплошь искусственным — от базальтовых стен строений до блестящих металлических конструкций, секторами разграничивавших территорию. Возле дюралевых створчатых ворот стояли автофургон, цистерна на прицепе тягача-«КрАЗа» и две черные легковые машины, похожие на правительственные «ЗИЛы», разве что еще шире и длиннее. Кроме часового на вышке и патруля, Женька насчитал еще четверых: у въезда, у зеленой двери, у лаборатории и за своей спиной. «Можно представить, как эта их база охраняется там, наверху», — подумал он.

Офицеры засмеялись чему-то и стали разбредаться. Остались лишь Рахимов и майор ВДВ. Они долго совещались, указывая в различных, направлениях пальцами, точно градостроители на пустыре, которому предстоит стать площадью. Потом Рахимов посмотрел сквозь Женьку на старшину и махнул рукой.

— Пошел! — раздалось сзади.

Не потому, что терять было нечего — он просто не думал так, полагая, что человеку всегда есть что терять, — а исключительно потому, что не терпел хамство ни в бытовом, ни в армейском проявлении, в тот самым момент, когда пятерня старшины легла на его плечо для толчка, Женька пригнулся и, спружинив, нанес с разворота в прыжке такой резкий и сокрушительный удар внешней стороной стопы в висок, что обидчик отлетел метра на три, упал и больше не шевелился. Не имея намерения раньше времени нарываться на пулю, он засунул руки в карманы и спокойно приблизился к Рахимову.

— Неплохо, Евгений Викторович, неплохо, — похвалил тот. — Сыщик из вас никудышный, а как боец вы мне нравитесь.

Разговаривать с «черным полковником» Женька не желал. Демонстративно отвернувшись, увидел, что офицеры и штатские столпились у корпуса управления и с любопытством разглядывали его, как лошадь перед скачками. И только Крильчук смотрел себе под ноги.

— Будет очень жаль, если вы умрете, не продемонстрировав нам своего мастерства. Предлагаю вам схватку. Согласны?..

Женька впервые заглянул в его глаза — не шутит ли? — и, храня обет молчания, стянул в знак согласия мокрую куртку.

Рахимов рассмеялся.

— Нет, нет, Евгений Викторович! Не со мной, конечно. Я уже стар для рукопашного боя.

Он повернулся к лаборатории, откуда вышел двухметровый верзила и по прямой, как по натянутому канату, странной пританцовывающей походкой двинулся к Женьке.

— С ним, — кивнул Рахимов. — Выйдете победителем — я открою вам вон ту зеленую дверь. Это лифт на поверхность. Так как?..

Женька одарил его презрительной усмешкой.

— Клянусь честью офицера, Столетник. Вас выведут из зоны и отпустят.

В то, что Рахимов сдержит слово, Женька верил куда меньше, чем во Второе Пришествие, но принять вызов согласился бы даже в том случае, если бы Рахимов пообещал ему пулю в качестве вознаграждения, — для Женьки это было делом собственной чести.

— Выбор места за вами. Так как?

Что, собственно, было выбирать? Ни солнца, ни ветра, ни предметов, которые можно было бы использовать в качестве орудия, даже горсти земли не зачерпнуть, чтобы бросить в эти глаза.

Женька еще никогда не видел таких глаз. Искусственные бельма под стать всему окружавшему, в них нельзя было прочесть ни страха, ни бесстрашия, даже любопытства. Лицо противника не выражало никаких эмоций. «Робот какой-то», — подумал Женька. Пользуясь данным ему правом, он выбрал площадку неподалеку от дюралевых ворот.

Вслед за генералом, появившимся из 4-го корпуса лаборатории, все пошли в том же направлении. Штатские подавленно молчали, военные переговаривались, оценивая данные противников.

«Даже если у тебя есть один шанс из тысячи, ты не имеешь права его не использовать», — учил Ким. Женька остановился между воротами и хозкомплексом, стал спиной к 3-му корпусу и снял футболку.

— Здесь, — кивнул Рахимов роботу.

В зоне поддерживался микроклимат, было не холодно и не жарко — тело вообще не реагировало на температуру. Воздуха хватало сполна — очевидно, работали кондиционеры.

Шифу [4] Гао не советовал смотреть противнику в глаза: «Не только ты, но и он многое может разгадать по твоим глазам», — говорил он. Похоже, эта наука могла пригодиться. Женька сконцентрировал взгляд в центре подбородка робота, но схватывал всю фигуру в целом, включая корпус и ноги. Тридцать сантиметров разницы в росте, длинные руки противника определили выбор боевой дистанции: работать следовало почти вплотную, в низких, стелющихся стойках.

«Дыхание ровное…

Центр тяжести внизу живота…

Сознание спокойно…

Никаких эмоций…»

Сергей Крильчук боялся смотреть на поединок. Он знал, что собравшихся интересует только поведение боевика, а ничего не подозревающий Столетник — всего лишь жертва. Предстояло убийство. Убийство ради эксперимента, ради удовольствия создателей человека-автомата. Как можно помочь этому парню? Никак. Выхватить из чьей-нибудь кобуры пистолет? Смешно! Крикнуть? И это ничего не даст. Поле, возникшее между двумя противниками, медленно шедшими по кругу, стало действовать на всех, воздух был словно наэлектризован.

«Сейчас этого парня будут уничтожать, — знал Крильчук. — Переламывать кости, вырывать клочья мяса, выбивать глаза, протыкать живот… Впрочем, много ему не потребуется: он жив, его чувства не подавлены, а потому все продлится ровно столько, сколько он сможет терпеть боль…»

Робот напал первым…

— Пошел отсюда… пошел! — ласково сказал Каменев лосенку. — И чем дальше, тем лучше…

Лосенок послушался. Хруст подмерзшего валежника удалился. Каменев осторожно выглянул из окопа. Часовой прошел вдоль стены, скрылся за углом. Неподалеку от ограждения стояло дерево, с которого наверняка хорошо просматривалась территория, но чтобы влезть на него, требовалось пересечь патрульный маршрут. Это было рискованно — Каменев обратил внимание, как точно следовал патруль по невидимой тропе в ту и другую стороны: не исключено, что траекторию контролировали инфракрасные датчики. Каменеву вдруг показалось, что он услыхал шум мотора. Не услыхал даже — ощутил ладонью вибрацию… Потом вибрация прекратилась. «Давно не пил», подумал Каменев. Вылезать из надежного укрытия не хотелось. Он лег на спину на ворох листьев и посмотрел в бледнеющее небо. Объекта наметилось три: «бункер» (так он окрестил территорию за забором. А как еще назвать воинскую часть, не числившуюся ни в одной из законных силовых структур?), котлован и «Маяк». На все три его не хватит. «Бункер» этот, пожалуй, трогать не следовало — что там могло поместиться? Караульное помещение, казарма да плац… Лаборатория наверняка размещалась где-то рядом с «Маяком». До «Маяка», прикинул он, — километра полтора… Звездануть из гранатомета по «Маяку»?.. Столетнику тогда конец, это черепахе ясно. Да и Рахимов уйдет. Если уж он в своем «Тельце», или как там его, умудрился подземный туннель оборудовать!.. Каменеву снова почудился шум мотора. Он копнул листья, приложился к земле щекой для верности… Стоп! Подземный туннель?.. Так здесь же не что иное! Туннель!.. Точно!.. Ай да Каменев! Как же ты, брат, сразу не сообразил? На кой черт, спрашивается, охранять яму да еще с вышек, со сменой караула, как у мавзолея? В котловане они оборудовали лабораторию: дороги-то никакой, дорога поворачивает с трассы — в «бункер», а дальше — лес, кусты… Значит, от «бункера» до котлована тянется подземный туннель!

Страшно хотелось курить, но он знал, чем может кончиться это удовольствие. К половине восьмого звезды почти растворились, по гребню горизонта протянулась тоненькая полоска, будто кто-то полоснул ножом по куполу. Каменев почувствовал, как холод сковывает тело, осторожно выглянул из укрытия.

Для начала нужно было заглянуть в котлован…

Мгновенно сократив дистанцию, робот нанес длинный, быстрый удар в плечо. Женьку развернуло, и он упал, успев разве что выставить ладони, чтобы не разбить лицо. От удара пяткой сверху удалось уйти, откатившись. Зато бокового он не избежал и, приземлившись на корточки, почувствовал, как глаза заволакивает туман, а правое плечо немеет и пальцы перестают слушаться. Робот поднял руки в боевое положение, затанцевал вокруг Женьки. Тот нырнул ему под ноги, нанеся удар «хвост дракона» в подбородок, но понять, причинил ли этим вред, не сумел: робот не реагировал ни на него, ни на кровь изо рта, продолжая движение по одному ему понятной траектории. Достигший цели удар все же вселял надежду — не так уж ты неуязвим, приятель. Женька попытался провести заднюю круговую подсечку, но робот отскочил легко и быстро с тем, чтобы, резко приблизившись, толкнуть Женьку в грудь резко выброшенной ладонью. Этот удар поверг его на землю в третий раз и оказался настолько сильным, что теперь он уже вставать не спешил: если ребра и остались целы, то сердце явно сбилось с ритма. За всю свою многолетнюю практику Женька не встречался с бойцом такой комплекции, способным развивать подобную скорость. Однако его молниеносная реакция не уравновешивала отсутствие мозгов: танцуя, противник зашел со стороны ног лежащего. Женька поддел выставленную вперед ногу и резким ударом стопой в колено опрокинул робота. Отскочив в сторону, попытался нанести добивающий удар в сплетение, но противник легко подкатился к его ногам и, используя инерцию удара, протянул руку книзу в сторону, одновременно подбив Женькины ноги внутренней стороной предплечья. Описав окружность в воздухе, Женька шлепнулся на спину. Серия ударов в голову, грудь, живот удерживала его на земле. Женька хотел встать и не мог, хотел ответить ударом кулака снизу в пах и не доставал, хотел сделать «свечку» и дотянуться пяткой до подбородка, но ноги не слушались. В то время как его силы были на исходе, на лице робота по-прежнему оставалась маска, немигающие глаза то приближались, то появлялись с другой стороны. Женька пытался ударить по ним пальцами, предельно мобилизуясь, потом расслаблялся, откатывался — делал все, на что был способен, но уже начал понимать, что им просто забавляются, как игрушкой, и это будет продолжаться то время, которое необходимо для удовольствия зрителей. Дыхание у противника словно отсутствовало. Женька прислушивался, чтобы поймать его на вдохе, хотел замотать уходами и финтами, но скоро убедился в тщетности своих намерений. На четвертой минуте поединка он вдруг начал улавливать в действиях противника системность: пять общеупотребительных стоек, три уровня согласно расположению точек «дан-тьен», четкое чередование ударов ногами… руками… серий… комбинаций… через два… через три… через четыре… опять через два… опять через три… интервал примерно четверть секунды… Окончательно поняв, что еще на атаку его не хватит, и кровь из рассеченной брови зальет глаза, а то и дело удерживать прессом удары в живот недостанет сил, Женька решил встать не между, а одновременно с ударом, бросить тело вверх, не готовя точку опоры. Он перевернулся на живот, и как только носок ботинка коснулся его снизу, с резким выдохом вскочил на руки и встал, перевернувшись через плечо. Затем просто отбежал метров на пять и повернулся к противнику лицом. Пяти метров хватило подсчитать: шаг вправо… влево… вправо… влево… колебания амплитудой в метр… Сверху вниз — на каждый третий шаг… средний уровень на распрямлении и приседаний — на второй и четвертый… На этот раз Женьке хватило сил, чтобы уклониться от бокового в голову. Он сблокировал запястье кулаком правой, подпрыгнул вверх и переломил руку робота локтем. «Не чувствует боли!» — понял он окончательно, увидав повисшую ударной частью цепа конечность. Прыжком сократив дистанцию, он ударил по ложным ребрам основаниями ладоней, но понял, что допустил оплошность. Короткий, неуловимый клевок — в из глаз посыпались искры: удар лбом парализовал, вызвал сотрясение и болевой шок. Женька устоял на ногах, но не надолго: примитивный удар от бедра в челюсть опрокинул его на спину, лишив способности сориентироваться и как-то смягчить падение…

Свет на секунду померк.

И вдруг…

В ватной тишине кто-то знакомый, родной, близкий сказал над самым ухом ровным, нежным голосом:

«Семь часов пятьдесят две минуты».

«Упал на часы в кармане, — понял Женька прежде, чем голос китаянки эхом отозвался в голове: — Точка лин-сюй, третий межреберный промежуток слева, на палец снаружи от края грудины. Паралич сердца…»

Это было последним, что могло спасти: не воспринимавший боли робот на точечные удары по конечностям не реагировал, к тому же при таких молниеносных движениях рук и ног попасть по их точкам было просто невозможно. Корпус же можно было атаковать на его ударе — встречным… только бы хватило сил встать… встать…

50

Три вездехода и автобус — части специального назначения ФСК «Каскад» — вышли в район предположительного базирования лаборатории «Код» через два часа после звонка Каменева. Операция «Захват» была намечена на девять часов утра. К этому времени к «Маяку» должна была прибыть группа «Воздух» на трех вертолетах. Было решено блокировать подъездные пути, окружить территорию и предложить охране сдать оружие. В случае вооруженного сопротивления предписывалось расценивать формирование как преступную группировку и разрешалось открывать по ней огонь на поражение.

С целью соблюдения секретности операции, ее участники должны были узнать задачу в пути следования. Планировали «Захват» Илларионов, командир «Каскада» полковник ФСК Винокуров и капитан Арнольдов.

Санкция на арест Рахимова была получена накануне. Всю ответственность за акцию Илларионов брал на себя. Опасаясь, что Каменев, выехавший в зону как частное лицо, сорвет операцию, он поднял вертолеты в воздух на двадцать четыре минуты раньше запланированного времени с тем, чтобы успеть оцепить зону до наступления рассвета.

Женька встал. Теперь его внимание сконцентрировалось на груди противника. Движение с шагом влево — корпус вправо… корпус влево — шаг вправо… Так вот почему его походка показалась странной с самого начала! — он двигался, подобно собаке, когда она стряхивает с себя воду: винтом, участками тела, в последовательности уровней с головы до пят! Женька сделал фляк назад, выигрывая секунду, открылся, вызывая удар в лицо, и когда мощный удар прошел по касательной, все же разорвав ему ухо, выбросил «ладонь-копье» в точку лин-сюй, стараясь достать до самого сердца.

Сердце робота сошло с орбиты.

Он опоздал с ответным ударом на полсекунды — этого вполне хватило, чтобы подпрыгнуть и ударить вытянутым носком в кадык, перекрыв трахею.

Перед тем, как закрыться, глаза робота на мгновение ожили, а лицо исказила гримаса боли.

Со звериным криком, мобилизовав последние силы, Женька поставил стопу правой ноги под углом в 45 градусов к линии атаки и, развернувшись, нанес пяткой последний, смертельный удар в ухо.

Противник рухнул во весь рост.

Не устоял на ногах и Женька — упал на колени, уткнулся лбом в стеклянную неживую поверхность и застыл.

Реакция наблюдателей его не интересовала. Каждый вздох и выдох сопровождался адской болью — не то были отбиты легкие, не то сломаны ребра, а скорее и то, и другое. Сказывалось сотрясение — тошнило, болела голова. Женька попробовал встать и обнаружил, что пальцы его не слушаются, а на месте, которого касался лоб, образовалось кровавое пятно. Он перевалился на бок и сел.

Уже никого не было, включая Рахимова. Лишь четверо небритых парней стояли на дорожке у корпуса управления, а с ними майор ВДВ.

Майор достал из кармана брюк Женькин «Макаров» и, передернув затвор, протянул Крильчуку:

— Добей его, лейтенант.

— Почему?.. — шевельнул побелевшими губами Крильчук. — Полковник обещал…

— Полковника здесь нет. Здесь есть майор. Для тебя этого достаточно.

Крильчук оторопело обвел взглядом троих кандидатов, подобно ему согласившихся принять условия «Концерна», по их глазам понял, что любой из них согласится выстрелить вместо него.

Рахимов, а с ним генерал и еще два полковника вышли из корпуса управления и направились к машинам у ворот. Охранники загружали какие-то ящики в фургон.

Крильчук взял пистолет и пошел к сидевшему с безразличным видом Столетнику. Увидев приближавшегося убийцу, тот встал во весь рост. Крильчук остановился в пяти метрах: с этого расстояния он не мог промахнуться. Глаза их встретились, и в этот момент за спиной Крильчука раздался щелчок затвора. Он испуганно обернулся. Майор держал свой пистолет стволом вниз и молча смотрел на него.

— Даю вам десять секунд, лейтенант. И не промахнитесь.

Тяжелые автоматические створы раздвинулись, черное чрево грузового лифта поглотило первую машину. Вторая разворачивалась, подобно океанскому кораблю, бесшумно и медленно.

«Почему я из-за него должен оставаться навсегда з этой мертвой зоне? Я, отец семейства, в расцвете сил, на пороге карьеры, на пороге жизни?.. Все равно… Все равно… Я уже принял условия их игры. Я уже подписал. Согласился. Обратной дороги нет… нет… нет… — Крильчук спиной ощутил направленный на него пистолет майора. — Если не я, то его пристрелит этот десантник, а заодно и меня. Зачем умирать двоим?»

Он поднял пистолет, прицелился Столетнику в грудь и спустил курок…

До последнего момента в нем жила надежда: а вдруг это проверка? Что, если всего лишь проверка, и в пистолете не окажется патронов?

Выстрел оборвал эту надежду. Столетник взмахнул руками, прижал их к груди, покачнулся и во весь рост рухнул на окровавленную твердь.

Бледный, как смерть, Крильчук посмотрел на майора. Тот отошел на несколько метров в сторону ворот, остановился и повернулся к четырем кандидатам в «Концерн».

— Извините, ребята, — сказал он с улыбкой, — по не зависящим от вас причинам прием временно прекращен.

По взмаху его руки с вышки ударила длинная очередь крупнокалиберного пулемета.

«Не нашуметь бы раньше времени», — подумал Каменев, подползая к котловану. Приходилось держать во внимании тыл — он уже высчитал, что часовой проходит вдоль стены с его стороны каждые 8 — 10 минут. В остальное время за «бункером» наблюдали с вышек. Светало быстро. «Когда часовой появится снова, будет поздно, — понял Каменев. — Да отвернись же ты, сучий потрох!» — уставился он на вышку гипнотическим взглядом. Как только тот отвернулся к «Маяку», Каменев броском пересек открытую площадку, преодолев полсотни метров, упал под куст и, отдышавшись, швырнул на проволоку мокрый сук. К его радости, сук завис, замкнув два верхних провода. Все оставалось по-прежнему: либо сигнализация была отключена, либо не предусмотрена вовсе. Стены котлована были крутыми, почти отвесными. Каменев подполз к проволоке и посмотрел вниз. На глубине двадцати пяти метров виднелось ровное, слегка вогнутое дно: либо бетонная крыша из перекрытий на сваях, либо масксетка, и тогда внизу сооружены корпуса. Убедившись, что путь в крытую часть котлована возможен только через «бункер», Каменев сосредоточился на нем. «Прицельная дальность АК-74 — 1000 метров… Не годится — услышат выстрел. Подкараулить часового за углом? Могут заметить с вышек…» Вот-вот должна была появиться смена. Каменев задумал воспользоваться одеждой часового — решение подсказало то, что все охранники были в масках. Решив зайти со стороны ворот — единственного места, которое не просматривалось с вышек — Каменев рванул по лесной чаще, срезая по диагонали. «Только бы продержался Женька», — подумал он. С автоматом нужно было расстаться — на АК часовых не было подствольных гранатометов. Решил, что достаточно пистолета — по крайней мере, на минуту, а это — 750 выстрелов! Он был почти у цели, когда взвыла сирена. То ли он пересек луч сигнализации, то ли тревога была плановой (судя по отсутствию реакции часового), пришлось залечь. Через тридцать секунд створы ворот раздвинулись и с того места, в котором притаился Каменев, стала видна территория за бетонным забором. Из капонира выехал «КамАЗ» с фургоном. «В передней части — отсек с кондиционером для перевозки людей, — вспомнил Каменев показания Громова. — Уходят ведь! Уходят…» К остановившемуся фургону подошел офицер в маске, поднялся на подножку и заглянул в кабину. От ворот до трассы — триста метров узкой открытой дороги с деревьями по обеим сторонам. Не тратя времени на размышления, Каменев побежал за поворот, откуда, по его расчету, машина не должна была просматриваться со стороны «бункера» и вышек. Заняв позицию па самом краю леса, он постарался успокоить дыхание. Как только «КамАЗ» вырулил из-за поворота и оказался вне зоны видимости, нажал на спуск. Машина проехала еще метров десять и села на простреленное колесо. Каменев выстрелил в выскочившего из кабины охранника; водитель рванул машину назад, на несколько секунд на изломе фургон перекрыл ему обзор из кабины и, воспользовавшись этим, Каменев подбежал со стороны пассажирской дверцы.

— Тормози! — ткнул ствол в живот обалдевшему водителю. — Что везешь?!

— Ящики…

— Прыгай! — Каменев вытолкнул его ногой и прыгнул с его стороны. — Разгружай! Бегом!

Водитель сорвал пломбы, отворил двери фургона. Внутри действительно были какие-то ящики от пола до потолка. «Пока он это разгрузит, — понял Каменев, — наступит Новый год, а у Лели родятся дети от другого мужа…»

— В фургон! Живо! — скомандовал он.

Заперев водителя, вернулся в кабину, откуда, по его мнению, должна была регулироваться система жизнеобеспечения

пассажирского отсека. Не найдя ничего, кроме пачки «Кэмела» в бардачке, в которой оставалась одна сигарета, соскочил с подножки, однако закурить не пришлось, за фургоном притормаживал длинный черный лимузин, в каких ездили разве что президенты. Каменев вспомнил рассказ Петра о ночном путешествии вокруг Кремля. Не долго думая, он выстрелил в просвет бронированной машины из гранатомета и метнулся к дверце, но та оказалась запертой. Завыли сирены — теперь уже во всю мощь. Издалека послышались выстрелы, по дороге и со стороны котлована к нему бежали боевики… Каменев метнулся в лес.

Лампы одновременно мигнули и погасли, затем включились снова, но горели уже не так ярко: сработал автоматический переключатель на подстанцию.

Второй «членовоз» въехал на подъемную площадку, ворота за ним затворились.

Майор сел за руль «КрАЗа» с цистерной на прицепе и помчал по патрульному маршруту к южной стороне за корпусами лабораторий. Подъехав к глухой стене, сдерживавшей натиск днепровских вод, он отцепил тягач, оставив цистерну прижатой к перекрытию, отогнал его на несколько метров. Устройство самоуничтожения УСУ с азидом свинца было подсоединено к брюху цистерны с октогеном. Вмонтированные в стены по окружности провода тянулись к пульту управления, находившемуся на нижнем горизонте лифтовой шахты. Майор проверил индикатор срабатывания датчика, убедился, что проверка не нарушена, все готово к взрыву, и сел в «КрАЗ».

Когда он подъехал к зеленой двери, в зоне уже никого не оставалось. Бросив тягач, нажал кнопку в стене, дверь отворилась. Майор вошел в стволовую камеру, отключил рубильник. Подстанция заглохла, светильники на сетке прощально мигнули и погасли навсегда. Автономная подсветка оставалась только в камере. Майор отворил кабину лифта, нажал красную светящуюся кнопку на пульте и в ту же секунду услышал мощный взрыв — в плотине и в нескольких секциях «крыши» образовались проломы.

Оружие по уничтожению объектов в атмосфере, которое, по справке Генштаба, создавалось в районе Днепровского полигона, могло оставаться здесь и сейчас, поэтому Винокуров приказал дать залп во «Маяку» на подлете — без учета основного назначения комплекса.

Второй вертолет посадили на площадке к востоку от котлована.

Подразделение береговой охраны пыталось уйти вниз по реке на катерах, но упреждающими очередями группы «Воздух» с третьего вертолета их заставили пристать к берегу.

Со стороны железной дороги развернутой цепью шли бойцы «Каскада», раньше других прибывшие к месту операции автобусом.

Вездеходы блокировали шоссе.

«Прекратить сопротивление! — кричал охрипший Илларионов в мегафон. — Сдать оружие!»

У станции обслуживания «Маяка» шел настоящий бой…

Расчищая дорогу автоматом в одной руке и АПС — в другой, Каменев приближался к капониру. Если бы не капитан Арнольдов, приказавший вертолетчику посадить машину на огражденную территорию «бункера», прорваться бы не удалось: вход в лабораторию боевики обороняли до последнего вздоха. Каменев бросился ко второму лимузину, не успевшему выехать за ворота, выбил прикладом лобовое стекло.

За рулем сидел водитель и равнодушно смотрел на Каменева

— Смотри ты, как живой, — Каменев оценивающе рассматривал дырку у него во лбу.

В заднем отсеке за перегородкой никого не оказалось.

— Валера! Поднимай вертолет! — крикнул Каменев Арнольдову. — Уйдет ведь, зараза!

— Кто?!

— Рахимов, кто! В первом его нет, там генерал контуженый!..

Подъемно-опускная площадка не работала: блоки питания были выведены из строя.

Крича и размахивая руками, Каменев пытался вернуть вертолет, чтобы его опустили на дно котлована, но машина уже стрекотала над лесом.

Майор находился на четвертом горизонте — в сорока метрах от поверхности земли и в стольких же — от основания зоны, превращавшегося в озерное дно. Вдруг раздался хлопок, и кабина лифта замерла. Он нажал «пуск», затем — «стоп», затем — снова «пуск», но кабина зависла на полпути створа, двери не поднималась.

Майор понял, что планы «Концерна» предусматривали его ликвидацию: автоматическое УСУ было вмонтировано в ствол шахты на этом четвертом, последнем для него горизонте.

Под ногами слышался шум бурного потока. Вода стремительно заполняла котлован.

А потом наступила тишина.

С берега озера было видно, как горел «Маяк». Тянуло гарью. Солнце светило вовсю, но лучи его не согревали: дело шло к зиме.

Илларионов и Каменев сидели на бревнышке на берегу, грелись у догоравшей вышки и смотрели на пенящуюся, бурлящую поверхность воды.

Илларионов думал, что хорошо бы построить здесь дом и поселиться вместе с Клавой, Катей и Леночкой, и дожить до конца дней на природе, в тишине и спокойствии.

— Удочку бы сейчас, — вздохнул Каменев, — да ящик водки.

С противоположного берега к ним приближался одинокий пловец. Плыл размашисто, легко, изредка переворачиваясь на спину и отдыхая.

Каменев подал ему руку, помог выбраться на берег.

— Привет, — сказал он.

— Привет. Закурить есть?

Каменев достал из нагрудного кармана пачку «Кэмела».

— Твое? — спросил Илларионов, протягивая пловцу удостоверение синего цвета размером 7x10 с золотой тисненой надписью «ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ».

— А то чье ж! — Женька взял удостоверение, подпалил его от головешки. Прикурив последнюю сигарету, бросил в огонь. — Рахимов где?

— Там, — кивнул Каменев.

Женька побрел к бетонному забору, где в дыму у машин суетились люди. Босой, раздетый до пояса, в одних мокрых штанах, он шел по горящей зоне как по пляжу, с наслаждением попыхивая сигареткой и старательно обходя лежавших лицом вниз боевиков со сплетенными на затылках пальцами.

Рахимова увидел сразу. Он стоял рядом с генералом у длинного черного лимузина. Руки обоих были скованы металлическими «браслетами». Молоденький спецназовец стоял чуть поодаль с автоматом наперевес, не сводя с чинов преисполненного гордости взгляда.

Женька подошел к Рахимову. Остановился в метре от него. Говорить ничего не стал. Не для этого шел — просто хотелось в глаза посмотреть давнему своему знакомому. И посмотрел. Но ничего, кроме злобы, в узких глазах не увидел. Сплюнул под ноги, повернулся спиной, чтобы уйти…

Рахимов увидел торчавшую из-за пояса рукоятку «ПМ». Доли секунды хватило на то, чтобы настигнуть его прыжком, выхватить пистолет… Молоденький спецназовец замешкался, прошил Рахимова очередью из автомата «кипарис» уже после того, как полковник выстрелил в спину уходящему…

Полсотни очевидцев, затаив дыхание, смотрели на Женьку.

Он проводил взглядом сползающего по лакированному борту лимузина Рахимова — до самой земли.

— Спасибо, — сказал спецназовцу.

Объяснять, что два первых патрона в обойме, — первый был выпущен в него Крильчуком, — выиграл у племянника в шашки, не стал. Медленно повернулся и побрел, не разбирая дороги, — куда глаза глядят.

Москва — Киев

1995 г.

Примечания

1

«Взлом лохматого сейфа» (жарг.) — изнасилование.

(обратно)

2

«МС-15» — тип микроскопа.

(обратно)

3

«Ничто не вечно под солнцем» (лат.)

(обратно)

4

Шифу (кит.) — мастер, наставник цюань-шу.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Ничей

  1

  2

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Часть вторая Скрининг

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

Часть третья Ледяное озеро

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

Реклама на сайте