«Принц воров»

Валерий Горшков Принц воров

Пролог

Ночь обещала быть длинной и беспокойной: Ленчик, уже ставший счастливым обладателем двух нижних зубов, во весь голос объявлял о приближении верхней симметричной пары. Природа славно позаботилась о борьбе и единстве противоположностей, дав родителям счастливую возможность наблюдать, как растет их малыш, правда, осложнив это бессонными ночами.

Светлана и Ярослав по очереди вскакивали с постели, устремляясь к Ленчику, едва тот начинал возиться и плакать. Малышу, как и родителям, очень трудно объяснить, что от этой боли не умирают, что боль эта естественна и правильна. Но удивительнее всего то, что родителям объяснить труднее, чем детям. Эту боль они, позабыв о том, что в третий раз зубам их никак не появиться, готовы взять на себя и страдать за ребенка.

— Это он сейчас что сделал? — подняв голову, тревожно спросил Слава. — Застонал?

— Это ты повернулся, и кровать скрипнула, — объяснила Светлана. — Спи, тебе рано вставать. — Когда в кромешной тьме комнаты наступила тишина, она вздохнула и тихо спросила: — Неужели это все закончилось?..

— Как же, — пробормотал Корсак, заворачиваясь в одеяло, как в кокон. — Врач сказал, это теперь до полного прорезывания. Потом пойдут опять нижние, после — верхние, и так — до полного комплекта… Тридцать два. А потом снова начнут по одному выпадать. Ты знаешь, есть предложение… — вдруг вскинулся он, и даже в темноте явственно чувствовался рационализм его энтузиазма. — Как насчет того, чтобы нести вахту посменно? Сейчас который час?

— Четверть третьего, но я не об этом.

— В смысле? — не понял Корсак.

— Я не это имела в виду, когда спрашивала, закончилось ли все это.

Окончательно запутавшийся в полусонных ночных мыслях Корсак зевнул, хрустнув десятки раз выбитой на тренировках и в реальных драках челюстью, и попросил жену объясниться.

— Ты помнишь тридцать седьмой?

— Я его очень хорошо помню, — резко ответил Ярослав, и на комнату от этих слов словно опустилось ледяное покрывало.

— Вот я и спрашиваю — закончилось ли все это? В конце концов, Слава, не может же это продолжаться вечно… — Светлана шептала едва слышно. Голос Корсака напугал ее. Ленька завозился в кроватке, а Света ткнула мужа кулаком в бок. — Из этого страшного времени я вынесла только воспоминания о реве моторов машин, подъезжающих к домам, плач за окном, крики и хлопанье дверок автомобилей, в которых усаживали людей. Боже мой… Я не так боялась войны, как этих воспоминаний. Но, наверное, так было нужно, правда? Враги окружали нас, и товарищ Сталин нас спасал. Ты тоже так думаешь, милый? Это ведь не может повториться? — Она задавала вопросы, и свистящий шепот ее резал воздух, как опасная бритва. Он проходил по сердцу Корсака и мешал ему сосредоточиться. — Сейчас этого быть уже не может. Мы победили, и кто знает, выиграли бы мы эту войну, не устрани Сталин всех наших врагов. Ты тоже так думаешь, Слава?

— Конечно, — через силу подтвердил Корсак, ничуть не сомневаясь, что думает он по-другому. — С нами все будет хорошо, Ленчик вырастет и будет играть в ЦДКА нападающим. Ты хочешь, чтобы наш мальчуган играл в хоккей?

— А там дерутся?

— Что ты, что ты!..

— Тихо!..

— Там играют с шайбой. Ловкость рук и ног, защитные шлемы, щитки… Так, значит, ты первая дежуришь?

Светлана шутливо шлепнула мужа по лбу ладошкой и развернулась к сыну. У окна, в резной кроватке, купленной Славой на рынке, спал их сын. Шел первый год его жизни и одна тысяча девятьсот сорок шестой от Рождества Христова…

Корсак почувствовал, что в дверь раздастся стук за несколько мгновений до того, как это случилось. Привычка чувствовать приближающегося врага, выработанная за годы, дала о себе знать безошибочно. Кто-то за дверью только еще поднимал руку, чтобы нарушить покой квартиры, а Слава уже откидывал одеяло и опускал на холодный пол ноги.

— Господи!.. — раздался в коридоре голос соседки, Мидии Эммануиловны. — Что же вы так стучите-то, окаянные! Дитя только-только успокоилось!..

Клацание замка, топот ног, охание бабульки Мидии — все это донеслось до слуха Корсака в мгновение ока. И тут же, заставляя Ленчика разреветься, загрохотали кулаки в дверь их комнаты.

— Корсак! Откройте дверь, Корсак! Мы знаем, что вы дома! Не делайте глупостей! — звучал чей-то резкий голос у косяка.

— Граф хренов… — добавил кто-то второй вполголоса.

— Корсак… — прошептала Светлана, и глаза ее на побелевшем лице при свете уже зажженной лампы стали большими и бездонными.

— Вы ошиблись, — изо всех сил, понимая, что ей-то все равно ничего не станется, протестовала Мидия, — здесь Корсаки не живут! Тут проживает семья Корнеевых!

— Открывай, мать твою! Иначе дверь вышибу к чертовой матери, еще хуже будет!

Последовавший за этим мощный удар ногой в створку и рев Ленчика полностью подтвердили такую вероятность, и Слава, дернув щекой, направился к двери. Эх, если бы он был сейчас дома один… Эх, если была бы бабушка, у которой Света могла бы в эту ночь находиться с сыном… Ерунда, что под окнами машина, а в ней еще как минимум один чекист. Выбить корпусом окно, свалиться коршуном… Черта с два все это получится. На кровати — беспомощная жена, на ее руках — беззащитный сын. А его назвали по фамилии, о существовании которой знают немногие, и один из них, Соммер, уже мертв. Плохо дело…

В открытую дверь шагнули то ли двое, то ли трое — они так мельтешили перед глазами, что Корсак, даже не думавший сопротивляться, сначала не определил. Он заставил себя расслабиться и даже опустил взгляд. Он — придурок, взятый с теплой постели, невинный придурок. Сейчас главное «тупить» до отказа, а там как бог даст. Главное, чтобы не забрали Свету с ребенком. Если не заберут, значит — идиоты. Не из той структуры. Те таких ошибок не совершают. Есть только один способ заставить Корсака заговорить во вред себе — это Света и Ленька. Если они этого не знают, значит, не так все страшно. Уже завтра он изыщет возможность сообщить о себе Шелестову, а тот что-нибудь придумает.

«Корсак, — напряженно думал Слава. — Это еще ничего не значит, что я Корсак. То есть ничего не значит, что они соотносят меня с этой фамилией… Кто? Думай, Слава, думай… Они орут, глаза бегают… Волнуются… Не нужно с первого раза попадать ногой в штанину, чем дольше я провожусь здесь, тем сильнее они будут орать, тем больше у меня времени подумать. Так кто? Береснев? Исключено. Им еще год назад раки досыта наелись… Ах, как кричит малыш… Душа рвется… Ничего, маленький, потерпи, папа знает, что делает… Шелестов дал задний ход? Прижали? Черта с два его прижмешь!.. Светка белее снега… Подмигнуть ей, что ли?.. Вот, отошла… Врубай дуру, Слава, врубай ее, милую!.. Ответил, а сейчас ищи рубашку… Так, в шкафу нет… Конечно, нет, я ее туда и не вешал… «Стерхов», как носителей чересчур важной информации, убирают? Ерунда. Зачем? Чтобы набирать потом новых и снова вырезать? Накопали что-то в архиве? Ах, вот она где, рубашка!.. Какой сюрприз, кто бы мог подумать, что она висит на стуле… Ответил, а сейчас займемся обувью…»

Когда он, уже одетый, стоял на пороге, боясь даже посмотреть в сторону жены, чтобы привлечь внимание чекистов к ней, тот, кого он сразу вычислил как старшего, рявкнул:

— И бабу с щенком в машину!

Ярослав напрягся.

— Товарищи, в чем дело? — голосом учителя математики, которого не желают слушать ученики, возмутился он. — И где моя палка?

— Да! — радостно встрепенулся старший. — Где его палка? — окинув скудно освещенное пространство взглядом, полным презрения, он увидел трость, метнулся к ней, схватил в руки и следующим движением резко сузил круг вычисляемых Корсаком фигурантов. В одной руке он держал длинное, сияющее хищным блеском лезвие, в другой, откинутой в сторону, ножны.

«Вот так, — очертив круг подозреваемых, Слава быстро его замкнул. — Сомов, Шелестов, Береснев. Из троих, знавших тайну костыля, жив только один. И это самый худший из всех вариантов».

— Пошел! — после сильного толчка в спину Ярослав направился к двери. Сейчас его усадят в машину, и, если они приехали на одной, двое оставшихся останутся со Светой и ребенком ждать вторую. Если машин две, значит, их выведут вслед за ним.

На середине лестничного пролета Слава повернул голову к своей двери и удивился. Те, что оставались в квартире, вышли на площадку и закуривали «Беломор». Глупо. Получается, дали женщине одеться самой и собрать ребенка. А если та вытянет сейчас из-под кровати «ППШ» и выйдет следом?

Подумав об этом, Корсак пожалел о том, что не имеет дома «ППШ», а Света как огня боится оружия. Может, Мидия Эммануиловна, вдова полковника царской армии, дома дисковый «льюис» хранит? Выскочила бы сейчас, да от бедра…

— Что встал, гад?! — И Слава ощутил довольно весомый удар по шее. — Забыл, где выход? Выход там, где вход!

Довольный своей невероятно остроумной сержантской шуткой, конвоир хохотнул, но был вынужден осечься на полуслове.

Опасность, на этот раз уже не предсказываемую никаким наитием, Корсак увидел, конечно, первым. И дело было на этот раз уже не в сверхъестественном чутье, а в том, что Слава спускался по лестнице первым, а потому ничего удивительного, что человека, возникшего перед ним и вскинувшего руку, он первым и увидел.

Стремительно упав на пол, он услышал выстрел, чвакающий звук над головой, свист вырывающейся из раны крови и, рискуя свернуть себе шею, сделал кувырок вперед и впечатал каблук своего ботинка в кадык стрелявшему.

Из-за спины врезавшегося в стену стрелка выскочил сначала один человек, потом еще один. Ярослав с отчаянием подумал о том, что вот на этой лестнице, после девяти лет мытарств и постоянной опасности, так и не успев поцеловать в последний раз любимых людей, он и закончит свой путь…

Но эта ночь действительно выдалась бесконечно длинной.

Не обращая внимания на сучащего ногами в агонии товарища, которого рвало кровью, выскочившие из-за его спины люди оглушили пространство подъезда выстрелами из револьверов…

В лицо Корсаку летели хлопья чего-то влажного, скользкого, и он, вдруг подумав о том, что в секторе этого сумасшедшего огня может стоять Света с Ленькой на руках, вскочил.

Первым его движением было побежать в квартиру, и он, наверное, так бы и сделал, если бы не руки, вцепившиеся в его плечи, словно клещи.

Наверху хозяйничали двое, но уже ничем не напоминающие сотрудников НКВД. А те, что сотрудников НКВД напоминали, хрипели в агонии, ползая по скользкому лестничному маршу, и на нижней губе одного из них Корсак увидел прилипшую, только что прикуренную «беломорину»…

Там, где стоял Ярослав, удерживаемый тремя незнакомцами, было темно. Мидия постоянно вкручивала лампочки, но кто-то с еще большим постоянством их вывинчивал. Но в свете, струящемся из его квартиры, он не без труда видел двоих с револьверами. Их лица показались ему подозрительно знакомы.

Вырвавшись из захвата, он развернулся и тут же почувствовал, как в лоб ему уткнулся револьверный ствол.

— Да стой ты спокойно, идиот чертов! — прохрипел кто-то, хватая отставного десантника за горло. — Свои мы, свои!

Не обращая никакого внимания на эти призывы, Слава рванулся, но был тотчас сбит с ног. Чувствуя, как на него наваливаются сразу несколько человек, он хрипло рычал, думая о том, что в комнате, в которой он оставил жену с ребенком, находятся двое с оружием.

— Да свои мы! — натужно сказал кто-то в самое ухо, выламывая руки Корсаку. — Братва, нам тут Поддубного нечего смешить! — обратился он к этим «своим». — Нам валить пора, пока из-за этого идиота нас всех легавые не повязали!

Корсак перестал что-либо понимать. Кто свои, а кто чужие — все перепуталось в его голове, он схватил через голову одного из крикунов за губу и, недолго думая, рванул ее. Подъезд буквально затрясся от дикого крика.

— Губа! — орал через нос пострадавший. — Он, сука, губу мне порвал!..

Не особо целясь, Корсак выбросил через другое плечо руку с расставленными в стороны пальцами, но тот, чьи глаза неминуемо должны были вытечь, оказался более сообразительным. Откинувшись назад, он схватил зубами Корсаковы пальцы и сжал так, что у Славы потемнело в глазах.

— Шука такая! — пламенно заорал кусавший. — Оштановишь, падла! Мы от Швятого!..

Услышав имя, забыть которое теперь он был уже не в силах до конца жизни, Корсак расслабился и обмяк.

— Да ничего не случится с твоей бабой! — сплевывая кровь, прокричал тот, чей рот теперь был свободен. — Мы увезем ее в безопасное место! Поехали, дурень, пока я тебя здесь не прикончил! — Различая в темноте на лице Корсака вполне резонное недоверие, он проорал что есть мочи: — Все в порядке, гадом буду! Ее — в схрон, тебя — к Святому! Это его приказ, мать твою! Еще раз свои клешни разбросаешь, бля буду, пристрелю, и пусть он со мной что хочет, то делает!.. Да что за красноперые пошли, а?! — возмущался он, спускаясь по лестнице и толкая Корсака в спину. — Уму непостижимо! Друг друга убивают, а когда к кому-то из них на помощь идешь, тебе или кадык сломают, или пасть порвут, или зенки норовят выбить! Вот что вы за суки такие, скажи мне!

Корсак, которому это адресовалось, то и дело оглядывался туда, где должна была появиться Света с Ленькой. Оглядывался он и когда они вышли на улицу.

У подъезда стоял видавший виды черный «Мерседес», ветровое стекло его украшали два отверстия. На руле грудью лежал водитель и подавать признаки жизни категорически отказывался.

— Сюда, за угол! — скомандовал тот, кто сумел сберечь глаза. — Видишь, две машины? Одна для тебя, вторая для бабы и ребенка. И не зли ты меня, ради бога, парень…

Усевшись на заднее сиденье, Корсак снова посмотрел на окна своей комнаты. Там было темно.

«Могли бы убить меня, да не убили, — подумал Слава. — Так зачем же им Свету убивать с Ленькой? Глупо. Так же глупо, как приехать брать человека и выйти на площадку покурить, пока женщина одевается».

— Не-ет, — мотал головой старшой из невесть откуда появившейся «группы захвата». — Эта работа не для меня, увольте, пан Тадеуш… Вот прийти, прирезать четверых чекистов, пятого, гада, — он покосился на Корсака, — жену его и ребенка ихнего — это пожалуйста. Две минуты — и никаких недоразумений. А так что получается?.. Крол погиб смертью храбрых. У Самосада пасть как у клоуна из шапито… Съездили на боевое задание, называется, спасли беззащитного инвалида с жинкой и дитем…

— Куда мы едем? — не опускаясь до извинений, поинтересовался Корсак. — Только не надо со мной в шпионов играть. Мол, сейчас доедем до Мойки, там тебе глаза завяжем…

Услышав про глаза, старшой оглянулся, посмотрел на Славу и уже совершенно другим голосом спокойно сообщил:

— Нас послал Святой. Папа умирает. Попросил тебя привезти живого или мертвого. Лучше, сказал, живого. Корнеева, дескать, ко мне, а жену его и ребенка — в безопасное место. Ты бы хоть цинканул ему, что за тобой «энкавэде» толпой ходит…

— Откуда он знает о ребенке?

— Откуда он знает о ребенке! — передразнил его, кривляясь, бандит. — А откуда я знаю, где ты живешь? А откуда я знаю, что ваша Медуза Имануиловна мусор выносит ровно в шесть вечера каждый день? Ты думал — уехал, и с концами? Все, нет тебя, ты в домике? Вроде на фронте служил, герой страны, а ведешь себя как дитя малое, ей-богу… Ты еще спроси, откуда я про героя знаю!

«Глупо я спросил, глупо, — согласился Корсак про себя, отворачиваясь к окну, за которым мелькали смутные дома и деревья. — Если бы не Светка, вряд ли бы потерял голову».

Успокоившись, он стал ждать окончания этой бесконечно длинной ночи.

Где-то на полпути между Питером и Коломягами — а Корсак уже не сомневался в том, что везут его именно туда, — он вдруг подумал о том, что уже, наверное, рассказывает Мидия Эммануиловна прибывшим по вызову сотрудникам НКВД.

«Их было трое, — скажет она. — Главным у них — Слава Корнеев. Когда его увели, он со своими бандитами сначала перебил всех товарищей чекистов внизу, а после послал врагов народа за женой и ребенком. Куда они скрылись — понятия не имею. А таким хорошим человеком, знаете ли, мне казался. И замок починит, и чайник с плиты снимет, и свет в уборной никогда не забывал выключать…»

Он машинально дернулся всем телом к двери, но бандит, сидящий за рулем, вдруг резко перегнулся назад и жестко прижал к виску Корсака ствол.

— Еще раз дернешься, мозги вышибу! — пообещал он. — «Браунинг», четыре патрона в магазине. Калибр такой маленький, что рану ни один лепила[1] не прозондирует. Сгниешь изнутри! Всегда ношу в правом кармане, специально для профилактических мероприятий, — хохотнув, он убрал оружие, а Корсак решил более не дразнить судьбу.

Эта ночь, конечно, закончится. Часа два осталось, не более. Но страшная жизнь между адом и раем, начавшаяся для Корсака в тридцать седьмом году и не заканчивающаяся по сей день, обещала быть по-настоящему долгой. Жизнь продолжала испытывать Ярослава на прочность и не скупилась на выдумки.

Но главное, что ангел-хранитель, опустившийся на пузырящуюся от дождя мостовую к телу бездыханной молодой женщины в 1915 году, не покидал зародившуюся в ней жизнь вот уже тридцать с лишним лет.

Машина остановилась. Приехали. Коломяги.

Глава 1

Деревня Коломяги похожа только размерами на маленький немецкий поселок, затерянный где-то между Восточным Берлином и Дрезденом. Похожа только размерами. Больше на маленький немецкий поселок деревня Коломяги ничем не похожа. Корсаку довелось увидеть и то и другое, и всякий раз, когда он видел непроходимую грязь российских деревенских улиц, он спрашивал, почему страна, победившая этот неприятный немецкий аккуратизм, не в силах выбраться из родимой слякоти и зажить человеческой жизнью.

Впрочем, в глубинке мало кто разделял подобное мнение. Большая часть тех, кто шел в середине сороковых по Европе, домой не вернулись, те же, кто вернулся, не всегда видели саму войну. Их составы были разбомблены косяками «Юнкерсов», и они, едва призванные, возвращались обратно калеками, чтобы в тылу помогать тем, кто воевал. Остальным же сравнивать свое житье-бытье было не с чем, и единственное, что они уясняли из висящих на столбах у сельсоветов громкоговорителей, — это мысль о непобедимости Красной Армии и бесспорный постулат о главенствующей роли в борьбе за великую победу Иосифа Виссарионовича.

Выбравшись из машины, Слава исподлобья осмотрелся. Они находились где-то на северной окраине деревушки, где и дорога была получше, и дома посолиднее на вид. В какой именно его поведут, он не сомневался — конечно, в этот, с флигельком, выглядывающий из-за высокого, в полтора человеческих роста, забора.

Двое, старшой и Самосад, продолжающий глухо стонать и держаться за криво надорванный рот, ни слова не говоря, направились к обитой листами железа калитке. Видимо, они уже чувствовали задачу выполненной и бегства Корсака, как и последующей вслед за этим расплаты, не страшились. А напрасно. Хотя Слава и не держал в мыслях намерения сбежать, сделать это он мог без труда. Чего стоит выбросить из-за руля водителя, вскочить в кабину и дать деру? — пустяк, десяток секунд активной работы.

Но здесь, стоя в грязи ленинградской окраины, Корсак понимал, что его взяли грамотно. Куда ты побежишь, Корсак, если в руках этих людей находятся твоя жена и сын?

Осмотревшись, теперь уже не таясь, что кто-то обратит внимание на это, разведчик направился к калитке.

Странное дело увидеть после войны, спустя год, мужика в телогрейке, держащего на ремне «ППС», а на поясе сумку с запасными магазинами. Такое впечатление, что война прошлась по этой территории, а когда возвращалась обратно, район этот обогнула и сообщить о том, что ее, войны-то, уже нет, не успела.

Избушка в два этажа, в которой не стыдно было бы поселиться купцу любой гильдии, хотя бы даже и первой, напоминала что-то среднее между штабом партизанского отряда и запасником Эрмитажа. От обилия вооруженных людей, двигающихся во всех направлениях и не обращающих никакого внимания на Корсака, и множества раритетных изделий — от полотен на стенах до резных стульев в комнатах — рябило в глазах. Ничего более несовместимого в своей жизни Славе видеть не приходилось. Разве что когда он, будучи старшим группы, вычислял и брал мародеров, пытавшихся разграбить музей в Дрездене. Точно такое же оружие, точно такие же предметы старины…

В 45-м он получил задание от Шелестова под видом и с документами историков из Москвы прибыть в Дрезден со своей группой и выяснить имя человека, по чьему указанию вывозятся из национального музея исторические ценности. Восемь человек под его руководством должны были являть собой носителей культурного наследия, еще шесть человек, из его же группы, с документами военнослужащих, откомандированных для выполнения государственной задачи, должны были историков охранять. Схему предложил сам Корсак, и она была одобрена. Куда уж лучше — четырнадцать профессиональных диверсантов с четко расписанными ролями — это вполне нормальный коллектив для выполнения боевой задачи. Музей после взятия города охранялся личным приказом Жукова, готовилась перепись и вывоз раритетов в Москву. Трофеи из захваченных Гитлером стран, помимо частных коллекций, оказывались в музеях нацистской Германии, и теперь, после капитуляции, группам историков и искусствоведов предстояло выяснить принадлежность художественных ценностей для возврата в музеи Варшавы, Праги и советских городов.

Музей охранялся комендантской ротой, специально откомандированной из Берлина по личному приказу маршала. Из сообщений из Дрездена, которые отправлял командир роты, следовало, что музей охраняется надежно. Вместе с этим советская разведка стала перехватывать сообщения резидентуры иностранных разведок, преимущественно английской МИ-6, что из музея происходит утечка исторических ценностей в миллионы долларов. Обладание такой сокровищницей, как один из крупнейших в Европе музеев — дрезденский Цвингер, равновеликий по своему культурному значению мадридскому Прадо, многого стоило, и, хотя находился он на территории Восточной Германии, любое сообщение в мировой печати о том, что русские грабят музеи и вывозят экспонаты в СССР, могло дорого обойтись советской стороне. Холодная война, по существу, уже началась…

Корсак помнил ту ночь. Группа вошла в музей и «проработала» в нем до позднего вечера. Командир комендантской роты, чей бегающий взгляд сразу не понравился капитану, явно волновался и не оставлял группу ни на минуту. Выяснив, что майор не понимает по-немецки ни слова, Корсак, предъявивший ему документы профессора археологии Макса Эйзеля, ходил с каталогом по музею и, останавливаясь перед картинами, говорил совершенно бессмысленные речи:

— Unser braver Trottel… — переходил к другому и с серьезнейшим видом продолжал: — Zensuriert…[2]

Следом за Корсаком шел старший лейтенант Авдеенко, в штатском костюме и с пенсне на носу. Кивая — он, как и Корсак, прекрасно знал немецкий, — записывал и переводил для майора, стараясь изо всех сил быть похожим на человека, знающего также и русский:

— Каспадин Эйзель говорить, это очень ценный экспонат. Это, der Teufel soll den Kerl buserieren…[3] Простите, не знать, как это по-русски, очень редкий вещь…

Майор тоже кивал и беспрестанно поглядывал на часы, словно рисковал опоздать на свидание.

Улучив момент и обнаружив пролом в стене, через который можно было без особого труда оказаться в подвале музея с улицы, Корсак велел половине своих «профессоров» и половине «охраны» выйти через парадное, по пути сообщив командиру роты, что остальные покинут музей через час.

Майор сходил и проверил. Действительно, вторая половина придурков-«историков» бродила по музею и тихо переговаривалась на неизвестном ему языке, наверное, на немецком.

Корсак тем временем обошел музей снаружи и снова вошел в него, а через час вторая половина его группы, как и было обещано майору, покинула музей и демонстративно удалилась в сторону комендатуры, благо последняя находилась неподалеку.

Не минуло и часа, как музей, вход в который был строго воспрещен даже охране, оживился людскими голосами. Слава хорошо слышал, как майор, идущий по восточному крылу, объяснял кому-то, что это, мол, не его вина, это вина проклятых историков, прибывших с заданием из Восточного Берлина…

Те пятеро, что пришли с майором, оказались не робкого десятка и вынули оружие сразу, едва им было предложено не совершать ошибок, могущих стоить им жизни. Перестрелка длилась не более полуминуты, все пятеро были убиты практически мгновенно.

Будете в Дрездене — обязательно загляните в Цвингер. И спросите у экскурсовода, почему складывается такое впечатление, что посреди картины Рубенса «Цирцея и Овидий» есть отверстие. И вам объяснят, что в картине действительно отверстие. Осталось, мол, со времен войны, когда русские самолеты бомбили Дрезден. Не верьте ни единому слову. Дыра в картине — результат попадания пули, выпущенной из «парабеллума» одного из бандитов и едва не разворотившей Корсаку затылок.

Выполнение задачи оказалось под угрозой срыва. Пятеро «гостей» корчились в агонии, и вряд ли кто из них, даже если бы и хотел этого, мог назвать имя того, по чьему указанию разворовывался музей. Охрана, оставшаяся без командира, не услышала ни звука — кто обратит внимание на пистолетную стрельбу, когда вокруг гремит канонада из сотен залпов артиллерийских орудий?

И тогда Корсак подошел к майору…

Времена не меняются. Одна человеческая жизнь ничего не стоит, если речь идет об интересах нации. Майор попался не из хлипких, но из глупых. Зная о своих перспективах после того, как признается, он держался до последнего. И лишь когда на обеих его руках не осталось ни единого пальца, а с лица стала сползать кожа, он рассказал все.

В ту же ночь был арестован и направлен под конвоем в Москву генерал-интендант по фамилии Пускарев, обеспечивающий действия советских войск на Берлинском направлении. Майор, командир комендантской роты, пропал без вести. Впоследствии он был награжден орденом Красной Звезды (посмертно). Самым трудным при выполнении этого задания для группы Корсака было протащить его обмякшее тело сквозь узкий лаз в подвальной стене.

Интендант на последовавших вслед за арестами допросах показал, что ворованные ценности он направлял военному советнику при посольстве СССР в Германии, который, в свою очередь, распоряжался ими дальше. Единственное, что еще знал генерал, — это факт существования в ожившем от долгой блокады Ленинграде человека по фамилии Антонов. Этот Антонов, по сведениям генерала, был культурным человеком, знающим цену художественным ценностям, он-то и обещал всем счастливую жизнь, билеты на побережье Атлантического океана и документы для беспрепятственного выезда. В лицо Антонова генерал Пускарев не видел ни разу.

Группа сотрудников НКВД выехала по указанному адресу в Ленинграде, однако не нашла ни Антонова, ни ценностей, которые генерал успел вывезти из Дрезденской галереи и передать сообщнику. Более эти картины никто не видел. Ни в одной из частных коллекций, как сотрудники НКВД ни старались, их не обнаружили. Агентура стыдливо прятала глаза, искусствоведы жалобно вздыхали. Оценщики боялись вслух назвать сумму предметов, исчезнувших из Дрезденской галереи.

Генерал Пускарев повесился в камере через два часа после того, как сообщил имя советника посольства.

Сотрудник посольства оказался пешкой в большой игре. Он не смог дать никаких показаний относительно того, кто был следующим звеном между Пускаревым и Антоновым. Он лишь отправлял раритеты дипломатической почтой в СССР. Имя человека, которому уже в Москве передавалась почта (груз, доходивший порой до тридцати-пятидесяти килограммов), атташе не знал.

Проверили. Груз получал генерал Завадский, сотрудник посольства. Но выяснилось, что через сутки после того, как был взят советник посольства в Берлине, и через два часа после того, как был арестован генерал Пускарев, с другим генералом, Завадским, произошла трагическая неприятность. У самого дома в Москве, где он проживал с семьей, его сбил грузовик АМО. Найти истинного виновника смерти генерала Завадского не удалось, поскольку выяснилось — АМО был угнан от хлебозавода на Оленьей улице за полчаса до дорожного происшествия.

Военной разведке СССР оставалось лишь ждать и верить в то, что когда-нибудь, где-нибудь, возможно, развлекаясь со шлюхой в какой-нибудь гостинице, пьяненький клиент признается в том, что несколько лет назад брат его друга, троюродного племянника внука Пети Иванова, продал коллекционеру из Осло картину Рубенса «Охота на кентавров». Одну из тех, что исчезли вместе с именем связующего звена в цепи «Пускарев — … — Антонов». Вот только тогда появится возможность начать операцию, позволяющую такому могущественному ведомству, как военная разведка, разыскать и преступников, и похищенное…

Странное дело, но при всем том броуновском движении, что царило в двухэтажном особняке, редко можно было услышать хотя бы слово, а если таковое и произносилось, то разобрать его и понять смысл мог только тот, кому оно было предназначено.

— Наверх по лестнице, — миролюбиво приказал старшой, остывший, видимо, за то время, что они ехали. — Наверх и направо, в коридор.

— Откуда здесь столько антиквариата? — поинтересовался Корсак, прикидывая на глаз, сколько людей находится на первом этаже.

— От верблюда, — ответ был такой же миролюбивый.

— А ты верблюда-то видел? — продолжал спрашивать Корсак, насчитав семерых.

— Видел, дружок, видел. Семь лет под Ташкентом камни дробил.

Сколько людей Святого находилось на первом этаже, в комнатах за резными дверями, увидеть было не суждено. Не знал он и сколько их было наверху. При всем этом незнании ему было совершенно ясно главное — теперь бежать будет очень трудно. Что ждало его впереди, Слава знать не мог. Не исключал он и того, что придется вступить в схватку. Вместе с этим понимал — это безумие. Находиться в улье с вооруженными до зубов бандитами и лелеять мысль о благополучном исходе схватки мог только безумец. А потому, пересчитывая затылки и старательно загибая пальцы на руках, он действовал скорее по привычке, нежели из желания просчитать свои дальнейшие действия.

Зачем ершиться, Корсак, если в руках этих людей твоя жена и сын?

Когда до последней комнаты оставалось не больше трех шагов, старшой крепко взял Славу за локоть.

— Извини, старик, на всякий случай. — И ловкими руками вора-карманника провел вдоль тела своего пленника.

— В машину когда усаживал, проверял, — напомнил Слава.

— В машину — проверял, — равнодушно согласился тот, чьего имени или прозвища Корсак так до сих пор и не услышал. — А из машины вывел — не проверял. Вот точно так же я срезался с конвоя, когда меня везли на славный «Беломорканал». Нашел в кузове кусок проволоки и всадил в глаз конвоиру.

Легкий толчок в спину дал Корсаку понять, что путь свободен.

Дверь отворилась, и в ноздри Славе тут же ударил тяжелый запах пропитанных зловонным потом простыней, йода и еще какой-то химии, не быть которой рядом с постелью умирающего просто не могло. У стены, под окном, стояла кровать с кованными еще при Николае, наверное, спинками, вокруг нее стояло и сидело на стульях трое. Доктора Корсак в расчет не брал, тот был здесь человеком своим, но приходящим. Он, в белом халате, набирал в шприц какую-то прозрачную жидкость, и его совершенно не интересовало, кто пришел, кто ушел, казалось, он не удивился бы, если сейчас ему сообщили, что немцы снова поперли на Москву.

Едва Слава вошел, мужчина, лежащий на кровати, повернул к нему голову, и Корсак с трудом — он ни за что не узнал бы его сейчас, не сообщи ему заранее, что Святой умирает, — узнал своего отца. Биологического отца, вернее было бы сказать, потому что ничего, кроме одного-единственного носителя генной информации, попавшего в цель тридцать с лишним лет тому назад, Корсака с ним не связывало.

Славе не раз приходилось видеть, как угасает человеческий взгляд перед смертью. С каждой минутой приближения смерти он становится все менее и менее ярок. Глаза становятся безразличными к окружающему и уже не реагируют на раздражители, которые еще месяц назад заставили бы зажмуриться или просто моргнуть.

— Ярослав… — скорее прочел по губам Святого, чем услышал его голос, Корсак.

И что-то… шевельнулось в нем, заставив растечься внутри странному, необъяснимому теплу. По мере распространения этого загадочного тепла Слава чувствовал, как заражается еще одним, странным и совершенно уж необъяснимым чувством к этому человеку. Кажется, это была жалость…

Приблизившись, Слава положил руку на плечо одного из сидящих перед одром Святого бандита и довольно бесцеремонно отодвинул его.

— Я боялся, — тихо проговорил Святой, и было видно, с каким трудом дается ему каждое слово, — что они не успеют или ты им не дашься… — на губах его промелькнула — не может быть! — улыбка! — Значит, все-таки у них получилось…

— У них получилось только потому, что наверху были моя жена и сын.

— С ними все будет в порядке, — поспешил пообещать, опережая очередной приступ боли, пан Тадеуш. — Не волнуйся, сынок…

— Он завалил Крола, — сообщил тот, кто под напором сильной Славиной руки вынужден был встать.

Информация шла по этому дому быстрее людей. Корсак всего на минуту задержался по воле ведущего у одной из дверей, и этой минуты хватило, чтобы о подробностях захвата узнали все, кому такая информация интересна.

— Крол уже давно напрашивался, — поморщился то ли от боли, то ли от гнева Святой и сделал знак, чтобы ему приподняли подушку.

— У Самосада губа разорвана, — добавил тот, что привел Корсака.

— Помнишь, в прошлом году я ему обещал пасть порвать? — терпеливо ожидая, как лекарство перейдет из шприца в вену, напомнил пан Тадеуш забывчивому подручному. — Как удивительно получилось… У меня руки не дошли, сын добрался… Сейчас пошли все вон. Остались Червонец и Крюк, — приказал Святой, не отрывая взгляда от Корсака. Он смотрел на него так, как смотрят в последний раз на человека, расставание с которым невыносимо.

Слава огляделся. В комнате, из которой вышел даже врач, помимо него задержались двое — тот, что сидел на стуле, и тот, что привел его к умирающему вору. Осталось малое — понять, кто из них Червонец. Бандит назвал это имя первым, и нет сомнений в том, что именно Червонец играет главенствующую роль в банде после Святого. Нетрудно догадаться, кого объявят королем после смерти короля.

— Я хочу уйти, вернув всем долги, — проговорил наконец Святой, мучаясь от необходимости двигать в пересохшем рту сухим языком. Корсак уже давно приметил проступившую сквозь одеяло и простыню розовую влагу. Если ориентироваться по месту ее нахождения, то любому, кто хотя бы раз видел огнестрельное ранение и его симптомы, стало бы ясно, куда угодила пуля. Святому не дают пить, и он, мучаясь от жажды, не просит воды. Стоит раненному в живот выпить стакан воды, его тут же скорчит от боли и смерть приблизится, положив ледяную костлявую руку на его лоб. Святому же нужно выговориться, и он терпит, стараясь забыть и о жажде, и о боли. Боль, впрочем, после укола ушла и затаилась. Взгляд Святого приобрел блеск, зрачки чуть уменьшились в размерах.

Слава понял, что все то время, пока бандит его ждал, он принимал наркотик. Морфий это был или нечто другое, заставляющее боль утихнуть, неизвестно, но то, как мужественно вел себя этот отвратительнейший из людей, вызывало в Корсаке известную долю уважения.

— На погост, как и в «крытку», с долгами нельзя, — объяснил Святой скорее для Корсака, чем для приближенных.

Претерпев чувствительный приступ, заглушенный обезболивающим, он поморщился и через силу улыбнулся.

— Для начала проведем небольшую перестановку сил… Мне осталось не более часа. Второй укол мне не поможет.

— Да ты что, Святой! — фальшиво взвизгнул тот, кто привел Корсака в этот дом. — Ты еще нас переживешь…

Быть может, сутки назад этот вскрик и убедил бы пана Тадеуша в верности ему, сейчас же ничего, кроме жалости к кричавшему, в его глазах не было.

— Откинь одеяло, сынок… — попросил он, не сводя глаз с сына.

Корсак привстал и твердой рукой исполнил просьбу вора. Картина, представшая его взору, заставила содрогнуться даже его очерствевшую за годы войны душу. Под суконным одеялом лежало то, что по всем понятиям биологии и анатомии должно было находиться внутри человека, — клубок вздрагивающих, сизых внутренностей, перевязывать которые не было никакой необходимости. Смещение кишок от повязки неминуемо привело бы к смерти, а потому врач, исполняя просьбу вора, даже не стал его перебинтовывать.

Единственное, что обнаружило работу доктора, — это резиновый жгут, наложенный чуть выше колена. Корсак осторожно отогнул край одеяла и обнаружил то, что и ожидал увидеть, — отсутствие ноги до самого колена.

— Противопехотная мина? — облизнув сухие губы, спросил Слава.

— А говорят, воры войну отрицают… Как думаешь, мне, как инвалиду войны, пайку назначат? — Это было очень похоже на шутку без улыбки. Если на остроты у Святого сил еще хватало, то тратить их на мимику он не решался. — Гансы при отступлении повсюду минные поля сделали, — пояснил он. — Рюхнулись вчера в Манино… туда из блокады семейка одна еврейская вырвалась… «Рыжье», камни… Дожидались, суки, пока немцы свой порядок установят…

— С километр не дошли, — объяснил один из оставшихся у одра. — Через балку двинулись, и трое наших, не считая Святого… Один выжил… — кивнул он на вора.

— Ненадолго, — прошептал пан Тадеуш, — а потому давайте торопиться…

Набравшись сил, словно собирался делать большое и важное дело, Святой на минуту закрыл глаза, а когда распахнул влажные ресницы, взгляд его был строг и беспощаден.

— Когда встанет солнце, я уйду. Я хочу, чтобы мое место занял Червонец. Ты, — посмотрел он на стоящего, и Слава понял, кто есть кто. Несколько минут назад он согнал со стула преемника самого страшного бандита Питера. — Положение — не наследство, по завещанию не передашь, выбор должен быть, понятно, за людьми, — добавил он, еще больше черствея взглядом, — но мнение мое должно быть услышанным. И не дай бог кому к нему не прислушаться… На том свете достану шпанку!..

Сдерживая кашель, который обещал закончиться кровотечением и смертью, он успокоился, насколько смог это сделать, и снова окинул взглядом стоящих перед ним, минуя сына.

— Мой сын и его семья должны получить новые документы. Их надо переправить через границу по известному тебе, Червонец, каналу.

— Польша?

— Там сейчас много русских. Кто-то не успел вернуться из плена, некоторые солдаты остались там в госпиталях да подженились… Словом, мой сын и его семья должны быть в Гданьске не позднее чем через месяц. В Варшаве им нечего делать, там уже сейчас сплошной «красный» режим. Малейший косяк в документах — камера, пересылка, Сибирь… Словом, Гданьск. Через месяц. Потом начнется чистка, перепись и прочая лабуда, которая усложнит дело… У «красных» это скоро делается… Теперь что касается лаве…

— Общак сохраню, — коротко пообещал Червонец.

Святой подождал, потом посмотрел на Червонца:

— Я назову сейчас деревню. И расскажу, где искать одну могилу.

— Ты хочешь, чтобы мы похоронили тебя рядом с этой могилой? — спросил Крюк.

Святой поморщился и посмотрел на Крюка. Лицо его выражало крайнюю степень огорчения.

— Я, кажется, рано подыхаю… Некого оставить за себя, некого, бля… Один молчит и вроде что-то понимает… Второй как идиот бормочет глупые вещи… Подойди сюда, Крюк, подойди, милый…

Когда тот послушно наклонился, в шею его вцепилась мощная рука умирающего.

— Сукин ты сын, Крюк!.. — взревел Святой. — С каких пор ты стал меня перебивать?! Дождаться не можешь?! Или ты решил, что старик совсем плох для того, чтобы говорить о серьезном?! Или ты подумал, что раз папе яйца оторвало, так его теперь и слушать не стоит?!

Откинув в сторону Крюка, лицо которого стало малиновым от натуги и обиды, Святой отдышался и с сожалением посмотрел на Славу:

— Яйца-то оторвало, да косая опоздала… Смотрите, какой у меня сын. Такого мужика родить не каждому дано… На него вас всех оставил бы, да он сейчас плюнет мне в лицо, на том и закончится… Верно, сынок?

Корсак промолчал, Святой вновь заговорил:

— А знаете, что самое удивительное?.. Не плюнь он, я бы начал подозревать, что не такой уж он и мужик… В брошенном склепе на том кладбище, — бормотал вор, не отрывая глаз от сына, — грузовик добра. Золото, картины, цацки, камней не счесть, деньги…

— Ты ничего не говорил, — сухо напомнил Червонец.

— …деньги. Все деньги должны отойти человеку по имени Корнеев. Все до последнего червонца. После пересечения границы с Польшей он сам решит, как употребить их на благо семьи с максимальным для себя интересом. Все остальное должно отойти тебе, Червонец. И ты будешь решать, как употребить их на благо наших людей. Крюк возьмет на себя контакты с коллекционерами и западными музеями. Если превратить в золото все, что находится в склепе, то сто человек могут обеспечить себя и своих потомков до седьмого колена. Настают тяжелые времена… Сейчас в стране начнется самое страшное — тусовка по военным заслугам… У тебя есть чем гордиться, Червонец? Ну, медаль там какая, за отвагу, скажем? Нет? А мужик вроде крепкий, потолок подпираешь… Почему же не воевал?.. Не о себе думаю, о людях, кои мне поверили… А потому сдайте имущество, что я для нас готовил, и разлетайтесь в разные стороны, аки голуби… Такое мое завещание будет… Стар я, на пороге стою, да голова у меня еще ясная, а потому истину говорю — не выжить вам в наступающих временах…

— Так что же за деревня такая, папа? — вернулся к главному, пропустив проповедь умирающего вора мимо ушей, Червонец.

Вцепившись в руку преемника судорожной хваткой, Святой подтянул его к себе.

Слава понял — конец вора близок.

— Поклянись, что исполнишь волю мою!.. Поклянись, что выправишь сыну документы и поможешь уйти с деньгами!..

Глава 2

— Клянусь, Святой, клянусь, — сухо пробормотал Червонец.

Корсак покосился на Крюка, и по спине его пробежал холодок. Вот почему завещание оглашалось в присутствии этого бандита! Слава понял, что Крюк единственный из всех, кому доверяет хозяин. Он — свидетель! Для сообщения о схроне достаточно было одного Червонца, имей Святой в него веру! Но старый вор специально оставил в комнате Крюка, чтобы Червонец дал слово перед постелью умирающего хозяина в присутствии третьего.

И картина происходящего стала проявляться для Славы во всем своем мраке.

Если бы на квартиру за ним и Светой с ребенком поехал Червонец, то история закончилась бы смертью его семьи. Бандит вернулся бы к одру Святого и сообщил, что НКВД всех перестрелял. Корсак-де оказал сопротивление, и он, Червонец, опоздал. Все, что он смог сделать, — это завалить двоих-троих «красноперых». Святой уже на ладан дышит, до разборок ли ему! До установления ли истины!

Но Святой послал Крюка, и тот выполнил задание с присущей ему преданностью хозяину. Вот, значит, каковы нюансы этой бандитской философии…

Наклонившись, Червонец приблизил ухо к серым губам Святого. Выслушав что-то, он продолжал стоять в согбенной позе даже тогда, когда старый вор обессиленно откинулся на подушку.

— Святой? — с испугом заглядывая в лицо хозяина, забеспокоился преемник.

— Думал — сдох?.. Черта с два!.. — процедил с закрытыми глазами умирающий, но продолжающий изо всех сил цепляться за жизнь старый бандит. — Подойди, сынок…

На глазах ничего не понимающего Червонца Слава приблизился к постели и, вдыхая смрадный запах крови, пота и дыхания, пахнущего смертью, приложил ухо к холодным губам отца.

— Пан Стефановский…

Это были последние слова Святого.

Тело его вытянулось, рот приоткрылся, в глазах застыл смертный холод. И в мгновение ока он превратился в древнего старика — проявилась доселе незаметная седая щетина, глаза запали, черты лица заострились… Так умирают все без исключения — святые и грешные…

— Что он тебе сказал?! — подойдя к Корсаку, Червонец уперся в него взглядом.

И, глядя в его требовательные глаза, Слава спокойно, словно смахивал с оконного стекла убитую муху, сообщил:

— Полагаю, он назвал мне имя человека, в склепе которого помимо его праха находится гарантия счастливого будущего полсотни ублюдков. А тебе, думаю, посчастливилось выслушать название деревни. — Подойдя к телу, Корсак положил руку на лоб отца и закрыл ему глаза. — Мой папа — опытный человек. Он не доверяет не только будущему преемнику, но и собственному сыну. Он не доверяет даже человеку, оставленному здесь как свидетель. Он никому не доверяет. Даже табличкам «Мины», расставленным по всему периметру блокадного Ленинграда.

— Ты скажешь мне имя? — жестко спросил Червонец.

— Только после того, как я получу на руки польские паспорта и отправлю семью за границу. То есть после того, как ты исполнишь клятву, данную умирающему. Я прав, Крюк?

— Сейчас — да. Но вот Крол…

— А я уверен, что он сейчас рассказывает моему папе, как ты безграмотно произвел расстановку сил у моей квартиры. Так что будем делать… братва?

Червонец находился в замешательстве. Если он и испытывал когда-либо равновеликое нынешнему унижение, то наверняка в тот момент у него были тому объяснения. Сейчас объяснений он не находил.

— Нужно ехать в… ту деревню.

— Ты плохой человек, Червонец, — холодно сказал Слава. — Ты — дерьмо собачье. Потому что ответ должен был быть такой: «Сейчас мы едем хоронить папу, но прежде вызовем священника для отпевания».

— Не испытывай моего терпения, — тихо пробормотал Червонец. — Папу мы, конечно, похороним, но следи за своим языком, легавый…

— Священника придется поискать, — не обращая внимания на бандита, задумчиво вздохнул Корсак. — Потому как… — подняв с впалой груди крест, он посмотрел на него и заправил под отворот рубашки мертвеца, — потому как папа мой не православный христианин, а католик. Ты найдешь пастора, Червонец.

Отдавать распоряжения отправился Крюк, и Слава, воспользовавшись тем, что в комнате остались лишь главные преемники наследства Святого, заговорил, не рискуя быть непонятым:

— Конечно, ты не выпустишь меня отсюда, пока не будет найдет клад Святого. Я же тебя уверяю, что не назову могилы, где он находится, пока моя семья не покинет пределы СССР. В том, что кладбище огромное и на его территории находятся сотни, если не тысячи склепов, сомневаться не приходится. Папа был не самым лучшим человеком Ленинграда, но и не самым глупым. Погост — не поле. Там невозможно копать землю, не вызывая к себе повышенного внимания. Ай да папа! Ай да молодец! Тебе — деревню, мне — могилу. И никуда нам с тобой теперь друг без друга не пойти. Разница лишь в том, что мне наплевать на деньги, меня интересует моя семья. Тебе, мерзавец, насрать на меня и мою семью, поскольку тебе нужны только деньги. В этой связи я хочу задать тебе один-единственный вопрос: что будем делать, товарищ Червонец?

Ответ на этот вопрос бандит, по-видимому, уже знал.

— Я сделаю для тебя и твоей семьи польские документы. Хочешь к ляхам, тем более что этого хотел папа, — бог с тобой. Я отправлю твою семью в Польшу. Но где гарантии того, что ты, убедившись в безопасности своих близких, не захочешь совершить подвиг и получить вторую Звезду Героя? Корнеев, или кто ты там, у меня есть гарантии? Баба твоя и сын будут за кордоном, а я останусь без лаве Святого, да еще и под колпаком НКВД. Бесшабашность Святого понять можно — он твой отец, и чекистов в этот дом ты не привел бы все равно. Но я-то не твой отец. И не брат. И не кум. Но тут темно даже и без колпака. А вдруг ты решишь не называть мне фамилию покойника, даже под пытками? — подумав, Червонец тряхнул головой. — Даже если оставить сомнения в том, что назовешь — не у таких язык развязывали… Но вдруг случится чудо — возьмешь да не назовешь! Тогда что?

— Послушай, тогда есть один выход, — Корсак улыбнулся. — Веди меня во двор и стреляй, потому что при таком раскладе я тебе однозначно ничего не скажу. Моя семья гибнет, я гибну, а ты остаешься под прицелом легавых без денег Святого. Красота. Шоколадный вариант. Кажется, мой папа ошибся с преемником. Ты идиот, которому не стоило доверять название не только деревни, но и области.

— А может, мне тебя, в натуре, кончить? — рука Червонца юркнула за пояс брюк, взгляд его сузился.

И в тот момент, когда этот фарс должен был чем-то закончиться, дверь с грохотом распахнулась, и в комнату вбежал Крюк.

— Червонец, беда!.. Легавые дом обложили!..

— Что?! — Бандит, оставшийся за главного в этом растревоженном улье, машинально бросил взгляд в сторону Корсака. Сообразив, что тот-то здесь точно ни при чем, схватил Славу за руку и поволок к двери. — Людей в окна!

Более глупого распоряжения Корсак не слышал. Ситуацию особо оригинальной не назовешь — сколько раз приходилось ему, офицеру-диверсанту, оказываться в доме, который был окружен! Не было времени вспоминать, но сейчас, торопясь вниз по лестнице между Червонцем и Крюком, который уже был озадачен охраной ценного «клиента», Слава мог навскидку припомнить три случая — один в Германии и два в Венгрии, когда выводил свою группу из осажденных объектов, помня главное правило: прорываться из окружения можно лишь в том случае, когда противник не осведомлен о наличии твоих сил и боевых средств.

— Стрелять по легавым! — орал Червонец приготовившимся к отражению атаки НКВД бандитам. Он бегал из комнаты в комнату, лично проверяя исполнение собственных, только что прозвучавших команд. — Вокруг лес, эти суки — как за стеной! Стрелять длинными очередями, веером, из всех окон!..

Корсак под приглядом Крюка вынужден был ходить вслед за ним и участвовать в этом сумасшествии.

В этот момент откуда-то издалека из жестяного рупора прозвучало: «Граждане бандиты! Ваш дом окружен! Есть предложение сдаться и рассчитывать на гуманность советского суда!»

Несмотря на ситуацию, Слава улыбнулся, и в тот момент, когда один из своры Святого рыкнул: «Так сдавайтесь!» — говоривший поправился: «Мы предлагаем вам сдаться!»

Перед глазами Славы пронеслась тревожная картина: Света в ночной рубашке и на руках ее заходящийся в плаче Ленька. Где они сейчас, знают только Червонец, Крюк и еще несколько головорезов, выполнявших задание по их «изъятию» из квартиры в Питере. Гибнет банда — гибнут они, милые и дорогие сердцу Корсака люди… Если повезет и Слава останется жив, ему оставшейся жизни не хватит на то, чтобы разыскать даже не их могилы, а место их смерти… А жизни не хватит, теперь об этом можно заявлять с уверенностью. После вынужденного бегства из коммунальной квартиры, где теперь за главного свидетеля осталась Мидия, НКВД не успокоится, пока не выставит на всеобщее обозрение либо тело Корсака, либо клетку с ним внутри в зале суда.

— Послушай, Червонец, — решительно шагнув к бандиту, который от крика и бестолковых команд уже начал ронять на воротник ватника слюну, Корсак дернул его за рукав. — Пока еще не раздалось ни единого выстрела, разреши мне вывести твою свору…

— Свору?! Ах ты… — Червонец запнулся, потому что наконец расслышал в речи Славы еще более унизительное. — Тебе?! Разрешить тебе?! Легавый! Ты хочешь привести нас самой короткой дорогой на Литейн…

Он запнулся, потому что после короткого, без замаха, удара Корсака полетел под ближайшее окно. «Сука!..» — клацнул он набором вставных золотых зубов и стал судорожными движениями находящегося в нокдауне человека искать кобуру слева, когда она находилась справа.

— Слушай мою команду! — хрипло выкрикнул Корсак. — Погасить все источники света! Отойти от окон! Без команды — ни единого выстрела! Сколько в доме человек?

Вопрос прозвучал среди полной тишины, если не считать голоса из рупора, который обещал в случае добровольной сдачи оружия чуть ли не санаторное лечение на курортах Крыма.

Червонца придерживали двое из его наиболее благоразумных людей, на которых короткие, словно звук кнута, команды подействовали почти магически.

— Да кто их считал, пан Домбровский?! — неожиданно воскликнул Крюк. — Мы что, в армии, что ли?!

— Фуево, что не считали! — не выдержал Корсак, переходя на более доступный для понимания окружающих язык. Не имея права умирать сейчас, когда семья находится в руках этих людей, он решил действовать. — Спустить всех людей со второго этажа! Быстро, мать вашу!! «Дом Павлова» решили устроить?! Рылом не вышли оборону держать, мародеры херовы!.. Вам бы сапоги с трупов стаскивать да «лопатники» на рынке тырить, а не в войну играть!

Дом был крепкий, и Корсак мог поклясться, что он выдержит несколько артиллерийских выстрелов. Понятно, что в распоряжении милиционеров, хорошо делающих свое дело и вышедших на след банды после неудачной вылазки в соседнюю деревушку, пушек не имелось. Не имелось — Слава был уверен — и огнеметов. Но сколько времени полурота может удерживать в своем распоряжении жилище, слишком просторное для семьи из десяти человек, но невероятно тесное для пятидесяти бандитов?

Дом не возьмут нахрапом — это исключено. Слава видел ящики у стен и маркировку на них. Боеприпасов для всех видов имеющегося вооружения имелось на неделю непрекращающегося боя. Но какой смысл держать оборону в доме? Не пройдет из получаса, как спецгруппа проведет разведку боем и выяснит, сколько в доме человек.

После этого перестрелка прекратится и, пока мозги обезумевших и почувствовавших запах кедровой делянки бандитов будет полоскать через рупор все тот же активист, к деревне будут стянуты те силы, которые будут затребованы в рапорте командира спецгруппы. Пара огнеметов и две войсковые роты из ленинградской дивизии — это все, что нужно для уничтожения не только дома, но и тех, кто в нем находится.

Парный залп — и от жары начнут валиться со стен полотна кисти известных мастеров. Люди начнут задыхаться в дыму, на их ногах начнет трещать от огня кирза, лопаться на спине ватники. Поставленный на многие века сруб займется мгновенно, превращая в ничто и резные двери, и мозаику стекол, и витые лестницы…

Когда от безвыходности бандиты начнут выпрыгивать из окон, их будут встречать дружным пулеметным и автоматным огнем бойцы войсковых рот, приказ которым отдан один: пленные не нужны.

Пленных будут брать чекисты. То, что от них останется, будет помещено для лечения в лазареты для последующего уничтожения. Времена не меняются. Что стоят жизни, когда речь идет о безопасности нации?

Все это было совершенно ясно для профессионально мыслящего Корсака и абсолютно недоступно для задыхающихся в адреналиновой эйфории головорезов Святого.

Болтовня через рупор — фикция. НКВД не нужны пленные! — разве что пять-шесть человек, могущих дать показания в суде и которых после все равно расстреляют! А пять-шесть останутся в живых так или иначе. Не нужны пленные! — эти вариации с гуманным предложением сдаться во избежание кровопролития не что иное, как оттяжка времени!

Все это абсолютно понятно для Славы, но непостижимо для бандитов, в стане которых он находится…

— На группы по пять человек, быстро! По кружкам и интересам! — продолжал он, разворачиваясь вокруг себя и следя за каждым движением на удивление смиренно подчиняющихся ему бандитов. — Мне наплевать, сколько вас сейчас выйдет за оцепление! У меня в плену этого гада жена и сын! — он указал на Червонца, пылающего ненавистью к нему за теперь уже совершенно очевидное унижение. — И мне нужно, чтобы этот гад жил! Значит, мне интересно, чтобы жили и вы!.. Выйти из дома всем, сразу после того, как я укажу направление движения!..

Окидывая взглядом верхушки подступающего к дому черного леса, Слава быстро сообразил, где может находиться группа сотрудников НКВД. К деревне подступала речка, и было совершенно ясно, для него, во всяком случае, что минимум две усиленные спецгруппы сотрудников расположились по обеим ее берегам.

— Вы, вы и вы, — указывая на три группы лежащих за его спиной бандитов, — быстро уходите рекой. Будут стрелять — не отвечать!.. Что бы ни случилось — не стрелять! Ночь не день — каждый выстрел — как на ладони. По вспышкам выстрелов вас будут вычислять, словно вы оставляете за собой зарубки на деревьях! Не та тема, чтобы валить всех подряд!

Кажется, это прозвучало убедительно. И пятнадцать человек, шурша сапогами и бряцая оружием, двинулись навстречу своей смерти.

— Назови старшему из каждой группы название деревни, у кладбища которой нам нужно встретиться, — сказал Корсак Червонцу перед тем, как первая группа двинулась в рассвет. — Я бы сам сказал, да не знаю…

Повинуясь непонятному чувству, Слава заботился сейчас не о жизни бандитов, а о жизни сотрудников милиции. Ложь о том, почему нельзя отвечать на огонь, прокатила как по маслу, и Корсак вдруг почувствовал, как внутри его в смертельной схватке сцепились противоречивые чувства: его семью хотели убить чекисты, а он сейчас спасает жизни этих убийц, его семью спасли бандиты, а он, Корсак, делает все возможное для того, чтобы те погибли при первом же боестолкновении…

Следующие пятнадцать человек отправились в обратную сторону, и для Корсака не было откровением, что на направлении, противоположном засаде у реки, расположилась не менее сильная группа. Известная войсковая тактика — встретив на своем пути превосходящие силы противника, ты уходишь в обратном направлении, где тебя уже ждет, надеясь на этот твой маневр, такая же превосходящая группировка.

Еще десять человек Корсак, пользуясь завоеванным за считаные минуты авторитетом, направил в болота. Эта десятка потенциальных смертников посчитала такой исход самым благоприятным для себя, поскольку никто из них не верил, что сможет утонуть, зато все свято верили, что на болоте их ждать точно не станут.

Когда перед домом, штурм которого обещался все через тот же рупор, через минуту остались Слава, Червонец, Крюк и с ними четверо, Червонец сплюнул никак не желавшую сворачиваться кровь и хрипло рассмеялся, глядя в лицо Крюку:

— Ну что, рады? А нам этот легавый сейчас посоветует встать и поднять руки! Нормальный ход! Молодец папа! Вот так, умирая, сдают бывших подельников! Семье сына продавшего душу вора — помилование, а нам — смерть!..

— Еще раз рот откроешь — вышибу все золото, — пообещал из темноты Корсак. — Хотите остаться на этом свете в виде живых существ — следуйте за мной…

И Корсак на глазах изумленных бандитов двинулся по-пластунски в сторону поля, покрытого начинающим розоветь туманом.

— Туда?! — взвился Червонец, снова адресуясь к Крюку. — На голое поле?! Да это же все равно что встать на ночной улице под фонарь!..

Вместо ответа Крюк мелко перекрестился, сплюнул и ловко, как ящерица, пополз вслед за офицером.

— У тебя моя жена и сын, дурак… — донеслось до слуха Червонца, и он, повинуясь не разуму, который потерял окончательно в начавшейся сумасшедшей стрельбе, а какому-то подкожному чувству, двинулся в наступающий рассвет последним…

Слава полз сквозь мутный туман, потеряв ощущение жуткого холода, и перед лицом его, словно наваждение, стояла одна и та же картина: Света в ночной рубашке, взгляд ее беспомощен и беззащитен, и Ленька, кричащий от яркого света, бьющего ему в глаза…

За его спиной, в полукилометре от места их нахождения, гремели выстрелы из «ТТ», «ППШ», «ППС», резкие хлопки винтовок снайперов, наганный кашель и размеренная работа пяти или шести пулеметов Дегтярева…

Они почти уже вышли из зоны поражения, как вдруг один из бандитов резко вскрикнул и завертелся волчком. Утренняя мгла позволила видеть лишь корчащийся клубок. Этот клубок изрыгал брань и находился в постоянном движении.

— Что? — всполошился Червонец, не догадываясь, что резкий шепот в этой обстановке слышен за несколько сотен метров. — Что такое, Гусь?!

Поняв, в чем дело, Слава резко развернулся и стал возвращаться обратно.

Тот, кто был именован как Гусь, стонал и терял силы от желания вынуть из спины что-то, очень ему мешающее. Корсак, прижимая его к земле и закрывая грязной ладонью рот, молил лишь о том, чтобы шальная пуля, поразившая бандита, была на излете, чтобы это не был прицельный выстрел.

В первом случае Гусю грозило лишь заиметь пулю под кожей и последующую неприятную процедуру выемки ножом. Сколько таких ослабевших от полета пуль Корсак вынул из своих подчиненных, он уже не помнил, одну пришлось вынимать самому из себя.

Но если эта пуля летела по прямой… Она могла войти в Гуся в районе копчика и застрять где-то под лопаткой. И в этом случае все чудовищно усложнялось…

— Где? — едва слышно прошептал Ярослав, прижав губы к холодному уху Гуся. — Я сейчас уберу ладонь, а ты просто скажешь, куда ударило, ладно?..

— Бок… — Гусь хотел добавить еще что-то, но Корсак налег на его губы ладонью.

Значит, бок… пуля на излете не могла оказаться в боку. Ползущего по земле человека пуля на излете может ударить в спину, но никак не в бок…

— Живот… горит… — бормотал Гусь, в котором Слава уже давно узнал водителя «Мерседеса», увозившего его из Питера в Коломяги.

Перевернувшись, Корсак сунул руку под куртку и медленно оторвал лоскут от полы рубашки.

— Все равно не хватит, — прорычал Червонец, крутящий головой во всех направлениях.

Он очень удивился, когда увидел, что лоскут оборачивается не вокруг тела раненого, а вокруг его рта.

Подцепив за руку Гуся, Слава закинул его себе на спину.

Но даже с этой ношей он полз впереди, и только одному ему было известно, что это не так легко, как показалось Червонцу и Крюку.

— Да ты просто ударник диверсионного труда, — съязвил тот, кого Святой назвал своим преемником.

Слава прополз еще около сотни метров, когда вдруг почувствовал, как резко промычал перетянутым ртом Гусь, дернулся всем телом… и вытянулся, становясь с каждым мгновением все тяжелее и тяжелее…

«Неужели умер?..» — с горечью подумал Слава, последние полчаса действовавший машинально, привыкнув работать в таком режиме последние шесть лет. Он не давал себе отчета в том, что спасает не товарища, а бандита, на совести которого, наверное, не одна человеческая жизнь. Он выносил из района боевых действий человека из своего круга… чтобы не оставлять фактов пребывания группы на этом месте… чтобы тело не досталось врагу… чтобы дать шанс жить тому, кто был рядом с ним… Он работал .

Он остановился, медленно положил Гуся и перевернулся сам.

Рассвет уже вступил в свои права. Слава рассмотрел и хищное лицо Червонца, и испуганные взгляды остальных, и окрашенное кровью лезвие финки, которую наследник Святого вытирал о подол Гусевой телогрейки.

— Он все равно не жилец, — глядя прямо в глаза Корсаку, хриплым шепотом, похожим на шорох змеи в траве, объяснил Червонец. — А нам лишняя обуза. Все равно издохнет, а нам с тобой еще дела делать. Верно, пан Домбровский?

Гусь лежал, привалившись к Славе правым боком. Конвульсии уже закончились, и теперь он просто спокойно вытянулся рядом.

— Будешь всех так кончать, кого зацепит? — довольно громко спросил Слава, пытаясь скрыть движение своей руки в правый карман телогрейки Гуся.

— Много болтаешь, — предупредил, не отводя взгляд, новый «иван». — Мы еще не договорили, забыл?

— Кончай языком болтать, Червонец, — разозлился Крюк. — Нашли место время отношения выяснять!..

— Выяснять будем потом, — горячо пообещал Червонец, — сейчас просто дату намечаем.

— Хватит, на фуй, намечать! — вскипел кто-то из братвы. — Нам сейчас наметят по девять граммов на брата!.. Веди дальше, паныч!..

Слава усмехнулся, развернулся и пополз дальше, радуясь не тому, что закончен глупый разговор, а маленькому «браунингу», переместившемуся из кармана ватника Гуся в карман его куртки.

Стрельба стала рассредоточиваться, загрохотали ручные гранаты — много гранат, слишком много, чтобы не догадаться о том, что столкновение распределилось по очагам и теперь противоборствующие стороны находятся на расстоянии тридцати-пятидесяти метров, на расстоянии броска гранаты.

Однажды рвануло так, что Слава невольно обернулся. В небо, от того места, где стоял уже невидимый за высокой травой приговоренный дом, взметнулись густые, оранжевые, с черной поволокой, клубы. Видимо, одна из пуль пробила бак заправленного под завязку «Мерседеса»…

Два или три раза громыхнули трофейные фауст-патроны. Слава, обернувшись, увидел, как над лесом, в уже невидимой деревне, поднимаются окрашенные в красно-янтарные цвета клубы дыма. Это горело последнее пристанище бандита Святого. Смерть, достойная воина, — в бою, смерть позорная — вне кладбища и отпевания… Смерть без памяти, без могильного холма, без креста, смерть человека, единственным доказательством существования которого на земле будет отныне являться тот, кто продолжал сейчас ползти по холодной земле на запад. Этим доказательством был Корсак Ярослав Михайлович, урожденный Домбровский. Человек без прошлого и будущего. Человек без настоящего.

Глава 3

Они ползли мучительно долго. Когда не привыкшие к длительным физическим нагрузкам бандиты начинали за спиной Славы сопеть, как паровозы перед станцией, он останавливался, дожидался, пока они поравняются с ним, выжидал минуту, после чего снова начинал ползти. Его, бывшего кадрового разведчика, неимоверно бесил шум, который издавали эти головорезы. Любой треск, шорох или скрип металла в разведке означал обнаружение и однозначный исход. Группу засекали из-за одного-единственного идиота, который либо плохо обмотал антапку на автоматном ремне, либо уложил в десантный ранец фляжку рядом с запасными магазинами.

Корсак всегда тщательно готовил свою группу, проверяя каждую мелочь. Все начиналось с построения и демонстрации содержимого ранца. Первое, что он делал, — это отбрасывал от каждого ранца одну из банок тушенки и приказывал брать вместо нее лишний автоматный магазин.

Никакого бритья и, соответственно, одеколонов. Бритое лицо при луне блестит, как задница, а парфюмерная вонь явно не сочетается с натуральным ароматом хвои и травы.

Главное перед выходом было, конечно, оружие. Корсак запрещал брать разведчикам своей группы немецкие автоматы «шмайссер» и «МП-38». Они, безусловно, удобнее при перемещении, но у них имелся ряд недостатков, на которые не обратит внимания командир обычного войскового подразделения. Во-первых, они имели дурную привычку клинить после падения в грязь или банального намокания. Немецкая сталь, славящаяся своей безупречностью, на этот раз не поддерживала славные традиции, и «шмайссеры» успевали заржаветь за два часа, что не могло не сказываться на их работе. Во-вторых, весом они мало отличались от советских автоматов, и, наконец, при стрельбе из этого оружия не приходилось говорить о кучности стрельбы. При выстреливании более двух патронов стволы «МП-38» и их аналогов резко задирало в сторону и уводило вправо.

А потому Корсак предпочитал советские «ППС» и «ППШ». Звуки выстрелов из этого оружия в тылу врага, конечно, демаскировали группу, но какой педантичный немец продолжит спать, если у него за спиной вдруг начнут работать не русские автоматы, а его родные немецкие? Немец все равно начнет проверять, в связи с чем такой переполох вне расписания.

Но особое место при подготовке группы к выходу занимала звукоизоляция. Корсак лично брал в руку каждый из автоматов и тряс его за ремень. Идеальным считалось, когда при таком трюке лишь шумел воздух вокруг вращаемого автомата. Следующим этапом была проверка финских ножей. Каждый из разведчиков сначала медленно, а потом быстро вынимал оружие из ножен. Идеальным считалось, когда при этом вообще не возникало ни единого звука. Даже легкий скрип, напоминающий скрип бритвы по щеке, вызывал у Ярослава раздражение, и он отправлял нерадивого диверсанта смазывать ножны ружейным маслом.

Ни один разведчик в группе Корсака не выходил на боевое задание в новой обуви. Помимо того, что он мог натереть ноги, в самый неподходящий момент могли заскрипеть «ботиночки моремана», получившего увольнение на берег…

Эти же шестеро за его спиной так шумели, что Ярослав лишь стискивал зубы, чтобы не выматериться от всей души.

Через полчаса стало ясно, что засада, если таковая и была на их пути, осталась за спиной. Но Корсак был уверен в том, что ее вообще не было. Сотрудники НКВД посчитали излишним ставить заслон на рубеже, который, по их мнению, бандиты никогда не выберут для отступления: чистое поле за деревней, туман, пронизанный лучами начинающего всходить солнца…

Туман тем временем стал подниматься и теперь стоял плотной полосой меж влажной осенней травой и верхушками берез. Он уже не помогал маскироваться, но Ярослав все равно запретил подниматься.

— Да сколько можно, мать твою, — хрипел кто-то невидимый за его спиной — не Червонец и не Крюк, Слава это слышал хорошо. — Час уже ползем, как ящерки!..

На войне после этого раздается резкий выстрел, и говорящий прерывается на полуслове, поймав пулю тем местом, которым говорил.

Да, не те времена… Ярослав помнил знаменитый приказ о заградотрядах. Самому ему, естественно, ощущать за спиной заградотрядчиков не приходилось — не тот уровень, однако о «героизме» сталинских чекистов он был хорошо наслышан. Но здесь, видимо, посчитав, что группа НКВД гораздо умнее оголтелой банды, чекисты промазали. И были в чем-то, наверное, правы. Откуда им было знать, что основную кучку головорезов Святого будет выводить из окружения боевой офицер, профессиональный разведчик, Герой страны? И будет выводить в направлении, которое заведомо считалось неприемлемым…

Когда выстрелы в Коломягах затихли, когда не стало видно даже дыма от догорающего саркофага Святого — пана Тадеуша, когда солнце окончательно рассеяло туман и утро вошло в свои права, Корсак лег на спину и, ощущая, как жар на спине начинает остужать ледяная утренняя роса, посмотрел в небо. Оно было омерзительно голубым, безоблачным и веселым, что совершенно не соответствовало ни времени года, ни его настроению.

— Курить будешь? — прохрипел Крюк, протягивая ему пачку «Беломора». Все шестеро сидели тесным кружком, кто-то хлебал из фляжки воду, кто-то ждал своей очереди и, не теряя времени, прикуривал. Послышался хруст и лязг — двое рядом с Корсаком с тяжелыми придыхами вскрывали ножами банки с тушенкой.

— Не курю.

— Тогда, может, выпьешь? — и в руки Корсаку сунули фляжку.

С жадностью приложившись к ней, Слава в первую же секунду понял, чем так страстно утоляет жажду его окружение. Спирт. Чистый медицинский спирт.

Сплюнув, Слава отдал фляжку обратно.

— Не пьет, не курит, — весело, почувствовав неожиданно наступившую свободу, хохотнул один из бандитов, — может, ты еще и на баб не лазишь? — и, довольный своей шуткой, расхохотался.

— Не, у него есть баба, — возразил ему другой. — Мне говорили, что даже очень недурная баба! Быть может, первая в Питере! Оглобля как приехал, так все про нее только и базарил! И сиськи добрые, и ножки точеные, и ротик такой, что…

Договорить он не успел. Корсак быстро дотянулся до «ППШ» сидящего рядом урки, одним незаметным движением молниеносно отсоединил от него тяжелый диск и резко — в воздухе раздался лишь хлопок его рукава — метнул его в сторону говорящего.

Послышался хруст, диск отскочив, упал в траву, и бандит с дымящейся меж пальцев «беломориной» рухнул на спину, прервав свою речь на полуслове.

Угодив в переносицу, диск вырубил бандита, из его расплющенного носа хлынули две струи крови.

— Да он, сука, перебьет нас всех! — и с этим криком двое из сидящих, выхватив ножи, бросились в сторону Корсака.

— Сидеть, сявки! — угрожающе прохрипел, абсолютно не двигаясь, Ярослав. — Перережу!.. Если бы не я, вы бы уже давно во всем белом на арфах играли!..

Ответ был обоснован, и бандиты остановились. А быть может, веса словам непонятного спутника придал окрик Червонца.

— Если кто худое слово еще хоть раз скажет — убью, — пообещал Корсак. — А насчет «перебьет» — припомните, что я с Гусем делал и что с Гусем сделал ваш «иван». И кто вас от НКВД увел — тоже помните. А ты, — Слава развернулся к Червонцу, — вижу, не очень-то стремишься выполнить волю умирающего! Пора назвать деревню и следовать туда.

Отбросив в сторону окурок, Червонец поднялся с земли, но не встал, а лишь присел на корточки. По лицу его струился обильный пот от непривычной физической нагрузки.

— Деревня называется Хромово. Сорок верст по дороге от этого места, лесом меньше, но дольше. Предлагаю взять на дороге первую попавшуюся полуторку.

— А черный флаг с черепом и костями на ней вывешивать будем?

— В смысле? — огрызнулся Червонец, прекрасно понимая ход мысли Корсака.

— И это тебе папа собирался оставить пятьдесят человек и общак? Ты идиот, что ли, Червонец, я что-то не пойму?.. Сейчас всю область чекисты прочесывать будут на предмет вышедших из окружения врагов народа, а он говорит — «пойдемте, возьмем полуторку». Послушай, мне решительно плевать на этот схрон! Меня интересует семья! Но в силу обстоятельств я вынужден заботиться о ваших шкурах! Кажется, я уже продемонстрировал вам свою вынужденную преданность. Быть может, вы послушаетесь меня и во второй раз?

— Пусть говорит, — бросил Крюк, которому уже порядком поднадоела эта очевидная грызня, которая неминуемо приведет к гибели всех. — Святой умер, а он его сын. Принц, можно сказать. Принц воров. Говори дело, принц.

— Я тебе не принц, гнида, — кровь прилила к лицу Корсака. — Я офицер советской армии, вынужденный хавать ртом гнилой воздух в вашем окружении! Я нужен вам так же, как вы нужны сейчас мне! А потому давайте договоримся раз и навсегда! Я выведу вас и приведу, куда нужно! А вы выполните просьбу Святого, иначе я, если останусь в живых, обязательно разнесу по городам весть о том, насколько можно доверять людям, которых ведет за собой человек с погонялом Червонец. И еще…

— Во как! — миролюбиво заметил Червонец, которого такой расклад, похоже, вполне устраивал. — Что же еще… паныч?

Корсак стерпел и закончил:

— А еще вот что. Если я услышу из какой-то глотки дурное слово о себе или своей семье, я эту глотку перережу.

— Чем, концом? — съехидничал один из бандюков. — Концом своим ты сучку свою пугай!.. А будешь так базарить, «красный», мы ее на хор поставим, и никто в Питере не упрекнет Червонца за то, что ослушался дохлого ляха!..

Слава молниеносно выхватил из рук одного из двух едоков банку тушенки и резким движением махнул ею перед лицом наглого бандита. Поставив банку в траву, брезгливо отер руки и, морщась, поднял глаза:

— Зачем нам идиот в коллективе, верно, Червонец? Ему одно говоришь, а он норовит поперек встать. Сначала нюхать нужно, а уж потом гавкать — правильно я говорю, Червонец?

Поначалу никто ничего не понял. Ослушавшийся Корсака бандит молчал и сидел с побагровевшим лицом, хватая ртом воздух. И только после того, как Ярослав еще раз отер руки, его прорвало…

Кровь из горла, распоротого зазубренной крышкой банки из-под тушенки, хлынула мощным потоком. Бандит тяжело повалился на бок и стал судорожно закрывать руками рану. Даже не поняв, что с ним произошло, чувствуя одну лишь боль и ужас от приближающейся смерти, он сучил ногами по траве, вырывая ее с корнем, рыхлил каблуками осеннюю землю и свистел распоротым горлом.

— Вы можете убить меня прямо сейчас, — равнодушно сказал Корсак. — Но я знаю деревню Хромово. Это скорее не деревня, а поселок городского типа. На кладбище никак не меньше двадцати тысяч могил, половина из которых — склепы. Вперед, братва. Копайте. Пожелать же вам успеха я не могу, потому что в успех этот ни на грамм не верю. — Он взял выпавшую из рук бандита вилку, поднял банку и зачерпнул добрый кусок мяса, не обращая никакого внимания на блестящую на крышке свежую кровь. Он ел с аппетитом, не обращая ни на кого внимания.

— Да он, кажется, прав. Он нас всех перережет, — уже без вызова констатировал кто-то. — Нужно решать, братва, — сказал он, адресуясь ко всем, но глядя на Червонца, — либо мы его, в натуре, кончаем сейчас, без волокиты и лишних хлопот… — он удивленно скосил взгляд на Корсака, который красноречивым кивком подтвердил его правоту, — либо спокойно и молча идем на какое-то кладбище, зачем нам идти туда, я совершенно не понимаю.

— Домбровский, — окликнул Червонец и, не встретив никакой реакции, повторил уже громче: — Домбровский!

— Я не Домбровский, но что ты хочешь сказать, я знаю, — Корсак начал рыть ложкой ямку. — Мы идем на кладбище, и я вас туда веду. Но если я вдруг задумаю по пути что-нибудь нехорошее, вы прирежете меня, как барана. Я ничего не пропустил?

Крюк улыбнулся, поглядывая на Славу, и не заметить этого тот не мог.

— Все правильно, красный офицер… — кивнул Червонец. — Последний вопрос, пока мы тут сидим перед дорогой. На хера ты роешь землю? Могилку Сычу?

Корсак уронил в ямку банку, жестом приказал принести из травы вторую и приказал бросить туда все окурки.

— Мусор надо похоронить, а вот Сыча придется нести по очереди до болота. Если я не ошибаюсь, километров пять. Кто уходит от преследования, тот не гадит по дороге. Я ваши условия принимаю, они мне подходят. А как же насчет моих условий?

— Я выполню обещание, данное Святому, — угрюмо пообещал Червонец.

— Это само собой. Я о других условиях.

— Это… о каких это? — опешил вор.

— Если хоть одна падла за время в пути скажет хоть одно нехорошее слово о моей семье, я перережу ей глотку.

— Принято, — согласился Червонец.

Один из бандитов взвалил Сыча на спину, и группа двинулась к опушке ближайшего перелеска. Перемещение зигзагами от перелеска к перелеску удлиняло путь почти вдвое, но ходить по простреливаемым взглядом местам запретил Корсак. А его слово среди них уже кое-чего стоило…

Глава 4

Они шли весь день и еще половину следующей ночи.

Отдыхали по очереди, как велел Корсак, мучились от голода и жажды, но не заходили ни в попавшуюся по пути сторожку с видимыми признаками жизни, ни в маленькое селение.

— Как же так! — возмущались двое из «рядового состава». — Ведь пожрать-то надо?!

— Ничего не жрать, коли жрать нечего, — был им ответ. И Корсак уводил жаждущих головорезов от жилья.

— Червонец, — рычал кто-нибудь из бандитов, — разреши сходить! Ну кто там может быть?! Пара мужиков, пара баб! Заберем снеди, и все дела!

Но Червонец угрюмо молчал, толкая изголодавшихся подчиненных в спины.

Два или три раза, залегши в лесу, они видели, как по проселочной дороге проезжают грузовики, в кузовах которых сидело никак не меньше двадцати солдат. Один раз им встретился пикет на дороге, которую нужно было перейти. Два мотоцикла, на колясках которых стояли пулеметы Дегтярева, и рядом — человек восемь людей в синей форме. Спокойно покуривая, они указывали руками в сторону залегшей группы, чертили в воздухе какие-то круги и, наверно, соглашались друг с другом, что через такие кордоны прорваться бежавшим бандитам, если таковые имеются, невозможно.

Корсак был другого мнения. Он упрямо вел группу в Хромово, делая большие петли и сводя к минимуму встречи не только с разыскивающими их чекистами, но и с местными жителями. Когда светящиеся стрелки на часах Славы стали одновременно приближаться к цифре «3», указывая на то, что наступило утро второго дня их похода, вдали показались смутные признаки поселка. Более того, они вышли прямо к кладбищу.

— Черт меня побери, — пробормотал Крюк, вглядываясь в раскинувшуюся перед ним панораму. — Ни одного креста…

— Кресты сожгли в войну. Люди приходили и крали их с могил, — пояснил, с удовольствием опускаясь на землю, Корсак.

— Леса мало?! — взвился Крюк, истый вор старой закалки, для которого опоганить могилу было равносильно сожжению церкви или убийству матери.

— Люди голодали, Крюк, — буркнул Ярослав. — Лошадей нет, сил нет. Попробуй, свали дерево, напили и наруби… Ты как сейчас себя чувствуешь после полутора суток голодухи? Завалишь пару березок?

Крюк с сомнением хмыкнул…

— Куда проще крест вынуть и дотащить до дома… А там ломай его и по частям жги… Ты куда это подался, орел?! — окрикнул Ярослав одного из бандюков, направившегося в глубь кладбища.

— Жратвы набрать! — огрызнулся тот. — Хлеб на могилах, водка, конфеты… Мало ли чего! Или ты нас совсем решил голодом заморить?!

Усадить его на место означало вступить в распри с оголодавшими, превратившимися в зверей бандитами. Понимая, что сейчас как раз тот момент, когда это не нужно, Слава решил использовать ситуацию с пользой.

— Иди, только не один, а с ним, — он кивнул в сторону второго. — Обойдете кладбище, поищете кого-нибудь из ваших. Я-то вас вел наверняка, а ваши друзья, полагаю, ломились сюда на полуторках и по прямой. Если кто таким образом и добрался, то уже давно нас дожидается. Приведите их сюда.

Когда они остались втроем, Червонец пересел к Крюку, который расположился неподалеку от Корсака.

— Так как фамилия того, в чьем склепе Святой схоронил свое добро? — вяло разминая папиросу, в который раз спросил он.

— Сначала соберемся в организованную, насколько это возможно, кучу, — вновь ушел от ответа Слава. Чувствуя, как даже через усталость и голод нарастает злоба нового пахана, он улыбнулся: — Напрасно окошмариваешь ситуацию. Уйти от вас я не уйду — у вас моя семья. Забрать цацки один я тоже не смогу. Собрать же всех вместе хочу для того, чтобы правильно организовать поиск. По-прежнему мне не доверяешь? А ты доверься…

Плевок Червонца ушел куда-то в сторону могилы с железным крестом, на котором было выжжено: «Ивановъ Михаилъ Михайловъ… 1856–1902…», туда же унеслись слова: «Ладно, банкуй…» И Ярослав расслышал в этом: «Придет и мой черед раздавать».

Сначала их было семеро. Слава и шестеро бандитов. Тогда, в поле, таща на себе труп убитого Червонцем Гуся, Корсак вспомнил и о «браунинге» в правом кармане ватника бандита, и о том, сколько патронов вмещает его магазин. После смерти Гуся оставалось шестеро — Слава и пятеро с ним. И один явно не вписывался в эту обойму. Нужна была ситуация, которая позволила бы уравнять количество имеющихся патронов с количеством спутников. Корсак создал ее без особых хлопот, лишь про себя зная, чего это ему стоило и чем он рисковал. Единственное, подо что нельзя было подогнать ситуацию, — это при бандитах удостовериться в том, что магазин в «браунинге» заполнен действительно полностью. Но даже если в пистолете всего два патрона, отнять у Корсака руки и ноги никто не сможет. Он рассчитывал на шок, который вызовет появление в его руках оружия.

А еще он надеялся, что двое изголодавшихся и направившихся осквернять могилы головорезов не приведут никого из своих подельников, сумевших выйти из окружения. Для подтверждения этих надежд ему и нужна была пауза, вызвавшая такое раздражение Червонца.

Но он ошибся.

Минутная стрелка очертила на циферблате круг и уперлась в «12». В четыре часа утра в это время года темно. Темно и сыро. Холод пронизывал Корсака до костей, промокшая после долгого ползания куртка на ватине потяжелела на несколько килограммов и обвисла. Мучительно хотелось пить и есть, силы держались на какой-то единственной струне, натянувшейся донельзя и готовой разорваться.

За тот час, пока двое бандитов бродили по кладбищу в поисках поминальной трапезы, он ни разу не перекинулся словом ни с Червонцем, ни с Крюком. Справедливости ради надо заметить, что те и меж собой не очень-то разговаривали. Усталость сковывала их члены, их мучили те же муки, что и Ярослава, и терять калории на бестолковые разговоры им, видимо, тоже не очень-то и хотелось.

Когда на восточной стороне кладбища послышался треск сухих ветвей, Червонец перевернулся и взял на изготовку «ППШ», Крюк просто привалился к дереву и положил «шмайссер» на колени, а Слава прижался к земле.

Это мог быть кто угодно. Кладбищенский сторож, промышлявший тем же, чем отправились промышлять бандиты, сами бандиты, а могло статься так, что это методично прочесывают кладбище чекистские патрули.

Но вышло так, как хотел Червонец и как не рассчитывал Слава. К месту их стоянки приближались те самые двое и с ними — пять или шесть — в темноте разобрать было трудно — вооруженных людей.

«Если это не партизаны Ковпака, то, скорее всего, счастливчики, коим повезло выбраться из окружения под Коломягами», — молча усмехнулся Корсак.

Теперь их было десять человек, и никакой речи о применении трофейного «браунинга» быть не могло. Головорезы молча присели на корточки — в позу, привычную для людей, отбывших добрую половину жизни в колониях, захрустели чем-то, зажевали, послышалось бульканье воды. Слава не вмешивался в процесс их радостной встречи. Для него это братание было сродни поражению. Вернись двое — уж он сумел бы пристрелить троих, оставив Червонца на второе! Что с ним делать, чтобы его прорвало на откровения, Слава знал. Двадцать четыре выхода за линию фронта, пятнадцать рейдов в тыл противника, двенадцать спецзаданий на уровне разведуправления и десятки эпизодов, когда нужно было «раскрутить» на сермяжную правду предателей в собственном тылу… И тогда не шла речь о жене и сыне. Тогда он просто профессионально выполнял свою работу. Так неужели же он не вытряс бы душу из убийцы, удерживающего в бандитском плену его Свету и Леньку?!

— Самое чистилище было как раз там, куда этот направил первые две группы, — доносился до Славы говорок одного из тех, кто «ехал на полуторках и шел напрямую». — Если кто и вышел из этого ада, то сдох в лесу. «Красных» там было не меньше полусотни в каждой группе, а групп таких было две… Они порвали братву в клочья…

— Нам повезло чуть больше… — сообщил еще кто-то. — Лесом было лучше… Когда они стали нам бить из пулеметов в спину… я думал — хана. Березы падали, словно их литовкой косили…

— Эй! — кто-то из темноты гневно окликнул Ярослава. — Ты куда людей послал, сволочь?! Нас из пятидесяти десять осталось!..

— А говоришь, Крюк, не считаетесь, — улыбаясь в темноте, заметил Слава. — Что ж ты прешь на меня, как бык, если жив остался? Или ты хотел, чтобы батальон НКВД помер, а вы без единой царапины вышли? Рылом не вышли! А если чем недоволен, так иди сюда, разберемся в мелочах…

— Он прав, — закончил разговор, словно обрубил, Червонец. — Радуйтесь тому, что он вывел пятую часть. Мы могли сдохнуть все еще сутки назад! А кто не сдох бы у дома, тот сдох бы на киче или в расстрельном рве!.. Так что оставьте парня в покое…

Корсак понимал, откуда такая внезапная милость и рассудительность человека, который еще два часа назад готов был прирезать его, как Гуся. Во-первых, в случае удачных поисков схрона Святого добычу нужно было делить не на пять десятков мерзавцев, а только на десятерых. Самых отъявленных, самых изворотливых, беспощадных и кровожадных, но всего лишь на десятерых. И во-вторых, десять человек всегда легче обмануть при дележе, нежели когда их в пять раз больше…

— Ну а теперь иди сюда, спаситель наш… — И по голосу Червонца Слава понял, что теперь наступила как раз та пора, которую тот многозначительно обозначал, как «придет и мой черед банковать»…

Слава с трудом встал и направился в темноту, где мерцало несколько папиросных огоньков.

Вернулись бандиты, как видно, не с пустыми руками — подле них в полнейшем беспорядке, словно в хлеву, как и положено на привале у беззаботных идиотов, валялись пустые консервные банки, куски хлеба, луковая шелуха и другое, что именуется отходами человеческой жизнедеятельности.

— Садись, выпей, — Крюк протянул Славе флягу, заранее предупредив: — Не спирт.

Снова услышав про спирт, Корсак опять, как вчера в поле, вспомнил мать. Спирт наверняка не куплен, а взят разбоем на каком-нибудь из ленинградских медицинских складов. Перерезали охрану и выкатили пару бочек, благодаря которым дом Святого вчера горел быстро и ясно. Тяжелые времена. Раньше спирт выносили честнейшие из женщин, пытаясь сохранить тайну рождения сына, теперь его выкатывают бочками…

Слава вспомнил о матери, и в голову закралась совершенно безумная мысль, что… а не лучше ли было вчера взять вооруженную банду под свой контроль, быстро организовать и устроить палачам матери предметный урок тактики войск специального назначения в лесных условиях?..

Напившись, Корсак провел рукой по подбородку и услышал сухой треск жесткой щетины. Последний раз его лицо находилось в таком состоянии во время последней операции, когда пришлось распрощаться со своим коленом.

— Ну что, друг Корнеев… — сказал наконец Червонец, вминая огонек папиросы в холодную землю («Опять же под себя», — подумал Слава). — Пора и честь знать. Люди здесь собрались терпеливые, грамотные, о правилах выполнения обязательств знают не понаслышке. Им и в тюрьму-то западло идти с карточными долгами, не сядут, пока не рассчитаются. А уж слово, данное у постели умирающего, они исполнят раньше, чем умрут. Я слово сдержу. Когда мы найдем тайник Святого, твоя жена и сын, и ты с ними получите польские паспорта и все наличные, что будут найдены в склепе. Остальное отойдет в наш общак. Я привел тебя к кладбищу. Теперь ты должен назвать фамилию того, чья душа никак не может обрести покой и вынуждена охранять золото старого вора. Не пора ли ей успокоиться и передать заботу о схроне более дееспособным лицам?

Корсака в этот момент беспокоило обстоятельство, которое он осознал, слушая обрывочные рассказы пришедшей группы о своих злоключениях по дороге к Хромовскому погосту.

— Грамотные, говоришь? — бросил он, снова проводя ладонью по щеке. — Давай посмотрим, насколько они грамотные! Скажи, Червонец, видел ли кто-нибудь нас из ищеек НКВД, пока мы шли сюда? — не дождавшись ответа, который был и без того очевиден, Слава ткнул пальцем руки в сторону вновь прибывших. — А задай тот же вопрос им. Я хочу послушать, что они ответят.

У ограды старого кладбища воцарилась тишина, поскольку истина, давно открывшаяся Корсаку, стала доходить и до самых «грамотных».

— Они вышли из окружения с боем. Им стреляли в спину. Мы шли кругами, так что даже если кто нас и видел по дороге, то их сведения, переданные чекистам, поставят их в тупик. Идя сюда, мы двигались зигзагами, непонятно куда, и каждый, кто мог встретить нас по дороге и остаться нами не замеченным, является носителем дезинформации. Эти же шестеро брели после боя по прямой! Сорок верст по прямой! Так ходят только бараны! Я слышал, как кое-кто тут хвалился своим практицизмом и повествовал, как они запаслись продуктами и пойлом в двух деревнях. Я вас поздравляю. Если я не ошибаюсь как человек, неплохо знающий эти места, то последняя деревня, которую они осчастливили своим посещением и где оставили несколько трупов, находится в пяти километрах от места нашего отдыха. У меня вопрос в этой связи, Червонец… Задавать его или нет?

— Твою мать… — вырвалось у Крюка.

— Я вам больше скажу, бестолковые друзья мои: мы сейчас сидим и спокойно курим, находясь в самой глубокой жопе, которая только существует в Союзе ССР! А в это время десяток сыщиков из НКВД, многие из которых повторили мой фронтовой путь боевого разведчика, вычисляют место нашего нахождения. И вы сейчас сидите, хвалитесь убийством двоих беззащитных крестьян и одного участкового уполномоченного и мечтаете о том, на что потратите свои сотни тысяч!

— Мы уже давно в жопе, — подумав, возразил Червонец. — Ты не понимаешь нас, и ничего удивительного в этом нет. Как же тебе понять нас, когда вся жизнь наша — риск, опасность, смерть?! И не называй моих людей баранами! У тебя какой девиз? «За родину, за Сталина»?! А наш девиз: «Зубов бояться — в рот не давать!» Сейчас мы встанем, ты назовешь могилу, и мы будем ее искать! Если ты поступишь иначе, я прирежу тебя и твою семью! И в этом случае мой поступок будет обоснован и понят! В жопе… В ней сейчас не мы, а они! — И Червонец выбросил руку в сторону, откуда все пришли. — И уж таких хитрожопых, как они, стоит поискать! А мы живы! — он рванул на себе ватник. — Живы! Потому что на каждую хитрую жопу есть хер с винтом, понял?!

— Я-то понял, — подтвердил Корсак. — Но на каждый хер с винтом есть жопа с лабиринтом. Это-то я и пытался тебе сейчас объяснить. Но раз для тебя важнее блеснуть чешуей перед братвой и разыграть дешевый сценарий с треском пуговиц, тогда забыли все, что я говорил. Мы идем искать могилу, точнее — склеп пана Стефановского. Эту фамилию мне назвал Тадеуш Домбровский.

— А имя как? — насторожился Червонец.

— Имени Тадеуш Домбровский не назвал.

Орда загудела, выражая крайнее неудовольствие и даже ярость. Крюк опустил руки, а Червонец осклабился до такой степени, что даже при свете еще не сошедшей с неба луны его улыбка стала напоминать оскал волка, только что вернувшегося в лес от зубного техника…

Глава 5

— Врешь, сволочь!.. Решил в свою игру играть, гад?! Забыл, чьи родственники у меня под колпаком?! — взревел Червонец.

— Говорю в последний раз — пан Стефановский. Точка, — это было последним, что Корсак произнес, оставаясь спокойным. Ему сейчас нужна была хорошая встряска. Имени Стефановского Святой не назвал, и это беспокоило Славу всю дорогу. И теперь, чтобы исправить очередную ошибку своего отца, вновь поставившего под вопрос жизнь сына, Корсаку приходилось играть по-настоящему. Настоящим должен был быть гнев, помноженный на логику, доступную бандитам. — И не забывай, Червонец, что там лежат деньги, которые по завещанию являются моими! И деньги, я полагаю, немалые! Деньги, без которых мне и семье нечего делать за кордоном!.. И я помню, черт тебя побери, кто находится у тебя под колпаком!

— Но ты тогда сказал, что Святой назвал тебе ИМЯ! — Червонец, не желая принимать очевидное, вплотную приступил к Корсаку и тут же наткнулся на его твердую, как скала, грудь.

— Спроси меня — как имя того идиота, что стоит сейчас передо мной, и я отвечу — Червонец! Это твое имя, Червонец? Святой умер на твоих глазах, оборвавшись на полуфразе! Это видел Крюк!

— Но это не доказывает, что он не успел назвать тебе имя! Его не слышал ни я, ни Крюк!..

Ярослав внезапно успокоился и расслабился.

— А у тебя есть другие варианты? У тебя есть возможность заставить меня вспомнить то, чего я не знаю? Если так, давай. С чего начнем? С отрубания пальцев или дыбы?

— Стоп, Андроп, — вмешался Крюк, втискиваясь между врагами. — Хватит языком молоть. Пан Стефановский, значит, пан Стефановский, пусть земля ему будет пухом. Мы идем разорять его могилу.

— Да здесь панов Стефановских как на мадридском кладбище Карлосов! — воскликнул из темноты один из банды Святого.

— Значит, придется поднимать всех Стефановских, — отрезал Крюк.

Слава и Червонец, не сводя глаз друг с друга, разошлись в стороны. И, уже оказавшись поодаль от бандита, Корсак миролюбиво предложил:

— Нас одиннадцать человек. Можно разбиться на четыре группы, одна из которых будет состоять из трех человек, остальные из четырех. Мы разойдемся в разные стороны и, ориентируясь на стороны света, будем приближаться к центру погоста. Четыре цепи. Нас интересуют только склепы. Любой, кто увидит таковой с известной фамилией, дает об этом знать остальным. Предположим, я, Червонец и Крюк пойдем с западной стороны…

Предложение было принято, потому как каждый из тех, кто здесь присутствовал, в правоте бывшего офицера однажды уже убедился. Убедился категорически и бесспорно, потому что был жив.

Для человека, связавшего свою жизнь с разведкой, существуют десятки способов определить стороны горизонта. Сейчас можно было бы найти север по Полярной звезде, но небо затянуло тучами. Об ориентации с помощью солнца речи, понятно, вообще не шло. Мох растет на деревьях с северной стороны, но уходить в лес для того, чтобы искать деревья с мохом, было просто смешно. Корсак, вглядываясь в угрюмые лица бандитов, не раз бежавших из таежных зон, в очередной раз убеждался в том, насколько в бандах сильна роль лидера. Любой из них, оказавшись в безвыходной ситуации, заставит свой мозг работать самостоятельно и, когда речь зайдет о жизни и смерти, решит самую сложную задачу. Сейчас же все вокруг Славы, включая и Червонца, и Крюка, стояли в ожидании того, как он определит стороны света. И все будут молчать, потому что вожак этого сброда сейчас, как это ни грустно понимать, он, Ярослав Корсак.

— Часовенку в центре кладбища видите? — спросил он, не особо надеясь на свое зрение, начавшее давать небольшие сбои после ранения. — Перекладины на кресте как расположены? В какую сторону они сужаются, там и юг.

— Нет на храме креста, — прохрипел Крюк. — Обнесли, сволочи. Сусальное золотишко в войну хорошо шло… Христопродавцы.

Это говорил человек, уже собравшийся раскапывать могилу. «Ладно, проехали…» — подумал Слава, соображая, как теперь поступить. Нужно было четко определить стороны света, чтобы ясно поставить задачу перед бандитами. Кладбище не имело прямоугольных форм, а потому было не исключено, что какая-то из групп пройдет мимо нужного склепа, попросту не заметив его в темноте.

Ни слова не говоря, Корсак перепрыгнул через ограду и, когда его примеру последовали остальные, приказал:

— Найдите мне фамилию какого-нибудь татарина. В этом районе нет мусульманских кладбищ, а потому лиц, почитающих Коран, хоронят на общем. Но с небольшими нюансами… Найдите мне какого-нибудь Нурмагометова Зинэтулу Хариповича или Арифуллина Саидуллу Курбановича.

Один из бандитов рассмеялся и направился на поиски первым. Через пять или шесть минут кто-то крикнул из темноты:

— Курбанов Батыр Аимбетович подойдет? — и рассмеялся. Это был тот самый весельчак.

— Копайте, — коротко велел Слава, поглядывая на тускнеющую луну. Времени до рассвета оставалось все меньше.

— Пресвятая Богородица… — забормотал один из убийц, присаживаясь на корточки перед холмиком и отстегивая от пояса пехотную лопатку. — Никогда в жизни таким делом не занимался…

— Ну, мало ли кто что в первый раз делает, — философски заметил Корсак. — Я вот, к примеру, впервые в такой компании, а что делать? Кто-то крестьянина в первый раз в жизни за курицу режет, кто-то евреев в топку загоняет.

— Не надо здесь этой коммунистической пропаганды, Корсак, — просипел Червонец, не сводящий взгляда с разрываемой могилы, — тебя все равно не поймут.

— Я не коммунист. Уж не знаю — к сожалению ли или к счастью… Что там, бродяга?

— Мать-перемать! — дал петушка голосом один из копальщиков, вскакивая и отбегая в сторону. — Что это, мать вашу?!

— Это? — уточнил Корсак, подступая к могиле. — Это голова, как и положено. Если копать дальше, появятся плечи. Потом грудь. И все это будет по-прежнему обернуто в ковер.

— Их что, стоя хоронят, что ли? — обомлел кто-то из наблюдавших.

— Сидя! — усмехнулся Слава. — Дайте мне кто-нибудь нож.

— Зачем? — переполошился один из тех, кто был свидетелем казни консервной банкой.

— Распорю ковер и найду у покойника лицо. Мусульман хоронят сидя, усаживая лицом на восток. Если не хотите дать мне нож, тогда распорите ковер сами.

Ни слова не говоря, Червонец со спины подошел к Ярославу, и тот услышал характерный лязг вынимаемой из ножен финки. Тот лязг, который переворачивал его душу перед выходом в разведку.

Склонившись над могилой, Корсак несколькими движениями разрезал плотный ковер и отвернул его в сторону. В лицо ему заглянула смерть — ощерившийся череп, сияющий при свете спичек, как бильярдный шар.

— Останусь жив, — пообещал кто-то за Славиной спиной, — весь храм у себя дома на Черниговщине уставлю свечками. Батюшка спросит — зачем, я отвечу, что косую видел.

Через пять минут дело было сделано. Всем группам были поставлены четкие задачи по ориентирам на местности с запретом не пропускать на своем участке ничего и не забредать на чужие.

Червонец брел за Корсаком, касаясь руками покосившихся оградок. Дыхание его было размеренным и спокойным, и в дыхании этом никак не чувствовалось желания человека стать обладателем клада. Так зарытые в землю или даже спрятанные в чужую могилу сокровища не ищут. Что-то у Червонца на уме…

— Скажи мне, Корсак, — услышал за спиной Ярослав, — где бы ты спрятал золотишко, если бы был на месте Святого?

Не оборачиваясь, Слава усмехнулся:

— Трудно ответить. Мне невозможно представить себя закапывающим награбленное. И потом, думать мозгами Святого я не могу.

— А все-таки? — настаивал Червонец. — Мозги мозгами, но гены-то… Гены-то у вас одни, пан Домбровский. Гены никуда не спрячешь! Вот, смотри, подходящая могилка! А надпись какая?.. «Упокой господь душу твою, чистую и безгрешную…» Святая простота, а? Кто в этом склепике решится золото искать, кровью омытое?

— Не знал, что ты знаком с законами генетики, — прислушиваясь к звукам вокруг, Корсак натянуто улыбнулся, продемонстрировав вору преимущество здоровых белых зубов над золотыми. — Ну да ладно. Попробуем. Будь у меня такая необходимость, я нашел бы самый неухоженный склеп, с одной из самых старых дат смерти погребенного. Это обстоятельство укажет мне на то, что могила заброшена и родственники, даже если таковые у усопшего имеются, забыли о нем. Склеп я выбрал бы самый неприметный, чтобы он не бросался в глаза. Хорошо, если рядом с ним будет провалившаяся могила — люди суеверны, они боятся могил и трупов, обходят их стороной, хотя бояться нужно, конечно, живых… Что еще… Я обязательно прибрал бы по минимуму оградку и склеп, положив букет свежих цветов.

— Это зачем? — не удержался от удивления Червонец.

— Чтобы удержать любопытных с такой же логикой, как у меня. На могиле признаки присутствия близких — значит, могила не заброшена. А зачем туда забираться и что-то искать в склепе, если вокруг сотни таких же, но давно забытых? — Сделав несколько резких шагов в сторону, Корсак положил руки на высокую оградку, очерчивающую крошечный периметр заросшего бурьяном склепа. — Чем не подходящий для меня схрон?

«Бойтесь оцезариться, полинять. Оставайтесь простымъ, добрымъ, чистымъ, степеннымъ врагомъ роскоши, другом справедливости, твердымъ в исполненiи долга. Жизнь коротка…» — было высечено на склепе. Прочитал это и Червонец.

«Как удивительно, — подумал про себя Слава. — По просьбе убийцы и разбойника я выбрал для схрона награбленного склеп, в котором покоится прах одного из честнейших людей Петербурга. Такое нравоучение не могло быть начертано на могильном камне крохобора и душегуба. Покойный, конечно, жил в Петербурге, поскольку в склепе чувствуется тонкость линий и работа мастера, недоступные каменотесам провинции. Он был достаточно богат, чтобы быть похороненным близ столицы, однако похоронен тут либо во исполнение его последней просьбы, либо будучи в опале. Последнее вернее, потому как в надписи кричит протест…»

— Ладоевский Эрнест Александрович, — прочитал имя усопшего Червонец. — Ладно, пошли дальше…

Еще через двадцать минут из темноты раздался тонкий свист, очень похожий на утренний посвист синицы.

— Я пойду посмотрю, вы останетесь здесь, — велел Корсак Червонцу и Крюку. Червонец, в отличие от Крюка, не послушался его.

— Я пойду с тобой!

К месту вызова, как и было оговорено, подошли по одному из представителей каждой группы. Исключением оказался Червонец. Впрочем, он имел на это исключение полное право, поскольку был здесь главным.

— Вот, — сказал тот самый, весельчак.

«Пани Стефановская Софья Зигмундовна», — прочитал Корсак на входе в большой каменный склеп, с которого уже давно был сорван замок, а двери не болтались только оттого, что петли на них намертво проржавели. Дернув подбородком, Слава только вздохнул, Червонец же оказался менее снисходительным.

— Ты че, идиот, в натуре? — обратился он к весельчаку. — Тут что написано? Пани! Софья! Пан, Карамболь, это когда есть яйца! У пани яиц не бывает, а если и бывает, то это не пани, а пан! Но об этом обязательно сообщат — «пан»!

— У нас, на Черниговщине, — сообщил другой бандит, — мерило другое. У нас как в Польше — у кого больше, тот и пан.

Разошлись.

Но через пять минут вынуждены были собраться снова, уже по свисту с северной стороны. Корсак с Червонцем прибыли первыми, и Слава, прочитав на надгробии склепа длинную надпись, снова вздохнул и опять посмотрел на луну.

— Вот, — сказал очередной поисковик, — пан Стефановский.

— Верно, — радостно выдохнул Червонец, но через секунду взорвался, грозя поднять на ноги все кладбище:

— Баран! Идиота кусок! Тебе что, лень до конца прочитать?! «Пан Стефановский… похоронил здесь свою жену… Марию-Анну»!..

Разошлись.

И более не собирались до шести часов. Туман стал путать искателям все карты, как вдруг не кто-то, а сам Червонец, указывая на почти потонувший в мутном одеяле тумана склеп, прошептал:

— Вот она… Надеюсь, Тадеуш Домбровский не имел привычки шутить в трудный час…

Звать никого, понятное дело, Червонец не стал. После того как под стволом «ППШ» хрустнул проржавевший замок (сбивать прикладом не стал — зачем лишние звуки?) и вход в склеп стал доступен, стало ясно, что Святой в трудные для него минуты шутить не любил…

Несколько десятков свернутых в трубочку и упакованных в тубусы картин… Развернув несколько из них, Слава почувствовал приступы непонятной тоски по прошлому. Когда-то давно, а быть может, и совсем недавно — не исключено, что от усталости разведчику стали досаждать приступы дежавю, — он видел эти картины или слышал о них…

…Нимфа, похищаемая кентавром… Сатир, играющий на арфе под ногами Немезиды… Апостол Иоанн, склонившийся над Писанием с задумчивым лицом…

Тряхнув головой, Слава стал осматривать остальное, что с дрожью в руках перебирали Червонец и его подельники.

Золотые и серебряные браслеты времен Возрождения… Перстни с неограненными сапфирами, алмазами, изумрудами… Ожерелья, колье, диадемы со множеством бриллиантовых вкраплений… Золотые чаши, высокие серебряные кубки с портретами Фридриха и Бисмарка…

Дрезденская галерея!

Дежа-вю больше нет. Память работает исправно, как куранты на Спасской башне Кремля! Сейчас, рассмотрев как следует бесценные сокровища Святого, замурованные им в склепе заброшенного кладбища, Ярослав Корсак мог с уверенностью сказать, что список этих экспонатов, бывших ранее достоянием крупнейшего в Европе музея, раритетов, которые сейчас трогали обагренными кровью руками бандиты Тадеуша Домбровского, он читал, находясь с миссией внешней разведки в Дрезденской галерее!

Это о них говорил в свой предсмертный час майор, командир комендантской роты, не выдержавший испытания тела и духа! Майор назвал только имя генерала Пускарева. Это в его руки попадали раритеты сразу после того, как исчезали из музея. Больше майор ничего не знал и сказать не мог при всем своем желании. Криминальные цепи, устанавливаемые таким образом, имеют одну особенность. Всех участников преступления знает только организатор. В данном случае это — Антонов. Но все, кто находился между ним и Дрезденской галереей, знали в лицо только того, от кого принимали, и того, кому передавали. Майор назвал Пускарева. Пускарев назвал имя того, кто помогал оформлять документы на вывоз под видом дипломатической почты — сотрудника посольства СССР в Восточной Германии. И тут случился разрыв. Разведчики, работавшие с Пускаревым, взяли по его наводке атташе, не понимая, что это всего лишь параллельная связь, не имеющая продолжения. Пока работник посольства кричал от боли, пытаясь доказать, что он ничего не знает, Пускарев благополучно отдал концы в Лефортово — перестарались тыловики-разведчики в столице, и генерал повесился в камере. Имя того, кто находился между Пускаревым и Антоновым, а также местонахождение раритетов так и не было установлено. Цепь оборвалась. Это значит, что был отрезан доступ к Антонову и лицу, работавшему с ним в непосредственном контакте.

И сейчас Слава знал наверняка, кто скрывался в Ленинграде под весьма нередкой фамилией Антонов. Им был его покойный отец Тадеуш Домбровский, бандит Святой, убийца и грабитель.

Как долог и странен оказался путь бесценных экспонатов из Германии, поделенной на зоны влияния, в Союз…

Но довольно удовлетворяться воспоминаниями! Нужно продолжать играть роль человека, не менее других осчастливленного находкой!

— Я что-то не вижу здесь денег, обещанных папой! — вскипел Корсак, расталкивая сидящих над сокровищами бандитов. — Где филки, Червонец! Я готов увидеть подтверждение обещания, данного тобой у постели умирающего вора!

Это хорошо сказано — и про постель умирающего вора, и про обещание. Девять свидетелей, которые потом под воровской присягой подтвердят, что Червонец слово давал, но не сдержал.

— Да здесь они, здесь, не торопись, паныч!.. — поблескивая стреляющими глазами — как бы кто не сунул бесхозный перстенек за пазуху, — проворчал вор. — Вот они, твои наличные! — И он, чуть придыхнув, поднял и уронил под ноги Корсаку металлический ящик. И было непонятно, отчего так тяжело дышал Червонец — от тяжести ящика или от злобы.

Склонившись, Слава сломал смехотворную защелку и поднял крышку.

На какое-то мгновение лица бандитов повернулись в его сторону… Сработала прямая логика — то «рыжье» с цацками, которые нужно еще сдать, чтобы обналичить, а то — готовая обналичка…

Столько обналички бандиты видели впервые… Червонцы с изображением вождя мирового пролетариата, лоснящиеся от новизны и кажущиеся в глубоком ящике просто бесчисленными…

— Что? — расхохотался в каком-то жутком экстазе Червонец. — Не видали столько хрустов?! Но это только то, что можно выручить с сотой… тысячной доли железа, которое вы сейчас щупаете руками! После того как мы реализуем все это добро папы Святого, у каждого из вас будет по двадцать… сорок таких ящиков!.. Это же копи царя Соломона, Крюк… Это достояние республики… Мы образуем свою республику! Ты хочешь быть Всесоюзным старостой, Крюк?! Мы можем вступить в товарно-денежные отношения с США и Англией… Здесь пятидесятилетний бюджет Японии!.. Это же Клондайк, Крюк, это россыпи Юкона!..

В склепе при свете спичек и бензиновых зажигалок из гильз воцарилось безумие… Корсак смотрел на этих людей и пытался вспомнить тот рубеж, который они перешагнули, превратившись из людей — хотя и очень плохих, но людей — в животных. Пытался, но вспомнить не мог. А существовал ли тот рубеж, та граница?

— Я всегда мечтал купить старухе-матери домик под Тверью… У нее изба совсем обветшала…

— Зачем ей халупа, Клык?! — по-царски распоряжался Червонец, осознавший наконец, что власть его пришла, и пришла окончательно. — Ты купишь ей Тверь!

— А коровенку с козой?..

— Дурак!.. — заходясь в экстазе, который отчетливо начал напоминать оргазм, возопил весельчак Карамболь. — Ты подаришь ей собственную мясохладобойню!

— Братва, мы цветем!.. Я отдаю этот болт, — Клык метнул в общую кучу сапфировый перстень, — за бутылку «Абрау-Дюрсо»! Сейчас! Принесите мне осетрину «а-ля рюсс» и ящик «Абрау»! Я плачу! — И в воздух взметнулась пригоршня золотых монет размером с жетон грузчика Казанского вокзала…

В склепе пана Стефановского, куда родные положили его для вечного покоя, царила суета, грозящая преобразоваться в сумасшествие…

— Червонец, — позвал Корсак, равнодушно взирая на груды бесценных сокровищ.

— Червонец, — повторил он, понимая, что задержка опасна для всех, и для него в первую очередь. — Червонец!

Крик этот и стальной взгляд разведчика на какое-то мгновение охладили всеобщий экстаз, заставив вспомнить о том, что сидят эти люди не в «Астории», а в склепе, да к тому же их усиленно разыскивают.

— Вы закончили спускать на этот антиквариат или мне выйти и постоять на шухере в ожидании первой роты автоматчиков из ленинградской дивизии?

Упоминание о превосходящих силах противника заставило бандитов собрать свое сознание если не в кулак, то хотя бы вырвать его из рук бога безумия.

Они собирались так же, как и искали, — суетливо, в спешке, нервно. Когда последняя из монет была упакована в баулы, из которых ценности, собственно, и вынимались, когда каждый получил за спину сгибающий его груз, стало ясно, что рассвет наступил и застал он врасплох всех, кроме Корсака.

— И куда вы собрались? — Голос Ярослава звучал властно, уничижающе, но иначе вернуть сознание в оболваненные успехом головы бандитов было нельзя. — Вы похожи на слонов, непонятным образом оказавшихся на кладбище средней полосы России. Вы здесь и останетесь, если ваш караван выйдет за пределы склепа в таком виде! Мне плевать на вас, Червонец, уж коль скоро вам плевать на самих себя, но меня ждут жена и сын!

— Он прав, — тихо заметил Крюк, снимая баул. — Куда мы ломанемся с этим ассортиментом?

Протрезвел и Червонец.

— Оставляем барахло здесь и уходим. Заберем только деньги и самую дешевую мелочь, которую можно спихнуть скупщикам. — Прикинув сроки, он распорядился: — Мы вернемся сюда через три дня, когда станет ясно, что эта территория прочесана легавыми.

— Я бы на вашем месте не забирал и мелочь. Вы не вернетесь сюда через три дня, — подсказал Корсак. — Вы не вернетесь сюда и через неделю. Если хотите жить и получать от жизни удовольствие, вы вернетесь сюда месяца через два-три, когда пройдет волна. А еще лучше прийти за «сваком»[4] через полгода, хотя после того, что я увидел, мне кажется, на такой разумный поступок вы не способны.

— А я вообще никуда не собираюсь возвращаться!.. — неожиданно для всех заверещал весельчак Карамболь. — Я ухожу отсюда со своей долей! И вы делайте то же самое, братва! Все — ша! Теперь каждый сам за себя!

— Ты нехорошо говоришь, Карамболь, очень нехорошо, — тихо процедил Червонец, начиная чувствовать, что не пройдет и минуты, как банда распадется на вольноотпущенных миллиардеров.

— У каждого есть то, что нам всем обещал пять лет назад Святой! — не унимался Карамболь. — Воля! Филки! Он говорил, что война для нас ничего не изменит, а только сыграет на нашей стороне!..

«Начинаю постепенно открывать для себя новое в папиной идеологии», — подумал Корсак не без огорчения. Слава уже давно видел, как топорщится карман Карамболя. Ярослав, наверное, был единственным из всех, кто подумал раньше Червонца о том, что все сейчас зависит от одного-единственного выстрела. Окажись Ярослав на месте Червонца, то есть на месте человека, чей авторитет пытались подорвать таким нахрапистым способом, он выстрелил бы уже давно, поскольку выстрел — единственное, что могло спасти Червонца. Крюк поставил баул на мрамор склепа, а остальные после демарша Карамболя лишь подкинули груз у себя на спине, чтобы тот лег поудобнее.

— Можете убить меня, — не понимая, что пророчествует, агрессивно настаивал весельчак, — но я уйду сейчас и с этим.

Выстрел. Грохот баула о мрамор, шлепок упавшего тела, агония… Не удивились произошедшему только Крюк и Корсак, остальные, подумав под стволом «парабеллума», нехотя сняли мешки с плеч.

— Если хоть одна сука еще хотя бы раз оголит передо мной клык… — совершенно спокойно, словно речь шла о покупке пряников в сельмаге, подтверждая тем свой непререкаемый авторитет, сказал Червонец. Он сунул пистолет в карман и повернулся ко всем спиной — так ему было удобнее опускать баул в опустошенную яму-схрон, — я спущу с него шкуру. Есть желающие проверить, смогу ли я это сделать?

— Знаете, мне порядком поднадоел этот приблатненный спектакль, — врезался в монолог вора Корсак. — Закапывайте все это побыстрее, если не хотите в ближайшие сутки давать показания в НКВД! Отсидитесь, а потом делайте что хотите. Я же возьму свои деньги, потому что нести восемь или десять килограммов денег легче, чем нести за спиной три пуда золота! Червонец, уводи нас отсюда!

Ярослав правильно сыграл на важности для всех решения вора. Червонец здесь главный, и после находки схрона ему теперь решать, куда идти и с какой целью. Цель была ясна — нужно побыстрее сорваться из района поисков и осесть в Ленинграде. Область теперь находится вне закона — в области рулил Святой, о его смерти после пожара мало кто догадывается, поэтому чекисты в первую очередь будут проверять область, поскольку в такой ситуации идти банде в город — настоящее самоубийство.

Именно по этой причине нужно было идти туда.

— Люблю тебя, Петра творенье… — пробормотал Корсак, остановившись рядом с Червонцем, когда тот проверял замаскированный в склепе клад.

Червонец услышал его. Слава понимал это, а потому дождался, когда Червонец с Крюком появятся в ограде, и спросил:

— Куда поведешь, Червонец? Это важно для всех, а для меня в особенности, поскольку меня, кроме моей жизни, заботят жизни еще двоих дорогих для меня людей.

— Мы идем в Ленинград.

— Что?! — изумились остальные бандиты.

— Я сказал, что мы идем в Питер, — жестко, блеснув золотыми фиксами, повторил вор. Повернувшись к Ярославу, он взял его за локоть и отвел в сторону. — Я помню о своем слове. Твои паспорта будут изготовлены за неделю. О близких можешь не переживать. У них сейчас есть все, о чем может только мечтать семья наркома. Деньги — твои, как и договорились. Через неделю ты получишь документы, встретишь семью, и я открою вам коридор в Польшу.

Такой исход Славу устраивал.

— Но всю эту неделю каждый, кто побывал в склепе, будет находиться при мне. Каждый! — Эти слова слышали все. — Если кому-то нужно будет сходить пописать, выпав из поля моего зрения на две минуты, он должен будет сообщить об этом мне или Крюку. Если я замечу, что кто-то из присутствующих здесь пытается вступить в контакт с людьми вне этого круга — убью и его. Если кто-то захочет помешать мне исполнить задуманное — я убью его. Если кто-то за эту неделю окажется пьяным — я убью его. Я убью всех, если это будет необходимо. Я убью любого, если пойму, что кто-то сомневается в том, что я это сделаю.

Обеты на святой земле — на кладбище — дело не шутейное. Особенно когда слова подтверждаются убийством. Исстари на Руси повелось, что убивать на кладбище — грех несусветный, смертный. Но стоит ли заботиться о душе, когда уходишь, оставляя за спиной почти тонну вещей, могущих в одночасье превратить нищего в одного из самых состоятельных людей только начинающего отряхиваться от пепла войны мира?

Глава 6

На исходе четвертого дня вынужденной изоляции от окружающего мира Ярослав понял, что Червонец испытывает сильный дискомфорт. Настроение бандитов, посвященных в тайну сокровищ Святого, изменилось не в лучшую сторону. Тактика вожака по выжиданию все меньше устраивала его подчиненных, и наконец наступил момент, когда Корсак понял, что грядет взрыв. Еще не успев как следует свыкнуться с ролью полновластного хозяина банды, пусть уже не такой многочисленной, но по-прежнему дерзкой, Червонец стал использовать непопулярные в бандитской среде методы подчинения коллектива, и это не могло не сказаться на разговорах и мнениях внутри банды.

Ярослав чувствовал, что в случае продолжения Червонцем своей политики насильственного удержания своих головорезов в одной из квартир Ленинграда, достаточно будет малейшей искры, чтобы грянул взрыв. Каждый из девяти, находящихся в заточнении, знал, где спрятаны ценности, способные обеспечить род любого из них до седьмого колена. Конечно, мало кто из бандитов заботился о будущем своих потомков, которых, к слову сказать, ни у кого не было, но бриллиантовый дым бесхозных драгоценностей и золота будоражил их умы. Не обладая качествами руководителей и стратегов, не владея навыками мало-мальской тактики, бандиты никак не могли понять, почему они, полновластные хозяева миллионов золотых советских рублей, которые можно, по их мнению, быстро выручить, продав раритеты, вынуждены есть не балык, запивая его марочным коньяком, а жрать баночную кильку, обжаренную в масле, довольствуясь жидким чаем.

Корсак чутьем опытного разведчика чувствовал, что терпение бандитов не бесконечно. Сам же Червонец либо чересчур полагался на преданность своих головорезов, будучи уверенным в своем авторитете, либо просто не замечал происходящего рядом. Не меньшее удивление у Славы вызывало и поведение правой руки Червонца — Крюка. Этот сорокалетний мужчина среднего роста, чья мускулатура выдавала в нем бывшего спортсмена — если не боксера тяжелого веса, то борца определенно, вел себя почти как Ярослав. Он молча и спокойно взирал на происходящее вокруг, о чем-то думал либо просто дремал. Когда возникала необходимость, а она по мере течения дней назревала все чаще и чаще, осаживал наиболее ретивых бандитов, не особо стремясь объяснять мотивы своего поведения. Одному из самых дерзких, решившему уже почти в открытой форме выразить свой протест вору, Крюк с размаху врезал прямой слева. Бандит рухнул, как подкошенный, и потом, приходя в себя, долгое время смотрел на Крюка, о чем-то думая и вытирая с рассеченной губы кровь.

«Определенно боксер», — подумал Слава.

Ни один из них, включая и самого Червонца, не имел права выходить за пределы квартиры, в которой имелось все, что было необходимо для выжидания: туалет, кухня, спальные места на полу, еда. Такой образ жизни очень напоминал проживание в камере предварительного заключения Крестов и совсем не походил на волю, час нахождения на которой приравнивался по бандитским понятиям к суткам на киче.

Слава понимал, что после разбойных нападений на торговые базы и магазины, когда приходилось довольствоваться малым, а риск был неимоверен, каждый из бандитов ощущал себя даже не наследником, а уже владельцем части несметных сокровищ, дарующих все блага, о которых только может мечтать вор. И каждый из них, зная о смелости и отваге Червонца, не понимал, почему тот боится выйти и забрать эти сокровища, чтобы немедля справедливо поделить. Не секрет, что в этой связи в головы бандитов пришли мысли о продажности Червонца, о его намерении прибрать все золото к рукам, а их просто-напросто кинуть. Тем, у кого организаторские способности отсутствуют с момента рождения, невозможно понимать простые истины. Слава же эти истины понимал очень хорошо.

Банда Святого уничтожена почти полностью. Осталась лишь пятая ее часть, и сюда вошли не самые организованные и умные люди. Червонец, как мудрый организатор и вожак, понимал необходимость создания вокруг себя нового коллектива с новой идеологией, отличающейся от идеологии вора старой закалки Святого. Организация банды, то есть определение места будущей дислокации и вовлечение новых, избранных членов, требует не только больших моральных ресурсов, но и финансовых вливаний. Никто и никогда не пойдет за цезарем, казна которого пуста, как амбар нерадивого крестьянина. Червонцу необходимо было выиграть время, чтобы сохранить и лидерство, и ценности. Он, как и Корсак, понимал, что реализовать культурное достояние Дрезденской галереи — а у Ярослава не было сомнений, что за сокровища были найдены в схроне пана Домбровского, — быстро не получится. Для этого нужны каналы сбыта, доверенные люди. В противном случае можно спалиться уже с первой же картиной Рубенса, выйдя с ней на первого попавшегося антиквара. И потом, дабы не оказаться глупцом, Червонцу необходимо было оценить клад, определить стоимость каждой из найденных вещей. На все это нужно было время, соглашаться с чем бандиты, засевшие в квартире, решительно не желали.

Банда грозила развалиться прямо на глазах, не успев образовать новое формирование. И одного Червонца для организации этого процесса, как начинало казаться Славе, было уже мало. Назревал момент, когда обалдевшие от алчности и нетерпения головорезы могли прикончить Червонца, направиться на кладбище и перерезать там друг друга, так и не сумев разделить найденное «по совести и справедливости». Крюк же молчал и помогал Червонцу лишь тогда, когда тот этого от него требовал. Корсаку начинало казаться, что помощник Червонца и сам не прочь направиться на Хромовский погост, причем направиться таким образом, чтобы оказаться там в числе первых.

Все это очень не устраивало Корсака. Бывший разведчик секретного спецподразделения, обладающий дарованной ему свыше интуицией и тренированным сознанием, хорошо чувствовал настроение людей даже тогда, когда не произносилось ни слова. Глядя на то, как Фикса скребет ложкой по дну банки, он мог с уверенностью заявить, что тот в этот момент клянется, что такая банка у него — последняя. Следующий обед его будет состоять из куска хорошо прожаренной говядины, политой винным соусом. По глазам Фиксы Слава читал, что тот не прочь встать и вставить перо в бок Червонцу в любой момент.

Еще пара дней таких настроений, усугубляющихся с каждым часом, и Корсак рисковал остаться без семьи, поскольку о месте нахождения Светы и Леньки знал только Червонец, ну и, наверное, Крюк. Однако, если подручные Червонца решат его резать, то мертвым окажется и его помощник — в этом не было никаких сомнений. Убьют его по двум причинам — он лишний свидетель, который может рассказать братве о «беспределе» «честной шпаны» Святого, и лишний рот, который будет требовать себе часть клада Домбровского. Конечно, поставят на перо и Славу — он-то им точно не нужен. Они вообще не понимают, зачем здесь этот «краснозадый».

Несколько раз Корсак пытался заговорить с Червонцем о семье, но тот всякий раз упрямо говорил, что с ними все в порядке и вскоре Корсак встретится с ними. Слава чувствовал, что его, как и остальных членов банды, начинает тяготить ожидание. Он был уверен, что неделя отсидки на бывшей «малине» Святого в Питере — несусветная глупость. Отсиживаться так месяц — или два, что гораздо лучше. Если уж не терпится забирать сокровища старого вора, то нужно это делать сейчас, вступая в бой с НКВД! А потом разбегаться по территории Союза, оседая в самых разных точках. В местах, где меньше всего заботятся о праве и больше всего о собственном благополучии. Для таких целей подходит Туркменистан или Грузия. Еще лучше подходит Польша или Западный Берлин. Но Червонец, следуя лишь своему наитию, велел ждать неделю, и на этом была поставлена точка. Это мог подтвердить Карамболь, оставшийся на кладбище и сброшенный в провалившуюся безымянную могилу.

Гроза в квартире намечалась нешуточная, стали даже высказываться мысли о том, не продался ли Червонец «красным». Разговоры эти мгновенно пресек Крюк. Осадив высказавшего эту мысль Вагона резким выкриком, он встал со стула и вышел в центр комнаты.

— Базарим?! Это Червонец-то продался?! — Он осмотрел бандитов гневным взглядом. — У кого в «хлеборезке» мандавошки завелись?! Червонца невозможно заставить продаться! Кто-то сомневается в этом?

Возражений не было, не было желающих дать положительный ответ и на последний вопрос. Однако напряжение в трехкомнатной квартире на окраине Питера продолжало нарастать, и наконец наступил день, когда оно достигло максимума.

Утром шестого дня Червонец куда-то убыл, поручив Крюку присматривать за бандой, и вернулся лишь с наступлением темноты. Находясь у себя в углу с мешком, набитым купюрами банка СССР, Корсак понял, что наступает час «Ч». В военной практике этим временем обозначается время, когда штурмующие подразделения пересекают вражескую линию обороны. Проще говоря, это тот момент, когда одна нога бойца Красной Армии находится на бруствере вражеского окопа, а вторая уже перенесена через него. Вспоминая дни, проведенные в учебном лагере «стерхов», Слава не без улыбки вспоминал тот момент, когда преподаватель тактики майор Краснов объяснял эту ситуацию и половина курсантов не могла взять в толк — что за ноги и какая на каком бруствере. Краснов невероятно обозлился и со свойственным ему прохладным юмором объяснил момент так, что все поняли: «Час «Ч», бестолковые птицы, это когда яйца бойца Красной Армии зависают над каской неприятеля, засевшего в окопе!». Час «Ч» — момент истины.

К этому дню Слава выдохся и сам. Понимая, что Червонец имеет над ним власть лишь по одной причине, имя которой — жена и сын, Корсак решился на отчаянный шаг. Если бы он знал, где сейчас находится Света с сыном, он уже давно ушел бы из банды, оставив за своей спиной столько трупов, сколько живых встанет на его пути. Но куда идти?! О местонахождении семьи знает лишь Червонец и, быть может, Крюк — такой же подонок, как и его шеф. Недаром, уходя поутру в город, Червонец оставляет Крюка с бандой безо всяких опасений. Значит, доверяет, значит, уверен, что Крюк не поведется на уговоры и не упорхнет из клетки вместе с другими в сторону Хромовского кладбища! Получается, что в Червонце еще живо нечто, позволяющее ему верить в человека. Однако сообщить Славе адрес, где содержатся дорогие ему люди, даже под честное слово, для Червонца равносильно дать разрешение своим людям отлучиться в город и вернуться в квартиру к девяти часам вечера. Под то же честное слово. Червонец — мерзавец, но не идиот. И он прекрасно понимает, что Слава, получив адрес семьи, исчезнет так же быстро, как исчезнут его люди вместе с кладом Святого.

О, если бы выйти в город и, пусть на свой страх и риск, встретить там кого-то, кому можно подать знак…

На пятый день ожидания Ярослав находился почти в панике: какой знак?! кого встретить?! и что за задание можно дать этому первому встречному знакомому?!

«Приведи НКВД по адресу такому-то»?

Но нужно было что-то делать, он не слышал голоса Светы и Леньки уже неделю, и с каждым днем в его сознание начинало закрадываться подозрение, что… их голоса он не услышит уже никогда. Слава, бывший офицер войсковой разведки, диверсант, привыкший выжидать сутками, начинал терять терпение, едва перестал ощущать своей спиной линию фронта. Фронт стал другим. Невидимым, более жестоким и опасным, даже более опасным и невидимым, чем тогда, в Аргентине, когда из сотен неизвестных ему лиц нужно было распознать двоих нацистов, военных преступников. Вычленить их из толпы и уничтожить. Тогда было легче, потому что рядом был Сомов-Соммер — отец Светы и дед Леньки… Сейчас же Слава был один.

В каждом отрицательном моменте нужно выделять положительное начало и делать ставку на него, как на первооснову — это девиз не только оптимистов, но и разведчиков, находящихся на грани провала. А еще — девиз людей, не желающих умирать и наблюдать при этом, как умирают дорогие им люди…

— Червонец, — обратился к вору Ярослав, когда на исходе шестого дня тот снова прибыл в квартиру, — мы можем поговорить?

Ни слова не говоря, тот скинул с головы кепку, метнул ее на вешалку в коридоре и молча прошел на кухню. С некоторых пор этот уголок в квартире превратился в некую исповедальню, куда отправлялись разговаривать все, кто не принимал участия во всеобщей спячке или игре в карты. Там же Червонец откровенничал с Крюком, там же готовилась пища. Впрочем, слово «готовка» в данном случае неуместно, потому что процесс вскрытия консервных банок финками и нарезка колбасы и хлеба являться приготовлением пищи не могут априори.

Зайдя в просторную кухню, Корсак плотно затворил за собой дверь. Поступок, конечно, обоснованный лишь с точки зрения демонстрации важности предстоящих откровений: дверь стеклянная от верхней ее части до нижней, под дверью же огромная щель, и если не шептаться, то в комнате будет слышно каждое слово предстоящего разговора. Что, собственно, и происходило, когда Крюк отправлял разбираться на кухню очередных «разборщиков», поругавшихся за картами или просто так, от скуки. Если же говорить тихо, то ничего не будет слышно даже при открытой двери. А потому, когда за Славой закрылась дверь, Червонец сыграл бровью, как бы удивляясь тому, насколько серьезные вещи будет излагать сын Святого.

— Я хочу поговорить с тобой не как член твоей своры, — предупредил Ярослав, усаживаясь на стул с высокой спинкой, — я им никогда не стану. Хочу поговорить и не как пленник, коим по сути являюсь. Мне очень хочется побеседовать с тобой в качестве психолога.

— Вот как? — теперь Червонец вскинул и вторую бровь. — Неужели я что-то упустил?

— Упустил? — и Слава рассмеялся, стараясь придать своему смеху максимум искренности. — Послушай, Червонец, или как там тебя… Не побрезгуй короткими воспоминаниями человека, большую часть своей службы проведшего в тылу врага в качестве командира подразделения… — сказав это, Ярослав решил сделать паузу, чтобы убедиться в том, насколько Червонец готов к разговору. Если вор встрепенется, начнет нервничать или просто рассмеется в ответ, то продолжать беседу не имеет смысла. Проверяя это, Слава выпрямил ногу в колене и, заполняя паузу, поморщился. Боли в колене не чувствовалось, однако представиться лишний раз немощным лишним не будет. Из каждой ситуации нужно извлекать максимум прибыли. Проверка принесла положительные плоды. Червонец не только не рассмеялся, но и даже напрягся. — Когда находишься с группой людей в полной изоляции, самым главным является сохранение ее боевого духа. У меня был случай, под Братиславой… Тебе это интересно?

— Возможно.

— Так вот, под Братиславой… Это в Словакии, Червонец. Я просидел с пятью своими людьми восемь суток в егерском домике, ожидая приезда связника. Восемь суток, Червонец! Восемь! В помещении площадью в шесть квадратных метров! В туалет мои люди и я ходили только по ночам, ели сухари, макая их в воду. И ты знаешь, я стал ощущать, что атмосфера в домике начинает напрягать в первую очередь… меня. Я стал раздражителен, мнителен, внимание мое стало рассеиваться, я перестал слышать дыхание своих людей, по которому ранее определял их настроение. По их дыханию в полной темноте я мог даже с точностью в девяносто пять процентов догадаться о том, кто из них сейчас думает о голой бабе, кто о тарелке дымящегося борща, а кто о стакане водки! Я мог даже сказать, до какой стадии раздумий о бабе дошел тот, кто о ней думал! И вдруг я перестал их слышать и понимать. И в этот момент понял, что они, мои боевые друзья, профессионалы и практики, уже давно перестали понимать… меня! Процесс деморализации наступил для них гораздо раньше, просто никто этого не заметил! Я в этот момент стал ощущать, насколько напряжены их голоса, насколько разболтанны движения. С такой группой нельзя идти в бой, Червонец. А группа боевых офицеров-разведчиков — это не банда отмороженных головорезов. Первых ведет долг, устав, высший разум и профессиональные навыки. Я понял, что группа на взводе, а задание на грани срыва. И ты знаешь, что я сделал?

Червонец пыхнул папиросой, явно не желая давать ответ на этот банальный риторический вопрос, который моментально поставил бы его в унизительное подчиненное положение. Откинувшись на стуле, он лишь скрестил руки на груди.

— Ранним утром наступившего дня, девятого по счету, я разрешил каждому из них, оставив оружие и снаряжение в сторожке, выйти в лес на двадцать минут и заняться…

— Поиском словачек?

— Нет, грибов.

— Чего?! — на этот раз Червонец расхохотался.

— Грибов. Грибы, Червонец, — это такая скользкая маринованная фигня, которой закусывают водку.

— И что, набрали? — перестав смеяться, но все еще с улыбкой поинтересовался вор.

— Собрали. Кто два принес, кто пять, а кто приволок полный подол майки. Я вышел последним и ни черта не нашел, потому что искать грибы не умею. Зато набрел на куст шиповника, с которого собрал с десяток плодов и съел.

— Ну конечно, — перестав улыбаться, заметил Червонец, — кто бы мог подумать, что ты хуже всех время проведешь…

Слава помедлил, но вместо продолжения положил руки на стол и посмотрел в глаза вору.

— Что уставился? — настроение Червонца менялось так стремительно, что Корсак едва поспевал за ним.

— Ты думаешь, что никто из твоих людей не чувствует запах кофейных зерен, которым несет из твоего рта? Считаешь их идиотами, полагая, что им незнаком верный способ уничтожения запаха перегара? Думаешь, они не видят напряженную мину на твоем лице, свидетельствующую о том, что дела, которыми ты занимаешься в городе, оставляя людей томиться в ожидании, идут не так уж хорошо? Думаешь, они не понимают, что в этом случае их дела также не очень хороши? Но ты в городе, разговариваешь с живыми людьми, пьешь вино и подметаешь брючинами Невский проспект! Они же надоели друг другу до такой степени, что готовы перерезать друг друга! Они уже не могут смотреть на эти стены, а самим стенам эти уголовные хари обрыдли до такой степени, что те уже готовы обрушиться на них и похоронить!

— К чему ты все это говоришь?

— К тому, что скоро ты вернешься в эту квартиру, а в ней будет лежать восемь трупов!

— Вас здесь девять, — хрипло возразил Червонец.

— Правильно, — согласился Слава. — Но лежать будет восемь, потому что девятый выйдет тебе за спину из ванной, когда ты пройдешь в комнату, и перережет тебе глотку от уха до уха. А потом поедет на Хромовское кладбище, где его и возьмет НКВД! Так закончится эта дурацкая история, которая могла бы иметь иной исход, окажись вор мудрым человеком, а не идиотом!

— Полегче, приятель, — клацнул частоколом металлических зубов Червонец. — Ты на этом трамвае пассажир на подножке, а потому следи за базаром, дабы чего не вышло!.. Ты хочешь что-то предложить? Я готов тебя выслушать. Но больше не надо этого чеса за грибы и меланхолию!

— Надо, потому что так тебе будет гораздо легче понять, что ты уже давно потерял со своими людьми подкорковую связь! Мои люди за двадцать минут одиночества в лесу в поисках грибов полностью одолели свою депрессию и вернулись в обычную жизнь профессионалов! Вернулся и я, и кто знает, разговаривал бы я здесь с тобой, если бы мне не пришла в голову мысль выпустить бойцов из клетки на волю, чтобы дать им понять, что жизнь продолжается, а не закончилась, что жизнь по-прежнему хороша и будет еще лучше, если мы досидим в этой блядской егерской сторожке до конца! — договорив, Слава вздохнул и убрал руки со стола. — Теперь понял? Дай им знать, что они такие же люди, как и те, что за этими стенами, дай им подышать!

— Грибы в лесу пособирать, да?

— Зачем грибы? Ты не такой дурак, Червонец, каким стараешься казаться для придания своей персоне зловещего облика. Своди нас в кино.

— Куда?!

— В кино. Кино, Червонец, — это такая белая простыня, по которой бегает маленький человечек в котелке в больших ботинках и с гитлеровскими усиками.

— Ты считаешь меня за кретина?

— Не веришь, сходи в «Рассвет» — бегает, гадом буду.

— Корсак, ты хочешь предложить мне вывести моих людей в кинотеатр? Туда, где у входа околачивается куча «красноперых»?

— Они околачиваются с той же целью, что и все остальные, и им нет дела до твоих людей, если, конечно, они не начнут брать «лопатники» в зале и не отбирать у зрителей «котлы»[5] в фойе. И если ты не умный человек, то подумай, будут ли ленинградский уголовный розыск и органы госбезопасности искать кровавую банду Святого в кинозале? Есть что-то общее между кинематографом и ублюдками, которые шпилят сейчас в зале в «храп»? Я бы на твоем месте вообще не выводил их из кинотеатров. Вообще предложил повести их в театр! Где их искать не будут еще с большей вероятностью, чем в кино! Но, боюсь, кто-то из них, скорее всего, это будет Бура, не выдержит и прямо через весь зрительный зал направится шмонать карманы упавшего Ленского.

Встав со стула, Червонец отошел к окну и стал смотреть в него в полной задумчивости. Все, что сейчас говорил ему Корсак, выглядело нелепым с точки зрения воровского взгляда на жизнь, но в этом чувствовалось нечто мудрое, от недостатка которого, оказавшись в трудной ситуации, страдал Червонец. Слава же, сидя на стуле, спокойно поглаживал манжету на своей засаленной рубашке — не исключено, что бандит смотрит не сквозь стекло, а пользуется им, как зеркалом. Рассматривает советчика и пытается понять по его виду, насколько искренне тот только что говорил. Главным козырем в этой авантюре для Корсака было то, что в заложниках у Червонца остается его семья. А шутить жизнями близких людей вряд ли кто решится. Рисковать семьей ради золота или для совершения побега Корсак вряд ли станет. Он мог сделать это давно, еще на кладбище. Но не сделал. Значит, семья для него имеет гораздо большее значение, нежели собственная безопасность. Пока семья у него, у Червонца, сына Святого можно водить на поводке бесконечно. Придя к этому выводу и понимая очевидность вероятного бунта, вор решил воспользоваться советом.

— Куда же нам податься? — бросил он от окна.

– Когда я еще не был вами спасен , за два дня до этого, мы собирались с женой поручить ребенка соседке, славной бабушке, и сходить в «Рассвет» на премьеру фильма «Первая перчатка» с Володиным и Переверзевым в главных ролях…

Кинотеатр «Рассвет» находился неподалеку от места прежней работы Корсака, и тем увеличивалась возможность встретить кого-то из знакомых.

Банда не выходила из кинотеатра три сеанса подряд. Едва закончился фильм с Володиным, начались «Огни большого города» с Чаплином. Когда просмотрели его, перешли на Утесова в «Веселых ребятах». Едва зажигался в зале свет, раскрасневшиеся от удовольствия бандиты выходили из зала, понурив головы и натянув почти до носа кепки. Заходили за жилой дом и ожидали Крюка, который с подлечившимся Бурой вставали в очередь за билетами. Страна, истерзанная голодом, блокадой и горем, использовала любую возможность вернуться к прежней жизни. И тем, кто толпился в очередях, действительно не было никакого дела до кучки мужиков, очень похожих на коллектив какой-нибудь конторы. Уже во время первого просмотра Слава стал искать того, через кого можно было бы передать записку, написанную им ночью карандашом на новенькой купюре, вынутой из мешка. Эта записка номиналом в десять червонцев была аккуратно свернута вместе со второй купюрой. Тот, кто получил бы в руки этот неожиданный подарок и развернул бы его, прочел: «Срочно позвонить К-23-48. Отдать человеку, назвавшемуся Шелестовым, в обмен на 100 червонцев. Трость сломана на Марата, 6. Стерх».

* * *

Все время, начиная с титров «Первой перчатки», Слава выискивал в зале того, кто смог бы поступить так, как было указано на купюре. В короткие перерывы между фильмами он искал этого человека в фойе. На улице передавать записку не имело смысла, Корсак рисковал бы при этом не только своей жизнью, но и семьей. Каждый шаг бандитов контролировали Червонец и Крюк, и даже поход за ситро на расстояние в десять шагов не оказывался вне поля зрения этих двоих. В фойе отдать деньги было вернее, замотивировать такой шаг было легче, однако, сколько Слава ни вглядывался в лица снующих мимо него людей, он не мог найти в глазах ни одного из них нужной ему искры.

Погруженный в свои думы, он сидел в зале, смеялся, когда смеялись все, хлопал, когда зал аплодировал, и думал, думал, думал…

Единственный раз, когда он вынужденно перестал думать о Свете и Леньке, сердце за которых уже давно перестало ныть, а начало болеть, сдавливая всю грудь, случился на десятой или пятнадцатой минуте первого фильма о боксере.

Сидящий рядом с ним Сверло, получивший прозвище за то, что бежал из Крестов, пробуравив в бетонном полу ложкой дыру размером с футбольный мяч и в эту дыру уползший сначала во двор централа, а после и на улицу, толкнул Корсака в бок и свистящим шепотом поинтересовался:

— Я не понял, мочить когда будут?

— Где? — оторвавшись от мыслей, оторопело отозвался Слава.

— Ну, — он кивнул на экран, — там.

— Скоро, — подумав, пообещал Ярослав и уселся в кресло поглубже.

Сработал он экспромтом. Уже в конце третьего, последнего фильма, выходя из зала, он споткнулся, чертыхнулся и, почти падая и пытаясь удержаться на ногах, толкнул Сверло в спину, который, в свою очередь, не справившись с координацией, врезался в спину шествующей перед ними парочке пожилых людей. Выбор объекта для будущего конфликта, как и орудие столкновения, Слава избрал не случайно. В первых двух зоркий глаз бывшего разведчика безошибочно узнал ростовщика и его жену — люди с такими хищными лицами явно торговали продуктами во время блокады, наживая себе капитал и пользуясь главным в своей жизни правилом — «Курочка по зернышку, а какая власть в деревне будет, нам не важно». Сверло попал под руку тоже не случайно. Будучи самым глупым из всей банды, он был единственным, кто мог в такой ситуации устроить скандал с мордобоем.

Что, собственно, и произошло. Клюнув старика в спину своим твердым выпуклым лбом, Сверло грязно выругался, чем сразу привлек к себе внимание не менее сотни свидетелей. Вскочивши же на ноги, вместо того, чтобы сообразить, кто он, где находится и почему, Сверло схватил старика за шиворот.

— Тебе что, падло, — спросил он, хлопая ресницами своих узко посаженных глаз, — идти больше негде?!

— Где же мне идти, молодой человек, когда мы одним потоком следуем?! — возвращая слетевшее пенсне на нос, поинтересовался старичок.

Вскинув вверх два пальца, указательный и средний, Сверло оскалился и коротким тычком помог ростовщику насадить пенсне поглубже.

— Товарищи! — дико закричала спутница ослепшего на мгновение старичка. — Милицию вызовите! Вызовите милицию!!

Оттолкнув вошедшего в раж Сверло, который уже шипел даме: «А-а, сердце, тебе тоже не хочется покоя?!» — Корсак занял освободившееся пространство между одуревшим бандитом и потерпевшими от злостного хулиганства старичками и страстно схватил старика за руку.

— Товарищ, простите бога ради! — забормотал Слава, пожимая руку ростовщику и вкладывая в нее деньги так, чтобы было видно — купюр как минимум две, а не одна. — Наш коллега выпил, у него большое горе! У него воры кошелек с карточками в трамвае вынули!.. Поймите человека, прошу вас…

— Товарищи, хватайте их! — завизжала старушка. — Посмотрите на их рожи! У них разве можно кошелек вытащить?!

Быть может, так и случилось бы, их бы схватили, если бы не старичок, который вдруг проявил неслыханный гуманизм, заявив во всеуслышание:

— Я понимаю, я понимаю. Такое горе. Однако с лицом разобрались, а стекло, тем не менее, треснуло, а новое будет прилично стоить.

Сдвинув Ярослава в сторону, Червонец выхватил из кармана несколько купюр и сунул в цепкую, как куриная лапка, руку старика.

Был план сходить на еще один фильм, но после устроенного Сверлом инцидента об этом не могло быть и речи. Как бы то ни было, домой все вернулись в приподнятом настроении.

Но на следующий день после этого, как Слава и предполагал, наступила развязка. После вольготной жизни нормальных людей, почувствовать которую благодаря Корсаку бандитам удалось всеми фибрами своей души, теперь они томиться взаперти вовсе не желали.

Ожидаемое Корсаком и неожиданное для Червонца восстание произошло вечером следующего дня…

Глава 7

Когда утром Червонец убыл, Корсак понял — сегодня нарыв прорвется. Когда Червонец вернулся, Корсак догадался — если ему не проявить сейчас жесткость и не выступить в роли помощника Червонца, его ожидание встречи с женой и сыном может оказаться химерой. Они не увидятся более никогда.

Возвратился Червонец чернее ночи и с порога окликнул:

— Пан Домбровский!

Ярослав медленно поднялся и последовал в коридор.

— Вот твои документы. — В руке вора показались корочки трех паспортов, на обложках которых значился одноглавый орел. — Убедись.

Пролистав паспорта, Слава понял, что отныне и навсегда, насколько это будет необходимо, он будет зваться Збигневом Кшиштофским, Света — Магдалиной Кшиштофской, а их сын Ленька — Мареком. Зная толк в липовых документах, Корсак с удивлением обнаружил, что о подделке в данном случае не может идти речи. Паспорта были настоящими. Подлинными были и документы бывшего партизана, действовавшего в отряде генерала Меркулова на территории Белоруссии, Збигнева Кшиштофского.

— Убедился? — Забрав документы, Червонец упрятал их в карман. — До поры у меня побудут.

— До какой поры? — с неожиданной для себя хрипотцой в голосе уточнил Слава, начиная подозревать, что не все так гладко.

— Я объясню. Потом… Как дела? — весело обратился вор к подопечным, растянувшимся в вальяжных позах на полу самой большой из трех комнат.

— Подшиваются, — сквозь зубы бросил Фикса.

Посмотрев на него недобрым взглядом, Червонец прошел дальше.

— Недолго осталось, братва. Дня через три двинем за сваком.

— А будет ли там свак? — глядя в черное окно, на котором еще виднелись следы бумажных лент на случай бомбежек, хищно оскалился Буба — бывший вор-карманник из Одессы, убедившийся в Питере в преимуществе разбоя над кражами.

Озадаченный поведением Червонца, Ярослав вернулся на свое место и посмотрел на Крюка. Тот вертел в руках папиросу, поглаживал ее, разминал, и движения его были столь вялыми и медленными, что казалось — он сейчас уснет. Не обращая внимания на реплику Бубы, вор прошел в центр комнаты и уселся на стул.

— Я сегодня связывался со шпанкой на Мойке. Около десятка крепких ребят готовы встать под наше знамя.

Окрыленный своим организаторским успехом Червонец поздно понял, что сказал лишнее. Поведение его мог одобрить, наверное, Крюк, но никак не изголодавшаяся по свободной жизни, запертая в плохо отапливаемом помещении братва.

— Ты посмотри, что делается! — обращаясь к соратникам, снова оскалил частокол металлических зубов Фикса. — Здесь пацаны шестой день мойву хавают, ждут, когда вор поведет их за филками, а вор ходит по подворотням и шпану моечную в концессионеры набирает!

— Поосторожней с базаром, — тихо предупредил Крюк, даже не поднимая глаз.

— Так… — Червонец стиснул зубы, хлопнул себя по коленям, встал и прошелся по комнате. — Так… Кажется, кое-кто позабыл о моем предупреждении. Фикса, не я ли привел тебя к Святому с Мойки, когда тебя легавые взяли за жопу за кражу?

— Дело прошлое, — окрысился Фикса.

— Прошлое? — едко переспросил Червонец. — Кто еще родом из прошлого? Вагон, вспомни-ка ты свое прошлое! У тебя сейчас такой взгляд, словно тебе мошонку мышеловкой прибило! Ты как при делах у Святого оказался?! Что ты бебики свои мутные пялишь на меня, бык фанерный?! Расскажи людям, как тебя в Крестах «гоп-стопники» отхарить хотели! Если бы не я, ты бы уже шесть годков с пареной жопой ходил и под Салехардом шелупони трусы стирал! И ты, чудом несостоявшийся пидор, сейчас сидишь и смотришь так, словно обижаешься на то, что я помешал быкам отъе…ть тебя в три потока!

Упоминание этого «прошлого» было лишним, Слава это понял. И хотя в данной ситуации Червонец имел полное право дать характеристику каждому и каждому же воздать по вере его, сейчас сложилась не та ситуация, когда можно было подчинить блатных подобным образом.

Побледнев и вскочив с пола, Вагон выхватил из-за голенища тонкую заточку и ринулся на Червонца. Корсак так и не понял до конца, готов был к этому выпаду вор или этот демарш Вагона оказался для него неожиданностью. В любом случае на кону стояло будущее Корсака и его семьи, и углубляться далее в сложности отношений противоборствующих сторон было смерти подобно.

Оттолкнувшись от стены, Слава резко кувыркнулся под ноги Червонцу и оказался на ногах в то мгновение, когда от острия заточки до его груди оставалось чуть более полуметра. Это слишком большое расстояние для специалиста, чтобы волноваться за свою жизнь, когда рука врага находится в покое, и ничтожно малое, когда речь идет о руке, выбрасываемой вперед.

Резко развернувшись боком, Корсак правой рукой оттолкнул от места стычки Червонца, локоть левой руки выдвинул вперед, как это делает кавалер для приема руки барышни, и закончил оборот еще более резким движением.

Не справившись с центробежной силой собственного натиска, Вагон неловко прогрохотал сапогами в дальний угол комнаты и, изрыгая сквозь зубы проклятья, остановился. Он побагровел от негодования — уж слишком глупо выглядел он с этой заточкой у противоположной стены комнаты.

— А-а, — зловеще процедил он, рисуя в воздухе узоры поблескивающим острием, — и мусорок туда же!.. Вы поняли, братва, что намечается!.. Эта гнида с мусором решили унести то, что принадлежит нам!..

Фикса и с ним двое вскочили, остальные остались на месте. Крюк тут же рявкнул:

— А ну стоять, б…! Назад все!.. — И в руке его вороненой сталью скромно сверкнул «вальтер».

— Их трое! — правильно посчитал Вагон. — Их трое, братва!.. Сколько можно по их воле вшей кормить и хлеб сухой жрать?! — Кружась по комнате вокруг Корсака, который лишь слегка поворачивался ему вслед и не сводил взгляда с его подбородка, Вагон ловко перебрасывал жало из руки в руку, выговаривая все то, что накипело за эти дни в головах всех: — Куда он ходит каждый день, а?! А не перетаскивает ли он свак из склепа?! Да оттуда треть унеси — ни хера не заметишь!..

Кажется, об этом остальные не думали, и мысль, высказанная Вагоном, показалась им резонной.

— А почему бы и не так, Червонец? — ошалело двигая челюстями, промычал Фикса. — Почему бы Вагону не быть правым?

— Стойте, где стоите, идиоты! — басил Крюк, которого кружение Вагона по комнате начинало сильно раздражать. — Куда он будет носить?! Патрули чешут лес во всех направлениях! Зачем Червонцу садиться и отдавать все вам?! Вы забыли об общаке, суки!.. Напрочь забыли! Вы что же решили — все будет поделено на части и роздано, как премиальные?! А общак?!

— А зачем нам общак? — уже успокоившийся и оттого более опасный Вагон говорил отрывисто, но уже без придыхания. — Какой общак может быть у Червонца? Он что, рулит Питером? Чем он рулит? Скажите мне кто-нибудь, чем рулит Червонец?! Он такой же счастливчик, избежавший смерти от пули легавых!.. Какой общак, Крюк?!

Еще двое вскочили с пола, усилив позиции Вагона, чрезвычайно порадовавшегося такому жесту доброй воли. Радость его была сильна еще и оттого, что в противовес крюковскому «вальтеру» в руках этих двоих матово блестели «ППШ» и «ТТ». И щелчок автоматного затвора стал той отправной точкой, от которой начался отсчет событий, очень значимых для Ярослава…

Он знал, сколько секунд должно миновать от первого выстрела до падения на пол двух третей всех живых в этой комнате. Не более четырех. Потом непроветриваемая комната заполнится нестерпимым запахом сгоревшего пороха, и в сладковатый привкус его добавится аромат свежего мяса и живой, выпущенной на волю, крови. Вся эта вонь будет висеть в комнате, а в это время, скользя ногами по паркету, будут умирать в агонии пятеро или шестеро из присутствующих здесь. Рикошетов от стен не будет — кладка не железобетонная, перегородки фанерные, пули увязнут в цементе, выбив из стен тучу пыли. Соседи позвонят в милицию, и оставшиеся в живых будут схвачены через несколько минут после того, как отойдут от шока и начнут выбираться из страшной квартиры…

Ни реакции, ни быстроты зрения не хватило ни у кого из присутствующих для того, чтобы заметить движение ноги Корсака, выброшенной в сторону вооруженного «ППШ» бандита. Даже тот, кто был целью этого удара, понял, что поражен, лишь после того, как выбитый ногой автоматный диск из его оружия с грохотом упал на паркет.

Бандит, держа в руке бесполезный автомат, не придал значения тому, что «ППШ» вдруг дернулся, едва не вылетев из его рук. Клацанье затвора — вот и все, что стало достоянием присутствующих. Лишь этот звук потревоженного металла! Движения же все той же ноги, повторившей свой маршрут, никто не смог заметить.

Все это вызвало в рядах противоборствующих сторон сильное замешательство. Впервые в жизни девять человек, не расстающихся с оружием ни на минуту, стали свидетелями того, как можно двумя движениями превратить автомат противника в обыкновенную дубину.

— Какого черта?! — рявкнул, отходя на шаг назад, бандит. Он смотрел на свой «ППШ», лишенный диска, и не мог взять в толк, как такое могло случиться. И вдруг, вспомнив о чем-то, он бросил на спокойно взирающего на него Корсака змеиный взгляд. — Ай, молодца-а… Такого цирка я еще не видел, однако… А как насчет патрона в стволе, милый? — И срез «ППШ» поднялся на уровень груди Корсака.

— Этого патрона? — уточнил Ярослав, покатывая на ладони латунный цилиндр.

— Какого… дьявола? — ошалело встревожился бандит и, сжав зубы и прищурившись, нажал на спуск…

Но вместо выстрела прозвучал лишь сухой щелчок.

— Бля буду… — сказал Фикса, невольно попятившись и коснувшись спиной стены. — Он выбил сначала диск, а потом ногой передернул на автомате затвор… Бля буду, он потом рукой патрон поймал…

— Это еще не весь фокус, — усмехнулся Корсак, понимая, что окружающие шокированы и теперь нужно усиливать этот шок. Неожиданно размахнувшись, он хлопнул рукавом рубашки, и девятиграммовый патрон, вылетев из его руки, как из ствола винтовки, угодил в глаз хозяину «ТТ» с ознобным чавкающим хрустом.

Дико закричав, бандит выронил из враз ослабевшей руки пистолет и, зажимая лицо ладонями, беспорядочно заметался по комнате. Уткнувшись в стену, он сполз по ней и, ощущая в ладони, прижатой к лицу, что-то склизкое, густое, горячее, надрывно закричал…

— Береги честь вора, как зеницу ока, — назидательно сказал Корсак, быстро наклоняясь и подбирая «ТТ». — Не послушался, однако… — Развернув по «стерховской» привычке руку с пистолетом в горизонтальной плоскости — так лучше видно пространство перед собой, — Слава направил ствол на побледневшего, но теперь уже не от ярости, владельца заточки. — Вы, кажется, забыли, урки, с кем базарите. Вы, кажется, забыли, кто над вами поставлен. Вы, кажется, забыли, кто я такой. Так я начну объяснять по порядку…

Сунув «ТТ» за пояс брюк сзади, Корсак небрежно шагнул к Вагону и, едва тот выбросил перед собой руку — выбросил скорее от страха, нежели из желания поразить цель, — перехватил ее в кисти.

Глядя на то, как под давлением большого пальца правой руки Корсака из судорожно сжатой ладони Вагона вываливается на пол заточка, Крюк попытался сглотнуть — не получилось — и опустил «вальтер»…

Взяв руку Вагона на излом, Корсак легко нажал на нее, заставив бандита перегнуться пополам и уткнуться лицом в пол.

— Здесь, суки, находится вор, поставленный присматривать за законом старшим по понятиям! — коротко взмахнув, Слава опустил свой локоть на напряженный в изломе сустав Вагона.

От истерического крика человека, которому только что сломали сустав, воздух в комнате едва не разорвался в хлопья…

— Имя его — Червонец!

Сдернув с рухнувшего на пол в обмороке от болевого шока бандита кепку, Корсак другой рукой поднял с пола заточку и уставился на замерших тех троих, что поддержали Вагона.

— В алчности своей и безмозглости, видя перед собой лишь кусок золота, море водяры, белые штаны и раздвинувших ноги телок, умиляющихся вашей крутизной и богатством, вы забыли о том, кто вас привел к кормушке и кто не дал сдохнуть в тяжелую минуту!..

Никто из оцепеневшей троицы не догадался в знак покорности сесть на пол. Более того, они еще сверкали глазами, явно намереваясь вступить в схватку.

Тогда неуловимым движением Ярослав метнул кепку Вагона в их сторону. Сильно вращаясь, кепка пролетела над их головами и с четким стуком ударилась в стену… и осталась висеть на ней, словно на гвозде.

Нетопырь, бандит, подначивавший втихаря Вагона на разборку с Червонцем, изумленно поглядел на кепку и понял, что она пришпилена к стене заточкой, вошедшей в стену до половины жала. К нему наконец-то вернулся рассудок, и он опустился на пол. Следом за ним последовал второй, а третий, Бура, сесть не смог. Не сводя взгляда с картины, которой, по его мнению, никак не могло существовать в реальности — кепка, прибитая к кирпичной стене каленой заточкой, — он мелко дрожал левым веком, и мысли его были в полном беспорядке…

— Над вами, воры вокзальные, поставлен «иван» по имени Червонец! И поставлен он не для того, чтобы вы на него залупались, а для того, чтобы уберечь вас, скотов бестолковых, от пули мусорской да от голодухи!

Шагнув к Буре, одиноко возвышающемуся над притихшей братвой, Корсак выбросил руку, схватил бандита пальцами за ключицу и рванул вниз…

От ощущения, что у него из организма выдирают кость, Бура побледнел и закричал, вторя совсем недавно находившемуся в сознании, а теперь валяющемуся на полу, словно тряпичная кукла, Вагону. Он садился на пол, повинуясь малейшему движению железных пальцев Корсака.

Бандиты неоднократно видели, как можно управлять человеком, удерживая его за ухо, но чтобы водили, удерживая за кость, спрятанную под мышцами…

— И вы забыли, урки, кто я такой!

Дотянувшись свободной рукой до пояса, Корсак вытянул из-за ремня «ТТ», поставил Буру перед собой на колени таким образом, чтобы тот смотрел на всех присутствующих, и четким, отработанным движением вспорол лоб Буры острой мушкой пистолета…

— Я — сын Святого!

Крик Буры, чьи глаза были ослеплены живой горячей кровью, был ему ответом.

— Я — сын Святого!

Мало кто знает, что из открытой раны на голове может хлестать крови больше, чем от ножевого ранения в живот. Об этом знают те, кто хочет подавить психику противника, кому нужны его показания…

Из распоротого до кости лба может вылиться литр крови, и картина эта будет страшнее, нежели зрелище лежащего рядом с рельсами человека, которому тяжелыми колесами вагона отрезало ногу.

— Я — сын Святого! И если кто-то из вас хотя бы на минуту забудет об этом, я залью кровью все пространство вокруг вас и еще пять раз по столько!..

Толкнув Буру в затылок, отчего тот клюнул носом, как пьяный, и повалился на пол, Корсак швырнул Крюку «ТТ» и уселся на свой мешок.

— Нужно уходить отсюда, Червонец, — тихо сказал он, проводя ладонью по влажному лбу и с равнодушием наблюдая, как Бура пытается отодрать от рубахи лоскут, чтобы остановить кровь, текущую потоком с его лица. — В квартире справа телефона нет, но вот на косяке двери квартиры слева, когда мы заходили сюда, я увидел кабель. Если сюда уже не мчится «воронок» с десятком легавых из отдела по борьбе с бандитизмом, то я ничего не понимаю в этой жизни…

Они ушли через десять минут, уводя и придерживая за плечи покалеченного Вагона, Буру, чья психика сейчас явно не соответствовала требованиям членства в банде Святого, и одноглазого, которому теперь, чтобы точно стрелять из «ТТ», не нужно было щурить левый глаз.

Все, чего так опасался Ярослав, закончилось. Но случилось то, чего он никак не мог ожидать.

Червонец не отдал ему паспорта. Вор не вернул ему семью. Более того, Червонец велел забрать у Корсака мешок. Он нарушил обещание, данное Святому. Это была плата за жизнь и положение, сохраненные ему Корсаком.

— Ты не боишься меня, Червонец? — с недоумением спросил Слава, когда они перешагнули порог новой квартиры.

— Нет, не боюсь, — просто ответил вор. — Ведь ты знаешь, кто у меня под колпаком. Насчет документов и денег не беспокойся. Ты получишь их. Как и жену с сыном.

— Когда?

Уйдя от остальных, они удалились на кухню, где разговор их продолжился. Червонец отхлебывал чай из граненого стакана и тяжело говорил:

— Передо мной, сын Святого (говоря это, вор с хитринкой сощурил глаза), встала очень тяжелая задача. Тяжелая по исполнению, если не сказать больше. Группы пана Домбровского больше нет, и не мне тебе об этом говорить. Да еще ты некоторых крепко изуродовал. Словом, мне нужны люди, много людей. Во время моих отъездов из квартиры я выяснил, что после разгрома дома в Коломягах я остался без связей в милиции и городском правлении. Никто не хочет связываться с преемником того, кто объявлен врагом народа и врагом Советской власти. Короче, нужно много денег. Больше, чем ты таскал в своем мешке. Прости, кстати, что забрал у тебя деньги, но ты мог решить, что с деньгами тебе и розыск семьи по карману… Я верну тебе их, верну, клянусь! Мне нужно очень много денег. На реализацию же даже части клада Святого уйдут месяцы. За это время я лишусь не только друзей, но и обрету новых врагов. В конце концов меня прирежут суки, подобные сегодняшним, и общак не будет нужен уже никому. Кстати, отчасти Вагон прав. Я перепрятал ценности Святого. Но не для того, чтобы присвоить. Допустить, чтобы сокровища Святого растащили, как сороки, мои люди, я не могу. У них в голове ветер. Кроме того, они сейчас в том же положении, что и ты… Ты не находишь, что эта квартира гораздо удобнее предыдущей? Свет, тепло, даже фаянсовое очко? — Червонец улыбнулся.

— Я хочу получить новые документы, деньги и сведения о семье, — жестко ответил Ярослав.

— Ты не сможешь получить ничего этого сейчас, и я объясню, почему, — Червонец помешал ложечкой в стакане. — Насчет перемещения клада Святого, то так я просто застраховал свою жизнь от наиболее безумных моих людей, как застраховал свою жизнь от тебя тем, что у меня твоя семья.

— Ты можешь ошибиться, Червонец, — подумав, пробормотал Слава. — У меня железные нервы, но чересчур тонкая душа…

— Я это заметил. Одно дело, пан Домбровский! Всего одно дело — и ты свободен! Ты уезжаешь в Польшу, а у меня появляется возможность собрать верных себе людей!

— Какое дело, Червонец? — тая гнев, спросил Слава. — О чем ты говоришь, человек, нарушивший обет?!

— Мне нужны деньги.

В соседней комнате раздался веселый хохот. Трагедия минувшей ночи ушла безвозвратно, словно ее и не было. Спустя всего несколько часов после созерцания ручьев крови и хруста переломленных костей Бура с перевязанной головой восседал на полу и колдовал над «библией».[6] Ожидая раздачи, рядом сидели владелец «ТТ» с тугой повязкой на глазу и еще трое. Меж ними лежали пригоршни монет, все, что у них имелось. Крюк дремал в углу.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что мне нужны наличные.

— У тебя погреб ломится от злата! — процедил Корсак, сжимая в карманах кулаки. — Я убью тебя, сукин сын…

— Не убьешь, пан. Не убьешь, и все дела! Я тебя знаю.

— Ты меня очень плохо знаешь, урка, — Корсак не слышал своего голоса, но точно знал, что Червонец его хорошо понимает.

— Ну, согласен, — качнул большой, как урна, головой Червонец, — не знаю я тебя хорошо. Но в одном твоем качестве уверен наверняка. Ты не перенесешь, если увидишь свое дитя на вилах и жену под Бурой… Тихо, тихо!.. — яростно прошептал он, упирая в лоб ринувшегося к нему Корсака ствол пистолета. — Не надо шума, «красный». Ты сделаешь то, что я тебе велю! Если дело выгорит и ты будешь четок, как трезвый дьячок во время крестин, то сможешь радоваться тому, как растет твой сын. Жаль только, что на ляховском придется гутарить.

Ярослав скрипнул зубами.

— Так ты хочешь послушать, что тебе придется делать?.. И не дергайся больше, сука, — прохрипел Червонец. — Ты нужен мне только потому, что мне нужны наличные. Очень много наличных… Но стоит тебе повести себя неправильно — сдохнешь, как и твое отродье! А теперь пошли в зал, пан… Я расскажу, что будет делать каждый.

Уже на пороге он остановился и повернулся, словно ничего и не было, к Славе:

— Я же братве обещал, Святому обет давал. Как же мне тебя после этого не отпустить да в жизни не помочь? Но я не припомню, чтобы пан Тадеуш говорил мне о том, чтобы я не задействовал сына на мероприятиях, которые были по душе его отцу. Бура, кончай раздачу…

Глава 8

Слава вышел из кухни, чувствуя, как непослушно двигаются его ноги. История возвращалась на круги своя. Снова и снова испытывая Ярослава на прочность, жизнь вновь поставила его перед выбором: на одной чаше весов лежали судьбы близких ему людей, на другой — его судьба. Десять лет назад, летом 1937 года, маленького, ничем не приметного человека по фамилии Корсак кто-то приметил на самом верху мироздания и с тех пор ни на минуту не оставлял своим вниманием.

Есть люди, чья судьба никого не интересует. Это самая распространенная категория, и представители ее присутствуют как на самой вершине пирамиды, выстраиваемой веками, так и у самого ее подножия. Как правило, люди это безвольные, живущие на планете лишь для сохранения баланса, для уравнивания положительного начала с отрицательным. Безвольные люди разжижают среду, в которой живут, и тем спасают общество от катаклизмов и потрясений. Они — как водоросли, опутавшие винты океанского лайнера. Они дают крутиться винтам, но не позволяют развить судну крейсерскую скорость.

Есть же люди, которые сжигают свою жизнь дотла, не успев толком сформироваться как личность. Они считаются ниспосланными свыше, и с момента своего рождения каждый их шаг берется под контроль пославших их сил. Силы эти испытывают своих питомцев на крепость духа, проверяют качество их моральных устоев и удовлетворяются лишь тогда, когда для них становится очевидна истина — их легаты на грешной земле безукоризненно выполняют свой долг.

Кажется, эта теория немного отличается от марксистско-ленинской философии, изучавшейся Ярославом в институте, однако сейчас, снова поставленный перед страшным выбором, он в очередной раз убедился в том, что к его жизни учение классиков коммунистической теории обустройства мира совершенно неприменимо. Где это циничное: от каждого по способностям — каждому по труду?! Мало ли крови пролил он, офицер сначала Красной, а потом Советской армии, защищая свою страну и дело предков?! Мало ли близких людей потерял, защищая интересы общества, которое гарантирует его сыну счастливую жизнь?! Сначала мать, потом Сомов, сейчас же…

Сейчас же по воле мерзавцев, прибывших арестовывать его, боевого офицера, он рисковал лишиться последнего. Жены и сына.

Не добровольное желание вынуждало его находиться сейчас на бандитской малине и слушать богомерзкую для его слуха «музыку» головорезов, чьи руки были по локоть в крови.

Судьба снова поставила перед ним дилемму. Корсак может выжить. Возможно, выживут Света и Ленька. Но он должен играть по чужим правилам в игре, в которой участвовал обычно на другой стороне.

Возможно, выживут… А скорее всего, не выживут! Скорее всего, их уберут, как лишних свидетелей — и его, Корсака, в первую очередь! — потому что план, который излагал сейчас Червонец во всей своей красоте и прямолинейности отъявленного негодяя, гарантировал Славе и его семье еще большие мучения, смерть по сравнению с которыми лишь самый легкий способ прекратить муки…

— Вместо того чтобы идти за сокровищами Святого и заставлять его работать на нас, я отказываю в этом себе и вам, и объясню, почему, — сказал Червонец, когда оказался в кругу давно знакомых ему лиц. Терпеливо выслушав сдержанный ропот, он уселся на стуле и прикурил, словно сидел на берегу реки, на рыбалке, а не среди убийц и мародеров. — Я знаю окончание истории, когда каждый из вас, получив свою долю, отправится обустраивать свою жизнь. Через два дня, через неделю, максимум через месяц вы все будете изобличены, а те ценности, которые вы не сможете реализовать за копейки, будут у вас изъяты. Ваша новая жизнь начнется не за границей, а в «Крестах». Закончится же она в Сибири. Но я думаю, что на вас, скорее всего, распространится закон от седьмого августа, согласно которому вы будете признаны политическими преступниками и уничтожены.

— Как это так? — прохрипел Вагон, рука которого покоилась в гипсе (Крюк лично водил его к доктору, лечившему Святого в Коломягах). — Какие такие политические, Червонец? Ты хер с лебединой шеей не путай, здесь люди грамотные живут…

— Ломали тебе вроде руку, а вывихнулись, как я вижу, мозги! — тихо процедил Червонец, и блеск в его глазах не обещал ничего хорошего. — Стране, по мнению ее правительства, нужны деньги для восстановления. Сокровища Святого позволили бы ускорить процесс если не восстановления страны, то подъема Ленинградской области — точно! А в то время, когда страна еще не отошла от голодухи, в кабаке на Литейном задерживают Вагона, который пьет пиво и торгует полотнами знаменитых художников! И кто Вагон после этого, а?! Во-первых, политический преступник, не желающий, чтобы родина хорошо питалась, а во-вторых, полный кретин и сука! Сука — потому что если ты еще раз откроешь свою пасть, я сломаю тебе не только руку, но обе ноги и шею!..

Короткая пауза в привычном разговоре меж уркаганами была занята прикуриванием папиросы, которую Червонец раскуривал нарочито медленно.

— Ценности сейчас, конечно, не ищут. Вернее сказать, ищут их давно, но вряд ли кому придет в голову пытаться обнаружить все это здесь, в Ленинграде.

— Тем более на Хромовском кладбище, — хмыкнул Сверло.

Слава посмотрел на Червонца.

— Да, верно, — подтвердил вор, выдержав взгляд Корсака, — там его точно никто не найдет.

— Я так и не понял, почему мы не можем пойти и разделить наши деньги. — Сверло был настолько же настойчив, насколько глуп.

— Я никак не могу договорить, потому что меня постоянно перебивают, — обдумывая что-то, Червонец вдруг вынул из-за пояса «маузер» и положил его перед собой на стол. — Привычка перебивать старших появилась вдруг у всех и сразу. Еще неделю назад любой из вас сильно рисковал, вякая словечко поперед батьки. Из этого я заключаю, что меня батькой вы как бы не признаете. Что же, я буду откровенен с вами. Ваша задача — урвать кусок, свалить и сожрать его в одиночку, то есть поступить так, как поступает шакал. Моя же — организовать наш мир по старым правилам, мир, в котором мы жили до смерти Святого. Это две очень разные задачи. И поскольку я совершенно потерял взаимопонимание с вами — а догадаться об этом мне помог наш добрый друг, пан Домбровский-младший, — я буду поступать как лев, у которого шакал хочет оторвать кусок от его добычи. Времена нынче крутые — в стране до сих пор действуют законы военного времени, поэтому я поступлю аналогичным образом. Едва я почувствую, что от кого-то исходит угроза моей идее… Если я почувствую — а не услышу! — пай каждого из нас увеличится за счет внезапной смерти носителя этой угрозы.

А теперь слушайте меня и запоминайте. Власть крепнет. У меня есть все основания думать, что она окрепнет быстрее, чем мы реализуем через антикварщиков предметы старины и другие раритеты. Продавать золото на вес, как лом, я не намерен. Каждая вещь имеет свою цену, и, скажем, если жизнь Вагона для меня уже почти ничего не стоит, поскольку от него я чувствую самую большую волну неприятностей, то на деньги, вырученные от картины Моне «Утро», которую я сегодня носил к оценщику, можно возвести еще одну маковку на Казанском соборе в Москве. И зодчего Постника на эти деньги оживить можно, и зрение ему вернуть, Иваном Грозным украденное, и мастеров собрать.

Но этот же оценщик сказал, что на вывоз картины в Англию уйдет не меньше чем полгода. Одной картины! У нас их много. Да и ждать нам некогда. К нам готовы присоединиться десять серьезных человек из Питера. Они обещают, в свою очередь, привести кое-кого еще. Через год нас будет не меньше сотни. Не шпанки, не стукачей уличных, не вокзальных воришек, а серьезных людей, прошедших Крым и рым. Для этого нужны деньги. Наличные, советские, хрустящие деньги. Лавэ, которое отошло к молодому пану Домбровскому, не в счет. Я обещал отцу этого человека отдать эти деньги и слово свое не нарушу. Да и не хватит их, как ни крути… Сотню людей нужно кормить, предоставить им кров, обеспечить материально…

— Вот как?! — взвился Нетопырь, и это было странно, что он взвился, поскольку Слава впервые за последние дни слышал его голос. — А почему бы этой сотне не заработать на хлеб самим?!

— А зачем им нужны тогда мы?! — зарычал Червонец, нервничая оттого, что, несмотря на все его старания объяснить простую истину, которая уже давно дошла до Корсака, его по-прежнему кто-то не понимает. — Они сейчас тем и занимаются, что добывают хлеб насущный, и какая им разница, под кем этот хлеб добывать?! Я пришел к ним, чтобы объяснить — наш хлеб будет с маслом, и несколько месяцев можно будет пожить по-человечески, отдохнув и набравшись сил для предстоящей большой работы!

Крюк подошел и воткнул в стол перед Нетопырем финку.

— Слушайте, бля, что вам говорят! Ушами прядать потом будете. Слушайте, слушайте и запоминайте!

И с головы Нетопыря слетела кепка.

— Вот потому-то нам нужны деньги, — продолжал Червонец. — Взять их можно только у власти, потому что все ювелирщики перед войной в спешном порядке превратили наличные в то же дерьмо, что имеем сейчас мы, и сидят на нем, аки наседки. Разница лишь в том, что они никуда не торопятся и контакты для продажи раритетов могут искать годами!

Встав со стула и пройдясь по огромной зале — Слава еще в первый день подумал о том, что когда-то в этой квартире жил и работал, скорее всего, какой-нибудь конструктор или ученый — в таком жилье прописывали лишь государственных людей, вор остановился по старой привычке у окна и хрустнул пальцами.

«Дурная примета, — пронеслось в голове Корсака. — Если кто-то из группы хрустел костяшками перед выходом, операция всегда шла с треском».

— В следующем, сорок седьмом году будет денежная реформа.

— В каком смысле? — уточнил Вагон.

— В прямом. Будут новые филки.

— А зачем старое лавэ менять на новое? — не унимался Вагон, у которого нестерпимо болела рука, но обезболивающее, содержащее наркотик, которое привез ему доктор, он проиграл Буре.

— Это долго объяснять. И потом, ты все равно ни хрена не поймешь. Словом, Ленинградский монетный двор работает сейчас по-стахановски, в три смены. К концу 1946 года нужно напечатать бабок на всю страну, чтобы в новый год вступить с новым профилем главного пахана всея Руси Ильича на купюрах. На Монетный двор под видом мусоровозов, хлебных фургонов и карет скорой помощи свозятся деньги со всей страны. Половину работы берет на себя Московский монетный двор, вторую половину — Ленинградский. Деньги частников будут меняться в авральном режиме сразу после объявления денежной реформы. Государство хочет избавиться от кошелочников, запрятавших деньги в чулки и матрацы у себя дома! Теперь ясно? Государству, чтобы окрепнуть, нужны деньги! Много денег! Миллиарды, тысячи миллиардов рублей! Страна хочет показать Западу силу, а это невозможно, пока нет денежного запаса! А он, милый, хранится у бабки Вагона в драном чулке за печью!

— У меня нет бабки.

— А у СССР этих бабок — хоть жопой ешь! Это то, что я пытаюсь вам объяснить, и то, что вы решительно не желаете понимать! Для того чтобы окрепнуть, нужны деньги! Деньги, растасканные по углам, силой не являются! Для этого и проведут реформу, и как я понимаю… — Червонец покачал головой. — О, как я понимаю наших дорогих вождей!..

— Последний свой срок я отбывал в Салехарде, где и познакомился со Святым. Было это десять лет назад. Сиживал с нами и человечек, имя которого упоминать не стоит, чтобы не засорять ваши и без того загаженные мозги. Скажу лишь, что в пятнадцатом году этот человечек брал сейф Путиловского завода.

— Вишневский Николя! — воскликнул Крюк.

— Точно… — улыбнулся Червонец. — Так вот у него в зятьях ходил мужичок, который трудился в то время на печатном дворе Николая Второго. А после за обладание высоким художественным талантом и умение молчать был отряжен на работу на Монетный двор в Питер. Где и работает по сей день художником. И с кем я встретился сегодня днем, как вы думаете?..

— С художником, — ответил на явно риторический вопрос Вагон.

— Нет, с Николя Вишневским. Старик явно сдал, в восемьдесят трудно не сдать. Зрение уже не то, руки трясутся, но жажда осталась все та же. Живет на полном пансионе у племянницы, каждый день икра из магазинов первой категории обслуживания, а все туда же, сукин сын… Зятек раньше молчал, а сейчас, когда видит, что старичок поссать без посторонней помощи не может, разоткровенничался. Сидят на кухне, водочку с селедкой пользуют, и зятек Николя то одно расскажет, то другое… Как деньги новые выглядеть будут, куда уже пятьсот килограммов денег упаковано для отправки… В стране ни одна живая душа не в курсах, что грядет реформа, а старик Вишневский, первый «медвежатник» в стране, уже знает, какого цвета новые филки!

— Я не понял, — ошарашенно заметил Сверло. — Какие пятьсот килограммов, какая отправка?

— Деньги старого образца собираются в государственных учреждениях и свозятся на Монетный двор, чтобы в тот момент, когда наступит 1 января, ввезти на предприятия новые деньги. Так удастся избежать суматохи, неразберихи и, как следствие, недовольства трудящегося класса. Деньги свозят на Монетный двор из домоуправлений, бухгалтерий крупных заводов, научных учреждений, воинских частей и прочих организаций. В этой связи намечается задержка заработной платы на два месяца, однако магазинам дана команда отпускать товары по карточкам с предъявлением паспорта. За два месяца государство должно втайне от родного народа освободиться от наличных денег старого образца. Первого января 1947 года будет объявлено о реформе, после чего деньги от частных лиц будут приниматься без ограничения сумм, но с ограничением во времени. Кто-то засомневается, кто-то не успеет, кто-то побоится афишировать наличный капитал — словом, частники лишатся крупных сумм, находящихся вне государственного оборота, а государство избавится от частников. И в январе же будет выдана первая зарплата новыми деньгами, которые уже будут находиться в кассах. Новые деньги будут иметь новую силу и, следовательно, новые возможности… — Червонец с восторгом посмотрел на присутствующих. — Вот так надо воровать, братва! А вы — пойдем деньги делить…

«Вот почему он не позарился на мои наличные! — сверкнуло в голове Ярослава. — Сначала он забрал их, а сегодня вдруг заявляет о том, что сдержит слово, данное перед одром Домбровского! Чего же не сдержать, коль скоро деньги эти ничего не будут стоить!» Поняв главное, Слава лишь осложнил свое положение. Даже если ему повезет и он окажется на свободе с семьей, то не пройдет и двух месяцев, как они останутся без средств к существованию — поменять в Польше советские червонцы, объявленные властями СССР недействительными, просто… Это просто невозможно!

— Так что же, ты предлагаешь нам взять эскорт, перевозящий новые деньги в Таллин или Новгород? — усомнился Вагон.

— Это нереально, — отрезал Червонец. — Николя сказал, что новые деньги до аэродрома в Пулково возит конвой из полуроты войсковой охраны. Деньги перевозятся в сейфах, вмонтированных в грузовики с бронированными кузовами. Везут по самым людным местам, на выезде из города машины увеличивают скорость, так что их не догнать даже на итальянских гоночных машинах. Слыхивал о соревнованиях «Формула-1», Вагон?

— Нет.

— Так вот, грузовики едут быстрее, чем «Феррари».

— Мне по херу, куда и с какой скоростью едут «Феррари», — вскипел Вагон, — мне обрыдло сидеть в этой хазе, отдирать от стен обои и читать под ними на газетах речи Калинина и Берии! Если ты не предлагаешь мочить конвой с новыми деньгами, то что ты предлагаешь? Брать штурмом Монетный двор?!

«Нет, — подумал Слава, сидящий здесь на правах свидетеля готовящегося особо тяжкого преступления, — он предложит мочить конвой, если таковой будет, перевозящий деньги старого образца…»

Ярослав Корсак был прав и неправ одновременно…

— Мы будем брать машины, перевозящие деньги старого образца…

— Что? — задохнулся Сверло. — Он только что говорил, что на это бабло не купишь через два месяца и ваксы для ботинок, а сейчас говорит о том, что мы должны штурмовать корыто, перевозящее ничего не стоящую бумагу! На кой ляд попу гармонь?!

— И ты, идиот, собирался отправиться в большую жизнь, унося за спиной баул с картинами Рембрандта и кубками прусского короля Фридриха? — спросил Червонец, насмешливо обводя глазами всех, кроме Корсака. — Если кроме тебя есть еще кто-то, кому господь отказал в выдаче мозгов, то я повторюсь. Старые деньги везут на территорию Монетного двора в машинах, явно не предназначенных для перевозки денежных знаков. Это долбаные хлебовозки! Это поливочные машины, в цистернах которых не вода, а деньги! Это будки с надписью «Аварийная Ленинградвода»!.. Конвой, что везет эти сумасшедшие деньги, — пять или шесть человек, что сидят в этих будках и цистернах! Правительству не нужно афишировать движняки у ворот Монетного двора! Когда из ворот выезжает машина и куда-то убывает с большой партией денег — так это было всегда. Но если еще и ввозить машины с конвоем на территорию, то это может вызвать кривотолки! Зачем охраняемый бронетранспорт снует туда-сюда?! А не намечается ли обмен денег, коих в молодой Стране Советов были уже десятки? И догадается народ, догадается! Мы, русские, даже такие, как Вагон и Сверло, не пальцем деланные! И ввалят частники наличку в мошну, обесценив как старые деньги, так и новые! Или просто скупят на старые все, что можно скупить, — и это будет то же самое, как если бы не было никакой реформы. Расчет прост — если кто по глупости и хапнет какой грузовичок, то не так уж это и страшно, поскольку деньги старого образца ввозятся на Монетный двор с одной-единственной целью — быть уничтоженными! И не будет никаких кривотолков! А на грузовик, охраняемый войсковым эскортом, никто не рыпнется, ибо нет дураков умирать даже за миллион…

Когда в квартире наступила тишина и в ней раздавался лишь скрип хромовых сапог Червонца, Слава подумал, что не так уж много нужно для того, чтобы заразить банду идеей. Достаточно обладать навыками организатора и чуть-чуть разбираться лучше остальных в правилах государственного устройства.

— Мы будем брать машину со старой наличностью, — жестко, словно приказал, бросил Червонец, наклонившись над столом так, что тот скрипнул.

— Я хоть и не пальцем деланный, но я не понимаю, зачем нам нужно лавэ, которым через два месяца можно будет подтирать задницу, — пробурчал Сверло, доставший из кармана ватника «ТТ» и начавший его разбирать для чистки. — Я бы понял, если бы ты сдуру предложил атаковать броневик с солдатами. Так хоть какой-то смысл просматривается. Сдохнем все как один в борьбе за это, но хотя бы будем знать, за что именно. А получать очередь из «ППШ» за бумажки с портретами дедушки Вовы… Быть может, ты хочешь их потом вырезать, сделать значки и продавать по двадцать копеек за штуку пионерам?

— Твой папа, Сверло, наверное, так бы и сделал. Но я, который зачинался не в пьяном угаре, мыслю совершенно иначе. Два месяца! Что можно сделать за два месяца? Скажи, пан Домбровский… Меня плохо понимают. Быть может, сын уважаемого в России вора объяснит лучше меня?

Во что не хотел ввязываться Корсак, так это в процесс бандитского сговора. Откажись он сейчас, сославшись на свою правоту — условия обещания им выполнены, а Червонцем нет, и есть тому свидетели, — ничего не изменится. Сейчас не изменится. Он будет продолжать томиться неизвестностью и находиться в плену, убежать из которого ему ничего не стоило. Но он не побежит, потому что бежать можно только к семье, а где она находится, Ярослав не знал. Согласившись же, он невольно превращался в соучастника тяжкого преступления, и уже не на правах свидетеля. Червонец точно сыграл на этом, заставив Корсака ввязаться в игру.

Выбирать не стоило, поскольку плюсов это не приносило, подозрительность Червонца стоила гораздо дороже.

— Червонец предлагает, как я понял, атаковать грузовик с деньгами, которые скоро выйдут из обращения. И он прав. Объясняя вам свою правоту, он просто совершает ошибку в порядке изложения своих мыслей. Вы упускаете из виду, что «старые» деньги сейчас-то совсем не старые. На них можно нынче по-прежнему покупать мясо, папиросы и платить за квартиру. На них можно выкупить помещение для аренды сроком на двадцать лет, можно закупить много сельхозтехники. В условиях строгой секретности готовящейся денежной реформы и при нежелании зарождать подозрение о ней государство не будет препятствовать ни одной частной сделке. Лучше потерять в малом, нежели потерять все.

Наступил момент, когда Корсак вынужден был выступить одним из главных идеологов предстоящей акции. Как наверняка сыграл Червонец, если Ярослав сейчас невероятно мучился от понимания безнадежности своего положения!

Пройдет время, налет на грузовик состоится благополучно. Ярослав с семьей (дай-то бог!) окажется за границей. Но пройдет еще немного времени, и кто-то из банды Червонца окажется в Крестах. Окажется скорее рано, чем поздно. И там он назовет имя Корсака. И вспомнит, что это именно Корсак объяснял банде, почему надо напасть на «денежный» грузовик. Не Червонец! Он-то как раз и не сумел ничего организовать, а именно Ярослав Михайлович Корсак, бывший боевой офицер, Герой Советского Союза, переметнувшийся в стан зловещей для всей Ленинградской области банды Святого!..

И власть поймет, насколько была права в своих догадках относительно злобной враждебности новому строю Корсака. И не поможет никто. Ни Шелестов, ни старые заслуги.

Стиснув зубы, Слава продолжил:

— Вы упускаете из виду и то, что информация об обмене этих денег еще не распространена, а значит, продавец по-прежнему готов менять имущество на купюры, которые вскоре ничего не будут стоить. Этот момент в своих объяснениях и упустил из виду Червонец, доводя до вас простые истины. По существу же Червонец абсолютно прав… В той ситуации, когда новые деньги еще ничего не стоят, а охраняются они как семья народного комиссара, — Слава многозначительно посмотрел на Червонца, — а деньги, имеющие право хождения, практически без контроля, брать нужно то, что плохо охраняется и имеет цену. То есть грузовик с деньгами, предназначенными к секретному уничтожению.

Вряд ли Червонец сам не мог так все просто объяснить. Он мог разложить все по полочкам с еще большей доступностью для людей, в чьей психологии он разбирался гораздо лучше Корсака. Но Червонец сделал большее дело: ничем не рискуя, он только что на глазах всей банды объявил человеком своим. А значит, отвечающим по обязательствам банды в полном объеме и в равной степени…

Глава 9

— И что же мы будем покупать на эти деньги в течение двух месяцев? — спокойно спросил Крюк, единственный из банды, кто вел себя хладнокровно.

У Корсака сложилось впечатление, что Червонец начал свою игру, коли он не посвятил в подробности свое ближайшее поверенное лицо.

Находясь в безвыходной ситуации, Корсак продолжал работать . Годами выработанное стремление получать информацию, откуда бы она ни поступила, мгновенно эту информацию обрабатывать, отсеивать шелуху и заносить в ячейки памяти главное, жило в нем даже тогда, когда в этом отпала необходимость. Разведчиками становятся, ими же и умирают. Разница лишь в том, что бывают времена, когда конкретные люди нужны разведке, а бывают, когда про них забывают.

— Мы ничего не будем покупать на эти деньги.

В квартире раздались возгласы недоумения.

Крюк не шелохнулся и даже не вынул из зубов папиросу. Вагон беззвучно хохотнул, оголяя стальные зубы, и откинулся на спинку стула. Сверло нахмурился.

— Можно вопрос, без «маузера»? — спросил Нетопырь.

— Валяй, — разрешил Червонец.

— А на фуя нам тогда под пули лезть? Или, быть может, нам снова пан Домбровский мозги промоет? У тебя, Червонец, что-то неважнецки это в последние дни получается.

— Народ просит, — зловеще улыбнулся Червонец, разворачиваясь к Ярославу.

И Корсак понял, что теперь нужно играть до конца. Он уже в банде , так стоит ли тянуть время, разделяющее его и семью? Не рискнуть ли, не ударить ли по голове в тот момент, когда от нее собираются убежать ноги?..

— Червонец хочет предложить поменять у нелегалов захваченные рубли на валюту. Думаю, на доллары США. Пропустить их через инстанции, позволяющие считать эти доллары честно заработанным капиталом, не знаю… отмыть от грязи и крови, что ли… и вложить в иностранные банки в виде легальных финансовых средств. Единственное, чего я не понимаю, — как он это будет делать в нынешних условиях при отсутствии связей с иностранными партнерами. Но раз Червонец не хочет ничего покупать, значит, он думает о валюте. Получается, что таковые связи у него имеются. Не занимался же он все эти дни тем, что только водку жрал… Но если я прав, тогда для меня остаются недоступными две вещи. Если речь идет о вложениях в иностранные банки, тогда речь идет и о бегстве из страны, и в этом случае мне непонятно, чего стоят речи вашего вожака о создании им вашего воровского общества и об его укреплении на территории области. Это первое, чего я не понимаю. И второе. Если Червонец собрался за кордон вместе со своим обществом — а только в этом случае его слова о равной доле каждому имеют смысл, — тогда как он собирается перетаскивать через границу вас и других отморозков, которых собирает в многочисленное стадо? Если идея с выбором грузовика для меня является остроумной, то сложнейшие финансовые операции, которые планирует человек без достаточных связей и образования, для меня являются безумием. Если не предательством, — спокойно закончил Ярослав и откинулся на стуле.

Удивлению Червонца не было предела. Брови его оставались неподвижными, но по тому, как расширялись зрачки вора, Слава понял, что попал в «десятку». Но Слава проиграл, не успев как следует насладиться своей победой.

— Ты очень умный человек, пан Домбровский, — сказал вор под ропот подопечных, понявших правоту Корсака. — И я подозреваю, что это объясняется генами отца. Но я разочарую тебя и обрадую своих людей, на этот раз взяв на себя труд объяснить простые истины лично. Пан Домбровский прав! Но только в одном…

Слава заметил, каким странным блеском стали отдавать в свете лампочки глаза вора.

— Мы купим валюту. Мы купим доллары. И паныч прав, считая, что у меня есть связи. Конечно, они у меня есть. Это связи Тадеуша Домбровского, Святого. Грузовик, в котором будут находиться деньги судостроительного завода в Мурманске, повезет их из аэропорта на территорию Монетного двора через три дня. Мы перебьем охрану из пяти человек и уведем грузовик в лес. Нужно будет изъять деньги в течение десяти минут, поскольку грузовики, следуя из аэропорта, отмечаются на каждом из контрольно-пропускных пунктов, известных только руководству органов госбезопасности области. На органы возложена обязанность организации безопасности перевозки денег…

«Боже мой… — пронеслось в голове Корсака, — Шелестов…»

— Эти КПП замаскированы, и никому не известно, кто является учетчиком. Это может быть киоск с мороженым, может быть художник, рисующий восход над Исаакием, им может оказаться любой из гуляющих по маршруту движения грузовика. Но я знаю участок местности, на котором не может быть контрольных пунктов. Это участок длиною в три километра от Пулково до города. Власти рассудили, что на открытом участке не может быть никаких нападений. Здесь мы и атакуем грузовик. Перебив охрану, мы перегрузим деньги в свой грузовик и уйдем окружной дорогой к северным подступам Ленинграда. Теперь что касается моих последующих действий, в чистоте которых пан Домбровский осмелился усомниться…

— Червонец, под окнами какая-то странная телега! — приглушенно бросил Сверло, решивший размять ноги после долгого сидения.

Вскочивших бандитов осадил Крюк, сам же вместе с Червонцем приблизился к окну, где стоял Сверло.

— Этот бежевый «Мерседес» странен только тем, что стоит рядом с домом, где находимся мы, — сказал Червонец, поглядев в окно. — Тем не менее убираться отсюда нам надо, и побыстрее… Береженого бог бережет… Но я договорю, прежде чем мы выйдем.

Вернувшись к столу, он вынул из кармана часы, посмотрел на них и защелкнул крышку.

— Вырученные и «отмытые», как верно описал процесс наш друг, деньги мы переведем в Нью-Йоркский банк. И с этого момента начнется наша работа по поиску контактов с американскими группами. Я слышал, что в Чикаго есть некто Аль Капоне. Это тот человек, который нам нужен! У него под контролем, дорогая моя шпана ленинградская, находятся не только частные увеселительные заведения, но и государственные учреждения! В Америке сухой закон, в Мурманске есть «морской» канал Святого. Вы плохо представляете, сколько можно заработать на переправке в Канаду спирта!

— Плохо, — сознался Сверло.

— Много, очень много! Переправка спиртного из Канады в США — не наши проблемы. Но, взявшись за доставку водным путем спирта отсюда и действуя совместно с людьми Капоне, мы можем заработать миллиарды. Вот это и есть мой план, Корсак. Так что никуда, как видишь, бежать от своих идей я никогда не собирался и не собираюсь сейчас. Просто для тебя и для остальных идея сотрудничества с иностранными партнерами кажется дикой. Все новое всегда казалось дичью, Корсак… Бруно сожгли на костре, потому что одна только мысль о том, что совершенно плоская Земля может оказаться шаром, казалась дикой. Сикорский построил машину с пропеллерами, которая может взлетать вертикально. Это в свое время казалось диким и нелепым. Еще десять лет назад казалась сумасшедшей мысль создания бомбы, которая может уничтожить целый город! И что мы имеем? Хиросиму и Нагасаки, превратившиеся в руины!.. А там кто-нибудь был? — Червонец поднял палец вверх. — Не в небе, а над ним?! Будут! Не пройдет и десяти-пятнадцати лет, как оттуда свистнет человек, сообщив на землю, что нечаянно выбил из крыла архангела Гавриила несколько перьев!.. И мысль о том, что мы можем работать с парнями из того же Чикаго, кажется невозможной только потому, что просто еще никто не пробовал этого делать!

Нельзя сказать, что эти слова произвели на присутствующих то впечатление, на которое надеялся Червонец. Побледнел от чудовищной перспективы только Корсак. Если бы он в этот момент смотрел на Крюка, то обнаружил бы, что серый оттенок имеет и его лицо. Но Ярослав был слишком впечатлен планами Червонца, чтобы обращать внимание еще на чью-то реакцию.

— Эту мысль тебе подарил человек, который и поссать-то не может без посторонней помощи? — грубо, словно выстрелил, прогрохотал Нетопырь.

— Этот недееспособный действительно неловок руками, однако мозг его яснее мозга любого из вас! Вам кажется, что у меня приступ безумия, — усмехнулся Червонец. — Вы живете лишь идеей разделить «рыжье» Святого и свалить от неприятностей. Но я обещаю вам еще большие неприятности, если вы попробуете реализовать свой план. Отныне все вы будете безропотно работать, не отступая ни на шаг от моего плана. Я сообщаю вам, что клада Святого на старом месте уже нет…

Нажав на спуск «маузера», Червонец свалил на пол вскинувшегося со стула Нетопыря.

— …потому что я перенес его на другое место!

Снова подняв «маузер», Червонец трижды выстрелил и даже не моргнул, когда в лицо ему брызнули бисеринки чужой и своей крови.

Вагон с дымящимся «парабеллумом» в руке, с размозженным черепом и с раной на шее, откуда с шипением вырывалась кровь, завалился сначала на бок, а потом, оставив на обоях широкую блестящую кровавую полосу, скользнул по стене.

Сверло попытался сбоку прыгнуть на плечи Червонца, но Ярослав успел перехватить его. Взяв руку Сверла на излом, он не рассчитал рывка, и сустав хрустнул под дикий вой бандита.

— Уберите его отсюда… — брезгливо процедил Червонец, указывая стволом «маузера» на корчащегося от боли Сверла.

Бура и Гоша-Флейта послушно подхватили бандита и выволокли в соседнюю комнату.

— Ты мне всем людям руки не переломай… — криво усмехнулся Червонец, тяжело взглянув на Ярослава. — Ладно, — хлопнул он ладонью, — вернемся к нашему делу.

Бандиты притихли.

— Клад далеко от кладбища, — повторил Червонец, осматривая «маузер», словно подсчитывал, сколько в нем осталось патронов. Он не обращал внимания на свою простреленную руку, из которой сочилась алая влага. — Сегодня вы получите на руки по пятьдесят тысяч рублей и спустите их за одну ночь и следующий день. Тот, кто сочтет нужным, может забрать эти пятьдесят тысяч и уйти. В этом случае он не будет иметь права ни на часть сокровищ Святого, ни на доход от нашего налета на грузовик. С этого момента он может считать себя человеком, вольным как от всех обязательств, так и от всех прав. Тот же, кто к вечеру завтрашнего дня прибудет в трезвом виде на то место, которое я сейчас укажу, и будет готов получить инструкции, будет отныне считаться человеком в деле. Такие в полной мере будут иметь право на пай от будущих доходов. Думайте и выбирайте. И Червонец, наклонившись, поднял с пола мешок Корсака. На стол полетели пачки новеньких, пахнущих краской банкнот. — Я делю его долю, потому что я точно знаю, что он пойдет за мной и примет мои условия. А раз так, то он должен отказаться от своей части общака… Итак, — продолжил Червонец, когда все оставшиеся в живых в этой пахнущей кровью квартире получили на руки по пять заветных пачек, — вы свободные люди. Выбор за вами. Тот, кто завтра к восьми часам вечера придет к Лебяжьей канавке, тот со мной. Место вам хорошо знакомо, неподалеку от него в прошлом году мы со Святым брали сберкассу.

Наверное, много кому было что возразить Червонцу, но замершие на полу два тела с гримасами ужаса на лицах заставляли их держать свои мысли при себе, а язык за зубами. Червонец применил метод, которым еще недавно вовсю пользовался Святой, — карать ослушание немедленно. Кто знает… не будет ли с Червонцем лучше, чем со Святым… — думали все, выходя друг за другом из квартиры.

Но перед тем как выйти, Хохол, высокий бандит с мощными руками, дезертировавший из воинской части в начале сорок второго года и прибившийся к отребью Святого, провел пальцем по длинному усу и, облизав сухие губы, спросил:

— Сколько жа в хрузовике том, коли мы усе как те Капоны жити зачнем?

— Девятьсот восемьдесят пять миллионов рублей, — спокойно ответил Червонец, раскладывая деньги по стопкам. — Что-то около пяти с половиной миллионов американских долларов. Для примера, Хохол: порция горилки, то бишь виски, в подпольном баре Чикаго стоит двадцать центов. То есть бутылка уйдет за два доллара. На наши деньги это что-то около четырехсот рублей. У нас же флакон «ваксы» идет за сто рублей. Пусть еще сто рублей с каждой бутылки съест дорога и другие расходы, включая мзду «красноперым» и капитанам. Но через шесть месяцев мы будем иметь уже в три раза больше, чем имели, и даже не нашими деньгами, хотя и новыми, а валютой!

Эти простейшие арифметические подсчеты стали предметом для раздумий бандитов. И хотя в план смешения русской и заокеанской красивой жизни верилось плохо, каждый из людей Червонца, выходя за дверь, думал о том, что, быть может, вор и прав. Многое кажется невозможным только потому, что никто раньше этим еще не занимался. Но все же недоверие и подозрения не оставляли их. Уж очень не верилось в предприятие, где можно, не убивая, не грабя и не стреляя, выручить почти три миллиарда рублей за смешные полгода. Людям, привыкшим добывать водку, хлеб и одежду с ножом в руке, перешагивая через трупы, не верилось, что за океаном их поймут и примут.

А потому каждый из них успеет за указанный вором срок побывать на кладбище и увидеть на склепе пана Стефановского крохотную картонную табличку, на которой простым карандашом будет написано: «Неужели и ты настолько туп?» — и сомневаться в том, что это почерк Червонца, будет невозможно.

Прочтя это, каждый постарается убраться с кладбища побыстрее, получив новые сведения для своих подозрений.

— Я знал, что ты не уйдешь, — сказал Червонец Корсаку, который тоже сунул деньги в карман куртки, однако последовать примеру остальных не торопился. — Да если бы ты и решил уйти, я бы тебя не отпустил.

— Ошибаешься, однако, — просто заметил Слава. — Я бы ушел. И Крюк был бы мне не помеха. Просто мне некуда идти. Да и ищут меня, в отличие от твоих архангелов.

В квартире их осталось трое, где третьим был, конечно, молчаливый Крюк. Он-то уж точно не стремился ни к женщинам, ни к выпивке, ни в камеру Крестов.

Ушел и Сверло, которому кое-как наложили шины на правую руку и вкололи дозу морфия. Поймав «приход», закоренелый морфинист Сверло, казалось, позабыл о своем увечье. На губах его играла блаженная улыбка, а глаза неестественно расширились.

После ухода бандитов в квартире повисла тишина.

— Уходить придется втроем, — помолчав и докурив пятую или шестую за полчаса папиросу, нарушил тишину Червонец. — Я не верю в то, что кто-то из них не окажется в руках чекистов.

— Зачем же ты отпускал будущих потенциальных свидетелей?

— А зачем ты отпускал своих грибников, будущих потенциальных «языков»? — поглаживая перевязанную руку, не замедлил со встречным вопросом Червонец.

Эту ночь Ярослав не спал. Лежа на диване новой, уже третьей по счету квартиры, коих у Червонца, благодаря стараниям Святого, оказалось в Питере больше, чем у НКВД явок, отставной капитан смотрел в потолок и прислушивался к мерному посапыванию Червонца. Крюк в соседней комнате не издавал никаких звуков — Корсак уже давно обратил на это внимание. Крюк не сипел во сне, не храпел, не вздрагивал и даже не заходился вздохами, как обычные люди, однако всякий раз, как бы случайно проверяя его, Ярослав убеждался в том, что тот действительно спит.

До назначенного Червонцем времени «Ч» оставалось менее суток. Слава раз за разом обдумывал варианты, при которых можно было бы предупредить Шелестова, и раз за разом таковых не находил.

Еще его мучил вопрос, который не имел на сегодняшний день ответа. Дошла ли до Шелестова его записка? Не проявил ли благоразумие ростовщик (а Слава готов был поклясться, что это был человек, готовый ради денег на все!), решив, что одна купюра в руках гораздо лучше, чем сто неполученных? И прочитал ли старик записку на купюре вообще! Не исключено, что дома он аккуратно сложил купюры вчетверо и упрятал в коробочку. Коробочку — в ящичек, ящичек — в мешочек, мешочек опустил в погреб и заложил кирпичами так, что сам потом насилу откопает!.. И лет этак через шестьдесят, году в 2006-м… если такой когда-нибудь вообще наступит, советский пионер, занимаясь изучением подвала исторического города Ленинграда по заданию пионерской организации, обнаружит под прогнившим полом мешочек, в котором найдет ящичек. Сковырнув защелку, упрямый и любопытный пионер найдет коробочку, а в ней — слипшиеся пачки советских рублей, перетянутые бечевками. И тогда…

Слава тихо и незаметно даже для самого себя вздохнул.

…тогда пионерская организация передаст деньги в советский музей, возможно, даже в Эрмитаж. И работники музея, не решаясь развернуть деньги, чтобы те не превратились в труху, оставят их на всеобщее обозрение под стеклом в том виде, в котором их хранил до изумления жадный ростовщик, — в свернутом. И уже никто никогда не узнает, что на Лебяжьей канавке треснула трость.

Интересно, если повезет, Ярослав со Светой и Ленчиком останутся живы, сколько им будет в 2006-м?.. Леньке — 60, и он уже давно будет Леонидом Ярославовичем, Светлане — восемьдесят, а самому Славе… Получается, что 92. Не возраст, если учесть, что многие китайские монахи доживают до ста лет и более. Вот тогда прийти в музей, выпросить экспонат на время (а это получится, потому что Ленька к тому времени будет уже очень крупным начальником), прийти к ростовщику, которому к тому времени стукнет уже под 130 (ростовщики, сволочи, живут очень, очень долго, иногда кажется, что они не умирают, а просто переселяются в другие тела), и сказать: «Что ж ты, гад, не развернул деньги, которые через два месяца все равно ничего не будут стоить, и не отдал записку по назначению?!»

Как еще предупредить Шелестова о планирующемся разбое, Слава не знал. План Червонца на воссоединение мафиозных структур СССР и США казался грандиозной авантюрой. Более того, он казался Корсаку блефом. Но не потому ли, что раньше этим никто не занимался?

Стараясь хоть немного отдохнуть и настроиться на завтрашний день, когда нужно будет обязательно что-нибудь придумать, Слава прикрыл глаза и погрузился в тревожный, вздрагивающий, словно поплавок на волнах, сон…

А в это время на лестничной площадке в оставленном ими доме царила суета. Двери всех трех квартир на третьем этаже были распахнуты настежь, и из них слышались короткие, как выстрелы, вопросы и расплывчатые, как хрипы заезженной пластинки, ответы хозяев.

— Сколько их было в квартире?

— Человек пять или шесть, если судить по разговорам…

— Что они делали в квартире? — звучало в другой квартире. — Ваши соседи утверждают, что слышали выстрелы. Значит, их не могли не слышать и вы.

— Мы думали, что это стук падающих стульев.

— Почему не сообщили в органы? Стулья просто так в квартирах не падают, граждане! Не мне вам объяснять! Вы сейчас будете доставлены и опрошены подробно!..

— Вам известна фамилия Сперанский? — особенно требовательно наседал на полусонных хозяев майор военной разведки Гранский.

— Какой Сперанский?! — стараясь заглушить испуг, кричали в исступлении жильцы. — Нет здесь никаких Сперанских и никогда не было!.. Клюквины есть, Загорские есть, Петров алкаш проживает — пьянствует, а Сперанских нет и никогда не было!

— А из дома напротив сюда никто не приходил?

— А мы знаем?!

— Как выглядели новые жильцы? — раздавалось в третьей, самой страшной из трех квартир. Там лежали два изуродованных выстрелами трупа и при отсутствии вентиляции отвратительно пахло свежим мясом и сотней опустошенных консервных банок…

Посреди лестничной площадки стоял невысокий, но крепкий мужчина в бежевом плаще и сером костюме. Перегоняя из одного уголка рта в другой изжеванную спичку, он спокойно стоял и смотрел перед собой. Изредка к нему выбегали из квартир мужчины в штатском и что-то коротко сообщали. Мужчина в плаще так же коротко кивал, но взгляда от площадки полуэтажом ниже не отрывал, и складывалось впечатление, что он слушает, отдает команды и думает о чем-то своем одновременно.

Приблизительно через полчаса после того, как жители квартир на этом этаже были разбужены стуком и звонками, к мужчине подбежал очередной курьер и сообщил:

— Товарищ полковник, я звонил в управление. Наш содержатель ломбарда опознал в одном из участников инцидента в кинотеатре «Рассвет» Зырянова Павла Леонидовича, двенадцатого года рождения. Трижды судим, отбывал наказание в исправительных лагерях. Кличка «Сверло». Того же, кто сунул ему в руки деньги с запиской, старик опознать по фотокартотеке НКВД не может.

— Он и не опознает по этой картотеке, — пробормотал мужчина. — Вы закончили?

— Да, — нехотя кивнул сотрудник. Нехотя, потому что ни одного ответа, представляющего оперативный интерес, от хозяев обеих квартир получено не было. Те же, кто лежал в третьей квартире, ничего пояснить уже не могли.

Вернувшись в управление, полковник не раздеваясь прошел в отдел, где над уставшим хозяином ломбарда трудились в поте лица его работники, и отдал приказ привести старика в его кабинет.

Уже там, вынув из стола затертую фотокарточку и надергав из личных дел сотрудников несколько других, полковник разложил их перед стариком на столе.

— А среди этих вы можете опознать того, кто передал вам купюры?

— Так как же, товарищ Шелестов, — засуетился тот, кого Корсак безошибочно определил как ростовщика. — Я же ж буду самым отъявленным вруном, право, если не признаю в этом молодом человеке с ясным взглядом того мужчину! При таком пайке, как сейчас, обладать хорошей памятью и острым зрением, конечно, весьма затруднительно, однако ж я умоляю вас! Вот этот милый молодой человек и есть тот, кто пообещал мне сто рублей в обмен на эти десять!

Один палец старика придавливал к столешнице купюру с запиской, а второй указательный палец придавливал крайнюю справа фотографию.

Шелестов еще сомневался в записке, хотя текст прямо указывал на ее автора. Но теперь все сомнения были отброшены. Ростовщики, хозяева ломбардов, антиквары и содержатели публичных домов обладают четкой памятью на лица. И палец одного из таких придавливал к столу фотографию бывшего подчиненного Шелестова — Ярослава Михайловича Корсака. Капитана Корнеева. Героя Советского Союза, непонятным образом оказавшегося в банде и странным образом сообщившего об этом.

Десять дней назад в деревне Коломяги Ленинградской области была разгромлена и рассеяна банда одного из самых одиозных ленинградских бандитов — Святого. Тадеуш Домбровский, урожденный поляк, обосновавшийся в северной части СССР, почти десять лет терроризировал население области и государственную власть. Его останки ныне покоятся в лаборатории криминалистических экспертиз. Шестеро соратников его задержаны, сорок один уничтожен при захвате банды.

Сверло — Паша Зырянов — был одним из самых активных членов банды Святого. И сейчас он опознан стариком как человек, находившийся рядом с Ярославом Корсаком.

Полковнику Шелестову, разведчику и бывшему начальнику капитана Корнеева, не стоило особого труда понять, среди кого последний находится. Ярослав Корсак вместе с остатками банды Святого находится в Ленинграде. Находится, понятно, без семьи и вынужден рисковать собой, сообщая Шелестову место своего нахождения.

Невероятно, но факт.

Глава 10

Почувствовав короткий тычок в бок, Ярослав мгновенно вышел из забытья, однако глаз не открыл и даже изобразил на своем лице глупую мину глубоко спящего, находящегося в прострации человека. Не нужно просыпаться от каждого движения рядом, пусть даже после тычка в бок, пусть никто из этих двоих не знает, что Корсак устал не настолько, чтобы не обдумывать иные мысли, кроме мыслей о семье.

После ухода последнего бандита Червонец вдруг засобирался и велел собираться и Крюку с Корсаком.

— А я уже думал, что ты решишь заночевать здесь, — ехидно сказал Ярослав. — Думал, допуская, что тебя сдадут свои же, решил все-таки остаться и дождаться приезда НКВД.

Червонец в ответ промолчал. Крюк проверил обоймы в «ТТ» и «вальтере» и кивнул Корсаку: «Подъем!»

Идти темной улицей пришлось недолго. Пройдя всего один квартал, они свернули в какой-то двор-колодец, причем Слава даже не рассмотрел номер дома, написанный углем на стене. Сейчас он точно не знал, где находится. Лебяжья канавка была ему знакома. Неподалеку он впервые в жизни получил ножевое ранение в живот от уличной босоты, здесь же несколько раз дрался. Не у того дома, конечно, где сейчас оставались лежать Нетопырь с Вагоном, чуть дальше, но сама улица чужой ему не казалась. Бесчисленные повороты на протяжении короткого пути и короткие перебежки, сбивающие ориентацию, привели к тому, что Ярослав совершенно перестал ориентироваться. Он даже не мог сейчас с уверенностью сказать, где находится Сенатская площадь — ориентир любого питерца, выбравшегося из подземного кабачка, коих в послевоенном Ленинграде развелись сотни и находящегося в решительно нетрезвом состоянии.

Так же молча, как и шли — Червонец чуть впереди, Корсак с Крюком чуть поодаль, — они вошли в «колодец» и тотчас утонули в подъезде, хищно приоткрывшем свою пасть…

После второго тычка Ярослав решил «проснуться». Во всем нужно знать меру. Картина, представшая взору, его немного удивила. В коридоре, между комнатой и кухней, стоял Червонец и осматривал свое оружие — «маузер» и традиционный для бандитов всех мастей «ТТ». Рядом со Славой стоял Крюк. Он-то и будил его, не беря на себя труд делать это корректно.

Опять сборы?

— Сейчас я уйду, пан Домбровский, и вернусь к пяти часам утра, — глухо сообщил, не глядя на собеседника, Червонец. — С тобой останется Крюк. Я мог бы, конечно, не будить тебя. Тем более что почему-то уверен в твоем благоразумии. Есть у меня на то основания — верить тому, что ты будешь вести себя, не разочаровывая меня. Он наконец-то разобрался с оружием и прошел в комнату. — Но, поскольку я точно знаю, чья кровь течет в тебе, я решил поговорить с тобой.

— Я не должен губить дело, которое принесет всем, в том числе и мне, пользу, — зевая и выворачивая при этом челюсти так, что они хрустнули, буркнул Корсак. — В противном случае я не увижу своей жены и сына. Я знаю это, Червонец, ты мог мне и не говорить бы. Тем более в пятидесятый раз за эти две недели. Или ты хочешь сообщить мне что-нибудь новое?

Червонец нервно рассмеялся и сел на кровать рядом с Ярославом.

— Ничего нового. Сына на вилы, бабу — на круг. Так и будет, если я приду, а Крюк будет мертв, тебя же здесь не окажется. Так будет, если я вернусь, и вас здесь не окажется обоих. Словом, паныч… оставайся умным человеком. Начато большое дело. Я тебе скажу больше — я очень рассчитываю на тебя. Если бы мы работали вместе, я бы гарантировал тебе переезд не в грязную Речь Посполитую, а в Штаты. И там мы бы работали вместе. И было бы промеж нами полное доверие и понимание! Но ты ведь… откажешься, верно?

— Я откажусь только по одной причине. Нельзя требовать от человека полного доверия и понимания, грозя кинуть его сына на вилы, а жену опозорить. Ты моральный урод, Червонец. Тем не менее я клянусь тебе, что не совершу ничего против твоей воли. У меня минимум шесть свидетелей того, что ты дал слово и до сих пор не сдержал его. Но я забуду об этом, если послезавтра закончится твое мероприятие и ты вернешь мне семью, деньги и паспорта. Границу я перейду сам. Не тебе помогать мне в этом. И ты знаешь, почему я говорю это сейчас свободно, не боясь, что ты посадишь меня на перо, избежав огласки о себе как о человеке, которому нельзя верить?

— Ну-ка? — монолог сына Святого заинтересовал Червонца.

— Потому что ты отпустил на волю шестерых, трое из которых послезавтра не выйдут к назначенному месту. И этих троих, то есть свидетелей того, как ты дал слово, но не сдержал, тебе придется ох как поискать! Если же их слотошит НКВД, то, считай, все пропало. Эти трое окажутся в камерах, а тюремное радио разнесет молву далеко-далече! Вот так, фуфлыжник. Так, кажется, у вас называются типы, давшие слово и не сдержавшие его?

Червонец похлопал Корсака по плечу, причем сделал это размеренно и спокойно.

— У тебя не будет повода так думать, Домбровский. Мое слово можешь положить в сберкассу. Но в одном ты прав. Я разбудил тебя с одной целью — предупредить тебя, чтобы ты не совершал глупостей. А то, что я держу в руках чью-то бабу и ребенка, так это не западло для братвы. Ты забыл, что я держу в заложниках бабу и дитя «красного»! Время нынче особое — военное, строгое. Так что обманулся ты с тюремным радио. Хотя какая-то толика правды в твоих размышлениях есть. Те, кто не вернется да окажется у чекистов, могут от страху наврать чего ни попадя… Что ж, если что — придется объясниться. Не в первый раз, пан, не в первый раз! — И он, похлопав Корсака по плечу, прошел в коридор, бросив Крюку: «Закройся…»

Поморщившись, Ярослав снова улегся на спину. Ничего не менялось…

Два часа назад ему пришла в голову шальная мысль: а если… Света и Леня… не живы?..

Но он отогнал от себя эту ересь сразу, подумав о том, что Червонец достаточно рассудительный человек для того, чтобы совершать безрассудные поступки! Можно себе представить, что случится с ним и начатым им делом, если бывший разведчик Корнеев даже не услышит, а почувствует сердцем сообщение о том, что его семьи больше нет. Нет, Червонец так рисковать не будет. Ему проще отпустить Славу с семьей и забыть о нем навсегда…

Логично все сходится. Логика работает безукоризненно. Корсак прав. Но как можно лежать здесь, если Ленька… Он может болеть… У мерзавцев, что его охраняют, может не оказаться лекарств!.. Слава вспоминал минуты, когда сыну было плохо и он готов был отдать полжизни, лишь бы облегчить страдания дорогого ему человечка. А как искажалось в плаче лицо малыша… Как он кривил губки и сучил ножками…

По телу Корсака прошла судорога.

Света. Эта женщина, привыкшая следить за собой и быть всегда опрятной… Как она там обходится без всего? А как она плакала, когда кричал Ленька… Но тогда рядом был Слава, а сейчас никого нет, кроме уголовных рож, готовых на все…

Он начал с тревогой ощущать, как в душу его закрадывается безрассудное отчаяние.

С того момента, как ушел Червонец, прошло не более минуты. Еще не поздно подняться, задавить Крюка, догнать вожака и затащить в какой-нибудь заброшенный подъезд.

Червонец не был на войне, не воевал, рискуя жизнью. Он никогда не выходил в разведку и не переходил линию фронта. Он просто не понимает, просто не представляет, что делает с захваченным «языком» разведчик, когда хочет получить от него сведения… Червонец, привыкший резать, стрелять и поджигать, даже не догадывается, сколько на теле человека нервных окончаний! И сколько способов заставить каждое из них посылать в мозг команду прекратить упрямиться, когда тебе задают вопрос, на который ты в силах ответить!..

Червонец не знает, с какой болью и треском отдирается ото лба лоскут кожи, шириной в ладонь, когда его подрезают сначала ножом, а после рвут рукой! Он ни разу не находился на грани между сознанием и потерей оного от болевого шока, когда в сустав вставляется шило! А чего стоит вид отрезанного уха или носа — Червонец знает?.. А какого цвета и формы вырываемый из пальца ноготь — он знает?!

Он скажет, сука! Он скажет, где Света и сын! Не такие ломались!!!

Еще не поздно…

Вздрогнув, Слава рывком поднялся.

— Что думаешь делать? — поймав это движение, среагировал лежащий на диване Крюк.

Сколько уйдет на него времени? Пять секунд? Меньше? Один удар ребром ладони по адамову яблоку — и ваших нет. Выбежать на улицу…

Корсак мягко встал и направился к развалившемуся на диване бандиту.

…отследить Червонца — еще минута, от силы две.

А там… Там это уже неважно. Для Славы время будет идти очень быстро, для Червонца — невыносимо медленно. Но это уже неважно.

До Крюка оставалось не более трех шагов, когда Слава вынужден был остановиться…

— В июле сорок пятого года Московским уголовным розыском была впервые в истории советской милиции проведена операция по внедрению в крупную банду штатного сотрудника МУРа, — раздалось из темноты, и у Корсака похолодели ладони. — Его фамилия Арапов, он жив и поныне и до сих пор работает в МУРе, в отделе по борьбе с бандитизмом. После его внедрения банда была полностью ликвидирована и предстала перед судом. Проанализировав ход операции, просчитав все ее плюсы и минусы, ошибки и удачи, руководством НКВД было принято решение о внедрении в крупные банды, действующие на территории СССР, своих сотрудников. В декабре прошлого года был таковой внедрен и в банду Святого. Легенда сыщику Ленинградского уголовного розыска подбиралась более тщательно и обдуманно, нежели Арапову. Этот сотрудник в августе того же года был помещен в специальный лагерь особого назначения, СЛОН, где для упрочения своего авторитета, да и для того, чтобы его получше запомнили зэки, совершил устранение, а проще говоря, убийство двоих уголовников, отбывавших большие сроки наказания. Еще через месяц ему был организован побег из лагеря, после чего он оказался в Ленинграде, где и познакомился «случайно» с людьми Святого. После ряда проверок он был принят в банду и практически целый год поставлял руководству информацию о перемещении банды, о планируемых операциях и объектах, на которые выходили бандиты.

Медленно вернувшись, Ярослав сел на кровать.

— Так были предотвращены нападения банды Святого на кассы судостроительного завода, химического комбината, на квартиры ювелира Рубинштейна, Заикина, на ломбарды Пестрякова и Поскотина. Банда несла потери, однако сам Святой и приближенные к нему лица, в том числе и Червонец, оставались неуязвимы. Но три недели назад внедренный сотрудник сообщил своему руководству о том, что банда готовит налет на соседнюю деревню. Заблаговременно выстроенный заслон позволил не только спасти жизни людей, но и смертельно ранить главаря банды — Святого. Как и предусматривалось заранее, внедренный сотрудник должен был остаться с вышедшими из окружения бандитами и довести дело до конца, поскольку Ленинградскому уголовному розыску не было известно, где находится общак Святого, его квартиры в Ленинграде, его связи с руководителями государственных органов и сотрудниками милиции, а также дальнейшие планы оставшихся в живых преступников. Все это нужно было установить, чтобы впоследствии дезорганизовать, разобщить и уничтожить банду.

Две недели назад внедренный сотрудник уголовного розыска получил задание вывести группу захвата к району дислокации банды Святого и указать места ее возможного отхода. Главной задачей было пленение главаря и приближенных к нему людей. Хорошо зная образ мышления Святого и его пристяжных — а это объяснимо, поскольку сотрудник за время нахождения в банде уже почти приблизился к ее верхушке, — он указал руководству дом в Коломягах.

Но ни руководители сотрудника, ни он сам не могли предвидеть, что через два часа после того, как он передал информацию, Святой вызовет его к себе и прикажет привезти из одной из ленинградских квартир своего сына.

Именно приезд в Коломяги сына Святого Корсака и спутал все карты Ленинградскому угро. Во время захвата банды и ее уничтожения он указал верхушке банды Святого направления, где, по его мнению, располагались основные силы НКВД, сам же, уводя за собой Червонца, Крюка и еще нескольких кажущихся ему нужными лиц, ушел в направлении, которое внедренный сотрудник не определял как возможное для спасения. Ползти открытой местностью несколько километров мог только дурак или хорошо разбирающийся в тактике действий войсковой разведки специалист.

Таким образом, спасши жизни ближайших к Святому лиц, сын Святого частично сорвал запланированную НКВД операцию по уничтожению крупнейшей и опаснейшей банды Ленинградской области.

Что еще сказать вам, Ярослав Михайлович, перед тем, как вы свернете мне шею?

Наверное, я должен сообщить вам, что знаю, где находится ваша жена и сын…

Глава 11

Окутанный сизой осенней дымкой вечер опустился на Ленинград по обыкновению быстро. В это время года город на Неве в полной мере подтверждает свое звание одного из самых неуютных городов страны. Те, кто здесь родился и вырос, не огорчаются от вечной сырости и неуюта. Напротив, старожилы считают Ленинград самым благодатным местом на темени матушки земли. Им не нужно жаркого бабьего лета средней полосы, они не восторгаются мягкой отходчивостью лета в Поволжье. Люди, коротающие свою жизнь вблизи Балтийского моря, уверены в том, что живут в городе, предназначенном для самых счастливых людей страны.

Конечно, пришлось потерпеть. Страшная блокада, голод, холод, но разве не для того это случилось, чтобы в очередной раз проверить крепость ленинградцев? Петербург, Ленинград… Зови его как хочешь. Веришь ты в это или нет, но здесь будут рождаться, творить и умирать величайшие из россиян. И кто знает, не переместится ли столица сюда из златоглавой в недалеком будущем?

Заместитель начальника военной разведки СССР полковник Шелестов не был коренным петербуржцем. Москвич по рождению, он провел детство в Крыму, юность на Дальнем Востоке и оказался в Ленинграде лишь ближе к войне, когда его талант высокопрофессионального разведчика был замечен и оценен по достоинству.

Центр военной разведки располагался в Москве, что и неудивительно, однако управление, которым руководил бывший командир «Стерха» Шелестов, отвечающее за работу резидентуры в Европе, располагалось в Ленинграде. Этот шаг был предпринят, когда Москва уже цвела и отстраивалась, а Ленинград только-только начинал проветривать свои легкие после тяжелейшей осады. Сюда начинала стекаться свежая кровь иностранных разведок. Этому надо было противопоставить хорошо отлаженную систему контрразведки. Шелестов был откомандирован по личному приказу Сталина в Ленинград и с этого времени являлся фактическим начальником контрразведки и военной разведки, управляющей деятельностью агентов и штатных сотрудников в освобожденной Европе.

Права, данные бывшему командиру «Стерха», были весьма велики. Верховный главнокомандующий умел ценить толковые кадры и размещать их вокруг себя таким образом, чтобы в случае необходимости иметь возможность быстро применить на практике их лояльность. Шелестов был одним из таких доверенных лиц, но право такое — быть рядом со Сталиным и пользоваться его доверием — он заработал не в кабинетной борьбе одуревших от страха политиканов и лжемарксистов, а в бою, выполняя самые опасные и ответственные поручения Ставки.

Когда Шелестову сообщили, что с ним ищет встречи какой-то старик со скользким взглядом, он не удивился. В последнее время немало граждан, наученных дурным опытом сообщать первым, дабы не быть объектом чьего-либо сообщения, рвались с доносами в различные инстанции, едва те появлялись на свет. НКВД — орган проверенный, но в силу известных обстоятельств являться туда с доносом стало опасным. После чистки тридцатых наступила пора некоторого затишья, не исключено, что страшный орган мучился в коликах — переварить в своем нутре столько человеческих жизней под силу разве что социальным работникам преисподней. Доносчиков с мятыми бумажками, на которых излагались страшные истории поедания в тиши ночи соседями черной икры или растопки печей газетами с портретами государственных деятелей, принимали, но уже не с таким участием, как десять лет назад. Их хвалили за бдительность и даже выезжали по сообщениям, но теперь из десятерых брался только один. Тот, который даже после задержания кричал, что Сталин зверь и что 20 миллионов мы потеряли исключительно из-за его доверчивости Гитлеру. Брали тех, кто обвинял главнокомандующего в заключении пакта 1939 года, кто во всеуслышание подозревал, что вторая линия обороны за Брестской крепостью строилась Сталиным медленно сознательно, кто оказывал чекистам вооруженное сопротивление кочергой или просто плевал в лицо, называя опричниками. Тех, кто топил печи передовицами «Правды», больше не брали. Как и тех, кто жрал у себя в комнате коммунальной квартиры хек и икру. Если народ жрет икру и свежую рыбу, значит, народ живет не так уж плохо.

Управление военной разведки со всей его организационно-штатной структурой, документацией и техническим оснащением под землю не спрячешь. И, уместив все это в доме на Невском, за вывеской «Главпошивторг» не спрячешься. Сотрудников не заставишь врать родственникам, как не заставишь их постоянно переодеваться из штатского платья в форму и наоборот. А потому прятать ничего не нужно. Достаточно лишь нарядить всех в погоны с малиновыми просветами и обозвать учреждение «Аналитическое управление Ленинградского военного округа». Все.

Будут родственники сотрудников болтать (если найдутся таковые), рот зашить не долго. Статью 58 еще никто не отменял. А для окружающих «Аналитическое управление» не в диковинку, поскольку анализировать действительно было что. Город чуть не вымер от голодухи.

Для мнительных же граждан, подозрительных и чрезвычайно участливых, особенно тех, кто не разбирается в структуре войсковых подразделений, любой человек с погонами является… Он является легавым, как ни крути. И разницы для такого гражданина, кто придет арестовывать соседа — танкист или НКВД, — никакой. Главное — вовремя сообщить.

За текущий год, пока ленинградцы толком еще не привыкли к новому учреждению, жалобщики валили в охраняемое фойе бесконечной чередой. Специально для «работы» с такими активистами Шелестовым были даже выделены два офицера, которые время от времени отшивали стукачей, если их сведения не представляли для команды Шелестова интерес.

Что же располагалось под крышей этого здания, какие вопросы решались и какие задачи ставились, не было доступно никому. И, скорее всего, многие бы ахнули, если бы узнали, чем занимаются эти «тыловые крысы», не носившие на кителях орденских планок, а потому, видимо, не воевавшие. На самом деле невоевавших было ничтожно мало. Через горнило Великой Отечественной прошло четыре пятых штата. Пятая же часть была самой важной, самой работоспособной и представляющей для Кремля наибольший интерес, поскольку в лицо их никто не видел ни на фронте, ни в тылу, и увидеть их в ближайшее время в этом здании было вряд ли возможным, поскольку они не находились ни в здании, ни в Ленинграде, ни в стране.

В здание на Невском заходили интеллигентные на вид офицеры, странные люди в гражданском, красивые женщины, одетые по последней моде, в платьях с рюшами по подолу и вздернутыми плечами по примеру нарядов Марики Рок из «Женщины моей мечты», подъезжали машины различных марок и годов выпуска, и понять, чем все эти люди занимаются, окружающим было решительно невозможно.

Поэтому, когда в кабинет полковника сначала постучал, а после и вошел майор Гранский, один из тех, кто организовывал работу по переориентации жалобщиков, Шелестов не удивился. Не вызвало у него изумления и сообщение майора о том, что с начальником «Аналитического управления» ищет встречи «очень подозрительный на вид старик».

— Подозрительных на вид людей, майор, не существует, — бросил Шелестов, не отрываясь от бумаги, на которой что-то писал. — Есть люди с подозрительными намерениями в голове, но увидеть их невозможно, пока не пообщаешься с этими людьми. Я знаю десятки людей, увидев которых сразу хочется достать оружие. Но всю жизнь они посвятили делу служения своей стране. А есть люди с такой миловидной улыбкой и располагающей внешностью, что трудно поверить в то, что они вырезали несколько деревень… Что там, очередная дурь с выкрученной в подъезде врагами народа лампочкой?

— Это хозяин ломбарда, Козинштейн Яков Семенович. Он пришел пять минут назад и принес купюру в десять рублей. Но сначала позвонил и, убедившись в том, что «Шелестов здесь работает», явился лично.

— Пожертвование в фонд «Аналитического управления»?

— Вряд ли. Скорее, наоборот, вымогательство. — Распахнув папку с золотым тиснением «На подпись», Гранский осторожно вынул из нее банкноту и положил на стол перед Шелестовым.

Полковник некоторое время смотрел на нее, не различая текста, потом нехотя вынул из кармана замшевый чехольчик, из него — очки и только после этого подтянул купюру к себе.

Вряд ли от Гранского ускользнула та бледность, которой покрылось лицо Шелестова после прочтения текста, написанного на купюре химическим карандашом. А быть может, он и не заметил этого, или если и заметил, то не придал особого значения. В последнее время Шелестов не выходил из здания по нескольку дней, и объяснить прозрачность кожи начальника было нетрудно.

— Из кассы возьмешь сто рублей, отдашь старику, и пусть он обязательно напишет расписку: «Принято от Шелестова, замначальника ГВРУ по СЗО». Конфидента не выпускать, отработать на все контакты за последний год, особенно на предмет обстоятельств, при которых он получил эту купюру, — сказал Шелестов, сняв очки и прикусив их дужку. — На желание граждан контактировать мы должны отзываться решительной теплотой. Лампочки, они, знаешь, с разными целями выкручиваются. Может, банальная кража, а быть может, действия резидента вражеской разведки по организации тайника. Я прав, Гранский?

Приняв вопрос за риторический, майор промолчал.

— Я же вопрос задал, майор…

— Так точно, товарищ полковник! — словно отходя ото сна, переполошился майор. — Тут нужно все предусмотреть, если вы это имеете в виду…

— Я только это и имею в виду. Кстати, ты не знаешь, кто такой Стерх?

— Впервые слышу. Был у нас на границе с Румынией один лейтенант… но у того фамилия вроде Стерхов была.

— Покопайся-ка ты в своих архивах, Гранский. Сегодня он Стерхов, завтра Стерх, а послезавтра Стерханидзе…

Оставшись один, Шелестов некоторое время бродил по кабинету, и заметь его сейчас кто-либо из подчиненных, то непременно решил бы, что начальник умирает от скуки.

Вот так и происходит вербовка на первый взгляд ненужных, а на самом деле весьма информированных людей. Старичок сейчас черкнет от радости, получив сотню «от замначальника ГВРУ по СЗО» (херь какая-то по типу «Ленинградвторчерметсбыт»), и забудет. А через месяц-другой ему напомнят о давнем знакомстве. Человек, поняв, с кем связался, конечно, отказывается, о знакомстве не помнит, юлит и всячески изображает то болезнь печени, то слабоумие, то признаки оспы. Ходить под разведкой охотников среди хозяев ломбардов обычно не находится, но, когда тебе показывают расписку, в которой ты собственноручно подтверждаешь факт не только давнишнего знакомства с заместителем начальника главного военного разведывательного управления по странам Западной Европы, но и факт товарно-денежных отношений с ним, оспа обычно излечивается быстро. Стоит только сбытчикам краденого узнать, кто управляет ломбардом, куда те сносят «свак», ломбард хиреет и, как правило, самоуничтожается. Хозяин же сразу после этого как-то глупо попадается на скупке «свака» у посторонних лиц, оказывается в НКВД и на старости лет едет дробить гравий под Салехард на полный пансион.

Но старик сейчас — дело шестнадцатое.

Первый же вопрос на повестке дня — что это было?

Слава Корсак? Это первое, что приходит в голову, ибо трость-то дарил ему Шелестов, и знать о ней еще вряд ли кто может. Капитан Корнеев не относится к тем, кто, оглушив кувшин браги, выбегают на улицу и начинают махать шашкой, то бишь обнаженным лезвием трости. Лезвие из ножен у таких людей, как Корнеев, вынимается, как правило, раз в год, по великой надобности и без свидетелей, а если свидетели и есть, то таковые свидетелями являться уже не могут, поскольку трость вынималась из ножен и по их душу.

Окажись Шелестов просто полковником, он уже сейчас вскочил бы в машину и дал приказ трогать. До Лебяжьей канавки, если разобраться, не так уж далеко. Но Шелестов был полковником военной разведки, и то, как сворачивали себе шею многие, садясь вот так в машину и прося водителя трогать, ему было известно не понаслышке.

Тридцатые минули, но у старца в Кремле подозрительности меньше не стало. Наоборот, ее прибавилась. Победа дала ему исполинские полномочия и веру в него народа, а потому любые кривотолки в свой адрес стареющий демон воспринимал как оскорбление в адрес бога. Харчующиеся из его кормушки Лаврентий Павлович и иже с ним, ощутив в конце сорок пятого невероятный приток сил, изощрялись в способах изобличения врагов народа, то есть врагов старца, этих сил не жалея. Головы продолжали лететь направо и налево, преимущественно головы думающие, рассуждающие конструктивно, страна снова беднела мозгами и наживала себе врага в лице Кремля.

Не исключается, что в период расслабления, наступившего после войны, кое-кому пришло в голову почистить и военное управление разведки СССР. Возможностей у крысоловов Берии для этого хватает — любой архив мог оказаться на столе параноика в считаные часы.

А если вычислили прошлое Ярослава? Сделать это, между прочим, не так уж трудно. Это тогда, в начале сороковых, не было времени листать архивы и оголять корни. Сейчас же этого времени хоть завались. Выкопали дело Корсака, которых, может быть, на самом деле было два, и сгорел в печке начальника НКВД Ленинграда тогда только второй экземпляр. Почитали… Сверились… Точно — Шелестов! Это наш бравый замначальника военной разведки покрывал долгие годы убийцу и разбойника, сына врага народа, и это он представлял его к званию Героя! А может быть, ошибка?.. Это не тот Шелестов? Или клевета в адрес героя войны?

Как же проверить? Проверка займет ровно час времени. Старого еврея, погоревшего на продаже часов старшины милиции, застреленного вчера в перестрелке с бандитами, направляют искупать вину в дом на Невском. Наружное наблюдение в доме напротив засекает время — приезжает Шелестов к шестому дому, значит, это тот Шелестов, не приезжает, значит, голову нужно рвать тому, кто подсунул липовый экземпляр дела в архив, дабы опорочить боевого офицера Шелестова.

Может, и еврея никакого нет. Сейчас спустится Шелестов в фойе, а у старика инфаркт случился. Еврея нет, есть труп и расписка в кармане. А еще есть майор Гранский, которому за сдачу начальника пообещали наверху направить больного чахоткой старшего сына в Крым до полного излечения.

Впрочем, расписка — это еще как посмотреть… Если люди Берии «слушали» сейчас разговор в кабинете, то плюсов в их актив не прибавилось.

Выйдя в коридор, Шелестов прошел до лестницы и зашел в один из кабинетов.

— Паша, — обратился он к молодому мужчине, вставшему из-за стола и вышедшему из-за него, — у меня к тебе просьба личного характера. Возьми в гараже трофейный бежевый «Мерседес» и проскочи к шестому дому на Лебяжьей канавке.

Подумав, как правильно сформулировать распоряжение, полковник поправил на молодом человеке воротник рубашки, выправив один его конец из-под отворота пиджака, и добавил:

— В этом доме могут произойти самые неожиданные вещи. Например, стрельба. Крики о помощи. Из любого подъезда могут вдруг ни с того ни с сего начать разбегаться личности, как говорит майор Гранский, подозрительной наружности… Едва ты почувствуешь неладное — почувствуешь, а не увидишь! — я хочу, чтобы ты тотчас позвонил мне. И никаких контактов со штатом нашего управления, если ты понимаешь, как говорит майор Гранский, что я имею в виду…

— Я понял, — спокойно ответил молодой человек. — Я понял, что делать, и понял, кто может особенно интересоваться моими передвижениями. Разрешите идти?

Молча подойдя к столу, Шелестов вынул из кармана фотокарточку и бросил ее на стол. Через несколько минут, убедившись в том, что подчиненный запомнил запечатленное на ней лицо, он так же молча сунул фото в карман.

— На тот случай, если вдруг начнутся неожиданности , я хочу, чтобы у тебя был какой-нибудь планчик . Желательно в письменном виде.

Молодой человек кивнул.

Шелестов вышел в коридор вместе с ним. Посмотрев ему в спину, он мысленно перекрестил его, как не раз делал, отправляя в ночь группу капитана Корнеева.

Можно подозревать Гранского. Стоит, наверное, десять раз перепроверять указания из Кремля, мучаясь в поисках опасности. Разведчик обязан быть подозрительным даже к боевым товарищам, но, когда человек не верит собственному сыну, этот человек неизлечимо болен. Болен и сын, если он предает своего родного отца.

Капитан Павел Шелестов спустился вниз и написал в дежурной части рапорт на имя начальника, полковника Шелестова.

«Сообщаю, что в 19.30 от «М», состоящего в качестве агента на оперативной связи, мною получена информация о том, что в первом подъезде дома № 7 по улице Лебяжья канавка проживает некто Сперанский, лицо которого знакомо «М» со времен войны, когда «М» участвовал в боевых действиях в составе 643-й пехотной дивизии на Белорусском фронте. Тогда, находясь в разведке, «М» видел в деревне Клязьмино Брестской области человека в форме карательного отряда СС, очень похожего на Сперанского.

«М» утверждает, что это есть один и тот же человек.

Данная информация может представлять особый интерес, поскольку не исключается возможность использования западными спецслужбами бывших нацистов, владеющих русским языком, на территории Ленинградской области.

В этой связи считаю необходимым:

1. Дать указание «М» сойтись со Сперанским для более тесного контакта.

2. Организовать силами отдела наружное наблюдение за домом № 7…»

Вчера в перестрелке между бандами, промышляющими разбойными нападениями на склады и магазины города, был убит информатор Павла Шелестова Никитский, фигурировавший в оперативной документации капитана как «М». Мотив для нахождения у дома № 6 у сына замначальника военной разведки страны был более чем обоснованный. Ни один разведчик не поставит пост наблюдения у дома, за которым наблюдает. Удобнее всего наблюдать за домом, где проживает Сперанский, от дома напротив. То есть, встав под окна дома № 6, дома, который представляет интерес для Шелестова-старшего.

В два часа ночи капитан, находясь во дворе дома № 6, услышит несколько выстрелов, раздавшихся в квартире, расположенной на третьем этаже во втором подъезде. Сразу после этого он позвонит в дежурную часть, запросив поддержку.

Данная информация будет тотчас передана полковнику Шелестову, который, спустившись в дежурную часть, разразится бранью в адрес своего подчиненного — капитана Шелестова, который оставил секретный рапорт в дежурной части, вместо того чтобы направить его по команде, зарегистрировав в книге секретной документации.

В то время, когда под руководством полковника Шелестова группа контрразведчиков будет заниматься опросом свидетелей и другой работой, капитан Шелестов, узнав в одном из людей, покинувших квартиру, знакомое по фотографии лицо, последует за ним и двумя его спутниками.

Он дождется их выхода и из второго дома.

И когда в третьей по счету квартире, принявшей странных гостей, погаснет свет, капитан направится к ближайшему телефону, чтобы сообщить отцу о результатах проделанной им работы…

Глава 12

— Где они?! — крикнул Слава, бросаясь в темноту, где стоял потертый кожаный диван.

— Подождите, подождите… — забормотал Крюк, пытаясь освободиться от мертвой хватки Ярослава.

— Что значит… подождите?! — на секунду опешил Корсак. — Где моя семья?! — И Крюк затрясся в могучих руках невзрачного на вид Ярослава. — Ты что такое говоришь, черт тебя побери?! Почему ты не называешь мне адрес?! Они живы? Скажи немедленно — они живы?!

Вопросы сыпались в полумраке комнаты, как горох, просыпанный из чашки на пол — звонко и оглушительно.

Почувствовав, что ничего, кроме ущерба для здоровья, этот контакт ему не принесет, Крюк с силой оторвал Корсака от себя и оттолкнул его, предупреждая дальнейший захват. Но это Ярослава только разъярило…

Понимая, что он в два счета может сломать явно превосходящего его по весу и росту Крюка, Корсак сдерживал каждое свое движение, чтобы, не дай бог, не повредить что-то, отвечающее в Крюке за умение разговаривать и мыслить.

Но когда стало ясно, что такой настойчивостью ничего не добиться, Ярослав выпрямился и воззвал к рассудку Крюка.

— Послушай… — нервно придыхая, заговорил он, — я сейчас все равно узнаю правду. Лжешь ты мне о своей легенде или нет, мне решительно наплевать и на легенду, и на тебя. Кто сказал тебе, что я не прикончу сотрудника НКВД, если речь идет о моей семье?! Кто сказал, что я пожалею бандита, если он молчит? В любом случае ты скажешь!.. В этом случае тебе гарантируются и здоровье, и жизнь.

Крюк спустил ноги на пол и закашлялся, как туберкулезник. Руки молодого пана Домбровского едва не задавили его, вытряхивая из тела душу.

— Идиот чертов!.. Вы идиот, Домбровский!.. Какой толк от меня мертвого, а? Скажите на милость? Лучше сядьте и послушайте, что я вам скажу…

— От банды Червонца осталось шесть человек, — продолжал он. — Вас и себя я, понятно, не считаю. Любой из них представляет серьезнейшую опасность! Вы в этом уже успели убедиться! Закончить с ними — дело двух-трех дней, а по тому, как развиваются события, я могу уверить вас, что эти шестеро не протянут и суток! Если на завтрашний вечер назначено нападение на грузовик с деньгами и если они пойдут на это дело, — зловещий путь по земле этих шестерых закончен!..

Посмотрев в окно и убедившись, что за ним не видно никаких признаков наступающего утра, то есть пяти часов, когда обещал вернуться Червонец и послышится стук колес вышедшего из депо первого трамвая, Ярослав провел рукой по лицу, чтобы успокоиться, и поднял упавший во время борьбы стул.

— Я выслушаю вас, потратив на это глупое мероприятие ровно три минуты. В конце концов, каждый имеет право на то, чтобы выговориться. Но если по истечении этого времени я не услышу адреса, где находятся мои жена и сын, то здесь закончится ваш путь, Крюк, или как вас там.

— Вот и славненько… — удовлетворенно вздохнул тот. — На всякий случай: я не Крюк, а Иван Никитович Весников. Сотрудник уголовного розыска города Ленинграда. Майор милиции.

— Вы воевали?

— Как и всякий уважающий себя советский человек, — буркнул Весников, скидывая ботинок и поднимая штанину. Чуть ниже колена Слава увидел при свете лампы чудовищный шрам, оставить который мог только осколок мины или гранаты. Рваный и причудливо изогнутый, он тянулся от середины лодыжки до самого колена. — Хотели оставить в тылу, потому что город задыхался от бандитизма, но я настоял, и, разведка 1091-го стрелкового полка 324-й стрелковой дивизии без меня не обошлась. В апреле сорок второго под деревней Чернышево Думиничского района Калужской области нарвались на немецкую засаду, и если бы не мой заместитель, Михаил Похлебин, наш разговор в этой отвратительной квартире был бы невозможен. Меня уволокли обратно за линию фронта, три месяца я провалялся в госпитале, а после выписки, когда стало ясно, что служить в боевых подразделениях я не могу, меня вернули в Ленинград, через Ладогу. Как буханку хлеба на полуторке… Дальнейшее вы знаете.

— А-а, понятно… А с образованием что?

— Высшее педагогическое. Вообще-то, Домбровский, я должен был быть педагогом. Латынь, немецкий и английский — вот мое призвание.

Ему можно было и верить, можно было в нем и сомневаться. Крюк с Червонцем частенько уединялись и, как думалось Ярославу, вовсе не для светских бесед. Что, если его, Корсака, проверяют на вшивость? Впереди маячит серьезное дело, могущее стать началом серьезной работы, и сейчас Червонец, дабы не смущать своим присутствием Славу, удалился в ночь, оставив Крюка для прокачки сомнительного подельника. Реально? Вполне! Не зря же авторитет, удаляясь, еще раз пожелал Ярославу сохранять благоразумие как единственный способ сохранить себя и семью. А сейчас Корсак сломается, согласится предать затрашнее дело и всех, кто в нем повязан, и сразу станет ясно, что такого подельника лучше мочить, и больше над этим не ломать голову! А после сообщить тем, кто охраняет его жену и сына, и прикончить обоих.

Еще раз проведя ладонью по лицу, Корсак заставил себя успокоиться. Нельзя прокалываться даже на мелочи. Но вот раскрутить Крюка-Весникова не помешает. Это и не слабость, и не напор. Это просто интерес, который всегда поощряется, когда речь идет о серьезном деле.

— Я все хотел спросить вас, Весников… в смысле Крюк, а как же убийства? Я не знаю, чем вы, как сотрудник угро, занимались в банде до моего появления в ней, но события в моей квартире убеждают меня сейчас, что вы действовали явно ultra vires.[7]

Весников, или Крюк, внимательно посмотрел на Ярослава, а потом вдруг улыбнулся кончиками губ и бросил:

— Если вы помните, стрелял в сотрудников НКВД в вашей квартире не я, а головорезы Святого, вашего папы. Я же в это время пытался удержать вас от совершения убийств и, надо сказать, немало пострадал от этого. Так что ваши упреки относительно того, что я превышал права, которыми был наделен, беспочвенны. Вы ошибаетесь и в большем. Чтобы окончательно разуверить вас в идиллическом начале, на волну которого вы настроены, я сообщаю вам, что мне разрешено было участвовать во всех преступлениях, совершаемых бандой Святого. В том числе и в убийствах. Страшные времена ныне, Ярослав Тадеушевич…

— Я не Тадеушевич, я Михайлович. И, вообще, оставьте эти ваши выпады, Крюк-Весников!

— Ну и вы оставьте ваши, кажущиеся вам удачными, трюки с проверкой только что мною сказанного! — огрызнулся собеседник. — Это глупо и пошло! Не успел я сказать вам, что знаю латынь, как вы тут же ввернули латинский оборот. Это банально, мой друг! Это как если бы я, только что прослышав, что вам известен немецкий, тут же спросил: «Was machen Sie hier?»[8]

— Entschuldigen Sie, lieber Kamerad, Sie sind ein Trottel![9] — вскипел и Корсак. — Я здесь ни хера не делаю!.. Я в плену, мать вашу!

Ничего не ответив, Весников помедлил и, словно нехотя, вытащил из кармана «Казбек», а из пачки — папиросу.

— Вот оно ка-ак, — протянул он. — Что же вы за птица такая, а, Корсак? Латынь знаете, немецким владеете без акцента, группу выводите из окружения без единой царапины, следы заметать мастер… Мимикрия у вас на высшем уровне — то есть отсутствует напрочь, — чиркнув спичкой и озарив в полумраке свое давно не бритое лицо, он глубоко и не без удовольствия затянулся, выпуская дым через рот и обе ноздри. — Владея таким набором специфических для разведчика международного уровня инструментов, вы сейчас с совершенно глупым видом сидите и пытаетесь решить задачку для первого класса спецшколы внешней разведки: а не устроили ли Червонец с Крюком провокацию, проверяя будущего подельника на пригодность к предстоящей делюге?

Затянувшись еще раз, он добавил:

— И при этом держите в правом кармане своей тужурки «браунинг», умыкнутый у убиенного Гуся, полагая, что я об этом не догадываюсь.

Наступила очередь удивляться Корсаку. Это откровение на многое открывало ему глаза, хотя и не полностью — так, вприщур.

— Дважды за время нашего знакомства я останавливал гнев Червонца, направленный на вас. Но вы и этого не заметили, — продолжал Весников-Крюк. — А однажды вы меня здорово напугали. В кинотеатре «Рассвет», когда передали записку старику с маслеными глазами. Записку эту вы писали химическим карандашом в туалете нашей первой квартиры. Там, в туалете, помимо карандаша, лежала тетрадка с конспектами по физике. Видимо, перед тем, как стать малиной Святого, квартира на Лебяжьей канавке принадлежала какому-то ученому. А кто еще мог жить в такой квартире, правда? Когда я посетил туалет сразу после вас, то заметил, что карандаш на полочке лежит не на своем месте. «Интересно, — подумал я, — кому же это мог понадобиться карандаш? Уж не Сверлу ли с его двумя классами?» Взяв тетрадку, я тем же карандашом стал водить по ее поверхности и очень скоро прочитал записку, адресованную некоему Шелестову. В ней шла речь об адресе и какой-то трости. Записку я уничтожил и стал ждать, когда вы начнете создавать условия для ее безопасной передачи адресату. Ваш разговор на кухне с Червонцем убедил меня в том, что, помимо умения выползать из геенны огненной, у вас все в порядке и по части холодной психологии. Так мы оказались в кино. Там вы и передали записку Шелестову через лицо, которое долго и упорно вычисляли в толпе… И после этого вы по-прежнему будете мне не доверять? Вы еще три дня назад должны были быть мертвы. Вместо этого стали носителем ценной информации о нападении на грузовик с почти миллиардом рублей. Так кто я на самом деле после этого, по-вашему, убийца и матерый преступник Крюк или сотрудник уголовного розыска Весников?

У Ярослава давно пересохло во рту. Истина открывалась перед ним во всем своем великолепии и ужасе одновременно.

— Если вы… тот, за кого себя выдаете, — заговорил он, — то есть человек чести и совести, тогда почему вы отказываетесь спасти мою жену и сына?

— Разве я так говорил? Разве я хотя бы словом натолкнул вас на эту мысль?

— Тогда почему мы здесь?! — Нутро Ярослава окатило ледяной волной. — Почему мы не идем им на помощь?

— Видите ли, Ярослав Михайлович… — поднявшись, Весников дошел до стола и тяжело опустился на стул. — Благодаря вашему профессиональному мастерству… Благодаря вашему неудержимому стремлению жить и защищать это право для близких вам людей… Я уже две недели нахожусь вне контакта со своим руководством. Они не знают, где я, они не знают, что задумал вышедший из окружения Червонец, они не знают, сколько вышло бандитов из окружения вообще. Вы считаете себя человеком чести и совести, коль скоро эти два определения прозвучали в вашей речи как лейтмотив жизни верного долгу человека, — снова вынув из кармана папиросы, Весников посмотрел на них и бросил на стол. — Хорошо! Будь по-вашему! Мы сейчас идем вызволять из рук Червонца вашу жену и сына! Нам на это понадобится полчаса на дорогу и одна минута, чтобы перерезать четверых, находящихся рядом с вашей семьей! Проверим оружие!

Быстро вынув из-за пояса «ТТ» и «вальтер», он проник рукой куда-то за пазуху и вытянул «парабеллум». Последний он слишком уж навязчиво сунул в руку Ярославу.

— Магазин полон. Не мне объяснять вам, как пользоваться немецким оружием. «ППШ» оставим здесь. Сейчас не война, и ленинградцы нас просто не поймут. Пошли! Мне и самому уже надоели эти хазы да малины!

Слава уже подался было к выходу, но ему вдруг легла на плечо рука Весникова.

— Но перед тем как выйти, я хочу вам, человеку совести и чести, кое-что сказать.

Корсак, лицо которого пылало жаром, остановился. Невольно заглянув в глаза Весникова, он увидел в них боль и пустоту. И больше ничего.

— После того как мы заберем из квартиры вашу жену и сына, Червонец встретится со своими людьми. Не на том месте, конечно, которое назначил, потому что это место знаем мы с вами. А наши намерения для него большой загадкой, после того как он сюда вернется и нас не обнаружит, не станут. Он все равно разыщет их, это не проблема. Грузовики будут возить деньги в Питер еще два месяца. И один из них обязательно окажется под ударом! Погибнут двое или трое ни в чем не повинных людей. Осведомитель Червонца на Монетном дворе там и останется, поскольку мы не знаем его имени, а то, что рассказывал о нем Червонец, — фикция! Это говорилось для тупых головорезов, которых он отправил гулять перед главной битвой! Уйдут годы, чтобы разыскать на таком спецобъекте, как Монетный двор, сообщника преступников! Но теперь это будет сделать гораздо труднее, потому что «крот» станет осторожнее во сто крат!.. И сколько еще жизней будет загублено за то время, пока он будет сливать Червонцу информацию? Ответьте мне, человек совести и чести!

Кусая губу, Слава молчал и упрямо смотрел в стену с отслоившимися обоями.

— И вы просто не представляете, как сейчас будут разворачиваться события! Вам не дано это понять, потому что вы не знаете, насколько умен и коварен Червонец! Он с самого момента побега из Коломяг ведет себя нарочито глупо, демонстративно показывая, насколько он нервозен, слаб мыслью и дезорганизован! Ведь вы сейчас имеете такое представление о Червонце, не так ли?

Корсак опешил. Слишком много потрясений за прошедшие полчаса.

— Но я уверяю вас, Ярослав Михайлович, что Червонец — Альберт Брониславович Полонский — потрясающе умный, рассудительный и опасный человек! Безнравственная логика органично сочетается в нем с жестокостью хладнокровного убийцы. Если убедиться в первом у вас возможности еще не было — он все больше балует вас выходками дегенерата, то убеждать вас во втором, думается, не нужно, не так ли? Поверьте мне, матерому бандиту, находящемуся почти на самой вершине иерархической лестницы этой банды, — ваш отец, Тадеуш Домбровский, дитя и увалень по сравнению с Червонцем! Полонский ждал своего часа, и он наступил, и отступаться от намеченной цели он не станет. И теперь Ленинград захлебнется в крови!

— Говоря о безнравственной мудрости Червонца, вы, конечно, имеете в виду его намерения вступить в связь с неким Капоне? — После услышанного Ярослав чувствовал, как внутри его находятся не закаленные жизнью сердце и прочие органы, а какая-то вязкая неуправляемая взвесь, имя которой — сомнение.

— Вы поверили в сказку о слиянии могущественных мафий Америки и СССР? Черт вас побери! — приглушенно воскликнул сыщик, с недоумением разглядывая собеседника. — Вы окончательно потеряли голову и офонарели от горя!.. Какой Капоне?! Этот некий Аль Капоне находится в тюрьме Алькатрас и даже гадить в камере на очко ходит под контролем ФБР! Все его связи «пробиты» и дезорганизованы, его заведения и конторы блокированы, счета заморожены!

— А как же?.. — вырвалось у Славы.

— Контрабанда спирта в США через Канаду? У вас, несомненно, полнейший беспорядок в голове, — констатировал Весников. — Ваша тревога за семью начинает вызывать в мозгу необратимые явления. Вы, несомненно, умный человек. Поэтому подумайте и ответьте мне, как вы видите начало деятельности этого международного преступного синдиката, даже при том условии, что Капоне на свободе? — весело глядя в лицо Корсака, освещаемое тусклым светом и делающим его еще более угрюмым, Весников подавил улыбку. — Давайте я попробую за вас. Значит, так… В Чикаго под видом книготорговца из Манчестера прибывает Сверло. При этом он не вызывает ни у кого подозрения, поскольку английский его безупречен, а знание Байрона в первоисточнике потрясает умы литераторов Америки. И вот он выходит на Капоне, при этом его не режут сразу, едва нога его ступит с трапа лайнера на землю близ статуи Свободы — проститутки, призывающей всех воров, шарлатанов и бродяг залезть под ее юбку, а даже везут на виллу Капоне. Там он говорит: «Мистер Капоне, мой босс вонт с вами хэв биг бизнес. У вас тут бэд с водярой, так мы хэлп». — «Оф коз, — отвечает ему Капоне, — я вам верю сразу, мистер Свир Лоу. Вам предоплату сделать в пару миллионов?»… У вас свет в голове включился или мне дальше продолжать?

— Тогда зачем все это? — тихо пробормотал Слава, которому действительно было недосуг вникать в тонкости, его не касающиеся. — Зачем нападение на грузовик, если можно просто отпустить меня и семью, выждать, сбыть сокровища Святого и затеряться за рубежом? Весников, я знаю, что это за золото и картины были в склепе Стефановского. Это экспонаты из Дрезденской галереи. Мне пришлось работать по этому делу в сорок пятом… Я знаю им цену! Сейчас, когда кругом относительная неразбериха, еще можно уйти с ценностями за кордон! Зачем тогда это нападение на грузовик с деньгами, отрезающее все шансы жить спокойно и счастливо?!

Шумно выдохнув, сыщик ленинградского угро качнулся на стуле и посмотрел на Ярослава. И во взгляде его уже не было укора, поскольку понимал — будь у него жена и сын, до его сознания тоже не доходило бы многое.

— Я вам объясню. Альберт Брониславович Полонский так и хочет сделать. В условиях не относительной, а полнейшей неразберихи, которая сейчас творится у нас как на границе, так и в органах, он хочет уйти с сокровищами Святого, чтобы жить за кордоном спокойно и счастливо. Вы правы в главном, но, вопреки формальной логике, которую наверняка изучали в институте, делаете неправильный посыл, — похлопав ладонью по столу, привлекая внимание Ярослава и сосредоточивая его внимание, он говорил тихо и спокойно, как профессор на кафедре. — Червонец хочет уйти один, чтобы не оставлять в СССР следов своего пребывания. За рубежом ему придется легализовать свои финансы, полученные после реализации ценностей, некоторые же останутся при нем. Естественно, ФБР не упустит шанса проверить новоиспеченного эмигранта из враждебной страны. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что теперь, после смерти Рузвельта, мы стали для Штатов враждебной державой? Подождите, то ли еще будет… Так вот, Червонец понимает, что к нему появится множество вопросов. Но одно дело, когда ты бежал из враждебной страны с капиталом, чтобы вложить его в экономику новой страны — а денег у Червонца будет столько, что заплачет Рокфеллер, — и совсем другое, когда в средства массовой информации просочится известие о том, что состояние мистером Полонским нажито преступным путем, более того, это состояние вовсе не господина Полонского, а Дрезденской галереи. И оказалось оно у Полонского не законным путем, а путем убийств и грабежей. — Весников посмотрел на Корсака и грустно улыбнулся.

— Завтра Червонец подставит под удар шестерых своих людей и нас с вами. Кто-то из убывших с пятьюдесятью тысячами, решив разойтись на все, обязательно пронесет на какой-нибудь малине или в кабаке о том, что завтра готовится ограбление века и он в нем участвует. И проститутка, стонущая под ним… Вы знаете, что все проститутки сейчас на учете в спецотделе НКВД? Не знаете… Завтра все грузовики, следующие из Пулково на Монетный двор, будут взяты под контроль. Но кто знает, на какой именно Червонец готовит нападение? Кто знает, что за человек находится под ним на Монетном дворе? Завтра умрет много людей, Ярослав Михайлович. Завтра умрут все, кто может дать показания о том, что Червонец владеет сокровищами Дрезденской галереи. И мы с вами умрем первыми, поскольку мы не только знаем о кладе, но и о данном Червонцем Святому слове. Через сутки умрут все, кто вышел из окружения под Коломягами. И с этого момента с Полонского гладки взятки. Вот для чего рождалась эта история о контрабанде спирта, о грузовике с деньгами и Капоне, дай бог ему долгих лет в камере Алькатраса… Червонцу не нужны деньги. Когда начнется заваруха с засадой, он будет стрелять нам в спины. Но только после того, как его подельники, в том числе и мы с вами, перестреляем охрану грузовика и откроем ему путь к свободе. Ему нужно убрать всех свидетелей и убраться самому с содержимым склепа пана Стефановского.

В поисках того, чем можно было бы осушить пересохшие губы, Весников подошел к подоконнику, взял графин и глотнул прямо из горлышка.

— Я буду очень рад, если на этот раз вы меня поняли. Я мог бы завтра выступить в роли Червонца, перестреляв всех, кроме вас. Но в этом случае нам останется неизвестным человек Полонского из Монетного двора. И в этом случае, Ярослав Михайлович, мы не узнаем, куда Червонец запрятал сокровища Дрезденской галереи. Он и здесь выстроил защиту. А вы думаете, что Червонец — банальный бандит… Ну так как? Идем? Через сорок минут ваша жена и сын будут с вами, я обещаю.

— Но почему нам нельзя сделать это сейчас?! Мы успеем вернуться!..

— У вас что, на самом деле пробки вышибло? А куда, по-вашему, каждый день мотается по ночам Червонец?! То место, где ваша семья, для него единственное безопасное убежище! Если он где-то и обдумывает нечто стоящее, так только там, где ему не нужно постоянно озираться в опасении, что ему перережут горло! А быть может, он не доверяет головорезам Мямле и Херувиму, которые охраняют женщину и ребенка! — головорезы ведь, как ни крути…

Слава почувствовал, как у него заболела голова.

— Черт бы вас побрал… Весников!..

И «парабеллум», до сего момента находившийся в его руке, с грохотом полетел на стол.

— Как же вы собираетесь рубить концы банде, Весников, вы, человек без контактов с центром?

— Я меня есть вы.

— Что?..

— Я сказал, что у меня есть вы, человек, который такой контакт, похоже, наладил.

— Я вас не понимаю, — оглушенно признался Ярослав.

— Главное, что понимаю я. Всю дорогу от квартиры к квартире за нами ходит человек, вид которого подсказывает мне, что зарплату он получает в кассе фискального ведомства. Но расписывается за нее он явно не в денежной ведомости НКВД, — забрав со стола пистолет, Весников спрятал его за пояс. — Кто такой Шелестов?

Ярослав долго думал, прежде чем ответить.

— Заместитель начальника военной разведки.

— А кто же тогда вы, мой нежданный коллега? — Весников, прежде чем задать этот вопрос, тоже подумал.

— Руководитель группы обучения в Осоавиахиме, — растирая ладонью ноющий лоб, бросил Ярослав.

— Это там учат резать глотки консервными банками? А я-то, глупый, полагал, что в Осоавиахиме учат быстро надевать противогаз и делать отравленному ипритом искусственное дыхание рот в рот.

— Я — командир разведывательно-диверсионной группы войсковой разведки «Стерх» капитан Корнеев.

— Домбровский, Корнеев… У вас, наверное, была веселая жизнь, Ярослав Михайлович?

— Как-нибудь расскажу.

— Это вряд ли, — вздохнул Весников. — Вряд ли… Возьмите это, пригодится, — вынув из кармана пять пачек новеньких купюр, полученных от Червонца, Весников насильно впихнул их в руку Корсака. — Когда я пойму, что дело сделано, я организую вам коридор для отхода. Назову вам адрес, где находится семья. И это все, что я могу для вас сделать. Никто не знает, что вы в банде. Кроме, разумеется, людей Шелестова, которые ходят за нами по пятам. Но отдавать вас в руки моего ведомства, я думаю, они не станут. В противном случае вы не искали бы связи с ними. Так что, — размышляя о чем-то, он вышел на середину комнаты, — узнать о вашей замечательной судьбе мне не придется. Вы видели человека, следящего за нами?

— Конечно.

— Странно, — поджал губы Весников. — Настолько странно, что теперь этот же вопрос хочется задать Червонцу… И вы знаете этого человека?

— Нет, конечно.

— Лжете, естественно, — утвердительно качнул головой Весников. — Но я не думал, что в военной разведке работают люди, пренебрегающие основными правилами наружного наблюдения.

— Если только эти люди сознательно не стараются обратить на себя внимание лиц, которым известны такие правила. Сотрудник «светился» для меня, откуда же ему было знать, что рядом со мною сыщик из Ленугро?

— Логично, — согласился Весников, поджав губы и продолжая думать. — Значит, так, Ярослав Михайлович, дальше будем работать по моему плану… Я слышу, как кто-то поднимается по лестнице. И что-то подсказывает мне, что это вряд ли ваш человек. Скорее всего, это миллиардер и коллекционер раритетов мистер Полонский. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что я для вас по-прежнему Крюк?

— Хватит ребячиться, ступайте базарить с паханом, — махнул рукой Корсак.

— И вот еще что, Ярослав Михайлович… — уже на полпути к двери, в которую раздался стук, шепотом сказал Весников. — Перестаньте же вы наконец демонстрировать свои умения Червонцу! Он и так вас опасается, а вы своими действиями даете ему основания опасаться вас еще больше!

Улегшись на диван, Слава угрюмо уставился в дверной проем, в котором появился вор. Наблюдая, как тот осматривается, словно выискивая в комнате что-то новое, он молчал.

— Ну, как тут у вас? Все живы-здоровы? А я, признаться, подумывал о том, что приду, а тут водочка на столе, селедочка порезана, колбаска… — Вытащив из-за пазухи большой сверток, он стал выкладывать из него только что перечисленное на стол. Ярослав цепким взглядом обратил внимание на то, что сапоги у вора в засохшей земле, телогрейка в грязи, а под ногтями рук черные полоски. — Товарищ Домбровский, — не глядя на Корсака, а лишь улыбаясь куда-то в стол, ухмыльнулся Червонец, — вы еще не утратили своего умения стрелять с обеих рук на бегу, «по-македонски»?

— С чего ты взял, что я умею так стрелять?

— Бросьте, ну бросьте же! — У Червонца было хорошее настроение, и он всемерно хотел им поделиться. — Ваш папа шепнул мне, что его сын еще тот мастер. Все сожалел старик, что не удастся приобщить вас к своему делу… А я вот одним махом… Придется стрелять, придется… И легавых валить будешь, и других типажей, что в прицел попадут. Будешь!..

Ярослав, помня обещание, данное Весникову, промолчал. Его манил запах нарезанной колбасы, вместо отчаяния, которое заползло было в его душу, теперь появилась надежда. Поднявшись с дивана, он подошел по щербатому паркету к столу, прихватил на кусок хлеба огромный ломоть «краковской» и развалился на стуле, поглядывая вокруг, к немалому удивлению Червонца, спокойным взглядом.

— А знаешь, почему будешь? — не унимался Червонец, скромно прихватывая на кончик финки кусочек селедки. — Потому что о семье думаешь. И правильно делаешь… — Отерев жирные руки, он сунул руку за пазуху и вынул конверт. — Ты почерк жены помнишь?

У Ярослава екнуло под сердцем.

— Разумеется.

— Тогда читай. — И конверт, крутнувшись несколько раз, долетел до адресата.

Поймав краем глаза взгляд Весникова, который грыз колбасу и наливал в мутный стакан водку, Ярослав сделал вид, что не заметил этого. Ленинградский милиционер, говоря о том, где скрывается Червонец, был абсолютно прав. Явившись на эту квартиру, Корсак испортил бы все дело Весникову.

Не желая читать, конечно, прочитанное Червонцем письмо в его присутствии, он поднялся и отправился в свой угол, на диван и там, при скудном освещении, с замиранием в груди и дрожью в руках, прочел…

«Славочка, с нами все хорошо. Нас кормят хорошо. Для Леньки носят молоко, мне первое и второе из столовой. Нас не обижают, в комнату в нашу без стука не заходят. Человек, который передаст тебе это письмо, очень порядочный и воспитанный человек. Леньке он принес деревянного конька. Но я очень боюсь за тебя и очень скучаю. Я люблю тебя. Твои Света и Ленька. P.S. У Леньки выросли два зуба вверху…»

Под текстом стояло сегодняшнее число, а это означало, что писала Света несколько часов назад или даже час. Если, конечно, этот мерзавец, очень «порядочный и воспитанный», не заставил ее пометить письмо неверной датой вчера или, вообще, несколько дней назад.

Слава читал, и в груди его бешено колотилось сердце. Он словно прикоснулся к Свете и сыну. Словно увидел их обоих рядом, словно поговорил…

Его сын растет, у него режутся зубы, а он… Как ни наивно и комично это звучало сейчас, но Корсак испытал вдруг такой прилив невероятного по силе гнева, что едва не встал и не направился к Червонцу, который с довольной улыбкой сидел за столом и ел колбасу…

— Ты доволен?

— Ты зачем землю лопатил, товарищ? — нахально уставясь на грязные сапоги Червонца, неожиданно спросил Слава. Свернув письмо, он уложил его в карман. — Для картошки поздновато, для сева рановато. Сейчас единственное рытье земли, что не зависит от сезона, связано с похоронами. Кому это ты ямку приготовил? Не для моей ли жены, попросив перед ее погребением письмецо мужу набросать?.. Червонец… — Лицо Корсака потемнело, и с него исчезло все человеческое. — Я тебе их жизнями клянусь… Если что-то неладное с ними происходит или уже произошло… Я тебя на куски порву. Ты не представляешь, какой страшной бывает смерть.

— Я гадом буду! — взревел от ярости бандит. — Я отвечаю тебе, что они живы и здоровы!..

И снова краем глаза Ярослав заметил, как Весников из-за спины Червонца сосредоточенно разглядывает его лицо.

— Так ты доволен или нет? — повторил свой вопрос успокоившийся Червонец. Зацепив зубами язычок пробки, он с треском содрал ее с горлышка.

— Да, — превозмогая себя, ответил Слава, — вполне. И да воздастся каждому по вере его.

Глава 13

Крюк откровенно нервничал и не скрывал этого. То и дело он отходил от стола, за которым они сидели, бродил по квартире, уяснял для себя подробности предстоящего нападения, когда же вор закончил излагать, он вдруг решительно подошел к столу и бросил:

— Сердце не на месте.

— Что такое? — удивленно отозвался Червонец. — Не понравился план? Если так, я готов выслушать твои предложения.

— План клевый, базара нет, — отрезал Крюк. — С таким планом можно не один, а два грузовка с лавэ выхлопывать. Но пойду-ка я выйду во двор. Не нравится мне эта тишина.

— По тебе лучше бы было, если бы во дворе стреляли? Я, например, ничего мутного там не заметил.

— Ты не был на фронте, Червонец. Вот как раз после такой тишины и начинается самый что ни на есть беспредел.

— Ну, выйди, — согласился Червонец, — если что-то тебя скребет. Автомат только оставь, иначе, в натуре, пальба начнется. И не отсвечивай там лишнего, в шесть утра по Питеру добрые люди без дела не слоняются. Одни участковые…

Слава не повел бровью. Выйти Весникову нужно только с одной целью — познакомиться с человеком, ведшим их от Лебяжьей канавки. Повод для этого выдуман невероятно банальный, но и невероятно правильный.

— Так что ты там про веру говорил?.. — склонился над столом Червонец, разгребая перед собой остатки съестного…

Выйдя во двор, Весников тут же прикурил, дабы дать понять человеку, если тот рядом, что вышел он спокойно. Выдохнул дым, потер подошвой о кривое бетонное крыльцо и осторожно, словно находился не в ночном Ленинграде, а в утреннем Сочи, спустился. Руки он держал на виду, постоянно то разминая уже прикуренную папиросу, то заводя их за голову… Словом, человек, что за ним наблюдал, должен был убедиться в том, что оружия у Весникова нет.

Наблюдение он заметил сразу, еще когда прикуривал. Это только кажется, что в темноте вспышка спички перед лицом ослепляет курящего. Любой, кто прикуривал в темноте, знает, что в те несколько секунд, пока шипит сера, зрение срабатывает на самозащиту, и именно в эти секунды человек видит в темноте лучше кошки.

Интересующий Весникова человек стоял в обвисших до земли ветках клена, опершись на металлическую ограду. Именно туда и направился Весников, осторожно поглядывая по сторонам. Как и ожидалось, когда расстояние между ними стало критическим, человек в кустах медленно, но уверенно сделал попытку выйти из поля видимости.

— Стой, где стоишь, разведка.

Где-то вдали прогудел заводской гудок, не иначе — Путиловского. Сонный ветер шевелил ветви и копил силы для порыва. Больше вокруг не было слышно ничего, разве что ругательства из слабо освещенного окна первого этажа, дающие основание полагать, что кто-то кому-то пережарил яичницу.

— Стой и слушай, — повторил Весников, глядя в сторону и медленно пережевывая мундштук папиросы. — Во-первых, капитан Корнеев велел кланяться полковнику Шелестову. Во-вторых, он просил самодеятельностью сейчас не заниматься, а выслушать его тему. Сегодня в двадцать часов пятнадцать минут на аэродром в Пулково сядет самолет с деньгами. Все это в рамках скорой денежной реформы. Самолет будет из Пскова. Сумма — около миллиарда старыми. Деньги будут погружены в грузовик с номером Н-77-33, и машина возьмет курс на Монетный двор. Комбинацией с транспортировкой наличных занимается ваша контора, так что подробности объяснять не буду. На втором километре на пути следования грузовика будет стоять полуторка с цистерной вместо кузова и с надписью «Молоко». Водитель будет ковыряться в двигателе. В бочке, кабине и по левую сторону дороги будут находиться девять человек банды Святого, вышедших из окружения под Коломягами. Руководить бандой будет Полонский Альберт Брониславович, проходящий по картотеке НКВД как «Червонец». Смените содержимое кузова…

Услышав за углом какой-то шум, похожий одновременно и на топот ботинок по асфальту, и на удары палками по матрасу, Весников прервался и шагнул под ветки.

— Стой, сволочь, — рыдая, кричала женщина, она появилась из-за угла только после того, как во двор забежал, явно необоснованно удерживая в руке дамскую сумочку, парень лет двадцати. — Гад, там же последнее!..

Она вбежала во двор и начала лихорадочно осматриваться. Парень сидел за мусорным баком в двух шагах от нее и тяжело дышал, стараясь не издавать при этом ни звука.

— Сволочи! Сволочи! — прокричала женщина, села на холодный грязный асфальт и зарыдала. Потом неуклюже встала и, шатаясь, вышла из двора.

Весников молчал, молчал и человек, с которым он вел односторонний разговор. Парень же, выждав еще пару минут, выбрался из-за бака и, не подозревая, что свидетелем его преступления стали как минимум два человека, осторожно направился мимо Весникова к проходному подъезду. Видимо, этот район и все его входы и выходы он знал хорошо…

Шагнув из темноты, Весников без размаха ударил грабителя в челюсть и опрокинул его на землю. Распластавшись на асфальте, тот округленными от ужаса глазами осмотрелся и, ничего не увидев, поднялся и глупо потянулся к вылетевшей из его руки сумочке. Весников шагнул еще раз и повторил удар.

На этот раз, кособоко вскочив, парень решил не испытывать судьбу и, дико озираясь, медленно подался к выходу из «колодца».

— Ша, сявка помойная! — с присвистом шугнул его из темноты невидимый сыщик Ленинградского угро, и грабитель, заслышав знакомую речь, стремглав метнулся на улицу…

— Отдашь женщине, она далеко уйти не могла, — Крюк нагнулся, поднял сумочку и бросил через ограду. — Все равно сейчас в тридцать восьмое отделение направится… Передай Шелестову, что я выведу Корнеева из игры, он уйдет лесом. Но сразу после того, как грузовик выедет с территории аэропорта, я хочу, чтобы вы проехали на улицу Рассветную, зашли в квартиру 26 дома пятнадцать и освободили семью Корнеева. С ними двое из банды Червонца, и они открывают дверь на пароль «Только что свет горел, а никто не открывает».

Посмотрев на окна, за которыми продолжали свой разговор Червонец и Корсак, Весников бросил окурок на асфальт и старательно растер его подошвой.

— Последняя просьба… Портрет мой ты видел. У молоковоза на Пулковской дороге я буду в числе тех девяти. Очень не хотелось бы, чтобы сегодня вечером я клялся апостолу Петру пред вратами рая, что ничего дурного в жизни не совершал. Ссылаться на полковника НКВД Федорова будет при этом как-то глупо, поскольку для апостола Петра я Крюк, и никто больше. Червонца тоже узнать будет нетрудно. В квартире на Лебяжьей канавке один из урок прострелил ему правую руку. Нужно объяснять, что она теперь перевязана? А теперь, если ты чего-то не понял, то сломай ветку…

Выждав и не услышав ничего, что походило бы на звук хрустнувшего дерева, Весников удовлетворенно кивнул:

— А теперь, если ты понял все, сломай ветку дважды.

И ответом ему были два щелчка, убеждающие майора Весникова в том, что молчаливый собеседник внял каждому его слову.

— Тогда удачи, коллега…

Вернувшись в квартиру, Крюк прошел к столу, налил себе полстакана водки и одним махом, не глотая, влил в себя.

— Тишина… — проскрипел он, чуть морщась. — Не пора ли нам поспать перед серьезным делом? — Не дожидаясь ответа, он завалился прямо в ботинках на диван, и уже через минуту в пустой комнате раздавалось его мерное посапывание.

Минуту помедлив, Корсак двинулся в противоположный угол, где находилась его лежанка. Червонец отправился на кухню, там на полу лежал посеревший от грязи матрас. И вплоть до девяти часов, до того времени, когда рассвет упрямо стал срывать с окон черную пленку ночи, ничто больше не тревожило этих стен. Лишь изредка из комнаты, из угла, где спал Крюк, доносилось его тревожно-бессвязное:

— …хорошо на свете… октябренку Пете… бьет его по роже… пионер Сережа… Эх, кроет сука червями крести, и харю не кривит… Хоть в глаза ссы ему… скажет, что это божья роса, и делов нету…

Ярослав лежал, смотрел вверх, где из-за темноты не был виден потрескавшийся потолок, и с уважением думал о Весникове. Какой же выдержкой и профессиональным мужеством нужно обладать, чтобы даже сейчас, когда можно спокойно соснуть часок и расслабиться, тот заставлял себя оставаться тем, чью шкуру натянул год назад, — вором, убийцей и разбойником Крюком.

Очень странно находиться в ночи в квартире вместе с майором Ленинградского уголовного розыска Иваном Никитовичем Весниковым и с мерзавцем и душегубом Альбертом Брониславовичем Полонским.

И еще страннее находиться меж ними, не понимая, к какому стану относится он сам, Корсак. Две недели назад ведомство Весникова хотело уничтожить его и его семью. Спасло их только вмешательство банды, которой руководит сейчас Полонский. Теперь же Червонец жаждет его гибели, а руку помощи ему протянул сотрудник НКВД.

Как понять эту жизнь? Как выбраться из ее трясины и обрести себя?

С этим вопросом Слава и уснул. Разбудил его в начале десятого Червонец, ткнув кулаком в бок.

— Вставайте, граф, вас ждут дела если не великие, то денежные — точно.

Глава 14

Выслушав сына, полковник Шелестов отправил его в свой кабинет, подстраховав заранее заготовленными бумагами о получении оперативной информации о готовящемся нападении на грузовик, и крепко задумался.

Верить человеку, сославшемуся на полковника НКВД Федорова, было и можно, и нельзя. Что касается безопасности денег, перевозимых с Псковского металлургического комбината, то задумываться было не над чем: грузовик за номером Н-77-33 уже был заведен в гараж дома на Невском, где ему в срочном порядке укрепляли бронированными листами борта и днище. Тяжеловато, конечно, для АМО, но другого выхода нет. Атаковать банда будет именно эту автомашину, и рисковать жизнями десяти своих сотрудников Шелестов не собирался.

Удобнее всего поручить задание по дезактивации банды было бы человеку, в профессионализме которого Шелестов не сомневался. Но фамилия этого человека была… Корнеев, и коллизии судьбы были таковы, что именно этот офицер будет находиться по ту сторону баррикады.

Шелестов не задумывался и над тем, нужно ли направить грузовик по заранее намеченному маршруту. Известно, что банда уже будет находиться на исходных позициях, когда АМО проедет мимо. Так не лучше ли спокойно окружить и расстрелять банду до того момента, когда раздастся первый выстрел с ее стороны?

Но Шелестов был слишком мудрым человеком, чтобы действовать как армейский генерал. Человек, вступивший с Пашей в контакт, был «кротом», внедренным в банду Святого Федоровым. И, поскольку сведения его представляли собой не просто информацию, а руководство к действию, значит, этот вопрос обдуман и этим человеком, и Корнеевым. А им, конечно, виднее. Если бы они думали, как армейские генералы, или видели в этом целесообразность, то контактер так бы и сказал: «Окружите банду и расстреляйте, благо сделать это будет просто, потому что половина ее будет сидеть в цистерне, легко пробиваемой пулеметами».

Но контактер говорил о другом, и приходилось с этим смиряться. Не верить ему, значит, не верить Корсаку.

Думал полковник над двумя вещами. Первое. Как правильно увести из квартиры семью Корсака, не смутив этим руководство НКВД. Ругаться с этим ведомством становится все опаснее, ищейки Берии, почувствовав безнаказанность, захватывают все большее пространство, руководствуясь при этом махновскими методами, чтобы не сказать — гестаповскими. Принцип оправдывания средств достигаемыми целями стал просматриваться в их деятельности настолько откровенно, что порою очень трудно работать, не рискуя пересечься с этими вездесущими «архангелами Берии». Что, если НКВД известно в первую очередь, где семья Корсака? Что, если информация контактера вторична или, вообще, дезинформация для столкновения двух ведомств? Лаврентий Павлович не гнушается ничем, пытаясь вызвать к себе доверие хиреющего и становящегося все более подозрительным старца!

Однако чем дольше думал Шелестов над этим вопросом, тем больше склонялся к мысли, что придется работать на свой страх и риск, доверяясь посланцу Корсака.

Задача вторая, вводящая заместителя начальника военной разведки СССР в состояние легкого смятения, состояла в том, что контакт с Федоровым неизбежен. Контактер прямо просил связаться с начальником НКВД Ленинграда. Мол, поговорите и проверьте — все сойдется по масти! — я свой, и верить мне можно!

И, только поразмыслив получше, Шелестов понял, что связываться с Федоровым нельзя.

Зачем посланцу Корнеева так навязчиво озвучивать свою принадлежность к ведомству Берии, если информация, предоставленная им, стоит под грифом «Совершенно секретно» и ее в силах подтвердить сам Шелестов? И номер грузовика, и время приземления самолета, и… черт побери! — информация о том, что в стране грядет денежная реформа 1947 года! Круг избранных, владеющих такой информацией, настолько узок, что… Что Шелестов просто уверен в том, что Федоров не ведает ни уха ни рыла ни о грузовиках, ни о самой реформе!

Контактер Корнеева ищет выход на свой центр, чтобы спустить туда информацию, дабы она не досталась никому другому! Или же, на крайний случай, чтобы НКВД владел ею в тот момент, когда военная разведка начнет работу. В противном случае с резидента, внедренного в банду Святого, обязательно спросят! А как умеют спрашивать в конторе очкарика Берии, Шелестову объяснять не нужно.

Значит, человек от Ярослава пытается и рыбу съесть, и деньги сдать. И дело сделать — честь и хвала ему за это, и контору свою накормить — за что меньше уважения к нему полковник также не испытывал. Однако делить шкуру еще не убитого, но уже порядком контуженного медведя с НКВД Шелестов не собирался еще и по той причине, что ему слишком был дорог Корсак, которого придется отдать ведомству Берии. А отдать бы пришлось обязательно, поскольку в ином случае и сам полковник, и Паша, и жена оказались бы в лагерях уже через очень короткий промежуток времени.

Шелестов с саркастической улыбкой вспомнил, как беспардонный Лаврентий, допускаемый на все заседания военной разведки, на которых присутствовал Сталин, полгода назад, в день подписания Сталиным Указа о создании Ленинградского отделения военной разведки, поблескивал пенсне и говорил, не глядя в сторону Шелестова:

— И запомните, товарищи, что на всякую хитрую жопу всегда найдется хер с винтом!..

Предназначалось это, конечно, Шелестову, как предупреждение о том, чтобы тот не придавал слишком большого значения своему положению. Сейчас же, спустя полгода, Шелестов с усмешкой продул папиросу, замял ее зубами и пробормотал:

— На всякий хер с винтом, товарищ Берия, всегда найдется жопа с лабиринтом, — и прикурил, разгоняя перед собой дым.

НКВД умоется. Можно было бы, конечно, поконтактировать с Федоровым, но Шелестов помнил и о Ярославе, и о его семье. Взглянув на часы, он удивился, поняв, что они показывают четыре часа. До начала операции по ликвидации банды Червонца-Полонского оставалось чуть более пяти часов.

Уже в гараже, где он руководил организацией по оборудованию грузовика, он почувствовал неясную тревогу.

Когда же Шелестов понял, что его беспокоит, он содрогнулся, но довел мысль до ее логического завершения…

Сталин. Вот тот человек, который был способен разом разрубить гордиев узел, связывающий Корсака с его прошлым. Одним неторопливым жестом или словом первый человек страны, наводящий ужас на всех, мог поставить точку в мытарствах Ярослава и даже обеспечить его будущее.

А мог… А мог поставить точку в его существовании. Так же медлительно вынуть трубку изо рта, пройтись по своему кабинету, ничуть не напоминающему хоромы сибарита, и сказать так тихо, что слышать его могли даже за Полярным кругом: «А что, товарищ Шелестов, вы по-прежнему верите в то, что врагов народа можно перевоспитать?»

И полковнику даже не придет в голову возразить, что ранее он идеей перевоспитания врагов народа вроде как и не озарялся. Зато такая мысль мелькнет у Берии, который вспыхнет фарами своего чудаковатого чеховского пенсне и порозовеет, как это бывало с ним не раз, когда намечалось очередное кровопускание.

А ночью в квартиру Шелестова на Невском придут деловитые люди. И уже утром полковник, превозмогая боль, плюнет на протокол допроса, где будут расписаны все самые яркие моменты его совместной работы с английской разведкой, и это будет то же самое, как если бы он поставил под этой мерзостью подпись. Жена и Паша поедут на Север, где, конечно, жить им останется не так долго. Впрочем, нет, Паша никуда не уедет, потому что его тоже заставят плюнуть на протокол, где он признается в посредничестве между «МИ-6» и ее резидентом в СССР Шелестовым-старшим. Семейный подряд — особый смак в работе Берии. Следуя кавказской традиции вырезать все семейство, дабы потом не нарваться на кровную месть, гнуснейший представитель гордого и благочестивого кавказского народа оставляет за собой право жить долго и счастливо…

Но все же ему хотелось надеяться на лучший исход.

«А что, товарищ Шелестов, вы можете положиться на товарища Корнеева?» — «Конечно, товарищ Сталин, я знаю его давно. Я узнал его еще до того, как он захватил часть архива СС, предоставив нам возможность узнать неизвестные ранее имена военных преступников, и гораздо раньше, чем вы подписали Указ о присвоении Корнееву звания Героя Советского Союза».

Конечно, попахивает давлением на отца всех народов… Да и довод в существе своем слабоват. У всего политбюро ЦК и прокурора Вышинского пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы перечислить всех, на кого товарищ Сталин подписывал Указ о присвоении звания Героя Советского Союза, а после эти Герои лишались и звезд, и свободы, и права переписки, и жизни. Но что есть у полковника Шелестова, чтобы внушить товарищу Сталину веру в порядочность и преданность товарища Корнеева? Ничего, кроме слов, архива СС, вытащенных из-за линии фронта двух сотен «языков», десятка вывезенных с вражеской территории резидентов да чистоты и непорочности его ребенка, крохотного Леньки.

Понимая, что делает и чем рискует, в половине восьмого вечера, за час до начала операции, Шелестов вернулся в свой кабинет, снял трубку с телефона правительственной связи и, ощущая как гулко, словно в пустой бочке, бьется его сердце, попросил соединить его с товарищем Сталиным.

— Слушаю, — раздалось не менее чем через минуту…

О, сколько раз Шелестов слышал это, ожидая то похвалы, то выволочки…

— Товарищ Сталин, я знаю, насколько вы заняты, но информация, приготовленная мною к докладу вам, существенна и значима.

— Я слушаю вас.

— Товарищ Сталин, вечером этого дня готовится нападение на один из объектов, перевозящих сырье в рамках операции «Поток», стабилизирующей финансовое положение государства.

— То есть вы хотите сказать, что мероприятие, порученное вам, поставлено под удар вследствие того, что из вверенной вам организации происходит утечка информации? — Шелестов ждал этого вопроса но когда он прозвучал, полковник, даже будучи готовым к ответу, внутренне содрогнулся.

— Товарищ Сталин, утечка информации произошла не из моего ведомства. Я не контролирую банды, действующие на территории СССР и получающие сведения из спецобъектов. Охраной данных объектов и подбором сотрудников для них занимается народный комиссариат внутренних дел, товарищ Сталин. — Заставив себя успокоиться, ибо далее должна была пойти речь о главном, Шелестов смягчил тон и продолжил: — Товарищ Сталин, информацию о нападении мне предоставил мой бывший подчиненный, который в данный момент не состоит в моем штате. Проблема же заключается в том, что этот преданный стране и народу человек захвачен бандой и сейчас находится среди бандитов.

На том конце провода воцарилось молчание, свидетельствующее только об одном — через секунду Шелестову нужно будет либо снимать с себя погоны, готовясь отправляться на Лубянку, либо для того, чтобы сменить их на генеральские. Полковник желал остаться полковником, лишь бы не произошло первое.

— Страна и народ, товарищ Шелестов, — это одно и то же? Как вы думаете?

— Так точно, товарищ Сталин.

— Тогда зачем вы ставите их в противопоставление друг другу?

— Мое желание уверить вас в чистоте помыслов моего человека настолько велико, что я невольно совершаю логические ошибки, товарищ Сталин.

— Это очень неправильная черта для военного разведчика, полковник. Я имею в виду — волноваться, товарищ Шелестов. Что же касается ошибок, то знаете ли вы, сколько их совершил я, когда отвечал на вопросы жандармов в полицейских участках Петербурга? Кстати, как там погода? По-прежнему сыро?

— Да, товарищ Сталин, сыро и холодно…

— Вот и ваш человек, товарищ Шелестов, совершал, видно, ошибки… В противном случае я уже давно бы подписал приказ о его назначении в ваш штат. Я вот только единственного понять не могу. Если он в рядах банды, тогда как ему удалось передать вам информацию? — Голос Верховного звучал размеренно, и было по-прежнему непонятно, чего от этого голоса ждать.

— Это опытнейший разведчик, товарищ Сталин. Он изыскал резерв, о котором я готовлю вам письменный доклад.

— Опять письменный… — В трубке послышался вздох. — Хотя куда от бумаг деться, правильно, товарищ Шелестов? Лаврентий Павлович складывает их у меня на столе пачками, а что толку? Сколько бы их исписано ни было, информация утекает, как вода меж пальцев. Ай-я-яй… Вы готовы провести контрмеры?

— Конечно, товарищ Сталин.

— Вам нужна помощь?

— Никак нет, если вы имеете в виду подразделения милиции. Но я хотел бы попросить помощи лично у вас.

— Мой автомат, товарищ Шелестов, упал за диван, и я никак не могу его достать.

Полковнику пришлось рассмеяться и сделать это вполне искренне, поскольку в Кремле ходят слухи о чрезвычайной проницательности Самого, когда речь идет о смехе. Шелестов знал несколько человек, которые вот так, поведясь на не самую удачную шутку Верховного, смеялись натянуто и глупо. А Сталин больше всего остального ненавидел две вещи: ложь и неискренность. Что по его только что высказанному мнению являлось одним и тем же, а по мнению Шелестова — не одним и тем же.

— Что вы хотите, товарищ заместитель начальника военной разведки?

— Я хочу представить на ваш суд досье капитана военной разведки, бывшего командира диверсионной группы «Стерх» Ярослава Михайловича Корнеева. В жизни Корнеева количество подвигов, совершенных им, значительно превышает число ошибок, но от подвигов не страдает никто, ошибки же в силах изувечить жизнь.

Шелестов сейчас работал безошибочно. Фраза о том, что «геройские поступки жизнь украшают, ошибки же в состоянии зачеркнуть все», была сказана Сталиным на последнем заседании начальников управлений разведки и командующих военными округами месяц назад. Шелестов присутствовал на этом заседании и видел, с каким чувством Сталин произносил эту фразу. И сейчас, пользуясь случаем напомнить Самому о значимости для него каждого слова Сталина, Шелестов играл наверняка. Пусть фраза не совсем вписывалась в эту конкретную ситуацию, главное другое — замначальника военной разведки помнит каждое наставление вождя.

— Я хотел просить вас, товарищ Сталин, разобраться в деле капитана Корнеева и дать ему работу, достойную его морально-волевых качеств.

После долгого молчания раздался медлительный голос:

— А вы готовы поручиться за этого человека… как вы его назвали? Корнеева? Вы готовы поручиться за него лично?

— Как за самого себя.

Шелестов знал, скольких сгубила эта, сказанная в сердцах, фраза. Скольких она отправила на эшафот, скольких обесчестила…

— Тогда зачем вам мое вмешательство, товарищ Шелестов? Кадры в военную разведку подбирает сама военная разведка. Что же касается ошибок Корнеева… — было слышно, как Верховный посасывает трубку. — Если на его руках нет крови своего народа, если он не помышлял о радости себе во вред другим, то почему же мы должны бросать человека в беде? Этот вопрос вы могли бы решить и без меня, полковник… Когда состоится операция?

— Через час и пять минут.

— Тогда не теряйте времени на разговоры со мной и действуйте, — голос в трубке впервые зазвучал жестко. — Однако я хотел бы задать вам еще один вопрос. Вы говорили что-то о семье Корнеева. Есть достаточные основания полагать, что с ними все будет в порядке? Где они сейчас — вам известно?

— Так точно, товарищ Сталин… Со Светланой Леонидовной и ее сыном все будет в порядке.

— Светлана — хорошее имя, товарищ Шелестов, я люблю это имя… Но я не слышал ответа на вопрос, где они.

— По сообщению лица, вступившего с нами в контакт по настоянию Корнеева, они находятся в качестве заложников по адресу…

Уже попрощавшись и положив трубку на рычаги, Шелестов понял, что ничего, что изменило бы жизнь Корсака к лучшему, еще не произошло. Вмешиваться в подбор кадров для военной разведки Иосиф Виссарионович не желает, а вот к адресу, где находится семья Ярослава, проявляет такой живой интерес, словно это семья не Корсака, а его дочери, Светланы Аллилуевой… Шелестов не видел и не слышал, но чувствовал, как шуршит карандаш по бумаге, записывая название улицы, номер дома и квартиры…

— Паша! — крикнул Шелестов в трубку телефона внутренней связи. — Ко мне, немедленно!..

Глава 15

Светлана впервые получила возможность приготовить пищу сама. Все время пребывания в плену им с Ленькой приносили еду, которая была даже довольно вкусна, но совершенно непригодна для ребенка. После того как Ярослава увели на ее глазах, у молодой женщины пропало молоко. Началось это не сразу, и лишь к концу последующего после их пленения дня Светлана поняла, что теперь ей нечем кормить сына. Она уже давно использовала прикорм — тертую морковь, каши, сейчас же ситуация сложилась таким образом, что готовить для ребенка приходилось по четыре раза в сутки. Икру, картошку фри и мясо, которое постоянно поставляли им бандиты, по понятным причинам нельзя было есть Леньке, и все дни Света умоляла головорезов Червонца принести ей керосинку, молока и круп.

И лишь только сейчас, вечером пятнадцатого по счету дня заточения, один из угрюмых, быковатых на вид бандитов, Мямля, во время очередного похода в город за провизией выторговал у какой-то старухи керосинку и там же на рынке прикупил овсянки и несколько пригоршен риса.

— Больше ничего нету, мама, — пояснил Мямля, постоянно называющий Свету «мамой», а Леньку «писькарем». — Масло вот еще и молока бидон. Хватит?

Боже! Хватит ли этого?! Да это то, что нужно!

И уже через полчаса Мямля и Херувим ходили вокруг да около, вдыхая давно позабытый аромат каши с маслом на молоке.

— Вот! — Света, накладывая Леньке в тарелку, ткнула в сторону бандюганов крепкий кукиш. — Попробуйте хоть один рожу в кастрюльку сунуть!.. Идите жевать свой шашлык по-карски и хлебать свое вонючее пиво!

Мямля и его подельник вывалились из кухни и принялись за шашлык. Остаток вечера они проводили как обычно. Херувим с тоскою во взгляде и слюнями во рту сидел, развалясь на диване, уложив ноги на видавший виды пуф, и в упор, не скрывая этого, любовался бедрами Светланы, вырисовывавшимися под узким платьем. Мямля, когда не находился в туалете или не курил, постоянно либо ел, либо спал. Несмотря на такую занятость, оба бандита бросали все свои приятные дела и мгновенно превращались в слух и зрение, едва за стенами слышались посторонние звуки или мелькали непонятные тени за окном.

Мямля и Херувим были настолько же похожи друг на друга и внешне и внутренне, как слон походит на хорька. Единила их лишь невинная кровь людей, которых эти душегубы отправили на тот свет без тени сомнения и сожаления. Но и здесь между ними существовало различие, потому как если Мямля убивал без всяких чувств, убивал, потому что убивал, потому что хотел есть, пить и ни о чем не заботиться, то Херувим делал это, безусловно, с удовольствием, с наслаждением растягивая каждую минуту мучений своей жертвы.

На второй день совместного пребывания в квартире со Светой Херувим не выдержал и сделал ей предложение, от которого она, по его мнению, не могла отказаться. Побледневшая Светлана молча ушла в комнату, унося Леньку на руках, и до самого утра сидела там, боясь показаться Херувиму на глаза. На следующий день бандит не выдержал и, понимая, что уговоры в этом деле пособники плохие, выбрал момент, когда Мямля в очередной раз заснул на диване, зашел в кухню и прижал Свету к стене.

— Ну, что ты ломаешься, цаца? Давай сделаем все по-быстрому, никто и не узнает… — хрипел он, удерживая рвущуюся из его рук женщину. — Что ты ломаешься, сучка?.. У меня бабы три месяца не было благодаря твоему тестю… Давай, давай, не ломайся, а то ненароком дойки попорчу…

Когда стало ясно, что насилие неотвратимо, Светлана схватила со стола недопитую бандитами с ночи бутылку водки и с размаху врезала ею по голове Херувима.

Но этого хватило лишь на то, чтобы тот отшатнулся и сделал шаг назад. Глаза его налились кровью, и он, уже потеряв над собой всякий контроль, если таковой еще сдерживал его, ударил женщину по щеке. Света отлетела в угол, бандит повалил ее на пол и, лихорадочно задирая на ней юбку, одной рукой шарил у находящейся в прострации женщины между ног, второй торопливо расстегивал ширинку…

Если бы не вовремя проснувшийся Мямля, если бы не его крепкая рука, взявшая Херувима за шиворот, то нет никаких сомнений в том, что Херувим нарушил бы приказ Червонца беречь женщину с ребенком и не причинять ей никаких неудобств. Оправдываясь перед Мямлей, пообещавшим сдать Херувима Червонцу, несостоявшийся насильник показывал на сидящую на диване Свету с ребенком, на ее распухшую щеку и в чудовищном напряжении, которое ему так и не удалось снять, брызгал слюной перед собой:

— Неудобств, бля!.. Это ей-то неудобств?! Да она до сих пор под кайфом находилась бы, если бы дала! Сука вертлявая. Ни себе, ни людям!..

Вечером пришел Червонец. Как ни старалась Света скрыть проступивший синяк на скуле, как ни старалась уберечь себя и ребенка от очередных потрясений, сделать это ей не удалось. Оглядев женщину с ног до головы, Червонец вышел в комнату и коротко спросил: «Кто?»

И уже через секунду она услышала звук чвакающего, мощного удара, после которого кто-то — скорее всего Херувим, если судить по вскрику — полетел в угол комнаты, собирая за собой всю мебель.

— Тварь тупая, — спокойно констатировал Червонец, и Света, сидя на кухне и баюкая Леньку, вздрагивала от каждого звука и слова, — ты хочешь запоганить мне все дело? Я для тебя, лось сохатый, повторяю еще раз: бабу с пацаном не трогать! Бабу с пацаном охранять! Если кто-то из них будет плохо выглядеть или иметь дурное настроение, я вырву вам обоим яйца и скормлю собакам!..

Полагая, что его не слышали, Червонец зашел на кухню и галантно сообщил:

— Вас больше не тронут, я обещаю.

И оказался прав. Ее больше действительно не обижали. За все две недели, что она находилась с этими двумя головорезами, Светлана больше не чувствовала того страха, что заполз ей в душу в первый же день водворения в эту квартиру. Но липкие взгляды Херувима, заползающие ей то под юбку, то в разрез платья, она ощущала всякий раз, когда мерзавец находился рядом. А рядом он находился всегда.

Однажды ночью, это случилось на пятый или шестой день пребывания в заточении, слабый, еще не сформировавшийся желудок Леньки не выдержал и начал давать сбои. Привыкший к грудному молоку и теперь лишенный его, он испытывал стресс и заходился в плаче, раздражая бандитов.

— Да заткни ты ему пасть! — визжал никак не могущий уснуть Херувим. — Что за мать такая, что послед свой усыпить не может?!

Объяснять причину пропажи молока и беспокойства ребенка моральному уроду Света не старалась, ей хватало забот и без этого, более того, теперь она могла беспрепятственно дерзить, зная, что защищена влиятельным покровителем. Понимая, что такое покровительство лишь вынужденная мера со стороны Червонца и не исключено, что этот покровитель в любой вечер может зайти в квартиру и сообщить своим отморозкам, что те могут делать с женщиной все, что хотят, Светлана, тем не менее, держалась мужественно и даже позволяла себе ироничные выпады в сторону своих охранников. Сейчас же ей было не до иронии, и, терзаясь от того, как мучается голодный ребенок, она закричала страшно, как только может закричать мать, ребенку которого угрожает опасность:

— Сволочи!.. Ребенок вам спать не дает! А ты подумал, скотина, что ребенку есть надо, а у меня из-за вас, гадов, все молоко пропало?! Ему молока нужно, молока!

— Да что за жизнь такая блядская… — застонал Херувим, вставая с дивана и натягивая хрустящие в темноте сапоги. — Ни пожрать самому, ни поспать, один лишь визг в ушах стоит!.. То эта орет, как потерпевшая, то щенок!..

— Ты куда? — хрипло отозвался с кровати Мямля, спать которому не мешало ничего.

— На фуякину гору! — рявкнул Херувим и, пренебрегая принципами маскировки, хлопнул входной дверью так, что с потолка осыпалась штукатурка.

Через полчаса он вернулся, с трудом втащив в дверь огромный баул. Света с мешками под глазами от бессонных ночей вышла встречать его с Ленькой на руках, следом появился Мямля, удерживая в опущенной руке «ППС» и тараща на мешок у порога глаза.

— Этого хватит? — уже спокойно поинтересовался Херувим, пнув мешок, отчего тот глухо звякнул.

Света на вопрос не отреагировала, молча ушла на кухню, зато Мямля размотал на мешке тесемки и одну за другой стал вынимать оттуда бутылочки с натянутыми на них сосками.

— Во, мля… Это что такое, Хер?

— Я спросил: этого хватит? — повторил Херувим, заглядывая на кухню.

— Да, идиот, хватит, — отозвалась Светлана, — на один день.

— На один день? — завопил, рискуя разбудить только что уснувшего ребенка. — Да здесь две сотни бутылок с пойлом!

— Это было заготовлено детям на один день! На следующий день ребенку нужно свежее! Ты где взял это?

— Не знаю, что за контора, но на ней было написано «Детская молочная кухня». Подломил, зашел, там пузыри с молоком. А сейчас заткнитесь все, чтобы я не слышал. Я буду спать до обеда.

Спал он до шести утра, потому что в тот момент было четыре часа, а Ленька проснулся через два.

Однако мало-помалу к такой жизни привыкли все, и даже грудной ребенок. Единственное, что произошло за оставшиеся дни и что напрягло нервы всех присутствующих, — это внезапная болезнь Светланы. Она свалилась с ног и оказалась без сил за считаные часы. Копившаяся в ней отрицательная энергия, пропажа молока, беспокойство ребенка и постоянное напряжение от необходимости находиться в запертом помещении с этими страшными людьми сделали свое дело.

Горячка, свалившаяся на молодую женщину, протекала столь же стремительно, сколь быстро началась. В итоге она завершилась полным выздоровлением. Но в первые и единственные сутки своего недуга Света решила, что это — конец.

У нее закружилась голова, кровь прихлынула к лицу, и она едва не упала, опершись свободной от ребенка рукою на край кухонного стола. Пестрые обои с изображением причудливых цветов поплыли у нее перед глазами, и она усилием воли заставила себя не упасть…

С трудом добравшись со спящим Ленькой до дивана, она, боясь задавить его, если ей станет совсем уж плохо, уложила ребенка, сама же с трудом прилегла рядом.

— Че эт с ней? — буркнул Херувим, оторвавшись от воблы с пивом.

Мямля встревоженно встал (Червонец не будет разбираться, отчего сдохла баба — от простуды или побоев) и подошел к Свете.

— Мама, ты чего?

— Ребенка… За ребенком посмотрите… — успела сказать она, и сознание покинуло ее, руки обессиленно упали…

— Бля, не было печали, — кряхтел Херувим, с отвращением на лице меняя на Леньке ползунки. Менять на голове женщины полотенце Мямля ему не доверил, и теперь головорез мучился с пеленками. — Ну почему эту работу нужно было поручить именно мне?! — Ленька вертелся и дрыгал руками, усложняя и без того неразрешимую задачу для Херувима. — Есть Сверло, есть Вагон, пускай бы они и подмывали эту дрисню!.. Почему я?! Почему не сказать мне: «Херувим, вон в том отделении милиции сидят трое легавых и чистят носы. Поди туда и вырежь эту святую троицу к бениной маме». И Херувим пошел бы и прирезал. И удовольствия испытал бы при этом гораздо больше, чем… лежи, лежи, чтоб тебя!..

К вечеру Светлане стало легче, однако она еще не знала, что нервный срыв, случившийся с ней, миновал. Она была по-прежнему встревожена за ребенка, не отводила от него глаз и беспрестанно инструктировала Херувима, обещая ему нажаловаться Червонцу, если тот сделает что-то, что заставит Леньку реветь.

Еще находясь без сил, она, видя, что сын хочет спать, но не может заснуть, потому что до сих пор еще не выслушал традиционной сказки, Света повернула голову к Херувиму и сказала:

— Он не уснет, пока ему не рассказать что-нибудь.

— Что, что я ему расскажу?! — зашипел убийца. — Я не знаю ничего!.. — Покосившись, он заметил, что Мямля вышел из комнаты и скрылся в туалете. — Мямля знает разные истории. Душа компании. Балагур.

— Что-то я не заметила этого.

— Стесняется. — И Херувим отвернулся к стене, сделав вид, что спит и требовать с него еще что-то бесполезно.

Едва Мямля вышел из уборной, оставляя за спиной грохот воды и не стесняясь застегивать при женщине штаны, Светлана, уже несколько пообвыкшая к такой обстановке, сообщила:

— Он не уснет, если ему не рассказать на ночь сказку.

— Ну, расскажи, — заволновался бандит.

— Я не знаю, что со мной. Если инфекция, я его заражу. И у меня… — она мучительно поморщилась, — сил нет.

— А про кого ему надо рассказать?

— Да хоть про кого. Ну ты же должен знать какие-то сказки.

— Никаких сказок я не знаю.

— И про Колобка не знаешь?

— А че про него рассказывать? Был сволочью, сволочью и помер. Если бы его не прикончил Святой, его бы посадил на перо кто-нибудь другой.

Света закрыла глаза и вздохнула. Ленька не уснет, это точно. Традиции в семье Корнеевых — дело серьезное.

— Ладно, — решился Мямля. — Про маруху пойдет?

— Это колыбельная?

— В каком смысле?

— Ну… чтоб вас всех… успокоительная?

— А-а, — понял Мямля, — да-да-да… Успокоительная.

— Ну расскажи. Только не дыми ему в лицо…

Колыбельная про маруху, рассказанная Мямлей шестимесячному Леньке

В тот год я особо не работал, на жисть хватало, и решил я прокатиться в Киев, где еще в тридцатом году познакомился с марухой. Тоня была девкой знатной и в свои тридцать два выглядела… Ну, как твоя мама, писькарь. Мужиков к ней сваталось немало, председатели там разные, ударники. Но она всем давала полный отлуп и никого не подпускала, разве что для баловства, от которого ни одну бабу, конечно, не удержать.

Работала она в ту пору учетчицей в вагонном депо. Уж не знаю, чего она там учитывала, вагоны ли, уголь или проходчиков, да только я, прибыв в Киев, отправился первым делом в депо. Увидела она меня, вскрикнула, как чайка, всплакнула, но виду для окружающих, конечно, не подала. Это уже потом, в кабинете, куда мы с ней пришли, кинулася мне на грудь и разрыдалась. «Что ж ты, — говорит, — Володя — меня Вовой зовут, — бросил меня в таком тяжелом для женщины положении?» Я, конечно, ни уха, ни рыла, моргаю, как семафор, прошу обосновать такой упрек, а она плачет, извивается на куче пустых мешков подо мной и продолжает обвинять: «Бросил ты меня в самый неподходящий в жизни любой женщины момент, когда ей требуется, — говорит, — особый уход и забота всемерная». «Заболела, что ли?» — спрашиваю я, уже совсем потеряв покой и понимая, что, пока этот вопрос не разрешится, ничего путного на этой куче пустых мешков из-под угля не выйдет. «Да лучше бы я умерла», — говорит маруха и сообщает мне, что сразу после моего отъезда из Киева забеременела она, то есть понесла.

Сказала она, и ты вот, писькарь, лежишь сейчас, моргаешь, а между прочим, я тогда тоже лежал вот так и точно так же моргал. Повалялись мы с ней в учетном кабинете еще пару часов, выяснилось, что к бабке-акушерке она после меня ходила, и замуж вот уже три года как вышла, и детей у нее после того визита к бабке нет. А за мужа у нее какой-то руководитель партейный, то ли в обкоме, то ли в райкоме. Словом, мужчина серьезный и обстоятельный, член ВКП(б), орденоносец, ну и теперь, конечно, рогоносец. Полный кавалер орденов сутулого первой степени.

Понимаю я, что день к вечеру клонится, пора мне удочки сматывать да из Киева ехать, коль скоро такой афронт с марухой вышел. А она вцепилась в меня не хуже того бультерьера и кричит во весь голос, что не отпущу, мол, с мужем разведусь, детей, мол, все равно нет, счастья нет, и сексуальной удовлетворенности тоже, поскольку партейный ее оказался человеком обстоятельным только на заседаниях партячейки и нигде больше.

Мне, понятно, такой расклад совершенно некстати, поскольку я тогда уже второй месяц находился в розыске за магазин, который до моего прихода охраняли двое красноармейцев, и идти регистрироваться в загс с паспортом я совершенно не собирался. Но маруха кричит дурниной, что теперь она своего не упустит, и я начал подозревать, что к этому дело и клонится. «Как же, дорогая Тоня, — спрашиваю я ее, — вы собираетесь выходить замуж за меня, если у вас муж партейный в паспорте прописан, а многомужество в рэсефэсеэре еще не узаконили?»

«Вот вы, Володя, — говорит она мне, — человек с виду грамотный, а совершенно не знаете, что в нашей социалистической стране разрешены разводы. И плотник он или член партии, он обязан развестись со мной, если я считаю, что наше совместное проживание более совершенно невозможно».

Писькарь, не знаю, видел ли ты, но вот я за свои сорок два ни разу не встречал члена ВКП(б), который повелся бы на такие рассуждения и отпустил от себя маруху, первую красавицу Киева. Попытался я это объяснить своей Тоне, да вижу, что только масла в огонь подливаю.

«Вы, Володя, — шепчет она мне, когда мы встали с мешков и начали отряхиваться, — поживите в Киеве еще пару деньков, а я сама все улажу». Я думаю, чего же не пожить. Киев и зимой красив и приятен. Тем более что маруха дала мне денег и ключи от сестриной квартиры, чтобы я мог запросто вставать по утрам и молиться в окно на купола Киево-Печерской лавры. Забрал я ключи, переехал на квартиру и отдыхал два дня. А на третий приходит в квартиру сестра и говорит: «Тонька в милиции».

«Как же так, — отвечаю я ей, — она может быть в милиции, если она собиралась в загс с мужем разводиться?»

«Бежал бы ты, — говорит сестра и слезами умывается, — Володя, куда подальше отсюда, пока тебя тоже не забрали».

Я, понятное дело, решил прояснить все, успокоить женщину, а там уж решать, что дальше делать… В общем и целом, товарищ писькарь, успокоилась Татьяна — сеструху Таней звали — и говорит: «Ладно, Володя, расскажу я тебе, как Тоню забрали. Но ты, будь любезен, пожалуйста, простынь на себя не тяни, а то отопление у нас сомнительное, и голым ногам наше тяжелое положение жилищно-коммунальной системы не объяснить».

Лежу я, слушаю, вопросики разные вставляю, чтобы взволнованная речь сестрицы ровно стелилась, и через двадцать минут узнаю следующее.

Пришла моя маруха вчерашним днем в отделение милиции и говорит: «Что-то мужа моего нет уже вторые сутки. Уж боюсь, не случился ли с ним инфаркт какой на заседании». Милиция, понятное дело, переполошилась — виданное ли дело, чтобы крупный партийный работник дома не ночевал и записок жене через своего секретаря партийного заседания не передавал. И на марухину беду работал в ту пору в уголовном розыске Миша Беспамятный. Я с ним потом встречался пару раз, хороший человек, хотя и сволочь порядочная. И все бы ничего, эка невидаль, чтобы легавый сволочью не оказался, да случился в тот вечер Миша с сильнейшего перепоя по случаю награждения его именным оружием. Слушал он маруху, слушал, а потом спьяну и ляпнул: «А зачем это вы, гражданочка, мужа своего убили?»

Растерялась моя Тоня, занервничала, плакать перестала и думать начала, как бы такое страшное подозрение невменяемого милиционера отвести от себя. Но не додумалась ни до чего лучшего — баба она баба и есть, хоть на кухне, хоть в отделении, — как сообщить Мише Беспамятному, что защищалась она самоотверженно, но, когда озверелый муж кинулся на нее с топором, не выдержала и вонзила ему нож в сердце.

Объяснение, скажу тебе, писькарь, совершенно необоснованное. Разве можно представить себе секретаря райкома пьяным, да еще и с топором в руке? И Миша, конечно же, в версию марухину не поверил. «А пойдемте-ка, — говорит он, уже понимая, что ему скоро второй «маузер» с гравировкой вручат, — гражданочка, покажете, где мужа закопали».

Тоня смутилась вся, платочек в руке закомкала и попросила, чтобы милиционеры, что с ней поедут, сильно не нервничали, поскольку мужа она схоронила не в одном месте, а как минимум в трех.

«Как это в трех?» — не понял Миша, не соображая с похмелья, как одного партийного можно похоронить в трех местах одновременно. «А я ему, — говорит моя маруха, — голову отрезала и ноги тоже. Он весь, — говорит, — на санках не помещался».

По такому случаю выехало с марухой, которая собиралась идти за меня замуж при таких обстоятельствах, все отделение. Всем хотелось посмотреть, как у человека три могилы быть может. Привезла их маруха на пустырь за Крещатиком и говорит: «Вот здесь ройте». Подолбили легавые землю, глядь — голова. С усами, с челкой, с зубом вставным, все как положено — особые приметы на месте, он. Не успели голову достать и в кузов уложить, Тоня моя говорит: «А теперь версту левее, где лес начинается». Копнули там — точно, мешок. И по очертаниям видно, что это не что иное, как туловище партейного без головы и рук. Осталось, значит, последнее, и велели марухе давать показания, куда она ноги увела. А та, конечно, не смутилась, понимает, что суд оправдает за самооборону, и показывает тремястами метрами правее. Вырыли — точно, ноги.

Свезли милиционеры, значит, все эти составляющие в морг, передали патологоанатому, а сами с марухой моей в отделение. Им причину убийства выяснить надо, потому что без причины садить только в тридцать седьмом стали, а тогда, в тридцатом, обязательно мотив должен был быть, поскольку еще не ясно до конца, мужа ли маруха резала или члена партии. А это, писькарь, совершенно неодинаковые вещи, скажу я тебе…

Упиралась моя Тонька до последнего, ранение на животе показывала, которое ей муж при нападении совершил, и, может быть, поверили бы ей и больше двадцатки не дали, да только карты все спутал… кто бы ты думал? Трупорез этот, скальпель ему под лопатку! «Спросите, — говорит, — не было ли у нее с партейным проблем с зарождением детей». Миша, конечно, спрашивает, и Тоня честно отвечает, что проблемы были, и даже не проблемы, а просто констатация факта, да только это не их милицейское и патологоанатомическое дело. А патологоанатом таким ехидненьким голосом в трубку Мише и говорит: «А чего удивляться, если мужу ейному нечем ее пороть было!» И захихикал премерзко.

Миша переполошился, мол, зачем это вы, гражданочка, помимо головы и ног еще и достоинство партийного работника срезали. Дескать, это непорядок, чтобы убийство раскрытым считалось, когда член какой-нибудь до сих пор не найден. Маруха стала возражать, уверять Мишу и его начальника, что врет анатом, спирта, наверное, перепил, поскольку член партейного она хорошо помнит, на нем еще родимое пятно в виде лошадиного профиля было.

«Профиля нет, — отвечает Мише анатом, — а есть самая настоящая… в общем, нет члена, зато в том месте, где он должен по всем основаниям расти, сиськи. А те ноги, которые вы мне привезли, волосатые, как грудь циклопа, и они тридцать девятого размера, что не подходит ни к усам партейного, который, по описанию марухи, под два метра ростом, ни к сиськам его средней части, которая, если верить формуле вычислений, имела размер ноги тридцать пятый».

Переполошился, понятно, не только Миша и его начальник, но и сама моя Тоня, поскольку я еще в начале нашего знакомства приметил, что у нее с памятью дела обстояли не самым лучшим образом.

В общем и целом, писькарь, кололи маруху Тоню три часа без остановки, и в конце этого бесчеловечного допроса выяснилось следующее. Поняв, что развестись с мужем в лучших традициях социалистического общества не представляется возможным, решила нежная моя Тоня потерять его без вести. А поскольку сам он теряться не хотел ни при каких обстоятельствах, то, понятно, ему следовало в этом помочь. Выследила она его вечером, сразу после того, как он сообщил ей о затянувшемся заседании, провела до дома, в который тот зашел, выждала полчасика и пошла следом. Квартира была не заперта, а потому особых проблем с проникновением в чужое помещение у нее не возникло никаких. Зашла в залу и просто потеряла дар речи. То есть онемела. Лежит, значит, председатель комсомольского комитета, знакомая Тоне, на спине, а на ней муж ее партейный. Тренируется, понятное дело, перед супружескими отношениями. А справа к комсомолке пристроился еще один член партии и тоже тренируется. И по всему виду комсомольской активистки видно, что испытывает она такое наслаждение, какое испытывала бы, вступи в комсомол все без исключения молодые люди от четырнадцати до двадцати восьми по всему миру. И так они были заняты этим мероприятием, что совершенно не заметили, как Тоня подошла сзади с топором, прихваченным в прихожей… Времена холодные были, о центральном отоплении и речи не могло идти.

И закопала Тоня части политруководителей в девяти местах, но перед тем, как развезти их, придала им транспортабельный вид.

Вот так любила она меня, так любила… Да вот, память подвела. Смотри-ка, мама, он и вправду уснул.

— Скольких людей ты убил, Мямля? — глядя в потолок, тихо спросила Света. — В этом году или вообще? — удивленный таким вопросом и взяв паузу для раздумий, тяжело просипел тот.

Глава 16

На следующий день Светлана чувствовала себя уже настолько хорошо, что смогла встать и приготовить сыну еду. Дни текли мучительно долго, и ее невыносимо тревожила судьба Славы. Когда ей становилось совсем тяжело, она зажимала зубами уголок подушки и беззвучно рыдала. На шестнадцатый день, когда отчаяние ее уже перехлестывало через край, произошло то, о чем вспомнить потом она не могла при всем желании. Две недели назад она видела, как в ее квартире убивают сотрудников НКВД. Тогда все промелькнуло, как в страшном сне. Однако сейчас она помнила каждую секунду тогдашнего ужаса, каждое мгновение, и, попроси ее кто-нибудь описать произошедшее, она выполнила бы это безо всякого труда.

Но то, что произошло вечером этого, последнего, шестнадцатого дня, она не смогла бы реконструировать в памяти и пересказать, даже если бы ее подвергли пыткам. И виной тому был даже не шок, а тот невероятно короткий отрезок времени от стука в дверь до фразы вошедшего, обращенной к ней: «У вас ровно одна минута»…

Около восьми часов вечера в дверь раздался стук, и Херувим, бесшумно опустив ноги с дивана, вскинул руку к лицу. Посмотрев на часы и убедившись, что не обманулся, он пожал плечами на вопросительный взгляд Мямли и отправился, на ходу вынимая из-за пояса «ТТ», в коридор.

Для Червонца было слишком рано. Вчера, уходя поздним вечером из этой квартиры, он сказал Херувиму следующее: «Завтра в десять утра колите бабу с детенышем и приходите на Хромовское кладбище».

До десяти явно недоставало часов четырнадцати, прийти Червонец не обещался. Вчера он попросил пленницу взять в руки карандаш и написать мужу записку о том, что с ними все в порядке. «Поставьте сегодняшнее число, — велел он, наклонясь над столом, — шестнадцатое…»

Херувим точно знал, что сегодня не шестнадцатое, а четырнадцатое, но вмешиваться не стоило, поскольку Червонец был не из тех, кто не умеет пользоваться календарем.

Однако жизнь полна сюрпризов. Червонец мог прийти, а мог не прийти. Рабочий день Херувима, Мямли и Червонца не нормирован, и в течение его могут запросто случаться неожиданности всех мастей. В любом случае есть способ проверить, стоит ли открывать дверь. НКВД в дверь в таких случаях не звонит, дверь просто ломают.

Прильнув к косяку, Херувим услышал:

— Странно. Свет горит, а двери не открывают.

Никакого света нигде не горело. После шести вечера квартира погружалась в естественный мрак. И одно только это обстоятельство заставило Херувима поверить в то, что ошибки со случайным совпадением быть не может — пришел свой. Не Червонец, судя по голосу, но кто-то от него. Не исключено, что прозвучит команда резать бабу с ее отродьем сейчас, и от одного этого предчувствия по телу Херувима пробежала нервная дрожь. «Резать — это хорошо. Но пока Мямля соберет свои манатки, у меня будет не менее пяти минут. Крошка ты моя…»

Убрав «ТТ» за спину, Херувим осторожно открыл замок и пропустил в прихожую молодого человека лет тридцати в замшевой утепленной куртке, поверх которой зачем-то был наброшен дерматиновый фартук носильщика с железнодорожного вокзала.

Ни слова не говоря, молодой человек прошел внутрь, окинул невозмутимым взглядом испуганно сидящую с ребенком на руках женщину, курящего Мямлю и повернулся к Херувиму:

— Все в порядке?

— Все, все, отчего же не в порядке, — зачастил Херувим, у которого нестерпимо жгло низ живота. — Где Червонец? Мы уходим, что ли?

— Да, — простреливая пространство глазами, кивнул гость, — ты прав, мы уходим.

— Резать будем? — тихо прошептал Херувим, у которого от нетерпения уже начали трястись руки.

— Обязательно.

Короткий взмах руки, и Херувим, схватившись обеими руками за горло, выронил «ТТ» и боком повалился на стол.

— Что такое… — начал Мямля, вставая с дивана, но странный тип в фартуке, уже залитом струями крови, с размаху всадил носок своего ботинка ему в пах.

Закричать Мямля не успел. Шагнув к нему, стоящему на коленях, молодой человек зашел за его спину, схватил рукой за подбородок и задрал голову вверх, отчего кадык бандита выпятился и уставился в сторону Светы.

Еще одно резкое движение, заметить которое мог лишь наметанный глаз, и Мямля, повторяя каждое движение Херувима, который уже бился в агонии, пытаясь удержать в рассеченной от уха до уха резаной ране на горле кровь, завалился на бок…

Светлана смотрела на происходящее дикими от ужаса, бездонными глазами и закрывала глаза Леньке, словно тот мог понять, осмыслить и ужаснуться в той же мере, что и она. Женщина боялась, что малыш напугается, однако это было не так, поскольку самым громким звуком в квартире был свист крови, выходящей из ран.

— У вас есть одна минута, — сказал молодой человек, не глядя на Светлану. Он был всецело занят тем, что снимал с себя залитый от верха до низа фартук и искал что-то в кармане другой рукой. — За это время вы должны собраться сами и собрать ребенка.

Скинув на пол фартук, он достал-таки из кармана чистый платок, вытер рукоятку странного предмета, который продолжал сжимать в ладони, и бросил его на пол.

— Не бойтесь меня. Я всего лишь человек своего времени, — тихо говорил он, наблюдая за тем, как женщина снимает с веревки и сворачивает сырые пеленки, подгузники, рубашки, укладывает все это в узел и одевает ребенка.

— Кто вы?.. — задыхаясь, спросила она, натягивая на голову мальчика вязаную шапочку.

— Я не могу вам сказать. Но ваш муж жив, он думает о вас, и он знал, что я приду за вами.

— А он хотел, чтобы вы пришли?

— В противном случае меня здесь не было бы. Нам пора уходить. Во дворе соседнего дома нас ждет машина…

Через пятнадцать минут после ухода мужчины и женщины квартира снова наполнилась людьми. Пятеро или шестеро мужчин — точное их число понять было трудно из-за их постоянных передвижений по жилищу — молча ходили по паркету, стараясь не наступать в слившиеся в одну лужу два потока крови, нагибались, поднимали заинтересовавшие их предметы, осматривались, переговаривались.

В этой находящейся в постоянном движении толпе выделялся один человек. Он был высок ростом, ленив взглядом и медлителен в движениях. Так обычно ведут себя люди, привыкшие, что всю черновую работу за них делают другие. Их удел — сбор, анализ, классификация и доклад. Лицо этого человека лет сорока трех—сорока пяти на вид украшали (хотя более верным будет сказать — простили) очки с линзами круглой формы, в пластмассовой оправе черного цвета. Чуть обвислые, как у бульдога, щеки мужчины были выбриты до синевы, бачки отсутствовали, и пока он не снял шляпу, утирая вспотевший лоб, складывалось впечатление, что он лыс. На самом же деле выяснилось, что волосы у него присутствуют, но в виде жидкой шапочки, аккуратно выведенной по окружности. Все время нахождения в квартире, на полу которой лежали в скрюченных позах Мямля и Херувим, а находились здесь эти люди во главе с очкастым начальником уже около получаса, мужчина не произнес более пяти слов. На доклады подчиненных, то и дело подходивших к нему, он реагировал скупо, все больше кивая в ответ разными движениями, означавшими то «хорошо, продолжайте», то «прекратить немедленно», то «поступайте как знаете, меня же интересует результат, а не способ его получения».

Через тридцать пять минут, когда первичная информация уже стала складываться в определенную картину, мужчина вышел из квартиры, зашел в соседнюю, где уже давно находился седьмой (или шестой) его сотрудник. Напротив сотрудника сидели на разобранном диване, смиренно сложив руки на коленях, мужчина и женщина. Хозяин квартиры был в пижаме, полосатой, как матрас, женщина — в ночной рубашке и накинутой поверх нее шали. Во взглядах их царили еще не покинувший их мозг сон и некоторая опаска оттого, что сотрудникам НКВД понадобилось позвонить именно из их квартиры.

Ни слова не говоря, бритый подошел к телефону и несколько раз крутнул диск.

— С товарищем Берией, пожалуйста, — просто сказал он кому-то невидимому, и хозяин квартиры сгорбился, а жена его сжала ноги еще крепче. — Лаврентий Павлович?.. Это Тихомиров. Они покинули квартиру, но в квартире два трупа. Оба — с ножевыми ранениями. Им перерезали горло. В ванной замочены несколько пеленок, на столе в кухне ужин на троих, под кроватью в комнате забытые ползунки. Жена Корнеева и ее сын, несомненно, были здесь и ушли до нашего прихода. Теперь об оружии… Выведите этих двоих на площадку! — приказал Тихомиров своему сотруднику, и хозяева, снявшись с дивана и не дожидаясь повторений, метнулись в переднюю сами. — Теперь об оружии и трупах. Тела еще теплые, пальпация свидетельствует, что смерть наступила менее часа назад. Я бы даже сказал, счет идет на минуты. Что касается предмета, коим была причинена смерть неизвестным, то это диверсионное приспособление для контактного боя «Луч». Как?.. Нет, нет, никакой спецтехники! Это лезвие, чуть изогнутое наподобие японского меча, только в двадцать раз меньше. Полоска металла, отточенное до остроты лезвие и волнистая режущая кромка. Его легко спрятать в рукаве, но о его существовании может знать лишь одна организация страны… Да, именно эта организация, вы совершенно правы, Лаврентий Павлович. Я направил людей осмотреть местность вокруг дома, но вряд ли это принесет результат, поскольку сорок минут назад зарядил дождь. Следы шин и обуви, если таковые и были, смыты… Хорошо. Я понял. Слушаюсь. Так точно.

Уложив трубку на рычаги, Тихомиров протер платком обод шляпы, водрузил ее на голову и вышел из квартиры, чтобы зайти в ту, где его ждали подчиненные.

— Трупы в грузовик и в наш морг. Весь материал по экспертизе предоставить в криминалистический отдел. Я хочу знать, у кого из носильщиков вокзала сейчас нет фартука. Это все. Поиграв бровями, словно проверяя, не осталось ли еще чего, что можно было бы озвучить, он убедился в том, что нет, и спустился вниз.

Тихомиров Егор Матвеевич был одним из лучших следователей НКВД Ленинграда. Те дела, ход расследования которых нужно было оставить в тайне или которые нужно было расследовать при особых обстоятельствах с определенным уклоном , поручались Тихомирову лично товарищем Берией. Это был один из немногих сотрудников, кому нарком внутренних дел доверял.

Через полчаса на столе Шелестова зазвонит телефон. Он будет гудеть долго и нудно. Навязчиво и нахально. И лишь после того, как количество таких гудков прозвучит не менее двух десятков раз, звонящий успокоится. Неизвестно, что подумал он по поводу отказа замначальника военной разведки СССР снимать трубку. Сам же Шелестов не мог выйти на связь по вполне банальной для разведчика причине — он руководил операцией и находился вне кабинета. Он находился вне дома на Невском. Он даже не был в северной столице.

Десять минут назад с аэродрома в Пулково в сторону Ленинграда, держа курс на Монетный двор, выехал грузовик с номером на бортах: Н-77-33.

Глава 17

Все шестеро знакомых Ярославу бандитов явились к указанному месту спустя ровно двое суток. Они были трезвы, как от них и требовалось, с оружием, и лишь глаза их выдавали восхищение тем, как можно прогулять пятьдесят тысяч рублей, не увеличив свое имущество даже на лишнюю рубашку.

Единственное, что тревожило Червонца, — это отсутствие незнакомых Ярославу Мямли и Херувима, на которых была возложена обязанность охранять в квартире его жену и ребенка.

— Их нет, — коротко констатировал Червонец, подойдя к Крюку. Могло сложиться впечатление, что тот этого не видит. — Что это могло бы означать?

— Много чего, — отозвался Крюк, посматривая по сторонам. — Во дворе, быть может, кого-нибудь обчистили, и сейчас перед домом легавых немерено. На площадке гулянка: светиться перед толпой эти двое не станут, не идиоты. В любом случае, Червонец, в квартиру можно будет вернуться после дела. Шесть человек плюс нас двое — восемь. Девятым будет болтаться паныч. И без Мямли с Херувимом толпа внушительная. Чем больше ватага, тем сильнее палево.

Это объяснение устроило вора, но ровно настолько, что он перестал об этом говорить. По глазам же его было видно, что тревога не оставляет его ни на минуту.

Последние инструкции были доведены до группы нападения уже по дороге в пригород Ленинграда. Настроение у бандитов было приподнятое. После расслаблений в кабачках и притонах Питера они ощущали недюжинный прилив сил. Время они, как понял Слава из их разговоров, провели весело. У одного из восторженных отпускников сияла под глазом бордовая гематома, чей оттенок свидетельствовал о том, что наработана она была не позже двух часов назад, кто-то хвалился убийством, кто-то количеством женщин, перепробованных за двое суток. Несмотря на то что каждый из них всего два дня назад владел неплохим капиталом в пятьдесят тысяч, никто не имел в этот вечер в кармане более сотни. Но что такое пятьдесят тысяч по сравнению с сокровищами Святого и грузом, который окажется в их руках уже через два часа?

Они ехали в цистерне АМО с надписью «Молоко», взятой напрокат Червонцем на молокозаводе за врученный директору внушительный куш. Червонец ехал и с удовольствием думал о том, что будет говорить этот жадный директор, торговавшийся до последнего, чекистам, которые приедут задавать ему вопросы.

За три километра до Пулково бандиты высыпали из бочки и распределились по заранее расписанным им местам. У машины остался водитель — Коля Хромой, бывший мастер спорта по легкой атлетике, серебряный призер чемпионата Европы 1939 года, арестованный НКВД за то, что сдал на финишной прямой чемпионский титул французу. Коля, собственно, не сдавал, просто француз бегал быстрее, но руководство и тренерский штаб посчитали, что имел место сговор, где малодушный легкоатлет проиграл во славу флага другого государства. Ничего более глупого придумать было нельзя, но Коля, тем не менее, оказался под Салехардом, где ему предстояло бытовать в лагере следующие пятнадцать лет. Согласиться с такой позицией руководства страны Коля не пожелал и уже через год, в мае сорокового, убежал. Убежал в полном смысле этого слова. По весеннему полю северного края, продемонстрировав конвою и всем, кто его посадил, что бегать он умеет, и умеет неплохо. В начале войны он примкнул к банде Святого и с тех пор с ней не расставался.

Вторым, кто оставался в кабине АМО, был Зимородок (он же Больной). Оба прозвища употреблялись в обращениях к нему в полном беспорядке, и он отзывался на оба. Свою первую кличку он получил за то, что, будучи рожденным в феврале, был оставлен заботливой мамой в сорокаградусный мороз на крыльце детского дома, где его приметили и забрали только спустя три часа. И, уже став взрослым, Зимородок славился в банде тем, что часть своей доли после каждой делюги он относил в детский дом, принявший и обогревший его. Второе же прозвище закрепилось за ним по той причине, что он, настолько трогательно заботившийся о сиротах, безо всякого сомнения и угрызений совести резал других детей, если речь шла об устранении свидетелей. Убивал он партработников, продавцов, сторожей, милиционеров, пленных немцев, коих пребывало в Питере в послевоенный год в немалом количестве — ему не было разницы, кого убивать, если речь шла о пятидесяти рублях, предположительно находившихся в собственности упомянутых лиц.

Остальные шестеро вместе с Корсаком были выведены Червонцем подальше от дороги и размещены в придорожном кустарнике.

Слава тут же отметил про себя, что если бы задача разместить группу нападения возлежала на нем, то выполнил бы он ее совершенно иначе. Зачем нужна такая цепь стрелков вдоль дороги, если для того, чтобы остановить машину, достаточно двух-трех очередей из пулемета по колесам?

Зачем уводить от объекта нападения личный состав, если смысл нападения сводится к штурму автомашины с деньгами?

Корсак поступил бы просто. Иногда для выполнения боевой задачи не нужно мудрить. Нужно просто поместить в цистерну АМО всех, за исключением двоих, которые расстреляют колеса грузовика и его кабину.

Червонец не просчитал еще одного варианта: а что, если грузовику посчастливится уйти из-под первичного обстрела? Тогда Червонцу, руководителю операции, придется орать подчиненным и приказывать им снова лезть в бочку для погони.

Да, все это выглядело бы чересчур глупо, если бы Ярославу не открыл глаза на истинный смысл этой операции Весников.

Червонцу не нужны деньги в кузове грузовика. И при таком понимании ситуации следовало признать, что вор поступил правильно, просчитав каждый свой шаг.

Зимородок и Хромой на дороге — прекрасные цели для охранников, сидящих в кабине. Скорее всего эти двое будут либо убиты, либо ранены в первые же секунды нападения. Остается шестеро, в том числе Ярослав.

После двухдневной пьянки, когда мозг работает вяло и не в состоянии анализировать и делать выводы, ватага Червонца, проведшая сорок восемь часов в распутстве и расслабухе, не имеет времени для того, чтобы собраться и перестроить свое сознание с гулянки на серьезную работу.

Браво, Червонец! Это не двадцатиминутный поиск грибов Славиных спецов! Это полнейшая, откровеннейшая деморализация, могущая стоить всем «отдохнувшим» жизни!

Когда начнется стрельба, все, конечно, рванут к грузовику, в остановке которого Ярослав, несмотря на все свои рассуждения, не сомневался. Стрельба начнется справа и слева, спереди и сзади. Помутневшие от водки глаза бандитов будут видеть только кузов грузовика и людей, его охраняющих. Будет ли им дело до тех выстрелов из пистолетов Червонца, раздающихся сзади, и до падающих после этих выстрелов тел подельников?.. Нет, скорее всего. Идет бой, а это значит, что жертвы должны быть. И потом, Слава знал психологию бандитов — чем меньше народу, тем больше твой пай. Каждый, мчась к грузовику, будет думать о том, что, если их останется трое — Червонец, Крюк и он, — это будет идеальный вариант. Картина будет выглядеть еще более заманчиво, если останется только Червонец и он. Главное, чтобы остался Червонец, поскольку он знает и куда скрываться после ограбления, и где лежат сокровища Святого.

Вот и вся психология. Так что, оценив глупость Червонца как боевого командира, Корсак снял перед ним шляпу как перед коварным человеком. Человеком, для которого нет ничего святого.

Лежать на холодной земле под осенним ветром — занятие не из приятных. Разминая плечи, Корсак двигал руками и ногами, пытаясь разогнать накопившееся в теле тепло по всем конечностям. Думая о предстоящем бое, он просчитывал возможные пути отхода и украдкой поглядывал по сторонам. Поступаемая информация была скупой. Вокруг виднелись лишь тени деревьев — черные на синем — и полотно дороги, уходящее в сторону Ленинграда. Но и трасса пропадала сразу, едва впереди сгущалась тьма. Мрак пожирал все вокруг себя.

Во время очередной такой разминки Слава вдруг удивленно замер. В то время, когда все в ожидании смотрели в сторону Пулково, он смотрел в обратную сторону. Быть может, именно по этой причине одному ему посчастливилось заметить огонек, мелькнувший в трех или четырех километрах от засады. Слава не мог ошибиться — это был свет фар машины, движущейся не по проезжей части, а по параллельной ей проселочной дороге.

«Нам тут еще встречной машины не хватало», — подумал он. Случайное появление на дороге в это время встречной машины могло спутать все карты. Да и жертв прибавилось бы ровно на то число, что могло находиться в кабине авто.

Через секунду фары погасли, и Ярослав предположил, что это заехали развлечься в пригородный лесок паренек-шофер с девахой. На самом деле — места лучше не придумаешь. Занятие любовью на свежем воздухе в нескольких километрах от «боевых действий» — это случается не каждый день…

Ярослав украдкой посмотрел на часы. Пять минут назад грузовик, следуя указанному времени, должен был выехать из аэропорта.

— Не хочешь прибавить к той наличности, что тебе завещал Святой, еще с пуд бумаги? — спросил Червонец, откидываясь спиной на отсыревшую землю.

— Прихвачу, — пообещал Корсак.

Впервые за все время нахождения в подобных ситуациях он почувствовал, что у него вспотели ладони. Этот штурм грузовика для его команды, находись она сейчас рядом с ним, — дело двух минут. Четверо во главе с ним сработали бы этот грузовик не более чем за две минуты. У капитана Корнеева бывали и более опасные операции. В оккупированной Румынии, перед входом в нее советских войск, они впятером брали эскорт немецкого генерала численностью в пятнадцать человек. И в машинах тогда сидели не сторожа с наганами, а профессионалы из выведенной из Норвегии бригады «Эдельвейс». Эти ребята без промаха стреляли навскидку из штурмовых винтовок. С генералом на спине Славе пришлось возвращаться лишь с одним из подчиненных ему офицеров «Стерха». Они несли генерала по очереди сорок километров двое суток по занятой немцами территории. Но даже тогда, когда стало ясно, что разведка ошиблась, что генерала сопровождает не армейское подразделение, а «Эдельвейс», у Ярослава не потели ладони. Быть может, потому, что Света была слишком далеко и речь в той войне шла не конкретно о ней, а обо всех, кто оставался за спиной Корсака? Так всегда проще — воспринимать родину в лице всех ее жителей, включая и близких.

Сейчас же, когда дело стало за нападением хорошо вооруженной банды на простой грузовик с чахлой охраной, Слава откровенно нервничал. Никто не мог этого видеть, даже Червонец, лежащий в двух метрах правее, однако было достаточно и того, что об этом знал сам Слава. Тревога и отчаяние — плохие помощники в серьезном деле. Вспомнив, как выходил с этими же людьми из окружения НКВД, Ярослав заставил себя успокоиться. Были времена и похуже…

— Не хочешь дать мне автомат или, на худой конец, «ТТ»?

Червонец сначала сделал вид, что не расслышал вопроса, потом, когда стало ясно, что Ярослав не отворачивается и будет продолжать требовать ответа, он нехотя бросил:

— Зачем тебе оружие, Ярослав Михайлович? Что ты с ним будешь делать? Стрелять в мирных, ни в чем не повинных граждан? Отбивать у госслужащих вверенные им денежные средства? Не расстраивай меня, я уже почти тебе верю.

— А если эти ни в чем не повинные люди вылезут из кабины, перебьют всю твою рать и доберутся до меня? Сколько их в кабине? Двое? Трое? А может быть, твой стукачок из Двора мазанул тебе чего-то не того, по старости, и братвы, и госслужащих тех будет десятеро, а не двое?

Снова отвалившись на спину, вор сунул в рот папиросу.

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Ничего более глупого в своей жизни мне слышать еще не приходилось. — Посмотрев на язычок бензиновой зажигалки, вспыхнувшей в наступивших сумерках, Ярослав поинтересовался: — Может, еще костер разожжешь?

— Что это ты за нас волнуешься?

— Я не за вас волнуюсь! Вы бы хоть все передохли — я бы не всплакнул! Я о себе думаю! Ты что, в самом деле думаешь, что такие филки два шныря из вохры перевозят? Сейчас из кузова разведвзвод вывалится, что делать будешь, «иван»?!

— Хорош базарить, паныч! — раздался резкий, как выстрел бича, голос. — Не давай ему ствола, Червонец! Надо оружие — пусть в бою добудет, мать его!..

— Я без тебя знаю, что мне давать, а чего не давать, Крюк! — круто огрызнулся вор, однако по настроению его было видно, что он задумался.

Полагая, что уводит из-под атаки людей, Ярослав, внеся сомнение в Червонца, заставил его задуматься и растеряться. И тем причинил изрядное волнение Весникову, у которого и секунды не было на то, чтобы сообщить Ярославу о случившейся во дворе дома встрече.

Но Корсак догадался, что происходит что-то, о чем он не знает, и сразу, едва Червонец вмял только что прикуренную папиросу в подстывшую землю, замолчал. Не может быть такого, подумалось ему, чтобы Весников сглупил.

Быть статистом в происходящих событиях, не зная, что случится через секунду, через минуту, через час, невыносимо трудно. Еще тяжелее оставаться при этом невозмутимо спокойным. Опустив руку в карман, Слава бесшумно снял предохранитель с «браунинга» и стал по старой привычке греть рукоятку в ладони, дабы та была не инородным телом в его руке, а ее продолжением…

Света фар ждали все, но, когда вдали показались две желтые светящиеся точки, адреналин в крови бандитов стал перехлестывать через край.

— Братва, отвяжемся!.. — свистел зловещим шепотом Сверло.

И мысль о том, что отвязываться с похмелья очень трудно, в его голову не приходила. Одно только это уверило Ярослава в том, что штурм неминуем. Теперь, даже если Червонец даст обратный ход, его уже никто не послушает. В полукилометре от бандитов, приближаясь к ним с каждой минутой, ехали живые, наличные деньги. К ним ехала свобода, благополучие и новая жизнь…

Слава посмотрел на небо. Оно окончательно окрасилось в черный цвет, и по всему этому необъятному куполу, обещая на завтра холодный ясный день, проступили звезды. На землю опустилась темнота, и лишь свет звезд давал возможность рассмотреть и лес вокруг, и темную полосу дороги.

«Лучше бы вас вообще не было», — думал Ярослав, рассматривая звезды, как зажженные спички.

Уже слышался рокот двигателя, он пробивался сквозь легкий ветер, перебиравший оголившиеся ветви деревьев, фары из крохотных пятнышек превратились в хорошо видимую пару желтых хищных глаз. Напряжение на дороге и близ нее нарастало…

Когда до встречи хлебовозки из Пулково с цистерной «Молоко», стоящей на обочине, оставалось не более минуты, Слава, привычно ощущая свое тело легким и послушным, ловко перекатился, прижавшись плечом к Червонцу.

— Напоследок. Как мужик мужику. Если со Светкой и сыном что-то уже сейчас неладно — из-под земли выну.

Вор посмотрел в лицо Корсака, белеющее в темноте, и глухо пробормотал:

— Да что с ними может быть неладно? Живы они, живы.

И только это «живы, живы» уверило Славу в том, что вор… лжет!

Он увидел в глубине бандитских глаз ложь, страшную во всем своем откровении ложь!

Он ждал этого момента, готовился к нему. Об этом мгновении не догадается даже умный человек, если он ни разу не был в бою. Психология разведчика безупречна и безошибочна, и она всегда права, если уметь пользоваться ею в нужный момент.

За минуту до момента истины, за минуту до того мгновения, когда решается вопрос жизни и смерти, глаза любого человека, насколько лжив и порочен он бы ни был, являют собой зеркало души, что распахнута нараспашку.

Сказать нужное слово минутой раньше или тогда, когда раздастся первый выстрел, — значит не увидеть истину. Человек либо еще не готов к секундному перевоплощению, или уже вернулся в свое прежнее состояние.

Но фраза, брошенная в нужный момент, срывает любую маску.

«Живы они, живы»… Да разве Корсак спрашивал вора о том, живы они еще или уже нет, заведомо зная от него же, что с ними все в порядке?!

Червонец не сумел солгать, застигнутый врасплох. Вот она — правда, распахнувшаяся для Славы во всем своем безобразном виде!..

В глазах Ярослава потемнело, он перестал видеть перед собой и это пахнущее потом лицо, и дорогу, и яркие фары на ней…

Он уже вынимал руку из кармана, когда раздалась длинная, как строчка швейной машинки, очередь…

Глава 18

Вдавив приклад «дегтярева» в плечо, Бура не отрывал палец от спускового крючка. На выходе конусообразного ствола пулемета трепетал сноп огня, диск вращался, и в первую секунду стрельбы было хорошо слышно, как звякают одна о другую вылетающие из пулемета отработанные гильзы.

Но потом это звяканье потонуло в стрельбе сразу из нескольких автоматов. Линия ведения огня растянулась на добрых тридцать метров, и золотые строчки трассеров стали мгновенно прошивать иссиня-черное покрывало ночи. Где-то там, на дороге, стреляли по кабине «хлебовозки» Хромой и Зимородок.

Ночь разорвалась в клочья. Лязг автоматных и пулеметных затворов тонул в грохоте выстрелов, ухнула первая граната… Ярко-красные очереди вылетали из ночи, ударялись в то место на дороге, где стоял грузовик, упирались во что-то и с гулом и стоном уходили к звездам. Казалось, ничто и никто не может выжить при такой плотности огня в этом грузовичке, в котором глупая власть придумала перевозить по миллиарду денег за раз…

— Что за дьявол?! — орал Бура, переворачиваясь на спину и меняя на «дегтяреве» диск. — Почему пули облетают грузовик?!

То же, наверное, говорил Зимородку Хромой. Когда опустел магазин его «ППС», он опустил ствол, с изумлением рассматривая, что за покрытым паутиной стеклом кабины по-прежнему живы и здоровы двое из двоих, находившихся там. Стекло не рухнуло вниз, как это бывало всегда, а только странно вогнулось в кабину, растрескавшись по всей своей площади.

— Что за херь?! — возмутился Зимородок, вбивая в «ППС» новый магазин и клацая затвором.

Но поднять автомат и снова начать стрельбу по стеклу, не подчиняющемуся законам физики в части противодействия двух энергий и подчинения одной из них, слабой, более сильной, он не успел. Дверца кабины распахнулась…

Хромой видел, как в щель между дверцей и лобовым стеклом, уже похожим больше на пластину речного льда, чем на прозрачную субстанцию, просунулась рука. В руке этой дернулось что-то, очень напоминающее пистолет, и Зимородок, шагнув назад, как пьяный, повалился на спину…

Присев от неожиданности — по его расчетам, двое в кабине уже давно были мертвы, — Хромой выронил автомат.

Что-то не так. Не так, как обещал Червонец. Всего, чему бандит не может дать объяснения, он всегда боится. На четвереньках пробежав по дороге, стараясь прижиматься к земле как можно ниже, он уже почти скатился в кювет, как вдруг дверца снова распахнулась.

— Не стреляй, гад! — закричал Хромой, выставив перед собой руку, но крик его потонул в треске выстрелов. — Не стреляй, сволочь, я не с ними!..

И тут же задохнулся от мокрой, горячей и липкой волны, залепившей ему рот, глаза и уши…

Хромой обезумел. Прижимаясь к земле, он видел десятки ног, появляющихся на земле, за колесами. Из кузова грузовика прыгали люди, и этого Червонец тоже не обещал.

Развернувшись, Хромой заскакал по дороге как заяц. С лица его капало что-то липкое, остывающее с каждым мгновением, в ноздрях, забитых смрадной вязью, чувствовался запах сырого горелого мяса.

Повинуясь животному инстинкту и совершая ту же ошибку, что совершает русак, он даже не выходил из света фар, стелющегося по проезжей части.

Первый выстрел догнал его, когда он проскакал таким образом не более пяти метров. Пуля угодила в поясницу, прошла сквозь все туловище и застряла где-то в мышце под лопаткой. Хромой, задыхаясь от прихлынувшего адреналина, не чувствовал боли. Он лишь подумал, что кто-то догнал его и ударил ногой под зад. Боли не было, стало лишь невыносимо тяжело бежать.

— Не бей, гад, не бей меня! Я сейчас уйду! Я уйду, я не хотел!.. — обезумев, выкрикивал он бессвязные фразы.

Вторая пуля угодила ему в ногу.

— Не бей! — разрывая трахеи, проорал Хромой. Он убежал от грузовика уже на добрых сорок метров, и ему по-прежнему казалось, что кто-то бежит за ним следом и, разъярившись, пинает по тем частям тела, что оказываются ближе.

Третья пуля угодила в затылок. Хромого словно ударили сковородкой по голове. Ноги и руки сбились с ритма, он упал и медленно стал сползать по раскисшей обочине в кювет, к которому так стремился.

Еще мгновение — и с дороги были видны только голенища его кирзовых сапог…

Еще до того, как Зимородок уткнулся исказившимся от удивления лицом в асфальт, двери кузова с тыльной части грузовика пришли в движение. С грохотом распахнувшись, они открыли выход для десяти сидящих в нем человек. В пятнистых маскировочных халатах, коротких сапогах и с автоматами Шпагина в руках, они прыгали на дорогу, привычно пружинили ногами, отталкивались в сторону и, перекатившись, ящерицами сползали с дороги. Вряд ли кто-то из них в первую минуту боя сказал хоть одно слово. Свою работу они знали хорошо и с правилами своего поведения были ознакомлены задолго до того, как сели в кузов этого грузовика.

Прыгая один за другим из кузова, они не рассекали ночь лихорадочными, бесконечными очередями, а вели концентрированный, кучный огонь, тратя на каждую из очередей не более двух-трех патронов.

Червонец ошибся. Корсак был прав. Нельзя было так размещать людей. Разместясь в тридцатиметровом секторе обстрела, бандиты потеряли главное свое преимущество — неожиданность. Впрочем, как уже нетрудно было догадаться, его у них и не было. Их ждали.

В тот момент, когда Зимородок получал пулю из «ТТ» высунувшегося из кабины охранника, в незаметной бойнице кузова открылась створка. Не умирай в этот момент Зимородок и не будь он озабочен пулей, попавшей ему меж бровей, он обязательно удивился бы тому, зачем на машине, перевозящей горячий хлеб, створка, прикрывающая щель для ведения стрельбы. На хлебовозках не может быть замаскированных бойниц, не предусмотрено…

В бойнице показалось тупое рыло «ППШ», но оно тут же скрылось за вспышкой огня.

Уже мертвый от пистолетной пули, Зимородок падал на асфальт, и тело его от левого колена до правого плеча вспорола автоматная очередь.

Телогрейка на нем затрещала, как разорванный шов, и из отверстий, забрызгивая его похолодевшее лицо горячим, вылетели сгустки крови, плоти и костей…

И это была не засада на грузовик, а засада на тех, кто пытался взять автомашину штурмом. Это был штурм атакующих.

— Я ничего не понимаю! — визжал фальцетом Гоша-Флейта. В руках его дергался «шмайссер», но бандит стрелял уже не для того, чтобы куда-то попасть, а просто от страха. Человек, нажимающий на спусковой крючок, всегда чувствует себя более уверенно. Но уверенности в крике Флейты почему-то не было. Слышался лишь ужас от непонимания. — Почему пули облетают гадский грузовик?! Червонец!.. Червонец! Червонец, падло?!

— Они не облетают, — хрипло выдыхая вчерашний перегар и щурясь скорее по привычке, нежели из необходимости, кричал ему Сверло, который стрелял левой рукой из пистолета. — Пули… — он сделал выстрел в сторону неумолимо приближающихся странных фраеров в пятнистых клифтах, — от грузовика… — он выстрелил еще раз, — отскакивают!..

— Ты гонишь, ты гонишь!.. — заводил сам себя, стараясь высмотреть в ночи подельников, Гоша-Флейта. — Пули не могут отскакивать от кузова! Пули должны кузов пробивать!.. — Выхватив из автомата опорожненный магазин, он с истерикой швырнул его в сторону врага и стал нашаривать у себя за ремнем новый. — Нету патронов, нету патронов… Нету!.. — Воровато озираясь, он вдруг принял позу, какую принимает спринтер на старте. — Я за патронами, Сверло, я за патронами, — и стал исчезать в ночи, — я сейчас приду… — сообщил он напоследок, словно речь шла о выходе в туалет из кинозала. — Я сейчас…

К черту миллионы. К черту сокровища Святого. Нужно жить. Наконец-то появился шанс уйти из банды. Вчера маруха в кабачке неподалеку от Адмиралтейства сказала ему, что будет ждать. Правда, он говорил, что вернется с миллионами и «рыжьем». Но она пообещала, что будет ждать его и без всех этих, мешающих нормальной жизни, условностей. Маруха Геля что надо. А в постели — так просто фея…

Наткнувшись на мягкую, но неподвижную стену, Флейта как-то сразу обвис. Рот его распахнулся от неожиданности, а ладони сжались в кулак так, что костяшки пальцев забелели в темноте. Дважды выдохнув и ни разу не вдохнув, Флейта на третьем, последнем выдохе, прошелестел:

— Червонец…

— Нехорошо, — мягко вынимая финку из ребер бандита, заметил вор. — С фронта дезертировал, тебе поверили. Кровью у нас смыл позор. А сейчас снова за старое. Нехорошо…

Когда Флейта сполз, оставляя на телогрейке Червонца широкую полосу крови, вор пригнулся и стал мягко пробираться меж кустов вдоль импровизированной линии фронта.

В темноте было хорошо видно, как распалась линия нападения. Трассирующие пули из автоматов бандитов рассекали темноту во всех направлениях. Патронов банда не жалела. Расходясь веером, пули прошивали пространство по всей розе ветров, и стоило немалого труда укрыться от них не только тем, кто появился из грузовика, но и самим бандитам. Ошалев от страха, они сыпали очередями перед собой, вокруг себя, реагируя на каждый шорох, что раздавался и в метре от них, и в сотне метров.

В первую минуту боя погибли Хромой, Зимородок и Флейта. Из тех девяти, что лежали и ждали прибытия хлебовозки, в живых оставались еще пятеро и с ними Корсак и Крюк.

Держась рядом, Слава и сыщик выбирались из сектора обстрела, стараясь покинуть его как можно быстрее. Решение на отход было принято сразу. Когда азарт перехлестывает через края чаши благоразумия, когда речь идет о жизни и смерти, мало кто помнит о том, что среди напавших есть двое, убивать которых нельзя. Ребята из грузовика, а их действия Ярослав мгновенно квалифицировал как действия высокопрофессиональных бойцов, хоть и помнят о заповеди «не убий», распространяемой на двоих из девяти человек, находящихся в засаде, но заниматься сортировкой вряд ли кто станет. Речь идет не о вызволении из плена майора угро Весникова и Героя СССР Корнеева, а об уничтожении организованной банды, дестабилизирующей нормальную работу государственных учреждений. Банды, представляющей угрозу для граждан и власти.

А потому короткому весниковскому «уходим!» Ярослав подчинился как собственному решению.

И вдруг стрельба стала затихать.

— Что это? — Поблескивая каплями пота на лице, Весников остановился и стал вглядываться в ту сторону, где стоял грузовик.

— Тебе по-простому объяснить или по-научному?

— По-любому, — бросил майор.

— Если по-научному… — Корсак уселся на землю и стянул правый ботинок. Шальная пуля рассекла на нем кожу, царапала стопу, взбугрила юфть, и теперь у Славы было ощущение, что он натер мозоль и та, прорвавшись, кровоточит. — Если по-научному, то наступил момент непосредственного контакта с противником. Если же по-нашему, то за вашей спиной, Иван Никитович, идет рукопашный бой…

Хуже всех пришлось, когда затихла стрельба, Сверлу.

— Ну, давай, давай, мусорок!.. — Ощерившись, бандит ходил по кругу, играя пальцами по наборной рукоятке финки. Загнанный и окруженный, он все понял и отдавать свою жизнь просто так не собирался. Он слишком давно находился в банде Святого, чтобы теперь надеяться на гуманность суда. Правая рука его, прижатая повязкой к телу, была безжизненна. О боли Сверло забывал лишь тогда, когда колол себе морфий. Когда отступал наркоманский «приход», мозг прояснялся, и он становился обычным Сверлом, только без ощущения боли и с расширенными до отказа зрачками. Эти зрачки и сейчас не реагировали на свет. Он ходил, пытаясь удерживать в поле зрения обоих фраеров в пятнистых балахонах. Фраера тоже передвигались, причем делали они это как бы навстречу друг другу, заходя за спину один другому и снова расходясь, отчего у Сверла двоилось в глазах. — А ну, теперь ты, мусорок… Не хочешь? Ты? Ну, давай, ты…

Взбесившись и увидев, как приближается, уже никуда не торопясь, третий, Сверло взвыл от отчаяния и бросился на него, как бросается на гончую загнанный в дебри леса кролик.

— Что, перевелись мужики?! Толпой хотите взять?! — непонятно зачем разыгрывал дешевый спектакль, кажущийся ему по отваге равным броску с гранатой под танк. — А раз-на-раз слабо?! Ну, хоть один-то найдется из отважных?! Волки позорные! С-суки!..

— Выруби его на хер, — приказал один кому-то из троих, — и веди к цистерне.

И двое тут же скрылись в ночи, оставляя Сверлу реальный шанс обрести свободу. Не выдержав, бандит привизгнул от удовольствия и тут же, не теряя времени, шагнул к пятнистому фраеру…

Что было потом, Сверло не помнил. Вернее будет сказать, он не успел запомнить. Вышло все как-то глупо и позорно до беспредела. Пятнистый шагнул навстречу, махнул рукой, выметая из ладони Сверла «перо», и с разворота врезал ему ногой в голову. Уже находясь в прострации, Сверло вскочил, но подлый фраер врезал ему ногой еще раз. Как раз по перемотанному сгибу руки. Вот это было то, чего Сверло никак не мог вспомнить. Очнулся он в каком-то странном душном помещении, где шершавыми были пол, свисающий над головой потолок и такие же шершавые, пахнущие теплыми женскими подмышками стены. В связи с полным отсутствием возможности видеть и слышать Сверло провел здоровой рукой вокруг себя и понял три вещи: он лежит в каком-то округлом, до боли знакомом помещении, у него нет оружия, почти нет морфия и он чувствует себя очень неуверенно.

Подумав, что оказался каким-то образом в трубе, Сверло прополз несколько метров вперед и гулко уткнулся головой в стену. Развернулся, прополз обратно и ударился тем же местом с тем же самым звуком.

Поняв все, Сверло отвалился на спину и нудно, протяжно запел. Понимая, что нужно произносить какие-то знакомые слова, чтобы хоть как-то сохранить в голове отказывающееся вернуться сознание, Сверло запел про черного ворона, но недопел. Затянул бурлацкую песню, где больше стона, чем слов, но недотянул и ее. И тогда, сжав ладонью разламывающийся от боли лоб, он закричал…

Пространство отшатнулось от него, планета показалась ему крошечной, и лишь на небесах, на краю вселенной было хорошо видно, как на пустынной дороге меж Пулково и Ленинградом стоит цистерна с надписью «Молоко», а в ней, невидимый и неслышимый простым смертным, лежит и дико кричит, разрывая себе легкие, бандит Сверло…

С Федей Гарсоном и Семой Паровозом фраерам пришлось повозиться. Взять их нахрапом, на одном мастерстве, не вышло. Озверелый Гарсон в тот момент, когда на него грудью навалился пятнистый фраер, хватанул из голенища нож и всадил его в бочину легавому так, что в тело ушел даже упор для руки на рукоятке. Легавый заплевал лицо Феде кровью, закашлял какой-то слизью и упал сразу же, едва Федя двинул плечом.

Вынимать нож не было времени, а потому, увидев, как Паровоза оседлал второй пятнистый, Гарсон повернулся к своему, выдернул у него из ножен нож разведчика и, приловчившись, вставил его второму фраеру меж ухом и ключицей.

Пока оба пятнистых корчились в агонии, стараясь продемонстрировать каждый свою кончину более кошмарной, чем у товарища, Гарсон потянул Паровоза за руку, помогая ему встать.

— Бежим, Гарс, бежим!.. — отплевываясь кровью и хрипя, Паровоз схватился за руку подельника.

Они уже почти ушли, как им показалось, но ножевой бой вернулся к ним из тех кустов, где остались лежать поверженные ими враги. Фраера были похожи один на другого, как капли воды, появляющиеся на воротнике сразу после того, как входишь в натопленное помещение с завьюженной улицы. Один из этих двоих встал, или же это был кто-то другой, да только Паровоз обмер, когда, не пройдя и трех шагов по направлению к свободе, он увидел перед собой все ту же пятнистую, словно береза в сумерках, форму.

Пятнистый вскинул руку, что-то просвистело рядом с ухом Паровоза, и через мгновение он испытал то же чувство, которое несколько минут назад испытал Хромой, когда человек из кабины выстрелил Зимородку в голову.

Что-то резкое и горячее, очень похожее на выплеснутую в лицо кружку горячего чая, шлепнулось в шею и глаза Паровозу, и он на мгновение ослеп.

Гарсон же, шатаясь во весь свой двухметровый рост, словно шатун, поднятый из спячки бестолковыми туристами, держался за горло обеими ладонями и никак не хотел верить в то, что полоска отточенной до остроты бритвенного лезвия стали рассекла ему сонную артерию…

Кровь вылетала меж его пальцев, окропляя кусты, стоящего рядом и протирающего глаза Паровоза, поливала пожелтевшую осеннюю траву и никак не хотела останавливаться. Она била из шеи Гарсона в том же ритме, в каком билось его сердце: вспрыск — пауза… вспрыск — пауза…

Прозрев, Паровоз напряг зрение и увидел друга. И сразу же подумал о том, что лучше бы он не смотрел на него.

Гарсон упал на колени и убрал от шеи руки, которые тотчас же упали вдоль туловища… Еще секунда — и его огромное тело рухнуло, подминая засохшую, еще не смятую борьбой, но уже обильно политую красным осоку.

Округлившимися глазами Паровоз смотрел на то место у Гарсона, где сходились воедино его плечи и голова, и не мог понять, что за запчасть такая, очень не похожая на кость, выскочила из подельника.

В шее Гарсона, застряв в ней на две трети, тускло отсвечивал вороненым блеском сюрикен. Очень похожий на маслянистую, горячую шестеренку.

От прозрения Паровоза до следующего движения пятнистого прошло не более секунды. Ошеломленный странной смертью товарища, Паровоз даже не сопротивлялся, и захоти сейчас фраер взять его, он даже не повелся бы на борьбу. Но пятнистый брать Паровоза живым почему-то не хотел.

Паровоз не был похож ни на одного из тех, чьи фото показывали утром и в течение всего дня каждому из пятнистых. Получается, что стоящий перед ним бандит был действительно бандитом, а брать таковых живыми полковник Шелестов не велел. Команда была одна — задержать одного, остальных уничтожить. Капитан Корнеев и майор Весников должны остаться в живых при любых обстоятельствах боя, даже если для этого потребовалась бы смерть всех десяти пятнистых. Такая была задача. А задачи брать в плен Паровоза у лейтенанта Самойленко не было. У лейтенанта Самойленко, как и у других, была задача брать Червонца, того, у кого, по сведениям полковника Шелестова, была перевязана поврежденная правая рука. У стоящего перед Самойленко бандита руки были целы и представляли угрозу, коль скоро, даже находясь в шоке, мерзавец шарил ими на поясе в поисках оружия.

Резко наклонившись, лейтенант так же резко выпрямился и небрежно взмахнул руками, словно каждой бросал на стол по козырной шестерке.

Вынутые из коротких десантных сапог отточенные электроды со свистом рассекли воздух и тут же прекратили свой свист. Рассматривать результат своей работы у Самойленко не было времени. Он точно знал, что один из отрезков стали пришелся в ямочку под горлом, второй насадил на себя, как на шампур, сердце.

Развернувшись, боец спецподразделения военной разведки СССР скрылся в ночь. Туда, где еще слышались звуки мужской, жестокой и беспощадной борьбы за жизнь и свободу…

Глава 19

— Почему ты повел меня именно сюда? — спросил шепотом Весников, когда Слава, переобувшись, схватил вдруг сыщика за рукав и поволок в направлении, разнящемся с направлением, выбранным Весниковым, на девяносто градусов.

Вокруг них был лес, ориентироваться в котором можно было только на ощупь. Не отвечая, Ярослав протащил за собой Весникова еще с полсотни метров, после чего велел ему лечь, надавив на плечо.

Зону обстрела они давно покинули. Постепенно затихали и звуки рукопашной схватки. Лишь несколько голосов нараспев кляли легавых и одновременно просили о помощи. Прислушавшись, можно было определить, что говоривших было трое, и, судя по высоте звучания голосов, понять, насколько серьезны их раны.

А потом все вдруг стихло.

И напоследок, словно ставя последнюю точку в этом кошмарном спектакле, в замершем от ужаса лесу раздался нечеловеческий, жуткий крик.

— Что это?..

Отвечать на этот вопрос Весникова Ярославу не хотелось. Поэтому он ответил на первый.

— Если люди Шелестова не приняли Червонца во время перестрелки или при тесном контакте, Червонец будет уходить в этом направлении.

— Почему ты так решил?

— Потому что Червонец теперь знает правила игры. Уходить нужно туда, где тебя меньше всего ждут. Самое надежное место для скрывающегося — под фонарем, Иван Никитович… — переводя дух и стирая с лица пот, Слава усмехнулся. — А здорово вы меня осекли с пистолетом. Выходит, мы играли в одну и ту же игру, но не понимали друг друга?

— Это вы меня не понимали, — в темноте было слышно, как Весников ухмыльнулся. — А я вас ох как понимал… Да, вы правы. У меня не было времени рассказать вам о том, как я поболтал с вашим человеком.

— Он такой же мой, как и ваш, — возразил Ярослав. — Я не имею ничего общего с военной разведкой страны. Что вы ему еще сообщили, кроме времени нападения на грузовик и численности банды?

— Я пообещал отпустить вас и не задерживать. А еще сообщил адрес, где удерживались ваша жена и сын. Это был самый большой риск с моей стороны, если вы понимаете, о чем я говорю… Червонец мог приехать на адрес, чтобы справиться о ваших близких, в любой момент. Обнаружив же там трупы Херувима и Мямли, а еще лучше — засаду, ему бы не пришлось долго задумываться над тем, кто в его банде лишний. Кроме того, сорвалась бы вся операция… Однако случайно встретить вас в следующей жизни и получить плевок в лицо за семью…

— Плевком, Ваня, вряд ли бы ты отделался! — Ярослав перешел на «ты» и сделал это вполне естественно.

— Да, понимаю. Поэтому я рискнул. И думаю, — Весников принял это обращение, сделал паузу, чтобы еще раз осмыслить то, что осмысливал вот уже сутки, — твоя жена и сын в безопасности. Основания верить в это есть, поскольку человек Шелестова запомнил каждое мое слово. Если не веришь, вернись к дороге и посмотри на результат реализации этой информации. Получается, что человек запомнил все, в том числе и адрес.

— Назови мне адрес, — машинально попросил Корсак.

— Тебе это ни к чему.

— Не понял, — напряженно сказал Слава.

— Сейчас там наверняка люди из моего ведомства. Горишь желанием оказаться там, откуда я тебя своими руками вытащил две недели назад, — ради бога!.. Рассветная, 15, квартира 26. Иди туда и констатируй своим появлением факт того, что тебе известен адрес конспиративной квартиры одиозного бандита Святого. А потом объясняй тупому следователю в подвале на Литейном, что зашел туда случайно. Хотя… Кто тебя вообще слушать будет? Ты же враг народа, выскользнувший из рук правосудия и лишивший жизни сотрудников милиции. — Выждав с минуту, Весников уже миролюбиво поинтересовался: — Как думаешь, Ярослав Михайлович, Червонца взяли?

— Спрашиваешь, чтобы душу успокоить? — Покусав губу, Ярослав с тревогой и разочарованием понял, что Червонец если и ушел, то ушел другой дорогой. — Не получится, Весников. Если он попал в переплет у дороги, то его могли в равной степени вероятности как убить, так и задержать. Если же он ушел… — Слава повернул к сыщику лицо, на котором блуждала виноватая улыбка. — Если он ушел, то он ушел, обманув нас. Помня, что самое надежное место ночью под фонарем, то есть мимо этого леска по открытой местности, он ушел лесом. Он точно знает, что там я ждать его не стану.

Поднявшись с земли, Корсак протянул Крюку руку:

— Спасибо за все, майор. Буду жив — сочтемся. Жизнь — это такая сволочь, Иван Никитович, что тебе, может статься, уже завтра может понадобиться помощь.

Весников дотянулся, но не пожал руку, а хлопнул по ней ладонью.

— Двигай, капитан. Да только оставь мне этот долбаный «браунинг».

— Что так? — удивился Слава, наблюдая, как майор вытягивает из-за брючного ремня «парабеллум».

— Из этой дамской штучки Гусь два месяца назад застрелил участкового на Васильевском острове, старшину Харитонова. Пулю уже давно отсмотрели в криминалистическом отделе, так что не наживай себе лишних проблем с вещественными доказательствами. Надо будет моим начальникам тебя прижучить — повиснет на тебе во всей красе труп старшины милиции и его жены. Захочешь, не отвертишься. Словом, «браунинг» оставь, «парабеллум» возьми.

Подумав, Ярослав принял из рук майора пистолет, но «браунинг» не отдал. «Если меня возьмут твои начальники, мне старшиной меньше — старшиной больше…»

— Как знаешь.

Осень припустила холоду, ветер осмелел. Такой холодной ночи Корсак не помнил за все годы жизни в Питере. А быть может, он просто не замечал этих холодов. Подняв воротник куртки и вжав голову в плечи, он углубился в лес и шел им, бесконечным, до самого рассвета. Когда звезды стали тускнеть, а на оголившихся за последние две недели ветвях появился иней, он еще раз сверился с Полярной звездой и взял курс на Ленинград. Кольцо окружения, если таковое и было выставлено Шелестовым, осталось за его спиной. Окружать всю страну из-за одной недобитой банды никто не станет. Сейчас до Псковской области ближе, чем до северной столицы. И тут главное не перестараться, поскольку в Пскове своих Червонцев тоже хватает. Как и Араповых-Весниковых с Корсаками и Шелестовыми. Из одного котла выползешь — окажешься в другом. Лохом без козырей при чужой раздаче.

Все утро следующего дня Шелестов не отходил от телефона. После того как спецгруппа уничтожила банду на пустынной дороге, среди убитых не оказалось ни Ярослава, ни человека, которого он послал для контакта. Полковник понимал, насколько трудно переоценить объем информации, который тот передал в военную разведку. Радость от удачи была двойной. Во-первых, появилась возможность помочь Корсаку, снова, как уже бывало не раз, и не по его вине, оказавшемуся в тяжелом положении, и, во-вторых, ведомство Шелестова, на которое была возложена задача по организации перевозки денег в связи с грядущей денежной реформой, не сплошало и не подвело. Если бы не своевременное вмешательство в процесс Корсака, Шелестов оказался бы просто в безвыходном положении. Как и всякий разведчик, он, конечно, знал, что безвыходных положений не бывает, однако время, в которое он работал для страны, уверяло его в том, что в этой стране безвыходных, тупиковых ситуаций не счесть. Ситуация тем сложнее, чем больше у тебя врагов. И тем опаснее, чем выше статус твоих противников. Зная возможности Берии и его приспешников, полковник отдавал себе отчет в том, где бы он сейчас находился и каков был бы его статус, если бы грузовик, имеющий начинку почти в миллиард советских рублей, оказался в руках бандитов.

Недоверие — полбеды. Шелестов мог назвать несколько десятков случаев, когда по причинам, куда как не столь очевидным, руководители его звена оказывались в подвалах НКВД, где им инкриминировалась то связь с преступным миром, то шпионаж, направленный на дестабилизацию государственной власти. И он, Шелестов, уже сейчас мог бы сидеть без погон и с разбитым лицом, а над ним, во всем своем величии и коварстве, нависал бы человек в пенсне. Нет, не Лаврентий Павлович. Берия не любит присутствовать на допросах. Ему претят вид крови и крики, взывающие к жалости. Пенсне будет на роже кого-то, кто всеми фибрами своей души старается быть похожим на великого Берию. И раскрутили бы Шелестова по полной программе. Ничего не подписав, он был бы разоблачен и расстрелян. Вместе с сыном. Жену отправили бы на Север, где та, конечно, не прожила бы и года.

И все это было бы реально и очевидно, если бы не затерянный и почти забытый за суетой дней человек по имени Ярослав. Ярослав Михайлович Корсак. Оказавшись в беде, он остался тем, кем был всегда, — опытным разведчиком, мужественным человеком. Его информация стоила ровно миллиард — если в рублях. И четыре человеческие жизни как минимум — если считать не деньги.

В морге НКВД покоились, распрощавшись с мирской суетой, пять трупов.

Человек Корсака и сам Слава ушли, их тела не обнаружены.

В одиночной камере Крестов находился тот, кто руководил бандой. Теперь уже, по счастью, несуществующей. Старец Харон едва успевал работать веслами, перевозя души этих головорезов, если таковые вообще были, через священную реку. Главарь банды находился в следственном изоляторе Ленинграда за ведомством Шелестова, и по личному распоряжению руководителя страны к нему не допускали никого, кроме дознавателей военной разведки. Следователи НКВД даже не появлялись в том коридоре, где находилась камера Червонца. Видимо, не желая быть оскорбленным отказом, руководитель этой могущественной организации решил выждать.

Деньги были благополучно довезены до Монетного двора.

На самом же дворе началась работа по выявлению «крота» от Червонца. Сам Червонец называть его имя отказывался, нес какую-то чушь, отрицал все, опускаясь в своей лжи даже до того, что не признавал ни своей фамилии — Полонский, ни клички собачьей — Червонец. И бился при этом головой в стену, так что его пришлось спеленать при помощи сотрудников лазарета в смирительную рубашку и притянуть ремнями к лежанке. В практике Шелестова это не раз случалось, шли первые часы допросов, поэтому замначальника военной разведки СССР сейчас больше думал о появлении в его поле зрения Корнеева-Корсака, нежели ждал скорых признаний новоиспеченного главаря преступного мира Ленинграда.

Все сошлось. Абсолютно все, благодаря человеку, которому Шелестов верил без малого шесть лет.

И в начале второго дня, наступившего после кровавой «Пулковской ночи» (такое наименование получила операция, разработанная Шелестовым после получения информации), на столе полковника зашелся истерическим звонком телефон.

Сдернув трубку, Шелестов прижал ее к уху.

— Да!..

— Товарищ Шелестов? Я рад поздравить вас с блестящей операцией по разгрому банды и спасению государственных денег в особо крупных размерах.

От кого сейчас Шелестов меньше всего ждал поздравлений, так это от Берии. Голос горца звучал властно, но в нем не было и тени, позволяющей разведчику догадываться о том, что Лаврентий Павлович находится не в самом лучшем расположении духа, прознав о том, что внедренный в банду человек из его системы «рыл землю» целый год, а жар чужими руками забрал ненавистный ему противник. В голосе Лаврентия Павловича была скорее… да, это была насмешка.

Шелестов, не разрешая себе расслабляться от поздравлений, мгновенно почувствовал опасность.

— Благодарю вас, товарищ Берия. Похвала от вас дорогого стоит.

— Ну что вы, полковник!.. Мы делаем одно дело, и, если оно на пользу великому советскому народу, значит, мы живем правильной жизнью.

«Как горец красноречив, хитер как лиса», — констатировал Шелестов, прекрасно осведомленный о том, что, если Берия начинает говорить от имени советского народа, значит, он готовит собеседнику очередную мерзость.

— Товарищ Шелестов, ввиду того, что ваше ведомство выполнило хорошую работу, я вышел с ходатайством к товарищу Сталину о награждении отличившихся ваших людей правительственными наградами. Бесспорно, есть смысл говорить о том, что ваш человек, предоставивший информацию о готовящемся нападении банды, достоин высшей награды советского народа — звания Героя страны. Вы как думаете?

«Не унимается, — улыбнулся в трубку Шелестов, — опять своим болтом в чужой лабиринт лезет», — выдержал паузу и обронил:

— Это вы о ком?

— Бросьте, Шелестов! — рассмеялся своим сочным и грубым смехом Берия. — Я понимаю, разведка, но не между нами же! Только не рассказывайте мне, что вас встретил на улице неизвестный вам мужчина и шепнул о намерениях банды!

— Откуда вы это знаете, Лаврентий Павлович? — оглушенно справился Шелестов.

— М-да… — после недолгих раздумий произнес Берия. — Жаль. Очень жаль. Получить Звезду Героя не на войне — это значит обеспечить себя будущим. Жаль, что между нами нет понимания.

— Лаврентий Павлович, сегодня утром я направил в Кремль представление о награждении отличившихся сотрудников своего ведомства орденом Красной Звезды, указав при этом всех, кто участвовал в операции. На командира подразделения я направил представление о награждении его орденом Красного Знамени посмертно. В моей спецгруппе все герои, Лаврентий Павлович, но это не значит, что всем им после каждой операции нужно вручать звезды героев.

Услышав короткие гудки, Шелестов тоже положил трубку. Его отказ идти на контакт такого рода, какой предлагал Берия, был вынужденным. При варианте Берии нужно было сдавать Корсака, чего и желал главный пенсненосец СССР. Отказать Берии — себе дороже. Но сейчас, после профессионально выполненной операци, Шелестову ничего не угрожало. И нужно было пользоваться хотя бы и временным, но покровительством Верховного. В конце концов, в последнее время все так и движется — не по спирали, как принято в учении Маркса и Энгельса, а по ромашке — «любит — не любит». Берия нынче, кажется, не в фаворе. Завтра в фаворе он будет. Значит, в опалу попадет Шелестов.

В четыре часа, после нескольких десятков звонков из Москвы, Ленинграда и от собственных сотрудников, Шелестов наконец-то получил возможность услышать дорогой ему голос.

— Здравствуйте…

— Помните, где мы с вами весной сорок первого разговаривали о Лао? — металлическим голосом спросил полковник, словно разговор происходил с малознакомым ему человеком, с которым Шелестов расстался не более получаса назад.

— Конечно.

— Я буду там через час.

За «Мерседесом» капитана Шелестова, выехавшего из ворот дома на Невском, последовали две машины. На Литейном, благодаря тому, что сын замначальника военной разведки нарушал все мыслимые правила движения, отстала первая машина. Потаскав вторую по Ленинграду около сорока минут и выжав из нее весь бензин, капитан доехал на топливе вмонтированного, не предусмотренного заводом-изготовителем бака до Адмиралтейства и коротко притормозил. В машину тотчас запрыгнул молодой человек лет тридцати—тридцати двух на вид, и не успел он хлопнуть дверцей, водитель резко взял с места…

Они обнялись, как друзья, не видевшиеся целый век. Шелестов-младший наблюдал за этой встречей, смущенно покуривая в стороне. Будучи горячо и беззаветно любим своим отцом, он впервые в жизни наблюдал тот факт, что отец способен на такие сантименты, как крепкие объятия. Павел Шелестов воспитывался в спартанском стиле, и похвала отца была лучшей лаской для него. Сейчас же, видя, как отец в порыве чувств прижимает к себе незнакомого ему ровесника, Паша испытывал если не ревность, то удивление — точно. Откуда знать ему, привыкшему добиваться всего своим трудом, что отец специально готовил его к этой жизни. Капитан Шелестов никогда не был выкормышем, сынком начальника. Он проходил те же тесты, что и все сотрудники ведомства, он проверялся с тем же усердием, что и остальные. Он был обруган руководством и обласкан им в той же степени, что и любой другой сотрудник. Кто знает, сколько бессонных ночей провел Павел Шелестов за учебниками иностранного языка, сколько лет потратил на овладение науками, и кому дано быть в курсе того, кто и как учил его обращению с оружием, а если такового нет под рукой, то превращению в оружие того, что под рукой имеется? Кто знает… Разве только отец его, полковник Шелестов, строгач, лишенный либерализма, кому доверено управлять военной разведкой СССР в Европе.

Корсака нужно было переодеть. Это не подлежало обсуждению, поскольку вид его был прямо противоположен тому, каковой имеют люди, вызывающие у окружающих доверие. Его следовало накормить и дать ему отдохнуть. Его следовало успокоить тем, что жена и сын его, мыслями о которых капитан Корнеев был одержим все эти две недели, живы и жаждут встречи с ним.

— Я хочу видеть их.

— Остановись, Слава, — приказал Шелестов. — Успокойся и прими свой обычный облик. Курса реабилитации я тебе не обещаю, зато в бане отпаришься за все дни.

Мерку с него снимал портной, обслуживающий весь рабочий штат дома на Невском. Чуть сгорбленный, шестидесятилетний еврей Ицхак Яковлевич оказался на удивление жизнерадостным человеком. Он даже мерку снимал с нового клиента на глазок, щуря второй. Цифры он диктовал своему подмастерью, едва успевающему заносить их в блокнот.

— Пиджак — пятидесятый, рост сто восемьдесят один…

— Сто восемьдесят, — поправил Корсак.

— Я умоляю вас не спо’гить со мной, молодой человек, — не глядя на клиента, Ицхак Яковлевич обошел его со спины, — я обшил в Пите’ге все светское население, и если бы ошибался на целый сантимет’г… г’укав шестьдесят девять… то мне не задумываясь били бы в мо’гду. Мо’гда же у меня, если вы п’гиглядитесь, т’гонута только заботой о детях, кото’гые учатся в Москве на экономистов, дай бог им здо’говья, в бед’гах девяносто восемь… Что же касается вашего г’оста, то, если вы будете и дальше г’аботать на убой, что я вижу из ку’гтки, в кото’гой вы вышли ко мне на подиум, вы ског’о совег’шенно пг’иблизитесь к земле. Во’готник сог’ок один. В соседней комнате Максим Иллаг’ионович сошьет вам ботинки, но только я пг’ошу, я умоляю вас не обманывать его и не утвег’ждать, что ваш номе’г — со’гок четвег’тый. Вам подойдет сог’ок тг’етий, и ни г’азмег’ом больше.

Паша, хохоча, вытолкнул ошеломленного Корсака из примерочной и повел на этаж к отцу.

Слава уже и не помнил, когда ел с таким аппетитом. Привыкший жить на консервах, желудок его ничуть не расстроился за эти две недели, но, когда Ярослав съел две котлеты и выпил два стакана компота, он дал сбой.

Вечером Корсаку, уже вымывшемуся в бане, имеющейся в доме на Невском, принесли готовую одежду. Он долго возился с узлом галстука, долго примерял костюм, когда же вышел из примерочной и взглянул на себя в зеркало, то мгновенно констатировал два очевидных факта. Он похож на лондонского денди — во-первых, и виски его совершенно седы — во-вторых.

— Что, тяжело пришлось? — пробормотал Шелестов-старший, сам с удивлением видя такие перемены.

— Бывало и похуже.

«Ерунда… — мысленно оценил его ответ полковник. — Не было тебе хуже».

Когда Ленинград снова оказался во власти вечернего разбоя, сопряженного со шквальным ветром и моросью, из ворот все того же дома на Невском выехали две машины. Они уже никуда не торопились, поэтому, давая возможность заехать во двор представительскому черному «Мерседесу», проехали через ворота лишь после того, как «Мерседес» въехал в подземный гараж здания.

Колонна взяла курс на Кресты. В первой машине сидели четверо из ведомства Шелестова. Во второй, помимо водителя, сам Шелестов, его сын Павел и Ярослав…

Из черного авто, мягко остановившегося под землей у лифта, ведущего в чрево ведомства военной разведки, выскочил солидного возраста мужчина — лет сорока, никак не меньше, в сером плаще, из-под воротника которого виднелся воротник белоснежной рубашки, затянутый безупречным узлом черного галстука. Обойдя машину, высокий мужчина открыл правую заднюю дверцу и распахнул ее на максимально возможное расстояние. Только так женщина, находившаяся в машине, смогла выйти сама и вынести на руках спящего малыша шестимесячного возраста. На женщине было мятое пальто, чулки с затяжками. Ее волосы, похоже, давно забыли о прическе.

Светлана Корнеева вышла из машины, оглянулась и безропотно последовала за мужчиной. Она была готова ко всему. Она видела, как бандиты убивают сотрудников НКВД, она видела, как бандитов убивают неизвестные. Она прожила в одной квартире с головорезами две недели. Есть еще что-то, что могло бы ее напугать?..

Да, есть. Информация о том, что ей уже никогда не придется увидеть своего мужа. Это было единственное, к чему Светлана Леонидовна Корнеева, урожденная Соммер, была не готова. И это было единственное, что тревожило ее, когда она шла с ребенком наверх…

Глава 20

Когда машина въезжала на территорию следственного изолятора, уже давно прозванного Крестами за характерное расположение своих корпусов, Шелестов заканчивал слушать историю сокровищ Дрезденской галереи. Он был ошеломлен ею, поскольку никак не предполагал, что та работа, которую Корсак выполнял под его руководством в Дрездене, может быть связана с деятельностью главаря банды Святого. В еще большее изумление его повергла информация о том, что некто Антонов, имя которого назвал, не выдержав жесткого допроса, командир комендантской роты, не кто иной, как сам Святой — Тадеуш Домбровский.

— Воистину мир тесен, — покачал головой Шелестов. — Так, значит, Червонец, в гости к которому мы едем, и есть новый владелец всех этих сокровищ.

— Да, — кивнул Ярослав. — И я уверен, что он не успел их реализовать. Не было у него на то времени, не было… Но клад Святого он перепрятал и, мне думается, отдавать его в добровольном порядке вряд ли когда соберется.

Старшина у ворот четко отдал честь, ибо ему было хорошо известно, что за птица сидит в «Мерседесе», не задержался со вскидыванием руки и лейтенант на входе.

В самом же изоляторе Шелестову пришлось расщедриться на жест с выниманием удостоверения, поскольку хорошо известно, что в Кресты, как и в другие подобные заведения, впускают не по знакомству, а по предъявлении соответствующих документов. Поздороваться же капитан за решеткой изолятора счел все-таки возможным.

— Тебя сейчас можно смело дезавуировать перед Полонским, — заверил Шелестов. — Это сократит нам время для допросов и потрошения бандита. Рано или поздно этого субчика придется отдавать в руки НКВД, и мне очень хочется, чтобы он оказался у них без единой капли своих воспоминаний.

На втором этаже главного корпуса Шелестову пришлось снова вынимать удостоверение, а заодно и бумаги, разрешающие вывод Червонца для допроса.

— Подготовьте нам кабинет, — попросил полковник «вертухая» на продоле. — И распорядитесь насчет чая. Два стакана и одна алюминиевая кружка.

Все правильно. Угощать опасного преступника чаем из стакана категорически нельзя. Дело даже не в том, что обидно видеть, как убийца и вор будет распивать чаи, держась за ручку подстаканника, а в том, что стакан в руках убийцы — это оружие для очередного убийства или самоубийства.

— Располагайся, — кивнул Шелестов на одинокий, прикрученный рядом со столом со стороны окна стул. — Я насиделся за эти дни до такой степени, что уже опасаюсь геморроя.

Слава послушно сел и опустил голову. Ему было интересно, как сложится эта встреча с преемником Святого. Изумление вора гарантировано, но не погорячился ли Шелестов, приведя Ярослава в изолятор? Уже зная повадки бандита, Слава мог с некоторой долей уверенности заявить о том, что Червонец мог сейчас глухо замкнуться. Проиграв в главном, он мог пытаться взять реванш и ничего не сказать сокровищах Дрезденской галереи. «Вышка» по статье «бандитизм» ему гарантирована без участия в разговоре прокурора, так стоит ли покидать этот мир, одаривая легавых информацией о том, где находятся произведения искусства, могущие после превращения их в наличные запросто стать бюджетом любого европейского государства? Тут одним грузовиком с надписью «Хлеб» не отделаешься. Придется подгонять колонну…

Шагов в коридоре слышно еще не было, и Корсак, вспомнив вдруг о чем-то, поднял голову.

— Что вам в последние дни снится, товарищ полковник?..

— Что ты сказал? — отвернувшись от окна, глядя в которое он о чем-то напряженно думал и курил, Шелестов нахмурил брови. — А-а, снится… — подумав, теперь уже без напряжения, он пожал плечами. — Знаешь, Слава, херь разнообразная. Сегодня вот видел, как ловлю рыбу, а рыба такая кошмарная на вид, что никак не могу взять ее в руки. Вчера деньги нашел. Признаюсь честно — нашел и не отдал. Наоборот, спрятал под куртку, побежал и упал. Деньги были бумажные, а когда рухнул, монеты покатились.

— А мне все эти дни снится одно и то же. Я вхожу в дом, в незнакомый дом, но я точно знаю, что живу в нем. Прохожу по коридору, открываю дверь в спальню, где жена и сын, а вместо комнаты — бездна. Там, где кончается порог, начинается бездна… Интересно, что снится Леньке?

— Леньке? Сыну? — Шелестов рассмеялся. — Ну, ему до твоих сновидений еще спать и спать! Мамка ему снится, папка. Бутылка молока и солнце, что он каждое утро видит во сне… Ведут, Слава.

Действительно, в коридоре послышались шаги, сопровождаемые окриками конвоира: «Стоять!.. лицом к стене!.. пошел!..»

Этот момент Ярослав запомнит надолго. Возможно, причиной был шок, случившийся с ним и который он не особенно старался скрыть, потому что от сокрытия оного ничего не зависело. Возможно, это выходило жуткое напряжение, не отпускавшее его все эти дни. Вряд ли сам Корсак мог объяснить, почему он так надолго замолчал и рассматривал лицо бандита так долго. Конечно, он не мучился от сомнений. Лицо арестанта было знакомо ему очень хорошо. Настолько, что вряд ли он когда-нибудь сумеет его забыть. Но та минута, что длилась целый час, привела душу Корсака в не меньшее смятение, чем известие о том, что Крюк вовсе не Крюк, а майор Весников.

Конвоир давно удалился, Шелестов продолжал стоять у окна и с любопытством наблюдать за новой встречей тех же героев, но при иных обстоятельствах, а Корсак с бандитом не отрывали друг от друга глаз.

— Я понял, — первым не выдержал арестант, — я все понял. Сука… Как я сразу не догадался, что среди нас крыса…

— Полегче, — предупредил из дальнего угла Шелестов.

— Да пошел ты на хер, мусор! — отмахнулся от него, как от назойливой мухи, бандит. Его внимание было всецело поглощено человеком, сидящим перед ним на стуле. — И ты… ты, сын Святого, пришел к нему в последний час, чтобы нагадить людям, вынувшим тебя из петли?! Сука позорная!.. — Бандит вскипел, разрывая на себе рубаху. — Почему?! Почему я тебя не порешил еще там, на Лебяжьей?! Ведь чувствовал, видел насквозь — мус-сор!.. Видел!.. Я повелся, повелся как лох!.. «Я — сын Святого!» «Здесь поставлен Червонец!» Гнида!.. Ненавижу, ненавижу!.. Ну, что мне стоило тебя порешить, что?.. — Бандит сполз на пол, скрючился на нем, словно получил известие о смерти близкого человека, обхватил голову левой рукой и стал кататься по грязному бетону, выдирая из головы остатки волос.

Шелестов дал знак конвоиру, прибежавшему на шум, чтобы тот убирался, и шагнул в центр комнаты.

— Прекратите этот цирк, Полонский! Дуракаваляние имеет смысл только тогда, когда вокруг вас тоже дураки… Здесь же я вижу только одного дурака, хотя и надеюсь, что он обретет ум.

Не обращая внимания на эти призывы, бандит катался по полу, продолжая использовать свою здоровую руку в качестве молота, бьющего по наковальне — по собственной голове.

— Червонец! — строго окликнул его Шелестов.

— Перестаньте… — устало выдавил Корсак. Сжав виски пальцами, он встал и направился к окну. — Голова разламывается третьи сутки… Ничего не помогает… — Не замечая удивления Шелестова, он повернулся к полковнику и бросил: — Неужели вы не видите… Неужели вы не заметили, что это не «альфа», а «омега»-существо? Это «шестерка», полковник…

Ничего не понимая, Шелестов прошел к не прекращающему истерику арестанту и присел на край привинченного табурета. Рука его протянулась к воротнику фуфайки бандита, и он рывком перевернул его на спину.

— Как же это тебя угораздило в плену-то оказаться, Сверло? — резко спросил Ярослав, приходя в восторг от чудовищнейшего недоразумения, поразившего военную разведку СССР.

— Сверло? — повторил, словно сомнамбула, Шелестов. — Какое сверло?

— Вызовите конвой и отправьте его в камеру, — попросил Ярослав.

— Это совершенно бесполезная для нас фигура, — продолжил Корсак, когда они остались в комнате одни. Он ходил по кабинету в каком-то исступлении, пытаясь подвести итоги случившемуся. — Совершенно никчемная… Это значит… Это означает, что Червонец на свободе. Раритеты под его контролем. Человек из Монетного двора остается под прикрытием. Это значит, что цель операции не достигнута. Черт меня побери… Что вам сказал мой связник, товарищ полковник, когда ориентировал вас на лидера банды?

— Он сказал, что у Червонца повреждена выстрелом правая рука и она перевязана. Мои люди взяли того, у кого перевязана правая рука, Слава!

Корсаку мучительно хотелось закричать так, чтобы свод этой старой тюрьмы разорвался, дав выход его крику.

— У Сверла рука перевязана таким образом, что нетрудно догадаться о том, что она не прострелена, а сломана! У него шина на локтевом сгибе! Когда на пулевое ранение накладывали шину, товарищ полковник?

— Когда кость руки раздроблена пулей.

— Но когда кость руки раздроблена пулей, человек не может ходить не только на ограбление грузовика, но и в туалет! Этот человек никуда не может идти, потому что у него поражены нервные окончания, и он должен лежать и принимать лекарства в вену, в рот, в задницу, куда угодно! И лежать! Лежать, потому что никакая сила воли не сможет заставить его подняться! Неужели ваши люди этого не знают?..

— Но как же ходит, нападает на грузовики и успевает закатывать истерики Сверло?! — не выдержал Шелестов.

В отчаянии махнув рукой, Ярослав пробормотал:

— Мозги этого мерзавца разжижены инъекциями морфия. Он держится молодцом только потому, что его карманы были набиты наркотой!.. Через пару часов он будет рассказывать вам все, вымаливая дозу наркотика. Но знает он, поверьте мне на слово, меньше, чем я… Разве может кто-то пойти за человеком, который живет только потому, что принимает морфий? Вот это все должно было сверкнуть молнией в голове ваших людей, когда они увидели и руку Сверла, мною, кстати, сломанную, и зрачки его в копеечную монету, и форму повязки!

Шелестов замолчал, спорить с Корсаком не имело смысла. При досмотре задержанного у него обнаружили около десятка ампул морфия и шприц с грязной иглой.

— Мне нужно осмотреть трупы в морге, — вдруг заявил Слава.

Через час, выходя из морга, он заявил окончательно и бесповоротно:

— Червонец жив.

И второй человек в военной разведке страны увидел, как в глазах капитана Корнеева появились хорошо знакомые ему желтые огоньки.

— Я только одного не могу понять, товарищ полковник…

— Могу помочь? — сейчас Шелестов уже не знал, чего можно ожидать от Корсака.

— Когда банда ждала грузовик из Пулково, я смотрел в обратную сторону, в сторону Ленинграда, просчитывая вероятные пути отхода, если останусь жив. И в нескольких километрах от засады я увидел вспыхнувшие огоньки фар. Какая-то машина заехала в лес и остановилась. Фары моргнули, а потом стали практически невидимы. Такое впечатление, что кто-то закрыл их светомаскировочными устройствами. Вы знаете, ошибиться я не могу.

— Сейчас, когда из Ленинграда выведены регулярные войсковые части, в городе осталось только одно ведомство, использующее светомаскировочные устройства на фарах машин, — перед тем как выдавить это из себя, Шелестов долгое время молчал.

— И что же это за контора с такими нерадивыми сотрудниками?

— Народный комиссариат внутренних дел, Ярослав Михайлович.

Червонец, имея в кармане паспорт на имя Николаева Андрея Ильича, выбрался из леса в утро того же дня, когда Корсак решил поворачивать на Ленинград. Когда стало ясно, что грузовик имеет не ту начинку, на которую рассчитывал Червонец, он переменил решение об убийстве своих подельников и сына Святого. Едва в темноте послышались звуки рукопашной борьбы, он быстро осмотрелся, вычислил то направление, которое мог с большей вероятностью избрать Корсак, и, повинуясь животному инстинкту делать все наоборот, направился в лес.

Двигался он короткими перебежками, нынче был не тот случай, когда можно было удаляться от места боя по-пластунски. Нужно было убегать, и делать это по возможности спешно. Стремительно углубившись в лес, Червонец рухнул на землю и, водя перед собой стволом «маузера», стал высматривать в темноте Корсака. Сомнений в том, что это именно он передал информацию чекистам, у бандита не было. Вместе с желанием побыстрее убраться отсюда, голову вора буравила мысль о том, каким образом, когда и почему Корсак сумел связаться с легавыми. Ответ напрашивался сам собой. Сын самого страшного за всю историю Петербурга бандита сумел убедить Крюка перейти на его сторону. Значит, Корсак рискнул. И чем рискнул?! Семьей!

— Да что за люди такие? — возмущался Червонец, быстро пробираясь по пронизанному осенним ветром лесу. — Ему говоришь, сиди, мол, иначе бабу твою с сосунком прирежу… а он что? Поразительно, до чего мозг мусора устроен! Ну да ладно…

Сотни раз рискуя выколоть себе сучьями глаза и столько же раз врезаться в полной темноте в дерево, Червонец шел, ориентируясь по компасу на ремешке часов, пока не забрезжил рассвет.

Банда погибла, сомнений в этом нет. Но разве не это планировал бандит, начиная заведомо проигрышную комбинацию с грузовиком? Спирт через Канаду, доллары в нью-йоркском банке… Повелись. Вот только у Корсака был такой взгляд, словно он понимал, что хуже шняги нет и быть не может. Надо было еще Крюку в харю заглянуть — как-то не догадался… Впрочем, знал бы прикуп — жил бы. И не бегал бы по лесам, как заяц…

Если бы Корсак знал, что, выбирая направление на Ленинград после долгой ходьбы по лесу, он находится в пятистах метрах от Червонца, кто знает, как развернулись бы последующие события. Не знал этого и Альберт Полонский.

Оба двигались в параллельном направлении первые два часа.

Через сто двадцать минут Червонец без сил опустился на землю, Корсак шел не останавливаясь.

На привал Червонец выделил себе пятнадцать минут, но пролежал двадцать. Еще раз сверившись по компасу, он взял левее и совместил свой маршрут с курсом капитана Корнеева. Если бы он эти пять минут потратил на передвижение, то ровно через сорок минут натолкнулся бы на Ярослава, который привалился к осине, приводя в порядок мысли и силы.

Но за пять минут до того, как бандит вышел на залитую скудным светом полянку и разглядел перелесок, в котором росло дерево, еще не остывшее от тепла привалившегося к нему человека, Слава двинулся дальше.

Четыре последующих часа они передвигались в трехстах метрах друг от друга — впереди шел Корсак, за ним, не зная того, Червонец. Если бы не постоянный шум голых ветвей и не шорох крон, если бы не сухой шелест гонимой ветром листвы, то ничего не стоило бы одному и другому услышать звук шагов сзади или перед собой.

Еще через три часа они снова едва не встретились.

Опустившись в очередной раз на землю, Слава поискал глазами ручей или хотя бы лужу, из которой можно было бы напиться. Заболеть на ветру в короткой осенней куртке он не боялся, бывали обстоятельства и поплоше. Организм, закаленный годами беспрерывных тренировок, работал безупречно. Вот только… Вот только что делать с нервами и с усталостью — от чего не убежишь никогда.

Не обнаружив рядом с собой воды, Ярослав поднялся и двинулся по лесу. Где-то вода все равно должна быть!..

И он нашел ее. Родник, похожий больше на струю воды из не до конца завинченного водопроводного крана, стекал по пожухлой листве, промывал траву и убегал куда-то под корни огромного дерева.

Судорожно сжимая от жажды челюсти, Слава склонился над ручьем… и тут же отпрянул. И дело даже не в брезгливости. Каждый разведчик, если он толковый разведчик, знает, что осень — время наиболее ярких вспышек бешенства у лисиц, волков, хорьков и прочей твари, что водится в лесах под Ленинградом. Еще покойный Сомов предупреждал юного Корсака: «Осторожней в осеннем лесу с пробежками, Слава! Нарвешься на лису со слюнявой мордой — беги, пока ноги двигаются! Бешеное животное бесстрашно…»

Где-то, метрах в пятидесяти от того места, где собирался припасть к живительной влаге капитан Корнеев, из того же ручья, да только выше по течению, кто-то пил воду. До недавней поры совершенно прозрачный ручеек гнал тебе муть.

Не желая утолять жажду водой, которая омывала морду какой-то дичи, Корсак отвалился, выждал и только потом, убедившись, что ручей опять чист, напился. Жаль, что нельзя взять ручей с собой. Жаль, что не во что набрать хотя бы часть его. Отдохнув с минуту, Слава встал и направился своим маршрутом.

А в это время менее чем в пятидесяти метрах выше по течению, только что утолив свою жажду из ручья, пытался зажечь отсыревшие спички Червонец. Холод и сырость довели его до того состояния, когда человек, совершенно забывая о рассудительности, начинает разводить костер.

Вор ломал о коробок одну спичку за другой, глухо матерился и нервничал. Когда стало ясно, что не удастся ни согреться, ни закурить, он зашвырнул пустой коробок, выплюнул папиросу и пошел на юг, не подозревая, что следует по еще не остывшим следам заклятого врага.

Ближе к десяти часам утра стали появляться дороги, по которым ездили машины. К двенадцати показались первые люди. Конец октября — не лучшее время для заготовки дров, русский человек начинает запасаться топливом летом, но война сбила привычный ритм жизни. Страна снова привыкала к прежней жизни, не отвыкнув еще от новых веяний…

В Ленинграде у Червонца дважды проверили документы. Оба раза это был милицейский патруль, который засомневался в том, что в рабочее время может идти по улице, никуда не торопясь, мужчина без явных признаков инвалидности и без портфеля, по которому в нем можно было бы признать курьера или служащего.

Но документы, в подлинности которых усомниться милиционеры не могли, потому что изготовлены они были именно в милиции, делали свое дело безукоризненно. Андрей Ильич Николаев, прописанный на улице Лесной в доме 5, шел по Ленинграду на полных правах.

Заглянув в первую попавшуюся контору, он попросил разрешения позвонить по телефону. Старушка-секретарь, с уложенными на голове в венок волосами, сняла с рычага трубку и придвинула к товарищу Николаеву телефон.

— Девушка, соедините меня, пожалуйста, с Москвой, Л-17-17, — попросил Червонец строгую телефонистку. Старухе же объяснил: — Я из потребсоюза. Вы видели, что творится с зерновыми на базах?

— Да как-то все времени не хватает…

— Мне нужно услышать товарища первого, — хрипя простуженным голосом, заявил Червонец, когда его соединили.

— Представьтесь, пожалуйста, и сообщите цель вашего звонка.

— Просто передайте, что звонит Николаев из Ленинграда.

Через минуту, никак не меньше, в течение которой Червонец успел дважды улыбнуться старушке и даже попытаться пропеть (не вышло, и он замолчал), в трубке раздался знакомый ему голос:

— Я вас слушаю.

— Здравствуйте, товарищ первый.

— Откуда вы звоните? И почему вы звоните?

— Я на Каретной, в…

— «Ленинградстатуправление», — быстро подсказала старушка.

— Что случилось?

— Мероприятие испорчено.

— Повторите…

— Я вышел один, остальных пригрели ребята из неизвестного управления, — Червонец подмигнул старушке. — Судьба Корнеева мне неизвестна, кажется, он оказался умнее, чем предполагалось.

— То есть он здоров, бумаги остались нетронутыми, и теперь вместо прибыли наша организация имеет одни убытки, — проскрежетала трубка, — я вас правильно понял?

— Похоже, что так, товарищ первый. Вместо бумаг в сейфе находились личные дела сотрудников неизвестной мне конторы. Люди, как я прочитал из досье, грамотные, себя не жалеющие, работающие на убой. Я могу лишь предполагать и, если вы позволите…

— Я позволяю, Николаев.

— Я могу ошибиться, но…

— Ошибайтесь на здоровье, — грубо отрезал абонент в столице.

— У вас есть враги?

— Оставайтесь на месте, за вами сейчас приедут. Но если все-таки до того, как вам представится человек по фамилии Тихомиров, случится какая-либо неприятность, попросите сотрудников милиции связаться с Тихомировым.

Глава 21

Только что завершившееся заседание у товарища Сталина открывало новые перспективы. В отсутствие Шелестова говорить можно было многое, не боясь, что уличат в искажении истины. Но этот звонок словно жирная клякса замарал все, что в чистовом варианте уже почти было исполнено до последней точки.

Лаврентий Павлович был взбешен. Давно взятый им на учет уголовник по кличке Червонец испортил наступающую двадцать девятую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Именно там, на заседании ЦК, Лаврентий Павлович должен был донести до работников аппарата о той безответственности, беспринципности и непрофессионализме, которыми руководствуется вновь созданное отделение военной разведки СССР по странам Западной Европы. Но стоит ли говорить о халатности, когда налицо саботаж и действия, направленные на подрыв государственной власти в стране? Товарищ Шелестов — враг народа. Организовав семейную клику во вверенном ему ведомстве, он вступил в связь с американской разведкой и, заручась ее помощью, собирался покинуть страну с награбленными при нападении на грузовик деньгами. Один миллиард рублей — невероятно большая сумма для того, чтобы тратить ее на территории ослабшей за годы войны страны. Такие деньги нельзя проесть и пропить, посредством такой суммы можно осуществлять глобальные мероприятия, направленные на подрыв экономики страны, на захват власти. И товарищ Шелестов готовил эти мероприятия. Товарищ Шелестов вступил в преступную связь с одиозным бандитом Святым, и, если бы не своевременное внедрение в банду агента Крюка, эта банда пролила бы еще много невинной крови. По информации погибшего от вражеской пули майора Весникова, вызвавшего на себя огонь под деревней Коломяги, стало известно, что военной разведкой СССР готовится захват грузовика с деньгами, перевозимыми для плановой денежной реформы. Захват подготовлен, несомненно, для организации и вооружения сообщества, готовящегося свергнуть советский строй. Случай для финансирования государственного переворота в угоду капиталистическим хищникам выбран весьма удобный — именно ведомству Шелестова поручено охранять концентрируемые на Монетном дворе денежные средства.

Весников погиб под Коломягами, но успел передать информацию. В тот момент, когда Шелестов, вступив в сговор с преемником Святого — Червонцем, убийцей и вором, организовывал с участием банды последнего захват грузовика, банду ждала на дороге спецгруппа НКВД. Но в последний момент в планах преступников что-то изменилось, и нападение произошло пятью километрами ближе к Пулково. Именно по этой причине погибли трое сотрудников охраны. Но им все равно была уготована смерть, поскольку в планы предателя советского народа Шелестова не входило даровать им жизнь.

В результате захвата спецгруппой НКВД банды все участники нападения, в том числе и ее новый главарь по кличке Червонец, были уничтожены. Благодаря именно слаженной работе преданных партии и народу сотрудников народного комиссариата внутренних дел была ликвидирована опасная банда, выявлены враги народа в высших эшелонах власти, сохранена огромная сумма денег.

Но это еще не все. С 1937 года органы милиции разыскивают особо опасного преступника Корнеева Ярослава Михайловича. Это лицо совершило до войны ряд тяжких преступлений, в число которых входит и вооруженное нападение на сотрудников милиции, и убийство гражданских лиц. Это же лицо вопреки здравому смыслу было вовлечено товарищем Шелестовым для мероприятий особо важного характера и принимало участие в боевых операциях государственной важности. Это лицо — Корнеев Ярослав Михайлович, сын врага народа, разоблаченного в 37-м. Корнеев бежал от следствия и оказался в спецотряде особого назначения «Стерх», которым руководил в то время товарищ Шелестов, прекрасно осведомленный о «подвигах» своего разведчика в довоенные годы. Несмотря на то что товарищу Шелестову было известно, что Корнеева разыскивает НКВД, он покрывал его.

— И что же из этого вышло? — задаст вопрос на заседании Лаврентий Павлович. Насколько тонко понимает души преступников такой человек, как Шелестов? Быть может, Корнеев исправился? Взялся за ум? Искупил вину свою перед партией и народом и стал беззаветно служить родине?

Что же, давайте подводить итоги… Изучим список преступников, принимавших участие в нападении на грузовик с деньгами, а теперь лежащих в городском морге. Среди прочих имен мы видим — Корнеев Ярослав Михайлович! Его опознала жена, находившаяся на бандитской малине под охраной двоих преступников из банды Червонца! Но бдительные сотрудники НКВД, благодаря героизму майора Весникова, выяснили адрес малины, уничтожили двоих бандитов и захватили жену врага народа Корнеева вместе с их сыном!

Вот ближайшие сподвижники товарища Шелестова — Полонский Альберт Брониславович, он же — Червонец, убийца, особо опасный преступник, совершивший не одно нападение на государственные объекты, Корнеев, враг народа, укрываемый Шелестовым уже шесть лет. С Полонским все понятно, но как же оказался в банде Корнеев?

Это не загадка для следствия, уважаемые члены ЦК… Выяснив адрес бандита, где он скрывался с семьей, туда направились сотрудники НКВД, однако душегуб Корнеев, при участии членов банды Святого, зверски убил милиционеров и бежал.

И теперь судьба товарища Шелестова предрешена, он больше не будет улыбаться своей отвратительной улыбкой, когда Лаврентий Павлович будет указывать ему на недостатки в работе в присутствии членов правительства.

Но что имелось теперь вместо предполагаемого триумфа?

Червонец, который уже давно должен был лежать в морге, звонит ему, Берии, в Москву и своим уголовно-сиплым голосом сообщает, что:

а) на дороге, ведущей из Пулково в Ленинград, сработала военная разведка СССР, точнее, то ее управление, коим руководит товарищ Шелестов;

б) бойцы спецгруппы НКВД, которые должны были встретить банду и уничтожить ее вместе со всеми свидетелями, проморозили себе по пути яйца и, наверное, до сих пор стоят на дороге и чего-то ждут;

в) Червонец, главный свидетель задуманной Лаврентием Павловичем акции, жив и здоров. И даже звонит по правительственному каналу связи, сука, чтобы донести до второго человека в стране такие «хорошие» новости;

г) Червонец не знает, что Крюк — «крот» НКВД. А Крюк, который, возможно, так же жив и здоров, не знает, что Червонец — тоже человек НКВД;

д) деньги, которые могли бы стать вещественным доказательством вражеской деятельности Шелестова, — у Шелестова, и он… тоже готов предъявить их в качестве вещественного доказательства;

е) Корнеев, вероятно, тоже жив, но это уже не так важно, поскольку свою функцию в виде молчаливого трупа он уже не выполнит.

Ну и хватит на этом. Лаврентий Павлович был уверен в том, что после проверки им результатов работы Шелестова по данному делу для маркировки пунктов, носящих отрицательный характер, будут использованы все до последней буквы русского алфавита.

Сняв пенсне, Лаврентий Павлович растер переносицу. Повел подбородком, разминая шею — давняя привычка, искоренить которую было невозможно, и сорвал с телефона трубку…

Несколько часов назад он вот так же, повинуясь свойственному ему наитию, сорвал ее и приказал:

— На улицу Рассветная направить Тихомирова и пяток сыскарей, — коротко сказал он. — Бабу и щенка к нам.

Через два часа Берии сообщат: в квартире, где находились жена и сын Корнеева Ярослава Михайловича, обнаружены два трупа мужчин с татуировками на руках и теле. Женщина и ребенок исчезли в неизвестном направлении. Рядом с трупами найдено оружие — спецсредство для ближнего боя «Луч», состоящее на вооружении спецподразделений военной разведки СССР. Со специзделия тщательно стерты отпечатки пальцев, что свидетельствует о профессионализме убийцы, однако само специзделие оставлено на месте убийства, что свидетельствует об обратном. Соседи в качестве лиц, могущих дать показания, интереса не представляют, поскольку к моменту появления сотрудников НКВД крепко спали.

Теперь к длинному списку неприятностей следовало добавить еще один пункт:

ж) жена и сын Корнеева, которые должны были быть привезены в наркомат сразу же после завершения операции, живы и здоровы, но находятся не в наркомате.

— Сукин сын… — прошептал Берия, снова утыкая пальцы в переносицу и крепко зажмуривая глаза. — Издевается, мразь… Не свидетельствует это о профессионализме… Очень даже свидетельствует! Издевается, тварь!..

Лаврентий Павлович, покосившись на клацнувшие металлические вилки держателя телефонной трубки, распорядился:

— Направить группу Тихомирова в Ленинграде на улицу Каретная, в дом, где расположен статотдел. На вахте его ждет человек. Тихомиров должен принять его, и последним, кто должен был видеть этого человека, должна быть бабка, которая имеет приятное женское контральто. Кажется, она вахтер или секретарь. Ей лет под шестьдесят, а в этом возрасте с пожилыми людьми чего только не случается.

Умение проигрывать и тем выигрывать доступно очень немногим. Подумав, Берия снова снял трубку и попросил телефонистку спецсвязи соединить его с Шелестовым. Но его постигла неудача — полковник либо не хотел реагировать на зуммер, либо не находился в кабинете. Но Лаврентий Павлович не умел проигрывать без остатка.

Через несколько часов он попросит соединить снова и с радостью в голосе произнесет:

— Товарищ Шелестов? Я рад поздравить вас с блестящей операцией по разгрому банды и спасению государственных денег в особо крупных размерах…

Через час и пятнадцать минут после получения первой тревожной новости Лаврентий Павлович получит еще одну недобрую весть из Ленинграда…

Червонец остался ждать Тихомирова в статотделе. Он любезно согласился выпить со старушкой настоящего, а не морковного, чая, съел ватрушку и рассказал, как подчас бывает трудно им, работникам облпотребсоюза. Изголодавшееся население прячет сельхозпродукты, обманывает инспекторов, что отрицательно сказывается на объемах заготовки молока, рыбы, мяса и сливочного масла.

Через четверть часа, исчерпав все темы, могущие быть для них интересными, Полонский стал листать «Огонек» за май и вдруг почувствовал тревогу. Откуда она исходила, бандит не мог понять, но в силу того, что способность чувствовать беду задолго до ее появления была у него очень развита, он отложил журнал в сторону и прислушался к себе.

И вдруг понял, насколько реально то чувство тревоги, закравшееся в него. От этого понимания он даже привстал. Оказавшись же на ногах, догадался, что нужно бежать. Сейчас, сию минуту. Пока еще не поздно.

И в тот момент, когда Червонец, поняв все, был уже у двери, у крыльца «Статуправления» раздался резкий звук тормозов.

Чуть побледнев, Полонский вернулся к столику, на котором стояла его еще не простывшая чашка, осторожно и незаметно для старушки смахнул со скатерки фуфловый, с гнущимся лезвием, не выдерживающий никакой критики кухонный нож и спрятал его за спину.

В этом положении — стоя, руки за спиной — он и встретил человека, который прямо с порога прошел к нему и, быстро осмотревшись, бросил, как телеграммный текст:

— Здравствуйте. Я Тихомиров. Следуйте за мной.

— Тихомиров… — кротко позвал его, уже развернувшегося, Полонский.

И в тот момент, когда тот развернулся, всадил ему в горло жирный от масла нож.

Он хотел бы в сердце. И кровью не умоешься, и возни с агонией меньше. Но жестяное «перышко», пригодное разве что для нарезки ветеранской пайки, неминуемо погнулось бы о плотное сукно пальто Тихомирова. Ох и глупый же вид имел бы тогда рецидивист Червонец…

Хлынувшая из сонной артерии кровь чекиста не ошпарила, а, наоборот, охладила и успокоила его. Уложив бьющееся в конвульсиях тело на пол, Полонский повернулся к потерявшей дар речи старухе.

— Вы же не станете шуметь?

Она замотала головой с таким рвением, что Полонский засомневался — не скрутит ли старая себе шею и без его участия.

— Не надо шуметь. У нас, у работников потребсоюза, свои разборки. Я вам рассказывал…

Похлопав руками по затихающему телу, Червонец нашел под полой пальто «ТТ» и сунул его себе в карман. Вырвал из телефона шнур и отбросил его в сторону.

В последний раз посмотрев на старушку, которая теперь занималась тем, что пыталась заползти под стол-тумбу, он удовлетворенно качнул головой и, вытирая лицо прихваченным со стола полотенцем, вышел на улицу.

В лицо ему ударил невероятно холодный порыв ветра. Воротник его фуфайки загнулся и стал трепетать, как крылья подстреленной куропатки. Дойдя до белого авто, стоящего неподалеку, он рывком открыл водительскую дверцу, приставил пистолет к голове шофера и нажал на спуск.

Больше в машине убивать было некого.

Затолкав тело с разможенной головой на соседнее сиденье, Червонец перегнулся и стер с бокового стекла ошметки мозгов с налипшими фрагментами черепной коробки чекиста. Когда полотенце окончательно промокло от крови, он бросил его между сиденьями и включил двигатель.

Путь его пролегал на западную окраину Ленинграда. Уже там, на берегу залива, он остановил машину на краю обрыва, бросил в нее пистолет, снял с убитого пальто и шляпу, обувь, переоделся, после чего столкнул машину с обрыва.

Некоторое время он еще стоял, наблюдая, как скрывается в сотнях пузырей автомобиль. Докурив папиросу из пачки своей жертвы, Полонский улыбнулся и тихо сказал:

— А ведь я чуть не ошибся… И прощай тогда и свобода, и сокровища Дрезденской галереи, и жизнь… Не случилось, Лаврентий Павлович.

Этот гнилой город стал вдруг ему тесен. Но теперь он уже не чувствовал себя пешкой в чужой игре. Сейчас, стоя в пальто и шляпе на берегу обрыва с засохшей на шее чужой кровью, он чувствовал себя человеком с будущим. Главное — правильно распорядиться этим будущим.

Глава 22

Возвращаясь с Шелестовым в дом на Невском, Ярослав чувствовал себя как обманутый ребенок. Казалось — вот только зайти в холодный, неприятный морг, показать пальцем на высокого светловолосого мужика с парой пулевых пробоин на груди, где справа портрет Сталина, а слева — такой же синий профиль незнакомой женщины, сказать: «Червонец» и уйти прочь, навсегда покончив с этим делом. И тогда можно уже думать об обустройстве новой жизни и перевозке семьи в нормальную квартиру.

Так, во всяком случае, обещал Шелестов. И должность при доме на Невском, и квартиру. Перед кем полковник замолвил словечко, догадаться трудно. Возможно, он сделал это на уровне среднего звена НКВД, заставив кого-то в очередной раз забыть о существовании такого человека, как Корсак. Сколько раз Шелестов уже делал это, и сколько раз находился некто, кто перечеркивал все его планы…

Но морг уже позади, а на душе стало не легче, а тяжелее. Странно, конечно, рассуждать о том, что человеку могло стать уютнее от созерцания синих тел и запаха формалина, но Слава готов был поклясться, что если бы в Ленинградском морге он увидел на один труп больше, то чувствовал бы себя гораздо лучше.

— Что мы знаем о человеке Червонца на Монетном дворе? — говорил вслух, рассчитывая на то, что Корсак его слышит и в нужный момент вмешается, Шелестов. — То, что тесть его — Николай Вишневский, восьмидесятидвухлетний вор-рецидивист, «медвежатник» со стажем, почитающий воровские законы, однако не находящий в себе сил отучиться от привычки жить в роскоши, за что неоднократно отлучался от воровского мира России. Еще мы знаем, что жена этого человека на Монетном дворе работает где-то в магазине, обслуживающем продуктами питания крупное госучреждение, если не сказать — орган власти…

— Да, икру на блинчик не каждый ленинградец нынче намажет, — вмешался в монолог, как и предполагалось, Ярослав. — А еще мы знаем, что у человека на Монетном дворе есть специальность — он художник, рисовавший деньги еще при царе Николае Втором. А это значит, что ему никак не меньше пятидесяти.

— Под шестьдесят, скажем так, — заметил Шелестов, и в кабине наступила тишина.

До самого Невского они ехали молча. Лишь когда машина плавно перекатила через небольшое волнообразное препятствие и остановилась у лифта, ведущего наверх, Ярослав не выдержал. Прихватив рукав пальто Шелестова, он остановил его.

— Я хотел поговорить с вами.

— Ну, так… — Шелестов указал дорогу в лифт. — Чего же здесь-то дискутировать, Слава?

— Успеется. Это всегда успеется, — отпустив рукав полковника, Корсак задумчиво сунул руки в карманы. — Я хотел, прежде чем мы войдем, объяснить кое-что…

Шелестов нехотя согласился и стянул перчатки. Решив не торопить Корсака, находившегося в раздумье, он замер и уставился в потолок.

— Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали, — придя, видимо, к какому-то решению, начал Ярослав. — Вы спасли мою семью, вы спасли жизнь мне. И я благодарю вас за это, но… Но я помню, какие нынче времена. Скоро вы станете генералом, но даже это не спасет вас, если кому-то нужна будет ваша жизнь в обмен на мою. Иммунитет нынче — понятие зыбкое. Дать мне работу у себя в конторе вы все равно не сможете, поскольку вас остановят в этом желании другие. Рано или поздно они, люди из НКВД, желающие моей смерти, прикончат меня. Я долго думал над этим и пришел к такому решению… Пока еще никто не осведомлен о наших человеческих отношениях, пока еще вы не вступились за меня… — он с трудом подбирал слова, потому что знал Шелестова. Корсак понимал, что сейчас оскорбляет полковника, но так, по его мнению, было лучше. — Назовите мне адрес, где находится Света с сыном. Единственное, на какую помощь с вашей стороны я хотел бы рассчитывать, — это открыть мне коридор в любую из европейских стран. Я не прошу об этой услуге, как об услуге преступного характера. Просто вы будете знать, что у вас за границей есть человек, всегда благодарный вам. Если вы дадите согласие и для вас не будет разницы, куда перевезти меня, я хотел бы, чтобы эта страна была с немецким языком. Я говорю на немецком, поэтому могу прижиться в Швейцарии, Австрии, Германии… Я устал, полковник. Я очень устал. Здесь же меня ждет неминуемая смерть, но страшит меня не моя смерть, а гибель близких. Если вы откажете, то хотя бы назовите адрес семьи. У меня есть сто тысяч рублей, этого хватит, чтобы добраться до границы и обустроиться там на первое время.

— Все сказал? — выждав паузу, справился Шелестов. — Теперь послушай меня. Прежде чем увидеться с семьей, ты ознакомишься с моим приказом о зачислении тебя в штат военной разведки СССР. Подробности прочтешь в приказе, здесь не место для обсуждения подобных нюансов. Второе. С первого ноября этого года ты — слушатель отделения разведки Военной академии. Дальше будет видно, что с тобой делать, — отрезал полковник. — Бумаги на моем столе, капитан Корнеев, а узнать, что там написано, ты можешь только одним способом, — и указал на лифт, который уже давно стоял с распахнутой пастью.

— Светлана, полковник, — напомнил Ярослав.

— Сначала дела, капитан! Ты стал невыносимо сентиментален!..

«Инструктор по физической подготовке и рукопашному бою, с окладом согласно организационно-штатной структуры…» — значилось в скупых строках приказа, истинный смысл которого Шелестов расшифровал следующим образом:

— На два года. Через двадцать четыре месяца закончишь академию, получишь звание майора, наберешься специальных знаний, дальше видно будет…

— Не знал, что эти увальни-дяди и импозантные тети, что ходят по коридорам, занимаются рукопашным боем, — усмехнулся Корсак.

— Они не занимаются рукопашным боем, капитан, — возразил Шелестов. — Они валят противника другим способом. Распишись в ознакомлении. Форму, гражданские костюмы и подъемные получишь ближе к вечеру. А теперь, — подойдя, он положил руку на плечо Ярослава и повел его к наглухо запертым дубовым дверям, ведущим из служебного помещения, — давай подумаем, как тебе лучше встретиться с семьей…

— Я думаю, если вы дадите мне машину, я сумею вывезти их из Ленин…

Он замолчал, потому что двери под рукой Шелестова распахнулись.

Ярослав увидел Свету.

Застигнутая врасплох, она испуганно прикрыла Леньку, что лежал на ее коленях…

Над ней потрудились лучшие сотрудники ведомства на Невском. Яркое дорогое платье — предмет мечтаний всех ленинградских модниц, изящные туфли, легкий макияж… И эти немного испуганные глаза, огромные и оттого невероятно красивые.

И золотая, растрепанная макушка Леньки, выглядывающая из-под ее руки.

Это была картина, достойная кисти лучшего художника. Но сколько бы таких картин не было написано, следующая всегда будет лучше.

— Дом велик. В нем, помимо бильярдной и библиотеки, есть зрительный зал и гостиница класса люкс на тридцать человек. Один из трехместных номеров — ваш. До получения жилья, разумеется. О коммунальной квартире с этой… как ее… Медузой! — не может идти и речи. Сотрудники моего ведомства на подселении не живут. Запрещено инструкцией, подписанной лично товарищем Сталиным.

Слава нес сына на руках, и глаза его застилала пелена. Ему казалось — случись ему упасть, он упадет обязательно так, чтобы разбиться самому от пяток до затылка, но сына он удержит, чтобы тот даже не проснулся. Светлана шла рядом с ним, наповал сражая своим видом всех, кто встречался им в коридоре. Пережитая опасность сделала ее еще неотразимее, любовь к мужу — еще сильнее. Она шла, держа мужа под руку, как первая леди, а сзади, довольно улыбаясь, двигался замначальника военной разведки страны. Это чтобы всем было понятно, какого уровня новый сотрудник принят нынче в штат.

Они прошли через все здание, спустились вниз, поднялись наверх («Обратно я одна не дойду», — заметила Света), снова прошли через весь коридор, свернули и оказались в самой уютной части дома. Корсаку показалось, что здесь попахивает загнивающим капитализмом. Если он действительно загнивал, то делал это весьма впечатляюще. Загнивать так, как загнивал этот трехместный трехкомнатный (а не трехкоечный) номер с напольными вазами и картинами на стенах, дай бог каждому! — как сказал бы портной Ицхак Яковлевич, дай бог ему здоровья…

— Ну, вот, кажется, и все, — произнес стандартное русское клише Шелестов, как человек, проделавший огромную работу. Остановив Корнеева за рукав, точно так же, как тот совсем недавно придерживал самого Шелестова, задерживать же надолго не стал. — Капитан Корнеев, вас вызовут к начальнику Ленинградского отделения разведки в восемь часов вечера. Сейчас два, так что в вашем распоряжении ровно шесть часов. Очень советую выкроить из этого времени хотя бы два часа для сна. Хотя… — он махнул, развернулся и пошел прочь. — Руководствоваться такими советами — это как если бы лошадь запрягать посреди Сенатской площади. Если всех слушать…

Около семи на столе Шелестова зазвонил телефон. Не отрываясь от писанины, он протянул руку и снял трубку, безошибочно выбрав нужную из десятка стоящих на соседнем столике телефонов.

— Шелестов.

— Я тут подумал…

— Я тебя туда думать отвел, что ли?! — сняв очки, полковник бросил их на чтиво.

— Кажется, я знаю, где найти Червонца.

— Вот как… — потеребив мочку уха, Шелестов недоверчиво вздохнул.

— Мне Света помогла догадаться.

— А-а, так, значит, вы там по обоюдному согласию этим занимаетесь…

— Червонец там, где экспонаты Дрезденской галереи.

Поджав губы, полковник пожал и плечами.

— Разумеется. Жаль, я сам до этого не додумался. И вы знаете, Корнеев, мне как-то сразу стало легче жить после этого разговора с вами!

— Но дело в том, что я, кажется, знаю, где находятся экспонаты.

Посерьезнев, Шелестов немного подумал, погрыз дужку очков.

— Ну, если до назначенного мною времени вам перестанет казаться… заходите, — разрешил он. — Вы хоть и в краткосрочном отпуске…

— Ага, так я в отпуске?..

— Работа, Корнеев, она никогда не стоит! И если не хочешь, чтобы дело занялось тобой, займись им сам. А первым делом, Корнеев…

— Самолеты.

— Да, самолеты. Лети. Я пока на столе посадочную полосу подготовлю… Рита!

Через несколько минут они сидели в кабинете Шелестова, пили чай со скромным гастрономовским печеньем (не чета французскому, находящемуся в гостиничном номере), принесенным секретаршей Ритой. Рита оказалась невероятно симпатичной девушкой с прической каре и в обтягивающем изящную фигуру платье. Она уже расстреляла длинными очередями взглядов Корнеева, находясь в кабинете и разливая чай по стаканам, и теперь добивала его одиночными выстрелами в затылок из приемной.

— Закрой ты дверь, к чертовой матери, — поморщившись, тихо попросил Шелестов. — Этот мой специалист по разведению мостов, Рита… Она мне одного почти развела уже. Так развела, что пришлось военным атташе в Монголию направить.

— Риту?

— Какую, к черту, Риту!.. Каширина Федора Николаевича. Отца троих детей. Востоковеда высшей категории. И что они все находят в ней?

— Ноги.

— Что — ноги? — стакан замер у губ Шелестова. — Ну, раз их на плечи закинул, ну, два, три. Но когда-то ведь и поговорить придется! А она ведь — во! — И Шелестов в сердцах громко постучал костяшками пальцев по столу.

Дверь распахнулась, на пороге, во всей своей красе, появилась секретарь.

— Вызывали, товарищ полковник?

— Да, — устало бросил Шелестов. — Позвони сантехникам, скажи, чтобы раковину в женском туалете заменили. Треснула, женщины жалуются — вода на ноги течет.

Рита ушла звонить сантехникам.

— Серьга у кого-то с уха свалилась? — посочувствовал Корнеев.

— Приходится и такие проблемы разруливать… Командовал «Стерхом», две головных боли было: чтобы все вернулись и чтобы было что в Кремль докладывать. Сейчас вот писсуарами еще приходится заниматься…

Ярослав вспомнил о минувших годах и грустно улыбнулся.

— Да, был «Стерх»… И нет «Стерха». А что за ребята банду резали?

— Группа специального назначения военной разведки «Ураган». Командир вчера погиб… Думал тебя поставить, да потом решил, что хватит тебе уже коньком скакать. Пора на индивидуальную работу переходить. Так и появилась мысль об академии. А пока все равно с ними бегать будешь. У нас в соответствии с функциональными обязанностями начальник физподготовки является советником командира «Урагана». Но подчиняются мне оба, не находясь в отношениях подчиненности между собой. Так что там тебе за мысль в голову пришла?

— Я хочу проверить свою догадку. Мне кажется, что я знаю, куда Полонский перепрятал сокровища Святого. Но прежде чем говорить, я бы хотел сам получить ответ. Вы контактировали после перестрелки с человеком из НКВД по фамилии Весников или с кем-либо из руководства комиссариата?

— Да, у меня был разговор.

— Этот человек влиятельный в своем ведомстве?

— Ну, как тебе сказать… — Шелестов глотнул чаю и посмотрел в глаза собеседнику. — Лаврентий Павлович — влиятельный человек в НКВД?

— Вы ему звонили или он вам?

— Он. Сразу после операции.

Корнеев некоторое время сидел, уставясь в портрет Ленина за спиной полковника, а потом вдруг забредил:

— Машины со светомаскировочными устройствами… Берия на проводе сразу после операции… Крюк не мог связаться со своими сразу. Значит, связался сразу после того, как вышел из окружения на Пулковской дороге. — Вскинув взгляд на Шелестова, Ярослав сказал: — Я боюсь, что мы можем не успеть. Моя догадка о местонахождении золота и раритетов основана на событиях, свидетелем которых был Весников, человек Берии. Он дал мне возможность уйти, но уйти Червонцу с экспонатами Дрезденской галереи он вряд ли позволит. Мы можем опоздать, товарищ замначальника военной разведки страны…

— Опоздать куда?

— Весников — умнейший из всех сыщиков, которых я встречал. Он может догадаться о новом адресе сокровищ Святого быстрее, чем я. И Полонского будут там ждать люди с малиновыми петлицами. Черт возьми!..

— Подожди-ка, подожди-ка… — неловко выбравшись из-за стола, Шелестов начал свой марш по кабинету. Пройдя мимо стеллажа с книгами, среди которых первые позиции занимали тома полного собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма, он вернулся обратно, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу, стоявшую на столе. Потом прошелся вдоль цветочных горшков, расположившихся на широком подоконнике. И снова вернулся… При третьем своем возвращении он вдруг решительно вмял папиросу в хрусталь и посмотрел на Корнеева: — У меня как-то премерзко получается, Слава… Может, поможешь домыслить?

— А вы начните, — попросил Ярослав. — А там видно будет.

Поразмыслив, полковник заговорил:

— В нескольких километрах от засады, организованной Червонцем, появляются машины со СМУ. В том, что ты видел именно фары со светомаскировкой, я не сомневаюсь, потому что ты не просто войсковой разведчик. Ты — мой разведчик. И если мой разведчик думает, что на такой машине можно выехать за город за грибами или перепихнуться на природе с любимой, то он заблуждается. Перемещение этих машин находится на таком же жестком учете в НКВД, на каком находятся мои машины. Значит, это был плановый выезд. Но странно, не правда ли, что запланированное НКВД мероприятие происходит в то же время и практически в том же месте, где банда собирается нападать на грузовик с деньгами. Слава, на каком расстоянии в осеннем лесу слышны звуки выстрелов?

— Километров за пять, если лес сбросил листву. На холоде это расстояние увеличивается, но при дожде и ветре уменьшается.

— Ветер в ту ночь был северный, значит, он, наоборот, усиливал слышимость, — констатировал Шелестов. — Но была морось и шуршала листва. Значит, все те же пять километров. Свет фар ты видел менее чем в пяти километрах. В этой связи тебе не кажется странным тот факт, что сотрудники НКВД, проводившие какое-то мероприятие, не отреагировали на перестрелку, которая длилась никак не менее десяти минут. А между тем в сводках по городу напрочь отсутствует информация НКВД о том, что у дороги на Пулково была стрельба.

— И что это может значить? — пробормотал Слава, силясь переварить сказанное начальником.

— Не торопись… Скажи мне, как вел себя в засаде Весников, внедренный НКВД агент. Я имею в виду, вел ли он себя как человек, знающий о том, что в события вмешаются его коллеги?

— Ответ отрицательный! — мгновенно ответил Ярослав. — Он обещал дать мне коридор для отхода и дал его. И вел при этом себя как человек, которому тоже не мешало бы смыться с места событий. Если бы шла речь об его информированности о блокировании засады Червонца его коллегами, разве стал бы он входить в контакт с человеком из военной разведки?

— Играл, добиваясь твоего доверия?

— А зачем ему мое доверие? — воскликнул Слава. — Весников выполнил бы поставленную задачу, сдал бы меня своим, получил бы орден, звание и новую должность. Он сейчас, думается, все равно все это получит, однако он рисковал собой, отпуская меня, ибо точно знал, что НКВД рвет когти, чтобы вынуть меня из-под земли. Он честный человек и входил в контакт с разведкой вынужденно, потому что чувствовал, что Червонец возьмет деньги, раритеты, перебьет всех и уйдет.

— Замечательно! — На лице Шелестова проступил легкий румянец, что свидетельствовало о его удовольствии от достигнутого результата. — Вот ты и доказал мне главное, в чем я сомневался! А теперь наблюдай за ходом моей мысли. НКВД блокирует засаду Червонца, однако не предпринимает никаких мер по ее ликвидации, поняв, что этим делом занято другое ведомство. А какое еще ведомство, окромя военной разведки, может начать игру с грузовиком, набитым готовыми к обмену бабками? И НКВД делает вид, что не заметил боя. Вместе с этим НКВД имеет информацию о предстоящей засаде, но не от Весникова. Ты понимаешь это, Слава? Не от Весникова! Поэтому я спрашиваю тебя, Корнеев, — что происходит?

— Кто-то из бандитов сдал операцию Червонца?.. — неуверенно предположил Ярослав.

— И после этого явился на место сбора и с оружием в руках совершил нападение? Я тебя умоляю! — как говорит наш Ицхак Яковлевич… НКВД имел информацию…

— От Червонца, — озвучил Корсак молнией сверкнувшую у него в голове мысль.

Пройдясь по кабинету, трогая ладонью каждый из стоящих на окне цветков, Шелестов долго молчал, прежде чем прояснить для Корнеева истину. Ее нельзя было бросать ему в пасть, как кость голодной поисковой собаке. Эту истину, чтобы понять ее всю без остатка, следовало и употреблять соответственно — крошечными глотками, смакуя, добираясь до рисунка на дне чаши постепенно.

— Понимаешь, Слава… То, что сейчас происходит в стране на самом высоком уровне, недоступно не только простому обывателю, но даже и тебе, опытному разведчику… Здесь своя разведка, Ярослав. Еще более беспощадная и жесткая, нежели войсковая. Отец народов не вечен… Кто не понимает этого? Только советский народ. Я уверен в том, что, когда умрет Иосиф Виссарионович, миллионы советских людей будут решительно не понимать, что произошло. Образованные люди, самый читающий в мире народ не сможет понять, как могло случиться такое, чтобы Сталин умер. Разве ты не знаешь, что Сталин вечен? — И он посмотрел на Ярослава. — Все знают. И когда он умрет, страна будет находиться в прострации много дней. Знаешь, что такое прострация?

— Состояние, когда человек не осознает происходящего, вследствие чего не отдает отчета своим действиям, равно как и не помнит их.

— Молодец. Курс психологии в академии ты сожрешь в один присест, — усмехнулся полковник и продолжил: — Так вот, для больших людей, которые точно знают, что Сталин — простой человеческий организм, способный переваривать пищу, испражняться, стареть и умирать, факт неминуемой смерти Сталина очевиден, и день, когда он умрет, станет для них решающим. Борьба за власть настолько ощутима уже сейчас, что мне порою страшно ездить в Москву и появляться в Кремле. Как только Иосиф Виссарионович ляжет в домовину и советский народ окажется в прострации, формулировку которой ты дал совершенно точно, несколько человек из Кремля тотчас, не теряя времени, произведут кое-какие движения. Первым их шагом будет устранение всех, кто не склонен к впадению в прострацию. Во-первых, это начальник военной разведки СССР, во-вторых, все его заместители. Это маршалы, имеющие авторитет в войсках, крупные политики. Последние не в счет, поскольку умение в нужный момент оказаться проституткой они впитали с первых дней своего политиканства. Но военная разведка и армия — сила, способная сокрушить любую политику. Не в этом ли мы убедились, пройдя всю Европу и задавив фашизм — политику, кстати, — в Берлине?

— Я пока, признаться, плохо разбираюсь в ходе ваших мыслей, — признался новый начальник физподготовки военной разведки Ленинградского управления.

— А я еще не дошел до главного, — посмотрев на часы, Шелестов буркнул, — да помню я, помню, что нужно твою догадку проверять. Просто я хочу, Слава, чтобы ты смотрел на ситуацию трезвым взором, а не находился в прострации в тот момент, когда нужно будет принимать самое важное решение в своей жизни.

— Я не буду больше утомлять тебя долгим разговором, — продолжил он. — Закончим на этом. Я покажу тебе истину во всей ее уродливой форме, а ты, уже зная предысторию, разыщешь причинно-следственные связи сам. Я хочу, чтобы из тебя получился хороший разведчик. Лучший из всех, кого я знаю. А потому умей напрягаться быстро.

В комнате повисла тишина, длилась которая, впрочем, недолго. Ее нарушил Шелестов. Нарушил — определение не совсем точное, поскольку Корнеев сразу почувствовал, насколько осторожен и тих стал голос начальника.

— Организация перевозки денег для обмена возложена на меня по приказу Сталина по рекомендации Берии. Приняв доводы Лаврентия Павловича о том, что я наиболее достойный для этой миссии человек, преданный партии и правительству, в которых Берия, как ты понимаешь, не ошибался, он возложил на меня не только доверие вождя, но и всю ответственность. Финансы — самый острый вопрос в любой сфере деятельности государства. И тот, кто не в силах помочь стране обрести финансовую стабильность, власти не нужен. Тот же, который, пользуясь доверием, эту стабильность подрывает, тот… кто, Ярослав Михайлович?

— Враг народа.

— Безусловно. И с меньшим к стене ставили. А теперь скажи мне, что станет с начальником управления военной разведки Шелестовым, если будет известно, что он вступил в сговор с преступниками с целью если не завладеть деньгами в грузовике, то хотя бы подорвать финансовое благополучие государства?

На этот раз отвечать на простой вопрос Слава не стал. Это было бы чересчур, выглядело бы как на уроке арифметики в первом классе. Но не ответил он и еще по одной причине. Не слишком ли утрирует полковник, разбирая ситуацию?

— Сталин не вечен, и до того момента, когда страна впадет в ступор, созерцая вождя в красно-черном обрамлении, нужно убрать всех, кто мешает, установив на эти места тех, кто нужен. Этим людям есть у кого учиться. Их Великий Учитель проводил такие наглядные практические занятия, что было бы глупо не поднять старые конспекты и не воспользоваться накопленными знаниями… Червонец — человек Берии, Слава. Я не знаю, что было предметом торга в их договоренности, скорее всего, Берия не в курсе раритетов из Дрезденской галереи. Но что Червонец надеялся обрести статус добропорядочного гражданина — это точно было условием сделки. Полонский подставлял под удар НКВД свою банду — так думал он. На самом деле Полонский уничтожал своими руками заместителя военной разведки страны Шелестова. После того как Сталину станет ясно, что НКВД уничтожил банду, напавшую на охраняемый мною транспорт с деньгами, Берия сумеет доказать Иосифу Виссарионовичу, что это не рабочий прокол разведки, а умышленные действия. Вслед за моей головой полетит голова начальника военной разведки страны. Идет война, Корнеев. Война, видеть последствия которой и участвовать в которой позволено не всем.

— А Весников…

— Весников должен был умереть вместе с бандой, получить посмертно орден, и его имя было бы занесено в Почетную Книгу сотрудников славного ведомства. Уничтожен должен был быть и Червонец. Никаких следов не должно было остаться. Твой труп должен был явить собой лишнее доказательство того, что Шелестов сотрудничал не только с бандой, но и пригревал на своей груди врагов народа, разыскиваемых НКВД еще с довоенных лет. Я так думаю, что тебя с женой и сыном приехали вынимать из квартиры именно для того, чтобы умертвить за несколько минут до боя с бандой и бросить там труп с оружием в руках. Так лучше привязать меня к делу — ты мой человек, и это доказуемо при помощи документов довоенных и военных лет.

— А семья… — в который раз попытался вставить слово Ярослав.

— А твоя семья должна была быть перевезена на воровскую малину. Оттуда после операции под Пулково ее должен был торжественно вынуть… прости за прямоту, Слава… НКВД. Бандиты, охранявшие ее, тоже должны были умереть. Их личности были бы опознаны как активные члены банды Святого, таким образом ты привязывался бы и ко мне, и к банде. Полная доказуха по линии следствия! Ты спросил про семью? Ты имел в виду, что с ней было бы? Подумай сам, ты умный мальчик…

У Ярослава уже давно болела голова. Истина открывалась перед ним во всем ее великолепии, как и обещал Шелестов.

— Ты смешал все карты Берии. И получил кровника. Единственный способ уберечь тебя и семью — ввести в мой штат и убрать с глаз долой. Берия, в конце концов, тоже не вечен. Его организм тоже страдает от запоров, хиреет, у него нарушается обмен веществ… Но сейчас с его здоровьем и статусом все в полном порядке.

Помолчав, Шелестов бросил:

— Мой человек, забиравший Светлану с ребенком из квартиры, оставил рядом с трупами бандитов визитную карточку моего ведомства.

— Может, напрасно съерничали? — усомнился Корнеев.

— Это не издевка, Слава. Это послание. «Я в курсе. Я считаю каждый твой шаг».

— А ваш человек себя не подставил?

— Этот человек следов не оставляет.

— А я могу узнать его имя? Он спас самых близких мне людей.

— Не узнаешь, — решительно отрезал Шелестов. И добавил, усмехнувшись: — Я этому паршивцу еще задницу надеру. Всего на пятнадцать минут-то и успел прежде Берии.

— Не так уж это и мало, — глядя в пол, возразил Слава. — Успеть раньше Берии на четверть часа.

— Так, говоришь, тебе что-то кажется насчет перемещений Альберта Брониславовича Полонского? Что ж… Теперь, если после всего, что я тебе сказал, тебе уже не кажется, что он давно мертв, можно и проверить.

Глава 23

Снова оказавшись на Хромовском кладбище, Ярослав с невольным удовольствием отметил про себя тот факт, насколько стремительно и полярно меняется его жизнь. К переменам от знака минус к знаку плюс за свои тридцать с небольшим лет он привык. Так же, как привык, что судьба частенько положительный знак меняла на отрицательный. Происходило это подчас так быстро, что он не успевал ни отчаяться, ни возрадоваться.

Однако появление на кладбище, в том самом месте, где он всего две недели назад коротал ночь с бандитами, оставило в нем неизгладимый след, который впору было именовать рубцом. Еще две недели назад он, Корсак, гонимый НКВД и лишенный семьи, сидел… вот под этим деревом… это береза, оказывается, а не сосна, как ему показалось в первый раз… и думал о том, как повернется дело, не найди они в оговоренном Святым месте его сокровищ. Точнее, не его, а Дрезденской галереи, однако тогда это как раз значения и не имело. В полуразрушенном, заросшем мхом и куриной слепотой склепе, на котором едва читались высеченные буквы, пан Домбровский спрятал свои золото с картинами, и Слава думал в ту ночь только о том, чтобы тот в предсмертной горячке чего не напутал. Останься клад ненайденным — его непременно запытали бы до смерти, и те четыре патрона в «браунинге», что безо всякого своего желания подарил ему Гусь, вряд ли бы помогли. Семья, безусловно, погибла бы.

Даже сейчас Ярослав чувствовал, как скверно на душе от одной только этой мысли…

— Здесь, говоришь, были? — пробормотал Шелестов, шагнув через порог оградки и приближаясь к склепу. — Ха!.. «Неужели и ты настолько глуп?»! Это кто писал, Слава?

— Червонец. Оставил своим людоедам метку, дабы те в увольнении не оскоромились.

Уложив кусок картона на то же место и в том же положении, полковник оттянул на себя ветхую от старости металлическую дверцу склепа и заглянул внутрь.

— Пахнет оттуда очень уж нехорошо, — он вынул платок и вытер ладонь. — Знакомый запах.

— Это смердит Карамболь. Весельчак-парень, у которого при виде «рыжья» и полотен сорвало крышу, — пояснил Корнеев. — Червонцу пришлось его урезонить, и я почему-то об этом ничуть не жалею.

— Хорьки и ласки его подъели, но, видимо, не до конца, — осмотревшись, Шелестов кивнул Корнееву: «Ну, куда дальше?»

— Я сейчас попробую сориентироваться, — пообещал Слава. — Мы подошли к склепу с восточной стороны, значит… шли оттуда, — сориентировав самого себя, он пошел через кладбище настолько быстро, насколько позволяли оградки. Лавируя между ними, как катер среди мелей, Корнеев углубился метров на сто, а следом за ним и Шелестов. Прихваченная группа «Ураган» в восемь человек осталась коротать время в леске, на том самом месте…

— Я в любом случае найду, — упрямо читая потемневшие надписи на склепах, пробормотал Слава.

— Ты хоть помнишь имя того, кто покоится в склепе, который ты ищешь?

Остановившись, Корсак подумал и вдруг забормотал, глядя прямо в глаза Шелестову:

– Бойтесь оцезариться, полинять. Оставайтесь простым, добрым, чистым, степенным врагом роскоши, другом справедливости, твердым в исполнении долга. Жизнь коротка.

— Немного неточно, — возразил, сорвав сухую былинку и сунув себе в зубы, Шелестов. — «Бойся оцезариться, полинять, это бывает. Оставайся простым, добрым, чистым, степенным врагом роскоши, другом справедливости, благочестивым, доброжелательным, человечным, твердым в исполнении долга. Всемерно старайся сохранить себя таким, каким стремилась тебя сделать философия: почитай богов, пекись о сохранении людей. Жизнь коротка. Единственный плод земной жизни в поддержании души в святом настроении, в совершении поступков, полезных для общества». Это Марк Аврелий, Слава. Зачем ты его упомянул?

— Во-первых, все точно. Я сказал именно то, что было написано.

— Где написано?..

— На склепе, который я по просьбе Червонца выбрал как свой возможный тайник, приведись мне вместо Святого прятать здесь раритеты.

— Ах, вот оно что… — Шелестов выплюнул былинку и приобнял капитана. — И на этом простом основании ты сделал вывод, что бандит перенесет золото и картины из склепа Стефановского именно в этот?

— Именно так! — заверил его Корнеев. — А куда еще можно за одну ночь перенести одному груз, который едва подняли девять человек? Путь с кладбища Полонскому был заказан! Не на грузовике же он сюда приезжал, и не для того же, чтобы везти золото через весь Питер и его окрестности! — Вспомнив что-то, Ярослав указал рукой на невысокий, поросший бурьяном холм. — Кажется, мы пришли. И вы забыли главное, товарищ полковник. Червонец той ночью был уверен в том, что я буду мертв. Не сомневаясь в моей смекалке, он таким образом испросил у меня последнего совета. И я, ничтоже сумняшеся, ему его дал.

Ярослав оказался прав. Как только он дошел до склепа и прочитал: «Ладоевский Эрнест Александрович», у него заколотилось сердце. Еще сильнее оно застучало, когда Слава приметил помятую траву у входа в склеп. Ни слова более не говоря, он перелез через ограду, осторожно прокрался к воротцам и присел.

— Полковник! — глухо крикнул он, и Шелестов услышал в этом голосе победную нотку. — Могила не ухожена, поросла травой, буквы вычернены землей, и может ли быть такое, чтобы на воротах склепа висел амбарный замок, на оборотной стороне которого четко видны цифры: «09-1946»?

— Сентябрь сорок шестого… — повторил Шелестов. — Родственники пришли, посидели и, несмотря на укор с небес, даже не выдернули внутри оградки траву. Зато повесили новый замок и ушли. Боятся, что господин Ладоевский вырвется из склепа?

— Я понял тебя, Слава, — продолжил он, — понял. Но что, если Червонец уже снова перетащил груз? На Хромовском кладбище склепов не счесть… Не устраивать же нам на погосте тотальную эксгумацию!

— Не нужно никакой тотальной эксгумации. У Полонского не было времени на перенос груза, — возразил Корнеев. — Не забывайте, что он не может просто так выйти на дорогу, махнуть рукой, остановить попутку и доехать до Хромово! Он сейчас офлажкован, и мысль о том, что я, быть может, жив, не дает ему покоя. Второе, что его заботит, — это беспокойство за наш ночной разговор двухнедельной давности — не помню ли я его? И, наконец, третье: обо мне Червонец думает сейчас так же, как думаю о нем я: «Паныч не может просто так выйти, поймать попутку и оказаться в Хромово»!

— Есть только один способ проверить — прав ты или нет. Если раритеты окажутся на месте, то Полонский обязательно появится здесь.

— Если только он не наблюдает сейчас за нашим разговором из какого-нибудь другого склепа, — заметил Слава. — Если я и в этом прав, то он здесь никогда не появится.

Шелестов решительно шагнул к склепу, взялся своей рукой-клешней за замок и рванул его на себя, как рвут в огороде опостылевший за лето подсолнух.

Дверцы сухо скрипнули, раздался оглушительный скрежет, и Корнеев с недоумением посмотрел на скобу, из которой торчали ржавые изогнутые гвозди. Еще секунду назад она казалась намертво прибитой к двери склепа.

— Теперь и спорить нечего, — по-мужицки констатировал Шелестов…

В темном склепе отдавало затхлым запахом начинающих гнить бревен и сырым кирпичом кладки. Если снаружи склеп обдувался ветрами, которые хоть как-то сушили его, то внутри от влажности кирпичи были совершенно зелеными, склизкими на ощупь.

Здесь пахло запахом лет, прожитых ушедшим в мир иной пожилым человеком. Он видел Пушкина, был свидетелем военных побед Александра Освободителя, знавался на склоне лет с еще молодым Столыпиным и читал в газетах о делах генерала Ермолова на Кавказе. Но ничего не могло скрыть следов недавнего пребывания здесь кого-то. А вот и то, что они искали…

Картины Рембрандта, Гойи, кубки ручной работы времен Фридриха Великого, монеты Византии, колье Марии Медичи, серьги, возможно, принадлежащие ей же. Как и эти ожерелья, колье, диадемы, перстни и браслеты…

— Впервые в жизни имею возможность потрогать это руками, — признался Шелестов, перекатывая меж пальцев бриллианты великолепного колье. Меньше всего он сейчас был похож на второго человека военной разведки страны. — Я представляю, сколько крови пролито за право владеть этими сокровищами. Мы искали их в Дрездене, Берлине и Потсдаме, капитан, а они оказались на кладбище в Ленинградской области… Жаль, их не видит сейчас командир комендантской роты. Как можно было это продать, Слава?..

Ответить Корнеев не успел. Где-то вдали, за кладбищенской оградой, тяжело ухнула выпь. Шелестов вскинул голову, и в глазах его блеснули желтоватые огоньки.

— Странно, — пробормотал Ярослав, которому передалась тревога начальника. — Я всегда был уверен, что выпь днем не кричит.

— Она и не кричит днем, — быстро перевернув дощатый настил, которым было укрыто сокровище, полковник положил его на место, встал и потянул за собой капитана. — Я этим дилетантам головы поотрываю!.. У нас гости, Корнеев.

Глава 24

Червонец входил на кладбище не один. Понимая теперь, какого «участия» в своей судьбе ему ждать от всемогущего покровителя, который на поверку оказался просто плутом, он оборвал с ним связь и решил играть в одиночку. Ничего другого, собственно, ему не оставалось. За те короткие часы нахождения в Ленинграде, что минули с момента смерти посланца Берии Тихомирова, он быстро сумел найти общий язык с «Моечной шпанкой». Имя Червонца гремело по лагерям, известно оно было в области и тогда, когда Полонский был неуязвим для власти, а потому не оказаться мгновенно под его авторитетом пяток воров с Мойки просто не могли. Когда в один из их притонов вошел высокий мужик в чистом пальто и безукоризненной шляпе, вошел спокойно, волевой поступью, то пьющие водку и рассуждающие о завтрашнем дне сявки[10] сначала не поняли, кто к ним пожаловал. Один из них, Гера Правильный, находящийся в малине на правах «рулевого», привстал. Осмотрел гостя с ног до головы и смачно плюнул на пол, давая понять, кто здесь главный. Гость же ничуть не смутился, снял шляпу, повесил на крючок у двери, прошел на свет и встал под лампой. Если имя Червонца было у всех на слуху, то мало кому доводилось видеть его воочию. Воровской мир, как и мир государственной власти, устроен таким образом, что те, кто находится наверху, редко позволяют ощупывать себя взглядами тем, кто ровней им не является. А потому даже при ярком свете в глазах мелких жуликов Полонский выглядел не иначе как чужак, не подумавший хорошенько над тем, куда вваливается. Да и вообще, может ли быть такое, чтобы одно из первых лиц преступного мира северо-западного края страны вот так, запросто, приходило в босяцкую малину? Мысль же о том, что это может быть гость из легавых, в головы шпанки не пришла, и не пришла вполне обоснованно. Время нынче такое, жестокое… Рискнет ли кто лезть на «перо» в одиночку? Героев в стране после войны не перечесть, но герой не тот, кто ничего не боится, а кто мыслит хладнокровно.

— Что ж ты харкаешь-то на пол в доме, как скотина? — поморщившись, бросил неизвестный и шагнул к столу, заставленному водочными бутылками и липкими тарелками со скудной снедью. — За такой плевок в «хате»[11] тебя бросили бы под нары в пять секунд. Не «заезжал»[12] ни разу, выходит?

Поводя взглядом по столу, гость вынул из кармана мятый ворох червонцев и бросил на чистое место между тарелок.

— Ну-ка, ты, бродяга, — он указал на сидящего в углу амбала, — бегом в корчму. Водки, пожрать. Да не этой сельди красноармейской, а балыка, икры и свиных ребер копченых!.. У тебя что, пробки вышибло, мудила? — совершенно спокойно решил уточнить он, видя, что его распоряжение повисло в воздухе. — Я тебе говорю — неси бока свиного кусок, а ты свою пятачину мне предлагаешь.

— Ты кто такой, фраер? — вспомнив, кто здесь за главного, уточнил Гера.

— А это, наверное, — сказал тот, кто обиделся за мудилу, — директор гастронома. — Поднявшись с засаленного провалившегося дивана, он стал обходить стол. — Он и на фраера-то не похож. Сейчас харю ему порву, а дальше видно будет.

И теперь, когда стол ему уже преградой не был, он решительным шагом направился к Червонцу «рвать харю».

— Понятно, продолжаем отрицать очевидное, — констатировал Полонский и с видимым разочарованием вынул из кармана правую руку.

От мощнейшего хука в левое ухо обиженный амбал стремительно полетел в угол, сшибая на своем пути колченогий стул и ноты с чудовищно запылившегося фортепиано. Издав минорный гул, оно чудом устояло. Чего нельзя было сказать об амбале, который, поднявшись под звенящее молчание сотоварищей, приложил к виску руку, отнял ее и убедился в том, что она вся в крови. Голова его находилась, как и мысли, в полном беспорядке. Бывший чемпион СССР в тяжелом весе Боря Заволокин находился в нокдауне после удара, который любого другого из находившихся отправил бы в нокаут.

— А отрицать очевидное, молодой человек, глупо и безнравственно, — заверил Червонец и стремительным хуком слева заставил Борю пробежать еще одну короткую дистанцию. Из рассеченной и мгновенно заплывшей брови боксера хлынула кровь, и теперь руки слушались его куда с меньшим желанием, чем после первой оплеухи.

В результате этого Бориного марш-броска опрокинулся стол, и водка, которой были еще полны бутылки, теперь разлилась по полу.

— Куда тебе с таким портретом на Мойку выходить, — заметил Полонский, снова сунув руки в карманы. — У тебя теперь другое задание будет. Вот ты! — он указал на сидящего рядом с ним по правую руку вора. — Балык, свиные ребра, икру. Никакой прелой сельди. И водки. Теперь уже в два раза больше. Здесь хватит, — он пнул ногой упавшие со стола купюры и повернулся к Боре: — Взять тряпку, ведро воды и вымыть здесь пол начисто. Если хоть одна сука тут на пол плюнет, запихну под диван.

Проводив взглядом метнувшегося к входной двери воришку с деньгами, Червонец присел на стул, зацепив его с пола ногой, и уставился тяжелым взглядом на Геру:

— Тебе, лохматому, который окрестил меня фраером и спросил, кто я есть таков, отвечаю: я не фраер. И не блатной. И не «кум»[13] с Литейного. И не х… с бугра. Для тебя, перхоть, я дядя Альберт. Вот так ты и твои корешки отныне меня именовать и будете. И если я посчитаю возможным хотя бы на сотую долю процента довериться кому-то из вас, я разрешу этому человеку звать меня Червонцем. Есть еще что-то непонятное или будем продолжать залупаться и кровь терять?

После упоминания хорошо известного в криминальных кругах имени братва притихла, если не сказать — офонарела. Увидеть в грязной кондейке залитую одиозным светом фигуру было нереально, однако это было явью. Червонец, чьим именем пугали детей законопослушные ленинградцы и чьи поступки для многих из воровской братии стали примером для подражания, сидел на стуле, курил «Герцеговину Флор», болтал по-свойски, пил водку, чокаясь со всеми на равных, и даже отпускал шутки в адрес Бори, лицо которого было похоже на кусок свежей говяжьей печени.

Ближе к вечеру всем все стало ясно. Господь бог если и дарит когда шанс стать счастливым человеком, то подарил им его сегодня. Всего-то делов — вынести с кладбища где-то в Хромово сокровища Червонца, унести которые сам вор не в состоянии (что и понятно при его-то положении), получить пай, влиться в новую семью и заняться наконец настоящими делами. Одна идея братания с пацанами какого-то Капонова чего стоит. Водка, спирт, Канада, банки, доллары — дело совершенно непонятное, но до того приятное, что скажи Червонец: «Идем на погост прямо сейчас» — они встали бы и пошли. Шанс преобразиться из шпанки в приближенные известного по всей стране вора за один день дается не каждому. И просто идиот тот, кто на эту тему не поведется!..

И никто не удивился, когда Червонец, явно оберегая свой организм от лишних рюмок, зачерпнул ложечкой икорки, пожевал и спокойно бросил:

— Ну, готовы?

Конечно, они готовы. Еще как готовы, и удивляться этому было нечего. Судьба более весомых фигур в их мире — Гуся, Карамболя, Нетопыря, Вагона и остальных, чьи тела теперь охлаждали и без того ледяной морг Ленинграда, — была им неизвестна. Их ждало море, белые штаны, пальмы…

— А пальмы есть в Америке?

— Чудовищной высоты.

Во, хорошо!.. Пальмы, значит, штаны, девки, которым можно засаживать не по нужде великой, а под настроение, и всякий раз — новой, коктейли (черт его знает, что это такое) в конусообразных (вообще непонятно) бокалах, мулаты с белыми полотенцами у бассейна, лиловые негры за рулем лимузинов и опрятные банкиры (банкиры — это как наши сотрудницы сберкасс, только не матерящиеся бабы, а воспитанные мужчины лет под сорок).

Засомневался в предстоящем предприятии лишь Гера Правильный.

— Фуйня это какая-то, — выдавил среди всеобщего восторга и был тотчас же воспринят как не свой. И даже как-то стало попахивать от него «мусорщинкой». — Какая Америка? На кой хер мы там кому нужны? Водяру гонять из Питера в Стокгольм, из Стокгольма в Канаду, из Канады — в Америку. Это ж сколько легавых нае…ть надо, чтобы ковбоев допьяна напоить? Тут, епт, на Невский выйдешь, у тебя пятнадцать раз прописку проверят и, дело прошлое, с нормальной ксивой все равно в отделение уволокут, а вы хотите, чтобы контейнеры с бутылками пять границ прошли и никто на них внимания как бы не обратил. Фули, давайте уж тогда в Африку спирт гонять. Пускай негры алмазами плотют…

— Ты, я вижу, хорошо знаком с геологической разведкой в Африке, — заметил Червонец под общий осуждающий Геру шум. — Образованный человек. Тогда почему же сидишь здесь, в грязи, харкаешь себе под ноги и жрешь вареную картошку с пахнущей тиной килькой?

Перед самым уходом из квартиры Гера решился. Выходили они из притона по одному, договорясь встретиться на южной окраине города. Места эти и Червонец, и новые его подельники знали очень хорошо. На все про все — на сбор и оговаривание последних деталей — Полонский отвел два часа. Сам же пошел с Правильным, что для всех стало доказательством того, что Червонец решил убедить бывшего вожака до конца.

Так, собственно, и вышло. Через два квартала Червонец завел Геру в один из «колодцев», объяснив такое уклонение от маршрута надобностью прихватить оружие, где и благополучно заставил воришку расстаться с жизнью посредством нескольких ударов ножом ему в живот.

«За что?..» — этот вопрос Альберту Полонскому приходилось слышать не раз. На его пути постоянно встречались люди, готовые превратить его идею в прах. Но ближайший сподвижник Святого никогда не менял свои планы из-за одного оппонента, если обстоятельства позволяли эту преграду устранить.

Оставлять за своей спиной внутреннюю неуверенность в успехе мероприятия было не в правилах Червонца. Люди, которые эту неуверенность в нем зарождали, умирали быстро, и каждый по-своему. Гере достался брошенный полуразвалившийся дом внутри «колодца», куда редко заглядывал даже участковый, нож и пяток минут для прощания с жизнью.

Никто не удивился, когда Червонец прибыл на встречу один.

— Он ушел, боится, — объяснил на скорую руку, велев трогаться в путь, Полонский.

Да и черт с ним, решили все. Это значит, что пай Геры будет поделен поровну между всеми. Так гласят правила воровской жизни, соблюдает которые Червонец, надо думать, неукоснительно.

До Хромовского кладбища было решено добираться по отдельности. Шесть человек, следующих в одном направлении, — лучшей приманки для подозрительных легавых придумать сложно. А потому полянка перед кладбищем, которую банда впервые облюбовала две недели назад, заполнялась «гоп-стопниками» и «щипачами» с Мойки постепенно, в течение двух часов. В тот момент, когда нерасторопный офицер из спецгруппы военной разведки «Ураган» поспешил подать сигнал о появлении в зоне видимости первого объекта криком выпи, перед кладбищенской оградой появился сам Червонец. Некоторое время он курил, проверял оружие. Корнееву, вернувшемуся к месту засады, было хорошо видно, с каким вниманием Полонский осматривает знакомый Ярославу «маузер». Упрятав его под пальто, Червонец вынул «ТТ», загнал патрон в патронник, сунул пистолет в карман и стал ждать.

Через полчаса появился первый человек из его новой банды. Еще через полчаса — двое. В течение одного часа и пятидесяти минут собрались все пятеро. Пятеро, и с ними — Червонец.

Глава 25

— Грузчики-покойнички прибыли, — пробормотал Слава, отмахиваясь от предложенного Шелестовым пистолета. — Не нужно, товарищ полковник. Лишняя тяжесть.

Наблюдая с расстояния в триста метров за действиями новоиспеченной банды, Шелестов знаком подозвал к себе командира спецгруппы:

— Разведи людей по периметру. В случае сопротивления стрелять на поражение без предупреждения. Эта банда никому не нужна. Но лидер… ты и твои люди хорошо понимают, кто у них лидер? Так вот он должен остаться в живых в любом случае, — голос замначальника военной разведки звучал властно и даже грубо. — У него может не остаться обеих ног, рук, но у него при этом должно быть нормальное кровяное давление и пульс. Он должен говорить. Если кто-то из твоих пристрелит его, служба закончится для него трибуналом.

— А если он будет стрелять? — попробовал отстоять права своих подчиненных командир.

— А он обязательно будет стрелять, — подтвердил Шелестов. — Причем на поражение. Целясь вам вот сюда, — он воткнул майору палец под капюшон маскхалата, уперев его в лоб. — Если при этом все до единого бойцы «Урагана» погибнут, но ты возьмешь Червонца, я буду считать задачу выполненной. Если же твоя группа выйдет без единой царапины, но при этом объект будет мертв, задача будет считаться проваленной. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Когда они остались вдвоем, Слава поморщился:

— Набирали ребят из войск в спешном порядке?

— А что было делать? Сталин отдал приказ в течение одной недели укомплектовать подразделение физической поддержки для работы управления внутри страны. Вот и пришлось рассылать своих людей по войсковым разведкам. Да не каждый разведчик хороший спец, ты сам знаешь… Кто-то полного кавалера орденов Славы привез из-под Орла, кто-то доставил капитана, двадцать четыре раза ходившего через передовую… Вот и кричат сейчас выпью в тот момент, когда жаворонки пиликают…

— Они пошли, — перебил Корнеев, спокойно прищурясь. Место для наблюдения было выбрано Шелестовым, и Ярославу оно не нравилось. Напротив солнца, у восточной части кладбища. Плюс был — погост как на ладони. Но передвигаться по нему, пока банда шествует меж могил, было крайне опасно — освещаемые закатом, они были бы видны сами.

Но уже через пять минут Слава отдал должное решению Шелестова. Солнце закатилось за верхушки деревьев, их участок мгновенно потемнел, накрытый серой пеленой, а та часть кладбища, где уже стояли перед склепом Ладоевского бандиты, освещалась, словно комната фотографа, красным светом.

— Пусть вытянут все из склепа наружу, — пробормотал Шелстов. Он сам по старой привычке был одет в ту же форму, какую носили бойцы его бывшего боевого подразделения, и теперь в маскхалате напоминал пожилого рыбака, у которого отняли удочки и тут же огорошили боевой задачей. Слава не удержался, фыркнул, за что получил строгий взгляд. — Пусть все вытянут, говорю… если уж брать, так с поличным. Я не знаю, есть ли у этой пятерки оружие. Нынче весь мир следит за нашими судебными процессами. Сейчас выяснится и что оружия ни у кого, за исключением Полонского, нет, и что Червонец, вообще, сблатовал компанию за двести рублей тяжести перетащить из пункта А в пункт Б! Потом доказывай следователю, что вся эта группа — единый преступный организм…

Корнеев с удивлением посмотрел на начальника.

— Первый раз слышу, чтобы перед судом и прокуратурой такая проблема стояла!

— Времена нынче другие, Слава… Это что они там сейчас делают?

Приглядевшись, Ярослав констатировал:

— «Свак» Святого уже вынут из склепа. Новая команда надевает на себя баулы — мешки с лямками. Через минуту, думается, двинутся в путь.

— Пусть идут, — разрешил Шелестов. — Идти им — ровно до ограды. Ты куда?! — свистящим шепотом спросил он, заметив, что Корнеев уже отполз от него на порядочное расстояние и теперь пытается сделать что-то, что не предусматривалось приказом.

Обернувшись, Слава прошептал:

— Уйдет он от них, командир, уйдет… Разреши под свой контроль взять!

Шелестов обреченно махнул рукой и снова прильнул к биноклю.

Впервые Червонец почувствовал опасность, едва перебрался через оградку кладбища. Новые подельники его, предчувствуя добычу, болтали так громко, что ему даже пришлось на них прикрикнуть. И в этот момент он «срезался» и не успел понять, в чем же та опасность заключается. Сейчас снова прислушиваться к себе было поздно, могла случиться обманка — сбившись, он мог легко привычную осторожность принять за подозрение.

Но уже через минуту тревога снова овладела им, и на этот раз его предчувствию не мог помешать даже треск сучьев под ногами глупых жуликов, которые через несколько часов должны были благополучно умереть.

Он вспомнил, как услышал крик выпи, когда появился у ограды. Тогда, покуривая в одиночестве, он проверял «маузер», объемный магазин которого должен был сыграть похоронный марш для нынешних приятелей. И вдруг раздался этот крик. Полонский, проведший детство в Западной Украине и не раз ходивший на болота, прекрасно был осведомлен о том, что выпь никогда не кричит днем. Утробный вой этой птицы раздается только ночью или в брачный период. Птенцы были уже давно на крыле, болот поблизости Червонец не видел. Но тогда это подозрение рассеялось, потому что он уже полчаса находился на видном месте, и тишина, окружающая его, ничем не была нарушена.

Но вот зато когда он перебирался с этой глупой сворой через ограду, послышалось нечто, очень напоминающее характерный звук металла, скользящего по металлу. Так обычно звучит затворная рама, двигая затвор по ствольной коробке. Все бы ничего, не исключено, что шум этот случился не в ста метрах, как ему показалось, а рядом, когда Боря с окончательно посиневшим лицом перебирался через ограду. Подломился прут, скользнул по остову… Все бы ничего, если такой же звук металла о металл не был очень похож на приглушенное звучание затвора, загоняющего патрон в ствол автомата для последующей стрельбы.

Он был готов ко всему. Начнется пальба, он уже знал, что делать. Еще в первую ночь, когда рядом с ним был Корсак, Полонский заметил длинную канаву, уходящую за ограду и проходящую под ней. Сначала это была могила. Потом в ней по какой-то причине никого не закопали (могильщикам дали на водку, и они выкопали яму на более удобном для посещений месте), и яма, постепенно обваливаясь и разрушаясь под действием талого снега и вешних вод, стала расширяться. За несколько десятков лет на заброшенном кладбище образовалась канава, уходящая в лес.

Так что, на крайний случай, отход обдуман. В другой ситуации, услышав выпь, он ушел бы уже давно. Но он вел компанию, которую сам же завлек нереальной темой, и в его адрес могло поступить столько вопросов, отвечать на которые он мог до утра. Но не только осторожность в общении с партнерами вела его к склепу Ладоевского. Там, на глубине двух метров под землей, как раз на потемневшей за полстолетия крышке гроба, покоилось состояние, невероятно большое по своему денежному эквиваленту для одного человека. Оно осчастливило бы сотню таких, как Полонский. И мысль о том, что из-за излишней подозрительности можно всего этого лишиться, вела бандита к цели. В конце концов, это могла кричать не выпь. Или — выпь, да на болоте, которое Червонец просто не заметил. А звук металла по металлу издал, конечно, Боря. Имея в своем распоряжении только один глаз — второй заплыл так, что видеть можно было, лишь вставив между бровью и щекой пару спичек, — очень трудно соблюдать осторожность и не греметь оградой.

Оказавшись подле склепа, Червонец присел перед замком и внимательно осмотрел его. Вешая новый замок, купленный в одном из ленинградских магазинов, он, уходя, замазал его грязью так, чтобы не было видно его блестящих никелированных граней. Сейчас грязь облетела, но в этом ничего необычного нет. Последние дни лил дождь, он смыл маскировку, поэтому утверждать, что замок кто-то брал в руки, не приходится. Другое дело… Другое дело — «сторож». Перетащив сокровища из склепа Стефановского в склеп Ладоевского, Полонский, уходя, вставил в замочную скважину соломинку. И теперь, если бы соломинки не оказалось, это означало бы, что кто-то провернул ее отмычкой. Вот тогда следовало бы уходить, и делать это немедленно.

Но вместо паники, которая неминуемо охватила бы его, не окажись «сторожа» на месте, Червонец почувствовал облегчение. Соломина была, и она располагалась в замке точно так же, как он, покидая кладбище, ее оставил.

Если бы вор удосужился проверить, не открывались ли двери склепа иным путем, то его обязательно охватила бы паника. В другой ситуации он непременно сделал бы это. Но сейчас, волнуясь и высматривая соломину, догадываться о том, что дверь в склеп могла быть открыта иным способом, ему было недосуг.

Распахнув дверь, он не стал входить сам, а лишь бросил Боре, который после Геры, «давшего обратный ход», был в этой шобле мелких жуликов за старшего:

— Поднимайте настил и вынимайте баулы. Все выносить наружу. И пусть не лапают руками! — Зная, на что способен мелкий хищник, он сразу же предупредил: — Если хоть один сунет в карман какую-нибудь безделушку — прибью крысу на месте. Все будет разделено поровну…

С трепетом в сердце Полонский наблюдал, как из темного, пахнущего вечностью склепа появляются тяжелые баулы с экспонатами Дрезденской галереи. Эх, старик Домбровский… Год назад Святой заявил банде, что операция по изыманию из немецкого музея ценностей не получилась. Пан Тадеуш сумел убедить свою свору в том, что посредник — курьер из посольства СССР в Восточном Берлине — разоблачен НКВД и уже не может играть свою роль. Если бы он знал, что Полонский догадается о лжи, он расхотел бы помирать! А как все гладко и хорошо получалось! Общак банде, понимаешь, отдал, долг свой исполнил… Да если бы не этот сукин его сын Корнеев, это золото ушло бы под землю, как и остальные могилы! Он только благодаря ему, своему блудному сыну, и повелся на сообщение о сокровищах! Думал, старый идиот, что Червонец не догадается, откуда эти раритеты… Ну и как после этого не наказать этот поляцкий клан?!

— Готовы? — осмотрев навьюченных, словно мулы, соратников, осведомился Полонский.

В последнюю минуту пришлось заняться перегрузкой содержимого баулов. Всего их было семь, сейчас же в распоряжении Червонца находилось, в отличие от прежнего раза, всего пять носильщиков. А потому вес каждой клади увеличился на четверть. Полонский очень не хотел вскрывать содержимое и демонстрировать его жуликам, но выхода не было. И в те четверть часа, когда дрожащие от предвкушения добычи руки воришек перекладывали содержимое из двух мешков в остальные, он внимательно следил за каждым их жестом. Вор хорошо знал, как действует тусклый блеск золота и игривое сияние бриллиантов на людей со слабой психикой. В те мгновения, когда такие вещи оказываются у них в руках, им уже трудно с ними расстаться. И он, чтобы встряхивать сознание бандитов, постоянно одергивал их криками. Но даже эти понукания не могли погасить того сумасшедшего блеска в глазах, что освещал весь склеп.

«Матерь Божья… Богородица Пресвятая… Твою мать, это сколько же здесь свака!..»

И теперь, когда Полонский видел эти лица, перекошенные не столько от тяжести ноши, сколько от желания обладать всем этим без остатка, мысль о том, что убивать жуликов нужно сразу после того, как задача будет решена, утвердилась. Он видел перед собой не подельников, а свидетелей существования сокровищ. Не концессионеров, а соперников.

— Я как представлю, что эти полцентнера золота моими будут… — зажмурил единственный глаз Боря-боксер. От лихорадочного восторга он беспрестанно моргал в два раза чаще. — Ты исключительный «иван», дядя Альберт!..

— Называй меня просто — Червонец! — хищно улыбнулся Полонский, краем глаза осматривая окрестности. — Но это барахло, братва, вынести еще нужно!

— Своя ноша не тянет, — отозвался, поправив на своей спине груз, Глеб Курилка. Сейчас был тот редкий случай, когда в зубах его не было папиросы.

«Ублюдок, — мысленно прокричал в сердцах Червонец, — его ноша!.. Валить, валить сук мгновенно, едва придем к яме!..»

В пяти километрах от кладбища и в пятистах метрах от дороги, ведущей к северу Ленинграда, Червонец вырыл яму, достойную содержимого. Почти восемь часов он занимался в лесу тем, что уходил в землю все глубже и глубже, и, когда наконец стало ясно, что яма достаточно глубока для того, чтобы вместить его стоя, он сколотил из нарубленных молодых сосенок, которые практически не гниют в земле, настил и уложил его на дно. Ему еще трижды приходилось сколачивать тонкие, как слеги, стволы. Он положит на дно часть клада Святого, зароет и утрамбует. Следом, на яму, он уложит еще часть, накроет настилом и тоже закопает таким образом, чтобы казалось, что это дно. И только после этого он уложит остатки раритетов. Теперь, если кому-то взбредет в голову отыскать здесь сокровище, он выкопает лишь часть его. Уткнувшись в землю, он вряд ли станет искать ниже. Не исключено, что рыть будет следователь прокуратуры. Результат будет тем же. Случись так, что его «примут», он сумеет сдать часть сокровищ и договориться с властью. Хлипкий шанс, однако лучше иметь такой, нежели не иметь никакого вовсе. И потом, сдать понимающим толк в искусстве людям все сразу вряд ли получится. Ни у одного богатея в мире, даже у Генри Форда и его здравствующих детей, не найдется столько средств, чтобы выкупить экспонаты у Полонского за один расчет.

Он был слишком погружен в свои мысли, когда их «караван» приближался к забору кладбища. Именно поэтому не понял сразу, что означает эта зеленая ракета, взметнувшаяся в небо в нескольких десятках метрах от него в лесу.

— Что за чес?! — проорал, мгновенно сбросив мешок с плеч, Боря. — Я не понял!

Полонский, напротив, понял все. Понял, но объяснить не успел, потому что из леса, от восточной части кладбища, раздался голос, усиленный рупором:

— Альберт Полонский! Ваша банда окружена!

— Я не понял, пацаны! — заорал, стелясь по земле, Курилка. — Какая банда?! Бля, нас что, мусора окружили?! Я не понял! Нас окружили, что ли?!

— Полонский, — продолжал кто-то, — урезоньте своих людей! Я — заместитель начальника военной разведки СССР полковник Шелестов! Я и мои люди не имеют никакого отношения к милиции! Мне не нужно никакого приказа брать вас или уничтожать! Приказы здесь отдаю только я!

— Он! — заверещал Курилка, обращаясь к Боре и указывая крючковатым пальцем туда, откуда доносился голос. — Он отдает приказы! Они не из милиции! Боря, Боря, что такое военная разведка?! Боря, зачем здесь разведка эсэсэр?!

— Опустите на землю мешки, поднимите над головой оружие и выходите по одному за забор! Полонский, велите своим людям следовать моим распоряжениям!

Покусав губу, Червонец прикинул расстояние от себя до канавы. Выходило, что, в случае конкретного шухера, добраться до нее и утонуть в ней ему удастся.

— А если не велю? — крикнул, не поднимая головы, Червонец.

Через секунду, если таковая вообще успела истечь, в северной части леса за кладбищем раздался глухой выстрел, и с головы Бори-боксера слетела кепка.

Глядя, как опускается на землю тело с окровавленной головой, Полонский выслушал до конца рев Курилки и посмотрел на жуликов. Четверо оставшихся в живых воришек являли собой самую отвратительную картину, которую когда-либо ему доводилось лицезреть. Привлекая этих пятерых к работе в качестве переносчиков тяжестей, он не рассчитывал на то, что им придется вступить в бой. Но даже это не смогло подавить в нем отвращения, когда он увидел трусов, разглядывающих с открытыми ртами изуродованный череп Бори.

— Страшно, правда? — обратился он к ним, с невероятной болью в сердце рассматривая мешки с сокровищами. — Жить хотите?

Курилка качнул головой и улыбнулся. А вдруг правда позволят?

— Тогда так… Сейчас быстро вскакиваете и бегом — в разные стороны. В разные!.. Три… четыре!..

— Черт бы их побрал, — пробормотал Шелестов. — У них что, «стволов» нет?.. Что за догоняшки? Корнеева он не видел уже минут пятнадцать. Где находился капитан и на что он рассчитывал, полковнику доступно не было. Единственное, что успокаивало Шелестова, — это вера в капитана. За все то время, что он знал Ярослава, последний ни разу не дал повода усомниться в своем разуме и умении.

Первым в «обороте» оказался Глеб Курилка.

Стремглав промчавшись через кладбище, не замечая, что перепрыгивает через оградки не хуже арабского скакуна, он вылетел на южную сторону кладбища и таким же резвым прыжком взметнулся над забором. Удивительно, но факт: еще минуту назад его легкие, пораженные беспрерывным курением, хрипели и свистели. Он обливался потом и слушал стук собственного сердца, когда приходилось подниматься на пятый этаж. Но за те несколько минут, что он бежал по кладбищу, какой-то неведомый ранее внутренний резерв вдохнул в него силы, и он бежал, не замечая даже, что дышит легко и свободно.

Перемахнув несколько оградок, разметав землю на нескольких десятках могил, разорвав фуфайку и не остановившись нигде ни на мгновение, он, как заправский спринтер, взметнулся над оградой…

И в этот момент почувствовал, что резерв иссяк. Застоявшаяся болезнь легких, почек, печени и сердца, дав в последний раз подышать, обрушила на него все свои силы.

Не понимая, почему это происходит, Глеб услышал треск собственных ребер, лес перевернулся перед его глазами дважды, и он рухнул на загривок.

В позвоночнике тоже что-то хрустнуло и разлилось по всему телу обжигающей болью…

Когда Глеб перевернулся на живот, силясь сообразить, как это он так перепрыгнул забор, перед лицом его оказались запыленные, высокие ботинки на шнуровке.

Последнее, что он видел, был желтый березовый листок, застрявший в переплетенном шнурке.

Поймавший его ногой на излете сотрудник спецгруппы «Ураган» рухнул на него коленом, вставил финку в углубление между кадыком и ключицей и резко надавил.

Через несколько мгновений после того, как нога разведчика сломала находящемуся в прыжке Курилке грудину, в еще более сложной для себя ситуации оказался Морфий. Прозвище он получил не за то, что был морфинистом, а по той причине, что одно время сбывал наркотик находящимся в ломке покупателям. Вскоре знакомого Морфия прибрал НКВД, и доход Коли Корнилова как отрезало. Пошлявшись по Питеру несколько недель кряду, он прибился к шайке Геры Правильного и находился в ней ровно неделю. Через семь дней пребывания его в хорошем, как казалось Морфию, коллективе, на их малину заглянул Червонец.

Здоровьем Морфий обладал отменным, мог на спор согнуть меж пальцев гвоздь-двухсотку, но бегать никогда не любил из-за излишка веса, которым его наградила, наряду с силой, природа. Проковыляв по кладбищу несколько десятков метров, он услышал за спиной стрельбу и рухнул меж двух покосившихся крестов.

— Жопа… полная жопа… — констатировал он, рывком поднялся и побежал к забору, как горбун. В тот момент, когда ракета, потрескивая и освещая кладбище мертвенным светом, опускалась в лес, а друзья его созерцали развалившуюся голову Бори, Морфий несколько раз успел сунуть руку в свой мешок. И теперь, благодаря такому самоотверженному решению, в карманах его гремели золотой браслет, колье, усыпанное алмазами, пригоршня каких-то монет неправильной формы и прочая дребедень, рассматривать которую не было никакой возможности.

У забора его встретили двое. Поняв, что выбежал не туда, куда следует, Морфий развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал обратно на кладбище. Сообразив, что поступает неправильно, он развернулся еще раз, а потому не было ничего удивительного в том, что он снова увидел неприятные пятнистые силуэты. Оба благополучно перемахнули через забор, торопясь к бандиту, и в этот момент Морфий окончательно заблудился в беспорядке собственных мыслей. Слыша за спиной отчаянный вопль Бени Заики «Н-не надо! Н-не надо!..», он напрягся, заорал что было мочи и ринулся на врага.

Приняли его по всем правилам диверсионного искусства. Наука работать в тесном контакте с противником имеет свои правила, нарушать которые не следует ни при каких обстоятельствах. И сам факт, что эти двое бывших офицеров разведподразделений прошли всю войну и остались живы, свидетельствовал о том, что правила эти не нарушались ими ни разу.

Морфий очень удивился, когда вместо удара о две пятнистых груди его тело встретило зияющую пустоту. И тут же рухнул на колени, не понимая, почему такое может произойти. Его никто не бил, ему не ломали ноги и руки… а он стоял на коленях и только сейчас начинал чувствовать разрезающую душу боль в том месте, где икроножные мышцы соприкасаются с задними мышцами бедра…

Когда стало ясно, что можно обойтись без стрельбы, а опытный разведчик понимает такой момент сразу, оба офицера «Урагана» отклонились от таранящего их тела, присели и провернулись на месте…

У каждого из них в правой руке сверкал освещаемый солнцем нож, и было непонятно, отчего сияющее лезвие вдруг заблестело красным цветом. Если бы не капающая с лезвий кровь, можно было бы запросто подумать о том, что в лезвиях отражается садящееся за лес рубиновое солнце…

Не чувствуя своих ног, словно меж ними разорвалась связь, Морфий завалился на бок. К нему подходили двое, и блеск их ножей будоражил сознание жулика…

— Не надо, — вспоминая с ужасом крик Бени Заики, попросил Морфий. Уже не в силах терпеть боль, он изогнулся и посмотрел на свои ноги. Ужаснувшись тому, что увидел, Морфий наконец-то понял, чем разведка отличается от НКВД. В разведке режут сразу, не довозя до камеры. Он мог бы передать эту мысль Курилке, но тот все равно не воспринял бы ее адекватно. Из вспоротой артерии на шее Курилки только что вышла вся кровь, и он, засыпая, видел дом в Мытищах. Выстроенный еще до войны, он был самым красивым в поселке…

— Жилы… — шептал двоим пятнистым Морфий и указывал дрожащим пальцем на хлещущие из-под колен ручьи. — Жилы перерезаны…

И очень обрадовался, когда с ним остался один, а второй побежал куда-то по делам. Значит, его еще могут спасти. Ноги можно перетянуть. Суд — ерунда. Что ему вменят — вооруженную банду? И слава богу. Никого не успев убить, он получит не больше двадцати. А кто-то говорил, кажется, еврей-ювелир, живущий неподалеку от Эрмитажа, что в шестьдесят жизнь только начинается. Ему-то Морфий и хотел отнести побрякушки из мешка…

— Сухожилия, — поправил пятнистый и ловко проверил тело раненого хлопками по одежде. — Где «плетка»?[14]

— У меня такого срама, начальник, отродясь не бывало, — тихим от слабости голосом заверил Морфий.

— «Перо»?

— На фуя вокзальному вору «перо»?!

— Уж лучше бы ты этого не говорил, — проскрежетал пятнистый, бросая на живот Морфия перевязочный пакет. — Едва вспомню, как мать на Казанском в тридцать восьмом обнесли, глотки хочется резать таким, как ты, направо и налево… Никуда не уходи, — пошутил он в отместку и растаял в ночи.

Морфий обрадовался, но, когда понял, что от малейшего движения может потерять сознание, заплакал. Грыз зубами, рвал трескучую обертку на подаренном бинте, перетягивал ноги и плакал от бессилия и той напасти, что свалилась на него внезапно и беспощадно…

— Н-не надо! — молил Заика на все кладбище, видя, как к нему мчится здоровый, под два метра ростом, бугай. — Н-не надо! — оглушительно проорал он, понимая, что прощается с жизнью…

Нога пятнистого врезалась ему в грудь, перебив новый крик на вдохе. Следующий удар — удар каблуком в грудину, выбил из Заики набранный воздух вместе с кровью. Так взрывается, выбрасывая из себя красное конфетти, новогодняя хлопушка. Разорванное легкое наполнилось кровью, расперло грудь, и Заика понял, что умрет. Через минуту, не позже. Или через…

Он ошибся в любом случае. Выстрел из «ТТ» в затылок ему, стоящему на коленях, оборвал мысль.

Информация о том, что банда вооружена и опасна, что она представляет собой механизм, являющийся угрозой для государственной власти СССР, заставляла бойцов «Урагана» работать жестоко, без ошибок, наверняка. Причиняя смерть врагу мгновенно, они действовали не из чувства удовольствия. В сердце профессионалы не испытывают ни счастья от содеянного, ни раскаяния, ни стыда, ни радости. Эти люди работают . И если ты не в состоянии работать в этом режиме изо дня в день, если тебе по ночам снятся лица уничтоженных тобой врагов и их нерожденных детей, если появляются сомнения в том, достоин ли приказ того, чтобы его выполнить, то тебе не место в военной разведке.

Приказ на уничтожение отдавал Шелестов. Ему не было известно, придет Червонец на кладбище один или приведет с собой членов своей новой банды. Неважно, где Полонский нашел новых помощников. Главное, что они пришли с ним по своей воле. А все, что рядом с Червонцем, пахнет кровью и смертью. Зло должно быть уничтожено.

Как был уничтожен Витя Костромской и Леня Паскуда. Вряд ли «щипачи» с железнодорожного вокзала Ленинграда, не державшие в руках никакого другого оружия, помимо отточенных монет для резки кошелок, догадывались о том, что смерть свою они найдут на кладбище от пуль сотрудников военной разведки страны. Их, раненных, добивали выстрелами в голову в тот момент, когда Костромской сунул руку за пазуху, чтобы прижать рану на груди, а Паскуда пробовал бежать с простреленной ногой. Леню обязательно взяли бы живым, но у него хватило глупости на то, чтобы замахнуться. Спец увидел только взмах. Получать гранату от особо опасного преступника он не захотел. Выстрелив врагу в спину, он добавил — чтобы наверняка — в затылок и рухнул за высокий склеп, чтобы не быть посеченным осколками.

Рухнув сначала на колени, а после и на грудь, Леня Паскуда уткнулся окровавленным лицом в могильный камень, на котором было высечено: «Упокой господь душу твою, чистую и безгрешную».

А ссохшийся ком земли, прихваченный Паскудой с могилы и выпавший из его рук после выстрелов, так и не разорвался.

Глава 26

Вспахивая в мягком, податливом дне канавы широкие борозды, Червонец полз и слушал, как над ним гремят выстрелы. Кто-то невидимый перепрыгнул через ров, едва не наступив ему на спину, и комья земли, сорвавшись с края канавы, осыпались ему на спину. Опустившиеся сумерки помогали вору оставаться невидимым в канаве в то время, когда военная разведка брала его новых подельников.

Расчет был верен. Вряд ли кому придет в голову искать здесь канавы, когда по кладбищу, постоянно пересекаясь друг с другом и снова разбегаясь в разные стороны, мечутся силуэты людей, подсчитать которые нет никакой возможности. Сколько времени их будут брать ? Пять минут? Семь? Десять? Это вдвое или втрое больше того необходимого минимума, чтобы пересечь под оградой границу кладбища и уйти лесом.

Мысль о том, что все потеряно, клокотала в Полонском безудержной яростью, заставляла рычать вполголоса, и он чудом сохранял в себе силы для того, чтобы не встать во весь рост и не начать отбивать свой кусок. То, на что он рассчитывал как на гарантию новой жизни, валялось теперь у всех на виду, по золоту и полотнам ступали грязные ботинки разведчиков и воришек, они втаптывались в грязь… В его жизни было много провалов, много неудач и разочарований. Жизнь бандита невозможна без поражений. Однако когда удача близка настолько, что ее можно ухватить за хвост, но в последний момент этот хвост обрывается, а вместе с ним обрывается план жизни даже не на месяц или год, а на всю жизнь, то это уже не разочарование. Это крах.

Странно, но он сейчас переживал больше оттого, что все потеряно, а не за свою жизнь и свободу. Мысль о сокровищах была равновелика по своему значению с жаждой свободы, и сейчас, когда почти полтонны экспонатов Дрезденской галереи оставались за его спиной, отдаляясь от Червонца с каждым его движением все дальше, он вдруг подумал о том, что торопиться вряд ли имеет смысл…

Но вдруг чувство опасности вновь всколыхнуло его мозг, отрезвило, и он заработал локтями и коленями еще яростнее.

Чего стоят все эти побрякушки и полотна, если не будет ни свободы, ни жизни?

А сколько их будет еще, этих цацек и камней, если он уйдет? Слишком велик был, видно, кус. Проглотить его целиком оказалось невозможным. Хорош был план, не менее заманчивы были перспективы, однако кус… Он оказался не по зубам.

И ничего удивительного в этом не было. С музейными экспонатами Альберту Полонскому не везло всю его сознательную жизнь. Чего стоит стычка с чекистами в 1923-м в хранилищах Одесского музея искусств? Червонец тогда ушел, но четыре картины, уже вырезанные из рам и приготовленные к выносу, как были в музее, так там и остались. Потом был Эрмитаж, из которого Полонский едва унес ноги…

Он уже не замечал, что давно находится на ногах, и ноги эти, стремительно перемещаясь, несут его по лесу. По лицу больно хлестали ветки, но боль забывалась сразу, едва появлялась. Два или три раза он со всего маху падал на усыпанную влажной листвой землю, но тут же вставал и, даже не замечая одышки, бежал дальше.

Главное — уйти с проклятой территории. Покойничек Святой был прав, когда говорил, что кладбище — не лучшее место для разговоров о делах (темы можно считать заранее похороненными) и для занятия любовью. По кладбищу, помимо архангелов всевышнего, бродит, ухмыляясь, бес. И едва он видит, как архангелы пропустили что-то мимо своего внимания, он тотчас этим пользуется. А потому и удовольствие испытывать на погосте — грех неискупаемый. Вместе с грехом в тебя проникает бес, а для изгнания его нужно покаяться священнику, который мгновенно наложит на тебя епитимью, прознав, чем ты занимался на «святой земле».

Все остальное на кладбище делать можно. Так говорил Святой. Непонятно, откуда пан Тадеуш прознал про любовь средь могил, это его личное, покойницкое дело, однако был он, видимо, прав, коль скоро Червонец, начав великое дело на Хромовском кладбище, едва уносил теперь с этого кладбища ноги.

И в тот момент, когда выстрелы за спиной стихли, а впереди показалась светлая полоска проступающего сквозь деревья неба, Альберт Полонский по прозвищу Червонец вдруг сбился с ритма, потерял дыхание и, подогнув ноги, рухнул сначала на колени, а после, не в силах удержаться, несколько раз перекатился по земле.

«Что за ерунда?» — пронеслось в его воспаленной голове, и он, опершись рукой о корень стоящей рядом сосны, поднялся на ноги. И тут же почувствовал, как кричит от боли его печень. Неужели задохнулся от бега?..

И в мгновение этой мысли, первой, что пришла в голову, он увидел перед собой тьму и искры, ударившие в нос, как пузырьки шампанского…

Открывая глаза уже на земле, он услышал частое прерывистое дыхание, раздавшееся над ним. Повернув голову, он увидел черный силуэт.

Это была уже не ерунда.

— Быстро бегаешь, Алик, — сказал силуэт, переводя дыхание.

— А-а, — прокряхтел Червонец, вставая сначала на колено, а после и на ноги, — знакомые лица…

— Ну, лица твоего я, предположим, не вижу, однако точно могу сказать, что с носом у тебя полный беспорядок.

Потрогав распухший нос, Полонский убедился в том, что он не сломан, хотя разбит основательно.

— Нехорошо на людей в темноте нападать, паныч…

— Это кто мне говорит такое?

И Червонец, ощутив в своей груди некий дискомфорт, снова полетел на землю, но теперь уже спиной. От только что восстановленного дыхания снова не осталось и следа. Ощущение было такое, словно его сбил паровоз.

— Может, решим вопрос по-хорошему, Ярослав Михайлович? — приподнимаясь и нащупывая за голенищем финку, полюбопытствовал Полонский. — Ты ведь не представляешь, какие люди стоят за мной…

Если глаза не могли привыкнуть к темноте тогда, когда он бежал, — пейзажи постоянно менялись с темных на светлые, то теперь Червонцу, стоящему во мраке с упрятанным в рукаве ножом, были хорошо видны не только силуэт сына Святого, но и его слегка покрасневшее от быстрого бега лицо.

— Я знаю, что убивать меня ты не будешь, — сказал Червонец. — Не будешь! Тебе меня непременно нужно сдать своему хозяину. Это тоже у тебя в генах. Святой оказался крысой, почему же ты должен поступать иначе?! Гены, они, паря, гены и есть. Гены никуда не спрячешь. Тебе нужно имя моего человека на Монетном дворе, мои показания относительно твоей семьи, справки на неизвестные дела Святого… Сколько можно «темняков» вам поднять, правда?! Поэтому ты убивать меня не станешь… Да и нечем, как я вижу.

— В моем послужном списке, хранящемся в НКВД, в сейфе твоего хозяина , на меня заведено обширное досье… И если твой «кум»[15] тебя не знакомил с ним, то могу сообщить очень неприятную для тебя новость. Несколько убийств из тех, которые мне в любой момент готов вменить твой ангел-хранитель, я совершил голыми руками.

— Герой, герой, базара нет, — снисходительно хохотнул Червонец. — Голыми руками… — передразнил он Ярослава. — Я вот только что подумал — а не убить ли мне тебя, коль скоро ты такой сведущий?

Корнеев ухмыльнулся и сменил позицию. Теперь только что взошедшая луна была за его спиной.

— Семья моя, Червонец, вот что меня сейчас тревожит. Если бы мои хорошие знакомые не успели, они уже давно сидели в подвале НКВД… И ты это знал, сука…

— Давай без взаимных оскорблений? — предложил Полонский, словно беседа шла между давними друзьями. — У меня к тебе, между прочим, тоже претензий немерено… есть предложение.

— Послушаем.

Червонец вынул из кармана (медленно вынул, не желая будить реакции собеседника) пачку «Беломора» и чиркнул спичкой. Слава, услышав шипение серы, мгновенно зажмурился. И открыл глаза только тогда, когда услышал шумный вдох Полонского. Старый прием со спичками был ему хорошо знаком. Сам курящий прижмурит глаза, а стоящий рядом с ним минут на пять получит «зайчик», который перекроет ему треть сектора обзора.

— Убивать меня ты не станешь. Даже не подумаешь, потому что вам нужно имя моего «крота» на Монетном дворе.

— Николя Вишневский поделится информацией, — успокоил его капитан.

— Николя Вишневский — маразматик, который не помнит, как его зовут. Я вообще не понимаю, как все повелись на такую шнягу с его именем. Крюк! И тот поверил. Вагон! Нетопырь! Все поверили. Иди, веди, Корнеев, людей к Вишневскому. Вам откроет дверь старый дегенерат и спросит, по какому вы вопросу, даже если вы будете вооружены!

— Блефуешь? — потерев подбородок, бросил Слава.

— Есть только один способ это проверить…. Кстати, я давно хотел тебе сказать… Кажется, Херувим успел твою бабу разок поиметь.

Шагнув к Полонскому, Слава не сократил расстояние ни на сантиметр. Отскочив в сторону, Червонец сохранил дистанцию.

— Мямля, этот придурок, говорил мне про это что-то… но я так и не понял, успел он девку на кухне от Херувима уберечь или нет. Я так думаю, что все-таки нет. Херувим такая настойчивая скотина… Тебе жинка ничего не говорила?.. Нет? Значит, понравилось. Значит, не один раз было. Спали Херувим с Мямлей по очереди, а Мямля спит как пожарный — его при артобстреле-то не добудишься… Чего уж там говорить про скрип стола на кухне или стоны в ванной…

Отшатнувшись в сторону, Полонский снова ушел от удара.

— Давай, давай, заводись, выблядок поляцкий… Не хочешь идти на мировую, слушай правду. А ты помнишь, сколько раз я отсутствовал? И где, по-твоему, мог находиться мужик, который бабы три месяца перед этим не видел?.. У нее родинка есть на бедре? На левой ноге? Есть?

Удивительно, но на этот раз реакции не последовало. Червонец, стоявший меж двумя хлипкими березками, с разочарованием подумал о том, что переборщил. У Корсака голова сейчас хотя и дымится, но он разведчик. И даже в таком состоянии способен отделять зерна от плевел.

Пора идти на попятную и, пока их не обнаружили, пытаться найти контакт. Где-то эта кнопка на теле сына Святого должна быть! Обязательно должна…

— Ладно, ладно, ни Херувим, ни я… Давай сначала. Я тебе — информацию о «кроте» и своем хозяине, ты мне — дорогу без препятствий сроком в один час. Больше мне не нужно. В качестве гарантии… — Снова шмыгнув рукой за пазуху, он вынул три документа и бросил их на землю.

— Это ксивы, которые я обещал. — Следом плюхнулась на землю еще более увесистая пачка. — А это двести тысяч. Новых, Ярослав, новых!.. Ты таких еще в руках не держал!..

— У меня для тебя две новости, Альберт Полонский, — подумав, сказал Корнеев. — Одна плохая, а вторая еще хуже. С какой начинать?

Разочарованно вздохнув, Червонец шевельнул ножом и выпрямился.

— Какая хорошая ночь… Выслушивать в такую ночь дурные вести… Ну, давай с плохой.

— Паспорта мне не нужны. По той причине, что я теперь — штатный сотрудник военной разведки СССР.

— И ты… был им все это время? — Вор выдержал настолько длинную паузу, что ее хватило листку, чтобы оторваться от верхушки березы и благополучно опуститься на землю.

— Ага. А Святой разве тебе ничего не говорил? А мне он сказал: «Держитесь с Аликом вместе, заберите все — он знает, как это переправить за кордон, а ты разведешь дела со своей разведкой. Бросайте все дела в СССР к чертовой матери и уезжайте за кордон». Но ты, Полонский, повел себя как последняя сука, из чего я сделал вывод, что с тобой не делиться нужно, а сдавать тебя к чертовой матери!.. И в гробу я видел это «рыжье», если можно просто остаться сотрудником разведки!

Сглотнув, Червонец покрутил головой. Видимо, он призывал на помощь остатки своего соображения.

— Это тебе сказал Святой?..

— Ты идиот, Червонец!..

— А почему этот старый пидор мне ничего не сказал?!

— А я так думаю, что сказал! — усмехнулся Ярослав. — Сказал! Но ты решил, что тебе двухсот пятидесяти килограммов экспонатов Дрезденской галереи маловато будет! Тебе, мля, полтонны понадобилось!..

— Дрезденской галереи… — как сомнамбула, повторил Полонский, лихорадочно соображая, откуда Ярослав может знать о принадлежности золота и картин. Если бы он думал спокойно, то истина пришла бы к нему быстрее. Но мысли его метались, как чайки, и он догадался только через минуту.

— А кто, по-твоему, помогал из Дрездена цацки переправлять? — давил на него Слава. — Командир комендантской роты, что ли?! Это чмо я прирезал, когда понял, что он стучит о сделке моего папы Антонова в Ставку! Эти экспонаты я снимал со стен и доставал из витрин своими собственными руками! И это я передавал их генералу тыла Пускареву, чтобы тот направлял их дальше! Но какая-то сука, до сих пор не установленная моим папой Тадеушем, затерялась на просторах нашей необъятной родины, где так вольно дышит человек, прикарманила полотно Рубенса «Охота на кентавров», Фридриха — «Осень в ущелье», Гойи — «Сатана и Мария», еще с пяток картинок и сейчас где-то жиреет!.. А я стою сейчас в гнилом лесу напротив редчайшего из идиотов, мнящего себя офигенным авторитетом на подсосе у НКВД, и служу партии и правительству, вместо того чтобы принимать от мулатки коктейль «Кровавая Мэри»!

— Величко…

— Что?!

— Величко, — повторил мертвым голосом Червонец. — Генерал армии Величко был связующим звеном в цепи «командир комендантской роты — Пускарев — Антонов»… Я встречался с ним пару раз по настоянию Святого и передавал информацию… Величко должен был принимать ценности от Пускарева и переправлять их через тыловое ведомство Святому. Когда взяли Пускарева и атташе, Святой организовал убийство в Лефортово Пускарева, а генерала Завадского, принимавшего груз в Москве, сбила машина. Гусь протаранил продажного тыловика, размазав по стене собственного дома… — Стреляя глазами по сторонам, Червонец в панике соображал. — Теперь понятно, что Святой лгал, говоря о том, что связь между ним и Величко утрачена и что ни одного раритета из Дрездена ему получить не удалось… но…

Слава знал, что это произойдет. Полонский вслух выстраивал логические заключения и рано или поздно уперся бы в еще одну истину.

Полонский с кривой, растерянной улыбкой покачал головой.

— …но… — в глазах его сверкнуло недоумение, — может ли быть такое, чтобы Святой говорил тебе о том, что не знает имени человека, который должен был принимать раритеты от Завадского и передавать их ему?.. — и правая рука его снова шевельнулась. — Может ли быть такое, сука ты проклятая, чтобы Святой, зная Величко, говорил тебе о том, что не знает его?!

— Вот это и есть та самая, вторая, очень плохая новость, Червонец, — резко бросил Слава, шагнув назад и напрягшись. — Ты только что сдал последнего фигуранта в деле о хищениях в Дрезденской галерее.

Наконец-то Ярослав увидел то, что прятал в своем рукаве вор. Нож хищно сверкнул при тусклом свете луны, и Червонец пошел на врага…

— Все до единого твои подельники по банде Святого мертвы… — отскочив в сторону, Ярослав изготовился к схватке. — И черта с два кто покажет на тебя как на Червонца! В твоем кармане паспорт на чистое имя, и, конечно, те двести тысяч, что ты мне отдал, были у тебя не последние!.. — Ему пришлось упасть и перекатиться, чтобы уйти от отточенного до остроты бритвы лезвия. Оно лишь вспороло материю на рукаве пиджака, сшитого Ицхаком Яковлевичем, не затронув кожи. — С таким покровителем, как у тебя, жить можно долго и счастливо!.. — Теперь перекатываться пришлось уже в обратную сторону. Бандит подступал к нему все ближе и ближе, а тесная полянка, где они стояли, была слишком неудобна для маневров. — Но вот за что тебе на суде гузно разорвут безо всяких сомнений и разговоров, так это за организацию хищений культурных ценностей с аннексированных территорий!

Отбив в сторону руку с ножом, Слава не стал перехватывать ее и ломать, хотя мог уже давно сделать это без каких-либо проблем. Заблокировав руку, он с резким выдохом выбросил вперед ногу и пробил в открывшееся перед ним солнечное сплетение. Классический удар из арсенала профессионального мастера рукопашного боя застал Полонского врасплох.

Икнув, словно после сытного обеда, он отлетел на несколько метров, рухнул на спину, но тут же, словно неваляшка, встал.

— Насколько мне известно, прославленный генерал Величко в начале этого года уволен с военной службы и решением политбюро ЦК КПСС уже назначен послом в Чехословакию. Как думаешь, Червонец, если ему пообещают жизнь, он откажется узнавать тебя на очной ставке?..

Зарычав, Полонский бросился вперед…

Встретив его ногой, не акцентируя удара, чтобы противник не отшатнулся назад, а только остановился, Ярослав резким ударом тут же пробил ему прямым правым в подбородок. Зубы вора клацнули, в глазах заметалось мутное недоумение…

Шагнув назад, Корнеев вложил в свою правую ногу всю силу и с резким, гортанным выкриком, какой не раз вырывался из него во время тренировок с Сомовым, пробил в опорную ногу Полонского чудовищный по мощи удар.

Бедро вора сломалось, как ветка под сапогом. Хруст кости раздался в ночном лесу настолько явственно, что вселил в вора ужас. Находясь в полном шоке, он ступил на свою левую, поломанную ногу, кости не сошлись, боль резанула тело, нога подломилась… И он, не издав даже звука, повалился на землю.

— Ну и остановимся на этом… — Не вытирая текущего со лба пота, Ярослав присел и аккуратно, двумя пальцами, принял из руки бандита финку. — Я тебя хотел, Полонский, просто взять. Просто взять и поработать в Крестах. — Слыша шумное приближение спецов из «Урагана», среди которых находился, конечно, и Шелестов, Слава наклонился и зашептал Червонцу на ухо: — Ты бы мне и про Величко рассказал, и про ваши дела со Святым, о которых я еще не в курсе… Ты бы мне все поведал… Но вот после твоей угарной шутки о моей жене мне захотелось сделать так, чтобы мой шутливый собеседник чувствовал себя, словно его обоссали на воровской сходке. Как думаешь, у меня получилось?..

Поднявшись, Корнеев встретил тревожный взгляд полковника. Отряхнув с рукавов своего пиджака листву, Ярослав посмотрел на лежащего у его ног Полонского и бросил:

— А Крюк говорил, что тебя невозможно не только заставить продаться, но и даже расколоться. — Насмешливо улыбнувшись, Корнеев добавил: — Немного же нужно, Альберт Брониславович, чтоб тебя расколоть. Но еще дешевле тебя, наверное, купили.

Глава 27

Через три часа после задержания Полонский Альберт Брониславович начал давать первые показания. Однако в связи с его физическим состоянием, а вернее будет сказать, с отсутствием оного он был препровожден в госпитальное отделение следственного изолятора Кресты. Из информации, которую он успел передать Шелестову до того, как ему на лицо легла маска с хлороформом, а допрашивал преемника Святого лично замначальника военной разведки СССР, и никто больше, стало ясно, что задержанный владеет гораздо большими данными, нежели представлялось о нем как о главаре преступной группы, промышлявшей на территории Ленинградской области бандитизмом. Поняв это, полковник Шелестов изолировал фигуранта от всех возможных контактов, включая появление в изоляторе сотрудников НКВД.

Однако, несмотря на все ухищрения сохранить задержание авторитетного вора в тайне, сделать это не удалось. Еще до того, как Полонского конвоировали в госпиталь, он успел назвать Шелестову имя своего человека на Ленинградском Монетном дворе. Группа сотрудников военной разведки незамедлительно выехала на территорию этого режимного гособъекта, прошла внутрь и через пять минут стала свидетелем страшного несчастного случая. Один из старейших служащих Монетного двора, художник Касторский Ролан Эммануилович, известный художник-гравер, служивший еще при Николае Втором, умудрился оказаться под катками печатного станка. Как могло произойти такое происшествие, не случавшееся еще ни разу за многолетнюю историю этого заведения, не могли объяснить ни директор объекта, ни коллеги Касторского. Безусловно, попав под катки, вращающиеся навстречу друг другу с огромной скоростью, человек обрекал себя на смерть. Другое дело — зачем он это делал?

Художнику Касторскому решительно нечего было делать ни между катков, ни рядом с ними, ни вообще в цехе, где происходила откатка готовых к печатанию купюр. Рабочее место Ролана Эммануиловича находилось в соседнем корпусе, где ему категорически гарантировалась жизнь и полная безопасность от вращающихся механизмов по причине полного отсутствия оных в художественной мастерской. Касторский мог заколоться рукояткой беличьей кисти, вонзить себе нечаянно в ухо отточенный карандаш, съесть килограмм спецкраски и умереть от запора желудочно-кишечного тракта, словом, умереть от того, что являлось частью его работы и предметами труда. Но виданное ли дело, спрашивали друг друга ошеломленные работники Монетного двора, чтобы Ролан Касторский полез в катки, да еще в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения?

Ни то ни другое объяснить было фактически невозможно. Была попытка штатного врача Двора объяснить несчастный случай сильнейшим запахом водки изо рта нарушителя техники безопасности, однако это скорее не проясняло ситуацию, а, напротив, запутывало ее еще сильнее. Дело в том, что Ролан Касторский не пил никогда в жизни. Есть такая порода людей, презираемая грузчиками и тамадами, — непьющие. К ней и относился Касторский, который ни разу не был замечен не только пьяным, но даже выпившим. Есть еще одна порода людей. Они не относятся к трезвенникам, однако никогда не дадут повода подумать о себе окружающим, будто они выпили, словом, пьют много, но не пьянеют. Однако никто не видел Касторского и пьющим! Он пил, выпивал много, но это были молоко, чай и квас.

— Ай-я-яй, — посочувствовал лежащему на прокатном стане размозженному Касторскому капитан военной разведки Павел Шелестов, — как же это он так?

— Может, самоубийство? — предположил директор предприятия.

Шелестов ничего на эту совершеннейшую глупость не ответил, подошел к телефону и набрал номер, разглядеть который директору не удалось.

— Товарищ полковник, мы опоздали.

— Несчастный случай?

— Да. И очень оригинальный. Предстать в таком виде на высший суд решатся немногие.

— Возвращайтесь, — был спокойный приказ.

Известие о том, что информация утекла из «Крестов» и следствием этого явилась смерть одного из фигурантов по делу об ограблении грузовика с деньгами, Шелестов встретил совершенно спокойно. Если Касторский, имя которого назвал Полонский, устранен, то нечего об этом теперь и беспокоиться. Художника убрали люди из НКВД. То же самое случилось бы, доживи Касторский до суда. Ничего существенного, стало быть, не произошло.

Выслушав сына, Шелестов положил трубку, долго курил, прохаживаясь вдоль окна под портретом Иосифа Виссарионовича, и, когда мысль сформировалась окончательно, а каждый шаг был продуман до мелочей, он затушил окурок о хрусталь пепельницы, уселся за стол и снял с телефона трубку.

— Соедините с товарищем Берией, — попросил он телефонистку спецсвязи и откинулся в кресле. — Лаврентий Павлович? Здравствуйте, дорогой. Как ваше здоровье?

— Когда вы заводите речь о здоровье, полковник, мне тотчас хочется принять яд. Впрочем, пока все в порядке. Единственное, что тревожит, — это усталость. Работа без отдыха грозит бессонницей. Но расслабляться сейчас нам нельзя. Это даст возможность врагу набраться сил… Я пока все правильно говорю? Когда будете прослушивать, обратите внимание на бодрый тон, который звучит в моих словах.

— Полноте, Лаврентий Павлович… — насупился Шелестов. — Я вам звоню как старому другу, а вы тут же меня обижаете.

— Что же вы со мной, как со старым другом, информацией не делитесь? — проскрипел в трубке раздраженный голос. — Банду берете, проникая в юрисдикцию моего ведомства, — молчок. Мне говорят — товарищ Шелестов Полонского взял. А вы опять молчите. Какая уж тут дружба может быть…

— Почему же молчу? — удивился полковник. — Вот, звоню! Вы, кстати, Полонского упомянули… Вы наслышаны об этом людоеде?

— Ну… в рамках деятельности банды Домбровского, — был ответ. — А что, много рассказывает бандит?

— Да уж, болтун еще тот оказался. И говорит, и говорит… Фамилию своего стукача из Монетного двора назвал, да вот мы не успели…

— Что же так-то?!

— Представляете, приезжает группа, а Касторский мертв!

— Какой Касторский?

Шелестов расхохотался и потянулся за новой папиросой.

— Человек Полонского в Дворе. Закрутило промеж катков каких-то. Голова у человека в полном беспорядке, так что говорить, если и захотел бы, так нечем было. Словом, не успели. Накладочка вышла.

— Вот вечно вы так, Шелестов! Охраняете Червонца в «Крестах» от сотрудников НКВД, а потом потери свидетелей подсчитываете… Какие еще показания этот педераст дает?

— Каких он только здесь показаний не дает, Лаврентий Павлович… Ох, каких только не дает… Я не менее ста листов извел, пока записывал. Хотел сразу в ЦК направить, а потом подумал — чего торопиться-то? Люди, которых он к антигосударственной деятельности приплетает, быть может, и ни при делах вовсе! Быть может, это клевета на высших должностных лиц страны! А Шелестов тут с этой грязью — и в ЦК… В общем и целом, Лаврентий Павлович, решил я свою писанину за подписью этого… как вы поименовали… Полонского… с указанием всех имен, свидетелей, фактов и документов пока подальше укрыть, проверить все как следует… а Червонца вам отдать.

В трубке воцарилась тишина, но длилась она недолго. Прокашлявшись, собеседник Шелестова заговорил четко, властно, как и положено государственному деятелю его ранга.

— Я вам вот что хочу посоветовать. Как старому другу. Вы эти факты проверьте как следует, товарищ Шелестов. Если ко всем показаниям каждой суки, что через военную разведку прошла…

— Ну, это вы напрасно так о нас, — корректно перебил Шелестов. — Суки — это объект внимания НКВД. Нас же интересуют преступники, покушающиеся на государственную власть извне. Червонец — пешка, хотя и опасная. Вот покровители его — это дело другое.

Трубка снова стала достоянием тишины. Но снова ненадолго.

— И много у него таких покровителей?

— Одного точно знаю, — Шелестов поморщился и предложил: — Знаете что, Лаврентий Павлович, давайте, я немедля встречу в Питере ваших людей, а вы сами у Полонского поспрашивайте, чего он там наговорил… Может, он и вправду просто сука, а я повелся, как ребенок.

— Хорошая идея, — согласился Берия.

— А разве может быть иначе? — удивился Шелестов. — Я полагаю, что старые друзья должны идти навстречу друг другу даже тогда, когда между ними есть какие-то противоречия. Я вам помог Полонского дезактивировать — вы мне когда-нибудь услугу окажете… Разве нет?

Заместитель начальника военной разведки СССР ждал ровно три дня. На исходе последнего, третьего, в кабинет Шелестова занесли кипу корреспонденции с различными грифами секретности. Среди десятков писем и бумажных бандеролей полковнику бросился в глаза толстый, перетянутый бечевкой и украшенный пятью сургучными печатями конверт с грифом «Совершенно секретно». Получателем был указан Шелестов, в адресе отправителя значилось: «НКВД, г. Москва».

Разрезав шнур, сломав печати и разорвав плотную коричневую бумагу, заместитель начальника военной разведки страны высвободил из клочков обертки плотную папку с крепко затянутыми тесемками.

«Совершенно секретно. Личное дело 3 873-46/11. Корсак (Корнеев, Домбровский) Ярослав Михайлович, 1915 г.р. Категория учета: ОСОБО ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК. Начато: 01.10.1946. Закончено:…»

Даты в графе «Закончено» не стояло. И говорило это полковнику Шелестову о многом. Подойдя к камину, он присел перед ним, вынул из кармана спички, а из разорванной папки первый лист.

Он занялся пламенем легко и быстро.

В камин летели и летели листы бумаги, которые быстро прочитывал полковник. Фамилии, даты, описанные эпизоды аккуратно укладывались в специально подготовленные для этого ниши памяти. Пробежав лист бумаги глазами, он швырял его в пламя, разгорающееся все сильнее и сильнее…

Последними в топке оказались корочки. Через минуту они выгнулись, как пластинки пересохшего на тарелке сыра, потемнели и, наконец, не выдержали и тоже предались бесовской пляске в сгорающей дотла информации о недобитом НКВД Герое Советского Союза капитане Корнееве Ярославе Михайловиче.

— Ну и пусть не закончено, — согласился, усаживаясь за стол, Шелестов. Сгорбившиеся, обуглившиеся листы уже не горели и не дымились. Потрескивая, они словно ставили последние точки в этой истории. Скорее, все же не точки, а многоточия. — Главное, что закончено на этот раз. Снова прорвались, Корсак… Раз не закончено, значит, и мои бумажки пока полежат.

Отрешившись от дум, он подтянул к себе папку, вынул из нее приказ о направлении кадрового служащего капитана Корнеева на учебу на отделение разведки в академию и решительно подписал.

Эпилог

Наступало долгожданное лето 1949 года. Пролетели зимние месяцы, проплакала мнительная весна, и город, уже привыкший к тихим вечерам и ясному небу, расцветал. Наступало пятое послевоенное лето, на которое возлагалось так много надежд…

Майор Корнеев в новенькой, идеально пошитой «на глаз» Ицхаком Яковлевичем форме спустился с высокой лестницы академии и направился пешком через весь город. За эти четыре с половиной года Москва стала для него вторым домом. Он вполне привык к этим мостам через реку, которые и не думали разводить в период навигации, к Арбату, лишь высокие красные стены Кремля первое время вызывали у него какую-то необъяснимую тревогу и опаску. Но вскоре он понял, что эта опаска не больше чем наваждение. Что-то сломалось в практике преследования, кто-то вставил в этот безупречный, отлаженный механизм стальной лом, заклинил движение смазанных шестерен и остановил ход огромной машины. Слава не сомневался, что руку к этому приложил Шелестов, но как он это сделал и почему не мог сделать раньше, оставалось для него тайной.

Четыре года он жил с семьей на Малой Никитской улице, втроем они гуляли по Москве, не рискуя забираться слишком далеко — Ленька был еще недостаточно крепок для того, чтобы совершать длительные пешие прогулки. Сейчас же, когда ему исполнилось пять лет, угнаться за ним можно было разве что на мотоцикле. Мальчишка всерьез заинтересовался хоккеем, они с Ярославом часто ходили на матчи с участием любимой команды сына Сталина Василия — ЦСК ВВС, любовались финтами Всеволода Боброва, особенно его фирменным выездом из-за ворот, и Ленька уже начал поговаривать своим малозубым ртом о том, что неплохо бы «товарищу майору обратиться к товарищу генерал-лейтенанту с рапортом о зачислении» его, Леньки, в пятерку Боброва.

Жил и учился в Москве Корнеев только в периоды сессий, с которыми разбирался быстро и на отлично. Ему, Герою Советского Союза, было позволено проходить курс обучения заочно, практику же он изучал, выполняя задачи по указанию генерала Шелестова. За четыре года он довольно ловко овладел разговорным английским, который, будучи склонным к быстрому запоминанию правил произношения и лексики, зубрил по ночам. Немецкий же его приводил в восторг лучших языковедов академии. Но признание как полиглот он получил, все-таки сдавая экзамен не по знакомому с юности языку, а английскому. Преподаватель Терехов, известный в академии под прозвищем Палач, выводя в экзаменационном листе государственного экзамена по английскому языку «отлично», заметил:

— Excellent achievement of the interpreter, it when he begins to translate better than speaks his object.[16]

Спецгруппа «Ураган», созданная по образу и подобию легендарного «Стерха», несколько раз меняла состав, трансформировалась численно и качественно, и в большей степени к этому приложил руку не кто иной, как Корнеев. Владея безупречными навыками определения психологической мотивации людей в боевых условиях и являясь лучшим инструктором по единоборствам, Корнеев в течение двух лет создал боевой отряд, способный выполнять любые боевые задачи. Быть может, занимаясь этим, он действовал немного и в своих интересах. Никакая боевая задача — здесь ли она выполняется или вне СССР — невозможна без качественной физической поддержки. Неизвестно, где он будет выполнять задание партии и правительства после окончания академии, но знание того, что у тебя за спиной группа, которую ты создал сам, вселяет уверенность и придает сил.

Для сессионных выездов в Москву семье офицера разведки Корнеева была выделена двухкомнатная квартира на Малой Никитской. Три месяца в Москве — троих в Ленинграде — снова переезд — и снова возвращение в родной Ленинград. Четыре года этот челнок трех горячо любящих друг друга людей курсировал через Бологое и не испытывал усталости. Отчего, собственно, уставать? Ленька еще не учится, Светлана устроилась (не обошлось без Шелестова) в библиотеку в Москве и в библиотеку в Ленинграде. Служебная квартира на Никитской и своя в Ленинграде, на Васильевском острове.

Учился в академии Корнеев с документами капитана, командира танковой роты. Обстоятельство это смущать его не могло ни при каких обстоятельствах, вскоре стало ясно, что под своими штатными документами в академии никто не учится. Разрешалось носить правительственные награды, обязательна была форма, коль скоро речь шла о военной разведке, но каждый из учащихся знал, что вскоре с формой этой придется расстаться и не надевать, возможно, уже никогда. Выпускники разъедутся по местам выполнения поставленных задач, а в местах этих, к слову сказать, к форме советских офицеров относятся не вполне радушно.

Первое время, находясь в Москве на учебе, Слава ощущал постоянную тревогу за семью. Наученный горьким опытом, он звонил домой сразу, едва появлялась такая возможность, но все равно еле дожидался часа окончания занятий, чтобы выйти из академии и поспешить домой. Четыре года ему потребовалось для того, чтобы успокоить свою душу и убить в себе затравленного волка. Но даже и сейчас, когда все осталось позади, а впереди была лишь жизнь, запланированная четой Корнеевых для счастья, он временами оглядывался и даже ловил себя на том, что, следуя в метро до дома, меняет направления и заметает следы.

Четыре года минуло, они пролетели, как одно мгновение, и это были первые четыре года, начиная со страшного 37-го, когда не нужно было задумываться о том, где придется нынче коротать ночь и какой адрес выбрать из имеющихся, чтобы он не был известен НКВД.

Что осталось в прошлом?

Полонский Альберт Брониславович, переданный решением замначальника военной разведки СССР для проведения оперативно-следственных мероприятий в милицию, на третий день нахождения в Лефортовской тюрьме покончил жизнь самоубийством. Написал записку: «Мне никогда не удастся смыть позор за причинение советскому народу боли и горя», распустил шерстяные носки, сплел из них веревку и повесился. Когда Корнеев узнал об этом, он очень удивился, откуда в лексиконе Червонца могли появиться такие патетические перлы, как «боль и горе советского народа». Если почерк Полонского еще как-то угадывался, то стилистика совершенно не соответствовала характеру бандита. Он мог написать: «Ненавижу ЧК и все, что с ней связано» — и это выглядело бы вполне естественно. Во всяком случае, не выглядело бы как написанное под диктовку. Да и зачем совершенно дискредитировавшему себя криминальному авторитету писать какие-то письма потомкам? Для милиции он — враг народа, для народа — убийца и бандит, для бандитов — ссученный «пассажир».

За все четыре года, что минули после тех страшных событий, Корнеев ни разу не встретился с Весниковым. Крюк потерялся на просторах необъятной родины и не обнаруживался даже в результате подпольного сыска, организованного в столице самим Ярославом. Для Корнеева к началу лета 1949 года стал очевиден факт: Иван Никитович Весников, майор милиции, в милиции ныне не работает. А где он работает, так то одному богу, наверное, известно…

Спустившись с крыльца и ощущая на себе восхищенные взгляды — еще бы: майор с новенькими золотыми погонами, с Золотой Звездой Героя и тремя планками правительственных наград на левой стороне кителя — ордена Ленина, Красной Звезды и медали «За боевые заслуги», — Ярослав сбежал вниз и тут же оказался в объятиях семьи.

— Москва, прощай. Ленинград, здравствуй.

— Жалко прощаться с Малой Никитской, — тоскливо посмотрев в глаза мужа, Светлана прижалась к его плечу. — Когда домой?

Под «домой» следовало понимать, стало быть, Питер.

— Завтра.

— А отпуск не обещают? — по-женски выпрашивая еще большее счастье, поинтересовалась Света.

— Да мы, считай, два года из четырех в отпуске были! — рассмеялся Слава. — Поехали, нужно успеть собраться…

Но отправиться к станции метро им было не суждено. У тротуара рядом с ними мягко притормозила новенькая, сияющая свежей белой краской «Победа», и из-за ее руля ловко, по-спортивному, выскочил Павел Шелестов.

— Вот тебе такси и прибыло… — задумчиво пробормотал Корнеев.

Пропустив несколько машин, Шелестов-младший быстро перебежал проезжую часть и прихватил на руки Корнеева-младшего.

— Майора получил?

— А как же, — улыбаясь беззубым ртом, подтвердил Ленька. — Проблема вышла только с основами теории государства и права.

— Что так? — серьезно поглядывая на малыша, бросил Павел. — Где недоработка?

— Недостаточно четко знаем образцы национальных юридических документов, принятых на Генеральной Ассамблее ООН 10 декабря 1948 года.

— Это, брат, конфет нужно было меньше грызть, — с укором заключил Шелестов. — И побольше гранит науки.

— Да уж грызли мы эту ассамблею, грызли, ночей не спали…

— Понятно, — подкинув его на руках, Павел вынул из кармана предусмотрительно завернутый в кальку леденец и вручил Леньке. — Поехали, люди дорогие.

— Куда? — опешила Света.

— Совершим небольшое путешествие из Москвы в Ленинград. За вещи не беспокойтесь, их соберут и привезут на Васильевский остров. Вам же меньше канителиться. Батя что-то не в духе третий день, уже два раза звонил за последний час, спрашивал, вышел ты или нет.

— А за сутки сколько раз?

— Не меньше десяти. Поехали, Слава… Ведь он мне голову оторвет…

«Батя» — это не обращение сына к отцу. Батей звали генерала Шелестова все, кто служил в доме на Невском. Капитан Шелестов исключением не был, поскольку наказуем и поощряем был исключительно по делам своим, как и каждый из его коллег…

Этот вечер у Адмиралтейства Ярослав запомнит на всю жизнь. Вот этот короткий разговор, а не любой другой. Именно тогда он получит знания, которые не смогла ему дать академия и вся жизнь.

— Я хочу, чтобы ты навсегда запомнил характеристику разведчика, действующего под прикрытием в чужой стране, Слава, — задумчиво перебирая пальцами рук за спиной, сказал генерал Шелестов. — Так уж вышло, что мысль, которую я хочу до тебя донести, тебе уже знакома. Но вряд ли ты обратил на нее внимание, как на самое яркое определение. Ты помнишь, что было написано на склепе Ладоевского? Того самого, который ты нечаянно предложил Червонцу для схрона сокровищ Святого?

— Конечно. «Бойся оцезариться, полинять, это бывает. Оставайся простым, добрым, чистым, степенным врагом роскоши, другом справедливости, благочестивым, доброжелательным, человечным, твердым в исполнении долга. Всемерно старайся сохранить себя таким, каким стремилась тебя сделать философия: почитай богов, пекись о сохранении людей. Жизнь коротка. Единственный плод земной жизни в поддержании души в святом настроении, в совершении поступков, полезных для общества». Кажется, все точно.

— У тебя совершенная память, майор. И теперь, когда я убедился в этом, хочу, чтобы ты пронес эти слова Марка Аврелия через всю свою жизнь разведчика. Это лучшее из определений, когда-либо звучавшее в устах людей, — остановившись, генерал прикурил, даже не предлагая собеседнику. Привычки его он знал лучше, чем знал их сам Корнеев. — В тот вечер, когда я завершил цитату за тебя, на твоем лице появилось удивление. И оно совершенно обоснованно, Слава. Я не большой знаток античной философии. Все дело в том, что эти слова меня заставил на всю жизнь запомнить мой бывший друг. Упоминать его имя вряд ли имеет смысл, хотя его и нет сейчас среди нас… Скажу лишь, что это был один из умнейших людей разведки тайной канцелярии Его Величества Николая Второго. В 17-м он отказался перейти на сторону Советской власти. В лагерях под Салехардом он прожил еще пять лет.

— Я знаю его имя, — неожиданно больше для себя, чем для Шелестова, сказал Корнеев.

— Не удивлюсь, если ты не ошибешься, — улыбнулся генерал.

— Эрнест Александрович Ладоевский.

Перенеся руку через перила, Шелестов разжал пальцы, окурок, спланировав в воздухе, опустился на волну и тут же оказался прибитым к берегу.

— Я помог разыскать его прах на лагерном кладбище и перевезти под Питер. У него не осталось родных, есть сын, но он в Марселе. На Хромовском кладбище изредка бываю лишь я один. Но шесть последних лет я не имею возможности делать это по известным тебе обстоятельствам. Вот почему могила не ухожена и заросла бурьяном. И это просто невероятно, что именно в эту могилу ты невольно посоветовал Червонцу спрятать экспонаты…

Оглушенный этими невероятными сведениями, Корнеев шел рядом с генералом и сомневался в том, что на свете не существует перст божий.

— Ты веришь мне?

— Невероятно… Это просто невероятно. Конечно, верю, — приглушенно прошептал Слава.

— И напрасно делаешь, Корнеев. Я тебе солгал.

Остановившись как вкопанный, Слава уставился в лицо генерала долгим взглядом, силясь понять, что происходит. Шелестов же, напротив, выглядел вполне спокойным и даже безразличным ко всему вокруг.

— Да, я солгал. Я очень хорошо знаю античную философию. У меня никогда не было знакомых из тайной канцелярии Николая Второго. Я не знаю, кто такой Ладоевский, на могильном склепе которого начертано завещание Марка Аврелия потомкам. Солгал, следственно, и про сына его, который в Марселе, и что я редкий, но гость на Хромовском кладбище. Ты поверил мне, потому что у тебя нет оснований мне не доверять. Но то же самое может произойти с тобой в подобной же ситуации, но при других обстоятельствах. Ты поверишь человеку, в котором не сомневаешься, и это будет означать не только твою гибель, но и провал задания.

— Черт вас побери, генерал!.. Мы же не на службе! — вспылил Корнеев.

— Это урок тебе на всю жизнь, Слава, — протянув руку, Шелестов воткнул палец в верхнюю пуговицу кителя майора. Она неприятно вдавилась ушком в тело и раздражала. — Больно? Это ерунда. Это не боль. Боль начнется, когда ты окажешься с проваленной легендой в разведке чужой страны. Вот это будет боль. Так вот, чтобы боль никогда не наступала, запомни одно правило. НИКОГДА НИКОМУ НЕ ВЕРЬ. Ты и мне не должен верить. Ты можешь лишь убеждаться в том, насколько я тебя люблю. За жизнь твою, Ярослав Корсак, я готов отдать все. НО НИКОГДА НЕ ВЕРЬ ДАЖЕ МНЕ, потому что может наступить тот час, когда я тебя предам. Я могу сделать это не по своей воле, а под действием лекарства, находясь в беспамятстве… Да мало ли по какой причине. И когда ты откроешь передо мною в очередной раз чистую свою душу, ты не будешь подозревать, какое чудовище вползает в нее. Ты помнишь все, чему тебя учили в академии?

— Да, — кивнул Слава.

— А теперь забудь. Память сама будет извлекать из своих ячеек нужный материал. Сам же ты должен превратиться в чудовище. Это не совсем то, чему учат партия и правительство, но вряд ли партия и правительство представляют жизнь разведчика в чужой стране. Выжить в постоянной войне может только чудовище, монстр. Но этот монстр должен помнить слова Марка Аврелия и еще один постулат, с которым ты тоже вряд ли знаком так хорошо, как знаком с ним я.

— Он тоже невероятно длинный?

— Он невероятно короткий, — возразил Шелестов. — Но он является сутью работы разведчика.

— И как же он звучит?

— «Встретишь Будду — убей его».

— Вот как… — оглушенно пробормотал Слава, ожидавший после Марка Аврелия всего, но только не такого. — Это, наверное, сказал кто-то, кто почитает ислам…

— Увы и ах, майор. Это главная заповедь буддийских монахов.

Ярослав потер виски, которые саднили болью. Он впитывал каждое слово генерала, но последующее было еще откровеннее предыдущего.

— Будда существует, но его нельзя увидеть. Его образ недоступен взору человека. По этой причине его нельзя убить. И если ты встретил Будду, значит, перед тобой самозванец. Самозванец на трон достоин суда, самозванец на имя божье заслуживает немедленной смерти.

Взяв Корнеева за рукав новенького кителя, Шелестов посмотрел ему в глаза:

— Я хочу, чтобы ты стал Буддой.

— Желаете мне немедленной смерти?

— Я желаю, чтобы твой образ, твои мысли и твои дела стали незаметны взору людей.

Наступало лето пятого после войны года. Года, на который возлагалось так много надежд…

Примечания

1

Доктор (вор .).

(обратно)

2

Наш ершистый дурачок… Просмотрено цензурой… (нем. )

(обратно)

3

Нецензурное немецкое ругательство.

(обратно)

4

Всякая краденая вещь (вор. ).

(обратно)

5

Часы (вор. ).

(обратно)

6

Колода карт (вор. ).

(обратно)

7

За пределами полномочий (лат. ).

(обратно)

8

Что вы тут делаете? (нем. )

(обратно)

9

Извините, дорогой товарищ, вы болван! (нем. )

(обратно)

10

Шпана, низовое звено в воровской иерархии (вор. ).

(обратно)

11

Камера (вор. ).

(обратно)

12

«Заехать» — оказаться в лагере после приговора суда (вор .).

(обратно)

13

Опер (вор. ).

(обратно)

14

Огнестрельное оружие (вор. ).

(обратно)

15

Здесь: человек из НКВД, у которого Червонец состоит на оперативной связи. Корнеев подчеркивает, что знает о том, что Червонец — «ссученный» вор.

(обратно)

16

Лучшее достижение для переводчика — это когда он начинает переводить лучше, чем говорит его объект (англ. ).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте